Роки Раккун [Андрей Станиславович Бычков] (fb2) читать онлайн

Андрей Бычков Роки Раккун

Наклоняясь над кроватью раненого юноши, Алина думала о розовом платье. Юноша, бледный бог, был доставлен в реанимацию без сознания. Кровь его с реинфузии была бурого цвета. «Смертельный», — сказал реаниматолог, набирая шприц для анализа. Часто посмеиваясь с хирургами, ибо нет и нежности без напускной жестокости и равнодушия, про себя Алина молила о многих, но жатва смерти оставалась неизменно полна. И этот юноша, этот бледный бог, неужели он должен уйти? Дядя Федя, бодро надувающий шар в качестве тренировки для легкого, дядя Федя, что роняет случайно шар, когда Алина входит в палату, и незаметно заглядывает ей под халат, дядя Федя, что по утрам кричит о недоливе фурацилина для промывания его священного мочевого пузыря, этот дядя Федя скоро поднимется на второй этаж, чтобы донести бремя жизни за бледного юношу.

Она положила под спину умирающему полиэтиленовый пакет с физиологическим раствором. Раненое тело должно было надавливать само на пакет, чтобы жидкость через трубочку входила в него, бессмысленностью законов физики оттягивая неизбежность конца. Так было принято здесь.

Юноша бессознательно застонал, и Алине открылось, что он мог бы стать ее мужем.

— Не перестилать! — крикнул реаниматолог из угла. — Сколько раз говорил, не трогать после контроля груди!

— Я не перестилаю, я только раствор, — как можно равнодушнее ответила Алина.

— Посмотри по катетеру, не пошла ли? Я раздул немного побольше. И потом, эт-та, как его, газы у него возьми.

Алина поправила трубку, врезанную в дыхательное горло, и заглянула юноше в глаза. «Все будет хорошо, — тихо сказала Алина. — Не бойся». Ответить он не мог, ни горло, ни грудь (за него дышал серый шкаф «и-вэ-эл») не принадлежали ему. Мальчик все же попытался улыбнуться, но и улыбка не принадлежала ему. Тогда он медленно прикрыл и снова открыл глаза, чтобы девушка, склонившаяся над ним, догадалась, что он услышал и принял ее слова. Пунктир его пульса, усиленный электронным зуммером, зачастил, стал сбиваться.

— Конец? — бесстрастно отреагировал реаниматолог на звук зуммера.

— Нет, — глухо ответила Али.

* * *

Этих денег ему хватит на три года. Чтобы три года не делать ничего. Лежать в комнате, слушая Битлз, иногда выходить на кухню. По утрам, когда стадо клерков спешит по конторам, он будет кататься на мотоцикле. А потом будет возвращаться и пить холодную воду, и снова лежать, слушая музыку. В жару, наверное, он будет слушать девятую мандалу Сома Веды. Священная сома, поглощая его тело, будет уносить его в океан исполнения желаний. Он счастлив и теперь, лишь бы этих денег хватило на три года. Idle — значит, незанятый. Никто не знает, что он теперь полубог.

Пора было ехать дальше, наверное, движок уже остыл. Он подошел и поплевал на картер, слюна не закипела. «Собака, — подумал он. — Развинчивается, точно на сотне, значит, надо держать по спидометру девяносто». Он подтянул крепеж, попрыгал и помахал руками. «Шоферня посходит с ума, если я опять буду выгибаться на ходу».

