Фигурек [Фабрис Каро] (fb2) читать онлайн

Фабрис Каро Фигурек

Ирис и Саре

[Реальность]

1

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан в гостиной.

Некто-Жан. Не представляешь, как я рад этому визиту!

Эпитафина. Мммм… На мой взгляд, за такой резкой переменой что-то кроется…

2

Похороны Пьера Жиру разочаровали меня страшно, никаких подлинных чувств в этой церемонии не отразилось. Не спорю, народу собралось порядочно, куда больше, чем на похоронах Антуана Мендеса, но зрелищу явно не хватало ритма, и вообще все получилось как-то малоубедительно. Только подумайте: даже дочь Пьера Жиру (по крайней мере, та, кого я посчитал дочерью Пьера Жиру) оказалась не особенно в ударе. Похоже, ее постоянно одолевали сомнения: то ли проявить деликатную сдержанность, то ли рыдать взахлеб, и надо сказать, взрыдывала она хоть и шумно, но не слишком выразительно… весьма, весьма посредственные рыдания — грубо звучали, без всяких полутонов. Вот мать Полины Вердье — это да, она-то проявила себя настоящей плакальщицей, ни на минуту не расслабилась, полностью включилась в действие, и лирические порывы ее импровизаций было просто невозможно слушать без слез, — ну, просто ничего общего с дочерью Жиру. Хотя справедливости ради и в защиту последней нельзя не уточнить, что ее отцу сравнялось восемьдесят восемь и что рокового исхода близкие ныне покойного ожидали со дня на день, — в отличие от родственников Полины Вердье, которая врезалась в платан на обратном пути с дискотеки. Но тем не менее оправдания такому нет и быть не может.

Сам отец Руке, и тот оказался не в лучшей форме и, на мой взгляд, выступил куда ниже своих возможностей. Произнося надгробное слово, он два или три раза запнулся на тех местах, которые на самом деле не должны были вызвать у него особых затруднений. Кажется, его красноречие осталось в прошлом, во всяком случае, утеряло гибкость, и я крайне об этом сожалею. Он не смог увлечь людей, собравшихся в громадном количестве. Но, насколько мне известно, накануне у отца Руке было чересчур много крестин, а в таких условиях сложно подготовить хоть что-нибудь достаточно высокой пробы. Нет, честно, это погребение меня не впечатлило, куда ему до похорон Антуана Мендеса. Ах эти похороны Антуана Мендеса!.. Его жена — с попытками броситься туда, в яму, чтобы соединиться с любимым в вечности (о, как истерически она выла!); три его сына, удерживавшие матушку на краю разверстой могилы и одновременно подавлявшие глухие рыдания, — так и положено вести себя взрослым мальчикам перед лицом смерти. А прощание с покойным лучшего друга! Каждое слово будто отчеканено, каждое вызывает восторг, светлую задумчивость — ни малейшего намека на траур, напротив, он позволил себе рассказать несколько забавных историй из жизни, и присутствовавшие даже улыбнулись сквозь слезы. Искренне желаю этому лучшему другу, чтобы, когда настанет его час, и в его честь прозвучали такие же хвалы. Да уж, если у кого был полный порядок с похоронами, так это у Антуана Мендеса, можете мне поверить! Есть люди, которые умеют уходить достойно…

3

— «Johnny Johnny», а на конверте — собственноручная подпись Жанны Mac!^[1] Вот, смотри: «Орели сердечно!»

Жюльен с гордостью протягивает мне пластинку. Точно с таким же выражением лица он протянул бы мне свою фотографию на первой полосе какого-нибудь популярного еженедельника — глуповатый подросток, да и только, ишь разулыбался.

— Ну и что?

Я в течение нескольких секунд со всех сторон изучаю диск, потом возвращаю Жюльену.

— М-да, неплохо.

— На блошином рынке нашел! Девчонка-подросток, наверное, та самая Орели и есть, уступила за евро. А ее приятель хотел три! Но я его оставил с носом…

— Что? Три евро за сорокапятку Жанны Мас?!

— Ну-у… Парень меня раскусил, живо смекнул: если тридцатилетний мужик ищет такую штуку, значит, он либо придурок, либо коллекционер. А потом, тут же надпись!..

— Конечно-конечно, если только эту надпись сделала не сама Орели…

Он смотрит на меня, и во взгляде его ясно читается тревога пополам со скепсисом — так же было в тот раз, когда я усомнился в подлинности пиратской записи концерта Мадонны в Исси-ле-Мулино. Продлевая почти садистское удовольствие, я нахмуриваю брови — воплощенное недоверие. Он допивает все, что было в бокале, и снова заводит свою волынку:

— Ты что, можешь себе представить десятилетнюю девочку, которая сама надписывает себе пластинку? Чушь какая…

Что тут ответишь? Лучше промолчать, потому что я-то легко могу себе представить десятилетнюю девочку, которая сама надписывает себе пластинку.

Тут заходит Клер с кроликом в горчичном соусе и ставит этого несчастного на стол. Кролик в горчичном соусе! Почему бы не сказать, что она ставит на стол застреленного кролика в горчичном соусе? Моя концепция кролика такова: кролик есть покрытое мехом животное, которое роет в земле норы и убегает от охотников. То, что я вижу на столе, не кролик. Почему не говорят «застреленный кролик в горчичном соусе», «прирезанная курица на вертеле», «заливное из безвременно погибшего поросенка», «ризотто с угробленными мидиями»? По очень простой причине: люди всячески, любыми способами избегают напоминаний о том, что все мы не вечны.

Клер кладет мне на тарелку кусочек спинки. Надо сказать, что ясное понимание сущности смерти отнюдь не вступает в непримиримое противоречие со страстной любовью к застреленному кролику в горчичном соусе. Зато положение нахлебника с вегетарианством практически не совмещается. Когда тебя несколько раз в неделю приглашают разделить трапезу с друзьями, не станешь же при подаче каждого очередного блюда напоминать хлебосолам об их собственной кончине.

Пьем после еды ликер из даров моря, курим сигареты — это один из самых уютных ритуалов, он может либо успокоить, либо вызвать депрессию — в зависимости от времени, состояния, настроения. Сегодня все в порядке, мне хорошо.

— А как твоя пьеса, она уже…

4

…около года назад мы с Жюльеном познакомились на блошином рынке. Скажешь о ком-то, кого знаешь меньше года, что он твой лучший друг, — иные подумают, твое заявление отдает фальшью. Тем не менее у нас — никакой фальши, так все и есть. Я тогда продавал кое-какие найденные на чердаке у родителей вещички, нужно же было хоть сколько-то денег иметь в кармане, а Жюльен сделал стойку на «Square Room» Ала Корли^[2] — пластинка лежала среди прочего барахла в моей коробке, и сам я ее никогда даже не замечал. Мы тут же прониклись друг к другу симпатией, совершенно не понимая, с чего бы. В тот же вечер он представил меня Клер, и с этого времени потянулась длинная череда обедов и ужинов у них дома.

А как только я им сказал, что пишу пьесу, между нами установились какие-то особенные отношения, совсем-совсем особенные, что-то вроде молчаливого покровительства. Существуют артисты, художники в самом широком смысле слова, и существуют люди, которым очень хотелось бы стать художниками, — кстати, именно к этой категории относятся меценаты, — ну и есть еще люди… тут уж ничего не поделаешь, есть еще люди, для которых каждый артист, каждый художник — либо бездельник, либо педик, либо и то и другое сразу.

Клер и Жюльена нельзя было назвать меценатами в полном смысле слова (между нами никогда и речи не было о деньгах), лучше сказать, что они переживали период романтического человеколюбия (или гуманитарного романтизма). Дружба с застрявшим на мели художником (или окаянным артистом) позволяла левой буржуазии той эпохи нарушить монотонность существования, а как раз об этом она и мечтала. Потому и установился сам собой новый ритм жизни, при котором пять раз в неделю меня приглашали к столу, и аккурат во время обеда или ужина укреплялась наша связь, ставшая в конце концов не менее тесной, чем если бы мы были, например, друзьями детства.

Я часто употребляю слово «нахлебник» — правда, из чистейшего кокетства, не подумайте чего иного — но, возможно, и здесь присутствует некий романтический налет: возможно, честнее было бы говорить об обмене услугами. Они меня пять раз в неделю кормили — я в ответ пять раз в неделю нарушал их одиночество вдвоем, не давал ни тому, ни другой оставаться лицом к лицу с той жизнью, какой, прямо скажем, в их мечтах отнюдь не бывало. Каждый находит собственный жалкий способ выбраться из пустыни, которая…

5

— …продвигается?

— Помаленьку… Мне нужно еще многое довести до ума, но постепенно вещь начинает обретать форму…

— Так и не хочешь рассказать, ну хотя бы немножко, о чем она, в прятки играешь?

Я изо всех сил сжимаю губы. Жюльен добродушно смеется и восклицает: «Ох уж эти творцы!» А я в этот самый момент думаю без особых, впрочем, оснований, что друг-то ведь ужасно одинок. Клер спрашивает, не хотим ли мы услышать, что обещают наши гороскопы, мы не слишком настаиваем на знакомстве с ними, хотя на самом деле очень хотим узнать мнение звезд насчет нашего будущего: обоим позарез необходим проблеск надежды, даже обманной.

Клер работает в фонде, который выдает пособие многодетным семьям, Жюльен — в дирекции по материально-техническому обеспечению^[3], что уж они каждый у себя делают, понятия не имею, я их не спрашиваю, а сами они не рассказывают. Наверное, как и я, понимают, что эта тема всем уже оскомину набила, вот мы чаще и предпочитаем помолчать, а не обсуждать служебные дела. Молчать вместе нам никогда не тягостно. Кое-кто сказал бы, что это и есть доказательство настоящей дружбы, — чушь собачья. Да, мы настоящие друзья, да, нам не тягостно молчание при встречах, но здесь нет никакой причинно-следственной связи.

6

Я с большим недоверием отношусь к похоронам Констанов. В прошлом я навидался погребальных церемоний Констанов, и все они оказались никуда не годными от начала и до конца: насквозь фарисейские, слабые и неубедительные. (Имею в виду похороны Жерара Констана, Дельфины Констан и — наверное, самые ужасные из всех — похороны Амеде Констан.) Мне уже сто лет ясно: эти Констаны совершенно не способны умереть как следует.

Вот потому, прочитав в столбце с некрологами о том, что ближайшие похороны — это похороны некоего Жана-Мари Констана, я сразу отреагировал на сообщение резко отрицательно. Лучше уж проехать несколько лишних десятков километров, зато присутствовать на качественной церемонии (например, Барро — Барро всегда все делают очень точно и правильно, ничего выдающегося ждать не приходится, но лично меня они пока ни разу сильно не разочаровали).

В конце концов, уступив внезапному приступу снисходительности (а может быть — и лени), я решил все-таки отправиться на похороны Констана, правда, заранее уверенный, что ничего хорошего там не увижу и не услышу. Ладно, по крайней мере, если это окажется полный провал, у меня будут научно обоснованные и неопровержимые доказательства того, что Констаны умирают хуже некуда.

И каково же было мое изумление, когда зять Жана-Мари Констана принялся в надгробной речи бичевать покойного, ссылаясь на какую-то темную и запутанную историю о наследстве и затапливаемых землях. Двум здоровенным парням (сыновьям Констана?) пришлось вмешаться, они заставили этого типа замолчать и увели его подальше от группы, которая явилась восхвалять усопшего, а не поносить его. Атмосфера после этой интермедии стала по-настоящему магической, печаль, кажется, удесятерилась, ручьи слез переполнились и превратились в реки. Казалось, каждый из присутствующих молча припоминал трогательные эпизоды, которых, может, и не было, а если и были, то горем явно приукрашивались.

Когда я наблюдал за всем этим потоком эмоций, накрытый ими, как куполом, какой-то человек с другого конца нашей группы вдруг подмигнул мне и — с совершенно идиотской улыбочкой — потихоньку показал большой палец. Кругленький такой человечек на коротких ножках, ну очень жизнерадостный на вид…

Откуда я знаю этого типа? Нет, не могу сказать откуда, но тем не менее убежден, что и раньше встречался с ним.

7

— Так как твоя пьеса-то — продвигается?

— Потихоньку-полегоньку продвигается… Нужно еще многое довести до ума, но постепенно вещь начинает обретать форму…

Мать положила мне на тарелку бедрышко мертвой курицы, брату — второе. Мой брат всегда говорил, что кривая самоубийств резко пойдет вниз с того дня, когда генетика позволит разводить кур с тремя ногами, и что нет детской травмы тяжелее, чем травма ребенка (обычно это старший), которому постоянно достается крылышко или вообще кусочек белого мяса, тогда как двое других едят ножки. В нашей семье такой проблемы не было и нет: нас только двое. И у нас с братом поэтому статистически шансов покончить жизнь самоубийством куда меньше. Во всяком случае — по причине травмы, полученной из-за белого мяса убитой курицы.

— А знаешь, ведь театр, это…

…отлично, прекрасно, но не там же ты будешь получать стабильную зарплату, правда, ты же знаешь, как в таком ремесле много званых и как мало избранных, ты знаешь, сколько народу пришло туда, исполнившись самых радужных надежд, а потом они…

— …так ничего и не добились!

Брат хмыкает, вгрызаясь в бедрышко, такие минуты вздорной болтовни, когда нудно повторяется одно и то же, возвращают нас к поре беззаботного детства (в то время как предполагается, что приведенная выше тирада должна меня образумить, если не заставить убояться). Затем наступает черед сравнений.

— Если бы ты продолжал учиться, ты мог бы получить нормальную работу и писал бы свои пьесы в свободное время. Вот посмотри на Тео, он ведь…

8

…всегда сдавал любые экзамены с потрясающей легкостью. Он двигался по дороге школьного обучения так, словно двери перед ним, одна за другой, распахивались сами. Увидев, что он, едва четырехлетний, уже умеет читать и писать, родители поняли, что в дальнейшем все пойдет как по маслу, и смогли с этого дня сосредоточить внимание на предмете своих истинных тревог: на мне.

Я старше брата на год, так что не я, а он появился на свет случайно. (Кому же неизвестно: если между двумя детьми разница всего в год или даже меньше, — появление на свет младшего иначе как случайностью не объяснишь.) Стало быть, вполне закономерно, что он оказался куда талантливей меня: надо же было чем-то компенсировать вечное чувство вины, которое могло бы извести его при малейшей неудаче. Даже не при неудаче — просто, если бы ему случилось быть слегка не в форме.

Только явный злопыхатель, не покривив душой, мог бы сказать, будто у моего брата что-то не ладится. Мало того, что у него выдающиеся интеллектуальные данные, он еще и сует свой огурец (уточню мимоходом: непомерный) в любое существо, к какому мне нет доступа даже в самых разнузданных эротических видениях. Сказать, что генетика несправедлив) распределила между нами свои резервы, было бы эвфемизмом из самых легковесных.

Различия между братом и мной фотограф определил бы так: позитив и негатив.

Ну а теперь, высказав все это, признаюсь, что даже совсем чуточку рассердиться на него мне было бы затруднительно. Возможно, он единственный, с кем у меня отношения лишены всякой фальши. Отношения между нами совершенно здоровые, в высшей степени чистые, и именно брат — мой лучший друг в семье, пусть мы и видимся всего несколько часов в неделю у родителей. Он уже три года живет с Анной, девушкой настолько же скромной, насколько и светлой, — и связь эта крепче некуда. И вот вам еще одна замечательная, никуда не исчезающая возможность сравнить меня с братом: я — закоренелый холостяк, и это всех беспокоит. Родители уже отчаялись увидеть меня когда-нибудь с посудомоечной машиной или кредитом на недвижимость.

Вопросы, не касающиеся справки о заработной плате или утробы моей законной жены, никогда не станут для них ничем, кроме…

9

— …не отказывает себе в развлечениях, но это не мешает ему серьезно заниматься. Умение делать жизненный выбор очень важно.

Отец, как обычно, ничего не говорит. Он довольствуется тем, что посасывает гузку убитой курицы, с подлинным совершенством исполняя роль отца: кажущееся равнодушие, всепонимающая беззаботность, немая тоска.

Брат приходит мне на помощь, критикуя замороженную фасоль. Он пытается сменить тему, намерение шито белыми нитками, но ведь это — от души. Мать и впрямь меняет тему, правда, по форме, а не по сути:

— С Анной увидишься сегодня вечером?

Брат, не отрываясь от бедрышка, кивает.

С Анной увидишься сегодня вечером? Диалог через третье лицо, новый способ сказать мне: а вот ты ни с кем сегодня вечером не увидишься!

10

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан на кухне.

Некто-Жан. Этот визит не доставляет мне ни малейшего удовольствия…

Эпитафина. Ладно уж, Некто-Жан, может быть, это обычная формальность.

11

Вдовец держится великолепно — вот уж в чем ему не откажешь. Мы по ходу церемонии то и дело встаем и садимся по команде кюре, один только муж усопшей стоит все время — невозмутимый, взгляд прикован к поставленному перед алтарем гробу с его половиной. От всего происходящего веет каким-то особым достоинством, хотя дело не сразу пошло гладко. Вначале вся семья никак не могла успокоить группу из трех или четырех детишек, которые бегали по церкви, громко смеялись и выкрикивали имена американских певиц, — возможно, это были дальние родственники, имеющие о смерти более чем смутное представление. В конце концов какой-то дядюшка (должно быть, антиклерикал) вызвался увести детей из храма и поиграть с ними на улице.

А когда зазвучал «Отче наш» (по-моему, чересчур сонный), вдруг вижу в третьем ряду впереди — его. Того самого красномордого человечка, которого лицезрел на прошлых похоронах. Он оборачивается, улыбается и посылает мне привет, изобразив нечто вроде «А вот и я!» своими пухлыми пальцами. Мне не только ужасно стыдно (кажется, его жест заметили родные покойницы) — навязчивое присутствие этого типа начинает сильно меня тревожить.

Все поднимаются, чтобы причаститься тела Христова, я тоже направляюсь туда и — случайно — натыкаюсь на него. А ему только того и надо, он тихонько шепчет все с тою же совершенно неуместной улыбкой:

— Фигурек?

Ухожу домой сразу же после церемонии. Бог с ним, с кладбищем, нету меня никакого желания видеть снопа этого психопата.

12

— Кажется, с некоторых пор за мной установлена слежка…

— Отличная новость! В твоем возрасте — давно пора!

— Я не шучу… Очень странный тип, которого я постоянно встречаю на… в булочной, да и вообще везде, куда бы ни пошел. Он меня рассматривает с выражением просто ужасающим… Сегодня попытался со мной заговорить, но я не понял, что он сказал…

Клер и Жюльен, похоже, не воспринимают всерьез того, чем я с ними поделился, они колеблются между необходимостью помочь мне, поддержать и возможностью понасмешничать, которая сильно упростила бы их положение. И все-таки Жюльен наконец отваживается покончить с игрой в молчанку. Но что он говорит?

— Прежде всего тебе стоит проверить, не поставили ли тебя на прослушку агенты ЦРУ, ты же понимаешь, какая ты для них угроза!..

Теперь они хохочут, оставив меня одного с тем, что посчитали острым приступом паранойи. Их легкомыслие несколько меня успокаивает, пусть даже они и недостаточно поняли ситуацию, чтобы вынести о ней объективное суждение: наверное, они куда меньше веселились бы, если бы узнали, что мы с этим типом встречаемся на похоронах. Надо на сегодня покончить с этой историей — войду-ка я в их игру:

— Вы не станете так хохотать, когда в один прекрасный день меня укокошит группа албанских террористов!..

После ужина Жюльен решает показать мне свое последнее приобретение: «Boule de flipper» в исполнении Коринн Шарби^[4].

— Хм, а я думал, она у тебя уже есть…

— Да, есть, но ты посмотри, в каком идеальном состоянии конверт — ни царапинки, прямо как новенький! Настоящее сокровище — наверное, бывший владелец не часто пластинку-то слушал.

— Вряд ли на него можно за это сердиться.

Между двумя глотками ликера из даров моря вспоминаю «своего» толстячка. Лицо его буквально меня преследует, и мне трудно сосредоточиться на разговоре, к которому я, впрочем, не испытываю жгучего интереса.

13

— Не знаю… Это странно…

Мы снова встречаемся — теперь уже только с Жюльеном, на следующий день, между полуднем и двумя часами. Не подумайте, что такое случилось первый и последний раз в жизни. Если Жюльену не хочется обедать с коллегами, он довольно часто приглашает меня в симпатичную кафешку неподалеку от его работы. Да, приглашает всегда он, но я при всем при том неизменно пытаюсь к концу ланча вытащить бумажник, можно ведь быть одновременно тунеядцем и цивилизованным человеком, правда?

Когда мы сидим вот так, практически наедине, большую часть времени он разбирается в сегодняшнем положении дел с Клер: в какую сторону, дескать, движется развитие их отношений. Ой, не надо, не спешите делать вывод: он, мол, это делает из желания со мной поделиться или рассказать, не сдвинулось ли что туда или сюда, — вовсе нет, скорее для того, чтобы подвести вслух итоги определенного периода. Обращаясь к самому себе. А то, что я при этом рядом, ему удобно — не сочтут ненормальным.

Сегодня прозвучало кое-что новенькое — Жюльен убежден, что подруга ему изменяет. Меня это неприятно удивило: хоть я и заметил уже, что стадия их взаимной страсти схожа нынче с покоробившейся фотографией, засунутой под стопку альбомов, мне и в голову бы не пришло заподозрить, будто они могли перейти к следующей фазе.

— Ничего точно не знаю, тут мне только интуиция подсказывает… но она… она временами куда-то проваливается… отключается… как бы это объяснить… по-настоящему отключается… Раньше в такие минуты она уходила в стратосферу, общую для нас обоих, а сейчас я чувствую, что она летает по неизвестной, непонятной мне орбите, подчиняясь притяжению иного светила…

Описывая ситуацию с Клер, Жюльен из стыдливости — во всяком случае, я привык думать именно так, — употребляет несколько тяжеловесные метафоры. И выстраивается этот метафорический ряд, как правило, вокруг тоннелей, автобанов, тропинок, мостов, прокладываемых дорог, но иногда и тупиков или, наоборот, кратчайших путей к цели. Нынешняя перемена лексики свидетельствует, на мой взгляд, о царящем внутри моего друга хаосе.

— Может быть, у нее на работе какие-то проблемы…

— Ммм… нет, не думаю… Ее отключки не суть отключки делового характера, такие я узнаю за сто километров… Нет-нет, тут, скорее, отключки такого… абстрактного толка… более… более…

Он колеблется, словно побаиваясь этого слова, но все-таки выговаривает его:

— …романтические.

Затем допивает все до дна, не оставив ни капли. Мне бы успокоить друга, но я — ни словечка. Опасаюсь, что голос меня выдаст: слишком уж сильно во мне убеждение, что Клер и впрямь ему изменяет. Ну, так это подтверждается моим молчанием.

14

Стоит мне его увидеть — голова уплывает неведомо куда. Ну, и какого черта тащился сюда, в эту дыру, в это захолустье, на обычнейшие похороны обычнейшей ханжи и святоши восьмидесяти семи лет… да такие, как она, пачками помирают, тоже мне событие — еще одного Марсьяля не стало на этом свете, а уж когда знаешь, с какой угрюмой безвкусицей позволяют хоронить себя эти Марсьяли…

Я опоздал к мессе, ну а как иначе: церемония-то в сорока километрах от моего дома! — я опоздал и присоединяюсь к погребальному кортежу в последнюю минуту, когда процессия уже почти у входа на кладбище. Зачем было тащиться за сорок километров ради какой-то старушки, да еще старушки из семьи Марсьяль, да еще и умершей самым что ни на есть естественным образом — во сне, пройдя до конца назначенный ей путь? Прихоть календаря: время тощих коров, когда люди цепляются за жизнь, чтобы не упустить Рождество… А потом — рецидив кремаций, чертовых кремаций…

Никак не думал напороться на него здесь, тем более что он не был ни позавчера у Пажа (для Пажа весьма посредственно), ни вчера у Бевилакуа (этот Бевилакуа для меня был первым, надо запомнить на будущее). А сегодня он хоть и в другом конце кортежа, но тут же меня замечает, заговорщически подмигивает и всем своим видом показывает, что счастлив встретиться со мной снова. Все время, пока мы движемся к месту погребения — в тишине, которую нарушают только едва слышные сморкания в платочки и шарканье подошв, — он старается переместиться ко мне поближе, сильно замедляя ход, чтобы я его нагнал. Между нами остается всего несколько метров, когда участники шествия останавливаются, потом принимаются несколько беспорядочным образом выстраиваться вокруг открытой могилы. И вот тут-то я и вижу его почти рядом.

Я в ужасе: вблизи он выглядит еще более жирным, еще более красномордым, еще более потным, и от него нестерпимо воняет перегаром. Он позволяет себе подмигнуть: «Привет-привет!» — словно бы так и надо. Я ничего не отвечаю, думаю, что пора спасаться бегством, но не решаюсь, страшно испугавшись, а вдруг он начнет меня преследовать за пределами кладбища — здесь-то, по крайней мере, со мной ничего случиться не может.

Священник начинает читать отходную молитву, красномордый, пользуясь этим, сию же секунду придвигается ко мне практически вплотную и шепчет:

— Мне этот кюре не слишком-то нравится: он проглатывает добрую половину слов… Закрыть глаза, так даже и не поймешь, где находишься — на похоронах или на крестинах, ничего не разобрать…

Я, по-прежнему вслушиваясь в речь священника, пытаюсь абстрагироваться от назойливого шепота, который, по моему ощущению, звучит оглушительно — будто крик.

— Правду сказать, томишься-томишься на этих похоронах, но ведь не самые мы обделенные… Знаешь, одно время я посещал концерты камерной музыки, так могу тебе сказать — с этим не сравнить… Сейчас они туда посылают только тех, кто сверх всякой меры дурью мается, вот и отлично, потому что я был уже на грани депрессии… Ты сколько времени ходишь по похоронам, а?

Он явно сумасшедший. Ровно в эту минуту я даю себе самому клятву, что нынешние похороны для меня последние.

— Да ладно, нормалек, можешь говорить — нету тут никаких контролеров, тут мы в безопасности, и вообще — тоже мне Великая Тайна, поцелуй меня в зад!

Последние слова звучат громче, чем ему хотелось бы, и на нас устремляются обремененные упреком, исполненные ненависти взгляды. Даже священник замирает на полуслове. Я все на свете — ну, или почти все — отдал бы сейчас за возможность скрыться в гробу, устроившись рядом со старушкой Марсьяль. Человечек же ничуть не смущается, нагоняет на свою красную морду выражение лица побитой собаки и принимается утирать отсутствующие слезы.

— Простите… Мне так тяжело…

Присутствующие в конце концов перестают нами интересоваться, и надгробное слово продолжается. А человечек опять жизнерадостно подмигивает. Чудовищная развязность.

Он более или менее прилично держится до конца погребения, довольствуясь испускаемыми время от времени негромкими и тоскливыми вздохами. Когда все расходятся, он остается со мной так, будто это само собой разумелось. Я направляюсь к выходу, он за мной, он ускоряет шаги, когда я их ускоряю, замедляет, стоит мне замедлить, торчит рядом и выжидающе смотрит, пока я развязываю и завязываю шнурок.

— Как считаешь, где нам лучше выпить по стаканчику? Мне-то по душе трактирчик на…

— Послушайте, месье, я вас знать не знаю, и, если вы не оставите меня в покое, мне придется вызвать полицию.

— А-а-а, теперь понятно… Ты новенький, да? Трусишь, а потому готов доносить, как все новобранцы… Но меня им не поиметь, можешь меня заложить, будешь не первый и не последний, кто так поступил, меня переведут еще куда-нибудь, а мне плевать, я привык тянуть лямку… Я ходил на концерты камерной музыки, я ходил на выставку Пьера Сулажа^[5], я даже в компьютерных фирмах работал, да-да, месье, какой ни есть, а работал в компьютерных фирмах, валяй, закладывай меня, я тридцать лет этим делом занимаюсь, и парней таких, как ты, навидался, они уже прямо видели себя на коктейлях у министров или на крутых вернисажах, — жалкие задаваки, кончившие не лучше всех прочих: дурацкими похоронами, дурацкими юбилеями или дурацкими свадьбами… Ну-ну, валяй, доноси на меня, если хочешь, но сначала подумай вот о чем: в ближайшее время продвижение по службе тебе не светит. Можешь мне поверить, я на этом не одну собаку съел, у меня самого нюх, как у собаки, — от тебя просто-таки несет смертью, у тебя рожа самая подходящая для этого дела, для погребений, так что не строй особых иллюзий — если они тебя сюда засунули, так не скоро отсюда переведут… Иди-иди, дурачок, можешь вернуться к мамочке сиську пососать…

15

Обычно между двумя ложками супа-пюре из брокколи я ловлю кайф, украдкой посматривая на грудь Анны, но сегодня досада мешает мне по-настоящему заняться своим делом. История с кладбищем просто из головы не выходит. Я словно бы отсутствую на семейной трапезе, стараясь только почаще менять выражение лица, время от времени громко смеяться и находить пересоленными блюда, которых еще и не попробовал. А один раз я даже начинаю ржать — в ответ на сообщение о болезни друга семьи: у несчастного оказался рак ободочной кишки.

Присутствие Анны на большинстве наших семейных трапез приносит мне огромное облегчение. Все интересуются ею куда больше, чем мной, и я могу себе позволить хотя бы мысленно отсутствовать. Да, конечно, все куда больше интересуются ее успехами, чем моим прозябанием, ее занятиями, чем моей пьесой, которая потихоньку-полегоньку продвигается, начиная обретать форму, хотя многое еще предстоит довести до ума.

Обычно я пользуюсь такими моментами ухода в себя для того, чтобы — опять-таки мысленно — употребить Анну в довольно нелепых позах и в ситуациях одна другой невероятнее: например, во время обеда на прошлой неделе я выбрал позу инспектора народного образования, случайно встретившегося с красоткой на заброшенном полистироловом заводе.

Но сегодня, как я ни стараюсь отделаться от загадочной обличительной речи этого психа, она не перестает крутиться у меня в голове. Я мог бы почти дословно ее процитировать всю целиком — от «А-а-а…» до «…мамочке сиську пососать».

Мать ставит на стол десерт, конечно же сент-оноре^[6], и все восклицают: «А-а-ах!», и я вместе со всеми — пусть даже в тот момент совершенно не понимаю, с какой это стати мы тут ахаем.

16

— Ну, как там твой преследователь?

— Этот тип на меня напал.

— Ударил?

— Нет-нет, вербально.

Клер и Жюльен совсем уже намылились посмеяться надо мной, но призадумались, застыли. Размышляют, наверное, принимать им сказанное всерьез или нет.

— То есть?

— Он обозвал меня доносчиком за то, что я хотел вызвать полицию. И угрожал мне смертью, если я это сделаю.

Понятия не имею, зачем мне нужна эта последняя фраза. Возможно — чтобы поинтересничать, чтобы добавить перчику в событие, по сути, не столь уж значительное. Они молча на меня смотрят. Жюльен рассеянно тычет зубочисткой в банку оливок с анчоусами и вроде намерен прочитать по моим глазам, сколько процентов вымысла в том, что я говорю. Клер возит льдинку по дну бокала.

— Ну и что ты собираешься делать?

— Не очень-то знаю…

— А каков он из себя, этот тип?

— Такой довольно высокий парень со шрамом на щеке, с растрепанными волосами… носит бежевый плащ… взгляд безумный — в общем, вроде Деваэра^[7], не помню в каком фильме… По-моему, досье этого типа в уголовной полиции должно весить не одну тонну…

Я так сильно привираю не столько потому, что одолевает желание приукрасить своего преследователя (конечно же, он производил бы куда меньше впечатления, опиши я его таким, каков он на самом деле), сколько потому, что хочется сохранить красномордого толстячка для себя одного. Мне вовсе не требуется их психологическая поддержка, и я совершенно не намерен делиться своими злоключениями — никогда ведь не хочется делиться тем, что принадлежит только тебе, что ты ревниво оберегаешь от посторонних взоров.

Во время ужина (был подан омлет из неоплодотворенных яиц) мы ни разу не коснулись темы об измене Клер — что вполне естественно.

17

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан за игрой в шашки курят сигареты.

Некто-Жан. Поздно, теперь он уже не придет.

Эпитафина. Таких вещей никогда не знаешь наверняка. Всяко может быть. Пьерралист — полуночник.

18

Не-е-ет, я чувствую, что рехнусь… А попробуй-ка не рехнуться от одного того, что стоило мне захотеть встречи с этим кошмарным типом, который до того появлялся на всех похоронах, где был я, стоило мне только захотеть с ним встречи, — тут же его и след простыл.

Одни, другие, третьи, четвертые похороны (Поля Сориано, Фредерики Манжо, Шанталь Риполь и Марселя Пиаже) — нет как нет. Ну и как в таких условиях оценить по достоинству качество стольких церемоний? А никак! Но стоит подумать о девице Манжо… Если бы я был в нормальном состоянии, Фредерика Манжо намного опередила бы Антуана Мендеса, о да, сто очков дала бы вперед. На самом деле все ведь совпало на редкость удачно, все позволяло сделать из этих похорон подлинный шедевр! Тут тебе и редкая болезнь, и скоропостижная кончина, и друзья покойной, один за другим подходившие к гробу, чтобы, сдержанно рыдая, положить туда письмецо, и ангельское личико усопшей — престол украшала ее увеличенная фотография — и апогей церемонии: зазвучавшая в храме любимая песня почившей — «Puisque tu pars» Гольдмана^[8]… М-да, все кругом в слезах, а я ищу взглядом этого пьянчужку — ну и дела!

Вот она — ирония судьбы! Я начинаю опасаться: а вдруг с ним что-нибудь случилось? Я перестал спать. Ночи напролет я снова и снова прокручиваю в памяти его монолог, возвращаюсь к сцене, разыгравшейся между нами, голос толстячка звучит в моих ушах, и, в конце концов, все произошедшее уже представляется мне трогательным.

На этой неделе я казался моим друзьям особенно молчаливым, но и особенно раздражительным. Настолько, что даже Жюльен старался не говорить со мной о своих семейных проблемах. Ему мое состояние казалось результатом пережитой вербальной агрессии, и он повторял: надо уладить все это как можно быстрее, — в чем был определенно прав.

19

Я уже и надеяться почти перестал — а он тут как тут: в отделе напротив, лениво катит заваленную покупками тележку. Вне себя от необъяснимой радости, как сумасшедший мчусь к нему по проходу. До него остается не больше двух метров, когда по выражению его лица догадываюсь, что он отнюдь не разделяет моего энтузиазма. Все-таки решаюсь подойти.

— Нет, вы только гляньте, вот и доносчик… И ты еще смеешь ко мне приближаться после того, что сделал?

— Послушайте, я как раз и хочу попросить прощения за то, что произошло во время нашей последней встречи… Мне не следовало так рьяно обороняться… У меня ведь не было ни малейшего намерения доносить на вас кому-то и…

— Брось заливать-то! Все равно не поверю, что ты испытываешь раскаяние из-за того, что настучал на меня. Я знаю, что это ты, и было бы справедливо набить тебе морду, но на самом деле мне наплевать, здесь или где…

— Ничего не понимаю и клянусь, что я не…

— Да? А почему тогда я здесь, как ты думаешь? Повышение по службе? Как бы не так! Супермаркет — это десять часов в день… Была у меня непыльная работенка при жмуриках, пока тебя не встретил, и вдруг, просто-таки случайно — назавтра — бац! Новое назначение! Скажешь, и впрямь случайно, да?

