Эра воды [Станислав Михайлов] (fb2) читать онлайн

Станислав Михайлов Эра воды / Mycelium Aque

Часть 1. ГАНИМЕД

«… разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились…»

Бытие, гл.7, ст.11.

Здесь всегда дождь.

На Ганимеде не бывает другой погоды.

Ливень, которому позавидовал бы тропический, монотонно стучится в жесткие купола станций, лупит по ним прозрачными кулаками и гневно бурлит, пенными ручьями стекая в распахнутые жерла дренажных колодцев. Непрерывно и неизбежно по всей этой чертовой планетке на серые плечи скал обрушиваются тонны воды — оксида водорода, чуть ли не самого распространенного вещества в природе.

Год за годом льет дождь, и жить бы нам в вечном грохоте, словно у подножия водопада, кабы не благословенная звукоизоляция. Но даже сквозь нее просачивается приглушенный шепот внешнего мира. Он заполняет паузы в разговорах, остается с тобой наедине, замещая тишину — едва заметный упрямый фон, шорох, шелест. Он вползает в мозг, медленно и надежно сводя с ума: подавляющий, гипнотический голос чужой планеты; надеюсь, не разумный.

Говорят, это зов Ганимеда, и если ты начал слышать его, пора собирать вещички и сваливать отсюда первым же рейсом. Говорят, современная звукоизоляция совершенна, даже самый чуткий слух не различит за ней ничего. Говорят, и подтверждают свои слова показаниями приборов. Но я-то слышу. Этот звук появился во мне с первых дней пребывания здесь. Он навязчив, но ничего, ко всему можно привыкнуть.

Купола не пропускают свет, однако проекционный режим создает иллюзию прозрачности. При полном безветрии огромные капли шлепаются вертикально, размазываясь по прочному сиплексу. Каждая размером с крупную вишню. Из-за низкого тяготения они падают гораздо медленнее, чем на Земле, а разбившись, собираются вместе, набухают и ползут вниз огромными слизняками.

В общем, дождь на Ганимеде — зрелище стоящее, когда видишь его впервые. На вторую неделю надоедает, к концу месяца перестаешь замечать, лишь на краю слуха постоянно шевелится отсекаемый сознанием звук.

— Меня зовут Пол Джефферсон, сэр! Я хочу в космос, сэр! — Есть что вспомнить. Всего-то-навсего шесть земных лет назад, летная школа, Портленд, штат Мэн.

И вот я здесь, на девятой базовой станции имени Сикорского, личный шофер и поди-подай-мальчик для Их Величеств ученого персонала. О нет, официально я тоже почти ученый, практикант, стажер-исследователь по специальности «внеземная минералогия». Дополнительная подготовка: водитель аэрокара и спасатель категории «Д».

Пучеглазая Мэгги честно пытается делать из меня человека, то есть планетолога — для нее это одно и то же. Однако тщетны надежды. На базальт упали брошенные зерна, не дадут всходов. Я такой же планетолог, как математик, физик или певец кантри, проще говоря — никакой. Все, что мне было нужно — сбежать с опостылевшей Земли, попасть в космос и обалдеть от неземного, а специальность… Нет, ну, надо же было какую-то выбрать — из тех, что требуются на небесах — а то простых водителей выпускают только в турпоездки на Луну.

Да и начальник станции, профессор Марков не дает Мэгги лепить из меня ученого. Молодому крепкому парню всегда найдется занятие: поднести батареи или стукнуть кувалдой, если роботы заняты более важным делом, а в молотке отказала гидравлика. Наколоть образцов и оттащить их по скалам до машины — зачем еще нужны стажеры? Разве это не наука? Двадцать кило чистейшей науки. Внушительная куча булыжников. Минералогия…

Собственно, ничего больше на Ганимеде и нет: вода да камни. Вода испаряется, затем проливается на камни и испаряется обратно. А поначалу не было даже их, только раздолбанный метеоритами лед, прямо над которым — черное космическое пространство. Как подвесили зеркала три четверти века назад, начали поджаривать планетку, так и поехало: лед растаял, уровень поверхности опустился на десяток километров, показались горные хребты, образовавшие Архипелаг, а все, что было летучего и жидкого, принялось испаряться и создало атмосферу. Дышать нельзя, но давление пристойное — уже выше, чем в Гималаях, и постоянно растет. При здешней-то силе тяжести — натурально, победа. И работа моя, если задуматься, не бей лежачего: поменять сейсмодатчик, если какой вылетел, притаранить Мэгги — пардон, доктору Маргарет Боровски — ее бульники или наведаться с обходом на завод. Непонятно, правда, на кой нужен этот обход автоматизированной фабрике по преобразованию воздуха. Данные о ее состоянии и так транслируются на пульт диспетчеру станции. Но меня разве кто спрашивает?

Поначалу тут, говорят, трясло. Декомпрессионный процесс. С островов убрался груз льда, и они пошли в рост, как тесто на дрожжах. Оказалось, шарик-то внутри горячий. Пооткрывались вулканы и почти двадцать лет Ганимед радовал планетологов горообразованием. Кроме ученых, понятно, не радовался никто — из графика освоения и так уже давно выбились.

Когда все успокоилось, на заваленном пеплом и залитым отвердевшей лавой Архипелаге появились первые станции и атмосферные заводы. Строили с хорошим запасом прочности, с амортизаторами на «плавающих платформах», так что даже солидный разлом, образуйся он вдруг прямо под ногами, не смог бы им повредить. Да и тихо уже давно, максимальный сейсм за прошедшие полгода — два балла; что может случиться в автоцеху, зачем его проверять?

Но инструкция гласит непреклонно: надо. Пункт первый: стажер, не думай, следуй инструкции. Следуем.

Аэрокар на бреющем полете обогнул мыс и по широкой дуге выскользнул к старой дороге, пробитой в первозданных скалах долины Вояджера направленными взрывами. Если можно назвать дорогой ручей глубиной по колено. Видимость, как обычно, близка к нулю, но радар-акустическому комплексу это не помеха — локатор работает исправно, машина на автопилоте.

Эти дороги проложили еще в первые годы, когда ураганный ветер не давал возможности гонять по воздуху, да и ракеты на острова не садились. Груз сбрасывали в океан в специальных контейнерах, те сразу ныряли на глубину, в тихую воду, и медленно плыли к берегу. А над ними бушевали волны, немыслимые для земных мореплавателей, огромные водовороты крутились меж островами, целые горы вздымались и обрушивались вниз, беснуясь вблизи берегов и делая навигацию поверху невозможной.

Но человек хитер. Потому человек и выжил в дикой природе, приручил ее, научился летать и, в результате, оказался здесь, за сотни миллионов километров от дома. Контейнеры не всплывали у берегов, они заходили в подводные тоннели, где их разгружали, разбирали на материал и доставляли на место. Первые базы на Ганимеде имели солидную подземную часть, и было их пять. От них разбежались по поверхности лучи дорог, потянулись гусеничные тягачи, которым ни ветер, ни бурлящие реки не страшны, начали возводиться атмосферные заводы и станции второго поколения. Словно жуки или, скорее, муравьи, выстроившись в цепочки, ползли тяжелые машины, скрежеща металлом и царапая твердый камень звеньями гусениц. Они распространяли по чужой планете наше влияние, с помощью них мы прибирали Ганимед к рукам. Это сейчас, когда атмосфера успокоилась и даже слабый ветерок — редкость, миром правят аэрокары, а древние тягачи остались, наверное, только в музеях.

Завод, что вовсе не удивительно, стоял на месте: несколько приземистых цехов, где автоматика трудится над приведением воздуха к земным нормам. И трудиться бы ей еще лет пятьсот, но каждый год разворачиваются по три-четыре новых завода. Мои внуки или даже дети смогут таращиться в голубое небо Ганимеда. Только, надеюсь, без меня. Свалю отсюда при первой же возможности. «Я хочу в космос, сэр!» вовсе не значило, что мне нравится чувствовать себя лягушкой.

Заглушив двигатель, аэрокар сел точнехонько в парковочный квадрат и подключился к заводской сети. Купол гаража опустился, отсекая нас с машиной от дождя. Я вышел на бетонит и хлопнул ладонью по капоту: минимум сантиментов, с дружком прощались ненадолго. Вокруг остро и неприветливо топорщились серые скалы. Их почти не видно за дождем, но они там. Когда-нибудь выветривание сотрет базальт в пыль, новые планетологи возьмутся за изучение осадочных отложений, неведомо как образовавшихся на маленькой планетке, которая и атмосферу-то без посторонней помощи удержать не может. Ученые с Альфы Центавра, ящеры с зеркальными глазами или шестикрылые разумные птицы — черт знает, кто там живет, люди к тому времени вымрут. Глаза у зазвездных планетологов вылезут на лоб, или что там заменяет им глаза и лбы, вот то-то будет триумф и величие человеческой мысли! Жаль, мы уже не оценим.

Атмосфера внутри завода почти такая же, как снаружи, если исключить пар. Пар удаляется вместе с растворенной в нем дрянью. Остается, в основном, углекислый газ, плюс пока низкий, но неуклонно возрастающий процент кислорода и азота. Минимальное химическое воздействие на механизмы. А человек по цеху может и в скафандре погулять, не проблема.

Так, думая о своем, брел я по смотровой трассе мимо огромных цистерн и змеевиков, мельком поглядывая на показания датчиков. «Брел» означает «скакал низкими прыжками»; приколы малой силы тяжести и экономии на гравидорожках. Это только называется «осмотр», на самом деле — пустая формальность. Если бы не Марков — педант и зануда, давно бы перестали сюда кататься; все равно любой чих с завода тут же становится известен диспетчеру, так на кой же ляд…

И тут я ощутил вибрацию. В принципе, на Ганимеде до сих пор изредка бывают слабые сейсмические толчки. Ганимедотрясения. Но это, похоже, нечто иное. Вибрация постепенно усиливалась, и я связался с диспетчером. На пульте в тот день сидел Жак Мессье. Так и вижу его лысину, потный лоб и недоумевающие глаза, увеличенные линзами.

Жак удивлен: «Что же такое могло случиться на автоматическом заводе, в самом деле?» Он большой оригинал, наш Жак, потеха для всей станции, но добряк и, говорят, отличный микробиолог. По крайней мере, вывих он мне вправил в один момент, без помощи медбота и почти без боли, а это что-то да значит, уж поверьте спасателю категории «Д».

Одним из приколов Жака были древние роговые очки с толстенными стеклами. Не иначе как переходили в его семье от отца к сыну, начиная с основания Рима. Несмотря на сильную дальнозоркость, он даже слушать не хотел про корректировку зрения. Предпочитал неизменность своей природы, какой бы убогой та ни была. Что ж, каждый имеет право.

Так вот, Жак, он был удивлен, получив от меня вызов. И еще больше удивился, когда услышал о причине. Через несколько секунд на связи уже были Марков и инженер по технике безопасности, Ярл Густавсен. Мне передалась их тревога. Дело в том, что индикаторы не показывали никакой вибрации…

Словно оса ужалила меня пониже спины — я не пошел, а побежал в операторскую, насколько можно назвать бегом эти прыжки при тяготении в одну седьмую.

Не знаю, что это было, почему вдруг сорвался на бег, но, как оказалось позже, предчувствие спасло мне жизнь. Хватило быстрого взгляда на стереомодель — накопители светились красным. Это могло означать только одно: давление внутри газовых емкостей приближается к критическому. Я не стал задумываться, почему аварийный сигнал не дошел до диспетчера, почему по заводу не дали ни звуковой, ни световой тревоги, какого дьявола это вообще могло случиться при дублированной системе безопасности. Вместо этого я развернулся и побежал так, как не бегал никогда в жизни, впрыгнул в аэрокар и, сорвав пломбу, утопил кнопку экстренного возвращения.

Машина взвыла и вылетела на дорогу, набрав полутораметровую высоту и выдвинув крылья. Перегрузка вжала меня в кресло. Машина ревела на форсаже, продавливаясь сквозь плотную стену дождя. Мне повезло, что возвращалась она по тому же маршруту, как летела сюда, не поднимаясь высоко над землей. Как оказалось, в тот день мне немыслимо, просто-таки подозрительно везло…

Когда я миновал шлюз и вошел под купол, там собрался почти весь персонал — полтора десятка человек. Такого комитета по встречам я никак не ожидал.

Мэгги бросилась целоваться, Игорь Марков стоял бледный и ждал, пока она меня не отпустит, потом вдруг обнял и захлопал по спине. Если бы у меня был брат, я решил бы, что он погиб и меня пытаются утешить, так трогательно это выглядело. Но мама с папой не утрудили себя вторым ребенком, да и сами давно украшали поверхность Луны, как и просили в завещании. Не могу сказать, что сильно скучал. Все детство проторчал в интернате, пока они вместе с другими вулканологами грызли гранит науки. Одна от родителей была польза: наследственное направление в центр подготовки летного состава и возможность убраться с Земли.

Иначе говоря, волнение Маркова должно было иметь другое объяснение. Отпустив мои плечи, словно бы устыдившись эмоций, начальник станции выдохнул:

— Завод взорвался. Еще бы пара минут, и…

Его слова меня не удивили, ведь все к тому шло. Возможно, я успел отлететь достаточно далеко. Опять же, дождь, да и скалы прикрыли от ударной волны, поэтому не почувствовал взрыва. Я кивнул, протолкался через обступивших нас сотрудников и скрылся за дверью персонального блока. От людей и от шепота дождя. Терпеть не могу находиться в центре внимания. Пусть поохают, пообсуждают, выскажут предположения и тут же их отвергнут, — все это, пожалуйста, без меня…

Но не тут-то было. Настойчиво замигал огонек коммуникатора. Красный вызов, максимальная важность.

— Прием, — вздохнув, согласился я. Посреди комнатки возникла уменьшенная копия Маркова. За его спиной размахивал руками Жак, что-то возбужденно доказывая океанологу Киму.

— Пол, — голос Маркова, как обычно, невыразителен, — вы нам нужны немедленно. Отдохнете позже, на связи Земля.

Я мысленно выругался и пообещал немедленно явиться. После туалета, разумеется. И бутерброда с горячим кофе. Пять минут Земля подождет, им есть о чем поболтать. Ох уж мне это пафосное «На связи Земля!». Подумаешь, третья планета системы. Вот если бы на связи был Сириус с его шипоголовыми моллюсками-телепатами, или кто там у них обитает… Терпеть не могу Землю. И еще — вулканологию.

Когда я вошел в конференц-зал, из наших были только Марков и Жак. Компанию им составляла проекция шести несомненно уважаемых, но совершенно незнакомых господ. Марков кивнул на меня, бросив «Пол Джефферсон, инспектировал завод перед взрывом», и представил каждого из землян. Чем-то кольнуло меня это его «инспектировал перед взрывом», будто фраза содержала намек на возможную причастность. Мысль абсурдная, но если задуматься…

— Здравствуйте, Пол, — один из упомянутых господ, высокий негр в классическом белом костюме, смотрел на меня добрыми глазами сестры милосердия. — Вы были на заводе номер шестнадцать непосредственно перед взрывом, не так ли?

Я кивнул. Терпеть не могу, когда на меня так смотрят. Жди беды. У воспиталок в интернате такие же глаза. Если попробовать на зуб их золото, можно остаться без челюсти. Имя у негра звучало забавно: Роб Бобсон. Куда как менее забавно называлась его должность: инспектор по чрезвычайным происшествиям.

— Когда вы связались с базой, Пол, то доложили о вибрации. Однако по данным, поступившим с завода, вибрация отсутствовала. Как вы можете это объяснить, Пол?

Мне оставалось только пожать плечами. Как можно объяснить то, чего не понимаешь?

— Также вы сообщили о красном уровне опасности в накопительных емкостях преобразователя, якобы отображенном на стереомодели контрольного пункта. Вы действительно видели это и только это? Ни звукового, ни светового сигнала тревоги по заводу не было?

— Да, я это видел, инспектор. А тревожных сигналов, действительно, не было, — слово «якобы» застряло в животе нехорошей занозой.

— Тогда как вы объясните вот эту видеозапись? — Роб с мягким неодобрением, почти кротко взглянул мне в глаза и включил воспроизведение. Это была стереосъемка с камер моего шлема. Вот я вхожу в машинный зал, миную накопители, связываюсь с Жаком. Вот я несусь в операторскую длинными прыжками, подтягиваясь за поручни, чтобы ускориться. Вот и контрольный пункт, голографическая модель завода… Стоп.

Стоп. По спине побежали мурашки. Красного цвета нет. Нет даже желтого. Запись показывает: все в норме.

Издалека донесся голос инспектора Бобсона:

— Как вы это объясните, Пол?

Я машинально помотал головой и зажмурился:

— Этого не может быть. Я видел своими глазами. Это невозможно.

— Но это так, Пол, — голос инспектора стал наливаться строгостью, в точности как у воспиталок из интерната. — Скажите, что вы знаете о натуралистах?

Вопрос поставил меня в тупик. Затем в тупике забрезжил свет. Через решетку. Я понял, в чем меня подозревают. Натуралистами называли сумасбродов, отвергающих блага цивилизации и борющихся против всего, что искажает, по их мнению, естественность. Они против охоты на фазанов, против ловли рыбы, против производства говядины даже путем клонирования, против распашки земли, против освоения планет и, особенно — против их преобразования. Натуралисты считают, все должно происходить естественно, без вмешательства человека. Что, если утрировать, человеку достаточно хижины на Земле. И все бы ничего, но горячие головы закладывают взрывчатку. Я слышал краем уха, были случаи саботажа. В том числе, с жертвами. Сами натуралисты, вроде бы, открещивались от своего боевого крыла, но неизвестно, что там на самом деле. И теперь меня, похоже, подозревали в пособничестве. Приехали.

С максимальным спокойствием в голосе я ответил Робу:

— Знаю то же самое, что все. Натуралисты против прогресса. И я понимаю, к чему вы клоните. Я не натуралист. И я не взрывал завод. Понятия не имею, почему видеозапись показывает не то, что было.

Инспектор Бобсон понимающе кивнул.

— Хорошо-хорошо, Пол, мы вам верим. Но согласитесь, все это выглядит очень странно. Я бы сказал даже, это выглядит загадочно. Спасибо, Пол, пока вы свободны.

Марков взглядом показал на дверь, и я отправился в свой блок. Перспективы казались весьма далекими от радужных. Но даже больше, чем угроза быть причисленным к натуралистам, беспокоила видеозапись. Дело в том, что я не дальтоник и не сумасшедший. Я видел красный цвет на модели баков. На накопителях. И они взорвались.

* * *

Снилось черт те что, потом не смог вспомнить.

На Ганимеде нет настоящих дня и ночи: вечные сумерки, видимость в которых зависит от плотности дождя и тумана. Прозрачность воздуха колеблется от пятнадцати метров до нуля. Не имеет значения, где находится солнце — ожерелье из огромных зеркал следует за Ганимедом по орбите и фокусирует свет на поверхность, а постоянная облачность скрывает его, поглощает и рассеивает. Избыток водяного пара создает зверский парниковый эффект. Температура за куполом колеблется вокруг тридцати по Цельсию, и, если задержать дыхание, можно рискнуть пробежаться голышом. Не замерзнешь, не сваришься, и кровь не закипит, давление ведь в пределах допустимого. Можно побегать так, если, конечно, не боишься раствориться — дождь-то до сих пор, говорят, бывает кислотным. Из вулканов в атмосферу вылетело много всего нехорошего, в основном, соединения серы. Постепенно активные районы остывали, заводы фильтровали воздух, извлекая из него водяной пар и вредные примеси, добавляли азот и кислород.

Генетики уже вывели растения, способные тут размножаться, скоро обещают озеленить скалы. Опять-таки, водоросли, особенно те, что в планктоне. И бактерии. Их пока не выпустили — натуралисты сопротивляются, требуют повторных комиссий, но невозможно тянуть вечно. Решат, что своей жизни здесь нет, и по тропам, проложенным человечеством, двинется десант почти земной флоры и фауны. Недалек тот день, когда можно будет дышать и людям. В историческом смысле — не далек, но и не близок для меня лично. Едва ли при моей жизни, я погибну молодым от ганимедийской болотной депрессии.

Завод. Что же все-таки произошло?

Два вопроса в одном.

Первый: почему на самом деле взорвались накопители?

Второй: почему на станции не зафиксировано их реальное состояние?

И на самом-то деле, третий вопрос. Как получилось, что увиденного мною не оказалось на записи?

Я ворочался в узкой кровати, пытаясь найти ответ. Или хотя бы часть ответа.

Понятно, что красный цвет не померещился. И взорвалось именно то, что должно было взорваться. Предположим, я кудесник, умеющий взглядом превращать исправное в неисправное и не осознающий своих действий. Тогда можно объяснить абсолютно все, даже недавнюю пропажу части образцов, сваленных нами на никем не посещаемом склоне молодого и по сей день безымянного вулкана в области Мариуса. Это случилось месяца полтора назад и до сих пор остается загадкой. Пропали бы все образцы — одно дело. Но часть…

На станции подозревали глупую шутку и косились на меня. Но я-то знаю, что ездил туда лишь дважды: в первый раз мы были перегружены, разослали роботов на площадной пробоотбор, а сами занялись избирательным. Потом еще аэрокар сломался. Оставили булыжники лежать кучей, только развернули над ними защитную палатку. Брали на ощупь под жутким ливнем, даже не знали толком, что там. Предположительно туф, как и по всему склону. Но каждый образец — в отдельном мешочке, маркирован, учтен в журнале, — все как положено, разве что без описания. Никакой ошибки. Приехали забирать через пару дней, палатка на месте, а девяти образцов нет.

Историю почти забыли, но не удивлюсь, если теперь она всплывет как еще одно доказательство моей неблагонадежности.

Кудесник — отличный вариант, стоило бы предложить Робу. Инспекторы обладают практическим складом ума и живо отрубят любой мистике лишнее, высекут из нее правдоподобную и реалистичную гипотезу.

Но я решил обойтись своими силами. Отрезал божий промысел и получил нечто, испугавшее до дрожи в коленках. Кто-то мною управлял. Мне зашили в голову чип и подменили память. Кому-то потребовалось уничтожить завод, я приехал на него и что-то сделал с накопителями. Например, подложил взрывчатку. При взрыве баков с водородом и кислородом высвобождается огромное количество газа, только пусти искру…

А красный цвет накопителей — какая чушь. Они подменили мне память.

Я сел в кровати и закрыл ладонями лицо. Меня трясло. Стыдно признаться, но я боюсь врачей. Любых. Мысль о просвечивании мозга вызывает у меня дрожь, лучше сразу оторвите голову. Вот и тогда, видя, что единственный выход — немедленно сдаться Маркову (нет уж, не инспектору), я боялся не недоверия, а медосмотра.

Так и сидел, лицом в ладони, в полной тишине. Полной, если не считать тихого бормотания дождя, почти неощутимой вибрации воздуха, проникающей даже в индивидуальный блок. Или мне мерещится этот звук? Приборы показывали, что слух человека различить его не способен. О чем он нашептывает мне?

Минут пятнадцать не мог взять себя в руки. Выпил кофе, оделся, собрался с силами и резко толкнул дверь. Она не раскрылась. Толкнул снова — результат не изменился.

Тогда я вспомнил, что запер ее. Хлопнул себя по лбу и приложил браслет к замку. Однако дверь оставалась закрытой. На информаторе надпись: «устройство заблокировано, обратитесь к администрации».

Я снова сел на кровать.

Вот как. Меня заперли.

Что же, этого следовало ожидать. Это даже правильно.

Отвечая моим мыслям, ожил коммуникатор. Комната словно расширилась, дополненная проекцией кабинета начальника станции. Появился Марков, выглядевший немного помятым и смущенным — похоже, мало спал и много думал:

— Пол, простите, но мы вынуждены на время запереть вас в личном блоке. Это ненадолго. Роб Бобсон распорядился, пока идет следствие, чтобы не было неожиданностей…

Я кивнул ему. Профессор, несмотря на административную высоту, научный авторитет и врожденную пунктуальность, был человеком душевным, даже просил всех сотрудников, включая техперсонал, обращаться к себе исключительно по имени, без титулов. Или это такая русская традиция? Как бы там ни было, я ответил ему с улыбкой:

— Да бросьте, Игорь, все понятно. Мои слова вызывают сомнения, аппаратура сомнений не вызывает, ей врать ни к чему. Завод взорвался сразу, как я из него вылетел, Роб подозревает меня, думает, я подложил бомбу.

Марков стоял, скрестив руки на груди, и внимательно слушал. За его спиной во всю стену красовалась стереокарта Ганимеда.

— Знаете, Пол, я не думаю, что это сделали вы, — произнес он, помолчав. — Слишком глупо. Откровенно. Очевидно. А у вас ведь все в порядке с инстинктом самосохранения. Кроме того, я читал ваше досье. У меня сложилось впечатление, Пол, что вы не любите Землю. Это так? Похоже, вы полетели на Ганимед только для того, чтобы быть подальше от родной планеты. Это из-за родителей? Простите, если задеваю за живое. Но вы — нормальный человек, преобразователь по убеждениям, было бы очень странно увидеть вас среди экстремальных натуралистов, очень… Пол, вы смеетесь?

Я смеялся. Наверное, оттого, что неожиданно получил поддержку Маркова. И еще…

— Игорь, вы все же отказали мне в разуме. Инстинкт самосохранения? Только он? Представим, я — натуралист. Ну, зачем мне взрывать завод? Я ж понимаю, их еще десятки, только нами курируются четыре. Каждый год запускают новые. Даже если бы я хотел навредить, что толку с этого бабаха? А внедрить по человеку с взрывчаткой на каждую станцию… Это из каких-то древних романов про шпионские страсти. Паранойя.

Марков улыбнулся:

— Вы правы, Пол. Если искать на станции натуралиста, это, скорее, Жак, нежели вы. Очки, лысина… Кроме того, Жак совершенно безобиден, идеальный подозреваемый для, как вы выразились, древнего романа про шпионские страсти. Но было бы смешно… Право, смешно… Пол… Послушайте, Пол… — На лице Маркова появилась озабоченность. — Ведь Жак дежурил в тот день на пульте, не так ли?

Я кивнул, пытаясь угадать продолжение.

— Сейчас зайду к вам, обсудим с глазу на глаз — неожиданно оборвал разговор Марков и дал отбой связи.

Озадаченный, сидел я на кровати. Потом вскочил и принялся лихорадочно приводить блок в порядок: трансформировал кровать в диван, смел в мешок мусор со стола, закинул разбросанные вещи в шкаф, пригладил волосы. В личные боксы ходить не принято. Встречаются в конференц-зале или кают-компаниях, их на станцию целых три штуки.

Ждать пришлось дольше, чем я думал. Но вот индикатор мигнул зеленым, дверь распахнулась и закрылась за Марковым. Профессор сел на краешек дивана, в руках у него была коробочка.

— Это программа, эмулятор завода. Твердая копия. Моделирует показания всех датчиков, видео, — все что хотите. Собственно, стандартная обучающая программа, можно настроить на любую штатную или прогнозируемую внештатную ситуацию. Позволите воспользоваться вашим компьютером?

Я кивнул, и Марков извлек из коробочки информационный кристалл.

Перед нами появилась модель завода. Точно такая, как я видел в операторской.

Профессор что-то настроил, и вот уже баки светятся красным.

— Точь-в-точь! — ответил я на немой вопрос.

Марков вернул проекцию в исходное состояние и посмотрел на меня в упор, прямо в глаза.

— А если точь-в-точь, — сказал он, — почему бы не транслировать в систему станции показания эмулятора, а не реального завода? Сделайте кофе, подумайте, а я покажу вам еще кое-что…

Пока я возился с чашками и сахаром, модель завода исчезла, появилось изображение машинного зала. Это была съемка с камер моего шлема. Снова бежал я вдоль накопителей, оказывался в операторской…

— Стоп! — закричал я. — Да стойте же! Давайте назад!

В мелькнувшей перед нами сцене, когда я вбежал в операторскую… Емкости преобразователей на контрольной стереомодели светились красным. Накопители были неисправны и собирались взорваться.

Марков молча вернул запись в исходную точку. Вот я бегу, вот контрольный пункт, операторская, стереомодель… Нет красного цвета.

Кто, как, зачем? Я почувствовал, что схожу с ума, когда услышал сухой смешок Маркова.

— Чувствуете, что сходите с ума, да, Пол?

Профессор остановил просмотр и хлебнул из чашки.

— Можно еще сахара? Спасибо. Понимаете, Пол, перед тем, как идти сюда, я немножко поработал с изображением. Взял запись, которую смотрел Роб, подкрасил на ней накопители и показал ее вам, а потом показал старую. Ваша реакция была точно такой же, как в конференц-зале, это положительно забавно и еще раз доказывает вашу невиновность.

— Но кто же подправил запись?!

Марков задумался.

— Не знаю, Пол. Боюсь, высказанное ради смеха предположение может оказаться верным. Вспомните все, что вы знаете о Жаке. Он микробиолог, направлен сюда с Земли из Всемирной Академии Наук для участия в экспериментах по выявлению ископаемой жизни на Ганимеде. Ископаемой и, возможно, до сих пор активной. Вспомните, наверняка слышали об этом: были предположения, что подо льдом Ганимеда могли сохраниться очаги жидкой воды, подобные океанам Европы. И раз уж на Европе жизнь бьет ключом, почему бы ей здесь не содрогаться в предсмертных конвульсиях? Кроме того, лед. Многие организмы могут быть вмороженными в него и пережить в анабиозе не один и не два десятка миллионов лет. Особенно если это местная, адаптированная к поясу Юпитера, жизнь. И Жак летит сюда ее искать. Он носит очки, не расставаясь с плохим зрением. Не выращивает волосы на лысине. Я не заглядывал к нему в рот, но уверен, там найдутся два-три гнилых зуба. Знаете, Пол, далеко не все натуралисты придерживаются таких крайних взглядов на неизменность природы, особенно, когда дело касается их лично. Они галдят о недопустимости вмешательства в естество, устраивают демонстрации против очередных успехов генетики, но чуть заболит почка, обнаружат в ней камень — бегут к врачу. Потеряют, не дай бог, палец — тут же спешат его регенерировать. Призывают к полному запрету животноводства, но не хотят отказываться от мяса, предлагая заменить его искусственно выращенным. Где же логика, где победа естественности? Впрочем, внутри течения натуралистов много ручейков и завихрений, большинство вполне разумны и редко доходят до такой крайности, чтобы отказываться от лечения. Жак — отказывается, хотя и лечит других, совмещая основную специальность с должностью второго врача на станции.

Он допил кофе и покачал чашку в руке, разглядывая донышко.

— Нда. Это не гадание на кофейной гуще. Это — серьезное подозрение, Пол. — Марков нахмурился. — Боюсь, придется доложить Бобсону. Жак имел возможность подставить эмулятор состояния завода вместо реального контроллера. И он мог за несколько минут перекрасить стереозапись. Нужно отправить ее на экспертизу. Но прошу вас, Пол, посидите пока под арестом. Пусть все думают, что вы остаетесь главным подозреваемым. Займитесь самообразованием, вы же стажер-исследователь. Я попрошу доктора Боровски связаться с вами и дать задание.

Мне показалось или на его лице мелькнула усмешка при последних словах? Не думает же он, что у меня с Мэгги… Мне шептали, что по станции ходят слухи… Да смешно, ей-богу, она же как мамочка. Пестует меня и готовит, гы-гы, к взрослой жизни Настоящего Ученого. Доктор Боровски упорна в своих заблуждениях.

Мы попрощались, я остался один.

«Значит, это Жак… — не мог поверить я. — Вот ведь как ошибался в человеке… Друг-друг, рубаха-парень, а так подставил…»

Долго думать не дали. Вызов по коммуникатору от Мэгги, полтора часа разговоров об уникальности зеленого ганимедийского кварца, который не надо путать с праземом, об особенностях циркуляции гидротермальных вод в контакте с океаном, о невероятной скорости накопления хемогенных известняков в современный период и о прочей дребедени. Наконец, Мэгги дала мне задание разобраться с анализами туфов и помахала ручкой. Очевидно же, это материнское. Она старше меня лет на тридцать и ни разу не обновлялась.

* * *

Впервые я был рад работе. Все-таки как-никак, а минералогии меня учили, да и Мэгги, похоже, удалось поднатаскать ленивого стажера против его воли.

Дни проходили за исследованием шлифов, описанием минерального состава, структуры, текстуры, места пробоотбора и прочих характеристик образцов. Литологическая карта заметно расширялась, пустые районы заполнялись, как мозаика. Оказалось, со времени открытия станции накопилась тьма необработанного материала. Некоторые пробы отлеживались в хранилище годами: какой тут анализ, едва успевали регистрировать.

Нет слов, Мэгги была довольна. Она светилась. Ее голограмма почти не покидала мой блок, как и моя — лабораторию. Я предлагал старушке кофе, и мы пили на брудершафт, пронося чашки сквозь проекцию друг друга. Кстати, не такая уж она и старушка: оказалось, только сорок девять. Просто выглядит не ахти, не бережет себя и не делает восстановлений, вся в науке, некогда.

Можно сказать, мы подружились. Мэгги таращила глаза, которые и так-то навыкате, и бормотала что-то про диссертацию. Я для виду согласно кивал и продолжал заполнять данными серые поля Ганимеда. Скоро уберусь отсюда и улечу куда-нибудь на Марс. Уже скоро, к черту это каменное болото.

Прошло недели полторы, и вдруг заточение кончилось.

Марков, вернувшийся из экстренной поездки, вызвал меня к себе, как ни в чем не бывало. Будто не было ареста. Молча прикрыл дверь кабинета, указал на кресло и на дымящуюся чашку: кофе с коньяком, ого, русская пастила. Посылка с Земли, не иначе. Я сел и замер в ожидании.

— Рад видеть вас в добром здравии, Пол. Собирайтесь в центр, обменяете наши синтезаторы, а заодно захватите кое-что из Управления Биоконтроля, там знают.

Вот в этом весь наш начальник станции, раз решил действовать, то быка за рога и с места в форсаж. Я подумал, разговор пойдет дальше в том же ключе, но ошибся.

— Вчера взорвались еще два завода…

Он смотрел в окно. За окном — солнце и август. Дети играют в волейбол. Наверное, Россия. А у меня в блоке окна нет, не положено по рангу, да и не нужно.

Марков повернулся, и стало заметно, как осунулось его лицо. Видно, Роб с приятелями не слезали с профессорской шеи, регулярно ее намыливая.

— Оба внезапно. Автоматика не показала ничего. Уверен, там то же, что у нас… — он сел напротив, устало откинувшись на спинку кресла.

— А что Жак? — поинтересовался я.

— Жак… — профессор отвечал с закрытыми глазами. — Жак отстранен, идет следствие. В записях обнаружили следы монтажа. Он подставил вас, Пол. Подставил всех нас, но отрицал до последнего. Сейчас он в Ганимед-Сити, ждет отправки на Землю, там за него возьмутся серьезно. Не понимаю, зачем он это сделал, не понимаю…

Я глотнул кофе и откусил пастилку. Уже немного подсохла. Видать, не первый час лежит коробка открытой на столе.

— Игорь, он не мог их взорвать. Эти два завода. — Мне была интересна реакция профессора, Жак был его другом. Он был другом всем на станции.

— Не мог, — согласился Марков, с видимым трудом открыв глаза и подняв на меня мутный от бессонницы взгляд. — И наш завод не мог. Кто-то должен был отключить систему безопасности и изменить настройки процесса так, чтобы это привело к взрыву в накопителях. На заводе никого не было, кроме вас. Все перемещения фиксируются. Нелепо допустить настолько глобальную сеть подлога. Аэрокары и челноки наблюдаются со спутника, их ведут по маякам. Конечно, теоретически можно добраться до завода пешком, активировать код, проникнуть, настроить все, как надо… Но три завода… И что-то мне подсказывает: это еще не конец, а только начало. Словно сама планета сопротивляется преобразованию…

Марков качнул головой и снова смежил веки. Я хотел ответить, но понял, что он спит.

Тогда я аккуратно поставил на стол чашку, положил рядом недоеденную пастилу и вышел из кабинета. Машина ждала в гараже. Я махнул рукой Герхарду и Дику — механикам, точившим лясы рядом с разобранным автобуром. Механики, как пить дать, хотели бы поболтать, разузнать, что да отчего, почему меня арестовали, почему выпустили, но позже, все позже, — я махнул им и выехал в шлюз.

День выдался на редкость светлым, секунд пять на экране заднего вида маячили контуры станции, потом дождь поглотил их. Аэрокар развернул крылья и на максимальной скорости пошел над морем. Быстрее только форсаж.

Скоро машина набрала высоту и как пробка из бутылки выпрыгнула из туч. Их серое волнистое покрывало расстилалось теперь под ногами, а в темно-синей вышине сверкало ожерелье из нескольких солнц. Это орбитальные зеркала, настоящее солнце скрыто от меня планетой — если по-честному, сейчас в нашем полушарии должна быть ночь. Звезды тоже виднелись на небе, а над самым горизонтом огромной дугообразной горой господствовал Юпитер.

Я любил эти моменты. Дальние полеты на аэрокаре, когда инструкция не запрещала, а, напротив, приказывала подниматься над облаками. Летел, глазел по сторонам на ровную сизоватую перину, и мечтал поскорее улететь куда-нибудь, хоть на Плутон. Но сначала следовало разобраться. Надо было понять, что произошло, терпеть не могу оставлять неразгаданные загадки.

Мне требовалось поговорить с Жаком. Я не знал, как доберусь до него, но это было необходимо.

Через несколько часов машина вновь пробила облака, свет остался в прошлом, и серость дождя снова заполнила пространство. Еще немного, и я приземлился в транспорт-парке Ганимеда-2. Старый вахтовый поселок, построенный при крупнейшем месторождении полиметаллических руд. Полторы сотни рабочих и тьма промроботов обеспечивают добычу и выплавку меди, цинка, олова и прочих богатств, а дальше это добро расползается по системе Юпитера, но в основном, конечно, используется здесь же, на спутнике, для строительства атмосферных заводов. Мы вгрызаемся в Ганимед, вытаскиваем из него сырье и обустраиваем среду обитания. Мы, человечество, преобразователи планет. Гей-гей, еще немного подпрыгнуть — дотянемся до звезд.

Договорившись о погрузке синтезаторов и наскоро перекусив в кафе, я сел на рабочий поезд до Ганимеда-Сити и продремал всю дорогу. Монорельс построили недавно, пока он соединял лишь несколько точек Архипелага. Строили по земному образцу: вакуумная труба, прямоточный двигатель, состав летит с околозвуковой, а если будет надо — даст и втрое больше.

Вот и Ганимед-Сити — столица, лицо планеты. Это вам уже не рабочий поселок. Строили с размахом, с прицелом на будущее и как образец для подражания. Огромные купола, соединенные галереями и тоннелями. Делаешь шаг из пневмошлюза поезда, и становится ясно, как ты одичал. Под куполами уютные домики в два-три этажа и сады с гигантскими цветущими деревьями. Аккуратно стриженые газоны, улицы, образованные гравидорожками транспортеров. Стереореклама на перекрестках. Ночью на куполах — проекция звездного неба с вызывающе полосатым Юпитером. Здесь он лишь вчетверо больше, чем Земля на небе Луны, ведь Ганимед обращается довольно далеко от главной планеты. А вот если смотреть с Ио, зрелище будет не для слабонервных. Впрочем, психов обживать Ио пока не нашлось, постоянно там работают только автоматы.

Полосы Юпитера, если всмотреться, немного движутся. И, конечно, знаменитое Красное, или Родимое Пятно, как мы его тут называем: гигантский вихрь в атмосфере гигантской планеты. Его можно наблюдать дважды в сутки, с такой бешеной скоростью вертится Юпитер.

Прямо над головой висит серо-голубая Европа, чуть затуманенная атмосферой. Преобразование на ней недавно остановили экологи, в подледном океане нашли плавунцов, а затем и целый подводный мир, рай для ксенобиолога. Первый случай развитой внеземной жизни, шутка ли. Раньше у нас были лишь полудохлые марсианские бактерии, и что-то там еще вроде простейших водорослей, и окаменелости оттуда же, но тем — миллионы лет отроду. И как преобразователи ни бились, доказывая, что атмосфера не повредит европеанской жизни, проект заморозили и орбитальные зеркала развернули. Первая серьезная победа натуралистов.

Зато на Каллисто, которую сейчас не видно, наполняющие атмосферу заводы работают во всю мощь. Это самый дальний из Галилеевых спутников, промороженный до каменного дна и абсолютно стерильный, там экологов слушать не будут.

Только Ио осталась нетронутым красно-желтым оком. Серный вулканический ад, где зонды проваливаются в блуждающие магматические очаги, а антенны светятся от радиации. Ну, может, и врут про антенны, но фон, действительно, зверский. Пассивной защитой не отделаться, не Ганимед.

Вообще, если подумать, Ганимед — почти рай. В недалеком будущем, лет через пятьдесят. А сейчас рай только под столичным куполом, лживым, как все на этом свете: нет за ним ни звезд, ни Юпитера. За ним только дождь сплошной стеной. Все дни в году.

И прекрасные домики в цветущих садах больше декорация, чем реальность. Человек не может годами жить в пониженной гравитации, несмотря на все таблетки и укольчики, реабилитационные боксы и тренажеры, он теряет кальций из костей, его мышцы слабеют, организм адаптируется к противоестественным условиям и теряет жизнеспособность. Поэтому значительную часть дня мы проводим в тесных персональных блоках, прикрепленных к внутренней стенке огромных вращающихся колес — систем искусственной гравитации. Вакуумная труба как в монорельсе, по которой без остановки мчатся наши спальные вагоны, наши лаборатории и обеденные залы — по сути, мы живем в поездах, в вечном движении, выходя в настоящий мир только по необходимости или на прогулку.

Когда-нибудь купола уберут. Хотя жилые блоки по-прежнему останутся внутри гравитационных колес, это событие станет по-настоящему поворотным. Великий день назовут Днем Открытия или Свободы, — в общем, обзовут как-нибудь погромче — и примутся регулярно отмечать. Торжественно распахнут шлюзы, наружный воздух смешается с внутренним. На деревья прольется закупольный дождь, огромные листья задрожат под ветром, пришедшим извне, и будет устроен грандиозный праздник. Хотя внешне мало что изменится — ведь несколькими годами ранее тот же воздух будет запущен в системы вентиляции, и тогда же на внутреннюю поверхность куполов начнут транслировать реальные панорамы, чтобы глаза привыкали к отсутствию границы. Погодные явления так же станут имитировать задолго до снятия куполов. Однако людям нужны точки отсчета, моменты перерезания ленточек. Пусть внешне ничего не изменится, но однажды люди решат, что стали на Ганимеде своими. Хотя, на самом деле, это они сделают Ганимед своим. Насильно.

А если на нем и вправду есть жизнь? Если она разумна? Или опасна, микробы какие-нибудь? Как ни изучай планету, всего не узнаешь. Тут были десятки или даже сотни километров льда, под которыми скрывались очаги теплой воды,нагретой сейсмически активными районами. Что, если в этих инкубаторах вызрело чудовище, которому миллионы лет? А то и миллиард? Вдруг там спит нечто разумное? Отделенное от нас толстенным ледяным щитом, оно было неопасно. Но мы растопили лед. Дали Ганимеду атмосферу, океаны, скоро насадим зелень и запустим животных, чуждых этому миру. Что тогда всплывет к нам из глубин?

И почему взрываются заводы? Я не верю, что какие-то натуралисты в силах устроить масштабные диверсии. Но что тогда?

Жак… Надо поговорить с Жаком, и я запрашиваю его местоположение. Чем черт не шутит? Ну, вдруг?

«Абонент зарегистрирован. Пребывает в изоляторе Службы Расследований, Оранжевый купол. Вы можете обратиться…»

«Ага!» — мысленно воскликнул я. — «Поехали! Но сначала Управление, потом Жак».

В два прыжка, которым позавидовал бы кенгуру, я оказался на ближайшем транспортере, буквально через пару минут доставившем меня к зданию Биоконтроля, где уже улыбался и кланялся приветливый господин Ли, чрезвычайно обязанный уважаемому господину доктору И-гол Мал-ков, всегда готовый приехать лично, но вот дела, дела… Господин Ли вручил мне пухлый пластиковый конверт и чуть ли не насильно усадил за стол. Наконец, вежливо похвалив жутко крепкий и пахучий зеленый чай, я откланялся, вернулся на транспортер и вскоре уже обивал пороги обители закона. Строгий двухэтажный особняк с античными колоннами и помпезным портиком, ступени под мрамор, двери под дерево, ручки под бронзу, прекрасный пример традиционного стиля в новой архитектуре. Не зря говорили: Ганимед-Сити — почти Земля.

Оказалось, меня ждут. Едва успел пройти идентификацию, как пригласили в кабинет.

Лестница на второй этаж. Впервые вижу лестницу на Ганимеде. Ступени втрое выше земных — забавно будет оказаться на планете-матушке, привыкнув к таким вот лестницам.

Свернув в коридор, прошел мимо прозрачной трубы пневмолифта. Ну да, можно было и так. Дорожка привычно липла к подошвам, не позволяя подпрыгивать слишком высоко. Вся обувь здесь адаптирована к гравидорожкам. Конечно, никакой искусственной гравитации в них нет, всего лишь электромагниты: наступаешь, и притягивает, отталкиваешься — отпускает. Намного удобнее, чем взмывать при каждом шаге под потолок, хотя тем, кто прибывает с Земли, нужно пообвыкнуться.

Босиком здесь ходят только в отсеках внутри гравитационных колес, где притяжение близко к земному. Вне их любая обувь крепко сидит на ноге и запрограммирована на оптимальную имитацию притяжения, учитывая вес владельца. Мрамор, что на входе в здание, транспортеры, пешеходные дорожки, паркет или плитка, — как бы ни выглядел пол, он содержит магнитные элементы. Обувь, контактируя с ними, обеспечивает хозяину привычную возможность шагать и даже немножко бегать. Но при желании можно прыгнуть так, что взлетишь над деревьями и почувствуешь себя почти птицей. В городе прыгать не рекомендовано, да и напрыгались уже. Разве что дикий гость, такой, как я.

Трава на лужайках — искусственная, содержит те же электромагниты. Она сминается и пружинит, поглощает углекислоту и выделяет кислород, ее непросто отличить от настоящей. Похожие штуки теперь проделывают со многими вещами, а потом испытывают на Луне и запускают дальше в Систему, на Марс, на спутники Юпитера или Сатурна. Искусственные камни, трава, деревья функционируют совсем как природные, разве что не растут и не размножаются. Они очень удобны и практичны. И очень не нравятся натуралистам.

Только автоклонирующихся минироботов, похожих на микроорганизмы, из лабораторий пока не выпускают. Хотя это перспективно. Еще бы: брызнул на какую-нибудь долеритовую дайку из шприца, пошипело, посвистело, и через пару минут в земле яма, наполненная металлами. Или даже не яма, а несколько куч: в одной медь, в другой никель, и так далее, до последней, в которой стройпыль, пригодная для формирования домов. Вывози и используй, все за тебя сделали микроботы, искусственные микробы. Сделали и перемерли, как запрограммировано.

Но опасно. Не дай бог, сбой в программе, мутация, повреждение кода. Есть небольшая, исчезающая, но все же вероятность, что размножение выйдет из-под контроля, и не сработает ни аварийное самоуничтожение, ни ликвидация по условному радиосигналу. И будет тогда черт те что. Чума покажется ерундой, потому что такой микробик, войдя в неконтролируемое деление, может сожрать земную кору за несколько дней, и будем купаться в магме, которая затвердеет, ее снова сожрет микроб, и так дальше до тех пор, пока не останется от планеты одна память. Ну да, не приврать — рассказа не будет, не спорю. Однако потенциальная опасность этих размножающихся микроботов такова, что если их где и применяют, то только после многолетних проверок, максимально осторожно и исключительно неразмножающиеся модификации.

Кстати, венерианский проект — о нем последнее время много разговоров. Вот где таким опасным микробикам цены нет. Растиражируются в мириады копий, перелопатят лишний газ в камень и отключатся. На поверхности Венеры воздушные заводы не построишь, там жуткое давление и жара в четыреста градусов, а закидывать с Земли тысячи атмосферных станций и подвешивать их на границе тропосферы на аэростатах слишком накладно, да и долго. Если запускать такие заводы по подобию ганимедийских, только летающие, не хватит и тысячи лет, а микроботы справятся в два счета. Для них атмосфера — еда. Чем больше еды, тем больше плодятся. Чем больше плодятся, тем больше едят. Лавинный процесс, гениальное решение. И будет покорена и преобразована настоящая планета с нормальной силой тяжести, не чета Ганимеду. И никаких гравитационных колес, можно строить дома прямо на поверхности и жить в них, распахивая окна навстречу ветру. Солнца там столько, что от него придется защищаться, не то, что на орбите Юпитера. Но придумают, как защититься, ведь сообразили, как сфокусировать солнечный свет на замороженных спутниках, чтобы обратить лед в воду.

На Венере своей жизни нет. Никто не выживет в таких условиях. Никто не нападет на захватчиков. Другое дело — Ганимед. Интересно, не поднимется ли из океана, расплавленного нами, что-нибудь такое, что нас сожрет?

И что же, все-таки, взорвало заводы?..

Дверь опознала меня и пропала. Я чуть не отпрыгнул от неожиданности. Не привык, знаете ли, к подобным штукам: была вещь — и нету. Слышал о таких, но в нашем медвежьем углу деструктурирующиеся двери из микроботов пока не прижились. Столица, похоже, впитывает экспериментальные земные технологии как губка.

В кабинете ждали три голограммы и ни одной живой души. Уже знакомый Роб Бобсон и еще двое, которых мне поначалу не представили: высокий строгого вида брюнет, которому я дал бы двадцать, если бы не чувствовал себя мальчишкой под его взглядом, и высокая светловолосая женщина с чрезвычайно правильными чертами лица. Ни одной морщинки, идеальная форма губ и линия подбородка… Она выглядела на те восемнадцать, за которыми угадываешь не менее трех полных восстановлений. Думаю, мой добрый Робби был самым молодым из них, хоть и смотрелся на биологические сорок. Аура власти окружала этих людей.

Важные птицы. Слишком важные для моей мелкой персоны.

Похоже, влип.

Видя мою нерешительность, Роб призывно махнул рукой. Я подошел ближе.

— Располагайтесь, Пол, — кивнул он на кресло, выросшее из пола прямо на глазах, и понимающе улыбнулся. — Не сталкивались еще? Не сомневайтесь, выдержит. Микроструктурные модели удивительно прочны, подстраиваются под любой вес и форму тела, у них никогда не ломаются ножки и не протираются подлокотники. Садитесь, Пол, оно настроится на вас, и вы уже не захотите вставать.

Я осторожно опустился в кресло и почувствовал, как расслабляется тело. Спине не мягко и не жестко, все в самый раз. Погладил материал подлокотника, царапнул ногтем — похож на пластикожу, но не липнет и чуть-чуть прохладный на ощупь.

Инспектор Бобсон следил за моими исследованиями с видом воспитателя детской группы, чьи подопечные возятся с куличиками в песке. Я покраснел и выдал ему прямо в голографическое лицо:

— На планете есть жизнь! Это они взорвали заводы!

Двое непредставленных переглянулись, бровь Роба слегка поднялась.

— Говорю вам, мы тут не одни. — Я перевел дыхание. — Жак не мог взорвать завод, он же не имел доступа. Подделал зачем-то видеозапись, не знаю, мы вроде дружили, да все дружили с Жаком. Но, смотрите: один завод, другой… Не думаете же вы, что на каждой станции сидит по натуралисту? Или что на Ганимеде их тайная база? Смешно же.

Проекции молчали и, кажется, внимательно меня слушали.

— Смотрите. Что мы, в сущности, знаем о том, что рядом с нами? Глубокий теплый океан, сотни миллионов лет скрытый подо льдом и никогда не замерзавший целиком до дна, в нем могло завестись что угодно, и спрятаться при нашем появлении. Допустим, нас терпели, пока мы не начали преобразование. Или не понимали, как нам помешать. Но теперь они увидели и взрывают заводы…

Роб поднял руку, чтобы прервать меня.

— Пол, позвольте представить вам моих коллег. Старший инспектор Раф Мак-Оуэн, он курирует расследование, и доктор Катя Старофф, она… — Бобсон едва заметно замялся. — Она специалист, помогает нам в работе.

Катя улыбнулась и показалась действительно молодой. Раф ограничился кивком.

— Вы хотели пообщаться с Жаком Мессье, — продолжил Роб. — Мы не будем препятствовать. Послезавтра его отправят на Землю. Но, раз уж вы здесь, ответьте нам на пару вопросов.

— Охотно, — согласился я.

— Пол, встречались ли вам какие-нибудь признаки жизни на Ганимеде?

— Честно говоря, нет…

— А ископаемой жизни? — вопрос задала Катя. Ее голос был чуть хрипловатым, совсем чуть-чуть. У меня неожиданно защекотало в легких.

— Ну… Пожалуй, нет… Катя. — Назвать ее по имени оказалось так приятно, что я непроизвольно сглотнул и тут же мысленно сплюнул. Нашел время и место. И кандидатуру.

— А не было ли странных происшествий? Неожиданных поломок? Пропаж? — Это снова Роб, и вдруг я вспомнил…

— Конечно! Как же не было?! Образцы-то у нас пропали. Мы с доктором Боровски — это мой научный руководитель, Маргарет Боровски — почти сутки ковырялись под дождем, брали их, можно сказать, вслепую, дождь из тысяч ведер, знаете ведь, как тут льет, и при этом туман стеной, даже для Ганимеда денек выдался хоть куда. А еще сломался аэрокар. Юпитер, конечно, исключения для нас не сделал, заполнил собой весь коротковолновый эфир, связаться с базой не удалось. Пришлось топать пешком до ближайшего коммутатора. Образцы, как положено, сложили, поставили палатку, маяк. Нас забрала машина с пятой станции, они работали в том же районе, а когда мы вернулись за образцами, нескольких не досчитались. Кто-то мог бы не заметить, но у нас строго, нулевая видимость или нет, дождь какой угодно, хоть метеоритный, а учет должен быть, так что в журнале все образцы отмечены, строго под номерами, хотя и не были толком описаны. Куда-то пропали девять — вроде, со сто пятнадцатого по сто двадцать четвертый, можно уточнить у доктора Боровски.

— А что это были за образцы… Пол? — Это опять Катя. Мне показалось, или она смотрит на меня по-другому? «Черт-черт-черт, приди в себя, Джефферсон, кто ты и кто она!» — примерно так подумал я, собрался и ответил твердым голосом:

— Пирокласты. Они тут везде, туф, брекчии. Мы восстановили порядок пробоотбора, но не смогли понять, почему пропали именно эти. Роботы их брали из разных мест, некоторые всего в полуметре от других, но те не пропали. Ничего особенного там не могло быть. — Я развел руками: мол, никаких особенностей, хоть режьте.

— Посмотрите, Пол, похож на ваши? — она указала взглядом на проекцию, появившуюся передо мной в воздухе. Кусок туфа, темный, серо-зеленоватый, крупнопористый, с характерными включениями капель обсидиана.

— Как брат родной, — улыбнулся я. — Из нашей коллекции?

— От ваших соседей с пятой станции. Они вчера заявили об открытии. Смотрите внимательно… — Образец перед моими глазами повернулся, и я заметил в его боку отпечаток. Что-то похожее на жгут из щупалец, сантиметра три длиной. Определенно не магматического происхождения, определенно.

В разговор снова вступил инспектор Бобсон, на черном лице которого не осталось и тени улыбки:

— Это, Пол, означает несколько вещей. Во-первых, грандиозное открытие. Уже четвертая планета Солнечной системы, вслед за Землей, Марсом и Европой, которая имела или имеет жизнь. Во-вторых: похоже, коллеги с пятой станции вас попросту обокрали и открытие присвоили себе. Этот вопрос будет обсуждаться в Научном совете Юпитера, он вне нашей компетенции. И наконец, в-третьих: мы не знаем, каков возраст этой… Доктор Старофф, подскажите, как называется? Да, спасибо, каков возраст этой «окаменелости» и во что могли развиться ее потомки в тепличных, по сравнению с Марсом, условиях подледного океана Ганимеда. Поаплодируем первому, осудим второе и задумаемся над третьим. Ваше предположение о влиянии чужой цивилизации на работу заводов не такое сумасшедшее, как можно подумать. Но именно поэтому мы просим вас, Пол, воздержаться от обсуждения данной темы с коллегами и, тем более, с посторонними. Особенно — в предстоящем разговоре с Жаком. Всего хорошего, Пол. Наблюдайте за происходящим, мы еще свяжемся с вами.

Инспектор Бобсон ласково улыбнулся, молчаливый Раф кивнул, а Катя… Разговор так внезапно кончился, что я не заметил, как она попрощалась, и от этого осталась неловкость. Катя… Ей же, небось, лет пятьдесят, а то и сто пятьдесят, медицина кого хочешь сделает юной. Да и по должности она какая-нибудь шишка в Планетном Управлении или хуже того — в Комитете Контроля. И вообще, она на Земле, а я — на орбите Юпитера…

Вердикт: выкинуть Катю из головы как можно скорее.

С этими мыслями я обратился к коммутатору и запросил соединение с Жаком. Он возник через пару секунд, будто ждал меня. Вернее, не он, а его проекция, сам-то он в камере. Возможно, и вправду ждал, готовился к разговору.

— Здравствуй, Пол.

— Здравствуй.

— Прости меня, Пол. — В голосе Жака сплошное сожаление. — Я совсем рехнулся на этом Ганимеде. Понимаешь, все из-за Мэгги… То есть из-за Маргарет…

Вероятно, на моем лице отразилось недоумение такой силы, что Жак поперхнулся и вынужден был прокашляться. Очки сползли на кончик носа и едва не соскочили.

— Не из-за Маргарет, конечно, она не виновата, собственно, она и не подавала мне надежды, это я сам решил, должно быть, выдумал, знаешь, нафантазировал, так бывает, когда живешь больше внутри себя, чем если… Ты понимаешь меня, Пол?

Взгляд Жака сквозь выпуклые стекла очков оказался настолько беспомощным и, одновременно, умоляющим, а ситуация — нелепой, что я не выдержал и рассмеялся.

— Жак-Жак, — я смотрел ему прямо в глаза, — ну, как ты мог подумать такое? Я и доктор Боровски? Если она чего от меня и хочет, так это чтоб я забеременел планетологией. Господи, Жак, ну нельзя же, в самом деле… Тебя заподозрили в терроризме, меня чуть не отправили в изоляцию, и все из-за твоей ревности, из-за Маргарет?!

Жак кивнул. Мне показалось, он сейчас заплачет. А может быть, и не показалось.

— Ты старый французский осел, — констатировал я безжалостно. — Пробовал поболтать с ней по душам тет-а-тет? Может, она к тебе неровно дышит? Пробовал, Отелло?

Жак замотал головой.

— Вместо того, чтобы подставлять друзей и рисковать нашей судьбой, мог бы проявить храбрость в другом месте, не находишь?

Жак кивнул. Точно, плачет.

— Инспектор Бобсон, или Робсон, или как его там, он с тобой живо разберется, от всех внеземных работ отстранят лет на десять…

— Пол, — неожиданно прервал меня Жак, — можно тебя попросить? Не говори ей, что это из-за… Ну, то есть… Что это связано с ней. Обещаешь?

— Конечно, Жак, не вопрос, — тоном, не допускающим сомнений, ответил я.

— Спасибо, Пол. Меня скоро отправят на Землю. Не держи зла, пожалуйста. И передавай привет всем на станции. Хорошо?

— Конечно, Жак. Скажи, вот ты микробиолог, как ты считаешь, на Ганимеде есть жизнь?

Он дважды моргнул сквозь толстые линзы, выражение глаз обрело что-то похожее на осмысленность. Все-таки, хоть размазня и, как оказалось, подлец, но профессионал…

— Не знаю, Пол. Мне не попадалась, однако принципиально такую возможность нельзя исключать. Здесь были теплые линзы рассола, да и практически пресных вод, были огромные бассейны в зонах стабильно активных тектонических разломов… Ну, ты знаешь лучше меня, как это бывает. Органику мы фиксировали, но аминокислоты — еще не жизнь. Могли образоваться и сохраниться какие-нибудь организмы. Ганимед очень плохо изучен, стыдоба. Поверишь, на всю планету — четыре квалифицированных биолога, четыре! Все распределяются на Европу. Там, понятно, лед тонкий, многоклеточные, бум ксенобиологии, но нельзя же совершенно игнорировать нас! Уникальные условия Ганимеда могут привести к образованию поистине невероятных форм, развивавшихся в изолированных ареолах сотни миллионов лет…

Жак разошелся, аж покраснел. Можно подумать, он не в камере, а на симпозиуме. Ох уж эти ученые, что он, что Мэгги, два ботинка пара. Хорошо бы смотрелись вместе, а меня бы усыновили потехи ради. Папа Жак и мама Мэгги, ха-ха-ха!

Внезапно он замолчал, будто на полуслове проснувшись и осознав, где находится и перед кем заливается соловьем. И сдулся.

— Пока, Пол, успехов тебе, — попрощался Жак Мессье. — Не забывай, ты обещал.

— Конечно, можешь рассчитывать на меня.

Он исчез, растворившись в воздухе, и, возможно, навсегда выбыл из моей жизни, а я остался сидеть в кресле перед пустой стеной. За окном смеркалось, в кабинете включился мягкий рассеянный свет. Пора возвращаться.

Я встал и быстро обернулся, но кресло, обманув мои ожидания, не исчезло, а так и осталось посреди кабинета. Наверное, деструктурировалось после того, как я вышел.

Под куполом имитировалась ночь, притушенный свет вдоль дорожек не мешал наслаждаться видом Юпитера, застывшего над горизонтом.

Я вновь подумал о людях следующего поколения, для которых эта картина станет привычной, как для землян — Луна, и которые не будут облачаться в маски и защитные костюмы, чтобы выйти из города. Небо, конечно, не всегда окажется безоблачным, иногда огромные дождевые капли примутся долбить по крышам домов и парковым дорожкам, соберутся в ручьи, понесут в теплое море опавшие листья и облетевшие лепестки цветов. И яркие ионные сияния, видимые даже днем, не дадут забыть о радиационной мощи гигантской планеты. Слышал, их модели тоже скоро запустят в показ на куполе.

Но эти люди уже будут считать Ганимед домом.

Полупустой вокзал ожидал поезда. Я перекусил в автоматическом кафе и скоротал время за просмотром новостей по общественному стереопроектору. Со времени моего прошлого к нему обращения — пару месяцев назад — их накопилось порядочно. Больше всего меня интересовал Марс, он намного богаче Ганимеда: развитый рельеф, долгая история выветривания, мощные осадочные слои, метаморфизм… Палеонтология на Марсе тоже круче, да и вообще, ученых там в тысячу раз больше. Преобразователи пока до Красной планеты не добрались, а скорее всего, их вовсе туда не пустят. Вот отработаю выпускной контракт и двину сначала в отпуск на Землю, а потом на Марс. Если заодно сделаю диссертацию, Мэгги от счастья обалдеет.

Ну, надо же, Жак-то! Носитель тайной страсти.

Поезд нырнул в трубу, и я выключился раньше, чем он вышел на околозвуковую.

«Не забыть проверить синтезаторы» — мелькнула последняя мысль.

* * *

На Ганимеде всегда дождь. Эту истину не впитываешь кожей, ибо кожа твоя защищена многослойным материалом скафандра. Истина проникает в сознание через уши и благодаря едва заметной вибрации обманчиво прочных стен. Даже под сверхсовременными куполами Ганимед-Сити, под безоблачным, безупречно нарисованным небом, кажется, что, если остановиться на секунду, закрыть глаза и обратиться в слух, сможешь различить вползающее извне бормотание — далекое эхо воды, обрушивающейся с небес.

Психологи называют это самообманом. Измерения показывают, что так оно и есть: шум если и проникает в человеческие обиталища, остается неразличимым органами чувств. Мы не можем ощутить Ганимед, ступая по гравидорожкам столицы, живя в огромных гравитационных колесах, нюхая искусственные ароматы, имитаторы земных растений, любуясь псевдотравой и входя в распадающиеся микроботовые двери. Мы надежно отделены от планеты, на которой стоим, от ее воды, поднятой и собранной в тучи нашей волей из — представить только! — миллионов веков ледового плена, прямого контакта с космосом, от ее скал, вздыбившихся из недр во времена, когда предки земных обезьян еще не вышли на дневной свет, камней, так и оставшихся в первородном виде, с неокисленными сульфидами и самородным железом, островов с острыми, не сглаженными выветриванием чертами рельефа. Мы отделены от яростного радиационного пояса Юпитера магнитным экраном Гольдера и стремительно растущим озоновым слоем новоиспеченной атмосферы — испеченной, или, скорее, выплавленной, поскольку орбитальные зеркала, развернувшие солнечный свет, буквально расплавили замерзшую поверхность Ганимеда, вернув его к состоянию, в котором он был, наверное, лишь на заре Солнечной системы.

Сидя на выглаженной механизмами базальтовой плите и пялясь в мутную плывь дождя, сквозь которую не видно даже ближайших скал, я думал о существах, возможно, смотрящих на меня с той стороны. Думал также о Жаке Мессье, летящем сейчас к Земле, о Мэгги, ее странной полуулыбке и задумчивости вместо негодования или хотя бы неодобрения, когда я, нарушив обещание, рассказал ей во всех подробностях историю с нашим очкастым Отелло-микробиологом, любителем компьютерной графики. Смех смехом, а перспектива усыновления кажется все более реальной. Если, конечно, Жака не признают виновным во всем, чего он не совершал, и не отправят покорять Титан.

Марков, вроде, тоже допускает, что взрывы заводов могут быть связаны с обитателями Ганимеда. Система наблюдения не отмечала посторонних, но что с того? Диспетчеры не видели критической ситуации ни на одном из заводов, даже внутри не сработала сигнализация, только непосредственно в операторской контрольная модель отражала верную картину, и это мы узнали благодаря моему злосчастному визиту с проверкой, можно сказать, случайно. Что, в таком случае, мешает тем, кто устроил аварии, оставаться незамеченными для систем слежения? Теперь заводы спешно оборудуют независимой охранной аппаратурой, включая спутники и наблюдательные вышки, каждая из которых транслирует информацию по своему каналу, одновременно записывая на твердый носитель. И муха не проскочит, если только эта муха не мимикрирует с той же скоростью, с какой летает, становясь неразличимой во всех диапазонах электромагнитных волн, в том числе — не подстраивает свою температуру точно под окружающую среду, если только эта муха не невесома и при движении ее крыльев образуется хотя бы минимальный ветерок.

Если жизнь на Ганимеде такая, какую мы можем ожидать, она обнаружится при попытке уничтожить очередной завод. А если нет? Что, если они развили в себе способность управлять материей на расстоянии? Что, если они незаметно управляют нами? За долгий срок, проведенный в заточении среди льдов, можно научиться многому…

— Пол, нам пора, — Мэгги потрепала меня за плечо. С ней двое новичков. Белокожая миниатюрная дамочка с тонким аккуратным носиком, о возрасте которой можно с уверенностью сказать только, что ей уже давно не шестнадцать; светло-рыжие волосы, шаловливое любопытство, легкая походка. И коренастый плотный китаец, солидный и неподвижный, как статуя. Он улыбнулся одними губами, когда Мэгги представляла нас, узкие темные глаза смотрели внимательно, дружелюбно и, пожалуй, чуть насмешливо.

Оказалось, я слышал о нем: господин Ван, известная величина в планетологии, до недавнего времени работал на Марсе. Что занесло его сюда? А рыжая — ксенобиолог с Земли, заменит Жака на всех должностях, и зовут ее, по забавному совпадению, Жанной. Но она не француженка, а на четверть англичанка, на четверть бельгийка, наполовину итальянка, и, хотя детство провела в Мексике, итальянский для нее как родной…

По мнению Мэгги, которым она, неодобрительно щурясь, поделилась со мной за вечерним кофе, бледнолицая слишком оживленно болтала и пялилась на меня неприлично долго. Слова у Мэгги, конечно, были другие, она у нас дама деликатная, однако смысл тот.

Но это позже, а тогда мы нахлобучили шлемы и вышли из гаражного шлюза под дождь. Экскурсия по окрестностям, практика ориентирования вслепую на случай, если откажет локатор; пробоотбор в условиях постоянного ливня и прочие прелести для желторотых. Меня в свое время водили Мэгги и Жак. Теперь я сам старожил.

Мы зацепили страховочный тросик за первую сенсорную штангу возле шлюза и двинулись в сторону моря. Дождь ложился на плечи привычно ощутимым весом, но недавно прибывшим все было в диковинку. Сначала прегрузки, невесомость, искусственная гравитация перелета, за ними — прыжки в нашем тяготении, гравидорожки и другие радости Ганимед-Сити, а вот теперь — никаких магнитов, настоящий камень под ногами и падающая из невидимых облаков вода, без перерыва, час за часом, каждый день.

— Пол, проводи нас к южному склону, там удобнее спускаться, — полупрозрачное лицо Мэгги появилось в моем шлеме, улыбнулось и исчезло. Она воспользовалась общим каналом, но наши спутники, конечно, не поняли, о чем речь, идут себе, как ни в чем не бывало. А вот я — покраснел. Не забыла старушка, как навернулся на первой экскурсии и полетел бы кубарем, не будь пристегнут тросом. Вообще-то, основное предназначение страховочной системы — не дать потеряться, если откажут приборы скафандра, и послать сигнал в случае ЧП. На главных маршрутах за пределами купола размещены стойки коммутаторов экстренной связи, по штангам между которыми, бледно светясь в тумане, бегут зеленые трассировочные огни — всегда в сторону станции, не заблудишься. При достижении предельной длины трос перестегивается на следующую штангу.

Мы шли цепочкой: впереди я, за мной рыжая Жанна, дальше Ван, замыкала Мэгги. Радиолокационно-акустическая панорама, конечно, глаз не заменит, но ориентироваться при ходьбе можно вполне сносно. К морю спустились без каких-либо приключений, и тут произошло чудо. Вернее, то, что кажется чудом, пока бывает редким, а как начнет случаться регулярно, перестанешь замечать: прекратился дождь, разошелся туман и посветлело. Как по команде мы остановились и задрали головы, ожидая, наверное, что сейчас тучи порвутся, и солнце Ганимеда впервые явит нам свой лик. Но время тому еще не пришло. Упала одна капля, за ней другая, и вот уже снова хлынуло и погрузило окрестности в непроглядную струящуюся серость.

Жанна и Ван, поглазев, готовы были спускаться дальше. Конечно, для них пока каждый шаг — экзотика, и почем им знать, что на Ганимеде такое зрелище увидишь раз в десять лет, да и то если случайно окажешься в подходящее время в правильном месте. А мы с Мэгги почти минуту простояли истуканами, бережно наполняя свою память, хотя ведь будет стереозапись, которую всей станцией тем же вечером прокрутим еще несколько раз.

В тот краткий миг мы видели небо, как оно есть: сплошное, тяжелое, серое. Видели острые темные скалы, пробитые кое-где жилами пирита и халькозина, залитые водой. Бурлящие ручьи и ручейки. И еще мы видели море. Своими глазами, метров на пятьдесят, дальше туман становился слишком плотным. Оно словно бы чуть-чуть горбилось вдоль линии берега, выгибалось вверх крутой дугой под действием силы поверхностного натяжения. Море Ганимеда было серым, как и тучи над ним. Серым и почти зеркальным. Когда дождь вернется, морская гладь разобьется в рябь ударами капель, их прозрачные тела восстановят статус-кво.

Вот в протянутую ладонь упала первая. Красавица разлеглась на половину перчатки и показалась вязкой, стеклянной. Иллюзия, это всего лишь обычная вода. Слабая сила тяжести не может расплющить каплю так же, как на Земле, и она упрямо выгибает спинку, пытаясь вернуться к форме совершенной сферы, которую имела бы в невесомости и которую почти достигла в падении от облаков к моей руке.

Человек консервативен. Никак не могу привыкнуть, воспринимать естественно, что знакомые и простые вещи выглядят здесь не так.

Мы возвратились усталыми, но полными впечатлений.

Искусственная ночь охотно приняла меня, распластавшегося по кровати, и погрузила в сон, где господствовали мрачные тучи, иссеченные молниями, заполнила грохотом раскатов и шквальными порывами, немыслимыми в привычном безветрии Ганимеда. Или это рушился нависший над головой диабазовый массив, пронизанный полиметаллическими рудами? Кишащее тварями коричневое море раздвинулось и выпустило на берег невероятное существо размером с остров, помесь медузы и кашалота. Оно смотрело на меня, хотя не имело глаз, и подчинило себе мою волю. Почти подчинило; в последний миг я рванулся и выдрался из сна, будто чудом ускользнувшая из цепких объятий осьминога добыча.

Вокруг было тихо.

Сумрак персонального блока, индикаторы на стене, светящиеся цифры времени. Я поднялся и распахнул дверь. Приглушенный свет подействовал успокоительно, но я хотел убедиться и подошел к куполу. Ничего не изменилось: как вчера и позавчера, как месяц и полгода назад, по обманчиво-прозрачной стене стекали ручьи дождя. Но в тот миг я точно знал: за всей этой водой, в глубине океана, живет нечто, пробужденное нашей силой, и оно хочет нас убить.

Я вернулся в блок и, засыпая, думал о будущем людей. Когда-нибудь мы столкнемся с теми, кто сильнее и умнее нас. Что, если поначалу мы просто не заметим их? Возьмемся переделывать под себя чужой дом? Мысли путались, несуразно смешивались, вплетая сюжеты с Катей, Жанной, Мэгги, Робом Бобсоном, Жаком и слономордыми телепатами с Денеба, пока наконец я не провалился в глубокое забытье, будто в бездонный колодец. Время свернулось и выстрелило пружиной, смяв оставшиеся до утра часы, и мне показалось, что пробуждение случилось уже через мгновение.

* * *

Утром станцию сотряс удар. Задребезжало все металлическое, подпрыгнули чашки, у Мэгги выплеснулся кофе. Вторым ударом качнуло столик, за которым механики играли в шахматы, фигуры с цоканьем разлетелись по бетонитовому полу. Кто-то едва устоял на ногах.

— Внимание, станция! — голос Маркова звучал одновременно повсюду. — Сохранять спокойствие! Ганимед трясет, магнитуда шесть и четыре, ждем новых толчков. Действуйте по инструкции. Кто забыл, напоминаю: дежурные остаются на местах, остальным прекратить работы, надеть скафандры и рассесться на сборной площади. Гравитационное колесо будет временно остановлено. Двери во всех отсеках, а также шлюзы должны быть закрыты. Станция рассчитана на сейсмы до восьми баллов, ситуация штатная.

Народ быстро собрался на площади. Редкий случай увидеть всех вместе. Лица сонные, ошеломленные, заинтересованные, несколько испуганных. Третий удар оказался слабее, за ним последовали новые, постепенно затухающие. Поверхность планеты подрагивала, словно приходя в себя.

Снова раздался голос начальника станции:

— Внимание! Сообщают, в области Мариуса началось извержение, образовалась двухкилометровая кальдера. Больше толчков не ожидается, отбой тревоги. Пол Джефферсон, зайдите, пожалуйста, ко мне.

Игорь Марков показался на пороге главного корпуса, продолжая вещать по общей связи. Заметил меня, махнул рукой: мол, давай сюда, есть дело, и нырнул обратно. Что-то не увидел я на нем скафандра — видать, инструкции нашему педанту не писаны.

Неторопливо переодевшись, я отправился в кабинет Маркова. Там уже сидели Мэгги, Ван и Жанна, которая улыбнулась мне как лучшему другу. Я потупил взгляд. Женщины — не моя сильная сторона. По правде сказать, я их боюсь. Всех, кроме Мэгги. И, пожалуй, Кати. Хотя кто я, и кто она, мы практически не знакомы, никогда уже не встретимся, не о чем и думать.

— Пол, я слышал, вы приступили к диссертации. Что-то на тему эффузивов и декомпрессионного горообразования? — Марков метнул быстрый взгляд в сторону Мэгги, а та ободряюще кивнула мне.

— Ну-у-у… — потянул я, как мне кажется, с достаточной многозначительностью.

— Вот и прекрасно! — Игорь обвел рукой коллектив. — Коллеги помогут вам в этом нелегком деле. Как только утихнет в кальдере, поедете туда. Доктор Боровски возьмет на себя руководство экспедицией. Спасибо, все свободны, готовьтесь.

Доктор Боровски, то есть Мэгги. Это ее затея — вон, как глаза блестят, хоть сейчас в полет. Только нас никто к вулкану в ближайшие дни не подпустит — на Ганимеде существует четкая и, кстати, здравая инструкция. Извержения здесь почти всегда взрывные, да и плотнейший туман с дождем отнюдь не способствуют безопасности. Придется Мэгги подождать и порыть каблуком гравий.

Вулканы я не люблю. Не унаследовал. И о теме диссертации впервые слышу, так что уважаемого доктора Маргарет Боровски ждет взбучка. Чуть позже.

— Пол, задержитесь, пожалуйста. — Марков подождал, пока все выйдут, и плотно затворил дверь. — Вы встречались с Жаком?

— Да.

— Спрашивали?

— Да.

— И?

— Ничего вразумительного, — прямо в глаза Игорю соврал я.

— Странно, очень странно… Но он хотя бы признался, что сделал это?

— Он очень сожалеет, что так произошло. И отрицает связь с натуралистами. Думаю, он не врет. Да и не мог он взорвать остальные заводы…

— Да-да, мы уже говорили об этом, Пол…

Он замялся, и я решил переключить направление его мыслей:

— На Ганимеде обнаружены следы жизни.

Марков опешил:

— Где? Когда? Кто?

— Мне сказал инспектор Бобсон. Он не связывался с вами? В наших пропавших образцах. Помните? Ребята с пятой станции стянули их из палатки и выдали за свои.

— Вот вам и Юрьев день… — лицо Маркова выражало недоумение.

— Юра? День Юрского периода? Причем здесь Юра? — осторожно переспросил я, со скрипом вспоминая перевод кусочков стратиграфии, который мы делали на занятиях по русскому языку.

Возникла неловкая пауза. Марков смотрел на меня молча и с очень странным выражением. Вероятно, я что-то понял не так. Надеюсь, не оскорбил его…

И тут он издал странный звук. Похожий на хрюканье. Еще раз. А потом профессора взорвало хохотом, он согнулся пополам, держась за живот, несмотря на тщетные попытки успокоиться. Я аккуратно похлопал его по спине — где-то слышал, что помогает.

Наконец он смог распрямиться, в глазах блестели слезы:

— Простите, Пол, простите… Нервное время.

Достав из кармана влагопоглотитель, Марков протер лоб и прокашлялся.

