Десять слов про Китай [Юй Хуа] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Юй Хуа Десять слов про Китай

Предисловие

Гомер сказал: «Боги ткут человеческие несчастья, дабы грядущим поколениям было о чем слагать песни». Через несколько столетий китайский мудрец Мэн-цзы произнес: «Жизнь заключается в заботе и печалях, а смерть — в покое и радостях». Гомер с божественным бесстрастием поет о непредсказуемости земных событий и горестях людского существования. Мэн-цзы на примерах из жизнеописаний объясняет, что лишения позволяют жить, а праздность и наслаждения приводят к гибели. Гомер и Мэн-цзы жили в разное время и в разных странах, но если мы посмотрим на их учения с точки зрения нашей, полной несчастий и страданий эпохи, то обнаружим, что они сходятся в светлом взгляде на мир.

Надеюсь, эта книга соединит в себе беспристрастность изложения и яркость жизненных подробностей. Я постараюсь смотреть на жизнь так же светло, как Мэн-цзы и Гомер.

Благодарю своего давнего друга профессора Аллана Барра. В марте 2009 года Аллан пригласил меня в американский колледж Помона рассказать о современном Китае. Выступление он посоветовал назвать «Китай глазами писателя».

Готовясь к лекции, я задумал эту книгу. Аллан тут же вызвался перевести ее на английский, а когда я решил взять за основу работы десяток слов, Аллан предложил название «Десять слов про Китай». Оно нравится мне своим лаконизмом.

Этот сборник эссе я считаю продолжением «Братьев», восполнением лакун, оставленных их художественным вымыслом. Поэтому воспроизведу здесь отрывок из послесловия к ним:

«Мой роман родился из встречи двух эпох: периода культурной революции, фанатичного, подавляющего естественные человеческие чувства, корежащего судьбы; и нашего времени перевернутой морали, вседозволенности и бесконечного человеческого многообразия. Китай периода культурной революции и нынешний — все равно что средневековая и нынешняя Европа. Чтобы прожить эти две эпохи, далекие друг от друга как небо и земля, западному человеку потребовалось бы четыреста с лишним лет, а китайцы сделали это за сорок. Бури четырех веков сгустились в четыре десятилетия — поистине неоценимый опыт!»

Давным-давно Данте написал простые строки: стрела попала в цель и покинула тетиву. Перестановка причины и следствия дает ощущение скорости[1].

Стремительные изменения в китайском обществе за последние тридцать лет показывают нам, как переворачивались причинно-следственные связи. Нас почти ежедневно окружает множество следствий, но мы редко задумываемся о породивших их причинах. Разросшиеся за тридцать лет сорняки социальных проблем и противоречий не видны за цветами оптимизма, распустившимися на почве быстрого экономического развития. Моя работа состоит в том, чтобы пойти в обратном направлении — от блестящих на первый взгляд следствий к внушающим беспокойство причинам. На пути к истокам мне непременно встретятся несчастья и лишения, не меньшие, чем те, о которых говорили Мэн-цзы и Гомер.

Поэтому если я попробую рассказать обо всем сразу, моя книга о Китае окажется бесконечнее «Тысячи и одной ночи». Вот почему я хочу выбрать десять слов — десять пар глаз, с разных точек пристально глядящих на сегодняшний Китай.

Я буду краток и начну путешествие с хорошо знакомой нам повседневности. Она может показаться скучной и заурядной, но на деле таит в себе тьму образов, обогащающих и волнующих человеческое сердце. Политика, история, экономика, общество, культура, память, чувство, страсть, частная жизнь — повседневность наполнена их неслиянными голосами. Повседневность — словно огромный лес, а в Китае есть поговорка: «В большом лесу всякая птица найдется».

Я буду писать свою книгу так, как ездит рейсовый автобус: начальная и конечная точки совпадут. Мой автобус, набитый рассказами, от станции «китайская повседневность» пройдет через остановки «политика», «история», «экономика», «общество», «культура», «память», «чувство», «страсть», «частная жизнь», а еще через несколько безымянных деревень. Одни рассказы по дороге сойдут, их место займут другие — и после долгих странствий мой автобус вернется на станцию «китайская повседневность».

В своих десяти словах я надеюсь высказать все многословие нынешнего Китая; надеюсь, что моя речь, преодолев пространство и время, сплавит воедино рациональный анализ, эмоциональный опыт и личную историю; надеюсь шаг за шагом проложить сквозь бурлящее переменами и разногласиями китайское общество тропу ясного и безыскусного повествования.

Я буду счастлив, если благородство Гомера и вселенская боль Мэн-цзы направят мои шаги.

17 августа 2009 года

Народ

Каждый раз когда я пишу это слово, мне кажется, что я ошибся, что иероглифы какие-то странные. Я закрываю глаза, расслабляюсь, открываю глаза — и иероглифы кажутся уже лучше. Проделываю это еще раз — и убеждаюсь, что все правильно. Такое уж это слово: то мне чужое, то близкое.

Не знаю, есть ли в сегодняшнем Китае другое слово, одновременно столь же распространенное и незаметное. Сейчас в Китае разве что чиновники произносят его по всякому поводу, а сам народ вспоминает о нем редко, а может, и вообще забыл.

Раньше оно бросалось в глаза. Страна наша называлась «Китайской Народной Республикой». Председатель Мао предписывал «служить народу». Самой важной газетой была «Жэньминь жибао», то есть «Народная газета». Мы, представители народа, каждый день повторяли: «После 1949 года народ стал хозяином».

Во времена моего детства слово «народ» звучало так же величественно, как «председатель Мао». Эти слова я выучился писать раньше, чем наши с родителями имена. Я тогда думал: «Народ — это председатель Мао, а председатель Мао — это народ».

Мы тогда переживали Великую пролетарскую культурную революцию. Когда я рассказывал каждому встречному о своем открытии, люди смотрели на меня с сомнением, словно говоря: «Надо бы это обдумать». Но вслух никто не спорил. Все были очень осторожными — одного неверного слова было достаточно, чтобы угодить в контрреволюционеры и погубить всю семью. Родители тоже посмотрели на меня с опаской и, изъясняясь намеками, посоветовали не повторять этих слов, хотя ошибки в них вроде бы и нет.

Но я не мог не делиться с людьми своим открытием, самым важным в моей жизни. Вскоре я нашел и доказательство — популярный лозунг «Председатель Мао — в нашем сердце». Я рассуждал так: «В сердце каждого человека из народа — председатель Мао. А кто же в сердце председателя Мао? Мы все, народ». Так что «Народ — это председатель Мао, а председатель Мао — это народ».

Постепенно жители нашего городка перестали смотреть подозрительно, кое-кто стал кивать и даже повторять. Сначала это были мои друзья, а потом и взрослые. Когда так заговорили очень многие, я забеспокоился. В годы культурной революции патентов не выдавали. Я почувствовал, что мое авторство забывается, и стал объявлять на каждом углу: «Первым так сказал я». Но никого это не волновало. В конце концов даже друзья, невзирая на мои страстные доказательства и жалобные мольбы, качали головой и отвечали: «Так говорят все».

Я огорчился и горько пожалел, что поделился с миром своим открытием. Надо было сохранить его глубоко в своем сердце, никому о нем не рассказывать и в одиночку наслаждаться им всю жизнь.

Ныне Запад поражается гигантским изменениям, происходящим в Китае. Китайская история — словно смена масок в традиционном сычуаньском театре: за какие-то тридцать лет Китай от обожествления политики перешел к преклонению перед деньгами.

Всякий исторический переворот имеет свой символ. Таким символом оказались и события 1989 года на площади Врат небесного спокойствия (Тяньаньмэнь). Пекинские студенты вышли на эту площадь с требованиями демократических свобод и прекращения «спекуляций партработников». Так как власти наотрез отказались от диалога, студенты объявили голодовку. Их поддержали заполнившие улицы горожане. На самом деле пекинцев волновали не столько «демократические свободы», сколько «спекуляции партработников». Шел одиннадцатый год объявленного Дэн Сяопином курса «реформ и открытости». Выросли цены, но при этом окрепла экономика, на глазах повышался уровень жизни. Крестьяне от реформ выигрывали; массовое разорение и закрытие заводов произошло только в девяностые, так что и рабочие еще ничего не потеряли. Нынешние вопиющие социальные противоречия тогда лишь намечались. Народ был возмущен тем, как себя вели некоторые дети чиновников, богатевшие на использовании государственных ресурсов. По сравнению с сегодняшней расцветшей махровым цветом коррупцией «спекуляции партработников» выглядят детскими играми. Начиная с девяностых годов коррупция в Китае росла не менее поразительными темпами, чем экономика.

Лесным пожаром охватившее страну движение протеста затихло вместе с треском выстрелов, прозвучавших ранним утром 4 июня на площади Тяньаньмэнь. Когда в октябре я второй раз за тот же год очутился в Пекинском университете, передо мной предстала совершенно иная картина: в сумерках по берегам озера бродили влюбленные пары, из окон общежитий доносились голоса зубрящих английские слова и стук маджонга. За лето все переменилось так, словно весной ничего и не случилось. В событиях на площади Тяньаньмэнь разом выплеснулись все политические страсти, накопившиеся в людях со времен культурной революции. Образовавшуюся пустоту заполнило сильное желание заработать — и когда все китайцы как один захотели разбогатеть, наступило экономическое процветание девяностых.

Оно принесло массу новых слов: сидящий в Интернете «сетевой народ», торгующий акциями «биржевой народ», покупающий паевые фонды «паевой народ», балдеющие от поп-звезд фанаты, оказавшиеся на улице рабочие, подавшиеся на заработки в город крестьяне, — полинявшее слово «народ» распалось на эти понятия, как арбуз на куски. В годы культурной революции «народ» определялся просто и ясно: «рабкрестсолдстудторг»; «торг» означал не торговцев, а работников торговли. События на площади Тяньаньмэнь стали для этого слова судьбоносными — оно обуржуазилось и полностью изменило свой смысл.

Говоря современным рыночным языком, «народ» — упаковка, в которую разные эпохи заворачивают разное содержимое.

Весной 1989 года Пекин превратился в анархический рай. Вдруг исчезла полиция, и ее обязанности возложили на себя студенты и горожане. Такой Пекин ушел в прошлое безвозвратно. Объединенные общими целями, люди безо всякой полиции установили в городе образцовый порядок. Улица просто дышала дружелюбием. Можно было без билетов ездить в метро и автобусе, все друг другу улыбались, пропало чувство отчуждения. Люди перестали ссориться; рядившиеся раньше за каждый грош разносчики теперь бесплатно раздавали демонстрантам еду и питье; пенсионеры забирали из банков свои скудные сбережения и дарили их студентам; сообщество карманников заявило, что в знак поддержки голодающих прекращает воровать… В том Пекине «все люди стали братья».

Каждому, кто жил в китайском городе, знакомо ощущение огромной человеческой массы. Но только видевший многомиллионные толпы на площади Тяньаньмэнь по-настоящему почувствовал, что Китай — страна с самым большим населением в мире. Съехавшиеся отовсюду студенты становились на площади или просто где-нибудь на улице и говорили дни напролет, хрипли, теряли голос, но упрямо продолжали выступать. Умудренные летами старики, матери с детьми на руках с уважением смотрели на их юные лица, слушали их порой незрелые речи, энергично кивали и горячо аплодировали.

Были и забавные моменты. Однажды в полутемном зале Китайской академии общественных наук на заседании союза столичной интеллигенции я стал свидетелем нападения нескольких деятелей науки и культуры на заместителя главного редактора одной газеты. Газета только что опубликовала заявление союза, и борцы за правду были возмущены тем, что их подписи напечатали ближе к концу списка — под именами людей гораздо менее известных. Никакие объяснения и извинения их не устраивали. Успокоились они только с появлением Янь Цзяци.

Я в первый и последний раз увидел этого знаменитого ученого, в то время близкого к реформатору Чжао Цзыяну. Он вошел в зал и еле слышно, подавленно сказал притихшей публике: «Цзыян лег в больницу».

Если руководитель ложился в больницу, это означало, что он потерял власть или прячется. Все участники заседания мигом поняли, что произошло. Особенно сообразительные смылись сразу, а вскоре и остальных как ветром сдуло.

После событий на площади Тяньаньмэнь Чжао Цзыян исчез из нашего поля зрения. Только в 2005 году новостное агентство Синьхуа сообщило о смерти некогда влиятельного политика в следующей краткой заметке: «Товарищ Чжао Цзыян долгое время страдал заболеваниями органов дыхания и сердечно-сосудистой системы и неоднократно проходил стационарное лечение. В последнее время состояние его здоровья резко ухудшилось, медицинские мероприятия не принесли желаемого эффекта, и 17 января он скончался в Пекине в возрасте 85 лет».

В Китае даже о смерти вышедшего на пенсию министра сообщают гораздо подробнее. А тут — крупный партийный деятель, однако его биографию не привели и даже не указали времени прощания с телом. Но о траурной церемонии каким-то образом узнала самая бесправная группа китайского населения — так называемые судебные беженцы, ночующие в Пекине на Южном вокзале. Конечно, полиция не пустила их на гражданскую панихиду, ведь у них не было пригласительных билетов. Тогда они встали на улице с транспарантами, выражающими скорбь по Чжао Цзыяну.

В Китае существует традиция подачи жалоб в обход законодательной системы — последняя надежда обиженных, жертв коррупции и неправого суда, воображающих, будто где-то еще остались неподкупные функционеры. Это наследие древних конфуцианских обычаев, когда люди верили в честность чиновников больше, чем в беспристрастность закона. «Судебные беженцы» стекаются в Пекин со всех концов Китая, часто тратя последние деньги на проезд, и мечтают, что когда-нибудь явится добрый начальник и восстановит справедливость. По официальным данным, в 2004 году количество жалоб достигло десяти миллионов. «Беженцы» влачат жалкое существование: голодают, ночуют на улице, полиция их гоняет, как нищих, а некоторые хорошо живущие интеллектуалы называют их «психически больными людьми». Этот-то обездоленный «народ» и пришел в январе 2005 года попрощаться с Чжао Цзыяном. Они называли его «самым обиженным человеком в Китае» — сами они еще могут к кому-то обратиться, а Чжао Цзыяну «и пожаловаться было некуда».

В конце мая я вернулся в провинцию Чжэцзян, уладил домашние дела и 3 июня сел в Пекинский поезд. Я лежал на плацкартной полке и под мерный перестук колес думал, что студенческое движение — настоящий марафон, который неизвестно когда закончится. В вагоне зажегся свет — наступил вечер. Наутро меня разбудило радио, и по возбужденному голосу диктора я понял, что войска вошли на площадь Тяньаньмэнь.

После выстрелов 4 июня студенты — и пекинские, и иногородние — обратились в бегство. У меня до сих пор стоят перед глазами толпы, которые я увидел, выйдя из Пекинского вокзала. Я некстати вернулся в город как раз тогда, когда все его покидали. Пробираясь с рюкзаком за плечами сквозь толкущийся на привокзальной площади народ, я уныло думал, как бы поскорее уехать отсюда.

Уехал я 7 июня. Из-за сгоревшего поезда железнодорожное сообщение между Пекином и Шанхаем нарушилось. Я решил добраться поездом до Уханя, а оттуда поплыть домой, в Чжэцзян, на теплоходе. До Пекинского вокзала мы с парой попутчиков поймали трехколесную таратайку. Центральная улица Вечного спокойствия поражала своей пустынностью. Бурливший еще несколько дней назад Пекин обезлюдел. В темноте пылали остовы машин. У Врат основания государства мы робко проехали под дулом нацеленной прямо на нас грозной танковой пушки. У вокзальной кассы очередь меня чуть не раздавила. Билеты остались только стоячие, «без места». Военный патруль пустил меня внутрь только после тщательной проверки, убедившись, что я не похож на фотографию ни одного из тех, кто числился в розыске.

Я никогда не ездил в таком набитом до отказа вагоне. Его переполняли бегущие из Пекина студенты. Через час после отправления мне захотелось в уборную. Я стал протискиваться сквозь толпу, но на полпути понял, что это бесполезно: в туалет тоже набились люди, и было слышно, как снаружи кричат и колотят в дверь, а изнутри отвечают, что открыть ее нет никакой возможности. Протерпев три часа, я сошел в городе Шицзячжуане, прежде всего разыскал туалет, а потом позвонил главному редактору местного литературного журнала и попросил о помощи. Выслушав меня, он сказал: «Время сейчас беспокойное. Живи пока у нас и пиши рассказы».

Я писал в Шицзячжуане рассказы больше месяца, пытаясь отогнать печальные мысли. Вначале по телевизору ежедневно показывали, как задерживают разыскиваемых студентов, причем каждый сюжет повторяли множество раз. С тех пор так повторяли только репортажи о победах китайских спортсменов на Олимпиаде. Далеко от дома, в случайной гостинице, я смотрел на растерянные лица пойманных студентов и слушал ликующие интонации диктора. Мне было страшно.

Потом арестованные студенты и восторженные комментарии исчезли с экранов. Полиция продолжала розыск, но нам показывали привычные картины процветания нашей Родины. Дикторы, еще вчера гневно обличавшие преступления демонстрантов, теперь радостными, звонкими голосами описывали наши успехи. С тех пор события на площади Тяньаньмэнь, так же, как Чжао Цзыян, перестали существовать для китайских средств массовой информации. Больше я не слышал о них ни единого слова. Даже люди, пережившие события весны-лета 1989 года, словно о них забыли — вернее, жизнь заставила их забыть. Двадцать лет спустя наша молодежь, к сожалению, почти ничего не знает о произошедшем, самое большее, они скажут: «Кажется, были крупные демонстрации».

Двадцать лет пролетели незаметно, но я верю, что для истории ничего не заметно не проходит. Для любого участника событий на площади Тяньаньмэнь, какой бы ни была сегодня его позиция, они — одно из самых важных впечатлений в жизни.

Самое важное для меня — я понял, что такое «народ».

Человек и слово должны встретиться. Я хочу сказать, что какие-то слова мы понимаем сразу, а какие-то — не понимаем, хотя слышим их всю жизнь.

«Народ» — как раз такое трудное слово. Это первое слово, которое я выучил и написал, оно постоянно присутствовало в моей жизни, звучало у меня в ушах, но никогда не входило в мое сознание. Только в тот год, когда мне исполнилось 29 лет, однажды ночью я осознал смысл этого великого слова. Я имею в виду не отвлеченные рассуждения, не языкознание, социологию или антропологию, а свой живой, личный опыт, когда я смог сказать себе: «народ» — не пустой звук. Потому что я увидел его во плоти, услышал удары его сердца.

Произошло это не среди миллионов людей на площади Тяньаньмэнь, а на одной из пекинских улиц, на исходе мая. В столице уже объявили комендантский час. Студенты и горожане дежурили на всех важных дорогах, перекрестках, на выходах из метро и не пропускали вооруженных солдат.

Я жил на территории Литературного института имени Лу Синя. Каждый день в полдень я на своем разбитом велосипеде, у которого дребезжало все, кроме звонка, ездил на площадь Тяньаньмэнь, где оставался до поздней ночи, а то и до рассвета.

В конце мая в Пекине жарко днем и холодно ночью. Как-то, обманутый дневной жарой, я поехал на площадь в рубашке с коротким рукавом. На обратном пути я так продрог, что трясся в такт дребезжанию велосипеда. Я катил по темным улицам, освещаемым лишь луной, в лицо мне дул студеный ветер. Вдруг до меня донеслась волна горячего воздуха. Она становилась все ощутимее. Потом я услышал голоса. Замерцали огни. Наконец я увидел залитый светом мост Башни семьи Ху. И на мосту, и под ним сидели тысячи людей и громко пели в темноту. Это был гимн Китая: «Построим из нашей плоти и крови Великую стену! В минуту опасности все как один кинем последний клич! Вставай, вставай, вставай! Десять тысяч сердец — как одно…»

Безоружные, они верили, что своими телами защитят город от солдат и танков. От них исходил жар, словно люди превратились в факелы.

Это было важное мгновение в моей жизни. Раньше я думал, что свет распространяется дальше, чем звук, а звук — дальше, чем тепло человеческого тела. Но той ночью, в 29 лет, я понял свою ошибку. Я наконец по-настоящему понял слово «народ».

15 апреля 2009 года

Вождь

Этот вождь обладал следующей привилегией: во время торжественной демонстрации в День основания КНР, возвышаясь на трибуне ворот Тяньаньмэнь, он один махал рукой; стоящие по бокам остальные руководители, вопреки своему названию, водить руками права не имели — им предписывалось аплодировать. Разумеется, я говорю о Мао Цзэдуне.

В период культурной революции Великий Кормчий выходил на трибуну в военной форме. То ли из-за жары, то ли от избытка чувств он снимал кепку и, держа ее в руке, приветствовал ею трудящихся. Самая впечатляющая сцена приветствия, несомненно, произошла после того, как Мао Цзэдун переплыл реку Янцзы — он стоял на носу корабля в купальном халате и помахивал столпившемуся по берегам народу.

Находчивость политика сочеталась в нем с непосредственностью поэта; его тщательно продуманные планы часто выражались в стихийных поступках. Культурная революция начиналась со стенгазет-дацзыбао — в них простые китайцы бросали вызов всесильным чиновникам. Когда Центральный Комитет Коммунистической партии Китая и некоторые пекинские руководящие работники выступили против стенгазет, могущественный Мао Цзэдун не воспользовался своими неограниченными полномочиями, чтобы исправить ситуацию; вместо этого он, как простой представитель масс, тоже написал дацзыбао — «Огонь по штабам». В нем он указывал, что в партии есть два штаба — пролетарский и буржуазный. Можно представить себе фанатизм населения: если великий вождь председатель Мао написал дацзыбао, что это значит? Что у него такие же заботы, как у простого народа! Разумеется, пламя Великой пролетарской культурной революции охватило страну в мгновение ока.

Все китайские императоры, происходили они из знати или из крестьян, по восшествии на престол обязательно вели себя, как подобает Сыну Неба. Единственное исключение составил Мао Цзэдун. Выходки вождя часто заставали его партийное окружение врасплох. Он как никто умел возбуждать в народе страсти. В начале культурной революции он то и дело появлялся на воротах Тяньаньмэнь перед толпами революционных студентов и рабочих и с каждым разом все сильнее поднимал волну смуты.