— Простите, я не понял ни единого слова из всей вашей речи… Но как бы там ни было, если я и совершил, помимо своей воли, какую-то оплошность, то искренне сожалею об этом, можете мне поверить.

Некоторое время он молча, пристально в меня всматривается, почесывая воображаемую трехдневную щетину.

— Хм… Ты хочешь сказать, что не ишачишь на Фигурек?

Я пожимаю плечами и поднимаю брови в знак удивления: иначе было не ответить на вопрос, который прозвучал для меня так, словно был задан на чистейшем японском языке, — просто никакой разницы.

— Ах ты, мать твою…

Выругавшись, он продолжает молча сверлить меня взглядом, явно раздосадованный. А я — тоже молча — стою столбом, и выглядит это, наверное, довольно глупо. По соседству с нами какая-то дама со странным цветом волос никак не может выбрать зубную пасту, и заметно, что наше присутствие ее беспокоит.

— Ладно, слушай, я-то, между прочим, тут вкалываю, давай назначим встречу после того, как освобожусь, в 21.00 у бистро «Столбы», да не опаздывай, страх как не люблю тех, кто опаздывает.

20

Около десяти. Он показывается в дверях бара. Делаю ему знак: жду, мол — идиотский знак, будто у нас любовное свидание назначено… Он тяжелой поступью двигается по залу, даже головы не поворачивая, пожимает по пути руки парочке завсегдатаев, падает на стул напротив меня и басовитым своим голосом заказывает стакан красного. Несколько минут, пока официант не доставил выпивку, он сидит и молчит — глаза в пол, толстые пальцы барабанят по столешнице, выдавая какой-то весьма приблизительный ритм. Но едва перед ним возникает стакан, он оживляется, хватает его, мигом опустошает, заказывает другой и… снова принимается барабанить пальцами-сардельками по столу. Так повторяется семь раз, и за все это время он не удостаивает меня ни единым словом.

Держа в руках восьмую порцию красного, он наконец решается поднять на меня помутневшие бессмысленные глаза.

— Я тебе ничего не должен, согласен? Я ничего тебе не должен.

— Разумеется, нет, я…

— Да, я ничего не обязан тебе объяснять и не обязан сидеть тут с тобой. Если я и пришел сюда, то ради себя самого, мне остоелозило жить во лжи, такое выносить трудно. Поскольку я уже и так сказал слишком много, надо бы покончить со всем этим. Только учти: мне это нужно только для того, чтобы облегчить душу, тебе я ничего не должен.

Он ничего мне не должен и, кажется, хватается за эту нехитрую мысль, как утопающий за соломинку. Ладно. Киваю вполне механически, а он:

— Давай — выкладывай начистоту, что тебе надо!

Вот те на! Выкладывай, что тебе надо! Мне это надо? Ох, редко встречалась мне подобная гордыня! Представляете, как если бы зашел пациент в кабинет врача и предложил тому: «Ну, доктор, а теперь выкладывайте, зачем я вам нужен!»

— Ну-у-у… Я…

— Я тридцать лет кручусь во всем этом. Старейшина из старейшин. А они все-таки ставят мне палки в колеса. Они никогда не любили умников, но мне плевать, они знают, что я способен от них даже мокрого места не оставить, они меня боятся. Даже их санкции — чистый блеф, пыль в глаза пускают, потому как, дескать, надо наказывать, чтобы все не слишком-то шло вкривь и вкось. Но на самом деле я в куда более выгодном положении, чем они, это я у власти, у них там все на соплях держится, а потому вся их мышиная возня и есть мышиная возня, ничто иное…

И, тем не менее, чертова эта возня продолжается две сотни лет. Придумал всё некто Рокбрен, когда откололся от Великой Ложи. Это был крутой масон, не такой баран, как остальные, не из тех, кто готов на любую подлость ради того, чтобы помочь мерзавцу-брату. Потому что им, сволочам, очень было на руку делать распоследние гадости, зная, что высокопоставленные братья их точно защитят. А Рокбрен был другой. Но, тем не менее, властью обладал. Другой — это значит, что у него была совесть и этические принципы. А у этих сволочей этика и не ночевала. Рокбрен был человеком, доверяющим своему инстинкту, и он был мягкосердечным человеком. Собственно, благодаря мягкосердечию Рокбрена Фигурек и образовался…

Может быть, это легенда, одна из тех, какие рассказывают, потому что надо же хоть каким-нибудь образом объяснить, потому что всякая история начинается с легенды, но, как бы там ни было, лично я верю в то, что рассказывают про сына Рокбрена… Говорят, у мальчика был день рождения, кажется, ему исполнилось семь. И говорят, сын Рокбрена был улитка улиткой: сидел в своей раковине, носа не показывая наружу, ни друзей, ни приятелей, прямо как призрак. В сущности, и его отец был таким же, всегда отличался скромностью. Но отца печалил этот день рождения без друзей. И ему в голову пришла идея: а что, если нанять друзей для своего сынишки, заплатить этим чертовым фигурантам — пусть порезвятся на празднике…

С той поры идея сильно развилась. Фигурек сегодня — это десятки тысяч служащих, это сеть, распространившаяся на весь мир. Фигуранты действуют в любой области, они везде, возможно, Фигурек — самое могущественное тайное общество в мире, в котором служат и с которым сотрудничают только масоны или дети масонов. Ну… не в полном смысле слова масоны, скорее рокбренисты, это уже другая школа, целиком раскольническая.

Тебе нужны два или три фигуранта на свадьбе, на юбилее, на похоронах, на дружеской вечеринке, в твоем бизнесе или футбольной команде? Пожалуйста, достаточно заплатить. Фигурек, парень, Фигурек. Единственное в мире агентство, поставляющее фигурантов. Тридцать лет я сам среди них, а мои бабушка с дедушкой были рокбренистами с самого начала. Я делал все, что прикажут, они меня швыряли туда-сюда, в соответствии со спросом, и я таскался как проклятый везде, где деньгами запахнет. Сегодня уже никто и не вспоминает идей Рокбрена, сегодня всем правят деньги, все связано с деньгами, все зависит от денег, масонский дух давно повыветрился, испарился как не было.

Теперь всем заправляют начальники, которые только и думают, что о прибыли, рентабельности, выгоде и прочей ерунде. И деньги к ним льются рекой, потому что, стоило делу набрать размах, они создали институт активных фигурантов. Такие фигуранты — это, если хочешь, актеры, они уже не просто присутствуют на какой-то церемонии, на каком-то событии, они играют каждый свою роль, и, наверное, незачем тебе и говорить, что платят им совсем по-другому. А кроме того, есть контролеры — их во времена Рокбрена вообще не существовало. Примерно четверти служащих платят зарплату за то, что они проверяют внешний вид фигурантов и их манеру держаться. Ну и… и существует еще золотое правило: Великая Тайна. Имеется в виду, что главное для блага Фигурека — чтобы фигуранты не знали друг друга в лицо. Потому мы и разобщены — десятки тысяч людей, задыхающихся во лжи и одиночестве. Ты получаешь контракт — попочте или через курьера — и отправляешься работать. Лично меня уже много раз ловили на том, что я пытаюсь распознать, а где тут другие фигуранты, — такого в Фигуреке не любят… ну, скажем, не слишком любят подобные инициативы. Но мне-то верится, что истинный дух рокбренизма заключен именно в том, что делаю я: Рокбрену наверняка пришлась бы по душе большая солидарность, он предпочел бы вместо секретности видеть тепло, ну, хотя бы не такую холодность, какая есть сейчас. Только фигушки! Всякий раз я получаю выговор, а за ним следует наказание. В прошлый раз приговорили к шарашкиной конторе, где я занимался информатикой… Каторга, старик, чистой воды каторга… Сидишь целыми днями за компьютером, вперившись в монитор, загруженный воображаемыми данными. Но хуже всего, скажу я тебе, было несколько раз в день фигурировать у кофейной машины. Говорю же — каторга! Тогда, чтобы убить время, я попытался выловить других фигурантов в моей конторе. Глаз у меня алмаз, ты ж понимаешь, и я вычислил, что двадцать процентов служащих здесь — из Фигурека. Ха! Легче сказать, чем я там не занимался, а уж чем занимался… Ты только послушай, я даже сидел на скамейке запасных у боковой линии во время матчей одной знаменитой футбольной команды. В то время я, конечно, выглядел не так, как сейчас… Ну и они меня выперли, потому что я подобрал чинарик и закурил прямо там, на скамейке, во время матча, когда стал совсем уж подыхать от скуки. Хочешь — скажу, что я там делал? Шатался по вернисажам, торчал на выставке Ротко^[9] от первого до последнего дня, отбывал свадебные аперитивы, а как напахался в кинотеатрах: знаешь, один фильм Тавернье^[10] я посмотрел подряд семнадцать раз — кошмар!.. В такие дни особенно ясно понимаешь, как мало тебе платят… И остальное, все остальное… А зачем? Затем чтобы в конце концов пришлось с утра до ночи толкать по супермаркету тележку, заваленную всякой дрянью? После тридцати лет верной службы? Такова, стало быть, надбавка за выслугу лет!.. Им-то плевать на все на это, им главное — лишь бы механизм не простаивал. Они готовы на что угодно, только бы деньги капали. Понимаешь, где тут собака зарыта: мне положено болтаться с открытия до закрытия супермаркета с тележкой, заполненной определенными продуктами, всегда — одних и тех же фирм-производителей, а они за это выпишут Фигуреку кругленькие суммы. Ага, им бабло, а мне бродить с одним и тем же товаром между рядов… Человек-сэндвич из засекреченной насквозь фирмы, рекламный плакат — вот кто я теперь! Работа для какого-нибудь студентишки — после тридцати лет служения делу! Но у них нет ни профсоюза, ни хрена подобного. Ты один, один с начала и до конца, по уши в собственном дерьме, в тайном таком дерьме, никому не видном. Хуже не придумаешь. И ни с кем не разделишь.

Ладно, все свободны, я наговорился выше крыши, теперь скатертью дорожка, до смерти выпить охота.

[Феальность]

21

Вот уже целую неделю мне стоит огромного, нечеловеческого труда заставить себя предаваться содомии с Анной на пульте управления ди-джея в разгар корпоративной вечеринки для руководящих кадров. Фигурек, Фигурек, Фигурек — только об этом и думаю… И вся неделя получилась ничем иным, как долгим крещендо от скепсиса до самого что ни на есть примитивного страха.

После того, как он так грубо выставил меня из бара, я шел по улице, будто загипнотизированный услышанным и — одновременно — ни во что услышанное не веря. Тогда мне показалось, что этот тип попросту свихнулся на розыгрышах — встречаются же еще такие на белом свете, ну и толстячок в команде себе подобных вполне годится в чемпионы. Однако за неделю моя позиция сильно пошатнулась. Я решил сделать попытку целиком игрового подхода к проблеме — тогда, обнаружив в ходе простенького эксперимента одну-единственную неувязку во всем услышанном, можно будет прийти к выводу о том, что все от начала до конца выдумано — конечно, гениально выдумано, но выдумано. И наверняка окажется нетрудно разоблачить красномордого, натолкнувшись на хотя бы крошечное противоречие в рассказанной им невероятной истории.

Но шли дни, и я понимал: нет никаких причин для того, чтобы Фигурека не существовало.

День рождения моего отца, а значит, все мы счастливы. Брат и Анна купили ему до крайности мудреную удочку: он только что достиг пенсионного возраста — вот и будет чем заняться на заслуженном отдыхе. Мама приготовила к торжеству подходящий для рыбной ловли комбинезон, а я — подписку на «Рыбосипед», журнал для рыболовов и велосипедистов, правда, оплатила подписку мама, зная, что мое финансовое положение сейчас несколько… несколько затруднительно в связи с тем, что пьеса продвигается потихоньку-полегоньку.

Пока мама резала именинный торт с кремом, остальные развлекались, излагая каждый свою версию благ, какие приносит пенсия. Крайности представляли слегка подсахаренное и очень вежливое видение папиного будущего Анной и чересчур прямолинейные шуточки моего брата. Затем мы подняли бокалы с недорогим шампанским, и отец откашлялся, чтобы произнести благодарственную речь.

— Послушайте, я действительно очень…

(Нет, правда, почему бы и в самом деле Фигуреку не существовать. Сколько ни искал — так ничего и не придумал, так и не обнаружил ни вопиющих противоречий, ни даже непоследовательности в рассказе красномордого. Зачем бы этому типу присутствовать на всех похоронах? Если я воздержался от того, чтобы нанести ему визит в супермаркет на этой неделе, то прежде всего потому, что хотелось сделать передышку и разобраться как следует в его истории. Но теперь необходимость снова погрузиться в его мир становится все более и более настоятельной. Я должен знать больше, мне позарез нужны подробности. А значит, решение принимаю такое: пойти туда сегодня же вечером.)

— …еще долго.

Мы аплодируем речи моего отца. Он задувает свечи. Мы снова аплодируем.

22

Вот уже добрых три четверти часа я меряю шагами один отдел супермаркета за другим, в длину и в ширину, все безрезультатно. Напрасно я себе твержу, что он меня обвел вокруг пальца, что в прошлый раз он попросту пришел за покупками, а вся история — сплошное надувательство, мистификация, розыгрыш… чем активнее я себя убеждаю в этом, тем сильнее становится потребность его увидеть. Более того: потребность перерастает в жизненную необходимость.

По привычке направляюсь к справочной, чтобы узнать, где найти такого-то служащего, но сразу же понимаю абсурдность своих намерений. Что я могу сказать, подойдя к справочному бюро? Здрасьте, я ищу одного из ваших клиентов, который должен быть здесь, но почему-то не пришел, — так, да?

Бессмысленно. И к тому же, если Фигурек на самом деле существует, я таким образом рискую подставить этого, в сущности, неплохого парня.

Из супермаркета выхожу совершенно пришибленный, просто донельзя удрученный. Сначала кручусь на парковке, то успешно уворачиваясь от покупателей с тележками, то едва не попадая под колеса. Покупателей тут видимо-невидимо, кишат, как августовские муравьи. А его нет.

И вдруг снисходит озарение, туманность превращается в очевидность, и я понимаю: это же на грани идиотизма — не подумать о такой возможности раньше! То, что я встретил моего толстячка в этом супермаркете, вовсе не означает, что он фигурантствует только здесь и больше нигде. Вполне может быть, что его зона действия — все большие магазины квартала, если не города.

Воодушевленный гениальной догадкой, бросаюсь на штурм этих крепостей потребительства в надежде отыскать в громадном стоге сена иголку, уже несколько дней дырявящую мне мозги.

23

Ну зря, зря Жюльен, корчась от смеха, заставлял меня слушать «Eve, lève-toi» в исполнении Жюли Пьетри^[11] — ему так и не удалось поднять мне настроение. Я провел весь день за обходом супермаркетов, расположенных в радиусе примерно пятидесяти километров, и не пропустил ни одного, потому что не забывал постоянно и внимательно, как археолог-маньяк, сверяться с картой. Осмотрел, должно быть, около четырех десятков магазинов — никакого результата.

— Нет, скажи, ты ее помнишь? Скажи, помнишь? До чего повезло! Я уже собирался домой, так и не найдя ничего интересного, и вдруг у самого выхода наткнулся на эту пластинку! И, представляешь, парень уступил мне почти за бесценок.

Что ж, одним везет в поисках, другим не везет… Может быть, и мне стоило бы заняться коллекционированием, каким-нибудь таким простеньким собирательством, чтобы создать у себя самого ощущение, будто ищу нечто необходимое, будто дни мои наполнены смыслом… Может быть, и мне лучше окунуться, как Жюльен, с головой в мир, где всегда что-то продается и покупается, в тот мир, где приобретают ценность спичечные коробки, листья платанов, кошачьи подстилки… Пытаясь собрать полсотни песен, считавшихся хитами в 80-х, Жюльен начисто забывал, что, возможно, рогат. Терапия сомнительной эффективности, но имеющая хотя бы то достоинство, что обходится недорого.

Где он? Лишившись сумасшедшего, которого неделю назад был готов навеки упрятать в психушку, я чувствую себя сиротой. Даже страдающий острой мифоманией человек не способен взгромоздить столько розыгрышей один на другой, никакой мифотворец не может говорить так убежденно, с такой силой и с такими подробностями. Этот голос в баре — хрипловатый, глухой от еще живой боли, эта страсть… нет, на свете очень мало актеров, которые могли бы сыграть хоть что-то подобное. Особенно после восьми бокалов красного.

Пока Жюльен втискивает новый диск на полку с приклеенной буквой «П», Клер курит и, между двумя затяжками, задумчиво трогает ногтем указательного пальца передние зубы, словно проверяя, нет ли между ними расщелинки. Если бы в это время над ее головой появился такой, как в комиксах, белый пузырь с разъяснением мыслей, то в нем можно было бы увидеть критика из популярного киножурнала, пожарного с шишковатым гульфиком, всеми проклятого художника, который самовыражается главным образом в ученого вида молчании, педагога, специализирующегося по детскому аутизму…

А вот кого там не увидишь — это перезрелого подростка, засовывающего пластинку Жюли Пьетри на место: там, где буква «П».

24

Акт I, сцена 1

Некто-Жан пулей влетает в гостиную. Эпитафина сидит на кушетке.

Она читает переписку Спинозы с соседом по лестничной площадке.

Некто-Жан. Мы получили письмо от Пьерралиста, он приезжает в Ситивиль на весь уик-энд!

Эпитафина. Это так не…

25

…ожиданно: когда я брел, не выбирая дороги, по тротуару, обдумывая, стоит ли идти на похороны Даниэля Беллиано (я не знаком с семьей Беллиано, а у меня сейчас не тот период, когда хотелось бы рисковать), кто-то сзади забарабанил по стеклу так настойчиво, будто непременно хотел привлечь мое внимание. Оборачиваюсь и вижу за ресторанным окном — его.

Подхожу к столику, он предлагает мне сесть — пожалуй, любезно, даже приветливо. В уголке его рта приклеилось чечевичное зернышко.

— Ну и что скажешь про покушать? Или ты уже?

Заказываю вареную грудинку с чечевицей — как у него. Он продолжает жадно и довольно шумно есть, неизменно запивая каждый отправленный в рот кусочек мяса глотком красного.

— Вы здесь фигурантствуете?

— Ты что, совсем дурак? Не видишь — ем я здесь, ем! Не научился различать, что ли? Ах да, я и забыл, разумеется, ты не научился различать… Как-то я еще не совсем въехал в то, что ты не из наших…

Он рыгает, прикрыв рот салфеткой — собственно, что он делает, не видно, только по звуку все понятно.

— Я что — похож на маменькиного сынка? У нас только те, кто по блату пристроился, работают в ресторанах, сопляки, которым повезло родиться у кого получше. Рестораны — это для избранных. И дело не в стаже, даже если бы я триста лет там протрубил, и то не мог бы претендовать на такое: я для них мужлан и больше никто… Хочешь, скажу верную примету? Парень, который ест солонину с чечевицей, — не из Фигурека.

Официант, совсем молоденький парнишка, наверное, ученик, приносит мне заказ. Осанка у него величественная, тарелку на стол он ставит, явно заботясь о том, чтобы произвести впечатление аристократа. Забавно: при такой склонности к перфекционизму — и подает солонину с чечевицей!..

— Я ходил в супермаркет, но вас там не застал.

Он удивляется, похоже, польщен тем, что я, оказывается, хотел повидаться с ним снова.

— Да, меня отозвали, надо было подменить одного парня, цикл дискуссий в медиатеке по поводу бесполезности всякого искусства… или чего-то еще в этом роде… На этот раз повезло: из супермаркета в медиатеку — повышение по службе… И потом, меня же впервые решили направить в медиатеку, сам понимаешь — прелесть новизны. Хотя не так-то просто высиживать два часа, притворяясь, будто внимательно слушаешь всю ту чушь, которую они городят… Мне почудилось, что я заметил там еще одного из наших — он зевнул во время этих дурацких дебатов не меньше десятка раз. Но я решил больше не рисковать и не пытался с ним заговорить — лучше какое-то время побыть тише воды ниже травы — нет у меня, видишь ли, никакого желания возвращаться в супермаркет…

— Кстати, насчет риска — а вам не кажется, что вы ставите себя под угрозу, рассказывая мне все это?

— Ну-у-у… Я уже свалял дурака в тот день, когда раскололся сразу, как тебя увидел… Теперь придется смириться, ничего другого не остается, разве что пустить тебе пулю в лоб. Как бы там ни было, я все равно не мог удержаться, мне позарез надо было душу излить… А потом я подумал: если этот парень шляется по похоронам, наверняка он одинок, как ленточный глист, вот и сложилось впечатление, что не слишком рискую…

Он запускает это предположение как пробный шар и ждет от меня подтверждения. И я тотчас же выполняю его невысказанную просьбу:

— Насчет этого можете не беспокоиться!

Выражение его лица смягчается, и мне становится понятно, что сказанных нескольких слов более чем достаточно.

— Главное, чтобы не засек контролер.

— Но вы ведь, наверное, со временем сами научились их засекать?

— Ну-у-у… в большинстве случаев. Помимо того, что они все там извращенцы, в Фигуреке, они к тому же еще постоянно эволюционируют… Когда-то, когда они себе особо голову не ломали, все было просто: контролеры носили полицейскую форму, и это позволяло им рыскать повсюду, где хотели. Но теперь методы усовершенствовались, стали тоньше, и контролером может оказаться хоть нищий у метро, хоть подросток на скейте, кто угодно — они научились заметать следы…

— А если засекут?

— Мне это грозит пожизненным заключением в компьютерной конторе. А для тебя существуют две возможности. Самое вероятное — несчастный случай, дорожно-транспортное происшествие, инфаркт, сведение счетов между торговцами наркотой, да мало ли что можно придумать, у них миллион вариантов, уж чего-чего, а фантазии на то, чтобы избавиться от тех, кто им мешает, у них хватит… Чаще всего — это просто фирменный знак Фигурека! — случается разрыв аневризмы. Такого вообще не существует, эту штуку там, в Фигуреке, и придумали, в следующий раз как услышишь, что кто-то скоропостижно скончался от разрыва аневризмы, можешь быть уверен: покойный мешал Фигуреку. Ну, и есть второй вариант — для везунчиков: они находят у тебя в анамнезе отдаленных предков-рокбренистов, и клетка захлопывается, хочешь или не хочешь, тебя насильно завербовали — либо ты становишься их клиентом, либо их служащим, и за этим следует, естественно, инициация, клятвы и все такое.

Я чувствую, как мое лицо покрывает смертельная бледность. Этот тип только что преспокойненько так сообщил, что его исповедь вполне может стоить мне жизни. М-да, всего-то уши развесил, а не успеешь оглянуться — и ты уже покойник!

— Эй, так я не согласен, я ни о чем вас не спрашивал и не просил рассказывать ваши байки!

— Не трепыхайся, малыш, трепыхаться — лучший способ дать себя застукать! Сиди спокойно! И лопай давай свою солонину, а то ведь остынет.

Лопай! Нет уж, теперь мне не проглотить даже крошечного кусочка чего бы то ни было. Теперь я совершенно на это не способен. Все остальное время, пока мы сидим в ресторане, я слушаю, что он говорит, рисуя в тарелке с чечевицей зубцами вилки ничего в общем-то не значащие символы. Иногда представляю себе жандармов, обнаруживающих в чистом поле искореженную машину, а в ней мой окровавленный труп: голова пробила ветровое стекло, лежит щекой на капоте, на лице навеки застыл ужас…

26

Ах, как она плачет, как плачет, она плачет просто восхитительно — именно такую плакальщицу я хотел бы видеть на собственных похоронах! Достаточно взволнованную для того, чтобы вовлечь остальных в свое горе, и достаточно красивую для того, чтобы не выглядеть жалкой — а кроме всего прочего, она ведь самим своим присутствием доказала бы собравшимся, что я имел некоторый успех у девушек.

С некоторых пор — чтобы быть точным: с тех пор, как отведал той солонины с чечевицей — я не могу присутствовать на похоронах, не представляя себе всякий раз, что хоронят меня самого. Теперь из разу в раз мне оказывается не под силу оценить церемонию объективно: каждая деталь неминуемо отсылает меня к забитой надо мною самим крышке гроба. И я ясно понимаю, что, случись мне умереть, скажем, через месяц, моя погребальная церемония потерпит фиаско.

Никаких бывших любовниц, которые в слезах вспоминали бы, как я был прекрасен. Друзей тоже, считай, нет. Родители — обаятельные, как пара стоптанных шлепанцев. Брат — настолько блистательный, что отвлечет всеобщее внимание от моей персоны. Впрочем, и рассказать-то обо мне будет практически нечего. Полный провал.

Похороны Марты Шабо, ниже которых, как мне всегда казалось, опуститься просто некуда, нулевой уровень, по сравнению с моими выглядят при таком раскладе не хуже погребения леди Дианы.

Кто эта девушка усопшему? Сестра? Жена? Любовница? Плакальщица из Фигурека? Вот! Вот единственное, что могло бы спасти мою церемонию! Чего проще — оплатить дюжину друзей, которые вспомнят о моих пьесах как о причудливой смеси идей Чехова и Ионеско, недооцененной современниками; нанять нескольких любовниц умеренной красоты, среди которых будет главная плакальщица (эта девушка очень подойдет!); подрядить издателя, который как раз собирался опубликовать мои творения… Да! И еще семейство, конечно, чьей гордостью я неизменно являлся (не забыв о детишках, которым я всегда служил тайным примером для подражания).

Ирония судьбы: такой заказ для меня невозможен, ибо я недостаточно близок к Фигуреку, тогда как на шесть футов под землю меня отправит именно Фигурек, полагая, что я чересчур к нему приблизился.

Они вот-вот уничтожат меня, как крысу, обыкновенную крысу, попытавшуюся найти потайной ход к сокровищам буфета. Не то чтобы я покорно с этим смирился, но крыса тоже не к этому стремилась. Тем не менее шею ей свернут. Что касается меня — я осмеливаюсь надеяться на более изящный исход… ну, скажем, более человечный.

27

Есть два Жюльена. Один — тот, которого я вижу за ужином, свободный, раскованный, легкомысленный гедонист, хохочущий при прослушивании «Демонов полуночи»^[12], организатор конкурсов на лучшие кольца из сигаретного дыма, любитель ликера из даров моря… И есть Жюльен полуденных встреч за ланчем: тревожный, бледный, подавленный, аппетита ни малейшего, из пальцев, салфеток и гипотез морские узлы вяжет…

— Вчера я застал ее за…

(Если я сегодня настаиваю на том, чтобы воздать ему должное, то делаю это не потому, что ему самому этого хотелось: всем нам отлично известно, насколько он не склонен был выставлять себя напоказ, именно легендарная скромность загоняла его в самые темные углы безвестности. Возможно, мой друг даже рассердился бы, услышь он эти хвалы, но тем хуже для него — не надо было умирать — печальная усмешка. Болезнь — или несчастный случай, или убийство — отняли его у нас безвременно, непростительно рано… но я думаю, он слишком ненавидел банальность для того, чтобы ждать тихого угасания в ледяных лабиринтах непомерно дорогой богадельни. Разве в его пьесе, к сожалению, чересчур поздно получившей признание, мы не читаем… Разве мы не читаем в ней… Ах ты, черт, как только речь заходит о моей пьесе, я торможу, даже в надгробной речи.)

— …тогда как обычно она ест маслины.

— Послушай, мне кажется, зря ты так волнуешься: нечто подобное случается со всеми парами.

— Ты уверен?

— Конечно.

— Надеюсь, ты прав… И это письмо, оно ведь могло быть написано попросту кем-то из родственников, каким-нибудь кузеном или теткой… А она не хотела мне…

Нет. Жюльен слишком плох сейчас. Он не сможет произнести настолько умную речь. Но теперь уже поздновато искать другого лучшего друга. Тем более — лучшего друга, ничуть не сомневающегося в верности своей жены. Остается только одна возможность: я заранее записываю на кассету сочиненное и произнесенное мной самим прощальное слово и оставляю его точно так, как оставляют завещание. Для того чтобы в Великий День нажать на кнопку магнитофона, не нужно быть особо харизматической личностью, нажать на кнопку может кто угодно. Проблема в том, что это слишком напоминает какой-нибудь современный хэппенинг, как бы этой речью не испортить всю церемонию. Внимание собравшихся будет перенесено с содержания на форму, и печаль рискует уступить место простому удивлению. Не считая того, что произнесенная мною самим надгробная речь может зародить сомнение в моей легендарной скромности, о которой уже говорилось выше. Так что этот вариант лучше не разрабатывать.

— …повыше Авиньона.

— Послушай, мне кажется, зря ты так волнуешься: нечто подобное случается со всеми парами.

28

Тео заключает ее в объятия и нежно прижимает к груди, но Анна все равно не способна удержать слезы, и они льются рекой. На кладбище дует легкий ветерок, ее черные как смоль волосы чуть колышутся. Бедняжке нестерпимо думать о том, что меня больше нет, что вместе со мной ушли и все дивные моменты, которые нам довелось пережить.

Именно в эту минуту ей вспоминается поза временно исполняющего обязанности троцкиста в день, когда мы впервые такую позу испробовали. Это случилось ранней весной, день оказался знойным во многих отношениях. Мы случайно встретились у двери туалета, находясь на территории фермы-ресторана, славившейся экологически чистыми продуктами. Только-только она принялась округлыми и томными движениями рук, напомнившими мне пластику дикой кошки, стягивать с себя прозрачную кофточку, — мать ставит передо мной тарелку с живыми устрицами, которых предстоит убить одну за другой.

— В честь чего это у нас устрицы?

— А что — теперь требуется специальный повод для того, чтобы поесть устриц?

— Черт! А я-то думал, мы празднуем окончание твоей пьесы!

Мы сдержанно посмеиваемся, и я несколько фальшиво бормочу: скоро-скоро…

О! Брат! Мой брат… вот кто достаточно находчив, чтобы произнести действительно впечатляющую речь, и не понимаю, зачем было искать кого-то еще. Согласен, потрясающая внешность этого юнца может переключить внимание на него, но рискнуть стоит. И потом, горе ведь может существенно исказить его черты в день похорон, возможно, у него появятся синяки под покрасневшими и распухшими от рыданий и недостатка сна глазами (не говоря уж о губах, растрескавшихся на морозе). Нет-нет, мой брат — именно то, что надо, я уверен, никого лучше не найти, удивительно, как я не подумал о нем раньше.

Следующий этап: где мне найти поклонников, способных поместить автора моей пьесы между Чеховым и Ионеско?

29

Вот уже целую неделю, прекрасно зная, насколько опасно нам встречаться, мы все-таки встречаемся в том же кабачке, чтобы пообедать вместе. Мне бы на него рассердиться за то, что, он, помимо моей воли, втянул меня в эту безумную спираль, но я почему-то, сам не понимаю почему, сердиться на него не способен. Мало того. Мне не только не удается на него разозлиться, но то обстоятельство, что он может стать причиной моей смерти, нас больше всего и сближает — ведь так редко люди могут узнать заранее, кому назначено ускорить нашу кончину.

Всякий раз мы заказываем солонину с чечевицей, которая служит в этом кабаке дежурным блюдом (замечу в скобках, что срок дежурства солонины с чечевицей, видимо, не имеет пределов). И хотя это единственное доступное здесь блюдо, всякий раз официант принимает заказ с почти религиозным усердием и всегда записывает его в блокнотик, чтобы не забыть.

— Все еще никаких репрессий?

— Все еще никаких.

— Неужто проскочили?.. Нет, не может быть… Меня бы это сильно удивило: контролеров на мякине не проведешь…

— А вы по-прежнему ходите на дискуссии в медиатеку?

— Слава богу, с дискуссиями покончено. Но, поскольку я хорошо справился с работой, меня оставили при медиатеке. Я слоняюсь по залу, разглядываю книжки, беру их с полки, ставлю обратно, иногда для виду обращаюсь за сведениями об авторе или издании… Непыльная работенка, я бы рад там и остаться. Еще одна причина, почему мне не хотелось бы, чтобы меня застукали!

— Там есть и другие фигуранты, кроме вас?

— Пока не понял… Подозреваю одного… Прыщавый тип, который каждый день является посидеть над книгами о Средневековье… Вроде бы случай яснее ясного, но при этом он так сосредоточенно читает, что поди разберись… То ли это великий актер, гений Фигурека, то ли просто псих ненормальный… И я склоняюсь, скорее, ко второй гипотезе: думаю, что Фигурек не стал бы растрачивать подобный талант в медиатеке. Такому парню скорее поручили бы активное фигурирование, что-нибудь этакое для семейных сборищ — типа племянника, учащегося на подготовительных курсах в Эколь Нормаль…

Он опрокидывает в глотку бокалы один за другим, один за другим… Наверное, он потребляет за обедом около двух литров красного, если не больше, но обильные возлияния никак не сказываются на его речистости. У меня к нему столько вопросов, что наши беседы больше походят на интервью, чем на обычный разговор. Да и вообще мне как-то непонятно, чем я — молодой побег — могу быть полезен такому могучему дубу. Принесенной ему на алтарь юной беззаботностью? Вот уж чего нет, того нет. Я родился стариком. Стариком с четким сознанием неумолимости будущего. Со дня рождения я думаю о смерти. Даже когда я смеюсь, смеюсь искренне и, казалось бы, самозабвенно, ко мне рефреном возвращается все та же мысль: пройдет шестьдесят лет — и тебя не станет на этом свете.

— Фигурек охватывает все области жизни?

— Все. Включая те, о которых ты и не подозреваешь… Фигурек дошел до того, что сам создает новые профессии! Сначала им надо было куда-то пристраивать отпрысков друзей и знакомых, а потом пошло, пошло… что тут говорить: никуда не денешься от этого вечного шахер-махера! В общем, появились целиком и полностью фиктивные занятия, набор профессий, которые существуют лишь во имя того, чтобы существовал Фигурек. И, должен сказать, их полным-полна коробочка, вот какие дела… Возьми хоть управляющих арт-галереями — есть такая профессия? Нет! Создана исключительно для женушек воротил Фигурека. Бабенки входят в раж, начинают размахивать своими феминистскими флагами, орать: «Я не могу расцвести без напряженной работы!», ну и мужья создают должности — надо же их как-то утихомирить… Подумали немножко — и придумали: делать там ничего не надо, витрина красивая, да еще то преимущество, что дамочке не грозят травмы от соприкосновения с социальной средой, далекой от ее собственной… Сколько угодно можно вспомнить профессий, от начала до конца выдуманных рокбренистами! Интересно? Пожалуйста! Инженер по машинному моделированию, псевдомашинному и псевдомоделированию, и прочие поденщики, которые якобы трудятся в компьютерных конторах; управляющий дискотекой; фанат С. Жерома^[13] (впрочем, и сам С. Жером — порождение Фигурека); агент актера или шоумена; инспектор народного просвещения; детский психолог; консультант по профориентации; помощник мэра по сельским проектам; контролер в городском автобусе; оппонент-нигилист на дискуссиях в философских кафе; орнитолог; девица, сидящая в приемной налоговой инспекции; большая часть тех, кто занят производством дисков; министр по делам молодежи и спорта; восемьдесят процентов работников телевидения (кстати, именно там больше всего рабочих мест рокбренистами и создано); сенаторы, академики… Ничего такого не существует — чистейший Фигурек, а я ведь показал тебе только верхушку айсберга.

Подходит официант — узнать, чего бы нам хотелось в качестве десерта. Выбрать следует шоколадный мусс, потому как больше ничего и не предлагается. Парень как-то по-женски собирает тарелки со стола и интересуется, понравился ли нам обед. Мы, как обычно, просим его поблагодарить шеф-повара: солонина, дескать, сегодня получилась на редкость удачной. Он, как обычно, краснеет и, как обычно, отвечает, что шефу будет очень приятно это услышать.

