Змия в Раю: Роман из русского быта в трех томах [Леопольд фон Захер-Мазох] (fb2) читать онлайн

Том первый

Пис´ать уж лучше, корчась от смеха, нежель от слез.

Рабле

Кто ты, змия? По льстивому напеву,

По красоте, по блеску, по глазам —

Я узнаю того, кто нашу Еву

Привлечь успел к таинственному древу

И там склонил несчастную к грехам.

Ты погубил неопытную деву,

А с нею весь Адамов род и нас.

Мы в бездне бед невольно потонули…

…………………………

Не сетуйте, красавицы мои,

О женщины, наперсницы любви.

Умеете вы хитростью счастливой

Обманывать вниманье жениха

И знатоков внимательные взоры

И на следы приятного греха

Невинности набрасывать уборы…

Пушкин

1. Возвращение на родину

Коль ты не любишь отчие пенаты,

Кого же полюбить готов тогда ты?

Далль 'Онгаро^[1]

После нескольких лет дальних странствий Сергей Ботушан возвращался в родные края. На вокзале окружного города он сошел с поезда и пересел в легкий, запряженный тройкой рысаков экипаж, который уже дожидался барина подле станции. Поместье Сергея лежало всего лишь в двух часах езды отсюда. Стоял погожий июльский вечер, неба не омрачало ни единое облачко, воздух был шелковист и ласков. Упряжка птицей полетела к дому по мощеной имперской дороге между полями высокой колосящейся ржи и пшеницы; рядом с лошадьми, позванивая заливистым колокольчиком, бежал жеребенок. Уже через некоторое время показались окрест крытые соломой хаты, небольшие рощицы сменялись смолисто-багряными стволами и зелеными верхушками леса, на горизонте темным силуэтом вырисовывались Карпатские горы. Места эти были хорошо знакомы возвращавшемуся путнику. Он узнал выгон с торчащим посреди него колодезным журавлем, здесь он не однажды проводил ночи у костра с табунщиками, слушая их былины о седых временах татарского нашествия или о деяниях гетмана Хмельницкого; он узнал бор, в котором охотился вместе с отцом и где подстрелил свою первую лисицу; он узнал грязную корчму, где ему случилось в какой-то из воскресных дней отплясывать коломийку^[2] с черноокой крестьянской дивчиной под аккомпанемент скрипки и цимбал, на которых с упоением тренькали длиннобородые евреи.

Уже начинало смеркаться, когда Сергей проезжал через обширный дубовый лес, или дубраву,^[3] как его здесь называли. Столетние исполины, поднимавшиеся вдоль дороги, чуть слышно шелестели могучими ветками, они, казалось, махали ему и нашептывали приветливые слова, внятные только тому, кто вырос не среди фабрик и дворцов города, а рядом с деревьями и кустами. Сергей сидел, не шелохнувшись, благоговейно вслушиваясь в эти звуки, когда вдруг с левой стороны от коляски из зарослей малины стремительно появилась молодая, стройная, не очень высокого роста девушка. Стан ее облекало белое воздушное платье, в одной руке она держала соломенную шляпку, а другой сжимала огромный букет полевых и лесных цветов. Одну секунду, замерев на месте от неожиданности, она почти испуганно смотрела на Сергея большими темными глазами и затем, точно косуля, резво бросилась наутек; он еще некоторое время видел, как тугие светло-русые косы раскачивались у нее по плечам, но потом зеленые сумерки леса без остатка поглотили ее фигуру.

Когда Сергей наконец миновал дубовый лес, на небосклоне уже загорелись первые звезды, а взору его открылся Днестр и показалась церковная колокольня его деревни. Сердце у него громко и учащенно забилось, он выпрямился на сиденье и заторопил крестьянского хлопца, управлявшего тройкой лошадей, ехать быстрее. Здесь ему была до боли знакома каждая былинка, каждый клочок земли. В каждом дереве, попадающемся ему по пути, в каждой собаке, с лаем бросающейся под ноги лошадям, в каждом крестьянине, который приветствовал его словами «Хвала Иисусу Христу», он опять видел старых добрых друзей. Вот глухо застучал под копытами лошадей деревянный мост через Днестр, справа и слева поднялись из-за зеленых живых плетней закоптелые соломенные крыши, а потом уже глазам открылась помещичья усадьба Рост´оки с красной черепичной крышей. Увидев высокие старые тополя, окружавшие усадьбу, и свет в окошке, у которого имела обыкновение сиживать его матушка, Сергей больше не в силах был сдержать слезы.

Коляска остановилась, раздался неистовый лай собак, ворота со скрипом отворились, и в проеме их показался старый, почти семидесятилетний Онисим с фонарем в дрожащей руке. От волнения он не мог вымолвить ни слова. Громко всхлипывая, он склонился было к руке своего барина, дабы облобызать ее. Однако тот не позволил этого, а в порыве сердечности прижал старого верного слугу к своей груди. Огромные волкодавы, с завыванием выскочившие из-за ограды, теперь тоже узнали в приезжем хозяина и приветствовали его виляньем хвоста. Экипаж вкатил во двор и остановился у крыльца довольно большого одноэтажного дома. Онисим кинулся выгружать чемодан, к нему вдруг разом вернулась вся его прежняя силушка. Сергей, поглаживая собак, с удовлетворением наблюдал за ним. Истинным удовольствием было смотреть на этого прекрасного старика с седыми волосами, которого любил всякий, даже если тот этой любви и не домогался. Это честное лицо, такое невинное и такое радостное, эта высокая фигура, принадлежавшая, казалось, герою глубокой древности, эта покрытая морщинами рука, почтенная как пергамент с давно поблекшими письменами… Онисим был одет по обыкновению в свой достославный зеленый сюртук. Сергей обратил на это внимание и про себя улыбнулся, ибо в сюртуке этом уже давным-давно ничего зеленого не осталось, ни ниток, ни пуговиц. Этот сюртук представлял собой нечто особенное. Когда-то, в незапамятные времена, он действительно был зеленого цвета и тогда, в период своего расцвета, был любимым сюртуком Онисима, в который тот облачался только по воскресеньям. Правда, когда он начал изнашиваться, Онисим взялся-таки носить его повседневно, но и теперь все никак не мог с ним расстаться. Для него было особым удовольствием каждый субботний вечер производить смотр сюртуку и исправлять возникшие на нем повреждения. Первыми прохудились локти, и тогда на правый рукав была поставлена синяя заплата, а на левый — черная, затем возникла нужда в новом воротнике. Онисим изготовил его из шелковой сумочки для рукоделия, сиреневого цвета, которую для означенной цели подарила ему матушка его нынешнего барина. Когда же в негодность пришла спинка, для основательной починки ее были использованы остатки темно-красного шлафрока, который перестал носить старый господин Ботушан. К этим пятнам со временем, надо сказать, добавились другие, желтого, розового и белого колеров. И Онисим до тех пор чинил свой любимый предмет одежды, пока обнаружить в нем следы исходного материала стало уже совершенно невозможно, однако старик с непреходящим упрямством продолжал величать сей предмет портняжного искусства «зеленым сюртуком» и ни за что на свете не соглашался надевать по будним дням ничего другого.

Сейчас он вошел в дом, и Сергей последовал за ним. Переходя из комнаты в комнату, он не мог досыта наглядеться на стены, на мебель и на картины, среди которых родился и вырос. Все было до мельчайших подробностей ему знакомо, так доверительно близко, и все же помещения и предметы обстановки, как ему показалось, стали теснее и меньше с тех пор, как он их покинул. В то время здесь сосредотачивался для него весь мир, самая незначительная деталь обладала особым смыслом и важностью, тогда как сейчас, явившись из самой гущи большой, шумной жизни, он смотрел на вещи совершенно другими глазами. Все выглядело изрядно устаревшим, давно вышедшим из моды, но тем не менее содержалось в чистоте и опрятности, все блестело как зеркало, и в целом ничего ровным счетом в доме не изменилось, все гвозди торчали там, где положено, и даже мышиные норы были на своих местах. Сергей опустился в кресло, в котором его добрая матушка обыкновенно читала по вечерам романы Вальтера Скотта, он ощутил глубокое умиление, у него так защемило сердце от нахлынувших воспоминаний. В настежь распахнутое окно дохнул теплый приятный ветерок; пошевелив занавес, он принес с собой цветочный аромат степи, отдохновенную свежесть ночи и сладостно меланхоличную мелодию песни, которую где-то вдали пел пастух или сидящая за прялкою молодица.

Онисим стоял перед молодым барином и, не сводя глаз, смотрел на него, он нарадоваться не мог на высокую статную фигуру и на открытое спокойное лицо.

— Ах, и все-таки дома, на родине лучше всего! — наконец воскликнул Сергей. — Я достаточно повидал свет, и больше не сдвинусь с родного клочка земли. Как я счастлив снова оказаться здесь!

— Мы хранили все, как могли, — промолвил старик, — но вы, милостивый барин, может быть, будете недовольны.

— Я доволен, старик, — ответил Сергей, — доволен всем и каждым, спасибо тебе. До сего дня я вел достаточно легкомысленный образ жизни и многое упустил. Отныне все должно пойти по другому руслу, и, хотя я не совершил ничего неправедного, ничего, в чем мне было бы стыдно признаться своей доброй матушке, я крепко забрал себе в голову перемениться и стать человеком серьезным. Я намерен сосредоточиться, я хочу сам управлять хозяйством и экономией, изучать науки и много читать. Ты еще будешь мною доволен, Онисим.

В ответ тот только улыбнулся из-под длинных седых усов, он и без того уже был совершенно доволен. За ужином он прислуживал и обхаживал Сергея как мать, а не как слуга, и, когда молодой барин отправился почивать, старик еще долго сидел у него на краешке кровати. Затем, когда Сергей, казалось, задремал, он на цыпочках удалился к себе в каморку, там встал на колени перед образами и помолился. Он от всей души возблагодарил Господа, не тратя, впрочем, много слов, он считал это излишним, поскольку они уже достаточно давно знали друг друга, Бог и старый Онисим.

Между тем Сергей лежал с закрытыми глазами и прислушивался к тиканью старинных часов. Вскоре подали признаки жизни также древоточец и мышка, а домовой сверчок завел свою уютную колыбельную. Все это представлялось Сергею каким-то сном, и, когда он уже действительно наполовину погрузился в сон, занавеска на окне тихо отошла в сторону, и миловидная девушка с русыми косами лукаво улыбнулась ему…

На следующее утро он снова ее увидел, когда, с ружьем на плече перед рассветом пройдясь по лесу, на обратном пути к своей усадьбе недолго шагал между симпатичными домиками деревни Михайловка. Уже издалека до слуха его донеслось громкое хлопанье крыльев и разноголосое гоготание. Остановившись перед живой изгородью господского дома и через плетень заглянув во двор, Сергей увидел пригожую девушку, давеча повстречавшуюся ему на лесной дороге, в окружении гомонящей на все лады стаи кур, уток, индюков, цесарок и голубей, которым она сыпала корм из большой корзины. Воробьи на правах непрошеных гостей тоже принимали участие в трапезе, задиристо ссорясь из-за перепадавших им зерен. Статная красавица была благовоспитанно облачена в закрытое по самую шею простое белое платье, которое, впрочем, не могло совершенно скрыть от постороннего взора приятные, начинающие наливаться соком формы ее тела. Она стояла, повернувшись к Сергею спиной, и тому, словно ребенку, смотрящему на луну и звезды, долгое время пришлось любоваться только ее толстыми золотистыми косами. Вот один голубок, вспорхнув, уселся ей на плечо, и она алыми свежими губами принялась давать ему в клювик крошки, которые тот брал, отвечая точно таким поцелуем. При этом она повернула голову, и ее изящный девичий профиль четко вырисовывался на фоне сияющего утреннего неба.

Сергей нечаянно пошевелился, ружье задело низко растущие ветки, пригожая девушка настороженно оглянулась на шорох и скользнула по нему быстрым взглядом. Это длилось буквально одно мгновение, но у Сергея возникло ощущение, будто пара черных глаз, игравших веселым блеском на этом милом, лилейно-румяном лице, метнула в него настоящую молнию.

Он не успел даже поздороваться с очаровательной нелюдимкой, потому что та, бросив корзину с кормом прямо посреди своих пернатых друзей, стремглав бросилась наутек через сад, где еще какое-то время, словно порхающая бабочка, удаляясь, мелькала среди деревьев. Воротившись домой, Сергей застал там своего фактора^[4] Сокола Апфелькерна, пожилого еврея, хотя и несколько более хитрого, чем Онисим, однако столь же верного и добросовестного, который сидел с последним в садовой беседке. Онисим попыхивал коротенькой трубочкой, тогда как Апфелькерн коротал время за стаканом березового сока. Он тоже приветствовал барина, с увлажнившимися глазами.

— А вот и ты, ходячая энциклопедия, — с улыбкой воскликнул Сергей, — ну-ка, сейчас же выкладывай мне, кто такая эта очаровательная белокурая дивчина, которая, как я только что видел, кормила кур и голубей на господском дворе в Михайловке.

— Это милостивая барышня.

— Дочка господина… как бишь зовут этого странного человека?

— Барышня Наталья, дочь господина Менева, — подсказал еврей. — Но почему «странного»? Что странного вы находите в господине Меневе? Только, быть может, то, что он не такой расточитель и мот, как польские землевладельцы, а рачительный хозяин. Это аккуратный дом, и люди в нем славные. Они, возможно, не считают нужным одеваться по последней журнальной моде и в Париже выглядели бы несколько патриархально, но они такие бесхитростные в обращении, такие почтенные, такие добрые…

— Такие благочестивые и нравственные, — добавил Онисим.

— …Что Михайловку с полным на то основанием можно было бы назвать раем, — заключил Сокол Апфелькерн.

— А Наталья единственная дочь у него?

— Так точно, но, кроме того, есть еще сын.

В последующие дни Сергей был так занят наведением порядка в своих делах и налаживанием хозяйства, что весьма уставал. Поэтому с наступлением вечера он, вместо того чтобы предаваться бесплодным мечтаниям, предпочитал сидеть с Онисимом на лавочке перед домом и беседовать о давних, полузабытых уже временах. Но однажды, во второй половине дня находясь в лесу, где отдавал кое-какие распоряжения по заготовке древесины, он решил напрямик полями пройти в Михайловку, чтобы снова увидеть Наталью или на худой конец подстрелить дорогой сибирского жулана.^[5]

На засеянном гречихой поле он внезапно увидел черную кошку, которая медленно, с достоинством пробиралась между тонкими стеблями. Ее пушистая шкурка отливала металлом в свете опускающегося вечера. Долго не раздумывая, Сергей скинул с плеча ружье, взвел курок и прицелился. В ту же секунду раздался громкий крик. Он опустил ружье. Из зарослей малины выскочила Наталья и подняла на руки кошку, которая с недоумением смотрела теперь на Сергея желтыми глазами. Он снял шляпу и представился. Барышня Менева свела брови и не сразу кивнула в ответ на его приветствие.

— Это что же за новая мода завелась, — заговорила она звонким, как серебро, голосом, — устраивать охоту на невинных животных? Преследовали бы лучше волков, которые беззастенчиво режут у нас бедных ягнят, или медведей, нападающих на волов и лошадей, — для этого, во всяком случае, требуется больше храбрости.

— Я приложу все усилия, чтобы выполнить ваше пожелание, — с улыбкой ответил Сергей, — но и ваша кошечка, смею заметить, не столь уж невинное существо, милая барышня, у нее, без сомнения, были намерения растерзать куропатку или молодого зайчонка.

— Моя Киска? Быть такого не может! — воскликнула Наталья и, защищая, нежно прижала ее к груди. — Она для этого слишком хорошо воспитана, она только сопровождает меня во время прогулок.

— Тогда прошу прощения…

— И вы не станете в нее стрелять?

— Разумеется, нет.

Наталья сперва смущенно посмотрела в сторону, обратив взор в вечернее небо над колосящимися хлебами, уже начинавшее в этот час играть всеми переливами закатных красок, а потом, быстро и робко — на Сергея, чье симпатичное, слегка загорелое лицо отражало такую добрую, честную и мужественную натуру, что она вдруг почувствовала к нему доверие.

— Вы, кажется, недавно возвратились из дальнего путешествия, господин Ботушан? — поинтересовалась она с некоторым любопытством. — Вы и в Америке были?

— Нет, сударыня, но в Германии, Франции, Италии, Англии и России мне побывать довелось.

Девушка вздохнула, сама она никогда еще не выезжала за пределы имения своего отца.

— Если вы навестите нас, — продолжала она, — то расскажите нам об этих странах.

— Вам достаточно лишь приказать, сударыня, — промолвил в ответ Сергей и откинул со лба каштановую прядь.

— Я с радостью послушаю о ваших приключениях, — проговорила она, — однако сейчас мне пора домой! И вам, вероятно, тоже?

Она протянула ему руку и легкой, беззаботной походкой удалилась по проселочной дороге. Сергей долго смотрел ей вслед, но она больше не повернула голову в его сторону. Тогда он раздосадованно вскинул ружье на плечо и также зашагал домой.

2. Рай

Там, где заботливо природа,

Богов лелея год от года,

Им подарила дивный край,

Располагался, видно, рай.

Байрон. Гяур

Два дня спустя Сергей нанес визит в Михайловку. Он и без того рассчитывал оказаться в атмосфере своего рода пасторальной идиллии, однако то, что он здесь увидел, в немалой степени повергло его в изумление. Не знай Сергей совершенно точно, что Меневы были малороссами, он при иных обстоятельствах принял бы их за немцев, такой порядок и чистота царили во всем хозяйстве. Вот только в той простодушной радости, в том гостеприимстве, с какими они его приняли, не было и следа западноевропейской сдержанности. Когда отворились ворота, коляска гостя вкатила на посыпанный белым гравием двор. Все строения, замыкавшие его по периметру, возведены были из кирпича и покрыты красною черепицею, окна сверкали, стены светились белизной, куры, утки и голуби выглядели начищенными и вымытыми, словно все они по этому случаю нарядились в воскресное платье. Солнечные часы на доме показывали двенадцать. Заслышав во дворе скрип колес, на крыльце появился с чубуком в руке Степан Менев, мужчина лет пятидесяти пяти, и радушно приветствовал Сергея. Он родного сына не мог бы встретить сердечнее. Едва Сергей выбрался из коляски, старый барин подхватил его под руку и препроводил в большой сад, в котором ухоженные дорожки, газоны, цветочные клумбы, декоративный кустарник, оранжерея и небольшой фонтан содержались в такой же опрятности и чистоте, как и дом, и двор.

Менев оказался на несколько дюймов выше Сергея, его добродушное по-детски розовое лицо с темными глазами выглядывало из-под густой щетки коротко стриженных волос, усы льняными прядями свисали по обе стороны пухлых губ. Он отвел гостя в большую беседку из дикого винограда и предложил присесть. Они некоторое время потолковали, как принято, на общие темы, потом появилась Наталья, протянула Сергею руку и пригласила его пройти в дом. Там его встретили те же порядок и аккуратность, хотя, судя по обстановке в целом, с тех пор как господин и госпожа Меневы справили свадьбу, никаких кардинальных реформ здесь больше не предпринималось, а отдельные вещи бесспорно достались в наследство от дедовских времен. В гостиной стояла мебель, какой пользовались еще в конце сороковых годов — обтянутые синей в цветочек камчатой тканью кресла и горка, наполненная массивным столовым серебром — по стенам висели зеркала и картины, на одной из которых была изображена горделивого вида дама периода позднего рококо в отороченной мехом hongroise,^[6] современница, вероятно, еще Марии-Антуанетты. На каминной полке высились большие часы. На круглом циферблате их можно было увидеть весело играющую в бадминтон группу кавалеров и дам в духе Saxe galante.^[7] Позолоченный маятник был сделан в виде окруженного солнечными лучами лица с довольно угрюмым выражением.

— Эти часы, — объяснил Менев, — если можно так выразиться, — мой оракул. Вместо того чтобы просто отбивать время, они каждый час исполняют разные музыкальные фрагменты, они понимают все, что происходит в доме, и, когда требуется, сообщают об этом. Мне достаточно прислушаться к тому, какую именно мелодию они играют, и по ней я тотчас же узнаю, как обстоят дела.

В этот момент в гостиную вошла госпожа Аспазия Менева, дородная брюнетка среднего роста с обыкновенным лицом и постоянно удивляющимся чему-то взглядом. Ей было чуть больше сорока. Едва Сергей собрался представиться, как на пороге возникла ее сестра Лидия, незамужняя барышня тридцати шести лет, которая, однако, благодаря сдобному ослепительно белому телу и увенчанному пышными пепельно-русыми косами лицу производила впечатление скорее расцветающей женщины, нежели отцветшей девушки. Она с любопытством взглянула на гостя из-под полуопущенных век, неторопливо подошла ближе и с полновесной ленивостью опустилась напротив него в кресло. Вслед за ней просеменил откормленный мопс с бесстыжей физиономией и большим черным пятном на лбу. Недоуменно бросив на Сергея не очень любезный взгляд, он с ворчанием, более напоминающим мурлыканье кошки, улегся у ног хозяйки.

Вот дверь отворилась снова, и в сопровождении брата Натальи, Феофана, в комнату вплыла двоюродная бабушка, Ивана Менева.

Редко случается, чтобы брат и сестра были так не похожи друг на друга, как дети Меневых. Феофан смотрелся настоящим молодым цыганом. Ему едва только минуло восемнадцать лет, однако этот среднего роста стройный юноша обладал железной мускулатурой античного борца. Исключительно смуглое лицо его было наделено симпатичными и привлекательными чертами. Но хотя черные как смоль волосы длинными локонами ниспадали до самых плеч, над верхней губой у него легкой тенью пробивался лишь нежный, темный пушок. Феофан рассыпался в комплиментах перед гостем и договорился до того, что по сравнению с ним сам он-де всего лишь заурядный крестьянский парубок, за каковое высказывание удостоился весьма укоризненного взгляда со стороны исполненной достоинства двоюродной бабушки, Иваны Меневой.

Вышеозначенная особа, хотя ей перевалило уже за восемьдесят и она всю жизнь оставалась незамужней, сохраняла в своем облике загадочное очарование тех дам минувшего века, которые с помощью соблазнительных мушек и веера правили миром и при этом, не теряя грации, производили на свет и воспитывали по десять-двадцать детей. Она еще видела Наполеона, императора Франца^[8] и царя Александра I и танцевала полонез с Понятовским.^[9] Она была маленькой, и с каждым днем становилась все меньше. Тело этой почтенной свидетельницы былого великолепия, особенно шея, руки и окаймленное уже до снежной белизны поседевшими волосами лицо теперь были словно из коричневой помятой бумаги. Ее никогда не видели иначе как в верхней юбке из черного шелка, в белом чепце и в любезном расположении духа.

Едва устроившись в кресле рядом с Сергеем, она с доверительной сердечностью сразу взяла его руки в свои. И заговорила о его дедушке с бабушкой, об отце, о матери, а затем поведала о блестящей жизни в Варшаве незадолго до похода нового Цезаря на Москву. Она, очевидно, хотела показать этим, что тоже живала в большом свете. И, лишь вдоволь выговорившись, принялась расспрашивать гостя о Париже и Риме. Лондон ее не интересовал…

Сергей наконец попрощался, и все семейство Меневых в полном составе отправилось провожать его до коляски. Когда та сворачивала за угол, на него из-за живой изгороди обрушился целый ливень цветов, он с удивлением повернул голову, однако не смог никого обнаружить до тех пор, пока звонкий смех не выдал прелестную фею.

— Благодарю вас, сударыня, — крикнул он, однако Наталья не показалась ему на глаза и ничего не ответила.

С той поры Сергей стал часто бывать в Михайловке и всякий раз дивился все больше. Железная дорога и телеграф не существовали для этих людей, они жили в стороне от сегодняшней суеты в каком-то золотом веке. С соседями они общались мало или не общались вовсе, лишь изредка принимая у себя гостей; им, похоже, вполне хватало самих себя. Они были людьми простыми, добрыми, уживчивыми, невзыскательными и во всех отношениях умеренными и бережливыми. Ни в чем не ощущалось недостатка в Михайловке, однако и излишеств не наблюдалось. Дамы вполне обходились без дорогих парижских туалетов, здесь спокон веку не устраивалось званых пиров и балов, и ни один из Михайловских насельников, за исключением двоюродной бабушки, никогда не бывал в театре.

В этом доме не знали других игр, кроме домино, здесь никогда не звучала ложь или брань, никогда не говорилось худого слова о других; даже картины, которые здесь висели, и немногочисленные книги, которые здесь читались, были такого рода, что не могли оскорбить чувств и самого взыскательного моралиста.

В лучшем случае одна из дам иной раз садилась за фортепьяно, или господин Винтерлих, друг дома, исполнял что-нибудь на флейте. Изредка указанный господин соглашался еще и спеть песню. Кроме того, вчетвером перекидывались порой в марьяж, но это случалось только в ту пору, когда забивалась свинья и изготавливалась свежая колбаса.

Главное же достоинство Менева, как галицийского дворянина, заключалось в том, что он не делал долгов и даже не клал деньги в сберегательную кассу. Он был воплощением порядка. Его настольной книгой была старинная «Orbis pictus»,^[10] он перелистывал ее время от времени, рассматривая гравюры, и потом, как правило, в заключение говорил:

— По этой книге, если захотеть, можно бы даже латынь выучить.

Его евангелием была газета; впрочем, читал он ее только по воскресеньям, но тогда уж всю подборку номеров за неделю по очереди и от первой буквы до последней. Таковая манера чтения иногда приводила к конфузу: он сообщал навещавшим его людям важные новости, о которых те знали еще неделю назад. Впрочем, обстоятельство это, надо заметить, нисколько не отравляло Меневу жизни.

Аспазия была верной супругой, хорошей матерью и образцовой хозяйкой. Она вставала еще затемно и вечером была рада, когда могла, наконец, присесть. Вот уже двадцать лет она носила одну и ту же кацавейку. Читала она только зимой, да и то лишь свою поваренную книгу, и ничего более. Наталья и Феофан искренне любили друг друга; в их отношениях не наблюдалось и следа зависти и ревности, какие обыкновенно возникают между сестрой и братом. Они никогда не ссорились. Феофан посещал гимназию в окружном городе, снимая там комнату у Винтерлиха, которого Менев, похоже, считал прирожденным наставником. Нынче юноша проводил каникулы дома, однако и здесь прилежно занимался науками, особенно психологией и логикой. Для него Господь не сотворил девушек. Он на них даже не глядел. Их перемигивания, их смех, их непоседливость и поминутные поцелуйчики между собой раздражали его. Он с презрением отвергал также любые спиртные напитки и испытывал отвращение ко всему, что хоть как-то напоминало споры. Любое чужое мнение встречало с его стороны вежливое внимание, а собственное он высказывал скромно и безо всяких претензий. Он ни разу не бывал в ресторане. На его взгляд, не существовало ничего, чем мог бы заниматься осознающий свое достоинство человек, кроме науки и поэзии. К родителям он питал глубокое почтение, ко всем остальным людям относился с любовью и предупредительностью. Он был столь учтив, что учтивость эта нередко ставила его в крайне затруднительное положение.

Прислуга в большинстве своем всю жизнь провела при доме и в чести дожила здесь до седых волос. Никого из слуг не представлялось повода упрекнуть в чем-либо предосудительном, они все как один были верны, честны, усердны и воздержанны, прекрасно ладили между собой и никогда не выказывали недовольства; солгать — такое любой из них почел бы смертным грехом. Все они без исключения одевались по-крестьянски. Закончив работу, они усаживались бок о бок в пекарне, рассказывали друг другу сказки и истории про святых угодников, пели думки (малорусские народные песни), а в канун Рождества — колядки (рождественские песни) перед освещенными свечами яслями. Каждую зиму ключница Квита однажды прочитывала вслух «Ринальдо Ринальдини»,^[11] что само по себе воспринималось как праздник.

В Михайловке Сергею всегда становилось благостно на душе, когда он листал там какую-нибудь старинную летопись или осматривал могильные плиты перед возведенной еще четыре столетия назад церковью, читая на них эпитафии. Минувшее по-прежнему продолжало жить здесь. Здешняя природа, как и сами люди, имела приветливый и умиротворяющий характер. Местоположение Михайловки было исключительно гармоничным и привлекательным. Этот пейзаж, радующий глаз, будто сошел с небольшого, законченного полотна Клода Лоррена.^[12] В нем не было ничего от меланхолического уныния галицийских ландшафтов, все здесь было лучезарно и весело, солнце, казалось, никогда не заходило над этим дивным краем, а осень никогда не сбрасывала с деревьев лиственного убранства.

Естественно, что в сердце вернувшегося из долгого путешествия жизнелюба здесь пустило ростки и начало расцветать чистое, благородное чувство расположения, причем Сергей даже на мгновение не задумывался, что это чувство может не встретить взаимности. Ибо здесь не было места для боли и неутоленной тоски, здесь нужно было любить, и любить счастливо. Будь Сергей чуточку хитрее или не столь искренним, он первым делом пристальнее пригляделся бы к местечку и его обитателям, а прежде всего к девушке, которая так быстро полонила сердце его. Но у него даже мысли не возникало скрывать свои ощущения, помыслы и желания, и он поклонялся Наталье так, словно это было одновременно его обязанностью и его правом. Как ни странно, хотя все заметили, что он ухаживает за ней, сама она этого не замечала, поскольку в ней не было и следа тщеславия или жеманного кокетства. В своей веселой наивности, в глубокой правдивости своей детской души она совершенно не задумывалась о любви. Наталье даже в голову не приходило, что она чем-то особенно дорога ему, когда он бросал на нее нежные взгляды или с сердечностью брал ее за руку. И она лишь по чистоте помыслов, из простодушной радости жизни летела ему навстречу, когда он появлялся, лишь поэтому дразнила его бесчисленными озорными проделками, когда он бывал в Михайловке, и так настоятельно приглашала снова поскорее приехать, когда он откланивался. Только когда он оказывал ей маленькие знаки внимания, она смущалась, но смущалась от скромности, ибо была воплощением смирения и привыкла слушаться, прислуживать и работать.

Однажды вечером Сергей с ружьем на плече и с черным английским вассерхундом^[13] Чернышом шел по саду, когда невдалеке вдруг быстро один за другим прогремели два выстрела. Следом в воздух с громкими криками взмыла стая сорок, и затем среди плодовых деревьев появилась смехотворная карикатура на сарматскую амазонку. Этой, будто с полотен Хогарта^[14] сошедшей, фигурой оказалась уже знакомая нам Квита, ключница (по-нашему, экономка), которая обычно проводила свободное вечернее время, расхаживая по саду со старым пистолетом и стреляя сорок, наносивших разнообразный вред урожаю. Высокорослая, поджарая и до невероятности безобразная, она вдобавок была усеяна бесчисленными веснушками и имела ярко-рыжие волосы, так что сейчас в своем зеленом платье она стояла на фоне огненно-золотого заката точно зажженная зеленая восковая свеча или цветок, который в народе называют «пылколюбом».

Навстречу Сергею вышла Наталья и со стыдливой улыбкой приветствовала его.

— Кто эта энергичная дама? — с легкой иронией спросил он.

— Живая сестра вон той, что стоит на гороховой грядке, — ответила Наталья и указала рукой на пугало в обличии крестьянской бабы, усердно размахивающей на ветру толстой палкой, — только с той разницей, что та отпугивает воробьев, а эта — сорок.

— А мне кажется, она скорее выставлена здесь для того, чтобы отпугивать мужчин.

— В этом нет никакой необходимости, — возразила Наталья со свойственной ей непосредственностью, — поскольку я не настолько красива, умна и богата, чтобы привлекать к себе эту породу пернатых хищников.

— Вам все время хочется слышать комплименты.

— Мне? Да что вы, это совершенно не так.

Сергей несколько сконфуженно взял книгу, которую Наталья держала в руке, и взглянул на заглавие. Это был «Айвенго» Вальтера Скотта.

— Ах! И в который раз вы этот роман перечитываете?

— Раз, вероятно, уже в двадцатый.

— Это, похоже, единственная книга, которую вы читали?

— Нет, позвольте, я читала еще «Дон Кихота».

Беседуя, они добрели до садовой беседки и теперь расположились в ней. Сергей заговорил о сокровищах мировой литературы, и ему удалось добиться того, что девушка наконец проявила любопытство.

— Знаете, я буду приносить вам книги, если вы позволите, — в заключение сказал он.

— Большое спасибо, — промолвила Наталья, проглаживая между пальцами лист дикого винограда, — но я не осмелюсь принять их, поскольку это наверняка будет неприятно родителям, а кроме того, у меня не так много времени остается для чтения.

В этот момент, поглядев на землю, Сергей увидел, что Черныш, вытянувшись, лежит перед девушкой, и она водрузила на него ноги.

— Вы так странно ведете себя со мной, — проговорил он, — ах, как я завидую сейчас Чернышу!

Наталья быстро сняла ноги с собаки.

— Не шутите, господин Ботушан, — ответила она, спокойно посмотрев ему в глаза. — В довершение ко всему вы еще надо мной насмехаетесь и заставляете думать всякое… Это несправедливо, в самом деле, несправедливо.

С этими словами она поднялась и потом весь вечер держалась от него на расстоянии. А когда он уходил, даже не пригласила его, как обычно, поскорее навестить их снова. Однако он все же пришел. По собственному почину.

3. Наталья

В расцвете юных зорь в тиши олив жила

Красавица…

Чьей главной добродетелью была

Та добродетель, что она от всех таила взоров.

Торквато Тассо. Освобожденный Иерусалим

Люди, которые поддерживали отношения с Меневыми и часто их навещали, имели с ними так много общих черт, что во всех них без исключения, казалось, прослеживалось определенное семейное сходство. Но на самом деле родственником Меневым приходился только господин Богданович, или дядюшка Карол, как имели обыкновение его называть. Он обладал таким же целомудренным, умеренным и миролюбивым характером, как все они, и умел жить так же экономно, не влезая в долги, как Менев. Причем из всех его достоинств миролюбие давалось ему всего легче, поскольку он был по натуре человеком исключительно боязливым да в придачу еще находился под властью гипертрофированной мнительности. Его поместье Хорпынь располагалось лишь в пятнадцати минутах ходьбы от Михайловки, однако он ни за что на свете не пошел бы ночью домой один. Несмотря на оставленные за плечами сорок пять лет земного существования, в этом славном кузене сохранилось что-то от безбородого юнца. Или, сказать точнее, у этого дородного мужчины среднего роста со светло-русыми волосами и усами, с по-мальчишески румяными щеками, была наружность откормленного белого кролика. Его кроличье сердце начинало учащенно биться, стоило летом подуть легкому ветерку, ибо тогда он сразу и самым серьезным образом начинал опасаться, что может разразиться гроза. Появившись первый раз в каком-нибудь доме, он внимательно присматривался, имеется ли на крыше громоотвод, а на окнах — решетки, ибо помимо грома и молнии панически боялся разбойников. Впрочем, собаки тоже внушали ему неприятное ощущение. Стоило маленькой дворняжке, играя, залаять на камень или на кошку, и дядюшка Карол тут же с тревогой спрашивал, своевременно и достаточно ли поят эту милую животинку, поскольку боялся, как бы его не укусила бешеная собака. Между тем мысль, что он может сломать руку или ногу, тоже постоянно преследовала его. И однажды поздно ночью в городе, в одиночестве возвращаясь с какого-то домашнего бала — а дело было зимой в гололед, — он предпочел опуститься на четвереньки и в такой позе добираться до расположенной неподалеку гостиницы, в которой остановился.

Подвигнуть дядюшку Карола к поездке по железной дороге и даже просто заставить его зайти на вокзал было совершенно бесперспективной затеей.

— Знаю я эти штучки, знаю, — обычно отвечал он в подобных случаях, — у них там постоянно то поезда сходят с рельсов, то случаются взрывы и столкновения. Нет-с, человек не должен искушать судьбу.

Он, впрочем, совершал путешествия в Вену, в Венгрию и один раз даже в Триест, однако делал это всегда как в добрые старые времена — в собственном тарантасе^[15] со спальным тюфяком позади и со слугой впереди, на козлах.

Как ни странно, но именно этот человек увлекался историей Древней Эллады и Рима, восторгался деяниями Леонида и Муция Сцеволы, с неистовой страстью коллекционировал все, что имеет хоть какое-то отношение к античному миру, — особенно гипсовые отливки, оружие и монеты. Его настольной книгой был старик Гораций, некоторые оды которого он знал наизусть.

Господин Винтерлих, в чьем доме — в окружном городе — квартировал Феофан, тоже был великим энтузиастом, однако совершенно иного свойства. Исполняя службу финансового смотрителя — наподобие того как, например, Гете когда-то нес на плечах бремя государственной деятельности, — Винтерлих, аналогично последнему, считал недостойным человека заниматься чем-то иным, кроме поэзии, музыки и театра. По-детски невзыскательный, он был напрочь лишен пороков и состоял исключительно из всех мыслимых добродетелей. Даже выпить бокал вина представлялось ему эксцессом. Всякий раз, когда по делам службы он оказывался где-то поблизости, Винтерлих непременно наведывался в Михайловку; часы, проведенные там, были для него самыми замечательными, поскольку он встречал полное понимание.

Михайловский священник, преподобный отец Михаил Черкавский, и его супруга Февадия были настоящей парой голубков: они нежно любили друг друга и своих чад и подавали общине возвышенный пример богобоязненного образа жизни. У батюшки была только одна слабость — он интересовался звездами; а бойкую, энергичную попадью можно было бы, в свою очередь, упрекнуть разве что в желании капельку покомандовать в сфере светской и духовной жизни Михайловки. Однако никому даже в голову не пришло бы утверждать, что кто-нибудь этим обижен. Сыновья их, Данила и Василий, вместе с Феофаном посещавшие гимназию в окружном городе, слыли добросовестными учениками и послушными детьми. Все в обществе их любили.

Фактор Менева, Камельян Сахаревич, представлял собой воплощение честности, только вот внешне наш герой до такой степени походил на Сократа, что его многочисленные достоинства и благородство его души совершенно не были по нему заметны. Низенький, упитанный человек с фатально уродливыми чертами лица, длинным ястребиным носом, огненно-рыжими волосами и бородой, он при первом знакомстве не внушал никакой симпатии и доверия — и тем не менее был порядочным человеком и в своих поступках руководствовался законами любви к ближнему как немногие из христиан.

Все эти скромные в запросах и ограниченные люди были смущены и взволнованы появлением Сергея в Михайловке, но не прислушались к осторожным намекам людей, его прежде знавших, ибо смысла этих намеков никто из них толком не понимал и они вследствие этого остались без последствий. Впрочем, эти намеки даже оказались излишними, поскольку своей легкой, светской манерой держать себя Сергей невольно сам сделал все для того, чтобы вызвать к себе в Михайловке недоверие. Строго говоря, ему нельзя было бросить серьезного упрека, ибо отягощавшие его совесть веселые проделки теперь относились к прошлому и поросли быльем. Однако здесь, в этом раю, среди этих идиллически настроенных людей оказалось достаточно уже его свободного поведения и столичной элегантности, чтобы вызвать чувство тревоги и смутного недовольства. Он, например, смотрел женщинам прямо в глаза, словно каждую из них тотчас же мог раскрыть и прочитать, будь она массивным фолиантом или миниатюрной изящной книжицей с золотым обрезом. Затем его лакированные сапоги скрипели так, будто под ним трещало адское пламя. Он иногда защемлял левым веком круглое стеклышко, и это особых вопросов не вызывало, но то обстоятельство, что он всегда носил только одну перчатку, да и ту натягивал лишь на четыре пальца, смущало душевный уют пожилых господ, тогда как дамам сей факт представлялся секретом великосветского шика. Всё сокрушеннее и сокрушеннее качали в Михайловке головами — все, кроме Натальи. До сей поры весело и беззаботно взиравшая на мир вокруг себя, она, казалось, стала задумчивей, погрузилась в мечты, и сердце ее потеряло покой, хотя она и не осознавала этого. Она видела только, что с ней Сергей держит себя иначе, чем со всеми другими, что он смотрит на нее такими глазами… Впрочем, какими, собственно говоря, глазами он на нее смотрел? Она полагала: благосклонными и вопрошающими. Но тогда о чем же он вопрошал ее? И должна ли она была отвечать ему? И что именно отвечать? Почему ее рука начинала чуть заметно дрожать от его прикосновения, почему он иногда так болезненно, тяжело вздыхал, как будто чувствовал себя очень несчастным? Что он искал у них? Как следовало ей понимать то, что порой глаза Сергея лучились добротой, а потом вдруг в них опять появлялось что-то такое, для определения чего она не могла подобрать верного слова, что-то зловещее и пугающее. Иной раз ее бросало в дрожь от его взгляда, как будто он был демоном, расставляющим вокруг нее незримые западни. Она бессознательно искала встречи с ним и так же без конкретной причины избегала его.

Однажды поздним вечером она снова вышла в сад, в тот уголок его, за которым сразу начинались поля, и полностью погрузилась в очарование знойной летней ночи. Положив руки на плетень, она стояла здесь, смутно ожидая чего-то, в чем не могла дать себе отчета, как вдруг рядом с ней выросла фигура Сергея. Оба молчали и несмотрели друг на друга. Перед ними куполом поднималось темно-синее небо, на котором были видны пока только первые звезды, немногочисленные облачка влеклись по нему утлыми челнами, и полумесяц плыл в тишине эфирной реки подобно серебристой гондоле. Окрест на лугах и в зарослях кустарника горели бусинки светлячков — рассыпанное ожерелье феи. Золотые колосья пшеницы тяжело клонились к земле, как будто на стеблях их созрели дукаты. А на бахчах, стараясь перещеголять друг друга, переливчатым блеском мерцали кукурузные початки и дыни, невдалеке стояли два дерева, которые время от времени перешептывались в сладкой истоме, тогда как цветы и травы, казалось, чуть слышно дышали.

Здесь в какой-то момент Сергей наклонился и, не касаясь руки Натальи, легко поцеловал ее пальцы. И девушка, вздрогнув от внезапного ужаса, посмотрела на него с такой невыразимой мольбою и укоризной, что он предпочел бы сейчас броситься перед ней на колени и просить у нее прощения за допущенную фривольность.

Однако в конечном итоге его беззаботному поведению не могли воспрепятствовать ни взгляд Натальи, ни назидания Онисима — преданный старик в самом деле надоедал ему бесконечными увещеваниями и прекращать их, кажется, не собирался.

— Похоже, вам эта барышня нравится, — вздыхая, заговаривал он при всяком удобном случае, — ну хорошо, это правильно, мне она тоже нравится, однако как вы собираетесь завоевать ее сердце и получить благословение родителей? Ах, Боже мой, вы уж тогда, барин, хотя бы одевайтесь посолиднее, впрочем, не мое дело указывать, как вам одеваться. И потом, беспрестанные проделки, которые вы себе позволяете, людям, скажу вам, не по душе. Всякое судачат про ваши прошлые похождения, так покажите же, не откладывая, что нынче у вас вполне честные и искренние намерения, в противном случае из этой партии ничего не получится и мы проиграем ее самым плачевным образом.

Между тем четыре советчика у Меневых сошлись в одном мнении.

— И почему только вы, сударыня, — обращался к Аспазии господин Винтерлих, — позволяете этому господину являться к вам в дом! Вас и ваших близких, слава Богу, хорошо знают, но рано или поздно люди заговорят о подобных вещах, начнут выражать сомнения и высказывать свои суждения вслух. Ведь репутация у него, мягко сказать, не из лучших, до чего это может, спрашивается, довести?

— У него уже было так много историй с дамами, — уверяла Февадия обеих тетушек, — что о них можно бы десять томов написать. Настоящий герой романа этот господин Ботушан — интересный, безусловно, однако опасный, крайне опасный мужчина. Ах, бедная Наталья, сладкая голубка, он отравит ей сердце, он принесет ей несчастье, она ведь для него только забава.

— Глубокочтимый, дорогой господин Менев, — елейным тоном говорил батюшка Михаил Черкавский, — не могу поверить, что вы собираетесь принять в зятья этого безбожного человека. Сверх того, он весь в долгах как в шелках, в Ростоках ему не принадлежит больше ни единого стебелька, теперь там хозяйничают евреи. Да к тому ж он игрок, и кроме всего, выпивоха, мне достоверно известно, что однажды в окружном городе Кракове он нализался до чертиков и на рыночной площади отплясывал с какой-то крестьянкой.

— Невозможно даже представить, — высказывался в семейном кругу дядюшка Карол, — что за книги имеет у себя, в Ростоках, сей господин, и какого рода картины развешены там по стенам. Он предпочитает читать самые пагубные романы, и, когда заходишь к нему в спальню, глаза поднять страшно. К тому же он забияка. Он затевает ссору с первым попавшимся невинным человеком по всякому пустяку — из-за выеденного ореха, из-за крылышка мухи — и незамедлительно посылает своих секундантов, если кто-то отважится ему перечить. У него все тело, должно быть, изрублено и прострелено, в стольких дуэлях уже участвовал этот Дон Жуан.

Наталья спокойно выслушивала все эти аргументы, равно как и предостережения, которые ей давали. Она еще больше чем прежде береглась Сергея, однако теперь наблюдала за ним с заинтересованностью, которую безуспешно старалась заглушить, с романтическим любопытством пыталась проникнуть в тайну его существа.

Сергей же вопреки всему пребывал в прекрасном расположении духа и когда от своего фактора, который в создавшейся ситуации выступал в роли рупора фактора из Михайловки, случайно узнал, в каких лестных выражениях охарактеризовал его дядюшка Карол, его хорошее настроение усилилось до задорного, и он просто не смог удержаться от шалости. Веселому случаю было угодно, чтобы однажды по дороге в Михайловку Сергею повстречался крестьянский хлопчик, который нес в плетеной корзинке лисенка. Он предложил молодому барину купить зверька за полгульдена.

— Сам я не могу взять его у тебя, — ответил Сергей, — но я знаю одного человека, которому такой зверек нужен. Отправляйся сейчас же в Хорпынь к господину Каролу Богдановичу.

Ибо Сергей наверняка знал, что последний в настоящий момент находится в окружном городе.

— Ты там ничего другого не говори, — продолжал он, — кроме того, что барин просил тебя принести этого лисенка. Он-де, впрочем, дешевый, стоит всего лишь два гульдена, ты меня понимаешь?

Хлопчик утвердительно кивнул и стремглав бросился в Хорпынь. Встретив во дворе казака, он без лишних слов вручил тому маленькую Лису Патрикеевну.

— Здесь у меня заказанный барином лисенок, он стоит два гульдена.

Казак расплатился, и хлопец поспешил унести ноги.

Вечером дядюшка Карол воротился обратно.

— Он уже внизу, — доложил, выйдя навстречу ему, казак.

— Кто?

— Лисенок.

— Иисус, Мария, святые угодники, — воскликнул помещик, — я никакой лошади не заказывал.

— Да это не лошадь, барин, а всего лишь молодой лис, которого вы изволили заказать, и обошелся он вам всего-то в два гульдена.

Вызнав, кто сыграл с ним злую шутку, возмущенный дядюшка Карол тут же поспешил в Михайловку и своим сообщением вызвал там сходное негодование.

В этот день Сергей встретил холодный прием. Когда он ненадолго остался наедине с Натальей, та долго молча смотрела на него, ее прекрасные черные глаза блестели от слез или от сдерживаемого гнева, а возможно, от того и другого вместе.

— Стало быть, правду о вас рассказывают, — промолвила она наконец, — что нет у вас ни чувства, ни совести?

— Боже мой! Чем же я так провинился?

— А добрый дядюшка Карол — нехорошо шутить с ним таким образом.

— Ах! Если вы имеете в виду историю с лисенком, так о таком пустяке не стоит и говорить.

— Нет, господин Ботушан, стоит, ибо проделка ваша показывает, что вы со всеми нами играете.

В этот момент в гостиную вошла госпожа Менева.

4. Любовь амазонки

И, как зима, чиста и холодна.

Пушкин

Сергей обратил внимание, что с некоторых пор Наталья стала уклоняться от встреч с ним. Когда он появлялся в Михайловке, ее, как правило, в доме не оказывалось. Каждый раз он обнаруживал ее белое платье где-нибудь в дальних зеленых зарослях сада, а возвращаясь, сталкивался с ней в поле. Девушка бросала на него быстрый злой взгляд и, коротко поздоровавшись, проскальзывала мимо. Либо она сидела возле матери, занимаясь каким-нибудь рукоделием, и почти не поднимала на него глаз. Но в момент прощания она вскакивала на ноги и, даже не пожелав ему спокойной ночи, молча и своенравно некоторое время следовала за Сергеем, прячась за кустарниками, росшими вдоль дороги.

Она, надо полагать, ненавидела и одновременно любила его, сама этого не сознавая, но, подобно девственной амазонке, сопротивлялась любви, из-за которой чувствовала себя униженной и порабощенной. И тем не менее она всегда и везде думала только о нем — работала ли иголкой или приводила в порядок волосы перед зеркалом, в саду ли среди цветущих роз, или окутанная курящимся в церкви ладаном, при свете солнца и при блеске луны.

Однажды Сергей неожиданно встретил ее в лесу. Она лежала на бархатистых мхах и, стыдливо уткнув лицо в ладони, обливалась горючими слезами. Все тело сотрясалось от неудержимых рыданий. Его шаги нарушили уединение девушки, она поднялась и хотела было убежать.

— Наталья! — воскликнул ошеломленный Сергей.

Зычное, красивое звучание его голоса, точно волшебное заклинание, заставило ее застыть на месте, однако ее глаза, обычно столь нежные и кроткие, сейчас смотрели мрачно и угрожающе.

— Прошу прощения, барышня, — между тем продолжал Сергей, — что я невольно как бы заставил вас довериться мне…

— Ни слова больше, господин Ботушан, — оборвала его целомудренная дикарка, — мне не нужно никому доверяться, я сама вполне со всем справлюсь.

— Кто знает!

— Я знаю, и мне этого достаточно. — Она слегка кивнула головой и удалилась.

В другой раз, перед домом в Михайловке, она вдруг обратилась к нему со своенравной улыбкой, которая придавала ей еще большее очарование:

— За кем вы теперь ухаживаете, господин Ботушан?

— Только за вами, Наталья.

Она презрительно вскинула голову, и губы у нее задрожали.

— Оставьте ваши шутки, пожалуйста. Однако мне в самом деле хотелось бы знать, поклонником какой прекрасной дамы вы сейчас являетесь. Вы ведь буквально охотитесь на женщин, это всем известно.

— Как вы можете верить подобным сказкам!

— Я им не верила, — с тихой печалью промолвила Наталья в ответ, — однако сейчас вынуждена поверить.

— Только потому, что вашему дядюшке пришлось выложить два гульдена за лисенка?

— Нет, Сергей, потому что вы воспринимаете все с таким легкомыслием, потому что для вас нет ничего святого, потому что и со мной вы только играете.

Сергей хотел было взять ее за руку, однако девушка, гневно сверкнув глазами, отдернула ее и спрятала за спину.

— Не прикасайтесь ко мне, — смущенно пролепетала она и быстрым шагом направилась к дому.

После этого разговора Сергей два дня не появлялся в Михайловке. На закате третьего дня, проезжая верхом по мосту через Днестр, он вдруг увидел впереди себя Наталью на лошади. Она тоже инстинктивно оглянулась и, едва разглядев в седоке Сергея, ударом хлыста пустила в галоп своего горячего белого скакуна наполовину арабских, наполовину украинских кровей. Повинуясь необъяснимой силе, Сергей тоже пришпорил коня и во весь опор погнался за ней. Когда Наталья заметила, что он пытается ее настичь, она свернула с проезжей дороги и на какое-то время исчезла среди могучих стволов дубравы. Однако Сергей быстро обнаружил наездницу. Теперь началась неистовая охота: бегство и преследование по лесам и лугам, по холмам и полям. Девственная амазонка не пугалась никаких преград. Она смело перескакивала через поваленные бурей деревья, через плетни, канавы и ручьи, загораживавшие ей путь, однако Сергей не отставал, он подбирался все ближе, Наталья уже слышала за спиной стук копыт и фырканье его рысака. Она почти достигла Михайловки, но здесь была вынуждена остановиться перед непреодолимой кирпичной стеной. Через несколько секунд Сергей оказался рядом и обнял ее за талию. Резким движением, молча девушка воспротивилась его намерению. Лошади и всадники тяжело дышали. Наконец, немного переведя дух, Наталья вновь обрела способность говорить.

— Чего вы хотите? — спросила она сдавленным голосом. — По какому праву нарушаете мое мирное существование? Что плохого я вам сделала?

— Скажите лишь слово, Наталья, — ответил Сергей, — и вы больше никогда меня не увидите.

— Нет, — быстро проговорила она, — этого я не хочу.

— Тогда чего же вы хотите?

— Сама не знаю.

Она развернула лошадь и, опустив голову, бок о бок с ним медленно поскакала в Михайловку. В тот вечер Сергей вернулся домой совершенно переменившимся. На его открытом лице лежала тень озабоченности и боли. Это не ускользнуло от внимания Онисима, он вздохнул, но ничего не сказал. Сергей еще долго с беспокойством расхаживал по спальне из угла в угол, когда в соседней комнате старик уже тихо, как покойник, лежал на подушках. Пробило полночь, когда и Сергей, наконец, улегся в постель. Он задул свечу, однако его старания уснуть оказались тщетными. Стоило ему смежить глаза, как начинало казаться, будто он слышит шелест занавесей. Ему казалось, будто он видит белокурую голову красивой девушки, которая, склонившись над ним, глядит на него со своенравной гордостью. Он снова затеплил свечу и, опершись на локоть, предался размышлениям. Вдруг ему пришла мысль попить воды, он надеялся освежить себя глотком влаги и таким образом все же суметь заснуть. Однако бутылка, стоявшая на ночном столике, оказалась пустой. Сергей кликнул Онисима.

— Да, барин, — тотчас же отозвался старик через открытую дверь.

— Поднимись-ка, Онисим.

— Я уже встал.

Однако никто не появился и, выждав короткую паузу, Сергей позвал еще раз.

— Да, да, чего вам угодно?

— Поднимись-ка.

— Уже иду.

— Подай мне воды.

— Зачем это? — громко возразил старик. — Ни один порядочный человек не пьет воду, это удел скотины.

— Я в твоих комментариях не нуждаюсь, делай, что тебе велено.

— Испейте, батенька, чаю.

— Но я хочу воды.

— И где вы только свой рассудок оставили, наверняка у барышни из Михайловки. Сколько еще вам воды носить? Вы что, купаться надумали?

— Сдается мне, Онисим, ты пьян. Ты хочешь меня разозлить?

— Сами вы с ума спятили, барин, — злобно огрызнулся старик, — оставьте меня наконец в покое.

— Онисим!

Никакого ответа.

— Ты что, не слышишь?

— Я слышу, но не желаю слышать.

— Онисим, ты меня сейчас выведешь из терпения.

— Как вам угодно.

В негодовании Сергей соскочил с кровати и поспешил в соседнюю комнату. Старик, точно в молитве сложив на груди ладони, спокойно лежал на спине, погрузившись в крепкий здоровый сон.

— Ты спишь?

— Может, мне на прогулку отправиться? — даже не шелохнувшись, ответил Онисим.

Тут Сергей громко расхохотался, он совершенно забыл, что старик обладает привычкой разговаривать во сне. Он лежал сейчас в постели как мертвый, и разбудить его даже пушечным выстрелом было бы невозможно. Поэтому Сергей оставил дальнейшие попытки поднять слугу и, снова бросившись на постель, на сей раз тоже заснул.

Наутро, пока он хлопотал по хозяйству, в Михайловке вынашивался великий план. Менев, его жена и тетки долго выслушивали предостережения попа, попадьи, Винтерлиха и дядюшки Карола.

— Нельзя больше сидеть сложа руки, — вдруг за завтраком произнес Менев, и, когда вскоре в Михайловке появился дядюшка Карол, он повторил этот тезис в его присутствии.

— Целиком с вами согласен, — ответил дядюшка Карол, — древние римляне в подобных случаях направляли посланника. Как вы смотрите на то, чтобы, не откладывая в долгий ящик, я лично нагрянул к этому господину и, так сказать, его прозондировал?

Все нашли высказанную идею очень удачной и в результате еще во второй половине того же дня бричка (легкая польская повозка) доброго дядюшки вкатила во двор усадьбы в Ростоках. Увидев Карола, стоящего, точно римский триумфатор, в бричке, Сергей поспешил навстречу и обнял его в тот момент, когда нога нежданного визитера коснулась земли.

— Какая радость! — воскликнул он. — Прошу вас пожаловать в дом, замечательно, что вы приехали.

Сергей тотчас же понял, чего от него хочет дядюшка, ибо душа последнего была открыта, точно регистрационная книга в гостинице, которую каждый может полистать и при необходимости вписать туда свое имя.

Они вместе вошли в столовую.

— Онисим, вина! — распорядился Сергей.

— Не беспокойтесь, пожалуйста.

— Что привело вас ко мне, — продолжал Сергей, — и как чувствует себя лисенок?

Дядюшка Карол болезненно улыбнулся.

— Я, собственно говоря, хотел пригласить вас вместе со мной поехать к Меневым.

— Вот оно что! Стало быть, ради этого вы и пожаловали?

— Да, ради этого, Меневы хорошая семья, не правда ли, честных правил люди?

— Я испытываю глубокое уважение к этому семейству.

— А какие у них славные дети!

— Феофан, кажется, прилежный студент.

— Без сомнения, — подтвердил Карол, усаживаясь на стул с высокой спинкой и вытирая лоб, — но я, прежде всего, имел в виду Наталью. Что за великолепная девушка! Вы со мной не согласны? Такая простая и непосредственная, ни капельки в ней жеманства…

— Видите ли, благодетель вы мой, — с невероятным спокойствием ответил Сергей, — она мне действительно интересна, и для меня крайне важно, что вы столь лестно о ней отзываетесь, ибо, признаюсь без церемоний, я уже сделал выбор: Наталья станет моей женой.

Дядюшка Карол обеими руками ухватился за стол, стоявший перед ним, — он, вероятно, боялся свалиться со стула.

— А если она не расположена — я только строю предположение, — или если у ее родителей в сем вопросе уже имеются другие намерения?

— Насчет этого я совершенно спокоен.

— Как так?

— У меня есть верное средство, — с таинственным видом произнес Сергей.

Дядюшка Карол с любопытством придвинулся ближе.

— Средство, вы говорите? Любопытно! Еще древние греки варили любовный напиток, вы подразумеваете что-нибудь в этом роде? Или собираетесь использовать иные силы природы? Может быть, магнетизм в зеркале?

Сергей снова и снова отрицательно качал головой.

— Господин Ботушан, откройте мне, пожалуйста, ваше средство, я вас очень прошу, возможно, я когда-нибудь сам окажусь в положении…

— Исключено.

— Позвольте все-таки попробовать уговорить вас.

— Я не имею права.

— А если я дам вам честное слово, — продолжал настаивать дядюшка Карол, — не разглашать тайну и никому ни полусловом не обмолвиться на эту тему, дорогой Сергей, тогда вы, может быть, все же сделаете для меня исключение…

Сергей встал, ни слова не говоря принес большое распятие и две свечи, которые тут же зажег, и торжественно установил все на стол.

— Ладно, господин Богданович. Вы, стало быть, хотите принести клятву?

— Пусть так.

— Тогда поклянитесь никому и ни при каких обстоятельствах не разглашать то, о чем я вам сообщу.

Дядюшка Карол поднялся и слово в слово повторил клятву.

— Хорошо, благодарю вас, — промолвил Сергей, крепко пожимая ему руку, — я уверен, что вы ничего не выдадите.

— Я ведь поклялся.

— Да, поэтому, а еще потому, что вы от меня абсолютно ничего не узнаете.

— Как, вы не расскажите мне о своем средстве?

— Нет.

— Но это же против всяких правил, — выдохнул дядюшка Карол, — с подобными вещами не шутят, вы хуже, чем язычник, потому что среди них — в Элладе и Риме — попадались очень достойные люди.

Сергей в ответ на эту филиппику ограничился улыбкой, и дядюшка Карол с негодованием засобирался в обратный путь. Когда бричка его уже стронулась с места, он еще раз воскликнул:

— Откройте мне все-таки его, я имею в виду средство.

— Весьма сожалею, — возразил Сергей, — но я в самом деле не могу.

Под вечер к нему зашли два соседа, и Сергею не оставалось ничего другого, как отправиться с ними на охоту. В это время Наталья, не находя места от переполнявшего ее беспокойства, бесцельно бродила по окрестным полям. Внезапно прозвучавший в отдалении выстрел привлек ее внимание. Она увидела, как в небо взмыла стая куропаток, и в далекой фигуре охотника узнала Сергея, чье ружье блеснуло в лучах заходящего солнца. Быстро приняв решение, она направилась к Днестру, пересекла мост и через деревню Ростоки пошла прямо к поместью. Ей захотелось хоть раз увидеть дом, в котором вырос и сейчас жил Сергей, а оказавшись перед воротами, она не могла не войти. Онисим сидел на лавочке и попыхивал трубкой. Узнав барышню Меневу, он расплылся в улыбке и поднялся ей навстречу.

— Слава Богу, что барышня наконец почтила нас своим посещением, — начал он, поцеловав Наталью в плечо, — только вот барина моего сейчас, к сожалению, нет дома!

— Я потому именно и пришла, что его нет дома, — с улыбкой ответила девушка, — мне просто захотелось узнать, какая у него обстановка, но ты ни единой душе не должен проговориться, что я была здесь.

Онисим согласно кивнул седой как лунь головой и повел Наталью в дом. После того как он показал ей все комнаты вплоть до спальни, она присела в салоне на стул и некоторое время испытующе смотрела на старика.

— Можно тебе доверять? — наконец спросила она вполголоса.

Онисим молча кивнул, и по его честному, коричневому, как крепкий табак, лицу скользнула лукавая улыбка.

— Всякое рассказывают про твоего барина, — продолжала она, — а я хочу знать правду, действительно ли он такой легкомысленный и безбожный человек?

— Легкомысленный? — медленно повторил Онисим. — Да, такой грех за ним водится, или, точнее сказать, водился, потому что нынче он всерьез занялся хозяйством, и ни один крейцер у нас теперь без нужды не расходуется. Но вот безбожным моего барина никак не назовешь. Тот, кто утверждает подобное, просто его не знает, а я его знаю с тех пор, как он на свет появился. Он, по сути, славный человек. Только возьмите его, барышня, в свои ручки — уж вы ему мозги вправите.

Наталья расхохоталась.

— Речь вовсе не об этом.

— Тогда о чем же? Меня не проведешь, я ведь не слепой и вижу, как мой барин вас любит.

Амазонка залилась ярким румянцем до кончиков изящных ушек.

— Однако про него говорят, что он не способен полюбить женщину, — нерешительно заметила она, — чуть ли не утверждают, что у него нет сердца.

— Нет сердца? — воскликнул Онисим и сердито рассмеялся. — Мой барин, пожалуй, даже слишком часто любил, да только сами женщины его на все эти штучки и соблазняли, кто же еще! Видели бы вы картины в его спальне…

— Какие картины?

— Портреты его красавиц. Да, много он побед одержал, но и это, слава Богу, уже в прошлом, теперь он принадлежит вам одной, можете быть спокойны.

Наталья вскочила на ноги, ей было достаточно, она, по ее представлению, и так услышала слишком много. Быстро раздвинув портьеры, она вошла в спальню, стены которой были увешаны изображениями женщин, казалось, язвительно на нее взиравшими. Она замерла в оцепенении, потом из ее гневно вздымающейся груди вырвался горький смех, и она гордо и холодно повернулась, чтобы уйти. В этот момент навстречу ей приветливо бросилась собачонка, но наша светловолосая красавица ногой оттолкнула ее и вышла из спальни. Бледно-голубые портьеры сомкнулись за ней и потом еще некоторое время колебались, точно поверхность волн, в которые только что погрузилась прекрасная златовласая русалка.

5. Розочка воспротивилась и уколола

Как ясно говорится в книге судеб,

Подобен розе девичий портрет.

Шульце.^[16] Заколдованная роза.

На рассвете Сергей вернулся с поля домой; с высоты лошади заглянув через забор к себе во двор, он увидел там своего старого слугу, нетерпеливо расхаживающего взад и вперед. Тот, по-видимому, размышлял о чем-то важном, но размышлял не только головой и про себя, а активно помогал этому процессу руками и ногами.

— Ну вот наконец и вы, — заговорил он, едва Сергей остановился перед домом и слез с лошади, — очень хорошо, потому что я хотел бы серьезно поговорить с вами.

— Ты, со мной?

— Конечно, — ответил Онисим, — потому что я старше вас и на своем веку успел повидать и услышать такое, что осталось непонятым вами, и, следовательно, мой долг — открывать рот в тех случаях, когда речь заходит о вашем благополучии.

— Ладно, что там у тебя?

— Вы, молодой барин, должны сейчас настроиться на серьезный лад, — начал старик, — вы уже достаточно долго любезничаете с милостивой барышней из Михайловки, впредь так продолжаться не может, люди смотрят на вас как на похитителя женщин, как на какого-то турка или черкеса. Уже давно настала пора, чтобы, как подобает, попросить у родителей руки девушки. Вам никогда не простят, если вы сперва сообщите о своих намерениях барышне.

— Об этом у нас еще будет случай потолковать.

— Словами здесь ничего не достигнешь, надо действовать, — воскликнул Онисим. — Я хорошо вычищу вам черный костюм, приготовлю красивую рубашку и желтые перчатки, а затем велю запрячь коляску.

Сергей еще какое-то время упирался, но в конце концов старик все-таки одел его, как ребенка, с головы до ног и со счастливым видом усадил в экипаж.

Стояло начало сентября, первый насыщенный и пышный тон надвигающейся осени подобно расплавленному золоту лежал на окрестном ландшафте. Розы уже покорно склонили головы, а георгины и астры, напротив, гордо и торжествующе подняли их. Созрел виноград, яблоки горели пунцовыми пятнами в зеленой листве, ласточки готовили юное поколение к дальнему перелету в край пирамид.

Когда Сергей выпрыгнул в Михайловке из коляски, семья Меневых с несколькими гостями сидела в трапезной за круглым столом и под легкое венгерское вино усердно вкушала свежие колбасы. Кроме Февадии тут присутствовали еще дядюшка Карол и Винтерлих. Натальи не было, и никто не знал, где она. Сергея приняли учтиво, однако с прохладцей. Его пригласили за стол, угостили колбасой и вином.

На некоторое время воцарилась мертвая тишина, слышно было только, как зудят мухи на окнах да под столом негромко повизгивает мопс. Внезапно Лидия с энергией, изумившей всех присутствующих, поднялась со своего места и подошла к открытому окну. В сером домашнем капоте она стояла там, точно большой глобус, на который натянули чехол, чтобы защитить его от пыли и мух.

— Наталья! — крикнула она. — И куда эта девица снова запропастилась? Наталья!

Менева появление Сергея никоим образом не обеспокоило; он по-прежнему безмятежно восседал за столом в своем кофейного цвета капутроке,^[17] высоких сапогах с кисточками, по старинному обычаю начищенных воском, в белом шейном платке и с золотой серьгой в ухе.

Молчание нарушил Винтерлих, заговорив о том, что в столицу округа вскоре приедет театральная труппа и будет давать представления. Это был единственный пункт, в котором его вкус вступал в противоречие со вкусом Меневых: он страстно любил все, что относилось к искусству, особенно пьесы. Сколь бы скромно он себя ни держал, он, однако, всегда оставался по сути энтузиастом. Впрочем, энтузиастом такого по-детски безобидного свойства, что в его облике трогательного было не меньше, чем смешного. Развлечения его заключались в том, чтобы, скажем, в ночь полнолуния принять холодную ванну из-за какой-нибудь кувшинки, схватив в результате насморк и приведя в негодность новый костюм, или ради наблюдения за восходом солнца изорвать пару сапог и с волдырями на ногах воротиться домой. Любое поэтическое творение или живописное полотно были в его глазах священными. На актеров он взирал как на существ высшего порядка. Сам он тоже ревностно играл в комедиях и даже сумел организовать в окружном городе общество дилетантов, которые время от времени исполняли на сцене немецкие трагедии, ибо изображать из себя кого-нибудь, кроме короля или на худой конец рыцаря, казалось ему вульгарным и недостойным. Он никогда не согласился бы сыграть в веселом фарсе Коцебу. Больше всего он любил представлять злодеев, которых всех наделял дико вращающимися глазами и зычным голосом. Так он, к примеру, играл султана Солимана в «Црини» Кернера,^[18] Франца Моора^[19] и дракона. Присутствуя на спектакле в качестве зрителя, он легко становился жертвой самых разных чувств: хватался то за голову, то за сердце, сжимал кулаки, громко вздыхал или утирал с лица слезы. Он был настоящим поглотителем книг, однако читал только те произведения, которые считались классическими, — но уж эти-то вслух, громогласно и с бурной жестикуляцией.

Сегодня ему позволили говорить вдоволь, потому что невыносимая подавленность теснила грудь каждого, и у всех остальных слова застревали в горле. Однако его воодушевленное красноречие тоже, в конце концов, исчерпалось, как, к сожалению, рано или поздно заканчивается все прекрасное и высокое на этой бренной земле. Едва он замолчал, взгляды всех присутствующих, точно по уговору, с вопросительным выражением направились на Сергея.

Тот поклонился и начал:

— Господа, вы, верно, удивлены, увидев меня здесь в столь неурочный час.

— Конечно, — подтвердил Менев.

— Я прибыл, — продолжал Сергей, — чтобы по всей форме просить у вас, господин Менев, и у вашей глубокоуважаемой супруги руки вашей дочери, Натальи.

Возникла крайне напряженная пауза. Затем Менев поднялся из-за стола и встал с воздетыми к небу руками, точно проповедник при произнесении «Dominus vobiscum».^[20] Со всех сторон на него бросали предостерегающие взгляды, да вдобавок пробило двенадцать, и старые часы, его оракул, начали исполнять мелодию «Известный всем я птицелов» из «Волшебной флейты». В этот момент апофеоза отцовской власти в глаза не могло не броситься удивительное сходство Менева с королем Яном Собеским. Еще прежде, чем он успел заговорить, жена едва заметно толкнула его ногой — движение, смысл которого он тотчас уразумел. То было требование решительного отказа.

Случаются дожди, которые, кажется, никогда не закончатся: они безостановочно моросят целый день, целую неделю, и им конца не видно, а бывают другие — которые словно в безотчетной вспышке гнева обрушивают на землю удары струй и проходят так же быстро, как гнев. Так же и с людьми. Одни, начав говорить, все сыплют и сыплют запятыми и точками с запятой, точно крошками нюхательного табака, никак не решаясь поставить заключительную точку, будто найти ее не легче, чем гигантский алмаз Великого Могола. Другие же выражают свою мысль одним крепким словом. К этим последним и относился Менев.

— Исключено, — отрубил он.

Все, кроме Ботушана, облегченно вздохнули.

— Могу я поинтересоваться причинами такого вердикта? — спросил последний, ни на секунду не теряя вежливого спокойствия.

— В этом нет нужды.

Супруга снова подтолкнула Менева ногой, чтобы внушить ему:

— Не так круто, мой милый.

Менев понял.

— Видите ли, высокородный сударь и дорогой друг, — продолжил теперь Менев несколько иным тоном, — прежде всего Наталья еще слишком молода, чтобы думать о браке, она, в сущности, еще ребенок, а ребенок должен оставаться в доме, пока не повзрослеет и пока не будет завершено его воспитание.

— Но ведь это не основание…

— Затем, благодетель вы мой, Наталья — девушка простая, богобоязненная и ограниченная, весьма ограниченная; она никогда бы не свыклась с той жизнью, которую ведете вы, как кавалер и светский человек.

— Вероятно, свыклась бы.

— Нет-нет, любезный, об этом даже рассуждать нечего, это означало бы впрячь в одну упряжку льва — да, именно льва — и трепетную овечку. Итак, оставим впредь разговоры на эту тему; искренне сожалею, но я не могу выдать за вас свою дочь.

Винтерлих снова принялся рассказывать о театре.

Сергей несколько секунд размышлял, затем встал и откланялся, однако не сел в коляску, а отправился в сад. Он искал Наталью и нашел ее в густых зарослях малины, где она собирала ягоды.

— Я хотел бы кое-что сообщить вам, барышня, — начал он, в то время как она почти враждебно от него отвернулась.

— Прошу вас… не здесь… не в этом месте, пожалуйста.

— Мы не можем терять времени, — возразил он, — поэтому умоляю вас меня выслушать.

Бедняжка растерянно устремила на него беспомощный взгляд черных глаз.

— Обстоятельства вынуждают меня, — продолжал Сергей, — сказать вам об этом раньше, чем мне бы хотелось, — пока еще есть время убедить вас, что романного свойства слухи, распускаемые обо мне, либо сильно преувеличены, либо вообще не соответствуют действительности. Я люблю вас, Наталья, люблю сердечно и искренне.

Он взял ее руку, а она опустила голову, и крупные слезы заблестели у нее на ресницах.

— Я попросил вашего батюшку отдать вас мне в жены, он ответил отказом — но вы сами, Наталья, вы тоже меня отвергаете? Не могу в это поверить. До сегодняшнего дня я надеялся, что благодаря вам осуществится все то, чем еще полнились мои желания и надежды. Если вы хоть капельку ко мне расположены, тогда примите мужественное решение — бегите со мной…

— Нет, ни за что. Я не могу стать вашей женой, забудьте меня, так будет лучше.

Она быстрым шагом направилась к дому, взволнованный Сергей шел рядом.

— Не отнимайте же надежду, — взмолился он, — пообещайте хотя бы, что вы захотите лучше меня узнать.

— А имеет ли смысл узнавать вас лучше? — возразила девушка; она дрожала, а щеки все гуще заливались румянцем. — Я полагаю, нет. Достаточно и того, что я знаю.

— Вы спешите с выводами.

— Возможно.

— И вы, Наталья, поступаете несправедливо не только со мной, но и с собой.

Они остановились перед домом и там продолжали свой диалог подобно двум персонажам спектакля, потому что неожиданно у них появилась многочисленная и внимательная публика. На пороге открытой двери показался Менев с супругой; почти тотчас же распахнулись все окна первого этажа и из них высунули головы обе тетки, Феофан, Февадия, дядюшка Карол и Винтерлих.

— С собой?.. Почему это?.. Я всего лишь простодушная девушка… я вас не понимаю… — нарочито громко проговорила Наталья, она хотела, чтобы ее могли слышать все.

— Потому что в душе вашей что-то волнуется из-за меня…

— Нет, нет!

— Что-то, чего вы не понимаете, что беспокоит вас и что тем не менее так сладостно, так чудесно…

— Последний раз прошу вас, — перебила его Наталья, — расточайте свое красноречие на какую-нибудь другую, я никогда не стану вашей женой, никогда, избавьте меня впредь от своих комплиментов.

Ее глаза метали молнии, однако она, собственно, больше сердилась на себя, нежели на него.

Сергей закусил губу, и на этом драма для него завершилась, плавно перейдя в комедию. Он оставил Наталью, приблизился к публике, снял шляпу и отвесил поклон.

— Господа, — с горькой улыбкой произнес он, — вы торжествуете по праву. Вы одержали победу, и мне, как некогда — увязшему в России Наполеону, ничего, кроме отступления, не остается. Однако прежде, чем я ретируюсь, мне бы хотелось предостеречь вас от чрезмерного упования на собственную добродетель. Вы живете в тихом медвежьем углу, вдали от большого мира, здесь нет никакой борьбы, и потому неразумно и несправедливо с вашей стороны осуждать тех, кто должен вести свой корабль по бушующим волнам жизни. Вы все, конечно, славные, добрые и нравственные люди, каждый из вас Катон, каждая — Лукреция или Порция, поскольку вы еще никогда не подвергались искушению. Вы живете невинно, как первые люди, в некоем раю — но потому только, что на вас змии нет. Едва она появится — а она появится, будьте уверены, — вы все до единого собьетесь с праведного пути: вы, господин Менев, и вы тоже, сударыня, равно как и уважаемый господин Винтерлих, и господин Богданович. Достопочтенная бабушка позволит обольстить себя с той же легкостью, что и Наталья, и во всеобщем грехопадении даже мопс тети Лидии не сумеет отстоять свои строгие принципы. А до тех пор желаю здравствовать!

— Но помилуйте, — воскликнула Аспазия, — это уже ни в какие ворота не лезет!

— Никто из нас, собственно, не заслужил ничего подобного, — пробормотала Февадия.

— Неслыханное дело, — заявил Менев, рукой разглаживая усы.

— Таковы сегодня мужчины, таков современный мир, — вздохнула Лидия.

— И вы небось собираетесь доказать, что с вами поступили несправедливо! — храбро закричал из окна дядюшка Карол после того, как Сергей уселся в коляску и она уже тронулась с места.

Наталья долго стояла, будто онемев, и пришла в себя, только когда облако пыли, взметаемой повозкой Ботушана, исчезло за горизонтом.

— Он играл всеми нами, — чуть слышно сказала она матери, — его совершенно не заботило, обижает это нас или нет.

В тот же час Сергей упаковал чемодан и отправился в Лемберг,^[21] чтобы искать забвения, как он выразился. Онисим горестно поглядел ему вслед и затем, сопровождаемый старым охотничьим псом, через лес зашагал в Михайловку. В поле он встретил Наталью.

— Что вы наделали, барышня? — начал он.

Та посмотрела на него с непонимающим видом.

— Он уехал и больше не вернется. Что теперь будет со мной, стариком?

Светлые слезы потекли по его бурым щекам. Наталья ничего не ответила, только тихо, очень тихо наклонилась к Чернышу и принялась гладить его красивую голову.

6. Пара бархатных туфелек

Красавица — красавица всегда.

Гете. Фауст. Часть II

Стоял чудесный сентябрьский день, когда Сергей, вот уже несколько дней слонявшийся по столице и в компании беспутных приятелей пытавшийся забыть свою любовную боль, повстречал даму, которую никогда прежде не видел и которая с первого же момента произвела на него захватывающее и неизгладимое впечатление. Ни о чем не подозревая, он меланхолично-веселым бездельником прогуливался по Валу, лембергскому променаду, когда его обогнала настоящая русская упряжка — тройка лошадей, управляемая молодой женщиной, чьи взгляды, точно стрелы Эрота, сражали всех, кто попадался ей на пути. Мужчины и дамы останавливались и смотрели ей вслед, крестьянин в армяке из толстого сукна любовался ею точно так же, как еврей в лапсердаке или мальчишка, возвращающийся домой из школы. Казалось, даже природа, плененная этой чаровницей, делала все, чтобы служить для нее наилучшим фоном: тяжелый пьянящий воздух, золотой блеск, растворенный в нем, ярко светящееся небо, покрытые обильной листвой рябины с кроваво-красными ягодами и солнце, которое, точно гаремная красавица из-под полупрозрачной чадры, с ленивой пылкостью проглядывало сквозь тонкую пелену облаков…

Когда тройка поравнялась с ним, Сергея, прежде всего, восхитили пышные темные волосы, обрамлявшие профиль царственной дамы. Затем, когда она внезапно на него поглядела, — благородный овал обворожительного лица со смеющимися голубыми глазами. А когда она миновала его и он долго еще провожал ее взглядом, его опять привели в восторг живописные контуры высокой стройной фигуры. Отныне он с неизменным постоянством видел ее перед своим мысленным взором, он больше не мог выбросить из головы этот манящий образ, настроение у него было как у рыбы на удочке; и он неустанно, лихорадочно искал ту руку, которая держала его теперь в плену сладкой муки. Наталья пока была позабыта. Между тем прошло не так много времени, и он снова увидел красивую женщину, безраздельно завладевшую его фантазией, в ложе польского театра. Она сидела там одна, то есть без спутницы, но зато в окружении целого придворного штата заискивающе воркующих молодых и пожилых мужчин, и для каждого находила улыбку, слово или щелчок веером, не забывая при этом одаривать взглядами своих почитателей в партере и симпатичного актера на сцене, исполнявшего роль дона Карлоса.

Сергей почувствовал радость и ревность одновременно.

— Кто эта дама в ложе? — спросил он своего соседа, столичного щеголя, указывая на нее глазами.

— Ты разве не знаешь? Ах, сразу видно, что ты к нам из степи пожаловал. Да это же госпожа Федорович, Зиновия Федорович, молодая вдова. Остерегайся ее, она особа опасная — столь же легкомысленная, сколь красивая и лукавая.

— Похоже, у нее здесь множество обожателей.

— Разумеется: в любое время — не меньше десятка; а сверх того — сотня кредиторов и тысяча прихотей; короче говоря, ей свойственны все маленькие пороки красивой и избалованной, боготворимой поклонниками прожигательницы жизни.

— Мне бы все-таки хотелось с ней познакомиться.

— В таком случае распорядись сперва, чтобы тебя, как Одиссея, привязали к мачте, ибо никто не в силах устоять перед ее волшебными чарами.

Сергей разработал план, чтобы сблизиться с госпожой Федорович, однако что толку от подобных планов, желаний и намерений! Ему, при всей его настойчивости, никогда бы не удалось самому проникнуть в тот круг, где он мог бы дышать одним воздухом со своей избранницей, и, напротив, он очутился бы в этом волшебном кругу даже против воли, будь такое угодно Случаю — силе загадочной, частенько затеивающей с людьми глумливые игры. Впрочем, к нему на сей раз Случай проявил благосклонность.

Выйдя на следующий день из дому и не успев сделать и сотни шагов, Сергей встретил Зиновию — больше того, увидел ее не в проворной коляске, проносящейся, словно греза, мимо, а прямо на тротуаре. Он последовал за ней, пользуясь возможностью полюбоваться ее ритмичной походкой, величаво-размеренной и вместе с тем не лишенной кокетства. Весь облик этой женщины, казалось, говорил: я властвую над многими, но хотела бы властвовать надо всеми.

На площади перед зданием городского театра к ней приблизился пожилой нищий. Госпожа Федорович остановилась и, вынув кошелек, в следующую секунду рассмеялась, точно счастливый ребенок.

— Знаешь, мой друг, — громко проговорила она, — я ничего не могу тебе дать, у меня самой, как видишь, ни единого крейцера, — и весело показала бедняге содержимое кошелька.

В этот момент Сергей подошел к ним, снял шляпу, попросил у дамы позволения подать старику милостыню вместо нее и, когда та приветливо кивнула в знак согласия, бросил ему в шапку серебряный гульден.

— Позвольте полюбопытствовать, кто столь любезно пришел мне на помощь? — с неотразимо прелестной улыбкой спросила Зиновия.

Сергей отрекомендовался.

— Я очень хорошо знаю вашу семью, — сказала Зиновия, — и в той местности, где у вас имение, я чувствую себя как дома, поскольку у меня там родственники. Мне было очень приятно познакомиться с вами, господин Ботушан. Теперь, надеюсь, мы будем видеться чаще, вы куда-то спешите? Если нет, я предложила бы вам меня проводить.

— Я целиком и полностью в вашем распоряжении.

— Прекрасно.

Госпожа Федорович без лишних церемоний взяла его под руку и, болтая о всякой всячине, прошлась с ним по улицам и через Кольцевую площадь до самого дома, в котором жила. Здесь Сергей попрощался, а она сердечно, как старому другу, протянула ему маленькую руку, в черной перчатке казавшуюся еще более изящной.

У Сергея в голове загудело, и этот радостный гул сопровождал его, счастливейшего из смертных, на протяжении всего дня. В гостинице, где он отобедал, в кафетерии за привычной партией в бильярд и вечером в театре, где давали «Трубадура». Зиновия опять была в своей ложе и опять — в окружении почитателей. На сей раз ихоказалось даже больше десятка, добрая дюжина идолопоклонников окружала сегодня кумира. У Сергея забилось сердце. После первого акта он поднялся на первый ярус и вошел в ложу Зиновии. Она радостно приветствовала его и представила своему придворному штату. Более чем парой слов обменяться с ней он не смог.