Заплыв через Янцзы еще ярче продемонстрировал неповторимость Мао Цзэдуна. 16 июля 1966 года 73-летний старец неожиданно очутился в городе Ухане, где вместе с пятью тысячами человек, под приветственные клики народа и льющуюся из громкоговорителей песню «Алеет восток», бросил вызов ветру и волнам. Воодушевленные пловцы всю дорогу кричали: «Да здравствует председатель Мао!» Из-за этого они наглотались мутной воды, но на берегу все как один заявили, что она «сладкая-пресладкая». Мао Цзэдун взобрался на палубу, облачился в купальный халат и непринужденно помахал почерневшим от голов берегам, после чего направился в каюту переодеваться. В документальном фильме благодаря искусству монтажа он бесконечно долго помахивает рукой в направлении трудящихся масс. Кроме того, мы больше десяти лет имели возможность любоваться этой сценой на пропагандистских плакатах.

На следующий день «Жэньминь жибао» писала: «Крепкое здоровье нашего дорогого вождя председателя Мао — величайшее счастье китайского народа и всего прогрессивного человечества!» О своем предыдущем заплыве 1956 года Мао Цзэдун говорит в стихотворении «Плавание»: «Хоть ветер дует и волны пошли, тень сада на суше меня не влечет». Вот это вождь: задумчивыми, безмятежными строками поднимает народ на ожесточенную борьбу!

Фильм о подвиге Мао Цзэдуна непрерывно крутили в стране и за рубежом. По китайским городам и весям расклеили плакаты, где улыбчивый председатель Мао в купальном халате простирает руку в окружении преданно глядящих рабочих, крестьян, солдат, студентов и работников торговли. Кто еще из политических деятелей решится показаться народу в халате?

Вообще-то он приобрел эту манеру еще до прихода к власти, во время войны с японцами, когда преодолевал тяготы в пещерах Яньаня. Не страдающий комплексами Мао Цзэдун рассказывал американскому репортеру о неминуемой победе над врагом и параллельно ловил у себя в штанах вшей.

Когда грянула культурная революция, Мао Цзэдун перестал жестикулировать в одиночестве: следующие по пятам партийцы теперь не аплодировали, а покачивали правой рукой, в которой держали «бесценную красную книжку» с изречениями председателя Мао. Излишне говорить, что и подъем, и размах руки были гораздо скромнее.

На самом деле цитатником начальство помахивало и в отсутствие Мао Цзэдуна. Так же, как нынешние звезды женского пола ни за что не выйдут в свет не накрасившись, лидеры культурной революции не появлялись на людях без красной книжки — она была их политическим макияжем.

Теперь в Китае действует принцип коллективного руководства: на пресс-конференциях все девять постоянных членов Политбюро поднимают руки высоко и машут ими широко. В такие минуты я всегда вспоминаю Мао Цзэдуна, приветствующего народ под аплодисменты свиты, и понимаю, что в Китае больше нет вождя — остались одни руководители.

Много лет спустя после смерти настоящего вождя Мао Цзэдуна в Китае как грибы после дождя расплодились поддельные лидеры. В конце девяностых вместе с конкурсами красоты Китай заполонили конкурсы лидеров — «лидер моды», «лидер вкуса», «лидер шарма», «женский лидер»… При всем своем разнообразии конкурсы красоты оной и ограничиваются — конкурс «серебристых красавиц» для тех, кому за шестьдесят, конкурс упившихся в зюзю «захмелевших красавиц», конкурс преображенных скальпелем пластического хирурга «рукотворных красавиц» и т. п.

Конкурсам лидеров неведомы ограничения, здесь открываются поистине бескрайние просторы для творчества: лидеры молодежи, подростков и будущего; лидеры инноваций, недвижимости, IT; лидеры СМИ, бизнеса, индустрии и прочая, и прочая. Где лидеры, там и встречи: совещание лидеров бизнеса, конференция лидеров индустрии, форум лидеров СМИ — по части великолепия они могут поспорить с саммитом «Большой восьмерки». Лидеры вторглись и в сферу географии и техники — теперь у нас есть лидеры пейзажей и лидеры лифтов. В Китае без Мао Цзэдуна даже у лифтов появились свои лидеры. Уж не знаю, в какой области они обнаружатся завтра.

Если объявить конкурс на слово, быстрее и сильнее всего обесценившееся в Китае за последние тридцать лет, уверенную победу одержит «вождь».

В годы культурной революции это было великое и священное слово. Обозначало оно всегда Мао Цзэдуна и фактически являлось его персональной собственностью. Никто другой и во сне бы не посмел увидеть, что он вождь или даже какой-нибудь захудалый лидер. В те времена любили выражение «руки прочь», например, «руки прочь от нашей социалистической Родины». Тогда мы могли бы так сказать и о слове «вождь», и о фамилии «Мао».

В родном городке моей жены жил да был председатель профсоюза по фамилии Мао. Горожане обращались к нему «председатель Мао», что полностью соответствовало китайским обычаям. После начала культурной революции его обвинили в осквернении великого имени. Он был оскорблен до глубины души и со слезами на глазах доказывал, что так его называли другие, что он себе этого титула никогда не присваивал. Революционные массы отвечали: «Тебя называли, а ты откликался. Значит, ты контрреволюционер». В детстве я огорчался, что моя фамилия Юй, а не Мао, и сердился на предков, принадлежавших к неправильному роду. Я не понимал, что для обычных людей эта фамилия не столько великая, сколько опасная.

В те годы часто говорили, что партия — наша мать. Я размышлял про себя: если есть мать, должен быть и отец! Кто же? Конечно, Мао Цзэдун. Тогда партия — его жена. Но ведь у него уже есть обычная жена — Цзян Цин. Я был красным солдатиком (в десятилетие культурной революции так переименовали юных пионеров), воспитанным в духе равноправия полов, и не знал, что раньше в Китае практиковалось многоженство, а тем более не мог предвидеть, что в наше время состоятельные мужчины будут заводить «вторых супруг» и любовниц. Так мне и не удалось решить этот сложный вопрос.

В детстве, кроме Мао Цзэдуна, я еще знал четырех заграничных вождей. В первом классе у нас над доской висел портрет Мао Цзэдуна, а напротив — изображения Маркса, Энгельса, Ленина и Сталина. Это были первые увиденные мною иностранцы. Нас озадачивали шевелюры Маркса и Энгельса — длиннее, чем у женщин, волосы которых в то время доходили до мочки уха. Стрижки Ленина и Сталина казались нам нормальными для мужчины. Мы различали пол по волосам. Особенно интересовали нас космы Маркса, между которыми едва угадывались уши — совсем как у женщин. Только пышная борода не давала нам развивать предположения относительно его половой принадлежности. Однако одной девочке из нашего класса ни борода, ни усы на лице основоположника не помешали публично объявить его женщиной. Из-за этого ее саму чуть не объявили контрреволюционеркой. У нас была второклассница, которую заклеймили как «контрреволюционный элемент младшего возраста» за то, что она сложила портрет председателя Мао вчетверо и у него на лице появилась крестообразная морщина. На митинге она перед всей школой рыдала и каялась в своем ужасном преступлении.

После митинга учительница собрала наш класс и потребовала, чтобы мы разоблачили других тайных контрреволюционеров. Обнаружили двоих. Имя первого было нам неизвестно. Только после долгих расспросов учительница дозналась, что это трехлетний мальчик, живущий по соседству с доносчиком. Как-то на закате он сказал: «Солнце зашло». Тогда «Красным Солнцем» величали Мао Цзэдуна, так что это слово запрещалось поминать всуе — даже о заходе солнца следовало говорить «стемнело».

Второй же контрреволюционеркой оказалась девочка, причислившая Маркса к женскому полу. Она стала белее полотна и на вопрос учительницы, действительно ли она произносила эти реакционные слова, пробормотала, всхлипывая: «Вроде да». Учительница решила ей помочь и спросила: «Вроде да или вроде нет?» От ужаса девочка совершенно запуталась и до самого конца классного часа так и не смогла дать вразумительного ответа. Это ее и спасло — «разоблачение» не имело последствий.

Совсем маленьким я думал, что полное имя нашего вождя — председатель Мао — именно так все его называли с придыханием. «Мао Цзэдун» звучало бы крайне непочтительно. К счастью, вокруг меня постоянно восклицали: «Да здравствует учение Мао Цзэдуна!» и пели: «Алеет восток, солнце взошло, в Китае родился Мао Цзэдун». Так что в конце концов я все-таки вычислил, что «председатель» — это должность, а зовут его Мао Цзэдун.

В мае 2009 года, во время Праздника драконовых лодок, по Китаю стало ходить следующее шуточное СМС: «Агентство Синьхуа, 28 мая. Китайская академия наук успешно клонировала Мао Цзэдуна, все жизненные показатели соответствуют периоду его наивысшей активности. Это известие вызвало бурный отклик во всем мире. Обама незамедлительно заявил, что США в течение трех дней отменяют „Акт об отношениях с Тайванем“[2] и выводят из Азии все свои вооруженные силы. Японский премьер-министр распорядился взорвать святилище Ясукуни[3], признать суверенитет КНР над Пескадорскими островами и выплатить Китаю в качестве компенсации за агрессию 13 триллионов долларов США. Европейский союз снял эмбарго на продажу Китаю вооружений. Медведев подписал указ о передаче Китаю территории к северу от Большого Хингана площадью 3 миллиона квадратных километров. Монголия обратилась в ООН с заявлением, что Китай и Монголия всегда были одним государством. Тайваньский „президент“ Ма Инцзю выразил готовность во всем следовать указаниям с материка и попросил принять его в Совет по изучению литературы и истории[4]. Ким Чен Ир официально приказал представителю Северной Кореи на шестисторонних переговорах во всем следовать советам председателя Мао. Произошли кардинальные изменения внутри страны: в течение двадцати четырех часов партработники уездного уровня и выше вернули взяток на 980 триллионов юаней; частные предприятия по собственной инициативе перешли в собственность государства; 25 миллионов проституток за одну ночь встали на путь исправления; полностью стабилизировалась ситуация на рынке акций; цены на недвижимость упали на 60 процентов; один миллиард триста миллионов китайцев вновь запели главную песню современности: „Алеет восток, солнце взошло, в Китае опять родился Мао Цзэдун“».

Что означает эта шутка в жанре научной фантастики? Недовольство многих китайцев окружающей действительностью? Новый радикальный национализм? Или просто умение посмеяться над собой? Думаю, и то, и другое, и третье, и что-то еще.

За тридцать лет, прошедших со смерти Мао Цзэдуна, Китай добился поразительных экономических успехов, но заплатил за них еще более поразительную цену. Один уважаемый мной человек считает, что за каждые десять юаней роста ВВП Китай платит сто юаней. Разрушение окружающей среды, падение нравственности, увеличение разрыва между богатыми и бедными, разгул коррупции приводят к обострению социальных проблем и противоречий.

Многие затосковали по временам Мао Цзэдуна, хотя, думаю, большинство не хотели бы и в самом деле туда вернуться. Для таких людей эпоха Мао, несмотря на нищету и подавление личности, означает отсутствие повсеместной жестокой борьбы за существование. Провозглашаемая повсюду классовая борьба присутствовала только на уровне лозунгов. Народ жил в бедности, но в равенстве, и, сохраняя осторожность, можно было весь свой век провести без особых треволнений.

Сегодняшний Китай не имеет с этой картиной ничего общего. Безжалостная конкуренция и постоянный стресс превращают жизнь многих китайцев в поле битвы. Это благодатная почва для хищничества, финансовых махинаций, надувательства; законопослушные выбывают из игры, а наглые преуспевают. Переоценка ценностей и перераспределение богатства вызвали раскол в обществе и как следствие — общественные конфликты, ныне в Китае и в самом деле появилась классовая борьба.

Сменивший Мао Цзэдуна Дэн Сяопин, пользуясь своим личным авторитетом, агитировал население за политику реформ и открытости. Однако в последние годы жизни он пришел к выводу, что развитие создает еще больше проблем, чем его отсутствие.

Возможно, именно из-за обилия вызванных развитием противоречий Мао Цзэдун постоянно «воскресает». По результатам недавнего мини-опроса в Интернете «Если бы Мао Цзэдун вернулся», 85 процентов респондентов сочли бы это положительным событием, 10 процентов — отрицательным, и только 5 процентов полагают, что он не имел бы теперь влияния в Китае и мире.

Я не знаю состава опрошенных, но, судя по общей структуре пользователей Сети, преобладала, видимо, молодежь. Она плохо себе представляет эпоху Мао Цзэдуна, и ее вступление в ряды сторонников его «возвращения» свидетельствует, что тоска по Мао широко распространена в китайском обществе. Люди разного происхождения, социального положения, взглядов и опыта, объединенные чувством недовольства, пофантазировали — отчасти в шутку, отчасти всерьез — о реанимации Мао.

Кто-то иронически описал, как председатель Мао вылезает из хрустального гроба, с первыми лучами солнца выходит на порог своего мавзолея и всматривается в такую знакомую и незнакомую ему площадь Тяньаньмэнь. Тут на него набрасываются туристы с криками: «Гу Юэ[5], автограф, автограф!»

В первом классе я с гордостью думал, что Китай — величайшая страна в мире. Во-первых, у нас в Китае есть великий вождь председатель Мао, а заграничные вожди Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин уже умерли. Во-вторых, у нас больше всего народа, а председатель Мао учит: много народа — много силы.

Но когда во всех газетах и по радио стали излагать учение председателя Мао о трех мирах, я огорчился: оказывается, американские империалисты и советские ревизионисты — это первый мир, Япония и Европа — второй, а мы, великий Китай, вместе с мелкими государствами Азии, Африки и Латинской Америки — всего лишь третий.

Где мне было понять все величие замысла председателя Мао? После победы революции в Китае он не почил на лаврах. Ему хотелось быть вождем не только китайского народа, но и всех угнетенных и эксплуатируемых народов мира. Он с воодушевлением говорил: «Где эксплуатация — там и противоречия; где гнет — там и сопротивление». Он задумался о мировой революции, об освобождении мирового пролетариата, а затем перешел от слов к делу и приступил к экспорту революции. Каковы бы ни были заслуги и прегрешения Мао перед Китаем, ясно одно: его учение не умерло вместе с ним. По моим наблюдениям, для многих людей из самых разных стран не имеет значения, что Мао делал в Китае, их привлекает его вечно новое учение, семена которого по всему миру «пускают корни, дают цветы и плоды».

1 мая 2009 года в Вене прошла торжественная демонстрация, люди несли огромные портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина и Мао Цзэдуна. Подобное регулярно происходит и в других европейских городах. Не свидетельствует ли это о «воскрешении Мао Цзэдуна» не только в Китае, но и во всем мире? Чем оно вызвано? Самый простой ответ, думаю, такой: больному миру нужна революция, как больному организму нужно воспаление.

В ноябре 2008 года я в составе делегации «народной интеллигенции» побывал в Непале. Незадолго до того победу на парламентских выборах одержала Всенепальская коммунистическая партия (маоистов), и ее председатель товарищ Прачанда занял пост премьера в новом правительстве. Но когда я писал эту главу, стало известно, что он подал в отставку. Я вспомнил, как в зале приемов правительственной резиденции товарищ Прачанда, склонившись в нашу сторону, решительно говорил, что 19 тысяч солдат и офицеров Освободительной армии Непала нельзя бросать на произвол судьбы.

Видимо, из-за споров о целесообразности слияния Освободительной армии и правительственных войск этот несговорчивый лидер покинул премьерский пост.

Мы посетили лагерь Освободительной армии, предварительно пройдя через лагерь миротворческих войск ООН. Несмотря на бедность, на отсутствие оружия и боеприпасов, на неопределенность перспектив, коммунистические отряды сохраняли железную дисциплину. Мы почувствовали их высокий боевой дух, как только пересекли границу лагеря.

Я вошел в казарму, и у меня перед глазами предстала картина из моего детства: на стене висели портреты Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, ну и, конечно, Прачанды. Они попадались в лагере повсюду, совсем как в Китае времен культурной революции. Прибавившийся портрет ясно давал понять, что революция живет.

Вечером мы встретились с офицерами Освободительной армии за дружеским застольем. Когда разлили вино, все встали и громко затянули песню «Великий поход», написанную на стихи Мао Цзэдуна. Мы пели по-китайски, непальцы — по-непальски, но, несмотря на различный стиль исполнения, наши языки будто слились в один.

В годы культурной революции не только стихи Мао, но и его изречения превратили в песни. Их пели взрослые и дети, образованные и неграмотные, народные массы и помещики, кулаки, контрреволюционеры, дурные элементы, правые уклонисты. С этой точки зрения Мао Цзэдун был самым влиятельным поэтом-песенником за всю историю Китая.

Его стихи и изречения наполняли нашу жизнь. В городе и деревне, на кирпичных и глинобитных стенах, в доме и на улице — везде можно было прочитать его слова и полюбоваться на его голову в лучах солнца. На плошках для риса писали: «Революция — не званый обед». Чашки украшались его стихами: «Недавно я воду пил в Чанша и рыбу в Учане ел не спеша». Слова председателя Мао сопровождали все наши действия. На подушках перед сном нас встречало изречение «Ни в коем случае не забывайте о классовой борьбе!» На простынях — «Сквозь бурю и волны смело идите вперед!»

На стенах туалетов помещали портреты Мао, на плевательницы наносили его афоризмы. Сейчас это удивляет, но тогда никто не указывал на несуразность происходящего. Все повторяли: «Председатель Мао — рядом с нами».

И я верил, что так оно и есть. Сделал я что-нибудь хорошее — вождь радуется; оступился я — он горюет. Самыми счастливыми мгновениями моего детства были сны о Мао Цзэдуне. Всего он мне снился три раза. Однажды он подошел ко мне, ласково потрепал по волосам и что-то сказал.

Я был вне себя от радости и тут же побежал рассказать друзьям. К моему страшному огорчению, они не поверили: «Больше председателю Мао делать нечего, как являться тебе во сне!»

Теперь я с ними согласен. Слова «Председатель Мао — рядом с нами» заключали в себе лишь миф. Нас окружали только его изображения и напечатанные красными иероглифами изречения. Настоящий Мао находился от нас так далеко, что с ним, как верно заметили мои друзья, невозможно было встретиться даже в сновидении.

Один из жителей нашего городка, вернувшись из Пекина, рассказывал всем со слезами на глазах: «Мне жал руку сам председатель Мао! Целых четыре секунды! Какой он сердечный! Даже спросил, как меня зовут. Потом меня от него оттерли. Как жаль — еще чуть-чуть, и было бы пять секунд!»

Само собой разумеется, этот человек стал героем нашего городка. Я часто видел его на улице — с армейским рюкзаком защитного цвета, всегда в приподнятом настроении. Правую руку, пожатую Великим Кормчим, он год не мыл. От грязи она выглядела больше левой и напоминала медвежью лапу. Все знакомые ходили пожать эту лапу и потом с чувством удовлетворения говорили: «Я трогал руку, которой коснулся председатель Мао».

Уже взрослым я рассказывал эту историю знакомым. Нередко оказывалось, что и в их родных местах были такие люди, иногда даже несколько. Подозреваю, что мой земляк сочинял. Скорее всего, стоя посреди людского моря на площади Тяньаньмэнь, он просто мельком увидел, как председатель Мао машет рукой. Он нафантазировал, будто пожимал эту руку, а когда все приняли его вранье за чистую монету, и сам в него уверовал.

Сияющий образ Мао Цзэдуна, висевший на воротах Тяньаньмэнь, явно превосходил их размерами. Этот образ я наблюдал почти каждый день, он глядел со всех стенок нашего города. Мы пели песню: «Люблю в Пекине площадь Тяньаньмэнь, над ней восходит солнце каждый день, великий вождь наш, председатель Мао, ведет народ вперед, вперед, вперед!»

У меня была фотокарточка: мне лет пятнадцать, я стою перед воротами Тяньаньмэнь, на которых угадывается гигантский портрет Мао. Снята она вовсе не в Пекине, а за тысячу километров от него, в нашем местном фотоателье. Я стоял в тесной комнате, а площадь была намалевана на стене. Догадаться об этом можно по тому, что на площади, кроме меня, нет ни одного человека.

В этом снимке, потом, к сожалению, потерянном, воплотилась мечта моего детства и отрочества, типичная мечта юных китайцев, живших далеко от Пекина. В фотоателье почти любого города имелась такая декорация, удовлетворяющая желание провинциалов хотя бы «утолить голод нарисованной лепешкой». Ворота Тяньаньмэнь мы воспринимали как дом председателя Мао.

Жажда увидать площадь Тяньаньмэнь была продолжением жажды увидеть Мао. На праздник Основания КНР каждый год снимали Документальные фильмы про Тяньаньмэнь и Мао Цзэдуна. До нашего городка они обычно доходили уже к зиме. В негнущемся ватнике я добирался по продуваемым вечерним ветром улицам до кинотеатра, садился в нетопленом зале и во все глаза смотрел, как председатель Мао приветствует идущих по осенней площади демонстрантов.

Больше всего мне нравилось, когда с наступлением вечера Мао со свитой садился за стол, уставленный чудесными фруктами и пирожными, а небо над площадью озарялось праздничным салютом. Сами мы по праздникам пускали только несколько хлопушек.

Позднее в фильмах о дне Основания КНР появились изгнанный камбоджийский король Сианук и его премьер-министр Пенн Нут. Сианук широко улыбался, а Пенн Нут кивал головой как заведенный. В те годы я уже стал предаваться другим мечтам, и теперь меня интересовали их молодые и красивые жены. Больше всего на свете я завидовал их мужьям, особенно Пенн Нугу. Меня поражало, что этот старик с трясущейся головой заполучил такую красавицу.

Самое долгое мое воспоминание о Мао Цзэдуне связано с потолком. Черепица на нашей крыше была видна не только снаружи, но изнутри дома. Чтобы ее закрыть, а также чтобы на нас не падала пыль и труха, отец каждый год оклеивал потолок старыми газетами. Все детство и отрочество, ложась в кровать, я мог читать заголовки. Текст статей был слишком мелкий. В день Основания КНР на первой странице печатали огромную фотографию Мао на трибуне. В первые годы на меня с потолка глядел и его соратник Лю Шаоци. Вскоре он пропал, и его место занял Линь Бяо. Некоторое время спустя и он исчез, а рядом с вождем образовалась фигура выскочки Ван Хунвэня. Вождь никуда не исчезал, но год от года дряхлел. Потом в газетах вместо фотографии на трибуне стали помещать растиражированный по всей стране канонический образ, и возрастные изменения прекратились.