Официант удаляется, мы снова одни, и я решаю, что пора наконец брать быка за рога.

— А вам приходилось выполнять заказы со стороны?

— Господи, да конечно же нет, дурак ты, что ли? Раз всем заправляет Фигурек, то и заказы приходят только от них.

— Конечно, я понимаю… И на самом деле хотел спросить вас о другом… Приходилось ли вам добровольно фигурировать где-то… ну, просто по склонности или чтобы оказать услугу?

— Добровольно? Мальчик мой, понятие «добровольно» — это худшее из оскорблений, какие только есть во французском языке. Я никогда не употребляю этого слова — слишком хорошо воспитан… Но почему ты спрашиваешь об этом? Что у тебя за мысли в твоей птичьей головенке?

— Нет, это только потому, что… Я предположил: а вдруг со мной что-то случится?.. Например, разрыв аневризмы… И мне бы хотелось знать, готовы ли вы… придете ли вы поплакать на моих похоронах…

— Ах, вот в чем дело! И всех-то проблем? Не волнуйся, можешь на меня рассчитывать. В конце концов, это же из-за меня ты сейчас горе мыкаешь, правда? Значит, я у тебя в долгу. И потом, где я просто наслаждаюсь, так это на похоронах — вот уж где веселье.

Он святой, мой толстячок. Я настолько взволнован, что едва не кидаюсь целовать его жирные щеки, набрякшие от неумеренного потребления скверного вина.

30

Мне нужна песня. Эта мысль приходит мне в голову, когда священник молится над гробом Фернана Гийо за упокой его души. Прямо скажем, молитва чересчур затянулась, и мне вспоминается юная Фредерика Манжо и звучавшая тогда в церкви «Puisque tu pars» (когда, находясь на похоронах, я вспоминаю другие похороны, это безусловный признак посредственности данных похорон). Какая мощь! Вы можете быть круглым идиотом, прожить всю жизнь как распоследняя сволочь, но стоит включить на ваших похоронах «Puisque tu pars» — и все немедленно начнут о вас скорбеть.

Мне совершенно необходимо обзавестись печальной песней, обязательно — популярной, любимой всеми, такой, которая способна растопить камень, просто тронуть любого — явно мало. Подумываю сначала взять ту же песню Гольдмана, но почти сразу отметаю эту идею: слишком уж боюсь, что некоторые припомнят девицу Манжо. Тут же закричат о плагиате, может быть, даже начнут свистеть и во весь голос выкрикивать упреки. Я такого не переживу.

Прикидываю в уме список популярных песен, которые в прошлом могли бы вызвать у меня слезы. Совершенно очевидно, что это первое условие, которому песня должна соответствовать, потому что я не понимаю, как можно заставить заплакать другого с помощью песни, от которой не плачу я сам.

«Mistral gagnant» Рено^[14].

«Avec le temps» Ферре^[15].

«Drouot» — чтобы пела Барбара^[16].

Любое танго Карлоса Гарделя^[17] — тут действительно все равно какое.

Теперь надо покопать тут серьезно…

Гроб медленно опускают в яму, слышатся последние всхлипы, дальше — тишина. Полное всеобщее молчание, громадное молчание, заполняющее пространство своей ужасающей массой, великая тишина, вызывающая редкостное почтение, поразительная мощь, замкнувшая нас в пространственно-временные скобки. Я тут же меняю свою оценку качества погребальной церемонии. Эта исполненная достоинства всеобщая немота — и захотел бы, так не нашел бы к чему придраться — в последний момент спасает похороны, которые иначе не было бы никакого смысла вносить в анналы истории погребений.

Все потихоньку бредут к выходу, и в этот момент меня окликает голосок — слабенький и ломкий:

— Можно с вами поговорить?

Оглядываюсь: голос принадлежит старушке настолько сморщенной, что сморщенным кажется даже ее взгляд. На вид бабульке не меньше ста восьмидесяти лет, росточком, если брать в сантиметрах, она вполовину меньше этой величины. Голосок не просто слабенький, такое ощущение, будто ей невероятно трудно исторгнуть его из чахлой груди, что она вообще давно утеряла привычку говорить, все меньше с годами используя эту возможность, и та постепенно угасала по мере неиспользования — в полном соответствии с открытым Дарвином феноменом.

Эта ходячая древность просто-таки излучает доброту. Останавливаюсь и посылаю ей самую милую из своих вымученных улыбок — самую безупречную, ту, что в обычной жизни приберегается для детей, страдающих генетическими заболеваниями.

— Да? Слушаю вас!

— Мы всё знаем насчет Бувье. Прошу следовать за мной.

— Простите, не понял!

— Кончайте валять дурака, вас уже давно застукали, не отнекивайтесь — все ваши встречи с Бувье зарегистрированы. Если до сих пор мы не вмешивались, то исключительно потому, что чувствовали ваше все-таки немного скептическое к нему отношение. Теперь, когда этот диссидент Бувье окончательно убедил вас, мы не можем допустить, чтобы вы гуляли на свободе.

— Да о чем вы говорите? Кто такой Бувье?

— Если я скажу вам «Фигурек» — этого будет достаточно?

Это слово, пусть и много раз слышанное за последнее время, тем не менее оглушает меня как пощечина. Ну вот и все. Я чувствую себя совершенно беспомощным — яснее ясного, что сопротивление бесполезно.

Настал час разрыва аневризмы.

Я не печалюсь о том, что пришел конец всему, я печалюсь только о том, что не успел все организовать как следует.

[Фиальность]

31

Таня с особой грацией вкушает запеканку из кабачков (нарезав, хозяйка дома посыпала их сухарями и тертым сыром). Танины челюсти совершают томный перепляс, зеленые глаза живо, как у мелких грызунов, поглядывают на окружающих из-под длиннющих ресниц.

Все покорены Таней. Особенно мой отец, который, пробудившись от долгого сна — сна, длившегося шестьдесят два года, — бомбардирует ее сейчас вопросами с несвойственной ему прежде энергией, но это далеко не всех радует. Матушка, к примеру, явно предпочла бы видеть его менее оживленным: за сорок лет совместной жизни ей ни разу не довелось услышать от мужа столько вопросов подряд. Однако, несмотря ни на что, материнская гордость торжествует, и теперь в матушкиной улыбке можно прочесть: «Уф… наконец-то наш гадкий утенок сумел пристроиться!»

Таня родилась в Стамбуле от чертовски воинственных родителей, и у папы внезапно пробуждается жгучий интерес к истории Турции, который он и выказывает, перемежая банальности насчет мусульманской религии (хотя Таня не мусульманка) убогими шутками в адрес турок, не способных, дескать, выдумать ничего, кроме люля-кебаба. Стремясь приподнять уровень дискуссии, мой брат, при любых обстоятельствах остающийся самим собой, то есть молодым человеком, блистательным во всех отношениях, перебивает отца: говорит об Ататюрке и вертящихся дервишах так, словно увидел свет в пещерном жилище где-нибудь в центральной Анатолии. Анна молчит, слушает, наблюдает, заметны одновременно и ревность ее, и ее восторг перед этим совершенным творением: Таней. Моей Таней.

— Ну, возьмите, возьмите же еще немножко…

32

…нежности, вот чего мне не хватало, чтобы обрести равновесие, придать себе самому и своему бытию подобие структуры, а если говорить о более прагматичном подходе к делу — броситься наконец в атаку на пьесу, которая никак не заканчивалась, не будучи толком начата.

Я встретил Таню в книжном магазине: чтобы быть совершенно точным — в отделе театра. Она листала карманное издание «Андромахи», и по губам ее блуждала загадочная улыбка. Несовременная улыбка, из иных времен, былых времен… Прядь светящихся каштановых волос, падая на щеку, превращала ее профиль в диптих, вызывающий благоговение.

Дряблая оболочка, в которой я обитаю тридцать лет, приблизилась к девушке, читающей «Андромаху», настаиваю на том, что приблизилась только оболочка: я, не вмешиваясь, смотрел со стороны, как она это проделывает, — вот не подозревал в ней такого пыла. Я видел, как она, изучив список моих прежних жизней и выбрав из него самый подходящий вариант, совершает нечто невероятное — знай я раньше, что она способна действовать так уверенно, моя жизнь была бы совсем другой, какие тут могут быть сомнения.

Об остальном воспоминания достаточно туманны — несколько смутных образов. Тирада Андромахи, которая заставила Таню поднять глаза, разговор, от которого сохранились в памяти лишь ее усмешки, и вот мы в баре, пьем кофе, и курим сигареты, и оцениваем друг друга, и говорим о театре, и я узнаю, что она актриса, работает в одной труппе, и нам хорошо вместе, а потом я провожаю ее, у нее назначена встреча, но мы решаем увидеться снова, и через два часа после того, как я впервые ее увидел, я принадлежу ей с незапамятных времен и навечно.

И, как школьник, пишу на своем рюкзаке имя — «Таня». И, как школьник, хочу всё скрыть и всё открыть всему свету.

Если пьеса до сих пор не двигалась, так это потому, что в моей жизни не было Тани. Когда пишешь, то пишешь всегда для такой вот Тани. Или не пишешь вовсе — значит, нет у тебя в этом потребности.

Мы расстались, я вернулся к себе, охваченный возбуждением, сел за стол, прирос к нему на три дня и три ночи — и пьеса была закончена. Я вручил рукопись Тане — ее мнение мне хотелось услышать первым. Когда мы снова встретились, ей не хватало слов, чтобы выразить чувства, охватившие ее во время чтения.

За ужином мы, как подростки, еще полные иллюзий, строили воздушные замки, мечтали о блестящем будущем, вырезали хвалебные статьи из газет, отвечали на игривые вопросы Жозе Артюра^[18], подбирали актеров и распределяли роли — все, кроме той, что будет играть Таня, конечно, — мы составляли списки приглашенных на премьеру, стараясь не забыть…

33

— …запеканки, я готовлю только из экологически чистых кабачков.

Матушка всегда считает необходимым уточнить происхождение того, чем угощает гостей, и тон, каким она делает уточнения, выдает своего рода паранойю: будто она убеждена в том, что люди, севшие к ней за стол, опасаются пищевого отравления. Если бы кухня была достаточно обширна, чтобы вместить парочку парнокопытных жвачных полорогих, матушка, несомненно, представила бы сотрапезникам родителей каждого бифштекса.

Время от времени я касаюсь Таниной руки — мимолетные прикосновения, означающие: мы вместе. Таня, кажется, чувствует себя как рыба в воде, дрейфуя от благовоспитанной застенчивости до тайной уверенности в себе.

— Ну и когда же поставят эту пьесу?

— У меня назначена встреча с режиссером сегодня вечером. Судя по телефонному разговору, этот парень воодушевился.

— Не верю! О боже, я сижу за одним столом с Шекспиром!

Братец явно перевозбужден, в шуточках его сквозит гордость за старшего брата, он словно бы, чуть стыдясь порыва, пользуется юмором как испытанным оружием, чтобы поздравить меня, заключить в объятия. Оборвав отца, который в семнадцатый раз суется к Тане с выяснением, очень ли красив Стамбул, брат спрашивает, что она думает об Изабель Аджани. Анна в это время выглядит отсутствующей. Наверное, сожалеет, что мы не успели опробовать на аренах Арля позу производителя Tipp-Ex^[19]. Да, это так, Анна, колесо повернулось. Вчера — одинок как ленточный глист, сегодня — Таня. Я убежден: ты еще найдешь себе другого, не менее внимательного и бережного любовника.

Ужин продолжается в теплой дружеской обстановке, в любви и неге, а когда мы с Таней собираемся уходить, все по очереди ее целуют, показывая тем самым, что она принята в семью. Интересно, а у папы так и останется на губах эта дурацкая застывшая улыбка или он снова впадет в кому, стоит нам переступить порог? На улице чувствую, как буравят спину растроганные взгляды родственников, глядящих нам вслед из-за занавески.

— Не очень было трудно?

— Нет-нет, все в порядке. Запеканка была просто чудесная.

В машине она молча курит, глубоко затягиваясь и выпуская струйки дыма в щелку окна. Так, в монастырской тишине, мы едем минут десять. Вот уже и Танин дом, я встаю у тротуара и открываю дверь, не выключая мотора.

— До вторника?

— До вторника!

Она выходит, направляется к подъезду, я смотрю ей вслед, она удаляется своей трогательной походкой, такая девочка-девочка, глаз не свожу, пока она еще видна среди уличной толпы — мечта, которую постепенно заволакивает туманом.

34

Жюльен открывает дверь бара, я, едва увидев его, машу рукой: тут мы, тут. Он пробирается к нам между столиками, явно удивленный тем, что я не один. Друг настолько уже привык видеть меня в одиночестве, что теперь на лице его почти испуганное выражение — такое, словно он увидел ярмарочного уродца, словно человек, сидящий напротив меня, не может быть ничем иным, как наростом на моем собственном теле, этаким новообразованием, появившимся за ночь после употребления протухшего йогурта.

К нашему столику он подходит с совсем уж потерянным видом: боже мой, все так и есть, ему не примстилось, я действительно с кем-то, и этот кто-то — не он сам, совершенно невероятная история.

— Жюльен, разреши представить тебе Жиля Буэля, он режиссер и будет ставить мою пьесу.

Они довольно неловко пожимают друг другу руки, Жюльен топчется у столика — никак не решит, можно ли ему сесть.

— Очень рад знакомству… Слушай, если хочешь, если вам надо поговорить о работе, я могу вернуться позже…

— Нет-нет, оставайтесь! Я сейчас уйду. Мы тут кое-что шлифовали, а если честно — попросту сплетничали… Вы же понимаете, когда встречаются двое одержимых одной страстью, их нужно отодрать одного от другого, пока они не начали нести вздор и осыпать бранью собратьев поцеху…

Режиссер чересчур громко хохочет и встает, сжимая мое плечо так, будто оно половинка грейпфрута, из которой следует добыть побольше сока.

— Ладно, значит, позвоню тебе на этой неделе — обсудим последние детали. До связи?

Он выходит, громко и с излишней сердечностью попрощавшись с официантом. Жюльен опускается на еще теплый стул и заказывает чашку кофе.

— Ты вообще-то говорил, что закончил пьесу, но я не знал, что дело зашло так далеко. Обалдеть! Бьюсь об заклад, если бы я не причалил раньше времени, ты так и продолжал бы скрывать его от нас, ну ты и жучила! Когда я скажу Клер…

Совершенно очевидно: он искренне рад за меня. Вот признак, по которому безошибочно узнаешь настоящих друзей — настоящие только те, кого ваше счастье не угнетает, или… те, кто, когда такой грех случится, первыми в этом признаются.

— Ты знаешь, какой я суеверный, мне не хотелось об этом говорить, пока не было полной уверенности в…

— Но теперь-то ты уже уверен? Это наверняка будет?

Я подтверждаю смиренным кивком. Он орет как ненормальный «вау!» и заказывает, кроме кофе, два бокала шампанского. Мне очень приятно видеть друга в таком состоянии: я счастлив тем, что он счастлив оттого, что я счастлив.

— Ладно, но теперь-то ты, наверное, можешь наконец хоть что-то мне открыть. Она о чем — твоя пьеса?

— Прости, но мне пока хотелось бы сохранить в тайне содержание, не поднимать… ммм… занавеса… Скажу только совсем вкратце: это история о том, как между людьми восстанавливаются отношения, о встрече после долгой разлуки одной семейной пары с их старым другом, и о том, как эта встреча изменит течение жизни всех троих. Комедия в пяти актах…

35

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан гуляют по саду.

Эпитафина. Мне не терпится узнать, куда он подевался.

Некто-Жан. И мне тоже, черт бы побрал этого Пьерралиста!

36

Не без тревоги изучаю счет: режиссер-то обошелся мне в смехотворную сумму — оно и понятно, я же нанял его всего на десять минут, только ради встречи с Жюльеном, — зато Таня стоила недешево. Меня предупреждали: как только от простых фигурантов переходишь к активным, тарифы становятся совершенно другими.

Надо сказать, меня ослепил огромный набор возможностей, прилагавшихся к такому типу деятельности. Правда, возможности эти предоставляют, скорее, ради внешнего эффекта, показного блеска, чем для реальной пользы. Например, если речь идет о подруге, заказчик имеет право сам подыскать для нее имя и место рождения (даже самое экзотическое, но в границах Европы и стран Магриба). Он может выбрать курящую или некурящую, более или менее разговорчивую (по шкале, градуированной от 1 до 10), атеистку или верующую, в каталоге найдется и девушка, которая время от времени наматывает на палец прядь волос, и киноманка, у которой имеется семь разных мнений по поводу фильма «Мамочка и шлюха»^[20], и специалистка по одергиванию мини-юбочки или по произнесению в начале любой реплики «если хочешь…», ну, и много чего еще, столь же излишних, сколь и притягательных особенностей, вроде использования секретного кода, который позволит стронуть с места машину, или умения найти кнопку повтора на стереосистеме…

Единственное решение, которым я ужасно горжусь, кроме выбора самой Тани, чуда неземной красоты, это выбор вида деятельности для нее: театральная актриса. Лучше того — муза. Ко всему еще, муза, обмирающая от восторга перед (цитирую) «новым Чеховым», то есть мной. Нет, ей-богу, я не мог бы сделать выбора лучше!

Что же до имени… правда, не знаю, с чего бы я придумал такое, не вижу никакой особой причины для именно этого выбора — разве что смутное неосознанное воспоминание об одной порноактрисе — ох как она распаляла меня по ночам, когда я был половозрелым подростком… Возможно, возможно…

А может быть, еще и потому, что «Таня» — это чуть-чуть похоже на «Анна». Так сказать, одним выстрелом двух зайцев: при помощи этих четырех букв я расправился сразу с двумя великими недостижимыми фантазмами своей жизни. И если подумать хорошенько, окажется, что я отнюдь не переплатил.

37

— Да уж, ничего не скажешь, повезло тебе как никому…

— Ммм… Я так и не понял, почему они оставили меня в живых… не ликвидировали…

— Возможны два ответа. То ли из-за какой-то ошибки в их досье, хотя, мой мальчик, такое случается крайне редко, ибо они старательно всем руководят и тщательно все проверяют, то ли у тебя в семье есть предшественники-рокбренисты, о которых тебе ничего не известно. На мой взгляд, второй вариант больше похож на правду. Вот уж когда Фигурек не ошибается — это когда надо убрать чужака.

— Предшественники-рокбренисты, и я о них понятия не имею? Ничего подобного быть не может, сразу видно, что вы не знаете моих родителей, мою семью…

— Мой мальчик, это такой же атавизм, как лысина или, там, экзема, вполне вероятен перескок через поколение. Возможно, какие-то твои предки были в деле, но предпочли по неясной для нас причине прервать цепочку и не передавать ее сыновьям. Случаются же у людей подобные переломы в сознании… Кто-то внезапно решил отказаться от всех своих привилегий и жить как простой смертный, ну, или рокбренизм для него вдруг стал ярмом покруче любого другого ярма. Все об этом давно забыли. А потом — ррраз! — в один прекрасный день ты случайно это обнаруживаешь: ручей, который долго тек под камнями, вдруг взял да и пробился на поверхность.

— Ммм… Может быть… А вы-то как себя чувствуете? Для вас ярмо не слишком тяжелое?

— Конечно, день на день не приходится, но ведь я мог бы пасть куда ниже. Кстати, благодаря твоей истории улаживаются и мои дела: если бы ты не стал клиентом, для меня бы это обернулось вечной каторгой, остался бы прикованным к монитору до семидесяти лет! Неслыханно повезло! Нам с тобой следовало бы поблагодарить твоих прапрадедушек и прапрабабушек… Я тут подумал о твоих предках, и мне кажется, они были на очень высоких постах в братстве, если мы не только смогли уцелеть, но и продолжаем встречаться как ни в чем не бывало… В обычном случае меня точно перевели бы куда-нибудь в глубинку… Ой, до чего же интересно было бы посмотреть на твое генеалогическое древо!.. Ну да ладно, не будем стараться узнать слишком много, я возвращаюсь в супермаркеты, но, по крайней мере, теперь, если взять относительно…

— Ш-ш-ш-шшшш!

Стоящая перед нами женщина оборачивается и делает нам знак замолчать. Женщина довольно невзрачна на вид и, судя по всему, никакого горя не испытывает. Готов держать пари, что покойника при жизни она вообще в глаза не видела, что он этой блюстительнице порядка никто. Если бы она переживала по-настоящему, ей было бы наплевать на болтунов позади, она бы их и не слышала. Нет, похороны и впрямь превращаются в черт знает что такое.

Я и так чувствую себя несколько не в своей тарелке из-за того, что пригласил Бувье на Шарля Левека. Ну очень, очень посредственное зрелище… Конечно, я тут ни при чем, но всегда неприятно быть инициатором неудачного похода, в таких случаях ощущаешь себя странно причастным к организации злополучной церемонии.

Никто не плачет, никто не стонет, никто даже и не всхлипнул ни разу: Шарль Левек наверняка был законченным кретином. Похороны кретинов всегда заканчиваются провалом — за исключением тех, на которых звучит «Puisque tu pars».

Тем не менее народу собралось много, а от бесслезного народа в таком случае дико несет Фигуреком.

Единственное, что тут оригинально: чуть-чуть юмористическая эпитафия: «Подтверждаю: после нет ничего».

38

— Ну и что дальше?

— Работа идет… Начнем репетировать, как только подберем всех актеров.

— А ты не мог бы взять меня на какую-нибудь маленькую рольку? Я бы классно сыграл такого скромного, робкого героя, который всех подряд спасает во время пожара!

Из бутылки шампанского с громким хлопком вылетает пробка, и это подобие взрыва звучит в унисон с раскатами его смеха. Клер вроде бы тоже счастлива за меня. Она легонько поглаживает меня по плечу и смотрит в глаза: видно, что по-настоящему взволнована. Взгляд ее говорит: «Я-то знала, что тебя ждет успех!» Но мой взгляд ей не отвечает: «Ничего ты не знаешь!»

Почему именно так все получилось? Почему Таня приходит к моим родителям, а не сюда? Ну конечно же главная причина — деньги. У меня не хватает средств нанять Таню на целый день, я даже не знаю пока, каким образом расплачусь за регулярные обеды со своей семьей. Всякому овощу свое время. Но совершенно ясно, что это не единственная причина. Дело еще и в приоритетах, которые распределились вполне естественно: мои родственники уже совсем отчаялись и рады меня видеть хоть с чертом в юбке, лишь бы черт был женского пола и мог рассчитывать пусть даже на минимальное социальное обеспечение, тогда как Клер и Жюльен рассчитывают в основном на мои творческие достижения. Нет-нет, я вовсе не хочу этим сказать, что моим ближайшим друзьям безразличен аскетизм, навязанный мною своему либидо.

Я решил скрывать Таню от Клер и Жюльена по причинам чисто практическим, не хотелось запутаться во лжи, а это обязательно бы случилось: я не более чем обманно-прекрасный драматург, но зато и вправду плохой актер.

— А давайте мы, чтобы это дело отпраздновать, поставим «Макумбу» Жан-Пьера Мадера^[21]? Если им не злоупотреблять, никому ведь это не повредит…

Мы поднимаем бокалы и, пока «Макумба» пляшет по вечерам для всех портовых докеров, которым лишь бы нашелся повод выпить, радостно чокаемся, один празднует то, что он рогат, другая — что упустила свою жизнь, третий — то, что разоряется на притворство, чтобы купить хотя бы последний остаточек достоинства.

39

Когда я слышу, что и как она говорит, мне сразу же приходит в голову, что, в конце концов, не так уж дорого я за нее плачу. Ее профессионализм ошеломляет. Она меняет темы как перчатки: болтает о тряпках с матерью, обсуждает судаков и щук с отцом (который теперь снимает комбинезон, только ложась спать) и ни в чем не уступает Тео и Анне, когда речь заходит о роли топливно-энергетических ресурсов в истории государства Буркина Фасо. Но на самом деле она больше слушает, чем говорит, и попросту вставляет строго продуманные вопросы в строго выверенные моменты, что и создает иллюзию ее активного участия в общей беседе. А я исподтишка наблюдаю за ней, совершенно покоренный. В уголке ее губ, слева, когда она с кем-нибудь соглашается, возникает крохотная ямочка.

Между десертом (конечно же сент-оноре) и кофе мама непременно хочет показать ей мои детские фотографии и те, где я подросток. Я умираю со стыда. Снимки, сделанные до моих двенадцати лет, когда я был бесцветным и непривлекательным, но все-таки не отталкивающим, — еще туда-сюда, разглядывая их, про меня обычно говорят: миленький!

С двенадцати до семнадцати лет — великая бактериологическая война, мы с клерасилом против всего мира, против прыщей, угрей, акне, пустул, высыпаний, фурункулов, омертвевших клеток, закупоренных пор, красных, черных и белых точек, абстрактного экспрессионизма на физиономии: ходячий Джексон Поллок^[22], да и только… От них, от этих фотографий, веет ужасом моего тогдашнего существования, а мамаша моя, показывая их, то и дело приговаривает: «Ах, какое золотое было времечко, вот уж истинно время беззаботности!»

С семнадцати до двадцати — все иначе, совсем иные ощущения: это было для меня время упадка. На снимках действительно я — меньше морщин, меньше жировых складок, меньше лба, но это я. Тридцать лет на тридцати страницах альбома. Еще через пятьдесят страниц участь моего холодного тела станут решать могильные черви, а параллельно пятнадцать сотрудников Фигурека станут со слезами вспоминать, каким я был щедрым. Просмотры собственных фотографий всегда действуют на меня угнетающе, надо взять себя в руки.

Таня мило комментирует незначительные детали — орнамент на свитере или дурацкое выражение лица моего однокашника на снимке класса. Время от времени она объявляет меня славненьким, миленьким или ой каким смешным.

Я плачу немалые деньги колоссальному предприятию за то, чтобы меня считали миленьким.

40

Перед тем как припарковать машину, я решаюсь. Таня — девушка более чем дипломатичная, и самое худшее, что мне предстоит услышать — вежливый отказ.

— Мне… я… интересно, вы согласились бы выпить со мной кофе?

Намек толще некуда: мы только что напились кофе под завязку у моих родителей. Но я всю дорогу крутил в уме эту фразу, и теперь, когда окончательно остановился на «Что скажете насчет кофе?», когда все решено и подписано — с изумлением слышу это исходящее из моих уст жалкое блеяние: «Мне… я… интересно, вы согласились бы выпить со мной кофе?» Поплыл по волнам Ромера^[23]. Ну и дурак!

Она смотрит на часы, несколько секунд обдумывает предложение и наконец поднимает на меня глаза. Промедление с ответом кажется мне бесконечным, в ожидании успеваю тринадцать раз повторить «ну и дурак!».

— Разве что ненадолго, на часок, потом мне надо вернуться.

Буквально сраженный эдаким сюрпризом, я едва не въезжаю на тротуар. Чтобы сосчитать те «ну, ладно», которые были мной получены в ответ на галантные приглашения, хватило бы пальцев одной руки — и к тому же руки прокаженного.

Я сдержанно улыбаюсь, поди-ка прочти по моей улыбке, что артериальное давление в этот момент у меня едва избежало…

41

— …драмы, но я пишу и комедии, от настроения зависит. Когда не все ладится, предпочитаю переходить на более легкое…

— Да? А я бы подумала, что наоборот…

— Чаще всего так оно и бывает… Но, думаю, у меня все строится на феномене равновесия, взаимодополняемости: театр компенсируется жизнью и наоборот. Тут вступает в действие некая система душевных сообщающихся сосудов…

Пытаюсь изобразить кавычки пальцами и вообще стараюсь все показывать на пальцах, это довольно смешно, — словно бы я боюсь, что между нами образуется хотя бы чуточка пустого пространства.

Она курит — невозможно чувственно курит, чередуя неглубокие затяжки с крохотными глоточками кофе, и это напоминает мне Бувье с его красным лицом и чечевицей, но стоп — дальше сравнению места нет.

Меня парализует ее аура: при ней совершенно немыслимо оставаться естественным. Последняя женщина, с которой я говорил наедине — если не считать матери и булочницы, — была учительница английского, которой мне пришлось сдавать устный экзамен на бакалавра. То есть вопреки ту tailor опыт у меня весьма not rich^[24].

Единственное средство освободиться от стресса, кажущегося непреодолимым, — перенести центр тяжести нашей беседы на другое.

— А вы давно в Фигуреке?

Затяжка, глоток.

— Несколько лет. Не скажу, сколько в точности, потому что скромна! (Задорный взгляд.) Как многие в нашей среде, чем только не занималась — тут и летние террасы в кафе, тут и лыжи зимой, и магазины готового платья, и вернисажи… Мне была даже подарена привилегия участвовать в съемках телепередачи — «Теледети» с Артюром^[25]: я сидела как раз позади него, хотя обычно эти места приберегают для улыбающихся свадебных генералов… Но я проникла туда благодаря самому что ни на есть нахальному блату: моя мама уже сидела позади Полака^[26] в восьмидесятых — тогда была такая передача «Право на ответ»… Я понимаю, как мне повезло, насколько мне известно, не всякому из моих коллег выпадала такая удача!..

— Не жалейте их, им ведь зато не нужно без конца обсуждать за ужином преимущества ловли на воблер щуки, а также ночного судака на воблер, сравнивая этот способ с ловлей на мормышку, и приходить в восторг, разглядывая фотографии прыщавого юнца…

Она хохочет — первый раз вижу ее смеющейся от всей души.

— У вас прелестная семья, а ваша мама — настоящая кулинарка! Люди, которым платят за то, чтобы они отведали паэлью или запеканку из кабачков с сыром, на этой планете встречаются крайне редко, так что вы зря за меня беспокоитесь.

— Вы забыли, что вам платят и за восхищение мной!

— Ну, тут, если вы хотите, чтобы я играла еще лучше, — дайте почитать то, что вы пишете.

— При случае передам вам тексты.

В последний момент лучше избежать скользкой темы: надо же еще раздобыть неизвестную пьесу, которой будет приписано мое авторство. Она смотрит на часы и допивает кофе — уже совсем со дна.

— Мне пора.

— Если вопрос не покажется вам чересчур нескромным, ответьте, ради какого типа работы вы сейчас уходите…

— Скажем так: вы не единственный мой возлюбленный…

Она произносит это шутливо, но, как бы ни была абсурдна моя реакция, я чувствую, как во мне внезапно просыпается ревность, очень, очень неприятное ощущение, поверьте.

42

И ощущение это не покинет меня весь день. Напрасна оказывается и попытка пойти на церемонию в честь некоего Кастеллана — ничего не помогает, как все там ни первоклассно, как ни великолепно, сам я то и дело промахиваюсь, ошибаюсь, делаю не то.

Во время надгробного слова мне так и не удается избавиться от видений, скоро ставших навязчивыми. Нехитрая мысль о том, что Таня может хотя бы чуть-чуть сблизиться с другим клиентом, стала для меня настоящим кошмаром. Меня от этой мысли просто физически тошнит.

Как ни странно, у моего соперника вполне определенное лицо: медальный профиль и словно выточенные черты Лорана Бонне, красавчика из моего класса в коллеже, я люто его ненавидел, не имея, впрочем, на то никаких оснований, но ведь когда ты урод, хватает и того, что другой — красавчик. Возникавшие на разных этапах моей жизни проблемы, как правило, представали передо мной в облике Лорана Бонне, он обратился в живую аллегорию всего, что способно отравить мне существование. Человек, который первым прислал письмо с отказом взять меня работать на лето, был Лоран Бонне. Все домовладельцы, не захотевшие вернуть мне задаток за квартиру, были как две капли воды похожи на Лорана Бонне. Девушка, которая отводит взгляд, увидев, как я ей улыбаюсь, думает о Лоране Бонне. Слова, которых мне никак не найти для своей пьесы, улетают прямо к Лорану Бонне и запечатлеваются в его памяти. Вундеркинды восемнадцати лет, которыми все единодушно восхищаются, пока ты ищешь свой стиль, все они — Лораны Бонне.

Ну и стало быть: другой клиент Тани — это Лоран Бонне.

Я часто думал, что встреча с ним настоящим оказалась бы лучшей терапией — встреча с добряком, раздувшимся от сытой мелкобуржуазной жизни, затраханным своими Кевином и Камиллой, работающим в каком-нибудь агентстве недвижимости, сверкающим лысиной… Такая встреча и камня на камне не оставила бы от моей маниакальной кристаллизации.

В данном случае более практичным решением было бы заключить контракт с Фигуреком на эксклюзивных условиях, и, вероятнее всего, у них это предусмотрено. Но, поскольку я отлично сознаю, что мне не хватит средств зарезервировать Таню для себя одного, альтернатива такая: либо я соглашусь с кем-то ее делить, либо сойду с ума.

43

— …да-да, либо я сойду с ума. В конце концов я не выдержал, сдался, не могу же я вечно оставаться в подвешенном состоянии. Ну и пошел, перерыл все ее вещи, чтобы найти то письмо. Понимаю, что это не очень-то красиво, но Клер сама…

(Я не против понятия «дележки» как такового, я, скорее, против того, что оно подразумевает в данном случае, против соревнования, против сравнений. Пусть даже Таня и ходит к другим клиентам, не вижу тут особой драмы, а вот если ей с ними лучше, чем со мной, — проблема становится куда серьезнее. Тем более что нет никаких шансов на то, что другой, назовем его Лоран Бонне, станет оплачивать ее услуги, дабы успокоить родителей из прошлого века. Он, наверное, таскает ее по шикарным барам, по вернисажам, возит к морю, ужинает с ней при свечах, выставляет ее напоказ, вроде фамильной драгоценности, нашептывая на ушко афоризмы Оскара Уайльда.

Может быть, он даже имеет право обнять ее за талию, это так дорого, что практически недоступно. А мне точно придется пересмотреть свой бюджет в сторону увеличения расходов: не могу же я и дальше видеть ее только в обстановке мещанской столовой.)

— …сейчас ты мне скажешь, что тут нет никакого компромата, это точно, но как ты тогда объяснишь ее промалчивание? Почему она никогда ни словечка мне не сказала об этом самом Анри?

— По-моему, тебе следовало бы прочесть письмо.

Он смотрит на меня удивленно и растерянно. Очень может быть, что я промахнулся с ответом.

44

Бувье швыряет в тележку пакет печенья на гидрогенизированных жирах.

— Вот видишь, например, эту дрянь? Так вот, я должен покупать себе эту дрянь каждый день, а если случайно забуду — всегда найдется покупатель, который посоветует ее купить.

— Контролер?

— Начинаешь улавливать!

— Есть один вопрос по существу, который я все время забываю вам задать: участие фигуранта в похоронах обеспечивает численность, но какая тут может быть коммерческая польза?

— В Фигуреке, мой мальчик, используется принцип Ньютона: масса притягивает массу. Возьми два ресторана: в одном из них могут кормить хуже некуда, при этом, если он битком набит, люди будут сражаться за возможность заполнить его еще сильнее, а в другом всегда пусто… Человеки не любят рисковать, а лучший способ избежать риска — делать то, что опробовали на себе другие. У человеков есть для этого особый нейрон, нейрон, который подсказывает им: если все на свете это делают, то и мне это подходит. Человек боится пустоты, главный страх у него — оказаться наедине с самим собой, лицом к лицу со своим жалким положением. Потому мы и придумываем кучу вещей, которые всегда способны составить нам компанию: телек, Интернет, мобильник… Никто добровольно не отправится туда, где никого нет, мой мальчик. Войти в пустой магазин — все равно, что спрыгнуть с высокой скалы. Мы непременно должны чувствовать поблизости человеческую глупость, она излучает тепло, которое придает нам уверенность…

Он хватает с полки банку с равиолями и принимается сосредоточенно ее изучать. Секунд пять глаз не сводит с этикетки.

