Встретимся в раю [Вячеслав Юрьевич Сухнев] (fb2) читать онлайн

Вячеслав Сухнев Встретимся в раю Роман

Я вооружу Египтян против Египтян; и будут сражаться брат против брата и друг против друга, город с городом, царство с царством. И дух Египта изнеможет в нем, и разрушу совет его, и прибегнут они к идолам и к чародеям, и к вызывающим мертвых и к гадателям. И предам Египтян в руки властителя жестокого, и свирепый царь будет господствовать над ними, говорит Господь, Господь Саваоф. И истощатся воды в море, и река иссякнет и высохнет; и оскудеют реки, и каналы Египетские обмелеют и высохнут; камыш и тростник завянут. Поля при реке, по берегам реки, и все, посеянное при реке, засохнет, развеется и исчезнет. И восплачут рыбаки, и возрыдают все бросающие уду в реку, и ставящие сети в воде впадут в уныние; и будут в смущении обрабатывающие лен и ткачи белых полотен; и будут сокрушены сети, и все, которые содержат садки для живой рыбы, упадут в духе.

Исаия — 19,2-10

Я пошлю на них меч, голод и моровую язву, и сделаю их такими, как негодные смоквы, которые нельзя есть по негодности их; и буду преследовать их мечом, голодом и моровою язвою, и предам их на озлобление всем царствам земли, на проклятие и ужас, на посмеяние и поругание между всеми народами, куда Я изгоню их, за то, что они не слушали слов Моих, говорит Господь, с которыми Я посылал к ним рабов Моих, пророков, посылал с раннего утра, но они не слушали, говорит Господь.

Иеремия — 29, 17-19

ПАТРУЛЬ

Перед сменой Чекалину сообщили неприятность. Старший наряда, сержант Тетерников Сергей Сергеевич, ногу в отгуле сломал. И теперь уже балдеет в дивизионной больнице. Поэтому старшим в наряд идет унтер-офицер Кухарчук, стажер курсов повышения квалификации.

— Где ж его надрало — ногу сломать? — спросил Чекалин напарника, Витьку Жамкина.

Они как раз выходили во двор дивизиона на развод перед сменой. В застоявшемся между бетонных стен горячем воздухе сильно приванивало.

— Сергей Сергеевич найдет где ногу сломать, — буркнул Витька. — Наверное, опять на рыбалку подался, на озера под Шатурой. А если еще и за галстук заложил…

— Горе, — вздохнул Чекалин; — А мы теперь… с этим…

— Ничего! — сказал Витька. — Бог не выдаст, унтер не съест. Видали мы таких.

— Ребята рассказывают, — насупился Чекалин, — он перед сменой даже шнуровку на жилете проверяет. Или возьмет и даст кулаком прямо в диафрагму. И тут же выговор: что за патрульный, если можно в дыхалку засветить! Где, мол, ваша реакция, в бога мать! Во какой ласковый…

Патрульные столпились на выходе. В просторном вестибюле дивизиона, на серых бетонных плитах, было прохладно, а во дворе, над плацем, вонючий воздух дрожал от зноя.

— Дивизион! — гаркнул с крыльца капитан Стовба, замначопер. — Шевели копытами!

— А еще, ребята говорят, — продолжал бубнить Чекалин в спину Жамкина, — этот Кухарчук любит, чтобы бляха кончиком точно на пуговицу смотрела. У тебя вот куда смотрит?

— Вроде на пуговицу, — покосился Витька на свою бляху.

Подумал и потер ладонью эмаль алого щита.

Дивизион строился. Шесть сотен патрулей, шесть сотен молодых свежевыбритых рыл. Старше сорока — никого, кровь с молоком, рост не меньше ста девяности. Грудные клетки — фордовские капоты, ручищи — лопаты экскаваторные. Шесть сотен молодцов в синих комбинезонах и желтых тупорылых ботинках. Голубые рубашки с витыми погончиками наглажены, торчком стоят, как жестяные. От эмалевых блях, от серебристых касок с золотым государственным орлом глазам больно…

Хилых в патрули не берут — снаряжение одно сколько весит, а с ним еще бегать надо, работать. Справа, из наколенной кобуры, торчит рукоять плоского никелированного «Смита». Хорошую машинку делают в Туле по лицензии — Чекалин, например, с двухсот метров по движущейся цели пульки одну в другую кладет. В левом наколеннике — запасная обойма и баллончик с «Акацией». Над левым грудным кармашком комбинезона — алая бляха с личным номером. Это чтобы граждане знали, на кого бочку катить — у нас демократия. А в самом кармашке — дорожный анализатор. Мгновенно щупает на алкоголь и наркотики. В правом кармашке спрятана мощная рация уоки-токи с аварийным вызовом и громким сигналом алярма. На широком желтом поясе — наручники и дубинка. Иначе говоря — батон. В напряженных ситуациях патрулю полагается бронежилет с автоматом. Но пока, слава Богу, никакой напряженки, а то ведь сгореть можно в жилете по такой погоде.

Чекалин с Жамкиным дошли до своего сектора плаца, как раз под молодым топольком, в тенечке. Там уже переминался детина с медным загаром и с усами веревочкой. На погонах у него тускло поблескивали унтер-офицерские звездочки.

— Мои? — гавкнул усатый, приглядываясь к патрулям.

— Мамины, — флегматично ответил Жамкин.

Раз ты — не по уставу, так и мы — уж не обессудь…

Унтер молниеносно выбросил кулак, целясь Витьке в солнечное сплетение. Но и Жамкин не зевал. Поймал руку усатого в захватик — непопулярный, но эффективный, если как следует отработать. «Капкан тигра» называется. Унтер замер и зашипел от боли. А Витька нахально улыбнулся.

— Виноват! Привычка…

— Не извиняйтесь, — переведя дух, пробормотал унтер и запястье исподтишка растер. — Хорошая привычка. За нее и деньги платят. Молодец!

— Рад стараться!

— Я Кухарчук, — сказал унтер-офицер. — Иду старшим.

А вы, очевидно, Чекалин?

— Не, я Жамкин. А Чекалин — вот он…

— Патрульный Чекалин, — доложился тот сухо — ему не понравились атлетические игры унтера с подчиненными. — Личный номер…

— Не стоит, — улыбнулся Кухарчук. — Вижу. Смотрел вашу анкетку, Чекалин. Взрывная реакция — записано. Вот и подумал. Меня еще никто в капкан не брал.

— Это дело наживное, — наставительно сказал Жамкин.

— Все, братцы, — построжал Кухарчук. — Становись!

Полковник идет…

И точно — одновременно с низким вибрирующим звуком сигнального гонга из дверей дивизиона вышагнул невысокий седой полковник в обычной патрульной форме, но в черной парадной пилотке с красным кантом и орлом.

— Дивизион, смирно! — заорал на весь плац капитан Стовба и полетел на цырлах к полковнику.

Командир дивизиона остановился в центре плаца, чуть наискосок от наряда Кухарчука, и благожелательно поглядывал на патрулей, пока Стовба отдавал рапорт. Чекалин, чувствуя взгляд серых жестких глазок командира, тянулся как мог. Он вообще-то никого и ничего не боялся, но близкое присутствие высокого начальства всегда вызывало в нем некий трепет души, схожий с веселым ужасом, какой человек испытывает перед мощной и красивой стихией — грозой, например…

Полковник у них — что надо. Между прочим, ребята из других дивизионов завидуют. Начинал еще в милиции и даже вроде в коммунистах состоял. Может, потому до сих пор и полковник, а не генерал. Комми везде попридерживают. А тут — шутка сказать: служба гражданской безопасности. Ладно, пусть и комми… Зато справедливый. Если, скажем, в кадрах тянут с надбавкой за выслугу, или классность зажали, или нарядами вне очереди задолбили, а то, бывает, и с жильем не шибко чешутся — всегда можно запросто к полковнику подойти. Говорят, его в руководстве либералом дразнят. Мол, дешевую популярность у подчиненных ищет. Брехня! Он и строг бывает, когда надо. Жамкину прошлым летом десять суток карцера вкатил — за необоснованную стрельбу в центре города. А недавно с одного говнюка погоны перед строем содрал — за трусость. Не поглядел, что тот зятем важной шишке приходится. Вот вам и либерал!

Капитан Стовба закончил кричать и петушком отскочил в сторону.

— Вольно, — благодушно сказал полковник. — Ну что, гвардейцы, жарко? Знаю, жарко… А работать надо. Обстановка, ребятки, расслабиться не дает.

Голос полковника окреп, с чеканного лица сбежала улыбка:

— Плохо мы работаем, наверное, если положительных сдвигов нет! Наблюдается, понимаете, тенденция к росту тяжких преступных проявлений. Грабежи, значит, изнасилования, убийства… Нам, понимаете, жарко, спим на ходу, а преступники не дремлют!

Об этом Чекалин и сам догадывался — точно, не дремлют… Редкая смена обходится без столкновений.

— Буквально в последние дни, — продолжал полковник — участились случаи грабежей в сеттльментах. Вот, дожил Весь мир, понимаете, все прогрессивное человечество… Оказывают нам помощь в построении нового общества. Тысяч специалистов едут в нашу страну, миллиарды вкладываются народное хозяйство, чтобы мы жили еще лучше. А у нас бардак. Спецов бомбят прямо на дому. Кто к нам после этого рискнет? Иностранные представительства справедливо обращаются к нашему руководству с требованием оградить! Человек приехал в Россию — Здрасте… Тут тебе и вымогатели, бомбилы в самом широком ассортименте. Стволами, понимаете, трясут!

Полковник даже голову на грудь сронил — от позора за державу, должно быть. А потом скомандовал:

— Рядовой первого класса Чекалин! Выйти из строя…

Чекалин, одеревенев, вышел из строя и повернулся нале во кругом. Его широкое простецкое лицо посерело.

— В прошлую свою смену, — загремел полковник, — рядовой первого класса Чекалин обезвредил бандита! Опасного подчеркиваю, бандита — со стволом и взрывчаткой. Действо вал Чекалин грамотно, оперативно, самоотверженно. От лица службы выражаю благодарность. А от себя лично награждаю вас, Чекалин, стереовизором «Юность».

— Служу Родине! — крикнул Чекалин, умеряя дрожь в ногах.

Встав в строй, он получил дружеский тычок Жамкина.

— Берите пример с Чекалин, — сказал полковник. — Обнажил парень ствол — убей. Вот заповедь эсгебиста. Иначе парень выстрелит в тебя, в твою мать или брата. Слава Богу, закон недавно избавил нас от волокиты. Не надо, рискуя жизнью, вязать каждую сволочь, да еще следить, чтобы она не выкинула ствол, перо или пластик. Доказывай потом… Теперь парень не повертится на суде, как дешевая проститутка без патента. Теперь у него не осталось надежды, что сбережет задницу. Поэтому прошу… Даже требую! Никаких поблажек, никаких шансов на суд! У присяжных и так хватает забот. Не жалеть сволочь! Она вас не жалеет.

Полковник перевел дух, а потом со скорбью поведал о рядовом второго класса Захарове, который самоотверженно бросился на самодельное взрывное устройство возле площади Тверской заставы. Ценой собственной жизни Захаров предотвратил гибель многих ни в чем не повинных людей. Дивизион почтил память героя минутой молчания.

— Так гибнут лучшие, — сурово сказал полковник и поднес к левому глазу платок. — А ведь наряд Захарова получил соответствующий сигнал от домового комитета. Однако его слишком медленно проверяли. Парня можно было взять теплым, на дому! На виновных в волоките наложены самые суровые взыскания. Бюрократизму не место в эсгебе!

От железных ноток в голосе командира у Чекалина побежал по лопаткам холодок. Он потверже сжал челюсти.

— Сегодня в столицу, — продолжал полковник, — прибывает председатель Европарламента господин Войцех Мазовецкий. Вы уже, конечно, слышали. По агентурным данным, некоторые партии запланировали акции протеста. Возрожденцы, социал-демократы, республиканцы сблокировались и хотят провести шествие. Между тем, как известно, городская дума запретила массовые манифестации не столько в пределах Садового, но и всего большого Кольца. Обратите внимание! Трудовая партия России, наша руководящая партия, в трудный час испытаний обращается к Европе. И она протягивает нам братскую руку помощи. А кучка авантюристов готова грызть эту руку! Ставлю задачу… Эй, там, в седьмом секторе! Да, именно вы, курсант! Три шага вперед…

Из седьмого сектора, недоуменно помаргивая, вышел белобрысенький, совсем молодой патрульный. На погонах у него была желтая окантовка — слушатель патрульной школы, в дивизионе не летней практике.

— Почему вы смотрите вверх, разинув едало? — спросил командир дивизиона. — На разводе надо смотреть на меня, а не на господа Бога. Ну, что там любопытного в небе, сынок?

— Это… летает, — тихо сказал курсант.

Все покосились вверх. Против солнца, почти невидимая, весела тарелка.

— Дневальный! — гаркнул полковник. — Очистить воздух!

Из дивизиона выбежал дневальный с длинноствольным калашником, на ходу навинчивая куммулятивную насадку. Все с интересом проследили, как под днищем тарелки полыхнула клякса белого огня. Тарелка вздрогнула и, вихляя, покатилась за высокие деревья.

— Вот так, хорошо, — прокомментировал полковник. — А вы, курсант, запомните: когда говорит командир — слушайте, не ловите мух, даже если вам на голову мочатся из всех тарелок Солнечной системы. Встать в строй…

Паренек встал в строй и тут же дернулся от боли — видно, врубили по копчику. Полковник сделал вид, что ничего не заметил.

— Итак, ставлю задачу. Первое. Немедленно разгонять любые подозрительные скопления народа. Немедленно и жестко. Разрешаю применение «Акации». Приказ я заготовил. Второе. На патрулирование выступить по форме номер один. Вы слишком дорого обходитесь государству, ребятки, чтобы каждая сволочь вас дырявила. Жить-то хочется. Верно?

— Так точно, господин полковник! — рявкнул плац.

— Вопросы есть?

— Есть! — крикнул Жамкин.

С тех пор как полковник ему карцер вкатил, у Жамкина на разводе всегда были вопросы:

— Осмелюсь спросить, господин полковник… Надо ли разгонять очереди у пивняка? Или черную толкучку?

— Я же сказал — подозрительные скопления… Все? И у меня все. Патрульные листы заложены. С Богом, ребятки!

Дробный топот сотен ног потряс плац. Полковник с капитаном Стовбой с крыльца дивизиона провожали глазами лавину синих мерседесов с желтым двуглавым орлом на дверцах. Машины по крутым пандусам выскакивали из бетонных подземелий и исчезали в распахнутых воротах. Полковник снова вынул платок и сказал, заметив недоумение замначопера:

— Ресница, дьявол ее раздери… Не чаял, когда развод закончится. Скажи ты, такая маленькая, а точит и точит…

Он поелозил платком по глазам, промокнул залысый лоб под пилоткой и вспомнил:

— Да! Представление написал на этого Захарова?

— Написал, Денис Вячеславович, — кивнул Стовба. — За службу Родине, второй степени.

— А почему не первой?

— Так это… Денис Вячеславович, вроде не положено. Второй класс — значит, и медаль второй степени.

— Ладно тебе, буквоед, — отмахнулся полковник. — Посмертно же, Виктор Ильич! Перепиши на первую. Семья получит десять лишних кредитов. Наверное, прослушал, а я только что сказал: бюрократизму не место в эсгебе.

— Перепишу, — заверил Стовба.

— Так… Ну-ка, Виктор Ильич, проинформируй: у Чекалина серьезные взыскания имеются?

— Серьезных, кажется, нет. Надо в кадрах справиться.

— Ты о каждом должен все без кадров знать. На то и заместитель.

— Две тысячи человек… — вздохнул Стовба.

— Да хоть двадцать две! В чрезвычайной ситуации ты должен точно знать, что можно от парня ждать, а чего нельзя. Под огнем в кадры не побежишь. Ты и в армии так же за кадры прятался, товарищ ротный?

— Не надо армией попрекать, господин полковник, — обиженно нахмурился Стовба. — Я не виноват… была армия — служил. И неплохо, осмелюсь заметить, если в эсгебе рекомендовали.

— Не заводись, Виктор Ильич, — засмеялся полковник.

— Шуток не понимаешь. Вернемся к Чекалину. Нет у парня взысканий — пора выдвигать. Хладнокровный, волевой, не раздумывающий. Стреляет как Бог. Того бандита у Курского вокзала положил — дырка аккурат в центре лба. Между нами, Виктор Ильич, не бандита шлепнул Чекалин… Генерал на оперативке сообщил, что в Москву стягиваются боевики из Крыма и южных казачьих автономий. Что понадобилось у нас твоим землячкам, Виктор Ильич? Не представляешь? Ты же из казаков…

— У нас в семье об этом давно забыли, — вздохнул Стовба. — Правда, дед по матери… Перед смертью достал откуда-то два креста, попросил во гроб положить. Я совсем пацаном был.

— А у меня дед в энкаведе служил, — сказал полковник.

— Может статься, твоего деда ущемлял… Да, жизнь. Ладно, сделай справку на Чекалина. А заодно присмотри еще десяток таких ребят. Деревенских, знаешь, истовых… Как присмотришь — приходи, пошепчемся.

И командир дивизиона стремительно побежал по широкой лестнице на второй этаж, в кабинет. Любил он продемонстрировать подчиненным хорошую спортивную форму. Стовба, оставшись один на крыльце, достал короткую изгрызенную трубку из вереска, неспешно натолкал в обожженную чашечку желтого болгарского табака — друг с таможни снабжал… Ароматный дым поплыл над залитым солнцем пустынным плацем, мешаясь с тяжелым вонючим запахом ветра. Унюхав дым, свободный дневальный, который гонялся за крохотной бумажкой с калашником и метелкой, неодобрительно покосился на капитана — курить в стенах дивизиона запрещалось.

Да, подумал Стовба, этот, с Курского, не был обычным бандитом. Он ехал на связь. Видать, не выдержали нервы, когда увидел патрулей. Может, подумал, что именно его собираются вязать. Вот и выхватил ствол. Когда они там, в станицах, научатся конспирации? Кто же отправляется на связь с «Кольтом» и рулоном взрывчатки?

Не ведая, что стал предметом разговора начальства, Чекалин ехал на своем месте в мерседесе, справа, прямо за спиной Кухарчука. Все шнуровали жилеты. Все, кроме четвертого члена патруля, водителя Дойникова — он не должен покидать машину ни в коем случае, а в патрульном мерседесе и без жилета не пропадешь…

— Попотеете сегодня, — болтал Дойников, объезжая выбоины. — Форма раз — надо же! Да хрен с ним, с этим паном председателем… Кому он нужен?

— Попотеем, — вздохнул Жамкин, заталкивая в петли жилета короткоствольный автомат узи. — А все же господин полковник верно сказал: жить всем хочется. Лучше потеть в этом сарафане, чем мерзнуть на цинковом столе.

Никто эту тему из суеверия не поддержал, и Жамкин, осознав свою глупость, надолго замолчал.

— Когда прибывает пан председатель? — спросил водитель.

— Во второй половине дня, — ответил Кухарчук.

— Ага… Полдня — сплошная напряженка. Скоро начнут кучковаться господа манифестанты, чтобы успеть его перехватить по дороге. Такая жара, Господи, а им неймется! Да, кстати, старшой, что это у вас за батон? Чудной какой-то… Не самодельный, часом?

Дойников был коренным москвичом, к тому же сержантом с большой выслугой, поэтому со старшими наряда всегда разговаривал со смесью почтительности и развязности.

— Презент, — рассеянно ответил унтер-офицер, всматриваясь в монитор бортового компа, по которому полз патрульный лист. — На стажировке был в калифорнии, американцы подарили. Так, теперь на Самотеку держите, сержант!

— Есть на Самотеку… — кивнул рыжей башкой Дойников. — Интересуюсь, он тяжелее, что ли, этот батон?

— Разница в конструкции. Наши — из литой резины, а этот — полый. Внутри стальной шарик бегает. При отмашке перемещается в головку и увеличивает кинетическую энергию.

— Скажи ты! — поежился водитель.

Они ехали некоторое время молча, пока сквозь мешанину безликих небоскребов Божедомки, минуя Екатерининскую площадь, не вырвались на простор Самотечной улицы. Тут поток машин был плотным, несмотря на ограничения, введенные недавно, и драконовские меры застав службы безопасности движения.

— А плачутся, петроля не хватает, — переключил свое внимание Дойников. — Не протолкнешься… И кто только не шляется по самому центру. Вон, гляньте, какое чучело прется с красной маркой! Ну, сейчас тебе покажут…

Несмываемые флюоресцирующие красные марки на лобовое стекло стали ставить года три назад на автомобилях старых выпусков и экологически грязных. Нахала с красной маркой, вздумавшего появиться в центре Москвы, уже перехватила застава службы безопасности движения. Дойников даже голову вывернул, наблюдая, как споро и весело ребята в черных комбинезонах и рогатых касках с респираторами крушат специальными ломиками боковые стекла нарушителя.

— Ничего, теперь почувствуешь, каково за тобой, засранцем, нюхать! — сказал Дойников. — Послушайте, старшой, а вашим батоном можно, например, выщелкнуть боковое стекло?

— Можно, — кивнул Кухарчук. — Внимание, подходим к Цветному бульвару. Здесь уже наш маршрут.

Чекалин, тоже заглядевшийся на расправу с красномарочником, не заметил кодировки патрульного листа в конце считывания и спросил:

— Какой номер, господин унтер-офицер?

— Семьдесят второй. По-моему, ничего веселого…

— Так точно, веселого мало. Осмелюсь доложить, трущобы.

— Маршрут хорошо знаете? — спросил Кухарчук.

— В начале года только здесь и работали. Ну, Уланский переулок с колледжиком для особо одаренных. Петарды на уроках делают, чертенята… Сретенка с ресторанами, само собой — от Сухаревской площади — по бульварам до Тверской. Потом до Садового и опять до Сухаревки. На Трубной улице пивняк, дерутся часто. На Петровке — черная биржа. На Малой Дмитровке — эротический театр, голых представляют и психи собираются. На Страстной, возле Пушкина, дорогой кабак «Кис-кис». На Тверской, у Садового — тряпочный «комок», в подворотнях барыги…

— Ну, хорошо, — перебил Кухарчук. — Это, так сказать, точки обычной напряженности. А где бывает больше праздношатающихся?

На Трубной площади, возле Дома народов. Кришнаиты толкутся, толстовцы — ничего народ, смирный.

— Вы, наверное, не знаете, — влез в разговор Дойников, — а я помню… Дом народов раньше назывался Домом политического просвещения.

— Какого просвещения? — подал голос Жамкин.

— Отставить посторонние разговоры, — сказал Кухарчук.

— Продолжайте, Чекалин.

— Слушаюсь, господин унтер-офицер…

— Погодите, Чекалин. Я прошу… — Кухарчук обернулся и пристально посмотрел на патрульных. — Прошу вас… Отставить на маршруте уставные обращения. Все эти «так точно, осмелюсь доложить, господин унтер-офицер» и так далее… Только время теряем. Называйте меня коротко и ясно: чиф. На вопросы отвечать — да, нет. Ясно?

— Так точно, господин унтер-офицер! — в голос ответили Чекалин с Жамкиным.

Дойников коротко заржал, а Кухарчук вздохнул:

— Рассказывайте, Чекалин…

— Возле Центрального рынка тусуются спекули. Золотишко, алмазы, моржовый клык, молибден… Миллионами ворочают. Там тихо — каждого спекуля собственные гориллы пасут. Напротив цирка, в сквере, собираются книжные толкачи. Тоже тихо. Сделки потом совершаются, а тут у них — плешка, вроде биржи.

Они въехали под путепроводом на Цветной бульвар и притормозили возле концерна «Литературная газета». Среди автомобильного стада у подъезда мерседес патруля не так бросался в глаза.

— Интересно, — сказал Кухарчук, косясь на огромную вывеску «Литературной газеты», — какие книги сейчас идут в ординаре? Давно не интересовался.

— Не могу знать, — сказал Чекалин. — Не до книг, госпо… чиф. Они, заразы, слишком дороги нынче. Так что не знаю.

— Сейчас посоветуемся, — сказал Кухарчук, щелкая на клавиатуре компа. — Так… «Парижские тайны» Эжена Сю, «Графиня де Монсоро» незабвенного Дюма, «Одиссея капитана Блада». Смотрите, ничего не меняется! Я школу кончал, так и тогда за этим же бегали. В прошлом году, перед командировкой в Штаты, такой же расклад был. Вы читали «Одиссею капитана Блада», Чекалин?

— Насчет этого… Блада, чиф. Как раз вспомнил, что в Большом Сухаревском переулке есть подпольный бардак. Вот там весело — травка, поножовщина. Еще возле сортира на Трубе, на площади значит, гомики тусуются. А также — всякие извращенцы.

— Гомики, по-вашему, не извращенцы? — с любопытством спросил Кухарчук.

— Ну… если их за это не сажают… Гомики — это педерасты. А извращенцы — это которые с собаками, например. За такую любовь срок вешают. А раз срок — значит, извращенец.

— У меня сосед тоже извращенец, — доложил Дойников.

— Обязательно на крыше, и обязательно на железной. А их, железных крыш то есть, сейчас в Москве и не найдешь. Так он, верите ли, господа…

— Отставить, Дойников, — незлобиво сказал Кухарчук.

— В спокойной обстановке доскажете. У вас, Чекалин, все?

— Так точно, чиф. Да.

Кухарчук склонился над дисплеем и некоторое время вглядывался в мерцающий зеленоватый экранчик. Потом спросил:

— Добавите что-нибудь, Жамкин?

— В Последнем переулке — две точки самогоноварения, в Печатниковом — одна. Там самогон лучше, но очень дорогой. А вообще, чиф, маршрут дохлый. Блевотина, кровянка, алкаши, сутенеры. Вечером сами увидите. Точно говорит Чекалин — ничего веселого. В кафушке возле «Форума» квартирные бомбилы собирались, мы их гоняли. Теперь всех пересажали.

Кухарчук промолчал, продолжая разглядывать дисплей. Через минуту патрульным стало скучно. Они исподтишка подмигивали друг другу. Тетерников Сергей Сергеевич никогда с компом не советовался, у него на любой маршрут нюх был. От нечего делать патрульные стали рассматривать подъезд «Литературной газеты». Время от времени оттуда выходили господа в невесомых чесучовых костюмчиках, и патрульные каждый раз завистливо косились на эти белые одеяния, в которых, конечно же, так замечательно переносится жара. Господа падали в мощные машины и уматывали по своим делам. Один даже нетерпеливо посигналил Дойникову — подвинься, мол. Самостоятельный… Минуты текли, а Кухарчук все пялился на дисплей, словно надеялся увидеть там указ о присвоении ему звания Героя Отечества.

— Ну, вот, — наконец оторвался он от компа. — теперь у нас полная информация. В Последнем переулке, кроме двух точек самогоноварения, штаб республиканцев. Трехэтажный особняк с черным ходом. На Сухаревской площади, у памятника премьеру Столыпину, часто собираются возрожденцы.

— Это не только наш маршрут, — сказал Чекалин. — Часть Сухаревки и проспект Сергия Радонежского, до Мясницкой, входят в семьдесят третий.

— Будем контачить с семьдесят третьим. Где рандеву с ними? У Рождественки? Поехали. Врубите связь, Дойников…

Британо-ненецкий десант

В кабинете главного редактора «Вестника» царила тихая паника. С минуты на минуту должны были подъехать иностранные гости, а у секретарши перегорела кофеварка. Вот вам и хваленая «Паннония»…

— Надо взять в буфете кофейник побольше, — посоветовал главному первый заместитель Рыбников. — У меня есть польские крекеры. А в биржевом отделе, я слышал, гоняют чаи с китайским вареньем из лепестков лотоса. Сложимся — все дела. Скромно, по-домашнему. Не обжираться ведь люди едут, Виталий Витальевич!

Главный редактор, тощий и сутулый, похожий седой эспаньолкой на Дон-Кихота, несколько секунд разглядывал Рыбникова, полную свою противоположность. Полную. Рыбников давно привык к редакторским приступам непонятного ступора и поэтому терпеливо ждал, пока главный очнется. Редактор вздохнул и проскрипел:

— Ты, Николай Павлович, сперва сам попробуй буфетный кофий… А они — иностранцы. Но в одном прав: Надо все сделать по-домашнему, скромно. У меня есть скоч виски. Попроси Машу подняться в буфет — пусть настрогают бутербродов. Ну, там, джюс какой-нибудь, грейпфрутовый, что ли… Икорки баночку, рыбки, омарчиков. Распорядись, батюшка!

Рыбников покатился распоряжаться. Секретаршу Машу он на месте, конечно же, не нашел — курит где-нибудь в отделе. Пока все отделы обойдет — и день, глядишь, закончился…

— Ё-моё! — вспомнил родное чалдонское присловье первый заместитель.

Передоверить ответственное поручение главного редактора Рыбников никому не мог. Поэтому решил отправиться в буфет самолично. Поскольку спецбуфет, где обедала издательская головка, был еще закрыт, пришлось подниматься на шестой этаж в общий зал. Тут змеилась длинная очередь. Рыбников почувствовал себя неуютно под удивленными взглядами редакционной и типографской мелкоты — еще бы, Зевс снизошел с Олимпа на грешную землю… Дожидаться своей очереди в толпе этих усталых и хмурых людей Рыбников не хотел. Как обойтись без стояния в очереди — не знал. Поэтому он независимо подошел к стойке, за которой неспешно ползала тучная баба в драном и несвежем белом халате, и спросил:

— Сигареты есть?

Баба покосилась, вздохнула и ничего не ответила.

— Ага, — сказал Рыбников. — Ну, ладно…

Так же независимо он собирался и улизнуть из буфета, но все испортил проклятый подхалим Чикин, заведующий отделом биржевой жизни, который оказался в голове очереди:

— Николай Павлович! Вам, может, еще что-нибудь надо?

Очередь заворчала, но Чикин самоотверженно огрызнулся:

— Имею право раз в жизни любезность начальству оказать?

— О, Боже, — пробормотал про себя Рыбников.

А Чикин уже пробивался сквозь толпу с дополнительным подносом — сальным и изгрызенным. Делать было нечего: и очередь, и баба ждали заказа Рыбникова.

— Два десятка бутербродов, — попросил он униженно, непонятно отчего. — С креветками там или с икрой… Пять бутылок сока — любого, на ваше усмотрение. Вот и все.

Баба неспешно вытерла руки о свой халат, поправила колпак и завопила неожиданно тонким голосом — на всю столовую.

— Вы из какой комиссии, а?

— Он не из комиссии, — влез Чикин. — Он наш замредактора, первый!

— То-то, гляжу, чужой человек, — сказала баба. — Ну, раз вы первый заместитель, так и идите в свой буфет. Он тоже первой категории. А у нас — второй. Деликатесов не положено.

Рыбников выбрался из очереди, провожаемый хмурыми холодными взглядами. Уши у него горели. Да… Отвык он, оказывается, от демократических щей за годы заместительства! Или щи стали жиже? Господи, а какой запах тут, в столовой второй категории…

По лестнице он спускался бегом, словно ему надавали пощечин и еще обещали. Влетел, как толстая сердитая торпеда, в первый попавшийся кабинет и заорал:

— Найдите мне эту чертову куклу! Кого, кого… Машеньку!

Пока Рыбников вояжировал в столовую второй категории и подвергался унижениям, главный редактор «Вестника» вызвал к себе спецкора отдела биржевой жизни Гришу Шестова:

— Правда, что у вас в отделе балуются китайским вареньем?

— Правда, — повинился Шестов. — Из командировки привезли.

— Ну, побаловались — и хватит, будешь переводить, Григорий, — сделал неожиданный вывод главный.

— С китайского? — удивился Гриша.

— С английского…

— Хорошо, Виталий Витальевич, — уныло сказал Гриша.

Шестов, субтильный холостяк около сорока лет, вернулся недавно с туманного Альбиона, где он по обмену работал в «Кроникл». Вместо обычных контактных линз Гриша носил старинные круглые очки в тонкой металлической оправе и оттого смахивал на меланхоличного, чуть облысевшего филина. Гришу в редакции и звали Совой. По складу мышления он был философом, скорее киником, нежели эпикурейцем, ибо считал, что любой бардак в обитаемой Вселенной образуется, когда люди начинают заниматься не своим делом. Вот почему он не любил служить главному редактору переводчиком. Тем более что в редакционном штате был переводчик со всех европейских языков. Правда, в последнее время от неуемной жажды познания он злоупотреблял гипнопедией и транквилизаторами, отчего косил, дергал головой и путал языки. Однако благодаря неистребимой любви главного к услугам Шестова, штатный толмач мог беспрепятственно спускать свое не такое уж маленькое жалованье в пивнушке на углу Цветного и Садового, с утра до ночи потягивая не такое уж слабое черное чешское пиво.

— Может, лучше Сапрыкина вызвать? — предложил Гриша. — Только что видел — вполне в кондиции.

— То есть еще не на ушах? — уточнил диагноз Виталий Витальевич. — Все равно, Григорий, не надо Сапрыкина… Дело, Григорий, в том, что ты умеешь держать язык за зубами, а Сапрыкин нет. Поэтому проникнись чувством ответственности…

— И законной гордости, — вздохнул Гриша. — Осмелюсь напомнить свое предложение, Виталий Витальевич! Покорнейше прошу подумать о гипнопеде. Через неделю будете лялякать по-английски, как Шекспир. У меня приятель — гипнопед, и дорого не возьмет.

Шыстов слыл в редакции золотым пером, поэтому мог позволить себе несколько вольный тон в разговоре с начальством.

— Я, Григорий, номенклатурный чиновник — первый табельный разряд, — усмехнулся редактор. — Ежели потребуется, гипнопеда бесплатно дадут. Только я не хочу лялякать, как Шекспир, потому что, Григорий, я еще и пожилой чиновник, если не сказать, старый… Мозги высохли. Виски хочешь?

Шестов оглянулся на дверь, непроизвольно облизнулся и сказал, чуть повеселев:

— Натощак… Вредно, Виталий Витальевич. Но раз руководство настаивает…

Редактор, старчески покряхтывая, достал из старинного сейфа бутылку с желтой этикеткой, рюмки и яркую баночку исландской селедки. Гриша начал привычно свинчивать ключ на банке, а редактор прицелился бутылкой в рюмку. Тут ворвался красный и злой первый заместитель:

— Виталий Витальевич! Пора народ на ковер приглашать… Ни с кем сладу нет. Какую-то секретаршу, какую-то фитюльку вся редакция ищет!

— Ну… фитюльку, — усмехнулся редактор. — Присядь.

— Так надо же стол накрывать!

— Где стол был яств, там гроб стоит, — вдруг сказал главный. — Виски налить, Николай Павлович?

И, не дожидаясь ответа, поставил на стол заседаний третью рюмку. Рыбников посмотрел на свет янтарный напиток, понюхал и буркнул, остывая:

— За что пьем?

— За нашу смерть, — сказал главный и подергал свою эспаньолку. — А что — нормальный тост… Пей, Николай Павлович!

Шестов с Рыбниковым летуче переглянулись. Главный это заметил и засмеялся, как палку об колено сломил:

— Небось, судари мои, думаете: аут, выскочил из ума Виталий Витальевич… Мол, сам одной ногой в могиле стоит и нас туда же приглашает заглянуть. Как бы не так. Если кто сбежал с катушек, так это не я, а наши дорогие работодатели. Вы даже не представляете, господа-товарищи, о чем у нас с англичанами речь пойдет… Не представляете! Посему сразу прошу: никаких бесед в коллективе. Народ и так узнает. Но пусть он сначала все осмыслит на уровне слухов и сплетен. Потом плохие новости легче воспринимаются.

— Что же все-таки случилось? — прищурился Рыбников.

Главный редактор долго смотрел в мутное окно, положив руку на ребристый бок кондиционера. Он казался жалким и очень старым. Потом сказал, не оборачиваясь:

— Англичане откупают половину пая нашего «Вестника». Так-то, судари мои. Обещают дать хорошую бумагу, новую технику. Ну и надсмотрщика, какого-нибудь мистера Твистера… И будет он меня учить, как делать современную газету в условиях поголовной компьютеризации, коммерциализации и телевизофрении…

Главный отошел от окна, шаркая, пробрался за свой стол и уселся, сцепив перед собой жилистые руки, покрытые светлым пушком и пигментными пятнами.

— Я, ребятки, уже при Лёне, при Брежневе, редактором был… Слышали о таком? Еще бы! Славная история славного периода, в результате которого мы теперь сидим в дерьме по нижнюю губу. Ехали, бежали… А куда? Куда прибежали? И теперь каждая сука, каждый Шекспир…

Рыбников поднялся и сказал, оглядываясь на безмолвные стены, оклеенные фотообоями с березовым лесом:

— Пойду я, Виталий Витальевич… Прослежу. И вообще…

— А я уже отбоялся, — сказал редактор стенам. — Отбоялся! Вот прошение о пенсии!

Он выхватил из стола какой-то листок и потряс перед застывшими березами, словно стены могли не только слышать, но и видеть.

И Гриша попятился из кабинета:

— Перекурю пока…

Едва он закурил в редакторском «предбаннике», явился первый заместитель главного и сунул Шестову крохотную плоскую коробочку:

— Микрофон — зверь, за двадцать метров шепот пишет. Проволочная катушка, на два часа. Вот тут нажми…

Шестов не стал ни о чем спрашивать. Раз надо Рыбникову… Знали они друг друга давно — почти в одно время заканчивали факультет журналистики Московского университета и нередко занимались общими комсомольскими делами.

После университета Рыбникова взяли в министерство информации. Он там поскучал какое-то время, не сошелся со старперами в руководстве, начал показывать зубы. Сбежал в «Вестник», где его знали хорошо, поскольку два последних года перед защитой диплома Рыбников проходил в еженедельнике практику.

А Гриша поехал в областную газету в город Термез, еще полный легенд об «афгане», вызубрил от скуки английский, потом — узбекский. А тут — отделение Узбекистана, создание Исламской федерации и почти немедленная война с Индией. Гриша оказался интернированным, так как Россия выступила на стороне Индии, и российские «миги» с голубыми андреевскими крестами на фюзеляжах держали воздух от Пешавара до Джибути. Через три года война кончилась ничем, Гришу выпустили из лагеря, и он очутился в Москве — без работы и денег. Рыбников, тогда заведующий отделом экономики, взял Шестова к себе, устроил командировку по обмену в «Кроникл», где Гриша чуть-чуть отошел от лагерных ужасов, прибарахлился и окончательно отшлифовал знание английского.

Свое покровительство Рыбников не афишировал, но Гриша и без того понимал: взяли в лодку — греби. А поэтому и не отказывался выполнять разные деликатные поручения первого заместителя главного редактора.

Покурив, Гриша отправился в кабинет главного. Едва они с Виталием Витальевичем приготовились скрасить скуку ожидания очередной дегустацией шотландского самогона, как дверь распахнулась и в проеме показалась холеная морда с лошадиной челюстью, украшенной морковной бородой. А за этой мордой виднелись другие, не менее холеные. Сразу видно, джентльмены.

— Мошноу? — спросил предводитель.

— Плиз, — ответил Виталий Витальевич, кам ин, френдз…

И сделал улыбку — так мог бы улыбнуться череп в лунную ночь. Среди гостей оказался старый знакомый, Наум Малкин, краснорожий и чернобородый автор эротических поэм, представитель писательского профсоюза в совете учредителей «Вестника». Он сразу же полез целоваться с Виталием Витальевичем, и тот, содрогаясь, стойко перенес ей ритуал. Отцеловавшись, Наум плюхнулся на ближайший стул. И теперь стал заметен еще один гость — невысокий, черноватенький, с узкими глазками и плоским бесстрастным лицом.

— С вами мы виделись, — сказал главный редактор черноватенькому. — Не вспомню…

— Естественно, Василий Васильевич, виделись.

— Это меня домашние так кличут, Василием Васильевичем, — продолжал скалиться главный. — А на работе я — исключительно Виталий Витальевич. Позвольте полюбопытствовать, а вас как на работе зовут, и где она, работа, находится, если это не секрет?

— Иван Пилютович Вануйта, — представился гость. — Юрисконсульт наблюдательного совета министерства информации.

— Во такой мужик! — поднял большой палец Наум Малкин.

— Позвольте, запишу. — Редактор придвинул бювар. — А по национальности вы кто? Простите старика за любопытство…

— Ненец, — сказал Вануйта. — Из Тиманской тундры.

— Во такой, говорю, мужик! — опять подал голос Наум.

— Да-а, — протянул главный. — Очень у нас все-таки еще большая страна. Что ж, будем считать, что на территории «Вестника» высадился британо-ненецкий десант, а? Шутка…

— А про меня забыл? — закричал Малкин.

— Ты меня, батюшка, давно оккупировал, — вздохнул Виталий Витальевич.

Гриша вспомнил о своих обязанностях и перевел для англичан шутку редактора. Те натянуто улыбнулись.

Тут лебедушкой вплыла белотелая могутная Машенька — в сарафане ля рус, с приплетенной пшеничной косой ниже пояса. Любой мог бы убедиться, что первый заместитель главного редактора совершенно не прав, назвав Машеньку фитюлькой. Перед собой секретарша легко несла огромный, как щит воина, расписной жостовский поднос, принакрытый рушником от любопытных глаз. Когда Машенька сдернула гурник — Гриша едва стон сдержал. Поднос отягощали бутерброды с салями и сыром, белужьи пузечки, икра в хрустальной ладье, ветчина и перченое сало.

В то время как Рыбников суетился и унижался в общей очереди, Машенька проникла со служебного входа в спецбуфет и обо всем, умница, договорилась. Оставалось только удивляться, как она вообще узнала о распоряжении главного редактора. Но если взять во внимание, что Машенька работала с Виталием Витальевичем лет двадцать, еще до «Вестника», то и удивляться не придется.

Главный редактор при виде натюрморта с подносом потер руки характерным национальным жестом и потащил из сейфа вторую бутылку. Вероятно, он решил принять погибель достойно, по русскому обычаю — в белой рубахе и нос в табаке.

Обозрев бутерброды, Наум Малкин повернулся к крохотному Вануйте и с большим пиететом доложил:

— Виталий Витальевич — во такой мужик!

Пока главный ручкался с гостями, пока умница Машенька сервировала стол, пока англичане с веселым изумлением разглядывали хозяйский кабинет, полный диковинных вещей, вроде рыкающего кондиционера, лязгающего сейфа и карты России с мигающими лампочками — так обозначены были пункты фотопечати «Вестника», — пока Гриша Шестов лихорадочно припоминал самые крутые портовые глаголы, дабы достойно перевести гостям замечания Малкина… Да, пока все это происходило в березовой роще редакторского кабинета, Николай Павлович Рыбников скрывался в собственных скромных апартаментах с видом на тощую трубу утилизатора. Он играл на пульте видеофона, словно вдохновенный пианист.

Экранчик вспыхнул голубеньким, и на нем мелькнул фрагмент сначала голой и очень волосатой ноги, потом тоже голой, но не волосатой. Больше Рыбников ничего не успел разглядеть, ибо весь экран заняла крепкая ладонь с мясистыми подушечками, и хриплый голос сказал досадливо:

— Иванцов на связи… А-а, Николай Павлович… Погоди, видяк отверну.

— Я не любопытен, — сказал Рыбников. — А на тебя могу насмотреться в Сандунах. Надевай штаны, поезжай в «Кис-кис». Займи кабинетик и дожидайся.

— О, грехи наши, — вздохнул невидимый Иванцов. — Только что отвел номер, спать хочу…

Но Рыбников уже вызывал другого абонента. На экранчике возник плотный, с короткой стрижкой, человек в легком мешковатом костюме, под которым так удобно носить хоть противотанковое ружье. За хорошим столом он пил чай из большой фарфоровой кружки и закусывал баранками. Заметив на экране вызова Рыбникова, плотный человек поспешно встал и вытер рот.

— Жарко? — сочувственно спросил Рыбников.

— Ага, — ответил плотный человек, потея и осторожно промокая низкий звероватый лоб большим платком.

— Варенья из лотоса у тебя нет?

— Не-а.

— Тогда поезжай в «Кис-кис». Походи за Иванцовым. Чтобы все было чисто…

— Лады.

После этих содержательных переговоров Рыбников позвонил еще скучному и невыразительному человеку —в захламленный, заставленный книгами и папками кабинет.

— Паня! Есть жареное дело. Жди у входа в «Кис-кис».

Наконец Рыбников связался с секретаршей главного редактора:

— Если Виталий Витальевич спросит… Скажи, зубы заболели. Поехал, мол, к врачу. Как освободится Шестов, пусть позвонит мне в машину. Я, вероятно, буду ехать в клинику или, что так же вероятно, возвращаться из оной.

— Откуда? — переспросила Машенька.

— Из оной, — упрямо повторил первый заместитель. — Шестов знает. Между прочим, где тебя носило?

— Закуску шарашила, — ответила Машенька.

Бросив кнопку вызова, Рыбников пробормотал:

— Тьфу, бестолочь… И если бы одна! Потому вас, дураков, англичане покупают. А не наоборот!

Он открыл современный стенной сейф с лазерным замком, прицепил к подмышке полукобуру с макаром, прихватил контейнер с кассетами и ринулся к двери. В коридоре торчал парламентский корреспондент Гужуев — в черном смокинге и бабочке, несмотря на жару.

— Некогда, некогда, — обошел его Рыбников.

— Так визит же начался, — недовольно сказал Гужуев.

— Он станет акцией большого звучания.

— Верю, верю! — усмехнулся Рыбников. — Очень большого звучания.

— Дайте две колонки! — потребовал Гужуев. — Выпускающий, извольте видеть, орет, что оставил мне только одну колонку. Но ведь и фото надо дать? Надо? Ага! Председатель Европарламента с нашим президентом, под сенью, так сказать, знамен.

— Хорошо, — бросил Рыбников. — Скажи, что я разрешил занять две колонки.

— И фото! Возьму с собой нашего фотокора, у него есть аккредитация. Вы же знаете… эти ловкачи из РОСТа вечно тянут, а потом дают плохие картинки. Так? Ага! Конкурс красоты снимем из номера к черту, осмелюсь предложить — и так жарко.

Сам ты иди к черту, подумал Рыбников, закипая. Гужуев был неплохим человеком, когда в своем дурацком смокинге молчал или делал дамам комплименты… Пройдя длинный редакционный коридор со множеством глухих дверей, с унылой дорожкой-пылесборником, Рыбников несколько секунд медлил у лифта. Чудовищная новость, объявленная главным редактором, означала конец мирной жизни. Начиналась мобилизация. Еще не поздно было отвалить в сторонку, тем более хороший знакомый, издатель, совсем недавно предлагал Рыбникову возглавить новый журнал. Но при одной мысли, что газета, которой отдано почти десять лет относительно молодой жизни и пуд нервов, при этой мысли…

— Каждый Шекспир… — пробормотал Рыбников, вызывая лифт.

«Вестник» издавался на солидной базе концерна «Литературная газета», потому что субсидировался писательским профсоюзом с участием кадетов и демохристиан. Объемчик у него был средний — двадцать четыре полосы. И бумага не лучшая, и цветных иллюстраций немного — концерном руководили скряги. И скабрезными картинками, и порнушкой «Вестник» читателя не заманивал. Однако положение еженедельника на газетном рынке было прочным, а читатель — постоянным.

В отличие от многих изданий, «Вестник» не бравировал критикой правительственных программ, хотя со многими и не соглашался. Не тряс грязное белье политиканов, к чему, видит Бог, редакцию не однажды подталкивали учредители, преследуя собственные сиюминутные выгоды. Если уж работодатели сильно поджимали и настаивали, мудрый Виталий Витальевич принимался лицедействовать: разрывались телефоны, мчались курьеры, дотошно, до запятой, согласовывались не только идеи статей, но и синтаксис. В таком бешеном темпе готовился ударный, разоблачительный и зубодробительный материал, что не успевал выходить. Зато бывший недруг учредителей успевал стать их союзником. И Виталий Витальевич по команде свыше давал отбой для своих цепных псов демократии.

Занимаясь всю жизнь политикой, главный редактор на склоне лет сформулировал важное правило: «Держись, сынок, подальше от трех вещей на свете — начальства, сортира и политики!» Собственных знаний приемов политической борьбы Виталию Витальевичу вполне хватало для того, чтобы превратить издание двух крупных политических партий в аполитичный еженедельник, да еще при этом исхитриться не вылететь из редакторского кресла.

«Вестник» печатал серьезные обзоры деловой и культурной жизни, предоставлял страницы историкам и отцам церкви, экономистам и законодателям. В каждом номере обязательно шла беседа «со звездой», где педалировались все стороны личной жизни, что всегда было любо сердцу обывателя. Иногда «звезда» позволяла себе высказаться по вопросам морали, воспитания, традиций. Но никогда — политики.

Еженедельник был последним пристанищем разной литературной мелюзги и шелупони. Широкая река графомании втекала в редакционные столы, оставляя в ящиках, как в промывочных лотках, золотинки настоящей прозы и поэзии. Поэтому литературные материалы «Вестника», при всей их неровности, почти всегда открывали что-нибудь новое — имя, тему, направление.

Издания радикальных партий и фронтов честили «Вестник» консервативным, патриархальным, недалеким. Еженедельник до полемики по мелким поводам не опускался, но иногда Виталий Витальевич сам брал в руки перо и выдавал короткий изящный фельетон, объясняя, кто, кому и сколько платит за нападки на «Вестник». Вероятно, у главного редактора была хорошо налажена собственная сыскная служба, потому что сведения в его фельетонах, при всей убийственной наготе, никогда не оспаривались оппонентами через суд. Время шло, и передовые и глубокомысленные издания вдруг вылетали при очередной экономической конвульсии в трубу, а «Вестник» по-прежнему выходил каждую субботу — серьезный, скромный, серенький, и с утра за ним у провинциальных киосков выстраивались терпеливые очереди верных почитателей.

Редакция «Вестника» и не скрывала, что ориентируется на русскую глубинку, что самые желанные письма под рубрикой «Из нашей почты» — от жителя уездного городка, еще сохранившего романтическую восторженность перед словами «Отечество», «Нация», «Бог», «История», «Правда»…

Худо-бедно, в самые тяжкие времена у еженедельника прибавлялось три-четыре тысячи подписчиков в месяц. Скорей всего, люди уставали от разоблачительных воплей, поливания повидлом, обещаний и ошибок, уставали и обращались к аполитичному «Вестнику» с его байками из жизни правоохранительных органов, с его сказками из жизни «звезд», с его советами арендаторам, домохозяйкам и школьникам, с его пылкими стихами о красотах родной земли и нравоучительными рассказами на темы житейские. Люди уставали от созерцания голых задниц в газетах и на экране, а в «Вестнике» печатались снимки нормальных человеческих лиц — нормальных в ненормальное время…

Значит, подумал Рыбников в лифте, произошло что=то чрезвычайное, если совет учредителей пошел на продажу половины пая. И кому! Англичане не потерпят, чтобы в «Вестнике» продолжали появляться проповеди на святой день, материалы по русской истории, размышления читателя из какого-нибудь Урюпинска о насущных заботах, те же стихи… «Вестник» неминуемо повторит судьбу «Правды». Некогда официозное издание, на котором воспитывалось не одно поколение, было куплено издательством «Интерпресс» с базой в Цюрихе. Теперь «Правда» печаталась в Гамбурге, Париже, Глазго и Атланте, штат Джорджия. Шестидесятистраничная, с цветными иллюстрациями, на лучшей офсетной бумаге, «Правда» публиковала развлекательные и рекламные материалы российской тематики, комиксы с переложением русской литературной классики и биржевые бюллетени. Много лет назад Рыбников прочитал где-то, что шпрингеровский концерн скупил издания Венгерской социалистической рабочей партии, едва партия потеряла власть. Тогда Рыбников самоуверенно подумал: у нас такое не пройдет… Прошло!

Относительно независимых изданий вроде «Вестника» в России почти не осталось. Несколько газет издавали на Украине и в Белоруссии националистические движения, кое-какая печать была у мусульман в Казани и Алма-Ате, да еще нерегулярно выходили «Сибирская звезда» красноярских сепаратистов и «Казачий круг» на Кубани.

Обкорнанная, лишенная Закавказья и Средней Азии, Молдавии и Прибалтики, еще недавно шестая часть суши, а теперь Российская Конфедерация, входила в начало третьего тысячелетия от Рождества Христова как легендарный ковчег в волны всемирного потопа; только нес этот ковчег не по семь пар чистых и нечистых, а по семьдесят семь — партий, движений, ассоциаций, обществ, фондов, союзов и фронтов. Каждая крохотная политическая группа считала делом чести издавать собственную газету, а то и журнал. Естественно, международные издательские синдикаты не покушались на дохленький листок Демократического союза самарских любителей старины… Они планомерно захватывали крупнейшие правительственные и частные издания, телевизионные каналы и радиостанции. Теперь настала очередь второго эшелона — еженедельников типа «Вестника» и отраслевых коммерческих газет.

«Сначала надо заскочить к Старику», — подумал Рыбников, забираясь в машину. Чтобы выехать на дорогу, ему пришлось посигналить: на пути торчал патрульный мерседес…

Гриша Шестов между тем тихо потел в кабинете главного редактора. Англичане дотошно выспрашивали о графиках прохождения номера, о взаимоотношениях с типографией, о состоянии копировальной техники на пунктах фотопечати, о службе распространения и рекламы и даже о настроениях в коллективе. Виталий Витальевич отвечал односложно, и у англичан, как показалось Грише, сложилось не совсем правильное мнение о степени компетенции главного редактора.

Наум Малкин ограничил свое участие в переговорах выпивкой и пожиранием бутербродов, а Иван Пилютович Вануйта не пил, но помалкивал и только улыбался, кивая каждому говорящему: мол, молодец, умница. От бесстрастности его не осталось и следа. В конце концов главный редактор, видать, не выдержал этих улыбок и кивков и резко спросил:

— А что вам так весело, господин Вануйта? Если у вас в наблюдательном совете все такие весельчаки, то хрен цена вашим наблюдениям.

— Виталий Витальевич, дорогой! — давясь, просипел Малкин. — Люди в гости пришли… Гость — радость в доме!

— Видал я таких гостей… в ихних белых ливерпульских тапочках. Потом, Наум, я не с тобой разговариваю. С тобой разговаривать бесполезно. Так вот, господин Вануйта… То, что наши заморские гости лыбятся, мне понятно. Прибирают к рукам еще один крупный рынок рекламы. А вы чем довольны, Иван, понимаете, Пилютович? Расселся тут, японский бог…

Вануйта, не снимая улыбки, повернулся к англичанам и сказал с хорошим оксфордским произношением:

— Извините, друзья… У нас с господином редактором возникли маленькие разногласия относительно сроков. Вы закусывайте, закусывайте пока.

Не дав Грише перевести для главного редактора эту фразу, Вануйта посмотрел на Виталия Витальевича уже без улыбки:

— Я тут расселся, дорогой старший белый брат, потому что представляю наблюдательный совет министерства информации. На всех этапах сделок совместных предприятий, действующих под патронажем министерства, я слежу за точным соблюдением формальностей.

— Ага… Значит, то, что вы тут сидите и трескаете мою водку — формальность?

— Можно и так сказать. — Теперь Вануйта снова улыбался, еще радушнее. — Вы пока являетесь главным редактором издания, и нам нужно ваше формальное заключение о целесообразности передачи «Вестника» в собственность совместного предприятия. Наблюдательный совет готов рассмотреть любые замечания и претензии, даже если они исходят от лица, услугами которого совместное предприятие не намерено впоследствии воспользоваться. Наблюдательный совет принимает решение, учитывая мнение всех сторон. Таким образом, в своем заключении, Виталий Витальевич, вы можете даже выразить категорическое несогласие с передачей «Вестника», буде такое несогласие воспоследует.

— Все понял, — поднял руки главный, — кроме одного: вот вы, Вануйта, член совета, юрист, законник, защитник, мать вашу… Сидите тут и спокойно надзираете, как иноземцы берут за горло российское издание! Если на таких грабительских условиях передать половину пая, то русского от «Вестника» всего и останется — титул. Наум этого не понимает, потому что дурак. Но вы, Вануйта! Может, вас русские обидели?

— Виталий Витальевич, дорогой! — сделал брови птичкой Наум Малкин. — Я, наверное, дурак. Но это мне не жмет… Только зачем вы обостряете национальный вопрос? Нет, вы обостряете!

— Русские меня не обидели, — сказал Вануйта. — Они попросту ограбили нашу тундру, и мне пришлось учиться, потому что в тундре стало трудно без работы. В отличие от господина Малкина, я индифферентно отношусь к национальному вопросу и совершенно не собираюсь на эту тему дискутировать. Мне неинтересно, какие национальные тенденции будет выражать новый «Вестник». Важно, чтобы он давал прибыль. Я ознакомился с расчетами экономистов… Совет учредителей вашего издания ежегодно теряет не менее полумиллиона долларов из-за нереализованных возможностей. Согласитесь, так дальше вести дело нельзя. Государство переживает определенные трудности, и если каждая газета будет давать полмиллиона убытку…

— Сколько я себя помню, — прокряхтел главный редактор, — государство всегда переживало трудности. И всегда, что характерно, пыталось выкарабкаться за счет литературы, искусства, печати… То есть за счет духовных отраслей. Потому мы и живем так, как живем. Хочу еще заметить, господин Вануйта, хоть я и не юрист… Убытки и упущенные возможности — две большие разницы.

— Повторяю, — холодно сказал Вануйта, — дискуссии не входят в мои функции. Сейчас я жду заключения.

— Да оно у вас в портфеле! — фыркнул редактор. — Григорий, налей всем… Видите ли, господин Вануйта… Пусть я старый продажный цирковой пудель, но у меня одно несомненное достоинство — хорошо выучил свои трюки. О ваших же знать ничего не хочу. Давайте, давайте бумажонку!

— Вообще-то… у меня лишь проект, — заколебался Вануйта.

— А мы его возьмем за основу и примем в первом чтении, — оскалился Виталий Витальевич. — Делов куча…

Вануйта достал из плоского портфельчика три экземпляра редакторского заключения. Виталий Витальевич бегло просмотрел документ, похмыкал, поставил на место пару запятых и излил из древнего китайского паркера свою подпись. Затем вытащил из стола и протянул Малкину прошение о пенсии:

— Наумчик, передай своим хозяевам… Так. Что там древние говаривали? Кончил дело — отвали… Если больше нет вопросов, дорогие друзья, то мне просто стыдно занимать далее ваше драгоценное внимание.

— Большое спасибо, — поднялся Вануйта. — Рад, что мы быстро нашли общий язык. Я еще раз убедился, Виталий Витальевич, старая школа много значит, что бы на этот счет ни говорили. Дальнейшие распоряжения вы вскорости получите.

Англичане и Малкин с некоторой грустью поглядели на недопитую бутылку, тоже встали и полезли к главному редактору с рукопожатиями.

— А не жалко! — сказал главный. — Держи, рыжий, петуха…

Когда главный редактор с Шестовым остались одни, Виталий Витальевич сказал приунывшему Грише:

— Ну, что нос повесил? Какая тебе разница, где работать: в «Вестнике» или в каком-нибудь «Тудэе»?

— Не о том думаю, — сказал Гриша. — Надоело мне это дело еще в Англии — изображать энтузиазм по поводу выпуска очередной партии конъюнктурной продукции. Иногда поумствовать охота. Русскому человеку без глубокомыслия — смерть. А эти рыжие… Что, где, почем… Остальное — лишнее.

— Доумничались! — грустно сказал редактор. — Каждый лез на трибуну и предлагал — ни больше, ни меньше — единственно верное учение во спасение. А надо было просто работать и помнить о собственной гордости. Нельзя вечно завидовать соседям: у того жена чистюля, а у этого дети умные. Ну, возьми и умой свою жену. Свою! А детей выучи. А не хотят учиться — выдери, но заставь! Тогда не будешь никому завидовать. А мы старались жену поменять, а детям, раз такие идиоты, учебы сократить. Вот и стали завистливым, злым народом, с копейки пятак прибыли ищем, с собаки шерсть на варежки стрижем… Седьмой десяток доживаю, и стыдно за собственную жизнь. Слабенькое это утешение, что не один стыжусь. Слабенькое, сынок! Вас, молодых, жалко. Ладно, гуляй, Григорий. Скажи там Машеньке, пусть машину вызывает. Покатаюсь напоследок в персональном кадиллаке, чтоб его ржа съела!

Шестов вышел в приемную, закурил и передал Маше пожелание главного редактора.

— Вас, Григорий Владимирович, просил Рыбников позвонить — прямо в машину. Он в клинику с зубами поехал. Или в какую-то Онную. Это, наверное, кооперативная больница.

В отделе биржевой жизни на стенном дисплее медленно перемещалась котировка.

— Глянь, что делается! — встретил Шестова заведующий отделом, старая грымза Чикин. — Пшеничка вверх ползет. За каких-то два часа — семь пунктов против вчерашнего… Что сие чудо значит?

— Жрать нечего, вот и ползет пшеничка, — вздохнул Гриша.

— Скажи ты! — удивился Чикин. — А урожай вроде накосили неплохой.

— Урожай выращивают… — начал было Гриша, но вспомнил о просьбе Рыбникова.

Телефон в машине первого заместителя отозвался сразу:

— Поезжай в «Кис-кис», Григорий… Коробочку не забудь. А сейчас включи динамик. Чикин? Отпусти Шестова на пару часов. Есть для него спецзадание.

— Да, Николай Павлович, — поспешно отозвался Чикин. — Вас понял, спецзадание для Шестова. Не беспокойтесь. Николай Павлович, комментарий я сам напишу, тряхну стариной…

Положив трубку, Чикин отер лоб. В любом вызове начальства ему всегда чудилось громыхание судных труб. Чего греха таить — по блату попал когда-то неудавшийся комсомольский работник Чикин в газету, по большому блату. Вот уж и благодетель его, в газету устраивавший, переселился в мир теней, вот уж Чикин очень удачно, в самом начале кампании, партбилет положил по собственному желанию, вот уж и сам чему-то, натужно скрипя мозгами, научился, вот уж и кресло заведующего высидел непрестанными трудами, но и на склоне лет не забыл — по блату существует… Он даже Гриши Шестова, подчиненного своего, побаивался, словно Гриша в любой момент мог спросить: а что это, братцы, за природный факт — Чикин? Шестова на плаву собственное перо держало, а не чужая мохнатая лапа, и потому Гриша мог сам кого угодно и куда угодно устраивать. В глазах Чикина тлело тоскливое любопытство, пока Шестов собирал в кейс диктофон, портативную видеокамеру и дистанционный принт к редакционному телетайпу.

На улице плавилась жара. Старые тополя на Цветном бульваре, казалось, на глазах желтели и скручивались от зноя. Сладковатая удушливая вонь висела в воздухе, и Гриша побыстрее забрался в нижегородский додж с надежным кондиционером. Едва уселся за руль, в боковое стекло постучали. Полноватая блондинка, то ли подкуренная, то ли просто пьяная, что-то кричала и скалила крупные зубы. Гриша отмахнулся и включил скорость.

В пределах Садового кольца разрешалось движение машин только по спецпропускам, поэтому улицы тут не так были забиты транспортом. Подъезжая к Трубной площади, Гриша заметил в начале Рождественского бульвара патрульный «мерседес». Проклиная свою забывчивость, достал из бардачка белую наклейку с большими зелеными буквами — «пресса». На стоянках Гриша прятал наклейку, ибо она стоила бешеных денег в среде спекулей и бомбил. Дорожная служба почти никогда не вязалась к машинам с наклейками «пресса» и «ТВ».

Однако патрульных Гриша увидел слишком поздно, а они засекли, как водитель «доджа» судорожно лепит «фирму» на ветровик. «Мерседес» как синяя молния метнулся навстречу, завизжали покрышки, из дверец в желтыми орлами вывалились дюжие ребята в комбинезонах, касках, с револьверами на изготовку. И через секунду Гриша уже бороздил носом и очками горячий капот, руки его были заведены к затылку, а ноги раздвинуты до предела.

Он знал, что возмущаться и качать права — бесполезно. Дороже встанет. Могут и ребра очень просто пересчитать. Поэтому лучше не возникать, а тихо-мирно полежать мордой на капоте, хоть это и не очень комфортно. Точно, вскоре патрульный отпустил руки и разрешил выпрямиться. Водительский сертификат и служебное удостоверение Шестова уже были прокачаны через комп городского штаба эсгебе.

— Господин унтер-офицер, — обратился к старшему наряда патруль с плоской и серьезной рожей. — Вот какая-то коробочка… Вроде дистанционный ключ.

Унтер-офицер с вислыми тонкими усами повертел коробочку, улыбнулся и отдал ее Грише:

— Хорошая машинка, господин Шестов, очень чуткий микрофон. Извините за доставленные неприятности.

Теперь Гриша мог себе позволить шутку:

— А что это вы за дорожников работаете? На полставки?

— Людей не хватает, — вздохнул унтер. — Поэтому у нас с дорожниками договоренность: подозрительные машины можем досматривать и мы.

— Интересно, чем моя машина не приглянулась?

— Наклеечку, господин Шестов, снимать не надо, — усмехнулся старший наряда.

— Больше не буду! — поклялся Гриша. — Можно ехать?

— Конечно, — сказал унтер. — Рад был познакомиться с таким выдающимся журналистом. А теперь… по знакомству…

Он взял Гришу под локоток и отвел за машину, подальше от патрулей:

— Шепните, пожалуйста, господин Шестов, как специалист: стоит ли держать сейчас сталелитейные?

— Ого! — удивился Гриша. — А я думал, патрули в нашей газете только отчеты с игр «Динамо» читают…

— Патрули тоже разные, — сказал усатый. — Так что вы посоветуете?

— А черт его знает! — засмеялся Гриша. — Вообще-то сталелитейные — стабильные акции. Хлеб промышленности, что вы хотите… Значит, подержите пока.

— Спасибо! — сказал унтер и два пальца к каске приложил.

Гриша с облегчением включил скорость и мельком глянул на обзорный экранчик заднего вида. Пока его щупали патрули, за машиной Шестова выстроился довольно длинный хвост. Но никто не подъехал, не затряс удостоверением, не заорал, что ему некогда, что жена рожает, теща при смерти, а самолет улетает. Это перед дорожниками можно пофантазировать, и то, если у тебя все в ажуре. С патрулями лучше не разговаривать.

С Трубной он повернул на Петровский бульвар, проехал по Страстному, через Малую Дмитровку и притормозил неподалеку от бывшего известинского здания. Этот знаменитый дом теперь занимал международный концерн «Москоу Ньюс», а первый этаж был отдан под ресторан Макдональдса с игривым названием «Кис ми», больше известный на Москве как «Кис-кис».

Каплеобразный «строен» Рыбникова ереванского производства уже стоял в череде других машин. Шестов замешкался, раздумывая: снять наклейку «пресса» или оставить. И пока он терзался сомнениями, из пустого вроде «ситроена» выбрался вдруг высокий прямой старик с короткими белыми усами и пошел не оглядываясь. В каком-то автомобиле распахнулась дверца, старик пригнулся и исчез. Взревел мощный мотор. Затем из «ситроена» вышел Рыбников, неспешно запер машину поднялся в ресторан.

Гриша мог бы поклясться, что уже видел, и не раз, представительного старика. Но где? Эти короткие усы… В газете, что ли?

— Если вы — Шестов, — встретил в дверях швейцар, — пожалуйте в одиннадцатый нумер…

БЕЗРАБОТНЫЙ

Если бы Зотов ехал на настоящем велосипеде, то он бы километров двадцать уже отмотал… Как раз к Пахре подъезжал бы. Когда-то были у него любимые места на Пахре, были. А потом начали Зотову попадаться какие-то странные рыбы — слепые уклейки, например. Не просто с бельмами, а вообще без глаз. Или красноперки, белые, как вата. Окончательно забросил Зотов рыбалку, когда поймал небольшого, в ладонь, окуня — без чешуи, колючек и жаберных щитков. Конечно, поймать голого окуня с научной точки зрения любопытно. А с практической — выгодно. Чистить не надо. Но стал бы его кто-нибудь жрать?

Потел Зотов, похрипывал бронхами, вертел педали тренажера — обычной рамы, укрепленной на двух вилках. Колено свое несчастное разрабатывал, хоть и не очень верил в сей целительный метод. Ладно. Докторам тоже надо оправдывать существование.

В колено Зотова «итальянка» поцеловала. Были у басмачей такие итальянские мины, похожие на турбинки для насоса. Осколком задело коленную чашечку и сухожилие. Из госпиталя вышел быстро, зажило как на собаке. Только небольшой рубец остался. Потом он, бывало, месяцами не вспоминал о ранении. А в последнее время что-то стал рубец припухать, наливаться сизой кровью, боль отдавала в сустав. Пришлось даже палкой обзавестись.

Доктор из бесплатной собесовской клиники, хмурый, с утра поддатый вурдалак, посмотрел снимки, помял ногу и спросил: чем, мол, Зотов питается. А Зотов, озверевший от долгой очереди в вонючем коридоре, от боли, причиненной лапами доктора, сдерзил. С ногой, сказал, к вам человек пришел, а не с геморроем. Доктор посоветовал прийти с геморроем в другой раз. А сейчас он вынужден заниматься исключительно конечностями, принимая разную рвань. И если каждое дерьмо на палочке, каждый раздолбай будет тут, в кабинете врача, изображать из себя мастера эстрады, то этому дерьму и так далее через минуту потребуется не ортопед, а зубной протезист. И без всякого перехода спросил обалдевшего от докторского красноречия Зотова:

— Какой дебил операцию делал?

— Майор Веденеев…

— Так я и думал. Что майор. Или капитан. Найди этого позорника и оттяпай ему яйца. Даже если он уже полковник. Тем более. А теперь быстро: что жрешь?

Зотов рассказал.

— Вот видишь, — вздохнул вурдалак. — Одна клетчатка. Без работы, значит, сидишь?

— Конечно, — буркнул Зотов. — Были бы у меня деньги или талоны — пошел бы я в эту вашу живодерню!

— Ладно, — сказал доктор. — Выпишу я тебе шведские активаторы, хоть и не положено. На тунеядцев… Мясца поешь. Найди возможность. Тренажер достань. Крути педали, пока звезды не дали. Вот тебе еще два талона на масло. Это мои. Я масло не люблю. Раз в год надо ложиться на реабилитацию. А то — без ноги поскачешь.

Этот веселый разговор состоялся в прошлом году. Больше в поликлинику Зотов не ходил. А свой старый, дореформенный еще велосипед переделал в тренажер. И каждое утро крутил педали до рясного пота. Лучше ноге не становилось, но и ухудшения не наступало. Спасибо доктору-вурдалаку.

После тренажера настал черед гантелей. Но едва Зотов взял в руки тяжелые чугунные чушки, как в дверь позвонили. Он тихо опустил гантели на половичок и подкрался к двери. Прислушался. Решил пока не отвечать. Если в коридоре квартирные бомбилы — через несколько минут примутся курочить замок. Ну, пусть разомнутся. А если из домового комитета — еще позвонят. Знают, что Зотов редко выходит.

Позвонили. Зотов пригнулся к глазку и увидел Жигайлова. Приятель в глазке выглядел шарообразным уродцем. Он переминался с ноги на ногу, как будто немедленно хотел в сортир, и промокал нос платком. Зотов включил запорный механизм, засовы скрежетнули, и Жигайлов вошел в переднюю, по-прежнему зажимая нос несвежим клетчатым платком. Светлые брюки у него были в грязных пятнах.

— Еле нашел, — невнятно сказал Жигайлов. — Помню дом, а какой этаж… Забыл.

— Почаще надо к друзьям в гости ходить, — усмехнулся Зотов. — А что с тобой случилось? Катались?

— Вроде того, — поморщился Жигайлов. — Только вошел в подъезд — мальчишки. Тинэйджеры проклятые… Лет по четырнадцать, не больше. Но ты же знаешь, как они сейчас растут. Прямо гориллы! Ну, ухватили за горло, потрясли…

— Что взяли?

— А что с меня взять… Талонов не ношу. Кредитка им, сам понимаешь, без надобности. Плюнули на кредитку, прилепили мне ко лбу и дали по носу. Кровь вроде не идет? Ну, ладно.

— Значит, уже и днем нельзя пройти спокойно, — сказал Зотов. — Уполномоченный, козел, когда менял квартиру, сказал, что район тихий. Вот тебе и тихий!

— Дай водички — нос прополоскать, — попросил Жигайлов.

— Полощи, брат, но не роскошествуй — жетоны кончаются…

Потом они отправились на кухню, где на плите тихонько булькал чифирок.

— Контрабандный, — принюхавшись, определил Жигайлов.

— Да, азербайджанский. Ребята достали. Держи чашку…

Жигайлов прихлебнул чая и покосился в угол:

— У тебя, кажется, холодильник стоял. Сдал, что ли?

— Давно… Холодить нечего. Я теперь на пакетиках существую. Очень удобно. А за холодильник отвалили талоны на сахар и ботинки.

— Смотри! — показал в окно Жигайлов. — Явились, голуби…

За окном, в ущелье из серых домов, примерно на уровне двадцатого этажа, висела летающая тарелка — чуть больше обычного легкового «вольво». Против солнца посверкивали линзы сильной оптики.

— Надоели, сволочи! — досадливо сказал Зотов и опустил жалюзи из стальной фольги. — Сколько лет летают… Хоть бы ручкой помахали из приличия! Или кукиш показали — все-таки осмысленное действие. Нет — висят и наблюдают! Скоро будут из своей тарелки в мою заглядывать. Иногда, веришь, так хочется взять в руки что-нибудь посущественнее палки… Да как вмазать по окулярам — для контакта!

— Тут тебе не Кандагар, — слабо улыбнулся Жигайлов.

— То-то и оно, — покивал Зотов. — Знаешь, Васька, изредка жалею, что мы тогда сдали «калашники». Удобная вещь… Мы сдали, а умные люди оставили.

— Толку-то! — отмахнулся Жигайлов. — Недавно на моих глазах, возле Курского вокзала… Одного такого шибко умного эсгебисты положили на месте. Он и ствол не успел поднять.

— Наслышаны о новом указе, — помрачнел Зотов. — Положили на месте, говоришь? Значит, теперь можно по любому палить — почудилось, скажем, что за базукой полез в карман. Да-с, дожили, господа хорошие! Зато сколько трепались о деспотизме коммунистов… Но при коммунистах можно было ходить с высоко поднятой головой, а в нынешнем царствие свободы — только с высоко поднятыми лапками.

— Желчью исходишь, — добродушно сказал Жигайлов. — Осуждаешь насилие, а сам о калашнике мечтаешь. Нет, мне нынешние порядки нравятся. Как потопал, так и полопал. Между прочим, ты тоже не бедствовал, пока работал.

— Тогда не так гайки закручивали, — досадливо сказал Зотов. — Смяли партийную головку и вроде успокоились. А теперь пошли корчевать шире, жать мелких функционеров. Меня же четыре года членом партбюро курса выбирали… Не пойму, зачем это нужно? Вот эта мелочная, злорадная месть? Ведь таких, как я, по России — не один миллион… Что, если нам надоест унижаться, надоест терпеть и нести крест неизвестно за какую вину? Я, что ли, виноват, что мои партийные начальники крали и врали? У народа крали и ему же врали? Только они покаялись и неплохо устроились. А мне каяться не в чем, потому и последний хрен без соли доедаю!

— Ладно, не психуй, — вздохнул Жигайлов. — Як тебе… как раз насчет соли. Помнишь Кота, пропара нашего? Ну вот, я у него в отделе рекламы работаю и так… по мелочи. Коту нужен хороший конструктор. Я про тебя вспомнил. Рассказал про твою карьеру на «Салюте».

— А что меня с десятком патентов с «Салюта» поперли и чуть не посадили — тоже рассказал?

— Коту это до лампочки. А занимается он пространственными игровыми автоматами. Модели — в одну сотую натуральной величины. Ну, там, воздушный бой, десант, танковая атака, ракетный удар… Готовые блоки немцы поставляют.

— Хорошо устроился, — задумчиво сказал Зотов. — Гребет, значит, денежки! Сколько стоит один комплекс, не знаешь?

— Много. Кот свои игрушки продает только на грины, на зелененькие. И находятся, между прочим, покупатели.

— Ничего удивительного! Довели, суки, державу до ручки… Одному жрать нечего, а другой с жиру сам с собой воюет!

— Да, — покивал Жигайлов. — Раз в государстве курсируют зеленые, то у кого-то их должно быть много. А у тебя есть капуста?

— Есть, — сказал Зотов хмуро. — Осталось кое-что после моей выдающейся деятельности в «Салюте». На черный день берегу. Ногу придется серьезно ремонтировать. Болит, зараза… Но, сам знаешь, в наших собесовских больничках только спид лечить.

— Надо специалисту показаться, — посоветовал Жигайлов. — Спецы чудеса делают. Одна моя знакомая встать не могла, радикулит одолел…

— Дурак, — беззлобно перебил приятеля Зотов. — Для курса активной терапии кушать надо хорошо. Пенсии мне только на суповые пакетики из рыбьего клея хватает. Если бы не Ариф с Толиком… Помнишь татарчат? Они в супермаркете ханыжат, помогают. Вчера мясных обрезков дали — сварил. И все сразу сожрал.

— Ты что ж, на одну пенсию тянешь? — удивился Жигайлов. — А пособие по безрыбью?

— Сняли весной… Я в третий раз биржу труда… послал. Предложили, паразиты, биметаллическую пайку в одной шарашке. Это мне!

— А… что за пайка такая?

— Чип, дешевка. Сначала медь к алюминию припаиваешь, потом — наоборот. Шучу! Так что от меня Коту понадобилось? И где он сидит?

— Не знаю, что понадобилось. А сидит он в «Аргусе», на Сретенке, офис твенти уан. Очко, не забудешь. Но ехать к нему нужно срочно, сегодня же.

— Я за срочность дорого беру, — усмехнулся Зотов.

— Не дороже денег, — сказал Жигайлов. — А вообще — не выпендривайся. Сейчас это невыгодно.

— На первую попавшуюся работу не бросаюсь, — сухо сказал Зотов. — Так можно докатиться до дна. Ты вот доволен?

— Работа как работа, — пожал плечами Жигайлов. — Есть лучше… Но я никогда не забываю, что есть хуже.

— Не могу вспомнить, — сказал Зотов, — как его фамилия?

— Кота? Сальников, как же еще.

— Да, да… Помнишь, как он запчастями спекулировал? Видать, с того и денежки завелись. На собственное дело поднакопил… Мы песок жрали, а Котяра афганцам грузовики загонял! Товарищ прапорщик, мать его… Ей-богу, Васька, словно все это… Триста лет назад было. И не с нами!

— С нами, — сказал Жигайлов тихо.

Они в молчании допили остывший чай. Жигайлов поднялся.

— Я тоже выхожу, — сказал Зотов. — Погоди, оденусь.

Он поднял жалюзи и выглянул на улицу. Тарелки за окном уже не было. Уличный смрад не развеивался и теперь, высвеченный солнцем, плавал между домами, как жирный желтый туман. Дом напротив едва проглядывал в мареве.

— Что с погодой, не слышал? — спросил Зотов.

— Стандартный набор. Ясно, жарко, ветер западный. Осадков, слава Богу, не ожидается. Взвесь в норме, радиация тоже.

— И это — норма? — кивнул Зотов на мутное окно. — От одного вида в горле жжет.

В комнате у него было пусто: раскладушка с серым бельем, над ней — картина. Утопающий парусник. У двери — платяной шкаф. На торцевой стенке — сизый экран телевизора. Наверное, подумал Зотов, телевизор тоже можно сдать. Ведь только погоду слушает да иногда смотрит передачу «Страны мира»… Реклама ему ни к чему, а порнофильмы и музыкальные шоу, почти не отличимые от порнушки, Зотов не любил. За телик можно было получить кучу талонов и безбедно прожить полгода — аппаратура люкс. А вообще двадцатиканальный телевизор для безработного — предмет недопустимой роскоши. И последнее напоминание о том, что не так давно Зотов был специалистом высокого класса, деньги лопатой греб.

Если бы не та глупая авария в цехе… Зотов не попал в тюрьму — инвалид. Но все доходы с патентов идут теперь на погашение убытков компании. Накопления ушли на покупку квартиры. Когда мать умерла, уполномоченный по жилью предложил Зотову либо выметаться из двухкомнатной квартиры, либо дать согласие на подселение. Через день Зотов принес уполномоченному зеленый ордер валютного банка на однокомнатную квартиру. Да еще и покочевряжился, погонял уполномоченного из района в район.

Думал, что решил все проблемы. А как же — специалист! Но за ним хвост тянулся — во-первых, авария, во-вторых, бывший коммунист. Скорей всего, авария — во-вторых… К тому же недавно родное правительство оригинально отметило юбилей вывода войск из Афганистана — приравняло всех инвалидов той позорной войны к обычным калекам, к тем, кому на производстве по расхлябанности руку оторвало, и к тем, кто по пьянке копыта отморозил.

Да, ни к чему Зотову телевизор. И библиотеки хватит. Сколько он еще книжек не прочитал! В школе ленился, в армии не до них было, а потом не хватало времени. — то учеба, то работа, то ее поиски…

Натянул рабочие брюки из дешевой хлопчатки, рубашку-коротышку. Брюки подпоясал широким кожаным поясом, под которым скрывалась сложенная вдвое металлическая цепь. Этот обычный с виду пояс не раз выручал. Обулся в растоптанные армейские башмаки. В стельку, в разрез, запихнул талоны на табак. Береженого Бог бережет. Куртку на руку прихватил — неизвестно, когда вернется, а к ночи в Москве августовской холодные, хоть и жарит днем, словно в Африке. Парниковый эффект… В карман куртки положил баллончик со слезоточивым газом.

Однако на баллончик Зотов сроду не надеялся. Он палку прихватил. Неказистая была она — тонкая, ободранная, с расшлепанным резиновым наконечником и треснувшим пластмассовым набалдашником, стянутым изолентой. Всего и форсу, что бамбуковая. Однако, если второе снизу коленце поворачивать на девяносто градусов, одновременно оттягивая набалдашник, — из резинового наконечника бесшумно выскакивало узкое и длинное стальное жало. Понятно, не очень удобно так манипулировать — на метр разведенными руками, зато никто до такой манипуляции не додумается. С палкой он возился целую зиму. Работа получилась ювелирная, во многих облавах проверенная. Патрульные службы гражданской безопасности обязательно вертели палку, дергали, щупали — как и положено по инструкции. Однако все проверки сходили Зотову рук, иначе он давно бы уже что-нибудь строил на Таймыре за незаконное ношение оружия. Все же Зотов судьбу не искушал, на центральных улицах делал жалостную рожу и хромал больше нужного, чтобы не вязались патрули, которым везде мерещатся террористы.

Он нацепил на правую руку водительский браслет, а на левую дозиметрический, который одновременно служил и часами, и индикатором вредных взвесей в атмосфере. Проверил. Крошечный глазок мигнул успокоительным зеленым светом.

— Васька, я готов! — крикнул он, кодируя дверной замок.

Дорого ему встала в свое время эта дверь из стального листа, обшитая непритязательной фанеркой и пластиком. Зато за библиотеку был спокоен. Книги взлетели в цене, когда японцы за отданные им Курильские острова завалили страну дешевыми телевизора, автомобилями, видяшниками, компьютерными игрушками, индикаторными браслетами и прочим барахлом устаревших моделей, которое на мировом рынке почти не котировалось. Наплыв компьютеров и видео подрубил корни книгоиздания — любую, самую редкую книгу можно было размножить без всяких усилий. Лишь бы хватило бумаги. Но библиофилы презирали эти торопливые копии, лишенные запахов, красок и солидных переплетов старых типографий. Поэтому за однннадцатитомник Лескова выпуска пятидесятых годов настоящие ценители давали тойоту с максимальным стотысячным пробегом. Трехтомник Брема конца девятнадцатого века и крупным воротилам был не по карману.

Библиотека Зотова иногда ему самому напоминала гигантский автомобильный склад. Ведь лицензионную «хонду» он выменял себе на три сборника фантастики, выпущенных издательством «Штиинца» в конце восьмидесятых годов прошлого века в бывшей Молдавской ССР. К сожалению, фантастики, детективов и приключений у Зотова было мало, а классику он обменивать на харчи не хотел. Когда Зотов на вершине своей карьеры ударился в собирательство книг, он не подумал, что Сименон и Агата Кристи могут долго и сытно кормить человека…

Взять дверь пытались не однажды, но ее только танком можно было своротить. А, скорей всего, за дверь брались непрофессионалы, ибо непрофессионализм стал в государстве нормой и стилем жизни. О книгах Зотова не знал-, пожалуй, никто, в том числе и редкие приятели вроде Жигайлова. Даже активисты из домового комитета, вечно сующие нос куда не следует, не смогли догадаться, что за старым и драным гобеленом на торцевой стене в комнате — стеллаж, забитый книгами. На стеллаже и висел постоянно раскатанный рулон телевизора.

Вышли в коридорчик перед лестничной клеткой. Зотов захлопнул дверь и прислушался — мягкое гудение моторчика, несильный скрежет. Засовы встали на место — четыре толстых лома. Поди угрызи! Замка в обычном смысле на двери не было, просто одна из медных бляшек, набитых на дверь, реагировала на папиллярные линии правого большого пальца. Этот замок Зотов сам изобрел.

— Слушай, давно интересуюсь, зачем тебе такая дверь? — спросил Жигайлов. — Что прячешь? Даже холодильник сдал…

— Ничего не прячу, — пожал плечами Зотов. — Просто не нравится, когда ко мне без спросу в гости ходят. Ноги, понимаешь, забывают вытирать. А я пыль не люблю.

Лифт с изрезанными стенками, с похабными рисунками и надписями повез их, погромыхивая, с шестнадцатого этажа вниз. Пока спускались, Зотов обнаружил под пультом свежий сюжетец: на крохотной виселице болтался пузатый человечек, и на пузе у него было корявой латиницей написано: «комми». Зотов невольно потверже перехватил палку и подумал: «Сначала попробуйте повесить! Я вам покажу комми…»

Так, с палкой наперевес, он и вышагнул из кабинки.

— Хенде хох! — заорал на него здоровенный детина в кожаном жилете на голом теле и прицелился из какой-то черной штуковины.

— О, господи! — вздрогнул Зотов. — Боря, ты в своем репертуаре…

— Все нормально, Константин Петрович! — рявкнул Боря пуще прежнего и потряс бутылкой, из которой только что целился в Зотова. — Оталонился за полмесяца… Одну уже квакнул, не утерпел. Поехали ко мне, Константин Петрович, угощаю!

— Я же не пью, Боря, — сказал Зотов. — А потом — мы с приятелем…

— И приятеля вашего зову, — уперся Боря, не давая Жигайлову выйти из лифта. — Ну, по-соседски, а?

— Спешим, — сказал Зотов, выдергивая Жигайлова из объятий Бори.

— Что за жизнь, — грустно сказал Боря и причесался. — Уж и выпить не с кем…

Кабинка закрылась, Боря поехал к себе, а Жигайлов привалился к стенке с почтовыми ящиками и прерывисто, со всхлипом, вздохнул. Достал белую таблетку, проглотил, постоял недвижно, пот отер.

— Не соскучишься у вас, — сказал он наконец. — То морду бьют, то «хенде хох» кричат… Он целится, а у меня одно на уме: кредитку на Верку не перевел по завещанию.

Зотов вовсе не презирал Жигайлова за трусость. Да и не трусость это была. Досталось Ваське на веку. Сначала его «духи» пытали — кожу на пятках обдирали. А потом уж, дома, рэки достали, когда Жигайлов лет десять назад кондитерскую открыл. Раскаленным утюгом живот гладили, интересуясь, куда Жигайлов выручку за три дня спрятал. Деньги он рэкам отдал и с собственным делом завязал — на побегушках работал. Теперь вот к Сальникову прилепился. Боли Жигайлов не боялся — его насилие страшило.

Зотов прихватил приятеля под руку, и они медленно вышли изподъезда в глухой конец двора. Вонь, почти неразличимая в подъезде, на открытом воздухе усилилась — горячий ветер нес эти сладковатые противные запахи, словно кто-то пережаривал на машинном масле лук с повидлом.

Ветер западный, вспомнил Зотов. Значит, это воняет норвежский белковый комбинат под Волоколамском, где стряпают суповые пакетики. Норвежцам выгоднее штрафы платить, чем ставить надежные фильтры. Был как-то Зотов недавно в тех местах. Студентом он под Волоколамск по грибы ездил. А теперь там даже трава не растет — все забила жирная сладкая копоть морковного цвета.

Зотов глянул на индикатор взвеси — зеленый огонек сменился лимонным. Ничего, жить можно, хоть и вонько. Они дошли до сиреневого жигайловского датсуна, брошенного неподалеку от подъезда. На капоте сиротливо торчала кучка свежего дерьма — хулиганы, прижавшие в подъезде Жигайлова, от разочарования отыгрались на машине. Жигайлов опять затряс губами.

— Не заводись, — сказал Зотов, куском кирпича смахивая дерьмо. — Не мина же… Скучно пацанам.

Жигайлов посидел в кабине, откинувшись на спинку кресла, поморгал и выпрямился:

— Значит, договорились: подгребай сегодня. «Аргус», двадцать один. С двух до трех Кот обедает. А после обеда он добрее. Так что после трех и заявляйся. Пропуск будет заказан. А чтобы тебя не разорять… Кот просил передать.

Жигайлов пощелкал секреткой бардачка, достал рулончик грязно-бежевых талонов на нефтепродукты:

— Петроль за счет фирмы. Держи.

— Ну, батюшка, Василий Степанович! — приятно удивился Зотов. — На эти талоны можно в Питер смотаться и обратно!

— А что ты там забыл, в Питере? — вздохнул Жигайлов.

— Шучу, — сказал Зотов. — Ни черта я там не забыл.

Он проводил глазами Жигайлова и вслед за датсуном вышел на улицу. Возле автобусной остановки валялся обгоревший остов машины, не поймешь, какой марки. Зотов вспомнил, что просыпался ночью от надсадного вопля сирены дорожной службы. А потом вроде стреляли. Значит, гонялись за кем-то, остановить не могли, вот и шарахнули термиткой… Подожженная машина успела выскочить на узкий газон, и теперь белесый пепел сгоревшей травы вспархивал под ногами.

Редкие прохожие, какие-то пришибленные и сутулые, брели мимо черного скрюченного железа, не обращая на него внимания. Зотов похромал вдоль угрюмых, изъеденных кислотными дождями домов, мимо чахлых кленов и серых лиственниц бульвара. Перекресток возле метростанции «Борисовской» — не так давно «Красногвардейской» — забили машины, не пройти. Сизый дым выхлопов, разноголосица клаксонов… Пришлось спуститься в подземный переход, заваленный рваной бумагой, бутылками и испражнениями. Навстречу, загораживая жидкий свет противоположного входа, брел пьяный. С облегчением Зотов снова оказался под тусклым горячим солнцем. За пустырем, у глубокого оврага, виднелся ажурный ржавый забор автостоянки.

Сторож Сергей Иванович, бывший преподаватель научного коммунизма, пожилой очкастый заморыш, поманил Зотова из будки:

— Могу чайком угостить, Константин Петрович!

Зотов поколебался, а потом подумал, что к Лимону ехать еще рано — тот отсыпается после ночного дежурства. И вошел в крохотную, заставленную покрышками будку сторожа. На щербатом столике перед Сергеем Ивановичем торчал двухлитровый китайский термос. Зотов примостился на драном сиденье какого-то грузовика — оно изображало гостевой диван, — и Сергей Иванович вручил ему чашечку с желтоватым ароматным чаем.

— Душицу сами собирали? — принюхался Зотов.

— Сам, — гордо ответил Сергей Иванович. — никакой заразы, уверяю. Моя племянница недавно карту откорректировала, так что со спокойной совестью и за травкой езжу, и по грибы.

О племяннице Сергея Ивановича Зотов был наслышан — она работала на Тверской атомной. Сергей Иванович поставил термос на пол, а на столе раскинул карту Московской области и прилегающих к ней территорий. Словно кожной сыпью, карта была раскрашена пятнышками красного — так высокоученая племянница отметила места выпадения радиоактивных частиц после январской аварии на Курской АЭС. Особенно густо краснел восток области, а Луховицкий район почти весь был накрыт ожогом.

— Пока жить можно, — сказал Зотов, внимательно рассмотрев карту. — Я думал, что заражение окажется более плотным.

— И на сей раз повезло, — сказал Сергей Иванович. — Направление ветра и все такое… Осадки. Племянница рассказывала, да забыл. Воронеж, Рязань, Мордовия — там хуже. А что вас не было видно? Болели? Или, может, с работой определились?

— Нет, — пожал плечами Зотов. — Бездельничал, читал…

— А я ничего не читаю, — признался Сергей Иванович.

— Не могу. Сплю, в лес катаюсь. Ничего не читаю. Газеты вот иногда. Кстати, как вам нравится визит председателя Европарламента? Сегодня прибывает.

— Никак не нравится, — усмехнулся Зотов. — По-моему, в Библии сказано: где труп — собираются орлы. В данном случае — вороны.

— Вороны, — согласился Сергей Иванович — Глаза у трупа давно выклеваны, теперь остатнее мясо с костей подчищают. В программе визита — новые договоренности о совместных фирмах свободных зонах. А немцы хотят покончить с неопределенным статусом Кенигсберга. Читали речь Лютцова в бундестаге? Если федеральный канцлер так откровенен, я бы сказал, нагло откровенен, то хорошего ждать нечего. Немцы более не потерпят двойного управления в Кенигсберге. И наш президент готов на уступки. До конца срока еще два года, в бюджете дыра, а тут — такой шанс поправить дело. Как вы считаете, Константин Петрович?

Зотов долго не отвечал, сосредоточенно прихлебывая чай. Ему было жалко старика. Сергей Иванович в падении с высоты, пожалуй, расшибся больнее, чем Зотов. Крохотная пенсия, никому не нужное звание кандидата наук. И больная сестра на руках. К тому же Сергей Иванович какое-то время был одним из руководителей марксистской платформы в КПСС, и теперь его фамилия красовалась в самом начале черного списка. И Зотов там был, но где-то на сотой, может быть, странице, до которой не добирались кадровики, если, конечно, не обращались к помощи всезнайки-компьютера. А они, как на грех, постоянно обращались к этой помощи…

— Я стараюсь не думать о политике, — сказал Зотов.

— Как же можно не думать! — возмутился Сергей Иванович. — Раз нельзя заниматься политикой, то нужно хотя бы подумать! Ко мне пришел недавно мой ученик… из последних. Очень интересное соображение высказал, очень! Он сказал: Ленин совершенно прав, мы переживаем очередной виток спирали. Сейчас мы наблюдаем временное отступление социализма. Только и всего! Значит, есть смысл думать, моделировать будущее, готовиться к нему. Весь этот разгул стихии, насилия, антигуманизма… Он чреват новым социальным взрывом!

— А вы не хотите предположить, — угрюмо перебил Зотов, — что это в семнадцатом году произошло временное отступление капитализма? Согласно, опять же, теории спирали Владимира Ильича… Что касается социальных взрывов… не верю я в них, Сергей Иванович, не верю. Бомба, скажем, или снаряд не взрываются дважды — материал для взрыва выгорает один раз и дотла. Это я говорю, как специалист по взрывам.

— Ну хорошо, — согласился Сергей Иванович. — Взрыва не произойдет. Однако в какую-то сторону эволюционировать мы должны? Я уверен, что нынешнюю ситуацию скоро будут рассматривать как издержки прогресса, как один из его неудачных опытов, пройдет некоторое время, и человечество поймет…

— Извините, опять перебиваю, — вздохнул Зотов. — Я знаю, что вы скажете. Ни черта не поймет ваше человечество. О каком прогрессе речь? О социальном? Но в начале двадцать первого века мы живем хуже, чем в начале двадцатого, потому что социальное размежевание выражено резче. О прогрессе техническом? Его в двадцатом веке просто не было.

— И это говорите вы, технарь? — изумился сторож.

— Да, это говорю я, технарь, — насупился Зотов. — Извольте сопоставить. Двигатель внутреннего сгорания, величайшее постижение ума, появился в конце девятнадцатого века. Весь двадцатый ушел на его совершенствование. И с ним мы явились в двадцать первый. Принцип ракетного движителя был обоснован опять же в девятнадцатом. Тогда и был построен самолет. В двадцатом самолет и реактивный двигатель лишь додумались совместить. В двадцатом веке не было новых идей. А человечество занималось взаимным истреблением. Три мировых войны — не много ли для одного века?