Пустота благоговейно подхватила его. Самое начало движения, когда пространство только-только проникает в тело и тело на мгновение исчезает. Остается лишь ускоряющаяся сама в себе пустота. Сейчас это ощущение напомнило ему прошлый апрель, когда после долгой простуды он вышел во двор на пробивающуюся траву и гладил бездомную молодую собаку, бессознательно ощущая свежесть ветра в подмышках. И сейчас, после четырехмесячных мучений на пилораме с корявыми скользкими бревнами; после заляпанных окорят с ненавистным раствором, на кучу которого сначала тупо и обреченно глядишь, а потом поднимаешь; и после, и после, но ведь это только легкая тяжесть воспоминаний, а свобода, она — легкая легкость легкости и она — впереди. «Хыл-дыл-дрыл!» — радостно выкрикнул он, перекидывая мыском сапога передачу и открывая на себя ручку газа. «Харр-хха-харр» — выкрикнули вслед ему грачи. «Если б могли, они бы, наверное, улыбнулись. Но они не знают, откуда я возвращаюсь!» Его «Цундап» с литой рамой и с новым движком от «Юпитера» — старинного вида мотоцикл, доставшийся в наследство еще от отца, — затарахтел и затрясся, заблестели от солнца шары, напяленные на рычаги сцепления и переднего тормоза пьяными добрыми слесарями.

* * *

— Кровит, как кровил? — угрюмо спросил подсевший к койке хирург.

— Из всех дыр, — бодро ответил реаниматолог. — С утра в плюсе держим, получает больше, чем отдает. По плевральному третий литр консервов пошел. Я так думаю, что…

— Думай про себя, — резко проговорил хирург, отворачиваясь к Алине. — Какой протромбин?

— Семьдесят, — тихо ответила медсестра.

Хирург встал со стула, присел на корточки перед кроватью, глядя, как капает из резиновой трубки жизнь мальчика. Потом поднял с пола наполненную кровью склянку.

— Сколько не сворачивается?

Алина бесстрастно ответила:

— Десять минут.

— Ждать тридцать, — угрюмо сказал хирург.

Реаниматолог присел рядом, взял банку, поболтал, пуская кровь по кругу, словно это была не кровь, а компот.

— При таком темпе кровотечения она не успевает. Ясно, что…

— Это не хирургическая кровь, — перебил хирург.

Реаниматолог ответил с досадой:

— Ну не хирургическая, ну и что?

— Была бурая, а стала алая, значит, мышечная. Брюшную стенку пальпировал?

— Сделали даже лапороцентоз, — язвительно ответил реаниматолог. — Но в животе ничего не оказалось.

— Ничего не оказалось, ничего не оказалось, — не обращая внимания на его интонацию, глухо повторил хирург.

Алина стояла за его спиной у свеже-застекленного окна. Три дня назад на этой койке умерла девочка, и ее мать, интеллигентная женщина, в шоке начала выбрасывать в окно флаконы с глюкозой. «Только ты можешь его спасти, — думала Алина, глядя в коротко-стриженный затылок сидящего на корточках хирурга. — Бык, ты лапал меня в углу после той десятичасовой операции, когда Гапонов уже отказался и хотел просто побыстрее заштопать. И теперь, Бык, я снова прошу тебя, умоляю, Бык, дай ему жизнь, спаси его. Спаси и делай со мной, что захочешь…»

Хирург медленно повернулся, словно услышал ее мольбу.

— Ты хочешь, чтобы он выжил, Али? — грубо засмеялся он, охватывая ее тело взглядом и жадно вдыхая воздух.

Реаниматолог опустил завистливый взгляд.

Алина молчала. Она вспомнила то воскресенье, когда, наврав по телефону жене, Бык сидел голый у нее на кухне и выстригал жесткие волосинки из своих одиссеевых ноздрей. Золотистые и стремительные, они разлетались, словно поджигая ауру заходящего солнца.

Бык резко поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— Да, — сказала она, не отводя взгляда.

— Хорошо, — сурово произнес Бык. — Я возьму его.

— Это безнадега, — ухмыльнулся реаниматолог.

— Сам ты безнадега.

— Но вы не соберете команду, — взорвался тот. — Гапонов оперировал сегодня уже дважды. Он не может стоять по двенадцать часов. И анестезиолога в это время вы уже не найдете. А дежурная бригада…

— Вот ты и будешь у меня анестезиологом, — глухо сказал Бык.

— Я?

— Да, ты. — И Бык отвернулся к Алине, — Какое давление?