— Черт! Не помню, это мне надо брать или нет! Кажется, они не возобновили контракт…

— А-а-а… ну… я еще хотел спросить… а вам уже приходилось… устанавливать более тесные отношения с клиентом… или, например, с клиенткой?

Он замирает, подозрительно глядя на меня, коробка с равиолями повисает в воздухе.

— Эй, мальчик мой, кажется, ты собираешься свалять дурака!..

— Нет-нет-нет-нет! Это совсем не то, что вы думаете! Просто мы с одним служащим прониклись друг к другу симпатией, ну, и я хотел спросить… Имеет он право видеться со мной в нерабочие часы?

— В нерабочие часы даже в Фигуреке можно делать что угодно. Решать только ей. Но не промахнись, мой мальчик, не промахнись: служащая — это служащая, не более того… Не увлекись, мешая выдумку с реальностью. Я видел нескольких, которые, вот так заигравшись, вылетели из окна.

45

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан играют в шахматы.

Эпитафина. Шах и мат, мой дорогой!

Некто-Жан. Ах ты, черт! Мне сейчас не до игры. Приезд Пьерралиста всего меня взбаламутил.

46

— …и когда я говорю «вылетели из окна» — я вовсе не фигурально выражаюсь. Один парень, примерно твоего возраста, шмякнулся и потом лежал, как тряпочка, пятью этажами ниже.

Официант приносит нашу солонину с чечевицей и литр красного. Он подстригся и, кажется, гордится новой прической.

— Не стоит обо мне беспокоиться, у меня есть голова на плечах.

— И у того, представь себе, была голова на плечах, вот только потом она оказалась в грудной клетке. Ну, ладно, насчет того, что я тебе сказал, и впрямь можно не беспокоиться: ты совершеннолетний, и у тебя иммунитет. Но скажи-ка мне, кто она — эта редкая жемчужина?

— Ее зовут Таня, очень милая девушка, которая несколько раз в неделю приходит ужинать к моим родителям.

— Ага, из активных, значит? Гм, некоторые себе ни в чем не отказывают… Ну и в качестве кого же она туда приходит?

— Э-э-э… моей подружки…

— Слушай, да как же так! Впрочем, хозяин — барин, и у тебя, как ты сказал, своя голова на плечах имеется… Ах, несчастный идиот!.. Держу пари, ты ведь еще, ко всему, ищешь идеал — из тех, без которых после двух свиданий уже не можешь обойтись… Ну и предупреждаю: подсядешь хуже, чем на героин! Кроме всего прочего, от виртуального не излечишься, даже его лишившись. Единственное лекарство — реальность, но когда твоя реальность тебя не устраивает и кажется дерьмом, ты каждый день станешь все больше раскошеливаться, чтобы заполучить новую дозу Нади!

— Тани!

— Надя, Таня, Жермена, Полетта — не все ли равно, это наверняка не настоящее имя, предполагаю, ты сам его ей и выбрал. (Я, потупив голову, согласился с его предположением.) Таня… Почему не Оргазма, если на то пошло?.. Ну ладно, что-то я завелся, хотя, в конце-то концов, не мое это дело. Просто боюсь, как бы ты не свихнулся.

Его почти отеческая тревога меня умиляет, но не беспокоит по-настоящему. Я отлично знаю свои пределы. Некоторое время мы молча едим, нарушая тишину лишь звуками тщательного пережевывания пищи.

— Эй, а ты уже начал искать своих предков?

— Нет еще.

— А надо бы! Чем больше я обдумываю твою историю, тем сильнее моя уверенность в том, что тут нет никакой ошибки и что кровь у тебя в жилах — ровно такая, как надобно Фигуреку. И я бы не удивился, узнав, что тебе делают скидку с цены Оргазмы.

— Скидку? В том, что я плачу, трудно заметить скидку!

— Ну, что тут скажешь, мой мальчик, таков твой выбор. Сказал бы родителям, что твоя подружка глухонемая, не перешел бы в разряд активных.

47

Атмосфера в доме Жюльена и Клер все больше напоминает грозовую. Призрак типа из письма постоянно витает в воздухе, сгущаясь в огромную черную тучу. До меня доходит, что у моего лучшего друга есть свой Лоран Бонне, только его зовут Анри. В конце концов, вполне может быть, у всех есть по своему Лорану Бонне… Кретинская мысль, но она успокаивает. Напрасно они предлагают мне послушать «Mise au point» Джеки Кварц^[27] — душа сейчас не лежит к музыке. Даже ликер из даров моря сегодня на вкус не такой, как всегда, и послевкусие отдает неким принудительно навязанным обрядом. Мы теперь почти ни о чем не говорим, кроме как о моей пьесе — нейтральная тема, и можно особо не задумываться. Правда, не мне, которому приходится нанизывать одну выдумку на другую, всеми силами разукрашивая свой шедевр.

— А актеров ты сам выбираешь?

— Лучше так определить: у меня есть право высказать свое мнение, но, тем не менее… в общем, там одна дама, очень приятная в общении, которая… я же не могу заниматься сразу столькими разными делами… что касается актеров… эта дама работает как своего рода агентство по кастингу, ну, по меньшей мере… ну… она отбирает их по критериям, которые, скорее… ну… на самом деле, в соответствии с указаниями, которые я даю заранее в связи с…

Отвечаю уклончиво и запутанно, все равно никто не слушает — такую хренотень никто никогда не слушает.

Ох, лучше бы мне снова ужинать дома — хотя бы до тех пор, пока этот Анри каким-нибудь образом не рассосется. Наверное, им не помешало бы хоть ненадолго остаться в очень узком кругу, чтобы уладить свои делишки. Да и я толком не знаю, что можно еще рассказать о моей пьесе.

48

Воспользовавшись тем, что между моим братом, Анной и Таней шла увлекательная и увлеченная беседа, удаляюсь на кухню к матери. Пока она длинным, подходящим для серийного убийцы ножом нарезает ростбиф, молча торчу рядом. Я слишком упорно молчу. Так мне ничего не добиться.

— Какая прелестная девочка, тебе попалось редкое сокровище.

Подразумевается: но не ей. Высказывание повисает в воздухе, я не отвечаю, у меня другие заботы, осталось еще восемь ломтиков на то, чтобы заполучить две тысячи евро.

— Папа тоже очень ее полюбил, правда, не знаю, в ней ли дело или в рыбалке, но…

— Мам, можешь одолжить мне немного денег?

Нацеленный на остаток ростбифа нож замирает. В течение нескольких секунд испытываю ощущение, что этот клинок размера XXL сейчас перережет мне сонную артерию. Беру из корзинки с фруктами яблоко и принимаюсь его грызть с самым что ни на есть беззаботным видом, стараюсь выглядеть спокойным и уравновешенным, но это лишь подчеркивает несоответствие моего поведения моменту: мы ведь только что покончили с закусками.

— У тебя проблемы?

— Нет-нет, просто ты ведь знаешь, как бывает с финансированием постановки… Пока получишь дотацию, то и дело возникает необходимость кое-что оплатить из своего кармана. Ничего страшного, пройдет самое большее недельки две, и я тебе все верну.

— И сколько же тебе нужно?

— Две тысячи евро.

— Две тысячи… довольно много… Ладно, погоди — вот покончу с ростбифом и выпишу тебе чек. Ведь ты бы мне сказал, если б появились проблемы, а?

— Знаешь, мама, никогда в жизни у меня еще так хорошо все не складывалось.

Она быстренько заменяет озабоченность на лице нежной, исполненной материнской гордости улыбкой, затем снова начинает терзать мясо, тщательно выверяя толщину ломтей. Мама всегда и все в жизни делает именно так, если, конечно, можно говорить о жизни, когда ты постоянно все выверяешь и прилагаешь столько стараний.

Мы возвращаемся в столовую и обнаруживаем, что разговор тут идет все еще весьма оживленный. Таня — истинный виртуоз, она способна вдохнуть жизнь в любую мертворожденную дискуссию, способна вернуть в состояние бодрствования и поддерживать дальше любое впавшее в спячку обсуждение, в этом ей помогает смесь из эрудиции и хирургически точной психологии. Каждый вопрос и каждый ответ взвешиваются на ювелирных весах. Мне ничуть не жаль двух тысяч евро, которые придется-таки отдать за то, чтобы она продолжала меня обслуживать. Если и после этого я не займу в ее жизни такое же место, как Лоран Бонне, останется лишь разувериться в силе привычки.

Папа пробует вклиниться в философскую дискуссию со сведениями о ловле радужной форели, но его отбрасывает накатившей волной, настолько сильной, что старик летит назад на берег, прямо носом в песок. Жалко его… По крайней мере, промелькнувшее сожаление выражено именно такими словами, но на самом деле я жалею себя самого, когда стану таким, как папа.

49

Чего мне не хватало, так это близости, ну, хоть немножко. Ну и купил дополнительный час после ужина — пойти с ней в бар, чтобы выпить по последней чашечке кофе. Две тысячи евро как раз для такого в основном и предназначены. Что же до того, как я собираюсь возместить этот долг, то лучше пока побыть страусом…

Таня вешает курточку на спинку стула, кладет пачку сигарет на стол. Я заказываю два кофе, даже ее не спросив, — бестактность фаллократа, оплошность патриарха. Она прикуривает, выпускает дым через ноздри.

— Мы кого-нибудь ждем?

— Нет-нет, никого специально не ждем. Просто часок расслабимся, снимем напряжение после выдержанных за ужином испытаний.

— Ваш брат очень умен.

— Да уж, что ему досталось, то досталось. Но и мне грех жаловаться: у меня зато большие пальцы на ногах просто великолепны, у него куда как хуже слеплены.

Смешок сквозь сжатые губы звучит вполне естественно. Я решаю пойти в наступление на призрак Лорана Бонне, мне необходимо знать о нем больше. От этого мое здоровье зависит, черт побери!

— А… а ваш другой клиент… который вроде меня… он давно вас нанял?

— Простите, не могу сказать: служебная тайна. Вы, как и я, прекрасно знаете, что секретность — один из самых существенных параметров, обеспечивающих успешную работу Фигурека. И знаете, что нарушить тайну — проступок из самых тяжелых, это влечет за собой наказание, так что…

Она делает рукой жест — как будто застегнула губы на молнию.

— …вот представьте, что я рассказывала бы о вас другим своим клиентам…

— Я был бы польщен!

— Не стоит так думать. Следует оставлять интимную сферу такой же чистой, какова она была в самом начале, — таков наш девиз.

— Или такой же грязной.

— Или такой же грязной, вы правы. Как бы там ни было, мы ни во что не лезем. Мы не психологи и не работники социальной службы. Приходим, проводим время, а потом уходим, стараясь не оставить следов.

Вот это, Таня моя Таня, тебе совершенно не удалось!

Она нехотя потягивает кофе, губы у нее тонкие, изящно очерченные. Впрочем, впечатление изящества и утонченности производит она вся целиком, все в ней дышит изяществом, даже движение, которым она берет сигарету: Таня словно ласкает бумажную палочку, извиняясь за то, что приходится ее выкурить. Время от времени она возвращает за ухо выбившуюся каштановую прядь, и пусть все на свете девушки делают то же самое, ее жест — уникален, это жест, свойственный ей одной, он…

— Вы не забыли принести вашу рукопись?

Ну, знал же я, что забыл что-то!

50

Видение случается, когда я, весь еще переполненный Таней, возвращаюсь домой. В десяти метрах от меня, за окном бара, где воздух стал голубым от дыма, рука Клер лежит на руке мужчины, который вовсе никакой не Жюльен, и они смотрели бы друг на друга влюбленным взглядом, если бы выражение «смотреть влюбленным взглядом» имело хоть сколько-нибудь определенный смысл.

Клер сияет. Увидеть на ее лице такое выражение — все равно что увидеть выражение покорности и смирения на лице моего брата — или этикетку «Mouton- Rothschild»^[28] на бутылке с газированной водой.

Что же до этого типа — Анри? — то он не только ничем не напоминает Жюльена, но очень вероятно, что он и слыхом не слыхал о Марке Тоеска^[29] и «Partenaire particulier»^[30]. Анри под пятьдесят, у него седые виски, он явно посещает фитнес-клуб, у него темно-серый костюм и синие глаза, причем синева эта ясно говорит о высокомерии и желании властвовать.

И тут же место Тани в моем сердце занимает эта травмировавшая меня сцена — говоря о травме, мне ею нанесенной, я ничуть не преувеличиваю. Ну и что теперь делать? Как мне себя вести? Какой должна быть наиболее естественная и здоровая реакция на увиденное? Чью сторону мне следует принять, в каком из двух лагерей оставаться? Поскольку речь идет именно об этом. Конечно, с Жюльеном мы ближе, тут нет сомнений. Но, тем не менее, тут нельзя основываться на личных предпочтениях, сейчас главное — спасти пошатнувшийся брак. Легкомыслие недопустимо! Малейшее неверное движение — и они неизбежно рухнут в пропасть, а за ними и я, в полном соответствии с эффектом костяшек домино.

В конце концов побеждает осторожность, и я решаю ничего Жюльену не говорить. В конце концов, вполне может быть так: Клер попросту дожидается подходящего момента, чтобы все объяснить ему сама, — если, конечно, в ситуациях подобного рода могут существовать подходящие моменты…

Клер… Кто бы мог такое про нее подумать? Тем не менее я не вижу причин, которые заставили бы ее скорее, чем любую другую женщину, примириться с убожеством своего существования. Меня все это удивляет только потому, что до сих пор Клер даже и намека не сделала на то, что чем-то недовольна — собственно говоря, именно это и должно было меня насторожить: молчит тот, кто предпочитает действие. Нужно всегда опасаться людей, которые ни на что не жалуются.

Завтра в полдень мы встречаемся с Жюльеном, надеюсь, он не сможет читать на моем лице, как в открытой книге.

51

— …вскрыла вены, понимаешь, она вскрыла мне вены, теперь от этого не оправиться, это точно, ну, как мне это пережить? Я не боец, я совсем не боец…

Он заходится рыданиями, уронив голову на столик, я едва успеваю отодвинуть его остывший кофе. Ох, зря я сказал ему, сам не знаю, какая муха меня укусила. Жалко, жалко… И единственное, что мне приходит в голову сделать, — это легонько похлопать его по спине, говоря, что, может, все еще уладится, да и то я никак не поймаю нужную в таком случае интонацию. Он воспринял это известие куда более страстно, чем я ожидал. Я-то думал, что у него серьезные подозрения и что мое сообщение его не слишком удивит, а оказывается, что в любом подозрении кроется девяносто девять процентов надежды.

Внезапно Жюльен поднимает голову, волосы его растрепаны, в глазах слезы, от него на сто верст несет печалью, ни дать ни взять брошенная на обочине собака.

— Скажи, а каков он из себя, этот тип? Если уж на то пошло, лучше мне знать, что он собой представляет!

— Думаю, его внешность тебя успокоила бы. Этакий бизнесмен на исходе карьеры — девушки бросаются на шею таким дяденькам, чтобы обрести подобие папаши. На мой взгляд, в Клер с запозданием проявился Эдипов комплекс, а фантазмы подобного рода длятся месяц, никак не дольше.

Я горжусь импровизацией: вроде бы моя выдумка его совершенно успокаивает. Он вытирает глаза рукавом.

— Думаешь?

— Уверен. Дай ей возможность дойти до конца, и она вернется к тебе совершенно обновленной.

Он берет себя в руки — надо сказать, довольно быстро, несколько секунд сосредоточенно смотрит на стол, потом хватает свой кофе и заглатывает его с таким удовольствием, словно тот хоть куда-то годится.

— А знаешь, на самом деле мне не следовало удивляться тому, что Клер стала искать кого-то на стороне… Ну что, что я предлагал ей из совсем уж захватывающего?.. Теперь понимаю: она растеряла свои идеалы, живя рядом со мной, — во мне нет ничего от архетипа прекрасного принца, который грезится всем девочкам… Клер, моя Клер, моя бедная Клер… Все эти годы она прожила рядом с огромным, чудовищным желудком, страдающим отсутствием аппетита и потому переваривающим мечты и сны, как нормальный желудок переварил бы печенье к аперитиву… Я всё превратил в бесформенную, безвкусную кашу только ради того, чтобы хоть чем-то заполнить свои пустые дни… Несчастный, несчастный, несчастный кретин!..

Что тут ответишь? А может быть, ничего и не надо отвечать, раз он ни о чем не спрашивает. Довольствуюсь тем, что незаметным для Жюльена жестом подзываю официанта и заказываю еще два кофе.

[Фигальность]

52

— ШАГ ВПЕРЕООООД, ДВА ШАГА НАЗАААА-ААД, ВОТ КАКОВА ПОЛИТИКА ПРАВИТЕЛЬСТВА!

Бувье веселится вовсю. Он размахивает случайно попавшим ему в руки флажком с логотипом ПУКК (Профсоюз учителей, клеймящих курение) — он точь-в-точь дитя, впервые осознавшее, зачем нужна погремушка: орет благим матом, выкрикивает кретинские слоганы могучим, хоть и слегка охрипшим от винища голосом. Но в отличие от погребения, где любая громкая реплика вызывала бы шиканье со всех сторон, здесь на его вопли никто не обращает внимания.

— Ой, как же мне нравится манифестация преподов, ой, как же она мне напоминает шестьдесят восьмой год! Подумать только, а ведь мог бы пропустить, а ведь мог бы толкать сейчас тележку с товаром, как полный идиот!

— А как же получилось, что вы сейчас не на работе?

— Каждый год, почти в одно и то же время, довольно многих фигурантов направляют на манифестацию преподов. Вот это да-а-а, доложу я тебе, вот это да! Классный такой приработок, которого все с нетерпением ждут, только выбирают-то далеко не каждого: все зависит от старшинства, от выслуги лет. Для нас это что-то вроде профессионального праздника конца года, этакая ярмарка с гуляньем.

— То есть вы даете мне понять, будто здесь сейчас много людей из Фигурека?

— Много? Так сказать — ничего не сказать! Не «много», а практически все участники манифестации! Настоящих учителей тут не больше, чем натуралов в гей-клубе!

Какой-то стоящий рядом активист орет в мегафон, что первые жертвы — наши дети. На его груди красуется громадных размеров наклейка с красными буквами ПУНИОМОФМ (Профсоюз учителей, не имеющих определенного мнения о Филиппе Мейрьё^[31]). Он кажется искренне взволнованным, его тон совсем не похож на насмешливый тон высказываний Бувье. Нет, он настоящий, этот-то парень наверняка пришел сюда не от Фигурека…

— Ну и кто же оплачивает такое массовое мероприятие?

— А вот это, мой милый, тайна: спросишь — любой сделает вид, что туг на ухо. Правда, ходят слухи, что всегда находится рокбренист из оппозиции, который субсидирует ежегодную учительскую манифестацию, но толком все равно никто ничего не знает.

Прямо перед нами вступают в ожесточенный спор мужчина с женщиной. Он из ПУПСАФФД (Профсоюз учителей, ставших активистами Французской Федерации дзюдо), она — из ПУЯДИСВ (Профсоюз учителей, являющихся диабетиками и строгими вегетарианцами). Они явно не могут прийти к общему знаменателю по поводу какого-то из требований. В конце концов в дискуссию вмешивается старичок с козлиной бородкой, у которого постоянно съезжают с носа очки, — представитель ПУГЗЕВДДСИЛ (Профсоюз учителей, голосующих за ежегодную вакцинацию детей департамента Сена-и-Луара), только ему и удается их угомонить, да и то не сразу.

— И все-таки манифестации учителей не идут ни в какое сравнение с выступлениями дальнобойщиков… Ох, до чего же весело с этими ребятами, к тому же там можно напиться допьяна и до отвала наесться перченых сосисок!.. Даже лучше, чем на праздниках компартии!.. Если б ты только знал, мой мальчик, каково у них чувство юмора — у дорожников, не у коммунистов!.. Преподам до них далеко!.. Эти такие зажатые, скованные, на публике чувствуют себя неловко… если единственное, что способно их порадовать, — это когда Первое мая приходится на пятницу, сам понимаешь, им не каждый день удается повеселиться.

Стоящий рядом худой дядька с флажком ПУНПВЙеЙе (Профсоюз учителей, ностальгирующих по времени йе-йе) протягивает нам руку и широко улыбается:

— Привет, товарищи! Я Жан-Поль Монтель, учитель истории.

— Привет, товарищ! Я Бувье, специалист по краткому курсу литературы.

— Краткому курсу? Вы имеете в виду, что…

— Я имею в виду, что меня вышибли с третьего курса.

53

Вот уже целую неделю я не вижусь с Клер и Жюльеном. Решил сделать передышку, чтобы они могли разобраться в своих проблемах. Все это чуть-чуть похоже на «я устраиваю бардак, а сам смываюсь куда подальше», но мне кажется, что для всех это оптимальное решение. Им никто не мешает со мной связаться, когда наступит ясность.

Ну и значит, всю эту неделю пришлось заново привыкать ужинать дома, в моей «студии», равной по дружелюбию дохлой рыбе и настолько приветливо тебя встречающей, что бродить часами по серым, пустынным, скованным декабрьским ледком парижским улицам, когда кожа трескается от холода, ито покажется приятнее.

Тем не менее я пережил это легче, чем мог предполагать: Таня почти все время со мной. Ничтожно малую толику дня во плоти, остальные часы — в мечтах и снах. Если кто-то превращается для тебя в навязчивую идею, все становится так просто… Мир вокруг меня, окончательно вырождаясь, медленно скользит к последней черте, рассыпается как уголек, а я иду по жизни, нацепив маску развеселого клоуна.

Мне начинает нравиться мое времяпрепровождение: к рутине быстро привязываешься всей душой. Я накрываю вечером стол на двоих, кладу на вторую тарелку равиоли, но не прикасаюсь к ним. После того, как каждый день жрешь готовые равиоли прямо из консервной банки, переход к пользованию тарелкой — довольно серьезный признак нравственной эволюции.

Иногда мы с Таней-безнадежно-пустым-стулом выпиваем по стаканчику белого в качестве аперитива и заводим беседу о театре. Я ей рассказываю, каких доработок, возможно, потребует пьеса, она со мной соглашается, находит любые мои предложения прекрасными и удивительными, мы нежно смотрим друг на друга. А потом, когда я, напившись в полные лоскуты, опрокидываю на ковер бутылку, мы хохочем как ненормальные.

Единственная тень омрачает картину: стоит напряжению пойти на убыль, я вижу сквозь призму опорожненного стакана состояние моих финансов будто в инфракрасных лучах. Я уже опоздал с несколькими платежами, взятые у матери деньги тают и тают, угроза становится все серьезней и серьезней. Теперь мы почти ежедневно проводим с Таней три часа: ужин у родителей, потом кофе в баре — и перспектива лишиться всего этого подтачивает меня не хуже опасной болезни. О том, чтобы снова обратиться к матери, даже речи быть не может. Мне слишком дорого обошлись те крохи достоинства, какими я наконец обладаю сегодня, растерять их было бы крайне огорчительно, и разве я имею право из-за какой-то ничтожной неловкости разрушить все, что было выстроено с таким трудом.

Остается, конечно, возможность попросить в долг у Тео, у него, скорее всего, кое-что накопилось, но одалживать деньги у младшего брата — это же просто идеальный символ социального поражения. Какое имеет значение, что между нами всего год разницы, — символы не интересуются числами.

В общем, сейчас я в тени, я прячусь, я затаился. И — как пустая тряпичная кукла, которая ждет, пока ее заполнит рука кукловода, — я целый день жду лишь одного момента: когда она появится на углу улицы.

54

Мы выходим с кладбища бодрые: с этим Жакомоном все прошло как нельзя лучше. Однажды я уже сталкивался с Жакомоном, другим, естественно, но в тот раз дождь лил как из ведра, и потому лучше было воздержаться от поспешных суждений о несколько скомканной церемонии.

— Ах, Жакомонша, ну и Жакомонша! Ничего себе темперамент у женщины! Интересно, а кто ее теперь-то будет трахать? Поди-ка пойми!..

Бувье дышит на руки, чтобы их согреть, он явно гордится тем, что потащил меня сегодня на это погребение.

— Определенно, шикарная у меня эта неделя вышла… Я тебе говорил насчет подработок? Ну так вот, на этой неделе мне дважды звонили с предложениями о дополнительном заработке, довольно к тому же симпатичными! Впрочем, заметь, любое дело покажется симпатичным по сравнению с супермаркетом… В понедельник я был на конгрессе, посвященном вымирающим видам морским животных, ну, что ж, затерялся в глубине амфитеатра и хорошенько выспался… Зато в среду — чувствуешь, какое повышение по службе? — меня отправили голосовать на выборах в Ассамблею. Там требовалось, правда, время от времени поднимать руку — наугад, за кого получится, жаль, без голосований еще полный денек продрых бы. В общем, эти подработки помогли мне восстановить угасающие силы, а то ведь сколько километров между стеллажами в супермаркете находил: ходишь и ходишь, километры задень наматываешь!.. Но самое важное тут знаешь что? А то, что, мне кажется, лед тронулся, мою работу оценили, и это греет душу… Я не строю иллюзий, не надеюсь дорасти до яхты в Сен-Тропе, но такое создается впечатление, что мне с некоторых пор предлагаются все более и более качественные временные посты…

— Рад за вас.

— А ты как? Как там у тебя с твоей Клиторией?

— Восхитительно. Пусть даже я начинаю серьезно паниковать, обнаруживая рекламные проспекты, когда приходит…

55

— …почта. Кто ж не знает, что почта — потенциальный предатель и что Фигурек не может позволить себе ни малейшего риска, а потому присылает свои счета разными способами. Чаще всего письмо можно найти между страницами запечатанного в пластик рекламного проспекта крупного супермаркета (Бувье, между прочим, считает, что это еще один, причем — из наименее дорогостоящих, рекламный ход со стороны торговых домов). Понятно, что Фигурек не может позволить себе рассылки в простых конвертах, а уж тем более — в своих фирменных. Каждого клиента — естественно, еще до первой оплаты — ставят в известность о том, что нельзя выбрасывать ни одного проспекта, буклета или каталога, внимательно его не просмотрев. А это, в свою очередь, означает, что любые оправдания задержки с оплатой типа: «Вот те на, наверное, счет был в той почте, которую я не глядя выбросил в помойку!» — никто слушать не станет. Их тут же отвергнут, а провинившегося могут и оштрафовать, взяв с него в качестве штрафа до двадцати процентов сверх выписанной суммы.

Даже для простого смертного истинное бедствие — обнаружить, что почтовый ящик битком набит рекламными проспектами, но для клиента Фигурека это беда вдвойне.

А ведь ко всему еще нерадивые плательщики видят, как постепенно у них отнимают право на некоторые услуги или на некоторые виды заявок. Стоит всего лишь дважды просрочить, тебе не только предложат внести дополнительную оплату — окупить, так сказать, издержки, но и отнимут возможность выбирать из фигурантов того, кто станет душой общества, заводилой на свадьбе. (Если вы попадете на свадьбу, где у всех недовольный вид, значит, жених тут — из провинившихся плательщиков — ну, еще может быть, что подарки, заказанные новобрачными по списку, оказались чересчур дорогими, но это уже совсем другая история.)

В подражание системе, царящей у юристов, Фигурек безо всяких колебаний откроет вам…

56

…трухлявый, источенный червями шкафчик, который служит мне почтовым ящиком.

— За все надо платить, мальчик мой, и если ты хочешь появляться с недосягаемой девушкой, ты не можешь не понимать, сколько это стоит. Вот выбрал бы меня вместо твоей старлетки, тебе это точно обошлось бы раз в десять дешевле!

— Не хочется вас обижать, но не думаю, что моим родителям понравилась бы такая замена. Не о том они мечтали…

…а кроме того, мы-то с Таней давно переступили грань той стадии отношений, которая характерна для клиента и того, кого он нанимает, но об этом я предпочитаю не распространяться.

Мой тайный сад: наши вечерние свидания наедине, наши бесконечные разговоры, которые по мере опустошения бокалов принимают все более метафизический характер, наш безумный смех, едва мы пересядем на кушетку, наше все возрастающее сообщничество за столом у моих родителей и вообще, Танины зеленые глаза, устремленные на ковер, когда я снимаю волосок с ее плеча, наши иногда соприкасающиеся пальцы — случайно, случайно… этакие предвиденные случайности.

Бувье ничего об этом не знает. Для него Таня — такая же служащая, как и все остальные. Он и заподозрить не может, что же между нами происходит на самом деле.

57

Я вышел из дому — утро было свежее, да, меня встретила та особая, тонкая и острая свежесть, которую я так люблю в декабре. Я минутку постоял на ступеньке, вдыхая эту свежесть, заполняя ею легкие до отказа — так, будто воздух не был на сто процентов отравлен выхлопными газами.

В нескольких метрах от меня дворник старательно возит метлой по водосточному желобу. Интересно, а что он там выметает зимой, когда все голо, когда все с самого начала чисто. Но он… ну да, конечно, он находит, что выметать, он с аккуратностью, достойной хирургической операции, убирает с поверхности земли каждый фантик, каждый смятый и засопливленный бумажный платочек, каждую крышечку от пивной бутылки.

Со мной такое случается достаточно редко, потому подчеркну: в это утро я на редкость бодр и свеж, я ощущаю себя, подобно даосу, частицей вселенной, я чувствую единство мира вокруг с миром во мне.

Кажется, этот парень за мной исподтишка наблюдает. Подхожу к нему, у него застенчивый взгляд исподлобья, он смотрит так, будто просит составить ему компанию. Пытаюсь завязать разговор, но не очень-то получается, а что возьмешь с дикаря — кто я, если не дикарь! — которому практически нечего сказать примерно шести миллиардам таких же дикарей, живущих рядом на той же планете.

— Руки у вас не слишком замерзли?

— Да, вы знаете, в последние дни сильно похолодало.

— Вроде бы обещали улучшение по…

— Вряд ли, пока вы пренебрегаете оплатой счетов.

— Простите?

— У вас три счета не оплачены, и это весьма досадно. Глубоко сожалею, но вынужден вас предупредить, что, если вы до завтра полностью не расплатитесь, фирме придется начать процесс расторжения с вами контракта. А это, естественно, будет иметь последствия, причем, как вы прекрасно понимаете, не просто последствия, а довольно неприятные для вас. Речь идет о предъявлении иска, о судебном преследовании, привлечении к ответственности.

— Судебное преследование? Но послушайте, у меня было трудное время, дела вот-вот пойдут лучше, и я… я сразу же все заплачу, вопрос нескольких дней… Дайте мне эти несколько дней… подождите-подождите, а сегодня Таня придет?

— На сегодняшний день оказание услуг еще предусмотрено. Однако совершенно очевидно, что, если и завтра не будет произведена оплата, неминуемо возбудят дело, а это означает начало первого этапа судебного преследования, и вас немедленно лишат права на наши услуги.

— Вы не можете так с нами поступить!

— Всего доброго, месье.

Я смотрел, как он удаляется — со своей метлой и своим мусорным контейнером на колесах. Если бы я был героем фильма и у меня был Магнум-357, я бы сейчас, наверное, пустил ему пулю в затылок. Кровь залила бы тротуар, и он упал бы как спортивная сумка, брошенная на скамью в раздевалке, — с глухим никчемушным стуком: чуффф.

Но я не герой фильма, я здесь, в этой жизни, в настоящей жизни, которая не хочет меня отпускать.

58

Я отчаянно стараюсь скрыть свое ужасное настроение, улыбаясь всем подряд кстати и некстати. Мать сделала запеканку из картошки с сыром, а с запеканкой из картошки с сыром все как-то веселее кажется. Я впервые замечаю, что между Таней и Анной есть какой-то отдельный сговор, этакое сообщничество очень красивых девушек, слегка окрашенное сексуальностью, как бывает, кстати, и с очень некрасивыми девушками, — впрочем, у меня тут могли проявиться давние фантазии фаллократа, которому нравится видеть повсюду намек на лесбийские отношения.

Мало того, что я был мрачен, почти что в депрессии, теперь сюда прибавилась еще и тревога: с той минуты, как я решил украсть деньги, взять их из бумажника матери, в глубине живота у меня поселился свинцовый шар. Ну и, прямо скажем, запеканка тут ничем помочь не может.

Сегодня главная тема разговоров за ужином — семикилограммовый судак, которого поймал отец. Он якобы оставил рыбу другу, во что не верит, правда, вполне добродушно мой братец, который все твердит и твердит, что зря папа пьет перед тем, как идти на рыбалку: начинается с галлюцинаций, а кончается богадельней, в общем, шуточки в таком вот духе.

Таня вроде бы искренне веселится, иногда я посматриваю на нее и сразу же с головой погружаюсь в печаль. Но говорю себе при этом: чушь, чушь собачья, пусть даже у меня больше нет денег на оплату счетов, мы все равно будем встречаться, хотят они того или не хотят, нельзя силой разлучать людей, рвать такую связь только из-за просрочки с оплатой. И вот тут-то я могу и улыбнуться. Но проходит пять минут, и все начинается снова. Сегодняшний ужин точь-в-точь как американские горки, американские горки cheap^[32] на деревенском празднике в базарный день, этакие уцененные американские горки, где низ глубоко внизу, а верх — всего лишь чуть-чуть не так низко.

Я жду подходящего момента, чтобы слинять на кухню. Подумал было вызваться принести торт с кремом, но теперь боюсь не дотерпеть до десерта. Эта запеканка совершенно бесконечна, столько народу, а никак доесть не могут! Мысли одна чернее другой, и под их влиянием милая семейная трапеза превращается для меня в похабную декадентскую вакханалию. Приходит на память картинка из старого «Астерикса», на которой едоки фондю весело барахтаются в расплавленном сыре, и приступ тошноты помогает найти удачный, как мне кажется, выход из положения.

— У тебя еще есть маалокс? Похоже, я переел — ужасно пучит.

Матушка отвечает, что есть, конечно же есть — он в кухонном шкафу, на полке с аптечкой, будто я этого не знал раньше… Какое-то мгновение я еще опасаюсь помешать общему веселью, но где там: когда ты твердо решил нажраться, вселенная может лететь к чертям, может лопнуть, как воздушный шарик, тебе нет до нее дела… Ты вне времени, ты наедине со своим пищеварением, вселенная может взорваться, но мой желудок…

Очутившись на кухне, принимаюсь наугад открывать и закрывать ящики: известно же, что мама всегда держит под рукой некоторую сумму наличными «на всякий случай» — привычка бывших бедняков. В процессе поисков дергаю один из ящиков — оказывается, он доверху наполнен никому не нужными предметами, настоящий склад барахла. Начинаю лихорадочно в нем рыться. Авторучки без колпачков, скотч в рулончиках, этикетки от когда-то купленных вещей, товарные чеки, письма с ненастоящим ключом от автомобиля, приклеенным сверху, членские билеты каких-то союзов, пожелтевшие снимки: мы с братцем плещемся в надувном бассейне, вырезанные из газет заметки, диплом лучшей в мире матери, бусы из фальшивого жемчуга, рекламный буклет онлайнового бутика La Redoute, рецепт жаркого по-бургундски из убитого быка, записанный на листке из черновой тетради, письмо от тетушки из Ренна, отвертки разного калибра, кусочки праздничной упаковочной бумаги, тщательно сложенные и хранящиеся с прошлого Рождества…

И вдруг я натыкаюсь на письмо, от которого у меня дыхание перехватывает, как от пощечины. Увидев фирменный бланк, я только что в обморок не падаю. В глазах все плывет, и если бы не оперся о край шкафа, точно рухнул бы на пол.

— Ты нашел маалокс?