— Позвольте! — выпрямился на своей табуретке Сергей Иванович. — Какая такая третья мировая война? Или вы имеете в виду конфликт на Индостанском субконтиненте?

— Ничего себе конфликт! — разозлился Зотов. — Я почти двадцать лет назад чуть голову не оставил в этом конфликте. А потом — полтора девятка стран, два континента, четыре миллиона погибших…

— Не пойму, — сказал сторож, — каким образом вы увязываете наше присутствие в Афганистане с последней войной между Индией и Исламской Федерацией? Ведь увязываете, коли о своей голове вспомнили?

— Увязываю, — буркнул Зотов. — С Афганистана все и началось. Мы заставили их учиться воевать. Когда ушли, они додрались между собой, помирились и решили применить полученные знания. Мы только начинали игру, а заканчивали ее другие.

Сергей Иванович задумчиво протирал очки подолом рубашки и скептически хмыкал.

— Не надо убаюкивать себя наивными грезами, — сказал Зотов. — Знаете, когда я понял, что они пришли надолго, если не навсегда? Когда не стали сажать коммунистов. Ведь мы, чего греха таить, думали, что начнутся массовые посадки. Как же! Распустили компартию, признав ее деятельность нежелательной. Завели черные списки. Зажали бывших коммунистов с работой. Следующий шаг, по теории и практике… По нашей, между прочим, практике! Да, лагерек, телогрейка, лопата — и великие стройки. На сей раз — стройки народного капитализма… А посадок, к нашему недоумению, не было. Понимаете, они всего-навсего от нас отмахнулись. И не просто перечеркнули восемьдесят с лишним лет, а восстановили путь. Так вырезают кусок магнитофонной ленты с плохой записью, а концы склеивают. Отсюда эта упрямая тяга к возвращению старой атрибутики — знамя, герб… Посмотрите на карту Москвы! Возвращены все старые названия, а новые, хоть чуть напоминающие славное прошлое страны Советов, — изменены. Сначала казалось диким, что у трехцветного знамени на карауле — унтер с георгиевским крестиком… В американском комбинезоне! Теперь к этой дикости привыкли. И теперь это норма. А все остальное — отклонение от нее. Если они еще перестанут преследовать бывших коммунистов…

— Вы просто уставший человек, Константин Петрович, — пожалел Зотова сторож. — Вам, думаю, не хватает стойкости.

— Увольте от стойкости, — резко сказал Зотов. — Сухую палку всегда ломит, а живую ветку только гнет. Для начала надо выжить. Я убедился, что это сложнее, чем стойко бороться за что-нибудь абстрактное. За мир во всем мире, например. Или за построение коммунизма в следующей пятилетке.

— Хочу вам заметить… — вспыхнул Сергей Иванович.

Но ничего заметить он не успел, потому что к сторожке лихо подкатили два черных «кадиллака». Из переднего выбрался здоровенный детина в чесучовом костюмчике, распахнул дверь сторожки и пробасил:

— Привет, дядя Сережа! Все своему Карлу Марксу молишься? Ну, молись, молись, это не вредно. А между делом поставь мою тачку в боксик, помой, пропылесось, поодеколонь. Ха-ха! Через неделю заберу. Вот, возьми — побалуй внуков.

Он бросил на стол ключи от машины и мятую пятидолларовую бумажку. И уже уходя, заметил за дверью, на диванчике, согбенного Зотова. Детина мгновенно собрался, потом оглядел чашки на столе, недоеденный бутерброд, ухмыльнулся и подмигнул Зотову:

— Не совращай дядю Сережу, земляк! Ему еще работать сегодня, прорываться в светлое завтра…

Он сел в машину, «кадиллак» выбросил из-под колес ошметки грязи и умчался. Брошенный перед воротами лимузин слепил глаза золотистыми стеклами.

— Сосед, — вздохнул Сергей Иванович. — Мама его в приемной фабрики-прачечной работала. Скромная женщина, тихая… Ко мне за макулатурой ходила — я газет много выписывал. Золотое было время, Константин Петрович! Помните?

А макулатуру она на книги меняла. Дюма там, этот самый… Коллинз, еще кто-то. Мальчик тоже был хороший — тихий, милый, вежливый… Сейчас служит в охране у крупного промышленника.

— Да-а, — протянул Зотов. — Напрасно мамочка старалась. Ладно, Сергей Иванович, нажмите кнопочку, пожалуйста. Заберу машину.

— А вы на нем поезжайте, — показал на «кадиллак» сторож. Вижу — еле ковыляете. Ваш бокс двадцать восьмой, если память не изменяет. Рядом с мойкой. Бросьте машину там, скоро мыть отправлюсь. И вообще, Константин Петрович, поступайте к нам, а? Тут сменщик увольняется. Нашел работу по специальности.

— Вот и я хочу по специальности, — сказал Зотов. — А потом… Мы же через неделю передеремся, выясняя, кто виноват в нынешнем положении, да что делать, да как вывести страну из пропасти. Были говорунами — говорунами и остались. Уж извините за прямоту.

— Как хотите, — сухо сказал сторож.

В отечественном «кадиллаке» Зотов не ездил давно. Мощный мотор чутко слушался прикосновения к педали, а кожаное кресло надежно охватывало тело. В такой тачке, подумал Зотов, хорошо бы выпрямиться на скоростной автостраде, да и махнуть… В Ригу, например. В седьмом, кажется, классе Зотов в Ригу ездил, на экскурсию. Давно это было. В прошлом веке.

Захлопывая за собой дверцу «кадиллака», Зотов обнаружил под ручкой крохотное бурое пятнышко. Крови он навидался достаточно, и свежей, и засохшей — как эта, на дверце роскошного лимузина. Он брезгливо вытер руку о штаны и быстро пошел к своему боксу. И потом уже, подъезжая к супермаркету на Кустанайской улице, все тер ладонь.

Охранник в воротах стоял знакомый. Он молча кивнул Зотову на служебный вход. Попав в склад, Зотов сразу наткнулся на Арифа. Бывший студент-иранист, военный переводчик, награжденный медалью ЗБЗ, тащил на горбу запятнанный кровью полотняный куль. Завидев Зотова, Ариф с облегчением свалил куль наземь, и теперь на полотне можно было прочитать жирные синие буквы: «Мутон. Новая Зеландия».

— Ты как нельзя кстати! — сказал Ариф, тряся руку Зотова. — Айда со мной…

И потащил Зотова по закоулкам, заставленным сокровищами, словно пещера Али-Бабы. Тут возвышались пирамидами и бастионами ящики со всего света — тушенка, овощи, кофе, рыбные консервы, крупа, масло, печенье. От этого изобилия жратвы у Зотова закружилась голова. В супермаркете он раньше бывал только у служебного входа. Или во дворе дожидался ребят, если пускала охрана. А теперь сподобился, попал в самые недра. Ничего, кроме головокружения и безадресной ненависти, он не испытал, созерцая завалы еды. Не для него она была тут сложена, вот в чем дело.

Они подошли к какому-то металлическому коробу с дверцей. Возле короба смущенно переминался молодой человек с отверткой и тестером, а седой мужичок в белом халате что-то сердито ему выговаривал.

— Хозяин, — сказал Ариф седому, — я электрика нашел.

Седой оглянулся, посверлил Зотова взглядом и буркнул:

— Сделаешь — банку тушенки и бутылку…

Оказалось, сломался подъемник, и теперь новозеландскую баранину из холодильника пришлось доставать вручную. Сегодня — мясной день, клиенты в зале уже волнуются: вдруг не успеют отоварить талоны…

Мне бы ваши заботы, подумал Зотов, принимая инструменты. Поломка оказалась до смешного нелепой — кто-то с чудовищной силой вдавил кнопку спуска, так что отогнулись лепестки контактов. А молодой электрик добросовестно щупал тестером всю цепь. Для поддержания авторитета профессии Зотов снял и поставил на место кожух пускателя, почистил кое-где клеммы. А потом подогнул контакты, включил рубильник и нажал кнопку. Подъемник лихо загудел, в проеме показалась платформа, с которой ошалело соскочил толстый серый кот. Хозяин ушел и вскоре принес пластиковый пакет с тушенкой и бутылкой водки.

Может, ко мне пойдешь? — спросил он Зотова. — Хозяйство большое, работы хватит. А то шлют с биржи… одних безруких.

Зотов покосился на молодого электрика и заметил в глазах парня тоскливый страх.

Не могу, — сказал Зотов. — Меня уже берут в одно место.

Во дворе за ящиками курил Талип, подставляя солнцу голую до пояса мускулистую тушу.

— А машинку я сломал, — доложил он Зотову. — Нажал — аут.

— Спасибо, Толик, друг! — с чувством сказал Зотов. — Ты помог мне заработать жратву и выпивку.

— Почаще заходи, — пригласил Талип. — Еще сломаем. Какие проблемы, абзый…

— Ну, рахмат, в таком случае, — засмеялся Зотов. — Чем занимаетесь завтра, татарва?

— Все тем же, — вздохнул Ариф. — Завтра суббота, день крупы. Легкая, зараза, много надо. Пока народ отоварится — мы без задних ног.

— Двадцать первый век на дворе! — удивился Зотов. — Когда же у вас транспортеры пустят?

— Капитализм, сержант, — развел руками Ариф. — Если нас с Талипом всю жизнь в грузчиках держать — все равно обойдется дешевле установки и эксплуатации транспортеров. Даже учитывая, что мы и дальше будем воровать. Тележка дешевле.

— Боже, с кем я связался! — заломил руки Зотов. — Вы еще и воруете?

— Обязательно, — сказал Талип серьезно. — У меня семья. Тут все воруют.

— Пережитки социализма в сознании масс, — объяснил Ариф. — А зачем ты про субботу спрашивал?

— Просто так, — вздохнул Зотов. — Хотел на рыбалку пригласить. Забыл, бездельник, что вы работаете.

Ариф проводил его до машины, оглянулся и сунул в пакет еще две банки, которые извлек из карманов ситцевого халата.

— Слушай, сержант, — помялся Ариф. — Вопрос есть. Хозяин заставляет вступать в Мусульманский фронт. Не знаю, что и делать. Не вступлю, боюсь — выгонит.

Зотов бросил пакет с дарами супермаркета на заднее сиденье, подумал:

— Грозится выгнать — вступай. Работа у тебя хорошая. А Толик что думает?

— Он — за мной… Понимаешь, Костя, пока этот фронт формируется как культурная ассоциация. Изучение и пропаганда традиций мусульманства, покровительство национальным школам, развитие печати… Но — фронт! Мы же культурные люди, Костя, и я все понимаю! Начинается-то хорошо, а чем кончится? Не придется ли потом в подполье уходить?

— Не уходи в подполье, — посоветовал Зотов. — Дойдет дело до подполья — отвали. Мы, брат, не виноваты, что общество навязывает нам определенные модели поведения. Если на одном конце стола — это фронт, а на другом — молоко для твоей же девчонки… Иди, иди во фронт и ни о чем не думай. Пусть голова болит у того, кто нас до всего довел.

Он тронул «хонду» и выехал на дорогу. Теперь встреча с Лимоном стала не просто желательной, но и настоятельно необходимой…

ТРУЩОБЫ

В конце двадцатого века городская дума, еще называвшаяся Моссоветом, решила устроить из Сретенки и прилегающих переулков фешенебельный квартал. Все равно эту часть города пора было капитально ремонтировать… Задумали сделать все, как на Бродвее, — лампионы, ночные кабаки, сувенирные лавки и павильоны разных игр. Стране, как всегда, нужна была валюта, и градоначальники рассчитывали открыть маленький Клондайк по добыче долларов, фунтов, марок немецких, крон шведских, злотых польских и даже малопочтенных форинтов венгерских, стоявших, как ни крути, значительно выше рубля.

Естественно, начали со Сретенки. У нас почему-то любят начинать ремонт с фасада. Нахватали взаймы американских долларов, пригласили финских строителей, наняли немецких техников — и работа закипела. За год с небольшим Сретенка превратилась-таки в Бродвей. С лавками сувениров и лавками менял, с павильонами игровых автоматов и павильонами пива. Тут были рестораны китайские, корейские, японские, кофейни турецкие и ливанские, кондитерские иранские и пакистанские, парфюмерные магазинчики сирийские и табачные лавки иракские, словно Дальний, Средний и Ближний Восток разом сговорились отравить московичей и гостей столицы экзотической жратвой, опоить кофе и пивом, отшибить обоняние крепкими мускусными духами и задушить черным самосадом, взращенным на древневавилонском лессе.

Клондайк же, по правде говоря, получился совсем крохотный, потому что на Сретенке по вечерам иногда шумели пьяные и покушались срывать с прохожих одежду повышенного спроса. В милых уютных ресторанчиках иногда били морды, невзирая на иностранное подданство и даже пол гостей. К торговцам по-приятельски ходили вымогатели. Поэтому доллары и марки на Сретенку стекались не так интенсивно, как задумывалось смекалистыми градоначальниками.

После преображения Сретенки займы кончились. И до переулков, до всех этих Сухаревских, Головиных, Сергиевских, Последних, Печатниковых и прочих, руки не дошли. Народ поволновался, ожидая расселения по Большой Москве, вплоть до Мытищ и Люберец, поволновался и успокоился. И разобрал собранные было чемоданы и узлы.

Однако, взбудоражив общественное сознание, перекопав переулки траншеями и колодцами, разломав старые сараи, финско-немецкая механизированная орда в одночасье исчезла из присретенских дворов, и несостоявшийся увеселительный квартал стал напоминать разбомбленный и обесчещенный город, брошенный пресытившимися победителями. Через год-другой, как Фениксы из пепла, на задворках возродились из броса и дерьма прежние сараи, в пустующих и заколоченных квартирах появились осторожные, как волки, жильцы, а между обглоданных бульдозерами редких деревьев натянулись сами собой веревки с обычным житейским тряпьем.

Машины саночистки по раздолбанным переулкам почти не ходили, жители волокли отходы своей жизнедеятельности к мусорным бакам на перекрестках, но частенько по лени и беспечности до баков не добредали, а потому вскоре дворы стали зарастать курганчиками мусора и помоев, которые инспектировали любознательные крысы, вольготно плодящиеся в сырых подвалах и трухлявых, потревоженных техникой фундаментах. По завалам мусора, по легкопенным зеленым лужам настилали досочки, отодранные тут же от забитых накрест окон и дверей. Но досочки засасывала трясина, курганчики росли, и вскоре холеные крысы уже заглядывали с мусорных холмов в немытые окна.

Вообще очень много развелось в Москве крыс, мышей и тараканов — больше всех в мире на душу населения, хоть этот результат и миновал каким-то образом книгу Гиннесса. Вероятно, именно на Сретенке образовался гигантский инкубатор нечисти, которая ритмично, достигая максимума популяции, мигрировала в другие районы столицы. Во всяком случае, очевидцы утверждали, что им приходилось наблюдать, как уходили крысы из сретенских кварталов через Садовое кольцо, аккуратно пользуясь при этом подземным переходом у кинотеатра «Форум».

Общественность иногда била тревогу, посылала ходоков в столичные коридоры власти, но то ли ходоки навечно терялись в этих непроходимых коридорах, то ли сами власти теряли контроль над обстановкой, однако с каждым годом район в центре Москвы становился все больше похожим на грязные и вонючие трущобы, некогда гневно воспетые классиками соцреализма после посещения так называемых капстран.

За разноцветным фасадом фешенебельной Сретенки, за ее лампионами и варьете, разрасталась уродливая опухоль, полная человеческого гноя и духовной заразы. Тут гнали самогон, приторговывали ворованными запчастями и девочками, сдавали углы наркоманам и беглецам от правосудия, играли во все мыслимые азартные игры, собирали оружие и порнографические голограммы.

Водители машин саночистки нередко находили по утрам в мусорных баках окоченевшие трупы с изгрызенными лицами и со следами самой жестокой смерти. Следователи и сыщики СГБ, проклиная судьбу, проформы ради шлялись по убогим смрадным домам, по глухим дворам и, как правило, не находили преступников, а трущобные жители притворялись слепыми, глухими и даже чокнутыми, помалкивая на любых пристрастных допросах, где их били по мордасам, ущемляли пальцы и демонстрировали заряженные револьверы. Трущобники хорошо понимали, что с битой мордой жить можно, а с перерезанным за предательство горлом — нельзя.

Довольно быстро в районе-гнойнике между Сухаревкой и Трубой сложилось специфическое население — дно. Тут почти не было детей и стариков. А те дети и те старики, которые жили в разбомбленных переулках, полностью вписывались в социальные структуры своего района — грязные, вороватые, наглые попрошайки, они кружились по бульварам, Сретенке и Садовому кольцу, словно вороны с помойки. Клянчили деньги, одни — на кусок хлеба, другие — на выпивку, сводничали, сбывали по мелочи краденое и нисколько не думали о будущем. Нельзя думать о несуществующем…

Регулярные облавы патрулей почти ничего не меняли в жизни трущобников. Ну, исчезали на несколько лет или месяцев Вася-Клешня с Димой-Брынзой, исчезали, а потом снова появлялись, еще более окрепшие на свежем воздухе и физической работе. И продолжали бомбить квартиры достопочтенных граждан, пить с барыгами и спать с очередными девочками до очередной облавы. Ну, разбивали патрульные аппарат Муське-Манекенщице и самое ее забирали в участок, зато вскоре Муська снова заквашивала барду, а трущобные умельцы за умеренную плату восстанавливали порушенный агрегат. И теперь Манекенщица работала чуть больше и брала за услуги чуть дороже, пока не покрывала убытки, нанесенные «бляхами», как свойски называли патрульных жители трущоб.

Несмотря на то, что муниципальные власти и не думали восстанавливать район, квартирная плата взималась по-прежнему, как в добрые старые времена. Отказавшись от социализма, держава не смогла отказаться от его главного завоевания — плохих, но дешевых квартир. Страшные домохозяева, образы которых можно найти все у тех же классиков соцреализма, так и не прижились на новой российской почве. Председатели домовых комитетов, перекочевавшие в государство народного капитализма вместе с общественной собственностью на жилье, рассылали грозные бумажки с последним предупреждением, а кассиры домкомов с судебными исполнителями подкарауливали самых злостных неплательщиков и описывали за долги убогие кушетки, кастрюли и носильные вещи.

Лишь немногие жители могли похвастаться тем, что выкупили когда-то, до разбомбления района, квартиры у муниципальных властей. Теперь такое выгодное помещение капитала тяжким грузом висело на шее у счастливца: существование стало опасным и тяжелым, для нормального человека невыносимым, а перепродать жилье нечего было и думать.

Лимон обитал в одной такой квартире, выкупленной еще покойными родителями, — большая комната, кухня, туалет, прихожая. Для одного человека — просто хоромы. Вход был отдельный, со двора, по лестнице, накрытой шатериком. Эта уютная лестница привлекала бродяг. Несколько раз они выламывали дверь в квартиру, потому что привыкли на Сретенке к большей свободе в выборе жилья, чем остальные москвичи. Лимон, обнаружив непрошеных гостей, жестоко бивал их и выбрасывал с лестницы, не давая воспользоваться ступеньками. Когда и такие крутые меры не помогли, Лимон написал на двери красной краской: «Частное владение. Стреляю без предупреждения». Дверь ломать перестали, но чаще гадили на лестнице. Найдя однажды на лестничной площадке неизвестного со спущенными штанами, озверевший Лимон изрешетил задницу мелкой дробью. Только после этого недвижимость Лимона наконец оставили в покое.

В отличие от большинства соседей, Лимон считался добропорядочным гражданином, ибо кроме квартиры имел еще и постоянную работу, числясь живодером и получая за свои труды довольно приличную плату. Труды, надо отдать должное, были мерзкими, не на слабонервного. Целые сутки Лимон колесил в железном фургоне по Москве, бил из дробовика бродячих кошек и собак, спускался в подвалы, поливал свинцом крысиные колонии, посыпал отравой мышиные ходы. Трупы братьев меньших грузил совковой лопатой в фургон, вывозил на специальную площадку аж под Подольск и сжигал из огнемета.

Отдежурив, Лимон выпивал стакан водки и укладывался спать. В свои почти сорок лет это был общительный, несколько нервный верзила с малиновой от загара лысиной, с длинными узловатыми конечностями и нечистой кожей. Женщины у Лимона жили довольно часто. Он был влюбчив, но это быстро проходило, едва очередная подружка начинала зудеть по поводу гробовой темноты в комнате.

Снизу, на первом этаже, и сверху, на третьем, жили какие-то совершенно опустившиеся негодяи: курили травку, дрались голые во дворе, жарили в ванных комнатах подозрительные шашлыки. Любимым занятием у них было разбивание окон друг другу. Пребывая в постоянном кайфе, они не отличались меткостью, а потому часто высаживали и единственное окно комнаты Лимона, которое выходило во двор. Тому надоело возиться с остеклением, и он зашил окно снаружи толстыми досками внахлест, да еще и рубероидом обил. А на кой ему в комнате свет — он здесь только отсыпался.

Дважды в месяц выпадал Лимону обязательный наряд на очистку метро. Крысы давно облюбовали штреки подземного города, плодились и размножались тут круглый год. Наряд в метро всегда отнимал много сил — живодеры работали бригадами, старшой постоянно орал свое «давай, давай!», перекуривали редко, торопясь закончить обработку участка до того, как начнется движение поездов. Где только не находил Лимон крысиные гнезда — даже на распределительных щитах… Часто потом ему снились эти гнезда с розовыми безглазыми крысятами.

Вот и в этот раз Лимон вдоволь налюбовался во сне на своих подопечных — до тошноты. Проснулся от омерзения. Мышцы еще ломило после вчерашнего, но мозг отдохнул, проклятая вонь сгоревшего мяса больше не терзала носоглотку. Как всегда после дежурства, хотелось пить. Лимон прислушался: старый дом стоял тихо, только внизу, где-то в угловой квартире, изредка коротко и глухо брякало. Лимон догадался — разводным ключом орудуют соседи-подонки, а ключ срывается.

Он поднес к глазам браслет со светящимся циферблатом: почти двенадцать. На улице, наверное, солнце вовсю лупит, духота, вонь, а в комнате у Лимона — прохладно и темно, хоть фотоработы затевай. Нежиться в постели он не любил: проснулся — надо вставать. Почаще потопаешь — потолще полопаешь. Поплескался под душем, благо жетонов на воду пока было в избытке, пригладил редкие мокрые волосы на затылке и поставил на плиту чайник.

Кухонное окно, выходившее в Большой Головин переулок, уцелело, и возле него Лимон любил почитать подобранные на свалках газеты. Особенно интересовался он «Вестником», где печатались серьезные статьи по истории, из которых всегда выходило, что у России — свой, неповторимый путь, самой судьбой давно определенный для богоносного народа, и только сущие недоумки и откровенные враги Святой Руси могут спихивать с этого пути державу, уготовив ей роль колонии транснациональных корпораций и сырьевого придатка пресыщенной Европы. Не все статьи Лимон прочитывал полностью — газеты попадались изодранные, без многих листов.

Дожидаясь чая, Лимон читал о причинах очередного витка инфляции. Статья обрывалась на слове «однако». Со вздохом он отложил клочок газеты для других надобностей и посмотрел в окно. Тяжкая обморочная жара висела над переулком. Она угадывалась в дрожании плотного сизого воздуха. На дне заплывшей траншеи, пролегавшей посреди переулка словно окоп, желтели наметенные холмики сварившейся листвы. Она частично прикрывала мусор, высохший, как порох. Наискосок от дома еще вчера через траншею были переброшены мостки. А сегодня не осталось — сперли. Кому понадобились трухлявые доски? Лишь вмятины от мостков темнели на откосах траншеи.

Пожалуй, именно исчезновение старых мостков окончательно испортило Лимону настроение. Все вокруг разваливается, разрушается, исчезает. Инфляция сжигает деньги. Тихий и зеленый в детстве Лимона переулок превратился в грязную канаву. Добрые соседи уехали, а вместо них появилась разная погань, место которой — в живодерном фургоне.

Давно, конечно, можно было уехать отсюда на московскую окраину. Поджениться или подкупить не шибко упрямого председателя домкома — и решить жилищную проблему. Однако Лимон жил в доме с рождения, между Сухаревкой и Цветным у него были дорогие сердцу места, которые не могли испохабить ни мерзость трущоб, ни опухшие сволочные соседи. А кроме того, жилищная проблема еще не приобрела настоящей остроты. Лимон пока ощущал некоторый дискомфорт — не больше. Не все ли равно, где отсыпаться… Работу он поменять уже не мог. Да и зачем? Она давала независимость, неплохие деньги и много свободного времени.

Попивая тайваньский чай с югославской ветчиной, Лимон рассматривал на подробной немецкой карте южную оконечность Москвы, запоминая самые незначительные топографические детали. И ощущал при этом знобкий холодок, как много лет назад, когда вот так же дотошно изучал перед поиском карту с желтыми плешинами плоскогорья, коричневыми загогулинами горных хребтов и редкими зелеными линиями речных долин.

В окрестностях Бутова у Лимона было дело. К этому важному делу он готовился четыре с лишним месяца, еще с весны, и теперь понимал, что наступает решающий момент. Недавно он убедился, что тихая скромная дача на Богучарской улице — перевалочный пункт наркотиков.

К делу Лимона подтолкнул приятель из Ростова, знакомый по Афгану. Зимой он неожиданно появился у Лимона. А за выпивкой проговорился, что недавно «работал по травке», но попался и, чтобы не сесть на большой срок, согласился стать стукачом управления по борьбе с наркотиками. И одну цель уже сумел провалить. Конечно, приятель никогда бы Лимону в этом не сознался, но у него, видать, сдали нервы, вот и поделился. Еще он серьезно опасался за свою жизнь — вышел на какой-то новый «ход» и сразу же почувствовал, что оказался под наблюдением.

Лимон не очень поверил в эту историю, зная приятеля как обычного серого мужичка, который звезд не хватает и мышей не шибко ловит. Однако на другой день ростовца застрелили днем прямо в пивняке на Трубной, где он поджидал Лимона. Если бы Лимон не задержался, скандаля с очередной сожительницей, которая вдруг вздумала к нему возвратиться… Да, лежать бы ему рядом с ростовским знакомым на мокрых грязных опилках в зале пивняка!

Вот когда Лимон серьезно поверил в рассказ ростовца. Поначалу он тоже запаниковал. И затаился — кто знает, насколько хорошо выявлены московские связи незадачливого осведомителя. Однако время шло, слежку за собой Лимон не ощущал, как ни проверялся, и в гости к нему без приглашения никто не ломился. Значит, не попал Лимон в поле зрения сердитых «гасильщиков» из наркосиндиката, иначе давно бы угробили.

И вот, едва он успокоился и отошел от страхов, едва перестал спать с заряженным дробовиком, взбрела ему в голову опасная мысль, от которой он сперва с содроганием отмахивался. Но чем дальше, тем больше занимала Лимона сумасшедшая мысль и терзала, словно гвоздь в подошве. Захотел он, что называется, дернуть тигра за усы, посмотреть поближе на шишкарей наркобизнеса. Зачем ему это было нужно, Лимон и сам не знал. Шантажировать кого-то он не собирался. Смешно! Положите, мол, под камень на углу Трубной и Рождественского бульвара девять кусков крупными купюрами…

Начал Лимон приглядываться к Петюнчику, товарищу детских игр, одному из немногих сретенских аборигенов. Петюнчик, как слышал Лимон, промышлял травкой. Последив за ним с месяц, Лимон убедился: Петюнчик был если не шестеркой в бизнесе, то не выше семерки. Он командовал несколькими начинающими разносчиками, которые сбывали дурман дозами дешевым проституткам и мелким сутенерам. Однако, наблюдая за соседом, Лимон постепенно вышел на крепенького улыбчивого старичка, торгующего на Центральном рынке кактусами. У этого дело было шире — работало пять или шесть бригад. Старичок-кактус мог вполне оказаться десяткой в колоде. Но Лимону хотелось взглянуть на туза.

Так за четыре месяца неспешных, но неусыпных поисков Лимон и вычислил плотного малого с невыразительным мясистым лицом и тусклым взглядом. Без особых примет, что называется, был малый. На таких женщины глаз не кладут. Это ему, однако, не мешало. Он сновал по московским рынкам на мощном, но скромном «фольксвагене», и везде у него были свои старички, а то и старушки, вроде десятников. Про себя Лимон окрестил малого Лбом. Но и Лоб оказался не самым крайним. Козырным тузом был хрупкий молодой человек, которому принадлежала дача на Богучарской. Проследив за дачей с помощью хорошего бинокля с инфракрасными насадками, Лимон изучил распорядок жизни козырного туза наркобизнеса.

Педантом был сей молодой человек, большим педантом. По часам делал зарядку, завтракал, гулял с этюдником или фотокамерой по окрестным полям и перелескам, принимал девушек, читал, укладывался спать. Этакий английский эсквайр… Ничто не могло нарушить железного распорядка — однажды Лимон наблюдал, как подъехавший раньше времени Лоб прятался на проселочной дороге и с нетерпением поглядывал на часы.

Клиенты на машинах с иногородними номерами появлялись на даче раз в неделю, по субботам, и задерживались не дольше часа. Накануне, в пятницу, Лоб ездил в один из московских банков. Ясно, брал деньги для расплаты с поставщиками.

На педантизме Туза и построил Лимон свой план. Можно было остановить Лба, возвращающегося из банка, можно было напасть на машину поставщиков, едва они отъедут от дачи. Но оба эти варианта сопряжены с шумом… Со Лбом постоянно катаются два мордоворота, пасут. Потом они целые сутки болтаются в саду у дачи и исчезают лишь в ночь на воскресенье, когда Лоб, по всей видимости, увозит товар в Москву. Поставщики всегда путешествуют большими группами и обидеть себя по дороге не дадут.

Следовательно, деньги надо брать в ночь с пятницы на субботу. В это время на даче только хозяин и два охранника — Лоб никогда не оставался ночевать на Богучарской. Правда, по ночам вокруг дачи бродил еще черный угрюмый мастифф, которого на день запирали в сарайчике. Так что начинать, как понимал Лимон, придется с собаки…

Его томила необходимость вплотную приступать к намеченному. Понимал, что сует руку в крысиную нору. Мало было шансов разделаться с дачей в одиночку, очень мало. Лимон перебрал в уме всех приятелей и знакомых, которых можно было бы взять в дело, и всех отмел. Лимону нужен был в напарниках умный и хладнокровный циник, который не станет размышлять, можно ли наказывать преступников, совершая преступление, и насколько гуманно травить охрану, убивать собак… Циников-то вокруг хватало, но одни были неумными, другие — не хладнокровными. И, кроме простого совершенствования в цинизме, ничего другого делать не умели и не хотели. Оставалось надеяться только на себя.

Лимон снова выглянул в окно. По переулку, прижимаясь к домам, осторожно полз патрульный «мерседес». За блестящими стеклами проступали белые пятна лиц. Патрули сторожко наблюдали за молчащими домами — в трущобах не очень жаловали представителей закона и выливали иногда на машину помои. И чего технику рвут, подумал Лимон. По нашим дорогам только на танке можно прогуливаться. Ничего, рюхнутся в траншею — поумнеют.

«Мерседес» дополз почти до парадной двери дома Лимона, давно заколоченной, и остановился. Три плотных фигуры в синих комбинезонах выбрались из машины. Лимон заметил, что патрульные смотрят на его окно, и отпрянул. А после этого инстинктивного испуганного движения подумал: чего всполошился! На нем никакой вины перед законом нет. И усмехнулся — пока нет. Но тоскливое чувство опасности осталось. Вот так же, вспомнил он, было тоскливо, когда в рейды ходили. Захлопываешь люк, и начинается тоска — до первого выстрела. Потом тосковать некогда. Что-то заставило Лимона сложить карту и прилепить к задней стенке плиты. Туда же, подумав, он отправил и схему дачного участка на Богучарской.

В дверь постучали. Конечно же, троица стояла на лестнице и рожи у патрулей были каменные. Где их только откапывают, с такими рожами?

— Господин Кисляев? — спросил унтер с веревочными усами.

— Так точно! — выпучил глаза Лимон. — Добро пожаловать…

Вообще-то они и без всякого приглашения вполне свободно пожалуют. Но так хоть дверь не вышибут.

— Спасибо, — сказал унтер-офицер и сделал пальцами знак.

Один из патрулей вошел с ним в квартиру, а другой остался на лестнице.

— Проходите на кухню, — сказал Лимон. — Чайком угощу. Жара стоит просто несусветная. И это, обратите внимание, в конце августа.

Унтер внимательно посмотрел на щербатую улыбку Лимона, на руки, вытянутые по швам, и вздохнул с некоторым разочарованием:

— Тут сигнальчик на вас, господин Кисляев…

— Вполне допускаю, — согласился Лимон, — Вокруг один сброд. Работать не желают, господин унтер-офицер. Народу, если хотите знать мое мнение, лишняя грамотность во вред. Тут недавно в газете «Вестник» специально по этой проблеме статейка была. Вы ее, конечно, читали?

— Нет, как-то не пришлось, — сказал унтер. — О народной грамотности мы потом поговорим. Сначала о сигнале… Поступили сведения, что вы терроризируете соседей, стреляете из ружья. Недавно ранили некоего… Трушина. В заднюю часть тела.

— Ранил, — с готовностью доложил Лимон. — Что было, то было. А как же его, паразита, не ранить, господин унтер-офицер? Сколько раз человеческим языком говорил: Трушин, говорил, дорогой, не гадь на лестнице! А он, господин унтер-офицер, словно нарочно… Да под самую дверь норовил! Долго я его, значит, уговаривал…

— Надо было в домком сообщить, — вздохнул унтер. — Тогда мы к Трушину пришли бы, а не к вам.

— Да никогда! — закричал Лимон и стукнул себя кулаком в гулкую грудь. — Разве ж я не знаю, сколько у вас работы, как вам приходится защищать общество от всякой нечисти! А тут я со своим сигналом… И было бы о чем! Тьфу…

— Вы хоть понимаете, что нарушили закон? — спросил унтер уныло.

— Не может быть! — изумился Лимон. — Всегда закон уважал. На ружье у меня разрешение. Я не какая-нибудь шантрапа. Ружье мое, на собственные сбережения…

Он показал разрешение на дробовик, бросился в комнату и вынес ружье.

— Руки! — гаркнул молчавший до сих пор патрульный, и Лимон увидел нацеленный ему в лоб револьвер. — Руки за голову!

Лимон вскинул руки, ружье выпало и ударило прикладом унтера по голени. Тот зашипел от боли:

— Вы с ума сошли, Чекалин? А если бы он с перепугу мне в живот?.. Из двух стволов?

— Да никогда! — сказал Лимон. — Заряженным не держу, я законы знаю. Смею полюбопытствовать, господин унтер-офицер, кто сигнал состряпал? Трушин?

— Какая разница, — раздраженно сказал усатый унтер, потирая ногу.

— Большая! — живоотозвался Лимон. — Если сам Трушин настучал, то это может быть обоснованием для передачи дела в суд. Правда, не думаю, что с такой мелочью, с бытовухой, станет возжаться наш справедливый и гуманный суд. Штраф могут выписать, если все-таки до дела дойдет. В худшем случае, учитывая то, се, пятое, десятое… Мою безупречную службу и далеко не безупречное поведение Трушина… Год условно. А если сигнальчик не Трушин организовал, а его курва или благожелатель какой, то у меня и комментариев нет. Такой сигнальчик ничего не стоит, а вам одно беспокойство. Никакой совести у народа, вот что я вам скажу.

— А вы, Кисляев… большой дока!

— Конечно, — сказал Лимон. — Я с самого начала заявил, что законы знаю. Меня тут, честного человека, подонки донимают. И никому до этого дела нет. А я терплю, сигнальчики не подаю. Но стоит засветить дробью в задницу… Дробь-то, господин унтер, бекасиная! О чем шум?

— Действительно, — отмахнулся старший наряда. — Ладно, Бог с ним, с Трушиным. Наверное, господин Кисляев, вы правы. Как в определении степени провокационности поведения Трушина, так и в прогнозе относительно собственной ответственности…

Лимон насторожился — слишком грамотные патрули ему всегда казались подозрительными.

— Между нами говоря, — продолжал унтер, — этому Трушину так и надо. Сигнал, конечно, не от него пошел, большой служебной тайны не открою… И забудем об этом глупом деле, господин Кисляев. Я вас прошу впредь поосторожнее обращаться с ружьем.

— Святой истинный крест, — забормотал Лимон. — В руки не возьму без дела.

— А что мы столбом стоим? — спохватился унтер. — Грозились чайком угостить, господин Кисляев!

Старший наряда прошел на кухню, снял каску и оказался довольно молодым парнем, с темным чубчиком, с розовыми ушами. Мальчик-отличник… Только шея была толстовата для отличника. Унтер сел на табуретку, дождался, пока Лимон нацедит ему чая, и подмигнул.

— Ну, а Перевозчикова давно изволите Знать, господин Кисляев?

— Перевозчикова?

Лимон чуть не подавился чаем. Лысина у него сразу взопрела — Перевозчиков и был тот самый ростовец, которого застрелили в пивняке на. Трубной. Вот оно, значит, в чем дело… А то вокруг Трушина ходили! Нужна им его нашпигованная дробью нахальная задница…

— Вообще-то я знаю Перевозчикова с Афгана. Так, шапочное знакомство. А что случилось? Вы же, господин унтер-офицер, просто так ничего спрашивать не станете, контора у нас серьезная.

— Это верно, — согласился унтер. — Потому и интересуюсь: встречаетесь часто?

Лимон отметил про себя это «встречаетесь». Конечно, лопушка именно здесь.

— Не особенно, — ответил он, дуя в чашку. — Раза три он помогал устраиваться на Азовском побережье — там пляжи. Ну, и сам… несколько раз наведывался. Последний раз… да, зимой был. Посидели, бутылку приговорили. А потом он как-то быстро исчез. Я ему весной писал, как, мол, насчет отпуска, можно ли надеяться… Не ответил. Наверное, сел.

— А почему вы думаете, что сел? — спросил унтер.

— Потому что глупый, — засмеялся Лимон. — Вечно мечтает о большом бизнесе и вечно попадается впросак.

— Глупый, — задумчиво сказал унтер. — А вы. Кисляев, умный… С какого вас курса поперли?

— Почему поперли? — решил обидеться Лимон. — Сам ушел… С последнего курса. Понял, что романская филология — не то, на что стоит тратить жизнь.

— Да, да, — прищурился унтер. — Жизнь стоит тратить на крыс, мышей, на стрельбу по соседям, на знакомство с торговцами наркотиками…

— Как? — изумился Лимон. — С торговцами наркотиками? Не было у меня сроду таких знакомств!

— А Перевозчиков?

— Что вы говорите! — шепотом сказал Лимон. — Перевозчиков? Просто не верится… Значит, все-таки сидит. Как чувствовал! Меня, наверное, теперь будут к следователям таскать? Но я же ничего не знаю!

— Верю, — сказал унтер. — Вам я верю. Может быть, даже намекну следователю, который занимается делом вашего приятеля. Жуткий человек, доложу… У него дочь подколотая из окна выбросилась. Представляете, господин Кисляев, как он относится к своим клиентам?

Лимон изобразил полнейшее отчаяние. А унтер, глядя в окно, начал жаловаться на трудности службы, на то, что слишком много развелось всяких проходимцев, которые сбивают с пути честных людей. Далее унтер изложил свою точку зрения на проблемы преступности. Алкаши, наркоманы и даже бандиты — не самое страшное зло. Вот он был на стажировке в Америке, так там… Общество обязательно победит подобное зло, рано или поздно. Тут унтер цифирью сыпанул, сослался на пример развитых стран. Гораздо страшнее — растление умов. В России, к сожалению, немало безответственных политиканов, которые не хотят общественного прогресса, выступают против смелых решений правительства. Используя демократические институты, эти политиканы тянут народ к прошлому, к социалистической уравниловке, всеобщей нищете и торжеству бюрократии.

Второй патрульный, оставшийся стоять у двери, изредка кивал башкой и шевелил губами, повторяя слова старшего, как будто молился.

— Вы, господин Кисляев, — осушил чашку унтер, — наверное, помните из курса истории, как наш великий государь Петр Алексеевич поворачивал к новой жизни российскую телегу? Как бояре совали палки в колеса? Сейчас, уверяю, сложилась подобная ситуация. Честные и мужественные люди в правительстве стараются повернуть Россию к новому берегу, но наши бояре… Кстати, а вон они и собираются! Легки на помине.

Унтер поманил Лимона к окну и показал на проходной двор, ведущий в Последний переулок из Большого Головина. У желтого трехэтажного особняка в глубине двора сновали люди. Сходились кучками, что-то обсуждали, некоторые держали свернутые транспаранты и флаги. Даже издали было видно, что люди собираются чистые, не трущобная шантрапа.

— Вот, господин Кисляев, — сказал унтер. — Они называют себя патриотами, а между тем пальцем не пошевелят, чтобы помочь родине в тяжкую годину. Европа решила предоставить нам очередную существенную помощь, для этого и приезжает сегодня председатель Европарламента. А эти… собираются протестовать! Представляете, что о нас подумают за границей? Неблагодарные дикари… Я на вашем месте, господин Кисляев, знал бы, что делать.

— Что? — насторожился Лимон.

— Я бы, — мечтательно сказал унтер-офицер, — подошел бы к этим чистоплюям да и спросил бы: вы против помощи? Хорошо. А чем вы собираетесь помочь мне, рабочему человеку, труженику? До каких пор, мол, буду влачить… И так далее. Интересно, что они скажут?

— Мне тоже интересно, — вздохнул Лимон. — Только думаю, сначала мне по морде дадут…

— Ну, у вас тоже руки есть, — покосился унтер.

— Так их больше…

— Вот тут мы и вмешаемся. Как, Чекалин, вмешаемся?

— Обязательно, — сказал от порога патрульный. — Кучей на одного — непорядок.

— Непорядок, — согласился унтер. — А патрульные для того и нужны, чтобы следить за порядком. Без порядка любое государство развалится. Верно, господин Кисляев? Я уверен, что вы сможете достойно, корректно подискутировать с господами республиканцами. Ну, спасибо за чай. Очень вкусно…

Унтер надел каску, и патрульные вышли на лестницу. Старший наряда уже в дверь сказал:

— А со следователем, господин Кисляев, я переговорю, не сомневайтесь. Зачем тревожить честных людей…

Лимон несколько минут бесцельно слонялся по квартире. Думал. Очень уж не хотелось ему превращаться в провокатора СГБ. С другой стороны, знакомство со следователем, который, конечно же, ведет дело об убийстве Перевозчикова, тоже не вписывалось в ближайшие планы Лимона. Стоит лишь оказаться под колпаком… И тогда вся затея с дачей на Богучарской лопнет.

Он обулся в рабочие ботинки с подковками на носках, потер квасцами костяшки пальцев и вышел во двор. Патрулей уже не было. Жара окатила Лимона удушливой волной, кожа на лице сразу стянулась. Легкий западный ветер нес сладковатую вонь. Лимон перебрался по пружинящим доскам через двор и вошел в гнилой подъезд, где на стенах лохматились струпья отошедшей краски, а под лестницей ворочалась огромная слепая собака.

Жердецов открыл сразу, разглядев Лимона в замочную скважину, и сказал:

— Обижайся? Жора, не обижайся, а денег нету. Не достал. — Он покаянно опустил грязную сивую голову. Залоснившаяся майка свилась на пузе узлом.

— Подожду! — засмеялся Лимон. — Подумаешь, деньги… Товарищи должны друг друга выручать. Верно? Одевайся, сходим тут рядом… Поможешь.

— Прямо сейчас? — спросил Жердецов и покосился через плечо.

— Никуда он не пойдет! — заверещал из-за спины Жердецова высокий женский голос. — Мало ему трех лет? Товарищи… Знаем мы таких товарищей! А потом опять на отсидку, да? А я с ребенком, да?

— Уйди, — тихо попросил Жердецов. — Это ведь Жора…

— Да, это я, Валечка, — подтвердил Лимон. — Ребята попросили кирпич сгрузить — ремонт затевают. Вчетвером мы быстро. Ну, естественно, подбросят мелочишку на чаишко.

— Сейчас выйду, — сказал Жердецов, прикрывая дверь.

Лимон знал, почему Жердецов никого к себе не пускает.

Бедный безумный сын его Васька боится чужих. Как подрос, так и начал забиваться в угол. Жердецов три года в тюрьме сидел, а потом еще столько же Ваську снова к себе приучал — орал парень как резаный, едва отец приближался… Какая-то интоксикация во время беременности случилась у Валентины. А чему удивляться? Что жрали тогда, Господи, страшно вспомнить. Да и теперь чистая пища не каждому по карману. С каждым годом все больше рождается кретинов — радиация, вредные взвеси, кислотные дожди… Потому Лимон до сих пор и не женился. Не хотелось испытывать судьбу.

Пока он думал о дебилах, на лестницу вышел Жердецов — в ветхой клетчатой рубахе и парусиновых брюках.

— Кирпичей-то много? — спросил он в дверях подъезда.

Тут ему Лимон все и рассказал, умолчав, конечно, о тех причинах, по которым он решился последовать хитрому совету унтера. Вопреки его опасениям, Жердецов неожиданно воодушевился:

— Это ты хорошо придумал! Я их тоже спрошу, а чем вы мне собираетесь помочь? Моему сыну? Только митинговать мастаки!

— Не лезь никуда, — попросил Лимон. — Мне просто нужен свидетель.

В относительно чистом дворе у желтого особняка людей уже было довольно много. Лимон украдкой оглянулся, когда входил в покосившиеся, вросшие в землю чугунные воротца. Синий передок «мерседеса» патрулей выглядывал из-за полуразрушенного кирпичного забора. Лимон не слышал, как в «мерседесе» Кухарчук говорил по рации:

— Семьдесят третий? На связи семьдесят второй. У нас все готово. Блокируем со стороны Большого Головина. Вы двигаетесь со стороны Последнего. Корзину рекомендую пустить вперед. Начинаем через три минуты. Как поняли?

Лимон поставил Жердецова под старым дуплястым вязом и настрого приказал:

— Не рыпайся и никуда не отходи. Только наблюдай. Ты мне нужен живым и целым. Иначе Валентина меня достанет…

Потом он немножко потолкался в толпе, взошел на крыльцо особняка и крикнул на весь двор:

— Господа! Минуточку внимания…

Собравшиеся насторожились, разглядывая чужого. Лимон пригладил пух на лысине, откашлялся и продолжил:

— Разрешите представиться: Кисляев Георгий Федорович. Тутошний житель. Рабочий саночистки. Крыс да мышей травим… И узнал я, господа хорошие, что вы затеваете демонстрировать.

— От кого узнал, ты, труженик? — крикнули из толпы.

— Да уж… нашлись добрые люди, — развел руками Лимон. — Не по нраву, выходит, вам господин председатель всего Европейского парламента. Нехорошо, господа! Мы, рабочие, это резко не одобряем.

— У тебя не спросили! — бросил кто-то.

— Да, — согласился Лимон. — Не спросили. И совершенно напрасно. Если вы против визита, то, следовательно, и против новой правительственной программы. Может, у вас есть решение проблем, стоящих перед обществом? Сомневаюсь. Может, вы знаете, как накормить голодных и одеть раздетых? Не верю. Что у вас, господа, вообще за душой, кроме манифестов, заклинаний и тех тряпочек, которыми вы собираетесь сегодня размахивать перед носом нашего доброго гостя из Женевы? Умоляю, господа, от лица трудящихся умоляю: не стойте на дороге прогресса. Он вам отдавит ноги!

— Да это же провокатор! — с веселым любопытством крикнул сочный тенор. — Посмотрите, живой провокатор!

— Переодетый патруль, — веско сказали рядом с крыльцом. — Я его видел на Самотеке вооруженным до зубов.

— Кто сказал, что я провокатор? — загремел Лимон. — А ну, сволота, выйди, покажись рабочему!

На крыльцо неспешно поднялся коренастый молодой человек в кремовой рубашке — мышцы у него под короткими рукавами ходили, как пушечные ядра. Он встал перед Лимоном, усмехнулся и спросил:

— Сам пойдешь или за ручку?

— Ага! — закричал Лимон. — Вы не готовы спорить принципиально! Вы надеетесь только на своих опричников. Стыдитесь, господа!

Выкрикивая все это, он неуловимо перемещался в пространстве, пока молодой человек с крепкими мышцами не оказался у него за спиной. Увидев, что противник показал тыл, молодой человек расслабился и уже руку протянул, чтобы взять крикуна за шиворот. Тут Лимон и врезал ему локтем под вздох, и сразу же выбросил вверх кулак, так что молодой человек, согнувшись от страшной боли, налетел на кулак носом. Из толпы уже набегали другие крепкие молодые люди в одинаковых кремовых рубашечках. Одного Лимон свалил ударом в колено, другого — прямым в горло. Однако нападавших было многовато, и вскоре Лимон, хрипя и шатаясь, закружился по крыльцу. Двух, выкручивающих ему сзади руки, он саданул спинами о перила и на несколько секунд почти восстановил равновесие.

И тут все замерли. Со стороны Большого Головина подъехал патрульный «мерседес», и оттуда выскочили, словно чертики из коробки, трое в синем. Патрули были в полной боеготовности — жилеты, пластиковые щиты, дубинки, автоматы. Толпа хлынула в арку под домом, но и там уже синело. Потом раздался грозный рык тяжелого автомобиля, и арку закупорил металлический фургон с косой надписью: «Перевозка мебели населению».

Из толпы выбрался пожилой мужчина с брезгливыми складками вокруг породистого рта и подошел к старшему наряда:

— В чем дело, унтер-офицер?

— Это я у вас должен спросить, — осклабился Кухарчук, постукивая своим американским батоном по ребру щита. — Вот, спрашиваю: что за массовые побоища в центре столицы?

— Ну, знаете! — возмутился брезгливый. — Он сам начал драку — вот этот, лысый… Мы его впервые видим! Здесь, между прочим, штаб-квартира республиканской партии… А я — функционер Цека!

Лимон подошел поближе — в располосованной рубашке, с царапиной под глазом.

— Эх ты, — сказал он пожилому. — Функционер! Интеллигента из себя строишь! А сам, как сталинский аппаратчик, рот затыкаешь рабочему человеку…

— Разберемся, — утешил всех унтер. — Пожалуйте в фургон. Не толкаться, места хватит.

— Возмутительно! — сказал пожилой. — Скажите же, господа, этому Пришибееву, как было дело!

— Кто тут Пришибеев? — поинтересовался Кухарчук, ловко тыча батоном пожилого под ребра. — Некрасиво… Мы на службе. А вне службы Чехова тоже почитываем, Антона Павловича.

— Сатрапы! — взвизгнули в толпе. — Не подчиняйтесь, господа, это провокация!

— Боюсь, — сказал Кухарчук, — что в этот жаркий день вам придется понюхать весенней акации. Не желаете освежиться? А? Жамкин!

Из-за спины Кухарчука выдвинулся Жамкин: на дуле автомата уже навинчен баллон с «акацией», на лице — респиратор. Унтер-офицер тоже неспешно опустил на лицо черную коробку. Несостоявшиеся демонстранты понуро потянулись к арке. Двое патрульных с семьдесят третьего маршрута, встав у дверей фургона, принялись быстро заталкивать всех в машину.

— Я буду жаловаться! — побледнев, сказал пожилой.

— Ваше право, — пожал плечами Кухарчук. — Так и пожалуйтесь — мол, затеяли обычную ритуальную драчку, как водится у республиканцев, а тут вмешался наряд унтер-офицера Кухарчука. Не забудьте фамилию. Ку-хар-чук!

— Не забуду, — пообещал функционер, скрипя зубами.

— Так нам и надо… Сколько добивались деполитизации органов! Вот, добились. Деполитизировали, так что потеряли всяческий контроль…

— Реферат вы продолжите в участке, — сказал Кухарчук. — У нас среди следователей попадаются очень толковые ребята. Есть даже выпускники бывшей Академии общественных наук. А я на работе философствовать не люблю. Марш в корзину!

Когда во дворе осталось всего несколько человек, Кухарчук повернулся к Лимону и холодно спросил:

— Вам — особое приглашение?

— Я не против съездить в участок и дать правдивые показания, — усмехнулся Лимон. — Только в общей куче не поеду. Боюсь, озверевшие демагоги прикончат… Я ведь — жертва насилия, господин унтер-офицер. Вон свидетель стоит. Он видел, как рабочий человек Кисляев бесстрашно вошел в наэлектризованную толпу противников правительственного курса и так же бесстрашно спросил: с кем вы, мастера культуры?

Кухарчук оглянулся на Жердецова, привалившегося к дереву, и поманил того пальцем.

— Иди, иди, — сказал Лимон. — Господин унтер-офицер не тронет. Он человек справедливый. А где Вася с Колей? Только что были… Неужели сбежали?

— Какие еще, черт возьми, Вася с Колей — прошипел унтер.

— Приятели, — улыбнулся Лимон. — Один — так, ханыга, а другой где-то в газетках шакалит, информацию собирает о разных происшествиях. Курочка, говорит, по зернышку клюет… Да, господин унтер-офицер, совсем забыл! Хочу выразить благодарность — за то, что вытащили меня из озве-ре…

— Заткнись! — сказал багровый Кухарчук. — И пошел вон отсюда… вместе со свидетелем!

— Как прикажете, — пожал плечами Лимон. — А показания не надо давать? Может, надо где-то расписаться?

— Я сейчас… распишусь! — пообещал Кухарчук, помахивая батоном.

Лимон с Жердецовым юркнули в воротца. Через минуту они сидели у Лимона на кухне и хохотали как сумасшедшие.

— Слушай! — кричал Жердецов, хлопая Лимона по плечу.

— Ты был как бульдозер, Жора, как бульдозер, чтоб я сдох!

— Да, — потянулся Лимон, — славно размялись… Хочу только заметить, что я был как умный бульдозер, как очень умный бульдозер! Мы с тобой умыли этого таракана, этого унтеришку. Тоже мне, Штирлиц хренов…

— Он что, еврей? — удивился Жердецов.

— А-а, ну тебя! — засмеялся Лимон, протягивая приятелю измятую сторублевку. — Возьми. Валентина не поверит, что ты кирпичи бесплатно разгружал. Возьми, возьми, сахару парню купишь…

— Нет, — понурился Жердецов. — Я тебе и так три тысячи должен.

— Нашел о чем вспоминать, — отмахнулся Лимон. — Выпить хочешь? Давай выпьем за свободу духа. А унтер пускай до пенсии таскает заблеванных пьянчуг да считает демонстрантам ребра. Тоже хорошая работа — всегда на свежем воздухе.

МИРНЫЙ АТОМ

Один атом ругался матом.

И за это его исключили из молекулы.

Дочернобыльская хохма

Мария родилась в конце семидесятых, когда в моду снова вошли старые русские имена и значительно потеснили Риен, Анжел и Мариэтт. Мать-библиотекарша не смогла платить за обучение Марии в институте, к тому же еще тяжело заболела. В нищете оказался и дядя, бывший преподаватель научного коммунизма. Поэтому училась Мария за государственный счет, по окончании курса получила госконтракт на срок, равный обучению, и оказалась на Тверской атомной, что само по себе было подарком судьбы, ибо некоторые сокурсники Марии, такие же казеннокоштные студенты, поехали по контрактам в Бодайбо, на полюс холода, на Белоярскую атомную и даже на Новую Землю, где располагался последний в стране ядерный полигон, переданный военными академической науке. Мария же могла дважды в месяц наезжать в Москву, в Орехово-Борисово. Здесь, в запущенной квартире, тихо истлевала мать, а рядом с ней стойко маялся старый холостяк дядя Сергей.

До «вольной», как называла про себя Мария срок окончания контракта, оставалось менее года, но никакого радостного волнения в связи с этим Мария не испытывала. Наоборот, она все чаще с тревогой думала о будущем. В Москве у нее сохранились кое-какие знакомства, и Мария была наслышана, что устроиться в столице по специальности очень трудно, почти невозможно. Придется побегать в поисках работы. Не исключено, что потребуется помощь биржи труда. Это значит, что какое-то время надо будет жить на подачки в виде пособия по безработице, а потом тарификационная комиссия начнет регулярно понижать табельный разряд, одновременно урезая и пособие… В конце концов могут предложить неквалифицированную работу — и попробуй откажись!

Такие невеселые мысли о будущем одолевали Марию в пятницу утром, когда она стояла голая в контрольной камере после дежурства. Отражаясь в темном пластике двери, Мария, как всегда, рассматривала себя. Тело у нее было хорошее, гибкое, узкое в талии — недаром теннисом занималась. А вот груди… Никого не выкормившие груди потяжелели, опустились, сморщились у сосков, и она зябко прихватила их руками.

Мария не имела права выходить замуж до конца срока, потому что государству невыгодно было предоставлять специалисту, связанному контрактом, отпуск по беременности и родам, место в яслях, больничные листки по уходу за ребенком. Находились, конечно, нетерпеливые, которые выходили замуж, рожали, а потом каждый день вынужденного прогула продлевал срок контракта на три дня. Мужчины тоже не имели права жениться, потому что государство брало обязательство предоставлять им место лишь в общежитии одиночек.

Словом, немногие из контрактников решались на семейную жизнь. Это была тяжкая ноша — поиски частного жилья, няньки, частного педиатра… На все уходила, как правило, зарплата одного из супругов. Дорогими были дети у контрактников.

А вот после окончания срока — пожалуйста! Тут государство из недоброй мачехи сразу превращалось в заботливую маму. Заключай только новый контракт — и ты хоть на другой день можешь жениться или выходить замуж. Тебе предоставляется квартира либо оплачивается ее найм до получения собственного жилья. На свадьбу и обзаведение дается ссуда. Родился ребенок — пособие. Захотел купить дорогую машину — открывай кредит в банке. Конечно, все ссуды надо возмещать. Зато с каждым новым контрактом, с каждым годом, процент выплаты ссуд уменьшался, так что лет через десять это составляло в бюджете семьи ничтожную сумму. Кроме того, велась надбавка за выслугу, повышался табельный разряд. Человек, проработавший на одном месте всю жизнь, имел право на пенсию в размере последней зарплаты со всеми надбавками, да еще раз в год мог бесплатно отдыхать в санатории либо путешествовать по туру.

Так государство проводило политику регулирования рынка труда, так оно заботливо закрепляло кадры, которые, как говаривали классики марксизма во время оно, решали все. Подобная жесткая политика закрепления кадров существовала во всех производящих отраслях государственного хозяйства и во многих сферах услуг. Лишь творческие и научные работники, специалисты некоторых медицинских учреждений пользовались относительной свободой, заключая с работодателями краткосрочные договоры. Если приходила охота сменить службу, надо было за три месяца до окончания срока всего лишь уведомить нанимателя. Еще проще регулировались трудовые отношения в кооперативном и частном секторах, но их работники не имели права на полную пенсию.

Справедливости ради надо сказать, что в среде творческих работников царила жесточайшая конкуренция, и немало восторженных девочек, мечтавших с детства о карьере фотомодели или гувернантки в Южной Америке, актрисы в рекламных видеофильмах или ассистентки светила нетрадиционной медицины, шли после гимназии все-таки в институт нетканых материалов или космической промышленности, потому что рядовые артистки и гипнопеды жили весьма скромно, а у конвейера, где собирали модули орбитальных плавильных печей, можно было заработать и на жилье, и на машину, и на кусок хлеба с маслом.

Мечтала о сценической славе и Мария, но победило в ней рациональное, а не эмоциональное, и документы после классической гимназии она отнесла не в театральный, а в энергетический. И теперь, спустя почти десять лет, нисколько об этом не жалела.

Над дверью камеры зажглась зеленая лампочка. Значит, дежурство оператора первого блока Сергановой М. А. прошло в пределах нормы, лишних бэров она не нахватала и теперь может одеваться и наслаждаться выходными, так удачно совпавшими с концом недели. Она долго возилась в раздевалке с кроссовками, то ослабляя, то затягивая застежки. Мария недавно заметила, что после дежурства кроссовки всегда жмут в подъеме. Ноги, что ли, начали отекать? Только этого и не хватало для полного счастья!

На выходе она пробила перфокарточку, сунула ее в накопитель, показала охраннику личный жетон. Незнакомый охранник, скорее всего, из новеньких, длинным взглядом обежал бедра Марии, обтянутые тонкими брюками, и сказал:

— Бьюсь об заклад, девушка, вы не замужем…

Мария промолчала, дожидаясь, пока охранник откроет турникет. Но тот не спешил.

— Чем собираетесь заняться вечером, девушка?

— Спать с любовником! — сказала Мария и дотянулась до кнопки турникета.

Возле автостоянки ее ждал Альберт Шемякин, опершись локтями на зеленую крашеную оградку. В цветастой рубашке, в легких светлых брюках, он казался бы моложе своих сорока лет, если бы не густая, тронутая проседью борода, волнисто падавшая на грудь. Шемякин покачался на мощных локтях и улыбнулся:

— Я думал, Серганова, что тебя уже утащили на профилактику. Думал, что уже пичкают сорбентами и вкалывают радиофаг в разные места. Имей совесть!

Он взял Марию за руку и потянул к себе.

— Не надо, — попросила она, высвобождаясь. — Я после дежурства… Мятая, ненакрашенная. И потом, мне не нравится… Ну зачем ты дразнишь людей? И так сплетни…

— Пусть посплетничает народ, — усмехнулся Шемякин.

— Его понять надо, бедный наш народ. Городок маленький, развлечений никаких. А тут, значит, целое событие — половая связь начальника с подчиненной. Цирк, короче говоря. Впервые и проездом!

— Не нравишься ты мне сегодня, Берт, — сказала Мария, обходя Шемякина.

— Да я сам себе не нравлюсь, — вздохнул Шемякин. — Знаешь, какая-то безнадега… тоска. Проснулся ночью — тишина, как в могиле. Ворочался, ворочался… На балкон вышел. Темно, и в то же время с неба падает тусклый металлический свет… Наши два котла вдали белеют. И церковь рядышком. Знаешь, я впервые увидел, какая она хрупкая, церквушечка, рядом с огромными блоками. Столько лет смотрел, а поди ж ты, не видел…

— Извини, — перебила Мария. — Я так не могу… Может, сначала уедем отсюда? Стоим как на выставке… Вон идет Баранкин, шею вывернул!

— Поехали ко мне, — сказал Шемякин. — Кофе сварим.

— А жена твоя торт нарежет? — прищурилась Мария.

— Не нарежет. Вчера она без объявления причин собрала детей, взяла машину и отбыла в Тверь, к мамочке. Теперь я вольный казак, хоть и без коня. Поэтому будет очень естественно, если ты меня подвезешь.

Мария порылась в карманах, достала ключи от «хонды», молча распахнула дверцу перед Шемякиным.

— Да не переживай! — засмеялся Шемякин, уселся и положил руку Марии на колено. — Это я во всем виноват, а не ты.

— А если она не вернется? — глухо спросила Мария, трогая с места.

— Вернется, куда денется, — пожал плечами Шемякин.

— Детям скоро в школу. А потом… Мамочка, которая не может забыть свое славное педагогическое прошлое… Через день от ее лекций начинает болеть черепок. Хочется на стенку влезть и помяукать. Так что вернется моя благоверная, не сомневайся. Не в первый раз.

Мария покосилась на благодушного, уверенного в себе Шемякина. Он, развалившись на сиденье, прикуривал черную арабскую сигарету.

— Ты хочешь сказать, что уже изменял жене? — спросила Мария безразличным голосом.

— Не без этого… — помолчав, ответил Шемякин. — Мне ведь уже сорок, матушка! В мои годы люди умудряются наделать много разных глупостей.

— А кто… она была? — тихо спросила Мария.

— Женщина, кто же еще, — неохотно ответил Шемякин.

— Лаборанткой работала в нашей поликлинике.

— Красивая? — вздохнула Мария.

— Не помню, — сказал Шемякин. — А теперь останови, пожалуйста, останови!

И когда они вышли из машины возле чистой березовой рощицы на пустынной дороге, покрытой заплатами свежего асфальта, Шемякин приобнял Марию за плечи и развернул в сторону АЭС:

— Смотри…

И Мария теперь тоже словно другими глазами увидела, как парит невдалеке под еще не высоким утренним солнцем легкая звонница церкви Святой Троицы, как строго и тяжело стоят на зеленой земле два белых блока станции.

— Красиво, — задумчиво сказала Мария. — Я где-то читала, что место под церковь всегда выбирали долго, чтобы она высоко стояла, чтобы видна была издалека.

— Вот, вот, — сказал Шемякин. — Кто-то место под церковь выбирал, а кто-то рядом станцию прилепил… Так и получилось два храма. Один — Богу, другой — дьяволу!

— Все равно красиво, — упрямо сказала Мария.

— Видишь, и ты в лирику впала. А теперь давайте задумаемся, господа студенты, почему на нас синхронно накатила этакая лирическая волна? Столько лет ездили мимо… Ну, станция, ну, церковь. И вдруг — защемило сердце. Почему?

Мария посмотрела искоса на спутника и заметила, как посуровело лицо Шемякина, такое знакомое лицо.

— Ну почему? — спросила она.

— Рационального объяснения нет. Могу предложить иррациональное. Вероятно, мы улавливаем какое-то смещение в привычном, какие-то колебания почвы, воздуха. Это незаметное разуму движение вне нас порождает тревогу, обостряет чувства, задевает то, что древние называли душой. Я же говорил, что не мог ночью заснуть именно из-за беспокойства на душе. Хотя, кажется, мог бы дать объяснение без всякой мистики… Ладно. После окончания контракта ты решила остаться здесь?

Мария вздрогнула — вот еще одно проявление мистического: откуда Шемякин мог знать, о чем она совсем недавно думала? Ведь разговоров о будущем они никогда не вели. Вообще затрагивать эту тему считалось у контрактников дурным тоном.

— Не знаю, — сказала Мария. — Говорят, в Москве непросто устроиться… по нашему профилю.

— Непросто, — согласился Шемякин. — А на кой тебе Москва? Свет, что ли, клином сошелся на этом большом дурдоме?

— Зачем ты так? — обиделась Мария. — Это мой город… И твой тоже, Берт!

— Я ненавижу Москву, — сказал Шемякин, — хотя родился в ней и вырос. Она слишком легко… покоряется любому проходимцу. Она давно перестала быть городом. Это символ, и дурной символ. Я привык к нашей тихой Удомле и никогда, наверное, больше не смогу жить в Москве. Сейчас не об этом разговор. Я тебя очень прошу — уезжай, как только сможешь, и из Удомли, и из Москвы. Не верю, что не найдется работы где-нибудь за Уралом. А рекомендательное письмо напишу самое лестное. Честное слово!

— Я знаю, отчего ты хочешь, чтобы я уехала, Берт, — грустно сказала Мария, возвращаясь к машине. — Надоела… Буду словно бельмо в глазу.

— Глупая, — сказал Шемякин, давя на дороге черный окурок. — Глупая баба… Я, может, возле тебя только и свет увидел. Хочу, чтобы ты выжила! Ты должна выжить… Выйти замуж, нарожать детей…

— А что со мной может случиться?

— С тобой… С нами… Станция обречена.

Мария подумала, неуверенно улыбнулась:

— Шутишь, Берт?

— Это может случиться сегодня, завтра, через год… Но случится обязательно.

— Станция обречена… — повторила Мария медленно, словно пробуя на вкус эти слова. — Но тогда должны… погибнуть все? И Колодины, и Фомичев, и даже этот злобный Баранкин?

— Даже Баранкин, — вздохнул Шемякин, усаживаясь на свое место. — Дай слово, что уедешь отсюда сразу же, как кончится контракт!

Мария долго молчала, неотрывно глядя на дорогу. Машину она купила недавно и еще не очень уверенно чувствовала себя за рулем. Дорога по-прежнему была тиха и пустынна. Потом Мария спросила дрогнувшим голосом:

— А как же ты? Твоя семья?

— Мы тоже уедем, — сказал Шемякин. — Просто не хотел тебе говорить раньше времени, не хотел расстраивать. Перевожусь в Татарию.

— Не могу представить, — сказала Мария. — Ведь совсем недавно правительственная комиссия опять…

— Какая комиссия! — взорвался Шемякин. — Какая, к черту, правительственная комиссия! Лицемеры, бездари… Старые пердуны! Ты полагаешь, эта комиссия о станции думала, о нас с тобой, когда тут шарашилась? Нет, Серганова Мария, о тебе она не думала! Ты для комиссии — среднестатистический кадр, на которого, в случае чего, надо рассчитывать по норме радиофаг, койко-место и сумму компенсации за инвалидность! В этой комиссии половина — ядерщики, которые когда-то сами рвали у правительства деньги под дикие проекты. А половина — надутые чиновники, временщики… Если случится что, то чиновники отговорятся тем, что их ввели в заблуждение специалисты! А эти самые специалисты быстро уверят общество, что наука и прогресс требуют жертв. Все эти господа виновны и в Чернобыльской катастрофе, и в Курской! Хоть один из них лишился звания или, не дай Бог, сел в тюрьму? То-то же… В Европейской России уже негде жить, а господа академики продолжают убаюкивать общественное мнение. И под эту сладостную колыбельную мы с тобой навеки закроем глаза. Если не уедем! Уезжай, прошу тебя… Сибирь велика и пару катастроф выдержит.

Мария остановила «хонду», уронила голову на баранку. Шемякин снова закурил и молчал, выдувая горький и едкий дым в полуопущенное окно.

— У меня мама, — сказала Мария. — И дядя. Куда я с ними?

— Устроишься — вызовешь, — сказал Шемякин. — Сейчас надо просто выжить. Элементарно. Как выживают крысы или трава.

— А может, — с сомнением сказала Мария, — комиссия права, Берт? Что, если твои сведения… Или догадки? Что, если они ошибочны?

— Узнаю родимую расейскую беспечность, — вздохнул Шемякин. — Огонь уже пятки лижет, а мы все дискутируем: пожар это или не пожар? Тушить или сам потухнет?

— Тогда я не понимаю, почему ты до сих пор молчал? Знал и молчал… И собирал чемоданы!

— Не мог я с тобой откровенничать… Это теперь ты — близкий человек. А потом — не молчал! Комиссия, кстати, приезжала по моему письму. Раньше-то на наши письма никто не отвечал… Лет десять назад, когда я был молодой и глупый, связался с общественным экспертным советом — был тогда такой в Твери. Независимая группа ученых разных специальностей. Меня, правоверного ядерщика, в несколько месяцев перековали… Кстати, именно этот совет в свое время добился отмены правительственного решения о расширении станции. Если бы не эти люди… В Удомле стояло бы восемь блоков. Восемь! Так вот, эти настырные ребята из совета, остановив строительство, отослали депешу академику Валикову — мол, необходимо закрывать станцию совсем. Валиков тогда даже не ответил. А меня вызвали в первую часть и сказали: или я работаю дальше и не лезу не в свои дела, или вылетаю с работы с волчьим билетом. А я только женился, подписан новый контракт… Ну, и заткнулся. Общественный совет потихоньку разогнали. Кого — на повышение, кого — в длительную командировку… Между тем общественный совет как раз и определил предел работы станции в десять лет. Сейчас этот срок кончается. Потому и пригнали комиссию разбираться с моей кляузой, что помнят господа академики о сроке, помнят!

— А что может случиться? — спросила Мария.

— Под станцией карстовый разлом, — угрюмо бросил Шемякин. — Он постепенно растет. Когда-то, еще во время строительства, небольшую полость попытались залить бетоном, но это… словно плохая пломба в зубе. Держится какое-то время, потом вылетает. Вот представь себе: подвижка почвы. Тектонический сдвиг или грунтовые воды помогли… Что дальше? Авария на реакторе, потеря контроля.

— Ужасно, — задумчиво сказала Мария и зябко передернула плечами. — Ужасно… Но тогда надо что-то срочно делать, Берт?

— Об этом мы поговорим. Есть новые данные… Ты обратила внимание, что в последний год на обоих блоках было подозрительно много внеплановых остановок? Думала, конечно, что это связано с усилением профилактических работ, что уроки Курска не дают спать нашим начальникам? Ничего подобного! Блоки останавливали затем, чтобы здесь втихаря могли поработать сейсмологи. Еще раз подчеркиваю: экспертиза общественного совета хранится не только в моем столе, но и в самых высоких сейфах. И они помнят. Однако пуще появления сейсмологов меня убеждает в скорой и неотвратимой аварии одна невероятная деталь… Трудно поверить, понимаю, но это зафиксированный факт. Мы уже не удивляемся тарелкам. Перестали внимание обращать: летают — и пусть себе летают, раз в наши дела не лезут. Так вот, одна из больших базовых тарелок зависала на огромной, собственно говоря, на космической высоте над Курском. Года за полтора до аварии. И регулярно выходила на эту точку до самой ее катастрофы. Как на дежурство являлась. Несколько раз ее удалось заснять нашим космонавтам. А японцы в космосе едва не потеряли свой промышленный модуль именно из-за этой тарелки… Так вот, недавно базовая тарелка зависла над Удомлей. Источник сведений самый надежный.

Мария непроизвольно пригнулась к лобовому стеклу и посмотрела вверх, в тихое небо, наливающееся зноем. И ничего, кроме редких кучевых облаков да одинокого инверсионного следа, не увидела.

— Выходит… они стимулируют аварии?

— Ну, зачем так плохо думать о братьях по разуму! — усмехнулся Шемякин. — Не надо из них делать космических злодеев… Просто они обладают более чувствительной диагностической аппаратурой. И расчетчики у них толковые, по воле начальства цифирь не подчищают. Занимаются ребята рутинной исследовательской работой — наблюдают, в тетрадочку записывают, векторы вычерчивают… Не суди их строго!

— Хватит! — решительно сказала Мария, трогая машину.

— Ты должен все это доказать. И если это правда…

— Тогда — что? — грустно спросил Шемякин.

— Тогда скажешь, что нужно делать! Ты же не просто так мне открылся.

Впереди уже показался поселок энергетиков — серые пятиэтажки общежитий и девятиэтажные кирпичные башни для семейных. Современный микрорайон старой патриархальной Удомли, в которой еще не редкостью были избы, кривые заборы и палисадники с рябиной. На асфальтовых дорожках поселка желтели монетками первые палые листья берез, на клумбах полыхали астры, осенние цветы. На скамеечке перед башней, где жил Шемякин, дремал под солнцем старик, уронив на колени газету. Мария затормозила потихоньку, Чтобы не разбудить старика.

А еще через час она снова усаживалась в машину.

— Папку спрячь под сиденье, — сказал Шемякин. — Мало ли что… И не гони, умоляю! Ты сутки не спала. Может, попозже поедешь, сначала отдохнешь?

— Тогда я никуда не успею, — отмахнулась Мария. — Скажи лучше, Берт, почему ты доверился именно мне?

— А кому еще? — улыбнулся Шемякин. — Люди в группе новые, а я поехать не могу. И потом — на тебя никто не подумает…

— Потому что я тупая?

— Потому что политически пассивная. В политику не лезешь, пашешь, в теннис играешь. Любовника завела… Все как у людей.

Мария поцеловала его куда-то в бороду и включила зажигание. Дед на скамейке проснулся. Разворачиваясь, Мария помахала Шемякину, а он лишь кивнул, не вынимая рук из карманов. В общежитии она переоделась, уложила сумку, сдала коменданту серый бланк с мотивировкой отъезда и визой Шемякина, указала телефон в Москве. Проглотила две таблетки транквилизатора — часов на десять хватит… По дороге к Вышнему Волочку испробовала новый навигационный радар — недавно производство этих умных приспособлений освоили в Воронеже. Но дорога была плохая, навигатор жалел машину, и Мария его выключила. Трасса между рыжих полей и болотистого редколесья была пуста. Деревни встречали тишиной и малолюдьем — крестьяне отсюда уезжали. Лишь за мертвыми брошенными Грядами движение чуть оживилось — это к озеру Ящино ехали туристы. Кто мог — отдыхал…

После Вышнего Волочка она снова включила навигатор. Петроградское шоссе походило на буйную реку, оглушающую ревом и скрежетом. Солнце теперь било в лицо, и Мария затемнила наполовину лобовое стекло. В грохоте мощного движения она поначалу заволновалась, покрепче вцепилась в руль, но потом неуверенность прошла, и ее зеленая «хонда» поплыла по железной реке, словно железный листок. Успокоившись, привыкнув к ритму, Мария поневоле вернулась мыслями к серой пластиковой папке, которую везла под сиденьем.

В папке лежала статья, суть которой сводилась к требованию немедленной остановки Тверской АЭС и ряда аналогичных станций, излагались причины этого требования. В подкрепление позиции автора статьи в папке были компьютерные расчеты и копии трех десятков документов, часть которых носила гриф «секретно» и датировалась еще девяностыми годами прошлого столетия. Статья называлась «Атомная петля на Верхней Волге». По существу, это была бомба, способная взорвать общественное мнение, которое в очередной раз, после Курска, почти уже смогло убаюкать ядерное лобби в Государственной думе.

Какие-то тревожащие сведения о станции доходили до Марии давно — еще до работы на Тверской АЭС и до чтения статьи Шемякина. Однако эти сведения были действительно лишь «какими-то». Мария, например, знала, что первый блок станции был пущен в 1984 году. Областные власти, возликовав, ударили в колокола: ведь предполагались крупные капиталовложения под строительство новых очередей АЭС, утверждалась идея индустриализации Удомли и всего севера Тверской области. Мария еще знала, что некоторые специалисты считали неудачным выбор места строительства станции. Существовала некоторая опасность из-за карстов под станцией, маловато воды было в озерах рядом с Удомлей, и они не могли служить надежными охладителями.

В статье же рассказывалось, как общественный экспертный совет буквально на стадии пуска первой очереди АЭС сумел раскопать отрезвляющие документы, провести самостоятельное разведочное бурение и построить профиль местности в районе Удомли. Результаты бурения ошеломили. Карстообразование продолжалось. Оно затрагивало большую часть карбонового поля, на котором поставили станцию. Где-то в глубине земных пластов шла невидимая разрушительная работа — тепло недр и подпочвенная вода точили известняки и доломиты, словно кусок рафинада.

Станция могла провалиться в тартарары, причем сие инфернальное действо развернулось бы на водоразделе России, что привело бы к отравлению радиоактивнымивыбросами бассейна Волги и других рек.

Выходило, что, не учитывая геофизическую и экологическую характеристики региона, станцию закладывал дурак? Или откровенный вредитель? Отнюдь. Закладывал ее раб, бессловесный мученик науки и системы. Вельможный палец от стен Кремля тыкал в карту России: тут, дескать, будет энергогигант заложен! Потому что надо… Мученик-проектировщик, тварь бессловесная, отправлялся в место тыка, на натуру, так сказать. И нередко убеждался, что строительство энергогиганта под сенью пальца высокого московского прораба невозможно. По всем божеским и человеческим законам невозможно. Однако попробуй докажи пальцу, что он ткнул, мягко выражаясь, не туда. К тому же усердие все превозмогает — давно сказано…

Вот и начиналось… Подчистка профилей, подтасовка объемов, измышления в картине ресурсов, охмуреж местных руководителей. Усердие все превозмогает. Поднимался энергетический гигант, заваривалась в ядерных котлах дьявольская каша, заводился бессрочный часовой механизм в десятках атомных бомб, промышленность получала энергию, вояки — свой стронций для начинки ракет, а народ — большие и маленькие чернобыли.

Напомнив, как задумывалась, проектировалась и строилась Тверская атомная, автор статьи рассказывал о безответственной эксплуатации АЭС по принципу, который когда-то сформулировал одним словом легендарный оператор Самусь: дурдом… Говорилось в статье о бесчисленных внеплановых остановках оборудования, о бесполезных обращениях энергетиков в свое ведомство. Наконец, с сарказмом живописалось последнее посещение правительственной комиссии, скрывшей результаты проверки даже от персонала станции. Однако кое-что всплыло: подсчеты геофизиков показывали, что в районе Удомли образовалась глубокая карстовая воронка, и подвижка почвы — лишь вопрос времени.

«Нельзя допустить, — кончалась статья, — чтобы под самым сердцем России, на водоразделе ее главных рек, под видом энергетического гиганта продолжала работать атомная бомба с часовым механизмом».

Под Тверью застава службы безопасности движения выборочно проверяла машины. Мария уже приготовила было документы и постаралась полегкомысленнее улыбнуться, но усталый взопревший сержант, мельком глянув на лобовую наклейку с ядерным трилистником, только махнул полосатой дубинкой — проезжай!

На мосту через Волгу Мария опустила стекла, и влажный теплый ветер ворвался в машину. Хорошо бы сбежать вниз, к берегу, на рыжий откос, встать по щиколотку в воду и просто постоять, хоть несколько минут… Но Мария подавила это внезапное желание и подняла стекла. Она вдруг представила, как эта спокойная и широкая вода несет радионуклиды, как восходит над волжскими берегами невидимое беспощадное излучение.

Ее дважды останавливали — под Клином и у Зеленограда. Клинский дорожник, моложавый павиан, рыжий и безбровый, начал нахально просить телефончик, и, чтобы отвязаться, Мария назвала номер пожарной охраны АЭС пусть звонит. Зеленоградский патрульный, болезненный и хмурый, пошарил дозиметром под днищем машины и начал зудеть:

— Норма… Но вообще, барышня, машину мыть надо, и почаще. Губы-то красите! Верно? А еще в Москву собрались, и столицу… Кататься все любят, а мыть — не наша вахта… Погазуйте! Вот и дымок у вас… того… Просто не знаю, как быть.

Мария сунула ему сто рублей, и дорожник с достоинством отошел в сторону. Она резко тронула машину, ей стало стыдно, словно этот жердяй в черном комбинезоне увидел ненароком ее белье. И потому Мария заехала в Черную Грязь на мойку и только здесь немного повеселела: мойка — и в Черной Грязи! Выкупанная «хонда» посветлела, засияла ручками и стеклами и совсем резво въехала в столицу, уже накрытую сизой полуденной дымкой.

На улицах Марию поразило обилие застав дорожников, поливальных машин, передвижных клумб, а потом она увидела натянутое над дорогой белое полотнище с синими буквами: «Москва приветствует Мазовецкого!» Мария не знала, кто такой Мазовецкий, но, судя по размаху встречи, он был желанным гостем. В отличие от Марии… Там, где Петроградский проспект сливался с Волоколамским шоссе, дорожники разгоняли машины, идущие к центру, по параллельным проездам. Пришлось пробираться по Петровско-Разумовским переулкам, по Верхней Масловке и улицам Ямского Поля. Наконец она повернула на Садовое кольцо, докатила до Самотеки и поставила «хонду» на стоянку под путепроводом. Пока она делала все, как советовал Шемякин. Посидела немного в машине, готовясь к встрече с человеком, который мог, по уверению Шемякина, рвануть бумажную бомбу. Мог. И теперь оставалось надеяться, что он еще и захочет это сделать…

Самое страшное, додумала Мария мысль, не дававшую ей покоя всю дорогу, что Шемякин в общем-то сообщил ей мало нового. Каждый работник Тверской станции, от оператора до охранника, знал или догадывался, что вокруг АЭС не все чисто. Ветераны помнили выступления в печати начала девяностых годов, когда ненадолго всколыхнулась волна антиядерного движения. Что-то резкое писали в газетах и о Тверской станции. В нынешнем времени тоже хватало поводов задуматься. Для кого, например, была секретом строгая экономия воды, охлаждающей реакторы? Догадывался персонал, почему в озерах Удомли и Наволок нет рыбы, почему там никто не купается. Да что купаться — близко не подходят! Все слышали, что из Удомли уезжают, буквально бегут местные, бросая дома и участки.

Однако эти слухи и случайные сведения скользили по поверхности сознания, ибо все на станции жили и работали в замкнутых, хоть и достаточно комфортных мирках. У каждой службы даже общежития были свои, отдельные. И теннисные корты, и гаражи — у энергетиков свои, у дозиметристов свои…

Раньше, говорят, такого не было. Дружнее жили. Видно, кому-то понадобилось, чтобы люди меньше общались — ведь по одному или двум кускам смальты не представишь всей мозаики. А когда не знаешь, что тебя ждет, — и голова не болит.

Меньше всего работники станции общались с коренными жителями Удомли, да те и сами сторонились ядерщиков, словно прокаженных. Особенное отчуждение наступило после аварии в Курске. Удомляне пытались пикетировать станцию, и это вносило еще больше неразберихи во время дежурств.

И вот теперь в статье Шемякина все отрывочные сведения были суммированы, все слухи подтверждены цифрами, все догадки обращены в факты и проиллюстрированы графиками, освещены холодным светом анализа. Давно, еще студенткой, Мария как-то ездила со строительным отрядом на Алтай. Там, в горах, однажды увидела, как начинается камнепад. Сначала катится один камешек, потом другой… Они сдвигают валун, тот увлекает целую лавину щебня и праха, и вскоре весь склон гудит и курится. Все, что знала Мария, напоминало лишь камешки на осыпи. Шемякин стронул эту осыпь.

Она достала папку и вышла из машины. Одновременно с ней из такой же «хонды», только голубой и мятой, выбрался щуплый человек с резким острым лицом, в поношенной строительной куртке и полотняных рабочих брюках. Он держал под мышкой пластиковый пакет и опирался на тонкую бамбуковую палку. Что-то знакомое в лице этого человека заставило Марию обернуться. Он тоже вгляделся, помахал рукой и улыбнулся:

— Извините, мы, кажется, встречались у вашего дяди? Вы ведь племянница Сергея Ивановича? Ну, точно, на стоянке у него и встречались. И даже знакомились…

— Припоминаю, — неохотно сказала Мария. — Только забыла, как вас зовут.

— Константином! А фамилия — Зотов. Между прочим, вашего дядю сегодня видел. Бодр, здоров… нам по пути?

— Может быть, — сказала Мария. — Хочу немного прогуляться по Цветному. Подышать воздухом Москвы…

— Отравленным воздухом Москвы, — подхватил Зотов.

— Отравленным, но сладким. Могу вас немного проводить, если разрешите. К приятелю собрался.

Они вышли из-под эстакады и вскоре очутились под тополями бульвара. Чтобы отделаться от Зотова, Мария села на первую свободную скамейку и достала сигареты — она сегодня еще не курила. Зотов потоптался рядом и как-то неуверенно сказал:

— А мы с дядей вашим поругались… не на всю жизнь, но поругались. Если увидите сегодня, передайте, пожалуйста, что Зотов, мол, сожалеет.

И он похромал по красноватой гравийной дорожке, пока не затерялся в праздной толпе. Теперь Марии стало почему-то неприятно, что она так холодно обошлась с этим почти незнакомым человеком. Судя по всему, ему плохо…

— Девушка, не позволите присесть? — услышала Мария.

— О-о, мы курим… Что-нибудь вкусненькое? Не угостите?

Мария присмотрелась — на шпика не похож. Потертый московский ловелас — плоская рожа с нафабренными усами, косой пробор, стоячий воротничок с узким галстуком… Прямо с вывески парикмахерской.

— Пошел, козел! Даром не подаю, — сказала Мария нарочито противным голосом.

— Пардон… — квакнул ловелас и исчез.

А Мария докурила, прихватила покрепче папку и пошла в «Вестник», расположенный в здании концерна «Литературная газета». Мощная секретарша в мятом русском сарафане, с приплетенной к белобрысой голове золотистой косой, равнодушно сказала:

— Николай Павлович уехал. Будет не скоро.

— Ничего, — сказала Мария. — Я подожду.

И приказала себе забыть пока о маме.

Под окном возопили трубы, будто начался Судный день. Все, кто был в приемной, посмотрели вниз, на улицу. По Цветному, растянувшись цепью, шли молодые люди в белых хламидах. За плечами у них подрагивали растопыренные крылья из бумаги и перьев. Впереди колонны рычал оркестр.

— Кто это? — не сдержала удивления Мария.

— Стражи Христа, — вздохнула секретарша. — Делать им нечего… Идут Мазовецкого встречать.

— Скажите… А Мазовецкий — кто?

— А черт его знает, — зевнула секретарша. — Носятся с ним сегодня целый день… Кофейку не хотите?

— Хочу, — улыбнулась Мария.

БАРРИКАДА НА ТВЕРСКОЙ

Городской штаб СГБ в Газетном переулке (бывшая улица Огарева) хорошо подготовился к встрече высокого гостя. На гигантский дисплей в оперативном зале была крупно выведена вся трасса следования председателя Европарламента из аэропорта Шереметьево. Часть Петроградского шоссе, потом Петроградский проспект, Тверская улица и Манежная площадь. Информация поступала ежесекундно, и на дисплее можно было проследить, как перемещаются патрульные машины СГБ, дорожников и недавно созданных дружин народного ополчения.

Дорожники и ополченцы в этот день поменяли на своем транспорте опознавательные знаки, и господин Войцех Мазовецкий смог бы разглядеть на трассе лишь механизированные толпы московских обывателей, восторженными кликами, флажками и плакатиками приветствующих председателя Европарламента. А то, что эти толпы очень умело блокируют все выезды на трассу, председатель Европарламента не разглядел бы — кортежи, как правило, шли на высокой скорости.

В конце двадцатого века от кортежей было отказались и высоких гостей столицы доставляли с аэродромов в Кремль на вертолетах. Но после того, как во Внукове, едва взлетев, грохнулся по неизвестным причинам на диспетчерскую вышку вертолет с премьер-министром ЮАР, вновь вернулись к старой доброй традиции — гостя сажали в лимузин, а впереди и сзади пускали машины с охраной и мотоциклистов. На земле, оно надежней…

Генерал-лейтенант, командующий подразделениями СГБ города, послеобеденную оперативку провел, что называется, мгновенно и отпустил командиров дивизионов по своим частям. Рассусоливать было некогда: личный самолет председателя Европарламента уже заходил на посадку. Лишь командира восьмого дивизиона генерал попросил задержаться. Седой, по-спортивному подтянутый полковник подошел к генеральскому столу и почтительно замер.

Эта почтительность, по правде говоря, давалась ему с большим трудом. Когда-то они служили на равных, в одном райотделе милиции. Только нынешний полковник тогда регулярно избирался в партбюро, а нынешний генерал сумел схлопотать два партийных взыскания — за незаконные методы дознания и аморальное поведение. Впрочем, эти нюансы в партийных биографиях двух бывших коммунистов на карьере не сказались, просто генерал строил ее нахраписто, ничем не брезгуя — подсиживая начальство, устраивая мелкие и крупные пакости конкурентам. У полковника же сохранились какие-то начатки совести.

Кстати сказать, именно в СГБ, вопреки общей практике, меньше всего обращали внимание на то, что многие руководящие кадры в свое время состояли в компартии. Ведь членство в этой партии раньше было непременным, совершенно обязательным для офицеров армии, милиции и комитета госбезопасности. В душе они могли разделять или не разделять коммунистические догматы, но в любом случае обязаны были им подчиняться. Если общество, формируя правоохранительные органы, не нашло бы в их структурах места бывшим коммунистам, то в СГБ попросту некому было бы работать, и кадровый костяк нынешней службы гражданской безопасности целиком состоял из офицеров всех подсистем старого репрессивного аппарата, из специалистов сыска, правоведов, то есть профессиональных охранителей устоев. Для общества в них это и было главным — профессионализм.

— Садись, Денис Вячеславович, садись, — благодушно сказал генерал. — Твои ребята, судя по последней сводке, опять отличились?

— Так точно, Вадим Кириллович… Патрульные с семидесятого маршрута задержали подозрительного, который укрывался в переходе под Триумфальной площадью. Обнаружена самодельная пластиковая граната.

— Сволочь какая! — нахмурился генерал. — Кто таков?

— Студент филфака университета. Отец — гласный городской думы, зубной врач на Знаменке.

— Н-да… — пробормотал генерал. — Отцы из кожи вон лезут, чтобы детки, значит, образование получили, а детки… Водички не хочешь, Денис Вячеславович? День сегодня — просто на удивление жаркий.

Он наполнил из сифона с ледяной водой два стакана и, пристанывая от наслаждения, выпил свой.

— Ладно, — сказал генерал после некоторого молчания.

— Раз папаша — зубной врач, тогда все в порядке. Думаю, он сможет помочь сыну… после следствия!

И генерал рассмеялся собственной шутке, демонстрируя великолепные зубы. Полковник натужно похихикал. Тут басом квакнул сигнал срочной связи:

— Господин генерал! Докладывает дежурный по городу штабс-капитан Пахомов. Самолет только что благополучно приземлился. Телевизионщики уже ведут репортаж. Хотите взглянуть?

— Потом, штабс-капитан, потом, — буркнул генерал. — Ладно, рассказывай дальше, Денис Вячеславович.

— На семьдесят втором и семьдесят третьем маршрутах совместными усилиями нарядов ликвидирована попытка сбора республиканцев. По агентурным данным, хотели демонстрировать.

— Ого! — сказал генерал с неодобрением. — Теперь неприятностей не оберешься… У этих говнюков, у республиканцев, есть заручка в Государственной думе. Вот и пойдет писать губерния. Надеюсь, твои орлы действовали… не очень шумно?

— Напротив, — чуть прикрыл глаза полковник. — Необыкновенно деликатно. Ни одного пострадавшего. Арестовано больше полусотни человек. Очень грамотно действовал старший наряда унтер-офицер Кухарчук. Он после курсов повышения квалификации, Вадим Кириллович:.. Сегодня, думаю, выдержал главный экзамен.

— В твоем изложении, Денис Вячеславович, все очень приподнято звучит, романтично, я бы сказал. Даже пострадавших нет. А как же все-таки он их ущучил, этот малый? Республиканцы — господа серьезные, не то что возрожденцы, даже нецензурных выражений себе не позволяют. И порядок не нарушают.

— Нарушили, — развел руками полковник. — Драку затеяли.

— Драку? — удивился генерал. — Не может быть!

— Не может, — согласился полковник. — Но затеяли. И Кухарчук на законных основаниях закатал их всех в участок. Ничего, вечером выпустим. Возьмем подписку отработать по пять суток безвозмездно по муниципальной линии и выпустим. Пусть знают, что общественный порядок нарушать накладно. А в городскую думу направим частное определение по поводу деятельности республиканской партии.

Генерал помолчал, почесывая переносицу, а потом сказал:

— Молодец этот… Кухарчук. Пять кредитов премии от моего имени. Инициативу, сметку надо поощрять. Пусть люди растут.

— Слушаюсь, Вадим Кириллович, пять кредитов… Спасибо!

Снова заквакал вызов. Штабс-капитан Пахомов доложил:

— Первый пост сообщает, господин генерал: церемония встречи закончена, кортеж покинул аэродром.

— Ну и хорошо, — сказал генерал и повернулся к полковнику. — Вообще-то, Денис Вячеславович, я с тобой о сыне хотел переговорить… Понимаешь, надоела парню штабная работа, рвется к настоящему делу. И я его понимаю. Сам таким был… Я тут прикинул: у тебя же нет заместителя по спецподготовке. Нет? Вот видишь! А парень хороший, это я не как отец, а как начальник говорю, поверь… Инициативный, смелый, чемпион России по боевому пятиборью. Лучшего наставника для своих орлов не найдешь. Что скажешь, Денис Вячеславович?

А что полковник мог сказать? Он все уже решил, слушая монолог генерала.

— Буду рад помочь сыну… старого товарища, — осторожно улыбнулся полковник.

— Спасибо, брат! — сказал генерал. — Я так и думал: Денис не подведет. Сам понимаешь… Не могу парня отдать абы кому. Разговоры пойдут — жмет, мол, старая перечница, пользуется служебным положением. Начнут еще на мальчишке отыгрываться! Демократия, брат, и нас достала, никто никого не боится.

— Понимаю, Вадим, — серьезно сказал полковник. — Поэтому и расцениваю твою… просьбу как знак дружеского доверия.

— Правильно! — подхватил генерал. — Одно дело — приказать, другое — попросить. Дети — грехи отцов… Тебе со своими девками проще. Как они, растут?

— Растут, — усмехнулся полковник. — Обе замужем…

— Ну, елки! — чуть сконфузился генерал. — Действительно, растут…

Положение спас Пахомов — врубился в неловкое молчание двух старых товарищей и доложил, что кортеж приближается к Большому кольцу.

— Слушай, Денис! — оживился генерал. — Может, тяпнем по наперстку? Для тонуса? У меня «смирновская» есть. Холодненькая, сволочь!

Он было пошел к большому финскому холодильнику в углу просторного кабинета, но тут в интим опять влез штабс-капитан:

— Срочное сообщение, господин генерал! Наряд с семьдесят второго маршрута обнаружил на Тверской баррикаду!