— Сто шестьдесят, — как можно равнодушнее проговорила Али.

— На таком фоне можно быстро прооперировать. Введи ему кондрикол.

— А если швы полетят, швы?! — выбросил два пальца реаниматолог.

— А если полетят швы, то я разрежу тебе рот до ушей, чтобы ты поменьше каркал и побольше улыбался, — расхохотался Бык, дружелюбно похлопывая того по плечу, и уже серьезно добавил:

— Ты ни в чем не будешь виноват, ты же знаешь. Это мое решение, мое. Иди, готовь наркозный аппарат.

Когда реаниматолог вышел, Бык положил Алине руку на бедро:

— Деточка моя, ты догадываешься, как я буду в этот раз тебя брать?

Сома, священная, несущая жизнь, когда кончится шоссе и он поставит «Цундап» у стены дома, и мать закричит от радости в окно, и тарелка на счастье выскользнет из ее рук, разбиваясь о подоконник, сома священная, что оставляет любовь и молчание, легкая и божественная, обретет его вновь в прежней жизни, в которую он возвратился, с удивлением открывая теперь ее странность — смешное многообразие ненужных ботинок (вот эти для лета, вот эти для осени, а эти для весны…), рюкзак с кирзой, все еще облепленный бетонной свинцовой грязью. Негнущимися от носилок крючками пальцев он попробует потрогать новые маленькие значки брата. «Ну что ты, язык проглотил?» — засмеется мать и вдруг, как всегда, начнет рассказывать о чем-то, непонятно о чем, — вчера вечером кот описал ее сандалии, и среди ночи она поднялась, чтобы опрыскать их дезодорантом «Поляна». Дезодорант «Поляна», сандалии, кот — поразится он, сдерживая от умиления слезы и вспоминая свою замурованную в раствор куртку, которую на ночь ставил в угол избы, и вновь словно ощутит телом обвалившийся в яму экскаватор, визг мотопилы «Тайга», брус-листвянку и свои глянцевые ладони с исчезнувшими линиями искусств и ума. Дезодорант, сандалии, кот… «О, хрустальные сферы», — подумает он и долго будет лежать в изумрудной, с еловым экстрактом, воде, отмокая, сокрушаясь о черных с варовой грязью ногтях, которые никак невозможно отмыть. Он будет лежать в изумрудной пенной воде, слушать, как мать бренчит вилками, собирая на стол, журить себя за то, что два месяца он не чистил зубы, а последнюю неделю, на спурте, ел консервы с обрезка пилы. Может быть, он даже заплачет посреди этой драгоценной искрящееся пены, когда внезапно сквозь звон и бренчание услышит звук простого белого радио, что висит у них на кухне над столом. Он заплачет, и никто никогда не узнает, что он плакал в этой дурацкой ванне, среди любопытной зрачкастой пены.

Сома священная, теки…

А потом он будет сидеть на кухне, немного стесняясь своих грязных ногтей, поглядывая как прежде, в окно, не сперли ли отцовский «Цундап», и будет что-то бессвязно мычать и улыбаться в ответ на мамины вопросы. «Иди спать, — скажет мать, усмехаясь. — Как же ты вымотался, бедняга, одни глаза». А он? Он выйдет на улицу, заглянет в кондитерскую и в аптеку, он будет стоять с открытым ртом, прислушиваясь с неизъяснимым блаженством к смешным и дурацким разговорам пенсионеров, и будет исповедовать дедушек и бабушек о погоде и о том, есть ли сыр в магазине, гурманя языком витиеватые фразы под Пруста, увы, непонятные добрым старушкам, выписывая фиоритуры тем самым языком, что четыре месяца подряд изрыгал чудовищные ругательства, потрясавшие местных слесарей.