— Вы учили русский?

Я кивнул:

— Немного. В Портленде, обязательный курс, но, понимаете, курс очень усеченный…

— Не переживайте, — он широко улыбнулся, видя мое смущение. — У русских есть имя Юра. Юрий Гагарин, первый человек на орбите, помните?

Я снова кивнул.

— Выражение «Юрьев день» очень старое, — объяснил Марков. — Когда-то давно в России существовало так называемое «крепостное право», почти рабство. Крестьяне принадлежали помещикам и могли покинуть хозяина лишь однажды в году, за сколько-то дней до и после праздника святого Юрия, или Георгия Победоносца. Это и назвалось «Юрьев день». А потом гайки затянули настолько, что даже этот день был отменен, надежды крестьян хоть на какую-то иллюзию свободы исчезли. С тех пор удивление и разочарование выражают фразой «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день». А Юра, с ударением на последний слог, он же Юрский период, к имени «Юрий» отношения не имеет, забавное совпадение, что по-русски звучит похоже. В английском, как вы знаете, такой путаницы нет. Так что ваше, несомненно, похвальное, знакомство с русским языком на сей раз, увы, сыграло над нами шутку.

Щеки стали горячими. Черт, уверен, я покраснел.

— Игорь, мы не можем утверждать, что местная фауна вымерла, — попробовал я снова перевести тему.

— Да-да, с пятой станции… Как же они… Не могу поверить. А каков возраст находок?

— Ориентировочно четыреста миллионов лет, но в здешних условиях датировать сложно, разрез плохо изучен, не к чему привязываться, а по свинцу, аргону и стронцию получаются расхождения на порядок. Доктор Боровски полагает, в любом случае не моложе двухсот миллионов и не старше полумиллиарда, такой пока разброс…

— Доктор Боровски уже заполучила образцы назад? — профессор ухмыльнулся. — Если бы все тут работали с таким же рвением… Очень жаль, что она улетает.

Это была вторая новость за сегодня, от которой я чуть не сел. Первая — моя диссертация.

— Куда? Почему? — слова с трудом покидали горло.

— На Землю. Она решила твердо, как я ни отговаривал.

— Так вот почему тут двое новых? Вместо Жака и вместо нее?

— Да.

— Но почему она не сказала мне сама?

— Не знаю. Возможно, еще скажет.

Марков протянул руку, давая понять, что разговор окончен. Я рассеянно пожал ее и, совершенно обескураженный, вышел вон. Кругом полно таинственных событий, новые извержения, новые находки, море интересной работы, она же планетолог до мозга и костей, как она может?!

Наскоро перекусив в столовой, где в виртуальном стереоаквариуме важничали разноцветные земные рыбки, я собрался с духом и отправился в лабораторию. Жанна, как заправский минералог, увлеченно возилась с автопетрографом, назначая линии распила и проглядывая шлифы. Мне улыбнулась и сделала ручкой. Вакуумная пила негромко погудела в недрах аппарата и затихла.

— О, По-ол, наконец-то! — захлопала она в ладоши. — Смотрите, классно, правда?! Какие милые! Доктор Боровски просила попилить, пока вас нет…

Жанна увеличила скан и вывела полуметровую проекцию прямо к моему носу. На просвет в поляризующем микроскопе тонкий срез камня выглядит удивительным витражом. Ну, да, плеохроичные ореолы вокруг циркона, петрография во всем великолепии. Красивая наука, не поспоришь. Шлифы — как мозаика, многоцветные и сияющие, каждый раз разные, настоящий природный калейдоскоп. Впечатляюще, но я по-прежнему предпочитаю аэрокары и турболеты.

— Да, Жанна, просто обалдеть, — из вежливости подтвердил я и подумал, что, на самом деле, обалдеть мне от вас, Жанна, от вашей манеры подпрыгивать и вскрикивать, будто вам десять лет. Интересно, сколько на самом деле? Тридцать? Шестьдесят? Вы явно не из тех ученых заморышей, вроде нашей пучеглазки Мэгги, кто не находит времени для обновления. Сколько же за вами циклов? Один? Три? «Здрасьте, Герхард, вау, какая у вас фиговина! Что это?» — Так доктор Жанна Бови приветствует механика, тыкая аккуратно наманикюренным пальчиком в поставленный на попа каротажный зонд. Белобрысый механик краснеет до корней волос, будто на его кожу перескочил лак с ноготка, мямлит что-то в ответ, а попрыгуньи уже и след простыл, упорхнула в столовку, подхватив под руку проходившего мимо океанолога.

От нее голова идет кругом. Не знал, что такие бывают. Это ненормально, противоестественно, глупо. Взрослая женщина не может вести себя подобно шаловливому ребенку. Кроме того, Жанна переигрывает. Должна бы раздражать, но как ни парадоксально, мне нравится.

А вот Мэгги от нее морщится и поджимает губы. Мадам Боровски — серьезный ученый, не одобряет флирт и хиханьки-хаханьки на рабочем месте. Если она и была когда-нибудь влюблена, то исключительно в минералы. Бедный Жак, он так не похож на роговую обманку, несмотря на допотопную оправу очков… Его не примешь даже за «золото дураков» — халькопирит. Впрочем, Мэгги не слишком ценит самородные металлы, считая их скучными, так что, возможно, родись доктор Мессье халькопиритом, шансов у него оказалось бы больше, чем у настоящего золота. Или если бы он сумел окаменеть. Один взгляд на замещенную сульфидами оправу ископаемых очков Жака, и сердце неприступной Мэгги растает, как ганимедийские льды, она ведь обожает псевдоморфозы. Правда, пока это касалось только останков древней фауны, но, думаю, Жак, имей он такую возможность, без сомнений решился бы на полную минерализацию ради своей великой любви, если уж, не моргнув глазом, подставил друзей под обвинение в терроризме.

Я нашел ее за масс-спектрометром.

— О, Марков отпустил вас, наконец… — Заметим, смысл слов доктора Боровски мало отличался от выданного Жанной, да и по форме недалеко. — Гляньте, какой у нас замечательный свинец! По двум уранам кривые — как по двум разным мирам, вот что значит Ганимед! И сколько давать? Триста миллионов лет или семьсот? Рубидию я вообще не доверяю… В наших-то условиях… Разве что как верхняя граница… Но свинец-то, вы поглядите, ужас какой!

— Жанна показала шикарные дворики у циркона, так и просятся в учебник. Почему вы не сказали, что покидаете нас?

Мэгги замерла, будто влетела в стену. И, похоже, смутилась.

— Я собиралась сказать вам… Но тут одно, другое… Понимаете, я думала… — Взгляд Мэгги приобрел незнакомое мне выражение. — Я должна быть сейчас на Земле. Пол, не обижайтесь. Помните, мы говорили о диссертации? У нас уже достаточно материала, но хорошо бы поработать на новых вулканах, они так вовремя закипели! Марков настаивает на теме «Вертикальные тектонические движения и разрывообразование при декомпрессионном орогенезе в условиях Ганимеда» и обещает поддержку в Ученом Совете. Вы еще очень молоды, но сейчас время великих открытий в планетологии, старичкам придется потесниться. Я верю в вас, Пол, хотела бы остаться вашим научным руководителем, как вы на это смотрите?

Кто бы сказал полгода назад, что Пол Джефферсон возьмется за диссер… Скорее, луны Юпитера станцуют тарантеллу, солнечный диск обратится в квадрат, и ластоухие жители Канопуса как один побросают свои эхолоты, с помощью которых они, кстати, подслушивают наше радио, чем заклятый враг вулканологии и принужденный друг минералов променяет джойстик верного аэрокара на билет в царство яйцеголовых профессоров. Ненавистная наследственность это или что? Судьба посмеялась надо мной, бежавшим от теней прошлого, прочь от науки и от Земли, а на закуску, чтобы припечатать, подсунула тему, где мимо вулканов не пройдешь.

«О, да это же молодой Джефферсон, сын докторов Аллы и Стива Джефферсонов, великая кровь пробивает себе дорогу! Конечно же, семья вулканологов, рад за вас, мой мальчик! Как, вы говорите, вас зовут?» — Участь, уготованная мне на каждой конференции.

«Вы продолжаете тему отца, похвально, похвально… Лунная тектоника…» — И что-нибудь там дальше, созвучное моей работе. Если на Луне когда-нибудь начнется тот самый орогенез, то пусть первый вулкан образуется на кладбище. Я знаю, они хотели бы этого. И чтобы никакихследов, потому что так хочу я. Потому что это я выл, глядя на Луну, потому что это меня разменяли на кальдеры и щиты, на шлак и обсидиан, мою семью и мое детство ваша чертова наука превратила в вулканический пепел.

Я ненавидел Землю, Луну, магму, ученых и хотел сбежать куда подальше, но оказалось, без научной специализации в космос не берут, и так случилось, что мне пришлось заняться внеземной минералогией. Не ксенобиологией, не океанологией, не физикой частиц и прочее, прочее. Вероятно, то была шутка судьбы, не первое и не последнее коленце в ее пляске на моих нервах.

Да, я ненавидел, но, похоже, космос остудил меня, как сковывает лаву холодный воздух. Стоя перед вьющимися стеклянными змеями инопланетной воды, в мутной дали за которыми рвется в недостижимое небо горячее нутро юпитерианской луны, постукивая костяшками пальцев по искусственному камню, этой временной преграде между людьми и Совершенно Чужим, я увидел, ради чего стоит жить и за что можно заплатить счастьем своих детей. Я осознал это, а также то, что никогда не поступил бы так, как они, мои родители. Никогда. Но наконец-то я хотя бы понял их.

* * *

Пару недель мы ждали, пока Совет Безопасности одобрит начало работ в нашем сегменте Мариуса. Не сидели без дела, конечно, — любой ученый, если он на самом деле ученый, имеет материал на сто лет вперед и еще на тысячу — гипотез и желания подискутировать.

Неуверенная датировка находок дала нам широкие возможности для, как сказал бы Марков, предположений, или как скажу я, — спекуляций. Мы спорили горячо, иногда в крик, доказывая возможность или невозможность жизни в океане. Мы — это, в первую очередь, доктор Бови, океанолог доктор Ким (с появлением доктора Бови все чаще забредающий к нам), доктор Боровски и водитель аэрокара, стажер-исследователь Пол, то есть я.

Доктор Ван хранил спокойствие китайского олимпийца, изредка вставляя аргументы в пользу тех или иных, нередко противоположных, утверждений. Профессор Марков, тоже будучи океанологом, быстро умыл руки, ссылаясь на заботы и хлопоты начальника станции.

После допуска к полевым работам споры на время затихли. Все ходили сонные и усталые, возвращались на базу ради короткого сна и утром рано отправлялись в обратный путь к вулкану, окрещенному редчайшим именем Джо. Извержение практически закончилось, но нам не разрешали пользоваться временными стоянками, приходилось гонять машину туда и обратно. Доктора бурчали, но подчинялись. Жанна досыпала на моем плече, насколько это возможно в полевых скафандрах.

Склоны Джо, заваленные пеплом, быстро размывались безостановочно хлещущим дождем. За несколько дней образовались барранкосы — глубокие овраги, по которым неслись бурные ручьи. Лава практически отсутствовала, кое-как булькало только внутри двухкилометрового кратера — в той самой кальдере, образованной взрывом в начале извержения. Там было жарко, пар стоял столбом. Наши скафандры, не рассчитанные на слишком высокую температуру, не позволяли долго находиться вблизи жерла, но мы успели-таки отобрать немало проб прежде, чем вердикт Совета Безопасности вновь закрыл территорию, надолго вернув нас в камералку.

Прошли недели прежде, чем мы смогли вернуться к полевым работам. И за эти недели многое изменилось в моей личной жизни. Не скажу, что неожиданно, но как-то все же вдруг, внезапно.

* * *

— Вы уже знаете об извержениях на Ромийской гряде и в море Ниппур? На восточном побережье цунами, зрелище, скажу вам, впечатляющее. Видео позже. Станциям и заводам волны не угрожают, но если цунами застанет вас в поле и, по воле Юпитера, без радиосвязи, учтите: вылавливать потом будет трудно, так что постарайтесь не вляпаться и соблюдайте осторожность. Слушайте предупреждения, смотрите по сторонам. Чуть что — в машину, набор высоты и домой. Пол, полагаюсь, в основном, на вас, вы уже продемонстрировали умение оперативно мыслить, в критической ситуации берите руководство на себя. Вулканическая активность возрастает, в области Мариуса обнаружили несколько новых магматических очагов с высокой вероятностью прорыва, на шельфе тоже неспокойно. Ходят слухи о возможной эвакуации седьмой и тринадцатой станций.

Марков отхлебнул кофе и чуть поморщился. У него кончился коньяк, а новый «груз Х» с Земли ожидался только через пару недель. Кофе без коньяка не каждый вынесет, понимать же надо, принципиальный вопрос.

«Продемонстрировал умение», — это он, конечно, про завод, откуда я драпал как заяц, только пятки сверкали. Но Мэгги и вправду слишком увлекается, может и от обычного наводнения не успеть уйти, не то, что от цунами. Представил себе: «Да-да, Пол, еще минутку»… Нет, старушка, никаких «минуток» не будет, когда за руль сядет Пол Джефферсон. Всех закину в машину и увезу. Если что, Ван мне поможет, он мужик надежный, хоть и не очень быстрый.

Мэгги и Ван следили глазами за подвижной стереокартой Ганимеда, на которую указывал Игорь, а я следил за пальцами Жанны, немым языком шепчущими мне: «Скорей бы это занудство кончилось, милый, напрыгну на тебя и разорву». Да, в моей личной жизни произошли серьезные изменения, и эти тонкие пальчики сводили меня с ума. Лицо доктора Бови при этом выражало почтительное внимание. Рыжая головка чуть кивала в такт речи профессора. Я покраснел, прочитав очередную фразу ее рук, и закашлялся, заметив, что Марков обращается ко мне. Смысл вопроса от меня ускользнул.

— Эээ… Надеюсь, нас не эвакуируют… — попробовал выкрутиться я.

— Пока таких планов нет, — качнул головой Марков, — но это ведь не повлияет на вашу работу над диссертацией, не так ли?

«Ага, он спрашивал про диссер», — мысленно выдохнул я, а вслух ответил:

— Не помешает. Основной материал уже собран, обработан и сохранен. Черновой вариант будет месяца через три. Доктор Боровски сказала, вы не будете возражать, если я отправлюсь с ней на Землю.

Начальник станции крякнул. Похоже, доктор Боровски опять забыла кого-то поставить в известность о своих планах.

Я ощутил, что меня жгут глазами. Это Жанна. Как-то не нашелся ей сообщить. Все то да се. Теперь точно разорвет, только не в том смысле, в каком обещала. Будут слезы и заламывание рук. Ну, что поделать. Ким ее утешит. Или Дик. Или еще кто-нибудь. А на Ганимеде мне больше делать нечего, надо писать и защищать диссер, и лучше всего этим заняться на Земле, тем более что там будет Мэгги. Срок стажировки еще не истек, но Марков, добрейшая душа и стальные связи, добьется, чтобы меня перевели вместе с научным руководителем. Закончу там и попробую пристроиться в какое-нибудь интересное место. Молодому и перспективному ученому из потомственной семьи вулканологов прямая дорога на Олимп, то есть на Марс. Хотя последнее время меня все больше интересует палеонтология.

— Да как вам сказать, Пол… — Марков после долгой паузы аккуратно поставил кофейную чашку на блюдце. — Вы хороший человек и талантливый ученый, призванный вулканолог. Научный руководитель отзывается о вас с самой лучшей стороны. Мне очень жаль отпускать вас. Но, как говорят русские, рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Уверен, вы принесете больше пользы науке и себе лично, если продолжите работу с доктором Боровски. Завершайте исследования здесь, передавайте дела доктору Вану и возвращайтесь на Землю, не буду вам препятствовать.

Пока мы шли до лаборатории, Жанна молчала, а Мэгги спорила с Ваном о классификации пирокластов и о чем-то там еще, несомненно, чрезвычайно важном. Вернее, спорила она, Ван не отрицал, но и не поддерживал ее точку зрения. В его лексиконе, кажется, отсутствует слово «нет», но это не значит, что там есть «да». Ван никогда не скажет «Вы неправы» или «Это не так», он ответит что-то вроде «Посмотрите, пожалуйста, на такой аспект проблемы…» или «Вы, конечно, не забыли учесть, что…», и получится, будто собеседник сам встал на его сторону.

А Жанна дулась.

Она дулась и имела на это полное право.

Но, в самом деле, не оставаться же здесь из-за нее.

Да и недолго она будет грустить в одиночестве.

Не тот типаж.

В общем, нечего переживать. Как говорит Марков, «первым делом турболеты, ну а девушки потом». Один из его любимых архаизмов.

До отлета оставалось девять дней. Мы погрузились в работу по горло, и, если приглядеться, над лабораторией можно было увидеть пар, идущий из наших ушей. Станцию периодически трясло, но к этому быстро привыкли. Сейсмоамортизаторы переводили удары в более-менее плавные колебания, мы закрепляли все, что могло упасть, пережидали толчки и продолжали упрямо рыть ментальный тоннель в светлое наукозавтра.

Ночами мне снилось огромное существо, всплывающее из глубин и наблюдающее за нами. Щупальца отделялись от него, проходили сквозь толщи горных пород, вызывая землетрясения, гнездились под нашими заводами и станциями, разрастались в магматические очаги и готовились в один отнюдь не прекрасный день поглотить все инородное, все человеческое. Может, это были и не щупальца, а отдельные организмы. Возможно, огромное существо — и не существо вовсе, а город или колония наподобие земных кораллов. Во снах не было объяснений, только страх и свойственное, должно быть, любому ученому любопытство.

Часто я просыпался с криком, иногда даже вскакивал и начинал одеваться. Мне мерещился сигнал тревоги. Жанна пугалась, а потом успокаивала меня. Дулась она ровно два дня. Все тяжелее становилось думать, что брошу ее здесь. И убеждать себя в том, что так лучше для нас обоих. Особенно по утрам, глядя на ее спокойный спящий профиль.

А за три дня до отлета случилась сенсация. В куске брекчии, подобранном Жанной на берегу, обнаружился отпечаток Hirsutus helix. Это моллюскообразное, раковина в форме растрепанного завитка, эволюционно более развитый вид, чем попадались раньше, но ничего экстраординарного. Такие находки стали почти рядовыми и уже никого не удивляли. И отправиться бы ему в хранилище, кабы не возраст вмещающих пород. Брекчия, в которой обнаружился отпечаток, была современной, она образовалась в условиях, когда Ганимед уже имел нынешнюю атмосферу.

Новость облетела станцию мгновенно. Персонал сбежался к лаборатории, а те, кто не смог прийти, включили стереотрансляторы. Мэгги, волнуясь и заикаясь, поведала народу о великом открытии, сделанном в наших стенах замечательными учеными, доктором Жанной Бови и стажером Полом Джефферсоном. Мол, осталось только поймать живую тварь, бороздящую просторы ганимедийских морей, чтобы окончательно доказать наличие не ископаемой, а самой что ни на есть живой жизни на крупнейшем спутнике Юпитера. Но это уже будет только формальным подтверждением переворота в науке о Ганимеде, совершенном здесь и сейчас.

К вечеру в новостях Системы показали речь генерального инспектора колонии, выступление руководителей проекта «Ганимед», мелькнул Марков. Меня тоже пытались затащить на интервью, но я сослался на дурное самочувствие и заперся с Жанной в ее отсеке, твердо решив не вылезать до самого отлета. Нам было чем заняться, и мы этим занимались, а Марков и даже Мэгги героически защищали подходы, отбивая попытки журналистов нас достать — благо, физически на станцию заявились только из «Ожерелья Юпитера».

Жанна старалась не плакать.

Мы делали вид, что расставания не будет.

Мы даже как будто в это верили.

А потом настал день отлета.

* * *

День отлета начался с поломки. Моя (вернее, бывшая моя) машина покорно вывезла нас из пристанционной области и внезапно потеряла маршевую тягу над морем, пришлось ползти до берега на маневровой и чиниться. Пока ремонтный бот вправлял железяке ее вывихи, мы, принужденные к бездействию, вышли под дождь и попрощались с Ганимедом. Возможно, я никогда не вернусь сюда, а если и прилечу через много лет, застану его совсем не таким. Небо окажется голубым, с белыми облаками, а скалы порастут травой. Туман над теплым прозрачным морем будет появляться только на границе светового дня, а покрытые водорослями глыбы застывшей лавы приютят разноцветных рыбок.

Слышал, рядом со столицей скоро откроют оранжерейный купол. Адаптировали растения и пробуют озеленять участки с пригодными поверхностными условиями. Таких мест немного, осадочный слой пока не накопился — хотя пепла было изрядно, он смывается в реки и выносится в океан, лишь частично переоткладываясь по пути в аллювий. Впрочем, озеленители добрались уже и до водоемов, подсаживают водоросли и запускают модифицированный планктон. А на скалах приживется мох. Лишайники тоже наши, земные, с незначительными генными корректировками.

На дебатных каналах вовсю скандалят натуралисты. Наше открытие используют как жупел, требуя немедленно остановить преобразование Ганимеда. Мол, насаждаемая нами жизнь уничтожит все, что осталось от местной. В их словах большая доля правды, но ведь человечеству нужно жизненное пространство. Где-то всегда приходится проводить границу, что менять, а что оставить прежним. Даже на Луне, где жизнь пока не обнаружена и, думаю, не найдется никогда.

Стоят ли какие-нибудь инфузории отказа от преобразования? Стоят ли этого уникальные формы рельефа, ледяные вулканы, древние пещеры, каньоны и торосы, уничтоженные нами на замерзших спутниках Юпитера? Оберегать это, обернув ноги скафандра стерильной салфеткой, или насильно переделать под себя, используя то, что останется, для человеческих нужд?

Делая шаг, мы рискуем наступить на жучка и убить его. Излечивая болезнь, истребляем бактерии. Вдыхая воздух, уменьшаем количество кислорода, который иначе достался бы другим. Единственный способ не нанести вред — не жить.

С другой стороны, стерилизовать целую планету для того, чтобы сделать ее пригодной для людей, это как построить дом на кладбище. Унифицируя под себя все вокруг, мы лишаемся разнообразия. Делаем жизнь беднее, а ведь только интерес, любопытство является развивающей силой цивилизации. Жизнь лишь ради удобства приведет в тупик, к вымиранию от ожирения, к вырождению.

Я стоял под дождем. Ноги по щиколотку омывались водой, выпавшей из туч, сотворенных людьми за миллионы километров от родного дома. Я улетал от женщины, которую, вроде бы, любил, чтобы заняться наукой, которую еще вчера ненавидел, и не был уверен, правильно ли поступаю, правильно ли поступаем все мы, вторгаясь в естественное и творя новое естество.

Я не уверен в этом до сих пор.

На прощанье Игорь Марков подарил мне деревянную ложечку, расписанную черными, красными и золотыми цветами. Сказал, что она приносит удачу. Вероятно, какой-то русский талисман, древний обычай, я не стал переспрашивать, было не до того.

Челнок забрал нас с Мэгги в Ганимеде-Сити и унес к Земле. Система Юпитера быстро превратилась в ожерелье из сверкающих жемчужин Галилеевых спутников, украшенное кулоном из полосатого камня главной планеты. А через неделю это были уже звездочки, просто далекие звездочки. Я знаю, на одной из них сейчас идет дождь, женщина смотрит в его прозрачные струи и плачет.

Через несколько месяцев я закончил и успешно защитил диссертацию. К тому времени оказалось, что мы впопыхах неверно определили возраст нашей сенсационной фауны. Отпечаток действительно остался в современной породе, но сама раковина была старой, из переотложенных древних туфов. Дожди размыли их, вытащили ракушку, пепел и лава накрыли и припечатали ее заново, лет, наверное, сорок назад, когда в области Мариуса был предыдущий всплеск вулканической активности. Новыми землетрясениями туфовый покров кое-где порвало и покололо, а дожди, ручьи или приливы отлепили раковину от куска брекчии, оставив только отпечаток, который и нашла на берегу Жанна. А еще в образце остались не увиденные нами ранее малюсенькие осколки — следы силикатов, заместивших собой вещество ракушки. По ним-то и восстановили более-менее реальный возраст: около трехсот миллионов лет. Хорошо, что я сам развенчал наше открытие, а не кто-то со стороны.

Да и нет на Ганимеде никакой жизни, кроме привезенной нами. Заводы, как выяснила комиссия Роба Бобсона, взрывались в результате диверсии, но никто не подкладывал заряды. Вместо того экстремисты, похоже, подменили программное обеспечение. Агрегаты выводились из штатного режима заведомо неправильными командами, а наблюдателям транслировались показания эмулятора. Единственным слабым местом подрывной программы была модель в операторской, она функционировала независимо, и только благодаря этому мне удалось вовремя смыться из взлетающего на воздух завода. Кто-то из инспекторов получил по шапке за нерасторопность. Ведь когда все раскрылось, дело показалось простым.

А все-таки жаль, что мои ночные кошмары про огромное существо, поднимающееся к морской поверхности, оказались лишь снами. Пол Джефферсон всегда готов к сказочным приключениям и героическим поступкам. «Да, сэр! Конечно, сэр! Затем и хочу в космос, сэр!» — летная школа Портленда, выпускной. Не так-то давно, а будто другой мир.

Мэгги удалось добиться реабилитации Жака. Я воспользовался случаем, набрался смелости и нашел Катю Старофф, попросил ее поддержки. Оказалось, она занимается палеонтологией, ксенобиологией и еще чем-то там смежным. Главное, у нее были связи среди робов бобсонов, и с Жака сняли пометку «непригоден к ответственной работе», ставившую крест на возможности участвовать во внеземных исследованиях.

Жак и Мэгги решили быть вместе и отправились на Марс. Жанна перестала отвечать на звонки и сообщения сразу после моего отлета с Ганимеда. Она разумная взрослая женщина с большим опытом. Она знает, как бороться с болью. Жаль, не научила меня. Кстати, я так и не выяснил, сколько ей лет, но Мэгги однажды обмолвилась, кривясь, что сама годится доктору Бови в дочки. Старушка-Мэгги, она очень некрасива, глаза слишком навыкате, и на вид ей не дашь меньше пятидесяти, но они с Жаком просто созданы друг для друга. Странные люди, живущие внутри науки. Я думаю, они будут тянуть с обновлением до последнего момента, пока организм не начнет разваливаться на ходу, откладывая только ради того, чтобы не терять драгоценные месяцы, ведь работа не ждет, она всегда есть, на сто лет вперед, на тысячу…

Они настоящие ученые, я не такой. И хоть доктора-профессора кивают с узнаванием, слыша мою фамилию, я остаюсь все тем же Полом, любящим быструю езду и путешествия в страну кучевых облаков на аэрокаре. И есть у меня мечта: я хочу взойти на Олимп. А раз так, ждите доктор Боровски и доктор Мессье, скоро прибудет к вам челнок с Земли — покрытый космической пылью челнок с сюрпризом.

Часть 2. ТОЧКА ПЛАВЛЕНИЯ

«… я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладезя бездны…»

Откровение Иоанна, гл.9, ст.1.

С самого начала все пошло вкось.

Челнок стартовал с опозданием на три дня, ждали догрузки какой-то аппаратуры. В полете оказалось, что я забыл копию «Обобщенных исследований Ганимеда», подарочное издание, которое вез Мэгги. Восемь томов, между прочим, тяжеленных, несмотря на тонкость желтоватого пластика страниц, имитирующих древнюю бумагу. Здоровая коробка под красное дерево, с резьбой и живыми картинками, разворачивающимися в стереопроекции при касании пальцем, в них вся история освоения Ганимеда, куча видеоматериалов, карты, разрезы, модели, хроника и, конечно же, наша работа. Все это осталось в гостинице на Земле.

Конечно, надо было сдать в багаж, а не тащить с собой. Конечно, не надо перед самым отлетом увязывать периоды тектонической активности Ганимеда с орбитальным резонансом Галилеевых спутников, подождали бы пару месяцев, не горели. И не пришлось бы нестись сломя голову, рискуя опоздать на чуть не забытую посадку.

Земля в моей жизни связана с одними неприятностями, и первая из них, конечно же, день рождения. Я умудрился родиться в семье вулканологов. Нет, не простых ученых, а известных на всю Солнечную докторов Стива и Аллы Джефферсонов, одаривших меня, как выяснилось позже, не только бациллой одиночества, но и скрытой до поры до времени необоримой страстью к науке.

Как только мог, я боролся с этим наследством. Убрался с Земли на Ганимед, где попытался найти простое счастье простого парня, но чертова удавка генетики выдернула оттуда, вернула на Землю, заставила защитить диссер и вот теперь, словно из пращи, запульнула к Марсу. Глядя на медленно удаляющуюся плюшку бело-голубой планеты-матери, на сверкающие в солнечных лучах точки орбитальных станций, на слепящий полумесяц Луны, где давно нашли покой Алла и Стив, я, Пол Джефферсон, летел продолжать их дело где-нибудь в кальдерах Олимпа, убеждая себя, что всего-навсего хочу повидаться с Мэгги. Маргарет Боровски — научный руководитель и давний-давний друг, ведь мы знакомы уже больше года, огромный срок для моих привязанностей. В свое время я не знал, куда бежать от ее материнских чувств, и почел за лучшее сдаться. Она ждет моего визита, но, конечно же, не в качестве снега на голову. А я рассчитывал сделать сюрприз, явиться блудным сыном с подарком в руке.

Однако все полетело кувырком, сначала в переносном смысле, а затем и в прямом. Ракета благополучно пронзила мировое пространство в межпланетном рейсе, но из всех возможных способов продолжения пути я выбрал «Марсианский Аист». Уж больно понравилось открытое, по-детски веснушчатое лицо пилота, веселого оптимиста по имени Руперт. Лицо, и, конечно, оперативность. Чудо-юдо-машина с немереными крыльями отправлялась в полет вечером и уже через несколько часов должна была сесть буквально в паре сотен километров от станции Мэгги, по местным понятиям, рукой подать, полдня на вездеходе. А монорельс, хотя и шел быстрее турболета, завез бы меня на полконтинента западнее, и добираться оттуда на перекладных совсем не привлекало.

Не привлекало. Хотя подсказывал внутренний голос. Один из двух моих внутренних голосов буквально захлебывался протестом, и я его не послушал, а он оказался прав. Надо было поездом.

Все пошло наперекосяк с той минуты, как я покинул номер, забыв подарок на столе.

* * *

— Эй, Пол, ну что там? — голос пилота напряжен, он думает, кривую еще можно устремить к асимптоте, рвущейся в чистое марсианское небо.

«Надо было поездом», — снова подумал я, хмыкнул и начал из анекдота:

— Есть две новости, хорошая и плохая. Какую первой?

Он задумался. Славный парень этот Рупи, энтузиаст воздухоплавания. Энтузиасты двигали аэронавтику и разбивали головы на заре двадцатого века, они остались в далеком прошлом. Жаль, скоро и о нас будут говорить исключительно в прошедшем времени, мы застряли черти где, а вокруг и над нами — не пойми что и пыльная буря.

— Давай хорошую, Пол. Будем разнообразить.

— О'кей, слушай. Мы еще живы. Энергоустановка, похоже, цела. Если там зеленые цифры, значит, цела? Крылья… Сам понимаешь. Но они уже не понадобятся.

— Как не понадобятся? Почему? Бурю переждем и попробуем взлететь… — Руперт отчаянный оптимист. Даже если предположить, что найдется взлетная полоса для этого дряньдулета, этого неудачного опыта мехгенетиков по скрещиванию птеранодона с монопланом, для этого чудом летающего безумия, для этого… Одним словом, если бы мы даже могли разогнаться, пыльную бурю на Марсе пережидать довольно долго. А нынешняя, поди, опять на полпланеты, месяца четыре будем жевать песок. «Кстати, проверить синтезатор», — взял я на заметку и еще раз поводил фонариком по стенам. Яркий широкий луч уперся в неровный свод пещеры. Рыжеватый грубый камень, наверное, песчаник, часто изрезанный поблескивающими кварцевыми жилками.

— Понимаешь ли, Рупи, мы, похоже, под землей. И нас завалило.

— Черт-черт-черт! — почти физически почувствовал, как он пытается выползти наружу.

— Лежи смирно, сейчас ты не боец.

Подтянувшись на руках, я окончательно выбрался из выломанного иллюминатора и присвистнул. Мы в широкой подземной полости, нос нашего монстра уперся в камень и расквашен, хвост завален до середины фюзеляжа, и кажется, будто турболет вырос прямо из стены. Дракон с обрубками вместо крыльев. Сами крылья, надо полагать, остались наверху, сейчас их заносит красная пыль.

— Что там, Пол? Почему под землей? — снова крикнул пилот.

Беднягу зажало в носовом отсеке, придавив ноги. Своими силами я его вытащить не смог. Теперь нужно добраться до грузового, найти, выволочь и проверить синтезатор, если он, конечно, не накрылся, но сначала активировать ремонтный бот и попытаться освободить Руперта.

Ковырнув стену, я понял, что никакой это не кварц, а лед, обычный водяной лед. Поцарапал резаком то, что казалось камнем, крошка посыпалась на ботинок. Ну да, мы же на Марсе. Вокруг не песчаник, это кремнезем, сцементированный замерзшей водой, возможно, с небольшой примесью углекислого льда.

— Мы в пещере, что-то вроде дырки в мерзлоте.

— Как мы туда попали? Выход есть?

— Вижу только вход. Пещера сужается вперед и вниз, дальше не вижу, темно. Не знаю, как попали, Рупи, прости, у меня сильно кружилась голова.

— Да, чертов смерч, а ведь почти вывернулись… Пол, активируй рембота, пусть попробует меня вытащить.

— Где он?

— В ремонтном отсеке. Должен был запуститься сам, но нас так приложило…

— Где ремонтный отсек?

— Лезь обратно. Видишь, люк внизу? Это в грузовой, а прямо — в ремонтный.

— Он заперт?

— Не, заперт грузовой, потом откроем. А ремонтный, если закрыт, сдвинь правую панель, там ручка, тяни на себя и вниз… Получилось?

С негромким чпоком люк отъехал в сторону. Стенки отсека тут же покрылись инеем. В неярком аварийном освещении предо мной предстал ремонтный робот, вертикально зафиксированный в амортизирующих креплениях. Снежно-белый, на вид сама стерильность, хотя стерильность-то ему и ни к чему. Новая модель, незнакомая, но что-то я про такие слышал… Вроде, у этого четыре независимых модуля, каждый как бы отдельный механизм, и управляющий центр, координирующий их действия. Насколько я понимаю в роботах, а понимаю я в них не очень, если нужно развить большое усилие, рембот объединяет модули, а для одновременного выполнения различных операций — разъединяет их.

— Как его запустить?

— Пол, там есть инструкция. Ни разу не пользовался. Он должен сам включаться при аварии.

— Сам-сам, — проворчал я. — Тебя не учили, что ли? На случай форс-мажора должен знать, как с завязанными глазами активировать эту штуковину.

— У меня глаза работают, только ноги зажало. — Я говорил, что он классный парень? Даже в такой дрянной ситуации умудряется шутить. — Это новый бот, недавно поставили. Думал, слетаю, потом разберусь.

— Теперь разбираться буду я, а ты отдыхай — хмыкнул я и утопил большую красную кнопку, рядом с которой красовалась надпись: «Активация».

В недрах робота послышалось негромкое жужжание. Примерно с минуту ничего больше не происходило.

— Руперт, он жужжит.

— Это правильно, он должен жужжать.

— Но он только жужжит, больше ничего.

— Это правильно, Пол, он тестирует системы. Греется. Настраивается. Подожди.

— У тебя ноги болят?

— Не чувствую, вкатил обезболивающее. Костюм цел, сканируется на «удовлетворительно». Хорошо, силовая установка цела. Без энергии машине крышка.

Я не стал говорить пилоту, что ей и так крышка. Если только этот ящер воздухоплавательного мезозоя сам не выползет из норы, где нас завалило, и не вырастит новые крылья. Очень пойдут к его разбитой морде и искореженному корпусу.

Плавно, как белый лебедь на пруду, робот выплыл из распавшихся зажимов и завис над полом. Я моргнул, пытаясь сообразить, потом понял, энергоустановка же не отключилась, основной свет где-то перебило, а питание «гравиэлементов» в норме. Они, как известно, обеспечивают не только притяжение, но и магнитную левитацию.

Ни о чем не спрашивая, рембот уверенно проследовал из своего блока в общий отсек и, развернувшись, отправился вовсе не в рубку, а в хвостовую часть. Однако, не добравшись до конца, снова развернулся и полетел, наконец, к Руперту. Я так понимаю, он сканировал состояние нашей чудо-машины. Думаю, оно ему не понравилось.

Добравшись до заблокированного люка в носовой отсек, робот выдвинул тонкий манипулятор, напоминающий лапку насекомого, и медленно провел им по косяку. Что-то скрипнуло, дзынькнуло, и люк вывалился прямо на нас. Рембот невесть откуда взявшимися конечностями ловко подхватил его и отставил в сторону.

— Привет, парень! — Помахал рукой неунывающий Рупи. — Давай, вытаскивай меня. Только ноги не поломай.

Реакция робота оказалась для меня неожиданной. Он как бы распался на части. Центральный блок остался висеть на небольшой высоте над полом, а из четырех других, как ростки из-под земли, выпустились тоненькие щупальца, десятки манипуляторов, каждый из которых был тоньше моего мизинца, а длина менялась в зависимости от расстояния до цели. Опираясь на них, как на телескопические руки и ноги, модули, подобные толстопузым многолапым паукам, ловко разбежались по отсекам, что-то разбрызгивая на стены. Один выскочил наружу, я из любопытства выглянул за ним. Робот выдувал огромный пузырь, полностью поглотивший разбитый нос турболета. Вскоре пузырь застыл, и модуль вернулся, замерев напротив меня. Тут я впервые услышал его голос, обычный человеческий баритон.

— Освободите проход. Зайдите вовнутрь.

Я повиновался, а он шмыгнул следом и тут же натянул прозрачную пленку на выбитый иллюминатор. Стало понятно, чем занимался наш кибернетический друг, он герметизировал отсеки. Причем на иллюминаторе пузырь получился двойным. Как потом оказалось, это был вариант шлюза, рембот предусмотрел возможность выхода.

Моргнул и вспыхнул основной свет. Похоже, заодно робот починил проводку. Индикатор внешней среды в скафандре перекрасился из красного в желтый, а затем позеленел. Я опустил шлем и вдохнул. Пахло чем-то неприятным: механизмами и, пожалуй, горелым.

— Пол, он восстановил энергоснабжение и дал воздух. — Донеслось одновременно из рубки и из динамиков. Я отключил динамики.

— Уже заметил. — Ответил я, пролезая в люк. — Как ты?

— Скоро буду на ногах. — Руперт улыбался, показывая на попарно соединенные модули рембота, аккуратно отжимающие правую приборную панель.

Я не разделял его оптимизма, рубку сильно помяло, странно, что он вообще выжил. И повезло, не пострадал костюм. Хотя мог и порваться: ведь если дыра не слишком большая, материал автоматически сращивается за пару секунд, ничего с человеком за такое малое время не случится даже в открытом космосе, тем более, на Марсе.

Когда с панелью было закончено, модуль просканировал пилота. Это заняло несколько минут. Наконец рембот объединился, его голос раздался вновь:

— Повреждение конечностей, средней тяжести. Необходим курс восстановления.

Рупи застонал. Действие обезболивающего пока не кончилось, так что это был стон разочарования.

— Мы в аварийной ситуации. — Я обратился к роботу, глядя сверху вниз и тщетно пытаясь найти его глаза. — Доставка раненого на базу невозможна. Окажи первую помощь и дай рекомендации по дальнейшим действиям.

Ремботы, хотя их основной задачей является ремонт оборудования и механизмов, умеют кое-что еще. В зависимости от модели, больше или меньше, но каждый робот способен оказать человеку первую медицинскую помощь и в состоянии вполне квалифицированно проконсультировать других людей о том, что дальше делать с больным.

От рембота отделились два блока и уплыли в грузовой отсек. Оказывается, они успели открыть и герметизировать его изнутри, пока я следил за надуванием пузыря на носу турболета. Вскоре они вернулись и смонтировали не что иное, как мобильную медицинскую установку. Ну да, я и забыл совсем, мы же летели на станцию, видимо, она была среди груза. Конечно, не полноценный центр восстановления, но хоть что-то.

— Пол, а что значит «средней тяжести»? — донесся до меня вопрос Рупи. Голос его ослаб.

— Ты как-то хило звучишь, дружок, — уклонился я от ответа.

— Голова кружится. И слабость. Будто вся энергия вытекла… — начал отвечать пилот, но его прервал робот.

— Повреждения средней тяжести в данном случае означают два перелома берцовой кости со смещением, а также раздробление костей таза без существенного разрыва мягких тканей и без значительного повреждения внутренних органов. Подозрение на сдвиг позвонков. Лечение в настоящих условиях невозможно. Полноценный анализ невозможен. Возможно оказание первой помощи и консервация на ограниченный срок.

— То есть ходить не смогу? — простонал Руперт.

Я отвел взгляд. Ответил робот:

— Самостоятельное перемещение недопустимо. Оптимальное состояние — сон. Рекомендуется скорейшее начало процесса консервации. Вы согласны? Подтвердите положительное решение, сказав «да, начать консервацию», иначе примите отрицательное решение, сказав «нет, отменить консервацию». В последнем случае к вопросу можно будет вернуться позже.

Мученическим взглядом Рупи переложил решение на меня.

На самом деле, он не был мне нужен. Скорее помеха, некто, о ком придется заботиться. Раз есть медицинская установка, которая займется пилотом, и энергосистема функционирует нормально, нужно оставить его спать, заодно сбережем продукты, если синтезатор настроить не удастся.

Погрузив пилота в сон, я первым делом переоделся в полевой скафандр. Хватит рассекать пространство в гермокостюме, впереди серьезные дела, нужен собственный источник энергии, на аккумуляторах гермета далеко не уедешь.

Минисинтезатор, которым комплектовались аварийные наборы, на Земле, возможно, показался бы мне тяжелым. Прямоугольный ящик, который нетрудно пристегнуть сзади как ранец. Его силовую установку можно использовать для питания скафандра, можно и обмениваться со скафандром батареями, они унифицированы. Основное назначение синтезатора — придавать материалу нужную форму и выполнять химические преобразования. Частный случай — производство невкусной, но питательной еды. Практически любое вещество, содержащее углеводороды и кислород, может использоваться синтезатором для производства белков, жиров и углеводов, пригодных к употреблению в пищу. Также синтезатор может добывать воду из материалов, содержащих ее в небольших количествах, или просто из вещества, в котором присутствуют водород и кислород.

Пример? Извольте, проследуем на урок. Насыплем в минисинтезатор песок и соль, включим программу «вода», и получаем… Воду! Кислород из кварца, водород из соли, вуаля, как сказал бы на родном языке Жак Мессье, приятель Мэгги, будь он здесь, а не в недоступной и уютной станции. Остаются, правда, некоторые отходы. Их синтезатор упаковывает в компактные химические формулы, исходя из элементного состава, и выдает брикетик. В нашем примере это будет хлорид кремния. А что, не самый худший вариант, если не распаковывать брикет.

К моей радости, аппарат оказался исправным. Я запасся дейтериевыми батареями, постучал по стене пещеры, в которой блестели жилы льда, и остался в уверенности, что хотя бы синтетической пищей буду обеспечен еще очень надолго. Единственной проблемой мог стать углерод, но я быстро сообразил, что он является побочным продуктом, вернее, отходами система очистки воздуха в скафандре. Вместо того чтобы выбрасывать, можно загружать в синтезатор.

Мне хотелось взять побольше батарей, ракетный ранец, хотя бы немного нормальной пищи и воды, любимый универсальный молоток, но когда прикинул вес и объем всего, что придется на себе тащить, прыти поубавилось. В задумчивости мерил я шагами расстояние от носа до заваленного камнями хвоста турболета, как вдруг блеснула мысль, и я, озаренный ею, обратился к ремонтному роботу:

— Какова необходимость в твоем присутствии на месте аварии?

— В случае неизменности ситуации нет необходимости присутствовать на месте аварии. Вероятность изменения ситуации оценивается как незначительная.

Силой заставить робота, пожалуй, не получится, а я, меж тем, не был не уверен, что справлюсь с перепрограммированием. Значит, придется убеждать. Он должен, в соответствии с активной программой, выбрать, где принесет больше пользы: находясь при мне или оставаясь у разбитого корыта.

— Пойдешь со мной? Моя задача — добраться до людей и привести помощь, вылечить раненого человека.

— Подтверждаю, я пойду с вами. — Робот думал меньше секунды.

Согласился неожиданно просто. Я облегченно вздохнул и приказал ему взять всю поклажу. Оказалось не так-то и много. Наверное, так всегда бывает, если несешь не сам.

Внезапно накатившая усталость принудила меня сесть. Потемнело в глазах. Сказались нервы, да и усталость брала свое, времени-то прошло немало с момента, когда внезапно начавшаяся пыльная буря сбила с пути наше чудо аэропланирования. Сколько же? Десять часов? Двадцать?

Нужно было поспать, я приказал разгрузиться обратно и забрался в турболет через подобие шлюза, сконструированного ремботом. На удобном ложе медустановки под прозрачным саркофагом дремал веселый парень Руперт с переломанными ногами и расплющенным тазом. И чтобы вытащить его отсюда, мне нужно, по крайней мере, найти путь наверх. Тогда можно установить аварийный передатчик, его услышат, пожалуй, даже сквозь пыльную бурю. Из-под поверхности наш сигнал, увы, не пробьется.

Я устроился прямо на полу и, перебирая в голове предстоящее, незаметно и быстро уснул.

* * *

Проснулся под едва слышное гудение силовой установки. На часах девять, значит, валялся достаточно. Кинул взгляд на укрытое саркофагом медицинское ложе, где дремал Руперт — вроде все, как и вчера, то есть до сна.

Потянувшись, я достал таблетку резервного рациона и запил большими глотками из трубочки скафандра.

«Обильно запить водой» значилось на упаковке, а я всегда следую инструкциям, Марков подтвердит. Профессор Марков, начальник девятой ганимедийской станции имени Сикорского, регулярно отправлял меня проверять состояние автоматического завода по преобразованию атмосферы. Если бы не инструкция, меня бы там не было в тот памятный день. Если бы не она, мне не пришлось бы спасать собственную задницу, прыгая или, скорее, летя по низкой бреющей траектории через корпуса взрывающегося завода…

Да, просто-таки обожаю идиотские инструкции.

Подозрительное бурление в животе оборвало поток воспоминаний. Я еще раз перечитал скупые слова таблеточной упаковки. На первый взгляд, все правильно. А точно ли нигде нет ничего мелким шрифтом? «Для получения более полной информации нажмите здесь», значилось на самом краю возле крышки. Ага, вот оно как…

— Вас приветствует Боннский медицинский комбинат имени Абу ибн Сина… — внезапное глубокое контральто заставило меня вздрогнуть, перед глазами появилась объемная копия флакона с резервным рационом. Рядом возникли кисти женских рук, кстати, красивых, и голова античной богини. Тот же голос в доступной форме принялся объяснять, что крышечку не надо свинчивать или отрывать, что таблетка сама выпадет мне в руку, если нажать так, как я уже сам догадался нажать, и что не надо выводить таблетку из флакона прямо в рот, поскольку та может попасть в дыхательные пути, но если таблетка уже попала в дыхательные пути, то надо срочно предпринять то-то и то-то, а при неудаче обратиться к медроботу или врачу, что руки перед приемом пищи следует дезинфицировать, и прочее, прочее, прочее.

В довершение лекции стакан восхитительно-прозрачной иллюзорной воды покачался напротив моего носа и вылился в очаровательный ротик богини. Я проследил за движением жидкости и с некоторым разочарованием не обнаружил на полу ни капли, хотя целый стакан, опрокинутый в отрезанную голову, обязательно должен протечь на пол. Не протек, по дороге жидкость исчезла. Нет в мире совершенства, даже в иллюзии.

Как бы там ни было, ничего нового проекция Боннской медицинской богини не сообщила. Значит, про живот можно забыть, побурлит и пройдет.

— Эй, робот! — Окликнул я белый параллепипед, безжизненно замерший невдалеке. — Ремонтный робот! Рембот! Аварийная ситуация!

Признаю, обманул, но цель оправдывает средства, к тому же, ни на какие другие крики, кроме «Авария!», он, похоже, не обращал внимания. Что-то на роботе мигнуло, и стало понятно, он готов слушать.

— Робот, ты меня слышишь? — спросил я не слишком деликатным тоном, но, честно сказать, этот кибермонстр уже достал игнорировать.

— Да, я вас слышу.

— Почему не отозвался сразу?

— Отсутствовала команда активации или приказ.

— Команда активации? Какая?

— Настраиваемая команда активации. По умолчанию установлен кодовый набор слов «Активируйся».

— Это одно слово.

Робот промолчал.

— Я спрашиваю, ты понимаешь, что это одно слово?

— Да, понимаю.

— Почему тогда сказал «кодовый набор слов», если оно одно?

— Предполагается, что в качестве кодового набора могут быть использованы несколько слов.

— Но сейчас-то установлено одно?

— Да, одно.

— Ну и как это понимать?!

Робот снова промолчал. Я начал злиться на него и на себя за то, что докопался до него, но все равно накричал:

— Отвечай, когда тебя спрашивают!

— Вопрос непонятен или является риторическим. Вы можете перенастроить диалоговую систему в соответствии со своими требованиями. Рассказать подробнее?

Я закатил глаза. Наверное, это нервы, иначе с чего меня понесло. Ну да, нервы. Не каждый день разбиваешься на турболете, оказываешься под землей на глубине сколько-то метров, кстати, интересно, сколько именно, с раненым товарищем и тупым роботом, да еще на Марсе.

— Не надо. Лучше дай мне обзор тех своих возможностей, которые могут нам пригодиться при исследовании ледяных пещер. Можешь покопаться в памяти?

Робот ответил сразу:

— Системы навигации, поиск пути, картирование, наблюдение за состоянием окружающей среды, форсирование препятствий, разведка труднодоступных участков, наведение переправ, подъем и транспортировка грузов, коммуникация в районах с серьезно осложненной радиосвязью, детальное радиолокационное зондирование…

— Стоп. Погоди-ка. Вот последнее, это что такое?

— Планетофизический метод подповерхностного радиолокационного зондирования горных пород. Особенно эффективен при просвечивании льдов и пресной воды, поскольку пресная вода обладает высокой диэлектрической проницаемостью. Глубинность зондирования в этих случаях может достигать нескольких сотен метров…

— Понятно, не продолжай — прервал я робота, вспомнив лекции по планетофизике и кое-какие работы по картированию ганимедийских ледников, с которыми знакомился на кафедре чуть больше года назад, перед отлетом всистему Юпитера.

— Аналитические исследования провести можешь? Многофакторный анализ, все такое? — попытался я нащупать другую грань возможностей ремонтного бота.

— Требуется постановка задачи.

Я задумался. В том, чтобы правильно сформулировать задачу, уже заложена половина решения. Так что же мне надо? Выбраться на поверхность живым и невредимым, используя имеющиеся в нашем распоряжении средства. Окружающую обстановку пусть анализирует сам. И чтобы информация о подземелье не пропала впустую, пусть все регистрирует, потом будет интересно посмотреть, авось выкопается парочка открытий. Самое странное пусть докладывают незамедлительно. Ну вот, как-то так я и изложил свои мысли роботу.

Тут же два модуля отделились от него и, как многоножки, побежали в темноту.

Два оставшихся принялись нарезать круги по стенам, полу и своду пещеры.

— Что они делают?

— Модули выполняют работы по радиолокационной томографии.

— Они скажут, как глубоко мы провалились?

— Расстояние до дневной поверхности от восьми до тридцати трех метров. Кровля неустойчива, сильная трещиноватость, бурение не рекомендуется, плавление не рекомендуется.

Оперативность робота произвела на меня впечатление. Забывшись, я попытался оттереть пот со лба, но перчатка стукнулась о шлем. Впрочем, климат-система скафандра прекрасно справилась сама.

— А почему такая большая погрешность?

— Неопределенность в значении диэлектрической проницаемости и неоднозначность решения обратной задачи. Расчет выполнялся, исходя из наиболее вероятных моделей. Крайние величины: восемь и тридцать три метра, среднее значение — двадцать метров семьдесят пять сантиметров.

Чтобы не сидеть без дела, я попросил рембота показывать все, что видят его модули. Посреди пещеры появились светящиеся стереоизображения маленьких пещерок, и я понял, почему он послал два модуля: метрах в пятидесяти от места аварии находился грот, из которого вели, помимо нашего, еще два выхода. Пещера разветвлялась, и робот знал это до моего приказа, каков молодец.

Третья объемная проекция рисовала карту подземелья, довольно быстро разрастающуюся по мере продвижения модулей. На четвертой, более крупной, показывалось положение турболета относительно предположительной поверхности Марса. Он вошел в грунт под небольшим углом и, видимо, проломил тонкий слой покровных отложений, под которыми выросла, подобно карсту в земных карбонатах, ледяная полость. Выросла миллионы лет назад и дождалась нас. Вероятно, мы пролетели сквозь нее по инерции еще несколько десятков метров, прежде чем пробили лбом дыру в соседнюю пещеру, где и остановились. Сотрясение оказалось достаточно сильным, чтобы порода позади рухнула, закрыв выход и придавив хвост нашему чудесному аппарату.

Свои огромные крылья он потерял еще в воздухе, они просто-напросто отвалились, когда это неповоротливое убожество инженерной мысли не смогло увернуться от пыльного дьявола. Двухкилометровый смерч закрутил турболет, как осенний лист, хорошенько прижарил молниями, а потом оборвал ему крылышки. Я видел, как это было, видел во внутренней трансляции, когда мы падали. Наверное, со стороны зрелище тоже выглядело захватывающим. Они сломались пополам, наши крылья, потом еще на несколько частей, и ветер унес их в таинственную пыльную даль. Планировали мы уже на обрубках, хотя, если честно, меньше всего дальнейший полет был похож на планирование. По-моему, эта фигура высшего пилотажа называется «штопор». Будь гравитация мощнее и лети мы прямо в землю, а не по более-менее пологой спирали, подкрученные смерчем, не осталось бы от нас и мокрого места, но сила тяжести на Красной планете где-то посередине между Ганимедом и матушкой, чуть больше, чем треть земной. Это нас, наверное, и спасло, если, конечно, не верить в чудо.

— Как думаешь, чудеса бывают? Эй, робот! Я к тебе обращаюсь.

— Вопрос выходит за рамки моей программы.

Я хмыкнул:

— Говорю, вероятность оцени. Полет с крейсерской скоростью на стандартной высоте, отказ двигателей, потеря крыльев. Наш турболет, на котором летели. Ты, кстати, тоже летел.

Пауза затянулась. Рембот молчал.

— На вопрос отвечай!

— В постановке условий задачи отсутствует вопрос.

— Ты невыносим. Оцени вероятность благоприятного исхода. Что мы выжили. Ну, как сейчас. Понял?

— Задача понятна. Вероятность близка к нулю.

— Вот! И я так думаю… Странно, правда? Ладно, пока свободен.

Мы не могли выжить даже в условиях Марса, если бы не влетели в мерзлотную полость. Обрубки крыльев, уцелевшие в вихре, вырвало под корень при входе в грунт, но они сыграли свою роль и затормозили скольжение по пещере. Удар носом оказался не настолько сильным, чтобы убить нас, только раздробил кости веселому энтузиасту Рупи, пилоту этого пеликана, который турболетом-то назвать язык не поворачивается. Дело в том, что из-за слишком низкой плотности атмосферы на Марсе невозможно использовать привычные аэрокары, амфибии и прочие машины на реактивной, а также винтовой тяге или на воздушной подушке. По каменистой и песчаной почве Красной планеты ползают гусеничные тягачи, катаются колесные вездеходы и, в условиях особенно сложного рельефа, бегают многоножки. А между важными пунктами проложены вакуумные трубы для стремительных монорельсовых поездов. Пожалуй, это основной, самый быстрый и надежный способ грузовых и пассажирских перевозок, и надо мне было ехать поездом, надо было поездом, но что толку повторять это заклинание, оно не работает задним числом. Кроме того, хотя протяженность сети монорельсовых дорог составляет уже три с половиной тысячи километров, но в масштабах Марса, конечно, это смешное число, да и не в любое место можно проложить трассу. Поэтому нужны летающие машины.

В небе безвоздушных или маловоздушных планет и спутников, а также в перелетах между ними, господствуют ракетные устройства. Термоядерный двигатель позволяет разогнать ионизированный газ до скоростей, которые не снились химическим предшественникам, так что тяга у него приличная. Кроме того, за счет высокой скорости выброса из сопла рабочее вещество занимает не слишком много места, давая возможность нести большую полезную нагрузку. А брать в качестве этого самого «рабочего вещества» теоретически можно почти что угодно, ведь его задача лишь разогреться и вылететь вон, толкнуть ракету вперед. В реальности вместо «чего угодно» предпочитают использовать сжиженный газ или жидкость, обычно, воду.

Однако ракеты — не лучшее решение для перевозок в пределах планеты. Причин к тому много, не буду перечислять. Поэтому для Марса, у которого какая-никакая атмосфера все-таки существует, решили приспособить земные турболеты. Турболет, как известно, наследник самолета, но имеет турбины увеличенного диаметра, хорошо приспособленные к вертикальному взлету и полетам на очень больших высотах. Термоядерный движок позволяет ему прокачивать воздух с такой скоростью, что он может гонять даже там, где атмосфера очень разрежена. Доукомплектация баками с рабочим веществом позволяет использовать турболеты для перемещений с Земли на Луну, но такие машины должны иметь дополнительную радиационную защиту. Собственно, они и летают. Последние десятилетия сообщение между Луной и Землей стало регулярным и, по сути, мало отличается от трансокеанского перелета.

— Ты ведь считать умеешь? — Я никак не мог оставить робота в покое. — Прикинь, сколько сейчас на поверхности.

— Требуется уточнение параметров запроса.

— Времени сейчас сколько, отвечай!

— Шесть часов тридцать пять минут девятнадцать секунд по среднемарсианскому времени. Дополнительная справочная информация: для удобства пользователя полевой скафандр оборудован хронометром. Чтобы переключить режим времени…

— Хватит! — Голос едва не сорвался на крик. Чертова машина только что назвала меня идиотом. Ну, да, согласен, не назвала. И даже не хотела. И в программе у нее этого нет. А если уж начистоту, трудно спорить, вопрос был глупым, часы внизу справа, вон, светятся зелененьким, нужно только чуть опустить взгляд. Достаточно скомандовать, и вызовется расширение: стереомодель планеты. Развернется и покажет компьютерный пейзаж, почти неотличимый от настоящего, в любой точке поверхности, в любое время суток. Могу любоваться марсианским восходом хоть прямо сейчас.

Рембот не виноват, что я один, застрял под землей, где не с кем словечком перемолвиться, что на мне висит ответственность за жизнь Рупи, сладко дрыхнущего в медицинском саркофаге, и впереди у нас полнейшая неопределенность марсианских глубин. Геологической карты на этот район нет, геофизической тоже, по крайней мере, в доступных мне сейчас локальных базах данных. Остается двигаться наощупь. Благодаря роботу, есть чем пощупать, не нужно самому тыркаться наугад по пещерам.

Спасибо ремботу. А я на него злюсь, как ребенок на непослушную куклу… Не могу отделаться от привычки одушевлять механизмы. Двигается, мыслит, говорит, значит, живое. И хотя понимаю, что это не так, веду себя с ними, как с людьми. Вот и сейчас, почувствовал раскаяние и снова полез к роботу с разговорами:

— Эй! Можешь показать, как мы падали? Смоделировать аварию? Возьми записи борткомпьютера и покажи мне, как это смотрелось со стороны, камера от третьего лица.

В тот же миг я потерял под ногами опору и оказался подвешенным высоко над землей, темными пятнами проглядывающей сквозь рыжую дымку пыльной бури. Рефлекторно задержал дыхание а, опомнившись, громко и неприлично выругался. Это стереопроекция. Пыль не настоящая, я по-прежнему в пещере, а не парю, подобно давно вымершей марсианской птице над скорбной пустыней новых дней.

Над головой красной размытой кляксой плыло солнце.

— Предупреждать же надо, молниеносный ты мой. — Отдышавшись, я огляделся в поисках турболета. — Преклоняюсь перед твоей скоростью вычислений, но мои нейроны не догоняют. Ты не мог бы в следующий раз давать паузу и предупреждать о начале показа? Я ж с ума сойду!

— В последующих показах будет использована задержка по времени длительностью три секунды и предварительное оповещение о начале показа. Подтверждаете изменение настроек стереопроектора?

— Да, подтверждаю. — Ответил я уже рассеянно, поскольку в клубящихся воздушных струях появился «пыльный дьявол». Вначале едва заметный, он быстро обрел плотность и вырос сразу вверх и вниз, устремив к земле кажущуюся тоненькой черную ножку. Далеко в стороне показался второй. И третий. Я насчитал их девять. В ближайшем сверкнула молния.

Точка турболета, издали почти неразличимая, выросла в размерах, приблизилась, и вот он уже появился во всей красе, альбатрос марсианской аэронавтики. Подобный древнему ящеру, пугавшему рыб и парившему над меловыми океанами Земли, наш птеранодон современной инженерии рассекал пыльные небеса во владениях мрачного бога войны. Гордо реял.

Когда запустили проект марсианского летательного аппарата, просто так, без доработок взять и перетащить земной турболет на Марс не получилось, все-таки атмосфера слишком хилая. И чудо-умельцы придумали нарастить ему крылья. Огромный размах крыла позволил марсианским, даже не знаю, как их назвать… Аэропланам? Позволил им совершать перелеты со значительной полезной нагрузкой и низким расходом ядерного топлива, которое всегда в дефиците, поскольку водород необходимо обогащать дейтерием, а это не сделаешь на коленке — именно по этой причине, плюс из-за экономии рабочего вещества, мы не используем на Марсе ракеты в качестве основного средства доставки грузов.

Заодно крылатые машины обещали и неплохую безопасность, поскольку оказались способными более-менее сносно планировать даже с отключенным двигателем. Но за все приходится платить. От вертикального взлета, понятно, отказались. Крылья на поверку вышли слишком тонкими и гибкими — несмотря на все современные технологии, гнулись больше, чем положено, а когда от них попытались добиться жесткости, начали ломаться. Кроме того, марсианский турболет получился совсем не маневренным из-за своих размеров и нуждался в очень длинной полосе для разбега. Кроме того, каждый экземпляр можно было считать уникальным и экспериментальным, и для него требовался живой пилот.

Да, эти машины ввели в предпромышленную серию и применяли для перевозок в тихую погоду, но иногда она менялась настолько стремительно, что заставала аппарат в воздухе. Обычно пилоту удавалось добраться до цели, но, увы, не всем везет. Так мы и влетели в смерч, а смерчи или «пыльные дьяволы» на Марсе могут быть высотой до нескольких километров и образуются очень-очень быстро.

Угораздило же меня сесть в этот дрындулет…

Словно духом незримым проникнув в прошлое, я наблюдал, как Руперт отчаянно пытается увести машину от гигантской, изредка вспыхивающей молниями, темной воронки, но неповоротливый пеликан не был рассчитан на перегрузки. Мы влетели в смерч и закрутились в нем по широкой спирали. Пилот добавил тяги, на миг показалось, что машина вырвется, но, видимо, слишком велики оказались крылья. Одно из них лопнуло пополам, турболет завалился на борт, тут же отлетела половина второго крыла и мы рухнули вниз. Какое-то чудо, не иначе, вывело марсолет из штопора, и он, видимо, набрав достаточную горизонтальную скорость, выскользнул из объятий пыльного дьявола. Неуклюже планируя или, скорее, падая на обрубках крыльев, он врубился в поверхность и исчез из виду, будто проглоченный планетой.

Изображение замерло, раздался голос робота:

— Показ остановлен. Раз, два, три…

И вот я опять в пещере. Неподвижный камень блестит льдом при свете фонарей.

Подведем сухой остаток. Крылья на поверхности, мы под поверхностью, турболет отлетался, «finita la comedia», как сказала бы Жанна Бови. Я поначалу не верил, что она итальянка, разве бывают рыжие итальянки? Но оказалось, только по маме…

Вспоминать больно до сих пор. Жанка осталась на Ганимеде. Да что там осталась, с собой можно быть честным, я бросил ее на Ганимеде, и она ответила тем же, ни одного сообщения, ни одного звонка. Давно оставил попытки поговорить с нею.

— Система пещер в пределах устойчивой радиосвязи обследована. Выход на поверхность не обнаружен. В обследованной области система не замкнута. Обнаружены шесть проходов во внешнюю область. — Мне показалось, или в голосе робота прозвучало садистское удовлетворение? Ему нравится идея застрять тут навсегда? Да нет, едва ли, просто нервы, нервы мои шалят.

Модули возвращались. Получается, эта ледяная кишка выводит в целую сеть пещер. Чтобы обследовать их даже с помощью робота может потребоваться несколько дней, а то и недель. Я смотрел материал о марсианских мерзлотных системах перед вылетом на Марс, суммарная длина такого лабиринта может достигать сотни километров.

— Рембот, слушай, у тебя есть имя?

Он ответил без колебаний:

— Персональный идентификационный номер 487335, серия XD, модель «Бермуды». Универсальный вспомогательный робот, промышленно-экспериментальный образец.

— Так ты не ремонтный бот? — настало мне время удивиться.

— Универсальный вспомогательный робот. Предназначен для работ широкого профиля. Экземпляр создан с целью прохождения производственного тестирования. Присутствует настройка ремонтного робота класса «Альфа», автоматически активирована при погрузке в транспортный турболет.

— Мне нужно, чтобы ты отзывался на имя, когда я к тебе обращаюсь. Понятно?

— Необходимо обозначить комбинацию слов имени.

Я задумался. В принципе, не вижу особой разницы, как называть робота: Джо, Марк, Роза, Киви. Это же не ребенок. Не собака. Вообще не живое существо. С другой стороны, он похож на живое существо. Думает, ходит, как настоящий, вон, старается помогать.

И тут ко мне пришла славная идея, я даже рассмеялся.

Рассмеялся и нарек его Робом в память о незабываемом инспекторе Бобсоне, упекшем меня под арест на Ганимеде. В честь белого классического костюма черного инспектора.

Отличное краткое имя для робота: «Роб», не так ли?

«Роби Бобсон, Боби Робсон, тики-тики-так», — когда за куполом лил бесконечный дождь, напевала Жанка, и в персональном блоке становилось солнечно от ее волос и смеха. И сейчас веселый голосок звучал в моей голове. Голосок Жанки, давно уже, конечно, забывшей плохого парня Пола Джефферсона.

— Роб! — позвал я.

— Да, Пол. — Ответил он запрограммированно.

Еще я добавил варианты ответа: «Слушаю, Пол», «Весь внимание» и «К твоим услугам, Пол». Выбор будет случайным, но с приоритетом «Да, Пол». И вообще, я настроил его на меньшую официальность, так честнее, если уж я с ним запанибратски, то пусть и он со мной также.

— Ро-об! — попробовал я еще раз.

— К твоим услугам, Пол.

— Отлично, Роб. Давай еще разок прикинем, как нам отсюда выбраться. Пробить дырку в потолке и вылететь, похоже, не получится? Если на ракетном ранце, а?

Я задрал голову и еще раз подсветил фонариком низко нависающий каменный свод. В прожилках блеснул лед.

— Ожидаемое время бурения или проплавления с использованием имеющихся в нашем распоряжении средств от двадцати до восьмисот часов. Вероятность обрушения кровли семьдесят три процента.

Ну, не особенно-то я и рассчитывал…

— Ладно, а как думаешь, обширный тут лабиринт? Можем послать модули на разведку и подождать?

— Оценка размеров системы пещер затруднительна из-за недостатка информации. Модули могут быть высланы в автономное курсирование сроком не более чем на шестнадцать часов. В случае повышенных затрат энергии срок сокращается пропорционально затратам.

— Хм, повышенные затраты? Это типа каких?

— Разбор завалов, плавление или бурение, перемещение и удержание тяжестей, другие подобные причины.

Я задумался. Никаких таких или «других подобных причин» не ожидалось. Всего-то надо быстренько пробежаться по холодному подземелью, откартировать его и вернуться. А уж тогда мы с Робом покумекаем, что делать дальше. Кстати, в пещерах оказалось не так холодно, как можно было бы подумать, всего минус семнадцать по Цельсию. Снаружи сейчас ночь, там все восемьдесят, так что в подвальчике у нас не холодильник, а почти оранжерея, по марсианским-то меркам.

— Давай, Роб, посылай троих на разведку. Только чтоб гарантированно не заблудились. Пусть возвращаются через десять часов, рисковать не будем. Задача — картирование системы и видеонаблюдение. Одновременно пусть меряют и записывают все показатели, ради которых не нужно останавливаться. Когда выберемся, будет классный материал. Да, вот еще, при обнаружении чего-нибудь необычного, сильно непохожего на то, что уже видели, пусть фиксируют место на записи. Чтобы я не пропустил потом. Все понятно?

— Да, Пол.

Тут же три модуля прошуршали ножками и исчезли в темноте. Я посветил фонариком, но их и след простыл, луч выхватил только дальнюю стену зала в конце нашей пещеры и черный провал под аркой одного из двух ходов, обнаруженных роботами ранее. Каждый модуль по дороге будет оставлять ретрансляторы, чтобы не терять связь, а на обратном пути соберет их.

Я уселся поудобнее прямо на каменный пол, благо скафандр с его теплоизоляцией позволяет не задумываться о такой ерунде, и попросил Роба еще раз прокрутить видео, снятое каждым из модулей во время их короткой прогулки. Но чтобы не как в прошлый заход, а поочередно и в полный рост.

— Модуль «А», — сообщил робот и начал трансляцию. На сей раз проекция распахнулась во всю ширь и показалось, будто я сам еду по пещере, хотя на самом деле это иллюзорные стены ползли мимо меня.

Темная арка надвинулась, вспыхнула в свете прожектора и осталась за спиной. После небольшого зала, ничем не примечательного, модуль свернул налево и оказался в длинной узкой щели, стены которой целиком заиндевели и казались пушистыми от снега, а дно выглядело немного волнистым, молочно-белым. Возможно, так застыла текшая здесь когда-то вода.

Щель становилась все более узкой, мне уже показалось, модулю придется возвращаться, но вот он выскочил из нее, да так, что я охнул от увиденного и понизил скорость воспроизведения. Передо мной раскрылся огромный зал со сводчатыми стенами, уходящими в незримую высоту, и абсолютно гладким, темным полом. Словно по заказу модуль увеличил мощность прожектора и сфокусировал свет, дабы охватить панораму. Стены у основания заросли хаосом ледяных кристаллов, крупнейшие из которых были с меня толщиной, а самые тонкие едва превосходили палец. Один громоздился на другой, они выпирали друг из друга, сращивались и ветвились, некоторые были прозрачными, другие — матовыми, на верхних гранях многих наросли шапки снега, свисавшие наподобие мха или лохматившиеся как копны пушистой белой плесени.

Каждая плоскость, большая или крошечная, сверкала, когда свет отражался от нее в объектив; снег искрил и переливался разноцветными звездочками, прозрачный лед напоминал горный хрусталь, а робот мчался дальше, маневрируя среди наклоненных под разными углами колонн, любая размером не меньше нашего турболета, пронизывающих полость ото дна почти до самого верха. Подобные же штуковины, как я заметил, торчали и из высокого купола этой грандиозной пещеры.

Несколько раз модуль едва не налетал на горы ледяных глыб, вероятно, обрушившихся когда-то с потолка. Одни он огибал, другие брал штурмом, заправским пауком карабкаясь на них, ловко цепляясь и отталкиваясь множеством лапок.

Должно быть, зал в ширину имел метров двести и около тридцати в высоту. Наконец, модуль обежал его весь и неожиданно шмыгнул в отверстие, оставшееся незамеченным мною, хотя я разглядел три других. Короткий лаз, в стенах которого темнели включения замороженного песка, вывел спорого робота в новый грот, намного скромнее предыдущего, но не менее чудесный. Здесь было царство снега. Мохнатые, воздушные, искрящиеся сугробы сверху и снизу, растущие из пола, потолка и стен, тончайшие длинные сростки игл, ажурные инеевые паутинки — с едва слышным, а, возможно, с кажущимся звоном они распадались от колебаний разреженного марсианского воздуха, под грубым весом земной техники.

Модуль застрял в сугробе и провалился, обрушив на себя снежную шапку. Ненадолго изображение исчезло, однако появилось снова. Я подумал, что он, наверное, нырнет до дна и пророет себе нору, но робот поступил иначе, изменил способ перемещения, распластавшись и вытянув все манипуляторы в разные стороны. Теперь он напоминал водомерку с непропорционально длинными растопыренными лапками, без труда держащуюся на воде; только лапок было не шесть, а вдесятеро больше. Камера, приподнятая над ним, давала отчетливую картину: вот манипуляторы внахлоп накрывают участок сугроба впереди, модуль переносит на них вес и перемещает корпус — все же проваливается, хоть и неглубоко, в рыхлый снег, нетронутый веками — вот снова выбрасывает манипуляторы вперед…

Снежный поход закончился тупиком. Модуль задумался, сканируя стену, а затем вернулся в огромный зал и зарулил в один из выходов, которые я заметил раньше: широкая пещера, кое-где почти наглухо перегороженная каменными блоками, вела полого вниз.

Вдруг робот остановился. Дорогу поперек пресекала расселина с гладкими, словно облизанными стенами. Робот заглянул туда, я вслед за ним, пусть только лишь виртуально, и вот стены стремительно заскользили вверх. На миг я ощутил падение, потом сообразил: опускается зонд с видеокамерой. «Падение» продолжалось довольно долго. Однообразные перекаты молочно-белого, желтоватого и голубого льда, где-то гладкого, где-то в трещинах или разорванного торчащей поперек каменной плитой, поначалу привлекали меня, но вскоре наскучили.

— На этой трещине он остановился? И какая глубина? — спросил я Роба.

— По данным локации, один километр семьсот восемь метров.

— Зонд достиг дна?

— Нет.

— Значит, мы не увидим, что там внизу?

— При достижении нижней точки модуль «А» сфокусировал прожектор и выполнил съемку в нескольких спектральных режимах.

Действительно, движение стен вокруг прекратилось, больше мне не казалось, что падаю в пропасть. Камера замерла, модуль дал направленный луч, все вокруг полыхнуло ярким белым светом. В глубине что-то сверкнуло в ответ. Камера быстро приблизила изображение, я разочарованно покачал головой. Ничего интересного. Тот же гладкий лед, местами поврежденный упавшими с верхотуры глыбами.

— Инфракрасная съемка показала повышенную температуру на дне. — Сообщил робот. — Радиолокационное зондирование дает толщину льда до полутора метров. Предположительно, подо льдом находится более теплая среда, слабо проводящая электрический ток.

— Что это может быть? — тупо спросил я, и получил ответ, заставивший покраснеть.

— Наиболее вероятный состав подповерхностного слоя: вода низкой минерализации.

Ага, вот и первое открытие! Мы нашли подземную реку.

— Ро-об… — протянул я в задумчивости.

— К твоим услугам, Пол. — Тут же отозвался робот, решивший, что его позвали.

— Какая там температура?

— Необходимо уточнение вопроса.

— Какая температура вверху и внизу расщелины, как она менялись? В градусах Цельсия, округляй до целых.

— В начале спуска зонда температура составила минус двадцать. В точке остановки зонда температура составила минус тринадцать. Рассчитанная температура поверхности льда составила минус пять. Для расчета температуры воды недостаточно данных.

— А давление? По отношению к поверхности, округленно? Откуда здесь жидкая вода?

Услышав ответ, я присвистнул и хлопнул ладонью по бедру. Похоже, Марс еще не раз удивит меня. Подо льдом течет вода, глубже может быть еще теплее. Да что значит «может быть»?! Это наверняка так, ведь буровики уже вскрывали погребенные озера, правда, соленые, и не в этом районе Марса, и давление в них держится за счет литосферы, они же залегают линзами — а тут река.

— Показывай дальше, — скомандовал я.

— Модуль «А» достиг предела устойчивой радиосвязи и вернулся. Транслирую запись, сделанную модулем «B».

Вновь на меня наехала и скрылась за спиной арка выхода из нашей пещеры; мелькнул грот, теперь уже с другой стороны — более широкий, чем показалось по первой записи. Здоровенный монолит, который я ошибочно принял за правую стену, делил ледяную полость надвое, скрадывая пространство. Его нетрудно было принять за грубо высеченный менгир, неолитическую колонну, произведение искусства людей каменного века. «Если бы дело имело место на Земле, следовало бы непременно рассмотреть данную гипотезу, доктор Джефферсон» — хмыкнул я себе под нос.

Тормознув трансляцию и приглядевшись, я отметил, что порода-то в монолите определенно осадочного происхождения. Похоже на обычный песчаник, часто встречающийся на Земле. Прослоек замерзшей воды в нем не наблюдалось, зато поблескивала слюда. «Очень возможен доледниковый генезис, хорошо бы осмотреть на предмет окаменелостей, чем черт не шутит, вдруг повезет… И обязательно взять образец, когда будем проходить здесь…» — ненадолго я забыл, в каком положении нахожусь.

Пещера повела круто вниз, превратившись в наклонный колодец метров семидесяти глубиной. Обледенелые стены хорошо отражали свет. По данным радиолокации толщина льда составляла тут всего несколько сантиметров, глубже лежал камень. Модуль цеплялся за лед щупальцами, быстро перебирал ими и совершенно не скользил. Вскоре он выбрался на бугристую, матово поблескивающую поверхность — дно просторной пещеры с низко нависающей кровлей, на первый взгляд показавшейся мне каменной. Однако, подумав, я решил, что это вмороженные в лед обломки разнородного состава, будто гигантская липучка собрала их с поверхности, чтобы драпировать потолок в стиле «дикая природа».

Результат зондирования подтвердил мою мысль: выше, скорее всего, залегал лед. Осталось ли это от донной морены — кусков породы, срезанной ползущим ледником — или имело другую природу, можно разобраться потом, когда дойдут руки. А пока оставалось только следить за тем, как мелькают колонны и сугробы, как стремительно пролетают мимо замерзшие стены с коричневыми, черными, красными включеними осадочных пород, в основном, песчаника (но кое-где и чего-то похожего на карбонаты). Я делал звуковые пометки: «взять пробу», «посмотреть внимательнее» — и так увлекся, что из головы напрочь вылетела главной цели путешествия: поиск выхода на поверхность. Я чувствовал себя планетологом на рабочем месте, «в поле», и занимался привычной работой.