Входит мать, я быстро задвигаю ящик, так быстро, что прищемляю себе палец. Но мне не больно. Мне слишком больно от реальности, чтобы почувствовать боль в пальце.

Конец трапезы пройдет для меня будто в тумане, хотя я и стараюсь насколько могу обозначать свое присутствие, пусть и по минимуму: поднимаю бокал вслед за остальными, смеюсь, когда все смеются, отвечаю — причем невпопад — на вопросы, которые, кажется, вовсе и не мне заданы.

Возвращение в машине домой тоже как в тумане. Единственный момент, когда я в ясном сознании — но и в полнейшей растерянности: разговор с Таней перед тем, как нам расстаться.

— Ну что, до завтра?

— Не знаю… Меня поставили в известность о ваших финансовых затруднениях… Они должны позвонить завтра утром и сказать, как дела. Мне, правда, ужасно жаль… я надеюсь, что все уладится…

И она захлопывает за собой дверцу. И уходит. И я смотрю ей вслед, бессильный что-то изменить. И я ничего ей не сказал. И, может быть, никогда больше ничего не скажу.

59

— Эй, возьми себя в руки, парень, посмотри на все позитивно: наконец-то тайное стало явным.

— Вы говорите об этом так спокойно? «Тайное стало явным»? Я узнаю,' что мои родители ведут двойную жизнь, о которой мне ничего не известно, и вы так легко говорите об этом «тайное стало явным»!

— Послушай, ты же прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Ты, по крайней мере, напал на след, ты узнал причину, по которой тебя допустили в круг клиентов Фигурека. Ну и скажи себе, что без твоих стариков ты был бы уже под землей, и травка бы уже проросла…

Я опрокидываю в себя третий бокал красного. Мне жарко. Мне жарко везде, или теперь все, что не я сам, заледенело, стало холодным и враждебным.

— Ладно, давай разбираться. Что ты там вычитал в этом счете?

— У меня не было времени его прочесть, мать вошла и…

— Не понимаю, с чего ты так бесишься, почему растерялся. Ты же знал, что кто-то у тебя в роду был клиентом Фигурека?.. Оказалось, клиенты — твои родители. Ну и что? Не вижу тут никакой драмы…

— А я не понимаю, почему они мне никогда об этом ни словечка не сказали! Именно неожиданность открытия и нанесла мне травму. А главное — какой тип услуг они заказывали там? Сколько я ни напрягал воображение, сколько ни ломал голову, так и не допер до того, зачем моим родителям мог понадобиться Фигурек. Ну и потом, дело не только в этом… Кошмарный день… Думаю, я потерял Таню навсегда…

— Это еще почему?

— Денежные дела. Они больше не хотят выполнять мой заказ.

— Черт, надо же, а! Сколько ты должен-то?

— Около тысячи семисот евро. Если я возмещу долг до завтра, хотя бы частично, можно надеяться, что они успокоятся и отсрочат окончательный разрыв контракта, равно как и начало судебного процесса. Но о том, чтобы сразу же вернули Таню, и речи быть не может…

Бувье, потирая трехдневную щетину, тычет ножом в сардельку. Сделав в ней много-много дырочек, пытается, накалывая зернышки чечевицы на кончик все того же ножа, заполнить ими все эти дырки. Мы несколько минут сидим молча: он со своими дырками в сардельке, я — со своими экзистенциальными дырами.

— Тысячу, больше мне не под силу.

— Вы о чем?

— У меня есть заначка — небольшая, но все же… Могу тебя выручить — сегодня же одолжить одну тонну, всего одну, понял? Только, чур, при условии — деньги на оплату долга, больше ни на что, слышишь? Ты приостановишь заказы, иначе мне вовек не видать своих денежек, а хотелось бы получить их обратно. И не пытайся меня надуть, а то ведь я тебя заставлю пожалеть о том, что Фигурек тебя не прикончил!..

Я так растроган, что не могу выговорить ни слова. Довольствуюсь обращенной к нему улыбкой.

60

Я знаю, что она не придет, но вот — явился сюда. Сижу в том же самом баре, за тем же столиком… как старый бродячий пес, который каждое утро садится и сидит у двери умершего хозяина. Прошло десять минут после нашего обычного времени. Какая-то часть меня все еще ждет, терпеливо ждет, смутно беспокоясь из-за этого небольшого опоздания. Часть меня, которая не желает поверить, что Таня всего лишь служащая Фигурека.

Разумеется, я испытываю глубокое горе, и оно не покидает меня ни на минуту, но одновременно томлюсь тревогой более поверхностной, и спрятаться от нее некуда: как я объясню родителям отсутствие Тани? Так и сказать, что у меня кончились деньги и мне нечем ей платить? Не пройдет и пятнадцати минут, и матушка встретит меня на площадке вопрошающим — если не инквизиторским! — взглядом, хорошо мне знакомым с давних пор: именно этим взглядом она смотрела, когда я приходил домой, завалив очередной экзамен.

Время от времени дверь бара открывается и сердце мое замирает, а потом начинает биться так, будто намерено выскочить из груди. Да, дверь открывается, но только затем, чтобы пропустить обычного человека, очередную не-Таню. И поток холодного воздуха, который врывается за вошедшим или вошедшей, всякий раз пронизывает меня до костей.

Час трапезы неукоснительно приближается, страх нарастает, и я в конце концов сдаюсь. Капитулирую. Встаю и иду по залу с отсутствующим видом. Официант не говорит на прощанье ни словечка, он протирает бокалы, впрочем, кто ж станет прощаться с живым мертвецом. В пути я пытаюсь собраться с мыслями и найти какое-то убедительное объяснение отсутствию Тани. Такое, которое не вызовет шквала настолько же тревожных, насколько и подозрительных вопросов. Ну а чем вообще принято объяснять чье-либо отсутствие? Чем можно оправдать, что твоей любимой нет рядом с тобой? Да чем угодно, в конце-то концов! Удивительно скорее обратное. Внезапно мне приходит на ум теория, излагавшаяся когда-то братцем — возможно, до предела упрощенная по такому случаю. Речь тогда шла о гипотезе некоего Гейзенберга^[33], согласно которой мы видим и ощущаем материю только потому, что неведомая нам и невидимая энергия принимает форму ее элементарных частиц. Приняла энергия форму атомов — вот вам материя, не приняла — материи нет. То есть на самом деле она, эта материя, постоянно отсутствует. По существу, это присутствие — дело случая, и оправдания нужны присутствию, а вовсе не его противоположности. Вообще-то я плохо представлял себе, как стану объяснять гипотезу Гейзенберга, когда мать откроет дверь. На матери будет передник с надписью: «Не браните хозяина, хозяйка сама этим займется!»

Присутствие как случайность. Счастливый, конечно, случай, но…

61

— …несчастный случай на роликах? Но Таня ни разу не говорила, что катается на роликах!

— Только начала… Хотела скатиться по склону — и на тебе: растяжение связок, а некоторые и порваны. Придется какое-то время провести в кресле — буквально к нему прикованной.

Я не смог бы ответить, откуда взялось это идиотское объяснение. Подсознание — склад всякого хлама, среди которого и внезапно сломавшийся будильник, и неведомо где подцепленный, мигом сразивший тебя грипп, и несчастный случай на роликах… Неисчерпаемый кладезь готовых к употреблению алиби. Но смотри-ка: в несчастный случай на роликах они вроде бы поверили!

Все демонстрируют явное разочарование тем, что видят меня одного. Так уж сложилось, что с некоторых пор я перестал существовать для них как личность — только как тень личности. Я стал для них всего лишь человеком, который приводит Таню. Настроение — как первого сентября, когда выясняется, что главный весельчак класса перешел в другую школу.

Ужинаем в обстановке донельзя мрачной, душит тоска, ощущение такое, будто в доме покойник. И я единственный, кто знает: так и есть на самом деле, мы хороним Таню. Для моего отца это означает снова впасть в кому, для матери — снова стать безнадежной пессимисткой, к Анне вернется монополия быть украшением стола, и только мой брат, этот хамелеон, которого раз и навсегда заклинило на ярко-розовом цвете, останется самим собой. Ему все — с гуся вода, нет ничего такого, что могло бы его задеть. Когда он умрет, даже если к тому времени ему сравняется сто десять лет, окружающие ну просто очень сильно удивятся.

— Да бросьте вы, чего бы не поговорить нормально, ей-богу, растяжение связок довольно редко дает метастазы… Ну-ка, папа, расскажи, кого с утра поймал на удочку. Щуку? Синего кита? Русскую подводную лодку?

Несмотря на то, что брату искренне хочется расшевелить наших родителей, ни черта ему это не удается: всего за какой-то час они постарели на двадцать лет. Насколько что-то важно, начинаешь понимать по горю, которое приносит его отсутствие. Вот и я начинаю понимать, что Таня для моей родни действительно стала солнечным лучиком, свежим ветерком. Нашими-то физиономиями они тридцать лет уже любуются. А кроме всего прочего, это доказывает (если еще требуются доказательства), что Таня — несравненная актриса: за несколько недель стать идеальной, незаменимой, единственно желанной невесткой — на такое не каждая способна, Катрин Денёв может катиться к чертовой матери.

Пока мама мужественно и почти нормальным тоном пытается говорить о чем-то обыденном, я возвращаюсь мыслями к счету — просто не могу удержаться. Как этим двоим, возбуждающим в других людях почти что жалость, удалось выжить с настолько тяжкой тайной на душе? Нет, такого не может быть, не может — и всё тут, здесь какая-то ошибка! Да и зачем моим родителям Фигурек? Надо еще раз посмотреть этот счет, внимательно посмотреть! Решаю отправиться на кухню под каким-нибудь предлогом… теперь любой предлог сойдет, самый незначительный: я снова стал для них невидимым.

— Схожу-ка за горчицей!

Или:

— Схожу-ка за солонкой!

Или:

— Пойду принесу пирог!

(Не знаю, что именно я сказал в конце концов…)

На кухне я бросаюсь к буфету, открываю ящик и принимаюсь лихорадочно в нем рыться. Все тут, как было тогда, налицо остались все доказательства шести десятилетий вялого и сонного существования, едва заметные причалы на фоне беспрерывного потока лет, все, как было тогда, только никакого счета! Никаких его следов. Я просто убит. Наверное, мама сообразила, и оказалась совершенно права, что место для хранения свидетельства своей двойной жизни выбрано не слишком надежное. Я без особой уверенности шарю и в других шкафчиках — ну и иду обратно, в столовую, где царит все та же погребальная атмосфера.

Мать ставит на стол сырное суфле, и это лениво оседающее суфле — будто отражение каждого из нас.

62

В сплошном тумане засветился маячок: позвонил Жюльен, — как же давно я его не слышал! Он назначил мне свидание, не сказав больше ни слова, но стоило ему показаться в дверях бара, и я сразу понял — все в порядке. К нему вернулось умиротворенное выражение лица, характерное для самых счастливых дней, и я порадовался за друга. Порадовался, но, естественно, его умиротворенность вогнала меня в легкую депрессию: немыслимо же, ясное дело, так легко задавить миллионы лет существования человеческой природы несколькими иудео-христианскими заповедями.

Но вот Жюльен приближается к столику, за которым я его жду, и сияние на его лице по мере приближения угасает. К тому времени как он оказывается рядом со мной, радостная физиономия моего лучшего друга совсем уже превратилась в тревожную, а пожимая мне руку, он становится похож на врача, получившего результаты анализов.

— Ну-ка говори напрямик, что у тебя случилось! Выглядишь паршиво — похоже, что-то не в порядке. Да?

— Нет-нет, все нормально, просто очень плохо спал, зубы замучили…

Я стараюсь улыбнуться, надо же успокоить друга, и Жюльен действительно успокаивается, видно, как напряжение уходит. Он садится, мы заказываем кофе и молча закуриваем. Так же, как и я сам, Жюльен не знает, с чего начать разговор. Посмотрел бы кто на нас со стороны, мог бы подумать, что эти два недотепы не виделись долгие годы.

— Слушай, надо заняться зубами-то: это не шутки, это серьезно, многие жизненно важные центры организма зависят от состояния зубов…

Фальстарт! Возвращаемся к исходной черте. Не придумаешь более стыдной и неловкой ситуации, чем встреча мужчин после разлуки. Завидую тем, кто умеет пользоваться штампами вроде похлопывания друг друга по спине, чокания кружками с пивом или шуток по поводу женитьбы.

— Ну а пьеса твоя — как, продвигается?

— Знаешь, сейчас не слишком, малость застопорилось все… Проблемы с актрисой, которой пришлось внезапно уехать, что-то там в контракте напутали, короче, возникли некоторые трудности, и они тормозят проект…

Впервые мне кажется, будто я не вру, говоря о мнимой своей пьесе!

— А-а-а, вот почему ты так скверно выглядишь!

— Наверное… Зато ты, похоже, в полном порядке.

— Да, сейчас все куда лучше, чем во время нашей последней с тобой встречи… Надо тебе объяснить — прежде всего насчет этого пресловутого Анри… Я с самого начала двинулся не в том направлении, да и тебя увлек туда же… (Он умолкает и высыпает из пакетика сахар в кофе с таким видом, словно именно в этом черпает для себя вдохновение.) Забавно, конечно, но тип, которого я принял за своего соперника, тайного возлюбленного Клер и бог знает кого, на самом деле — старинный друг ее отца… Ты же знаешь, что Клер очень рано потеряла отца — ей едва три года исполнилось… Она всегда старалась, насколько возможно, не касаться своего прошлого, она, защищаясь, старалась стать равнодушной к этому человеку, она боялась погружаться в воспоминания, которые заставили бы ее страдать… Ну а потом пришло время, когда ей захотелось узнать побольше о своих корнях… Предельно сдержанные отношения, которые сложились у нее с матерью, вынудили мою девочку обратиться к лучшему другу отца, он-то наверняка мог бы многое рассказать ей… И она решила ему позвонить, ничего пока мне не говоря… Понимаешь, Клер нужно было сначала самой пройти по этой дороге к истокам, она опасалась любого влияния, любого стороннего суждения, ей требовалось только слушать — оценивая максимально объективно — рассказы этого человека, который, как она говорит, очень серьезно отнесся к их встречам… Для него они стали тоже своего рода терапией, его личной войной со временем…

Точку он обозначает глотком кофе.

Мне становится как-то муторно. И есть с чего: кому он рассчитывал навешать лапши на уши? Я вспомнил сцену в баре, то, как они смотрели друг на друга, как сплетали руки, как улыбались — почти сладострастно… — и это старый друг отца? Вздор! Кто кому врет? Кто чья жертва? Лучше бы все-таки это Жюльен пытался обвести меня вокруг пальца: на самом деле Клер во всем ему призналась, но дурацкое мужское самолюбие не позволяет моему другу рассказать все как есть. Мне слишком трудно представить себе, что он из любви к женщине согласился проглотить такую чушь.

— Гениально!.. Счастлив, что ошибался, но огорчен, что стал причиной стольких проблем…

— Ты тут ни при чем, ты совершенно нормально воспринял увиденное… Я же сам сбил тебя с толку и все вывернул наизнанку своими кретинскими подозрениями.

Кретинскими подозрениями… Бедняга Жюльен. Ему изменил здравый смысл. Зато его любовь безупречна, она во всем права, она чиста и прозрачна, она восхитительна. Ах, как повезло Клер — что бы она там ни натворила.

Мы быстренько переключаемся на другие темы — так, словно на самом деле никто никого не смог провести, — и он особо подчеркивает, что забросил свою коллекцию сорокапяток, более того — решил избавиться от всего, что уже собрано. Существенный признак мутации.

Посреди самой банальной фразы ему к тому же удается — экий хитрец! — очень ловко ввернуть, что теперь они с Клер снова лучше всего чувствуют себя только вдвоем. Намек толще некуда: в нахлебнике больше нет никакой необходимости.

63

Резкий скачок на год назад. Странное время. Давящее, расплющивающее, изнурительное одиночество. Ясно вижу, всеми клетками это ощущаю. С точностью почти до секунды. Пустеющие стаканы. Угасающее к шести вечера солнце. Час, когда Жюльен Лепер входит в мою жизнь. Жюльен Лепер — это показатель. Индекс Жюльена Лепера. Жюльен Лепер знает наизусть все департаменты Франции и все о департаментах Франции. По этой причине я восхищаюсь Жюльеном Лепером. Стаканы пустеют, а напротив — никого. Стул снова становится стулом. Не хватает воображения.

Где ты? Каким Лораном Бонне ты сейчас полна? Вспоминаешь ли ты, как мы смеялись — ненормальные, да и только? Региональные новости. Равиоли прямо из банки. Холодные. Кассуле прямо из банки. Холодное. Региональные новости. Открывается музыкальное кафе. Куровод переходит на экологически чистый корм. Французы довольны тем, что потребили на бля-бля-бля процентов больше, чем в прошлом году. Нашли маленькую Жеральдину. Изнасилованную. И так каждый год — нашли маленькую изнасилованную Жеральдину. А ты помнишь, как мы пили кофе после ужина? Как мой кофе остывал, пока я упивался твоими словами. Твоими актерскими словами. Твоими купленными словами. Десять евро за обращение ко мне. Пять — за улыбку. Два — за движение, которым ты поправляла выбившуюся прядь. Всеобщая забастовка транспортников. Бастующие транспортники требуют прибавки к Рождеству. Мне следовало быть с ними. Мы одной породы. Я из семьи равиолей-прямо-из-банки, но я хочу сына. Клер, которая отсасывает у стариков. Которая потеряла отца и которая отсасывает у стариков. Идея для пьесы: открывается занавес, на сцене — Клер, она отсасывает у старика. Рядом — Жюльен, он говорит публике, что тут ничего особенного, ведь старик — друг ее отца. Смех публики. Таня. Внешняя политика, на которую всем наплевать. Мне первому. Покойник на другом конце света не так мертв, как покойник в Париже. И еще менее мертв, чем покойник в моем квартале. Самые мертвые — это изнасилованные Жеральдины. Стаканы пустеют. Таня, как везде пусто. Как везде пусто. Это не я сказал, это Гейзенберг. Ты видишь, как я испортил себе жизнь, Гейзенберг? Скоро Рождество. Говорит ребенок, у которого между передними зубами щелочка — такая щелочка приносит счастье. Счастье получать в школе по морде из-за того, что у тебя щелочка между зубами. Его мать не вмешивается. Сына показывают по телевизору. Дитя из Фигурека. Мать из Фигурека. Дед Мороз из Фигурека. Прохожие из Фигурека. Фигурек искорежил мою жизнь. Искорежил мою жизнь Фигурек. Меняю каналы. Надо встать. У пульта сдохли все батарейки. Впрочем, пульт и сам сдох. Пульта нет. ППДА^[34] безупречен. Потому я им и восхищаюсь. Вот кем я хотел бы быть — ППДА. Скоро Рождество. Ребенок со щелочкой между зубами говорит, что хочет пожарную машину. Получишь апельсин и заткнешься. Почему никто ему этого не говорит? Было бы смешно. Ты все время притворялась? Разве хоть иногда тебе не было хорошо? Никто так прекрасно не притворяется. И на этом канале тоже маленькая Жеральдина. Но тут — после зубов, приносящих счастье. Сначала — радостное. Сначала — радостное, Таня, сначала — радость. Я кричу во весь голос: СНАЧАЛА — РАДОСТЬ! Я в кусках.

[Фигуальность]

64

Какой-то парень аккуратнейшим образом выметает мусор, не пропуская даже квадратного сантиметра поверхности мостовой. Я подхожу к нему.

— Добрый день! Мне очень нужно видеть кого-нибудь из высшего начальства. Это по поводу моего контракта.

Он, не переставая мести, поднимает на меня глаза.

— Какого еще начальства?

— Ну-у-у… Я хорошо знаком с одним из ваших коллег, он тоже подметает, я свой…

Тут я ему подмигиваю. Приветливо так. А он в ответ осматривает меня с ног до головы с совершенно идиотским видом. Притворяется, что ни фига не понял. Что ж, естественно: он ждет от меня более надежного подтверждения, что я свой.

— Понимаете, я клиент. И знаю, что вы только притворяетесь, всего лишь делаете вид, что метете мостовую. (Снова ему подмигиваю.)

— Вы что — с приветом? А ну-ка валите отсюда, пока я не залепил вам как следует! Увидите, как я притворяюсь!

65

— Что-то ты паршиво выглядишь… Надеюсь, тебя не унесет смертельная болезнь до того, как вернешь мне бабки?

— Нет-нет, что вы, все в порядке. Просто я плохо спал: всю ночь зубами маялся…

— Ой, только не надо заливать! Зубами он маялся!.. Ага, конечно, а мои морщины — отпечаток подушки!.. Сделай одолжение, не держи меня за идиота! Говори, что с тобой стряслось.

— Таня меня бросила и ушла к другому. К некоему Лорану Бонне.

Бувье как-то странно на меня смотрит, одна его бровь ненормально высоко поднята — такой рекорд стоило бы занести в Книгу Гиннесса.

— Слушай, повтори-ка мне это еще раз и спокойно, а то ушам своим не верю! Таня тебя бросила и ушла к другому? Таня? Девушка по найму? Я сплю… я сплю, мне все это снится… Спустись-ка на землю, дурачок!

Ты не заплатил, и они аннулировали твой заказ. Вот и всех делов. Нам же ни к чему синдром Фигурека, правда, малыш? Ну и пойми тогда: она служащая, твоя Таня, слу-жа-ща-я! Она приходит, отрабатывает свои часы и уходит, как уборщица в общественном туалете, ясно? Никакой разницы. Эта девица тебе не любовница, не невеста и даже не подружка.

— Но вы же ничего не знаете! У нас с Таней были личные отношения, и ее профессия тут вообще ни при чем. Было много такого, о чем я вам никогда не рассказывал. Ну, например, вы же не знали, что Таня каждый вечер ужинала у меня дома?

— Помимо контракта?

— Помимо контракта!

Он искоса на меня смотрит, похлопывая указательным пальцем по ноздре.

К нам подходит официант в новом галстуке-бабочке, которым он явно гордится. И еще одна приятная новость: уже несколько дней нам дают по меню каждому. Получаем каждый свое — и начинаем выбирать из единственного имеющегося в меню блюда. Текст печатный, но выглядит как рукописный — все совсем как в девятнадцатом веке, даже при том, что в слове «чечевица» не хватает одного «е». Официант со всегдашним тщанием записывает заказ, отбирает у нас меню и удаляется. Походка у него какая-то странная: отчасти женская, отчасти как у золотистого дроида-секретаря из «Звездных войн».

— Ага, значит, ничего особо оригинального, обычная любовная интрижка, Фигурек тут ни при чем.

— Да, только она ушла, не оставив адреса, и единственное средство ее найти — обратиться в Фигурек… Но раз я не выплатил долга, я не имею права делать заказы…

— Ммм… но она-то знает, где ты живешь, верно? Ну так, если бы она хотела тебя видеть, она бы… Знаешь, малыш, на твоем месте я бы поставил на этом крест.

66

Каждый день: старушка покупает батон, оплачивает покупку, кладет хлеб в сумку, где его уже ожидает кусочек вареного окорока, затем, не отходя от прилавка, чуть смещается влево. Там она приступает к обзору печати, и ни один покупатель не упускает возможности поучаствовать в этом своим комментарием, положить свой камень в постройку. Старушка стоит без движения примерно час — времени как раз хватает для того, чтобы все темы, связанные с жизнью общества, оказались затронуты.

Я подхожу.

— Фигурек?

Каждый день: полицейский торчит на перекрестке, прямо скажем, не самом оживленном перекрестке, где водителям и так все совершенно ясно. Этот парень топчется на тротуаре, нахмурив брови, записывает что-то в блокнот, регулярно с кем-то общается по радио, а каждые пять минут выскакивает на шоссе и с помощью каких-то хореографических па велит проезжать той или иной машине, водитель которой вряд ли его замечает, как и прочие, более чем успешно справляющиеся со своим делом.

Я подхожу.

— Фигурек?

Каждый день: на одном из окошек почты вывешивается табличка «Окно временно закрыто». За окошком виден человек лет пятидесяти, совершенно лысый, в толстых очках. Он заполняет бланки. Время от времени он что-то подсчитывает на стареньком калькуляторе. Заполнив четыре бланка, он встает, идет к большому красному пластмассовому ящику и кладет туда эти четыре бланка (другой лысый пятидесятилетний человек в толстых очках то и дело подходит к этому красному ящику и всё из него вынимает.) Табличку с окна почты не убирают в течение всего рабочего дня.

Я подхожу.

— Фигурек?

Каждый день: пять женщин приводят детей в начальную школу, а потом стоят у ворот с девяти до без двадцати десять. Они, все пять мамочек, пронзительно верещат, общий словарный запас составляет у них примерно тридцать пять слов, которые они неизменно и произносят на одной и той же ноте. Похоже, они возмущаются и негодуют, и, по их мнению, дали бы им власть, все в мире было бы в куда большем порядке. (Когда одна из них отсутствует, четыре остальных говорят, что она странная и выдвигают гипотезы насчет ее мужа-дальнобойщика.) Квинтет расходится по домам, когда одна из его участниц подает сигнал: само собой по хозяйству ничего не сделается.

Я подхожу.

— Фигурек?

Каждый день: некий тип, он мог бы быть Анри, садится за столик, не снимая плаща, и заказывает кофе. У предполагаемого Анри совершенно невероятный галстук, и благодаря этому галстуку смягчается впечатление от его акульих зубов. Тип держит перед собой газету, но не читает ее. Время от времени он тревожно посматривает на экранчик мобильного телефона: нет ли каких сообщений. В конце концов этот Анри набирает номер и звонит другому Анри, вполне возможно, так же не читающему развернутую перед ним газету и явно развлекающемуся тем, что не берет трубку по первому звонку. А когда берет, первый Анри говорит о принципиально важных вещах и хохочет.

Я подхожу.

— Фигурек?

Каждый день: подростки рассаживаются на холодных каменных ступеньках лестницы. Они не говорят о марках обуви, они не говорят о марках проезжающих мимо машин, они не говорят ни о чем. Они передают по кругу бутылку яркой апельсиновой газировки «Che Guevara Cola». Иногда кто-то из них встает, хлопает другого по прикрытой бейсболкой голове и молча садится на место. Другой стоически посылает его вылизать мамочку и передает ему бутылку газировки.

Я подхожу.

— Фигурек?

— Фигурек-Фигурекс, раз-два-три и бифштекс, перебегс-пережрекс, твою мать поимекс…

— Хиляй в стратосферу!

(Передает бутылку.)

67

Я перестал бывать у родителей — мне надо дежурить около Тани, которая все еще не может двигаться из-за растяжения связок.

Если хорошенько подумать, у моих родителей есть с Таней нечто общее: их я тоже узнал совсем недавно, но с тех пор мысли о них, пусть и не очень похожие на мысли о Тане, так же навязчиво меня преследуют.

Единственная ложь, которая так и остается неприемлемой, это ложь родительская. Первую брешь в незыблемом монолите родительского авторитета пробила смерть Деда Мороза. Ведь могли бы сказать, как говорят все родители всем детям: «Деда Мороза не существует» — так нет же, сказали: «Дед Мороз умер». И все-таки я сомневаюсь, что на моих маму и папу мог каким-нибудь образом повлиять Ницше.

Мало-помалу, постепенно — с течением лет и с обилием открытий — этот монолит разрушался, пока не превратился в горсточку черного пепла, наполовину сдутого ветром, и до сегодняшнего дня я считал, что распад достиг своего предела. Казалось бы, новым разочарованиям взяться уже неоткуда — ну, если говорить об этой стороне моего существования, — тем не менее, бац — и вот тебе счетец. И ты вдруг понимаешь, что неделимое всегда способно разделиться, что пепел способен стать еще пепельнее, что разочарование — это опухоль, которая всегда может дать метастазы в том месте, где ты меньше всего этого ждешь, даже при том, что ты считаешь себя выздоровевшим — особенно если ты считаешь себя выздоровевшим.

С тех пор, как я увидел счет, я живу в Фигуреке. Все, что меня окружает, — Фигурек. Все, кто меня окружает, — из Фигурека. Я не понимаю, зачем вещам быть реальными, когда стоит заплатить — и они станут идеальными, по крайней мере, внешне, то есть на девяносто девять процентов.

Несколько купюр — и в твоих картинах находят что-то-такое-шагаловское, и по случаю любого события в твоей жизни собирается толпа, и лавочка, в которой ты торгуешь детскими шмотками, переполнена, и твою точку зрения в поддержку меньшинства все признают мужественной, и прохожий посреди рынка просит у тебя автограф, и трибуны на твоем теннисном турнире битком набиты зрителями…

Несколько купюр, и — при том что ты до корней волос пропитан отчаянием, что от тебя просто-таки несет безысходностью — Таня открываетдверь бара и меняет твою жизнь.

Я брожу по улицам, сворачивая куда придется, и вдруг ко мне подходит какой-то парень. Спрашивает, не найдется ли огонька. Парень подстрижен, как Дик Риверс^[35], только волосы рыжие, а не темные. Он мог бы служить в Фигуреке в должности просильщика огонька на улице, хотя я не могу себе представить, какая польза фирме от человека, который просит прикурить.

(Бувье на это ответил бы: фирма, которая выпускает сигареты, платит за скрытую рекламу — этот тип всякий раз вытаскивает из кармана пачку и — хоп! — дело сделано.)

68

Бродил я бродил и прибрел каким-то таинственным образом в парк. Здесь царит поистине неземное спокойствие (правильнее, вероятно, было бы сказать — не городское). Сажусь на скамейку, передо мной простирается пруд с утками. Рядом какой-то тип читает центристскую газету, краешком глаза поглядывая на двух девочек, скорее всего, дочек.

Беленькие девочки в совершенно одинаковых курточках, шапочках и сапожках гоняют уток и кричат: «Если я поймаю утку, значит, любит не на шутку!» (Надо бы попробовать бегать за утками с криком: «Если утку я достану, то ко мне вернется Таня!» — вдруг поможет?)

Посередине пруда виднеется взятая напрокат лодка с влюбленной парочкой. Он ворочает веслами, она смотрит на него с блаженной улыбкой. Все это выглядит миленько, очень романтично, даже сентиментально. И трудно вообразить, что несколько месяцев спустя она примется упрекать его в том, что он никогда не берет в руки половую тряпку.

— Вам следует немедленно прекратить эти глупые маневры, иначе у вас появятся серьезные проблемы. А когда я говорю «серьезные», то знаю, о чем говорю: у меня каждое слово взвешено.

Сначала мне кажется, что это просто слуховая галлюцинация — настолько этот тип рядом ничего собой не представляет. И вообще, он все так же читает газету и, по крайней мере на вид, полностью на ней сосредоточен.

— Простите, это вы мне?

Он наконец поднимает голову и, не откладывая газеты, бросает на меня ледяной взгляд.

— Чего вы добиваетесь? Думаете, если обойдете полгорода, приставая к каждому встречному со словом «Фигурек», это улучшит ваше положение? Могу заверить, что произойдет прямо противоположное, впрочем, не произойдет, а уже происходит.

— Послушайте, я же не хочу ничего плохого, единственное, что мне необходимо, — чтобы вернулась Таня.

— Как только выплатите долги, можно будет снова делать заказы.

— Я уже почти собрал нужную сумму, но мне нужно срочно увидеть Таню, речь идет о моем здоровье… Да, срочно, безотлагательно, поверьте! И всего на пять минут, не больше, понимаете, это жизненно важно, мне надо знать…

Некоторое время он молча меня рассматривает, порой оборачиваясь к девочкам, которые все так же гоняются за любовью, но неизменно возвращаясь взглядом ко мне. (Интересно, а они действительно его дочери?)

Взгляд его не потерял своей суровости, но где-то там, в глубине, за нею уже начинает проступать беспредельная доброта. Так продолжается несколько секунд, и они кажутся мне целым веком, затем — совершенно внезапно — свет его глаз чуть уловимо меняется, и искорка, которую до тех пор я едва различал, устремляется на первый план.

— Может быть, завтра вы встретите ее в баре «Родник»^[36]… Только не подумайте, будто я решил оказать вам услугу. Если я это делаю, то исключительно ради Фигурека, его благополучного существования. Но я понимаю ваши чувства. До того, как стать контролером, сам был таким же клиентом, как вы, и, как вы и как многие, переболел тем же синдромом. Насмотритесь на нее раз и навсегда и помните: как только вы осознаёте, что Таня, которую вы придумали, и реальная служащая, каковой она является, не имеют между собой ничего общего, все снова будет в порядке. Идите-идите, в общем, проваливайте отсюда срочно и отныне не рыпайтесь.

69

Увидев ее за столиком в глубине зала, я едва удержал слезу волнения, которая так и норовила пролиться, и неровной, противоестественно вялой походкой — таким образом я пытался справиться с парализовавшим меня стрессом — направился к ней.

На лице Тани, когда она заметила мою пошатывающуюся фигуру, отразилось единоборство между изумлением и — как, во всяком случае, мне показалось, — некоторой даже досадой. Уж если кого она и ожидала здесь увидеть, то, скорее всего, не меня. Она замерла, не прикурив, хотя собиралась сделать именно это.

— Привет, я проходил мимо и увидел вас через окно. Можно сесть?

Таня указывает мне на стул напротив и наконец прикуривает. Я заказываю кофе, и после обмена несколькими «ну, как дела?» и прочими обязательными при встрече вопросами-ответами, напряжение немножко спадает.

— Вы здесь по работе?

— Конечно. В мои обязанности входит и посещение баров — не всегда же угощают запеканкой из кабачков.

От этого намека на наши прежние отношения и лукавого взгляда, которым он сопровождается, у меня мурашки пробегают по коже.

— А как ваша писанина?

— Продолжаю без передышки писать трагедии замедленного действия…

— Вы его замедляете вставными сценами, эпизодами, мало связанными с основным сюжетом, да? И там все так утонченно, витиевато, запутанно…

— Нет-нет, просто я кладу пьесы в ящик, и сколько они там пролежат — никому не известно! Можно сказать, пишу в ящик.

Она смеется, наполовину сочувственно, а наполовину… вряд ли можно определить словами, какие чувства она испытывает.

Мне приносят кофе. Спрашиваю Таню, хочет ли она еще чашечку, она не отвечает, только мотает головой. Мотает головой — сильно сказано: все движения у нее едва уловимы, почти неразличимы, будто она экономит силы или опасается, что излишне размашистый жест или даже просто лишний жест будут невыносимо вульгарны.

— Ваша семья в порядке?

— Им вас не хватает, они надеются, что вы скоро излечитесь от растяжения и придете…

— Растяжение? И как же я его заработала?

— Катались на роликах.

Она затягивается сигаретой и выпускает облачко дыма.

— К счастью, я не катаюсь на роликах, а то ведь вы могли накликать беду.

Она затягивается снова, очень глубоко, так, что даже щеки западают, господи, как это нестерпимо женственно…

— Ваши дела улаживаются?

— Мало-помалу… Расшиваю неплатежи стебельчатым швом… Еще годик-другой, и буду в полном ажуре.

Она продолжает улыбаться, это должно меня успокоить, но на меня, наоборот, наваливается тоска. Мне кажется, когда улыбаются — не вдаются в подробности, суть вещей так и остается непознанной. Мне кажется, я предпочел бы слезы, вскрики, тревогу на лице, даже если бы она просто нахмурила брови, и то было бы достаточно. Все было бы лучше этой улыбки, которая в той же мере могла бы быть адресована булочнице, почтальону, готовому заплакать ребенку.

Ее не интересуют подробности, она отказывается дойти до самой сути, и мне остается только наглеть. Ладно, раз так — поведу себя развязно:

— Гм… Интересно, а вы согласились бы как-нибудь со мной поужинать…

Выражение ее лица резко меняется — именно это и было мне нужно, ну, может быть, почти это. Дальше — совсем интересно: теперь вдруг она не знает, что делать со всеми своими пальцами, куда девать глаза. Допивает гущу со дна и, не глядя на меня, отставляет чашку.