Сома священная, неизъяснимая, вечная, мандала божественная земной солнечной жизни, напиток браминов и посвященных, имя бога, величием равного Индре, звук круга в четырех лепестках бессмертного лотоса, желтый квадрат и алый треугольник с важдрой бычачьей цвета морской волны, обернутой белой светящейся нитью…

Узкий с подлокотником операционный стол — белая чистая лодка Харона, тень смерти, боль жизни, жертвоприношение и алтарь.

— Ненавижу, — тихо сказал в дверях реаниматолог.

Алина не услышала.

Кварцованный ноздреватый воздух цвета смертежизни — это синяя стерилизующая лампа под потолком.

Алина проверила биксы, отсосы внизу. Реаниматолог включил на проверку наркозный аппарат.

— Черт бы их драл, этих мотоциклистов, — сказал он сквозь зубы.

— А почему? — повернулась Алина.

— А потому. Наглые все. Лезут в каждую щель, на тротуар готовы, лишь бы обогнать, сволочи.

— У вас что, есть машина? — неестественно громко спросила Али.

— Была!

Чтобы избавиться от этой («Была!») злобы, навернувшейся в воздухе, Алина открыла и закрыла огненный зев автоклава.

Сейчас его привезут и будут перекладывать на узкий операционный стол. Она будет поддерживать его потную голову с открытыми бессмысленными глазами, в которых еще бьется с надеждой красная нитка зуммера.

«Как они умещаются на этом узком столе?

Тот, кто не умещается, тот…»

Стол с ремнями, с педалями и с винтами, чтобы поставить тело вертикально, если будет надо.

Алина включила потолочную лампу. Синее стало белым. Вошли хирурги.

— Сколько доноров? — спросил второй из-за спины Быка.

Бык входил первым, красная морда, седоватая щетина, он дергал нос мясистыми пальцами вниз, дергал и отпускал.

— Четыре или три, — ответил третий хирург.

— Мало, — чмокнул снизу второй, — Работы же часов на шесть.

— Ты уверен, что из артерии? — спросил Быка третий хирург.

— Такая интенсивность, источник нужен, — ответил Бык. — Найдем, е… мать!

Третий усмехнулся, оглядываясь на Алину. Она стояла к нему спиной, собирая ранорасширитель. К мату Быка в операционной Алина давно привыкла.

— Алина, никак ранорасширитель научилась собирать? — по-козлиному выкрикнул вдруг реаниматолог и рассмеялся.

Хирурги не повернулись на его смех. Не повернулась и Алина.

— Даже если мы окажемся не правы… — тихо договаривал второй.

— Только уходить надо медленно, — еще тише сказал третий.

— Я докажу вам, что это аорта! — закричал Бык.

Открылась дверь, и все замолчали. Две сестры вкатили железную кровать. Он лежал навзничь, без подушки, его рука с желтоватой, словно игрушечной, трубочкой капельницы была откинута и неестественно разогнута в локте. Алина вдруг испугалась, что рука сейчас переломится, и дернулась поправить ее. «Не надо», — строго сказала высокая черная сестра, державшая оранжевый шар с кислородом. Хирурги молча всматривались в немое лицо мальчика. Шланг, торчащий из горла, слегка подрагивал. Потом четыре сестры и реаниматолог осторожно стали перекладывать тело на узкий хирургический стол. Гофрированный шланг натянулся, не давая телу лечь сразу на стол.

— Не видишь, что трубка?! — рванулся к реаниматологу Бык.

— Погодите, погодите, ремень зацепился, — виновато забубнил реаниматолог.

Темноватая пауза поднялась в чистой стерильной комнате для операций, овладевая стоящими. Словно беда уже оголила крылья в углу. Тогда второй хирург быстро заговорил очищающими словами:

— А то я одного делал-делал, десять часов уже делаю, стоять не могу, а ему хоть бы хны, и давление держит тютелька в тютельку. Думаю, хоть бы ты окочурился, черт. А ему хоть бы хны. Через год встречаю: «Ну как, помнишь про живот?» «Не-а, — говорит — Прыщик вот только на морде вскочил».