Однажды утром, в сентябре 1976 года, наш второй класс школы старшей ступени, как всегда, встал перед портретом Мао и дружно проскандировал: «Желаем великому вождю председателю Мао здоровья и долгих лет жизни!» Мы сели, раскрыли учебники и начали читать вслух отрывок про Мао Цзэдуна. Во всех текстах он тогда описывался одинаково: «светлый образ, лучащийся мудростью и силой».

Эти слова не сходили со страниц наших хрестоматий с первого класса. Не успели мы их продекламировать, как по школьной трансляции объявили, что все учителя и ученики должны выстроиться в актовом зале. В девять утра по радио ожидалось важное сообщение.

Мы отодвинули стулья и направились в зал. Через полчаса из громкоговорителей полилась траурная музыка. У меня похолодело в груди. В тот год уже умерли премьер Чжоу Эньлай и маршал Чжу Дэ.

Музыка терзала душу очень долго. Потом послышался похоронный голос диктора: «Центральный Комитет Коммунистической партии Китая, Центральный Военный Совет Центрального Комитета Коммунистической партии Китая, Государственный Совет Китайской Народной Республики, Всекитайское Собрание Народных Представителей, Народный Политический Консультативный Совет Китая…» Наконец диктор медленно произнес, что все эти пять высших органов государственной власти «с глубокой скорбью извещают о кончине великого вождя, учителя и военачальника, Великого Кормчего…» Еще до того как раздались слова «в возрасте восьмидесяти трех лет», весь зал рыдал.

Я заплакал со всеми вместе. Казалось, от рыдания тысячи человек школа рухнет. Кто-то судорожно всхлипывал, кто-то задыхался от слез. Когда рыдало несколько человек, я разделял их чувства. Но когда заревел весь зал, я невольно вообразил, что у нас собрались все представители животного мира и одновременно завыли, каждый на свой лад. Я никогда не слышал такого богатого, разнообразного, насыщенного звучания.

Эта крайне несвоевременная ассоциация чуть меня не погубила. Я неожиданно для себя самого прыснул, но тут же поперхнулся. Если бы кто-нибудь заметил, меня тут же объявили бы контрреволюционером, и вся моя жизнь пошла бы под откос. Однако смех внутри меня клокотал и рвался на волю, я с ужасом чувствовал, что скоро не удержусь. Тогда я уткнулся в спинку впереди стоящего стула и затрясся от истерического хохота. Обливающиеся слезами соседи это увидели, но решили, что я бьюсь в рыданиях. Потом они говорили: «Горше всех плакал Юй Хуа».

10 июня 2009 года

Чтение

Я вырос в эпоху без книг, поэтому даже не знаю, как пристрастился к чтению. Мне вспоминается четыре истории на эту тему.

Первая произошла во время летних каникул, когда я окончил начальную школу. Наверно, это был 1973 год — седьмой год культурной революции. Сходили на нет казавшиеся нам бесконечными кровавая борьба и варварские обыски, которые «революционная молодежь» могла устроить в любом доме — она устала. В нашем городке установилось тягостное, удушливое затишье. Люди стали трусливее и осмотрительнее. Радио и газеты по-прежнему кричали о классовой борьбе, но я давно уже не видел классовых врагов.

Опять открылась городская библиотека. Отец достал нам с братом один читательский билет на двоих, чтобы нам было чем заняться на каникулах. С тех пор я полюбил литературу. В тогдашнем Китае почти все художественные произведения считались «ядовитыми сорняками». Иностранные классики Шекспир, Толстой, Бальзак — сорняки; современные китайские писатели Ба Цзинь, Лао Шэ, Шэнь Цунвэнь — тоже; из-за того что Мао поссорился с Хрущевым, и советская литература представляла собой сплошные заросли сорняков. Сорняки решительно выпалывались, так что от некогда богатого собрания романов осталось немногим более двадцати книг — «отечественная социалистическая революционная литература». Я прочел их от корки до корки: «Солнце в небе», «Светлый путь», «Заводь Бычьего поля», «Война в уезде Южной Радуги», «Новый мост», «Тучи над рудником», «Снега и вёсны», «Сияет красная звезда»… Больше всего мне нравились «Сияет красная звезда» и «Тучи над рудником» — по той простой причине, что там действовали дети.

Это чтение не оставило у меня никаких воспоминаний. Я не увидел ни чувств, ни персонажей, ни даже сюжетов, а одну только нудно описанную классовую борьбу. Тем не менее я читал эти опусы с увлечением, потому что моя собственная жизнь была еще нуднее. На безрыбье и рак рыба.

Осенью 2002 года в Берлине я познакомился с пожилой супружеской парой, китаеведами. Когда разговор зашел о голоде в Китае в начале шестидесятых, они поведали мне историю времен учебы в Пекинском университете. Муж по семейным обстоятельствам досрочно вернулся в Германию. Через два месяца он получил от жены ужасное письмо: на территории университета студенты объели с деревьев все листья. Так же и я глодал социалистическую литературу, и еще неизвестно, что переваривалось легче.

Я помню библиотекаршу средних лет, очень серьезно относившуюся к своему делу. Только убедившись, что мы с братом сдаем книги в полной сохранности, она выдавала нам новые. Однажды она обнаружила на обложке кляксу. Мы утверждали, что так и было, она не верила: она проверяет все книги и не могла не заметить такого явного дефекта. Спор перешел в крик. Крик тогда считался «гражданской» (то есть словесной) борьбой, а у моего брата-хунвейбина руки чесались заняться «военной». Он швырнул книгу ей в лицо, а потом еще и залепил пощечину.

Мы втроем пошли в полицейский участок. Она сидела и плакала, а брат как ни в чем не бывало расхаживал по комнате. Начальник участка как мог утешил библиотекаршу, отчитал моего распоясавшегося братца и велел ему сесть.

Тот приземлился на стул, залихватски положив ногу на ногу.

Начальник участка дружил с нашим отцом.

Как-то я попросил его научить меня приемчикам. Он смерил взглядом мою тщедушную фигурку и посоветовал, когда противник потеряет бдительность, лягнуть его в пах. Я спросил: «А если это женщина?» Он строго ответил: «Женщин бить нельзя».

Из-за хунвейбинских действий брата мы лишились читательского билета. Я не так уж огорчился, потому что давно взял от библиотеки все, что мог. Но до конца каникул оставалось еще много времени, а я уже подсел на книги.

Дома, кроме десятка родительских пособий по медицине, имелись четыре тома «Избранного» Мао Цзэдуна и «бесценная красная книжка», то есть «Изречения председателя Мао». Все изречения были избраны из «Избранного». Я вяло полистал их в слабой надежде получить удовольствие от чтения, но ничего не вышло.

Я стал бродить по улицам в поисках литературы, как голодный рыщет в поисках пропитания. Когда на раскаленной летним солнцем дороге мне попадался знакомый мальчишка, одетый, как и я, в майку, трусы и тапки, я кричал ему: «Эй, у вас дома есть книги?»

От такого необычного вопроса у всех удивленно вытягивались лица, но отвечали они утвердительно. Однако радость оказывалась преждевременной: это был все тот же непочатый четырехтомник Мао Цзэдуна. Тогда, если очередные приятели говорили, что у них есть книги, я уточнял: «Четыре тома?» — и для верности показывал четыре пальца. Если они кивали, я спрашивал: «Новые?» — и когда они кивали еще раз, в отчаянии бормотал: «Опять „Избранное“». Потом я усовершенствовал метод — выяснял все одной фразой: «Старые книги есть?»

Тут уж никто не кивал. Только один мальчик поморгал и ответил, что вроде есть. Я спросил: «Четыре?» Он сказал: «Вроде одна». Я подумал, что это цитатник. «Обложка красная?» — «Вроде серая».

В моей душе затеплилась надежда. В то же время трижды произнесенное слово «вроде» внушало беспокойство. Я положил свою потную руку на его не менее потное плечо, и мы зашагали к нему домой. По пути я опутывал его льстивыми, коварными речами, поэтому, как только мы вошли, он сразу сбегал за табуреткой, услужливо обшарил платяной шкаф сверху донизу и вытащил из его глубин серую книжку. Уже ее небольшие размеры предвещали недоброе. И конечно — сдув с нее толстый слой пыли, я обнаружил красную пластмассовую обложку бесценного цитатника.

Пришлось вернуться домой и приступить к поиску скрытых резервов. Я проглядел медицинские справочники, но не обнаружил там ничего стоящего. О том, что и в них можно найти кое-что очень интересное, я догадался только через два года. Когда я отложил медицину в сторону, остались только потрепанные «Изречения» и новенькое «Избранное». Так было и в других семьях: «Изречения» заучивали каждый день, а собрание сочинений служило украшением интерьера.

Я взял первый том «Избранного». На этот раз я читал очень внимательно и вскоре открыл новый материк — чрезвычайно увлекательные примечания. С тех пор я не выпускал этой книги из рук.

Тогда летом ужинали на улице. Сначала выплескивали на землю несколько тазов воды, чтобы прибить пыль и сделать воздух прохладнее, потом выносили столы и табуретки. Во время ужина дети ходили туда-сюда с плошками, ели и глазели, что едят другие. Я все съедал очень быстро, бросал палочки, хватал том Мао Цзэдуна и жадно читал до темноты.

На соседей это производило прекрасное впечатление: такой юный и так усердно штудирует труды председателя Мао! Их похвалы страшно радовали родителей. Они стали шептаться, что, если бы не культурная революция, лишающая их младшего сына образования, он мог бы выучиться на профессора.

На самом деле я вовсе не штудировал труды председателя Мао — все свое внимание я уделял примечаниям, оказавшимся гораздо интереснее литературы из городской библиотеки. В них рассказывалось об исторических событиях и фигурах, то есть, хотя и не было чувств, имелись в наличии и сюжеты, и персонажи.

Второй случай, пристрастивший меня к чтению, произошел, когда я учился в школе средней ступени. Я познакомился с «ядовитыми сорняками». Очевидно, настоящие любители литературы как-то сумели уберечь эти книги от костра, а потом люди стали тайно передавать их друг другу. До того как попасть ко мне, они побывали в руках, наверно, тысячи людей. Ни одна не дошла до меня в целом виде — все были без обложек, с вырванными первыми и последними страницами. Поэтому я не знал ни названий, ни начал и концов.

Конечно, мне не давали покоя неизвестные развязки. Я носился по городу как угорелый и искал тех, кто знает, чем кончается книга. Но таких людей не находилось — ведь они читали такие же рваные книги, что и я. Иногда они пересказывали несколько страниц, до меня уже не дошедших.

Я кипел негодованием на предыдущих неаккуратных читателей — но сам выпавшие страницы не подклеивал.

Поскольку никто не мог прекратить мои мученья, оставалось только придумывать концовки самому. Как поется в «Интернационале»: «Никто не даст нам избавленья: ни бог, ни царь и не герой — добьемся мы освобожденья своею собственной рукой». Каждый вечер, когда гасили лампу, я лежал с закрытыми глазами и сочинял концовки прочитанных накануне книг. Собственное творчество трогало меня до слез.

Теперь-то я безмерно признателен людям, вырывавшим до меня страницы, — благодаря им я развил воображение и стал писателем.

Первый попавший мне в руки иностранный роман был, как всегда, без начала и конца, без автора и названия. Зато в нем имелись увлекательнейшие эротические сцены, которые я читал, нервно озираясь.

Когда культурную революцию отменили, литература вышла из подполья. Полки книжных магазинов ломились от новых изданий. Я покупал их пачками и в числе прочего приобрел роман Мопассана «Жизнь». Однажды вечером я раскрыл его в постели и, прочитав на треть, воскликнул: «Так вот что это было!»

Единственным «сорняком», который в свое время попал мне в руки с вершками и корешками, была переписанная от руки «Дама с камелиями» Дюма-сына. (Правда, из нее для краткости выкинули середину — но я узнал об этом, только когда годы спустя купил настоящее издание.) Великий вождь Мао Цзэдун как раз скончался, и на его месте ненадолго обосновался мудрый вождь Хуа Гофэн. Однажды одноклассник отозвал меня в сторону и шепнул, что раздобыл потрясающую книгу. Оглядевшись, он добавил: «Про любовь!»

У меня радостно заколотилось сердце. Мы вприпрыжку понеслись к нему домой. Он, запыхавшись, вынул из сумки обернутую в мелованную бумагу рукописную «Даму с камелиями». Когда он гордо раскрыл сверток, я обомлел: глянцевая мелованная бумага оказалась портретом Хуа Гофэна. У меня вырвалось: «Ах ты, контрреволюционер!» Он испугался: «Это тот, кто мне ее дал, контрреволюционер!» Мы стали думать, что делать с помятым вождем. Товарищ хотел выбросить его в реку, но я предложил вариант надежнее — сжечь.

Когда от Хуа Гофэна не осталось и кучки пепла, мы принялись разглядывать книгу. На самом деле это была тетрадь — в обложке из пергаментной бумаги, исписанная каллиграфическим почерком. Приятелю дали ее только на один день. Мы углубились в чтение, время от времени стукаясь головами. Скоро стало ясно, что эта не такая уж толстая книга намного превосходит все, что мы читали раньше. Мы не пожелали с ней расставаться и решили переписать ее.

Одноклассник взял у отца со стола чистую тетрадь, тоже в пергаментной обложке, и мы спешно приступили к делу, сменяя друг друга, когда немела рука. Перед возвращением родителей с работы понадобилось найти другое безопасное место. Ничего безопаснее школьного класса мы не придумали.

Школа старшей ступени занимала второй этаж, средней ступени — первый. Все двери запирались, но всегда оставались одно-два плохо закрытых окна. Мы нащупали разболтанную задвижку и через подоконник перелезли в чужой класс, где и продолжили свое занятие. Стемнело, мы зажгли свет. В животе урчало от голода. Нас одолевала усталость. Мы сдвинули парты и спали на них по очереди. Однако теперь меняться приходилось не каждые полчаса, а каждые пять минут. Поэтому не успевал один задремать, как другой его будил. Наконец великий труд был завершен. Мы вылезли наружу и в предрассветных сумерках, зевая, поплелись домой. Перед расставанием друг благородно отдал рукопись мне, чтобы я прочитал первым. Сам он еще должен был пойти вернуть хозяину исходный текст.

Родители еще спали. Я смолотил оставленный на столе остывший ужин и завалился в койку. Через мгновение меня растолкал отец и грозно спросил, где я шлялся. Я что-то пролепетал, повернулся на другой бок и уснул.

Проснулся я только в полдень и вместо школы принялся читать «Даму с камелиями». Оказалось, что сначала мы переписывали ее довольно разборчиво, но потом иероглифы пошли вкривь и вкось. Свои каракули я еще разбирал, но каляки моего друга расшифровке не поддавались. В конце концов я разозлился, засунул манускрипт за пазуху и отправился на школьный двор.

Друг в одиночестве играл в баскетбол. Когда я окликнул его страшным голосом, он вздрогнул и покрылся потом. «А ну, иди сюда!» — сурово сказал я. По моему виду он наверняка подумал, что его будут бить. Он с силой ударил мячом о землю, сжал кулаки и подошел: «Чего надо?» Я вынул из-за пазухи тетрадку, провел ею перед его носом и убрал обратно: «Парень, что ты тут намарал?»

Тут он просек, в чем дело, утер пот, с облегчением хмыкнул и направился за мной в заросли бамбука. Я продолжил читать, то и дело спрашивая его: «А это что за каляки?» Так, через пень-колоду, я дочитал «Даму с камелиями» до конца. Но герои книги жили в моем сердце, я не успел ею натешиться и отдавал товарищу со слезами на глазах.

Вечером меня поднял из кровати страшный крик. Товарищ, в свою очередь, не понявший моих каракуль, пришел ко мне под окна за возмездием. Пришлось мне вылезти из-под одеяла, встать с ним под первый попавшийся фонарь и оказывать взволнованному литературными перипетиями товарищу услуги по дешифровке текста.

Третья история — про чтение на улице. Я говорю о дацзыбао, преобразивших облик нашего городка. Во времена культурной революции срыв дацзыбао приравнивался к контрреволюции, поэтому новые дацзыбао наклеивали на старые. В результате наши улицы словно оделись в толстые ватники.

Ранних дацзыбао я не читал — тогда я только пошел в первый класс и разбирал разве что заголовки, да и те с трудом. В этом возрасте меня в первую очередь интересовала «воинственная борьба». Замирая от страха, я смотрел, как дерутся на улицах взрослые — размахивают палками и с криком «Клянусь до последнего вздоха защищать великого вождя и учителя Мао Цзэдуна» разбивают друг другу голову в кровь — и никак не мог взять в толк, чего же они не поделили, если хотят одного и того же: оберегать председателя Мао.

По трусости я наблюдал за потасовками издали. Стоило соперникам в пылу драки приблизиться ко мне, как я тут же отбегал, держась от них на расстоянии выстрела. Брат, старше меня на два года, ничего не боялся и любовался боем вблизи, уперев руки в боки.

Это повсеместное зрелище мы называли «черно-белым кино», а через несколько лет перешли на более современное выражение «широкий формат».

В средних классах школы я увлекся чтением дацзыбао. К 1975 году, на заключительном этапе культурной революции, уличный мордобой сменился удушливой скукой. Бурное «черно-белое кино», напоминавшее голливудские боевики, нравилось нам гораздо больше, чем тихое «широкоформатное», похожее скорее на европейский «артхаус» со стоп-кадрами и плавным движением камеры.

Я закрываю глаза и вижу себя, каким был тридцать лет назад: мальчик в латаной одежде и протертых кедах китайской марки «Два мяча», с ветхой книжной сумкой наперевес, после уроков бредет по улице, обклеенной стенгазетами.

На этом выцветшем кадре из кинопленки моей памяти запечатлен тот момент, когда я полюбил дацзыбао. Как и европейский «артхаус», последние годы культурной революции требовали от человека неторопливого художественного восприятия. Вооружившись им, можно было в самых непритязательных, казалось бы, вещах, разглядеть потрясающие воображение подробности.

Вообще-то к 1975 году люди потеряли интерес к стенгазетам. Их не перестали наклеивать, но перестали читать. Я, как и остальные, скользил по этим уличным обоям безразличным взглядом, пока благодаря одной замечательной карикатуре не открыл новый материк в мире чтения.

Это была весьма криво нарисованная кровать, на которой сидела раскрашенная всеми цветами радуги парочка. Я впервые увидел мужчину и женщину, изображенных сидящими на кровати, а не стоящими в горделивых позах, как на плакатах. В революционной стенгазете эта картинка могла означать только увлекательнейшие сексуальные разоблачения, и я немедленно погрузился в чтение.

Ни одно дацзыбао я не читал так прилежно. В нем излагалась обильно сдобренная изречениями председателя Мао и высокоидейными лозунгами история двух любовников из нашего городка. Под карикатурой указывались их имена и фамилии. Хотя прямых сексуальных описаний я не нашел, но утлый челн эротических фантазий уже носился по бурному морю моего воображения.

Я помчался пересказывать эту историю, украшенную дополнительными подробностями, близким товарищам, которые слушали меня развесив уши. Затем мы поспешили, каждый своими путями, выяснить домашний адрес и место работы наших развратников.

Через несколько дней дело было сделано. Он жил в старом переулке в западной части города. В конце концов мы подкараулили его у дома. Он мрачно зыркнул на нас, но ничего не сказал и скрылся за дверью. Она работала за городом, в поселковом магазине, в шести-семи километрах от нас. Как-то в воскресенье мы всем скопом туда притащились и обнаружили сразу трех продавщиц. Пошептавшись у входа, мы пришли к единодушному мнению, что никто из них не блещет красотой. Тогда мы громко выкрикнули обозначенное в дацзыбао имя и, когда одна из девушек за прилавком испуганно обернулась, с хохотом убежали.

Это точный снимок той омертвляюще скучной жизни, которую мы тогда вели. Узнав, как выглядят стенгазетные герои, мы радовались неделями.

В дацзыбао конца культурной революции, среди изречений Мао, цитат из классика новой китайской литературы Лу Синя и списанных из газет революционных лозунгов, проскальзывали и постельные темы. Обвинение в «моральном разложении» стало самым удобным приемом для взаимных нападок. Каждый день по дороге из школы я зорко оглядывал стены: не появилось ли нового дацзыбао с новой «клубничкой»?

Интересные строчки приходилось собирать по крупицам, порой они не появлялись по нескольку дней, и мои товарищи скоро утратили азарт. Что за прибыль часами пялиться в дацзыбао, чтобы найти одни туманные намеки? Им больше нравились расцвеченные мною пересказы. Поэтому они всячески поощряли мои изыскания и каждое утро перед уроками спрашивали на ухо: «Ну как, есть новенькое?»

Самой удачной находкой стала история о связи между незамужней девушкой и женатым мужчиной, изобиловавшая подробностями, взятыми из их собственноручных признаний.

Сначала девушка увидела, как мужчина стирает у колодца. Его жена работала далеко от дома и приезжала в отпуск на один месяц в году. Девушка изъявила желание стирать для соседа. Трусы его она на первых порах откладывала в сторону, а потом перестала. Затем в симфонии их любви вступление сменилось менуэтом: девушка начала одалживать у мужчины книги и регулярно обсуждать с ним содержание прочитанного в его спальне. Симфония оказалась патетической: они вступили в связь и на третий раз были схвачены с поличным.

На излете культурной революции борьба с идеями превратилась в борьбу с прелюбодеями. У некоторых людей подавленная сексуальность переходила в стремление отлавливать «морально опустившихся». Их долго выслеживали и наконец вламывались к ним в дом и застигали на месте преступления.

В признании девушки меня поразила фраза о том, что после первого раза она «не могла сесть». Вечером я собрал друзей на берегу реки и под сенью шелестящих ив задал им вопрос:

— Знаете, что бывает после того, как девушка займется этим с мужчиной?

— Что? — спросили они охрипшими голосами.

— Она не может сесть!

— Почему?

Я и сам не знал почему, но не растерялся:

— Вот женитесь — узнаете.

Таким образом, дацзыбао послужили мне первым пособием по половому просвещению. Однако с главным эротическим сочинением своей жизни я познакомился не на улице, а дома.

Родители были врачами, мы жили в общежитии при больнице. На каждом из двух его этажей имелось по шесть комнат. Мы, в отличие от остальных семей, занимали целых две. Наша с братом спальня располагалась внизу, а родительская наверху. У родителей была книжная полка с десятком книг по медицине.

Мы с братом по очереди убирали в верхней комнате. Множество раз я лениво протирал пыль на книжной полке, не догадываясь, какое она скрывает сокровище. Как помнит читатель, в год окончания начальной школы я просмотрел все наши книги, но и тогда не обнаружил главного.