Модуль «B» блуждал в ледяных лабиринтах едва ли не втрое дольше своего брата, модуля «А», и было это связано с тем, что он попал в гигантский колонный зал с путаницей коротких ветвящихся ходов, где, не имея навигационной аппаратуры, можно было бы блуждать вечно, так и не отойдя от входа даже на полкилометра. Робот прилежно объехал все закоулки, профессионально проскребся через несколько «шкурников», один из которых оказался весьма извилистым, и вышел почти к начальной точке маршрута.

— Модуль «B» достиг предела устойчивой радиосвязи и вернулся. Показать следующую трансляцию?

Верно, пока я смотрел запись, три заново пущенных модуля успели убежать далеко. Бесценным результатом исследований станет карта, объемная модель системы пещер, в которые уже совсем скоро мне придется отправиться лично.

— Не надо. — Я так устал, будто сам пробежал километры. — Дождемся результата. Выдели необычные места, где мне посмотреть. Покажешь видео. Потом решим, что делать. Дерни меня, если найдут выход наружу. То есть позови.

— Да, Пол.

Мне захотелось размять ноги, невозможно столько сидеть. Подобрав молоток, пикнувший «здесь» с одной из ледяных куч, я широким шагом двинулся в сторону грота, к устью пещеры. Тяжелый полевой скафандр дотянул мой вес до земного, так что я чувствовал себя почти как на прогулке где-нибудь в Кентукки, в Мамонтовой пещере. И размерчик системы подходящий, полтыщи километров совокупной длины. Одно утешало, со мной был Универсальный вспомогательный робот. Хотя и промышленно-экспериментальный образец, но пока он меня не подводил, и я надеялся, так будет и впредь.

Все-таки идти самому совсем другое дело, нежели смотреть видео. Руки опираются на выступы льда и смерзшегося песка, ноги ступают по камням — чувствуешь сквозь перчатку, чувствуешь ступней, пусть даже через толстую подошву ботинка — они настоящие, и если потеряешь равновесие, по-настоящему стукнешься о них шлемом. Прочный сиплекс не разобьется, скафандры делают с умом, даже не расквасишь нос, зато получишь незабываемое ощущение от почти полного контакта с первозданной природой.

Колонна дикого камня, так заинтересовавшая меня, оказалась на поверку действительно сложенной полимиктовым песчаником. Отбив пару кусков, я убрал гидромолоток и повертел их перед глазами, меняя фильтры и приближение. Выглядели булыжники совершенно банально, но ведь это мои первые образцы на Марсе!

Ноги определенно еще не размялись, и я прогулялся до «снежной комнаты», так окрестил грот, обнаруженный модулем «А». Позволил себе краткую туристическую экскурсию. Не похоже на земные сугробы, а все же… Я распахнул руки и спиной завалился в рыхлый снег.

Когда-то давным-давно, в тихую безлунную ночь, черное небо было истыкано звездами и прошито полосой, напоминающей конденсационный след турболета — это бледно светился Млечный путь. Под огнем далеких уличных фонарей посверкивала изморозь, крошками сыпавшаяся с веток, а мне мечталось лететь от планеты к планете, из одной системы в другую, не останавливаясь нигде надолго. И чтобы у меня не было детей, никогда. Потому что дети тоскуют по родителям, а у родителей всегда свои дела. Им некогда, они заняты чем-то Самым Важным, Необходимым Именно Сейчас, подчас Великим.

Потом дети вырастают, и оказывается, они всегда были одни. Зачем же плодить несчастных? И зачем приносить себя им в жертву? Мои вулканологи, Алла и Стив, чета Джефферсонов, научили меня многому, никогда не будучи рядом, а суть учений свелась к одиночеству. Человек должен быть один. Ни за кого и ни перед кем не в ответе, никем не связанный. Мои родители, я знаю это, хотели бы вернуться, потрепать меня за загривок и сводить в иллюзион-клуб. Они постоянно отодвигали это, ведь наука не ждет, всегда есть незаконченное, вот-вот раскроющееся, подобное таинственному ореху из сказки, которую не они мне читали.

Мои родители хотели вернуться, но так и не смогли это сделать, и теперь, обращенные в пепел, незаметно украшают Луну где-то там, на обращенной к Земле стороне. В ночи полнолуний, часами валяясь в сугробе, я глядел в недостижимое небо и рассматривал ее, единственный спутник Земли. Бывало, брал с собой окуляр, и с его помощью на морозном воздухе изучал «моря», горы и кратеры, все то, что легко можно было получить в домашней стереопроекции. Я не знал тогда, что они не вернутся с Гавайев, и что даже завещание отделит их от меня, похоронив на Луне.

Я бежал с Земли и избегаю Луны. Попробовал Ганимед, но бесконечная дождевая баня пришлась не по вкусу. Знал, что понравится Марс, и пусть планета встретила меня жесткой посадкой в первом же воздушном рейсе, на самом деле она приняла в себя намного глубже, чем можно было рассчитывать. Валяясь в снегу древней пещеры, грубо продавив телом осторожные следы робота-разведчика, я по-варварски нарушил здешний покой, без почтения к сединам растрепал и раздавил тонкие снежно-ледяные веточки, возможно, росшие сотни лет в сухом разреженном воздухе, где вода не может долго находиться в жидкой фазе. Я лежал на спине, пялясь в белый, нежный и неживой мох, облепивший потолок, а сверху, подмигивая моему фонарю, опускались крохотные снежинки.

Темный пол огромного зала, к которому я вернулся, был гладким, хоть катись на коньках. Сложенный прозрачным льдом, он казался черным. Я посветил фонариком, но рассмотреть дно не удалось, на глубине метра в полтора помутнело, дальше луч не проникал.

Взяв несколько проб, я решил добраться до расщелины, границы территории, разведанной модулем «А» в первом походе. Свет выхватывал наклонные колонны и гигантские сростки прозрачных ледяных кристаллов, горы обломков, местами вперемешку с камнем. Попадались интересные образцы, куски базальта и алевролиты, до того не встречавшиеся, железистые конкреции от горошины до шара почти с кулак размером. Парочку таких я прихватил с собой.

Свернув в знакомый проход, чтобы повторить путь робота, я столкнулся с неожиданной проблемой. Хотя дно пещеры было не слишком наклонным, мои ноги заскользили, я упал, перевернулся и поехал головой вперед в сторону расщелины. Остановиться удалось быстро, зацепившись за выпирающий из стены каменный блок, но дальше пришлось двигаться с изрядной осторожностью.

Как говорили древние, «кто предупрежден — вооружен»: прежде чем приблизиться к трещине, я потратил пару минут на настройку скафандра. Оказалось, можно изменить конфигурацию подошв и перчаток, чтобы они не скользили. Очень удачное изобретение, хотя лучше бы обнаружить его пораньше. Закончив, я подполз к обрыву и глянул за край.

Зонда с видео у меня не было, да и незачем повторять опыт предшественника. Зато были бомбы: сферолиты, те самые железистые конкреции с кулак размером. Одна из них во славу науки полетела вниз, воскресив этим экспериментом память о племени вандалов. Хотя робот в прошлый раз уже измерил глубину, я рефлекторно отсчитывал секунды, пока чуткая акустика не уловила характерный «чпок». Настроив увеличение и сфокусировав луч, я обнаружил свежую дыру. Прорубь. Лед оказался настолько тонким, что мой пробный шар его пробил, наружу выплеснулась вода. Она застывала несколько секунд, пока, наконец, не образовала блестящую корку. Такое вот ударное зондирование, такая вот бомболокация от доктора Джефферсона — очень эффективный метод, всем советую, хотя к неразрушающим его, пожалуй, не отнесешь.

— Роб? — позвал я робота.

— Весь внимание, — отозвался он.

Слышно его заметно хуже, чем в нашей пещерке.

— Там все нормально? Доложи обстановку.

— Обстановка без изменений. Модули продолжают поиски.

— Отлично, Роб. Я бросил камень в щель и пробил лед. Там, действительно, жидкая вода. Что скажешь?

— Это соответствует прогнозу.

— Да, но я видел это сам. И, кстати, лед тонкий. Сомневаюсь я в твоих «полтора метра»…

Робот промолчал, но я и не ждал ответа — чуток отполз от края, встал и посветил на ту сторону. Пещера продолжалась дальше. Недолго думая, я с места прыгнул через расщелину и отпечатал свой след в месте, где не ступала еще ни нога человека, ни лапа робота.

— Достигнута граница устойчивой радиосвязи. — Раздалось в шлеме. — Дальнейшее продвижение нецелесообразно без предварительной разведки.

— Сейчас вернусь, — не моргнув глазом, соврал я и сделал несколько осторожных шагов от пропасти. Подошвы держали крепко. Убедившись еще раз, что больше не скольжу, я уверенно потопал по гладкому льду прочь от расщелины, в неизвестность.

Роб молчал. Теперь я был один, совершенно один в неизвестном месте. Но не страх наполнял меня, а упоение. Щемящее чувство в груди, ощущение свободы и тайны, знакомое каждому первопроходцу. Подобное испытывает и ученый в своем кресле, пытаясь залезть в очередной сундучок мироздания, и ребенок, ночью с фонарем забравшийся в лес. Только ни ученый, ни ребенок не рискуют ничем — разве что перенапрячь мозг или споткнуться о корягу — в земном мире почти не осталось настоящих опасностей.

«Почти», — подумал я и снова вспомнил о родителях. Они ведь погибли на Земле.

Пещера продолжала опускаться. Кое-где стены заросли инеем, а где-то казались полированными, и тогда в них появлялся призрак — мое отражение. По мере спуска все чаще попадались разноцветные фрагменты льда: бледно-зеленые, розоватые, голубые и даже насыщенные ячменно-желтые. Я не мог понять, чем подкрашены стены на этих участках, поэтому просто брал образцы и топал дальше.

Вскоре мне открылся небольшой водопад. Конечно, ледяной. Возможно, он образовался каким-то экзотическим способом, а вовсе не замерзанием обычного водопада, ведь свободная вода на Марсе течет очень недолго. Но иллюзия живых струй цвета морской волны, на секунду остановивших падение, была настолько полной, что я не удивился бы, оживи они передо мной, грохотом обрушившись на камень, тысячелетиями не тревожимый ничем, кроме, разве что, нежного прикосновения одиноких снежинок, выросших на потолке и не справившихся с собственным ничтожным весом.

Водопад украшал одну из стен полукруглого зала, дно которого было сложено зеленовато-серой породой, спилитом, разновидностью базальта, по виду ничем не отличавшегося от земного. Кстати, встречал его и на Ганимеде. Наползшие друг на друга, быстро застывшие слои лавы в давние времена образовали метровые и двухметровые натеки, отдаленно напоминающие раскиданную по кровати груду подушек. Такую штуку называют «подушечной отдельностью», она образуются при подводных извержениях.

Трудно поверить, но когда-то здесь было море. Не под землей, конечно. Сотню миллионов, миллиард или все четыре миллиарда лет назад треснуло океанское дно и выплеснуло красную светящуюся лаву. Мгновенно образовался пар, горячие пузыри пошли к поверхности, но на место выкипевшей тут же поступила новая вода. Она остудила магму, превратила в камень, не дала минералам времени, чтобы как следует кристаллизоваться, и они застыли в более-менее однородную породу, спилит. Следующий плевок лавы наползал на предыдущий, растекался, в свою очередь застывая, и так до тех пор, пока не прекращалось извержение.

Море успокаивалось. И если в нем водились какие-нибудь зубастые рогатые медузы в плащах цвета хаки или головоухие кривощупы кошмарной наружности, то, поначалу разбежавшись от шпарких пузырей и водотрясения, теперь они возвращались по домам и продолжали увлеченно пожирать друг друга, вовсе не думая ни о геологической истории, в которую попадут, ни о смысле своего бытия.

Я стоял на древнем морском дне, воображая снующих над головой удивительных созданий, давно окаменевших или распавшихся на молекулы, вошедших в другие организмы бесконечной пищевой цепочки, а еще выше над ними плескалась, играя радугой, пенистая зеленая волна. В небе, голубом от избытка воздуха, катилась с восхода на закат медная монетка солнца, намного меньшая, чем над Землей, но тоже жаркая и не позволяющая смотреть на себя без светофильтра.

Смотреть в прошлое — эту способность дала мне палеонтология. Сквозь потемки времен.

Так было давно. Или почти так. Или совсем не так, но как-то же было, а теперь больше нет. Совсем. Пищевая цепочка оказалась не бесконечной, пришло время, и Марс умер. Было ли, кому об этом пожалеть, оплакать, взывать к небесам о помощи? Был ли здесь разум?

Никогда я не мог расколоть смысл времени, рождающего и пожирающего собственных детей. Время сталкивает лбами животных, растения, когда-то сталкивало и людей, заставляя убивать друг друга за место под пальмой. Убивать и умирать от старости. Тщетная жестокость. Мы еще не побороли старость, даже регулярное обновление организма не дает вечной жизни и не может быть бесконечным. Мы не победили и едва ли победим смерть, но хотя бы перестали убивать себе подобных, осознали ловушку, которую раньше называли словом «конкуренция» и считали естественной формой человеческой жизни. А всего-то надо было задуматься в первую очередь не о себе, а… о чем-нибудь другом. Все равно, о чем. И после сытного обеда, увидев банан на песке, первым делом не прикопать его «на черный день», а хотя бы оставить лежать, где лежал, вдруг кому-то окажется нужнее.

Многие до сих пор живут по-старому, размещая себя в центре Вселенной и пытаясь ее к этому центру притянуть. Но мир больше не таков, каким был во времена войн, и эти мастодонты постепенно вымрут сами по себе. Мир людей, и это естественно, держится на любопытстве, интересе к тому, что вокруг них. Любопытство, как известно, сделало из обезьяны человека, и нет большего удовольствия, чем открывать для себя что-то новое, причем не только в науке. Я не хотел становиться ученым, но меня притянуло небо. Раньше, наверное, детей так же манили моря, джунгли или мрачные заброшенные каменоломни по соседству с домом. Человек стремится к неизведанному, таинственному, и уже тем прекрасному. Не к набитому животу. Не к полной куче бананов каждый день, нет, эта дикая эра давно прошла.

Я присел на сухое дно бывшего моря и вернулся в реальность. Вокруг сверкал лед. Наверное, пора назад. Не думаю, что Роб волнуется, нопора уже, как говорится, и честь знать. В какую сторону тут ни сверни, будет на что посмотреть, а блуждать в бесконечных лабиринтах можно очень долго даже при наличии навигатора в скафандре.

— Требования безопасности в соответствии с инструкцией по проведению разведработ не допускают длительного нахождения одиночного человека без устойчивой радиосвязи с другим человеком, способным прийти на помощь, или спасательным роботом.

Я подпрыгнул от неожиданности:

— Ты, зануда! Как же я тебя слышу, если нет связи?!

Модуль рембота показался из-за поворота пещеры.

— В данной обстановке допустимым решением было вывести модуль на границу зоны устойчивой радиосвязи и продвигаться дальше одновременно с центральным модулем, следующим на указанной дистанции, образуя непрерывную цепочку контакта от человека до компьютера турболета.

— То есть ты следил за мной, да?

— Да.

— Ну, тогда пошли обратно.

Мы быстро добрались до расщелины, которую модуль изящно перепрыгнул.

Развернувшись, он выстрелил в меня тросиком. Что-то щелкнуло, и я не успел моргнуть глазом, как оказался на поводке у робота, очевидно, сговорившегося с моим скафандром.

— Как это понимать, Роб?! — возмутился я, едва не задохнувшись.

— Человеческое существо в процессе преодоления препятствия может получить травму, угрожающую его жизни. Чтобы этого избежать, применяется страховка.

— Сколько раз просил предупреждать?! Если ничего срочного, отсчитывай три секунды и, вообще, спрашивай мое мнение! А если я испугаюсь, поскользнусь и упаду в пропасть?

— Вероятность такой реакции для твоего сознания пренебрежительно мала по сравнению с вероятностью игнорирования предупреждения, что чревато летальным исходом.

— Ты хочешь сказать, что я не стал бы ждать три секунды, а перепрыгнул бы так?

— Именно, Пол.

— А если я прикажу не страховать меня?

— Я выполню твой приказ.

Удовлетворенно крякнув, я разбежался, перепрыгнул трещину и еще раз похвалил себя за перенастройку обуви, она совершенно не скользила, несмотря на гладкость льда. Выразительно посмотрел на автокарабин, в который, по воле Роба, перед прыжком вделся трос. Снова раздался щелчок, и меня освободили.

В сопровождении модуля я вернулся на базу и решил вздремнуть, покуда не появятся с докладом его братья, наши профессиональные отшельники, модули «А», «B» и «C».

* * *

С козырька у противоположной стены свешивались и поблескивали длинные тонкие сосульки, совсем как зимой на Земле. Я шел, следуя указаниям навигатора, с каждым шагом спускаясь все глубже и глубже, чтобы в конечном итоге выйти на поверхность. Таков кратчайший из вариантов пути, просчитанных роботом.

Первого автономного путешествия трех модулей не хватило, чтобы найти выход. Пришлось посылать их снова и снова, перемещая базу, прежде чем это дало результат — слишком разветвленной и запутанной оказалась система пещер. Я так устал ждать и шататься по подземельям, что лишь кивнул Робу, когда он, наконец, сообщил, что цель достигнута: модуль «А» обнаружил не слишком удобное, но все же место, где можно вылезти на поверхность — дыру в потолке очередной полости, распахнувшейся для нас аж на двадцатиметровой высоте.

Не могу сказать, что испытал радость. Флегматично отметил про себя: «Отличная работа, нашли дыру; и впереди ждет еще одна отличная работа — дойти до этой дыры, вылезти из нее живым и вытащить оборудование; а там опять понадобится отлично поработать — установить радиомаяк и дождаться спасателей, несмотря на самум».

Ни малейшего сомнения в том, что пыльная буря не утихла за время моих подмарсовых блужданий, у меня не возникало. И я не испытывал иллюзий, будто подняться со дна пещеры на два десятка метров, опираясь только на разреженный воздух — тривиальная задача.

Лабиринт имел несколько уровней, соединенных наклонными ходами, щелями, вертикальными колодцами. Огромные колонные залы, поросшие ледяными кристаллами, в некоторых местах — до непроходимости, чередовались с узкими лазами и маленькими однообразными гротиками, на смену которым приходили истинные шедевры марсианских глубин, например, впечатляющее произведение хаоса — гигантская полость, внутри которой словно бы взорвался морской еж. Стены, округлый пол и потолок буквально нашпигованы толстенными прозрачными иглами, каждая около метра в диаметре. Модуль пауком прыгал по ним, перебегая с кристалла на кристалл, но второго выхода так и не нашел. Не представляю, в результате чего образовалась эта штука, какой геологический процесс ее породил.

И сосульки… Я заметил их недавно, раньше не было. Похоже, давление и температура воздуха с глубиной выросли настолько, что капельки воды успевают конденсироваться и стечь по потолку, не замерзая и не испаряясь сразу.

Вокруг стало больше камня — не смерзшегося песка, засевшего уже в печенках, а настоящего монолитного песчаника, известняка, мергеля, доломита и аргиллита, знакомых по Земле. Конечно, отличия были. После исследования минерального состава эти породы назовут иначе, с марсианским привкусом. Но суть не изменится.

Осадочные карбонаты и сланцы, в том числе метаморфизованные, указывают на долгую геологическую историю, связанную с глубоким морем. Известняки и доломиты откладываются далеко от берега, где растворенная в воде известь или остатки организмов с карбонатным скелетом осаждаются, постепенно скапливаясь на дне. Ближе к берегу в них добавляются мельчайшие частицы глин, микроскопические крошки разрушенных минералов, приносимые течением рек, ил. Еще ближе глины начинают преобладать, постепенно переходя в песок, причем, чем дальше в море, тем более мелкозернистый откладывается материал, а вдоль полосы прибоя — крупно перемолотый щебень, окатанный в гальку.

Имея полную геологическую карту, можно установить границу и глубину древнего моря, периоды его наступления и отступления, выраженные в движении береговой линии. А определив возраст пород, можно разложить эти события по стратиграфической шкале, то есть по времени. Когда-нибудь планетологи так и поступят, и я надеялся приложить руку к этому процессу, но сначала нужно было выбраться отсюда.

Привал сделал в небольшом живописном гроте, стены которого напоминали пупырчатую жабью кожу, прикрытую полупрозрачной завесой ледяных сталактитов и сталагмитов, сросшихся в тонкие узловатые колонны. Потолком служила доломитовая плита, из трещин в ней свисали ряды чистейших сосулек. Грязно-желтый лед покрывал пол, весь в гладких ямках, словно вылизанный языком неведомого зверя.

Роб с единственным модулем остановился следом за мной, остальные бегали по окрестностям как авангардные и фланговые разъезды, в стародавние времена прикрывавшие движение армии. Правда, сейчас они никого не прикрывали, а лишь картировали систему пещер, отмечали изменение влажности, температуры и давления, записывали видео.

— Сколько нам еще до выхода? Округляй до часа.

— Прогнозируемое время в пути равняется тридцати шести часам.

— Это с учетом отдыха?

— Время на отдых человека учтено.

— Ожидаемый расход батарей?

— Сто двадцать одна тысячная… — начал робот.

— Стоп-стоп-стоп. — прервал его я. — Считай в батареях. Округляй в большую сторону. Сколько?

— Три батареи, — ответил он.

Отлично, даже если плюс еще две про запас, всего их около сотни. Энергетический голод нам не грозит, как и любой другой, по крайней мере, в обозримом будущем…

— Потеря связи с модулем «С». — Неожиданно сообщил робот.

— Как это?

— Потеряна связь с модулем «С».

— Да понял я! Что случилось-то? Почему?

— Причина неизвестна. Наиболее вероятно механическое повреждение. Модуль «С» находился в зоне устойчивой радиосвязи.

— Пошли другой выяснить причину. Стоп. Покажи-ка запись, он же тебе передавал? Начни с минуты до потери контакта.

— Трансляция начнется через три секунды, приготовься, Пол. Раз, два, три…

Почему в бесстрастном голосе Роба мне опять слышится издевка?

Окружающая реальность изменилась. Конечно, только иллюзия, но привыкнуть к этому непросто, хотя робот научился-таки, наконец, предупреждать меня и давать паузу перед началом трансляции. Стены моргнули, я оказался в тоннеле, подозрительно похожем на рукотворный. Конечно, никакой он не искусственный — старая лавовая пещера. Кстати, лавовые пещеры на Марсе мне до сих пор не встречались.

Модуль «С», некогда сделавший эту съемку, быстро выскочил из тоннеля и попал в обширную полость с наклонной, будто прогибающейся вовнутрь неровной крышей. Словно на гигантскую чашу положили слой чего-то мягкого, и оно постепенно просело вовнутрь. Кстати, это не «что-то», а лед. Наверху — ледник; под ним, похоже, остатки вулканического кратера.

Модуль, цепко хватаясь за выступы скал, спустился на дно чаши и увеличил мощность прожектора. Диаметр кратера, по всей вероятности, около пятисот метров, но перед глазами только малая его часть, остальное не видно из-за кровли, провисшей почти до дна. Модуль осветил ее, стали видны трещины, вывалившиеся блоки, обломки пород, вмороженные в подошву ледника — будущая морена.

Камера двинулась дальше, робот достиг середины кратера и встал на самом краю жерла. Мы — в центре потухшего вулкана, некогда извергавшегося здесь, причем, не похоже на подледный тип извержения, не похоже…

В этот момент что-то хрустнуло, изображение дернулось, замельтешило, раздался удар, другой, и трансляция прервалась.

— Давай-ка назад, медленно…

Запись поехала в обратную сторону. Так и есть, не показалось. Метров пятьдесят потолка рухнули в единый момент. Модуль, спасаясь, успел прыгнуть, но не смог выскочить из-под обвала. Причем, прыгнул он в сторону жерла. Возможно, посчитал, что вероятность уцелеть там выше. Но тонны льда накрыли его и не дали зацепиться, модуль полетел вниз, преследуемый лавиной. Мелькание же было вызвано отражением света от стен колодца, в который он, крутясь и ударяясь о камни, падал.

— Ему конец?

— Вероятность полного разрушения модуля «С» оценивается в тридцать пять и шесть десятых процента.

— То есть он мог уцелеть?

— Вероятность неповреждения модуля «С» оценивается в два с половиной процента.

— Тьфу ты, пропасть, — роботы иногда раздражают, отказываясь понимать очевидный смысл вопроса. — Я спрашиваю тебя, Роб, в каком состоянии, скорее всего, находится модуль? Имеет смысл за ним лезть или нет? Можем связаться с ним, если подойдем ближе?

— Вероятность работоспособности систем связи около шестидесяти процентов. Спасательная операция представляется нецелесообразной.

— Почему?

— Модуль «С» находится в труднодоступном месте под завалом. Вероятность повторного обрушения кровли в ходе спасательных работ оценивается как недопустимая. Затраты времени на проведение спасательных работ оцениваются как значительные. Результат спасательных работ оценивается неоднозначно, риск потери других модулей превышает вероятность восстановления модуля «С». Время имеет значение для спасения человека, оставленного в медицинской установке.

Я вздохнул. Робот прав. Остались еще три модуля, этот можно достать как-нибудь потом, когда будут люди и техника. Рационально, модуль ведь не живой, не испытывает боли, не страдает, лежит себе спокойненько под тоннами льда и камней, совсем как Рупи в своем саркофаге. Понимаю, аналогия неуместна, но так повелось с детства, я не мог относиться к вещам, как к неживым. Особенно, если они двигались.

Не отличаясь буйным нравом, я неизменно затевал драки, защищая какую-нибудь совершенно ерундовую штуку, например, сломанную модель амфибии. Мне казалось чудовищным, что вместо починки ее отправят в мусор. Мне объясняли, что проще заказать новую, что предметы неживые и ничего не чувствуют, что они существуют только благодаря людям… О, да, психологи основательно поработали над моей головой. Пожалуй, они победили, я перестал набрасываться с кулаками на обидчиков испорченных игрушек и прочего ненужного хлама, однако так и не научился относиться к этому «как положено».

Мне было жаль модуль «С». Искренне и глубоко жаль. И я отдавал себе отчет в том, что никто не полезет вызволять его из-под завала. Никто, кроме меня. Но сейчас я не мог прийти ему на помощь, мне следовало идти к поверхности, чтобы спасти раненого пилота.

Казалось бы, только вчера модуль «А» обнаружил выход на поверхность, а у меня впечатление, что прошла, по меньшей мере, неделя. Поскольку выход был высоко над головой, через пробитую кровлю пещеры, мы не рискнули заставлять его ползти туда по потолку, поберегли модуль, и как видно теперь, не зря — модули имеют свойство ломаться. Вместо этого выстрелили видеокамерой: она вылетела наружу, засняла местность и упала назад, в ловкие лапки робота.

Камера мало что показала, по поверхности гуляла буря. Пыль заносило и в пещеру, но, судя по состоянию пола, вскрылась она совсем недавно. Провал образовался достаточно большой, чтобы я смог попытаться вылететь через него на ракетном ранце и протащить передающую антенну. Это было самое узкое место во всей программе, поскольку главная роль здесь отводилась человеку. У полета с ракетным ранцем, в принципе, неплохая управляемость, особенно если вы обучены и перемещаетесь горизонтально на высокой скорости, используя рулевые крылья. А вот при вертикальном взлете без привычки возможны проблемы. Если я впишусь головой в потолок, второй попытки может и не представиться.

Ракетный ранец — это такая штука, работе с которой надо учиться, и меня, конечно, учили. Полуторачасовой курс два года назад на орбите Земли. И еще зачет на Луне, который я сдал далеко не «на отлично».

В самом ранце ничего интересного нет: там баллон с рабочим веществом, обычно, сжиженным газом, микрореактор, дейтериевые батареи и управляющий блок. А вот на ноги надеваются специальные «ядра», как их у нас называют, «ядра» или «железные сапоги», а правильно: «ракетные ускорители с ножным креплением». Это дополнительные платформы, в которые встаешь, как в сапоги. Но снизу — небольшие дюзы. На руки, если полет планируется в условиях атмосферы, крепят стабилизирующие крылья, их можно не раскрывать, но они есть. Вокруг плеч на подвижном обруче — верньерные дюзы, они для стабилизации на малых скоростях или для полета вне атмосферы. Вся конструкция связывается механическим скелетом, центр управления настраивается на взаимодействие с моторикой человека, чтобы копировать движения. Летун как бы наполовину превращается в робота, вернее, в киборга или как их там называли, в скрещенный с роботом организм из древней фантастики, хотя по сути это всего лишь «активный каркасный усилитель скафандра».

Компьютер, конечно, высчитывает мощность и направление газовых струй, помогает управлять полетом, но с первого раза не у всех получается. Странное дело, с аэрокаром у меня особых проблем не возникало. Думаю, причина в том, что человек, все-таки, не птица, и поэтому летать должен не сам, а сидя в повозке.

Все, что надо сделать, влезть в эту штуковину, ничего не перепутав, и здесь мне, конечно же, поможет видеоинструкция с очередной прекрасной девой. Потом аккуратненько вылететь в пролом на крыше и сесть подальше, чтобы не провалиться назад вместе с половиной потолка.

Сложность еще в том, что нужно тащить антенну. Я прикреплю ее к спине поверх ранца, незачем занимать руки. Жаль, нельзя послать робота, но именно на это, к сожалению, он не рассчитан мой «универсальный экспериментальный», я не нашел у него соответствующей настройки, а программировать такие функции не умею. Была бы пещера узкой, отправил бы модуль наверх, чтобы поднялся по стене. Окажись потолок поближе, можно было бы поставить модули один на другой на цыпочки, вытянув манипуляторы, и дотянуться до дыры. Если иметь хотя бы уверенность в прочности купола, можно было бы попытаться закинуть туда модуль с антенной, как подбрасывали камеру. И обошлось бы это мероприятие без моего участия, сидел бы рядом с турболетом, попивал синтетический морс. Но, увы, увы, увы. Все приходится делать самому, и это «все» ждало меня впереди. Ждало, пока я сидел в гроте на глубине не менее трехсот, а, может, и всех шестисот метров под поверхностью Марса, далеко-далеко от обнаруженного роботом выхода, и разглядывал таинственно поблескивающие сосульки.

* * *

Сосульки на Земле поблескивали не менее таинственно. Когда в зимние праздники бабушка читала сказки, сиреневые сугробы за окном становились волшебными, многозначительно светили фонари, и мелькающие изредка огоньки садящихся машин хотелось принимать за малюток эльфов, танцующих в вихрях поземки. Мы тоже залезали в машину и неслись на полуразвернутых крыльях над темным еловым лесом, в гости к какому-нибудь дяде Брэду с тетушкой Сарой.

Как будто нельзя обменяться проекциями. Хотя, верно, фантом не может кушать индейку и чмокаться в щечки. Но не только поэтому бабушка пекла подарочный пирог, а дед вынимал из шкафа древний парадный костюм и, с видом чрезвычайного достоинства, нес его освежать в бытовой комбайн. Как и во мне, в них жила потребность в чудесах, хоть в каком-нибудь нарушении порядка заведенной жизни (впрочем, нарушении не слишком сильном, укладывающемся в сам порядок и словно бы дающем ему законченность и гармонию).

Изредка наведаться в гости к соседям — в самый раз, встряска не чрезмерная и прекрасно дополняющая посещения Блэкуотера, ближайшего к нам тихого городка, на Праздник Летнего Солнцестояния. Прилететь на ярмарку, поглазеть на живых актеров из местной самодеятельности, переодевшихся индейцами, колонистами, енотами или мишками Тедди, перекинуться парой слов с парой десятков людей. Дедушка традиционно отправлялся в бар, где в течение часа цедил пол-литра легкого пива в компании таких же стариков, а бабушка вела меня на барахолку, где обязательно находилась какая-нибудь вещь, которую можно было спасти. Только одну за раз, не слишком большую, чтобы взять с собой в детский сад. Так у меня появилась пластиконовая статуэтка тапира, маленькая разноцветная бабочка с надломанным крылом, подвесной фонарик и сиреневая с черными зигзагами змейка — она складывалась шар так, что голова оказывалась внутри. Соседи тоже дарили что-нибудь, но эти подарки оставались в доме бабушки и дедушки, с собой в садик я их не брал и не знаю, куда они потом делись.

Мы выезжали из городка, скользнув над полем, минут за пять перепрыгивали через сказочный лес, а там вновь садились на воздушную подушку, и сказка заканчивалась. Но пока еще наша волшебная карета летела над заснеженными кронами, я просил деда включить полный обзор, а он ворчал, мол, кругом темень, не на что глазеть. Думаю, он боялся злого волшебства больше меня. Тогда бабушка клала ему на руку свою мягкую ладонь, и он молча соглашался. Стены исчезали, и казалось, мы парим в воздухе как заправские ведьмы из бабушкиных сказок, только вместо метелок под нами кресла, и ветер не свистит в ушах.

Внизу темнел старый ельник с огромными, в три обхвата, деревьями, заваленный снегом — взрослому по пояс, а то и по грудь. Большие белые шапки превращали деревья в дома. Я был совершенно уверен, что там живут духи и феи, говорящие медведи, голодные злые волки, слуги Луны, и шкодливый маленький народец. Если в полнолуние добраться до заколдованной поляны и поймать золоторогого козла, он отвезет храбреца на гору Корватунтури и покажет самое красивое полярное сияние на свете. А еще он подарит что-нибудь необыкновенное и под утро, пока все спят, вернет тебя прямо в постель, ведь это не обычный козел, а Йоулупукки, который может все, пока лежит снег.

Я смотрел в окно на сосульки, не доросшие до размера, когда срабатывает авточистка, и мечтал о встрече с волшебным народцем, чей король врос бородою в пень. Грезил о черных ночных птицах, великанах-оборотнях, и о том, чтобы папа и мама, наконец, приехали за мной. Тогда я не знал, что дедушка и бабушка не настоящие, чужие, что их просили со мной посидеть, когда остальных из садика развозили по домам. Чтобы ребенок не оставался один, не чувствовал себя обделенным, у нас ведь гуманное общество. Мне было четыре, потом пять.

А в шесть я уже учился в интернате. Оттуда не нужно было уезжать, мы веселились и скакали вокруг большой живой елки во дворе, самой настоящей, украшенной иллюзорками: прыгающими белками, высовывающимися из часиков кукушками, важными дроздами, пляшущими гномами и пылающими, несмотря на метель, свечами. Свои иллюзорки тоже делали, их вешали на нижние ветви, и самые удачные на следующий год поднимались выше. Не знаю, что делали с оставшимися, наверное, выбрасывали, но это никого не волновало, так, поделки-однодневки, поиграть и забыть. Ведь они не живые, гуманность общества на них не распространяется. К тому времени психолог уже поработал со мной, объяснил, что вещам не больно, они не умеют ни думать, ни чувствовать, поэтому их нужно не жалеть, а беречь, не портить зря, и если сломаются, заменять. Я верил взрослым, они такие большие и уверенные, всегда знают, что к чему. И я делал вид, что мне не жалко игрушек. В какой-то момент даже поверил в это сам.

— Роб. — Очнулся я. — Модулям не пора вернуться?

Робот не ответил.

— Слушай, Роб, я же просил отвечать. Активируйся. — Весь в елочных игрушках, под щербатой от волшебства Луной детства, я не сразу понял, что случилось.

Тишина. Полное беззвучие. Будь это сценой из древнего земного фильма, наверное, закапала бы невидимая вода, создавая мистический эффект, но на Марсе вода не капает, и вообще, к черту мистику, я и так испугался не на шутку. Подошел к роботу, датчик активности горит зеленым. Вдавил кнопку активации, ничего не изменилось.

«Промышленно-экспериментальный», — зажужжало в виске отвратительное словосочетание.

«С целью прохождения производственного тестирования», — неутешительно подсказала память.

— А ну, включайся! — Заорал я на него и пнул ногой. Сейчас признать стыдно, но что поделать, было. И слова, доставшиеся несчастному Робу, не предназначаются для повторения в приличном обществе.

Следующую четверть часа я орал, шептал, пинал, стучал его по корпусу, а чуть успокоившись, взялся за инструкцию. По счастью, мы закачали ее в компьютер скафандра. Следующие два часа ушли на изучение «указаний по задействованию основных функций Универсального вспомогательного робота». Проекционный фантом очень серьезного парня, видимо, большого роботехника, объяснил мне внятно и толково, да еще и показал на примере, как устроен робот, какие у него основные узлы и настройки. Когда мы перешли к возможным неисправностям, а с этого, пожалуй, следовало начать, оказалось, что заболевание моего Роба относится к разряду «отказ неопределенной природы», и поврежденный механизм нужно сдать в ремонтный цех.

Более подробная информация о строении Универсального вспомогательного робота, разумеется, также была доступна, но заглянув туда, я сразу понял, дело гиблое, без переводчика не проглотить, это не планетология. Вот тебе, бабушка, и день Юры, как говаривал профессор Марков. Юра — это не Юрский период, а первый русский космонавт. Правда, забыл, как он связан с этим днем. Марков объяснял, но выскочило из головы. Наверное, праздник первого полета на околоземную орбиту.

Пришлось смириться с данностью, робот не функционирует. Модули не вернутся, поскольку он ими управлял, а теперь не управляет никто. Повезло, что это не случилось двумя днями раньше, когда выход еще не был найден. Повезло, что путь скопирован в навигатор моего скафандра. Повезло с самого начала, что не разбились насмерть. Я, натурально, ходячее везение, любимец Фортуны. И теперь Его Величеству Везунчику в одиночку топать до выхода, таща на горбу ракетный ранец, синтезатор, почти сотню дейтериевых батарей, молоток и прочий хлам. Образцы, ясно, брошу здесь, подберем потом, половину батарей тоже. И поставлю радиомаяк, мало ли, вот сломается навигатор…

Никому нельзя верить, особенно роботам и компьютерам. Про женщин молчу.

Оставив Роба лежать неподвижно в освещении лживого зеленого датчика активности и моргающего голубым огоньком радиомаяка, я пошел дальше в одиночестве. Скалы и льды словно сжались вокруг меня, начал мерещиться звук чужих шагов, шарканье множества ножек, далекие голоса. Я останавливался, и звуки пропадали, чтобы вернуться с первыми же секундами движения.

Несмотря на четыре десятых «g», приходилось мне нелегко, на Земле едва ли удалось бы сдвинуть такой вес. Пиканье радиомаяка, оставленного у Роба, затихло в отдалении. Только к исходу второго часа, обливаясь потом, мгновенно удаляемым климатической системой, совершенно выбившись из сил и привалившись к ярко-розовой ледяной колонне посреди очередного грота, я сообразил, что полевой скафандр должен быть оборудован усилителями. Боже, как я ругался на себя, на составителей инструкции, на Роба, хотя вот он-то тут точно был ни при чем… Но это была ругань радости, вопли облегчения.

Всего пара команд, и часть энергии батарей направлена на встроенный механический скелет скафандра. Вес практически перестал ощущаться. Сила движения, правда, тоже. Опершись ладонью о стену, я ненароком выбил из нее кусок, все сосульки вокруг посыпались, настолько сильным оказался удар. Но уже через несколько часов удалось приноровиться, координация движений стала сносной.

Широчайшую расщелину, известную по записи, я пересек по ледяному дну и поднялся на уступы рядом с высоченным водопадом, напоминавшим замороженную бороду древнего великана. Здесь лед не было окрашен. Миновал лавовую пещеру, подобную той, что заманила сгинувший модуль «С» в жерло погребенного вулкана, вышел по трещине, а дальше продрался через довольно узкий лаз, раскрывавшийся в анфиладу зеркальных гротов. По ним я добрался до старых известковых пещер. Похоже, когда-то, до образования ледника, здесь был обрыв, возможно, берег моря. Пещеры все больше напоминали земные, с привычными натеками силикатов, гнездами кварца, аметиста и какого-то неизвестного мне бледно-зеленого минерала. Льда в них не было.

Навигатор вел меня вниз. Не отвлекаясь ни на что, я продолжал упорно погружаться в недра Марса. Однажды обратил внимание, что температурный датчик давно показывает плюс, но мне было уже не до исследований.

Наконец, появилась изморозь, похолодало. Петляя и переходя из пещеры в пещеру, я заметил, что приближаюсь к цели, оставалось уже буквально рукой подать. Преодолел крутой подъем, завершившийся в одной из широких, подобных друг другу пустот, образующих как бы цепочку, соединенную короткими пещерками или проломами в стенах. На снегу и в инее, пятнами покрывавшем дно, появились следы лапок модуля.

Мне вдруг стало остро жаль бедного Роба, брошенного далеко-далеко, в глубокой и запутанной марсианской пещере. Странное дело, но в тот момент я жалел робота больше, чем раненого пилота Рупи, дрыхнувшего в медустановке. Наверное, это неправильно. Робот ведь не живой.

И вот я дошел. Снег, рыжеватый от насыпавшейся сверху пыли. Дыра в небо, но в яркости прожектора, отраженной куполом, она выглядит чернильной кляксой. Я выключил свет и присел. Не настраивал ни фильтры, ни светочувствительность. Стало темно. Постепенно глаза привыкли к сумраку, наверху проявились рваные очертания светлого пятна. Неба в нем видно не было, только неяркий свет, однако оно сияло мне, как путеводная звезда, как выход из бесконечно длинного тоннеля.

Наверху день. Даже в пыльную бурю там намного светлее, чем в абсолютной тьме ледяных и каменных мешков. Сколько же я не видел настоящего света? Четверо суток, пять, неделю? Как-то все смешалось. Наверное, это влияние подземелья: когда не видишь смены времен дня, перестаешь их отмечать, и спишь не по часам, а как придется.

Неспешно я активировал инструкцию по сборке ракетного ранца, встроился в мехскелет, закрепил на спине пожитки, на холостой тяге проверил дюзы и был готов к запуску. На рыжем полу появилось белое пятно инея.

Когда реактивная струя выбрасывается из подошв, чтобы оторвать тебя от земли, первым делом теряешь равновесие, и ранец автоматически выбрасывает компенсирующие струи из боковых дюз, расположенных на уровне плеч. Я повисел чуть-чуть над полом, пролетел немного взад-вперед, чтобы вспомнить, как это делается, и тут же раскаялся. Пещеру заволокло паром, который тут же замерз и осел пушистым снежком на всем, в том числе на скафандре. Обзорные камеры на секунду помутнели и быстро очистились, но мысль о перспективе взлетать сквозь туман не прибавляла оптимизма. Чтобы не рисковать, я решил не полагаться на оптику, запустил локатор и, еще раз включив дюзы, с облегчением убедился, что акустика дает сносный результат даже при почти полной потере видимости. Тогда я прицелился, выдохнул, дал тягу и медленно, как настоящая большая ракета, пошел вверх, к небу. Мимо проплыли неровные края пролома. В этом месте кровля оказалась толщиной где-то с полметра: полость, столетиями расширяясь, вышла под самый верхний слой плотного песка, и он провалился под собственным весом или от удара метеорита.

Я вылетел наверх, в пыльную метель. Буря, несмотря на ничтожную плотность марсианской атмосферы, надавила ощутимо и начала сносить вбок. Я не рискнул развернуть крылья, только удерживал равновесие и помогал ветру, изменяя направление тяги. Расстояние до провала довольно быстро росло, вскоре пришлось отслеживать его по навигатору, поскольку он перестал быть виден и на локаторе, и видеокамерами в коричневой клубящейся мгле.

На радаре показалась какая-то возвышенность. Я выключил двигатель, не рискуя дальше испытывать судьбу в воздухе, опустился на грунт и пошел туда, надеясь укрыться от бури. Навигационная система давно поймала спутниковый сигнал и определила мое местоположение, теперь можно было вполне четко представлять себе окружающую местность, несмотря на то, что скафандр поверх инея залепило пылью, и видимость стала не ахти. Конечно же, дюзы забились песком, теперь нужно продувать их, прежде чем вновь использовать, а то как бы не взорваться. Впрочем, это должно делаться автоматически, да и, вообще, едва ли мне придется использовать ранец еще раз.

Возвышенность оказалась холмом с довольно крутыми склонами, метров десяти высотой. Я обошел ее и обнаружил место, более-менее защищенное от ветра. Скорее менее, чем более, дуло все-таки прилично, назойливая рыжая пыль клубилась и там, но выбора нет, пришлось разворачивать антенну. Если бы дело происходило на Земле, меня, пожалуй, давно унесло бы подобно перекати-полю, но при такой низкой плотности атмосферы самый страшный шквал не слишком опасен, не может не только сбить человека с ног, но даже как следует толкнуть в спину.

Развернув антенну спутниковой связи, я включился в эфир на аварийной частоте. Мощности антенны должно хватать даже чтобы пробиться через магнитную бурю умеренной силы, а, судя по магнитометру, солнце в тот момент было относительно спокойным, меня не могли не услышать.

— Внимание, сигнал бедствия. — Слова из инструкции легко соскакивали с языка. — Пол Джефферсон, доктор планетологии, и Руперт Фер, пилот турболета «Марсианский Аист», потерпели крушение и находятся в точке с координатами…

Назвав координаты, я сообщил о травме Рупи и необходимости идти через пещеры. Вообще-то неважно, что говорить. Они все равно прилетят или приедут стандартным спасательным составом, посмотрят на месте, что да как, а уже после сами закажут необходимое оборудование.

Поставил запись на повторение, я неловко присел, облокотившись на склон холма. Ветер гнал мимо поземку из мелких песчинок, она свивалась и змейками струилась между набросанных в беспорядке угловатых камней. Видимость как в коричневом тумане, не слишком густом и чрезвычайно подвижном. Тени в нем не текли и не ползли, они метались, словно в ускоренной съемке. Похожее случается на Земле в метель, если только представить себе, что она грязно-ржавая и наполнена настолько мелким снегом, что отдельных частичек не различить даже боковым зрением.

Я поднял камушек и бросил его перед собой. Он резво отскочил от твердой поверхности, ударился в бок другого камня и, подпрыгивая, покатился по песку. Все так же, как на Земле, но не совсем так. Вот оно, то самое, таинственное и непостижимое, о чем столетиями мечтали люди и чего не могли достичь. Я на Марсе!

И только в этот момент я осознал, наконец, почувствовал так, что едва не задохнулся: да, да, да! Да, это так. Сюда тянула меня неведомая рука, здесь мое место и предназначение, мой дом, семья, родина. Земля случайно родила меня, а Ганимед был ошибкой, опечаткой в маршрутном листе моей жизни. И что мне от абсурдности этого чувства? Может, в мире все абсурдно, кроме чувств…

Ощущение оказалось невероятно сильным. Возможно, бесноватые тени марсианской пыльной бури внушили мне его, иначе с какого бы рожна? Но скептический разум взял верх над детскими эмоциями, скрутил фантазии в узел и отставил их в самый дальний угол пыльного чердака никчемностей. Со времен детского сада во мне поселился внутренний психолог, серьезный взрослый человек, который всегда знал, что делать. Сейчас мне нужно было не мечтать и не принимать за откровение вспышку радости от обретенной свободы, от выхода на поверхность под открытое небо. Мне следовало успокоиться и ждать спасательную группу.

Видимость немногим лучше, чем под ганимедийским дождем, только здесь вместо тяжелого ливня вертелась пыль, а по земле катился песок.

Вскоре на мой сигнал отозвались. Взволнованная заспанная женщина, которую тут же сменила другая, со знакомым хрипловатым голосом, от которого щекотнуло в груди. Она спросила, как я себя чувствую, и пообещала, что спасатели будут так скоро, как только возможно. Затем я говорил с мужчиной. Он, в отличие от первых моих собеседниц, представился, назвавшись координатором центра чрезвычайных ситуаций, и сообщил, что группа будет через несколько часов. Раз нашей жизни ничего не угрожает, они не станут рисковать ракетой, пошлют вездеходы, и лучше их сразу же снарядить как надо.

— Как вы говорите, отверстие в кровле ледяной полости? Не подходить ближе, чем на 20 метров? Хорошо, понял. А в пещерах какие проблемы, опишите… Ах, у вас есть записи, отлично… Да, подключайте к передаче, как раз посмотрим трассу… Да, не волнуйтесь, медики будут. Возможно, мы прорвемся прямо там, да, конечно, со всей осторожностью… Спасибо, доктор Джефферсон, ждите, вездеходы скоро выйдут. С вами хочет поговорить Катя Старофф…

Катя, конечно. Это был ее голос. Я не поверил сначала, слишком невероятно. Что ей делать на Марсе? Вернее, на Марсе-то я мог ее представить, но в поисковой экспедиции? Неужели она волновалась за меня? Я гнал эти мысли, как слишком желанные. Конечно, волновалась, говорил я себе, ведь переживают за человека, попавшего в неприятность. Я бы на ее месте разве не волновался? На Марсе не так много народа, конечно, всех, кого можно, привлекли к поискам пропавшего турболета, вот и она тоже…

Но как ни убеждал себя, в сердце шевелилась сладкая заноза надежды. Она застряла там при первых звуках Катиного голоса на Ганимеде, в Службе Расследований, и с тех пор не уходила и не растворялась, лишь прикидывалась незаметной, почти совсем невидимой, когда я был с Жанкой.

Дали отбой связи.

Я долго смотрел на вертящийся под ногами песок. Складывал А и Б или, вернее, К с Ж, и получал большой вопросительный знак. Вычитание давало знак категорически отрицательный. Получалось, во мне одновременно сосуществуют два взаимонеприемлемых элемента, и каждый я не готов исключить. Откуда я взял, что взаимонеприемлемых? Да просто знал.

Чтобы отвлечься и, одновременно, не заснуть, решил посмотреть записи, сделанные модулями во время шныряния по лабиринтам. Из-за мутного воздуха пришлось ограничиться микропроекцией внутри шлема, не так хорошо, как в натуральную величину, но тоже сойдет.

Насколько же приятнее смотреть на подземелье, зная, что миссия выполнена, я уже не там, а к Рупи идет помощь. И к Робу. Тупая железяка стала близка как брат, которого у меня никогда не было. Выпросить, может, в качестве сувенира? И будет у меня верный механический друг. Верный, пока в самую ответственную минуту не заклинит. С другой стороны, его можно отладить, он же экспериментальный образец, некоторый процент ошибок неизбежен. Можно отладить и самому научиться приводить в чувство, давать новые программы. Мы развернемся с Робом, не остановишь! Мысль, поначалу развеселившая меня, обрела серьезность. Действительно, робот мог основательно помочь в работе. Чтобы выбить себе такого, нужно годами отираться в кабинетах и доказывать, его совершенную необходимость. Да и то, пришлют на время, а потом заберут.

Но сейчас момент, которым можно воспользоваться для общего, несомненно, общего, блага. Я же герой, спасший товарища, молодой ученый, заодно с исследованиями потестировавший робота, образцовая личность. Весь Марс на подъеме, едва ли нас ожидали найти живыми…

Надо продумать, как лучше всего поступить, чтобы мне отремонтировали и отдали Роба, скажем… Во временное пользование? В продолжение производственных испытаний? Ведь я собираюсь на Олимп, где универсальному вспомогательному боту найдется куча дел, в том числе, неожиданных. И надо попросить, чтобы ему добавили подпрограмму использования ракетных ранцев. Ух, полетаем тогда…

Размечтавшись, я не очень внимательно следил за путешествием модуля (кажется, это был «B») по пещерам. Но что-то дернуло. Заставило тормознуть запись и прокрутить назад. Что-то странное, чего, по идее, там быть не могло.

Открутив до момента, когда робот развернулся, чтобы уйти из почти идеально овального, тупикового зала обратно в карстовую щель, в одной из стен под прозрачным льдом я увидел это. Камера сняла его с какой-то пары метров, но лед бликовал, я так и сяк пытался приблизить или развернуть, рассмотреть подробнее, однако все, что удалось, это убедиться, мол, да, это может быть только тем, чем показалось…

Лицом. Человеческим лицом. Оно наполовину выступало из стены, возможно, было частью барельефа, в глубине, вроде бы, смутно виднелось продолжение. Но барельеф в новооткрытой марсианской пещере означает только одно, и это настолько грандиозно, что не укладывается в голове.

Я вновь и вновь просматривал запись, пока не защипало в глазах. Разглядывал другие участки, чтобы отвлечься, потом переключался обратно. Да нет, все правильно, лицо на месте, оно определенно не игра криогенных процессов. Тонкий длинный нос, широкие глаза, высокие скулы, волос нет. Непонятно, мужчина или женщина, слишком плохо видно. Да и кто знает, как они выглядели…

Но почему я? Неужели Марс ждал меня, чтобы открыть величайшую тайну? Случайность или что-то большее? Может, вправду, не простое нежелание торчать дальше на Ганимеде привело меня сюда? И это нечто вышвырнуло меня с Земли в космос, ткнуло носом в марсианский грунт, протащило по пещерам и показало то, что мечтали, но не смогли найти тысячи исследователей за долгие годы освоения планеты? И оно же не дало мне погибнуть, а вовсе никакое не чудо? Да нет, чушь…

Как в детстве, захваченный таинственным и волшебным, я рассматривал запись, не двигаясь и не замечая, что все обильнее покрываюсь, как экзотической приправой, липкой марсианской пылью.

Воображение рисовало великую цивилизацию, оставившую после себя руины, которые теперь предстояло найти.

* * *

За этим делом меня и застал спасательный отряд. Раздались позывные, меня искали на аварийной частоте и вытянули из сна.

— Доктор Джефферсон, Пол, вы меня слышите? Сильная буря, нам бы на вас не наехать.

— Катя, это вы? — глаза еще не разлиплись.

— Катя? Нет, меня зовут Сильвия, Сильвия Кортес, я из службы спасения, а кто такая Катя, ваша подруга?

Я замялся и покраснел. Лицо девушки оказалось незнакомым.

— Да нет… Да… В общем… — спросонья никак не мог сообразить, что ответить.

— Поня-атно… — протянула Сильвия и хихикнула. У нее были красивые черные волосы с синевой на завивающихся кончиках и задорный маленький носик, подчеркивающий огромность темно-карих глаз.

У этой Сильвии странное и привлекательное личико, но я предпочел бы другое. Одно из двух. И еще, мне симпатичны люди, не замороченные всеми этими «доктор Джефферсон». Меня зовут Пол, просто Пол.

— Зовите меня просто Пол, о'кей?

Сильвия кивнула и заговорщицки подмигнула:

— С вами хочет говорить доктор Боровски.

— Пол, — она исчезла, и появилось изображение Мэгги. Или ее дочери? Да старушка помолодела лет на тридцать! И что-то сделала с глазами, больше они не кажутся выдавленными наружу, будто у лягушки. А как она встревожена, как рада, ну ни дать, ни взять, обрела блудного сына.

Между прочим, вот кого я на самом деле хотел видеть больше всех. Мэгги.

Я смотрел на нее, молча улыбаясь, а она тарахтела:

— Пол, как вы?! Целы? Как же мы волновались… Жак буквально места себе не находит! Представляете, только закончили классификацию мезийских беспозвоночных, насколько ее вообще можно закончить, тут сигнал, пропал ваш турболет. Оказалось, вы уже на Марсе! Что же вы не предупредили, Пол? Ну как так можно?! Слава богу, все позади и вы живы. А как второй мальчик, с вами? С ним все в порядке? Мне сказали, он ранен… Это несерьезно? Пол, вы не представляете, здесь просто рай для минералога. Перешли с поверхности в пещеры, совершенно другой мир, ну да вы уже знаете не понаслышке… Ну, Пол, до скорой встречи, держитесь. Совсем скоро вас заберут.

— Эээ… Да, Маргарет, конечно… — Едва пробормотал я, как она улыбнулась, хлопнув длиннющими ресницами, и исчезла из моего шлема. Ресницы у Мэгги, хм, никогда не замечал. Они, вообще, были? Да что происходит, что за шутки Марса? Или это Жак? Страшно, просто страшно представить, кого мне ждать вместо маленького, пожилого, осунувшегося биолога в допотопных роговых очках. Двухметрового мускулистого блондина с золотыми кудрями?

Из клубов пыли показалась тупая морда вездехода. Заметив меня, водитель остановил машину. Боковая дверь отъехала в сторону, и на каменистую землю выпрыгнули одна за другой три фигуры в полевых скафандрах, почти таких, как мой. Тут же зазвучали голоса:

— Здравствуйте, доктор Джефферсон, как ваши дела?

— Приветствую вас, рад, очень рад…

— С приездом. Круто вас встретил Марс!

Мы пожали руки. Древние обычаи, как я заметил, тем крепче, чем дальше от метрополии. Женщина, похоже, та самая Сильвия, и двое мужчин.

— Я Надир Камали, командир группы, можете звать просто Надир. — Энергично и, пожалуй, театрально отдав честь,он ткнул в грудь рядомстоящего. — А это Пак Юн Хо, наш замечательный техник, он починит все, что есть в этом мире, включая солнце, да, Юн Хо? А это Сильвия, наш цветочек, солнце выходит из-за самой черной тучи, если Сильвия ему улыбнется. Сильвия связист и лекарь, я болел бы бесконечно, лишь бы только она озаряла мое существование, подобная утренней звезде, но невозможно не выздороветь сразу же, как увидишь ее, так она прекрасна.

— Надир, мы уже знакомы с Полом. — Хихикнула Сильвия. — Я же с ним по коммуникатору общалась только что. Ты не видел? Читал Хаяма?

— О, прелестная гурия из райского сада… — начал, было, Надир, но внезапно сменил тон, обратившись ко мне. — Можно называть вас Пол? Прекрасно. Мы предпочитаем короткие имена, для оперативности. Запись маршрута видели, давайте глянем вход.

Я повел их и сопровождавшую пару роботов вокруг холма к провалу, из которого недавно выбрался. Пару раз Юн Хо попытался включить наплечный прожектор, но тут же отказывался от этой идеи. Во-первых, лучше видно не становилось. Во-вторых, пыль залепляла прожектор с такой скоростью, что пришлось бы его постоянно протирать, авточисткой в полевых скафандрах почему-то оборудованы только видеокамеры.

— Все, дальше опасно. Не провалиться бы. — Я остановился.

— Юн Хо, давай. — Надир хлопнул техника по плечу, тот присел на колено и выпустил какую-то штучку, быстро юркнувшую меж камней и скрывшуюся в пылевой поземке. В шлемах появилась объемная картинка.

— Крыса снимает в любых условиях, может даже летать. — В голосе корейца звучала гордость.

— Крыса?

— Разведбот. Я запустил его в дыру.

— Надо ставить опоры, и пойдем. — Это уже не мне. Прозвучали команды, и оба робота, похожие на толстые приплюснутые цилиндры, зависли на реактивных двигателях и по баллистической траектории опустились в провал. Ни пыль, ни ветер им не помеха, очень уверенные парни, то есть роботы. Вот бы расширить моего Роба их программкой…

Роботы тем временем встали на дно полости и окутались паром. Крыса транслировала изображение. Я подумал, пар от ракет, но он все не рассеивался, напротив, становился более густым.

— Что там происходит? — спросил я, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Они включили синтезаторы. Выращивают опоры. Нужно поставить опоры и сетку, поддержать крышу. Чтобы не обрушилась. — Объяснил Юн Хо.

— А это долго?

— Минут за сорок управятся. У них мощные синтезаторы, очень мощные. Специальные. Чтобы быстро строить монтажные леса и купол. Берут камни, лед, что найдут, все берут, переплавляют, получают трубки. Втыкают трубки в пол, сваривают. Упирают в крышу изнутри, натягивают купол, мелкую сетку, тоже сваривают. Это очень быстро, скоро сами увидите. Красиво получается.

— Пол, а как вышло, что вы разбились? — в голосе Сильвии любопытство. — Марсианские турболеты считаются надежными. Ну, знаете, если вообще верить в технику. Я в нее не очень-то верю. Вот Юн Хо, он да. Вы знаете, он наполовину робот. На ту половину, которая больше.

— Сильвия говорит глупости. — Буркнул Юн Хо. — Глупая женщина, если слушать такую, никогда не улетишь с Земли. Будешь ехать на лошадях, ослах, верблюдах. Будешь ходить пешком. Куда можно без техники?!

— Ой-ей-ей, великий потомок Чингиз-хана…

— Чингиз-хан не мой предок, он был китайцем!

— С чего это он был китайцем?

— Так, так, так, дорогие мои, драгоценные чингизиды, — вступил в разговор Надир. — Да будет известно вашим просветленным головам, великий хан Чингиз был монголом…

— Я же сказал, китайцем! Монголы, маньчжуры, китайцы, они все вместе, — фыркнул Юн Хо.

— Ничего подобного! — возмутилась Сильвия и уже набрала воздуха, чтобы продолжить, но Надир оборвал ее, лишь чуть-чуть повысив голос. Похоже, в этой команде его слушались беспрекословно.

— Сильвия, Юн Хо! Ваши предки, да будет сладок их сон, несомненно, были достойными людьми, но давайте вернемся к нашим повседневным делам. Кем бы ни был Чингиз, мы так и не узнали, отчего упал турболет драгоценнейшего Пола.

Сильвия надулась и замолчала. Юн Хо с невозмутимым видом глядел в пыльную бурю. Образы монгольской конницы мерещились ему там? Возможно, батуры с обнаженными саблями штурмовали Великую Китайскую Стену? Или, вымазав лица сажей, крались к нам коварные разведчики Субудая? Как бы там ни было, вид у корейца был очень независимый и серьезный. Я ответил Надиру:

— Нас поймал пылевой дьявол. Началась буря, влетели в смерч. Их появилось сразу несколько штук, огромные такие, Рупи пробовал увернуться, но куда там на этой бандуре… Рупи — это Руперт, пилот. Переломало крылья, закрутило и об землю.

— Но как же вы оказались в пещере? — Сильвия не смогла дуться долго, огромные глаза полны интереса, темные загнутые ресницы хлоп-хлоп.

— Полезли на экскурсию, любопытные, как ты. — Хмыкнул Юн Хо, тут же отвлекшийся от созерцания пыльной метели.

— Мы пробили кровлю пещеры, примерно вот как этой. — Пока они опять не принялись собачиться, я решил вернуть разговор в рациональное русло.

— А чего там не вылезли? — Уже, вроде бы, серьезно поинтересовался Юн Хо.

— А мы пролетели дальше. Точно не знаю. Похоже, вошли носом в полость и, пока не уперлись, неслись по ней. Ее завалило, когда врезались в стену. Роб сканировал, сказал, от до до поверхности может быть метров тридцать. Роб — это рембот наш. Он потом сломался.

— Рембот? Ремонтный робот? — Оживился кореец. — Какого класса? Ремботы не сканируют стены. Что сломалось у него?

— Ну вот, заговорили о роботах, теперь наш Юн Хо с вас не слезет… — Съязвила Сильвия, однако механик не обратил на нее внимания.

— На самом деле, не рембот, а универсальный вспомогательный робот, какой-то там опытный образец.

— Как он выглядит?

— Четыре такие вот модуля, почти прямоугольные, — я показал форму, — и центральный блок вот такой.

— Похоже на серию XC или XD, совсем новый! Вам повезло. Вам очень-очень повезло познакомиться с таким. — В узких глазах механика мелькнула зависть, смешанная с уважением. — Что в нем сломалось?

— Он не включился. Индикатор горит зеленым, будто робот активен, но реакции ноль.

— Замкнуло в главной цепи. Нет, там блокировки. Должен восстановиться. Или сбой в программном обеспечении. Да, наверное… — Юн Хо, кажется, говорил сам с собой. Потом опомнился. — А где он?

— Лежит в пещере. Место я отметил на карте, нам по дороге.

Юн Хо мечтательно улыбнулся и поцокал языком. Прям как ребенок, узнавший, что получит заветную игрушку на день рождения. Затем выражение его лица изменилось, и он чуть ли не с ревностью спросил:

— И как он вам?

Нисколько не кривя душой, я ответил:

— Классная машина!

Механик восторженно закивал и показал оттопыренный большой палец.

— Эй, мальчики, опоры готовы. — Сильвия махала нам рукой, стоя на самом краю провала.

Надир переговаривался с кем-то, похоже, по дальней связи. Закончив разговор, он тоже махнул нам рукой, и показал вниз.

— Ныряем, солнцеподобные мои. — Раздался в шлеме его голос.

— Карета подана. — Улыбнулась Сильвия в ответ на мой недоуменный взгляд. Наравне с поверхностью земли виднелась платформа лифта. Ну и роботы, чудо-роботы, в самом деле, очень быстро. Толком и поболтать-то не успели, как они укрепили свод и построили подъемник.

Мы с Сильвией спустились первыми. Платформа ушла вверх, я огляделся. Пещера очень изменилась, дно углубилось и стало подозрительно ровным. Видимо, отсюда они брали материал для синтезаторов. Редкая решетка из тонких, но, видимо, прочных балок и столбов поднималась до потолка, упираясь в него. Сам потолок не было видно из-за какого-то покрытия. Даже маленький камушек не мог теперь упасть оттуда, и сам свод, как уверял Юн Хо, выдержит вес вездехода.

За нами спустился механик с кучей снаряжения. Последним был Надир.

Командир спасательной группы с важным видом обошел полость по периметру.

— Ну что ж, духи Марса покровительствуют храбрым и пытливым сынам космоса, а не тем, кто праздно сидит перед входом в неведомое. Шарки, вперед!

Один из роботов выпустил несколько толстых манипуляторов и неторопливо, но уверенно двинулся к выходу из грота. Следом потопали и мы. Замыкал второй робот, которого, как сообщила мне Сильвия, звали Долфин.

Пройдя через цепочку пустот, мы довольно быстро выбрались в известковые пещеры, где Сильвия подобрала себе «какой симпатичный камушек, как он называется»? «Камушек» был жеодой аметиста, таких полно на Земле, но девушка нуждалась в сувенире, и я сказал, не покривив душой ни на полградуса, что это настоящий марсианский аметист. Глаза Сильвии округлились, заняв пол-лица, и она припрятала находку в боковой клапан скафандра.

На термометре похолодало, мы вступили в ледниковые пещеры.

В зеркальных гротах охнули все. Зрелище, действительно, неожиданное, и притом нерукотворное. Стечение обстоятельств, я обязательно выясню, каких. Что же там, под слоем прозрачного льда, так здорово отражает свет, и почему оно такое гладкое. Обязательно разберусь, но позже.

Через лавовую пещеру мы вышли к водопаду и наладили спусковой механизм рядом с уступами. Подъемник, аналогичный оставленному в первой пещере. Спасатели пялились на водопад во все глаза.

Мы пересекли разлом и уверенно продвигались по лабиринту, следуя указаниям навигатора. Кое-где попадались мои следы. Наконец, поймали сигнал маяка, который я прикрепил к Робу.

— Что это пищит, слышите? — остановившись, спросил Надир.

— Это маяк. — Мгновенно разобрался Юн Хо.

— Да, маяк, мы подходим к роботу. Здесь я его оставил.

Механик молча ускорил шаг. До чего же странно устроены люди. В них словно бы посажено зерно страсти, и, когда приходит время, это зерно прорастает, но в каждом по-своему. У кого-то это любовь к другому человеку, у Мэгги это минералогия, а Пак Юн Хо обожает любые механизмы. Смотришь и думаешь, повезло или нет, что это зерно так и не проклюнулось в тебе? И какую форму примет его росток, вокруг чего созреют плоды? Или я так и доживу до смерти с нераскрывшейся, нереализованной страстью? Эти люди счастливы, они понимают, ради чего существуют, хотя их понимание иррационально. А зачем живу я? Всю жизнь бегу, сначала из интерната, потом с Земли, с Ганимеда. Вот под ногами Марс, не пора ли остановиться?

Роб лежал там, где был оставлен. Точно такой же, только чуть-чуть покрылся инеем…

Ан нет, не такой же. Оба уцелевших модуля, оказывается, вернулись из разведки и подсоединились к центральному блоку. И индикатор активности светился красным.

— Роб? — позвал я скорее рефлекторно, чем осознанно.

Индикатор моргнул и перекрасился в зеленый.

— К твоим услугам, Пол. — Как ни в чем ни бывало, ответил робот.

В шлеме раздался булькающий звук. Он повторился. Оглянувшись, я увидел рыдающего от смеха Надира. Сильвия старательно сдерживалась. Так старательно, что покраснела. Только Пак сохранял хладнокровие.

— Он перезагрузился. — Механик указал на кнопку. — Был сбой, системы отключились, сработала защита. Он деактивировался, протестировал узлы и включился. Вы просто не дождались, Пол.

У меня потемнело в глазах. Должно быть, вся кровь прилила к щекам и, особенно, к ушам, и в мозгу ее не осталось. Все, на что меня хватило, это прошептать:

— Ну я и идиот…

— Вы не идиот. — Юн Хо покачал головой. — С роботом не все в порядке. Он должен был активироваться. После перезагрузки встать и пойти следом. Когда вы разбились, он включился сам?

— Нет. — Я вспомнил, как было дело. — Рупи сказал, что рембот в ремонтном отсеке. Там я нажал на кнопку. Вот на эту…

— Понятно. — Механик кивнул. — Должен был включиться. Не включился. А если бы вы были ранены? Лежали без сознания? Кто спасал бы? В нем программа рембота «Альфа». Должен активироваться сам и спасать.

— Это можно починить?

— Конечно. Починить можно все. Надо понять, как.

— Только давайте не сейчас, мои пытливые братья, — Надир обнял нас за плечи, и мы стукнулись шлемами. — Нам еще пилота вытаскивать.

— Командир, мы профессионалы… — обиженно протянул кореец.

— Да знаю, знаю, ничего другого и не жду. Ну, поднимайте этого парня и поехали. Как его зовут, Боб?

— Роб, — усмехнулся я, вспомнив Роба Бобсона.

— Да, Пол, — тут же отозвался робот.

— Я тебя не звал.

Он промолчал. Ну вот, добро пожаловать домой, узнаю старого доброго Роба, умеет поддержать разговор.

— Предлагаю привал. — Царским жестом Надир Камали отдал грот в наше распоряжение. Когда-то его предок, наверное, одаривал вельмож, или кто там был у них в халифате? Пашей?

Шарки и Долфин быстро сконструировали нечто вроде настила, он слегка пружинил. На таком куда удобнее спать, чем на камнях, как ночевал здесь в прошлый раз.

И вот я снова на том же месте, впервые на Марсе куда-то вернулся. Определенно, становлюсь своим. Разглядывая знакомые сосульки и бугристую стену за ними, я вспоминал, о чем думал на той стоянке, когда был еще один, не зная, где выход на поверхность и есть ли он вообще, и ждал результата разведки.

Мысль о разведке потянулась ниточкой и вывела к прекрасному решению: конечно же, не обязательно идти туда сейчас физически… Закрыв все каналы, кроме связи с Робом, я запросил у него информацию о маршруте модуля, обнаружившего барельеф. Спасателям ничего говорить не стал, незачем шевелить эмоции. Разберемся сначала с Рупи, а там уже… Ну, если честно, я хотел сначала все разведать сам. То есть не сам, а с помощью модуля. И пока все спали, я отправил один из модулей в тот овальный зал, в грот с гладкими замороженными стенами на выходе из карстовой щели. Отправил с заданием исследовать подробно: просветить радаром и акустикой стены, измерить температуру, влажность, давление, заснять все на стерео в разных диапазонах, и, главное, получить максимально подробное изображение лица под прозрачным льдом. Плавить лед я не решился, торопиться ни к чему.

Когда встали, модуль еще не вернулся.

— Было два, — показав на Роба, бесстрастно заметил Юн Хо.

— Один модуль пошел кое-что проверить. В прошлый раз недоделал. — С видом полного безразличия махнул я рукой в направлении «куда-то туда». — Думал, успеет вернуться.

— Не успел. — Констатировал механик, и в его глазах мелькнула хитринка.

— Не успел. — Не меняя тона, согласился я.

В тот же миг из темноты выбежал модуль и подключился к Робу.

— Чуть-чуть не успел. — Механик кивнул и повернулся к подошедшему Надиру. — Выходим, командир?

— Пошли, — Надир двинулся к выходу из грота. Первым, как и раньше, вперевалочку потопал Шарки. Или Долфин, они одинаковые, только Пак Юн Хо различает. Механик, кстати, не отходил от Роба, заглядываясь на него. Надо было мне назвать своего бота Ваше Совершенство, а не Роб.

Вновь замелькали скальные и ледяные колонны, гроты и пещеры, не привыкшие к человеческому взгляду, удивляющие, но и сами, кто знает, может быть, пугающиеся его. Их сестрам на Ганимеде и Каллисто не повезло, орбитальные зеркала растопили все подчистую, и теперь на месте ледников плещутся океаны.

Сильвия была от пещер в восторге. Оказалось, она на Марсе недавно, парочка дежурных экскурсий, в которых она успела побывать, не шли ни в какое сравнение с нашим путешествием. Девушка совала нос или, вернее, шлем, везде, куда он пролезал, разглядывала камешки и льдинки, бороды сосулек, рыхлые ажурные снежные дворцы и гладкие блестящие стены.

Но настоящее открытие сделала не она, а Пак. В неглубокой каменной нише, будто вдавленной в покрытую ржавыми пятнами доломитовую стену, механик обнаружил скелет. Существо, когда-то умершее здесь, было не крупнее земной кошки. Так же, как кошка, оно обладала четырьмя лапами и хвостом, правда, хвост был раза в три длиннее тела и заканчивался словно бы четырьмя пальцами, а череп имел вытянутую форму и оказался начисто лишенным зубов. Мы назвали зверька «длиннохвостая кошка Сильвии», хотя нашел ее Юн Хо, и все остались довольными.

Скелет лежал на камнях, прямо сверху, он не был зацементирован в песчанике, следовательно, в геологическом смысле, животное умерло «буквально вчера», то есть едва ли раньше, чем за несколько сот тысяч, максимум — за миллион лет до нашего появления. И не позже, чем атмосфера потеряла остатки кислорода и пещеры заледенели, иначе остался бы не скелет, а обезвоженная, вымороженная мумия. Чтобы определиться точнее, нужны анализы или хотя бы хорошее знание истории Марса. Конечно, это будет, когда мы вернемся. Сюда пошлют большую экспедицию, и все ксено- и палеонтологи Солнечной с жадностью набросятся на бесценный материал.

Я не сказал спутникам о важности их находки. Незачем смущать, да и оценят ли они, простые спасатели, величину собственного открытия? Хотя понятно же, раз на Красной планете сохранилась жизнь, пусть только одноклеточная, весьма вероятно, что раньше она была более сложной, и должны бы находиться дохлости покрупнее окаменелых ракушек, от которых Жак без ума. Они с Мэгги свинтили на Марс, только услышав о находках первых панцирей Pileum cornutum (лат. «Рогатая шляпа»). Его, по аналогии с земными формами, считают моллюском — земляне консервативны, привыкли использовать метод актуализма, мол, если нечто сегодня выглядит так, и что-то когда-то где-то выглядело похоже, значит, это одно и то же. Фантазия у землян не блещет, ведь это наши предки назвали ананас сосновым яблоком (pineapple). А разве мы чем-то лучше? «Кошка Сильвии», нда…

Проще брать привычные имена. Кроме того, ведь мы не знаем марсианских. Вот доберемся до них, найдем что-то посущественнее того барельефа, расшифруем язык, тогда и… Лицо под тонким слоем прозрачного льда невольно всплыло перед глазами. Как мне хотелось броситься к нему, освободить от многовекового плена, прикоснуться, можно даже как-то исхитриться и потрогать голой рукой, опасности при такой температуре быть не должно, и в инструкции к скафандру, вроде, был пункт об особо срочной работе без перчаток в случае отказа электроники…

Внутри меня жглось нетерпение. Как тугая струя плазменного резака оно проплавляло плоть, рвалось наружу, удерживалось насильно — пока только мне одному принадлежавшее знание. Извечная штука, неизбежная черта обладателя тайны — не мочь открыться, изнывать от сладкой и томящей ноши, от настоящего и заложенного в природу человека желания поделиться с другим. Но следовало терпеть. Унять горячку, не торопиться. Следы внеземного разума могут завести дальше, чем кажется на первый взгляд. Этим должны заняться специалисты.

А если показалось? Невероятно, но вдруг? Вдруг нет никакого лица на стене, иллюзия, случайное совпадение, оптический обман? Позора с возрастом ископаемого Hirsutus helix на Ганимеде хватит на всю жизнь, довольно дутых сенсаций.

Многоколонный, запутанный зал, пещера с нависшей над головою мореной и наклонный колодец, подняться по которому стоило нам немалых трудов, остались позади.

— По навигатору почти пришли. — Надир остановился. Сильвия, без умолку щебетавшая последнюю пару часов, замолчала. Первый робот, скрывшийся было за поворотом, вернулся и замер в ожидании.

Что ж, навигатор прав, еще немного, и доберемся до турболета.

— Надеюсь, все в порядке. — Сморозил я дежурную глупость. Мы давно уже были на связи с бортовым компьютером и знали, что системы функционируют в штатном режиме, а Руперт сладко спит в недрах медицинской капсулы.

— Да что здесь может произойти, — буркнул Пак, — обвал может, а еще что?

— Юн Хо, ты скучный зануда, — Сильвия, всю дорогу поддевавшая механика, не могла остановиться. — Почему ты не веришь в марсиан?

— Марсиан нет. — Отрезал Пак.

— Почем тебе знать, сухарь и неромантик? Может, великие марсиане вымерли, а от них остались роботы? Может, они следят за нами сейчас? — она с деланным испугом огляделась вокруг.

— Нет марсианских роботов. Наши роботы есть, смотри, какие красивые. — Механик, похоже, посмеивался над ней.

— Красивее меня? — Сильвия надула губки и стукнула Юн Хо перчаткой в затылок шлема.

— Нет никого во Вселенной, кто мог бы сравниться с небесным огнем твоей красоты! — пропел Надир отрывок из модной песенки, и тут же рявкнул: — Отряд, отставить болтать, собраться. До объекта полторы сотни метров.

Он махнул рукой, и мы двинулись вслед за ведущим роботом. По-моему, это все-таки Долфин, а не Шарки, у Долфина зад испачкан чем-то светлым, небось, царапнул известняк.

Миновав грот и колонну песчаника, от которой я несколько дней назад отбил первые образцы, мы вышли к разбитому турболету. Действительно, ничего не изменилось, часть фюзеляжа все также торчала из стены, раздолбанный нос и иллюминатор, через который я вылезал, аккуратно залеплены пузырями, модули Роба постарался на славу.

— Бесшовный разъем? — с пониманием кивнул Надир, осмотрев двойной пузырь у иллюминатора. Пойдем вовнутрь?

— Роб! — поискал я глазами робота, он оказался прямо за моей спиной. Удобная все-таки штука, сферический обзор, в гермокостюме его нет, только в полевых скафандрах.

— Да, Пол.

— Пусти нас в турболет.