Однако Сергей вполне удовольствовался тем, что уселся на скамеечку позади нее, вдыхая восхитительный аромат ее роскошных каштановых волос и прислушиваясь к ее голосу, к этому красивому грудному голосу, в котором вибрировал магический тон арфы. Когда она покинула театр под руку с каким-то пожилым графом, он с группой других мужчин некоторое время следовал за ней, чтобы затем снова обогнать, остановиться и таким образом заставить ее пройти мимо себя. Для него было идеальным наслаждением, удовольствием, какое он обычно испытывал только перед мраморными изваяниями в художественных галереях или в музеях, все снова и снова рассматривать фигуру этой красавицы. Высокая, стройная, с великолепными формами, Зиновия могла бы послужить для афинских скульпторов прототипом их олимпийских богинь.

Перед дверью своего дома госпожа Федорович отпустила было эскорт, но потом снова обернулась и подозвала к себе Сергея.

— Вы ведь еще ни разу не навещали меня, — промолвила она, бросив на него шутливо-укоризненный взгляд, — так вот я хочу, чтобы вы пришли завтра, утром в одиннадцать. До свиданья!

Сергей молча отвесил поклон.

На следующий день Сергей в назначенный час позвонил в дверь жаждущей новых завоеваний вдовы, и симпатичная молоденькая светло-русая камеристка в красных туфлях на высоком каблуке и во французской наколке препроводила его в маленький салон своей хозяйки.

Этот маленький салон представлял собой, строго говоря, не что иное, как мышеловку, обставленную со всей мыслимой полупарижской, полувосточной роскошью, — ровно таких размеров, чтобы и кошке, и мышке нашлось достаточно простора для их забавной и жуткой игры. Для третьего здесь уже места не было. Когда Зиновия в многоцветном турецком утреннем халате вошла в комнату и опустилась в кресло между ним и дверью, Сергей почувствовал себя пленником. Им овладело приятное возбуждение, но он начал все явственнее и явственнее ощущать, что в обольстительной привлекательности этой женщины таится что-то угрожающее. Он разглядел рыболовную леску, пусть и позолоченную солнцем, и потому вел себя осторожно. Беседа приняла направление, которого Зиновия, очевидно, не ожидала: во всяком случае, когда Сергей покидал ее, она смотрела на него с вопросительной улыбкой. Она привыкла при первом же tête a tête видеть любого мужчину у своих ног. И то обстоятельство, что ее новый друг взялся рассуждать с ней о Тициане и Матейко,^[22] о Гете и Викторе Гюго — здесь, в этом маленьком храме, где как бы стоял наготове жертвенный алтарь и каждый добровольно подставлял горло под ее нож, — красавицу озадачило и заставило глубоко задуматься. Она начала интересоваться Сергеем.

Он же приходил снова и снова, он из вечера в вечер умножал собой ее придворную свиту в театральной ложе и вскоре уже ежедневно присутствовал на утренних приемах. Он ухаживал за ней, оказывал ей сотни мелких услуг, любовался ею, однако остерегался к ней привязываться.

Она тотчас заметила это, ибо была умна и обладала даром читать в людских душах. Поведение Сергея в ее глазах стало дополнительным стимулом для того, чтобы постараться запрячь его в свою триумфальную колесницу. Началась увлекательная игра между красивой женщиной, пытавшейся его поймать, и ее новым почитателем, который, понимая это, упорно от нее ускользал. Не один раз Сергей чувствовал, что вот-вот станет безвольной добычей ее колдовских чар, — когда каштановые волосы Зиновии, казалось бы, случайно рассыпались у нее по плечам пышным хаосом темных петель, каждая из которых была ловушкой для сердец; когда она розовыми пальчиками перебирала локоны, словно сплетая таинственную сеть, или вела сладкозвучные речи и говорила слова, каждое из которых было многократно испытанной приманкой, теперь подброшенной именно ему.

Она постоянно украшала себя черными мушками — так по горностаевой шубе рассыпают черные хвостики, чтобы заставить мех сиять еще ослепительнее. За этими мушками во всякое время сидел в засаде бесенок, вооруженный луком Амура, однако стрелы его лишь слегка задевали Сергея, но наповал не сражали.

Однажды утром внезапно наступила осень, та несносно угрюмая осень, которая сечет землю мокрыми розгами и которую неизменно сопровождают три богини мести: Кашель, Насморк и Ревматизм. Выдался первый дождливый день, мерзкий, холодный и ветреный. На улице было зябко, а д´ома — точно в снег и мороз. Сергей выбрался из постели только к полудню, пообедал в гостинице и затем снова вернулся домой, где его встретила стылая комната. Что было делать? Сергей сразу затосковал по Зиновии, как по огню, который мог бы согреть. Он тщательно привел себя в порядок и покатил к ней.

Ее, странным образом, не оказалось на месте, но, как ему сообщили, она должна была с минуты на минуту вернуться. Камеристка провела Сергея в маленький салон и оставила наедине с его мечтами. Некоторое время он оцепенело смотрел на приветливое пламя маленького камина, затем снова поднялся, отодвинул в сторону дверной занавес и впервые заглянул в будуар Зиновии. Полог над кроватью был опущен, будто за ним покоится чародейка — в мягких подушках, на пятнистой тигровой шкуре. В этом феерическом помещении все было словно окрашено кровью или жаром вечерней зари. Стены покрыты красными обоями, красная штофная ткань приглушает свет, проникающий в окно и тяжелым, массивным пятном лежащий на полу у входа. Красные волшебные цветы, казалось, вырастали непосредственно из ковра, обвивая низкую оттоманку и маленькие стулья. На спинку одного была небрежно брошена кацавейка — меховая кофта из пурпурного бархата, — а прямо посреди комнаты почти вызывающе стояла пара красных бархатных туфелек.

Сергей тихонько вступил в этот посвященный красоте храм. Портьеры за ним с мягким шелестом сомкнулись, будто поверхность воды, в которую никса^[23] только что утянула свою добычу. Он подошел к стулу с кацавейкой и за край приподнял ее, так что золотистый соболь, которым она была подбита и оторочена, медленно стек на сиденье. Тяжелая, мягкая пушнина, казалось, ополчилась против него тысячами своих ворсинок и таким же несметным числом малюсеньких золотых копий в руках невидимых эльфов. От меха поднялась струя дурманящего, наркотического аромата, а когда Сергей инстинктивно его погладил, тот затрещал у него под ладонью электрическими разрядами. Под нарастающим воздействием какой-то незримой магии Сергей поднял с полу одну из бархатных туфелек и с немым восхищением принялся ее рассматривать. В этот момент сладкий смех неожиданно вырвал его из упоительной грезы, и перед ним предстала сама чаровница. К огненной красноте, господствующей во всем помещении, добавился яркий румянец, заливший ей лицо, и сейчас, в миг минутного замешательства и смущения, Зиновия была гораздо опаснее, нежели тогда, когда она, мастерица кокетства, сознательно пускала в ход все свои уловки. Пламя страсти уже грозило охватить и Сергея, однако к ней опять вернулось лукаво-проказливое настроение, а к нему соответственно — благоразумие.

— Ага, вот я вас и застукала, мой каменный гость, — воскликнула она, погрозив пальцем, — больше вы от меня не ускользнете, но сейчас — быстро марш отсюда! Я промокла до нитки, будто принесла с собой целую дождевую тучу, и мне нужно переодеться. Так что марш отсюда, преступник!

Когда Сергей безропотно покинул комнату, Зиновия опять начала смеяться, и он еще долго слышал этот серебристый смех, так долго, пока она не завершила свой туалет. Затем она позвала его, и, с готовностью последовав ее приглашению, он обнаружил молодую женщину лежащей на оттоманке; она по-прежнему смеялась. Сейчас на ней был пеньюар из красного шелка, а волосы стягивала лента такого же цвета.

— Прежде всего подбросьте в камин дров, — молвила она, — а потом подайте мне кацавейку.

Она поднялась и стала расхаживать по будуару. Сергей разворошил огонь и положил в камин большое полено.

— Мне зябко, — нетерпеливо передернув плечами, сказала Зиновия, — поторопитесь, мой друг, пожалуйста.

После того как он подал ей кацавейку и дорогой соболий мех тепло и мягко обнял ее царственную фигуру, она опустилась на стул у камина, взглянула на Сергея и снова рассмеялась.

— Итак, все-таки влюблены?

— Влюблен? Да, — откликнулся Сергей, — но любить вас я не хочу.

— Это почему ж не хотите?

Зиновия вмиг посерьезнела и медленно подняла на Сергея чудесные темно-голубые глаза, в которых отражалось сказочное мерцание лунной ночи.

— Потому что сегодня я больше не бонвиван, — ответил Сергей, — а вы — женщина, которую можно обожать, но которой нельзя дарить свое сердце.

— Как плохо вы обо мне думаете!

— Напротив, я о вас самого лучшего мнения, — спешно проговорил он, — но мне не хотелось бы оказаться вашей игрушкой, ибо теперь я вас знаю, вы поступите с ней как ребенок. Пока игрушка нова, она вас радует, но едва она вам надоест, вы ее разобьете и выбросите.

— Разве мужчины, которые меня окружают, заслуживают иной участи?

— Я не настолько самонадеян, чтобы полагать, будто могу значить для вас больше.

— А вдруг…

— Нет, Зиновия, наверняка нет, — продолжал Сергей. — И именно по той причине, что я восхищаюсь вами, что в общении с вами нахожу удовольствие, какое другая женщина вряд ли бы мне доставила, что вы невольно открыли мне тайные богатства своей души и добродетельность сердца, качества, которые я в вас люблю и уважаю, — именно поэтому мне не хотелось бы безоглядно влюбиться в вас. Любовники так легко превращаются во врагов, а я намерен и впредь оставаться вам другом.

Начинало смеркаться. И без того затемненная опущенными портьерами комната освещалась теперь лишь красным пламенем камина.

Зиновия поднялась со стула, прошлась по комнате и затем прилегла на оттоманку, где, подложив под голову руку, на некоторое время погрузилась в свои мысли. Облаченная в густой мех, она показалась сейчас Сергею похожей на дремлющую пантеру, чью мягкую шкуру так и тянет погладить, но приближаться к которой, как ты знаешь, опасно.

— Вздор! — в конце концов пробормотала она, и ее алые губы надулись в капризной улыбке — соблазнительной, точно запретный плод, и всеми любимой.

— Ах, я очень благоразумен, — произнес Сергей, — в противном случае я давно уже таскал бы ваше ярмо. Впрочем, что вы приобрели бы в моем лице? Новый триумф, еще одну марионетку?

— Кто вам сказал, что вы мне безразличны? — воскликнула Зиновия, быстро оборачиваясь к нему. — Вы мне очень даже не безразличны.

— Тем лучше. Мы нравимся друг другу, однако оба слишком умны, чтобы друг друга любить.

— Женщина, если, конечно, она не сумасшедшая, всегда позволит, чтобы ее любили, — возразила Зиновия.

— Стало быть, вы признаете, что не полюбили бы меня сами?

— Почем я знаю? Кто может быть уверен, что не совершит в жизни глупость?

Она снова рассмеялась.

— Такой человек, как вы, Зиновия. Вы никогда никого не любили и никогда не будете любить. Именно поэтому вы способны сделать мужчину своим верным товарищем. Потому я и не хочу домогаться вашей благосклонности, а хочу быть вам другом — добрым, искренним и надежным. Согласны?

— Ваше предложение, по меньшей мере, оригинально, — ответила она, выдержав некоторую паузу. — Такого рода отношения, должно быть, имеют свою привлекательность, и я считаю вас хорошим человеком с честным характером; но неужели вы всерьез верите, что я долго выдержу, чтобы вы, единственный свободный среди рабов, постоянно появлялись передо мной и при этом за мной не ухаживали?

— Разве возможно, Зиновия, находиться близ вас и не преклоняться пред вами!

— Следовательно, галантный друг?

— Несомненно.

— Готовый к любым услугам?

— Послушный каждому вашему приказанию.

Она улыбалась все шире и шире.

— Недурно, такую чудесную лампу Аладдина, облеченную в плоть и кровь, я, собственно, всегда мечтала иметь при себе.

— Итак, решено?

С этими словами он протянул ей руку.

— Ах, могу ли я?

Она с почти невинной радостью посмотрела на него снизу, и одновременно ее красивая рука нерешительно выскользнула на свет из темноты меха.

— Я целиком предоставляю себя в ваше распоряжение.

— На каких условиях?

— При том условии, что вы позволите мне давать вам советы, предостерегать вас и иногда немного бранить, когда это необходимо.

Она утвердительно кивнула и медленно вложила в его ладонь свою руку. Сергей пылко поднес ее к губам — что-то уж слишком пылко для друга, — пододвинул поближе маленький стул и уселся напротив Зиновии.

— А теперь давайте поговорим о ваших делах.

— Что вы хотите о них узнать?

— Больше, чем вы полагаете.

Зиновия покачала головой.

— Мне известно, что вы живете довольно весело и гораздо шире своих возможностей.

— Но позвольте, вас это, собственно, никак не касается.

— Я, разумеется, спрашиваю как ваш друг.

— Ладно, в таком случае устройте мне головомойку и прочитайте мораль.

— Я собираюсь не мораль вам читать, а помочь.

— Сергей!

Красавица залилась румянцем и опустила глаза.

— Я хочу вас остепенить.

Возникла короткая пауза, поскольку в этот момент горничная внесла лампу.

— Прежде всего, я оплачу ваши долги, — снова заговорил Сергей, когда они опять остались наедине.

— Нет, это недопустимо.

— Но это все-таки лучше, чем толпы евреев, изо дня в день осаждающие вас.

— Хорошо, предположим, вы оплачиваете мои долги, — Зиновия смущенно поигрывала кистями халата, — но на каких условиях?

— На том условии, что впредь вы не станете делать новых.

— Это я обещаю.

— И что отныне будете рассматривать меня в качестве своего банкира.

Зиновия в крайнем изумлении взглянула на него.

— Не пойму, это я сошла с ума или вы. Вы не хотите меня любить, а сейчас предлагаете мне нечто такое, что я никогда бы не приняла даже от любящего мужчины. Я легкомысленная, мой друг, но гордая, и эта гордость гораздо надежнее оберегает меня от заблуждений и ошибочных шагов, чем могли бы уберечь строгие нравственные принципы ледяной добродетели. Я точно знаю — точнее, чем те, кто никогда не отклоняется от правил хорошего тона, — чт´о женщине дозволено, а что нет. Как я могла бы принять от мужчины, и тем более от совсем молодого — от вас, Сергей, — предложение предоставить в мое распоряжение свой кошелек? Это невозможно.

— Я ведь не собираюсь одаривать вас, сударыня, я только хочу навести порядок в ваших делах, а до тех пор, пока они не будут приведены в надлежащий вид, — давать вам взаймы все, в чем вы нуждаетесь.

— Нет, нет и еще раз нет.

— Я проведу переговоры с вашими кредиторами, потом осмотрю ваше имение, вероятно, в шею прогоню управляющего и найму нового. То, что еще осталось, выгодно продам или сдам в аренду, короче говоря, рассчитаюсь с долгами, введу расходы в определенные рамки и попытаюсь увеличить доходы.

— Это звучит уже чуточку лучше, — с улыбкой промолвила Зиновия, — однако признайтесь, что, собственно, вы собираетесь со мной делать? Что побуждает вас приносить ради меня такие жертвы?

— Если вы позволите мне быть искренним, — ответил Сергей, — то прежде всего — удовольствие, которое я нахожу в общении с вами. У меня ощущение, будто я подружился с греческой богиней, но как богине вам подобает жить в нескончаемом и блаженном веселье, а возможно ли такое с неоплаченными счетами?

— Вы правы, — воскликнула Зиновия, теперь сама протягивая ему руку, от всего сердца. — Я рада, что обрела вас, Сергей. В поклонниках у меня нет недостатка, но вот друга, верного, бескорыстного друга мне явно недоставало. Я счастлива, что наконец нашла его.

— И вы никогда не станете злиться, если я выскажу вам предостережение или мягко упрекну?

— Нет, разумеется, не стану. Напротив, я буду делать все, чтобы угодить вам, потому что не хочу потерять вас, Сергей, — никогда, вы слышите: никогда.

С этими словами Зиновия крепко пожала ему руку, обратив к нему открытое, красивое лицо, ставшее вдруг безоблачным и улыбчивым, словно весеннее небо.

Когда Сергей покинул ее, уже наступил вечер, дождь прекратился и ветер смел с небосвода мрачную пелену. И когда он, стоя внизу, поглядел вверх на ее освещенные окна, звездное небо показалось ему огромной золотой паутиной, в центре которой, точно исполинский паук, затаившись, сидит полная луна.

7. Змия

Что за женщина! Словно кошка огромных размеров, словно тигрица, она хватает сердце человека и с хладнокровной грациозностью разрывает его на части. Чего стоят голубиные души по сравнению с такой прелестной тигрицей!

Графиня Ида фон Хан-Хан^[24]

Уже в первой половине следующего дня Сергей пришел с доверенностью и предложил госпоже Федорович ее подписать.

— Стало быть, вы относитесь к делу серьезно? — промолвила она.

— Очень серьезно, как видите.

— Меня это радует. Проснувшись сегодня утром, я было уже подумала, что мне просто приснился хороший сон, не более того.

— Какое недоверие!

— Только к себе самой, а не к вам, поскольку я верю, что можно до безумия влюбиться в меня, однако не понимаю, как можно по-доброму ко мне относиться.

— А я прекрасно это понимаю.

— Если бы я могла хоть в чем-то быть вам полезной, — вздохнула Зиновия.

— Вы полезны мне больше, чем думаете, — возразил Сергей. — Вы дарите мне утешение и придаете мужества в период мучительной внутренней борьбы…

— Ах! Вы требуете от меня доверия, — перебила его красавица, — а сами, значит, скрываете от своей подруги какие-то тайны? Признавайтесь-ка, чт´о вас гнетет, отчего на сердце у вас тяжело? Что я могла бы для вас сделать?

— Ничего, Зиновия, кроме того, что вы уже позволили мне греться в лучах своего обаяния.

— Это очень мало, мне хотелось бы сделать больше. Я догадалась, вы пережили безответную любовь. Вам нужна союзница? Не забывайте, что в любых обстоятельствах вы можете рассчитывать на меня и что в подобного рода вещах я, вероятно, искушеннее вас.

— Может быть, поживем — увидим, однако сейчас речь не обо мне, а о вас. Я незамедлительно разберусь с претензиями ваших кредиторов, а затем на неделю распрощаюсь с вами и поеду в Цолкиев, чтобы навести порядок в вашем имении.

Он поцеловал ей руку и удалился, а она осталась сидеть в кресле, погрузившись в раздумья.

— Странный человек, — вполголоса проговорила она наконец, — я должна держать себя в руках, чтобы, не приведи Господи, в него не влюбиться.

Сергей в тот же день написал необходимые письма и уже на следующий собрал у себя на квартире кредиторов подруги. Его окружила целая коллекция диковинных кафтанов. Здесь сошлись кафтаны из жесткого атласа и из скромного мериноса,^[25] отороченные дорогой пушниной и усеянные жирными пятнами; черные, зеленые, синие, фиолетовые и серые. Эту картину дополнял комичный хор пронзительно кричащих голосов в диапазоне от исключительно низкого баса до самого жалостливого дисканта.

Сергей приступил к боевым действиям, используя блестящую, неотразимую тактику. Для начала он в самых мрачных красках обрисовал финансовое положение госпожи Федорович и, исчислив общую сумму ее долга приблизительно в сто тысяч гульденов, мимоходом оценил имение в тридцать тысяч, а драгоценности, которые можно было бы тоже обратить в деньги, — самое большее в шесть тысяч гульденов. Потом он замолчал и предоставил кредиторам возможность некоторое время кричать и жалобно сетовать. И лишь после того, как те вдоволь накричались, экспансивно высказав все, что наболело в их боязливых сердцах, он выступил со своим предложением.

— Нереально, как вы теперь видите, удовлетворить всех, — сказал он. — Столь же мало госпожа Федорович способна и дальше платить такие грабительские проценты. Наложение ареста на имущество привело бы к продаже поместья по цене гораздо ниже его себестоимости.

Последовал новый взрыв горестных ламентаций.

— Остается единственный путь — договориться.

— Давайте договоримся, давайте, — разом закричало со всех сторон множество голосов.

— Я готов оплатить все и взамен вступить во владение имением, если каждый из вас ограничит свои претензии разумными пределами.

— Мы должны потерять свои деньги? — возмущенно крикнул Аарон Бутерман.

— Речь идет не о ваших деньгах, — хладнокровно возразил Сергей, — а только о чрезмерных процентах, которые вы в последние два года прибавляли к основному долгу. Например, лично вы, господин Бутерман, в свое время выдали госпоже Федорович две тысячи гульденов, из которых благодаря вашей странной математике за пару лет получилось уже пять тысяч. Я даю вам две тысячи триста гульденов.

— Исключено.

— В таком случае предъявляйте иск и описывайте имущество, если угодно, — произнес Сергей и спокойно обратился к другому еврею. — Вы одолжили пять тысяч гульденов, но почему-то записали восемь тысяч и вдобавок ежегодно приплюсовывали к этому по четыре тысячи, в итоге получилось шестнадцать тысяч гульденов. Вам я предлагаю пять тысяч плюс пять процентов, которые соответственно составят за два года пятьсот гульденов, стало быть, пять тысяч пятьсот гульденов, и ни крейцера больше.

— Отдайте десять тысяч гульденов, милостивый государь.

— Я даю вам пять тысяч пятьсот, и ни крейцера больше.

— Отдайте, пожалуйста, восемь тысяч гульденов.

— Я же вам говорю, пять тысяч пятьсот.

— Верните хотя бы семь тысяч гульденов.

— Подавайте в суд, тогда вы, может быть, получите больше.

— Я не могу, благодетель вы мой, я не могу это сделать.

— Итак, мое последнее слово: шесть тысяч гульденов.

— Я хотел бы получить деньги прямо сейчас.

— Сию минуту.

Сергей попросил вернуть ему долговое обязательство и распиской подтвердить получение денег, затем отсчитал на стол шесть тысяч гульденов, что произвело на присутствующих сильное, магическое воздействие. Не прошло и часа, как Сергей нашел компромисс со всеми кредиторами и за тридцать восемь тысяч пятьсот гульденов окончательно покончил с долгами своей красивой подруги, в сумме составлявшими сто двенадцать тысяч. Однако он счел излишним ставить Зиновию в известность о своей победе и во второй половине дня укатил в Цолкиев, а оттуда в Копалиско, имение госпожи Федорович. Здесь он нашел хозяйство в поистине ужасном состоянии. Все пребывало в запустении и упадке, а служащие откармливались за счет владелицы так же исправно, как и дворовый люд. Сергей немедленно разогнал всех без исключения: эконома, лесничего, смотрителей, батраков и девок. Затем пригласил каменщиков и плотников, велел им привести в надлежащее состояние дом и хозяйственные постройки, набрал в прислугу новых людей, которых ему порекомендовали судья и священник, и привел в действие телеграф, чтобы как можно скорее заполучить квалифицированного управляющего, честного лесничего, равно как и недостающие земледельческие орудия и машины. У соседних помещиков он купил лошадей, волов, коров, свиней и овец. Правда, из запланированных восьми дней в итоге получилось четырнадцать, и притом четырнадцать дней тяжких хлопот и работы, но, покидая Копалиско, Сергей с полным основанием мог сказать себе, что самое худшее теперь позади и что отныне ход дел должен принять планомерный и упорядоченный характер.

За это время он получил от Зиновии три письма, однако не ответил на них. Был вечер, когда он возвратился в Лемберг. Он поехал к себе на квартиру, переоделся и затем отправился навестить Зиновию.

Она только что пришла из театра. В роскошном бурнусе, с цветком в волосах, озаренная сиянием бриллиантов, Зиновия уже издалека радостно протянула навстречу ему обе руки.

— Ну, слава Богу, вы снова здесь, — воскликнула она, — я без вас чуть было от скуки не умерла. Смешной вы человек, в эдакую погоду забиться в деревенскую глушь и сидеть в моем феерическом дворце, где изо всех щелей дует и с потолка хлещет дождь. — Она сбросила с себя шубку и стянула длинные перчатки. — Но a propos,^[26] почему вы не ответили на мои письма? Ни единой строчки не написали. Это отвратительно!

— У меня совершенно не было времени, — ответил Сергей. — Чтобы навести в Копалиско порядок, приходилось не упускать из виду ни одной мелочи.

— Ладно, так и быть, я вас прощаю. А теперь подсаживайтесь ко мне и рассказывайте.

Они расположились в салоне. Сама она заняла место в маленьком фотэ^[27] и указала ему на второе.

— Прежде всего позвольте мне отчитаться перед вами.

Сергей извлек из кармана всевозможные бумаги.

— Нет, это нагонит на меня скуку.

— Меня это мало заботит.

Сергей развернул бумаги и приступил к докладу.

Сначала Зиновия попыталась было капризничать, однако он излагал обстоятельства дела так ясно, просто и связно, что красавица слушала его со все возрастающим интересом — даже тогда, когда он набросал для нее примерный бюджет и внятно объяснил, что в ближайшие два года она может тратить не более шести тысяч гульденов в год.

Когда он закончил, Зиновия взяла его за руки и посмотрела на него со счастливым изумлением.

— Не понимаю, как вам удалось распутать такой клубок и привести все в надлежащий вид, — проговорила она, — но я знаю одно: вы самый лучший человек, какого я встретила в жизни. От всего сердца благодарю вас. Но теперь нам следует первым делом подумать о том, как мне погасить свой долг перед вами.

— На это у нас еще есть время.

— Времени-то как раз очень мало, — продолжала она, — я намерена, не откладывая в долгий ящик, начать именно с этого и, чтобы облегчить себе задачу, решила уже в следующем месяце перебраться в деревню.

— В Копалиско?

— Нет, к родственникам, у которых поблизости оттуда есть имение, — ответила она. — Житье там почти ничего не будет мне стоить, и я смогу — что в данной ситуации, на мой взгляд, главное преимущество — без стеснения общаться с вами, мой друг.

— Это невыполнимо, — проговорил Сергей, нахмурив брови. — Во-первых, вы совершенно не приспособлены жить в деревне, особенно зимой, а во-вторых, у меня есть причины, чтобы именно в ближайшее время по возможности там не показываться.

— Это вопрос решенный, а посему тут больше не о чем говорить.

Прошло несколько дней, и разговор о деревенском проекте не возобновлялся — пока однажды вечером Сергей не увидел свою подругу в новом чудесном наряде. На ней был голубой шелковый капот с длинным шлейфом, украшенный белыми кружевами, и поверх него уютная кацавейка из голубого, затканного узорами шелка, подбитая и отороченная царственным горностаем. Зиновия выглядела настолько обворожительно, что у Сергея перехватило дыхание. Когда же она опустилась в кресло напротив него и положила ногу на ногу, взору открылась голубая шелковая туфелька, опушенная и отделанная изнутри горностаевым мехом.

— У вас, похоже, в отношении меня какие-то планы, — сказал Сергей.

— Какой вы догадливый! Да, я собираюсь вернуться к разговору о давешнем проекте — мне хотелось бы поскорее приступить к погашению своего долга вам, а здесь, в блестящей сутолоке столичной жизни, сделать это будет нелегко. Я проведу зиму в деревне, решение принято.

— Вы всерьез намерены жить в деревне у своих родственников?

— Да, у Меневых.

От неожиданности Сергей на мгновение оцепенел.

— Меневы в Михайловке ваши родственники?

— Конечно. Девичья фамилия Аспазии — Федорович, я вдова ее брата.

Сергей вскочил на ноги и в волнении заходил из угла в угол.

— Что с вами?

— Ничего, ничего.

— Видите ли, мой друг, я прекрасно проживу в Михайловке, ни гроша не тратя, я войду в свою колею, отдам вам долг, который довольно велик, а если уж слишком заскучаю, отправлюсь на пару дней в Лемберг. Вы же обоснуетесь у себя в имении, продолжая за мной ухаживать, мы станем вместе кататься в коляске, выезжать верхом и охотиться. О, это будет замечательно!

— Вы Меневых не знаете, — задумчиво проговорил Сергей, остановившийся у окна, — они устрашающе нравственные и щепетильные люди.

Зиновия резво поднялась с кресла и, шелестя шлейфом, несколько раз прошлась взад и вперед по комнате, мягко покачивая бедрами. Ее походка всегда воздействовала на Сергея как прелестная сладкозвучная мелодия.

— Не беспокойтесь, — заметила она с озорным юмором, — со мной Меневым не справиться, держу пари, что за четыре недели я всю Михайловку переверну с ног на голову.

— Нисколько не сомневаюсь, что вы на такое способны! — воскликнул, улыбнувшись, Сергей. У него родилась мысль, которую он, естественно, вслух не высказал, но которая неожиданно открыла перед ним совершенно новые перспективы. Конечно, Зиновия должна поехать в Михайловку — ей предначертана роль змии, настоящей змии для этого рая.

— Я способна добиться всего, чего захочу, — между тем продолжала она, — возьмите это себе на заметку. Если однажды мне придет блажь сделать из вас раба, то не пройдет и суток, как вы будете сидеть на цепи. Так что имейте в виду и это!

Когда она произносила последние фразы, на чело ее, казалось, упал ясный и радостный отблеск анакреонтической поэзии.

— Вот видите, у меня есть веские основания, чтобы бояться вас, — ответил Сергей, — однако план ваш я считаю хорошим, и он нравится мне тем больше, чем тщательнее я о нем размышляю. Итак, отпишите, пожалуйста, своим родственникам в Михайловку — и как можно быстрее. Я же тем временем на пару недель съезжу в Копалиско, что в самом деле необходимо, но я уже теперь как ребенок радуюсь тому, что потом проведу с вами зиму вдали от ваших обожателей и рабов.

Зиновия остановилась перед ним и положила ладони ему на плечи:

— Стало быть, вы все-таки капельку в меня влюблены?

— Надеюсь, что нет.

Она опустилась в кресло и иронически на него поглядела, губы ее искривились в шаловливой полуулыбке, а левая рука играла темным локоном как раз в том месте, где из-под волос выглядывало, подобно изящной прозрачно-розовой раковине, ее маленькое ушко.

— Признайтесь, Сергей, что вы влюблены в меня, — чуть погодя промолвила она с неотразимым кокетством, — мне это доставило бы удовольствие.

— Я не влюблен в вас, точно не влюблен, — живо отреагировал он.

— В таком случае нам обоим ничего не грозит, — развеселясь еще более, констатировала Зиновия, — и мне непонятно, почему вы так сильно меня боитесь.

— Я вовсе не боюсь.

— Тогда подойдите ко мне.

Он повиновался.

— Ближе, еще ближе, — приказала красавица. — А теперь встаньте передо мной на колени.

— Зачем?

— Потому что я так хочу.

Сергей опустился на одно колено, и Зиновия, опершись локтем ему на плечо, медленно поднесла кисть руки к его губам.

— Поцелуйте мне руку.

Сергей улыбнулся, покачав головой, и поцеловал эту миниатюрную руку, отливающую матовым блеском, точно украшение из слоновой кости.

— Вот видите, мой каменный гость, — шутливо сказала она, — каким хорошим вы у меня стали, и все только потому… что не влюблены в меня.

8. Семейный совет

Так давайте все обсудим.

Мицкевич. Пан Тадеуш

— Сегодня нас ждут огорчения, — заявил, поднявшись поутру, Менев, — мне приснились евреи, а это не сулит ничего хорошего.

Первое огорчение постигло старого помещика, когда, выглянув в окно, он увидел низкое серое небо и проливной дождь, монотонно барабанящий по оконным стеклам. Второе тоже не заставило себя ждать.

Когда после завтрака Менев спокойно покуривал свой чубук, в комнату осторожно вошла Аспазия. Она провела рукой по столу, словно проверяя, нет ли на нем пыли, расправила занавески, подняла с пола какую-то бумажку и, наконец, остановилась позади стула, на котором сидел ее муж.

— Ну, что случилось? — спросил тот. — Что ты хочешь сказать?

— Мой дорогой, — смущенно начала Аспазия, шепелявя еще сильнее обычного. — Поскольку недавно ты опять справил себе новый костюм, не хотел ли бы ты раздарить свои старые сюртуки — один или два, а то, может, и три? В деревне есть бедные люди, которые нуждаются в подобных вещах.

— Прошу тебя, — возразил Менев, сердито разглаживая седые усы, — перестань, пожалуйста, мучить меня такими идеями.

— Но, золотой мой, ты собираешься вечно хранить эти сюртуки, пошитые бог весть когда? Большой комод уже сейчас забит ими доверху; если дело так и дальше пойдет, они заполонят весь дом.

— Видишь ли, моя милая, — произнес Менев, в задумчивости опуская голову с профилем доблестного Собеского, — это вопрос серьезный. Я не могу так легко расстаться со старыми сюртуками, как тебе бы хотелось. С каждым из них связана какая-нибудь история. Эти сюртуки для меня — своего рода летопись; вся моя жизнь встает перед глазами, когда я вижу их висящими в строгой последовательности в шкафу. Когда я в одиночестве, как сейчас, курю трубку и посматриваю на них, все они оживают, начинают со мной говорить и рассказывают мне истории, в моей памяти уже наполовину стершиеся. Я замечательно провожу время, мне часто становится на душе так радостно, как в пору прекрасной молодости, или же я грущу, потому что вспоминаю всех тех, кто жил рядом со мной, но уже навсегда покинул нашу бренную землю. Нет-нет, оставим этот разговор.

— Дай мне хоть один сюртук, Стильян, — взмолилась Аспазия.

— Отдай я хоть один, это будет не что иное, как если бы я вырвал страницу из старой, с прадедовских времен хранящейся в нашем доме книги. Такое совершенно немыслимо, ты должна это понимать.

Аспазия исчезла и вскоре воротилась с предметом одежды, цвет которого было уже не распознать.

— Погляди, вот этот моль сожрала, может, ты без него все-таки обойдешься?

— Но Аспазия! — обиженно воскликнул Менев. — Разве ты не узнала этот сюртук? В нем я впервые поцеловал тебя за розовым кустом в саду господина Федоровича, твоего покойного отца. Он был на мне, когда я приехал, чтобы просить твоей руки, и в тот день, когда нас благословлял священник. Нет, я его не отдам, его-то как раз — в последнюю очередь.

Аспазия медленно удалилась, однако вскоре снова предстала пред очами супруга, на сей раз с серым сюртуком, украшенным шнурами.

— Может быть, в таком случае ты решишься подарить его…

Менев только взглянул на старый сюртук, как глаза его наполнились слезами.

— Боже мой, Боже мой, — пробормотал он, — Аспазия, ты заметила, что на нем недостает пуговицы?

— На нем уже много чего недостает.

— Ты знаешь, кто оборвал эту пуговицу?

— Откуда же я могу знать?

— Наш ребенок, бедный Емельян, которого Господь так рано забрал у нас, — со вздохом проговорил Менев. — Ах, я как сейчас вижу перед собой нашего мальчика со светлыми волосиками, добрыми голубыми глазами и пухлыми локотками. Я вижу, как его ручонки хватаются за шнурки, ах! Сколько воды утекло с тех пор, где ты теперь, мое дитятко, помнишь ли еще обо мне, знаешь ли, как сильно любил я тебя, или ты где-то на далекой звезде, откуда эта Земля и все, что на ней, кажутся слишком ничтожными, чтобы уделять им внимание?

Менев тихо заплакал.

Аспазия на цыпочках покинула комнату, водворила сюртук со шнурами на прежнее место и принесла мужу синий, более недавнего изготовления.

— Вот этот был пошит только четыре года назад, — энергично заявила она, — уж этим-то, верно, ты мог бы пожертвовать.

— Это сюртук, — вспылив, закричал Менев, — в котором я каждый год сопровождал на экзамены Феофана, нет, голубушка моя, уж этот-то — точно нет.

— Тогда какой?

— Никакой.

— Прошу тебя.

— Никакой.

— Любимый, а если ты, не приведи Господи, когда-нибудь сам…

— Ни слова больше, ты нынче и так достаточно мне досадила.

С этими словами он нахлобучил на голову каракулевую шапку и, громко хлопнув за собой дверью, вышел на двор под проливной дождь. Когда, изрядно промокнув, он воротился в теплую горницу, на столе его ждало письмо, точнее говоря, письмецо с изображением короны на матово-желтом конверте, источавшем сладковатый аромат фиалок. Менев степенно распечатал его, надел очки, прочитал и затем, будто окаменев, неподвижно застыл на стуле.

На пороге комнаты снова возникла Аспазия.

— Ты еще сердишься? — несколько обескураженно спросила она.

— Нет.

Она подошла, взяла его голову в руки и поцеловала.

— Тогда что с тобой?

— Вот, прочитай, этого нам еще не хватало.

Он протянул ей письмо, в котором Зиновия высказывала желание провести зиму в Михайловке.

— Что ты намерен делать?

Менев почесал затылок.

— Лучше всего обсудить ситуацию с родственниками и друзьями, и притом сегодня же.

Он тотчас принялся писать необходимые письма, глубоко вздыхая, как будто исполнял тяжелую работу, а когда закончил, конные гонцы разлетелись со двора во все стороны света. Даже Феофан был вызван домой из окружного города, где прилежно занимался учением. К вечеру все собрались в Михайловке. После плотного ужина большой стол застлали зеленым сукном, в двух канделябрах зажгли десяток больших свечей, и в торжественной обстановке начался семейный совет. Даже мопс, устроившись на стуле возле тети Лидии, принимал в нем участие.

— Прошу вас, дамы и господа, — с достоинством заговорил Менев, — сейчас первым делом давайте ознакомимся с этим письмом. Феофан, зачитай нам его вслух.

Среди непрерывного покашливания Феофан выполнил порученное ему задание. За столом возникла долгая пауза немого ужаса, и затем все одновременно стали громко говорить и жестикулировать.

— Прошу вас, — воскликнул Менев, — так дело не пойдет, это прямо какой-то польский парламент. Каждый пусть выскажет свое мнение, но по порядку, один за другим.

Двоюродная бабушка подняла руку, точно школьница, желающая ответить на поставленный учителем вопрос. Эта добрая душа никому не могла бы причинить боль и не могла видеть, чтобы боль причиняли кому-то другому. Она жила кроткой жизнью, спокойно, тихо и без претензий, — как цветок; самым большим удовольствием было для нее чтение легенд о святых угодниках. Ее приветливое лицо, не просто покрытое морщинами, но сплошь усеянное тысячью мелких трещинок, как старинная картина, на которой потрескался лак, приняло тревожное выражение.

— Дети мои, — начала она, — уж не думаете ли вы отклонить ее просьбу? Это было бы жестоко и даже неприлично, ведь Зиновия при всех обстоятельствах остается нашей родственницей. Кроме того, никто точно не знает, правда ли то, что про нее рассказывают. Люди в больших городах очень злы.

— Однако, милая тетушка, — взяла слово Аспазия, — все-таки достоверно известно, что с ней поддерживают отношения только мужчины, а вот женщины ее общества избегают. Такого сорта даме мы ни при каких условиях не можем дать приют под своей крышей.

— Прошу прощения, — вмешался дядюшка Карол, — в Древней Греции тоже существовали женщины, которые…

— Наталья, — забеспокоился внезапно Менев, — тебе лучше бы выйти.

— …Женщины, — продолжил дядюшка Карол, едва белокурая амазонка покинула комнату, — которые посвящали жизнь культу красоты и амурной страсти. Добродетельные дамы держались от них подальше, это верно, но тем не менее жрицы любви не были презираемы. Напротив, вокруг них собирались крупные государственные деятели, военачальники, поэты и скульпторы…

— Но мне писали, — перебила его тетя Лидия, — что на одном маскарадном балу, устроенном дворянским собранием, Зиновия появилась в образе Венеры.

— Феофан, — воскликнул Менев, — выйди-ка лучше и ты отсюда.

Послушный сын безропотно удалился.

— В Лабках у графа Руссовского, — заговорил Винтерлих, — невестка, переодевшись русалкой, ночью пугала крестьян.

— Винтерлих, — прошептала Лидия, — прекратите немедленно, в противном случае мне тоже придется выйти.

Она поднялась с места и, точно почтовая карета, двинулась было к двери.

— Я уже замолчал, — сконфуженно пробормотал Винтерлих.

— Кто может перечесть все ее легкомысленные проделки, — с глубоким вздохом сказал Менев, — но она красивая и любезная дама, равно неотразимая на взгляд как мужчин, так и женщин. Нельзя на нее сердиться.

— Позвольте мне снова войти? — спросил от двери Феофан.

— Входи, сын мой.

Тот возвратился за стол, и с ним, уже не спрашивая позволенья, воротилась Наталья.

— Моему брату с ней ой как не сладко жилось, — снова взяла слово Аспазия, — у нее вечно тысячи капризов на уме, и при этом она еще та расточительница, какие в нищете умирают. Обстановка у нее в доме как в гареме, беспримерная роскошь, и ежедневно новое платье, и экипаж, и ложа в театре. В Копалиско ей больше не принадлежит ни травинки.

— И всегда дюжина почитателей, — вставила попадья.

— Наталья, — крикнул опять Менев, — выйди-ка лучше из комнаты.

— И мы должны давать приют этой султанше! — с негодованием воскликнула Аспазия.

Возникла пауза, во время которой Наталья удалилась, а часы на каминной полке пробили восемь и начали играть фрагмент из арии Велисария^[28] «Трепещите, идет Византия». Менев прислушался и согласно кивнул головой.

— Мы уже трепещем, — сказал он.

— Однако мы все-таки не можем, — заговорила тетушка Ивана, — на этом основании отказать Зиновии в гостеприимстве. У нее, конечно, полно долгов, и она, бедная, не знает, как из этого выпутаться…

— Позвольте, — вступил в разговор священник, возведя руки к небу, — существуют все же тактичность, семейные отношения, и, кроме того, не следует судить ближних слишком строго, как нас учил Спаситель. Давайте не будем бросать камни в бедную заблудшую женщину, лучше посочувствуем ей и помолимся за нее. Но ваш, господин Менев, христианский долг — принять Зиновию. Может, нам удастся наставить ее и вернуть на путь добродетели.

С мнением святого отца через некоторое время согласились и остальные.

— Ладно, пусть приезжает, — сказал Менев, — мы примем ее наилучшим образом и будем относиться к ней как к больной.

— Это было бы совершенно неправильно, — крикнула Аспазия, — ей надо дать почувствовать, что она грешница и что мытерпим ее среди нас только ради спасения ее души.

Винтерлих и Февадия одобрили подобную постановку вопроса, а тетушка Ивана в своей деликатной манере высказалась против.

— Мы не должны быть ни суровыми, — сказал Менев, — ни невежливыми, и потому самое правильное — просто держать себя холодно.

— Холодно, конечно, холодно, — поддержал его дядюшка Карол.

— Я придерживаюсь того же мнения: холодно, — кивнул Винтерлих и при этом зевнул как крокодил.

— Итак, подвожу итог, — объявил Менев. — Я напишу свояченице, чтобы она приезжала, но мы будем вести себя с ней крайне сдержанно и приложим все силы к ее спасению и исправлению.

— Быть по сему, — воскликнул священник, — Господь нас, будем надеяться, не оставит.

На этом заседание завершилось, все поднялись из-за стола. Аспазия тотчас же поспешила в пекарню, чтобы проинструктировать прислугу и очень кстати оказавшегося там фактора, тогда как Менев торжественно уселся за письменный стол, чтобы начать эпистолу к Зиновии. Феофан поцеловал ему руку и попрощался; он хочет немедленно уехать, сказал он во дворе матери, потому что у него нет абсолютно никакого желания видеть красивую тетушку.

— Ах ты, счастливец! — воскликнула Аспазия. — А вот нам нынче предстоят очень тяжелые времена.

Дождь между тем прекратился, и из прорехи в свинцовых тучах на дом с философским любопытством посмотрел месяц — как подмастерье, который снаружи пытается распознать, стоит ли ему постучаться сюда. В конце концов, месяц все же проник внутрь через узкую щелку в источенных древесным червем ставнях и изъявил свое почтение тетушке Лидии. Она лениво возлежала на кровати, как делала обычно в течение всего дня, и читала книгу Джеймса.^[29] Лидия читала только английские романы — в твердом убеждении, что те не представляют опасности для ее добродетели и ее деликатных чувств. Ибо, несмотря на свою полноту, она отличалась не только эстетизмом, но и моральной стойкостью, и ее мопс во всем брал пример с нее. Он тоже был тонким эстетом и с невыразимым презрением относился к лохматым дворнягам, которые по простоте сердца и недостатку воспитания пытались с ним фамильярничать. Месяц не стал здесь надолго задерживаться, но с интересом заглянул в другую горенку, куда ему пришлось пробираться между комнатными растениями и стеблями плюща. Здесь у камина сидела молодая девушка с черной кошкой на коленях и предавалась мечтам. «Как развернутся события, — спрашивало себя прелестное создание, — когда в Михайловку приедет эта неотразимая женщина и Сергей увидит ее?» Бедное симпатичное личико от этой мысли внезапно исказилось гримасой такой скорбной муки, что месяц, искренне посочувствовав, деликатно удалился и предпочел услужливо посветить под ноги бравому дядюшке Каролу, который в этот момент направлялся к своему имению Хорпынь, расположенному всего в пятнадцати минутах ходьбы от Михайловки.

Вначале все складывалось хорошо, потому что первую часть пути дядюшка Карол проделал в обществе священника и его жены. Расставшись с ними, дядюшка, теперь уже в одиночестве, насвистывая и помахивая тростью, этаким героем зашагал дальше по имперской трассе. Но не успел он сделать и сотни шагов, как из придорожных кустов выскочил огромный лохматый пес и уставился на него сверкающими глазами. Когда дядюшка Карол увидел свисающий из пасти зверя длинный красный язык, его первой мыслью было: «Собака бешеная!» Он закричал во все горло, в порядке самообороны геройски взмахнул тростью и обратился в бегство: бежал сперва рысцой, а потом, когда заметил, что собака не отстает, — все убыстряющимся галопом.

Чтобы ускользнуть от своего преследователя, дядюшка Карол перескочил через заполненную водой канаву. Однако это не помогло, пес прыгнул следом. Дядюшка Карол отважно метнулся в темные заросли березового лесочка, но вот уже с хрустом ломаются ветки, уже снова светятся страшные глаза у него за спиной, чудовище совсем близко. Стоило дядюшке остановиться, как оно тоже замирало на месте, стоило ему сделать несколько шагов, как оно тихонько подкрадывалось ближе, стоило ему побежать — и оно бежало. Наконец впереди показались крытые соломой хорпыньские хаты. Дядюшка Карол перемахнул через ближайший плетень и был, казалось, спасен — но, увы, пылающие глаза последовали за ним. Заплутав в темноте, несчастный бестолково уперся в каменный забор и мгновенно осознал, что оказался в безвыходном положении. Он с содроганием покорился своей горькой участи и, закрыв глаза, прислонился спиной к влажной, обмазанной глиной стене, как вдруг почувствовал теплый язык, лижущий ему руки. Это придало ему храбрости. «Зверь, должно быть, не такой уж бешеный», — сказал он себе и открыл глаза. Перед ним стоял пес и приветливо вилял хвостом. Дядюшка Карол собрался с духом и погладил лохматое страшилище. Этим он окончательно покорил сердце бездомной твари. Безуспешно пытался он теперь отогнать пса тростью, напрасно швырял в него камни, животное не отступало ни на шаг, оно смиренно проводило его до самого дома, вместе с ним прошмыгнуло в горницу и с бессловесной преданностью улеглось на ковер перед кроватью. «Оставлю-ка я, пожалуй, его у себя, — подумал дядюшка Карол, — всегда хорошо иметь рядом надежного спутника, когда в одиночку идешь через лес или ночью, когда всякое может случиться. Хорошо, ты будешь жить здесь, и звать тебя отныне Плутон». Пес радостно завилял хвостом, вероятно выражая благодарность за красивую кличку.

9. Чудесный рог

Позволишь черту хоть за волосок себя схватить, как ты в его когтях уже навеки.

Лессинг. Эмилия Галотти

Поезд, который — в купе первого класса — унес Зиновию из столицы, медленно подкатил к вокзалу окружного города. Природа, казалось, празднично разоделась к приезду своей госпожи, ибо кому подчиняются земля и небо, если не красивой женщине? Деревья стояли в пышном осеннем наряде, устилая ей дорогу если и не цветами, то красными и желтыми листьями. Высоко над головой, казалось, ангелы приветственно размахивали белыми платками. Солнце разостлало под ногами златотканый ковер, возвело над рекой золотые мосты и в туманной дали — золотую триумфальную арку.

Но встречать гостью не явился никто, кроме старого, тощего, седовласого кучера с серьезным казацким лицом, да и тот едва шевельнулся на облучке большой четырехместной коляски. Единственной приветливой деталью в его фигуре были до блеска начищенные сапоги, сверкавшие на ногах, точно два зеркала.

Зиновия велела двум евреям-носильщикам погрузить ее багаж.

— Боже мой, Боже мой! — со вздохом произнес кучер Мотуш, он вздыхал постоянно, а сегодня еще больше, чем обычно. — Я думал, что барыня останется у нас только на несколько дней.

Красавицу мало заботили причитания ворчливого старика. Во время поездки она любовалась живописным ландшафтом, переливами вечернего солнца и воронами, стаи которых можно было видеть на полях и деревьях. Уже смеркалось, когда они прибыли в Михайловку. Ворота стояли открытыми, кучер медленно въехал во двор и остановился перед домом, вокруг было безлюдно. Лишь когда Зиновия спустилась с коляски, на верхней ступеньке крыльца выросла фигура Менева. Он поздоровался с ней учтиво, но холодно, в соответствии с разработанной на семейном совете программой. Столь же церемонно держались и дамы. Аспазия, правда, поцеловала свояченицу в щеку, однако поцелуй ее, казалось, замерз где-то на полпути от сердца к губам. Наталья насмешливо улыбнулась. Даже прислуга и казачок, сгружавший чемоданы, придали своим глазам выражение фатальной неприязни, а мопс с лаем набросился на незнакомку, будто прогонял нищенку.

Оставшись одна в комнате, которую ей, точно чумной, отвели в стороне от семьи в дальнем углу дома, Зиновия облегченно вздохнула. Однако чемоданы заставляли себя ждать, отсутствовала также вода. Зиновия дернула колокольчик, один раз, второй, никто не появился. Она позвонила в третий раз, так же безуспешно. Потеряв терпение, она топнула ножкой, пожала плечами и с улыбкой, которая была неотъемлемой частью ее характера, уселась у ближайшего окна.

Зиновию приняли почти враждебно и хотели дать ей почувствовать, что ее здесь только терпят. Гостье это стало ясно уже с первой минуты, однако она решила не обращать на это внимания. Зиновия не отличалась ни злобностью, ни мстительностью, она лишь была эгоисткой, но эгоисткой любезной и добродушной. Бесконечно жить с пистолетом в руке, как бы в состоянии войны со всеми, или подобно одинокому фермеру среди евреев — такое было для нее просто немыслимо.

Сложившуюся ситуацию нужно изменить, и это касается не только ее отношений с родственниками — нет, все здесь, в Михайловке, должно приобрести новый облик, веселый и жизнерадостный; отныне здесь, как и в столичном ее окружении, тон будет задавать ее вкус. Она ведь уже не с одним человеком справилась, справится и с Меневыми, этими полу крестьянами. К тому моменту, как Зиновия снова поднялась на ноги, у нее созрело решение, а коль скоро она что-то решала, дело можно было считать выполненным. Зиновия отворила окно, выходящее во двор, и дождалась, пока кучер ее увидит.

— Дорогуша, — крикнула она с милой улыбкой, хотя предпочла бы залепить старому медведю увесистую оплеуху, — не будешь ли ты так любезен, чтобы принести мне мои чемоданы — прямо сейчас.

Потребовалось еще немало времени, прежде чем кучер и казачок, смазливый хлопец лет двадцати, начали вытаскивать из коляски бесчисленные чемоданы, корзинки, коробки и коробочки, однако Зиновия не проявляла признаков нетерпения. Она уже начала плести паутину, в которой вскоре предстояло увязнуть, как огромной мухе, всей Михайловке. Последняя корзинка была выгружена и принесена в комнату, Мотуш с яростной выразительностью поглаживал седые усы, а Ендрух, казачок, широко раздувал ноздри, что было у него очевидным признаком негодования, когда Зиновия в первый раз взмахнула волшебной палочкой, сунув в руку каждому из двух заговорщиков по серебряному гульдену. И тотчас же приветливые улыбки озарили свирепые физиономии. Мотуш поспешил запечатлеть поцелуй на ее плече, а казачок даже преклонил колено, чтобы в глубочайшем смирении прикоснуться губами к краешку ее платья.

— Так, мой друг, — обратилась Зиновия к старику, — а теперь пришли-ка мне горничную, да поскорей.

Софья, занимавшая эту должность, не заставила себя долго ждать, поскольку звон серебряных гульденов, вероятно, достиг и ее ушей.

— Какая ты симпатичная, — сказала Зиновия, потрепав ее по щеке. Софья залилась румянцем. — Принеси-ка воды умыться, а потом сразу поможешь мне распаковать вещи и переодеться.

Малышка стрелой слетела по лестнице и в двух громадных кувшинах принесла воды — в количестве вполне достаточном, чтобы искупать слона. Зиновия, точно русалка, весело поплескалась в тазу, после чего быстро разобрала багаж и, наконец, занялась своим туалетом. Софья изумленно застыла с открытым ртом и все никак не могла оправиться от удивления. Ее поразила красота этой женщины, сотворенной, как ей казалось, не из плоти и крови, а, точно ангел, из аромата цветов и золотого солнечного сияния. Она была поражена несметным множеством и роскошью платьев, манто, шляпок и туфелек, шуб и драгоценностей, и ничуть не меньше поразило ее воображение облако белоснежного белья и кружев, в которое окунулась приезжая, прежде чем надеть скромное, но великолепно на ней сидевшее черное шелковое платье.

— Знаешь, ты в самом деле очень симпатичная, — сказала Зиновия, покончив с переодеванием. И она вовсе не льстила девушке, потому что маленькая, белокожая с русыми волосами Софья делала честь своим двадцати двум годам. — Однако, — продолжала Зиновия, — тебе следует лучше одеваться, не так по-крестьянски, погоди-ка, я тебя сейчас немного принаряжу.

И она начала с того, что вплела ей в русую косу широкую ленту из голубого атласа, надела на шею нитку крупных алых кораллов и воткнула в волосы на затылке большой белый гребень.

— Все это отныне твое, деточка.

Софья радостно охнула и, зардевшись как маков цвет, бросилась к ногам красивой барыни, восторженно поцеловала ее черную атласную туфельку, а затем торопливо выбежала из комнаты, чтобы полюбоваться на себя в зеркало и показать другим девушкам свои сокровища.

Тем временем Зиновия тихонечко, на мягких кошачьих лапках, прошлась по комнатам второго этажа, потом спустилась по лестнице во двор и обошла сад. На обратном пути она произвела смотр всего хозяйства и затем снова вернулась в дом. Первым делом она ознакомилась с местностью. В прихожей же столкнулась с Натальей.

— Какая ты счастливая, — сказала Зиновия, — в своей чистоте, свежести и здоровье, такое очаровательное создание нынче можно встретить только в деревне.

Затем она вошла в комнату Аспазии.

— Ах, какой блеск! — с плохо скрываемым раздражением воскликнула та. — В нашем доме, моя милая, тебе нет надобности так наряжаться.

— Прошу прощения, — возразила Зиновия, — но именно у вас я обязана особенно за собой следить. Это признак неуважения, когда человек появляется перед друзьями и родственниками в неряшливом виде. Вот ты, например, как одета? Позволь напомнить, что ты еще красивая женщина, это и молодые люди тебе подтвердят.

Аспазия вздохнула.

— Никто мне такого не говорит.

— Тогда ты сама виновата, можно одеваться просто и в то же время пригоже. Если захочешь, я дам тебе несколько советов, как это делается.

Аспазия растерянно огляделась по сторонам, она не знала, что отвечать.

— И вообще, — продолжала Зиновия, — ты, на мой взгляд, слишком напрягаешься, к чему это? Разве у тебя в доме недостаточно слуг? Сколько тут живет человек? Наслаждайся жизнью. Ты стала какой-то угрюмой — нет, я не допущу, чтобы ты и впредь так жертвовала собой.

— Твои упреки не столь уж несправедливы, — отважилась признать Аспазия и, когда Зиновия покинула ее, чтобы постучаться в дверь Лидии, подумала: «Какая же она красавица, беззаботная жизнь, похоже, идет ей на пользу, а вот мы здесь совершенно закисли».

Лидия лежала на диване и читала. Мопс заворчал. Его хозяйка сделала вид, что хочет подняться, однако Зиновия не допустила этого и присела к ней на мягкие подушки.

— Знаешь, кого ты мне напоминаешь на этом ложе, — начала красивая змия, — своими пышными формами и светлыми, как у русалки, волосами? Ты напоминаешь мне покоящуюся Венеру на картине Тициана в Дрезденской галерее.

Лидия польщенно улыбнулась.

— Но какой от этого прок? Ведь я так и не обрела мужчину.

— Потому что ты сама не хотела, — быстро возразила Зиновия, — я это лучше знаю, мужчины еще и сегодня пускали бы из-за тебя пулю в лоб, если бы это доставляло тебе удовольствие.

Лидия удивленно вытаращила голубые глаза.

— Да, я знаю о тебе больше, чем ты полагаешь, — с улыбкой продолжала Зиновия. — Рассказывают, что уже ребенком ты была такой миловидной, округлой и вальяжной… Когда во время игры нужно было бежать и тебе кричали: «Быстрее! Быстрее!», ты обычно заявляла в ответ: «Я и так стараюсь изо всех сил».

— Откуда тебе это известно?

— Мне известно и того больше. Девушкой ты была слишком ленива, чтобы отвечать на любовные письма, а однажды, отправившись на свидание, битый час отдыхала на полпути. Тем временем твой пылкий поклонник потерял терпение и ускакал прочь.

Теперь Лидия тоже громко расхохоталась.

— Я придерживаюсь того мнения, — сказала она, — что все несчастья людей коренятся в их лихорадочной погоне за наслаждениями. А вот мне наслаждение представляется излишним напряжением сил. К чему, например, затягивать себя шнурами с тугими застежками, а потом ужасно потеть — только ради того, чтобы посмотреть какую-то пьесу; или возьмем это мучение на балах: корсет, неистовые танцы, ни поесть, ни попить нельзя, и все только для того, чтобы отхватить мужчину, который потом тебя же и будет мучить. Настоящее счастье заключено в покое.

— Чисто индийская философия! — весело воскликнула Зиновия. — Но, мое сокровище, любовь, супружество тоже доставляют большую радость, так что ты не права, будучи столь привередливой. Ладно, наберись терпения, я тебя еще выдам замуж, и тебе для этого не придется потеть в театре и танцевать. Граф Салтык, к примеру, непременно желает взять в жены пышную красивую блондинку, разве не заманчиво стать графиней, а?

— Почему бы и нет?

Мопс сейчас обнюхивал шелковый шлейф Зиновии.

— Какая милая собачонка, — сказала она, — примечательно, что все красивые женщины любят мопсов. В Альтенбургском замке, например, висит портрет царицы Екатерины Второй с любимым мопсом.

Вошла Наталья и пригласила к ужину. Семья собралась в трапезной. Слуга Тарас, несмотря на свои девяносто лет, подавал так быстро и уверенно, что Зиновия, наблюдая за ним, только диву давалась. Его высокая фигура, гордый взор, длинные белые волосы и белая борода импонировали каждому. Менев и дамы между тем сосредоточили свое внимание на Зиновии. Никто не в силах был устоять перед обаянием ее красоты, ни одно ухо не оставалось глухим к звучанию ее восхитительного голоса. И здесь, во враждебном окружении, всемогущество ее колдовского очарования тоже подействовало.

— Как я завидую вам из-за ваших людей, — будто невзначай бросила она, — какие они все скромные и усердные, в столице таких уже давно не встретишь.

Тарас навострил уши, он был весьма неравнодушен к похвалам.

— А где Феофан? — воскликнула вдруг Зиновия.

— Он учится в городе, — сказала Аспазия.

— Милый, симпатичный молодой человек, — отметила Зиновия, — и, должно быть, умный.

— Ты ведь его не знаешь.

— Ну как же, Менев присылал мне его портрет.

Между делом Зиновия потчевала мопса самыми лакомыми кусками — до тех пор, пока тот, приветливо заурчав, не впал в благодушное настроение и, в конце концов, не позволил ей себя погладить. Все подивились такому поведению животного, обычно к себе никого не подпускавшего.

После ужина Менев поднялся со стула, выбрал трубку, и прекрасная змия тотчас же оказалась рядом, чтобы набить и разжечь ему чубук.

— Как великолепно еще выглядит твой муж, — прошептала она затем Аспазии, но так, что и Менев не мог этого не услышать, — истинный дворянин. Наши лембергские мужчины рядом с ним показались бы марионетками.

Двоюродная бабушка встала было из-за стола, она всегда рано отходила ко сну.

— Нет, тетушка, сегодня вы должны побыть с нами еще немножко, ради меня, — и когда бабушка Ивана снова смущенно опустилась на стул, Зиновия с благодарностью расцеловала ей руки. — Сразу видно, что вы жили в большом свете, — продолжала она, — и в какую блестящую эпоху, а теперь повсюду эта прозаическая жизнь, эта трезвость… Как изысканно вы одеты, словно парижанка, всегда в черном шелке… А ты, Аспазия, и вы, Лидия и Наталья, не сердитесь на меня, вы все одеты точно православные святые угодницы.

— Здесь не увидишь ничего нового, не полистаешь журнал мод, — как бы в оправдание печально заметила Аспазия, — да и потом, знаешь ли, издержки!

— Я хочу с самыми незначительными расходами одеть вас как графинь, — провозгласила Зиновия, — симпатичной женщине нетрудно подыскать для себя подходящий наряд, а вы все, без комплиментов, хорошо сложены и в остальном тоже щедро одарены природой. Главное, сделать точный и правильный выбор для каждого типа красоты, определить материю и расцветку, которые наилучшим образом гармонировали бы с ним. Как величественно, к примеру, выглядели бы лилейная шея и полные руки Лидии в обрамлении темного меха. Наталье следует обзавестись голубым платьем. А ты, Аспазия, производила бы великолепное впечатление в красном бархате.

Госпожа Менева глубоко вздохнула и взялась за связку ключей.

— Ты куда собралась? — быстро спросила Зиновия.

— Мне нужно выдать на завтра провизию.

— Сейчас, когда ты за день потратила уже столько сил и порядком устала? Нет, я этого не допущу, позволь мне все сделать самой.

Зиновия завладела ключами и поспешила на кухню, где в эту минуту прислуга как раз сидела за ужином.

— Не беспокойтесь, пожалуйста, — воскликнула она, сердечно отвечая на приветствие. — Где ключница? Сегодня я выдаю провизию.

Квита облизала ложку и встала было из-за стола.

— Нет, моя милая, доедай спокойно.

Зиновия опустилась на деревянную лавку и сперва похвалила Тараса, затем — повара, потом — кучера и лошадей. У Адамиско, кухонного тирана, веселого и подвижного, несмотря на свои семьдесят лет, было круглое гладко выбритое лицо — физиономия из итальянской пантомимы. Он польщенно заулыбался и сделал Зиновии несуразнейший комплимент, когда она и его, в числе прочих, одарила серебряным гульденом; другими, кто получил по гульдену, были Тарас и стряпуха Дамьянка.

— А что это вы едите? — поинтересовалась Зиновия.

— Кашу.^[30]

— Да, здесь еще сохранилась умеренность в пище, — произнесла Зиновия, — в Лемберге все иначе. Там прислуга одевается лучше, чем господа в деревне, и каждый Божий день ест жаркое.

Таким образом, сирена и здесь исполнила свою песню.

Квита закончила ужин и последовала за Зиновией в кладовую. Пока та щедрой рукой отмеряла продукты, Квита любовалась блестящим нарядом и статной осанкой незнакомки. Снова заперев кладовую, Зиновия сняла с руки довольно дешевый серебряный браслет и вручила его Квите в качестве подарка на память.

— Ах, да что вы, барыня, — извиняющимся голосом запричитала та, — чем же я заслужила такое, не знаю куда от стыда деваться…

— Вы мне нравитесь, милая Квита, — ответила Зиновия, — я с большим удовольствием держала бы вас в своем доме. Тогда я без долгих разговоров передала бы вам все ключи. Госпоже Меневой тоже следует так поступить, я подскажу ей эту идею.

Квита сияла, как начищенный самовар, она не находила слов, она была растрогана до глубины сердца.

Усевшись снова за стол в кругу родственников, Зиновия начала рассказывать о столичной жизни, о театре, балах, катании на санях, кавалькадах, о своем путешествии в Германию и Италию, о блеске большого веселого города на Сене. Все слушали, затаив дыхание, ибо то, что она говорила, звучало так непривычно, так прекрасно, увлекательно и соблазнительно, точно призыв чудесного рога эльфов, увешанного тысячью серебряных колокольчиков. Когда она наконец, отговорившись усталостью и нежно перецеловав всех присутствующих, направилась к себе, мопс, виляя хвостом, проводил гостью до самой двери, а наверху ее уже поджидала Софья, словно рабыня смиренно сидевшая на ковре.

После того как Зиновия покинула трапезную, там на некоторое время воцарилась мертвая тишина, и только мопс похрапывал у печи, да трубка Менева пела меланхоличную песнь. Первой заговорила Аспазия.

— Вы можете оценивать мои слова, как хотите, — несколько боязливо начала она, — но я нахожу ее очень любезной, и эта женщина, надо признать, — красавица, достойная того, чтобы преклонять перед ней колени и на нее молиться.

— Да, она очень красива, — поддержала Наталья, однако голос ее прозвучал как-то сдавленно и печально.

— У нее не может быть злого сердца, — присовокупила двоюродная бабушка.

— Разумеется, нет, — согласилась Аспазия, — а как приятно она рассказывает!

— Перед нами новое доказательство того, — мудро изрек Менев, — что не следует слишком доверять людским толкам. В свете чего только не говорят. Не исключено, что все это только клевета и наветы. Такая женщина вызывает зависть. Да и как она может не вызывать зависти? Она, безусловно, возбуждает и ревность. Тоже вполне объяснимо. Сказывают, что у нее много поклонников. Но как же, позвольте спросить, такая женщина, чудо творения, может не иметь поклонников? Я удивился бы, если бы молодые люди не теряли из-за нее рассудок. И вдобавок эта скромность, эта сердечность…

— Я знаю свою собаку, — заметила Лидия, — она никогда не повела бы себя с этой женщиной так, будь та плохой, у собак звериный инстинкт.

— Вот именно, — согласно кивнул Менев.

— Она, должно быть, всех мужчин очаровывает, — промолвила Наталья, — но поскольку любить может лишь одного, остальные называют ее кокетливой и бессердечной. А женщины, все без исключения бледнеющие на ее фоне, мечут в нее яд своих сплетен. Я должна к ней хорошо относиться.

А на кухне прислуга высказывалась о Зиновии так:

— Что за благородная дама, какая красивая и щедрая, какая милостивая, совершенно другая, чем наши господа. Мы же все — обыкновенные крестьяне.

— И она разбирается в изысканной кухне, — присовокупил повар Адамиско.

Наталья тотчас же написала Феофану: «Тетя приехала, она сама любезность. Ты себе представить не можешь, насколько она красивая. Если ты в нее не влюбишься, ты просто рохля».

Затем она легла в постель и подумала о Сергее: «Что будет, когда он приедет, когда увидит ее?» Тут юное сердце мучительно и учащенно забилось.

В тот же час Зиновия в целомудренной красоте возлежала на белых подушках своей постели, заложив руки за голову. Лоб ее озаряла игра приятных картин, а на алых губах играла улыбка. Она была довольна. Начало положено, все идет хорошо, и даже лучше, чем она ожидала. Они невероятно ограниченные и строгие, эти Меневы, но по существу — добрые люди. Через две недели, если не раньше, все они станут моими рабами, и в Михайловке буду повелевать я. Поскорей бы уже Сергей появился здесь! Бедняга развлекается сейчас в Копалиско с волами, овцами и пьяными мужиками. Она чуть слышно рассмеялась, счастливо, как ребенок, и с этим счастливым смехом уснула.

10. В паутине

Сладкие речи для сердца тенета.

Ты весь опутан, не зная сам как.

Хиппель^[31]

На следующее утро Зиновия спустилась к завтраку, когда все уже собрались за столом. Дамы встретили ее громкими возгласами изумления, а Менев — одобрительным кивком головы.

— Вот это я называю вкусом, — проговорила двоюродная бабушка.

На Зиновии был пеньюар, восхитивший всех: белое благоуханное облако из шелка и кружев, на которое ниспадали ее темные локоны. Расположившись, красавица извлекла откуда-то маленькую серебряную табакерку и скрутила себе папироску.

— Только, пожалуйста, не пугайтесь, — сказала она, — это не невоспитанность, сейчас в Лемберге все дамы курят.

Она поднесла огонь к изящной миниатюрной штучке и начала голубыми кольцами выпускать перед собой легкий дымок.

— Какой превосходный аромат, — оценил Менев.

Зиновия будто ждала этого признания. Она тотчас вскочила на ноги, набила его трубку своим табаком и разожгла для него. Меневу не оставалось ничего другого, как поцеловать ей руку, табак действительно был выше всяких похвал! Даже Тарас, почуяв это, навострил уши и широко раздул ноздри. Как и каждое утро, вошла Квита, чтобы посоветоваться с хозяйкой, но на сей раз у нее было самое жалкое лицо на свете.

— Что с вами, милочка? — участливо поинтересовалась Зиновия. — Вы захворали?

— Ах, барыня, у меня так зубы разболелись, не передать.

— О, в таком случае я могу вам помочь! — воскликнула Зиновия, быстро покинула комнату и вскоре воротилась с флакончиком, который передала ключнице, сопроводив свой дар кратким наставлением. Та растроганно поблагодарила, а почему бы и нет, ведь до сего дня ни единого человека не беспокоила ее зубная боль.

Стоял замечательный день. Ленты тумана еще тянулись над серебристой от росы землей, но солнце уже поднялось, и небо было голубым и безоблачным. У Зиновии возникла охота прокатиться верхом по окрестностям. Менев тотчас же велел казачку оседлать лошадь, сразу рядом оказалась и Софья, чтобы помочь амазонке облачиться в платье для верховой езды.

— Знаешь что, голубушка, — между прочим обратилась она к девушке, — вот это платье, — и указала на еще одно весьма красивое серое платье для конных выездов, — ты можешь взять себе.

— Ах, чем я заслужила такую милость? — Софья бросилась на колени, поцеловала одежду и руки своей благодетельницы.

Когда Зиновия с перекинутым через руку шлейфом вышла из дома, казачок уже стоял у крыльца, держа под уздцы резвого, умного степного скакуна, а вся семья, любопытствуя, выглядывала из окон. Зиновия без посторонней помощи лихо вскочила в седло, устроилась поудобнее и для пробы пустила лошадь шагом, пройтись по двору. Мопс, до этой минуты удивленно взиравший на происходящее, теперь выскочил вперед и с радостным лаем принялся метаться перед танцующими копытами. Наталья тоже появилась на пороге дома и со смешанным чувством восхищения и беспокойства глядела на красивую тетушку. Казачок заулыбался во весь рот, когда увидел, как прекрасная амазонка выпускает в холодный воздух дым папиросы. Это было для него что-то новое.

— Милостивая госпожа курит, — сказал он, обращаясь к Наталье, — а что именно? Прямо ладаном пахнет.

Зиновия сразу прочитала его мысли и протянула ему табакерку.

— Вот, набей-ка и себе трубочку.

Ендрух поцеловал ее в колено, затем с самым серьезным видом набил трубочку и начал дымить, от удовольствия закатывая глаза и прищелкивая языком.

— Фимиам! И святой Николай на небесах не может курить лучшего табака.

Зиновия рассмеялась, отвесила поклоны направо и налево, пришпорила лошадь и пустила ее рысью. Наталья еще долго провожала взглядом великолепную фигуру, грациозно, как в танце, покачивающуюся в седле, потом ушла к себе в горницу и написала брату: «Феофан, я сожалею, что ты до сих пор не познакомился с ней. Мне придется возненавидеть эту женщину, чтобы не стать ее рабыней! Она прекрасна, а как она улыбается! Видел бы ты ее на лошади, я — видела минуту назад. Почему я не мужчина? Она бы принадлежала мне. Все мы рядом с ней — чертополох, потому-то нас и пожирают ослы».

К обеду Зиновия воротилась, свежая как роза, которую поцеловал мороз. Между тем на улице потеплело, и после застолья можно было еще посидеть в саду. Когда Зиновия с книгой в руке зашла в беседку, листва на которой уже облетела, мопс добровольно последовал за ней и улегся на солнышке у ее ног. Она недолго сидела в одиночестве, подошел тихонько Тарас, сделал вид, будто рассматривает цветы, а потом с нетерпением выколотил трубку. Зиновия сразу поняла намек и с готовностью угостила старика своим замечательным табаком. Спустя некоторое время в отдалении появилась Наталья, она медленно подходила все ближе, словно влекомая какой-то магической силой.

— Что ты читаешь, дорогая тетушка? — с любопытством поинтересовалась она.

Зиновия усадила ее рядом с собой на скамейку и показала ей книгу, роман Альфонса Доде.

— Мне такое, наверно, нельзя читать? — произнесла Наталья.

— Почему нельзя, благоразумная девушка может читать все, а ты очень благоразумна. Я дам тебе кое-что из своих книг.

— Боюсь, у меня возникнут неприятности с матушкой.

— А ты как раз ей книги и не показывай.

Потом Зиновия прогулялась с Натальей среди цветочных клумб, сорвала несколько астр и георгинов и принялась украшать ими наивную миловидную девушку.

— Как тебе к лицу эти яркие осенние краски, — сказала она, — вы ведь все одеваетесь словно монашенки, особенно ты. Молодая девушка, а выглядишь как цветок, спрессованный между страницами молитвенника. Я не могу спокойно на это смотреть.

Чтобы сделать Зиновии приятное, Квинта сервировала кофе для всех в беседке. Ее лицо, сплошь усеянное точечками, как будто тут потрудились мухи, сияло блаженством.

— Зубная боль уже совершенно прошла, — доложила она, — настоящее чудо. Целую милостивой госпоже руки.

— Как у вас здесь мило, — начала разговор Зиновия, разливая всем кофе, — но не сердитесь, пожалуйста, если я откровенно скажу, что вы не умеете жить. В деревне есть своя привлекательность, а в городе — своя. Вы же находитесь в выгодном положении, когда можете объединить и то и другое. Зачем жить так уединенно, в таком затворничестве! Всем вам необходимо какое-то развлечение; особенно Аспазии, которая из-за такой жизни отцветает до срока. За красивой женщиной в эти годы нужно ухаживать, лелеять ее, дорогой Менев.

— По-другому мы не умеем, — подавленно возразил тот.

— Человек твоего интеллекта сумеет все, стоит тебе немного оглядеться в свете, как ты сразу увидишь, чего здесь недостает.

Крытая полотняным тентом колясочка въехала во двор, и из нее вышел Камельян Сахаревич, который, без конца кланяясь, подошел к господам.

— Наш фактор, честнейший еврей, какой только может быть, — благосклонно представил его гостье Менев.

Сахаревич в эту минуту полностью оправдывал свою фамилию, улыбаясь сахарно-сладко.

— Это очень кстати, — сказала Зиновия, — мне необходимы кое-какие вещи, которые вы, господин Сахаревич, могли бы приобрести для меня.

Фактор почти испуганно осмотрелся по сторонам. Кто-то назвал его «господином», если он не ослышался; снизошел ли этот голос с небес или он прозвучал из земных глубин?

— Я убеждена, господин Сахаревич…

Стало быть, он расслышал все правильно, и это к нему так милостиво обратилась незнакомая красивая дама. У доброго фактора появилось ощущение, будто она нежно гладит его своими прелестными руками.

— Я убеждена, что вы позаботитесь обо всем наилучшим образом, — продолжала Зиновия. — Вы во всех отношениях внушаете мне исключительное доверие.

Камельян Сахаревич не находил слов, но фактически он уже лежал у ног Зиновии, был готов броситься ради нее в огонь и в воду. Его изумил столь любезный прием, на который он мог рассчитывать разве что в помещении для прислуги. Вообще, все с необычным воодушевлением высказывались о госпоже Федорович, и каждый был готов услужить ей на свой манер. Когда в этот вечер Зиновия отходила ко сну, вместо горничной явилась Дамьянка, которая раболепно бросилась на колени и сняла с барыни туфли. Получив в награду шелковый кумачовый платок, она начала облизывать губы как кошка, только что нанесшая визит горшку с молоком. Она вертела платок так и сяк, охала и призывала на грешную голову Зиновии всю небесную благодать.

На следующее утро зарядил дождь. Предстоял угрюмый день, в перспективе наполненный скукой, что побудило Зиновию еще за завтраком попросить экипаж. Она хочет-де съездить в окружной город, до которого отсюда всего полчаса, чтобы сделать мелкие покупки и навестить Феофана.

Как же разительно отличалась эта поездка от ее прибытия! Мотуш усердно старался развлечь барыню, хотя обычно разговаривал только с лошадьми. Он по собственной инициативе называл ей каждую деревню, каждую гору, даже порекомендовал остановиться в «Hotel de Russie», единственном в городе заведении, достойном дать приют такой даме, — и был очень горд, когда госпожа Федорович последовала его совету.

Три студента, которые вместе жили у Винтерлиха в большой комнате, как раз вернулись домой с университетских лекций и начали глубокомысленную дискуссию о Софокле, когда вдруг раздался энергичный стук в дверь и вошла Зиновия. При виде красивой, элегантной женщины всех троих охватил ужас. Феофан вскочил на ноги и ретировался к стене, тогда как Василий и Данила, сыновья священника Черкавского, остались оторопело сидеть на стульях, точно парализованные.

Зиновия без лишних церемоний бросилась к племяннику.

— Ты — Феофан, — сердечно воскликнула она, — не правда ли? Да, это цыганское лицо! Однако в жизни ты, надо сказать, миловиднее, чем на портрете. Ну-ка, поцелуй меня, я же твоя тетя.

И когда сконфуженный Феофан хотел поцеловать ей руку, она крепко прижала его к груди, одарив парой звонких поцелуев.

— Я очень рад, — запинаясь, пролепетал Феофан, — Наталья мне уже много о вас писала…

— Не мог бы ты сразу обращаться ко мне на «ты»?

Она слегка шлепнула юношу по щеке.

— Дорогая тетушка, позволь представить тебе моих друзей и однокашников, оба Черкавские — вот Данила, а это Василий.

— Очень приятно с вами познакомиться, — сказала Зиновия. Сладко улыбнувшись, она протянула каждому руку и крепко пожала. — А где же господин Винтерлих, мне бы хотелось познакомиться и с ним.

— Он в поездке по служебным делам, — ответил Феофан. — Сегодня вечером он, без сомнения, будет в Михайловке. Но не желаешь ли ты присесть?

Зиновия опустилась в кресло и сделала это так, что Феофан оказался зажатым в углу. Он покраснел. Она видела, какие мучения доставляет ему, и это ее забавляло.

— У тебя такой страдальческий вид, — участливо произнесла она. — Ты слишком много учишься, мне об этом уже твои родители сказывали, но это и по тебе заметно. Как глупо проводить прекрасные дни молодости, уткнувшись носом в книгу! Господь сотворил нас, чтобы жить, а ты, ты не живешь, ты влачишь жалкое существование, однако я возьму вас всех под свою опеку и тебя в первую очередь, благодаря мне ты должен познакомиться с жизнью.

— Такой профессор был бы гораздо приятнее наших серых буквоедов…

— Я с удовольствием займусь твоим обучением и держу пари, ты будешь с удовольствием у меня учиться.

— Без сомнения.

— А начну я с того, — сказала Зиновия, — что приглашу вас троих со мной отобедать.

— Это будет для нас большой честью, — запинаясь, пробормотал Данила, крепкий рослый парень семнадцати лет со светло-русыми волосами и непримечательным лицом. Его брат Василий казался куда более интересным. Несмотря на свой нежный возраст — шестнадцать лет, — он уже был героической личностью малорусской истории. Его голова, напоминающая голову Костюшко на лубочном ярмарочном изображении, красотой отнюдь не блистала, но именно отталкивающее в чертах его лица и производило впечатление. Василий ограничился тем, что откинул назад длинные пряди каштановых волос и отвесил гостье поклон.

Процессия двинулась. Впереди шли Зиновия с Феофаном, оба Черкавских — за ними. Зиновия без церемоний взяла под руку своего племянника, оказавшегося в дверях одновременно с ней, и тем накрепко приковала его к себе. Когда Зиновия говорила что-то или смеялась, три студента делали испуганные физиономии. Их смущение еще более усилилось, когда они вступили в ресторанный зал гостиницы. Данила споткнулся о саблю какого-то гусарского офицера, Феофан положил свою шапку в плевательницу, а Василий едва не брякнулся мимо стула на пол. Однако изысканное меню и хорошее бордо сделали свое дело. И к тому времени, когда дошло до десерта, трое наших студентов уже не на шутку разгорячились. Данила восхищался браслетом на запястье Зиновии, Феофан пил за ее здоровье, а Василий завел разговор о Пушкине. В завершение все трое поцеловали ей руку. Потом она пригласила новых друзей в свой номер и в легкой непринужденной беседе сумела окончательно расположить их к себе, доверительно с ними сблизиться. Внезапно Данила в ужасе посмотрел на часы.

— Прошу прощения, но нам уже давно пора отправляться на лекцию.

Молодые люди поспешно откланялись.

— Когда ты снова освободишься? — спросила Зиновия племянника.

— После четырех.

— Хорошо, сейчас я немного передохну после обеда, а в половине пятого буду у тебя. Мне у вас понравилось, настоящее студенческое хозяйство! Адье!

Она снова поцеловала его.

В этот день пожилой профессор как раз приступил к анализу творений Гомера. При чтении стиха: «Ибо бессмертной богине подобна была она, право, / Лилейным лицом и небожителям свойственной статью», Феофан непроизвольно взглянул на Данилу, тот мгновенно понял его и согласно кивнул.

Когда они покидали аудиторию, Феофан едва слышно спросил:

— Ты о ком давеча подумал?

— О твоей тете, о ком же еще. Красивая она женщина.

— Эти руки, — пробормотал Василий, — точно выточенные из мрамора!

Когда они пришли домой, Зиновия уже была там. Ее шляпка и манто лежали на кровати Феофана, а сама она удобно устроилась в кресле, соорудив из толстого латинского словаря скамеечку для своих маленьких ножек, и попыхивала папироской.

— А вот и вы, — радостно воскликнула она при их появлении, — но теперь давайте повеселимся, прошу обращаться со мной как со студенткой и вашей коллегой.

— Охотно, если вы позволите, — сказал Василий. — Однако такого рода коллегу иметь опасно — кто тогда станет обращать внимание на профессоров?

— Весьма галантно, — отметила Зиновия, — бери с него пример, Феофан, ты совершенно за мной не ухаживаешь, хотя это, собственно, твоя прямая обязанность.