— Что? — заорал генерал. — Какую, к черту, баррикаду?

— Даю наряд, — сказал Пахомов. — На связи начальник управления. Повторите ваше сообщение, старшой!

— На связи старший наряда унтер-офицер Кухарчук, господин генерал! — донеслось из динамика громкой связи, и полковник вцепился в подлокотники кресла. — Докладываю. В четырнадцать сорок восемь проследовал по Страстному до пересечения с Тверской, чтобы в четырнадцать пятьдесят занять позицию согласно расписанию постов, для контроля за прохождением объекта «альфа». Напротив магазина «Академкнига» обнаружил опрокинутую машину службы безопасности движения. Четыре самосвала с маркой фирмы «Шроттер-бау» уже высыпали на проезжую часть строительные блоки и железобетонные балки. Это «татры», господин генерал, большой грузоподъемности.

— Объяснения потом! — рявкнул генерал. — Короче!

— Слушаюсь… Самосвалы попытались прорваться на Большую Бронную. В этой обстановке я приказал наряду открыть огонь. Двое водителей убиты. Один самосвал загорелся, водитель арестован. Одна машина ушла.

— Почему не организовали преследование? — севшим голосом спросил генерал.

— Посчитал необходимым, господин генерал, организовать расчистку завала.

— Пахомов! — позвал генерал. — Где кортеж?

— На подходе к окружной железной дороге.

— Так… Кухарчук! Что вы сделали для расчистки?

— Снял со стройплощадки на Малой Дмитровке два панелевоза, господин генерал, автокран и бригаду монтажников. Они цепляют блоки к машинам и растаскивают их по обочине. Делают что-то вроде парапета… Просто чудо, господин генерал, что мы сегодня проезжали мимо этой стройплощадки… Вот сразу и вспомнили.

— Отставить лирику, — выдохнул генерал. — Помощь нужна?

— Какой у нас резерв времени?

— Не больше трех минут…

— Постараемся управиться сами, господин генерал.

— Постарайся, Кухарчук! — попросил генерал. — Успеешь — ты подпоручик! Понял?

— Пользуясь случаем, господин генерал, хочу высказать кое-какие соображения, если вы позволите… Можно?

— Валяй, — сказал генерал. — Не рассусоливая!

— Прошу учесть такие обстоятельства… Мы ехали на мост раньше срока. Приехали бы вовремя — самосвалы бы успели уйти. Следовательно, водители знали расписание постов. Далее. Большую Бронную блокировала только одна машина дорожников. Ее с ходу сбили и волокли аж до «Академкниги»… Разрыв в цепи примерно метров сто — ни ополченцев, ни дорожников.

— Учтем, — сказал генерал. — Торопись, Кухарчук!

И отключился. Из приемной в кабинет заглянул молодой прилизанный подполковник, адъютант:

— Господин генерал… На проводе — губернатор.

Полковник, командир восьмого дивизиона, пошел к двери, но генерал яростно замахал рукой: сиди! Видеофон на генеральском столе ожил, и потное одутловатое лицо губернатора целиком заняло экран:

— Вадим Кириллович! — тонким голосом заверещал губернатор. — Что за стрельба в центре Москвы? Да еще в такой момент, а?

— Извините, — вздохнул генерал. — Буду готов доложить минут через десять.

— Не надо! — закричал губернатор, наливаясь багрецой.

— Мне уже сам, понимаешь, сам звонил и вставлял дыню!

— Вы хотите переадресовать ее мне? — спросил генерал.

— Тебе, тебе! А то мне жмет, понял?

— Извините, — сказал генерал. — Вынужден прервать нашу беседу — важное сообщение…

И сердито выключил экран. Они с полковником, разделенные блестящей палубой стола, посидели несколько минут молча. И оба вздрогнули, когда из оперативного зала позвонил штабс-капитан Пахомов. Он доложил, что кортеж с председателем Европарламента следует точно по графику.

— Значит, успел Кухарчук, — вытер лоб генерал. — Подготовь приказ, Денис Вячеславович, о внеочередном призводстве в подпоручики. Всему наряду по десять кредитов премии. Н-да… Жаль, о сыне не договорили. Слышал, как на меня орала эта жаба? На его-то вопли наплевать… Наплевать и растереть. Меня другое заботит, Денис… Голову даю на отсечение, кто-то тщательно состроил мне козу. Кухарчук верно все усек! Представляешь, каково тут работать, когда под тебя копают? Ну ничего, суки рваные, на дно со мной пойдете…

Генерал еще что-то бормотал, уставившись в окно с бронированным стеклом, а полковник вышел и тихо прикрыл за собой громадную, обитую кожей дверь.

— Разговаривает генерал? — приятельски кивнул адъютант.

— Разговаривает, — усмехнулся полковник.

Проезжая Страстную площадь, председатель Европарламента, сухой и маленький старичок, сказал секретарю по-польски:

— Глянь, Збышек, настоящие работяги… Ну, вон там, где панелевоз и блоки кучей. Касками машут… А то казалось, что меня приветствуют одни переодетые полицейские. Значит, русские отучаются от очковтирательства и показухи! Я бывал в Москве не раз, когда работал в секретариате у Терека… Ах, как тогда умели пускать пыль в глаза эти русские! Ты, Збышек, не представляешь…

Генерал-лейтенант между тем очнулся и вызвал к себе начальника следственного отдела. Перед ним генерал поставил две задачи. Кто составлял расписание постов и график движения патрульных нарядов? Почему в оцеплении на Тверской образовался разрыв? Кроме того, генерал приказал поднять прошлогодние документы о взяточничестве подрядчиков на строительстве высотного комплекса в Замоскворечье. Если не изменяет память, в махинациях был замешан один из губернаторских чиновников по особым поручениям. Память генералу не изменяла. Он просто хотел еще раз убедиться в полноте своего досье на губернатора.

А командир восьмого дивизиона тем временем возвращался к себе в часть. У Страстной площади он приказал водителю остановиться, вышел и огляделся. Действительно, загораживая проезд на Страстной бульвар, стояло два длинных панелевоза. Рядом пофыркивал автокран. Почти все бетонные блоки и перемычки, послужившие для баррикады, уже были сложены в желтый японский грузовик с ковшеобразной платформой. Монтажники в белых касках, бросив рукавицы, перекуривали, окружив грузовик. И лишь когда полковник обошел панелевозы, он увидел за ними косо осевшую на передние колеса обгоревшую «татру». Сажа и серые клочья углекислой пены пятнали машину и асфальт. Значит, Кухарчук и тут пошевелил мозгами — вон какую ширмочку поставил… Генерал прав, погоны подпоручика он вполне заслужил.

Посреди улицы торчал фургон кримилаборатории. Старший следственной группы, знакомый майор, отдал кому-то лазерную рулетку и поспешил к полковнику.

— Любуетесь работой своих орлов, Денис Вячеславович? — ухмыльнулся майор. — Я бы им руки поотрывал… Они ведь нас чуть не оставили без материала. Два трупа! А? Как в тире, мерзавцы, работали: одного — в переносицу, другого — в висок. Один жив, но для допросов созреет через неделю, не раньше.

— Ничего, — благодушно сказал полковник. — Вам, следопытам, все на блюдечке подай — и вещдок, и преступника, желательно в браслетах… Мне известно, что одна машина прорвалась и ушла. Вот и ловите свой материал!

— Поймаем, — пообещал майор. — А вообще… Денис Вячеславович… Странная картина. Впечатление такое, что ваши ребята специально крошили этих камикадзе в «татрах».

Полковник нахмурился, и майор заспешил:

— Повторяю, это только мое впечатление. Ведь проехать по Тверской в сторону Триумфальной площади «татры» уже не могли — свалили блоки на ту сторону. По сю сторону дорогу перекрыл патруль. Нормальный человек в такой ситуации поднимает руки и сдается. Зачем же ему лепить между глаз? Причем оба застрелены из «смита», а не из автомата. То есть не торопясь работали ваши мальчики.

— Ты свои намеки, Шмаков, оставь при себе, — отрезал полковник. — Сначала попробуй встань с «мерседесом» перед «татрой», которая прет, как танк! Вот тогда я посмотрю, что будешь делать — советовать сдаваться, стрелять или штаны пачкать…

— Разберемся, — пожал плечами майор. — И если вы ручаетесь за своих…

— За своих ручаюсь!

Полковник снова сел в машину, и командирский «мерседес» с золотым орлом и мигалкой, завывая, понесся по Тверской, по Садово-Триумфальной, по Долгоруковской, бывшей Каляевской, по Палихе, пока не затормозил на Александровской площади, еще недавно именовавшейся площадью Борьбы. Здесь и располагался восьмой дивизион. Ворота его выходили на Новую Божедомку, бывшую улицу Достоевского.

Дневальный доложил, что за время отсутствия полковника… И так далее. Полковник кивнул молодому лопоухому патрулю и побежал по лестнице к себе. В прохладном коридоре на втором этаже курил у окна трубку замначопер Стовба.

— Как оперативка, Денис Вячеславович? — спросил капитан. — Собак на нас не вешали? Вроде не за что…

— Обошлось, — сказал полковник. — Сегодня было не до собак. К тому же дивизион опять отличился.

— Слышал, — покивал Стовба. — Кухарчук дал копоти на Тверской. Что удивительно — везде успевает.

— Да уж, — сказал полковник. — Генерал посулил утвердить производство в подпоручики. А всему наряду распорядился выдать по десять кредитов. Кроме того, персонально Кухарчуку еще пять кредитов за разгон республиканцев. Вот такая бухгалтерия. Сопьется Кухарчук…

— Он не пьет, — сказал Стовба. — Везет же некоторым дуракам, Денис Вячеславович…

— Ты что несешь! — повысил голос полковник. — Ребята, понимаешь, честь всего городского управления спасли, а ты…

— Я не о ребятах, — Стовба поковырял спичкой в погасшей трубке. — Я о Бешеном Диме говорю. Опять, значит, вывернулся… Вот если бы кортеж застрял у баррикады… Да если бы, не дай Бог, в него пластик бросили. Вот тогда генералу — крышка. Уже завтра командовал бы складом где-нибудь в Бутырке… А то в ней же и сидел бы.

— Ну-ка, зайди, Виктор Ильич, зайди! — сказал полковник, нервно оглядывая пустой коридор.

Он пропустил Стовбу в кабинет, крепко закрыл дверь, швырнул пилотку на стол и закричал, не сдерживаясь:

— Ты что позволяешь себе, капитан? Распустил, понимаешь, язычок… Ты слышал, чтобы я называл генерала… ну, как ты его назвал?

— Денис Вячеславович! — укоризненно перебил Стовба.

— Вот уж не ожидал… Уверен, что генерал знает о своем прозвище и даже втихаря гордится им.

— Пусть и знает… Но порядочный офицер не имеет права фамильярно отзываться о начальнике! Это расшатывает дисциплину.

— Все, не буду, — поднял руки Стовба.

— Так-то лучше… О каком пластике ты только что упомянул? Садись и рассказывай, якобинец чертов…

— Тогда уж не якобинец, а термидорианец, — усмехнулся Стовба, присаживаясь перед полковничьим столом. — А якобинец скорее наш уважаемый генерал… Виноват! Итак, о пластике. Обыкновенный пластик, Денис Вячеславович. Три кило. Нашли в проходном дворе рядом с баррикадой. Я так думаю: когда Кухарчук героически атаковал самосвалы, люди с пластиком поняли, что до машины председателя Европарламента уже добраться не смогут. Бросили взрывчатку и убежали.

— Три кило! — пробормотал полковник, с усилием потирая высокий лоб. — Хватило бы и на машину, и на весь кортеж… А почему генерал не знает о пластике? Ведь мы, по существу, были на грани катастрофы! И вообще, Виктор Ильич, откуда у вас информация?

— Начну с последнего вопроса, — сказал Стовба. — Управление по борьбе с терроризмом, УБТ, которое подчиняется непосредственно министру внутренних дел, сформировано, как вы знаете, в основном из офицеров разведки и контрразведки. Они остались без работы после роспуска регулярной армии. Я служил в армейской разведке. Естественно, у меня есть контакты с коллегами из УБТ. Генералу поступает не вся информация, которая оседает в управлении по борьбе с терроризмом. Формально это обосновано тем, что генерал командует пусть и самым крупным в стране, но все же городским управлением. УБТ ему не подчиняется. Наоборот, городское управление СГБ обязано всю информацию, связанную с терактами, поставлять в УБТ.

— Это мне известно, — угрюмо сказал полковник. — И я считаю такое положение дел ненормальным. Какой-то капитан… Про тебя говорю, Виктор Ильич! Какой-то капитан знает больше генерала… Нормально? И мне ведь про пластик выложил не по долгу службы, а… Виктор Ильич, ты, часом, не шпион УБТ в нашем дивизионе?

Стовба коротко хохотнул.

— Весело ему, — вздохнул полковник. — Знаешь, как мне надоели эти… игры! Ничего не меняется, ничему народ не учится. Когда-то прокуратура любила подчеркивать, что милиция у нее в работниках. Естественно, милиция платила прокуратуре такой же горячей любовью… А в самой милиции? Угрозыск поплевывал на обэхээсэсников, гаишники задирали нос перед чистильщиками из вытрезвителя… А КГБ клал с прибором и на всю милицию, и на прокуратуру. Сейчас вроде сложилась единая структура правоохранительных органов. Прокуратура занимается только надзором. И все равно, каждый старается повыше пописать на стенку! И пока мы в игрушки играем… Ты посмотри, как работают наши контрагенты! Валютчики, наркомафия, оружейники — в одном синдикате. Бомбилы, вымогатели — в другом. Вместе деньги отмывают, из одного котла адвокатов кормят, в складчину высоких чиновников покупают и сообща их сосут! А мы по этому кулаку бьем растопыренной пятерней… Надоело. Еще два года — и у меня полная выслуга, пенсия и огород. Пошли вы все!

— Пенсия, огород, — задумчиво повторил Стовба. — Это, конечно, хороший итог достойно прожитой жизни. Только вот еще вопрос: сумеем ли мы дожить до пенсии? Не отдадут ли наш огород кому-нибудь другому?

— Не надо! — полковник замахал руками и даже из-за стола вскочил. — Не надо пугать, Виктор Ильич! Я пуганый… Что мне помешает дожить до пенсии и вкусить плодов с огорода? Слава Богу, мы живем сейчас в стабильном обществе, в свободной стране! Сначала послужи как следует народу, а потом отдыхай, ничего не бойся… Вот так!

— Завидую вашему оптимизму, — сказал Стовба. — Жить в стране, где последние сто лет свирепствует дикий бардак, да еще оставаться оптимистом… Согласитесь, это любопытно. Вот вы тут сейчас о службе народу говорили… Объясните, Денис Вячеславович, о каком именно народе речь?

— О таком, какому присягал! Могу напомнить слова присяги, Виктор Ильич, если ты забыл: обязуюсь служить во благо народа и к чести Отечества!

— С Отечеством ясно, — сказал Стовба. — А с народом… Он ведь разный. Толстосумы с Остоженки и мафия со Сретенки — народ? Да. Крестьяне, которые огораживают поля колючей проволокой и с ружьями берегут урожай от поджогов… Вы хоть слышали о таком народе? А строительные рабочие, живущие от одного водочного талона до другого, — не народ? А полуграмотная, озлобленная уездная интеллигенция, готовая хоть сейчас бросить в любую заварушку своих Дантонов и Робеспьеров… Разве это не народ? Между прочим, даже наш генерал, Бешеный Дима, тоже часть народа, хоть я и не убежден, что лучшая часть.

— Ты, гляжу, тоже… Дантон! — сказал полковник, прищурившись. — Ладно, Виктор Ильич, колись старому сыскному волку: зачем затеял весь этот разговор? Для философских бесед у нас нет времени. Колись!

— Размышлял над вашим утренним заданием, — серьезно сказал Стовба. — Ну, по поводу надежных ребят… И знаете, Денис Вячеславович, что надумал? Давайте потихоньку проигнорируем указание генерала… Людей едва хватает для обеспечения нормального дежурства, а мы еще будем их отвлекать в спецподразделение!

— Странный совет, — бросил полковник. — Приказы выполняются, а не обсуждаются. И тем более не игнорируются.

— Но приказа нет, — заупрямился Стовба. — Есть устное распоряжение, ничем не подкрепленное.

— Нет, так будет, — сказал полковник досадливо.

— Не будет, — сказал Стовба. — Приказа не будет. Для такого приказа нужна мотивировка. Какая? Вы хорошо представляете, что затевает генерал?

— Не крути вола, Виктор Ильич! — нахмурился полковник. — Ну, что там тебе еще нашептали друзья из УБТ?

Капитан покопался спичкой в трубке и вопросительно глянул на командира дивизиона. Тот лишь отмахнулся: мол, кури, черт с тобой… Стовба закурил, отогнал широкой ладонью облачко ароматного дыма и вздохнул:

— Генерал собирается дублировать УБТ, ему в дивизионах нужны подразделения по борьбе с терроризмом. Затея выношена им лично и теперь реализуется без санкции министра внутренних дел.

— Зачем? — удивился полковник. — Как говаривали во времена моей молодости: на хрена попу гармонь?

— Вот, вот, — усмехнулся Стовба. — Гармонь… Формально генерал, правда, заручился поддержкой в думской комиссии по соблюдению законности. На тот случай, если министр ему за самодеятельность захочет вставить фитиль.

— И все-таки, зачем гармонь?

— Для дураков такая отмазка: столичная СГБ перестраивает свою структуру, использует внутренние резервы, делает решительный шаг в обуздании преступности.

— Внутренние резервы… — задумчиво повторил полковник. — Так, это для дураков. А для умных?

— Спецподразделения нужны генералу для выполнения деликатных поручений в области политического сыска. Ему нужна собственная гвардия. Дима вообразил, вероятно, что он — маленький Берия. А может, и не маленький. Но это мы уже проходили в середине прошлого века и знаем, чем все кончилось.

— Чудовищные, голословные обвинения! — резко сказал полковник. — Я тебе, Виктор Ильич, не верю. По одной причине: если генералу нужна, как ты говоришь, гвардия, то зачем же он распыляет ее по небольшим подразделениям?

— Для создания отдельной части нужна санкция министра, — объяснил Стовба. А этого Дима не хочет… Кроме того, он боится, что такая часть не будет передана в его подчинение.

— И все же, как генерал сможет использовать спецподразделение нашего дивизиона, если оно станет подчиняться непосредственно мне? Значит, как говорится, надо и меня в долю брать?

— Вовсе не обязательно, — сказал Стовба устало. — Для командования спецподразделениями генерал и придумал этот финт с введением должности заместителя командира дивизиона по спецподготовке. И на такую должность он везде будет ставить своих мальчиков.

Полковник вспомнил недавний разговор о сыне генерала, нахмурился и пощелкал тумблерами на пульте связи. С экрана видеофона на него посмотрел старый милицейский товарищ, однокашник по академии МВД, командир шестого дивизиона.

— Соскучился, Денис Вячеславович? — спросил командир шестого. — Только виделись у генерала… Да не мнись, до селекторной совещаловки с нарядами у меня есть еще полчаса. Что-нибудь срочное?

— Я, собственно, хотел спросить… Ты думаешь выполнять приказ об изменениях в штатном расписании на второе полугодие? Ну, касательно заместителя по спецподготовке? Никого еще не подыскал?

— Мне такой заместитель нужен, как зайцу стоп-сигнал, — вздохнул командир шестого дивизиона. — Лучше бы подумали о заместителе по быту! Патрули по семейным общагам толкутся, второй год не могу ремонт в дивизионе сделать… А тут, значит, зам по спецухе! Ну, прислали юношу, накачанного как бегемот. Служил начальником штабного стрельбища. А тебе тоже прислали?

— Пока нет, — сказал командир восьмого. — Но пообещали… Не знаешь, одного тебя обласкали или и других не обидели?

— Знаю, в третий дивизион тоже какого-то мальчишку из штаба бросили. И скажи ты, Денис, все секреты, секреты у этих пацанов! Мой сразу потребовал отдельное место в казарме для своих орлов, ружейную комнату и свободный график работы. Я было начал выступать, но мой мальчик пожаловался Степичеву, и тот долго и нудно полоскал мне мозги. Ну, Степичева ты знаешь!

Полковник уныло кивнул — Степичева, первого заместителя начальника управления СГБ, феноменального зануду и дурака, он знал слишком хорошо.

— Ничего! — подмигнул командир шестого дивизиона. — Пережили блокаду Европейского союза, переживем и наших заместителей по спецухе. Я своего постараюсь в командировку закатать. На годик! Куда-нибудь в Колумбию. Пусть учится бороться с мафией, раз приспичило УБТ изображать!

И он, довольный, засмеялся.

— Ну, спасибо за ориентировку, — сказал командир восьмого. — Теперь и я знаю, как лучше распорядиться ценными кадрами…

Полковник выключил видеофон и сказал Стовбе:

— Заня-атно! Так в плохих романах начинаются военные перевороты…

— У нас переворот не пройдет, — сказал капитан. — А маленький Берия выскочит… Генерал собирает компромат на ведущих политиков. Насколько мне известно, губернатор дорого бы дал, чтобы заглянуть в свое досье, которое сложил Бешеный. А там наш Дима и до министра доберется, если уже не добрался… С чего бы он так осмелел, а? И до премьера доберется! Все люди, все человеки, все не без греха. Н-да..! А когда грехи уложены в папочку и прошиты суровыми нитками… Можно идти к тому же премьеру и ненавязчиво просить о чем угодно!

— О чем, например? — подался вперед полковник.

— Например, о том, что не худо бы отдать, допустим, министерство финансов Петрову, а не Иванову. Иванова же, чтобы под ногами не путался, не вонял и не кричал о несправедливости и кознях, не худо бы отдать под суд. За взятки, скажем… И не просто под суд, а под трибунал — сообразуясь с интересами безопасности. Вот, мол, и папочка на Иванова. И премьер согласится на трибунал. Во-первых, Иванов в открытом суде может заложить соратников, во-вторых, где гарантия, что у генерала в другой руке нет папочки на премьера… И в результате нужный человек будет сидеть в министерстве финансов, а ненужный — на берегу пролива Донга.

— Ну и фантазия у тебя, Виктор Ильич! — покрутил головой полковник. — Тебе бы читать курс феодальной интриги…

— Эх, Денис Вячеславович… Вы, наверное, в газеты не заглядываете! На прошлой неделе именно по такому нехитрому сценарию спецслужбы завалили в Румынии кабинет министров. Шесть человек предстали перед трибуналом. Хорошо, если дело кончится только сроками…

— Господи, Виктор Ильич! То же — Румыния… У них что ни месяц — новое правительство.

— И у нас так будет, — меланхолично сказал Стовба. — Будет, если дать волю Бешеному.

— Однако не понимаю, — не сдавался полковник, — компромат компроматом, а зачем спецподразделения?

— Чтобы наполнить любую папочку, одних подозрений мало. У кого-то надо взять показания. А у кого-то выжать. А еще кого-то заткнуть, если его показания не будут вязаться с концепцией папочки. Неужели не ясно?

Они долго молчали, рассеянно глядя перед собой. Полковник развинчивал и свинчивал ручку сувенирного кинжала — память о намибийской полицейской делегации, — а Стовба грыз трубку. Наконец командир дивизиона поднял голову и медленно сказал:

— Вероятно, Виктор Ильич, ты прав во многих своих выводах. Во многих… Понимаю, у тебя своя игра. Но под твою дудку я плясать не намерен. И под дудку генерала, замечу, тоже! Я буду и дальше работать, исходя из статуса службы гражданской безопасности. Политический террор — не наше дело.

— Да? — живо откликнулся Стовба. — А чем сегодня занимался Кухарчук? Если точно квалифицировать его действия на сходке республиканцев, то он был организатором политической провокации. Подговорил какого-то дурака, тот затеял драку, а Кухарчук — тут как тут… Вспомните также, как вы сегодня на разводе накачивали патрульных! Ни слова о политике, да?

Полковник побагровел и повертел головой, словно ворот форменной рубашки стал ему тесен. А Стовба безжалостно рубил:

— Помните, Денис Вячеславович, какая кампания против КГБ поднялась в свое время? Вы тоже хотите оказаться под микроскопом какого-нибудь общественного расследователя лет через пять?

— Плевал я в ваш микроскоп! — вдруг взвился полковник.

— И плевал я на твои выкладки, Виктор Ильич! Ни хрена ты не соображаешь в аппаратных играх… Димы он испугался! Генерал — просто садист и дурак. За ним кто-то стоит, убежден. Кто? Не знаешь… Вот узнаешь — приходи, поговорим дальше. А пока я пальцем не пошевелю, чтобы помешать генералу. У меня одна жизнь, и я уже падал. Это очень больно, уверяю… Кроме того, я не знаю, кто стоит за тобой, Виктор Ильич! А если такой же Дима, только не рыжий, а черный?

— За мной стоят те, кто не хочет, чтобы Россия с помощью СГБ превращалась в полицейское государство.

— Это все слова, — устало сказал полковник. — Настоятельно прошу в самый короткий срок выполнить указание генерала о подборе людей. Ясно? Свободен, капитан. И еще…

Если узнаю,что ты шуруешь за моей спиной, — пойдешь под арест!

В это же самое время потные и грязные патрульные из наряда унтер-офицера Кухарчука медленно ехали по Уланскому переулку.

— Все руки ободрал, — показывал напарникам огромные красные клешни Жамкин. — Я ведь до службы строительное училище закончил. Каменщиком был… Вот так же день пошваркаешь кирпичи или блоки, хоть и в верхонках… Руки саднит.

— Что такое верхонки? — повернулся на переднем сиденье Кухарчук, такой же потный и грязный, как и Жамкин с Чекалиным.

— Рукавицы, — объяснил Жамкин. — А то я уж и забыл, как он дерет — бетон. Как терка.

— Ничего! — шлепнул Жамкина по плечу Кухарчук. — Руки заживут. Ты можешь собой гордиться!

— А я могу гордиться? — засмеялся водитель Дойников.

— Если бы не моя реакция, нас «татра» просто расплющила бы! Ей-Богу, в лепешку! Бр-р-р…

— Все молодцы, — подвел итоги Кухарчук. — Ты, Дойников, как Бог вертел машину, а Жамкин как Бог убирал блоки. А Чекалин стрелял как Бог. Правда, чересчур торопливо. Мог бы оставить следствие без подследственных. Шутка!

— Что с ним будет? — спросил Чекалин. — Ну, с шофером, который остался?

— Разберутся, — пожал плечами Кухарчук. — Лет десять за теракт воткнут. А жрать-то хочется, братцы! Ведь уже четвертый час. И умыться не мешало бы. С меня просто течет.

— Я на эти тюбики глядеть не могу, — буркнул Жамкин, вынимая из холодильника в спинке кресла тубы с обедом. — Опять куриный бульончик, котлеты и гречка. Как в детском садике! Эту суку, что рацион составляет, заставить бы каждую смену давиться холодными котлетами!

— Может, старшой, натурального чего перехватим? — спросил Чекалин. — Вроде заслужили сегодня…

Кухарчук задумался. Дойников, заметив колебания унтера, поддержал Чекалина:

— А что, старшой, нормальная мысль! На Сухаревке у меня есть знакомый копер, армяшка. Шашлыки — пальчики оближешь!

— Нехорошо, Дойников, — сухо сказал Кухарчук. — Армяшка… А меня как назовешь? Хохляшка? Вот в Калифорнии… Попробовал бы ты вякнуть там что-нибудь насчет армяшки. Или негра…

— Да ладно, — отмахнулся Дойников. — У нас не Калифорния. Ты все эти повизгивания про равноправие наций газетам оставь. Лучше ответь, старшой, на вопрос: почему это в патрулях остались одни русские да хохлы? Когда я служить начинал, и татары были, и те же армяне, и даже грека одного знал. А теперь…

— Ты, Дойников, не возрожденец? — задумчиво спросил Кухарчук.

— Я многоженец, — отрезал Дойников. — Есть и такая партия.

Кто знает, чем бы окончился этот разговор на темы межнациональных отношений и партийной принадлежности… К счастью, Дойников уже тормозил у сквера на Сухаревской площади. За сквером, во дворе дома, торчал веселый вагончик на скородельном кирпичном постаменте, а по вагончику вились наискосок красные буквы: «Шашлыки Акопяна. Кто не едал — Москвы не видал!» Черноусый малый, на бегу размахивая белым колпаком, резво мчался к машине:

— Какая честь, какая реклама! Прошу покушать, господа, окажите сладкую милость!

— Идите, идите, — сказал Дойников напарникам. — Он действительно без ума от радости. Если у него патрули пообедают, то рэки не скоро заглянут. Эй, Ашот, я выйти не могу — служба, сам видишь. Скажи мальчику, пусть притащит четыре палочки, лаваш и мокрое полотенце.

— Момент! — сказал Ашот и снова взмахнул колпаком.

— Прошу, дорогие господа…

— Уговорил, — сказал Кухарчук. — А ты, Дойников, включи уоки-токи на всякий случай.

И пошли патрульные за вагончик, где с наслаждением умылись и сели за хлипким белым столиком в тени старых рябин-черноплодок, неподалеку от вентиляторных шахт метростанции. Справа возносились крутые шеломы церкви Троицы-в-Листах и светили на солнце самоварным золотом. А через дорогу, в центре Сухаревской площади, задумчиво стоял бронзовый Петр Аркадьевич Столыпин, уронив тяжелые руки на сложенную землемерную сажень. Кухарчук помнил надпись на металлической ленте, врубленной в гранитный цоколь: «Нетерпеливому подвижнику — терпеливая Россия». И еще Кухарчук, в отличие от своих напарников, хорошо понимал многозначительность того факта, что памятник вдохновителю земельной реформы поставили не где-нибудь, а в центре бывшей Колхозной площади…

Жара, мягкая ватная жара обнимала Москву. Колесом кружилось железное Садовое кольцо. Как хорошо было сидеть в тени, за белым столиком, расслабленно откинувшись на упругий, чуть шевелящийся под ветром рябиновый ствол!

Правда, долго ловить кайф не пришлось — набежал шустрый мальчик в галошах на босу ногу, натащил в картонных тарелочках горы шкворчащих шашлыков, политых жгучим красным соусом и посыпанных резаной зеленью. Лаваши были еще теплыми и источали запах свежего хлеба — вечный добрый запах. Потом мальчик приволок огромный, запотевший в холодильнике стеклянный кувшин с гранатовым морсом! Да, что ни говори, а оставались еще в Москве уютные места…

Согнули патрули бычьи шеи над гофрированными тарелочками и дружно вцепились молодыми зубами в горячее нежное мясо по триста рублей за порцию. Истово ели, не спеша, не обращая внимания на сладковатую вонь отравленного ветра, на грохот и мельтешение Садового кольца. Поработали мужики… Заслужили.

ПОСЛЕДНЯЯ БОМБА СТАРИКА

В одиннадцатом нумере Гриша Шестов обнаружил кроме Рыбникова еще две знакомые личности.

Деликатно глодал куриную ножку наемный шакал пера, скандально знаменитый фельетонист Панин, отзывавшийся на кличку Паня, а рядом с ним кромсал мясо огромными кусками и заглатывал его, словно не жуя, некий Иванцов, «свободный редактор свободной газеты», как он гордо представлялся, в прошлом — крайний правый нападающий российской сборной по футболу.

Шестов поприветствовал компанию, после чего ему была налита объемистая рюмка «смирновки» и пододвинуто блюдо с закусками.

— Будем есть и слушать, — сказал Рыбников.

Он присоединил к крошечному диктофону, который принес Шестов, распределительную панельку с наушниками и переписывающим устройством. Гриша принялся выпивать и закусывать, усмехаясь про себя, — второй раз обедает на шармачка. За столом царила тишина, только звякала изредка посуда да булькала «смирновская». Гриша думал: что могло собрать этих типов за один стол?

Читая «свободную газету» Иванцова, именуемую «Глас», Шестов никак не мог освободиться от ощущения, что Иванцов и в журналистике оставался в прежнем спортивном амплуа крайнего правого нападающего. Особой популярностью у московских обывателей пользовалась колонка в газете Иванцова «По слухам и на самом деле». Ее содержание могло быть, например, таким:

«По слухам, купец первой гильдии, гласный городской думы С. Никифоров купил имение в Нижегородской области на взятку, полученную от руководства возрожденческой партии. На самом деле имение куплено в Новгородской области на две взятки — от руководителя русско-финского смешанного предприятия Д. Руйтеля и председателя кадетской фракции в Государственной думе С. Слабакевича. Редакция выясняет, какого рода услуги гласного городской думы оплачены так высоко. Попутно выясняется также, на каком основании бездарному мелочному торговцу Никифорову, известному на Рогожском рынке под кличкой Сема Рваный, выдан патент на высокое и обязывающее звание купца первой гильдии. Раньше — Минин и Третьяков, нынче — Сема Рваный! С чем и поздравляем вас, господа…»

Естественно, Сема Рваный, прочитав в «Гласе» такую заметку, немедленно зверел и начинал лелеять темные желания. В результате с «Гласом» что-нибудь случалось — били окна, поджигали типографию, учиняли членовредительство «свободному редактору», перекупали под носом бумагу, сманивали наборщиков, вызывали в суд и так далее. Но Иванцов, отлежавшись в больнице, закупив бумагу по бешеным ценам черного рынка, заплатив наборщикам царские сверхурочные, отбрехавшись в суде, подписывал свежий номер «Гласа». На первой полосе аршинными буквами тискалось «Предуведомление редактора», в котором живописалась очередная стычка с противниками гласности и ненароком упоминалось о повышении вдвое розничной цены газеты. Гласному городской думы первогильдийному купцу Семе Рваному это предуведомление популярности у избирателей не прибавляло. А на «Глас» они все равно раскошеливались, тем более что под сагой Иванцова шел анонс: «Читайте в номере: саморазоблачение государственного чиновника, продавшегося мафии!»

Фельетонист Панин, он же Паня, начинал как широко образованный литературный критик. В период расцвета так называемого плюрализма умудрился стать депутатом Моссовета и даже редактором литературного еженедельника, ибо в тот период широко образованных людей не хватало. Их вообще-то не хватало в любые периоды славной отечественной истории, но именно в эпоху расцвета плюрализма не хватало удручающе. Может быть, именно потому плюрализм и не состоялся как новая форма общественного сознания.

Образованный Паня выродился в желчного и язвительного критикана, которому было все равно, о ком и о чем писать, — лишь бы поточить дряхлеющие зубы, особенно если за это прилично заплатят. Чем старше становился Паня, тем острее становился не только его профиль, похожий на садовый нож, но и обширный ум. Не мог наждак алкоголя затупить Панины извилины. Видеть фельетониста в числе своих авторов мечтали многие редакторы, но Панин был капризен, никакой правки, даже конъюнктурной, не терпел.

Чем больше сейчас вслушивался Панин в запись переговоров главного редактора «Вестника» с британско-ненецким десантом, тем острее блестели его глаза. Любил Паня скандалы, грешный человек, любил… Иванцов же недоуменно поглядывал на Рыбникова и лишь пожимал широкими плечами спортсмена.

Наконец Рыбников остановил диктофон и спросил:

— Паня, тебе все ясно?

— Еще бы! — растянул узкие синие губы фельетонист. — Срок и объем, благодетель?

— Завтра, ровно колонка, — бросил Рыбников. — А тебе, душа моя Иванцов, ясно, что нужно делать?

— Догадываюсь, — вздохнул Иванцов. — Но боюсь, Николай Павлович, боюсь… Шутка сказать — министерство информации! Родное, грубо говоря, министерство. Оно в будущем году может продлить лицензию на газету, а может и не продлить.

— До следующего года дожить надо, трусишка, — резонно заметил Рыбников. — А доживем — может статься, что лицензию на газету в этом министерстве я тебе выдавать буду, Иванцов, я!

Гриша покосился на Рыбникова и понял: серьезно говорит… А тот, заметив взгляд Шестова, вдруг словно вспомнил о Грише:

— На нашем совещании, господа, присутствует посторонний Движению человек. Однако я за него ручаюсь. Господин Шестов по моим поручениям уже немало сделал для общего блага. Думаю, он будет полезен нам и в дальнейшем. Поскольку в ходе совещания я намерен дать ему еще одно деликатное задание, то полагаю, он может остаться.

— Вообще-то, — замялся Гриша, — если у вас тут секреты…

— Не бойся, — сказал Панин. — Резать мы никого не собираемся. Оставайся, чего уж там…

— Продолжаем, — постучал вилкой по рюмке Рыбников.

— Иванцов! В очередном номере помести, брат, такую пулю: мол, по слухам, наш уважаемый еженедельник идет с торгов.

Мол, за право владеть «Вестником» борется не то швейцарская издательская компания с австрийской, не то французская с норвежской. Пусть читатель раскроет рот. А в следующем номере пойдет комментарий Панина. Никаких австрийцев и французов — газету на корню покупают англичане! Совесть России идет с молотка. И так далее. Со слезой и тонким воплем. Чтобы у читателя сложилось ощущение, будто с него стащили последние штаны. А в конце, Паня, удивись до соплей: куда же смотрит министерство информации, мать его так, русские ли там люди заседают?

— Неплохо, неплохо, — пробормотал Панин, щедро подливая в свою рюмку. — Нажму на совесть нации, обращусь к провинции. Она всегда была жалостливая, провинция-то, и к совести чутка. А потом что?

Рыбников улыбнулся:

— А потом мы сами в редакционной статье опровергнем слухи и домыслы, раздуваемые «Гласом» с помощью известного и уважаемого фельетониста Панина. Никаких торгов и молотков — тихо и мирно передаем половину пая друзьям из Великобритании, надеемся на творческое товарищество, расширение базы и прочее. Хотя, конечно, нам непонятно, почему учредители уступили инициативу министерству информации — издание прибыльное, со своим лицом. Вот в эту последнюю фразу ты, Паня, и вцепишься, как бульдог. Отольешь в «Гласе» новую сенсацию: мол, редакция «Вестника» посмела упрекнуть меня в некомпетентности и раздувании слухов, чем задела профессиональную честь. И так далее. Вынужден, мол, просто вынужден опубликовать для сведения господ читателей часть дословной записи совещания у главного редактора «Вестника», где старому мастеру пера выворачивали руки, обговаривая поистине грабительские условия передачи пая. И добавишь, что готов в любом суде предъявить запись совещания полностью, хотя сразу отказываешься называть источник информации. И очень тонко намекнешь, повторяю, очень тонко, чтобы это смогли понять лишь очень умные люди, что информация к тебе пришла из учредительских кругов. Вот тогда пусть наш общий друг Наумчик Малкин повертится! Облизаться ему будет сложно.

Гриша перестал есть от изумления и головой повертел. Рыбников похлопал Шестова по плечу:

— С волками жить — по-волчьи выть, Григорий. Учись пока… И запомни, ты теперь крепко повязан с нашим маленьким комплотом. Мотай на ус и молчи. А то у нас длинные руки!

Он выкатил глаза и страшно зарычал. В дверь мгновенно заглянул половой. Рыбников захохотал и отмахнулся:

— Гуляй, Аркаша… Шутим. Да скажи Петровичу, пусть телятину подают.

— Неплохо, неплохо. — Панин закончил стенографировать в маленьком блокноте задание Рыбникова — по старинке работал, не доверял всяким звукозаписывающим устройствам. — Ну-с, а как мы будем заканчивать сию комедию? В драме важен финал!

— «Глас» напечатает короткую заметку: в министерстве информации, по слухам, начато разбирательство дела «Вестника». В то же время в «Русском инвалиде» появится обширная статья об усилении контроля иностранных издательств и агенств над свободной печатью России. Сам напишу. Там же опубликуем в подбор запрос депутата Государственной думы. Доколе, мол, министерство информации будет отмалчиваться в деле «Вестника»? И пока министерство, скрипя зубами, станет сочинять ответ «Русскому инвалиду», ты, Иванцов, опять выстрелишь: напечатаешь письмо читателя из провинции с требованием к учредителям «Вестника» отказаться от передачи пая. Найдешь три письма — печатай три. Мысль должна быть ясна: мы, читатели, как один, грудью встанем, соберем по подписке средства и сами выкупим пай.

— Почти гениально, — сказал Панин. — Предлагаю выпить за несомненный успех твоей авантюры, Николай Павлович.

Рыбников помолчал, нахмурясь, и сказал:

— Это не авантюра, Паня. И не моя. План разработан в деталях умными людьми. Наше дело — исполнять. Ты понял? Исполнять!

— Сделаем, — заверил Панин. — Хочу примкнуть к умным людям и предложить еще одну деталь в план… В самом ближайшем номере «Вестника» надо напечатать бомбу. Надо выдать такую статью, в которой затрагивались бы интересы всех и каждого на национальном уровне. Чтобы о «Вестнике» неделю говорили везде — в коридоре министерства и в вокзальном сортире! Тогда будет понятно, почему началась кампания в защиту «Вестника».

— Хорошая деталь, — согласился Рыбников. — Только где ее взять, бомбу-то?

Именно в этот момент на Тверской улице раздался рев тяжелых машин и непонятный грохот. Участники комплота бросились к окну нумера. Внизу, на Тверской, метались, разворачиваясь, грузовики-«татры». Над сброшенными железобетонными блоками и перемычками еще вилась белесая пыль. Наперерез «татрам» со Страстной площади вдруг выскочил патрульный «мерседес», завилял, уклоняясь от столкновений. Из «мерседеса» выпрыгнул верзила в синем комбинезоне и стал навскидку палить из револьвера по машинам. Коротко рявкнул автомат. Одна из «татр» задымила и вспыхнула. Другая, сминая газон, вырвалась на Тверской бульвар. Патруль с огнетушителем побежал к полыхающей машине.

— Не соскучишься, — протянул Рыбников. — Держу пари — это нашего высокого гостя поджидали тут с каменюками!

Он открыл дверь и крикнул в коридор:

— Семенов! Что за стрельба?

Притопал плотный человек с низким лбом, в застегнутом на все пуговицы мешковатом костюме и с израильским автоматом:

— Не могу знать, господин сотник! Как раз выясняю…

Рыбников посмотрел на автомат, потом на низкий лоб Семенова и сказал с вежливой брезгливостью:

— Спрячь балалайку… Свободен!

Гриша, несколько озадаченный видом Семенова и его странным обращением к Рыбникову, очнулся от короткого столбняка и сорвался с места, щелкая замками кейса. Диктофон, как назло, оказался под кучей разного барахла.

— Куда? — удивился Рыбников.

— Патрульных расспрошу! В номер можно успеть…

— Охолонь, — посоветовал Рыбников, ловя Гришу за полу курточки. — Ты же давно не репортер скандальной хроники. Ностальгия, что ли? А патрулями займется Иванцов. Это его хлеб. Иди, иди, Иванцов!

Пока «свободный редактор свободной газеты» выбрался на улицу, «мерседес» патрулей успел укатить. Иванцов все же сделал миниатюрной японской камерой несколько панорамных снимков баррикады, посмотрел на Рыбникова в окне нумера и исчез.

— Пожалуй, я тоже пойду, — поднялся Панин. — Не люблю сидеть возле горящей печки — можно задницу обжечь… А колонночку завтра же Иванцову поднесу.

Когда Гриша с Рыбниковым остались наедине за большим столом с белоснежной скатертью, первый заместитель главного редактора сухо бросил:

— Ну, Григорий, какие вопросы снедают? Вижу, снедают…

— Собственно… — помялся Шестов. — Вопрос пока один. Что такое сотник?

— Чин в казачьем войске, приравненный к чину поручика, — равнодушно ответил Рыбников, роясь в коробке с черными иракскими сигаретами. — Между прочим, знаешь, почему я не пустил тебя к патрулям? Не догадываешься?

— Где уж нам уж, — вздохнул Шестов.

— Импульсивность — детская болезнь, Григорий. А ты давно не юноша. Думать надо! Тут баррикада со стрельбой, а тут — репортаж корреспондента «Вестника». Интервью из первых уст! Только круглый дурак, прочитав твой материал, не задумается: каким образом корреспондент «Вестника» оказался так оперативно на месте события? Ах, водочку рядом пил… А поближе к редакции что — не наливали?

— Осознал, — поморщился Гриша. — Хотя, на мой взгляд, круглым дураком окажется именно тот… кто предположит умысел… участие «Вестника» в каком-то заговоре.

— Мы и так под колпаком, — нахмурился Рыбников. — Дело с передачей пая пахнет скандалом. И мы не можем в такой момент привлекать к себе внимание общественности двусмысленной оперативностью наших репортеров.

— Убедил, — отмахнулся Гриша. — Мало того, почти заставил забыть о моем вопросе. Значит, Николай Павлович, ты всего-навсего поручик? Что-то не верится. Или все же сотник? Тогда какого войска?

— В нашем Движении, — сказал Рыбников, легонько выпуская дым, — чин сотника соответствует полковничьему. Как полковник я тебя больше устраиваю?

— Больше, — согласился Гриша. — В вашем, значит, Движении. Так и надо произносить — с большой буквы? А как оно называется, если не секрет?

— Оно называется Движением ревнителей старины. О нем, конечно, ты читал или слышал. Организация официально зарегистрирована, представлена в Госдуме и даже в Президентском совете.

— Представляю, что могут насоветовать президенту любители старины…

— Ревнители, дружок, ревнители! А любители — они и есть любители… У нас же — народ серьезный, плохого не посоветует.

— Странно, — улыбнулся Шестов. — Никогда бы не подумал, что историческое общество может заниматься современной политической борьбой. Кроме всего прочего, я сейчас открыл, что ваше Движение строится как военное формирование. Или не так? Странно…

— Что ж тут странного? — спросил Рыбников с легким раздражением. — Любая партия, если хочет чего-то добиться, должна крепиться спайкой, дисциплиной, подчиненностью рядовых членов руководителям. Демократический централизм, не нами выдумано.

— Я о другом… Всегда считал, что в ассоциациях, вроде левого Союза любителей словесности или вашего Движения ревнителей старины, заседают ветхие, траченные молью старички и старушки. Они за чаем с баранками решают, сколько жертвенных медяков пустить на восстановление конки, а сколько — на декор храма Христа Спасителя. Короче, думал я, Николай Павлович, что все эти движения — такие же дохлые и никчемные команды, каким было когда-то общество охраны памятников. Помнишь небось, как в пионерах взносы собирали? Доохранялись… На наши копейки любители-реставраторы могли только вызеленить купола у какого-нибудь Спаса-на-Закорках…

— Мы тоже реставраторы, — серьезно сказал Рыбников.

— Но не любители, еще раз повторяю. А что касается имиджа… Это верно — обыватель не принимает наше Движение всерьез. Да что там обыватель! Раз уж ты, журналист, питомец муз, ничего толком не знаешь… А нам, кстати, реклама и не нужна. Не дай Бог, тот же обыватель узнает, что я — сотник… В штаны наложит!

— Хорошо, что сотник, — миролюбиво сказал Шестов, — а не штурмбанфюрер. Согласись, Николай Павлович, это звучало бы вовсе дико: штурмбанфюрер Движения ревнителей старины.

Рыбников долго молчал, отвернувшись к окну. Ароматный дым толчками восходил над его головой. Наконец он повернулся к Грише:

— Баррикаду растащили. Интересно, кто тут наложил? Какой дурак поспешил с дурацкой инициативой? Н-да… Честно говоря, Григорий, я всегда ценил твое чувство юмора. Но иногда, извини, это чувство тебе изменяет. Плосковатый, знаешь, получается юморок. Ладно, поехали в контору, надо дальше функционировать.

Он щелкнул пальцами, в двери вырос давешний половой и с глубоким поклоном принял несколько американских купюр, протянутых Рыбниковым. Из-за полового высунулся лоснящийся метр, пожелал дорогим гостям почаще заглядывать и проводил через нешумный еще зал первого этажа до самого выхода. Возле стойки бара в глубине зала ошивался с бокалом сухого низколобый Семенов, который, завидев Рыбникова с Шестовым, дисциплинированно отвернулся. Автоматная обойма выпирала из-под рукава пиджака, словно Семенов пришел в «Кис-кис» со своей бутылкой. Швейцар дверь придержал, тыча два пальца в канареечный околыш фуражки. Дежурный по разъезду, а проще говоря, лакей уже сделал ковшик из ладони, чтобы взять ключи и подогнать машину прямо под уважаемый зад уважаемого клиента. Но Рыбников проигнорировал эти последние почести.

Некоторое время они с Шестовым постояли на высоком крыльце, разглядывая издали следы побоища. Два панелевоза прикрывали сгоревший грузовик, автокран наваливал на желтую платформу последние бетонные блоки. Теперь неподалеку от места происшествия посверкивал «мерседес» какой-то большой шишки из СГБ. А сама шишка торчала на проезжей части улицы, глубокомысленно слушая штатского — очевидно, сыщика или следователя. Замерший посреди дороги фургон кримилаборатории, возле которого обстоятельно беседовали эсгебисты, был огорожен цепочкой красных буйков, и проходящие машины жались от этих буйков к обочинам.

— Кто-то очень хотел шума, — задумчиво сказал Рыбников, разглядывая красную цепь. — Зачем только? Ума не приложу… Ладно, приедем — позвоню в УБТ.

И они отправились в «Вестник». После всех возлияний Гриша за рулем машины чувствовал себя неуверенно, ехал медленно. В аварию попадать не хотелось — с пьяных водителей в этом случае драли три шкуры. От ресторана до редакции Шестов добрался благополучно и в который раз, с облегчением паркуясь, дал себе зарок не пить больше трех рюмок перед поездками. А вот Рыбников газанул еще на Страстной площади, и его каплеобразный «ситроен» мгновенно затерялся в потоке машин. Умел Николай Павлович керосинить, не отнимешь…

Пока Гриша доехал до концерна, поднялся в свою редакцию и потрепался в коридоре с коллегами, Рыбников, оказывается, успел принять посетительницу — молодую изящную женщину с печальными глазами. Она скромно сидела на краешке громадного кресла в кабинете Рыбникова, куда первый заместитель главного редактора и вызвал Шестова. Гриша невольно отметил баззащитность, какую-то настороженность посетительницы, хотя она пыталась держаться независимо и курила, по-мужски пряча сигарету в кулак.

— Ну-ка прочти. — Рыбников протянул Шестову несколько страничек распечатки. — Помнишь, мы только что говорили о бомбе?

Гриша не стал уточнять, что о бомбе говорил не он и не Рыбников, а шакал пера Панин. Первую страницу распечатки прочитал почти без интереса, потому что наукообразный нудный текст пестрел множеством цифр, отсылок и цитат. А потом… Закончив чтение, Гриша невольно облизнул пересохшие губы и внимательнее посмотрел на посетительницу, как раз зажигавшую от собственного окурка новую сигарету. Теперь Шестов заметил, что она мучительно борется с усталостью.

— Кофе принести? — дружелюбно спросил он.

— Спасибо, не надо. Меня уже угостили. Не поможет: я сутки дежурила и еще полдня — за рулем… Давайте лучше о статье.

— Ну давайте… Сначала вопрос, милая девушка: где же вы это все нарыли?

— Нарыла?

— Извините, — щелкнул пальцами Гриша. — Жаргон…

— Понимаю. Это не я нарыла. Другие. Меня просто попросили привезти.

— Госпожа Серганова скромничает, — вмешался Рыбников. — Она работает на АЭС и, судя по тому, что я успел услышать, разделяет мысли авторов статьи. Так что источник информации мне кажется надежным.

— Меня интересует не источник информации, — вздохнул Гриша, — а подтверждение всех обвинений, выдвинутых в статье против… сами понимаете кого. С этим ведомством, госпожа, можно собачиться лишь при хорошей обкладке железными документами.

— Пожалуйста, — протянула Серганова серую пластиковую папку. — Документы здесь. Вернее, копии. С грифами и печатями.

Гриша с Рыбниковым несколько минут листали содержимое серой папки.

— Сурово… — сказал Рыбников задумчиво. — Надо двигать к главному. Поедем, Шестов, вместе. Полагаю, вдвоем мы его убедим — статью надо давать.

— Неудобно, — сказал Гриша. — Я не имею отношения к отделу науки. Сомов меня потом злобно сожрет…

— Не бойся, — усмехнулся Рыбников. — Просто не хочу, Григорий Владимирович, чтобы о статье в редакции знал еще кто-то… Особенно Сомов. Так что набор, корректуру и вывод на дискету придется делать нам с тобой. Без лишних глаз.

— Я понимаю так, что вы статью берете? — спросила Серганова. — Можно это передать автору?

— Автору? — переспросил Рыбников. — Вы же говорили, что статья — плод коллективного труда! Да-с, госпожа Серганова, плохой из вас конспиратор. О статье… Вот мой номер, позвоните вечером. К тому времени определимся.

— Гора с плеч! — поднялась девушка. — Я боялась, что вы сразу откажете.

— Среди журналистов еще не перевелись мужчины! — сказал Рыбников и похлопал себя по выпирающему животу.

— Целую ручки… А Шемякину — привет!

Серганова уже в дверях обернулась, услышав последнюю фразу Рыбникова, и растерянно улыбнулась. Едва она вышла, первый заместитель главного потряс статьей и подмигнул Грише:

— Бомба, брат, бомба! Причем с начинкой, которую предлагал Паня: угроза обывателю на национальном уровне.

— А ты в эту угрозу веришь, Николай Павлович? — грустно спросил Шестов.

— Если честно, нет… Не верю. Сколько у нас там уже натикало на атомных часах? Вот, почти семь десятков лет. Это только эпохи мирного атома. Ну, Чернобыль, правда, случился, а потом Курск… И еще несколько крупных аварий во времена всеобщего затыкания ртов. А ведь ничего — живем! Я где-то читал… А может, от кого-то слышал, что если сейчас оживить человека, тихо-мирно умершего естественным путем в пятидесятых годах прошлого столетия, то он опять загнется в несколько дней — от лейкемии. Представляешь, как мы приспособились за полвека?

— Представляю, — сказал Гриша, вспоминая статью. — Мутируем, Николай Павлович… Может, скоро будем радиоизотопы жрать — вместо соли.

Ехать к главному редактору нужно было за город, на дачу в Поваровке, поэтому Рыбников вызвал разъездную машину с водителем. Первый заместитель главного снова достал из сейфа спрятанного было «макара». Гриша покосился на кобуру и вздохнул — он оружия не носил принципиально, считал пижонством. Если уж тебя решили пришить профессионалы — пистолет не поможет, потому что просто не успеешь им воспользоваться. А с непрофессионалами всегда можно договориться.

На Петроградском проспекте еще болтались транспаранты и лозунги в честь прибытия председателя Европарламента, но передвижные клумбы с фиалками и бессмертниками уже грузили в контейнеры ребята из зеленхоза. Вероятно, после попытки нападения на кортеж Мазовецкого служба гражданской безопасности, дорожники и ополченцы с повязками на рукавах усилили бдительность: с собаками, натасканными на поиск взрывчатки, они проверяли почти каждую машину. Редакционный «кадиллак», несмотря на фирменную наклейку и желтую полосу особой спешности на борту, останавливали несколько раз, заглядывали в пустой багажник, требовали у Рыбникова лицензию на пистолет, и он, грызя от нетерпения ногти, потом язвил:

— Замечательная отечественная традиция — запирать на три замка дом, который только что обчистили… Не надо было хлопать ушами — и СГБ, и УБТ!

— Кстати, Николай Павлович, что новенького в УБТ? — поинтересовался Гриша. — Ты дозвонился?

— Новенького… — Рыбников покосился на водителя, пожилого, молчаливого, похожего на вечно небритого робота Петровича, и подсел поближе к Шестову. — Новенького у них — три кило пластика в проходном дворе перед баррикадой. В одном мусорном баке нашли пластик, в другом — детонаторы. То ли до дела спрятали и не смогли воспользоваться, то ли уже после, когда убедились, что гостюшка наш не остановится. Зачем и кому нужно было покушение, пока не установлено. Идиоты! Идиоты и дилетанты… Разве ж так покушения делают!

— А как их делают, Николай Павлович? — простодушно спросил Гриша.

— Ну, во-первых, надо было снять квартиру с окнами на Тверскую, коли уж загорелось именно здесь кончать бедного старичка. Во-вторых, не следовало привлекать внимание к самой идее покушения — все эти каменюки разбрасывать, машины гонять. А уж потом…

— С каменюками, согласен, получилось слишком театрально, — сказал Гриша.

— Вот-вот! Идиоты… Они не подумали, что, узнав о баррикаде, служба безопасности могла повернуть кортеж на другую магистраль. И эти кретины сидели бы за своей баррикадой, со своей взрывчаткой до морковкиного заговенья, пока бы их не взяли теплыми. Что-то тут не так, Григорий… Вот я бы…

Тут Рыбников посмотрел на Шестова и буркнул:

— Замнем. Вернемся лучше к нашим атомным баранам. Давай подумаем, как будем шефа ломать. У тебя в Твери родственники есть?

— Вроде нет, — пожал плечами Гриша. — А зачем они мне в Твери?

— Ладно, нет родственников, пусть будет приятель. Хороший приятель, с которым ты сто лет дружишь. Предположим, сокурсник по университету. Он у тебя останавливается, когда в Москве бывает. Понял? Этот самый приятель рассказывает, что тверичи бегут из области. Из страха перед атомной станцией, разумеется. Кстати, девушка, которая статью привезла, тоже сообщила, что город Удомля, где стоит АЭС, а также прилегающие деревни пустеют с каждым днем. Значит, небольшой грех на душу возьмешь, Григорий, соврав про приятеля. Просто в этом случае мы додавим шефа фоном. Насчет девушки мы ему ничего не скажем, не надо ее подставлять.

— Откуда же тогда статья взялась, ребята? — удивился за главного редактора Гриша.

— Взялась… Я пришел к себе в кабинет, а она на столе — и статья, и документы.

— Слишком, много конспирации, — вздохнул Шестов.

— Совсем ничего не понимаешь? — бросил Рыбников. — Девушка, Серганова эта, работает на станции. Хорошая девушка, глазки умненькие… В случае чего ее ждут крупные неприятности. Ядерщики — одна из немногих контор в стране, которые еще не расстались с дурацкой сверхбдительностью и совсекретностью. Почему нас до сих пор и не пускают особенно в мировое сообщество… За нарушение режима секретности дерут уши, будь здоров!

— Да! — вспомнил Шестов. — В «Кис-кис» ты намекнул, что собираешься дать мне деликатное задание. Кого будем убирать?

— Засохни с юмором, — погрозил пальцем Рыбников. — Не то я тебя уберу — прямо сейчас. А задание такое: надо основательно поковыряться в прошлом этого… юрисконсульта из министерства информации.

— Иван Пилютович, — вспомнил Гриша. — А ты уверен, что дадут такую возможность — поковыряться?

— Иванцов поможет, — сказал Рыбников. — У него есть выходы. Если тебе понадобится съездить в Англию, где учился наш хмырь юрисконсульт, только прикажи. Небось хочется проветриться за рубежом? Н-да… Человек, пока живет, обязательно оставляет следы. Твое дело — найти какой-нибудь вонючий след, чтобы ткнуть в него носом клиента.

— Сроду не занимался шантажом, — пробормотал Гриша.

— Никто и не заставляет, — отрезал Рыбников. — Собери информацию, а там — не твоя смена.

— Дался вам Иван Пилютович, — вздохнул Гриша. — Что он может, если на то пошло? Чиновник, чернильная душа…

— Он может заявить, что сделка с концерном, уступающим «Вестник», незаконна. Или не совсем законна, что в принципе одно и то же.

— Ерунда! — не выдержал Гриша. — Потом выяснится, что юрисконсульт запутался и заврался. Чего доброго, и до вас, благодетели, доберутся.

— На это нужно время, — усмехнулся Рыбников. — В любом случае англичане откажутся от сделки, если запахнет скандальчиком. А нам только это и нужно — небольшой резерв времени.

— Не пойму, зачем вы так цепляетесь за «Вестник»? Идет мировой процесс интеграции, рано или поздно любое предприятие станет международной собственностью.

— А мы не против, — усмехнулся Рыбников. — Пусть «Вестник» станет международной собственностью. Но контролировать его должны мы. Вот и все.

Они уже выбрались на Петроградское шоссе. Встречный поток машин ослабевал, зато из Москвы в предвкушении выходных дней народ валом валил — отравленные углекислым газом, измордованные шумом и нервотрепкой гигантского города, одного из самых больших на Земле, москвичи стремились урвать последние летние денечки, катили на Валдай, на озера и реки, в еще сохранившуюся на русской равнине тишину, в чистый воздух. Ехали семьями, с собаками и даже с попугаями, с палатками и надувными лодками. За Чашниковом, перед поворотом на Поваровку, «кадиллак» догнал допотопную «Волгу-универсал» с красной маркой на лобовом стекле. В ней ехала такая семья — и с собакой, и с попугаем. Крохотная девочка лет трех, сидевшая на коленях у матери, помахала пассажирам «кадиллака», которые медленно проплывали мимо «Волги» на обгоне. Женщина с землистым худым лицом даже головы не повернула. Рыбников засмеялся и помахал девочке. А потом нахмурился и сказал Шестову:

— Представляешь, эта крохотуля бегает по травке, отнимает у собаки мячик… А там, в Удомле, чадит искореженный реактор! Представляешь?

— Представляю, — сказал Гриша. — Вообще, Николай Павлович, ты меня сегодня все больше изумляешь. Столько лет тебя знаю, но сегодня…

— Чем изумляю? — удивился Рыбников.

— Да так… Сначала ты являешься мне сотником, стоящим на стреме ветхозаветных традиций. Неожиданный ракурс, Николай Павлович! Согласен? Потом прикидываешь, как ловчее кокнуть председателя Европарламента, что тоже достаточно колоритно. Затем заботливо опекаешь девушку, легкомысленно доверившую тебе страшные секреты ядерной конторы. А теперь вот, как говорится, в твоем сердце клокочет гражданская тревога за светлое будущее незнакомого ребенка. Потому и изумляюсь безграничной широте натуры.

Рыбников неохотно улыбнулся:

— По-моему, ты или не протрезвел, что на тебя не похоже, или дерзить начал… Наверное, самонадеянно решил, что имеешь право подерзить, раз уж нечаянно получил доступ к маленьким тайнам начальства.

— Прости, Николай Павлович! — сдался Гриша. — И в мыслях не держал дерзить. Это сарказм. А он проистекает от духоты, усталости и мрачной перспективы дальнейшей жизни в амплуа шпиона. При насморке чихают. Я же в саркастическое расположение духа прихожу от усталости.

— Хорошо хоть, что не чихаешь на меня при посторонних, — сказал Рыбников. — Наши приятельские отношения — наше личное дело. В противном случае лишишься моей доверительности.

— Да, — согласился Гриша. — Это будет действительно весьма противный случай.

Рыбников отмахнулся, но мир, кажется, был восстановлен. На переезде они пропустили багровый экспресс «Москва — Петроград», который на скорости двести километров со свистом гнал перед собой плотную массу воздуха.

— Я бы на такой штуке не поехал! — вдруг очнулся водитель Петрович. — И не уговаривайте.

Он яростно поскреб пегий от щетины подбородок и тронул машину. За переездом пошли тихие затененные улицы. Редкие прохожие не озирались на «кадиллак» — такие роскошные лимузины тут появлялись не часто. Когда-то здешние дачи предоставлялись аппаратным чиновникам и преподавателям Высшей партийной школы, отчего наиболее интеллигентные из местных жителей называли дачные участки за общим зеленым забором «нашим Лонжюмо». Теперь в поваровском «Лонжюмо» обитали чиновники нового госаппарата.

Главный редактор «Вестника» к таким чиновникам напрямую не относился, тем не менее за долгую и беспорочную службу на ниве промывания мозгов сограждан еще во время оно удостоился дачи. Была она двухэтажной, полускрытой небольшой еловой рощей и стояла неподалеку от общего въезда на территорию дачного поселка.

На въезде, возле сварных металлических ворот, стерегущих покой слуг народа, торчала кирпичная будка с радиоантенной и стальными жалюзи на крохотных окошках. Услышав сигнал «кадиллака», из будки вышел мордоворот в мышиной униформе кооператива «Страж». Он кивнул Петровичу, отдал честь Рыбникову и посверлил взглядом Гришу.

— Не знаешь, — спросил у мордоворота Рыбников, — господин главный редактор на даче или на озере?

— На даче, — сказал сторож. — Доложить? А то у него гости.

— Погоди, брат, — вздохнул Рыбников. — Что хоть за гости?

— Писатели, — сказал сторож с легким презрением в голосе — Один такой волосатый, черный, а другой лысый.

— Ё-моё! — пробормотал Рыбников, поворачиваясь к Грише. — Это же Малкин! А лысый — наверняка сам Книппер-Гальцев, председатель писательского профсоюза, баснописец хренов…

Он побарабанил пальцами по спинке сиденья и поманил сторожа поближе:

— Слушай, дружочек, мы бы не хотели встречаться с гостями господина главного редактора. Это конкуренты, понял? Поэтому пропусти нас, за-ради Бога, мы на берегу озера схоронимся. Гости, думаю, долго не задержатся. Как уедут — помаши своей красивой фуражкой. Лады? Вот тебе за усердие…

И в ладони Рыбникова засветила зеленым американская денежка. Сторож нажал кнопку, ворота поехали на стороны, и «кадиллак», тихо урча, покатил по песчаной, усыпанной иглами дороге к озеру.

Рыбников опустил толстые дымчатые стекла, в кабине запахло хвоей, разогретой травой и близкой водой. Гриша даже голову из машины высунул, с наслаждением вдыхая чистый воздух. Тишина и покой висели над поселком — над вычурными дачами, ухоженными цветниками и однообразными зелеными заборами.

— Помирать не надо! — убежденно высказался за всех Петрович.

Едва по отлогому косогору они спустились поближе к берегу круглого озера, непривычно пустынного для такой жары, как Рыбников, оглянувшись, заметил у сторожевой будки призывные помахивания.

— Разворачивайся, Петрович, — сказал он с сожалением.

— А я искупнуться хотел… Когда еще в такую благодать попадем!

— Может, тут купаться нельзя? — предположил Шестов.

— Никого не видно…

— Чудак! — засмеялся Рыбников. — Кому тут купаться? Одни старперы.

— А туристы? Или поселковые?

— И озеро, и часть леса за ним огорожены, — с неохотой сказал Рыбников.

Главный редактор стоял в распахнутой калитке своей дачи — в косоворотке из белейшего полотна, расшитой по подолу крестиками, в синих спортивных брюках с вытянутыми коленками и босиком, как Лев Толстой.

— А вы зачем прикатили? — недружелюбно спросил редактор, едва «кадиллак» затормозил у калитки. — Слетаются, понимаете, как мухи на дерьмо…

— Мы-то по делу, Виталий Витальевич, — потянулся Рыбников. — Есть кое-какие вопросы по текущему номеру. А зачем работодатели к вам пожаловали, если не секрет?

— Уговаривали, чтобы я забрал прошение об отставке. Мол, не вовремя… Прошение я сегодня подал, Рыбников!

— Да, — сожалеюще кивнул первый заместитель главного. — Григорий мне доложил. Кажется, работодатели правы — не вовремя, Виталий Витальевич, вы бросаете газету.

— Пошли вы все, — сплюнул главный редактор. — Я собрался, между прочим, на рыбалку. Уже червей накопал.

— Ну и напрасно, — заметил Рыбников. — По такой жаре клева не будет. Что конкретно говорили работодатели, позвольте узнать? Мне же надо как-то ориентироваться…

— Сориентируешься, — дернул подбородком главный редактор. — Тут ты мастак, Рыбников. У тебя не нос, а компас. Н-да… Конкретно сказали, что, пока англичане впрягутся в «Вестник», полгода пройдет, не меньше. Вот тогда, если я с ними не сработаюсь, проводят на заслуженный отдых. С фанфарами, иху маму… А я не хочу дожидаться фанфар. Рыбалка и огород — больше мне от этой жизни ничего не надо.

— Полностью с вами согласен, — быстро сказал Рыбников.

— Согласен? — главный редактор удивился. — А зачем тогда приехал?

— Я же сказал — вопросы по номеру. Сначала прочтите небольшую статью. Если будем печатать, то надо ставить немедленно. Иначе… Сами знаете, Виталий Витальевич, чем дольше статья лежит в редакции, тем больше о ней знают в городе. А уходить, если уж вам так загорелось, надо красиво, громко хлопнув дверью и даже, по возможности, прищемив кому-нибудь хвост. Давайте, шеф, хлопнем вместе!

И Рыбников протянул главному серую пластиковую папку.

— Ты читал статью? — повернулся главный редактор к Шестову. — Что посоветуешь?

— Надо печатать, — сказал Гриша. — Тут Николай Павлович прав: если вы хотите уйти — лучшего способа хлопнуть дверью еще долго непредставится.

— Ладно, — решился редактор. — Посмотрим, в какую авантюру вы меня втягиваете. Проходите пока… Петрович! Я почитаю, а ты слетай к Анне Ивановне, помоги чай накрыть.

Рыбников осторожно улыбнулся Шестову и подмигнул. Потом они успели чинно обойти большой участок, полюбоваться голубыми астрами, похожими на пучки лучей, успели испить чаю в беседке с вялыми от жары граммофончиками, отведать рыбного пирога Анны Ивановны, навестить суку Матильду, которая виновато облизывала трех толстых слепых щенков внеплановой вязки и неизвестной породы, успели посмотреть семейные фотографии и даже рассказать скучающей на даче старушке все столичные театральные сплетни, какие знали, потому что Анна Ивановна, бывшая балерина, других сплетен не слушала.

Да, почти час они томились на даче, а Виталий Витальевич, поднявшись в мансарду, где у него был кабинет и библиотека, все читал статью неизвестного ядерщика из Удомли, подписанную странным именем — Радий Тверской.

Рыбников исподтишка уже поглядывал на часы, прикидывая, как поздно они вернутся в редакцию. Придется самому идти в производственный цех, собачиться с его начальником или со сменным мастером, горлопаном и пьяницей, из-за срыва графика. Если, конечно, главный редактор благословит публикацию статьи. Ведь номинально, до выхода номера в свет, Виталий Витальевич несет полную ответственность за газету, хоть и отправил по инстанции прошение об отставке.

Впрочем, Рыбников был настроен напечатать статью и без редакторского благословения. Это, правда, грозило неприятными объяснениями за самоуправство — с работодателями в первую очередь. Тем не менее Рыбников решил рискнуть и мысленно перебирал достойные варианты будущих объяснений.

Наконец из мансарды спустился на грешную землю Виталий Витальевич и протянул знакомую папку. Рыбников нетерпеливо раскрыл ее и прочитал на полях статьи косые буковки: «Г. Рыбников! В текущий номер». Число и витиеватая роспись главного…

— Я там кое-что поправил, — сказал главный редактор довольно сумрачно. — И «врезик» написал на страничку. Больше в текст не лезь, Рыбников. Слышишь? Не лезь! А то специально задержусь на пару дней в должности и выгоню!

— Не выгоните, — нахально сказал первый заместитель.

— Я ответственный кадр. Как раньше выражались — номенклатура. А за смелость, Виталий Витальевич, низкий поклон! Думается, мы уроним на голову обывателю хорошую бомбу.

— Дурень, — вздохнул редактор. — Сорок лет, а все пацан. И меня до сих пор боишься. Вот и Шестова приволок, чтобы прикрыться в случае чего… Ну а ты, Григорий, зачем с ним потащился? Конец недели, сам холостой, время подумать о приятном уик-энде… С какой-нибудь Марусечкой сговориться! А ты катаешься по дачам старых хрычей.

— Я приехал для усиления огневой поддержки, — сказал Гриша. — Должен был рассказать о радиофобии в Тверской области.

— А то я о ней не знаю, — вздохнул главный. — Не все время кисну в кабинете да на даче… Ладно. Валите в редакцию. Производственникам скажите, что виноват в задержке главный, — долго, мол, статью мариновал.

Через Минуту, пожав сухую крепкую руку редактора, поцеловав сморщенную лапку редакторши, они уже выкатывались из ворот дачного поселка. Гриша поневоле оглянулся. Старики еще стояли в калитке, и под солнцем, заметно склонившимся к закату, их головы белели, как два сиротливых одуванчика.

— Гони, Петрович, гони во все лопатки! — скомандовал Рыбников, доставая из папки редакторский «врезик».

Он пробежал взглядом бледную машинописную страничку и протянул листок Грише.

«Мы редко задумываемся, — прочитал Шестов, — до чего же хрупкий мир окружает нас… Много лет назад в России вышел роман „Страна заката“ норвежца Кнута Фалдбаккена. Герои романа, отчаявшись выжить в гигантском городе, сотрясаемом экологическими и социальными катаклизмами, переселились вместе с детьми на такую же гигантскую мусорную свалку. Здесь, среди отбросов и дерьма цивилизации, они постепенно возвращают навыки выживания в примитивной, почти первобытной среде — без машин, коммунальных удобств и общественных институтов. Прессы у романа почти не было. Слишком далекой, не задевающей нашего читателя угрозой казалось всем нам исследованное в антиутопии Фалдбаккена одряхление и вырождение человеческого сообщества в условиях перепроизводства. Мы в те годы только строили, вернее сказать, делали вид, что строим общество изобилия с условным названием „развитой социализм“.

Мне почему-то врезался в память этот роман, настолько врезался, что и теперь, спустя четверть века, я помню, как видите, его название, автора и фабулу. Меня, вероятно, тогда потрясла пророческая картина исхода человечества на свалку, исхода, логически завершающего историю мировой цивилизации. Ведь мы воспитывались на вере в другой исход, не менее химерический.

Прочитав статью о Тверской атомной станции, я поневоле подумал о романе Фалдбаккена. Еще одной ядерной катастрофы Россия не выдержит. Оставшиеся в живых обретут в качестве жизненного пространства бесконечную свалку, ибо ядерная катастрофа усугубит и переведет в качественно иную плоскость все нынешние экологические микрокатастрофы. Таким образом, не ожирение от изобилия, как в романе „Страна заката“, толкнет нас на свалку, не разочарование во всех духовных ценностях, но амбициозность обанкротившихся чиновных институтов, звериное бескультурье и рабская зависимость от иноземных энергетических программ. Господи, да вразуми думающих!»

— Все бы ничего, — вздохнул Гриша, возвращая редакторский «врезик», — но к чему это пижонство на старости лет? Небось всю библиотеку перекопал, разыскивая этого самого… Баккена.

— Не гони желчь, — сказал Рыбников. — У старика чудовищная память. Он Блока наизусть знает. Ты ведь не попадал с ним на междусобойчики в узком кругу… Как примет на грудь маленько, так «Скифов» читает. Вот ты можешь что-ни-будь вспомнить из Блока?

— А как же, — самоуверенно сказал Шестов. — Ну, например… «Да, скифы мы, да, азиаты мы!» «И вечный бой, покой нам только снится!» По-моему, дешевая романтика, сопли-вопли.

— Из Блока ты помнишь две строчки, — усмехнулся Рыбников. — А из Пушкина — четыре. А то и все шесть!

— Можно подумать, Николай Павлович, ты больше помнишь! — фыркнул Гриша.

— Больше, — кивнул Рыбников. — Я помню стихотворение про памятник нерукотворный. А вообще, мы с тобой не виноваты. Это клятая компьютеризация виновата. Машина помнит многое, на что человеку не нужно рвать мозги. Когда-нибудь человек разучится читать, писать и думать. К этому вынуждают все условия эволюции хомо сапиенса как вида.

— Да! — переключился Шестов. — Почему ты не сказал шефу, что собираешься начинать кампанию в защиту «Вестника»?

— Потому что собираюсь защищать «Вестник», а не шефа персонально, — сухо сказал Рыбников. — Виталий Витальевич — отыгравший форвард. В любом случае ему пора активно ковыряться в огороде. Наступают суровые дни, и старик будет нам только мешать. Нужны новые здоровые силы, не затурканные разнообразными комплексами.

— Какими, например? — поинтересовался Гриша.

— Комплексом неполноценности, например, — отрезал Рыбников. — Вины и двоемыслия… Виталий Витальевич не может простить до сих пор Горбачеву, что тот содействовал разгону компартии.

— А совесть? Тоже комплекс?

— Смотря какая совесть…

— Э, Николай Павлович, не крути, — нахмурился Шестов. — Совесть — вне категории качества. Она или есть, или нет.

После этого они замолчали и стали смотреть в разные стороны. Москва уже подошла — любимая, ненавистная, грязная и великая. Ржаво-сизым покрывалом была укутана она, и Рыбников поплотнее закрыл стекла. У самой редакции, когда Петрович выруливал на стоянку, Гриша сказал:

— Боюсь, что не смогу… быть полезным. Именно из-за разного взгляда на природу совести.

— Куда ж ты денешься, задрыга! — почти любовно сказал Рыбников и достал магнитофончик, с которым Гриша сидел на совещании у главного. — Дарю! А свою совесть успокой простым соображением: старики уходят по закону природы. Когда-нибудь и нас… уйдут. Ладно… Пойдем снаряжать последнюю бомбу нашего старика!

Они поднялись в кабинет Рыбникова, где первый заместитель главного редактора усадил Гришу со статьей к компьютеру, а сам отправился к производственникам, прихватив из сейфа в качестве последнего аргумента несколько долларовых бумажек и бутылку смирновской водки. Шестов вывел на экран заголовок и первую фразу: «Мы редко задумываемся, до чего же хрупкий мир окружает нас…» И словно услышал тиканье взрывного механизма.

ПОЧЕМ МОЗГИ?

Зотов поднялся по знакомой скрипучей лестнице с козырьком и перевел дыхание перед красной надписью: «Частное владение. Стреляю без предупреждения». Из-за толстой двери с разлохмаченным коричневым кожезаменителем неслась музыка — какой-то сентиментальный романс прошлого века. Правда, крутили романс очень громко, аж зубы заныли у Зотова. Первый стук за дверью оставили без внимания. У Лимона, скорей всего, были гости. То ли не слышали, то ли не хотели открывать. Тогда Зотов стал колотить набалдашником палки о косяк. Дверь с рычанием распахнулась во всю ивановскую, и теперь любой зевака со двора мог полюбоваться прихожей с драными выцветшими обоями, продымленной кухней и полуголым хозяином с дробовиком в потных лапах.

— Зотыч! — заорал Лимон, шагнул в сторону, приложил ладонь к плешине за неимением шапки. — 3-заходи!

На кухне сидел такой же голый по пояс волосатый мужик, а на столе перед ним цвели на клочке газеты мятые помидоры и репки злого лилового лука. Ополовиненная емкость качалась в руке мужика — он отбулькивал дозы в зеленые высокие бокалы и моргал от напряжения.

Лимон прихватил Зотова за талию и поволок на кухню, к волосатому разливальщику. От приятеля шибало водкой, луком и зверем, и Зотов поневоле придержал дыхание. Волосатый повернулся на табуретке, ухватил с дребезжащего холодильника пустую миску, проверил пальцем на стерильность и плеснул туда водки. А свой бокал великодушно пододвинул Зотову, которого Лимон уже гостеприимно вбил в табурет.

Ощутив тяжесть горячей дружеской длани на плече, увидев пьяное умиление на потной морде Лимона и суетливую готовность, с которой волосатый принялся пластать кривым ножиком помидоры и ватный американский хлеб, Зотов не смог отставить в сторону зеленый залапанный бокал с золотистым рубчиком, а лишь вздохнул обреченно, засмеялся и сказал:

— Со свиданьицем! И если можно — заткните проигрыватель…

Водка была теплой, сладковатой, с резким сивушным духом, как всякая рисовая водка, и Зотов через секунду почувствовал, что желудок сворачивается в трубку. Лишь после помидора и куска хлеба оскорбленный насилием орган нехотя встал в прежнюю позицию.

Зотов потянул из пакета консервы и бутылку. Лимон и волосатый умильно переглянулись.

— Ты ангел, Зотыч, да? — ласково спросил Лимон. — Или уже коммунизм наступил?

— Ешьте, ешьте, — подтолкнул Зотов банку. — А то на вас страшно смотреть…

Собутыльников не надо было просить дважды. Через минуту жестяным серебром засияла изнутри банка. Лимон и волосатый, который был представлен Зотову как Серега Жердецов, представитель умирающей профессии автоугонщиков, дружно закурили и блаженно отвалились от стола.

— Тушенка — это вещь, — убежденно сказал Лимон. — Ты бы, Зотыч, почаще заглядывал.

— Заглядываю, как могу, — пожал плечами Зотов. — Тем более ты работаешь, а я…

— Ага, — обидчиво сказал Лимон, — заглядываешь! Только по делу, брат… А без дела навестить старого товарища — слабо. Вот и теперь, признайся, не просто ведь так приканал к бедному Жоре Лимону?

— Да, бедный Жора, — согласился Зотов. — По делу приканал.

— Тогда я пошел, — сказал Жердецов, косясь на бутылку.

— Пошел, а? У вас дела, у нас делишки.

Лимон открыл бутылку, налил полный бокал и жестом заставил Жердецова выпить. А потом разрешил:

— Теперь иди. Привет Валентине, пусть не ругается.

— Ну, если что, — поднялся Жердецов, — если, значит, понадоблюсь…

А когда они остались одни, Лимон вылил на голову кружку воды из-под крана, вытерся какой-то рванью и буднично сказал:

— О деле — так давай о деле. Пока мозги раком не встали.

— Ты зачем столько пьешь, Лимон? — укорил Зотов. — Когда ни приду…

— Ничего, — отмахнулся Лимон. — На свои пью. Это раз. Ума не пропиваю — два. А вообще, от страха пью, Зотыч… И не хочу объяснять, какой он, страх-то. Просто жить страшно. Ложусь спать — боюсь. Просыпаюсь — боюсь… Тебе не бывает страшно?

— Бывает, — подумав, сказал Зотов. — Но это не повод… Не надо, угодив в клетку, чесаться и ловить блох на потеху почтеннейшей публике. Достоинство надо сохранять и в клетке.

— Это я слышал, — угрюмо сказал Лимон. — Эти поповские побасенки… Просто удивительно, до чего же вы, твердолобые большевики, сродственны с попами! Я на твоем месте давно бы махнул в семинарию. Ты еще вполне можешь дослужиться до епископа. Или кто там у них самый главный…

— Хорошая перспектива, — согласился Зотов. — Как-ни-будь подумаю над этим предложением. А пока — сведи меня снова с Беззубым. Есть фантастика семьдесят какого-то года. Оскудел я, Лимончик!

— Накрылся Беззубый, — вздохнул Лимон. — Не поделил что-то со своим большим Кругом. Ну, спустили, говорят, в ливневую канализацию — до сих пор родственники ищут. Так что место вакантно, можешь сам открывать лавочку.

— Жаль, — понурился Зотов. — Очень жаль… А с собственной лавочкой не пойдет. Не получится из меня акулы книжной биржи. Но ты же других жучков знаешь!

— Знаю, однако после Беззубого к ним опасно подходить. Плохая рекомендация, брат. Если ты совсем на последнем выхлопе, могу подкинуть немного капусты.

— Не возьму, — сказал Зотов. — Отдавать нечем. А чувство долга меня, как всякого нормального человека, сильно угнетает. Черт знает куда податься! Может, натаскаешь по-немецки, если сам не забыл? Да и рвану куда-нибудь во Франкфурт!

— В который? — буркнул Лимон. — Их два, чтоб ты знал. Один на Одере, другой на Майне. И везде, обрати внимание, вакансии заняты. Между прочим, нашими бывшими друзьями по лагерю. Они, подлецы, никогда не забывали язык настоящих победителей. А кроме того, у них на Западе лучше репутация, ибо, в отличие от нас, раздолбаев, не успели за свой короткий социализм разучиться работать. Поэтому сначала их берут, потом турок. А уж потом — нашего брата. Так что дворником пойдешь. Костя! Если турки не зарежут.

Выпили, помолчали.

— Еще надо получить вызов, — вернулся к теме Лимон.

— Заплатить кучу денег. Сначала в виде выездной пошлины, а затем — въездной… Стригут шерстку, что ты хочешь! И после всех мытарств — в дворники, Зотыч, в дворники!

— Да-а, — протянул Зотов в тоске. — Большая у нас планета, а жить негде.

— Иди-ка ты ко мне в напарники! — воодушевился Лимон. — И не вороти рыло! Работа — не хуже прочих. Я из тебя такого крысобоя заделаю — прима! Деньги будешь лопатой грести.

— Как ты?.. — усмехнулся Зотов.

— А что… — чуть смутился Лимон. — Если бы не пропивался.

— Нет, — покачал головой Зотов. — Мне сегодня уже предлагали работу. Если соглашусь — квалификацию потеряю. Тогда действительно финиш… так до сдоху и буду крыс морить. Видно, придется все-таки продаваться в одну шарашку. Как раз сегодня приглашали зайти.

Он отодвинул стакан, прихватил палку свою ободранную и протянул руку Лимону.

— Где хоть шарашка? — спросил тот. — На Сретенке? Ну, загляни потом. Вдруг не договоришься.

Через несколько минут неспешного хода по горячему и пыльному переулку Зотов выхромал к «Аргусу» — длинному трехэтажному зданию, в котором размещались представительства совместных предприятий машиностроения. В мрачноватом вестибюле, среди фикусов и пальм в кадках, торчал охранник в серой униформе.

— Куда, к кому, на сколько? — рявкнул он металлическим голосом.

Зотов сказал, куда и к кому. А на сколько, мол, не знает. Если не зарежут, то ближе к вечеру выйдет. Охранник юмора не оценил, знаком попросил показать опознавательный браслет, ушел за конторку и пощелкал на пульте монитора внутренней связи. И развернул его, чтобы где-то там, в недрах «Аргуса», могли полюбоваться на Зотова.

— Пришел-таки, родной? — Гладкая полузабытая рожа глянула на Зотова с экрана. — Ну, поднимайся, поднимайся… У меня, правда, небольшое совещание, так что поскучай, Бога ради, в приемной. Не посетуй. Я распоряжусь, чтобы дали кофе. Или ты больше на чай налегаешь?

— Мне все равно, — независимо сказал Зотов. — Только долго ждать не смогу, учти.

— Понял, — осклабился Кот. — Деловые все стали, спасу нет! Ладно, миленький, не задержу.

Охранник тем же нетерпеливым знаком попросил палку, подергал ее, повертел и вернул Зотову.

— Второй этаж, налево, — выдал он наконец ценную информацию. — На левую, значит, руку…

На втором этаже панели были обшиты светло-зеленым пластиком, а на полу лежала пепельная дорожка с мягким толстым ворсом, о который Зотов, оглянувшись, предусмотрительно вытер пыльные башмаки. Хорошо устраиваются люди в «Аргусе», ничего не скажешь… За дверью с номером 21 и табличкой «A. A. Сальников» оказалась крохотная приемная: барьерчик, хлипкое креслице для посетителей и тощая нелюдимая секретарша с острым профилем, которая истово терзала клавиатуру мощного «Сириуса». Зотов покосился на компьютер и даже вздохнул от зависти.

А потом, усевшись в креслице, вспомнил бригадира с участка нормалей, Женю Буханцова. И улыбнулся. Этот Женя умудрился ввести в «Сириус» сложную игровую программу с мультипликацией: безобразная горилла гонялась за пышной блондинкой, и, если играющему удавалось путем ввода разных команд заставить гориллу схватить блондинку, на экране начиналось совершенно невообразимое непотребство. Частенько по вине играющего горилла натыкалась на пальмы, в изобилии росшие по экрану. Тогда зверь поворачивался к неумехе, грозил кулаком и плаксиво спрашивал: «Очки дома забыл, козел?» От непосвященных Буханцов запирал программу кодовым матерным словом…

Пока Зотов, прихлебывая ароматный кофеек, вспоминал Женю и свой цех на «Салюте», совещаловка у Кота закончилась. Из кабинета вышли два добрых молодца, с которыми Кот напоследок поручкался. Одному Сальников даже пожелал по-немецки всех благ, правда, с сильным тамбовским акцентом. Зотов чуть не подавился кофейком, потому что в другом джентльмене в белой чесуче узнал сокурсника, Вадика Веревкина. Тесен мир, подумал Зотов, и ему почему-то стало неловко за посох свой затерханный, за ботинки разбитые и лоснящиеся штаны. Давно он перестал всего этого стыдиться. А тут, значит… Хорошо, что Веревкин не обратил никакого внимания на сгорбленного и неряшливого, похожего на бомжа человека в углу приемной — взглянул как на пустое место. Вот и Вадик, активист, лидер перестройки в институте, научился не замечать нищету.

— Заходи, миленький, заходи! — обернулся Кот к Зотову и повел ручкой в сторону кабинета. — А ты, Верунчик, пока ни с кем не соединяй. У нас с господином Зотовым будет длинный и серьезный разговор.

Ну-ну, усмехнулся Зотов, поднимаясь. Разговоры говорить — не дрова рубить.

Кабинет у Сальникова оказался небольшим, обставленным со спартанской простотой: стол, десяток металлических кресел да еще стеллажик с игрушками и стопками проспектов. Ничего лишнего, кроме, цветастеньких штор с оборочками, совершенно дико выглядевших в строгой обстановке.

Почти за двадцать лет Кот мало переменился — та же квадратная мордочка, жирные ручки, неплотно прилегающие к туловищу, и пузцо, которому тесно было в легоньких светлых штанцах. Правда, лысинка появилась у Сальникова, розоватая, как попка младенца. Она застенчиво выглядывала из жестких, в разные стороны торчащих белесых вихров.

— Ай-яй-яй! — запричитал Кот, усаживаясь за голый стол и роняя в ладонь подбородок. — Ай-яй-яй, милый друг Зотов… Ох, пообтрепало нас времечко, пообтрепало!

Милый друг… Зотов вспомнил, как тряс Кота за грудки и орал: «Еще раз залезешь в котел, убью, тварь!» А Кот пыхтел, вырываясь, и шептал: «Брехня, Зотыч, какой котел… Ну, персики у дехкан на мучицу выменял, немножко мучицы! Надо же ребятишкам сладенького попробовать…»

— Да, прошелестело времечко. — Кот скорбно сложил толстые губы. — Худой ты какой, бледный… Слава Богу, живой! Верно?

Зотов хотел сказать, что и Кот тоже весьма живой и что, судя по румянцу, не собирается в ближайшее время отбывать в мир иной. Хотел съязвить, но почему-то остерегся.

Угощайся! — Кот с пыхтением полез в стол, достал коробку сигар. — Садись поближе, садись, закуривай. Это гаванские, рекомендую, миленький. Правда, их теперь делают в Майами-Бич, но разница незаметна.

У Зотова глаза полезли на лоб — еще бы, Кот по-человечески заговорил! Сроду ведь Сальников не курил, для чего-то здоровье берег. Вот и теперь сигару не взял.

Сам не причастился? — спросил Зотов, выбирая и нюхая длинную коричневую сигару, от которой пахло не нашим солнцем.

Иногда балуюсь за компанию. — Кот протянул Зотову серебряную гильотинку и такую же серебряную плошку с толстым огарком розовой свечки. — Ты кончик-то обкуси, родной, обкуси да над свечечкой поводи. Над живым огоньком поводи, а уж потом закуривай, лови кайф полной грудью.

Зотов так и сделал. Прикурил, затянулся и закашлялся — с непривычки.

— Хорошо живете, — сказал он, чтобы скрыть смущение от кашля.

— Хорошо, — согласился Сальников. — Сами хорошо живем и другим помогаем. Если другие, как говорится, со всем к нам почтением.

— Я с почтением, — успокоил Сальникова Зотов. — Давай выкладывай, зачем звал.

— Что ж так сразу! — огорчился Сальников. — Сначала бы повспоминали боевые дороги, как водится между ветеранами. Столько лет… А как приснится…

— Я стараюсь о них не вспоминать, об этих дорогах, — отрезал Зотов. — И тебе не советую.

— Ну, добро, миленький, добро, — согласился Кот. — Может, контрагенты наши, в европах, правы — время действительно деньги. Значит, будем говорить по-европейски.

Он встал, подошел к окну, зачем-то откинул шторку, выглянул на улицу. Солнце косо упало на льдистую крышку стола и запрыгало, дробясь. А когда Сальников снова повернулся к Зотову, от прежнего Кота не осталось и следа.

— По-европейски. Без сантиментов. Без наших расейских соплей. Скажи честно, милый друг Зотов, ты слышал когда-нибудь о банке мозгов?

— Слышал, — подумав, сказал Зотов. — Но считал это глупой выдумкой, уздечкой для дураков.

— Напрасно, — усмехнулся Кот.

Он нажал какую-то кнопку, и из крышки стола выполз комп с клавиатурой — Зотов такой техники и не встречал.

— Так… Зотов Константин Петрович, шестьдесят восьмого года рождения. Ах, Зотов, тебе уж скоро сороковка набежит. Мне зимой сорок стукнуло. Не по себе было, доложу, а потом привык.

Болтая, Кот виртуозно играл на клавишах, а принтер тихонько повизгивал.

— На, полюбопытствуй!

И протянул Зотову распечатку, украшенную цветной картинкой. Снимок, вероятно, делали года два назад, пиджак этот в серую полоску Зотов давно отдал старику соседу… В толпе фотографировали, за физиономией зотовской размытыми пятнами виднелись чьи-то лица.

Вчитавшись, Зотов почувствовал, как загорелись щеки: то ли от гнева, то ли от стыда. Бесстрастно и точно в распечатке сообщалось, где за последние десять лет Зотов работал, почему разошелся с женой, когда испытывал денежные затруднения, какие склонности и пороки имеет, каков в общении. Приводился и список изобретений с пометками: где внедрено, какой эффект. Самое интересное было в конце: квалификация — три единицы.

— Что значит — три единицы? — пробормотал Зотов.

— Код, — благодушно объяснил Сальников. — Единица — значит, обычный спец с дипломом, определенным опытом и склонностью к самостоятельному творчеству. Такие на рынке — рупь кучка. Две единицы — хороший конструктор, с идеями, с задатками руководителя. А три, миленький… Это ас, башка, это сам себе КБ. Понял? Оценка идет по нарастающей в геометрической прогрессии.

— Ну, спасибо, — криво ухмыльнулся Зотов. — Теперь хоть знаю, что башка и сам себе КБ.

— Так вот, родной… Банк мозгов, как видишь, не выдумка. Когда-то мы, промышленники, сложились и составили этот банк. Между прочим, я член правления. Работать сейчас — одно удовольствие. Паренек, значит, только вылупился из института, только что-нибудь намозговал, пусть даже пустячок… И уже тут, в банке. Есть несколько совсем зеленых ребятишек, еще учатся… Однако успели где-то интересные соображения высказать, где-то статейку тиснуть. То есть перспективные ребятишки. Пусть растут. И вот понадобилась мне… или еще кому определенная команда для разработки, скажем, новой промсхемы, для узелочка какого… Нажал кнопку — два десятка фамилий. Выбирай!

— А эти самые… ребятишки… Они хоть знают, что в банке сидят?

— Зачем? — улыбнулся Кот. — Зачем людей отвлекать?

— Но это же противозаконно! За такие дела еще в прошлом веке президентов сковыривали. И не где-нибудь, а в Америке, на которую вы молитесь!

— Перегнул палку, миленький, — покачал толстым пальцем Сальников. — Незаконно… Ишь ты! Скажем так, не совсем законно. Чуешь нюансик? Да, пытались тут… демократы… Делали запрос в Госдуме по поводу нашего банка. Тоже эдак на дыбки вставали: незаконно, тотальная слежка! Ладно, мы не бедные. Заткнулись демократы. Осознали свою неправоту. А насчет Америки… Не молимся мы на нее, Зотов, милый друг, вовсе не молимся. Терпим пока приоритет, это да, тут никуда не денешься. Терпим, но помним, сколько она из России мозгов выкачала! Не забываем о чувстве патриотизма, на которое у нас любой горазд побрызгать… Не желаем, чтобы наши мозги ишачили на Америку. Хватит. Потому и следим за ребятишками. Только у него наметился контактик насчет контрактика за бугром, а мы и тут… Объясняем. Или без всяких объяснений… Не хочешь трудиться на благо России — посиди без работы. Никаких вызовов, никаких бабок на выезд!

Зотов почувствовал, как взмокла спина.

— Ты… серьезно?

— Да уж не в игрушки играю, — сказал Сальников. — Ну скажи, миленький, почему это после аварии, когда тебя с «Салюта» попросили, ты нигде не мог устроиться? Не удивлялся? Почему о тебе, о классном специалисте, родимая биржа труда забыла? А если вспоминала, то лишь для того, чтобы предложить какую-нибудь обидную работенку, вроде биметаллической пайки…

— Серьезно ты к разговору подготовился, — буркнул Зотов.