А брат обнаружил. Тогда я учился во втором классе школы средней ступени, а брат — во втором классе старшей ступени. В часы, когда папа с мамой были на работе, он начал приводить в дом мальчиков из школы. Они проскальзывали наверх, после чего оттуда раздавались подозрительные звуки.

Я понял, что дело нечисто. Но когда я к ним поднимался, то ничего особенного не обнаруживал: они болтали и смеялись, как обычно. Едва я уходил, звуки возобновлялись. Это продолжалось не менее двух месяцев. Паломничество в родительскую спальню не прекращалось, вероятно, там побывали все мальчики из братнего класса.

Я ни секунды не сомневался, что от меня что-то скрывают. Когда настала моя очередь наводить порядок, я, как сыщик, обыскал каждую щель, но ничего не нашел. Потом меня осенила догадка, что в медицинские книги, наверное, что-то вложено. Я перелистал их все страница за страницей. Наконец в «Анатомии человека» передо мной раскрылся цветной разворот с женской репродуктивной системой. Я ошарашенно уставился в него, а потом, не приходя в сознание, во всех подробностях изучил рисунки и пояснения.

Может быть, я даже вскрикнул от изумления. Не знаю, в тот миг я был не в себе. Но все мальчики из нашего второго класса средней ступени, устремившиеся в родительскую спальню по тропе, проторенной их старшими товарищами из второго класса старшей ступени, не могли сдержать потрясенных восклицаний.

Четвертая история произошла в 1977 году. Когда культурная революция закончилась, бывшие «ядовитые сорняки», то есть запрещенные книги, стали переиздавать. В нашем городке появились Толстой, Бальзак и Диккенс — и произвели в нем такой же фурор, какой в наши дни вызывает появление эстрадной звезды в бедном селенье. Так как книг поначалу не хватало, на дверях магазина вывесили объявление, что книги будут продаваться по талонам, по две в руки.

Я живо помню величественную очередь из двух сотен человек, которая выстроилась перед книжным. Некоторые пришли еще накануне вечером со своими табуретками. Явившиеся на рассвете быстро поняли, что ничего им не достанется. Но надежда умирает последней, и они продолжали стоять.

Я был среди этих несчастных. Правой рукой я придерживал в кармане пять юаней — по тем временам гигантские для меня деньги, поэтому в магазин мчался, перекосившись на левую сторону. Я наивно думал, что окажусь в числе первых, но, добежав, с ужасом осознал, что передо мной стоит человек триста. Хвост продолжал расти, я слышал, как подоспевшие люди обиженно переговариваются: «Рано встал, а все проспал». К рассвету очередь разделилась на партии выспавшихся и невыспавшихся. Первые обсуждали, какие две книги покупать. Вторые — сколько выдадут талонов. Передние полагали, что сто, средние — что двести, задние — что еще больше. Кто-то даже крикнул, что дадут пятьсот талонов, но этому никто не поверил: если на триста человек очереди дают целых пятьсот талонов, значит, зря стояли?

Ровно в семь двери книжного медленно растворились. Я ощутил торжественность минуты. Ободранные двери показались мне прекрасным театральным занавесом, а вышедший к нам работник магазина — шикарным конферансье. Конферансье открыл рот и произнес: «Выдаем пятьдесят талонов, остальные могут не стоять».

На нас словно вылили ушат холодной воды. Кто-то плюнул и ушел, кто-то молча досадовал, кто-то ругался. Я остался на своем месте и, все так же сжимая свои пять юаней, скорбно смотрел, как счастливцы, улыбаясь во весь рот, направляются за талонами. Конечно, для них чем меньше талонов, тем лучше — значит, правильно делали, что не спали.

Вскоре они начали выходить наружу с трофеями. Мы находили знакомых — гордых обладателей книг, собирались вокруг и завистливо любовались обложками «Анны Карениной», «Отца Горио» и «Дэвида Копперфилда». Некоторые щедрые люди раскрывали их и давали желающим ощутить одуряющий запах свежей типографской краски. Так я впервые в жизни понюхал новые книги.

Помню, как ругались себе под нос те, кто чуть-чуть не достоялся. То ли они бранили самих себя, то ли кого-то еще. Им было еще обиднее, чем нам: как гласит китайская пословица, жареная утка улетела у них из-под носа. Особенно страдал пятьдесят первый. Он уже поставил было ногу на порог магазина, но тут ему преградили путь и заявили, что талоны кончились. Он недоуменно застыл на мгновение, а потом отошел в сторону и, не выпуская из-под мышки табуретку, с каменным лицом смотрел, как его впереди стоящие собратья по очереди выходят из магазина с книгами, а мы собираемся вокруг них, нюхаем и щупаем. В его молчании было что-то странное. Я несколько раз на него оборачивался.

Потом я слышал, что накануне рокового дня он до поздней ночи резался с друзьями в карты, после чего явился с табуреткой к магазину и просидел там до рассвета. Еще долго, встречая знакомых, он говорил им: «Зря я последний кон сыграл — иначе успел бы».

На какое-то время выражение «пятьдесят первый» стало у нас нарицательным. Оно означало, что кому-то сегодня не повезло.

Прошло тридцать лет, и теперь книг не то что не хватает, а даже слишком много. Сейчас в Китае в год издается более двухсот тысяч наименований. Раньше покупать было нечего. Теперь мы не знаем, что покупать. Интернет-магазины продают книги со скидкой, по их стопам идут и обычные книжные. Книгами торгуют и в супермаркетах, и в киосках с прессой, и даже разносчики — последние пиратскими изданиями, причем не только на китайском, но с некоторых пор еще и на английском.

Ежегодно в Пекине устраиваются книжные ярмарки, в современном Китае они заменяют традиционные храмовые праздники. Сплошной чередой идут семинары по классической литературе, демонстрации народных обычаев, фотовыставки, бесплатные киносеансы, выступления эстрадных коллективов, танцы, фокусы, показы мод. Банки, компании, торгующие страховками, ценными бумагами и фондами, пользуясь случаем, рекламируют свои услуги. Оглушительно гремит из динамиков музыка, прерываемая объявлениями о поисках потерявшихся посетителей, подписывают книги авторы, щупают пульс и раздают во все стороны рецепты китайские врачи-травники.

Как-то несколько лет назад подписывал там книги и я. Динамики гремели, словно станки в цеху. Вокруг меня из-под шатких навесов в громкоговорители расхваливали свой товар торговцы, словно они стояли на базаре с мясом, птицей или овощами. Книги стоимостью в несколько сотен юаней каждая продавались кипами за бесценок. Стоило одному продавцу крикнуть «Двадцать юаней», как сосед орал в ответ: «Даром, даром — классики по десять юаней пачка!»

Кто-то вздохнул: «Словно торгуем не книгами, а макулатурой». И продавцы тут же начали зазывать народ криками: «Налетай! Достояние культуры по цене макулатуры!»

Хотя в тот день тридцать лет назад я остался с пустыми руками, но уже через несколько месяцев мои полки наполнились новыми книгами. Теперь я читал не урывками, а с толком и расстановкой.

Однажды меня спросили: «Что вам дали книги, прочитанные за тридцать лет?» Ответ на этот вопрос был бы бескрайним как море. Поэтому я промолчал.

В одном из эссе я так описал свой читательский опыт: «Великие литературные произведения всегда звали меня за собой в путь. Я, словно робкий ребенок, брался за край их одежды и шел за ними вслед по бесконечной реке времени. Возвращался я из этих увлекательных путешествий в одиночку, но дома обнаруживал, что вожатые остались со мной навсегда».

В сентябре 2006 года мы с женой, гуляя по Дюссельдорфу, набрели на дом Гейне. Соседние дома были красные, а он — черный и, казалось, еще стариннее, чем они. Словно дедушка, стоящий среди сыновей на выцветшей фотографии.

И тут я вспомнил случай из детства, произошедший в нашей больнице.

Я уже рассказывал, что мы жили в больничном общежитии. Тогда городских служащих обычно селили на той же территории, где они работали. Поэтому я знал нашу больницу как свои пять пальцев. Я заходил в ординаторскую, протирал руки несколькими ватками со спиртом и шел дальше в коридоры, где беседовал со старыми больными и знакомился с новыми. Мылся я тогда редко, но протирал руки спиртом не меньше десяти раз на дню, наверное, это были самые чистые руки в мире. Наша больница благоухала лизолом. Мои одноклассники сказали бы «воняла», но мне этот запах нравился: я считал, что он обеззараживает легкие. Я и сейчас вспоминаю его с удовольствием — ведь это аромат детства.

Отец был хирургом. Мы с братом часто играли рядом с его операционной. Особенно мы любили бегать между прохладными свежевыстиранными простынями, которые в солнечные дни развешивали на огромной площадке перед больницей.

Светлые воспоминания первых лет! Но они запятнаны кровью. Я часто видел, как отец выходит после операции в окровавленном халате и маске. Неподалеку был пруд. Сестры опорожняли туда ведра с какими-то красными внутренностями, вырезанными из пациентов. Летом пруд источал зловоние. Его сплошным ковром покрывали мухи.

В общежитии не было канализации, мы пользовались стоящим напротив туалетом без дверей. К нему вплотную прилегал наш морг, тоже без дверей. По дороге в туалет я часто заглядывал в чисто подметенный морг и видел там цементную лежанку под окном, за которым покачивались листья. Место дышало спокойствием. Помню, что в этом углу листва на деревьях отличалась особенной пышностью. Интересно, из-за туалета или морга?

Почти десять лет я слышал оттуда плач по покойникам. Все они перед кремацией останавливались под нашими окнами, как путешественники в гостинице. Почти десять лет меня ночами будил плач родственников. Порой, особенно под утро, их разрывающие сердце рыдания напоминали заунывную песню. В те годы я узнал, что в основном люди умирают ночью.

Летом стояла страшная жара, во время полуденного отдыха я просыпался и обнаруживал на циновке мокрый отпечаток собственного тела. Иногда от пота смуглая кожа становилась белой.

Как-то я прокрался в морг, куда раньше заглядывал лишь снаружи. Там царила освежающая прохлада. Я залез на лежанку и сразу уснул. С тех пор в жаркие дни я забирался в морг. В блаженных сновидениях мне чудились прекрасные цветы. Чертей я не боялся — из нас растили убежденных атеистов. Правда, иногда погребальный плач сообщал мне о том, что несут покойника, и я поспешно освобождал чужую постель.

Я напрочь забыл об этих приключениях, пока мне живо не напомнила о них строка Гейне «Смерть — прохладной ночи тень».

Если литература обладает волшебством, то оно заключается в том, что читатель в произведении другой эпохи, языка и культуры узнает себя. Прочитав стихи Гейне, я сказал себе: «Это и есть литература».

27 июня 2009 года

Творчество

«Нью-Йорк таймс» заказала индийскому писателю Панкаджу Мишре статью обо мне. В ноябре 2008 года он приехал в Пекин. Иногда мы сидели в тепле, иногда гуляли на холодном ветру, иногда ходили по ресторанам. Он с большой похвалой отозвался о моем выборе блюд. Я ответил: секрет прост — я заказывал все постное, что у них было (мой индийский друг — вегетарианец).

Латинский поэт Марциал сказал: «Вспоминать прошедшую жизнь — все равно что проживать ее вновь». Благодаря Панкаджу Мишре я вновь прожил свою литературную жизнь.

«Писать я начал давно», — сказал я ему. И при этих словах почувствовал себя очень старым. Я уже говорил — у китайцев моего поколения уникальный опыт: за сорок лет мы, не покидая своей страны, оказались в другом государстве.

Я вспомнил свои ученические тетради, но не стал останавливаться на них мысленным взором, потому что мои школьные сочинения читал только учитель литературы. Настоящим дебютом стали для меня стенгазеты-дацзыбао.

Их тогда писали с еще большим увлечением, чем сейчас блоги. Разница в том, что состоящие почти из одних пустопорожних лозунгов дацзыбао полностью переписывались из «Жэньминь жибао», а нынешние блоги все разные: в них хвастаются и прибедняются, ругаются и восхищаются, откровенничают и жеманничают. Тематика самая обширная — тут и политика, и экономика, и история, и быт. Но есть и общее: и стенгазеты, и блоги — средство выразить себя.

В начальной школе я боялся дацзыбао. Каждый день по дороге на уроки я со страхом проверял, не появилось ли на стенах имени нашего отца.

Он был не только хирургом, но и мелким партработником. Я своими глазами видел, как избивали состоявших в партии отцов нескольких моих одноклассников и обзывали их «каппутистами», то есть «кликой в партии, идущей по капиталистическому пути». Так называемые бунтари-цзаофани избивали их до синяков, вешали им на шею позорные таблички, надевали на голову дурацкие колпаки, давали в руки метлы и заставляли целыми днями мести улицу.

Прохожие могли пнуть их, плюнуть в лицо. Конечно, и над их детьми в школе издевались.

Поэтому я дрожал, что и отца объявят контрреволюционером, а с ним пропаду и я. Тем более что их семья когда-то владела двумястами му земли — настоящие помещики! Нам повезло: дедушка был лентяй и мот и каждый год распродавал по два-три му, а в 1949 году, перед самой революцией, продал всю землю, а вместе с ней и помещичье звание. Так он избежал расстрела, а мы — статуса сына и внуков помещика.

Тем не менее я боялся, что наше семейное происхождение раскроется. Так и случилось. Как-то утром мы с братом по дороге в школу увидели на стене роковые иероглифы. Отца называли «беглым помещиком» и «каппутистом».

В детстве я был трусом. Не сомневаюсь, что в тот момент стал белее мела. Я заявил брату, что не пойду в свой первый класс, а спрячусь дома. Брат-третьеклассник был храбрый. Он ответил, что ничего страшного тут нет, и гордо зашагал в сторону школы. Но храбрости его хватило только метров на сто. Он развернулся и пошел со мной вместе, приговаривая: «Да, парень, я, короче, тоже спрячусь».

Отсюда-то и берет начало мое первое дацзыбао. Наш опальный отец поставил целый политический спектакль. Накануне Праздника весны (китайского Нового года) во всех домах ели вкусные вещи, на которые экономили целый год. Мы же сварили из рисовой шелухи и диких трав кушанье, называемое «вспоминаем горькое, думаем о сладком». Этим блюдом до революции питались бедные слои населения, и оно помогало вспомнить, как горько жилось раньше и как сладко теперь. В китайских ресторанах за границей его съедобную разновидность называют «роллами».

Я жевал осторожно, потому что сухая шелуха драла горло. Когда я пожаловался, что мне больно есть, отец изобразил на лице радость и «докторским» голосом сказал: «Вот и хорошо! Больно, значит, действует!»

В своих «показаниях» отец подробно расписал, как революционно он встретил Праздник весны и как беззаветно предан председателю Мао.

Когда роллы из шелухи были съедены, мать убрала со стола, а отец развернул громадный лист, и вся семья принялась писать на нем дацзыбао под названием «Борьба с индивидуализмом и ревизионизмом». Отец, растирая палочку туши, торжественно заявил: «В этот новогодний вечер мы широко развернем критику и самокритику».

Мы с братом страшно обрадовались и стали спорить, кто первый развернет самокритику. Родители заставили брата уступить, потому что я младший. Но я рассеянно моргал и не знал, что сказать. Брат рвался в бой, однако родители велели мне открыть собрание и намекнули, что слова «мне больно есть» являются проявлением индивидуализма. У меня гора упала с плеч, и я с надеждой поинтересовался: «А ревизионизмом это считается?» В ходе небольшой дискуссии родители пришли к выводу, что, когда я произносил эти слова, в моей душе в самом деле поднял голову мелкобуржуазный ревизионизм, и ответили: «Считается».

Пришла очередь брата. Он гордо рассказал, как нашел на улице мелочь, но не передал ее учительнице, а купил две конфеты и сам съел. Родители, важно кивая, согласились, что и тут проявился сплав индивидуализма с ревизионизмом. Настал их черед. Оба они покаялись в каких-то незначительных грехах. Мы с братом расстроились. Особенно из-за отца: он ни словом не помянул ни «беглого помещика», ни «каппутиста». Брат строго спросил: «Так ты беглый помещик или нет?» Отец с серьезным видом покачал головой и объяснил, что они разорились еще до революции, поэтому во время земельной реформы их отнесли к середнякам. Мама обиженно добавила, что, если бы не бывший надел в двести му, их вообще записали бы бедняками. Брат торжественно поднял правую руку и поставил вопрос ребром: «Клянешься председателю Мао, что ты не помещик?» Отец тоже поднял руку и провозгласил: «Клянусь председателю Мао, что я не помещик!» Я ревниво поинтересовался: «А ты не каппутист?» Отец, не теряя серьезности, ответил, что, хотя вступил в партию еще до революции, занимался не партийной, а практической, хирургической работой, поэтому он не входил в клику, идущую по капиталистическому пути. Я, подражая брату, поднял правую руку и спросил: «Клянешься председателю Мао?» Отец тоже поднял руку и сказал: «Клянусь!»

И мынаписали самокритичное дацзыбао, представлявшее наши проступки в самом невинном свете, а потом по очереди под ним подписались.

Тут возник вопрос: куда его повесить? Я предложил — на нашу дверь, пусть соседи полюбуются! Брат заявил, что лучше наклеить его рядом с кассой кинотеатра, так читателей будет еще больше. Родители про себя, конечно, крыли своих недоумков на чем свет стоит. Ведь дацзыбао писалось исключительно для внутреннего употребления — его очень хорошо было процитировать в отцовских «признаниях». Однако на словах они похвалили нас за инициативу. Правда, при этом объяснили, что еще полезнее будет повесить стенгазету у нас дома, чтобы мы ежеминутно на нее смотрели, раскаивались в прошлых ошибках и твердо следовали единственно верным путем, проторенным председателем Мао.

Мы тогда жили не в больничном общежитии, а в «Солнечном переулке». Это была большая комната, разделенная стенкой из перевитого проволокой бамбука. Роль обоев играли старые газеты. Мы с братом признали правоту родителей, но поставили условие: дацзыбао наклеить ближе к двери, где спали мы, а не во внутренней части, где стояла их кровать. Родители с облегчением согласились.

Отца сослали в деревню. Он ходил по полям с аптечкой и лечил крестьян. Когда до «бунтарей» дошло, что его упустили, они отправились за ним в деревню. Но отец исчез: благодарные крестьяне его спрятали, и он избежал насилия первых лет культурной революции.

Дацзыбао провисело над нашей с братом кроватью больше года. Потом оно запылилось, пожелтело, порвалось и, наконец, отклеилось и соскользнуло под кровать, где его и забыли. Но поначалу перед отходом ко сну и при пробуждении я с гордостью смотрел на свою кривую подпись.

Через пять лет я пошел в школу средней ступени и теперь сам вовсю писал дацзыбао, а не подписывался под чужими. В те времена славилась своими дацзыбао группа студентов двух университетов — Пекинского и Цинхуа, творившая под псевдонимом Лян Сяо (что по-китайски созвучно выражению «два университета»). Им в подражание я сколотил группу из трех одноклассников. В честь знаменитого революционного фильма мы назвались «Весенними ростками».

В те дни по стране прогремело имя Хуан Шуай. Эта двенадцатилетняя девочка в дневнике критически отозвалась об учительнице: «Сегодня один ученик плохо себя вел в классе, ерзал за партой. Учительница вызвала его и сказала: „Дать бы тебе указкой по голове!“ Думаю, так говорить неправильно, указка нужна, чтобы учить, а не чтобы бить по голове. Ошибки учеников надо терпеливо поправлять и следить за своими словами». Учительница увидела эту запись и раскричалась. Она обвинила Хуан Шуай в подрыве «педагогического авторитета» и больше двух месяцев донимала ее замечаниями, а также требовала, чтобы одноклассники ее бойкотировали. Тогда затравленная девочка обратилась в «Пекинскую ежедневную газету». Она писала: «Я красный солдатик, беззаветно люблю партию и председателя Мао. Я всего лишь написала в дневнике, что думаю, а учительница его отняла. Уже много дней я не могу есть, мне снятся кошмары. Разве я совершила серьезную ошибку? Разве мы, молодежь эры Мао Цзэдуна, должны, как при капитализме, пресмыкаться перед учителями?» 12 декабря 1973 года «Пекинская ежедневная газета» опубликовала письмо Хуан Шуай и выдержки из ее дневника. 28 декабря его полностью напечатала на первой полосе «Жэньминь жибао» с комментариями редактора. В тот же день эту статью зачитали в радиопередаче «Последние известия и сегодняшние газеты». Хуан Шуай прославилась на всю страну, у нее учились все школьники младших и средних классов. Однако радость ее продолжалась недолго: через два года, после смерти Мао Цзэдуна, девушку объявили пособницей контрреволюционной «банды четырех». Повсюду висели разоблачающие ее дацзыбао, мать вынуждена была написать «признания» общим объемом в несколько сотен тысяч иероглифов, а отца держали в тюрьме до 1981 года.

В то время никто не знал, что ему принесет следующий день — удачу или несчастье.

В 1974 году школьники всей страны боролись с «низкопоклонством перед учителями». В нашей школе пользовались большим успехом дацзыбао, сочиненные мною и подписанные псевдонимом «Весенние ростки». Меня называли «красной кистью» и «красным застрельщиком».

Наша троица кропала день и ночь и за неделю произвела на свет сорок стенгазет, обличающих всех школьных учителей. Политические выражения мы взяли из «Жэньминь жибао», «Ежедневной газеты провинции Чжэцзян» и шанхайской газеты «Освобождение». Я пощадил только учителя литературы, потому что мы дружили: он тайком угощал меня сигаретами, я его тоже (когда удавалось стянуть у отца).

Передовым отрядом нашего общества являлся пролетариат, поэтому повсюду, кроме заводов, сельских коммун и военных частей, разослали группы рабочей агитации. Начальник такой группы, рабочий лет пятидесяти, был самым большим человеком в нашей школе. Он читал мои стенгазеты, делал пометки в блокноте, а при встрече расплывался в улыбке и восклицал: «Молодец! Молодец!»

Я не знал, что председатель революционного комитета нашего уезда хвалит начальника группы за мои дацзыбао. Благодаря им наша школа вышла на первое место по учебе у Хуан Шуай и борьбе с низкопоклонством не только в уезде, но и, возможно, во всей провинции.

Начальник группы записывал в блокнот имена всех разоблачаемых педагогов и вскоре обнаружил в критике «слепое пятно»: ни разу не упоминался учитель литературы. Он вызвал «слепое пятно» в кабинет, орал, стучал кулаком по столу и обвинял учителя в том, что он нас травит, поэтому мы и не решаемся выступить против него с критикой.