Феофан растерялся, он не знал, что ему говорить, и нервно теребил пуговицу на сюртуке, пока та не оборвалась. К счастью, в эту минуту в комнате появился официант из гостиницы и принес несколько бутылок вина. Когда он удалился, Зиновия попросила штопор и бокалы. Феофан откупорил бутылки, Данила подал бокалы, Василий накрыл стол.

— Так, а теперь давайте выпьем и споем, — сказала Зиновия и чокнулась со студентами.

— Твое здоровье, — провозгласил Феофан.

— Виват, — вскричали братья Черкавские.

Все дружно осушили бокалы. И Зиновия великолепным голосом начала петь: «Gaudeamus igitur, juvenes dum sumus».^[32] Студенты радостно вторили ей. После третьей строфы Зиновия весело вскочила на ноги.

— Да вот же рапиры, — воскликнула она, — маски и перчатки. Кто умеет фехтовать? Я вызываю его на поединок.

— Лучше всех из нас фехтует Феофан, — сказал Данила.

— Итак, вперед.

Стол был отодвинут в сторону. Зиновия с помощью Василия закрепила у себя на груди кожаные латы, надела проволочную маску и натянула на миниатюрную ручку огромную фехтовальную перчатку. Данила подал ей рапиру. Феофан занял позицию напротив. Они отсалютовали друг другу и приготовились к бою. Зиновия сразу кинулась в атаку, и удовольствие было видеть, как ее стройное тело изгибается в талии; как элегантно и грациозно пухленькая рука проводит обманные движения и наносит удары. Она настигла Феофана раз, настигла другой, он отступил, и исход поединка был теперь предрешен. Она загнала его в угол, разоружила ловким выпадом и приставила ему к груди острие рапиры.

— Признаешь себя побежденным, а?

— Я складываю оружие.

— Его у тебя больше нет, — задорно произнесла она, — но впредь поостерегись оскорблять меня; если нам случится драться на дуэли, тебе худо придется. Так, а теперь поцелуй мне руку.

Феофан повиновался, и на сей раз с воодушевлением. Три студента были совершенно очарованы. Им еще ни разу не случалось сколько-нибудь близко подходить к даме, а тут рядом оказалась такая женщина. Вино довершило остальное.

Под конец Феофан сиделна латинском словаре у ног Зиновии, Данила пододвигал свой стул все ближе и ближе к ней и с пылкой нежностью пожимал ей руку, а Василий впал в поэтический раж и разглагольствовал о темных звездах, темных дорогах и темных чувствах — все в нем внезапно сделалось темным. Между тем Зиновия спокойно закурила папироску.

— А вы, господа коллеги, не курите?

— Нет, благодарю, мы… мой отец, знаете ли… — запинаясь, пролепетал Данила.

— Разделяет подобные предрассудки, — добавил Василий.

— А ты, — обратилась Зиновия к Феофану, — ты, конечно, не куришь только из вежливости? Давай, не стесняйся.

Феофан колебался. Он не только не курил, а испытывал отвращение к табаку, но как мог он устоять перед Зиновией? Его вежливость в очередной раз сыграла с ним злую шутку.

— Но у тебя, видимо, нет папирос, — продолжала Зиновия, протягивая ему свой портсигар. — Вот, угощайся, пожалуйста.

Феофан героически взял папироску и, когда Зиновия собственноручно протянула ему огонь, начал дымить с такой ужасающей быстротой, что покончил с миниатюрной вещицей буквально в минуту. Зиновия предложила ему вторую, потом третью папиросу, он брал и выкуривал эти тоже, было просто невозможно в чем-либо ей отказать. Во время курения четвертой он уже начал корчить гримасы, но все же выкурил еще и пятую.

Впрочем, эту он при всей своей вежливости не докурил до конца. Он вдруг почувствовал себя так, будто в животе у него закопошились тысячи муравьев, потом мир вокруг начал кружиться, у Зиновии выросли крылья, оба Черкавские танцевали, а бутылки с бокалами ожили.

— Что с тобой? Ты такой бледный, — забеспокоилась Зиновия, — это последствие чрезмерных занятий, ты губишь свое здоровье, я ведь давеча говорила об этом.

Феофан поднялся и осушил бокал, затем, покачиваясь, вышел за дверь.

— Он слишком много выкурил, он к табаку непривычен, — сказал Василий.

Когда Феофан воротился, он был по-прежнему бледен, однако ноги свои держал под контролем. На сей раз он не стал ждать приглашения Зиновии, а сам взял ее под руку, чтобы проводить до гостиницы, где она села в карету и после теплого прощания с ним и его друзьями укатила обратно в Михайловку.

Землю уже окутали вечерние сумерки, когда она прибыла домой. Все радостно вышли ее встречать и ласково поздоровались с нею, даже Менев поцеловал ей руку.

— Я видела Феофана! — тотчас воскликнула она. — Какой замечательный юноша, мне вполне понятно, что такими детьми можно гордиться.

Все вместе сидели за ужином, когда в трапезную вошел Винтерлих. Его маленькая подвижная фигура смотрелась в мундире, точно спеленутое дитя в одеяльце, тогда как лицо напоминало полинявший от стирок красный платок. Он был представлен и повел себя в полном соответствии с выработанной на семейном совете инструкцией: в первый момент чопорно поздоровавшись с Зиновией, потом уже не удостаивал ее ни словом, ни взглядом. Он не заметил, что ветер переменился, и все усилия остальных, пытавшихся тайными знаками дать ему понять, что он должен оказывать Зиновии больше внимания, пропадали втуне.

— Что нового в городе? — выразительно посмотрев на него, спросил Менев и затем подмигнул одним глазом. — Моя дорогая свояченица только что вернулась оттуда.

— Ничего особенного, — ответил Винтерлих, — кроме разве что небольшого скандала, героиней которого стала одна из тех небезызвестных дам, — тут он укоризненно поглядел на Зиновию, — чья главная жизненная задача — транжирить деньги, носить роскошные туалеты и совращать молодежь. Поговаривают о дуэли…

Аспазия, сидевшая рядом и уже не раз толкавшая его локтем в бок, покраснела как рак, у Менева от страха на лбу выступили бисеринки пота.

— Вы заблуждаетесь, — торопливо прошептала Аспазия на ухо Винтерлиху, — моя свояченица совсем не такая, как нам ее описывали, все это лишь лживые пересуды, на самом же деле она — прелестная и милая особа.

Винтерлих от неожиданности чуть не свалился со стула.

— Да-с… дуэль, — произнес он наконец, — однако давайте поговорим о вещах более приятных, например о госпоже Федорович.

Теперь он впервые прямо посмотрел на Зиновию и утратил дар речи. Если бы его вдруг поставили перед «Покоящейся Венерой» Тициана или перед «Мадонной в кресле» Рафаэля, произведенный эффект едва ли мог быть сильнее. Изумление переросло в восхищение, восторг и душевный подъем.

— Как вы находите Михайловку, сударыня, здесь уютная и приветливая обстановка, не правда ли, но она совершенно недостойна такой дамы, как вы. — Тут ему пришло в голову, что, сделав сей комплимент, он, собственно, нанес удар дубиной Меневу, и Винтерлих поспешил исправить допущенную им оплошность. — Зато ваши родственники, они вполне заслуживают того, чтобы иметь в своей среде такое сокровище.

Зиновии стоило невыразимых усилий сдержать готовый сорваться с губ смех.

— Благодарю, я чувствую себя здесь очень хорошо, — промолвила она, — однако всем нам недостает развлечений. Поэтому я с нетерпением ждала вашего приезда, вы, говорят, так изумительно играете на флейте.

— Ах, да что вы, что вы!

— Ваш голос мне тоже хвалили.

— Не стоит разговора, сударыня.

Несмотря на пережитый конфуз, Винтерлих, пококетничав еще немного, самолично принес из каретной сумки флейту, установил в центре комнаты пульт с двумя свечами, откашлялся, заложил волосы за уши и начал исполнять адажио Моцарта; Зиновия же, внимательно слушая, маленькой рукой отбивала такт по спинке стула. Едва он закончил, как она порхнула к нему, казалось, желая заключить его в объятия.

— Великолепно, — воскликнула она, — с каким чувством вы играете, с каким пониманием! Теперь передохните немного, а потом я прошу вас исполнить песню. Для меня будет честью, если вы позволите мне аккомпанировать вам на фортепьяно.

— О, разумеется, но я совершенно не нуждаюсь в отдыхе, — польщенно возразил Винтерлих, — и если вы, сударыня, будете столь бесконечно добры, то давайте сразу же и начнем. Пожалуй, если вы ничего не имеете против, — с «Лесного царя» Шуберта.

Наталья отыскала партитуру.

— Благодарю тебя, — сказала Зиновия, усаживаясь за инструмент, — но ноты мне не нужны.

— И мне тоже, — поспешно присовокупил Винтерлих.

Пока Зиновия играла прелюдию, он поднял голову, заложил правую руку за спину и устремил неподвижный взор вдаль, как будто видел, как там водят призрачный хоровод упоминаемые в песне духи. На Меневых эта поза неизменно производила благоприятное впечатление.

— Он похож на Наполеона, — сказала двоюродная бабушка.

— Тсс! Он начинает петь, — прошептала Лидия.

И он начал. Зиновия тотчас спросила себя: какой зверь вселился в этого человека?

— Кто скачет, кто мчится под хладною мглой?

Да, кто?

— Дитя, что ко мне ты так робко прильнул?

Не померещилось ли? Неужели глаза обманывают?

— Родимый, лесной царь в глаза мне сверкнул; Он в темной короне, с густой бородой. — О нет, то белеет туман над водой.

Слышится голос царя:

— Дитя, оглянися; младенец ко мне.

Ребенок молит:

— Родимый, лесной царь со мной говорит: Он золото, перлы и радость сулит.

Кукарекает молодой петушок, приветливо блеет ягненок. А это что? Раздается фырканье, и, наконец, оно переходит в громкое ржанье. Но отец пытается успокоить:

— О нет, мой младенец, ослышался ты: То ветер, проснувшись, колыхнул листы.

— Родимый, лесной царь нас хочет догнать; Уж вот он: мне душно, мне тяжко дышать, — и в завершение рычанье медведя.

В руках его мертвый младенец лежал.

У этого человека в горле целый зверинец, подумала Зиновия, потом растроганно пожала Винтерлиху руку:

— Вы спели восхитительно. Благодарю вас. Теперь у меня недостанет смелости петь с вами дуэт.

— Сударыня, вы хотели бы…

— Да, у меня мелькнула такая мысль, но сейчас, рядом с вами, я выглядела бы просто смешной.

У Винтерлиха возникло ощущение, что он стал на голову выше.

— Сударыня наверняка чудесно поет, — проговорил он, трепеща от радости, — поэтому я умоляю вас на коленях…

Зиновия удержала его, иначе он действительно брякнулся бы ей в ноги.

— Если вы так упорно настаиваете, — сказала она, — то я дам вам дуэты с собой, вы их разучите. Я, со своей стороны, тоже старательно подготовлюсь, чтобы не опозориться перед вами.

Винтерлих расцеловал ей руки и поклялся, что никогда еще не пел так хорошо, как нынешним вечером.

— Я с первой минуты это почувствовал! — воскликнул он. — Что такое искусство? Искусство — ничто, воодушевление — все, а как можно не воодушевиться в вашем присутствии? Я ведь не деревянный!

Пока Зиновия ходила за нотами, меневские дамы обступили нашего энтузиаста.

— Ну, разве она не любезна?..

— Разве не восхитительна?..

— Вы еще верите тому, что говорят о ней в свете?..

— Что вы сами скажете об этой красавице? — одновременно со всех сторон спрашивали его.

— Я не нахожу слов, — ответил Винтерлих, — но здесь, в душе, в глубине сердца…

Он глубоко вздохнул и не закончил фразу. Общество так и не узнало, что в тот вечер произошло в глубине Винтерлихова сердца.

11. Школа женщин

В коварстве злобном женщина, нет спору,

На тысячу очков тебе даст фору.

Гете. Фауст. Часть I

И снова как из ведра лил дождь. Он не был похож на серую прозрачную пелену, а стоял перед глазами сплошной мрачной стеной, заключившей обитателей Михайловского поместья в тюрьму монотонной скуки. Не видно было ни солнца, ни неба, ни деревьев, и двор превратился в озеро, так что ни одна дамская ножка не решалась переступить порог дома. Однако Зиновия была не такой женщиной, чтобы фатальные обстоятельства заставили ее смириться. Критически разглядывая свое отражение в зеркале, она предавалась серьезным размышлениям.

«Здесь все должно измениться, — говорила она себе, — иначе я этого не вынесу. Сегодняшний день будто специально создан, чтобы окончательно наставить на путь истинный этих язычников, прежде всего дам, причем одну за другой. Как только они сделают первый шаг, они мои, и тогда мы все вместе развлечемся на славу».

Во время завтрака она получила из Копалиско письмо от Сергея, которое придало ей хорошего настроения. Он писал: «Еще неделя, чтобы покончить с делами, и потом я прибуду в Ростоки. Должен ли я признаться, что как дитя радуюсь предстоящей встрече с вами?»

— Ах, отвратительная погода, — со вздохом промолвила двоюродная бабушка, — чем бы нам нынче заняться?

— Давайте ненадолго поднимемся ко мне наверх, дорогая тетушка, — шепнула ей Зиновия, — я хочу показать вам свои платья и услышать ваше суждение: дама, которая, как вы, живала в большом свете, может посоветовать мне только самое лучшее.

Бабушка Ивана приветливо кивнула; когда все разошлись по дневным делам, она в сопровождении Зиновии поднялась по лестнице и теперь напряженно сидела в кресле с высокой спинкой посреди просторной горницы, где большинство шкафов были наполнены сокровищами Зиновии. Зиновия принялась раскладывать перед доброй старушкой свои туалеты, чем привела последнюю в несказанное изумление. Под конец бабушка Ивана, точно в церкви, молитвенно сложила руки.

— Ну что мне тут говорить? — восхищенно пробормотала она. — Все красиво, со вкусом, ценно и единственно в своем роде. Мы же здесь, кого ни возьми, все-таки настоящие крестьяне.

— К тебе, тетушка, это не относится, поэтому ты и понимаешь меня так хорошо. Но должна откровенно сказать, что порой удивляюсь, как дама, подобная тебе, может выдерживать жизнь в этой глухомани.

— Я всего лишь старая женщина, — вздохнула бабушка, — а вот за Наталью у меня часто сердце болит.

Потом она снова осторожно спустилась вниз к Аспазии и поведала ей о роскоши и великолепии, которые только что видела, приблизительно в таких красках, в каких когда-то рассказывали о чудесах Индии и Америки мореплаватели, воротившиеся из кругосветного путешествия. Не прошло и получаса, как уже Аспазия расположилась в кресле с высокой спинкой, которое недавно покинула бабушка, однако на сей раз Зиновия не собиралась распахивать свои шкафы. Напротив, она уселась на скамеечку у ног свояченицы и нежно ее обняла.

— Я тебя так люблю, Аспазия, — сказала она, — что по ночам часто не могу заснуть, потому что постоянно думаю только об одном: как бы посодействовать твоему счастью, ведь ты отнюдь не удовлетворена своим жребием. Ты не можешь и дальше так жить.

— Почему нет? Ты, конечно, вправе претендовать на что-то другое, а я?

— Весь ужас в том, — возразила Зиновия, — что ты уже совершенно пала духом и столь мало ценишь себя. Наслаждайся жизнью. Почему ты так безжалостно терзаешь себя вещами, которые вполне могла бы препоручить слугам? Ты замечательная хозяйка и верная жена — прекрасно, но зачем же запираться в своем доме, как в клетке? Брак, в сущности, скучен, как китайская трагедия в ста актах, где один персонаж неотличим от другого.

— К сожалению, ты права, но я не из тех женщин, чье отсутствие опечалило бы общество, для меня жизнь прошла.

— Аспазия, мне тебя жаль, — быстро проговорила Зиновия. — Если ты сама не знаешь, то скажу тебе, что ты по-прежнему красивая женщина и сумеешь пленить еще не одно сердце — для этого нужно только хорошо одеваться. Женщине в твоем возрасте необходимы изящные туалеты, на помощь природе следует призвать искусство. Не нарушая верности мужу, ты можешь позволить другому мужчине немножко за тобой поухаживать. Это оживляет, это освежает, это продлевает молодость. Послушай моего совета, тебе пора завести поклонника, а еще лучше — сразу нескольких, так менее опасно и в то же время легче сохранить добродетель.

— Я даже не представляю, как к этому приступить, — с мучительной улыбкой проговорила Аспазия.

— Ты просто не знаешь света, — сказала Зиновия, — я дам тебе несколько своих книг, и у тебя сразу откроются глаза. — Она встала и выбрала три романа: один — Бальзака, второй — Жорж Санд и третий — Эжена Сю. — Между добродетелью и пороком пролегает широкая, удобная и приспособленная для счастья нейтральная полоса компромиссов, поверь мне, я не злая, а только капельку хитрая.

— Я слишком стара, Зиновия, я уже упустила эту возможность.

— Ты полагаешь? Я сейчас тебе докажу, что ты не права. — Она подвела Аспазию к большому трюмо. — Посмотри на себя, кому ты можешь понравиться в этом отвратительном жакете и в этом безобразном чепце? А вот теперь я тебя принаряжу.

Она заперла дверь на ключ, сняла с головы Аспазии чепец, распустила ей густые черные волосы и уложила их в греческую прическу. Затем закрепила волосы двумя серебряными обручами, припудрила лицо, наложила немного румян и подвела брови. Вместо старого, цвета крыльев майского жука жакета она надела на нее пурпурный шелковый капот, а вместо грубых войлочных чоботов — пару синих, вышитых золотом турецких чувяков. Набросив ей на шею монисто из золотых монет и закрепив на запястьях два браслета, она снова подвела Аспазию к зеркалу.

— Ну, как ты теперь себе нравишься?

Аспазия от изумления широко раскрыла глаза и только кивнула в ответ.

— Теперь веришь, что вполне могла бы покорять сердца?

— Да, хотя мне трудно свыкнуться с этой мыслью, — ответила Аспазия со счастливой улыбкой.

— Итак, ты сама убедилась — следуй только моим советам, вообще же ты сейчас в самом прекрасном возрасте. Мы все еще увидим, как молодые и симпатичные мужчины падут перед тобой на колени.

— Меня, право, это даже позабавило бы, — сказала Аспазия.

— И господин Менев непременно опять станет пылким любовником, я тебе гарантирую.

Почти с грустью Аспазия сняла с себя красивые вещи и снова оживилась только тогда, когда Зиновия наконец отворила шкафы и разложила перед ней все свои сокровища. В кручине по капоту из пурпурного шелка Аспазия совершенно потеряла голову. Когда она с греческим узлом, изящно подведенными бровями и нежным, как у молодой девушки, цветом лица спустилась на первый этаж, Менев воззрился на нее в крайнем изумлении.

— Ты что это с собой сделала? — спросил он, обретя дар речи. — Ты сегодня непривычно привлекательная.

Аспазия бросила взгляд в зеркало и сперва даже капельку испугалась, но потом довольная улыбка разлилась по ее полному округлому лицу.

«Погоди-ка, — подумала она, — ты у меня еще побарахтаешься, тебе придется, как коту, подкрадываться ко мне тайком и тишком, старый медведь».

В прихожей ей встретилась Лидия.

— Кто тебе сделал прическу? — удивленно спросила она.

— Зиновия.

— Ты великолепно выглядишь, очень помолодела, меня она тоже должна причесать.

— Пусть тогда покажет тебе и свои наряды. У царицы не бывает красивее.

Лидия пришла наверх к Зиновии уже должным образом подготовленная, так что обворожить ее окончательно было проще простого. Снова были открыты шкафы и выбрано несколько романов для чтения, затем Зиновия принялась расчесывать ее роскошные светло-русые волосы.

— Тебе больше всего подойдет прическа в стиле рококо, — сказала она, — с ней ты будешь выглядеть гораздо моложе.

— Делай со мной, что тебе нравится, — ответила Лидия, — я знаю, ты не ошибешься.

И в самом деле, когда Зиновия закончила работу, Лидия, взглянув на себя в зеркало, пришла в такой восторг, что в порыве благодарности поцеловала Зиновии руку.

— Жаль, что ты не замужем, — начала теперь красивая змия. — Ты создана для брака. Хочешь, я найду тебе мужа?

— Почему бы нет.

— Стало быть, договорились, однако ты во всем и везде должна следовать моим советам.

— Весьма охотно.

— В таком случае тебе нужно обзавестись по моему указанию несколькими приличествующими туалетами.

— Разумеется, если ты считаешь это необходимым.

Лидии очень не хотелось покидать комнату Зиновии, но в конце концов ей все же пришлось это сделать. А потом, грузно стащившись по лестнице вниз, Лидия довершила остальное. Она навестила Наталью и в длинной речи, преимущественно состоявшей из междометий, красочно описала той сказочные богатства Зиновии.

Наталья долго с собой боролась, прежде чем решилась поставить ногу на ступеньку лестницы, ведущей к апартаментам Зиновии.

«Я должна возненавидеть эту женщину, если не хочу безропотно носить ее ярмо, — снова и снова повторяла она себе, — однако как же я могу ее ненавидеть? Она рождена, чтобы повелевать. В таком случае покорись, не противься больше, ибо спастись все равно не удастся. Она ждет тебя, чтобы наступить тебе на выю ногой. Не заставляй же ее долго ждать».

Она медленно поднялась наверх. На пороге волшебницы еще раз, словно перед погружением в воду, глубоко вдохнула — и затем вошла в горницу. Когда дверь за ней захлопнулась, Наталья поняла, что оказалась в плену. Зиновия не поднялась ей навстречу, чтобы поздороваться, она только любезно кивнула и протянула руку.

Наталья быстро приблизилась к ней, обняла и поцеловала.

— Покажи мне свои туалеты, милая тетушка, — проговорила она, — я сгораю от любопытства.

— Хорошо, только не рассчитывай увидеть здесь что-то особенное.

Зиновия встала и не без удовлетворения принялась вещь за вещью демонстрировать девушке платья со шлейфом, меха, кружева и ювелирные украшения. Наталья разглядывала все блестящими спокойными глазами, без зависти и без ревности. Умная красавица почувствовала это, и ей стало хорошо рядом с чистой и благородной девичьей натурой.

— Как неотразимо, должно быть, ты выглядишь, когда надеваешь эти роскошные вещи, — сказала Наталья.

— Мне это необходимо, — с тонкой улыбкой ответила Зиновия, — а вот тебе еще, слава Богу, нет, дитя мое.

— Мне? Да что я такое в сравнении с тобой, тетя?

— Не называй меня тетей.

— А как?

— Зиновией.

— Будь я мужчиной, на какие только безумства я не пошла бы ради тебя.

— Маленькая мечтательница, — промолвила Зиновия, поигрывая косами Натальи, — а вот я, если бы любила мужчину, думаю, боялась бы, что ты украдешь у меня его сердце. Ты, Наталья, опасная, потому что ты не обыкновенная девушка, а женщина в девичьем образе; по сути, из-за своего юного возраста ты и одеваешься слишком просто. Хочешь стать моей куклой? Мне было бы занятно одевать и раздевать тебя. Хочешь?

— Все, что пожелаешь.

Сначала Зиновия одела ее в серый бархатный костюм.

— Нет, — тотчас сказала она, — неопределенные цвета тебе противопоказаны. — После чего примерила на Наталью черное бархатное платье со шлейфом и довольно улыбнулась. — Вот это уже совсем другое дело, твои волосы превращаются в расплавленное золото солнца, глаза сверкают точно пара драгоценных камней, и все же… ты еще слишком молода для такого наряда. — С этими словами Зиновия принесла капот из синего шелка. — Это, на мой взгляд, самый подходящий цвет, накинь-ка, я уверена, что в нем ты будешь выглядеть лучше меня. — И едва Наталья застегнула последний крючок, как Зиновия от избытка чувств обняла ее за плечи. — О! Ты прекрасное, несравненное создание! — воскликнула она. — Вдвойне прекрасное оттого, что ты даже не догадываешься о силе своей привлекательности, о своей власти.

Наталья залилась румянцем и стояла перед ней, потупив взор.

— Ты моя большая красивая кукла, — продолжала между тем Зиновия, — и я больше не позволю отнять у меня такую игрушку. Отныне я буду тебя одевать. В первый же погожий день мы с тобой отправимся в город и закажем для тебя платья. В случае необходимости даже влезем в долги; и потом у меня ты больше не будешь вести этот печальный образ жизни — радуйся молодости, доставляй себе удовольствия!

— Делай из меня — твоей куклы, твоей игрушки — все, что тебе угодно, Зиновия, только не лишай своей благосклонности.

— Я ведь люблю тебя от всего сердца, глупышка, разве ты не поняла? Но сейчас примерь-ка, пожалуйста, эту кацавейку.

Зиновия собралась было извлечь из шкафа синюю кофту, однако Наталья воспротивилась ее намерению.

— Нет, это не доставит мне удовольствия.

— Странно.

— Гораздо больше мне хотелось бы красиво нарядить тебя.

Зиновия улыбнулась.

— Меня? Я не гожусь на роль куклы, дитя мое.

— В таком случае вообрази себе, Зиновия, что ты восточная повелительница, а мне позволь быть твоей рабыней.

— Любопытно, как же ты оденешь меня, — молвила Зиновия.

Наталья принялась рыться в шкафах и быстро сделала выбор. Она повязала голову Зиновии пестрым златотканым платком, вместо белого неглиже надела на нее светло-зеленый шелковый капот и помогла облачиться поверх него в отороченную соболем кацавейку из красного бархата. Зиновия оглядела себя в зеркало.

— Довольно причудливо, но бесспорно очень красиво, — оценила она.

— Я еще не закончила! — воскликнула Наталья. — Не соизволишь ли присесть еще на минуточку?

Когда Зиновия опустилась в кресло, Наталья встала перед ней на колени, сняла с нее черные атласные башмачки и надела мягкие туфли из красного бархата. Затем взяла правую ступню Зиновии в обе руки и с детским восхищением залюбовалась ею.

— Ах, что у тебя за ножка, расцеловать хочется! — и не успела Зиновия опомниться, как она прильнула к ноге прекрасной грешницы целомудренными устами.

— Наталья, ты не в своем уме!

— Я очень старалась, Зиновия, не полюбить тебя, но это выше моих сил, я в твоей власти, злоупотребляй ею, если хочешь, я не стану сердиться на тебя из-за этого. Я всего лишь смертный человек, я не могу не поклоняться богине.

И она снова принялась целовать ноги. Одно мгновение Зиновия с удивлением смотрела на нее, потом залилась громким смехом.

— Наталья, — воскликнула она, — у тебя наверняка еще не было возлюбленного. Женщины лишь до тех пор нежны друг с другом, пока не полюбят и не будут любимы; как только на горизонте обозначится мужчина и начнет оказывать знаки внимания одной из них, они возненавидят друг дружку.

— Я всегда буду тебя любить.

— Не зарекайся, Наталья, все может повернуться иначе, чем ты думаешь, поверь мне. Природа предначертала нам быть соперницами.

— Нет, Зиновия, она создала тебя повелительницей, а меня — рабой.

— В таком случае целуй мне ноги, коли это доставляет тебе удовольствие, — ответила Зиновия с прелестным ехидством, — зато однажды наступит день, когда я с удовольствием вспомню, что ты когда-то их целовала.

Наталья недоуменно взглянула на нее, не поняв смысла сказанного. Она тотчас продолжила поклонение царственной красавице, и Зиновия с известной толикой юмора принимала эти проявления верноподданнической страсти. В какой-то момент Зиновия подумала о Сергее, и Наталья — тоже.

«Интересно, полюбил бы он ее? — спросила себя Зиновия. — Наверняка полюбил бы, тем более что меня любить он не хочет. А я? Мне ничего другого не оставалось бы, как уступить ей поле битвы».

Наталью же испугала мысль о том, что Сергей мог бы, как и она, упасть к ногам Зиновии, что он мог бы заключить ее в объятия, что его уста могли бы искать ее уста и найти их. Наталья испытывала ревность не к ней, а к нему. Ни один мужчина не смеет приближаться к Зиновии, а она считала Сергея способным отнять Зиновию у нее. Ее сердце внезапно проснулось, она должна любить, восторгаться и целовать. А поскольку рядом не оказалось никого другого, кем Наталья могла бы увлечься, она любила и целовала Зиновию — и решила защищать свой идеал от всех, кто на него посягнет, в том числе от Сергея, от него даже в первую очередь, ибо он был мужчиной во вкусе Зиновии.

Когда ее позвали снизу, Наталья досадливо топнула ногой. Неохотно вернулась она к своим повседневным делам — она, которая обычно сопровождала шитье радостным пением, но именно в этот день требовалось починить кое-что из белья и одежды, а потому ей пришлось удовольствоваться тем, что она любовалась Зиновией издалека: во время обеда и позднее за ужином. И после вечерней трапезы ей представилась только одна возможность поцеловать руку красивой тетушке. Едва Менев со своей трубкой расположился у письменного стола, Аспазия тихонько предложила Зиновии подняться к ней. И поскольку та радостно согласилась, пять дам тайком прошмыгнули по лестнице на второй этаж и все вместе заперлись в горнице Зиновии, чтобы обезопасить себя от несанкционированного вторжения «медведя», как Аспазия именовала за глаза своего супруга.

— Ах, Зиновия, надень же свою кацавейку, — начала Аспазия, — Наталья нам уже рассказала, как царственно ты в ней выглядишь.

— Если только ты тоже наденешь, — сказала Зиновия.

— У меня, знаешь ли, совсем старая…

— Я имею в виду одну из моих.

— У тебя их так много?

— Может, и для меня найдется? — крикнула Наталья.

— Для всех вас найдется, — весело ответила Зиновия, потом отворила шкаф и принялась выбирать. — Здесь для Натальи. — Она помогла красивой девушке надеть подбитую соболем кофту из синего шелка, которая чудно гармонировала с ее лилейной кожей и светло-русыми волосами. Аспазия получила сиреневую кацавейку с черно-желтым хорьковым мехом, Лидии досталась кофта из зеленого бархата с дымчатым беличьим мехом, а двоюродную бабушку нарядили в кацавейку из черного бархата с мехом скунса, тогда как сама Зиновия облачилась в роскошную, отороченную собольим мехом кофту из пурпурного бархата, которая действительно придавала ее красоте княжеское величие.

— Ах, как красиво! — Какое великолепие! — Бесподобно и неповторимо! — восклицали со всех сторон дамы.

В большой печи пылал веселый огонь. Быстро были придвинуты стулья и скамеечки, и пятеро дам, в мягких дорогих мехах, теперь уселись вокруг Зиновии тесным кружком. Вскоре в полутьме горницы разлился тот тяжелый, возбуждающий запах, какой скапливается в клетке, где собраны вместе хищные животные: львы, тигры и стройные пантеры.

— Зиновия, не посчитай мое любопытство дурным тоном, — через некоторое время заговорила Аспазия, льстиво поглаживая на ней соболий мех, — но не могла бы ты рассказать нам о своих приключениях? Я уверена: у тебя были более красивые и увлекательные романы, чем те, о которых мы читаем в книгах. Как вдова ты имеешь законное право заводить поклонников и спокойно можешь в этом сознаться.

Темно-голубые глаза Зиновии приобрели сладостный блеск.

— Почему бы не рассказать, — ответила она, пожимая плечами, — я не совершила ничего такого, за что мне пришлось бы краснеть перед вами, хотя вы и строгие судьи.

— Нам даже в голову не придет в чем-либо тебя обвинять, — возразила Аспазия, — просто мы женщины, не очень уродливые, но и не очень пригожие, больше привычные к черпаку и вязаному чулку, а вот ты!.. Ты такая красивая, что вправе делать все, что душе угодно.

— В таком случае подай-ка сюда мой альбом, — промолвила чаровница, величаво протянув руку в сторону Натальи, которая в самом деле держалась сейчас точно ее рабыня, — он лежит там в шкафу, возле перчаток.

Наталья принесла альбом, и Зиновия открыла обложку.

— Вот граф Анатолий Собольский, моя первая любовь.

— Какой красивый мужчина! — воскликнула Аспазия.

— Я полюбила его еще девушкой. Когда я овдовела, он опять сблизился со мной. Он был довольно ограниченным человеком и вполне мог бы претендовать на роль хорошего супруга, однако я не собиралась вновь склоняться под ярмо Гименея, а в качестве поклонника он мне скоро наскучил. Тогда я подарила свою благосклонность — но не сердце — симпатичному гусарскому офицеру. Состоялась дуэль, и Собольский был ранен. А вот, впрочем, и гусар.

Она показала новую фотографию.

— Тоже очень красивый мужчина, — отметила Лидия.

— Он был воплощением отваги, энергии и страсти, но я недолго оставалась ему верна. После дуэли лембергское общество готово было разорвать меня в клочья. И я уехала в Карлсбад, где познакомилась с сувереном небольшого немецкого княжества. Вот здесь он, при всех своих орденах, а это его преемник, один русский. Этот любил меня крепче, чем все другие, потому что я третировала его больше, чем других. Нужно скверно обращаться с мужчинами, если хочешь, чтобы они боготворили тебя.

— Ты, вероятно, права, — согласилась Аспазия, — с женщиной, которая беззаветно любит и только любит, любовник, в конце концов, начинает обращаться как со своей служанкой.

— Я замечаю, Аспазия, что ты понемногу умнеешь, — шепнула ей Зиновия, — покажи своему муженьку кулак, и ты увидишь, как он перед тобой согнется. Мне вас всех без исключения жалко, поскольку я отношусь к вам с искренней привязанностью и участием. Жизнь, которую вы здесь ведете, мне представляется нескончаемой чередой серых будней, но все должно в корне перемениться, если вы будете капельку похитрее и станете слушаться меня.

— Конечно, станем, — подтвердила Аспазия и поцеловала Зиновию в губы.

— Я уверена, что ты нам желаешь добра, — присовокупила Лидия, — и потому, следовательно, я во всем буду слепо тебе подчиняться.

— А как думаю я, ты ведь уже знаешь! — воскликнула Наталья и опустилась на колени перед своим идеалом, чтобы осыпать поцелуями ее руки.

Старенькая двоюродная бабушка между тем совершенно по-детски улыбнулась из-под белоснежного чепца.

— Я всегда говорила, — пробормотала она, — что вам необходима наставница, теперь она у вас есть, и очень толковая.

Зиновия остереглась даже малейшим намеком выдать радость по поводу достигнутых результатов, она с равнодушным видом продолжала перелистывать альбом и рассказывать истории — забавные, увлекательные и полные сладкого яда.

То, чего недосказала она, лаская слух и душу, дамам соблазнительно нашептывали книги, которые Зиновия раздала им: с белых душистых страниц, казалось, вспархивали амурчики, сходили сатиры с козлиными ногами и тихо-тихо звучали завлекательные голоса сирен. В последующие дни эти томики переходили из рук в руки, их прятали в сумочки для рукоделия и в глубокие карманы домашних жакетов. Швейные иглы праздно бездельничали, зато неустанно шелестели печатные страницы, повествуя о блеске и радостях большого света, о любовном счастье и любовной игре, о женском лукавстве и мужском безумии, о прелестных грехах и милых изменах.

Аспазия уже украдкой мечтала о маленьких приключениях, Лидия — об удобном, занятном ярме, которое ей хотелось бы надеть на какого-нибудь мужчину; Наталья трепетала в непостижимом любовном томлении и с горечью думала о том, как глупо она обошлась с Сергеем; даже мопс казался влюбленным и легкомысленным.

Тут как раз прекратились дожди, снова приветливо выглянуло солнце, а воздух пропитался щекочущим и бодрящим холодком поздней осени. Когда дороги подсохли, Аспазия как-то вечером предложила навестить семейство священника. Усадьба батюшки располагалась всего в десяти минутах ходьбы от Михайловского дома, а потому удобнее всего было отправиться туда пешком. Соседи были самым радушным образом приняты Михаилом Черкавским и его дородной супругой, поскольку Наталья поспешила вперед и загодя дала хозяевам все необходимые инструкции в отношении их красивой тетушки.

— Нас щедро угостили нелепой ложью, — объяснила маленькая притворщица, — Зиновия — сама любезность и благовоспитанность.

Гостей пригласили в просторную горницу, где обычно трапезничали, поскольку обеденная зала была не отоплена. Зиновия скромно устроилась у окна и первым делом принялась изучать людей. Она привыкла делать это, прежде чем вступать в разговор, и последующий успех каждый раз подтверждал обоснованность и правильность ее тактики. Кроме того, она, как правила, всегда усаживалась таким образом, чтобы источник света оказывался у нее за спиной, но светил прямо в лицо остальным.

Священник был низеньким сухопарым брюнетом; разговаривая с кем-нибудь, он всегда резко размахивал руками, как будто стараясь защититься от слов собеседника.

«Настоящий крестьянин, — подумала Зиновия, некоторое время понаблюдав за ним. — Однако жена основательно его укротила, оседлала и объездила».

Февадия была женщиной, которая играючи справилась бы и с более энергичным мужчиной, куда уж было устоять перед ней добродушному, миролюбивому Черкавскому. Обликом эта крупная, могучая, светловолосая баба напоминала ту дочь галицийского священника, которая вместе с Сулейманом^[33] властвовала в Османской империи. У нее был нос султанши, привыкшей к беспрекословному повиновению, и хитрые глаза деревенской тиранки.

Она играла ведущую роль и в духовной жизни церковного дома, хотя в первую очередь была хорошей хозяйкой. Строгая и точная во всем, как математик, она, кроме того, еще находила время заниматься латинскими классиками с сыновьями — и однокашниками сыновей, когда те приезжали на каникулы, — и исправлять их письменные задания. Древнегреческим языком и ивритом она владела настолько хорошо, что в известных пределах могла дискутировать с мужем по поводу того или иного отрывка из Библии. Она улаживала споры между крестьянами, увещевала и примиряла супругов, собиравшихся разводиться, и с помощью длинной розги поддерживала решпект в учащейся детворе. Даже деревенские собаки от ее взгляда поджимали хвосты. Сама английская королева могла бы позавидовать ее власти.

Февадия довольно долго исподволь разглядывала незнакомку и на сей раз, к общему удивлению, нарушила верность своим принципам и внезапно попросила Зиновию подняться — чтобы со всех сторон осмотреть ее туалет.

— Тут, пожалуй, поверишь во всемогущество Господа, — сказала она мужу, — ты когда-нибудь видел что-то подобное? Да, сударыня, Бог создал вас на радость Себе и нам, и каким же тонким вкусом Он вас наделил! Вы стоите среди нас как госпожа, ну скажи, Михаил, разве не госпожой она выглядит?

В этот момент в комнату вошла Алена, племянница священника, — прелестная девушка, белокожая и светловолосая, которая благодаря свежим румяным щекам, алым губам и кумачовому платку на голове походила на огромную землянику. Она неотрывно уставилась на Зиновию красивыми глупыми глазами и не могла проронить ни слова…

Уже совершенно стемнело, когда двоюродная бабушка напомнила, что пора отправляться в обратный путь.

— Окажите мне любезность и задержитесь, пожалуйста, еще на несколько минут, — попросил священник. — Сегодня у нас, слава Богу, чистое небо, и я не могу отказать себе в удовольствии показать вам некоторые созвездия.

— Вы увлекаетесь астрономией? — предупредительно поинтересовалась Зиновия.

— Это громко сказано, однако не угодно ли вам будет подняться в мою обсерваторию?

Черкавский в свое время возвел рядом с домом деревянную башню, на вершине которой располагались его скромные инструменты. Когда все взобрались на нее, он привел большую подзорную трубу в рабочее состояние, направил и предложил дамам по очереди в нее заглянуть, сам же тем временем называл отдельные звезды и объяснял их особые свойства.

— Момент очень удачный, — вдруг произнес он, — вон там над горизонтом как раз встает Луна. Мы сможем разглядеть на ней горы. — Он нацелил подзорную трубу, на мгновение прильнул к окуляру, потом растерянно посмотрел на жену, потер лоб, заглянул в трубу еще раз, вздохнул и в ужасе схватился за голову.

— Это выше моего понимания: на Луне, представьте себе, черное пятно. Мы присутствуем при астрономическом событии. Бог знает, что оно может означать.

— Мир рано или поздно погибнет, — мрачно произнесла Аспазия.

Все остальные в замешательстве смотрели на Луну, только Зиновия сохранила хладнокровие и занялась исследованием подзорной трубы.

— Ага, нашла, — воскликнула она вдруг, очень весело, — несмотря на все мои грехи, мир не рухнет и по-прежнему продолжит свое бренное существование. Вот здесь — взгляните, пожалуйста, ваше преподобие, — в трубе сидит большая муха.

Отец Михаил, еще обуреваемый сомнениями, заглянул внутрь, покачал головой, посмотрел снова и, наконец, разочарованно признал:

— Надо же, в самом деле муха…

Тут все начали громко смеяться, шутить и отпускать колкие замечания. Когда в окуляр смотрела Наталья, Зиновия заслоняла его ладонью, Аспазия в такой же ситуации щекотала Лидию — и в конце концов все оставили затею с изучением лунных гор, потому что даже самому священнику Февадия больше не позволила продолжать наблюдения, водворившись всем своим необъятным телом перед стеклом.

— Вижу, что дамы не расположены к наблюдениям за звездным небом, — робко проговорил священник.

— Я тоже очень увлекаюсь астрономией! — поспешила заверить его Зиновия. — И если вы мне позволите, я буду иногда приходить, чтобы вместе с вами понаблюдать за светилами.

— Почту это за честь для себя.

— А вам, госпожа Черкавская, — обратилась Зиновия к попадье, — я буду рада услужить модными журналами или выкройками — вам достаточно только послать за мной.

— Очень мило с вашей стороны!

Перецеловавшись с хозяевами, гости откланялись. Зиновия под руку с Натальей, очень довольная, шагала домой. Она и здесь успела расставить силки, разложить приманку и поиграла на волшебной дудочке. Остальное же со спокойной душой предоставила теперь доделывать времени.

Все складывалось удачно, одного ей только недоставало: мужчины, на котором она могла бы практиковаться в своих султанских капризах. А Сергей? Приедет ли он? Будет ли таким же неумолимым? Или ей все-таки удастся растопить лед его сердца? Думая о нем, она ощутила нечто вроде девичьего трепета — и с этим сладостным ощущением задремала, точно дитя, засыпающее под сказку о привидениях.

12. Омфала^[34]

Такой вот маленькою сетью

Поймаю я большую муху.

Шекспир. Отелло

Софья и Ендрух с первого дня показались Зиновии наиболее способными к обучению среди прислуги в Михайловке — уже по той причине, что они были самыми молодыми; и оба действительно проявили достаточную смышленность. Воспитав себе из маленькой проворной Софьи во всех отношениях надежную и полезную камеристку, Зиновия выдрессировала Ендруха для личных услуг, сделав из него что-то вроде пажа или челядинца в серале. Он чистил ей обувь, выколачивал шубы, доставлял письма и телеграммы, сопровождал госпожу в конных прогулках и снабжал ее достоверными сведениями обо всем, что творилось в доме. Она окончательно завоевала его сердце тем, что расчесала ему волосы на пробор и подарила лорнет. Эти изменения придали ему некоторую схожесть с кавалером, он даже начал употреблять в разговоре французские фразы; а то, что теперь он неизменно пользовался, когда ел, ножом и вилкой, и курил папиросы, подразумевалось само собой.

Однажды ясным и холодным октябрьским утром Зиновия снова отправилась с ним на верховую прогулку. Над оставшимся в полях жнивьем дул сильный ветер, широкие травянистые пастбища, устланные инеем, мерцали точно серебряные озера. Дубрава благодаря бородам серебристого мха, повсюду свисавшего со стволов древних дубов, казалось, внезапно наполнилась сотнями гномов, которые приветливо улыбались. Между деревьями, будто кораллы, горели ягоды брусники и сверкали золотые решетки, выкованные эльфами из солнечных лучей.

Здесь, где дикая рапсодия бури шумела в древесных кронах как далекий морской прибой, красивая женщина пустила лошадь шагом и, опершись левой рукой о седло, повернулась к казаку, медленно следовавшему за ней.

— Скажи мне, Ендрух, какое самое уязвимое место у твоего барина?

— Желудок.

— А у господина Богдановича?

— У него для храбрости кишка тонка.

Зиновия рассмеялась, этого ей оказалось достаточно. Ендрух был для нее удобен тем, что не тратил лишних слов. Она обращалась к нему, как обращаются к справочнику, открывая его на нужной странице, и слуга коротко и ясно давал ей ответ.

Едва вернувшись домой и переменив амазонку на домашнее платье, она взяла в оборот господина Менева и без особых церемоний завела разговор на тему, связанную с желудком.

— Скажи-ка, дорогой, ты приносишь покаяние за свои грехи или дал обет воздержания — почему при всем своем богатстве ты живешь в скудости и ведешь такой печальный, в сущности, образ жизни?

— Я чувствую себя очень комфортно.

— Выдумки! Позволь мне один раз пойти на кухню и приготовить тебе обед — бьюсь об заклад, что, отведав его, ты почувствуешь себя гораздо комфортнее, чем лопая эту мужицкую стряпню, которую у вас изо дня в день подают на стол.

— Ты действительно хочешь готовить?

Менев уже облизывал губы, ибо подумал, что женщина с такой изысканной внешностью наверняка сумеетприготовить и изысканные блюда.

— Разумеется, — заявила в ответ Зиновия, — я жду лишь твоего согласия.

— Ладно, можешь приступать прямо сейчас.

Зиновия взбежала по лестнице к себе в комнату, сбросила шелковый капот на кровать и, переодевшись в простое домашнее платье, оставляющее полностью открытыми ее великолепные руки, в белом фартуке и с кокетливой наколкой на голове тут же снова спустилась вниз, держа в руках две книги.

— Ну, как тебе нравится твоя новая стряпуха?

Менев попытался скрыть выражение своего лица; он обнял очаровательную свояченицу за тонкую талию и вместо ответа одарил ее пылким поцелуем в затылок.

— О, ты начинаешь с десерта!

— Зиновия, ты неотразима, ты это знаешь? Однако что это у тебя за книги?

— Вот это — венская поваренная книга, а это — альманах для гурманов.

— Замечательно.

— А теперь адье, увидимся за супом.

Зиновия поспешила на кухню и здесь начала с того, что обняла Адаминко. Затем составила карту блюд и приступила к осуществлению задуманного. Не прошло и получаса, как все меневское семейство собралось вокруг большой печи. Каждый состязался с другим, желая быть чем-то полезным прекрасной поварихе, и та сумела использовать каждого в меру его таланта и сил. Наталья чистила картофель, двоюродная бабушка сортировала изюм, Лидия шпиговала спинку косули, Аспазия месила тесто, сам Менев толок в ступке сахар. А в полдень Тарас с сияющим лицом подал на стол лучший обед, какой когда-либо готовили в Михайловке, и обед этот был поглощен до последней крошки, потому что все ели с волчьим аппетитом.

— Ну как? — спросила Зиновия, когда с едой было покончено.

Менев некоторое время лишь сыто улыбался, а затем произнес:

— Отныне, свояченица, я поступаю под твое правление: ты мастерица в искусстве жить, выражаю свое почтение, так что бери в руки скипетр, правь нами, правь нами всеми! Теперь я знаю, что ты будешь править мудро и что в твое правление мы будем вкусно кушать.

— Хорошо, — ответила Зиновия, величаво кивнув, — я готова сей же час взойти на престол Михайловки, однако правительницей я буду строгой.

— Как тебе заблагорассудится, мы же будем покорными подданными, — проговорила Аспазия.

От печного жара и беспрестанного снования туда и обратно по кухне Зиновия почувствовала усталость, поэтому вскоре после обеда удалилась к себе в комнату передохнуть. Она сняла фартук, отстегнула наколку и растянулась на диване. Едва она успела смежить глаза, как дверь тихонько отворилась.

«Кто бы это мог быть», — подумала она, но не шевельнулась, а только одним глазком поглядела в ту сторону.

Это оказался Менев.

«Что он задумал?»

Он на цыпочках приблизился к дивану, некоторое время с удовольствием любовался спящей красавицей и затем, нагнувшись, поцеловал ее в щеку. Ей стоило больших усилий не расхохотаться. Воодушевленный отсутствием сопротивления, Менев опустился рядом с диваном на одно колено и отважился запечатлеть второй поцелуй на словно выточенной из мрамора безупречной руке. Зиновия по-прежнему не двигалась, и только когда он слишком уж смело прижался губами к ее шее, медленно открыла глаза, одновременно крепко ухватив его за шейный платок.

— А если бы тебя сейчас жена увидела? — с наигранным негодованием прошептала она.

— Всего один поцелуй в знак уважения…

— Их было три, Менев.

— Так ты не спала?

— Нет.

— Ах ты, прекрасная змия-искусительница!

— Разве я искушала тебя? — весело рассмеялась она, радуясь победе.

— Но ведь ты меня не выдашь? Против твоих чар невозможно устоять. Ты такая соблазнительная, такая аппетитная…

— Я не выдам тебя, но наказать накажу.

— Накажи меня, назначенное тобой наказание будет мне только в радость.

— Ты полагаешь? — промолвила Зиновия, приподнявшись и облокачиваясь на руку. — Однако что ты скажешь, если я подведу тебя под виселицу и потом заставлю жить с петлею на шее? Ты признаешь, что целиком и полностью находишься в моей власти?

— Целиком и полностью.

— Следовательно, отныне у тебя нет своей воли, а только моя, понимаешь? И если я, к примеру, скажу тебе в присутствии других: «Милый свояк, будь любезен сделать то-то и то-то», то в переводе на наш язык сказанное будет означать: «Я приказываю, и ты безропотно выполнишь приказ». Ибо отныне, мой дорогой, у нас с тобой имеется свой язык и своя сладкая тайна, о которой твоя жена, не приведи Господи, даже подозревать не должна. Вот так, а теперь можешь еще раз поцеловать меня, старый грешник.

— Куда? В уста?

— Нет.

— Стало быть, в лоб.

— Изволь.

После этого Менев поцеловал ее в лоб, потом еще раз в шею — за что, однако, мигом схлопотал увесистую пощечину.

— Похоже, меня ты целуешь охотнее, чем жену? Но смотри, не серди меня, иначе я безжалостно выдам тебя на расправу.

— Ты будешь мною довольна, Зиновия.

— А ты мной. Эта скучная жизнь должна же когда-нибудь кончиться, так давайте развлекаться все вместе.

Прежде чем уйти, Менев взял еще несколько книг: причем Зиновия вручила ему наикрепчайшие яды из тех, что хранились в ее домашней литературной аптеке. Проведя внизу совещание с поваром и настрого приказав ему ни на чем отныне не экономить, а готовить так, чтобы блюда отвечали благородному вкусу Зиновии, Менев тотчас же уселся у теплой печки и начал читать. Он читал до самого вечера, пока в комнату, в сопровождении собаки, не вошел, осторожно ступая, дядюшка Карол.

— Где она? — робко спросил он, озираясь по сторонам.

— Кто?

— Госпожа Федорович.

— Да не пугайся ты так сильно, она не кусается, напротив, ты познакомишься с дамой, какой никогда не видел. Она и аристократичная, и любезная, и красивая…

Дядюшка Карол положил на кресло трость, шубу и шапку, а его пес вытянулся на полу возле печки. В скором времени к ним присоединились все дамы, Зиновия держала под локоток Наталью.

— Господин Карол Богданович, — начал Менев, — самый геройский человек своего столетия. Тем не менее он боится каждого облачка, дрожит, если кошка перебегает ему дорогу, воображая, что перед ним тигр.

— О, даже падающий с дерева лист способен обратить его в бегство, — присовокупила Аспазия.

— Он и тебя боится, свояченица, — сказал Менев.

— Меня? — переспросила Зиновия, подходя к дядюшке Каролу и протягивая ему руку. — А мне, напротив, кажется, что мы станем добрыми друзьями.

— Разумеется, — зардевшись, пробормотал тот: он был совершенно ослеплен красотой Зиновии. Она же, как всегда быстро и безошибочно, проанализировала его своим методом. Взгляд ее умных глаз лишь на мгновение задержался на простодушном лице, широком и румяном, обрамленном расчесанными на прямой пробор светло-русыми волосами, которые торчали в разные стороны, напоминая соломенную крышу крестьянской хаты, — и она уже знала достаточно.

«Добрый человек, миролюбивый и легко управляемый, — гласил вывод, — а главное — надежный, словно столетний календарь. С ним можно жить как в раю, но его надо постоянно держать в узде. Впрочем, поживем — увидим».

— Отчего ты не убегаешь? — снова завелся Менев. — Я же тебе говорю, она ведьма.

— Оставь, наконец, свои ехидные шуточки, — обиженно огрызнулся дядюшка Карол.

— А я считаю Карола мужественным, — вмешалась Зиновия.

Все удивленно переглянулись, и всех удивленнее выглядел сам Карол.

— Настоящий герой, — продолжала Зиновия, — всегда начеку. Кем мы восхищаемся больше, Одиссеем или Ахиллом? Бесспорно, первым: ведь он преодолевает все опасности благодаря своему благоразумию и хладнокровию. Бывает отвага по глупости, и я ценю Карола именно за то, что в его случае это не так.

Дядюшка Карол не вполне понимал, что с ним происходит, однако на сердце у него потеплело, и он, обычно не решавшийся даже прикоснуться к женщине, от избытка чувств с юношеским пылом поцеловал лилейную руку Зиновии.

— Чисто античный мрамор, — едва слышно проговорил он.

— Ну вот, он опять оседлал своего любимого конька, — насмешливо заметил Менев.

— О! Я тоже увлекаюсь Элладой и Римом, — воскликнула Зиновия, — и немедленно докажу вам это, милый Карол. Пойдем, Наталья.

Дор´огой, на лестнице, у нее уже созрело решение держать дядюшку Карола про запас и выйти за него замуж, если ей не удастся завоевать Сергея.

«Значит, ты неплохо ориентируешься в мире Древней Греции», — молвила она про себя с миной молодого поэта, который благодарит публику после успешного представления своей первой пьесы.

Впрочем, Зиновия надеялась однажды в знак триумфа победоносно привязать его, по обычаю амазонок, к хвосту своей лошади — хотя бы и символически.

Когда чаровница снова спустилась вниз, на ней был белый с золотой каймой греческий хитон, позолоченные сандалии на ногах и золотые браслеты на обнаженных предплечьях, а горделивую голову ее украшал венок из роз, похищенных ради такого случая Натальей в зимнем саду.

У дядюшки Карола от этой картины перехватило дыхание.

— Сказочно! — восхищенно пробормотал он. — Сама Афродита, снизошедшая к смертным…

Вопреки своей привычке он в этот вечер совершенно не притронулся к еде, но зато во весь ужин не спускал пристального взгляда с Зиновии, которая сидела с ним рядом и время от времени приветливо кивала ему.

Внезапно со двора донесся скрип колес въезжающего экипажа, и две минуты спустя в дверях с гордым видом незаурядного артиста показался Винтерлих, держащий под мышкою ноты. После того, как и он, в свой черед, налюбовался Зиновией — впрочем, этому никто не препятствовал, — а потом с аппетитом умял две форели и целую жареную курицу, Наталья заняла место за роялем. Винтерлих, словно распорядитель концерта, гордо провел Зиновию — за руку — к инструменту. Затем взглядом попросил тишины, и первый дуэт начался.

Зиновия пела изумительно: ее голос, от природы наделенный сладостной мелодичностью, был отшлифован хорошей выучкой. Винтерлих на ее фоне выглядел как блеющий ягненок, соревнующийся с трелями соловья. Когда по окончании пения раздались громкие аплодисменты, он деликатно указал на Зиновию, решительно и категорично отвергнув всякое поощрение собственных скромных заслуг.

С началом второго дуэта он превратился в воплощение робости и с каждым тактом все больше стушевывался перед прекрасной певицей.

И вот они дошли до того места, которое уже при разучивании д´ома заставило его изрядно поломать голову.

«Я люблю тебя».

Никто не мог запретить ему любить Зиновию, ибо даже комару позволено танцевать в лучах солнца, но он никогда не посмел бы обратиться к ней на «ты» — нет, это было абсолютно недопустимо. Сердце у него бешено колотилось, а щеки краснели все гуще и гуще.

Зиновия уже давала ему взглядом понять, что настал черед его партии и медлить больше нельзя, тогда он принял смелое решение и вместо «Я люблю тебя!», истаивая нежностью, пропел «Я люблю вашу милость!».

Зиновия чуть не откусила себе язык, чтобы не расхохотаться, однако сдержалась, и любовный дуэт был благополучно допет до конца.

Был уже поздний час, когда гости засобирались в обратный путь. Винтерлих откланялся и приказал своему кучеру быстро ехать в Ростоки, где он намеревался переночевать. А дядюшка Карол все еще с тростью в руке беспомощно топтался в горнице.

— Ну вот, он снова боится один возвращаться домой! — насмешливо воскликнул Менев.

— А как далеко идти? — полюбопытствовала Зиновия.

— Пятнадцать минут.

Она лукаво улыбнулась, сделала знак Наталье и незаметно покинула комнату.

— Да что со мной, в сущности, может случиться? — принялся теперь сам себя успокаивать дядюшка Карол. — Здесь же нет ни разбойников, ни волков, а, кроме того, при мне моя собака; однако я опасаюсь, что уже изрядно похолодало, и потому, пожалуй, выпил бы еще чашку чая.

— Ты его сейчас получишь.

Подали чай. Карол пил очень медленно, но чай в конце концов кончился, и дядюшке пришлось-таки покинуть Михайловку. У ворот он остановился и внимательно осмотрелся по сторонам; тут-то к нему и приблизилась из темноты какая-то фигура.

— Кто здесь? — озадаченно спросил он.

— Я, — ответил звонкий голос.

— Зиновия, ты?

— Да, я хочу тебя проводить.

— А ты не боишься?

— Кого? Пусть лучше боятся меня. — И действительно, в высоких мужских сапогах, коротком черном полушубке и маленькой казачьей папахе Зиновия выглядела весьма молодцевато и ухарски.

— Пойдем!

Она взяла его под руку, и они храбро зашагали по дороге. Каждый предмет совершенно отчетливо виделся на расстоянии ста шагов, поскольку на небе не было ни облачка, а звезды горели так ярко, будто их основательно вычистили, сняв большими щипцами нагар. Наша пара благополучно добралась до Хорпыня, однако здесь собака внезапно насторожилась и враждебно залаяла. Тотчас из придорожной канавы поднялся дикого вида бродяга и принялся угрожающе размахивать дубиной.

— Вы чего это мне мешаете? Даже ночью от вас нет покоя, вы мне за это заплатите.

— Ступай-ка лучше своей дорогой, приятель, — дрогнувшим голосом предложил Карол.

— Что? Это я должен уступить? Ну, это мы сейчас посмотрим!

Бродяга разразился гомерическим хохотом и, нетвердо ступая, двинулся на обоих.

— Малый выпимши, — презрительно обронила Зиновия.

— Такие самые опасные, — пробормотал Карол.

Но Зиновия пропустила мимо ушей его предостережение, вырвала трость у него из рук и встала в боевую позицию.

— Ну давай, подходи, хмырь болотный! — повелительно бросила она босяку, и, когда тот в кураже хотел было кинуться на нее, она одним-единственным ударом уложила его на землю.

— Он мертвый? — опасливо поинтересовался дядюшка Карол.

Зиновия поддала изрядного пинка неподвижно растянувшемуся на земле субъекту.

— Эй, ты еще жив?

— Убили! Убили! — завопил тот во все горло. — На помощь! Спасите!

— Вот видишь, он себя очень хорошо чувствует, — рассмеявшись, констатировала Зиновия.

— Ах! Как же здорово ты действовала в этой схватке, — заметил Карол, когда они зашагали дальше, — мне казалось, я вижу перед собой Ипполиту или Пентесилею.

Зиновия благополучно довела его до самого дома, а затем, закурив папироску, беззаботно и весело пустилась в обратный путь. Когда она добралась до места, где свалила на землю бродягу, того уже и след простыл. Вероятно, он снова устроился отдыхать в какой-нибудь придорожной канаве.

Она без всяких приключений добралась Михайловки, но, когда вошла в дом, ее неожиданно обняла пара крепких рук и кто-то пылко поцеловал в губы.

— Нет, Менев, это уж слишком, — с досадой сказала Зиновия.

Серебристый смех тут же выдал Наталью.

— Это ты?

— Да, — ответила красивая девушка. — Однако, должна заметить, у моего почтенного папеньки, похоже, хороший вкус. Кто бы мог подумать?

Том второй

13. Именины

Манила сладко дудка птицелова,

пока снегирь в силки не угодил.

Лессинг. Натан Мудрый

Именины отца были уже на самом пороге. Поэтому Феофан отправился к директору гимназии и попросил освободить его, а также двух его друзей, сыновей священника, от посещения лекций на следующий день. Он излагал просьбу с робкой кротостью, которая производила впечатление глубокой печали, и от волнения забыл даже назвать причину, требующую его присутствия в родительском доме.

Почтенный директор превратно истолковал его скорбную мину, пристально поглядел на него и затем серьезно произнес:

— Ах, ну да, у вас же отец умер?

Феофан оказался в поистине двусмысленном положении. Мог ли он прекословить пожилому господину, являющемуся к тому же директором? Это было недопустимо! Но и позволить собственному отцу умереть — только в угоду формальной вежливости — он тоже не мог.

Пока он, обуреваемый тяжелыми душевными сомнениями продолжал безгласно стоять перед директором, тот уже произнес короткую, но прочувствованную хвалебную речь, посвященную светлой памяти господина Менева, после чего освободил Феофана от посещения завтрашних занятий.

Феофан попытался хоть теперь вразумительно объяснить, в чем дело, однако пожилой господин не позволил ему сказать ни слова, а немедленно отпустил восвояси, одарив напоследок крепким, исполненным трогательного участия рукопожатием.

— Ступайте с Богом, мой бедный юный друг, ступайте…

Феофан споткнулся о порог и затем, точно спасающийся бегством убийца, стремглав слетел вниз по лестнице: он чувствовал себя Орестом, которого преследуют по пятам эринии.

«Из ложной вежливости ты погубил своего отца!» — казалось, хором выли они у него за спиной.

Был вечер, когда трое студентов прибыли в Михайловку. Феофан сошел у родного поместья, а двое других покатили дальше, к усадьбе священника. Поцеловав руку отцу и побывав в объятиях у всех домашних, Феофан прежде всего поднялся к Зиновии, чтобы засвидетельствовать свое уважение к ней. Он было почтительно поднес ее руку к губам, однако та без лишних церемоний обняла его за шею и поцеловала. Лицо Феофана сразу приняло глупый вид, который сохранялся и за ужином, потому что красивая тетушка усадила его рядом с собой и время от времени своей вилкой клала ему в рот особо лакомый кусок или украдкой пожимала под столом руку. Феофана это очень смешило, будто кто-то щекотал ему ступни, и вместе с тем он немного конфузился. После трапезы Зиновия попросту забрала его с собой.

Наталья тоже хотела последовать за ними, но Аспазия остановила ее.

— Оставь их наедине, — сказала она дочери, — Зиновия, видимо, намерена малость пообтесать нашего увальня. Для молодых людей очень полезно, если к их формированию хоть отчасти прикладывает руку женщина опытная.

Зиновия в полной мере разделяла мудрое мнение Аспазии, она с радостью взяла на себя заботу о ее сыне, ибо в каждой женщине скрывается гувернантка, а уж куда приятнее, надо признать, воспитывать юношу восемнадцати лет, нежели нянчиться с непоседливыми маленькими детишками. Как только Феофан оказался у нее в комнате, она принялась со всех сторон осматривать его.

— Ну что у тебя за вид? — сказала Зиновия, завершив разбор. — Эти длинные волосы и шейный платок, точно петля на виселице…

Расположившись в кресле, она заставила его встать перед ней на колени, расчесала ему черные кудри и затем повязала платок шикарным узлом.

— Вот теперь ты такой симпатичный!

С этими словами она милостиво наклонилась к нему и поцеловала.

Феофан покраснел до корней волос.

— Ах ты, маленький ослик! — воскликнула Зиновия. — Разве я первая женщина, которую ты целуешь?

Она вскочила на ноги и принесла моток алого шелка.

— Вот, помоги-ка мне его размотать.

Феофан хотел было встать.

— Оставайся на коленях, это больше соответствует таким пажеским натурам, как ты.

Она накинула шелк ему на руки и приступила к работе.

— Послушай, Феофан, — заговорила она, — ты очаровательный юноша, но ведешь себя так, будто все еще тайком играешь с деревянной лошадкой или со щелкунчиком. Ты что, не собираешься становиться мужчиной?

— К сожалению, отец держит меня в большой строгости.

— Это в порядке вещей, но если ты в твоем возрасте не позволяешь себе никакого озорства, то из тебя в лучшем случае получится сельский священник. А жизнь так прекрасна!

Феофан снизу вверх посмотрел на Зиновию и сокрушенно вздохнул.

— Конечно, она прекрасна!

— Что ты о ней знаешь? — вскричала она и легонько шлепнула его по губам. — Однако я хочу дать тебе кое-какие книги, ты можешь забрать их с собой — когда прочтешь, увидишь, каким недотепой ты был до сих пор.

В коридоре послышались крадущиеся шаги. Это Менев интересовался, чем занимается свояченица с его сыном.

— Встань, — шепнула Зиновия, поскольку знала, что Менев будет подглядывать в замочную скважину, и она не ошиблась. Не обнаружив ничего крамольного, хозяин дома громко откашлялся и отворил дверь.

— Хорошо, что ты подошел, — приветствовала его красавица, — я как раз хотела тебя спросить, уж не собираешься ли ты сделать из Феофана монаха.

— Как такое пришло тебе в голову?

— Молодой человек в этом возрасте должен был бы получше знать жизнь.

— Совершенно верно.

— Но так же верно и то, что карманных денег, которые ты ему даешь, не хватит даже на марки для писем к тебе.

Менев почесал за ухом.

— Сколько ты выделяешь ему ежемесячно?

— Пять гульденов.

— Ты должен увеличить эту сумму вдвое.

— Но это было бы уже…

— Ты осмелился нарушить данное мне обещание? Кто здесь принимает решения?

— Бесспорно, ты.

— В таком случае теперь он будет получать десять гульденов в месяц.

— Как скажешь.

Феофан не решался поднять глаза на отца, он только исподлобья посматривал на красивую тетю, которая в этот момент представлялась ему настоящей владычицей, щедро расточающей свои милости. Одновременно он чувствовал себя целиком в ее власти, и сейчас, когда она поигрывала алым шелком, ему казалось, будто она наматывает на палец его самого. Под конец она незаметно протянула ему несколько томиков, которые он спешно рассовал по карманам, — и в тот же вечер при тусклом свете свечи Феофан начал читать «Графа Монте-Кристо»…

Настало утро. Весь дом охватило радостное волнение, поскольку предстояло с достойной торжественностью отпраздновать именины Менева — по разработанной Зиновией программе.

Когда старый барин вошел в трапезную залу, ее уже украшали цветочные гирлянды, пол был устлан камышом, а вдоль стен выстроились елочки, увешанные позолоченными яблоками и орехами. Над дверью красовалась доска с надписью: «Виват!»

Менев уселся в свое кресло с высокой спинкой, точно монарх, готовый принимать поздравления подвластных народов. Первыми к его трону приблизились слуги, по этому случаю одетые в воскресные крестьянские наряды. Тарас от имени всех произнес короткую, но проникновенную речь, поднес Меневу каравай с солью и затем наполнил горилкой большой бокал, чтобы выпить за здравие своего господина.

— Долгие лета! — по малорусскому обычаю хором воскликнули остальные.

Затем Тарас протянул бокал Меневу, который, отхлебнув глоток, сказал «Wrenki»^[35] и передал его дальше.

После того как бокал описал полный круг, в комнату вошли двоюродная бабушка с Феофаном. Она — в образе старой цыганки, опираясь на посох, а он — одетый молодым цыганом. Менев, увидев их, еще больше растрогался. Запинаясь, Феофан продекламировал вирши, в поэтической форме сообщив Меневу, что в полночный час он добыл для него сокровище, и затем вручил имениннику небольшую миленькую шкатулку. В ней Менев обнаружил записку со следующими словами: «Самое большое сокровище, каким ты владеешь и которое никто у тебя не похитит, — это наша любовь». После этого старуха цыганка взялась гадать по его руке, предсказала ему долгую жизнь и безмерное счастье.

Менев уже с трудом справлялся с охватившим его умилением, когда в залу вошли четыре женские фигуры в маскарадных костюмах, олицетворяющие времена года.

Наталья в коротко подобранном платье, украшенная цветами, была весной. Она произнесла свои вирши уверенно и выразительно, в завершение одарив Менева позолоченным рогом изобилия, полным вешних лепестков. Лидия, представлявшая — в наряде аркадской пастушки — лето, положила к его ногам сноп и посулила несметно богатые урожаи. Аспазия — как вакханка с накинутым на плечи мехом пантеры и в венке из виноградной лозы, — преподнесла дары осени. По ее знаку гурьба переодетых вакхантами крестьянских ребятишек вкатила в комнату на четырехколесной тележке внушительный бочонок венгерского вина, на котором восседал маленький Вакх, в то время как малолетние вакханки приплясывали с тирсами вокруг, держа в руках корзинки, наполненные краснощекими яблоками и золотистыми апельсинами. Зима — Алена, облаченная в медвежью шкуру, в волчьей маске и с копьем в руке, — к сожалению, сбилась уже посреди второго стиха. Однако ее симпатичная, вооруженная луками и стрелами свита с лихвой компенсировала эту оплошность преподнесенными Меневу подарками: парой крупных полевых зайцев, одной косулей, мехом лисицы и огромной волчьей шкурой. Последней появилась Зиновия — в греческом хитоне и с позолоченным жезлом в руке. Она вполне осознавала могущество своей радующей взоры красоты, на губах ее играла очаровательная улыбка. Мелодичным голосом, уже с первых тактов завораживающим любого, она продекламировала своего рода эпилог, в котором представилась «Удовлетворенностью» и назвала себя своенравной богиней, которую никогда не найти, если специально за ней охотиться, но тем легче встретить там, где ее никто не ищет.

На щеках Менева уже заблестели первые жемчужинки слез.

— Здесь, у тебя, — закончила между тем Зиновия, — я чувствую себя уютней всего, здесь, где живут такие славные люди, издревле был мой родной очаг, и я тебя никогда не покину.

Менев начал громко всхлипывать. Он не видел уже ни красивой руки, протянутой к нему, ни очень дорогого подарка, который Зиновия подносила виновнику торжества: золотой пепельницы в форме птичьего гнезда, с серебряными яйцами внутри. Только когда все четыре времени года пришли к нему на помощь, протянув свои носовые платки, он, наконец, собрался с мыслями, дважды поцеловал своенравной богине руку и залюбовался подарком, все снова и снова благодарно поглядывая на прекрасную дарительницу.

— Ну так поцелуй же ее, — сказала Аспазия, ласково похлопывая его по спине.

Менев не заставил уговаривать себя, он привлек Зиновию к груди и под возгласы всеобщего ликования расцеловал.

Правда, ликование было все же не совсем всеобщим, у Феофана в этот момент стало как-то тяжело на душе, не потому, конечно, что он завидовал поцелую отца, а потому, что эринии ни на шаг не отходили от него, продолжая хором кричать: «Отцеубийца! Что ты наделал? Из соображений формальной вежливости ты позволил умереть своему отцу, да вдобавок в день его именин!»

После совместного завтрака Зиновия объявила, что настало время отправиться на кухню и подумать о праздничном обеде. Сегодня она размахивала кулинарным скипетром, а Наталья с Феофаном, которому Зиновия под шаловливое хихиканье девушек повязала белый фартук, были у нее на подхвате.

Всю первую половину дня поздралениям конца не было, поскольку один за другим подъезжали гости: сперва дядюшка Карол с патером Поланским, католическим священником из Хорпыни, потом Винтерлих, а под конец — Черкавский с супругой и обоими сыновьями.

Тарас и Софья накрыли стол по предписаниям новой царицы кухни. В центре высился огромный торт, шедевр Адаминко, изготовленный по идее и рисунку Зиновии. Торт имел форму древнегреческого храма, в котором на алтаре из сахара можно было увидеть богиню любви Венеру, перед вратами стояли Церера и Флора, а на фронтоне раскачивались два голубка. По обе стороны от торта находились две вазы с цветами, а подле каждой вазы — по серебряной горке со всевозможными сладостями. Каждая салфетка благодаря стараниям Софьи приобрела совершенно особенный вид. Когда гости собрались к обеду и по приглашению хозяйки дома заняли предназначенные для них места, они сперва долго развлекались тем, что разгадывали намеки, которые Зиновия так остроумно приготовила каждому на его тарелке. Салфетка Менева была сложена в форме домашней туфли, перед дядюшкой Каролом сидел заяц, у Натальи лежала роза, Винтерлих был весьма польщен лирой, которая приветствовала в нем артиста, тогда как белая звезда, положенная перед священником, означала его интерес к астрономическим наблюдениям.

Яства были выше всяких похвал, вино лилось рекой — неудивительно, что разговор за столом вскоре оживился и что каждый чувствовал себя прекрасно и счастливо. Напротив Зиновии сидели Василий, ноздри которого глядели на нее точно дуло двустволки, и католический священник, взиравший на красавицу маслянисто-нежными глазами. Ибо патер Поланский относился к числу тех игриво-галантных духовных лиц старой эпохи, каких сегодня еще можно встретить разве что среди поляков. Он очень благосклонно относился к дочерям Евы и вследствие этого был одет с известной кокетливостью — начиная от короткой белоснежной сутаны и кончая черными чулками и туфлями с пряжками.

Как раз когда все почувствовали, что обстановка за столом достаточно созрела для тостов, Зиновия на минутку исчезла из комнаты. Когда она возвратилась, за ней следовал казачок с корзиной, полной бутылок шампанского.

— Нет, свояченица, — промолвил Менев, — это уж слишком, ты меня сегодня смущаешь.

Зиновия рассмеялась, вино уже пенилось в бокалах, и Черкавский поднялся, чтобы выпить за здоровье Менева. Он сравнил именинника с солнцем, его супругу — с луной, остальных членов семьи — с планетами.

— А тетя?.. А что же Зиновия?.. — раздались голоса со всех сторон.

— Она — чудо небесное, ярчайшая комета, на короткое время явившаяся нашему взору, чтобы затем, увы, снова скрыться с нашего горизонта.

— Браво! Браво!

Теперь языки развязались; бокалы, сталкиваясь друг с другом, звенели и быстро пустели, наполнялись и снова осушались. При каждом тосте снаружи грохотали легкие мортиры, по указанию Зиновии расставленные Мотушем во дворе. Вскоре французский нектар более или менее сильно ударил собравшимся в голову, даже дамы развеселились, и двоюродная бабушка — пуще всех остальных.

— Ты не знаешь, зачем патер Поланский носит башмаки и чулки? — шепотом поинтересовалась Аспазия у свояченицы.

— Потому что он очень гордится своими икрами, — хихикая, предположила Лидия.

— В мое время, — сказала, посверкивая глазами, двоюродная бабушка, — любили и умели развлечься. У нас в Варшаве был один аббат, который щеголял в похожем наряде. Чем это кончилось? Однажды графиня Потоцкая побожилась, что чулки у него на толстой подкладке, и дамы мигом превратили его икры в две подушечки для иголок. Бедняга потом весь вечер расхаживал точно дикобраз, так ничегошеньки и не заметив.

Наталья, которая беспрестанно хохотала и целовала Зиновию, не усидела на месте и тотчас же изъявила готовность проделать с капелланом аналогичную шутку. Она как кошка незаметно подкралась к нему, зажав в пальцах иголку, и молниеносно опустилась на корточки. Раздался вой, и злополучный капеллан вскочил со стула, точно его ужалил тарантул.

— Вы, оказывается, настоящий, — воскликнула Аспазия.

Дамы залились громким смехом, господа же, которые никак не могли взять в толк, что произошло, осаждали их вопросами, все кричали и бурно выражали эмоции, перебивая друг друга, пока среди всеобщего веселья Аспазия, наконец, не рассказала присутствующим суть всей истории.

Мало-помалу в помещении стало невыносимо жарко. Зиновия поднялась и вышла было на порог дома, чтобы подышать свежим воздухом, как вдруг ее обхватили сзади две крепкие руки и чьи-то губы поцеловали в затылок.

— Менев, — игриво и в то же время с досадой пробормотала она, — что ты себе позволешь? Мне кажется, ты слишком много выпил.

— Я? О нет! Ты… ты сама в этом виновата, мог бы поспорить, что…

— Уходи, уходи же!

— О чем бишь я собирался поспорить?

Она вырвалась и, побежав по коридору, попала в объятия дядюшки Карола.

— Ах, Зиновия! Ты сегодня неотразима! — вздохнул тот и от души поцеловал ее в губы.

Она благополучно ускользнула и от него, но в дверях столкнулась с Феофаном, которого опять преследовал жуткий хор неотвязных эриний: «Отцеубийца! Отцеубийца!» Он был бледен как полотно, и в глазах его блестели слезы.

— Что с тобой?

— Мне как-то не по себе.

— Ах, это, верно, из-за шампанского!

— Нет, шампанское здесь ни при чем, я такой несчастный, — воскликнул юноша, готовый вот-вот расплакаться, — я люблю тебя, а ты, ты меня не любишь…

— Дурачок!

— Я хотел бы умереть прямо сейчас.

Зиновия с улыбкой накинула ему на шею очаровательную удавку — свои руки, — и он, обливаясь слезами, приник к ней, запечатлев у нее на груди поцелуй. Но и от него Зиновии в конце концов удалось отбиться.

— Они все изрядно охмелели, — шепнула она Аспазии, снова усевшись на свое место за столом.

Теперь и остальные один за другим воротились в комнату.

Между тем Винтерлиха подхватили волны неизъяснимого блаженства: в этот великий день он впервые переживал опьянение. Теперь и его тоже начала захлестывать вселенская нежность, но поскольку пиетет перед дамами в нем еще превалировал над парами шампанского, его точно магической силой повлекло на кухню, к нимфам очага.

— Прошу прощения, — церемонно произнес он, поднимаясь из-за стола, — я с вашего позволения пойду глотнуть свежего воздуха.

С этими словами он положил салфетку на стул и, безуспешно пытаясь придерживаться прямой линии, шагнул к двери. В конце концов он благополучно выбрался из комнаты и направил свои стопы на кухню, где томно прижал к груди миниатюрную Софью — и получил от нее увесистую затрещину по правой щеке. Когда, несколько протрезвев, он воротился обратно, Наталья не замедлила со смехом полюбопытствовать:

— Что это с вами, господин Винтерлих, — у вас вся правая щека красная?!

— Не знаю-с… это, без сомнения, от вина… — Он был ужасно сконфужен и, усевшись на собственную салфетку, тщетно искал ее теперь на столе и под ним. Наконец ему удалось-таки обнаружить ее и энергично закрепить одним углом у себя в петлице. Женщины тем временем злобно шипели точно змеи в гнезде, беспрестанно поглядывали на него и хихикали. Это было невыносимо. И Винтерлих во второй раз поднялся с места.

— Дамы и господа, я вынужден еще раз просить у вас извинения.

— Не стесняйтесь, — любезно промолвила в ответ Аспазия.

Новый взрыв хохота — затем громкий крик из десяти глоток и всеобщая суматоха. Все общество охотно извиняло его очередную отлучку, однако совершенно не готово было извинить то, что он слишком буквально воспринял предложение не стесняться и, вставая из-за стола, увлек за собой все столовые приборы, бокалы и бутылки, и чуть было даже не торт с вазами.

Ибо вместо салфетки несчастный основательно закрепил у себя в петлице край скатерти — и теперь соусы и пунш, красное венгерское вино и шампанское ручьями растекались по столу, орошая наряды дам, под звон разбитых тарелок и бокалов.

Потребовалось некоторое время, чтобы ликвидировать последствия катастрофы, и свойственное Зиновии чувство юмора изрядно поспособствовало преодолению возникшей напряженности. Она освободила Винтерлиха из заключения и — насколько могла — восстановила то, что было разрушено.

Пока дамы приводили в порядок свои туалеты, Винтерлих исчез, однако вскоре опять вернулся. На сей раз красной у него была левая щека, к которой — несравнимо весомее, чем недавно белая ручка Софьи, — приложилась ладонь ядреной Дамьянки.

— Однако, господин Винтерлих, — воскликнула неугомонная Наталья, — теперь у вас и левая щека покраснела!

— Левая, говорите… — промямлил бедолага, — ума не приложу, с чего бы это…

После сытного обеда все общество решило вздремнуть. Дамы разошлись по своим комнатам, господа расположились в салоне и в столовой зале. И вскоре во всем доме воцарились покой и мертвая тишина. Не слышно было ни звука, кроме сопения Винтерлиха, который скатился с дивана под обеденный стол, и ему приснилась лавина, вместе с ним низвергающаяся в пропасть. Этой лавиной была подушка, которую он нежно сжимал в объятиях.

Уже вечерело, когда в комнату вошли женщины и всевозможными хитрыми уловками вернули представителей сильного пола к жизни. Феофану Зиновия пощекотала перышком в ухе, дядюшке Каролу Лидия выплеснула в лицо стакан воды, отчего тот завопил спросонья:

— На помощь! Тону!

Василий был разбужен Аленой, которая пририсовывала ему жженой пробкой усики и при этом нечаянно обожгла верхнюю губу. А Наталья развлекалась тем, что кончиком ступни водила по икре Винтерлиха.

— Что вам нужно? — возмущенно причитал тот. — Разбудите меня в день Страшного суда. А сейчас оставьте в покое.

Придя же, наконец, в себя, он недоуменно огляделся по сторонам.

— Разве я не умер?

— Нет.

— Разве я лежу не в могиле?

— Нет.

— Тогда где же я лежу?

— Под столом.

В конечном итоге все снова были на ногах. Софья подала черный кофе, гости и хозяева смеялись и мило болтали. Зиновия с Винтерлихом спели дуэт, потом все принялись играть в настольные игры.

Было уже поздно, когда собрались расходиться. Последним попрощался и Феофан. К воротам подъехала коляска, он стойко выдержал четыре объятия, поцеловал руку отцу и уселся. Тут к дверце экипажа быстро подошла Зиновия.

— Ты все еще несчастен? — с наигранным недовольством спросила она.

Феофан утвердительно кивнул и прижал ее руку к сердцу.

— Только не воображай себе ничего лишнего.

— Можно я тебе напишу?

— Зачем? — возразила она. — В ближайшее время я сама приеду и как следует вправлю тебе мозги.

Феофан поцеловал ей руку, затем Зиновия отступила на шаг, и коляска тронулась с места.

«Он мой, — подумала Зиновия, провожая взглядом удаляющийся экипаж, — я без всяких хлопот могла бы запереть его в клетку и натаскивать как попугая. Ах, какие все-таки смешные эти мужчины! Одного ловишь на сахар, другого — с помощью умной беседы, но в любом случае ловятся они все». Она уютно спрятала руки в карманы кацавейки и, насвистывая арию Папагено из «Волшебной флейты», воротилась в дом.

14. Зиновия ищет союзников

Медленно, шаг за шагом поднимаешься вверх по лестнице.

И. П. Хебель^[36]

На следующий день Менев ненадолго отправился в окружной город. Проводив его до самого экипажа, Аспазия медленно воротилась к себе в комнату, прилегла на диван и погрузилась в думы. Вчерашний праздник взволновал ее, она все снова и снова мысленно возвращалась к замечательному маскараду. Почему не всегда в этом доме так весело? Она окинула внутренним взором свою прошедшую жизнь, углубилась в воспоминания девичьих лет и впервые спросила себя: для чего она, в сущности, жила? Ради детей. Хорошо, это было раньше; но сейчас, когда она вырастила их и ее муж больше интересуется своим чубуком, чем ею?