— Естественно, — согласился Кот. — Я же деловой человек. Я про тебя все знаю. Даже то, что ты сам забыл. Могу, например, напомнить о мистере Гаррисоне из «Форчун моторз»… У вас ведь дельце тогда почти сладилось, правда? А потом — чик! Вроде мистер Гаррисон собственной персоной, а не узнает…

Зотов побагровел, стукнул палкой в пол:

— Сволочи вы, пауки в банке своем сучьем! Патриоты… Патронов на вас нет!

Сальников беззвучно посмеялся, нюхая сигару, дожидаясь, пока Зотов выговорится. Тот действительно через минуту устал упражняться в великом и могучем родимом языке. И сказал глухо:

— Одного не пойму, Кот… С чего ты так разоткровенничался?

— Меня зовут Александром Александровичем, если забыл. Разоткровенничался по одной причине… Карантинчик, дорогой Константин Петрович, ты уже, кажется, прошел. И другие обстоятельства… По нашим подсчетам, у тебя осталось что-то около двух сотен баков и полгода на устройство по специальности. А через полгода, миленький, ты — так, кучка дерьма. Что еще светит? Ага, перекомиссия. Биржа обижается. Почти здоровый, лось этакий, а не хочешь работать на благо державы. Морду воротишь от неквалифицированного труда. Следовательно, пенсию могут урезать. Общество равных возможностей к тунеядцам относится брезгливо… Я не очень быстро все излагаю? Ты успеваешь следить за моими рассуждениями?

— Успеваю, — сказал Зотов. — У меня же — башка, сам себе КБ и бюро стандартов…

— Значит, перспективы, родной, у нас просто черненькие…

— Черненькие, — вынужден был согласиться Зотов. — В обществе равных возможностей у порядочного человека они и не могут быть розовенькими. Я теперь даже не удивляюсь, если ты скажешь, что аварию на «Салюте» мне подстроили.

— Не заносись! — фыркнул Сальников. — Была нужда… Наоборот, после аварии тут появилось мнение, что надо бы помочь способному молодому конструктору… Но ты сам все испортил. Сначала пить начал по-черному, а потом к мистеру Гаррисону полез. Решили подержать в карантине.

— Я пил-то месяц, — прищурился Зотов. — И с тех пор, если вы все про меня знаете… Поэтому что-то не сходится. Карантин длинный получается. Хорошие мозги тухнут, можно сказать, а вам и горя мало. Не по-хозяйски, а? Где ваша предприимчивость?

— Как раз по-хозяйски, — сказал Сальников. — Ты специалист штучный, дорогой. Как выходной костюм. Таких надобно немного. Зачем же мне держать двух хороших спецов на одном месте? Накладно, золотой! Только хотели вынуть тебя из шкафчика, а ты за бутылочку ухватился. Вот и ждал следующей вакансии.

— Ладно, — вздохнул Зотов. — Вынул из шкафчика — натягивай, Котяра!

— Родненький! — построжал Сальников. — Никакого воспитания, а еще институт закончил… Это мне простительно — с техникумом старорежимным, да еще заочным! Я же предупреждал, что меня зовут Александром Александровичем. Такое простое и славное русское имя, а ты поминаешь дурацкую кликуху. Нехорошо!

— Больше не буду, Александр Александрович…

Сальников нажал кнопку звонка, бесшумно вошла крысообразная секретарша, положила перед Котом кожаную папочку и исчезла. Сальников достал из папки голубоватую бумагу, напялил старомодные очки и стал похож на пожилого бухгалтера. Бумагу он внимательно перечитал, хмыкая и шевеля губами. Потом подтолкнул ее по крышке стола к Зотову.

— Познакомься, — сказал Сальников ворчливо. — Если условия подходят — подписывай и отваливай. Не подходят, излагай свои, и покороче. А то у меня через час важная встреча.

Зотов вчитался. «Контракт… произведен августа… дня… Означенный Зотов К. П. в качестве начальника специального конструкторского бюро обязуется… Означенное акционерное общество „Электронная игрушка“ в лице председателя совета учредителей Сальникова A. A. обязуется…»

Он потряс головой.

— Что-то неясно? — дружелюбно сказал Кот.

— Канцелярщина чертова… И потом — пустота в графе должностного оклада.

— Оклад, родненький, при социализме был… А у нас — жалованье. Называй цену. Ну, почем твои мозги?

— Дорого не запрошу, — усмехнулся Зотов. — На «Салюте» я получал сто тысяч в месяц и две тысячи долларов в год. Там я был всего начальником цеха. А поскольку у вас — спец КБ… Поскольку вы меня долго из шкафчика не вынимали… Так что в порядке компенсации за скармливание моли и вынужденный прогул требую двести тысяч деревянными и пять в год зелеными. Если в стране ходят зеленые, то у кого-то их должно быть много. Итак, двести в месяц нашими и пять в год чужими, любезный Александр Александрович! Вашу фирму это не разорит?

Кот скрестил пальцы на животе, отвернулся к окну и зашевелил толстыми губами, будто молился. Зотову вскоре это надоело, и он привстал:

— Ладно, Александр Александрович… Пошутили — и хватит. Поезжай на свою важную встречу, а мне тоже пора. Писать хочу — спасу нет, мочевой пузырь просто плачет. От кофе, наверное…

— Сядь, — резко сказал Кот. — Потерпишь! Если думаешь, я тут ваньку валяю, шутки с тобой шучу… Мое время дорого стоит! И в наших, и в не наших. Ты полагаешь, что вот так просто сможешь уйти отсюда? Не сговорились — и пошел, полетел, аки птичка Божия? Ну, лети, лети… Только не советую болтать о нашем разговоре! А то ведь послушает тебя человек, послушает да и стукнет психоневрологу. Мол, заговаривается Зотов Константин Петрович, бедолага, крыша поехала… И сгниют твои гениальные мозги в психушке.

— Угрожаешь! — вскинулся Зотов. — Да я на вашу вонючую контору… полк подниму!

— Почему полк? — развеселился Сальников. — Дивизию, значит, не осилишь? Дурак ты, Зотов… Как же много из вас, коммуняк, приходится дерьма вытряхивать! Тебе предлагают интересную, перспективную работу…

— Ага! Электронные игрушки для толстопузых!

— Это крыша, — вздохнул Сальников. — Ты со мной не хочешь дружить, а я откровенничаю… Электронные игрушки — только крыша. В основном мы работаем по заказам на космос. Самые современные модули. У нас с НАСА хорошие связи, чтобы ты знал. Мы французам для их лунника геологоразведочную платформу клепали… А представители нашей фирмы входят в международную марсианскую программу. Теперь ты понял, родненький, от чего так легко, дуром отказываешься?

Зотов, свесив голову, долго молчал. Сальников вздохнул, опять нажал кнопку и протянул секретарше контракт:

— Константин Петрович настаивает на двухстах тысячах в месяц плюс пять… нет, десять тысяч в год долларами. Впишите, пожалуйста, Верунчик. И прихватите потом шампанского…

— Десять тысяч… — пробормотал Зотов. — В отпуск можно смотаться в Майами-Бич!

— Можно, — заулыбался Кот. — Там бабцы хорошие. Но бежать со своими баксами к американским благодетелям не советую. Едва рыпнешься насчет убежища… тут у нас один попробовал… Ну, переслали американцам бумагу из прокуратуры: так и так, разыскивается по обвинению в торговле наркотиками. Тут же запаковали голубка в наручники и с первым самолетом отправили на милую родину. В Штатах таких деятелей не любят. Сами только-только от наркоманов очухались.

— Намек понял, — сказал Зотов.

— Это, миленький, не намек… А так — притча, самообучающаяся программа для хорошего компьютера!

Дальнейшее Зотов воспринимал в каком-то заторможенном состоянии. Они с Котом выпили по бокалу старого шампанского, и Сальников тут же убежал на свою встречу. Секретарша, улыбаясь и мило щебеча, отвела Зотова в соседний кабинет, где в окружении сейфов вертелся усатый хмырь с наманикюренными ногтями. Он оказался инспектором по кадрам НТР. Сначала инспектор вручил Зотову чек на подъемные — с тремя нулями. Затем выдал карточку в автомагазин, со скидкой за счет фирмы, и посоветовал обязательно взять «порше» последней модели. Скромно, однако надежно и дорого. А в японских одноразовых жестянках пусть, мол, нищие катаются… Еще Зотов получил ключ от коттеджа в Митино. Хмырь-инспектор подробно объяснил, как туда проехать, и снабдил хорошей автомобильной картой города со встроенной схемой а жидких кристаллах. Ее можно было настраивать по маршруту собственного автомобиля, и рубиновая бегучая звездочка ползла по карте, обозначая точное место путешественника. Наконец Зотов получил заборную книжку специализированного магазина фирмы, толщиной с «Войну и мир». В книжке Зотов должен был обозначить птичкой необходимые вещи — от носков до холодильника, сдать ее в магазин, а уж там проследят, чтобы заказанное доставили в новое жилище Зотова.

— С какого числа вы можете приступить к работе? — спросил хмырь приятственно. — Чудненько, прямо с понедельника! Вот сюда, Константин Петрович, пожалуйте пальчик… Замечательно, благодарю! У вас хорошие папиллярные линии. Это магнитный пропуск в СГБ. Для посещения завода у вас будет другой.

— А где завод? Впрочем, я не знаю, где также находится и мое место работы…

— Не волнуйтесь, за вами заедут. Хороший паренек, зовут Рудик. Стреляет с обеих рук, а уж машину водит! Прежний начальник СГБ был им очень доволен.

— Прежний начальник… — повторил Зотов. — Что с ним? На пенсию ушел? Или грибочками траванулся?

— Грибочками! — похихикал хмырь. — Очень смешно, знаете… Прежний начальник сейчас возглавляет нашу команду в марсианской программе. Ну-с, а теперь давайте решим, куда вас определить на службе.

— В контракте же… все сказано! — удивился Зотов.

— О, Господи! — Хмырь приложил наманикюренный коготок к пробору. — Александр Александрович забыл, вероятно, предупредить… Видите ли, согласно режиму секретности… Увы! Вдруг в аварию попадете, не дай Бог! Кроме того, вы обязаны сообщить в домовой комитет, что трудоустроились. А там, конечно, спросят куда. На сей случай…

Инспектор протянул Зотову стандартное служебное удостоверение — серую карточку, запрессованную в прозрачный пластик. Фотография была та же, с полосатым пиджаком, только фон убран.

— Рекомендую тщательно изучить удостоверение, — сказал инспектор озабоченно. — Теперь вы — мастер цеха фирмы «Аэлита». Компьютерные игры, самоучители для юных программистов, викторины и прочее. «Аэлита» — дочернее предприятие нашего акционерного общества. Мы умеем беречь наши маленькие производственные секреты. Умеем… Засим желаю приятного времяпрепровождения в выходные. Патрон поручил передать вам от себя лично скромный подарок.

И виртуозно сунул в карман Зотову коричневый конвертик, многообещающе захрустевший.

— Кстати, — спросил Зотов с порога, — а что делает в фирме господин Веревкин? Он здесь служит?

— Так точно, — сказал инспектор. — Шеф отдела рекламы. Весьма компетентный специалист. Патрон, между нами, умеет подбирать кадры, хотя это должен делать я…

— И Жигайлов у Веревкина работает?

— Не припомню-с, — развел руками инспектор. — Мое дело — специалисты высшего эшелона.

Тесен мир, подумал в который раз за этот длинный день Зотов, выбираясь из «Аргуса» на горячую мостовую. Солнце уже коснулось крыши китайского ресторанчика напротив. И Зотов, пощупав конвертик, так захотел посидеть в неспешной обстановке, сожрать что-нибудь экзотическое под бокальчик хорошего вина… Так захотел, что не выдержал искуса и похромал в ресторанчик. И тут в двери торчал дуболом в мышиной униформе. Он даже не взглянул на Зотова, рассеянно копаясь спичкой в зубах. Зотов открыл, наконец, коричневый конвертик и обнаружил триста долларов крупными купюрами.

— Нету мелких! — сказал Зотов, тряся деньгами перед носом дуболома. — Как-нибудь отблагодарю, не сомневайся.

Страж с интересом покосился на веер в руке Зотова, подвинулся, и тот очутился в сладковатой атмосфере ресторанчика, где в полутемном зале, за столами с разноцветными бумажными фонариками, белели лица. Неслышно возник метр с плоской физиономией и небрежно поклонился:

—. Господину угодно…

— Угодно, угодно, — сказал Зотов. — Столик на двоих. Никого не подсаживать. Шлюх не требуется. Плачу наличными и зелеными. Буду с приятелем через полчаса. Внял?

И действительно, через полчаса они с Лимоном уже сидели в самом углу, на небольшом возвышении, рядом с музыкальным ящиком, который тихо наигрывал восточные мелодии. Поначалу остальные посетители косились на рванье, в котором наши друзья заявились в фешенебельный кабак, а потом, видно, решили, что это два труженика богемы выпендриваются с жиру.

Официант в халате и квадратной шапочке с поклонами расставил на столе расписные тонкие блюда с острыми овощами, какими-то лиловыми щупальцами, кусочками пряной рыбы, соусами и прочими экзотами. Лимон таращился на это великолепие, потирал нос и сопел. Наконец официант принес кувшин для омовения рук, тазик и пару полотенец с иероглифами.

— А где… это? — забеспокоился Лимон, макая руки прямо в тазик.

Тут вышел второй официант с высоким фарфоровым сосудом и пиалами на подносе. Рубиновое вино он плеснул на самое донышко пиал и благоговейно поставил перед гостями.

— Нормально, — сказал Лимон, попробовав. — Оставь, милок. А теперь скажи, как по-китайски «ваше здоровье»?

— Понятия не имею, — пожал плечами виночерпий. — Я из Кустаная.

— А вино откуда?

— Понятия не имею… Из Греции, кажется. Приятного аппетита, любезные господа!

— Вот так всегда, — огорчился Лимон. — С виду — фирма, а поскребешь ногтем — фигня самодельная. Ладно, Костя, будем здоровы и богаты! За твои успехи…

И лишь после того, как они плотно покушали и успели ополовинить сосуд, Лимон потребовал:

— Рассказывай.

И Зотов все рассказал. Почти все. Умолчал только о банке мозгов.

— Рад за тебя, — сказал Лимон. — Считай, из дерьма вынырнул… Десять тысяч баков в год! С ума сойти… А я-то, грешный, хотел было предложить одно дельце. Вонючее, правда, дельце, но заработать можно изрядно. Так что придется мне самому… нюхать. А вообще, интересно, как ты себя чувствуешь после таких метаморфоз?

Зотов подумал и вздохнул:

— Плохо чувствую, Лимончик… Как девушка после первой брачной ночи. Больно, противно, стыдно, но есть надежда, что когда-нибудь привыкнет. Ведь говорили же бедной девушке умные подружки, что это еще и приятно…

— Сучья жизнь, — сказал Лимон. — Сучья страна… Эх, заправить бы сейчас ленту, да как крутануть на турели, да ка-ак вмазать!

— Кому? — устало усмехнулся Зотов.

— Всем, — убежденно сказал Лимон и огляделся. — Каждому! Ты, помнишь, какой я был? Ну, тогда, в клубе афганцев, где мы познакомились? Тонкий, звонкий и прозрачный… Нецелованный. От и до в Афгане прошарашил, насмотрелся, сам понимаешь… А ведь не спекся! Стишки, мать твою, писать пробовал! Даже после всего… Ах, Рильке, ах, Борхерт! Веришь, все о Гюнтере Айхе собирал — почти все его книжки достал. Это в те годы… Тоска, брат!

Долго молчали. Потом отмякли душами. Еще кувшинчик спросили. Тонких черных сигарок покурили. И шлюшек отвадили, которых, несмотря на предупреждение Зотова, к ним все-таки направил метр. И стражу в дверях денежку отвалили.

Оглянулся Лимон на веселые огоньки, и опять его повело:

— Вернуться бы с «калашником» — и всех!

— Слишком их много, всех-то, — остудил его Зотов. — Да и не они виноваты.

— А кто? — закричал на всю Сретенку Лимон. — Покажи мне, кто персонально. Я его без «калашника», голыми руками…

Зотов ничего не ответил, но вспомнил отчего-то Вадика Веревкина и Жигайлова. Кому он сегодня утром жаловался, что рано сдали «калашники»? Жигайлову…

В переулке за углом, на свету, их караулили. Скорей всего, официант из ресторана и навел на богатых гостей. Лимону тут же порезали рукав — подвела его реакция после греческого напитка. Зотов же успел свой волшебный пояс с цепью над головой раскрутить. Стайка волков ночи не отступила, а только перестроилась.

И неизвестно, чем бы все кончилось, но вбежал в круг какой-то молодой человек в кожаном жилете на голом торсе и пошел косить… Через минуту грабители валялись на тротуаре, а молодой человек, пряча в задний карман кастет, сказал Зотову:

— Чувствую, шеф, с вами скучать не придется. Меня, Константин Петрович, Рудиком зовут. Извините, что не сразу подоспел. Домой отвезтиили будете ночевать у господина Кисляева?

— У господина Кисляева! — тут же влез Лимон. — Ты, Рудик, лучше нам бутылочку спроворь, раз такой шустрый паренек. В честь, так сказать, чудесного избавления!

Рудик выжидательно посмотрел на Зотова.

— Если не трудно, — смущенно сказал Зотов. — Действительно… Завтра же суббота.

— Есть! — сказал Рудик. — Идите потихоньку, а я догоню.

Уже у дома Лимона Зотов вдруг стукнул себя ладонью по лбу:

— Слушай, Жорка, ведь с этим Рудиком мы сегодня виделись. Утром, на автостоянке. Важный такой, в «кадиллаке». И я этот «кадиллак» к боксу отгонял. Ну, дела…

— Кто был ничем, тот станет всем, — прокомментировал Лимон. — Правильно пели в вашем партийном гимне.

Тут и Рудик неслышно возник. И протянул пакет, в котором что-то тонко звякнуло.

— Одна звенеть не будет! — возликовал Лимон. — Айда ко мне, юный друг Рудик, — воздадим тебе хвалы и песнопения!

— Не могу, — сказал Рудик. — Я на службе…

Он вручил Зотову крохотную, с пятак, штучку:

— Если что, Константин Петрович, вот связь. Не потеряйте. Лучше вместе с ключами повесить. Понадоблюсь — просто сожмите посильней.

— Черт, неудобно, честное слово… — растерялся Зотов.

— Я тут буду выпивать и закусывать, а ты — под забором?

— Зачем же под забором — я в тачке, — бесхитростно сказал Рудик. — У нас там все удобства, не сомневайтесь.

— И сортир? — удивился Лимон.

— Нет, — с сожалением вздохнул Рудик. — Чего нет, того нет.

Войдя в квартиру Лимона, друзья первым делом распотрошили пакет и обнаружили две квадратные бутылки старого виски. Добрый кус вареного мяса, закатанный в фольгу, был еще теплым. В задумчивости уселись они за стол, заваленный остатками обеденной трапезы. Пустая бутылка из-под рисовой водки рядом с солидными иностранными емкостями выглядела нищенкой на паперти. От неожиданно свалившегося великолепия, от крохотной рации, которая валялась между объедками и в любой момент могла вызвать доброго джинна по имени Рудик, от сознания того, что где-то неподалеку стоит тачка, полная чудес, напала на Зотова непонятная тоска. И Лимон тоже присмирел. И они почти в молчании выдули целую бутылку желтого резкого пойла, с каждой дозой все больше трезвея.

— Не берет ни хрена! — подосадовал Лимон. — Слишком много всего навалилось. Расшатался, брат, психодинамический стереотип. Пошли спать. Жаль, бабцов прогнали…

Зотова он забросил на раскладушку, подвешенную от крыс к потолку, а сам расположился на тахте, которую называл ипподромом по одному ему известной причине. Зотов скрючился на раскладушке и мгновенно уснул. И впервые за последнее время ему ничего не снилось.

СНЫ И БЕССОННИЦЫ

Спал Зотов, спал, скрючившись, поджав к подбородку коленки. Покойно спал, без сновидений, разгладив лицо. И палка его боевая спала на кухне под табуреткой, и волшебный пояс, свернувшись змейкой, спал на полу. Тихо дышал Зотов, неслышно. Потому что на боку спал.

А Лимон спал на спине, разметав по тахте костистые длинные конечности, голый спал, потому что ему было жарко. А потому что спал на спине, видел Лимон во сне разную чертовщину, покрикивал и ругался невнятно. Еще он храпел, словно локомотив на подъеме, завывая и трубя. И неробкие крысы, которые наведывались к Лимону подобрать объедки, этой ночью не решались выбраться из своих нор под полом, ибо страшный рокот, от которого вибрировали перекрытия, пугал серых тварей.

Спал Рудик в тачке, удобно раскинув сиденья и включив кондиционер. Под щекой у Рудика мирно спал грозный «магнум», плевок которого прожигает дырки в кулак величиной. Вполглаза спал Рудик, готовый по тревоге мгновенно вскочить и помчаться, вдавливая в пол педаль и паля из «магнума» во все стороны. В легком сне видел Рудик нового шефа, Зотова. В смокинге, туго накрахмаленной рубашке, при бабочке, но без штанов. Рудику было смешно, однако и во сне он сурово сводил брови и делал вид, будто не замечает небрежности в одежде Зотова. На то он и шеф, существо высшей породы, чтобы поступать, как ему богоугодно.

Спал пока еще главный редактор «Вестника» Виталий Витальевич, чутко спал, по-стариковски, подложив под щеку ладошку. Тихий ветерок с озера колыхал занавеску и легко касался влажного лба редактора. И ему чудилось, что это ветер врывается в кабину машины. Персональный «кадиллак», чтоб его ржа съела, мчал Виталия Витальевича в плотном потоке машин на восток. Дороги были забиты. Горькая складка залегла на лбу главного редактора, и во сне чувствовал он безмерную тоску — это ведь из Москвы начался исход, из Москвы, засеянной наслышным пеплом цезия и стронция после взрыва реактора на Тверской станции…

Даже бдительный страж в караулке возле въезда на дачи не устоял перед сном — уронил голову на толстый кабель телефона, и от этого на лбу у него медленно вспухал лиловый рубец.

Беспокойно, ворочаясь в липких простынях, спал командир восьмого дивизиона СГБ. Денису Вячеславовичу снился генерал, Бешеный Дима, грозящий длинным пальцем. Палец вдруг превращался в дуло пистолета, командир дивизиона мычал и пытался закрыться ладонями. В конце концов полковник проснулся, вытер мокрое лицо, с неприязнью вслушиваясь в спокойное посапывание жены на соседней кровати. Серым волком полковник просочился в гостиную, к бару, достал на ощупь бутылку коньяка и сделал «ночной колпачок» — хороший, емкий, словно каска. После чего заснул по-младенчески и увидел исключительно приятный сон: в Георгиевском зале Кремля президент страны вручал ему знак Героя Отечества — золотую звезду, в центре которой алый витязь побивал копьем змия.

Спал председатель Европарламента в своей кремлевской резиденции. Во сне у него болели зубы, хоть их давно все удалили в хорошей лондонской клинике и поставили на платиновых штифтах белые красивые челюсти из металлизированного фарфора. Но во сне зубы иногда болели до сих пор — председатель застудил их совсем мальчишкой, когда был связником в армии Крайовой и несколько часов прятался от немецких овчарок в осеннем болоте.

Он застонал, проснулся и увидел у изголовья верного секретаря Збышека с походной аптечкой. После нескольких капель горьковатой пахучей микстуры боль отступила. Старик набросил халат и жестом остановил встрепенувшегося было секретаря. За дверью спальни, в небольшом узком коридоре, сидел охранник в штатском. Русский сразу же вскочил и проводил кремлевского гостя до туалета, возле которого прохаживался еще один квадратный мальчик. Оба молодых человека так и остались торчать за дверью, пока старик долго и вяло мочился.

— Зачем столько сторожей? — сердито спросил председатель Европарламента у секретаря, вернувшись в спальню. — Кого боятся наши хозяева?

— Полагаю, — пожал плечами Збышек, — они боятся покушения на вашу милость.

— А ты боишься, Збышек? — спросил председатель.

— Все в воле Всевышнего, — сказал секретарь, осеняя себя крестом.

— Вот именно, — сказал старик, забираясь в постель. — А эти вахлаки хотят перехитрить Господа…

Зубы не болели, мочевой пузырь не беспокоил, но сон все не шел, и старый пан Войцех начал невольно думать о том о сем. Наверное, это его последний визит на уровне председателя Европарламента. Хватит, покатался… Пора передавать руль молодым. Не таким, конечно, молодым и нахальным, как этот мальчишка, российский президент. Пыжился еще вечером на переговорах, щенок, изображал главу великой державы… Конечно, с иллюзиями в этом мире расставаться всего труднее, но надо поскромнее держаться, помнить, что держава стоит уже чуть ли не на левом фланге — за Китаем, Индией, Бразилией… Не спасет Россию европейская программа помощи, не спасет! Удивительная страна, матка боска… Если у древнего царя… Как там его? Да, если у того царя все, к чему он ни прикасался, обращалось в золото, то Россия, прикасаясь к золоту, непременно обращает его в дерьмо.

Старик с грустью подумал о своей скромной ухоженной мызе в Мазовше, неподалеку от Вышкува, и окончательно решил: этот московский визит — последний. Еще он подумал, уже засыпая, о предстоящей свадьбе младшей внучки, Марыськи, которая собралась замуж за негра, черного, как сапог. Пан Войцех не был расистом, он был обычным стариком, воспитанным на дивно изжившей себя идее превосходства белого человека.

Спал Гриша Шестов в скромной холостяцкой квартире. Перед сном, перебирая документы на Ивана Пилютовича Вануйту, доставленные расторопным Иванцовым, Гриша одновременно долго и нудно собачился по телефону с любовницей, которой надоели Гришины ночные бдения в редакции. Любовница подозревала, к сожалению безосновательно, что Гриша завел себе новую — молодую и красивую. Гриша понимал давнюю верную подругу: который год он не решается сделать ей предложение, а время идет, женщина с течением времени моложе не становится, и ее потаенная мечта о семейном счастье выдыхается, словно открытые духи. Гриша понимал подругу и даже во сне чувствовал раскаяние, хоть все равно не собирался жениться в ближайшие сто лет.

Спал педантичный молодой человек, хозяин дачи на Богучарской улице. На аккуратной сухой голове молодого человека покоилась волосяная сетка, а на прикроватном столике лежал томик Плутарха, заложенный шелковой ленточкой. Спал в сарайчике и страшный мастифф, подрыгивая толстыми лапами и повизгивая от возбуждения, — во сне ему привели молодую игривую суку, которую он как-то видел в чужой машине возле хозяйской дачи.

Перед дежурством спал Альберт Шемякин. Во сне он видел огромный крест на лысой горе, сожженной зноем, а на кресте — распятого. Задыхаясь и оступаясь на камнях, Шемякин медленно поднимался к изножию креста. Все ближе и ближе распятие, вот уж и тень деревянных крыл пала на Шемякина. Он поднял взор и проснулся от ужаса, ибо в распятом без труда узнал себя. Не зажигая света, Шемякин некоторое время бесцельно слонялся по молчащей пустой квартире, а потом вышел на балкон, ежась от ночной свежести. Далеко на горизонте поднимались в призрачное небо два белых цилиндра. «На горе Арарат растет красный виноград», — забормотал Шемякин детскую присказку — логопед когда-то заставлял повторять ее до одурения, чтобы прошла картавость. А при чем тут Арарат, подумал Шемякин. И вспомнил о Марии.

О Марии… Горело одинокое окно на семнадцатом этаже — почти напротив темных окон Зотова. Мария курила на кухне, гоняя ладошкой дым. Открыла было фрамугу — и сразу же сладковатая вонь проникла с улицы. Лучше уж пусть табаком пахнет, подумала Мария, захлопывая окно.

После встречи с газетчиками она поехала к дяде Сергею. И пока рассказывала о своих новостях, незаметно уснула — прямо в кресле возле маминой кровати. Очнулась от тишины и тревоги. Мать спала покойно, ночник бросал слабый свет на ее запавший рот. Мария сбросила плед, которым ее прикрыли, и склонилась над матерью. Лишь уловив тихое и медленное дыхание, она отправилась на кухню и дала немножко воли слезам. А потом ужаснулась: полночь, а она не звонила Рыбникову. К счастью, первый заместитель главного редактора «Вестника» был еще на месте. Он успокоил: статья стоит в номере, начали печатать тираж. Утром Мария может заехать в концерн, у охранника оставят конверт с двумя экземплярами еженедельника.

Она повесила трубку и подумала: чем кончится для Шемякина, для нее, для всех ребят, причастных к статье, этот прорвавшийся на свет крик об опасности? «Космоатом» не любит, когда из его бронированных дверей выносят секреты.

Мария не заметила, как вошел дядя — мятый со сна, в старой пижаме, лопнувшей под мышками. Он сел напротив, растер лицо руками:

— Ты бы бросала курить, а? И так неважно выглядишь… Да еще такая дорога… Тебе нужно больше отдыхать! А то сорвалась, как будто тут…

— Дядя! — вспыхнула Мария. — Сколько можно об одном и том же! Ты становишься несносным, как баба Сима.

Они улыбнулись, вспомнив бабу Симу из угловой квартиры, которая ворчала и бранилась круглые сутки.

— Видишь ли, — грустно сказал Сергей Иванович, — мне стыдно, что я, никому не нужный старик… Сам ничего не могу и у тебя гирей на ногах… Из-за нас с матерью просидишь, боюсь, в девках до седых волос.

— Давай лучше чаю попьем, — сказала Мария. — Ты же знаешь, я не могу выйти замуж, пока не кончится контракт. Не заводи больше таких разговоров!

— Ладно, — примирительно сказал Сергей Иванович. — Больше не буду. А чай-то — настоящий «липтон»! Неужели у вас еще можно его купить? Не обижайся, но мне хочется, чтоб у тебя все было хорошо, все как у нормальных людей.

— Вылитая баба Сима, — вздохнула Мария. — Где они, нормальные люди? Разве только на каком-нибудь острове… Кстати, мне в Сибири работу предлагают после контракта. Вас с собой заберу.

— Куда? — прищурился Сергей Иванович. — И зачем… Старых людей с места трогать нельзя. Матери надо операцию делать. А в Сибири твоей и врачей-то нет.

— Ох, дядя Сережа, — поднялась за чашками Мария. — Ты до сих пор живешь… словно в период становления рабочего движения. Или при декабристах, когда они Герцена будили! Хочу, чтобы ты к мысли о переезде привык, при всем своем упрямстве. Не все ли тебе равно, где машины сторожить?

— Мне уже сегодня говорили, что из времени выпал, — с обидой сказал Сергей Иванович. — Не помню кто… Да, Зотов и говорил, Константин Петрович, есть тут у нас такой молодой конформист.

— Я его видела, — сказала Мария. — Он просил передать тебе, что был не прав. А в чем, не сказал.

— В том и не прав! И он не прав, и ты.

Рыбников говорил с Марией по телефону уже на ходу, бросая в кейс свежие экземпляры «Вестника». А вскоре он сидел в большом строгом кабинете с зашторенными окнами — в старом особняке на Патриарших прудах, чудом уцелевшем после реконструкции столицы в конце двадцатого века. Развалившись в древнем кожаном кресле, с трудом сдерживая зевоту, Николай Павлович прихлебывал из саксонской чашки крепчайший кофе и наблюдал за Стариком, который внимательно читал статью в «Вестнике».

Несмотря на свои почти восемьдесят лет, Старик, восседавший за вычурным письменным столом, был еще очень крепок. И Рыбников, глядя на резкие движения, с которыми Старик делал пометки на полях газеты, думал: наверное, полвека политической деятельности — лучшее средство против старости. Не раз и не два Старик падал, преданный вчерашними товарищами по партии, но снова и снова, будто Ивашка-неваляшка, поднимался, отряхивался от грязи и бросался в самую гущу потасовки. Когда-то Старик руководил крупнейшими региональными организациями компартии, а потом из нее эффектно вышел и основал собственную, с программой из популистских лозунгов и призывов к возрождению хозяйственных и нравственных народных традиций. Одно время, когда Россия была только зависимой республикой в составе Союза, Старик возглавлял законодательные комиссии Верховного Совета и в этом качестве всемерно способствовал развалу империи. В новом государстве он недолго работал премьером, но не ужился с хваткими молодыми деятелями. Нынешний российский президент в первый год своего правления сделал все, чтобы убрать Старика с политической арены, — он не хотел терпеть рядом сильную личность. «Отдыхай, в политику я тебя больше не пущу», — якобы сказал президент. «Посмотрим», — якобы сказал Старик.

Рыбников поглядывал на крупное мясистое лицо с перебитым, как у боксера или у каторжника, носом, на седой непокорный чубчик и жесткую щетку усов, поглядывал на Старика и думал, что неблагодарный сопляк из Кремля до сих пор его боится, — недаром вокруг резиденции отставного премьера толчется столько филеров, плюнуть некуда… Плотные ребята в свободной одежонке выглядывали чуть ли не из каждого подъезда по всему Ермолаевскому переулку — бывшей улице Жолтовского. Машину Рыбникова, конечно, уже засекли, хоть он и бросил ее на Спиридоньевской. Впрочем, СГБ и так знает о контактах Рыбникова со Стариком. Ничего не поделаешь — либо грудь в крестах, либо голова в кустах…

— Неплохо, — сказал наконец Старик, снимая очки. — Неплохо…

Голос у него был зычный, чуть скрипучий, привыкший без всяких матюгальников перекрикивать оппонентов на сборищах.

— Соли на хвост «Космоатому» насыпали… Но в нашем положении, Рыбников, надо идти до конца, не миндальничать. А ты, голубь, мое задание так и не выполнил! Я просил, если помнишь, лягнуть нашего кремлевского мечтателя. В редакционном послесловии к статье просто необходимо было написать: «Космоатом» выходит из-под контроля всех институтов власти, в том числе и Президентского совета, и самого президента. А это чревато созданием непредсказуемых структур и ситуаций. Вопрос: нужны ли нам в обстановке экономической и социальной нестабильности такие структуры, с одной стороны, и нужны ли нам руководители, которые не могут контролировать ситуацию, с другой стороны?

— Я так и написал, — не моргнув глазом сказал Рыбников. — Однако в полосу не влезло. Тут, видите ли, набор и так мелковат — семь с половиной пунктов, если мерить по-старому… У нас же основной набор — восемь пунктов. Иначе трудно читать, подписчики жалуются. Кроме того, по полиграфическим условиям…

И Николай Павлович долго объяснял, почему не смог поставить редакционное заключение. Старик терпеливо его выслушал и усмехнулся:

— Брешешь ты, Рыбников, кожей чувствую… Я тебя понимаю! После того как «Вестник» гавкнет на президента, завтра же в редакцию нагрянут шакалы из налогового управления. Просто так, с плановой проверкой. Найдут десятку, сокрытую от налога, и приостановят издание… Верно? Ну, так и скажи, что в штаны наложил. А то сидит тут, едрена мать, семь пуков, восемь пуков…

Рыбников сделал лицо незаслуженно обиженного человека, а сам подумал: если такой умный, куда же меня толкал! Президент у нас нравный, не любит, когда по мозолям ходят… Зачем ему лишний раз напоминать, что он не контролирует ситуацию? И не только в «Космоатоме».

— Теперь надо формировать дело с «Вестником». Пора начинать бузу и менять учредителей. Мне эти ханжи из демохристианской шарашки уже в печенках сидят. А с писателями разберемся… Они всегда были сообразительными ребятами, с хорошими, чуткими носярами. Провернешь нормально кампанию — будешь главным редактором. А на следующий год, Бог даст, сами начнем формировать правительство. Как только Европа разберется, в какую бездонную задницу она деньги сует, так и начнем. Я помню о верных людях, Рыбников. Товарищей по борьбе не забываю. Но и трусов не люблю! А еще земляк, чалдон…

На Спиридоньевской к Рыбникову пристал пьяный парень, от которого не пахло спиртным. Рыбников выхватил пистолет и сказал раздраженно:

— Не умеешь работать, сынок! В следующий раз полощи водкой рот… А хозяевам скажи, пусть больше таких дураков не посылают!

— Уберите пушку, господин сотник! — забормотал парень, озираясь. — Я от Семенова… Целый час возле вашей машины рисую, уж опасаться стал — заметут, черти… дайте хоть закурить для блезиру, что ли!

Рыбников спрятал пистолет и вынул коробку с сигаретами. Они дружно закурили, искоса разглядывая тени в подворотнях.

— Пошли, — буркнул Рыбников, — в машине расскажешь.

— Семенов велел передать, — зашептал связник, едва они забрались в «ситроен», — что возле вашего дома нечисто! Но на эсгебешников не похожи — настырно себя ведут. И в дверь звонили, и по телефону. Семенов их там пасет, а меня к вам послал. Семенов советует переночевать на Ходынке, от греха подальше, а он разберется.

Разберется, подумал Рыбников, выруливая на Садовое кольцо. Хорошо, что жена с детьми в пансионате на Шерне… Напугали бы эти звонари! Наверняка в «Космоатоме» всполошились — из цензуры кто-то стукнул о статье. Значит, сидит в цензуре гудочек… Вычислить нетрудно, но противно. Денежки ведь регулярно получают — именно за молчание. Выходит, «Космоатом» больше платит — именно за гудки.

— Остановите, господин сотник, — напомнил о себе связник. — Если за нами есть хвост, попытаюсь оттянуть.

Рыбников, нарушая правила движения, развернулся на Садовом, относительно пустынном в этот поздний час, и прислушался. Дорожники были далеко и не заметили маневров Рыбникова. Лишь в «фольксвагене», вынужденном взять резко вправо, чтобы не столкнуться с «ситроеном» Рыбникова, погрозили кулаком прикрытые по-бабьи палестинцы. С полчаса он колесил по Садовому, постоянно возвращаясь к Кудринской площади, а когда убедился, что на хвосте никто не сидит, скользнул мимо высотного дома на Пресню и помчался дальше — Ваганьково, Беговая, Хорошевка… Он не боялся объяснений с «Космоатомом». Скорей всего, никаких объяснений и не потребуется, документы в серой папке железные… Но объясняться Рыбников предпочел бы белым днем, в собственном кабинете, а не в подворотне за полночь.

Едва он открыл дверь конспиративной квартиры, позвонил Семенов:

— Добрались нормально, господин сотник? Ну, слава Богу… Тут ребята маленько пощупали… Ну, тех, которые к вам в гости наладились не спросясь. Обыкновенная шпана. Наняли вам ребра помять. А кто — сами не знают. Но еще посулили. На встречу пошли наши ребята, получить по счету… гы-гы!

— Не надо, — вздохнул Рыбников. — Не надо лишнего шума. Лучше пошли их к «Вестнику». Пусть проследят, чтобы тираж вывезли утром… без эксцессов. Понял?

— Так точно! — сказал Семенов. — Не сомневайтесь, господин сотник, проследим. Покойной ночи!

Не спал и капитан Стовба. В его квартире на Божедомке сидел молодой человек, каких в толпе просто не замечаешь. Они вдвоем чаевничали, Стовба посасывал трубочку.

— Как же ты добыл расписание постов, Виктор Ильич? — спросил молодой человек.

— Очень просто, — отмахнулся Стовба. — В СГБ много болтунов, к сожалению. Вернее, к нашему счастью. Одному соратнику наводящий вопрос подбросил, другому… Они и рады помахать языком, подавить осведомленностью серую линейную крысу. А вообще, Коля, надоело мне. Помоечник, честное слово! Офицер, разведчик…

— Вот-вот, — благодушно сказал молодой человек. — Разведчик.

— Да ты пойми! Мы же другому учены. Ты хоть помнишь еще, как проехать из Тиргартена в Адлерсхоф?

— Ничего сложного, — сказал Коля. — Можно по большому кольцу, через Шарлоттенбург, Вильмерсдорф и Темпльгоф до Трептова, а можно и через центр рвануть, мимо технического университета, по Унтер-ден-Линден, под Брандербургскими воротами, через Кройцберг. Через центр — короче, но лучше ехать по кольцу, так свободнее.

— Молодец, пять, — грустно сказал по-немецки Стовба.

— Только вряд ли твои знания скоро понадобятся. И мои — тоже. Кому мы, к черту, нужны — офицеры без армии?

— Ну, положим, у Японии тоже после второй мировой войны не было армии. Какие-то силы самообороны. А к концу века? Когда победители расчухали, что к чему, эти силы стали в число сильнейших вооруженных формирований мира. Вот так! И мы не спим, Виктор Ильич, не спим… Завтра понадобится — хоть миллион поставим под ружье! Русский человек без любимой армии чувствует себя неуютно, будто без штанов. И он отдает себе отчет, что роспуск нашей армии — политическая уступка, тактический ход, не больше.

— Я понимаю, — сказал Стовба. — И все же — тоскливо… Ладно, Коля. Очень жаль, что моя информация не сработала до конца. Водилы с «татрами» слишком долго копались. А тут еще пунктуальный Кухарчук!

— Да, — согласился Коля, — если бы не Кухарчук… Сегодня вечером генерала вызывал министр внутренних дел. Ну, сделал вливание — и все.

— Мой командир, можешь представить, убежден, что Кухарчук предотвратил покушение века. Еще бы — сам председатель Европарламента!

— Господи, — вздохнул Коля, — да кому он нужен, этот дед! Никто не собирался разносить его в клочья.

— А взрывчатка зачем?

— Подложили специально для УБТ. Пусть там со своей стороны надавят на министра. Вот, мол, до чего террористы в столице обнаглели, а с генерала как с гуся вода. Сотрудничать с УБТ не желает, а сам работать не умеет. Между прочим, я начинаю думать, что Кухарчук для дезавуации генерала сделал больше, чем вся группа шума.

— Генерал свое получит, — сумрачно сказал Стовба. — Жаль, что люди попусту гибнут. Что слышно о кубанце, которого убили на Курском? К сожалению, это не наш район, мы там временно патрулировали, подменяли. Однако уложил кубанца наш орел, а следствие отдали другому дивизиону. Да еще УБТ подключилось. Боюсь, следочки остались, связи…

— Связи рубим, — сказал Коля. — Пашковский уже в Голландии, тюльпанчиками любуется. Срочно нашли в морге подходящего бомжа из-под электрички. Родная мама не узнает. Подбросили документы Пашковского. Рыдать о нем некому, опознавать — тем более. Так что если следователь попадется ретивый и на Пашковского все же выйдет, то поговорить им будет затруднительно.

— Хорошо, — сказал Стовба и яростно зевнул. — Прости, Коля, которые сутки не высыпаюсь…

— Сейчас пойду, — сказал Коля. — Мамыкин работает?

— Недавно встречались. Почти восемьдесят тысяч выручил за последнюю партию. Деньги перевел на ваш счет, с этим все в порядке. Никогда не думал, что мой товарищ будет изображать воротилу наркобизнеса, а я его прикрывать. Дерганый какой-то стал Мамыкин, по лезвию ходит. А ведь мы с ним боевые офицеры, в Сомали вместе работали во время последнего конфликта. Там было не сладко, а тут… Ты слышал, что мне пришлось самому убрать… одного ростовского ходока? Попался на глаза управлению по борьбе с наркотиками, они и завербовали.

— Я знаю об этом случае, — сухо сказал Коля. — И разделяю мнение руководства: нельзя тебе соваться в такие дела!

— Да вы поймите, там выхода у меня не было! Он ведь едва не заложил Мамыкина. И речь не о нем… Обо мне речь! Тут нюансик есть, Коля… Вы считаете, что ростовца надо было убрать обязательно и плохо лишь то, что я сам влез. А мне кажется, вообще не надо с грязью связываться — с наркотиками, с ходоками этими!

— В достижении высокой цели грязных дел не бывает, — сказал Коля. — Джугашвили Иосиф Виссарионович в свое время банки брал, кассиров мочил, чтобы деньжат для партийного котла раздобыть.

— Нельзя делать высокое дело грязными руками, — угрюмо бросил Стовба. — Привычка к грязи появляется. А насчет Иосифа Виссарионовича… Он так уголовником и остался. Еще неизвестно, что он брал и куда девал. Скорей всего, действительно брал. Поэтому впоследствии и не мог остановиться.

— Пойду, — поднялся Коля. — Тебе и вправду надо выспаться — может, брюзжать перестанешь. Выспишься, подумай об организации давления на фирмачей. В частности, руководство партии считает, что нужно присмотреться к акционерному обществу «Электронная игрушка». Эта невинная фирма — крыша для серьезного подразделения «Космоатома». Но у председателя правления «Электронной игрушки», некоего Сальникова, прослеживаются контакты, от которых шишкари в «Космоатоме» не придут в восторг. Сальников очень любит денежки и потому кое-что делает для наших общих с ядерщиками врагов, для возрожденцев. Во всяком случае, о Сальникове хорошо знает сам Старик. Говорит это что-нибудь?

— Да уж, — задумался Стовба. — Если появляется Старик…

— Вот-вот… В отделе рекламы у Сальникова работает наш товарищ. Он с тобой свяжется. И не вешай носа, Виктор Ильич!

Стовба, нарушая конспирацию, проводил Колю до лифта. Старый дом спал. Кабинка, тихо урча, сползла вниз. Дверь скрежетнула, коротко рыкнула машина. Стовба вернулся в квартиру. Господи, подумал капитан, как же все непрочно в этом лучшем из миров… Спать хотелось зверски, а до утреннего развода оставалось всего ничего, несколько коротких часов. Хоть и суббота начиналась, но выходных на службе не бывает. Опять предстоит изображать усердного служаку, поддакивать командиру дивизиона, исполнять рутинную работу — поддерживать разваливающийся порядок в столице разваливающегося государства.

Стовба завел будильник, аккуратно сложил на стуле форму и усмехнулся, вспомнив свидание с Колей. Хорошо, что капитан СГБ может позволить себе такую роскошь — принимать в собственной квартире связного партийной контрразведки. Удобно, что и говорить, можно чаем побаловаться. Все, приказал себе Стовба, спать, спать…

Не спали в кремлевской квартире президента. Из-за этого старого хрыча, председателя Европарламента, пришлось остаться на ночь в душной вонючей Москве. Президент уже знал о неудачном покушении на старика, поэтому приказал утроить караулы вокруг Кремля, а начальникам управлений по борьбе с терроризмом и СГБ велел к утру доложить о результатах расследования.

Президент рассеянно листал на сон грядущий законопроект об очередных неотложных мерах по интеграции России в европейское хозяйство — пану Мазовецкому на утренних переговорах можно будет продемонстрировать понимание момента и готовность рука об руку… Нога за ногу! Президент отвел глаза от законопроекта и подумал, что на даче в Яхроме сейчас, конечно, благодать… С канала свежестью тянет, старые березы под окнами шелестят, а над черным лесом ходят звезды!

Супруга президента, недавняя учительница английского языка в обычной московской школе, царственным жестом отпустила вышколенную косметичку, которая накладывала ей перед сном земляничную маску, и заглянула в президентский кабинет рядом с будуаром.

— С тобой просто страшно рядом ложиться, Лелечка, — вздохнул президент. — Кровавая Мери, ей-Богу…

— А мы свет потушиим! — потянулась президентша. — Бросай, бросай свои противные бумажки!

— Иди, я сейчас… — Президент с унынием отложил законопроект, пестрящий непонятными оборотами.

Первой леди государства недавно исполнилось тридцать три, все у нее было в порядке, а на казенных харчах она совсем расцвела. Настолько расцвела, что президент уже потихоньку консультировался со своим личным врачом и раз в неделю вынуждал себя принимать стимуляторы. А ведь он молодым был, глава России, едва на выборах возрастной ценз проскочил — тридцать пять лет. Теперь ему было тридцать восемь, и до конца срока оставалось два года.

Два года… Только два года! Он уже успел вкусить сладость власти, этот молодой доктор физики, говорун и очаровашка, на котором сошлись как на переходной, устраивающей всех фигуре две крупнейшие партии, контролирующие выборы, — трудовики и возрожденцы. Президент уже привык не только к невидимой миру, изматывающей, почти круглосуточной работе, но и к внешним атрибутам власти — к бесконечным интервью, к цветам и восторженным крикам тренированной клаки. А что через два года? Как ученый он кончился, это несомненно — наука на месте не стояла. Преподавать в университете?

Он подумал о старом поляке, дрыхнувшем сейчас в другом крыле Большого Кремлевского дворца, и поежился от запоздалого чувства страха. Что, если бы высокого гостя действительно убили на улицах Москвы? Какой тогда второй срок, Господи! Но судьба и тут улыбнулась… Еще два года можно будет потихоньку выстраивать круговую оборону от бывших благодетелей. Пусть они пока держат его за пешку… А там поглядим! Может, к тому времени подохнет, наконец, этот серый кардинал возрожденцев, Старик… А там… Может так статься, что обстоятельства просто не позволят провести очередные выборы. Мало ли какие чрезвычайные обстоятельства случаются в наши времена! Глядишь, народ привыкнет к своему обожаемому президенту, настолько привыкнет, что не захочет нового. Народу виднее! Прецеденты в отечественной истории есть…

— Ты собираешься ложиться, котик? — обиженно спросила из спальни госпожа президентша.

— Минуточку, Леля, потерпи, — ласково сказал президент, закрывая дверь из будуара в кабинет.

Хмурый и тощий генерал, начальник УБТ, возник на экране видеофона.

— Что нового? — спросил президент.

— Вы дали срок до утра, — напомнил генерал. — Пока идет расследование. Жду доклада из СГБ города. Там ведут дело параллельно.

— Как известно из математики, генерал, — усмехнулся президент, — параллельные линии не сходятся.

— То в теории — не сходятся, ваше высокопревосходительство, — буркнул генерал. — А на практике, бывает, сходятся.

— Гнете их, что ли? — полюбопытствовал президент.

— Иногда гнем, — согласился генерал и позволил себе криво улыбнуться вельможной шутке.

— Ну-ну, — вздохнул президент. — Не сломайте только… А то один медведь дуги гнул…

На лице генерала мелькнуло такое неприкрытое презрение, что глава государства поспешно, не попрощавшись, переключился на городскую СГБ.

Бешеный Дима суетливо задвинул за коробку селектора пузатую стопку и прокашлялся. Президент молча ждал.

— Осмелюсь доложить, ваше высокопревосходительство… — сказал Бешеный. — Водитель грузовика пришел в сознание. Утверждает, что шоферов наняли неизвестные, пообещав за выполнение задания десять тысяч долларов. Подвергнутый инъекции психотропов, от показаний не отказался. Значит, не врет…

— А дальше что? — с брезгливостью сказал президент. — Где эти… наниматели? Почему они не сидят у вас в подвале?

— Устанавливаем, — подобострастно сказал Бешеный. — В ходе следственных мероприятий вышли на круг лиц, имевших доступ к расписанию постов. Все они сейчас дают показания.

— Что говорят?

— Крутят вола, ваше высокопревосходительство, извините за солдатскую прямоту! Выясняем, где имела место преступно-небрежная болтовня, а где предательство.

— До утра-то выясните? — спросил президент.

— Обязательно! — ударил себя в грудь Бешеный. — Я сам лично… Это же пятно на всей службе!

— В восемь жду доклада, — сухо сказал президент. — Потрудитесь успеть, генерал. Указ о вашем понижении я уже подготовил. Теперь от вас зависит — подпишу его или нет…

Президент отключил видеофон, достал из заначки сигарету, накурился до головокружения, а потом долго и яростно чистил зубы патентованной итальянской пастой. Когда он пришел к жене, та уже спала, обиженно сложив губы. Президент осторожно улегся в свою постель и с ненавистью подумал о докторе: обещал, собака, тактично намекнуть президентше, чтобы попридержала страсть, — не до утех сейчас… Судя по всему, доктор обещания не сдержал…

А Бешеный Дима, вернув стопку зеленого стекла в исходную позицию, наполнил ее всклень холодной «смирновской», медленно выцедил, промокнул губы рукавом и включил видеофон. Испуганное лицо одного из секретарей Трудовой партии России заняло экран:

— Господи, Вадим Кириллович, что случилось?

— Пока ничего, — злорадно сказал генерал. — Но может вскорости случиться…

— Тогда что это за побудки? — рассердился секретарь. — Ты хоть знаешь, который час?

— Наплевать, — отрезал Бешеный. — Я работаю… Так вот, попридержите вашего придурка! Какого, какого… Он, видите ли, указ подготовил о моем понижении! Нашелся, понимаешь, понижалыцик…

— Хорошо, хорошо, Вадим Кириллович, успокойся, — сказал секретарь. — Завтра поговорю с кем надо.

Генерал посидел, улыбаясь, выпил еще стопку и включил монитор в следственной камере. Следователь майор Шмаков как раз препирался с пожилым полковником из маршрутной группы:

— Вспомните, с кем из посторонних вы делились информацией о расписании постов?

— Да ни с кем! — ярился полковник. — Что я — шизофреник? Когда на тебя, майор, пеленки строчили, на меня мундир шили! Просто обидно слушать… А то я не знаю, что такое секретность в нашей конторе! Не там копаешь, майор.

— Ладно, — сдался Шмаков. — Подождите в коридоре. Часовой! Гребенкина ко мне…

Теперь перед Шмаковым уселся Гребенкин, потный и напуганный штабс-капитан, тоже маршрутник.

— Вспомните, — как заведенный пробубнил Шмаков, сдерживая зевоту, — вспомните, с кем из посторонних вы делились информацией о расписании постов?

— Из… посторонних? — выпучил глаза Гребенкин и взялся за виски. — Из посторонних… Вот ей-Богу, майор, чтобы мне детей больше не видать… Я посторонних почти не вижу, работа заела. Теша… Хоть и не совсем посторонняя… Но с ней, как понимаете, о расписании постов разговаривать неинтересно.

— Бросьте юмор, — посоветовал Шмаков. — Лучше вспомните, с кем из посторонних…

— Эх, Шмаков… — вздохнул генерал у экрана.

Он снова причастился из зеленой стопки и отправился в подвал, в следственную камеру. В спину ему из невыключенного видеофона бубнил Шмаков: «Вспомните…» В небольшом коридорчике перед камерой, под бдительным взглядом часового, маялись офицеры из маршрутной группы и шифровального отдела штаба. При появлении Димы они встали — хмурые, без поясов и оружия.

Генерал, не удостоив никого взглядом, вошел в камеру, где майор только что раскрыл рот для очередного вопроса.

— Погоди, Шмаков, — сказал генерал и положил тяжелую руку на витой погон Гребенкина. — Слушай, штабс-капитан… Войди в наше положение! Сразу скажу: никто тебя и не подозревает в предательстве. Лично я даю голову на отсечение, что ты действительно ни с кем из посторонних не болтал.

— Спасибо, господин генерал! — чуть не зарыдал дурак Гребенкин. — Я же… то же… майору!

— Да, — ласково сказал Бешеный. — Я установил… по своим каналам, что ты с посторонними не болтал.

— Спасибо, госпо…

— На здоровье. А теперь успокойся, вытри сопли и подумай, с кем из своих ты разговаривал в последнее время? Из своих, понял? Есть же друзья-приятели из других служб. Может, ребята из дивизионов интересовались.

— Сейчас, — облизнул губы Гребенкин. — Сейчас, господин генерал… Да точно! Говорил, но я же не знал… Я же не нарочно!

— Успокойся, — сказал Бешеный тихо. — Ну? Кто?

— Штабс-капитан Пахомов как-то спрашивал. Который из дежурной части. А что, нельзя?

— Ну, ему можно, — сказал генерал. — Еще кто спрашивал?

— Да! Капитан Стовба из восьмого дивизиона интересовался. У него один патрульный маршрут на Тверскую выходит.

— И ты сказал?

— Сказал, — опустил голову Гребенкин. — Маршрутные листы, господин генерал, кодируют, как вы знаете… в целях секретности, перед самым выходом на линию. А тут — объект «альфа». Лучше заранее знать, чтобы не прозевать. Вот я и…

— Хорошо, — сказал Бешеный задумчиво. — Еще кому-нибудь из наших говорил про расписание?

— Больше никому! Честное слово офицера.

— Иди пока, Гребенкин. А ты, Шмаков, позови Скачкова.

Вошел давешний сердитый полковник. В сильном свете настольной лампы генерал заметил, как на дряблых щеках полковника вспыхивает седая щетина.

— Извини, Павел Артамонович, что отдыхать не даем, — развел руками генерал. — У нас ЧП — протечка. Ты же старый работник органов, должен понимать. Собственно, мне картина ясна, но нужны уточнения. Поэтому соберись с мыслями и вспомни: кому из наших, понимаешь, из наших ты говорил о расписании постов. Штабных в расчет не бери.

Полковник, уронив голову к плечу, долго думал. Так долго, что Бешеный нетерпеливо заерзал на своем стуле.

— Вспомнил, Вадим Кириллович, — вздохнул наконец полковник. — Из наших, но не из штабных, только один человек разговаривал со мной о расписании. Как-то мимоходом, после недавней оперативки… Курили вместе. Он и сказал… Мол, людей катастрофически не хватает, а тут — проводка объекта «альфа». Да еще участок тяжелый — на Тверскую выходит. Ну, я посочувствовал.

— Ясно, — перебил генерал. — Кто тебе в жилетку плакался, Павел Артамонович?

— Из восьмого дивизиона замначопер. Он вместо командира на оперативку приезжал. А фамилию запамятовал — чудная фамилия, вроде нерусская. Симпатичный такой парень…

— Спасибо, — сказал генерал. — Иди отдыхай, Павел Артамонович. Фамилию мы сами вспомним.

Через полчаса генерал допросил всех. На листке бумаги он записал шесть фамилий. Вернее, четыре, потому что фамилия Стовбы повторялась трижды.

— Пацаном я строительный техникум закончил, еще до армии, — сказал Бешеный майору Шмакову. — Геодезистом выпустили… Хорошая специальность, тихая. Жаль, почти не пришлось поработать. Но кое-что до сих пор помню. Одна точка на местности — просто точка, Шмаков. Две точки тоже ничего не дают — ни направления, ни площади. А вот три… Если они на прямой линии, то дают створ. Или направленный вектор. А разбросанные по местности, три точки обозначают вершины треугольника, дают представление о площади. Ты все понял, Шмаков?

— Так точно, господин полковник! — восхищенно сказал Шмаков. — Не сочтите за подхалимаж… Но я счастлив, что получил такой урок! Блестящая разработка, честное слово.

— Ладно, соловей, — благодушно сказал генерал. — никаких чудес. Просто ты психологии ни хрена не знаешь. Чему вас только учат! Заладил про посторонних, как попка, вот люди и зажались. Распорядись, Шмаков, чтобы сей же час доставили ко мне командира восьмого дивизиона вместе с его доблестным заместителем. И остальных из списка на всякий случай пусть прихватят. Как привезут — свяжись со мной. Я попробую чуть-чуть поспать…

Шмаков немедленно выполнил приказ генерала. И на минутку поднялся в свой кабинетик на третьем этаже. Этой минутки ему хватило, чтобы позвонить:

— Извини, что разбудил… Зашиваюсь с делами, старик, и в лес выбраться не смогу. Позвони соседу, да и поезжайте с Богом сами. Кстати, советую ехать сейчас, а то потом в электричку не влезете. Настоящие грибники уже едут. Понял?

Именно после этого безобидного звонка опергруппа СГБ никого не нашла на квартире капитана Стовбы. Когда в квартире вышибали дверь, капитан как раз садился в небольшой «шевроле» на Екатерининской площади.

— Ну что, разведчик? — вздохнул человек за рулем, трогая машину. — Напророчил? Захотелось работы по специальности… Будешь теперь болтаться нелегалом в собственной стране, Виктор Ильич.

— Нормально! — засмеялся Стовба. — Поехали в Бутово. Отлежусь на дне. Бороденку заведу!

Они уже ехали по Каширке, мимо ярко освещенного достраивающегося нового онкоцентра, когда в кабинет к генералу доставили боевого товарища, командира восьмого дивизиона. Начальник управления СГБ с брезгливостью смотрел, как полковник вытирает мокрое лицо.

— Перестань, Денис, не дрожи, — сказал наконец генерал, налюбовавшись полковником. — Колись, что вы там затевали со своим заместителем! Только не ври. Все ваши разговорчики обо мне записаны. Плоховато, правда, но записаны. Не все понятно. Вот и расшифруй, Денис… Хочу убедиться в твоей искренности. А от нее будет зависеть — идти тебе под суд за преступную халатность или на пенсию. Колись, колись…

Генерал блефовал — никаких записей у него не было. Однако звериным чутьем старого сыскного волка он точно выходил на полковничьи страхи.

И тот, превозмогая тошноту и слабость, близкую к обмороку, вспоминая недавний дурной сон, начал рассказывать. Весьма добросовестно полковник изложил последний разговор соСтовбой. Генерал долго молчал, барабаня толстыми квадратными пальцами по столу. А потом сказал:

— Знаешь, Денис, почему ты никогда бы не смог дослужиться до генерала? Потому что сроду не любил и не умел работать в сыске. Ты при любом режиме пытался сидеть на двух стульях. А это ни к чему хорошему, как видишь, не приводит. Потом, ты слишком брезглив, что в нашей профессии недопустимо. Помнишь, как ты меня тогда на партсобрании полоскал, когда я… ну, подонка, что женщину изнасиловал… отмудохал? Однако я не злопамятен. И теперь готов закрыть глаза на твои шашни со Стовбой. Спишу это на твою гнилую интеллигентскую натуру… Но, друг…

Генерал обошел стол, ухватил полковника за ворот и потряс, дыша перегаром и яростно вращая зрачками:

— Но ты должен работать на меня, только на меня! Иначе — размажу! Я не шучу… Свою кликуху честно заработал.

Уже светало. В восемь генералу докладывать президенту о результатах расследования. Начальнику УБТ Бешеный решил не звонить. Пусть сам выходит на связь, если ему надо…

Уже светало, когда по знаку дорожника у заставы на Каширском шоссе благовоспитанно остановился потрепанный «шевроле». В машине зевали два московских мужичка — драные спецовки. На заднем сиденье валялись корзины и мешок. Дежурный ткнул мешок жезлом — звякнуло.

— Рисовая, ноль семь, — профессионально определил дорожник и передернулся. — На пшеничную не хватает? Вижу, по грибы намылились… Угадал?

— Ага, по грибы, — подтвердил водитель. — Свояк говорил — под Ситенкой белые пошли. Наберем — поделимся, сержант.

— Дурак твой свояк, — вздохнул дорожник. — Сушь стоит, какие, к Богу, белые! Так… Управление коммунального хозяйства… Саночистка. Ага. Москва в дерьме, а они — по грибы.

— Имеем право, — завелся пассажир. — Всю неделю ломили! Что ж нам теперь — без выходных? Ты, сержант, небось палкой отмахал — да и на боковую. Хорошо устроился — честных тружеников тормозить… Да еще указывает! А то мало указчиков…

— Ты кореша спать уложи, — усмехнулся сержант, возвращая водителю документы. — Может, подобреет. Эх, чудаки, если бы тут одни труженики катались…

— А что случилось? — с любопытством спросил водитель.

— Кого ловите?

— Кого надо, того и ловим, — сказал дорожник. — Поезжайте!

— Зачем нарывался? — укорил Николай, когда отъехали.

— Психологический нажим! — засмеялся Стовба. — Нарываюсь, значит, чист…

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛИМОНА

За неделю Зотов только раз и зашел к Лимону. Сначала Лимон не узнал его, хрупкого господинчика в серой, чесучовой тройке, песочного цвета бабочке и умопомрачительной панаме из рисовой соломки. Подумал — голубой. И хотел матом с лестницы шугануть. А вгляделся — батюшки, Зотыч!

Втащил приятеля в квартиру, повертел, поцокал языком, нацелился уж на Трубу за бутылкой бежать, но Зотов достал из жилетного кармана старинную серебряную луковицу на толстой цепи, щелкнул, пижон, крышкой:

— Не заводись, Жора… Совершенно нет времени. Начальство собирает на Сретенке, потому и заскочил. Вот тебе телефон, позвони вечерком, часиков в десять, сговоримся.

И к двери подался, туфлями сверкая. У порога тормознул:

— Денег не надо?

Лимон только головой помотал, обескураженный и немного обиженный.

А потом сел на кухне, разглядывая вощеную визитную карточку с золотым обрезом: «Зотов Константин Петрович. Ведущий инженер». И больше ничего, кроме телефона.

— Ведущий, значит, — пробормотал Лимон и спросил у карточки: — Куда ведущий? Если, конечно, не секрет?

Спать расхотелось. Заварил черняшки и начал думать, отдуваясь в кружку. Он на Зотова не обижался. Бизнес — святое дело. Нет времени так нет. Это Лимон может хоть сутки напролет керосинить или у девки залечь от дежурства до дежурства, а Зотов… Ведущий же! Если он заторчит, остальные бедолаги, ведомые, стало быть, собьются в стадо как бараны, и останется нм только жалобно блеять. — Не злобствуй, Жора, — одернул себя Лимон. — Ведь зарекся же никому не завидовать. У каждого своя судьба, и каждый кует бабки в одиночку. Ну, костюм, ну, шляпа… Разве в этом счастье человека?

А в чем оно, счастье, забормотал, включаясь, холодильник. В чем, спросила, сорвавшись в раковину, капля воды.

Вот тогда Лимон решил провести ревизию своего хозяйства. Он расчистил стол от объедков и даже полой рубашки зачем-то вытер. На стол сложил немецкую карту окрестностей Москвы, планчик рисованный дачного поселка, шприц-присоску и ампулу с быстродействующим снотворным, бинокль с инфракрасными насадками, саперную лопатку, баллончик с паралитическим газом, финку в чехле, кровельные ножницы, плотные резиновые перчатки, моток капронового шнура, кусок телефонного кабеля в свинцовой рубашке. Подумал и положил сверху коробок охотничьих спичек. Хорошие были спички, хоть проволоку сваривай под дождем… Отошел подальше, полюбовался кучей барахла.

— Запас карман не трет, — сказал он в пространство. — А в магазин там не побежишь.

Но чего-то в натюрморте не хватало. Подумал, принес дробовик, положил в кучу. Однако ружье было явно лишним — Лимон не собирался штурмовать дачу, паля в воздух. Убрал дробовик. Еще раз пробежал взглядом предметы на столе, примеряя каждый к возможной операции на даче. А потом хлопнул себя по лбу. Конечно! Убрав собаку и нейтрализовав охрану с хозяином, Лимон потом очень долго может биться лбом в какой-нибудь железный ящик, в котором деньги прячут. И все труды насмарку…

Пошел через двор к Жердецову. Старая слепая собака по-прежнему сидела под лестницей, и Лимон ее привычно пожалел. Жердецов открыл дверь и тихо выскользнул на площадку.

— Опять поканаем кого-то метелить? — спросил он.

— Понравилось? — усмехнулся Лимон. — Нет, Серега, сегодня мы — мирные люди. Пойдем ко мне, почаевничаем.

— Это с удовольствием, — облизнулся Жердецов.

На кухне Лимона бедный Жердецов со все нарастающим напряжением на лице наблюдал, как хозяин достает черные от накипи чашки, плитки желтого бразильского сахара и низку баранок. Заварной чайник со щербатым носиком, водруженный в центр стола, разбил последние надежды Жердецова.

— Серьезный разговор, — объяснил Лимон. — Сначала о деле, Серега. Вспомни, у кого из твоих знакомых есть универсальные отмычки. Желательно со световодами.

— Ну, ты даешь! — Жердецов подавился баранкой. — Зачем тебе универсалы? Да еще с подсветкой?

— Сундук, понимаешь, от бабушки остался, — сказал Лимон, дуя в чашку. — А ключ потеряли.

— Знаешь, сколько схватишь, если с универсалами заметут? Даже если в дело не пустишь?

— Однова живем! — подмигнул Лимон. — Какая разница, где гнить…

— Не скажи! — вздохнул Жердецов. — Я согласен опять поехать на Ямал… Лет на несколько, хрен с ним. Согласен! Но только, друг, если тут, до того, хороший кусок сорву. Чтобы Валька с Васькой горя не знали.

— Вот и я кусок присмотрел, — сказал Лимон. — И за него тоже согласен прокатиться на Ямал.

— Меня в дело берешь? — посерьезнел Жердецов.

— Нет, — покачал головой Лимон. — Дело тонкое… Ненадежное дело. Как сопля над пропастью — сорваться можно в два счета. Не хочу никого подставлять. А доля твоя, считай, в кармане — помоги лишь достать отмычки.

Жердецов долго думал, неспешно прихлебывая чай и погромыхивая баранками.

— Есть один старичок, — сказал он наконец. — Сам в полной завязке, но помогает при случае. Волшебник, собака! Однако залог берет — глаза лезут…

— Ничего, — сказал Лимон благодушно. — Мы за ценой не постоим. По девке и сережки.

— Когда нужен инструмент?

— Хоть сейчас.

Жердецов допил чай и встал.

— Если не помер… Если старичок в порядке — сегодня же вас и сведу.

— Никаких свиданий, — нахмурился Лимон. — Ты берешь инструмент, я беру сейф. Разделение труда.

— Уговорил, Жора, — тяжело вздохнул Жердецов. — Другому бы хрен в окошко показал…

Убрался Жердецов, а Лимон достал из-под ржавой и обколотой ванны плоскую металлическую коробку, в какой сантехники носят ключи. Из коробки вынул деньги, пересчитал. Отслюнявил десяток долларов и потопал в центр, в «Детский мир».

На Цветном бульваре, у Дома народов, со стороны Малого Сергиевского, пиво бутылочное продавали — прямо с машины. Лимон пристроился в небольшую очередь, да разглядел, что пойло синтетическое — колосок на этикетке не желтый, а синий. Пошел он дальше. На другом углу, уже у Трубной, толпились кришнаиты в белых простынках и босиком, тыквы бритые блестели.

— Ом мани, падме хум! — покривлялся Лимон. — Кто последний в Катманду?

Кришнаиты его проигнорировали. Лимон сплюнул. Кришнаитов он ненавидел. Москва и так черт знает на что стала похожа — черные, желтые со всего света, тюрбаны, бурнусы, тоги, леопардовые шапочки… Хозяевами глядят! А тут еще свои, отечественные говнюки перекрашиваются.

Поднялся на пригорок к Рождественке. Он ее любил — недлинную улицу, не изуродованную реставраторами и пока не занятую офисами, сохранившую, вероятно из-за Рождественской церкви, неповторимый колорит старой Москвы, в прочих местах столичного центра почти уничтоженный. Сюда, на Рождественку, еще улицу Жданова, Лимон целую зиму бегал — в девятом, кажется, классе. Жила тут девочка с простеньким именем Света…

Не успел он сделать несколько шагов по Рождественке не успел ностальгически расслабиться, как тут же в облаву попал. Завыли, перегораживая улицу со всех сторон синие «мерседесы», затопали желтыми говнодавами патрули замахали демократизаторами, сгоняя толпу в кучу к древней стене церковной ограды. Лимон встал мордой к стене, руки поднятые на нее сложил, чтобы патрули лишний раз не гавкали напоминая о правилах хорошего тона в облавах, дубинками в копчик не толкли. Об одном Лимон пожалел — доллары взял. Весной в такой же облаве ему патрули вывернули карманы и притырили шесть тысяч. Правда, нашими, лиловыми «бабочками». Невелики деньги, но обидно.

Пока он так размышлял, проворные руки патруля уже обежали Лимона по периметру, и надсаженный басок сказал:

— Можешь повернуться…

Что Лимон с неохотой и сделал. Рослый парень с мятыми прыщами на щеках, в пропотевшей форме, держал лодочкой мясистую ладонь, куда Лимон и сложил водительский сертификат. Патруль долго рассматривал фотографию на удостоверении, словно никогда не видел таких оттопыренных ушей и такой острой лысины.

— Подними рукавчик! — буркнул патруль.

И поводил пластиком удостоверения над опознавательным браслетом Лимона. А сам настороженно потянулся правой клешней к наколенной кобуре — ждал, видно, что браслет запищит от несовпадения магнитного кода. Браслет, однако, был нем, и на прыщавой роже промелькнуло разочарование. А ты хотел премию схлопотать, подумал Лимон. За поимку опасного бандита… Обойдешься пока!

— Свободен, командир? — вежливо спросил Лимон.

— Не суетись, дядя, — лениво сказал патруль. — Тачка где?

— Отдыхает… Петроля не напасешься, а у меня лишних денег нет. Я и ножками могу.

— Ну, и куда ты… ножками?

— В «Детский мир» иду.

— А я думал — в «Три ступеньки», — усмехнулся патруль.

В «Трех ступеньках», как называли грязный винный магазин в подвале на Неглинной, постоянно толклись барыги, перекупщики краденого.

— Нет, командир, — нахмурился Лимон. — Не на ту стенку картинку клеишь. Тихо-мирно иду в «Детский мир», хочу себе танк купить, вспомнить босоногое детство. А вообще, дружок, я не обязан перед тобой отчитываться. Документы в порядке? В порядке. Тогда от винта!

Лимон почти физически ощутил, как у патруля чешутся кулаки. Но перемогся парень, стерпел дерзость — работы и так было достаточно. Удостоверение вернул и даже лапу к каске приложил:

— Можешь идти… танкист.

Лимон стал протискиваться из молчаливой толпы, запоздало ругая себя. Ну, перемолчал бы — и дело с концом. Нет, о гордости и достоинстве человека вспомнил. И где? Эх, Жора, Жора… В других обстоятельствах ты давно бы уже получил по морде, по почкам и по голеностопным суставам… И в корзине тебя могли покатать, козлом связанного.

Едва он выбрался из толпы на проезжую часть улицы, как ударил со стороны Большого Кисельного автомат — будто палкой по забору повели. Облава ахнула в полсотни глоток и пала наземь. Лимон броском залег за патрульный «мерседес» и вгляделся из-под мощного бампера в дрожащий воздух тихого и ласкового сентябрьского дня. Неподалеку чертом вертелся длинноволосый парень в блестящей курточке и от живота поливал из «калашника» «мерседесы». Рядом с Лимоном растянулся патруль и принялся палить в террориста. Ему было неудобно стрелять лежа — локоть ходуном ходил.

— На капот обопрись! — крикнул Лимон. — Бей понизу — не попадешь, так срикошетит!

Патруль — тот самый, прыщавый — мельком взглянул на советчика и нехотя поднялся. Но длинноволосый уже выронил замолчавший «калашник» и схватился за живот. Сделал шаг вперед и завалился, зарылся лицом в мягкий от жары асфальт.

— Доигрался Косматый, — с облегчением сказал патруль.

— Его, что ли, искали? — спросил Лимон, отряхиваясь.

— Ага! — весело мотнул башкой патруль. — Нервишки не выдержали, вот он сам и нарисовался. Кончился Косматый, сука!

— А что ж ты ко мне прицепился? — опять завелся, не вытерпел. Лимон. — Мы с ним похожи, как свинья с табуреткой — по четыре ноги, и только!

— Работа, — пожал плечищами патруль. — А где это ты, дядя, так наблатыкался насчет стрельбы? Прямо унтер-офицер…

— Я и есть унтер-офицер, — буркнул Лимон. — А наблатыкался там, где надо.

Тут патруль совершил небывалое. Он ощерился, добродушно ткнул Лимона кулаком в бок и сказал:

— Извини, дядя… И не обижайся!

Лимон, пока до «Детского мира» не дошел, все головой тряс от удивления.

А в «Детском мире»… Ах, какой гвалт стоял в знаменитом на всю Россию магазине! Московские школьники уже слетелись после каникул в родной город, а приезжие еще не успели добраться до своих городов — учебный год только-только начинался. И у каждого школьника, как выяснилось в самый последний момент, чего-то недоставало — калькуляторов, приставок, программ, переводных картинок, запасных дисков для компов, гимназических и скаутских значков, клубных галстуков, спортивных рубашек, диктофонов и прочих мелочей, без которых не мог прожить российский недоросль с первого по двенадцатый класс. Российский недоросль и штурмовал «Детский мир» в начале учебного года по наследственной родительской привычке. На охоту ехать — собак кормить. Самая наша из всех наших поговорок.

Визжащие дети, обалдевшие от духоты взрослые затолкали Лимона, и он едва пробился в отдел мягкой игрушки. И здесь от одной витрины к другой ходили потные толпы, и здесь над головами покупателей возвышались в стеклянных кабинках бесстрастные, как сфинксы, кассиры.

Лимон не стал рыскать по всему отделу, а выбил на платном компе заказ — сто рублей не деньги. И через десять минут ему уже упаковывали в фирменный пластиковый пакет биомеханическую кошку — ровно десять долларов.

— Девочка? — спросила контролерша.

— Девочка, — кивнул Лимон. — Семь лет.

— Повезло, — вздохнула женщина. — А у меня парень… Только и знает — вооружаться. Одних пистолетов — ящик. Тра-та-та целый день. Небось бандитом будет.

— Пройдет, это возрастное, — авторитетно сказал Лимон. — Поверьте мне как педагогу.

Контролерша лишь грустно улыбнулась.

Еще он купил коробочку грима и рулон клейкой ленты. Сколько хлопот из-за какой-то паршивой собаки, думал Лимон по дороге домой. Он уже ненавидел мастиффа с дачи на Богучарской. Неподалеку от Большого Кисельного на асфальте темнело влажное пятно — наверняка замывали кровь длинноволосого. Как его звали? Косматый… Интересно, он в детстве тоже собирал игрушечные пистолеты?

Дома он подкрепился, побаловал организм — разогрел жестянку с рыбными тефтелями и картофельными кубиками производства Республики Летувы. В жестянке и схарчил, чтобы тарелки не пачкать. Тем более последнюю тарелку он отправил в раковину два дня назад, да так и не утрудился помыть — то воды не было, то охоты.

Тут и Жердецов заявился — за деньгами. Лимон лишь крякнул, когда узнал, сколько берет в залог за свои железяки волшебный дедок. Однако шкатулку потряс до основания. Бросил в нее грязную тряпку, отдал Жердецову:

— Инструмент завернешь и неси. Слесарь и слесарь…

— Голова! — сказал Жердецов. — А на улице жарища. Пивка нету?

Лимон молча вывел приятеля на лестницу и дверь захлопнул. Достал из пакета кошку, включил батарейку, погладил пушистый, почти настоящий мех. Кошка замурлыкала, замахала хвостом, сделала два шажка и встала на задние лапки.

— Мяу! — сказала мелодично и глаза прижмурила.

— Э, нет, подруга, — вздохнул Лимон. — Этак мяукать я сам умею. Не хватает тебе в голосе нахальства, знаешь ли, простуды…

Принес на кухню отвертку с паяльником, тестер, закатал рукава — закипела работа. Когда Жердецов с отмычками явился, его приветствовало гнусное хриплое мяуканье, от которого за версту несло помойкой, ночевкой в подвале и задушенной крысой. Заслышав такие звуки, сразу хочется пошарить вокруг в поисках кирпича.

— Зачем животную терзаешь? — выкатил Жердецов водянистые глазки. — Орет, бедная, аж во дворе слышно.

— Хорошо, если слышно, — непонятно сказал Лимон.

Давнул кошку за горло и в комнату забросил.

— Ну, Серега, хвались…

Не подвел волшебник — инструмент прислал классный. Жердецов тут же начал ковыряться во всех замках, которые Лимон в свое время в дверь навтыкал, и наслаждался как дитя. Лимон отобрал отмычки и сам поупражнялся, вспомнил, так сказать, юность — когда учился в университете, он подрабатывал слесарем в домоуправлении, часто приходилось помогать забывчивым жильцам вскрывать двери.

Потом Лимон достал бутылку, налил по поясок два стакана. Выпили не чокаясь.

— Такие дела… — сказал Жердецов, закуривая. — Вот до чего нас, Жора, довели! Хотя, может, сами виноваты… Меня учиться посылали, а я… Как же — знаменитый автогонщик, зиловцы на руках носили.

Лимон сто раз слышал этот рассказ и теперь лишь механически кивал в нужных местах. Однако историю, свою на сей раз Жердецов закончил нестандартно:

— Жить надоело, Жора, жить! Давно бы удавился, да как подумаю… Куда Ваське без меня? Хоть и хреновый, а отец, без куска хлеба не брошу. Верно? Ладно… Пойду, однако. Надо на смену собираться.

Жердецов работал ночным грузчиком в типографии «Литературной газеты» — рулоны катал. Лимон запер за ним дверь и тут же завалился спать, в обнимку с механической кошкой.

А на следующий день он взял свою «тойоту» со стоянки на Самотеке и еще раз покатался по Бутову и его замечательным лирическим окрестностям. Первые мазки осени лежали на перелесках вокруг дачного поселка, в садах пламенели штриффели и светили желтыми боками антоновки. Лимон набрался наглости и купил ведро яблок у говорливой старушки, участок которой примыкал к проклятой даче. Пока расплачивался со старушкой, хвалил яблоки и с хлюпаньем кусал медовый штриффель, дождался: в сарайчике тоскливо взвыл пес.

— Ну и голосище! — вздрогнул Лимон. — Не боитесь такую собачку держать?

— Соседская, — охотно завелась старушка. — С телка ростом, не вру! Чудно как-то называется, я не запомнила. Ночью гавкает — спасу нет, боюсь лишний раз на двор выйти. Так и обмираю, ноги не идут. И кошку мою гоняет — схудала совсем.

— Попросила бы, мать, кого-нибудь, — подмигнул Лимо.

— Сын или зять есть? Колбаски собачке через забор… А в колбаску — крысомора. Могу достать.

— Что вы! — замахала сухими ручками старушка. — Грех. Чай, живое. Зять тоже хотел отравить, да я не дала.

— Ну, пусть живет, — разрешил Лимон. — Может, попросишь зятя, чтобы набрал яблочек? Только с дерева, не падалицы. Я бы мешок купил. Семья, понимаешь, большая.

— Зять с дочкой в Сергиевом Посаде живут, — вздохнула старушка. — И так не часто приезжают, а тут ребятишки в школу пошли. По-теперешнему — в гимназию. Ты уж сам набери, сколько надо. Дешевле отдам.

— Хорошая идея! — засмеялся Лимон. — Если в пятницу не смогу, то в субботу, мать, жди. И жену привезу — помогать.

Пока со старушкой общался, все и углядел: защелочку хлипкую на калитке, плюнь — откроется, и глухую стену дома, вдоль которой росла малина, где можно ненароком запутаться. Соседний участок был огорожен металлической сеткой. Рядом, в огороде старушки, стояли пустой курятник и покосившаяся банька. Как раз против баньки темнел сарай, куда днем запирали мастиффа.

— Хорошо тут у вас, тихо, — сказал Лимон мечтательно. — Только пусто. Не боишься одна, мать? Дочь с зятем не зовут?

— Зовут… Да куда ж я отсюда? Это для вас тут — дачи, а я в этой избе выросла, тут отца с матерью похоронила. И бояться мне некого, кроме смерти. Хотя жить-то сейчас страшней, чем помирать.

Попрощался Лимон с бабкой, врубил скорость, напустил пыли и, пока до дому ехал, нет-нет да и вспоминал о старушке. Она так и стояла перед глазами — в кофте своей самовязаной, в байковом темном платье, в прошлом веке шитом, в галошах на толстый носок… Вот живет человек, боясь жизни больше смерти, в огороде, в саду ковыряется по мере сил, еще и детям помогает. А рядом подонок барствует, на чужом горе деньги сшибает. Охраняют его верные придурки и собака, которая за неделю столько мяса сжирает, что старушке хватило бы, наверное, от поста до поста.

— Потерпи немного, мать, — пробормотал Лимон, заезжая на стоянку под путепроводом. — Считай, отгавкался твой сосед, сучий сын…

День уже кончался, а погода, как заметил Лимон, шагая к дому, портилась. Небо заволакивала серая муть, ветерок дохнул совсем осенний. Забежал в булочную в Большом Сухаревском, проведал рыжую Зинку, интимную приятельницу с некоторых пор, яблоками угостил. Пока разговаривал с подругой, батон умял — так захотелось есть в чистенькой крохотной булочной, полной вкусных запахов свежей сдобы. Хлеб тут всегда был пышным, поджаристым, не то что серая замазка, выдававшаяся на талоны в госмагазинах.

Зинка улучила момент, когда не осталось покупателей:

— Чего в гости не зовешь? Другую нашел?

— Ты одна в моем израненном сердце, — проникновенно сказал Лимон. — Чтоб меня собаки съели, если вру. Просто некогда сегодня — ночью на дежурство.

— А завтра?

— И завтра. Напарник, понимаешь, заболел.

— Да ну тебя к черту! — рассердилась Зинка. — Ну и целуйся со своими трансформаторами…

Лимон при знакомстве сказал, что работает на электроподстанции, впервые застеснявшись своей санитарной работенки.

— Давай в субботу за яблоками съездим, — предложил он.

— Есть одна знакомая старушка… Хорошие яблоки, сама видишь.

— Ладно! — подобрела Зинка.

Улыбнулась и сразу стала в десять раз моложе. У Лимона сердце защемило. Но перемогся, ухватил на дорогу калачик и подался к себе. Редкие холодные капли дождя долбили по лысине. Осень заворачивала. Это к лучшему — дождь. Шагов не слышно…

До дежурства успел немного поспать, а к одиннадцати вечера потопал на метростанцию «Сухаревская». Неподалеку от метро блестел под дождем, прожекторами освещенный, памятник Столыпину. Ехать надо было далеко, в Выхино. Наряд дали на очистку подземных участков аж до самых Кузьминок.

Подземный переход под Сухаревкой с вестибюлем метростанции в этот не поздний еще для ночной Москвы час оккупировали сутенеры, проститутки, мелкое ворье. Тут они делили барыши, кололись, пили, отдыхали от работы на Сретенке, обсуждали свои дела и делишки.

У автоматов для продажи пива в жестянках к Лимону прицепилась нищенка с ребенком, закутанным в грязное тряпье. Чтобы отвязаться, он дал ей десятку. Еще столько же сшибет — и может пить свое пиво…

— Козел голожопый! — явственно сказал из тряпок малютка, поблагодарив таким образом Лимона за проявленное великодушие.

Лимон сначала остолбенел, а потом захохотал. Так, с хохотом, от которого шарахнулись какие-то поздние тетки, он и толкнул стеклянную дверь. Дребезжащий изношенный эскалатор с выщербленными ступеньками понес Лимона в вонючее чрево метро. Тусклый свет из вестибюля почти не разгонял мрак на середине эскалатора, и Лимон поневоле огляделся — не хватало еще получить нож в спину, просто так. Он боялся эскалаторов метро…

На заплеванном, заваленном бумажками и пивными жестянками перроне толкался угрюмый люд. Дети подземелья, называл их про себя Лимон, всех этих каких-то мятых и молчаливых созданий Божиих. На поверхности, на улицах Москвы, рассредоточенные, они не так бросались в глаза, как здесь, в подвальной погибельной полутьме… Сквозняк из тоннеля шевелил мусор, и этот назойливый трепет походил на шум какой-то адской мясорубки.

От рабочей брезентовой куртки Лимона, от сапог его и даже от ружейного чехла на свежем воздухе отчетливо припахивало тухлятиной. Но тут, в пещере метро, этот запах перебивался смрадом отбросов. Поезда пришлось ждать долго, минут двадцать, и Лимон уже начал беспокоиться — не опоздать бы. Но поезд наконец приполз, выплюнул несколько десятков пассажиров, чтобы на их место взять новых. Вагон по-палея почти целый, во всяком случае выбитыми оказались лишь два окна, а сиденья изрезаны умеренно. На «Варварке», которую Лимон помнил еще как станцию «Площадь Ногина», он перешел на Пресненскую линию. И поезда не пришлось ждать, и сесть удалось — совсем барином поехал.

В конце двадцатого века в метрополитене несколько раз повышали плату за проезд — из-за низкой рентабельности. Дошло до того, что человек среднего достатка ежемесячно тратил на метро до сорока процентов заработка. А куда деваться, не пешком же топать по одному из самых больших городов мира… Затем наступил автомобильный бум, и метрополитеном тот же человек среднего достатка перестал пользоваться. Правительство отказалось от дотаций на строительство новых линий и эксплуатацию парка вагонов. Начались массовые увольнения метростроевцев и поездных бригад. Один зажравшийся депутат городской думы выступил в «Вечерней Москве» с проектом: выращивать в штольнях шампиньоны, чтобы накормить страну и завалить грибами заграницу. Может быть, этот проект и прошел бы — мало ли какие идиотские проекты не проходили в России… Но заволновалось дно общества, вышли на улицы безработные метрополитеновцы. Оказалось, без метро Москва жить не может, ведь даже по официальным данным, в столице за чертой бедности находилось не менее трети населения. При всей дешевизне автомобилей эти люди не могли их купить, так как во много раз дороже покупки обходилось потом ее содержание — обслуживание и заправка прошибали крупные бреши в скромных семейных бюджетах.

Тогда городская дума сделала широкий жест: объявила метро бесплатным коммунальным транспортом, о чем с помпой писали все газеты как о триумфе гибкой социальной политики. Однако газеты не писали, что не все деньги с нового налога на содержание метрополитена и с благотворительного фонда шли на ремонт линий и новые вагоны и что зарплата поездным бригадам выкраивалась из социальных программ для малоимущих. Впрочем, все расходы на подземку были сведены к минимуму. Кто же не знает, что бесплатное и хорошее — далеко не одно и то же. Дешевая рыбка — поганая юшка. Не случайно в Москве была в ходу поговорка: «Чтоб тебе всю жизнь в метро кататься!»

В «Текстильщиках» вагон почти опустел — народ отвалил на последнюю серпуховскую электричку. Лимон внимательно огляделся, потому что именно в таких пустых вагонах ночью нужно было всегда держать ухо востро. На длинных перегонах, где поезда едва ползли, людей успевали и ограбить, и убить. Поэтому он чехол с дробовиком на колени положил и расстегнул на всякий случай. Однако подозрительных в вагоне вроде не оказалось. В одном углу дрых работяга в спецовке, явно со смены. В другом углу обжимались два волосатых мальчика. Напротив Лимона молчаливая компания пожилых бомжей пила пиво из горлышка.

И Лимон принялся культурно читать брошенный кем-то под сиденье измятый клок газеты. Интересно, оказывается, жилось в мире. Председатель Европарламента господин Войцех Мазовецкий дал интервью газете «Глоб» по итогам визита в Россию. Он оценивал как перспективное развитие деловых контактов Европейского сообщества и России, вернувшейся, слава Богу, в лоно мировой цивилизации. Натрепавшись о горизонтах сотрудничества на целую колонку, председатель Европарламента заканчивал свою мысль так: «Единственная угроза нашим интересам на Востоке — непредсказуемость политической ситуации в России. Здесь есть силы, мечтающие о реванше. Они не смирились с тем, что страна стоит в ряду мировых держав уже позади Китая, Индии, Бразилии и даже Мексики. Кто знает, не постигнет ли новые компании, акционерные общества и концессии, в которые Европа вкладывает немалый капитал, участь подобных предприятий, национализированных большевиками почти сто лет назад? Большевиков, правда, в России сейчас нет, но остались их дети и внуки, выучившие из всех арифметических действий только два — отнимать и делить…»

— Ну, ты даешь, председатель! — повертел головой Лимон. — Начал за здравие, а кончил…

«Правда ли, — спрашивал корреспондент, — что во время визита в Москву на вас было совершено покушение?»

«Я слышал об этом, — бестрепетно отвечал пан председатель. — Но не придал значения. В последние годы в России было два десятка покушений на руководителей государства. И все они закончились ничем, если не считать простреленной лодыжки президента Камышова. Как видите, в России разучились не только работать, но и стрелять».

— Не мне попался! — в сердцах сказал Лимон и швырнул газету на пол.

Бомжи не обратили внимания на его выходку, потому что поезд остановился и в вагон вломились патрульные службы гражданской безопасности. У эсгебистов тоже случались наряды на обслуживание метрополитена. Они шли по вагону с двух сторон. Волосатых не тронули. У Лимона молча потребовали документы и так же молча вернули спецпропуск саночистки. Бомжи допили пиво, покорно встали и пошли под конвоем к выходу. Ночлег им сегодня обеспечен, подумал Лимон. Правда, не очень комфортный. Сначала одежду прожарят, вшей поморят, подстригут и побреют. А утром дадут в зубы и выгонят с предписанием не попадаться в столице. Если комп городской службы СГБ зафиксирует по пальчикам три привода в ночлежку — готовь, бомж, сидорок для Таймыра. Либо для Ямала. Хрен редьки не слаще.

Вышел он в Выхино с небольшим запасом времени. Дождь не на шутку разгулялся — занудливый, холодный, секущий лицо под порывами ветра. На площади у желтой машины-морилки уже собралась братва. Гена, Жека Резаный, Хмызь, Иван Антонович. Прикладывались к бутылке с самогоном — грелись. Лимону тоже протянули чашу круговую, он не стал отказываться.

Немного потрепались о том о сем, тут и старшой прибежал, Агафонов, по кличке Нубля.

— Опять Цыган опаздывает? — оглядел свое воинство Агафонов.

— Вот он я, — сказал невидимый Цыган и с подвыванием зевнул. — Только бы лаяться…

Оказалось, Цыган сегодня раньше всех пришел, забрался в кузов от дождя и маленько всхрапнул — прямо на баллонах с отравой.

— Ты с кем? — спросил Агафонов у Лимона.

— Как всегда, — пожал тот плечами. — С Иваном Антоновичем, с кем же еще.

— А с Жекой не хочешь? Не хочешь… Ну, спелись, профессора!

— У вас есть претензии к нашей работе? — спросил противным голосом страстотерпца Иван Антонович.

Агафонов только отмахнулся. Леноват был Жека, и с ним в пару шли неохотно… Иван Антонович придвинулся к машине, принял от Агафонова емкость с пенобетоном, крякнул, на плечи взваливая. А Лимон свою ношу взял — ранцевый огнемет и канистру с ядом и опрыскивателем. Ружье на шею повесил вроде коромысла. А на голову резинку с респиратором натянул.

Последний поезд в депо прошел. Дрезину выкатили на рельсы. Мокрые, они блестели и отражали редкие огни над линией. Нагрузили отраву, сели, поехали. Самый молодой в команде, Жека Резаный — он только месяц ходил на крыс, — вдруг сказал Агафонову, скорчившемуся на переднем сиденье:

— Последний раз, старшой. Надоели мне крысы — сниться начали. Все равно мы их не кончим.

— Это почему же? — удивился Агафонов.

— А… В одном месте травим, они в другое бегут. Посмотри, старшой, сколько наверху, вдоль железной дороги, говна наросло. Горы целые! Крысы там небось города понастроили. А мы их из метро шугаем.

— Ничего не понимаешь, — отмахнулся Агафонов. — Метро они используют для миграции. Тут их никто не беспокоит, а к поездам привыкают. Вон, спроси у Лимона, сколько гнезд попадается! Так что говно снаружи — дело десятое. Оно себе гниет и никого не трогает, а крысы по городу заразу таскают.

— Все равно, — почесал Жека уродливый шрам от уха до подбородка. — Не люблю занудную работу.

— Позвольте вам заметить, Женя, — сказал своим противным голосом Иван Антонович, бывший редактор журнала, — что занудной работы не бывает. Бывает работа полезная и бесполезная.

— Ладно, — согласился Жека, — не люблю бесполезной работы.

— Ну, поищи другую! — завелся Агафонов. — Ты кто вообще? Шофер… Тоже мне специальность! Рупь кучка на рынке. А у нас работа редкая. И деньги хорошие. Я верно мыслю, вошкобои?

Когда-то Агафонов много лет был председателем райисполкома и с тех пор считал, что всегда мыслит верно, однако любил, чтобы его в этом убеждении перманентно поддерживали окружающие.

— Работа как работа, — неохотно отозвался Гена.

А Хмызь молча сплюнул на рельсы.

Между тем начался тоннель. Агафонов остановил дрезину. Лимон с Иваном Антоновичем полезли через липкий борт. Они всегда начинали первый пикет. Конечно, пока остальных развезут, уже успеешь наломаться. Зато потом и отдохнуть можно до общего свора. Раньше сядешь, раньше выйдешь…

Дрезина умчалась дальше, а они взяли на пикете батареи с сильными лампами и пошли вдоль свода тоннеля, внимательно его оглядывая.

— Есть! — сказал Иван Антонович шагов через двадцать.

Лимон перешел рельсы, посветил. Над водоотливной канавкой чернела рваная дыра, будто бетон тут зубилом долбили. На первых порах Лимон удивлялся, как это, мол, крысы управляются, а потом Иван Антонович объяснил: бетон стареет, появляются трещины и изломы. Крысы их чувствуют. Затем внедряются потихоньку, по крошке расширяя отверстие. Еще Иван Антонович выдвинул теорию урбаногенных мутаций — воздействие на грызунов электромагнитного поля, металлических окислов и прочего. Но Лимон и тогда знал: бетон в метро лепили на живую нитку — лишь бы побыстрее отчитаться. Вот крысы и чуяли слабину давнишней халтуры и авралов.