— К сожалению, пора уходить. Мне предстоит выпить еще немало кофе.

— Вы мне не ответили.

— Послушайте, вы ведь не хуже меня знаете, что наша ситуация — особая… Я пережила в вашем обществе приятные минуты, очень приятные минуты, к чему лукавить, и если ваши дела пойдут на лад, буду счастлива снова работать на вас, но…

— Работать?..

Она встает, накидывает короткое пальто с капюшоном.

— Понимаю, что вы сейчас чувствуете, такое случается часто, есть даже название — синдром…

— Никаких синдромов! Какого черта! Ты не можешь взять и вычеркнуть меня из жизни, Таня, ты не можешь вычеркнуть из жизни все, что между нами было!

— Меня зовут не Таней.

— Все эти вечера с телевизором и красным вином, все эти вечера вдвоем, как хорошо нам было вместе, как мы смеялись на кушетке… Таня, только не говори, что ты притворялась!.. А тот замечательный вечер со словами «на самом деле» — когда надо было выпивать стакан до дна всякий раз, как кто-то в ящике скажет «на самом деле»! Ты помнишь, в каком состоянии мы были к концу?..

— Вечера? Какие еще вечера? Не было никаких вечеров! Вы теряете голову, у вас запущенный синдром, вам следует…

— А наша первая встреча? Таня, ты что, уже забыла, как мы познакомились? Книжный магазин, речь Андромахи, многочасовой разговор в баре, наши планы насчет пьесы, потом…

— Я должна уйти, мне действительно искренне жаль, но я не занимаюсь лечением клиентов, поверьте, вам лучше обратиться к врачу Фигурека, а я — нет, я не могу…

— Таня, неужели ты не помнишь паскудного продюсера, который хотел…

— Я не Таня, меня зовут Сильви, вы слышите — Сильви, Сильви! И еще раз говорю: я ничем не могу вам помочь. Таня умерла. Умерла и похоронена — вплоть до следующего заказа. Мне приходится быть жесткой по отношению к вам, но вы сами меня заставили…

— Ты не могла забыть…

Она двигается к выходу, я хватаю Танину руку, она вырывается, я снова хватаю, она снова вырывает руку, дает мне пощечину и толкает дверь. Я пытаюсь удержать ее, но тут мне вцепляется в плечо какой-то тип, здоровенный, как дуб, и шипит: «А вот даму вам лучше оставить в покое!» — она выходит, она ушла, я уже не вижу ее, я прижимаюсь к Дубу и плачу.

(Между двумя приступами рыданий я слышу, как Дуб шепчет: «Она верно сказала, парень, наверное, тебе и впрямь стоит показаться врачу Фигурека».)

70

Эпитафина и Некто-Жан усаживаются на край кровати и делают попытку стащить с меня одеяло. Я зажимаю одеяло в кулаках и натягиваю на лицо. Спустя какое-то время, поскольку я одеяла не выпускаю, они сдаются.

— Но ты ведь не можешь целую неделю проваляться в постели, тебе еще столько надо сделать…

— Мне больше нечего делать.

— Да? Ты прекрасно знаешь, что мы уже полгода ждем приезда Пьерралиста… А ты чего ждешь? Говори конкретно!

— Не знаю, мне не удается, я боюсь…

— Боишься? Чего ты боишься?

— Боюсь, что ничего не случится.

— Как это — ничего не случится? Мне казалось, Пьерралист явится с кучей мучительных тайн, казалось, что, пока он будет здесь, начнет постепенно раскрываться неведомое нам прошлое…

— Так в этом же и проблема. Эти тайны… Их же никто не знает, кроме самого Пьерралиста, я-то не в курсе всего этого…

— Не издевайся над нами! И не говори, что ты начал пьесу, не продумав наперед, что в ней будет происходить, хотя бы только в первом акте…

— Именно так. Я ничего не продумывал наперед.

— Ну а зачем тогда ты ввязался в это дело?

— Не знаю… Мне хотелось, мне, правда, очень хотелось, мне это было по-настоящему необходимо… А теперь я боюсь… Моя трусость, моя гордыня, да много есть всего, что мешает мне написать хотя бы словечко…

Эпитафина и Некто-Жан растерянно переглядываются. Некто-Жан массирует пальцами уголки глаз и глубоко вздыхает.

— Ладно, пусть так. До сих пор вдохновение к тебе не являлось. Может быть, ты вел чересчур скучную, ровную жизнь, может быть, ты так погряз в рутине, что даже искорке вдохновения некуда было упасть… Но сейчас-то положение изменилось… Таня тебя бросила, друзья предали, ты опустился на самое дно — идеальное состояние для художника, нарочно не придумаешь такой благодатной почвы для творчества!

— Глупости… Глупости и штампы, все натаскано из мифов о творчестве… Нельзя писать оттого, что тебе плохо, можно писать, когда боль уходит в прошлое… Ты представляешь меня пишущим в таком состоянии, как я есть? Черта с два! Шлепанцы, кофе, сигарета, камин с кошкой, сидящей у огня, компьютер, зарплата капает каждый месяц — вот обстановка для творчества, в таких условиях можно писать о страданиях… А в том состоянии, в каком я сейчас, лежат в постели. Лежат целый день в постели и ждут, что это пройдет.

— Но ты ведь уже на правильном пути: у тебя есть шлепанцы, у тебя есть кофе и сигарета.

— Кофе не осталось.

71

24 декабря. Девятнадцать ноль-ноль. Мать звонит и спрашивает, что мы делаем сегодня вечером. Отвечаю, что собираемся остаться дома: Таня все еще не может наступить на ногу. Праздновать с ними будем, когда она почувствует себя лучше. Но как бы там ни было, завтра, как и договорились, я приду. Она хочет пожелать Тане счастливого Рождества сама, я вздыхаю: Таня только что задремала, наверное, таблетка подействовала, я все передам. Мы говорим друг другу: «Веселого Рождества!» — я вешаю трубку и возвращаюсь под одеяло.

Четверть часа спустя — звонок в дверь. Сердце выскакивает из груди — уже много лет никто в дверь не звонил, я и забыл, что там есть звонок, забыл даже о том, что кто-то, кроме меня, может подняться в эту квартиру по лестнице.

Меня охватывает паника. Если это родители — мало ли, может, решили сделать сюрприз! — я пропал…

Подхожу к двери, смотрю в глазок. И успокаиваюсь, увидев это лицо — как ни странно, глазок его не уродует, и нос, готовый в любую минуту взорваться, все так же внушителен. Открываю — и у меня в руках оказывается бутылка шампанского.

— Держи! Прибавишь к тому, что уже мне задолжал. (Прежде чем я успеваю произнести хоть слово, он уже в квартире.) Ох, старина, ну и бардак у тебя! Можно подумать, тут жилище студента… (Он поворачивается ко мне, несколько секунд внимательно изучает, потом заливается смехом.) Надо же, борода! Настоящая или ты приклеил шерсть с яичек, чтобы выглядеть постарше?

— Борода?.. А-а-а, да я просто забыл побриться…

— Отлично, отлично: так ты немножко больше похож на труп… У тебя не назначено ничего особенного на сегодняшний вечер?

— Надеялся отдохнуть, не высыпаюсь последнее время.

— Выспишься после смерти, глянь в зеркало — недолго осталось, ну а сегодня праздник.

— Послушайте, я не уверен, что смогу…

72

…попасть струей куда надо, настолько я пьян. Даже на стенку оперся свободной рукой — чтоб хотя бы на ногах устоять. Издалека доносится голос Бувье — он исполняет собственную версию песенки Николя Пейрака^[37], в изобилии снабдив текст непечатными словечками и сопровождая пение непристойными смешками. И страшно гордится своей мальчишеской выходкой.

Прекращаю свои бесплодные попытки, одариваю самой идиотской из всех на свете возможных улыбок собственное отражение в зеркале над умывальником, м-да… гроша ломаного не стоит такая улыбочка — и возвращаюсь к Бувье, который успел тем временем снова наполнить мой стакан.

— А эту историю я тебе рассказывал? Ну, про того, из молодых да ранних, который пытался пролезть в творческую группу Фигурека? Вот придурок! Он готов был на все, лишь бы найти убойную идею, такую, от которой потекут на счет хорошие роялти, он рассчитывал изобрести нечто невиданное-неслыханное, — а знаешь, что преподнес в качестве первого же проекта? Пассивного фигуранта в радиопередаче! То есть становится парень перед микрофоном и молчит как рыба. Все просто обхохотались!.. Так вот, это еще не все — не прошло и нескольких недель после того, как его выперли вместе с его гениальным проектом, он явился с новым — точно в том же духе: опять на радио, только на этот раз фигурант предполагался активный — газетный карикатурист у микрофона, представляешь! Художник, говорил этот кретин, в течение всей передачи будет рисовать шаржи на ее участников — это на радио-то!

Мы с Бувье хохочем как ненормальные и стучим кулаками по столу, пока полстакана красного не выливается на скатерть с подсолнухами. Николя Пейрак снова затягивает песню про ставень, хлопающий, как крыло птицы, никаких других кассет у меня нет, и эта крутится весь вечер не умолкая, прекрасные грустные песни сменяют одна другую, а мы заглушаем их взрывами смеха, словно приглуповатые школьники.

— Ну-ка, подсыпь-ка мне чипсов, дружок, они удались тебе сегодня… Во хрень какая: скажи мне кто-нибудь раньше, что единственной моей жрачкой на Рождество станут чипсы и ветчина, я сразу бы с моста сиганул…

— Сами виноваты — нечего было являться без предупреждения! Предупредили бы заранее — я купил бы фуагра, трюфелей, семги, всего, что положено…

Мы каждые три минуты опрокидываем по стаканчику: пьем за зашибенную деньгу, за успех, за любовь, за Николя Пейрака, за похороны Жакомона, за чипсы, за Фигурек, за моих новых родственников, за наш будущий рак, за мою пьесу, за нас самих, за бабки опять, за наши пластмассовые кубки, которые трескаются, стоит нам чокнуться. Ну и за подсолнухи, ставшие из желтых фиолетовыми.

— А десерт какой предложишь? Хлеб с абрикосовым джемом? Леденцы? Или «Орбит без сахара»?

Время от времени, вспышками, возвращается лицо Тани, и мне хорошо.

73

Четыре утра, конкурс имитаторов, он изображает из себя Франсуа Бейру^[38], да какой там Франсуа Бейру, вовсе не он, вовсе даже Паска^[39], а я показываю группу минералов, он говорит, что слишком круто, и пинает меня ногой в живот, не попадает, шлепается на пол, я выливаю полный стакан вина на его морду и попадаю, он швыряет в меня радиобудильником, теперь мы не знаем, который час, мы поем на два голоса «Mon amant de Saint-Jean»^[40], я сочиняю четвертый куплет, в котором любовник возвращается и просит прощения, а он добавляет пятый, где этот самый любовник опять уходит, сперва ее трахнув, а после надавав кулаком по блуждающим ребрам, мы приканчиваем чипсы, открываем последнюю бутылку вина, пытаемся пописать в пластмассовый стаканчик, стоящий на расстоянии трех метров от нас, я плачу, думая о Тане, он велит, чтобы я представил ее себе какающей, мы танцуем под Николя Пейрака, а именно под «Je pars»^[41], он говорит, что был чемпионом Европы по танцам на одной ножке, я говорю, что был чемпионом по волосам в Белоруссии, он прекрасно знает Южный Китай и близко знаком там с человеком, который продает фотокопии газет, я убежден, что он врет, у меня был мопед со спортивным выгнутым рулем и змеевиком на глушителе, он говорит, что это все политика, и мопед — главная ставка в международных делах, однажды он трахался со слепой шлюхой и заплатил ей деньгами из «Монополии», я убежден, что он врет, я никогда не ходил по шлюхам, он убежден, что я вру, он считает, что все слова с двойными согласными нужно в течение нескольких лет перевести на чешский, я категорически против, в конце концов и он приходит к тому же мнению, по поводу самоубийства Далиды^[42] нет никакого мнения ни у меня, ни у него, зато он знает, кто убил Эрве Вилара^[43], я ни о чем его не спрашиваю, не хочу иметь проблем, он знает художника, который выставляет зеркала для ванных комнат в поддержку сопротивления режиму Пол Пота, он знает художника, который выставляет стены галерей, но только для тех, кто долго сидит без работы, он против тех, кто долго сидит без работы, он считает, у этих людей ужасно плохой вкус во всем, что касается вышивки по канве, я ничего не думаю на этот счет, он знает человека, который никогда в жизни не произнес слова «марка», я его тоже знаю, мы говорим и говорим о нем, из уважения к нему мы также избегаем слова «марка» в течение нескольких минут, он говорит, что, не будь на свете леопардов, многое было бы по-другому, и добавляет шепотом: «Если ты понимаешь, о чем я», — мы опять обсуждаем самоубийство Далиды, и на этот раз оба категорически против, он знает эксгибициониста, который продает часы из-под полы, убивая одним выстрелом двух зайцев, я говорю, что ковры бывают в основном хорошего качества, он предпочитает немножко подумать, прежде чем высказаться насчет качества ковров, он говорит, что, открывая любую книгу наугад, всегда попадает на 47-ю страницу, я говорю, что старик Фрейд увидел бы тут глубокий смысл, он мне не верит, он злится на то, что я так о нем думаю, он говорит, что его первая подружка не имела вообще никакого имени, родители бедняжки были такими рассеянными, что забыли ее назвать, я говорю, что знаю одного нищего, такого гордого, что просит подаяния, держа в руках табличку «Я ни в чем не нуждаюсь!», он говорит, что я один из самых великих мифоманов, по крайней мере, с 1954 года, мне это ужасно не нравится, он говорит, что никогда не встречал Мика Джаггера^[44] и что многие должны следовать его примеру, мы говорим о солнечных затмениях, мы оба против солнечных затмений, они чересчур разрекламированы, я очень боюсь мексиканцев, он меня успокаивает тем, что мексиканцев в природе не существует, это просто еще одна находка Фигурека, в то время как марьячи^[45] вовсе не предусматривались заранее, он говорит, что видел пьесу «Три сестры» в исполнении труппы глухонемых, я тоже видел это, мы сходимся во мнении, что эмоциональность в такой постановке снижается, мы проводим остаток ночи за подсчетами, сколько денег нам нужно, чтобы открыть производство очков.

[Фигуральность]

74

25 декабря. Рождество. Я просыпаюсь под кухонным столом, на полу, в варежках, в каждом ухе по обмылку, ноги привязаны к столу магнитофонной лентой. Слегка приподнимаю голову и вижу такой хаос, что к горлу подпирает уже невыносимо. Может стошнить прямо на пол. Кидаюсь в туалет.

Когда я, мокрый и с неприятным ознобом по всему телу, наконец выпрямляюсь, то сразу замечаю прямо напротив, над унитазом, надпись, сделанную красным фломастером: «Марко Поло тебе в жопу!»

Что делать? Пытаюсь отыскать в жуткой свалке, в которую обратилась моя квартира, хоть какую-то одежду и тут же выскакиваю за дверь, чтобы ни минуты больше этого не видеть.

На улице обнаруживаю, что уже одиннадцать с хвостиком. Думаю, что надо бы отправиться на праздничную трапезу к родителям, но не знаю, хороша ли эта мысль. С трудом себе представляю, как смогу выбежать из-за стола, чтобы поблевать, когда подадут матушкину индейку с каштанами — она вполне вероятна сегодня и вообще-то отменно вкусна, хотя и чересчур ежегодна.

Улица какая-то на удивление живая для следующего дня после праздника, хотя, может быть, это я на удивление мертв. Подумав, решаю, что все совершенно естественно: недаром же существует Фигурек — он может заполнить любую брешь. Наверное, к Рождеству они получили указание — скажем, заказ от муниципалитета — поддерживать хотя бы минимум жизни каждое мгновение: зажигается такой сигнальный огонек, такой знак подъема по тревоге там, где календарь провисает, — а ну-ка все на улицу…

Многие прохожие странно на меня смотрят, некоторым я в ответ подмигиваю: дескать, мы из одной семьи. В ответ они смотрят на меня еще страньше — тоже понятно: Великая Тайна. Один дядька просит у фонтана милостыню, ух как отлично он играет свою роль, вот интересно, он специализируется именно на попрошайничестве или завтра встанет во главе какой-нибудь мультимедийной конторы. Ну, кидаю ему монетку и шепчу: «Классно работаешь!» — нищих все-таки не часто благодарят за восхитительные представления, которые они дают.

Каждая супружеская чета сочла сегодня нужным надеть подходящие по оттенку и фасону пальто, они бережно держат на весу кто букетик цветов, кто сласти в пестрой коробочке. Я их тоже приветствую и благодарю за отличную работу — весьма сдержанную и весьма тонкую игру. Ничего не скажешь, Фигурек превосходно делает свое дело. Сколько часов пришлось рыться в горе карточек и анкет, чтобы составить вот такую парочку? Где они смогли найти столь гармонирующих друг с другом особей? Во-о-он те, например: посмотришь на них — кажется, лет пятнадцать женаты, а ведь, вполне возможно, они впервые увиделись нынче утром. Импровизация в чрезвычайных обстоятельствах. Нет, правда, ребята из Фигурека ни в чем не уступают пожарным, им тоже следовало бы продавать календари — уверен, все бы прекрасно получилось.

Посреди улицы четверо подростков, обнявшись и размахивая полупустой бутылкой шампанского, поют рождественские песни и, хотя уже в приличном подпитии, очень вежливо желают прохожим веселых праздников. Вероятно, муниципалитет хотел этим подчеркнуть, что молодежь любит погулять, и это понятно — в их-то возрасте, ничего противозаконного тут нет, зато — обратите внимание: юные граждане нашей прекрасной страны не утеряли ее моральных ценностей.

Я решаю подбодрить подрастающее поколение и демагогически показываю: молодцы, ребятки, так держать, на большой, — хотя крайний левый играет вроде бы хуже трех остальных, очень уж бледный мальчишка и довольно вялый, только ведь, с другой стороны, нельзя же требовать от труппы, чтобы она состояла из одних гениев, кастинги ведь тоже небезупречны.

Тошнота потихоньку меня оставляет, уступая место приятной неге, уходит усталость — возвращается энергия, и остатки опьянения властно требуют какого-никакого выхода. Устремляюсь в бар на той стороне улицы, облокачиваюсь на стойку и заказываю шипучку из тех, от которых начинает казаться, будто твой желудок изнутри чистят железным скребком. Вдоль всего «прилавка» подпорченными мясными тушами торчат пьянчужки из Фигурека — у каждого в руке стакан красного, у каждого по сигарете, дым столбом… Ничего не скажешь, производит впечатление. Эти убогие выглядят натуральнее натуральных. Где они только выловили таких? Даже у бомжей из приюта Святого Антония взгляд куда более живой. Ни дать ни взять — неудачники высшей пробы, подонки из подонков, выродок на выродке.

Мне кажется, одного из них я уже где-то видел. Вот только где, когда? Слежу за ним боковым зрением, напрягаю изо всех сил память, но никак… никак… да и впрямь — что возьмешь с нейронов, когда они в таком состоянии… И вдруг меня осеняет. Иду к нему. Старикашка в кепке, на вид лет семьдесят, и до того хилый, невзрачный и скрюченный, что можно подумать — перед тобой не человек, а комок бумаги, смятой и забытой на табурете.

— Простите, это не вы недавно хоронили жену?

Он поднимает на меня глаза, вернее, я догадываюсь, что «это» — там, внизу — глаза.

— Вы ее знали?

— До похорон не знал. Но церемония была просто замечательная, ни к чему не придерешься. И вы вели себя восхитительно, все было до слез безупречно, нет, правда, восхитительно. И ничего наигранного, ни единой никчемной слезинки, никакого бесполезного шума, все изящно, тонко… другие ведь склонны переусердствовать во всем… Поздравляю от души!

Он меня благодарит, несколько растерянный, я дружески похлопываю его по спине, допиваю свою шипучку и снова окунаюсь в холодок Рождества.

Чуть ниже по улице замечаю другого фигуранта, он, собирая подаяние, поет «Like a Rolling Stone» Боба Дилана^[46], сам себе аккомпанируя на гитаре, сплошь украшенной наклейками «Долой ядерную энергию!», «Нет войне!», «Не дадимся СПИДу!» и «Прекратите истязать детей!». Ну просто очень неприятное зрелище!

Неприятное для Фигурека. Если не знаешь, куда девать фаната Боба Дилана, лучше не ставить его на всеобщее обозрение — или уж помещать среди учителей-манифестантов, чтобы его заглушили слоганы с призывами остановить размножение вшей.

75

Мать открывает мне дверь — и в этот самый момент я понимаю, что подарка-то у меня нет. Вылетело из головы. Напрочь. Начинаю оправдываться, одновременно ее целуя: понимаешь, я вот подарок-то забыл дома, мозги, должно быть, совсем уже набекрень, пьеса забирает все силы, Танина нога никак не желает выздороветь, — ну, ничего, я обязательно принесу в следующий раз, надеюсь, вам это понравится… Мама удивляется моей бороде, и мне нужно несколько секунд, чтобы понять, о чем речь, и вспомнить: три дня не брился.

— Ну да, это Таня захотела, говорит, что трехдневная щетина мне очень идет.

В столовой брат разливает аперитивы. Увидев меня, он с наигранным испугом восклицает: «Ах-ах! В дом забрался клошар!» Анна меня целует и желает веселого Рождества, но, целуя и желая, ненароком касается меня грудью, и я чувствую, что начинается эрекция — я вообще легко возбуждаюсь на следующий день после попойки, скорее всего, в каком-нибудь медицинском учебнике можно найти этому объяснение.

— Эй, Буковски! Чего тебе налить-то?

Моя печень подсказывает: большой фужер минералки с газом, пожалуйста…

Я говорю:

— Джин с тоником, пожалуйста.

Потолок украшен гирляндами, и с люстрой в центре они образуют огромную блестящую паутину. В углу — неизбежная елка, под ней — с десяток подарков разного размера, и, надо думать, по крайней мере, один из них предназначен мне. Вот только я всегда немного опасаюсь родительских подарков, потому что подарок — вполне достоверное свидетельство того, как даритель себе тебя представляет. Мне бы, в общем, не хотелось знать, как окружающие меня себе представляют, но в Рождество этого не избежишь. Подарок-проверка. И пристальный взгляд: ну, покажи, угодил ли я в яблочко. И твоя неискренняя радость, когда обнаруживаешь, что и на этот раз — в молоко. И все углубляющаяся год от года пропасть между тем, кто ты есть, и тем, кем тебя считают — тем, каким тебя хотят видеть.

Тут я задумываюсь о подарке, который должен сделать брату. А что можно подарить человеку, у которого и так уже все есть?

Разве что полный мешок убожества, фальшивых нот, вступаний в собачье дерьмо, неловких молчаний, сюда же еще слабоволие, мягкотелость, лицемерие, гноящиеся прыщи… Кроме перечисленного, не знаю, чего еще недостает моему братцу — и к тому же я особенно не потратился бы, такого товара у меня самого всегда в избытке.

Что касается Анны, вполне подошла бы новая поза — например, страдающий астигматизмом скрипач на банкомате в сберкассе. Ну и все, дело сделано — опять встает…

Обед прошел замечательно, мне удалось позабыть о своих заботах примерно на час. За час я почти сумел вернуться к простодушию рождественских праздников моего детства. И вот уже сам удивляюсь, ловя себя на том, что от души веселюсь, когда кто-то шутит. Надо сказать, и чуточка вина, прибавленная к остаткам вчерашнего, сыграла свою роль. Распалился не только мой брат — это привычно, нет, все, казалось, не уступают ему в веселье, и даже папа рискует выступить с пародиями на персонажей из суперсвежих новостей — таких, как Жорж Марше^[47] или Жан Леканюэ^[48].

Приходит время сент-оноре с меренгами и раздачи слонов. На меня опять наваливается тоска — легкая, но все же тоска. Традиция — точнее, наша семейная традиция — предписывает начинать с самых старших, потому отцу подарки достаются первому. Новая удочка, сачок для рыбной ловли и громадная пластмассовая рыбина — шуточный подарок брата. Это тоже наша традиция: кто-то обязательно позаботится о том, чтобы среди серьезных, «настоящих» подарков оказалась какая-нибудь глупость — для смеха, для утепления атмосферы. Значит, в этом году глупостью стала громадная рыба. Брат говорит отцу: «Не хнычь: она куда более настоящая, чем те, которых ты сам из воды вытаскиваешь!» — и все довольно громко хохочут. (Скажу мимоходом: счастье, что отец увлекся рыбной ловлей, — мы можем еще много лет не проявлять ни малейшей выдумки, делая ему подарки.)

Теперь очередь матери. Годовая подписка на «Принцессы и пироги» — еженедельник про принцесс и про пироги, в основном — фруктовые. Кроме того, многофункциональный миксер ядовито-желтого цвета (на коробке, в которой он лежал, фотография миксера — он стоит на столе, вокруг стола — семья, усиленно изображающая радость жизни, а внизу крохотными буковками напечатано: «Внешний вид товара может не соответствовать фотографии на упаковке»). В точности так же, как бывает каждый год, мама всхлипывает от волнения. Мама плачет всегда, независимо от того, что ей подарили — набор половых тряпок, альбом «Nine Inch Nails»^[49] или передник с искусственными грудями. Что тут поделаешь — это у нее нервное.

Теперь — я. Я весь в тревоге. Анна протягивает довольно тяжелый прямоугольный пакет, мне не по себе, я повторяю и повторяю «да зачем же, не надо было…» — и все это выглядит достаточно нелепо. Осторожно снимаю оберточную бумагу — так, чтобы она не порвалась, упаковки мама обычно сберегает «на всякий случай», мне кажется, что процесс длится уже несколько часов, но вот ему приходит конец. Это книга! Огромная потрясающая книга в переплете из дорогой ткани! «Когда опускается занавес, или Все грани театра». Авторы — Джошуа Танненбаум, Абрахам Коан-Солаль и Джекоб Коннисберг^[50]. Я всерьез разволновался, по-моему, впервые в жизни мой рождественский подарок не запоздал ко мне минимум на пять-шесть лет. Перецеловываю их всех, всем-всем дарю жаркие поцелуи — и папе тоже, хотя папа, понятное дело, узнал о том, что мне подарено, тогда же, когда я сам.

Дальше — до самого ухода — держу книгу под мышкой, как маленький мальчик, который не хочет расставаться с новыми ботинками и не соглашается их положить хоть куда-нибудь. После того как брат и Анна берут свои пакеты (брату подарили свитер с капюшоном и надписью «America Winner Force» и шахматы; Анне — коробку акварели, ядовито-желтую сумочку и шоколадный набор, полученный нашими родителями от одной из наших теток; теперь Анна передарит эти конфеты своим родителям, те — двоюродному дедушке, ну и так далее, потому что ей достался один из тех вечных шоколадных наборов, которые десять раз объедут вокруг всей Франции, но так и не дождутся, чтобы их открыли)… о чем это я? Да, брат и Анна уже с подарками, а под елкой лежит еще один пакет в разноцветной обертке. Я не обращал на него особого внимания, пока мама не подняла его и не протянула мне.

— Держи, сынок, это для Тани. Жаль, что ее нет здесь, с нами. Поцелуй ее покрепче за нас за всех и помни: тебе запрещено разворачивать, пока с ней не увидишься.

Я беру пакет и вмиг совершенно скисаю — настроение мое рушится с поистине головокружительной скоростью.

76

Возвращение домой. Курю сигарету за сигаретой и тупо разглядываю лежащий на столе пакет с подарком. Достаточно оказалось красного кубика в золотых звездах и веточках остролиста, чтобы настроение упало ниже плинтуса. Да уж, бывают люди более уравновешенные.

Время от времени пытаюсь взять себя в руки и наугад открываю книгу о театре. Ничего не получается: вижу одни непонятные значки и уже через две минуты оказываюсь на том же стуле, с окурком во рту, глаза в десяти сантиметрах от пакета. Нет никакого желания открыть этот пакет, на самом деле мне наплевать, что там внутри, меня добил сам по себе поступок родителей. Мало того, что из-за них меня снова стало преследовать Танино лицо — как раз тогда, когда удалось хоть на несколько часов от него освободиться, так еще и сам по себе их поступок был невыносимо печален и готовил в будущем им самим так много разочарований, что думать об этом почти мучительно… Они-то, мама с папой, уже видели себя окруженными маленькими Танями, и маленькие Тани бегали между кухонными стульями и выпрашивали чуть не со слезами поход в Диснейленд… Я близок к тому, чтобы пожалеть обо всем, обо всех этих ухищрениях ради спокойствия родителей… Лучше всегда быть одиноким, чем стать им внезапно, постоянство здесь было бы не так болезненно для близких. Постоянное одиночество когда-нибудь может подарить им иллюзию, что это осознанный выбор.

Тут до меня доходит, что я так и не познакомил своих с Жюльеном и Клер. А ведь мог бы — и это пошло бы маме с папой на пользу! Они знают, что я дружу с семейной парой, что регулярно у них ужинаю… ужинал, может быть, встреча с моими друзьями совершенно бы их успокоила. Почему, почему я этого не сделал? Может быть, потому что не чувствовал в себе силы блеснуть сразу двумя гранями — сына и друга? Мне кажется, только самые уравновешенные люди на такое способны, те, кто находит в себе силы быть всегда одними и теми же, с кем бы ни находились рядом.

Я продолжаю смотреть на подарок для Тани и думать о Клер и Жюльене. Наверное, мне их не хватает. Мне бы так хотелось разделить с ними это все: Таню, Фигурек… наконец все выложить. Но я отлично понимаю, что это было бы эгоистично, да, эгоистично и опасно. Не всем повезло иметь родителей с таким прошлым, которое само по себе защищает их сына. Тут я вдруг вспоминаю счет, и принимаюсь думать о счете, и сразу чувствую, что начинается мигрень — а чего еще ждать после вчерашней пьянки! Мне-то казалось, что все прошло…

77

Я несколько раз оступаюсь, когда иду вверх по темной лестнице. Не хватает только парочки наркоманов из Фигурека, валяющихся на ступеньках, чтобы я ощутил себя в Бруклине — хотя никогда не бывал в Бруклине, но кто ж не знаком с клише.

Его дверь не выбивается из общей картины. Когда он давал мне свой адрес, я чуть было не выбросил бумажку немедля: не видел тогда причин, зачем бы мне понадобилось идти к нему. Откуда было знать, что настанет день, когда это сделается необходимо.

Стучу. Он кричит изнутри, что сегодня ничего не заказывал. Я называю себя, стараясь говорить погромче и поотчетливее, иначе до него не донеслось бы сквозь преграду, но выходит все-таки глуховато — наверное, от смущения… или от боязни, что нагрянет бригада полицейских, выскочат из-за угла телевизионщики с камерой или выглянет из своей квартиры болтливая соседка. Дверь отворяется, на пороге возникает он — в распахнутом халате на голое тело, и сразу видно, что морковка у него крошечная и что он обрезан.

— Что это за манера будить человека в восемнадцать часов…

Тем не менее он приглашает меня войти и указывает на кушетку, где можно посидеть, пока он оденется, вот только задача состоит в том, чтобы найти эту самую кушетку под грудой одежды, журналов, пустых бутылок и картонных упаковок с гордой надписью поперек: «Быстропицца у вас будет раньше, чем вы скажете слово „пицца“».

Посреди комнаты возвышается скульптура чрезвычайно дурного вкуса, она явно слеплена из папье-маше, и понять, кого она призвана изобразить — дискобола или подъемный кран, абсолютно невозможно. В конце концов я все-таки сажусь и хватаю наугад первый попавшийся журнал. На обложке оказалась фотография девушки: девушка стоит на коленях и явно колеблется, решая, какую из нескольких пипирок ей выбрать.

— Не слишком ли сильный бардак ты обнаружил у себя сегодня утром?

— Смотря по какой шкале мерить! Если по сравнению с тем, что вижу здесь и сейчас, то малость похоже…

Замечаю на противоположной стене огромный постер, горы на картинке уходят под облака: горный пейзаж — единственный глоток свежего воздуха в этом складе микробов, которых можно потрогать рукой.

— Чему обязан визитом? Неужто хочешь отдать должок?

— Нет, просто подумал: а что, если пригласить вас пойти чего-нибудь съесть и выпить?

— Ох, не получится, к сожалению. Надо ишачить. Вообще-то молодец, что пришел, а то ведь я опоздал бы: мне через четверть часа положено находиться в церкви…

78

Стучу в дверь — три раза, но очень осторожно, сам едва различаю свое царапанье, возможно, в глубине души мне вовсе и не хочется, чтобы меня услышали там, внутри, так было бы куда легче. Решаю подождать десять секунд, потом уйти. Жюльен открывает дверь на седьмой секунде. Лицо его, стоило ему меня увидеть, просто просияло, он восклицает: «Какой приятный сюрприз!» — и я верю, что он искренне обрадовался моему приходу, хотя в подавляющем большинстве случаев это восклицание означает прямо противоположное тому, что человек на самом деле чувствует. Мы обнимаемся и желаем друг другу веселого Рождества. Правду сказать, как сплошь и рядом делают застенчивые люди, мы словно бы оговариваемся и хором выкрикиваем: «Роселого Веждества!»

В квартире, куда я прохожу вслед за Жюльеном, меня встречают открытия. Ощущение такое, что эта квартира — дочь той, которую я так хорошо знал. Стены те же, но все помолодело на двадцать лет. Массивный дубовый стол, занимавший прежде центр комнаты, исчез, а на его месте появился — родился, что ли, от того стола? — маленький журнальный столик цвета апельсина, добавивший помещению тридцать квадратных метров площади. Куда ни глянь — занавески. Пестрые, в красных тонах, похожие на марокканские ковры — но именно что не ковры, а занавески. Кстати, и обои, кажется, тоже другие: какие были раньше, не помню, но сомневаюсь, что такие вот, салатовые, нет, пожалуй, цвета недозревших яблок — его и встретишь разве что в детских книжках, ничего подобного в жизни не существует или, по крайней мере, до сих пор не существовало… И еще одна деталь, на первый взгляд ничего не значащая, но для меня в высшей степени символическая: нигде никаких следов коллекции. Конец эпохи. То есть вот что произошло — они решили стать другими.

— Выпить хочешь?

Я отвечаю этому почти незнакомцу, одетому по молодежной моде: «Да, и налей то же, что себе!» Вообще-то нет ничего смешнее тридцатилетнего мужчины, одетого по молодежной моде, но он смешным не выглядит. Может быть, это оттого, что он и вообще стал таким… Может быть, его старая одежда уже не выражает его истинной сути…. Может быть, жалкий старый дурак — тот, кто думает, будто жалкий старый дурак — это кто-то другой.

Он протягивает мне рюмку ликера из даров моря, и мы чокаемся, а затем на автопилоте пускаемся в разговор ни о чем, такой пустой, словно его и вовсе нет. Странно, но в разговоре этом не затрагивается тема смены обстановки в их квартире, нам удается ни разу прямо не коснуться причин внезапной мутации моих друзей — так человек, которому только что ампутировали обе ноги, говорит с вами о начале нового литературного сезона. Я дико страдаю от всего этого. У меня как раз наступил период, когда я особенно нуждаюсь в ясности, прозрачности, в пересмотре пункт за пунктом всего происходящего со мной и вокруг, в том, чтобы любую реальность можно было попробовать на ощупь… я просто сгораю от желания немедленно пойти в атаку, спросить его с самым невинным видом, как бы между прочим, развязно, будто веду телепередачу: «А эти резкие перемены, Жюльен, с чем они связаны?» Но я не говорю ничего. Довольствуюсь тем что вместе с ним вяло поругиваю тележурналы — ну до чего же они стали неинтересные!