Тут раздался стук в дверь, и в комнату вошла Квита — чопорная, словно рапортующий капрал. Она, подобно известным геометрическим фигурам, состояла исключительно из прямых линий и углов.

— Барыня еще ничего не изволили выдать…

— Ах да, верно! Но ты, милочка, зайди немного позднее.

Аспазия снова осталась в одиночестве; теперь она подумала о Зиновии, она была близка к тому, чтобы позавидовать ей. Как же все-таки прекрасно, когда ты нравишься всему свету; как приятно это почитание и как, должно быть, здорово — если мужчины тебя боготворят — пережить одно из таких приключений, о которых читаешь в романах! А здесь можно просто умереть со скуки. Зиновия, безусловно, права: она наслаждается каждым часом, каждым мгновением.

Снова явилась Квита и снова была отослана ни с чем. Она пожаловалась Зиновии на свою незадачливость.

— Погодите-ка, я попробую сама все уладить, — промолвила та и тихой змией проскользнула в комнату Аспазии. Здесь она сотворила чудо. Квита была тотчас же вызвана, чтобы получить в свое распоряжение ключи. Аспазия отважилась на невиданное новаторство: она препоручила ей все хозяйственные дела. Когда Квита пришла к Зиновии, чтобы выразить благодарность, та с улыбкой ответила:

— Но я надеюсь, что вы не посрамите моей протекции. Кое в чем вы, конечно, можете, хозяйничая, не забывать и себя, однако чересчур уж злоупотреблять этим вам не следует.

Квита покраснела и поклялась, что она-де человек добропорядочный, однако слова Зиновии, точно семена дьявольского сорняка, упали в ее душу. Отныне она буквально молилась на Зиновию, в ее глазах та была лучшей женщиной на свете. А если она в самом деле позволит себе что-то такое?.. До какого-то момента у Квиты еще оставались сомнения, но теперь, спускаясь по лестнице в погреб, она была уже не той кристально честной особой, которая несколько минут назад входила в горницу Зиновии.

Тем временем в окружном городе над головой Феофана сгущались тучи.

Надо же было директору гимназии встретить именно Винтерлиха, когда тот возвращался домой на коляске, управляемой евреем!

— Откуда путь держите, господин Винтерлих? — остановившись, поинтересовался директор.

Еврей попридержал лошадей.

— Я еду из Михайловки, — ответил Винтерлих.

— Вот оно что… В доме, наверное, глубокий траур?

— Траур? Напротив, мы очень повеселились.

Директор больше не задавал вопросов, он сокрушенно покачал головой и пошел дальше, уже с намерением основательно отчитать Феофана за непристойное поведение в доме покойного. Но все получилось и того краше.

Выйдя на Рыночную площадь, он вдруг нос к носу столкнулся с самим господином Меневым. Бедный директор в первый момент изрядно перепугался, затем в крайнем изумлении воззрился на Менева.

— Так вы не умерли?

— Еще, слава Богу, нет, как вы видите.

— А ваш сын рассказал мне, что вы почили в бозе.

— Быть такого не может.

— Ну, поздравляю вас: тот, кого по ошибке назвали мертвым, долго проживет!

Менев немедленно направился к Винтерлиху, чтобы потребовать от Феофана объяснений, по ходу которых едва не оторвал сыну левое ухо. Во второй же половине дня несчастного вызвал к себе директор, устроил ему назидательную головомойку и наказал днем карцера. Выйдя оттуда, Феофан нашел дома короткое письмецо от Зиновии, в котором она приглашала его зайти в гостиницу. Она только что прикатила из Михайловки на санях, потому что ночью выпал первый снег, ознаменовавший начало суровой галицийской зимы. Когда Феофан вошел в номер, она со смехом откинулась на подушки дивана.

— Как? Тебя запросто отпускают гулять без оков, преступник? Ну, Феофан, Феофан, от тебя я никак такого не ожидала!

Бедолага покраснел, побледнел, не знал, что и сказать.

— Таким опасным людям нельзя позволять свободно разгуливать по городу, — продолжала Зиновия. — Я закую тебя в кандалы, хочешь?

— О да!

— Тебе бы понравилось. — Она шлепнула его по щеке. — Ну а теперь ты должен исповедаться. Итак, ты возомнил, что влюблен в меня?

— Да, влюблен.

— Стало быть, влюблен. Ладно, это мы еще посмотрим. Я подвергну тебя испытанию, и если ты окажешься верным пажом — достаточноумным и, главное, очень послушным, — то я иногда буду к тебе чуточку благосклонна, совсем чуточку…

Феофан вздохнул.

— Ты все еще несчастен? — Зиновия нахмурила брови, которые сразу стали похожи на натянутую тетиву лука, готового послать смертоносную стрелу. — Ты, верно, хотел бы знать, нравишься ли мне ты? Да, Феофан, ты мне нравишься.

Юноша в восторге заключил ее в объятия и поцеловал.

— Ну вот, твое несчастье как ветром сдуло, не правда ли? — со смехом воскликнула она, поднимаясь с дивана. — Так, а сейчас пойдем. Ты должен проводить меня в кофейню.

Когда Зиновия под руку с ним шла по улицам, Феофан чувствовал, как колотится его сердце: он был бесконечно счастлив и горд.

У входа в церковь доминиканского монастыря притулился одетый в лохмотья нищий, просивший милостыню; Зиновия проследовала мимо, не удостоив его даже взглядом, но тем не менее бросила через плечо серебряную монету, которая упала в снег и была торопливо поднята горемыкой.

В кофейне «Националь», куда они вошли, в этот час находились почти исключительно мужчины: офицеры, чиновники и несколько богатых евреев. Два гусара играли в бильярд, за круглым столом сидели пятеро других. Неподалеку от двери Винтерлих с трубочкой во рту стоя читал газету, чтобы не платить за обязательную чашку черного кофе. Его большой нос, чертовски напоминающий красный зонтик церковного певчего, целиком погрузился в страницы — так что заметил он Зиновию только тогда, когда та слегка похлопала его по плечу. Теперь деваться Винтерлиху было некуда, он расположился за столиком вместе с ними, и Зиновия заказала для него и Феофана кофе, а себе — мороженое.

— У вас такой огорченный вид, господин Винтерлих, случились какие-то неприятности? — заговорила она.

— Вовсе нет, сударыня, — ответил он, — но ведь здесь абсолютно не живешь, здесь только — влачишь растительное существование. Там у вас, разумеется, сияет солнце, там человеку улыбаются музы, а здесь я всего лишь жалкое растение.

— Я вас очень хорошо понимаю, вы… артист по натуре.

— Вы меня перехваливаете. Единственная отдушина, признаюсь вам, — это мои периодические поездки в Лемберг. Там есть театр, концерты, художественные выставки, короче, все, чего жаждет сердце образованного человека. Вы видите эту крестьянскую трубку, которую я курю: в Лемберге я бы себе такого не позволил, но здесь!..

За соседним столиком сидел гусарский майор, благородного и мужественного вида, и не сводил глаз с красивой женщины. Когда Винтерлих проходил мимо него, чтобы принести Зиновии «Journal amusant»,^[37] майор попридержал его за руку, и они некоторое время перешептывались.

— Майор спрашивал вас обо мне, — поинтересовалась Зиновия, когда Винтерлих воротился, — не правда ли?

— Вы угадали, и это вполне понятно, ибо кто устоит перед желанием познакомиться с вами.

— Так представьте меня майору.

— Прямо сейчас?

Зиновия утвердительно кивнула, и знакомство сей же миг состоялось. Не прошло и четверти часа, как она была представлена всему офицерскому корпусу, и еще четверть часа ей понадобилось, чтобы захватить в плен майора, ротмистра, парочку лейтенантов и одного выпускника кадетского училища. Зиновия обладала завидной способностью все улаживать быстро и коротко, как при обмене векселей.

Когда она покидала кафе, гусары в шнурах и золотых позументах составляли ее блестящую свиту, и, усаживаясь в сани, она пригласила всех пятерых уже на следующий день пожаловать в Михайловку.

Феофан, с ревнивой физиономией наблюдавший за этой сценой, получил на прощание мимолетный поцелуй, и сани стремительно унесли победительницу.

— Большая новость! — воскликнула Зиновия, прибыв в Михайловку. — Я перезнакомилась со всеми гусарскими офицерами и пятерых из них пригласила назавтра к нам.

Менев выглядел озадаченным.

— Уж не собираешься ли ты ворчать на меня, — шепнула змия ему на ухо, — или ты запамятовал наш уговор?

И Менев тотчас же приветливо осклабился. Дамы, напротив, успокоились не так скоро.

— Слава Богу, что мы наконец увидим у себя людей, — сказала Аспазия, — но об одном ты позабыла, свояченица, — ведь нам всем нечего надеть.

— Ты меня обижаешь, Аспазия, а для чего тогда мои вещи? Разве они все не в твоем распоряжении? Я вас завтра с утра одену, предоставь мне только свободу действий, но само собой разумеется, что на будущее вам непременно нужно обзавестись собственными туалетами — тебе, Лидии и Наталье. Короче говоря, Менев, на первый случай ты должен выдать нам триста флоринов.

— Как? Куда так много денег?

— Ты собираешься жадничать? — вскричала Зиновия. — Для кого ты вообще тогда экономил, если не для жены и дочери? Ты, верно, хочешь меня разозлить? Ладно, тогда я прямо сегодня возвращаюсь в Лемберг!

Старый барин тут же сложил оружие, и ликующие дамы утащили Зиновию в комнату Аспазии, где незамедлительно состоялось важное совещание, на котором — в качестве живого журнала мод, — разумеется, председательствовала Зиновия.

За ужином она выкладывала последние новости.

— А кстати, — воскликнула она, — вы знаете Гольдмана?

— Оптового торговца? — спросил Менев.

— Абсалона Гольдмана, который велит называть себя Альфонсом Гольдманом? — уточнила Аспазия.

— Да, я слышала о нем одну пикантную историю.

— У него куча денег, у этого мошенника, — пробормотал Менев.

— Хотелось бы только знать откуда, — продолжала Зиновия. — Поговаривают, что он купил секретер красного дерева из имущества, оставшегося после смерти графини Красинской, и в одном из потайных ящичков нашел пятьдесят тысяч гульденов.

— Очень возможно.

Таким образом сплетня, эта ядовитая змея, заползла теперь и в когда-то мирный и тихий Михайловский дом. Анекдоты, которые Зиновия привезла из города, быстро проторили себе дорогу от поместья к дому священника. Оттуда они перекочевали к дядюшке Каролу, от того переметнулись к хорпыньскому капеллану, а затем, дополненные баснословными подробностями, опять благополучно вернулись в окружной город, где вскоре в кафе только и разговору было что о Гольдмане, который несколько лет назад будто бы украл у графини Красинской двести тысяч гульденов.

Перед отходом женщин ко сну Зиновия привела в порядок их головы: вымыла волосы, расчесала и накрутила на большие бумажные папильотки.

Аспазии в ту ночь приснилось, что она скачет верхом на медведе, тогда как Наталья во сне бродила по саду, где все цветы были из драгоценных камней.

Великий день наступил.

Все пребывали в радостном возбуждении, но казалось, что первая половина дня никогда не кончится. Только Зиновия сохраняла хладнокровие. После обеда все три дамы удалилась в ее комнату, и Зиновия, напевая французскую песенку, принялась их наряжать. После того как Софья помогла ей соорудить прически на трех головах, она прежде всего одела Аспазию. Та получила платье светло-лилового шелка, с длинным шлейфом, и маленькую кокетливую наколку из белых кружев.

Когда Зиновия подвела ее к большому зеркалу, Аспазия гордо и благодарно улыбнулась. Лидия была облачена в розовое атласное платье, украшенное белой камелией.

Затем Зиновия с особой любовью взялась обряжать Наталью. Она подобрала для нее едва прикрывающее щиколотки платье из голубого шелка, убранное белыми кружевами, и вплела в ее длинные белокурые косы ярко-красные ленты. Затем встала перед девушкой и, зажав зубами брошь с блестящей головкой, которая сверкала у нее между губ, как золотистый жук в чашечке розы, некоторое время пребывала в раздумье. Приняв, наконец, решение, она покачала головой.

— Ты красивая сама по себе, — промолвила. — Здесь даже малюсенький цветок был бы лишним.

После этого она поставила свою шкатулку с драгоценностями перед двумя другими женщинами и предложила им выбрать серьги, колье и браслеты — короче, все, что придется по душе.

Сама Зиновия надела красное бархатное платье со шлейфом.

Им не пришлось долго ждать — к крыльцу на двух санях уже подъезжали гусары. Майор барон Гнайс, ротмистр граф Кардоки, лейтенант фон Ланберг, лейтенант Пивницкий и кадет Лепернин. Зиновия поспешила вниз, чтобы поприветствовать их и представить Меневу. Затем появились дамы, и Тарас подал кофе. Сразу же завязался разговор, об этом позаботилась Зиновия, которая бойкой веселостью и словоохотливостью вскоре подчинила своему влиянию всю компанию.

Майор, настоящий кавалер, которому была очень к лицу темная, коротко подстриженная бородка, с самого начала вознамерился приударить за Зиновией, однако это не соответствовало ее планам, и она пустила в ход все средства, чтобы направить его энергию в другое русло.

— Что вы скажете о моей племяннице? — шепнула она ему. — Разве не прекрасная девушка?

— Племянница такой тети…

— Если вы хотите сделать комплимент, барон, адресуйте его Наталье, она весьма восприимчива к галантностям, а я, увы, уже не столь наивна.

Кадет — высокий и стройный молодой человек лет двадцати, с энергичным лицом и любопытными голубыми глазами — с первой же минуты обратил все внимание на Аспазию. Эта зрелая, пышная женщина с густыми черными волосами в полной мере отвечала его вкусу. Он с исключительным вниманием прислуживал ей, позволил себе несколько лестных замечаний по поводу ее туалета и того счастья, которое вкушает, находясь рядом с нею.

Зиновия была им довольна и время от времени поощряла к дальнейшей активности такими, например, замечаниями: «У вас, похоже, отменный вкус», или: «Вы, видимо, пользуетесь успехом у дам, поскольку вы первый, кому моя свояченица позволяет за собою ухаживать».

Позднее подошли Алена и дядюшка Карол. Наконец, пожаловал и Винтерлих, тут же изъявивший готовность усесться за фортепьяно. Танцевали, играли в общие игры и под занавес Зиновия с Винтерлихом спели неизбежный дуэт.

Таким манером все великолепно развлекались до самого ужина, превосходные блюда и огненное вино еще усугубили веселье. Каждый был доволен. Менев признал, что проводить время подобным образом гораздо приятнее, чем листать календарь или играть в марьяж. Лепернин был особенно счастлив, ибо во время игры в фанты он вызволил Аспазию из «колодца» и тем заслужил два поцелуя. Аспазия доверительно призналась Зиновии, что кадет, хотя и весьма дерзок, чрезвычайно ей нравится.

Внезапно дядюшка Карол поддался всеобщему настроению и, так сказать, сорвался с якоря. Он пил один бокал за другим, рассказывал анекдоты из chronique scandaleuse^[38] поместного дворянства, чем, в конце концов, навлек на себя упрек Менева.

Когда господа откланивались, их очень настоятельно приглашали поскорее приехать снова. Отправляясь спать, Аспазия призналась, что это был самый счастливый день в ее жизни; она и в самом деле была крайне возбуждена, точно девушка после первого бала.

Через два дня гусары пожаловали опять, а потом стали наведываться едва ли не ежедневно. В Михайловке воцарилась атмосфера веселья и расточительства. Мало того что теперь чуть ли не каждый день превращался в именины, как мудро подметил Адаминко, что по этой причине жарилось, варилось и пеклось множество всяких яств и что бутылки в погребе уничтожались самым беспощадным образом. Сверх всего прочего Зиновия еще попросила у Менева деньги, чтобы оснастить Аспазию, Лидию и Наталью так, как требует честь его дома.

Тяжело вздыхая, тот в конце концов выдал триста флоринов. Дамы тут же поехали в окружной город, но оказалось — о чем Зиновия знала заранее, — что денег не хватает.

— Во-первых, у каждой из вас должен быть домашний капот, во-вторых, шелковое платье со шлейфом, в-третьих, кацавейка, в-четвертых, шуба, безделушки не в счет, — объясняла Зиновия, — остальное появится позже.

— Но откуда же взять столько денег?

— Ничего нет проще, можно обойтись и тремястами флоринами. А иначе для чего вы держите фактора? Немного платишь торговцу, немного — портному и кое-что — скорняку. Остаток записывается в долг.

Камельяна Сахаревича вызвали в гостиницу, и уже спустя час все было улажено. Дамы заплатили триста флоринов, купив и заказав на сумму вчетверо б´ольшую.

15. Ножницы Далилы

Оковы ее крепки и прекрасны.

Корнель

Винтерлих, как и прежде, стоял в кафе у дверей и читал, когда в помещение вошел Гольдман и схватил его за пуговицу сюртука.

— Это, знаете ли, очень некрасиво с вашей стороны, — без предисловий начал он.

— Должен попросить вас, господин Гольдман…

— Я повторяю, очень некрасиво, когда вы спокойно выслушали клевету, которую распространяет обо мне семья Меневых, и не встали на мою защиту.

— Я совершенно не понимаю, о чем вы говорите, однако не сомневаюсь, что, если вы не отпустите мою пуговицу, вы ее оторвете.

— Не понимаете? Зато я все прекрасно понимаю, — возразил Гольдман, — и я намерен потребовать сатисфакции.

Посетители кафе с любопытством повернули головы в их сторону, потому что Гольдман, этот толстый коротышка с черными волосами и бакенбардами, со стереотипными жестами и манерой речи ярмарочного фигляра, всегда разговаривал громогласно, как зазывала на аукционе.

— Вот вы и вправду оторвали мне пуговицу, — обиженно констатировал Винтерлих факт экзекуции представительницы галантерейной фурнитуры.

— Какое мне дело до вашей пуговицы! — развязно крикнул Гольдман. — Лучше скажите этой госпоже Федорович, которую я знаю еще по Лембергу, очень хорошо знаю, что…

— Скажите ей это сами, — перебил его Винтерлих, — вон она как раз идет.

Гольдман отпустил поклонника муз и выскочил на улицу. И действительно, там по тротуару приближалась Зиновия. Она увидела Гольдмана, который, широко размахивая руками, унизанными перстнями, и высоко задирая носки своих новых сапог, словно хотел разглядеть подошвы, двинулся в ее сторону.

— Сударыня, — заговорил он, не снимая шапки, — вы осмелились распускать обо мне слухи…

— Кто вы такой? — холодно обронила Зиновия. — Я вас совершенно не знаю.

— Зато я вас хорошо знаю, — сорвался на крик Гольдман, — я знаю обо всех ваших похождениях, может быть, мне нужно — á la Leporello — вручить вам их список?

Не удостоив его больше ни словом, Зиновия спокойно проследовала своей дорогой, однако Гольдман, не особенно торопясь, увязался за ней. Свернув за угол, она нос к носу столкнулась с дядюшкой Каролом, который оказался в нужный час в нужном месте.

— Только что Гольдман публично оскорбил меня, — проговорила она, завораживая его дерзким взглядом. — Тебе сейчас представился удобный случай доказать свету, что, когда дело принимает серьезный оборот, ты не ведаешь страха.

— И докажу, — решительно заявил дядюшка Карол, который только что осушил бутылочку. — Где этот подлец?

Зиновия взяла его под руку и повела навстречу Гольдману.

— Ты только веди себя понапористей, — дорогой инструктировала она его, — не дай себя запугать, я буду рядом, потребуй от него объяснений и говори очень громко, а если он закричит, кричи еще сильнее.

— Я вызову его на дуэль, — сказал Карол.

Они приблизились к Гольдману.

— Вы… Вы посмели… — начал Карол.

Зиновия подбодрила его, толкнув локтем в бок.

— Вы нанесли оскорбление этой даме, которую я чрезвычайно уважаю, — громко продолжил Карол. — Я требую от вас объяснений, я пришлю вам своих секундантов.

— С каких пор вы стали таким храбрецом, господин Богданович? — нагло возразил Гольдман. — И если вы нынче такой смельчак, то я ради этой дамы уж точно не возьму в руки пистолет.

Увидев, что у Гольдмана еще меньше куражу, чем у него, Карол почувствовал себя героем античного эпоса.

— Вы оскорбили даму, — закричал он, — и теперь не хотите стреляться! В таком случае я проучу вас тумаком.

С этими словами Карол освободился от руки Зиновии и сбил с головы Гольдмана шапку. Едва он занес кулак для повторного удара, как Гольдман бросился наутек. А его шапка в качестве трофея осталась на поле брани.

— Ну, что скажешь? — торжествующе воскликнул дядюшка Карол. — Ты своим кавалером довольна?

Зиновия начала превозносить его рыцарское поведение, но после сего героического деяния дядюшке Каролу было уже не до разговоров с ней. Он откланялся и спешно удалился, чтобы сообщить о происшедшем всем знакомым. Ибо в этот момент он вдруг почувствовал себя способным сразиться со всем миром.

— Он мне еще попадется, этот Гольдман, — кричал он в кафе среди обступивших его гусарских офицеров, — и тогда я ему уши обрежу, как пинчеру!

Зиновия же вернулась в гостиницу, где ее поджидал Феофан. Она разделась и затем позвонила.

— Парикмахер на месте? — спросила она у появившейся горничной.

— Да.

— Пусть придет.

— Ты собираешься делать себе прическу? — спросил ни о чем не подозревающий Феофан.

— Не себе, а тебе, дитя мое.

В номер вошел волосяной мастер.

— Вот, усаживайся на этот стул, — предложила Зиновия; и когда Феофан нерешительно сел, а парикмахер набросил на него белую накидку, велела постричь парня.

— Только не очень коротко, — взмолился Феофан.

Вместо ответа Зиновия сама взяла большие ножницы, схватила его за волосы, как когда-то прекрасная Юдифь Олоферна, и энергичным движением обрезала ему под корень приличный вихор. Феофан в ужасе вскочил на ноги; в эту секунду он предпочел бы, наверное, чтобы ему отрубили голову.

— Самсон! — смеясь, воскликнула она. — Далила перехитрила тебя, но вот увидишь, как симпатично ты теперь будешь выглядеть.

Феофан покорился своей судьбе, и цирюльник завершил разрушительную работу. Пока горничная сметала в кучу густые локоны, юноша провожал ее траурным взглядом и успокоился только тогда, когда снова остался наедине с красивой тетушкой и та при помощи помады, гребня и щетки за несколько минут превратила его в записного щеголя.

Когда она поднесла к его лицу маленькое ручное зеркальце, последние остатки неудовольствия мигом испарились и Феофан сам признал, что сейчас он выглядит много лучше.

— Я тут купила для тебя еще разных мелочей, — продолжала Зиновия, принимаясь распаковывать ворох свертков. Она сняла с Феофана выцветший шейный платок и повязала ему на шею другой, из бордового шелка, затем подарила юноше две пары перчаток и трость.

Все было подобрано с редким вкусом и очень ему шло.

— Так, теперь я сделала из тебя человека, — промолвила кудесница. — Теперь тебе дозволяется говорить мне о любви.

Феофан быстро обнял ее за стройную талию.

— Нет-нет, это позднее, для начала давай вместе поужинаем.

Вдохновенная любовь не помешала Феофану с юношеским аппетитом уписывать за обе щеки угощение и все снова и снова опустошать бокал, который старательно наполняла Зиновия.

— За твою любовь! — провозгласила она тост. И добавила: — Счастья тебе!

— Как я могу быть счастливым, — сказал Феофан, когда официант убрал со стола и он снова остался с глазу на глаз с красавицей тетей, — если я люблю, но мне никогда не ответят взаимностью.

— Кого же ты любишь? — спросила Зиновия, откинувшись на диване, и лукаво на него поглядела.

— Тебя.

— Меня? Ах, ну надо же!

— Да, тебя — насмехайся, сколько душе угодно, своди меня с ума своими шутками, да хоть убей!

Он вскочил на ноги, бросился перед ней на колени и спрятал голову у нее на груди. Она некоторое время молчала. Солнечная улыбка играла на ее алых устах, пока она рассматривала свою добычу. Она размышляла, как же ей с ним поступить.

«Мне не следует выпускать его из рук, — эта мысль оттеснила все остальные, — однако я должна вовремя приучить мальчика к короткому поводку, в противном случае его страсть выйдет из-под контроля и когда-нибудь причинит мне серьезные неудобства».

Вместо ответа — ибо слова обязывают — она привлекла его к себе и поцеловала.

Возвратившись на следующее утро в Михайловку, Зиновия каждому привезла небольшой подарок; не забыты были даже слуги, отблагодарившие ее форменной осанной.

Прежде всего она подумала о Ендрухе. Зиновии необходимо было иметь человека, слепо ей преданного. Кто знает, как развернутся события? В людской ее влияние тоже становилось все ощутимее. Полные соблазнов русские романы, которые она привезла с собой, из господского дома перекочевали сюда — благодаря контрабандистскому таланту Квиты, — и их читали вслух в ненастные осенние вечера, когда каждый с удовольствием жмется к теплой печке. Служанки наряжались и любезничали, мужчины начали выпивать, бить баклуши и резаться в карты. На барский стол — с тех пор, как Квита взялась вести хозяйство, — подавалось совсем другое, чем прежде, и в этом смысле прислуга старалась не отставать от господ.

Ендруха привлекали блага цивилизации, что естественно, поскольку он был самым младшим. Постепенно он превратился в записного франта. На сей раз Зиновия привезла ему гребень, щетку для волос, пару шейных платков и серебряные часы.

— Если милостивая госпожа велит мне кого-то прикончить, — выпалил он от избытка чувств, — я, не раздумывая, выполню ее приказание.

— Для начала присядь-ка, голубчик, на этот стул, — ответила Зиновия.

Ендрух повиновался, и она принялась наводить красоту. Она сделала ему пробор, какие носят денди, лихо зачесала волосы и в завершение повязала на шею платок.

Явившись в людскую, казачок самодовольно выпятил грудь и спросил Тараса:

— Ну, как я теперь выгляжу?

— Чисто граф, мой дорогой, чисто граф.

— Я тебе прямо скажу, как ты выглядишь, — воскликнула Дамьянка, отскребавшая в этот момент кастрюли и сковороды, — ты выглядишь как осел!

16. У камелька

В дорогой собольей душегрейке,

Парчевая на маковке кичка,

Жемчуги огрузили шею,

На руках золотые перстни,

На ногах красные сапожки.

Пушкин

День ото дня жизнь в Михайловке все больше принимала оттенок, соответствующий вкусу Зиновии, и все, кто оказался в сфере ее колдовского влияния, не только мало-помалу изменились с виду, но и переродились внутренне, демонстрируя поведение, которое кардинально отличалось от их прежнего образа жизни.

Каждый подчинялся султанским капризам Зиновии.

— Они все пляшут под ее дудку, — сказал однажды повар Адаминко, — так почему бы и нам тоже не поплясать?

Бережливый и прижимистый Менев превратился в мота. Одного взгляда свояченицы было достаточно, чтобы изгнать из его души любые сомнения. Дамы с головой погрузились в чтение романов, которые целыми возами выписывались из абонентной библиотеки в Лемберге, а помимо того занимались лишь своими нарядами да сплетнями. Аспазия, казалось, дала обет наверстать упущенное и отдохнуть от всех прошлых хлопот. Она поздно вставала, поздно одевалась и потом снова укладывалась на диван с книгой в руке или погружалась в мечтания — ибо мечтали здесь теперь все, все строили воздушные замки, даже преклонного возраста двоюродная бабушка.

Поступили заказанные туалеты, и были заказаны новые. Менев же ничего не замечал из тех роскошных вещей, которые здесь ввели в моду, и менее всего — у Аспазии. Он скорее открыл бы новую часть света, чем обратил внимание на новую шляпку жены.

Дядюшка Карол и Винтерлих сходились только в пристрастии к дарам Бахуса, в остальном же дороги их разошлись. В то время как Винтерлих до рискованных пределов увеличил свой счет у портного, ежедневно завивал себе волосы в парикмахерской и тискал михайловских служанок, так что по вечерам из кухни вечно доносилось хихиканье, Карол после победы над Гольдманом чувствовал себя настоящим античным героем и выказывал готовность в любой момент повторить достославные подвиги Геракла. Он бахвалился и вел себя задиристо, точно университетский студент-корпорант.

Челядь подражала хозяевам. Все состязались друг с другом в безделье. И в тот момент, когда раздавался звонок, когда Тарасу или Ендруху приходилось откладывать карты, когда Софья или Дамьянка вынужденно отрывались от зеркала, чтобы поспешить на господскую половину, можно было услышать слова, которые по тону и содержанию уже нисколько не напоминали патриархальную простоту прежних дней.

Каждый вечер в Михайловку являлись гусары, тогда все веселились, танцевали и угощались так, что стол ломился под яствами. Новым развлечением стали живые картины, изображавшие в лицах народные поговорки или мифологические и исторические сцены. Одна часть общества образовывала тогда публику и отгадывала то, что показывала другая. Зиновия с особым мастерством умела составлять живописные группы. Темы были, к примеру, следующие: «Если бы молодость знала, если бы старость могла…», «Геркулес и Омфала», «Юдифь и Олоферн». Представление живых картин Винтерлих всегда сопровождал игрой на флейте.

Майор в конце концов отказался от мысли добиться благосклонности Зиновии. Он принялся ухаживать за Натальей, и та, похоже, находила в этом удовольствие, ибо день ото дня становилась все самоуверенней и проводила у зеркала больше времени, чем остальные дамы. Ее любовь к Зиновии постепенно ослабевала, ибо теперь она видела в ней соперницу. Зиновия отметила эту перемену без всякого неудовольствия, ведь Наталья была и осталась для нее прежде всего предметом изучения. В этом прелестном создании было что-то загадочное: душу Натальи будто окутывала пелена, и имелся там один темный уголок, куда не мог проникнуть даже острый взгляд Зиновии. Пока однажды в уголок этот не упал луч света.

— Ты уже знаешь, что Сергей опять здесь? — как-то утром сказала Наталье Лидия.

Та только пожала плечами, но от внимания Зиновии не укрылось, что барышня слегка покраснела. Оставшись с ней наедине, Зиновия без обиняков спросила:

— Что у тебя было с Сергеем, Наталья?

— У меня?.. Ничего… Как это тебе пришло в голову? Впрочем, познакомься с ним. Мне любопытно услышать, что ты о нем скажешь.

— Так я с ним знакома.

— Знакома? — Наталья опять покраснела. — Тогда ты, верно, знаешь, что он ко мне сватался.

Теперь немного покраснела Зиновия.

— Это для меня новость. Откуда бы мне знать? Сергей не такой мужчина, чтобы компрометировать девушку.

— Стало быть, ты о нем хорошего мнения?

— Конечно, я ему очень обязана, поскольку он отнесся ко мне как настоящий друг. Он единственный мужчина, которого я уважаю и ценю.

— И он ни разу не заговорил обо мне?

— Ни звука.

Итак, Сергей был здесь, но ничего не сообщил ей о своем приезде и не навестил. Ясно, что он не мог приехать к Меневым, но он мог хотя бы послать ей весточку, написать несколько слов. Нет, это гадко — однако гадкий человек, так мало о ней печалящийся, интересовал ее еще больше.

Сергей уже несколько дней назад воротился из Копалиско, к великой радости старого верного Онисима. От него он и узнал о том перевороте, который благодаря Зиновии свершился в Михайловке. Сергей по-детски обрадовался, однако почел за лучшее не показываться там раньше времени, а отсидеться пока — как отсиживается лис — в своей ростокской норе.

Но поскольку он никого не навещал, навещать начали его. К нему повадились волки, которые едва ли не каждую ночь под факельное сияние своих глаз устраивали ему серенады и, пользуясь случаем, утаскивали с собой по нескольку куриц или гусей, а один раз даже ягненка.

Сергей потерял терпение и решил устроить засаду на непрошеных гостей. Он как раз притаился с ружьем за штабелем дров, когда вдалеке послышался серебристый звон, точно небесная колесница феи быстро приближалась к нему по тихому морозному воздуху. Спустя некоторое время мимо него под удалой звон бубенцов пролетели затейливого вида сани. В них, укутанная в медвежью шкуру, восседала красивая дама, которая уверенной рукой управляла горячей тройкой; ее царственный горностай мерцающей белизной и пышностью соперничал с мягким, как пух, снегом. То была Зиновия, кто же еще?! Разве существовала на всей необъятной земле вторая такая же гордая и красивая женщина? Нет, глаза его не обманывали. Он вскинул ружье на плечо и поспешил в усадьбу. Когда Сергей подошел к дому, роскошные сани уже стояли у крыльца, а Онисим кругами водил по двору взмыленных лошадей. В первой комнате Сергей наткнулся на большой короб, потом распахнул дверь в старомодный салон и сразу услышал из соседнего помещения знакомый голос:

— Погодите секундочку, я сейчас буду готова.

Сергей прислонил ружье к стене и встал у окна. Вот портьера отодвинулась, и на пороге, точно сойдя со страниц старорусского романа, возникла Зиновия. Высокая и величавая, обтекаемая шелестящим шелком синего, в золотых узорах, платья, обласканная пурпурной бархатной душегрейкой, золотистая соболиная опушка которой чуть заметно покачивалась на ее груди и бедрах, в красных сапожках и с тюрбаном из пестрого, с золотой нитью платка на темных косах. Это была она, во всей своей небесной прелести, лицо ее было ликом вечной весны, а улыбка — чарующей песней жаворонка. Она протянула Сергею руку.

— Поскольку вы не явились ко мне, — молвила, — я была вынуждена сама пожаловать к вам, однако это еще не значит, что я на вас не сержусь. — Она взглянула на него и подала руку. — Впрочем, нет, не могу держать на вас зла. Я так рада снова увидеть вас — вот вы наконец здесь, и я счастлива, что вы опять рядом, несказанно счастлива!

— Зиновия!

— Вы мне по-прежнему очень нравитесь, хотя мне известна теперь сладостная причина вашей катоновской строгости.

Она опустилась в кресло у камелька, в котором рдели еще не остывшие угли.

— То есть?

— Я имею в виду Наталью.

— Это в прошлом.

— А я вот думаю, не начнется ли все по-настоящему именно теперь?

— Как такое возможно, если Наталья меня ненавидит?

— Напротив, она любит вас.

— Простите, но в это я не могу поверить.

— Я уверена в правильности своих наблюдений, — возразила Зиновия, — и если вы поведете себя как человек умный или, что было бы еще лучше, доверитесь моему уму…

— Готов — всем сердцем.

Зиновия на мгновение задержала на нем взгляд.

— Стало быть, вы ее очень любите?

Сергей промолчал.

— В таком случае, конечно, ничего уже не поделаешь, — проговорила красавица с едва слышным вздохом. — Наталья должна стать вашей женой. Однако присядьте ко мне, пожалуйста, и чуточку поухаживайте за мной!

Сергей пододвинул второе кресло, стоявшее у камелька, ближе к ней и сел. Он держал ее руки в своих, и они болтали как два добрых друга. Сергей рассказывал о той титанической работе, которую проделал в Копалиско, а она — о победах, одержанных ею в Михайловке. Часы пролетели незаметно, вокруг них серой пеленою сгустился сумрак, на небе вспыхнули первые звезды, стемнело. Онисим принес лампу, а им так много еще хотелось друг другу сказать, они никак не могли вдоволь наговориться…

— Уже поздно, — наконец опомнилась Зиновия, — пора прощаться. В Михайловке не знают, где я. Но я скоро вернусь. А пока вы можете утешаться мой душегрейкой и черевичками, которые останутся здесь.

Она откинулась на спинку и лукаво улыбнулась, ее точеные руки парили в мягком соболином меху, словно в неярком солнечном свете.

— Вы опасная женщина, — сказал Сергей, голос его звучал глухо и немного дрожал.

— Для вас я, к сожалению, не опасна.

— Как сказать.

— Иначе вы бы давно забыли Наталью. Знай я, что своими чарами могу вас пленить, я бы, поверьте, не отдала вас другой. Мне бы хотелось быть любимой вами.

— Вы заблуждаетесь относительно меня, со мной вы не были бы счастливы.

— Если б вы любили меня — конечно, не была бы. Но именно потому, что не любите…

Она вдруг встала, подошла к окну и, постояв там, медленно направилась в соседнюю комнату, чтобы переодеться.

Сергей верхом проводил ее до первых соломенных крыш Михайловки.

Отныне Зиновия часто наведывалась в Ростоки. Каждый раз она приносила с собой аромат сказки и лунное сияние поэзии. Она сидела с Сергеем у камелька — в белом хитоне с золотой каймой, увенчав ясное, как у Афродиты, чело цветами. Или — царственно роскошная в ниспадающей до земли шубе пурпурного бархата, отороченной и щедро подбитой ослепительным горностаем; похожая на султана в женском обличии из-за белого, вышитого золотой нитью платка, тюрбаном обвивающего ее темные локоны.

Тогда на несколько часов — пока длилась их задушевная беседа — все вокруг нее оживало. Было слышно, как нежно хлопают крыльями ангелы, музицирующие в вышине на серебряных флейтах и колокольчиках; крошечные эльфы размахивали цветочными стеблями; приезжали в гости, верхом на умных серых мышках, забавные гномы, а миловидные боги любви играли в прятки среди шелковых складок ее платья и в мягкой пушнине, обнимавшей красавицу.

17. Кошка играет с мышами

Как свирепо карает нас любовь пытками всякого рода.

Мольер. Тартюф

Ласково поглаживая Сергея бархатными лапками, Зиновия всем остальным дала почувствовать свои когти — не из злобы, а из веселого озорства. Первой ее жертвой стал Менев. С тех пор как он опрометчиво обнаружил перед ней свое увлечение и тем отдал себя в ее руки, она обращалась с ним как с марионеткой. Он вынужден был корчить ту физиономию, какая ее устраивала в настоящую минуту, и дергаться или замирать по ее команде. И если она вдруг опять проявляла снисходительную терпимость к его слабости, ему казалось, что его вознаградили по-царски.

Кроме того, ему импонировало ее бескорыстие. Когда он однажды преподнес ей дорогой браслет, она раз и навсегда запретила ему делать ей какие-либо подарки.

— Но я так радовался, — со вздохом произнес Менев, — предвкушая, как, надев на тебя браслет, потом запечатлею на твоей прекрасной руке поцелуй.

Зиновия спокойно приподняла широкий рукав кацавейки.

— Вот — целуй, поцеловать ты можешь, но браслет отдай жене.

Менев повиновался, хотя и скрепя сердце. Он был самым непритязательным из ее поклонников. Когда она позволяла ему помочь ей надеть шубу, когда ему случалось подсадить ее на лошадь, он потом целые сутки чувствовал себя на седьмом небе. Тогда он беспрекословно выдавал суммы, которые она требовала у него для его жены и дочери.

Всякий раз, когда Зиновия отправлялась в окружной город, Менев впадал в скверное настроение, а она теперь ездила туда все чаще и чаще, ибо там была самая любимая ее игрушка — Феофан. Ей нравилось, что она с легкостью может играть на струнах его души, точно на музыкальном инструменте.

Находясь в городе, Зиновия легко управляла Феофаном, дергая за ниточку, но она не всегда была там. В ее отсутствие он совершал самые дикие выходки и самые невероятные глупости. К примеру, посылал домой телеграмму следующего содержания: «Госпоже Федорович, Михайловка. Только тот, кому ведома страстная тоска, поймет, как я страдаю. Феофан». Или учитель показывал во время занятий изображение Венеры Милосской и, улыбаясь, спрашивал:

— Кто эта дама?

Воцарялось всеобщее молчание. Наконец Феофан поднимал руку.

— Итак, кто же это?

— Моя тетя.

Он написал имя Зиновии на школьной скамейке и на снегу посреди Рыночной площади. Хотя предпочел бы золотыми гвоздями приколотить к темному ночному небу новое созвездие, которое горящими литерами превозносило бы имя его прекрасной тетушки. При этом он целыми днями околачивался в гостиницах и кафе, играл в бильярд, пил, сквернословил, курил и затевал ссору с каждым встречным.

Зиновия снова приехала в город и устроила преступнику взбучку.

— В хорошенькие же истории ты меня впутываешь, — начала она, — разве ты не соображаешь, что компрометируешь мое имя? Если дело так и дальше пойдет, мне не останется ничего другого, как вернуться в Лемберг.

Феофан попытался было что-то возразить.

— Как? Ты еще смеешь оправдывать свое поведение? — гневно оборвала его Зиновия. — Убирайся, я больше видеть тебя не желаю!

Феофан принялся канючить.

— Прочь с глаз моих! — вскричала Зиновия и повелительным жестом указала ему на дверь.

— Я сделаю все, что хочешь, — взмолился Феофан, — только прости меня на этот раз.

Скрестив на груди руки, Зиновия присела на подоконник и пристально смотрела на него темными, грозными глазами.

— Скажи хоть слово, — опять начал Феофан, — или накажи меня.

— Я это и собираюсь сделать, — ответила она, — ты теперь две недели меня не увидишь.

— Я такого не перенесу. — Феофан побледнел как полотно. — Любое наказание, только не это!

Она встала и повернулась к нему спиной.

— Я же устраивал такое, потому что поглупел от любви…

— Следовательно, ты признаешь, что ты глупец?

— Да.

— Дурак?

— Да.

Она взглянула на него через плечо и улыбнулась, тогда он припал к ее руке и стал осыпать ее поцелуями.

— Однако ты должен понести наказание.

— Делай со мной, что хочешь.

— Во-первых, я велю на трое суток посадить тебя под замок, во-вторых, за это время ты тысячу раз напишешь мне фразу «Я осел!» и, в-третьих, полностью выучишь наизусть первую песнь из «Мессиады» Клопштока.^[39]

Зиновия без церемоний отвела несчастного грешника к директору и сказала тому несколько лестных слов, которых вполне хватило, чтобы на три дня упрятать в карцер ее непутевого, как она выразилась, племянника.

Пока Феофан исправно зубрил «Мессиаду» и, тяжко вздыхая, раз за разом выводил на бумаге добровольное признание «Я осёл», Зиновия позволила поухаживать за собой дядюшке Каролу: тот устраивал для нее в гостинице маленькие лукулловы пиры, преподносил ей цветы и конфеты.

— Ах! Не будь ты такой красивой, избалованной и требовательной, — сказал он ей на третий день, — я бы с тобой объяснился, а так мне смелости не хватает.

— Тебе это только кажется, — возразила Зиновия, — впрочем, я тебе сейчас помогу. Ты хотел бы сказать мне, что я тебе очень нравлюсь?

— Больше того, гораздо больше.

— Что я мила тебе?

— О! Еще много больше.

— Ну, для начала и этого достаточно.

— Подвергни меня испытанию, Зиновия, дай возможность доказать, как глубоко я тебя почитаю.

— Почему бы и нет? — согласилась она. — Я уже давно хотела купить Феофану лошадь. Стало быть, отдай ему одну из своих.

— С превеликим удовольствием, — ответил Карол, — вот только у меня нет подходящей, зато я могу сейчас же предоставить в твое распоряжение необходимую сумму.

— Договорились.

Когда Феофан покинул узилище, Зиновия приветствовала его отрадным известием о том, что она убедила дядюшку Карола купить ему лошадь, и в тот же день юноша действительно ее получил. Когда он в восторге кинулся благодарить тетушку, та открыла книгу с «Мессиадой» и сказала, что прежде хочет услышать, выполнил ли он домашнее задание. После того как Феофан процитировал приблизительно сотню строф, она с улыбкой проверила кипу листов, которые он исписал самокритичным признанием, и лишь затем позволила племяннику поцеловать ее.

— А ты что эти три дня делала? — спросил Феофан.

— Позволила за собой поухаживать.

— Зиновия!

Он схватил ее за запястья, его темные глаза горели негодованием.

— Опять ты ревнуешь? — спокойно проговорила она. — Тебе кто дал на это право? Я в любом случае не могу взять тебя в мужья, это было бы просто смешно.

— Разве я виноват, что так безрассудно влюблен?

— Да это прямая твоя обязанность, племянник и должен быть влюблен в свою тетю.

Вечером она отправилась с дядюшкой Каролом и Феофаном в кафе и присела за столик, за которым расположились гусарские офицеры. Гольдман, игравший неподалеку в пикет^[40] с одним богатым евреем, увидев ее, демонстративно бросил карты на стол и окликнул маркера.^[41] С пафосом извлек из кармана бумажник и, расплачиваясь, как бы невзначай позволил присутствующим увидеть несколько ассигнаций по тысяче гульденов. Когда маркер помогал ему надеть шубу, он во всеуслышание произнес:

— Если так будет продолжаться и дальше, сюда скоро ни один приличный человек не захочет прийти.

Затем нахлобучил на голову шапку и, сверкнув выпуклыми глазами, выразительно посмотрел в сторону Зиновии.

Феофан собрался было броситься на него, однако тетя остановила его энергичным взмахом руки. Тогда из-за стола поднялся майор:

— Сударыня, вы позволите мне быть вашим рыцарем?

— Нет, барон, ни за что, это дело Карола. Поглядите на него, он сгорает от нетерпения помериться силами с Гольдманом.

Она произнесла это совершенно серьезным тоном, хотя готова была укусить себя за язык, чтобы не задохнуться от душившего ее смеха.

— Ты полагаешь, мне надо… — отозвался Карол.

— Я тебя не удерживаю, следуй во всем велению своей геройской души.

Она отвернулась и хихикнула, закрывшись носовым платком.

Дядюшка Карол, догнав Гольдмана, ухватил егоза воротник.

— Сударь… как вы смеете… — пробормотал Гольдман.

— Если вы сегодня же не пришлете своих секундантов, — заявил Карол, — то завтра я прикажу моим казакам выпороть вас посреди Рыночной площади.

— Хорошо, будем драться на дуэли.

— Очень рад.

Унявшись, дядюшка Карол вернулся к столу.

— Он принял вызов, — констатировал он растерянно.

— Смелее, пусть он увидит блеск твоей сабли, — подбодрила его Зиновия, — бьюсь об заклад, что ты изрубишь его на куски, если только захочешь.

Карол вновь ощутил прилив ужасного воодушевления. И это приподнятое настроение материализовалось у него в бесконечную череду бутылок, осушенных до следующего утра, когда должна была состояться дуэль. Секунданты выбрали местом проведения поединка танцевальный зал. Зиновия не отказала себе в удовольствии вместе с ними полюбоваться этим гомерическим зрелищем. Она сунула хозяину несколько гульденов и тайком заняла наблюдательный пост на галерее, где обычно располагался оркестр. Первым появился Карол в сопровождении двух гусаров. Лицо у него было красным, как помидор, он насвистывал турецкий марш из оперы «На афинских развалинах». Гольдман ступил на поле сражения с известной осторожностью. Он все медлил снимать сюртук и жилетку, и ему стоило заметных усилий взять в руки саблю, когда дядюшка Карол, уже изготовившись к бою, встал у стены напротив. Гольдман счел это хитроумной уловкой и точно так же устроился у стены. По команде противники приняли геройские позы и замерли, впившись друг в друга глазами.

— Атакуйте! — шепнул один из секундантов дядюшке Каролу.

Тот глубоковздохнул и посмотрел вверх, и тут произошло чудо: над ним, как когда-то царица ангелов над войском Орлеанской девственницы, парила Зиновия — и, улыбаясь, махала ему рукой. С этой секунды Карол уже не соображал, что творит. Он сделал прыжок вперед, настоящий тигриный прыжок, и взмахнул саблей. В следующее мгновение Гольдман заорал и выронил оружие. Теперь Карол, точно второй Ахилл, накинулся на него и принялся плашмя мутузить клинком. Наверху Зиновия хлопала в ладоши.

— Пощадите! — закричал Гольдман. — Не убейте меня совсем.

Карол остановился.

— Хотите попросить прощения у госпожи Федорович?

— Да.

Карол указал на галерею.

— В таком случае, милости прошу.

Гольдман торжественно попросил милости у Зиновии, и она с царственной снисходительностью удовлетворила его просьбу. Карол покинул зал под руку со своей царицей, сияя самой благородной гордостью. Казалось, он вырос на целую голову.

В гостинице, во время празднования победы, шампанское лилось рекой, и под конец Карол, опустившись на одно колено, пил из бархатной туфельки Зиновии, ибо герои всегда столь же галантны, сколь отважны.

18. Зимняя сказка

Сквозь рубище порок малейший виден;

Парча и мех все спрячут под собой.

Шекспир. Король Лир^[42]

Михайловское общество становилось все веселее и многочисленнее. Через гусарских офицеров Зиновия заводила в окружном городе новые знакомства и не обинуясь приглашала в Михайловку каждого, кто ей нравился. Она владела скипетром как бы в силу естественного права, и никому даже в голову не приходило бунтовать. Среди новых друзей первую роль играла графиня Коморовская, симпатичная вдова тридцати лет, невысокая роскошная блондинка с изысканными парижскими манерами. Она смеялась как ангел и скакала верхом как черт. Господин Литынский и его жена — молодая элегантная пара — выделялись некоторыми очаровательными экстравагантностями. В туалете госпожи Литынской не было упущено ни одной детали, в остальном же она казалась бесплотной. Господин Бадени, жизнерадостный вдовец, привозил с собой трех милых благовоспитанных дочерей. Это были: Бронислава, крупная, плотно сбитая девушка с гордым взглядом, вылитая сарматская амазонка; Ванда — среднего роста, с мягкими пухлыми формами, округлым свежим лицом, волосами цвета воронова крыла и агатовыми глазами; и Мауриция — ослепительно белокожая и нежная, с густыми золотисто-русыми косами и своенравно вздернутым носиком. Наконец, два молодых человека: Плоцкий, прожигатель жизни и страстный охотник, и Суходольский, увлекающийся искусством — его даже подозревали в писании стихов.

Было начало декабря. Уже несколько дней как установилась прекрасная, ясная погода и ударил сильный мороз. Давно лежал снег, и от села к селу, от поместья к поместью протянулась теперь сверкающая белизной дорога. Что в подобных условиях могло быть естественнее, чем желание вволю покататься на санях? Зиновия внесла предложение, и тотчас же все решили устроить «кулик» — санную прогулку по старопольскому обычаю, отличающуюся тем, что участники ее кочуют от одного соседа к другому, в каждом доме устраивая пиры и танцуя. Зиновия, графиня Коморовская, майор и Плоцкий взяли организацию на себя.

— Мы не должны отставать от других, — категорично объявила Аспазия мужу.

Менев наморщил было лоб, но одного взгляда Зиновии хватило, чтобы он снова приветливо улыбнулся.

— Да, тебе опять придется выделить деньги, — сказала Зиновия, — и на сей раз достаточно крупную сумму, потому что твоим дамам требуются наряды. А кроме того, необходимо заказать новые сани.

Менев прекратил всякое сопротивление, Зиновия получила все, что просила, и в ближайшие дни Михайловка стала похожа на театр, в котором собрались ставить новую оперу. Из окружного города прибыли еврейские мастеровые разного профиля, и трудились они без устали. Дамы и служанки, Тарас и Ендрух по мере сил помогали им. Повсюду что-то кроили, шили, строгали, красили и золотили — с раннего утра до позднего вечера. И вот настал день веселого праздника. Природа, казалось, тоже принарядилась по этому случаю. Ибо все сверкало и смеялось в ослепительно переливающемся зимнем ландшафте: чистое бледно-голубое небо; солнце; снег, скатертью покрывший поле и лес, деревню и город; лед, прочно сковавший ручьи и реку; искристые кисти сосулек, свисающие с веток деревьев и с кровель; горы вдали, округлые вершины которых рдяно горели на фоне лазурного горизонта. Было десять часов утра, когда запряженные сани выстроились на дворе Михайловского поместья; однако пришлось ждать еще какое-то время, пока дамы завершат свой туалет. Мужчины тем временем наскоро перекусывали в трапезной и добросовестно налегали на ликер. Наконец Ендрух распахнул дверь, и, шурша платьями, в зал вошли пять дам, которых встретили громкие возгласы восхищения. Еще по рюмочке контушувки,^[43] и Зиновия подала сигнал к отправлению.

В первых санях заняли место восемь еврейских музыкантов в турецких костюмах. Во вторых сидел Менев с двоюродной бабушкой, на которой была кофейного цвета венгерка с черным рысьим мехом, роскошный раритет времен Венского конгресса, в третьих — Аспазия в синей бархатной шубе, отороченной и подбитой черно-желтым мехом лесного хорька, рядом с ней кадет. За ними следовали Феофан и Зиновия, в горностаевой шубе, крытой пурпурным бархатом, и в элегантном горностаевом колпаке^[44] с пером цапли, приколотым бриллиантовой брошью. Карол и Лидия, одетая в зеленый бархат с голубой лисой, и майор с Натальей, закутанной в светло-лиловую атласную шубу на беличьем меху, замыкали кавалькаду.

Под неистовый грохот янычарской музыки, под развеселое щелканье кнутов и звон бубенцов сани тронулись с места и, сопровождаемые верховыми — Тарасом и Ендрухом, — цугом потянулись через деревню в усадьбу священника, где снова опорожнялись рюмки, после чего к поезду присоединилось двое новых саней — в них разместились священник с супругой, сыновья батюшки и его племянница. Февадия выглядела прямо-таки величественно в черном шелковом манто с лисьим мехом, но и Алена казалась не менее очаровательной в своем наряде малорусской крестьянки.

На ней были пестрая кофта и синий корсаж, из-под которых сияла белизной вышитая сорочка, длинный, пестро расшитый овчинный тулуп, синие мужские сапожки, коралловые бусы и браслеты, украшенные золотыми и серебряными монетами, и кумачовый платок, стягивавший белокурые косы.

— Посмотри, какая Алена симпатичная, — сказала Зиновия Феофану, — поухаживай немножко за ней.

Он пожал плечами.

— Ты не должен допустить, чтобы она ехала вместе с Данилой и Василием, — продолжала Зиновия. — Ей под любым предлогом хотелось выдворить Феофана из саней. — Покажи ей свою галантность, будь ее кавалером!

— У меня нет никакой охоты.

— Немедленно выполняй, что велено, — чуть слышно проговорила Зиновия, глазами укрощая его строптивость, — иначе…

Феофан выпрыгнул из саней и с самой несчастной физиономией разместился рядом с Аленой, тогда как Зиновия выбрала себе в рыцари Карола, а Лидия, точно покинутая Ариадна, завладела обоими сыновьями священника.

Менев почувствовал себя обязанным последовать галантному примеру сына и перебрался к Февадии, уступив свое место священнику.

— Ну что, все наконец расселись? — спросил тот.

— Да, да! — раздалось со всех сторон.

Большой барабан подал знак, тотчас вступили остальные инструменты, щелкнули длинные бичи, зафыркали лошади, и в мареве золотистого света вереница саней полетела по искрящемуся, как белый атлас, снежному покрову ландшафта. Был полдень, когда они прибыли в окружной город и, привлекая к себе взгляды изумленной толпы на Рыночной площади, остановились перед входом в кафе.

Здесь, в отдельном небольшом зале, гусарские офицеры устроили отменный завтрак. К гостям из Михайловки теперь присоединились: Винтерлих, майор барон Гнайс, ротмистр граф Кардоки, лейтенант фон Ланберг, лейтенант Пивницкий, господин Литынский со своей почти бестелесной супругой, господа Плоцкий и Суходольский. Захлопали пробки шампанского, вскоре все пришли в исключительно радужное настроение, и даже Феофан после пары бокалов, похоже, добродушно покорился своему жребию. Когда кавалькада, удлинившаяся еще на добрую полудюжину саней, снова тронулась с места, оркестранты гусарского полка, по этому случаю превратившиеся в китайцев с длинными косичками, ехали впереди на гигантском транспортном средстве, замаскированном под дракона. Уже за ними следовала вереница причудливо и богато декорированных саней, в которых парами разместилась веселая компания. Господин Литынский стал теперь кавалером Лидии, а Плоцкий — рыцарем госпожи Литынской, в чьей затейливой шубе из цветастой камки с дорогим мехом шиншиллы было что-то от восточного великолепия и загадочности.

Таким образом все они быстро добрались до Грошкова, имения господина Бадени. Там гостей встретила триумфальная арка из еловых лап. Еврейские музыканты в казацких костюмах сыграли мазурку. В трапезном зале был накрыт длинный стол. Бадени с дочерьми сердечно приветствовали приехавших. Вот опять послышалось щелканье кнута, и появилась графиня Коморовская в роскошной шубе из золотой турецкой парчи, отороченной и подбитой мехом светлого соболя. Она выехала навстречу своим гостям и потом разделила с ними утехи щедрого застолья.

Уже опустился вечер, когда «кулик» в последний раз пустился в дорогу, теперь под эскортом конных казаков с пылающими факелами в руках.

Графиня ехала с Кардоки; высокая Бронислава, которой была очень к лицу ее темно-лиловая, украшенная мехом куницы шуба, устроилась с Суходольским. Ванда, закутанная с головы до пят в белый атлас и белую лисицу, напоминала голубку и сидела в санях с лейтенантом фон Ланбергом, а Мауриция, в розовом атласе с мехом скунса, поместилась рядом с Пивницким. Обряженные турками и казаками иудейские музыканты — на розвальнях — замыкали великолепную кавалькаду.

Раззолоченные сани, сделанные в виде гигантских лебедей, раковин, павлинов, морских сирен и еще каких-то немыслимых сказочных существ, с быстротой молнии неслись по устлавшему землю белому пуху — точно ладьи, стремительно влекущиеся по волнам безбрежного океана. Из-под полозьев белыми искрами вылетал на обе стороны снег. На небе уже появились первые звезды, а на земле, вдалеке, — блуждающие огоньки: глаза волков, отправлявшихся в свои грабительские набеги.

На полпути к Каменке, резиденции графини, располагалась еврейская корчма. Здесь решили сделать остановку, чтобы наскоро сполоснуть горло рюмкой-другой ядовитой горилки.

Из заведения доносились пронзительные звуки скрипок и плач цимбал.

В чаду, пыли и облаках табачного дыма, заполнявших все помещение, плясали крестьянские девушки и хлопцы. Тяжелые сапоги, точно копыта диких степных лошадей, отбивали по половицам такт.

Какой-то крестьянин вышел на улицу, с изумлением уставился на красивые сани и прекрасных дам, хлопнул в ладоши, зашатался и упал в снег. Вслед за ним из дверей выскочила смазливая крестьяночка, которая, как и он, явно была навеселе. Она, смеясь, приставала к молодым господам со своими нежностями, пока не получила от лейтенанта Пивницкого поцелуй, а от Тараса — взбучку.

Аспазия брезгливо отвернулась.

— Полюбуйтесь, пожалуйста! — воскликнула она, адресуясь к графине. — Вот он каков, народ-то, и тут можно только посочувствовать…

— Сейчас они танцуют и пьют, — промолвила Бронислава, — а назавтра будут на печи отлеживаться, вместо того чтобы работать. Как жаль, что их больше нельзя угостить нагайкой!

— А есть писатели, которые требуют от нас веры в душевную чистоту и простосердечие крестьян, — вмешался майор, — взять хотя бы этого Ауэрбаха.^[45]

— Или нашего Сенкевича, — добавила Ванда.

— Здесь настоящее гнездовище порока. Тьфу, чтоб они пропали, животные! — обронил в сердцах господин Бадени.

Под грубым рубищем из простого сукна — обычной одеждой крестьян — каждый из только что приехавших легко различал порок, но то же самое, только облаченное в шелка, кружева и бархат, укутанное в дорогой мех, подрумяненное и спрыснутое духами, представлялось им красивым и безупречным.

Кому из этих элегантных господ пришло бы в голову подвергнуть критике какую-нибудь из богато одетых, очаровательных дам, которые, подобно султаншам, восседали в раззолоченных санях?

Наступила ночь, когда кавалькада прибыла в Каменку. Дамы сбросили шубы и привели в порядок свои туалеты. Был подан горячий чай, и, как только его выпили, музыканты начали играть полонез.

Пары выстроились, и возглавили их Плоцкий с госпожой Литынской. Танцующие двигались по всей анфиладе покоев, огибая столы и оттоманки, а между делом обменивались шутливыми замечаниями, смеялись и болтали.

Аспазия танцевала с кадетом.

— Как вам нравится Ванда Бадени? — поинтересовалась она. — Разве она не прелестна?

— Мне здесь нравится только одна дама.

— Которая?

— Я не смею назвать ее имя.

— Пожалуйста, кто она?

— Только если вы настаиваете.

— Разумеется, я хочу это знать.

— Это вы, сударыня, вы с первого взгляда произвели на меня неизгладимое впечатление.

— Выдумки! — залившись румянцем, воскликнула Аспазия. — Чем я могла пленить вас, когда вокруг столько молодых женщин и девушек?

— Я нахожу очаровательной только вас, госпожа Менева.

— Тише, вас могут услышать, поговорим об этом позднее…

В то же самое время Плоцкий пытался добиться благосклонности госпожи Литынской, а Кардони пылко клялся в верности графине Коморовской.

За полонезом последовал вальс, затем — мазурка, которую танцевали всего несколько пар: майор с Натальей, Суходольский с Брониславой, Плоцкий с Вандой и Пивницкий с Маурицией.

Танцы и вино все больше подогревали резвящуюся компанию. После перерыва, во время которого был устроен лукуллов пир, разгульная веселость достигла апогея.

Винтерлих с Каролом вдруг петухами выступили вперед и, ужасно кукарекая, хлопая воображаемыми крыльями, кинулись преследовать дам. Данила и Василий, наряженные польскими евреями, лихо отплясывали казачок.

Казалось, будто старинным серым воеводским замком со всеми его укромными уголками, обычно такими тихими и темными, овладела толпа одержимых вакханок и вакхантов.

Лишь утренняя заря положила конец веселому буйству. Были приготовлены сани. На небе еще стояли отдельные звезды, когда гости отправились в обратный путь.

Невдалеке от Михайловки произошло несчастье. Упала лучшая лошадь Менева, сломала ногу, и животное пришлось застрелить.

Мотуш был безутешен, горькие слезы текли у него по щекам. Когда Тарас попытался его урезонить, он гневно выкрикнул:

— Ах, уж лучше бы наш всеблагой Господь сгубил парочку самых красивых ангелов!

19. Два шахматных хода

Выше тот, кто разумом силен.

Софокл. Аякс

В последовавшие после великолепной прогулки дни дом казался тихим и опустевшим.

— Нам нужно предпринять что-нибудь новое, — сказала Аспазия.

— Я уже придумала кое-что интересное, — ответила Зиновия.

— И что именно? — спросила Наталья, радостно оживившись.

— Мы устроим театральное представление, — с улыбкой проговорила Зиновия.

— Ах ты хорошая, ах ты единственная наша, ты всегда о нас помнишь! — воскликнула Аспазия.

— Одновременно это послужит уроком для наших молодых людей, — заметил Менев, выпуская густое облако дыма.

— И поставим мы не одну из тех смешливых безделиц, — объяснила Зиновия, — какие обычно исполняются в домашних театрах и уже смертельно всем надоели, а прелестную небольшую пьесу, которая у меня с собой. Во-первых, никто из вас наверняка не знает ее, а во-вторых, мы получим удовольствие, играя не в своих повседневных одеждах, а в античных костюмах.

— Великолепно.

— В основе сюжета этой грациозной комедии лежит старинная пьеса Ганса Сакса.^[46] Главные герои — Александр Великий, его супруга Олимпия и философ Аристотель.

— Ты, естественно, будешь играть Олимпию, — определила Аспазия.

— Да; впрочем, у нас всех превосходные роли, однако нам не хватает любовника. Я попробую на эту роль Феофана, но боюсь, ничего путного не получится.

— Кого же в таком случае мы возьмем? — спросила Наталья.

— Подберем кого-нибудь.

В тот же день Зиновия отбыла в окружной город и прочитала с Феофаном несколько сцен, в которых участвовали Александр Великий и Олимпия. Однако сделано это было лишь для того, чтобы не возбудить подозрений, ибо план у нее давным-давно созрел.

— Феофан совершенно не способен играть эту роль, — категорически заявила она, воротившись в Михайловку. — Придется нам вообще отказаться от затеи с театром.

Все приуныли.

— А здесь никого нет? — решилась заметить Аспазия. — Что, если натаскать Плоцкого?

— Об этом и думать нечего.

— Тогда Кардони.

— То же самое.

Все принялись ломать голову.

— Единственный, кто бы мог..! — внезапно воскликнула Зиновия. — Но и такой вариант не подходит, поскольку мне известно, что к этому человеку здесь относятся с предубеждением.

— Кого ты имеешь в виду?

— Сергея Ботушана — однако, как я сказала, о нем не может быть и речи.

— Почему же? — спросила Аспазия.

Наталья покраснела и растерянно теребила косу.

— Сергей? — Менев наморщил лоб. — Ты действительно так считаешь?

— Он будто создан для этой роли, — ответила Зиновия.

— Тогда давайте его пригласим, — сказала Аспазия.

— Только не очень торопитесь, — заметил Менев.

— Весь вопрос в том, хотим мы устраивать спектакль или нет, — уточнила Зиновия.

— Да, да… Хотим, конечно… — раздалось со всех сторон.

— В таком случае нам следует заполучить Сергея.

Менев собрался было еще раз возразить, однако спокойный и властный взгляд Зиновии мгновенно остудил его пыл, и он промолчал.

Таким образом, тем же вечером Зиновия отправилась на санях в Ростоки. Она застала Сергея за изучением какого-то сельскохозяйственного труда.

— Что за роман вы тут читаете? — полюбопытствовала она и, не снимая горностаевой шубы, крытой красным бархатом, по-дружески подсела к нему.

— Я не читаю романов.

— Предпочитаете их переживать?

— Это тоже в прошлом.

— Для пессимизма у вас еще будет время, мой друг, — а сейчас я принесла вам добрую весть. Мы в Михайловке устраиваем театральный спектакль, и я прибыла сюда, чтобы от имени семьи Меневых предложить вам принять в нем участие.

— Очень хорошо придумано.

— Вам предстоит сыграть любящего.

— В паре с Натальей? — спросил он, улыбнувшись.

— Нет, это было бы неудобно. Со мной. Вы будете Александром Великим, а я — Олимпией, вашей супругой.

— Приятно слышать.

— Итак, вы согласны?

— Вы очень рассердитесь, если я скажу, что нет?

— Разумеется.

— Ваш план составлен исключительно тонко, — продолжал Сергей, — однако я слишком неловок, чтобы его осуществить. Я допущу ошибку, поскольку не могу приказывать своему сердцу, да и потом — у меня сейчас чрезвычайно мрачное настроение.

— По какой причине?

— Может быть, потому, что нет никого, кто любил бы меня и кого бы любил я?

— У нас вы отвлечетесь от печальных дум.

— Прошу вас, оставьте меня в покое с моими книгами.

— Вы любите Наталью, — возразила Зиновия, — но разве это основание, чтобы прятаться? Вздохами и причитаниями еще никто не построил лестницу на небеса. Вы должны действовать смело и решительно. Кто же пугается молоденькой девушки? Единственный способ завоевать Наталью для вас состоит в том, чтобы ехать в Михайловку. Однако снимите-ка с меня шубу, здесь жарко.

Сергей кинул соскользнувшую с плеч Зиновии шубу в кресло, а сам уселся на подоконник.

— Обещаю вам, что Наталью вы получите. Клянусь, она станет вашей женой, но сперва вы должны приехать и за мной поухаживать.

— А вы не думаете, что Наталья начнет ревновать?

— Она уже ревнует, но важно другое: сумеете ли вы хоть чуточку влюбиться в меня? Ибо это необходимо, если вы намерены хорошо сыграть свою роль.

— Вы даже не представляете себе, Зиновия, сколько усилий мне приходится прилагать, чтобы не влюбиться в вас…

— Правда? — Она с очаровательной улыбкой взглянула на него. — Итак, вы приедете?

— Еще не знаю.

— Сергей, я говорю серьезно: вы должны приехать, и уже завтра.

— Ну, если вы полагаете…

— Я так хочу. Разве я не была вам послушна? Теперь вы меня разочек послушайте.

— Стало быть, я приеду.

— Весьма благоразумно с вашей стороны. — Зиновия бросила на него хитрый взгляд и потом закурила папироску. — А вы будете за мной ухаживать?

— Естественно.

— И чуточку в меня влюбитесь?

— Не без этого, — ответил Сергей. — Однако теперь давайте, наконец, поговорим о делах.

— Нет, я и слышать о них не желаю, — перебила она. — Но хорошо, что вы мне об этом напомнили: вот здесь немного денег… — Она положила на стол пятьсот флоринов. — Я все-таки не должна забывать о своем долге. Это немного, но это только начало.

Сергей слегка покраснел.

— С этим можно не торопиться.

— Нет, прошу вас, возьмите деньги, я и без того вам многим обязана — пожалуйста, не конфузьте меня.

Сергей написал расписку и затем вынул пачку разных бумаг.

— Вот счета.

— Я ведь уже сказала, что у меня сейчас нет охоты просматривать их.

— Но это необходимо…

— Хорошо, тогда, с вашего позволения, я заберу их с собой. — Она сунула бумаги в сумочку. — А теперь проявите учтивость и скажите, что я вам нравлюсь. И вообще, вас ждет фиаско, если вы не поупражняетесь заранее в поклонении мне. Итак, приступайте к делу!

— Зиновия, вы самая легкомысленная женщина на свете, — ответил Сергей, — и тем не менее вы мне очень симпатичны, но именно по этой причине и потому, что я ценю ваши достоинства, мне не хотелось бы вступать в игру с вами.

— Тогда влюбитесь в меня серьезно, и мы избежим всей этой комедии.

— Зиновия, вы неисправимы.

— Дайте мне, пожалуйста, руку.

Сергей подошел к ней, и она вложила ему в ладонь свои изящные розовые пальчики.

— Я вам действительно чуточку нравлюсь? — едва слышно спросила она, поднимая на него красивые темно-голубые глаза.

— Да.

— Тогда я удовлетворена.

Она поднялась с кресла.

— К чему вдруг такая спешка?

— Потому что… ах! Лучше не спрашивайте. Вам меня не понять.

Царственным движением она накинула на себя горностаевую шубу и быстро двинулась к выходу.

Сергей проводил ее удивленным взглядом.

Во второй половине следующего дня он, как и обещал, прибыл в Михайловку. Его приняли вежливо, но смущенно — только Наталья при его появлении сочла необходимым иронически улыбнуться.

Сергей нашел в Михайловке графиню, Ванду Бадени, майора, дядюшку Карола, семью Черкавских и Лепернира. Вскоре прибыли и Феофан с Винтерлихом. Последний был загодя извещен письмом и откликнулся на идею постановки маленькой комедии с таким энтузиазмом, какого с лихвой хватило бы на все драмы Лопе де Веги. Карол же радовался, что выбор пал на пьесу, действие которой разворачивается в Древней Греции.

— Все прекрасное пришло оттуда! — воскликнул он. — Уже от одной мысли, что я надену тунику и сандалии, я чувствую себя окрыленным, а удовольствие увидеть в греческих одеждах Зиновию поистине бесценно.

Теперь Зиновия взялась распределять роли: Сергей будет играть Александра Великого, сама она — Олимпию, Феофан — Аристотеля, Винтерлих — Диогена. Парой придворных дам стали Аспазия и Лидия; Наталья получила роль Лики, любимой рабыни Олимпии. Майору с Каролом предстояло изображать двух македонских полководцев, кадету, Даниле и Василию — сановников при дворе, Алене и Ванде — рабынь.

Феофан и братья Черкавские еще прежде успели переписать роли.

Таким образом, все сразу приступили к читке пьесы.

Фабула комедии была следующей. Александр Великий настолько влюблен в свою красивую супругу Олимпию, что становится ее рабом и совершенно забывает о грандиозных военных планах. Мечи праздно бездействуют в ножнах, механизм государственного правления вот-вот остановится. Военачальники и придворные выражают свою озабоченность, тогда как дамы двора с ликованием приветствуют наступление новой эпохи господства женщины.

Аристотель, бывший воспитатель Александра, старается его образумить. И ему отчасти удается настроить царя на другой лад. Однако Олимпия чувствует, что на мужа оказывают противное ее намерениям влияние, и, открыв в лице женоненавистника Аристотеля своего противника, решает немедленно наказать его — и отвоевать своего супруга.

Оставшись наедине с жестокосердным философом, она так умело пользуется всеми приемами обольщения, что Аристотель в конце концов оказывается у ее ног. В этот момент входит Александр, которого Олимпия предусмотрительно попросила спрятаться в соседней комнате, и посрамленный философ терпит очень забавное поражение.

Пьеса вызвала всеобщее одобрение. Зиновия постановила, что первый акт должен быть разучен в течение ближайших трех дней и что после этого можно приступать к репетициям.

Затем Винтерлих уселся за рояль, и начались танцы. Зиновия уединилась с Сергеем в дальнем уголке, где стоял небольшой диван, рассчитанный как раз на двух человек. Сергей вообще не танцевал, а Зиновия каждый раз после очередного тура с Феофаном или Каролом возвращалась к нему.

Наталья, казалось, не удостаивала обоих даже взглядом, но на самом деле незаметно наблюдала за ними и только вполуха слушала то, что нашептывал ей майор. Время от времени она громко смеялась или игриво хлопала своего поклонника веером, однако готова была расплакаться, настолько тяжелый груз лежал у нее на сердце.

Майор рассчитывал в этот вечер продвинуться вперед, и надежду его разделяла вся семья Меневых, с удовлетворением взиравшая на перспективу такого сватовства. Наталье же эти планы сейчас были еще более чужды, чем когда-либо.

Кадет ни на шаг не отходил от Аспазии, глаз с нее не спускал, и стоило ей шевельнуться или обвести взглядом зал, как он тут же вскакивал на ноги и спрашивал, не угодно ли ей чего.

Между тем Феофан был мрачнее тучи. Он возбужденно расхаживал взад и вперед, бросал на Сергея испепеляющие взгляды или внезапно подхватывал даму, оказавшуюся поблизости, и неистово кружился с нею по залу. Зиновия, которую забавляла его немая ярость, наконец подозвала его к себе, смахнула у него со лба прядь волос и с благосклонной улыбкой проговорила:

— Скажи Винтерлиху, чтобы сейчас он сыграл кадриль, я хочу танцевать с тобой.

Пока Зиновия с Феофаном выделывали фигуры кадрили, Сергей спокойно сидел в углу, и это, как ни странно, рассердило Наталью еще сильнее, чем его доверительная беседа с Зиновией.

— Сергей ведет себя совершенно бестактно, — сказала она, обращаясь к матери. — Я понимаю, что он увлечен Зиновией, но зачем же так демонстративно показывать всем, что для него существует только она.

За ужином Наталья вдруг подняла бокал и чокнулась с майором. Зиновия в ту же секунду незаметно толкнула Сергея и, не двигаясь и не меняя выражения лица, шепнула:

— Поздравляю, в этом раунде победа за вами.

20. Проигранная партия

Но если

Себя моим рабом признал ты,

С тобой я буду как с рабом.

Кальдерон. Стойкий принц^[47]

Михайловская усадьба теперь больше походила на огромную мастерскую, чем на барское поместье. В просторной комнате первого этажа еврейский портной с двумя подмастерьями трудился над театральными костюмами. Всю первую половину дня дамы очень усердно ему помогали.

Кроме того, на подхвате у них была Софья. В маленьком зале, полностью освобожденном от мебели, трудились дядюшка Карол и Винтерлих, под их началом работали Ендрух и Квита. Казак строгал и пилил брусья, необходимые для возведения театральных подмостков, Квита же из картона, цветной бумаги, золотой и серебряной фольги изготавливала реквизит, прежде всего шлемы и короткие мечи.

Винтерлих и Карол — оба в одних жилетах, с сигарами во рту — разрисовывали декорации, занавес и передвижные детали интерьера; Зиновия расхаживала по комнатам, наблюдала за ходом работ, проверяла и отдавала распоряжения, хвалила и порицала.

— Как тебе нравится этот задник? — приосанившись, с гордостью спросил Карол.

— Что же на нем изображено? — произнесла с очевидным сомнением Зиновия.

— Да это ведь сад македонского царя, — обиженно произнес Винтерлих, точно скипетром размахивая большой кистью.

— Ах, вот оно что… Я, конечно, в подобных вещах не столь компетентна, как Карол… Но, признаюсь, мне не приходилось слышать, что в саду македонского царя на деревьях росли цветная капуста и спаржа.

— Однако, сударыня, — возразил Винтерлих, — вас эти пальмы должны были бы удовлетворить…

— Разве пальмы так выглядят?! На мой взгляд, они больше похожи на спаржевые деревья.

Во второй половине дня состоялся прогон. Плоцкий взял на себя функции суфлера, обязанности режиссера исполняла Зиновия. Но на самом деле одновременно разыгрывались две комедии: одна на театральных подмостках, которые были возведены слугами в большом бальном зале, а другая — в окружавших их полутемных закоулках и укромных местах.

Менев, казалось, находился здесь исключительно ради того, чтобы подавать Зиновии руку, когда та сходила со сцены, и в такие моменты его жесткие усы невзначай касались нежной женской кожи, царапая ее. По завершении репетиции на щеках и руках Зиновии от этих медвежьих нежностей остались красные пятна. Увлеченный куртуазным служением, Менев, понятное дело, не слышал сладких перешептываний Аспазии и кадета — в другом конце зала, где, прислоненная к стене, стояла забытая трехногая софа.

Сергей, насколько ему позволяла роль, не отходил от Зиновии ни на шаг, при каждом удобном случае оказывая ей маленькие услуги, за что она всякий раз награждала его приветливым взглядом.

Каждый раз, когда она покидала сцену, он торопливо приносил ей фотэ, а когда усаживалась, заботливо подставлял под ноги скамеечку.

В такие минуты лицо Натальи бледнело. Она делала вид, будто безумно увлечена майором, однако на самом деле думала только о Сергее — человеке, на чьи приветствия едва отвечала и к которому поворачивалась спиной, если он оказывался рядом.

Когда после окончания репетиции затеяли танцы и во время кадрили Сергей прикоснулся к ее руке, та оказалась холодной как лед.

— Вам нездоровится, барышня? — участливо поинтересовался он. — У вас такие холодные руки…

— Холодные руки, зато горячее сердце, — насмешливо ответила Наталья и бросила на майора взгляд, от которого тот почувствовал себя на седьмом небе, что вызвало сочувствие у Сергея, Зиновию же заставило рассмеяться.

У Феофана был вид сбежавшего из зверинца тигра. Он ревновал ко всем и особенно к Сергею: стоило ему увидеть Сергея рядом с Зиновией, как глаза у него начинали вращаться точно огненные колеса на повозке Замиэля,^[48] катящейся по Волчьему ущелью.

Этот вечер оборвался гораздо раньше обычного, потому что снег беспорядочными массами вдруг неистово закружил между небом и землей, и у гостей возникло опасение, что скоро заметет все дороги. Когда последние сани с печальным звоном растворились во мгле, Зиновия поднялась к себе в горницу. Вскоре в доме воцарилась мертвая тишина, однако наверху еще теплилась лампа. Странное беспокойство охватило Зиновию, и она все никак не решалась лечь спать.

Внезапно кто-то постучал в окно. Она вздрогнула от испуга и неожиданности. Неужели это Сергей? Зиновия, обычно такая хладнокровная, мгновенно утратила самообладание. Быстро сунув руки в подбитые горностаем рукава пурпурной шубы, она отворила окно.

Каково же было ее разочарование, когда в оконном проеме появилась физиономия Феофана, а через мгновение юноша спрыгнул в комнату.

— Ты в своем уме?

— Если я здесь, то виной тому ты сама, — возразил он. — Почему ты больше не приезжаешь в город? Почему твои взгляды и рукопожатия достаются только Сергею?

— Уходи, не хочу тебя слушать, — ответила Зиновия, — если тебя здесь увидят, что подумают твои родители, другие люди?

— Не уйду, — заупрямился Феофан.

Скрестив руки на груди, Зиновия принялась расхаживать из угла в угол, застланные ковром половицы жалобно стонали под гневными шагами жестоких ножек.

— Ты еще тут?

— И останусь тут.

— Тогда хотя бы закрой окно, дурачок.

Феофан послушно исполнил просьбу, и Зиновия села на диван.

— Скажи, ты любишь Сергея? — заговорил он, присев на подоконник.

Она не ответила.

— Ты сердишься?

— Разве непонятно, что ты меня компрометируешь? — спокойно проговорила она. — Что я никогда не прощу тебе твоей сегодняшней выходки? Что с каждой минутой твоего пребывания здесь мой справедливый гнев только усиливается?

Зиновия вдруг отчетливо поняла, что эта партия для нее проиграна. Что она выпустила на волю стихии, которые больше не может держать в узде.

С Феофаном придется расстаться.

— Я не хочу быть чем-то вроде твоего раба, — запинаясь, вымолвил он.

Ее красивые глаза недобро смеялись из-под полуприкрытых век, сквозь шелковистую завесу ресниц.

— Тогда чего ты хочешь? Я поступлю с тобой соответственно. А сейчас оставь меня! — приказала Зиновия, высоко вскидывая царственную голову. — Сию же секунду оставь, не то пожалеешь.

— Я подчиняюсь.

— Открой окно.

Он открыл.

— А теперь спокойной ночи!

Феофан покорился судьбе: он бросил последний взгляд на Зиновию и исчез за окном, которое тотчас захлопнулось. Пока Зиновия наверху облегченно переводила дух, Феофана внизу подхватили крепкие руки.

— Кто здесь? — дрожащим голосом спросил он. — Разбойник?

— Это я.

— Кто?

— Я.

— Сергей?

— Нет, Феофан, не Сергей — но тебя-то кой черт принес сюда в этакую метель?

— Я услышал шум…

— И тогда решил, что Сергей поет нашей красавице тетушке серенады?

— Если ты так ревнуешь Сергея, значит, наверняка любишь. Вот мой совет: накинь на него петлю Гименея, пока Зиновия не заковала его в рабские цепи.

— Вздор!

Наталья шлепнула Феофана и убежала в дом.

21. Аптека Амура

Кто намерен безумие исправить благоразумием, обречен на неудачу. Безумие лечится только безумием.

Хиппель

Перед Рождеством Феофан и оба сына священника приехали домой на каникулы.

Сначала Феофан старался держаться подальше от красивой тетушки, он только тогда отваживался смотреть в ее сторону, когда та была занята другими, но едва их взгляды встречались, сконфуженно отворачивался. Настроение у него было хуже некуда. Феофан отчаянно скучал, и в то же время жаждал услышать доброе слово Зиновии, поймать любезную улыбку на ее алых губах. Единственным утешением для него стала верховая лошадь. Он часами скакал по снегу в метель и ветер, чтобы затем усталым воротиться домой и играть в домино со старенькой двоюродной бабушкой.

В конце концов Зиновия почувствовала к нему сострадание, поэтому однажды утром, едва он вскочил на лошадь, она высунула голову в окно и позвала его. Феофан тотчас же спрыгнул на землю и стрелой взлетел по лестнице. Зиновия, живописно раскинувшаяся на диване в голубом шелковом капоте, приветствовала его улыбкой, не лишенной ехидства.

— Ты простила меня? — спросил он, осыпая поцелуями ее руки.

— И да, и нет, — молвила она. — То есть я больше не сержусь, но я запрещаю тебе всякую фамильярность и, прежде всего, ревность.

— Я согласен на все, — запинаясь, пролепетал Феофан, — только будь снова милостива.