Литератор чуть не плача разыскал меня, отвел за угол школы, вручил сигарету, поднес мне спичку и спросил:

— Почему про меня не написали?

— А вы не требуете низкопоклонства.

— Как же так? Да я его требую с утра до ночи! — разволновался учитель.

— Нет, вы угощаете учеников сигаретами, — безжалостно констатировал я. — У вас с нами смычка.

Пришлось ему рассказать мне о «беседе» в кабинете пропагандиста. Я все понял и поспешил заверить: завтра же утром будет ему дацзыбао.

Наша команда трудилась до поздней ночи, но выполнила и перевыполнила свой план: всем учителям писали по одному дацзыбао, а литератору накатали целых два. Потом мы явились с ними к его дому и долго обсуждали, где лучше развесить плоды нашего творчества. На узкой двери два дацзыбао, к сожалению, не помещались. Пришлось наклеить их на стенку по бокам.

На следующий день учитель опять завел меня за угол. Вопреки всяким ожиданиям, вместо благодарности я услышал претензии. Почему наклеили у его дома? Соседи смеются, а пропагандист не увидит. Надо вывесить дацзыбао прямо перед его кабинетом. И потом, почему два дацзыбао, а не одно?

— Чтобы показать особое отношение.

— Не нужно особого отношения! Нужно равенство! Всем одно, и мне одно!

— Хорошо, мы уж постараемся, напишем вам новое дацзыбао.

— А старые что?

— Сорвите их.

— Мне срывать нельзя! — крикнул учитель. А потом тихо добавил: — Пойди и сорви сам.

Еще он велел мне, когда буду срывать дацзыбао, кое-что сказать. Я кивнул и обещал все сделать, как он просит. Тогда литератор вынул из кармана начатую пачку сигарет, дал одну мне и отправился восвояси. Но через несколько шагов вернулся и подарил мне всю пачку.

После учебы я написал дацзыбао и наклеил его напротив кабинета рабочей группы, а потом, захватив трех одноклассников (не тех, что в первый раз), поспешил к его дому. Там мы стали громко звать его, но он нарочно не показывался. Только когда на крик сбежались соседи, учитель с поклоном показался на пороге. Я заорал, как он мне велел:

— Слушай внимательно! Мы написали про тебя дацзыбао с более правильной критикой. Немедленно ступай к школе и читай!

Он послушно поплелся в сторону школы. А мы, разъясняя соседям, что подготовили более разоблачительное дацзыбао и приглашаем их с ним ознакомиться, демонстративно сорвали с дома старые.

К старшим классам дацзыбао мне надоели. Я сочинил пьесу в одном действии. Целую четверть я работал над черновиками, а потом аккуратно переписал все набело в тетрадь в клеточку. Сюжет был популярный: помещик, потерявший после революции землю, подрывает социалистическое хозяйство, но бедняки и небогатые середняки раскрывают его черные козни.

Старший брат моего одноклассника считался знаменитостью: он печатал в местной газетке стихи и прозу, воспевающие культурную революцию. Я почтительно преподнес свою пьесу с просьбой дать руководящие указания.

Через несколько дней я пришел за ответом. Он все прочитал и написал на последней странице отзыв красными чернилами. Возвращая рукопись, он важно сказал, что свое мнение уже выразил в письменном виде, а на словах скажет одно: пьесе не хватает психологии, то есть монологов персонажей. А в монологах — душа драматического произведения. На прощание он вручил мне свой последний труд — трехактную пьесу на все тот же сюжет о происках помещика — и наказал обратить сугубое внимание на монологи.

— Особенно мне удался монолог помещика. Просто как живой, — скромно заметил он.

Дома я первым делом прочитал отзыв. Он был критический, только в конце меня хвалили за недурной стиль. Затем я прочитал его пьесу и, надо сказать, она меня не поразила. Монологи помещика (мечты о подрыве социалистической экономики), которыми он так гордился, состояли из одних газетных клише, разбавленных уличной бранью. Тогда считалось, что ругаются только помещики, правые элементы и контрреволюционеры, а пролетариат и крестьянство — никогда. Но все же я чувствовал, что автора нужно похвалить, ведь как-никак наша знаменитость! Долг платежом красен. Поэтому я тоже разыскал красную ручку и на последней странице его пухлого сочинения написал свой отзыв. В целом он был чрезвычайно положительный, а монологам я пел отдельные дифирамбы. Только в конце приписал, что сюжет недостаточно захватывающий.

Когда я возвращал пьесу, он явно ожидал восторгов. Я произнес несколько комплиментов, он самодовольно похихикал. Вдруг его взгляд упал на мой отзыв. Он завопил вне себя от злости:

— Как ты смеешь писать на моей пьесе отзывы?

Я растерялся и робко ответил:

— Вы ведь написали отзыв на моей.

— Мать твою, кто ты и кто я!

И правда, он был корифеем, а я никем. Увидев последнюю критическую фразу, он и вовсе раздухарился — пнул меня и заорал:

— Придурок! Он еще пишет, что у меня сюжет не захватывающий!

Я поспешил отступить на два шага и напомнил, что в отзыве есть и похвалы. Он стал внимательно читать, а когда дошел до восторженных слов о помещичьем монологе, гнев его явно утих. Он сел на стул и даже велел сесть мне. Дочитав, он и вовсе успокоился и только горевал, что из-за моего отзыва не сможет показывать рукопись другим людям. Я посоветовал вырвать последнюю страницу и переписать ее и предложил сделать это за него. Он отмахнулся:

— Сам перепишу.

Затем самодовольно улыбнулся и раскрыл маленький секрет: у двоих работников уездного Дома культуры пьеса вызвала целую серию благоприятных откликов. Про себя я подивился, как два работника могут разразиться целой серией откликов, но изобразил на лице радость. Инженер человеческих душ продолжил: сейчас с произведением знакомится начальник группы рабочей агитации Дома культуры, и в случае одобрения группа по пропаганде учения Мао Цзэдуна начнет репетиции. Пьесу пять раз сыграют в городском театре, после чего спектакль отправится в столицу провинции на смотр художественной самодеятельности.

Но торжествовал он недолго. Начальник уездной группы рабочей агитации Дома культуры имел несколько классов образования. Прочитав монолог помещика, он решил, что подрывать социалистическую экономику мечтает автор. Последний обиженно объяснял, что это мысли помещика, а не его. Но начальник хлопнул по рукописи и спросил напрямик:

— Слова эти написал ты?

— Я, но…

— Раз написал, значит, так и думаешь!

И не стал слушать дальнейших объяснений.

В одну ночь «красный застрельщик» нашего уезда превратился в «черную кисть». Два года он появлялся на наших школьных «митингах борьбы» в роли «активного контрреволюционера».

Каждый раз, когда я его видел, у меня холодело в груди: мне повезло, что я не включил в свою пьесу помещичьего монолога, а страницу с моим отзывом бывший корифей порвал, иначе не миновать бы мне места по соседству.

«Митинги борьбы» проводились на школьном стадионе несколько раз в год. На них разоблачали убийц, насильников и прочих преступников, а в качестве «второстепенных объектов борьбы», по бокам, ставили помещиков, правых элементов и активных контрреволюционеров. На шею тем и другим вешали позорные доски, но уголовников связывали, а остальных нет. Помещики, правые элементы и контрреволюционеры раз от разу менялись. Только злосчастного драматурга приводили на каждый митинг, наверно, потому, что это была знаменитость. Стоял он всегда справа от президиума.

Когда несколько лет спустя я начал печататься, родители очень боялись: вдруг и меня однажды объявят «черной кистью»?

Панкадж Мишра умеет слушать. Его мудрая улыбка помогает мне рассказывать. Мы ловим на свой крючок воспоминания из реки времени.

Тридцать лет назад я работал зубным врачом в одном городке на юге Китая. Каждый день я восемь часов подряд заглядывал людям в рот. Это самое неинтересное место в мире. За пять лет я выдрал больше десяти тысяч зубов.

Мне было двадцать лет. В обеденный перерыв я стоял у окна, смотрел на шумную улицу и тоскливо думал: неужели я простою здесь всю жизнь?

Из окна поликлиники я с завистью наблюдал, как по улице слоняются без дела работники нашего Дома культуры. Когда я спросил одного из них: «Почему вы не работаете?», он ответил: «Мы работаем на улице». Мне тоже хотелось так работать на улице. Лучше, чем в нашем тогдашнем Доме культуры, работается, наверно, только в раю. В это блаженное место можно было попасть исключительно по направлению. Люди не выбирали места службы. Эту нелегкую задачу брало на себя государство. Меня, например, после школы распределили в стоматологическую поликлинику. Направление в Дом культуры можно было получить тремя способами: следовало сочинять музыку, рисовать или писать. Первые два занятия мне, несмотря на специальность, были не по зубам, а читать-писать я умел. Поэтому я выбрал писательскую стезю.

Правда, в школе я учился в годы культурной революции и приобрел за это время гораздо больше опыта, чем знаний. Помню, что часто путал звонок на урок и с урока. Так что в китайской литературе я был, если продолжать стоматологическую тему, ни в зуб ногой. Да и иероглифов знал не слишком много. Позднее, когда критики хвалили меня за «прозрачный стиль», я шутливо объяснял это ограниченностью своего словарного запаса. Американский профессор, переводивший мою прозу, считает, что мой стиль напоминает стиль Хемингуэя. Наверно, старик Хем тоже плохо учился в школе.

Хотя это шутка, но в ней есть большая доля правды. Мао Цзэдун говорил: «Хорошее может стать дурным, а дурное хорошим». Так и мы с Хемингуэем: наши недостатки стали источником наших достоинств.

В двадцать два года я стал совмещать вырывание зубов с литературным творчеством. Зубы я рвал, чтобы было что жевать, а писал, чтобы однажды прекратить их рвать. В первое время написать иероглиф было сложнее, чем выдрать зуб. Мне не хватало усидчивости. В выходные за окном сияло солнце, щебетали птички, улыбались девушки, мои сверстники гуляли, а я сидел за столом и упрямо, как кузнец гвозди, вколачивал в бумагу иероглифы.

На частый вопрос «Как стать писателем?» я всегда отвечаю одинаково: нужно писать. Так с любым делом: не поймешь, пока не попробуешь.

Я с ностальгией вспоминаю начало восьмидесятых. После снятия запретов в Китае, бывшей интеллектуальной пустыне, стало выходить больше тысячи старых и новых литературных журналов. Все их надо было чем-то заполнить, а писателей отчаянно не хватало. Поэтому редакторы внимательно читали рукописи безвестных авторов в поисках шедевров.

Мне повезло со временем. Я не знал ни одного редактора и посылал свои рассказы куда придется. Кстати, почтовые расходы оплачивали журналы. Для этого достаточно было обрезать угол конверта. Непринятые рукописи возвращали. Получив такой конверт, я первым делом разрывал его, выворачивал наизнанку, склеивал опять, писал адрес очередного журнала и бросал в почтовый ящик. Конечно, я не забывал обрезать угол.

Написанные в то время рассказы после бесплатного путешествия по Китаю — география моих собственных поездок еще лет двадцать оставалась гораздо скромнее — неизменно возвращались ко мне. Почтальон перебрасывал увесистые конверты прямо через наш забор, и они с треском плюхались на землю. При звуке небольшого взрыва отец невозмутимо кричал мне: «Рукопись вернули!»

Вскоре времена переменились. Писателей стало больше, чем печатных площадей. Журналы из малюток, без конца требовавших литературного молока, выросли в прелестниц, выбирающих ухажеров. Теперь приходилось самому наклеивать марки, а рукописи не возвращали.

Помню, как впервые оказался в редакции. Это была «Пекинская литература». В большой комнате за заваленными рукописями столами сидели люди и усердно читали присланные неизвестно откуда произведения. Через год после того как меня стали печатать, я застал совершенно иную картину. Теперь знакомые авторы писали на конвертах имена знакомых редакторов, в противном случае их опусы, даже не вскрывая, швыряли в мусорную корзину. Пройдя технологический цикл, макулатура превращалась в бумагу для новых произведений.

Еще долго, до расцвета в Китае литературных интернет-ресурсов, молодому таланту было почти невозможно пробиться в печать без связей в редакции. Я застал конец прекрасной эпохи. Начни я на пару лет позже — до сих пор орудовал бы щипцами.

Судьба моя переменилась в ноябре 1983 года. Дело шло к зиме. Когда до конца рабочего дня оставалось совсем немного, раздался междугородний звонок.

Телефон, соединенный с единственным коммутатором в уезде, стоял у нас только в регистратуре. Регистраторша выбежала на улицу и позвала меня через окно моего кабинета.

Я думал, это кто-нибудь из нашего городка зовет меня расслабиться после работы, но услышал голос телефонистки с почтового коммутатора: «Вас вызывает Пекин!» Я почувствовал, что решается моя судьба.

В те времена междугородний звонок долго соединяли. Сначала пекинский звонок дошел до Шанхая, а потом долго брел по запутанным проводам до нашего уезда. Я ждал почти полчаса. За это время номер регистратуры успели набрать несколько человек, но я злобно обрывал их: «Телефон не занимать!»

— Почему? — удивленно спрашивали собеседники.

— Ждем звонка из ЦК партии.

Наконец я услышал голос Чжоу Яньжу, исполняющей обязанности главного редактора «Пекинской литературы» в начале восьмидесятых. Первым делом она сказала мне, что звонит с самого утра, а соединили только сейчас, она уж было отчаялась. Я никогда не забуду этого четкого размеренного голоса (хотя мне казалось, что говорит она очень быстро). Чжоу Яньжу сообщила, что все три присланных мной рассказа напечатают. Причем один из них надо поправить, поэтому меня срочно вызывают в Пекин. Дорогу и жилье они оплатят, даже дадут командировочные. Этот вопрос меня очень волновал, потому что я получал тридцать шесть юаней в месяц. Затем она во всех подробностях, как малому ребенку, объяснила мне, как от вокзала добраться до редакции. Уж не знаю, как она догадалась, что я в первый раз уезжаю далеко от дома.

Я хотел на следующий же день автобусом дальнего следования доехать до Шанхая, а оттуда поездом добраться до Пекина. Но возникала проблема: как отпроситься у нашего главврача? Он и не подозревал о моих опытах. Если бы я, зубной врач, заявил ему, что собираюсь в Пекин править рукопись, он решил бы, что я брежу. Поэтому я не пошел к нему, а написал служебную записку.

Записку я поздно вечером вручил коллеге и попросил утром передать ее начальству. Даже если оно меня не отпустит, я уже буду ехать в автобусе.

Но коллега не решался: он боялся, что главврач выместит свой гнев на нем. Тогда я пообещал привезти ему редкие лакомства: пекинские сухофрукты и любимое кушанье императрицы Цыси — лепешки с грибом фулин. Этого соблазна он не выдержал и обещал передать записку. Сейчас это называют взяткой, а во времена культурной революции выражались изысканнее: «сахарная пуля».

В редакцию «Пекинской литературы» я вошел во время обеденного перерыва. Редактор, выудившая мои рассказы из груды рукописей, звалась Ван Цзе. Она только что вымыла голову и встретила меня с мокрыми волосами. Ван Цзе усадила меня на дырявый диван, налила чаю и вышла из комнаты. Вскоре дверь отворилась, и на пороге появилась румяная старушка, за спиной которой стояла Ван Цзе. Старушка спросила:

— Так вы и есть Юй Хуа?

Звали ее Чжоу Яньжу. Эта минута вспоминается мне теперь в ярком свете, словно восход солнца.

Госпожа Чжоу умерла девятнадцать лет назад. В 1988 году мы с приятелем навестили ее в доме новостного агентства Синьхуа. Я в первый и последний раз побывал в ее скромной квартире. Старушка мне обрадовалась так же, как когда мы впервые встретились в редакции журнала, так же, как радовалась всегда. А жизнь ее не баловала: парализованный муж, психически больная дочь. После ее смерти другая дочь взяла на себя заботу об отце и младшей сестре.

В тот день госпожа Чжоу вышла из дома проводить нас, со слезами на глазах попрощалась, а когда мы с приятелем дошли до автобусной остановки и оглянулись, то увидели, что она все еще стоит и смотрит на нас.

Было видно, что когда-то Чжоу Яньжу была красавицей. В молодости она верила в революционные идеалы, в сороковые годы, во время антияпонской войны, уехала в Яньань — столицу контролируемых коммунистами территорий. За ней ухаживали многие высокопоставленные партработники, но выбрала она студента, тоже увлеченного революцией. После 1949 года он работал в агентстве Синьхуа, составлял закрытые информационные обзоры для руководства ЦК. Чжоу Яньжу рассказывала, что, когда муж ездил в командировки, провинциальное начальство старалось принять его получше, чтобы он представил его деятельность в обзоре в благоприятном свете.

Ван Цзе была первым моим редактором. Некоторое время спустя она из «Пекинской литературы» перешла в журнал «Мост». В начале 1984 года, в зимний полдень, я навестил ее там. Мы уселись поближе к батарее и долго болтали о жизни. Потом я потерял ее из виду. Ее коллеги тоже не знают, где она теперь. При мысли о ней меня всякий раз посещают недобрые предчувствия, надеюсь, пустые. Мы, как в романе, из незнакомцев превратились в друзей, а потом вновь стали незнакомцами.

Тогда, двадцать шесть лет назад, я провел в Пекине почти месяц. Чжоу Яньжу хотела, чтобы я в одном из рассказов переписал слишком мрачную, с ее точки зрения, концовку. Хотя мы о капитализме знали лишь понаслышке, она убежденно заявила: «Пессимизм присущ только капиталистическому обществу».

На работу у меня ушло только два дня. Я учел все пожелания: чтобы напечататься, я был готов не только концовку, а весь рассказ превратить в песнь торжествующего оптимизма. Чжоу Яньжу осталась очень довольна, назвала меня умницей и посоветовала не спешить домой, а как следует погулять по Пекину.

Я не знал, что буду жить в Пекине, поэтому с жадностью ухватился за это предложение. Город еще не был туристическим. В императорском Запретном городе я за весь день увидел человек десять. До заставы «Восьми направлений» Бадалин долго добирался автобусом и самоотверженно гулял по Великой Китайской стене, невзирая на ледяные оплеухи декабрьского ветра. Единственный турист мне попался по пути к Башне сигнальных костров. Я предложил ему подняться вдвоем, но он только поежился.

Когда я вернулся к остановке, он сидел в уголке и дрожал. Автобус все не шел. Я сел по соседству и задрожал в такт.

В наше время Запретный город и Великая Китайская стена напоминают летом транспорт в час пик.

Посетив все что можно, я спросил у Ван Цзе, куда бы сходить теперь. На все ее предложения я отвечал одним словом: «Был!» Она рассмеялась и сказала: «Значит, тебе пора домой».

Ван Цзе купила мне билет, посчитала, сколько мне причитается, сходила в бухгалтерию и принесла деньги. Мне заплатили за все время в Пекине, в том числе и за развлечения! Возвращаясь на юг с семьюдесятью юанями в кармане, я чувствовал себя миллионером.

Еще Ван Цзе выдала мне справку, что я действительно работал в Пекине над рукописью.

Оказалось, это очень важно. Едва увидев меня, наш главврач спросил: «Где справка?»

Поездка в Пекин прославила меня в родных краях. В истории Китайской Народной Республики я первый житель городка Хайянь, правивший рукописи в Пекине. Уездное начальство решило, что такой талант, как я, не должен тратить молодые годы на вырывание зубов. После долгих согласований и постановки семи печатей меня перевели в райскую обитель — местный Дом культуры.

В первый же день, памятуя о том, что деятели искусств много бывают на улице, я опоздал на работу на два часа — и все равно оказался первым. Я счастливо вздохнул и сказал самому себе: «Вот мое место!» Это самое приятное из моих социалистических воспоминаний.

Несколько лет назад западная журналистка спросила меня: «Как же вы решились оставить хлебную профессию дантиста и стать бедным писателем?» Она не приняла во внимание, что при социализме мы ели из одного котла: зарплата у всех городских жителей была совершенно одинаковая. Разница между зубным врачом и писателем заключалась только в том, что врач был несчастным голодранцем, а писатель счастливым.

Я пишу уже двадцать шесть лет и могу сказать, что мне это нравится. Литературное творчество способствует душевному спокойствию. В книге можно выразить то, чего не выразишь в повседневной жизни. И чем скучнее моя повседневная жизнь, тем богаче литературная.

Панкадж Мишра прислал мне email — из своего дома в Лондоне, или в Дели, или еще откуда-нибудь. Он спрашивает, почему в моих поздних произведениях гораздо меньше жестокости, чем в ранних.

Этот вопрос мне задают уже лет пятнадцать. Критики считают это переломом в моем художественном методе, предлагают самые правдоподобные и неправдоподобные объяснения. Некоторые считают, что дело в моей личной жизни: красавица жена и милый сын поселили мир в моей душе. Часто спрашивают меня об этом и за границей.

Забавно: «нового» Юй Хуа спрашивают о том, куда подевался «старый». Но надо сказать, что после выхода моего романа «Братья» родился третий Юй Хуа. Так считает французский критик Нильс Аль, так считают несколько моих китайских друзей, и я разделяю их точку зрения. Но сейчас второй Юй Хуа будет объяснять пропажу первого, а пропажей второго и появлением третьего я займусь как-нибудь позднее.

Разговоры о переломе начались, когда я опубликовал три романа: «Зов сквозь моросящий дождь» (1991), «Жить» (1992) и «Как Сюй Саньгуань кровь продавал» (1995). Думаю, все предложенные критиками объяснения верны, даже если не имеют ничего общего с моими замыслами. Ведь читатель и критик вправе «вчитывать» в произведение свой собственный культурный и личный опыт. Написание романа — процесс конечный, а восприятие — бесконечный (если это, конечно, хороший роман).

И хотя сейчас я искренне отвечу на этот вопрос, ответ мой будет лишь одним из множества возможных, ответом читателя, а не автора. Да и у меня в голове целый рой ответов. Я выберу из них тот, что кажется мне правильным, но могу и промахнуться.