Кряхтя, Лимон наклонился, понюхал — отверстие было свежим. Значит, хозяева норы где-то неподалеку гужуются. Он вставил в дырку наконечник огнемета и нажал гашетку. Проскочила длинная искра от разрядника, с шумом плеснула струя пламени. Из отверстия повалил дым. Тогда Лимон качнул пару разиков насосом опрыскивателя и уж собрался выдать крысам на закуску порцию яда, но Иван Антонович потолкал в плечо. Лимон оглянулся — напарник был в респираторе. Тогда и Лимон вспомнил о наморднике. Он еще потому любил ходить с Иваном Антоновичем в паре, что тот отравиться не давал…

Пока Лимон приспосабливал респиратор, из дыры выскочила громадная крыса. Шкура у нее дымилась. Вереща, она захромала прочь.

— Посвети! — крикнул Лимон, срывая дробовик.

Выстрел гулко отозвался в тоннеле, крысу разнесло в клочья. Лимон все-таки брызнул в дыру крысомора, а Иван Антонович тщательно замазал ее пенобетоном. Вот Жека Резаный ляпал замазку кое-как, а потом Агафонов, выборочно проверявший пикеты, драл с него штрафы. Через минуту Лимон и на своей стороне крысиный ход обнаружил. И пошла работа…

К шести утра они домолотили четвертый пикет. Едва успели в «Кузьминках» поднять дрезину на платформу — подошел первый поезд. Угрюмый, невыспавшийся народ ехал из пригорода в Москву — крепить экономическое могущество столицы.

Агафонов закрыл наряды. Жеку опять штрафанул, и тот распсиховался. А Лимон с Иваном Антоновичем остались довольны: усердие их было оценено. Домой поехали вместе — Иван Антонович жил на Таганке.

— Чем занимаетесь вечером, Жора? — спросил напарник.

— К девушке пойду, — улыбнулся Лимон.

— Так я вас в гости и не дождусь, — вздохнул Иван Антонович. — Между прочим, недавно получил заказ на перевод. Интересный детектив… С космическим уклоном и небольшой, знаете ли, порнушкой. Вам понравится. Бывший коллега расстарался, он в издательстве работает, иногда помогает. Мы бы с вами разделили книжку пополам, да за пару недель… А? Текст несложный. Сейчас в литературе… Если ее можно так назвать… Да, в литературе сложных текстов не бывает. На пару недель работы, Жора! Мне вроде приработка, 3 вам шанс… Не надоело с крысами воевать?

— Надоело, — согласился Лимон. — Но и над переводами, где несложный текст, мозги сушить — не вдохновляет.

— Не понимаю, — пригорюнился Иван Антонович. — Вы еще сравнительно молодой человек. Должна же у вас мечта какая-то быть!

— Это я только сверху молодой, — погладил лысину Лимон. — А мечта есть. Как же без мечты! Мы без нее удавимся…

Дома достал из холодильника полбутылки рисовой, посмотрел на свет и назад поставил. Как ни ломило тело от ночной работы, как ни горели плечи от лямок, но решил поспать без обезболивающего — вечером голова должна быть ясной.

Спал плохо, слышал сквозь сон вопли во дворе, стук на нижнем этаже, ругань за окном. Проснулся к вечеру — тусклый свет в кухонном окне наливался закатной краснотой. Опять тучи ползли. Желто-серая грязная морось пятнала стекла. Долго стоял под душем, хлеща себя ледяной водой, извел почти все жетоны. Но зато поужинал с аппетитом и почувствовал, как вольно затолкалась по жилам кровь.

Сходил за машиной уже в сумерках, подогнал к дому. Пока распихивал под сиденья налетное имущество, совсем стемнело. Ровный тихий дождь барабанил по крыше машины, когда Лимон, притормаживая на колдобинах, выбрался на Большой Сухаревский. Призывно горело окошко в булочной на углу, и Лимон поневоле вздохнул. А потом сцепил зубы и приказал себе ни о чем таком не думать — это расслабляет.

Трижды, пока добрался до последней городской заставы службы безопасности движения, его останавливали. И каждый раз, едва взглянув на пропуск саночистки, дорожники отвязывались. По Варшавке Лимон докатил до кольцевой развязки, пересек мост через Битцу. Слева блеснула цепь прудов, и он свернул на неширокую дорогу к дачному поселку. Проехал с километр, поозирался и загнал машину в редкую поросль ольхи и березы. Место он присмотрел заранее — кювет у дороги был мелкий и травянистый.

Посидел, уцепившись за баранку и бесцельно глядя во тьму. Потом забормотал еле слышно:

— Господи! Я знаю, ты меня не очень уважаешь… Может, не за что, хоть я сирых и убогих не обижаю. Не хочешь помочь, так отвернись, не мешай… Ладно? Грехов-то на мне мало, пустяковые грехи… Поэтому, батя, не толкай под руку, дай шанс!

С тем и выбрался из машины. Проглотил таблетку транквилизатора, постоял, присматриваясь к темноте. Вскоре почувствовал, что тьма словно поредела. Теперь он видел отдельные деревья, с которых капала дождевая влага. Набросил капюшон, закурил, посмотрел в тусклом свете затяжки на часы. Еще десяти не было, а казалось, что ночь наступила сто лет назад. В одиннадцатом часу мелькнули желтые фары, с тихим мощным рокотом мимо прошел на Москву знакомый «фольксваген». Это Лоб возвращался с дачи… Следовательно, деньги он хозяину привез, привычный ход вещей не нарушен, надо было окончательно решаться.

Вернулся к машине, достал коробочку с гримом из «Детского мира», неторопливо испятнал коричневым лицо и руки. Привязал к петле воротника куртки чехол с финкой, потренировался ее выхватывать. Рассовал по карманам баллончик с паралитическим газом, заряженный шприц-присоску, кровельные ножницы; перчатки. Саперную лопатку привесил на брючный пояс и полой куртки прикрыл. Затянул мешочек с отмычками, куда и спички охотничьи бросил. Нацепил на шею вроде ладанки, за рубашку затолкал. Поверху надел ремень бинокля с инфракрасными насадками. Застегнул куртку, попрыгал, проверяя, не брякает ли снаряжение. Оставалось засунуть за пазуху механическую кошку, а в руку взять кусок кабеля…

— Готов! — сказал вслух Лимон и испугался этой готовности до спазма в желудке. — Спокойно, Лимоша… Какие, к черту, нервы после Кандагара!

Транквилизатор уже вовсю действовал — веселая злость толкнула вперед. Лес был редкий, истоптанный людьми и собаками. Лимон шел без помех, пока не уткнулся в насыпь заброшенной железнодорожной ветки, которая дугой огибала дачные участки. У насыпи Лимон встал под приметную корявую березу, приложил к глазам бинокль. Дача на Богучарской влезла в окуляры. Двор был пуст — собака наверняка пряталась от дождя. Как ни вглядывался Лимон в зеленоватый, словно вода, фон, тускло-красных силуэтов теплокровных существ, движения во дворе он не заметил. Скорей всего, и охранники кучковались где-нибудь под крышей. Это Лимону не понравилось. Он изучил точки, где обычно торчали гориллы, — под кустом сирени возле ворот и за поленницей дров у сарая. Придется затаиться в бабкином огороде, спешить некуда. Чем-нибудь себя выдадут…

Он разжевал еще одну горьковатую таблетку. Зашел в дачный поселок с улицы, где жила старушка, продававшая яблоки. Тихо открыл калитку. Одна ставня на избе была полуотворена, и крохотный огонек лампадки мелькнул за стеклом. Пошел вдоль малины у глухой стены. С крыши сочилась вода и барабанила по капюшону. Ему показалось, что этот грохот слышен за километр, и он открыл голову. Знобкое покалывание дождевых струй приятно освежило взопревшую лысину, к тому же исчезла звуковая завеса.

Свет из мансардного окна дачи мешал смотреть во двор за металлической сеткой, и Лимон медленно двинулся вдоль ограды, пока не очутился напротив собачьего сарайчика. Это неуклюжее строение закрыло окно дачи, и во дворе, под рассеянным, отраженным дождевыми струями светом, хорошо проступили детали — мокрые редкие яблони, поленница, кривая темная дорожка. Лимон залег в тени сарайчика, среди каких-то жестких будыльев, прямо в раскисшей грядке, и стал наблюдать.

Уже через несколько минут он похвалил себя за осмотрительность — неподалеку что-то стукнуло, раздался тихий кашель. Долетели обрывки разговора. Теперь Лимон знал, что гориллы прячутся в сарае. Пора было выманивать собаку… Он достал из-за пазухи кошку, погладил ее зачем-то, перебирая шелковистую шерстку, и включил кнопку на горле. Кошка ожила, задергала лапками, а потом надогородами пронесся хриплый вой. Тут же в сарайчике басовитым рычанием отозвалась собака. Лимон выключил кошку и прислушался.

— Это соседская, — сказал хрипатый голос. — Такая шалава, постоянно дразнит собаку.

Дверь сарайчика скрипнула, темная фигура показалась из-за поленницы. Лимон вжался в грязь. Когда фигура исчезла из светлого пятна, он снова включил кошку. Охранник тут же выскочил, схватил, бормоча проклятия, комок земли и швырнул в сетку. Собака залаяла.

— Гадина такая! — сказал второй голос. — Возьми фонарь…

Лимон перекатился за угол баньки. Охранники вдвоем походили вдоль ограды, подсвечивая фонариком.

— Увижу — убью, — сказал хрипатый. — Ее, сволочь, на любовь потянуло. Будет всю ночь орать, а собака — с ума сходить. Завтра хозяин рожу скривит — спать их сиятельству не давали.

Они убрались. Лимон переместился в самый угол огорода, в разлапистые кусты смородины. От мокрых листьев шел тонкий, грустный запах увядания. И опять в стоячем воздухе, полном влаги, раздался резкий и наглый кошачий вопль. Лимон рассчитал правильно — охранники уже не вышли из сарайчика, а спустили собаку. Едва он успел бросить на сетку вопящую кошку и достать баллончик с газом, как на ограду прыгнул мастифф, давясь яростным хрипом. Он почти доставал башкой до края сетки. Лимон придержал дыхание и нажал головку баллончика. И давил ее до тех пор, пока собака не сползла наземь. Кровельными ножницами он распорол сетку, словно бумагу, и в два прыжка достиг сарая.

Чиркнула спичка, табаком потянуло, Лимон поневоле дернул кадыком.

— Что-то тихо, — сказал один из охранников. — Убежала, должно быть, падла… Пойду Жулика позову. Или пусть погуляет? Ладно. Ну а дальше что?

— Озверела баба! — сказал хрипатый. — Если, говорит, еще раз с Нинкой увижу, кислоты в рожу плесну. Озверела баба…

И долго, томительно долго слушал Лимон занудливый треп хрипатого. Ладонь, сжимающая обрезок кабеля, стала мокрой от пота, но Лимон боялся пошевелиться. Как на грех, захотелось ему по малой нужде, просто сил не оставалось никаких слушать журчание дождя. Хорошо, что и охранники были сделаны не из металла.

— Пойду отолью, — сказал вдруг хрипатый. — Заодно осмотрюсь на всякий случай.

Он чуть не задел Лимона, встал на углу и расстегнулся. Нет уж, злорадно подумал Лимон, делай в штаны… И рубанул его кабелем в темя. Дверь сарайчика скрипнула — вероятно, второй охранник услышал шум.

— Ну, что там?

— Черт, не пойму, — хрипато буркнул Лимон. — Иди сюда!

Второго он ударил неудачно — вскользь. Тот охнул и завертелся волчком, подвывая и пытаясь ухватиться за кабель. Лимон, сдерживая подступившую тошноту, бил гориллу, но попадал то по вскинутым рукам, то по плечам…

Охранников он сволок в сарайчик, извел полрулона клейкой ленты, спеленал горилл, как младенцев, и рты залепил. Автоматы сунул в дрова, а обоймы забросил в бабкин огород. В несколько взмахов вырыл в мягкой земле под стеной сарая яму, бросил туда кошку и ненужный баллончик. Заровнял землю и помочился сверху, скрипя зубами от наслаждения.

Не таясь, пошел по кирпичной дорожке к даче, на свет окна. Под водоотливной трубой стояла бочка, туда с плеском падала вода с крыши. Подержал руки под струей, смыл чужую кровь и грязь. По ставне взобрался на крохотный балкон мансарды и заглянул в стекло. Молодой человек, которого Лимон до сих пор видел только в бинокль, спал на диванчике, ногами к балконной двери, с книжкой на груди. Плутарх, прочитал Лимон. Ишь ты, интеллигент… Он присел, чтобы свет не падал, достал из-за шиворота финку и тихо повел лезвием по дверной щели. Вроде не заперто… Надавил на дверь.

В комнате он уже потянулся было за шприцем, да решил поплотнее прикрыть дверь. А когда прикрыл, увидел в стекле отражение летящей человеческой фигуры. Откуда взялся четвертый? Их же было трое! Он успел удивиться и потерял сознание.

Вероятно, он недолго пробыл в отключке, потому что, когда очнулся, его еще обыскивали.

— Ого, шприц-присоска! — сказали над ухом. — Может, снотворное? Или что-то из цианов?

— А ты проверь, — сказал другой голос. — Вкати этому подонку, и все дела.

— Куда его потом девать? — вздохнул человек рядом с Лимоном и поднялся.

— Рессору на шею да в пруд.

— А ты уверен, что мы вообще отсюда выйдем? Бьюсь об заклад, этот размалеванный не один. Потому и молчат охранники.

— Тогда надо прорываться. Патронов на всех хватит.

— Прорываться? И оставить тут кучу трупов, лабораторию и сырец… У нас и так на хвосте сидят. Во всяком случае, в управлении по борьбе с наркотиками знают, что на какой-то даче рядом с кольцевой — база. Я же говорил, давно было пора съезжать. Ну, прорвемся, откроем карты… А если наши гориллы живы?

Думай, Жора, думай, сказал себе Лимон. Надо выбраться…

— Гориллы мало что знают. Думаю, ничего не подозревают.

— Зато догадываются. Расколются на допросе, а газеты потом жахнут: коммунистическое подполье не брезгает наркобизнесом! Представляешь реакцию в нашем ЦК? Только вроде начали завязывать нормальные контакты с эсерами… А после такого прокола эсеры постараются от нас откреститься. Они-то свою историю помнят, хотят чистенькими остаться.

«Вот это влип», подумал Лимон.

— Буди подкидыша… Может, он из СГБ?

Лимону брызнули водой в лицо, пнули ногой под ребра. Он застонал от боли в затылке, решил больше не сдерживаться и не притворяться. Открыл глаза. Его рывком подняли за связанные руки и прислонили к стене. Хозяин дачи сидел на диване, заложив ногу за ногу, а второй, небритый чернявый парень в спортивном костюме, стоял над Лимоном, уперев в бока крепкие кулаки. Имущество Лимона, включая носовой платок, было на туалетном столике рядом с диваном.

— Открыл глазки? — спросил чернявый, и Лимон понял, что это он предлагал прорываться. — Ну, колись, зачем без спросу в гости пришел, из какой конторы?

— Я не из конторы, — вздохнул Лимон. — Я из бригады…

Так на Руси теперь назывались банды.

— А бугор у вас кто? — наклонился небритый. — Только не ври, а то выну лампочку из торшера и начну тебя вместо нее ввинчивать. Осознал?

— Осознал, — прикрыл глаза Лимон. — Торшера не надо — паленого не люблю. Бригадиром у нас Косматый.

Хозяин дачи и чернявый быстро переглянулись. Чернявый усмехнулся. Лимон почувствовал опасность и поправился:

— Был Косматый… Да его позавчера патрули в облаве посекли.

— Ладно, — сказал после некоторого размышления чернявый. — Допустим, ты из бригады Косматого. Зачем сюда залез?

— За бабками, за чем же еще! — огрызнулся Лимон. — Мне барахло без интереса.

— Много собирался взять бабок?

— Много… Сказали, тут даже камушки есть.

— Интересно, — задумчиво протянул хозяин дачи. — Кто это такой информированный? Кто наводку давал?

— Есть люди, — неохотно сказал Лимон. — Из СГБ…

— Фамилию можешь назвать?

Лимон сделал вид, что колеблется. Чернявый взял торшер за витую ножку. Лимон изобразил испуг:

— Не знаю фамилии, век свободы не видать! Знаю, что он унтер-офицер, был на стажировке в Америке, недавно начал патрулировать на Сретенке. Там и видел. Усы как у таракана, здоровый бугай.

В глазах чернявого мелькнуло изумление. Думай, думай, Лимон, верти динамо… Чернявый обернулся к хозяину дачи:

— Представляешь, о ком он говорит? Я тебе рассказывал… Ну, тот шустрый парень, который отличился во время визита высокого гостя. Теперь я почти верю этому раскрашенному!

К великому удивлению Лимона, чернявый говорил по-немецки — на чистом хох-дойче, с характерным грассированием. И хозяин сказал по-немецки:

— Вероятно, ты прав… Так сыграть нельзя. И все же, Виктор, это не уголовник. Я на них насмотрелся.

— Что делать? — вздохнул чернявый.

— Договариваться, — сказал хозяин дачи. — Мы сейчас в положении дуэлянтов, которые приложили пистолеты друг другу ко лбу. В этом положении победителей не бывает…

Лимон решился.

— Здравая мысль, — сказал он тоже по-немецки. — Я действительно не уголовник. Служил в армии, унтер-офицер, десантник. А потом меня — под зад коленом. Вот и пошел работать в бригаду.

— Где выучил язык?

— На Африканском Роге, — вздохнул Лимон, — в иностранном легионе. У нас в полку были только восточные немцы да русские. Командовал полком майор Продль, если вам это интересно, господа. Нас все боялись, все, даже американцы.

— Интересно, — покивал хозяин дачи. — Но ваши мемуары мы послушаем в другой раз. Сейчас, по-моему, самое время договориться, если не возражаете.

— Не возражаю, — согласился Лимон. — Только руки развяжите, пожалуйста. И поверьте, если бы знали, что вторгаемся в деликатные дела… великой державы…

— Что? — прищурился хозяин дачи. — Ну-ка, растолкуйте намек насчет великой державы!

— Какой намек, — усмехнулся Лимон. — Правда, я только теперь все понял… Мы за вами давно наблюдаем. И сейчас я знаю, откуда эта аккуратность: зарядка, прогулка, обед — все в одно время. Даже, извините, девочки… И выговор вас выдает. Держу пари — вы выросли в берлинском пригороде. Взрослым так выучить язык нельзя.

Лимон не знал, что попал в точку. Хозяин дачи действительно вырос под Берлином, в Вюнсдорфе, где его отец работал в Группе Советских войск.

— Выходит, вы принимаете нас за немецких шпионов? — рассмеялся хозяин дачи.

— Принимаю, — сказал Лимон. — И сразу заявляю: мы с разведками не воюем… Будем считать, что налета не было. Я дам команду своим людям. Пока они не снимут блокаду дачи, можете держать меня в заложниках. Устраивает такой выход?

— Пожалуй, — задумался хозяин дачи. — Виктор, развяжите человеку руки…

Чернявый перерезал веревки, и Лимон с облегчением пошевелил затекшими кистями. Небритый вытащил пистолет.

— Как вы свяжетесь со двоими людьми? — спросил чернявый, настороженно наблюдая за Лимоном.

— Я должен помахать из мансарды горящей высокотемпературной спичкой. Она дает, как вы знаете, характерное белое пламя.

— Каким образом помахать? — не отставал чернявый.

— Ну, — улыбнулся Лимон. — Это несерьезно… Это мой шанс, если хотите. Позвольте инструменты! Если вы разбираетесь в подобной технике, то не станете осуждать меня за мелочное жлобство…

— Инструменты классные, — согласился чернявый.

Он протянул мешочек с отмычками. Лимон повесил его на шею, помотал головой, поудобнее устраивая отмычки за пазухой, и вдруг почувствовал, как что-то тянет ворот куртки. Финку они не нашли! А то уж он собрался было сигать рыбкой в стекло мансарды.

Лимон достал из мешочка коробку охотничьих спичек, чиркнул одной, поднял над головой шипящее белое пламя и трижды нарисовал в воздухе косой крест. И почти не удивился, заслышав через минуту неподалеку скрип тормозов, — так в образ вошел. Чернявый опустил пистолет и прильнул к стеклу. Больше не повезет, подумал Лимон. Он сунул еще горящую спичку, трещащую, как бенгальская свеча, за шиворот чернявому, прыгнул назад и через мгновение уже зажимал в сгибе руки шею хозяину дачи, одновременно приставив ему финку под ухо. Чернявый с матом сорвал с себя затлевшую куртку и приложился обожженной спиной к стеклу балконной двери.

— С-скотина, — просипел он с усилием. — Как же я прокололся! Надо было тебя, подонка, сразу шлепнуть…

— Надо было, — согласился Лимон. — Но теперь я сдаю, и козыри не ваши. Медленно опусти пистолет на пол… Медленно, я сказал! А теперь толкни ко мне ножкой. И не балуй — иначе твой дружок повиснет на пере.

Он поддел ногой скользнувший к нему «вальтер» и загнал под диван. Достал рулон клейкой ленты и принялся пеленать хозяина. В какой-то момент он уловил отчаяние на лице чернявого, тот собрался, закаменев скулами. Но Лимон уже знал, чем могут кончиться подобные фокусы, — затылок ломило.

— Не балуй, — устало повторил Лимон. — Что ж ты так за деньги цепляешься… Жизнь дороже!

И чуть-чуть нажал на финку — струйка крови потекла по шее хозяина дачи, пятная белую рубашку. Чернявый как-то сломался, опустил голову.

— Ничего, — пробормотал он. — Мы тебя потом достанем…

— Мечтай, — разрешил Лимон. — Мечтать не вредно. Но одно учти сразу: вернусь домой — передам верному человеку письмецо для эсгебистов, расскажу, чем тут коммунисты на свежем воздухе занимаются… И приметы ваши дам. Небось ищут вас, а? Как только вы меня достанете, письмо будет отправлено. Руки!

Чернявого, как и хозяина, он спеленал и бросил на диван. Теперь можно было не торопясь искать деньги. И через пять минут он их нашел — под простенькой картинкой на стене, в железном ящике с наборным замком. Ключ от сейфа нашарил в туалетном столике. На минутку расклеил рот хозяину:

— Код! Не скажешь — язык отрежу…

Так что и отмычки не понадобились. Лимон постоял перед сейфом, разглядывая аккуратные горки перекрещенных банковскими наклейками купюр. Снял куртку, сложил в нее, как в мешок, деньги и свои манатки, тщательно вытер в мансарде все предметы, которых касался, разыскал под диваном «вальтер» и сунул в наколенный карман.

Тоскливо было у него на душе, когда возвращался домой, так тоскливо, словно похоронил близкого человека… Дома бросил, не считая, деньги в железную коробку и задвинул под ванну. Умылся, посмотрел на себя в треснувшее зеркало и долго, истерически всхлипывая, смеялся. Грим, оказывается, забыл стереть — так и летел по Москве. Хорошо, дорожники дрыхли. А может, за негра принимали…

Ну, выспался, пообедал и позавтракал заодно. Сходил к Жердецову, отдал отмычки и пакет из газеты. Жердецов надорвал, глянул и обомлел. А Лимон вернулся домой, побрился, надел старый, но еще хороший костюм с галстуком, туфли надраил и таким женихом завалился к рыжей Зинке. И поехали они за яблоками. Тянуло Лимона в Бутово неудержимо… Тепло было.

Давешняя старушка во дворе шмыгала. Увидела расфранченного Лимона под руку с пышной красавицей, руками всплеснула:

— А у нас беда — чуть ночью не сгорели! Проснулась под утро — батюшки, светлынь… Горит. Прибежали мужики, да не отстояли. И хозяин как сквозь землю, и собака.

Глянул Лимон на соседний участок, а там вместо дачи — груда обгоревших бревен.

— Хорошо, мать, к тебе огонь не перекинулся, — поежился Лимон. — Бог спас.

На перильца дома он повесил пиджак, галстук рассупонил и лестницу попросил. Яблок с Зинкой они набрали отличных. С веток срывались редкие капли, оставшиеся после ночного дождя, Зинка, лестницу придерживавшая, взвизгивала. Потом старушка чаем угостила с малиной. Всю дорогу до Самотеки яблоки грызли и целовались. А потом вино липкое, кагор, яблоками закусывали, на Лимоновой тахте сидючи.

— Ты бы на мне женился? — спросила Зинка под утро.

— Теперь — да, — сказал Лимон.

— А почему только теперь?

— Денег много выиграл в подпольном тотализаторе… Но не трепись, если за меня замуж хочешь. А то язык отрежу.

Больше суток проженихался. А поздно вечером опять достал дробовик и спецовочку вонькую — крысы дожидались Лимона.

ГОЛГОФА

Через две недели после статьи в «Вестнике» на станцию нагрянула высокая комиссия. В нее входили несколько думских депутатов, чиновник по особым поручениям тверского губернатора, представитель «Космоатома» и два эксперта-эколога. Возглавлял комиссию престарелый академик Самоходов. В Госдуме он заседал в комитете по науке и технике.

Первым делом Самоходов собрал руководителей основных служб АЭС и заявил:

— Друзья мои! У комиссии нет никаких сомнений, что статья написана работником вашей станции. Позор и еще раз позор! Перед всем мировым сообществом… Оказывается, в такой деликатной сфере деятельности, каковой является работа подразделений «Космоатома», нельзя решить наболевшие вопросы демократическим путем, обсудив их по-товарищески в компетентном научном кругу. Обязательно, оказывается, надо потрясти перед публикой обделанными штанами! Надо напугать обывателя очередным катаклизмом, хотя ему от действительности и так достаточно перепадает разнообразных клизм… Вопрос: кому все это выгодно? Кто льет воду на мельницу?

Альберт Шемякин был наслышан о Самоходове и после этой речи убедился, что долетающие в удомльскую глушь анекдоты об академике достаточно верно трактуют характер патриарха отечественной физики плазмы.

И тогда Шемякин еще больше насторожился. И тоже задал вопрос: кому это выгодно — ставить во главе парламентской комиссии ходячий анекдот? Во всяком случае, после долгой речи академика стало ясно, что этот колоритный дедок — лишь отвлекающее прикрытие для комиссии, прикрытие, долженствующее подчеркнуть рутинность проверки. Раз уж, мол, требуется отреагировать на выступление печати, утихомирить общественное мнение, то вот вам Самоходов для составления казенной отписки. Большего, чем подобная отписка, статья в «Вестнике» и не стоит…

Остальные члены комиссии выглядели обычными статистами. Из «Космоатома», например, прислали инспектора управления кадров, хотя в статье ни слова не прозвучало о кадрах. Или экологи из комиссии… Их представили как членов независимой экспертной группы «Зеленый щит». Шемякин хорошо ориентировался в экологическом движении, но о такой группе услышал впервые. Он понял, что комиссия и не собирается объективно проверять положение дел на АЭС. Окончательно Шемякин убедился в этом, когда председатель комиссии завершил совещание с руководителями служб следующим пассажем:

— Друзья мои! Мы все — одна семья. Как и в любой семье, у нас могут быть склоки, обиды, денежные, хе-хе, затруднения… И даже кто-то, извините, может налево сходить! Семья, друзья мои… Но в семье не без урода, и тут пословица права. И я не уеду отсюда, пока мы не найдем нашего урода. Хочу, знаете ли, просто посмотреть ему в глаза!

Шемякин поневоле поежился, словно уже заглядывал в пронзительные выцветшие глазки академика под двумя мохнатыми запятыми седых бровей…

После совещания руководителям служб объявили, что академик с командой отправляется обедать. Пока же все должны предупредить своих работников, чтобы те по первому зову незамедлительно являлись в кабинет директора станции, где подкрепившаяся комиссия продолжит работу. Шемякин попросил секретаршу директора позвонить, если его вызовут, в буфет. И направился в подвал дирекции. Здесь лет пять назад, после подписания Договора, огромное помещение бомбоубежища переоборудовали в буфет для ИТР — с баром, блинной и бильярдом.

Очередь за блинами выстроилась солидная, при виде ее Шемякину расхотелось есть. Он двинулся в бар, где в прокуренной полутьме бармен Володя перетирал и без того чистые бокалы, слушая последние записи «Красной коровы».

— Кагорчику не желаете? — оживился Володя и порылся в своих записях. — У вас, Альберт Николаевич, с августа еще семь доз осталось. Послезавтра август закрываем. Неужто дадите добру пропасть?

— Не дам, — усмехнулся Шемякин. — Гони, брат, весь августовский долг… И свари два больших «черномора»!

Он отправился за угловой столик, куда Володя через минуту приволок большую бутылку кагора и бокал.

— Бутылку дай закрытую, — попросил Шемякин. — С собой заберу… Знаю, знаю, что не положено! Поэтому за вредность возьми себе остальное.

Шемякину полагалось, как всем реакторщикам, сто пятьдесят граммов вина в сутки. Некоторые предпочитали получать его в баре. Однако каждый день в бар не выберешься. Поэтому Володя, если бы того захотел, мог бы купаться в кагоре… Вскоре бармен принес бутылку, упакованную в коробку из-под иракских сигарет, и кофейник с «Черномором». Так на станции называли двойной кофе, на треть заправленный коньяком.

Плеснул себе Шемякин «черномора» на донце чашки, закурил черную крепкую сигарету и стал думать о превратностях судьбы, неожиданно столкнувшей его с академиком Самоходовым.

И правая пресса, и левая патриарха вниманием не обходили. Самоходов был бессменным депутатом Верховного Совета начиная с хрущевских времен. Он к этому так привык, что, когда при Горбачеве его впервые не избрали депутатом, заболел от обиды. Он перестал читать газеты и смотреть телевизор, забросил свой институт, которым руководил двадцать последних лет, и начал, дитя системы, тихо чахнуть без мандата.

А тут президентом стал выученик академика. Самоходов прорвался к нему, забрызгал истерической слюной и нажаловался на человеческую неблагодарность. Чтобы отвязаться от любимого учителя, президент намекнул кому надо, и патриарха сначала избрали думским депутатом от Академии наук, а потом и членом парламентского комитета. На первых порах президент побаивался, что старика хватит кондратий на шумных дебатах в новом парламенте, ибо дебаты тут шли такие, что во время оно бывшим депутатам Верховного Совета они могли привидеться только в страшных снах. Однако старинушка оказался крепким орешком александровской школы, каленным в разнообразных пламенях брежневско-сусловской заботы о научных кадрах. Самоходов расцвел, словно крушина бабьим летом. Ему так понравилась свобода прений в Государственной думе, он с таким пылом отдался политике, что забросил монографию, плод раздумий многих лет, и в собственном институте появлялся, как Дед Мороз, — раз в год.

Самоходов обрадовался возможности повещать с трибуны, на которую в прежнем Верховном Совете его так ни разу и не пустили. Когда академик в ответ на любой камешек в адрес комитета по науке и технике просил слова на заседании думы, депутаты бросали кроссворды, жалобы избирателей, детективы и прочие развлечения, с наслаждением приготовляясь к очередной выходке Самоходова. Сгорбленный, скособоченный, в ореоле белого пуха над синюшной лысиной, Самоходов мчался к трибуне, вонзал палец в воздух и высоким детским голосом начинал проповедь о пользе научно-технического прогресса вообще и чтения в частности. Через две минуты выяснялось, что люди, дерзнувшие задеть честь комитета, читают по складам, потому что плохо успевали в школе. И вообще, в детстве мучили кошек и собак, в юности грешили рукоблудием, а в зрелости не гнушались ограбить нищего прямо на паперти Божьего храма. После этого академик цитировал Эйнштейна, Эйзенштейна, Библию, Упанишады и еще десяток авторов и книг, им же на месте придуманных.

Где-то посредине саркастической филиппики в голове академика критически сгущалось статическое электричество, вызванное трением языка. Проскакивала искра, и в мыслительных цепях начинался неуправляемый процесс переключения разнообразных реле. Дальнейшая речь Самоходова состояла из анекдота времен запуска первого спутника, мемуаров о посещении Берией секретного объекта, сентиментальной повести о получении ордена из рук лично Леонида Ильича и вольного пересказа вчерашнего фельетона в «Известиях». В этой части речи академику, вероятно, уже мерещилось, что он не на трибуне парламента, а у камина на даче в Опалихе, в кругу близких друзей, среди которых Самоходов слыл малым с перчиком. Поэтому круто соленные шуточки так и сыпались с трибуны, вызывая здоровый смех депутатского корпуса. Ободренный этим смехом, Самоходов подмигивал, распускал узел галстука, вовсе ложился грудью на трибуну и начинал сагу про то, как он с покойным Севой Келдышем…

Напрасно председательствующий терзал звонок. Старец был глух к просьбам закругляться. А если ведущий вырубал микрофон — зал грозным ревом требовал уважения к праву депутата высказаться до конца. Председательствующий покорялся естественному ходу событий. Конец представлению все же наступал. Очередной разряд сжигал у Самоходова несколько важных клемм, и озадаченный академик спрашивал рыдающий от хохота зал:

— О чем бишь я, друзья мои? Н-да… В следующий раз доскажу, И так хорошо посидели, туды его в колыбель цивилизации…

Вот такой веселый и свойский человек возглавил по указанию председателя парламента комиссию, которая раскручивала в Удомле историю появления публикации в «Вестнике»… Шемякин успешно побеждал уже третьего или четвертого «Черномора», когда в бар влетел взмыленный подчиненный, оператор Баранкин. Он потребовал у Володи большую рюмку водки, оглянулся и обнаружил за столиком в углу своего начальника.

— Уже с комиссии? — спросил Шемякин. — Ну, присядь, расскажи, о чем там спрашивают.

И тогда дурак и сплетник Баранкин, у которого вечно вода за щекой не держалась, буркнул, глядя в сторону:

— Если у тебя, Альберт Николаевич, две задницы — можешь потом кому-нибудь рассказать, о чем спрашивают на комиссии. А у меня — одна!

Он выпил водку не закусывая и исчез. Шемякин начал думать о связи между работой комиссии и количеством задниц у человека, но не успел придумать ничего основательного, потому что из-за стойки выбрался Володя и поставил перед ним телефон.

— Альберт Николаевич? — спросила секретарша директора. — Минут через пять… просят.

Хорошая была у директора секретарша, умело смягчала оттенки… И побрел Шемякин наверх, потащился с булькающей упаковкой из-под сигарет, разрисованной барханами и пальмами. Эти сигареты прозвали «Белое солнце пустыни».

Самоходов, не доставая ножками до пола, вертелся на директорском кресле, окруженный селекторами и видеофонами, за столом для совещаний расположились в два ряда члены комиссии, а для допрашиваемого оставили стул в торце этого стола. Так что Шемякин, усевшись, видел двух Самоходовых сразу: за директорским столом лысого, а на стене, в ряду корифеев, — в оксфордской квадратной шапочке. Шемякин вдруг представил, как шапочка с портрета падает на сизую морщинистую головенку живого академика, и улыбнулся.

— Смеяться будем потом! — поскреб лысину Самоходов.

— А, пока плакать хочется, господин… э… Шмякин? Пардон, Шемякин. Ага, Шемякин суд… Читали такую басенку нашего великого баснописца? Впрочем, басенка к делу не относится, это я демонстрирую память. Итак, официально предупреждаю: парламентская комиссия, дорогой господин Шемякин, — это вам не кот начихал! Самые широкие полномочия, вплоть до принятия разнообразных мер. С этим ясно? Поехали дальше. Как вы думаете, кто мог написать статью? То, что она вышла из стен здешнего монастыря, у меня сомнений не вызывает, как я уже говорил… Не стесняйтесь, высказывайте свои предположения. Все останется между нами…

Что-то хищное, как у старой лисы, промелькнуло в лице академика. Остальные члены комиссии рассеянно смотрели в стол. И эта рассеянность больше всего не понравилась Шемякину. Он вспомнил, как ему давным-давно на партбюро выговор объявляли. Пока секретарь бубнил с листа решение, остальные члены бюро вот так же рассеянно изучали крышку стола. Холодок потек у Шемякина между лопаток, и он подумал, что нельзя расслабляться после «Черномора». Сел поудобнее и положил перед собой «Белое солнце пустыни», булькнувшее на весь кабинет.

— Что у вас в коробке? — взвился белобрысый эксперт-эколог.

— Бутылка, — пожал плечами Шемякин.

— Хорошо, не бомба! — потер ручки председатель комиссии. — Давайте не отвлекаться…

— Я полагаю, — глубокомысленно начал Шемякин, — что пожарников, кабельщиков и охрану из числа возможных авторов необходимо исключить.

— Верно! — покивал академик. — Вы просто читаете мои мысли!

— Остается еще около пятисот человек, — сказал Шемякин. — Энергетики, операторы, инженеры… Вот среди них и надо искать автора статьи!

— Замечательное наблюдение, — сказал Самоходов. — Главное, очень тонкое… Н-да. Ладно. Развернем вопрос… От кого, господин Шемякин, в последнее время вы слышали критические высказывания о работе станции? Такие высказывания, чтобы они совпадали с выводами статьи?

— От многих, Иван Аристархович, — вздохнул Шемякин.

— Признаться, и сам иногда… высказывал.

— А от кого конкретно, позвольте спросить? — рявкнул сбоку белобрысый эколог.

— Да, конкретно, пожалуйста, — поднял ладошку Самоходов.

— Не помню, Иван Аристархович. — Шемякин по-прежнему смотрел только на академика.

— Попытайтесь вспомнить, — снова вмешался белобрысый. — Это же несложно, Альберт Николаевич! Давайте путем исключения… Людей, с которыми вы непосредственно общаетесь, с которыми по-дружески можно обсуждать работу станции, у вас тут не так уж много… Ну-с? Жена? Вряд ли. Она бухгалтер, и специфические проблемы ее — не интересуют. Старший оператор Мясоедов? Нет? Хорошо. Оператор Серганова? Тоже нет? Ладно. Может, оператор Баранкин?

Шемякин вынужден был посмотреть на белобрысого. Тот играл золотым карандашиком — по блокноту катал. И от этого золотого холодного блеска Шемякину стало зябко.

— Не помню, — угрюмо повторил он. — Многие говорили… Я бы не хотел, чтобы по моей рассеянности у людей были неприятности.

— А почему у людей должны быть неприятности? — Белобрысый вцепился в Шемякина, словно щенок в мячик. — За что — неприятности? Разве они нарушили закон? Ну, порассуждали, покритиковали… Как на любом производстве. Я тут, знаете ли, полюбопытствовал — заглянул в вашу мнемокарту, которую делали на последней медкомиссии. Сплошные единицы… Поздравляю! Так что на память вам грех обижаться, Альберт Николаевич…

— Мнемокарта, — разозлился Шемякин, — относится к документам, составляющим врачебную тайну. У вас есть допуск к такого рода документам?

— Есть, есть, — торопливо сказал Самоходов. — У нас… у всех есть допуски. Не надо заводиться, господин Шемякин! Экий вы, право… Поймите, здесь не допрос, а собеседование. Вы вообще можете не отвечать. Можете даже послать всю комиссию… э… в колыбель цивилизации! Но не торопитесь это делать, потому что такая позиция будет, безусловно, учтена. Скажем, при перезаключении контракта. И это справедливо! Лояльный гражданин не должен бояться парламентскую комиссию, а наоборот…

Самоходов пощелкал пальцами. Пока он трепался, Шемякин решился окончательно:

— К сожалению, я не могу припомнить, кто в разговорах со мной выражал недовольство работой станции и прогнозировал ситуации, сходные с изложенными в статье.

— Значит, не хотите нам помочь, — вздохнул белобрысый. — Тогда хоть прокомментируйте вот эту запись…

Он включил крохотный диктофон с неожиданно сильным динамиком. Голос Баранкина заунывно, на весь кабинет, доложил: «Похожие заявления я неоднократно слышал от шефа, Шемякина Альберта Николаевича. Он так и говорил: скоро провалимся в тартарары, прямо к чертям на сковородку…»

Шемякин развел руками:

— Что взять с Баранкина. Его мнемокарту, надеюсь, тоже посмотрели? Он иногда забывает, пардон, брюки застегнуть. Видите ли, есть такое понятие — аберрация памяти. Полагаю, что в случае с Баранкиным…

— А вот этого не надо! — выкрикнул вдруг подслеповатый заморыш с государственным орлом на лацкане строгого пиджака, чиновник по особым поручениям Твepcкoro губернатора. — Не надо вилять, господин Шемякин! Извините, господа, не мог сдержаться… Войдите в положение — в области паника, резко увеличился отток населения из северной части… Вне сомнения, как раз в связи с публикацией этой дурацкой статьи. Арсений Ларионович, губернатор, из вертолета не вылезает — в его-то возрасте и с больной печенью… А тут, понимаете, дурака валяют! Господин Шемякин просто издевается над комиссией. С бутылкой пришел!

— Иван Аристархович! — обратился Шемякин к академику. — Оградите меня от воплей и оскорблений! А то орла нацепил…

— Ну, друзья мои! — огорчился Самоходов. — Не надо резкостей. Давайте закругляться… Какие еще вопросы есть к господину Шемякину? Пожалуйста.

— Мне бы хотелось, — сказал белобрысый, — услышать от господина Шемякина три коротких и вразумительных ответа на три таких же коротких вопроса… Первый. Когда вы, господин Шемякин, в последний раз виделись с господином Панкеевым? Для членов комиссии даю справку: Иван Алексеевич Панкеев, руководитель радикального экологического движения, выслан из Москвы в Тверь три года назад за организацию кампании гражданского неповиновения. В ссылке продолжает свою руководящую деятельность. А теперь я жду ответа от вас, господин Шемякин.

— Панкеева видел года два назад, — тусклым голосом сказал Шемякин. — В Твери, случайно. Кто-то из общих знакомых представил… Больше не встречались.

— Хорошо. Второй вопрос. Где сейчас находятся документы общественной экспертизы, которые вы много лет хранили дома и к которым когда-то руку приложил не кто иной, как господин Панкеев?

— Сжег… — прикрыл глаза Шемякин. — Давно сжег.

— Ясненько. Ну-с, третий вопрос. Самый существенный. В какой мере вы участвовали в написании статьи?

Шемякин понимал, что надо немедленно протестовать. Пусть и не по существу вопросов. Главное — возмущенно и громко… Но не мог заговорить — какая-то равнодушная усталость накатила. Конечно же, не помогла никакая конспирация — вон они уже и до Панкеева добрались… Между прочим, члены комиссии после последнего вопроса белобрысого разом бросили изучать поверхность стола и посмотрели на Шемякина. Ему захотелось закрыть глаза, чтобы не видеть холодных и враждебных лиц. Только с большим трудом он заставил себя криво улыбнуться:

— Решили на мне отыграться, господин член комиссии? Не знаю, какую структуру парламента вы представляете…

— Вы, наверное, не расслышали, — тоже улыбнулся белобрысый. — Я представляю не парламент, а независимую экспертную группу. И отыгрываться на вас нет смысла. Вдруг, не дай Бог, вы действительно не имеете отношения ко всей этой истории. И можете невинно пострадать. А истинный преступник… Я хочу сказать, истинный виновник останется в тени, потирая руки. Вот почему я настоятельно прошу ответить на вопрос. Чтобы закрыть тему.

— Ясно, — сказал Шемякин. — Статью я не писал.

— Спасибо, — сказал белобрысый. — У меня больше нет вопросов.

— А у высокой комиссии? — спросил Самоходов.

— Есть, — сказал сосед белобрысого, плечистый и губастый малый, явно тяготящийся гражданским пиджаком. — У меня такой вопрос: каким образом, господин Шемякин, на оригинале статьи появилась ваша правка? Сразу уточню — всего несколько слов. Но со стопроцентной достоверностью установлено, что почерк ваш.

— Вы тоже эколог? — посмотрел на губастого Шемякин.

— Тогда я вас поздравляю — прекрасная осведомленность! Между прочим, существует такое понятие — редакционная тайна. Или для нынешней экологии не существует такого понятия?

— Бросьте играть словами! — нахмурился губастый. — Что вы, как пацан…

— Погодите, коллега, — придержал губастого за рукав белобрысый и обратился к Шемякину. — Вот видите, Альберт Николаевич, как подводят ветхозаветные привычки. Надо было прачку впечатать! А вы по старинке, ручечкой… Кстати, проведен не только почерковедческий, но и детальный химический анализ… Правка в статье и ваша подпись в краткосрочном отпускном билете оператора Сергановой выполнены одним и тем же красящим веществом. Это вещество применяется для заправки авторучек модели «монблан» с двумя звездочками и амортизатором. Не могли бы вы показать свою ручку?

Шемякин полез в карман и обреченно нащупал скользкий полированный колпачок.

— Да, именно такая ручка, — показал шемякинский «монблан» членам комиссии белобрысый эколог. — Ну-с, господин Шемякин, у вас есть объяснение этому странному совпадению?

— Есть, — прикрыл все-таки глаза Шемякин. — Бросаю ручку где ни попадя… Это все знают. Могли воспользоваться.

— А почерк? — откинулся на стуле губастый.

— Да, почерк! — заорал невыдержанный чиновник по особым поручениям. — Почерком тоже воспользовались?

— Ну, это несерьезно, — развел руками Шемякин. — Хотите, я сейчас же подделаю ваш почерк?

— Нет, не хочу! Вы же видите, господа, он просто издевается! Заварил такую кашу, нанес области миллионные убытки, а теперь…

— Ваши убытки — семечки, — буркнул молчавший до этого времени думский депутат. — «Космоатом» завален факсами энергопользователей, особенно из Скандинавских стран… Они беспокоятся, что в связи со статьей будет поднят вопрос о консервации Тверской станции и сходных производств. Вот такие пироги, господа… Представляете скандал? Как мы им объясним? Заставить бы объясняться этого… писателя! Вот люди пошли — никакого патриотизма, честное слово!

— Вы бы помолчали о патриотизме, — со сдержанной яростью сказал Шемякин. — Последние штаны скоро снимете… перед энергопользователями!

— Возмутительно, господа! — завизжал в голос чиновник по особым поручениям. — Надо кончать эту комедию!

— Свободны, господин Шемякин, — сухо перебил чиновника Самоходов. — Потрудитесь изложить на бумаге побудительные мотивы, которые подвигли вас на… э… на эту гнусявку. Полагаю, часа хватит?

— Хватит, — поднялся Шемякин. — Значит, вас интересовал только автор статьи? И вы целый день убили на то, чтобы откопать негодяя и предателя? Знали бы налогоплательщики, куда идут их денежки… А ситуация на станции вас не интересует, Иван Аристархович? Ну, хотя бы из научных побуждений? А вдруг автор статьи прав на сто процентов? Вы же тогда, Иван Аристархович, не отмоетесь… Внуков бы своих пожалели, что ли…

— Не понял! — рявкнул вдогонку губастый эколог. — Про какого автора… Вы что же, Шемякин, продолжаете утверждать, что не писали статью?

— Пока продолжаю, — сказал от двери Шемякин. — Может, сознаюсь. А может, и нет!

У здания дирекции, в небольшом сквере, он присел на сырую скамейку, уперев ноги в тонкую литую изгородь клумбы. Начинался дождь, по небу быстро ползли рваные низкие облака. День убывал, но и в тусклом свете горели доцветающие астры. Первые утренники уже обожгли кончики лепестков, и бордовые жесткие цветы словно убрались траурным крепом.

У подъезда дирекции стояло несколько пустых машин — вероятно, членов комиссии. Хорошие машины — ни одной японской. В сером «плимуте» бездельно сидело несколько человек. Должно быть, водители от скуки собрались покурить и потрепаться…

Шемякин закурил, и как горький дым глаза, так и душу ел стыд, что унижался и изворачивался на комиссии. Не мальчишка ведь, разбивший стекло в учительской… Уже по тому, какими волками глядели члены комиссии, можно было догадаться, что не с пустыми руками заявились они в Удомлю, уж постарались подготовиться к беседе с господином Шемякиным!

Скорее всего, надо было сразу сказать: да, это я написал статью! И можете поцеловать меня в соответствующее место… Можете выгнать за разглашение ваших вонючих секретов. Но сначала, господа хорошие, давайте определимся: если в статье клевета — отдайте под суд, а если правда — берите за жабры «Космоатом». На то и власть!

Нет, залебезил перед этим мафусаилом… И даже испугался, что уж там теперь скромничать, испугался независимых экспертов. В генах он, в генах, проклятый страх перед конторой, перед погоном… Эксперты!

Ну, все… Шемякин бросил окурок и решительно зашагал к автостоянке. Надо успокоиться, сесть дома основательно и написать хоть задним числом достойно: статью подготовил сам, потому что чувство гражданского долга… И так далее. Надо вывести из-под удара остальных. Обрубить концы, чтобы «экологи» больше не рыли землю копытами, не искали корешки.

С недавнего времени Шемякин снова был на колесах — из Твери вернулась как ни в чем не бывало жена и привезла детей аккурат к началу учебного года. Синяя подержанная «мазда» одиноко торчала на стоянке. К ветровому стеклу прилипло несколько мелких мокрых листьев. Он тронул машину и боковым зрением заметил, что от подъезда дирекции отвалил тот самый серый «плимут». Шемякин тут же забыл о нем, потому что услышал непонятные стуки справа — негромкие, как пальцы по столу. Удивительный народ женщины… Только что отрегулированная и вылизанная машина, побывав в женских руках, начинает скрипеть и рассыпаться! Шемякин поневоле оглянулся — не сеются ли на дорогу гайки и болты. И снова увидел «плимут». Особенно не приближаясь, жестко выдерживая дистанцию, он неотвязно шел сзади.

Что-то дрогнуло в душе Шемякина, когда он увидел на пустынной дороге серую хищную тень. И сразу подумал о Марии…

Бросив «мазду» у своего подъезда, Шемякин поискал взглядом преследователя. «Плимут» притормозил неподалеку, за аллейкой из тонких, почти голых берез. Даже спрятаться не соизволили. Ну и черт с вами! Куда мне бежать…

Жена услышала щелканье замка и выглянула из гостиной. Телевизор бормотал по-английски. Как раз началась программа Ти-би-эс для России.

— Дети у Князевых, ужин на плите. Ну, нашли писаку?

— Какого еще писаку? — вздохнул Шемякин.

— Ты словно с Луны свалился, — тоном превосходства сказала жена. — Весь поселок говорит, что приехала комиссия во главе с помощником президента. Представляешь? Ищут писаку, который про нашу станцию написал. Помнишь, Князевы нам газету давали?

— Поменьше болтай с подругами, — посоветовал Шемякин. — Иначе вас в аду повесят за языки.

— Князева говорит, если, мол…

Щёлк! Шемякин давно научился мгновенно отключать внимание, когда жена начинала пересказывать последние поселковые новости. Он смотрел на породистое лицо жены, на беззвучно двигающиеся полные губы и лишь кивал головой в особенно патетических, судя по жестам, местах. Наконец раздался вопрос, который Шемякин услышал:

— Так ты будешь есть?

— Нет, мне надо немного поработать…

Взял сигареты и пошел на балкон. Тут он сообразил, что балкон с березовой аллеи не виден. И решительно полез через невысокую загородку на соседний, к Мясоедову. Приятель сидел на кухне, обхватив голову руками. Пепельница, полная окурков, нарушала стерильную пустоту стола. Шемякин нажал на створку окна и взобрался на подоконник.

— Я тут думаю… — начал было, ничуть не удивившись, Мясоедов.

Шемякин приложил палец к губам и покивал на стену.

— Придержи Дарью, — прошептал он. — Выйду на лестницу… Тебя еще не вызывали пред очи Самоходова?

— Сейчас поеду…

— В любом случае тверди, что ничего не знаешь. В этом твое спасение!

Мясоедов хотел что-то спросить, но вздохнул и послушно отправился в комнату. А Шемякин выскользнул через прихожую на лестничную площадку. Квартира Мясоедова находилась в другом подъезде, противоположном шемякинскому. Раз те, в «плимуте», хотят полюбоваться его окнами, пусть любуются… Он спустился по лестнице и быстро пошел сумеречными дворами к общежитию Марии.

Завидев Шемякина, вахтерша скорбно поджала губы и еле кивнула: осуждала. Отношения Шемякина с Марией давно не были секретом в поселке и на станции. Потом как-то очень странно улыбнулась, сложив губы в хоботок, и сказала:

— Если вы к Сергановой… Может, вам неинтересно, но у нее гости. Мущщина…

Последнее слово она произнесла на одном шипении, только что не сплюнула. Стараястерва, грустно подумал Шемякин, поднимаясь на второй этаж. На лестнице он неожиданно понял, какие именно гости могли пожаловать к оператору Сергановой на ночь глядя. Они не знают, подумал он. Не могут знать! Просто кто-то сболтнул, что Шемякин, мол, с Сергановой… Тот же Баранкин и сболтнул! Как долго ее допрашивают? Надо вмешаться… В конце концов, по какому праву нас всех допрашивают? Слава Богу, живем в демократическом государстве! По крайней мере, об этом не устают трубить газеты. Надо пойти и вышвырнуть этого «мущщину». Вышвырнуть, чего бы ни стоило.

Однако из-за двери Марии слышался обычный, без нажима или угроз, разговор. Частил мужской тенорок с характерным московским раскатом. Мария что-то оживленно спрашивала. Потом гость коротко засмеялся, и Шемякин явственно услышал, как Мария сказала:

— Ой, у вас чай остыл! Давайте горяченького подолью…

Шемякин стукнул в дверь и вошел в знакомую маленькую комнату с единственным окном и скромной темной мебелью. За столом, под портретом Брюса Ланкастера, короля кантри-джаза, сидел хрупкий, хорошо одетый человек, одних примерно лет с Шемякиным. Мария как раз подливала ему чаю в огромный гостевой бокал с незабудками. Обстановка за столом была самая мирная — парила картошка, румяно светили пластинки шпига, пахло свежим хлебом и укропом. Шемякин лишь теперь почувствовал, что не ел с утра, и поневоле сглотнул слюну.

Мария не походила на угнетенную допросом преступницу — в домашнем халате, с небрежно сколотыми волосами, улыбающаяся.

— Ты очень вовремя! — сказала Мария. — Мы только сели за картошку с грибами. Представляешь — дядя мне прислал банку грибов! Да, познакомьтесь… Это Константин Петрович Зотов, дядин сосед и приятель.

Шемякин назвался и пожал неожиданно крепкую руку Зотова.

— Давай быстрее вилку! — сказал он. — Умираю с голодухи. Целый день с этой чертовой комиссией…

Мария приостановилась перед буфетом и обернулась с тревогой:

— И… что тебе сказали на комиссии?

— Все нормально! — беспечно отмахнулся Шемякин. — Вилку, вилку!

— Слава Богу, — вздохнула Мария. — Вот и Константин Петрович привез хорошие новости. Маме значительно лучше, может быть, обойдемся без операции. Ну, пробуй грибы… Не знаю, как называются.

— Валуи, — уверенно сказал Шемякин, разжевав терпкий хрусткий кусочек. — Солить их — первое дело. Молодец дядя! Жалко, я бросил в машине бутылку кагора. Получил сегодня остатки за август. Может, сбегать? Как, Константин Петрович?

— Спасибо, — сказал Зотов. — Мне через несколько минут надо уезжать. Уже темно, пока до Москвы доберемся…

— Так вы специально… из-за банки грибов? — удивился Шемякин.

— Нет, я редко бываю филантропом до такой степени! — засмеялся Зотов. — Оказался тут рядом, по делу. А семь верст беззаботной собаке — не велик крюк. У нас неподалеку полигон. Я и говорю Сергею Ивановичу: могу, мол, к племяннице заглянуть.

— Полигон? — насторожился Шемякин. — Вы что же — из «Космоатома»?

— Никак нет, — отозвался Зотов, цепляя гриб. — Игрушки мастерим — танки, пушки, ракетные батареи. Они хоть и маленькие, в сто раз меньше обычного вооружения, однако тоже стреляют. Потому и полигон. Долбим болота под Кувшиновым. Слыхали? Речка там еще есть такая — Большая Коша. Интересное название…

Шемякин посмотрел на часы:

— Значит, вы отсюда прямо в Москву?

— Да. Теперь не скоро в ваши края. Не раньше чем через пару недель.

— Очень хорошо, — задумчиво сказал Шемякин. — Сможете забрать Марию?

— Зачем? — удивилась Мария. — Мне на смену. Забыл, Берт?

— Так надо, — мягко сказал Шемякин. — Собирайся… Вы не против, Константин Петрович?

— Какие разговоры! Машина большая, места хватит.

Мария посерьезнела:

— Это как-то связано с комиссией?

— Да, к сожалению…

— У нас тут, — повернулась Мария к Зотову, — небольшие неприятности. Комиссия приехала из «Космоатома».

— А-а, — протянул Зотов. — Вероятно, из-за статьи? Слышал, где-то в газете от души врезали нашим чернобылыцикам.

— Берт! — Мария прижала ладони к щекам. — Ты недоговариваешь…

— Потом, потом, — успокаивающе сказал Шемякин. — Все нормально, но тебе лучше несколько дней побыть подальше отсюда.

Он порылся в бумажнике, достал отпускной билет, размашисто расписался. И усмехнулся, посмотрев на «Монблан».

— Вот… Я еще твой начальник. Поезжай к маме и неделю не высовывай носа из Москвы. Собирайся, и побыстрей!

Мария метнулась к платяному шкафу. Мужчины вышли в коридор.

— Значит, дело пахнет керосином? — тихо спросил Зотов. — Кто командует комиссией?

— Самоходов, — вздохнул Шемякин.

— Слышал, — сказал Зотов. — Известная личность. Знаете, как его дразнят? СПУ! Самоходная пескоструйная установка.

— Да, песку на голову он тут всем насыплет, можно не сомневаться. Наверное, мне придется уйти с работы.

— Вы как-то связаны с этой публикацией?

— Косвенным образом…

— Выгонят — давайте сразу ко мне, — сказал Зотов и похлопал Шемякина по плечу. — Созвонимся, что-нибудь придумаем. Вот моя визитка.

— Я готова, — выглянула Мария.

— Поезжайте, — сказал Шемякин. — Не беспокойся — приберусь и закрою… Машинка у тебя работает? Посижу, подолблю…

Мария положила руку ему на грудь и попросила:

— Не лезь на рожон… Ладно? И звони!

Он вернулся в комнату и посмотрел в окно, как Мария с Зотовым вышли из подъезда. Тут же к ним черной тушей подплыла большая машина. В мертвенном свете фонаря над подъездом блеснула никелированная окантовка. «Кадиллак»?

С водителем? Шемякин даже из окна высунулся. Дверцы мягко захлопнулись, машина с тихим ревом пропала во мгле. Интересные игрушки делает господин Зотов, подумал Шемякин с тревогой. И еще он подумал, каким же образом по пути в Удомлю Зотов минул станционный кордон… Значит, у него пропуск? Но такие пропуска можно получить лишь в организациях «Космоатома». Ах, черт! Что делать? Да ничего… для ловушки это все слишком сложно. Как бы то ни было — Мария уехала. И это главное.

Он достал глянцевую визитку с золотым обрезом и прочел: «Зотов Константин Петрович. Ведущий инженер». И московский, судя по восьмизначному номеру, телефон…

— Ладно, брат, — пробормотал Шемякин. — Ведущий… А также везущий в настоящий момент инженер. Может, и созвонимся.

Шемякин прибрался на столе, сунул сало и банку с грибами в холодильник, включил машинку. «Я, Шемякин A. H., будучи в здравом уме и твердой памяти, написал статью „Атомная петля на Верхней Волге“, потому что так мне продиктовал гражданский долг. При написании статьи пользовался материалами, опубликованными в разное время, а также копиями документов, на которых по истечении срока давности гриф „секретно“ считается утратившим силу. Авторство перед парламентской комиссией скрывал по двум существенным причинам. Первая. Я полагал, что комиссия ставит целью проверку ситуации на АЭС, и ее в первую очередь интересует соответствие тезисов статьи и истинного положения дел. К сожалению, я ошибся. Вторая причина сокрытия авторства заключается в том, что я опасался, и, как выясняется, справедливо, мер репрессивного характера со стороны администрации, потому что консервативные и насквозь прогнившие структуры „Космоатома“ весьма болезненно реагируют на малейшую критику в свой адрес. Что лишний раз и подтвердило настоящее разбирательство.

Прошу учесть, что ни одну статью действующего законодательства я не нарушил, в том числе и Закон о печати в последней редакции. Это объяснение даю исключительно из уважения к комиссии и ее руководителю академику И. А. Самоходову. Оставляю за собой право, в случае разрыва контракта по инициативе дирекции Тверской АЭС, обратиться в судебное присутствие по трудовым спорам».

Выключил машинку, прихлопнул дверь и пошел, уже не таясь, домой. Перед подъездом на лавочке дышал свежим воздухом Баранкин. Судя по спортивному костюму, он недавно бегал от инфаркта.

— Вы не обижаетесь, Альберт Николаевич? — спросил Баранкин таким тоном, словно они только что встали из-за дружеской трапезы. — Ну, за то, что я сказал на комиссии… Вам ведь уже сообщили. Не обижаетесь?

— Нет, не обижаюсь, — сказал Шемякин, закуривая. — Разве можно обижаться на честного человека. И все же, Баранкин, возлюбленный брат мой, поразмышляй в свободное время над цитатой из классики: «Ядущий со Мною хлеб поднял на Меня пяту свою…» Увы, увы! Кстати, а почему вдруг так официально, Баранкин? Мы ведь давно с тобой на «ты»…

Баранкин пожал плечами и промолчал.

— Дистанцию соблюдаешь, — усмехнулся Шемякин. — Молодец!

И запустил красную ракету окурка в сторону серого «плимута».

— Где ты бродишь? — удивилась жена. — Сто раз котлеты разогревала… Больше мне делать нечего?

— Не до еды, — вздохнул Шемякин. — Думаю, нам пора паковаться. Насколько тебе известно, после разрыва контракта мы сможем занимать квартиру лишь три дня.

Он вынул из рабочего стола серую пластиковую папку, такую же, что передавал с Марией в Москву, бросил в нее листочек с объяснительной запиской и направился к двери.

— Так это, значит, ты… — задумчиво сказала жена. — Это из-за тебя сюда понаехала куча народу. Поздравляю! А о детях, интересно, ты подумал, когда стряпал свою галиматью?

— Естественно, — сказал Шемякин. — В первую очередь о них и думал. Словом, будем готовиться к отъезду.

— Куда? — устало спросила жена.

— Поедешь в Тверь, к матери, а я — в Москву. Или в Красноярск. В Татарию теперь вряд ли возьмут… Без работы не останусь. Устроюсь — вас заберу.

— А кому я с детьми нужна в Твери? Где я буду получать талоны на продукты?

— Продашь машину, — сказал Шемякин. — У нас вообще-то есть что продать. Хватит на целый год скромной жизни. А за этот год…

— Да! Либо эмир подохнет, либо ишак! Так вот… Никуда я не поеду. Это с тобой разорвут контракт. А мой еще полтора года действителен. И выгонять меня отсюда не за что!

— Видишь, как все хорошо складывается, — сказал Шемякин и поспешно вышел.

Едва тронул «мазду», как из-за березок выскользнул серый «плимут». Шемякин, пока ехал к дирекции, на «плимут» даже не оглянулся.

А в директорском кабинете синклит заседал по-прежнему. Только экологи исчезли, посчитав, вероятно, свою задачу выполненной. Члены комиссии держались вольно, сложив пиджаки и галстуки, гоняли кофе со сгущенкой и крекерами. К академику и его команде присоединились директор станции и заместитель по режиму толстяк Григоренко. Когда Шемякин вошел в кабинет, директор демонстративно отвернулся, а Григоренко, напротив, посмотрел с откровенной ненавистью.

— Ага! — пощелкал пальцами Самоходов. — Вот и наш герой. Заставили ждать, голубчик! Еще одну разоблачительную статейку сочиняли?

Шемякин молча вручил академику папку. Самоходов потребовал тишины, дальнозорко отставил папку и громко, с завыванием, как плохой актер, начал читать. А когда закончил, мертвая тишина повисла в кабинете. Лишь поскрипывал стул под тушей Григоренко.

— Н-да… — протянул Самоходов. — Мы ведь сразу догадывались, что статья ваша. Очень уж она похожа на письмецо, которое вы послали академику Валикову. Зачем же давеча комедию ломали? Я — не я, и кобыла, мол, не моя…

— Не знаю, кто больше ломал комедию, — поиграл желваками Шемякин. — Мне, например, за свою стыдно… А вам?

Самоходов долго молчал, потирая лысину. Члены комиссии сосредоточенно жевали.

— Жаль, — пробормотал наконец Самоходов. — Жаль, голубчик, что вы — по другую сторону. Я бы с удовольствием предложил вам место у себя. А что? Склонность к глубокому анализу, о чем свидетельствуют выводы статьи, самостоятельность мышления, чем сейчас не каждый ученый может похвастаться… И цепкость! Вы бы далеко пошли, Альберт, кажется, Николаевич. Но в том-то и дело, голубчик, что таких, как вы, надо останавливать пораньше. Пораньше! Ну да ладно… Имеете еще что сказать?

— Имею, — откашлялся Шемякин и пощипал бороду. — Таких, как вы, Иван Аристархович, тоже надо было останавливать пораньше. Лет пятьдесят назад. Уж не обессудьте, комплимент за комплимент.

— Возмутительно! — очнулся чиновник по особым поручениям. — И мы тут сидим, слушаем, как оскорбляют… Какой-то выскочка! И кого? В Христа захотелось поиграть, господин Шемякин?

— Ну, зачем же так, друзья мои! — улыбнулся академик.

— Продолжайте, Альберт, значит, Николаевич.

— Последний вопрос, — вздохнул Шемякин. — Если вы догадывались… Зачем же людей сюда таскали, допрашивали? Они-то в чем виноваты?

— Чисто научное любопытство! — развел руками академик. — Хотели разобраться, как глубоко пошла зараза. А теперь дело, можно сказать, закрыто. Мы тут, господин Шемякин, немножко помозговали, пока вы занимались сочинительством. Н-да. И вот что решили. Станцию придется останавливать. Некоторые ваши наблюдения и… э… претензии, безусловно, справедливы. И потому не станем рисковать. Не станем! Народ нам не простит. Как вы находите такое решение?

Шемякин ошеломленно молчал.

— Да-с, остановим станцию. Проведем самую широкую проверку условий работы — пригласим геофизиков, аналитиков, прогнозистов.

— Именно этого я и добивался, — буркнул Шемякин.

— Считайте, что добились… Но! Поскольку станцию придется законсервировать на неопределенное время, часть персонала подлежит сокращению. У нас за простой не платят. Не платят! Это решение, чтобы вы знали, базируется на законодательстве о труде. В связи с производственной необходимостью… И так далее. В первую очередь, конечно, останутся без дела операторы. Нечем будет, хе-хе, оперировать… Н-да. Но не волнуйтесь. Лично вам это ничем не грозит. Учитывая ваш большой опыт, знания и принципиальность… Мне тут подсказали, что в Бодайбо имеется вакантная должность руководителя группы операторов. Хорошая северная надбавка, квартира предоставляется сразу же. А если согласны месяца три-четыре потерпеть… Естественно, с сохранением среднемесячного жалованья, естественно! В начале года входит в строй Чукотская АТЭЦ. Я лично рекомендую вас заместителем директора станции по эксплуатации. Согласны, Альберт Николаевич, голубчик?

— Благодарю, — коротко поклонился Шемякин. — Значит, можно заказывать контейнеры для вещей? Я согласен на Чукотку. А на Северном полюсе, интересно, мы еще не строим станции?

— Свободны, свободны, — отечески улыбнулся академик.

— Тут кто-то насчет Христа выразился… Не беспокойтесь, никто не узнает, что статью писали вы. Даю слово депутата Государственной думы! Мы уважаем вашу скромность и право, хе-хе, на псевдоним. Все присутствующие и все… э… приглашенные строго предупреждены о неразглашении. Отделу режима даны на сей счет определенные полномочия.

— Да уж… — пробормотал Григоренко, задумчиво катая по столу кулачищи.

— С утречка не опаздывайте, — построжал академик. — Приказ по станции будет объявлен… э… в соответствующей обстановке.

Вот и все, с горечью подумал Шемякин, закрывая за собой дверь директорских апартаментов. Вот Самоходов и отреагировал. Разгонят операторов… Да еще под шумок прихватят самых толковых из других служб. Толковые — они всегда строптивые. Потом наберут новых людей и запустят котлы на всю катушку. Иначе энергопользователи за горло возьмут — даром, что ли, они вкладывают денежки в развитие ядерной энергетики России! Зато над Скандинавией безоблачное небо… И над всей почти Европой. Вот уже и до Чукотки добрались. А как же! Энергия и тепло нужны японским и американским компаниям, разрабатывающим Колымский бассейн и шельф Охотского моря. Не на кого нам больше надеяться в суровых условиях Северо-Востока. Преступников и диссидентов в стране все меньше. Вообще трудоспособных людей не остается — текут мозги и руки на Запад и Восток. Оттого такие драконовские иммиграционные законы, оттого такая крепостная кадровая политика. И все равно никак не выйдем на уровень какого-нибудь тридцать седьмого года… Правда, в тридцать седьмом колымскую тундру выстилали косточками ради обогащения державы, а теперь в тех местах задувают ядерные самовары, чтобы комфортнее было обогащаться братьям и кузенам по цивилизации.

Почему же академик Самоходов, депутат Госдумы, не раздавил, как вредное насекомое, какого-то там Шемякина? Все просто — не хочется громкого скандала. Не дай Бог, общественность узнает, что автор нашумевшей статьи работает в «Космоатоме»… Значит, контора насквозь прогнила!

Так он думал, медленно ведя «мазду» по пустынной вечерней дороге. До вязкости сгустилась тьма и холодная морось. По стеклу полз какой-то кисель, пришлось включить дворники.

На полпути к поселку энергетиков, в том самом месте, где Шемякин с Марией недавно разговаривал о будущем, поперек дороги стоял серый «плимут». Шемякин едва разглядел машину в белесой плотной мгле. Сначала он хотел объехать «плимут», да вспомнил, что тут с двух сторон топко. И остановился. Сердце неровно заколотилось о ребра, и он потащил из-под сиденья короткую трубочку высоковольтного разрядника. Если мигнуть им, как фонариком, сетчатка отключается на несколько минут. А если приложить к голой коже… Да и сквозь сырую одежду неплохо пробивает — такую, как сегодня. Этой штукой, «свечкой» в просторечии, он обзавелся с год назад, после того, как его под Тверью тормознула и попыталась ограбить юная шпана.

Разрядник он сразу переключил на поражение, спрятал за спину и выпрыгнул на дорогу. Холодная влага висела в воздухе, пахло близким болотом. Может, рвануть через топь, подумал он. Тут ведь мелко, просто заболоченный луг. Вряд ли станут стрелять.

«Плимут» вдруг ожил, развернулся, и теперь Шемякин видел только красные габаритные огни да неясные тени в салоне. По мокрому асфальту зашлепали шаги, и возле «мазды» остановился человек в блестящей кожаной куртке.

— Не бойтесь, господин Шемякин…

— Давно отбоялся. Ну, в чем дело?

— Вас ждут в одном месте. Есть разговор…

— Я сегодня уже наговорился. До рвоты. Впрочем, если кто-то хочет поговорить, пусть приезжает ко мне домой. Вы же знаете, где я живу. А ночью, на дороге, почему-то не тянет на беседу. Так и передайте.

— Ясно, — сказал человек в кожаной куртке. — Передам. А что передать вашей любовнице? Она, кстати, у нас…

Шемякин сшиб кожаного на капот «мазды» и прижал к горлу разрядник:

— Что с ней? Говори!

— Не дурите, господин Шемякин, — спокойно сказал кожаный, не пытаясь вырваться. — Она в порядке. Лучше отпустите меня, да поедем. Время-то идет.

Шемякин спихнул кожаного с капота, спрятал разрядник и обреченно полез за руль. Незнакомец по-свойски сел рядом и спросил, потирая горло:

— Сколько вольт?

— Пятьсот, — буркнул Шемякин. — Ну, куда ехать?

— А за нашей машиной и держите, не заблудитесь…

Шемякин покосился на неожиданного пассажира. Это был молодой парень с короткой стрижкой и простецким лицом, из тех квадратных ребят, которых набирают в охранники и вышибалы — без нервов, с тугими затылками и руками, растопыренными от гипертрофированных мышц. Обыкновенный горилла… Даже странно, что парень не пытался отбить нападение, — судя по всему, это было несложно.

Между тем «плимут», помигав задними фонарями, тронулся во тьму. Горилла рядом с Шемякиным повозился, удобнее устраиваясь.

— Ехать-то далеко? — спросил Шемякин. — А то петроля…

— Хватит, — зевнул горилла. — Я немножко покемарю с вашего разрешения. Вторые сутки не сплю. Маленькая просьба: не надо будить меня с помощью «свечки»…

«Плимут» мчался по дороге на Вышний Волочек. Проехали Дягилево, мертвую деревню, наполовину сожженную дикими туристами. У развалин бывшей Высоходни свернули на разбитый проселок. Пришлось бросить скорость и включить радар — «мазду» заносило на раскисшей глине. И «плимут» впереди еле двигался. Эх, Зотов, Зотов, думал с ожесточением Шемякин. Еще раз встречу — убью! Минули Аграфенино, где на взгорке у редколесья тускло светила окнами единственная жилая изба. По колючей проволоке, огородившей усадьбу, медленно бежал, хорошо видимый издали, зеленый контрольный разряд. Остальные дома деревни стояли словно брошенные муравьиные кучи. Шемякин хорошо знал эту дорогу и эту уцелевшую усадьбу, потому что несколько лет назад энергетики еще ездили здесь на озеро Перхово — на пикники.

Аграфенино осталось позади. Вскоре показалось давно брошенное Ватутино. Сквозь белесый мрак проступило неясное свечение — это блестело, отражая невидимый свет, озеро. У полуразрушенной избы на самом берегу «плимут» затормозил. Из него выбрался человек и скрылся в избе. Шемякин подогнал «мазду» поближе и толкнул своего провожатого:

— Приехали…

— Ага, — потянулся парень в куртке. — Выходим. И маленькая просьба — не надо глупить. Ладно?

Задолбил ты меня своими маленькими просьбами, подумал Шемякин. Какой деликатный пошел наемник!

В избе света оказалось достаточно: в углу висела сильная лампа с аккумулятором. Оконные проемы завешивала армейская накидка. Посреди замусоренной горницы с прогнившим полом, на чурбачке, усаживался и закуривал белобрысый эксперт-эколог. Завидев Шемякина, он приглашающе похлопал по чурбачку:

— Рядышком, рядышком, Альберт Николаевич… У нас разговор долгий.

— Не уверен, — сказал Шемякин, озираясь. — Где девушка?

Белобрысый задрал рукав десантной куртки, посмотрел на часы:

— Думаю, она уже проехала Тверь. Машина у господина Зотова хорошая и водитель классный. Очень жаль, что эта замечательная девушка так быстро исчезла. Мы надеялись с ней потолковать. Однако поздно разгадали маленькую хитрость с балконом. Впрочем, кроме девушки в поселке осталась ваша семья. Ну-с, как дети? Успевают в гимназии?

Шемякин беспомощно молчал. А потом сделал шаг к белобрысому. На этот раз кожаный оказался проворнее. Он тут же перехватил Шемякина и выдернул из кармана разрядник.

— Что там, Гвоздев? — недовольно спросил белобрысый.

— «Свечка» на пятьсот тыков, господин капитан!

— О, Господи… — вздохнул белобрысый. — Знаете, господин Шемякин, почему вы здесь, а не дома? Потому что вы — дилетант. А мы, извините, профессионалы. Я, например, работаю в отделе режима «Космоатома».

— И что же? — вздохнул Шемякин. — Зачем эта провокация?

— Зная вашу щепетильность в вопросах чести, морали… Мы организовали встречу здесь, подальше, так сказать, от соратников.

— Не вижу необходимости… Дело о статье в «Вестнике» закрыто, это сообщил академик Самоходов. Меня переводят на Чукотку. Как говорится, больше никому не должен.

— Вот тут позвольте не согласиться, — усмехнулся белобрысый. — Всю вину вы взяли на себя. Надо полагать, из благородных побуждений. И теперь, с облегчением, что легко отделались, собираетесь на Чукотку. Вы туда обязательно поедете. Но не держите меня за дурака! Я все хочу знать о людях, которые помогали собирать материал, переправлять статью в Москву. Гнилые зубы рвут с корнем. Меня также интересуют ваши отношения с господином Зотовым. Итак, сначала — люди. Люди!

— Какие люди! — раздраженно сказал Шемякин. — Вы уж, господин капитан, и меня за дурака не держите! Академик Самоходов, между прочим, весьма высокого мнения о моих аналитических способностях — можете справиться. Я сам по старым данным рассчитал вероятность аварии на Тверской атомной. И статью написал сам. И попросил ее доставить с оказией. Человек вез конверт, даже не подозревая, что в нем… Не там копаете! Лучше бы занялись изучением моего прогноза. А то ведь в дерьмо сядете вместе со своим отделом режима, если котлы завтра рванут…

— Пусть о котлах заботятся ученые, — небрежно отмахнулся белобрысый. — У меня точно поставленная задача: выйти на здешнее гнездо. Сегодня вы имели случай убедиться, что мы знаем гораздо больше, чем вы предполагаете. Поэтому рекомендую не валять дурака. Хочется, чтобы вы сами, добровольно, назвали сообщников. Вам же будет лучше.

— А то — что? — севшим от гнева голосом спросил Шемякин. — Бить будете?

— Да ну вас! — засмеялся белобрысый. — Была охота…

Слава Богу, в двадцать первом веке живем. Хватает разнообразных средств. Не хотите ли посмотреть?

Он обернулся к горилле Гвоздеву и щелкнул пальцами. И через несколько томительных минут Гвоздев втащил в избу Мясоедова. Шемякин взглянул на приятеля и передернулся от брезгливого ужаса — Мясоедов расслабленно улыбался, словно дебил, и пускал слюни.

— Оп-па! — сказал Мясоедов, безумно оглядываясь. — Уже другая компания… давайте споем? И вопрошал рыбак рыбачку: куда, мол, ездила вчерась… И вопрошал…

— Довольно, — сказал белобрысый. — Проводи, Гвоздев. Хочет петь — пусть поет.

Что ответила рыбачка, осталось невыясненным, потому что горилла Гвоздев вытолкал Мясоедова прочь, и невнятное пение донеслось вскоре с берега озера.

— Это реакция, — объяснил белобрысый. — Скоро будет в норме. Проснется дома, в кроватке, и даже не вспомнит, что он тут наговорил. А он наговорил… Хотите послушать?

И включил уже знакомый Шемякину диктофончик.

— … тогда Шемякин попросил меня, — мертвым голосом сказал с ленты Мясоедов, — попросил меня… смоделировать процесс карстообразования… И тогда я… потому что он друг…

Белобрысый выключил диктофон:

— Поймите, Альберт Николаевич! У нас нет времени трясти персонал… Да и зелья на всех не хватит. Я же хочу уехать отсюда с твердой уверенностью, что все гвозди из сиденья выдернул! Помогите же!

— Свидетельства, собранные таким образом, ничего не стоят, — сказал Шемякин. — Если, например, в суде доказать, что признание получено с помощью психотропов…

— Милый! — хлопнул себя по ляжкам белобрысый. — Не для суда стараюсь! У меня свои задачи. Ну-с, будем без смазки разговаривать?

Шемякин долго молчал, собираясь с духом и припоминая все давнишние уроки эниологии, до сих пор запрещенной науки… Он пожалел сейчас, что редко тренировался в последнее время. И’ все же почувствовал, как медленно-медленно забилось сердце, как похолодели, остывая, руки, а в душе открылась светлая пустота — слепящий мрак. И тогда Шемякин, уже на пределе сознания, сказал таким же замогильным, как у Мясоедова на диктофоне, голосом ритуальное:

— Низменные желания убивают разум. Восходящий не должен оглядываться.

Белобрысый нахмурился и повернулся к Гвоздеву:

— Ну-ка, вкати ему пару кубиков!

— Не много? — заколебался Гвоздев.

— Делай что велят! — нетерпеливо крикнул белобрысый.

— Он же уходит!

Гвоздев повозился в углу, под лампой, достал из небольшого металлического саквояжа шприц и посмотрел на свет:

— Как раз два кубика…

Не видел и не слышал Шемякин, как Гвоздев, прижав шприц к артерии, сопит в ухо. Шемякин начал оседать на пол, но Гвоздев и белобрысый капитан привязали его к двум ржавым металлическим костыликам в трухлявой бревенчатой стене. Ветер, ровный мощный ветер, дул в лицо Шемякину, разгоняя ослепительную тьму.

Через пять минут белобрысый вкрадчиво спросил:

— Как чувствуете себя, господин Шемякин?

— Замечательно, — промычал Шемякин. — Вижу горы… Ледник.

— А кого вы взяли с собой? Ведь одному в горах скучно. Кого взяли?

— Никого…

— А господин Мясоедов? Вы же друзья!

— Никого, — упрямо повторил Шемякин. — В горы надо ходить одному… Восходящий не должен оглядываться.

— Ну-с, хорошо, — пробормотал белобрысый. — А когда вы спуститесь с гор, к кому пойдете в гости? У вас много друзей… К госпоже Сергановой пойдете? Вы любите госпожу Серганову? Я знаю, вы любите госпожу Серганову. Об этом все знают, все-все знают, что вы любите госпожу Серганову! Вот вы спускаетесь с гор, вот идете к госпоже Сергановой…

— Нет, — сказал Шемякин. — Я не спущусь. Я не люблю госпожу Серганову. Я остаюсь в горах. Здесь светло и тихо. Низменные желания убивают разум.

— Од-на-ко! — побарабанил пальцами по коленке белобрысый. — Я о таких фокусах, Гвоздев, только слышал. Сроду не думал, что мне их покажут… И кто? Собственный клиент! Добавь еще кубик. Это становится просто любопытно.

— Может, не надо? — неуверенно спросил Гвоздев. — Он же… так там и останется, в этих дурацких горах. Напрочь съедет…

— Полагаешь, съедет? — задумался белобрысый. — А неплохо было бы! Все решат, что сдвинулся из страха перед увольнением. Автор скандальной статьи — псих! Начальство только спасибо сказало бы…

На улице, зашуршали шины, хлопнула дверца, и через некоторое время в избу вошел второй эксперт, губастый.

— Один поет, — кивнул он на окно. — Еще в воду свалится… А этот? Выложил что-нибудь?

— Черта с два, — развел руками белобрысый. — Не действует на него химия. Редко, но такое бывает. Полюбуйтесь, господин майор, настоящий колдун. Уж не знаю, белый или черный. Профессор Моргентау, помнится, описывал подобный случай…

— Некогда теории разводить, — перебил губастый. — Сколько надо, чтобы он переварил вашу химию?

— Час, не меньше, — сказал из угла Гвоздев.

— Тогда будь другом, отвези домой певца… А мы посовещаемся.

«Эксперты» подождали, пока Гвоздев уедет.

— Вам, господин майор, не хочется плюнуть на всю эту историю? — спросил белобрысый.

— Низменные желания убивают разум, — сказал со стены Шемякин.

— Видали? Ну, что будем делать с этим философом?

— Дело доведем до конца, — сказал губастый. — Но сначала пожрем.

Он достал из карманов сверток с бутербродами и бутылку:

— Гляди, что я нашел у него в тачке! Кагор. Самое, говорят, поповское вино. Вот и причастимся. А потом я покажу, как надо вышибать мозги у слишком умных…

Шемякин медленно возвращался с сияющих ледяных высот в полуразрушенную избу. Болела голова. Понизу тянул сквозняк, и что-то бренчало. Он почувствовал, как затекли связанные руки, открыл глаза и в первые мгновения не мог понять, как очутился здесь, привязанный к бревенчатой стене, кто эти люди, с угрюмым любопытством наблюдающие его возвращение.

— Прочухался, милый? — спросил губастый, и Шемякин сразу все вспомнил: комиссию, остановку на дороге и путь к озеру. — Вижу, прочухался… Вот что, нам некогда разводить с тобой душеспасительные беседы. Ты знаешь, что нужно рассказать. Выкладывай, или я тебя изуродую. Слышишь, ты, любитель молодых баб? А то отделаю — ни одна и не посмотрит…

Он схватил Шемякина за бороду и потряс:

— Изуродую! И тебя на них больше не потянет. Внял?

И двинул Шемякина ногой в пах. Тот на несколько секунд потерял сознание. А когда открыл глаза, «эксперт» врезал ему в солнечное сплетение и, без передышки, по печени. Шемякин обвис на веревках, и понадобилось несколько минут, чтобы он очнулся от обморока. Во рту ощущалась едкая горечь желчи.

— Фашист, — прохрипел Шемякин. — Животное…

— На фашиста я не обижаюсь, — засмеялся губастый. — Фашисты были правильные ребята. Они быстро уделывали такую сволоту, как ты… Ну, будешь говорить?

Вошел Гвоздев и буркнул:

— Отвез… Сначала пел, потом уснул.

— Вот видишь, — сказал губастый Шемякину. — Друг твой заложил тебя и с чистой совестью спит дома, в кроватке, под бочком у бабы. А ты его жалеешь. Все тебя заложили! Все!

— Врешь, — через силу улыбнулся Шемякин. — Вы только до него и добрались. Ах, если б ты знал, как противно копаться в твоих мозгах! Какая-то помойка, уж не обессудь…

Губастый посерел. Оглянулся на Гвоздева, сказал сквозь зубы:

— Тащи монтировку. Живо!

— Послушайте, господин майор… — обеспокоенно начал белобрысый.

— Заткнись, — лениво сказал губастый. — Отвяжи его…

Через минуту Шемякин почувствовал, как приливает кровь к пальцам, больно пульсирует под ногтями. Он прислонился к стене и принялся массировать руки.

— Хорошие интеллигентные руки, — донесся веселый голос истязателя. — Не боишься остаться с изуродованными ручками? Лучше давай говори…

— Нет, — покачал головой Шемякин и сплюнул вязкую слюну. — Я все сказал. А с тобой тем более не о чем беседовать. Ты животное, больное животное… И это не в переносном смысле. Мне кажется, ты подохнешь от лейкемии. И совсем скоро.

— Ты подохнешь чуточку раньше, — тихо сказал «эксперт».

И выстрелил Шемякину в живот.

Вошел Гвоздев с монтировкой.

— Уже не надо, — буркнул «эксперт».

Он присел на чурбачок, отхлебнул из горлышка и утерся рукавом.

Белобрысый закуривал, ломая сигареты. Гвоздев потоптался, бросил монтировку и начал копаться в чемоданчике, стараясь не смотреть на стонущего Шемякина.

А тот прикрыл глаза и сосредоточился из последних сил, прогоняя боль и усмиряя сознание. Он снова увидел, как вдали встали горы. Ближе, ближе… Вот и холодом потянуло с ледника. Проглянуло солнце и разорвало клочья тумана в ущелье.

Губастый долго смотрел на тихо светлеющее лицо Шемякина, а потом поспешно вышел. Через минуту он вернулся с канистрой, в которой плескался петроль. Белобрысый оглянулся:

— Вы… что задумали, господин майор?

— А то не видишь, — сказал губастый, поливая из канистры углы избы. — Собирайте манатки и вон отсюда!

— Одумайтесь, господин майор! — сказал Гвоздев. — Мы так не договаривались.

— Заткнись, — сказал «эксперт». — Баба. Вернемся, подам рапорт! Если такой щепетильный — вали в детсад, нянечкой…

Гвоздев подхватил саквояж, содрал плащ-накидку и выбежал на улицу.

— Между прочим, — дрожащим голосом сказал белобрысый, — мы нашли у него визитку Зотова… Это новый начальник в марсианском кабэ. Наверное, они как-то связаны, если Зотов увез девку.

— Вот пусть Зотов и занимается марсианскими делами, — усмехнулся губастый. — И не лезет в наши!

Белобрысый взял лампу и побрел на крыльцо. Вскоре вышел губастый, сунул коллеге канистру. Вытер руки тряпкой, поджег ее и бросил, не оглядываясь, в сенцы… Потом влез в «мазду» Шемякина, снял с тормоза. Машина тихо покатила к обрыву, губастый на ходу выпрыгнул, проследил, как «мазда» сорвалась в черную воду.

Они немного постояли перед избой — из окон потянуло дымом, мелькнули полосы огня. Старое дерево, мокрое и трухлявое, загоралось неохотно.

— Как думаешь, — вдруг пробормотал губастый, — насчет лейкемии… он действительно знал, колдун проклятый?

— Вполне возможно, — сказал белобрысый с плохо скрытым злорадством. — Приедете домой, господин майор, обязательно сходите на обследование. Может, еще не поздно.

— Как же он меня расстроил! — обиженно сказал губастый. — Ну, не подлец, а?

Серый «плимут» и спортивный «фиат», в котором ехал «эксперт», уже добрались к Аграфенину, когда позади в мороси встало широкое, отраженное низким небом зарево. Остановились. В «плимуте» молчали. В «фиате» пели:

— И вопрошал рыбак рыбачку, куда, мол, ездила вчерась!

— Уйду, — нарушил молчание Гвоздев. — Не по мне такая работенка… Хоть раньше, в гориллах, всяко было, всего насмотрелся. Уйду, Виктор Аркадьевич… В палачи не нанимался. А потом, боюсь, пристрелю как-нибудь майора, не стану дожидаться, пока он загнется от лейкемии. У нас на медицинском…

— Я вас раньше пристрелю! — взвизгнул неожиданно динамик над головой Гвоздева. — Перестаньте трепаться, паскуды, перестаньте!

СПЕЦПОДРАЗДЕЛЕНИЕ

Кухарчук уже привык к новой форме, пообмял ее и не косился больше с тайным ликованием, как в первые дни, на свои новенькие серебряные звездочки. Особенно нравились ему офицерские сапоги со шнуровкой — мягкие и легкие, совсем не то, что желтые американские «крокодилы» для рядового и унтер-офицерского состава. У него, как он чувствовал, даже походка изменилась. Будто гирю от задницы отвязали.

На дивизионной стоянке Кухарчук осторожно припарковал красный спортивный «фиат» — с премии купил, спасибо генералу. Не хотелось выбираться из уютной и теплой машины в промозглую слякоть. И сапоги было жалко. Но что делать, пришлось прыгать через колдобины на дороге, полные грязной ледяной воды. Декабрь перевалил на вторую половину, а зима и не думала вставать. Во дворе дивизиона было чисто и относительно сухо, лишь кое-где на плацу тускло светили мелкие лужицы. Кухарчук ополоснул ранты сапог, обстучал их на крыльце.

Небрежно козырнул дневальному, вдыхая привычный запах сырой кожи амуниции и оружейного масла. В коридоре на первом этаже толкались патрули. Среди них Кухарчук заметил своих бывших подчиненных — Жамкина и Чекалина, которые стояли, неприкаянные, под стендом с фотографиями погибших патрулей и не знали, видно, чем заняться.

— О-о, який гарний! — обрадовался Жамкин и принялся лупить бывшего начальника по спине.

Чекалин смущенно улыбнулся, тряся руку Кухарчука. Жамкин чуть отступил и залюбовался:

— Ну, блин! Прямо генерал. В гости или как? Ты же вроде на каких-то курсах?

— Отозвали, — сказал Кухарчук. — Две последние недели по ускоренной программе занимались. А потом — марш-марш. Что у вас слышно? Как служба?

А хрен ее знает, — вздохнул, посерьезнев, Жамкин и оглянулся на дневального. — Ничего не понимаем. Сначала снарядами задолбили. Потом эту… Диспансеризацию чертову на всю катушку закрутили. А после дали неделю отгулов. Я ка-ак пошел по бабам!

— Погоди, — перебил напарника Чекалин. — Голодной куме — одно на уме… Ага, дали неделю отдохнуть, а сегодня полковник приказал явиться. Кроме нас, вызвали еще десятка два ребят — вон дожидаются. Тоже на девять часов. Не знаешь, Евгений, зачем собирают?

— Догадываюсь, — сказал Кухарчук. — Но это, братцы, пока служебная тайна.

— Ладно залупаться! — обиделся Жамкин. — Нацепил звезды…

— Тайна так тайна, — сказал Чекалин. — Не об ней речь. Ты, Евгений, теперь в офицерах… Выручи, замолви слово! Тут, знаешь, какое дело…

Перебивая друг друга, напарники поведали Кухарчуку горькую повесть. Когда его послали на офицерские курсы, Чекалину и Жамкину, бедолагам, назначили нового старшого, тоже унтера, настолько тупого и злобного, что даже эти деревенские увальни чувствовали себя перед ним кладезями ума и разнообразных добродетелей. Кухарчука они вспоминали как любимого отца, внезапно ушедшего из семьи, и горько смеялись над страхами, с которыми когда-то отправлялись с ним в первый наряд.

— Женя, спаси! — взмолился Жамкин. — Сил больше нет с этим придурком. Он нас скоро вусмерть уделает.

— Потерпите, братцы, — сказал Кухарчук. — Чем смогу — помогу. Однако, думаю, сегодня и так все решится.

И он побежал на второй этаж, а вослед ему с надеждой смотрели патрули.

— Может, в Зимбабву пошлют, как из шестого дивизиона? — прошептал Жамкин. — Я бы с удовольствием… Негритянки, говорят, о-го.

— Тьфу на тебя, — сказал Чекалин.

Между тем командир восьмого дивизиона представлял Кухарчука квадратному, похожему на бегемота молодому майору в черной парадной пилотке:

— Вот, Леонид Вадимович, один из наших лучших патрулей! Блестяще окончил ускоренные курсы. Рекомендуем его вашим заместителем. Кстати, генерал… гм… поддерживает нашу рекомендацию. А вы, Кухарчук, поступаете в подчинение майору Гусеву. Прошу любить и, так сказать, не жаловаться.

Заплывшие глаза на сонной ряшке майора обежали Кухарчука. Гусев Леонид Вадимович, скорей всего, остался не очень доволен пижонским, прямо-таки петушиным видом подпоручика: набриолиненная голова с пробритым пробором, пушистые усы вразлет, сапоги сияют, подворотничок высовывается из-за воротника зеленого зимнего френча ровно на три уставных миллиметра, погоны влитые, а звездочки на них посажены не иначе как под циркуль. На лице майора промелькнула снисходительная усмешка. Он протянул руку, Кухарчук сделал шаг вперед и с полупоклоном протянул свою. Бегемот молниеносно выбросил кулак, целясь подпоручику в солнечное сплетение. Но уроки Жамкина даром не прошли. Кухарчук почти без усилий поймал руку майора в непопулярный захватик, в капкан тигра. Бегемот охнул и чуть присел.

— Виноват, — щелкнул каблуками Кухарчук. — Привычка такая, знаете ли… Рефлекс.

— Однако! — потряс кистью майор и даже вроде огорчился. — Ты хоть знаешь, подпоручик, кого поймал?

— Леонид Вадимович, — посмеиваясь, объяснил Кухарчуку полковник, — чемпион России по боевому пятиборью. Ну-c. господа, надеюсь, этот маленький инцидент не обострит ваши служебные отношения. Прошу садиться.

— Обязательно покажешь! — погрозил майор Кухарчуку толстым пальцем. — Это что-то новенькое…

— Осмелюсь доложить, — улыбнулся, усаживаясь, Кухарчук. — Мой бывший подчиненный Жамкин утверждает, что это как раз старый прием.

— Жамкин? — наморщил лоб майор. — Где-то я видел эту фамилию…

— Естественно, — сказал полковник. — Мы вчера списки смотрели… Полагаю, Леонид Вадимович, можно приглашать людей?

Он связался с дневальным. И через несколько секунд Чекалин, шагнув через порог, спросил севшим голосом:

— Разрешите явиться, господин полковник?

— Являйтесь, орлы, являйтесь! — отечески засмеялся полковник. — Никак, Чекалин, не отучишься… Вот, Леонид Вадимович, мои лучшие ребята. Чекалин — стреляет как Бог. А это — тот самый Жамкин. Несколько легкомыслен. Но, насколько мне известно, с полной выкладкой пробегает стометровку за тринадцать секунд. А это Пешнев. Расписывается из автомата и батоном работает, словно китайский фокусник. Рассаживайтесь, ребята, чувствуйте себя свободно.