— Первым делом выслушай мои наставления, — продолжала она, — к милостям я пока не готова. Наталья видела тебя в тот вечер, и это скверно, потому что если она не враг мне уже сейчас, то наверняка вскоре им станет. И мне мало того, чтобы впредь ты был осторожен, когда смотришь на меня или со мной говоришь, — ты должен вдобавок самым недвусмысленным образом поухаживать за другой.

— Понимаю.

— Ты начнешь прямо сегодня.

— И кто же та красавица, которую ты выбрала для этой мистификации?

— Алена.

— Эта простоватая сельская девушка?

— Алена очень симпатичная.

— Может быть, но мне она не нравится.

— Об этом я тебя не спрашиваю! — воскликнула Зиновия и метнула на него взгляд, в котором сосредоточилась вся свирепо-сладостная власть женщины. — У тебя в такой ситуации вообще не может быть своего мнения. Я считаю Алену подходящей кандидатурой, и для тебя этого должно быть достаточно. Ты повинуешься или не хочешь?

— Хорошо, я буду за ней ухаживать.

— Ты сейчас же отправишься верхом в дом священника, и не возвращайся ко мне до тех пор, пока не завоюешь хотя бы один поцелуй Алены.

С этими словами она поднялась с дивана и проводила племянника. Она держала его за руку. Озорно пританцовывая, точно ребенок, погладила его лошадь и еще напутственно кивнула ему, когда он выезжал со двора.

«Как же легко управлять мужчинами, — подумала она, неспешно возвращаясь к себе в горницу, — сегодня он еще пылает страстью ко мне, а завтра, глядишь, уже запутается в золотистых силках Алениных волос. Амур, бесспорно, гомеопат, он врачует влюбленность влюбленностью, а безумие — другим безумием».

Феофан поскакал к усадьбе священника не прямой дорогой, а в объезд, через лес. Он и сам, собственно, не мог бы вразумительно объяснить себе, зачем выбрал окольный путь. И еще меньше — почему не въехал, как обычно, прямо во двор, а сначала, подобно коршуну, покружил вокруг церкви и дома и только затем спешился возле хаты церковного певчего и здесь в полуразвалившемся стойле привязал лошадь. Увязая в глубоком снегу, он осторожно, словно проводил военную разведку, двинулся дальше, с усилием открыл садовую калитку и, обогнув амбар, подошел к каменной стене дома. Никто его не видел, кроме старого цепного пса, да и тот лишь приветливо оскалился и завилял хвостом.

Из прачечной вырывался пар, оттуда доносились разнообразные звуки: шипение горячей воды, шорох белья в кадке, монотонные удары деревянного валка и веселый дуэт двух звонких женских голосов. Феофан прислушался. Это была Алена, разговаривающая со служанкой священника. Молодой человек отворил дверь и оказался в облаках густого пара, среди которых подобно теням преисподней двигались две крепкие девичьи фигуры.

— Что вам здесь нужно, господин Менев? — крикнула Алена, приостановив работу и уперев левую руку в бок. Одетая в груботканую сорочку и крестьянский корсаж, в белой косынке, из-под которой выбивались тяжелые светло-русые волосы, девушка приоткрыла рот, сверкнув двумя рядами драгоценных жемчужин, и в этот момент чрезвычайно понравилась незваному гостю. Он доверчиво приблизился к ней и сказал:

— Мне просто захотелось посмотреть, что вы делаете.

— Это не зрелище для молодых господ! — воскликнула она. — Вы нам мешаете, уходите же, мне стыдно стоять перед вами в таком виде.

— Почему же, Алена? Вы выглядите прелестно…

— Лучше не задерживайте меня, — быстро возразила она, — иначе мы и вас выстираем.

Обе девушки залились громким, грубым смехом, который, как ни странно, Феофану очень понравился.

— Какая вы сегодня задорная, Алена, — влюбленно проговорил он и двинулся к ней.

— Не подходите ко мне слишком близко! — воскликнула она, всплеснув руками. — Я мокрая, как губка.

— Я все же отважусь, — пробормотал он, — уж больно вы симпатичная…

Она брызнула ему в лицо водой, но это ее не спасло. В следующую секунду Феофан обнял Алену и поцеловал в губы. Девушка молча это стерпела.

— Безобразие! — только и пролепетала она, а затем, с наигранной яростью зачерпнув мыльной пены, окропила его с головы до ног. Теперь он со смехом отпрянул. Это придало ей смелости, она схватила мокрое полотенце и принялась охаживать им Феофана, а потом победно прогнала во двор.

Когда он, уже стоя снаружи, промокал себя носовым платком, Алена открыла окно.

— Уж если вы, дерзкий человек, украли у меня поцелуй, — крикнула она, — то в следующий раз, по крайней мере, привезите мне книги! Я у вас видела замечательные истории.

По возвращении Феофана в Михайловку Зиновия сразу спросила:

— Ты поцеловал ее?

— Трижды, тетя.

— О! Ты прекрасный ученик!

Назавтра, во второй половине дня, Феофан опять поскакал в усадьбу священника. Бог Амур проявил к нему благосклонность, посеяв раздор между двумя супругами-крестьянами, которые теперь в канцелярии церковного прихода упрямо сопротивлялись попыткам Февадии их примирить. Священник же, присутствовавший при этом, сидя в кресле, сосредоточенно изучал карту звездного неба. Данила с Василием отправились в близлежащий лес, чтобы пострелять волков или лисиц — с одним ружьем на двоих, поскольку другого огнестрельного оружия в доме не было. Феофан застал Алену в кухне. Она раскраснелась, стоя у печи и помешивая на большой сковороде квашеную капусту.

— Вы опять явились? — проговорила она, насмешливо поднимая уголки губ.

— Я принес вам книги.

— Очень обязана. — Алена взяла их и спрятала в кухонный шкаф. — Но вы ведь прибыли сюда не для этого.

— Вы удивительно проницательны, — заметил Феофан. — Разумеется, я приехал ради вас.

— Стало быть, теперь вы, видимо, хотите познакомиться с черпаком! — весело воскликнула она.

— Если я удостоюсь вашего поцелуя, можете угостить меня хоть метлой.

— Что это вы себе вообразили, господин Менев? — ответила Алена. — До сей поры вы меня в упор не замечали, а теперь так нежданно-негаданно…

— До сей поры вы, Алена, еще были ребенком, а теперь вы красивая женщина.

Она залилась ярким румянцем и молча склонилась над плитой, а Феофан подошел к ней сзади и тихонько поцеловал в затылок. Алена восприняла это спокойно.

— Теперь вы довольны?

— Да.

— Тогда уходите, иначе тетушка меня выбранит.

Она проговорила это, не глядя на юношу, и, лишь когда он уже стоял у порога, бросила в его сторонумимолетный, но ласковый взгляд.

Вечером священник с женой и сыновьями пожаловали в Михайловское поместье.

— А где Алена? — поинтересовалась Зиновия.

— Она занимается изготовлением рождественских яслей, — ответила Февадия.

Феофан незаметно выскользнул на улицу и пешком поспешил в церковную усадьбу. Во дворе он увидел служанку, которая начищала ваксой огромные сапоги священника.

— Барышня у себя в комнате, — сказала она, — а больше здесь сейчас никого.

Феофан миновал сени и без стука вошел в светелку, где за большим столом сидела Алена и как раз золотила звезду, которая должна была парить над яслями.

— Я знала, что вы придете, — спокойно и решительно произнесла она. — И так даже лучше: мы сможем объясниться без помех.

Феофан присел на сундук, стоявший возле стола, и взял ее руку.

— Мне для работы нужны обе руки, — сказала она.

— Давайте все же сперва поговорим.

— Хорошо. Итак, чего вы добиваетесь? Вы доставите мне неприятности, если будете продолжать в том же духе. Шутите свои шутки с какой-нибудь другой девушкой.

— Для меня это серьезно, Алена, — пробормотал он. — Я люблю вас, люблю всем сердцем.

— Красивые слова.

— Я говорю правду, и если вы не можете быть добры ко мне, то лучше скажите сразу, не мучьте меня напрасно.

Алена посмотрела на него и потом опустила голову на нежно вздымающуюся грудь.

— Мне уйти?

Она не проронила ни слова.

— Вы меня ненавидите?

— Вовсе нет.

— Но ваше сердце, верно, принадлежит другому.

— И это не так.

Он медленно поднялся, привлек ее к себе и поцеловал, и она в этом поцелуе отдала ему всю свою бесхитростную и добрую душу.

— Однако вам не следует сюда приходить.

— Где же еще я могу вас увидеть?

— В Михайловке или у старушки Фабрицовой.

Феофан опустился перед ней на колено.

— К чему эта поза, — сказала Алена, — разве я молодая графиня? Будьте ж благоразумны.

Но поскольку он не хотел быть благоразумным, в ней внезапно проснулось все ее озорство. И прежде чем он догадался о ее намерении, она мазнула его кистью с золотой краской по носу. Нос теперь блестел, точно орех на рождественской елке, а Алена громко и по-детски непосредственно хохотала.

— Ну, хватит, — сказала она, насмеявшись, — у нас есть и другие вещи для золочения, кроме вашего носа. Помогите же мне. За дело!

Феофан подсел к столу и помог ей оклеить мхом и посыпать золотым песком сотворенные из мягкой бумаги горы, прикрепить звезду и ангела, который принес пастухам благую весть, расставить овец вокруг источника, сделанного из осколка зеркала, и эффектно расположить трех святых волхвов с их свитой, слонами и верблюдами.

— Вы уже успели что-нибудь прочитать из тех книг, которые я вам принес? — между делом спросил он.

— Да, я прочла первый том «Парижских тайн».

— И что вы по этому поводу скажете?

— Я полагаю, своими книгами вы совершенно вскружите мне голову.

Когда Февадия воротилась домой, Алена все еще сидела перед яслями, однако строгая правительница церковной усадьбы тотчас заметила, что ее племянница чем-то смущена.

— Здесь был кто-то? — начала она допрос.

— Никого.

— Почему же ты покраснела, когда я вошла?

— Не знаю.

— Или ты тайком лакомилась?

— Нет, я этого не делала.

Февадия обшарила карманы Алены.

— А ну-ка, встань, — сказала она наконец.

— Зачем же?

Алена затрепетала, но это не помогло. Могучим рывком Февадия приподняла ее и к своему изумлению обнаружила, что племянница сидела на книге.

— «Парижские тайны». Кто тебе это дал?

— Наталья.

— Гм, а где же первый том?

— Вот.

Алена достала и его.

— Это книга не для тебя, — решила Февадия и конфисковала роман. Но к тому моменту, когда попадья в большом белом чепце уже лежала в постели, любопытство пересилило-таки праведное негодование. Она взяла с ночного столика книгу и для начала принялась ее перелистывать.

— Что за сумасшедшие вещи пишут эти французы! — бормотала она. Однако «сумасшедшая вещь» мало-помалу, точно раскаленными щипцами, захватила ее — обычно такую хладнокровную и трезвую женщину. В конце концов, открыв первую страницу, она погрузилась в чтение. И читала до тех пор, пока бледный свет утренней зари сквозь занавески не проник в комнату.

На следующий вечер Феофан поджидал Алену в хате старушки Фабрицовой. Девушка ухаживала за бедной старушкой, когда у той поднималась температура, и, кроме того, при любой возможности чем-нибудь ее одаривала. Вполне естественно, что крестьянка, не имевшая ни мужа, ни детей, ни родственников, была слепо ей предана.

— Барышня вышивает у меня домашние туфли для господина священника, по случаю предстоящего Рождества, а сумочка для милостивой госпожи попадьи уже готова. Замечательно, когда знаешь толк в таком рукоделии! — со вздохом проговорила она и затем занялась своей кошкой.

А Феофан, исполненный приятного беспокойства, все выглядывал в маленькое оконце на улицу, пока не увидел Алену в длиннополом овчинном тулупе и в высоких мужских сапогах, пробирающуюся по глубоким сугробам в сторону хаты.

22. Женская игра

Любовь ли это? Ненависть?

Гете. Фауст. Часть II

Так наступил сочельник с его строгим постом, предпраздничным беспокойством и торжественной просветленностью. С самого утра никто не брал в рот ни крошки, не выпил ни капли. А между тем на кухне жарили, варили и пекли так, словно поставили себе целью запастись съестным на неделю. Возникали исполинские пироги, намазанные вареньем мазурки,^[49] внешне напоминающие шахматные доски, и высокие бабы — достойные подражания Вавилонской башне. Служанки, поминутно хихикая, чистили рыбу, крутили плюшки, забивали домашнюю птицу, обдирали дичь, и посреди этой кутерьмы как полководец стоял Адаминко.

Двоюродная бабушка сидела в кресле с высокой спинкой и молилась по своему древнему молитвеннику. Менев с помощью турецкой трубки превращал гостиную в преддверие ада. Аспазия, вытянувшись на диване, читала «Assommoir»^[50] Золя, Наталья играла с Феофаном в шашки. Лидия спала, обняв мопса, Зиновия же сидела у окна спальни, сквозь морозные узоры на стеклах смотрела на раздольный белый ландшафт и размышляла. Она неспешно окинула внутренним взором свою прошлую жизнь, а затем подумала о будущем и о Сергее. На сердце у нее было тоскливо, чего с ней давно уже не случалось.

Время тянулось с томительной медлительностью. И все вздохнули с облегчением, когда солнце, в конце концов, утонуло в снегах и начало смеркаться. Теперь дамы занялись туалетами. Накануне Мотуш привез из окружного города четыре короба с таким же количеством новых вечерних платьев. Счета у торговца, у портного и у скорняка выросли до астрономических размеров, однако никто больше не тревожился по этому поводу, и такая же расточительность, такая же азиатская роскошь царили на кухне и в погребе.

Менев уже неоднократно забирал деньги из сберегательной кассы, но мало задумывался о последствиях; денег пока хватало, а следовательно, никаких причин для беспокойства и новых седых волос не было.

Наконец пробило пять. Был накрыт длинный стол, в серебряных канделябрах мирно горели свечи, и старинные часы проиграли «В этих священных покоях о мести не вспомнит никто». Повинуясь этому оракулу, Менев выбил трубку из красной глины, надел синий длиннополый сюртук с латунными пуговицами и повязал на шею белый платок.

Первые сани въехали во двор, в них сидели майор и Лепернир. Вскоре к крыльцу подкатили Сергей с Каролом, за ними — семья Черкавских в полном составе. За окном уже плясали первые снежинки. А когда появились женщины из семейства Менева, встреченные восхищенным возгласом Февадии, буря завыла во весь голос и началась ужасная вьюга. Белые непроглядные стены выросли вокруг дома. Еврейскому кучеру, который вез охваченного энтузиазмом финансового инспектора, лишь с неимоверным трудом удалось добраться до Михайловского поместья. Когда Винтерлих вошел в комнату, он был похож на покрытую мыльной пеной кисточку брадобрея.

Теперь все наконец были в сборе, все преломили облатки, и после этого Тарас мог приступить к разливанию дымящейся ухи. Гости и хозяева расселись по своим местам. Все выглядели серьезными, но довольными, и набросились на еду, точно голодные волки. Уха, плюшки с начинкой, яичница-болтунья исчезли в мгновение ока. И только карпы под коричневым польским изюмным соусом отчасти умиротворили желудки и души.

Теперь Аспазия остановила ласковый взгляд на кадете.

До этого момента пили сладкий рустер,^[51] сейчас бокалы наполнились огненным эрлауэром.^[52] Общество оживилось. Винтерлих заговорил о Шекспире, Зиновия взялась рассказывать о последних парижских модах на текущую зиму и о бальных платьях. Последовала жареная рыба с итальянским салатом — и окончательно взяла верх над остатками мрачных мыслей. Каждый почувствовал себя в своей тарелке.

Феофан под скатертью пожал ладошку Алене, которая бросила взгляд в сторону Февадии и, убедившись, что та не обращает на нее внимания, быстро обменялась с юношей бокалом и отпила с того края, которого только что касались Феофановы губы. Зиновия была в новом вечернем платье из блекло-желтого шелка, которое при каждом ее движении шелестело и переливалось. Время от времени она обращала лицо к Сергею и кивала или улыбалась ему. В этом немом диалоге угадывалась особая доверительность, отчего Наталью всякий раз будто пронизывал электрический разряд и кончики ее пальцев вздрагивали, как при ударе грома. Порой ей казалось, что она вот-вот расплачется, однако вместо слез в ее разгневанных голубых глазах и на пухлых губах возникал злой смех. Она откидывала голову и всем своим видом показывала, как безмерно радуют ее пылкие взгляды и льстивые речи майора.

Когда подали громадную парную щуку, Наталья вдруг с вызывающим жестом обратилась к сидевшему напротив Сергею.

— Господин Ботушан, — проговорила она, словно отшлифовывая каждое слово на точильном камне, — вы ошиблись, это моя нога.

— Ошибка вполне объяснимая, милая барышня, — спокойно возразил Сергей, — но смею вас заверить, что вовсе не я тот храбрец, который коснулся вашей ноги.

— Как вы можете это знать?

— Потому что вообще не имею привычки обмениваться мыслями с чужими ногами.

Наталья покраснела как маков цвет, ее губы искривились в болезненной гримасе.

На стол подали пудинг, дымящийся, точно кратер Везувия; затем подоспели мадьярские пироги с яблоками, всевозможные мазурки, ромовые бабы, булки с фруктовой начинкой и золотое токайское вино — венгерские lacrimae Christi.^[53]

Внезапно Зиновия положила на камчатую скатерть перед Сергеем три шарика, которые она слепила из пшеничного рождественского хлеба, и с очаровательной улыбкой сказала:

— Это три дамы, которых я загадала. Ответьте, пожалуйста, что вы хотели бы сделать с ними или какие чувства вы к ним испытываете, а потом я назову их имена.

Сергей недоверчиво поглядел в большие, сверкающие глаза соседки.

— Я не замышляю ничего недоброго, — весело добавила та. — Можете быть спокойны. Итак?

— Первую мне бы хотелось поцеловать, — проговорил Сергей после короткого размышления. — Со второй я бы охотно лунной зимней ночью промчался в санях. Что же касается третьей, то я хочу, чтобы она любила меня.

Все разговоры за столом мигом стихли, и каждый с напряженным вниманием уставился на хлебные оракулы.

— В таком случае слушайте, — сказала Зиновия, дотрагиваясь пальцем до первого мякиша. — Вы хотели бы поцеловать Алену, прокатиться в санях со мной и быть любимым Натальей.

Сергей закусил губу, тогда как Наталья гордо и раздосадованно отвернулась. Однако щеки ее предательски зарделись милым густым румянцем.

— Мелкие пророки злобны: все они в конечном счете — замаскированные дьяволята.

— А вы разве еще не в курсе, что я пользуюсь услугами преисподней? — промолвила в ответ Зиновия. — С сатаной следует быть на такой же дружеской ноге, как и с Господом Богом.

Когда все встали из-за стола, господа и дамы закурили папиросы; общество разбилось на небольшие группы, соответственно разным вкусам и интересам. Аспазия, разодетая с экзотической помпезностью индийского кумира, принимала знаки поклонения от Лепернира; Менев, священник, Февадия и Карол играли в вист; двоюродная бабушка задремала в глубоком кресле. Винтерлих изучал иллюстрированный журнал. Лидия, точно самка паука, поймавшая в свои тенета сразу двух мух, блаженно покоилась на диване между Данилой и Василием.

Наталья и Алена уселись за шашечную доску. За их игрой наблюдали Феофан и майор, облокотившийся о спинку стула Натальи. Зиновия, взявшая в плен Сергея, уединилась с ним на маленькой софе.

— Что вы скажете теперь? — чуть слышно спросил он. — Вы все еще верите в мою победу в этой игре?

— Сейчас больше, чем когда-либо.

— Вы заблуждаетесь, Зиновия: то, что сверкает в голубых глазах Натальи, — не просто девичье упрямство. Это враждебность ко мне.

— Вы слепы.

Игра завершилась, и Наталья поднялась на ноги.

— Позвольте, барышня, пригласить вас сыграть одну партию со мной, — произнес Сергей.

— Сыграйте-ка лучше с Аленой, — насмешливо ответила Наталья, — она и без того задолжала вам поцелуй.

— Вы правы, — весело откликнулся Сергей, — давайте поглядим, можно ли верить оракулу. Итак, дорогая Алена, мы играем на поцелуй!

— Ничего не выйдет.

— Еще как выйдет, — вмешалась Зиновия. — Но что мы сделаем с вами, Сергей, в случае вашего проигрыша?

— Пусть господин Ботушан, если проиграет, весь вечер будет моим слугой, — определила Наталья.

— Вашим рабом, если вы не против, — быстро возразил Сергей.

— Даю слово, — продолжала Наталья, — что я никоим образом не облегчу его жребий.

— Вам при любом исходе можно лишь позавидовать, — буркнул майор.

Партия началась. Тесный кружок, обступивший шашечную доску, с крайним напряжением следил за ходом игры. Наталья затаила дыхание, глаза ее горели странным огнем. Когда после четвертого хода стало ясно, что Алена заметно уступает своему противнику, ладони, на которые Наталья оперла разгоряченное лицо, задрожали. Сергей выиграл партию единым натиском, и, пока Алена еще с изумлением взирала на доску, он уже вскочил на ноги и крепко поцеловал ее в сочные губы.

— Складывается впечатление, что вы меня испугались, — проговорила Наталья. — В противном случае вы бы проявили галантность и уступили даме.

— У вас по-прежнему есть возможность подвергнуть испытанию мою храбрость.

— О, разумеется! — ответила Наталья. — Я знаю, что вы будете моим рабом, стоит мне только захотеть, но я не хочу.

— Не бросаете ли вы вызов оракулу? — с улыбкой заметил Сергей.

— Что касается меня, — вмешалась Зиновия, — то, поскольку Алена отдала вам поцелуй, я тоже намерена исполнить повеление оракула и прокатиться с вами в санях. Идемте. Подайте мне, пожалуйста, шубу. Я просто сгораю от желания немного проветриться на морозе. Вы только поглядите, какая чудесная ночь. Поехали!

С этими словами она взяла его под руку и увела.

Через некоторое время со двора послышались звон бубенцов и пощелкиванье кнута, постепенно затихшие вдали.

Наталья играла с майором в шашки. Внезапно она резким движением смешала на доске фишки, поднялась и подошла к окну. Майор с удивлением поглядел ей вслед. А она прижалась разгоряченным лицом к стылым стеклам и смотрела на сверкающий под лунным сиянием снег. Деревья стояли в отдалении, точно гении края в затканных серебром одеяниях, и в воздухе разносилось утешительное, как хор ангелов, пение: «Благословен будь Господь в небесах и мир на земле!»

Будто по-матерински ласковая рука коснулась сейчас ее молодого беспокойного сердца, в котором никак не хотел воцариться мир и от которого счастье, казалось, было столь же далеко, сколь и приглушенно мерцающий наверху диск луны.

В этот момент Наталья почувствовала, что начинает ненавидеть Зиновию. По ее пылающим щекам потекли тихие слезы, но она не хотела плакать, а потому вытерла глаза и, быстро решившись, снова вернулась к обществу.

Когда Зиновия под руку с Ботушаном воротилась с прогулки, ее красивое лицо, обрамленное меховым воротником, лучилось счастьем и свежестью. Наталья, сидевшая за шашечной доской, старательно делала вид, будто не замечает ее, однако Зиновия положила ей руку на плечо и, улыбнувшись, шепнула на ухо:

— Теперь твоя очередь, Наталья, привести в исполнение прорицание оракула.

— Никогда, — ответила девушка вполголоса, но так, чтобы Сергей мог разобрать каждое слово. — Я не донашиваю одежды с чужого плеча, и подержанного возлюбленного мне тоже не надо.

— Вздор.

Наталья презрительно пожала плечами и продолжала игру. Зиновия, когда Сергей помогал ей освободиться от шубы, едва слышно сказала ему:

— Ну, что вы думаете по поводу своего ангела, у него очень милые коготки, не так ли?

— Признаюсь, я уже и не знаю, что думать.

— Это оттого, что вы, как все влюбленные мужчины, видите в своей даме идеал, — возразила Зиновия. — Однако удивляться тут нечему, потому что каждый человек по своей природе — злой. И только образование делает нас милосердными и сострадательными.

— Звучит парадоксально.

— Но по сути, это не парадокс. Присмотритесь внимательно, и вы увидите, как в любом человеке, который вроде бы наделен самыми лучшими качествами, вдруг в какой-то момент, совершенно нежданно, обнаруживается зло.

В эту минуту Винтерлих встал со стула, торжественно вышел на середину комнаты, откашлялся и попросил присутствующих разрешить ему прочитать вслух стихотворение.

— А вот вам и пример, — со смехом воскликнула Зиновия, — разве я не права? Кто бы подумал, что добродушный Винтерлих, который выглядит так, будто и комара не обидит, способен на подобное зверство?

— «Солдатская вдова», — объявил Винтерлих. И после того как заглавие произвело на слушателей должный эффект, с пафосом, уместным лишь в похоронных речах, продолжил. Он метал стихи в потолок или цедил их сквозь зубы, будто третьего не дано, и походил на Ирода, приказывающего истребить всех вифлеемских детей. Когда по окончании выступления его наградили аплодисментами, он польщенно отвесил поклон и был столь великодушен, что тут же начал декламировать второе стихотворение. Оно называлось «Фальшивомонетчик» и состояло из тридцати строф.

Уже на седьмой строфе с Зиновией случился припадок истерического смеха, и она, зажав рот носовым платком, выбежала из комнаты. Благополучно завершив декламацию, Винтерлих произнес:

— Мне еще не доводилось наблюдать, как мое стихотворение исторгает у людей слезы, но у этой благородной дамы, должно быть, исключительно впечатлительное и доброе сердце. Остальные, слава Богу, выдержали до финала.

Было уже поздно, когда гости начали прощаться. Первым откланялся Сергей. Прежде чем сесть в сани, он остановился во дворе и спросил себя: «Она любит меня или ненавидит?» И непроизвольно посмотрел на далекие звезды, словно хотел попросить совета у них, видевших — начиная с первых ликующих дней творения — столько безумства и мудрости, столько всяких радостей и страданий.

Звезды ничего не ответили. Но ему показалось, будто тысячи лукавых глаз моргнули золотыми ресничками и тихое хихиканье огласило погруженную в сновидения ночь.

23. Домашний театр

Сколь бы своенравной и избалованной она ни была,

Откажи ей в дани, которую она привыкла получать от всех,

И не успеешь оглянуться, как будешь держать ее на цепи.

Морето. За презрение — презренье^[54]

На третье января было назначено представление теперь уже полностью разученной комедии. Погода благоприятствовала задуманному, и ожидалось, что со всех дальних и ближних окрестностей съедется множество приглашенных на этот праздник гостей. С раннего утра во всем доме царили лихорадочное беспокойство и кипучая деятельность — прежде всего, на кухне, в погребе и в театральном зале. Все дамы расхаживали в неглиже, накрутив волосы на папильотки; услышав звук приближающихся мужских шагов, они с криками, точно стайка воробьев, кидались врассыпную.

После завтрака Зиновия прилегла на диван и предложила Феофану еще раз прослушать ее роль. Забывая какое-нибудь слово, она, чисто по-женски, слегка хлопала его рукой, как будто это он сбивался. Завершив прогон, она выпрямилась.

— Феофан, посмотри на меня хорошенько, — проговорила она, — как я сегодня выгляжу?

— Ты, как всегда, прекрасна. Кого ты собираешься покорить?

— Не тебя! — насмешливо воскликнула она. — В тебе я уверена. Не воображай себя свободным, ибо мера твоей свободы определяется длиной моей цепи.

В течение второй половины дня собрались все занятые в спектакле. Феофан сам съездил на санях за Аленой. Гордая и счастливая, сидела она рядом с ним, а когда в Михайловке он поднял ее из саней, украдкой пожала ему руку.

Между тем уже сгущались сумерки. В гардеробных зажгли лампы и свечи на зеркалах. Дамы принялись наряжаться. Господа последовали их примеру.

— Это самый счастливый день в моей жизни, — признался Винтерлих после того, как цирюльник приладил ему парик. — Вы, господин Богданович, верно, полагаете, что я финансовый инспектор Винтерлих? Вы ошибаетесь, я Диоген.

— Что вы имеете в виду?

— Господин Винтерлих хочет сказать, он настолько проникся духом своей роли, — заметил Данила, — что теперь…

— Ерунда! — перебил его Винтерлих, драпируясь в рваную накидку. — Я не роль играю, я вообще не играю, я есть Диоген, я им являюсь, где моя бочка? Александр, не заслоняй мне солнце, это единственная милость, о которой я прошу тебя, покоритель мира!

— Прекрасна, — сказал дядюшка Карол, — уже сама величественная мечта. Если ты родился с опозданием на две тысячи лет, то можешь, по крайней мере, на несколько часов перенестись в ту эпоху, когда благосклонно правила Афродита, когда ваял Фидий и слагал свои строки Софокл.

В большой комнате, где хлопотливо суетились, хихикали и кричали дамы, Зиновия гримировала Аспазию. Та смотрела на себя в зеркало и удрученно вздыхала.

— Ах, если б можно было вечно оставаться молодой! — пробормотала она.

— Тебе нужно постоянно подкрашиваться, — возразила Зиновия, — в этом весь секрет.

Потом принялась одеваться сама Зиновия. Голова у нее была в порядкае, с греческой прической и в сверкающей диадеме она казалась настоящим чудом. Небрежно сбросив вышитые золотом черевички, Зиновия окликнула Наталью.

— Чего ты хочешь?

— Подойди, надень мне сандалии!

Наталья покраснела и задрожала, однако лучистые завораживающие глаза Зиновии буквально парализовали девушку и заставили ее еще раз опуститься к ногам соперницы.

— Тебе больше не доставляет удовольствия быть моей рабыней? — иронически спросила та.

Наталья промолчала.

На двух огромных санях прикатили оркестранты гусарского полка. Они выстроились перед крыльцом и в качестве приветствия исполнили вальс Штрауса. Сбежалась дворня, а в окнах появились головы дам.

Ендрух стоял на ступеньках, ведущих в дом. Благодаря воспитанию Зиновии он постепенно превратился в несносного щеголя, зато теперь по-настоящему нравился девушкам. Деревенские красавицы мечтали о нем, хотя он едва обращал на них внимание, а угодливые домашние феи просто его боготворили. Они и сейчас — все три — жались к нему и ластились.

— Давай, Ендрух, — шепотом говорила Софья, прислонившись к его левому плечу, — потанцуй со мной!

— Я что, какой-то крестьянин, чтобы отплясывать прямо здесь? — важно ответил тот, поигрывая лорнетом, который ему подарила Зиновия.

— А со мной потанцуешь, да? — сказала Дамьянка и крепко обняла его за плечи.

— Веди-ка себя прилично, — с раздражением стряхнул ее руки Ендрух.

— Правильно делаешь, что не связываешься с этими дурочками, — кивнула Квита. — Есть и другие сердца, которые неравнодушны к тебе.

Ендрух сделал вид, будто ничего этого не слышит.

Между тем в театральном зале зажгли лампы, и пространство сцены заполнилось персонажами античного мира.

— Как я выгляжу? — спросила Алена, подойдя за кулисами к Феофану, который репетировал свою роль.

— Очаровательно, — произнес он в ответ.

Аспазия расположилась на покрытом тигровой шкурой позолоченном ложе, которое установили на сцене. Кадет стоял рядом, любуясь ею.

Когда за кулисами появилась Зиновия, все сгрудились вокруг нее, с искренним восторгом глядя на примадонну, и только в отдалении она заметила один взгляд, пылающий скрытой ненавистью. Это был взгляд Натальи, которая, точно в лихорадке, наблюдала за тем, как Сергей, улыбаясь, держит Зиновию за руку и о чем-то с ней шепчется. Сани одни за другими въезжали во двор, и зрительный зал постепенно заполнялся. Было шесть часов вечера, когда на сцене появился Менев и сообщил Зиновии, что можно-де приступать.

Плоцкий забрался в суфлерскую будку. Прозвенел колокольчик, и гусарский оркестр начал исполнять увертюру. Когда замер последний звук труб, занавес взвился.

Представление превзошло все ожидания. С каждой минутой все больше забывалось, что перед публикой играют дилетанты. Сергей полностью соответствовал своей роли. Винтерлих с Феофаном напоминали веселых шекспировских персонажей. А Зиновия буквально завораживала своим внешним видом, мимикой и жестами, благозвучием голоса и той манерой исполнения, при которой в каждое слово вкладывается особое звучание; эта женщина не играла и не декламировала свою роль, а жила ею.

— Вы просто чудо, сударыня! — прошептал ей за кулисами Винтерлих.

— Вы довольны? — спросила Зиновия Сергея. — Я играю только для вас.

— Каким талантом вас наделила расточительная природа! — промолвил в ответ Сергей. — Какое счастье вы могли бы подарить мужчине — счастье, превосходящее самые смелые фантазии, — а так…

— Вы полагаете, что у меня нет сердца, — сказала Зиновия. — Для вас, Сергей, оно есть.

Она прямо посмотрела ему в глаза. В этот момент он будто заглянул в глубину ее души, и не увидел там ни лжи, ни кокетства, ни вероломства.

Сергей смущенно уставился в землю. Зиновия ждала ответа, а он не находил слов. Он только чувствовал, как она медленно и неуклонно обволакивает его прочнейшей золотой паутиной своих колдовских чар. И вместе с ним почувствовала это Наталья, которая незаметно для них схоронилась за розовым кустом, нарисованным гениальной кистью Винтерлиха, и, подслушивая, дрожала.

За последним рядом публики расположился Ендрух с Квитой, Дамьянкой и Софьей. Напустив на себя скучающий и серьезный вид, казачок давал свою оценку происходящему.

— Господин Ботушан мне не нравится, — процедил наш знаток, — он держится совсем не по-царски и кукарекает, как петух. Что же касается нашей благодетельницы госпожи Федорович, то она знает толк в разыгрывании комедий.

— Будь у нас такие прически и платья, — заявила Софья, — ты и на нас смотрел бы другими глазами.

— От платьев ничего не зависит, — степенно возразил Ендрух и взглянул в лорнет на госпожу Лытинскую.

— Когда начнется бал, — прошептала Квита, — мы тоже могли бы потанцевать в зеленой комнате.

— Да, да, — воскликнула Софья, хлопая в ладоши, — оттуда очень хорошо слышна музыка, и…

— Танцуйте, с кем вам заблагорассудится, — пренебрежительно перебил ее Ендрух, — только меня оставьте в покое.

— Ну, не сердись так сразу, — промолвила Софья и льстиво погладила казака.

— Отучайся от этих плебейских манер, — бросил Ендрух, — мы же не в кабаке.

После каждой сцены публика оживленно аплодировала, по окончании каждого акта исполнителей вызывали на поклон. Больше всего зрителям понравился третий акт. Сцена, в которой Олимпия обольщает Аристотеля, произвела на присутствующих прямо-таки захватывающее впечатление. Зиновия превзошла саму себя. Как же умела она заманивать в свои сети, льстить, флиртовать, смеяться и завораживать! Кто бы устоял перед сладостной игрой ее глаз, перед этим соловьиным голосом? Она праздновала триумф на открытой сцене.

Сергей стоял за кулисами, готовый к выходу, когда чья-то ледяная ладонь коснулась его руки, и раздался холодный смех, болью отозвавшийся в сердце, хотя прозвучал он едва слышно. Это была Наталья.

— Вы, верно, предпочти бы сейчас быть Аристотелем, а не Александром? — глухо спросила она.

— Я вас не узнаю, Наталья, — с тихой печалью ответил он. — Если приезжая чаровница и вскружила головы всем в Михайловке, то ко мне это не относится.

Наталья посмотрела на него с крайним изумлением, как будто ей пришлось сделать над собой усилие, чтобы понять смысл его слов. В этот момент Винтерлих крикнул:

— Будьте внимательны, сейчас ваша ключевая реплика, — и Сергей вышел на сцену.

Спектакль закончился под гром рукоплесканий, аплодировал даже Ендрух. После того как исполнители в третий раз появились перед публикой, зрительный зал начал пустеть.

Менев пришел за кулисы, чтобы поздравить Зиновию с успехом.

— Все получилось очень красиво, — сказал он, выдавливая из себя мучительную улыбку, — но это стоило бешеных денег.

— Кто рискнул весело прожить жизнь и весело умереть, — с иронией откликнулась Зиновия, — спутал карты дьяволу!

Все персонажи пьесы остались в своих костюмах и в таком виде ужинали, а после танцевали на балу. Музыканты гусарского полка исполняли зажигательные мелодии, и пары грациозным вихрем кружились по натертым до блеска половицам, потому что паркета в Михайловской усадьбе не было.

Зиновия танцевала самозабвенно, темные локоны фантастически взлетали на гордо откинутой голове. Она, казалось, качалась на вакхических ритмах, словно русалка — на озаренных лунным светом волнах, словно полубогиня — на спине скачущей пантеры. Она была похожа на степную колдунью, которая над головами людей несется по воздуху в Киев — на шабаш ведьм. Зиновия порхала, парила и неистово мчалась до тех пор, пока, совершенно обессилев, не опустилась в кресло.

Дядюшка Карол, оказавшийся поблизости, встал за ее спиной.

— Ты первая и единственная женщина, — едва слышно признался он, — в которой воплощается для меня древнегреческая эпоха.

— Правда?

— Стремиться обладать тобой — все равно что в детском ослеплении протягивать руки к небесным светилам, — воодушевленно продолжал он. — Я знаю, что солнце, луна и звезды существуют не для меня, однако золотой луч солнца, нежный взгляд луны порой проникают и в самую бедную мазанку, а посему я желаю себе не больше того, что выпадает на долю любого простого смертного…

— Как поэтично ты говоришь!

— Это ты делаешь меня поэтичным.

— И чего же, таким образом, ты желаешь?

— Чтобы солнце однажды посетило меня, только однажды…

— Почему бы и не посетить…

— Ах, Зиновия! — вскричал он в блаженном порыве. — Если бы ты хоть раз — в таком, как сейчас, виде — посидела со мной у камина, в моем доме…

— И что тогда?

— Тогда мы поговорили бы с тобой об Элладе, о комедиях Аристофана, о благозвучных песнях Анакреонта, я мог бы вообразить себе, что воскресла сама Аспазия.^[55]

— Я приеду.

— Когда?

— Когда буду в хорошем настроении.

Наталья в эту бальную ночь тоже танцевала со страстью, однако в ее лихорадочной веселости ощущалось отчаянье, как в мрачной и проникновенной мелодии цыганской скрипки.

После того как гости разъехались и светильники были погашены, она, поджав ноги, еще долго сидела на полу возле своей кровати и размышляла о создавшемся положении. Ее изумленный внутренний взор был по-прежнему устремлен в темные дебри души, и она с неведомым доселе восторгом и ужасом наблюдала, как там становится все светлее. По щекам струились слезы. И внезапно ей открылась сладкая тайна. Да возможно ли такое? Да, это именно так! Наталья осознала это, и новое знание оказалось сильнее ее. Оно повергло ее в прах, точно рабыню, и оно же, будто на крылах херувима, вознесло к звездам. Да, она любит Сергея! И когда Наталья, наконец, с целомудренным трепетом и страхом невинного сердца призналась себе в этом, она решила сбросить с себя всю маскарадную мишуру и отныне следовать только естественным порывам сердца. А затем, опустившись на колени, она с детской непосредственностью поклялась, что вступит в борьбу с обольстительницей и либо вернет своего любимого, либо умрет.

Зиновия уже беззаботно спала под пестрой тигровой шкурой, но клятву плачущей девушки слышали маленькие добрые духи старого дома; они плутовато захихикали, а с тихого небосвода улыбнулись звезды.

24. Пение сирен

Иные корчат из себя святош

И в осужденьи очень прытки,

Пока не выпал случай все ж

Чужие повторить ошибки.

Пфеффель^[56]

За шумным праздником последовала череда спокойных дней, позволивших обитателям Михайловки собраться с мыслями и отдохнуть. Первой, кто снова появился в поместье Меневых, была супруга священника. С этой пышнотелой, сильной и умной женщиной произошли решительные изменения, которые тотчас же обнаружила Зиновия. В хитрых глазах Февадии читалось явное беспокойство, и она, обычно изрекавшая свои суждения, точно депутат парламента, теперь довольствовалась тем, что слушала и, как говорится, держала ушки на макушке.

Все пили кофе, когда пожаловал Карол и привез с собой долговязого, услужливо улыбающегося итальянца, который сразу же принялся извлекать на свет Божий бюсты, гипсовые статуэтки и яркие многокрасочные оттиски.

— Я его постоянный покупатель, — сообщил Карол Меневу, — ты тоже можешь приобрести что-нибудь, у тебя таких вещей не хватает.

Итальянец продемонстрировал Венеру Медицейскую. Менев осведомился о цене.

— Это точные копии знаменитых полотен и скульптурных изображений, — вмешался Карол, — сплошь классика, настоящее украшение для дома.

В конце концов Менев купил-таки богиню любви и Ариадну верхом на леопарде, а также три картины: «Покоящуюся Венеру» Тициана, «Елену Форман» Рубенса из галереи венского Бельведера^[57] и «Форнарину» Рафаэля.

Пока остальные советовались, где лучше всего поместить новые вещи, Февадия передвинулась ближе к Зиновии, как обычно сидевшей спиной к окну.

— Не знаю, — заговорила она тихим голосом, — но мне в последнее время кажется, что существуют два разных мира. Один, в котором мы жили до сих пор, с крестьянами, курами и свиньями, и другой — откуда происходят эти картины и вы, госпожа Федорович.

— Ваше счастье, что вы так мало знаете об этом другом мире, — сказала Зиновия.

— Я с вами согласна, — со вздохом ответствовала Февадия. — И все-таки: как прекрасно то, о чем читаешь в романах или что видишь в театре! Не обижайтесь, но вы тоже представляетесь мне героиней одной из тех книг, которые Наталья дала почитать моей Алене.

Зиновия промолчала в ответ, только улыбнулась.

— Кому бы из нас не хотелось когда-нибудь пережить такое, — продолжала Февадия, — серенады, дуэли, похищения и тому подобное. Но мы лишь едим, пьем и спим — все сводится к этому.

Зиновия пожала плечами:

— Жизнь коротка, зачем же влачить ее в печали и скуке? Глупец, кто так поступает. Без любви мир — пустыня. Вы, добропорядочные женщины, знаете только обязанности. Мерзнешь, зябнешь от этого счастья, которое столь вам дорого, а под конец делаешь открытие, что обязанности нельзя ни надеть на себя, как теплую шубу, ни растопить ими печь…

Февадия вздохнула.

— Вам легко говорить, вы молоды. Вы красивы, а что я?

— Вы? — откликнулась Зиновия. — Да вы еще вполне привлекательная женщина. Прежде всего, у вас роскошная, поистине царственная фигура, но вы неправильно одеваетесь. Эти простые ткани, эти темные краски, наверное, подошли бы молоденькой, свежей девчушке, а женщине зрелой нужны блеск и цвет.

— Не согласились бы вы что-нибудь порекомендовать мне?

— О, с удовольствием!

— Может быть, вы позволите мне при случае рассмотреть ваши платья поближе?

— Разумеется, как только вы пожелаете.

Февадия быстро встала и с хитрой улыбкой взяла руку Зиновии.

— Мой муж ни бельмеса не смыслит в таких вопросах, ему придется просто выдать необходимую сумму, и баста!

— Я вижу, вы начинаете наверстывать упущенное.

— Если б я только могла — но, боюсь, слишком поздно!

Священник удивленно вытаращил глаза, когда его супруга завела разговор о приобретении платьев и прочих вещей, однако перечить ей не осмелился. Февадия поехала в город с Зиновией, страстью которой было делать покупки, пусть даже для других, сняла деньги в сберегательной кассе, выбрала и заказала все, что сочла нужным, и потом с лихорадочным нетерпением стала дожидаться портного с готовыми туалетами. Когда же тот в назначенный срок не приехал, у нее случилась мигрень, а вместе с нею, похоже, — и у всей приходской усадьбы. То были худые часы для бедного священника. Оконные и дверные стекла жалобно дребезжали, половицы тяжело охали под ногами попадьи, старая мебель мучительно кряхтела, дымовая труба и щеколды кривились гримасами, книги регистрации браков и рождений корчили болезненные мины, даже кошка под печкой и краснопузый снегирь в деревянной клетке, казалось, тоже страдали мигренью.

Потом вновь выглянуло солнце, снег заискрился веселыми блестками, кошка старательно чистила шкурку, долгожданный еврей приехал и разложил свои сокровища.

Зиновия с трудом подавила улыбку, когда пожаловала жена священника. Февадия определенно вознамерилась показать весь свой гардероб разом. Вокруг нее стоял такой шелест, точно хлестал проливной дождь. Она разукрасилась, как санная лошадь, и была нарумянена так, словно над ней потрудился хороший маляр. Ее щеки напоминали кровоточащие раны Спасителя на деревенском распятии. Сергей и Карол тоже были в Михайловке. Позднее подъехали Винтерлих с майором. Затеяли играть в домино.

Винтерлих сидел между Февадией и Лидией. Первая уронила костяшку и наклонилась, чтобы поднять ее. Руки Февадии и Винтерлиха случайно соприкоснулись, и эти двое, встретившись глазами, улыбнулись друг другу.

«Все-таки удивительно, как много значат наряды, — подумала Февадия. — Экий он стал галантный. Раньше он меня совершенно не замечал». Когда она клала на стол костяшку, из просторного рукава с кружевами выглядывало полное, симпатичное запястье, а браслеты позванивали с особой, прелестной мелодичностью. Винтерлих невольно поглядывал на эту руку — потом, наконец, посмотрел и на ее обладательницу. Февадия нервно заморгала ресницами, потом внезапно обратилась к нему.

— Почему, господин Винтерлих, вы никогда не оказываете нам честь своим посещением? — очень тихо спросила она.

— Не знаю, видимо, не решался, — смущенно пролепетал он. — Но если вы, сударыня, позволите…

— Я буду рада видеть вас во всякое время.

«Что это она суетится, — подумала Лидия, — может, собралась подцепить его? Вот дела!» И внезапно неопределенное томление, которое уже давно снедало ее, обрело конкретную форму. Ведь тут, у нее под боком, давно обретался мужчина, сердце которого свободно, который никому еще не отдал своей руки, образованный и приличный мужчина, чиновник, — а она его напрочь проглядела. Такой ли уж он некрасивый? Разумеется, нет. В нем есть даже что-то приятное. Нет, она не станет спокойно наблюдать за странным заигрыванием. Что, собственно, делает старая кокетка? Показывает ему кисть руки. Она, Лидия, тоже может использовать это средство обольщения — и, вероятно, не хуже. Лидия подперла лицо ладонью, и Винтерлих с изумлением заглянул в рукав ее кацавейки, прежде скрывавший такую очаровательную деталь! В этот вечер он вообще сделал для себя несколько интересных открытий. Он, например, впервые заметил, что у Лидии очень красивые голубые глаза, — надо думать, заметил потому, что она то и дело поглядывала на него из-под полуопущенных век. Он вдруг постиг, почему поэты сравнивают женщин с розами, — когда Лидия наклонилась над столом, и на него дохнуло ароматом ее пепельных волос. И он сказал себе, что время иероглифов не прошло, что есть еще тайные письмена на женских лицах — и что прочитать их труднее, чем загадочные знаки пирамид и храмов. Он, например, тщетно пытался понять, почему всякий раз, когда Лидия поворачивчает к нему голову, уголки губ Февадии пренебрежительно искривляются и улыбка исчезает с ее лица.

За обедом собственные руки вдруг показались Винтерлиху лишними, ибо два добрых гения, Лидия и Февадия, наперегонки подкладывали ему на тарелку лучшие куски.

В тот вечер победа осталась за Февадией. Лидия задумала отменную военную хитрость: после ужина завлечь Винтерлиха в какой-нибудь укромный уголок и там, так сказать, распахнуть себя перед ним — широко, точно ворота тюрьмы. Однако Февадия обладала тем преимуществом, что ей предстояло идти домой. В нужную минуту она попросила принести ей шубу, и как только Винтерлих накинул мех на плечи Февадии, он оказался в ее власти.

— Не будете ли вы столь любезны проводить меня? — елейным голосом проговорила попадья.

— Почту за честь, — ответил Винтерлих с низким поклоном. И он действительно проводил Февадию, хотя, надо признать, любезности было больше с ее, а не с его стороны.

Лидия понурила голову. Она вдруг вообразила, что любит Винтерлиха, и в эту минуту тяжелого испытания призналась в своих чувствах Зиновии. Та постаралась, как всегда ненавязчиво, утешить ее.

— Все это не более чем птичьи трели, а исход дела зависит от птицелова, — молвила она. — Если ты всерьез хочешь завладеть Винтерлихом, быть по сему — ты его получишь!

В тот же день Зиновия встретилась с Винтерлихом в окружном городе. Он с воодушевлением принялся за ней ухаживать, а она, выждав некоторое время, начала свою игру на приманочной свирели:

— Что вы за смешной человек!

— Я, почему?

— Потому что превращаете свое сердце в почтовую карету.

— Как это, сударыня?

— Пассажиры меняются, а почтовая карета стареет — и в один прекрасный день оказывается на свалке, где постепенно покрывается плесенью.

— Очень похоже на правду…

— Итак,господин Винтерлих, кончайте ухаживать за замужними женщинами или за такими, которые не собираются вступать в новый брак! Февадия связана семейными узами, а я за вас ни при каких условиях не выйду…

Винтерлих вздохнул.

— Однако есть еще Лидия, женщина весьма импозантная, которой вы очень нравитесь…

— Вы, верно, шутите?

— Нисколько.

Когда Винтерлих, получив благоухающее уведомление от Зиновии, прибыл в Михайловку в следующий раз, дом походил на замок Спящей Красавицы. Никого не видно, никого не слышно. Он осторожно шел по комнатам, постучал в одну дверь, потом в другую и в третью. И наконец, услышал тихое «Войдите!». В комнате лежала красавица, но глаза у нее были открыты, и она улыбалась.

Винтерлих ужасно сконфузился, однако с помощью Лидии преодолел-таки разделявшую их двоих пропасть. Позднее, входя с ним под руку в трапезную, Лидия была как никогда весела и подмигнула Зиновии, а старинные часы в этот миг заиграли мелодию: «Тебе мы девичий венец сплетем, украсив лентой шелка».

25. Бал в пекарне

Цыгане, вот деньги — так пусть же скрипки играют!

Петёфи^[58]

«На чьей телеге едешь, того и песню поешь». Эта толковая малорусская пословица стала той путеводной звездой, на которую ориентировались слуги в Михайловке. До тех пор пока их хозяева жили скромно и бережливо, они походили на челядь ветхозаветных праотцов, но по мере того, как Менев и его близкие сбрасывали с себя путы патриархальных обычаев, слуги тоже освобождались от предрассудков и нравственных сомнений.

Если раньше в людской царили уживчивость и довольство, то теперь целыми днями все ссорились и обменивались злыми словами. Каждый завидовал другим, но как только возникала возможность сделать пакость кому-то одному, остальные тут же по-братски объединялись против него. Никто уже не хотел трудиться, а поскольку дел было даже больше, чем прежде, слуги состязались в том, кто ловчее спихнет работу на другого. И тогда произошло то, что не могло не произойти. Порядок в барском доме с грехом пополам поддерживался, лошади с голоду не мерли и стол в любое время был обильно заставлен, но все прочее мало-помалу приходило в запустение. Казалось, будто толстый слой пыли лежит на Михайловке, а к пыли постепенно добавлялись грязь и плесень, и плесень имела свойство разрастаться. Если раньше эти славные люди радовались простой крестьянской пище и всегда пребывали в хорошем настроении, то теперь они превратились в капризных гурманов. Когда на стол подавалось что-то, что приходилось им не по вкусу, то здесь, где обычно звучали шутливые речи, безобидные песни и набожные молитвы, можно было услышать ужасные проклятия. И губы, с которых столько лет не слетало ни слова лжи, научились искажать правду и даже привязывать к ней ослиные уши, если отговорка или трусливое сокрытие истины позволяли пренебречь своими обязанностями.

Воцарился какой-то наивный коммунизм, изрядно способствовавший барскому расточительству. Все, что оставалось несъеденным — изысканные блюда и дорогие лакомства, — тут же попадало на кухню, если, конечно, уже по пути туда не поглощалось Тарасом и Ендрухом. Любая початая бутылка вина здесь осушалась до дна, и никому даже в голову не приходило приберечь что-нибудь на будущее. Тарас донашивал пантофли барина, Софья добросовестно делила с барышней носовые платки и чулки, носила сорочки Лидии и Аспазии — попеременно, чтобы никого не обидеть несправедливостью. Квита щеголяла меховым воротником госпожи Меневой, Мотуш носил сапоги, оставленные Феофаном, и так поступали все.

У Менева в секретере красного дерева имелся потайной ящик, в котором, однако, не хранились какие-то важные бумаги или драгоценности, а стояли несколько бутылок ликера и рюмка. Из открытой бутылки он время от времени отпивал глоточек-другой.

Однажды он заметил, что нашелся еще один любитель ликера. Подозрение пало на Тараса. Барин мелом обозначил на бутылке тоненькую черту и порадовался, что теперь разоблачит старого лиса. На следующий день ликера снова значительно поубавилось, хотя меловая черта точно совпадала с уровнем жидкости. Менев улыбнулся.

— Старик такой же ловкий, как я, — пробормотал он, — но я его все-таки выведу на чистую воду!

Из касторового масла, колоцинтиса,^[59] ревеня и nux vomica^[60] он сварганил настоящий адский напиток, который затем подмешал в ликер. Наследующее утро Менев был разбужен ужасным шумом. Выскочив из спальни в халате и пантофлях, он застал возле секретера Тараса. Тот корчился от нестерпимой боли, проклиная себя и час своего рождения. При виде барина он выпрямился и с горькой укоризной воскликнул:

— Хорошо, что вы появились, ну разве это по-христиански? Постыдились бы наливать в бутылку такую дьявольскую отраву — чудо, что я тут вообще концы не отдал!

Менев затрясся от хохота.

— От этого не умирают, — проговорил он, — но ты, старый грешник, получил заслуженный урок. Разве я просил тебя лакать мой ликер?

Тарас тотчас притих и сконфуженно выскользнул из комнаты.

В один прекрасный день все местное общество было приглашено к Бадени. Семья Меневых с Зиновией отправлялись туда к обеду, и можно было предположить, что домой они воротятся лишь поздней ночью. Как только об этом прознали на кухне, кто-то предложил устроить в пекарне бал. В результате Мотуш заявил барину, что растянул ногу, а Ендрух внезапно слег с высокой температурой. Оба сказались больными, чтобы не ехать с хозяевами, и тем пришлось срочно рекрутировать в кучера двух крестьян.

Едва господские сани вылетели за ворота, как Мотуш с Ендрухом выздоровели, запрягли имеющиеся розвальни и отправились по соседним имениям, чтобы собрать на праздник знакомых слуг и служанок. Им улыбнулось счастье, ибо в усадьбу они вернулись с целой гурьбой симпатичных краснощеких нимф, а кроме того, привезли с собой четырех цыган, которых встретили по дороге и которые ознаменовали свой въезд в Михайловку «удалыми мелодиями повстанцев Ракоши^[61]».

Тарас с Адаминко как раз заканчивали необходимые приготовления. На кухне варилось, пеклось и жарилось, просторная пекарня была прибрана и украшена еловыми ветками и цветами, а в помещении для прислуги накрыли длинный стол.

Три «дамы» все еще занимались своими туалетами. Квита даже напудрила волосы.

— Она думает, что Ендрух уже у нее в кармане! — смеясь, воскликнула Софья. — Да только он называет ее не иначе как рыжей кобылой…

— По мне, так лучше быть лошадью, — огрызнулась Квита, — чем такой змеей, как ты.

— Но я симпатичная змея, — язвительно бросила маленькая русоволосая субретка, зашнуровывавшая в этот момент черевички.

Дамьянка облизнулась и молча продолжала заплетать свою черную косу.

— Эй, бабы, — крикнул заглянувший в комнату Ендрух, — вы еще долго возиться будете? Заканчивайте, наконец!

— Уже идем, мое золотце, — елейным голоском отозвалась Квита.

Цыгане заняли место у хлебопекарской печи и начали играть. Неистовые звуки скрипок подействовали на присутствующих, как волшебная флейта крысолова. Ноги тотчас сами собой пришли в движение, даже Тарас принялся радостно покрикивать и в такт приподнимать ноги. Софья, все больше и больше оживляясь, шмыгнула в помещение и с лету овладела Ендрухом. Раскачиваясь и крутясь за руку с ним, она торжествующе поглядывала то на позеленевшую от зависти Квиту, которая стояла, прислонившись к двери, то на Дамьянку. Мотуш топал ногами, как конь, — вероятно, по кучерской привычке. Адаминко в белом поварском колпаке неловко и комично подпрыгивал по-козлиному. Все были довольны, хотя вокруг клубились густые облака пыли и температура в переполненном помещении вскоре стала как в парной бане. В перерыве гостей пригласили на званый ужин, во время которого погреб Менева подвергся беспощадному опустошению. И только потом разгулялись окончательно — плясали, пели и пили, стараясь перещеголять друг друга, до поздней ночи. Ни одна душа не вспомнила об отсутствующих хозяевах. Адаминко приготовил из дорогих ингредиентов роскошный пунш. Чтобы проветрить кухню, в ней на некоторое время открыли окна, поскольку здесь собирались теперь играть в тарок и наплясавшиеся до полусмерти девушки сбежались сюда хлебнуть миндального молока.

Царем в пекарне был Ендрух. С правого боку его оглаживала Квита, слева томно вздыхала Дамьянка, но он отмахивался от них как от пары докучливых мух и благосклонно, словно настоящий султан, кивал то одной, то другой из новоприбывших симпатичных дивчин.

Торжество было в самом разгаре, далеко разносилось разухабистое пиликанье скрипок, танцующие громко притоптывали каблуками, бражничающие кричали и пели, когда вдруг неожиданно воротились хозяева. Поскольку открыть ворота было некому, одному из крестьян пришлось перелезть через каменную ограду. Когда сани наконец въехали во двор, господский дом стоял тихий и темный, зато со стороны ярко освещенного хозяйственного двора доносились звуки буйной вакханалии. Невозможно описать замешательство разгулявшихся слуг, когда Менев с Аспазией внезапно вошли на кухню.

Софья, надевшая меховую кофту своей барыни, собралась было выпрыгнуть в окно, а Тарас, беззастенчиво дымивший трубкой Менева и державший в руках игральные карты, залез под стол. В пекарне Менев обнаружил повара и кучера с бумажными киверами на головах, лихо отплясывающих казачка, тогда как Ендрух с Дамьянкой кружились как угорелые, а Квита щедро потчевала гостей пирогами и ликером.

При виде барина Квита с истошным криком выронила поднос, так что осколки разлетелись во все стороны и по половицам растекся желтый ручеек, Ендрух нашел убежище за пышными юбками Дамьянки, Адаминко сховался за печкой, а вот злосчастный Мотуш, совершив неуклюжее сальто-мортале, рухнул на пол и теперь сидел посреди горницы на осколках стекла, в желтой луже, — оцепенело уставившись на Менева, точно на привидение.

— Что же, твоя нога уже вылечилась? — спросил Менев, в котором все клокотало от бешенства.

— Как вы изволите видеть, еще не совсем, — пробормотал Мотуш, — поскольку я снова потерпел аварию.

— И Ендрух тоже опять здоров… — продолжал Менев.

— Уверяю вас, барин, — жалобно промямлил тот, — температура еще очень высокая.

— Ах вы, мерзавцы! Лодыри! Сучьи дети! — рассвирепел Менев. — Подать мне трость, я засеку вас до полусмерти!

И он точно пришиб бы их, если бы под рукой у него оказалась трость и если бы подоспевшая вовремя Зиновия не подхватила его и не увлекла прочь.

— Ну, погодите у меня, утром я вам устрою суд! — кричал он, пока она вытаскивала его из пекарни.

На следующее утро Менев, как инспектирующий генерал, прошелся по дому, на каждом шагу обнаруживая новые следы беспорядка и доказательства присвоения слугами хозяйского имущества. Но тут появилась Зиновия, положила руки ему на плечи и улыбнулась.

— Ты только не сердись так, — молвила она, — дело того не стоит. Позволь мне самой все уладить, я уравновешеннее тебя, меня эти прохиндеи из себя не выведут.

Она уговаривала и ласково убеждала его до тех пор, пока он не согласился поручить ей наказание провинившихся.

— Они получат по заслугам, — пообещала Зиновия, — можешь быть спокоен!

Когда она вошла в кухню, все грешники уже были в сборе и имели весьма удрученный вид. Ендрух тотчас бросился на колени и поклялся, что ни в чем не виноват, три служанки завыли терцетом. Зиновия расхохоталась.

— Собственно говоря, я должна отодрать вас всех как Сидоровых коз, — проговорила она, — таково желание барина. Однако на сей раз я хочу проявить милосердие.

— Да наградит вас Господь! — крикнул Тарас.

Физиономии заблудших овец просветлели.

— Делайте все, что вам заблагорассудится, — продолжала она, — но не будьте глупцами и не позволяйте, чтобы вас поймали с поличным!

— Мы все бараны, — признал Мотуш, ударяя себя кулаком по лбу.

— Главное — не попадаться, — повторила Зиновия. — Зарубите это себе на носу.

26. Триумф

Теперь бедняга у меня в плену!

Я ему деспот, он — мой раб!

Г.А. Бюргер^[62]

Свершив таким забавным манером суд, Зиновия послала Ендруха верхом в Хорпынь с коротенькой эпистолой к Каролу. Она написала: «Я приеду к тебе обедать и останусь до самого вечера. Твоя Зиновия».

Потом занялась туалетом. В Михайловке ощущалась духота надвигающейся грозы, поэтому она сочла за лучшее провести день вне дома. Кроме того, она руководствовалась соображением, что настало время подстраховаться. Ибо кто мог ей поручиться за то, что не разразится — уже очень скоро — катастрофа, которая вынудит ее покинуть Михайловское поместье? Втайне, правда, она еще надеялась добиться Сергея. Ну а если это не удастся? Что тогда? На всякий случай ей следует иметь в запасе Карола. Она хотела «приберечь» его, как копейку на черный день.

Был полдень, когда она прибыла в Хорпынь. Она сама правила лошадьми, рядом с ней в санях сидела Софья, а в ногах стоял большой короб.

Хорпыньская усадьба состояла из двух расположенных напротив друг друга строений: маленького закоптелого домика, в котором обитали еще прародители Карола, и небольшого дворца в греческом стиле, возведенного одним итальянским зодчим по эскизам самого Карола.

На крыльце этой архитектурной причуды Карол и дожидался Зиновии. Он радостно помог ей выбраться из саней и провел вверх по ступенькам в небольшой зал с колоннами — собственно вестибюль. Здесь по обе стороны стояли гипсовые изваяния олимпийских богов в натуральную величину, а напротив входа был алтарь с ларами и пенатами.

Четверо лакеев в древнегреческих одеяниях приветствовали вошедших, которые неторопливо проследовали через анфиладу комнат. Вся обстановка тоже была греческой или римской, поскольку Карол считал обе эпохи почти идентичными и безбожно их смешивал.

— Нет, — сказала Зиновия, — ты настоящий кудесник! Можно подумать, что находишься в возрожденных Помпеях.

Карол сиял.

— Недостает только прекрасной помпеянки, дочери Афродиты, которая обживет эти покои и будет в них править. Да-да, если бы ты захотела здесь жить, то Хорпынь превратилась бы в храм и киферийскую^[63] рощу.

— Очень опрометчиво с твоей стороны, Карол! А если я приму приглашение?

— В таком случае я был бы счастливее Адониса, — быстро ответил он. — Но ты еще должна взглянуть на сад.

— Сейчас… в снег?

— Почему бы и нет, надень высокие сапоги.

— Они уже на мне, — сказала Зиновия и кокетливо приподняла подол шубы и платья, так что обнажились сафьяновые сапожки со складками.

— Тем паче! — воскликнул Карол. — А кроме того, я приказал расчистить дорожки.

Они прошли в сад, и Карол с нескрываемой гордостью показал Зиновии воздвигнутый там маленький греческий храм, в котором имелся алтарь с изображением Венеры. Затем — грот из туфа, с дерновой скамьей внутри и играющим на флейте каменным сатиром у входа; двух сфинксов и бассейн Нептуна, а также наяд и тритонов.

Когда они вернулись в дом, Карол предоставил прекрасной чаровнице одну из комнат под гардеробный кабинет, и, пока она с помощью Софьи переодевалась, он отдавал последние распоряжения к званому обеду. Потом — в сандалиях и тунике, в синей с золотой каймой накидке на плечах, увенчав голову цветочным венком — он с достоинством консула появился перед Зиновией, чтобы препроводить ее к столу. Она, улыбаясь, выступила ему навстречу в пурпуре олимпийских одежд и с золотой диадемой — точно сама Афродита.

— Тут я немного теряюсь, поскольку достоверно не знаю, — пробормотал он, — что предпочитали греки и римляне: вести женщину под руку или за руку.

Зиновия пожала плечами.

— Зато я достоверно знаю, что изрядно проголодалась.

Тогда Карол взял ее за кончики пальцев и таким манером повел в трапезный зал. Впереди шагали два трубача; две служанки — в греческих костюмах и с цветами в волосах — следовали за ними, ударяя в литавры. Зиновия засмеялась и заткнула уши руками. По знаку Карола музыка смолкла. Посреди украшенного статуями колонного зала помещался узкий длинный стол, заставленный серебряной посудой, вазами и цветами, по обе стороны от него располагались удобные ложа, покрытые красным шелком и мехом пантеры. Карол и Зиновия возлегли на них и с античной непринужденностью вкушали пищу, а слуги прислуживали им, поднося блюда и наполняя вином серебряные бокалы.

Одна из служанок сидела в ногах Зиновии и обмахивала ее широким опахалом из страусовых перьев. Время от времени звучала музыка — играли на флейтах и цимбалах. Кульминацией пиршества оказался жареный павлин, украшенный собственным роскошным хвостом. Когда его подали, в зал вбежали четыре танцовщицы и исполнили своеобразную пантомиму.

— Дорогой Карол, — сказала Зиновия, отодвигая тарелку, — уж от павлина ты меня, пожалуйста, уволь, он ужасно жесткий.

— Но у римлян он считался изысканным блюдом, — робко возразил Карол.

— Вероятно, их кулинарное искусство было не в пример выше нашего, мы же вообще варвары.

Они приступили к фруктам и сладостям, когда Зиновия, зябко поежившись, накинула на себя пурпурную шубу.

— Да, мы — варвары, привыкшие к медвежьим шкурам, — сказала она. — Мы позорно мерзнем в этих легких светлых одеждах. Думаю, я уже схватила божественный насморк. Ради Бога, прекрати махать, — обратилась она к миловидной служанке у своих ног, которая с глупым видом таращила на нее глаза.

— Я тоже простудился, — признался Карол. — Наш климат, к сожалению, совершенно не эстетичен, нам не хватает неба Греции.

— Смешной ты человек! — с улыбкой проговорила Зиновия. — Я, впрочем, твое желание выполнила, теперь твоя очередь повиноваться. — Она поднялась с ложа. — Давай сейчас устроимся у печки в твоей самой маленькой и самой теплой комнате, без поющих флейт и греческих танцовщиц. Как настоящие варвары, закутаемся в меха по самые уши и поболтаем. Но прежде вели принести нам крепкого горячего кофе, хорошо?

— Незамедлительно будет исполнено.

Карол отдал необходимые распоряжения и затем проводил свою гостью в небольшую комнату, которая, правда, тоже была выдержана в античном стиле, но при этом жарко натоплена.

— Вот здесь можно жить! — воскликнула Зиновия. — Но мне все же не хотелось бы расставаться с шубой.

И успокоилась только тогда, когда Карол закутал ее в подбитый горностаевым мехом пурпур, и она, расположившись на кушетке у камина, закурила папироску.

— Но в одном отношении греки и римляне все-таки достойны сожаления.

— В каком? Я не понимаю.

— Они не знали табака.

Подали кофе, и оба с нескрываемым наслаждением принялись отхлебывать его маленькими глотками.

— Принеси-ка и мне плед, голубчик, — несколько конфузясь, сказал Карол лакею.

— И ты, Брут! — рассмеялась Зиновия.

Плед прибыл, и теперь Карол с собакой у ног походил на вождя какого-нибудь шотландского клана из романа Вальтера Скотта. Он отставил маленькую чашку и, откинувшись на спинку кресла, погрузился в созерцание Зиновии. Смеркалось, комната наполнилась серым туманом, который, казалось, поднимался из колдовского котла; языки пламени в камине время от времени вытягивались, точно огненные змеи, и бросали кровавые отблески на нежную белую шкуру и на красивую женщину, покоящуюся на ней.

— Что ты так пристально на меня смотришь? — наконец спросила Зиновия. — Я тебе нравлюсь?

— Больше, чем нравишься, — произнес Карол, застенчиво касаясь ее руки, — я боготворю тебя.

— Это говорит всякий, пока женщина манящей золотой звездой мерцает над ним; но стоит богине сойти на землю… — Зиновия прервала свою речь, сморщила личико и энергично чихнула. — Вот тебе и… — Она снова чихнула. — Вот и он, божественный насморк!

Карол хотел было что-то ответить, но вдруг зажмурил глаза и на мгновение застыл, точно в ожидании какого-то события; потом он тоже чихнул, да так отчаянно, что ударился носом о колено Зиновии.

— Сколько душевной гармонии! — иронично заметила она.

— Ах, Зиновия! — с нарастающей отвагой продолжал он. — Знай ты, какие чувства я испытываю к тебе, как я люблю тебя, ты бы не стала играть со мной таким образом.

— Разве я играю с тобой? — возразила она и положила руку ему на плечо. — Я хорошо к тебе отношусь, или этого недостаточно?

— Это много, Зиновия, — воскликнул Карол, — но еще далеко не все! Я желаю получить гораздо больше — само солнце, а если возможно, то и луну, и звезды в придачу.

— Ну, в излишней скромности тебя явно не упрекнешь.

— Я влюблен!

Он бросился перед ней на колени и прижался губами к миниатюрной ручке.

— Что же мне с тобой делать? — спросила Зиновия, бросив на него исподлобья лукавый взгляд.

Карол зарылся лицом в мягкие волны ее пурпурной шубы, как будто стыдясь самого себя.

— Ты должна стать моей женой, — пробормотал он.

Радостная улыбка заиграла на пухлых губах Зиновии, когда она взирала на него сверху, точно Семирамида на побежденных царей.

— Твоей женой? — переспросила она. — Это дело серьезное. Ты, мое сокровище, многого требуешь. Но я подумаю…

— Ты не говоришь «нет»?

— Но и «да» я тоже не говорю. Прежде ты сам себя должен основательно проверить.

— Я уже сделал это. И знаю, что для меня на земле существует только одно счастье, и оно связано с тобой.

— Хорошо, дальше видно будет.

Она поднялась на ноги и рассмеялась ему в лицо — рассмеялась так добросердечно, так солнечно, что он, позабыв всякий страх, заключил ее в объятия и поцеловал.

— Ну, мне пора отправляться, — воскликнула она и высвободилась.

Когда она снова переоделась и тепло укуталась для зимней поездки, ее взгляд случайно упал на мраморную урну, стоящую на постаменте.

— Что это? — поинтересовалась она и подошла ближе, чтобы прочитать имя, высеченное на мраморе. — Может, в этой урне покоится пепел твоей любви?

— Да нет, знаешь ли.

— Тогда что?

Она приподняла крышку, с любопытством заглянула внутрь и залилась звонким смехом. В урне среди игральных карт, порошков для приготовления лимонада, костяшек домино, всевозможных цветочных семян и остатков сигар под толстым слоем пыли были погребены значок для котильона, старая перчатка и программка танцев; туча моли поднялась вверх и весело закружилась вокруг закутанной в меха женщины.

— Ты действительно смешной человек! — воскликнула она. — По-моему, настало время взять тебя под каблук…

27. Низвержение с Олимпа

Латынь забыта, обуяла скука,

За юбками в погоне без конца.

Но кара ждет беспечного юнца,

Несчастье — это лучшая наука.

Пфеффель

В Михайловке царила теперь атмосфера сераля. Каждый помышлял лишь о сиюминутных удовольствиях, никто не задавался вопросом о будущем, не печалился о том, что расходы изо дня в день увеличиваются, что деньги в сберегательной кассе тают, как весенний снег, а долги накопились невероятные. По-гаремному велось и хозяйство — в доме и на дворе, на кухне и в погребе: челядь лениво потягивалась, во весь рот зевала и кутила наперегонки с хозяевами. Менев почти полностью выпустил бразды правления из своих рук, и имение, доверенное управляющему, медленно, но неуклонно истощалось. Никто не работал, никто не заботился о завтрашнем дне. Дамы сутки напролет занимались своими туалетами или, лежа на диване, читали романы.

Потом опять наезжали гости — и тогда бесконечные танцы, живые картины, «фанты» перемежались с катанием на санях и ледовыми праздниками.

Феофан и оба его товарища, Данила и Василий, все больше подпадая под влияние жизненной философии Эпикура, начали поистине вызывающим образом бросать вызов тем представителям власти, что определяли судьбу окружного города: подслеповатому школьному привратнику, глухому ночному сторожу и хромому полицейскому. Не проходило и дня, чтобы супруга бургомистра или жена окружного начальника не сообщала дамам за чашкой кофе о новых непозволительных или легкомысленных выходках трех возмутителей общественного спокойствия. Все выговоры и замечания директора гимназии, все штрафные санкции оставались без последствий: наши герои регулярно пропускали занятия, каждый раз придумывая самые немыслимые оправдания. У Феофана беспрерывно болели зубы, Данила с Василием чуть ли не каждую неделю теряли кого-нибудь из родственников, которых нужно было оплакивать, однако небеса щедро вознаграждали их за утраты, поскольку с тою же регулярностью в семье случались свадьбы либо крестины, на которые их приглашали.

Между тем трое друзей слонялись по окрестностям, принося жертвы Амуру и Бахусу. Данила завел себе в Хорпыни смазливую крестьяночку, Василий воздыхал по хорошенькой камеристке графини Коморовской. Феофан вообще превратился в заправского Дон Жуана. Он одновременно поклонялся Зиновии и Алене, а если в Михайловку наезжали гости, Февадия же, как Цербер, охраняла рай приходской усадьбы, отправлялся верхом в Ростоки, где его с неизменной благосклонностью встречали левантийские очи хозяйки корчмы.

Алена радовалась, когда он дарил ей шелковую косынку или цветную ленту. Если бы она знала, что сорванец в те же дни преподнес Зиновии цветы, а хозяйке корчмы в Ростоках купил вышитые золотой ниткой турецкие чувяки, подарок, конечно, не растрогал бы ее в такой мере.

Впрочем, даже мелкие подношения стоили денег, а тут еще еврейка потребовала браслет, Алена же очень робко высказала желание обзавестись веером. Феофану не оставалось ничего другого, кроме как поведать о своих затруднениях фактору. Добрейший Сахаревич сощурил маленькие глазки, точно задремавший лисенок, и его ястребиный нос, казалось, стал еще длиннее.

— У меня сейчас нет наличных денег, — осторожно произнес он, — но я знаю одного человека, который, возможно, одолжит молодому барину нужную сумму.

Камельян отправился в Михайловку и тихонько постучал в дверь Зиновии.

— Чем могу служить? — проговорила она. — Присаживайтесь, господин Сахаревич.

— Это я здесь для того, чтобы служить милостивой госпоже, — галантно возразил он, — но история складывается неприглядная. Молодой барин собирается взять взаймы сотню гульденов или больше, вправе ли я давать ему такие деньги? Милостивой госпоже я бы без всяких разговоров выложил на стол хоть десять тысяч.

— Дайте ему сотню, — ответила Зиновия, — но в долговой книге запишите сто пятьдесят.

— Но я же честный человек! — завопил Сахаревич. — Разве я могу взимать такие проценты, да к тому же с господина Менева?

— Можете, и не задавайте лишних вопросов, — заявила в ответ Зиновия.

Таким образом, Феофан получил деньги, трактирщица — браслет, а Алена — веер. Феофан с юношеским задором продолжал вести веселую жизнь. На занятиях и вообще в городе его теперь почти не видели. Не осмеливаясь слишком часто показываться отцу на глаза, он ночевал то там, то здесь: у дядюшки Карола, у знакомого еврея или в какой-нибудь крестьянской хате — смотря по тому, как складывались обстоятельства. В светлое время суток он обычно отсиживался в корчме: бражничал, угощал товарищей, резался в карты с евреями и финансовыми инспекторами, целовал женщин и колотил мужчин. За короткое время он приобрел репутацию отчаянного забияки, и все с уважением относились к его кулакам. Однажды в воскресенье, отплясывая в ростоцкой корчме, Феофан затеял ссору с крестьянами и в конце концов разогнал их всех — вышвырнул кого через дверь, кого в окно. Шишкам и синякам, которые получал сам, он не придавал особого значения. И каждый предпочитал уступить ему дорогу, а если и показывал кулак, то разве что тайком, в кармане армяка.

Когда бумажные птицы, полученные от Камельяна, разлетелись все до последней и хозяйка корчмы в Ростоках заметила, что ее ухажер понурил голову, она доверительно подсела к нему и предложила деньги.

— Я не могу брать у тебя, — возразил Феофан.

— Не у меня, а у моего мужа.

— Такой вариант обсудить можно.

— Он даст вам двести гульденов, — продолжала она, — а вы напишете расписку на двести пятьдесят и подарите мне меховую кофту. Я давно мечтала обзавестись такой, потому что здесь часто бывает холодно.

— Договорились.

Тем же вечером Феофан получил деньги. А уже в следующий шабат еврейка гордо расхаживала в подбитой и отороченной мехом черного кролика кофте из темно-красного бархата. Она себе очень нравилась в этой обновке. И нравилась Феофану. Неудивительно, что хозяин корчмы однажды застал эту парочку целующейся — и поднял ужасный крик.

— Чего ты скандал устраиваешь? — сказал Феофан. — Красивая женщина подобна солнцу, ты же не требуешь, чтобы солнце светило только тебе.

— Вы не смеете запрещать мне разговаривать в собственном доме…

Но Феофан тут же схватил еврея за воротник и вышвырнул из корчмы на снег.

Хозяин для видимости смирился со своей участью, однако в душе затаил злобу и решил отомстить.

— Разве вы мужчины? — сказал он крестьянам. — Вы мямли, ничтожные холопы, если позволяете этому панычу^[64] так с собой обращаться.

— А что мы можем поделать? — возразили крестьяне. — Он изобьет нас до полусмерти, стоит нам только сунуться.

— С такими остолопами не о чем разговаривать, — подумал корчмарь. — У баб, пожалуй, куражу больше.

А надо сказать, что у него имелась поблизости небольшая лавка, в которой он торговал цветастыми платками, фальшивыми кораллами и поддельным жемчугом, лентами и тому подобными сокровищами, к которым так неравнодушны молодые крестьянки. Поскольку наличные деньги водились у них редко, они приносили ему муку, кукурузу, яйца, кур и получали взамен то, что им приглянулось.

Во время таких торгов он и пустил теперь в ход свое красноречие.

— Я больше не позволю устраивать у себя танцы, — заявил он девушкам. — Молодой барин Менев этого не выносит.

— Не выносит? Это почему же?

— Я бы на вашем месте не задавал глупых вопросов, а надавал бы ему тумаков, чтоб неповадно было.

Я больше в разлив продавать не буду, — сказал он женщинам. — По мне, вы хоть воду пейте, потому что Менев с вашими мужиками ссорится, а мне это всю торговлю портит.

— Так что ж тут поделаешь?

— Он так и будет вышвыривать за дверь всякого, кого пожелает, пока не найдется кто-то, кто вышвырнет его самого.

Посредством подобных разговоров корчмарь раздувал и раздувал искру, пока не вспыхнуло яркое пламя. Однажды вечером в корчме собралось около двадцати женщин и молодух из деревни, и они принялись совещаться. Поскольку у их мужиков сердца оказались заячьи, женщины поклялись, что сами проучат юного забияку. И договорились уже в следующее воскресенье свести с ним счеты.

— Только бы он пришел, — вздохнул корчмарь. — Но здесь у него есть доброжелательница, так что он будет предупрежден.

— Не придумывай всякую ерунду! — насмешливо сказала еврейка. — Разве я виновата, что симпатичная, что он с удовольствием целует меня? Но мне-то от него какой прок? Да никакого!

Она презрительно прищелкнула пальцами.

— Пустые слова! — отмахнулся корчмарь.

— Если хочешь, я тебе это докажу, — спокойно ответила женщина. Браслет и меховую кофту она уже получила, и, следовательно, никаких причин, чтобы волноваться за Феофана или тем паче жертвовать ради него собой, у нее не было. — В следующее воскресенье он заявится сюда с приятелями, и разделаться с ним будет трудно. Напишу-ка я ему лучше письмо, и он приедет уже завтра вечером.

Корчмарь посмотрел на жену с удивлением, он ей в последнее время не доверял. Она же уселась за стол и написала: «Высокородный господин! Если вы хотите поговорить со мной с глазу на глаз, я ожидаю вас завтра вечером в восемь часов. Мой муж уедет в окружной город. Ваша верная Сара».

Это письмо Феофан получил на следующее утро из рук еврейского паренька — и ровно в восемь вечера подъехал к корчме. Там было тихо и темно, только из окна спальни пробивалось неверное мерцание свечи. Феофан чуть слышно постучал в стекло.

Еврейка отворила окно и высунула голову.

— Ты одна?

— Да, господин Менев, входите же, вас ждут с нетерпением.

Он ступил в темное помещение. Послышался шелест женского платья, Феофан ощутил на себе мягкие объятия, но одновременно чья-то невидимая рука заперла дверь на засов, а из кухни выскочили крестьянки, вооруженные палками.

— Ну, вот ты наконец и попался! — разом закричало двадцать звонких голосов.

Еврейка юркнула к себе в комнату, в то время как десять пар крепких рук скрутили Феофана, а еще десять повалили его на землю. Тут же в воздухе засвистели первые удары. Еврейка тихонько отодвинула занавеску, прикрывавшую маленькое окошко в двери ее спальни, и с любопытством наблюдала за этой сценой.

Феофан, в изорванной одежде и весь избитый, очнулся на улице, где он лежал, уткнувшись в снег лицом, разукрашенным кровоподтеками и синяками. С трудом поднявшись и отвязав лошадь, он понял, что не способен на нее взобраться. Смирившись со своим бессилием, он довел ее под уздцы до ростокской помещичьей усадьбы и там попросил у старого Онисима разрешения переночевать.

— Что с вами приключилось, молодой барин? — в ужасе воскликнул старик.

— Только успокойся, — попросил Феофан, — и не выдавай меня.

Онисим по-отцовски строго отчитал его, но приютил. Он ухаживал за юношей как за больным ребенком и спрятал так хитро, что даже Сергей не догадался о его присутствии в доме. Когда спустя восемь дней Феофан под покровом ночи покидал Ростоки, он стал растроганно благодарить старика.

— Не надо так много слов, молодой барин, — серьезно проговорил Онисим. — Очень надеюсь, что полученные тумаки пойдут вам на пользу, что они образумят вас. Исправляйтесь, не позорьте своего батюшку. На легкомыслии далеко не уедешь. И мой барин когда-то был непоседой, но мне удалось наставить его на истинный путь.

28. Азартная игра

Чего женщина не сделает, чтоб огорчить соперницу!