Все засмеялись, расслабились, и тогда жизнь бледного юноши словно остановилась в дверях, оглянувшись: не вернуться ли в измученное тело, не подождать ли еще?

* * *

Иногда казалось, что в самую грань неудержимой скорости пространство останавливается и замирает. Слившись с пространством, он исчезал и в самом деле, оставляя в созерцающей самое себя пустоте движущиеся деревья, мелькающие указатели и домишки. Смеясь, он смотрел из своей пустоты в висящую перед ним коробку спидометра, с удивлением отмечая все те же немалые девяносто. Только редкие встречные, рождаясь из точки на горизонте, вырастая и проносясь с убийственным ревом, отрезвляли его, заставляли слегка покачиваться в седле, несмотря на тяжелую устремленность «Цундапа». Но лишь встречные исчезали, он забывал о них, и снова это странное чувство, отделяясь от скорости мотоцикла в пространстве, охватывало его.

Постепенно и где-то даже неожиданно для себя он нагнал оранжевые «Жигули» и шел за ними колесо в колесо, разглядывая странную клетку с маленьким черно-белым животным, стоящую на спинке заднего сиденья. На шоссе машин больше не было, и, чтобы снова остаться один на один со своей самостью, он решил обогнать легковушку. Поднимая с девяноста до ста, он вышел на осевую и натужно обошел «Жигули», краем глаза заметив за рулем мужчину в очках посеребренной оправы, с толстой, словно вываливающейся из воротника, шеей. В дрожащем зеркале заднего вида запрыгали «Жигули». Теперь в свободном пространстве он снова увидел взлетную полосу, голубизну затягивающегося неба, летящую комнату, в которой он будет просто лежать.

«I look at the floor and I see it needs sweeping.

Still my guitar gently weeps…»^[1]

Он засмеялся, зачем-то включил и выключил дальний свет фары, словно салютуя своей свободе, и почувствовал, как неоспоримое желание жить пронизывает и почти поднимает его… Он едва успел уйти вправо, так жестко и круто приняли на него обгоняющие «Жигули». Оранжевая машина, намеренно замедляясь, закрывала простри яство. Серые выхлопы и ядовитая пыль из-под задних колес ударили ему в лицо. Он увидел, как маленькое черно-белое животное в клетке, чем-то похожее на крота, только с непомерно толстым и длинным голым хвостом повалилось от торможения на спину. Оранжевая заслонка заставила таки его сойти на обочину. В пыли он увидел, как машина удовлетворенно уходит вперед.

Но через час он снова заметил ту же машину, развернутую на «кармане». Человек с толстой шеей лениво лежал на траве, словно бы поджидая…

* * *

— Влюбилась в этого переломанного мотоциклетного Будду и решила снова отдаться Быку? — тихо, чтобы не услышал Бык, шепнул Алине реаниматолог.

Она смывала с раненого тела клиол медицинским бензином и отлепляла повязки. Бензин смешался на его теле с брызнувшей горячей слезой. «За что?!» Руки ее задрожали, и она стала быстро-быстро тереть, чтобы никто не заметил.

Но реаниматолог, конечно, заметил и, наклонившись еще ближе, почти касаясь своей губастой жаждой ее прохладных душистых волос громко проговорил, воспользовавшись неожиданным смехом хирургов.

— Я тоже хотел бы его спасти… как анестезиолог…

В ужасе отшатнувшись, она начала перекладывать на столике крючки и зажимы. «Сон, сон, — стучало в висках, я все придумываю себе… Сутки…От переутомления это все… Ничего он такого не говорил». Она стояла спиной к нему, склонившись над стеклянным прозрачным столиком, бессознательно разглядывая сквозь стекло свои тапочки на завязках. Теплая внимательная рука легла на бедро. «Нинка? Бык? — встрепенулась Алина. — Опять эти шуточки! Обернулась.

Реаниматолог вроде бы смеялся, отыгрывая назад жестокую шутку, но Алина знала, что он хотел ее, как и Бык.