Пока патрули садились, полковник представил их Гусеву и для каждого нашел доброе слово. Майор усмехнулся:

— Вы их, Денис Вячеславович, будто женихов, нахваливаете… А я не невеста. Посмотрим, каковы они в деле. Тем более, что больше придется работать не батоном, а головой.

Полковник переставил на столе какие-то безделушки и сказал:

— Майор Гусев назначен к нам командиром спецподразделения. Мы отобрали лучших людей. Со временем подразделение станет большой самостоятельной частью. А пока… Майор Гусев объяснит ваши цели и задачи. Прошу, Леонид Вадимович.

Гусев неспешно пошел по кабинету, заложив руки за спину. Полковник поежился — очень уж майор напоминал своего папеньку, Диму Бешеного. Тот так же, прогуливаясь по кабинету, раздавал втыки и цеу. Майор остановился у подоконника, исподлобья поглядывая на патрулей:

— Цель у нас будет одна — давить любую сволоту, которая покушается на устои государства. Вот раньше вы выходили на маршрут, чтобы охранять общественный порядок, покой граждан. Теперь будем охранять безопасность государства. Чувствуете разницу? Поддатые хулиганы, камикадзе с пластиком, бомбилы и рэки — забудьте о них. Наша задача — выявлять и обезвреживать любыми, подчеркиваю, любыми способами нелегальные сообщества, которые пытаются изменить и даже уничтожить существующие государственные структуры. А такие у нас имеются…

Кухарчук нашелвзглядом Чекалина и осторожно подмигнул ему. Тот вытер вспотевший от напряжения мысли лоб.

— Наши части решено назвать ПОГУ, — продолжал майор Гусев. — Подразделения охраны государственных устоев. Не сразу, замечу, не сразу эта идея прижилась. Попервости она встретила визг. А ее авторов поставили раком на парламентской комиссии по соблюдению законности. Распустили сопли демократы! Либеральная шелупонь испугалась нового гестапо…

Да уж, подумал полковник, вспоминая, как в конце сентября Бешеного чуть не вышвырнули со службы. Все ему в строку пошло: и бонапартизм, и попытки уйти из-под контроля управления по борьбе с терроризмом, и неудачное расследование покушения на председателя Европарламента. Но руководство Трудовой партии прикрыло Бешеного, и даже президент не смог ничего с ним поделать. Мало того, партизанская идея Димы получила одобрение на осенней сессии Госдумы. Решили попробовать, в порядке эксперимента, создать спецподразделения в Москве, Петрограде и некоторых крупных региональных центрах. Вот как случилось, что сопляк, заработавший на погон белого орла с помощью спортивного помоста и родства с генералом, ходит по кабинету командира дивизиона и разглагольствует.

— Да, напустили в штаны либералы… Чует, значит, кошка, чье мясо съела! Спрашивается, отчего порядочный человек, законопослушный гражданин, должен бояться тайной полиции, которая занимается только политическими диверсиями? Ну ладно, хрен с ними… Отныне, независимо от звания и выслуги, вы все будете получать унтер-офицерское жалованье. Ну, и льготы к нему. В ближайшие дни перетащите манатки из казармы в квартиры. Городская дума пошла навстречу в жилищном вопросе… Каждому из вас будет выдана ссуда на гражданское шмотье. Что покупать — посоветую дополнительно. Вы должны учиться. В первую очередь — не выделяться из толпы, не светить мордой. Ясно? Если есть старые профессии… Токарь, пекарь там или водопроводчик — вспоминайте. Придется работать по легенде, обговорим систему связи. Вот такие дела.

Патрули застыли. Жамкин разглядывал свои руки. Должно быть, вспоминал рукавицы-верхонки…

— Если есть сомнения, — повысил голос майор, — если кто не хочет или не может… Насильно не заставляем. Возвращайся в патруль — никто не упрекнет. Но уж если взялся за гуж! Никаких стонов… Потребует дело, чтобы ты сутки лежал мордой в грязи, — лежи. Но дело сделай! Слабаков не надо. А с предателями и болтунами разговор короткий. Предатель будет до самой смерти украшать Таймыр, а болтун — охранять его в конвойных войсках. Тоже до самой смерти. Есть желающие дать задний ход? Молодцы. Тогда у меня все.

Гусев сел на место и спросил полковника:

— Может, напутственное слово скажете, Денис Вячеславович?

— Скажу, — вздохнул тот. — Жалко расставаться, ребята, честное слово! На моих глазах выросли. Пришли щенками, а теперь — вон какие гвардейцы… Отныне будем встречаться только на конспиративных совещаниях. Одно хочу сказать. Любите Отечество, все остальное приложится! Помните, что Родину-матушку защищаете. Традиции у подразделения хорошие. Оно ведь не вчера создавалось, если честно, и не сегодня. Было и Третье отделение, и ГПУ. Может, кто-то плоховато знает историю, так я скажу: едва на жандармерию, на политическую полицию начинало плевать правительство, едва разные крикуны требовали гласного контроля над операциями охранки… Государство тут же начинало разваливаться. Значит, чем крепче тайная полиция, тем крепче государство.

Лучшие умы когда-то сотрудничали с охранкой — писатели, актеры, ученые. Привлекайте этих людей, опирайтесь в своей деятельности на народ. Я не устану повторять — больше контактов с домовыми комитетами. Народ все видит. Вам, ребята, выпала великая честь — восстановить былую славу державной охраны! Вы — первые ласточки в обновленной России. За вами пойдут другие. Так служите же с честью, чтобы мне, вашему командиру, не было стыдно!

У полковника в голосе слабина прорезалась, руки на столе дрогнули. Какой артист пропадает, подумал Кухарчук, с подобающей случаю торжественностью на лице внимая командиру дивизиона. Нет, вовсе не дураки создавали когда-то в милиции политорганы, подумал Гусев. Денис Вячеславович, судя по рассказам папашки, был хорошим замполитом — вон как вдохновенно спел арию Отца-Командира!

Совещание у полковника закончилось. И после еще одной напутственной беседы Кухарчук с Гусевым занялись устройством на новом месте. В дивизионе им отвели несколько комнат на втором этаже. Монтажники устанавливали здесь электронную картотеку, мощную радиостанцию, пульт прослушивания телефонной сети, видеомониторы, средства записи. Кухарчук то и дело совался к монтажникам с расспросами, цокал языком от восхищения, разглядывая ящики с наклейками лучших японских и германских фирм.

Потом они долго сидели над расписанием занятий, причем Кухарчук настоял, горячась, на включении в программу практикумов по психологии и актерскому мастерству. Вот тогда Гусев и сказал, усмехаясь:

— Теперь вижу, что полковник не соврал, когда нахваливал. Хорошо, что ты неравнодушен. Особенно к технике. Между нами, очень не люблю валандаться со всякой электронной хреновиной. И с психологией — тоже. Догнать, поймать голубчика, врезать по морде, чтобы уши отвалились, — это мое! И если бы не отец… Ты ведь знаешь, кто он?

— Так точно, господин майор!

— А-а, брось… Тет на тет — давай по-простому. Леня, Женя — и все дела. Мы же почти ровесники. Да… Я на тебя посмотрел и подумал: на кой мне вся эта головная боль? — Гусев обвел руками ящики с оборудованием. — Давай так договоримся… Ты разворачивайся, Евгений, разворачивайся во всю силу. Сделай мне часть! И тогда я получу второго орла. А ты — очередную звезду. Вернее, внеочередную. Честолюбия у тебя хватит, чтобы нормально пахать. Верно? Часть сделай! Деньги, техника, люди — все будет, только скажи. Игра идет по-крупному. Действуй сам, лишь держи меня в курсе. Ну, чтобы я перед папашкой своим не выглядел полным идиотом. Договорились?

— Договорились, — улыбнулся Кухарчук. — Ты правильно решил, Леня. Честолюбия у меня хватит… На двоих. Спасибо за доверие. Не пожалеешь!

— Гони посуду, — подмигнул Гусев, раскрывая кейс.

— Ого, армянский! — приятно удивился Кухарчук. — Забыл и вкус…

— Будем дружить — не раз вспомнишь! — сказал Гусев.

— Ну, поехали… Ах, хорош! Ладно, дерзай. Проследи, чтобы стол мне поставили подальше от окна — не люблю сквозняков.

И майор Гусев, помяв руку заместителю, исчез. Любопытно, подумал Кухарчук, разглядывая на захламленном столе бутылку с черной этикеткой. Любопытно начинается жизнь… Папенькин сынок работать не будет, это можно уже принять как факт. На себя придется надеяться. Может, все к лучшему. Кухарчук даже поежился, представив, какие перспективы открываются на такой самостоятельной работе, да еще с таким командиром. Эх, видела бы сейчас меня мама… Впрочем, она, полтавская учительница, с самого начала не одобряла выбор сына, который бросил политехнический, записался в спецназ, мотался по всей стране, разгонял сборища националистов… Теперь у него в руках карьера и серьезное дело. Кухарчук в волнении покусал кончики усов. И услышал за спиной:

— Наконец-то, дорогой Евгений Александрович…

Он обернулся. Какой-то штатский с бабьим простоватым лицом стряхивал у порога дождевые капли с синего макинтоша и просторной черной шляпы.

— Уж не чаял свидеться, — продолжал штатский добродушно, подходя к столу. — Здравствуйте… Сначала вас на курсы послали. Ну, поехал я на курсы, а у вас — полевые учения. Коньячок-то почем брали?

— Презент, — пробурчал Кухарчук, пряча бутылку в стол.

— Если по делу — выкладывайте.

— Где бы нам вдумчиво почирикать?

— Вдумчиво почирикать? — переспросил Кухарчук. — Это мой кабинет. Устроит? Правда, не убрано…

В небольшом кабинете, из которого можно было пройти в картотеку и на пульт прослушивания, валялись коробки и упаковка из-под мебели и оборудования.

— Не мешает… основательно устраиваетесь, — поозирался штатский и сел на мягкий стул, затянутый в полиэтилен.

— «Сириус» ставите? Завидую. У нас машинка — на троих.

Да, кстати, позвольте представиться: майор Шмаков из следственного управления СГБ.

Кухарчук подтянулся:

— Весь внимание, господин майор!

— Видите ли, я до сих пор занимаюсь этим гиблым делом — покушением на председателя Европарламента. С вами, Евгений Александрович, мы не познакомились раньше только потому, что делом поначалу занималась целая бригада и многие наряды, в том числе и ваш, опрашивали мои коллеги.

— А я слышал, что дело закрыто! — удивился Кухарчук.

— Выходит, господин майор, висяк висит?

— Висяк, — согласился майор и потрогал носком ботинка загремевшую коробку. — Чем дальше занимаюсь делом, тем больше всплывает деталей. Ну, появляются дополнительные вопросы… на какие-то, думаю, вы можете ответить.

Кухарчук насторожился и присел на краешек стола, осторожно подтягивая стрелки на бриджах.

— Не помните такую фамилию — Перевозчиков? Сразу хочу предупредить, Евгений Александрович, это не допрос. На допросы я к себе вызываю. Итак, Перевозчиков…

— Откровенно говоря, — начал Кухарчук, — фамилию где-то слышал. Не могли бы вы, господин майор, подсказать, в связи с чем…

— Могу, — улыбнулся Шмаков. — Перевозчиков был ходоком в наркобизнесе. Его в свое время перекрасило управление по борьбе с наркотиками. Но использовать не успело — застрелили.

— Теперь вспомнил, — сказал Кухарчук. — О Перевозчикове мне рассказывал хороший знакомый, который как раз вел дело об убийстве. Оно произошло на нашей территории… В связи с этим всплыл один контакт Перевозчикова. Так, ничего существенного. Но контакт я потом использовал втемную.

— Я знаю об этом, — покивал майор благодушно. — Контакт, замечу, вы использовали просто замечательно. Остроумно, я бы сказал. Так вот, не помните ли вы содержание беседы с контактом Перевозчикова? В общих чертах? Ну, например, не говорили ли вы о работе, о стажировке в Америке?

— Говорил, — досадливо покраснел Кухарчук. — Полагал, что таким образом больше расположу к себе…

— Опишите его, — попросил Шмаков.

— Высокий, лысый… Причем характерная такая лысина, острая, как дыня. Очень широкие плечи, длинные руки. Да, еще заметные уши — оттопыренные, с большими мочками. Вроде все.

— Прекрасный портрет, — похвалил майор. — У вас замечательная память. А фамилию не помните?

— Нет. Но можно поднять мой рапорт.

— Спасибо, — поднялся майор. — Вопросов больше нет. Хочу поздравить с быстрым продвижением по службе. Успехов вам, Евгений Александрович, на новом поприще.

— И все? — удивился Кухарчук. — Извините, господин майор, но вашей работенке не позавидуешь. Из-за какого-то лысого обормота… Можно было по телефону все решить.

— Можно, — согласился майор. — Но… неинтересно. А работенка нормальная, не скучная работенка. Бывает, из-за одного обормота она и стоит на месте. А нашел… лысого да рукастого… да ушастого… Дело и завертелось.

Он протянул Кухарчуку мягкую теплую руку, надел шляпу и ушел. Кухарчук походил по кабинету, пиная рассеянно коробки, потом сунулся в комнату связи, где восседал самый первый дежурный по новому подразделению, сухопарый и жилистый Пешнев:

— Спросит начальство… Звони домой либо в машину. А теперь соедини с казармой.

Чекалина нашли быстро.

— Чем занимаешься? Манатки пакуешь? Не спеши пока… Помнишь, откуда мы первый раз в маршрут пошли? Правильно, от «Литгазеты». Через два часа жду вас там с Жамкиным. Взять оружие, уоки-токи. Да, обязательно оденьтесь в гражданку! Ну, я не знаю… На картошку в чем ездите? Вот так и одевайтесь.

Он постоял, сжимая в руке замолчавшую трубку, потом подмигнул Пешневу:

— Ничего не слышал, ничего не видел! Желаю успехов в боевой и политической подготовке. Зубри, брат, названия партий.

— Спасибо, господин подпоручик! — вздохнул Пешнев.

А приятно все-таки звучит — господин подпоручик, подумал Кухарчук, трогая свой «фиат». Ну, Шмаков, погоди… Не надо темнить, майор! Темнить мы и сами умеем. Дался тебе председатель Европарламента… И ходок этот, Перевозчиков, нужен, как зайцу стоп-сигнал. Кухарчуку точно было известно, что дело о покушении закрыто.

Жил он теперь неподалеку от дивизиона, на Новой Божедомке, в небольшой квартире, которую не так давно занимал сбежавший замначопер Стовба. Пешком — пять минут, не больше. Просто еще не накатался на собственной машине. И потом, раз петроль за счет конторы…

Дома он откушал стоя, разглядывая в окно гнусную морось. Разогрел котлеты в фольге, закусил кефиром с витаминным наполнителем. Позвонил Пешневу. Майор Гусев не объявлялся, а полковник не спрашивал. Очень хорошо. Леди с дилижанса — пони легче. Потом Кухарчук перетряс свои достаточно скромные манатки, вдумчиво переоделся. Натянул потертые армейские брюки с накладными карманами, такие брюки были модны у безработных и богемы. Носочки шерстяные, мамой связанные, надел. А потом — туристские ботинки с подковками на рантах и ребристой подошвой. Застегнул влагонепроницаемую куртку, подбитую овчиной, совсем хорошо стало. Завершила маскарад серая кепка-шестиклинка. Посмотрел в зеркало — остался почти доволен собой. Одно огорчило — усы торчали из-под кепки, словно веники. Взял ножницы и со вздохом подкорнал красу и гордость. Теперь он казался обычным московским мужичком. Хоть слесарь, хоть горилла в подпольном бардаке… Искусство требует жертв. Можно — усами. Подумал и нацепил под мышку полукобуру с «береттой» — незаметная, надежная машинка, давич пристрелянная. Вдруг пригодится.

На улице по-прежнему шел дождь пополам со снегом, ветер метался и сек лицо ледяными хлыстиками. Как ни хотелось ему покатить в новой машине, но сдержался. Не к девушке собирался. Проверил противоугонное устройство, похлопал «фиат» по алому боку и отправился на Самотеку. Вязкая влага всхлипывала под башмаками, оседала на штанах. Пока добрался — забрызгался, словно дворняга. Ничего, подумал, надо и к этому привыкать.

По Самотеке текли машины. Еле перебрался под путепроводом через дорогу. На Цветном бульваре было относительно пусто, лишь роились у мокрых скамеек спекули — для этих у природы нет плохой погоды. Наконец вышел он к «Литгазете». И сразу увидел Жамкина с Чекалиным. Торчали они, как на посту, у стеклянных дверей подъезда, терпеливо снося заряды дождя.

Одеты они были замечательно — хоть сейчас в овощехранилище. Стеганые куртки с задранными воротниками, толстые тренировочные штаны, в сапоги заправленные, и вязаные лыжные шапочки. У Чекалина синяя в белую полоску, а у Жамкина коричневая с козырьком. Кухарчук подошел враскачку, пробубнил из-под кепки:

— Ну, ханыги, на троих сообразим?

— Пошел отсюда, — процедил Жамкин. — А то за ханыг можешь по рогам получить…

А Чекалин уже и руки из карманов вынул. Кухарчук засмеялся и поднял кепку:

— На первый-второй рассчитайсь! По сотняге штрафу — начальство не признали, чекисты хреновы… Двинули. Задание объясню по пути.

По грязным безлюдным переулкам они вышли к приметному трехэтажному дому, в котором жил лысый и ушастый контакт убитого ходока. Как же его фамилия, подумал Кухарчук. Что-то связанное со вкусовыми ощущениями. Терпкий? Нет. Горький? Ха-ха… Кислый? Стоп! Конечно же, Кисляев. Кисляев! А вот и дверь на втором этаже, и со двора к ней идет лестница под шатериком из черных, изъеденных временем досок.

Кухарчук давал последние наставления Жамкину:

— Прошел переулок — затаись в подворотне, покури. Назад иди. Каждый раз — по новой стороне, ближе к домам прижимайся. Кто приставать начнет — притворись пьяным. Мол, дружка ищешь… Например, Жору Шмакова. Чем не фамилия? Так… А ты, Чекалин, сиди вон в том флигельке. Поглядывай на дверь. Только когда пойдешь — сыграй на публику. Вдруг кто-то наблюдает… Изобрази натуральную причину своего интереса к флигельку. Понял? Захотите меня вызвать, снимите шапочку и воду с нее стряхните. Я увижу. Все. По местам.

Чекалин начал на ходу расстегиваться, направляясь к руинам флигеля в углу двора. Кухарчук одобрительно усмехнулся — хорошую причину нашел Чекалин. Тот перебрался через горы мусора, пропал в черном провале. Жамкин натянул поглубже шапочку и побрел по переулку. А Кухарчук, упрятав лицо в воротник, двинул через двор, через огромную лужу, полную разбухшего мусора. Из лужи там и сям торчали обломки кирпичей и осевшие в грязь доски. По этим вехам и заскакал Кухарчук к облезлому двухэтажному дому, подъезд которого смотрел на лестницу господина Кисляева. В подъезде было так же грязно, как и во дворе, холодно и воняло псиной. Старая слепая собака глухо заворчала под лестницей, едва со страшным скрипом открылась разбитая дверь.

Кухарчук огляделся. Окошко рядом с дверью было заделано фанерой и кусками картона. Единственная стеклянная шибка с потеками грязи находилась высоко, и, чтобы смотреть сквозь нее, надо было вытягивать шею. Зато Кухарчук хорошо видел весь двор и лестницу к двери Кисляева. Он решил ждать, пока уйдет тусклый дневной свет. Чего ждать — и сам еще не знал. Вполне возможно, что Кисляев на работе. Или у какой-нибудь марусечки, в крутом загуле. Хорошо ему небось, тепло и не дует из окна… Он может сегодня и не заявиться домой. Но особое чутье подсказывало Кухарчуку: независимо от того, придет Кисляев или не придет, что-то вскоре должно случиться. Не зря Шмаков приезжал в дивизион. По сути, весь его визит сводился к выяснению личности Кисляева. Что-то случится… Чутье Кухарчука редко обманывало. Если Шмаков заинтересовался… СГБ не откладывает на завтра того, кого можно уделать сегодня.

Короткий день быстро сходит на нет, а дверь Кисляева с красной надписью о стрельбе без предупреждения оставалась неподвижной. С чавканьем и шумом двор пересекло несколько человек — озябшие, ссутулившиеся обитатели трущоб. Никто из них не походил на длинного широкоплечего Кисляева. И Жамкин с Чекалиным не давали о себе знать. Собака выползла из-под лестницы и боязливо обнюхала ботинки Кухарчука. Из бельм сочился гной, и Кухарчук, брезгливо поежившись, хотел пнуть собаку, но передумал — еще взвоет…

Пока он с тихими проклятьями отодвигался от собаки, на втором этаже скрипнула дверь. Спустился мужик с помойным ведром — в резиновых сапогах, брезентовых штанах и несвежей майке, скрученной на пузе. На плечах мужика бугрились корявые мышцы, расписанные красной тушью. Такие наколки были писком моды в северных лагерях лет пять назад. Лицо его показалось смутно знакомым. Ничего удивительного — ведь Кухарчук в этом районе по маршруту ходил, вполне могли встречаться. Мужик с ведром покосился на Кухарчука, толкнул дверь и бестрепетно побрел под колючим дождем в дальний угол двора, к флигелю, где прятался Чекалин. Вывернул помои, посмотрел в низкое серое небо и почесался. Когда вернулся в подъезд, от мокрой спины поднимался парок.

— Ты кого выглядываешь, господин хороший?

— Девушку поджидаю, — бросил Кухарчук.

— Симку, что ли? — не отставал мужик. — Если Симку — напрасно ждешь. Дохлый номер. Трипперок она схватила.

— Ай-яй-яй! — огорчился Кухарчук.

— Ага, схватила… Ну а после пошла с каким-то корейцем. А он в легавку стукнул. Теперь Симке три месяца сидеть. За распространение. Ты что ж, давно у нее не был?

— Давно, — ухмыльнулся Кухарчук. — Отъезжал я, папаша…

— Коряги драл?

— И это было… В основном мерзляк затаривал.

— Так-так… По-рыжему ходил?

— Нет, по-черному.

— Жаль, — усмехнулся мужик. — Если бы по-рыжему…

Кухарчук обрадовался возможности попрактиковаться на фене. Поработать, так сказать. Коряги драть — лес валить.

Мерзляк затаривать — разрабатывать вечную мерзлоту. Ходить по-рыжему — мыть золото. Ходить по-черному — добывать уголь. И мужик явно искал продолжения разговора. Но тут Кухарчук увидел, как из развалин флигеля вышел Чекалин и встряхнул шапочку.

— Ладно, папаша, привет Симке! — заторопился Кухарчук.

— Обязательно, — сказал мужик, поднимаясь по лестнице. — Как объявится вблизях хоть одна Симка, так и передам. А в нашем доме никакой Симки, кроме моей кошки, сроду не жило!

Дверь наверху захлопнулась с торжествующим хряском. Раздосадованный, что так просто попался, Кухарчук запрыгал по кирпичам. На улице, кажется, стало еще холоднее. С тихим шорохом в грязную воду сыпалась с неба мелкая ледяная крупа. Чекалин надел шапочку и побрел, не оглядываясь, в переулок, за угол дома. Здесь у заколоченного парадного его и нашел Кухарчук. Чекалин возбужденно зашипел:

— Женя, полный атас! Я сейчас Стовбу видел.

Кухарчук почувствовал, как екнуло сердце. Что-то вроде этого он и ожидал…

— Стою, значит, секу на крыльцо! — продолжал Чекалин.

— Слышу, в соседней комнате грязь зачавкала. Я к дырочке! А там — Стовба. С бородой, еле его узнал. Тоже на крыльцо зырит. Потом собрался он на мою сторону идти. Я отвернулся, качаюсь, как бы вроде штаны застегиваю. Стовба меня увидел и ушел! На Трубу подался, я последил.

— Вперед! — выдохнул Кухарчук. — Свяжись с Жамкиным, пусть на твое место заступает… Мы теперь отсюда с пустыми руками не уйдем!

И они побежали вниз по переулку к Трубной улице. На углу Чекалин прихватил Кухарчука за плечо и кивнул:

— Вон, смотри!

По Трубной, в сторону Дома народов, неспешно брел высокий человек в кирзачах, стеганке, вислых лыжных штанах и каком-то бесформенном картузе. Он поминутно оглядывался, Кухарчуку с Чекалиным стоило большого труда не попасться ему на глаза на пустынной улице. У Дома народов повезло. Высыпала толпа с какой-то конференции, удалось подобраться к объекту слежки поближе. И Кухарчук убедился, что Чекалин не ошибся. Это действительно был Стовба. Черная борода закрывала половину лица, стеганка с чужого плеча оказалась коротка, из рукавов торчали красные от холода мослы.

Стовба, видимо, не торопился уходить. Он разглядывал витрины с огромными фотографиями, рекламирующими круиз по старой Волге. Совсем недавно закончился демонтаж гидроэлектростанций, река едва успела вернуться в древнее русло, а хваткие люди уже организовали специальное бюро путешествий. Кухарчук понимал, что. Стовба не фотографиями интересуется, а проверяется элементарным способом, и поэтому на глаза не лез. Они с Чекалиным прошмыгнули в подъезд конференц-зала. Тут было тепло и тихо. И обзор прекрасный…

Толпа схлынула. Стовба посмотрел на часы, поозирался и побрел снова на Трубную.

— Возвращается! — сказал Кухарчук. — Передай Жамкину, пусть уходит…

Стовба теперь шел быстрее и почти не оглядываясь. В развалинах флигеля не задержался и вскоре уже поднимался по лестнице под шатериком к двери Кисляева. Кухарчук и Чекалин забрались в руины. Сквозь щели в полуобвалившейся кладке Кухарчук видел, как Стовба потоптался на крыльце, сунул руку в карман и носком сапога постучал в дверь. Подождал, независимо озираясь, достал трубочку, прикурил. Метров за двадцать Кухарчук унюхал характерный аромат болгарского табака. Он подумал, что от вредных привычек надо отказываться, если уж переходишь на нелегальное положение. По крайности Стовбе стоило бы обзавестись сигаретами… Бывший капитан еще раз постучал, на этот раз подольше. Прислушался. А потом пригнулся, рассматривая дверь. Замки изучает, понял Кухарчук. Так… А почему это, интересно, именно сегодня заявился сюда капитан Стовба? Скорей всего, по той же причине, что и ты, ответил себе Кухарчук. Стовба и… Шмаков? Такая комбинация сначала показалась Кухарчуку просто нелепой. Но чем дольше он над ней думал, тем меньше нелепостей видел. А если окажется, что Стовба и Шмаков вместе служили в армии… Или были на одних курсах переподготовки! Словом, какая-то связь между вопросами Шмакова и появлением Стовбы у двери Кисляева, несомненно, существует.

— Что будем делать? — прошептал рядом Чекалин.

— Ждать, — вздохнул Кухарчук. — Самое интересное впереди.

Стовба между тем спустился по лестнице, тихо насвистывая, и пошел переулком на Сретенку, по-прежнему пряча руки в карманах. Кухарчук ощутил особый охотничий азарт. Не так уж не правы бомбилы и жулики, называя сыскарей легавыми… Они пошли за Стовбой, хоронясь в подворотнях и за мертвыми деревьями. Наткнулись на Жамкина и вернули его в руины флигеля. Вышли на Сретенку, уже зажигавшую веселые огни кабаков. Стовба шел, опустив голову, вбив кулаки в карманы стеганки — типичный безработный или алкаш. Таких даже патрули редко тормозят — безобидные опустившиеся люди…

Пересекли Садовое кольцо, вышли на Первую Мещанскую. Здесь народу тоже было достаточно, даже в эту мерзкую погоду, и они без труда вели Стовбу, уже приноровившись к неспешному ходу. Они достигли Безбожного переулка, когда Стовба вдруг развернулся на месте и отправился в обратный путь. Кухарчук понял, что бывший капитан просто убивает время, дожидаясь темноты. Тем же путем они вернулись в переулок, к дому Кисляева.

Выглянув из-за угла, Кухарчук едва разглядел на крыльце под шатериком темную фигуру. Раздалось короткое звяканье, дверь скрипнула. Кухарчук достал «беретту», снял предохранитель. Вот и пригодилась машинка.

— В гробу я видал такую работу! — шепнул подоспевший Жамкин. — Все сопли отморозил…

— Сейчас погреемся, — сказал Кухарчук. — Пойте, братцы, и погромче. А то лестница скрипит. Поднимусь — заткнитесь.

— Я петь не умею, — сказал Чекалин.

— Не в опере, — буркнул Кухарчук. — Ну, дружно!

Чекалин и Жамкин грянули что-то вразброд — на весь двор заголосили. Кухарчук в несколько прыжков достиг двери и затаился. Внизу замолчали. И тогда Кухарчук услышал за дверью голос Стовбы:

— … нашли. А ты думал, не достанем?

— Убери пушку, — сказал другой голос. — Больно же!

— Ничего! — засмеялся Стовба. — Потерпишь… Кстати, у меня спина до сих пор болит! Ну, где гулял? Я тебя давно жду… А потом подумал — зайду в гости и буду сидеть до победы. Ладно, догадываешься, зачем я здесь? Догадываешься, Кисляев…

— Еще бы, — вздохнул Кисляев. — Ваша взяла. Можешь стрелять. Кисляев по долгам платит…

— Ошибаешься! — сказал Стовба. — Мертвый ты мне не нужен. Сначала гони шестьдесят тысяч.

— Нет у меня таких денег, — вздохнул Кисляев. — так что стреляй, не сомневайся.

— А куда ж ты их дел, чучело? — удивился Стовба.

— Расходы были большие! — зло сказал Кисляев. — Кабаки, девочки… Вот, шубу купил. Машину поменял.

— Шестьдесят тысяч зеленых… На девочек, за три месяца?

Зеленых, ахнул Кухарчук мысленно. Конечно, Кисляев врет…

— Ладно, — после молчания сказал Стовба. — Я вижу, у тебя тут слесарный наборчик… Хорошая штука. Можно, например, в тиски кое-что зажать. А паяльничка не найдется? Очень удобно воткнуть в задний проход и медленно нагревать. Главное — медленно.

— Черт с тобой! — тоскливо сказал Кисляев. — Деньги я отдам. Но… жить хочется… Убьешь ведь?

— Убью, — согласился Стовба. — А на том свете деньги ни к чему.

— Тогда — хрен тебе, — грустно сказал Кисляев. — Зеленые — и на том свете зеленые.

Раздался удар и шум падения.

— Издеваешься, падаль, издеваешься! — запыхтел Стовба.

Самое время, подумал Кухарчук. Он взмахнул рукой, подзывая напарников, вломился в квартиру и тут же упал, спасаясь от выстрела Стовбы. «Беретта» хрюкнула, и Стовба выронил пистолет, подхватив перебитую руку.

— Какими судьбами? — довольно сказал Кухарчук, поднимаясь. — Глазам не верю… Вы ли это, Виктор Ильич?

В прихожей затопали Жамкин с Чекалиным.

— Жамкин, — сказал, не оборачиваясь, Кухарчук, — свяжись с командиром дивизиона. Пусть нас встречают. Вызови оперативную машину…

Кисляев, размазывая кровь под носом, поклонился:

— Век за вас буду Богу молиться, господин унтер-офицер! Можно сказать, опять из рук смерти вынули…

Кухарчук сорвал со стены несвежее кухонное полотенце, бросил Чекалину:

— Разорви, наложи жгут господину капитану… Неровен час, кровью истечет.

— Очень уж ты шустрый, Кухарчук, — вздохнул Стовба, морщась от боли. — Везде успеваешь. На этом когда-нибудь и погоришь, помяни мое слово.

— Все мы на чем-нибудь горим, — философски заметил Кухарчук, усаживаясь на табуретку. — Господин Кисляев погорит на том, что вечно сует нос куда не надо, вы, господин бывший капитан, погорели, кажется, на жадности… Не хватило широты натуры. Людям надо прощать грехи — и мелкие, и крупные.

Стовба быстро взглянул исподлобья и отвел глаза. На лестнице загремели ботинки патрулей, раздался во дворе сердитый рев «воронка». Где-то распахнулось окно, и хриплый голос возопил:

— Не нашли другого места, суки? Рычат и рычат…

Кухарчук вышел последним. В дверях он поманил Кисляева и сказал на ухо:

— Сбежишь — найду! И сгною… Понял?

— Как не понять, — почесался Кисляев. — Очень вы все популярно объяснили, господин унтер-офицер.

— Господин подпоручик, дубина! — засмеялся Кухарчук.

— А скорей всего, уже господин поручик…

Полковник и майор Гусев поджидали Кухарчука. Он ввалился в кабинет к командиру дивизиона в грязном гражданском платье, оставляя на блестящем паркете ребристые черные следы. За приставным столом сидел перевязанный Стовба и пил чай с сухариками. Глаза у него блестели, и Кухарчук понял, что бывшему капитану вкатили хорошую дозу обезболивающего.

— Ума не приложу, — сказал полковник, сощурившись.

— Как же вы на Стовбу вышли, Евгений Александрович, голубчик? Три месяца вся СГБ города…

— Случайно, — развел руками Кухарчук. — Совершенно случайно, господин полковник… Поскольку наше подразделение еще не функционирует, решил потренировать людей. Ну, со своим бывшим нарядом сентиментально подался на Сретенку, где недавно патрулировал. А тут, гляжу, Виктор Ильич собственной персоной. Фантастически повезло, Денис Вячеславович, другого объяснения нет.

— Тебе вообще везет, — сказал Гусев. — Господин полковник, пока тебя дожидались, рассказал… Ну, подпоручик, с боевым крещением! Сегодня ты начал работать непосредственно… по нашей тематике.

Гусев засмеялся.

— Да, по тематике, — подтвердил полковник. — Именно так… Виктор Ильич Стовба — не просто беглый работник СГБ, нарушивший присягу… По нашим сведениям, он возглавляет группу прикрытия в наркобизнесе, которым занимается подполье какой-то партии. Не скажете ли, Виктор Ильич, какой именно?

Стовба молча отодвинул стакан с чаем.

— Осмелюсь доложить, — сказал Кухарчук, не сводя глаз с бывшего замначопера, — что на ваш вопрос, Денис Вячеславович, сможет ответить майор Шмаков из следственного управления. Сможет, Виктор Ильич, а?

’— Я устал, — прикрыл глаза Стовба. — Требую врача…

Кухарчук подошел к столу полковника и сказал:

— Денис Вячеславович, свяжитесь, пожалуйста, с генералом… Необходимо немедленно арестовать майора Шмакова!

— Чтоб ты сдох! — сказал Стовба. — Позовите врача!

— А слесаря не надо? — шепнул Кухарчук. — С паяльником?

Полковник и майор Гусев посмеялись незамысловатой шутке…

ПОПАЛСЯ…

Скандал с «Вестником» быстро выдохся. Очевидно, Николай Павлович Рыбников переоценил свои способности к интриге. А может быть, ему просто не дали развернуться во всем блеске. Во всяком случае, недоброжелатели не позволили еженедельнику предстать в роли гонимого правдолюбца, а ведь только такая роль помогла бы снискать симпатии публики и оправдать затем какие-то наскоки «Вестника» на министерство информации.

Первый удар пришелся по «Вестнику» после публикации статьи о Тверской атомной станции. Ждали ответа из «Космоатома», однако в правительственных «Известиях» выступил академик Самоходов, председатель парламентской комиссии. Он выразил медоточивую благодарность анонимному автору статьи за своевременный сигнал и гражданское мужество, рассказал, как оперативно, с пониманием высокой ответственности поработала комиссия в Удомле, проинформировал о превентивных мерах: станция остановлена, и бригада прогнозистов, среди которых самые уважаемые ученые, определяет дальнейшую ее судьбу. Мало того, академик с удовольствием сообщил, что парламентская комиссия осудила халатность ответственных чиновников «Космоатома» и внесла представление в наблюдательный совет этой почтенной организации о наказании виновных. Чего же боле?

Этот ответ Рыбников читал, скрипя зубами. Иезуитский ход академика лишал газету возможности наступать, борясь за мирный труд и покой сограждан на национальном уровне.

Второй удар последовал от министерства информации. После серии визгливых заметок Панина в иванцовском «Гласе» и «Русском инвалиде» министерство вынуждено было объясниться с читателем в тех же «Известиях». Рыбников ждал невразумительную отписку, в которую он собирался вцепиться, чтобы начать скандал на новом витке. Министерство и раньше отличалось такими отписками, а тут еще пришлось бы объяснять народу, с какой стати русское издание отдается под контроль иноземцев.

Однако из министерства в «Известия» пришел обстоятельный отчет о финансовом положении еженедельника, ставшего предметом оживленной полемики в печати и двух депутатских запросов в Думе. Чтобы представить всю силу удара, обрушившегося на голову Рыбникова, стоит конспективно остановиться на подробностях отчета.

Министерство сообщало, что «Вестник» существует только за счет рекламы, не имея с продажи газеты ни рубля прибыли, ибо постоянное подорожание бумаги и полиграфических услуг съедают дивиденды от незначительного роста тиража. Министерство, мол, не раз указывало прежнему руководству газеты, что однажды заявленная и ярко выраженная направленность еженедельника создает хоть и устойчивый, но, увы, незначительный круг читателей, незначительный для того, чтобы обеспечить высокую рентабельность издания. Есть такой же постоянный и такой же незначительный круг рекламодателей, денег которых «Вестнику» едва хватает на сведение концов. Три учредительных организации в самом начале великодушно отказались получать с газеты свои доли прибыли, ибо эти доли иначе как мизерными назвать нельзя. Это обстоятельство дало учредителям право не вкладывать в издание никаких дополнительных после учреждения средств.

В таком закукленном положении, подчеркивалось в отчете, еженедельник может существовать еще какое-то время, но его крах неминуем. Очередного скачка цен на бумагу и полиграфию «Вестник» не выдержит, так как ему в этом случае придется повышать стоимость, что, в свою очередь, сузит круг покупателей.

Министерство информации предлагало руководству «Вестника» перейти на государственную дотацию, чтобы спасти уважаемое, одно из самых старых изданий нынешней эпохи. Естественно, в этом случае на материалы «Вестника» вводилась бы не только государственная, но и ведомственная цензура. К сожалению, у руководства газеты не хватило здравого смысла противостоять узкогрупповым интересам…

Вот почему судьбой еженедельника озабочено не только министерство, но и несколько издательских фирм. Поскольку компания «Глоб энд ньюс» (Манчестер, Великобритания) смогла предложить самые выгодные условия выкупа половины пая, с ней ведутся переговоры о совместном владении «Вестником». Несмотря на определенную напряженность ситуации, вызванную нездоровым ажиотажем вокруг газеты, английские издатели уже разместили заказы на новое полиграфическое оборудование для «Вестника» на предприятиях шведской фирмы «Сольна», продукция которой пользовалась мировым признанием.

Затем шел жесткий комментарий «Известий». Передача пая, писал неизвестный комментатор, вовсе не результат спекуляций непатриотических сил, в чем пытаются уверить читателя борзописцы вроде мастера скандального жанра Панина, нанятого обанкротившимися руководителями еженедельника. Это закономерный результат близорукой, давно изжившей себя изоляционистской, посконно-лапотной концепции, которой придерживается газета. Чтобы выжить, «Вестнику» давно пора снять шоры с глаз, открыть свои страницы материалам, проповедующим общечеловеческие ценности и необходимость интеграции обновленной России в мировую цивилизацию, в семью братских народов. Но пока у власти в газете находятся ставленники консервативных сил, которые молятся на сапоги и трубку почившего генералиссимуса, такого рода статьи здесь печататься не будут.

Естественно, наблюдательный совет министерства информации предлагал учредителям укрепить руководство газетой. Отставка главного редактора уже принята. К сожалению, учредители продолжают цепляться за старые кадры, под чьим бесславным водительством еженедельник и пришел к краху, — бывший первый заместитель главного редактора, небезызвестный в журналистских кругах Н. П. Рыбников, исполняет обязанности главного. Кроме искреннего недоумения читателей, этот факт не может вызвать других эмоций, тем более, что при нынешнем временщике «Вестник» стал более агрессивно отстаивать заплесневелые идеи.

Убыточное издание — обуза для народа. И странно, что этого не хотят понять представители кадетов и демохристиан, заседающие в совете учредителей газеты. Ведь они неустанно твердят о патриотизме. Представителей писательского профсоюза в расчет не берем — эти господа вполне довольны, что «Вестник» охотно, за неимением лучшего, печатает разную графоманию, и писатели закрывают глаза на общий дух, вернее, душок остальных материалов.

— Идиоты! — пробормотал в этом месте Рыбников. — На дух закрывают нос…

Между тем, продолжал комментатор, истинный патриотизм состоит в понимании несложной идеи: российский налогоплательщик не обязан кормить тех, кто не может или не хочет трудиться во благо Отечества. А его благо — единение всех здоровых сил. Обновленная Россия вправе не поддерживать «Вестник» трудовым рублем. Народ не может позволить себе роскошь при острейшей ситуации в экономике финансировать издание, разобщающее честных людей, тянущее в болото уравниловки и казарменного патриотизма, издание, которое при успешном руководстве способно быть высокодоходным, современным, отвечающим духовным потребностям большинства. Если «Вестник» собирается существовать самостоятельно и пропагандировать далее идеи недалеких, дискредитировавших себя политиков и политиканов, то он должен поискать среди них богатого покровителя. Да только, видно, в наше время болтовня на патриархальные темы немного стоит, вот и нет богатеньких среди идейных вдохновителей газеты.

Думается, что министерство непременно поддержат в его начинании по наведению порядка в средствах массовой информации все честные люди. Истинная свобода слова начинается с порядка. Немало кроме «Вестника» и других изданий, которые, попав в болото банкротства, пытаются нажить политический и материальный капиталец на скандалах, злобном оплевывании правительственных инициатив да на откровенной, дурно пахнущей «клубничке». Среди таких изданий — «Глас», «Русский инвалид» и им подобные. Они дождутся! Трудовой народ мозолистой рукой еще заткнет их злобные пасти.

Рыбников несколько раз перечитал этот гибрид наглой отповеди и доноса. Комментарий, набранный жирным шрифтом, вынесенный на первую полосу, был не без кокетства озаглавлен: «Для сведения господ любителей погреть руки на скандалах». Нет, неважные стилисты работали в «Известиях» — Рыбников не стал бы их перекупать даже при деньгах.

В тот слякотный день, когда появился разнос в «Известиях», Рыбникову позвонил, нарушив негласное правило, сам Старик.

— Ну, как клизма, сынок? — с ходу спросил он. — Сворачивай кампанию. Больше не стоит нарываться на скандал. Как видишь, скандала они не боятся. С чего бы, а?

Рыбников и сам не знал. Он не ожидал, что в министерстве вот так сразу выложат все козыри, без обиняков, прямым текстом, подтвердят, что начинают распродавать независимые издания. «Правду» в свое время уступили втихаря, о сделке больше года широкая общественность не знала. А просочившиеся сведения о передаче старейшей в стране газеты международному консорциуму быстренько забили трогательными байками о дружбе и сотрудничестве журналистов всех стран, о дальнейшем расширении культурных и деловых контактов — вон, мол, даже «Правду» решили издавать совместно, чтобы нести народам мира правду о великой России.

Значит, изменились времена. Теперь в министерстве уверены, что общественное мнение надежно сориентировано на выгодность для державы подобных сделок. Недаром в отчете такой упор сделан на финансовом положении еженедельника. Язык денег всем ясен… А может, в министерстве не без основания считают, что общественному мнению на подобные сделки трижды наплевать? И это похоже на правду… Подумаешь, какой-то «Вестник»! Его и в Москве-то не все читают, а вспыхнувший к нему интерес после статьи о Тверской атомной быстро сошел на нет благодаря лицемерному заявлению академика Самоходова.

— Что молчишь, как двоечник? — не отставал Старик. — У газеты действительно такое аховое положение?

— Не совсем, — вздохнул Рыбников. — В отчете — все правда и все неправда. Приведены лишь максимальные цены и выплаты. Но мы ведь и бумагу достаем напрямую, гораздо дешевле, и гонорары у нас, к сожалению, не самые высокие. И штат скромный. А они прицепились к штатному расписанию трехлетней давности! Кроме того, есть жертвователи, которые…

— Достаточно, — перебил Старик. — Я все понял. Дешевые штаны быстрее рвутся.

— Не понимаю вашей иронии! — не сдержался Рыбников. — Если меня ориентировали на борьбу за газету, значит, она была нужна? Я полагал, что именно Движение раскошелится, когда мы отвадим англичан.

— Ишь, какой шустрый! — погрозил пальцем Старик. — О миллионах идет речь… Не я один ими распоряжаюсь. Тем более в феврале муниципальные выборы, нам нужен реванш, так что денежки еще пригодятся. Подождем результатов выборов. Тогда и вернемся к разговору о газете.

— До того времени нас схарчат, — нахмурился Рыбников.

— Далась тебе газета! — отмахнулся Старик. — Не умеешь бегать — ходи пешком. Начинай лучше подбирать штаб избирательной кампании.

Николай Павлович долго глядел на потухший экран видеофона. Чувствовал он себя прескверно. Как же быстро и беспощадно меняются планы у Старика! Именно за это его недолюбливали соратники и даже изменяли ему. Уставали вместе со Стариком метаться, как волки за флажками…

Давно, еще студентом, Рыбников разглядел в Старике сильную личность с задатками настоящего народного водителя. Хотя в те годы Старик ничем не отличался от прочих героев так называемойперестройки: популистские лозунги, радикальные фразы, красивый выход из компартии прямо на одном из ее последних съездов… И торопливые мемуары написал, как все порядочные люди. Правда, Старик чаше, чем остальные герои, попадал в скандальные истории — одна нелепей другой. Но минуло время, и кто помнит тех, кто правил, дорвавшись до власти, в худших традициях большевизма? А Старик — один из этой когорты — остался. И все эти годы Рыбников был в его команде. Начинал расклейщиком предвыборных плакатов, а через пятнадцать лет по поручению Старика организовывал учредительный съезд Движения, которое собрало под свои знамена более двух десятков разных партий и союзов.

И вот награда за верную службу… Что делать? Вековечный вопрос русской интеллигенции. Еще бы — раскрутил такой маховик! На риск пошел. Если в министерстве информации узнают, что исполняющий обязанности главного редактора «Вестника» копает под наблюдательный совет… Запросто можно вылететь впереди собственного визга. Да так, что потом и корректором не возьмут в какое-нибудь «Свиноводство». Политические взгляды можно демонстрировать какие угодно, а нелояльность к руководству — нельзя.

Мысленно он продолжал разговор со Стариком. Есть такая невещественная, изрядно высмеянная штука — честь. Врагу не сдается наш гордый «Варяг» и так далее. Уйди сейчас Рыбников из «Вестника» — никто не бросит камень. Обстоятельства сильнее человека. В этом случае скорей помогут с работой и наверняка предложат что-нибудь поосновательнее кресла исполняющего обязанности. Но Николай Павлович провел в еженедельнике половину взрослого и самостоятельного существования, приобрел вкус к организаторской работе и вырос, что уж скромничать, в не последнего редактора столицы. Его уважали или ненавидели, но хорошо знали профессионалы. Вот в чем дело.

А теперь из «Вестника» бегут верные кадры, словно крысы с тонущего корабля. Даже старая грымза и бестолочь Чикин нашел, воспользовавшись авторитетом газеты и высиженного в ней места, непыльную консультантскую работенку. Должность заведующего биржевым отделом занял Гриша Шестов, а это газете на пользу не пошло, ибо у него не остается времени писать самому.

Значит, необходимо ослушаться Старика… Еще и против него бороться вынуждает ситуация. Николай Павлович перекрестился, что делал в крайних случаях, и вызвал «Минотавр». Это был гигантский банковский концерн, раскинувший щупальца по России и всему Северному полушарию. Отозвался заместитель управляющего московским отделением.

— Не так давно вы хотели приобрести пай в нашей газете, — сказал Рыбников. — Как вы сейчас относитесь к этой идее?

Заместитель управляющего, молодой пижон в серебристом костюме «лунари», улыбнулся:

— Минут через десять готов продолжить разговор. Не мы выбираем «Минотавр» — «Минотавр» выбирает нас. Будем избранными!

И подмигнул по-приятельски, чтобы старинный, навязший в зубах рекламный зазыв фирмы сошел за шутку.

Десять минут Рыбников дожидался у видеофона, внимательно перелистывая предварительный отчет главбуха. Не все обстояло так скверно, как докладывали городу и миру господа из «Известий». Предвиделась небольшая прибыль. Авторам можно будет выплатить премии за лучшие материалы года. На складе есть еще около шестидесяти тонн бумаги — задел на полтора месяца. Надо отказаться от аренды выездного «кадиллака» — в редакции все на колесах. А если еще и «Минотавр» поможет…

Звякнул вызов. На экране теперь был другой молодой человек — такой же улыбчивый, в таком же серебристом костюме. Клерк, подумал Николай Павлович. Нехороший знак.

— Шеф поручил переговоры, — сказал молодой человек.

— Мы тут посоветовались… Сорок девять процентов пая, на которые нацелились англичане, выкупим. Не проблема. Но вы должны будете давать по две полосы нашей рекламы в каждом номере. Полагаю, очень хорошие условия.

Рыбников даже задохнулся от возмущения и с минуту молчал.

— Шутите? — сказал он наконец. — Пай вы выкупаете в существующих ценах. Я правильно понял? Но за год цены изменятся. И минимум через полгода мы будем давать вашу рекламу себе в убыток! Это грабительские условия, юноша, так и передайте шефу. Пятьдесят две полосы, то есть полоса в каждом номере, — куда ни шло. Если реклама не покроет вашу ссуду под пай, то в конце года мы вернем остаток. Иначе, боюсь, не договоримся. Придется обратиться к услугам другого банка.

— Вы когда-то отказали нам в приобретении пая, — заглянул в свои записи молодой человек. — Понятно, не вы лично, а ваш предшественник. Но это картины не меняет. Давайте считать наши условия компенсацией за моральный ущерб фирмы — ведь мы тогда потеряли не только рынок рекламы, но и в некоторой степени престиж!

Рыбников лишь отмахнулся и выключил видяк. Если согласиться на условия банка, то в конце года придется продлевать договор, иначе не выпутаться из долговой кабалы. Экран зажегся снова.

— Я не закончил, — сказал клерк уже без улыбки. — Финансовое положение газеты ни для кого не секрет — банкиры тоже прессу читают… И другие банки, мне кажется, вряд ли рискнут поддержать ваше издание. И не кажется, а я совершенно в этом уверен.

— Славно, — побарабанил пальцами Рыбников по экрану.

— Угрожать изволите, так надо понимать? Считаете, что можно взять за горло нищую беззащитную газетенку? Уверяю, ошибаетесь! Мы в Москве, мой милый, а не в задрипанном Бухаресте. Вот там и держите шишку.

Но после разговора он бессильно откинулся на спинку кресла. Кругом шестнадцать… Вообще-то он всегда был против продажи пая — пусть и временно. Это налагало на издание определенные, можно сказать, лакейские обязательства. И хотя подобная практика в печати была широко распространена, «Вестник», слава Богу, в эти авантюры пока не влипал.

А делалось это так. Любой банк или совет директоров крупной компании предоставлял газете ссуду под залог ее основных фондов — оборудования или помещения. Правда, ссуда не могла превышать сорок девять процентов стоимости недвижимости газеты, иначе ссудчик автоматически становился главным совладельцем издания и мог посылать куда подальше и учредителей, и главного редактора. Газета обязана была давать бесплатно рекламу продукции или услуг ссудчика, а также пропагандистские статьи в качестве рекламы, превозносящие заимодавцев, до тех пор, пока стоимость газетной площади не покрывала полученные средства. Тут уж ссудчик мог подсунуть любой бредовый материал, расписывая свои достоинства, — хочешь не хочешь, а печатай, как бы ни хохотал читатель…

Продажа пая была кратковременной — на год, и долгосрочной — на пять и более лет. В последнем случае ссудчик обязан был возмещать часть непредвиденных расходов, связанных с удорожанием бумаги и полиграфии. Именно такой договор заключался с англичанами. Участвуя в течение десяти лет в издании «Вестника», они становились в конце концов полноправными совладельцами. Кроме того, у них хватило бы средств выкупить и учредительский взнос!

Поскольку передача пая шла по инициативе министерства информации, перебить торги мог бы только очень мощный банк, с которым министерство предпочло бы не ссориться. Но «Минотавр» не лучше англичан… В другие банки соваться бесполезно — они уже извещены и тоже не захотят соперничать с самым большим денежным мешком России.

Куда ни ткнись — стенка. Как в лабиринте. И только один выход существует, к которому заботливо подталкивают доброжелатели. Надо садиться на дотацию министерства и лаять по приказу. А дотация… Сейчас же набегут ревизоры министерства, урежут жалованье, снимут жидкие премии и загребут прибыль. Редакция окончательна развалится, а сюда придут бездари и неумехи, которые будут рады печататься за гроши.

Вот вам и все разговоры о независимой печати!

Нет, надо домолачивать наблюдательный совет. Пусть отказывается от передачи пая, расторгает сделку. Еще год «Вестник» продержится. А там Старик поможет. Не посмеет не помочь!

Он открыл старый сейф, заскрипевший и задребезжавший, как десяток несмазанных телег. От Виталия Витальевича еще оставалось достаточное количество виски. Рыбников налил из ополовиненной бутылки рюмочку, выпил, задумчиво занюхал какой-то свежей ксерокопией. Тренькнул внутренний телефон. Это Машенька вызывала. После ухода главного Рыбников так и не решился ее выгнать, тем более что она, как выяснилось, была не такой уж плохой секретаршей.

— Шестов объявился, Николай Павлович! Звонил из Домодедова. Есть, говорит, очень важный материал. Просил обязательно его дождаться.

— Замечательно, Машенька, замечательно! — повеселел Николай Павлович.

И угостился второй рюмочкой — теперь уже в предвкушении хороших вестей. Гришу Шестова он послал в тундру две недели назад и начал беспокоиться. А раз жив-здоров, да еще везет важный материал…

Целая группа под общим руководством верного Иванцова тихо копала в наблюдательном совете министерства информации. Николай Павлович тогда, в начале сентября, рассудил так: скандал в печати — само собой, а если кого-то из совета еще и дискредитировать приватным образом — возможны, как говорится, варианты с передачей пая… Все под Богом ходим, ничто человеческое никому не чуждо.

Дело, конечно, было скользкое. Иванцов и его люди вертелись как могли. В случае прокола они оттянули бы на себя внимание от Рыбникова. Прокола пока не случилось, благодаря ненавязчивой опеке одного скромного столоначальника из министерства, который за Иванцовым ходил, что называется, с веником, заметая грязные следы. Когда-то столоначальник пришел в министерство вместе с Рыбниковым, начинали они маленькими чиновниками шестого табельного разряда. Приятельствовали, в компаниях вместе бывали. Будущий столоначальник занимал у Рыбникова по маленькой до получки, потому что еще и матери в деревне помогал, а у Николая Павловича были богатые родители-врачи, которые содержали его на полном пансионе до самой женитьбы, оставляя жалованье на девушек, вино и преферанс, как раньше оставляли стипендию. Деревенские, убедился Рыбников, дольше помнят благодеяния. Теперь у столоначальника была своя семья, и деньги ему требовались чаще. А Рыбников никогда не скупился на оплату дружеских услуг…

Кое-что Иванцов под эгидой столоначальника наскреб и одного чиновника уже начал разрабатывать. Первые результаты оказались скромными — удалось, например, невинно напутать с оформлением поставок новой полиграфической техники в счет пая, что несколько подорвало доверие англичан к деловитости российских партнеров. Но этого было мало.

Гришу Шестова, не включая в группу, Рыбников приставил персонально к юрисконсульту наблюдательного совета Вануйте. Юрисконсульты славились как мздоимцы. За хорошие деньги они умели в огромном своде противоречивых российских законов найти любую лазейку. И Шестов добросовестно, как только он и мог, изучил личную жизнь Вануйты. Два месяца работал. А когда доложил Рыбникову выводы, Николай Павлович впервые задумался о неправоте своего коронного суждения: святых нет.

Шестов изучил все контакты юрисконсульта, все суммы жалованья и премий, гонораров и приработков, докопался до каждого счета из магазина и прачечной. Консультант с женой и маленькой дочерью жили предельно скромно. Машину купили в рассрочку, дачей пользовались казенной, котиковую шубу справили к первому скромному юбилею свадьбы. Вануйта не пил, не курил, любовницы не имел, гостей не приглашал, лишние деньги аккуратно обращал в акции «Минотавра» и других солидных фирм. За жену тоже нельзя было уцепиться. Сразу после рождения дочери она оставила службу в гимназии и жила затворницей.

Как явствовало из личного дела юрисконсульта, он с отличием закончил курс наук, в комсомоле и компартии не состоял, политической деятельностью не интересовался, голосовал исправно за кандидатов Трудовой партии. Хоть в рамочку вставляй и на стенку вешай вместо иконы…

Весьма скромно в личном деле было отражено начало карьеры Вануйты. Родился, учился, направлен на учебу по квоте нацменьшинств. Диплом. Недолгая работа в суде и… Зияние в трудовой деятельности на восемь лет. Запись в личном деле невнятно объясняла: стажировка за границей.

Все это Рыбникова насторожило. Не видел он юного Вануйту, отличника школы и педагогического техникума, этакого ненецкого Ломоносова, с обозом семги бредущего в Москву. Не видел! Да еще эти восемь лет… Год, другой — понятно. Но восемь! Интересно, переписывался ли Вануйта с родственниками эти годы, наезжал ли в гости, какие слал подарки? Не мог же человек столько болтаться между небом и землей, не оставляя следов. Однако никак нельзя было подойти к Вануйте и ненавязчиво, по-дружески спросить: а скажите, любезный Иван Пилютович, где это вас восемь лет носило, чем занимались, и не с этих ли занятий вы теперь такой скромный?

— На родине надо копать! — убежденно сказал тогда Рыбников. — В юности человек много делает глупостей, первых врагов заводит, первых девушек… Авось и найдем ключик к неприступному Ивану Пилютовичу. В общем, Гриня, собирайся в Нарьян-Мар.

И вот теперь Николай Павлович с нетерпением ждал Шестова из командировки в столицу Северо-Ненецкой республики.

Гриша не заставил себя ждать. От Домодедова он домчался за каких-то полтора часа, что по слякотной дороге само по себе являлось рекордом. Он ввалился в березовый кабинет как был — в огромном пуховике с капюшоном, ватных армейских штанах и собачьих унтах, оставляющих на паркете черные следы. На скулах Гриши пламенели пятна морозных ожогов, глаза ввалились, а одна дужка у знаменитых очков была перемотана красной изолентой.

— Хорош! — встал из-за стола Рыбников. — Ну, поцелуемся… А другой изоленты — что, не было?

— Спасибо летчикам с геликоптера, хоть такую нашли, — сказал Гриша, рассупонивая пуховик. — Между прочим, это я фейсом к стенке приложился. У нас крыло сломалось — об голец в сумерках задели. Почти сутки в снегу сидели как тетерева… Потом ребята веревочками, морожеными соплями и матом срастили крыло — и дальше полетели. Ты не представляешь, Николай Павлович, как они там летают, как вообще живут! Пещерный век, честное слово… Мы сломались, врубили радиомаячок, ждем помощи, а нас, представь себе, ни одна собака не ищет! Хорошо, утром из лагеря вездеход пришел. Помогли на последней стадии ремонта.

— Из лагеря?

— Ну да, из лагеря… Там их много, оказывается, лагерей. Меньше семи лет сроков нет ни у кого. Волки тундры!

— Значит, замечательно проветрился, — подмигнул Рыбников. — Северная экзотика, здоровый воздух… И от газетной рутины отдохнул. Две недели отпуска! Лишь бы в дело…

— В дело!

Гриша схватил свой обшарпанный кейс и пошлепал подошвами унтов к столу Рыбникова. По обмороженному лицу его блуждала торжествующая улыбка. Он собрался открывать кейс, но Рыбников перехватил Гришину руку и кивнул на безмолвные фотоберезы на стенах:

— Ты же голодный, брат! Поехали, я угощаю.

И вывел Гришу из кабинета. В «ситроене» Рыбникова они за несколько минут домчались к подъезду «Кис-киса», и важный Петрович с лоснящейся мордой проводил их в знакомый одиннадцатый нумер с окнами на Тверскую.

Только здесь Рыбников нетерпеливо пощелкал пальцами:

— Не томи, показывай!

— Э, нет! — засмеялся Гриша. — Однако, начальника, твоя спирт давай! Впрочем, и от водки не откажусь. Есть за что выпить.

Пока Рыбников заказывал обед и разливал в тонкие рюмки любимую «смирновскую», Шестов достал из кейса и разложил на столе фотографии и диктофонные кассеты. Выпил, крякнул, понюхал рукав свитера и сказал:

— Смотри, Николай Павлович, внимательно… Это наш клиент. А это совершенно неизвестный тебе гражданин. Скажи, есть между ними сходство? Ну хотя бы самое общее?

— Что-то есть, — с сомнением сказал Рыбников. — Может, тип лица?

— Тип лица! — отмахнулся Гриша. — Он у них один, этот тип, — что у ненцев, что у селькупов или нганасанов. Слышал о таких? Не в типе дело. Посмотри и подумай: могут ли эти люди оказаться близкими родственниками?

— Конечно, нет, — уверенно сказал Рыбников. — Наш клиент покруглей, скулы не выпирают, глаза… совершенно другой разрез, нос аккуратный. А у этого вместо носа двустволка какая-то! Две дырки…

Гриша перевернул фотографию неизвестного, и на обороте Рыбников прочитал: «Иван Пилютович Вануйта, уроженец села Андига. Начальник Выучейского отделения СГБ подпоручик Ладукей». И печать с орлом.

— Еще один? — удивился Рыбников.

— Просто один, — сказал Гриша. — Единственный и неповторимый. А нашего клиента на фотографии не признали ни в Андиге, где у него по идее куча родственников, ни в Выучейском, где он должен был в школу ходить, ни в Нарьян-Маре, где он якобы учился в педагогическом техникуме. Зато настоящего Вануйту, с дырками вместо носа, в Нарьян-Маре знают хорошо. Один старичок преподаватель сокрушался, что Иван Вануйта рано умер — способный, мол-, был студент, светлая голова.

— Умер, — повторил Рыбников задумчиво.

— Да, провалился под лед на Печоре, простудился и умер от двухсторонней пневмонии. Пятнадцать лет назад. Вот копия эпикриза из больницы. В общем, я почти уверен, что наш клиент никогда не бывал в краях, где еще встречаются северные медведи. И это не все. Вот забавная фотокопия…

Рыбников повертел листок, исписанный ровными бисерными буквами, и пробормотал:

— Ничего не понимаю. Хыр, дыр, мыр… Нгерм… Это еще что?

— Конкурсное сочинение Ивана Вануйты. А не понимаешь, потому что написано по-ненецки. Называется примерно так: «За что я люблю родной Север». Перевод мне старичок учитель на всякий случай сделал. Очень, говорит, замечательное сочинение, потому и оставил на память. А это копия стишков, которые Вануйта тиснул в нарьян-марской газете, — единственная публикация, незадолго до смерти. Действительно, способный был парень. А дед, учитель этот, тоже хороший — до сих пор спирт пьет и мерзлой рыбой закусывает. Ладно… Посмотри сюда. Это почерк уже нашего клиента. Как видишь, ничего общего нет. Правда, написано по-русски. Однако почерк у человека не должен меняться, тем более что буквы и в ненецкой, и в русской азбуке одни и те же.

— Так, так, — задумался Рыбников, наливая. — Ошибка исключается?

— Совершенно исключается, — сказал Гриша. — Две недели я мотался по тундре от Амдермы до Канина Носа. Вануйты попадались, особенно на востоке, Иваны среди них — тоже. Но с нашим клиентом они состоят в очень отдаленном родстве. Вернее, с настоящим Вануйтой. Самое главное, не совпали исходные данные: село Андига, Выучейское и техникум в Нарьян-Маре.

— Тогда кто же это? — постучал Рыбников пальцем по фотографии московского ненца.

— Неплохо бы у него спросить! — засмеялся Гриша.

Больше к теме они не возвращались и в молчании расправились с обильным обедом, после которого у Гриши дыханье сперло. Уже в машине Рыбников решил:

— Отвезу-ка я тебя, брат, домой. Садись за отчет. Все мало-мальски значимые детали включи. Но чтобы к утру была полная картина твоих поисков. Вот ведь как дело поворачивается…

— А Люсечка? — ужаснулся Гриша. — Я так спешил к любимой. Она же мне отставку даст!

— Первым делом — самолеты, — буркнул Рыбников. — А девушки, милый, как-нибудь потом. Не успеет твоя Люсечка за ночь выйти замуж. Утром мне понадобится отчет. И тогда можешь топать в кассу за премией — Люсечке на хризантемы.

Вскоре Рыбников затормозил возле старого панельного дома на Нижней Масловке. Здесь, где-то под крышей, обитал Шестов.

— А как ты к Фрейду относишься, Николай Павлович? — спросил Гриша, собирая манатки.

— Нормально, — пожал плечами Рыбников. — Точнее — никак. Фрейд и Фрейд. Зигмунт. Классик и основоположник фрейдизма и прочей мутаты.

— Не такая уж мутата, — сказал Гриша. — Сумей я это выдать — можно помирать с улыбкой на устах. Не хочешь объяснить, почему вспомнил о хризантемах? Люсечка, кстати, любит розы.

— Не знаю, — приоткрыл дверцу Рыбников. — Хризантемы… Название красивое, потому и подумал.

— Так вот, возвращаясь к Фрейду… Хризантема — государственный герб Японии.

— Иди ты! — изумился Николай Павлович. — Ты полагаешь…

— Предложи другое объяснение, — сказал Шестов. — Другое — именно в нашей ситуации. Да, забыл тебе сообщить любопытную деталь. Там, в лагерях, интересные люди. Половина возвращается назад.

— Рецидивисты, что ты хочешь.

— Да не в лагерь — в тундру! Отбарабанит человек свой немалый срок, поедет домой, месяц-другой повертится — и возвращается. Вольняшками устраиваются — в геопартии, на руду и на нефть, в леспромхозы. Они больше не могут жить в Средней России, представляешь! Это к вопросу о Вануйте, который за пятнадцать лет ни разу не был дома. Если он, конечно, настоящий Вануйта.

— Все! — построжал Рыбников. — Есть пожелания к руководству?

— Есть, — сказал Гриша, выбираясь из машины. — Не худо бы прокачать, если у тебя найдутся каналы… Прозондировать насчет хризантемы. Вдруг наше предположение не такое уж безумное?

— Не наше! — поднял руки над баранкой Николай Павлович. — Предположение не наше — исключительно твое. Однако попробую выяснить.

Гриша потащился к себе, со вздохом думая о свидании — нет, не с Люсечкой! — с «Лотосом», старенькой персоналкой с протекающим блоком памяти. А Рыбников из машины позвонил Семенову, командиру опергруппы Движения;

— Вечером собираемся на Ходынке. Обсудим работу на завтра. С утра предвидится небольшое дело.

— Слушаюсь, господин сотник! Когда прикажете?

— Часиков в десять и подъезжай…

На следующее утро Иван Пилютович Вануйта припарковал свой «мерседес» на стоянке министерства информации со стороны Страстного бульвара. Погода стояла мерзкая. Хлестал косой дождь пополам со снегом, у бровки тротуара намерзли серые валики рыхлого льда. Прохожие бежали под зонтиками согнувшись, оскальзываясь и чертыхаясь. Во что превращается зимой Москва, подумал Иван Пилютович. Как будто не осталось в городе коммунальных служб… Промерзшая помойка, а не столица.

Он пошел, осторожно обходя желтую от песка и соли жижу, к подъезду министерства. Это старое здание неподалеку от кинотеатра «Россия» когда-то принадлежало Госкомпечати страны. Дом лишь с виду казался запущенным — внутри было тепло, тихо и очень уютно. На втором этаже у Ивана Пилютовича находился небольшой кабинет, который он делил с ревизором наблюдательного совета. Такое соседство Вануйту ничуть не тяготило, ибо ревизор почти не вылезал из командировок.

— Господин Вануйта!

Иван Пилютович, жмурясь от ветра, поднял голову. Загораживая дорогу к крыльцу министерства, стоял незнакомый коренастый парень в десантном комбинезоне. В таких краповых, подбитых мехом комбинезонах полгорода ходило — расформировав армию, государство основательно перетрясло и распродало ее склады.

— Можно на минутку, Иван Пилютович? — спросил парень.

— Ян так опаздываю, — глянул на часы Вануйта. — Дорога, видите, какая… Может быть, лучше ко мне поднимемся?

Пятнистый быстро глянул по сторонам и тихо сказал:

— Пошел вперед! — и показал на миг из-за отворота комбинезона дуло короткоствольного автомата. — Ну, пошел… А то посеку, как морковку!

— Вы соображаете, любезный… — начал было Иван Пилютович, но осекся, встретив цепкий и холодный, словно у ящерицы, какой-то заторможенный взгляд.

Маньяк, подумал Вануйта, нет смысла рисковать. Он вздохнул и побрел по направлению к «России», а человек в комбинезоне пристроился на шаг сзади.

— С ума сошли, — пробормотал Вануйта. — У кинотеатра стоит патруль. И если крикну…

— Посеку, как морковку! — тихо рявкнул пятнистый. — Давай направо, во двор…

Они обогнули здание министерства и вошли в короткий Путинковский переулок, который давно превратился в обычный проходной двор. Здесь дорожка была вычищена от льда и грязи, башмаки не скользили. В окнах редакции «Нового мира» висела реклама романа какого-то Вячеслава Сухнева. Вануйта покосился на фамилию под серьезной усатой физиономией и машинально отметил: нет, ничего не читал…

Они вышли на Малую Дмитровку. Возле эротического театра стоял серый «шевроле» с притемненными стеклами. Вануйта сразу понял, что к этой машине его и ведут. Он оглянулся — у кинотеатра патрульного «мерседеса» не было. Прохожие не обращали внимания ни на Вануйту, ни на его конвоира. Люди шли, укрываясь зонтами и капюшонами, загораживая лица от ветра и наждачной мороси. Еще надо было и под ноги смотреть — в колдобинах чавкала ледяная каша. Прекрасная погода для похищения, подумал Вануйта, поднимая собачий воротник. Уже ни на что не надеясь, он подошел к «шевроле» и сам взялся за ручку дверцы.

— Не туда, — буркнул провожатый. — На переднее сиденье… Поедешь барином.

Так они и полетели по пасмурной Москве: молчаливый водитель, прикрытый бородой и капюшоном, за рулем, рядом с ним — юрисконсульт, а на заднем сиденье — краповый. По лобовому стеклу сползал серый мокрый снег.

— А теперь, — сказал Вануйта, когда по Малой Дмитровке выехали на Садовое, — неплохо бы узнать, куда мы едем.

— Куда надо, — сказал сзади пятнистый. — Не разевай варежку и не возникай. А то посеку, как морковку!

— Вы случайно не поваром работали? — спросил юрисконсульт.

И ощутил меж лопаток болезненный тычок стволом.

Машина промчалась по Земляному валу, выбралась через Рогожскую заставу на Владимирку… Здесь довольно плотно стояли заставы дорожников, но ни одна не остановила «шевроле», потому что на ветровике, видный издали, полыхал треугольный флюоресцирующий пропуск СГБ. Так без приключений они и добрались до Салтыковки.

— Можешь выходить, — сказал конвоир, когда машина въехала в глухой двор какой-то дачи, обнесенной высоким металлическим забором. — Шапочку не забудь, ты… — Рыбников и его контакт из СГБ, давний законспирированный член Движения, с любопытством наблюдали в окно, как за «шевроле» медленно закрываются глухие стальные ворота, как выходит из машины Вануйта, растерянно оглядываясь и не попадая перчатками в карман серого пальто с рыжим собачьим воротником.

— Действуем, как договорились, — сказал эсгебешник. — Внимательно слушай трансляцию. Появится вопрос, нажмешь зеленую кнопку, и я с тобой свяжусь. Все понял, Николай Павлович?

Парень в краповом комбинезоне ввел Вануйту в небольшую чистую комнату, обставленную как любое помещение казенного образца — стол, два стула. Только в углу стояло кресло полиграфа, больше известного как «детектор лжи».

— Садитесь, господин Вануйта.

Иван Пилютович мельком оглядел молодого светловолосого мужчину в скромном сером костюме. Чуть задержался взглядом на небольшом шраме под нижней губой. А потом на полиграф посмотрел.

— Куда садиться? — спросил юрисконсульт. — К столу или… сразу туда?

— К столу. А с этой штукой вы, значит, знакомы?

— Имел, знаете ли, удовольствие… — развел руками Вануйта. — Между прочим, сумел обдурить. Но я это так, к слову. Жду ваших вопросов.

— А я надеялся, — сказал светловолосый, усаживаясь напротив Вануйты, — что вопросы начнете задавать вы. Мол, по какому праву свободного человека… и так далее.

— Такие вопросы в моей ситуации задавать бесполезно, — вежливо улыбнулся Вануйта. — Раз ваши люди идут на похищение, что карается минимум семью годами лагеря строго режима, значит, у вас есть серьезные основания для подобного шага. Вот я и жду вопросов, чтобы не затягивать дело. А то у меня в два часа важное совещание. Да еще и пообедать надо. Успеем, как полагаете?

Человек в скромном костюме не спеша достал сигареты, поиграл зажигалкой.

— Прежде всего, разрешите представиться: капитан СГБ Фролов, следователь отдела по борьбе с экономическим саботажем.

— Очень приятно, — привстал юрисконсульт.

— Мы были вынуждены… пригласить вас сюда не совсем обычным способом, чтобы не дать возможности связаться с кем-то из ваших. Согласитесь, это разумно. Вы ведь не один работаете в Москве, господин Вануйта?

— Конечно, не один, — согласился Вануйта. — Насколько мне известно, в столице несколько тысяч юрисконсультов. Что вы хотите — время беспрецедентного всплеска деловой инициативы. У юрисконсультов, даже свой клуб есть. Собираемся по пятницам в Доме юстиции. Я, правда, редко бываю…

— Не морочьте голову, — холодно оборвал Ивана Пилютовича следователь. — Я другое имею в виду… Посмотрите на снимки!

Он пододвинул по столу две фотографии. Одна была переснята из личного дела Ивана Пилютовича, другую привез Шестов.

— Это, конечно, я, — сказал Вануйта. — А этого человека никогда не встречал.

— Посмотрите на обороте. Ну, что скажете?

— Просто удивительно! — восхитился Вануйта. — А я думал, что у меня совершенно редкое сочетание отчества и фамилии. Выходит, теория домино права. Знаете, если долго бросать кости домино, то теоретически возможно совпадение двух комбинаций при самом большом количестве камней.

— Слышал об этой теории, — сказал Фролов. — Не угодно ли посмотреть этот текст?

— С удовольствием… Это по-ненецки, господин капитан. Называется «За что я люблю родной Север». Ненецкий язык относится к самодийской группе финно-угорских, или уральских, языков. Да, очень поэтичный текст. Что это, если не секрет?

— Ваше конкурсное сочинение в техникуме.

— Что вы говорите? Да, летит времечко… Неужели я когда-то был таким восторженным мальчиком? Извините, растрогался…

— Не валяйте дурака, — сказал Фролов. — Значит, ненецкий язык вы знаете хорошо?

— Не очень, — виновато вздохнул Вануйта. — Дома давно не был, забывать стал язык. А он, знаете, очень интересный, хоть для русского уха непривычный. Ну, например, слово «хвост». Ябцо! Вслушайтесь, господин капитан… Ябцо! Или хасавако — мужчина.

— Прямо по-японски звучит, — ухмыльнулся капитан Фролов. — Японский знаете?

— Ну, господин капитан… Если у вас фотография из моего личного дела, то там же вы могли высмотреть, что японским я владею. А также английским, испанским и арабским. Причем довольно прилично. Люблю, знаете, изучать иностранные языки. Да все времени не хватает.

— Странно… Скромный юрисконсульт прилично владеет несколькими языками, совсем не родственными. Зачем это вам?

— Время занять. Я же не пью, не курю, хобби нет. А деньги есть, хоть небольшие, но есть. Вот и занимаюсь с гипнопедами. Между прочим, закон не предусматривает наступление ответственности за изучение иностранных языков.

— Да-да… — рассеянно сказал Фролов. — А теперь просветите, господин Вануйта, на каком говоре ненецкого языка написан текст?

Вануйта больше не улыбался.

— Не знаете? — удивился Фролов. — Но это же так просто… На восточном, господин Вануйта, на восточном.

— Конечно, на восточном, — с облегчением сказал Вануйта. — Я просто растерялся от вашего вопроса. Неужели, подумал, капитану знакомы такие тонкости! Разрешите взглянуть еще раз… Да, это восточный говор.

— Опять неувязочка, — откровенно засмеялся Фролов. — Тут фотокопия, изготовленная в нашей лаборатории. Мы чуть-чуть поправили оригинал. Настоящий текст был на восточном говоре, а этот — на западном. Спутать их мог человек, который выучил литературный ненецкий язык. Так что, конницива, Вануйта-сан! Как здоровье императора?

Вануйта долго молчал.

— Император чувствует себя неплохо, — отозвался он наконец, щуря и без того узкие глаза. — Правда, мы виделись с ним в последний раз лет десять назад, и то издали, на каком-то приеме. А вы, господин капитан, из отдела по борьбе с экономическим саботажем, я не ослышался? Как поживает подполковник Лапиков?

Фролов откинулся на спинку стула и озадаченно потрогал шрамик на подбородке.

— Свяжите меня с ним? — попросил Вануйта. — Давно не общался с Антоном Степановичем. Здесь есть телефон?

— Есть, — настороженно ответил Фролов, подумал и достал из ящика черную коробку полевого телефона.

— Две тройки, сорок восемь, двенадцать, пятьдесят, — любезно подсказал Вануйта.

— Господин подполковник, — сказал в трубку, следователь.

— Извините, ради Бога, Фролов беспокоит. Тут с вами хочет поговорить некий Вануйта… Да, он у нас, в Салтыковке.

Рыбников в динамике транслятора слышал не только сидящих в соседней комнате, но и телефонный разговор — Фролов, вероятно, растерялся и забыл отключить линию прослушивания.

— Дай ему немедленно трубку! — рявкнул подполковник Лапиков.

— Привет, Антон, — сказал Вануйта. — Извини, дорогой, но у меня просто не было выхода.

— Привет, Иван, — буркнул подполковник. — Ты как там оказался?

— Привезли. Показали ствол и посадили в машину.

— Ствола испугался? — хмыкнул подполковник. — Не узнаю старого самурая… Ну, хоть не грубили?

— Не успели, — тихо засмеялся Вануйта. — Капитан Фролов только-только начал шить мне шпионаж в пользу одной восточной державы.

— Иди ты! — удивился подполковник. — Как же он на тебя вышел?

— Спроси у него сам.

— Спрошу, — с угрозой пообещал подполковник. — Вот так, Ваня, и вертимся… Собственные подчиненные рвут землю из-под ног. Усердия мешок, а ума — на копейку. Ты не обижайся, ладно? Как-нибудь замнем. А теперь дай трубку этому деятелю… Фролов! Ты как на Вануйту вышел?

— Поступил материал… — пробормотал Фролов, отирая пот.

— Из надежного источника. Ну, счел долгом… разобраться.

— Твой долг — докладывать начальству о таких сигналах! Докладывать! Опять за моей спиной шустришь? Я тебя в дивизион закатаю, проституток беспатентных ловить! Наркашей сортировать! Сейчас же отвези господина Вануйту туда, где взял. Сам отвези, лично! Извинись и крепко попроси по дороге, чтобы он в рапорте по инстанции не очень хвалил твою дурость… Слушай мой приказ. За недонесение начальнику отдела о поступлении оперативной информации, за самоуправное следствие — десять суток ареста! Кроме того, я назначаю служебное расследование — мне спиногрызы не нужны. Все. Пока свободен.

Фролов осторожно положил трубку, спрятал телефон в ящик и угрюмо закурил.

— Не переживайте так, капитан, — сказал Вануйта. — У кого не бывает накладок… В молодости мы все немножко тщеславны. Я переговорю с Лапиковым, попрошу, чтобы он не очень вас наказывал.

— Премного благодарен, господин… не знаю, как вас называть! — сверкнул глазами Фролов.

И тут в комнату ворвался Рыбников.

— Ты еще… зачем? — вскочил следователь. — Иди отсюда!

— Отставить, капитан, — сказал Вануйта. — Начинаю догадываться… Если не ошибаюсь, новое действующее лицо — исполняющий обязанности главного редактора «Вестника»?

— Смею надеяться, Иван Пилютович, — усмехнулся Рыбников, — мне недолго оставаться в этом качестве. Лучше звучит — просто главный редактор.

— Гм… А на чем же основана ваша наглая надежда? — весело фыркнул Вануйта.

— Можно… тет-а-тет? — подмигнул Рыбников.

— Пожалуй, можно. Фролов, оставьте нас. Распорядитесь там насчет машины.

Когда они остались одни, Рыбников протянул Вануйте листок из блокнота с торопливо набросанной фразой: «Японский шпион в министерстве информации!»

— Хороший был заголовок, — вздохнул Николай Павлович. — О таком заголовке настоящий газетчик всю жизнь мечтает. Далее должен идти текст, примерно такой: история с «Вестником», которую господа из министерства информации собирались благополучно похоронить, неожиданно приобрела новое развитие. Как выяснилось, юрисконсульт наблюдательного совета министерства Иван Пилютович Вануйта является японским промышленным шпионом. Ну а потом ряд деталей и картинок, от которых у обывателя глаза на лоб полезут. И вывод: вот почему, любезные читатели, продается иностранцам ваша газета! Это дело рук шпионов и их покровителей. Соответствующим службам неплохо бы узнать, во что обходится такое покровительство? Ну, господин Вануйта, сильный сюжет? Министр ваш подаст в отставку, а председатель наблюдательного совета старикашка Файнберг покидает сей мир от кондрашки.

— Неплохо, — сказал Вануйта. — Одна накладочка: я не японский шпион, как бы вам этого ни хотелось.

— Знаю, знаю! И слава Богу, что не шпион. Еще лучше.

— Лучше? Почему?

— Потому что у меня есть другой сюжетец… На этот раз — без накладок. Представьте заголовок: «Репортер раскалывает СГБ!» Хуже, чем предыдущий, но неожиданный. Специальный корреспондент «Вестника» прибывает в командировку на Крайний Север, чтобы дать серию репортажей о наших славных оленеводах и разведчиках недр. В череде суровых журналистских будней репортер натыкается на след человека с редкой фамилией. Редкой и неизвестной миллионам наших читателей. Зато эта фамилия вызывает скрежет зубовный у всех сотрудников «Вестника», ибо именно человек с редкой фамилией стал в последние месяцы злым гением газеты… Ну и так далее. Небольшой рассказ о продаже пая издания англичанам и роли в сей сделке скромного юрисконсульта наблюдательного совета министерства информации.

— Интереснее, — сказал Вануйта. — Гораздо интереснее… А потом что?

Рыбников походил по комнате, пощелкал по кожуху полиграфа и медленно закончил рассказ:

— Журналист колесит по тундре… Убеждается, в результате кропотливого расследования, что юрисконсульт в Москве — самозванец. Удается установить, что человек с редкой фамилией — агент СГБ в странах Восточной и Юго-Восточной Азии. В настоящее время находится в глубоком карантине.

— Да, да, — пробормотал Вануйта, — и Юго-Восточной Азии… А вывод?

— Будет и вывод, — успокоил его Рыбников. — Несколько назидательный, правда… Незатейливо, мол, работает у нас СГБ. Настолько незатейливо, что разоблачить ее агента по силам любому газетному репортеру! Может, давайте все заниматься свои делом? Журналисты будут писать, шпионы шпионить… А издательским бизнесом пусть занимаются бизнесмены, но никак не разведчики на вынужденном отдыхе!

Вануйта долго молчал, разглядывая вынутые из кармана перчатки. Потом поднял голову:

— Неужели сами придумали, Николай Павлович? Послушайте, зачем вы так цепляетесь за свой листок? Растрачиваете столько сил, ума, дьявольской изворотливости! Зачем? Неужели вы не поняли до сих пор, что ваше дело проиграно? Вы заложник мертвой идеи, Николай Павлович… И вы, и ваш духовный наставник. Жаль вас, честное слово! Хотите, помогу стать главным редактором порядочного издания? Вашу бы энергию да в мирных целях!

— Нет, Иван Пилютович! — засмеялся Рыбников. — Ничего не получится. Я к газете привык. И она ко мне. Дайте нам год, только год! Мы выпутаемся. Обещаю навести некоторый марафет, в чем-то изменить тон. Для такого поворота, сами понимаете, я должен остаться в «Вестнике» — главным редактором.

— Кто меня засветил? — задумчиво спросил Вануйта.

— Один мой доверенный сотрудник. Кроме него в курсе только я и Фролов.

— Вы знаете, Николай Павлович, у нас… Я хотел сказать, у нас, ненцев, есть поговорка: не буди зимнего медведя! Вы хоть представляете, насколько глубоко засунули голову в берлогу?

— Догадываюсь, — сказал Рыбников. — Однако семи смертям не бывать, а одной не миновать.

— Вы слишком надеетесь… на тылы, — сказал Вануйта.

— Не боитесь, что однажды все ваши движения могут оказаться детскими играми? Вроде пионерской «Зарницы», которой мы баловались на заре туманной юности? Многие деятели… даже президент… думают, что они влияют на жизнь общества, что способны направлять его развитие. Это заблуждение, поверьте. Государство — саморегулирующийся организм. Оно живо, пока жива идея государственности. А подобная идея эволюционирует в мировой системе государственных идей. Поэтому деятельность любой партии, любого движения у нас в России может либо помогать развитию идеи, либо тормозить ее. Но ничто не способно ей помешать!

Рыбников скептически усмехнулся.

— Ладно, — вяло махнул рукой Вануйта. — Вижу, вас не убедишь… Постараюсь что-то сделать, может, еще до Нового года. В обмен на молчание, естественно. Есть одна зацепочка… По закону о малых предприятиях, а редакцию к такому предприятию можно отнести, половину пая иностранным корпорациям разрешается передавать лишь в том случае, если на эту же часть не претендует какая-либо отечественная фирма. Вам следует обратиться в суд о признании неправомочной сделки с англичанами. А перед этим надо подсуетиться с заявкой на пай от любой шарашкиной конторы. Через полгода претендент может заявить о своей несостоятельности и отказаться от претензий. Но англичане, думаю, полгода ждать не будут. Единственная неприятность — несостоявшийся претендент обязан выплатить довольно крупную неустойку. Найдете деньги, Николай Павлович? Свобода того стоит…

— Найдем, — возбудился Рыбников. — Почему же вы о таком простом выходе раньше не сказали?

— А вы спрашивали? — усмехнулся Вануйта. — Я за свои советы дорого беру. Например, вашим молчанием. А вообще… Будьте готовы к вызову… для беседы.

— Всегда готов! — сделал ручкой Рыбников забытый пионерский салют.

— Завидую вам, — поднялся Вануйта. — Легко живете.

Он весело улыбнулся и ушел. А Николай Павлович развязал галстук и, не веря себе, врезал дробную чечетку с прихлопами. При его животе это было почти подвигом.

— Пляшешь, господин сотник? — заглянул уже одетый Фролов. — Хорошо тебе… Эк надирает! А меня еще подполковник ждет.

— Родина не забудет! — сказал Рыбников, отдуваясь. — Когда повезешь нашего благодетеля, предложи шлепнуть меня втихаря или устроить скромную автокатастрофу. Если он загорится этой идеей… Ну, подождем до решения вопроса с газетой! А там посмотрим. В катастрофах гибнут не только известные главные редакторы, но и неизвестные юрисконсульты… Дороги в Москве — сами знаете какие! И куда, блин, смотрит городская дума?

Николай Павлович погиб спустя неделю в автомобильной катастрофе — его «ситроен» расплющила строительная «татра» с неустановленным номером. Тело Рыбникова извлекали через крышу машины, вспоров ее автогеном. Вероятно, за обшивку залетела искра — пока ждали автокран с платформой, чтобы увезти останки «ситроена», машина у обочины вдруг вспыхнула и за полчаса превратилась в груду черного металла.

Машина еще догорала, а к вдове Рыбникова уже заявились агенты СГБ и арестовали бумаги покойного. На всякий случай они арестовали и вдову, и запыхавшегося Семенова, тоже прибывшего за бумагами. Вдову после короткого допроса отпустили, а Семенова оставили. О дальнейшей его судьбе ничего не известно.

Узнав о гибели шефа, исчез и Гриша Шестов. Эсгебешники сумели проследить его путь только до Архангельска.

Сразу после Рождествав «Вестнике» представили нового главного редактора — молодого, но довольно известного поэта, автора поэм, перелагающих русские былины. Пай англичане так и не выкупили — Рыбников успел рассказать Старику, как можно спасти газету.

«ЧЕРЕПАШКИ ВЫПОЛЗАЮТ ПО НОЧАМ»

Зима стояла мягкая. Чуть ли не каждый вечер в сводках погоды синоптики докладывали с телеэкрана, что вновь, мол, побит абсолютный рекорд температурного максимума, что такой теплой декады декабря не было последние сто восемьдесят лет… За неделю до Нового года теплынь встала невиданная — свыше пятнадцати градусов круглые сутки. На газонах зашевелилась тощая трава, набухли и выметнули клейкие чешуйки тополиные почки. Дожди и снегопады прекратились, москвичи ходили почти по-летнему: рубашка, легкая куртка да всепогодные армейские штаны.

Впервые такая зима случилась в самом начале тысячелетия, вскоре после завершения конфликта на Индостанском полуострове, а проще говоря, после Великой Азиатской войны, как именовали конфликт некоторые историки старой школы, любившие все великое. Во время трехлетнего побоища, задевшего Северо-Запад Африки и даже Индонезию, выгорели нефтепромыслы, продуктопроводы, — хранилища сырой нефти, огромные массивы тропических лесов. В атмосферу поднялись миллионы тонн пепла, укутавшего Землю в несколько слоев. Началось глобальное потепление, и уже на второй, год после того, как в Азии отгремели последние залпы, впервые в зимнюю навигацию остались практически без работы экипажи ледокольных судов Мурманского пароходства. От Кольского полуострова до острова Врангеля караваны судов ходили через Карские ворота и проливом Вилькицкого, раздвигая тяжелую черную воду, непривычно открытую в долгую полярную ночь.

Припайные льды начали вставать здесь лишь к весне, когда появилось солнце. И тогда обнаружилось, что лед на сотни километров не бело-голубой, а серо-коричневый. Едва солнце укрепилось в своем доме, ледяной панцирь вновь стал отступать к полюсу.

Катастрофически обернулось обильное выпадение пепла для льдов Антарктики — почти вся береговая линия от моря Росса до моря Уэдделла очистилась от ледяного покрова, лишь на пиках гор Элсуэрта да на вершинах Земли Мэри Бэрд сохранились языки ледников. Оползни и грязевые потоки напрочь снесли американскую научно-исследовательскую станцию «Сайпл». Но не бывает худа без добра. Неподалеку от залива Гулл аргентинцы со станции «Хелераль-Бельграно-У» обнаружили в открывшемся горном разломе целое кладбище доселе неизвестных науке динозавров, что еще раз подтвердило теорию об очень позднем в геологическом отношении оледенении шестого континента.

Подъем воды в Мировом океане вызвал затопление множества прибрежных поселений, перестали существовать целые острова и архипелаги, особенно в приэкваториальных широтах, где приливная волна была особенно высока.

Больше всего человечество донимали непредсказуемые колебания климата. Когда над Скандинавией бушевала летняя гроза — в Сахаре кружилась метель. На Северном Кавказе лопался от мороза созревающий виноград, а где-нибудь под Воронежем в конце ноября начинали выходить в трубку озимые… И все же парниковый эффект, вызванный шубой пепла в атмосфере Земли, проявлялся достаточно циклично, постепенно затухая. Сильные оттепели зимой становились в средних широтах все короче. Ученые предсказывали возвращение годового температурного оптимума уже к тридцатым годам. Если, поправлялись ученые, к тому времени не случится еще какой-нибудь глобальной неурядицы. Но до обещанных благословенных тридцатых надо было дожить, а пока в конце декабря вязкий сырой воздух пропах прелью, на обочинах дорог, на мокрых луговинах и лесных полянах поднялась, обманутая теплом, жидкая бледная трава.

Резкое потепление климата расстроило планы «Электронной игрушки». Дороги к полигону, где испытывалась продукция фирмы, развезло. Тяжелые тягачи и самоходные установки вязли на лесных проселках. Но именно в это время Александру Александровичу Сальникову, номинальному главе фирмы, и Валерию Самойловичу Клейменову, генеральному конструктору производства, загорелось, как говорится, провести испытания нового изделия, хотя сначала их рассчитывали развернуть не раньше марта.

На исходе ночи от ворот завода в Подлипках отошел небольшой автопоезд. Головным катил армейский вездеход, в котором ехали Клейменов, ведущий инженер Зотов и взвод охраны. После с небольшим интервалом двигались три длинных фургона со стандартными надписями: «Мин. удобрения. АО „Воскресенск“». Замыкал колонну тягач с пульманом, везшим испытателей и еще десяток охранников.

Через два часа Зотов доложил по радиотелефону лично Александру Александровичу, то бишь Коту, что прошли Тверь.

— Клейменов что делает? — одышливо спросил Кот. — Спит? Ладно… Видишь, Зотыч, и без вертолетов хорошо обошлись. Ну, брякни из Торжка, как там сложится.

Зотов из Торжка «брякнул», а потом — из Кувшинова. До поворота на полигон они проехали еще около сорока километров — самую тяжелую часть пути. Наспех бетонированная, вся в рытвинах и гнилых лужах, дорога заканчивалась в мертвой деревушке Купишихе. Здесь вездеход и остановился. Зотов вызвал полигон и предупредил дежурного, что поезд прибудет с минуты на минуту.

Дожидаясь фургонов, которые отстали на разбитой бетонке, конструкторы вышли из машины размяться. Тихо и чисто было вокруг. Только что взошло солнце, и колея вездехода блестела от скапливающейся воды, словно по короткой сквозной улице просыпали две дорожки стекла. Молчали избы в разросшихся одичавших садах, молчало небо, лишь один звук нарушал тишину — тоненько поскрипывал колодезный журавль, и на этот тонкий запредельный скрип немедленно пошли Зотов с Клейменовым. Они остановились у трухлявого, сложенного из побелевших осиновых плашек колодца, Клейменов поймал истлевшую до рыжих струпьев железную цепь.

— Как пусто и печально, — огляделся он. — А все равно хорошо… Выгонят — сюда жить приеду.

— Волки заедят, — усмехнулся Зотов.

— Ничего… С ними-то я быстрее найду общий язык, чем с некоторыми нашими… общими знакомыми.

Поскольку Клейменов опекал СГБ, с Зотовым они виделись часто и успели коротко сойтись. Да и коттеджи у них в Митино стояли рядом. Клейменов чем-то напоминал Зотову старого приятеля, Лимона, — такой же нескладный, рукастый и злой на язык.

Показались фургоны. Зотов с Клейменовым смотрели, как сползают с бетонки на гравийный проселок тяжелые машины. Все три прошли хорошо. К конструкторам подбежал Рудик, шофер Зотова, доложил:

— На выезде из Высокого у машины испытателей неполадки в электропроводке. Обещают исправить не раньше чем через полчаса.

— Эх, в гроба и в надгробные рыдания! — С Клейменова мигом слетело лирическое настроение. — На неисправной технике… Вернемся — распущу главного механика!

Зотов и Клейменов были одеты так же, как остальные участники испытаний — в десантных теплых комбинезонах и кепках с наушниками. Только над кармашками слева у них светили отражающие красные треугольники — знак высшей касты технарей. Да оружия, в отличие от охраны, они не носили.

— Поехали, — сказал Клейменов. — Не будем дожидаться.

Фургоны уже благополучно скатились с откоса и теперь шли через полузатопленную пойму речки Волошин. Ее в сухое лето можно было переплюнуть, а сейчас невысокая вода скрыла луговину, и отдельные высокие кочки торчали, словно островки. Дорога в некоторых местах уходила под воду, машины проваливались по самые ступицы. Водитель головного фургона выпрыгивал из машины и брел, раздвигая тихую синюю воду, до очередного подъема — проверял дорогу.