Расскажу вам историю — это лучшее, что я умею делать. Я верю, что детские впечатления определяют, как сложится жизнь человека. Дальше он лишь меняет на этой картине отдельные штрихи. (Правда, штрихи можно менять в разной степени: наверняка Мао Цзэдун менял их гораздо активней, чем я.) Я пошел в школу в первый год культурной революции, а закончил в последний. Чуть ли не каждый день я видел шествия, «митинги борьбы», сражения между группировками «бунтарей»-цзаофаней, уличные драки. Избитые до крови прохожие стали для меня самым обыденным зрелищем. К тому же отец с матерью были врачами. Мы с братом с утра до вечера бегали по пропахшей лизолом больнице, среди орущих и стонущих, бледных и умирающих пациентов, среди раскиданных повсюду грязных бинтов. Часто родители выходили из операционной в забрызганных кровью халатах и масках звать нас в столовую. Иногда мы вторгались в операционную и смотрели, как отец руками в прозрачных перчатках роется во внутренностях у больных. Заметив нас, он кричал: «Геть отсюда!», и мы тут же испарялись.

Поэтому в написанных мною с 1986 по 1989 год восьми рассказах, по подсчетам профессора Хун Чжигана (монография «Юй Хуа», 2005 год), умирают не своей смертью двадцать девять человек. Днем я писал о кровавых убийствах, а по ночам во сне сам бегал или прятался от убийц. Когда надо мной уже заносили топор, я просыпался в холодном поту и с облегчением понимал, что я в безопасности. Днем я забывал о пережитом страхе и опять писал ужастики. Через три года мои нервы были на пределе, но я этого не замечал и продолжал предаваться жестокому вдохновению. Но однажды мне приснилось, что меня убили. Наверно, от переутомления я не проснулся в последний момент. И этот сон оживил во мне одно воспоминание из реальной жизни.

Несмотря на все кошмары, жить в нашем городке было очень скучно. На расстрел преступников местное население ходило как на праздник. Я уже рассказывал, что тогда всех судили открытым судом: Посередине нашего школьного стадиона ставили убийц, насильников, грабителей и прочих уголовников с досками на шее, а по бокам — помещиков, правых элементов, бывших и действующих контрреволюционеров. Преступники, опустив голову, слушали громовую речь обвинителя, которая завершалась приговором. В президиуме сидели члены уездного революционного комитета. Если преступник был связан, а за ним стояло двое грозных солдат с винтовками, это означало высшую меру наказания.

В детстве я часто бывал на этих мероприятиях. Обвинительная речь кончалась нескоро: сначала шли цитаты из председателя Мао и классика современной литературы Лу Синя, потом что-то длинное и нудное из «Жэньминь жибао», потом описание преступления, и только когда у меня уже совсем затекали ноги, из динамиков звучало восемь главных слов:

«Приговаривается к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно!»

Во времена культурной революции не существовало ни апелляций, ни адвокатов — мы даже не знали, что это такое.

Сразу после оглашения приговора солдаты затаскивали парализованных страхом осужденных на грузовик и конвоировали их к морю. За грузовиком бежала и ехала на велосипедах толпа.

Я с ужасом смотрел на багрово-черные руки преступников. Став зубным врачом, я узнал, что это гангрена, — из-за того, что руки туго связывали за спиной и надолго так оставляли, в них прекращалось кровообращение. Руки умирали еще до расстрела.

У нас расстреливали на северном и южном пляжах. Мы, дети, не успевали за грузовиком, поэтому, едва начинался суд, заранее бежали к морю занимать хорошие места. Иногда мы не угадывали пляж и пропускали расстрел.

Несколько раз мы наблюдали расстрел вблизи. Солдаты оцепляли место казни, один из них пинком заставлял осужденных встать на колени, отходил так, чтобы его не забрызгала кровь, и стрелял в затылок. Если человек не умирал сразу, его добивали. Страшнее всего выглядел перевернутый труп: сзади входное отверстие было маленькое, а спереди пуля проделывала дыру размером с плошку, из которой мы ели дома. От вида кровавого месива на месте лица и лба меня колотило, И вот мне приснилось, что я такой преступник. Я матерый убийца. По бокам стоят помещики и контрреволюционеры. Но нашего опального писателя, о котором я рассказывал, нет. На меня смотрит черная толпа. Из динамиков грохочет обвинительный приговор, и наконец звучат слова:

«Приговорить к расстрелу. Приговор привести в исполнение немедленно!»

Подходит солдат, приставляет мне дуло к виску и стреляет. Я падаю, но тут же под ропот толпы поднимаюсь на ноги. Мозг вытекает из моей головы, словно содержимое разбитого яйца. Выставив вперед пустую, как скорлупа, голову, я ору на солдата: «Мать твою, здесь тебе не пляж!»

Тут я проснулся, в поту, с бешено бьющимся сердцем. Но я не радовался, что это всего лишь сон. На меня нахлынули воспоминания: стадион — суд — руки за спиной — солдаты — пляж — пуля, бьющая сильней, чем кувалда, — аккуратная дырочка в затылке и развороченное лицо — сочащийся кровью песок…

Только тогда я понял, что страшные сны ночью — воздаяние за страшные рассказы, которые я пишу днем. И я решил бросить это дело. Иначе я, наверное, давно бы свихнулся и не писал бы эти строки дома в Пекине, а сидел бы в психушке на замызганной постели и бессмысленно глазел в зияющую пустоту.

16 июля 2009 года

Лу Синь

В мае 2006 года я в копенгагенском аэропорту ждал рейса на Осло и силился разглядеть сквозь огромное стекло, кто же изображен на хвосте самолета норвежских авиалиний. Вьющиеся волосы, длинные бакенбарды, старомодные круглые очки…

Объявили посадку. Я поднялся в самолет, сел в кресло и принялся смотреть на хвост в иллюминатор. Только после взлета, когда Копенгаген под нами стремительно уменьшался, я вспомнил, что видел этого человека на титульном листе китайского издания «Пер Гюнта». Это был Генрик Ибсен. Его портреты встретили меня и в дождливом Осло: близилась столетняя годовщина со дня смерти писателя. Ибсен внушительно взирал на меня с разноцветных флагов, обрамлявших дорогу из аэропорта.

Обедал я тогда в старинном ресторане с колоннами и расписным плафоном, куда хаживала национальная знаменитость. На столике у входа стояли цилиндр и пивная кружка со следами пены, к отодвинутому стулу была приставлена трость — словно тут по-прежнему восседает Ибсен.

Больше я в этом ресторане не был, но еще три дня утром и вечером проходил мимо. Я заметил, что по утрам кружку до краев наполняли пивом, а к вечеру оставалась одна пена. Мне казалось, что Ибсен смотрит на меня и думает:

«Ну и что написал этот китаец?»

И я вспомнил нашего Лу Синя. Его статьи «Об односторонности культуры» и «Сила демонической поэзии», в которых впервые по-китайски появилось имя Ибсена, вышли в свет почти два года спустя после смерти великого норвежца. В известной речи «Что было, когда Нора ушла», произнесенной в 1923 году в Пекинском женском педагогическом училище, он говорит: «Что было, когда она ушла? Ибсен об этом молчит. Он умер. Да и будучи живым, мог бы не отвечать на этот вопрос». Затем Лу Синь сам отвечает на правах читателя: «Она либо пала, либо вернулась… Есть еще одна возможность: она умерла с голоду». Он считает, что женщина перестанет быть игрушкой в руках мужчины, только когда получит равные с ним экономические права. С присущим ему сарказмом Лу Синь замечает: «Слово „деньги“ звучит некрасиво. Возвышенные люди смеются над деньгами. Но все же я думаю, что суждения человеческие меняются не только день ото дня, но и от приема к приему пищи. Если человека, который понимает, что еда покупается за деньги, и в то же время презирает разговоры о деньгах, похлопать по животу, наверняка выяснится, что рыба или мясо в нем еще не переварились. Надо поморить его денек голодом и послушать, как он запоет».

Встречающиеся в Осло на каждом шагу изображения Ибсена навели меня на мысль, что в Норвегии, в отличие от прочих стран, «Ибсен» — не только имя знаменитого драматурга, но и имя нарицательное. Точно так же во времена моего детства, в эпоху культурной революции, слово «Лу Синь» для нас не только обозначало великого писателя, но и представляло собой важнейший и употребительнейший политико-революционный термин, который на европейских языках следовало бы писать слитно. Выступление в университете Осло я назвал «Лу Синь в моей жизни».

В период культурной революции литературы не существовало. Ее слабые следы сохранились разве что в школьных учебниках чтения. Но и там присутствовали только один поэт — Мао Цзэдун и один писатель — Лу Синь. В первом классе я искренне верил, что других поэтов и писателей в мире нет.

Благодаря любви поэта к писателю, Лу Синь считался трижды великим: великим художником слова, великим мыслителем и великим революционером. Он умер еще в 1936 году, но наибольшим авторитетом пользовался при культурной революции. В этом отношении он уступал лишь Мао. В газетах, на радио, в дацзыбао, в обвинительных речах на «митингах борьбы» и саморазоблачениях помещиков, кулаков, контрреволюционеров, дурных элементов и правых элементов Лу Синь цитировался непосредственно после изречений Мао Цзэдуна. С наших уст не сходили слова «председатель Мао учит нас» и «господин Лу Синь говорил». Любопытно, что «господином» тогда называли только Лу Синя — остальные были либо товарищами, либо классовыми врагами.

При жизни Лу Синя критиковали в хвост и в гриву, но теперь его имя олицетворяло лишь вечную революционную правоту.

Десять школьных лет я не проходил Лу Синя, а скорее проходил мимо него. Он казался мне ужасно скучным и представлял интерес только как имя нарицательное, для цитат.

Духовной пищей моего революционного и нищего детства были споры. Я обожал спорить.

В начальной школе я поспорил с одноклассником: когда Солнце ближе всего к Земле? Он считал, что на восходе и закате, потому что тогда оно выглядит особенно большим. Я же утверждал, что в полдень, потому что тогда жарче всего. После многодневных перепалок мы решили спросить у других. Старшая сестра одноклассника безоговорочно его поддержала. Мой брат пригрозил однокласснику:

«Еще раз наврешь про Солнце — врежу в рожу».

Но мне нужна была не сила, а правда. За год мы опросили всех детей старшего возраста в городке. Наконец они стали гнать нас взашей.

Затем мой оппонент нашел новый аргумент: если чем холодней, тем дальше, значит, зимой Солнце дальше от Земли? Я не отставал: если чем меньше, тем дальше, значит, в дождливый день Солнце так далеко, что его не видно? Это продолжалось до тех пор, пока я в пылу спора не крикнул ему:

— Господин Лу Синь говорил, что Солнце ближе всего к Земле в полдень!

Он пробормотал:

— Господин Лу Синь так говорил?

— Конечно, говорил! — ответил я, замирая от собственной наглости. — Ты что, не веришь господину Лу Синю?

— Я? Верю! А почему ты мне раньше не сказал?

— Я сам не знал. Сегодня передавали по радио.

Товарищ повесил голову:

— Тогда ты прав.

При первом же упоминании Лу Синя он отказался отточки зрения, которую защищал целый год. Еще несколько дней он ходил грустный, погруженный в себя и переваривал горечь поражения.

Чаще всего споры между цзаофанями, хунвейбинами, мужьями и женами решались с помощью изречений Мао Цзэдуна. В принципе и я хотел приписать слова о Солнце председателю Мао, но поостерегся: в случае разоблачения меня наказали бы гораздо строже, чем за Лу Синя.

В школе средней ступени мы затеяли новый спор: если все атомные бомбы связать вместе и взорвать, разнесут они земной шар в клочья, как резиновый мячик, или нет? Он считал, что да, а я — что с поверхности Земли все сдует, но она продолжит вращаться вокруг Солнца и своей оси. Мы спорили об этом с утра до вечера и вовлекли в наши препирательства всех мальчиков-одноклассников. Но опять им надоели и в честь марки кед получили кличку Два Мяча.

Однажды, сцепившись в очередной раз на баскетбольном поле, мы решили, что нас рассудит учительница химии. Мы так к ней спешили, что забыли отдать другим игрокам мяч. Они закричали:

— Эй, Два Мяча, гоните мяч!

Учительница приехала к нам из какого-то северного города, поэтому единственная из всех преподавателей умела говорить на литературном языке, а не на местном диалекте. Нам она казалась очень изысканной, чуть ли не иностранкой. Терпеливо выслушав обоих, химичка торжественно заявила:

— Народы всей земли стоят за мир, они никогда не будут связывать и взрывать атомные бомбы!

Мы не ожидали, что она подложит нам такую свинью, — обалдело вышли из класса, обалдело переглянулись и одновременно выругались себе под нос.

Спор продолжался, и в конце концов я был вынужден прибегнуть к испытанному средству:

— Господин Лу Синь говорил, что даже если все атомные бомбы связать вместе, они всё же никоим образом не уничтожат нашу Землю.

— Опять господин Лу Синь?

Я, помня пословицу «семь бед один ответ», не теряя напора, поинтересовался:

— Ты что, не веришь? По-твоему, я что, выдумываю за господина Лу Синя?!

— Нет, конечно! Кто же посмеет выдумывать за господина Лу Синя!

— Вот именно! — выкрикнул я, уже начиная бояться.

Он кивнул и добавил:

— «Все же никоим образом» очень похоже на стиль господина Лу Синя.

— Что значит «похоже»? Это и есть его стиль.

И товарищ опять ушел подавленный. Наверно, его мучила мысль: почему же господин Лу Синь всегда против него? Но через пару месяцев пришла очередь мучиться мне: я сообразил, что Лу Синь умер в 1936 году, а первую атомную бомбу взорвали над Хиросимой только через девять лет. Несколько дней я дрожал от страха, что меня раскроют, а потом пошел сдаваться:

— Я тогда перепутал, господин Лу Синь говорил не об атомных бомбах, а о простых…

Одноклассник оживился:

— Разве можно равнять простую бомбу с атомной?!

— Конечно, нельзя, — поддакнул я и, чтобы замутить воду, полностью признал его правоту: — От атомных бомб Землю и правда разнесет в клочки.

Наши споры закончились со счетом один-один. Конечно, значение здесь имеет не счет и не сами эти дурацкие пререкания, а волшебная сила слова «лусинь».

Но история моих отношений с Лу Синем на этом не заканчивается. Дело в том, что в детстве я положил на музыку его рассказ «Дневник сумасшедшего».

Я тогда учился во втором классе средней ступени и относился к школе весьма небрежно. Я уже рассказывал, как путал звонки с урока и на урок. Кроме того, я сворачивал учебники в трубочку, так их было удобнее рассовывать по карманам. Когда они выпадали, то катились по земле, словно круглые банки с чаем. Еще я стаптывал задники у всех ботинок и шаркал в них, как в тапочках. И ту, и другую порочную моду переняли одноклассники.

Шел 1974 год. Жить было скучно. Вместо математики я играл в баскетбол, вместо физики и химии просто шлялся по двору, изнывая от безделья. Наконец, на уроках музыки я познакомился с упрощенной нотной записью, в которой особые значки заменены обычными цифрами. И я стал композитором.

Следует сказать, что привлекла меня не музыка сама по себе. Науроках мы пели знакомые до отвращения песни на стихи председателя Мао и изречения председателя Мао, а также песню про председателя Мао «Алеет восток» и мелодии из утвержденных супругой председателя Мао «образцовых пьес». Очень благообразный учитель музыки играл нам на аккордеоне. У него был приятный голос, но он боялся брать высокие ноты, а вместо этого в сложных местах громче играл. Но такой простодушной уловки никто не замечал, потому что никто не замечал его самого. Ученики ходили туда-сюда, садились на парты, разворачивались к нему спиной и болтали с задними рядами.

Так что привлекла меня не музыка, а конкретно ноты. Возможно, потому, что в отличие от учебников чтения или математики я их совершенно не понимал. Я только видел, что знакомая музыка превращается на бумаге в эту странную цифирь. Непонимание превратилось в тайну, тайна пробудила жажду творчества.

Мне и в голову не пришло учить ноты. Я просто переписал в чистую тетрадку «Дневник сумасшедшего», а потом наугад поставил под каждым иероглифом какую-нибудь ноту. К сожалению, мое произведение ни разу не исполнялось. До сих пор не знаю, как оно звучит, но наверняка в перебое ритма и сумбуре нот выразилась тоска, неволя и пустота моей тогдашней жизни.

Больше подходящего литературного материала я не нашел. Пришлось класть на музыку математические и химические формулы. Ими я исписал еще одну тетрадь. Уверен — хоть и не слышал, — что это была нечеловеческая музыка. Может быть, она напоминала вой чертей в аду. А может, я ненароком записал чудные песни рая?

Теперь я знаю, почему мой выбор пал тогда на «Дневник сумасшедшего», — тематика произведения идеально соответствовала моей композиторской технике.

После культурной революции я часто думал, почему Мао так любил Лу Синя. Наверное, они могли общаться по каким-то таинственным духовным каналам, даже когда один из них уже умер. Мао хвалил Лу Синя за «непокорство». Он и сам был непокорный: ни пяди не уступил в противоборстве с гораздо более сильными СССР и США. И Лу Синь, и Мао стремились к крайностям и ненавидели «срединный путь» конфуцианства.

Великому писателю нужен великий читатель. Таким читателем для Лу Синя — к счастью и к несчастью — был Мао. В эпоху культурной революции каждый встречный и поперечный поминал Лу Синя задушевно, словно близкого друга. Но на самом деле мало кто понимал его произведения так, как Мао Цзэдун. Догма вытравливала из его произведений дыхание жизни.

После культурной революции имя Лу Синя лишилось священного ореола. Кто-то по-прежнему его любил, кто-то начал критиковать. От прижизненной эта критика отличалась большим вниманием к альковной составляющей — тщательно изучались его отношения с четырьмя возлюбленными, выискивались сексуальные отклонения…

С подъемом китайской экономики в честь персонажей и мест из произведений Лу Синя стали называть гостиницы, рестораны и даже кабинки в караоке-барах — теперь под знаком Лу Синя развлекались с девушками по вызову партработники и бизнесмены.

В рекламных целях используют и фигуру самого Лу Синя. В городе Ухане он стоит перед рестораном и вместо классической сигареты держит в руке палочку с нанизанными кусочками «пахучего соевого творога». Хозяин гордится, что они с Лу Синем земляки, и считает, что великий человек должен приносить пользу родному общепиту.

В 1984 году я работал в уездном Доме культуры. В предбаннике перед моим кабинетом под столом пылились тома Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна и — на самом видном месте — Лу Синя. Однажды я споткнулся о его сочинения и выругался:

— На свалку пора, а все лезешь под ноги!

За десять с лишним лет после культурной революции я проглотил много книг, но не прочитал ни строчки Лу Синя. Я сердился на критиков, объявлявших меня его наследником: считал, что они принижают мой талант.

В 1996 году знакомый режиссер попросил меня написать сценарий по Лу Синю. Гонорар был очень кстати, и я сразу согласился. На полке у меня Лу Синя не оказалось, пришлось идти в магазин за «Избранным». Начал я с «Дневника сумасшедшего». Со времени славной оперы я успел забыть его содержание.

В начале герою кажется, что мир сошел с ума:

— Иначе почему собака со двора Чжао посмотрела на меня во все глаза?

Я поразился: одна фраза — и готов сумасшедший!

В тот же вечер я прочитал «Кун Ицзи». Этот рассказ мы в школе зубрили чуть ли не в каждом классе, но по-настоящему я его понял только в тридцать шесть лет. Дочитав, я в волнении позвонил режиссеру и сказал, что Лу Синя переписывать нельзя.

На следующий день я купил полное собрание его сочинений. Было жалко, что это не старое издание, о которое я споткнулся: ведь оно еще тогда словно попросило меня открыть его запыленные страницы. Целый месяц я упивался этой прозрачно-пронзительной прозой. Позже я написал о Лу Сине: «Он простреливает жизнь навылет».

Вернусь к «Кун Ицзи». Автор начинает с описания кабачка: клиенты в куртках выпивали за прилавком снаружи, а чистая публика в длинных халатах шла внутрь, садилась и закусывала. Только Кун Ицзи ходил в длинном халате, но пил на улице. Сразу ясно, что он не такой, как все. В какой-то момент Кун Ицзи за воровство ломают ноги. Как же он придет в кабачок?

«— Эй! Подогрей-ка чарку вина! — вдруг почудилось мне. Едва слышный голос показался очень знакомым. Я огляделся — нигде ни души. Встал и посмотрел за прилавок. За ним у порога оказался Кун в изодранном в клочья халате».

Удивительное описание: сначала звук и только потом — сам человек.

«Я подогрел вино, вынес чашку и поставил ее на порог. Кун вытащил из рваного кармана четыре медяка и дал мне». И потом всего несколько слов:

«Его пальцы были в грязи — ведь он передвигался на руках».

Так лусинь стал для меня Лу Синем. В тридцать шесть лет я читал его в первый раз и вздыхая думал, что этот писатель не для глупых детей, а для умных взрослых. А еще — что писателю и читателю должно повезти со встречей.

Когда какой-то автор мне наскучивает, я откладываю книгу, чтобы не образовалось чувство неприязни. Но во время культурной революции я не мог отложить Лу Синя, поэтому это единственный в жизни писатель, которого я не любил.

После выступления в университете Осло ко мне подошел профессор исторического факультета Харальд Бёкман и признался: «В детстве я ненавидел Ибсена так же, как вы — Лу Синя».

5 мая 2009 года

Неравенство

В унылые годы культурной революции один мальчик обнаружил, что от трусости до неустрашимости один шаг.

Это история моего одноклассника, по сей день живущего в нашем городке. Сейчас он безработный и прозябает на скудную пенсию отца. Помню его щуплую фигурку и милое лицо с двумя зубами торчком, помню, как он всегда отставал от нашей оравы.

Мы, уличные мальчишки, вечно искали повод для драк. Как правило, мы «махались» со сверстниками, а иногда отваживались задирать старших парней. Этот же мальчик отходил в сторону и осторожно наблюдал. И вдруг он стал храбрый, как лев, — нападал первым, убегал последним.

Как-то взрослые парни нам сильно накостыляли. В самый критический момент мальчик исчез. Оказалось, он бегал домой за ножом. По дороге обратно он успел полоснуть себя по щеке и размазать кровь по лицу. В Китае говорят: пугливый боится наглого, наглый смелого, а смелый одурелого. Парни хотели было закрепить результат, но при виде окровавленного вооруженного недомерка, который несся на них с воплем «Или вы, или я!», обратились в бегство. А мы сразу приободрились и бросились следом. Мы прогнали их через весь город под дружные крики «Или вы, или мы!»

С тех пор наша компания получила почетную кличку «Или вы, или мы», и нас сторонились хулиганы не только среднего, но и старшего школьного возраста. Мальчика зауважали, и теперь он ходил впереди всех.