— Ты хочешь, чтобы он выжил, Али?

И за шуткой, в приоткрывшемся на мгновение взгляде, Алина увидела следы подлой страсти тоску, радость смерти и бесполезную жажду любви

«Господи, неужели он так несчастен?!» — отшатнулась в судороге ее душа. И в невинной самозащите, не принадлежа себе, Алина вульгарно засмеялась.

«Да или нет?!» — прочла она в его помутневшем от бессильной ярости взгляде.

— Алина! — раздался голос Быка. — Хватит там шашни крутить. Лучше зонд потолще найди Я думаю, что мотоциклисты едят грубую пищу. А ты, — Бык ткнул пальцем в реаниматолога, — иди сюда.

Тот неслышно отделился от Алины и подошел к Быку, глядя бессмысленно в сторону.

— Сделай милость, — с тихой угрозой сказал ему Бык. — Подклей-ка мне сзади фартук. У тебя это хорошо получается.

— Все-все! — гортанно закричала высокая черная сестра, оканчивая перекладку тела чистыми белыми скрученными простынями. — Можете мыться. Можете мыться.

Опережая удивленных хирургов, Алина подошла к раковине и, набрав в ладони холодной воды, погрузила в них пылающее лицо.

В холодной воде она увидела всю эту жизнь — стадо быков, загоняющих самок. Когда-то, еще в школе манекенщиц, впервые выходя на помост в шикарном екатерининском розовом платье, прозрачном для взглядов жадных мужчин, перемигиваясь перед тем за кулисой с подружкой и начиная свой невинный еще, перекрестный императрицын ход, одаривая затаившийся темный зал счастливой, никому не принадлежащей улыбкой, Алина думала, что жизнь — это игра, а игра — как фантастическая одежда. Но спортивным комам, караулившим у подъезда, ее одежда была не нужна. С печатями от педалей «мерседесов» на отвратительных лицах они поджидали ее в раздевалке, и цветы их пахли скумбрией и одеколоном. А те, для кого хотела Алина остаться счастливой одеждой души, не приходили к ней никогда. «Наверное, им ничего не надо, — думала Алина. — Быть может, в комнатах, на своих летающих кушетках они и так созерцают меня». А карлики-крепыши упорно дарили валюту и пачкали в гримерной страусиные перья филиппинских новейших нарядов, касаясь их чистыми подлыми пальцами. Когда Алине стало невмоготу от прикосновений, она ушла медсестрой в больницу. Но жестокая жизнь в творящей погоне за наслаждением воспроизводства настигла ее и в больнице. Между ее белым халатом и распотевшим душистым теплом тела защиты оставалось все меньше. Конечно, Алина догадывалась, что кто-то, как дядя Федя, заглядывая ей под юбку, выздоравливает быстрее. Но соприкасаясь теперь с другими телами, вновь начинала мечтать о прошлом — когда-нибудь она появится здесь в своем старом екатерининском розовом платье, и они заплачут. Нежность и тонкость наряда заставят их забыть о сырой и холодной воде для здоровья и томиться другой, божественной жаждой. Здесь, в больнице, Алина поняла эту звериную жажду жизни, поняла до конца и простила. Потому и приносила тайную жертву Быку. Чтобы сначала вырвать жизнь из когтистого савана… а потом обожествить ее.

Алина заплакала. Этот юноша, бледный бог, безымянный мотоциклист… он повторял в бреду легкое слово «свобода» и почти неслышное «сома». Из глубины океана жизни приходило это странное слово «сома», и, быть может, лишь оно еще держало его на поверхности. Алина повторила это слово, ощущая, как к ней возвращается гордость. Кто был он, этот юноша? И знал ли о нежности, что дарит вышитое шелками платье, знал ли о чистой ласке…

— Алина! — раздался голос Быка. — Что с тобой, матушка? Тебе плохо?

— Она после суток, — сказала другая сестра.

— Нет… — Алина отняла ладони от лица. — Просто что-то попало в глаз.