Тут в комнате появляется Клер. Она, видимо, помыла голову и теперь сушит волосы полотенцем. Сначала она удивленно вскрикивает, но не проходит и минуты, а мне уже кажется, будто Клер тоже очень рада меня видеть. Волосы у нее стали непонятного цвета… Они покрашены хной — хной! Ей бы еще штаны пошире… Ба! Да штаны-то у нее как раз широченные!..

Клер меня целует, желает мне веселого Рождества. Говорит еще, что мне очень идет борода, я, дескать, с бородой напоминаю одного актера, сейчас его фамилия вылетела у нее из головы, но на языкевертится, так что она скоро вспомнит.

— Ты вручил ему подарок?

— Нет, тебя ждал…

Подарок! О черт! Я опять забыл про подарки! Клер наклоняется, ищет в углу (под постером с картиной Тапиеса^[51] — раньше ничего подобного тоже не было) и, вся сияя, протягивает мне большой пакет. Я настолько же растроган, насколько и сконфужен. Начинаю сбивчиво объяснять, что у меня сейчас голова идет кругом, что их подарки оставил дома, что уверен: эти подарки им понравятся, а они мне отвечают, что это не имеет значения, совсем не обязательно, чтобы я им что бы то ни было дарил. С настоящими друзьями всегда так — они не слышат твоего вранья, слышат только твое сердце.

Я лихорадочно рву бумагу, мне кажется, будто я высыпаю им на каменный пол гору конфетти (стоп: какой там каменный пол! здесь же теперь ковер!), я рву бумагу долго, долго, до бесконечности… и все это время они смотрят на меня с застывшей на губах улыбкой. А когда подарок открывается — это оказывается книга! Огромная потрясающая книга в переплете из дорогой ткани! «Перед третьим звонком, или Все грани театра». Авторы — Зигмунд Леви, Исаак Вайнштейн и Моисей Ицкович^[52]. Я схожу с ума от радости, бросаюсь их обнимать, заливаясь слезами, и целовать, повторяя между приступами рыданий: «Друзья мои, друзья мои, я думал, что потерял вас…» Их руки дружески похлопывают меня по спине, гладят по волосам, сжимают мне плечи. Замечаю внезапно, что они при этом обмениваются смущенными взглядами, и тут же успокаиваюсь.

— Я… Ох, простите, глубоко сожалею, сам не знаю, какая муха меня укусила, я до смерти устал в последнее время, и вот…

— Не извиняйся, скорее нам пристало извиняться перед тобой и оправдываться… Мы сейчас пережили период… как бы это сказать… жизненно необходимого эгоцентризма… В течение нескольких недель пропускали мимо ушей многое, лишь бы спасти нашу семью… И потом, дело не только в этом, всё не так просто…

Клер бросает на Жюльена весьма значительный взгляд, смысл которого мне не очень понятен, но ее взгляд заставляет моего лучшего друга мгновенно заткнуться. Возможно, его подвергли жестокой цензуре в ту самую минуту, когда он готов был поделиться со мной сведениями о пресловутом Анри? Похоже, рана еще не совсем затянулась, и лишние разговоры для них — щепотка соли на эту рану.

Без всякого перехода, впрочем, так бывало всегда, когда мы старались обойти зыбучие пески, заговариваем о моей пьесе. Моей пьесе, потихоньку двигающейся вперед, несмотря на некоторые перипетии в начале движения. Я, импровизируя на ходу, рассказываю им несколько историй про плохую актрису, навязанную продюсером, про страдающего булимией актера, про излишне требовательную звезду, и одновременно с этим молюсь: лишь бы только они ни разу не видели «Пули над Бродвеем»^[53].

Все время нашего разговора Клер и Жюльен сидят на кушетке, тесно прижавшись друг к другу, а иногда и потихонечку друг друга лаская: то по ляжке погладят, то в щечку чмокнут, — и я вдруг понимаю, что впервые вижу их такими.

Мало сказать, что они приучили меня к отношениям достаточно сдержанным — это было бы далеко от действительности. На мой взгляд, совсем еще недавно мои друзья напоминали два одинаково заряженных магнита, которым невозможно приблизиться один к другому меньше чем на метр: бум! — и они, словно резиновые мячики, отскакивают в разные стороны… Я и привык к этому образу: два существа, постоянно разделенные бесконечными дискуссиями между мной и Жюльеном (в основном — достойной школьников болтовней), Клер ведь редко принимала в них участие. И теперь, глядя на них, я начинаю понимать, что моя роль доигрывается, если не сыграна.

Прощаюсь еще до ужина, сказав, что у меня назначена встреча с одним из актеров — тем самым, что страдает булимией: есть такой эпизод в пьесе, который стоит играть по-другому, он этого заслуживает. А как — вот это в процессе работы и обсудим. Никому не приходит в голову удивиться: что это еще за деловая встреча вечером 25 декабря. Все слишком счастливы тем, что удалось избежать скользкого момента приглашения к ужину… ну, или не-приглашения. Они спешат уточнить, что я могу приходить, когда хочу, что их дом для меня всегда открыт. Уточнение, которым только подтверждается то, что уже было мне понятно: я теряю своих единственных друзей — другу не говорят, что он может прийти, когда хочет.

79

Акт I, сцена 1

Эпитафина и Некто-Жан пристально смотрят на лежащий перед ними на столе пакет. И думают, должны ли открыть его.

Эпитафина. Этот подарок предназначен не нам, и я думаю, что Пьерралист ужасно рассердится на нас, если его развернем мы с тобой, а не он сам…

Некто-Жан. В конце концов, он мог бы быть здесь, кто не пришел — тот и виноват.

80

— Ну и занудство эти рождественские мессы… Представляешь? Я задремал, так попик собственной персоной меня будить приперся. В церкви я остался один, все слиняли — служба-то, оказывается, уже четверть часа как закончилась… Нет, ты представляешь, каково мне было!.. И я видел, что попик тоже не словил большого кайфа от того, что я заснул во время его речи… Пришлось, чтобы разрядить атмосферу, сказать ему, знаешь что? «Вы классно все делали, только я это уже видел…»

Он хохочет. Хохоча, он так трясет столик, что едва не опрокидывает свой аперитив. У меня болит голова, в кафе шумно, каждый звук кажется мне еще в десять раз громче, в десять раз громче и непонятнее. Голова плывет. Ночью я плохо спал, можно сказать, практически не спал до рассвета, а когда ненадолго удавалось заснуть, повторялись кошмары. Один я запомнил очень подробно, могу и теперь пересмотреть, сцену за сценой, с невероятной точностью. Я был у Клер и Жюльена. Они сидели передо мной на кушетке, тесно прижавшись друг к другу. Я рассказывал им что-то ужасно скучное о ловле форели. Я говорил, а они вели себя все разнузданнее, похоть все росла. Началось с поцелуйчиков, потом ласки становились все смелее, потом они скинули с себя одежду и принялись заниматься любовью прямо на той же кушетке — передо мной. Мне пришлось сделать вид, что ничего не происходит, и продолжать свой монолог. Посреди траханья Клер вдруг превратилась в Таню. Она наслаждалась, ох, как же она наслаждалась. Время от времени она поглядывала на меня с улыбкой. Я старался говорить громче и громче, чтобы заглушить их стоны. В конце концов я перешел к технике рыбной ловли с помощью сачка и заорал благим матом, перекрывая их непристойные выкрики. Внезапно на кушетке появился Бувье. Он, хохоча, мастурбировал. Наверное, потому и кажется он мне сегодня не таким забавным, как всегда.

— Что случилось? Ты сердишься?

— Просто не выспался.

— А-а-а, понятно… зубы болели…

У официанта опять появилась новая деталь в туалете, только я не сразу догадался, какая именно, понадобилось несколько секунд: ах, вот в чем дело! Теперь он гордо выставляет напоказ безупречно белые перчатки… Он протягивает две папки с вечным меню, я машинально беру предназначенную мне, открываю, чтобы заказать солонину с чечевицей, и вдруг вижу приклеенную в самой середине страницы желтую бумажку

Я в курсе ваших проблем, мне отлично известен синдром, я врач Фигурека.

Нам непременно надо встретиться.

Я здесь, чтобы помочь вам.

Я ошарашен. Пристально смотрю на молодого человека — он еле заметно кивает, подтверждая, что эти строчки на листке желтой самоклеящейся бумаги начертаны именно им. Глаза мои окончательно затягивает туманом, меня охватывает дрожь, которую никак не удается унять, а сердце начинает биться так, будто вот-вот выскочит на клетчатую скатерть, вот уже все закружилось, завертелось вокруг меня, Бувье, кажется, что-то мне говорит, но я не слышу, я вижу только его смешно двигающиеся губы, а еще вижу, словно со стороны, как я встаю, хватаю официанта за новехонький галстук-бабочку, и слышу, как начинаю вопить белугой:

— Я не нуждаюсь в вашей помощи, я не нуждаюсь ни в чьей помощи, идите к черту с вашим синдромом, я ничем не болен! Это вы все больные! Чего вам надо, нет, скажите, чего вам от меня надо? Хотите меня упрятать под замок? Да? Так? Хотите надеть на меня смирительную рубашку как на психа? Засунуть меня в одно из ваших тайных подземелий с такими же дураками, как я? Нет уж, меня вы не получите! И кому-кому, только не вашей вконец охреневшей секте приказывать, что мне делать, чего не делать! Вы за кого себя принимаете? За Третий рейх? Мне осточертел Фигурек, понял, сопляк, понял? Мне осточертел Фигурек, и мне осточертели вы все! Плевал я на вас!

Я, крутанув, отталкиваю стол, выхожу, возвращаюсь, хватаю со стойки первый попавшийся стакан и швыряю его изо всех сил незнамо куда. Стакан вдребезги разбивается о противоположную стену. Тогда я выхожу уже насовсем — так и не понимая, что заставило меня вернуться и сделать то, что было сделано.

81

Филипп Манёвр, был, вероятно, человеком совершенно исключительных достоинств, иначе — с чего бы им всем оплакивать его такими горючими слезами… Возможно, само то, что он носил имя и фамилию такого известного человека^[54], побудило его лезть из кожи вон и брать судьбу за горло, чтобы, пусть всего разок, оказаться замеченным по какой-то другой причине, а не только из-за того, что он тезка и однофамилец. Такое вот вполне пустяковое желание способно сделать человека как источником ангельской доброты, так и образцом жесточайшей тирании.

То ли здесь нет никого из Фигурека, то ли семья Манёвра была в состоянии оплатить лучших из лучших: стоило бы огромного труда найти среди присутствующих хотя бы кого-то одного, кто горевал бы неискренне.

Мне кажется, ближе всех к могиле расположились вдова и дочери покойного: они безмолвно льют слезы и хрупкие их плечи едва заметно сотрясаются от сдерживаемых рыданий. Надгробный камень украшен довольно большой черно-белой фотографией — на портрете тот, кого мы несколько минут назад похоронили, покойник улыбается. Улыбка у него — из тех, что выдают безграничную преданность, готовность к самопожертвованию. А еще его улыбка выдает явное сходство с Франсисом Бланшем^[55], м-да, и улыбка тоже заемная: решительно, у бедняги почти что ничего и не было своего. Смерть тени.

Собравшиеся начинают перемещаться: предстоит это бесчеловечное испытание — рукопожатиями. Семья воссоединилась и стоит теперь неподвижно — сгусток горя, стайка из шести или семи черных ворон. Мы — я имею в виду гиен — быстренько выстраиваемся в очередь вроде тех, какие увидишь субботним вечером у кинотеатра, в репертуаре которого комедийный блокбастер. Мы уже приготовились — каждый в свой черед — проявить сочувствие, разделить беду, поворошить воспоминания, подстерегая хоть одну навернувшуюся слезинку, мы жаждем насытиться хоть чем-то, напоминающим душевную боль, стараемся уловить малейшее содрогание, легчайший всхлип, и каждый надеется, что именно ему достанется роль того, на груди которого вдова (а может быть, даже и младшая дочка — никогда ведь не знаешь заранее) выплачет наконец-то свое горе. Нам необходимо заполучить капельку истинного страдания на парадный пиджак. Удостоиться этой чести.

Наступает мой черед. Я подхожу к вдове, которая механическим движением протягивает перпендикулярно к тщедушному телу совершенно уже одеревенелую руку, глаза у женщины влажные и угасшие. Я беру эту руку, мы обмениваемся взглядами, и тут я внезапно утыкаюсь ей в плечо с внезапным же рыданием. Она тоже не может сдержать рыданий, наш общий душу рвущий на части плач прерывается порой лишь парой слов, которые нам удается выговорить: «Этого уже не снести!» Мы утешаем друг друга, мы помогаем друг другу, нам так хорошо друг с другом. Этакое патологическое любовное объятие.

[Фигуречность]

82

Как-то немножко стыдно шагать по улицам с этим пакетом в руках. Мало того, что он украшен розочкой из ленты кошмарного леденцово-малинового цвета — это бы еще ничего, но мне кажется, будто, прогуливаясь вот этак с подарочком, я словно бы голый перед всеми. Такой у школьника бывает страшный сон — когда он видит себя посреди двора (вокруг толпа одноклассников) в домашних шлепанцах.

Маневр оказал на меня благотворное воздействие. Вернувшись с похорон домой, я понял, почему мне так трудно со всем этим покончить, ну, во всяком случае, отчасти по этой причине. Этот пакет прямо перед глазами, на столе, как бы я ни отпирался, все равно не что иное, как олицетворение Тани. Я не позволял себе к нему притронуться, а уж тем более — открыть, но чего бы только не отдал, лишь бы он оставался здесь, в самом центре небытия, которое представляет собой моя квартира — а заодно и моя жизнь.

(Понимание, кстати, заставило меня задуматься и о другом вопросе, до сих пор никогда не приходившем мне в голову: как справляются с этим люди, которые, превратив близкого человека в пепел, водружают урну с прахом на камин?)

Оглядываю зал через окно — нет, кажется, еще не пришла. Но, может быть, придет с минуты на минуту? Сяду-ка я за столик и подожду Дуб и на этот раз здесь: облокотился на стойку, смотрит на меня, и по взгляду сразу понятно — он меня узнал. Я, стараясь вести себя совершенно естественно, прохожу мимо него так, будто внезапно, причем полностью, утратил память, к столику в глубине зала, но он своей громадной боксерской ручищей преграждает мне дорогу:

— Ну и куда это ты так шустришь?

(Голос его, тихий и нежный, никак не вяжется с вопросом, от которого, будь голос октавой ниже, а децибелами выше, любой бы задрожал.)

— Слушай, я здесь не затем, чтобы препираться. Зашел выпить кофе и отдать Тане подарок.

Он внимательно осматривает пакет, потом — сверху вниз — меня, после чего убирает-таки руку, покоившуюся до того на моем солнечном сплетении, возвращается к стойке и продолжает тянуть свое пиво.

Прохожу по залу, сажусь за столик, где мы сидели с Таней во время нашего последнего, такого неудачного свидания — я не суеверен.

Некоторое время спустя подходит Дуб. В одной руке у него мой кофе, в другой — его пиво.

— Можно?

— Я надеялся на другую компанию, но пока…

Его четкие и гармоничные жесты все так же безупречно соответствуют его могучему телосложению, можно подумать, при его рождении в божественном кастинге произошел какой-то сбой. Он пододвигает мне чашку и отхлебывает пиво. Череп его гладко выбрит и блестит — просто-таки Mr. Proper^[56] во плоти (если бы эту марку чистящего средства прибрал к рукам Фигурек, то Дубу наверняка доверили бы играть главную роль).

— Должен вам сказать, что… что Сильви… ну, то есть Таня сегодня не придет…

— Почему это не придет? Откуда вам знать!

— Не сердитесь, если уж вам есть на кого сердиться, то только на себя самого… Большому Совету стали известны ваши причуды, и было принято решение на какое-то время отдалить ее от вас — в первую очередь для блага Фигуре ка, но так будет лучше и для вас обоих…

— Отдалить?! Это что еще такое — отдалить?!

— Ее перевели в другой сектор. Больше я ничего не знаю, а если б и знал — вам не сказал бы… Сами того не понимая, вы — как, впрочем, и другие — принесли ей немало зла… И подобная перемена места скажется на девушке благотворно…

— Я?! Да каким же это образом я мог повредить Тане?!

— Вот-вот, ответ на ваш вопрос — в самом вопросе. Никакой Тани не существует. Точно так же, как не существует Мари-Анж, Бренды, Наоми или Орнеллы. Всё это имена, которые вы и вам подобные хотели, чтобы она носила, всё это особы, которыми она должна была становиться по вашему желанию, а вы все, сколько бы вас ни было, такие, как вы есть, никогда ее не любили. Вы любили прежде всего себя самих — в том образе, который сами и выдумали; вы платили за пользование драгоценным зеркалом, чтобы любоваться собой в приступе самого извращенного, какой может быть, нарциссизма; вы дорого за это платили — но это ваша проблема. Да, я ни на минуту не усомнюсь в том, что вы любили Таню и сейчас ее любите. Точно так же Дюмуде любил Орнеллу или Дюсколен — Бренду. Но Сильви… Сильви не любил никто и никогда… Пока эти марионетки служили тому, чтобы выставлять вас в выгодном свете, сама Сильви страдала от одиночества… Вот вы… вы можете мне сказать, кто это — Сильви, какая она, Сильви? Что она любит, чего она ждет, о чем мечтает? Нет, разумеется, нет. Девушка ждала, отчаялась уже ждать, когда вы прекратите заниматься только собой и захотите понять, что там у нее за приятной внешностью, но ждала она напрасно: помимо себя самого, вас ничего на этом свете не интересует. Ну и нечего плакаться теперь! У меня к вам несколько странная симпатия, хотя вы не заслуживаете большего, чем остальные, такие же, и знаете, я не верю в пресловутый синдром Фигурека, при котором больному трудно отличить выдумку от реальной жизни, потому он постоянно колеблется между ними. Я, скорее, думаю, что больной сознательно, по собственной воле делает выбор и погружается с головой в фантазии, потому что там ему лучше, потому что только там он чувствует, что живет, только там ощущает себя кем-то… Конечно, вы можете обратиться к врачу Фигурека, если захотите, но мне-то кажется, ничем он не поможет…

Я вижу, как в мою чашку с полуостывшим уже кофе падает слеза. Дуб прикуривает. Пакет с подарком лежит в центре столика — как раз между нами.

— Вы женаты?

— У меня есть подружка. Настоящая…

— Возьмите-ка этот пакет и отнесите ей. Скажете, что это подарок от одного из ваших дальних родственников.

— А что там?

— Понятия не имею.

83

— Тебе непременно хочется, чтобы с тобой разделались? Знаешь, голубчик, если тебе угодно получить пулю в лоб — это твоя проблема, ну, если не считать твоих стариков, остальному человечеству на это в высшей степени наплевать. Но ни к чему тащить и других за собой в кучу дерьма, или я тебе помогу покончить с жизнью, клянусь, долго ждать не придется… Врач, мальчик мой, это же врач! Он не такой служащий, как другие. Он-то не договаривается об условиях контракта по телефону и не получает их почтой, как я. Он-то в лицо знает всех начальничков и, как мне кажется, не постесняется на тебя донести… Ты где живешь, милый, на каком свете? Ты можешь орать что угодно где угодно, мне плевать, на кой черт ты мне сдался, ты можешь выйти нагишом на площадь и славить там евгенику или педофилию, если это тебе улыбается, словом, делай что хочешь, с точки зрения последствий это все же лучше, чем выкрикивать всякое такое про Фигурек в битком набитой забегаловке!.. К счастью, они сумели исправить дело после твоего ухода и объявили тебя психопатом из психопатов — впрочем, я уже и сам начинаю так думать… и будь проклят день, когда я с тобой связался… Из-за твоих идиотских выходок я в конце концов попаду в Информатекс, и очень скоро… Ты знаешь, как они там обращаются с заключенными? Знаешь? Ничего ты не знаешь, ни-че-го, это совершенно очевидно!.. И ничего не боишься… Ох, как же ты надолго застрял в юношеском идиотизме… Информатекс — это экран компа, который светится каждый день с восьми утра до шести вечера, при том, что ты не имеешь права дотронуться до клавы. У заключенных там отбирают «Солитер» и «Морской бой», ты опять-таки ни на что не имеешь права — ни тебе кроссворда, ни тебе книжки, ну, а желая еще усугубить тяжесть наказания, к тебе помещают соседа, как правило, черноногого^[57], и платят ему за то, чтобы он каждые десять минут рассказывал тебе, что жили-были, дескать, старик со старухой, и был у них, дескать, сын… Нет уж, не хочу снова пережить это все, не дождешься, братец ты мой, слышишь? Если мне суждено опять оказаться в тюряге, обещаю: я и тебя за собой потяну!

— Я не хотел… Прошу прощения… Простите…

— Не мне ты должен свои дурацкие «прости-и-ите» говорить. Если ты действительно хочешь разрядить обстановку, иди проси прощения у доктора — и чем скорее, тем лучше. На твоем месте я побежал бы к нему прямо завтра с утра, пусть даже от этого мало что изменится… Можешь быть уверен: на этот раз они обойдутся с тобой по-другому, не жди никаких одолжений с их стороны, они и не посмотрят на то, что твои родители — верные их клиенты, есть же все-таки границы, которых нельзя переступать!..

В бешенстве он начинает глотать равиоли великанскими порциями — штук по десять разом. Приглашая его к себе на ужин, я подозревал, что могу выслушать нотацию, но, мне кажется, приготовился к худшему, чем есть, он мог и посильнее разбушеваться. Собственно, я потому его и пригласил — надеялся, что тогда критика в мой адрес будет не слишком суровой: людям, которые тебя угощают — пусть даже на стол поданы равиоли из банки, — все-таки не задают трепку!

Он постепенно успокаивается и вот уже принимается аккуратненько подцеплять равиоли по штучке. Выражением лица он снова напоминает человека, к которому все-таки можно подступиться.

— Ну ладно… А что у тебя там с Таней?

— Исчезла бесследно…

Комок встает у меня в горле и ни туда, ни сюда. Тупо смотрю на тарелку равиолей, чтобы не встретиться с ним глазами.

84

К концу почти двухчасовой прогулки по городу, прерываемой регулярными и спасительными для меня чашками кофе, я вынужден признать очевидность: мне совершенно нечем заняться и в кармане не осталось ни гроша — даже на чашку кофе напоследок.

Решаю отправиться к родителям. Их сегодня нет дома — в первый день после Рождества все семейство навещает дядюшек, родившихся в докембрийскую эпоху, только я каждый год ловко увертываюсь от этого визита. Оправдание раз и навсегда выбрал неотразимое: мне тридцать лет, и никто больше не имеет права навязывать мне родственников. Свой срок я уже отбыл.

Когда я вставляю ключ в эту замочную скважину, всегда чувствую себя очень странно… правда, на самом деле это редко со мной случается. Образы…

85

(Шестнадцать лет, шесть часов утра, я возвращаюсь с вечеринки в стельку пьяный, пытаюсь так и сяк засунуть ключ в замочную скважину, но только с десятой попытки нахожу дырочку, за дверью — мама в халате и полнейшей панике, она спрашивает, смотрел ли я на часы, а я сосредоточиваюсь на том, чтобы идти более или менее нормально, я напрягаюсь, чтобы все выглядело нормально, в результате все выглядит совершенно ненормально, нелепо, устная речь дается с трудом, я не выдерживаю испытания, хотя и старательно выговариваю каждый слог, но тем не менее с одним из трех неизменно промахиваюсь, это затянулось дольше, чем пред…рас…полагалось, я принуждаю себя задержаться на кухне, чтобы все выглядело естественно, выпиваю стакан воды и иду по лестнице вверх, слишком высоко — так, словно ступеньки у нас по шестьдесят сантиметров — поднимаю ноги, но наконец добираюсь до своей комнаты, спасен… Четверть часа спустя мама слышит, как меня шумно рвет в туалете.)

86

…мелькают в голове, эти сайнеты^[58], вынырнувшие из небытия.

Кажется, что любое мое движение отзывается в доме гулко, как в пещере, я не привык видеть эту квартиру пустой. Похоронное такое впечатление — как предчувствие смертной тоски, которую предстоит пережить лет эдак через пятнадцать.

Первый этап: наконец-то можно сварить кофе. Достаю из пачки сигарету, прикуриваю и сажусь, оглядывая под теплое, успокаивающее урчание кофейника все уголки этой кухни, которую, в конце-то концов, давным-давно не вижу. Ничего не сдвинулось даже на миллиметр. Я бы не удивился, обнаружив, что к дверце холодильника приклеены разноцветные листочки с теми же записями, что пять лет назад: прием у остеопата 17-го, в четверг, в 14.30 — и 14.30 дважды подчеркнуто.

Брожу по комнатам, время от времени отхлебывая из чашки кофе. Елка еще тут — я не вспоминаю о подарке для Тани, я не вспоминаю о подарке для Тани, я не вспоминаю о подарке для Тани. Для моей Тани. Тани, которая оживила дом моих родителей, нет, оживляла его в течение нескольких недель, и этого жалкого времени хватило, чтобы навеки запечатлеть в нем ее невыносимое отсутствие. Мне нужно перестать думать об этом, нужно суметь, нужно суметь. Эта елка должна напоминать мне о подарках, полученных в детстве, ну-ка, ну-ка, который из подарков мне запомнился лучше всего — за исключением Тани?

Я сосредоточиваюсь, стараясь построить мысленный образ, в котором не находится места Тане, и мне наконец удается: я вспоминаю то особенное Рождество, когда, развернув красную бумагу со звездами, чуть не умер от радости — под оберткой оказалась коробка с плеймобилем, о котором я мечтал ночи напролет: «Пиратский корабль»!

Где он? Взлетаю по трухлявой лестнице, ведущей на чердак, — мне надо найти эту коробку, быть может, именно ей суждено изгнать из моей головы черные мысли. Не знаю, почему я не захожу сюда чаще — в это хранилище тишайшего прошлого, в логово моей детской космогонии. (В глубине-то души знаю почему: я ведь никогда не разрешал себе испытывать какую бы то ни было ностальгию в присутствии родителей, до ужаса боялся, что из-за этого мое настоящее покажется им убогим… Какими смехотворными мне вдруг кажутся сейчас эти мои опасения!)

Толкаю дверь с проржавевшими петлями, захожу — и обнаруживаю, что все точно так, как сохранилось в моей памяти: веселый бардак, состоящий из сосланных в чистилище воспоминаний — такие вещи не хранят по-настоящему, но и не выбрасывают окончательно. Какие-то коробки, старая мебель, стопки книг, коробки опять, старый велотренажер, два кресла в отличном состоянии, мешки со шмотками, снова коробки… Роюсь некоторое время в несусветной груде барахла, наслаждаюсь пребыванием в хаосе, царящем в единственном месте этого дома, где сведенная до нуля терпимость к беспорядку не в счет, где обычная правильность моих родителей обернулась распущенностью: имеем право — тут чердак. Ничего тут не найдешь — в этом хаосе… Ой нет, кое-что найдешь! Заглядывая наугад в открытые коробки, обнаруживаю настоящие сокровища — например, фотографию, где мы с братом в бейсболках козырьком назад и вельветовых штанах, засунутых в носки, отплясываем смерф^[59]. Или вот — игра с разноцветными шариками: они падают или отскакивают в зависимости от того, вытягиваешь ты рычажок, который их подталкивает, или отпускаешь. Пластинка-сорокапятка «When the rain begins to fall»^[60], а исполнители — Пиа Задора и Джермен Джексон^[61] (ах, если б Жюльен оставался прежним Жюльеном — вот был бы для него классный рождественский подарок!) Американская тряпичная сумка, разрисованная нами вкривь и вкось названиями разных групп: «Police»-«Trust»-«Teléphone»-«AC/DC»^[62] — непременное условие тогдашней моды, даже в том случае, если ни единой песни ни одной из этих групп ты сроду не слышал. Большой Джим с бицепсами, которые надуваются… надувались, когда ты сгибал ему руку^[63]. Пара кроссовок «Nastase»^[64] в пятнах засохшей грязи.

Старый комикс, который в те времена казался мне суперпорнографическим и который я тайком перелистывал, теребя промежность, но теперь, как выяснилось, содержавший хорошо если одну грудку, едва выглянувшую из-под рубашки…

Вот за этой-то — последней — картонной коробкой я и вижу железный сундучок льдисто-серого цвета, и сундучок этот сразу же привлекает мое внимание, потому что это единственная вещь, которая выглядит здесь не на своем месте. Пытаюсь его открыть. Ничего не получается: он заперт на ключ, знаете, есть такие крохотные замочки для чемоданов… Но то, что его почему-то заперли, еще больше возбуждает мое любопытство.

Спустившись вниз, ищу молоток и отвертку в ящике с отцовскими инструментами, нахожу и, пыхтя, как паровоз, взлетаю обратно на чердак. Замок поддается со второй попытки — первая привела лишь к тому, что я сломал себе ноготь на большом пальце. Откидываю крышку и… ничего себе! Меня будто парализовало.

Гора контрактов и счетов от Фигурека.

Пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы вернуть себе прежний сердечный ритм. Добившись этого, я сажусь по-турецки на пол и принимаюсь разбирать эту кучу бумаг листок за листком. Бóльшая часть счетов пожелтела от времени, но, если присмотреться как следует, то, несмотря на чуть изменившийся логотип, все в них вроде бы так же, как и сейчас. Ну и дальше — дальше я кидаюсь очертя голову перечитывать то, что представляло собой жизнь моих родителей и — как неизбежное следствие — мою собственную.

И выуживаю из этого хаоса целую толпу персонажей, от роду сопровождавших меня по жизни, но на самом деле, как выяснилось, не существовавших. Среди них — лучший друг отца, Фернан Жуйе, его товарищ по оружию, с которым он так любил, потягивая ореховую настойку, вспоминать когда героические, когда душераздирающие, но неизменно скучные эпизоды их общей военной биографии. И дюжина гостей на родительской свадьбе, часть этих гостей специализировалась на исполнении народных песен, а другая — похабных анекдотов, заставлявших краснеть как новоиспеченную свекровь, так и новоиспеченную тещу. Деятельность вышеозначенных лиц шла под грифом «развлечения во время еды». И еще тут оказалась кузина Ирен, ровесница матушки, казавшаяся лет на десять ее старше и регулярно посещавшая родственницу, чтобы той позавидовать и попросить у нее совета насчет самой лучшей диеты и марки ночного крема. И семья беженцев с Востока, которую мои родители как-то приютили на ночь — на следующий день их поступок вызвал всеобщее восхищение и стал предметом обсуждения в булочной.

И другая дюжина гостей, теперь это были приглашенные на гулянку по случаю ухода отца на пенсию. Сотрудники отца или матери, которых они звали к себе на аперитив. Нищий перед нашим домом, которому мама каждый день подавала милостыню — пять франков. Виртуозный сплетник, незаменимый на «тапперуэровских вечеринках»^[65]. Двойник Жоржа Гетари^[66], которого использовали вот для этого мифического снимка: он в центре, мои родители, тающие от восторга, по бокам, он с пылом прижимает их обоих к себе. Мне ли не знать этой фотографии, я мог бы описать ее в мельчайших деталях, еще бы — ее вытаскивали при любом удобном случае, будь то просто обед или семейная встреча! Этим снимком — конечно, после результатов учебы Тео — мои родители, наверное, гордились больше всего на свете…

Я читаю — и мои воспоминания меняются, мутируют, мутируют тягостно, картинки и звуки полностью преображаются, события, оглушая меня, скручиваются, раскручиваются и снова закручиваются, уже по-новому… Шарики заезжают за ролики от неутихающего эффекта бабочки, и каждая мелкая деталь при мутации ведет за собой серию грандиозных разрушений.

Устраиваю себе перекур длиной в одну сигарету — невыносимо ощущать, что с минуты на минуту мозг взорвется и куски его разлетятся по чердаку. Заставляю себя осматриваться, чтобы хоть ненадолго оторваться мыслями от сундучка. Но опять, не выпуская сигареты изо рта, возвращаюсь к расследованию. Со временем воздействие хаоса начинает слабеть, может быть, в силу привычки: события, церемонии, мимолетные знакомства вскоре стали повторяться, — но, может быть, дело и в том, что у меня уже не хватает сил усваивать то, что я читаю.

Добравшись до недавних счетов, я и напоролся на этот контракт.

Внезапно все резко меняется. Эти несколько строк, словно бы отодвинув в сторону, более того, сведя до уровня ничего не значащего анекдота все до сих пор открытое, ввергают меня в пучину мучительного стыда и полного замешательства. Я вижу перед собой целый год существования — если, конечно, я еще имею право называть существованием эту ничтожную кучку хлама, этот ворох обманок и фальшивок… Я внимательно рассматриваю листок бумаги, перечитываю дважды, трижды, чтобы обрести уверенность в том, что не стал жертвой извращенной иллюзии.

А потом разражаюсь рыданиями. Да, я принимаюсь плакать навзрыд и, хотя толку от этого никакого, отшвыриваю к чертям сундучок. Сундучок врезается в безвкусную вазу, превратив ее в груду осколков.

87

Крепко сжатыми кулаками барабаню по двери. Несколько секунд — и она открывается.

— А-а-а, это ты, но… что с тобой стряслось? Какая муха укусила?

Я молча сую контракт ему под нос. Жюльен бледнеет и даже выражением лица становится похож на труп. Развернувшись, он бежит в комнату, наливает себе стакан и выпивает его одним глотком. Я вхожу, притворив за собой дверь. Он стоит ко мне спиной, опираясь о стол, и мне отсюда слышно, как тяжело он дышит. Он достает еще один стакан, наполняет оба и наконец оборачивается ко мне: теперь кожа у него пожелтела и почти что фосфоресцирует, он напоминает маленький скелет, какие продают на ярмарках. Он протягивает мне мой стакан, и мы садимся каждый в свое кресло — лицом к лицу. Он ставит на журнальный столик между нами бутылку ликера. Мы проглатываем содержимое стаканов, и он наливает снова.

— Клер нет дома, она вышла. Впрочем, так даже лучше: она опасалась, что это произойдет… и я счастлив, что это произошло не при ней… Только не подумай, что она отправилась на свидание с Анри (он пытается хихикнуть), нет-нет, никакого Анри не существует… Никогда не было никакого Анри, Анри — это Фигурек, опять Фигурек, всегда и везде Фигурек… Гениальное озарение Клер, моей дорогой Клер, у которой необычайный нюх, да-да, у женщин интуиция куда сильнее нашей… Когда она почуяла, что все идет наперекосяк, нет, не совсем верно, лучше было бы сказать: когда она почуяла, что все идет чересчур уж правильно, что у нас наступил застой, ей и пришло в голову, что возродить страсть можно именно таким образом — возбудив во мне ревность. Решила, что она заплатит какому-нибудь Анри, чтобы тот писал ей, и станет с ним кое-где показываться, ну а для дурной вести всегда гонец найдется, он-то все и закрутит… Ты оказался таким черным вестником по чистой случайности, прости, я дико сожалею… Но неплохо придумано, а? Любимая моя, как она умеет управлять мной! Обожаю ее…

Жюльен, смеясь от души, вновь наполняет наши стаканы.