Секрет был прост. Они поругались с соседями из-за какого-то пустяка, кажется, нескольких кусочков угля. Слово за слово — завязалась драка. Мальчик выбрал самого слабого противника — девушку-красавицу, и кулаком ударил ее прямо в мягкую грудь.

Это происшествие сделало его новым человеком. Он показывал нам четыре пальца, которые сквозь одежду касались женской груди, и с гордостью говорил: «Теперь можно и умереть».

Мы не боялись драться, а боялись любить. В первом классе старшей ступени кто-то из нас написал на доске косыми иероглифами «любовь». Это слово мы тысячи раз произносили про себя и никогда — вслух. Все ученики параллельных классов приходили на него полюбоваться, изображая на лице презрение и маскируя свои чувства криками «Какое хулиганство!». Когда я увидел это слово — впервые в жизни, его давно уже вычеркнули из китайского языка, — у меня застучало в висках.

Иероглифы оставались на доске две недели в качестве вещественного доказательства хулиганского поведения. Сначала школьный революционный комитет собрал тетради всех мальчиков нашего класса, чтобы выявить преступника по почерку. Потом проверили девочек. Потом второй класс старшей ступени. Но никого так и не вычислили, и начальник ревкома собственноручно стер иероглифы с доски.

Я очень огорчился. Раньше я каждый день смотрел на слово «любовь» и «утолял голод нарисованной лепешкой». Теперь и нарисованной лепешки не стало.

Мы считали, что аноним специально написал иероглифы криво, чтобы его не нашли. В то время была популярна фраза из фильма: «Даже очень хитрому лису не провести старого охотника». Мы ее переделали так: «Даже очень старому охотнику не провести хитрого лисенка».

Мой сын-старшеклассник рассказывает, что в школе средней ступени на уроке биологии учительница попросила девочек сесть на колени к мальчикам и подробно рассказала им о половом размножении. Когда она предложила задавать вопросы, кто-то поинтересовался:

— А лабораторная будет?

В наше время мальчикам и девочкам не разрешалось между собой разговаривать. Влюбленный мог только тайком бросать взгляды на даму своего сердца. Самые смелые писали записки, где признание в любви выражалось фразами вроде «Можно, я подарю тебе ластик?» Девочка сразу понимала, что это значит, и пугалась — если записку обнаруживали, она оказывалась опозоренной.

Теперь школьники говорят о любви безо всякого стеснения. В Интернете я видел два ролика. В первом мальчик на перемене забрался на парту и, наклонившись, обнимает сидящую на стуле девочку, не обращая внимания на одноклассников. В другом мальчик с букетом цветов, встав на одно колено, признается девочке в любви. Девочка отвергает его чувство и скрывается в туалете. Недолго думая, мальчик бежит за ней.

Беременность в школе уже никого не удивляет. Некоторые девочки даже идут в больницу на аборт в школьной форме. Помню репортаж об одной из них. Когда врач сказал, что требуется подпись родственника, к нему бросились четыре мальчика в форме той же школы, наперебой предлагая подписаться.

Качели нашего общества качнулись в другую сторону: от аскетизма к расточительству, от политизированности к власти денег, от зажима к вседозволенности. В серое небо тянутся тысячи небоскребов, густой сетью покрывают землю скоростные магистрали, в магазинах глаза разбегаются от изобилия, по улицам мчатся автомобили, несутся люди, сверкает неоновая реклама, сражаются за клиентов ночные клубы и массажные салоны, распахивают двери роскошные, гигантские четырехэтажные рестораны.

А тридцать лет назад мы не видели небоскребов (кроме нескольких в Пекине и в Шанхае), не знали, что такое магистраль и реклама, магазинов имелось мало, товаров в них тоже. Но небо было ярко-голубым.

Все продавалось по талонам: рис (в месяц тринадцать с половиной килограмм для мужчин, двенадцать с половиной для женщин), мясо (двести пятьдесят грамм), растительное масло (сто грамм), материя. Одежду заказывали портному или — чаще — экономили и шили сами. Обладателям швейных машинок завидовали соседи.

Мы ели четыреста пятьдесят грамм риса в день, несколько кусочков свинины в неделю, капали на сковородку десять капель масла. Только так получалось не остаться к концу месяца на мели. Еды хватало, чтобы не помереть, но не чтобы наесться. Особенно голодали мужчины, и женщины делились с мужьями и братьями. У нашего поколения до смешного одинаковые воспоминания о том, что было хорошего в детстве, — это случаи, когда удавалось вкусно поесть.

Некоторые люди тайком покупали талоны. В наших местах крестьяне за сданные на государственные маслозаводы семена рапса получали немного дополнительных талонов, служивших важным источником дохода: так можно было накопить на лечение или свадьбу. В старших классах я входил в ряды борцов с этими «спекулянтами». Сейчас нас назвали бы, дружинниками. Но дружинникам положено бесплатное питание, а мы трудились за идею. Каждый день мы вставали в четыре утра и прятались на рынке за углами домов, за столбами. Едва появлялась спекулянтская дичь, мы хватали ее и тащили в управление по борьбе с незаконной торговлей, по дороге изымая талоны. Мы ощущали свою силу и в то же время верили, что боремся за правое дело. Нашими жертвами в основном были пожилые крестьяне, а талонов мы у них отнимали меньше, чем на литр масла. Они не сопротивлялись, стыдились своего «преступления» и только со слезами на глазах смотрели на конфискованные талоны.

Только однажды мы одержали славную победу. Нам попался молодой крестьянин-богатырь, выше нас на голову и в два раза шире в плечах. Он единственный попытался дать нам отпор. Конечно, он и не думал нас ударить: это усугубило бы его вину. Он только сжимал правый кулак, а левой отталкивал нас в надежде сбежать. Но мы набросились на него, как свора, повалили на землю, били кирпичами по лицу. Кулак все равно не разжимался. Тогда двое мальчиков придавили его руку к земле, а третий колотил кирпичом, пока между разогнутыми пальцами не показались заляпанные кровью талоны на пол-литра масла. В управлении при обыске у него обнаружили талоны еще на пять с половиной литров. Это было чудовищное преступление. Рассказывая, «как дошел до жизни такой», он здоровой левой рукой все утирал с лица кровь. Большую часть талонов он одолжил у односельчан, а на полтора литра накопила вся их семья: пол года в доме не было ни капли масла — все варили в подсоленной воде. Деньги были нужны ему на свадьбу. Поскольку он попался впервые, у него только конфисковали талоны и велели дать расписку, что больше спекулировать не будет. Пока он писал, разбитая правая рука дрожала — то ли от боли, то ли от обиды. Получилась расписка кровью.

Когда его отпустили, мы шли следом и громко поучали его. Прохожие, услышав про «целых шесть литров масла», поражались размаху спекуляции. Он молчал и не стыдясь плакал. Утирал глаза изувеченной правой рукой и вздрагивал от боли. На границе города мы от него отстали, а он, заплаканный, израненный, сбитый с толку, пошел дальше в сторону восходящего солнца, в свою далекую деревню.

Теперь я горько раскаиваюсь. Сумел ли он жениться? Чего ему стоило вернуть одолженные талоны? Я ясно вижу, как мы лупим его по голове обломками кирпичей, а он только отталкивает нас.

Сегодня спекулянтов сменили уличные разносчики. В одном Пекине их десятки тысяч. Так как они постоянно меняют место жительства, городские власти не могут собирать с них налог. К тому же считается, что они «портят облик города и нарушают общественный порядок». Для борьбы с ними создан особый отдел. На улицах города я нередко наблюдаю, как при крике «Отдел идет!» торговцы подбирают свои разложенные на земле копеечные товары и бросаются врассыпную.

Метод борьбы за тридцать лет не изменился: конфискация (правда, конфискуемых сейчас товаров мы тогда и в глаза не видели). Некоторое время назад я жил возле станции метро. Рядом с ней всегда стояли нелицензионные велорикши. Не раз я наблюдал, как работники «отдела» победоносно увозят на грузовике изъятые трехколесные велосипеды. Этим они лишали средств к существованию людей, возивших на себе других людей, чтобы заработать на еду и образование своим детям.

Общество не обращало внимания на противостояние между торговцами и властями, пока разносчик по имени Цуй Инцзе не зарезал сотрудника «отдела». Только тут волна публикаций в прессе заставила многих осознать, что конфискация товаров, велосипедов и тачек есть замаскированное лишение этих людей права на жизнь. В суде Цуй Инцзе выразил раскаяние в своем жестоком и бессмысленном поступке и сказал: «Прежде всего хочу извиниться перед пострадавшим и его родными. Знаю, словами горю не поможешь. Я ходил с лотком, чтобы выбиться из нищеты. Ничего не вышло».

После этого случая работников «отделов» снабдили коммуникаторами, противоударными жилетами, шлемами, защитными рукавицами и мощными фонарями. Полицейские инструкторы обучили их, как выбивать у нападающего нож, освобождаться от захвата воротника, шеи, пояса и волос.

Почему нынешние торговцы реагируют на конфискации совсем не так, как былые спекулянты времен моего детства?

Общественная идеология эпохи культурной революции суммируется словами Мао Цзэдуна: «Мы должны защищать то, с чем воюет враг, и воевать с тем, что он защищает». Никто тогда не посмел бы заявить, что враг иногда бывает прав, а мы не правы. Нынешнее сложное положение, когда порой невозможно провести границу между правым и виноватым, отражают слова архитектора китайских реформ Дэн Сяопина: «Не важно, черная кошка или белая, лишь бы мышей ловила». С ними закончились споры о том, по социалистическому или капиталистическому пути идет китайская экономика. Раньше мы восклицали: «Лучше социалистические сорняки, чем капиталистические злаки». Теперь этот лозунг потерял всякий смысл.

Разрыв между двумя эпохами прекрасно иллюстрирует судьба самого слова «разрыв».

Тридцать лет назад мы каждый день бездумно повторяли его, будто монашек, читающий сутры. Речь шла о разрыве между нашей несознательностью и передовым мышлением героя тогдашней пропаганды Лэй Фэна. С первого по десятый класс мы писали в сочинениях, как преодолеваем этот мифический разрыв и помогаем старенькой соседке носить воду из колодца. В выпускном классе наш учитель литературы не выдержал:

— Вы уже десять лет носите старушке воду!

Пишите теперь про старика, которому таскаете мешок с рисом!

Теперь мы тоже без конца говорим о разрыве, на этот раз настоящем: между богатыми и бедными, городом и деревней, востоком и западом страны. И общество бурно реагирует на этот разрыв, на резкое обострение социальных противоречий. Думаю, именно поэтому избиваемый кирпичами крестьянин не давал сдачи, а разносчик, у которого законным образом изъяли контрафактный товар, зарезал представителя власти.

При Мао страна развивалась медленно, но противоречия сокращались, за исключением разрыва между городом и деревней. В результате продвигаемой Дэн Сяопином «политики реформ и открытости» ВВП с 364,5 млрд юаней в 1978 году вырос до 21 трлн 87,1 млрд юаней в 2006 году, почти в 60 раз. Однако разрыв между городом и деревней только увеличился. По официальным данным, в 2007 году у горожан доход был в 3,33 раза выше, чем у сельских жителей, а в абсолютном измерении разница составила 9646 юаней — самый высокий показатель за все годы политики реформ.

1 мая 2006 года мой друг, известный телеведущий Цуй Юн-юань, вместе со съемочной группой и двадцатью шестью представителями различных профессий отправился по маршруту Великого похода, проделанного китайской Красной армией в 1934–1935 годах. За 250 дней они прошли более 6100 километров, через горы и степи, снега и ураганы, и 7 января 2007 года торжественно вступили в Пекин.

Приведу здесь один из его рассказов. Когда в Германии проводился кубок мира по футболу, они оказались в бедной деревушке на юго-западе Китая. Цуй Юн-юань решил приобщить местных ребят к празднику футбола и устроить товарищеский матч. И тут же столкнулся с двумя трудностями. Во-первых, в местном магазине не было футбольного мяча, и за ним пришлось отправиться в уездный город. Во-вторых, дети не только никогда не видели футбола, но даже и слова такого не слыхали.

Цуй велел своим декораторам соорудить футбольные ворота, усадил тысячу детей вокруг поля и приступил к просветительской деятельности. Начал он с пенальти. Положил мяч в двенадцати ярдах от ворот и подтолкнул вперед оператора — лучшего нападающего их группы. Однако тот, волнуясь на публике, так зарядил по мячу, что он перелетел через ворота и приземлился в кучу навоза. Смущенный оператор подбежал к куче, выудил из нее мяч, вымыл его в близлежащем пруду и вернул на место. Затем Цуй предложил детям по очереди забивать пенальти. И каждый из них после удара подбирал мяч и мыл его в пруду. Они решили, что это часть правил.

Тем летом трансляцию берлинского чемпионата в Китае смотрело более ста миллионов человек. В 2002 году матч между китайской и бразильской сборными во время чемпионата в Южной Корее и Японии посмотрело двести миллионов китайцев. Телевидение КНР показывало чемпионаты мира еще с 1978 года (тогда же была официально создана сборная Китая).

Многие китайские дети носят Nike и Adidas. Пекинская учительница рассказывала мне, что, поскольку все школьники ходят в одинаковой форме, соревнование в крутизне ограничивается обувью. Если все в баскетбольных кроссовках Nike, то они еще сравнивают, у кого суперкроссовки, как у Майкла Джордана, а у кого — как у Коби Брайанта.

Китай — большая страна. На востоке еще в середине восьмидесятых пили кока-колу, а выходцы из центральных горных районов в середине девяностых везли ее домой как гостинец.

В год пекинской Олимпиады люди со всего Китая ехали в столицу полюбоваться на специально возведенные по этому случаю стадион «Птичье гнездо» и плавательный комплекс «Водяной куб». К сожалению, большинство из них не могли попасть на территорию, потому что билеты давно разошлись, а у спекулянтов они стоили слишком дорого. Оставалось только сфотографироваться на фоне новых достопримечательностей. А на проходивших там состязаниях многие — причем лучшие — места пустовали. Дело в том, что мои богатые и знаменитые соотечественники, привыкшие к свободному образу жизни, купили билеты, а на соревнования не явились. Они и не задумались, что разрушили мечту множества китайцев, целый год копивших на поездку в Пекин.

В современном Китае на одной и той же сцене разыгрываются комедия и трагедия. Один за другим вырастают небоскребы Louis Vuitton и Gucci, в Шанхае, Гуанчжоу и Шэньчжэне с успехом проводятся выставки-продажи товаров класса люкс. На последней из них за несколько дней было реализовано продукции трех престижных марок на более чем двести тысяч юаней. Вдруг мы обнаружили, что из производителей роскоши превратились в ее потребителей. В результате мирового финансового кризиса западный рынок элитных брендов сократился, а в Китае он по-прежнему процветает.

В марте 2009 года американская торговая организация ISCS заявила, что в феврале объем розничных продаж предметов роскоши упал на 19,2 процента. С июня 2008 года хуже всего продаются в розницу именно товары класса люкс. А в недавнем докладе банка Голдман Сакс говорится, что в 2008 году годовой рост сбыта элитной продукции в Китае составил около 20 процентов. К 2015 году будет около 10 процентов, а объем сбыта превысит 11,5 млрд долларов. Китай станет лидирующим потребителем престижных марок, в мировом масштабе его доля достигнет 29 процентов. Доклад Китайской ассоциации брендовой стратегии потрясает воображение еще сильнее: на тот момент 13 процентов населения Поднебесной имели возможность приобретать элитные товары, к 2010 году насчитывалось уже 250 млн потенциальных покупателей.

И при этом многие люди не в состоянии свести концы с концами.

Безработные родители с ребенком проходили мимо фруктового ларька. Мальчик попросил бананы, ему хотелось вспомнить, каковы они на вкус. Но родителям не хватило даже на одну штуку. Мальчик плакал, не хотел уходить, и отец ударил его. Мать набросилась на отца, разгорелась ссора. Дома тот остро почувствовал свою никчемность, вышел на балкон и спрыгнул с десятого этажа. Жена побежала вниз, рыдала над телом, звала мужа, но осознав, что он мертв, успокоилась и вернулась в квартиру. Она привязала к крюку на потолке веревку, встала на табуретку, просунула голову в петлю. Но тут заметила, что мальчик с любопытством наблюдает за ней. Тогда она вынула шею из петли, слезла с табуретки и развернула стул с малышом к себе спиной. Потом опять забралась на табуретку и повесилась. Ребенок все плакал, уже не только из-за банана.

Другая история произошла с ученицей начальной школы. Однажды утром она проснулась с температурой и попросила родителей отвести ее к врачу. Родители-безработные ответили, что на врача денег нет, а им надо уходить на поиски работы. Тогда девочка сказала, что пойдет к врачу сама, но нужны двадцать юаней, не займут ли родители их у соседей? Отец стал посылать мать, мать отца — они уже много раз брали у соседей в долг и знали, что не смогут вернуть деньги. Девочка скрылась в своей комнате со словами, что не может идти в школу и ляжет в постель. Отец отправился искать работу, мать прибрала в кухне, а когда зашла в комнату, увидела, что дочь повесилась на красном галстуке — своем главном сокровище. Каждый вечер, вернувшись с уроков, она снимала его, бережно расправляла и аккуратно складывала.

Я не коллекционирую подобные истории, просто их ежедневно рассказывает мне жизнь. Но, конечно, не только их.

Сегодня в Китае несколько сотен тысяч человек располагают свободным доходом свыше 10 миллионов юаней каждый. Согласно составленному Рупертом Хугеверфом списку ста богатейших китайцев за 2009 год, в Китае 825 тысяч мультимиллионеров, из них 51 тысяча мультимиллиардеров, а средний показатель их годового потребления — 2 миллиона юаней.

И одновременно в стране 30 миллионов человек имеют годовой доход 600 юаней, и 100 миллионов имеют доход 800 юаней.

В феврале 2009 года, выступая в Университете Британской Колумбии (Ванкувер, Канада), я упомянул о тех, кто получает 800 юаней в год. Учившийся там китайский студент сказал мне из зала: «Не в деньгах счастье». Я содрогнулся. Таких благополучных китайцев, не желающих замечать своих обездоленных соотечественников, очень много. По-моему, это еще страшнее, чем само существование нищих и голодных. Я ответил: «Мы говорим не о том, что такое счастье, а о глобальной социальной проблеме. Если бы вы при доходе в 800 юаней утверждали, что не в деньгах счастье, я бы вас зауважал. Но у вас другие доходы».

В результате экономического чуда последних трех десятилетий среднегодовой рост Китая составил 9 процентов, к 2007 году мы стали третьей экономикой в мире. Но по доходу на душу населения мы занимаем сотое место. Этот страшный разрыв ярко свидетельствует о неравенстве в нашем обществе.

Несколько лет назад китайское телевидение провело опрос: что дети хотели бы получить в подарок 1 июня, в День ребенка? Мальчик из Пекина заказал настоящий «боинг», а девочка из бедного северо-западного района робко попросила белые кроссовки — думаю, столь же несбыточное желание.

Я уже писал, что путь, который Европа преодолевала четыреста лет, мы прошли за сорок. Но и сегодня одни китайцы живут, как современные европейцы, а другие — почти как средневековые. Разрыв касается не только истории, но и наших желаний и — в этом меня убедила ванкуверская история — нашего осознания действительности.

Напоследок расскажу вам подлинный случай, произошедший в одном процветающем, многолюдном южнокитайском городе. Там двое безработных похитили шестиклассницу. Подстерегли ее по дороге из школы, вставили кляп в рот и затащили на территорию идущей под снос фабрики — там они и жили. Взяли у девочки номер мобильного ее мамы, позвонили из ближайшего автомата и потребовали выкуп. Неопытные разбойники не знали, что нужно звонить из далекого места. В результате их быстро разыскали. Но до этого они успели одолжить у кого-то двадцать юаней и купить две упаковки с готовой едой — одну съели на пару, другой оделили девочку. Когда явилась полиция, спасенная девочка попросила:

— Отпустите их, они такие бедные.

28 августа 2009 года

Революция

Некоторые западные интеллектуалы удивляются, как это в Китае, стране с достаточно непрозрачной политической системой, так бурно развивается экономика, ведь непременное условие ее процветания — по-настоящему демократический строй. Они упускают из виду, что экономическое чудо подталкивается революцией.

После прихода к власти в 1949 году коммунисты продолжали делать революцию в ходе политических кампаний, вершина которых — большой скачок 1957 года и культурная революция 1966–1976 годов. В наших идущих уже тридцать лет реформах есть и неумеренный энтузиазм первого и насилие второй.

Поговорим сначала о духе большого скачка. В 1978 году, когда провозгласили политику «реформ и открытости», годовой объем производства стали был чуть больше 30 миллионов тонн, в 1980 году — уже более 37,12 миллиона тонн (пятое место в мире), в 1996 году Китай выбился в мировые лидеры и четырнадцать лет сохраняет свои позиции. В 2008 году было произведено 32 процента мирового объема, что выше вместе взятых показателей всех стран, занимающих со второго по восьмое место. К 2008 году мощности по производству стали достигли 660 миллионов тонн, из них 460 миллионов пошли вдело, а 200 миллионов тонн оказались избыточны. При этом все тридцать лет реформ производство стали росло значительно более быстрыми темпами, чем промышленность, которая эту сталь потребляла. Мы словно вернулись к недомыслию большого скачка.

В 1958 году власти провозгласили лозунг «Перегоним Англию и догоним США!», и в городах и весях всего Китая запылали плавильные печи. Крестьяне бродили среди заброшенных полей в поисках руды. Рабочие фармацевтических и шелкопрядильных заводов плавили сталь. Тем же занимались продавцы, учителя, ученики, доктора, медсестры… Все боялись клейма «саботажник большого скачка» и не покладая рук выплавляли сталь. Не находили руды — бросали в печи кухонную утварь, железные кровати, батареи… Не беда, что в результате получилось более трех миллионов тонн бросового чугуна. Он составил треть от общего годового объема 10,7 миллиона тонн (в два раза больше 5,35 миллиона тонн, произведенных в 1957 году). Но народ продолжал работать с огоньком, обливался перед печами потом и скандировал речевку «А мы сдали больше стали»:

Вы молодцы, а мы — герои.
Вы тонну сдали, а мы — втрое!
Вы самолет, а мы — ракеты.
Вы в небо, мы — вокруг планеты!
В девяностые годы крестьяне с неменьшим азартом выплавляли сталь в земляных печах вблизи крупных заводов. Жидкую сталь заливали в огнеупорные цистерны и везли на завод, где в домнах происходила дальнейшая обработка. При обычных условиях печь давала бы сталь четырнадцать раз в сутки, а благодаря помощи крестьян — тридцать раз. Конечно, теперь они производили не брак и прилично зарабатывали. Деревья вдоль дорог, по которым перевозили сталь, засохли от жаркого дыхания металла.