— Открываю временный шлюз, — один из модулей отделился и пробежал по контуру пузыря. Прозрачный гибкий сиплекс свернулся в трубку, робот заехал вовнутрь:

— Предлагаю следовать за мной.

Мы шагнули в пузырь, модуль раскатал и соединил бесшовный разъем обратно.

— Начинаю подачу воздуха. — Сообщил Роб. — Давление выравнено.

Модуль расшил внутреннюю поверхность пузыря, мы вошли в салон турболета. Долфин и Шарки выпустили колеса, а Роб завис над гравидорожкой на левитаторах. Только тогда я сообразил, насколько современной была модель моего бота: в старых спасательных, в отличие от него, еще не учитывались гравиэлементы, стремительно входившие в моду на небесных телах с низкой силой тяжести, в первую очередь, конечно, на Луне и спутниках Юпитера, но и Марс не стал исключением.

Так же умиротворенно, как и несколько дней назад, гудела медицинская установка, и спал под колпаком саркофага пилот Рупи, большой энтузиаст марсианской аэронавтики. Я опустил шлем, и, следом за мной, все спасатели поступили так же. Несколько дней в скафандре приучили нас к тому, что нормальная атмосфера — это пресный воздух упрощенного климатконтроля. В турболете влажность оказалась выше и чувствовался слабый запах жасмина, к которому примешивалось что-то металлическое.

— Какой милашка, — Сильвия перевела саркофаг в прозрачный режим и поглядывала на спящего Руперта, одновременно оценивая результаты сканирований. — Серьезного ухудшения нет, успели вовремя. Пусть мальчик еще подрыхнет, целее будет. Давайте переоденемся в герметы? Скафандр, брр, страшно надоел!

Гермокостюм после скафандра показался слишком тонким и ненадежным, но зато с плеч свалилась тяжесть, мы почувствовали себя почти невесомыми, и если бы не гравидорожка, взлетали бы, наверное, до потолка.

— Здорово как! — радовалась Сильвия. — Как дома. А то ходим как улитки, таскаем домики на себе. Кстати, командир, а что с поверхностью?

— Да, что у нас с поверхностью, драгоценный наш Юн Хо? — Надир перекинул вопрос механику. Снаружи турболета роботы развернули какую-то аппаратуру.

— До поверхности метров тридцать, командир, но вверх пробиваться нельзя — Пак покачал головой, — завалит, если так пробиваться. Надо резать хвост и протопить штрек в завале. Стены заморозим, будут как камень. Но лучше пусть идут снаружи. У них машины сильнее.

— О'кей, пусти паялку, проплавим канальчик для крысы, помнишь, как в Швальдском леднике?

— Конечно.

— Тогда действуй, несравненный.

Пак Юн Хо ушел в переговоры с роботами. Это не заняло много времени. Шарки покатился в хвост турболета, скрылся в грузовом отсеке. Вскоре к мягкой вибрации силовой установки добавился новый звук.

— Режет корпус, — пояснил механик, поймав мой взгляд.

— А герметичность? — удивился я и тут же обругал себя за тупость. Уж наверное спасатели позаботились о том, чтобы не выпустить из фюзеляжа воздух. Подтверждая справедливость этих соображений, вызвавших краску на моем лице, Юн Хо ответил:

— LS-4.

Надир улыбнулся:

— Бог всех механиков говорит, это спасательный робот «Life Saver» предпоследней модели, значит, не о чем беспокоиться. Кстати, почему предпоследней, Юн Хо?

— Уже не предпоследней. Уже предпредпоследней. Уже шестая вышла, — глаза механика сузились от обиды. — А где я возьму новых? Спасибо за этих скажи. Земля не дает. Раз в квартал запрос шлю. Дайте роботов, дайте беспилотник, дайте К-10 м…

Глянув в мою сторону, Пак вздохнул:

— Это вездеход такой, К-10, модернизированный. Проходимость лучше, вместительность лучше, упакован всем современным, не то что наш старичок. Нашему уже лет пятнадцать. А они говорят, все просят. Вездеход новый не дают. И еще нехорошо так смотрят. Вам говорят, зачем два робота? На LS-4 до сих пор очередь, а у вас два. Как объяснишь?!

— Нам по инструкции положено, — Надир говорил серьезно, но было видно, давится смехом. — О, несчастнейший из всех обобранных и отвергнутых. Так им и скажи. Нам положены два спасбота LS или GH, модернизация по плану раз в пять лет, так что пусть вынут и положат, жадные шайтаны бюрократии.

— Вот сам и скажи. Ты командир, начальник. У тебя тетя в Управлении, пусть хлопочет. У нас все своим помогают, если что. Семья не оставит в беде. У Камали не так?

Надир закатил глаза. Видать, вопросы снабжения и родственников, сплетенные в узел спора, возникали у спасателей нередко:

— Так, Юн Хо, так. И поэтому у тебя LS-4, а не допотопные GH, как у группы Каневского. Свет очей моих, голубизна небесной радости, Сильвия, а можем мы тут что-нибудь покушать? Полевой рацион прекрасен, но почему бы не разнообразить таблетки хотя бы свежеразмороженной булочкой?

Сильвия хихикнула и погрузилась в изучение функций бортового пищеблока.

Механик, мне показалось, надулся. Он сидел в кресле, сосредоточенно глядя перед собой. Вдруг Пак поднял руку, привлекая внимание:

— Командир, прошли завал. Крыса побежала.

Надир моментально посерьезнел:

— Давай картинку.

Сильвия отвлеклась от меню пищеблока и потянулась. Интересно, как тянулась длиннохвостая кошка ее имени, когда была жива? Была ли у нее хозяйка? Почему она умерла, забившись в каменную нишу, будто знала, что та станет ей могилой?

Перед нами появилось стереоизображение. Зонд, маленький шустрый робот, выскочил из горизонтальной скважины, выпустил ножки и побежал, подобно насекомому, прыгая с камня на камень или, вернее, с куска льда на кусок льда. Завал оказался практически полностью ледяным.

Длинная пещера, дно которой проскреб своим брюхом турболет, вывела разведчика к одному залу, потом к другому, тонкие ледяные перегородки между ними мы пробивали лбом, когда падали. Наконец, крыса выбежала к входному отверстию и выглянула наружу. Сквозь ослабевшую бурю в мутной розоватой дымке виднелся фрагмент эрозионной долины. Вот оно как, мы впилились в эскарп, уступ невысокого плато, и пробили в нем аккуратную дыру диаметром чуть больше ширины фюзеляжа. Сверху, небось, не видно, так что даже если бы система слежения не потеряла наш сигнал из-за электрических разрядов пылевого дьявола, обнаружить точное место крушения было бы непросто. Крылья унесло за много километров, а турболет оказался под поверхностью, словно магическим образом пропав с лица Марса. Чудо, что так обошлось, чудо, что мы выжили, но бывают, наверное, в природе чудеса и покруче.

— Как будем выбираться? — спросила Сильвия.

— Никак не будем, подождем. — Пожал плечами Юн Хо. — С Центром уже связались, они близко, у них нормальные машины. Проплавят штрек, стены укрепят, вынесут раненого. На выходе лифт, спустимся, да, Надир?

Камали кивнул. Я удивленно посмотрел на механика, и он пояснил:

— Наш передатчик добивает до поверхности. Туда подошел вездеход. Он передает сигнал на спутник.

— Сильвия, мечта любого шейха, пылающий рубин моей страсти, что же у нас с едой?

Девушка фыркнула.

— У шейхов были гаремы, Надир. А еду им готовили слуги.

— Ну, мы же не в таком примитивном обществе, о, красота марсианской зари. Далеко вперед улетели наши звездные корабли…

— Корабли? Корабли, может, и улетели, а мысли мужчин остались прежними: набить живот и насладиться, как ты это говоришь, сиянием хоровода небесных бриллиантов в знойную бархатную ночь?

Командир спасателей изобразил на лице глубокую печаль и прошептал:

— Но Сильвия… А кушать?

— А кушать готово. Пока вы тут болтали о своих роботах и вездеходах, женщина занималась делом, извольте, — она взмахнула рукой, и на гравидорожке показался… Мой Роб. На вытянутых вверх манипуляторах, как раз на уровне груди Надира, робот нес почти скрывающий его поднос дымящегося чего-то. При ближнем рассмотрении оказалось, что это: кусок печеного мяса, обложенный румяным картофелем, жареные хлебцы с гусиным паштетом, зелень, полный термокувшин горячего шоколада, гранатовый, яблочный и ананасовый соки в хрустальных графинчиках и такие же хрустальные фужеры.

В качестве подноса, похоже, использовали боковую крышку от ящика медустановки.

— Красота… — Юн Хо поцокал языком. — Хрусталь откуда?

— Пак, она его синтезировала. — Командир спасателей разлил спасателям гранатовый сок, запнувшись на мне. Я прикрыл фужер ладонью и отрицательно покачал головой, молча ткнув в яблочный. Терпеть не могу гранатовый сок. Надир кивнул и налил из другого графинчика.

— Здесь куча натуральных продуктов! Здорово, все дождалось нас, все как новенькое, ура! — выпалила Сильвия и впилась зубами в кусок мяса.

— Мы летели на станцию, — напомнил я. — наверно, груз для них. Медустановка, кстати, тоже, Рупи просто повезло, что она с нами. Или не повезло, могли ж нормально долететь.

— Да ладно, Пол, считайте, Марс вам устроил экскурсию по недрам. Где вы еще увидите такое? А наша кошка? Лучшая из всех, кошка твоего имени, Сильвия, нежность бархатной ночи… — Надир чокнулся с девушкой, фужеры издали красивый звон, гранатовый сок полыхнул в них настоящим вином. — Правда, кошка-то дохлая, но при жизни наверняка была красавицей!

Я чокнулся тоже и, отхлебнув свой яблочный, мысленно согласился с командиром спасателей. Если бы не авария, едва ли случилось мне попасть в эти марсианские пещеры и встретиться с тем каменным лицом. Я был уверен, что оно из камня, из чего ж еще. Если бы не авария, Мэгги заперла бы меня в лаборатории, и мы проторчали бы там перед петрографом, изредка отвлекаясь на Жака. Ну да, пару раз меня бы вытащили на прогулку. Возможно, даже показали бы Олимп. Возможно, очень возможно, что я бы удрал сам, как и планировал, но разве могло бы мне где-нибудь повезти так, как здесь? Это лицо подо льдом тянуло меня к себе с неодолимой силой всякий раз, как я вспоминал о нем, представлял его перед собой, мне убиться как нужно было прикоснуться к нему голыми руками, непременно голыми, ощутить шершавость лавовой кожи его щеки, холод промороженного камня, медленно нагревающегося от человеческого тепла…

— О чем задумались, Пол? У вас странный взгляд… — в игривом голосе Сильвии скользнула обеспокоенность. — Вы молчите уже минут пять, неподвижный истукан. Кушайте мясо, Надир говорит, оно божественно.

— Любое мясо, приготовленное прелестной гурией, божественно! — воскликнул Камали, проглотив очередной кусок.

— Даже свинина? — Сильвия невинно взмахнула ресницами, а командир спасателей подавился.

— Драгоценнейший алмаз моей страсти, искушение для всякого мужчины, дай насладиться твоим талантом и мастерством кулинарной машины!

— Ну, Надир, — сквозь смех выдавила Сильвия, — ты такой суеверный. Мы разве в каменном веке? Свиней давно не режут, мясо растет само, и генетически оно составное. Ага, специально для тебя заказала «баранину», только, может, в ней есть пара генов от хрюшек, они вкусные, прости уж нас, грешных.

Сильвия хрюкнула и расплющила пальцем носик, сделав его похожим на пятачок.

— И еще парочка от макрели. — Улыбнулся Пак. Улыбнулся впервые на моей памяти.

— И от бамбука, чтобы росло быстрее, — подыграл я. Все рассмеялись.

Когда пришло время ложиться, Долфин и Шарки развернули уже привычный мне настил, напоминающий упругую циновку. Освещение переключилось в ночной режим. Спасатели быстро уснули, а у меня никак не получалось.

Я думал о Руперте, проспавшем больше недели в капсуле медицинской установки. Что ему снится? Зелень Земли? Коричневая корка Марса под крылом турболета? Лицо какой-нибудь милашки? Рыдающая и заламывающая руки мама?

Уверен, у него хорошие сны. Рупи крепкий парень, неубиваемый оптимист. Наверняка, видит что-то бодренькое и веселое. Я не завидовал пилоту, ведь если б сам лежал в реабилитационном саркофаге, не наткнулся бы… Но я завидовал его снам. Мои-то последнее время разнообразием не отличались: тьма, гладкие каменные стены, блики фонаря (у меня был маленький ритуальный фонарик, похожий на палочку со светящимся круглым навершием), медленный спуск в бесконечном колодце и аккуратный овальный зал, единственным украшением которого был барельеф, лицо человека, наполовину погруженного в скалу. На мне не было скафандра, и меня вела печаль. Я втыкал ручку фонаря в нагрудный крепеж и накладывал ладони на лицо, с двух сторон, на обе щеки. Оно оказывалось теплым, я просыпался.

И каждый раз кто-то со стороны наблюдал за мной, несущим в руке странный фонарик. За мной, втыкающим его в непонятный узелок на груди. За мной, спускающимся в лифте без стен внутрь глубокого каменного колодца, идущим по залу, созданному руками марсиан, за мной, прикладывающим незащищенные перчатками руки к ее лицу. Во сне я знал, как ее зовут. Знал, что это она. Во сне лицо не было скрыто льдом, там вообще не было льда.

Каждый раз некто, наблюдавший за мной и не имевший возможности вмешаться, пытался привлечь к себе внимание, что-то шепнуть. Снова и снова, стоило смежить веки, я проходил путь из неведомого «до колодца» к теплому каменному лицу. Впрочем, откуда мне знать, сделано ли оно в самом деле из камня.

Этот некто подсказывал, что я лишь во сне, и сон повторяется. Он знал, что ждет меня в любой момент, и как я поступлю. Более всего этот некто хотел получить мое знание. Я поделился бы с ним, но как только мы сближались, сон начинал размываться. Я знал, что произошло потом. Он — нет. Для него все заканчивалось прикосновением к щекам на барельефе, для него это было лишь прикосновение к щекам.

Тогда я просыпался и понимал, что этот некто, наблюдавший со стороны — я сам, Пол Джефферсон, некогда водитель и стажер, а теперь доктор планетологии. А тот с фонариком, кто он? Скорее всего, фантом моего воображения, временное раздвоение личности, так бывает во снах, к реальности отношения не имеет. К снам, вообще, не стоит относиться серьезно, мало ли что пригрезится. Дождливыми ночами Ганимеда, например, мне мерещилось древнее чудище, громадное и непостижимое, пробудившееся в океане и стремившееся уничтожить наши поселения. Вот и на Марсе, пожалуйста, прицепились свои «призраки прошлого».

Резкий женский крик разорвал тишину. Я вскочил лишь на секунду позже Надира и увидел огромные, полные ужаса, ничего не понимающие глаза Сильвии. Она вжалась в стену салона и притянула к подбородку спальник. Командир спасателей подошел к ней осторожно, чтобы не испугать быстрым движением, так же медленно опустился на колени, погладил по волосам.

Сильвия дернулась, словно не узнавая его, но постепенно успокоилась, в глазах появилось сознание. Освещение в салоне стало ярким, включился дневной режим.

— Что-то приснилось, птичка певчая? — ласково спросил ее Камали.

Девушка не отвечала, только пару раз всхлипнула.

— Кто испугал тебя? Какой шайтан посмел войти сюда через ворота сна? — он грозно огляделся, мимоходом подмигнув мне. — Я прогоню его из нашего райского сада!

— Д-д-да ну тебя! — она судорожно хмыкнула и толкнула Надира в грудь. — Сам ты шайтан, пугаешь девушек. Тут был черт. Превратился в тебя. Как теперь тебе верить? Тебя надо разобрать на кусочки и пустить в анализатор, противный и злой.

Вдруг разревевшись, она обхватила его за плечи и спрятала лицо.

— Двое на коленях, один рыдает, очень романтично… — Донесся смешок Юн Хо, только что продравшего глаза. — Что тут было?

— Ей что-то приснилось… — Начал было я, но Сильвия подняла голову и перебила, сверкнули слезы:

— Не приснилось. Вы не понимаете. Не сможете понять. Это не сон.

И уже спокойнее продолжила:

— Я видела марсианина. Здесь. Когда проснулась. Я закричала, и он исчез. Марсианин был там, — она показала в сторону моего спального места. — Он смотрел на меня. Просто смотрел. Он был как человек, только одет, ну… Иначе. И лысый. Вообще без волос. Даже без бровей.

Все посмотрели на мою постель, потом на меня.

— А где был я? — вопрос сорвался с губ.

— Не знаю, — пожала плечами Сильвия. — Спали, наверное. Вас не видела. Смотрела на него. Да это было-то всего секунду.

Она отодвинулась от Надира и легла, уставившись в полоток.

— Сначала мне снилось… Не важно, что. Потом проснулась в склепе. Вокруг было темно, но я знала, что я в склепе. Его зальют водой и пустят рыб. Рыбы, они очищают душу от мертвой плоти. Но я была жива. Я бы задохнулась, эти рыбы не едят живого мяса. Они смотрели бы на меня, брр, своими холодными глазами. Смотрели бы, как я захлебываюсь.

— Не бойся, золотая рыбка, все прошло, — Камали взял ее за руку.

— Я не боюсь, спасибо, Надир. Все пройдет. Что-то случилось в темноте. Меня вынесло, не знаю, как, возможно, упала в обморок или умерла. Очнулась в комнате. Овальной комнате. Опять одна. На стене два огонька. Я подошла ближе, это были светильники на длинных палочках. Слабые, как земные светляки. А между ними лицо. Что-то вроде камня, но не камень. Неживое и живое. Я не знаю, может, попала в другое время. Может, я-вторая не была той, запертой в склепе. Они хотели, чтобы я дотронулась до лица. Не знаю, кто «они», не спрашивайте. Я знала, что нельзя, но не могла подсказать себе, только смотрела со стороны. А потом оказалась здесь. Открыла глаза и увидела его. Вон там…

Сильвия снова показала в сторону моего спального места.

— Ну, сон, страшный, бывает. Всем снятся… — я мял слова, пытаясь скрыть, как ошеломлен. Она видела лицо. Овальный зал. Возможно ли? Просмотрела записи Роба? На это нужно очень много времени. Тогда как?!

— Вы не понимаете, Пол. — Сильвия была совершенно спокойна. — Командир, можно ему сказать?

— Теперь уже все равно, — как-то странно ответил Надир Камали.

— Пол, у меня бывают видения. То, что раньше называли видениями. Но это не галлюцинации. И не сны. Мой мозг как-то умеет видеть, что было или будет на самом деле. Или есть сейчас. Марсианина здесь нет, но он был. Может, не здесь, но такой. И смотрел так же. Может, не на меня. А, может, на меня из видения, на одну из тех двух.

Я едва сдержал улыбку. Чертовщина какая-то. Средневековщина. Взрослые же люди… Хотя еще на стажировке я слышал, что спасатели очень суеверны. Над ними даже посмеивались. Наверное, пришло время познакомиться с этим явлением воочию. И, наверное, она все-таки просмотрела запись Роба. Например, места, к которым я чаще всего обращался. Есть же статистика. Вот и вся таинственность. Но почему тогда не сказали мне, зачем скрытничать… Нехорошее, пока неясное предчувствие зашевелилось в груди. Я спросил Сильвию:

— А почему уже все равно? Надир сказал, уже все равно…

Она метнула быстрый взгляд в сторону командира спасателей. Ответила подчеркнуто безразличным тоном:

— Ну, скоро уже будем на поверхности, все останется в прошлом. Давайте лучше спать. Страшного больше не будет, шоу закончилось. Спокойной ночи, мальчики.

Сильвия сделала ручкой, демонстративно отвернувшись к стене. Мы разошлись по местам и улеглись. Сон пришел быстро и оказался обычным, из тех, которые трудно вспомнить. Засыпая, я думал, зачем она соврала.

* * *

Под землей все кошки серы, ночь неотличима от дня, а утро от вечера. График смещается, и нет особого смысла следить за синхронизацией времени с движением невидимого светила. Обычно это не имеет значения, но в этот раз мы отметили, что проснулись самым настоящим ранним марсианским утром. Нам помогли это отметить. С поверхности сообщили: солнце встало, рабочий день начался, проходка штольни близка к завершению, забой уже в нескольких метрах от хвоста турболета, требуется наше участие. Мы наскоро перекусили и облачились в скафандры.

За чуть заметной вибрацией силовой установки буроплавильные работы не слышны, и мы не замечали, что проходчики совсем близко, пока вдруг что-то не толкнуло корпус «Аиста». Не так, чтобы сильно, совсем не как последние сейсмы на Ганимеде, но все же вполне ощутимо.

— Мы с вами, встречайте, — прогудел под шлемами бас, и Юн Хо отправился в грузовой отсек.

— Давайте, выходим, — раздался вскоре его голос. Надир махнул рукой, и мы двинулись. Первой Сильвия, за ней я, Шарки с Долфином, несущие саркофаг Руперта, дальше Надир, а замыкал цепочку Роб.

Из раскуроченного хвостового отсека на волю вела гладкая круглая труба тоннеля, проплавленного и прорезанного в ледово-каменной мешанине завала. На выходе ждали два человека в скафандрах незнакомой мне конструкции. Буроплавильная машина, здоровый серый цилиндр, отдыхала неподалеку; рядом суетились роботы, готовя ее к транспортировке.

— Ну, вот и вы, — произнес уже знакомый бас, — пойдемте.

И мы пошли. Сначала топали по пещере, стены которой кое-где выглядели так, словно по ним протащили огромное бревно. «Не бревно, — понял я, — а турболет. Мы умудрились вписаться в пещеру, и она оказалась достаточно длинной, прямой и широкой, чтобы погасить скорость. Нет, такого везения все-таки не бывает».

Пещера вывела нас в один зал, потом в другой. Стенки между ними пробила наша небесная чудо-машина, окоченелым червяком влетевшая в эту нору, затем уже тут поработали спасатели, укрепили свод и залили трещины. На полу последнего зала — гора колотого льда, вывалившаяся из потолка, а в стене — почти идеально круглая дыра в розовеющее небо. Подняв глаза, я увидел, что под потолком разведены монтажные крепления и натянута сетка. Нечто подобное устроили Долфин и Шарки, когда мы спускались в подземелье за много километров отсюда.

И вот, наконец, мы на поверхности, на небольшой площадке у края обрыва, откуда лифт должен доставить нас вниз. Буря скисла, видимость приличная, но небо еще в цвет сильно разбавленного гранатового сока от мельчайших частичек пыли. Солнце проглядывает, как через дымку в земных облаках, неярким диском, на который можносмотреть без риска ослепнуть.

Я глянул вдаль, на убегающую из-под ног коричневую равнину, кое-где подбитую небольшими кратерами. Примерно в полукилометре виднелись несколько надувных палаток и два гусеничных вездехода, вдали за ними — вертикальная стена, противоположный край широкой долины. В той стороне тоже виднелось что-то искусственное, какое-то темное пятно правильной треугольной формы. Приблизив изображение, я понял, это нос ракеты, наполовину скрытой невысоким холмом.

Ракета? Мне казалось, нас вывезут на вездеходе. Наверное, они хотят быстрее доставить Рупи в медицинский центр. Какое похвальное рвение, но думаю, перегрузка для него опаснее, чем несколько часов ожидания. Неделю проспал, день или два ничего изменят. Какого же черта тогда ракета? Координатор не хотел посылать ракету, почему же она здесь? Мелкие неувязки, незначительные детальки, каждая из которых не имела значения сама по себе, сложились, наконец, в уверенность, не имевшую, впрочем, пока никакого словесного выражения, кроме, разве что: «здесь, определенно, не все о`кей». Я удвоил внимательность, стараясь не подавать вида.

Мы дружно шагнули на открытую платформу лифта и взялись за поручни. Под ногами — обрыв. Отсюда до подошвы эскарпа метров полтораста. Внизу ни малейшего движения.

Не знаю, чего я ожидал. Праздника? Бурной встречи? Группы друзей с цветами?

Как-то разочаровала меня эта обыденность. Разочаровала и еще больше насторожила. Молчаливые джентльмены под землей, встретившые нас на выходе из тоннеля, даже не представились… Мои разом утихшие спутники, шагающие рядом как безмолвные роботы, и собственно роботы, торжественно несущие гроб хрустальный, саркофаг медустановки, где покоится в искусственном сне пилот-энтузиаст Руперт…

Я думал, Мэгги приедет. Она же волновалась. Наверное, спасатели доставят нас на ближайшую станцию, может быть, она ждет там. Но почему тогда не выходит на связь? Когда я вылез из-под земли, чтобы вызвать помощь, Мэгги паслась где-то рядом, вроде даже там же, где Сильвия. Почему она молчит? А Катя? Нет, все-таки, странно все это…

Мы уселись в один вездеход, в другой роботы погрузили Руперта. Сминая гусеницами податливый марсианский грунт, машина развернулась и поползла, минуя палатки, в сторону холма, за которым, как я уже знал, притаилась ракета.

— Надир, мы полетим на ракете? — обратился я к командиру нашей группы.

— А? Ну, да… — вопрос будто застал его врасплох, вырвав из течения мыслей.

— Далеко полетим?

— Нет, не очень… Не знаю.

— А Руперт с нами? Перегрузка ему не повредит?

— Ваш пилот поедет на вездеходе. Тут недалеко. Не волнуйтесь, саркофаг закрепят в амортизаторах, он даже не почувствует тряски.

— Хмм… Надир, выходит, летим только мы? Но зачем? Куда?

На мой вопрос ответила Сильвия.

— Пол, вы все узнаете позже. Это связано с безопасностью.

Вездеход остановился. Мы выпрыгнули на песок, усеянный голубоватыми кусками базальта размером с ладонь. Крутой склон холма, сложенный корявым слоистым песчаником, высился совсем рядом, можно дотянуться рукой. До ракеты оставалось пройти шагов пятьдесят, мои спутники решительно направились к ней, мне ничего не оставалось, как следовать за ними.

Внутри мы переоделись в гермокостюмы и заняли места в противоперегрузочных креслах. Прежде, чем заревели двигатели и из турбин вырвался поток раскаленного газа, толкая ракету в зенит, я поймал взгляд Сильвии и успел вставить последний вопрос:

— Причем тут безопасность? Нам что-то угрожает?

Она отрицательно мотнула головой и, пристегиваясь, пояснила:

— Нам нет. Сейчас ничего. Но может в будущем, и не только нам. Поэтому сейчас летим на базу. Не ломайте голову, Пол, вам все объяснят, когда долетим.

Перегрузка вдавила тело в кресло, не так сильно, как при старте с Земли, но тоже прилично. Вскоре наступила невесомость.

— Не отстегивайтесь, это ненадолго, — предупредил невидимый бас.

Несколько минут тишины, и сопла заработали снова, набирая тягу. Похоже, тормозим. Ракету заметно трясло. У меня заложило уши.

Но вот двигатели, последний раз взревев, замолчали, спина ощутила слабый толчок. Сели. Но где?

— Выходим, — сообщил бас.

Обратно в скафандры не переодевались. Подняли шлемы герметов, плечом к плечу набились в шлюз, спустились по трапу. В небе стояла ночь. Резкие белые звезды, серпик Фобоса, далеко-далеко яркий малюсенький диск Земли. Выходит, мы остались на Марсе, только перелетели на ночную сторону.

Метрах в двухстах, хорошо освещенный прожекторами, виднелся серебристый ангар. От него отъехал открытый вездеход, который вскоре и доставил нас к воротам шлюза. Никаких вывесок, табличек, голограмм и прочих знаков. Куда меня привезли?

Длинный коридор, оборудованный гравидорожкой, лифт, снова коридор. Здесь нас встретили двое парней сурового вида. Мне предложили «проследовать к лидер-инспектору». Почему-то только мне. Эта должность одна из главных в Комитете Контроля. Какая честь, готов делать книксен. Но отказываться было неуместно, и я пошел с ними.

Дверь в кабинет лидер-инспектора распахнулась совершенно обыденно, а не распалась перед нами, как на Ганимеде. Похоже, прогресс, неся на щите микроботовые штучки типа деструктурирующихся дверей, сюда еще не добрался, Парадоксально, казалось бы, Марс-то и к Земле поближе. Хотя, о чем я, это же всего лишь заштатная база Комитета Контроля, а не образцовый во всех отношениях Ганимед-Сити. Тут и гравидорожки, небось, постелили совсем недавно, то-то они смотрятся так чужеродно на устаревшем напольном покрытии из рубчатого пластикона.

Охрана осталась снаружи, я был в кабинете один. Четверть его занимал старинный дубовый стол, затянутый синим сукном, кожаный черный диван и два кресла. Стены драпированы шелком. Не удивлюсь, если натуральным. Светлый паркетный пол мягко переходил в резные книжные шкафы; полуоткрытая створка одного из них кокетливо показывала корешки антикварных книг. За огромным, во всю стену, окном шумел ливень. Там ветер гнул толстые ветки и срывал крепкие зеленые листья, швыряя их в стекло. Там сверкали яркие зигзаги молнии. А когда дождь успокоился, появилась огромная, во все небо, двойная радуга. Один ее конец упирался в курчавую, поросшую деревьями невысокую гору, другой падал в море, бурлящее пенными барашками и никак не желающее уняться.

— Вам нравится?

Я так увлекся природой, что не заметил, как она вошла в комнату. Два слова, от которых меня пробило током. Не слова, конечно, голос.

— Катя?

— Здравствуйте, Пол.

Она стояла рядом с дверью, в двух шагах от меня. Стандартный гермокостюм не портил фигуру. Пшеничные волосы стрижены коротко, намного короче, чем в наше стереосвидание на Земле. Наверное, так удобнее под шлемом. Наверное, я всегда буду слабеть от ее слегка хрипловатого голоса, от взгляда серых, чуть раскосых глаз, от неправдоподобной, какой-то неправильной, почти болезненной идеальности скул, носа, подбородка, локтя, кисти… Да-да, перечислять можно долго, я влюбился в Катю Старофф с первого взгляда еще на Ганимеде, когда она предстала передо мной в кабинете Службы Расследований. Вернее, не она, а ее стереопроекция. Тогда меня встретили три голографических фантома, и один из них, мой старый знакомец инспектор Роб Бобсон, представил Катю как ученого, эксперта, помогавшего в работе.

Эксперт, да… Помогает в работе, ага… Или она сюда в гости заскочила?

На Земле Катя поддержала меня — когда я добивался снятия с Жака штампа «невыездной», хватило одного ее звонка. Помню, подозрение защекоталось в моем сознании, но я отмахнулся, мне было не до глупостей, предстояла защита диссертации, вылет на Марс… Она тоже была занята… В общем, мы так и не виделись лично, встречались только стереопроекции, первый раз — на Ганимеде, второй — на Земле. Но сейчас я был совершенно уверен, здесь она сама, а не ее изображение. И не подсказывал мне ни «аромат духов», ни «движение воздуха», ни какая-либо другая сентиментальная чушь, я просто знал, что мы наконец-то она рядом, совершенно не представляя, что с этим делать.

Забавно, чувства занимали меня в тот момент куда больше, чем загадочность ситуации и роль самой Кати в этой истории.

— Вы не ответили, Пол, — она улыбнулась уголками губ, — вам нравится мой кабинет?

— Д-да, — язык плохо слушался, я мысленно выругался и криво ухмыльнулся, пытаясь иронизировать. — Да, и отличный дождь. Настоящий Марс.

— Вы удивитесь, если я скажу, что это и есть настоящий Марс?

Увидев, как мои брови ползут вверх, она тихонечко рассмеялась.

— Да-да, Пол, это Марс, граница долины Кассей и области Сакра. Таким мог быть Марс. И еще может стать, если вернуть атмосферу.

— Но Марс не подлежит преобразованию…

— Верно, не подлежит, — на лицо Кати набежало облачко. — Но времена меняются. Ничто не вечно под Фобосом и Деймосом, верно, Пол? Только человеческие страхи.

Признаться, я слушал ее вполуха. Меня оглушал и ослеплял этот кабинет, его огромное окно, сводила с ума хозяйка. После девяти дней в ледяных пещерах, дней, растянувшихся так, что Земля оказалась почти забытой, после голых камней, снега, тьмы, роботов и спасателей в скафандрах, мало чем внешне отличавшихся от механизмов… Пожалуй, я одичал.

— Придите в себя, Пол, — она снова улыбнулась, коснувшись моего локтя, — все хорошо, вы вернулись героем. О перспективах освоения Марса поговорим как-нибудь потом. У нас будет много времени. Вы не против провести его со мной?

У меня перехватило дыханье.

— Садитесь, Пол, садитесь, — она махнула в сторону дивана и кресел, — они микроботные, если хотите, подскажу, как перепрограммировать. Дверь, кстати, тоже, но мне нравится, что она открывается как обычная.

— Да нет, нормально… — голос получился надтреснутым. «Черт знает что делает со мной эта женщина», — зашептал внутренний контролер, и я решил держать себя в руках. Что-то здесь нечисто. Хотя ничего дурного она мне еще не сделала, непонятно, могу ли я доверять ей, мы и виделись-то всего несколько раз, а лично, вообще, впервые. «И с первой же встречи ты поверил в нее и влюбился по уши, Пол» — шептал другой голос. Когда дело касалось женщин, во мне случалось изрядное многоголосие, это с детства, и чтобы не слышать его, приходилось держаться от них подальше.

Я присел на краешек кресла, выдохнул, заставил себя расположиться по-хозяйски и откинуться на спинку. Кресло вполне ожидаемо оказалось изумительно удобным. «Ну да, оно же микроботное», — вспомнил я. Как и дверь, эти кресла, диван, а, возможно, и вся мебель в комнате, включая драпировку стен, состояла из мельчайших роботизированных частиц, в соответствии с программой слипавшихся в нужную форму и придававших изделию соответствующие физические свойства. Ошибся я в первоначальных предположениях, прогресс добрался и сюда.

Катя села на диван напротив, вытянув ноги. Я чуть не застонал и отвел взгляд.

— Профессор Марков считает, вы любите кофе и пастилу… — полуспросила она.

— Н-ну… Я пью кофе, да, особенно, в хорошей компании, — неуклюже выкрутился я, и тут же из стола появился кофейник на серебряном подносе и две аккуратные чашечки белого фарфора, наполненные несомненно лучшим кофе из всех сортов, существующих на планете Земля. Аромат разнесся по кабинету.

Ай да Катя, «эксперт» и «научный помощник» инспектора Бобсона… Добралась-таки и до Маркова. А Игорь тоже хорош, думает, если я с ним пью кофе и вежливо кушаю эту приторную русскую пастилу, значит, она мне нравится. Нет, конечно, не противно, но я бы предпочел кекс.

— Простите, Пол, но пастилы нет. Сойдет кекс?

Я уже отхлебнул и чуть не подавился. Читает мысли? Сначала дверь, теперь это…

— Не беспокойтесь, Катя, все и так прекрасно.

— Но, все-таки, с кексом лучше, — она упрямо тряхнула головой, порадовав меня новым жестом. Я отметил это, а также то, что начал коллекционировать в памяти ее движения.

Тут же на столе появились два аккуратненьких блюдечка с маленькими кексами. Да, как раз такие мне всегда были по душе.

Минуты две мы просидели молча, отпивая кофе, поглядывая в окно и друг на друга.

— Вы, наверное, хотите знать, что происходит. — Катя поставила чашку, положила ногу на ногу и оперлась на выпрямленную руку. Смотрела она почему-то не на меня, а в окно. Впрочем, не могу жаловаться, это было красиво.

Поскольку я промолчал, она продолжила:

— На записях, сделанных вашим роботом, есть несколько интересных мест. Особенно тот овальный зал, с барельефом. Вы ведь понимаете, о чем я говорю, Пол?

Я кивнул. Понятно, они прокрутили записи и по статистике вычислили, что я много раз возвращался к тому фрагменту. Как я и предполагал.

— Эта запись переворачивает все, что мы знаем о Марсе. Здесь многие ожидали найти жизнь. Или следы жизни. Мы даже нашли их. Но разум… Марсиане всегда были уделом фантастов, Пол. А вы сделали их реальностью.

— Ну, и что же в том плохого? — я не понимал, к чему она клонит.

— Ничего плохого, Пол, это прекрасно. Мы не одни во Вселенной, раз даже на соседней планете была разумная жизнь. Возможно, родственная нашей не только внешне, но и генетически, такие мысли давно бродят у ксенобиологов. Скоро возьмем пробы ДНК из останков вашей «кошки Сильвии» и, думаю, это окончательно подтвердится. Понимаете, что это значит?

Я пожал плечами:

— Допустим, люди на Землю прилетели с Марса. Не слишком новая идея.

— Уже не идея, Пол, а доказуемое предположение! — воскликнула она, и я отметил еще одну эмоцию, еще один штрих к портрету моей Прекрасной Дамы. — Если жизнь на Земле, или, по крайней мере, часть земных форм была импортирована с Марса, это переворачивает биологию. Кроме того, Пол, Марс оказывается нашей прародиной. Согласитесь, то лицо на барельефе, оно ведь принадлежит человеку.

— Женщине, — вырвалось у меня.

— Женщине? — переспросила она, внимательно посмотрев мне в глаза. Не надо бы ей так на меня смотреть, утону.

— Да, женщине, я думаю, это женщина, — выныривая из ее глаз, пробормотал я.

— Почему?

— Я знаю это.

— Знаете?

— Ну, мне снилось… — я замялся.

— Вам снилась эта женщина? — в глазах Кати искренний интерес и, мне на миг показалось, удивление.

Господи, да когда же кончится этот допрос… Тоже мне, нашли марсианскую Галатею. Кстати, а вдруг это, действительно, допрос? Я решил пойти напрямик:

— Да, мне снилась эта женщина. Так же, как Сильвии приснилось прошлое другой женщины. Там, под землей, в последнюю нашу ночь в разбитом турболете. То есть мне не женщина снилась, а лицо в пещере. Но я знал, что оно женское. И во сне я был не собой. Тот знал, что она женщина. И знал, для чего лицо в стене.

— Хмм… — Катя снова отвернулась к окну, — И для чего же?

— Скажите, Катя, кто вы на самом деле? — ответил я вопросом на вопрос, надеясь, что неожиданно.

— Я работаю в Комитете Контроля. — Мгновенно ответила она, словно ждала вопроса. — Сейчас веду ваше дело. Мне предложили заняться вами во время истории на Ганимеде. Помните, ту встречу? Дело по взрывам заводов вел инспектор Бобсон, а я курировала и содействовала, скажем так, по научной части.

— Помню, — ответил я, чувствуя страшное разочарование. Предложили заняться… Мне все почудилось. Еще тогда. Мне показалось, что я небезразличен ей. Что также, как я, она ну… Пусть не влюбилась, но что-то ко мне почувствовала с первого взгляда, с первого обращения по имени. Мне все показалось, я слепой баран. Она была на работе, просто на работе, работа у нее такая. И что теперь с этим делать? Как жить? Я отчетливо осознал в тот момент, насколько несчастен, и от чего бежал все годы раньше. Нет ничего хуже неразделенной любви.

— Пол, что с вами? — в Катином голосе тревога. Да, конечно, она умеет изображать тревогу. Умеет чувствовать настроение. Она, конечно, знает, что я влюблен. Знает, как мне трудно быть с ней рядом, и как невозможно отпустить ее. Учат их этому, ловких специалисток из Контроля. А Катя, похоже, забралась почти на самый верх. Странно, что она лично занимается моим делом. Могли бы поручить другому… Хотя, как же, другому, Катя в моем случае — ключ ко всем дверям, я же, типа, перед ней буду ходить на задних лапках. Поэтому и взялась сама. Эх, какой же я осел…

— Все в порядке, — ответил я. — Устал. Накопилось.

— Вам же надо отдохнуть! Какая я нетактичная… Вы устали, у вас стресс… — Катя обеспокоенно заерзала, и я отметил про себя, что играть эмоции у нее получается безукоризненно. — Вот что, идите-ка поспите, посмотрите новости или мультики, прогуляйтесь в оранжерею, в общем, расслабьтесь, а завтра поговорим.

Она встала, машинально разгладив несуществующие складки на коленях гермокостюма. Привыкла к юбке. И эта короткая стрижка меня не обманет. Она очень земная женщина. Любит зелень, комфорт, любит, когда ветер раздувает подол.

— Йорг! — чуть повысила голос Катя. Дверь тут же распахнулась, в нее заглянул один из охранников, во всех отношениях серьезный мужчина, с одной вертикальной морщиной на лбу. — Проводите, пожалуйста, Пола в его отсек. До встречи, Пол.

— До встречи, Катя.

Она улыбнулась мне на прощание, так искренне, так душевно, невозможно не поверить. Только не мне. Я не верю. Она темнит и ей что-то от меня нужно.

Мне достался стандартный индивидуальный отсек, раза в полтора больше, чем тот, в котором жил на Ганимеде.

Зачем они затащили меня сюда? Какой смысл скрывать открытие? Великое открытие! Подобное не случалось никогда, даже Колумб всего лишь нашел еще одну землю, причем думал, что это Индия. А тут чужая планета, и вдруг такое… Неужели у них не захватывает дух? Неужели они не хотят поделиться, немедленно рассказать всем, начать археологические работы? Чем больше думал, тем крепче утверждался в мысли, что Контроль пытается не показывать общественности мою находку. Непонятно только, зачем, кому и как это может быть выгодно.

Что бы там ни было, эту ночь я проспал без сновидений. Впервые за последнее время.

* * *

На следующий день никто за мной не пришел, и на послеследующий, и на третий день тоже. Коммуникатор вежливо отвечал, что лидер-инспектор Старофф занята и просила отдыхать и дожидаться ее возвращения. Дверь не была заперта, я мог свободно перемещаться по коридорам. Другое дело, коридоры не могли вывести меня наружу и, конечно же, находились под постоянным незримым наблюдением, хотя охранники Контроля, люди или роботы, мне попадались всего пару раз.

Один из коридоров заканчивался в лесу, где деревья взлетали к прозрачному, залитому солнцем куполу. В настоящем лесу, с птицами и бабочками, лианами, цветами, мартышками и змеями. Полагаю, это были ужи. Ну, вряд ли сюда запустят ядовитых. Змей я боялся чуть меньше, чем женщин, но все же, все же…

С восхищением оглядываясь, бродил я по бетонитовым дорожкам. В детстве, когда ветки нависали надо мной, я прыгал, пытаясь дотянуться кончиками пальцев, и точно так же сейчас подпрыгивал, отключая электромагниты ботинок, чтобы коснуться листьев Получалось, конечно, не так высоко, как в парках Ганимед-Сити, но, по земным меркам, очень даже прилично. А представьте, что выделывали обезьяны! Небольшой стайкой они носились по верхам деревьев-акселератов, под самым куполом оранжереи, отталкивались от него и бросались вниз, в последний момент цепляясь за длинные рукава лиан, раскачивались, непрестанно вереща, и уносились прочь.

Мартышки бесились почти без передыху, нарезая петли и зигзаги. Видно, им страсть как не хватало зрителей. Сотрудники базы нечасто заходили сюда: поливом, удобрением, обрезкой, наладкой освещения и прочими нудными процедурами занимались роботы, так что самым ближним по крови и разуму обезьянкам теперь представлялся я.

Пожалуй, мы даже подружились. Я таскал им крекеры и кексы, миниатюрные мартышки прыгали по моим плечам и голове, а одна, особенно шустрая и храбрая, повадилась висеть на груди, цепляясь за карманы гермокостюма.

Когда они оставляли меня в покое и галдеж удалялся, растворяясь в джунглях, я находил тихую полянку или забирался на утес, поросший ползучими красноватыми листьями на волосатых стеблях, и замирал, слушая лес, журчанье искусственного ручья, крики птиц. Земля, родная планета, с которой я так стремился убежать, за эти несколько суток стала мне ближе, чем за всю предыдущую жизнь.

Прошла декада с тех пор, как я «отдыхал» под домашним арестом, чередуя прогулки по оранжерее с просмотром новостей Системы и, особенно, материалов планетологических работ на Марсе.

В оранжерее меня и нашла Катя.

Она ждала в ажурной беседке, романтично увитой чем-то вроде плюща, с огромными голубоватыми листьями без цветов. Тропинка, по которой я гулял тогда, делала петлю вокруг утеса и приводила через мостик над ручьем прямо сюда.

— Пол, — позвала она, когда я проходил мимо, — залезайте-ка сюда.

Я вздрогнул от неожиданности.

В центре заросшей беседки виднелся небольшой столик, а по резным решетчатым стенам приютились узкие скамейки. Теплый материал имитировал древесину, но, конечно же, только имитировал. Здесь Марс, и дерево, мягко говоря, не самый ходовой материал. Здесь чашка, оброненная неловкой рукой, падает в два с половиной раза медленнее, а небо во столько же раз ближе. Поэтому легче прыгать, и потому же меньше топлива нужно ракете, чтобы выйти на орбиту. Здесь Марс, где так мало воздуха, что нельзя дышать, не рискуя захлебнуться собственной кровью, ведь в условиях низкого атмосферного давления она закипает при комнатной температуре. Здесь, на поверхности Марса, не бывает текущей воды, потому что та переходит изо льда в пар и обратно, минуя жидкую фазу. Здесь не бывает дождя, только снег, причем обычно углекислый, а радиация на поверхности мало отличается от космического фона, как на Луне, ведь у Марса практически нет магнитосферы.

И все же Марс одна из самых гостеприимных планет Солнечной системы. В периоды спокойного солнца тут можно ограничиться закрытым гермокостюмом, если ненадолго. Совсем другое дело Венера, на которую и приземлиться-то трудно из-за ужасного давления и жара. Даже Луна и спутники Юпитера, пока на них не начали преобразование, хуже подходили для жизни людей, чем Красная планета.

— Пол, заходите же… — Катя нетерпеливо махнула рукой.

— Здравствуйте, — машинально ответил я, усаживаясь на скамейку.

Резные тени разметались по полу, смешанные с солнечными пятнами. Они не лежали неподвижно — едва ощутимый ветерок от системы циркуляции воздуха заставлял листья дрожать.

Над столом висел «живой глобус», стереопроекция планеты, кое-где покрытой облаками. Большой океан, спирали циклонов, зеленые лесные массивы, желтые и коричневые пустыни, змеи рек. Я не понимал, что это за планета, пока не пригляделся к очертаниям материков. Безусловно, это был Марс, причем, в современную геологическую эпоху. Вернее сказать, альтернатива Марса. Как если бы он не был мертв.

— Нравится? — спросила Катя. — Модель преобразования, рассматривалась много лет назад. Тогда обнаружили первые марсианские бактерии. Натуралисты взвыли, ксенобиологи направили протест, и Совет постановил: закрыть проект из-за риска уничтожения туземной жизни. Планетологи поддержали ксенобиологов, мол, редкие формы рельефа, морфология и прочее, что там у вас бывает. Решили придать планете статус музея. С тех пор находок все больше, станций все больше, ученых все больше. И открытий, как обычно, все больше и больше, множатся с каждым шагом. Что здесь могла быть сложно организованная жизнь, поняли еще до обнаружения многоклеточных. Недавно ксенобиологи в Большом совете показали, что на Марсе могли жить позвоночные. Дело только за находками. Поймите, одна ваша «кошка Сильвии» будет взрывом, а если узнают еще и про барельеф…

Катя покачала головой и исподтишка взглянула на меня.

Я не понимал, к чему она клонит. У нее немного отросла челка, теперь доставала до бровей.

Не дождавшись ответа, Катя продолжила:

— Они закрыли вопрос, думали, навсегда. Но тем временем мы начали трансформацию Галилеевых спутников. Европу у нас отбили. Там тоже нашли жизнь. Почти отбили Ганимед, но простите меня, Пол ваша устрица оказалась уткой, и преобразование Ганимеда продолжили.

Щеки у меня покраснели. Да-да, Hirsutus helix, витую ракушку которого я впопыхах неправильно датировал, еще долго будет сопровождать ученую карьеру доктора Джефферсона.

— Да не краснейте, Пол, все в порядке, ошибиться может каждый, — Катя неожиданно звонко рассмеялась, чем вогнала меня в бордо. Мое лицо запылало, сделавшись просто-таки пунцовым. — Я вам не рассказывала о своей студенческой практике? Как-нибудь расскажу, умрете со смеху. А недавно… Нет, этого я сказать не могу, но поверьте мне, Пол, ошибаются все, даже очень опытные люди. Как это говорила моя русская бабушка, «и на старуху бывает проруха», в том смысле, что даже старый знаток может попасть впросак.

Это я знал и без нее. Профессор Марков любил вворачивать русские поговорки. Было у него еще про бабушку в день Юрия Гагарина, первого орбитальщика, но я забыл, как там дословно и в чем прикол, поэтому не рискнул рассмешить Катю еще больше. Вместо этого указал на вращающуюся модель озелененного Марса:

— Вы хотите это реанимировать? Этот проект?

И только тут я догадался. Все же очевидно, шито белыми нитками. О, я дурак… И меня прорвало, я заговорил быстро и горячо:

— Вы поэтому прячете мое открытие? Чтобы не знали о цивилизации древнего Марса? Но это же преступление! Даже только сокрытие знаний — преступление! А если вам удастся начать преобразование, вы же уничтожите все! Все следы, что там от них осталось, дома, храмы, кладбища, это сейчас под песком и подо льдом…

— Пол, успокойтесь, — ее теплая, чуть влажная ладонь легла на мою руку и осталась на ней. От неожиданности я замолчал. Сердце заколотилось как безумное, и не знаю, от чего сильнее, от возмущения недопустимым, страшным преступлением против Человечества, или от прикосновения ее кожи к моей. Я молчал, захлебываясь судорожными глотками воздуха, а Катя смотрела на меня ласково и держала за руку. Наконец, удалось прийти в себя.

— Ну, вот и хорошо, — она улыбнулась. — Вам не говорили женщины? Вы очень эмоциональны. Но дослушайте меня до конца, хорошо?

Катя отпустила мою руку. Не знаю, легче мне от этого стало или наоборот, но, по крайней мере, я смог дышать ровнее.

— Проект преобразования Марса изменился. Новая редакция будет представлена в Совет завтра. Это станет неожиданностью. Оппоненты не готовы. Натуралисты не успеют повлиять на ход дела. Главный наш козырь в том, что преобразование несет в себе не только разрушение. Мы строим еще один живой мир. Так было всегда, когда люди приходили в новые места, что-то исчезало, что-то варварски истреблялось, но на этом месте возникало другое, может быть, и не более ценное, чем потерянное, но кто скажет, что менее ценное? И более близкое нам, нынешним людям.

Я попытался было открыть рот, но она приложила палец к моим губам, и я онемел.

— Будьте послушным мальчиком, доктор Пол, позвольте мне закончить, потом можете возражать. Знаете ли вы, что больше всего тормозит исследования на Марсе? Почему мы до сих пор ковыряемся в нескольких десятках закрытых городков и станций? Я вам отвечу. Марс непригоден для нас. Мы тратим время и силы на защиту от него. Чего же плохого в том, чтобы вернуть планету к жизни? Мы законсервируем все найденные организмы, все эти тринадцать видов, чудом уцелевшие в здешних жестоких условиях, создадим купольные резервации. Пусть их изучают неизмененными. А остальные, да, приспособятся или погибнут. Так ли это страшно, Пол, если вдуматься? И главное, скажите мне, представьте и скажите, что предпочли бы древние жители этой планеты? Чтобы мы оставили их могилы в покое или дали их земле новую жизнь? Как вы думаете, Пол?

«Ого, — подумал я, — а ты тоже краснеешь, Катя, правда, совсем чуть-чуть…»

— Не знаю, — ответил я вслух. — Мало ли, какие у них были традиции, религия…

— Пол, это все чушь! Вы же видели лицо, вам снилась эта женщина! — Катины глаза сверкнули. — Вы знаете, чего бы она хотела.

— Но подождите, мне не женщина снилась, а камень, статуя, ну, барельеф, сделанное из камня лицо… — попытался вывернуться я, но уже понимал, что она права. Иррационально, необъяснимо, но я был совершенно уверен, как в том, что лицо в стене овального грота принадлежало женщине, так и в том, что она хотела бы воскрешения. И своего личного, и всего ее мира. Только вот надо ли это нам? В состоянии ли мы понять, к чему может привести такое воскрешение?

Мне стало холодно, но я отбросил эту тень и решил говорить о практической стороне:

— Вы правы, освоение планеты пойдет намного быстрее, если сделать ее пригодной для жизни. Мы не повредим археологические остатки, когда растопим лед, мы только расконсервируем их и сделаем более доступными. Что-то потеряется, но зато многое найдется. Не знаю, что хуже. Наверное, глупо сидеть возле закрытого ларца, терзаясь любопытством и, одновременно, боясь потревожить пыль в замочной скважине. Но глупо и рушить стены здания, пытаясь добраться до этого сундука. Как бы не оказалось, что они ценнее, чем то, что в нем хранится.

Катя кивнула:

— Вечный выбор, Пол. Сохранять или использовать. Делать новое или держаться за старое. А как будет лучше людям? Что вы думаете?

Мне вспомнился вид из ее кабинета. Окно, за которым по морю катились волны, наваливаясь на подошву древнего ударного кратера, гребень и склоны которого поросли лесом. Уверен, месяц назад ответил бы иначе. Может быть, даже пару недель назад, до этой оранжереи, так сблизившей меня с Землей.

— Я с вами, Катя. — Ответил я.

И добавил через силу, короткими фразами выдавливая из себя слова и ничего не видя перед собой. Глаза застил туман, в ушах стучало:

— Не потому, что вы мне нравитесь, как женщина, хотя это так. Я думаю, вы правы. Марс надо изменить. Они хотели бы этого. Чтобы мы вернули Землю. То есть Марс. То есть Землю на Марс… И людям было бы лучше… Быть вместе с этим, и на Марсе, как дома…

Слов не хватало, они начали путаться. Катастрофически заплетался язык, в глазах совсем потемнело. Возможно, от того, что они закрылись.

Я почувствовал ее губы. Не в награду за согласие, надеюсь, не в награду.

И мы нарушили инструкцию, прямо там, в оранжерее, прикрытые от систем наблюдения мобильным экраном. Инструкцию, запрещающую снимать гермокостюм вне зоны двойной защиты.

* * *

Моя женщина — суперагент, лидер-инспектор КК, большая шишка, не знаю, гордиться или смеяться. Но у нас общий взгляд на вещи, это прекрасно. И, как бы там ни было, уж мне-то не показалось, уж я-то влюбился в нее по-настоящему и с первого взгляда, при первом же звуке ее голоса. Почему бы не поверить, что также было и у нее?

Пребывание на марсианской базе Контроля затянулось еще на неделю. Мне предоставили полную свободу, возможность общаться с кем угодно. Мэгги несколько часов подряд, до хрипоты, расспрашивала о приключениях в пещерах. Жак изредка вворачивал вопросы, в основном касающиеся микроклимата. Он отделался от очков и, конечно, не стал огромным блондином, но помолодел лет на двадцать. Любовь — страшная сила даже для ученых сморчков, особенно если подкреплена современными технологиями обновления организма.

Звонил Марков. Вести о моих похождениях докатились и до Ганимеда. Я боялся и, признаться, все-таки ждал звонка от Жанки, но его не последовало.

Только двух тем я избегал, не упоминая их даже в разговорах с друзьями: «длиннохвостая кошка Сильвии» пока оставалась нашей маленькой тайной, и, разумеется, барельеф.

Катя хмыкнула, когда я высказал озабоченность по поводу спасателей, мол, захотят ли они молчать.

— Думаешь, они обычные спасатели? — Катя снова и снова заставляла меня краснеть, ужасная какая-то традиция. — Сильвия была ведущим группы, она эксперт в одной из служб Контроля. У нее есть определенные способности, которыми трудно управлять, но они бывают полезны. А Надир на самом деле ее муж. Да вы еще поболтаете, я тебя уверяю, все обсудите, посмеетесь и поохаете, ведь для них это тоже было не рядовое приключение.

— Ну… А Роб? — пошутил я. — Он тоже подсадная утка?

— Роб? — улыбнулась Катя, сделала драматическую паузу и вдруг позвала. — Роб!

Дверь распахнулась, и появился мой робот.

— Да, Катя. К твоим услугам, Пол — он замер в двух шагах, белый и красивый, как раньше.

— Юн Хо поработал над ним и обещал кой-чему тебя научить, когда будет время. Роб останется с тобой. Тебе ведь нужен универсальный робот?

Она импровизировала или подготовилась заранее? Я опешил, а когда пришел в себя, поцеловал ее в щеку и бросился к роботу, ощупал его гладкие бока. Модуль «С» оказался на месте. Не думаю, что они полезли под завал, он так и останется лежать там. Поставили новый модуль. Под сердцем неприятно защемило, но я отодвинул ощущение.

В любом случае, она у меня умница. С ней легко и интересно. Понимает с полуслова, или даже с полувзгляда, с полувздоха. Интересно, их этому учат или у нее врожденное? И сколько таких, как я… Или нет? Вдруг я для нее особенный, «именно тот, который»… Вдруг это потому, что мы так подходим друг другу? Я не спрашивал, она не говорила. И не спрошу.

Мы договорились попридержать информацию об открытиях еще месяц-другой, а тем временем заняться раскопками самостоятельно, благо квалифицированные кадры у Контроля есть. Время не терялось даром, к овальному залу с барельефом давно проложили широкий тоннель, удобный и надежный. С поверхностью он соединялся шахтой, пробитой всего метрах в трехстах южнее, если смотреть по поверхности Марса.

Под землей пока побывали только роботы. Внимательный анализ данных сканирования показал, что из зала, возможно, был еще один выход, который когда-то замуровали. Роботы освободили ото льда стены, гладко полированные марсианскими руками или механизмами многие тысячелетия назад. Освободили и то, что я принял за фрагмент барельефа. Это оказался не фрагмент. Только лицо, словно выдавленное, выпирало из стены, больше ничего, ни тела, ни орнамента, ни стилизованных растений, каких-нибудь завитушек, ничего такого, что можно было бы ожидать.

Роботы вскрыли замурованный вход. Когда камни были вырезаны, в зал хлынул песок. Непонятно, как он мог сохраниться в сыпучем состоянии. Песок моментально заполнил грот до половины высоты, завалив роботов, которые, впрочем, тут же и без труда откопались. Если бы не наш тоннель, принявший в себя изрядную порцию песка, зал оказался бы заваленным целиком.

Когда его расчистили и исследовали открывшийся ход с гладкими стенами, обнаружилось, что он вел к узкой шахте, пробитой в скальных породах и перекрытой сверху ледником. Возможно, когда-то по ней спускались сюда, проходили этим коридором, подходили к лицу… Но зачем?

Я с нетерпением ждал момента, когда смогу вернуться в подземелье. С запасом времени, аппаратурой, связью, и уже не один. А Олимп подождет. Стоял миллионы лет, постоит еще немного.

Пройдет день-другой, и ракета доставит нас к шахте. Я надеялся спуститься в нее, снова оказаться в загадочном месте, которое посещал пока только во снах. Помимо научного интереса и простого человеческого любопытства, меня влекло туда что-то еще. Влекло неумолимо. Когда я пытался понять, что же это, перед глазами всплывало перепуганное лицо Сильвии.

Ну, что же, я был уверен, что разберусь и с этим.

Часть 3. ПОТЕМКИ ВРЕМЕН

«Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…»

«Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после».

(Книга Екклезиаста. гл.1, ст. 7, 11)

Кругом тьма и ничего кроме тьмы.

Меня обволакивает темнота — холодная, пустая, высасывающая жизнь.

Вслепую трогаю стены, пол, нащупываю низкий, нависающий прямо над головой, потолок. Шершавый камень леденит пальцы при каждом касании, примораживает так, будто с другой стороны — абсолютный холод и вечная ночь межгалактической бездны.

Почему я без скафандра? Как попал сюда? Что, вообще, происходит?!

Мысль о скафандре тоненькой ниткой цепляет сознание и, осторожно притягивая его, подсекает, словно рыбку, одним рывком выдергивает из цепкого мрака…

Я лежу тихо, боясь вдохнуть, ошеломленный резким пробуждением. Скосив глаза, подсматриваю через ресницы. Тусклый рассеянный свет, неубранная чашка с остатками кофе, тихое сопение рядом. Это Катя. Нащупываю теплую руку, тихонько накрываю своей. Не просыпается. И не надо. Пока не надо. Еще чуть-чуть.

Исподтишка разглядываю ее лицо: расслабленное, спокойное, ставшее таким родным, что без него немыслимо. Прошло чуть более месяца, как мы вместе, а уже думаю о вечном. Таков, вероятно, симптом заболевания, издревле преследующего людской род, лишающего власти над собой, подчиняющего даже не воле, не приказу другого человека, а едва уловимому, предугаданному желанию, еще не сорвавшемуся с губ. С ее прекрасных губ, без которых мне не прожить и дня… Хотя, отмечу, до нашей встречи неплохо обходился.

Тихонько целую в уголок рта. Она улыбается, не вполне проснувшись, переворачивается на спину и тянется, гибкая как змея.

Я уже говорил, что боюсь змей? Всех, кроме этой.

— Доброго утра, Катя.

— Приве-е-ет… — Ее голос мягок и текуч; чувствую, как начинаю растворяться.

Не сейчас.

Последний день экспедиции, пора сворачивать лагерь, нас ждут. Собрав волю, сажусь, чуть покачиваясь на пружинящем настиле. Полчаса до общего подъема. Тридцать метров камня и льда над головой. Две руки, десять пальцев. Числа помогают сосредоточиться, сжать себя в кулак.

Катя улыбается. Она открыла глаза, сейчас темно-серые и блестящие. Я знаю, что у нее на уме.

— Пора вставать, — мой голос намного тверже взгляда, — сейчас все забегают.

Катя лукаво жмурится:

— Пол, не будь таким серьезным. Иди сюда…

Рушатся числа, стены, крепления, баррикады, темнеет сознание, проваливаясь в распахнутые колодцы зрачков, и только повторный зуммер будильника, возможно, уже третий или четвертый, отрывает нас друг от друга.

Как она это делает? Мир распадается, едва она того захочет, разлетается в пыль, чтобы подарить счастье. Но в этом же — источник моего беспокойства, периферийный сигнал тревоги, страх в очередной раз потерять над собой контроль. Единственное, что утешает: с ней происходит то же самое. Я чувствую, уверен в этом. Не распавшись на мельчайшее, невозможно соединиться, быть полностью вместе, в каждой точке когда-то исключительно своего, а теперь, общего пространства «мы».

Я знаю, не может быть иначе, но очень боюсь ошибиться. Даже думать боюсь, что однажды все может кончиться, и вдруг окажется, что никогда не было. Что меня использовали, обвели вокруг пальца хитрецы из Контроля. Непонятно, правда, на кой я им сдался, простой парень Пол Джефферсон, пусть уже и не стажер, а доктор планетологии. Таких, как я, в Солнечной — тысячи. Едва ли каждым лично занимается лидер-инспектор, по крайней мере, насколько лично, как Катя Старофф — мной…

— Пол, ты готов? — Ее голос тверд, вот она уже снова руководитель секретной миссии КК, то есть Комитета Контроля. Волосы аккуратно уложены, благо, еще не успели как следует отрасти, следы короткого буйного утра смыты, замазаны или спрятаны под гермокостюмом.

Я хмыкнул. Нет у меня твоей скорости. Учиться и учиться.

Катя поняла без слов, на губах мелькнула улыбка:

— Тогда догоняй.

Дверь внутреннего шлюза затворилась за ее спиной. Я окинул взглядом наше временное пристанище. Вроде, ничего не забыл. Ах, да, чашка. Автоуборка же сломалась. Собственноручно снял с магнитного подноса, кинул в утилизатор. Пустой поднос улетел сам, зафиксировавшись в виде одной из стенных панелей.

Вот теперь, действительно, все, пора выходить в народ.

Тамбур выпустил меня в кают-компанию: окна с видом на море и горы, серый дневной свет лениво разлегся на деревянном столе. Стулья с изящно выгнутыми чугунными ножками отбрасывают малозаметные тени и отражаются в зеленоватом мраморе, отполированном до блеска. Слышна негромкая музыка.

Сегодня пасмурно, вершины прикрыты клубящимися облаками. Медленно, подобно туманным рекам, сползают они в долину, стремясь затопить ее целиком, слиться с морем, но развеиваются уже на половине пути. А внизу, где ветер гоняет пенные волны, низко, над самыми гребешками, над пузырящейся прибрежной чертой машут крыльями чайки. Другие чайки деловито вышагивают по мокрым окатышам в поисках добычи, затевают драки, наверняка громко кричат, но отсюда не слышно.

Яркая ветка цветущего олеандра так домашне, так по-настоящему стучит в архаичное звонкое стекло, что хочется поверить, и, всякий раз, хоть на секунду, но обязательно веришь…

Но это обман, иллюзия. На самом деле, до моря и чаек — миллионы километров, а за стеной — минус тридцать пять и полная, непроглядная тьма, более глубокая, чем межпланетное пространство, поскольку ни солнца, ни звезд здесь не бывает. Полевая станция надулась гигантским пузырем посередине марсианской пещеры и со всех сторон окружена холодом мертвого камня, в котором нет ни мха, ни плесени, ни даже капель воды. Только лед кое-где поблескивает, издали неотличимый от горного хрусталя или арагонита. Панорамное освещение вырывает из мрака грубые блоки известняковых стен и вмонтированные в них обманчиво-тонкие, но чрезвычайно прочные стойки и балки страховочного перекрытия, способные выдержать вес кровли, приди ей мысль обвалиться и погрести нас заживо.

В кают-компании собралась почти вся экспедиция, в том числе, мои старые знакомцы: Надир, Сильвия и Пак.

Здесь же был и Гельмут Фогель, бледный худощавый блондин с нервным лицом и близко посаженными светло-карими глазами. Не хватало лишь археолога, веселой и вечно опаздывающей Нелли Берман.

Гельмута пригласили в экспедицию в последний момент, чуть ли не силком затолкав в челнок. Он как раз собирался провести отпуск, но не мог определиться, где именно. Бьюсь об заклад, о Марсе не думал, в самом деле, что может интересовать антрополога и лингвиста на планете, где, как считалось, никогда не появлялась разумная жизнь? Только великое почтение, с которым он относился к Комитету Контроля и, в особенности, конечно же, к уважаемой госпоже Старофф лично, заставило его, признанную мировую величину, принять участие в этой авантюре и, к тому же, пообещать держать язык за зубами до особого распоряжения, причем вне зависимости от величины сделанного открытия.

Величина открытия потрясла уважаемого господинаФогеля до глубины души. Еще бы, раз на Марсе некогда была цивилизация, то у Гельмута появилось новое поле деятельности, полное тайн и обещающее невиданные чудеса. Одна беда, открытие сделано не им и даже, как я всегда тактично подчеркиваю, не мной, а Робом. Вернее, строго говоря, даже не Робом, а частью Роба, одним из его модулей. И нашли-то всего-навсего скромный барельеф, образно выражаясь, замочную скважину, ключ к которой еще только предстояло подобрать.

Как бы там ни было, доктор Фогель надеялся расширить эту узкую щелочку в прошлое Красной планеты: найти захоронения, библиотеки, погребенные города, всякое такое, о чем в подобных случаях положено мечтать исследователю. Есть повод погрезить лаврами нового Шлимана, откопать какую-нибудь марсианскую Трою. И вот уж тогда он развернется, можете не сомневаться. И я не сомневаюсь, даже не смеюсь, разве что слегка иронизирую. Гельмут, действительно, прекрасный специалист, так о нем отзывалась Катя, а ее мнению можно верить. Если бы он поменьше увлекался математикой, все эти шифрации-дешифрации, поиски Золотого сечения, выуживание несуществующих закономерностей из случайного положения вещей…

Если б не доктор Фогель, наша экспедиция закончилась бы минимум неделю назад, потому что мы не обнаружили ровным счетом ничего нового. Абсолютно. Ничего, кроме того, что уже получили перед нами роботы. По сути, в гроте было только это каменное лицо на стене, лицо давно умершей, а, возможно, никогда не существовавшей женщины. Скорее всего, женщины — даже этого мы не можем утверждать наверняка. Единственное свидетельство разумной жизни, почтившей своим присутствием Марс и удалившейся навсегда. С легкой руки Гельмута ее окрестили Евой. Только лицо и зал явно искусственного происхождения, узкий ход к нему, пробитый в камне, и шахта, устье которой перекрыто ледником и наносами пыли. Сколько мы ни рылись и ни просвечивали вокруг, ничего больше.

Катя внимательно слушала антрополога, с нетипичной для немцев горячностью доказывающего что-то, несомненно, чрезвычайное. У Гельмута Фогеля чрезвычайным являлось абсолютно все: и нехватка ванадия в синтезаторе, и результаты напряженных полугодовых исследований, и новостной сюжет тринадцатого канала о неистовых косяках сельди, заполонивших Атлантический океан и угрожающих балансу Великой Природы…

Я подошел ближе.

— …еще немного, уверяю вас, доктор Старофф, мы же почти у цели!

Катя с сомнением качнула головой:

— Вы в четвертый раз обещаете расшифровку и снова «почти у цели». Экспедиция не может продолжаться вечно. Мы выполнили все работы по плану, сверх того, обследовали полукилометровую зону вокруг Евы. Никаких тайных ходов, знаков, настенных изображений, надписей, вообще ничего. Неделю топчемся на месте.

— Но вы же согласны, так? Что в пропорции лица Евы заложен шифр, и размер зала, ориентация по сторонам света? Это же не случайно! С этим лицом что-то не так, как вы не чувствуете?!

— Я сказала, что допускаю такую возможность, но не более того. Доктор Фогель, ваше мнение, безусловно, является для меня важным. Но как руководитель экспедиции, не могу тянуть дольше. Мы уже давно выпали из графика, вдвое превысили запланированный срок, причем новых существенных результатов нет. Почему бы не заняться анализом уже полученных материалов? Это можно делать камерально, вы согласны?

Прежде, чем Гельмут ответил, Катя обернулась ко мне:

— Доктор Джефферсон, как вы считаете, есть ли смысл продолжать полевые работы?

Я развел руками, видя умоляющий взгляд Фогеля.

— Сожалею, нет. Мы все промерили вдоль и поперек. Поискать бы где еще, в других районах. Мы теперь знаем главное: на Марсе была разумная жизнь. И даже гуманоидная! Значит, остались следы. Не тут, так там обязательно что-нибудь найдем. Надо просчитать наиболее вероятные участки: дельты рек, низины, где мог быть благоприятный климат… Доктор Фогель, у вас наверняка есть методы, как это делать. Кстати, искренне восхищен вашей работой в Сахаре. Возможно, нечто похожее…

Он вздохнул и махнул рукой.

— Дорогой мой доктор Джефферсон, если бы все так просто. Сахара же на Земле, условия не такие жесткие. Для Марса пока нет нормальной аппаратуры, нужно заказывать, а пока их дождешься… Да и свойства грунтов отличаются, Марс есть Марс, на все надо тарироваться заново. У нас же до сих пор как в каменном веке, сплошная эмпирика.

Гельмут опять вздохнул. Я сочувственно и с пониманием покивал, скрывая улыбку, поддержал разговор парой-другой фраз и свел его к нулю. На самом деле ведь мы оба знали, миссия завершена, ловить здесь больше нечего, разница между нами состояли лишь в том, что я был готов признать это вслух, а он — нет.

Жизнь на Марсе обнаружили давно и люди Солнечной уже привыкли к ней, как к данности, а ведь когда-то среди земной профессуры кипели жаркие дебаты, могут ли бактерии существовать в столь суровых условиях. Оказалось, могут, и не только бактерии, но и некоторые водоросли. Да и условия, как выяснилось, не такие уж суровые, стоит лишь залезть поглубже под поверхность.

В прошлом климат четвертой планеты был несравненно мягче: осталась куча ископаемых форм жизни. Ну, «куча», конечно, преувеличение… В основном, понятно, морские беспозвоночные и растения. Мы все еще топчемся на месте, ковыряемся вокруг своих баз, территория изучена из рук вон плохо. Чтобы выкопать приличный карьер или пробурить пару скважин не может быть и речи, Марс переведен чуть ли не в статус музея, нужны десятки справок и согласований на начало раскопок. Удивляюсь, что разрешили пробить штольню к нашему «Аисту», наверное, надо теряться почаще, глядишь, заодно случайно выроем что-нибудь стоящее.

Останки прежней жизни отпечатались в камне и теперь появлялись на свет марсианского дня из-под рук ученых, вернее, их роботов. Появлялись и даже попадали в анекдотические истории. К примеру, совсем недавно наших умников всколыхнула находка фрагмента панцирного существа, тут же напомнившего кому-то древнюю земную рыбу. Мгновенно провели параллели (я уже упоминал метод актуализма?), отыскали палеонтологические подобия, написали статьи и доклады, но уже через четверть года аналогичные окаменелости начали пачками попадаться на Ацидалийской равнине, и стало ясно, что никакие это не рыбы и, в сущности, даже не вполне животные. Скорее, нечто вроде водорослей или кораллов, перемещавшихся под действием океанических течений и сбивавшихся в огромные живые острова. Марсианскую рыбу спешно переименовали в «панцирную водоросль», снова написали статьи и доклады, но тут подоспели результаты моделирования, и получилось, никакой это не панцирь и не внешний скелет, а газовый резервуар, обеспечивавший существу запас плавучести. Однако было уже поздно, название успело дать корни и закрепилось в яйцеголовой братии, его не стали менять.

Не удивлюсь, если пройдет еще полгода, и ученые мужи решат, что никакой это не газовый пузырь, а двигатель внутреннего сгорания. Как говаривал мой бывший русский начальник, профессор Игорь Марков, наука — штука сложная, без водки невозможная, пути ее неисповедимы и вымощены костями неверных предположений. Кстати, он тоже улетел с Ганимеда, правда, ненадолго. Какие-то дела на Земле, я, честно говоря, так и не понял, какие именно. На станции Сикорского его временно замещает доктор Ван, он слал мне привет и выражал, в своей обычной, сдержанной манере, то, что должно было бы означать безмерную радость по поводу моего чудесного спасения. «Я чрезвычайно счастлив видеть вас живым, доктор Джефферсон» — вежливая китайская улыбка на неподвижном лице. Мне показалось, он хотел сказать что-то еще, но не посчитал возможным. Предупредить, что ли… Наверное, это лишь моя мнительность. Ван невероятно тактичен, но во многих случаях я предпочел бы прямоту.

Так вот, о жизни на Марсе. Общественность давно успокоилась, мол, жизнь была, но исчезла миллионы лет назад, остались реликты и дохлости, будем копать, собирать, классифицировать. И тут им как гром средь ясного неба — мое открытие. Совершенно случайное, что греха таить, я не корпел годами, комплексируя модели и укладывая один за другим скелеты ложных гипотез в фундамент правильного решения. Пытаясь всего лишь выбраться из марсианских недр, так гостеприимно распахнутых передо мной его величеством случаем, я наткнулся на барельеф, каменное женское лицо, вырубленное в скале. Широкоглазая, с высокими скулами и тонким прямым носом, длинноватым по земным канонам красоты, она была начисто лишена волос. Только лицо, без тела, даже без шеи. Кажущийся бессмысленным штрих, случайно уцелевший осколок цивилизации. Мало того, что цивилизации, так еще и человекоподобной!

Не спрашивайте меня, почему решил, что это женщина. Да, мне хватило только лица. Да, она мне снилась, когда я метался по проклятым пещерам в поисках выхода, и от воспоминаний о тех снах — до сих пор мурашки по коже… Да, я просто знаю. Но речь не об этом.

Моя находка переворачивала все представления о единственности разумной жизни в Солнечной системе; отправляла в хлам кучу теорий, в том числе основополагающих, например, о происхождении человека, и, конечно же, одним махом ставила крест на планах партии преобразователей вернуть на рассмотрение Совета проект по адаптации Марса.

Последняя проблема — самая весомая. Поэтому о Еве пока знали только мы, тайная экспедиция Комитета Контроля, заговорщики, ведомые лидер-инспектором Катей Старофф. Пусть рассудит история, прав я или нет в том, что, лишь полгода назад подозреваемый в соучастии террористическому крылу натуралистов, теперь примкнул к преобразователям. А для меня вполне достаточно Катиной любви, чтобы разбиться ради нее в лепешку. Психологи, в детстве основательно натоптавшие в моем сознании, наверняка порекомендовали бы излечить эту зависимость, объясняемую, конечно же, недостатком материнской ласки и дефицитом внимания. Но у меня нет никакого желания обращаться к ним за помощью, выяснять, что же так зацепило меня теперь, и почему этого не произошло раньше с Жанной, которую я, можно признаться откровенно, бросил на Ганимеде, даже не позвав с собой. Что было, то было, страница прокручена и оставлена в прошлом, я существую здесь и сейчас, а остальное лишь память и планы, которым, весьма возможно, не суждено сбыться.

И вот мы сворачиваем экспедицию. Последний день, номинальные обходы пещер вблизи Евы, до мельчайших черточек знакомых и осточертевших. Разговоры все больше о наземных делах, о прошлом и будущем, в которые деликатно не помещается наша неудача.

В том, что миссия провалилась, ни у кого из участников сомнений нет. За три недели упорного труда мы прекрасно изучили район от поверхности до полукилометровой глубины, но ни на шаг не приблизились к разгадке тайны каменного лица. Рукотворная шахта, коридор, овальная комната и барельеф, ровно столько же было известно перед началом экспедиции.

— Пол, пойдемте, попрощаемся с Евой! — малышка Нелли Берман выпорхнула откуда ни возьмись. Душа компании, со всеми запанибрата, того и гляди, схватит за руку и потащит. Этим она напоминает мне Жанку, хотя внешне общего мало, да и характер не тот — в его основе не игра, а подвижность, не взрывной импульс, но стабильная мощь атомного генератора. Черные глаза сверкают, переполненные энергией. Она подпрыгивает на месте от нетерпения: ни дать ни взять, девочка зовет друзей кататься с горки или лепить снежные крепости.

Тонкий голосок археолога отвлек меня от мыслей и заставил оглядеться. Народ уже потянулся к шлюзу, на ходу поднимая шлемы. В скафандры не переодевались, выскочить-то всего на пару минут, достаточно геомокостюмов.

Я улыбнулся:

— Да-да, Нелли, сейчас.

— Ждем вас в камере! Не задерживайтесь!

Она поскакала вслед за скрываюшейся в дверях спиной Надира, галантно пропустившего вперед свою драгоценную Сильвию.