Лермонтов

Пока Феофан, обреченный в своем ростокском убежище на невольное безделье, предавался глубокомысленным размышлениям о двуличии влюбленных женщин, физической силе галицийских крестьянок и моральном воздействии полученных по заслугам ударов, Зиновия контрабандой ввезла в Михайловку рулетку. И помещичий дом, прежде такой идиллический, превратился в настоящую преисподнюю, где клубились, как шипящие змеи в гнезде, всевозможные низменные страсти.

Салон, с выдвинутым на середину большим круглым столом, был преобразован в игорный дом. Тяжелые портьеры задернуты наглухо, массивная висячая лампа бросает на зелень сукна яркое пятно света, все помещение наполнено табачным дымом, смешанным с благоуханием — роскошным цветочным ароматом, источаемым красивыми женщинами. (Дамы теперь предпочитали нежному, стыдливому запаху фиалок или роз тяжелое наркотическое дыхание тропических растений.) В большой зеленой печи потрескивают дрова. Из-за того что помещение заполнено людьми, здесь жарко; ледяные узоры на окнах рассказывают зимнюю сказку, которой, похоже, уже никто не верит…

Играли теперь каждый день. Начинали сразу после обеда и продолжали до глубокой ночи. А «за кулисами» между тем развертывалась череда романов. Ибо те, кто сидел за игорным столом, с таким рвением следили за катящимся шариком, за звоном золотых и серебряных монет, что просто не замечали, когда тот или иной гость вставал и покидал зал, чтобы в каком-нибудь укромном уголке — за портьерами, цветочной кадкой или многостворчатым каминным экраном — тайком пожать милую руку.

Ежедневно съезжались гусары, графиня, дядюшка Карол, Суходольский, Плоцкий, Литынский с супругой. Периодически в азартной игре принимали участие также Винтерлих, Бадени с дочерьми и даже священник с женой. Сергей присутствовал постоянно, но никогда не играл.

— Вы, верно, дали зарок? — обратился к нему однажды майор.

— Именно так, — холодно ответил Сергей.

Поначалу Менев держал банк и исполнял функции крупье. Когда он проиграл слишком много, его сменил Карол. У того дело пошло не лучше. Когда Карол за одну ночь проиграл пять тысяч флоринов, он вынужден был довериться Меневу и впервые в жизни попросить деньги взаймы.

Но в этом душном помещении одновременно велась игра и на человеческие души, человеческое счастье. Уверенная, что Карол уже у нее в кармане, Зиновия решилась теперь поставить на карту все, чтобы завоевать Сергея. Наталья видела, как ее соперница с лихорадочной поспешностью расставляет силки и ловушки, устраивает западни — и ее сердце сжималось в тревоге за человека, чей истинный образ мыслей, чьи сокровенные чувства она безуспешно пыталась разгадать.

Если прежде Наталья притворялась, будто с благосклонностью принимает сватовство майора, то теперь она явно отвергала своего поклонника, и даже весьма неучтиво. Она его сторонилась, она отвечала ему нехотя и формально, а когда взгляд майора останавливался на ней, отворачивалась.

Майор попытался утешиться на гусарский манер: он принялся оказывать знаки внимания Брониславе Бадени.

В то время как остальные сидели вокруг рулетки, в горячечном возбуждении провожая глазами катящийся шарик, Винтерлих вздыхал, и лицо его принимало сентиментальное выражение. Мало-помалу он проиграл все свои скромные сбережения и затем, подобно Каролу, начал влезать в долги. Добрейший Камельян Сахаревич достал ему денег, но теперь уже не стеснялся взимать за них высокие проценты. Февадия и Лидия одинаково неверно истолковали томление Винтерлиха. Каждая из них вообразила, что именно она является предметом его воздыханий. Тогда как на самом деле он с затаенным благоговением надеялся на красное, чет или на номер двадцать семь.

Винтерлих каждый вечер брал с собой по пять гульденов. Проиграв их, он выскальзывал из салона и в соседней комнате за цветочным столом скорбел над крушением своих надежд и упований.

И всякий раз возникало соревнование между Февадией и Лидией, которые следовали за ним по пятам. Он в буквальном смысле находился под неусыпным надзором и являл собой убедительное доказательство того, что человек с двумя тенями гораздо несчастнее Шлемиля,^[65] вообще не имевшего тени.

— Вы можете простудиться, — говорила, к примеру, Февадия, — здесь сибирская стужа. — И тотчас любовно повязывала ему шею своим платком.

— А мне, напротив, кажется, что вам жарко, — заботливо бормотала Лидия. — У вас раскраснелись щеки. — И, не дожидаясь ответа, подносила ему стакан воды.

— У вас нездоровый вид, — замечала Февадия, приглядываясь к нему. — Вам следует зачесывать волосы на правую сторону, тогда вы выглядите веселее. — Ее полные руки ерошили ему волосы, в то время как Лидия закручивала вверх кончики его усов.

— Вот где кроется ошибка! — торжествующе восклицала она. — С опущенными усами у вас очень меланхоличный вид. Какой вы сейчас симпатичный, прямо удалец!

Тут Февадия обнаруживала, что он не курит, и поскольку Лидия, опередив ее, уже отправлялась за сигарой — со всей поспешностью, на какую при своей флегматичности была способна, — довольствовалась тем, что после давала ему прикурить.

Менев старался найти забвение в ухаживании за Зиновией, а когда красивая змия умело от него ускользала, он по-философски обращался к бутылке, то есть старался докопаться до ее, бутылки, основания.

Он брал деньги из сберегательной кассы, не считая их и не записывая; у него было мрачное предчувствие, что доходы его, конечно, не увеличиваются, а весело упархивают из рук, однако он не желал об этом думать — просто поцелуи его становились все более пылкими, а бутылки пустели быстрее, чем прежде рюмки.

Поэтому неудивительно, что участие Натальи в азартной игре привлекло его внимание далеко не сразу. Поскольку в других нас чаще всего возмущают те ошибки, которые мы охотно совершаем сами, Менева вдруг охватило благородное негодование.

— Нет, дитя мое, — произнес он, окутывая себя плотными облаками табачного дыма, — эта игра не для детей.

Табачный дым, должно быть, заменял ему деревянную решетку, отделяющую исповедника от паствы; однако когда тучи рассеялись, Наталья по-прежнему сидела на своем месте.

— Ты меня разве не слышишь?

Она спокойно поставила на красное.

— Ты не должна играть.

Наталья только досадливо повела плечом.

— Наталья!

— Ну, чего тебе?

— Ты будешь послушной?

— Нет.

Она выиграла и с улыбкой сгребла со стола свое золото. Горькая мысль тенью соскользнула с ее чистого лба на пухлые губы, заставив их капризно надуться.

— Кому везет в игре, не везет в любви, — обронила она, бросив взгляд на Сергея.

В другой раз дамы в горнице Зиновии наводили последний глянец на свои туалеты, когда туда вошла Наталья с известием, что пожаловала графиня.

— Как ты сегодня выглядишь? — изумилась Аспазия.

На Наталье было обыкновенное домашнее платье и белый передник. Волосы беспорядочными прядями ниспадали на лоб.

— Тебе нельзя такой оставаться, — решительно заявила Зиновия.

— Я не хочу никому нравиться, — упрямо возразила Наталья и развернулась на каблуках, так что ее юбки зашелестели.

С губ Аспазии уже готово было сорваться злое слово, но неожиданно для себя хозяйка дома расхохоталась.

— Ах, посмотрите на бабушку! — воскликнула она.

Все взоры обратились на двоюродную бабушку, которая — в допотопном платье из лилового шелка и в большом чепце с желтыми лентами — в этот момент стояла перед зеркалом и пудрила себе лицо.

— Ты, похоже, тоже решила принарядиться? — молвила Лидия и, пританцовывая, обняла добрую старушку за талию.

— Оставьте меня в покое! — с комичным величием бросила та в ответ. — Я, конечно, не такая симпатичная, как Аспазия, но мужем обзаведусь скорее, чем ты.

— О, бабушка отправляется покорять сердца, — проговорила Аспазия и снова расхохоталась.

Но на сей раз та даже не удостоила ее ответом, а взяла под руку Зиновию и важно, как индюк, двинулась во главе всей процессии вниз по лестнице.

Наталья осталась в одиночестве. Минуту-другую она стояла посреди горницы, погрузившись в раздумья, потом решительно вскинула голову и сбежала вниз поступенькам. Тяжелые косы бились у нее на спине как колеблемые ветром золотые початки кукурузы.

Когда она вступила в маленький зал, игра шла полным ходом. Тот же спертый воздух, тот же густой дым, те же, что и всегда, манящие цветочные ароматы… Те же люди, позвякивание золота и серебра, тихие проклятия и еще более тихие вздохи… Она неслышно подошла к столу и присела на угол рядом с Зиновией — напротив Сергея. Никто не обратил на нее внимания, только эти двое, но уж на них-то она впечатление произвела. Зиновия бросила быстрый взгляд на Сергея. Заметил ли он, как красива Наталья? Она в самом деле была красива и опасна, и Зиновии хватило ума, чтобы признаться себе в этом. А как тонко сумела Наталья подобрать ткани и цвета! Откуда вдруг взялось у нее это искусство создавать изящные туалеты? Ученица превзошла свою наставницу. Кто ее этому научил? Не опыт, конечно, — любовь. Она любит Сергея, ради него и преобразилась: ибо хочет его очаровать.

Очень необычно смотрится этот шелковый кумачовый платок, которым она обвила свои косы. Изображает ли он тюрбан или головной убор крестьянки? Не важно, главное, он привлекает взгляд. А как великолепно гармонирует этот радостный, сияющий цвет с золотистыми косами и нежной белизной кожи, с розоватым отливом щек, шеи и рук. Так же удачно сочетаются с ними теплый, спокойный оттенок фиолетовой бархатной кацавейки и благородный матово-серебристый мех, которым она подбита и оторочена…

Зиновию пробрала дрожь, хотя в зале было очень душно и жарко. Она увидела, что, пока Наталья отдается игре, Сергей украдкой следит за по-девичьи красивыми движениями ее головы, ее рук и что в его карих глазах появилось выражение глубокого, радостного восхищения.

Зиновия не желала терпеть такое. Она легонько толкнула Сергея локтем и улыбнулась ему; и всякий раз, когда Сергей поворачивался к Наталье, возобновляла эту игру.

Наталья ни о чем не догадывалась: она сама была тут, а ее любимый сидел напротив, и этого ей было довольно. Лишь однажды она посмотрела на него, но в этот единственный раз — прямо и откровенно, с простодушием невинного сердца, с мечтательной печалью, которая была такой безрассудной, такой по-детски наивной и трогательной, что этим единственным взглядом Наталья победила Зиновию, разорвала магическую сеть, которую та с грациозным коварством сплела вокруг Сергея.

Сергей и на сей раз не играл. Он сидел за столом с серьезным, почти грустным видом и наблюдал за происходящим, точно врач в сумасшедшем доме, но в конце концов атмосфера в тесном зале показалась ему слишком тяжелой, удушающей. Он встал и медленно прошел в соседнюю комнату, где было прохладно и пахло свежей лесной почвой; сел в кресло у камина и закурил сигару. Тут всевозможные мысли роем закружились в голове этого тихого мечтателя: мысли в образах добрых гениев, соблазнительных чертовок и седобородых гномов, корчивших ему гримасы; эльфов, которые, точно копьями, размахивали лилиями, розами и алыми маками, и других эльфов, которые плели из цветочных стеблей цепи. Однако Сергей очень недолго пребывал в одиночестве. Вот раздался шорох — тихий-тихий, точно шелест волн, из которых выходит русалка, точно шуршание дремлющих берез и ив, на которых раскачиваются дочери Лесного царя. И к нему подступила Наталья — и поставила ногу в вышитой золотом туфельке перед каминной решеткой, словно хотела ее погреть.

— Вы не играете, барышня? — робко обратился к ней Сергей.

— Поскольку не играете вы, — спокойно ответила она, кладя руки на каминную полку и поворачивая к нему голову, — я тоже больше не стану играть. У меня впечатление, что вы над всеми нами потешаетесь.

— Может, да, а может, и нет.

— Прошу вас, не говорите загадками. Я не так умна, как Зиновия, и я вас не понимаю. Что вы имеете против игры?

— Игра на деньги представляется мне недостойным занятием: мы ничего не должны получать в подарок, даже счастье. Мы должны честно заслужить то, чем хотим владеть, что, как мы думаем, нам необходимо.

— А любовь? — спросила Наталья. — Ее тоже нужно заслужить?

— Разумеется, — ответил Сергей. — Но ее всегда получают в подарок, и уже потом ее нужно заслужить. Горе тому, кому это не удается. Не привязанная птица упорхнет от птицелова тем быстрее, чем неожиданнее она к нему прилетела, а прилетает она часто незваной.

— Но любить, кажется, нынче уже не в моде.

— Вы, барышня, обращаете внимание на моду? — сказал Сергей. — А я нет. Я всегда шел своей дорогой и от суждений света не зависел. Что, в сущности, представляет собой это пресловутое суждение света? Оно лишь подтвердит, что я устроен иначе, чем другие. Но разве это порок? Коль скоро сам я собой доволен, я со спокойной душой могу оставить другим удовольствие читать мне нравоучения. Нравоучения меня мало трогают. Существуют вечные законы природы, которые нельзя нарушать безнаказанно, а в остальном каждый вправе жить так, как ему предначертано от рождения. Никому не дано выпрыгнуть из своей шкуры, за исключением разве что лисы барона Мюнхгаузена. Да и по какой мерке люди берутся судить нас? Обычно они руководствуются представлениями, учениями и принципами, которые были сформулированы мыслителями сто, а часто и тысячу лет назад. Сегодня, когда эти принципы наконец превратились в общее достояние, другие прогрессивные мыслители признают их ошибочными. Человечество всегда отстает от своих гениев по меньшей мере на столетие, моя же свобода заключается в том, что я беру на себя смелость отвечать за собственные поступки и не плестись вместе с ним в хвосте, вот и все.

— Я вас не совсем понимаю, — сказала Наталья, во взгляде которой читалось тихое удивление.

— Да в этом и нет необходимости, — ответил он. — Мне важно, чтобы вы поняли: я не хуже тех, кто берется меня судить.

Наталья глядела в красный жар камина и, казалось, к чему-то прислушивалась. Вероятно, один из шаловливых кобольдов, обитающих в этих укромных покоях, вскарабкался к ней на плечо и что-то шепнул в ухо, ибо браслет, который теребили ее пальцы, внезапно соскользнул с руки на пол. Наталья хотела поднять его, но им уже завладел Сергей. Девушка попросила надеть браслет ей на запястье. Но неловко держала руку, когда Сергей послушно исполнял ее просьбу, и он не сразу сумел застегнуть золотой обруч.

— Вы выглядите таким несчастным, — шутливо, но едва слышно заметила она. — Вы, верно, были бы счастливы, если бы на моем месте сейчас стояла Зиновия.

— Я несчастен? Нисколько, — возразил Сергей. — Но мне больно от вашего взгляда. Вы уже не та Наталья, которую я когда-то увидел в лесу и с которой затем познакомился в мирном доме ее родителей. Вы изменились, и вовсе не в лучшую сторону.

Браслет был застегнут. Наталья медленно опустила рукав меховой кофты и беспомощно уставилась в землю. В этот момент, очень для нее кстати, появилась Зиновия.

— Пойдемте! — воскликнула она, подхватывая Ботушана под руку. — Ваше отсутствие не осталось незамеченным.

Наталья выпорхнула в одну из дверей, а Зиновия привела Сергея обратно к игорному столу. Но ненадолго. В то время как в зале катался шарик и звенело золото, с улицы донесся веселый хохот. Сергей узнал голос Натальи, и эти серебристые переливы выманили его из зала.

Когда он вышел на крыльцо, его взору предстала битва новых амазонок. Наталья и Алена — высоко закатавшая рукава меховой кофты, с разрумянившимися щеками — отважно отбивались от Феофана, Данилы и Василия, которые только что прибыли в Михайловку и теперь атаковали девушек снежками. Белые шары проворно летали в обе стороны — под шутки, прибаутки и беззаботный смех. Наталья была очаровательна, когда ловко увертывалась или подставляла снежку спину, так что белый пух разлетался по бархату и по меху. И казалась еще прелестнее, когда, сжав губы и сверкая глазами, прицеливалась в кого-то из молодых людей — а потом, если попадала в цель, заливисто хохотала.

Заметив Сергея, она и в него бросила снежок, угодивший ему в плечо. Он соскочил в снег и спокойно лепил свой заряд, когда второй выстрел сбил с его головы шапку. Но он тут же отомстил. Первый его снежок предназначался Наталье, второй — Алене, и оба достигли цели.

— Вчетвером против двоих, — закричала Наталья, — это не по-рыцарски!

— Ты права, — поддержала ее появившаяся на пороге Зиновия. — Как вам не стыдно, Сергей, так наседать на девушек? Прекратите сейчас же!

Она стояла на крыльце, метая глазами искры и угрожающе улыбаясь; пурпурная краска гнева, залившая ее красивое лицо, затмила пурпур соболиной кофты, поспешно накинутой на плечи. Но Зиновия снова побледнела как снег, в который теперь спустилась, увидев, что Сергей ей не подчинился и продолжает вести потешную схватку.

— Вы хотите меня рассердить? — произнесла… нет, скорее прошипела она. — Вот уж не думала, что вы так ребячливы.

Сергей поднял шапку и предложил ей руку.

— Стало быть, пойдемте, — сказал он, — но играть вы больше не будете.

— Почему же? Я выигрывала.

— Потому, что мне это наскучило.

— Ладно, тогда просто поболтаем.

Миновав зал, они прошли в полутемный прохладный покой, где незадолго до этого Сергей разговаривал с Натальей, и уселись поближе к камину.

— Вы, конечно, можете не согласиться, но мне кажется, вы меня приревновали, — начал Сергей.

— Да, приревновала, — ответила Зиновия с искренним смущением, на мгновение сделавшим ее совершенно неотразимой.

— Значит, вы меня любите? — пробормотал Сергей, беря ее за руку и заглядывая ей в глаза. — Нет, это немыслимо, вы ведь не умеете любить.

— Я и сама так полагала.

— Зиновия…

Тут снова будто зашелестели волны, и в комнату вошла Наталья.

— Я не помешала? — спросила она с улыбкой и присела рядом с Сергеем. Она хотела досадить Зиновии, и ей это удалось.

— Ты нам в самом деле помешала, — надменно ответила та.

— Меня это радует.

— Сергей как раз собирался что-то сказать мне…

— Что ж, — со смехом перебила ее Наталья. — В таком случае я тем более останусь.

— Тогда уйду я, — сказала Зиновия и встала. — Пойдемте, Сергей.

— О, я пойду с вами! — воскликнула Наталья, и, мгновенно решившись, храбро взяла Ботушана под руку.

Подобного оборота событий Зиновия не ожидала; она мигом утратила всю свою самоуверенность и, бросив на Сергея испепеляющий взгляд, быстро двинулась к выходу.

Том третий

29. Зверинец Зиновии

Звенеть бокалам, музыке играть,

Пока есть время — юным пировать!..

Поста нам все равно не миновать.

Рюккерт^[66]

Карнавал приближался к концу. Веселая компания, которую возглавляла Зиновия, в последние дни без устали кочевала с праздника на праздник. Все никак не могли успокоиться. Санной прогулкой день начинался, завершался же танцами и играми.

Так незаметно подошел канун Великого поста. До самого утра продолжался бал в замке графини. Поспав немного на соломе, постеленной прямо в зале, господа на санях отправились в Михайловку. Здесь сели играть в рулетку, а на кухне дворня тем временем стряпала — к обеду и ужину одновременно. Дамы поочередно удалялись, чтобы навести последний лоск на свои туалеты, потому что веселые дни Масленицы собирались завершить маскарадом.

После сытной трапезы каждый ненадолго прикорнул прямо там, где его сморил сон. Февадия задремала в большом бабушкином кресле, Винтерлих — под обеденным столом, дядюшка Карол — на вышеозначенном столе, а Феофан — перед дверью Зиновии.

Когда стемнело, начали наряжаться. Музыканты настраивали инструменты, и скоро танцевальный зал заполнился цыганами, неаполитанками, арабами, индусами, шотландцами, рыцарями времен короля Собеского, мифологическими и литературными персонажами.

Сергей, одетый Гамлетом, стоял, прислонившись к одной из деревянных колонн, украшавших вход, и глядел на проходящих мимо него пестро разряженных привидений. Зиновия шла с Каролом: он — в образе Геркулеса, с веретеном в руке; она — как Омфала, с львиной шкурой на плечах, сжимая палицу.

Февадия преобразилась в московскую боярыню семнадцатого столетия и напоминала ожившую коробку с красками. Ее высокий, похожий на диадему головной убор сверкал золотом, фальшивыми бриллиантами и жемчугами. Серебряные каблуки желтых сафьяновых сапожек цокали, как копыта рысистой лошади.

Лидия в костюме знатной китаянки и Алена, одетая голландской крестьянкой, смотрелись очень эффектно, как, впрочем, и Аспазия, представлявшая фурию Столетней войны, королеву Изабо.^[67] Графиня Коморовская в роскошном одеянии Альдоны из «Конрада Валленрода»^[68] появилась под руку с майором, вступившим под своды зала в образе великого магистра Тевтонского ордена.

На Винтерлихе был костюм нищенствующего монаха, Лепернир играл роль пажа эпохи Анны Австрийской.

— Ну, как дела? — спросила Зиновия меланхоличного Гамлета, легонько похлопывая его по плечу. — Все не можете позабыть бедную Офелию?

— Ты же знаешь, прекрасная царица, — возразил Сергей, — что я слегка помешался, а дураки всегда упрямы.

— Такое помешательство излечимо.

— Как?

— По методу Гиппократа, огнем и железом, — ответила Зиновия. — Хочешь, я тебя вылечу, несчастный Гамлет?

— Ты кажешься мне опасным врачом.

— Здесь поможет только одно средство. Пламя новой любви и рабские цепи, наложенные красивой женщиной.

— То есть тобой?

— Почему бы и нет. Короткая узда вам бы очень пошла, принц…

В этот момент к прекрасной царице приблизился Натан Мудрый — господин Менев — и разлучил ее с датским принцем. Зато теперь к принцу подошла статная турчанка в белом, расшитом золотой нитью бурнусе, который оставлял открытыми ее изящные ножки в красных парчовых чувяках и великолепные руки, унизанные серебряными браслетами. Турчанка пристально посмотрела на Сергея из-под плотной чадры, целиком закрывавшей ее голову, и протянула ему букет.

— Это ваш «селям»? — с улыбкой поинтересовался Гамлет.

— Именно так, — ответила она звонким голосом. — Сумеешь разгадать его смысл?

— К сожалению, я слишком плохо знаю язык цветов, — сказал принц, с веселым любопытством разглядывая букет.

— Хочешь, я тебя научу?

— Прошу тебя.

— Оранжевый цветок, — чуть слышно объяснила она, — выдает мне, что ты любишь одну красивую женщину, а цветок шпорника предостерегает тебя от нее.

— Это совершенно излишне.

— Предостережение, видимо, опоздало?

— Я не люблю ни оранжевый, ни другой цветок, я вообще никого не люблю.

— Однако тебя любят.

— Сразу видно, что ты с Востока, потому и рассказываешь мне сказки.

— Нет, мой друг, вот здесь молодая роза, и в ней заключена пылкая любовь.

— А как быть с шипами, которые окружают розу? Однажды они уже больно укололи меня.

— Это не причинило тебе большого вреда. А она все-таки тебя любит.

— Очень скрытно, надо заметить, — усмехнулся он.

— Так оно и есть, ибо эта ромашка указывает на свойственную ей гордость. Однако фиалка и барвинок подтверждают, что она тебя любит, чисто и скромно, и что она всегда будет любить тебя. А вот этот маленький голубой цветочек говорит тихо-тихо: «Не забудь меня».

Тут она попыталась ускользнуть, но он схватил ее за руку и больше не выпускал. Теперь он узнал ее, и сладкая радость заставила его сердце забиться сильнее.

— Твои цветы лгут, — сказал он.

— О, это очень надежные прорицатели.

— Правда? Я все же любим? Но я не могу поверить — ни цветам, ни твоим красивым глазам. Я знаю эту розу, разве я должен назвать тебе красавицу с шипами, ранившими мне сердце? Теперь это сердце мертво, а ты приходишь, чтобы потешиться надо мной…

— Нет, это не так, совершенно не так, — быстро ответила она с серьезностью, которая казалась одновременно ребячливой и очень искренней.

Сергей посмотрел на девушку и медленно приложил ее ладони к своей груди.

— Продолжай рассказывать твою сказку, — пробормотал он, — она так прекрасна…

— Я вовсе не сказочница, — возразила та. И сквозь чадру, как ему показалось, рассмеялась с милой девичьей шаловливостью. — Я волшебница.

— Ты права.

— Волшебница, которая умеет пробуждать мертвых…

— Испробуй свою силу на мне, но боюсь, тебя ждет неудача. Мое сердце мертво, как мышь, с которой жестоко поиграла красивая кошечка.

Темные глаза вспыхнули, и из-под чадры послышался приглушенный радостный смех.

— Следовательно, стоит сотворить чудо?

— Нечто подобное.

— Хорошо, я за это возьмусь, а сейчас прощайте.

Она вырвалась и растворилась в маскарадной сутолоке.

Между тем в темном углу позади оркестра Феофан перешептывался с Аленой. Он затеял с ней легкомысленную игру и слишком поздно заметил, что собственное его сердце оказалось ставкой в этой игре, что он сам угодил в ловушку, которую приготовил для девушки. Здесь, где все дышало радостью и красотой, в этой интригующей путанице красок и звуков, он в первый раз почувствовал, что влюблен в Алену. Он с нарастающим восхищением любовался ее фигурой, ее свежим лицом, светившимся в обрамлении густых светло-русых волос, благотворным здоровьем этого создания, для которого, казалось, и были выдуманы голландская юбка и блекло-золотистый чепец.

— Ах, ну что ты делаешь, глупый! — сказала Алена, когда он погладил ее по руке. — Ты себе все придумал. Разве я дама? В такую простую девушку, как я, не влюбляются.

— Именно в такую, Алена, — заверил ее Феофан. — Капризы душат любовь, ведь она — птица, которая предпочитает опуститься на дерево в тихом лесу и там свить себе гнездо.

— Мне это непонятно, я только вижу, что ты так закатываешь глаза, будто играешь в театре.

— Я в тебя влюблен.

— И что дальше?

— Ты должна стать моей женушкой.

— Чепуха! Представляю, какая бы из меня получилась дворянка.

Она рассмеялась громко и грубо, но тем не менее это был милый смех, и он чрезвычайно понравился Феофану, ибо что только не понравится влюбленному человеку!

Неподалеку от этой молодой парочки образовалось забавное трио: господин Винтерлих, зажатый между Февадией и Лидией, торчал, как гвоздь в стене. Он даже шелохнуться не мог — Февадия завладела его правой рукой, а Лидия мощно прижалась к левому плечу.

Зиновия, которую забавляла эта сцена, ненадолго остановилась поблизости, но смогла уловить только несколько обрывочных фраз.

— Я могла бы пообещать вам милый домашний быт, — говорила Лидия, — а кроме того, приятную жену, которая сделала бы вашу жизнь по-настоящему уютной.

— Любой брак в конечном итоге ярмо, — заявила Февадия, тяжело отдуваясь под усеянной золотыми блестками шубой.

Спустя некоторое время Зиновия услышала, как Винтерлих сказал:

— Я люблю уединение. Меня еще в школе дразнили воробьем-одиночкой. Коня, который состарился в степи, никогда уже не впряжешь в хомут, а ведь именно в хомут впрягается человек, как только он влюбляется или тем паче женится.

Пока господа танцевали в большом зале, снаружи, на дворе, казалось, разверзлись врата преисподней и были выпущены на волю ее обитатели. Здесь справляли свой карнавал слуги. Все вырядились, кто во что горазд, стараясь выглядеть как можно более вычурно. Софья напялила на себя медвежью шкуру, отчего ее и без того розовощекое личико казалось еще более румяным. Дамьянка просто вывернула наизнанку домашнюю душегрейку. Квита надела казачий костюм Ендруха, тогда как сам он переоделся евреем. Тарас скакал по кругу, водрузив себе на башку сахарную голову. Мотуш задрапировался в две простыни. Адаминко надел на голову корону из золоченой бумаги, а на плечи вместо королевской мантии набросил тканое покрывало с кровати. Пришлые кучера и челядь, деревенские приятели и зазнобы были экипированы самым фантастическим и потешным образом. Каждый держал в руках какой-нибудь настоящий или сделанный из подручных материалов музыкальный инструмент, и, водя хороводы по плотно утрамбованному снегу, они все вместе исполняли поистине инфернальную музыку — на детских свирелях, гармониках, барабанах, тромбонах, глиняных горшках, ступках и печных щипцах.

В назначенный час появился цыган со своей неизменной скрипкой, в сопровождении маленькой девочки, ударявшей в бубен. Вся буйная компания набилась теперь в пекарню, чтобы отплясывать там коломийку.

В зале между тем прозвучали первые такты мазурки. Пары выстроились чередой. Сергей все еще стоял на крыльце, опершись о колонну, и продолжал вести наблюдения, когда к нему вторично приблизилась стройная турчанка.

— Ты не танцуешь, — начала она, шаловливо склонив голову набок. — Тогда зачем ты сюда пришел?

— Хотел убедиться, что другие еще сумасбродней меня. На их фоне я кажусь себе вполне здравомыслящим.

— Я тоже не танцую.

— Это я уже заметил, но почему?

— Не знаю, — проговорила она. — И все же… почему не танцуешь ты?

— У меня совсем не веселое настроение.

— Хочешь потанцевать со мной?

— Нет, но охотно поболтаю немного, если у тебя есть желание.

— Разумеется, однако давай присядем. — Она огляделась по сторонам. — Вон там, где стоят цветы, ты не возражаешь?

Сергей проследовал за турчанкой к маленькому дивану, обставленному лиственными растениями, которые сводом смыкались над ним. Здесь, под этим балдахином из зелени, было свежо и покойно. Стройная девушка уселась рядом с ним, плечом к плечу, и прямодушно посмотрела ему в лицо.

— Здесь очень мило, не правда ли? — молвила она. — Чадра, правда, мне уже надоела. Когда можно будет снять с себя эту маскировку? Я полагаю, к ужину.

— Подними ее сейчас, — сказал Сергей. — Тебя и под чадрой нельзя не узнать. Второй, которая обладала бы таким станом, походкой и глазами, на свете не существует.

Хорошо, что в этот момент лицо девушки было закрыто, иначе он увидел бы, как она покраснела.

— Теперь я поняла, что ты меня так и не узнал.

— Нет, узнал.

— Хочешь, я скажу тебе, за кого ты меня принимаешь? Красавица, которую ты имеешь в виду, танцует вон там, с Плоцким, — у нее на плечах львиная шкура.

Сергей отрицательно покачал головой.

— Я знаю тебя, прекрасная роза, — прошептал он. — Я все еще чувствую в сердце твои шипы.

Она отвернулась.

— Это вы, Наталья! — И он поднял чадру.

— Вы по-прежнему сердитесь на меня? — спросила она, спокойно поворачивая к нему красивое невинное лицо.

— Если вы захотите, могу быть к вам добрым.

— Можете? Хорошо, что я узнала об этом. Тогда я хочу.

Она взглянула на него, залилась румянцем и со смехом отвернулась.

— Так чего вы хотите, милая Наталья?

— Я и сама не знаю, мне хотелось бы смеяться и радоваться, но потом меня снова охватывает такое чувство, будто я вот-вот расплачусь. Я, должно быть, кажусь вам совсем взбалмошной.

— Только не пытайтесь, пожалуйста, проводить над собой исследования, — урезонил ее Сергей. — Все, что вы делаете, хорошо и прекрасно.

— Теперь вы начинаете рассказывать сказки…

— Я постыдился бы сказать вам хоть слово, которое не соответствовало бы истине, — проговорил он в ответ. — Пожалуйста, Наталья, верьте мне.

— Разве я сидела бы здесь рядом с вами, если бы хоть капельку в вас сомневалась? — Она слегка пожала ему руку, и взор ее был открытым и сердечным, как в тот раз, когда он впервые сказал ей о своей любви. — Нет, это в прошлом. Если я не всегда понимаю вас сразу, то извините меня — ведь ничего дурного я не имею в виду. Отныне мы станем добрыми друзьями, да? Или вы считаете, что я требую слишком много?

— Слишком мало, Наталья.

Она смотрела в пол и, не находя слов, поигрывала, как ребенок, серебряными браслетами на запястье. Но Сергей мягко взял ее ладонь и поднес к губам.

В этот момент всех пригласили к ужину. Сергей поспешил предложить Наталье руку и за столом занял место рядом с ней.

— Что скажет на это Зиновия? — шепнула ему Наталья.

— Поверьте мне, ей это глубоко безразлично.

— Я верю, что вы не любите Зиновию, — возразила счастливая девушка, — но никогда не поверю, что вы безразличны ей. Она вас любит, я это чувствую, и я не ошибаюсь.

Зиновия бросила взгляд в сторону нашей пары и закусила губу. Теперь она делала вид, что развлекается с Каролом и Плоцким: она хохотала и кокетничала, хотя внутри нее все кипело. Она не притрагивалась ни к одному блюду, зато стремительно — один за другим — осушала бокалы с шампанским, и в завершение исполнила французский шансон, встреченный бурными аплодисментами.

Когда все снова вернулись к танцам, Наталья с Сергеем сидели, как и до ужина, на маленьком диване под лиственным балдахином и вели беседу — так радостно и доверительно, словно их никогда не разделяла пропасть обид и недоразумений. Они говорили о Сергеевом хозяйстве, об охоте, о новых романах, о Шекспире, о «Марии Магдалине» Корреджо, о старом Онисиме — обо всем, кроме того, что их действительно волновало, ибо в таких разговорах необходимости не было. В этом вопросе они понимали друг друга без слов, достаточно было взгляда, которым они обменивались, или едва заметного прикосновения руки.

Когда музыканты заиграли котильон, Зиновия внезапно вышла из круга и выбрала в партнеры Сергея. Тот слегка побледнел, и она тоже, только она сумела затушевать смущение ироничной улыбкой. Наталья спокойно посмотрела на нее и даже не вздрогнула: сейчас она была уверена, что Сергей не любит Зиновию, а большего ей и не требовалось. Как только тур завершился, Сергей, не мешкая, вернулся к ней.

— Ну, что вы на сей раз скажете?

— Я не настолько тщеславен, чтобы этому верить.

— А я повторяю вам: она вас любит.

— Было бы весьма досадно, — откликнулся он. — И уже поэтому я хочу надеяться, что вы ошибаетесь.

Когда праздничный угар достиг кульминации, слуги внезапно вкатили крытую повозку и установили ее в центре зала. Затем появилась Зиновия в короткополом костюме из синего атласа, в кумачовых полусапожках, с беретом на голове и хлыстом в руке, и приветствовала собравшуюся публику. Она была сейчас очень похожа на одно из тех очаровательных, грациозно-дерзких созданий, которые обычно выступают на арене цирка.

Когда покровы с повозки были сняты, все увидели большую клетку на колесах, в которой находилась компания хищных зверей, возбуждающих скорее любопытство, чем страх: лев, тигр, волк…

Кавалеры и дамы, улыбаясь, столпились возле решетки и начали дразнить совершенно добродушных на вид бестий, но Зиновия решительно положила этому конец.

— Прошу вас, господа, не подходите слишком близко! — крикнула она, сопровождая свой призыв величественным движением головы и мановеньем руки. — Я укротительница зверей Зинаида Кнутусова из Одессы, а здесь вы видите мой зверинец. Вот это лев, царь животного мира.

Его роль исполнял Менев. Она слегка прошлась по его спине плетью, и он грозно зарычал.

— Он родом из Африки. А здесь вы видите бенгальского тигра.

— Да это же Винтерлих! — крикнула Февадия и радостно захлопала в ладоши, после чего хищный зверь учтиво ей поклонился.

— А вот медведь (Карол, стоявший на четвереньках, теперь с дружелюбным рычанием поднялся на задние лапы), он родом из России. А этот волк — из Венгрии.

— Разве это не Феофан? — пробормотала Алена. — Ну конечно, он и есть.

Она легонько шлепнула его ладонью, после чего тот вознамерился подать ей лапу, но она отступила на пару шагов и во все горло расхохоталась.

— Все выдрессированы на воле, — заключила Зиновия, — все очень ручные и доверчивые. Теперь я покажу несколько трюков, после чего состоится кормление.

Ендрух с Тарасом поспешили приставить лесенку, которую держали наготове. Зиновия поднялась по ступенькам и вошла в клетку, встреченная зычным рыком и воем хищников.

— Не пугайтесь, дамы и господа, — любезно, но не без гордости сказала она. — Вы незамедлительно увидите, как они мне повинуются.

Ендрух протянул ей трость.

— Давай, Гектор, прыгай!

Волк разбежался и дважды перескочил через трость.

— Теперь твоя очередь, Фатима. — Она указала на Винтерлиха. — Вы, между прочим, видите перед собой даму тигриного племени — кровожадную, но исключительно грациозную.

Вокруг раздавались смех и рукоплескания. После того как Винтерлих тоже дважды перепрыгнул через трость, дрессировщица пригласила выступить медведя Ивана. Тому пришлось танцевать, брать у нее изо рта кусочки сахара и кувыркаться. В завершение наступила очередь льва.

— К моим ногам, Сулейман! — воскликнула Зиновия; и после того как Менев послушно выполнил приказание, она грациозно разлеглась у него на спине.

— Вы видите царя пустыни, ставшего моим рабом.

Пока остальные хлопали в ладоши и ликовали, Наталья вдруг встала. Щеки у нее разрумянились, глаза сверкали.

— Что вы надумали? — спросил Сергей.

— Я больше не могу смотреть, как унижается мой отец, — ответила она с едва сдерживаемым негодованием. — Да еще перед этой женщиной! Если бы я увидела в клетке вас, Сергей, то думаю… Впрочем, нет, вы бы не согласились принимать участие в подобной дурацкой затее, даже если бы любили Зиновию…

Она протянула ему руку и направилась к выходу.

Сергей хотел было последовать за ней.

— Нет, — серьезно и решительно сказала она, — оставьте меня сейчас одну, прошу вас.

Затем широкой красивой поступью вышла из зала — разгневанная молодая султанша.

30. Бесенята и амурчики

Карась, хоть раз обманутый крючком,

Остережется зариться вторично.

Рюккерт

Настала Пепельная среда,^[69] люди осеняли лоб крестом из пепла, природа тоже, казалось, разделяла их печаль и раскаяние. Солнце скрылось за темными тучами, словно под траурным вдовьим покровом. Все было окутано серостью, с неба будто падал пепел и устилал землю, деревья и кровли серым, угрюмым, давящим слоем — так Везувий когда-то засыпал прекрасные Помпеи. Тучи пепла кружились на горизонте; река и ручьи, казалось, полнились пеплом, и воздух пах дымом. И вечерние сумерки накатывали теперь, как море пепла, на просторы края, на леса и деревни; и серые, тяжелые, тоскливые волны этого моря проникали сквозь наглухо запертые окна в жилища — до самого глухого и дальнего уголка.

Сергей не поехал в Михайловку. В такие дни он любил быть один и подытоживать прожитое. За этими думами хозяина и застал вечер: Сергей с тлеющей сигарой сидел у камина, красный жар в котором начинал угасать. По его приятному лицу пробежала тень недовольства, когда вдруг послышался перезвон санных бубенцов, фырканье лошадей, и потом дверь в дом отворилась. Сергей даже не пошевелился, чтобы приветствовать непрошеного гостя; более того, он лишь слегка повернул голову, когда чья-то маленькая ладонь легла ему на плечо и перед ним предстала Зиновия, чьи волосы и меха запорошила серебристая морозная пыль.

— Добрый вечер, — раздался голос, похожий на звучание арфы.

— Это вы, Зиновия?

— Сдается, вы не особенно рады меня видеть.

— Что хорошего вы принесли?

— Вот две тысячи гульденов. — Она положила их на стол. — Я счастлива, что смогла принести их вам. Вы проявляете по отношению ко мне столько терпения, мне даже совестно.

Сергей не прикоснулся к деньгам и не произнес ни слова, он подошел к окну и выглянул на улицу.

— Что с вами? — спросила красивая женщина. — Вы не в духе или сердитесь на меня?

— И то и другое, — ответил Сергей. — Прекрасный союз, который должен был связать нас навеки, начинает разваливаться.

— Не по моей ли вине?

— А по чьей же еще?

— Не выставляйте мне такой большой счет за проделки, которыми я пыталась одурманить себя, чтобы забыться, — молвила Зиновия. — Вы действительно полагаете, что я нахожу вкус в той жизни, какую веду? Вы несправедливы ко мне и причиняете мне боль. Я пришла к вам как кающаяся с пепельным крестом на лбу, уставшая от света и пресытившаяся людьми, чтобы найти здесь немного успокоения, а вы так скверно ведете себя со мной.

— Вы не понимаете меня, Зиновия, или не хотите понять?

— Прежде всего, я хочу уютно расположиться, — ответила она, — а потом мы все обсудим. Предложите мне, пожалуйста, чашку чая.

Сергей, хотя и весьма неохотно, послушался. Когда он вернулся в комнату, Зиновия стояла у окна, и на ее темных ресницах дрожали жемчужины слез.

— Что с вами? — растерянно спросил он.

— Ничего, ничего.

— Я не хотел причинить вам боль, простите меня, ради Бога.

Зиновия протянула ему руку и приветливо улыбнулась сквозь влажную пелену, затем вытерла глаза, скинула шубу и попросила свою кацавейку. Сергей поспешил принести ее. Тем временем Зиновия развязала башлык и привела в порядок волосы. Облачившись с помощью Сергея в дорогой соболиный мех, она расположилась в кресле возле камина.

— Так, а теперь подсаживайтесь ко мне и выкладывайте начистоту, что вы против меня имеете.

— Я вовсе не собираюсь в чем-либо вас упрекать, — заговорил Сергей. — Вы такая же женщина, как и все другие, и это моя вина, что я посчитал вас исключением. Я почему-то вообразил, что вы будете довольны мужчиной, который вам друг, но не любит вас; что вы удовлетворитесь почитателем, который вас не боготворит, слугой, не превращенным вами в раба. Но любая женщина чувствует себя уязвленной, если мужчина рядом с ней сохраняет здравый рассудок. Она непременно хочет видеть его у своих ног…

— Вы правы, — перебила его Зиновия. — Я буду откровенна: вашей дружбы мне недостаточно.

— Вам хотелось бы сделать из меня своего раба.

— Нет, неправда.

— Именно так.

Зиновия посмотрела на него, прямо и честно.

— Вы сердитесь на меня за то, — чуть слышно произнесла она, — что я люблю вас.

— Вы меня не любите, — возразил Сергей. — Вам лишь невыносимо видеть меня свободным. С вами происходит то же, что с охотником, который изо дня в день наблюдает за скачущим зайцем и не может его подстрелить. В этом вся суть.

— Я с вами не кокетничаю, — ответила она с обезоружившей Сергея непосредственностью. — Вы вот уверены, что ведете себя благородно, но это не так. Что вы мне предлагаете? Содействие верного и честного поверенного, больше ничего. То, что вы мне даете, не делает меня счастливой, а я хотела бы быть счастлива. Или вы думаете, что я счастлива? Нет, вы даже так не думаете.

— Однако со стороны кажется, что вы счастливы.

— Вы столь серьезно воспринимаете безобидную игру, которую я веду?

— Тому, для кого это серьезно, не до игры.

Зашелестела портьера, Онисим принес чай и поставил лампу на маленький столик у окна. Он глядел мрачно и вздыхал, точно ржавый флюгер под порывами ветра.

— Прикажете еще чего-нибудь, барин? — раздосадованно спросил он.

Сергей отрицательно покачал головой. Старик удалился. Зиновия наполнила чашки и одну из них протянула Сергею.

— Дайте мне руку, — промолвила она затем. — Будьте снова добры ко мне.

— Я не держу на вас зла. — Сергей подал ей руку. — Я только осторожен, в отношениях с вами это не повредит.

— Обещаю вам впредь быть благоразумной, — заверила его Зиновия. — А теперь скажите, как вам понравился мой зверинец.

Сергей рассмеялся.

— Скажите-ка мне лучше, кто, собственно говоря, ваш поклонник — Феофан, Карол, Винтерлих или старший Менев?

— Они все в меня влюблены, — ответила Зиновия весело. — Но на каждого из них у меня свои виды. Винтерлих в моих планах — не более чем шахматная фигура; старший Менев — тайный рычаг моего правления; Феофана я держу, как обезьянку или попугая, для собственного удовольствия, что же касается Карола… за него я, вполне может статься, выйду замуж.

— Весьма умно, — заметил Сергей. — Однако, должен признаться, я вас не совсем понимаю.

— Что ж тут понимать, — продолжала она, насмешливо сверкая глазами, — точно так, как я предпочитаю добротное и мягкое кресло, я хочу, коль скоро не выйду замуж по любви, иметь удобного мужа.

— Тем не менее мне непонятен ваш выбор.

— Но я выбираю не по своему вкусу, а как женщина, оказавшаяся в безвыходном положении.

— Это вы-то, Зиновия? Для выбора у вас еще есть время.

— Кто знает?

Она встала и подошла к зеркалу. Ярко-красный бархат ее вечернего платья и соболиная кацавейка переливались мягким огнем, платье ниспадало до вышитых золотой ниткой туфелек, в темных же волосах вспыхивала, подобно пламени, бархатная красная лента. Зиновия невозмутимо полюбовалась собой и, похоже, осталась довольна.

— Разве я вам не нравлюсь? — спросила она с почти наивным лукавством, внезапно оборачиваясь к Сергею.

— Вы самая красивая женщина, какую мне довелось видеть во плоти, — с улыбкой произнес он. — Во всяком случае, мраморные дамы, которые могли бы с вами соперничать, не красивее вас.

— И вам непонятно, как я могу оказаться в безвыходном положении? — быстро спросила она. — Но какой мне прок от того, что я красива? Красота — мой рок. Меня постоянно находят красивой, но — не любят. Я порядком устала от этих побед, которые только унижают меня. Теперь вы понимаете?

— А Карол вас любит?

— Думаю, да.

— Я начинаю понимать вас и вместе с тем жалеть, — проговорил Сергей.

— В таком случае позвольте мне, пока в моей жизни не наступила Пепельная среда, пережить короткий карнавальный сон, — ответила Зиновия. — Наденьте маску: позвольте мне хоть на миг поверить, что вы меня любите.

— Я сужу о вас не по тому, что вы говорите и делаете, а по тому, что вы собой представляете. И поскольку в вашей натуре заключено нечто большое и благородное, я уважаю вас и никогда не сделаю своей игрушкой. Я, вероятно, и полюбил бы вас, если б не знал Натальи, ибо мужчина всегда хочет завоевать женщину, но вам-то любовь видится охотой, в которой охотник — вы.

— Стало быть, вы действительно любите Наталью?

— Да.

— Вздор! — Зиновия досадливо отмахнулась, и ее жест был очарователен.

Сергей рассмеялся.

— Смейтесь, смейтесь, вы еще не знаете моей власти.

Зиновия откинулась на спинку кресла и спрятала руки в подбитые мехом рукава. Сейчас, ярко освещенная лампой и камином, охваченная переливчатой игрой огненно-красного бархата, она была блистательно красива — как ядовитый гриб. Она медленно выпростала руки из золотистого собольего меха. Эти руки обладали немым, вкрадчивым красноречием. Забавляясь цветком, они говорили о весне сердца и изящной любовной игре; погружаясь в пышные волосы, рассказывали мрачные сказки о добрых феях, ласково зовущих русалках и неразрывных колдовских тенетах.

В это мгновение вокруг нее кружили бесенята и амурчики: танцевали на кончиках пальцев и из тонких луков ее бровей посылали вниз свои стрелы.

— Почему вы не смотрите на меня? — чуть слышно спросила она.

— Охотно смотрят на луну, — ответил он, — но не на солнце.

Зиновия встала, сонно потянулась и сверкнула глазами из-под полузакрытых век.

— Я, пожалуй, поеду, — сказала она.

Сергей отворил окно и позвал ее кучера.

31. В ложе

Стрелы любви по-разному бьют…

Гете. Римские элегии, III^[70]

В первые дни поста в окружной город приехала польская театральная труппа и давала там представления.

Винтерлих в порыве юношеского воодушевления повсюду разнес сию радостную весть. Как-никак, это было что-то новое. Ему поручили заказать шесть лож на ближайшее представление, и к вечеру следующего дня вся компания, обыкновенно собиравшаяся в Михайловке, прикатила в столицу округа, где была встречена приветственными возгласами гусаров.

В театре давали пьесу из народного быта.

Посмотреть ее явились Меневы, графиня, три студента, священник с женой и Аленой, супружеская чета Литынских — короче говоря, все, даже Сергей; отсутствовала только Наталья.

Священник помог жене снять шубу.

— Что это опять за новое платье? — спросил он. — Оно, верно, очень дорогое. Из каких средств ты оплачиваешь подобную роскошь?

— Это мое свадебное платье, — невозмутимо ответила та. — Я велела его перекрасить, чтобы ты его не узнал.

— Вот как.

Ложь сделала свое дело: священник успокоился.

Зиновия сидела в отдельной ложе и буквально утопала в знаках внимания, которые наперебой оказывали ей Менев, майор, фон Ланберг, Плоцкий и Суходольский. Менев примостился за ее спиной, на высокой скамье у стены, и мало заботился о происходящем на сцене; он увлекся гораздо более приятным спектаклем, где исполнителями главных ролей были плечи Зиновии, ее темные, искусно завитые локоны и унизанные золотыми браслетами руки.

Он терпеливо дождался, пока остальные мужчины один за другим удалились, и потом пылко поцеловал ее в шею.

— Не теряй голову, — пробормотала Зиновия, — на нас смотрит твоя жена.

Затем пришел Винтерлих. С энтузиазмом, который придавал его облику что-то трогательное, он расхваливал все: актеров, костюмы, музыку и танцы.

— Вы влюблены, — с добродушной иронией заметила Зиновия, — потому вам все и видится в розовом свете.

— Ах, перестаньте, будь вы правы, я бы, напротив, смотрел на вещи чрезвычайно мрачно! — пробормотал он. — Когда любишь без надежды… — Тут он запнулся, пожирая глазами Зиновию, и прижал ее руку к своим губам.

— Я полагаю, вы боготворите Лидию?

— Нет, никоим образом.

— Или Февадию?

— Тоже нет.

— Однако такое создается впечатление…

— Обе дамы относятся ко мне очень доброжелательно.

— Тогда, если позволите дать вам совет, женитесь на Лидии.

— Вы действительно так считаете?

— Я очень хочу, чтобы вы стали частью нашей семьи, чтобы соединяющие нас нежные узы стали еще прочнее.

— Конечно, я тоже этого хочу.

Винтерлих тяжело вздохнул и погладил Зиновию по руке — осторожно, как если бы дотронулся до шкуры задремавшего тигра.

После второго акта, когда Зиновия наконец осталась одна, нагрянул Феофан. Он уселся напротив нее и прижал ее руку к своему сердцу.

— Ну, как складываются твои отношения с Аленой? — спросила Зиновия.

— Скажи мне, а можно влюбиться сразу в двух женщин? — ответил он вопросом на вопрос.

— Почему же нет? Разумеется.

— Тогда я влюблен в Алену.

— Превосходно!

— Да только что толку? Черкавский с женой без особого удовольствия смотрят на мои домогательства: я, дескать, еще слишком молод и не имею никакого положения…

— Ты должен просто похитить Алену, — решила Зиновия.

Феофана сменилдядюшка Карол, который по примеру Менева уселся на скамью позади Зиновии, чтобы оставаться невидимым.

— Ах, какая ты сегодня красивая! — шепнул он ей на ухо.

— Мне кажется, я всегда красивая.

— Как долго еще, Зиновия, ты собираешься меня мучить?

— Разве я тебя мучаю?

Она повернула голову и через плечо весело взглянула на него.

— Когда ты положишь конец этому невыносимому для меня состоянию неопределенности, тоски и сомнений? На что мне надеяться?

— Наберись терпения, — игриво проговорила она, — так быстро такие дела не делаются.

— Я охотно готов подождать, — тихо сказал Карол. — Время счастья еще, видимо, не пришло, но мне хотелось бы знать, достигну ли я когда-нибудь вожделенной цели, или мне лучше уже сейчас зарядить пистолет и застрелиться.

— Дурачок! — воскликнула Зиновия, пылкая страсть Карола ее забавляла.

— Это не пустые слова, я говорю серьезно.

— Хорошо, в таком случае — у тебя есть надежда.

— Наконец-то!

— Однако ты еще не совсем остепенился. А такие мужчины для брака не годятся.

— Что же я должен сделать?

— Прежде чем я за тебя выйду, ты должен пережить по крайней мере один настоящий роман. Тогда со всеми проволочками будет покончено. Только не воображай, что мое ярмо окажется легким — я мужчин знаю и уж тебя сумею держать в узде.

— Ты не только самая красивая, но и самая умная женщина, какая когда-либо мне встречалась.

— Ты это наконец признаешь?

— Да; однако где же я найду героиню для этого романа?

— Экий ты нерасторопный человек, прямо невинная овечка! — Она передала ему театральный бинокль. — Погляди-ка вот на ту маленькую актрису. Как она тебе нравится?

— Очень недурна-с.

— Значит, за ней ты и поухаживаешь.

— Как же ее зовут?

— Девица Ярунковская.

— Я боюсь показаться смешным.

— Ты немедленно раздобудешь букет цветов и отошлешь ей, со своей визитной карточкой.

— С моей карточкой?

— А после этого акта пройдешь за кулисы и представишься.

— Представлюсь ей?

— Если ты сразу пригласишь ее на ужин, то, разумеется, гораздо быстрее продвинешься к цели.

— Быть по сему, — вздохнул Карол. — Но боготворю я тебя, только тебя.

— Надеюсь, — ответила Зиновия. — А сейчас не теряй времени попусту, иначе кто-нибудь тебя опередит.

Едва он покинул ее, она извлекла записную книжку, набросала на листке — измененным почерком — несколько слов, вырвала листок и через Ендруха отослала на сцену.

К тому моменту, когда Карол появился за кулисами, Зиновия уже одержала блистательную победу. Маленькая актриса была сама любезность, она многообещающе смеялась в ответ на комплименты Карола и, когда он по рассеянности запамятовал пригласить ее на ужин, напросилась сама. Она вообще его больше не отпустила: по окончании представления чуть не насильно усадила на обтянутую холстом дерновую скамью и велела не двигаться с места, пока она переодевается. Впрочем, еще с большим удовольствием она бы его сразу привязала.

На сцене было довольно темно, когда она воротилась из гардероба — в тонком пальтишке и в шляпке с вуалеткой, уже потершейся в некоторых местах, но оттеняющей свежесть хорошенького лица. Полумрак сделал Карола предприимчивым.

— Вы не простудитесь, барышня? — нежно проворковал он.

— О нет, я вовсе не избалована.

— Но вы все же позволите мне положить к вашим ногам шубу?

— Охотно, однако сперва мы отправимся ужинать — я очень проголодалась.

Она взяла его под руку и повела вниз по узкой безлюдной лестнице.

— Я думаю, мы съедим жареную курицу и компот, — сказала она.

— И выпьем бутылку шампанского.

Она обрадованно посмотрела на него.

— Я вижу, что имею дело с истинным кавалером…

Сергей объявился только в тот момент, когда Зиновия покидала театр.

— А где Наталья? — поинтересовался он. — Я ее что-то не видел.

— Она осталась дома.

— Одна?

— Разумеется, одна, — ответила Зиновия. — Влюбленные любят одиночество, а она, полагаю, вас любит.

Сергей молчал.

— Какой у вас несчастный вид! — с иронией проговорила она. — Пойдемте, я попробую вас утешить.

С этими словами она взяла его под руку.

Всей компанией отужинали в гостинице «Европейская» и затем вернулись к саням. Ночь выдалась холодной, но спокойной и звездной.

Зиновия ехала с Сергеем. Однако он сидел рядом с ней, точно каменное изваяние.

На следующее утро Карол явился к актрисе на квартиру с огромным букетом.

— Сейчас мы отправимся покупать шубу, — робко начал он. — Вы ведь доставите мне такое удовольствие? — И уже смелее продолжил: — Я посмотрел театральную афишу: сегодня вы не играете.

— Да, я сегодня свободна.

— Смею надеяться… Если у вас, конечно, нет других планов… Прошу не принимать мое предложение за бестактность.

— К чему так много слов?

— Если это доставит вам удовольствие…

— Конечно, я очень рада.

Барышня Ярунковская закончила свой туалет и затем под руку с сияющим Каролом отправилась в город. Первым делом он повел ее к еврейскому скорняку, где она выбрала себе шубу из черного бархата с хорьковым мехом и тут же ее надела; потом — к одной marchande de modes^[71] (там Карол преподнес ей вышитый золотой нитью башлык), а в завершение — к кондитеру. Здесь он угостил свою даму паштетами и ликером. Затем они, оба в прекрасном расположении духа, прошли на постоялый двор, где стояли его лошади, и Карол велел запрягать.

Не прошло и десяти минут, как подкатили сани. Карол посадил барышню Ярунковскую, заботливо укутал ее в теплую шкуру и уселся рядом — с видом победоносного военачальника, въезжающего в ликующий Рим. Молоденькая актриса с искренним блаженством прижалась к его руке, день был таким чудесным, так приветливо светило солнце, снег искрился, точно бескрайнее море маленьких бриллиантов, она в кои-то веки наелась досыта и впервые в жизни куталась в теплые меха. Все было так упоительно.

Она сбоку посмотрела на Карола, затем вдруг схватила вожжи и громко, радостно запела: «Вот мчится тройка удалая…»^[72]

32. Одна дома

И край родной, и добрый отчий дом

оставлен нынче и покинут.

Адальберт Штифтер^[73]

Тем временем Наталья оставалась одна в большом тихом доме. Она радовалась одиночеству: она снова могла, наконец, сидеть у окна, мечтать и предаваться своим думам. Однако картины, чередой встававшие перед ее внутренним взором, были совсем не радостными. Она откинулась на спинку кресла, сложив руки на коленях. На ее красивом лице лежала легкая тень печали, прискорбной безнадежности; сжатые губы по-прежнему упрямились, но в больших голубых глазах уже забрезжил мягкий элегический свет. Снаружи лежал снег; ровным белым глянцем он покрывал землю и кровли, кусты и деревья. На оконных стеклах расцвели чудные зимние узоры. Ветер разглаживал холмы и равнины; внезапно величественная, торжественная мелодия долетела сюда на его крыльях и дальний дубовый лес могуче зашумел исполинскими безлистыми кронами; ему стали вторить деревья в саду, а маленькие кусты зазвенели, словно были обвешаны тысячами крошечных бубенчиков.

Наверху запел флюгер, и в полутемной горнице сердито откликнулась старая, выложенная зеленым кафелем печь.

Два блуждающих огонька показались из-за амбара — глаза волка, который прокрался в поместье и снова исчез, когда гигантские собаки встретили его яростным лаем.

Во всем доме воцарились теперь сумрак и тишина. Не горела ни одна лампа, ни одна свеча, мерцало только пламя в печи. Долго не слышно было ничего, кроме тиканья массивных часов, такого же размеренно-торжественного, как в те времена, когда здесь расхаживали господа с косицами и дамы с напудренными буклями.

В долгие, тихие зимние вечера кажется, будто снаружи все вымерло, а внутри каменных стен ожило и заговорило мертвое. Тогда ты со страхом всматриваешься в темную анфиладу комнат. Даже ближайшее и хорошо знакомое на мгновение становится чужим и почти зловещим. Все предметы словно увеличиваются и отодвигаются вдаль, так что комнаты превращаются в залы, а залы — в мрачные соборы. Оживают древние эпохи, тихо бродят по дому призраки, в воздухе шепчутся чьи-то голоса, и из темных углов за нами следят, как нам мнится, неведомые глаза.

Наталья испуганно вздрогнула, однако мощный и отчетливый звон старинных часов вернул ей смелость. Пробило восемь, и с последним ударом через открытые двери легко и утешительно полилась к ней чудесная мелодия Вебера: «Я в одиночестве теперь, но не одна». Затем начала кряхтеть старая мебель, и сверчки в стенах дали о себе знать звонкими, приветными голосами. На комоде стояли две изящные фарфоровые фигурки: дама в кринолине и кавалер с тростью и шпагой. Двое верных влюбленных со времен бабушки улыбались друг другу и все не могли досыта друг другом налюбоваться. Глубже, в темноте высился шкаф со старыми книгами, источающими легкий запах плесени. Там, казалось, что-то двигалось, обложки распахивались, точно двери, и из них выскальзывали фигуры, словно сотканные из тумана: Рыцарь печального образа, Телемах и Ментор, Гулливер и Либуше,^[74] оруженосцы Роланда, Алладин с волшебной лампой и мудрый Гарун-аль-Рашид. Отблеск света скользнул по портрету на стене: красивая женщина в цветастом дамасте, голубые глаза весело смотрят из-под белых напудренных локонов…

Наталья хорошо ее знала. Это была бабушка, у ног которой она играла в детстве, но нынче словно выступившая из clair-obscure,^[75] — сама же картина казалась выполненной виртуозной рукой Рембрандта. Уже в пору, когда создавался портрет, эти голубые глаза смотрели будто из иного мира, однако в голосе бабушки еще и сейчас ощущалась по-детски искренняя доброта.

Пребывающая в одиночестве девушка с грустью мысленно вернулась в те далекие дни, когда она каждый вечер засыпала на коленях отца и каждое утро мать, смеясь, поднимала ее из кроватки. Она вспоминала, как в невысоких садовых зарослях играла в прятки со своим младшим братом, как она была пастухом, а он — волком, как он катал ее в маленькой коляске.

И она все глубже погружалась в воспоминания, но чувствовала щемящую тоску оттого, что в спокойном и тихом — когда-то — доме раздается теперь громкий смех, хотя счастье, похоже, навсегда из него ускользнуло.

Куда упорхнули ангелы детства, где сейчас приветливые гении ее безмятежных девичьих лет? Отчий дом казался ей оскверненным.

В эти часы она почувствовала, что ненавидит Зиновию; она в бессильной ярости сжимала кулаки, хотела сбежать от всего этого, но не знала куда.

Тут едва слышно к ней подошла по мягким коврам ее маленькая подруга — посмотрела на нее блестящими глазами и запрыгнула на колени, а потом, поглаживаемая Натальей, начала нежно мурлыкать.

Наталья больше не была одна, в полутемной комнате стало покойно и уютно, ворчливо-скрипучие голоса умолкли и зловещие гости убрались восвояси.

Однако Наталья продолжала размышлять и спросила себя, по какой причине она потеряла Сергея. Она сама была виновата, теперь она это знала: она недооценила его — и, что еще хуже, не поняла собственного сердца. Вот теперь и наказана — хотя, как ей представлялось, она действовала правильно. Она утешалась тем, что он к ней дружески расположен, что рядом с ней он — в последнее время — чувствует себя хорошо. Сейчас всего этого ей казалось вполне достаточно, она с этим смирилась, но счастлива она не была.

Потолок небольшой горницы тяжело нависал над ней, стены стали для нее слишком тесными, она боялась задохнуться в горячем воздухе.

Она быстро накинула кацавейку, через темные комнаты вышла из дому на мороз и долго стояла под спокойным и ясным звездным небом. Ее по-детски невинные глаза искали там, в вышине, успокоения, которого так не хватало ее бедному сердцу.

За мутными окнами пекарни теплилась свеча, и в глубине сада опять показались сверкающие глаза волка. Огромный пес подошел к ней и ласково приветствовал молодую хозяйку. Ветер тихонько пел в дымовой трубе и, играя, припорашивал темный мех ее кацавейки серебряными звездочками и иголками.

Было очень холодно, колючий морозный воздух пробирал до костей. Внезапно почувствовав озноб, Наталья поежилась, еще раз взглянула на сияющие письмена небес и затем медленно воротилась в дом, чтобы снова сидеть у окна за мерцающей льдистой пеленой и грезить с открытыми глазами.

«Поехал ли он тоже в театр?

Не напрасно же Зиновия наряжалась…

Сейчас он, верно, сидит позади нее в ложе, она делает незаметное движение, и мех горностая приоткрывает ее лилейные плечи. Это она умеет…

А как она улыбается, эта чаровница!

Наверняка они возвращаются в санях вместе, сидят плечом к плечу. Позванивают колокольчики, она шепчет ему на ухо ласковые слова, и ее взгляды вьют вкруг него колдовские петли.

Как она красива! Почему я не такая красивая?..»

Наталья больше не задает вопросов, она прижимает ладони к груди, и по щекам у нее текут слезы, горькие и горячие.

Тут кто-то тихонько стучит в окно. Может, это ветер или снег, вихревой каруселью соединяющий небо и землю?

Нет, снаружи тихо: голоса воздушных призраков смолкли и в дымовой трубе, и в безлистых ветвях деревьев.

Стук повторяется.

Наталья быстро отворяет оконную створку и, выглянув, узнает старого Онисима, который стоит во дворе и улыбается ей.

— Вы одна, барышня? — спрашивает старик.

— Да, заходи же в дом.

— Если вы позволите.

— Разумеется, к чему лишние слова, я очень рада тебя видеть.

Затворив окно, Наталья идет навстречу Онисиму. Она приглашает его в маленькую горницу, где провела весь вечер, и усаживает напротив себя.

— Что это с вами, милая барышня? — спрашивает, расположившись в кресле и внимательно посмотрев на Наталью, верный слуга. — Вы никак плакали, если меня не обманывают мои старые глаза?

— Нет, нет, тебе показалось… С чего бы мне плакать?

— Зачем лгать? Уж коли я что-то видел, меня с толку не собьешь, — возразил он. — Кому, как не мне, вы можете довериться? Намерения у меня самые честные — и по отношению к моему молодому барину, и по отношению к вам. Поверьте, у вас нет причин проливать слезы — по крайней мере, из-за этой дамы, которая наведывается к моему барину!

— Да она все вечера у него проводит!

— Правильно, нельзя же быть неучтивым. Мой барин не может запереть перед ней дверь, однако что он делает всякий раз, как она появляется? Он увещевает ее, он проповедует, как священник. Но понимаете ли, милостивая барышня, сколько волка ни корми, он все в лес смотрит. Ей правда очень хотелось бы набросить петлю на шею моему барину, да только зря она ему показывает, что он ей так нравится. Мужчины этого не переносят.

— Ты, мой друг, даже не представляешь, — сказала Наталья, — какой несчастной я себя чувствую. Эта женщина властвует здесь, она султан в юбке, а мы все — только ее невольники. Для меня отчий дом стал чужим, а где еще мне найти родной уголок?

— У нас, милостивая барышня, — ответил Онисим, — у нас, где же еще?

Наталья с грустью покачала головой.

— Вы, видимо, полагаете, что мой барин по-прежнему злится? Мне это лучше знать.

— Он, конечно, уже на меня не сердится, — возразила Наталья, — но он и не любит меня.

— Это он-то вас не любит? — переспросил старик. — Да кого же он тогда любит? Любит, конечно, Иисуса, Деву Марию и Иосифа, но стоит ли из-за этого плакать? Клянусь вам, он любит вас, только вас одну, чтоб мне в преисподнюю провалиться, если это неправда!

Наталья медленно подняла голову и сквозь пелену слез улыбнулась Онисиму.

— И не плачьте больше, оно того не стоит, — пробормотал старик. — Все уладится, но вы должны нам доверять.

— Ты прав.

— Разумеется, я прав. Осознали вы это наконец, милостивая барышня?

Когда Онисим уходил, Наталья вышла с ним на крыльцо.

— Спасибо тебе, — сказала она, — ты сделал для меня доброе дело.

Он поцеловал ее в плечо и тихонько выскользнул за ворота: ему не хотелось, чтобы его здесь видели.

А Наталья еще минутку постояла под торжественным ночным небом. Вечные звезды спокойно горели высоко над нею, мерцающий воздух был проникнут миром и ясностью. Она медленно вернулась в дом, и, когда снова села у окна, на нее нахлынули добрые, прекрасные мысли. Одни были похожи на ангелов с белыми переливающимися крыльями и с лилиями в руках, а другие приближались чуть слышно, в венках из алых маков. Она еще раз вздохнула, затем откинулась на спинку кресла и с улыбкой на устах задремала.

33. Кто покупает богов любви?

Сегодня сойдутся счастливые звезды.

Гете

Любители театра вернулись из окружного города поздно ночью — или, лучше сказать, рано утром. Дамы проспали чуть ли не весь день, только Менев и Наталья поднялись в урочный час и сели вместе пить кофе.

— В подобных случаях тебе следовало бы оставаться дома, папа, — сказала Наталья. — У тебя сегодня измученный вид. И вообще… Такой образ жизни! В твоем возрасте нужно больше спать.

— Ерунда! — проворчал Менев. — Что ты в этом понимаешь? — Он погладил усы. — Разве я старый? Есть другие вещи, которые меня угнетают.

— И что же это за вещи, папочка? — спросила Наталья, присаживаясь к отцу на колени и обнимая его за шею.

— Так, ничего особенного.

— Очень даже особенное, я даже догадываюсь, в чем дело.

— Ну и в чем?

— У тебя кончились деньги, папа.

— Черт побери! Ты права. Вся внушительная сумма денег, хранившаяся в сберегательной кассе, утекла, словно песок сквозь пальцы, напрочь растаяла. — Он выпустил изо рта кольцо дыма. — Придется у кого-то занимать. Я потому и поднялся так рано. Закину удочку у Карола.

— Лучше не делай этого! — взмолилась Наталья. — Куда нас такое расточительство заведет? Мы ведь сейчас живем не по своим возможностям…

— Тут ничего не изменишь, Натальюшка. Я не хотел бы попасть в неловкое положение — что сказали бы наши гости, и в первую очередь Зиновия?

— Ты все-таки ее раб?

— Чепуха!

— Но ты делаешь все, чего она пожелает.

— Делаю, потому что сам нахожу в этом удовольствие.

— Но подумай, папочка, как долго это может длиться? Ты увязнешь в долгах, у нас отнимут Михайловку, и придется нам всем идти побираться…

— Вздор! Ты что, меня учить собралась? Я для этого слишком стар.

Он высвободился из ее объятий, надел шапку, вскочил на лошадь и поскакал к Каролу. Того не оказалось дома. Когда Менев пожаловал во второй раз, Карол хотя и вернулся, однако вместе с молодой актрисой — а стало быть, его вроде как и не было по-настоящему дома.

Тогда Менев вспомнил о Сергее. Но сразу отбросил эту мысль. Священник? Тоже исключается. Ничего другого не оставалось, как обратиться к фактору.

Старый барин воротился домой чернее тучи и в довершенье к своим неприятностям обнаружил в салоне настоящий гарем. Первое, что он увидел, было облако табачного дыма. Потом из него мало-помалу проступили очертания фигур: на оттоманке разлеглась Зиновия, в покойном кресле устроилась Лидия, в другом — его жена. Непричесанные женщины лениво курили папиросы и сонно потягивались.

— Хорошенькая история! — заговорил Менев, недоуменно разводя руки. — В доме ни гроша, из сберегательной кассы забрано последнее, никого не найти, кто дал бы мне в долг хоть пять гульденов, а вы тут нежитесь, как одалиски.

— Он, похоже, хочет устроить нам головомойку! — воскликнула Аспазия и неестественно рассмеялась.

— И самое время было бы! — огрызнулся Менев, все более распаляясь. — Так дальше продолжаться не может, иначе мы до нищенской сумы докатимся. Я положу конец этим нескончаемым праздникам, так дело не пойдет, не пойдет…

Между тем Зиновия встала и спокойно сняла шапку у него с головы.

— Прежде всего: разговаривая с дамами, нужно снимать головной убор.

— Пардон.

— И потом, с ними нельзя говорить в таком тоне.

— Еще раз пардон, но тем не менее все отныне должно перемениться.

— Менев, ты в самом деле смешон! — Зиновия громко расхохоталась. — Ты собираешься корчить перед нами хозяина? Хорошо, в таком случае мы тебе докажем, что времена, когда женщина была рабыней мужчины, миновали. В Америке, в Англии, во Франции женщины давно эмансипировались, кто помешает нам сделать то же самое?

— Совершенно верно, — поддержала ее Аспазия. — Если ты разыгрываешь из себя тирана, мы совершим революцию.

— Мы эмансипируемся, — присовокупила Лидия.

— И я положу этому начало! — провозгласила Зиновия. — У меня есть роскошный мужской костюм, который я уже носила в Лемберге, сейчас я его надену. Кто последует моему примеру?

— Я! — крикнула Аспазия.

— Представляю, как ты будешь выглядеть, — с иронией заметил Менев. Его даже смех разобрал.

— Смейся, смейся, мы не собираемся и дальше таскать твое ярмо, — отрезала жена.

— Отныне мы будем жить так, как нам нравится, — сказала Лидия.

— Мы больше не позволим закабалять себя, — снова воскликнула Зиновия, для которой все происходящее было лишь замечательным развлечением, тогда как Аспазия с Лидией восприняли дело всерьез.

Менев начал отступление.

Во второй половине дня появился Камельян Сахаревич. Смиренный, учтивый и улыбающийся, он терпеливо выслушал, что наболело на сердце у каждого. Сначала свое горе излил Менев, затем украдкой исповедалась Аспазия и, наконец, пожаловалась Лидия. В результате Сахаревич поднял в Михайловке настроение, покинул ее с тремя векселями за пазухой и тем же вечером привез деньги.

Этот вечер вообще был богат на события.

Сначала в ростокскую овчарню проникли волки. Сергей и его люди с ружьями, а также крестьяне, вооруженные молотильными цепами, преследовали их до самого леса и там устроили облавную охоту.

Тем временем произошло второе событие.

Когда старый Онисим остался дома один, верхом прискакала Наталья, чтобы навестить его. Она подала ему руку и так приветливо кивнула, что старик на радостях снял ее с лошади, точно ребенка, и на руках отнес в дом. Здесь он опустил ее на диван, пошел поставить лошадь в конюшню и затем вернулся обратно, чтобы спросить, какие у нее будут распоряжения.

Наталья, которая сняла шапку с накидкой и перед зеркалом приводила в порядок волосы, покачала головой:

— Мне ничего, кроме тебя, не нужно. Расскажи-ка мне о Сергее, о своем барине.

— Он сейчас, слава Богу, гоняется за волками.

— Об этом я слышала уже в деревне и тем не менее приехала.

— Вам все-таки не следовало бы выезжать одной, это теперь не безопасно.

— Я не боюсь, — хладнокровно ответила Наталья, — да и ехать-то тут сколько? Полчаса на коляске. Я проскакала это расстояние за четверть часа, и в случае надобности я всегда смогу себя защитить.

С этими словами она извлекла из карманов меховой шубы два небольших револьвера.

— Какая отвага горит в ваших глазах, — с удовлетворением произнес старик. — Господь сотворил вас для моего барина, который не боится ни смерти, ни черта.

Наталья присела у камина и слушала Онисима, который в своей многоречивой манере пустился было рассказывать о Сергее.

Тут произошло третье событие.

Во дворе внезапно появился сам Сергей и громко окликнул Онисима. Наталье не хотелось встречаться с ним, а поскольку она не могла незамеченной выскользнуть из дома, ей не оставалось ничего другого, как спрятаться. Она быстро сгребла в охапку шапку с накидкой, плетку, перчатки — и побежала через все комнаты до самой последней, где притаилась у окна, задернув гардины. Она дрожала при одной мысли, что Сергей может ее обнаружить, однако дело приняло совершенно иной оборот… Произошло четвертое событие.

Не успел Сергей, отставивший в сторону ружье, с помощью Онисима стянуть сапоги, как пожаловала Зиновия — верхом на лошади и в мужском костюме. Когда она вошла в маленький салон, Сергей поглядел на нее с удивлением, к которому явно примешивалось восхищение. Это не ускользнуло от глаз Зиновии, и она гордо улыбнулась.

Выглядела она великолепно. Ростом и статью она скорее походила на ослепительно красивого мужчину, чем на переодетую женщину, когда прошлась с нагайкой в руке из угла в угол комнаты — в высоких черных сапогах, просторных складчатых панталонах из черного бархата, в шнурованной куртке из той же материи и в маленькой папахе на уложенных á lа Тит^[76] волосах.

Наталья слышала, как она пришла, и теперь узнала ее по голосу; она на цыпочках прокралась до последней портьеры, которая отделяла ее от обоих, и отсюда могла видеть и слышать все, что происходило в маленьком салоне. Она трепетала и чувствовала, как колотится у нее сердце, но овладела собой, ибо хотела в конце концов узнать правду.

Сергей сидел у камина, а Зиновия стояла перед ним, уперев руки в бока.

— Да не досадуйте вы, ради Бога! — молвила она. — Согласитесь, я хорошо выгляжу.

— Вы всегда красивы, — ответил Сергей, — излишне напоминать вам об этом, но я не люблю подобных экстравагантностей.

— Вы все вдруг стали ревностными поборниками морали, — насмешливо обронила Зиновия. — У вас, наверное, тоже нет денег — как у Менева, который нынче ни с того ни с сего пустился читать нам назидательную проповедь?

— Он это сделал? Меня сей факт радует.

— О, мы не потерпим этой тирании! — крикнула Зиновия. — Мы объявляем вам войну. Это будет веселая охота на рабов. Мы не пощадим никого и не остановимся, пока не наденем на каждого из вас хомут. Отныне мы станем повелевать, а ваше дело — повиноваться.

— Можно подумать, сейчас это не так… — улыбнулся Сергей. — Женщины и без того вертят всеми нами, только каждая на свой лад: одного мужчину, как охотничью собаку, потчуют плеткой, другим управляют, точно марионеткой, дергая за невидимые ниточки.

— Что ж, в таком случае лучшее, что вы можете сделать, — это сразу капитулировать, — произнесла Зиновия. — Хотите быть моим рабом?

— Я бы скорее продал свою душу дьяволу.

Зиновия расхохоталась.

— Кто знает, может, я и есть дьявол?

— Лет двести назад вас бы, бесспорно, сожгли на костре — как ведьму.

— Какая мне польза от магии, если я не в силах околдовать вас? — возразила Зиновия. — Увы, я не владею теми чарами, которыми обладают известные вам глаза.

— Прошу вас не говорить о Наталье.

— Почему же не говорить? — Сергей промолчал, и Зиновия медленно положила руку ему на плечо. — Потому что вы любите Наталью, а мои недостойные губы осквернят имя вашей святой, не такли?

Сергей пожал плечами, встал и подошел к окну.

— Вы опять ведете себя крайне неучтиво, — сказала Зиновия. — Вам обязательно нужно снова и снова давать мне понять, что вы меня не любите?

— Вы сами принуждаете меня к этому. Разве вы не обещали мне быть благоразумной?

— Фи! — крикнула Зиновия, щелкнув нагайкой. — Я не могу быть благоразумной. Прощайте! — Она подала ему руку. — Я отправляюсь к Каролу.

— Это лучшее, что вы могли бы сейчас сделать.

Зиновия посмотрела на Сергея, сокрушенно покачала головой и вышла из комнаты. Когда она галопом ускакала со двора, произошло пятое и последнее событие.

Сергей, до того момента стоявший у окна, прошел, отодвинув занавес, в соседнюю темную комнату — и в его объятиях нежданно-негаданно оказалась женщина, которая, тихо вскрикнув, тут же попыталась вырваться. Голос, мягкий бархат и мех, родной милый трепет… это была Наталья! Он страстно прижал ее к своему сердцу, и уста их слились в поцелуе. В следующую минуту она высвободилась и тоже упорхнула.

Опять лошадиный галоп.

Сергей отворил окно.

— Онисим, послушай, кто это сейчас ускакал?

— Какая-то дама, я ее не знаю. Как мне всех дам-то упомнить!

34. Чтобы пить вино и петь…

Долго ль пениться будет бокал нашей жизни,

Не знает никто, каждым часом давай наслаждаться.

Расин. Атония

Все пришли в изумление, когда Зиновия сказала, что поедет с двоюродной бабушкой в окружной город.

— Что это она надумала? — проворчал Менев, а Аспазия отвела бабушку Ивану в сторонку для разговора.

— Нужно же и мне о своих туалетах позаботиться! — раздраженно проговорила та. — В кои-то веки я собралась сделать несколько покупок, и это сразу расценили как заговор.

Сказано — сделано. Они собрались в дорогу и благополучно отбыли.

Первым, кого они встретили в городе, был Карол. Он принял таинственный вид, был очень скуп на слова и только непрестанно подавал глазами знаки Зиновии.

— У тебя, верно, тоже здесь какие-то дела? — поинтересовалась двоюродная бабушка.

— Конечно, дела-с.

— И поэтому ты уже несколько дней у нас не показываешься?

— Да, поэтому.

— Менев тут тебя разыскивал, а тебя не застать дома.

— Да, я отсутствовал.

— Ты завтра приедешь?

— Завтра? Нет.

— Может быть, послезавтра?

— Может быть.

— Что это с Каролом творится? — спросила бабушка, когда они двинулись дальше.

— Он начинает жить, — ответила Зиновия. — Давайте и мы с вами сегодня немного повеселимся.

Справившись со своими покупками, двоюродная бабушка, накормленная Зиновией, почувствовала усталость.

— Ты немного вздремни, — предложила Зиновия, — а я тем временем проведаю наших студентов. А ты приходи попозже.

— Да, совершенно верно.

Бабушка Ивана улеглась на диван, и Зиновия отправилась к Винтерлиху. Того дома не оказалось, а оба поповских сына играли в кафе в бильярд. Таким образом, в квартире она застала одного Феофана и уже с порога улыбнулась от ощущения, что ее появление сделает его несказанно счастливым. Затем подошли Данила с Василием. Первый — широкоплечий, с грубыми чертами лица; второй — с непокорными вихрами каштановых волос, геройским взглядом и легким шагом школяра, не обремененного земными заботами. Оба крепко пожали Зиновии руку и расположились в некотором отдалении. Данила скручивал папиросу, тогда как Василий, тайно влюбленный в Зиновию, неотрывно пялил на нее глаза.

Она извлекла портсигар и предложила молодым людям. После того как она сама зажала папироску в маленьких белых зубах, закурили все, и вскоре комната наполнилась густым синим дымом.

— Знаешь что?! — громко и радостно воскликнула Зиновия, обращаясь к Феофану. — Двоюродная бабушка в городе. Она и сюда придет. Пусть она разок покутит с нами.

Три студента как по команде расхохотались.

— Не мог бы кто-нибудь принести нам пива и несколько бутылок вина?

— Я просто схожу в гостиницу «De Pologne»,^[77] и хозяин пришлет все, чего мы пожелаем, — вызвался Феофан, уже поднабравшийся некоторого опыта в подобных вещах.

Он удалился с Данилой, а Зиновия впервые осталась наедине с Василием. Он был близок к отчаянию. Он то застегивал куртку на все пуговицы, то снова расстегивал, потом выглянул в окно.

— Их все еще не видно, — проговорил он.

— И неудивительно, они ведь только ушли.

— Здесь очень жарко.

— Не знаю… мне зябко.

— Может, я разведу огонь?

— Не надо, благодарю.

Василий вздохнул.

— Что с вами?

— Я сожалею… это было бы так красиво!

— О чем вы сожалеете?

— О том, что вы не султан в женском обличии.

— А почему?

— Потому что у султана много рабов, и я мог бы быть одним из них.

— Василий, вы часом не влюблены в меня?

— А если б и так?

— Ерунда!