«Хочет меня сбить, скотина», — мелькнуло в голове, когда «Жигули» во второй раз жестко обошли его. «Запомнить номер». Но номера не было, только странный, неподвижно блестящий взгляд в строгом прямоугольном зеркале над рулем.

Теперь животное поднялось на задние лапки, просунуло сквозь решетку голый отвратительный хвост, с неистовой дрожью удлиняя его и словно указывай на мотоциклиста. Сладострастные глазки с подступающей коротенькой шерсткой наблюдали пойманного бога. «Остановиться… Выяснить все дела с этой падлой», — нажал на рычаг переднего тормоза с шаром, и шар отошел назад. «Топор в рюкзаке… Сильно прикручен веревкой». Словно принимая его остановку как смерть. «Жигули» уже уходили вперед. Матерясь, он поставил «Цундап» на подножку. От форсирования скорости правая крышка картера почти отвалилась, из четырех опорных винтов остался лишь один, другие развинтились в вибрации и выскочили. Постукал ногтем, подумал: «Так вот что значил тот свист — поток воздуха в щель». Рассмеялся. Достал из бардачка запасные. Бессознательно вытер мазутной тряпкой лицо. Ввинтил. «Или вытащить все же топор и сесть на него? Если опять… то с левой руки, по-казацки». Усмехнулся. «Да нет, пошутил и уйдет, теперь нажимает небось под сто сорок…» Он поплевал на картер, глядя, как пузырится слюна. «Догнать бы…»

Отслеживая по спидометру восемьдесят, он прошел три населенных пункта, выходя на большой лесной перегон, обозначенный на карте почти до райцентра. Через три-четыре часа он рассчитывал быть в Киеве. Усталое от долгих напряжений тело, вынужденное семь с половиной часов нестись неподвижно, выгибалось теперь само, чтобы дать доступ новой жизни и уничтожить усталость и разные дурные мысли. «Мотоциклист, для твоей жизни даже наезд на маленькую перебегающую кошку, да что кошку, на дикую крыску…» Но всемогущий лес забрал постепенно черные мысли, и теперь, вновь высвечивая впереди себя фарой свободу, он шел на «четверке», легко ныряя в прохладные от тумана низины, легко поднимаясь на горки, еще не остывшие от дневного кружащего марева. Сгустившийся уют темноты вновь напомнил ему его комнату. Ночные мотыльки пересекали луч «дальнего света», вспыхивая и исчезая. Он забормотал начало своего любимого «Роки Раккуна», вслушиваясь в бессмертные битловские гитарные звуки.

«Now somewhere in the black mountain hills of

Dakota there lived a young boy named Rocky Raccoon…»^[2]

Ведь он и был этот Роки Раккун, спускавшийся с гор. Машина ударила из темноты внезапно. В темноте оранжевое казалось черным.

«Rocky Raccoon checked into his room

Only to find Gideon’s bible…»^[3]

* * *

Второй хирург медленно поворачивал винт ранорасширителя.

— Открой еще, десяти сантиметров мне мало, — продудел сквозь марлевую повязку Бык. — Ты что, забыл мою лапу? Я даже пальцы не могу туда засунуть.

Второй хирург стал медленно наворачивать, расширяя темный блестящий кровяной зев.

Втроем они склонились над раной.

— Ты видишь что-нибудь? — спросил третий.

— Нет, — раздраженно ответил Бык. — Залито все.

— Из мелких, — сказал второй. — Смотри, сколько порванных обломками ребра.

— Должна быть вена или аорта, — перебил Бык.

— Наркоз? — посмотрел на реаниматолога третий хирург.

Экран из простыни отделял голову оперируемого от разъятого тела. Указательным и большим пальцами реаниматолог раздвинул юноше веко и холодно посмотрел в безжизненно расширенный зрачок.

— Глубокий.

— Держи его на карандашной черте, как я показывал, — отрывисто проговорил реаниматологу Бык.