Я неторопливо направился за ними, бросив последний взгляд на облака в окне. Когда-то в небе Марса тоже шли дожди. Возможно, вершины Олимпа, Арсии, Павлина и Акрийской кутались в плотные тучи. И если б не моя находка, у красного шарика появился бы шанс снова обрести атмосферу. Но лицо Евы, вырезанное в стене пещеры, ставило крест на самых призрачных надеждах: Совет не одобрит даже наиболее мягкого и длительного проекта преобразования планеты, когда на ней имеются следы цивилизации. По крайней мере, до тех пор, пока она не будет изучена вдоль и поперек. То есть лет через пятьсот.

Невесело вздохнув, я присоединился к остальным, ожидавшим в камере шлюза. Катя изучила меня внимательным взглядом на меня и отвела глаза, будто хотела что-то сказать, но передумала.

Давление выровнялось, внешняя дверь разошлась, и мы по одному покинули станцию.

От пещеры, где мы жили, до грота Евы — минут пять пешим ходом. Еще в самом начале экспедиции роботы пробили короткий штрек и оборудовали его системами безопасности. Штрек выводил не прямо в грот, стены в котором решили не ломать, а в соседнюю полость, откуда по карстовой щели, также предварительно благоустроенной роботами, до барельефа было рукой подать.

Всю дорогу шли молча. Каждый думал о своем, но не удивлюсь, если у этой мысли найдется общее начало: «Вот и все, экспедиция закончена, скоро возвращаемся…».

Катю в первую очередь волновало голосование в Совете. Неделю назад они приняли новый проект преобразования Марса в первом чтении, отправив документ на доработку. Это можно было бы воспринимать за победу, все-таки не отвергли, несмотря на бурные протесты натуралистов и части ученых-нейтралов. Но что будет, когда они узнают о Еве? Ведь шило в мешке не утаишь…

Надира и Сильвию, наверное, ждет очередное направление, ведь они — агенты КК, профессиональные спасатели, разведчики и много что еще. Уверен, перспектива новой работы приятно щекотит им нервы.

Пак Юн Хо, вроде, на этот раз не отправится с ними, он собирался на Землю, потолкаться с разработчиками модели «Бермуды», очень уж приглянулся ему мой Роб. Конечно, хитрый Пак наметил и визит в департамент планирования и снабжения, чтобы попытаться вытрясти хотя бы одного такого для своей группы.

Доктор Фогель, полагаю, вернется к мысли об отпуске и засядет в каком-нибудь бунгало на океанском берегу, чтобы в тишине и покое всласть поприкладывать длину и ширину носа Евы к среднему диаметру сосулек в нижних пещерах и, связав полученный результат с высотой от пола до подбородка барельефа, умноженной на основание натуральных логарифмов, найти ключ ко всем тайнам сгинувшей марсианской цивилизации. Кто знает, может быть, у него и получится, смех смехом, но в Сахаре Гельмуту удалось-таки откопать допотопный город — в прямом смысле «допотопный», настолько старый, что почти на полном серьезе приписываемый атлантам.

Нелли полетит на Луну. Всем прожужжала уши о сказочном принце, ждущем ее там, и о том, в какое прекрасное и романтическое путешествие по удивительным лунным горам они отправятся, как только окажутся, наконец, вместе. По мне, романтика еще та, но на вкус и цвет товарищей нет.

Мы столпились вокруг Евы, по-прежнему безучастно глядевшей каменными глазами в пустоту. Я так привык к ней, что воспринимал почти как одну из наших.

Роботы деактивировали источники питания ламп, оставив только сигнальный свет. Он встретит участников следующей экспедиции, если таковые будут. Или экскурсии, если Совет решит, что вся информация получена и грот можно открыть для посещений. В принципе, этот свет встретит и криволапых гномов с Канопуса, если те решат заглянуть к Еве, дабы перекинуться словечком-другим лет через тысячу — теоретически, ресурс сигнальных ламп огромен. Люди, конечно же, к тому времени превратятся в могучую межзвездную цивилизацию, а Ева научится разговаривать и делать книксен. Хотя нет, книксен не сможет, у нее ведь нет ног. Значит, только разговаривать.

Что-то словно толкнулось изнутри в затылок, и я, внезапно для себя, произнес в наступившей тишине:

— Давайте на минутку погасим свет. Попрощаемся с Евой.

Странно, но никому эта мысль не показалась несуразной. Подсветка шлемов выключилась. Сигнальные лампы, напоминающие странный фонарик на палочке из моего сна про это место, медленно потускнели, сгустился мрак. Только тут я вспомнил, что мы ни разу не оставались без света с момента спуска в подземелье. Ни разу, и это, в каком-то смысле, парадоксально: на поверхности, хотя бы в личных блоках, освещение на ночь обычно выключают, а в этой экспедиции мы лишь приглушали его. Наверное, это от неосознанного страха, всплывающего из глубин сознания и доставшегося от первобытных предков — страха темноты в замкнутом пространстве, как в моих снах.

Как во сне, я сделал вслепую шаг к лицу Евы и нащупал его. Также, как во сне, только тогда не было темно. Дух настоящего ученого, искра авантюризма, детская глупость или что-то иное заставили меня снять перчатки. Скорее, иное. То, за коим открываются ранее невидимые двери. То, что является ключом к неведомому.

Я снял перчатки и наложил ладони на каменные щеки марсианки. Странно, они оказались не такими уж холодными и заметно нагревались от моих рук. Вспыхнул свет — наверное, минута темноты прошла, но никто и ничто уже не могло вытащить меня из бездонного колодца со скользкими мокрыми стенами, куда я провалился и где летел, подобно Алисе из одной старой сказки.

Как если бы Алиса была слепа.

Падение казалось вечным и остановилось не скоро.

* * *

Тьма снова поглотила меня, но на сей раз это был не сон. Обжигающе холодные, острые корни небытия возникли из болезненного клубка в животе и расползлись ледяными дендритами по венам, по сетке нервов, прокалывая и прорезая себе дорогу. Вспороли кожу, вырвали глаза и пробили уши, вышли из пяток и мощными колоннами врубились в камень, притягивая к себе размазанный по пещерам морозный мицелий, грибницу смерти.

«Пол, что с тобой?!» — затихло в гулких лабиринтах.

Больше не было ни меня, ни камня, ни льда, я был всем сразу: сетью ходов, глыбами известняка, пластами глин и бурными волнами моря, хлестко ударившими в плечо, ставшее берегом.

Я рванулся и словно бы вывернулся изнанкой наружу. Там оказался свет — ослепительно желтый, жаркий огонь, который невозможно не узнать. Это было солнце. Я не мог раскрыть глаза, не мог пошевельнуться, поэтому просто лежал, ощущая, как ледяные иглы и кинжалы покидают меня, превращаясь в талую воду. Они вытекали ручьями, а сам я становился все меньше и меньше, пока не почувствовал, что превращение закончилось. Что-то подсказывало мне, этот бой выигран: я выжил и остался тем же, кем был. На смену борьбе пришел покой.

Очнулся от холода, замерзли ноги. Кроме того, ныла спина.

Открыл глаза: ночь. С трудом повернувшись на бок, я застонал от боли — похоже, уснул прямо на камнях, на крупной, грубо окатанной гальке, поблескивавшей при свете луны. В нескольких шагах от меня лениво шипело море, пенной полосой наползая на пляж.

Медленно зашевелились мысли. Я был словно выморожен, не чувствовал ни тревоги, ни страха — скорее, слабое недоумение. Как я оказался на Земле и где конкретно? Почему не помню, как попал сюда?

Машинально растирая босые икры, влажные от брызг, я огляделся. Узкая полоса галечного пляжа. С одной стороны плескалось ночное море, с другой белела стена обрыва, нависшего над головой. Высоко в безоблачном черном небе сверкали звезды, но мне никак не удавалось сложить их в знакомые созвездия. Южное полушарие, что ли… Никогда не увлекался астрономией — звезды нужны, чтобы на них глазеть и мечтать, а не зазубривать выдуманные людьми линии какого-нибудь Геркулеса или Кассиопеи.

Я перевел взгляд на лунный серп…

И луна какая-то слишком маленькая…

Потер глаза, еще раз глянул, и понимание ошеломило: господи, это же Фобос! Его легко узнать по кратеру Стикни, ни с чем не спутаешь. Хотя, вообще-то, и для Фобоса маловат… Или кажется…

Но как…

Память услужливо проснулась и подсказала: мы были в пещерах, бились над загадкой барельефа. Сканировали все вокруг, мерили, анализировали, испытывали — просветили каждый камушек, окружающие пещеры и стены между ними. Даже вызволили модуль «С» из-под завала, хотя ради этого пришлось снаряжать специальную экспедицию, но я уперся и Катя меня неожиданно поддержала. Думаю, дело не только в личном. Нам пора было уходить. Бросить тайну марсианского лица нераскрытой. А эта вылазка за потерянным модулем давала отсрочку. Кто знает, вдруг за время, пока часть группы откапывает мою железяку, остальные на что-нибудь наткнутся. Да и Герберт клялся и божился, что вот-вот, еще чуть-чуть, и он раскроет какой-то секрет, заложенный в пропорциях лица Евы.

Однако, не наткнулись, а Герберт так и не выдал ничего кроме обещаний. Модуль «С» успешно спасли, он оказался почти неповрежденным, и Юн Хо обещал покумекать, как приделать его к Робу, ведь место уже занято.

Попутно со спасательной операцией мы получили отличнейшую виртуальную модель погребенного вулкана, конфетку для планетологов, ведь именно в старом вулканическом кратере завалило многострадальный модуль «С», и пришлось как следует посканировать район. Но любую миссию когда-то пора сворачивать. Мы пошли прощаться с Евой, и тогда я решился на глупость. Отсоединил перчатки и наложил ладони на щеки каменного лица, как и убеждали меня сны.

Несколько секунд ничего не происходило, затем камень начал нагреваться, а в меня вошел холод. Когда включился свет, Катя закричала, и вслед за этим наступила тьма, освобождение из которой произошло на берегу несуществующего марсианского моря.

Возможно, я все-таки сплю, хотя сон кажется чертовски реальным, особенно — больная спина. Похоже, первый раз очнулся днем, когда грело солнце, и отключился снова, провалявшись на берегу до тех пор, пока ночной холод не разбудил меня.

Но если это Марс, получается, мой сон длился много лет. Программа преобразования, которую, как видно, приняли окончательно, предполагала чуть ли не полвека только на начальную фазу: насыщение воздуха парами воды и углекислым газом до уровня, когда появится заметный парниковый эффект. А доставка азота? На одну только разработку проекта по откачиванию аммиака из атмосфер дальних планет ушло бы лет двадцать, а пока там развернут станции-аэростаты, наполнят резервуары, разгонят их, пока они долетят сюда, пока их разгрузят, пока все стабилизируется…

Как ни крути, чтобы получить мир, в котором я проснулся, должно пройти не менее пяти столетий. Не менее… А, возможно, прошли и пятьдесят веков или даже тысяча. Может быть, поэтому не могу узнать созвездий?

Я встал, осторожно ступая босыми ногами по скользкой гальке. Неуверенной походкой добрел до линии прибоя и сел прямо в воду. Здесь оказался песок — крупный и прохладный, как омывающие его волны. Я лег на спину и закрыл глаза. Пена, шипя, доползала до груди, мокрая одежда облепила тело, но я не обращал внимания. Одна единственная мысль, словно язык колокола, размеренно и неумолимо долбила в стенки моего разума, заглушая все вокруг:

«Они умерли, они не могли столько прожить, даже с обновлением, все умерли от старости, Кати больше нет, Жанны, Мэгги, Жака, Маркова, Сильвии, Юн Хо, Надира, никого нет, даже Роб давно отправлен в переработку или пылится мертвой куклой в музее, как памятник марсианским первопроходцам, нет, как памятник идиоту Джефферсону, лапавшему каменные лица неизвестных женщин голыми руками».

Я похолодел, представив, что и само человечество могло вернуться в пещеры или вовсе перестало существовать, мало ли, катастрофа или победа натуралистов, мало ли, вдруг я как-то хитро заморозился и проспал в анабиозе десятки тысяч, миллионы лет…

Но шанс ведь есть, так я решил. Шанс есть всегда. Могло ведь пройти, допустим, только три века? Почему бы и нет. Могли изобрести более совершенные способы омоложения? Конечно, могли. А несчастные случаи, например, они разве часто бывают? Вовсе нет. И разве могла наша цивилизация погибнуть так быстро? Да что за глупости, в самом деле! Кроме того, я могу что-то неправильно понимать. Вдруг это вообще не Марс, а плод моего воображения? Вдруг сейчас я лежу в коме, а консилиум лучших медицинских умов решает, как вернуть меня к жизни? Кстати, наиболее вероятное объяснение. Стало быть, нельзя отчаиваться. Нужно действовать, помочь им вернуть меня в сознание. Но пусть даже эта реальность — лишь вымысел моего поврежденного разума, не сидеть же на одном месте?

Нужно двигаться. Да и холодно, в конце-то концов!

Фобос, несшийся по небу вскачь, забежал за край обрыва, тьма стала почти непроглядной. Заметно посвежело. Ночью вода всегда теплее воздуха, и я забрался глубже, не желая мерзнуть на берегу. Плыть во мрак также не хотелось; я решил дождаться утра, чтобы осмотреться.

Задолго до восхода в вышине побледнело. Начало светать. Утренние сумерки показали всю неприглядность моего положения: небольшая мелкая лагуна с обеих сторон замыкалась отвесными скалами. У их подножия громоздились острые камни. Там пляж заканчивался. Пешком вдоль берега не пройти, ноги переломаю, а лезть на стену слишком рискованно: никогда не считал себя альпинистом, и даже более низкое, чем на Земле, тяготение не успокаивало — пролетев метров двадцать, гарантированно разобьешься и здесь.

Тогда я решил немного отплыть, чтобы осмотреться и найти более удобное место для подъема. Вскоре небо насытилось голубизной, вот уже и совсем рассвело, а солнце никак не появлялось. Где же оно? Должно подняться из моря, двигаясь вслед за Фобосом…

Тем временем быстро теплело. По видимости, приближался жаркий день.

Пропавшее солнце нашлось, стоило мне отплыть на сотню метров и обернуться. Оно сияло позади, над самым краем обрыва. Но как это возможно, ведь Фобос двигался в противоположную сторону!

И тут я вспомнил, что он бежит по орбите очень быстро. Ближайшая луна Марса успевает облететь планету несколько раз за сол, марсианские сутки, и получается, что она встает на западе и садится на востоке.

Как ни странно, этот факт меня успокоил. Все-таки я, действительно, на Марсе, а это значит, в жизни есть хоть какая-то определенность.

Одежда немного смущала, еще ночью она показалась мне странной: нечто среднее между халатом и платьем, без нижнего белья. Наверное, и это, и налысо бритая голова как-то связаны с долгим сном. Кто и зачем лишил меня волос и переодел, не представлялось особенно важным на фоне произошедшего: это лишь деталь, мало ли, изменились традиции за время, пока я был в отключке. Куда интереснее, каким образом я оказался один на один с дикой, пусть и культивированной землянами, природой…

Впрочем, о чем я, ведь все это, конечно же, только долгий-долгий сон. На самом деле я лежу в саркофаге реабилитатора, вроде того, в котором две недели проспал Рупи, мой летчик. С переломанными ногами и поврежденным позвоночником славному Руперту пришлось стать завсегдатаем царства Морфея, пока я шлялся по пещерам в поисках выхода. Теперь моя очередь, и надо мной колдует медустановка. Или нет? Или прошли века?

Но с любыми вопросами, очевидно, приходилось подождать, поскольку желающие ответить на них пока не выстраивались в очередь.

Когда случается невероятное, отношение ко многим вещам становится проще, а убежденность, что спишь, прибавляет смелости: не скажу, что хорошо плаваю, однако без колебаний вошел в воду, миновал полосу прибоя и уверенно погреб вдоль берега, стараясь не слишком отдаляться от него. На мое счастье, ни сильного течения, ни больших волн не было. На вкус море оказалось горько-соленой, даже сильнее, чем Мексиканский залив, где мне пришлось купаться однажды в детстве.

В прозрачной воде сновали существа, напоминаюшие малюсеньких кальмаров: веселыми золотинками они поблескивали на солнце.

Длинные широкие ленты, тонкие нити и узловатые, распадающиеся веером, ярко-голубые и желтые веревки водорослей, стелились по мелкому дну отмелей, исчезая в темной глубине, когда дно уходило вниз. Не знаю, к какому виду их отнести, в конечном итоге, ведь я не биолог, животные и растения начинают интересовать меня по-настоящему лишь через миллионы лет после их смерти, когда превращаются в камень.

Решив, что они не опасны, я почти перестал обращать на них внимания, стараясь только не запутаться ногами. Куда больше меня привлекала задача найти подходящее место, чтобы взобраться, наконец, наверх обрыва, и как следует оглядеться.

Дальше к северу берег показался доступнее, я решил плыть туда. Море стало глубже.

Сон или явь, но этот мир вокруг выглядел чертовски живым и реальным. Азарт исследователя подогревал мою кровь. Гораздо интереснее считать, что я плыву в море марсианского будущего, возникшем после успеха наших преобразователей, а не барахтаюсь в собственном бреду. И неважно, как я в это будущее попал, объяснение найдется позже, а сейчас — вперед, к новым открытиям!

Наконец-то нашлось место для десанта. Не без труда взобравшись на крутой склон, я изрядно пооббил босые ноги. Да еще и расцарапался о колючие, спутанные лозы, устилавшие края обрыва бледно-голубыми оборками.

Наверху дул горячий ветер. Вглубь континента, насколько хватало глаз, расстилалась бурая каменистая равнина, местами поросшая кустарником. Редкие крутобокие холмы с плоскими вершинами возвышались над нею.

Я повернулся к морю. Отсюда открывался прекрасный вид. Древный земной феодал вполне мог бы построить тут виллу или замок, и тем самым еще более украсить пейзаж.

Далеко у горизонта лежала сизая полоса: то ли тучи, то ли земля. Я решил, что это остров. А у подножья обрыва искрило и переливалось мелководье — сверкающий мир под прозрачным, подернутым мелкой рябью, зеленоватым покрывалом, сквозь которое проступали темные поля водорослей да поблескивали чешуей крупные рыбины — или что туда запустили наши океанологи, издали не разобрать.

Мое внимание привлекло яркое пятнышко, быстро растущее по мере приближения к берегу. Вскоре оно превратилось в ослепительную кляксу, будто по глади моря растеклась золотая капля. Шириной она была метров пятьдесят. Приглядевшись, я понял, что это стая местных кальмарчиков. По крайней мере, выпрыгивающие из воды удальцы точно также играли на солнце, отражая его свет гладкими панцирями, как их собратья, встреченные мне ранее. Только эти были крупнее, ладони в две длиной. Заинтересовавшись, я наблюдал за ними, пока не заметил нечто новое: со стороны моря стаю преследовали охотники.

В том, что идет охота, не приходилось сомневаться: кальмарчики удирали со всех ног или, вернее, щупалец, стоило преследователям приблизиться. Но спасения впереди не было, там ждал берег. Золотистая стая забилась в прибое, и хищники набросились на нее. Короткие плоские головы без глаз и ртов, широкие, стелящиеся в морской пене крылья или мантии. Невыразительного пыльного оттенка, по форме они напоминали земных скатов, скрещенных с широкополыми шляпами эпохи мушкетеров — если заменить поля шляпы огромным количеством длинных гибких отростков, каждый из которых не толще моего пальца. Охотники перемещались чрезвычайно быстро, с удивительной ловкостью, и там, где они пробегали, золотой блеск исчезал, сменяясь бурлением коричневых пузырей.

Каждый из хищников в высоту достал бы мне до пояса, а в ширину, если учитывать размах щупалец, имел метра три или четыре. За пару минут они расправились с обедом и, грациозно скользнув по отмели, скрылись из глаз. Прибой постепенно очистил воду от грязи, и я увидел, что по всему пляжу волны выбрасывают на берег сплющенные, быстро тускнеющие панцири.

Встреча с подобной тварью в воде оказалась бы для меня плачевной. Ошарашенный, стоял я на самой краю обрыва, глядя в пустынную гладь марсианского моря. Что за чертовщина здесь расплодилась, зачем они придумали такие виды? Кого с кем скрестили? Почему было не заселить планету привычными земными формами?

Вопросов, как обычно, больше, чем ответов.

«Шакрат, — раздалось вдруг в голове. Тихо, но настойчиво. — Шакрат и лкумар».

Я сел прямо в голубой колючий куст, и, выругавшись, подпрыгнул метра на полтора.

«Не пугайся. Это шакрат и лкумар, на берегу их нет. Не бойся, я друг. Скоро я вернусь, но ты не исчезнешь. Мы нужны друг другу. Без меня погибнешь. Не убегай».

Очень медленно пятясь, я отошел от края обрыва и присел. Каменистая земля, редкие пучки жесткой травы — зеленой, но непривычного оттенка, каждый листочек рассечен на семь острых лучей. Мелькнул незнакомый зверек.

Метрах в двухстах — группа полуразрушенных слоистых скал — судя по всему, останцы выветривания. Солнце припекало, и я пошел к ним, чтобы спрятаться в тени. Но сначала укоротил подол своему одеянию и обмотал ноги. Гулять с голыми ступнями по острым горячим камням — нет уж, извините. Пришлось приложить немало труда — ткань оказалась прочной, но оно того стоило. Тем более, что здесь могут водиться скорпионы или кто похуже.

Не ботинки, конечно, но идти можно. Довольно быстро я добрался до скал. При моем приближении мелкая живность бросилась врассыпную и разбежалась по трещинам, ловко карабкаясь по практически отвесным стенам и прыгая, будто кузнечики. Я сел, прислонившись спиной к прохладному камню.

Похоже на сумасшествие.

Так бывает во сне.

Возможно, я, все-таки, сплю? Тогда не за что тревожиться, лучше подождать, разрешится само собой. Даже интересно. Значит, эти злобные монстры, пожравшие маленьких лкумаров, называются шакратами…

«Лкумар из маленьких, он растет. Попался шакрату, шакрат его настиг, он из больших. Ты не понимаешь, это не охота. Ты не сейчас и не здесь. Я для тебя был, ты для меня будешь. Или наоборот».

Я затряс головой, ничего не понимая. Что все это значит?!

«Ты это я. Мое тело. Ты в прошлом или будущем. Там, где нашлась опора».

«Твое тело?! В будущем? Опора?»

Мысленно разговаривать с собой мне не привыкать, внутренних голосов в мозгу всегда было немало, но те — давно знакомые, и я заранее знал, что они скажут. Прислушаешься к одному, накосячишь, остальные тут же шипят: «Я же говорил! А я предупреждал! Надо было не так… Надо было вот как…», и только тот подлец, который всему виной, молчит, словно его вообще не было, и никаких следов от присутствия, даже намека. Получается, я все выдумал сам, и сам пошел наперекор здравому смыслу. Но пройдет час-другой, а то и пара дней, зависит от глубины ошибки, и предатель, подставивший меня, начнет потихоньку высовываться сначала с робкими, а потом со все более громкими советами. Вскоре он сравняется с остальными и внутренний базар воссоединится, как ни в чем не бывало. И если ему напомнить, что совсем недавно он посоветовал глупость, можете не сомневаться, виновным по-любому окажусь я или, в лучшем случае, обстоятельства непреодолимой силы.

Итак, этого голоса я не знал. Он приходит и уходит, когда захочет, словно бы из-за пределов моего мира. Может быть, это доктор? Может, он вылечит меня?

Зеркала под рукой, понятное дело, не обнаружилось, но даже беглого взгляда на руки, ноги и прочие части тела, скрываемые одеждой, оказалось достаточно, чтобы поверить — не мое. Удивительно, только сейчас обратил внимание на эту очевидность, раньше глаза воспринимали вид тела как привычный. Конечно, это же не мои глаза. Потому-то я и на воде держался намного увереннее, чем стоило ожидать… Поэтому и не было никаких особых эффектов от пониженной гравитации… Тело же местное. Наверное, оно умеет плавать. Интересно, на что способно еще?

Первый шок от ужаса, связанного с потерей себя, развеялся, и во мне шевельнулось любопытство. Однако прорасти ему было не суждено — я слишком устал и решил капельку вздремнуть.

Шли минуты, часы.

Когда размежил веки, солнце уже прошло зенит и ощутимо клонилось к западу. Бледным пятном навстречу ему, но чуть в стороне, теряясь в ярком еще дневном свете, плыл Фобос.

Вот тебе раз, называется, вздремнул ненадолго.

Сколько же можно сидеть без дела? В животе опять раздалось недовольное урчание. Сон не заменит еду. Кроме того, страшно хотелось пить, а пресная вода на глаза не попадалась. Это может стать серьезной проблемой. Я забеспокоился и поднялся на ноги, чтобы оглядеться.

«Иди на руку от солнца. Влево руку. Вытяни левую руку. Смотри на тень. Иди к пальцам. И дальше. Там вода и еда» — раздалось наконец-то под моим черепом.

«Далеко?» — спросил я сам у себя. Но ответа не последовало, и я, раздраженно дернув плечом, пошел туда, куда указывала левая рука.

Местность оказалась неровной. Промежутки между крупными валунами заполняли мелкие камешки, плоские и острые плитки, напоминающие битую черепицу, только не оранжевую, а серую, с отливом в синеву. Она шелестела и позвякивала под ногами, как скребущиеся друг о друга керамические осколки. «Глинистый сланец или алевролит какой-нибудь…» — механически отметил я, продолжая движение. Иногда геология может подождать.

Вдалеке показался крутобокий холм, ввиду которого я остановился и сверил направление: компас вытянутой левой руки указывал на него. Звук под ногами изменился, зашуршали стебли сухой травы. Равнина постепенно снижалась, но и здесь было сухо, а почва напоминала такыр: растрескавшаяся, лишенная влаги глина. Однако присутствие островков травы, пусть даже мертвой, указывало на близость воды.

У подножия холма кучерявился низкорослый колючий кустарник с листочками в форме птичьей лапы, только вместо коготков они заканчивались раздвоенными шипами. Ветви его были усыпаны темно-фиолетовыми ягодами: крупными, покрытыми длинной жесткой шерстью. Я осторожно сорвал одну. Она легко отделилась от плодоножки и оставила на пальцах черничный след. Может быть, эти ягоды съедобны? Не их ли имел в виду мой таинственный друг?

Голодная смерть меня не устраивала. Я лизнул сок, нашел его терпким и невкусным, но дареному коню в зубы не смотрят, к тому же, все-таки, моя первая еда на этой планете.

В эту эпоху.

В этом сне или где я там на самом деле нахожусь.

Шкурка отделялась без труда: стоило потянуть за волоски, и она лопалась, обнажая сочную трехцветную мякоть. Темный нектар, пахучий и липкий, сочился из сердцевины. Остальная ягода делилась на две неравные доли: та, что побольше — янтарно-желтая, а вторая — зеленая. Вкус у них, впрочем, был одинаков. Или я еще не научился различать тонкости марсианских фруктов?

Мне послышался смешок. Я оглянулся, но никого не увидел.

«Это пустынник, его не едят. — В знакомом голосе ни тени эмоций. — Будет тошнить».

«Предупреждать же надо!» — Вскричал я возмущенно и принялся отплевываться.

«Их не было в прошлый раз».

«В прошлый раз? Ты уже был здесь?»

«Семь оборотов назад. Обойди холм. Ступени вверх. До конца».

Похоже, он опять свалил, оставив меня с нехорошими предчувствиями и тяжестью в животе. От ягод или от его слов? Семь оборотов! Больше десяти земных лет, если оборот соответствует марсианскому году. Двенадцать, что ли… Или тринадцать… Может, никаких ступеней нет уже и в помине, а на холме меня ждет голод? Что если местная пища долго не хранится, испортилась? Или разворована какими-нибудь марсианскими енотами?

Я уныло побрел вдоль ржаво-коричневого откоса. Неприятный вкус во рту усилился. Все-таки, от ягод. Хорошо, если голос не соврал и они не ядовиты. Ни за что, никогда не тяните в рот неизвестные вам плоды, тем более — на чужой планете! Посмотрите на меня и не кушайте волосатую чернику с желто-зеленой начинкой, растущую на колючих кучерявых кустах!

Что же я, в самом деле, как дитя неразумное? Доктор планетологии, знатный космонавт, возлюбленный Ее Величества Кати Старофф… Стыдно, батенька, стыдно.

В наступившем безветрии от раскаленных камней тек горячий воздух. Солнце плавилось в этом жарком мареве, дрожало и кривлялось, представляясь то агонизирующим лицом забытого бога, то палящей небесной медузой, чьи прозрачные щупальца обжигают кожу до волдырей.

Преодолев невысокую полуразрушенную ограду из обломков ржавого песчаника, я, наконец, попал в тень. Стена, сложенная неведомыми руками, обязательно заинтересовала бы меня, попадись на глаза в другой исторический момент. Однако сейчас рядом журчал родник — последний раз я слышал этот звук на Земле, давным-давно, но ни с чем его не спутаю!

Подобный молниеносному гепарду, ринулся я в самую гущу кустарника. С хрустом, достойным тяжелого вездехода, проломился через путаницу ветвей. Бездумно раздирая кожу и сшибая ненавистные волосатые плоды, прополз там, где не смог пройти, пока, наконец, не увидел источник.

Тонкая прозрачная струйка выбивалась из расселины в крутом склоне холма, около полутора метров над землей. Едва заметным ручейком сбегала она к ограде и терялась в траве.

Я распрямился и тут же пожалел об этом. Резкая боль скрутила меня. Я упал на колени, обхватив многострадальный живот, и содрогался в конвульсиях до тех пор, пока последнее воспоминание о треклятых ягодах не покинуло его.

Ручеек, до которого пришлось добираться уже на карачках, помог облегчить мучения и напоил меня. Символично, что первая пища здесь оказалась несъедобной, а первая вода пошла больше на промывание желудка, чем на утоление жажды. Глубоко символично.

«Но ведь закончилось хорошо. Значит, и дальше все будет хорошо», — со свойственным мне оптимизмом заключил я и, отсидевшись в теньке, пока не восстановятся силы, двинулся дальше. Уже через несколько шагов показалась узкая лестница, словно бы нарочито грубо вырубленная в откосе. Пожалуй, если смотреть издалека, ее и не заметишь, так органично она вписывалась в естественные неровности. Кстати, если бы я пошел здесь, не пришлось бы продираться через чертов пустынник, и руки-ноги не саднило бы от свежих царапин.

Путь наверх не выглядел особенно трудным. Если бы не усталость и не голод, я одолел бы его минут за десять, а так проколупался целых полчаса. Вершина оказалась плоской и пустой: ни кустика, ни даже крупного валуна. Солнце уже спряталось в дальних холмах, воздух посвежел, хотя по-прежнему оставалось тепло. Стремительный Фобос убежал за горизонт. В гаснущем небе проступили первые звезды. Одна из них — зеленая, яркая — притягивала взгляд сильнее других. Когда станет совсем темно, рядом с нею можно будет разглядеть крохотную желтоватую точку. Много лет назад, снежным январским утром, я узнал, что мои родители теперь там. То, что от них осталось. И что никогда не выполнятся обещания. И никто не заберет меня из интерната домой.

Зимними ночами, если небо не закрывали облака, я сбегал из спальни, на цыпочках спускаясь по запасной лестнице, натягивал на ходу термоплащ, не сданный, как положено, в раздевалку, открывал украденным ключом заднюю дверь и валился в сугроб, чтобы пялиться на Луну. Онаказалась такой огромной, втрое больше здешнего Фобоса, и я разглядывал ее впадины и горы — и в бинокль, и невооруженным глазом. Я думал, что там давно живут люди: путешествуют, работают и хоронят мертвых, а с Земли она такая же, какой была тысячи лет назад — желтый, а иногда белый или красноватый небесный глаз.

Лежа в сугробе, я забывал об интернате и родителях, мечтал улететь на другую планету, на Венеру, Юпитер или Марс, да хоть на Плутон. Мне хотелось убраться с Земли, меня тянул к себе черный холод пространства и что-то еще, не понятое мною до сих пор, нечто, похожее на зов.

Что же. Теперь, оставив позади спутники Юпитера, я на Марсе. Черт его поймет, на каком: в другом времени, пространстве или в моей больной голове, а сам я — в медблоке. Но как бы ни было, здесь Марс, в небе которого, отдаленная на пару сотен миллионов километров, зеленоватым драгоценным камнем сияет Земля. Планета, с которой я смог примириться, только покинув ее. Лишь основательно промывшись ганимедийским дождем. Третья и единственная по-настоящему населенная планета Солнечной системы.

Дом.

С трудом отведя взгляд от Земли, я решил пройтись и поискать обещанную еду, пока совсем не стемнело. Не успел сделать и десяти шагов, как под ногами дрогнуло, и плита размером с меня начала плавно опускаться, открывая проход в недра холма. Я присвистнул. Недооценил своего виртуального компаньона. Может, и найдется один-другой консервированный гамбургер или не слишком заплесневевший сэндвич в этом погребке…

Боком, чтобы не оступиться, я вошел в темноту, и она приняла меня, гостеприимно распахнув объятья. За спиной бесшумно поднялся люк. Но, как ни странно, мрак начал отступать. Это, медленно набирая силу, засветились шарики, вмонтированные по периметру комнаты на уровне груди. Они давали оранжевый свет, от которого шершавый песчанник стен казался присыпанным кирпичной пудрой.

Я обыскал все помещение, но нигде не было и намека на продукты. Зато в дальнем углу, реагируя, видимо, на движение, распахнулись каменные створки, и пред мои докторские очи предстал аппарат, отдаленно напоминающий закрытые сани, в которых до сих пор катаются по крутым откосам лихие земные мальчишки.

Вот те на…

Что за штука и зачем она туточки?

Немного посидев и помозговав, я понял, что ничего не понимаю. Возможно, это от голода. Даже подающих большие надежды ученых и героев-спасателей надо кормить. Хотя бы иногда.

В общем, подвиги и упражнения для ума на сегодня закончились. Есть пища или нет, искать ее — нет сил. Выбрав место поровнее, я улегся прямо на камень, оказавшийся на удивление теплым. Что-то пористое, что ли… «Нечто вроде пемзы», — определил я на ощупь и уснул.

Проснулся страшно голодным. Шарики продолжали светиться как ни в чем не бывало. Сколько проспал — непонятно.

«Надави между ними. Между светильниками. На стену».

Ну, наконец-то появился мой мучитель!

Я послушно выполнил указания и стена раздвинулась, открыв неглубокую нишу. В ней стояли шесть продолговатых сосудов, отдаленно напоминающих бутылки, абсолютно одинаковых, каждый высотой сантиметров двадцать. Ни пробок, ни крантиков, никаких внешних признаков, что оттуда можно что-то добыть. А меж тем я был уверен, что в них — пища. Иначе где же она?!

«В них. Еда в них. Возьми снизу. Поверни верх. Не так. Верни назад. Верхнюю часть поверни. Пей. Потом садись в ктар. Транспорт. Выйдешь у моря, плыви к острову. Плавучий остров. Тебя встретят».

Я повернул крышку — действительно, она легко снялась — и начал пить. Жидкость оказалась солоноватой, густой, с сильным запахом чего-то цветочного. Она чрезвычайно быстро восстанавливала силы. Памятуя о том, что мой советчик часто забывает важные вещи, я прихватил две бутылки с собой, уложив их рядом на сиденье. В подлокотниках нашлись углубления. Я вставил в них руки, и машина двинулась с места, набирая скорость. Прошло секунд пятнадцать, и вот уже лечу в глубокой темноте неизвестно куда. В темноте и тишине, лишь посвистывает встречный воздушный поток.

«Магнитная подвеска, что ли?» — Мой вопрос остался без ответа.

Около получаса я несся куда-то как слепой пингвин, получивший солидного пинка. Падения и полеты в условиях нулевой видимости… Когда же привыкну и научусь относиться к ним философски?

Но вот в конце тоннеля замаячил свет, движение замедлилось. Уже совсем неспешно выкатил мой механизм из узкого хода и мягко ткнулся носом в стену. Фонарей не было, однако на потолке бликовали солнечные зайчики. Запахло морем, откуда-то доносился едва слышимый плеск волн.

Я вылез из аппарата (как его там, «ктар»?) и оказался по щиколотку в воде. Вот уж не ожидал. Обогнув темный выступ скалы, понял, в чем дело. Свет шел снизу. Я находился в пещере, или, скорее, в глубоком гроте, выход из которого — под водой.

Ясное дело, снаружи царило солнце, его лучи отражались от мелкого дна и освещали пещеру. Хорошенько продышавшись, чтобы провентилировать легкие, я нырнул, прогреб метров десять и всплыл, щурясь от яркого света, посереди миниатюрной лагуны, узким проливом соединенной с открытым морем.

Что-то он такое говорил, мой навязчивый внутренний голос… Мне нужно плыть в море? Плавучий остров?

Я вышел на берег, прогулялся вдоль полосы прибоя, пошатался туда-сюда, даже взобрался на обрыв, чтобы заглянуть подальше. Нет там никаких островов. Но, возможно, это какой-то плот… Он же сказал: «плавучий»…

В конце концов, тело не мое, а его. Наверное, хозяин позаботится о нем и не обречет на верную смерть.

Чувствовал я себя превосходно, день только начинался.

Да и разве был у меня другой план? И я решился плыть к этому загадочному и невидимому острову, махнув рукой на бутылки с питательной жидкостью, так заботливо припасенные мною и забытые в подводном гроте.

* * *

Нерешительно ступая по гладким камням, я погрузился в воду. Недавняя буря подняла и основательно взбултыхала ил. Глубина начиналась сразу же: дно уходило резко вниз, теряясь в мутной зеленоватой воде. Я даже не мог быть увереным, что это то же самое море — подземная тележка летела с порядочной скоростью и могла увезти меня куда угодно.

«Ловись рыбка в мутной воде, только, чур, меня ловить не надо!», — взрогнул я, вспомнив о тварях морских и почувствовав под ногами полную неопределенность первобытной бездны.

Ну вот, привык думать об иллюзиях как о живой реальности. Меж тем помню ведь твердо: камень и лед, пыль и обнаженные скалы, розоватое или густо-фиолетовое небо, истыканное пронзительно холодными блестками звезд — такова настоящая правда о Красной Планете, не тот морок, что вижу сейчас. Настоящая правда — она в памяти, вокруг — обман, галлюцинация.

Или, напротив, память — обман? Вдруг я никогда не был Полом Джефферсоном, и нет никакой Земли? Настоящую правду можно понюхать, пощупать… Она может тебя сожрать, наконец, если задумчиво чесать репу вместо того, чтобы двигаться быстро-быстро!

Мысль подхлестнула, и я замолотил руками как в соревнованиях на короткой воде, но вскоре остыл — нужно экономить силы. Неспешным размашистым кроллем я поплыл вдаль, прочь от утреннего солнца. Поднимаясь и опускаясь вместе с пологими валами, изрезаннымии сверкающей рябью, час за часом одиноким тунцом рассекал я безмятежные просторы. Синхронно с дыханием степенного моря наполнял воздухом тренированные легкие и возвращал его в атмосферу. Это тело умело плавать лучше меня, похоже, не впервой ему наматывать километры в марафонских заплывах.

Монотонность движения, ритм взмахов и вдохов.

Иногда я останавливался, чтобы оглядеться, но видел все то же неизменное море. Море и небо, лишь изредка разнообразившее пейзаж белесым рваным облачком. Несколько раз подо мною мелькали водоросли. Наверное, мель. Если они, конечно, не поднимаются к поверхности от самого дна. В сущности, мне очень мало известно о марсианских морях, и еще меньше — об их нутре — мрачной, лишенной света пучине, где таятся… Нет, лучше не думать.

«Если они не мерещатся», — привычно поправился я. — «Вот если бы можно было понять, какая реальность всамделишная: та, из памяти, или эта…»

«Обе реальны», — откликнулся вдруг воскресший собеседник. — «Обе существуют. В разное время, одновременно».

Его голос мигом сбил философскую дымку с моего разума — практика волновала меня куда больше, чем абстрактные материи. Практика и полный океан соленой воды.

«Долго плыть-то?»

«Ты поймешь».

«А мимо не проплыву? Мало ли…»

«Нет».

«А что мне там делать-то?»

В ответ — тишина.

Мерно качалось море. Блестели ленивые бока волн.

Вот и поговорили.

Еще через пару часов накопилась заметная усталость.

Отдыхая на спине и меняя стиль, я упорно греб от солнца, а оно еще более упорно догоняло меня и, миновав зенит, постепенно начало опережать. Уже не только уверенность, но и сама надежда найти треклятый плавучий остров покинула меня. Сколько ни вглядывался в горизонт — ничего. Ни тучки даже, не говоря уже о земле.

Прошло изрядно времени, прежде чем вдалеке странно сверкнуло.

Я приподнялся над гребнем волны и сощурил глаза: определенно, в той стороне что-то было. Длинная поблескивающая полоса пресекала мой путь. Косяк сельди? Шутник вы, мистер. Вся селедка осталась в Атлантике, в двухстах миллионах километров отсюда.

Выпрыгнув повыше, я обнаружил, что поверхность моря сияет до самого горизонта, едва заметно подрагивая.

Кто-то выпустил на воду несметное количество мыльных пузырей и тем успокоил ее волнение? Может, плавучий остров, наконец, рядом?

Медленно и с опаской подбирался я к сверкающей полосе, оценивая ее. Она протянулась, насколько хватало глаз, и состояла будто бы из стеклянных емкостей или баллонов. Солнечный свет отражался от них, бликами слепя глаза. Что бы это могло быть?

Я тихонечко прикоснулся к ближайшему. Он оказалась теплым и слегка пружинил, как сильно-сильно накачанный воздухом мяч. Прижавшись щекой к прозрачной стенке и отгородившись от солнца ладонями, я разглядел внутренности баллона, больше чем наполовину занятого жидкой грязью — чем-то вроде ила, подернутого фиолетовой ряской. Присмотревшись повнимательнее, я обнаружил, что ряска подвижна. Она состояла из большого количества пузырьков с длинными тонкими корешками или жгутиками, которые медленно шевелились. Одни пузырьки наползали на другие, притапливая их, залезали наверх, а потом снова оказывались внизу. Как если бы сонно-пресонные дети бесконечно играли в Царя Горы на Всемирный День Заторможенных.

В интернате, где, при живых родителях, я рос и учился, мы устраивали подобные состязания, хотя они и были официально запрещены директором. С нетерпением мечтали о зиме, когда роботы, освобождая плац от снега, сгребут его в высоченные кучи. Дождавшись, пока воспитатель отвлечется на что-нибудь, выбирали самый крутой сугроб молчаливым голосованием, просто указывая пальцем и кивая. А затем гурьбой бросались на штурм. Каждый стремился добраться до вершины первым, успеть стать Царем горы, и уж тогда сталкивать всех, кто покусится на его корону.

Несколько минут кучи-малы, окрик воспитателя, решавшего, наконец, восстановить порядок, и мы нехотя сползали на плац, больше похожие на белых медвежат, чем на детенышей homo sapiens. Только щеки выдавали принадлежность к человеческому роду: смуглые от рождения или красные от мороза и борьбы, мы чувствовали себя героями, гордыми покорителями дикой природы, индейцами племени Побеждахо. Бледнолицым не было места среди нас!

Уже много позже я догадался, что эти несколько минут, нарушающие запрет директора, воспитатели нам дарили.

В моем детстве было много снега, но еще больше — одиночества. Так много, что я привык. Оно казалось мне естественным. Теперь, встретив, наконец, человека, ставшего одновременно любимой женщиной, матерью, сестрой и другом, я сначала не поверил в это. Потом тоже привык — к хорошему ведь быстро привыкаешь, быстрее, чем к плохому — и с радостью воспринимаешь уже не как новое, а как «настоящее естественное», будто оно было всегда… Привык — и мгновенно потерял. Где она сейчас, моя Катя? Существует ли вообще или осталась только в памяти? Не выдумал ли я ее?

Я должен вернуться к ней. Если найдется хотя бы одна лазейка из этого прекрасного, но чуждого мне Марса, будь он отдален в будущее или порожден моим спящим разумом, я сделаю все, чтобы вернуться, проснуться там, где она есть.

Пузырьки тем временем продолжали карабкаться друг на друга и притапливать тех, кто задержался внизу. Процесс, похоже, бесконечный. Я оставил их, проплыл немного вдоль края, и нашел, что так происходит не во всех баллонах. Некоторые оказались полупустыми. Фиолетовые пузырьки, которые я, не заморачиваясь, мысленно называл то ряской, то планктоном, едва прикрывали поверхность грязи. Некоторые как бы состояли из трех или четырех пузырьков поменьше. Возможно, они размножаются делением или почкованием, но меня не особенно интересует марсианская ботаника.

А вот местные хищники — очень интересуют! В глубине под прозрачными резервуарами с фиолетовой пузырчатой ряской, что-то двигалось. Я не заметил его сразу, поскольку не подныривал, а сквозь этот пузырьковый планктон почти ничего не видно. Какая-то тень мелькнула в разрыве меж баллонами, когда волны в очередной раз приподняли их.

Мне не нужны неожиданности. Я уже говорил, что терпеть не могу сюрпризов? Ни хороших, ни плохих. Предпочитаю, чтобы все шло по плану, а если станет скучно — сам придумаю приключение на собственную голову, без помощи провидения. Жаль, что провидение со мной не особенно считается. Итак, что это может быть? Какая-нибудь местная акула?

Подстегиваемый страхом, я решил выбираться из воды. Рывком подтянув под себя один из баллонов, наполз на него животом и тут же очутился в воде снова — баллон крутанулся и свалил наездника. Хорошо еще, не брыкался и не стрекавил ядом. Но меня ведь не зря готовили в Летной школе! «Астронавты круче всех! Я хочу в космос, сэр!»

Если честно, больше пригодился курс спасателя, пройденный мною заодно с обучением на водителя амфибии и пилота аэрокара. В бассейнах у нас плавали специальные разделительные буйки, и в игре «оседлай мустанга» я был не последним ковбоем.

Ухватившись за два баллона сразу, я притянул их друг к другу и, одновременно подпихнул под себя, взгромоздившись на оба. Благословенная сила Архимеда поддержала мою мускульную, а к рукам я добавил ноги, неэстетично раскорячившись на огромных прозрачных поплавках. Отдышавшись, переполз на следующие баллоны, потом еще дальше. К удивлению, больше они не разъезжались подо мной. Уже в нескольких метрах от границы с морем прозрачные резервуары оказались скрепленными между собой широкими, прочными и скользкими полотнами, практически незаметными на воде, как незаметны некоторые земные медузы. Попробовал встать на этот импровизированный пол и обнаружил — он пружинит, но не рвется! Несмотря на то, что щиколотки погрузились под воду, я мог стоять и даже идти. Только наступать страшновато, каждый шаг — словно прыжок в бездну.

Передвигаться, конечно, неудобно. Как шагать по батуту. Но дальше от края резервуары с планктоном становились все крупнее, полотна соединились в сплошной гибкий пол, я опирался руками и шел достаточно быстро.

Что за тень скользила в морской пучине и так напугала меня — осталось неизвестным, да, пожалуй, и слава богу. Неприятностей хватало и без нее…

«Салиматы», — прозвучало вдруг в голове. Этот голос приходил и уходил, когда ему вздумается, а я чуть не грохнулся, запнувшись за очередную емкость с ряской.

«Салиматы охотятся. Они опасны. Но ты на плавучем острове. Хозяева не подпустят салиматов».

«Хозяева острова?» — Я напрягся и принялся оглядываться. Насколько хватало глаз, простиралась поблескивающая, едва качаемая погашенными волнами равнина. Наверняка, в далеком земном прошлом, когда мусор выбрасывали где попало, так могло бы выглядеть поле пустых бутылок, сбившихся в кучу посреди океана и удерживаемых течением или водорослями. Саргасово море хлама.

Но хозяева… Неужели здесь обитают какие-то существа? Да еще такие, что ужасные салиматы, кем бы они ни были, не рискуют подплывать близко? В том, что салиматы непременно ужасны, я был уверен на все сто.

«Хозяева под водой. Они и есть остров. Салиматы боятся нитей».

«Каких нитей?»

«Нити под водой. Они опасны. Хозяева защищают остров».

«Но кто они, хозяева эти?!»

«Они и есть остров. Их много и они одно».

«Эти блестящие штуки? Баллоны с ряской?»

«Это пища».

Я почувствовал, что тупею. Моя пища? Не отказался бы, но что-то подсказывало мне, он имеет в виду другое. Наверное, хозяев. Ряска — их еда?

Наш диалог напоминал игру в холодно-горячо, и я определенно ходил кругами, не в силах уловить суть. Какие-то хозяева прозрачных поплавков-переростков скрываются под водой, да еще и поедают собственный остров…

«Нет. Они едят папперонов. То, что внутри. Паппероны подрастают, размножаются. Хозяева их едят».

Тут, кажется, я начал дозревать. Кораллы. Колония. Острова пемзы. Здесь нечто похожее. Существа образуют плавучую колонию, они и есть хозяева острова. Выращивают емкости, как моллюск — раковину, только не из хитина или извести, а используя какой-то другой материал. Скрепляют между собой, потому что вместе проще выжить, обороняться от хищников, пережидать шторм. Не удивлюсь, если они могут плыть, двигая остров.

«Могут». — Немедленно согласился невидимый собеседник.

«Но зачем так? Зачем впихивать этих папперонов внутрь баллона? Проще ничего нельзя было придумать?»

«Папперонам нужен свет. Тепло. Покой. Ночью холодно. Зимой холодно. Раньше хозяева охотились за свободными папперонами. Много оборотов назад. Очень давно. Когда не были хозяевами. Сейчас такие вымерли. Остались только хозяева».

Весьма поучительная лекция. Если все это — только бред моего сознания, можно им гордиться. Красивый, убедительный, хорошо увязанный, целостный бред…

«Не бред. Ты здесь и не здесь. Я впустил тебя. Ты в моем теле. Мне трудно говорить. Редко».

— Но зачем?! — Закричал я во весь голос. Если бы здесь были птицы, они бы испуганно разлетелись… Кстати, что это там, вроде бы, мелькнуло меж двух сверкающих на солнце поплавков? «Что это?» — по привычке мысленно спросил я, но никто не ответил. Он опять пропал. Черт-черт-черт. Ну и что мне делать на этом дурацком острове? Какого рожна я приплыл сюда?

Ужасно хотелось пить и есть. Но пить сильнее. Устроили, понимаешь, оранжерею по выращиванию папперонов… Ну и название, напоминает что-то до боли знакомое, но почему-то не могу ухватиться. Интересно, каковы они на вкус…

Я отошел уже далеко от кромки морской воды. Под ногами высохло. Редкие лужицы, попадавшиеся между блестящими боками резервуаров, доверия не вызывала. Соленую воду пить нельзя, а эта вообще непонятно откуда — солнце палит, а она будто не испаряется. Кто знает, не ядовита ли. И вдруг это и не вода вовсе, а какие-нибудь выделения хозяев острова? Бррр.

Но жажда становилась все сильнее. Хорошо, кожа доброго незнакомца, приютившего меня в своем теле, была смуглой, хотя и не совсем черной, но темной, привычной к жаре и ультрафиолету. До сих пор мне не удавалось осмотреть себя как следует. Все как-то недосуг было, знаете ли, да и зеркала отчего-то не попадались. Я хрипло рассмеялся.

На первый взгляд, обычное мужское тело, что тут скажешь, примерно моего размера… Дожил. Примеряю тело, будто оно одежда. И не понимаю, на самом-то деле, ничего. А раз не понимаю, надо действовать и ждать, пока не разъяснится само. Методом тыка. Методом проб и ошибок. Вполне научный подход. Только ошибки здесь, похоже, могут стоить жизни. Причем не только мне, но и моему невольному приятелю.

Жажда стала невыносимой. Я зачерпнул ладонью жидкость из лужи и понюхал ее. Чуть-чуть что-то такое… Водорослями пахнет, что ли… Лизнул. Ничего. Набрал в рот, прополоскал, выплюнул, подождал. Ничего. Даже вкуса как будто нет.

Сделал маленький глоток и растянулся в зыбкой тени огромного баллона. В этой части острова некоторые достигали моего пояса в вышину и были длиной с двух меня. Умру — так умру. Ну и почему бы этому не оказаться водой? Обычной пресной водой? Конденсат или, действительно, выделения какие-нибудь? Противно, конечно, если второе, но жизнь дороже.

Не заметив никаких дурных последствий, я дополз до ближайшей лужицы, склонился, как дикое животное, и начал жадно лакать, припав к ней губами. Вода быстро кончилась, но я перебрался к следующей, отмечая, что с приближением полудня их становится не меньше, как того следовало бы ожидать, а больше.

«Все-таки, точно, выделения» — уже почти безразлично отметил я, устраиваясь в тени очередного гигантского баллона. И задремал. Мне снились гибкие хищные тела, снующие в глубине, и прозрачные гибкие стрекала хозяев острова, отгоняющие их. Снился красный Марс, почти лишенный атмосферы, каким я последний раз видел его перед посадкой. Снилась Катя. Казалось, она держит мое лицо в ладонях, почти также как я, когда опрометчиво схватился за каменные щеки Евы. Катя смотрела мне в глаза, но не замечала, что я узнал ее. Она смотрела как бы сквозь меня, словно не смотрела даже, а прислушивалась. Никогда не видел ее такой. Постепенно Катино лицо превратилось в Фобос, кратер Стикни огромной глазницей сверлил привычно фиолетовое вечернее небо. Выползли первые звезды, ярко горел Деймос, а ближе к горизонту, насмешливым зеленым огоньком — Земля.

Вдоль моря на западе разлилась пламенеющая полоса, солнце село.

Сел и я, потряс головой, сбрасывая наваждение, огляделся. Сумерки, но не такие, как виделись мне только что. Словно бы земные. Какое-то мелкое животное проворно шмыгнуло в густую тень, что-то вроде многолапой ящерицы, лучше разглядеть не успел. Похоже, плавучие острова таки заселены, и жизнь на них просыпается к ночи. Громко захлопало крыльями неподалеку, я оглянулся, но успел заметить лишь темное пятно, взмывшее в быстро гаснущее небо.

«Жди Лиен. Она придет за тобой».

Эти сеансы внезапной связи становились все более невыносимыми. Или я просто нервничал? Еще бы не нервничать, осознавая, что кто-то живет в твоей черепной коробке, и утверждает, что это его голова, и вообще все здесь — его, а ты откуда-то как-то там появился и должен теперь что-то делать!

«Жди Лиен. Она объяснит. Я не могу долго. Не могу сложно. Жди».

Снова пропал.

Мне ничего другого не оставалось, как ждать.

* * *

Я уже почти задремал, разглядывая звезды, как появился ветер. Дуло несильно, но постоянно, с прохладой. По коже забегали мурашки. Я поежился и встал, сделав несколько разогревающих движений. И вдруг почувствовал ее. Медленно обернулся.

Она стояла прямо передо мной, появившись ниоткуда. Гладкая кожа головы блестела под лунным светом. Вернее сказать, под светом Фобоса. Свободные одежды волнами ниспадали с плеч. Она была выше меня ростом, почти на голову. Вроде бы, неожиданно, но я понял, что ждал именно ее. Более того, я понял что-то еще, но оно ускользало, уворачивалось, как рыбка в воде уходит от слишком торопливых рук.

— Я Лиен. Ты в теле Ксенаты. Мы сейчас уйдем отсюда, не бойся. Скажи, как мне тебя звать?

Она разговаривала со мной как с малышом, и в довершение всего погладила по плечу.

— Меня зовут… Пол, — ответил я, с неожиданным напряжением произнеся вслух свое имя, будто языку непривычно ворочать тяжелые английские звуки, — Пол Джефферсон, но можно просто Пол…

— Пол, — улыбнулась она. В полутьме сверкнули зубы. Вроде, обычные, как у людей. — Пойдем, Пол.

Она, не церемонясь, взяла меня за руку. Ладонь холодная, слегка влажная, узкая.

Взяла и повела, ловко маневрируя между баллонами, слегка тлеющими во мраке. Прелестно, эти водоросли еще и фосфорифицируют.

Мы перешагнули через несколько таких. Вдруг изменился звук шагов. Под ногами что-то твердое. Подняв глаза, я обнаружил тусклую полоску, ведущую поверх прозрачных поплавков прямо в море. Фобос сел. В наступившей темноте, освещенное лишь звездами, на волнах качалось нечто большое и темное, вероятно, лодка, по периметру обвешанная мерцающими разноцветными фонариками.

Пройдя по чуть пружинящему трапу, мы поднялись на борт, или, скорее, спустились в трюм. Едва вошли, как легкое движение воздуха указало, что дверь за спиной закрылась. Стены слабо засветились, ровно настолько, чтобы видеть контуры предметов. Задрав голову, я с удивлением выдохнул — сквозь прозрачный потолок проглядывали звезды. Темной змейкой по стене, примерно на уровне моей груди, вилась линия волн. Вдруг я почувствовал движение, и она поползла вверх, быстро скрывшись из вида. Звезды на потолке тоже пропали, зато ярче засветились стены.

Мы на подводной лодке, и мы погружаемся. От осознания этого сердце забилось быстрее. Почувствовав мое волнение, Лиен повернулась ко мне. Теперь я мог рассмотреть ее лицо. Теперь было понятно то чувство, что посетило меня при встрече. Возможно, это и не она, но, тогда — сестра-близнец.

На меня смотрела Ева. Лицо, запечетленное в каменной стене пещеры. Та, кто затащила меня сюда, уверен, что это именно она затащила… Я не смог сдержать возглас.

— Не пугайся, — она поняла по-своему. Впрочем, я, в самом деле, испугался. Только не погружения. Я испугался того, что кошмар может стать явью. Что я действительно рехнулся, когда наматывал километры в одиночестве по ледяному марсианскому нутру. И еще эти сны…

Блуждающим взглядом окинув тесное помещение, я обнаружил то, что искал. В стене, в небольших петельках, висели штук шесть коротких стержней с круглыми набалдашниками. Это они! Точно такие же, как виделись мне… Я сделал шаг назад.

Лиен проследила за моим взглядом и рассмеялась. У нее был приятный, мелодичный смех и бархатистый голос:

— Это просто фонарики. Они нужны для церемоний. Мягкий свет не обжигает таинне.

— Таинне?

— Таинне, да. Это невидимое, но существующее. Ты поймешь позже. Возьми себе один.

Она протянула руку, вынула фонарик из настенной петли и прикрепила мне на грудь. Оказалось, в моей одежде снаружи были малозаметные прорези-кармашки с петлями, первоначально я принял их за украшение. В одном из таких кармашков и оказался ритуальный фонарик.

— Чтобы зажечь, потри так. — Она потерла навершие пальцем по часовой стрелке. — Чем больше раз, тем ярче.

Отзываясь на прикосновение, фонарик загорелся. Я повторил движение Лиен, свет усилился. Тогда я дважды потер против часовой стрелки. Фонарик выключился.

— Ты быстро учишься, Пол. — Мягкий голос Лиен действовал успокоительно, и я не испугался, когда стены погасли. Впрочем, тьма так и не наступила, свет проникал снаружи, очерчивая темной каймой границу воды и воздуха. Наше короткое путешествие в морские глубины закончилось.

Мы вышли из лодки и оказались в широком, но низком гроте, каждый звук гулко разносился по нему, эхом отражаясь от стен. При желании, подпрыгнув, я мог бы достать до потолка. Причал освещался несколькими большими фонарями, напоминающими увеличенную копию уже знакомого мне ритуального, но с навершиями в форме перевернутой трехгранной пирамиды. Их огонь был довольно резким и белым.

На сходнях нас ждали два человека в длинных светлых одеяниях. Они были похожи между собой как близнецы, и я не рискнул бы предположить их пол. Руки скрещены на груди, безволосые головы закрашены синим. Сначала я подумал, что это такие круглые шапочки, но, приглядевшись, понял ошибку: не шапочки, а краска или татуировка. Ни знаков приветствия, ни даже кивка. Когда мы поравнялись, один пошел впереди, другой сзади нас, словно конвой. Однако Лиен не проявляла беспокойства, и я постарался унять сердце, чтобы его стук не выдал волнения. Возможно, это ритуал. Почетный караул. Охрана. Да мало ли, кто.

Мы шли по дорожке, посыпанной красным песком. Стены, украшенные затейливым орнаментом, притягивали взгляд, неохотно отпуская его. Я решил смотреть на спину Лиен, чтобы не кружилась голова. Вероятно, это было недолго, но время для меня замедлилось.

С недавних пор замечаю за собой особое отношение к подземельям: я от них устал, они подавляют меня. Простительно для человека, влетевшего на турболете прямо в пещеру и несколько недель шаставшего по лабиринтам, а затем примерно столько же проведшего в них в составе секретной исследовательской экспедиции Комитета Контроля? Ах, да, забыл сказать, что в промежутке между этими приключениями я наслаждался «ограниченной свободой» в рамках местной базы этого самого Контроля. Правда, на последнее жаловаться грех, ведь благодаря ему свершилось то, на что я не смел и надеяться… Катя… Катя.

Лиен резко остановилась, я едва не врезался в нее.

— О чем ты думал сейчас? — Вполоборота бросила она.

— О женщине, которую люблю. — Я ответил, не задумываясь.

Она медленно пошла дальше, словно взвешивая что-то, внезапно пришедшее на ум, или прислушиваясь к ощущениям. Вскоре дорожка закончилась, направо и налево уводили две точно такие же, только посыпаны они были белым и желтым песком. Сопровождающие, так же молча и не обращая внимания на нас, разошлись в разные стороны. Лиен коснулась стены, и та сдвинулась, открыв проход. Похоже, это и не стена вовсе, а замаскированная дверь, благо ее нетрудно спрятать за линиями орнамента.

Мы оказались в просторной комнате, убранной зеленой тканью. Рисунок на ней напоминал малахит. Ткань слегка колыхалась от едва уловимого движения воздуха, и я понял, что она очень тонкая. В дальнем углу вдоль стен, но на некотором расстоянии от них, стояли низкие диванчики или кресла, предназначенные как для сидения, так и для лежания. Между ними — треугольный стол. Орнамент, похожий на тот, что украшал стены коридора, повторялся на столешнице, прорезая ее насквозь. Любопытно, как пользоваться таким столом, ведь мелкие предметы будут падать…

Лиен взмахнула рукой, приглашая усаживаться. Она вела себя как хозяйка. Если свести воедино все, что я уже знал, получалось, что мы находимся на какой-то базе, расположенной под плавучим островом. Наверное, лодка не может отходить далеко, иначе проще было бы забрать меня с берега, не заставляя добираться сюда самому. Наверняка это было рискованно, но необходимо. Едва ли лодке не хватит мощности, чтобы достичь берега или хотя бы подобрать меня на полпути. Значит, она не покидает базу по другим соображениям. По каким? Чтобы не оказаться обнаруженной? Но ведь она перемещается под водой. Чтобы не быть замеченной с воздуха? Здесь есть летательные аппараты? Приборы для просвечивания океанских глубин?

Вероятно, я так выразительно поднял голову, пытаясь сквозь потолок разглядеть невидимое небо, что хозяйка пещеры рассмеялась, но тут же посерьезнела. Она угадала мой вопрос.

— Парящие шпионы. Их выпускают, а потом ловят. Все, что они видели, становится видимым для зрящих. Зрящие рассказывают координаторам, и те решают, как поступить. С нами поступят просто, нами накормят пустоту. Но это наши дела, они не должны касаться тебя, не должны мешать. Ты здесь по другому поводу, и мы еще успеем обо всем поговорить. А сейчас давай поедим, ведь ты проголодался.

— О, да! — воскликнул я с куда большим энтузиазмом, чем хотел бы показать.

Она снова улыбнулась и сделала изящный жест рукой. С потолка опустилось что-то вроде прозрачного подноса или скатерти, накрывшей стол. На ней в тонких резных тарелочках лежали разделенные пополам неизвестные мне плоды, украшенные тщательно подобранными по цвету и форме листочками, бутонами и цветами. Выглядело это красиво, но не очень походило на еду. Правда, чудесный аромат, доносившийся со стола, доказывал обратное.

— Бери, что нравится на вид, и пробуй. Это едят так, — она взяла один из плодов и надкусила его точно так же, как мы кусаем сэндвич.

Я последовал ее примеру, выбрав самый маленький и румяный из фруктов, чем бы он на самом деле ни оказался. Фрукт лопнул, наполнив мой рот приятным соком. Сладковатая кожура неожиданно, но удачно дополняла начинку из чего-то острого и, одновременно, сытного, нарубленного небольшими кусочками. Я попробовал еще два или три плода, они были устроены по похожему принципу, хотя и различались вкусом: в каждом блюде сочетались еда и питье.

Лиен, похоже, не была голодна, только смотрела, как я ем. Когда мой голод утолился, она повторила прежний изящный жест, но в другом направлении. Скатерть поднялась и исчезла на потолке, а рядом послышалось журчание. В стене открылся родник, где я смог помыть руки и умыться. Теплый воздух высушил кожу.

— Вы едите не так? — В голосе Лиен звучало любопытство.

— Не совсем так.

— А как?

— У нас обычно еда и питье подаются отдельно. Ну и еда раскладывается порциями в тарелки… — на слове «тарелки» я запнулся, как будто его не было в английском языке. Мне даже показалось, что я подставил какое-то другое слово, подходящее только приблизительно. — Хотя и целиком тоже едят, фрукты, например, или эти, ну, такие куски еды, сделанные слоями один на другой… Слоенки?

Странно, как можно забыть слово «сэндвич»? И тут я понял, что в голове не произношу его, а просто вижу. Слово с трудом всплывает откуда-то из глубины, но никак не может достичь поверхности. Может быть, я говорю не по-английски? Ну, конечно же, я говорю на местном языке, это все объясняет. Только вот оценить это не могу, ведь не лингвист же я.

— Очень интересно. — Моя хозяйка прилегла поперек диванчика, и я последовал ее примеру, растянувшись напротив. — А наша еда смешивается в форме, чтобы давать правильный вкус и полноту насыщения. Каждое блюдо собирают так, но вкус делается разным.

Она умолкла. Зазвучала музыка, напоминающая плеск волн, перешептывающихся с ветром, что шелестит в кронах деревьев; с перезвоном маленьких, едва слышных колокольчиков.

Я вспомнил то, о чем давно хотел спросить:

— Что-то не пойму никак, кто говорит у меня в голове?

— Ксената. Ты в его голове. В его теле. Он тебя впустил, а ты его почти вытеснил. Это потому, что твое тело тебе неподвластно. Оно заболело? Не погибло, я чувствую, но оно как неживое…

— Заболело? Ну, наверное, типа того… — Я растерялся. Не знал, как объяснить, что вообще случилось. Да и про тело свое мне сказать было нечего, слишком давно не виделись, и покинул я его весьма скоропостижно и при довольно-таки загадочных обстоятельствах.

О сходстве Лиены с барельефом на стене подземелья я решил пока умолчать и даже не думать о нем, чтобы не выдать мыслью. Может, эта женщина и не читает в моей голове, а вот для Ксената она явно открыта. Чтобы соскочить с неудобной темы, я решился на прямой вопрос:

— Не знаю… Это вежливо спрашивать? Скажи, а кто тебе этот Ксенат?

— Ксената. Его зовут Ксената, мы почти незнакомы. Он пришел несколько дней назад и попросил провести церемонию… — Она замялась. — Один старый ритуал, почти забытый. У Ксенаты были аргументы, они меня убедили. Теперь я вижу, он прав, ты действительно существуешь, твой мир существует, и я проявлена там.

Сказать, что я удивился, значит, ничего не сказать.

— Ты есть там? В моем мире? Какие аргументы? Какой ритуал? Почему поверила? Незнакомцу, всего несколько дней назад? — Вопросы сыпались из меня как из рога изобилия.

Она улыбнулась и молча покачала головой.

— Нет времени и смысла это объяснять сейчас. Я должна была убедиться, что Ксената прав. Я убедилась в этом. Теперь нужно повторить ритуал, он разъединит нас. Ты вернешься к своей женщине. Твое тело, настоящее тело, оживет. Ты ведь хочешь этого? Как ее зовут?

— Катя.

— Катя… — Повторила она и закрыла глаза. Минуту сидела молча, затем плавным движением встала. Я последовал за ней.

— Нам пора.

Но как бы мне ни хотелось поскорее закончить с этим, выбраться, вернуться к любимой, к своему миру, дух исследователя, именуемый простым словом «любопытство», дух, сделавший человека из обезьяны, протестующе вскричал во мне, и я попросил Лиен задержаться еще на минуту, одну маленькую минуту, и объяснить хотя бы что-нибудь, хоть что-то…

— Ты и так поймешь, — пожала плечами она. — Мы все связаны, проявлены в разных личностях, но мы одно целое, одна сущность, рассеченная миром на отдельности. Мир смотан в спирали, в них есть параллельные ветви. Время… Оно только кажется. Существо, наша сущность, попав в мир, отражается как свет на стене. Время не двигает его, но нам кажется, что двигает. Оно преломляет. Много ярких пятен, но они суть проявление одного, в разных временах и единовременно, и через любое из них можно мгновенно достичь другого или всех сразу. Понимаешь?

Я почесал затылок. Лиен терпеливо вздохнула, и, вероятно, зашла с другой стороны:

— Возьми серую глину из крутого берега Алимы, разомни и раскатай между ладонями, сделай заготовку для бусин, но не спеши разделять на кусочки. Вместо этого сверни ее кольцом, положи на стол. Опусти тонкий острый нож, рассекающий без напряжения. Он разрежет кольцо в двух местах, на нем останутся два следа от мокрой глины. Тому, кто умеет ходить только по поверхности ножа, пришлось бы оторваться от одного пятна, чтобы достичь другого. Для него это были бы два разных, не связанных между собой мокрых пятна. Если бы он умел видеть только поверхность ножа, то узрел бы эти пятна лишь в тех местах, где кольцо соприкасалось с ножом. Эти пятна казались бы ему отдельными. Но они — суть одно, только это не видно тому, кто привык к плоскости. Тронь первое — отзовется во втором, коснись второго — откликнется в первом, хотя, вроде бы, связи не видно. Так со всеми вещами в мире, с предметами и существами, но нам трудно постичь это, потому что мы живем на лезвии ножа. Однако говорить можно долго, а времени нет, нам пора идти.

— Почему нет времени?

— Потому что я знаю это. Достаточно. — Впервые за наше знакомство она прозвучала если не резко, то настойчиво. — Я боюсь. Ты видел что-то, что угрожает мне. Оно приближается, нужно торопиться. Не говори ничего больше, не надо, я не хочу знать, скорее пойдем.

И я вновь промолчал о каменном лице Евы, о лице Лиен, теперь я знал это точно. И я знал, что ее ждет. Чего она боится. Темная комната, наполняемая водой. Посмертная маска. И слезы Ксенаты. Мне снилось это, я видел. В ту ночь в разбитом «Марсианском ястребе», когда Сильвия, проснувшись, криком перебудила всех. Когда она видела на моем месте призрак. Это был не призрак, теперь я знаю, это был Ксената.

Господи, как все запуталось…

Мы молча встали и покинули комнату. Двое одинаковых с лица ждали на выходе, снова один пошел впереди, другой — замыкал. Довольно скоро мы оказались в небольшой округлой комнатушке, где не было ничего, ни мебели, ни драпировок. Голый камень пола и полукруглый свод, в который плавно переходили стены.

— Ложись. — Глухо уронила Лиен.

Я лег прямо на пол, на спину.

— Зажги фонарик.

Я покорно потер его.

— Ешь. Мы откроем канал.

Словно останавливая вопрос, она вложила в мой рот горошину, по вкусу точь в точь как печально знакомые ягоды пустынника. Но, похоже, теперь это было не рвотное, а снотворное, потому что я сразу отключился. Болезненные, черные трубы сворачивались вокруг, выкручивали наизнанку. Эхом среди гулких стен метался голос, говорил мне о важном, но слова наезжали на слова — никак не удавалось разобрать их. Наконец, я очнулся на чем-то твердом. Голова страшно кружилась. В ушах, многократно повторяясь, звучали слова Лиен, напоследок догнавшие меня:

«Я пойду за тобой… Я пойду за тобой…».

— Пол? — Другой голос. Странно звучит. Странно? «Сэндвич, тарелка» — английские слова. Я вернулся?

— Пол?!

Меня трясут за плечи. Очень холодно рукам. На них натягивают перчатки, но руки все равно словно заморожены.

— Пол! Ты слышишь меня? Что с тобой?

Я открыл глаза. Надо мной склонилась Лиен… Нет, Катя. Конечно же, Катя, любимая, наконец-то, я так соскучился… Ужасно хочется спать. Я закрываю глаза и вижу Лиен. Открываю — и вижу Катю. У миледи очень озабоченный вид.

— Ну-ка, кубик реанитона ему для стимуляции, и в медотсек. — Это уже Надир, кому еще может принадлежать такой уверенный мужской тембр, только нашему главному мачо.

— Да все в порядке, сам пойду… — Шепчу едва слышно и отключаюсь.

* * *

Пришел я в себя под мерное тиканье. Хорошо знакомый звук. Им отмечает время автомат медицинской установки. Подолгу лежать внутри раньше не приходилось, а вот смотреть за другими — да. Когда мы разбились на «Марсианском Аисте», Рупи, мой пилот, много дней провел в стабилизированном сне под прозрачной крышкой саркофага.

Теперь там я. Не думаю, что это серьезно. Перестраховываются. Ну, потерял сознание, упал. Галлюцинации, слабость. Странно, что не пришел в себя сразу — плановое обследование, обязательное для всех внепланетников, которое я прошел назадолго перед экспедицией, не выявило никаких отклонений, так что я здоров, иного и быть не может.

— Пол, привет, очнулся? — Знакомый голос. Ах, ну да, Сильвия. Я разочарован, ожидал Катю, но у нее, видимо, дела, все-таки хлопотно работать лидер-инспектором КК.

— Ага, — в горле хрипит, не проснулся еще окончательно. — Чего у нас хорошего? И что я тут делаю-то?

— Ничего-ничего, — как-то немного суетливо Сильвия поправила темную челку. — Сейчас я тебя открою.

Зашипел газ, крышка уехала в сторону, появились запахи. Что-то медицинское. Любопытно, под крышкой их не было.

— Ты грохнулся в обморок, Пол. Как настоящая девчонка, — Сильвия хихикнула, я покраснел. — Попросил выключить свет, я и не подумала, что ты влюблен в Еву, так романтичненько… А потом слышу вскрик, лидер-инспектор кричит: «Пол, что с тобой?!» Ни разу не слышала, чтоб Катя Старофф кричала. Дали свет, ты на полу, перчатки рядом. Такая драматичненькая сцена, Надир был в восторге. Зачем перчатки-то снял? Мы решили, что ты хотел потрогать ее голыми руками, Еву свою. При свете постеснялся? Инспектор, небось, тебя теперь ревнует. Ее, такую всю из себя, променял на каменную бабу, даже не на целую, а на полголовы, торчащие из стены… Живую — на фетиш. Я бы ревновала.

Сильвия снова прыснула. Несносная. Лучше бы меня оставили с Юн Хо, ей-богу, поговорили бы о роботах…

— Мы беспокоились, Пол. — Серьезные нотки проступили в ее голосе. — Ты четвертый день тут. Не дергайся!

Я попытался приподняться, но закружилась голова. Пришлось покорно улечься обратно. Перед глазами поплыли желтые круги с белой рябью внутри. И черными колечками вокруг.

— У тебя ненормальные какие-то ритмы мозга. Собирали консилиум, важные дяди и тети с Земли и парочка с Луны. Поцокали языками, прям как Юн Хо. Знаешь, если ему показать педальную лошадку с анизотропным киберсознанием? Вот точно так. Прям, хотели потрогать, сетовали, что в проекциях, и ну никак.Сказали, что это может быть то и это, много умных слов. Я поняла, что они ничего не поняли. Но сказали, что все образуется. Вот, очнулся, значит, были правы. Только не пытайся встать! Полежи еще чуточку, я вызову доктора.

— А ты что здесь делаешь, Сильвия? — Вопрос прозвучал грубовато, но уж таким вырвался, слово не воробей.

— За тобой смотрю, глупенький. Ты мне как братик.

Я снова ужасно покраснел, а она, расхохотавшись, удалилась.

— Да, лидер-инспектор, он очнулся. — Донеслось издалека. — В порядке, осознает. Нет, ритмы не изменились. Хорошо.

Сильвия вернулась и потянулась, как сонная кошка. С видом полнейшего безразличия сообщила:

— Она занята. Совещание какое-то. Потом спроецируется, я перетащила сюда коммуникатор, примешь вызов. А я пойду посплю, если ты не против. Поиграйся с новостями, там есть про тебя.

Послав мне воздушный поцелуй, она ушла.

Я включил трансляцию и поставил случайный перебор каналов. Показывали разную ерунду, но мне нужно было зацепиться за реальность. Обухом по голове накрыло воспоминание: голубое, невозможное марсианское небо, сухая трава, море плещется под ногами. Плавучий остров, Лиен. Ее звали Лиен. Конечно же, она мертва, поэтому на стене барельеф. Посмертная маска или что-то в этом роде. Что-то, несшее в себе заряд. Выстрелившее в меня, а перед тем притягивавшее. Заползавшее в сны. Боже, уж не оно ли уронило наш турболет в тот роковой день? Иначе как бы мне попасть в странный грот, на стене которого, под толстым слоем льда, было лицо Лиен? Лицо Евы, как ее назвал доктор Фогель.

Значит, это было вовсе не будущее Марса, а его прошлое? Далекое прошлое, когда на планете еще была вода и атмосфера, была полнокровная жизнь?

Или все привидевшееся — галлюцинация? Переволновался, расчувствовался, магнитные бури, особое положение звезд, эманации розовых карликов из туманности Андромеды? С чего бы мне падать в обморок? Раньше не отличался такими слабостями.

Есть ли хоть какая-то зацепка? Какой-нибудь предмет или факт, который можно проверить, и которого я не мог бы знать, не побывав там, в марсианском прошлом? Я перебрал в памяти все произошедшее, от моего пробуждения на галечном берегу древнего моря до последних слов Лиен: «Я пойду за тобой». Нет ничего, что можно проверить, что могло бы уцелеть за прошедшие сотни тысяч, миллионы или даже сотни миллионов лет. Положение звезд на небе? Однако в моей голове полно знаний, которые я не всегда могу вспомнить, но которые наверняка способны активироваться сами по себе в подходящий момент. Уверен ли я, что никогда не видел древнего марсианского неба, например, на реконструкции в музее? Единственный опознанный мною объект — кратер Стикни, но он достаточно старый и его наличие или отсутствие мало что меняет, не опровергая и не подтверждая гипотезы, что я в действительности побывал в прошлом. Единственное, что можно утверждать: Фобос уже был тогда на небе.

Совпадение лица Евы с Лиен, пожалуй, наоборот свидетельствует в пользу психической природы видений. Велика ли, в самом деле, вероятность такого совпадения? То, что оно убедительно объяснено самой Лиен, вернее, моим разумом, свидетельствует только о наличии у меня некоторых аналитических способностей, задействованных в бреду.