— Ладно, как бы там ни было, это сработало. Дело сдвинулось с мертвой точки. Перспектива утратить то, чем владеешь, придает ему новую ценность… Ладно, мы, собственно, не об этом говорим, только не подумай, будто я нарочно напускаю тумана… (Лицо его делается серьезным, он откашливается.) Мы с женой работаем на Фигурек вот уже пять лет. Ее родители, как и мои, всегда были там, но не делились этим с нами, пока не сочли нашу семью достаточно прочной… И вот… очень скоро нам стали предлагать семейные контракты, да мы и сами на другое бы не согласились, от предложений работать по отдельности мы попросту отказывались. Мы с моей душенькой попробовали себя практически во всех возможных для семейной пары сферах, но вплоть до того времени, когда был заключен тот контракт, что принес ты, работа для нас находилась лишь время от времени и большей частью состояла из вызовов на какие-то церемонии или вечеринки… Но внезапно, с год назад, нам предложили стать активными фигурантами в совершенно новой области, причем на постоянной основе, ну, то есть предложили нам заключить вот этот самый «контракт четы друзей» — название нас даже насмешило… Не надо сердиться на родителей, они тебе добра хотели, ничего, кроме добра… Их тревожило твое одиночество, они беспокоились из-за того, что ты все больше уходишь в свою ракушку… Ты постепенно отрезал себя от внешнего мира, и им хотелось лишь одного: подарить тебе хотя бы минимум общественной жизни, правда, исходя настолько же из твоих интересов, насколько и из своих собственных… Мы не сразу приняли это предложение, мы несколько дней — и несколько ночей — обсуждали его, не давая ответа. Исключительность этого контракта казалась нам… прости за выражение, слегка удушающей… Ну а потом подписали, решили, что стоит попробовать, что нам будет приятно и полезно покончить с рутинной работой по вызову с мероприятиями, похожими одно на другое, как две капли воды… Кроме того, прости опять-таки за подробность, долговременный контракт куда выгоднее материально и значительно более надежен… Оставалось организовать нашу встречу — вот тут и пригодился блошиный рынок… А когда нас вызвали в Фигурек и, ничего не объяснив, велели приостановить работу, нам захотелось узнать почему, и мы решили найти способ встретиться с твоими родителями… Если бы об этом узнал Фигурек, нам пришлось бы круто. Встретиться с ними оказалось проще простого: ты же сам дал нам родительский адрес… А твоя мать, женщина совершенно прелестная, объяснила, что это она сочла нашу работу уже не столь необходимой, потому что ты недавно встретил женщину своей жизни, эту самую Таню, которую она расхваливала без остановки… Мы были за тебя искренне рады. Мы были счастливы, но в то же время и огорчены, что наша история подошла к концу, поверь мне, пожалуйста… Ну, значит, случилось это как раз тогда, когда развивалось «дело Анри», и нам вдруг показалось, что удобно им воспользоваться, чтобы перейти на новый уровень… Ну вот, если коротко, самое хладнокровное и объективное объяснение. А теперь я хочу, чтобы ты знал — ах, как жаль, что моей ненаглядной сейчас нет дома, она бы сказала тебе это куда лучше меня!., тебе пора узнать, что наша дружба с тобой, которая началась с обычного заказа, с течением времени стала самой настоящей и очень крепкой дружбой! И я не хочу, чтобы ты хоть на миг усомнился в том, что был и остаешься нашим другом, я очень быстро стал воспринимать тебя как брата и…

Я не даю ему закончить. Я встаю и ухожу. С той минуты, как я постучал в дверь их квартиры, и до той, когда захлопнул эту дверь за собой, я не произнес ни слова.

88

Всякий раз, как я переступаю порог ФНАКа^[67], на меня накатывает жаркая удушливая волна, я чуть ли не в обморок от этого падаю, и лишь с большим трудом, не без борьбы вонзаюсь в плотную нездоровую покупательскую массу — как в ядовитое облако. Отсеки магазина набиты битком, куда ни глянь — толпа, наседают со всех сторон. Только и жди, что Левиафан, внезапно проникнувшись отвращением к этому скопищу лилипутов, с минуты на минуту очнется и в приступе громовой отрыжки выкинет их всех отсюда.

Сворачиваю в отдел классической музыки и некоторое время ошиваюсь там, пока не замечаю консультанта. Иду к нему — он лысый, но не смирился с этим и не отчаялся, потому что сзади у него болтается конский хвост.

— Добрый день, мне бы «24 каприса» Паганини для продольной флейты и треугольника.

— Пожалуйста. Извольте следовать за мной.

Проход по магазину бесконечен, мне кажется, я попал в видеоигру, где задача — следовать за мчащимся галопом конским хвостом, уворачиваясь от покупателей, ослепленных новым приобретением, при том, что они так и норовят сбить тебя с ног на каждом перекрестке секций.

В течение нескольких минут я успеваю проиграть целиком все свои три жизни, но вот мы останавливаемся перед дверью с табличкой «Служебный вход». Конский Хвост открывает ее, и я начинаю дышать. Внутри нам предстоит измерить шагами сотни метров пустынных серых коридоров, напоминающих декорацию малобюджетного научно-фантастического фильма, наши шаги эхом отдаются от холодного металла, и мы идем, идем, идем из коридора в коридор — долго, без единого слова. Он довольствуется тем, что указывает мне путь, а я беспрекословно двигаюсь следом за его спиной, этой спиной в красном жилете.

В конце особенно темного и мрачного коридора, еще более темного и мрачного, чем все предыдущие, вижу дверь. Конский Хвост открывает ее, приглашает меня войти и закрывает за мной, сам оставшись снаружи.

А внутри, прямо напротив меня, — Большой Совет. Штук десять черных костюмов сидят за длинным пустым банкетным столом. Лица у всех мертвенно-бледные. Я уже видел раньше эти лица, но они настолько ничем не примечательны, что не запомнил ни одного — может, еще и потому они были выбраны? Тот, кто сидит в центре, берет слово первым:

— Присядьте, контролер номер три тысячи восемьсот пятьдесят девять, полагаю, вам известно, зачем вы сюда приглашены…

Я повинуюсь и бормочу что-то невразумительное.

— Видите ли, три тысячи восемьсот пятьдесят девять, успехами, которыми Фигурек гордится, мы обязаны именно таким людям, как вы, людям, которые долгое время работают безупречно. Вы не только вошли в элиту Фигурека, вы, три тысячи восемьсот пятьдесят девять, сумели и среди элиты занять весьма достойное место. Вот уже… (он заглянул в папку на столе, сначала мной не замеченную), вот уже в течение почти четырех лет мы полностью удовлетворены тем, как вы исполняете ваши обязанности, и послужной список у вас отличный, и наград вы удостоены, и я вас с этим поздравляю… При этом вы, вероятно, догадываетесь, что мы пригласили вас сюда не только для того, чтобы дать вам послушать панегирики, вы ведь знаете, что это не в нашем стиле… Потому позволю себе взять быка за рога: из-за вас у Фигурека возникла серьезная проблема. С полгода назад один из врачей предупредил нас о том, что есть некоторые основания считать ваше поведение подозрительным. До тех пор ничего особенного не случилось, досье у вас прекрасное, и мы решили пока не ставить вам этого на вид. Но позже, примерно три… (он опять сверился с бумагами) три с небольшим месяца назад, в тот период, когда вам было поручено дело Бувье, начались осложнения, и они день ото дня только усиливались… Не станем преуменьшать ваших заслуг: что касается Бувье, вы, как и всегда, замечательно поработали, встречаясь с вами, старый пьяница успокоился и не представляет больше той опасности, какую нес в себе ранее… Зато теперь опасность исходит от вас самого… Врачи могут называть это как им угодно, они говорят «шизофрения», пусть говорят, это не имеет значения, я-то вам скажу то, что ясно мне: вот уже два месяца, как вы, простите за выражение, свихнулись.

— Послушайте, я за короткое время узнал так много, особенно о…

— Своих родителях, да, я знаю, но ведь когда-нибудь это должно было стать вам известным. Ну и потом — ваши родители, ваши дедушки-бабушки — что это меняет?.. Как бы там ни было, это не причина, три тысячи восемьсот пятьдесят девять, повторяю, это не причина и этого недостаточно, чтобы ставить под угрозу Фигурек. Кроме того, в отчетах медиков говорится, что ваша шизофрения берет истоки задолго до этих открытий. Они полагают, что это распространенное явление среди наиболее одаренных контролеров: вы чересчур освоились в шкуре Обычного Человека и совершенно потеряли голову… Я даже не говорю о капризах, связанных с этой так называемой… (взгляд в папку) Таней, нет-нет, я говорю об истинно скандальныхпубличных акциях, опасных для будущего Фигуре ка… Вы зашли слишком далеко, и точка. Что-нибудь хотите сказать в свою защиту?

Я сжимаю кулак, выпрямляю средний палец и показываю ему.

89

Ледяной ветер, черные тучи над головой, плотные, тяжелые, ребенок лет десяти, сидя по-турецки прямо на дорожке, играет с шариками, шарики у него кипарисовые, он старается загнать их в ямку и, кажется, толком не понимает, что в нескольких метрах от него четверо занимаются тем же, что и он, с его дедушкой, интересно, а что эти четверо, у которых веревка легко скользит между пальцами, расскажут вечером своим женам? Люди молчаливы, молчание пугающее, нарушает тишину только ветер, ревущий среди ветвей, фонограмма Апокалипсиса, серый, серая, серое, серые, все серо и все серы, вся гамма серого, грубая, шероховатая зернистая поверхность раздражает глаз и мешает смотреть, черная шляпка слетает с головы старой дамы и летит, довольно высокий человек метрах в пяти позади старой дамы протягивает руку и ловит шляпку, корпус его словно окаменел, только рука вытянута, ничто другое в нем нисколько не шевельнулось, лицо застывшее, маска из фарфора, скаредность жестов, другая старая дама, левее склепа, спокойно спит, на ее коленях — персидская кошка, бледнокожий господин, нацепивший темные очки, что-то пишет в блокноте, облака несутся с сумасшедшей скоростью, четыре пополудни, и практически ничего не видно.

Единственное цветовое пятно — одежда мальчика, неуместно красная, случайная капелька краски, упавшая на холст, когда художник на секунду отвлекся.

Я тихонько покидаю группу и подхожу к нему. Ветер усиливается, но мальчика это явно не тревожит. У него даже волосы лежат неподвижно, зато мои вот-вот оторвутся и улетят, как шляпка старой дамы. Камешки, которыми мальчик играет, двигаются бесшумно, даже не шуршат. Он насыпает холмики и выстраивает их на пути кипарисового шарика: шарику предстоит обогнуть каждый, прежде чем попадет в ямку. Я сажусь на корточки, и наши лица теперь на одном уровне. Мальчик даже и взглядом меня не удостаивает, он продолжает с ученическим прилежанием возводить свои сооружения.

— Во что ты играешь?

— А ты во что? Я думал, ты сумеешь воспользоваться данной тебе привилегией… Хоть отдаешь себе отчет в том, как тебе повезло, когда ты стал членом этого огромного братства? Ну и что ты сделал? Все испортил, сломал игрушку, будто ты глупое дитя, обычный мальчуган моего возраста. И ради кого? Ради интрижки без всякого будущего…

— Таня — не интрижка.

— Да, ты прав. Таня — даже не интрижка, она даже до интрижки не дотягивает. Таня — вообще пустое место. Чистая абстракция, из-за которой ты потерял голову и поставил под угрозу громадный механизм с тщательно смазанными шестеренками… И ты не можешь сказать, что тебя не предупреждали… Видишь эти кипарисовые шарики? Понимаешь, чем они похожи на людей? Если заберешь один и поставишь на его место другой, никто и не заметит.

— Таня — не интрижка.

Передо мной вырастает женщина лет сорока, я не видел, как она подошла. На ней длинный черный плащ. Она, не говоря ни слова, глядит на меня, и я читаю в ее взгляде осуждение. Она берет ребенка за руку.

— Идем, Батист, я не очень-то люблю, когда ты отходишь от остальных.

— Я играл с этим господином.

Сейчас он сама невинность, и голосок тонкий, каким и должен быть голос десятилетнего ребенка. Мать и дитя удаляются, я чувствую каплю у себя на руке.

Дождь мгновенно оборачивается ливнем, и температура разом падает градусов на десять. Я встаю и иду по аллее, с двух сторон ряды деревьев, под ногами на каждом шагу скрипит мокрый гравий. В конце аллеи ворота, они все ближе, они неумолимо приближаются. Дождь становится еще сильнее, тонкая, жалкая прядка прилипает ко лбу, я тереблю ее пальцами, стараясь сделать попышнее, и улыбаюсь, осознав, до чего сейчас неуместен этот приступ кокетства. Улыбка быстро превращается во что-то другое, более звучное и неуправляемое. Выходя за ворота, я уже хохочу. И мне едва хватает времени увидеть автомобиль, который мчится прямо на меня, едва хватает времени услышать…

90

…Чпок! Бутылка зажата между коленями, фаланги пальцев еще красные от борьбы со строптивой пробкой, клянусь про себя завтра же купить штопор, достойный этого имени, одну из тех штук, у которых требуется только нажать на рычажки — и пробка начинает потихоньку вылезать, не в силах устоять перед прогрессом. Каждый кубический сантиметр квартиры уже полон ароматом курицы с карри, и я счастлив, что на сегодняшний вечер свободен от кухонных дел. Достаю из стенного шкафа два бокала, ставлю их на журнальный столик и разливаю вино, его радостное бульканье веселит и меня — тонкое наслаждение предвкушения…

— Аперитив на столе!

— Устраивайся там, иду!

Повинуюсь: плюхнувшись на диван, скидываю башмаки, и они летят в другой конец комнаты, беру в одну руку пульт, в другую — свой бокал. Нажимаю подряд все кнопки, попивая вино, и в процессе переключения программ вдруг обнаруживаю, что проглотил, не дождавшись, половину содержимого бокала. Потихоньку доливаю. Одна картинка сменяет другую, это у нас что такое? — это у нас какие-то дебаты! Пятеро участников настолько похожи между собой, что невольно задумываюсь: нет ли тут какого цифрового трюка, использованного как паллиатив, раз настоящие гости студии задерживаются — пусть пока манекены за них отдуваются. Она садится рядом со мной, берет свою посудину и тоже одним глотком наполовину ее опустошает.

— Могла бы меня подождать!

— Курица почти готова. Ты что смотришь?

— Не выношу эти дебаты, километрами одно и то же…

— Сказал бы мне заранее, чтó ты выносишь, глядишь, дело пошло бы быстрее…

— Знаешь, что меня больше всего раздражает — уродование языка, все эти модные словечки… Вот, скажем, совсем еще недавно только и слышно было с экрана, что «понимаете», а сейчас прежний сорняк заменили новым — «на самом деле». Это чертово «на самом деле» вставляют чуть ли не через слово, вместо знаков препинания, совершенно бессмысленно…

— Да? Хм… Никогда не замечала…

— Давай поиграем? Каждый раз, как один из этих пятерых скажет «на самом деле» — мы выпиваем стакан вина. Приготовься, сейчас так и посыплются…

[Фигурек]

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

Примечания

1

Жанна или Жанн Mac (Jeanne Mas, p. 1958) — звезда 80-х, пела на французском, испанском и английском языках. Адрес песенки «Johnny Johnny»: http://www.youtube.com/watch?v=-dMwKnw9nV0. (Здесь и далее прим. пер.).

(обратно)

2

Ал Корли (Al Corley, р. 1956) — американский актер, режиссер, продюсер. Адрес песенки «Square Room»: http://www.youtube.com/watch?v=4u4Q2IvLQjo.

(обратно)

3

DDE, дирекции по материально-техническому обеспечению, создаются в каждом департаменте Франции — это филиалы соответствующего министерства, занимающиеся оперативной работой на местах. Они курируют все большие проекты, связанные с планировкой территорий, городским и дорожным строительством, транспортом, ведут надзор за соблюдением законодательства. Кроме того, DDE следит за эксплуатацией дорог, в критических ситуациях вмешиваясь.

(обратно)

4

Коринн Шарби (Corynne Charby или Charbit, p. 1960) — французская актриса и певица, у нас известна по фильму «Невезучие». Песенку эту можно послушать здесь: http://www.videoradar.ru/video/10419.html.

(обратно)

5

Пьер Сулаж (Pierre Soulages; р.1919) — французский художник-абстракционист. Искусствоведы называли его гигантом живописи, «главный герой» которой, проводник на пути к выявлению нематериального света — черный цвет. Применяя различные технологии нанесения краски, художник использует самые разнообразные оттенки черного, заставляя его светиться на фоне белого холста или прозрачного стекла. Говорят, что ни один живописец, когда-либо пользовавшийся этим «не-цветом», не довел его возможности до такого совершенства.

(обратно)

6

ТОРТ СЕНТ-ОНОРЕ. Необходимые продукты: тесто слоеное — 150 г; тесто заварное — 300 г; яичный желток — 1 шт. для выпечки и 4 шт. для крема; джем абрикосовый — 1/2 стакана; молоко — 2 стакана; мука пшеничная — 2 ст. ложки; ванильный сахар — по вкусу. Способ приготовления: Слоеное тесто раскатайте и вырежьте круг диаметром 20–25 см. Выложите на смоченный противень и сделайте проколы. Заварное тесто отсадите на слоеный корж. На другой противень отсадите 20 шариков из заварного теста, смажьте их взбитым желтком. Выпекайте шарики и корж до золотистого цвета. Из молока, ванильного сахара, желтков и муки приготовьте заварной крем. Остудите, соедините с охлажденной итальянской меренгой. Перемешайте. С помощью джема приклейте к коржу шарики из заварного теста и на каждый шарик нанесите джем. На середину коржа выложите крем. Торт охладите.

(обратно)

7

Патрик Деваэр (Patrick Dewaere, 1947–1982) — популярнейший французский актер, известный российскому зрителю по фильмам «Удар головой», «Прощай, полицейский», «Вальсирующие» и др.

(обратно)

8

Жан-Жака Гольдмана (р. 1951) называют гением французской песни, a «Puisque tu pars» («Потому что ты уходишь») — одна из лучших и самых знаменитых, уже двадцать лет трогающая сердца слушателей. Находится она тут: http://www.youtube.com/watch?v=n91xHogrhe4&feature=related — а в одном из многочисленных комментариев внизу говорится: «песня, которая звучала на похоронах моего друга; не могу слушать ее без слез; потрясающая песня…»

(обратно)

9

Марк Ротко (Mark Rothko, 1903–1970) — американский художник, известный своими абстрактными картинами и декоративными росписями.

(обратно)

10

Бертран Тавернье (Bertrand Tavernier, род. 1941) — французский кинорежиссер и сценарист, автор нескольких десятков фильмов, среди которых хорошо известные в России «Часовщик из Сен-Поля» (1974), «Судья и убийца» (1976), «Миссисипи блюз» (1982), «Дочь д’Артаньяна» (1994) и др. Его самым крупным успехом считается фильм «Полночный джаз» (1986), удостоенный Оскара за музыку Херби Хэнкока.

(обратно)

11

Жюли Пьетри (Julie Pietri, p. 1957) — французская певица, выпустившая первую сорокапятку в 1975 году, но ставшая очень известной именно после упомянутой в тексте песни, прослушать которую можно здесь: http://www.youtube.com/watch?v=uEof51eUuMQ&feature=related.

(обратно)

12

Песенка Жюльена Доре (Julien Dor?), победителя французской «Фабрики звезд». В его исполнении можно увидеть и услышать «Les Démons de minuit» тут: http://www.dailymotion.com/video/x37e5a_julien-dore-les-demons-de-minuit-li, а здесь посмотреть клип с той же песней: http://www.dailymotion.com/related/5383774/video/x9gbp_images-les-demons-de-minuit_extreme.

(обратно)

13

С. Жером (С. Jeŕôme, настоящее имя Клод Дотель, 1946–2000) — французский певец. Адрес его сайта: http://www.c-jerome.com/, посмотреть на него и послушать можно здесь: http://www.youtube.com/watch?v=8K20n5KF3hc&feature=related.

(обратно)

14

Рено (p. 1952) — один из самых популярных французских певцов, известен не только на своей родине: тексты его песен служат учебным материалом для изучения разговорного языка в Дании, США и других странах, да и изданный в России словарь разговорной французской лексики тоже включает немало цитат из Рено. Герой песен Рено по-французски именуется «zonard» или «loubard», самое близкое, хотя и неточное понятие в русском языке: «шпана», но на самом деле это подросток, родившийся и выросший в так называемой «зоне» — одном из неблагоустроенных пригородов большого города (Парижа у самого Рено), где меж домов типовой застройки свищет ветер, и больше ничего: ни театров, ни кино, ни парков — пусть молодежь развлекается как хочет, http://www.youtube.com/watch?v=jYb_aYgmGP4.

(обратно)

15

Лео Ферре (1916–1993) — известный французский шансонье. http://www.youtube.com/watch?v=aiXcUTTLud4&feature=related.

(обратно)

16

Барбара (1930–1997) — популярнейшая французская певица и актриса. http://www.youtube.com/watch?v=RfUlzHGE_4Y.

(обратно)

17

Карлос Гардель (Carlos Gardel, 1890–1935) — аргентинский певец и киноактер, самый знаменитый в латиноамериканском мире исполнитель танго. http://www.youtube.com/watch?v=IpHCyRUtCN4& feature=related.

(обратно)

18

Жозе Артюр (Jose ´Artur, p. 1927) — популярный радиоведущий.

(обратно)

19

TIPP-EX — ведущая европейская марка корректирующих изделий: бумаги, жидкости, ручек и т. д. Основана в Германии в 1959 году.

(обратно)

20

«Мамочка и шлюха» («La maman et la putain») — фильм 1973 года, снятый французским режиссером Жаном Эсташем по собственному сценарию и представляющий собой бесконечный монолог главного героя обо всем на свете, но прежде всего — о женщинах, которые его окружают, которые ему нравятся, но которые не обращают на него внимания…

(обратно)

21

Жан-Пьер Мадер (Jean-Pierre Mader) — французский певец (стиль диско). Смотреть и слушать здесь: http://www.youtube.com/watch?v=e_zor6P2fzI&feature=related.

(обратно)

22

Джексон Поллок (Jackson Pollock 1912–1956) — американский живописец, основатель так называемой «живописи действия» («Action Painting»), которая представляет собой метод спонтанного нанесения изображения на полотно и не имеет ничего общего с традиционными художественными формами. Поллока называли в прессе «Джеком-каплеметателем», что не помешало ему еще при жизни стать классическим воплощением модернизма XX века.

(обратно)

23

Эрика Ромера (Eric Rohmer, p. 1920) называют величайшим французским кинематографистом, он сценарист, режиссер, критик, писатель.

(обратно)

24

Tailor (англ.) здесь: «внешний вид» — от пословицы «the tailor makes the man» («портной творит человека»; или «одежда красит человека»), not rich — небогат.

(обратно)

25

Артюр (Arthur, наст, имя Jacques Essebag, p. 1966) — французский продюсер, актер и телеведущий. Семейная развлекательная передача французского ТВ «Теледети» предполагает участие публики и приглашенных знаменитостей.

(обратно)

26

Мишель Полак (Michel Polac, p. 1930) — французский писатель, публицист, теле- и радиожурналист. Передача «Право на ответ» показывалась на 1-м канале в 1981–1987 годах, и обсуждались франкоговорящей публикой не только разговоры в студии, но и то, что там разрешалось курить (курение в телепавильонах было тогда строжайше запрещено). В конце концов, из-за многочисленных жалоб французских семей и тогдашних членов правительства передачу закрыли.

(обратно)

27

Джеки Кварц (Jakie Quartz, p. 1955) — французская певица 80–90-х годов. Она принесла во Францию рэп и до сих пор имеет немало поклонников, хотя настоящего успеха не обрела. Названную песню — заглавную в альбоме «Mise au point» можно посмотреть и послушать здесь: http://www.youtube.com/watch?v=wQTrnLBuGR8k&feature=related.

(обратно)

28

В имении Мутон-Ротшильд изготовляют главным образом марочные вина, марка создана в память барона Филиппа Ротшильда.

(обратно)

29

Марк Тоеска (Marc Toeska) — французский теле- и радиоведущий, популярный в конце 70–80-х годов. Он есть, например, вот тут: http://www.youtube.com/watch?v=EUgHy75YbZY.

(обратно)

30

Популярная французская группа. Посмотреть и послушать можно здесь: http://www.youtube.com/watch?v=eVskM4P2SFQ&feature=related.

(обратно)

31

Филипп Мейрьё — специалист по педагогическим наукам, директор Университетского института по подготовке учителей (IUFM) в Лионе, утверждающий, что скука, всегда царившая на уроках, сейчас изменила форму: ученики научились скучать вежливо, без скандалов, но выражая скуку способами, считающимися в школе неприемлемыми: приносят на занятия плееры, читают на уроках журналы, девочки красятся.

(обратно)

32

Cheap (англ.) — дешевый, уцененный.

(обратно)

33

Гейзенберг (Heisenberg) Вернер Карл (1901–1976) — германский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии по физике (1932).

(обратно)

34

ППДА (PPDA) — прозвище Патрика Пуавра д’Арвора (Patrick Poivre d’Arvor, p. 1947) — французского писателя и журналиста, звезды двух главных телеканалов с 1987 года.

(обратно)

35

Дик Риверс (Dick Rivers, наст, имя Herve Forberi, p. 1945) — французский актер и певец, страстный почитатель Элвиса Пресли, который, как считается, принес на французскую эстраду рок-н-ролл в 60-х годах прошлого века. С успехом выступает до сих пор.

(обратно)

36

Это довольно забавный бар в 11-м округе Парижа. Он разделен пополам, одна половина выполнена в американском стиле, другая в австралийском, и эти две территории существуют параллельно, но никакой перегородки между ними нет.

(обратно)

37

Николя Пейрак (Nicolas Peyrac, наст, имя Jean-Jacques Tazartez, p. 1949) — французский певец, автор-композитор-исполнитель, успешная карьера которого началась в середине 70-х годов прошлого века и продолжается по сей день. Посмотреть-послушать можно здесь: http://www.youtube.com/watch7vHpt3ekGv0Mo&feature=related.

(обратно)

38

Франсуа Бейру (François Bayrou, p. 1951) — французский политический деятель, лидер демократов-центристов, баллотировавшийся на последних выборах на пост президента страны.

(обратно)

39

Шарль Паска (Charles Pasqua, p. 1927) — французский бизнесмен и политик-голлист. Он был министром внутренних дел при Жаке Шираке (1986–1988) и при Эдуаре Балладюре (1993–1995).

(обратно)

40

«Mon amant de Saint-Jean» («Мой любовник из Сен-Жана») — одна из прославленных песен Эдит Пиаф. В песне три куплета, она входила в одноименный альбом. Текст Леона Ажеля, музыка Эмиля Каррара. Здесь: http://www.youtube.com/watch?v=mHlgPNh2dC4 — можно послушать песню в исполнении Патрика Брюэля, и даже подпеть, ибо есть субтитры.

(обратно)

41

Читателю предлагается попробовать тоже потанцевать под эту песню: http://www.youtube.com/watch?v=stGUsmBboM4&feature=related.

(обратно)

42

Знаменитая французская певица и актриса Далида (Dalida, наст, имя — Yolande Christina Gigliotti, p. 1933) покончила жизнь самоубийством в ночь со 2 на 3 мая 1987 года, приняв большую дозу снотворного.

(обратно)

43

Эрве Вилар (Herve Vilar, наст, имя Рене, р.1946) записал свой первый миньон «Capri, c’est fini» летом 1965 года, и пластинка сразу же возглавила списки продаж (на сегодняшний день в мире продано 3 миллиона 300 тысяч экземпляров этой песни). По опросу телекомпании TF1 Вилар был признан одним из любимых исполнителей Франции, пропустив вперед лишь Балавуана и Трене. Никаких свидетельств того, что Вилар был убит, не найдено, напротив, есть сведения о его концерте в «Олимпии» 2007 года. Упоминание о «Капри» можно найти, например, у Фредерика Бегбедера в его «Последней описи», когда он называет среди лучших книг XX века «Презрение» Моравиа: «Не забудьте, что Эрве Вилар сделал из этого сюжета знаменитую песенку: „Ка-апри, все ко-онче-но, увы; Ка-апри, приют моей пе-ервой любви“», а послушать ее и посмотреть, каким певец был в 1965 году, можно здесь: http://www.youtube.com/watch?v=4TP3u0rNkys.

(обратно)

44

Надо ли представлять солиста «Роллинг стоунз» — лучше, наверное, послушать одну из самых знаменитых песен этой группы «Satisfaction» вот здесь: http://www.youtube.com/watch?v=ATDurBj1Eul&feature=related.

(обратно)

45

Марьячи — группа музыкантов в Мексике. Например: http://www.youtube.com/watch?v=GvKf6-fSM08.

(обратно)

46

Представлять Боба Дилана (р. 1941) вряд ли нужно, а посмотреть и послушать запись этой песни 1966 года можно тут: http://www.youtube.com/watch?v=xOOgSJGJ7Fs.

(обратно)

47

Марше Жорж (1920–1997) — генеральный секретарь Французской коммунистической партии (ФКП) в 1972–1979 годах.

(обратно)

48

Леканюэ Жан (1920–1993) — французский политик, лидер центристов, выступавший в декабре 1965 года на президентских выборах против генерала де Голля.

(обратно)

49

Nine Inch Nails (аббр. NIN или NIИ, в переводе с английского «Девятидюймовые гвозди») — американская рок-группа, созданная в 1988 году Трентом Резнором. Коллектив работает в жанре «индастирал-рок» и в других экспериментальных жанрах современной музыки. Посмотреть и послушать можно тут: http://www.youtube.com/watch?v=V0u0AG_floQ&feature=related.

(обратно)

50

Джошуа Танненбаум — видный нью-йоркский врач-эндокринолог. Абрахам Коан-Солаль — в течение пятнадцати лет был специалистом по решению проблем семьи и детей, по развитию личности и выражению средствами искусства, в том числе и клоунского, а шестнадцать последних лет он еще и актер, режиссер, театральный педагог, основатель работающего с использованием приемов смехотерапии движения «Клоуны в больницу!». Джейкоб Коннисберг — либо никому не известен, либо, как и сама книга, попросту выдуман Фабрисом Каро.

(обратно)

51

http://www.theo-zimmerman.freeserve.co.uk/tapies.htm — здесь можно посмотреть работы Антони Тапиеса (р. 1923), каталонского живописца, графика, скульптора и художника книги, одного из виднейших мастеров мирового искусства второй половины XX века.

(обратно)

52

Зигмунд Леви — скорее всего, «помесь» из Зигмунда Фрейда (1856–1939), отца психоанализа, и Якоба или Джейкоба Леви Морено (1889–1974) — отца психодрамы, социометрии и групповой психотерапии; Исаак Вайнштейн — герой рассказа «Помолимся за Вайнштейна», написанного Вуди Алленом; что касается Моисея Ицковича, таковой не обнаружен ни в русском, ни в каком-либо иноземном Интернете. Та же игра, что на стр. 236 /В файле см. примечание № 50 — прим. верст./.

(обратно)

53

«Пули над Бродвеем» (США, 1994) — фильм Вуди Аллена с Джоном Кьюсаком в главной роли, раскрывающий иронию, с которой кинематографист смотрит на мир театра.

(обратно)

54

Филипп Манёвр (р. 1954) — французский журналист, радио- и телеведущий, специализирующийся на рок-передачах, автор сценариев комиксов.

(обратно)

55

Франсис Бланш (1921–1974) — французский актер и юморист.

(обратно)

56

Дело тут не только в том, что в Америке и во Франции так называется профессиональное универсальное чистящее средство компании Procter & Gamble, но еще и в том, что на этикетке этого средства в 1958 году, то есть задолго до того, как это вошло в моду у мужчин, дизайнеры изобразили лысого мужчину с серьгой в ухе, от которого во все стороны идет сияние.

(обратно)

57

Черноногим (un «Pied-Noir») называют француза из Алжира, перебравшегося во Францию, начиная с 1954 года. В повседневном языке «черноногий» — почти синоним «репатрианта», среди таких репатриантов могут быть христиане и иудеи, но только не мусульмане.

(обратно)

58

Сайнеты — маленькие, большею частью комедийные представления с двумя-тремя персонажами, исполнявшиеся в испанском театре во время антрактов между большими пьесами. Они писались и в прозе, и в стихах, но преимущественно в стихах. Во французский же театр слово перекочевало со значением «легкая одноактная пьеса с небольшим количеством персонажей», а в английском отсюда — «скетч».

(обратно)

59

Примерно так, должно быть, они отплясывали: http://www.youtube.com/watch?v=1snvzUVAsfs.

(обратно)

60

Клип с этой песней можно увидеть здесь: http://www.youtube.com/watch?v=CU3qemyZZBE.

(обратно)

61

Пиа Задора (р.1954) — американская актриса и певица. Джермен Джексон (Мухаммед Абдул Азиз, р.1954) — американский певец и бас-гитарист, создатель группы «The Jackson Five», старший брат поп-звезд Майкла Джексона и Дженет Джексон. Песня «When the Rain Begins To Fall» прозвучала в фильме-мюзикле «Voyage Of the Rock Aliens», снятом в 1983 году, так и не вышедшем в прокат США и только в 1987-м появившемся на видео, но к тому времени она уже была хитом № 1 в Германии и во Франции.

(обратно)

62

А клипы этих групп здесь: «Police»: http://www.youtube.com/watch?v=1-xsXlwYBus&feature=related; «Trust»: http://www.youtube.com/watch?v=61VSkYLragA; «Teléphone»: http://www.youtube.com/watch?v=jE6zDRVtnAE; «AC/DC»: http://www.youtube.com/watch?v=Bomv-6CJSfM.

(обратно)

63

Пластиковая кукла из популярной серии фигурок, созданных по образу и подобию героев комиксов, мультфильмов, кинофильмов. Куклу «Большой Джим» выпускали в Америке с 1971 по 1986 год Образцы таких кукол здесь: http://www.big-jim.eu/index.html#Famous_Big_Jim_figures_in_pictures.

(обратно)

64

Илие Настасе (Ilie Nastase, p. 1946) — румынский теннисист, первым завоевавший в августе 1973 года титул первой ракетки мира и сохранявший этот титул в течение 40 недель. В 2005 году журнал «Tennis Magazine» назвал Настасе одним из 40 лучших теннисистов 40 последних лет. А еще в 1966 году блестящий итальянский теннисист Серджио Таччини решил разработать идеальную линию спортивной одежды и, порвав с традиционной белой формой, создал первую коллекцию цветной теннисной экипировки. Дизайнер-теннисист стремился отразить в своих моделях образы известнейших персон мирового тенниса, в том числе и Илие Настасе, и это помогло марке Sergio Tacchini подняться на вершину мировой теннисной моды.

(обратно)

65

Tupperware (англ.) — «Тапперуэр», товарный знак разнообразных пластиковых контейнеров для хранения пищевых продуктов и других кухонных аксессуаров производства компании «Тапперуэр корпорейшн» [Tupperware Corporation]. Контейнеры появились в продаже в 1946 году. Распространялись они до возникновения Интернета, не через магазины, а на так называемых «тапперуэровских вечеринках» (Tupperware party), ставших явлением массовой культуры.

(обратно)

66

Жорж Гетари (1915–1997) — популярный в начале 50-х годов прошлого века комик и артист оперетты. Тут можно посмотреть кадры из фильма с участием Жоржа Гетари, где он поет песенку о мексиканском пастухе: http://www.youtube.com/watch?v=QKDCKNtsP7M.

(обратно)

67

FNAK — сеть французских книжных магазинов площадью от пятисот до нескольких тысяч квадратных метров каждый.

(обратно)

Оглавление

[Реальность]

[Феальность]

[Фиальность]

[Фигальность]

[Фигуальность]

[Фигуральность]

[Фигуречность]

[Фигурек]

*** Примечания ***