За поймой, подсвеченной маленьким зимним солнцем, начиналось редколесье из кривых берез и немощных, пожелтевших елок. Именно здесь, между верховьями Волошин и соседней речки Большой Коши, располагался полигон «Электронных игрушек». Еще несколько лет назад местные жители ходили на болота в междуречье по клюкву, но теперь гусеницы тягачей и пневмоподушки вездеходов изодрали и намертво вдавили в развороченную почву все ягодники.

Клейменов оставил у поворота на гравийку охранника с рацией — для связи и ориентирования отставшей машины. Затем вездеход с конструкторами пустился в плавание через пойму. На увале, за редколесьем, неподалеку от давно заброшенной узкоколейки, по которой вывозили торф, стояли вагончики испытателей, передвижная электростанция, штабной блок из пенобетонных плит, тренога с тарелкой космической связи и бытовка с баней и столовой.

— Господин генеральный конструктор, — обернулся с переднего сиденья Рудик, — что-то штаб молчит. Вызов проходит хорошо, а никто не отвечает.

— Разбаловались без хозяина, — вздохнул Клейменов, — раздухарились. Либо спят, либо по бабам…

— Какие бабы! — засмеялся Зотов. — Тут в соседних деревнях, Валерий Самойлович, одни древние старушки остались.

Охранники тоже похихикали. Вездеход приближался к штабному блоку. Возле него выстроились в линию фургоны с изделиями. Зотов рассеянно глянул на машины и удивился:

— Что за черт? Почему их четыре? Мы как с тобой считали, Валерий Самойлович?

— Точно, четыре! — пригляделся Клейменов.

Водитель вездехода решил объехать автопоезд по луговине, и в тот момент, когда он свернул с разбитой дороги на целину, перед радиатором вырос черный дымный куст. Посыпались стекла, вездеход тряхнуло, и он начал заваливаться на пробитые скаты.

— Ни хрена себе! — пробормотал Клейменов. — Что тут затевается?

Вездеход заносило боком, и водитель, оскалив зубы, завертел баранку, чтобы не перевернуться. Второй горячий дымный куст вырос совсем рядом, и водитель уронил на руки залитое кровью лицо.

— Всем из машины! — крикнул Рудик, выталкивая Зотова.

Они вывалились из горящего вездехода и тут же упали, прижатые автоматной очередью. Кто-то застонал. Зотов вжался в землю. Рудик, мелькая стершимися блестящими подковками башмаков, быстро пополз в сторону, водя стволом «калашника» по горизонту. Дымом от горящего вездехода заволокло на минуту обзор, и Зотов на четвереньках понесся к Рудику. Тот уже лежал в широкой, оставшейся с осени колее от тягача. И Зотов сюда свалился, прямо в рыжую, обжигающую холодом воду. Теперь они были словно в окопчике.

— Держите, шеф! — Рудик сунул Зотову противопехотную гранату в рубчатой рубашке. — Управитесь? Ну конечно, об чем речь… Надо как-то отрываться.

Зотов оглянулся. На миг черную пелену дыма отнесло, и он увидел Клейменова с остальными охранниками, перебравшимися под защиту замыкающего фургона. Оттуда в сторону штабного блока летели короткие очереди трассеров. Но нападающие больше не стреляли, вероятно, боялись поджечь фургон.

— Шеф! — сказал Рудик. — Есть возможность отличиться…

И показал рукой вдоль колеи. Зотов сразу понял Рудика: колея криво уходила в пологую, заросшую кустарником лощинку, примыкающую к насыпи узкоколейки. Если добраться до кустов… К тому же дым относит в ту сторону. И они осторожно поползли, прижимаясь к неровному брустверу из спекшейся грязи и рваных пластов дернины. Жив останусь, подумал Зотов, добьюсь у Кота, чтобы конструкторам на полигоне выдавали оружие. Как голый, честное слово… Одна надежда — на железную погремушку.

Они проползли половину расстояния до спасительных кустов, когда услышали вязкую тишину. Больше не стреляли. И за ними никто не гнался. Скорей всего, Зотова с Рудиком нападающие сразу потеряли из виду. И Клейменов с группой оттянул внимание.

— Боюсь, кранты ребятам, — прошептал Рудик, оглядываясь на чадящую машину.

— Тем более нам надо выбраться, — вздохнул Зотов. — Вперед.

Минут через пять, похожие на два больших кома грязи, они добрались до конца колеи. Рудик напружинился, поднимаясь на руках.

— Никаких бросков, — сказал Зотов. — Сразу засекут. Потихонечку давай…

Они медленно перевалились из колеи на луговину, доползли до поросли и осмотрелись. Отсюда, из мелкорослой ольхи и скрученных березок, видно было лишь крышу штабного блока и треногу связи. Из зоны прямой видимости они вышли и поневоле вздохнули с облегчением. Но впереди еще был подъем к насыпи, и на этом подъеме, кроме редких будыльев прошлогодней травы, ничего не могло укрыть.

— Ладно, — скрипнул зубами Рудик. — Мы еще вернемся… И тогда, Константин Петрович… Всех! Ползком!

Они с ходу перескочили насыпь и, уже не кланяясь, ринулись по изломанному подросту к недалекому синему ельнику. По насыпи ударила запоздалая одинокая очередь, пули с тонким воем ушли в спокойное небо. Перед самым ельником они угодили в разлившийся глубокий ручей, но чистая вода после ржавой жижи в колее показалась даже теплой. А когда они вломились в ельник и упали на сухое, на рыжие осыпавшиеся иглы, услышали:

— Руки за головы! Мордами вверх! Господин Зотов? Неужели это вы?

— Нет, — буркнул Зотов. — Это моя загробная тень…

Через минуту они с Рудиком оказались в центре небольшой группы охранников, а начальник полигона Чертков, с перевязанной головой, похожей на белый кокон, рассказывал:

— После последнего сеанса связи сижу у себя, вас дожидаюсь. Радист в рубке Москву ждет по расписанию. Вдруг смотрю: фургон ползет. Батюшки, откуда? Ведь только что вы из Купишихи сообщили, мол, автопоезд опаздывает. Ладно, посылаю встречать, сам в окно смотрю. Фургон останавливается прямо перед крыльцом, боковая стенка падает на манер трапа, и оттуда сыплются черти…

— Черти? — хмуро удивился Зотов.

— Истинные черти! — вздохнул начальник полигона. — Рожи черным намазаны, в руках «калашники»… И поливают эти суки от живота, патронов не жалеют. Радиста сразу убило. Ну и ребят, что на улицу вышли, троих или четверых… Тоже сразу. А я подхватился, автомат в руки — и в окно. Заметили поздно, я уже насыпь перескочил. Популяли вдогонку, вот, маленько скальп сняли.

— А что с остальной охраной полигона? — спросил Зотов, оглядывая жалкое войско Черткова.

— Не знаю, — вздохнул начальник полигона. — Первый пикет на связь не выходит. А здесь ребята со второго, самого дальнего. Услышали стрельбу и подались сюда. Меня нашли, перевязали. Троих послали в разведку. Пока не слышно. У вас, господин Зотов, нет предположений? Ну, относительно дураков, которые начали охотиться за игрушками?

— Это не дураки, — помрачнел Зотов. — И мы на сей раз не игрушки привезли. Если захватят изделия…

— Почему — захватят? — сплюнул Чертков. — Захватили. Сам видел.

— Может, попробуем отбить? — предложил Зотов.

— У меня одна голова, и та с шишкой, — сухо сказал Чертков. — И в Герои Отечества я не нанимался.

— Правильно… Ты нанимался в начальники полигона, — жестко сказал Зотов. — И в этом качестве обязан обеспечивать на полигоне порядок. Но раз у тебя генерального конструктора расстреливают, как в тире… раз начальник СКБ на брюхе ползает! Выходит, Чертков, не выполняешь ты условия контракта.

Начальник полигона ничего не сказал, только повязку потрогал.

— Ладно, — сказал Зотов. — С Москвой связаться можно?

— Попробую, — с облегчением сказал Чертков. — Если на первом пикете передатчик уцелел…

Он достал уоки-токи и перестроил на дистанционный ключ. Зотов пробежался пальцами по наборной дискетке. Вызов прошел хорошо, и через несколько секунд, искаженный расстоянием и атмосферными помехами, лениво отозвался Сальников.

— Кот! У нас неприятности, — сказал Зотов. — Извини, забылся… Не до приличий. Неизвестный отряд отбил изделия. Пропал Клейменов. У Черткова большие потери. Что делать?

Сальников молчал очень долго, и Зотов не выдержал:

— Алло! Ты меня слышишь?

— Слышу, — тут же отозвался Кот. — Не ори… Думаю.

Еще через минуту он сказал:

— Попробую связаться… с соседями из Торжка. Думаю, помогут. Сколько наших осталось? Десяток? Ну, целая армия! На первом пикете есть «эрэсы». Год назад завезли, но не использовали. Сожги машины, Зотов! Очень прошу — сожги. Риск минимальный. Ударьте по машинам и разбегайтесь.

— Постараемся, — сказал Зотов. — Если их еще не угнали.

Он отключил рацию и скомандовал:

— Стройся! По порядку номеров рассчитайсь!

Последним из шеренги вышел Рудик, подмигнул и доложил:

— Одиннадцатый! Расчет окончен.

— Между прочим, — буркнул из строя Чертков, — на полигоне командую я.

— Командуй, — согласился Зотов. — Бегом на первый пикет…

И они помчались по болотистому редколесью, как стадо кабанов, треща валежником и хлюпая грязью. Мелкая дрожь, охватившая Зотова после купания в колее и в ручье, вскоре прошла, от комбинезона валил пар. Удивительно, но до сих пор не болела нога, хоть ей сегодня и досталось.

— Как же так? — пристроился на бегу Чертков. — Подожжем машины… А изделия? Хрен с ними, пусть горят?

— Они не сгорят, — прохрипел Зотов. — Ты когда-нибудь видел танк Т-95?

— Видел! Страшила…

— Этот танк… перед нашим изделием — игрушка…

Неподалеку от первого пикета они остановились и выслали вперед боевое охранение. Вскоре вернулись понурые и удрученные охранники.

— Чужих нет. А наши… Сами увидите.

Потом, когда они с ящиком «эрэсов» возвращались к штабному блоку, Чертков сказал Зотову:

— Как увидел… Сразу вспомнил. При мне вот так зеки наряд покололи. Я в красноперых служил. Такая же, значит, картина. Полная тишина, и мертвые — землю хавают. Ладно… Ну, пожжем машины. А потом что?

— Начальство обещало связаться с Торжком, — вытер мокрый лоб Зотов. — Там вертолетная база «Космоатома». Вдруг успеют.

Прикрытые насыпью, они спешили к штабному блоку. Нападавшие, вероятно, не предполагали, что кто-то из охраны полигона посмеет вернуться, поэтому и не выставили постов. Зотова угнетала нереальность проиходящего. Ярко светило солнце, чавкала под ногами пахучая, почти весенняя земля. Лишь пения птиц не хватало для полной идиллии. Каких-то полчаса назад они с Клейменовым только выбирались из полузатопленной поймы… Где сейчас генеральный? Зотов не представлял, кому и для чего понадобилось отбивать «черепашки», как называли платформы в КБ. В земных условиях для них просто не было работы.

— Послушайте, Зотов, — придержал его за локоть Чертков. — Вот вы сказали… Танк, мол, перед вашими изделиями — игрушка. Куда же мы премся? Эти… черномордые давно залезли в ваши танки, и теперь у них, как понимаю, есть чем нас угостить.

— Забраться внутрь они не могут, — сказал Зотов. — Во всяком случае, не сразу… Для этого нужен электронный ключ.

Сквозь кусты заблестела тарелка связи. Осторожно покарабкались по насыпи узкоколейки. Рудик обернулся к грустному воинству и просюсюкал:

— Это есть наш последний… И решительный! Если погибну, прошу считать меня социал-демократом!

Кое-кто из охранников улыбнулся, и Зотов, собиравшийся выругать Рудика за дурачество, передумал. Он медленно раздвинул хрупкие холодные кусты и увидел прямо перед собой автопоезд. Слава Богу, не уехали… До машин было метров триста, не больше. Зотов поманил к себе охранников с «эрэсами». Они быстро изготовили к стрельбе направляющую станину.

— Шеф! — горячо зашептал Рудик. — Дайте мне… душа горит!

— Отставить, — вздохнул Зотов. — Каждый должен делать свое. Внимание! При первых взрывах — бить залпом по живой силе. И сразу отходим.

Скомандовать он не успел, потому что свистящий нарастающий вой вертолетных турбин вспорол небо. Из-за ельника, где еще недавно прятались охранники полигона, стремительно вырвался клин грузовозов и вскоре завис над штабным блоком.

— Неужели… успели из Торжка? — пробормотал Чертков.

Однако люди вокруг машин безбоязненно вышли навстречу вертолетам. Кто-то сорвал с головы шлем и размахивал им как сумасшедший.

— Не из Торжка, — вздохнул Зотов. — Это ясно.

И подумал о непонятном упрямстве Кота. На последнем совещании тот настоял на перевозке платформ в фургонах, а не по воздуху. Да еще потребовал свести к минимуму охрану. Не надо, мол, привлекать внимание. Кажется, с этой задачей блестяще справились. Одна группа охраны перебита, другая до сих пор едет…

— Придется подождать, ребята, — сказал он охранникам с реактивными снарядами. — Бить будем по вертолетам. Как начнут машины закатывать — жарьте по «вертушкам».

Вертолеты садились на луговину неподалеку от автопоезда. Это были новые грузовозы, похожие на согнутую сосиску с тремя винтами. Несмотря на непривычные аэродинамические формы, эти машины по скорости и маневренности почти не уступали недавним армейским «горбачам» с плоскостями и убирающимися шасси. В желто-белых камуфлирующих пятнах, вертолеты еще чем-то напоминали личинок майского жука. Они уже касались земли. Беззвучно в реве их турбин заработали моторы фургонов — на солнце были видны лишь дымки первых выхлопов. Вертолеты раскрывали створки люков, выдвигали пандусы. Вот первый фургон закачался на кочках, медленно взобрался на пандус. Вертолет дрогнул…

Зотов вдруг отстраненно подумал: кто знал? Он сам, естественно, Клейменов, Кот. Мы точно знали: когда, куда и что повезут фургоны с дурацкой надписью «Мин. удобрения». Кто еще? Бригадир испытателей… Представитель «Космоатома». Кстати, именно этот представитель, белобрысый майор из отдела режима, настаивал на воздушной переброске. Иначе, предрекал он, могут произойти разного рода неожиданности. Как в воду глядел. А Кот сослался на статистику, по которой ежегодно вертолетный парк страны теряет из-за аварий в воздухе до восьми процентов машин.

— Мы не можем рисковать! — орал Кот. — Раз вертолеты падают — не можем! Представляете, что поднимется в прессе, когда наша «черепашка» свалится в дачном поясе?

Створки люка начали сдвигаться… А ведь они загружаются несинхронно, понял Зотов.

— Внимание! — обернулся он к охраннику с направляющей. — Придется бить прямо сейчас. Вмажь по груженому… Огонь!

Дымный рваный хвост потянулся к желто-белой толстой личинке. Снаряд ударил в обшивку вертолета, но почему-то не взорвался, а лишь проломил борт. Второй «эрэс» потерял направление и зарылся в землю возле треноги связи.

— Отрываемся, меняем позицию! — скомандовал Зотов.

И скатился с насыпи. За ним с шумом побежали охранники. Вовремя… Люди у вертолетов опомнились — по кустам, где только что скрывались защитники полигона, ударили очереди «Калашников». Снова поднялись на насыпь метрах в пятидесяти от прежней позиции.

— Ну, все, хана идет, — тоскливо кивнул на луговину за насыпью Чертков. — Сейчас они дадут нам проморгаться…

От вертолетов к насыпи цепью бежали черномордые. Пока не стреляли.

— Линять надо, — зашептал Чертков. — У нас два снаряда осталось! А выстрелить не дадут… Против лома нет приема!

— Молчи! — бешено сказал Зотов. — Я тебе морду разобью… потом!

Он взял у охранника направляющую. Станина как-то очень привычно легла на плечо, а прицельная рамка словно сама поймала пятнистую машину. Научился кататься на велосипеде — сроду не разучишься, удовлетворенно подумал Зотов и сказал:

— Ребята, прижмите пока этих шустрых…

Охранники ударили по цепи. Зотов снова выцелил вертолет… Снаряд фыркнул, в лицо повеяло горячей воздушной струей. Теперь снаряд попал в грузовик, уже почти скрывшийся в чреве вертолета. Полыхнул желтый огонь, и сразу показался пласт бесцветного дыма. Зотов загляделся на свою работу и опомнился, когда прямо перед носом встал фонтанчик очереди.

Опять покатились в чахлый березняк. Еще бы один подшибить, подумал Зотов на бегу. Не выдержат нервы — улетят, бросят фургоны… Теперь они вернулись на старую позицию. Последний «эрэс» ушел к вертолетам, но попал в головной фургон, на котором приехали на полигон нападавшие.

— Отобьемся — и уходим, — сказал Зотов. — Иначе сядут на хвост.

Однако черномордые, цепь которых неудержимо накатывалась на рубеж защитников полигона, вдруг развернулись и помчались к штабному блоку.

— Что-то случилось, — вытянул шею Зотов.

— Наши подошли, шеф! — закричал Рудик.

И точно — на дороге показался тягач с пульманом, из которого сыпались крохотные фигурки. Скорей всего, Коту удалось связаться с отставшей на дороге машиной. Вертолеты срывались с земли. Когда они почти ушли за горизонт, со страшным грохотом взорвался брошенный грузовоз. И наступила тишина.

Зотов только теперь почувствовал, как мучительно болит колено, и застонал.

— Неужели зацепило? — испугался Рудик.

— Сломай палку, — попросил Зотов.

И похромал с насыпи, оскальзываясь и ругаясь.

— Повеселились, — сказал рядом Чертков.

— Заткнись, трус… Дерьмо поганое! — отвел душу Зотов.

— Трус, — согласился Чертков. — А ты, хоть и начальник, а дурак… Я-то за свое боевое ранение компенсацию получу, согласно контракту. Поскольку ранение легкое — тысчонку зеленых огребу, не больше. А за что ты башкой рисковал, Зотов?

Тот ничего не ответил, примеряя под мышку хлипкую березовую рогульку, сломанную Рудиком. За что рисковал? Чертков все равно не поймет — за что…

Зотов пришел в СКВ, когда «черепашки» практически были продуманы до самых крохотных узлов и деталей. Единственным слабым местом конструкции оставалась ходовая часть. Ее разработкой и занималось бюро Зотова. Еще до его прихода предлагались и отбрасывались варианты пневматические, гусеничные, червячные — они все годились лишь в земных условиях, когда можно было в случае поломки сколько угодно долго ремонтировать ходовую часть. А если гусеница слетит на Луне…

Короче говоря, нужны были такие «ноги», чтобы платформа могла оставаться на ходу при любой, самой значительной поломке. Неделю Зотов молча просидел над макетом «черепашки», а потом его осенило… Он тогда подумал почему-то о гусенице, обычной вредительнице садов и огородов, вспомнил, как перетекает ее тело через препятствие на множестве ног-ресничек. А еще через неделю он сдал в чертежах всю ходовую часть. Сам по двадцать часов в сутки висел над кульманом и своих конструкторов загнал… Дорвался, что называется, до любимого головоломного дела. Клейменов, когда увидел чертежи, только вздохнул:

— Как же, оказывается, все до глупости просто…

Ходовая часть платформы, предложенная Зотовым, представляла собой два ряда шаровых автономных опор, на которых крепились плицы, как на старых колесных пароходах. При движении опоры двигались под разным углом к осевой, и плицы держались в горизонтальном положении на любой поверхности. Два радара, как два глаза, создавали стереоскопический эффект проводки, «командуя» бортовым компьютером, который и вычислял оптимальный режим движения. Попадался, например, валун — опора просто уходила вверх и пропускала камень под собой. А потом так же поднималась следующая…

Сплав для опор и плиц нашли быстро. Несколько «черепашек» уже испытали на старых выработках под Златоустом, где они ползали чуть ли не по отвесным кручам в карьерах. Теперь предстояло проверить их в условиях сильно заболоченной местности. Зотов догадывался, к чему такая спешка. Луна с Марсом в общем-то были «раскупорены» землянами, а вот на Венере еще серьезно не высаживались… Кому-то в «Космоатоме», видимо, очень не терпелось утереть нос американцам. Хоть и братья по разуму, хоть и работали над одним проектом… Но в последнее время американцы резко свернули публикации по Венере. Они всегда сворачивали научные сообщения, когда готовились к очередному прорыву в какой-то области.

И вот теперь, если «черепашки» попадут в чужие руки… Пока только в России делают такие надежные унифицированные платформы со сверхпрочным корпусом из легких термостойких сплавов. Меняя рабочие органы, платформы можно использовать для разведочного бурения, вскрышных и карьерных работ, прокладки пульпопроводов, транспортировки грузов на любых планетах Солнечной системы. В будущем, когда в дальний космос выйдет и человек, в «черепашках» хватит места для небольшого экипажа. Усовершенствованные литиевые батареи, способные подзаряжаться даже от малого источника света, обеспечивают платформам практически вечный энергетический ресурс. Ни одна уважающая себя космическая программа не стала бы похищать «черепашки», ибо информация о работе над ними проходила достаточно широко. Так что не обострившейся конкуренцией пахнет эта авантюра с захватом платформы. «Черепашка», по сути, хоть и не очень большой, но мощный и неуязвимый танк. Даже ультразвуковая пушка стоит для дробления горных пород. В земных условиях с такой пушкой можно идти на любые стены… Остановить «черепашку» способна лишь тактическая ракета с ядерной боеголовкой. А подобные ракеты, по торжественным заверениям российских руководителей, давно переплавлены на изделия ширпотреба. Нет армии — не нужны оказались и боевые ракеты.

Между тем небольшая группа Зотова и Черткова уже подошла к штабному модулю. В жилых вагончиках возились испытатели. Их бригадир Стариков подбежал к Зотову — рукава комбинезона закатаны, на груди «калашник». Прямо «черный берет», если не знать, что Стариков из автомата может попасть лишь в стоящий автобус, и то с двух шагов.

— Ранены, Константин Петрович? — засуетился бригадир. — Врача позовите, врача!

— Отстань! — Зотов на него даже клюкой своей березовой замахнулся. — Сволочи… На испытания ведь ехали, а не к девочкам! Где генеральный?

— Разве он не с вами? — удивился Стариков.

Зотов прошел плотное облачко дыма от горящего грузовика и оказался на перепаханной луговине, неподалеку от тарелки связи. Здесь перемешались обломки чужого вертолета и транспортного фургона. Как памятник на могиле, торчал из земли вертолетный винт. Вороненая «черепашка», похожая на сигару с ножками, забралась передней частью на уцелевшее шасси погибшего грузовика, словно нацелилась стартовать в тихое небо. Зотов подошел к платформе, потрогал закопченные ребристые плицы, огляделся. Еще одна «черепашка» выглядывала из полуразвалившегося кузова другого фургона. А третьей платформы не было. Значит, чужие ее утащили, хоть Зотов до последней секунды надеялся, что «черепашку» просто не успеют погрузить в вертолет.

Чадя, горела резина, и крупные хлопья сажи, как черный снег падали и падали на редкую траву и развороченную почву. Повеяло привычным запахом беды и хаоса после боя — привычным еще с Кандагара.

Зотов дохромал к испытателям, приказал Старикову:

— Окрестности прочешите. Ищите людей! Надо Клейменова найти — живым или мертвым. А ты, Рудик, свяжись с конторой, доложи обстановку.

— А мне что делать? — спросил Чертков.

— Подмываться, — сказал Зотов. — Уйди с глаз…

Рудик не успел скрыться в радиорубке — завыли вертолеты, косо падавшие на полигон. Все заняли в штабном блоке круговую оборону, приготовили к бою предназначенный для испытаний гранатомет с термитными снарядами. Четыре «горбача» заложили крутой вираж вокруг столба дыма и сели в нескольких метрах от штабного блока. По откидной лесенке на землю скатился плотный малый в черном форменном комбинезоне охраны «Космоатома», и Зотов узнал белобрысого майора из отдела режима.

— Не стрелять, свои, — облегченно вздохнул Зотов и вышел наружу.

Завидев его, майор на ходу закричал:

— Ведь предупреждал! По воздуху надо было да роту автоматчиков прихватить.

— Вот и я о том же подумал, — сказал Зотов. — Это называется — ум на лестнице. Долгонько вы от Торжка добирались.

— Не может быть! — удивился белобрысый и глянул на золотой хронометр. — Пятнадцать минут назад мы только получили сообщение из Москвы. Сразу и вылетели.

Зотов потер японский универсальный браслет о колено, очистил стеклышко индикатора от корки грязи и тоже удивился: с того момента, как они с Клейменовым перебирались через пойму разлившейся Волошин, прошло чуть больше часа. Плотное оказалось время в начале дня, очень плотное…

— Одну платформу угнали, — сказал Зотов сухо. — Есть соображения по этому поводу?

— Далеко не унесут, — засмеялся майор и достал портативную рацию. Вот, позвольте послушать…

— Две точки — тире. Две точки — тире.

— На каждой платформе стоит маячок, — объяснил майор. — В укромном, разумеется, месте. Мои люди ставили.

— Зачем? — сердито спросил Зотов. — Кто вам, черт побери, вообще разрешил подходить к изделиям?

— Извините! — нахмурился майор… — Это уже в моей компетенции — обеспечить безопасность платформ. И тут я как профессионал…

— Профессионал! — перебил Зотов. — Достаточно раздобыть частоту твоих маячков — и приходи, кума, косоротиться. Не надо даже узнавать маршрут и дату вывоза изделий. Слушай эфир — и привет! Профессионал… мать твою!

Майор угрюмо покачался на носках, сверкнул глазами и предложил:

— Давайте все-таки посмотрим, как ведут себя маячки в экстремальной ситуации…

И они пошли к «черепашкам». Майор снова включил свою рацию, покопался под шаровыми опорами платформ, показал Зотову две снятые коробочки из серого пластика:

— Вот маяки. Я их вырубаю…

Но морзянка продолжала сыпаться из рации: две точки — тире, две точки — тире.

— Все в порядке, — с облегчением сказал белобрысый.

— На нашем бортовом навигаторе по этому сигналу я могу даже пеленг взять и уже хоть сейчас организовать поиск.

— Валяй! — отмахнулся Зотов. — И еще — свяжись, будь другом, с нашей конторой, поставь в известность Сальникова. А я в баню пошел.

— Куда? — выпучил майор водянистые глазки.

— В баню… Эй, Чертков, пошуруй насчет бельишка и одежды! У меня — сорок, шестой размер. А у тебя, Рудик? Вот, у него пятьдесят четвертый. Пошли, Рудик, пусть теперь сами разбираются, профессионалы. Мы с тобой и так сверх жалованья потрудились.

— Константин Петрович! — вякнул за спиной бригадир испытателей. — Умоляю, покажитесь врачу…

— Да, господин Зотов, я должен вас осмотреть, — откликнулся из штабного блока врач группы. — Мне не нравится ваша нога.

— А мне не нравятся ваши потные руки, — отрезал Зотов и похромал, опираясь на Рудика, к бытовке.

Белобрысый майор, бригадир испытателей, начальник полигона и врач сумрачно смотрели вослед начальнику СКБ и его оруженосцу, пока они не скрылись за дверью бытового блока.

— Зотов вообще-то неплохой человек, — сказал Стариков в пространство. — Но очень задается. Грубый, людей не жалеет.

— А они все такие, бывшие коммуняки, — ощерился Чертков и сплюнул. — Попался бы он мне в девяносто пятом…

— Заткнись, ты, говорун! — вдруг обернулся к Черткову белобрысый. — Моли Бога, что это я тебе не попался в девяносто пятом. Давно бы ты уже всех червей на кладбище обслужил. Смирно! Как стоишь перед офицером?

Майор обошел окаменевшего Черткова и забрался в вертолет.

«Горбачи» снялись с луговины и растаяли в небе. Зотов с Рудиком возились с батареями — котел разогревали. Через несколько минут в крохотном, на два лежака, банном отсеке можно было раздеться. А вскоре чистый жар ударил по ноздрям, окошко легким туманом заволокло, вода в баке зашумела. Рудик нацедил ковшик, макнул палец и со стоном наслаждения вылил воду на голову.

— Субординацию не блюдешь, сынок, — добродушно проворчал Зотов.

— Напротив! — засмеялся Рудик. — На себе проверяю — вдруг кипяток? А вообще в бане все равны, потому что голые.

Смыли верхнюю грязь, повалялись расслабленно. Хорошо угрелись. У Зотова вроде и колено перестало болеть. А вся утренняя беготня по ледяной воде под пулями показалась дурным сном. Вдруг телохранитель зотовский, розовый и огромный, словно паленный на сало боров, сказал со своего лежачка:

— Я знаю, кто платформу уволок, шеф! Это работа большевиков. Они всегда так: тщательная подготовка за счет внедренных агентов или информаторов, а потом налет — нахальный, большими силами, на прекрасной технике.

— Зачем им «черепашка»? — вздохнул Зотов. — Нет, Рудик, большевики тут ни при чем. И потом, честно говоря, я мало верю в их существование.

— Счастливый вы человек, Константин Петрович! — засмеялся Рудик. — Не верю — и шабаш… Должно быть, любили в детстве спрятаться: закрыл ручками глазки — и никто не видит.

Зотов промолчал — именно так он в детстве и прятался…

— На последнем инструктаже рассказывали, — продолжал Рудик, — что даже в СГБ раскрыли группу большевиков. На высоких постах, между прочим, сидели… Подозревают, что большевики и газопровод в прошлом году рванули в Сыктывкаре. Они же отбили у японцев транспорт с колымским золотишком. Не слышали? Ну, известная история… Вот будет смеху, если они из подполья вылезут и снова власть захватят. Глядишь, вас назначат министром. Уж не забудьте про меня, ладно? Охрану организую — первый сорт!

— Скорей всего, меня не министром назначат, а повесят как ренегата, — сказал Зотов мрачно. — Я ведь пошел в услужение к реакции и капиталу. А вообще, твоя догадка не хуже прочих…

Действительно, подумал он, кто из всех нынешних экстремистских сил способен так организованно провести захват? Если бы даже машина с испытателями и охранниками пришла вместе с автопоездом на полигон… У нападавших все равно был эффект внезапности, и располагали они, судя по всему, достаточной огневой мощью. Кроме того, новейшие грузовозы-вертолеты не по карману обычной, пусть и богатой, банде. Не задумываясь, налетчики взорвали подбитую «вертушку», чтобы в чужие руки не попал бортовой комп. Так это надо понимать. Иначе заложенный в программу маршрут, будто ниточка, выведет на «гнездо». За налетом стоит, конечно же, мощная и организованная сила. Может, мафия?

— А как насчет нашей родимой «козы ностры»? — спросил Зотов. — У нее ведь деньжат хватает…

— Вот именно! — живо откликнулся Рудик. — Она бы просто купила платформу. На заводе в кулечек бы завернули! Нет, наша мафия — самая деликатная в мире. Очень тихо работает, потому и не попадается. Стрельба вообще не в ее правилах. Тем более в таких масштабах. Своих мафиози гасят тихо и быстро — подручными средствами. А тут «калашники», гранатомет… Нет, Константин Петрович, это большевики, помяните мое слово.

Открылась дверь, потянуло холодом. Невидимый в клубах пара Чертков сказал подобострастно:

— Константин Петрович, дорогой! Я вам одежду принес. Все как приказали. Связь восстановили. Александр Александрович велел передать, что вылетел на полигон. Вскорости будет.

Когда Зотов с Рудиком, воспрянувшие и умиротворенные, в теплых чистых комбинезонах, выбрались из бани — обломки на луговине уже догорели. Лишь кислый запах гари еще витал в воздухе. Два охранника сносили обломки в кучу. А Чертков успел накрыть стол — икорка, соленые рыжики, водочка, чай с лимоном. Зотов нацедил водки в пустой стакан и залпом выпил.

— А мне? — с обидой сказали от двери.

Зотов оглянулся. Перепачканный и окровавленный Клейменов подошел к столу, ухватил бутылку и поискал глазами тару. Зотов, не удивляясь, подтолкнул свой стакан.

— Зацепило, что ли, Валерий Самойлович?

— Нет, — рассеянно оглядел себя Клейменов. — Это я Шурика тащил, охранника. Умер мальчишка, можно сказать, у меня на руках. В деревне пока оставили. Возле колодца. Ну, упокой, Господи, душу раба новопреставленного Александра! Рассказывай, Зотов.

И Зотов коротко рассказал генеральному конструктору обо всем, что произошло после нападения на вездеход.

— Дождемся Сальникова, — решил Клейменов. — Боюсь, придется сворачивать испытания. Пойду-ка и я помоюсь… Руки кровью пахнут — неприятно, брат…

Он ушёл, а Зотов с Рудиком неторопливо, молча гоняли чаи до рясного пота, пока не застонал за окном зеленый стремительный «кентавр», на котором, наконец, прилетел Сальников. Охраняли его лучше, чем секретные изделия, — целый взвод с «калашниками» наперевес высыпал из вертолета и взял Кота в плотное кольцо. А когда Сальников вошел в кабинет начальника полигона — охранники буквально заткнули собой дверь.

— Хлеб-соль, — буркнул Кот, сваливая на руки подоспевшего Черткова тяжелый плащ, подбитый коротким мехом. — Что с тобой, милый друг? На сучок напоролся, по лесу бегаючи?

— Хи-хи, — осторожно сказал Чертков, трогая свой грязно-белый кокон.

Сальников плеснул себе водки, махом опрокинул в рот, ладошкой утерся. Зотова выслушал, ни разу не перебив. А когда начальник СКБ закончил живописать утренние злоключения, Кот вразвалку подошел к окну, взглянул на небо, быстро затягивающееся пеленой низких лохматых туч.

— Кажись, снег находит, — буднично сказал он. — Что за погода, ёлки-моталки… С другой стороны, это нам на руку. Усложнит испытания. Распорядись, Зотов, распорядись, голубчик, пусть сразу после обеда выводят штуки на болота. А резервный стенд поставьте прямо здесь. Ладно? Порулить хочу — интересно же… А Клейменов где? Ага, моется… Ну, молодцы! Спортбаза тут у вас, а? С утра пробежка, а потом, значит, банька.

Кивком головы Сальников отослал из кабинета и Черткова, и Рудика. А затем спросил Зотова:

— Осуждаешь? Ну, за то, что я, бревно бесчувственное, в стену головкой не тычусь, не рыдаю и рубашку на пупке с горя не рву…

Вообще-то Кот выглядел плохо — лицо набрякло, бульдожьи складки закаменели, серый он какой-то был, словно после удара под вздох.

— Рыдаю, Зотыч, рыдаю, милый друг! Только сверху не видно. Я делец. Сопли распускать не имею права, хоть и накрыли меня эти хорьки на двадцать с лишним лимонов. Ничего, лимоны мы вернем. Надо быстрее заканчивать испытания, доводить машинешку до ума и ставить на конвейер. Сейчас в «Космоатоме» есть один веселый проект. Как раньше в газетках писали — дерзновенный… Самостоятельная программа, никакой заокеанской шелупони. Хватит! «Космоатом» готов десяток платформ завтра же закупить. А поскольку монополия у нас — мелочиться не будем. Сколько захотим, столько и слупим! Ты как, не возражаешь?

— В добрый путь, — буркнул Зотов. — Хозяин — барин.

— Н-да, барин, — усмехнулся Сальников. — Никак не отвыкнешь от психологии батрака… На моих предприятиях каждая уборщица держит акции «Электронной игрушки», являясь, таким образом, пусть и в небольшой степени, хозяином производства.

— Хозяйкой, — механически поправил Зотов. — Раз уборщица, то хозяйка…

И отвернулся, чтобы скрыть усмешку: он вспомнил, как называют «каждые уборщицы» акции — кошачьи облигации. Прилипчиво оказалось прозвище…

Сальников присел на краешек стола, плеснул себе водки и потянулся бутылкой к стакану Зотова:

— Налить? Ну, как хочешь… Ты не думал, Зотыч, кто же это покусился на священную частную собственность? Кто нашу платформу дернул?

— Мой Рудик полагает, что платформу увели большевики, то есть коммунисты изподполья.

— Коммунисты… — вздохнул Кот. — Эх-хе, жизнь наша… Черт знает что творится! Все перемешалось. Анархисты призывают к сильной власти. Ортодоксальные христиане кричат о необходимости конфессионального согласия. Кадеты, сиречь конституционные демократы, рвутся к диктатуре, не совместимой ни с Конституцией, ни с демократией. Толстовцы торгуют оружием. А ум, честь и совесть эпохи? Сидят, словно крысы, в подполье. Да еще воруют мои платформы! Хороши у нас, Зотыч, бывшие партайгеноссе, нечего сказать…

Кот слез со стола и принялся бродить по кабинету начальника полигона — три шага в одну сторону.

— Что-то долго моется генеральный, — посмотрел он на часы. — Только коммунисты платформу не крали.

Зотов удивился такому неожиданному переходу, но ничего не сказал.

— Не коммунисты это сделали… Ты, Зотыч, вообще разбираешься в нынешних политических течениях?

— Отчасти, — сказал Зотов. — В последнее время некогда следить за прессой. Да и врет она — будь здоров.

— Ей за это деньги платят. Но по нашей прессе судить о политике глупо. Так вот, в подполье — не коммунисты, а шантрапа. Горилла твой правильно обозвал их большевиками. За сто лет ничему не научились… Бомбу бросить, банк взять — это пожалуйста! Ну, еще люмпену мозги попудрить насчет эгалите, фратерните и прочей туфты. Коммунисты другие. Они не в подполье сидят, а в правлениях крупных банков, концернов и фирм. У них свои люди в Думе, даже в «Космоатоме». Я вкалываю — пообедать иногда нет времени миллионеру, верчусь… А надо мной — сила! Так и давит на самую маковку. Давит и молчит. А я думаю: когда же придет дядя и скажет, мол, недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал…

Зотов от удивления заикаться начал:

— T-ты что, Кот? На полном серьезе?

— Хорошо тебе живется, — грустно сказал Сальников. — Небось засыпаешь быстро?

— Когда как… Если нога не болит — быстро засыпаю.

— Вот… А я в последнее время сплю только под наркозом. Стопку медовухи врежу — и баиньки. А стопка все емче становится… Мысли мне спать мешают, Зотыч! Все думаю. И чем больше думаю, тем больше понимаю: до чего же хитро страну раком поставили! Изящно, остроумно, чтоб я сдох… Такого массового охмурежа не было со времен очень великого октября. Знаешь, как я начинал, когда, наконец, разрешили приватизацию? Набрался долгов, как собака блох, еле-еле выкупил завалященький хозяйственный магазин. К прокурору таскали. Сорок деклараций заполнил. Чуть в трубу не вылетел — налоги дикие, поставщиков отсекают… И в то же время очень шустро появилась новая замечательная партия — Трудовая. Лозунги приличные: свободное предпринимательство, свободные цены! Однако не в ущерб трудящемуся. И за этого трудящегося — и партия горой стоит, и трудсоветы. Я на своем опытном заводе держался до последнего. Никаких, говорю, трудсоветов! Это мой завод! Ну, говорят, тогда поди поищи поставщиков на предприятиях, где нет трудсоветов. И поискал — задница в мыле. За последние пять лет по-настоящему свободных хозяев у нас почти не осталось. Булочной — владей, сукин сын, а заводом — не смей.

— Не верю, — сказал Зотов. — Это фантазии капиталиста с больной совестью. Если власть на предприятиях у трудсоветов, почему же работяги так плохо живут? Помню, на «Салюте»…

— Не верю! — сердито передразнил Сальников. — Станиславский нашелся… Потому и живут плохо, что их накололи в очередной раз! Хозяева, говорят им… А различные отчисления в государственную казну дорастают до семидесяти процентов с дохода! У меня — только сорок восемь. Потому и текучести нет, что плачу работягам лучше, чем у соседей. И еще. Поскреби любого трудовика — обнаружишь под краской бывшего коммуниста.

— Странно, — задумчиво сказал Зотов. — Отчего же меня не тащили в трудсовет?

— Вероятно, ты был не самым исполнительным функционером, когда в коммунистах состоял, — усмехнулся Кот. — Позволял себе, видать, вольные мысли и отдельные критические высказывания. Вот тебя и списали сразу в пассив. Утешайся тем, что не один в подобном положении. Помнишь девяносто пятый год, Зотыч?

— Помню, — вздохнул Зотов. — Плохой год. Меня из НИИ выперли. Три с лишним года проработал после института — и выперли. Сократили. А я только что женился, жена на пятом или шестом месяце… Потом узнал: еще некоторых ребят из нашей лаборатории тоже уволили. Всех членов партии.

— Верно, всех членов партии. Увольняли, чтобы обрубить старые связи, чтобы растрясти по новым коллективам и лишить возможности хоть как-то организоваться. Партверхушка тогда сдала партию, в печку бросила. Корабль шел ко дну, а места в спасательной шлюпке на всех не хватало!

— Опять козни аппарата? — вздохнул Зотов. — Надоело… Решение о роспуске партии принимал чрезвычайный съезд.

— А ты там был? — засмеялся Кот. — А хоть одного делегата видел? Насобирали каких-то людей на каких-то конференциях. Спешку объяснили ситуацией — мол, подъем масс и так далее. И эти неизвестные делегаты за нас решали!

— Однако народ действительно волновался.

— А-а… Никаких волнений не было. Ну, погромили босяки винные точки, пошарашили как по команде два десятка самых заплесневелых райкомов… Ну, забастовки провели, опять же как по команде. Выходит, партия забастовок испугалась? То не пугалась, танками наводила порядок, а тут… Нет, брат, просто стало совершенно ясно: пора менять тактику. Аппарату надоело сидеть на чемодане. Вот откуда пошло.

Мол, учитывая пожелания трудящихся, признавая историческую вину перед народом… А народ и распустил сопли, расчувствовался. Словно на поминках, когда хоронят какого-нибудь подлеца: дрянь был человек, а все равно жалко — Божья тварь, царствие небесное…

Они долго молчали, прихлебывая чай. Потом Зотов сказал:

— Просто не верится… Все логично, а не верится!

— Сам не верил, — хмыкнул Сальников. — После хозяйственного магазинчика прикупил мехмастерские. Потом опытный заводик заимел. И тут ко мне заявляются… Двое в шляпах. Товарищ Сальников, как, мол, насчет партийной сознательности? Или вы сложили оружие? Неужели и вправду подумали, что партия, за которой двадцать лет неустанной работы в массах при царизме, тюрьмы, каторга, а потом — победоносная революция и почти восемьдесят лет — руководящая и направляющая роль в обществе… И чтобы эта партия добровольно отвалила в сторонку? Почесался я и говорю: — Да, такая партия сама в сторонку не отвалит. Ну вот, говорят двое в шляпах, чувствуйте себя, товарищ Сальников, и дальше членом великой и непобедимой… А роспуск — тактический ход. Укрепим государство — все вернется на круги своя. И потому, дорогой друг, начинай выполнять первую заповедь коммуниста — заплати членские взносы. «Прямо сейчас?» — спрашиваю. Желательно, отвечают. Сослался я на отсутствие карманных денег и попросил их прийти завтра. Затем побежал в кооператив «Страж» и нанял десяток самых крутых горилл. Они мне встали как раз в сумму членских взносов. Но это более надежное помещение капитала.

— Фантастика! — пробормотал Зотов.

— Фантастика, — согласился Кот. — Через месяц у меня сгорел склад готовой продукции. Склад железный, и продукция — одни железяки. А сгорел. Вот это фантастика!

— Может, обычные рэки приходили?

— Может, и рэки… Только я одного из них узнал! Он до роспуска орготделом командовал в Перовском райкоме, где я на учете состоял.

— Все равно, — заупрямился Зотов. — Подлецов и в партии хватало. Вот и твой знакомый… Спутался с рэками!

— Нет, брат! — погрозил толстым пальцем Кот. — Если бы он один приходил… Совсем недавно меня опять пытались выкачать. И опять от имени партии. Я уж, честно говоря, сдался, потому что показали мне несколько компрометирующих бумажечек… Но гонец куда-то пропал. А потом я узнал — арестован за связь с подпольем. Коммунисты, которые в СГБ засели, очень не любят большевиков. Конкуренты же… Вот такие дела. С виду — все тип-топ. Церкви функционируют, гимназии, департаменты со столоначальниками… Частный капитал правит бал! Но это все — сверху! Государство уже установило почти полный контроль над всей промышленностью. Чего еще не хватает, как думаешь, для построения социализма в одной отдельно взятой стране?

— Не знаю, — задумчиво сказал Зотов.

— Не хватает самой малости — отказа от всех долгов и обязательств перед иностранными кредиторами. И кровушки, как в семнадцатом, не потребуется, господин Зотов. Немцам и американцам какой-нибудь комитет национального спасения покажет широкий русский жест от локтя, и мы заживем новой жизнью. Мою фирму национализируют, а тебя поставят в ней директором, как пострадавшего от капиталистической эксплуатации.

— Это уже было, — сказал Зотов с содроганием. — И очень плохо кончилось.

— А им плевать. Они думают, что именно у них все получится по заветам классиков. Так что окружающая нас действительность есть химера. Еще год, другой — выгонят нынешнего президента и проведут своего. И я не удивлюсь, если он, новенький, вскорости с гордостью сообщит, что начинал свой трудовой путь инструктором райкома капеэсэс. И сообщит, что трудовой народ, хлебнув несправедливостей капиталистического рая, жаждет вернуться в лоно социализма с человеческим лицом. И для этого много делается уже сейчас. Коммунистическое лобби в Думе помогает проводить самые непопулярные, самые несуразные законы и мероприятия, вроде последней денежной реформы, когда ограбили всю страну — от банкира до пенсионера. Все делается, чтобы довести народ до кипения. И народ уже доведен.

— Слава Богу! — засмеялся Зотов.

— Чему радуешься? — вздохнул Кот. — Соскучился по бардаку?

— При новом режиме, Александр Александрович, я смогу воткнуть тебе в задницу штекер от твоего банка мозгов! Как ни хреново руководили коммунисты, но до такого изысканного рабства, как ты, не додумались.

— Х-хе, милый друг, — пригорюнился Кот. — Я в свой банк только умных людей собираю, а у них под колпаком вся страна сидит до сих пор. Реестрики на всех есть. Скажи на милость, где архивы старого доброго пугала по фамилии Ке-геб-чук? Нетути… И меня это лишний раз убеждает, что мы напрасно радовались росткам светлого капиталистического завтра. Это понимаю не только я, но и другие умные люди. Они-то платформу и спроворили.

— И все же, — после некоторого раздумья сказал Зотов, — не верю я в возвращение социализма. Пусть и с человеческим лицом. Мировое сообщество не будет хладнокровно наблюдать, как у него выворачивают карманы мошенники и проходимцы — нахватали долгов, а отдавать не хотят.

— Чудак, — отмахнулся Сальников. — Что может сделать мировое сообщество? Страна напичкана ядерными реакторами. Нас и бомбить нельзя — себе дороже. Кроме того, военную промышленность не сворачивали. Боевые космические модули, например, собирают уже чуть ли не в мастерских металлоремонта. Спецназ у нас — самый большой в мире. И еще поставить миллион под ружье — раз плюнуть. Вот этих ребят, которые «черепашку» утащили, я больше коммунистов боюсь. Затеют они с комми перетягивание одеяла, помяни мое слово… И каждый будет кричать, что точно знает, как пройти очередной виток спирали.

— Насчет спирали я слышал, — сказал Зотов. — Голова кругом… Где мы живем, Кот? Что за страна? Вот тут, на полигоне, разворачивается побоище, как где-нибудь в Афгане… Никто не прибежал и не спросил: зачем стреляют!

— И не прибежит, — сказал Кот. — Даром, что ли, я столько денег ухлопал, чтобы деревеньки расселить!

— Зачем ты мне все это рассказал? — с тоской спросил Зотов. — Как дальше жить?

— Как жил, — пожал Кот жирными плечами. — Все мы живем в тупике. Знаешь, раньше ведь в Москве был такой тупик — Коммунистический. Его, правда, переименовали, но он остался тупиком.

— Веселая страна, — сказал Зотов.

— Веселая, — кивнул Кот. — Еще не раз обхохочемся…

А тут и белобрысый майор вернулся. Он молча протянул Сальникову коробочку радиомаяка.

— А платформа? — спросил Зотов.

— Маяк нашли в брошенной деревне, — устало сказал майор. — Ну, сели, прочесали каждый сарай… Скорей всего, маяк выбросили. То есть о нем знали.

— Знали, — задумчиво повторил Сальников. — Ну что ж, майор, пора заняться серьезными раскопками в нашей конторе.

— Пора, — сказал майор. — Контракт на расследование можно оформить хоть сейчас.

— Не будь бюрократом, — усмехнулся Кот. — Мое слово крепче любого векселя. Считай, что контракт в кармане и ты нанят с этого часа.

Наконец явился из бани Клейменов. Узнав, что Сальников настаивает на проведении испытаний, Клейменов дал для начала разгон бригадиру испытателей Старикову. Тот, как всегда, с воплями и неумелой жалобной матерщиной, накинулся на подчиненных. Закипела работа, которую Сальников меланхолично прокомментировал так:

— Чисто по-русски: сперва — спячка, потом — раскачка, потом — горячка, а в результате… Вот именно, Зотов!

Как бы то ни было, поздно вечером «черепашек» вывели на полигон, проверили системы жизнеобеспечения и поставили перед Котом резервный стенд. Стариков настроил панель управления, перекрестился и дал на экран «картинку». Теперь все, кто сидели рядом с Котом в тесном прокуренном кабинете, смотрели на мир словно из чрева «черепашки». Они видели черно-белую ночную луговину. Вдали поднимались изломанные зубцы леса. Вспыхнули фары на платформах, и «картинка» ожила, стала объемной. В резком свете, залившем пространство перед штабным блоком, стали видны деревья и кусты, вагончики, тренога связи. Поперек экрана заструились полосы метели.

— Первый борт — норма, — донесся из динамика голос.

— Второй борт — норма, — отозвался другой испытатель.

— Движок! — крикнул Стариков.

Даже здесь, в двухстах метрах от «черепашек», на столе запрыгала посуда. От низкого рева застонало оконное стекло.

— А вот сейчас мы устроим кое-кому сюрприз, — сказал вдруг Кот. — Ну-ка, Стариков, дай картинку с третьего борта.

Стариков вызвал «черепашку», которую украли утром. Однако экран был нем. Бригадир пощелкал тумблерами и виновато развел руками:

— Программа заблокирована, Александр Александрович…

— Этого я и боялся, — пробормотал Сальников. — Как видишь, майор, появился фронт работы. Начинай качать программистов. Всех!

Стариков между тем вернул на экран «картинку» с борта первой платформы.

— Старт! — нахмурился Сальников. — Теперь тем более надо поторапливаться…

Изображение на экране вздрогнуло и потекло. Зотов поневоле вцепился в ручки кресла, словно боялся вылететь от тряски, — так сильна была иллюзия стремительного движения.

Мелькали на экране кусты и деревья. Потом земля на миг пропала, лишь косые струи снега неслись в объективах телеглаз — это «черепашки» переваливались через насыпь брошенной узкоколейки. И вновь летели навстречу облепленные снегом кусты и редкие деревья. Платформы сделали в автоматическом режиме круг по всему полигону и застыли в месте старта. Стариков удовлетворенно доложил:

— Ни одного столкновения с посторонними предметами — на такой скорости!

Именно в этот момент Сальников крикнул:

— А это что за клоун?

Все глянули на экран. В полосе, не захваченной светом фар, двигалась странная человеческая фигура. Клейменов быстро завращал верньер дистанции. Фигура заняла весь экран. С насыпи спускался, судя по всему, человек — правда, с каким-то вытянутым лицом. Клейменов повернул фару. Человек поневоле поднял руку, загораживаясь от слепящего света.

— Респиратор! — сказал Зотов. — И гранатомет…

А за спиной пришельца уже толпились другие тени с удлиненными собачьими мордами.

— Скорей всего, — сказал Клейменов, — готовится химическая атака. Ну, сволочи…

Генеральный конструктор припал к пульту, заиграл на клавиатуре одному ему известную мелодию. «Картинка» задрожала. Изображение приняло обычные масштабы. Насыпь за нападающими вдруг вспухла волдырем и бесшумно осела. Бегущий впереди всех человек с гранатометом содрал респиратор, и было видно, как он широко и немо открывает рот в мучительном крике. А затем он медленно потек, словно фигурка из мороженого под горячим солнцем. И остальные нападающие вдали запнулись о невидимую проволоку, закружились и тоже начали таять, теряя человеческие формы. Зотов почувствовал, как ломит сцепленные до скрипа зубы.

Через несколько секунд от насыпи почти до треноги связи пунктиром валялись комья тряпья, которые засыпал снег. Клейменов выключил фары, вытер ладонью мокрое лицо и сказал в пространство:

— Александр Александрович… Сигаркой не угостите?

Руки у него, когда прикуривал протянутую Котом сигару, ходили ходуном.

— Что это было? — хрипло спросил Кот.

— Ультразвуковая пушка, — неохотно отозвался Клейменов. — Гранит крошит, что вы хотите…

Перед погасшим экраном резервного пульта долго молчали. Потом Сальников рассеянно потянулся к приемничку на подоконнике и повертел ручки настройки. Сквозь потрескивание атмосферного электричества московский диктор вдруг сказал бархатным, с ленцой, голосом:

— В Москве полночь. Передаем последние известия. Контрольная комиссия МАГАТЭ прибыла в столицу России. По просьбе стран-потребителей электроэнергии члены комиссии познакомятся с условиями работы некоторых атомных электростанций Центрального энергетического кольца… В кинотеатре «Россия» только что завершилась с большим успехом премьера фильма Аскольда Иванова «Планета идиотов». Литературной основой сценария послужил роман известного…

— Планета идиотов, — задумчиво сказал Кот, выключая приемник. — Будем продолжать испытания. Майор, поднимай «вертушки». Боюсь, до утра нам надоедят с визитами. Очень уж настырные попались контрагенты. Ты, Чертков, посади на радар человечка — пусть последит за воздухом. Зотов! Спишь, что ли?

— Задумался, — открыл глаза Зотов.

— Раньше это надо было делать, — хохотнул Сальников.

Зотов вышел на крыльцо штабного блока. Праздничная, крупная и пушистая, кружила метель над землей, сердобольно бинтуя колеи, проплешины термитных ожогов и взрывные воронки. Чернели в призрачном свете «черепашки», неподвластные белому, — от теплой брони поднимался невеселый парок.

— Кончилась оттепель, — сказал рядом майор из отдела режима. — Уж лучше снег. Чище…

— Слушай, а где я тебя раньше встречал? — спросил Зотов. — До совещаловок… До завода?

— Было дело, — сказал после некоторой заминки майор.

— Осень… Удомля. Контрольный пост. Я твой допуск прокачивал. Потом ты с девушкой возвращался.

— Вон что, — зевнул Зотов. — А то смотрю на твою физиономию и не могу вспомнить… Гвоздик в мозгах. Нервирует. Переквалифицировался? Из дорожников в режимники?

— Не совсем, — усмехнулся в темноте майор. — Начальник загнулся от скоротечного рачка. Ну, меня повысили, звание присвоили. Кстати, а что за девушка тогда была, если не секрет? Очень симпатичная…

— Да ладно тебе, — сказал Зотов. — Небось лучше меня знаешь, что за девушка…

Майор поковырял ногой сугробик, стремительно растущий на крыльце, и молча пошел к «горбачам», уже взметающим винтами и без того взабаламученный снег. Словно откликаясь на рев вертолетных турбин, басом завыли «черепашки», вновь разворачиваясь на полигоне перед походом в ночь.

СТУКАЧ

Свадьбу решили гулять на Новый год. Зинка не утерпела и тут же оповестила всю свою немалую родню. Зинкин дядя присмотрел молодым квартиру на Малой Дмитровке — и район чистый, и от Сретенки с родственниками недалеко. Лимон сходил на поклон к батюшке в церковь Святой Троицы в Листах, договорился о венчании. Кольца обручальные купил самоновейшие. Если их чуть потереть — проступали алые буквы. На одном — Зинаида, на другом — Георгий. Все как у людей. И жили вместе, как люди, кочуя из одной комнаты в другую, потому что затеяли небольшой освежающий ремонт.

Плиточники уже свое дело сделали и ушли, теперь обойщики трудились — обтягивали гостиную голубым штофом, а спальню — розовым. Была в квартире и небольшая темная комнатка. В ней Лимон решил устроить мастерскую — вытребовал у невесты такое право. Свои инструменты приволок и разложил. Купил немецкий столярный набор — с ума сбежать! И уже губы раскатал, уже размечтался, как он будет в этой уютной комнатке, отгородившись от прошлого, строгать светлое будущее: стеллажики там под книжки, детскую мебелишку… А то притащит из лесу корягу — кресло наихудожественное замастырит! Какие проблемы, господа…

Отвратная стояла погода, а на душе у Лимона — ни облачка. Сидел он на подоконнике в просторной кухне, покуривал и смотрел с третьего этажа вниз, на торопливых людей, прикрывающих лица от секущего ледяного дождя. Лимону некуда было торопиться — покончил он с крысами. Завязал с работой.

В глубине огромной, пустой и гулкой квартиры лениво переругивались обойщики. По телеку выступал казачий хор. Напротив, через дорогу, возле эротического театра, стоял серый «шевроле». Потоки дождя со снегом хлестали по притемненным стеклам. Ничего машинка… А у Лимона лучше! «Вольво» он пока держал на прежней стоянке у дяди Бори, под эстакадой Самотеки. Теперь не худо подумать о гараже. На Страстном, под сквером, есть подземные стойла, надо бы очередь занять. Дорого, правда, обойдется гараж, но не дороже денег. А этих денег у Лимона нынче навалом. Естественно, долларами пришлось расплачиваться за новые радости жизни. Полусотенные купюры с бородатым и высокомерным президентом Грантом так и летели. Машина обошлась в полторы тысячи, квартира — в три. Еще тысячу Лимон толкнул на Рижском рынке и взамен получил целую наволочку российских «бабочек». Хватит и на венчание, и на свадьбу. Батальон можно неделю поить. Даже такой крутой, с медными глотками, батальон, в котором Лимон служил на Африканском Роге.

Все равно много еще оставалось денег. Словно и не починал он железный ящичек, раскуроченный на даче в Бутове.

К серому «шевроле» внизу быстро подгребли двое — высокий в десантном комбинезоне и маленький, чернявый, в невзрачном сером пальтеце. Даже через улицу было видно, что это нерусский. Китаец, наверное, или японец. Их на Москве нынче много, особенно японцев. Пятнистый схватил маленького за руку и вроде бы насильно запихнул на переднее сиденье. Но скорей всего, Лимону это только показалось. Небось горилла хозяина куда-то везет… Нерусский, перед тем как в машину сесть, оглянулся по сторонам. Уехали. А через минуту на это же место встал красный спортивный «фиат». Красный как пожар.

С оставшимися деньгами надо что-то делать. На счет не положить — в банке сразу же потребуют декларацию. Хмыри из наркобизнеса, Лимоновы крестники, сотни тысяч, видать, на счета клали, и ничего! Тот же Лоб замучился бы их писать, декларации-то… Может, закопать денежки от греха подальше? Чернявый с дачи жив-здоров, хоть и сидит где-нибудь в подвале СГБ. Возьмет и заложит со зла!

Безоблачное настроение пропало. Лимон задавил окурок в хрустальной пепельнице, бесцельно открыл холодильник. В квадратной бутылке «смирновской» оставалось на донышке. Вот и появилось заделье — надо бы к Елисееву сходить, пополнить запасы спиртного. В знаменитом магазине, где снова хозяйничали представители когда-то известной купеческой фамилии, продукты были высшего качества и отпускались только за доллары и марки. Покупая здесь водку, прозрачные пакетики пластовой осетрины или плоские стеклянные баночки кавьяра, Лимон и себя чувствовал потомком каких-то воротил. Хорошо иметь много денег. Освежает восприятие мира и утишает душу. Для полного кайфа Лимон разговаривал у Елисеева только по-немецки. Приказчики его уже узнавали и дверь распахивали…

Обулся Лимон в серебристые сапоги на песцовом меху, натянул пуховую куртку-канадку и собрался взгромоздить на голову остроконечную волчью шапку с хвостом, писк моды… Входной звонок замурлыкал. Небось Зинаида из булочной прибежала — по такой погоде. Соскучилась, кисуля… Надо ее с Большого Сухаревского изымать. Хочет служить, чтобы дома не сидеть? Пусть идет в книжный магазин. Или в парфюмерию. На Тверской места хватит. В том же елисеевском квартале достаточно магазинов с непыльной работой.

Нажал Лимон кнопочку дверного монитора, чтобы полюбоваться невестой лишний раз, а с экранчика глянула усатая рожа. Она щурилась от ветра и дождя. Батюшки! Старый знакомый, унтер патрульный… И даже вроде уже не унтер. Ничего не поделаешь: кнопочка ответчика была нажата, над дырочкой микрофона на входной двери загорелась зеленая лампочка — глаголь, мол, гость дорогой…

— Георгий Федорович, голубчик, узнали? — Унтер лыбился в объектив и сиял, как свеженачищенная титановая сковородка.

Поскольку Лимон замешкался и дураком торчал в прихожей, нежданный визитер добавил вполголоса:

— Открывайте старому другу, открывайте! Не с ордером же дверь ломать…

— Семнадцатая квартира, — буркнул Лимон.

— Я знаю, — засмеялся Кухарчук.

Забросил Лимон чудо-шапку на вешалку, открыл дверь. Кухарчук долго, воспитанно шаркал по половичку армейскими башмаками, успевая и прихожую разглядывать, и с Лимоном балагурить:

— Да, забурел, Георгий Федорович, забурел… Хоромы просто царские! А не плюнуть ли мне на свою занудную работенку да не податься ли в саночистку? Слышал я, Георгий Федорович, вы и жениться надумали? Значит, за ум взялись, голубчик, решили достопочтенным гражданином заделаться…

— Я ж из достопочтенных не выписывался, — вздохнул Лимон, принимая от гостя мокрую тяжелую куртку. — А вы, позвольте полюбопытствовать, ушли — из органов-то?

— Из органов, господин Кисляев, не уходят, — наставительно сказал Кухарчук, промокая платком мокрые щетинистые усы. — Из органов вышибают. За всякие служебные проступки. Вот, боюсь, и меня могут выгнать. За либерализм. А то я слишком уж миндальничаю с разными нехорошими людьми. Все жду, пока у них совесть прорежется, все надеюсь на лучшее в человеке… Ибо давно и не нами сказано: человек — это звучит гордо! Да никак ни хрена не дождусь…

Кухарчук покосился на полуоткрытую дверь в гостиную, из которой доносились голоса обойщиков и перестук молотков, и сказал, подмигивая:

— Чайком не угостите? Как тогда… Хорошо ведь посидели, душевно. Правда?

Без куртки остался он в какой-то несерьезной вязаной кофте, с широким воротом, из-под которой выглядывал воротничок пестрой рубашки. И штаны на нем были затерханные, мятые-перемятые. Бич с Уланского переулка — иначе не скажешь. И сейчас, когда на нем не было устрашающей патрульной сбруи, а в дверях не торчал медноголовый напарник, он показался Лимону совсем не опасным. Больших трудов стоило Лимону не поддаться искушению нагрубить непрошеному гостю. Нутром-то он понимал, что этот новый, с виду безобидный Кухарчук наверняка хуже прежнего. Лимон повел гостя на кухню, шаркая замечательными сапогами по бежевому пластику новых полов.

— Прелестные виды, — сказал Кухарчук, опершись животом о подоконник и всматриваясь в ледяную Малую Дмитровку. — Квартира небось дорого стала, Георгий Федорович?

— Родственники помогли, — неохотно отозвался Лимон.

— А чаем угостить не смогу. Только что переехали, не знаю, где эта хреновина для заварки. Не выпьете ли водки с холода?

— Выпью, — сказал Кухарчук, продолжая рассматривать улицу. — Выпью, любезный Георгий Федорович.

— Зовут-то вас как? — буркнул Лимон, разливая «смирновскую» в две стопки. — Вы же меня по батюшке… А мне вас как величать? Вашим благородием?

— Евгений Александрович я, — сказал Кухарчук, принимая стопку. — Ну, со свиданьицем!

Выпил, крякнул, захрустел корочкой и начал рассказывать о последнем метеопрогнозе, иллюстрируя его панорамой продрогшей Малой Дмитровки. Лимон послушал-послушал и не выдержал:

— Евгений Александрович, дико извиняюсь… Про погоду мне по телеку расскажут. Если у вас дело — лучше о нем.

— Пожалуйста, — согласился Кухарчук. — Я пришел пригласить вас на работу. Поскольку из артели истребителей крыс и тараканов вы ушли… Вероятно, невеста поставила такое условие? Мол, иначе и не подходи? Или вы, скорей всего, не говорили, какими трудами хлеб насущный добываете? Впрочем, это дело интимное. Ну, хотите ко мне?

Лимон некоторое время изучал молодое и тугое, не тронутое морщинами лицо Кухарчука. Потом усмехнулся:

— В полиции я еще не работал…

— Отчего же! — живо возразил Кухарчук. — А полгода в полевой жандармерии многонациональных сил? В Эритрее. Помните? Навыки, таким образом, есть. Но вас, дорогой, не в полицию приглашают. Я сейчас работаю в новой структуре СГБ. Перспективное, очень интересное дело. Мне нужны толковые агенты.

— Даже не знаю, — промямлил Лимон. — Бестолковый из меня получится агент.

— Обижаете, Георгий Федорович! Я вам, можно сказать, неоднократно спасал жизнь… В последний раз — вовсе не в переносном смысле! А вы отказываетесь с ходу, толком не узнав о характере будущей работы. Хоть бы для приличия поинтересовались. Так вот — ничего сверхъестественного. Будете осведомителем.

— Ага, — покивал Лимон. — Стукачом, значит? Провокатором по вашей милости я уже был. Теперь, выходит, новый виток карьеры.

— Войдите в положение, — сказал Кухарчук. — Мне дуболомы и грубияны не нужны. Умных людей, вроде вас, мало. Уверен, из вас получится первосортный осведомитель. Вы просто не знаете своих возможностей!

— Может быть, — со вздохом согласился Лимон. — А на кого стучать?

— Мыслю послать вас на один подозрительный заводик. Там надо просто оглядеться, внимательно послушать окружающих и обмозговать ситуацию. Говорю же, умный человек требуется!

— Да откуда вы взяли, что я умный! — завелся Лимон. — На язык невыдержанный, выпиваю… Еще брякну по пьяни, что спецзадание выполняю!..

— Умный, умный, — похлопал его по плечу Кухарчук. — Умный и очень выдержанный. Не надо на себя наговаривать. Провернул в одиночку такую операцию! Можно сказать, все управление по борьбе с наркотиками обштопал. Разве не умный? Дачку подломил, денежки взял. Нехудые денежки… И никому, что характерно, ни по пьянке, ни по трезвянке не назвонил. Даже будущей половине. Разве не выдержанный?

Тут Лимону совсем тоскливо стало. Аж руки зачесались — так захотелось придушить этого румяного усатого гаденыша.

— С такими талантами — прямая дорога к нам, — усмехнулся Кухарчук. — Водочка осталась? Давай на брудершафт выпьем… Вот и хорошо. Ты помнишь, дорогой Лимоша, кого я у тебя на хате взял? Помнишь… Если бы ты знал, каких трудов мне стоило убрать из его болтовни на сеансах психотропной терапии само упоминание о твоей милости!

— Премного благодарен, Женечка! — Лимон после второй стопки стал злее и развязнее. — Полагаю, не бескорыстно нарушил святой служебный долг?

— Конечно, — жизнерадостно засмеялся Кухарчук. — Мы сделали хороший бизнес. Ты, как Дубровский, отнял деньги у проклятых пауков, наживавшихся на горе несчастных. А я закрыл информацию о твоем подвиге. Но деньги мне пока ни к чему… Я и подождать могу, чтобы мой резко возросший достаток не так мозолил глаза коллегам. Люди завистливы, Жора, чужую копейку все горазды считать. Правда? Однако, дожидаясь своей доли, я не могу позволить тебе смыться. Пятьдесят тысяч зеленых — серьезная сумма. И если тебе придется выбирать между этой суммой и невестой, то я не уверен, что остановишь пылкий взор на женщине…

— Потому и пристегиваешь к ноге? — вздохнул Лимон.

— Абсолютно верно. До свадьбы не трогаю. Трахайся на здоровье. А после свадьбы — живой ногой ко мне. Тут недалеко, на Новой Божедомке. Пешком можно дотрюхать, не трогая замечательный «вольво». Или замечательное? Я не филолог, в отличие от тебя… так вот, после свадьбы, после Нового года, значит, жду. Договорились? Патрулей не надо посылать — ну, чтобы напомнили?

— Не надо, — сказал Лимон сумрачно.

— А денежки наши побереги, Жора. Побереги, дорогой! Где, кстати, они, в какой кубышке?

— В лесу закопал, — не моргнув глазом сказал Лимон. — Причем далеко. Даже если какая-нибудь сука… на сеансе психотерапии начнет дознаваться — все равно не поймет, где именно. А по черчению у меня сроду двойки были. Так что и планчик сносный не смогу нарисовать.

— Все понял! — вздернул высоко руки Кухарчук. — Мы не звери, Жора, зачем нам сеансы. Вот подойдет весна, запоют птички, зазеленеют окрестности… Тогда и съездим в лес, полюбуемся природой.

— А на какую сумму рассчитываешь полюбоваться? — крякнул Лимон.

— Мы же друзья, — откровенно заржал Кухарчук. — А друзья все делят пополам. И то сказать, я честно заработал свою половину.

Он тряхнул Лимону руку, взял куртку и исчез. Лимон из окна увидел, как Кухарчук сел в красный «фиат» и резко взял с места.

— Сволочь падаль проститутка, — монотонно, без запятых сказал Лимон. — Лишай на заднице.

Он сходил-таки к Елисееву. Когда вечером с работы прибежала Зинаида, она нашла жуткую картину: входная дверь нараспашку, жених дрыхнет, не сняв сапоги, на новой тахте, а в шикарной ванной, прямо под дулом ионного фена, трубит в раковину, как Посейдон, невменяемый обойщик. На подоконнике в кухне жмутся пустые бутылки из-под «смирновской», а табуретки, обтянутые белой лайкой, излапаны кавьяром и блестят от рыбьей чешуи. Зинаида сначала вынесла на лестницу обойщика, потом всплакнула, стащила с любимого сапоги и лупила его этими замечательными сапогами, пока не устала. Лимон в конце экзекуции проснулся на миг, приложил палец к губам:

— Т-с-с, Маша… Я Дубровский!

Наутро была суббота. Зинаида рано убежала в булочную, так что Лимон и повиниться перед ней не успел. Постоял до дрожи под душем, опохмелился несколькими каплями нашатыря, приоделся попроще, на манер помоечного шакала, и кругами, кругами потащился в родной Большой Головин. Первым делом замки осмотрел на входной двери. Вроде не тронуты. На всякий случай достал из петли под курткой монтировку, зажал в руке покрепче и шагнул в темную прихожую, полную старых знакомых запахов.

Визитка Зотова была на прежнем месте — приколотая толстой булавкой к раме кухонного окна. Зотовский телефон Лимон и так помнил, потому что не однажды пытался дозвониться до приятеля с тех пор, как тот последний раз появлялся в Большом Головине. Зотов, однако, не отвечал, и, вслушиваясь в длинные унылые гудки, Лимон решил уж, что Зотова небось выгнали с работы — за неуживчивый характер, например, а коттедж отобрали.

В куче старых счетов, квитанций и выгоревших листков отрывного календаря с непонятными теперь пометками Лимон раскопал лицензию на свой старый дробовик. Он решил продлить ее еще на год. Ведь сведения о том, что Лимон из саночистки ушел, скорей всего, не успели дотащиться до районной биржи труда. Так что на дробовик как на орудие производства он пока имеет полное право.

Сложил лицензию, в карман сунул, тут от двери гавкнули:

— Руки за голову, или стреляю!

Естественно, Лимон не стал дразнить судьбу. Сложил руки на затылке и пожалел, что уволок ружье на новую квартиру в числе первых предметов обстановки. Он покосился назад и увидел парня в обычном московском затрапезе — сапоги, телогрейка и лыжная шапочка с помпоном. Гость вгляделся и Лимона и медленно опустил блестящий «смит», из которого только что целился в голову хозяину.

— У меня брать нечего, любезный, — сказал Лимон. — Если не побрезгаешь — забери пустые бутылки. Хватит на литр рисовой.

Парень в телогрейке почесал стволом револьвера под шапочкой.

— Машинкой не тряси, — посоветовал Лимон. — Это ведь табельное оружие патрулей. Возьмут с ним — на месте шлепнут…

— Извини, — сказал парень. — Мимо шел… Смотрю, в окне кто-то маячит. А квартира под нашей охраной. Потому и забежал.

— Под вашей охраной? — удивился Лимон. — Я вроде никого не нанимал. Да и охранять тут нечего. Говорю ж тебе: из ценных вещей — куча бутылок. Может, что-нибудь спутал?

— Пойду, — сказал парень. — У нас не путают. И не звони…

Он показал Лимону небольшой значок — алый эмалевый щит со скрещенными мечами и номером. И пропал.

Лимон закурил и стал думать. Парень из СГБ, в это он сразу поверил. Значит, и хозяина пасут, и квартиру. Зачем? С хозяином все ясно. А квартира? Не придуривайся, посоветовал себе Лимон. Кто сюда за должком приходил? Почему его здесь и взяли? То-то же… Должно быть, эсгебешники до сих пор новых визитеров ожидают. Он поежился и почувствовал себя в родной старой квартире словно в капкане. Мотать отсюда надо. Впору не на дробовик лицензию выправлять, а на шкодовский пулемет — он самосвал пополам режет, как автоген. Жаль только, не дадут такую лицензию.

Выскользнув из квартиры, тщательно запер дверь, в один замок черную ниточку затолкал, крохотным хвостиком наружу. Огляделся и снова запетлял по знакомым с детства переулкам — перекопанным, полным мусора и дерьма, с угрюмыми, безлюдными дворами. Суббота была, а люди сидели по норам, будто крысы. Зато крысы не сидели по норам, с визгом прыская из-под ног. Кружа по переулкам, ныряя под арки, он выбрался на Сретенку и вскоре очутился на метростанции «Сухаревская». Давно ли отсюда, с этой заплеванной станции, он отправлялся на ночной промысел — крыс давить?

Знакомый меняла Стасик, по совместительству букмекер, сводник и поставщик разнообразной порняшки, заседал посреди подземного перехода в бронированном собачьем ящике с толстой решеткой на крохотном оконце. Лимон потрепался со Стасиком о видах на погоду, разменял сотню — «бабочку» — на пивные и телефонные жетоны. Пивка попил со стоном наслаждения, Стасику принес картонку, накрытую белой шапкой вонючей пены.

— Позвонить хочу, — предупредил Стасика. — Посеки… Если увидишь подозрительную морду — шумни. Только поестественней. Свистеть, например, или из «калашника» стрелять не надо.

— Я тебе крикну: эй ты, урод, в жопе ноги! Сдачу за тебя кто заберет — папа римский? Годится?

— Годится, — согласился Лимон. — Только без папы римского, пожалуйста, а то слишком грубо.

Он сунул жетоны в нагрудный карман и задел монтировку. Выскользнув из петли, она со звоном упала на замызганные бетонные плиты. Стасик прильнул к решетке, последил, как Лимон водворяет монтировку на место, и заметил:

— Серьезно собрался говорить по телефону… В таком случае могу предложить кое-что получше. Гляди сюда!

В татуированной лапе Стасика появилась никелированная игрушка — бельгийский браунинг «аврора».

— Калибр небольшой, но пульки стальные. На выходе ребра вышибает. В придачу три обоймы. Берешь? По знакомству — за полтинник.

Лимон задумался. На старой квартире он «вальтер» припрятал, на даче прихваченный. Так за ним не набегаешься… Особенно в свете последних событий. Он полез за деньгами, отсчитал пять «бабочек».

— Подотрись ими, — посоветовал Стасик. — Я же сказал — полста, нормальными деньгами.

Лимон сократил заначку на одного бородатого мистера Гранта. Стасик понюхал бумажку, на свет посмотрел:

— Бьютфул. Не сомневайся, машинка чистая. Во всяком случае, в России в деле не была. Я друзьям подлянок не подбрасываю.

С игрушечным браунингом в правом носке Лимон почувствовал себя увереннее. Набросал в автомат жетонов на минуту, набрал номер Зотова. И почти в раздражение впал, снова услышав бесконечные гудки. Собрался трубку вешать, но Зотов вдруг отозвался:

— Ну, слушаю!

Голос у него был хрипловатый и сердитый.

— Спал? — спросил Лимон.

— Спал… спал… Еще что о себе сообщить, неизвестный друг?

— Не такой уж неизвестный… Особенно для любителей цитрусов.

— Понял, — сказал Зотов. — Извини, не узнал со сна. Почему не звонил?

— Звонил… Но не будем терять времени. Надо встретиться.

— Приезжай, какие проблемы!

— Не хочу тебя засвечивать. Помнишь жучка, который американскую фантастику покупал?

— Еще бы! — засмеялся Зотов. — Как он нас надул!

— Фиг с ним… Подъезжай к тому метро, где с жучком встречались.

— Через полчаса буду. У меня серебристый «порше-жигули».

Лимон повесил трубку, не успев поймать в приемнике последний жетон. Не от жадности — по детской привычке звонить без двушки. Именно в этот момент Стасик из своей железной будки завопил на всю Сухаревскую площадь:

— Эй ты, урод…

И так далее по тексту.

Лимон быстро огляделся, но в редкой толпе не заметил никого подозрительного.

— Тебе говорю, тебе! — продолжал разоряться Стасик.

Лимон подошел к меняле.

— Вон там, в кирзачах… Красномордый!

Теперь и Лимон увидел. Парень, чем-то похожий на того, что недавно заскакивал в квартиру Лимона, в таких же разбитых кирзовых сапогах, в телогрейке и шапочке, шарился возле пивного автомата по карманам. Медленно шарился, рассматривая всякую дребедень, извлеченную на свет Божий — дешевую расческу, мятую пачку сигарет, драный кошелек, скрученные бумажки. Сразу было видно, что он готов торчать перед пивняком до тех пор, пока и кальсоны наизнанку не вывернет.

— Ты прав, — сказал Лимон Стасику. — Топтун. Надо отрываться внаглую.

Он медленно пошел к выходу из подземки. Парень в телогрейке тут же закончил свои раскопки и двинулся за Лимоном.

— Эй ты! — крикнул Стасик из окошка. — Ты, в кирзе!

Парень поневоле оглянулся.

— Иди, разменяю, — продолжал Стасик. — Чего ж мучиться.

Топтун что-то пробормотал и виновато развел руками. Буквально несколько секунд он не следил за Лимоном, но этого времени хватило, чтобы Лимон птицей взлетел по ступенькам на площадь, добежал до противоположного конца перехода и вновь поравнялся с будкой менялы.

— Делай ноги! — поощрил Стасик.

Лимон ринулся в метро. И едва за ним закрылась стеклянная дверь, к будке Стасика подскочил топтун.

— Где? — крикнул он. — С тобой только что чирикал!

— Отойди, — сказал Стасик, высовывая из решетки дуло «калашника». — У вас свои дела, у меня свои.

Парень вынул алый значок.

— Поближе, — приказал Стасик. — Что-то номер не разберу. Вторая цифра — тройка или восьмерка? Ага, восьмерка… Подожди, запишу. Значок ведь и украсть можно. Верно?

— Куда он побежал? — кривясь от ярости, спросил топтун. — Говори, или тебе больше тут не сидеть!

— Извиняюсь, — сказал Стасик, убирая автомат. — Рекомендую на улице поискать.

Лимон тем временем, перепрыгивая через ступеньки эскалатора, добежал до платформы. Вскоре, на счастье, поезд подошел. Двери вагона закрылись, унылый механический голос доложил, что следующая станция, мол, «Проспект Сергия Радонежского». И когда вагон тронулся, на платформе показался топтун. Лицо у него побурело, телогрейка на груди вздымалась от задышки. Лимон хотел было ему что-то на память показать, да удержался. Отвернулся равнодушно. На«Варварке» он перешел на Пресненскую линию и доехал до «Ходынки», где уговорился встретиться с Зотовым.

Серебристый «порше» стоял возле магазина неподалеку от метро. Лимон влез в машину, а Зотов буднично сказал:

— Кнопочку придави…

Поехали они по улице Ополчения и остановились на берегу Москвы, свинцово светившей из сизой мороси. В речной петле темнели внизу Мневники — деревня не деревня, опупок какой-то. Почти час гуляли по грязному раскисшему берегу. Лимон рассказал Зотову все как на духу, даже о том, что собаку на даче уделал. А закончил повествование визитом Кухарчука и его предложением стать стукачом СГБ.

— Сурово, — пробормотал Зотов. — Вляпался по уши… На какой именно завод нацелили — твой наниматель говорил?

— Нет, — пригорюнился Лимон. — Что делать на заводе, не знаю. Куда деньги перепрятать — ума не приложу.

— Отвези на мою старую квартиру, — предложил Зотов.

— Я ведь ее за собой оставил. Правда, там такой замок, что только я и смогу открыть.

— Вот и хорошо, — вздохнул Лимон. — Даже если меня сломают — деньги все равно не возьмут.

— Глупая ты и настырная жадина, — пожурил Зотов. — Зачем тебе столько денег? Отдай их этому козлу из СГБ, пусть удавится от радости!

— Ну уж нет! — разозлился Лимон. — Не входит эта щедрость в правила игры. Меня вынудили… Понимаешь, вынудили! Искать концы, мочить охрану… Жизнью рисковать, грабить вынудили! Никто никогда со мной не считался, не спрашивал, как я хочу жить. Все время заставляли делать то, от чего с души воротит. Убивать, например! Немецкой поэзией заниматься — хрен тебе, Лимон! Крыс долбить — пожалуйста! А я не хочу никого долбить. Ни людей, ни крыс… Знаешь, когда голова разлетается от выстрела… Когда мозги… Нет, брат, никому я своих денег не отдам. Пусть хоть кожу с задницы снимут — не отдам! С деньгами можно жить так, как хочется мне, а не чужому дяде. И если уж начистоту, то не денег мне жалко, не денег. Жил ведь без них сорок лет! Хочешь — сожгу? Или нищим раздам, а? Благо на наших папертях толкутся тысячи нищих, самых настоящих… Но мне с козлом этим, шустряком эсгебешным, не хочется делиться. С какой стати? Государство обдирает, а теперь и этот решил. Нищим отдам. Ему — нет. Понял? Вот и весь сказ.

— Убедительно, — согласился Зотов. — Тогда поехали обедать.

Он повез приятеля в кабачок «У Васи», уютно расположенный в рощице, на берегу речки Сходни, там, где она пересекает Волоколамское шоссе. Зотов здесь часто бывал, перебравшись в Митино. Несмотря на нервные встряски с самого утра, аппетит Лимона не пострадал. Тем более что «У Васи» подавали под холодную смирновскую водку огненные щи в горшочках, мясо с грибами, блины с красной рыбой, расстегаи с вязигой. А на десерт угощали горячим сбитнем и пончиками с тертыми яблоками. К концу обеда Лимон потихоньку ремень на брюках распустил.

Долго сидели, обстоятельно договариваясь на будущее о связи — мало ли что может случиться. Зотов убедил Лимона не психовать и поддаться на уговоры Кухарчука. Стучать тоже можно по-разному. А жизнь покажет.

Короткий декабрьский день уже истаял, когда они снова забрались в серебристый пижонистый «порше». С заднего сиденья поднялся всклокоченный Рудик, зевнул и сказал сердито:

— Шеф! Ну что такое… Полдня за вами гоняю! Больше делать нечего, да? После Ходынки потерял… Хорошо, вспомнил, где вы обедать любите.

— Вот так и живу! — засмеялся Зотов. — Сижу в сортире, а этот… от рулона отрывает.

— Бабу за ноги не держит? — прищурился Лимон.

— Нет, господин Кисляев, — с достоинством сказал Рудик. — С этим Константин Петрович сам пока справляется.

— У тебя, сынок, что — выходных не бывает? — удивился Лимон.

— Почему же, — пожал плечами Рудик. — Когда Константин Петрович работает дома… Или в воскресенье, например.

— Считай, что он сегодня дома работает, — подмигнул Лимон. — И что заодно воскресенье. Не будь назойливым, парень! Мы как раз к дамам нацелились.

— Ваше дело, — сказал Рудик. — Желаю успехов. А я потихоньку сзади поеду.

И, не дожидаясь возражений, выбрался из машины.

— Твою маму… — пробормотал Лимон. — Только няньки и не хватало. Сделаем так: подъедем к Дому народов, ты подождешь, а я за денежками схожу. Он, часом, не эсгебешник, твой орангутанг?

— Нет, но охрана набирается по рекомендации СГБ. А Рудик — хороший парень. Он мне недавно жизнь спас.

И Зотов, пока по Волоколамке ехали, вкратце рассказал Лимону об испытаниях «черепашек», с которых вернулся два дня назад.

— Кто платформу уволок, так до сих пор и не знаем… один оперативник из отдела режима, который сейчас занимается этой историей, полагает, что платформу взяли боевики из казачьих автономий. Или крымские сепаратисты… Они выступают в союзе с большевиками. Есть такие товарищи в подполье… И что характерно, сто лет назад большевики казачков давили, а теперь… Народы, распри позабыв, в великую семью соединились! Ничему и никого история не учит. Самая, выходит, бездарная учительница.

— Значит, ваша «черепашка» еще вынырнет, — прокомментировал рассказ Лимон. — Вынырнет и наделает шороху. Так мне подсказывает богатый боевой опыт.

Потом Лимон размечтался:

— Вот бы и мне к вам! Тишина, воздух чистый. И при деле, и от половинщика моих денежек подальше…

— Неплохая идея, — согласился Зотов. — На полигоне охранников не хватает, а мы как раз затеваем большую серию испытаний. Только скучно там, брат. Две недели смена. А дома — молодая жена.

— Не такая уж молодая, — буркнул Лимон. — И семейная жизнь меня начинает тяготить. Еще не началась как следует, а уже надоедает.

У Дома народов Зотов припарковался на пустой стоянке. Через несколько секунд мягко подрулил на «кадиллаке» Рудик и приткнулся неподалеку. Лимон побрел Трубной улицей на старую квартиру. Подходя к развалинам флигеля в углу двора, он услышал осторожное простуженное покашливание. И совсем пал духом — теперь и в квартиру незаметно не забраться, и в развалинах не порыться. Именно в одной из разоренных комнат флигеля он закопал железную коробку с деньгами.

Однако его тут же осенила неплохая мысль. Он минул свою лестницу, пересек двор и вскоре названивал в дверь Жердецова, старого приятеля и, если откровенно говорить, подельщика. Через минуту Лимон тем же путем вернулся на Трубную. А Жердецов, насвистывая, шлепая по лужам, вообще производя как можно больше шума, подошел к лестнице Лимона и заорал пьяноватым голосом:

— Жора, ку-ку! Ты дома?

Наоравшись, он взобрался на крыльцо и принялся стучать прямо по дощечке с предупредительной надписью о стрельбе. Долго колотился. Наконец Лимон заметил, как из развалин флигеля вынырнула тень — не выдержал, стало быть, эсгебешник.

— Чего стучишь? — услышал Лимон и тут же метнулся, запинаясь о кирпичи, в развалины.

— Надо, вот и стучу, — агрессивно сказал Жердецов. — А ты кто таков, чтобы спрашивать? Сейчас шумну — кореша прибегут, посветят…

— Я из дружины самообороны, — сказал эсгебешник. — Охраняю покой граждан.

— Так бы сразу и сказал, — пробасил Жердецов. — У меня, понимаешь, здесь дружок живет, Жора. Да куда-то поделся. Которую неделю не видно. А я ему должен. Вот, деньги принес. Опять нету. А я ведь деньги и пропить могу. Верно?

— Приходи завтра, — сказал эсгебешник.

— Тревожно мне, — сказал Жердецов проникновенно. — Грызет внутрях, понимаешь… А вдруг он там, дружочек мой дорогой, с проломленной башкой валяется, а? Места у нас, сам видишь, какие — темные. Вот ты — власть. Если имеешь право, давай дверь ломать! Или патруль позови. Сломаем да поглядим. Грызет, говорю я тебе! Не дай Бог, конечно, но очень мне тревожно.

— Иди спать, — сказал раздраженно эсгебешник.

— А почему ты один? Очень интересуюсь. Дружинники всегда кучей ходят. Может, ты и не дружинник? Эй, Петро, Володя!

Из нижней квартиры вывалились наркаши и педерасты, «семейная» пара — Петя с Володей. Эсгебешник толкнул Жердецова, и тот покатился по лестнице, пока не попал в теплые объятия педерастов. Теперь они втроем двинулись вверх.

— Попишу, сука! — жеманно закричал эмоциональный Володя.

Эсгебешник прыгнул с лестницы в грязь и понесся в переулок. Лимон, слыша гам на крыльце, уже нащупал монтировкой коробку. Подковырнуть ее и выдернуть из-под завала старой штукатурки было секундным делом. Потом он выкарабкался из развалин через оплывший оконный проем и свистнул, давая отбой Жердецову и шумной паре.

Теперь покараульте, подумал он о топтунах из СГБ, смывая в луже на Трубной грязь с коробки. В ней, правда, были не все деньги — лишь двадцать тысяч. Остальные просто не влезли, и Лимон замуровал их под порожек входной двери вместе с «вальтером». Вот за те тридцать тысяч долларов он боялся больше всего — найдут, если квартиру начнут тщательно обыскивать. Хорошо бы их побыстрее перепрятать.

— Ну, с уловом? — спросил Зотов.

— С небольшим, — вздохнул Лимон. — Квартирку-то мою пасут господа из конторы. Все забрать не смог.

Он бросил коробку под ноги, и они понеслись мокрой угрюмой Москвой на окраину. По Каширке, над цепью Борисовских прудов, по Ореховому бульвару… Перед подъездом дома, где была квартира Зотова, им перегородили дорогу трое:

— Куда? К кому?

— К себе, — сказал Зотов. — А вы кто, любопытные?

— Из самообороны, — отозвался один. — Вы в какой квартире живете?

Зотов сказал.

— А-а, из той самой квартиры, где никогда никого не бывает. Между прочим, домком вам неоднократно направлял повестки. Вы пропустили уже несколько дежурств!

— Ну и что? — удивился Зотов.

— Все обязаны дежурить. Так решил совет этажей и домком!

— Это не записано ни в одной конституции — про совет этажей в особенности. Если вам нечего делать по вечерам, можете дежурить.

— Оно и неплохо прогуляться, — подхватил Лимон. — Особенно если не стоит на жену или геморрой замучил.

— Не надо хамить! — заорал другой самооборонец. — Вот вызовем в домком! Указ президента вас не касается, да?

Из темноты возник Рудик и раздвинул заслон.

— Проходите, Константин Петрович. А этим господам я сейчас все объясню.

— Да, поручик, объясните, пожалуйста, — важно сказал Лимон, смахивая в сторону активистов.

В лифте он засмеялся:

— Ну не могут русские люди без общественной работы! Задница чешется… Что ты скажешь!

В квартире Зотова пахло старой пылью. Он не был здесь с сентября. Не задерживаясь, бросили коробку с деньгами за гобелен в комнате. Зотов выглянул в окно и увидел напротив свет — в квартире Сергея Ивановича, сторожа с местной автостоянки.

— Забежим на минутку к хорошим людям, — сказал он Лимону. — Сто лет не виделись.

Зотов не смог бы признаться себе, что не так жаждал увидеть старика, как хотел узнать что-нибудь о Марии. Нет-нет да и вспоминал он с какой-то мальчишеской стесненностью в сердце ночную дорогу из Удомли, слабый запах незнакомых духов почти незнакомой женщины, молчавшей рядом.

Через несколько минут они были во дворе дома Сергея Ивановича. И здесь в подъезде маялись самооборонцы. Правда, не такие активные. Зотова с Лимоном не затормозили.

Дверь открыла Мария. Зотов не заметил, в чем она была, только увидел пушистые летящие волосы — как тогда, в Удомле. Он растерянно улыбнулся, а потом встревожился:

— Почему вы в Москве? С работой расплевались?

Пока пили чай на кухне, Мария рассказала, что станцию собираются останавливать. Обещали сделать это еще в октябре, но потребители настояли на продолжении эксплуатации энергоблоков до Нового года. А теперь пожаловала комиссия из-за границы под патронажем МАГАТЭ. Часть операторов уже разбросали по стране. И Марии предложили Красноярск — не самый плохой вариант. Причем предупредили, что контрам, возможно, придется продлевать там же. Значит, надо и маму, и дядю забирать с собой. В Москве она их просто не может бросить.

— Мне-то все равно, где машины караулить, — вздохнул Сергей Иванович. — И сестре все равно — лишь бы рядом с дочкой… Но девочка — как же! Такая способная — и похоронить себя в глуши!

— Не скажите, — вдруг вмешался Лимон. — Красноярск — хороший город. Малость диковатый с непривычки, но хороший. Даже театры есть.

— А ты откуда знаешь? — удивился Зотов.

— Да так, — отозвался Лимон. — Знаю…

После чаепития Зотов поднялся. Лимон, успевший расслабиться, рассказать пяток анекдотов и пару баек из своей жизни, с видимой неохотой оторвался от стула.

В коридорчике Зотов спросил у Марии, которая пошла их провожать:

— А знакомый ваш… с которым тогда встречались? Он тоже уехал?

— Не знаю, — сказала Мария. — Пропал. Все думают, что Альберт… господин Шемякин просто-напросто сбежал. Он ведь был автором той статьи. И с семьей не складывалось. В общем, решил все проблемы сразу.

— Свинья какая, — пробормотал Зотов.

— Не надо так, — попросила Мария. — Я не верю, что сбежал. С ним что-то случилось. Может, и в живых уже нет. Но уполномоченный СГБ и слышать об этом не хочет.

Голос ее дрогнул, и Зотов поспешил сказать:

— Будем надеяться — объявится. Тогда привет от меня! А если не хотите в Красноярск… Давайте я провентилирую вопросик? Не последний человек, между нами говоря. Думаю, в нашей фирме найдем место. И с контрактом уладим.

— Нет, — сказала Мария, стягивая на горле ворот свитера. — Не хочу я больше… тут. Не могу.

На улице Лимон толкнул в бок примолкшего Зотова:

— Хороша Маша, да не наша! Сдается, брат, на тебя она ноль внимания. Ну и не страдай!

— А я и не страдаю! — вздохнул Зотов. — Мало их, что ли, девушек…

— Таких мало, — не сразу буркнул Лимон. — Уж поверь мне, старичок.

Они молча добрались до центра. У «Кис-киса» Лимон попросил высадить его.

— На свадьбу-то приходи! — сказал он невесело. — Посмотришь, как на лучших людей России удавку накидывают.

Свадьбу играли широко и круто. Мальчик с девочкой носили по церкви за Зинаидой шлейф белого воздушного платья, похожего на взбитые сливки. Батюшка, отец Вениамин, венчание вел неспешно, возглашал умилительно. Потом по Садовому кольцу носились, ревя клаксонами наемных «кадиллаков» с золотыми сплетенными кольцами на дверцах. Банкетный зал в «Кис-кисе» сняли, и полста гостей обслуживала бригада официантов в смокингах и белых перчатках. Все как у порядочных людей. Гостями со стороны жениха выступали Зотов с Рудиком, Жердецов и меняла Стасик. А старый напарник по крысиной охоте Иван Антонович прийти не смог — заболел.

Новые родичи, тетки и дядья Зинаиды, в основном мелочные торговцы и кустари, скинулись и презентовали дорогому зятю золотой портсигар с кнопкой из акульего зуба. Нажмешь — раздается музыкальный звук и выскакивает торчмя сигаретка. А кончился запас курева — выскакивает кукиш на пружинке. Из латекса кукиш, совсем как настоящий, с ноготком. Только что крохотный. Очень веселый подарок.