Получается, единственное, что говорит в пользу реальности Лиен, это мой внезапный обморок. Но медики зафиксировали нечто странное в ритмах моего мозга. Может быть, это изменение является причиной, а не следствием обморока? Может быть, эти странные ритмы были и раньше, но проявлялись нестабильно, поэтому типовое обследование их не обнаружило? Не страдаю ли я психическим расстройством? Все эти сны, мнимые прогулки с ритуальным фонариком, невероятное существо, терзавшее меня кошмарами на Ганимеде. По крайней мере, в отношении последнего можно быть уверенным, оно лишь порождение моих страхов, моей болезненной чувствительности, ведь взрывы заводов имели под собой совершенно реальную причину, подмену программного обеспечения. И виновные уже найдены и наказаны.

Но Сильвия. Она же видела! У нее есть какие-то способности, что-то типа телепатии. Катя говорила, что она эксперт в одной из секретных служб Комитета Контроля. Ей снилось нечто подобное моему сну. И она проснулась в ужасе, и видела вместо меня — марсианина…

Стоп. Ну, да, видела. Допустим, она обладает повышенной чувствительностью. Может иногда читать мысли, предугадывать будущее, видеть, что скрывается за поворотом — не знаю, чем они занимаются в этой секретной службе, да оно и неважно. Не могла ли она почувствовать мои эмоции? Увидеть мой сон, прочувствовать его на себе?

Все сходится. Похоже, я просто болен. Наверное, несильно болен. Не теряю адекватности. Мне снятся кошмары. Иногда я падаю без чувств, как древняя бледнокожая аристократка…

Я невесело ухмыльнулся. Теперь теряю. Раньше не терял. Болезнь прогрессирует.

Стереоканал в очередной раз переключился и привлек мое внимание морем. Оно плескалось и сверкало под яркими солнечными лучами, совсем как то, «марсианское», из моих грез. Конечно же, показывали Землю, но я все-таки скомандовал остановиться на этой передаче. И был удивлен. Говорили о Марсе. Вернее, не о современном состоянии планеты, а об исторической реконструкции:

— Несколько десятков миллионов лет назад в морях Красной Планеты обитали весьма причудливые существа. Они известны специалистам под названием «панцирные водоросли», весьма неудачное название. Первоначально их принимали за панцирных рыб, затем за водоросли, выращивающие зачем-то твердые, подобные внешним скелетам, воздушные пузыри. До недавнего времени считалось, что эти панцири были герметичными и обеспечивали водорослям запас плавучести. Но согласно последним сенсационным результатам моделирования, выполненного профессорами Хаддингтоном и Сун из Токийского университета, первоначально эти «пузыри» были прозрачными и предназначались для создания микроклимата, своего рода, теплицы для выращивания молодняка. Вероятно, существа, которых мы знаем как «панцирные водоросли», откладывали туда свою икру и, таким образом, существенно поднимали процент выживания среди мальков. Далее теплица раскрывалась, и детский сад выпускался в свободное плаванье…

Я тупо смотрел на модель «панциря» и не слышал дальнейших рассуждений.

Мог ли я предугадать? Могло ли само прийти в голову, что обычная окаменелость, больше всего напоминающая экзоскелет какого-нибудь моллюска, при жизни хозяина была прозрачной? Я и в руках-то ее не держал, хотя, конечно, рассматривал в проекции, как один из наиболее интересных экспонатов виртуального ксенопалеонтологического музея Марса.

Маловероятно. Или у меня, как у Сильвии, есть некоторые способности, и я могу угадывать вещи, о которых знаю недостаточно? Почему бы и нет, почему бы и нет…

Только не мальки они никакие, а еда, они еду выращивали…

Из этих мыслей меня вырвало пиликанье коммуникатора. Над ним светилась уменьшенная проекция Катиного лица. Ну, наконец-то! Я принял вызов.

— Привет, дорогой. Ты ожил? — Она улыбалась во весь рот. Я так люблю, когда она улыбается. И это «дорогой», как будто мы сто лет вместе. Тепло разлилось по всему телу.

— Угу, живее всех живых. Только голова кружится. Тут Сильвия меня пасла. Ты попросила? — Я тоже улыбнулся. — Я люблю тебя, Катя.

Она прижала палец к губам и заговорщицки оглянулась.

— Тсс! Я на брифинге. Выпускать или не выпускать пингвинов в Арктику. Предполагается, что они могут селиться на островах, льда-то давно не осталось… Ну, в общем, ерунда всякая. Скучаю без тебя.

Ее лицо приняло официальное выражение. Словно на него натянули маску. Видимо, кто-то подошел. Она поздоровалась с этим невидимым, кому-то вежливо улыбнулась. Но я все-таки решился на вопрос. В конце концов, почему мы должны скрывать наши отношения? И я спросил:

— Ты скоро вернешься?

Она кивнула:

— Послезавтра слушанья в Совете. О перспективах колонизации Марса и планах преобразования. Грядет бурное обсуждение. Не знаю, уложимся ли в один день, но как закончим — сразу вернусь к вам в полное подчинение, мой доктор Джефферсон.

Не знаю, какими сделались лица у тех, кто это слышал, но я готов был выпрыгнуть из саркофага, из собственной кожи и, заодно, с марсианской орбиты, во-первых оттого, что Земля не задержит ее надолго, во-вторых оттого, что она только что, при каких-то солидных свидетелях, признала, что она — моя. Подчеркнуто нарушила негласный этикет. Даже если никого на самом деле уже не было рядом, не важно, она никогда так себя не вела. И, надеюсь, не только со мной. Постоянно забываю, что моложе ее чуть ли не вчетверо — приколы системы обновления организма. Когда я родился, она уже вполне могла быть чьей-то бабушкой, но сейчас выглядит как женщина моего возраста. Ну, может быть, чуть постарше.

Скорей бы она прилетела. Она нужна мне. И как женщина, чего уж скрывать, но и как опора. Слишком все расшаталось в моей голове. Катя успокоит. Хотя я счастлив уже тем, что она есть, что она думает обо мне, пусть даже сейчас и не рядом со мной.

* * *

К сожалению, слушанья в Совете затянулись. Натуралисты стянули все силы «на спасение Красной планеты», как они это называли, и попытались заблокировать даже не план преобразования Марса, а саму возможность его обсуждения.

Дебаты и без новых сногсшибательных археологических открытий обещали быть, мягко говоря, непростыми, а тут весьма некстати подоспело известие о находке якобы отесанных каменных глыб, подозрительно напоминающих что-то из земного неолита. Археологи разбились на два лагеря. С одинаковой горячностью приводились аргументы в пользу как искусственного, так и естественного происхождения «Ольгиных Камней», названных в честь обнаружившей их Ольги Доренко. Сама Ольга, планетолог, геофизик и специалист по глобальной тектонике, придерживалась скептической точки зрения. Глыбы габбро-диабазов, залегавшие на глубине около трех метров и, конечно же, совершенно чужеродные для терригенных песчаников Элизийской свиты, она считала мореной, а их странную форму объясняла воздействием ледника, соотнося с погребенными флювиогляциальными отложениями — короче говоря, назначала им несомненно естественную природу.

Я ознакомился с этими материалами.

При всем уважении к доктору Доренко меня одолевали смутные сомнения. Эти камни, имевшие примерно одинаковую форму и размер, располагались через равные промежутки четко вдоль древней береговой линии. Трудно представить себе ледник, который так аккуратно доставил бы и разместил их. Да и форма поверхности глыб, действительно, больше наводила на мысли о камнетесе, нежели о деятельности ледника. Они имели вид параллелепипедов с грубо обколотыми, скругленными ребрами. Как могла образоваться морена такой формы? Сам я, как и доктор Доренко, не гляциолог и не мерзлотовед, но наблюдая за полемикой между сторонниками и противниками гипотезы искусственного происхождения Ольгиных Камней, не мог не заметить, что доводы первых звучали весомей и выглядели не так сильно политически ангажированными.

Скорее всего, это, действительно, остатки пристани или какого-то другого приморского сооружения. Не похоже на следы могучей индустриальной цивилизации, но ведь угасание разума на Марсе, скорее всего, случилось не мгновенно. Менялся климат, люди перемещались, возможно, сражались, боролись за выживание друг с другом и со стихией и постепенно деградировали. Вообще, неизвестно, каким было устройство их общества. Что если, например, часть культовых сооружений традиционно выполнялись из камня вручную, несмотря на уровень развития техники?

Я вспомнил слова Лиен: «Парящие шпионы…», «С нами поступят просто, нами накормят пустоту». Не похоже это на мирное процветающее человечество. Скорее напоминает нечто из нашего темного прошлого.

Конечно, Катя тоже прекрасно понимала это, однако держала сторону скептиков. Расчетливо и лицемерно. Трудно было бы ожидать иного от главы преобразователей-заговорщиков. Разумеется, наши позиции сильно покачнутся, если всплывет, что на Марсе была разумная жизнь. Поэтому, используя возможности Комитета, и скрыли мою находку, каменное лицо Евы, то есть Лиен.

Есть что-то гадкое в необходимости лгать. Хоть меня никто и не заставлял, от меня требовалось только молчание. Молчания ради того, чтобы поддержать любимую женщину. Поддержать правильное дело. Чтобы провести через Совет план, с которым я был согласен, и который одобрял от чистого сердца. Я хотел видеть Марс снова живым. Возможно, хотел больше всех остальных людей, связанных с этой планетой. Но… Так поступать нехорошо, и никакими сладкими пилюлями не забить привкус сомнений.

Как бы там ни было, я давно поправился, а Катя задерживалась на неопределенный срок. Общались мы теперь редко, не каждый день. Она была сильно загружена работой: сражалась, как тигрица, интриговала, как древний вельможа. Разумеется, на нее давили и какие-нибудь проходные дела, комитетская текучка. А я ждал на марсианской базе Контроля: гулял по коридорам, бесился со знакомыми обезьянками в оранжерее, вздыхал, глядя на беседку, некогда сблизившую нас с ней.

Все это, как сказала бы Сильвия, выглядело «очень романтичненько», но я быстро устал чувствовать себя любимой женой султана, скучающей в ожидании возвращения венценосного господина. Хорошо, пусть не только любимой, но и единственной. Однако шли дни, никакой определенности в сроках прибытия дорогого лидер-инспектора Кати Старофф не образовывалось, и я решил, что пора выходить из подполья и съездить к Мэгги и Жаку.

Мэгги, то есть доктор Маргарет Боровски, еще совсем недавно наставлявшая меня на Ганимеде, а затем и на Земле, была научным руководителем моей диссертации. Теперь она обосновалась на Марсе вместе со своим спутником, драгоценным господином Мессье — тем самым Жаком, глупая ревность которого едва не отправила меня в ссылку на Титан или что сейчас делают с преступниками.

Но пусть и подставил он меня очень конкретно в той темной истории, я не держал на него зла. Понимаю, любовь ослепляет, он действовал в состоянии аффекта. Не понимаю только, как он мог подумать, что я и Мэгги… — смешно же. А тут как раз вовремя рванул завод, на который я ездил с инспекцией. Грешно не воспользоваться ситуацией — Жак и воспользовался — подменил видеозапись, чтобы меня заподозрили в диверсии. Интересно, сделал бы я то же самое из-за Кати или нет? «Из-за», пожалуй, нет. А если «ради»? Если бы, допустим, ради спасения Кати потребовалось совершить подлость в отношении друга? Не знаю, как бы я поступил, но дурно было бы в любом случае, и хорошо, что мне не приходилось делать подобный выбор.

Получив «добро» от своей повелительницы в очередной сеанс связи, я позвонил Мэгги. Она просто-таки светилась счастьем, а я снова оказался неготовым к ее виду. После процедуры обновления Маргарет помолодела лет на тридцать и невероятно похорошела. Правда, я по-прежнему относился к ней как к доброй пожилой бабушке-наседке. Наседкой она и осталась, несмотря на ослепительно-юную внешность — характера-то так просто не изменить, да и, сдается мне, он ее вполне устраивал.

— Пол, наконец-то! Я вся издергалась! Ты пропал, потом появился и снова пропал. Мне сказали, ты в срочной командировке. Все закончилось? Теперь-то ты приедешь? Жак и я, мы ждем тебя с нетерпением, и еще здесь Жанна Бови. Помнишь ее?

Я оторопел.

Жанка. Здесь.

Так вот почему замялся доктор Ван в нашем последнем разговоре, он знал, что рыжая летит на Марс. Странное чувство: сжимается в груди — больно и, одновременно, приятно.

Как быть? Она ведь осталась на Ганимеде. Я улетел, а она осталась. Теперь у меня Катя. Что она скажет? Наверное, лучше ей не говорить. Ни той, ни другой. Мало ли, по каким делам занесло сюда Жанку.

Видимо, мое молчание оказалось слишком долгим. Мэгги расценила его по-своему:

— Она примчалась сразу, как узнала, что ты пропал. Пока долетела, ты уже нашелся и опять куда-то подевался, в эту свою командировку. Секретные дела? Люди из Комитета так и не сказали ничего, кроме того, что ты жив-здоров и со дня на день вернешься. Это две недели назад было. У них машина времени, наверное.

Бинго, Мэгги. Насчет машины времени — в десятку.

Сказать, что я был ошеломлен — ничего не сказать.

Маргарет улыбалась, а я почувствовал, как проваливаюсь во внезапно образовавшийся психотектонический разлом: рыжая прилетела ко мне, специально ко мне. Узнала, что я в беде, бросила все и прилетела. Она любит меня до сих пор, несмотря на то, что я бросил ее, как последняя скотина. Улетел, даже не позвав с собой. Наверное, она ждала, что позову, до последней секунды. Ну и что с того, что потом не отвечала на звонки и сообщения? Пыталась забыть, отрезать навсегда. Чего я еще заслужил? Все правильно. Она меня любит. А я?

— Я приеду… Скоро… Мэгги… Маргарет.

Тьфу ты, никогда не называл ее Мэгги вслух, какой конфуз. Не настолько мы близки.

— Давай-давай, Пол, мы ждем! Я тебе такое покажу — закачаешься. Марс тебе не Ганимед, да ты уже и сам понял, минералогу можно годами из лаборатории не вылезать!

— Если не вылезать, кто ж образцы притащит? Стажеры? — Рефлекторно ухмыльнулся я, занятый, впрочем, совсем другими мыслями.

— Пол, а роботы на что?

— Верно. — Согласился я. — Ну, буду собираться, до встречи.

— До встречи, Пол.

Комната опустела; привидение Мэгги, пардон, ее стереообраз, покинул меня. Я сел в кресло и долго смотрел прямо перед собой. В стену. В пространство перед стеной. Попытался разобраться в чувствах, но бросил это дело как безнадежное. Пусть несет, куда вынесет.

Челнок КК высадил меня на ракетодроме Нового Байконура уже через несколько часов после разговора с Маргарет. Можно подумать, Пол Джефферсон стал настолько важной птицей, что специально ради него гоняют катер. Но это мнение — неправильное, а правильное состоит в том, что он — всего лишь любимый птенец важной птицы.

Кроме того, капитан и без меня имел предписание лететь сюда. Вот если бы со мной была Катя, нас довезли бы прямо до станции Якоби, и не пришлось бы вообще трястись на вездеходе. Если бы со мной была Катя, все повернулось бы совершенно иначе…

Однако дареному коню в зубы не смотрят, спасибо, что вообще подбросили, и не пришлось пилить на монорельсе до Келлертауна — оттуда ведь потом гусеничным ходом тащиться почти полдня.

Скромное летное поле Нового Байконура обычно принимало грузовые контейнеры или, реже, пассажирские челноки с Фобоса-транзитного. Контейнеры, снаряженные системой реактивного торможения, компоновались на Фобосе и сбрасывались с низкой орбиты с таким прицелом, чтобы автоматика могла выровнять их и посадить точно в размеченный квадрат. Обратно взлетать не требовалось: после разгрузки контейнеры разбирались на компоненты и использовались для строительства новых ангаров или для каких-нибудь других целей, здесь все было продумано до мелочей, все шло в дело.

Комитет Контроля изредка наведывался в это захолустье с инспекцией или по другим служебным надобностям, но никогда еще для того, чтобы высадить гражданского пассажира. Я не сообщил Мэгги ни точного времени прибытия, ни способа, которым доберусь до них, так что встречал меня только местный портовый чиновник на малом колесном вездеходе, быстром и замечательно пригодном для более-менее ровной и твердой поверхности. Я спросил, не подбросит ли он меня до станции Якоби, но тот покачал головой:

— Вам лучше пересесть на тягач, док. Караван уходит сегодня, вы как раз успеете перекусить. Пойдемте, я угощу вас. Вы ведь с Земли? Нет? А, так вы тот самый доктор Джефферсон, с «Марсианского Аиста»? Много слышал о вашем геройстве, док, очень горд знакомством. Добрались-таки до нас, слава богу…

За два часа, оставшиеся до отбытия каравана, я немало узнал о Новом Байконуре, дыре в полном смысле этого слова, поскольку расположен он «почти что над тем самым Большим Термокарстовым Провалом, слышали, небось, о нашем провале, док, он шириной метров двести».

Но служба здесь сносна. Условия хорошие, а на выходные можно смотаться побродить по пещерам или встретить рассвет в Инеевых горах — за счет каких-то особенностей расположения, каждую ночь на склонах выпадает изрядный слой инея из углекислого и водяного льда, а утром быстро испаряется — «это незабываемое зрелище, съездите обязательно, док, не пожалеете».

Со своей стороны, я рассказал о Ганимеде с его вечным серым дождем. О своих блужданиях под кровлей мерзлых песчаников Марса. Историю об аварии «Марсианского Аиста» мой собеседник слушал с особенным интересом и поделился наблюдением: смерчи на равнинах — явление нередкое. Они бывают и маленькими, и очень большими, иногда и по километру-другому высотой, настоящие марсианские торнадо, а уж молнии-то в таких монстрах — обычное дело.

Наша милая беседа прервалась в самом разгаре, когда звуковой сигнал коммуникатора известил о готовности каравана: командир колонны, чернокожий парень по имени Джозеф, весело доложил, что заводит двигатель. Мне он оказался рад: в колонне кроме Джо людей не предполагалось. Мы забрались в огромный гусеничный тягач и тут же поползли следом за убегающим Фобосом. Собственно, Джо караваном не управлял, все делал автопилот. Задача человека — наблюдать и принимать нетривиальные решения. За практику Джозефа такого не случалось, но инструкция есть инструкция.

Итак, путешествия на вездеходе избежать не удалось, но зато те полдня тряски, которые ждали бы меня, решись я ехать от Келлертауна, сократились до трех часов. Мимо бежала красноватая марсианская равнина, из-под гусениц вилась пыль. Оранжевое небо, неподвижные, разбросанные в беспорядке острые камни; ведущая прямо к горизонту колея. Джо задавал примерно те же вопросы, что и его предшественник, а сам рассказывал о пыльных бурях и метеоритах, изредка залетавших сюда. О том, как застрял однажды из-за поломки и целых трое суток не мог дождаться помощи, потому что спасатели что-то перепутали, а потом начался самум, и слава богу, что вообще нашли. Он говорил, а я вспоминал «Маленького Принца» Экзюпери. Человек, застрявший посреди пустыни рядом со сломанным механизмом — проходят века, а сюжеты не меняются.

Рассказывал он и о станции Якоби — нескольких бараках в центре полукилометрового кратера. Впрочем, если ему верить, станция под землей гораздо просторнее, чем снаружи. На Марсе, вообще, много строят под поверхностью, не то, что на Ганимеде. Понятно, у них же нет дождей и породы помягче, не голимый базальт.

Я хмыкнул от своей мысли: «у них». Можно подумать, родился на Ганимеде. Нет, моя родина теперь — Марс, и уж я постараюсь как можно дольше не улетать отсюда, мне тут нравится, и работы — непочатый край. Кроме того, я еще не побывал на Олимпе, он ведь где-то в этих краях. В смысле, в этом полушарии.

Оказалось, Джозеф видел Жанку. Недавно подвозил «рыжую симпотяшку», буквально две недели назад, даже пытался склеить, но та была неприступна, как ни подкатывай, «вилась угрем» и «все прикалывалась». То говорила, что черному парню нужна черная девушка, чтобы не портить породу, то, что слишком уж он горяч, под взглядом можно воду кипятить, то, что Джозефу стоит дождаться своей Жозефины, то еще какую-нибудь ерунду, так и доехали, но зато дорога показалась очень короткой. Да он сразу понял, что ничего не выгорит с рыжей, она «к мужику своему ехала». А девушки-то что, без них, конечно, никак, плохо без них, но скоро у Джо отпуск, полетит на Луну, уж там-то «оторвется, будь спок». Может, и на Землю нагрянет. Два года уже не появлялся. Маманя-то у него на Луне, чем-то заведует, а на Земле, зато, обе сестрицы с кучей племяшей, надо бы их навестить…

Так, с шутками-прибаутками и бытейскими историями, мы незаметно добрались до нашей цели. Ведущий тягач, взвыв двигателями, перебрался через вал и выполз на дно широкого кратера с пологими склонами. Впереди, метрах в трехстах, маячили серые крыши чуть присыпанных пылью строений. Здесь не было куполов — только прямоугольные контуры, типичные для марсианских баз.

— А вот и станция Якоби, приехали, док. Вам во-он туда… Видите, дверь рядом с грузовым шлюзом?

Наш караван — восьмисекционный грузовоз, толстая гусеница на гусеничном ходу — неуклюже развернулся и подался задом к воротам одного из ангаров. Вероятно, это был склад. Здесь мы остановились.

Я попрощался с Джо и выбрался из тягача. Слегка подпрыгивая, поскольку гравидорожки, конечно, в чистом поле не постелили, направился к шлюзу. Внешняя дверь раскрылась прямо передо мной. Едва я прошел тамбур и очистку, только успел снять скафандр, как послышался топот, и из-за угла выскочила Жанна. Ее хрупкая фигурка на секунду задержалась в воздухе, вытянулась в длиннющем броске и повисла на мне, обняв руками и ногами. Замерла молча, лицом вжавшись в ткань комбинезона на моей груди. Я стоял, неловко поглаживая ее волосы цвета светлой меди, прижимал ее к себе, такую тонкую, воздушную, маленькую. Уже и забыл ведь, какая она. Вернее, помнил, конечно, но не так вот, не ощущение от этой белой шейки с голубыми жилками и светлым пушком. Как бы это сказать… Долго был не с ней, наверное. Но вот об этом, пожалуй, лучше ей не говорить…

И тут она меня поцеловала. В точности как когда-то. И у меня точно так же, как тогда, захватило дух, и закружилась голова, пришлось плечом упереться в стену. Лишь через пару минут я смог перевести дыхание и вернуться в бренный мир.

Нет, нет, нет! Не могу говорить ей о Кате, не сейчас.

Сзади раздались жидкие аплодисменты. Это Жак. Он давно отказался от любимых роговых очков, наверное, сдал их в музей, прошел процедуру обновления и теперь выглядел удальцом хоть куда, разве что в росте не прибавил.

А вот и Мэгги. Запыхалась, бежала издалека, обнимает нас с Жанкой как блудных детей после многих лет расставания. Я вернулся в семью, вернулся домой — это чувство было настолько сильным, что мне снова пришлось удерживать равновесие с помощью плеча и стены. Сильным и мимолетным.

Вдруг вспомнились Катины плечи, волосы, губы…

Очень кстати, нечего сказать…

Туман перед глазами рассеялся. Я улыбался и тряс руку Жаку, хлопал его по плечу и обнимал Маргарет, а Жанна прыгала вокруг, как маленькая девочка. Я обернулся к ней и наши глаза встретились. На меня смотрела Лиен. Морок был настолько отчетливым, что я тряхнул головой и протер глаза. Нет, Жанка на месте, зыркает весело и чуть удивленно, мол: «Милый, что это ты?» А я так же беззвучно отвечаю: показываю пальцем на глаза и провожу им по щекам — слезы, мол.

— Ах, Пол, дорогой, так неловко, прошу меня простить, нам с Жаком срочно нужно убегать, мы опаздываем. — Мэгги засуетилась, внезапно вспомнив о чем-то, и схватила доктора Мессье за руку. — Жак! Скорей же, что ты копаешься? Резонатор взял? Пойдем, я кое-что забыла тебе сказать, пока не поздно… Прости нас Пол, мы вернемся утром, в крайнем случае — днем! Ты ведь не уедешь так быстро?!

В растерянности не зная, что ответить, я пробормотал:

— Да… Нет… Не уеду, конечно. А куда вы?

— Пол, мы в кратер Васкеса, одна нога здесь — другая там. Туда идет прыгун. Все, побежали. Пока!

Прыгунами или хопперами, кузнечиками, называли машины, передвигающиеся прыжками. В условиях безатмосферных планет с пересеченным рельефом, где неприменима воздушная подушка, турбины, пропеллеры и крылья и не особенно-то наездишься на гусеничном или колесном ходу, а скорость шагающих механизмов не устраивает, используют хопперы. Не знал, что они водятся на Марсе, все-таки тут поддувает, а в прыгунах обычно не учитывается аэродинамика… Наверное, какая-то модификация специально для местных условий.

Кстати, да, как же я мог забыть, ведь тяжелые грузовые хопперы использовались поначалу даже на Ганимеде при его довольно-таки плотной атмосфере и постоянном дожде. Правда, на Ганимеде почти нет ветра. Сам я ни разу там прыгуна не видел, и у нас в гараже их не было, но механики божились, что на каких-то маршрутах они до сих пор попадаются.

Несколько суетливых движений, и Маргарет, волоча за руку Жака, скрылась из вида. Мы с Жанной замерли, глядя им вслед.

Все-таки настоящий хоппер — это Мэгги.

Еще через минуту топот затих вдали. Видимо, там второй шлюз.

Мы посмотрели друг на друга и утонули.

Мэгги и Жак не вернулись ни утром, ни днем, ни вечером следующего дня. Они звонили, очень извинялись и ссылались на непредвиденные и непреодолимые обстоятельства. Мне кажется, так было задумано специально. Занятно, что Маргарет, когда-то, признаем прямо, не очень-то жаловавшая мою рыжую подругу, и не раз — правда, в отсутствие Жанны — отпускавшая в ее адрес ядовитые шпильки, вдруг сменила гнев на милость. Не знаю, как это произошло. Возможно, их примирило мое бегство. Или счастливая жизнь с Жаком повлияла на синий чулок, которым прослыла на Ганимеде доктор Боровски.

Солгу, если скажу, что совсем не вспоминал о Кате в те дни. Мне даже было стыдно. Иногда. Особенно, если немного путал спросонья, кто рядом. Пару раз в последний момент ловил губами едва не сорвавшееся имя, и тогда меня прошибал холодный пот — страшно представить, что будет, если она узнает… Любая из них…

Лидер-инспектор Старофф тоже обо мне вспоминала. Однажды позвонила, но я был в душе и не мог ответить, а когда перезвонил сам, вызов не приняла уже она, но отправила сообщение с милой улыбкой: абонент не может, на совещании.

Оно и к лучшему. Мне трудно было бы говорить с нею. Смотреть на нее. Да и Жанна бы сразу поняла, и я потерял бы обеих. Почему-то я был уверен, что потерял бы, и решил молчать до конца, пусть все образуется само. Как-нибудь рассосется. Ну, откуда я знаю, как?! Пусть.

— Что ты увидел, Пол? Когда смотрел на меня во-от такими глазищами, а? Увидел не меня, а другую?

Я перепугался. Прокололся на чем-то? Что теперь делать?

Пытаясь сохранить хладнокровие в голосе, спросил:

— Когда?

— А когда только приехал. Ты показал, малыш, что слезки у тебя потекли, но эту фигню оставь для Мэгги, это она у нас в мамочку играет. А мне прямо выкладывай, парень. Ну?!

Для выразительности Жанна топнула ножкой, и я вдруг понял, она не сердится и ничего не подозревает. Облегчение оказалось тем сильнее, что я вспомнил, о чем речь. Это когда вместо нее я увидел Лиен.

— Привидение. В общем, ты, конечно, права. Это женщина, но в реальности ее не существует. — Шутливо-серьезным тоном сообщил я. Надеюсь, не соврал про реальность.

— Та-а-ак… — бровь поехала вверх. — И что за баба?

— Говорю, Жанка, нет ее в реальности. Призрак. Галлюцинация. Сны. Помнишь, что мне снилось на Ганимеде?

— Это были не женщины.

— Уж лучше бы женщины.

— Уж лучше бы нет. — Отрезала она и напрыгнула на меня, не желая слушать дальше.

Ей наскучило болтать. Господи, какая удивительная женщина, а ведь, говорят, серьезный ксенобиолог, доктор Жанна Бови. Непостоянна как… С чем положено сравнивать? Пусть как облака. Только не ганимедийские, ибо нет ничего во Вселенной постояннее их. Пусть земные. Она ведет себя как девчонка, хотя старше меня вдвое или втрое. Или вчетверо. Мэгги скрипела на Ганимеде, что сгодится Жанне во внучки. Да-да, чудеса по восстановлению биологических тканей, процедура обновления, все такое прочее. Когда-нибудь предстоит и мне.

Или она обыкновенная, и многие женщины такие же, а у меня неверные представления о них? Собственно, откуда бы взяться верным? Я избегал личного опыта, сколько мог. Женщины слишком отличаются. Они другие, я понял это еще по девочкам из интерната и всегда старался держать дистанцию. Женщины и змеи — предмет моего невольного страха. И самое опасное в них, вероятно, то, что когда приближаешь к себе, перестаешь бояться.

* * *

Снег шел из чистого неба.

Кристаллики льда едва различимыми крупинками оседали на рукава скафандров. В розовой утренней вышине привычно скользил бледный серп Фобоса, а Деймос, его неторопливый брат, яркой звездой замер у самого горизонта.

Мы стояли на краю летного поля, держась за руки, как дети младшей группы: Жанна, Мэгги и я. Неуклюжий Жак самоотверженно боролся с панорамной камерой. А всего-то надо — настроить задержку, поставить на землю и отойти — сама подпрыгнет на нужную высоту и щлепнет стереоснимок в лучшем виде. Но нет, конечно, господин Мессье споткнулся, камера, кувыркаясь и подскакивая, полетела по ребристым плитам космодрома Нового Байконура. Жак поскакал за ней семеняще-прыгающей походкой, по дороге упал, запнувшись за собственную ногу. Мэги с Жанной хохотали, а я почувствовал вдруг, что это скоро кончится. Никогда уже не стоять нам больше вот так, вчетвером, под крохотными снежинками, падающими с безоблачных небес. Словно перевернулась пыльная страница древней бумажной книги, отделив целый пласт прошлого от новой, еще незнакомой, но уже пугающей реальности. И на миг, пока эта страница переворачивалась, все вокруг замерло и стало ненастоящим, медленным, невесомым и едва осязаемым, но в то же время таким тяжелым, что невозможно сдвинуть. Так бывает иногда во сне перед самым пробуждением: Жак, поймавший, наконец, камеру, дергающая меня за руку Жанка, пузатый, желтый заправщик, важно выруливший из-за дюны, серебряная присыпка из снежной крупы на зеленоватом пластобетоне, мое собственное дыхание… Снимок панорамной камеры. Она щелкнула-таки нас. И потом я долго разглядывал этот кадр — в уменьшенном виде, и в реальную величину — я пытался понять, что же тогда случилось, почему я почувствовал это.

Залетной ракеты на космодроме, конечно, не ожидалось, и мы погрузились в вахтовку, развозившую аппаратуру и исследователей по местам проведения работ. Обычный колесный быстроход, в народе называемый «стрекач». Он не отличается хорошей проходимостью или грузоподъемностью, но зато развивает по каменистой пустыне скорость до полутораста километров в час. Конструкция подвески и своеобразное устройство колес позволяет этой штуке плавно катиться даже по местности, заваленной довольно-таки крупными булыжниками. При наезде на камень «колесо», форма которого больше напоминает шестеренку, упруго прогибается вовнутрь, «обтекая» препятствие, и быстроход несется по бездорожью почти как по гладкой поверхности.

Шустрее только хоппер, но Жанка отказалась категорически: от плавных затяжных прыжков ее мутит. Понятно, есть средства и от этого, живем не в каменном веке, но оба хоппера ушли в дальнюю заброску и должны были вернуться лишь через несколько дней. В общем, выбор отпал сам собой.

Мимо пробегали каменистые поля и дюны, застывшие селевые потоки, мелкие кратеры и кратеры покрупнее… Дюны, каменные поля, кратеры, кратеры… Жанна проспала полдороги на моем плече. Уже к вечеру, в темноте, при свете фар стрекач сбросил скорость. Нас ждала ночная пересадка.

Яркий свет прожекторов. Черное небо. Поблескивающие ангары, похожие на цилиндры, разрубленные вдоль, густые провалы теней между ними. Какие-то роботы, разгружающие караван, мигающий огонек высоко и чуть в стороне.

Восточная Амазония, транзитная станция. Заботливые дежурные уложили нас на несколько часов в гостинице для персонала, но еще до рассвета мы снова были на ногах, топтались на перроне монорельса. Экспресс выскочил из тоннеля, плавно тормозя. Принял нас, и тут же начал набирать скорость.

Вскоре мы снова спали и открыли глаза уже на подъезде к Фарсиде.

На перроне вместе с лучами солнца нас встречала давняя знакомая Жака, заместитель начальника Верхней станции, палеонтолог, профессор Сарита Деви. Она долго извинялась, что не сможет сопровождать нас в экскурсии по Олимпу, как собиралась, срочные дела требуют ее немедленного отъезда. Но без опеки мы не окажемся, нами займется доктор Эон Стравинский, гляциолог.

На встречу со Стравинским Мэгги и Жак не вышли. Возможно, они проспали, или, что скорее, едва освоившись в номере, продолжили работу над какой-нибудь наиважнейшей версией происхождения космических птиц из минералов-алюмосиликатов (надеюсь, они никогда не услышат этой шутки, иначе не сносить мне головы). Если Мэгги погружается в процесс, вытащить ее сможет только новый Большой Взрыв.

Хорошо, что я — существо дисциплинированное, иначе мы так и не выбрались бы из постели, а доктор Стравинский не дождался бы нас.

Звучное имя и фамилия принадлежали невысокому, худому и слегка суетливому брюнету с удивительно добрыми глазами, в которых, казалось, застыло выражение легкой растерянности. Вняв уверениям, что господина Мессье с дамой пока лучше оставить в покое, он покивал и предложил нам прогуляться на обзорную площадку Верхней станции. Конечно, мы с радостью согласились, и уже через полчаса наслаждались зрелищем, от которого захватывает дух.

С вершины Олимпа до неба — рукой подать и в прямом, и в переносном смысле. Высочайшая гора Солнечной Системы, названная в честь обители греческих богов, вознеслась или, скажу прямее, вспучилась над поверхностью Марса гигантским литосферным прыщом на добрых двадцать шесть километров в высоту и более чем на пятьсот — вширь. Всей своей устрашающей громадой она напоминает о бурном тектоническом прошлом Красной планеты, о временах, когда небесный огонь сошел на цветущий мир, взмахом раскаленной палицы распотрошил недра и выпустил из темных глубин заключенных там титанов. Следствие давнего события — глубокий разлом, рассекающий лицо Марса. Если смотреть с орбиты, он напоминает плохо сросшийся шрам. Это — Большой Каньон, долина Маринера, но следовало бы называть его воротами Тартара ради мифо-планетологической справедливости.

Земные титаны, как известно, потерпели поражение в битве с богами-олимпийцами. На Марсе события развивались иначе. Удар астероида, заставивший лопнуть каменные покровы планеты, уничтожил все дышащее, прыгающее и плавающее, растущее и цветущее на огромной площади, смел плодородные почвы и выплеснул воду из озер и океанов, часть ее испарив. Энергия удара, перераспределившись в недрах, привела к образованию огромных вулканов, наполнивших атмосферу пеплом и удушливыми газами. Крупнейшим из них был Олимп. Но молодые боги так и не сошли с него для битвы. То ли испугались противостоящей силы, то ли так и не родились. Много дней шел черный дождь, а когда вновь наполнились водоемы, небо оставалось сумрачным, поскольку пыль, витавшая над водяными тучами, не оседала, но растеклась в вышине подобием щита, возвращая в космос и без того скудный свет далекого Гелиоса. Резко возросло альбедо — отражающая способность атмосферы.

Марс засверкал сильнее в ночном небе Земли. Возможно, он даже временно затмил Венеру. Но для самого Марса этот свет означал холод и смерть: океаны, поддерживавшие климатический баланс, замерзли, а остатки флоры и фауны, выжившие в катаклизме, погибли. Кроме того, значительная часть атмосферы была потеряна в результате удара астероида, и после того, как вулканы закончили извергаться, давление воздуха продолжило падать, а состав его изменился.

Вскоре это был уже совсем другой Марс. Когда давление упало настолько, что вода больше не могла течь, она стала переходить изо льда прямо в пар и обратно, минуя жидкую фазу. И поверхность планеты превратилась в занесенные пылью с песком ледяные и каменные просторы. Мертвые просторы, где еще так недавно кипела жизнь.

Олимп, на вершине которого мы стояли, поднимался над мертвым Марсом, подобный гигантскому надгробию — великан, уничтоживший мир и навек окаменевший.

Я оглянулся.

Жанка улыбаясь, щурилась на солнце. Ее волосы горели медью и золотом сквозь прозрачный пластикон шлема. У наших ног под густо-фиолетовым полуденным небом лежало верхнее плато Олимпа, горизонт скрывался в мутной розовой дымке.

— Видимость так себе, — раздался голос Стравинского, — а, бывает, станцию Кравника отсюда видно.

Гляциолог смотрел на меня и как будто ждал ответа.

— Далековато… — протянул я, не имея, на самом деле, ни малейшего понятия, где она.

— Ну, мелочей-то не видно, — рассмеялся Стравинский. — У них оранжерея сверкает, как раз в полдень, обычно, во-он там. А сейчас дымка. Но, все равно, глядите, красота-то какая…

Он распахнул руки, словно пытаясь обнять Олимп, и я вдруг ощутил, насколько гляциолог влюблен в Марс — во все эти голые обрывы, осыпи и кратеры, каменистые пустоши и каньоны, пересохшие русла рек, занесенные кремнеземом ледники, остроконечные глыбы базальтовых обломков, поутру припорошенные инеем. Он любит эту мертвую планету, это кладбище, нашел себе место во Вселенной и счастлив, а я? Если ни Земля, ни Ганимед не стали мне домом, суждено ли прижиться здесь?

— Скажите, доктор Стравинский, а как вы смотрите на преобразование? Я в контексте Марса… — вопрос пришлось уточнить, и недоумение в глазах гляциолога сменилось возмущением.

— Да что вы, бог с вами, доктор Джефферсон, какое может быть преобразование на Марсе?! Марс — заповедник, уникальный край, и геологи, и мерзлотоведы, и еще археологи теперь… Нет, немыслимо! Да и зачем? Мало им Галилеевых спутников?

Он говорил возбужденно и горячо, твердо уверенный в своей правоте.

Жанна хмыкнула:

— А зачем? А, вправду, Пол, зачем? Что нам, Земли мало? И Ганимед могли не трогать, я так считаю. Ледники были чудесные, подледный океан, а вышла страна вечных муссонов, голые мокрые скалы…

Жанка неодобрительно качнула головой, а я скрыл улыбку, вспомнив рассказ об Индии, куда родители затащили ее в детстве, отправившись в отпуск не в самый подходящий сезон. Конечно, она утаила, сколько лет назад это произошло.

— Не, я не против муссонов! — продолжала Жанна. — Но за ними не обязательно лететь через пол-Солнечной. Ну, сделаем теперь из Марса вторую Землю, толку-то? Только прыгать будет легче, притяжение меньше. Но зато больше никогда-никогда не увидим ничего из этого…

Она распахнула руки в точности также как, минутой ранее, Стравинский, и моя улыбка вырвалась-таки на свободу.

— Возможно, вы правы, — я поймал ладонь Жанки и сквозь перчатку почувствовал ответное пожатие. — А не спуститься ли нам перекусить?

— Давайте в главный корпус, — кивнул Стравинский.

Мы двинулись обратно, а я, ведя Жанну под руку и поглядывая на ее задорный носик, думал, что нередко бываю почти согласен с натуралистами: мол, не нужно ничего менять, коли оно таким создано природой. Но, как обычно в такие моменты, мне вспомнились глаза Лиен, и я опять укрепился в противоположном мнении: Марс предпочел бы жить, а не украшать своим окаменевшим и красиво шрамированным телом музей истории землян. По крайней мере, его древние жители хотели бы видеть планету живой.

Но, разумеется, вслух я это говорить не стал. Не имею привычки лишний раз обозначать свою позицию в заведомонесогласном окружении, тем более, если в числе несогласных — близкий мне человек. Умнее промолчать.

Мы быстро спустились на уровень метеостанции, а оттуда уже фуникулер доставил нас к главному зданию. Слева белел купол обсерватории, а дальше, в глубине кальдеры просматривалась часть гигантской окружности строящегося радиотелескопа — ряды антенн, нацеленных в зенит. Когда его закончат, «система из лунного и марсианского радиотелескопов позволит заглянуть в самые заветные и скрытые от нас до сих пор глубины космического пространства» — так обещают в Главных Новостях Системы. Вот вам и музей.

Совместный прием пищи — одна из самых старых и устойчивых человеческих традиций, и, будь я прямоходящим жуком-индивидуалистом с какого-нибудь Регула, непременно нажужжал бы в свой сетевой журнальчик статью, а то и опубликовал бы полновесный трактат о забавных привычках приматов.

Сам я не исключение, тоже испытываю тягу к коллективной трапезе и отдаю должное объединяющей силе дружно смыкающихся и размыкающихся челюстей, чарующему звяканью столовых приборов и звону хрусталя с винтажным «Бордо». Мысль о том, что мы, хоть такие разные, некоторое время способны единодушно и искренне делать одно общее дело, греет мне душу и, признаться, искренне умиляет. Я люблю смотреть на Жанну, уминающую бифштекс и не перестающую стрелять глазками, мне нравится сосредоточенность Стравинского, аккуратно расчленяющего громаду марсианского абрикоса, плода Олимпийской теплицы, я испытываю даже нечто вроде уважения к собственным рукам, умело выдавливающим томатный соус на банальные спагетти. Томаты, к слову, тоже растут на местных плантациях, но этот соус, судя по маркировке, с Земли…

— А доктор Мессье и его дама присоединятся к нам? — Стравинский уточнял состав группы для экскурсии в глубины Олимпа, в Восточное жерло.

Жанна вопросительно взглянула на меня. Я пожал плечами:

— Момент…

Коммуникатор заморгал в ожидании подтверждения вызова. Над столом повисла тишина, а затем появилась полупрозрачная голова Мэгги, кивнувшая каждому из нас.

— Доктор Эон Стравинский, планетолог, гляциолог, доктор Маргарет Боровски, планетолог, минералог. — Представил я их друг другу.

Стравинский вдруг оживился:

— Наслышан о вас, мадам, всегда с любопытством слежу за вашими публикациями…

— Видела ваши работы, доктор, особенно по ледникам на Земле Меридиани. Очень познавательно. Меня как раз интересовали эти гематиты, и ваше предположение об их осадочном генезисе, признаюсь, сначала вызвало у меня улыбку, но когда я ознакомилась с аргументами… Что могу сказать? Только «браво»!

Мы с Жанной переглянулись, она прыснула в кулачок и пнула меня под столом, а я с невероятным трудом подавил улыбку и поднял руки:

— Господа и дамы! Прошу минутку внимания! Проблемы планетологии мы можем обсудить чуточку позже, и я тоже с радостью присоединюсь к дискуссии. Но звонил-то я вот зачем. Скажите, Маргарет, вы с Жаном составите нам компанию? Мы собирались залезть под Олимп, поглазеть, что да как, говорят, там сногсшибательные пещеры… Вы с нами?

— Ах, простите, Пол, вечно я увлекаюсь, ну да вы меня знаете, — лицо Мэгги изобразило что-то отдаленно напоминающее сожаление. — А когда надо быть?

— Завтра в семь вечера.

— Придется поднатужиться… Я потороплю мужа, Жак очень неповоротлив, когда появляется тема. Просто-таки зависает на этих своих плоских червях, представляете, откопали второй местный вид, живут в трещинах, где скапливаются пары воды, на глубине около ста метров, в пещере, конечно…

— Постарайтесь, Маргарет, прошу вас. — Я улыбнулся. — Мы уже второй день на Олимпе, а вы так и не добрались даже до смотровой площадки. Оттуда вид просто прекрасен, да, Жанк?

Да обалденный, вообще! — подхватила Жанна, — Мэгги, милая, бросайте свою конуру, хватай Жака и айда с нами! Стравинский, зовите ее немедленно!

Жанна схватила оторопевшего гляциолога за руку, и он неуверенно промямлил:

— Да-да, очень будем рады, пожалуйста…

— Договорились, — подмигнула голова Мэгги и исчезла.

Я мысленно усмехнулся. Жан и Мэгги стоили друг друга, и можно долго спорить, кто из них более увлекающаяся натура. В свое время Марков, наш начальник станции на Ганимеде, строго приказал мне внимательно следить за ней и силой затаскивать в аэрокар в случае опасности, невзирая на крики типа «Пол, еще минутку, тут такой удивительный…».

— Возможно, они успеют, — пожал плечами я. Ну, а что еще оставалось делать?

— Но мне надо согласовать состав группы, зарегистрировать… — Стравинский выглядел слегка обеспокоенным.

— Так согласуйте всех, а если не успеют, вычеркните, и пойдем без них.

— Да-да, разумеется…

Определенно, Жанна произвела на ученого сильное впечатление. Моя Жанна. Непредсказуемая, пылкая, нежная, нетерпеливая, изящная, иногда резкая до грубости. Слово «моя» грело и щекоталось в груди, и я еще раз повторил его. Жанна, будто услышав, скорчила рожицу и едва заметно кивнула в сторону выхода.

Мы распрощались с гляциологом, договорившись встретиться здесь же в обед.

В гостевом номере мы включили проектор и словно бы оказались на той же смотровой площадке, что и днем, только без скафандров. Только солнце уже клонилось к горизонту, оставляя за предметами длинные тени. Прелесть такой проекции в том, что все остается на местах: кровать, стол, кресла. Исчезают лишь потолок и стены. Только когда подойдешь вплотную, они появляются как по волшебству.

Жанка исчезла, растворившись за невидимой для меня дверцей душевой, долго плескалась и, выскочив голой и мокрой, приняла позу гордой Артемиды с воображаемым луком в руках. Учитывая окружающую панораму, а также автоматически расстелившуюся кровать, выглядело это сногсшибательно. Прошло уже много лет, но тот закат на Олимпе всплывает перед моим мысленным взором во всех подробностях, будто отпечатанный в кристаллах памяти. Воспоминание несет одновременно радость и боль, и я сомневаюсь, что время, пожирающее все вещи, способно отнять у меня это, разве что вместе со мной.

«Если бы знать тогда, что других вечеров у нас не будет, если бы…», — говорю я себе и не нахожу ответа на собственный же вопрос: «И что? Что ты мог сделать?»

Так или иначе, тогда мы уснули лишь под утро, убаюканные то ли быстрым бегом Фобоса, то ли яркой зеленоватой точкой Земли, то ли усталостью. Открыв глаза при свете дня, я увидел, что Жанна уже встала и сменила интерьер на обычный гостиничный. Она была решительно настроена поднять меня в кратчайший срок, мы уже опаздывали к обеду.

Заметив, что я продрал глаза, она с разбегу плюхнулась на меня, ее хрупкое тело при марсианском тяготении казалось пушинкой.

Жанка прижалась щекой к моему плечу и громко, серьезно спросила:

— Ты ведь любишь меня, Пол?

— Да, — ответил я.

— И мы всегда будем вместе?

— Да, — ответил я снова.

И видят звезды, я не солгал ей ни разу.

* * *

На удивление, Жан и Мэгги не опоздали. Кроме уже знакомого нам Стравинского к группе присоединились трое студентов из Шанхая, проходивших дипломную практику на Марсе: две миниатюрные девушки-китаянки и парень, тоже китаец, но рослый даже по американским меркам.

Первую часть пути мы проделали на транспортной многоножке, идеально подходящей для движения по однотипным лавовым тоннелям, кое-где расширенным проходчиками. Многоуровневая сеть вулканических пещер, на объемной схеме которой наш транспорт представлялся маленькой зеленой мушкой, выглядела весьма внушительно.

Одна из китаянок оказалась вулканологом, и мы быстро нашли общий язык после того, как прозвучала моя фамилия.

— О! Так вы и есть тот самый доктор Пол Джефферсон! — В темно-карих, почти черных, глазах студентки распахнулись бездонные колодцы почтения, заманивая в свою глубину. Черпать их не перечерпать… Странный взгляд. После Ганимеда незнакомые женщины все чаще смотрят на меня так. Интересно, почему?

Сколько я слышал и читал о вас, женские глаза! Мрак тайны, завеса уловок и обещаний, податливость и уклончивость, незамутненная реализация свойства «инь». Но однажды профессор Марков разъяснил мне их сакральный смысл на примере русской песни «Очи черные».

«Вы знаете, Пол, — поведал он мне тогда, — песня очень старая. Ее трудно понять, не зная истории, не чувствуя русского духа. Понимаете, Пол, раньше в России очень много пили водки. Было даже выражение: допиться до черных глаз. Это как напиться уже до чертиков, но еще не до белой горячки. Напивались и требовали петь. Поэтому была традиция: на попойки звали цыган, ну и, вообще, артистов, чтобы пели и плясали. А песня об очах черных, об их коварном огне, после третьего стакана трогала душу каждого. Ну, еще бы, он видел в ней как в зеркале себя и свой порок. Свою ненависть и любовь к водке. Тьма и огонь. Грех и расплата. Это уже потом придумали, будто песня о женских глазах. На самом-то деле, Пол, она философская, о загадке русской души. В ней вопрос, зачем сами себя мучим. И парадоксальный ответ — потому что. Вот так и глаза эти женские, просто тема для болтовни после обеда, если поговорить больше не о чем».

Глаза китаянки были похожи на черные агаты. Если смотреть в них, видно только собственное отражение, но под ним угадывается бесконечность. Я об агатах. А глаза как глаза.

Но удовлетворение все же кольнуло меня: никак не привыкну, что, услыхав фамилию Джефферсон, теперь все чаще вспоминают не родителей, а сына.

Ее звали Ли Юби, она была родом из Нанкина и с рождения мечтала о космосе. Родители не слишком радовались выбору дочери, но первобытные времена беспрекословного подчинения старшим давно канули в Лету, и девочке не препятствовали выбирать судьбу самостоятельно.

Мы болтали о том, о сем, поглядывая на скучное однообразие гладких стен и куда более занимательные реконструкции извержения, проецируемые в кабине и комментируемые Стравинским, как вдруг я заметил странно застывшее выражение на лице Жанны. Она поняла, что я смотрю на нее, и отвернулась.

Ну что опять не так?

Настроения моей Жанки — как осенний ветер — никогда не знаешь, куда и с какой силой дунет через секунду.

Мы продолжали скользить по шахтам и пещерам, вырывая древний камень стен из тьмы лучами прожекторов — и всего мгновением позже он снова исчезал из бытия за нашей спиной. Со стороны многоножка, наверное, напоминала дракона или гигантскую змею. Если бы здесь жили гномы, мы перепугали бы их до смерти. Юби болтала о Гавайских щитовых вулканах, метановых гейзерах Тритона и вулканической активности на Ио. Я вставлял фразу-другую, а впереди нас «господин Мессье со спутницей», как их назвал недавно гляциолог, спорили о чем-то своем, яростно размахивая руками.

Жанна молча сидела рядом.

Наконец, мы остановились.

— Прошу покинуть борт! — Капитанским жестом Стравинский приложил руку к шлему и, выждав пару секунд, распахнул люк.

Мы выбрались на широкую ярко освещенную площадку. Я подал Жанне руку, но она не заметила.

— Господа! — Стравинский указал на гладкую стену перед собой. — Мы почти достигли нижней границы системы естественных пещер и находимся на глубине около четырех километров. Конечно, есть ходы и глубже, но туда мы не полезем. Вместо этого воспользуемся лифтом и всего через несколько минут окажемся в самой большой ледяной полости на Марсе. Наверняка вы слышали о ней, это Залы Олимпийцев. На самом деле там не один, а десятки залов, самый крупный из которых около ста пятидесяти метров в высоту…

Стена, на которую указывал наш самодеятельный экскурсовод, распахнулась, и мы вошли в лифт, тут же начавший опускаться. В животе возникло знакомое ощущение невесомости, и вспомнились слова великого Барбозы: «Лишь кажется, что мы летим от планеты к планете, но тело не обманешь — на самом деле, мы невесомы, потому что падаем, и эта правда познается в полной мере, если не включаются тормозные двигатели».

Спуск закончился также неожиданно, как начался. В тело вернулся полный марсианский вес, двери разъехались в стороны и мы вошли в тоннель, пробитый во льду. Через полсотни шагов он закончился, и нам открылась фантастическая картина. Подсвеченный в разных местах мощными лампами огромный ледяной зал сверкал, как богато украшенная новогодняя елка, переливаясь тысячами огней. С высокого потолка свешивались мощные сталактиты, сливаясь в толстые, жилистые, или, напротив, будто резные, ажурные колонны, своим существованием крича любому планетологу о хотя бы эпизодическом присутствии здесь жидкой воды. Инеевые бороды и снежные наросты, напоминающие тончайший мох или заросли гигантской белой плесени, обрамляли ледяные скалы. Я уже видел такие во время своей подземной одиссеи по марсианским пещерам, но здесь завораживали масштабы. На одном из участков покатая стена пещеры обросла снежным «мхом», длина отдельных ниточек которого достигала полуметра. Слабое движение разреженного воздуха, вызываемое нашими шагами, колыхали эти неустойчивые, хрупкие дебри, поэтому мы старались держаться подальше, только бы не разрушить красоту.

«Как же, все-таки, разительно туристическая прогулка отличается от борьбы за выживание» — мысленно убеждал я себя, с некоторым стыдом вспоминая собственные выходки по отношению к редкостям в марсианских глубинах, и старался наступать особенно осторожно.

— Это зал А, первый из залов Олимпийцев. Он, между прочим, не самый большой по площади, но зато самый высокий, — Стравинский со значением поднял вверх палец в рифленой перчатке.

Юби держалась подле меня, восторженно оглядываясь по сторонам. Иногда мы обменивались репликами. Жанна шла рядом с Мэгги, шагах в двадцати впереди. Все-таки, что-то с ней происходило странное, выглядела она как-то уныло или обижено, но было бы с моей стороны невежливо и даже, пожалуй, грубо и глупо прерывать общение с практиканткой только для того, чтобы разобраться в причине очередного женского каприза. Так что я держал лицо.

Два других студента чуть отстали.

Мы проходили зал Е, когда это случилось. Освещение здесь заметно слабее, и хотя, в принципе, можно обходиться без фонарей, мы включили широкофокусный прожектор, чтобы лучше видеть скрытые в полутьме прелести олимпийских глубин. Думаю, из-за яркости прожектора опасность стала заметна слишком поздно.

Я ощутил что-то, возможно, движение сзади, и быстро обернулся. Про такие случаи говорят: «почувствовал спиной». Не помню, чтобы раньше испытывал подобное — срочную необходимость вмешаться в нечто, еще не начавшееся, но должное произойти вот-вот вблизи меня.

Краем глаза я увидел падающую с неба тень. Никакого неба, конечно, не было, и не тень, а огромная льдина, как потом мне объяснили, оторвалась от потолка зала и устремилась вниз, влекомая тяготением. Будь здесь светлее или повыше, не гори прожектор, опасность не захватила бы нас настолько врасплох. В конце концов, ускорение свободного падения в два с лишним раза меньше, чем на Земле. Но в момент, когда я обернулся, стало предельно ясно — им конец, обоим шанхайским практикантам, топавшим сзади и еще даже не заподозрившим угрозы.

Время остановилось, а в моей голове появился быстро вращающийся ртутный шарик. Я видел его не глазами, а как бы непосредственно, сразу в объеме, со всех сторон. Шарик крутился быстро, но я видел все, что он отражает, причем картинки не искажались формой шарика и были такими же объемными. Вот я, быстро присев, прыгаю в сверкающую солнцем янтарную воду, и на миг зависаю над волной вместе с высоко парящим Фобосом. Вот я же, вытянув руки, лечу над каменистым, заиндевелым полом зала Олимпийцев, секция Е, нацелив кончики перчаток в ничего не понимающих студентов, глаза которых только собрались округляться от удивления: «уважаемый доктор Джефферсон сошел с ума?!» Вот мы с Катей кувыркаемся в белом коралловом песке, она оказывается сверху, и у нее лицо Лиен. Вот две фигуры в скафандрах отлетают, отброшенные моим ударом, хотя я едва коснулся их, продолжая лететь вперед…

Я неуклюже кувыркнулся или, скорее, шлепнулся через голову, поскольку скафандр не дает нормально согнуться, повалился на спину и увидел, как из полумрака медленно и величественно выпал серый, местами поблескивающий, ледяной блок размером с четырех меня. Так же неторопливо он ударился об пол, раскололся змеями трещин, выбросил множество острых осколков…

Сквозь него, но как бы внутри себя, я смотрел на останавливающийся ртутный шарик, отражающий Катино лицо в холодной стене пещеры. Время сорвалось в галоп: как в ускоренном воспроизведении пролетели мимо осколки, взвыла запоздавшая сирена, подбежали люди, Жанка впереди всех — ее глаза пылают, она не может потерять меня, любой ценой я должен жить — так написано в них. Она кричит от радостного понимания, что я невредим, и, стоит подняться на ноги, бросается мне на шею, забыв о скафандре.

Все целы, переводят дыхание, осматривают стены и потолок, водят лучом прожектора, едва не ставшего роковым…

И тут я понимаю, что не мог заметить эту льдину. Кровля здесь нависает достаточно низко, невозможно успеть обернуться, прыгнуть, пролететь несколько метров, оттолкнуть, перевернуться, упасть на спину и наблюдать, как она падает. Выходит, я знал, что она упадет, еще до того, как падение началось. Разве это нормально?

Открытие не на шутку взволновало меня, и я довольно-таки рассеянно отвечал на похвалы и благодарности, жал руки и кивал Жанке, не отходившей ни на миг. Понятно, мое поведение списали на шок. Но я-то знал причину. Вернее, две причины.

Вторая происходила от смятения, оставшегося от пронзившего меня острого чувства тоски по Кате Старофф. Это было нехорошо. То, что я, будучи с Жанной, любил Катю. И то, что я, любя Катю, был с Жанной. И наоборот, в любой перестановке — все это было нехорошо и должно было непременно плохо кончиться, как бы долго я ни гнал от себя предчувствие, какие бы ни выдумывал исходы и комбинации… Ни одна из моих женщин не потерпит, чтобы я принадлежал кому-то, кроме нее, поэтому я должен скрывать их друг от друга, сколько хватит сил и ловкости, это единственный выход. Но это нехорошо.

Первая же причина жила во мне всегда, ища возможности взорваться: это страх, что я не такой, как все, страх ненормальности, сумасшествия, чужеродности. Нормальные люди не видят спиной падение еще не оторвавшейся от потолка глыбы, не проваливаются в, не знаю даже, вымышленное или настоящее прошлое чужой планеты, они не слышат голоса дождя и не ощущают чудовищ, проснувшихся на дне оттаявшего океана.

Экскурсию, разумеется, тут же прервали, мы вернулись на базу и, вроде бы, приключение завершилось наилучшим образом, но я был глубоко несчастен.

* * *

История с геройством доктора Джефферсона получила быструю и широкую огласку. Ее даже показали в минутном фрагменте Главных Новостей Солнечной, причем произошло это еще до того, как мы успели вернуться в номер.

Я рухнул в кресло, Жанка плюхнулась мне на колени, обвила руками шею и принялась быстро и часто целовать. В эту секунду зазвонил коммуникатор, и я рефлекторно принял звонок…

— Пол, милый, ты цел?! В новостях черти что… — голос Кати оборвался.

Они смотрели друг на друга с полминуты: одна — сидя на моих коленях, другая — за многие миллионы километров отсюда, с Земли. В иной момент такое проявление чувств по коммуникатору мне было бы очень приятным, но сейчас я не знал, куда бежать.

Катя молча отключилась. Жанна медленно встала и влепила мне звонкую пощечину. Потом, словно подумав, добавила еще одну и выбежала из номера.

Они ушли, а я остался сидеть в кресле — доктор Пол Джефферсон, свежеиспеченный герой, надежда науки и все такое прочее. Я чувствовал себя маленьким брошенным ребенком, которому только что сказали, что родители уже точно никогда не придут, потому что они умерли. И если бы Жанна или Катя смогли ощутить это тогда, все, наверное, вышло бы иначе, потому что они обе любили меня и были, я уверен, действительно были хорошими и не желали никому зла. Но, похоже, неспособность человека прямо воспринимать эмоции других, даже самых близких, в очередной раз вывернуло мою жизнь наизнанку. Я любил двух женщин и минуту назад потерял обеих.

Это опустошение настолько захватило меня, что отступил даже страх ненормальности, засевший в подкорке с раннего детства и вновь пробужденный сегодняшними событиями. Не вставая с кресла, я заснул и спал, похоже, часов пятнадцать, не слыша звонков коммуникатора.

Когда я проснулся, солнце давно село. Полтора десятка пропущенных вызовов, половина — от Мэгги. Странно, что она не вломилась в номер… Хотя, конечно, да, они же все думают, что мы здесь с Жанкой, отключили прием…

Это «мы» разлетелось как древний и бесконечно ценный хрустальный бокал, неловкой рукой сброшенный со стола на мраморный пол. Такие осколки жалят вечно, если верить классикам. Впрочем, эти же классики писали, что время залечивает раны и пожирает все вещи. В любом случае, что мне было делать? Оставаться с ней на Ганимеде и бредить Катей? Бросать Катю и возвращаться к внезапно нагрянувшей Жанне? Оттолкнуть ее, простившую мое бегство, а, по сути, предательство, и оставаться верным Кате?

Моя голова шла кругом, и я все более укреплялся в мысли, что женщины — зло, и что не зря, ох, не зря я избегал их большую часть сознательной жизни, что не страх это был и не комплексы, не чрезвычайная чувствительность и уязвимость моей души, а разумная, пусть не осознаваемая правильно, осторожность.

«Да, сэр! Я хочу в космос, сэр!» — вспомнил и криво усмехнулся. Было, но не спасло. А ведь я почти поверил людям. Сначала бескорыстная мамаша-Мэгги, потом раскаявшийся подлец Жан, шутник профессор Марков, как мне казалось, дружески относившийся ко мне, Жанна, Катя… Я поверил людям, допустил их в себя, но теперь знаю — чем ближе человек входит вовнутрь, тем сильнее боль, которую он способен причинить, и тем мучительнее пустота, остающаяся после него.

Я сидел в гостевом номере почти на самой вершине горы своей мечты, марсианском Олимпе, находился на взлете карьеры и в лучах славы, но одновременно падал в бездонную пропасть раскаяния и разочарования в людях. Нет, я не разлюбил их, этих роковых, мучительных, но так необходимых мне женщин. Я не возненавидел Жака и Мэгги, хотя меньше всего на свете хотел бы встретить их сейчас. Пожалуй, даже столкнувшись на улице какого-нибудь земного городка с профессором Марковым, Сильвией или Надиром, я перешел бы на другую сторону, сделав вид, что не узнал.

Может быть, детские психологи были правы, и во мне с младых ногтей поселилась какая-то форма безумия? Поселилась с тем, чтобы вырасти и настигнуть теперь? Я не знал наверняка, но боялся этого, боялся, что моя болезнь прогрессирует. Помимо остро вспыхнувшего недоверия к людям, я ощущал также, что вольно или невольно могу представлять для них опасность. Да, вчера я спас двух студентов, но не сделаю ли я завтра что-нибудь прямо противоположное? Ведь я не успел подумать, даже попытаться осознать происходящее, словно бы чужая воля толкнула меня к действию. Чья эта воля? И куда она толкнет меня в следующий раз?

Коммуникатор моргнул. Определив, что я не сплю, он сообщил, что получена запись от доктора Маргарет Боровски. Помявшись, я все же решился посмотреть. Мэгги выглядела обеспокоенной и озадаченной:

— Пол, коммуникатор говорит, что ты спишь. А Жанна улетела. Сказала, что должна срочно отбыть на Ганимед, сейчас она, наверное, уже на пути к Фобосу. Что случилось, Пол? Мы можем чем-то помочь? Звони!

Это «мы» добило меня окончательно. Оно включало в себя Жака и Мэгги, подразумевало нечто единое и неделимое, как бы в противовес расколотому на части мне. Смогу ли я хоть когда-нибудь с такой же легкостью сказать такое же «мы»? Нет уж, достаточно.

И я оставил ей сообщение, пометив к отправке с задержкой на три часа. В записи я улыбался, врал, что все в порядке, извещал, что должен срочно уехать и надеюсь на скорую встречу.

Куда ехать, я пока не решил. Эпсилон Эридана? Лет пятьсот туда и столько же обратно меня вполне устроят, жаль, транспорт забыли подать…

Луна? Тритон? Япет? Церера?

Но что-то держало меня здесь, невидимым якорем пригвоздив к планете. Что же, Марс велик, станций на нем достаточно, а мой ранг — лично мой, безо всяких влияний лидер-инспектора КК — позволяет объявить свободный поиск и целый стандартный год не отчитываться ни перед кем.

Я неспешно собрался, зарезервировал место в экспрессе, по счастливой случайности отходившем уже через полтора часа, и перебрался в зал ожидания. Круглосуточные марсианские новости все еще вспоминали историю в залах Олимпийцев, показывали мой гордый профиль и героический фас. Подающий надежды молодой талантливый ученый и так далее, снова по кругу.

И тут же коротенькое сообщение: завтра стартует рейс к Юпитеру, пассажирам предписано за шесть часов до отлета прибыть и зарегистрироваться в космопорте Фобос-Главный. Конечно, Жанка улетит на нем, скорее всего, она уже там. И я непроизвольно задрал голову, пытаясь разглядеть через крепкие сиплексные стены несущуюся по небу маленькую марсианскую луну. Имя ей Фобос, то есть Страх, и страх терзал меня. Я представлял Жанку, сидящую в таком же вот зале ожидания, смотрящую перед собой или неестественно весело болтающую с соседом — чем хуже внутри, тем живее должно быть снаружи, не раз замечал за ней это. Болтающую и украдкой поглядывающую на огромную, нависшую над головой, ржавую планету грозного бога войны. Возможно, именно сейчас она смотрит оттуда, с Фобоса, в очередной раз мысленно прощаясь со мной, и наши взгляды, имей они силу пронзать все, могли бы встретиться… Или она выкинула меня из головы, решив во второй раз уже навсегда покончить со мной?

Как бы там ни было, теперь мы поменялись ролями: она улетала, а я оставался, и меня терзала уверенность, что мы больше не увидимся. Мне хотелось бежать за ней вслед, следующим рейсом или даже успеть на этот, но я не мог придумать, что сказать при встрече. И точно так же меня тянуло на Землю, к Кате, объясниться… Но что объяснять? Что я — неправильный, и не могу выбрать одну из двух любимых женщин? Да станет ли она вообще меня слушать теперь?

«Так не доставайся же ты никому!» — изрек я самоприговор и отчаянно вонзил вилку в котлету. Если судьба мне остаться одиноким и никогда не произнести заклятого слова «мы» — да будет так. А нет — что же, на всякую невосполнимую потерю найдется другая женщина, этому учат классики.

«Третья? — участливо подсказал предательский голос в моей голове. — А Боливар вынесет троих? Или ты уверен, что она поможет тебе забыть?»

«Да!» — твердо отрезал я вслух, чем, похоже, напугал автораздатчик.

«И, вообще, мне все равно!» — не менее твердо, но уже беззвучно завершил я внутренний диалог.

Монорельс утянул меня в тоннель, чтобы через несколько часов выплюнуть на перроне Гамильтона, небольшого научного городка у подножия Альбы. Конечная. Поезд дальше не идет, пассажиры освобождают вагоны. Но дальше мне и не надо. Именно здесь, в Гамильтоне, я намеревался засесть с местной коллекцией минералов недели на две-три, потрогать камни руками, позабивать голову умозаключениями. На собственном опыте убедился: занятие самое подходящее, если хочешь забыть все на свете. Спасибо Мэгги, показавшей мне эту лазейку эскаписта. Спасибо и прощай.

* * *

К исходу второй недели я понял, что лекарства нет. Стоило вынырнуть из работы на секунду, как образы памяти или воображения выбивали из меня дух, одним ударом укладывая наповал и заставляя дышать наподобие выброшенной на берег рыбы. Наверное, со временем это пройдет или хотя бы слегка отпустит, но такая мысль — слабое утешение.

Однажды зазвонил базовый коммуникатор лаборатории. Свой-то я отключил.

Полагая, что это кто-то из персонала, я отозвался.

Отозвался и едва не упал. Передо мной стояла Катя. Конечно, не в физическом воплощении, но во весь рост в реальную величину. На ней была официальная форма Контроля, волосы аккуратно собраны в маленький узел.

— Здравствуйте, доктор Джефферсон.

Голос звучал сухо и официально, но внутри меня все задрожало от желания немедленно обнять фантом и, одновременно, бежать прочь. Надеюсь, лицо не выдало чувств.

— Приветствую вас, лидер-инспектор Старофф.

Она казенно улыбнулась. Никто, наблюдая этот разговор со стороны, не смог бы заподозрить, что между нами когда-то что-то было. Так разговаривают с посторонним. Нет, пожалуй, даже — с подчиненными. Радость во мне сменилась гневом. Надеюсь, он также не отразился на лице. В подчиненных у тебя, Катя, я не буду. Наигрались, довольно. Но вслух, конечно, ничего не сказал.

— Есть пара вопросов, которые требуют вашего личного присутствия, доктор.

— Есть вопрос, почему меня должны интересовать эти вопросы, лидер-инспектор.

Бровь Кати слегка поднялась. Браво, мне удалось задеть ее или хотя бы удивить.

— Вынуждена напомнить, мы задействованы в общем проекте, курируемом Комитетом, — холодней ее казенного голоса только жидкий азот.

— Вынужден напомнить, что не обязан работать на Комитет, — пожал плечами я, надеясь, что температура моего ответа не выше. — В настоящий момент я занят в проекте личного поиска, который положен мне по моему рангу и в соответствии с ученой степенью.

Катя промолчала. В ее взгляде мелькнула растерянность. Она смотрела на меня с расстояния вытянутой руки и, одновременно, с такой далекой Земли…

— Пол, я на Марсе. — Бросила она устало, и мои стены немедленно рухнули. — Прилетела специально, чтобы встретиться с тобой. Нам действительно нужно обсудить ситуацию с проектом преобразования. Лично. Или твоя точка зрения изменилась?

Я опустил глаза. Это было ошибкой. Под форменными брюками воображение очень четко нарисовало ноги, так хорошо знакомые мне.

Как ошпаренный я отбросил взгляд в сторону, на спасительные образцы песчаника Аркадийской свиты, с которыми возился последние несколько часов. Лишь через три десятка ударов сердца осмелился поднять глаза и оторопел. С лица Кати на меня снова смотрела Лиен.

С яростным криком, ударом кулака, я выключил коммуникатор.

Сел на пол.

Обхватил голову руками.

«Все-таки я схожу с ума» — билась в ней мысль.

«Я не могу жить без тебя, Катя» — Билась там же другая.

«Откуда опять эта марсианка, какого черта?!» — Истерила третья.

«Все-таки я схожу с ума…» — успокаивала первая.

«Я поеду к тебе» — соглашалась вторая.

«Да и черт с ней, с Лиен, и похуже мерещилось» — поставила точку третья.

Коммуникатор запищал снова, но я не дал разрешения на включение.

Однако он включился. Черт знает, что творится с этой техникой.

— Пол, успокойся, пожалуйста. — Голос Кати звучал почти нежно. — Мы же не дети.

Я не отрывал взгляда от носов своих ботинок.

— Как ты это сделала? Включила коммуникатор как?

— Пол, ну я же из Комитета… — мне показалось, она готова погладить меня по голове, как делала раньше. Наверное, только показалось. Тем не менее, я встал, вернее, присел на край стола с образцами. Проекция Кати Старофф опять стояла передо мной во весь рост. Как настоящая.

— Послушай, Пол, вопрос вправду очень важный и срочный. И конфиденциальный. Я прилетела бы к тебе сама, но есть еще дела. Пожалуйста, соберись, я пришлю ракету.

Она сказала «пожалуйста». Я ничего не понимал. Сердце билось в грудной клетке как ненормальное. Перед глазами плыли круги. Так не годится, и я взял себя в руки. Распрямился.

— Хорошо, присылай.

— До встречи, Пол.

— До встречи, Катя.

Единственное средство от плохих мыслей — перестать их думать. Все техники психоконтроля в лечении расстройств с той или другой стороны приходят к одному: как вытеснить ненужные мысли, убрать их вообще или заменить другими. Странно, но мне это удалось без труда. Совершенно спокойно я собрал вещи и прилег в своей комнате ждать вызова. Чтобы убить время, смотрел передачи с Земли.

Коммуникатор зазвонил уже через три часа. Крайне удивленный диспетчер просил доктора Пола Джефферсона проследовать к ракетному катеру.

Судя по всему, нам предстояли долгие и сложные разговоры. Разговоры, о которых остальному миру знать не следовало. Потому что мы не просто бывшие любовники, но и единомышленники, и мы хотим запустить величайший проект Солнечной в обход натуралистов.

«Бывшие любовники», — я специально использовал это словосочетание, чтобы сделать себе больнее. То ли подчеркивал «бывшие», то ли несуразность слова «любовники» в применении к нашим чувствам. «Бывшим чувствам», — тут же поправился я, пытаясь убедить себя в отсутствии надежды.

Ракетная тряска с короткой невесомостью и перегрузками закончилась быстро. Знакомая база Контроля гостеприимно распахнула бронированные двери для бывшего узника, пардон, любовника, пардон, коллеги Ее Превеликой Светлости, лидер-инспектора Старофф.

Стыдно, но я совсем забыл о друге. Пожалуй, о единственном друге, оставшемся у меня. Войдя в Катин кабинет, я ужасно обрадовался, встретив его — универсального экспериментального робота по имени Роб.

Он висел у стены в режиме ожидания. Огромный, угловатый и белый, как снег. Механики поработали на славу, он выглядел совершенно новым. На самом деле, наверное, даже лучше, чем новый, Юн Хо ведь собирался поменять какую-то начинку и что-то добавить.

Я прикоснулся к гладкому боку Роба. Прохладный и твердый, чуть-чуть вибрирует. Нет, не буду включать, не сейчас.

Катя кивнула мне и встала из-за стола, подошла ближе. Я инстинктивно сделал пару шагов в сторону, мысленно проклиная собственную глупость. Вел себя как мальчишка.

— Здравствуй, Пол. — Улыбнулась она почти как прежде.

— Привет.

— Давай чуть подождем с нашими делами, один твой знакомый просит срочного соединения.

— Кто это?

— Увидишь. — Катя снова улыбнулась.

Может быть, все не так уж безнадежно? Может, разбитая жизнь еще как-то наладится?

Надежда робко кольнула меня под ребро.

И в эту секунду в кабинете, спиной ко мне, появился тот, кого ждали. Но кого совсем не ждал я. Голограмма в полный рост и почти спиной ко мне. Почти спиной, но я узнал его сразу.

Они потрясающе смотрелись вместе: чернокожий инспектор Бобсон в любимом белоснежном костюме и неизменно белый робот, словно бы задумчиво левитировавший над гравидорожкой.

Роб-инспектор кивнул Робу-роботу:

— Привет, дружище, у тебя хороший стиль.

— Как зовут славного парня? — это уже к Кате, с трудом удерживающей смех под скорлупой непроницаемости.

— Как и тебя, Роб, вы тезки. Кстати, назван в твою честь.

— Да ну?! — Искренне восхитился инспектор. — Чем я заслужил? И кто, так сказать, крестный отец моего близнеца?

Я скромно стоял в сторонке, незаметно краснея. Надеюсь, действительно незаметно.

Катя молча ткнула в меня пальцем. Инспектор развернулся.

— Пол? — Глаза Бобсона, и без того сверкавшие белками, стали заметно шире.

— Доктор Джефферсон… — быстро поправился он. — В прошлый раз обстоятельства нашей встречи были несколько иными, я бы сказал, непростыми…

Забавно видеть, как функционер переключается из режима в режим. Секунду назад здесь был «свой мужик», простой и непосредственный, и вдруг словно подменили: фразы стали длинными и обтекаемыми, за внешней вежливостью и, кажется, неподдельной доброжелательностью скрываются настороженность и недоверие. Их можно не замечать, если не иметь привычки наблюдать за людьми. Если не провести, как я, почти все детство в интернате.

Наверно, это у него профессиональное. И подчеркивает дистанцию, мол, Катя, ты из своих, а вы, уважаемый, пока что объект неопределенный, и таковым извольте себя ощущать, но не подумайте чего нехорошего, мы ко всем исключительно расположены, всегда готовы помочь, оградить и все такое, ведь мы же из КК.

— …совсем непростыми. — Продолжил инспектор, сделав едва заметную паузу, чтобы дать мне время включиться в разговор, но я промолчал. — Но мне с самого начала казалось, что вы там ни при чем, с теми заводами…

Конечно-конечно, Робби, ты мне верил с самого начала. И только поэтому запер под домашним арестом в индивидуальном блоке на Ганимеде, исключительно ради защиты свидетеля. Только когда оказалось, что Жак подделал видеозапись, и что я действительно чуть не взлетел на воздух вместе с накопителями, меня выпустили и оставили в покое. Почти выпустили. Попросили посидеть под замком еще чуть-чуть, чтобы ввести в заблуждение злоумышленников.

Не думаю, что подмененная программа управления, которая взрывала заводы, интересовалась степенью свободы стажера Пола Джефферсона. И думаю, кому-то из инспекторов досталось на орехи после того, как вскрылась настоящая причина произошедшего. И этот кто-то, возможно, не прочь мне отомстить…

— Прекрасно, что все так хорошо объяснилось. — Роб добродушно осклабился. Его зубы идеально соответствовали белизне костюма. — Я слышал, вы добились больших успехов, доктор, у вас прекрасное будущее, и есть все шансы, что на научной стезе вам удастся превзойти даже успехи ваших знаменитых родителей.

— Спасибо, инспектор, очень польщен. — Вежливо ответил я.