— Ну, коли я столь безрассуден, чтоб вас любить, можете высмеять меня, я даже прошу об этом…

Затем он подошел к окну и оставался там до тех пор, пока в комнату не вошли Феофан с Данилой, а по пятам за ними — коридорный из евреев, с двумя корзинами, полными бутылок.

Феофан накрыл стол и принес бокалы, Василий расставил стулья, Данила взялся откупоривать пивные бутылки. Вскоре все радостно пили пиво, Зиновия положила на стол свой портсигар, каждый закурил и с наслаждением делал глубокие затяжки. Василий проявлял признаки нервозной веселости, он наполнял стакан за стаканом, чокаясь с каждым в отдельности, хохотал, стучал по столу, скинул куртку, рассказывал еврейские анекдоты и в конце концов на ломаном немецком запел «Застольную» Гете:

Остальные подпевали, и песня следовала за песней, а бутылка — за бутылкой. Все уже изрядно поднабрались, когда появилась двоюродная бабушка. Ее встретили криками ликования, помогли освободиться от зимних покровов и усадили за стол.

— Здесь, кажется, пир горой, — проговорила она с простодушной улыбкой.

— Один раз на свете живем, тетушка, — ответила Зиновия, поднимая бокал. — За твое здоровье!

— Спасибо, спасибо!

Бабушка отхлебнула глоток и отставила пивной бокал.

— Нет, в студенческой компании так не кутят! — крикнула Зиновия. — Ты должна выпить по-настоящему, милая тетушка.

— Ну, если так заведено… — улыбнулась та и сделала весьма похвальный глоток. — Однако что это здесь столько дыма?

Она обмахнулась носовым платком.

— Ничего не поделаешь, тетушка, — сказала Зиновия. — Единственный способ усидеть среди курящих — закурить самой.

— Я же не умею.

— А ты попробуй.

С этими словами Зиновия протянула ей папиросу, которую бабушка взяла с некоторым сомнением, а Данила подал огня.

— Ой нет, ни за что на свете… — пробормотала бабушка, но тем не менее благополучно прикурила папиросу и принялась, не затягиваясь, пускать дым.

— А что, очень симпатично выходит, — сказала она, — когда голубые облака так вот вытягиваются и принимают очертания всевозможных фигур. Можно каждый день открывать для себя что-то новое.

— Однако ты не пьешь, тетушка, — заметила Зиновия.

— Уже пью, — ответила бабушка Ивана.

— Пить до дна! — закричали студенты, и она действительно осушила бокал.

— Если дело так и дальше пойдет, — улыбнулась старушка, — то я, чего доброго, захмелею.

Она мало-помалу раззадорилась, катала хлебные шарики, бросалась ими в Зиновию и смеялась всему, что бы ни происходило вокруг.

Студенты затянули «Гаудеамус».

— Как смешно, когда поют на латыни! — воскликнула двоюродная бабушка и отхлебнула пива, которым в очередной раз наполнил ее бокал Данила.

— Спой с нами, — попросила Зиновия.

— Я?.. Нет, право… Я не умею.

— Ты только начни.

Бабушка Ивана рассмеялась и в конце концов все же запела вместе со всеми «Гаудеамус». Теперь была открыта первая бутылка вина.

— Я не пью, — категорически заявила добрая старушка. — Я больше не могу, действительно не могу.

Она закрыла ладонью бокал, однако растопырила пальцы, так чтобы Феофану было удобно наливать.

Вино окончательно развязало языки. Феофан бахвалился, Василий пылко клялся Зиновии в любви, Данила провозглашал один тост за другим: за Зиновию, за красивых женщин вообще, за отечество, за дружбу, за свободу и за любовь.

Двоюродная бабушка то смеялась, то курила, то пела и пила.

— Ах, если бы вернуть молодость! — вздохнула она. — Где они, прекрасные годы? — Затем обратилась к молодым людям. — В мое время пили из туфельки дамы, — молвила назидательно. — Я, к сожалению, уже стара, но здесь присутствует красивая женщина, неужели она недостойна того, чтобы ей поклонялись? Присягните ей! На колени!

Василий тотчас бросился ниц перед Зиновией, снял с нее туфельку и, наполнив вином, выпил за ее здоровье. Феофан с Данилой последовали его примеру. Тогда Зиновия подняла бокал и провозгласила:

— Ура, да возлюбим!^[79]

Все воодушевленно чокнулись.

— Но при этом, — хихикая, проговорила двоюродная бабушка, — при этом… нужно… целоваться. Поцелуй же ее, Феофан, и от всей души!

Феофан приобнял и поцеловал Зиновию, после чего та, азартно сверкая глазами, подставила губы Василию и Даниле.

— Ну а ты, тетушка, ты тоже должна поцеловаться! — воскликнула она затем.

— Я?.. Ах нет, мне это все-таки не приличествует…

— Ура, да возлюбим! — повторила Зиновия. И прибавила: — Здесь не может быть никаких исключений.

Молодые люди обступили двоюродную бабушку, стыдливо закрывавшую лицо ладонями, и по очереди крепко расцеловали ее.

— Нет, ну что за молодежь нынче… это же неприлично… это действительно неприлично. — Она тщательно вытерла рот. — Не знаю, я чувствую себя как на корабле. Палуба качается под ногами, все вокруг меня кружится и танцует…

Бабушка Ивана пересела на диван и, пока остальные продолжали пить и петь, крепко уснула там, счастливая, как ребенок.

35. Плод созрел

Сети есть, прикрытые цветами.

Ариосто

Появились первые приметы весны, пробуждающей природу; неистовый ураганный ветер гулял по лесам и полям, сотрясал окна и двери, но воздух был уже мягким. Началось таяние, лед ломался. Ручьи и реки набухли, перед усадьбой в Михайловке образовалось небольшое озерцо. Ендруху подвернулся случай блеснуть изобретательским гением, построив на новом водоеме шаткий мостик из кирпичей и досок.

По этому-то мостику однажды вечером и перебрался в дом дядюшка Карол. Он пешком пришагал из Хорпыня, тихонечко отворил ворота и осторожно заглянул внутрь через освещенные окна. В Михайловке снова играли в рулетку. Он вошел в переднюю, на цыпочках прокрался по коридору и вверх по лестнице до дверей Зиновии. Здесь постучался и затем надавил на щеколду. В комнате царил абсолютный мрак. Он подался назад и принялся терпеливо ждать в темном углу рядом с дверью. Он знал, что Зиновия периодически поднимается наверх, чтобы взглянуть на себя в зеркало и чуточку припудрить разгоряченное лицо. И действительно, не прошло много времени, как на лестнице зашелестело платье, застучали маленькие каблучки, а затем в комнату вошла Зиновия.

Когда Карол шевельнулся, она от неожиданности вздрогнула.

— Кто тут? — спросила.

— Тсс! Это я, не шуми.

— Карол, ты? Ах, а я уже думала, что ты умер…

Она вошла в горницу, он последовал за ней.

— Ты же сама потребовала, чтобы я… роман… понимаешь?

— Но это еще не причина, чтобы совсем не показываться на глаза, — молвила Зиновия, которая уже зажгла свет и удобно устроилась на диване.

— Невозможно было вырваться, в эту малышку просто бес вселился!

— Надеюсь, по крайней мере, что ты хорошо развлекся.

Карол опустился на стул и махнул рукой, невольно воспроизводя жест священника, отпускающего кому-то грехи. С его одутловатого лица стерлись все краски, покрасневшие от бессонницы глаза смотрели устало и жалобно.

— Что случилось? У тебя такой вид, будто ты только что похоронил родного отца.

Карол тяжело вздохнул.

— Я попал в ужасное положение, Зиновия. Дал обвести себя вокруг пальца. Положение мое ужасно, говорю тебе.

— Из-за этой Ярунковской?

— Да, из-за нее.

— Она такая жестокая?

— Если бы только это!

— Она тебя высекла?

— Еще чего не хватало… — проворчал Карол. — Достаточно и того, что разбойник или налоговый исполнитель — ангелы по сравнению с нею: она, будь ее воля, лишила бы меня крыши над головой и сняла бы с тела последнюю рубашку.

— Много же она успела за столь короткое время! — рассмеялась Зиновия. — Особа, видно, очень талантливая, такую следует назначить министром финансов.

— Смейся, смейся, — обиженно сказал Карол. — Ты впутала меня в эту историю, и мне-то сейчас не до смеха. О подарках, которые я ей дарил, даже заикаться не буду. Но она умудрилась за мой счет наделать массу долгов: в гостинице, у торговца, у двух портных, у трех модисток, у сапожника, у скорняка, у ювелира; одних носовых платков она накупила на двести флоринов, всем жителям окружного города хватило бы носы утирать. В итоге мне теперь нужно выплатить шесть тысяч флоринов.

— Это скверно.

— И в конце концов она от меня сбежала с каким-то молодым румыном, прихватив с собой целую дюжину серебряных столовых приборов.

— Хорошо, что теперь ты свободен, — сказала Зиновия. — Несмотря ни на что, ты должен быть ей благодарен — за приобретенный опыт, за то, что познакомился с жизнью.

— Весьма дорогая школа.

— Мудрость никогда не обходится дешево.

— Ну ладно, тогда я успокоюсь, — согласился Карол, — лишь бы ты на меня не сердилась. Мне, собственно, стыдно перед тобой, я готов в мышиную нору спрятаться.

— Тебе придется найти очень большую нору, — со смехом воскликнула Зиновия. — Какой у тебя несчастный вид! Ты что, совсем разнюнился? Возьми себя в руки, не теряй голову, у тебя ведь еще осталась я. Или девица Ярунковская нравится тебе больше?

— Ты знаешь, что я люблю только тебя. Ах, если б ты согласилась стать моей женой!

— Я уже почти согласилась, — ответила Зиновия. — Однако пожертвовать своей свободой — это серьезный шаг.

— Разве я собираюсь быть для тебя тираном? — воскликнул Карол. — Разве я похож на Нерона или Домициана?

Зиновия посмотрела на него: он действительно мало походил на этих известных своей свирепостью римских императоров.

— Располагай мной, моим домом, моим состоянием — всем, что у меня есть.

— Я именно этого и хочу, — спокойно ответила Зиновия, — ибо ты не привык к свободе, тебе требуется твердая направляющая рука.

— Твоя рука.

— Да, вот эта маленькая рука, посмотри на нее.

Карол погладил руку.

— Она кажется мягкой, но на самом деле очень крепкая.

Карол улыбнулся и поцеловал пальчики.

— Я сделаю твою жизнь приятной, — продолжала Зиновия. — Более того, рядом со мной ты только и начнешь по-настоящему жить, но ты должен мне повиноваться.

— Буду.

— Впрочем, зачем нам долго обсуждать эту тему? — с милой иронией сказала Зиновия. — Вот символ моих грядущих побед.

Тут она скинула вышитую золотом туфельку и с комичной важностью приподняла ступню.

— Итак, ты склонна удовлетворить мое желание?

— Ты спрашиваешь, склонна ли я выйти за тебя? Да.

— Зиновия, ты делаешь меня несказанно счастливым!

— Я лишь сказала, что склоняюсь к такой мысли, но у тебя нет оснований думать, что произойдет это скоро.

— Ты играешь со мной!

— Успокойся и неистолковывай мои слова превратно, — сказала она, погрозив ему пальчиком. — У меня есть желание стать твоей женой, разве этого тебе мало? Теперь ты можешь надеяться, можешь мечтать обо мне…

— Я и без того надеялся и мечтал…

— Ненасытный, чего же ты еще хочешь?

Карол вскочил на ноги, заключил Зиновию в объятия и трижды поцеловал.

— Теперь ты доволен?

— Да.

— В таком случае давай спустимся вниз, — сказала она. — Но играть ты не должен, помни: деньги, которые ты проигрываешь, — мои.

Она взяла его под руку и повела по лестнице в зал. Когда они вошли, старинные часы на каминной полке — семейный оракул — заиграли арию из «Дон Жуана»: «Отдай мне руку, жизнь моя!»

Зиновия сразу заметила то, на что остальные, сидевшие за столом и увлеченно ставившие на красное и черное, чет и нечет, не обратили внимания: Сергей отсутствовал, а Наталья была у себя в комнате.

Зиновия поставила на тройку и проиграла, она опять поставила на тот же номер и проиграла, поставила в третий раз — и выиграла.

— Вот видишь, — шепнула она Каролу, — в игре, как и в любви, следует запастись терпением.

Внезапно со двора донесся странный шум: кричащие наперебой голоса, хлопанье дверей и собачий лай.

— Что там происходит? — досадливо поморщился Менев.

— Может, это грабители? — предположил Карол, замерев в напряженном ожидании.

Возня и гам между тем все более усиливались.

— Пойду-ка я взгляну, что там случилось! — воскликнула Зиновия и поспешно вышла из комнаты.

Карол тотчас последовал за ней, трепеща и сжимая в каждой руке по револьверу. Тогда и остальные поднялись из-за стола. Менев, Винтерлих, священник, майор и Лепернир выскочили на крыльцо, а дамы ограничились тем, что распахнули окна.

Зиновия, балансируя на рукотворном мосту — даже трясогузка не справилась бы с этой задачей изящнее, — двинулась по шатким доскам над водной стихией и в конце концов сделала остановку на кирпичах посреди двора. Там стоял Ендрух, с взлохмаченными волосами и в рваной рубахе, тесно окруженный тремя фуриями. В роли этих богинь мщения выступали Квита, Софья и Дамьянка.

— Что? Ты еще отпираться будешь? — спросила взбешенная Квита, чьи косы развевались на ветру подобно огненным змеям. — Или я собственными глазами не видела, как ты обнимал Софью?

— Да, я ее обнимал, — покорно признал Ендрух.

— Но ты не должен ее обнимать, — отрезала Квита. — Для чего тогда я существую?

— Может, ты его купила себе на ярмарке? — съязвила Софья.

— Ты не больно-то нос задирай, — перебила ее Дамьянка, — мне он тоже говорил, что любит меня.

— А мне он божился! — закричала Квита. — Мечом, который носит в сердце Дева Мария. Клятвопреступник. Тьфу!

Она собралась было вцепиться ему в вихры.

— Коли ты ей божился, — вмешалась опять Дамьянка, — то почему ты, ворюга, принял от меня в подарок шейный платок?

— А от меня — перстень? — заплакав, спросила Софья.

— От меня он тоже получал подарки! — закричала Квита. — Я связала ему носки, подарила новый кошелек и серебряные часы. О небо, и ты спокойно взираешь на такое кощунство?!

Поскольку небо никак не отреагировало на риторический вопрос, на Ендруха вдруг со всех сторон посыпались оплеухи, и его буквально разорвали бы в клочья, если бы на помощь ему не подоспела Зиновия.

— Хорошо, что вы вышли, барыня, — начала Квита. — Вы должны узнать, какую змею пригрели у себя на груди.

— Он нас всех обманул, — заверила Дамьянка.

— На мне он собирался жениться, — сказала Софья.

— И на мне тоже.

— На всех трех, турок некрещеный!

— Ну, что там происходит? — прокричал с крыльца над водной гладью Менев. — Скоро этот скандал закончится? Утром я вас всех выгоню. Кто зачинщик?

— Ендрух! — в один голос завопили три женщины.

— Поди-ка сюда, любезный, — распорядился Менев, — я надеру тебе уши.

«Любезный» не спешил выполнять приглашение и остался стоять, где стоял.

— Не меня, милостивый благодетель, драть надо, — смиренно возразил он, — а вот этих сумасбродных баб; разве я виноват, что каждая из них втемяшила себе в голову, будто я в нее влюблен.

— Мы во всем разберемся, ты только подойди ко мне, сын мой, — увещевал Менев.

— Не могу, отец родной.

— Это почему же?

— Они всю рубаху на мне разорвали, эти ведьмы, которые по ночам скачут верхом на помеле в Киев.

— Ну, так иди без рубахи.

— Неприлично в таком виде, не могу же я вас опозорить перед этими господами, нет, не могу.

— Ты пойдешь, наконец? — снова вмешалась Квита.

— Не слышишь, что тебя барин кличет? — присовокупила, со своей стороны, Софья.

— Давай, давай! Вперед! — крикнула Дамьянка и крепко поддала ему в ребра.

Тут он неожиданно развернулся и влепил ей в ответ увесистую оплеуху. Плотного сложения дивчина на мгновение отпрянула, потом, как кошка, вцепилась ему в лицо, а Квита и Софья составили ей компанию. Завязалась дикая потасовка.

Зиновия, видя такое дело, вернулась обратно, и Карол с двумя револьверами последовал за ней — от греха подальше.

Тут появилась Наталья; в красных мужских сапогах она энергично ступила в озерцо, так что вода взметнулась брызгами, а полы ее кацавейки начал безжалостно трепать ветер.

— Прекратите! — приказала она, взмахнув нагайкой. — Вы трое убирайтесь к себе, а ты, Ендрух, немедленно подойди к моему отцу.

— Прошу вас, милостивая барышня… — решилась было возражать Квита.

— Ни слова больше! — крикнула Наталья, и поскольку Ендрух не двигался с места, она довольно доброжелательно подтолкнула его вперед. Бедняга потерял равновесие и свалился с доски в озерцо, которое, казалось, чавкающими звуками выразило радость по поводу этой нежданной жертвы. Когда Ендрух снова поднялся на ноги, все вокруг хохотали: невозможно было и дальше на него сердиться.

— Боже мой, что у тебя за вид? — воскликнула Дамьянка.

— Ты похож на мавританского царя среди трех восточных волхвов, — сказала Софья.

Потом три девушки обступили его и отвели на кухню. Там одна стала умывать его, другая — расчесывать, третья тем временем приводила в порядок пострадавшую одежду и сапоги, а сам виновник этой суматохи восседал, как паша, в середине и улыбался.

36. Боевая вылазка

Хочу от всех подальше женщин быть,

Они безудержны, неукротимы в счастье.

Эсхил

Было воскресенье. Весенний ветер по-прежнему дул над равниной. Снег, тая, стекал ручьями и образовывал небольшие пруды. Реки вскипали, голые макушки деревьев время от времени отбивали поклоны, облака, точно надутые паруса, плыли по ясному небу, и катилось сияющее колесо солнца. Прозрачный звон колоколов приглашал к службе. Симпатичные молодые крестьянки в праздничных нарядах, подобрав юбки до колен и держа в руках большие сапоги, босиком шлепали по лужам в сторону церкви.

Камельян Сахаревич только что прикатил в Михайловку и, вытанцовывая на доске, ведущей от подножки его брички к крыльцу, добрался до дома. Менев принял его очень приветливо. Фактор мигом сообразил, что тому опять понадобились деньги.

В будние дни Сахаревич всегда носил черный кафтан, но по воскресеньям облачался в голубой. В голубом он был и сегодня. Его физиономия, будто покрытая зеленой патиной, как лик императора на римской монете, пролежавшей в земле тысячу лет, выглядела курьезно и совершенно не гармонировала с ангельским цветом данного одеяния, да вдобавок фактор еще улыбался.

— Скажи-ка, Камельян, — начал Менев, — не мог бы ты одолжить мне небольшую сумму, случаем…

— У меня с собой пятьсот флоринов, — как бы ненароком вспомнил фактор. — Если ваша милость желает…

— Давай их сюда.

Дело было сразу улажено, после чего Камельян прошмыгнул в комнату Аспазии. Здесь у него тоже «случайно» обнаружились пятьсот флоринов, которые пришлись очень кстати госпоже Меневой. Затем он распаковал свои сокровища. Он доставил оба мужских костюма, заказанные Аспазией и Лидией, и с удовольствием показал два других, приготовленные им для графини и Брониславы Бадени. Перед обедом две вышеозначенные особы прикатили в Михайловку на коляске, доверху уставленной коробками и пакетами. Когда Ендрух с Софьей перетаскивали вещи в горницу Зиновии, все очень напоминало какой-то заговор: слышалось позвякивание оружия, поблескивали стволы пистолетов.

— Вы, похоже, войну вести собираетесь? — насмешливо поинтересовался Менев.

— Да, против вас, мужчин, — отрезала Аспазия, которая в последнее время обходилась с мужем как с подчиненным.

Сразу после застолья дамы, тихонько посмеиваясь, переоделись — и затем все вместе нагрянули в столовую, чтобы покрасоваться перед Меневым. Все они были в высоких сапогах, широких шароварах, обильными складками ниспадавших на голенища, длиннополых шнурованных куртках и с маленькими папахами на головах. Высокая стройная Бронислава смотрелась ничуть не хуже Зиновии. Так могли бы выглядеть Екатерина Великая и княгиня Дашкова в тот знаменательный день, когда первая начала революцию против своего венценосного супруга, внезапно появившись в Красном кабаке.^[80] Аспазия, напротив, была похожа на опереточную диву, исполняющую мужскую роль, графиня — на молодого студента, а Лидия являла собой карикатуру на Диогена.

Наталья окинула их отнюдь не дружелюбным взглядом, однако промолчала. Но когда Менев, не удержавшись, отпустил несколько комплиментов в адрес Зиновии и Брониславы, ее терпению пришел конец.

— Вы двое и правда хорошо выглядите! — воскликнула она. — Сама я не стала бы показываться в таком наряде, но ваш вид, по крайней мере, не оскорбляет глаз. А вот мама, мне кажется, уже не в том возрасте, чтобы выкидывать подобные фокусы. Ты же, Лидия, — ты просто умора!

— В тебе говорит зависть, — обиженно возразила последняя. — Впрочем, твоего мнения никто и не спрашивает.

Наталья пожала плечами.

— Мама, — тихо проговорила она, отведя Аспазию в сторону, — я слышала, вы собираетесь ехать в таком костюме в город, это правда?

— Подумаешь! Невинное развлечение, не принимай все так близко к сердцу…

— Прошу тебя, мама, не ездить — или, по крайней мере, не в этом наряде. Сделай мне одолжение!

— Оставь меня в покое, — на полуслове оборвала свою дочь Аспазия. — Нас возглавляет такая благородная дама, как графиня, и я могу, не раздумывая, следовать за ней. Я не позволю испортить мне удовольствие. Будь ты понятливее, ты тоже эмансипировалась бы и отправилась с нами.

В то время как Наталья, запершись у себя, в ярости расхаживала из угла в угол и обливалась горькими слезами, пять новоиспеченных амазонок, закурив папиросы, принялись сражаться на рапирах и упражняться в стрельбе по мишени, благо графиня привезла элегантные дамские пистолеты.

Затем они на двух санях направились к Каролу в Хорпынь и, вооруженные пистолетами, ворвались в дом. Застигнутый врасплох Карол, дрожа, стоял перед ними и с растерянной улыбкой оглядывался по сторонам. В первое мгновение он решил даже, что попал в руки разбойников, и потребовалось какое-то время, чтобы он осознал положение и взял себя в руки.

— Революция женщин против их угнетателей началась! — воскликнула Зиновия.

— Вы наш пленник, — объявила Бронислава, приставляя к груди Карола терцероль.^[81]

— Меня это радует, — ответил Карол, — однако попрошу вас… пистолет все-таки заряжен.

— Разумеется.

— Не шутите таким образом: каждый день читаешь в газетах о несчастных случаях…

— Итак, вы сдаетесь? — спросила графиня.

— Да, да.

— В знак того, что вы признаете наше господство, — приказала Бронислава, которая в темно-красном, отороченном мехом бархате выглядела просто умопомрачительно, — немедленно принесите присягу на верность и послушание.

Карол повиновался.

— А теперь приготовьте нам кофе, — решила графиня.

— Отличная идея, — поддержала ее Аспазия. — В государстве будущего, в котором мы будем издавать законы, уделом мужчин станет домашнее хозяйство.

Пока графиня и Аспазия разглядывали комнаты, а Лидия, улегшись на диван, закурила, Зиновия с Брониславой наблюдали, как Карол готовит мокко. Разведя огонь и поставив кипятить воду, он с торжественной серьезностью принялся молоть кофейные зерна.

— Карол, ты бесподобен! — воскликнула со смехом Зиновия.

— Я могла бы прямо сейчас в вас влюбиться, — шутливо заметила Бронислава. — А если вы к тому же умеете хорошо стряпать и гладить, я бы взяла вас в мужья.

— О, прошу прощения, — вмешалась Зиновия, — он принадлежит мне, это дело решенное.

Потом Карол накрыл стол, поставил чашки, наколол сахару и, наконец, под громкое ликование дам появился с большим дымящимся кофейником. Дамы расселись, и он потчевал их кофе с пирожными.

— У тебя прекрасные задатки, — проговорила Аспазия. — Хочешь стать моим слугой?

— Карол моя законная собственность, — возразила Зиновия, — и я никому не позволю посягать на мои права.

Из Хорпыня амазонки отправились в окружной город, прихватив с собой Карола. Когда они вышли из саней перед гостиницей «De Pologne», вокруг них сразу собралась толпа праздного люда, сопровождавшая их затем до кофейни. Феофан и Данила с Василием примкнули к ним уже в гостинице. Дорогой они встретили Винтерлиха и кадета, а в зале кафе нашли остальных гусаров.

Зиновия предложила сыграть в бильярд. Решено было устроить сражение: одну воюющую сторону представляли дамы, другую — господа. Шары весело летали по зеленому сукну из стороны в сторону. Просторный зал ресторана был весь заполнен мужчинами, которые удивлялись дамам и любовались Зиновией, игравшей с неподражаемой уверенностью и грацией. Тем не менее победа досталась не дамам.

— Не торжествуйте раньше времени, — крикнула мужчинам Бронислава, — мы еще отомстим, дайте только срок!

После этого вся компания отправилась на променад, преследуемая стайкой уличной ребятни и евреями. Когда они проходили мимо католической церкви, там читал проповедь какой-то иезуит. Бронислава предложила войти в храм.

Пять амазонок произвели своим появлением неописуемую сенсацию. Крестьяне глядели на них, разинув рты, старые богомолки шипели, словно разворошенное змеиное гнездо, и даже иезуит на кафедре пришел в замешательство и несколько раз запнулся.

Наши дамы начали перешептываться, хихикать и бросать на него кокетливые взгляды. Среди прихожан уже раздавались недовольные голоса, жалующиеся на подобное святотатство. Винтерлих испугался скандала и посоветовал удалиться. Майор взял Брониславу под руку и пошел с ней к выходу. Остальные нехотя потянулись за ними. Но у церковной двери Зиновия еще раз обернулась и послала проповеднику воздушный поцелуй.

Винтерлих вспотел от страха и тем же вечером написал две эпистолы, которые сделали бы честь пророку Иеремии: одну — Меневу, а вторую — священнику Черкавскому.

В то время как пять амазонок ужинали с господами в гостинице и пили шампанское, Наталья незаметно выскользнула из дома, сама оседлала лошадь и поскакала в Ростоки. Завидев свет в окнах усадьбы, она не решилась войти, а медленно повернула обратно, остановилась в деревне и послала первого попавшегося крестьянского парубка к Онисиму.

Старик очень скоро появился в воротах.

— Барин дома, — сообщил он с лукавым выражением лица.

— Я так и предполагала.

— Отошлите свою лошадь к корчме, — продолжал Онисим, — а сами тихонько проходите в дом, он вас не заметит.

Наталья спешилась, передав узду хлопчику, и вошла во двор.

— Чем занят твой барин, у него гости?

— Нет, он читает.

— Мне хотелось бы вечерок поболтать с тобой, — сказала Наталья. — Ты должен рассказать мне о нем.

— Это завсегда можно. Не соизволите ли войти?

Онисим проводил барышню в маленькую горницу, где обычно столовалась прислуга. Стены были оклеены изображениями святых, на двери виднелись три креста, нарисованные мелом в ознаменование Дня трех волхвов.^[82] В деревянной клетке щебетал чижик.

Наталья устроилась на лавке возле печи.

— Ты уже жил в доме, когда Сергей был маленьким? — начала она.

— Я? — улыбнулся Онисим. — Я появился здесь раньше него, я, можно сказать, видел, как он на свет народился. Ах! Вот это был день, мы все не могли нарадоваться! Я видел, как Сергей подрастал, это был прекрасный ребенок, смышленый и добрый, только уж больно непоседливый. С первых шагов он всегда находился подле меня. Я впервые посадил его на лошадь, я научил его заряжать ружье и стрелять. Когда его отослали в город, в латинскую школу, он каждое воскресенье приезжал к нам, тогда мы вместе отправлялись в лес и стреляли коршунов и ворон. Потом он стал взрослым баричем, и у всех молодых крестьянок краснели щеки и сверкали глаза, когда мы заходили в корчму и он танцевал с ними, ибо он никогда не держался гордецом и раздаривал все, что имел при себе. Всякий любил его. В Лемберге, когда он учился в университете, дамы преследовали его так, что стыд и срам. На каникулах, когда он приезжал домой, к нему каждый Божий день приходила пачка писем, благоухающая, точно корзина с цветами, а время от времени сюда наведывались, под густой вуалью, и сами дамы. Комедия, да и только! Однако ни одна женщина не завоевала сердца Сергея. Он любит вас, только вас, Наталья; и вы непременно должны стать нашей барыней, тогда в нашем добром старом доме вновь воцарится радость.

— Об этом даже думать нельзя, — с горечью сказала Наталья. — Я слишком сильно его обидела. Я была бы довольна уже тем, что он хотя бы остался мне другом.

— Однако мы не были бы этим довольны! — возразил Онисим. — Неужто вы думаете, что ему так трудно вас простить? Я его лучше знаю. В прошлом он бывал ветреным и безрассудным, но у него отзывчивое сердце!

В таком ключе рассуждал Онисим, и его слова успокоительным бальзамом ложились на душу Натальи. Вдруг он подал ей знак, который она не поняла, и вышел из горницы. Спустя некоторое время Онисим вернулся, держа в руке темный футляр, аккуратно извлек из него маленькую акварель и протянул ей.

— Кто это?

Наталья с немым восхищением рассматривала портрет.

— Какой красивый и милый ребенок, — пробормотала она. — Русые кудри лучатся, точно золото солнца, а эти глаза…

Наталья еще долго вглядывалась в портрет, затем положила его на стол и подала старику руку.

— Вы их должны были бы узнать, — с улыбкой заметил Онисим. — Это же он, мой барин: так он выглядел, когда ему минуло пять лет.

— Ну, мне пора, — сказала Наталья, — но прежде я хочу увидеть его, его самого.

Они вышли на двор под сень спокойного звездного неба, и Наталья тихонько приблизилась к светящемуся окну. В комнате, подперев голову руками, сидел за книгой Сергей. Освещенная лампой голова четко вырисовывалась на темном фоне. Наталья пальчиком забарабанила по стеклу. Сергей обернулся на звук, но она стояла в темноте и была уверена, что останется для него невидимой. В порыве прелестного озорства она постучала еще раз. Но едва он поднялся, выбежала за ворота, крикнув на прощание старику:

— Спокойной ночи!

Когда Сергей отворил окно, снаружи ничего не было видно, кроме темного ночного неба да золотого воинства звезд.

37. Похищение

О женщины, женщины, женщины, сколько миллионов коварных дьяволят служат у вас в наемниках?

Бомарше. Женитьба Фигаро

На Пасху выпал свежий снег.

— Хороший год выдастся, — сказал Тарас. — «Белая Пасха — зеленая Троица», говорят крестьяне.

В пасхальное воскресенье уже с раннего утра началось веселое оживление. Феофан, Данила и Василий, проводившие пасхальные каникулы дома, прыскали дам духами, Тарас же с Ендрухом — на улице — как раз в эту минуту выливали на визжащих девиц целые ушаты воды.

В каждом доме накрывался обильный стол, потому что в этот день обычно приходят друзья и родственники, чтобы пожелать счастья, — и каждого, кто приходил, угощали. На длинном столе гостей ждало освященное.^[83] Здесь были холодное жареное мясо, ветчина, сало, паштеты, колбасы, пасхальные ягнята из масла, огромные куличи и мазурки,^[84] крашенки, вино и ликеры. Хозяин и хозяйка дома привечали каждого и обменивались с ним яйцом.

К десяти утра все общество собралось в Михайловке. Даже Сергей был здесь. Наталья держалась в сторонке, тихо и скромно, однако Сергей время от времени перехватывал взгляд ее темных глаз, в котором отражалась светлая радость чистой и счастливой девичьей души.

Феофан сидел с Аленой в дальнем углу и шептал ей на ухо сладкие слова, заставлявшие девушку заливаться румянцем.

— Давай я тебя украду, — говорил он, — и притом сегодня же вечером, а?

— Умоляю тебя, ну что ты еще выдумал? — отвечала бедняжка. — Ты хочешь сделать меня несчастной?

— Напротив, я желаю только твоего счастья. Будешь в восемь часов ждать меня у садовой калитки?

— Я не могу, Феофан, не могу.

Когда все собрались ехать к Бадени и были поданы сани, Наталья вдруг объявила, что хочет остаться дома. Тут к ней подошел Сергей.

— Прошу вас, сударыня, доставьте мне удовольствие хоть раз поприветствовать вас в моем доме.

Наталья растерянно смотрела то на него, то в пространство.

— И позвольте мне, пожалуйста, быть вашим кавалером.

Наталья покраснела.

— У меня никогда и в мыслях не было вас обидеть, — смиренно прошептала она. — Хорошо, я поеду, но только вместе с вами.

Сергей низко поклонился, поспешил подать Наталье шубу и башлык, заботливо помог ей одеться и проводил к своим саням. Усадив девушку, он запахнул на ней тяжелую медвежью шкуру. Наталья счастливо улыбалась. Санный караван стронулся с места. Сначала направились к Бадени, от него — к графине, к Каролу и затем к Сергею. Последний ни на шаг не отходил от Натальи. Он поднимал ее из саней, помогал снять шубу, занимал для нее местечко за столом, заботился о тарелках и столовых приборах, подавал блюда, нарезал ей мясо и до краев наполнял бокал. Когда снова пускались в дорогу, он всякий раз старался защитить ее от стужи и сделать так, чтобы сидеть рядом с ним ей было комфортно и приятно. Наталья разговаривала мало, однако снова и снова посматривала на него, благодарно и преданно. А когда они уже покидали Ростоки, он, помогая ей расположиться в санях, почувствовал мимолетное прикосновение ее ладони.

— Прошу тебя, помоги мне, — сказал Феофан, сидевший сейчас рядом с Зиновией. — Я собираюсь похитить Алену, а у этой глупой девчонки сотни сомнений. Поговори с ней.

— Хорошо, только предоставь мне свободу действий, — ответила Зиновия.

— Скажи ей, что в восемь часов я подъеду к садовой калитке. Она должна ждать меня — в крестьянской одежде, ты понимаешь?

— Да.

— Но пусть она прикроет лицо платком, как делают турчанки.

— Хорошо.

Зиновия улыбнулась. В голову пришла блестящая мысль, с каждой минутой все больше ею завладевавшая. Мелкие дьявольские проказы всегда были ей по вкусу, а здесь представлялся случай одним махом разыграть полдюжины человек.

Меневы возвращались в Михайловку одни, сопровождал их только Сергей, да и тот, введя Наталью в дом, сразу попрощался. Она с сердечностью подала ему руку.

— Благодарю вас, — сказала.

— Это я должен вас благодарить, — возразил он, поднося ее озябшую руку к горячим губам.

Темный жар разлился у нее по щекам, и восторженный трепет пробежал по телу. Она хотела еще что-то сказать, но ласковые слова застыли на губах. Так он и ушел, а у Натальи было о чем поразмышлять в своей тихой светелке, у окна, под мурлыканье свернувшейся на ее коленях кошки.

Когда стемнело, Зиновия, в отороченном соболем мужском костюме из черного бархата, верхом прискакала в приходской дом. Данила с Василием оставались в Михайловке, священник затворился в обсерватории, Алена возилась на кухне. А стало быть, Зиновия могла без помех переговорить с Февадией.

— Что стряслось? — с любопытством спросила та, когда Зиновия поднесла палец к губам и доверительно к ней подсела.

— Феофан собирается похитить Алену.

— Что?!

— Чистая правда, — продолжала Зиновия, — и я, чтобы проучить его, придумала замечательную интригу. В восемь вечера Алена должна ждать его у садовой калитки, он подъедет туда на санях, но вместо вашей племянницы пусть похитит вас.

— Неплохая шутка, но если он меня узнает?

— Перво-наперво вы заприте Алену, — объяснила Зиновия. — Затем наденьте крестьянскую одежду Алены и закройте лицо платком, как делают турчанки.

— Ну что же, можно попробовать, — произнесла Февадия после короткого размышления. — Решено, я запру обоих, Алену и своего муженька, и буду поджидать Феофана.

Зиновия попрощалась с ней и галопом вернулась в Михайловку.

— Алена тебя ждет, — шепнула она Феофану. — Стало быть, быстро принимайся за дело, а я желаю тебе удачи!

Около восьми часов Февадия кликнула Алену и прошла с ней в ее комнату.

— Ты останешься здесь, — приказала она, с нероновским выражением лица, бедной девушке, — я обо всем знаю, тебе понятно?

— Что ты знаешь?

— Не задавай глупых вопросов, какое-то время ты посидишь здесь.

Она величавой походкой вышла за дверь и повернула ключ. После чего поднялась на башню, где застала мужа замершим в немом восхищении перед телескопом.

— Ты тут, Михаил? — спросила она.

— Да, моя дорогая.

— Тогда побудь наверху, пока я не позову тебя.

— Как тебе угодно.

Февадия и здесь повернула ключ в замке, а потом быстро переоделась. Через несколько минут она осторожно вышла из дома — в красных сапожках, пестрой кофте и длиннополой овчине, обернув голову красным платком, так что наружу выглядывали только поблескивающие хитрые глазки. Она тихо прошла через двор и по саду. Было довольно светло. Луна на ущербе мерцала в небе, точно урезанный евреем дукат. Снег поскрипывал под ногами, как будто могучий шаг попадьи выдавливал из него вздохи.

У калитки ее поджидал Феофан, тоже одетый по-крестьянски. Он намазал лицо сажей, как гайдамак,^[85] а за кожаным поясом у него торчал пистолет. В десяти шагах стояли сани. Не проронив ни слова, эти двое обменялись нежным рукопожатием, потом она уселась, он взял поводья и кнут, и они полетели сквозь лунную ночь, так что снег и лед алмазными брызгами разлетались в обе стороны из-под полозьев.

Между тем оба пленника вели себя смирно, затем священник все же подал голос:

— Февади-я!

Никакого ответа.

— Февади-я! Голубушка моя, я могу спуститься?

И на сей раз никто не отозвался.

— Февади-я!

— Тетя уехала, — крикнула снизу Алена.

— Уехала? И куда же?

— Этого я не знаю.

Священник спустился с башни и обнаружил, что дверь закрыта на замок.

— Алена, дитя мое, иди сюда и отопри дверь — я, оказывается, заперт.

— Я тоже, дядя.

— Что все это значит?

— Я видела, как тетя прошла через сад, у калитки ее поджидал какой-то мужчина.

— Быть такого не может!

— Они вместе укатили в санях.

Оба пленника стали трясти двери, но тщетно: те не поддавались; а поскольку окна были с решетками, им пришлось покориться судьбе и ждать до тех пор, пока домой не вернулись Данила с Василием, но произошло это лишь около десяти часов. Тогда священник поднял страшный шум, а Алена принялась звать на помощь. В результате двери были открыты, и священник учинил племяннице спешный допрос.

— Ты не ошиблась?

— Нет.

— Ты действительно видела мужчину?

— Да.

— Кто же это мог быть?

— Мне показалось, что это был господин Винтерлих.

— Вот для чего новые платья! Вот почему все новые траты! — вскричал священник и тут же велел Алене одеваться, а сыновьям — запрягать сани.

— Я не могу найти ни своих сапог, ни овчины, — посетовала Алена. — Мою одежду, вероятно, надела тетушка.

— Тогда возьми ее вещи, — решил священник, — но только поторопись!

Сани были поданы, Черкавский уселся в них и взял в руки вожжи. Тут вышла и Алена в лисьей шубе Февадии. Через несколько минут они уже были в Михайловке. Священник с всклокоченными волосами вошел в трапезную, где в этот момент как раз ужинали. Алена робко последовала за ним.

— Винтерлих был здесь? — возбужденно спросил Черкавский.

— Винтерлих? — отозвался Менев. — Да вот же он перед вами.

Тот действительно сидел за столом, с самым невинным видом.

Все рассмеялись.

— Тогда я вообще ничего не понимаю, — растерянно проговорил священник.

Между тем Алена подошла к Зиновии и поинтересовалась, где Феофан.

— Не знаю, где он, — с напускным простодушием ответила змия.

— Молодой барин уже около восьми куда-то уехал, — сказал Тарас, хитро прищурившись. — Он, похоже, затеял какую-то отчаянную шутку, потому что вырядился крестьянином и намазал лицо сажей.

— Феофан? Разве такое возможно? — пробормотал священник. — Впрочем, вы наверняка что-то об этом знаете, — обратился он к Зиновии. — Ведь в указанное время вы были у моей жены.

— Это какое-то недоразумение…

— Я же вас сама видела, — сказала Алена, теперь тоже возбудившись от возмущения.

— Конечно, Алена вас видела! — закричал священник. — Значит, вы соучастница этого кощунственного деяния!

— О чем вы? — вмешался Менев. — Что, собственно, случилось?

— Вы спрашиваете, что случилось? — елейным голосом ответил священник. — А случилось то, что ваш сынок, господин Менев, похитил мою супругу.

38. Дуэль

Она, как львица, даже пусть ручная,

Не устоит и не упустит шанса

Кровавого исполнить с жертвой танца.

Байрон. Дон Жуан

Когда священник с Аленой воротились домой, там сидела Февадия и, как ни в чем не бывало, играла с Данилой и Василием в домино.

В первое мгновение Черкавский оцепенел от неожиданности, затем отослал сыновей спать, а Алену попросил сходить в погреб за бутылкой вина.

— Что это тебе вдруг пришло в голову, — сказала Февадия, — кто в такой час пьет вино?

— Кто? Я пью, с твоего позволения! — Он, точно тигр в клетке, расхаживал из угла в угол. — Впрочем, если ты опять надумаешь пускаться в авантюры, делай это умнее, понятно?

— В авантюры? Я? — Февадия расхохоталась. — Ты, может, ревнуешь? Коль так, значит, мне удалось разыграть тебя.

— Не увиливай!

— Мне стало известно, что Феофан собирается похитить Алену, — спокойно продолжала она. — Поэтому я заперла ее и сама в ее одежде пошла к калитке. Ну и физиономия же была у него, когда вместо своей сладкой голубки он увидел рядом с собой меня! Я от души над ним посмеялась.

— И ты воображаешь, что я этим россказням поверю?

Алена принесла вино и вышла из комнаты, чтобы подслушивать за дверью.

— Я тебе больше ни в чем не верю! — крикнул священник, налил себе вина и залпом выпил бокал. — Ни в чем, чтоб меня черт побрал, если ты еще хоть раз меня проведешь.

— Не стыдно священнику так ругаться?

— А не стыдно жене священника позволять похищать себя?

Он опорожнил второй бокал.

— Если б ты только знал, как ты смешон!

Священник осушил третий бокал. Он, очевидно, намеревался таким образом придать себе мужества, однако последствия вышли совсем иные: вино развеселило его.

— Эх, стоит ли огорчаться из-за какой-то женщины, — произнес он, — один раз на свете живем, и лучше жить себе в удовольствие!

И он запел:

— Лучше смеяться, чем плакать. Иди-ка сюда, потанцуем.

— Да ты с ума спятил!

— Февадия, не раздражай меня.

Попадья с улыбкой встала из-за стола: она знала, как себя вести. Священник обнял ее за талию, он пел и топал ногами до тех пор, пока она сердито не оттолкнула его от себя.

— Ты пьяный, Михаил, иди-ка спать.

— Пьяный? Я? — Черкавский вдруг глубоко растрогался. — Это только от боли… мне так… так грустно… А тебе разве не грустно, моя кошечка? Что за мир? Что за люди?

Он начал плакать.

— Пойдем, тебе надо уснуть, — сказала его супруга, к которой снова вернулась вся ее прежняя сила, а с ней и власть над ним. — Ты слышишь, я хочу, чтобы ты шел спать.

— Конечно, конечно, если ты хочешь, — но только ради тебя.

Февадия без долгих препирательств подхватила его под мышки и потащила в спальню, а Черкавский дорогой опять принялся петь:

На следующее утро Феофан тихонько воротился домой. Он выглядел сконфуженным и одновременно рассерженным, когда вошел в комнату Зиновии, которая в этот момент сидела перед зеркалом и делала прическу.

— Хорошенькую же историю ты мне нынче устроила, — заговорил он. — Я оказался в дурацком положении. С какой целью ты все это сделала? Не понимаю, чего ты хотела достичь.

— Чего я хотела? — промолвила Зиновия, не обращая на него особого внимания. — Наказать тебя.

— Разве не ты сама предложила мне поухаживать за Аленой?

— Потому что хотела тебя испытать. Теперь ты наконец понимаешь? Но если ты думаешь, что после всего случившегося я позволю тебе еще и бросать мне упреки, то ты ошибаешься. Убирайся! Я больше не желаю тебя слушать.

— Зиновия!

— Убирайся! — Она сверкнула глазами и топнула ногой. — Ты еще здесь? — спросила она, закончив прическу.

— Прошу тебя.

Она вытолкала его и заперла дверь.

Вскоре после этого прибыл Онисим. Сначала он постучался в дверь Натальи.

— Мой барин уехал в Лемберг, — сообщил он, — по делам. И поручил мне передать вам сердечный привет, милостивая барышня.

— Когда же он вернется обратно? — печально спросила Наталья.

— Через несколько дней.

Ту же самую весть старик затем сообщил Зиновии, правда, не присовокупив привета.

— Что за дела у него могут быть в Лемберге? — удивленно спросила она.

— Этого я не знаю.

— И больше он ничего не просил мне передать?

— Ничего.

Зиновия рассердилась на Сергея, но в настоящий момент тот был на недосягаемом расстоянии, поэтому она выплеснула всю досаду на Феофана. Она встретила его в салоне, и запутавшийся в амурных сетях повеса тотчас начал просить у нее прощения.

— Я избаловала тебя, — сказала Зиновия, — но впредь буду обходиться с тобой, как ты заслуживаешь. Мне нужен такой молодой человек, который с восторженной мечтательностью склонится к моим ногам, и, поскольку ты вел себя со мной слишком высокомерно, я позволю ухаживать за собой кадету.

— А я должен спокойно на это смотреть? Ты вполне могла бы рассчитывать на меня…

Зиновия расхохоталась и, все еще продолжая смеяться, уселась за письменный стол Менева, набросала на листе бумаги несколько строк к Леперниру, запечатала конверт, помахала адресом под носом у Феофана и затем велела Ендруху немедленно отвезти письмо.

Когда во второй половине дня Лепернир в самом деле прибыл, Феофан побледнел.

— Как славно, что вы пожаловали, — молвила Зиновия и протянула кадету руку. — Мне хотелось бы переговорить с вами наедине, пойдемте.

Она отвела Лепернира к себе в горницу. Феофан метнул на нее гневный взгляд, но препятствовать не осмелился.

— Хочу предупредить вас, — начала Зиновия, — что знаки внимания, которые вы оказываете госпоже Меневой, слишком бросаются в глаза и могут ей навредить. Аспазия просит вас отныне проявлять крайнюю осторожность. Поэтому, чтобы отвести всякие подозрения, мы с ней решили, что вы пока поухаживаете за мной.

Аспазия была уже поставлена в известность, и тем же вечером кадет начал буквально осаждать Зиновию.

Феофан сидел за столом, кусал ногти и наблюдал за этой парой, которую его присутствие нимало не беспокоило. На следующий день он вернулся в город, поскольку возобновились занятия. Мрачно насупившись, сидел он на школьной скамье, разрабатывал тысячи планов мести и снова их отбрасывал, а с наступлением вечера искал забвения, кочуя из одного заведения в другое с Данилой и Василием: пил, играл, буянил, балагурил с симпатичными дивчинами и колотил бедных евреев, на свою беду попадавшихся ему на пути.

Однажды утром он получил письмецо, отправленное здесь же, в окружном городе, и написанное измененным почерком:

«Если вам любопытно, приезжайте сегодня — незаметно — к десяти часам вечера в Михайловку».

Ему даже в голову не пришло, что эти строки продиктовала маленькой Софье сама Зиновия.

В условленный час он был в Михайловке. Оставив лошадь у корчмы, пешком через сад прошел к родительскому дому. Все окна, кроме окна Зиновии, были темны. Он тихонько взошел на крыльцо, мало обрадованный подобным сюрпризом, и в прихожей натолкнулся на Софью.

— Что, все уже легли спать? — смущенно спросил он.

— Нет, барин с барыней в усадьбе священника.

— А тетя здесь?

— Какая тетя?

— Госпожа Федорович.

— Да, она здесь, но не одна.

— Кто у нее?

— Молодой кадет.

Феофан сунул Софье в руку серебряный гульден и приказал вести себя тихо. Затем на цыпочках поднялся по лестнице. Перед дверью Зиновии сердце у него начало учащенно биться. Он сделал глубокий вдох и вошел в комнату.

Зиновия в белоснежной ночной сорочке и надетой поверх нее кацавейке из синего шелка, отороченной горностаем, сидела на диване рядом с кадетом.

— Я не помешал?

— Нетактично, — ответила Зиновия, — столь бесцеремонно врываться: обычно сперва стучат.

— Я даже подумать не мог…

— Я запрещаю вам делать мне подобные замечания! — крикнула Зиновия.

— Вы ведете себя как мальчишка, — произнес Лепернир, поднимаясь с дивана и пристегивая саблю.

— На эту тему мы с вами еще потолкуем, здесь для этого не место.

— Как вам будет угодно.

Лепернир отвесил рыцарский поклон Зиновии и вышел. Вскоре послышался топот его лошади, галопом скакавшей к воротам.

— Ты хочешь довести меня до безумия? — заговорил теперь Феофан.

— Если б ты знал, как меня забавляешь, — ответила Зиновия, — ты лучше бы скрывал свою ревность.

— Стало быть, ты непременно желаешь, чтобы один из нас пролил из-за тебя кровь?

— Кто знает, может, именно к этому и сводятся мои планы.

Зиновия встала и позвала Софью.

На следующий день Феофан и Лепернир дрались на саблях, проводить пистолетную дуэль не позволил майор. Противники встретились в полковом фехтовальном зале и были немало удивлены, обнаружив там Зиновию, весело и кокетливо болтавшую с офицерами.

При первом же выпаде Лепернир получил удар по предплечью. Схватка была остановлена, противники пожали друг другу руки, и комедия на этом закончилась. Когда Зиновия возвращалась домой, Феофан скакал верхом рядом с ее санями. Она демонстративно не замечала его.

— Прошу тебя, только одно слово, один взгляд! — умолял Феофан.

Зиновия смотрела на раздольный, мерцающий снеговой ландшафт и не реагировала.

— Тебе требовалась кровь, теперь ты довольна?

Никакого ответа.

— Может, ты хочешь, чтобы я пустил себе пулю в лоб?

Зиновия плотнее укуталась в меха, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза.

— Зиновия! Я буду биться с каждым, кого ты одаришь хоть словом, хоть улыбкой: с Сергеем, Винтрелихом, с Каролом, а если понадобится — даже со своим отцом.

Тут она не выдержала и расхохоталась:

— Ну до чего ты смешон! Чего ты, собственно, от меня хочешь?

Она велела остановить сани.

— Ничего, только бы ты простила меня, — сказал Феофан.

— Хорошо, но это в последний раз. Если ты хоть раз еще станешь мне докучать, я собственноручно заряжу тебе пистолет.

Она улыбнулась и протянула руку, которую он осыпал пылкими поцелуями.

39. Идет дождь

Капризы — это порода добрых или злых фей.

Виланд^[86]

С недавних пор наступила оттепель, снег растаял, и одновременно зарядил холодный нескончаемый дождь. Дороги превратились в грязевые реки, отвратительная серо-синяя завеса опустилась над миром. Все, как пленники, сидели по домам: казалось невозможным выехать куда-то в повозке, и тем более никто не рискнул бы ступить за порог пешком.

Зиновия пребывала в скверном расположении духа, она весь день зябла и, что было еще хуже, ужасно скучала. Сергей находился в отъезде, гости отсутствовали, и у нее даже не осталось, что почитать. Поэтому она, накрывшись горностаевой шубой, просто лежала на диване и вынашивала коварные планы.

Словно по щучьему велению, вдруг явился из города портной — Либман Адлер. В первую минуту Зиновии от отчаяния пришла в голову идея заказать себе новую кацавейку. Но затем — вероятно, с целью внести некоторое оживление в гнетущее одиночество Михайловки — она начала делать пугливому портному такие намеки, которые повергли беднягу в крайнее замешательство.

— Барышня Менева уже расплатилась с вами по счетам?

— Нет, еще не расплатилась, ну да особенно торопиться ведь некуда…

— А барышня Лидия?

— Тоже нет.

— Но госпожа-то Менева, без сомнения, все оплатила?

— Нет, она тоже этого не сделала.

— Я вам, дорогой Адлер, кое-что скажу по секрету: постарайтесь поскорее получить свои деньги.

— Как? Что? Сударыня ведь не имеет в виду?..

— Я вам ничего не говорила, однако мне вас жаль.

Либман Адлер артиллерийским снарядом полетел обратно в окружной город, и очень скоро каждый, кто имел должников в Михайловке — а таких оказалось немало, — знал, что дела Менева очень плохи и что настало время предъявить счет.

На следующий день погода стала еще мрачнее и безотраднее, настоящий океан омывал желтыми глинистыми волнами Михайловское поместье, и у всех в доме были неприветливые угрюмые лица. Особенно у Менева, который наконец выкроил время, чтобы подумать и посчитать, и которому в результате сделалось очень не по себе. Оставшись после завтрака наедине с Зиновией, он сперва глубоко вздохнул, а затем начал делиться с ней своим горем.

— Не представляю, где мне взять денег, — признался он. — Если так и дальше пойдет, я в скором времени разорюсь.

— Достать для тебя деньги — сущий пустяк, — ответила Зиновия. — У меня с собой несколько сот гульденов, которые я судовольствием предоставлю в твое распоряжение, но ты должен положить конец бессмысленному расточительству. В противном случае мои деньги окажутся лишь каплей в море, и не пройдет года, как в Михайловке тебе не будет принадлежать ни гвоздя.

— Я много проиграл, вот что.

— Главная причина в том, что твоя жена не хозяйка, и Наталья не занимается ничем, кроме чтения романов. Разве ты не видишь, как тебя обворовывают, как все хозяйство приходит в упадок? Ни одного целого бокала не осталось, ни одной тарелки. Каждый делает, что ему заблагорассудится. Эконом в твоем имении разыгрывает из себя барина и обирает тебя, как разбойник с большой дороги. А скотина в каком состоянии? Закрома пусты. Только оглянись вокруг — ты придешь в ужас.

— Я это и так знаю, я все знаю.

— Значит, пришла пора действовать: покажи им всем, кто здесь хозяин.

Этого было достаточно, Зиновия надолго обеспечила себя развлечениями. Менев метался по всему дому, как разъяренный лев, вскрывая самые различные безобразия и злоупотребления. Последовал ряд захватывающих сцен — с Аспазией, Натальей, Квитой, Тарасом. Сыпались проклятия и брань, ручьями текли слезы. И в самый разгар этого переполоха во двор вкатили три крытые повозки, из которых выбрались евреи в черных лапсердаках, с лоснящимися пейсами. Каждый из них незамедлительно предъявил множество счетов. Стукам, казалось, конца и края не будет: стучали в дверь Аспазии, потом — Лидии; потом — к Наталье и опять к Аспазии; и всякий раз за стуком следовало смущение хозяйки, ее отговорки и обещания, но не деньги.

Евреи пошушукались и всем скопом направились со своими счетами к Меневу. Только теперь тот полностью осознал бедственность положения, в котором оказался, и серьезность грозящей опасности. Зиновия дала ему двести гульденов, но они в один миг утекли у него сквозь пальцы. Он отделался от злосчастных кредиторов мелкими суммами: этот получил пять флоринов, тот — десять гульденов, в зависимости от величины долговых обязательств. Евреи причитали и хныкали, но в конце концов удовольствовались и этим, после чего три повозки медленно пустились в обратный путь.

Тут уж Менев принялся метать громы и молнии: он называл своих дам бессовестными расточительницами, живущими в долг мотовками, спесивыми дурами; короче, Зиновия повеселилась на славу. Захватывающие зрелища были ей необходимы, как воздух: без них она чувствовала себя несчастной.

Во второй половине дня она наведалась в пекарню. Ендрух снова построил свой замечательный мост, благодаря чему Зиновия — под огромным красным зонтом, обнаруженным ею в каком-то углу, — сумела в буквальном смысле выйти сухой из воды. В пекарне сидели за столом присмиревшие слуги. Тарас, Мотуш и Адаминко играли в тарок, Квита шила, Софья потягивалась и зевала, Дамьянка лущила горох, а Ендрух изучал сонник — он, видимо, вознамерился поучаствовать в лотерее.

— Не помешаю вам? — входя, спросила Зиновия. — Я перебралась сюда, потому что находиться в доме невыносимо.

— Барин и нам тоже изрядно шею намылил, — откликнулся Тарас.

Очередная партия закончилась. Зиновия подсела к столу и взяла карты.

— Хочу разок сыграть с вами.

— Какая честь! — сказал Адаминко.

— Ах, сударыня, — добавил Тарас, — если бы все господа были такими добрыми, как вы, на белом свете все шло бы совсем по-другому…

— А все еще и пойдет по-другому, — ответила Зиновия, в которую тем утром точно бес вселился. — Есть мудрые мужи, которые пекутся о благе народа. Они учат нас, что все люди братья и что никто не имеет права жить в роскоши за счет других.

— Однако у господ все-таки есть поместья, а у нас — ничего, — отозвался Мотуш.

— Тогда надо все поделить заново.

— Здесь есть над чем задуматься.

Пока Зиновия в боярской меховой душегрейке восседала среди слуг, точно апостол коммунизма, раздался стук в окно, и Софья вышла на улицу. Спустя некоторое время она воротилась, сияя во все лицо озорной улыбкой.

— Небось гусара себе завела? — ехидно полюбопытствовала Дамьянка.

— Нет, это всего лишь письмецо для барыни.

— От кого? — навострила уши Зиновия, которой не составляло труда одновременно играть в карты, проповедовать социальную революцию и слышать и видеть все, что происходит вокруг.

— От господина кадета.

— Дай-ка мне.

— Я не смею, барыня немедля прогонит меня со службы.

— Можешь быть спокойна: через четверть часа ты получишь его обратно.

Софья нерешительно извлекла письмо из-за пазухи, и еще прежде, чем она успела сообразить, что случилось, Зиновия вырвала конверт у нее из рук и поспешила с ним к Меневу.

— Поклянись, что не наделаешь глупостей, а главное, не выдашь меня — тогда ты сейчас узнаешь большую новость.

— Клянусь! Ну, что там у тебя?

— Письмо, которое кадет тайком посылает твоей жене.

— Дай его мне.

— Ты можешь по оплошности разорвать его. Давай лучше осторожно вскроем конверт и, прочитав письмо, передадим Аспазии — так, чтобы у нее не возникло подозрений.

— Какой же изощренный ум у вас, женщин!

Зиновия поманила Менева. Он проследовал за ней в ее горницу. Там с помощью мокрой губки и тонкой булавки она аккуратно вскрыла письмо, и они вместе его прочитали.

Содержание было следующим:

«Когда же пробьет с нетерпением ожидаемый мною час, когда вы в безмерной своей милости снизойдете к моим желаниям и позволите мне побеседовать с вами с глазу на глаз? Если бы ваш супруг отправился на охоту, а вы бы уговорили дам съездить в город, нам, наконец, представился бы удобный случай без помех побыть вместе. Нынче расплодилось много волков, и как только снова станет прохладно и сухо, помещики воспользуются ближайшей возможностью, чтобы устроить на них большую облаву. Ваш супруг, несомненно, примет в ней участие. Взвесьте, пожалуйста, все — вы ведь ко мне расположены, на что я смею надеяться, — и подайте знак вашему преданному рабу.

Лепернир».

— М-да, хорошенькая история, — проговорил Менев.

— Только сохраняй хладнокровие, — посоветовала Зиновия, снова запечатывая письмо. — Не выдай себя перед ней и вообще ничего без моего ведома не предпринимай. Надеюсь, ты теперь убедился, что я твой истинный друг.

После этого она вернулась в пекарню, и Софья тут же полетела с письмецом кадета к Аспазии.

Едва Зиновия успела взять в руки карты, как во двор вкатилась громоздкая повозка — впрочем, она скорее плыла, чем катилась. Это был сельский Ноев ковчег, рассчитанный на целую семью; в него по причине бездорожья запрягли аж шесть лошадей. Из исполинского рыдвана выбралась странная компания: сначала Карол, затем Февадия, за ней — Винтерлих и под конец — Феофан. Они случайно встретились в окружном городе, как раз когда Винтерлих собрался предпринять небольшую инспекционную поездку, и он пригласил всех присоединиться к нему.

Тем временем наступил вечер, все уселись за накрытый стол, и Тарас подал ужин: зразы и кашу.^[87] Карол, сидевший подле Зиновии, начал было опять шептать ей на ухо о своей любви и своих упованиях. Он выбрал не слишком удачное время.

— Я приняла решение никогда больше не выходить замуж, — холодно отрезала Зиновия.

— Ты не можешь всерьез говорить такое!

— Пожалуйста, избавь меня от дальнейших разговоров.

— Зиновия, ты повергаешь меня в отчаянье.

— Да замолчишь ты?

— Я не могу. Прошу тебя, Зиновия…

— Тогда я сама положу этому конец: я завтра же уеду. — Она повернулась к Меневу: — Могу я завтра утром взять экипаж?

— Разумеется.

— Не позволяй ей уезжать, — сказал Карол.

— Ты хочешь уехать?

— Да, и уже завтра.

Тут все, за исключением Натальи, принялись ее уговаривать.

— Нет, я поеду! — энергично воскликнула Зиновия. — Если вы полагаете, что я позволю вам терзать меня, то вы ошибаетесь. Я по горло сыта вашими скандалами.

Она встала из-за стола, резко отодвинула стул и удалилась к себе в комнату.

Первым туда явился Карол, чтобы успокоить ее. А вскоре пришел и Менев.

— Если тебя кто-то обидел, — проговорил он, — пусть сам за это расплачивается. Но почему вместе с ним должен страдать я, если я искренне тебя почитаю и люблю?

— Хорошо, я останусь, — сказала Зиновия, — но Карол больше не должен говорить мне о своей любви. Мне эти глупые истории надоели.

— Даю тебе честное слово, — ответил Карол, совершенно раздавленный.

— Ладно, я не поеду, — сказала Зиновия. — А сейчас прошу оставить меня одну и прислать ко мне Феофана: в отношениях с ним я тоже собираюсь поставить точку.

Жрица сочла необходимым принарядиться, прежде чем положить под нож свою жертву. Она облачилась в пурпурное бархатное платье со шлейфом, а поверх него накинула соболиную кацавейку.

Феофан робко постучал в дверь.

— Подожди, — откликнулась Зиновия. Она повязала на шею черную бархатную ленту, украсила руки звонкими браслетами, затем еще поправила волосы и кисточкой припудрила лицо.

Наконец, довольная собой, она опустилась на диван.

Феофан вошел.

— Я велела позвать тебя.

— Что прикажешь?

— Я приказываю тебе впредь избавить меня от выражений твоих чувств. Я хочу, чтоб ты оставил меня в покое, понятно?

— Да.

— В таком случае можешь идти.

— Зиновия!

— Пожалуйста, не устраивай сцен!

Хотя как раз этого она, змия, и хотела — и этому заранее радовалась.

— Делай что хочешь, — взорвался вдруг Феофан, — но я не могу оставаться спокойным, когда ты обращаешься со мной так. Разве я заслужил подобную черствость?

— Может, да, может, нет, но это второстепенный вопрос — я по горло сыта вашими детскими играми.

— Тогда не играй со мной.

— Нет? Именно сейчас я и буду тобой играть, я тебя не боюсь. Берегись! Сейчас ты мышь, а я — кошка.

— Зиновия, — запинаясь, пролепетал Феофан, — я с собой покончу, если ты меня оттолкнешь…

— И какой же вид смерти ты выберешь? — насмешливо поинтересовалась Зиновия. — Кинжал, яд, воду или веревку? Я рекомендую тебе застрелиться, это самое легкое.

— Ты не веришь, что я это сделаю? — крикнул Феофан, выпрямляясь.

— Напротив, — сказала Зиновия, поднявшись с дивана и заряжая свой револьвер, — я очень на это надеюсь. Еще никто не лишал себя жизни из-за меня, я просто сгораю от нетерпения пережить наконец и эту главу романа. — Она протянула ему пистолет. — Вот, если ты в самом деле любишь меня, то застрелишься у меня на глазах, и притом сейчас же, не сходя с места.

Феофан взял револьвер и приставил себе колбу.

— Погоди, — остановила его Зиновия, — я тебе скомандую, нажмешь на курок при счете «три». Раз!

Феофан побледнел, как саван.

— Два!

Пистолет задрожал у него в руке.

— Три!

Он не нажал на курок, а отшвырнул пистолет в сторону.

— Ты меня разыгрываешь.

— Я? Ты, братец, меня не знаешь! — воскликнула Зиновия. — Но как я вижу, тебе не хватает смелости. Уходи, я тебя презираю.

Гордо вскинув голову, она быстро зашагала взад и вперед по комнате.

— Зиновия! Не ввергай меня в отчаяние!

Он бросился перед ней на колени, и она, скрестив на груди руки, с любопытством взглянула на него сверху вниз.

— Хорошо, я положу конец твоим мукам, — молвила она. — Я сама тебя убью.

Ей стоило огромных усилий сохранять серьезность в этот трагический момент. Однако Феофан избавил ее от необходимости и дальше сдерживаться. Как только она направила на него ствол револьвера, он вскочил на ноги и пулей вылетел из комнаты. А Зиновия бросилась на подушки дивана, чтобы наконец от всего сердца расхохотаться.

— Что тут случилось? — спросила Аспазия, просовывая голову в дверь.

— Кошачья комедия, — проговорила Зиновия. — Да ты входи, входи.

— Мне хотелось бы с тобой посоветоваться.

— Слушаю.

Аспазия подсела к ней.

— Поклонение Лепернира начинает меня тяготить. Я собиралась лишь немного развлечься с ним, чтобы скоротать время, а он воспринял это дело всерьез и теперь мучает меня требованиями свидания с глазу на глаз.

— Откажи ему без лишних разговоров, у тебя есть прекрасная возможность дать ему отставку.

— Ты полагаешь? А если Менев узнает?

— Он не узнает ничего.

— Ах, мне вообще не следовало пускаться в подобную авантюру! — вздохнула Аспазия.

— Я повторяю: пусть он явится, и ты скажешь ему всю правду прямо в глаза.

— Пожалуй, так действительно будет лучше.

40. Гром среди ясного неба

Любая женщина — стекло.

И делать опыт не годится,

Способна ли она разбиться:

Иной раз случай шутит зло.

Сервантес^[88]

Дожди прекратились, ледяной ветер подул над равниной, разорвал серый занавес, свисавший с неба, и быстро высушил улицы и дороги. Солнце приветливо осветило зеленеющие всходы и украсившиеся почками деревья, вороны с радостным карканьем перелетали с места на место, воробьи стайками собирались на плетнях, первые ласточки облетали соломенные деревенские кровли.

В михайловском дворе опять стояли три роковые, крытые холстом повозки, а перед домом — на корточках, на лавках, на досках и на ступеньках — сидели евреи в черных лапсердаках. Это была форменная осада. Поскольку денег ни у кого, даже у Зиновии, не было, двери заперли. Однако настырные кредиторы устроили пост снаружи, готовые наброситься на любого, кто переступит порог. Первым, кто угодил им в лапы, оказался Менев.

Поскольку на этот день была назначена давно запланированная охота на волков. Едва он с ружьем вышел на крыльцо, евреи с жалобными причитаниями окружили его плотным кольцом и принялись хватать за одежду.

— Высокородный барин! Мы будем довольны даже мизерным платежом, — умоляли они, — по десять гульденов на человека.

— Ни копейки, — сухо отрезал Менев и вскочил на лошадь, которую подвел Мотуш.

Теперь появилась Зиновия.

— Милостивая госпожа, — завопили евреи, целуя ее в плечи и в локти, — подсобите нам, скажите высокородным барыням свое слово, чтобы они немного нам заплатили.

— Прочь с дороги, — закричал Менев, — иначе я по вам выстрелю.

Все тотчас же расступились. Он рысью поскакал за ворота, а Зиновия спаслась, юркнув обратно в дом.

Между тем через некоторое время к крыльцу подкатила коляска, и Зиновия вернулась с бабушкой Иваной и Лидией. Разъяренные евреи столпились вокруг дам. Каждый из них норовил отпихнуть сотоварища и, жалобно причитая, размахивал высоко над головой своим счетом. И только благодаря кнуту Мотуша дамам удалось-таки сесть в коляску и благополучно отбыть со двора. Однако озлобленные кредиторы тоже залезли в свой рыдван и преследовали их по пятам по имперской дороге до самой столицы округа.

Только теперь Наталья осторожно высунула голову в окно, потом медленно приоткрыла входную дверь и пересекла двор, чтобы затворить и запереть на засов ворота.

За этим занятием она вдруг услышала сердечное «С добрым утром!». На улице остановился, верхом на лошади, Сергей.

— Вы наконец вернулись? — приятно удивившись, спросила Наталья.

— Я только что прибыл.

— Меня это очень радует, но дома никого нет, кроме мамы, да и той нездоровится. Зиновия же недавно уехала в город. Если вы пришпорите лошадь, то еще успеете ее нагнать.

— Почему вы опять так недоброжелательно настроены, Наталья?

— Вам со мной, видать, очень скучно, — ответила девушка, простодушно надув губки.

— Напротив, я беседую с вами даже тогда, когда вы ни слова не произносите, когда я могу просто на вас смотреть.

Наталья счастливо улыбнулась.

— Однако вам все же не следует задерживаться подле меня, — сказала она, — потому что сейчас мне лучше побыть одной. Вы не сердитесь за то, что я говорю вам это?

— Нет, разумеется, не сержусь.

— Тогда я немного вас провожу.

Она вышла за ворота и рядом с его лошадью, которую Сергей пустил шагом, двинулась по деревне. Они почти не разговаривали, а только все чаще поглядывали друг на друга. И на ее лице, как и на его, светилась тихая радость. У пересечения улиц Наталья остановилась и протянула ему руку.

— Здесь я попрощаюсь, — сказала она. — Когда я вас снова увижу?

— Как только вы этого пожелаете.

— В таком случае приезжайте еще сегодня. Хорошо?

— Я рад, что могу приехать. Адье!

— До свиданья!

Когда Наталья вернулась, из дома доносился беспорядочный шум, слуги стояли на дворе и шушукались. Потом отчетливо послышались голос Менева и громкий плач Аспазии. Наталья стремглав взбежала по ступенькам и прошла в салон, где ее мать, прижав к лицу носовой платок, лежала в кресле, а отец, гневно сопя, расхаживал из угла в угол, в то время как Лепернир, бледный как покойник, стоял, прислонившись к окну.

— Оставь нас одних, — приказал ей Менев.

— А мне, наоборот, кажется, что мое присутствие здесь крайне необходимо, — спокойно возразила Наталья.

— Впрочем, я не против, чтобы ты узнала, до чего опустилась твоя мамаша.

— Стилян! — вскричала Аспазия. — Пощади меня перед моим ребенком!

Наталья приблизилась к Аспазии и обняла ее, словно желая защитить.

— Моя мама не может сделать ничего плохого, — проговорила она.

Аспазия в порыве нежной признательности схватила руку дочери и поцеловала ее.

— Ты, видать, собираешься ее оправдывать? — снова разбушевался Менев. — Или ты станешь лгать, — продолжал он, обернувшись к жене, — отрицая, что я застал тебя во время любовного свидания?

— Я не стану лгать, — выдавила из себя вконец уничтоженная Аспазия. — Я провинилась, но не настолько, как ты полагаешь.

— Это фразы из твоих французских романов, — возразил Менев. Потом остановился перед Леперниром и вперил в него мрачный взгляд. — Вы, молодой человек, вероятно, понимаете, что при сложившихся обстоятельствах нам остается делать. В обществе существуют законы, которые никому не позволено безнаказанно нарушать.

— Я полностью к вашим услугам, — проговорил кадет, — но прошу вас пожалеть свою супругу. Она совершенно не виновата.

— Ну, это уж слишком, — вмешалась Наталья, бросаясь к отцу. — Твоя дуэль с Леперниром была бы попросту смехотворной, я даже не вижу причин для нее. Мама самым невинным образом позволила за собой поухаживать, и ничего более.

— Чем ты можешь доказать это?

— Это подсказывает мне мое чувство. Разум может заблуждаться, а сердце — нет.

— Клянусь тебе, — снова заговорила Аспазия, — что между нами не произошло ничего, что хоть в малейшей степени оскорбляло бы твою честь.

— Пустые слова!

— Разве не достаточно того, что моя мать позволила соблазнить себя всякими глупостями? — сказала Наталья. — И разве теперешним конфузом она уже не искупила свою вину? Разве у тебя есть право сомневаться в ней? Да будь она даже во сто крат виновнее, с чего ты набрался смелости судить ее? Или тебя самого не в чем упрекнуть?

Менев смущенно жевал свой ус.

— Долгие годы вы жили в мире и согласии, — продолжала Наталья, — любили своих детей, вас все вокруг уважали, а теперь какой-то каприз, какая-то минутная слабость могут поставить все это под сомнение? Нет, отец, здесь нужно выбрать одно из двух: или ты прощаешь мать, или она немедленно покидает этот дом, но тогда и я уйду вместе с ней.

— Вздор! — проворчал Менев.

Наталья взяла мать за руку и подвела к нему. Менев начал смягчаться, однако еще не капитулировал.

— Что ты надумала? — проговорил он. — Содеянное так быстро не зарубцуется. Может, со временем…

— Прощают или сразу, или никогда.

— Я не могу.

— В таком случае мы пошли, — решила Наталья.

Она повернулась было к дверям.

— Погоди! — крикнул Менев и уже в следующее мгновение протянул жене руку.

— Спасибо вам, барышня, — заговорил Лепернир, извлекая из внутреннего кармана на груди лист бумаги. — Распорядитесь этим письмом по своему усмотрению. Пожалуйста, простите меня, что я столь ребячливым образом нарушил ваш покой, и смею вас заверить, что я всегда буду с глубоким уважением вспоминать о вас. Всех вам благ и прощайте!

Он поклонился и навсегда покинул Милайловку.

Наталья пробежала глазами письмо и затем протянула его отцу. Тот прочитал следующее: «Я приму вас, но лишь для того, чтобы сообщить вам, что как честная женщина не могу ответить взаимностью на ваши чувства, и чтобы просить вас впредь избегать меня и не посещать мой дом. Аспазия».

После этого Наталья проводила Аспазию в ее комнату и оставила там наедине с раскаянием и слезами. Когда она воротилась, Менев уже оседлал лошадь и без шапки ускакал из имения. Ему потребовались свежий воздух и солнце. Буйный ветер, треплющий волосы, благотворно сказывался на равновесии его духа.

Наталья опустилась на стул и глубоко вздохнула. Крупные слезы текли у нее по щекам, но сердце вновь было свободно, и игра добрых, приветливых мыслей отражалась на ее чистом челе.

Смеркалось, Менев еще не вернулся, а Аспазия по-прежнему лежала на диване в своей комнате и предавалась думам.

Наталья прошлась перед домом. Солнце давно закатилось, и лишь с западной стороны над горизонтом еще тлела карминовая полоса, а облака были окаймлены матовым пурпуром. Поле и сад приобрели нежно-зеленый оттенок. Из тумана вдали поднимались макушки исполинских дубов горного леса и высокие стелы на могилах героев.

Под выступом крыши щебетали две ласточки.

В деревне из закоптелых труб тянулся к небу сизый дым.

Наконец послышался стук лошадиных копыт. Но это оказался не возвращающийся домой отец, а Сергей. Он поздоровался с Натальей и въехал во двор. Она подошла ближе, чтобы подать ему руку и потрепать по холке его коня.

Сергей спешился, передал взмыленное животное старому кучеру и проследовал за Натальей в дом.

— Вы, как я вижу, по-прежнему в одиночестве, — заметил он. — Может, мне лучше уйти?

— Нет, оставайтесь, пожалуйста, — проговорила Наталья. — Подсаживайтесь ко мне, ваше присутствие для меня отрадно, особенно сейчас.

Лишь устроившись напротив нее и взяв ее за руки, Сергей обратил внимание на заплаканные глаза.

— Что произошло? — спросил он. — Кто причинил вам боль?

— Ах, здесь разыгралась весьма неприятная сцена! — ответила Наталья. — Но все уже позади, и я надеюсь, что теперь у нас снова воцарятся мир и покой.

— И все же кто вас обидел?

— Никто, это было лишь… недоразумение… между моими родителями.

— И больше ничего?

— Больше ничего. Иначе я бы вам рассказала.

— Доверьтесь мне, Наталья, — продолжал Сергей, — я прошу вас, ради вашей же пользы.

— Разве я не доверилась вам? — Она посмотрела на него правдиво и искренне. — Вы единственный человек, которому я еще верю, но я надеюсь теперь сама разобраться во всем, у меня хватит смелости.

— Борьба требует жертв, милая барышня.

— Я принесу их.

— Почему вы отвергаете друга?

— Разве я отвергаю? Не поймите меня превратно, господин Ботушан, но я хочу действовать сама, насколько мне хватит сил. Если я почувствую себя слишком слабой, если увижу серьезную опасность, я обращусь к вам. Вы ведь окажете мне содействие?

— Располагайте мною во всем и в любое время.

— Благодарю вас.

Наталья, колеблясь, смотрела в пространство перед собой, на сердце у нее лежало какое-то бремя.

— Вы, похоже, хотите мне еще что-то сказать, Наталья…

— Да, это так.

— Прошу вас.

— Вы навсегда останетесь моим другом?

— Насколько вы пожелаете.

— Тогда — навеки, — молвила Наталья, — потому что я никогда не выйду замуж. Теперь, лучше познакомившись со светом и людьми, я больше ничему не верю и ни на что уже не надеюсь.

— Это мимолетное настроение, которое рано или поздно пройдет.

— Нет, Сергей, для меня это серьезно.

Оба на некоторое время замолчали. Он предпочел бы прямо сейчас прижать ее к своей груди, к горячо бьющемуся сердцу, но сдержал себя. Еще не настал миг того счастья, которое он видел перед собой словно лазурь небес и золото солнца, но оно уже не казалось ему столь далеким.

— Послушайте, — снова заговорило большое неразумное дитя, — мне хотелось бы доставить вам радость, что я могла бы для этого сделать?

— Вы делаете для меня так много, все, — делаете неосознанно, и оттого это так прекрасно. Вы доставляете радость самим вашим существованием; чтобы порадовать меня, вам не требуется ни слова, ни взгляда: вы, точно фея, во всякое время расточаете дары, даже помимо своего желания.

— Но я все же хотела бы… — залившись румянцем, прошептала девушка.

— Хорошо, в таком случае подарите мне ваш портрет.

— Вы требуете как раз того, чего у меня нет, — насмешливо возразила она. — Однако в ближайшие дни я собираюсь отправиться в город и закажу там портрет, которым не будет владеть никто, кроме вас.

— Но тогда я прошу, чтобы вас изобразили не в пышном туалете, чужой и чопорной, а такой, какой вы бываете дома.

— Я именно так и думала, в моей кацавейке…

— С длинными косами…

— И с кошкой на коленях. — Она радостно захлопала в ладоши. — Однако вы тоже должны подарить мне свой портрет.

— Своей просьбой вы делаете меня несказанно счастливым.

Разговор оборвался. Тот, кого переполняет желание что-то высказать, часто теряет дар речи, ибо словам трудно находить дорогу от сердца к губам. Наталья встала и принесла шашки.

— Хотите сыграть? — с естественной непринужденностью предложила она.

— С удовольствием, но мне наперед известно, что я проиграю.

— Почему?

— Потому что буду смотреть не на доску, а только на ваши красивые руки.

41. Каждому по заслугам

Мрак сгустился, и ударил

Гром, и молния блеснула.

Гердер

Между тем три наших дамы развлекались в городе за счет Зиновии, кошелек которой точно по волшебству снова наполнился деньгами. Она выбирала особенно лакомые пирожки, которые можно запивать шерри, или устраивала званый обед с шампанским, чтобы угостить своих родственниц. Хотя еще тем же утром Менев видел ее кошелек совершенно пустым. В этом заключалась одна из уловок Зиновии.

После того как они позавтракали в кондитерской, прогулялись по променаду под пристальными взглядами мужчин и затем откушали в гостинице, Зиновия послала за Феофаном.

Тот явился, с завитыми волосами и в новых перчатках.

— У тебя сейчас есть время? — спросила Зиновия.

— Я полностью в твоем распоряжении, тетя, — сдержанно ответил Феофан и остался стоять у двери, напряженный, как шахматный король.

— Что с тобой? — поинтересовалась Лидия. — Ты вдруг стал таким потешным.

— А я, напротив, считаю, что ты сильно изменился в лучшую сторону, — сказала Зиновия.

— Вероятно, я оказался более понятлив, чем ты думала.

— Меня бы это порадовало, уж больно долго ты докучал мне своей любовью.

— Если я чем-то неприятен тебе, — обиженно возразил Феофан, — то я лучше…

— Я сама позвала тебя, — оборвала его Зиновия. — Следовательно, можешь не кипятиться. Впрочем, такой, как сейчас, ты всегда будешь мне приятен. Я просто не переношу никаких вспышек страсти и никакого витания в облаках. Все, чего я хочу от молодого человека вроде тебя, это чтобы он был почтителен и услужлив. Твое дело — помочь мне надеть меха и помочь снять их, усадить меня в сани, носить за мной свертки, когда я хожу за покупками. Для этого я в любое время охотно воспользуюсь твоими услугами — например, сейчас. Ты должен проводить нас в город.

Феофан молча поклонился.

Дамы вышли с ним из гостиницы, чтобы сделать кое-какие покупки. Зиновия обходилась с юношей как со слугой: она набивала ему карманы сюртука купленными безделушками, а более крупные вещи давала в руки. В итоге Феофан тащился под грудой приобретений, как вьючный осел. Он чувствовал, что маска философа, которую он избрал, мало ему помогает. Доставив покупки в номер гостиницы, он протянул руку красивой тетушке. Та с лукавой улыбкой ее приняла.

— Ты все еще злишься? — едва слышно проговорил он.

— Нет, когда мужчина меня развлекает, я уже на него не сержусь.

Феофан при этих словах почувствовал себя мотыльком, которого накалывают на булавку.

Когда они отправились в кафе, приближалось время театра. Давали «Даму с камелиями», и весь свет стекался туда, чтобы посмотреть спектакль. В кафе не было никого, кроме Гольдмана, игравшего в бильярд с каким-то евреем в красном бархатном жилете, двух читателей газет в длиннополых кафтанах и хозяйки заведения, которая, увешанная украшениями, сидела за буфетной стойкой. Дамы кушали мороженое, Феофан пил чай. Вскоре подошли Данила с Василием и подсели к их столику.

Мужчина в красном жилете некоторое время поглядывал на Зиновию, а затем обратился к Гольдману с вопросом, который расслышал только тот, зато гольдмановский громкий и наглый ответ услышал каждый в зале.

— Вероятно, прежде она была цирковой наездницей, потому что заправски держится на лошади и правит упряжкой, а еще любит разгуливать в мужском костюме.

— Это в мой адрес, — хладнокровно заметила Зиновия. — И ты способен спокойно пропускать мимо ушей подобные дерзости?