Сразу после свадьбы Лимон вышел на новую работу. Определили его, учитывая разносторонние таланты, дежурным слесарем в автопарк опытного завода фирмы «Электронная игрушка». Ездить надо было аж в Подлипки, но дорога не очень тяготила — ведь дежурить приходилось через двое суток на третьи. Наставляя Лимона, Кухарчук особо подчеркивал важность вхождения в атмосферу завода. Расследование налета на полигон шло по нескольким линиям сразу, в том числе и по линии ведомства, которое представлял Кухарчук. Он полагал, что налет — акция политического характера, с далеко идущими последствиями. Лимон в числе прочих агентов, шарившихся на заводе, должен был подобраться к людям, прямо или косвенно причастным к утечке информации об испытаниях «черепашек».

Подобраться, подумал Лимон, связать, упаковать и отправить Кухарчуку заказной бандеролью. Идиот! Выйдя на новую работу, он не стал следовать инструкциям. Никаких приятельских отношений ни с кем не заводил, хоть ему было трудно играть роль мрачного и нелюдимого жлоба. Общую неприязнь к себе он усугублял тем, что все делал из рук вон плохо. У него вечно срывалась резьба, ломались тяги, перегорали реле. Через неделю к Лимону прилипло замечательное прозвище — Наше Горе. А сменный механик уже всерьез подумывал: не выгнать ли нового слесаря к чертовой матери…

Первое донесение Лимона, отпечатанное (!) на допотопной машинке (!) в трех экземплярах (!!!), Кухарчук читал, стирая от скрипа зубы. Лимон, судя по всему, составил список работников парка и сопроводил каждую фамилию кретинскими комментариями. Невысокого, мол, роста, заикается, брюнет, любит сыр, болеет за «Динамо». Или: высокого роста, фикса из рыжего металла на правом верхнем клыке, голосует за кадетов, футболом не интересуется, но о бабах говорит охотно.

Уже во вторую смену Лимона заставили кого-то подменять, и трубил он в результате двое суток подряд, отсыпаясь, если выпадало несколько ночных часов, в салонах испытательских пульманов. После такой работы он блаженствовал дома, на Малой Дмитровке, отпаривая в ванной въевшееся машинное масло. А тут приказ Кухарчука, скороговоркой брошенный в телефон: немедленно, ноги в руки, явиться на старую квартиру для контакта. Что ты будешь делать… Вытерся наскоро, сочинил на ходу бутерброд с семужкой, рюкзак прихватил и двинул.

Едва открыл квартиру, предварительно поозиравшись, едва напился прямо из-под крана после семужки, как закрякала лестница, хлобыстнула дверь, и Кухарчук от порога сказал со сдержанной яростью:

— Ты зачем самовольничаешь, Георгий Федорович?

— Не понял, — сказал Лимон, пристраиваясь на табуретке. — Слово держу, работаю. Как мое донесение, между прочим, Евгений Александрович? Не уверен, что стилистически там все в порядке… Что дальше делать? Ребята какие-то туповатые. О политике ни слова. На уме — футбол и бабы. Я отразил…

— Заткнись! — прорычал Кухарчук, едва, видно, усмиряя желание вышибить из-под Лимона табуретку. — О ребятах… о донесениях твоих речь впереди. Скажи пока, почему намылился с завода?

— Ни сном ни духом! — перекрестился Лимон. — Чтоб я сдох.

— Странно, — задумчиво произнес Кухарчук. — Мне доложили, что в кадры пошел приказ о твоем переводе на заводской испытательный полигон. Инициатором перевода стал начальник полигона Чертков. Ты его знаешь? Или кто-то на Черткова надавил? Тогда — кто?

Лимон вспомнил разговор с Зотовым, улыбнулся:

— Не знаю, Евгений Александрович, что и сказать… Должно быть, меня совсем тупым посчитали в автопарке. Я намедни электротиски сломал. Задумался, значит, как на информацию выйти, а моторчик не выключил… Или еще — напарнику на ногу уронил. Он за мной по всему гаражу с кровельными ножницами гонялся. Охромел, черт, а чуть не догнал.

— И все же какая-то заручка у тебя есть, — с сомнением сказал Кухарчук. — Рано или поздно докопаюсь.

— Нет заручки, — подосадовал Лимон. — Просто на полигоне, после заварушки, людей не хватает. Вот и набирают тех, кто стрелять умеет.

— Один ты, что ли, умеешь стрелять? — усмехнулся Кухарчук. — Но переводят именно тебя. Одного!

— Неспособный я к слесарному делу, — развел руками Лимон.

— Вероятно, ты прав, — презрительно сказал Кухарчук.

— Беда с вами, с бичами… Ни одного дела, сволочи, толком не знаете!

— Обижаешь! — сказал Лимон.

Он упал с табуретки, выхватил в падении из носка бельгийский браунинг и дважды выстрелил в дверь.

— Дырка в дырке! — похвастался Лимон. — Можешь не проверять, Евгений Александрович.

— В голове у тебя дырка! — разозлился Кухарчук. — Сейчас патруль прибежит… Есть на пистолет лицензия?

— Зачем? Я же вроде сотрудник органов. Вот и приобрел на Рижском рынке. Для самообороны. Может, это надо через бухгалтерию провести?

— Дай сюда, — приказал Кухарчук и положил браунинг в карман. — Сотрудник, распротак твою…

— Сто монет! — завопил Лимон. — Сто зеленых!

— Ничего, ты богатенький, — сказал Кухарчук. — Еще купишь. Но если узнаю, что купил… Голову оторву! Мне засвеченные кадры не нужны. Надоел ты мне, Георгий Федорович! Тебя, как касторку, надо принимать в небольших дозах. И на кой черт я с тобой связался… Ладно. Слушай приказ: от перевода на полигон откажись. Сошлись на что угодно — на грыжу, на ревнивую жену, на клаустрофобию.

— А это что? Вроде триппера?

— Не дури, ох, не дури, Георгий Федорович! Ведь знаешь, что это боязнь замкнутого пространства. Скажи, мол, леса боишься. Понял?

— Так точно! — вытянулся Лимон. — Боюсь леса. Пистолет мой, значит, накрылся? Только привык. Может, в целях самообороны…

— Кому надо на тебя нападать, — холодно сказал Кухарчук, поднимаясь. — Все, через неделю жду доклада. Если меня на месте не окажется, передай, что будет, дежурному.

— А что будет? — озабоченно спросил Лимон.

— Тьфу, пропасть… — пробормотал Кухарчук. — И почему я был так уверен в твоих способностях? Передай, как решился вопрос с переводом на полигон.

Лимон подождал, пока лестница под Кухарчуком перестанет скрипеть, нашел в ванной ржавую стамеску. Поддел порожек у входной двери, снял еще одну досочку, вытащил полиэтиленовый мешок с долларами. Из того же тайничка достал «вальтер», отобранный на даче в Бутове. Вытер смазку газетами, засунул пистолет в задний карман и усмехнулся — пусть теперь Кухарчук тешится браунингом. Деньги в рюкзак бросил и в прекрасном настроении покинул старую квартиру. С души камень свалился. Никаких подозрений у СГБ его сегодняшнее посещение Большого Головина вызвать не должно — Кухарчук сам приглашал для инструктажа.

Через день он узнал, что приказ о переводе на полигон подписан и уже в конце недели ему ехать с дежурной бригадой охранников куда-то за Тверь. Об этом и доложил Кухарчуку — сдержанно, без торжества в голосе, но с кучей ненужных подробностей: как он умолял оставить его на заводе, что ему сказали…

— Черт с тобой, — вздохнул Кухарчук. — Будем считать, что сексота из тебя не получилось. Но учти, наш договор остается в силе. Не рыпайся! Не пытайся надуть с… прогулками на природу. Понял?

— Понял. А дальше стучать надо?

— На кого? — рявкнул Кухарчук. — На медведей? В общем, служи, Георгий Федорович. Бог тебе судья. Смоешься — под землей найду! И опять закопаю.

— Да ладно тебе, Евгений Александрович! — сказал Лимон. — Просто за последнюю свинью меня держишь. Не такой уж я неблагодарный, понимаю, что твое молчание дорого стоит. И личное внимание к мелкой сошке — тоже. Рассчитаемся, будь спок! Привет ходокам в телогрейках. Пусть и дальше пасут мои хоромы — ненароком бомжи влезут.

— Веселись пока… — пробормотал Кухарчук, бросая трубку.

Лимон отсоединил от телефонной мембраны крохотный японский магнитофончик — чуть больше наперстка. В комиссионку на днях зашел, а там — такая прелесть. Двадцать зеленых — какие проблемы! Едва увидел магнитофончик, сразу о Кухарчуке вспомнил. На такую миниатюрную штучку хорошо записывать разговор даже из автомата, на виду у целой толпы. Зажал в кулаке вместе с трубкой — и все дела. Дома он прослушал разговор через наушник-горошину и остался весьма доволен качеством записи. Умеют же работать на Японских островах! Как раньше умели, так и не разучились.

— Ничего, — пробормотал Лимон. — Я еще разговорю тебя, господин начальник… Не быть тебе капитаном, не быть… И денежек моих не видать. Если сумеешь хотя бы облизаться, и то будешь ба-альшой молодец!

Вскоре он очутился в дикой заснеженной глуши, где и днем звенела тишина, если на полигоне не испытывали очередную партию игрушек. Скучновато показалось тут Лимону среди не очень разговорчивых крепких парней, которые оживлялись немного за выпивкой да на стрельбище. К тому же, пусть и не очень строгий, но порядок в службе соблюдался. Дежурный наряд регулярно объезжал свою территорию на пневмоходах, отсиживаясь во время короткого отдыха на пикетах, в металлических домиках-балках. Через сутки дежурили. Задача была одна — отлавливать посторонних. Зимой, правда, они на полигон редко забредали. Как-то задержали самоуверенного городского охотника, заблудившегося в трех соснах и потерявшего голос от крика. Летом, рассказывали ветераны, на болотах иногда попадались любители клюквы из окрестных деревень.

А во время испытаний охрана полигона рассредоточивалась цепью по периметру территории, хоронясь в крохотных бункерах-секретках от осколков.

После налета на полигон в балки завезли новое автоматическое оружие, в том числе и шкодовские пулеметы, очередями которых можно было резать железо.

Лимон быстро втянулся в когда-то привычную казарменную жизнь. Правда, был он в смене самым старшим, и накачанные мальчики с детской слепой жестокостью, даже не подозревая о том, изматывали Лимона в обходах. Пыхтел, обливаясь потом, но пощады не просил. И курить стал меньше. За две недели он нагулял кирпичный румянец во всю морду и зверский аппетит.

— Ой, мамочка… Жеребец какой-то! — стонала потом Зинаида.

Чертков между тем раскопал в кадрах, что у Лимона унтер-офицерское прошлое и солидный боевой опыт, а потому ходатайствовал о назначении его командиром отделения. Так что в следующую смену Лимон приехал на полигон с двумя ромбовидными звездочками в зеленых петлицах комбинезона. Это стремительное возвышение торжественно отметили самогоном на втором, отдаленном пикете, куда Чертков сроду не добредал.

— Можно и тут жить, — одобрительно сказал Лимон, вытирая рот после первой кружки.

— Можно, — поддержали сослуживцы. — Если ты, господин унтер, еще и заедаться не будешь.

— Не буду, — пообещал Лимон. — Что я, совсем плохой? У меня, ребята, один педагогический прием — дам по рогам, и не отсвечивай. Переморщился — зато никто об этом не узнает.

Такое признание встречено было с пониманием и уважением. Пили, закусывали, трепались. А после одного крутого анекдота, под общий хохот, кто-то спросил у свежеиспеченного унтера:

— А у тебя-то какое хобби, Георгий Федорович? Колись!

— Стучу, — ответил без улыбки Лимон. — Стукач я…

Все так и скисли от смеха.

Вышел ночью по нужде, посмотрел на скупые звезды и сказал со вздохом:

— Давно бы надо к такой службе прибиваться. И на людях, и никто не мешает.

Однажды Лимон заявился на смену с рюкзаком — как многие. Только у прочих в вещмешках были домашние разносолы да смена белья, а у Лимона под связкой носков и новыми шерстяными кальсонами денежки лежали. В ту же ночь закопал он их в герметическом оцинкованном ящике от игрушечных ракет в полотно брошенной узкоколейки. В заметном месте закопал, присмотренном — в створе тарелки связи и одинокой кривой березы. Часа два долбил слежавшийся, промерзший грунт, перемешанный со щебнем. Вернулся в вагончик, еле ноги волок.

— В Заовражье, что ли, бегал, Георгий Федорович? — зевая, спросил дневальный Дынкин, разглядывая грязные сапоги унтера.

— Туда, — пробормотал Лимон. — А как догадался?

— Больше некуда! — прыснул Дынкин. — Туда все бегают, к толстой Клавке.

Видать, он шепнул о ночной отлучке Лимона ребятам, и за новым унтером окончательно закрепилась репутация нормального, своего в доску мужика.

ЗВЕРЬ ПРОСЫПАЕТСЯ

В конце января снова пришла долгая оттепель. Даже ночью из приоткрытого окна слышался шум ручьев — это горели и плавились под теплым западным ветром сугробы во дворах поселка энергетиков. В несколько дней с окрестных полей сошел снег, и вновь проклюнулась обманутая в который раз трава. Лишь из перелесков выглядывали серые пласты спрессованной зимы. Дорога в низинках ушла под воду, и зеленая «хонда» Марии словно плыла по спокойному сонному перекату.

Она медленно ехала с дежурства. Вызов из Красноярска так и не пришел. О Марии словно забыли. Может, вызов где-то затерялся? Но такого в отлаженной машине «Космоатома» не бывает. Очень странная складывалась ситуация. Осенью, после комиссии академика Самоходова, громогласно было объявлено, что «Космоатом» останавливает станцию. До полного решения вопроса о ее жизнеспособности. Но буквально через неделю энергетикам сообщили: АЭС будет работать в прежнем режиме до Нового года. Затем в Удомле появилась группа экспертов МАГАТЭ. Прошел Новый год, заканчивался январь, а реакторы исправно нагревали парогенераторы.

И вот сегодня этот разговор с Баранкиным, который стал руководителем группы операторов после неожиданного исчезновения Шемякина. Сначала Баранкин, как всегда косноязычно, поведал о решении «Космоатома» продлить эксплуатацию реакторов до перехода на летнее время, то есть до самого апреля, когда несколько снизится потребление электроэнергии. Но Мария не поверила и в этот срок. Она почему-то поняла, что обещания остановить станцию — ложь. Ведь занятые своими делами люди давно забыли о статье в «Вестнике», а Шемякина, способного напомнить о ней, уже нет. Мария осенью уверилась, что Шемякин погиб, и смирилась с этой мыслью.

Итак, Баранкин рассказал о переносе срока закрытия станции еще на два месяца, а затем неожиданно предложил:

— Если вы, Мария Александровна, готовы, значитца, и дальше… в том же духе… Хотите работать в нашей группе — зайдите к господину Григоренко в отдел режима. Он все объяснит.

— Я жду перевода, — сухо заметила Мария. — И вы знаете.

— Разное в жизни случается, — неопределенно сказал Баранкин. — Переводы тоже люди пишут. Или, значитца, не пишут…

Сразу после дежурства она зашла в отдел режима к толстому и противному Григоренко. Тот молча посверлил Марию взглядом заплывших глазок, достал из сейфа листок и толкнул по столу.

«Я, имярек, — прочитала Мария, — сознавая ответственность и опасность работы на Тверской атомной станции, добровольно соглашаюсь участвовать в ее эксплуатации до особого распоряжения или до остановки. В чем собственноручно и без принуждения подписываюсь».

Она так долго изучала этот короткий документ, что успела запомнить, как перенесены слова.

— А если не подпишу? — спросила она тихо.

— Никто не заставляет, — хмуро ответил Григоренко. — Вы же видите — добровольно. Не подпишете — завтра получите расчет. И можете катиться на все четыре стороны.

— Меня собирались переводить в Красноярск.

— Думаю, что вызова не будет, — пожал плечами Григоренко. — Насколько мне известно, в Красноярске вакансий нет.

— Вакансий нет, — повторила Мария.

Григоренко вновь открыл сейф и пододвинул другой листок. Это был свежий факс распоряжения отдела эксплуатации «Космоатома». Всем добровольцам Тверской станции на сорок процентов повышалось жалованье, увеличивался отпуск, а контрактникам к тому же шел зачет — месяц за два.

— Контракт у вас кончается в июле, — заметил Григоренко. — Считайте сами… февраль, март и так далее. По новым условиям к маю вы будете свободны как птичка…

— Но ведь станцию решено эксплуатировать только до начала апреля?

— Возможно, — нехотя сказал Григоренко. — Тогда тем более нечего раздумывать.

Мария достала ручку, аккуратно расписалась.

— Вот и умничка, — неожиданно расплылся в улыбке Григоренко. — А то наслушались, понимаешь, разных страхов… Работать надо, правильно? Бояться будем, когда без работы останемся. По секрету скажу: всем добровольцам, если станцию закроют, обещано помочь трудоустроиться. Начальство службу помнит!

Все равно выхода нет, размышляла Мария, осторожно ведя «хонду» по талой воде. Остается надеяться, что до мая станция не провалится. Конечно, и мама, и дядя обрадуются, когда узнают, что переезд им больше не грозит. Нелегко срываться с насиженного места, особенно на старости лет… Эх, если бы рядом был Альберт! Даже посоветоваться не с кем.

Она вдруг подумала о Зотове — он, наверное, дал бы дельный совет. Но где Зотов? И кто она ему?

Низинка кончилась, на подъеме дорога вышла из воды. Серый заплатанный асфальт на взгорке обсох и чуть курился под низким солнцем. Мария остановилась напротив небольшой березовой рощицы, вышла из машины и закурила. Спокойная, мерцающая от разлившейся воды, лежала вокруг равнина и была пуста до горизонта. Мария оглянулась, засмотрелась на призрачные летящие белые стены церкви Святой Троицы… И защемило сердце — именно здесь они с Шемякиным стояли тогда, в далеком теперь августе, под теплым утренним ветром. Именно здесь… Мария посмотрела в небо, открытое со всех сторон, в редких мазках высоких перистых облаков.

И увидела э т о… Слабо блестящая металлическая гроздь восходила в неслышном немыслимом парении. Странно было видеть летящими несколько гигантских, состыкованных без симметрии объемных конструкций с шестиугольными гранями. Гроздь разворачивалась вокруг вертикальной оси, и, словно блестки на елочной игрушке, на гранях вспыхивали прозрачные разноцветные лучики. Показалось, всего несколько мгновений длилось это прекрасное и грозное парение, а потом все пропало. Мария задумчиво прислонилась к капоту и вздрогнула от боли — сигарета, едва прикуренная, оказывается, успела догореть и обожгла пальцы.

Теперь Мария понимала тех, кто видел тарелки. Впрочем, на тарелку это было похоже менее всего. Она чувствовала восторг, страх, тоску — все одновременно. Хотелось кричать, но голоса не было. Забралась в машину, включила зажигание. «Хонда» оставалась немым и неподвижным металлом. Стартер не работал. И когда Мария уже отчаялась и собралась идти пешком, машина словно проснулась.

Значит, так выглядит станция… Скорей всего, та самая базовая станция, о которой говорил Шемякин. Зачем же они снижались?

Вот когда Мария почувствовала, кроме страха и восторга, холодную обреченность. И совершенно успокоилась, ибо открылось ей будущее, как будто с зеркала в давно пустующей квартире смахнули пыль.

Перед домом Шемякиных она остановилась и все с той же отрешенностью в душе поднялась к знакомой двери. Жена Шемякина собиралась на службу. Несколько секунд они стояли в прихожей, молча разглядывая друг друга. Потом Шемякина сказала, оскорбленно усмехаясь:

— Вы, милочка, пришли, очевидно, узнать — нет ли вестей от Альберта Николаевича… Представьте, нет! Понимаю, соскучились, но нельзя же так… нагло…

— Бросьте вы, — устало сказала Мария. — Увозите детей. Времени уже не остается. Бросайте все и уезжайте. Спасайте детей!

Она повернулась и открыла дверь.

— А вот я пойду куда надо! — закричала в спину Шемякина. — И скажу! Это вам любовничек напел, да? Вы ответите за угрозы.

— Отвечу, — сказала Мария. — А потом вы ответите — перед детьми… Сможете?

Пока она спускалась, Шемякина стояла на лестничной площадке и молча смотрела вслед. Только в своей комнате в общежитии Мария, упав на диванчик, дала волю слезам.

С этого дня она начала вычеркивать в календаре числа. Чем длиннее становился частокол из неровных жирных линий, тем ей делалось тоскливей: прожит еще один день, и возросла вероятность, что завтрашний может и не наступить… Она забросила теннис, перестала подкрашиваться, после дежурств заваливалась спать и будильник не ставила. Почти не читала. Выходила из дому лишь в продуктовый распределитель. Одного ждала: последнего дежурства. И одного боялась: в этот последний день ей скажут — произошла ошибка, никакого распоряжения «Космоатома» о зачете не существует.

За месяц она смогла лишь раз вырваться к своим в Москву — так плотно был составлен график дежурств. Да и новое начальство в лице Баранкина весьма косо смотрело на отлучки персонала в атмосфере всеобщей нервозности. Все на станции — от главного инженера до сантехника — делали вид, что ничего после публикации статьи Шемякина в жизни АЭС не произошло. Однако свалившиеся как снег на голову две высокопоставленные комиссии на протяжении каких-то четырех месяцев не оставляли повода для оптимизма. Поэтому дежурства шли тяжело, с перебранками, какими-то нервными срывами и истериками, чего раньше практически не случалось.

Может быть, на настроение персонала станции влияла, помимо прочих факторов, и отвратительная погода. После долгой январской оттепели на Среднюю Россию обрушились ледяные дожди, надо полагать, заменившие в природном механизме февральские метели. Сутки напролет хлестал косой дождь. Очень редко, на миг, проглядывало синее небо, а потом его снова затягивали низкие черные тучи, и от близкого соседства этой сгустившейся над головой влаги частило сердце, давило в висках от перепада давления, ломило суставы.

Лишь в двадцатых числах февраля вдруг за одну ночь повернулся ветер, застыли лужи, пошел тихий мягкий снежок, а утром очистилось небо. И этот открывшийся холодный простор, бодрящий несильный морозец, хрупкие стеклышки льда под ногами показались праздником, неожиданно наступившим в будни.

В это утро Мария вышла из проходной станции и долго стояла в небольшом сквере перед дирекцией, с наслаждением вдыхая колкий воздух. Потом, разворачиваясь у автостоянки, она представила свою маленькую унылую комнату, выгоревшего Брюса Ланкастера на стенке, продавленный диванчик и потертый плед, от которого всегда пахнет лежалой тряпкой, как ни проветривай… Представила, что шарит в холодильнике, раздумывая, не доесть ли котлету из начатой банки, что заваривает отвратный, из пакетика, кофе…

Она пропустила поворот к поселку и еще через два километра подъезжала к полосатому шлагбауму контрольного поста. Дежурный выглянул из бетонной будки. Пришлось выйти из машины.

— Нет у меня отпускного талона, — сказала Мария, улыбаясь самым обворожительным образом. — Забыла взять. А мне нужно в Вышний Волочек. Под честное слово, а?

Дежурный, расплывшийся парень в форменном черном комбинезоне «Космоатома», заговорщицки кивнул:

— До двенадцати успеешь, пока не сменился? Тогда лети! С тебя бутылка…

— Успею! — обрадовалась Мария. — А какая бутылка?

— Шучу, — отмахнулся парень. — Ну, давай. Не успеешь — у нас будут неприятности, сестричка. Больше не выпущу!

Шлагбаум пошел вверх. Мария вдавила педаль почти до пола, резко взяла с места, и машину тут же занесло на обледеневшей дороге. Пришлось сбросить давление в шина% и убавить скорость. Закружили вокруг привычные ровные поля с редкими купами берез и молчаливыми призраками деревень. Марии захотелось побыстрее добраться до Вышнего Волочка, побродить по старым кривым улицам, несуетно поглазеть на обычных людей, идущих по обычным житейским делам. Летом на вокзале она купила у старика с куцей мочальной бородкой липовую потешку — медведь с мужиком дрова пилят. Может, дед и теперь торгует?

Дорога была пуста, и только на подъезде к Починку Мария заметила впереди автоколонну. Она притормозила, чтобы пропустить чудовищной величины фургон, но грузовик сам остановился, оттуда выскочил человек в пятнистом комбинезоне и замахал красным жезлом дорожника. Потом он подбежал к «хонде» и рванул дверцу:

— Выйти из машины! Живо…

— В чем дело? — удивилась Мария. — Скорость я не превысила. Что вы себе позволяете?

Но дорожник уже тащил ее за рукав:

— Документы! Откуда едете? Ах, из Удомли…

Он остро и внимательно взглянул на Марию, долго вертел в руках зеленый, с белой диагональной полосой, пластиковый пропуск на станцию.

— Придется вернуться…

— Но почему? — рассердилась Мария.

— Де-вуш-ка! — раздельно сказал дорожник и похлопал жезлом по сапогу. — Марш в машину!

Мария развернулась, чуть не завалив «хонду» в кювет, и понеслась назад. Отвратительное было настроение, словно ей в это праздничное чистое утро нахамил пьяный.

— Ты, однако, метеор! — удивился дежурный на контрольном пункте. — Сроду не поверю, что смоталась до Волочка…

— Вернули, — подосадовала Мария. — Какие-то пятнистые.

И показала на экранчик обзора заднего вида.

— По-моему, вон они едут.

Дежурный наклонился к дверце и тоже увидел спускающиеся с дальнего взгорка крохотные машины, похожие отсюда на жуков.

— Подкрути-ка, — попросил он.

Мария дала максимальное приближение. Да, это была та самая колонна во главе со стотонным американским грузовозом-вездеходом.

— Неймется кому-то, — вздохнул дежурный. — Небось опять комиссия катит. Странно. Никто не предупреждал.

Он пошел в будку, а Мария поехала дальше, в поселок. Она вела «хонду» не оглядываясь. Иначе, может, увидела бы, как бежит по белому полю дежурный, отстреливаясь из автомата, а к нему тянутся от головной машины почти незаметные в дневном свете стрелы трассеров — ближе, ближе…

В общежитии было тихо, как в склепе. Тот, кто пришел со смены, уже спал. Остальные давно были на станции. Она сварила кофе, достала холодную котлету из морского гребешка. Спать не хотелось. Решила позвонить в Москву, но телефон почему-то не работал. Мария даже обрадовалась этому: значит, надо одеваться и идти на узел связи. Можно будет еще немного погулять по морозцу.

Она спустилась в холл на первом этаже и увидела затормозившую возле общежития мощную крытую машину в лягушачьих пятнах камуфляжа. Из-под брезента выпрыгнули два парня в таких же защитных комбинезонах, с короткоствольными автоматами на груди, и вошли в холл.

— Вы здесь живете? — резко спросил один из них.

Ее словно что-то кольнуло — она вспомнила колонну на дороге и пятнистого с красным жезлом. И ответила, сама не зная почему:

— Нет, я к подруге в гости приходила. А вы, ребята, к кому?

— Ко всем, — холодно сказал тот, что спрашивал. — Ладно, девушка, свободны.

Проходя мимо крытой машины, она невольно глянула в кузов, под брезентовый полог. Бесстрастные лица под длинными козырьками кепи показались ей неживыми, и она ускорила шаг. А за углом побежала. Она подумала о дозиметристке Гавриловой, одной из немногих хороших знакомых в поселке, с которой часто играла в спарринге на корте. Мария прошла дворами к общежитию Гавриловой и увидела у крыльца все ту же пятнистую машину.

Что происходит? Учения? Какие могут быть учения в стране, где нет армии! Откуда эти машины, эти неулыбчивые, парни? Что они вообще делают возле ядерной станции?

Мария попятилась. Поселок, в котором она прожила без малого пять лет, поселок, знакомый до каждого дерева и каждого поворота дороги, вдруг показался чужим — в начале дня он словно вымер. Не бегали на школьном дворе дети, не бродили по березняку владельцы собак, выгуливающие своих четвероногих, молчал спортзал, из которого обычно почти круглые сутки доносились сочные шлепки по волейбольному мячу и азартные выкрики.

А что, если была попытка военного переворота? Иначе зачем здесь, на энергетическом узле, парни с автоматами? Их, должно быть, прислали охранять станцию — на всякий случай.

После некоторых колебаний она пошла к общежитию Гавриловой. Пятнистая машина взревела и уехала. Мария с облегчением вытерла пуховой варежкой мокрый лоб.

— Стой! — раздалось совсем рядом.

Мария вздрогнула иоглянулась. К ней неторопливо шли двое пятнистых.

— Где живете?

Почему они постоянно об этом спрашивают?

— Зачем ходите по поселку? Разве вас до сих пор не предупредили?

— Нет, — осторожно ответила Мария. — А о чем должны были предупредить?

— Не шляться! Сидеть дома! — рявкнули ей почти в ухо.

Ни о чем больше не спрашивая, она побежала в общежитие. Может, хоть Гаврилова расскажет, что происходит… В холле, на диванчике, развалился пятнистый. Кепи он небрежно бросил на столик вахтерши, а ноги в ребристых ботинках — «траках» — сложил на батарею отопления.

— Вы здесь живете? — спросил страж, не меняя позы.

— Вообще-то я к подруге…

— Тогда — кругом марш! — пролаял пятнистый. — Живо домой.

У нее подгибались колени, когда она возвращалась к своему общежитию. Происходило что-то непонятное и плохое. В подсознании шевелилось забытое странное слово, объясняющее все, что творилось вокруг, и только у самого общежития, увидев на крыльце пятнистую фигуру с раскоряченными ногами и автоматом на груди, она вспомнила это странное слово — оккупация… Оккупация? Но они же соотечественники! Пятнистый на крыльце походил, как оловянный солдатик из-под штампа, на кучу таких же игрушек, на всех его собратьев, встреченных Марией за короткое время. Может быть, это роботы захватили поселок, пришла в голову нелепая мысль. И Мария у самого крыльца истерически рассмеялась.

— Нанюхалась с утра? — спросил пятнистый. — Или по вене задолбила?

Нет, он не был роботом — нахальный парень с тугими бицепсами и тугими щеками.

— Что происходит? — закричала Мария. — Может, мне кто-нибудь объяснит?

— Много будешь знать — скоро состаришься, — благодушно сказал парень и подмигнул. — А стариться тебе, подруга, еще рано. Еще сгодишься — на сто процентов.

— Где твое начальство? — яростно пошла на него Мария.

Я пожалуюсь, что хамишь!

— Никто не хамит, — буркнул парень, отступая. — Подумаешь, цаца… Пошутить нельзя? А начальство известно где — на станции. Где же еще…

— Я могу туда проехать?

— Туда — можешь, — неохотно сказал парень.

Мария демонстративно медленно подошла к своей «хонде». брошенной под окнами, села за руль, почему-то все это время ожидая либо окрика, либо очереди в спину. Однако когда она разворачивалась, страж на крыльце дурашливо выпятил пузо, щелкнул каблуками и приложил пятерню к длинному козырьку…

Проезжая по поселку, она снова поразилась безлюдью. Лишь пятнистые по двое прохаживались вдоль дороги и во дворах. Ее ни разу не остановили. Выехав из поселка, она поняла, почему: путь на Вышний Волочек был перегорожен металлическими треногами, обмотанными спиралью колючей проволоки. И возле этой хищной изгороди торчала уже привычная глазу пятнистая пара.

Нет, подумала Мария, сворачивая к станции, это не попытка военного переворота, это военный переворот, без всякой там попытки. До станции она гнала машину почти не тормозя и доехала, как по летнему времени.

А за серым кубом дирекции она увидела… Мария резко затормозила и несколько секунд безвольно сидела в машине, не в силах ни выйти, ни уехать. Пугающе непривычно выглядел высоченный забор вокруг площадки с энергоблоками, проломленный в том месте, где раньше стояли стальные ворота на роликах. Сами ворота и часть бетонных плит забора валялись в месиве снега и грязи. А возле проходной дремало вороненое металлическое чудовище, похожее на сороконожку. Только вместо ног у чудовища были странные конечности, похожие на колеса древних пароходов. Редкий снежок, уже основательно запорошивший покореженные платформы ворот, падал на лоснящуюся черную тушу и таял. Падал и таял. И это еще больше подчеркивало живое в чудовище.

Мария наконец выбралась из машины. Против воли побрела к сороконожке. И чем ближе подходила, тем больше понимала, что это веретенообразное тело не могло родиться на Земле. Она вспомнила давний сериал о звездных войнах — довольно глуповатый американский сериал, который смотрела по видику у Гавриловой. Но тогда на экране грохотали нестрашные конструкции, сработанные в киношных мастерских из пластика и тряпок, а здесь стояло и, кажется, дышало настоящее чудовище в черной броне.

В проходной, бесполезной теперь рядом со сломанными воротами, возник очередной пятнистый.

— Пропуск!

Мария автоматически показала зеленую карточку.

— Проходи…

И она быстро пошла к бытовке операторов по знакомой, тысячу раз хоженной дорожке, обсаженной обледеневшими кустами черной смородины. Первым, кого она увидела, войдя в бытовку, был непосредственный начальник, пьяный до побеления глаз. Две бутылки из-под кагора валялись под креслом, в которое Баранкин забрался с ногами, а початую он держал в безвольно отброшенной руке.

— Те же — и Серганова, — довольно отчетливо сказал Баранкин и сделал из бутылки шумный глоток. — Выпить хочешь, Мария Александровна?

— С какой радости? — нахмурилась Мария.

— Не с радости, а с горя…

— Что происходит? — в который уж раз сегодня спросила Мария.

— Дурной сон происходит, — сказали из угла, от шкафчика для одежды. — Садись, Маша, в ногах правды нет. А сидеть нам тут, по всей видимости, придется долго.

Мария разглядела в тени самого старшего в группе, Быкадорова, который дорабатывал на Тверской станции последний год перед пенсией. Быкадоров развернул соседнее кресло:

— Садись, садись… Зачем пришла? Ты же со смены.

— Хочу хоть что-то знать! — сердито сказала Мария. — Неужели непонятно? По поселку бродят какие-то ряженые! Возле проходной торчит… Вы видели?

— Видел, — сказал Быкадоров. — Космическая платформа.

— Так я и думала, — вздохнула Мария. — Значит, они высадились… Поэтому и летали низко! Теперь понятно… Интересно только, что они сделали с ребятами? Словно загипнотизированные. Как роботы!

— Ну, начиталась! — невесело засмеялся Быкадоров. — Это ведь наша платформа. Хорошая модель, новая. Как видишь, мы и сами могем. Ты, Маша, небось спереди не посмотрела. А там, представь, наш гордый российский орел.

— Он еще ка-ак клюнет! — завозился в своем кресле Баранкин. — До самых мозгов…

— Повернись, Маша, включи телек, — попросил Быкадоров. — Они скоро снова будут передавать заявление. Мы-то слышали, и тебе не вредно… Чтобы не спрашивала лишний раз.

Несколько минут они сидели молча, вглядываясь в слабо мерцающий экран с заставкой — песочные часы. Баранкин изредка, стуча зубами о стекло, прикладывался к бутылке. Наконец заставка исчезла, экран телевизора вспыхнул радугой, потемнел, и на нем возник молодой человек в серебристом костюме «лунари», при желтой бабочке.

— Внимание! — сказал он. — Говорит и показывает Тверь! Говорит и показывает Тверь! Передаем заявление комитета «Молодые орлы». Внимание…

Он еще раз повторил зазыв, а потом камера взяла крупным планом юное румяное лицо с короткими пшеничными усиками.

— Я хочу повторить заявление комитета «Молодые орлы», с которым мы уже обращались к нации, — сказал молодой человек с усиками и чуть нервно улыбнулся. — Мы, люди разных сословий и верований, объединились в комитет национального спасения «Молодые орлы»… Объединились, чтобы избавить Отечество от гнета нового тоталитаризма. Нам, молодым, далеко не безразлично, в каком обществе будут востребованы наши руки и сердца. Мы не хотим жить в униженной России, ставшей сырьевым и энергетическим придатком Западной Европы, в том числе и наших бывших сателлитов по социалистическому лагерю. Мы хотим служить мировой державе, достоинство которой закладывалось поколениями наших предков. Это достоинство растоптано беспринципными торгашами, забывшими о славных традициях русского капитала. Это достоинство, как первородство, продано за чечевичную похлебку, обращено в звонкую монету проходимцами.

— Хороший слог, — сказал Быкадоров. — Узнаю свою комсомольскую юность.

— Комитет «Молодые орлы», — возвысил голос юноша на экране, — требует немедленного роспуска Государственной думы, этого сборища безответственных, покорных воле президента болтунов и взяточников. Мы требуем немедленной отставки президента, ставшего рупором антинациональных сил. Комитет готов взять в руки всю полноту государственной власти и торжественно заявляет: после демонтажа старых властных структур состоится всенародный референдум, на котором решится вопрос о государственном устройстве новой России.

— О Боже, — вздохнул Быкадоров, — опять референдум…

— Это не дворцовый переворот и не военный путч, — продолжал молодой человек хрипловатым от волнения голосом. — У нас нет армии, и мы не можем опереться на революционные штыки. Нам остается только взывать к животному чувству самосохранения всех власть имущих! Мы еще хотим, чтобы по счетам народа уплатил «Космоатом», который превратил Россию в заложницу энергетических программ Запада. Мы располагаем документами, подтверждающими, что многие атомные станции России работают на пределе своих возможностей, и это чревато новыми ядерными катастрофами. Мы не хотим монополии атомного монстра на наше здоровье, на нашу жизнь и смерть. Вот почему нами захвачена Тверская атомная станция, расположенная на водоразделе Великой Русской равнины. Если правители, которые довели страну до нищеты и бесправия, не уйдут в отставку или попытаются нейтрализовать нас силой, то мы разрушим два работающих реактора Тверской АЭС. Эта катастрофа по своим последствиям превзойдет и Чернобыльскую и Курскую. В Европейской России в этом случае образуется атомная пустыня. Пусть тогда слезы и кровь невинных падут на головы продажных политиканов, забывших о чести и достоинстве своей несчастной страны! Наш ультиматум сегодня в полдень передан президенту. Часы истории начали новый отсчет. Ровно через сутки, завтра в полдень, если наши условия не будут приняты, мы разрушим реакторы. Граждане России! Сестры и братья! Выходите на улицы, требуйте отставки правительства! Покажите свою силу бездарным правителям!

Молодой человек некоторое время вглядывался с экрана в лица зрителей, а потом сухо закончил:

— На Тверскую АЭС выехала группа операторов телевидения с передвижной передающей станцией. Через некоторое время в прямом эфире мы сможем показать всей России, а также президенту и его кабинету, что не блефуем, что у нас есть возможность поразить ядерные котлы и достойно встретить любую военную силу. Следите за передачами. Благодарю за внимание.

Только теперь Мария почувствовала, как ноют ногти, вцепившиеся в подлокотники. Молодой человек с пшеничными усиками исчез, появился диктор в костюме «лунари» и сказал, профессионально улыбаясь:

— Выступает фольклорный коллектив «Тверца».

И закружились по экрану приплетенные косы, сарафаны, зачастила гармошка.

— Фольклора не хватает… — пробормотал Баранкин, очнувшись от столбняка. — А я частушку знаю!

— Заткнись, — сказал Быкадоров. — Пей Христову кровь и помалкивай.

— Ну вас к черту совсем, — сказал Баранкин, сполз с кресла и поплелся к двери.

Выйти он не сумел, ибо вброшен был назад с такой силой, что свалил оставленное кресло. Мария, сжавшись, смотрела, как Баранкин медленно, по складам, поднимается с пола и ощупывает разбитое лицо.

— Орлы молодые, — сказал Быкадоров, — а приемчики старые. Вот чего боязно…

Оцепенев, они смотрели около часа выступление неутомимого фольклорного коллектива. И когда от мельтешения цветных нарядов зарябило в глазах, на экране снова возник ведущий Тверского радиотелецентра:

— Группа операторов, как только что сообщили, благополучно прибывает в Удомлю. Передаем прямой репортаж с места событий…

И тут же замелькала дорога, закружились березовые сквозные рощицы. Пейзаж на экране был наряднее и чище, чем тот, что видела совсем недавно Мария. Камера спанорамировала два белых котла станции, несколько раз взяла крупным планом главку церкви Святой Троицы. Голос за кадром сказал:

— Вот она, старая русская дорожка, по которой издревле езживали в Удомлю тверичи и жители Вышнего Волочка. Здесь, на каскаде речек и озер, была славная рыбная ловитьба. Но почти двадцать лет уже не будит раннюю тишину озер плеск рыбачьих весел, не восходит над тихой водой дух наваристой ухи. Омертвели озера и реки, когда здесь, на водоразделе Великой Русской равнины, безумные проектанты из всесильного ведомства заложили адские котлы атомной станции. Живая вода стала водой мертвой.

Снова появились в кадре котлы станции — уже значительно ближе. Потом оператор показал на взгорке мертвую деревню — несколько порушенных изб и редкие покосившиеся столбы бывшей огорожи на выгоне.

— Здесь стояла деревня Елманова Горка. Как видите, хорошо стояла, над озером, над ширью полей. Здесь жил трудолюбивый крестьянин, кормившийся от тучной нивы и кормивший Россию. Нет деревни, ушел крестьянин, не выстоял перед призраком ядерного кострища…

— Кончал бы, лирик, твою мать! — задыхаясь, сказал Быкадоров. — Пора к делу переходить.

Словно услышав его, тележурналист сказал:

— Рыбой и хлебом наша держава кормила полсвета. А теперь мы продаем на Запад электроэнергию, чтобы купить хлеба… Однако наша творческая группа приехала под стены Удомли вовсе не для того, чтобы сложить реквием деревне. Нас привели сюда грозные события последних часов, всколыхнувшие, можно не сомневаться, всю страну. Вы уже, конечно, слышали по радио, смотрели по телевидению выступление одного из руководителей комитета «Молодые орлы», имя которого мы не можем пока назвать по вполне понятным причинам. Не будем комментировать само заявление — оценку ему вынесет только время. Мы просто покажем вам город, где, может, именно в эти минуты открывается новая страница летописи российской державы.

Голос надолго замолчал. На экране снова поплыла дорога, потом — улицы Удомли, безлюдные и печальные. Показался поселок энергетиков с такими же пустынными дворами. Еще через некоторое время в кадр вошел кубик дирекции АЭС. Мария разглядела неподалеку от высокого крыльца с бетонным козырьком свою брошенную зеленую «хонду». Открылся провал в бетонном заборе. Машина с оператором стала, в кадр вошла бронированная черная платформа.

— Полагаю, — взволнованно сказал комментатор, — что и вы, уважаемые телезрители, ощутили всю необычность картины. Сейчас мы попросим показать это чудо техники поближе. А для радиослушателей могу сообщить…

Под его голос кадр закачался — оператор пошел к космической платформе. Он работал мастерски — брал ракурсы снизу, и тогда гора стремительного металла нависала над зрителем, вел камеру вдоль борта, и тогда казалось, что страшной гусенице и ее гонам-колесам нет конца. На лобовой броне полыхал оранжевый российский орел, смотрящий головами на Запад и Восток. На гербе оператор держал камеру долго.

На фоне черного блестящего бока платформы появился щуплый паренек в камуфляжном комбинезоне, с крохотным микрофоном-перстнем.

— Ага, — сказал Быкадоров, — вот и наш соловей…

— О качествах этой необычной машины я прошу рассказать руководителя технического отдела комитета «Молодые орлы», — сказал «соловей».

Сухощавый парень в пятнистом, появившийся рядом с комментатором, откашлялся в кулак, встал смирно и доложил:

— Космическая платформа для георазведки и прокладки коммуникаций. Из облегченного титанового сплава. Полностью защищает организм от воздействия радиации и другого излучения. Вооружена пушкой для дробления горных пород, кассетным станком для ведения зенитного огня и обычным крупнокалиберным пулеметом чехословацкого производства.

— Интересно, где производят такие замечательные машины? — спросил комментатор. — Держу пари, в России!

— В России, — подтвердил руководитель технического отдела. — На одном из заводов, связанном, кстати замечу, с некоторыми программами «Космоатома».

— И здесь «Космоатом»! — вскинул руки комментатор. — Поистине он всесилен и вездесущ, как Господь. Значит, по заказу комитета «Молодые орлы» на одном из заводов, связанном с «Космоатомом»…

— Нет, — перебил технарь, — не было никакого заказа. Просто нам в руки попала платформа, и мы только дооборудовали ее. Теперь тут есть три места для экипажа, автоматическое и ручное управление, пульт для ведения огня из всех единиц вооружения. Платформа практически неуязвима. Ее может остановить прямое попадание тяжелой вакуумной бомбы или ядерный заряд.

— Впечатляющая характеристика, — сказал комментатор, отчего-то ежась. — А нельзя ли посмотреть машину, так сказать, в работе?

— Это можно, — сказал пятнистый и впервые криво улыбнулся. — У нас нет секретов.

Он вынул из кармашка комбинезона дистинционник, нажал несколько кнопок. В теле платформы медленно сдвинулась плита черной брони. Открылась узкая щель — только человеку протиснуться. Пятнистый вспрыгнул на шаровую опору и скрылся в платформе. Плита вернулась на место. Низкий тугой рев ударил в уши. Казалось, проснулся доисторический зверь и теперь ищет, чем бы поживиться. Страшная гусеница колыхнулась. Оператор снял убегавшего в сторону комментатора. Ноги-колеса проплыли рядом с камерой, видны были даже мелкие комья грязи на ребристых плицах. Гусеница прокатилась по дорожке до здания дирекции, развернулась и на страшной скорости, взметая, как пыль, асфальт и крошево бетона, вернулась на прежнее место. Голос водителя глухо, словно из подземелья, пробухал:

— А теперь я продемонстрирую возможности машины… Обратите внимание, господа, на здание, возле которого я только что был. Оператор, подержите его в кадре!

Сначала ничего не произошло. Серый куб в тусклом дневном свете некоторое время по-прежнему возвышался над занесенным снегом небольшим сквериком с проступающими темными клумбами и скамейками. А потом контуры здания медленно потекли, словно его снимали под дождем, через мокрую оптику… Бетон на глазах оплывал, превращаясь в бесформенный ком теста. Ни грохота, ни скрежета ломающегося металла не доносилось из динамика телевизора.

— Вот так же можно… крошить любые стены, — сказал водитель платформы.

Плита сдвинулась, пятнистый спрыгнул на землю и жадно закурил, будто каменщик после урочного кубометра кладки. Комментатор молчал.

— Вот так, говорю, можно крошить все, — повторил пятнистый, выпуская дым из ноздрей.

И вдруг погрозил кулаком в камеру. И крикнул:

— Ты слышишь, ублюдок? Все! И твои дерьмовые реакторы, и твой дерьмовый дворец!

Экран потемнел, возник ведущий Тверского центра и сказал:

— По заявкам наших телезрителей передаем концерт «Русское поле»!

Мария захохотала сквозь слезы — у нее второй раз за день началась истерика. Быкадоров принялся отпаивать ее кагором, который отобрал у впавшего в прострацию Баранкина.

Дверь бытовки с грохотом распахнулась. Двое в маскировочных комбинезонах внесли зеленый армейский термос.

— Щи и каша гречневая с тушенкой, — буркнул один из них, ставя на стол пластиковые миски.

— Это обед? — удивился Быкадоров.

— Обед. Ужин будет в двадцать часов.

— Ужин будет, — вздохнул Быкадоров. — А долго ли нас тут, друг, собираются бесплатно потчевать?

— Не знаю, — сказал пятнистый. — Но не бойся, дед, заложники с голоду не подохнут. Давай хавай побыстрее!

Мария поначалу отказалась есть, но Быкадоров уговорил:

— Силы еще понадобятся. У нас в запасе почти сутки. За это время можно далеко уйти. Поняла?

Покончив с обедом, Быкадоров поудобнее устроился в кресле:

— Поспим до ужина. Солдат спит — служба идет.

— Залезть бы в эту… платформу, — тоскливо сказала Мария. — Разобрались бы, думаю, как ее вести?

— Ничего, — сказал Быкадоров. — Мы лучше старым способом, ножками… Спи, дочка, спи!

Она и не заметила, как уснула. Сказалось чудовищное напряжение — после ночного дежурства, не отдыхая ни минуты, она полдня попадала из огня в полымя… Поздно вечером ее еле растолкал Быкадоров:

— Набралась силенок? Пора, Маша, отрываться, пока гостям не надоели.

Мария оглянулась. Баранкина в бытовке не было.

— Увели — ему плохо стало. Не можешь пить — не пей.

Он порылся в аварийном шкафу, вытащил два зеленых балахонистых плаща, которые полагалось надевать на освинцованные костюмы в случае эвакуации.

— Надевай куртку, шапку, а это добро — сверху.

— Зачем? — удивилась Мария.

— Давай договоримся, — строго произнес Быкадоров, — ты меня слушаешься и не задаешь вопросов. Потом расскажу — зачем.

Он глянул на часы, подкрался к двери и прислушался:

— Так, смена пришла… Ну, с Богом, Маша! Только не бойся. Не беги, делай, как я. Все будет хорошо…

Мария накинула балахон, затянула пояс. Плащ укрыл ее до щиколоток. Быкадоров открыл дверь, шагнул в коридор и оттуда громко сказал:

— Здесь тоже фонит… Странно. Проверим дальше.

Они неторопливо двинулись знакомым коридором бытового корпуса к выходу. Пятнистый, карауливший дверь, насторожился, в недоумении разглядывая два привидения. Быкадоров вытащил карманный дозиметр и повел им вдоль стены.

— Считай, — тихо сказал он. — Называй большие числа.

— Триста двенадцать, — сказала Мария. — Двести шесть.

Страж, кажется, успокоился. Все так же неторопливо Быкадоров добрался до конца коридора, обошел пятнистого и приложил дозиметр к дверному косяку. Поцокал языком, покачал головой и сказал Марии:

— Фонит.

Караульный с опаской покосился на дозиметр:

— Чего фонит, господин ученый?

— Долго объяснять, любезный, — сухо бросил Быкадоров.

— Стронций, понимаешь, зашкаливает. А вы, коллега, считайте!

— Шестьсот пятьдесят четыре, — забормотала Мария.

Быкадоров повернул обратно, ведя дозиметром по другой стене и заглядывая в пустые бытовки разных служб. Караульный потерял интерес к научным изысканиям, отвернулся и вытащил горсть семечек. Так они добрались до неказистой двери, обшарпанной и узкой, на которой всегда, сколько помнила Мария, было написано: «Хоз. проход». Быкадоров толкнул дверь, и они очутились в темноте.

— Лестница, — сказал Быкадоров. — Быстро спускайся!

И они заторопились куда-то вниз. Лестницей, видать, давно не пользовались — невидимая едкая пыль вспархивала из-под ног. Сначала Мария считала про себя повороты, а потом бросила. Тут Быкадоров попросил посветить. Мария достала зажигалку и в колеблющемся слабом свете увидела массивную металлическую дверь со штурвальным старинным запором.

— Навалились! — сказал Быкадоров. — Тяни вниз, а я вверх…

Штурвал скрежетнул, туго сдвинулся с места. Потянуло сквозняком, и огонек зажигалки погас. Они вошли в темноту за дверью. Быкадоров пошарил по стенке, зажегся тусклый электрический свет. Ряд лампочек в проволочных намордниках тянулся по стене низкого длинного подвала и исчезал за поворотом. Быкадоров задраил дверь, повернув такой же, как и снаружи, штурвал. Перевел дух, защелкнул на штурвале небольшой рычажок и засмеялся:

— Пусть теперь колотятся!

— Что здесь? — спросила Мария почему-то шепотом.

— Бомбоубежище, — сказал Быкадоров. — Насколько я знаю, им не пользовались лет десять или больше. Многие и не подозревают о его существовании. А когда-то нас сюда регулярно гоняли на занятия по гражданской обороне… Теперь поищем инструмент.

За поворотом открылся подвал гораздо выше и шире. Тут стояли вдоль стен какие-то деревянные рамы с настилами и ящики. В одном из них Быкадоров нашел толстый лом, в другом — странный жужжащий фонарик.

— Это нары, — объяснил Быкадоров, показывая на деревянные настилы. — А это фонарик с динамкой.

Они прошли большой зал бомбоубежища и оказались перед другой дверью, Быкадоров выключил свет, и они начали подниматься по такой же пыльной лестнице и поднимались, как показалось Марии, всю ночь — когда остановились, у нее сердце в горле прыгало. Быкадоров сунул фонарик.

— Нажимай почаще…

И как ни в чем не бывало начал возиться в полутьме, чертыхаясь, когда лом срывался и отшибал пальцы. Мария пригляделась: Быкадоров выворачивал замок из металлических петель на железной двустворчатой двери. Наконец одна петля с хрустом лопнула, замок упал. Быкадоров приоткрыл дверь — и они оказались в голом поле. Неподалеку темнел высоченный забор станции, за которым поднимались блоки.

— Пошли, — сказал Быкадоров. — Накинь капюшон.

И они двинулись в ночь, в сумрачно белеющее поле. Мерзлая грязь поскрипывала под ногами. Тонкий пронозливый ветер обжигал щеки, но сквозь плащи не проникал.

— Вы хорошо придумали с накидками, — сказала Мария, когда они отошли подальше. — Тепло…

— Эх ты, физик! — пожурил Быкадоров. — Это ведь еще термозащитные накидки. Если они не пропускают тепло, то нас нельзя увидеть и в инфракрасную оптику. Почти уверен, что сидит сейчас какой-нибудь дурень на верхотуре и обозревает окрестности. А пальчиком на курке играет. Нервы не железные — такое дело затевать, государственный переворот.

— Думаете, они разрушат блоки?

— Эти — разрушат, — после паузы вздохнул Быкадоров.

— Камикадзе, что ты хочешь… В любом случае каждому — высшая мера.

— А куда мы идем?

— Подальше от этой зеленой шпаны с автоматами и космической техникой. Если обнаружат побег — станут искать на шоссе к Волочку. А может, и не станут. Но мы все равно выберемся к железной дороге и пойдем в Максатиху. Далековато, правда, километров пятьдесят. Однако выбора у нас нет, а времени хватает. Будем надеяться, что успеем.

Через час, плутая и хоронясь в опушках мрачного болотистого леса, они вышли к железной дороге и пустились по шпалам на восток. Почти сразу же их перехватил головной дозор подразделения спецназа СГБ, которое высадилось только что из железнодорожного состава неподалеку от Удомли, чтобы надежно блокировать заговорщиков.

ИСХОД

В эти вечерние часы, на исходе дня объявления ультиматума, Москва напоминала огромный цыганский табор. На газонах, затянутых грязной ледяной коркой, в скверах с перевернутыми скамейками, на замусоренных площадях дымили костры и полевые кухни, трещал брезент палаток, носились дети, переругивались взрослые. А с севера все шла и шла на российскую столицу механизированная орда: грузовики с тентами, автобусы всех марок, легковушки, произведенные на всех континентах, даже трактора с прицепными платформами и вагончиками. Они вывозили эвакуированных из соседних с Московской областью районов. В передвижных эвакопунктах людей регистрировали, выдавали направления, обеспечивали сухим пайком на несколько дней и самой необходимой одеждой. Потом везли дальше — в Ступино, Каширу, Серпухов, Лопасню. Под временное жилье правительство распорядилось занимать санатории, дачи, школы, спортзалы, турбазы и даже монастыри.

Ночь пала на город, а поток беженцев не иссякал. У всех свежи были в памяти репортажи с Курской катастрофы. Прибывали переполненные электрички из Конакова, Клина, Солнечногорска, Дмитрова, Дубны, Талдома и Сергиева Посада. Телевизионные экраны на крышах транслировали обращение президента. Дисциплина, спокойствие и порядок — вот что должен противопоставить народ слепой стихии экстремизма и грубому шантажу, подчеркивал глава государства. Сменяющий президента патриарх возрожденцев, Старик, призывал позабыть партийные распри перед лицом общей беды и вдохновенно погромыхивал достопамятным, хоть и несколько подзабытым словом — консолидация. Мы уверены, вещали они дуэтом, что презренные шантажисты не осмелятся пойти на последний шаг в своей кровавой игре, и тем не менее не можем рисковать. Эвакуация, спокойствие, дисциплина, порядок!

Под аккомпанемент этих речей шлепались печати в палатках эвакопунктов, раздавались консервы и крупа, скороговоркой объявлялись маршруты. Предыдущие катаклизмы — большие и малые — даром не прошли. В России, наконец, научились быстро, без бюрократизма и чиновнего жмотства, эвакуировать людей из опасных зон. Дорого далась эта наука: в европейской части страны уже почти не оставалось зон безопасных, за исключением Полярного Урала да части Донского юга.

Указом президента в Московском регионе было введено осадное положение, а военным комендантом столицы и области назначен генерал-лейтенант службы гражданской безопасности Вадим Кириллович Гусев, широко известный в узких кругах под кличкой Бешеного Димы.

Рассматривая на дисплее поступающие сводки о количестве эвакуированных и их размещении, Вадим Кириллович с угрюмостью думал, что это пока — первая слабая волна. Большинство жителей в зоне возможной катастрофы еще не тронулось с места. Они, как всегда, надеялись до последнего, что все образуется, что заявление комитета с напыщенным названием — несерьезная авантюра и что президент как-нибудь договорится с «орлами», на то у него и власть.

Вадим Кириллович вывел на дисплей характеристики Чернобыльской и Курской катастроф, а также менее известных инцидентов на Смоленской, Воронежской, Петроградской и других атомных. Впервые за последние годы Вадим Кириллович курил. Зато любимую молчаливую утешительницу, бутылку «смирновской», он спрятал подальше в сейф. Нынче голова должна быть ясной! Шутка ли — такая власть в руках… Она-то и пьянила почище любой водки. Соглашаясь на пост военного коменданта в чрезвычайной ситуации, Вадим Кириллович выговорил у президента право на руководство всеми операциями по блокаде и уничтожению заговорщиков, а также на организацию штаба по борьбе с последствиями аварии, буде она воспоследует. Чтобы, значит, без лишних согласований и утрясок. Конечно, трудно, но кому в Отечестве сейчас легко?

И президент, это растерявшееся штатское дерьмо, с благодарностью благословил генерала. Он даже пробормотал, что-де не разглядел в свое время характер Вадима Кирилловича, излишне доверился нашептываниям о нем со стороны лукавых прислужников. Он так и не понял, что собственными руками подтолкнул Вадима Кирилловича на пьедестал спасителя нации. А народ все поймет! Если, конечно, генерал добьется успеха. Народ все понимает. Зачем ему правительство, которое только и умеет болтать? Что это за президент, который позволяет сопливым мальчишкам захватывать ядерные станции и космическую технику? Народ устал жить без надлежащего порядка. Вот так!

Наверное, генерал был прав. Народ действительно устал Может, потому он и не вышел на улицы по призыву комитета «Молодые орлы». От любой перемены в отечестве, полагал народ, на протяжении последних ста лет лучше не становилось.

Правда, после показа по телевидению возможностей космической платформы в некоторых местах Москвы прошли немногочисленные митинги бездельников и крикунов с требованием отставки правительства и роспуска Госдумы. Но Бешеный видел — рано. И железной рукой навел порядок. К вечеру каталажки были очищены от проституток, карманников, самогонщиков, шулеров и мелких бомбил. Их место заняли участники митингов и прочая публика, могущая на подобные мероприятия выйти. В последнем случае Вадим Кириллович руководствовался списками, составленными ведомством тру долюбивого Кухарчука под присмотром Гусева-младшего. И теперь в четырехместной, например, камере находилось по два-три десятка представителей самых разных партий, что позволяло им в тесной обстановке и без регламента эффективнее устранять межпартийные разногласия по вопросам стратегии и тактики на предстоящих муниципальных выборах.

Очнувшись от властных грез, генерал вернулся к сводкам и картам. По прямой от Удомли до Кремля было ровно триста километров. Такое же расстояние лежало между Чернобылем и западными районами Брянской области, пораженными в свое время радионуклидами. Вадим Кириллович понимал, что угроза поражения Москвы будет тем больше, чем дольше придется «затыкать» чадящие реакторы. Скажутся, кроме того, и погодные условия. Поэтому генерал потребовал от Гидрометеослужбы почасовых прогнозов направления и скорости ветра на ближайшие сутки. На основе этих прогнозов целая свита радиологов из Академии наук выдавала компьютерные модели обстановки, которые шли в штаб ликвидации последствий аварии на Тверской АЭС. Аварии еще не произошло, а штаб под руководством Бешеного уже работал. Его составили представители «Космоатома», СГБ, министерства строительства и транспортного комитета Государственной думы. К Удомле начали стягивать передвижные бетонные заводы, эшелоны с цементом, гравием, стальными конструкциями, специальную технику. В будущей зоне поражения разворачивались госпитали, дезактивационные отряды, пожарные дружины и подразделения полевой жандармерии.

Время от времени на экране видеофона возникали порученцы Бешеного, разосланные на все крупные узлы будущей операции, и докладывали о ходе работ. Пока все шло в жестком графике, лично разработанном генералом. К утру его армия должна была сосредоточиться под Удомлей, чтобы в случае необходимости сразу же заткнуть полыхнувшую топку. Возможно, невиданная слаженность огромной машины объяснялась тем, что руководители служб и ведомств, задействованные Бешеным, были предупреждены: при малейшем сбое в графике генерал распорядился, руководствуясь указом об осадном положении, немедленно арестовывать виновных и предавать их военному суду. А военные суды в России не были популярны с последнего мятежа маршала Корниенко, отказавшегося распускать армию. И никого не удивляла нелепость ситуации — угроза военных судов при блистательном отсутствии армии…

Впрочем, генерал не особенно надеялся на эффективность запущенной им машины, компьютерные прогнозы и прочие штатские штучки-дрючки. У него был запасной план. А заключался он в том, что группа спецназа СГБ проникает на АЭС с баллонами нервно-паралитического газа «акация» и скрытно пускает его в дело. Через пять минут все живое на станции будет представлять собой безвольную белковую массу. Вяжи и в камеру… Тогда можно остановить реакторы и демонтировать вооружение на космической платформе.

— Разрешите, Вадим Кириллович? — заглянул в кабинет адъютант. — Здесь пришли из отдела строительства «Космоатома»…

— Отлично! — потянулся Бешеный. — Зови.

Основной план приводился в действие десятками доверенных людей Бешеного. Запасной он предпочел запустить сам, ни с кем не делясь деталями. Выгорит дело — Вадим Кириллович на коне, а не выгорит — никто не попеняет.

Строители — молодой мужик с толстой папкой и кривобокий старик с клюкой — перешагнули порог генеральских апартаментов с заметной робостью. Но Бешеный радушно встретил поздних гостей, самолично усадив за столик для совещаний.

— У меня единственный вопрос, господа, — деловито сказал он. — Есть возможность, как вы полагаете, незаметно, скрытно проникнуть на территорию АЭС?

Молодой раскрыл папку и разложил на столе кучу синек.

А старикашка нацепил очки и поелозил ревматическими пальцами по чертежам:

— Извольте видеть, господин генерал… Здесь вся проектная документация. Попасть на станцию можно лишь по подземным коммуникациям. Ну, водозаборник, например, или канализация. Сами понимаете, для этого надо иметь соответствующее снаряжение и подробные схемы. Конечно, схемы мы предоставим сей же час. Однако…

— Что вас беспокоит? — насторожился Бешеный. — Снаряжение у нас есть.

— Я ведь смотрел репортаж по телевизору, — вздохнул старик. — Представляю обстановку. Первым делом на их месте я бы запер коммуникации. Это несложно. Вот здесь, извольте видеть, помечены ограждающие решетки. Если они в курсе — решетки можно опустить. Конечно, ваши люди смогли бы их взломать, но тогда не получится скрытное проникновение. Решетки снабжены датчиками. Я как раз курировал этот участок работы, помню… Мы тогда, знаете ли, боялись всяческих диверсий… Вот и прикрывались решеточками-то.

— Понятно, — сказал генерал. — Других возможностей, следовательно, нет?

— Есть, — бестрепетно ответил старик. — Под бытовым корпусом расположено бомбоубежище с выходом за пределы станции. Однако им много лет не пользуются. Боюсь, успели переоборудовать, а запасной выход ликвидировать.

— Как это — переоборудовать? — нахмурился генерал.

— Без вашего ведома?

— Совершенно справедливо, без нашего ведома. Бомбоубежище под административным корпусом переделали, извините, под ресторан. Ну, а в этом… Не знаю, может, картошку хранят.

— Черт знает какое самовольство, — угрюмо буркнул Бешеный. — Свободны, господа, спасибо. Оставьте синечки.

Едва удалились строители, прибыли конструкторы завода, где производились космические платформы.

— Ваши предложения, господа, — устало сказал Вадим Кириллович. — Сумеем нейтрализовать платформу — выиграем время для захвата мятежников.

— Мы попытались создать универсальный ключ для разблокирования программы украденной платформы, — сказал генеральный конструктор Клейменов. — К сожалению, программу можно запереть кодовым словом. Матерным, например. Или любым числом от нуля до миллиарда. Географическим названием, именем любимой девушки, наконец. А взять все в сочетании…

— Понял, — сказал Бешеный. — Разблокировать платформу — кишка тонка. Значит, пусть она так и лупит из своей поганой пушки?

— Небольшая надежда, ваше превосходительство, все-таки есть, — включился в разговор начальник СКБ Зотов. — В каждой платформе кроме основной, рабочей, заложена аварийная программа, управляющая ходовой частью. Для включения ее необходимо с такой же платформы в радиусе не более двух километров подать аварийный сигнал. Любая «черепашка» в этом случае прекращает все работы по основной программе и спешит, так сказать, на помощь товарищу.

— Ага, — заинтересовался генерал. — Это ближе к телу, как говорил один писатель. Что ж раньше молчали?

— Дело в том, что аварийную программу, в том числе и на украденной платформе, мы не спешили отлаживать. Не было необходимости, ведь пока платформы не приспособлены для работы людских экипажей. Аварийные блоки ставились в расчете на будущее.

— Вот оно и наступило! — вспыхнул генерал. — Пока вы чесались — нашлись экипажи… Пошевелили мозгами!

— И мы шевелили, — насупился Зотов. — Аварийные блоки в оставшихся платформах работают нормально. Но мы не знали, где украденная, — СГБ не чесалась.

— Ладно, ладно… Есть ли стопроцентная гарантия, что сработает аварийная программа на платформе у мятежников?

— Боюсь, гарантии дать нельзя, — сказал Зотов.

— А развалить платформу к чертовой матери из такой же пушки — это можно?

— Можно, — согласился Клейменов. — Но не нужно. На платформах стоят литиевые батареи. Ну, для простоты названия — батареи. На самом деле каждая из них — небольшая установка по производству трития. В свою очередь, тритий, тяжелый бета-радиоактивный элемент, используется в термоядерных энергетических устройствах. Таким образом, если популярно…

— Ни хрена себе! — пробормотал генерал. — Действительно, очень популярно. Выходит, ваша платформа… Да еще рядом с реакторами!

— Вот-вот, — вздохнул Клейменов. — Вы точно, господин генерал, уловили суть проблемы.

Вадим Кириллович долго сидел, уронив взгляд в стол. Зотов с Клейменовым почтительно молчали. Наконец генерал решился:

— Задействуйте первый вариант, господа! Распорядитесь выслать к Удомле свою платформу с аварийной программой. Мои люди примут вертолет в расположении наших частей. Оттуда и будем действовать. Авось удастся выманить вашего крокодила.

— А если нет? — спросил Зотов.

— Ничего, у Бога затей много, — усмехнулся генерал. — Еще что-нибудь сообразим. Звоните прямо отсюда!

Клейменов набрал номер Сальникова и коротко рассказал о разговоре с генералом.

— Через полчаса платформа будет в «вертушке», — сказал Кот. — Жду сопровождающих.

Едва он отключился, снова зазуммерил вызов.

— Ваше превосходительство! — сказал с экрана один из связных генерала. — Только что к нам доставили двух операторов, которым удалось бежать с территории станции. Они там находились в качестве заложников. Операторы утверждают, что ушли через заброшенное бомбоубежище. Что с ними делать?

— Накормить, — сказал генерал. — Пусть отдыхают до моего прибытия!

Он удовлетворенно потер руки и подмигнул конструкторам:

— Вот и сходится ответ в задачнике… Собирайтесь, господа, летим! И технику вашу сейчас подбросят.

В лифте они поднялись на крышу здания городской СГБ. Здесь уже мерно работали винтами персональный генеральский «горбач» и «вертушки» сопровождения. Москва сверху выглядела почти празднично — перемигивались огнями автомобили, ярко горели окна почти во всех домах. Но Зотов понимал, что эта иллюминация освещает сборы. Гигантский город готовился к эвакуации. Куда?

«Горбач» медленно поднялся в редкую, подсвеченную снизу мглу, затем Москва слилась в одно сплошное багровое пятно и подвинулась.

Летели недолго, но генерал успел из вертолета переговорить со штабом по ликвидации аварии, подстегнуть железнодорожников, доложить президенту о плане использования «черепашек», дать наставления своему заместителю на утро. Человек-оркестр, Вадим Кириллович по-прежнему не хотел отдавать предпочтения ни одной сольной партии… Едва он закончил переговоры, как вертолет начал камнем падать в глухую тьму. Несильный толчок. Шум винтов медленно стих.

Открылась дверь, и скрежетнул трап. В дверном проеме, освещенном из вертолета, кружилась пуховая метель.

— Замечательная погодка, — благодушно сказал генерал, поднимая воротник десантной куртки. — Лучше не придумаешь.

Зотов огляделся. Они находились на большой поляне, на которой торчала тренога радиопривода. Два человека с «калашниками» повели их прочь от вертолета. Вскоре они прошли редкий низкорослый лес и очутились у железнодорожной насыпи. Еще через минуту Зотов увидел обычный пассажирский вагон. Сквозь плотные занавеси на окнах кое-где пробивались полоски света. Они поднялись в вагон по ступенькам с намерзшими комьями снега, вошли в жаркий коридор.

— Здесь, — сказал один из сопровождающих и распахнул купе.

Собственно, купе не было — переборки убрали, и за дверью оказался довольно просторный зальчик со столами, пультом связи и объемным компьютерным макетом Удомли и окрестностей. Несколько человек в синих комбинезонах СГБ встали.

— Вольно, — сказал генерал. — Операторов сюда!

Когда через минуту привели операторов, Зотов на миг остолбенел.

— Маша… Мария Александровна, — позвал он тихо, запоздало испугавшись за эту осунувшуюся измученную девушку.

Она медленно обернулась и уткнулась Зотову в плечо.Эсгебешники вокруг молчали. И Зотов молчал, торопливо гладя Марию по голове, как маленькую.

— Извините, господа, — пробормотала Мария, отворачиваясь и вытирая мокрое лицо.

— Ничего, голубушка, — сказал Вадим Кириллович. — Больше вас никто не обидит. Прошу садиться!

Мария села рядом с Зотовым, украдкой держа его за рукав. Только теперь она поверила, что вчерашний день — действительно вчерашний.

Быкадоров показал на макете, как подойти к запасному входу в бомбоубежище, попытался нарисовать расположение помещений в бытовом корпусе станции. А потом бросил карандаш:

— Плохой из меня художник. Давайте, господин генерал, я отведу ваших людей.

— Вы сознаете, какой опасности подвергаетесь? — спросил сухощавый человек, судя по дотошным расспросам, командир группы спецназа.

— Куда деваться, — вздохнул Быкадоров. — Старуха моя в поселке тоже подвергается опасности. Может, еще большей… Что ж, я — спасайся, а она… Двадцать лет живем, привык!

Вадим Кириллович побарабанил пальцами по столу:

— Ладно, другого шанса не будет. Майор, выступайте!

Через десять минут небольшой отряд в белых маскхалатах, с газовыми баллонами за плечами, ушел в метель. Командир спецназа прихватил и две накидки, в которых выбрались Быкадоров с Марией. Он решил их использовать: по открытой части поля один человек в термостойком плаще будет ходить вроде челнока, каждый раз передавая другую накидку очередному десантнику. Это примерно на час задержит сосредоточение группы в запасном входе бомбоубежища, но зато сведет к минимуму опасность провала операции.

— Господин генерал, а это очень опасно? — спросила Мария. — Ну, газ — для тех, кого…

— Опасно, — сказал генерал, наблюдавший со ступенек вагона уход группы спецназа. — Особенно опасно в больших дозах. Многие могут остаться, извините, придурками. На всю жизнь. Только, мыслю, лучше несколько сот придурков, чем несколько миллионов облученных. Согласны с такой трактовкой, голубушка? Или еще что посоветуете?

Пока провожали группу, на поляне с радиоприводом сел грузовоз с платформой. В вагон поднялся бригадир испытателей Стариков. Он улыбался до ушей.

— Валерий Самойлович! — с ходу заорал Стариков Клейменову. — Кодовое слово! Я знаю!

С ненужными подробностями и брызгами слюны он поведал следующее. Уже в цехе, когда готовили платформу к погрузке в вертолет, Старикова позвали к телефону. Знакомый я голос, но какой-то невнятный, словно человек говорил сквозь 1 тряпку, сообщил:

— Стариков, запомни: пари! Еще раз повторяю: пари. Скажи Клейменову — он поймет. Я поверил этим негодяям, когда блокировал программу. Но больше не могу! Если что-нибудь случится…

— Пари, — повторил Клейменов. — Резервный пульт сюда! И связь с нашим спутником. Попытка не пытка. В конце концов, господин генерал, мы ничего не теряем.

Вскоре резервный пульт уже стоял в штаб-салоне. Клейменов вызвал спутник связи, переговорил с дежурным оператором на борту, быстро закодировал программу.

— Через полчаса, после корректировки курса, выхожу на прямую видимость платформы, — доложил с экрана космонавт. — Как там, Валерий Самойлович, на земле? Метет? Хорошо вам… А я тут с лета торчу!

— Отставить, — сказал Клейменов. — Лирик нашелся.

— Я его понимаю, — сказал генерал. — Все мы люди и человеки… И того, что позвонил, тоже понимаю. Человеческий фактор, господа, вещь серьезная. Посильней вашей электроники и трития-лития. Заела совесть засранца — вот и раскололся.

— Может быть, — бросил Зотов. — Или все наоборот. Это якобы кодовое слово… Если это сигнал для людей на станции? Они поймут, что мы продолжаем попытки разблокировать платформу, нарушая тем самым условия ультиматума.

Генерал надолго задумался.

— Пора, — сказал Клейменов. — Спутник вышел на цель.

Тут и группа спецназа выдала на своей волне условный сигнал.

— Пусть спутник действует, — решил Вадим Кириллович. — С двух сторон ударим.

— Подождите, — попросил Клейменов. — Если разблокируем платформу — она будет подчиняться только нам.

— Ударим с двух сторон, — упрямо сказал генерал, и лицо его пошло красными пятнами. — Они сами напросились!

Зотов закурил и отошел к двери. Минут через десять услышал, как генерал разговаривает прямым текстом с группой спецназа:

— Никто не ушел? Отлично! Конечно, майор, отвезите его домой, пусть успокоит жену. Если в поселке есть заговорщики — расстреливайте, как шелудивых собак! Я доложу президенту о завершении операции и вылечу в Удомлю.

Клейменов со вздохом облегчения отвалился от резервного пульта:

— Команды проходят хорошо. Хоть сейчас могу увести нашу «черепашку».

— Так уводите от греха подальше! — засмеялся Вадим Кириллович. — Ух, господа, как мне захотелось нажраться! Не составите ли компанию?

— С удовольствием! — потер руки Клейменов. — Но учтите, ваше превосходительство, я пью основательно.

Зотов выбрался в коридор и пошел в купе к Марии. Тихо приоткрыл дверь — девушка спала, заслоняя глаза ладонью от тусклого света дежурной лампочки. Спи, сказал про себя Зотов, спи. А я все сделаю, чтобы забрать тебя из Удомли. Мужик я или нет? В конце концов, еще и сорока не стукнуло. И защемило у него душу от ощущения новизны, что входила в его такую серую и размеренную жизнь.

Он послушал голоса генерала и Клейменова, которые доносились из штаб-салона, и вышел наружу, под веселую, какую-то суматошную метель. Наверное, последнюю в эту зиму.

★ ★ ★ ★

Восьмого апреля он вернулся с полигона уставший до чертиков. Аварийная программа для «черепашек» была наконец отлажена полностью. Теперь Сальников намеревался резко повысить цену на платформы. Драматическая схватка на Тверской АЭС, в которой одна из «черепашек» была, можно сказать, главным действующим лицом, сделала хорошую рекламу платформам и всей фирме. По этому поводу Кот цинично заметил на итоговом совещании: «Кому война, кому мать родна!» Зотов, при сем присутствующий, невольно вспомнил Афган и прапорщика Котяру, загонявшего афганцам грузовики с продовольствием.

Первым делом позвонил Марии, поболтал немножко, пожелал спокойной ночи. Ему действительно удалось перевести Марию в Москву и даже устроить оператором на реакторе МИФИ. Так что она теперь работала почти рядом с домом. Мария догадывалась, зачем Зотов звонит так часто и наезжает на чаепития. Но он событий не торопил.

Позвонил Марии и завалился спать, отключив телефон и видяк. Кот, сволочь этакая, полюбил в последнее время звонить ночь-ополночь и жаловаться на жизнь. Нашел жилетку… Дрых Зотов до позднего утра, медленно выплывая из вязкого сна. Сначала стали слышны звуки на улице. Ревнула машина, кто-то забарабанил в дверь, Зотов решил не показываться. Вполне может статься — на завод вызывают. Договорились же с Котом — сегодня отдыхаем! Потом горячее, почти летнее солнце заглянуло в окно и мазнуло по векам огненной пятерней.

Он окончательно проснулся и побрел, зевая, под душ. А потом сделал тостеры, сконструировал яичницу, заварил кофейку и сел на кухне, включив встроенный в стену телевизор. В сентябре прошлого года, когда он впервые открыл дверь коттеджа, жилище показалось ему недопустимо роскошным: четыре комнаты, веранда и мансарда. Поначалу он энергично отказался от коттеджа. А Кот наорал: такое жилье ему полагается как ведущему специалисту. Не Зотову персонально, а начальнику СКВ. Это престиж фирмы! Скряги пусть идут в «Ралли-центр». Там убогих любят.

Теперь Зотов вспомнил этот разговор и засмеялся. И еще вспомнил, что выходные на носу. Может, Мария не против сходить куда-нибудь? Хоть к Васе… А почему не в «Кис-кис»? Первый и последний раз он был там на свадьбе Лимона. Понравилось. Может себе позволить ведущий специалист посидеть в пасхальный вечер в дорогом кабаке? С девушкой?

Но, вслушавшись в голос диктора, чуть не поперхнулся и разом забыл о волнующих планах на выходные.

— … удалось остановить. К сожалению, в результате разрушения фундаментов полностью выведена из строя система управления реакторами. Возникший пожар ликвидировать не удалось. Даже в дневное время факел пожара можно наблюдать в Твери. Выброс радиоактивных веществ в атмосферу продолжается. Идет срочная эвакуация населения из близлежащих районов. Создана правительственная комиссия по расследованию обстоятельств аварии. Ее возглавил известный ученый, академик Самоходов. В зоне бедствия — на территории Тверской, Новгородской, Псковской, Ярославской и Московской областей — объявлено чрезвычайное положение и введено прямое президентское правление. Начальником штаба по ликвидации последствий аварии назначен генерал-лейтенант СГБ Гусев.

— Так, так, — пробормотал Зотов, выключая телевизор.

— Вот, ваше превосходительство, вы опять при деле…

Он позвонил Марии.

— Мы уже собрались, — устало сказала она. — Уезжаем к родственникам в Николаевск… Это такой небольшой городок на Нижней Волге, в Царицынской области. Больше некуда.

— А ваш институт? — растерянно спросил Зотов. — Ведь кто-то должен организовать эвакуацию…

— Кто должен, Константин Петрович, милый? — вздохнула Мария. — Все бегут… Каширка забита. К вечеру обещали северный ветер. Тогда пыль пойдет на Москву. Уезжайте!

— Где, говорите, этот Николаевск? В Царицынской области?

— Прощайте, Константин Петрович, — сказала Мария.

— Берегите себя…

— До свидания! — крикнул Зотов. — Я вас догоню. Обязательно догоню, Машенька!

Некоторое время он посидел, запально куря и сжимая в руке телефонную трубку. Пятно солнечного света на медовом паркете медленно смещалось. Позвонил Рудику, но телефон молчал. Набрал номер Кота.

— Вас слушает секретарь-автоответчик Александра Александровича Сальникова, — ответил ему мелодичный женский голос. — Если вы хотите что-то передать, ваше сообщение…

Он бросил трубку и прикурил от тлеющей сигареты новую. Свет в окне загородили. Это заглядывал Клейменов. Зотов распахнул окно.

— Ты дома? — удивился Клейменов. — В трусах? С ума сошел, что ли?

— А без трусов? — спросил Зотов.

— Идиот! — заорал генеральный конструктор. — Я к тебе с утра ломлюсь, чуть дверь не вышиб… Ничего не знаешь? Мотаем из Москвы! Завод эвакуируется в Златоуст. Ну, туда, где мы «черепашек» первый раз водили.

— А потом куда будем эвакуироваться? — спросил Зотов.

— Под Челябинском котлов побольше, чем в Удомле.

— Не каркай! — перебил Клейменов. — Спецы выезжают поездом в пятнадцать ноль-ноль. Сбор у пригородных касс Ярославского.

— Если не успею, — задумчиво сказал Зотов, — не волнуйтесь. Догоню. Как насчет моего телохранителя?

— Обойдешься, — сказал Клейменов. — На месте нового дадут.

И исчез.

Зотов начал собираться. В небольшой пластиковый мешок бросил документы, аккредитивы, калькулятор, радиоприемничек, еще какую-то мелочь. Можно было все оставить, но тогда не получится процесс сборов. Открыл холодильник, положил в рюкзак несколько консервных банок, упаковку хлеба, кусок колбасы. В шкафу взял пуховую куртку да меховые сапоги, в рюкзак затолкал, поближе к колбасе. Наконец вырядился как простой безработный: армейские штаны, ботинки «траки», шерстяная рубашка, десантная куртка с капюшоном и кепи. Пояс со сложенной цепью застегнул, прихватил свою боевую палку с секретом. Огляделся в последний раз, запоминая просторную уютную тишину в доме… А потом обошел его, методично выключая везде воду и электричество. Даже часы с кукушкой, презент самому себе на новоселье, остановил. И дом окончательно умер.

Зотов уже собрался выдергивать вилку телефона, да замешкался. И позвонил на всякий случай Лимону. К его удивлению, приятель тут же отозвался:

— Я думал, ты давно смылся — телефон не отвечал…

— Чем занят? — спросил Зотов.

— Водку пью, — сказал Лимон. — Как допью — потрюхаю на Курский. Еще ходят электрички-то… Мне в Столбовую надо, там неподалеку Зинка у тетки…

— Жора, — задумчиво сказал Зотов, — ты уверен, что все делаешь как надо?

— Абсолютно уверен, — сказал Лимон. — На что намекаешь? Я не пьяный — каких-то два стакана засадил. И закусываю хорошо — заливной язык. Зинка мне заливного наготовила и уехала. Тетка, понимаешь, просила в парнике помочь.

— Слушай! О чем мы говорим? — тоскливо спросил Зотов. — Ведь летит все! Ты хоть это понимаешь?

— Я это давно понимаю, — ласково сказал Лимон. — давно все летит не останавливаясь… Каждый день на голову нескладухи сыплются — то понос, то золотуха. Одной хворью больше, одной меньше — какая разница? Я всегда догадывался, что где-то за углом меня подкарауливает глупая и злая сволочь с кувалдой. Всегда знал, потому и спокоен. Приготовился ко всему. Понял? И ничего не жалко. Вот машину увели, не жалко.

— Увели?

— Да… Пошел ныне на стоянку, а там — хоть не подметай, и так чисто.

— Тогда сиди дома, — сказал Зотов. — Сиди и жди меня.

— Слушаюсь, начальник. И твое не выпью.

Зотов вывел «порше» из гаража, развернулся прямо на сыром газоне. Воротца из толстой металлической сетки аккуратно за собой прикрыл. Через дорогу, возле коттеджа Клейменовых, уже никого не было. Валялись обрывки бумаги, да торчала перед крылечком витая вешалка с рогами неизвестного животного. Весь поселок был пуст, словно его еще не успели заселить.

Транспорта на Волоколамском шоссе поубавилось. На летном поле Центрального аэроклуба не стояло ни одной воздушной машины. Не было видно автобусов и на Тушинской автостанции. Только теперь Зотов по-настоящему почувствовал тревогу. Город походил на раненое животное, истекающее кровью.

У Сокола дорогу ненадолго перекрыли автобусы. Уезжали дети. Скорей всего, приютские. Они молча поднимались в салоны — тепло, по-зимнему одетые, с чемоданчиками и рюкзачками, серьезные, как маленькие старики. Зотов подумал о Клейменове и его оравушке и с облегчением вздохнул: слава Богу, сам-то он один. Одному легче выбираться. И подыхать, если доведется, тоже будет легче.

Ближе к центру движение оживилось. Но оно по-прежнему было однонаправленным — на юго-восток. Небольшие пробки на перекрестках быстро расталкивали хмурые эсгебешники, сменившие дорожников. Возле «Динамо» у какой-то «хонды», почти рядом с машиной Зотова, отказал двигатель. Тут же появился бульдозер и, сминая «хонду» в лепешку, отодвинул ее на тротуар. Пожилой мужчина, которого патрули вытащили из машины, не кричал и не протестовал, лишь судорожно морщился, слушая скрежет металла.

По Садовой-Триумфальной Зотов вырулил на Малую Дмитровку и затормозил у дома Лимона. Тот выглядывал в окно.

— Поднимайся, — сказал он буднично. — Не заперто. Я как раз кончаю укладываться.

Зотов помог ему снести и уложить в багажник два узла и чемодан.

— Зинкино, — кивнул на узлы Лимон. — И приданое малышу.

— Ого! — сказал Зотов. — Поздравляю… Кого ждете?

— Мальчика, — ответил Лимон. — Так врачи сказали. Решили назвать Дмитрием.

— Куда едем? — спросил Зотов.

— В Столбовую, — сказал Лимон. — Зинка небось соплями изошла, меня проклиная. Но сначала заедем в Орехово, заберем мою коробочку. С деньгами — и в пекле можно жить.

Через час они ехали по Каширскому шоссе, медленно лавируя в потоке беженцев. Лимон, напряженно вглядываясь в дорогу, вдруг спросил:

— Ты Олимпиаду помнишь?

— А как же… Восьмидесятый год. В седьмой класс перешел. Мы в Марьиной роще жили, бегали смотреть на Олимпийский комплекс.

— А помнишь, как тогда Москва выглядела? Выйдешь, бывало, на Садовое, аж жутко становится. Никаких тебе мешочников и гостей столицы. Один милиционер стоит столбом на Самотеке, другой у «Форума», третий — на Колхозной. Стоят, друг за другом наблюдают. Вот и теперь… Едем, а мне кажется, что Олимпиада наступила. Погляди на дворы!

Тротуары и дворы были пусты. Цепенел город, еще недавно бывший в ряду мировых столиц. Не рвались бомбы, не горели и не рушились дома. Но из высоток, с площадей и уютных дворов в металлических капсулах машин вытекала жизнь, и Москва все больше становилась похожа на новое кладбище, с памятниками, еще не тронутыми мхом, с не заросшими дикой лебедой узкими проходами между скорбными холмиками. До Орехова они ехали молча. И о прошлом, и о будущем говорить было бессмысленно. Все теряло смысл в резком свете солнца, которое щедро освещало исход. Зотов лишь теперь увидел, как все-таки еще прекрасен город, хоть его и пытались на протяжении почти всей истории лишить собственного лица, изуродовать и испаскудить.

Лифт в доме Зотова не работал, и они побрели на шестнадцатый этаж, задыхаясь, кашляя и хватая воздух, как рыбы, отдышались на лестничной площадке, подошли к квартире Зотова и остолбенели. В двери была выжжена дыра.

— Термиткой ахнули, — со знанием дела предположил Лимон, ощупывая рваные и оплавленные края дыры.

Дверь вдруг приоткрылась, показалась красная физиономия.

— Чего надо, мужики? Мы тут первые…

Лимон молча отпихнул красномордого, и они очутились в прихожей. В черной закопченной кухне, где недавно догорала термитка, гужевалась небольшая компания. Один из пирующих оглянулся и привстал. Зотов узнал соседа Борю.

— Константин Петрович? — сказал Боря несколько сконфуженно. — Извините… Мы глядим, что-то давно нет хозяина. А тут дверь такая, серьезная…

— Нашли что-нибудь? — усмехнулся Зотов.

— Книги, — пожал плечами Боря. — Кому они нужны?

Лимон тем временем сходил в комнату и вытащил из-под кучи книг за гобеленом свою железную коробку.

— Искать надо уметь, крысы, — наставительно сказал он, потрясая раскрытой коробкой. — Двадцать тысяч зеленых, как пульки в обойме! Ну, пока, хмыри… Желаю скоро и незатейливо подохнуть от стронция, кюрия, берклия и прочих витаминов…

— Зачем ты их дразнил? — сердито спросил Зотов на лестнице. — Бросились бы отнимать!

— Я только этого и ждал, — вздохнул Лимон, пряча куда-то в рукав пистолет. — Убить кого-то очень хочется, Зотыч. Дай хоть порулить!

Он сел за руль… По кольцевой трассе добрались до Симферопольского шоссе. Здесь транспорт пошел гуще: редкие ручейки его стекались в воронку одной дороги. Проезжая Бутово, Лимон потыкал пальцем в поворот и захохотал. А Зотов оглянулся на мосту через Пахру — хорошая была рыбалка.

К повороту на Столбовую они подползали на скорости тридцати километров. Лимон вертел рулем как сумасшедший, обходя впритирку металлические колымаги и тараня бампером зазевавшихся. Свернули на Любучаны.

Апрельский лес вдоль дороги налился сизо-зеленым и сквозил на солнце. Трава на взгорках полыхала изумрудом. Зотов опустил стекло и жадно дышал свежим, еще не отравленным ветром. Пусто было вокруг, лишь далеко позади мелькнула какая-то заблудившаяся машина.

Они проехали большое и настороженное село Троицкое, по которому тоскливо взлаивали собаки. Через некоторое время хорошая шоссейка кончилась. Узкая грунтовая дорога впереди уходила под воду.

— Снежок поплыл из лесу! — в сердцах стукнул по рулю Лимон. — Ладно. Ты сиди и жди, а я поскачу. Тут лесом, напрямую, два километра, не больше. Возьму Зинку с теткой — и назад. Если, конечно, тетка согласится. Боюсь, она своих кур и парничок не бросит, жадная баба…

Они выбрались из машины и закурили, разглядывая тропку к лесу, натоптанную по сухой гривке от дороги. Сзади завизжали тормоза, и кто-то насмешливо крикнул:

— Георгий Федорович, пейзажем любуешься?

Зотов оглянулся. От небольшого темно-синего «фольксвагена» шли двое — в телогрейках и кирзачах.

— Евгений Александрович? — удивился Лимон, и Зотов заметил, как он побледнел. — Так, так… А это, кажется, караульщик моей старой квартиры…

— Ну, здорово! — сказал тот, которого назвали Евгением Александровичем, и ткнул Лимона под ребра дулом «смита».

— В закрома приехал, надо понимать? А меня почему не пригласил? Нехорошо! Я, понимаешь, глаз не смыкаю, за тобой надзирая!..

— Ладно, заткнись, — невежливо сказал Лимон и заиграл желваками на скулах. — Шуточки кончились. Пойдем… Лимон по долгам платит.

— А куда ж ты денешься! — засмеялся разговорчивый Евгений Александрович. — Чекалин! Обыщи.

Чекалин подошел к Зотову и пробежался по карманам.

— Этот чистый.

— Что это значит?

— Не булькай, — лениво сказал Чекалин и повернулся к Лимону.

— И этот чистый, — сказал он через минуту, к удивлению Зотова.

— Ну, вперед! — сказал Евгений Александрович.

— Что ж я, как собака, буду лапами рыть? — угрюмо спросил Лимон. — Погоди, лопатку прихвачу.

Он поплелся к багажнику и вернулся с зачехленной лопаткой. По пути осторожно подмигнул Зотову.

— Приятель пусть машину покараулит, — сказал Лимон.

— Нет, — сказал Евгений Александрович, переглянувшись с Чекалиным. — Приятель с нами пойдет. А то потом скажешь, что надули при расчете.

Лимон принялся объяснять, что у Зотова болит нога, что он без палки ни шагу, а идти далеко и лесом. Зотову это надоело, и он сказал:

— Не унижайся. Дойду.

Так они и пошли. Лимон впереди, за ним — Зотов с Евгением Александровичем, а Чекалин замыкал шествие. Цепочкой молча шли минут двадцать, пока не забрели в самую чащу мокрого, заболоченного березняка. Время от времени Лимон останавливался, разглядывал пни, бормотал что-то и двигался дальше. Наконец они выбрели к мертвому сухостойному лесу.

— Не лень было сюда тащиться, — сказал Евгений Александрович, вытирая взмокшее лицо.

— Подальше положишь, поближе возьмешь, — буркнул Лимон. — Кажется, пришли.

Он отсчитал пять шагов от гнилой раздвоенной березы и чуть не свалился в бочаг, полный черной воды.

— Не туда…

И начал считать шаги в другую сторону, пока не уперся в трухлявый пень.

— Ага, тут. — И расчехлил лопатку.

Евгений Александрович коротко взглянул на сумрачного Чекалина и зашел Лимону за спину. Зотов судорожно вздохнул. Он давно все понял. И тут Лимон дважды выстрелил. Чекалин схватился за живот и повалился лицом в грязь. А Евгений Александрович выронил «смит» и со стоном зажал плечо.

— Извини, Женя, не туда попал, — сказал Лимон. — Волнуюсь сильно…

И поднял «вальтер».

Евгений Александрович как-то по-заячьи заверещал и побежал прочь, петляя и пригибаясь. Лимон ринулся за ним. Зотов ждал выстрела, но услышал торжествующий крик:

— Зотыч, иди сюда!

Евгений Александрович свалился в глухой и глубокий бочаг. Теперь он пытался выбраться из воды, хватаясь здоровой рукой за жалкие охвостья прошлогодней травы, но с шумом срывался назад.

Лимон присел перед ямой на корточки и закурил:

— Поныряй, Женя, поныряй, охолонь малость… Видишь, Зотыч, как не хочется ему подыхать! Это тот самый эсгебешник, сребролюбивый начальник стукачей… Страна, понимаешь, переживает катастрофу, на кон поставлена ее будущность, а этот козел… Что удумал, подлец, а? Да, Зотыч, если бы я не успел в чехол пистолет перепрятать — лежать бы нам мордами в грязи.

— Спаси! — позвал Евгений Александрович. — Я все… для тебя…

— Нет! — засмеялся Лимон, поднимаясь. — Сначала я — все для тебя. Лучший басмач — мертвый басмач!

— Прекрати, — не выдержал Зотов и подошел поближе к бочагу. — Эй ты, держи!

Он протянул Евгению Александровичу свою палку и покрепче уперся каблуками в вязкую землю. Эсгебешник ухватился за трость и потянул к себе. Мучительно напрягаясь, отфыркиваясь от черной воды, он уже встал коленями на край бочага, но сорвался и завертелся, поворачивая нижний венчик трости. Потные ладони Зотова соскользнули к набалдашнику. Раздался короткий треск. Из конца палки со звоном выскочило тонкое стальное жало и клюнуло Евгения Александровича под кадык, в ямку на горле. Он захрипел, медленно выпустил палку и пошел под воду, розовеющую с каждой секундой.

Зотов обессиленно оперся на свой посох и попытался разглядеть что-нибудь во взбаламученной воде.

— Пошли, брат, — вздохнул Лимон, отбрасывая окурок.

— Куда? — тихо спросил Зотов.

1989–1990

Оглавление

ПАТРУЛЬ

Британо-ненецкий десант

БЕЗРАБОТНЫЙ

ТРУЩОБЫ

МИРНЫЙ АТОМ

БАРРИКАДА НА ТВЕРСКОЙ

ПОСЛЕДНЯЯ БОМБА СТАРИКА

ПОЧЕМ МОЗГИ?

СНЫ И БЕССОННИЦЫ

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЛИМОНА

ГОЛГОФА

СПЕЦПОДРАЗДЕЛЕНИЕ

ПОПАЛСЯ…

«ЧЕРЕПАШКИ ВЫПОЛЗАЮТ ПО НОЧАМ»

СТУКАЧ

ЗВЕРЬ ПРОСЫПАЕТСЯ

ИСХОД