Слава родителей, как и предполагалось, неотступно следовала за мной, стоило только сунуть нос в ученую среду. Изначально я не хотел даже слышать о науке, но выход в космос для простых смертных закрыт, если, конечно, не пробиться через труднейший конкурс и не стать пилотом челнока, лайнера или грузовой ракеты. Собственно, это я и собирался сделать, отправившись в летную школу в Портленде, но что-то вечно мешало, сбивало с выбранного пути. Так вместо значка планетолетчика я получил права на вождение амфибии, вездехода, аэрокара, турболета и прочих транспортных средств, не предназначенных для межпланетных путешествий. А поскольку простому водителю в космосе не место, в придачу к правам обзавелся квалификацией спасателя начальной категории «Д» и званием стажера-исследователя. Именно это звание послужило мне пропуском на Ганимед, и за него пришлось просиживать штаны в университете. Именно оно, как я ни старался упираться, все-таки втянуло меня в науку, сделав «сыном тех самых Джефферсонов», которых я почти не видел и которые давно мертвы.

Верю или почти верю, что они все откладывали «на потом». Наши невстречи и непрогулки вместе, наши несказанные «с добрым утром» и отложенные «покатаемся в каньонах», нашу поездку на Мексиканский залив, единственную и незабываемую. Тогда я думал, что скоро настанет «хорошо», что обещанное завтра наступит.

Мама любила меня, я видел это в ее глазах. Отец, пожалуй, тоже. Но что-то всегда звало их вперед, отрывало от дома, тащило то на Гавайи, то на Этну, то на Курилы, то куда-нибудь в Африку или Полинезию. Наверное, даже не вулканология, которую они любили больше, чем меня, а острая нехватка знаний, интеллектуальный голод.

Землю они покидать не любили и, хотя предпочитали действующие вулканы и не боялись рисковать, так и не собрались на Ио. Да и здесь, на Марсе, их тоже не дождались.

Мне рассказывали, что все были изрядно удивлены последней волей Джефферсонов, вскрывшейся вместе с завещанием после их трагической кончины — похоронить останки на Луне. Я слишком плохо знал родителей, чтобы судить, но не думаю, что в этом было тщеславное стремление увековечить себя. Скорее, они подсознательно хотели бы видеть свою любимую Землю целиком, со стороны. По крайней мере, именно на видимой стороне Луны находится теперь их склеп.

— Но знаете, я ведь по делу. — Лицо Роба приобрело иной оттенок серьезности. Нечто тонкое и острое тренькнуло в моей груди, хотя, казалось бы, мне-то теперь едва ли может что-то угрожать от Комитета Контроля…

— К сожалению, дело касается также и вас лично, доктор Джефферсон. — Он так участливо посмотрел на меня, что захотелось взвыть. Что же могло произойти-то?!

— Весь в вашем распоряжении, инспектор. И, если не возражаете, зовите меня просто Пол, как раньше. — Улыбнулся я со всем радушием, на которое был способен, а сам лихорадочно высчитывал, где и какие мои немногочисленные провинности могли всплыть. Но как ни насиловал мозг, не вытянул из него ни грамма ценной информации: перед законом я был абсолютно чист, да и, право слово, чем мне может угрожать Робби? Катя старше его по должности, если что, она меня прикроет… Или нет?

Выражение лица Бобсона неуловимо изменилось, что-то в нем мелькнуло, чуть ли не удивление, и я понял, что у меня стало одним другом больше. Такое вот понимание, ни с того, ни с сего, иногда посещает меня по жизни, вытаскивая из неприятностей, как с тем взорвавшимся заводом, или подсказывая что-то очень важное, чему суждено будет случиться потом, и что можно было бы пропустить, не обрати я внимание вовремя.

Взяв себе на заметку поговорить с Катей об этих ощущениях — и о Робе Бобсоне, и о предчувствиях вообще — я чуть не пропустил начало фразы. Пришлось, как на лекции, откатывать назад звук, который еще не затих в извилистых ушных проходах. Конечно, никакой это не звук, разум улавливает сказанное, даже если сам не замечает, и можно быстро-быстро вытянуть из прошлого казалось бы безнадежно ускользнувшее. На сей раз было: «Уже второй день что-то странное творится…»

— …на Ганимеде. Нет связи ни со столицей, ни с наземными станциями. — Роб широко развел руками, как бы подчеркивая свою невиновность. — Поначалу это нас не очень взволновало, они и доложили-то лишь сегодня. Период активного Солнца, последний коронарный выброс как раз вчера достиг Юпитера, было предупреждение о высшем уровне радиационной опасности. Сильнейшая магнитная буря. Тревогу забили, когда стало ясно, что молчит центральная радиостанция Ганимеда-Сити, ее голос должен пробиваться, она вещает на длинных волнах и имеет большую мощность. Ганимед-2 тоже молчит. С орбитальными спутниками творится что-то неладное, они как будто все разом отключились.

— Но так же не может быть! — Я бросил взгляд на Катю, ожидая реакции. Она смотрела странно. Как будто на меня, но, в тоже время, мимо. Я вернулся к инспектору: — Роб, а что спасатели?

— Приступают к работе. Автоматические зонды запущены, первые экипажи вошли в атмосферу, еще один на подлете, займется спутниками. Другие позже подтянутся. Мы отвели орбитальную станцию подальше, рисковать не будем, ближе чем на тридцать тысяч к Ганимеду она не подойдет…

Катина рука легла на мое плечо, словно ища опоры. Но обратилась лидер-инспектор не ко мне.

— Роб, всех спасателей отозвать. Немедленно. С орбиты уйти. Если прихватят спутники — хорошо, если нет — бросить. И ни в коем случае не приближаться к планете!

Инспектор выгляделозадаченным:

— Но там же люди… Больше тысячи человек…

Ее глаза сверкнули. Ого, такой я ее еще не видел.

— Роб, это приказ. Выполняй немедленно! Разведботов раскидать по всему Архипелагу. Несколько в океан. Обязательно несколько в Ганимед-Сити. Карантин до дальнейших распоряжений.

— Слушаюсь, — он кивнул и исчез.

Какой-то дерганной, не своей походкой Катя подошла к столу и оперлась о него. Выдавила через силу:

— Соединить с инспектором Бобсоном.

Роб появился снова:

— Отдаю распоряжения, но связь плохая, да и сигнал пока дойдет, далеко…

— Все правильно. Отдавай. Потом готовь ракету, мы летим туда.

— Лично?! — Брови инспектора поползли вверх.

— Лично. Отбой.

Роб снова исчез.

Катя скомандовала, и перед нами, заняв половину стены, возник Ганимед. Точно таким я его и помнил: круглой серой кляксой. Только сейчас он не улетал от меня, бегущего на Землю, а спокойно чертил очередной круг по орбите, огибая Юпитер. С этого ракурса главная планета Солнечной системы казалась полосатым надувным шариком, чем-то вроде огромной елочной игрушки, скромно присоседившейся к гиганту-Ганимеду. Вот какой обманчивой бывает внешность, если не знать истинного положения дел.

Истинного положения… Его не знает сейчас никто. Но есть ощущение. И мне кажется, у Кати оно такое же.

Катастрофа.

* * *

В небе Фобоса лишь один господин, строгий отец и надзиратель — Марс. Огромная красная планета угрожающе нависает над темно-серой, почти черной равниной, изрытой и перепаханной мелкими и крупными метеоритами, покрытой оспинами кратеров, оставшихся от прямых попаданий, и бороздами от тех бомбардировок, когда удары приходились по касательной.

Ночью равнину заполняют коричневые тени. Они светлее черноты, значит они — свет.

Так светит Марс. Гигантский выпученный глаз небес, размером в половину окна, взирает на скромное убранство транзитной комнаты. Если погасить искусственное освещение, на все предметы упадет грязно-розовый блик, отблеск мрачных кузниц и сражений, морей пролитой крови. Зарево от тысяч и тысяч пожаров, от всего злого огня, что человечество натворило за свою историю, отразится на столе и диване, на стенных панелях и ручке двери, на щеках зрителя. Все то, что люди приписывали богу войны, греческому Аресу и его римскому наследнику, Марсу, все то, что люди, на самом-то деле, несли в себе и обращали к себе подобным.

На обратной стороне спутника, той, что никогда не попадает под строгий взгляд отца, такая же перекопанная метеоритами пустыня. Ночью она погружается в глубокую тьму, освещенную лишь звездами да редкими стартами челноков и транспортных кораблей. Днем, когда солнце, хоть и далекое, проливается яркими лучами, равнина становится серой. Пыль, жадно впитывая электромагнитную энергию, нагревается почти до температуры человеческого тела. Она получает статический заряд и долго не оседает, если ее потревожить.

Точно так же происходит и на лицевой стороне Фобоса. Грозный отец днем слабеет, уступая власть настоящему хозяину Солнечной системы. В черном, но все же захваченном далеким неистовым солнцем, небе красное око Марса щурится, показывая лишь половину диска, а то и совсем узкий, хитрый серп. В это время античный бог приобретает черты монгольского хана Чингиза. Стремясь к последнему морю, древний Потрясатель Вселенной беззаветно служил войне. Крови и огня он извел столько, что вошел в историю и занял там почетное место. Но даже этот великий убийца, мечтавший о бессмертии, не осмеливался и в мыслях протянуть руку сюда, где оказались теперь мы, его далекие миролюбивые потомки. Едва ли он мечтал оставить свои следы на небе.

Транзитная станция Фобос-Главный. Ее склады и залы ожидания из соображений безопасности размещались на стороне, всегда повернутой к Марсу, ведь на обратной стороне — летное поле космопорта. Пассажиры и грузы, направлявшиеся на планету или с нее, перебрасывались по поверхности спутника монорельсовыми поездами, маршрут которых опоясывал Фобос. Вакуумную трубу строить не стали, поскольку спутник не имеет атмосферы, так что на подлете к ракетодрому можно было увидеть сверкающую рыбку поезда, скользящую по тонкой леске токопровода. Пока это случалось не слишком часто, все-таки Фобос — не Луна, а Марс — не Земля, и пускай от года к году транзитный космопорт работал все более напряженно, его пока не планировали расширять, ведь самое крайнее напряжение здесь до сих пор — три борта в день.

Я ждал отлета.

Резервный челнок КК готовился к старту в двадцати километрах под моими ногами, с другой стороны Фобоса.

Когда Свифт придумал Марсу спутники, он тоже, как и Чингиз-хан, едва ли предполагал увидеть здесь своих потомков. И я тоже не думал, что вот так, вдруг сорвавшись, покину Марс. Оседлая жизнь только начала образовываться, мне не хотелось больше никуда бежать, тем более, возвращаться на Ганимед, в это каменное болото вечных муссонов. Не то, чтобы мне было плевать на судьбу колонии, а также на перспективы преобразования планеты и, вообще, на освоение системы Юпитера. Конечно, как любой цивилизованный человек я желал всяческих успехов ученым и спасателям. Надеясь, все же, что они обойдутся без моего прямого участия. Разобрались же в свое время с терактами на заводах, все оказалось проще пареной репы, а мнилось-то чем-то загадочным, чуть ли не инопланетным вторжением…

Я бы не полетел. Если бы не Катя. И я не мог бросить там Жанку. И даже не потому, что она, забыв обиду и здравый смысл, кинулась ко мне, едва услышала об исчезновении «Марсианского аиста», на котором мы с Рупи разбились. Чем она могла тогда помочь? Что могла узнать, отличное от новостных каналов и марсианских блогов? На что могла рассчитывать, даже если бы произошло то чудо, которое произошло, и мы с Рупи оказались живыми? Она поступила так, потому что не могла иначе. И даже если бы она не сделала этого, все равно я сидел бы в этом кресле и ждал отправления на Ганимед.

Информационные блоки «Ожерелья Юпитера» транслировались теперь на всю Солнечную по основным каналам. Крупнейшая катастрофа в истории освоении космоса. Более тысячи человек пропали без вести. Связи с планетой нет. Достоверно известно о гибели семнадцати спасателей, первыми бросившихся с орбиты на выручку предположительно попавшим в беду жителям Ганимед-Сити. Катера спасателей разбились в Ромийских горах при невыясненных обстоятельствах, в местах падения зафиксированы энергетические выбросы большой мощности, как если бы взорвались двигатели. Специалисты в один голос твердят, что это невозможно, мол, современный ядерник надежнее допотопного молотка, тот хотя бы мог соскочить с рукоятки, а в двигателе ломаться нечему, плюс тройная система дублирования.

Положим, не очень-то я верю, что атомный двигатель надежнее молотка, но выход из строя одновременно нескольких катеров — мистика. Вернее, это должно иметь причину. И гибель спасателей выглядит не более странной, чем исчезновение связи со всей ганимедийской колонией (пусть даже и была сильная магнитная буря) или чем потеря всех автоматических зондов, сброшенных на поверхность в последующие дни.

Возможно, дело в электронике. Что-то воздействует на нее, что-то вроде щита ограждает Ганимед от проникновения наших механизмов… Механизмов или электроники? А можно ли приземлиться на одной механике? Звучит бредово, но, если вдуматься, почему бы и нет. Правда, это билет в один конец. Чтобы вернуться на орбиту, нужен движок, иначе ракета не взлетит, а движок — это реактор, что, похоже, означает взрыв. Шах и мат. Вернее, пат, убить меня при посадке Ганимеду, возможно, не удастся, но и улететь не получится… Меня? Почему меня? Потому что я твердо решил, что бы ни болтали ученые, спасатели и комитетчики, буду им кивать, а сам найду способ добраться до планеты. Там Жанна, они ее не спасут, они будут месяцами думать о риске и целесообразности, изобретать надежные решения, а тем временем на поверхности все умрут, попросту задохнутся, потому что если вышла из строя электроника, то реакторы остановились, и регенерации воздуха больше нет.

Итак, обратно мне не взлететь. Судя по бессилию радаров и молчанию наземных станций, подать сигнал с планеты невозможно. Зеркальцем тоже не посветишь, сплошная облачность. Снова пат.

В общем, мне было над чем подумать за время полета.

Я сидел, пристегнувшись к креслу, в гостиничном номере Фобоса-Транзитного, и упражнялся в подбрасывании тюбика с фруктовым джемом. У них авария, гравитационное колесо остановлено. Именно сегодня. Ненавижу невесомость, а на Фобосе без искусственного притяжения чувствуешь себя почти как в открытом космосе. Когда тюбик, покрутившись в воздухе, медленно опускался обратно в раскрытую ладонь, я подбрасывал его и ловил снова. Очень увлекательное занятие.

Предупреждающе загудел зуммер коммуникатора, я принял входящий. Прямо передо мной возникла Катя. Лицо бесстрастно, я бы сказал, подчеркнуто-бесстрастно.

— Пол, нам пора. Седьмое поле, старт через полтора часа, ты готов?

Я вымученно улыбнулся и кивнул. Нераспакованные вещи стоят в углу, взять и пойти. Вернее, поплыть по воздуху вдоль страховочных штанг, гравитацию-то отключили. Выспаться последние дни хронически не получалось, нервная суета. Катя была как чужая, словно робот, настроенный на оптимальное выполнение задачи. Мог бы и обидеться, кабы не чувствовал в ней сильнейшее напряжение, словно что-то рвалось изнутри, с трудом удерживаемое ею. Не думаю, что это ревность к Жанне. Да и на должностные проблемы не очень похоже. Что-то с ней происходило, возможно, непонятное даже для нее, такой взрослой и опытной, великомудрой госпожи лидер-инспектора КК.

— Тогда двигай, тебе еще вокруг Фобоса обернуться. Конец связи.

Она исчезла. Что ж, до встречи на борту.

Свернув свои дела на Марсе, мы стартуем к Юпитеру, чтобы через неделю или около того принять личное участие в планировании спасательной экспедиции. Снова Ганимед. Место, откуда я так поспешно бежал. Но не от всего в жизни можно убежать. А коли так, полагаю, мне в этом представлении отведена собственная роль. Конечно, в десант Катя меня не пустит, есть квалифицированные спасатели, у меня-то всего лишь начальная категория «Д». Но что-то мне подсказывает, есть обходные пути. И, что самое важное, есть необходимость.

Я должен попасть на Ганимед, хоть пока и не знаю, как. А это значит, я там буду.

Часть 4. ПОГРУЖЕНИЕ

«Третий ангел вылил чашу свою в реки и источники вод: и сделалась кровь».

Откровение Иоанна, гл.16, ст.4.

Транзитный космодром Перрайна на Гималии принял наш челнок вне очереди.

Лишь после того, как рассеялся последний выхлоп дюз, с летного поля в черные, усыпанные звездами, небеса ушла сверкающая и пузатая грузовая ракета. Пропустили нас вперед — знак почтения, дань позывным Комитета Контроля, а на самом деле — лишняя формальность, ведь очереди на посадку все равно нет.

Некогда оживленный космопорт выглядел пустым. Полдюжины коренастых орбитальных челноков застыли на растопыренных лапах стабилизаторов. Судя по бортовым значкам, все местной приписки, гималийские, только один с Европы. В стороне от них, словно чураясь неказистых работяг — большая пассажирская ракета. Серьезная птица, земной лайнер на полсотни персон. Обшивка основательно прожарена солнечным ветром и изъедена микрометеоритами, неизбежными, несмотря на все новейшие системы защиты. Видно, старушка не первый десяток лет мотается по внутренним линиям.

А вот грузовиков с Ганимеда больше нет. Пусты отведенные специально для них площадки, размеченные желтыми квадратами. После катастрофы главный для системы Юпитера источник полиметаллов закрыт, и одному богу известно, что творится на его поверхности, укутанной плотными тучами, непробиваемыми для радаров. Непробиваемыми с того момента, когда прекратилась связь и жители колонии попали в давно забытую категорию «пропавшие без вести». В их числе и девятая научная станция, так долго и так недавно бывшая мне домом, и моя рыжая Жанка, вернувшаяся на Ганимед к своей ксенобиологии за неделю до потери связи. Вернушаяся с Марса, от меня, так и не разобравшись до конца ни со мной, ни с собой.

Большинство ганимедийских грузовых ракет стояли в тот день под загрузкой на руднике. Возможно, они там до сих пор. А возможно, их накрыла магма вместе со всеми нашими базами, заводами по переработке атмосферы, шахтами и грандиозными куполами Ганимед-Сити. Или радиолапчатый вселенский слизняк раздавил их брюхом, прибыв с дипломатической миссией от Магеллановых Облаков — версии можно выдвигать любые, все равно, доподлинно ничего не известно.

Уцелевшие транспорты остались по месту разгрузки: в основном, на Европе. Теперь кого-то перебросили на Леду и Элару, там начали добычу ископаемых, чтобы временно хоть как-то компенсировать потерю Ганимеда.

Ну и на Лиситею, конечно. Вот где в последнее время жизнь бьет ключем: толпы роботов и людей, снующие туда-сюда челноки и баржи. Спутник готовят к перемещению, строятся реакторы, величайшие прямоточные ядерники в истории: человечество превратилось в гиганта с очень длинными и мускулистыми руками, мы лепим себе дома уже не на Земле, а по всей Солнечной системе. Каждый новый проект грандиознее предыдущего: капитальное строительство на Луне, развертывание баз на Марсе, исследования Европы, преобразование Ганимеда и Каллисто…

Именно для Каллисто и предназначена Лиситея. Сначала она, затем, если опыт выйдет удачным, наступит очередь Леды.

В отличие от Ганимеда, где над растаявшим океаном показался Архипелаг и, хотя и в дефиците, но появилась твердая почва под ногами, Каллисто полностью покрыта водой. Глубокий океан. Проект плавучих островов, который поначалу рассматривался в Совете, был вытеснен поистине космической идеей: уложить на дно каллистианского моря один из спутников-соседей.

Выбор пал на Лиситею. Если все пойдет так, как обещают расчеты, она аккуратно плюхнется, подняв двадцатикилометровую волну, и постепенно превратится в обитаемый остров, дав людям опору, минералы, стройматериалы. На самом деле, большой вопрос, как поведут себя недра в ответ на такое внедрение, но есть надежда, что лет за пятьдесят тектонические процессы успокоятся. И тогда, вслед за Лиситеей, на каменное подводное ложе Каллисто отправится Леда, а за ней, глядишь, и сама Гималия, так радушно принявшая наш челнок. Восьмидесятикилометровый остров, ядро будущего архипелага. Транзитный космодром отстроят заново. В крайнем случае, соберут специально для этого кольцевую орбитальную станцию по примеру околоземных.

— Сели, выходим. — Надир Камали, можно уже сказать, старый добрый друг. Последнее время события в моей личной жизни развиваются настолько стремительно, что месяц можно считать за год.

Когда неделю назад инспектор Бобсон появился в Катином кабинете на марсианской базе Контроля, я и думать не мог, насколько изменится мир. Человечество не получало еще такого удара, по крайней мере — в космосе. Нашествия кочевников, голод и мор, мировые войны, цунами, разрушительные землетрясения, взрывы атомных бомб, все это, казалось, оставлено в прошлом или, по крайней мере, где-то там, на Земле. Конечно, небесные люди ходят намного ближе к смерти, чем наземники, и аварии тоже случаются, но чтобы вот так, за один мах потерять целую планету и тысячу с лишним драгоценных жизней…

Впрочем, никто толком не знал, что происходило после катастрофы на Ганимеде. Плотнейшие облака скрывали поверхность от визуального наблюдения, а радиолокация с орбиты почему-то отказывалась нормально работать. Вроде бы, уже функционирует аппаратура на спутниках, так загадочно вырубившаяся в начале катастрофы, по крайней мере, на новых спутниках проблем никаких, но отраженный сигнал возвращается крайне слабым и, если ему верить, под облаками планета представляет собой идеально гладкую сферу.

После первых жертв среди спасателей, высадка людей и даже их приближение к низким орбитам были строго-настрого запрещены. Вернее, это потом оказалось, что «после», но я-то прекрасно помню, что Катя отдала распоряжение о создании карантинной зоны еще до поступления информации о гибели первых двух отрядов. Интуиция? Допустим.

Катера спасателей, похоже, взорвались в нижних слоях атмосферы где-то над Ромийскими горами, точнее, над тем местом, где высились Ромийские горы, сейчас уже никто не рискнул бы утверждать наверняка, что они еще там. Самой популярной версией, объясняющей странное поведение орбитальных радаров, было погружение архипелага под воду. Поскольку это совпало с солнечным штормом, ударившим по и без того неспокойным радиационным поясам Юпитера, связь на какое-то время оказалась нарушенной не только на внутренних Галилеевых спутниках, но даже на Каллисто. Собственно, магнитная буря и вывела из строя орбитальную аппаратуру. Возможно, даже повредила наземную. Выдержали только генераторы экрана Гольдера, самая крепкая часть радиационной защиты Ганимеда и, конечно, зеркала, продолжавшие как ни в чем не бывало подогревать атмосферу.

Если эта версия правильна, едва ли кто-нибудь выжил. Я снова подумал о Жанке и понял, что не могу представить ее мертвой. Только не она.

На Гималии нас встречал местный агент Контроля, специально прилетевший с Европы. Он представился Ариэлем Бахом, и на вид я не дал бы ему и тридцати. Поджарый, тонконосый, с вьющимися черными волосами, он производил впечатление человека живого, энергичного и обладающего острым разумом. В принципе, не было никакой необходимости приветствовать нас телесно, но то ли опять какая-то секретность, то ли дань уважения обязывала людей не отделываться стереопроекциями.

Вообще-то, я тоже не очень понимал, зачем делегация, возглавляемая лично самой лидер-инспектором Катей Старофф, заявилась в систему Юпитера. Существуют закрытые, шифрованные каналы, обеспечивающие приватность переговоров. Неужели она прилетела только для того, чтобы, как в древние времена, со значением посмотреть в глаза и уловить тонкие эманации трепещущего сознания собеседника? Не тот нынче век…

На торжественном ланче, устроенном в нашу честь, помимо агента Баха присутствовал координатор Гималийской базы и начальник горно-добывающего комплекса с супругой, известным специалистом в области физики высоких энергий. На Гималии, помимо рудников, располагалась лаборатория, где неуклонно добывались знания о поведении элементарных частиц. Я в этом мало что понимаю, но отношусь с большим почтением и даже некоторым трепетом к господам физикам, особенно, если они — дамы.

Примерно так же, как род занятий, контрастировала между собой и внешность супругов. Она — высокая, яркая шатенка, о которой люди докосмической эпохи могли бы сказать «породистая». Он — плотный, среднего роста, коротко стриженный мулат с бычьей шеей и крупными чертами лица.

Я впервые присутствовал на подобном приеме и, несмотря на всю тяжесть ситуации, нашел его забавным. Нечто архаичное есть в сохранившихся по сей день светских обычаях, приемах высоких гостей в захудалой провинции или на форпостах освоения космоса. Не подобострастие, но почтение и неподдельный, с трудом скрываемый за маской официальности интерес к живым людям оттуда, из Метрополии, с Самой Земли. Сдается мне, чиновник Контроля в ранге лидер-инспектора за всю историю освоения системы Юпитера бывал тут не более пары раз. Если вообще бывал. Обычно обходились виртуальными визитами.

Ее Сиятельство Катя Старофф, наместник бога КК на Гималии, и ее верный паж, Пол Джефферсон, доктор геолого-минералогических наук. Мы неплохо смотрелись вдвоем, это отметили все присутствующие, а их было, помимо прибывших лично, человек пятнадцать в проекциях.

После короткой церемонии принятия пищи собравшиеся перешли к делу. Каждому транслировалась стереомодель Ганимеда, результаты видеосъемки, сканирования в различных диапазонах частот, записи с погибших катеров, пока те еще могли передавать изображение, различные графики и диаграммы, из которых следовало, что за последнее время ситуация на этом спутнике Юпитера не изменилась ровно никак. Поверхность недоступна для наблюдений и радиолокации, связь с автоматическими зондами теряется на высоте около пяти километров и обратно они почему-то не возвращаются, то ли разбиваются при посадке, то ли не взлетают в автономном режиме. Людей на планету больше не отправляли, хотя добровольцев — хоть отбавляй.

К исходу третьего часа обсуждений мой разум начал увядать. Мы зашли в тупик, не зная, с какой стороны подойти к проблеме, а на заблокированных станциях и в поселениях оставались, по уточненным данным, около полутора тысяч человек. Возможно, хоть кто-то из них выжил, даже если реакторы взорвались так же, как на челноках спасателей. Кто-то мог быть далеко, кто-то мог быть в гермокостюме, а не в полевом скафандре, то есть без реактора, или еще какая-нибудь случайность — и сейчас чьи-то глаза с надеждой смотрят в серое небо, а мы не можем ровным счетом ничего.

Сославшись на усталость и необходимость проветриться, я покинул совещание и отправился бродить по станции. Гималийский ракетодром слыл одним из старейших в Ожерелье Юпитера, с него, как с перевалочной базы, уже не первое столетие отправлялись в дальние районы Солнечной системы наши корабли. И первой базой для освоения Галилеевых спутников была Гималия. Старая станция давно превратилась в малозаметную пристройку к правому, условно восточному, крылу гигантского комплекса построек космопорта. В ней открыли музей исследований Юпитера. Не имея особых склонностей к истории и технике, я все-таки побрел туда, поскольку надо же было куда-то идти.

На радиальном лифте покинул гравитационное колесо основной станции и оказался почти в невесомости, Гималия ведь очень небольшой спутник. После обеда покидать зону нормального притяжения — не лучшая идея, тошнота моментально напомнила об этом. Сделав несколько глубоких вздохов, я глотнул компенсатор, зацепил страховочный тросик за штангу и, проклиная собственное любопытство, двинулся в музей. Чтобы не скучать, свистнул Робу, моему верному боевому соратнику, универсальному роботу, с которым мы славно сработались на Марсе. Только благодаря страшному блату и ореолу героя-великомученика, в одиночку проложившего дорогу по пещерным лабиринтам и спасшего товарища, удалось добиться, чтобы Роба отдали мне в личное пользование.

Теперь эта белая многоножка и многоручка, втянув многочисленные шупальца, хваталища и шланги, важно плыла за мной по воздуху, являясь наглядным пособием по применению магнитной левитации в условиях слабого притяжения. А притяжение здесь настолько слабо, что гравидорожки и страховочно-направляющие сенсорные штанги размещены практически по всей площади станции, даже по периметру и по основным линиям летного поля. Думаю, если отстегнуть тросик и хорошенько толкнуться, можно покинуть этот спутник навсегда. Думаю, но проверять не буду.

— Роб, что ты на это скажешь? — Я махнул рукой в сторону стальной громадины, занимавшей треть первого музейного зала. В разные стороны из нее торчали суставчатые палки манипуляторов, какие-то захваты, опоры, всякие штуки непонятного мне предназначения.

— Десантный модуль «Иблис», уникальный образец. Было выпущено четыре экземпляра, один потерян на Ио, два утилизированы. Этот использовался при первых высадках людей на Галилеевы спутники. Ему около ста шестидесяти лет. Что ты еще хочешь знать, Пол?

— Хочу знать, что чувствуешь ты, бесчувственный робот, глядя на одного из своих предков.

— Не понимаю вопроса, Пол.

Я тихонько рассмеялся. Издеваться над Робом вошло в дурную привычку со времен аварии «Марсианского Аиста», я нахожу эту привычку безобидной и, когда никто не слышит, предаюсь греху с превеликим удовольствием.

— И не поймешь, Роб, ты же робот. Насколько похожа эта штука на тебя? Проведи сравнительный анализ.

— Десантный модуль «Иблис» не является полностью автоматизированным устройством… — завел шарманку Роб, а я медленно побрел вокруг махины. Голос Роба меня успокаивал. Если бы вы провели пару недель в ледяных подземельях Марса без особой надежды найти выход на поверхность, и компаньоном вашим был бы этот робот, посмотрел бы я на вас. Варианта два — возненавидеть или полюбить. Я привязался к нему, и относился почти как к живому. По секрету шепну, совсем как к живому, с детства не умею проводить границу между самодвижущимися игрушками и животным миром.

Он сказал, что модуль не полностью автоматизирован. Это значит, на нем всегда были люди. Всегда были…

— Постой, Роб. А тогда, на Ио, в нем были люди?

— Да, Пол.

— Они погибли?

— Да, Пол.

— Сколько их было?

— Семь человек.

— А почему я про это не слышал?

— Не знаю, Пол. История не является закрытой. Это было сто пятьдесят три года назад.

— Как они погибли?

— Модуль пробил серную корку и утонул в лаве.

— Она оказалась слишком вязкой? Капитан пытался вытянуть на форсаже, но не хватило мощности? Вспомнил, видел передачу об этом, в детстве. У них ведь еще не было малых реакторов, и на этом модуле реактора тоже нет, так?

— Химический ракетный двигатель и накопительные батареи. Реактор был на орбитальной станции.

— Спасибо, Роб.

Робот промолчал. Можно было, конечно, научить его вежливости, но какой в ней смысл, если и без того уверен, что собеседник не хочет тебя задеть?

Мы шли дальше, разглядывая старые скафандры, тюбики комбинированного питания, изъязвленные и отработавшие свой век дюзы, куски льда с Каллисто и Ганимеда, видеомодели первых поселений. Постояли напротив Родимого Пятна: в ускоренной прокрутке показывалась запись его движения за несколько веков, от первых наблюдений до настоящего времени.

Не думаю, что Робу было интересно, зато в моей голове постепенно вызревала мысль. Шагая меж старых железяк в сопровождении железяки современной, я придумал, как обмануть Ганимед. Не нужно электроники. Не нужен ядерный двигатель. Тихонько, на ручном управлении, на крыльях или на парашюте. Старая спасательная капсула, вот что мне идеально подойдет, их делали с отличной термозащитой. Выдержит первые минуты в атмосфере, а дальше раскроются тормозные купола и мягко посадят меня на камни. Или на воду, как повезет. Лучше, все-таки, наверное, на воду. Воспоминания об отвесных скалах архипелага не склоняли к желанию на них падать, тем более в условиях ганимедийского дождя.

Окрыленный идеей, я запросил справочную систему и моментально получил искомое. Как-никак, крупнейший музей космической техники, если не считать земных и лунного. В принципе, тут могло не оказаться нужной капсулы, поскольку спутники Юпитера до недавнего времени не имели ощутимой атмосферы, но как в любом солидном музее такого плана, здесь хранился образец межпланетного грузовика, одного из первых, поставленных на линию Земля — Юпитер в режиме «туда-обратно». Его спасательные капсулы, по-старинке называемые шлюпками, предполагали аварийную посадку на Землю и имели защиту от радиационных условий в окрестностях Юпитера. То, что нужно.

Внушительная махина транспортника возвышалась на внешнем поле, в специально отведенном для музея секторе. Шлюпки располагались там же, однако все их характеристики и трехмерный видеомакет были доступны через справочную систему.

— Роб, подключись к музею.

— Да, Пол.

— Проанализируй состояние спасательных капсул на грузовом корабле «Антей-5».

— Исправны, Пол. Деактивированы. Законсервированы.

— Будь добр, дружище, мне нужно понять, эти штуки могут сесть на Ганимед?

— Спасательная капсула этого типа может достичь поверхности Ганимеда и совершить мягкую посадку с вероятностью успеха более девяноста процентов.

— Погоди. А если ее обесточить? На ручном управлении это возможно?

— Да, Пол.

— Как?

— Спасательная капсула этого типа предполагает возможность аварийного отключения источников питания. Шлюпка оснащена механическими датчиками давления, высотомером, влагомером, способна определять скорость и направление движения, а также скорость ветра. Ее корпус включает в себя прозрачные элементы, открывающиеся после сброса обтекателя. Пилот имеет возможность визуально определять дистанцию до поверхности и принимать решение о дальнейших действиях. Предусмотрен режим полностью автоматической посадки в условиях плотной атмосферы.

Я с сомнением покачал головой. Автоматика. Без электроники. Это нонсенс.

— И как это работает?

— Что именно, Пол?

— Автопосадка без электроники.

— Если включен этот режим, капсула раскрывает тормозные парашюты на заданной высоте. Высота определяется по датчику давления. Для оптимизации посадки учитывается также скорость и направление ветра.

Я задумался. Действительно умная или, по крайней мере, упрямая машина, даже с отключенными мозгами доведет программу до конца. Предки знали, что делали. Задача спасательной капсулы — доставить экипаж на поверхность планеты живым. При этом возможно, что люди ранены или даже без сознания, и возможно, что на борту серьезная авария или произошел сбой в электронной начинке. Достаточно дернуть один рычаг, и древняя механика шепнет всем этим суперновым штучкам: «Подвинься-ка, малыш», и грубыми мозолистыми руками посадит шлюпку. Куда попало, как придется, но посадит.

Прокрутив видеоматериал, я удовлетворенно кивнул. Это тоже предусмотрели. В определенный момент вниз выбрасываются пятидесятиметровые щупы. Если скорость слишком высока, их контакт с поверхностью приводит к надуванию амортизационных подушек. А в безвоздушных условиях скорость снижения регулируется тормозными двигателями. Правда, они химические, на крупную планету с такими мягко не сядешь. Но во-первых, Ганимед — не Земля, во-вторых, он, человеческими стараниями, приобрел приличную атмосферу. По-любому сядем…

— Не знала, что ты любишь старые машины, — смешок Кати раздался будто над самым ухом. Я вздрогнул и огляделся. Никого.

— Пол, ты как ребенок, — она тихонько рассмеялась. — Ну, давай, ищи меня.

Конечно, коммутатор же остался на автоприеме! Я хлопнул себя по лбу. Она просто не включила обратную трансляцию видео.

— Да-да, господин Джефферсон, вы очень догадливы. Простите, что потревожила, но не могли бы вы вернуться в банкетный зал? Официальная часть еще не закончилась и ваше отсутствие скоро станет заметно.

В хрипловатом Катином голосе звякнула сталь.

— Да, мэм! Как прикажете, мэм! — Я вытянулся по струнке в безлюдном зале, заставленном никому не нужными механизмами, и отдал салют геологоразведочному роботу сороковых годов прошлого века. Или шестидесятых? Скорее, шестидесятых, тогда уже появились эти смешные плазменные резаки по бокам. Потом их перестали ставить…

— Давай-давай, хватит отлынивать, скоро все кончится и займемся делом.

Катя отключилась.

Делом? А чем мы все это время занимались? Иногда я не знаю, злиться на нее или развести руками. Злиться как-то неловко. После того, как Жанка улетела, между нами с Катей что-то сломалось. Внешне все оставалось по-старому. Почти по-старому. Только работа, почему-то, стала намного важнее личного. Этому тоже можно найти объяснение, как-никак, экстремальная ситуация, нервы на пределе…

Но ведь такая и есть наша работа. И раньше находилось время для другого. Для личного. Без «прости, у меня срочный вызов» или «нам очень рано вставать» и без ощущения, что спишь рядом с камнем.

Пожалуй, я нашел бы объяснение. Ревность, конечно, оскорбленное женское достоинство, все такое… Если бы не ощущение, что началось это чуть раньше, еще до прилета Жанны на Марс. Если бы не подозрение, напоминающее уверенность, что точкой перелома было мое возвращение из вымышленного прошлого Красной планеты, мой обморок после опрометчивого прикосновения голыми руками к щекам каменного барельефа в глубине пещер. Когда я пришел в себя, вместо Кати увидел марсианку Лиен, бритоголовую хозяйку моего сна. Лицо Лиен, высеченное в стене. Лицо Лиен вместо Катиного передо мной. Они словно соединились, и между нами возникла упругая прозрачная стена, постепенно становящаяся все прочнее. Ведь Лиен не была мне близка, она была мне почти незнакома, и как бы я мог… И как бы могла она…

Пожалуй, я совершенно запутался в женщинах. Двух реальных вполне достаточно, чтобы поставить мир вверх дном, а тут еще фантом. Как о ней сказал другой фантом, ее дружок Ксената: «Она придет за тобой». Похоже, так и произошло. Она проникла за мной в реальность из вымышленного моим поврежденным рассудком марсианского небылого и доводит меня до шизофрении, накладываясь на образ любимой женщины, которую я из-за этого теряю. Из-за этого и из-за того, что так глупо влетел с Жанкой. Могло бы ведь и обойтись. Как неудачно совпало тогда со звонком…

А теперь и Жанны нет. Надеюсь, она жива. В небе далеким шариком, но все же отчетливо, висит Ганимед. По астрономическим меркам, рукой подать. Ан накося выкуси. И непонятно, что на нем произошло и что происходит. Разнесло всех на атомы или они ждут от нас помощи, глотая последний кислород из резервных баллонов и дожевывая последние галеты. И где-то там, возможно, ждет она. Отмахнувшись от ревности, надеясь на меня и веря в то, что я могу, пусть даже никто другой не сможет, прийти и спасти ее.

Эти мысли сводят с ума.

* * *

Ночью я одиноко ворочался в постели в нашем шикарном номере на Гималии.

Климат-контроль попытался было убаюкать меня прохладой и шумом дождя — вероятно, большинству постояльцев помогает — но после Ганимеда это оказалось не самой лучшей идеей, и мы с ним переключились на жаркую саванну. Над головой зажглись звезды и выплыла огромная желтая Луна, которую я немедленно заменил Фобосом. Пусть лучше будет марсианское небо, но с незнакомыми запахами цветущих земных растений, чтобы казалось, что я на древнем Марсе, как тогда, в моем бреду.

Катя по дальней связи совещалась с какими-то земными шишками, из гостиной негромко доносились голоса. Она может прийти и утром. Тихонько лечь под бочок, чтобы не разбудить меня, повернуться спиной и засопеть. Сопящий лидер-инспектор Катя Старофф, мне было бы смешно, если бы не было так грустно. Совершенно разладилась наша семейная жизнь.

Незаметно для себя я задремал.

Проснулся вскоре от осторожного прикосновения. Узкая прохладная ладонь легла мне на глаза. Я накрыл ее своей. Гибкое тело прижалось ко мне — как-то нерешительно, но, в тоже время, требовательно, словно давая понять, что дольше тянуть невозможно. И я сжал ее узкие плечи в своих руках, возможно, даже сделав больно; я целовал ее закрытые глаза и гладкую кожу головы, держал ее лицо в своих ладонях как тогда в пещере, только теперь вовсе не смерть, а жизнь входила и выходила из меня с каждым движением.

Это длилось недолго. Очень скоро, совершенно опустошенный, я заснул, не успев ни удивиться произошедшему, ни устыдиться его: будучи с одной женщиной я принимал ее за другую — и принимал это в полной мере как естественное и само собой разумеющееся. А когда вновь пробудился, уже и не знал, случилось ли это наяву или в одном из сновидений. Она вела себя не как Катя. Это была не Катя. Несомненно, это была Лиен. И это, наверное, означает, что упругой прозрачной стены между мной и Катей больше нет.

Действительно ли так?

Она спала спиной ко мне, волосы разметались по подушке. Катя, конечно, это она. Несмотря на желание, я не стал ее будить. Она очень устала за день, и завтра не обещало оказаться легче, чем вчера. И что-то еще останавливало меня. Что-то внутри. Смятение и упорядоченность — как будто некие кубики встали на свои долгожданные места, но волна от их движения, энергия от достижения целостности еще не улеглась и будоражила мое сознание.

Я лежал на спине и пытался не столько разобраться с собой, сколько дождаться, пока эта волна уймется. Воздух, наполненный полузнакомыми ароматами, чуть обдувал меня, имитируя легкий ночной ветерок.

На небо снова выползла земная луна. Не успел я удивиться, как появилась вторая, за ней третья, четвертая… Пока я гадал, что могло сбиться в компьютере климат-контроле, под руку попался ухватистый шершавый камень, а вместо простыни нащупалась жесткая влажная трава.

Все луны тем временем пропали, едва различимо зашелестел настоящий ветер в невидимых деревьях, гулко ухнула птица. Если это птица.

Я прислушался. Невдалеке тихонько журчала вода. Ручеек или ключ. Не рискуя встать во весь рост, на четвереньках двинулся на звук и буквально через несколько шагов вляпался в лужу. Попробовал на вкус — обычная, пресная.

Тело показалось странно легким. Нет, это не Земля, и даже не Марс. Это…

Рефлекторно попытавшись встать, оступился и покатился по темному склону. Остановиться не составило труда. Я поднял глаза — над черным силуэтом горы важно висел полосатый шар Юпитера.

Допустим, Европа. Или Каллисто. В будущем. Почему нет?

Но я знал, что это не так. Единственное место в Солнечной, куда совсем не хотелось попасть, но куда попасть страшно хотелось, приняло меня в себя, по иронии моего шизоидного сознания перебросив лет на сто вперед.

Ганимед.

Заселенный животными, засаженный травами и лесами. Я не вижу, но чувствую их вокруг. Значит, получилось? Люди вернулись, все пошло по старому плану?

Неподалеку зажегся свет, вырвав из темноты скромный домик, похожий на уменьшенную копию тех, что я видел в Ганимеде-Сити. Свет был довольно ярким, резал глаза, и я сощурился, непроизвольно отойдя в тень за какие-то кусты. На их растопыренных ветвях висели огромные гладкие ягоды со знакомым запахом. Как они называются, смородина или крыжовник? Никогда не был силен в сельском хозяйстве…

На крыльцо вышла женщина, следом выбежал ребенок, такой же рыжий, как мать. Лет пяти, едва ли старше. Мальчик. Сердце сжалось и медленно отпустило. Это была она. Жанна Бови. Живая. Дыхание мое запнулось, а то я мог бы, пожалуй, рвануть к ней бегом. Но остановился, а после сдержал себя и, очевидно, правильно сделал, потому что из двери появился мужчина. Значительно выше ее, с темными волосами, он тревожно огляделся, словно почуяв что-то опасное, и делано-небрежно махнул рукой, мол, возвращайтесь в дом, простудитесь.

Мальчик забежал первым. Жанка чмокнула мужчину в щеку и прыгнула ему на шею, маленькая и тонкая. Он рассмеялся, поддерживая ее и без того смешной ганимедийский вес одной рукой, унес в коридор. Дверь захлопнулась, свет погас.

Готов поклясться, перед тем, как скрыться в доме, он бросил взгляд на меня.

Готов поклясться, это был я.

Невыносимая боль вырвала меня из сна. Боль утраты.

По иллюзорному небу послушно полз иллюзорный Фобос, а я, ошеломленный, не мог прийти в себя. Это сон, снова сон, просто сон, не более того. Но какой реалистичный…

Катя все еще совещается… Встала или так и не ложилась?

Эти сны все путают, они сведут меня с ума!

Перед глазами опять появилось лицо Жанны. Как она смотрела на меня перед тем, чтобы влепить пощечину на прощание. В нашей прошлой жизни, оставшейся на Марсе.

Я не мог больше ждать. Не мог дальше ворочаться в безопасной кровати. Не мог поутру снова переливать из пустого в порожнее и многозначительно морщить лоб на совещаниях, когда моя женщина ждала меня, ждала спасения.

Решено. Гипотетическое стало реальным.

Заплетаясь в ногах и путаясь мыслями, я проковылял до кабинета, связался с верным железным Робом и дал ему задание. Пусть подготовит старую рухлядь к вылету. Никому и в голову не придет хватиться законсервированной спасательной капсулы, а моих полномочий достаточно для отправки срочного груза с Гималии куда-нибудь, скажем, на Каллисто…

Утром, пока Катя спала, я получил сигнал от робота: капсула готова и ждет погрузки в автоматический грузовик, формальности улажены от моего лица. Дело за малым. За мной.

Я не решился поцеловать ее, боялся разбудить, попрощался взглядом. Спи, милая. Невозможно поступить иначе. Когда ты увидишь мое сообщение, я буду уже садиться на Ганимед. Уверен, на моем месте ты нашла бы более умное решение, но я — не ты, и совета твоего спросить не могу, ты меня не отпустишь. Прости.

С видом, как будто так и надо, я прошествовал из жилых отсеков колеса к радиальному лифту и дальше в музей. Занял место в капсуле. Ее погрузят в транспортник и отправят по маршруту, который подменил Роб. Через несколько часов — орбита Ганимеда и, сразу же, выброс в режиме аварийной посадки на одной механике. Авось получится. Должно получиться.

* * *

Связь и навигация отключились одновременно, я успел лишь зафиксировать, что прошел отметку четыре тысячи восемьсот метров.

Ничего, рассчитывал ведь на это. Свет, конечно, тоже отрубился, зато все ключевые элементы ручной системы управления исправно флюоресцировали в наступившей тьме. Призрачная кабина корабля-призрака. Да, я чертовски предусмотрителен. Вернее, не я, а те, кто два столетия назад проектировали эту капсулу.

Рычаг на себя — теперь никакого электричества, только механика — и тут же слегка вдавило в кресло — раскрылся вытяжной парашют. А теперь основательный рывок — это пошел главный.

Чтобы поднять экраны термозащиты пришлось долго крутить допотопную ручку, но зато все сработало «на ура». Серый свет Ганимеда вполз в кабину через толстенные обзорные стекла, и я еще раз восхитился разработчиками капсулы: они предусмотрели отказ почти любого агрегата, в принципе способного отказать, и обошлись без модных уже в их время проэкционных экранов.

Однако кроме мутной пелены за бортом ничего видно не было. Сплошная облачность. Струи воды, размазанные по стеклу — на этой высоте уже достаточно тепло, чтобы не шел снег. Узнаю Ганимед.

Механический анемометр дает шесть метров в секунду: с ветром повезло, если так пойдет дальше, на поверхности меня ждет привычный мокрый штиль. Температура тоже нормальная. Зря боялся, в атмосфере ничего не изменилось.

Капсула, дрейфуя в тучах, медленно снижается. Наконец, толчок, приземление.

Снаружи сверкнуло, должно быть, сработали пиропатроны, отстреливая парашют.

Несколько секунд я просидел неподвижно, сжимая подлокотники кресла.

Ганимед. Я на поверхности. И я жив.

Слабое покачивание. Поправка: не приземлился, а приводнился. Пока все по плану. Я собирался сесть в море километрах в пятидесяти от девятой станции, от берега можно добраться и пешком, недалеко.

Нужно попытаться сориентироваться. Это был рискованный момент. Хоть и от батарей, но все же —электричество… Черт ведь знает, что вышибло разведзонды…

Постучав от сглаза по ярко раскрашенной деревянной ложечке, нежданно пригодившемуся подарку Маркова, взятому с собой на счастье, подключил питание и активировал портативный навигатор. Как и положено, индикатор дважды моргнул, и, вместе с моим вздохом облегчения, в кабине появилась трехмерка Ганимеда с мерцающей зеленой точкой на ней — местонахождение капсулы установлено, мы примерно в тридцати километрах к востоку от береговой линии Ромийской гряды, в заливе моря Ниппур.

Я присвистнул.

Ничего себе промазал! Перемахнул через весь Архипелаг…

В душу забрались холодные и липкие щупальца отчаяния. Сколько же теперь добираться до нашей девятой? Через горы или в обход вдоль берега? А энергия?

Или сбойнул прибор? Он ведь у меня в автономном режиме, сигнал от спутников не доходит, значит, закладывается только на стабильность конфигурации гравитационного и магнитного поля и неизменность линии берега.

Ну, ничего не поделать, другого выхода нет, придется верить навигатору, иначе вообще никакой определенности. Аккумуляторов должно хватить, чтобы дотянуть до твердой почвы, там встану на подзарядку. Правда, света, почитай, нет, зато солнечных батарей у меня такой запас, что можно застелить небольшое футбольное поле. Компенсирую дефицит освещенности — площадью покрытия.

И будет время подумать.

Двигатели завелись без проблем. Капсула легла набок, кабина переориентировалась, повернувшись вокруг оси на полоборота. Я не рискнул включить радар-акустическую установку и двинулся малым ходом, ориентируясь исключительно на показания навигатора и те пару метров видимости, что дарил мне знаменитый ганимедийский туман.

Пятнадцать километров в час, даже если въеду в скалу на такой скорости, ничего страшного. Конечно, катер с водометным движком — не чета моему любимому аэрокару, сгребает все волны, хорошо, не страдаю морской болезнью, не уверен, что на борту есть соответствующие таблетки. К тому же, местный океан обычно не штормит. Только зыбь. Тем более спокойно море Ниппур.

Хотя вверху тропосферы дуют постоянные и довольно сильные ветры, у поверхности, как правило, тихо. Молочная пелена плотно обволакивала корпус моей посудины, мерно шумели двигатели, оставляя за кормой пенный след, тут же терявшийся в тумане. Я видел его в зеркала дополнительного обзора, выдвинувшиеся сразу же, как только касула превратилась в катер.

Пару часов такого хода, и обрывистый ромейский берег предстанет перед моими очами. Что ждет меня там? Судя по карте, ближайший объект — тридцать второйlt атмосферный завод. Он в зоне ответственности станции Чандлера, и эта станция — ближайший населенный пункт. Там должны быть люди. Аэрокары. Должны были быть…

Мерное движение и вползание с одной пологой волны на другую усыпляли внимание, расслабляли, действовали наподобии медитации, когда погружаешься в себя, отключаясь от реального мира. А вот отключаться-то мне совсем не стоило, в любой момент из тумана могла выскочить скала. Лобовое столкновение при малой скорости на моем бронекорыте не особенно опасно, но все-таки нежелательно.

Чтобы взбодриться, я подумал о Кате, наверняка тревожно вперившейся в обзорную проекцию Ганимеда, гладкий серый шар облаков, сквозь которые почему-то больше не удается проникнуть ни зондам, ни радару.

Однако я проник. И даже сел. Взял музейную спасательную капсулу двухсотлетней давности, заставил кибернетический гений Роба тайно поколдовать над ней, добавил кой-какие современные штучки, перенастроил старые, и воскресил этакий трансформер, механического гомункула, способного в режиме посадки работать полностью без электричества. И лишенный, заметьте, атомного двигателя и всяких там современных трансэнергиков. Только аккумуляторы и солнечные батареи. Редукторы, пневматика и гидравлика.

Смешно сказать, сел на парашюте, словно в дремучем девятнадцатом или двадцатом веке, когда их там изобрели. Но зато живой. Возможно, Катя видела, как раскрылся парашют. Хоть это и в облаках, но, вроде, чуть выше зоны поглощения радиоволн. И она видела, что не было взрыва. Собственно, в моей железяке нечему взрываться. Значит, она надеется, что я жив. Конечно, она не в восторге от моей выходки, и пара шапок слетела бы с голов, если бы мне помогали люди. Но Роб… Думаю, к нему не будет претензий. Все-таки мой личный робот. Жаль, нельзя было взять его с собой. Его движок работает на атоме.

А спасатели взорвались на своих суперских катерах, защищенных от всего, чего может ожидать нынешняя наука. Своей героической нелепой смертью предупредили меня, навели на мысль отказаться от реактора. Или мне просто повезло? Что-то внутри подсказывало, нет. И оно же подсказывало, если бы я летел в спасательном катере, никаких проблем тоже не возникло бы. Абсурдно, глупо, но оно было уверено. Это «что-то» снова проснулось, стоило мне оказаться на Ганимеде. То, от чего я, на самом-то деле, удирал. Не от Жанки, конечно, и не за диссертацией рванул я отсюда при первой же возможности. Впереди меня бежало то, в чем мужчине стыдно признаться. Страх.

Страх неосознанный, задвигаемый в дальние, почти невидимые уголки сознания. Всплывающий во снах. Заставляющий вздрагивать наяву: если остановиться, засмотревшись на дождь, или заслушаться ночными шорохами.

Страх, следующий за тобой тенью.

Он усиливался во мне, как крепчает ветер перед бурей. Он креп с приближением берега.

Вот впереди замаячил неясный силует, и я переключил двигатели на обратный ход. Уже в четвертый раз за последние полчаса. Теперь не показалось. Из тумана важно выплыл крутой темный бок огромного утеса. Мое корыто тюкнулось в него носом и медленно отползло назад. Берег тут же скрылся из виду. «Хорошо, что на море тихо», — в очередной раз подумалось мне, и я, вновь постучав по деревянной ложке, включил акустику. Все-таки не электромагнитные волны, авось прокатит. Вслепую идти вдоль скал — безумие, кроме того, мне требовалось найти место для выхода из воды.

В кабине появилась проекция береговой линии — полупрозрачный контур завис в воздухе, обрываясь справа и слева, там, куда не добивал работавший на минимальной мощности эхолокатор. Сопоставив его показания с навигатором, то есть со старой топографией, я сделал интересное открытие: берег отодвинулся километров на двадцать от прежнего положения. Если, конечно, не изменился радиус Ганимеда, но это подозрение ни проверить, ни опровергнуть не представлялось возможным, да и уж больно фантастическим оно выглядело, так что я решил его отбросить. Значит, были тектонические подвижки, прелестно. Поверхность архипелага может оказаться сколь угодно перекуроченной; на карты, получается, особенно полагаться нельзя, а радар включать мне бы пока не хотелось, не взлететь бы на воздух. Да и проходимость по суше у моего корыта минимальна, нет даже воздушной подушки, так, примитивный колесно-гусеничный гибрид весьма ограниченного радиуса действия. Это если ничего не сломалось, и удастся выпустить колеса.

Подумав еще немного, я списал эффект убегание берега на очередные шутки физики: доверяя приборам, мы вечно забываем, что они лишь интерпретируют измеряемые значения, выдают трактовку на основании доверия к этим значениям, следуя заложенным программам, но так ли уж можно полагаться на стабильность того же магнитного поля, особенно на Ганимеде? Не удивлюсь, если эти двадцать километров родились в фантазии моего навигатора, сложившего А с Б без должной критичности.

Проплыв еще километров тридцать вдоль берега, я, наконец, заметил относительно пологий подъем. По навигатору отсюда до станции Чандлера всего сорок километров. Если горы не всбесились, если дорогу не разломало и не завалило, она должна быть где-то неподалеку. Тут на карте отмечена пристань.

«Вернее, не тут, а километров пятнадцать в море» — пробормотал я себе под нос и ввел поправки в навигатор.

Колеса выдвинулись успешно. Помогая себе манипуляторами, бронечудище выползло на берег. Я с трудом втиснулся в древний скафандр, занимавший весь шлюз. Он не поместился в основной отсек капсулы, зато обладал удобным фронтальным входом, так что я закрепил его прямо здесь, к себе передом, к внешнему люку — задом. Этот скафандр делал меня похожим на огромного механического жука. Особенно украшал сверкающий металлом горб, под которым хранился изрядный запас сжатого кислорода и допотопные аккумуляторы.

Новая форма жизни на Ганимеде: доктор Пол Джеферсон, homo scarabaeus, человек жукообразный. Только ничтожное тяготение юпитерианского спутника позволяло мне двигаться, не будучи скованным титаническим весом этой штуковины. Дело в том, что в музее удалось найти лишь этот скафандр усиленной защиты, предназначенный для работы на поверхности небесных тел, подвергающихся повышенному облучению. Иначе говоря, полтонны свинца и чего-то там водородосодержащего надежно прикрывали меня от назойливых гамма-квантов, рассерженных протонов и яростных нейтронов. Пожалуй, на Ио это было бы уместно, особенно если снабдить его дополнительно лыжами для движения по расплавленной сере и зонтиком от вулканических бомб. А для Ганимеда — явное излишество, ведь планетку-то с самого начала трансформации прикрыли космическим щитом искусственного магнитного поля, надежно защищающим поверхность от заряженных частиц. Что до нейтральных, так их и так было не слишком много, вполне справлялась атмосфера, образовавшаяся после растопления океана и интенсивно насыщаемая правильными газами с помощью кучи автоматических заводов.

Как бы там ни было, краденому коню в зубы не смотрят, скафандр такой, какой есть. Земные полтонны здесь делятся на семь, так что, можно сказать, я чувствовал себя почти как в какой-нибудь экспедиции на Гавайях. Можно сказать, но это будет неправдой, потому что скафандр был еще и чудовищно громоздким, при движении по пересеченной местности придется постоянно учитывать габариты.

Я осмотрел колеса. Вроде, правильно, не перекошены. И три пары гусениц. Тоже в норме.

Площадка, куда выполз мой агрегат, выглядела подозрительно ровной. Ага, весьма любопытно — под гусеницами ни что иное, как пластобетон. Похоже, пристань никуда не делась.

Пристегнувшись тросиком, я неуклюже заковылял по площадке. Капсула-трансформер, превратившаяся теперь в вездеход, мгновенно исчезла из вида. Лишь тонкий трос, змейкой выползающий из тумана, напоминал о ее существовании.

Ровная площадка обрывалась, заканчиваясь стандартным ограждением. Световая сигнализация не работает, система обесточена, но нет сомнений, это причал. Почти наощупь нашел я сенсорную штангу, темную и мертвую. В обычных условиях по ней бежали бы огоньки, указывая направление на станцию или опорный пункт.

Перестегнул страховочный тросик и двинулся в неизвестность.

Дорога в целости и сохранности, мой бульдозер проедет без проблем.

Еще пара штанг, и едва не впилился в дверь шлюза. Темную, гладкую, с маркировкой «ОП-74, ст.19 им. Чандлера». Опорный пункт, находящийся в зоне ответственности девятнадцатой станции. Небольшой купол, оборудованный лишь самым необходимым. Служит для поддержки работоспособности пристани.

Хорошая новость — он цел. Это значит, по крайней мере, не все реакторы взорвались, чего можно было бы ожидать после аварий с челноками спасателей.

Плохая новость — он деактивирован, полностью остановлен, не работает даже аварийная система, а ведь в случае вылета реактора должна была запуститься автоконсервация. Проще говоря, сенсорные штанги должны светиться, как и габаритные огни шлюза. И дверь шлюза должна была открыться по моей команде. Такое отключение могло произойти только в случае полной разрядки аккумуляторов. Если правильно помню техническую документацию, в этих условиях их должно было хватить лет на двести.

Я приземлился в далеком будущем? После марсианских приключений ничто не казалось мне странным, никакое, даже самое нелепое предположение, не отбрасывалось сразу. Однако, судя по состоянию покрытия и прочим признакам, машина времени тут не проезжала.

Проектировщики опорных пунктов, конечно же, учитывали вероятность аварии. Вовнутрь можно попасть. Нужно только вспомнить, как…

И я вспомнил. Должна отодвигаться панель справа от двери. Под ней — поворотный механизм, что-то вроде штурвального колеса — нужно крутить, и Сезам откроется.

Панель я нашел быстро, одна незадача, ее заклинило. По идее, эти панели блокировались, чтобы никто не пытался вручную отворить шлюз, когда существуют нормальные способы. Блокировка должна была сниматься при обесточивании. Однако не снялась.

Профессор Марков, будучи моим начальником на этой самой планетке, говаривал, что у русских и американцев есть общие черты ментальности, сходные внутренние правила, одно из которых — Принцип Кувалды. Если тонкая техника не работает, на нее воздействуют грубо. Принеся из вездехода монтировку, ручное зубило и молоток, я, проклиная низкую гравитацию и неудобный скафандр, принялся взламывать панель.

Страждущий да обрящет. Не прошло и получаса, как непокорная пластина отвалилась, дав мне доступ к механизму. Без особых проблем повертев колесо, я сдвинул дверь и вошел. Внутренняя панель распахнулась легко, обнажив еще два колеса. Я крутанул правое, и шлюз закрылся, оставив меня в темноте. Пришлось зажечь наплечный фонарик, в его свете открыть вторую дверь и шагнуть в коридор.

Судя по датчикам скафандра, воздух пригоден для дыхания, ядовитых веществ и микроорганизмов нет, пыли нет, влажность максимальна, температура близка к забортной, то есть около тридцати градусов по Цельсию.

Я закрыл шлюз и поднял бронестекло шлема. В этих древних скафандрах нет возможности убрать шлем целиком, но хоть так. В нос ударил давно забытый запах брошенного помещения: застоявшийся воздух, пластик, металл, душная сырость. Что-то еще неопознанное. Ну, неудивительно, здесь же склад.

В лучах фонарика сверкнули диски каких-то механизмов, в углу скромно притулился знакомый автобур, два резервных универсальных бота тускло отсвечивали матовыми боками. Старая модель, лет сорок уже таких не выпускают. Они безреакторные, если зарядить, можно использовать. Было бы для чего.

Главная задача сейчас — понять, что случилось с электрикой, действительно ли сели аккумуляторы, почему отключился реактор. И хорошо бы реанимировать вычислительно-сигнальную систему, для этого, в принципе, сгодятся и мои запасные аккумуляторы, но лучше не торопиться, а то как бы не оказаться вовсе без энергии. Сначала нужно развернуть солнечные панели, зарядить вездеход и обеспечить механизмам постоянный, пусть и маломощный, источник питания. На всякий случай.

С солнечными батареями я разобрался быстро. Насколько быстро можно разгрузить и разложить на неровной местности три с половиной сотни тончайших гибких пластин. Громадзилла (так я назвал скафандр) мне в этом очень мешал, но я так и не рискнул использовать стандартный гермокостюм, хотя в шкафу опорного пункта их висело целых пять штук. Глупость? Чрезмерная осторожность? Может быть. Но я старался как можно меньше зависеть от вещей, бывших здесь в момент катастрофы. Каждая из них могла оказаться неисправной и внезапно подвести.

Чтобы поспать, я забрался в вездеход. С трудом втиснулся в узкий шлюз, прямо в нем выбрался из своего бронежука-Громадзиллы, и не без наслаждения вытянул ноги, предварительно опустив спинку кресла. По крыше глухо барабанил дождь, удары огромных капель доносились до моего слуха, привычно усыпляя. На секунду мне показалось, что я вернулся домой, на девятую станцию. Закрыв глаза, можно было представить, что вот-вот заголосит коммуникатор и Мэгги срочно потребуется мое участие в чем-нибудь неизмеримо важном, типа: «Пол, а не вспомните ли вы, куда я засунула эти результаты по марийским туфам? Кажется, вы присутствовали… Ах, простите, уже нашла! Не заскочите ли выпить чашечку кофе?» Или Марков, тактично покашливая, намекнет, что уже без десяти восемь, а в семь я обещал съездить за образцами, и кроме меня ведь, понятное дело, послать некого…

Сейчас там другие стажеры грызут базальт науки, мой персональный бокс занимает какой-нибудь Джон Коллинз или Иржи Пшеховский…

Да о чем я, господи. Может, девятой давно не существует, или она набита трупами. Может быть, от Ганимеда-Сити осталась воронка или он превратился в склеп, и я — единственное живое существо на всей планете.

«Единственное человеческое существо», — мысленно поправился я и вздрогнул. Как часто бывает на Ганимеде, мне показалось, что с той стороны дождя кто-то смотрит. Прислушивается. Ждет. Это известный психологический эффект, даже своего рода профессиональное заболевание, быстро развивающееся в головах эмоционально чувствительных людей, стоит им попасть сюда. Мне не повезло, я такой. Когда по крыше шелестит дождь, даже когда его не слышно благодаря хорошей звукоизоляции, мне мерещится голос. В нем нет человеческих слов, это лишь невнятный шепот, но становится страшно, потому что за ним мне видится разум.

Когда меня подозревали в причастности к взрыву атмосферных заводов, больше всего я боялся не инспектора Бобсона — добродушного негра с глазами убийцы, щеголявшего безупречной белизной костюма. Я боялся врачей, на освидетельствование которых меня непременно отправили бы, расскажи я о снах. О своих кошмарах про чудовище ганимедийского океана, пробужденное нашей заносчивостью, нашими орбитальными зеркалами, расплавившими лед, нашими заводами по преобразованию атмосферы, нашими роботами, вскрывающими каменную кору планеты и добывающими оттуда металлы и прочую полезную и нужную рудную чушь.

Это оно шептало мне в уши голосом дождя. Оно звало и ждало меня. Оно узнало, что я вернулся.

Глотнув успокоительную таблетку, я растянулся в пилотском кресле древней спасательной капсулы-трансформера, превращенной в вездеход. За стенами лил вечный ганимедийский дождь и, невзирая на него, стоял плотный туман. На скалах, кое-как закрепленные моими неуклюжими руками, солнечные батареи жадно впитывали остатки солнечного света, просочившегося сквозь тяжелые облака. Засыпая, я подумал о собственной глупости — нужно было собрать обычный механический генератор, древнюю динамо-машину, и приделать ее к водяному колесу. Почему я не догадался раньше? Надо взять на заметку эту идею, зарядить роботов, и пусть соберут водяную мельницу. Будем молоть муку…

Мысли ускользнули в черную воронку. Я не заметил, как отключился, и спал мертвым сном, без видений.

* * *

На часах шесть утра. За бронестеклом вездехода все та же серость. На Ганимеде не бывает ночи, орбитальные зеркала светят непрестанно, и если убрать облачный покров, поди, не сразу разберешь, где настоящее солнце, а где его отражения.

А так — та же серость, тот же дождь, тот же туман — облака лежат прямо на скалах.

«Водяная мельница», словосочетание, с которым заснул, выскочило из памяти, как чертик из табакерки. Какая, к дьяволу, мельница? Что за робинзонада? Нужно разобраться с электросетью и запустить реактор. Взорвется — значит, не судьба. Нужно торопиться. Что, если кто-то выжил и тянет последние глотки из кислородного баллона, вслушиваясь в шум дождя на обесточенной станции, заваленный в каком-нибудь отсеке? Надеясь на спасателей, которые, конечно же, спешат на помощь, но почему-то никак не прибудут? На спасателей, от которых не осталось даже праха после взрыва реакторов на их сверхсовременных катерах?

Я один. Никто больше не поможет.

Наскоро заправившись пищевым концентратом и глотнув воды, я впихнулся в Громадзиллу и поковылял на опорный пункт. Там ничего не изменилось. Тот же сумрак, тот же запах нежилого помещения. На этот раз я рискнул перебраться в гермокостюм. Предстояла тонкая работа, с которой homo scarabaeus в допотопном скафандре мог не справиться. А если электроника гермета выключится, что ж, добегу до Громадзиллы голышом, ничего страшного. Это можно даже за шлюзом, если набрать в легкие побольше воздуха, а уж внутри помещения — тем более.

Материал костюма привычно обтянул мышцы. Модель не самая новая, но сгодится. Подключил пока что свои аккумуляторы, но скоро уже должны зарядиться от солнечных панелей оставленные вчера. Им много не надо.

Прожектор Громадзиллы я включил в режиме ненаправленного освещения и обстоятельно осмотрел содержимое склада. Из пригодных для меня вещей обнаружился ящик с дейтериевыми батареями и ненадеванный, хотя и несколько устаревший, полевой скафандр. Не снабжен ракетным двигателем, реактивного тоже нет, но есть усилители. Я удовлетворенно хмыкнул. Это уже дело. Еще бы в гараже ждал милый сердцу аэрокар В-4М или хотя бы В-2… Мечты-мечты. На опорном пункте нет гаража, это всего лишь опорный пункт.

Подсвечивая себе фонариком, я прошел в операторскую. Где-то здесь должна быть инструкция… Верно, вот и она. Стопка тонких пластиконовых листов кратких наставлений и кристалл с полной версией. Предпочтительнее, конечно, второе, там есть интерактивный поиск и объемное изображение — я вставил кристалл в читалку. Передо мной тут же возникла полупрозрачная схема опорного пункта. Покрутив ее, я быстро разобрался, что к чему, и восстановил картину проишествия: сработала система аварийного отключения реактора. При этом почему-то разрядились все аккумуляторы. А вот дейтериевых батарей это не коснулось, вероятно, потому что в них, собственно, электрический заряд и не содержался, только топливо для холодного синтеза.

Недолго думая, я загнал комплект батарей в полевой скафандр, который по инструкции хранился без них, забрался вонутрь и нажал кнопку активации. Если рванет, значит, рванет, тут все и закончится. Однако он справно запустился, заморгал индикаторами и тихонько заурчал, стабилизируя микроклимат под шлемом.

Полевой скафандр — чудесное устройство. Это микровычислительный центр, акустико-радарный сканер, шагающий вездеход повышенной проходимости, физическая защита и защита от облучения, климатическая установка, набор основных инструментов механика и многое другое. Как следует из названия, эта штука предназначена для полевых условий, то есть для длительной работы вне станции, и она целиком соответствует своему предназначению.

Теперь, если что-нибудь тут взорвется не слишком сильно, скафандр защитит меня, и я смогу даже, пожалуй, пешком допрыгать до станции Чандлера. Окрыленный результатом эксперимента, я подключил скафандр к пульту управления и подал ток. Система опорного пункта активировалась. Через несколько десятков секунд я получил отчет, что все блоки функционируют нормально, имеется незначительное повреждение с наружной стороны возле двери шлюза, реактор отключен, но может быть запущен. Насчет повреждения — дело понятное — мои рук дело, это я оторвал заклинившую панель ручного управленеия шлюзом. Остальное радует.

Выдохнув, сплюнув через плечо и мысленно постучав по деревянной ложечке Маркова, забытой в вездеходе, я запустил реактор. По гениальной задумке конструкторов сделать это можно было только вручную. Подключился к консоли дистанционного контроля и спешно покинул опорный пункт. Спешно — значит, бегом. Шлюз уже работал в автоматическом режиме, но, должен признаться, я немало понервничал, ожидая, когда закроется внутренняя дверь и раскроется наружняя. Забравшись в вездеход и проклиная себя за непредусмотрительность, я отогнал его метров на пятьсот по дороге, так, чтобы скальная гряда прикрыла нас от взрыва, если что-то с реактором пойдет не так. Если он решит вдруг меня убить, как тех спасателей. Я ведь тоже спасатель, хоть и категории «Д».

Шли минуты, но ничего не происходило. Мерно лил дождь, ручьем по-колено оживляя прорезанную в скалах старую дорогу. Вода бурлила и пенилась, стекая к морю. Все дороги на Ганимеде таковы. Местами глубина и по-грудь. Здесь давно летают на аэрокарах, так что не мешает. А моя гусеничная бронемашина, загородив половину пролета, устроила перед собой знатный бурун.

С детства люблю смотреть на текущую воду. Весной много времени проводил у талых ручейков, выбившихся из-под расплавленного солнцем снега. Разглядывал ледники в миниатюре — подмытые сугробы, гроты и пещеры в них. С настоящими ледяными пещерами пришлось познакомиться позже, на Марсе. Только ручьи в них не текли.

Дистанционная панель показывала успешный старт реактора. Процесс шел нормально, в соответствии с моей программой. Через два часа он набрал четверть мощности. На этом я решил остановиться. Мне и столько не понадобится, хотел ведь только зарядиться и проверить, не рванет ли. Теперь могу понизить нагрузку и оставить опорный пункт в законсервированном режиме. Кто знает, может, придется вернуться сюда.

У меня не было четкого плана, как улетать с Ганимеда. Были какие-то фантастические мысли о спаренных водород-кислородных баллонах, которые я взял бы с завода, и которые аки древний химический монстр вывели бы мою капсулу на орбиту. Сильно сомневаюсь, что мне удалось бы осуществить этот план даже при учете полной базы данных и способностей строительных роботов. Если предположить, что мне удалось бы их найти, активировать и запрограммировать. Консультации с орбитой тоже, увы, невозможны, радиосигнал не проходит.

Но теперь появилась надежда. Если меня не разнесло на атомы взрывом реактора скафандра, если нормально запустился значительно более мощный реактор опорного пункта, может быть, удастся убраться с планеты на грузовой ракете? Их много должно остаться в Ганимеде-2, промышленном центре, построенном над крупнейшим в Ожерелье Юпитера месторождением полиметаллических руд. Если Ганимед-2 еще существует, а не тлеет радиоактивной воронкой. Если, если, если. Как и всякую гипотезу, эту надо проверять опытом. Но сначала — достичь нашей станции, любой ценой, ведь там Жанна.

Я запустил двигатель и дал задний ход. Разворачивать неуклюжее бронечудище в узкой горной речке, которую напоминала дорога, мне не улыбалось. На малой скорости я вернулся к опорному пункту и подключился к энергосети. Пусть вездеходина покушает электрончиков. Архаичный скафандр, верного Громадзиллу, с глубочайшим поклоном и словами искренней благодарности оставлю здесь, он слишком большой. Но тоже, на всякий случай, подзаряжу.

Процесс зарядки вездехода — не быстрый. Я успел еще несколько раз внимательно осмотреть здание. Скопировал всю информацию из базы данных в операторской. Просидел несколько часов над стереокартой Ганимеда, обдумывая дальнейшие шаги. Все сходилось, мой путь лежит на станцию Чандлера. А там поглядим.

Кинув очередной взгляд на уровень зарядки вездехода, я удовлетворенно кивнул. Готово. Заурчал двигатель, вскипела вода под гусеницами, пенная волна наползла на лобовое стекло и, рассекаясь, косыми валами встала по обе стороны кабины. Максимальная скорость, мы просто несемся вскачь, километров десять в час. Конечно, древний вездеход мог бы дать и больше, но мешало течение. Уже не особенно боясь, я включил сканер на короткую дистанцию: не хотелось вслепую влететь в свежий тектонический разлом или скальную глыбу, обрушившуюся на дорогу.

Но ничего интересного не приключалось. Скрежеща и дребезжа металлом, вездеход упорно полз к станции Чандлера, толкая перед собой бурлящий водяной вал. Инопланетный монстр в тумане. Обитай на Ганимеде разумные существа, от испуга попрятались бы кто куда.

Наконец уровень воды упал, дорога пошла круче в гору. Плавный поворот, на сканере появились очертания ровной площадки метров двести шириной, и тут же взвыл сигнал радиационной тревоги. Я рефлекторно остановил машину и дал задний ход. Пятясь, вездеход сполз под уклон и замер.

Глухо стукнулась в шлем перчатка. Это я попытался вытереть пот со лба.

Плотный дождь. Вода поглощает гамма-кванты и, особенно, нейтроны, плюс поправка на расстояние. Это значит, в эпицентре может оказаться несколько зивертов в час. Защита моей колымаги должна выдержать, но какой смысл? Станции на площадке нет, все разрушено до основания.

Похоже, реакторы на Ганимеде все-таки взорвались, хотя, почему-то, не все, ведь уцелел же тот, в опорном пункте, только отключился.

Я прокрутил запись сканера. От взрыва должен оставаться кратер, но его не видно. Очень ровная площадка, будто космическая корова слизнула все постройки языком. Тут меня осенило: озеро. Это поверхность озера, образовавшегося в кратере, вот в чем дело.

Выходит, здесь ловить нечего.

Катастрофа.

Действительно, произошла настоящая катастрофа.

Нужно возвращаться на опорный пункт, заряжаться, молясь, чтобы реактор внезапно не превратился в термоядерную бомбу, и ехать на север. Мысленно восстановив в голове карту, я кивнул себе. Да, на север. Только не ехать, а плыть. Пора древнему вездеходу опять трансформироваться в катер. Сканер будет включен, так что пойдем по морю со всеми удобствами. Около двухсот километров до следующей базы, а там, если повезет, пересяду на аэрокар.

Я невесело усмехнулся. Если повезет.

* * *

Опорный пункт номер семьдесят четыре, ставший мне временным домом, как ни в чем не бывало возвышался над пластибетонной площадкой. Дождь поредел, туман стал менее плотным, я даже сумел различить антенну дальней связи, торчащую из крыши. Разумеется, не всю, метра полтора, выше она привычно тонула в серой пелене. Толку от нее не было никакого, связь с орбитой таинственным образом не работала, и на прием она выдавала только шум. Но это пусть потом расследуют спецы.

Проведя здесь два дня, я подготовился к путешествию настолько основательно, насколько это возможно. Одного из двух ботов загнал в шлюз, на место Громадзиллы. Взял бы обоих, но два не влезли. Порывшись как следует, выудил портативный реактор, вполне современную модель, чуть помощнее установленного в моем полевом скафандре, но работающий от тех же дейтериевых батарей. Теперь можно подзаряжать бота, а самогу гулять, не будучи к нему привязанным, раньше-то я планировал заряжать от себя.

В шесть часов «по утру», в той же самой неизменно-серой мгле дождя, мой вездеход загрохотал по пластибетону и с плеском обрушился в покойные воды океана, подняв волну. В принципе, можно плыть и так, но быстрее все же по-другому: трансформируясь, вездеход втянул гусеницы, убрал колеса и превратился в катер. Взвыл водометный двигатель, расступилась клином морская гладь, и доктор планетологии Пол Джефферсон, растерянный, бледный, запуганный, но с упрямо сжатыми зубами, отправился спасать мир. Вернее, то, что от этого мира могло остаться. Судя по станции Чандлера, немного.

На море было спокойно. Обычное безветрие, туман. Дождь барабанил в лобовой обтекатель тяжелыми каплями, размазывался и змейками струился к бортам. Катер шел километров сорок в час, но это же не гоночный глайдер, а тяжелая бронированная посудина, лишь кое-как приспособленная для движения по воде, так что нормально.

Радар-акустическая система весело чертила скан левого берега. Захотись мне вдруг захотелось достичь правого, пришлось бы обогнуть весь Ганимед, Архипелаг ведь один, справа — только Океан. Если, конечно, не образовались новые острова.