Ее слова подействовали на Феофана, как удар хлыста на горячего жеребца. Он тут же вскочил на ноги и ринулся к бильярдному столу.

— Что вы сказали? — спросил он Гольдмана.

— Вам я не говорил ничего, — ответил тот, — я вообще не разговаривал с вами.

— Зато я теперь с вами разговариваю.

— Боюсь, что вы напрасно стараетесь, — ответил Гольдман, продолжая игру.

— Вон отсюда! — рявкнул Феофан.

— Кто?

— Вы! — Феофан, побледневший от ярости, схватил Гольдмана за воротник. Тот ударил его бильярдным кием, и тогда Феофан тоже воспользовался палкой. Евреи кинулись на помощь Гольдману, а два студента — на помощь Феофану. Возникла всеобщая суматоха. После непродолжительной схватки евреи были оттеснены в угол. Гольдман закричал, призывая стражей порядка. На него со всех сторон посыпались удары. Зиновия забралась на стул и хлопала в ладоши. Она еще успела увидеть, как Гольдман получил от Феофана удар по голове и свалился на пол, потом спрыгнула на землю и вместе с двоюродной бабушкой и Лидией поспешила на улицу.

Ссорящиеся на мгновение замерли в растерянности, затем мужчина в красном жилете наклонился над Гольдманом, который прикинулся мертвым, и начал крепко трясти его, но тот не подавал признаков жизни.

— Он мертв, — пробормотал Данила.

— Вы убили его! — заорали евреи и всем скопом обратились в бегство. Еврейка, до сих пор испуганно наблюдавшая за происходящим, теперь вспомнила о неоплаченных счетах. Она встала, сама принялась трясти Гольдмана и прыскать ему в лицо водой.

— Господин Гольдман, поднимайтесь! — призывала она. — Вы действительно мертвый?

Гольдман не реагировал.

— Ах, горе-то, горе какое… — жалобно причитала она. — Все сбежали, ни один не заплатил… Вы должны заплатить за бильярд, господин Гольдман, за четыре чашки кофе, за мороженое и за чай.

Гольдман мгновенно ожил. Одним прыжком он вскочил на ноги, вторым — вылетел через дверь на улицу, тогда как еврейка в отчаянии рухнула на ближайший стул.

Тем временем в зал вошел высокий, поджарый, спившийся, судя по его виду, полицейский: казалось, он светил перед собой собственным красным носом, как фонариком. Феофан попался ему прямо в руки.

— Это убийца! — завопила еврейка, поспешно преграждая путь к выходу.

— И кого здесь убили? — спросил полицейский, крепко ухватившись за сюртук Феофана.

— Меня! — закричал Гольдман, вошедший в этот момент в помещение.

— Вы же не станете утверждать, что мертвы? — обескураженно проговорил полицейский, отпустив Феофана.

— Но я мог бы быть мертвым, — возразил Гольдман. — Он забил меня, как вола.

— Насколько я понимаю, — проговорил полицейский и взял понюшку табаку из берестяной коробочки, — здесь произошла всеобщая потасовка.

— Так и есть.

— В таком случае все вы должны пройти со мной, все.

Ни мольбы, ни возражения не помогли, и всей компании пришлось проследовать в полицейский участок. Здесь был составлен протокол, в результате чего Феофан и Гольдман подверглись аресту, а остальных отпустили на свободу.

Когда дамы воротились в Михайловку, было довольно поздно. Аспазия уже легла спать, зато Менев в тихой тоске сидел перед бутылкой «Эрлауэра», а две другие, опорожненные, стояли поодаль. По его остекленевшим глазам Зиновия мигом сообразила, в каком он состоянии.

— Мы очень утомились, — предупредила она, — поэтому собираемся сразу лечь спать. Тебе бы лучше тоже отправиться на боковую.

— А у меня как раз сейчас, знаете ли, прекрасное настроение! — ответил Менев. — Лидия, сыграй-ка нам вальс, мы потанцуем.

— Что это тебе взбрело в голову?

— По крайней мере, я хочу получить поцелуй.

Он встал и, пошатываясь, начал со смехом преследовать Зиновию, которая убегала от него вокруг стола.

В этот момент снаружи донесся ужасный шум. Дребезжали оконные стекла, слышались крики о помощи и яростный лай собак.

Все тотчас устремились на улицу. Шум доносился из пекарни, где слуги напились в стельку, и Тарас с Мотушем, играя в карты, затеяли ссору. Когда Менев вырос на пороге, а дамы выглядывали у него из-за плеча, взору их предстала редкая сцена сражения амазонок. Чтобы разнять ссорящихся, девушки бросились между ними, а поскольку уговоры и просьбы остались неуслышанными, они перешли к более радикальным средствам убеждения. Квита сбросила с ноги туфлю и почем зря молотила ею Тараса и Адаминко, которых всякими стратегическими уловками загнала в угол. Мотуш сидел в ушате с водой, куда его окунула кряжистая Дамьянка, и беспомощно болтал руками и ногами, в то время как она, хохоча, стояла перед ним и угощала его звонкими оплеухами. Ендрух лежал на полу, а Софья, крепко ухватив его за волосы, неутомимо обрабатывала кулаком.

При появлении хозяев все успокоились. Квита надела туфлю, Дамьянка помогла кучеру выбраться из ушата, а Ендруху удалось снова встать на ноги.

— И вам не стыдно? — заговорил Менев. — Вы полагаете, что я потерплю в своем доме подобный скандал? Я прогоню вас всех со службы, и притом немедленно. Можете паковать вещи и отправляться.

Слуги замерли в оцепенении, Софья начала плакать.

— Я только хотела… — запинаясь, пролепетала Квита, — потому что они так шумели… восстановить мир.

— Хорошенький мир вы устроили! Разве вы христиане? Да вы монголы, татарва, турки!

Тарас, до сих пор с разинутым от удивления ртом взиравший на Менева, теперь, нетвердо держась на ногах, подошел к нему.

— Не надо читать нам проповедь, это дело священника, — пробормотал он заплетающимся языком. — Почему мы не можем повеселиться? Мы ведь тоже люди. И потом, все ведь поделено, все.

— О чем этот дурак говорит?

— Дай мне руку, Менев, — растроганно продолжал Тарас, — мы ведь братья! К чему ссориться, давайте любить друг друга.

С этими словами он обнял своего барина и облобызал.

— Да ты в своем уме? — в негодовании закричал Менев и оттолкнул от себя Тараса, однако при этом сам потерял равновесие и упал в объятия Софьи.

— О, гляди-ка, ты и сам того… — захихикал Тарас, — ты и сам… под хмельком.

Менев схватил его за ворот и поднял было кулак, но тут вовремя подоспела Наталья, вызволила Тараса и увела отца в дом. Когда она, с большим трудом доставив родителя в спальню, начала его раздевать, старые часы, словно в насмешку, заиграли мелодию из оперы «Альпийский король и мизантроп»: «Всех благ тебе, о тихий дом!»

Уложив Менева в постель и дождавшись, пока он захрапит, Наталья вернулась в пекарню, где теперь царила мертвая тишина.

— Кто зачинщик? — начала она вершить суд и расправу.

— Тарас, безбожник этакий, янычар! — закричали со всех сторон.

— Хорошо, а кто еще принимал участие в драке?

— Все мужики, — ответила Квита, — мы же только хотели угомонить их.

— А кто принес из погреба вино?

— Тарас.

— И тебе не стыдно? Ты-то его как раз и стащила.

— Мы же все братья.

— Тарас и Мотуш уходят со двора немедленно, — огласила приговор Наталья. — Адаминко и Ендрух — по истечении месяца, если до того времени не исправятся.

Все четверо тотчас один за другим бухнулись перед ней на колени.

— Помилосердствуйте, барышня, пощадите, это было в последний раз.

Тарас заплакал, Ендрух целовал ей ноги, Мотуш божился, что пусть его черт поберет, если он еще хоть каплю вина выпьет. В конце концов Наталья простила их, однако потребовала, чтобы Квита и Тарас незамедлительно сдали ключи.

— Отныне я буду сама вести хозяйство, — сказала она, — и защити Господь того, кто меня не послушается!

42. Грехопадение

Мы светоч жизни засветить хотели,

Внезапно море пламени пред нами!

Гете. Фауст. Часть II^[89]

Два дня спустя Наталья отправилась в город, чтобы заказать обещанный Сергею портрет. Прежде чем усесться в коляску, она отдала смиренно обступившим ее слугам необходимые распоряжения. Теперь она правила домом. И никому не пришло в голову оспаривать у нее власть, бразды которой она столь неожиданно взяла в свои руки.

Стояло пасмурное утро. После того как ночь напролет хлестал дождь, подул холодный ветер. Он периодически в клочья разрывал серую туманную пелену, которая занавешивала солнце и чарующий майский блеск покоящейся земли. Тогда всякий раз теплый свет разливался по зеленым озимым всходам, по деревьям, уже украсившимся листочками, по дальней реке, катившей свои воды, подобные расплавленному золоту, и по синеватому лесу. В саду распустились первые цветы, и храбрый мотылек порхал вокруг куста розы у окна Натальи.

Как только она уехала, во двор торжественно вкатили три крытые холстом повозки, и двадцать евреев в черных лапсердаках штурмом ворвались в дом.

Впереди выступал портной, поднявший высоко над головой — вместо знамени — новую кацавейку Зиновии.

— Ну, чего вы опять хотите? — возмущенно спросил Менев.

— Мы принесли эту вещь для милостивой госпожи Федорович, дай ей Бог здоровья и сто лет жизни.

— И что дальше?

— Если бы вы смогли что-нибудь заплатить по счету, каждому из нас, мы благословили бы вас, господин благодетель, и ваших милых детей.

— Держите карман шире, по вам палка плачет.

Менев схватил нагайку, евреи выскочили за дверь, только портной испуганно застыл на месте, загородившись от рассерженного барина кацавейкой, точно щитом. На помощь Меневу пришла Зиновия. Она осмотрела кацавейку, выразила удовлетворение и незамедлительно расплатилась. Портной по-восточному велеречиво выразил свой восторг, а потом с облегчением выскользнул на улицу к остальным.

Менев запер дверь и затем через открытое окно вступил с заимодавцами в переговоры.

— Чего вы хотите? — с отеческой мягкостью проговорил он, когда понял, что ни о чем конкретном договориться с ними нельзя. — Ни у кого в доме нет денег, кто же при таких обстоятельствах сможет вам заплатить? Наберитесь терпения, и все будет чин чином.

— Сколько ж нам еще терпеть-то?

— Две недели.

— Исключено.

— Тогда идите все к черту! — захлопнул окно Менев.

Однако евреи не утратили ни наглости, ни терпения. Они взяли дом в осаду, расположившись на ступеньках крыльца, на лавках и досках во дворе, и принялись коротать время, кто как умел. Одни резались в карты, другие играли маленькими костяшками в мюле,^[90] предварительно начертив на доске кусочком угля необходимые линии. Двое молились. Третий стриг ногти, четвертый читал «Разбойников» Шиллера. Значительная группа собралась вокруг большой бутыли водки и хором во все горло распевала:

И снова во двор вкатила коляска, из которой выбрались Винтерлих с Феофаном. Оба — смущенные и присмиревшие.

— Что хорошего скажете? — завидев их, обратился Менев к первому.

Винтерлих пожал плечами.

— Ничего особенного, уважаемый друг.

— Но я же вижу, у вас что-то на душе…

— У меня? Ничего, абсолютно ничего.

Феофан смотрел в пол и вздыхал. Тарас накрыл стол. Семья собралась к обеду. Тут появился Карол и сразу подал Меневу почту, принятую им по дороге от курьера. Кушали суп, когда Менев распечатал большой конверт, скрепленный официальной печатью, и с нарастающим негодованием прочитал письмо.

— Вот, дожили! — воскликнул он, ударяя кулаком по столу. — Феофан подрался с Гольдманом, и директор мне сообщает, что сын мой исключен из гимназии.

— К сожалению, так и есть, — взял слово Винтерлих, — но и это еще не все. Мне не хотелось быть первым, кто принесет роковое известие, я постоянно предостерегал Феофана, и моей вины в случившемся нет.

— Что, собственно, произошло? — испуганно спросила Аспазия.

— Феофан сутки провел под арестом, и вдобавок эта история попала в газеты.

Винтерлих развернул печатный листок, тот пошел по рукам и в конце концов незаметно перекочевал в пекарню, где как раз находился Онисим.

— Послушай! Да ты в своем уме? — закричал на сына Менев. — Какой срам! Так-то ты отплатил добром за добро? Вот я тебе покажу сейчас, как позорить наше имя!

Старый барин вскочил на ноги и схватил длинный чубук. Все закричали и беспорядочно заметались. Аспазия вытолкала Феофана за дверь, Зиновия обхватила Менева руками, а Карол отобрал у него чубук.

Потребовалось время, чтобы буря улеглась и обед мог быть продолжен. Каждый смущенно глядел в свою тарелку, никто не произносил ни слова, слышны были только вздохи да позвякивание столовых приборов.

Во время десерта вошел священник, сопровождаемый Февадией.

— Вы уже слышали о постигшем нас несчастье? — проговорил он растерянно.

— Я все знаю, — загробным голосом ответил Менев.

— Моих сыновей тоже отчислили, — вскричал священник, — что выйдет из этих бездельников?

Никто не нашелся, что ответить. И опять на некоторое время повисло молчание.

Между тем Онисим спешно известил своего барина о происходящем в Михайловке, и тот галопом поскакал туда.

Теперь настал его черед действовать. Первой во дворе он встретил Зиновию и отвел ее в сторону.

— Пора положить этому конец, — начал он. — Я сдержал слово, и этого достаточно, я не мстителен. Они все наказаны и, вероятно, суровее, чем заслужили.

— Что?! Я совершенно не понимаю, о чем вы.

— Вам известно,как заносчиво здесь в свое время со мной обошлись и с какими предсказаниями я тогда ушел, — продолжал Сергей. — Мои слова более чем сбылись. Вы, сами того не ведая, оказались моей союзницей — прекрасной змией этого рая. Всеобщее грехопадение произошло раньше, чем я мог надеяться. Теперь ваша задача выполнена, и вот-вот появится херувим с огненным мечом.

— Что вы намереваетесь предпринять? — спросила Зиновия.

— Первым делом — произвести большой взаиморасчет, — ответил Сергей, — ибо за мной не должно оставаться долга. А затем, если ко мне обратятся за помощью, — разрешить возникшие проблемы так, что, как я надеюсь, все стороны останутся довольны.

— И я тоже?

— И вы тоже.

— Хорошо, можете на меня рассчитывать.

— Прежде всего, прошу вас сохранять серьезность, когда я буду держать речь.

— Буду стараться изо всех сил.

— Далее — я заклинаю вас с этого момента вести себя абсолютно пассивно.

— Это я вам также обещаю.

— Одно ваше слово может все испортить.

— Я буду нема как рыба.

— Когда же я уеду, вы просто предоставьте всех, без исключения, их судьбе, не давайте никаких советов и никому не оказывайте помощи.

— Поостерегусь.

— Пусть все думают, что вы находитесь в такой же безысходной ситуации, что и остальные.

— Сделаю все, чего вы желаете, Сергей, вы останетесь мною довольны, — ответила она. — Но не сбрасываете ли вы со счетов Наталью, которая вмиг обретает мужество и энергию, как только кому-то требуется ее помощь?

— Ей это не по плечу.

— Было бы неплохо склонить кредиторов как можно дольше оказывать нам честь своим посещением — так долго, пока хозяева дома не кинутся искать вашего содействия.

— В этом есть резон.

— Итак, я подам вам знак.

— Хорошо, но с исключительной осторожностью. Никто не должен догадаться, что между нами существует договоренность.

— Не беспокойтесь, — сказала Зиновия, задумчиво окидывая взглядом сад. Затем она с любезной улыбкой медленно повернула красивое лицо к Сергею. — Собственно говоря, мой друг, меня вы тоже здорово одурачили.

— Вы невольно участвовали в моей шахматной партии, — ответил Сергей. — Раньше я не сообщал вам о своих планах лишь оттого, что чувствовал: вы выиграете мне партию, только если не будете их знать. Потому я и счел за лучшее сохранить секрет при себе. Но вашим доверием я никоим образом не злоупотребил.

— Вы правы. Ну а теперь за дело!

Она подала ему руку, которую он сердечно пожал, и первой направилась к дому.

Спустя несколько минут в столовую вошел Сергей, серьезный и мрачный, держа шляпу в руке. Он не сел на предложенный ему стул, а лишь слегка оперся на спинку.

— Господа, — холодно начал он, — вы еще, вероятно, помните тот погожий сентябрьский день, когда я посватался к Наталье и, встретив категорический отказ, с недобрым предсказанием покинул Михайловку?

Все удивленно переглянулись, но никто не проронил ни слова.

— Тогда вы торжествовали, — продолжал Сергей, — а сегодня настал час трубить моим победным фанфарам. Я советовал вам не слишком полагаться на свою добродетель. Я тогда сказал: вы, вероятно, лишь потому столь нравственны, что всегда жили в стороне от большого света, но даже в этом раю вам не избежать грехопадения, если появится искусительница, которая предложит вам запретный плод. Такая искусительница нашлась. Надо отдать должное прекрасной змие. Она невероятно быстро и основательно справилась со своим делом.

Взоры всех присутствующих обратились на Зиновию, которая стояла у окна, повернувшись к обществу спиной.

— К сожалению, все обстоит именно так, как вы говорите, — ответил Менев. — Но я не понимаю, с какой целью…

— Я попрошу вас набраться терпения, — перебил Сергей, — и тогда вы очень скоро меня поймете. Все вы, ни секунды не сомневаясь, разбили счастье двух сердец. Теперь я спрашиваю, по какому праву вы судили меня? В чем вы меня тогда упрекали? Кто из вас с тех пор не сделал того же, и еще худшего? Но вы нагрешили гораздо больше меня, вы совершили уйму предосудительных поступков, которые совершенно расходятся с моими представлениями о приличиях и морали. Я не говорю о романах, которые здесь читались и воплощались в жизнь, или о состоявшихся здесь дуэлях, и менее всего имею в виду вакханалии, которые вы устраивали. Но здесь играли в азартные игры и похищали замужних женщин, здесь дамы изображали эмансипацию и расхаживали в мужских костюмах, точно цирковые наездницы или укротительницы зверей; члены этого семейства и их соседи устраивали скандалы в ресторанах и прочих общественных местах, дрались, подвергались полицейскому задержанию и исключению из гимназии, в своем необузданном озорстве они не постеснялись даже церковь превратить в сцену. Всем этим, господа, вы намного превзошли меня, и потому поймете, что я вынужден распрощаться с вами, ибо не могу впредь поддерживать отношения с такими людьми.

Сергей поклонился и с возмущенным выражением лица покинул дом. Все молчали, ощущая гнетущую подавленность, только Зиновия украдкой смеялась в носовой платок.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — вымолвил наконец Менев.

— Нас покидают друзья, — со вздохом проговорила Аспазия. — Скоро весь свет начнет на нас пальцем показывать.

— Остается одно, — подал голос Феофан, — распродать все и уехать из этих мест.

Зиновия больше не могла сдерживаться. По-прежнему прикрывая лицо носовым платком, она потихоньку вышла и затворилась у себя в комнате.

— Она плачет, — чуть слышно сказала двоюродная бабушка.

— Это для нее было слишком грубо, — заметила Лидия.

— Он мог бы хоть кого-нибудь пощадить, — откликнулся Менев.

Снаружи запели евреи:

Но вопреки словам песни они вовсе и не думали разъезжаться, а решили переночевать у Менева на сеновале.

Когда стемнело, Онисим принялся курсировать возле дома, с нетерпением посматривая на окно Натальи. Наконец там блеснул луч света: девушка с зажженной лампой вошла в комнату. Онисим легонько постучал по стеклу. Наталья отворила окно и выглянула наружу.

— Вы, стало быть, воротились, милая барышня?

— Я только что приехала, — ответила она. — Ах! Вернись я немного раньше, такого бы не случилось.

— Чего, дорогая барышня?

— Теперь все потеряно, — пробормотала она.

Слезы потекли у нее по щекам, и в конце концов она навзрыд зарыдала.

— Но, барышня, вы совершенно напрасно кручинитесь.

— Ах! Я так его люблю, он даже не представляет, как сильно, я прежде и сама этого не знала.

— Да разве ж он вас не любит?

Она отрицательно покачала головой.

— Мне лучше знать, — утешил ее старик. — Кто может, увидев вас, не влюбиться! Но здесь с моим барином когда-то обошлись дурно; естественно, что рано или поздно он должен был высказать им все, что об этом думает.

— Но ведь он больше не вернется!

— Вернется, если вы того пожелаете.

Наталья осушила слезы.

— Случилось то, что должно было случиться, — продолжал старик. — Кто знает, не разыграйся весь этот сыр-бор, стали бы вы когда-нибудь нашей барыней?

— Так далеко дело еще не зашло.

— Теперь-то уже зашло, именно сейчас. Почивайте спокойно, моя дорогая барышня.

В этот момент Зиновия, удачно разместив евреев на сеновале, как раз проходила по двору в подбитой и отороченной серебристо-серым беличьим мехом бархатной темно-красной душегрейке, которую этим утром привез ей портной.

— Вот она, — чуть слышно проговорила Наталья, — та, кому мы обязаны всеми своими бедами. Что-то она теперь будет делать? Наверняка на уме у нее недоброе.

— Ничего не бойтесь, мы ее знаем.

— И опять на ней новая кацавейка.

Онисим через плечо бросил взгляд на Зиновию и улыбнулся.

— Волк каждый год меняет шкуру, — проговорил он, — но никогда не меняет своего нрава.

43. Ангел с огненным мечом

Чем меньше женщину мы любим,

Тем легче нравимся мы ей.

Пушкин

Когда на следующее утро Сергей вышел из спальни, в маленьком салоне сидела улыбающаяся Зиновия.

— В такую рань уже на ногах, красавица? — весело воскликнул он.

— Я принесла добрые вести, — ответила она, — а для них никогда не бывает слишком рано!

— Вся компания, видимо, очень разозлилась на меня?

— Собственно, нет. В настоящий момент в Михайловке царит покаянное настроение. Каждый бьет себя в грудь и исповедуется другому в грехах. Меня они избегают.

— Обо мне разговаривали?

— Никто не упомянул вас ни словом. Они, видно, еще надеются справиться своими силами.

— Это у них едва ли получится. Но напомню вам, Зиновия, что вы не должны вмешиваться. Пусть все идет своим чередом.

— Я дала вам слово, — заверила она.

— А что Наталья? — спросил Сергей.

— Ее я с утра не видела, но на душе у нее, думаю, тяжело. Честно признаться, меня тоже тревожит мое будущее.

— Вам беспокоиться не о чем. Я уже говорил, что при благоприятном исходе довольными останутся все. Вы со мной позавтракаете?

— С удовольствием.

Сергей велел Онисиму подать кофе, и они, устроившись в креслах друг против друга, продолжили неторопливую беседу. Сергей дал Зиновии еще несколько рекомендаций по поводу того, как ей себя вести, и попросил поскорее вернуться в дом Меневых, чтобы вести наблюдение. Потом он встал, задумчиво прошелся по комнате и, подойдя к креслу, в котором сидела Зиновия, тихо сказал:

— Рано или поздно эта история кончится, и мы с вами расстанемся. Но не стану скрывать от вас, что я очень к вам привязался и мне будет вас не хватать.

— Так, значит, вы все-таки немного меня любите.

Она посмотрела на него со светлой печалью и протянула ему обе руки. Затем неожиданно вырвалась, выбежала мимо отпрянувшего Онисима во двор, где уже стояла приготовленная для нее стариком лошадь, и, вскочив на нее, ускакала. Она не вернулась в Михайловку, а помчалась навстречу золотому туману, все дальше и дальше — к синеющему вдали лесу. Окрест покрикивали грачи, круто взмывали к небу полевые жаворонки, распевая ликующие весенние песни, и ласточки стремительно проносились над волнами зеленых всходов. Поля и луга дышали блаженством. И на душе у Зиновии становилось все лучше от переполнявшей ее надежды.

Тем временем в Михайловке снова собрался семейный совет, в котором принимали участие также дядюшка Карол, священник с супругой и Винтерлих. Все чувствовали себя точно в осажденной крепости. Евреи, на ходу отряхивая с одежды солому, черным воинством потянулись с сеновала и возобновили осаду дома. По их облику можно было понять, что поселились они здесь надолго, если не навсегда. Расположившись, как и вчера, во дворе, живописными группами, они снова выставили караул, и периодически в одном из окон возникала бородатая физиономия с парой закрученных пейсов.

На совете первую скрипку играл Менев: он строго поставил в укор каждому его прегрешения и с достоинством признал свои.

— Мы все, конечно, виноваты во многом, — сказала Аспазия, — но нас ведь соблазнили.

— Кто же? — раздраженно спросил Карол.

— Зиновия.

— Ну, знаете ли, это малодушно — обвинять других, — сказал он. — Я вот имею смелость признать, что наделал глупостей, и притом считаю, что виноват во всем сам.

— Тем не менее нужно деликатно намекнуть нашей загостившейся родственнице, что ей лучше бы вернуться в Лемберг, — произнес Менев. — Эту задачу мы поручаем тебе, Аспазия.

— Нет, нет, я не справлюсь. Может, это сделает тетя Ивана?

— О! Покорно благодарю! Обратитесь-ка лучше к Каролу.

— Как я могу выполнить подобную миссию? — быстро возразил он. — Я, который искренне ей поклонялся и никогда бы не допустил, чтобы кто-то отозвался о ней непочтительно.

— Вижу, на это ни у кого не хватает мужества, — констатировал Менев. — Тогда давайте подумаем, какие у нас есть возможности рассчитаться с долгами.

— Я таких возможностей не вижу! — воскликнул Карол. — Я точно так же, как и все остальные, увяз в долгах. В крайнем случае можно, конечно, получить ссуду под наши имения, но, во-первых, это потребует времени, а во-вторых, мы погубим свои репутации.

Менев обреченно вздохнул.

— А что делать с Феофаном? — спросила Аспазия.

— Не знаю, — ответил Менев. — Я вообще уже ничего не соображаю.

— Есть только один человек, который мог бы нам помочь, — заговорила теперь Наталья, прежде намеренно хранившая молчание.

— И кто же этот единственный?

— Сергей.

— Да он нас просто высмеет!

— Позволь мне отправиться к нему: я буду говорить от имени всех и, надеюсь, не без успеха.

Менев пожал плечами.

— Испытай свое счастье, я ничего не имею против.

Наталья велела быстро оседлать лошадь, облачилась в свою кацавейку, вскочила в седло и поскакала в Ростоки.

Когда она прибыла туда, Сергей находился в саду. Он давал указания работникам, подрезавшим деревья и приводившим в порядок дорожки, как вдруг, повернувшись к виноградным шпалерам, увидел мелькнувшее за зелеными побегами белое платье Натальи. Он тотчас поспешил ей навстречу и радостно, но почтительно поздоровался.

— Какая гостья! — воскликнул он. — Это приближающаяся весна или счастье?

— Ни то, ни другое, мой друг, — возразила, потупив взор, девушка. — Настроение у меня осеннее, и счастливой я себя уж никак не чувствую. Вы видите меня встревоженной, озабоченной и лишенной надежд.

— Успокойтесь, моя подруга, пожалуйста!

— Как я могу успокоиться? — Она чуть заметно покачала головой. — Я бы успокоилась, если бы знала, как помочь беде, но у меня такой возможности нет, я свои силы исчерпала.

— Прошу вас довериться мне.

— Иначе зачем бы я приехала сюда? — быстро ответила она, поднимая на него красивые темные глаза. — Вам я еще верю, от вас жду содействия, однако сумеете ли вы помочь? Вы ведь даже не знаете, что случилось.

— Я все знаю.

— И вы сердитесь на нас, причем имеете на то право.

— Более не сержусь, барышня. Все, что накопилось у меня на сердце, я высказал давеча в Михайловке. Яд весь вышел наружу, моя душа вновь свободна и здорова.

— Тогда чего вы на самом деле хотите?

— Я хочу сделать все, чтобы снова увидеть вас, барышня, радостной и счастливой.

— Ах, какой же вы добрый!

— Вы переоцениваете меня, я руководствуюсь эгоистическими мотивами, поскольку просто не могу смотреть, как вы страдаете.

— Но вы еще не до конца представляете себе наше положение, вы будете в ужасе.

— Меня ничто не испугает, я готов столкнуться с серьезными трудностями и с тяжелой работой. Чего я требую, так это доверия, и притом с обеих сторон.

— Мой отец послал меня к вам, и все остальные присоединяются к его просьбе, они дают слово во всем вас слушаться.

— В таком случае я приеду.

— Еще сегодня?

— Прямо сейчас, Наталья. Вы не должны больше беспокоиться ни дня, ни часа, ни минуты. Пообещайте мне тотчас прогнать от себя все сомнения и тревоги. У вас впредь не будет оснований печалиться. Вот вам моя рука и мое слово. Я в состоянии помочь вашему семейству и я помогу.

Наталья отвернулась, чтобы украдкой смахнуть слезу.

— Ради Бога… Наталья!..

— Позвольте, мне это принесет облегчение.

Она заплакала в голос.

— Клянусь вам…

— Ах! Я так счастлива, и поэтому…

— И поэтому плачете?

Она мягко кивнула головой и, вдруг улыбнувшись сквозь пелену слез, с невыразимой любовью взглянула на него. Потом вытерла глаза и щеки.

— Вот, все прошло, я снова чувствую себя хорошо. Ах! Если б вы знали, как я вам благодарна и что вы для меня значите! — Она схватила его руки и в невинном самозабвении прижала к своему сердцу. — Как я могла так мерзко поступить с вами?! Вы были бы в праве никогда больше даже не взглянуть на меня. Я этого заслужила.

Сергей ничего не ответил, только снова и снова целовал ее руки. В этот момент к ним подошел старый Онисим.

— Мне седлать лошадей, ваше высокородие?

— Каких лошадей?

— Для вас и для меня, разве мы не едем в Михайловку?

— Да, разумеется.

— Я приготовил перекусить, — продолжал старик. — Милостивая барышня, вы непременно должны что-нибудь съесть, иначе вы лишите нас покоя.

— Это-то она давно сделала, — с улыбкой заметил Сергей.

Он предложил Наталье руку и проводил ее в дом.

— Пожалуйста, не говорите так, — очень тихо промолвила девушка. — Я не могу слышать, пусть даже как шутку, что нарушила ваш покой.

— А если бы это было сказано всерьез?

— Тогда я ответила бы: «Вы сами в том виноваты, не я», — просто и честно отозвалась Наталья.

— Мое сердце теперь открыто перед вами. Вы должны знать, что я хочу только одного — вашего счастья.

— Вы шутите, я понимаю, и тем делаете мне больно, ибо я очень ясно чувствую, что я для вас ничто и ничем иным стать не смогу.

— Вы, Наталья, уже стали для меня всем, всем.

— Прошу вас, не мучьте меня.

Они вошли в салон, и Наталья без лишних церемоний уселась за накрытый стол.

— Могу я выступить здесь в роли хозяйки?

— Прошу вас.

Она, как дитя, радовалась представившейся возможности быть с ним наедине, подавать ему кушанья, наполнять бокал, намазывать хлеб маслом — а он глядел на нее с удовольствием, таким чистым, таким сердечным. Усевшись за стол, Наталья подняла бокал.

— За добрую дружбу!

Сергей колебался.

— Чокнитесь же со мной.

— За будущее! — провозгласил он, и бокалы, соприкоснувшись, издали звон, приветливый, как ясный звук свадебного колокола.

Онисим подвел к крыльцу лошадей. Сергей с Натальей вышли из дома, и он вместо стремени подставил ей руку. Она не раздумывала ни секунды, потому что все в ней было здоровым и настоящим. Она без жеманства оперлась маленькой ножкой о его ладонь — Сергей с восторгом ощутил крепкий и вместе с тем легкий нажим — и мигом взлетела в седло. Тотчас на лошадей сели и Сергей с преданным стариком, и все трое взяли курс на Михайловку. Они не торопились. Таким несказанным и невинным удовольствием было для Сергея и Натальи ехать рядом под сенью лазурного небосвода с плывущими по нему облаками, в теплом, золотом сиянии солнца. Они проследовали между крытых соломой деревенских хат, над кровлями которых мирно вился голубоватый дым, пересекли по мосту зеленый пенистый Днестр, а потом миновали дубовый лес, где повсюду шелестели зеленые листья и слышались свадебные голоса птиц.

Когда оба, уже в Михайловке, вошли в столовую, все, до сих пор в немой безысходности сидевшие за обеденным столом, поднялись на ноги. Менев протянул Сергею руку, а Аспазия конфузливо улыбнулась.

После того как присутствующие снова заняли свои места, а Наталья уселась рядом с Сергеем, тот взял слово.

— Я приехал по желанию барышни, с самыми лучшими намерениями…

— Надеюсь, Наталья не забыла передать вам, — перебил его Менев, — что мы все присоединяемся к ее просьбе?

Сергей утвердительно кивнул.

— Я готов послужить вам, — продолжал он, — советом и делом, насколько хватит сил. Но я должен, коль скоро мне придется оказывать помощь, прежде всего просить вас безоговорочно мне довериться и откровенно проинформировать меня обо всем, что произошло. Любая — даже малейшая — скрытность или искажение фактов могут нас погубить.

— Мы готовы исповедаться перед вами, — со вздохом ответил Менев.

— Поскольку я должен знать все, — проговорил Сергей, — поскольку ни одна мелочь не должна остаться от меня скрытой, я предлагаю следующее. Я устроюсь в салоне, а господа и дамы будут по очереди ко мне заходить и с глазу на глаз рассказывать то, в чем здесь, в присутствии остальных, им, вероятно, трудно было бы признаться.

— Замечательно придумано! — воскликнул Карол.

— Вы благородный человек, — выдохнула Аспазия, пожимая Сергею руку.

Сергей перебрался в салон и занял там место в самом темном углу, расположившись, точно исповедник, за раздвинутым каминным экраном времен Станислава Августа.^[91] Первым появился Менев: он чистосердечно признался в совершенных грехах, предварительно предусмотрительно окутав себя густым облаком сизого табачного дыма. Аспазия делала свои признания из-за большого веера, Лидия — прикрывшись носовым платком и букетиком цветов, который преподнес ей Винтерлих. Последней вошла Наталья — немного испуганная и, конечно, смущенная. Она не села напротив Сергея, потому что не хотела смотреть ему в глаза, а встала за кресло, положив обе руки на его спинку.

— У вас тоже есть что-то на совести? — спросил Сергей.

— Конечно, мой друг.

— Итак, я вас слушаю.

— У меня не хватает смелости сознаться вам.

— В таком случае сохраните это при себе.

— Нет, вы должны знать все. Следовательно, выслушайте, пожалуйста, но… не смотрите на меня.

— Я могу вам помочь?

Она промолчала.

— У майора есть ваше письмо? — начал он строить догадки.

— Как вам такое пришло в голову? Я ему никогда не писала.

— Может быть, вы зародили в нем некоторые надежды…

— И этого не было, ни разу.

— Не знаю, что и подумать…

— Я тоже наделала долгов, — тихо, очень тихо шепнула она ему на ухо.

— И это все, в чем вы мне исповедуетесь?

— Все.

— Об этом не стоит и говорить, милая, единственная Наталья! — воскликнул Сергей. — Вы меня очень обрадовали. Ваши счета мы оплатим. Только вы больше не беспокойтесь, а сейчас посмотрите, пожалуйста, на меня.

Наталья смущенно наклонилась к нему.

— И рассмейтесь, я вас прошу.

— Потерпите еще немного, — сказала Наталья. — Нынче у меня совсем неулыбчивое настроение.

— Почему же неулыбчивое?

— Не знаю, я так тронута. Вы такой добрый, Сергей!

— Моей заслуги тут нет: невольно добреешь, находясь рядом с вами, в нежном сиянии ваших глаз.

Вновь заглянул Менев.

— Не могли бы вы, господин Ботушан, допросить также и слуг?

— Охотно, если вы этого желаете.

Завершив Страшный суд и в пекарне, Сергей протянул Меневу руку и сказал:

— История выходит весьма запутанная, и навести здесь порядок мне будет не так легко, как я предполагал. Но я обещаю вам, что мобилизую все силы, чтобы уладить дела, и надеюсь, мне это удастся. Я немедленно приступаю к работе.

Он попрощался, и Наталья отправилась его проводить.

Когда Онисим подвел лошадей, к всеобщему ужасу возвратилась Зиновия. Общество в столовой тут же рассыпалось, и только Карол мужественно остался сидеть на месте. Зиновия спешилась и подала Сергею знак, чтобы он последовал за ней в сад.

— Ну, как дела? — спросила она.

— Они капитулировали.

— Поздравляю вас, а Наталья?

— Время терпит.

— Вы восхитительны! Любящий, у которого в запасе так много времени, как у вас, мне еще никогда не встречался.

Она кивнула ему и прошла в дом.

Сергей вернулся к Наталье.

— Прошу вас, — нерешительно проговорила она, — избавьте нас, прежде всего, от этих мерзких евреев.

— Мигом. Но вы не спрашиваете, о чем я разговаривал с Зиновией?

— Уж если я вам доверилась, то доверилась от всего сердца. Мне нет нужды это знать.

Тогда Сергей собрал вокруг себя евреев.

— Я обладаю необходимыми полномочиями, чтобы навести здесь порядок, — начал он. — И среди прочего — разобраться с вами.

— Благослови Господь вас и ваших детей и внуков, — хором закричали черные лапсердаки, и двадцать счетов заполоскались на ласковом весеннем ветру.

— Ну, так быстро это не получится, — с улыбкой сказал Сергей. — Сегодня во второй половине дня я буду в городе, в гостинице «De Pologne», там каждый из вас сможет предъявить мне свои требования.

— Что еще предъявлять, ваше высокородие, здесь все черным по белому написано!

— Здесь я не буду вести переговоры, и заплачу я тоже не здесь. В пять часов пополудни в гостинице «De Pologne». И на этом баста!

— Тогда, золотой вы наш благодетель, выдайте сейчас каждому хотя бы по малюсенькой ассигнации.

— Нет, ни копейки.

— В таком случае мы остаемся тут, ваше высокородие, мы должны воочию увидеть деньги.

— Это как вам угодно. В пять часов я буду в гостинице. Кого там не окажется, пусть потом пеняет на себя.

— Как так? Разве право не на нашей стороне? Если мы не получим сполна свои деньги, то обратимся в суд.

— Это тоже как вам будет угодно.

— Мы наложим арест на имущество господина Менева.

— И это как вам угодно, но сейчас убирайтесь отсюда!

— Мы останемся здесь, пока нам не заплатят.

— Это мы еще поглядим.

Он приказал запрячь три крытые холстом повозки и выкатить их на улицу. Затем с хлыстом в руке встал среди жалобно причитающих евреев.

— Счастливого пути.

— Дайте хоть по пять гульденов каждому.

— Вперед.

— Нет, мы не пойдем.

— Тогда побежите! — воскликнул Сергей и принялся так охаживать плеткой черные лапсердаки, что пыль поднялась столбом. Евреи заорали и густым роем кинулись к воротам, которые тотчас были за ними заперты. Наталья стояла посреди двора и хохотала.

— Надеюсь, они больше не явятся, — проговорил Сергей. — Однако на всякий случай я вам оставлю старого Онисима.

— Так вы действительно собираетесь ехать в город?

— Разумеется, в такого рода делах следует, прежде всего, быть точным.

— Но вечером вы вернетесь?

— Вероятно, лишь завтра утром.

— Что ж, желаю удачи, — она сердечно подала ему руку. — Благодарю вас — впрочем, что значат слова? Вы должны чувствовать, что мне хотелось бы сказать вам и что я не в состоянии выразить.

— До встречи! — неожиданно загорланили в этот момент евреи, приветливо махая руками из крытых повозок. — В пять часов, господин благодетель, в гостинице «De Pologne».

— Катитесь к чертовой матери!

44. Факел Гименея

И сердце женщины, как нам ни думать о прожитом,

Останется для нас навеки лабиринтом,

Во мраке скрытом.

Лангбайн^[92]

Ночью прошел дождь, а позднее ветер прошелестел в старых тополях, затем наступила тишина, высыпали звезды, и, когда они погасли, тысячи тоненьких, благоговейных голосов приветствовали вечный свет, золотое утро, весну, вдруг в одночасье пришедшую на эту землю.

Когда Наталья, зябко кутаясь в белый мех своей кацавейки, вышла на крыльцо, навстречу ей засверкал чудесный майский день. Она пересекла двор, углубилась в сад и с радостным изумлением огляделась.

Белый снег цветения лежал на кустарниках и деревьях, источая во все стороны незримые послания любви — облака ароматов. Повсюду, вблизи и вдали, расстилались по холмам и равнинам зелень всходов и синева леса. Клубящийся туман и дым очагов, сизыми колоннами поднимающийся к небу, казались фимиамом, воскуряемым благодарной землей.

Бисеринки росы повисли на стеблях и цветах, рассыпая вокруг золотые блики.

Все сони мигом проснулись, покинули свои зимние пристанища и приветствовали старых друзей, воротившихся в родные края с берегов Нила и Евфрата. Крупные жуки бежали по гравиевой дорожке, деловито шествовали муравьи, жужжали пчелы, мыши сновали туда и сюда на теплом воздухе.

Под навесом крыши устроила себе гнездо пара ласточек, а на колесе, на крыше амбара, неподвижно и задумчиво стоял аист. По плетню и вишневым деревьям, чирикая, перепархивали с места на место воробьи.

Со стороны деревни доносились перезвоны колокола.

Наталья присела на скамейку в беседке: она ждала Сергея.

Имперская дорога широкой белой шелковой лентой вилась между полями и рощами, оттуда он и должен был появиться.

Совсем рядом рос небольшой цветущий куст, вокруг которого слышалось непрерывное гудение и жужжание. Куст протянул одну из своих веток ждущей девушке, словно предлагая ей скромный букет. По усеянным красными крапинками лепесткам, точно по маленькому благоухающему дворцу, передвигался сейчас какой-то милый жучок и испытывал свои крылья.

Наталья трепетала, на душе у нее было тревожно и радостно: ей казалось, что этот золотой день и ей принесет что-то великолепное, что свершится какое-то чудо. Она ждала чего-то или кого-то, кто расскажет ей прекрасную сказку.

Цветущие деревья и кусты вокруг нее начали перешептываться, травинки и цветы выпрямились, ласковый майский ветер будто говорил ей весенние слова любви. Порхающие бабочки, жужжащие пчелы, золотистые мухи, маленькая мышь, умными глазами взирающая на нее из земляной норки, и зяблик, поющий брачную песнь на верхушке ближайшего дерева, — все они рассказывали ей что-то, что она понимала только наполовину.

Великая, блаженная тайна витала между небом и землей. И Наталья знала это, но не осмеливалась в нее поверить.

Наконец на дороге показалось легкое облачко пыли.

Это был он, он скакал верхом, и с ним рядом — старый Онисим.

Наталья встала, но тотчас снова опустилась на скамью. Нежная дрожь пробежала по всему телу, ее охватила сладостная истома, исстрадавшееся сердце учащенно забилось.

Сергей уже был во дворе и оглядывался по сторонам, затем соскочил с лошади и поспешил к ней.

Наталья поднялась и протянула ему навстречу руки.

— Какой замечательный день! — воскликнул Сергей. — Солнце светит во все окна и во все сердца. Небо и земля смеются, засмейтесь же и вы, Наталья. Я привез добрые вести.

Она взяла его под руку и благодарно улыбнулась.

— Пойдемте же в дом, — сказала она, — пусть и остальные послушают.

Менев с близкими как раз завтракал. Карол церемонно расхаживал взад и вперед, в то время как священник, Февадия, Винтерлих, Данила и Василий сидели по разным углам, точно в укрытии. Все дожидались Сергея.

— Рад вас приветствовать! — воскликнул Менев при его появлении. — С какими новостями пожаловали?

— Все складывается как нельзя лучше, — ответил Сергей, потом поцеловал руку Аспазии и пожал протянутую десницу Менева.

— Могу я предложить вам чашечку кофе? — спросила Аспазия.

— Не откажусь, — ответил Сергей и занял место за столом, предварительно поставив рядом с собой стул для Натальи.

— А где госпожа Федорович?

— У себя в комнате.

— Тем лучше.

— Вы, стало быть, действительно все уладили с нашими евреями? — поинтересовался Менев.

— Конечно, — сказал Сергей. — Все приведено в порядок, в том числе и ваши дела, господин Винтерлих, и ваши, господин Карол Богданович.

— Премного благодарен, — поклонился последний.

— Я вам по гроб жизни обязан, — краснея, пролепетал Винтерлих.

— Позднее я каждому из вас представлю подробный отчет, — продолжал Сергей. — Кроме того, я посетил директора гимназии. Мы с ним подали заявления в школьный совет, для проформы, но вопрос уже разрешился самым благоприятным образом: три наших молодых человека могут немедленно приступать к занятиям.

— О! Как нам перед вами стыдно, — прошептала Аспазия, тогда как Менев буквально засиял, а три студиозуса кинулись наперебой изливать свою благодарность.

— По дороге я еще — en passant^[93] — организовал помолвку.

— У кого же, позвольте полюбопытствовать?

— У Бадени: Бронислава с майором отныне счастливая пара.

— Итак, вы, собственно говоря, одним махом со всем разделались, — констатировал Менев.

— Далеко не со всем, — не без иронии ответил Сергей. — Как раз сейчас наступает самая важная часть моей миссии.

— Что вы имеете в виду?

— Я попрошу вас немного набраться терпения: вы же видите, что я привык решать все вопросы быстро.

— Быстро и успешно, — заметил Винтерлих, который был теперь в полном восторге от Сергея.

— Однако прежде я переговорю с челядью, — заявил Сергей. — Простите меня, господа, я на несколько минут удалюсь.

Он направился в пекарню. Наталья собралась было последовать за ним, но он ей этого не позволил, предупредив:

— Мне не хотелось бы, чтобы вы познакомились с грубой стороной моей натуры.

Собрав вокруг себя слуг, он сразу заметил, что все они снова нарядись в прежнюю крестьянскую одежду. Следовательно, его увещевания все-таки не прошли даром. Даже у Ендруха исчез лорнет. Сергей не тратил лишних слов. Он говорил образно и убедительно, точно полевой капеллан, и под конец все были растроганы до слез. Когда он удалился, Тарас произнес:

— Вот это барин! За такого я в огонь и воду пойду!

А Мотуш добавил:

— Кто умеет приказывать, тому и подчиняются с охотой.

Вернувшись в столовую, Сергей первым делом обратился к Феофану, с которым пошептался у окна, после чего подошел к священнику.

— Батюшка, — начал он, — я должен сделать вам кое-какие разъяснения. Феофан увлечен вашей племянницей Аленой, и подлинным его намерением было похитить ее. Причиной тому, что это не удалось и он проделал санную прогулку с вашей супругой, была исключительно Зиновия, из озорства разыгравшая предательницу.

— Ну, разве я тебе не то же самое толковала? — победно вмешалась Февадия.

— Позвольте мне в этой связи, — закончил Сергей, — вложить вашу руку в руку вашей супруги — дамы, которую я от души уважаю.

Добившись таким образом примирения супругов, Сергей почтительно поцеловал Февадии руку. Она в этот момент была окончательно им покорена, а священник даже пригласил его посетить обсерваторию.

Потом Сергей взял под руку Аспазию и повел ее в салон, пригласив Менева последовать за ними. Наталья задрожала.

— Глубокоуважаемый господин Менев! — начал Сергей, затворив двери. — Я не желаю касаться неприятных для вас аспектов дела, однако мой долг — заверить вас в том, что у вас нет серьезных оснований сердиться на свою супругу. Я прошу вас обоих — ради меня, который испытывает к вам чувство искренней дружбы, и еще больше ради ваших детей — забыть о случившемся и простить друг другу все эти мелкие глупости.

— Благодарю вас, — сказал Менев, — потому что доверяю вам. Итак, я готов…

Аспазия не позволила ему договорить: она обняла его за шею и поцеловала. Оба посмотрели друг на друга и улыбнулись.

Когда они рука об руку, с увлажнившимися глазами, вышли из салона, Наталья больше не могла сдерживаться. Чтобы не разрыдаться в голос, она быстро вышла в сад и там, на скамье в душистой беседке, осушила слезы. Она была так счастлива, так свободна, так умиротворена! И все же она ожидала еще чего-то. Она и сама не знала чего, но что-то должно было произойти, она это чувствовала.

Между тем Сергей, взявши Винтерлиха под локоток, прохаживался с ним по двору.

— Я сейчас в ударе, — проговорил он. — Сегодня я, похоже, переженю весь мир.

— Но не меня же?

— Вас-то в первую очередь.

— Прошу вас, господин Ботушан, подумайте о моем жалованье мелкого чиновника — на что мне жену содержать?

— Все уже обдумано, господин Винтерлих: у меня имеется невеста как раз для вас, похоже, самим Богом предназначенная к тому, чтобы украсить ваш земной жребий. Вы не такой человек, чтобы в одиночестве влачиться по этой юдоли печали. У вас слишком идеальные помыслы и слишком доброе сердце…

— Вы очень любезны.

— А каким опасностям и соблазнам подвергается человек из-за излишней доверчивости, вы в последнее время испытали на собственном опыте.

— К сожалению, к сожалению.

— Вам нужна жена.

— Я готов признать это.

— Симпатичная жена, поскольку вы обладаете незаурядным эстетическим вкусом.

— Вы меня понимаете, господин Ботушан.

— Женщина добрая, которая не оскорбит ваших тонких чувств, но в то же время достаточно обеспеченная, чтобы она могла поддерживать ваши поэтические увлечения.

— Вы меня понимаете, вы меня понимаете…

— И такую жену, которая вам нужна, я нашел. Да разве вы сами уже не задумывались о Лидии?

— Разумеется. Но боюсь, ей такая партия покажется недостойной.

— Предоставьте это мне.

— Вы мой благодетель!

Сергей поспешил в дом и попросил Лидию о свидании с глазу на глаз. Она приняла его в своей комнате.

— Вы нас всех спасли, — начала она, вальяжно раскинувшись на диване. — Чем я могу ответить на вашу любезность?

— Тем, что позволите мне и впредь печься о вашем счастье.

— Каким же образом?

— Здесь есть один мужчина, который горячо любит вас, но не решается вам в этом признаться.

Лидия густо покраснела.

— Вы имеете в виду Винтерлиха?

— Конечно. Я говорю от его имени и прошу для него эту прекрасную руку.

— Вы полагаете, что я могу согласиться?

— Не оглядывайтесь на мнение света, спросите свое сердце. И еще одно: сегодня вы обольстительная чаровница, но пролетят годы…

— Вы правы. Приведите его ко мне.

Через короткое время Сергей ввел в комнату Винтерлиха. Тот покраснел как рак и дрожал всем телом.

— Смелее, — шепнул Сергей, — признайтесь ей в своих чувствах и, клянусь вам, они не будут отвергнуты.

Винтерлих опустился на одно колено перед диваном, и Лидия ободряюще положила ему на плечо пышную руку.

Сергей на цыпочках удалился.

Спустя пять минут Лидия уже представляла Винтерлиха присутствующим в качестве своего жениха.

— Может, разопьем по этому случаю бутылку шампанского? — нерешительно предложил Менев. — Как вы полагаете?

— Пять бутылок, под мою ответственность, — уточнил Сергей.

— Тарас, пять бутылок шампанского!

— Велите сразу прихватить еще пять, — сказал Сергей, — нам они, вероятно, понадобятся.

— А что, намечается еще пара молодоженов?

— Надеюсь.

Карол взволнованно подошел к Сергею и прошептал ему на ухо:

— Вы и Зиновия?

— Нет, вы и Зиновия, — так же тихо ответил Сергей.

— Как вы себе это представляете? Она же меня видеть не хочет.

— Напротив, она только и ждет вашего признания.

Карол оттащил его к окну.

— Но она ведь пригрозила уехать, если я хоть словечком обмолвлюсь о своей любви.

— Никуда она не уедет!

— Это уже большое облегчение, но тем не менее мне недостает храбрости…

— Если хотите, я сам организую все дело.

— Будет очень любезно с вашей стороны, я уже ваш неоплатный должник.

— Не стоит об этом говорить.

— И вы в самом деле полагаете, — продолжал Карол, — что, женившись на Зиновии, я не буду выглядеть шутом гороховым? Эта женщина, эта богиня — и я! Да мыслимо ли, чтобы я хоть в малейшей степени мог удовлетворить ее запросы?

— Вам нужно иметь именно такую жену, как Зиновия, — заявил Сергей. — Ведь она — живое олицетворение радостной красоты античного мира.

— Эллада и Рим! — восторженно воскликнул Карол. — Я уже вижу, как ко мне нисходит весь Олимп, но она?

— Ей, как богине, требуются поклонение, жертвы, фимиам; все это она отыщет у вас, ибо я полагаю, что вы ее любите.

— Больше, чем в состоянии выразить!

— Следовательно, с вами она будет по-настоящему счастлива.

— Ах! Только бы вы не ошиблись.

— Я знаю Зиновию, и я ваш друг, Карол, хотя и послал вам когда-то лисенка. Я никогда не допустил бы такого союза, не будь я убежден в том, что он приведет к добру. Мне хотелось бы всех видеть довольными — и вас, и госпожу Федорович.

— Стало быть, я могу осмелиться?

— Конечно, а теперь пойдемте со мной.

Зиновия знала, что они должны появиться, она дожидалась их, покоясь на мягких диванных подушках, и встретила благосклонным кивком красивой головы.

— Вы, как я слышала, соединили две счастливые пары, — обратилась она к Сергею.

— Да, и пришел сейчас, чтобы связать узами третью.

— Правда?

— Вот стоит Карол, — продолжал Сергей, — мне нет необходимости говорить, что он любит вас. Вы это и без меня знаете. Он просит вашей руки, не заставляйте же его слишком долго ждать вашего согласия.

— Ты действительно решился на такой шаг? — со спокойной, отрешенной улыбкой спросила Зиновия.

— Я люблю тебя, — дрожащим голосом кротко проговорил Карол. — И ты мне, вероятно, поверишь, что я не могу, не хочу без тебя жить. Я, конечно, мало что могу тебе предложить, понимаю. Но возможно, ты будешь удовлетворена, когда увидишь, что воплощаешь для меня все, о чем я когда-либо осмеливался мечтать и на что надеялся.

Он опустился перед ней на колени и поцеловал ее руки. Сергей собрался было потихоньку выйти, однако Зиновия выпрямилась и позвала его обратно.

— У меня нет от вас тайн, — молвила она, — оставайтесь. — И затем, повернувшись к Каролу, продолжала: — Я долго сражалась. Борьба закончена. Если в моих силах сделать тебя счастливым, то вот моя рука.

— Благодарю тебя, — запинаясь, пролепетал Карол. — Я на седьмом небе, прямо не знаю, чем я такое заслужил!

— Ты лучше меня, — возразила Зиновия. — Не знаю, найдется ли и во мне столько беззаветной любви. Но я постараюсь — и очень надеюсь, что у меня получится.

— Благодарю вас, Сергей, — сказал Карол, поднимаясь на ноги и пожимая ему руку. — Вы наш добрый ангел.

— Похоже, огненный меч, с которым вы явились сюда, оказался на поверку факелом Гименея, — пошутила Зиновия. Потом она в сторонке обменялась с Каролом несколькими словами, и он покинул комнату.

Зиновия осталась с Сергеем наедине.

Он встал у окна, отворотившись от нее, и глядел в сад, на веселое колыхание листьев и цветов. На душе у него вдруг сделалось тяжело и тихо, он не решался взглянуть на Зиновию, которая, скрестив руки на коленях и опустив голову, сидела теперь на диване — безмолвная и покорившаяся судьбе.

Долгое время в комнате ничего не было слышно, кроме жужжания большой мухи, перелетавшей с места на место и периодически ударявшейся об оконное стекло.

Наконец Зиновия шевельнулась.

— Вы довольны мной? — спросила она, поворачивая голову в его сторону.

Сергей подошел к ней и протянул руку, он по-прежнему не находил слов.

— Я обещаю вам сделать его счастливым, — проговорила она.

— А вы сами?

Зиновия пожала плечами.

— Дайте же мне надежду, что вы тоже будете счастливы.

— Насколько это еще в моих силах — конечно; но вы меня не знаете, вы не желаете меня знать. Мое сердце вовсе не такое холодное и пустое, как вы предполагаете. Я многое выстрадала, прежде чем прийти к этому решению. Вы не поверите, но это именно так. И потому я отказываюсь от дальнейшей борьбы. Я успокоюсь, я буду жить с удовольствием, это все.

— Вы смотрите на вещи слишком мрачно.

Зиновия отрицательно покачала головой.

— И поскольку вы ощущаете горечь, — продолжал Сергей, — в нашу радость тоже капает яд, ибо я не могу быть спокоен, не могу быть доволен до тех пор, пока вижу вас в состоянии внутреннего разлада.

— Никакого внутреннего разлада во мне нет, и вы, стало быть, можете не беспокоиться. Мое самоезаветное желание — увидеть радостным вас.

— Вы пытаетесь сейчас ввести меня в заблуждение.

— Вовсе нет. — Она медленно встала и положила ладонь ему на плечо. — События развиваются так, как я и хотела. Не считайте меня, пожалуйста, жертвой обстоятельств. Я не жертва. При необходимости выяснилось бы, что я сильнее, чем эти обстоятельства. Теперь, Сергей, когда все позади, я вам говорю: пожелай я того, я бы вырвала вас у Натальи, можете мне поверить. Но я не пожелала, потому что… потому что хотела видеть вас счастливым, потому что вы — единственный мужчина, которого я на самом деле любила.

Сергей взволнованно и смущенно опустил голову. С его губ не слетело ни звука, хотя ему было что сказать.

Зиновия склонилась к нему на грудь и тихо заплакала.

Когда они сошли вниз, хлопнули пробки шампанского, и Менев наполнил бокалы. Зиновия улыбнулась и протянула Каролу руку, которую тот в блаженной прострации схватил и поцеловал.

45. Весна любви

И, пробуждая жизнь, на все льет солнце свет;

Цветы, плоды воскреснут в годовом круговороте,

Природа дышит вновь гармонией, любовью.

Шелли. Королева Маб

Когда Сергей вышел из дома, на дворе с довольной улыбкой стоял старый Онисим.

— Теперь я всех их переженил, — с легким вздохом произнес Сергей.

— А вы, молодой барин, берите в жены милостивую барышню, — посоветовал старик.

— Вопрос в том, возьмет ли она меня.

— Мне это лучше знать, — возразил Онисим. — Она сидит там, в саду, вы только поговорите с ней, и, если она скажет «нет», я повешусь на этом дереве.

Тогда Сергей двинулся в сад, медленно, с учащенно бьющимся сердцем. Наталья издали увидала его и пошла навстречу. Они встретились посредине гравиевой дорожки.

— Три свадьбы вдруг и одновременно! — молвила Наталья.

Она стояла перед Сергеем во всей красе молодости, цветущая и довольная.

— Я сдержал слово, — ответил он, — все в порядке, лад и согласие восстановлены, каждый умиротворен и счастлив.

— Тысяча благодарностей.

Она с чувством потрясла ему руки. Потом они рядышком пошли дальше, углубились в заросли, где зеленые двери из вьющихся побегов и усиков открывались перед ними и снова смыкались за их спинами. Здесь нужно было пробираться меж деревьев, кусты своими колючими ветками шаловливо хватали Наталью за платье, и со всех сторон на нее дождем сыпались цветочные лепестки. Наконец они добрались до маленькой скамьи возле самой садовой ограды, за которой начинались просторы полей и слышалось перепелиное щелканье.

Здесь, под душистыми кустами, образовавшими над скамейкой шатер, они и присели. Они долго не произносили ни слова; казалось, им достаточно любоваться друг другом и ощущать взаимную близость.

Солнечные лучи золотили верхушки тополей, листва ближней осины отливала зеленоватым серебром. Солнце сплетало мерцающие нити между молодыми побегами, и стоило дохнуть легчайшему ветерку, как по саду прокатывалась волна зеленого пламени.

— Вы останетесь сегодня у нас? — наконец заговорила Наталья.

— Если вы пожелаете.

— Я? Мне бы хотелось никогда больше не отпускать вас, у меня такое чувство, будто вы член нашей семьи. Возможно, это ребячество, но мне тревожно, когда вас нет рядом.

— Но я же не могу неотлучно здесь находиться.

— Почему не можете? Но я знаю, как мне поступить. Если вы не приедете к нам, я сама к вам приеду. Не волнуйтесь, я вас не побеспокою. Мне известно, что вы занятой человек. Я стану помогать вам. Многого я, конечно, не понимаю, но кое в чем все-таки разбираюсь. Мы вместе отправимся в поле, на пастбище, на гумно и в конюшню. Вместе будем в саду поливать цветы и, где необходимо, подрезать ветки, вместе — сажать овощи и собирать поспевшие фрукты. Кроме того, я хочу ловить с вами рыбу и ходить на охоту, хочу вместе выезжать верхом, преодолевать канавы и живые изгороди. А потом, когда мы, усталые, воротимся домой, я пойду на кухню, заварю и подам чай, и мы будем сидеть рядом — в летнюю пору перед домом в тени виноградной лозы, зимой у камина, — и вы будете рассказывать мне что-нибудь интересное, а если вам захочется, я сыграю какую-нибудь мелодию на пианино или спою песню.

Сергей слушал и неотрывно смотрел на нее, в немом блаженстве.

— Что с вами? — спросила она. — Почему вы так молчаливы? Или, может, вы не хотите, чтобы я приходила?

— Разумеется, хочу, и хочу еще большего.

— Большего?

— Мне хотелось бы, Наталья, чтобы вы пришли и больше не уходили — никогда.

— Такое невозможно.

— Почему же невозможно?

— Потому что… потому что… разве нам поверили бы, что мы только хорошие друзья?

— Ну а если бы мне этого показалось мало, Наталья, если бы я потребовал большего, всего?

Она смотрела в землю. Легкая дрожь пробежала по ее девичьему телу.

— Вы молчите?

Наталья склонила красивую голову еще ниже, но ее мягкая ладонь нежно коснулась его руки.

— Это можно считать ответом?

Она согласно кивнула.

— Наталья, скажите же мне хоть слово, одно-единственное!

Она взглянула на него, и ее большие преданные глаза наполнились слезами.

— Наталья, я не могу иначе, смейтесь, если угодно, но я должен сказать: я вас люблю, вы первая, кого я полюбил, и я всегда любил только вас, вас одну.

Наталья вскочила на ноги и закрыла лицо руками.

— Не хотите же вы сказать, что не любите меня? — продолжал Сергей. Он был бледен, однако спокоен. — Вы правы, лучше так… — Он поднялся и с болью смотрел на нее. — Что ж, позвольте мне нынче уйти, и если я когда-нибудь приду снова…

— Сергей!

Это был крик, исторгшийся из глубины большой, счастливой души; и в тот же миг Наталья заключила Сергея в объятия, приникла к его груди.

— Наталья…

— Я люблю вас, и как же сильно я вас люблю! — прошептала она.

Он приподнял ее голову — светло-русые волосы были точно солнечный свет, — и горячими губами приник к устам. Поцелуй длился бесконечно. Природа, казалось, затаила дыхание и в блаженном ожидании вслушивалась в тишину, как когда-то в первый миг сотворения мира; затем вдруг по кронам и стеблям пробежал шелест, пение и щебетанье разных птиц слилось в ликующую мелодию, закружились в свадебном хороводе эльфы, стали видны покачивающиеся на облаках маленькие ангелы.

— Так вы меня любите? — переспросил Сергей. — Это правда? Как это может быть правдой?

— А вы простили меня? — спросила она в свою очередь. — Простили дурочку, которая слишком поздно узнала вам цену? Которая любила вас, но испугалась своего сердца и говорила гордые слова, хотя на самом деле ее душили слезы? Но я была наказана, Сергей. О, сколько же я за эти месяцы выстрадала!

Она снова спрятала голову у него на груди, а он гладил ее по волосам, как обожаемого ребенка.

— Однако теперь вы мой, я навсегда полонила вас! — сказала она спустя некоторое время. — Кончились сомнения и тревоги, я больше никогда не буду такой безрассудной и не поддамся высокомерию.

Она снова опустилась на скамейку, а он подсел к ней и обнял ее одной рукой.

Перед ними высилось дуплистое вишневое дерево, на котором начала строить гнездо пара малиновок. Доверчивые пичуги летали туда-сюда и приносили в клювах маленькие былинки. Время от времени одна из них усаживалась на качающуюся ветку возле влюбленных и с умным видом разглядывала их маленькими черными глазками.

Вдруг со стороны поля прискакали два зайца. Они играли между собой и с шаловливой нежностью били друг дружку лапками.

Тысячи цветочных глаз изумленно взирали на Наталью, и даже разноцветные мотыльки, порхающие в голубом воздухе, казались цветами, обретшими крылья. Девушка молчала, порой заветные, прекрасные мысли сердца добирались до ее свежих губ, но и тогда губы лишь едва заметно шевелились, ничего не произнося.

Место, где они сидели, тоже было укромным и тихим.

Неподалеку от них из земли бил пенистый источник, там образовался небольшой пруд с поросшими камышом берегами. Над его поверхностью парили стрекозы, тела и крылья которых превращались на солнце в драгоценные камни. Кусты и многолетние травы были здесь гораздо выше, чем в других местах сада. Они перехватывали солнечные лучи, и потому в этом уголке всегда царил полумрак.

Вот издалека донеслась песня. Можно было даже разобрать слова:

Сергей привлек Наталью к себе и поцеловал ее руку: нежное запястье, обрамленное темным мехом; потом — лоб и губы; девушка, закрыв глаза, с искренней страстью ответила на его поцелуй.

Но затем неожиданно вырвалась из объятий и принялась собирать цветы.

— Что вы делаете? — спросил Сергей.

— Не спрашивайте, а помогите мне.

Он охотно выполнил ее просьбу, и вскоре они наполнили подол ее платья, слегка приподнятый ею, самыми пестрыми цветами; правда, Сергей иногда останавливался, чтобы полюбоваться гибкой фигурой возлюбленной и грацией ее движений.

— Ну вот, пока достаточно, — сказала она и уселась, чтобы плести из цветов кольца, а из них — цепь.

— Что это вы задумали, милая Наталья?

— Вы же видите, я делаю цепь.

— С какой целью?

— Чтобы приковать ею вас.

— Ребенок!

— Да, большой ребенок, — сказала Наталья, — играющий живой куклой.

Сергей рассмеялся.

— Глядите, так будет всегда, — продолжала она. — Я намерена привязывать вас только цветочными цепями.

Она накинула первую ему на шею.

— Как вам идет! А теперь давайте-ка руки.

Сергей опустился перед ней на колено и протянул ей обе руки. Наталья ловко связала их второй цветочной цепью:

— Теперь вы мой пленник.

— Позвольте мне оставаться в плену всегда.

— Даже не надейтесь, что я вас когда-нибудь отпущу! — с очаровательной шаловливостью воскликнула Наталья. — Если эти цепи завянут или порвутся, у меня всегда найдется пара других, которые скуют вас навеки.

— Каких?

— А вот таких. — Она быстро обхватила его за шею и поцеловала. Потом сама разорвала цветочные узы и бросила их в траву. — Теперь вы свободны. Бегите, еще есть время. Вы не желаете? Ну, погодите, вы за это поплатитесь! Я накину на вас новые цепи. — Она опять обвила его шею теплыми, живыми змеями. — Кто еще позволит так быстро поймать себя, да к тому же — такой глупой девчонке, как я?

Снова донеслась песня о влюбленных. Наталья подняла голову и прислушалась.

— В этих словах заключена вся мудрость земного мира, — проговорил Сергей, — ибо счастье пугливо и застенчиво, как любовь.

— Потому я и должна быть всегда только с вами, — сказала Наталья, — вдали от большого света. Зачем нам люди? Разве нам не хватает друг друга? Мне не нужно иных удовольствий, кроме тех, какими я могу наслаждаться лишь с вами. Предоставим же другим справлять праздники, а сами будем тихо жить в нашем укромном уголке. Хотите?

— Конечно, Наталья: мы построим для себя свой маленький мир, скрытый от посторонних глаз, — покойный рай.

— Именно потому я не хочу справлять шумную свадьбу, — продолжала она. — Прошу вас! И давайте обойдемся без свадебного путешествия. Не оскверним прекрасных дней начала нашего брака почтовыми каретами, железнодорожными купе и гостиницами.

— Вы совершенно правы, Наталья.

— Мы обвенчаемся в нашей старой деревенской церкви, — продолжала она, — без свидетелей, без блеска, в тишине, а потом вы введете меня в свой дом. Там я буду сидеть в кресле, в котором когда-то сиживала ваша матушка. Сверчок будет радовать меня своей песней, старая мебель и картины расскажут мне о седых временах, а вы, преклонив колено, будете говорить о том, что любите меня. И поэтому обещайте мне ничего не менять в старом доме. Все должно оставаться так, как в ту пору, когда жили ваши матушка и отец, а у вас были белокурые локоны.

— Вы будете счастливой, Наталья.

— Такой же счастливой, какими были ваши родители, — ответила она. — Но мы никому не станем об этом рассказывать, ибо тот, кто нашел свое счастье, должен беречь его как зеницу ока, потому что существуют злые слова и недобрые взгляды, которые могут все разрушить.

— Но не станет ли для вас одиночество слишком однообразным и монотонным, дорогая Наталья, вы ведь еще не знаете жизни, не захочется ли вам иногда выезжать в большой свет?

— Моя жизнь это любовь, — спокойно проговорила она, — и как мне может быть одиноко с вами? Потом, я такая невежественная. Я ничего не знаю, кроме того, что люблю вас. Этот чудесный мир с его звездами, растениями, камнями и животными лежит передо мной, как книга на неведомом языке, которого я не понимаю. Я лишь изредка слышала рассказы о чужих странах и народах, о минувших эпохах, о великих полководцах и героях, да и прекрасные творения поэтов и художников остались неизвестными мне. Теперь вы станете моим учителем, мы будем вместе читать, размышлять и фантазировать, и вы познакомите меня с каждым растением, с каждым камнем, не правда ли?

— Я сделаю все, Наталья, все, что вы пожелаете…

— Вот видите, значит, нам никогда не будет одиноко и скучно.

Она встала, прошла до калитки в заборе и отворила ее.

Сергей последовал за ней.

— Куда вы собрались?

— Туда, на простор, сердце у меня переполнено.

Она быстро зашагала меж хлебных полей к ближайшему холму. Всходы перекатывались волнами под весенним ветром. На одном из ближних наделов крестьянин пахал землю: в плуг была запряжена пара низкорослых худых лошаденок. У колодца несколько девушек набирали воду, их алые косынки светились издалека, а радостный смех звонко разносился над лугом, на котором паслись лошади. Дальше был лес, а на горизонте виднелась в дымке синяя гряда гор.

Теперь они поднялись на небольшую возвышенность. Наталья стояла там тихая и красивая, устремив блуждающий взор вдаль. В саду пели птицы, с полей доносилось перепелиное щелканье, а вскоре во всех окрестных деревнях начали чисто и мирно звонить колокола.

Крестьянин оставил плуг и в благочестивой задумчивости снял шапку.

Наступил полдень. Вся земля далеко вокруг была залита солнечным сиянием.

Внезапно Наталья обняла любимого и, обливаясь горячими слезами, поцеловала его, потом раскинула руки и воскликнула:

— Боже, как все-таки прекрасен мир!

Примечания

1

Франческо Далль'Онгаро (1818–1873) — итальянский писатель, некоторое время из-за политических убеждений прожил в изгнании (Швейцария, Бельгия); профессор итальянской литературы во Флоренции и в Неаполе, автор пьес, комедий, рассказов и стихотворений, часть из которых написана на венецианском диалекте. (Здесь и далее, если не указано иное, примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Малоросский танец.

(обратно)

3

Слова, данные курсивом, написаны в оригинале по-русски.

(обратно)

4

Сам автор в новелле «Коломейский Дон Жуан» дает следующий комментарий к этому термину: «Каждый большой дом имеет своих еврейских агентов, свой факторум — своих семейных евреев, называемых факторами».

(обратно)

5

Певчая птица (Lanius cristatus L.) семейства сорокопутов, называемая также девятисмертом.

(обратно)

6

Венгерка (фр.) — род гусарской куртки, обильно украшенной поперечными шнурами и позументом.

(обратно)

7

Галантной Саксонии (фр.). Имеется в виду один из живописных мотивов саксонского (мейсенского) фарфора.

(обратно)

8

Имеется в виду император Священной Римской империи (до 1806) Франц II Йозеф-Карл, он же император Австрии (с 1804) Франц I (1768–1835).

(обратно)

9

Из многочисленного рода польских магнатов Понятовских здесь, скорее всего, имеется в виду князь Юзеф Понятовский (1763–1813), польский военный министр, союзник Франции.

(обратно)

10

«Мир в картинках» (лат.).

(обратно)

11

Роман немецкого писателя Христиана Августа Вульпиуса (1797).

(обратно)

12

Клод Лоррен (1600–1682) — французский художник-пейзажист.

(обратно)

13

Порода охотничьих собак, натасканных на уток.

(обратно)

14

Уильям Хогарт (1697–1764) — английский художник, известный жанровыми и сатирическими сюжетами своих произведений; считается основоположником английской карикатуры.

(обратно)

15

Касательно этого средства передвижения известный финский археолог и этнограф Ялмар Аппельгрен-Кивало, в 1887 г. странствовавший по бескрайним просторам Юго-Восточной Сибири, вносит в свои дневники следующую примечательную запись: «В Томске делались последние приготовления к путешествию, к которым относилось и приобретение нами так называемого тарантаса, исключительно целесообразного в поездках по бездорожным, но плоским степям Сибири, поскольку такая повозка не только вмещает в себя множество дорожной поклажи, но при случае может использоваться в качестве гостиной и спальни». (Примеч. автора.)

(обратно)

16

Эрнст Конрад Фридрих Шульце (1789–1817) — немецкий поэт. Под впечатлением ранней смерти своей невесты создал романтический цикл из 20 стихотворений «Цецилия» (1813), а также книгу стихов «Заколдованная роза» (1818).

(обратно)

17

Длиннополый сюртук, легкая шинель.

(обратно)

18

Теодор Кернер (1791–1813) — немецкий поэт и драматург, автор патетических драм и трагедий.

(обратно)

19

Франц Моор — главный герой драмы Фридриха Шиллера «Разбойники» (1783).

(обратно)

20

«Господь да пребудет с вами» (лат.).

(обратно)

21

Старое название Львова.

(обратно)

22

Ян Матейко (1838–1893) — польский художник.

(обратно)

23

Никса — водяная фея, или русалка.

(обратно)

24

Графиня Ида фон Хан-Хан (1805–1880) — немецкая писательница и поэтесса, автор пользовавшихся успехом романов («Графиня Фаустина», 1841; «Цецилия», 1844; «Две женщины», 1845 и других), главными героинями которых были аристократичные женщины, желавшие жить свободно и наравне с мужчинами пользоваться благами бытия, что подразумевало также свободную любовь.

(обратно)

25

Меринос — ткань из шерсти овцы одноименной испанской породы.

(обратно)

26

Между прочим (фр.).

(обратно)

27

Фотэ (fauteuil) — кресло особой формы с подлокотниками.

(обратно)

28

Велисарий (ок. 505–565) — византийский полководец; один из сподвижников императора Юстиниана в его политике усиления централизованной власти.

(обратно)

29

Джордж П. Джеймс (1799–1860) — английский писатель, автор многочисленных исторических романов, в которых он, впрочем, никогда не поднимался до уровня своего кумира, В. Скотта.

(обратно)

30

Вареная гречневая крупа. (Примеч. автора.)

(обратно)

31

Теодор Г. фон Хиппель (1741–1796) — немецкий писатель эпохи Просвещения, друг И. Канта.

(обратно)

32

«Будем веселиться, пока мы молоды» (лат.) — старинная студенческая песня.

(обратно)

33

Сулейман I Великолепный (1494–1566), называемый также Законодатель, — десятый султан Османской империи. Его первая жена была родом из Галиции.

(обратно)

34

Омфала — в древнегреческой мифологии царица Лидии, которой был продан в рабство Геракл. Омфала заставляла его заниматься женской работой. В их любовном союзе Омфала главенствовала, а Геракл был у нее «под каблуком». Омфала носила львиную шкуру Геракла, обрядив его самого в женскую одежду. Этот обмен ролями указывает на следы материнского права. Имя Омфалы со временем стало нарицательным.

(обратно)

35

По круговой (искаж. польск.).

(обратно)

36

Иоганн Петер Хебель (1760–1826) — немецкий писатель.

(обратно)

37

«Занимательная газета» (фр.).

(обратно)

38

Скандальная хроника (фр.).

(обратно)

39

Фридрих Готлиб Клопшток (1724–1803) — известный немецкий поэт.

(обратно)

40

Пикет — карточная игра.

(обратно)

41

Маркерами в Австро-Венгрии называли также кельнеров и официантов.

(обратно)

42

Пер. Т. Л. Щепкиной-Куперник.

(обратно)

43

Польская хлебная водка. (Примеч. автора.)

(обратно)

44

Здесь: высокая шапка.

(обратно)

45

Бертольд Ауэрбах (1812–1882) — немецкий писатель.

(обратно)

46

Ганс Сакс (1494–1576) — знаменитый немецкий мейстерзингер.

(обратно)

47

Пер. К. Бальмонта.

(обратно)

48

Замиэль — злой дух, черт в германском фольклоре.

(обратно)

49

Мазурек — род ватрушки, украшенной сверху продольными и поперечными полосками из теста.

(обратно)

50

«Бойня» (фр.).

(обратно)

51

Легкое столовое вино из винограда, выращенного в окрестностях австрийского города Руст на берегу Нойзидлерского озера.

(обратно)

52

Крепкое вино, производимое на винодельнях венгерского города Эрлау (ныне Эгер).

(обратно)

53

Слезы Христовы (лат.).

(обратно)

54

Агустин Морето-и-Каванья (1618–1669) — знаменитый испанский драматург XVII века. Пьеса «За презрение — презренье» была написана им в 1654 г.

(обратно)

55

В данном случае имеется в виду Аспазия из Милета, одна из выдающихся женщин Древней Греции, вторая жена Перикла.

(обратно)

56

Готлиб Конрад Пфеффель (1736–1809) — немецкий поэт, баснописец.

(обратно)

57

Имеется в виду увеселительный замок принца Евгения Савойского в Вене, построенный И. Л. фон Хильдебрандтом в период 1714–1723 гг.

(обратно)

58

Шандор Петёфи (настоящее имя Александр Петрович, 1823–1849) — выдающийся венгерский поэт.

(обратно)

59

Растение семейства тыквенных, горькие плоды которого используются в медицине.

(обратно)

60

Рвотного ореха (лат.).

(обратно)

61

Имеется в виду венгерский князь Ференц (Франц) Ракоши (1678–1735), предводитель мятежа против центральной власти; в 1704 г. во главе своего войска он вторгся из Польши в восточные пределы империи, был провозглашен князем Семигорья, а затем королем Венгрии; в 1708 г. потерпел сокрушительное поражение под Тренчином, бежал в Польшу, потом жил в Париже, откуда переехал в Константинополь.

(обратно)

62

Готфрид Август Бюргер (1747–1794) — немецкий поэт, близко примыкавший к литературному объединению «Геттингенекая роща», известен своими балладами, написанными по мотивам народных сказаний; выступал и как переводчик.

(обратно)

63

На острове Кифера существовал в античную эпоху центр культа Афродиты со знаменитым святилищем этой богини. От названия этого острова и происходит эпитет Афродиты «Киферийская».

(обратно)

64

Барич. (Примеч. автора.)

(обратно)

65

Имеется в виду продавший свою тень герой «Удивительной истории Петера Шлемиля» Адельберта фон Шамиссо (1781–1838).

(обратно)

66

Фридрих Рюккерт (1788–1866) — немецкий поэт, представитель позднего романтизма.

(обратно)

67

Изабо (настоящее имя Изабелла Баварская, 1371–1435) — королева Франции, с 1385 г. супруга Карла VI Французского.

(обратно)

68

Альдона — дочь литовского князя, героиня поэмы Адама Мицкевича «Конрад Валленрод» (1828).

(обратно)

69

Среда на первой неделе Великого поста.

(обратно)

70

Пер. Н. Вольпин.

(обратно)

71

Торговка модными товарами (фр.).

(обратно)

72

«Тройка» — русская народная песня. (Примеч. автора.)

(обратно)

73

Адальберт Штифтер (1805–1868) — австрийский писатель.

(обратно)

74

Либуше — легендарная правительница и прародительница чешских королей, жившая предположительно в VIII в.

(обратно)

75

Светотень (фр.).

(обратно)

76

Тит Флавий Веспасиан (39–81) — римский император.

(обратно)

77

«Польская» (фр.).

(обратно)

78

Пер. А. Глобы.

(обратно)

79

Vivat! Kochajme sie — польский тост. (Примеч. автора.)

(обратно)

80

Имеется в виду кабак на дороге из Петербурга в Ораниенбаум.

(обратно)

81

Одноствольный или двуствольный карманный пистолет.

(обратно)

82

Иначе: праздник Крещения, или Богоявления, приходится на 6 (19) января.

(обратно)

83

Свьенчонэ. Называется так, потому что съестное прежде освящается в церкви. (Примеч. автора.)

(обратно)

84

И то и другое — выпечка. (Примеч. автора.)

(обратно)

85

Разбойник. (Примеч. автора.)

(обратно)

86

Кристоф Мартин Виланд (1733–1813) — немецкий писатель.

(обратно)

87

Своего рода шницель из рубленого мяса, под острым соусом, и пюре из гречневой крупы. (Примеч. автора.)

(обратно)

88

Перев. Н.Любимова. «Дон Кихот», глава XXXIII.

(обратно)

89

Пер. Б. Пастернака.

(обратно)

90

Настольная игра с девятью шашками.

(обратно)

91

Станислав Август II (С. А. Понятовский, 1732–1798) — польский король с 1764 по 1795 г.

(обратно)

92

Август Фридрих Эрнст Лангбайн (1757–1835) — немецкий писатель.

(обратно)

93

Мимоходом (фр.).

(обратно)

94

Малороссийская народная песня. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

Том первый

  1. Возвращение на родину

  2. Рай

  3. Наталья

  4. Любовь амазонки

  5. Розочка воспротивилась и уколола

  6. Пара бархатных туфелек

  7. Змия

  8. Семейный совет

  9. Чудесный рог

  10. В паутине

  11. Школа женщин

  12. Омфала[34]

Том второй

  13. Именины

  14. Зиновия ищет союзников

  15. Ножницы Далилы

  16. У камелька

  17. Кошка играет с мышами

  18. Зимняя сказка

  19. Два шахматных хода

  20. Проигранная партия

  21. Аптека Амура

  22. Женская игра

  23. Домашний театр

  24. Пение сирен

  25. Бал в пекарне

  26. Триумф

  27. Низвержение с Олимпа

  28. Азартная игра

Том третий

  29. Зверинец Зиновии

  30. Бесенята и амурчики

  31. В ложе

  32. Одна дома

  33. Кто покупает богов любви?

  34. Чтобы пить вино и петь…

  35. Плод созрел

  36. Боевая вылазка

  37. Похищение

  38. Дуэль

  39. Идет дождь

  40. Гром среди ясного неба

  41. Каждому по заслугам

  42. Грехопадение

  43. Ангел с огненным мечом

  44. Факел Гименея

  45. Весна любви

*** Примечания ***