— Слушаюсь, — язвительно засмеялся тот. — Я, пожалуй, надену очки.

Он достал из кармана очки в золотистой оправе.

Алина стояла слева от наркозного аппарата, следя за его пальцами.

— Алина, электрокоагулятор, — сказал второй хирург.

Отрывая взгляд от карандашной черты, Алина быстро подошла к стеклянному столику, чтобы взять из коробки прибор.

Они стали прижигать мелкие порванные сосудики коагулятором. Алина бессознательно вдыхала жженый запах вен, думая о любви.

Они глухо переговаривались.

— Эту подтянем.

— Дайте крючок.

— Раздувай.

— Гепарин.

— У меня уже руки по локоть в крови

— Уходи-ка.

— Вот еще одна, шовчик, и завяжем.

— Плачет, из всех дыр.

— Трубочку покороче.

— Дайте большой тампон.

За экраном риска сошла с карандашной черты незаметно.

— Наркоз! — вырвалось у Алины.

Бык перегнулся через экран. Реаниматолог услужливо распахнул перед ним веко юноши. Зрачок был все так же расширен и спокоен.

— За что орешь, дура, — грубо сказал Бык.

— Алина сегодня не в форме, она после суток, — ответила за Алину высокая черная.

Бык промолчал.

Улыбаясь складками щек и издевательски спрашивая глазами, реаниматолог смотрел на Алину и холодно ждал, когда отойдут в темноту иллюзий ее слезы и она снова увидит правила этой игры.

«…he drew first and shot

And Rocky collapsed in the corner…»^[4]

Тогда Алина посмотрела на него. И в глубине ее тела содрогнулась ее душа, и в глубине души пало вновь ее тело.

«Да», — сказали ее глаза его жирному телу.

И незаметно риска вернулась к черте.

Тогда закричал Бык:

— Пошел к черту этот отсос! Мальчишка уйдет так. Я не моту работать! Банку, скорее. — Он обратился к высокой черной медсестре.

Та переспросила:

— Как позавчера?

— Да!

— Не нервничай, — тихо сказал второй хирург и передал ему чистую майонезную банку.

Бык стал вычерпывать банкой непонятную кровь и сливать ее в таз.

— Не могут наладить прибор, б…

— Ладно, — сказал второй.

— Вот она! — заорал Бык. — Я же говорил, что из большой!..

«Не said, Rocky you met your match

And Rocky said, Doc it’s only a scratch

And J’ll be better J’ll be better Doc

As soon as I am able…»^[5]

— Хорошо, что вовремя растромбанулись, — проговорил второй. — А то бы не нашли.

— Бежит хорошо, — подытожил третий.

— Алина, — засмеялся Бык, — иди сюда, потрогай скользкую. Посмотришь, как дрыгается, сразу в себя придешь.

— А она от него СПИДом не заразится? — выставилась высокая черная.

— Я ей потом покажу, как СПИДом заражают, — захохотал Бык.

«Now Rocky Raccoon he fell back in his room

Only to find Gideon’S bible…»^[6]

Примечания

1

«Я смотрю на пол, я вижу — его надо просто подмести. С тех пор, как моя гитара поет…» — Битлз (англ.).

(обратно)

2

«Тогда где-то в черных гористых холмах Дакоты жил юноша, его звали Роки Раккун..» — Битлз (англ.)

(обратно)

3

«Роки Раккун вошел в свою комнату,

Он нашел там лишь Библию в издании Гидеона…» — Битлз (англ.).

(обратно)

4

«Тот выхватил первым и выстрелил,

И Роки упал в углу…» — Битлз (англ.).

(обратно)

5

«Док сказал: Роки, ты нашел себе пару.

И Роки сказал: Док, это всего лишь царапина,

И я поправлюсь, я поправлюсь. Док,

Так скоро, как только смогу…» — Битлз (англ.)

(обратно)

6

«Тогда Роки Раккун возвратился в комнату

И нашел только Библию в издании Гидеона…» — Битлз (англ.).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***