Пройдет немного лет, здешние события назовут Ганимедийской Катастрофой и начнут записывать с большой буквы, а меня, пожалуй, снова провозгласят героем. И все идет к тому, что произойдет это посмертно.

Будет ли мне дело до этого? Моим костям, омываемым бесконечным ливнем на каком-нибудь бесвестном базальтовом склоне? Атомам, что останутся после термоядерного взрыва? Мнить себя спасателем намного приятнее, нежели ощущать жертвой, но неприятный холодок в животе надежнее древнего магнитного компаса показывает правду: едва ли мне удастся выжить на злобной каменистой планетке, миллионы лет вращавшейся и продолжающей вертеться вокруг огромного полосатого Юпитера. Планетке, которую высоколобые ученые мужи с Земли решили приспособить под себя, не считаясь с тем, что здесь — чужой мир, и никому неизвестно, что в нем скрывается.

Самомнение землян, лишь косметически подретушированное, по сути не изменилось со времен Конкисты. О, да, конечно, теперь мы не стали бы убивать, спаивать, грабить и выселять индейцев, лицемерно насаждая им религиозное учение о любви к ближнему. Теперь нам не нужно золото, теперь наша жадность именуется «любопытством», хотя в приличном высоколобом обществе это слово обычно заменяют на «научный интерес». Но именно от жадности и ради древнего, как жизнь, стремления к расширению обитаемого пространства, люди покорили Ганимед, уничтожили его могучие ледники, не особенно поинтересовавшись, что могло скрываться под ними. Отделались несколькими зондированиями и геофизикой. Пропадавшие бурснаряды списывали на случайность и трудность проходки во льдах под большим давлением. А что на самом деле? Как может пропасть современный автономный зонд, оснащенный реактором и всеми необходимыми системами защиты? Зонд, специально разработанный для местных условий и прошедший тестирование в Антарктике и на Луне?

Минувшей ночью мне опять снилось чудовище. То самое, от которого я бежал. Ужас ледяных глубин, гигантский плавучий остров, изредка поднимающийся из-под воды, способный просачиваться в щели и трещины литосферы, возмущающий магму и вторгающийся в сон. Монстр, извлеченный нами из-под многокилометровых ледников, полный ненависти к людям, и состоящий из множества зависимых организмов, распадающийся как бы на отдельные существа, связанные между собой подобно терминалам нашей информационной сети, и способный контролировать весь Океан и, наверное, Архипелаг.

Оно искало меня и нашло. Оно знало, что я вернулся. И никто, кроме меня, не знал о нем ничего. Кроме меня и Кати, странно, но мне показалось, что она серьезно отнеслась к моим россказням.

Сны, воспоминания, усталость… Они открывают двери, распахивают настежь, указывают потайные ходы в крепость нашей черепной коробки. Существо более древнее, чем динозавры, и до сих пор живое, как мне сопротивляться ему? Как понять его? Не схожу ли я снова с ума?

«Это как шакрат» — прошептало в голове. Я замер. Зажмурился. Открыл глаза. Катер монотонно резал гладкую поверхность море Ниппур. Косые волны разбегались от его носа и терялись в тумане.

«Шакрат и лкумар, помнишь?» — голос в голове окреп. Я сдавил ладонями виски. Этого не может быть. Все же прошло, я полностью излечился. Ничего не было. Марсианский припадок, единственный за всю жизнь, бред бессознательного разума, переутомление, врачи ведь объяснили, терапия…

«Ты не спишь. Это реальность. Существо живет. Оно как шакрат, много из маленьких, думают вместе. Оно старое».

Снова он звучал отрывисто, как и тогда, на Красной планете. Мой внутренний голос, не принадлещий мне. Его зовут Ксената. По крайней мере, так говорила Лиен, еще один призрак из моей марсианской болезни, когда я бухнулся без сознания в пещере, на глазах у всей экспедиции, и немало дней провалялся в реабилитаторе. Грезил древним Марсом, из давней эпохи, когда его еще укутывала заботливая атмосфера, а в морях, полных живности, резвились всякие твари. Лкумар… Кто же из них лкумар… Вроде, маленькие такие, типа кальмарчиков, в золотистых панцирях.

«Они мыслят вместе. Их может быть очень много. Они родственники хозяев островов. Дальние. Когда лукмар слишком большой, он опасен, поэтому шакрат уменьшает его. Шакрат тоже думает сообща, видит сообща. Я не успел рассказать о них».

Верно, не успел. Его голос пропадал и появлялся внезапно и всегда ненадолго. Не помню, чтобы слышал от него так много слов подряд, и этот факт не вселял оптимизма. Я снова болен.

«Ты здоров. Существо ждало тебя. Оно убило людей, чтобы заманить».

«Заманить?! — Вскричал я в голос. Продолжил мысленно, — Зачем? Что за ерунда? Здесь какая-то загадочная аномалия, мало ли, что бывает? Например, наведенные теллурические токи, то есть ганимедические, или, вообще, какие-нибудь явления, неизвестные современной науке, ведь другая планета, Юпитер рядом, может, плазменный канал, как бывает на Ио, и еще эта вспышка на Солнце… Да откуда мне знать, что ты вообще существуешь?! Что ты не оно?! Что оно не я?!»

Я встряхнул головой, поняв, что начинаю заговариваться. Ответа не было. Он пропал. Ну да, все симптомы налицо. Раздвоение личности. Нет, я же не ощущаю его собой. Значит, «слышу голоса»? Да какая разница, в любом случае, шизофрения…

Я сжал рычаги ручного управления. Отпустил. Снова сжал. Катер, разумеется, продолжал невозмутимо идти на автопилоте.

Отпустило.

Ну вот и славно.

Подумаю о чем-нибудь другом…

Время течет медленным песком в огромных древних часах. Песчинки — не мысли, а отмечаемые моменты безмыслия, следующие одно за другим нескончаемым и, кажется, сплошным потоком, но все же четко разделяемые, бесконечно похожие, однако обладающие каждая собственным, свойственным лишь ей звоном, формой, весом. Песчинки времени подобны людям или мы, люди, подобны им…

Бессмысленные, бессильные мысли.

Дождь упрямо лупил по обшивке, а машина не менее упорно продавливала стену небесной воды и рассекала поверхность воды морской, огибая мыс за мысом в поисках уцелевшей пристани. Станция Приморская, в нарушение традиции не названная ничьим именем, похоже, полностью уничтожена, я даже не пытался высаживаться на берег, удовлетворившись радиационым фоном и видом каменного месива на месте, где по координатам должен находиться технический причал.

С этой стороны Архипелага оставалось еще несколько точек, где тяжелый допотопный вездеход-трансформер мог бы попытаться выбраться на сушу и перевалить через хребет. Кроме того, меня не покидало желание пересесть на аэрокар или хотя бы в грузовой прыгун, а вездеход загнать в трюм. Хоть я и не водил хопперы, но практику на них проходил, так что как-нибудь разобрался бы. Прыжки в тумане, брр… Я передернул плечами. Но все же, с местной гравитацией, плюс сканеры… Как-нибудь. Лишь бы найти дееспособную технику.

Однако пока ничего не менялось. Везде, где машина приближалась к берегу, волны лениво накатывали на почти отвесные серые скалы, украшенные большими и маленькими водопадами, над которыми высились другие, еще более неприступные.

Вроде, наша, западная сторона Архипелага, на которой я когда-то работал, была гостеприимнее…

На что я надеялся, с таким трудом пробившись сюда? Чудом, не иначе, миновав губительные ловушки нового, незнакомого Ганимеда, угробившие современные катера спасателей? Я теперь расчитывал на еще один подарок судьбы, что мне удастся каким-то чудом найти здесь Жанку?

Похоже, живых на планете не осталось, если не считать меня, но и это явление временное и легко исправимое…

А нос катера все так же рассекал морскую гладь, а дождь все так же стоял стеной…

Всплеск на пеленгаторе оказался настолько неожиданным, что я не сразу осознал его. Но пеленгатор не унимался. Маяк? Устойчивый прием, простой повторяющийся сигнал, неужели кто-то уцелел?!

Волнуясь, как перед Самым Главным Экзаменом в Жизни, я перешел на ручное управление и повел катер по пеленгу. Одновременно запросил дешифрацию, чтобы определить тип маяка.

— Импульсный широкополосный сигнал, буквы S-O-S азбуки Морзе, устаревшая форма запроса экстренной помощи — ответил компьютер, — тип маяка не опознан.

Древний сигнал бедствия, как же я не вспомнил! Да какой, к черту, тип маяка, это человек, кому еще пришло бы в голову гнать в эфир такой архаизм! Три коротких, три длинных, три коротких. По автономному навигатору здесь нет ни станции, ни опорного пункта, ни даже спуска к воде, но сигнал идет с суши, и я иду к нему навстречу чуть быстрее, чем позволяет здравый смысл.

Наконец, показался берег — выскочил из тумана нагромождением глыб, крутыми обрывами, утесами, исчезающими в тумане так же, как в мутной воде скрывается затонувшее бревно. Вот когда я снова вспомнил о хоппере и пожалел, что в моем распоряжении нет ни его, ни тем более — аэрокара.

Вездеходу, несмотря на название, здесь не пройти. Но сигнал идет отсюда, и едва ли у меня есть время на поиски кружного пути. Оставив машину в режиме катера удерживать позицию, я вылез на броню, толкнулся и длинными высокими прыжками начал взбираться на стены природной крепости Архипелага. Несмотря на вес скафандра, особых проблем не возникало: все-таки лишь одна седьмая земного притяжения. Даже без каркасных усилителей, только на собственных мускулах, несложно стать великим альпинистом на маленьком Ганимеде. Я же, конечно, усилители задействовал, поскольку спешил, да и грех не воспользоваться преимуществами полевого скафандра. Встроенный пеленгатор держал цель, а я взлетал одним махом метров на пятьдесят по крутой баллистической траектории, почти наощупь ловил скалы, надвигавшиеся из мути тумана и дождя, отталкивался или цеплялся и подтягивался, прыгал снова по скользким камням — чем не кузнечик, скрещенный с горным козлом. Вода, льющаяся из туч и водопадов, ощутимо давила, словно сопротивлялась, сбивала с направления. В принципе, разбиться можно и здесь, если пролететь слишком долго, если отбросит назад. Это не входило в мои планы, и я укоротил прыжки, превратившись в обезьяну — в оранжерее на марсианской станции Контроля видел, как они ловко взбираются на высоченные деревья. Теперь я был одной из них.

Возможно, человек все же произошел от приматов, и гены помогли мне, но я ни разу не сорвался. Автотрассировка гарантировала возвращение к катеру даже в случае потери связи, которая не удивила бы меня, учитывая загадочный радиоволновой экран в тропосфере Ганимеда и хребет, который ляжет между мной и морем, если придется пробираться дальше вглубь суши.

Меж тем сигнал усиливался, я определенно приближался к источнику, хотя непонятно, как он мог оказаться в горах в десятках километров от ближайшего жилья. Заплутавший собрат-планетолог? Исследователь, которого катастрофа застала на маршруте?

Буквально следующим прыжком я выскочил на более-менее ровную площадку, со всех сторон, кроме моей, окруженную топорщащимися скалами. На ней, подобный грибу, инородным наростом красующемуся на стволе зараженного дерева, сидел ярко-оранжевый цилиндр робота-лаборатории. Такие обычно сопровождали биологов. Судя по всему, он был деактивирован.

Прислонившись спиной к броне роболаба, лицом в сторону моря сидел человек в легком скафандре. Вода тонким струящимся покрывалом стекала по нему и устремлялась к морю.

Обесточенный робот… Легкий скафандр… Неделя-другая в автономном режиме…

Этот человек мертв, и мертв уже давно.

Я подошел ближе, чтобы убедиться. Так и есть. Показатели биоактивности на нуле.Сквозь текущую воду лицо плохо просматривалось, или, возможно, шлем запотел изнутри, но я был уверен, стерильная атмосфера сохранила труп в целости. Возможно, несчастный убил себя сам, введя смертельную дозу какой-нибудь гадости из аптечки, чтобы избежать мучительной смерти от удушья. Судя по знакам на скафандре, он принадлежал механику. Что делал механик на таком расстоянии от станции, один, без мехботов, в такой неподходящей аммуниции?

Что-то мешало мне открыть его шлем…

Радиосигнал продолжал моргать на пеленгаторе, он шел сверху. Допрыгав туда, я обнаружил какую-то коробку, прикрытую от дождя импровизированным зонтиком, несколько металлических штырей и тянущиеся к ним провода. Что ж, часть картины прояснилась: механик собрал передатчик, использовав детали от робота-лаборатории, и затащил это устройство на самую высокую точку в окрестностях, чтобы радиосигнал ловился как можно дальше.

Это могло быть неделю или две назад, да хоть бы и в самый день местного Армагеддона. Почему он не пошел к станции? Высота и крутизна гор на Ганимеде обманчива, в своем легком скафандре он мог бы прыгать вверх на несколько метров, хвататься одной левой и подтягиваться чуть ли не на мизинце. Возможно, именно с ближайшей станции он и пришел сюда?

Внутри у меня похолодело: что если он обошел ближайшие станции, превращенные взрывами в радиоактивные кратеры, и, в последней надежде, наткнувшись на мертвого робота, попытался вызвать помощь, соорудив импровизированный маяк и послав в молчащий эфир древний, забытый большинством землян, сигнал бедствия?

Ничего не поделать, и я спустился обратно на площадку. Дождь собирался на ней, негрубоким ручьем омывал мои ноги, огибал неподвижную махину оранжевого робота, ярким пятном маячившую в тумане, и продолжал свой нескончаемый бег к океану.

Я присел рядом с мертвым механиком, насколько позволяло мое тяжелое обмундирование, и задумался, что с ним теперь делать. Наверное, лучше всего оставить здесь…

Рука уже потянулась к его шлему, как вдруг меня осенило. А что, если он оставил сообщение, записал в память скафандра или на каком-то личном устройстве? Нужно запитать его энергосистему от моей!

Я прислонился спиной к гладкому боку роболаба и соединился с внешним разъемом скафандра механика. Абсурдная и трагичная картина: мертвец и пока что живой спасатель среди отвесных круч, в одинаковых позах — прислонившись спинами к отказавшему роботу — глядят в невидимую даль, где за стеной тумана и ливня вяло накатывает на пустынные прибрежные скалы не менее пустынный океан и неслышно работает водомет пустого катера, оставленного на автоякоре. Возможно, ему предстоит честь оказаться первым Летучим Голландцем Ганимеда.

Вода стекает по плечам и ногам сидящих, а парой десятков метров выше механически повторяет радиовсхлипы собранный покойником маяк: S-O-S.

Изотопная батарея продержится долго. И через сотни лет, если не откажет другой блок самопальной радиостанции, ее сигнал будет носиться над Ганимедом. Точнее, над ближайшими окрестностями, мощность-то маловата, и кругом горы.

Если, конечно, люди так и не вернутся сюда.

— Алекс Данстон, регистрационный номер… — Раздалось под моим шлемом, да так громко, что я чуть не подпрыгнул. — Инженер-механик третьего класса, приписан к станции Ярошенко, номер двадцать один…

Несомненно, голос принадлежал моему соседу. Вернее, тому, кем он был сколько-то дней назад. Появилось и изображение. Видеозапись внутренней камеры шлема. Молодой парень, в глазах — растерянность, усталость и, одновременно, что-то несгибаемое.

Я напрягся, осознав, что не уберись я в свое время с Ганимеда, на подобной записи могло бы оказаться мое лицо.

— В результате необъяснимого происшествия наша станция взорвалась. Я в это время проводил диагностический осмотр отказавшего робота-лаборатории биологической службы. Вернее, я спал… — казенный голос, бесстрастно пересказывавший события, дрогнул, сбившись со взятого ритма, и мне показалось, парень слегка усмехнулся. — Работа затягивалась, не выспался, решил урвать пару часиков, пока мехботы трудятся. Проснулся от удара. Все как подпрыгнет! Огляделся — ни одного мехбота рядом. И станция молчит. Поискал каналы, но в эфире тишина. Гляжу, система связи-то накрылась, и спутниковый навигатор отключился. Но я дорогу знаю, хотя забрасывали прыгуном, на трассировщик записалась, а он живой. Карты тоже целы, память не полетела, и я пошел на базу. Тридцать километров отпрыгал, а базы-то и нету. Вместо станции нашел котлован с бурлящей водой. Датчик радиации орет, ушел я оттуда. И что делать?

В лице механика промелькнуло пережитое разочарование. Не знаю, как сам перенес бы такой подарок судьбы. Алекс перенес достойно, он продолжал бороться:

— Причал накрыло обвалом, половина горы откололась. Рядом больше станций нет, еще сотню километров по горам мне не отмахать, ресурс-то в этой шкуре не особо… Выскочил по-быстрому, думал, к вечеру заберут, хоппер должен был обратно пропрыгать. Не нарушайте, дети, технику безопасности, всегда соблюдайте инструкции!

Он нашел в себе силы хмыкнуть, но надолго этого веселья не хватило. Алекс тоскливо посмотрел куда-то в сторону и продолжил:

— Я решил вернуться. Не дойду ведь до соседей, а отсюда прыгун меня должен бы забрать… Будут искать… Я думал, батареи от робот-лаборатории к себе подключить и ждать хоть до второго пришествия, пока с голоду не умру. Не может же быть, чтобы так долго не нашли. А батареи-то дейтериевые сняли, когда он сломался. Нефиг было засыпать на диагностировании, это ж мехботы сразу должны были отбить. Ну, да, вот, опять нарушил инструкцию, выходит, не дураки сочиняли. Осталась только «вечная батарейка», на изотопах, можность никакая, на реген воздуха не хватит даже. Вот, собрал маяк, сижу, жду. Часов десять еще протяну. Надеюсь, подберут. Заменил блок радиосвязи и навигатор на резервные, а все-равно не пашут. Похоже, тоже накрылись. Хотя странно, свой-то сигнал ловлю… Черт знает что. Заберите меня уже отсюда!

В конце голос парня сорвался, и он остановил запись. Но тут же последовала новая. Судя по маркеру времени, через одиннадцать часов пятнадцать минут.

— Алекс Данстон и все такое прочее, — лицо потное, дышит с трудом, говорит торопливо. — Меня не нашли. Что-то не так на Ганимеде, не могут они все молчать! Кто меня найдет, передайте запись в КК и родным. Климат отключился, сейчас реген встанет и мне крышка. Так что кольнусь, чтоб не мучиться. И знаешь, что…

Щелкнуло, и наступила тишина. Запись кончилась. Похоже, камера вырубилась раньше системы обновления воздуха, и мне не пришлось смотреть, как он умирает. К кому были обращены последние слова? К матери, другу, девушке? Они остались в прошлом, не попав в историю, не проскользнув в щель случайностей и стечений обстоятельств.

До событий на Марсе я бы сказал, что они потерялись, а теперь не уверен. Возможно, все, что мы делаем, о чем думаем или даже то, что мы могли бы делать и думать, даже в нескольких вариантах, хранится где-то в памяти Вселенной, потому что, сдается мне, единственное, что реально существует, это память и ее проектор — Время. И оно совсем не то, что мы о нем думаем.

Я сидел плечом к плечу с мертвым, но уже немного знакомым Алексом Данстоном, и глядел на дождь. На секунду я поверил, что механик жив и смотрит вместе со мной.

Глубоко вздохнув, я отключился от его скафандра, вычеркнул из списка станцию номер двадцать один и поднял руку в никому не нужном прощальном салюте. Хотя, думаю, он желал бы этого. Да и сам-то я, возможно…

Возможно, я попрощался с частью себя, навеки оставшейся на Ганимеде.

* * *

Мне показалось или там что-то плеснуло? Вон там, возле камешка… Рыба?

Да не может быть.

Успели вывести и запустить какой-то вид до катастрофы?

Не слышал о таком.

Померещилось?

Я соскочил с камня, на котором сидел, и в два прыжка оказался у самого берега. В быстрой речной воде, конечно же, ни следа. Прозрачна до дна, до гладкого серого базальтового ложа. В голове закрутилось всплывшее из небытия: «базис эррозии» и «аллювиально-деллювиальные отложения верхнего триаса».

Никчемные словосочетания. Какой, к черту, триас?! Это же не Земля. Да и не будет тут в ближайшие сотни лет приличного аллювия — интрузивы ох как неохотно выветриваются…

Снова плеснуло, но уже дальше. Плеснуло и блеснуло в воздухе, клянусь, я это видел! Да что же такое, ей-богу…

Крадучись, едва ступая, чтобы предательски не подпрыгнуть из-за слабой силы тяжести, я подкрался к месту, где… Не может быть! Невозможно, чтобы показалось, но откуда на Ганимеде — лкумар?! Золотистый панцирь сверкнул на солнце, подразнил сетчатку моего глаза и исчез. Не раздумывая, я бросился в воду и поплыл за ним.

Плаванье при силе тяжести в одну седьмую от нормальной — увлекательное занятие. Мощными гребками ты летишь сквозь прозрачные струи струи, почти как птица в земных небесах. Крутишься и ныряешь, будто древнекитайский дракон, опьяняешься властью над стихией, словно античный герой, вкусивший напиток силы. Что же, взлетай на метр-другой-третий огромной бабочкой, плюхайся назад, выплескивая снопы огромных брызг, проливая каскады воды, ныряй и мчись в глубине гигантской первобытной рыбой, прыгай с камня на камень в порогах, чьи масштабы благодаря малой гравитации увеличены в несколько раз. Но не забывай: инерция остается инерцией, а камень — камнем; кинетика удара есть масса помноженная на скорость, так что береги кости, новоявленный речной бог, береги свои драгоценные кости.

Река кипела вокруг, сливаясь меж валунами в длинные треугольники, вставая косыми пузырящимися валами, высотой, казалось, до неба. Я прошибал их с разгона, чтобы не застревать в «бочках», образованных закрученной назад волной, и не захлебнуться пеной. Я перепрыгивал небольшие водопады и яростно махал руками на редких коротких плесах. Бурлящий след оставался за мной — как после водометного катера. И чуть впереди, готов поклясться, поблескивал золотом неуловимый лкумар.

Еще немного, и я догоню…

«Остановись! — голос едва слышен. Я почти не замечаю его, но он настойчив: — Стой! Проснись! Проснись!»

Лкумар уже близко, я почти хватаю сверкающий панцирь, но налетаю на камень, и добыча ускользает. От удара вышибло дух. Я судорожно глотаю воздух. Как-то слишком быстро стемнело вокруг. В разрыве туч, окровавленных закатным солнцем, показался Фобос.

«Ты спишь! Проснись!»

Горячка погони оставляет меня. Это не Ганимед. На Ганимеде нет солнца, только тучи. Нет лкумаров. И это не Марс, слишком уж слабое притяжение. Но Фобос…

Меркнет в глазах. Огромной воронкой раскручивается настоящее, такое осязаемое и живое, разделяет мое тело на мельчайшие частицы, а затем пытается разорвать и каждую из них, но частицы упрямей, они слипаются снова, материализуясь в замкнутом, стерильном и комфортном мирке полевого скафандра. Серая стена дождя окружает меня. Вода сплошным потоком разбивается о шлем и струится по его поверхности, размывая изображение. Лишь слегка размывая — спасибо автокоррекции проектора. Кажется, будто я внутри прозрачного пузыря, сквозь который видно чуть-чуть, но все же лучше, чем сквозь залитое земным дождем оконное стекло. С искажением, но все-таки можно разглядеть перчатку, если поднести руку к лицу. Можно побаловаться переключением режимов визуализации, поиграть светофильтрами или, например, перейти на ультразвук — картина изменится, перчатку станет видно хуже, но зато сквозь дождь проступит колеблющееся и дрожащее стерео окружающих скал. Можно покрасить их в зеленый, а невидимое небо сделать голубым. Можно наложить на это радар, в пейзаже сразу появится перспектива. А еще можно не обманывать себя — это не наш мир, мы не приспособлены к нему, для наших глаз в нем существует только один цвет, серый, и без помощи своих механизмов нам не прожить тут и нескольких минут, потому что в воздухе по-прежнему слишком мало кислорода. И будет еще меньше, ведь атмосферные заводы остановились.

Здравствуй, реальность. Здравствуй, серая слепота дождя. Здравствуй, Ганимед.

«Проснись!» — в последний раз прозвучало в мозгу, и я окончательно продрал глаза.

«Уходи! Быстро! В море! Быстро!» — это Ксената. Да, конечно, кому же еще вопить в моей голове. Хотя обычно он ведет себя поскромнее.

Ага, сейчас. Только к чему эта спешка? Я ведь еще не…

И тут скалы тряхнуло. Кто не видел ганимедотрясения, пусть представит, будто дело происходит под водой. Хорошо, что скафандр снабжен сканером, и что я уже не стеснялся включить его, иначе не увидел бы, как высоченная стена раскололась надвое и сверху, как в замедленном фильме, развалилась на обломки, каждый из которых легко накрыл бы три моих вездехода.

Отчаянным броском я покинул площадку, оставив за спиной мертвое тело Алекса Данстона и надгробие робота-лаборатории. Уже через несколько секунд обвал накроет их, но я буду далеко. Жаль, сэкономили на двигателях в этом скафандре, но и без них добраться до берега — плевое дело.

Затяжные прыжки сменяли один другой. Камни, падающие сверху, не особенно угрожали мне, ведь я летел почти с их скоростью, теряя время только на то, чтобы оттолкнуться. Главное — не останавливаться и не угодить в какую-нибудь трещину. И не парить слишком долго, ведь разбиться можно и на Ганимеде.

Отолкнувшись в очередной раз, я отметил на радаре силуэт своего катера, старого вездехода-трансформера, согласно программе удерживающего дистанцию в два десятка метров от береговой линии.

И за ним увидел огромную, не менее километра в высоту, стену, быстро надвигающуюся со стороны моря.

Не успел.

«В трещину!» — никогда раньше не думал, чтобы Ксената может так кричать. Его мысленный вопль не порвал мне барабанные перепонки, но заставил голову зазвенеть. Быстро прокрутив запись с радара, я обнаружил узкий разлом метрах в ста над собой. Когда поднимался, его не было, и одному богу известно, что будет, если во время тряски туда залезть, но времени на поиск лучшего решения не оставалось. Включив усиление на максимум, я прыгнул в трещину и успел перемахнуть гребень за пару секунд до того, как цунами обрушилось на берег.

Несколько минут я просидел в булькающем «ничего не вижу», вжавшись в глубокую расселину в стене, а тысячи тонн воды прокатывались над моей головой. Вернее, не над головой, а над пятками, потому что я застрял вверх ногами и почел за лучшее не тратить время на перевороты, а пустить энергию в усилители и расклинить скафандр, чтобы не унесло.

До сих пор приходилось видеть ганимедийское цунами только в записи. Хотя первое время после растопления ледяного панциря они были нередки, но я их уже, можно сказать, не застал. За исключением случая на восточном побережье моря Ниппур, незадолго до отлета, однако и тогда обошлось без моего личного участия, Марков показывал видео. Архипелаг считался стабильным.

А теперь… Мне вспомнился старый-престарый фильм, еще плоский, не цветной даже. О войнах. Одна из последних, самых разрушительных войн в Европе случилась в двадцатом веке. В этой войне использовали механизмы, напоминающие мой вездеход. Они назывались танками. Только гусениц у них было две, а не шесть, и спереди размещалось орудие, выстреливающее специальным снарядом. Снаряд должен был разбивать другие машины, убивать людей, засевших во всяких укрепленных сооружениях и так далее. Чтобы защищаться от чужих снарядов, на танки, как на спасательную капсулу, навешивали броню. Только эта броня защищала не от перегрева, а от удара.

Разбить танк было сложно. Но даже один человек мог вывести его из строя, не имея почти никакого оружия, снабженный лишь смелостью, ловкостью и бутылкой с горючей смесью. Нужно было засесть в заранее выкопанной траншее, которую называли словом «окоп». Окопы рыли в оборонительных целях, чтобы прятаться от снарядов. Надо было дождаться, пока танк проедет сверху, пропустить его, высунуться и бросить ему на спину бутылку. Бутылка разбивалась, жидкость вытекала и самовоспламенялась. От жара двигатель выходил из строя и танк останавливался.

В том фильме показывали, как человек сидит в окопе, а над ним проезжает танк. Как это громко и страшно. Вот и я, сидя в бурлящем потоке, придавленный колоссальным столбом воды, в скафандре, вибрирующем от напряжения, чувствовал, должно быть, нечто подобное.

А когда уже, казалось, опасность почти миновала, и волна, разбившись на многие потоки, хлынула с гор обратно в океан, я понял, что больше не расклиниваю собой скалы. Меня сорвало с места и закрутило, завертело, потащило куда-то, как сухую палочку в весеннем ручье. Я успел включить режим максимальной защиты — скафандр стал неуправляемым, но зато прикрыл свои уязвимые точки. Не знаю, кто, когда и зачем снабдил полевые скафандры такой функцией, едва ли ею часто пользовались, но я благодарил конструкторов от всей души, потому что сейчас, возможно, этот режим спасал мою жизнь.

Болтанка прекратилась через несколько минут. Я вернул скафандр к нормальному функционированию и обнаружил, что погружаюсь. Спокойная прозрачная вода вокруг просматривалась на десятки или даже сотни метров, но там не было ничего — ни берега, ни дна.

И тут у меня неприятно защекотало в груди: скафандр не предусматривал подводной разведки. В нем не было ни водометного двигателя, ни какого-то другого устройства, пригодного для передвижения по воде. Он плавал буквально как булыжник. Проклиная конструкторов, я лихорадочно перебирал в уме возможные способы достичь берега, и не нашел ничего лучшего пешей прогулки по дну. Глубина здесь не более километра, это мы выдержим. Реактор работает, батарей даже при такой нагрузке хватит на несколько дней.

Установить направление не составило большого труда: аккустика работала исправно, компьютер сопоставил форму дна с известными ему очертаниями восточного шельфа Архипелага, учел показания навигатора и запись перемещений (хотя одному богу известно, как и что он мог разобрать в этой абракадабре) и уверенно позиционировал меня относительно суши.

Чтобы сократить время в пути, я запрограммировал скафандр на повторение гребущих движений и стал, наверное, первым, и уж точно — самым оригинальным купальщиком в истории Ганимеда — представляю, как со стороны смотрелся плывущий брассом полевой скафандр планетологической службы. То есть правильнее было бы сказать «погружающийся брассом», руки и ноги двигались слишком медленно для того, чтобы динамика стала позитивной, но зато вектор погружения сменился с вертикального на довольно-таки пологий. Я посчитал, сверившись с локатором — примерно три часа до берега, а потом вверх по стене до поверхности моря. Как раз окажусь неподалеку от второй станции, одной из старейших на Ганимеде.

Могло кончиться намного хуже. Могло долбануть о скалы со всей дури, на которую способно цунами, и уж тогда мигом разобрало бы по запчастям. Наверняка это произошло с моим верным катером-вездеходом. В лучшем случае его зашвырнуло далеко в горы, и маловероятно, что старик пережил такое приключение без потерь. Попытки связаться с ним из-под воды успеха не имели, да я уже особо и не надеялся когда-нибудь в будущем увидеть ставшую мне почти родной железяку. Дальше придется пешком. Когда выйду на берег. Если выйду.

Ксената, пусть запоздало, но предупредивший меня о землетрясении, теперь молчал. Будто его и не было вовсе.

«Что ж, одной галлюцинацией меньше» — мелькнула в голове мысль, но я отметил, что, пожалуй, не до конца искреннен с собой, и жалею, что снова остался один.

«Не один», — тут же отозвался он, вызвав во мне больше радости, чем раздражения.

«Здесь есть другие. Не только мы», — продолжил он неожиданно.

«Далеко?»

«Не знаю. Слышу, но нет расстояния».

«Но хотя бы где?!»

«Направления нет. Они везде. Оно везде».

«Оно?!» — радость сменилась страхом. О чем он? Разве не о выживших после катастрофы?

«Я ошибся. Оно не хочет убить. Оно совсем как шакрат. Только больше. Намного больше».

Тут я понял, что теряю нить… Очевидно, Ксената говорил о существе, которое приходило в мои сны, еще тогда, в мою первую экспедицию на Ганимеде, когда я работал на станции Сикорского. Он считает, что это существо реально существует. Что оно похоже на марсианского шакрата. И что оно заманило меня сюда. Бред какой-то…

«Не считаю. Чувствую. Оно тут. Они тут. Как шакрат — много, не один. Много в одном».

Черт. Он подслушивает. Конечно, он же в моих мыслях. Он, вообще, моя выдумка. Обострение шизофрении. Придется ложиться на обследование, когда вернусь…

Я засмеялся в голос. Нет, я просто заржал. Как дикий, необъезженный конь.

Когда вернусь…

А скафандр тем временем размеренно раздвигал морскую воду. Мои руки и ноги послушно следовали запрограммированному ритму. Берег на локаторе стал ближе, дно — тоже. Я опускался под углом, медленно, но неуклонно погружаясь. Меня пробила дрожь. А вдруг оно — на дне? И что такое этот «шакрат»? Я видел его лишь однажды, в той галлюцинации, когда мерещился древний Марс. Еще не лишенный жизни, с воздухом, которым можно дышать, с голубым небом и просторным морем. Несколько хищников, похожих на земных скатов, скрещенных с древними широкополыми шляпами и насаженных на могучий пучок щупалец, устроили тогда облаву на стаю лкумаров — золотистых, отдаленно напоминавших кальмарчиков, безобидных существ. Они загнали лкумаров в лагуну, откуда невозможно удрать, и сожрали всех. Я смотрел на бойню сверху, из безопасного места, и они не заметили — иначе, не сомневаюсь, вашего доктора Джефферсона постигла бы та же участь.

«Нет. — Ксената был тверд. — Шакрат ограничивает лкумар. Они ограничивают их. Шакрат — не один. Это один из многих. Состоит из многих. Лкумар — не один. Тоже один из многих, но совсем глупый. Когда лкумар вырастает слишком, становится опасно. Поэтому шакрат уменьшает его. Это хорошо всем, и шакрату, и лкумару».

«Ничего не понял» — честно признался я.

«Они все вместе. Один лкумар. Один шакрат. Во всем море каждый один. Их пара».

В моем сознании забрезжил лучик света. Выходит, эти существа как бы образуют единое целое. Все лкумары — это один лкумар. Собственно лкумаром Ксената называет их общность. Как рука и пальцы. Ксената говорит о руке, ее называет лкумаром, а я — о пальцах. Я думал, что они независимы, как отдельные люди, а они, оказывается, существуют вместе, всегда вместе. Причем лкумар — единственный лкумар — это даже не стая, это все обладатели золотых панцирей на Марсе. На вымершем Марсе. Вымершем Марсе из моей галлюцинации — если уж быть совсем точным. А шакрат — это вторые, которых я принял за хищников. Это два организма, каждый из которых разделен на множество подобных друг другу тел. Как если бы человечество состояло не из отдельных людей, а если бы все люди думали вместе, как одно целое, но не имели бы общего тела. Ух ты…

«Почти так. Так». — С заметным облегчением согласился Ксената.

«А это? Это существо, которое тут, на Ганимеде?» — спросил его я.

«Да. Такое».

«А где его лкумар? Кого оно ограничивает?» — задумался я и тут же нашел ответ. Нашел и содрогнулся. Люди. Оно ограничивало людей. Ограничило их. Кардинально. Оно их уничтожило.

«Не шакрат. Как шакрат, но не он. Оно жило подо льдом. Никого не ограничивало. Оно не пара, нет пары. Люди пришли, начали менять. Когда лкумар вырастает, он опасен. Он начинает менять вокруг, где живет. И все погибнет. Шакрат ограничивает». — Ксената повторял одно и то же на разные лады, пытаясь добиться понимания.

Пожалуй, эта наша беседа стала самой длинной из всех. Он поселился в моей голове навсегда? Я быстро, пока он не заметил, перескочил с этой мысли на другую:

«Почему бы тогда вашему марсианскому шакрату не уничтожить всех лкумаров? Не может? Поддерживает какой-то баланс?»

Мне послышалось, что Ксената хмыкнул. Звук усмешки, яственно разнесшийся внутри собственной головы, такого еще не было.

«Убьет себя».

«Почему?»

«Шакрат из лкумара. Лкумар дозревает, склеивается. Срастается. Распадается на шакрат».

Так вот оно что. Страшные существа, скатоподобные хищники с сотнями отвратительных длинных щупалец, и золотистые веселые кальмарчики — одно и то же. Вернее, из вторых получаются первые. Однако когда маленьких слишком много, они почему-то опасны. Но…

В этот момент мои руки коснулись дна. Вернее, склона. Я так увлекся мысленным разговором со своей выдуманной сущностью, так привык к однообразным, мною же запрограммированным движениям скафандра, что не обратил внимания, как перчатки уперлись в камень. Скафандр упорно продолжал грести, и я спешно остановил программу. Приехали.

Голое ложе ганимедийского моря показалось мне даже менее интересным, чем лунная пустыня. Ничего кроме скучных серых плит, стен, обломков и наплывов базальта. Архипелаг образовался быстро, поднялся над водой, в которую наши орбитальные зеркала превратили ледяной панцирь планеты. Вернее, отступила вода, ведь плотность льда существенно меньше, и один из грандиозных подводных хребтов выступил над поверхностью океана. Этого было достаточно для нарушения баланса давлений, начался тектонический подъем горного массива, кое-где набравшего высоту до нескольких километров. Кора во многих местах треснула, и лава хлынула из-под нее как кровь из пореза. На дне она застывала каменными подушками и ступенями, а на воздухе растекалась по большим площадям, заливая изломанные подземными силами пространства и сглаживая неровности. По знаменитым лавовым полям области Мариуса можно кататься на велосипеде без особого риска влететь в обломок скалы или в трещину. В это трудно поверить, если представлять себе Ганимед нагромождением скал (каковым он, положим, и является на большей части Архипелага).

Архипелаг довольно велик, его даже предлагали переименовать в континент, но старое название удержалось. К тому же, он имеет вытянутую форму и состоит из цепочки островов разного размера. На крупнейшем острове построили Ганимед-Сити, столицу, а на второй по величине сейчас карабкался я, срочно осваивая подводный альпинизм — науку, откровенно скажу, не из сложных.

Согласно карте, неподалеку находился старый тоннель станции номер два, имени Хендрикса. Мне удалось достичь склона совсем рядом с ним, только несколько ниже. Эти тоннели использовались на первых парах освоения планеты для приема океанических контейнеров, избегавших урагана за счет транспортировки под водой. Довольно быстро я вскарабкался по стене, это не составило никакого труда, и обнаружил вход — черную круглую дыру. Занятно, что под водой на Ганимеде видно намного лучше, чем на поверхности — нет ни дождя, ни тумана, достаточно включить прожектор и прозрачные глубины раскрываются на добрую сотню метров.

Посветив, я обнаружил страховочную штангу, ведущую вглубь тоннеля вдоль его левой стены. По идее, штанга должна светиться… Должна бы, если бы на второй станции была энергия. Вероятно, реактор взорван и все погибли. Очередная неудача каким-то особенно тяжелым камнем легла в мою душу, и без того едва барахтающуюся в море безнадежности.

Мрачно и упрямо я двинулся в темноту, подтягиваясь вдоль мертвой штанги. В свете прожектора мимо плыли однообразно-серые стены со следами горнопроходческих работ, одна за другой сменяли друг друга секции тоннеля. Наконец, он закончился, и шлем скафандра поднялся над водой, осветив просторный пустой ангар. Эта часть станции давно не использовалась, оставалось лишь надеяться, что отсюда можно подняться в жилые отсеки. Едва ли в них меня ждет что-нибудь хорошее… Но хотя бы в гараж: когда имеется шанс найти неповрежденный аэрокар, глупо им не воспользоваться. С аэрокаром я доберусь до Жанны за несколько часов. До нашей девятой станции. До места, где она была.

Стряхнув с себя тоску, я выбрался из воды и поскакал по ангару, оставляя на полу мокрые следы. Шаги гулко разносились в пустом помещении, эхом отражаясь от стены к стене. Лифты, разумеется, не работали, и дверь аварийной лестницы оказалась закрытой, но на то она и аварийная, чтобы предполагать ручное управление замком. Несмотря на нормальные показатели воздуха, скафандр я снимать не стал, лестница была достаточно широкой, чтобы подняться и так, а кто знает, что ждет наверху.

Интересно, хоть раз кто-нибудь воспользовался этой лестницей за все время существования станции Хендрикса? Нещадно грохоча металлом, я наматывал спирали вокруг лифтных шахт, неуклонно приближаясь к цели. Дважды сворачивал на промежуточные технические уровни, но они не были в эксплуатации уже лет сто. Вообще, все указывало на то, что сегмент от подводного тоннеля до самого верха заброшен очень давно… Я хлопнул себя по голове, перчатка стукнула в шлем. Конечно! В базе данных ведь есть описание станции Хендрикса, почему до сих пор я туда не заглянул? Остановившись прямо посреди подъема, я активировал карту и убедился, что основная часть построек — на поверхности, километрах в трех вглубь острова. К ним ведет старая дорога, пробитая в скалах. А здесь только заброшенные пустые склады, помеченные на карте как «законсервированные», бывшие жилые помещения и старые лаборатории. Наверняка тоже «законсервированные». Возможно, на складах верхнего уровня и хранится какой-нибудь хлам, который вымели из новой станции, но едва ли там найдется современный аэрокар.

По поводу же комплекса новых зданий меня терзали нехорошие предчувствия. Реактор там был того же типа, что и на станции Чандлера. И результата я ожидал аналогичного.

С грохотом открылась дверь. Вот и верхний уровень.

Пошарил лучом прожектора по пустому коридору, где-то в той стороне должен быть выход. Мое положение на карте — зеленая точка. Десяток шагов, поворот, дальше по прямой, снова поворот…

Прожектор выхватил из тьмы фигуру человека.

Он стоял прямо посреди коридора, прикрывшись от света рукой.

Мы замерли друг напротив друга.

— Выключите, пожалуйста! Вы ослепите меня.

Высокий мужской голос, какой-то скрипучий, но живой, безусловно, живой.

Я убавил мощность до минимума.

Никак особенно не представлял себе встречу с первым выжившим. Но так вот точно не пришло бы в голову представлять.

— Что там у вас происходит, черт возьми?! Вы обо мне забыли? Почему отключили энергию? Безобразие какое! Я буду жаловаться в Инспекцию.

В полутьме я разглядел высокого сухого мужчину с глубоко запавшими глазами и узкими, перекошенными губами. Он медленно подходил ко мне. Сенсоры не показывали ничего необычного: на первый взгляд, он был совершенно здоров и не фонил, то есть не побывал в зоне ядерного взрыва.

Мужчина тем временем подошел в упор, пристально, с ног до головы разглядел мой скафандр и протянул руку.

— Юджин Вайс, технолог-преобразователь, вторая станция имени Хендрикса. — Представился, наконец-то, по форме. — Простите мою нервозность, но столько дней в темноте…

— Пол Джефферсон, планетолог, спасатель категории Д. Позвольте, выберусь из скафандра… — Все, что я нашелся ему ответить и разгерметизировался. Воздух в коридоре оказался теплым и влажным, немного стеснял дыхание, но, в целом, я нашел его сносным.

Мы пожали руки.

— Юджин, позвольте мне вас так называть? И меня зовите Пол, хорошо? — Я вопросительно взглянул ему в глаза, и он кивнул. — Тут такое дело…

Он ждал продолжения, но мне никак не удавалось собраться с мыслями. И тогда я вывалил начистоту все, что знал. Что планета мертва, сесть на нее практически невозможно, мне одному удалось прорваться, что все базы, которые я пока находил, уничтожены, вероятнее всего, взрывами собственных реакторов, и что я, вообще-то, не особенно рассчитывал встретить хоть одного живого здесь, а искал только лишь аэрокар…

Технолог сел. Я уселся рядом, прямо на пол, прислонившись к стене спиной.

Он долго молчал.

— Так вот оно как… — Обронил он, наконец. — Вот чем тут тряхнуло… Выходит, я везунчик. Тут есть запасы провизии. Знаете, эти старые таблетки. Целые шкафы. Воздуха много. Закрыто герметично. Ведь всего-то заскочил проверить старый мультивибратор… Думал использовать его, пока…

Он не договорил. Снова в коридор вернулась тишина.

— Выходит, вы даже взлететь не можете? Ни взлететь, ни вызвать помощь?

Я отрицательно покачал головой.

— А зачем вам аэрокар?

Вайс с любопытством посмотрел на меня. Я отвел взгляд.

— Мне нужно на девятую станцию.

— Зачем? Оставайтесь здесь, мы продержимся еще несколько месяцев, наверняка за это время ситуация разрешится…

— Мне нужно на девятую, — устало повторил я. — Там Жанна.

Юджин сухо рассмеялся. Потом закашлялся, видимо, пытаясь подавить смех.

— Извините.

— Ничего.

— Нет, извините. Я понимаю… Вы понимаете? Она наверняка погибла.

Я посмотрел ему в глаза. В них было сочувствие. Этот человек, наоравший на меня при встрече, просидевший десятки дней в темноте, на чужой планете, в окружении смертоносной атмосферы за стеной, один, не понимая, что происходит — он сочувствовал мне. Поддавшись порыву, я обнял его за плечи.

— Юджин, — сказал ему я, — а если она жива?

Он с сомнением покачал головой.

— Пол, будьте реалистом. Но раз вы твердо стоите на своем… Будет у вас аэрокар. Я прилетел на нем. Думал быстренько проверить мультивибратор, потом сгонять на сейсмостанцию. Оставил его в гараже. Только вам туда не пройти, дверь заклинило. Как энергия отключилась, так и все.

— А ручной режим у замка?

— Говорю же, что-то заклинило. Попробуйте, у вас ведь каркасный усилитель, а я был в гермокостюме.

И вот уже я снова в скафандре, топаю к гаражной двери, отгоняя худшие предположения. Например, что взрывной волной разнесло входной шлюз и заодно припечатало внутреннюю дверь, тогда даже если я ее и открою, толку не будет.

На всякий случай технолог снова облачился в гермокостюм, оживленный моими батареями, и остался за следующей дверью, задраив ее за мной.

Ну, как говорили предки, «с богом».

Поворотный механизм, действительно, заклинило. Усилитель моего скафандра поднажал, дверь скрипнула и медленно отворилась. Гараж. Луч прожектора упал на аэрокар. По виду исправный. Но я не очень-то верил в удачу. Нечто, взорвавшее реакторы, могло запросто угробить машину. Хотя то, что она не взорвалась, давало надежду.

Быстро осмотрев аэрокар, я активировал диагностическую цепь и убедился: все не так плохо. Микрореактор аварийно остановлен, но никаких повреждений нет, можно попытаться запустить. Я вернулся к Вайсу и пересказал ему новости.

— Я полечу с вами, — сообщил мне технолог.

— Юджин, это опасно. У вас нет даже скафандра, вам будет рискованно покидать кабину, гермокостюм в поле, сами понимаете…

— Я здесь не останусь. — Уперся он. — Четыре руки лучше двух, а две головы лучше одной, могу пригодиться. У вас же есть запасные батареи.

— Ну, как хотите. — Я сдался, поскольку понимал его состояние. Честно говоря, неизвестно, где он больше рискует, отправившись со мной или оставаясь в этом склепе, в любой момент готовом потерять герметичность. Да и кто и когда его найдет, если моя миссия провалится?

Мы подошли к машине, я запустил реактор. Процесс активации даже после аварийного отключения у современных аэрокаров занимает всего несколько минут. Вскоре мы были готовы к отлету. Если откроются люки шлюза. Что-то я стал упускать из вида много важных деталей. С другой стороны, не откроются — выломаем, не выломаются — взорвем…

Первый люк раскрылся без проблем. Возможно, испугался моего решительного настроя. Аэрокар перелетел в шлюз, я задраил внутренний и начал открывать внешний люк. Вместе с серым светом и дождем в шлюз ворвалась вода. Чертыхаясь, я бросил все как было, прыгнул к машине и захлопнул кабину. Вайс сидел внутри неподвижный, как статуя, а я ждал, пока шлюз не заполнится до потолка. Мне в скафандре по барабану. Не знаю, работают ли под водой турбины аэрокара, и проверять это не хотелось. Зато представился отличный случай узнать, всплывают ли аэрокары сами или их надо вытаскивать на берег на ручках.

Дождавшись, я открыл люк до конца, снял машину с фиксатора и вытолкал ее наружу. Она медленно всплыла и теперь покачивался метрах в трех над моей головой. Да, аэрокары не тонут, по крайней мере, в условиях Ганимеда.

Для порядка я задраил внешний люк тоже и вылез из воды. Там, конечно, лило как из ведра.

Огляделся. На дорогу обрушилась, наверное, половина соседней горы, так что вокруг образовалось озеро. Повезло еще, не слишком глубокое. Вайс подогнал аэрокар к берегу, и я взобрался в кабину.

— Двенадцать микрозивертов — обеспокоенно произнес технолог, не успел я как следует усесться.

— Здесь? — задал я идиотский вопрос.

— Уклон оттуда — он ткнул рукой в сторону новых корпусов станции Хендрикса.

— Ну… Все-таки давайте убедимся — без особого желания я развернул машину и повел ее на небольшой высоте над залитым по-горлышко каньоном, когда-то бывшим дорогой. Радар-акустический комплекс привычно рисовал очертания местности.

Вскоре заверещала радиоционная сигнализация.

— Пять милизивертов — Вайс зачем-то оглянулся. — Может быть, достаточно?

— Пока ерунда, едем дальше.

— Сто шестьдесят, Пол, какой смысл?

Я остановил машину. Сто шестьдесят милизивертов в час. Смертельная доза где-то от пяти зивертов и выше. Нам-то оно пока не угрожает, мы под защитой аэрокара. Но стоит ли лезть в эпицентр взрыва, что мы там увидим, еще одно радиоактивное озеро? Если уже на подлете такой уровень, причем прошло много дней под проливным дождем, что же ждет нас там?

И я резко взял штурвал на себя, добавив заодно оборотов турбинам. Машина взвыла и понесла нас сквозь ливень вверх, к границе облаков. Еще вчера я не решился бы на подобный маневр, крался бы осторожно над самой поверхностью, мало ли что, ведь экран на высоте около пяти километров никуда не делся, и наверняка любой, кто попытается прорваться к планете, погибнет — равно как и тот, кто попытается с планеты вырваться. Аэрокар, конечно, не ракета, но движок у него тоже атомный. Значит, взорвется точно так же или, в лучшем случае, отключится, что на такой высоте равносильно смерти.

Но мне вдруг стало наплевать. Я не буду больше играть с Ганимедом по его правилам. Мне нужно как можно быстрее добраться до девятой станции, и я сделаю это.

Юджин, не отрываясь, пялился в стереопроекцию, имитирующую прозрачность кабины аэрокара. Он давно не видел неба. Долго вообще ничего не видел, жил в полной темноте. А тут такое великолепие: горизонт волнистых туч, сизовато-серый, под темно-фиолетовым небом, сверкающим орбитальными зеркалами и звездами, небом, по которому от края и до края всеми цветами радуги переливается и играет ионное сияние. Юпитера не было, в этих местах его никогда нет, он с другой стороны Ганимеда, зато огромным елочным шаром, подернутым тонкой дымкой, прямо над головой висела Европа.

Я ввел маршрут и включил автопилот.

— Давно не поднимались над облаками? — Я покосился на Вайса.

— С тех пор, как прилетел. Почти четыре года, — технолог вздохнул. — Они видят нас?

Я задумался. Распространяется ли экран на оптический диапазон?

— Не знаю, Юджин. Но наблюдают, будьте уверены. Никто, никогда и ни за чем еще так внимательно не наблюдал, как они сейчас за Ганимедом. Они ждут, когда можно будет лететь. Запускают автоматы. Как камни в пруд. Автоматы пропадают. Как камни в пруду.

— А с чем связан этот экран, Пол? Почему взорвались реакторы? Куда делись люди, не все же были на станциях?

Люди. Я вспомнил механика Дантона. Да, не все. Некоторым повезло меньше. Но вслух этого не сказал.

— Пока не знаю, Юджин. Но сейчас, как видите, мы можем пользоваться реактором. Возможно, уже можно прорваться. Или нельзя сесть, но можно взлететь. Мы сгоняем потом к космопорту, вдруг уцелели какие-то ракеты, запустим на автопилоте и поглядим. Если получится — сможем грузить выживших и отправлять, не дожидаясь спасателей.

«Если будет, кого грузить» — подумал я про себя, но не стал озвучивать.

— Юджин, а как вы оказались без света? Ведь батареи гермокостюма…

Вайс раздраженно повел плечами.

— Батареи сели. Не проверил уровень заряда, на минуту же выскочил. Надо было как-то тянуть, наверное, но я ничего не понимаю в этой вспомогательной технике, моя специализация по механизмам покрупнее, планетарных масштабов.

— Ну да, ну да, преобразование… — я улыбнулся уголком рта.

— Именно. — Кивнул технолог.

Автопилот предупредил, что начинает снижение. Я взял управление на себя, мало ли что. Сердце колотилось как безумное, но ему я доверял больше, чем электронике.

На радаре показались знакомые черты рельефа. Вот и купол станции Сикорского, она на месте, целехонька.

На радиозапросы не отвечает. Внешнего освещения нет.

Посадив машину прямо у основного шлюза, я оставил Вайса в кабине и в один прыжок оказался перед дверью. Ее пришлось открывать вручную. Внутри меня ждала тьма.

— Похоже, энергии нет. — Вайс подошел сзади и заглянул через мое плечо. — По крайней мере, реактор не взорвался.

Я кивнул и врубил прожектор. Внутренняя дверь закрыта.

Мы прошли шлюз, технолог опустил стекло гермокостюма и тут же поднял назад.

Я понял его без слов. Запах.

Через несколько шагов вышли на сборную площадь. Первая встреча ждала нас там. Это Герхард, других белобрысых на станции не водилось. Лежит скрючившись, видимо, смерть была мучительной. Да, точно он — номер и значок механика на рукаве, а лица уже не узнать — атмосфера-то на станции осталась с неплохим содержанием кислорода.

— Вы были знакомы? — голос Юджина дрогнул.

Я снова кивнул. Мое лицо отображается ему под шлем также, как мне — его.

Мы обходили станцию и везде встречали только мертвецы, замершие в самых разнообразных позах и местах. Из состава не хватало нескольких сотрудников. Не было и Жанны. Минуту я простоял перед дверью в ее индивидуальный блок, потом вскрыл, вошел — и никого.

Мы активировали реактор. Включился свет, заработала регенерация воздуха. При дневном свете картина мертвой станции перестала выглядеть жутко, превратившись в образец сюрреализма.

С помощью роботов стащили все трупы в холодильный отсек и поставили заморозку на максимум. Это уже не имело никакого значения, но так нам казалось правильнее. Очнувшиеся уборщики прошлись по помещениям и выгребли то, что неизбежно остается после долго разлагавшихся тел. Запах почти пропал. Возможно, пропал совсем, просто мы знали, что он был.

— Но ведь ее здесь нет? Пол? Той, кого вы искали?

Киваю в третий раз.

По крайней мере, ее здесь нет. Значит, остается надежда.

А станция тем временем ожила.В механическом и электрическом смыслах. Закрутилось гравитационное колесо, заработали санузлы, медблок, кухня.

Оказалось, несмотря на увиденное и пережитое, мы не потеряли аппетита и быстро умяли нормальную еду после многодневного таблеточного рациона. Мы настолько отвыкли от стандартного тяготения, что чувствовали себя в жилых отсеках не в своей тарелке. Но нужно было попытаться восстановиться. И физически, и эмоционально. Нужно было подумать, где искать дальше. И понять, что убило этих людей. Ведь реактор не взорвался.

* * *

Мы устроились в двухместном блоке, чтобы не разделяться.

Мне снились кошмары, я часто просыпался. Вайс бормотал всю ночь, а утром выяснилось, что у него жар. Как и чем он мог заразиться на стерильном Ганимеде, одному богу известно, возможно, просто лихорадка от перенапряжения, я не очень разбираюсь в медицине, если она выходит за рамки вправления вывиха, накладывания шины или искусственного дыхания.

Как же нам повезло, что удалось запустить реактор, что заработала медустановка.

Технолог отказался от моей помощи, сам, покачиваясь, добрел до лазарета и улегся в саркофаг. Крышка опустилась, что-то тихонько зажужжало, Вайс подмигнул мне из-за прозрачной стены.

— Тут удобно, Пол. — Раздался его голос.

— Желаю хорошо отдохнуть. — Я похлопал по крышке.

— Не думаю, что что-то серьезное. В любом случае, эта штука меня починит. — Вайс улыбнулся. А я позавидовал человеку, который не боится врачей и их аппаратов. Тем временем улыбка сползла с его лица. — Пол, я не смогу сопровождать вас сегодня… Вы ведь собрались на поиски?

— Да уж, это было бы опрометчиво. Оставайтесь здесь, лечитесь. А завтра поглядим, может, будете уже как огурчик.

— У вас есть план?

— Да, Юджин, я думаю, она на побережье. Кима тоже нет, а он океанолог. И не хватает двух ботов и аэрокара.

— Вы летите сейчас?

— Да, только перехвачу чего-нибудь и пороюсь в регистрационных записях, должно же остаться что-то…

— Удачи, Пол. — Технолог посмотрел на меня долгим взглядом, словно запоминая, и его тонкие губы сжались в узкую полоску.

— Она мне понадобится. — Я кивнул и вышел из бокса.

Все маршруты техники на базе отслеживались. Но в компьютере нашлась только информация о факте отбытия аэрокара с Жанной и Кимом на борту, о факте посадки — ничего. «Уже хорошая новость» — убеждал я себя. — «Они не погибли со всеми».

Пункт назначения — Акулий залив, километрах в двухстах от базы, на противоположном, восточном берегу Архипелага, акватория моря Ниппур. Эх, знал бы сразу, просто поплыл бы на север от места посадки…

Цель описана как-то странно: «Прогуляться и поискать чудовище». Доктор Бови в своем репертуаре. А у меня от ее веселого голоса потемнело в глазах. Тогда она была еще жива и ни о чем не подозревала.

Проблемы с радио начались у них через полчаса после вылета, но это нормально, смотрю графики, в тот день был активный Юпитер, плюс солнечная буря. Значит, повторяю их маршрут, держу курс на залив, только идти лучше на небольшой высоте, чтобы не пропустить… Мало ли… Не пропустить… Следы возможной аварии.

Едва отлетел от ангара, как понял, что связи со станцией не будет, прости, старина Вайс. На всех частотах шумел то ли Юпитер, то ли солнечная вспышка, то ли еще кто… Спокойнее думать, что Юпитер.

Рельеф местности почти не изменился и, в основном, совпадал с картой. Только чуть в стороне, ближе к пятой станции, радар нарисовал полуторакилометровый хребет, которого не было раньше. Но это в стороне.

Никаких признаков аварии. Чем ближе становилось побережье, тем сильнее крепла моя убежденность, что они долетели.

Залив моря Ниппур, названный Акульим, на акулу не походил ни формой, ни населением: как известно, акулы на Ганимеде не водятся. Кто-то прикололся, и название зацепилось за карту. Узким фьордом врезался он в берег, постепенно расширяясь в сторону моря. В давние темные времена в подобных местах древние земные викинги прятали свои драккары, снаряжаясь в новый кровавый набег. Кто знает, может быть когда-нибудь человечество, преобразовав Ганимед, одичает, и на нем, оторванном от цивилизации, появятся свои викинги…

А сейчас меня интересовал практический вопрос. Причем интересовал так, что сердце колотилось в горле, и было трудно усидеть на месте. Где их аэрокар? Держась метрах в пятнадцати над скалами, я залетывал местность, прощупывая каждый камешек с помощью радар-акустической установки.

Они нашлись на самом краю, немного вглубь берега, в полукилометре от восточного мыса. Вернее, не они, а машина. То, что от нее осталось.

Похоже, здесь тоже было цунами. Трудно сказать, давно или нет, дождь смывает все следы, а реактор аэрокара наверняка отключился одновременно с реактором станции. Но на этих машинах есть «черные ящики», регистраторы с автономным питанием, они выдерживают огромную нагрузку и должны фиксировать причины аварии или, хотя бы, ее время. Должен еще быть и радиомаячок. Такой же автономный. Странно, что он не работал.

Мощными руками мой полевой скафандр сорвал с фюзеляжа остатки обшивки и, руководствуясь схемой аэрокара, быстро добрался до ближайшего аварийного регистратора. Я вернулся в свою машину и запустил запись на анализ.

Что же. Они долетели в штатном режиме и сели в устье залива. Затем еще два перелета с интервалами в несколько часов. Выходили, что-то искали. Все это много дней назад, незадолго до потери связи с Ганимедом. Затем Ким и Жанна покинули аэрокар… Нет, только Жанна! Ким, похоже, потерял сознание, а она выпрыгнула и побежала….

Дальше аварийное отключение реактора и, одновременно, сели аккумуляторы. Хорошо, что регистратор пишет на твердую память, и батарея у него на радиоактивных элементах. Правда, дальше фиксировать он мог только показания собственных датчиков положения, температуры и тому подобных. Если верить им, машина стояла спокойно несколько дней. Потом что-то перетащило ее почти на километр. Потом еще раз. Тело Кима наверняка выбросило из кабины. Вероятно, цунами. Второе по времени почти совпадает с тем, что унесло меня в океан, ведь мы были на том же берегу Архипелага. Впрочем, не удивлюсь, если волна обежала шарик, и западному побережью тоже не поздоровилось.

Жанна… Она выдержала удар. По крайней мере, первый удар, до цунами. От которого потерял сознание или умер Ким.

Только теперь я понял, как это происходило.

Все реакторы одновременно взорвались или отключились. Это зависело, наверное, от типа реактора и просто от везения. Взорвались, в основном, крупные и более новые. Статистика по обследованным станциям, вроде бы, подтверждает это. Электроника сгорела, вышла из строя или обесточилась, аккумуляторы сели, продолжали работать только «вечные» батареи малой мощности.

Люди попали под какое-то воздействие, пока непонятно, какое именно. Что-то разрушало их сознание, убивало изнутри. Судя по трупам на девятой станции, это произошло неожиданно, но кто-то умер на месте, кто-то прополз несколько шагов. Судя по Вайсу и Данстону, кто-то этого даже не заметил. Меньшинство. Подавляющее меньшинство. И Жанка тоже относилась к нему. «Относится» — упрямо поправился я.

И я знаю, кто это устроил.

О, как я ненавидел теперь эту тварь, это… существо.

Мне плевать, что оно защищает. Мне безразлично, кто прав, кто виноват. Оно отняло у меня Жанну. Оно убило тысячи людей. Оно заставило Данстона убить себя, а у парня вся жизнь была впереди. У всех них были какие-то планы, мечты, надежды — и все это раздавлено одним движением…

Когда-то давно, когда на Земле была война, мои предки применили новое оружие. Они сбросили на спящие города две атомные бомбы. Там тоже жили люди. Не только солдаты, готовые умереть за императора, но и другие люди — женщины, дети, старики. И другие солдаты, вчерашние крестьяне, учителя, рабочие, врачи, согнанные под ружье с помощью ружья, которые были бы рады прекратить эту бессмысленную войну, тоже жили там. Две вспышки — и их не стало. Со всеми планами, мечтами, надеждами. А те, кто выжили, завидовали мертвым.

Мне хочется думать, что это были не мои предки. Что не они давали ласковые имена железным бочкам с ядерной начинкой. Не они праздновали победу и радовались обожженным японским детям, с которых коричневыми слоями сползала плоть. Хотелось бы верить, что не они, но наверняка кровь кого-нибудь из соучастников — военного, ученого, политика, обывателя, в конце концов — течет в моих венах, я наследую их гены, и мне стыдно за это.

Весь наследственный стыд, всю ненависть, на которую способен, всю боль потери я готов был обрушить на Ганимед, на это древнее и, конечно же, бесконечно ценное существо, скрывающееся в его водах. Подобно Архимеду, я хотел бы иметь рычаг, но не для того, чтобы перевернуть, а для того, чтобы расколоть на части эту гнусную планету.

«Оно не хотело убивать. Я ошибся. Оно не знает смерти» — едва слышно шевельнулся голос Ксенаты, с трудом пробиваясь через багровую пелену моего гнева.

«Я понял» — продолжал он уже громче, — «Здесь не его мир. Оно нуждается в разрыве. Оно перезрело. Оно не может само, нужно снаружи. Раздели его».

«Дай мне, чем, я разорву его и разотру в пыль» — выплеснул я горячую волну в ответ.

«Она не умерла» — неожиданно сообщил Ксената.

«Повтори?!»

«Она не умерла. Она не здесь. Но не умерла».

«Как мне найти ее?!» — я взвыл в полный голос, сам не заметив того.

«Ты не найдешь. Сейчас нет. Вспомни. Две части — одно целое. Лиен говорила».

«Причем здесь то, что говорила Лиен! Я должен спасти Жанну!»

«Ты не сможешь. Уже ничего не сделать. Потом. Лиен знает».

«А-а-а-а!» — ответил я ему и ударил головой в боковую панель. Амортизаторы шлема погасили удар, не пострадали ни аэрокар, ни моя голова.

«Успокойся… Пол» — Ксената замялся на моем имени. — «Ты увидишь ее. Позже».

Я сидел, упершись шлемом в прозрачный борт кабины. Как бы прозрачный, как бы.

С той стороны лились потоки воды, у днища аэрокара образовался нешуточный ручей. Он бурлил так близко, что я отчетливо различал его поверхность, бомбардируемую огромными каплями, видел вскипающие на ней пузыри, тут же уносимые течением.

Рывком я открыл кабину и выбрался наружу. Нетвердой походкой пересек поток, поднялся на базальтовый берег, лег на спину. В полевом скафандре лежать неудобно, но я не замечал этого. Я хотел слышать шум дождя. Видеть капли, падающие с неба в лицо и разбивающиеся о шлем. Я хотел снять скафандр, но у меня не было больше сил.

Нужно поймать убегающее сознание. Не дать ему свернуть за угол — свернет, и все пропало, не угонишься. Нужно думать, срочно думать, складывать А и Б, не давать им упасть с трубы.

«Я пойду за тобой — так говорит женщина, когда выбирает», — последние слова Ксенаты, ни к селу, ни к городу. И не переспросишь, он по-прежнему появляется и пропадает, когда заблагорассудится.

Итак, буду думать. Еще раз. Допустим, Ксената прав. Он лучше меня разбирается в шакрате вместе с лкумаром и прочими вымершими марсианскими телепатическими осьминогами. Допустим, существо не планировало убивать. Оно тянулось к тому, что может завершить какую-то фазу его преобразования. Как куколка в бабочку. Или что он там рассказывал про шакрата… Лкумар растет и зреет, соединяется и распадается в шакрат, как-то так… А тут одно существо. Одно из многих. Соединено вместе в одно сознание, много миллионов лет. Допустим, оно должно распасться на отдельные сознания, это шаг в его эволюции или, как у нас, сон и явь, не принципиально. Но оно не может. Оно не отсюда, так сказал Ксената. Допустим, когда-то очень давно его занесло из космических далей на Ганимед, как семечко. И оно не может совершить превращение, потому что нет того, что порвет его. Когда появились люди, оно почувствовало что-то, само не понимая, что. Но это нечто должно было его притянуть, как инстинкт размножения подталкивает животных к действиям, ранее им неизвестным. Оно потянулось к упорядоченной энергии. Возможно, даже спутало реакторы с живыми существами, восприняло наши информационные сети за что-то близкое ему самому, черт знает, как там между собой общаются части его сознания в разных фазах развития. Или ему не важно, живое или нет, а нужна только энергия, определенный резонанс или сила. Оно потянулось — и взорвало реакторы, и убило людей. Оно закрылось — может, как перепуганный осьминог выпускает чернильное облако, так и это существо закрыло планету электромагнитной завесой неизвестной нам природы. Оно ведь больше не нападало, не добивало выживших, не пыталось взорвать перезапущенные реакторы.

Возможно, оно убедилось, что не может использовать нас, людей, нашу технику.

Что оно нащупывает теперь?

Что оно нащупывало раньше, когда снилось мне? Я совершенно уверен, это было оно, не фантазии, не бессмысленные кошмары, это оно, на самом деле оно пыталось влезть в мою голову. Почему больше никто не рассказывал мне о подобном?

Почему Катя так внимательно относилась к моим рассказам? Почему именно я провалился в бред, сон, иллюзию — чем бы оно ни было — и оказался на древнем Марсе, да еще так, что Сильвия увидела на моем месте Ксенату? Удивительно совпало, не так ли, именно она оказалась в команде спасателей, та, кто чувствует неявное? А потом выяснилось, что она работает под началом Кати, в какой-то секретной группе…

И сама Катя. Отметила меня с первого взгляда… Понимает с полуслова, а то и опережая слова… Почему она приказала отозвать спасателей, когда произошла катастрофа, хотя еще не знала ничего об опасности? Сколько жизней она этим спасла? Не слишком ли много совпадений? И не слишком ли странно, что такая взрослая, опытная женщина, наделенная властью, с первого взгляда запала на какого-то закомплексованного стажера-исследователя, подозреваемого в преступлении на захудалом Ганимеде? Да еще и не при личной встрече, а в проекции, когда ни запахов, ни каких-то там магических токов, воспетых древними, быть не могло?

А как я вытолкнул студентов из-под падающей льдины в марсианской пещере? Разве нормальный человек так может? Разве нормальный человек носит в себе другое сознание, как я — Ксенату? Предположим, лишь на минуту предположим, что это не шизофрения. Что это тогда? Он — настоящий? Лиен на самом деле поселилась в Кате и Жанне? Кто же тогда я? Кто мы все?

Мне стало зябко.

Привычный фундамент миропорядка закачался и пошел трещинами, как при десятибальном землетрясении. Аксиомы и правила, заученные и, вроде бы, подтверждающиеся с детства, посыпались со стен как старая штукатурка, и, о, ужас, стен за ними не было — вместо стен меня ждал первородный хаос, недоступный для описания словами. И где-то там, в его глубинах, и, одновременно, вокруг меня, скользя по самой коже, шептались мысли существа, лил дождь, бормотал заклинания разбуженный людьми голос хозяина Ганимеда.

Меня втянуло в пустоту. Я был разрушен, полностью раздавлен, едва осознавал происходящее. В последней попытке спастись я рванулся к ней, к женщине, которую любил. Хотя не мог даже вспомнить ни имени, ни внешности.

Я не думал тогда, что это состояние — следствие новой атаки существа. Что оно, наконец-то, нащупало то, что искало, и, пытаясь добиться своего, невольно убивало меня, как убило до того большинство жителей планеты.

Не успел подумать.

Слишком сложные мысли.

Я просто пытался спастись, я кричал, и в хаосе, не имеющем определенной формы или цвета, но неизменно подвижном, вдруг появился островок постоянства. Он звал к себе, я откликнулся на его зов.

«Катя…» — прошептал я и потянулся к ее лицу, но оно тут же изменилось, будто через прозрачную воду проступили черты Лиен и, одновременно, Жанны. Они дрожали и смешивались, подобные ряби на реке, как несколько отражений или теней, отброшенных разными источниками на одну общую поверхность — в мутную лужу моего ускользающего сознания.

«Один источник». — Ответил мне шепот Ксенаты. — «Один источник света, общая тень».

«Один…» — беззвучно шептали губы женщин.

Я падал, проваливаясь в Ганимед, пролетал океан, холодный камень литосферы, очаги магмы, раскаленное металлическое ядро. Мое тело направлялось в черную точку в самом центре планеты, теряя по дороге кожу, мышцы, кости. Только бесплотная тень неслась навстречу окончательной гибели, я был уверен, что это конец, и почти сдался, не видя смысла сопротивляться дальше, согласный с уготованной мне участью.

И тут я снова увидел их, как бы глядя одновременно изнутри и снаружи. Мы совместились на бесконечный миг, когда я почувствовал удары их сердец, запах кожи, страстное желание не дать мне умереть. Я понял, что увлекаю их за собой, потому что они меня не отпустят. На этот миг они были близки мне больше, чем это возможно в реальности, хотя ощущение и показалось знакомым, похоже бывало, когда мы…

«Очнись же!» — крик разрывал барабанные перепонки. Но я уже и сам знал, что делать. Я не мог допустить их гибели, не мог позволить себе быть тряпкой, размазаться под действием враждебной силы, предать тех, кто любил меня и пошел до конца, самоотверженно бросился за мной в бездонный колодец в слабой надежде спасти. Я отказался падать дальше. Я остановился. А когда все вокруг закрутилось в многоцветную воронку в последней попытке не выпустить меня, я взялся за эту воронку руками (у меня снова были руки), прекратил ее вращение и разорвал как старый сухой лист. И камень ганимедийской коры лопнул, выбросив меня вон. Лопнуло небо тысячами осколков. Встал на дыбы океан, швырнув мое тело на берег. Сотнями ручьев и тысячами тонких нитей вливался в меня Ганимед. Так возвращалось сознание.

«Очнись…» — крик перешел в шепот, и я узнал его. Это Катя. Она где-то рядом, значит, она вытащит меня. Я больше не сплю. Нужно только открыть глаза и увидеть ее. Их. Не важно. Открыть глаза и увидеть. Они спасли меня. Они и Ксената, которого я ощущал уже почти собой. Я был уверен, более чем уверен — все позади. Не только для меня, для всех людей, кто когда-либо ступит на Ганимед, эта планета уже не будет опасной.

«Пол, я люблю тебя» — Катин голос, непривычные слова, непривычный тон — «Лежи, не двигайся. Радиосвязь скоро восстановится, мы придем по пеленгатору, просто лежи и жди. Обещай, что будешь слушаться? Лежи и не шевелись».

Сколько нежности… Сколько волнения… Как непохоже на Катю… Она не приказывала, не требовала, даже не просила — она молила меня. Мысленно я кивнул и обнял ее, на слова не хватало сил. Она улыбнулась и выскользнула из моих рук. Взглядом попросила ждать и исчезла. И тогда я понял, что до сих пор мои глаза были закрыты, что я один, никого рядом нет, только эта мертвая планета, от злобы которой меня отделяет лишь оболочка скафандра.

С трудом разомкнув веки, я уперся взглядом в стекло шлема. Привычными прозрачными кляксами на нем копошились дождевые струи. Что же, мне удалось проснуться. Одному из немногих — теперь я знал это точно — и единственному, кто смог победить. Оно приходило во сне. Тех, кого не убили взрывы, оно погружало в сон, и проснуться им было не суждено. Мало кто оказался невосприимчивым, и некоторые из таких были обречены на страшную муку безнадежности, как тот парень, механик, Алекс Данстон, наложивший на себя руки, когда сели батареи, обрекая его на смерть от удушья…

Он так и сидит, прислонившись к оранжевому боку неисправного роболаба. Надо обязательно вернуться к нему. Передать тело родным. И запись.

Надо обязательно…

Да нет же, его завалило и снесло в море, так же, как и меня, только я-то выбрался, а ему не судьба…

— Пол, ты меня слышишь? — Ожило радио, и внутри шлема возникло Катино лицо.

В ответ я улыбнулся.

— Пол, я люблю тебя. Лежи, не двигайся. Радиосвязь восстановилась, мы идем по пеленгатору, просто лежи и жди. Обещай, что будешь слушаться? Лежи и не шевелись…

Я снова улыбнулся.

— Все будет хорошо. Мы скоро прилетим, мы близко.

— Ты мне снишься? — Язык не слушался, но она разобрала мое бормотание и яростно затрясла головой. Ее светлые волосы разметались по моему шлему, и если бы это было не в проекции, отхлестали бы меня по щекам.

— Нет, не снюсь. Вот доберусь до тебя, узнаешь, как бросать женщину. Герой, тоже мне.

Меня хватило только на очередную улыбку.

— Улыбайся-улыбайся, сегодня тебе можно. Экрана больше нет, все частоты свободны, ну, кроме тех, которые прикрыл Юпитер, но это обычное дело, сам знаешь. И его больше нет. Да-да, того самого. Но поговорим позже. — Катя подмигнула и прижала палец к губам, точь-в-точь, как это делала Жанка.

Я поднял бровь.

— Один источник света, общая тень… Молчи, не сейчас. — Строго процедила она, вновь превратившись в лидер-инспектора Комитета. И уже обыденным своим тоном добавила — А вот и мы. Встречай.

Темное небо справа от меня потемнело еще больше, и сквозь туман и дождь проступил силуэт аэрокара. Первым выскочил человек в скафандре, за ним два восьмируких робота. Роботы аккуратно подняли меня и перенесли в шлюз. Человек впрыгнул за ними. Конечно, это она, и сквозь стекло шлема видно, как она улыбается.

Едва атмосфера стабилизировалась, роботы извлекли меня из скафандра и переложили в саркофаг. Но где другие люди? Почему она одна? Это же нарушение техники безопасности…

— Не удивляйся, ребята ждут на орбите. — Видимо, мое недоумение было написано на лице. — Нет смысла рисковать, прекрасно справлюсь сама, не маленькая. Глянь, какие у меня помощники… — она кивнула на роботов.

«Ждут на орбите, ага, — мысленно усмехнулся я. — Они бы тебя не пустили, удрала, как я, на Ганимед, как только решила, что есть шанс, как только нашла меня. А могла бы ошибиться, и парила бы сейчас в атмосфере в атомарном виде после взрыва реактора, как те спасатели».

Я вдруг вспомнил о Вайсе, попытался произнести имя, но ничего не получалось.

Катя улыбнулась:

— Мы заберем его. Вот вернусь, и сразу заберем. И отправим спасателей по всем базам, может быть, выжил кто-нибудь еще.

Она протянула руку к крышке саркофага и покачала головой, отметая мой еще не высказанный протест:

— Нет-нет-нет, никаких возражений. Обследование, реабилитация, господин Джефферсон. А вот потом… — она хихикнула, опять как Жанна, и совсем по-Катиному поцеловала в губы, долго и мягко. Голова у меня закружилась и сознание скользнуло в темноту. Конечно, это начала действовать медустановка, что же еще.

Уже на краю сна до меня донеслось:

— Все будет хорошо. Я буду ждать тебя, Пол. Мы будем ждать тебя.

Мы? Какое, к черту, мы? Наверное, померещилось…

Я провалился в сон, а ракета Контроля пробила сплошные облака и вырвалась к свету, быстро удаляясь от Ганимеда. Вскоре он превратился в небольшой шарик, один из самых ярких драгоценных камней в Ожерелье Юпитера. Челнок уходил от планеты все дальше и дальше, целясь в Гималию. Там нас ждут.

Теперь все будет хорошо, так сказала Катя: «Все будет хорошо».

У меня есть основания ей верить.

Оглавление

Часть 1. ГАНИМЕД

Часть 2. ТОЧКА ПЛАВЛЕНИЯ

Часть 3. ПОТЕМКИ ВРЕМЕН

Часть 4. ПОГРУЖЕНИЕ