Большой скачок 1958 года можно назвать комедией хвастовства в стиле романтического абсурда. Самые урожайные поля давали тогда 200 килограммов риса с му[6], но в соответствии со спущенным сверху лозунгом «Будем мы в мечтах храбрее — будут и поля щедрее!» газеты врали, что урожайность по стране 5000 килограммов с му. Например, 8 сентября 1958 года «Жэньминь жибао» в разделе «срочно в номер» напечатала следующую заметку: «В уезде Хуаньцзян провинции Гуанси собрали 65 тысяч килограммов риса с му». Причем врали с яркими художественными подробностями: откормили свинью до 500 кг, голова у нее с огромную корзину, мяса в ней — как в трех простых свиньях, в котел диаметром один метр она не влезла, пришлось взять двухметровый, и то поместилось только полтуши; вырастили громадную тыкву, дети играли в ней в дочки-матери. Вся страна распевала частушку «Уродился наш батат»:

Над рекою огород, Роет там батат народ.
Вдруг все слышат хруп и треск,
Вдруг все слышат хлюп и плеск.
Кто-то в речку летанул?
Кто-то в речке утонул?
Нет, народ ужасно рад —
Классно плюхнулся батат!
С августа 1958 года по всему Китаю упраздняли волости и заменяли их народными коммунами, где, в свою очередь, заменяли питание на дому общественными столовыми. Крестьяне, поощряемые лозунгом «Повысит сытная еда производительность труда!», состязались, кто больше съест, и в результате некоторые оказывались на больничной койке.

Через несколько месяцев амбары опустели, и абсурдно-романтическая комедия перешла в суровую реалистическую трагедию. Рапортовали о небывалых урожаях чиновники, а расплачивались за хвастовство крестьяне. Исходя из завышенных цифр, государство собирало огромный зерновой налог. У крестьян изымали пищевое и кормовое зерно и семенной фонд. Местные работники организовали «ударные продотряды», которые переворачивали все в доме, долбили стены, рыли землю в поисках зерна. Если не находили, крестьян избивали.

В одной из коммун провинции Аньхой более трех тысяч человек подверглись побоям, более сотни стали инвалидами, более трех десятков погибли в устроенном коммуной «исправительном лагере».

Страну поразил голод. По официальным данным, в ходе большого скачка в одной только провинции Сычуань умерло 8 миллионов 110 тысяч человек, то есть каждый девятый.

Китайцы до сих пор оплакивают горе, причиненное кампанией 1958 года, но и из современной экономической политики торчат уши большого скачка. По закону на сооружение крупных объектов — аэродромов, портов, скоростных шоссе — провинциальные власти обязаны получить санкцию центра. Однако они обращаются за разрешением уже после запуска проекта. Часто строительство нерентабельно. Например, в провинции Хэбэй и соседнем городе центрального подчинения Тяньцзине, общая протяженность береговой линии которых составляет 640 км, есть целых четыре порта: Циньхуандао, Цзинтан, Тяньцзинь и Хуан-хуа. Хотя по состоянию на 2003 год ни один из них не был полностью загружен, их непрерывно расширяли.

Конечно, некоторые крупные стройки оправданны. Но в Китае есть шоссе, построенные более десяти лет назад, по которым до сих пор ездят только немногочисленные туристические автобусы и легковые машины, но не грузовой транспорт.

В 1999 году министерство образования решило увеличить прием абитуриентов. К 2006 году в вузы страны поступило 5,4 миллиона человек, в 5 раз больше, чем в 1998 году. В вузах училось 25 миллионов человек. Министерство с гордостью заявляет: «За несколько лет Китай по размаху высшего образования обогнал Россию, Индию и США, выйдя на первое место в мире. При ВВП около тысячи долларов на душу населения Китай совершил переход от элитарного к массовому образованию, на что другим странам понадобилось тридцать, пятьдесят и более лет».

Как всегда в Китае, за красивыми цифрами кроются проблемы. Чтобы увеличить набор студентов, вузы взяли в коммерческих банках гигантские займы, которые не смогут вернуть. Плата за обучение выросла в течение десяти лет в 25–50 раз, то есть в десять раз больше, чем доходы населения. На обучение одного студента уходит заработок среднего горожанина за 4,2 года и среднего крестьянина за 13,6 лет. Ежегодно около миллиона выпускников не находят работы. А нужно возвращать образовательные кредиты. В 2009 году количество поступающих в вузы впервые за 32 года снизилось. Некоторые дети из бедных семей поняли, что университет не улучшит их жизненные перспективы.

Теперь о спрятанном за экономическим чудом насилии в стиле культурной революции. Шестьдесят лет коммунистической власти есть шестьдесят лет царства канцелярской печати. Без печати не обходится ни бумага о назначении на должность, ни коммерческий контракт, ни служебное удостоверение, ни студенческий билет, ни свидетельство о рождении, смерти или браке.

В январе 1967 года шанхайские «бунтари» взяли приступом горисполком и завладели печатями. По стране пронеслась волна «январской революции»: «бунтари»-цзаофани и «красные охранники»-хунвейбины врывались в органы администрации, учебные заведения, на предприятия, переворачивали их вверх дном, изымали печати и торжественно заявляли о «захвате власти».

С печатью можно было издавать постановления, получать в различного рода финансовых учреждениях деньги «на революцию», расправляться с неугодными. Любое безобразие оправдывалось проштампованной бумажкой.

Между группировками цзаофаней и хунвейбинов шла ожесточенная борьба за печати. Нередко на лестнице «бунтарей» встречали конкуренты, которые хватали их за одежду, кидались под ноги, лишь бы не допустить до печатей. Иногда, уже завладев печатями, одни «революционеры» обнаруживали, что другие окружили административное здание, где они находятся…

В детстве я своими глазами наблюдал такую сцену. Мне было семь лет, я прятался под ивой и, трясясь от страха, смотрел, как на противоположном берегу нашей речки «бунтари» ворвались в административное здание. Тут прибежало человек сорок других цзаофаней с палками, а их вожак закричал в рупор, чтобы враги немедленно отдали печать, иначе их «вынесут ногами вперед». Им ответили: «И не мечтайте!» Под вопли «Да здравствует председатель Мао!» и «Клянемся до последней капли крови защищать председателя Мао!» завязался кровавый бой. Звенели стекла, трещала мебель, стонали люди. Владеющие печатью не могли одолеть численно превосходящего противника. Они отступили на крышу, утащив с собой раненых. Но атакующие прорвались и туда. Они ожесточенно лупили палками направо и налево и сбили несколько человек с крыши трехэтажного здания. Один из них успел перед падением зашвырнуть печать в речку. Двое упавших получили тяжелые увечья, один разбился. Деревянная печать поплыла по течению, постепенно набухая и идя ко дну. Победители помчались за ней по берегу, а один сорвал с себя ватные штаны и ботинки и нырнул с моста в ледяную воду. Под поощрительные крики товарищей он схватил уже совсем было потонувшую печать.

Потом победители торжественно промаршировали по улицам нашего городка. Впереди потрясал печатью мокрый герой. Из его ушей, рта и носа вытекала вода. За ним хромали покрытые синяками братья по оружию и провозглашали «окончательную и бесповоротную победу январской революции» в нашем городке.

Спаситель печати сильно простыл. Я несколько раз видел на улице, как он вдруг замирает на месте, сосредоточивается, оглушительно чихает, после чего продолжает движение.

С тех пор в Китае произошли колоссальные перемены. Но печати по-прежнему символизируют власть, поэтому и сейчас за них дерутся сплошь и рядом — руководители акционерных обществ, председатели советов директоров, нотариусы, адвокаты… Эти люди в цивильных костюмах, так хорошо знающие законы, лупят друг друга, ругаются и портят мебель, словно последние хулиганы.

Такое происходит даже в государственных компаниях. В одной из них в 2007 году секретарь партийной организации поссорился с председателем совета директоров и «освободил его от занимаемой должности». По закону уволить его мог только совет директоров, но тридцать амбалов с кувалдами, командированные парт-секретарем, взломали двери офиса, вскрыли сейфы и унесли печать.

Одна южнокитайская фирма проиграла дело, потому что истец привлек к разбирательству третью сторону. Тогда ответчик послал в эту компанию нескольких налетчиков, которые загнали хранящего печать сотрудника в туалет, разыскали ее, проштамповали поддельные документы в пользу ответчика, бросили печать на пол и скрылись. На слушании во второй инстанции ответчик категорически отрицал, что печать была им похищена.

Уездная администрация желала взять у одной деревни в аренду 50 му земли, но никак не могла договориться с сельсоветом о цене. Попытки оказать давление столкнулись с протестом всей деревни. Тогда уездные чиновники отправили туда своих людей, которые, применив силу, сами поставили нужную печать на нужную бумагу…

Иногда истории эпохи культурной революции схожи с современными даже в деталях.

Знакомый рассказал мне, что в те годы в его городе две равные по силам группировки цзаофаней договорились распилить печать пополам. Соответственно ставилась она только на документы, утвержденные обеими сторонами. Разумеется, на оттиске была щель.

Ситуация повторилась в наше время. Заместитель генерального директора небольшой компании сколотил себе группу поддержки, прогнал гендиректора и председателя совета директоров и сам занял эти должности. Но прежний гендиректор исчез вместе с печатью. Это не смутило победителя: он, в нарушение закона, велел подчиненному заказать на рынке такую же. Однако старый гендиректор имел возможность и дальше ставить свою печать на контрактах, что внесло бы хаос в коммерческую документацию. Новый руководитель не растерялся — приказал купить топор и на глазах изумленных подчиненных прямо на рабочем столе разрубил печать пополам. Теперь действительными считались только документы со щелью на оттиске.

Такие истории повторяются у нас на каждом шагу. Гангстеры из голливудских боевиков позеленели бы от зависти.

Жестокость в духе культурной революции проявляется и в других областях. Сейчас по всей стране стремительно сносят старые дома и не менее стремительно возводят небоскребы. По китайским городам ходит анекдот: ЦРУ узнало, что в их городе скрывается Усама бен Ладен, и прислало разведывательный самолет; летчик докладывает, что город уже снесли и террорист номер один, очевидно, мертв. При сносе домов полицейские оттаскивают протестующих бедняков, дюжина бульдозеров сносит их хибары, и приходится им переезжать в предоставленное местными властями жилье.

Два года назад одна семья никак не могла договориться с местными властями о сумме компенсации за переезд. На рассвете в дом этой семьи через окно залезли люди в касках, подняли хозяев из постели, не дали надеть ни штанов, ни носков, замотанных в одеяла запихнули в машину и отвезли куда-то, где они сидели на голом цементном полу под присмотром двух десятков полицейских. В полдень явился чиновник и сообщил, что они подверглись насильственному выселению, дом снесен, а вещи по описи перевезены в новое жилье. Пришлось подчиниться. До сих пор они вспоминают все это как страшный сон.

Следует признать, что эффективность местной администрации — одна из причин нашего экономического чуда. Достаточно официальной бумаги, чтобы решить любую проблему. Хочу сказать западным защитникам демократии, что недостаток политическойпрозрачности скорее способствует, чем препятствует развитию Китая.

Насильственный снос домов вызывает все больший протест населения. В ноябре 2009 года в городе на юго-западе Китая несколько десятков неизвестных со стальными трубами, ломами и пластырем ворвались в девять из предназначенных под снос домов, подняли тринадцать человек с постели, заклеили им рты пластырем и увезли подальше с места событий. Четверо жильцов, оказавших сопротивление, получили ранения. Затем два грохочущих экскаватора в мгновение ока стерли с лица земли двадцать шесть домов. На рассвете противостояние приняло новый оборот. Выселенные и их родные и близкие заблокировали перекресток баллонами со сжиженным газом и натянули вокруг красную ленту. Полиция разогнала их, а четырех «зачинщиков» задержала за создание помех дорожному движению.

Тогда же, в ноябре 2009 года, после того как собственница жилья отказалась подписать соглашение о сносе, где сумма компенсации была явно ниже рыночной цены, ее дом подвергли насильственному сносу. Когда бульдозер повалил ворота и часть стены, она хлебнула виски для храбрости и вместе с мужем стала с балкона четырехэтажного здания бросать в рабочих бутылки с зажигательной смесью. В ответ те швыряли камни. После многочасового сопротивления ее дом все-таки снесли. Их с мужем осудили за создание помех общественным работам, и мужа приговорили к восьми месяцам тюрьмы.

В городе Чэнду женщина по имени Тан Фучжэнь 13 ноября 2009 года тоже кидала в рабочих горящие бутылки, а через три часа бесплодной борьбы, отчаявшись, облила себя бензином и совершила самосожжение. Это наконец привлекло внимание прессы, и хотя местные власти квалифицировали действия Тан Фучжэнь как сопротивление закону, общественное мнение встало на ее сторону. Люди задумались о справедливости «Положения о сносе городских жилых зданий», а пять профессоров-юристов из Пекинского университета направили в Постоянный комитет Всекитайского собрания народных представителей предложения по пересмотру этого законодательного акта, противоречащего конституции и принципам имущественного права. В обстановке нарастающего недовольства насильственными сносами Всекитайское собрание народных представителей обещало пересмотреть закон. Однако жизнь посмеялась над теми, кто наивно поверил, что принудительному переселению положен конец.

16 декабря 2009 года одна женщина, вернувшись с базара, обнаружила, что ее дом снесен, а мебель и бытовая техника куда-то исчезли. Родные были на работе. Женщина заплакала:

— Как же мы переночуем на таком холоде?

В другом месте районный руководитель на собрании по организации сноса крестьянских домов заявил четырем десяткам служащих: кто до Нового года не «проведет работу с родственниками из деревни», будет уволен. В самой деревне галдящие каждый день с восьми утра до шести вечера (как во времена культурной революции) громкоговорители повторяли:

— Администрация настроена очень решительно, сопротивляться строительству бессмысленно.

Все эти бесконечные истории напомнили мне слова председателя Мао, которые мы, разбуженные среди ночи, могли бы повторить от начала до конца и от конца до начала:

«Революция — это не званый обед, не литературное творчество, не рисование или вышивание; она не может совершаться так изящно, так спокойно и деликатно, так чинно и учтиво. Революция — это восстание, это насильственный акт одного класса, свергающего власть другого класса».

На исходе весны 1972 года несколько мальчишек из начальной школы впервые в жизни прогуляли уроки. Мы решили посмотреть на школу средней ступени, куда вскоре должны были перейти. Через речку мы перебрались по только что построенному глинобитному мосту. Чтобы он не высох слишком быстро и не потрескался, рабочие застелили его рогожей и поливали из шлангов. Помню, как мы топали по этой мокрой рогоже.

Нам страшно хотелось знать, что такое революция. Хотя культурная революция бушевала уже шесть лет и мы повторяли слова Мао «бунт оправдан», сами мы в ней никак не участвовали. Мальчики старше нас на один-два года гордо заявляли:

— Да что вы понимаете! Вот перейдете в среднюю школу…

Слышать такое было унизительно, я-то воображал, что нахожусь в самой гуще революционных событий: чуть не с пеленок меня окружали красные флаги, демонстрации, уличные драки и «митинги борьбы».

Больше всего я завидовал тогдашним подросткам. Они успели поучаствовать в «межхунвейбинском обмене революционным опытом», начатом в октябре 1966 года, то есть попутешествовать по всему Китаю. Занятия в учебных заведениях прекратились. По всей стране организовали «пункты приема хунвейбинов». Им предоставляли бесплатное жилье и транспорт, кормили и выдавали деньги на карманные расходы.

Хотя я не застал «обмена опытом», у меня тоже связаны с ним светлые воспоминания. Старший брат моего одноклассника, бывший хунвейбин, раз в два месяца возвращался пешком из деревни, куда его сослали, на побывку к родителям, проводил у них несколько дней и шесть часов брел обратно в свою далекую коммуну, где ютился в хибарке с керосиновым освещением. Однажды он пришел к нам в начале летних каникул.

Прохладными вечерами он садился на плетеный стул, заложив ногу за ногу, и, обмахиваясь веером, рассказывал дюжине почтительно глядящих малолеток о своем славном прошлом. В начале культурной революции они надели хунвейбинские повязки, построились в колонны, подняли красное знамя и выступили в поход.

Собирались пройти тысячу километров до родины Мао Цзэдуна — села Шаошань в провинции Хунань, а оттуда еще тысячу километров до первого места его революционной славы — горы Цзинганшань. Но, промаршировав один день, так устали, что остановили грузовик и отправились в лежащий в ста километрах Шанхай. Погуляли там пару недель и сели на бесплатный поезд до Пекина, где разделились: кто поехал на северо-восток, в приморский Циндао, кто на юг — в стоящий на реке Янцзы Ухань… Так их отряды дробились, пока наш герой не оказался в полном одиночестве в субтропическом городе Гуанчжоу, где встретил нескольких товарищей, побывавших в Шэньяне (Маньчжурия), и устремился с ними через пролив на цветущий остров Хайнань… Через полгода они, словно солдаты распавшегося войска, один за другим вернулись в наш городок. Оказалось, никто из них так и не побывал ни на родине Мао Цзэдуна, ни в местах его боевой славы — их привлекали большие города и красивые виды. Под предлогом «делания революции» они совершили самое долгое и захватывающее путешествие в своей жизни.

Рассказывая о нем, парень то и дело восклицал:

— Как же прекрасна наша родина!

Теперь бывших хунвейбинов из нашего городка сослали в деревню. По окончании первого бурного периода культурной революции Мао Цзэдун столкнулся с серьезной проблемой: надо было куда-то девать 16 миллионов выпускников школ, последние три года вместо учебы занимавшихся «воинственной борьбой» и налетами на дома в поисках «контрреволюционных предметов». Еле поворачивавшаяся экономика не могла обеспечить им рабочие места в городах, и одичавшая молодежь стала фактором социальной нестабильности.

Председатель Мао решил этот насущный вопрос одной фразой:

«Образованная молодежь должна отправиться в деревню и подвергнуться перевоспитанию под руководством бедняков и середняков».

Миллионы родителей со слезами на глазах провожали детей в неизвестность. Со свернутой постелью за плечами те уходили в нищие, глухие деревни. Некоторые хунвейбины из нашего городка попали в далекую северную провинцию Хэйлунцзян, других сослали в местные села. Считалось, что на всю жизнь. Оставалось только предаваться сладостным воспоминаниям.

Среди множества ярких историй мне запомнилось описание тогдашних вокзалов.

Хунвейбины заполонили все китайские поезда. Они забирались под сиденья, на багажные полки или просто стояли несколько часов кряду. Туалеты тоже были забиты людьми и не могли использоваться по прямому назначению. Поэтому едва поезд останавливался на станции, из его окон и дверей, словно паста из тюбика, вылезали нескончаемые потоки хунвейбинов. Парни демонстративно спускали штаны и справляли на платформу большую и малую нужду. Стыдливые девушки вставали в кружок, по очереди заходили внутрь и делали то же самое. После отхода поезда весь перрон был усеян зловонными испражнениями.

Вдруг брат моего одноклассника перестал рассказывать о своем славном революционном прошлом. У него появилась бамбуковая флейта. Приходя в город, он держал ее в левой руке, а в правой тащил потрепанный холщовый рюкзак. Возвращался он так же, только на рваных кедах больше не было комьев глины — их счищала ему мать. На побывке он дни напролет сидел у окна и наигрывал революционные песни — в его исполнении они звучали жалобно и нежно — потом умолкал и смотрел на нас невидящим взглядом.

Он стал неразговорчивым. Наверное, музыка заменила ему слова. Почти два года звук флейты в нашем переулке сообщал мне о его возвращении. Иногда он подражал напеву торговца грушевыми леденцами и весело смеялся, когда со всей округи к нему сбегались маленькие сладкоежки. Потом опять уходил в себя.

В год, когда я оканчивал начальную школу, он умер. Он жил у родителей уже две недели. Проходя мимо их дома, я слышал, как отец ругает его, называя лентяем, а он отвечает, что устал и больше не может работать в поле. Отец обзывал его «капиталистом» и кричал:

— Все бездельники считают, что у них нет сил!

Мать тоже думала, что ему нельзя оставаться в городе, — люди могли обвинить их в несознательности. Она уговорила его вернуться в деревню, на прощание сунула ему в карман два вареных яйца — по тем временам роскошный гостинец. Я помню, как он бессильно брел все с теми же рюкзаком и флейтой, в тех же кедах, и утирал рукавом слезы.

С тех пор я его не видел. Через несколько дней он потерял сознание в поле. Крестьяне на снятой с петель двери отнесли его в уездную больницу, где врачи обнаружили запущенную желтуху. Он умер в машине «скорой помощи», по дороге в Шанхай. Мой отец сказал, что печень у него усохла и стала жесткой как камень. Больше в моем детстве не было звуков бамбуковой флейты.

Что такое революция? У меня много ответов на этот вопрос. Революция — это когда не знаешь, что с тобой случится вечером: взлетишь или упадешь, станешь «боевым другом» или «классовым врагом». Расскажу две истории: о благородстве и о подлости.

Отец одного моего одноклассника был мелким партработником. Я его любил: он единственный из взрослых улыбался мне на улице — знал, что я товарищ его сына. Скромная должность не спасла его от «разоблачения». Теперь при встрече он тут же отводил глаза. Не знаю, как его мучили цзаофани, но все его тело покрывали синяки и кровоподтеки. Мой прежде жизнерадостный одноклассник на переменах забивался в угол и затравленно смотрел, как мы играем. Однажды мы увидели, что он рыдает, обхватив руками голову. Ночью его отец бросился в колодец. Он до последнего момента скрывал от семьи мысль о самоубийстве. Потом мальчик рассказывал, что чувствовал сквозь сон, что отец стоит возле его кровати. Накануне я видел, как они идут по улице в лучах заходящего солнца. Отец обнял сына за плечо и что-то с улыбкой ему рассказывал. Эту картину я запомнил на всю жизнь. Из нее родился образ Сун Фаньпина в моем романе «Братья».

А вот история о подлости. Учительница нашего второго класса «Б» крепко дружила с учительницей второго «В». На переменах они всегда задушевно общались и о чем-то секретничали. Однажды утром я пришел в школу очень рано и застал в классе одну нашу учительницу. Она поманила меня и с каким-то болезненным возбуждением сообщила, что учительница второго «В» скрывала помещичье происхождение. Это выяснила комиссия, посланная в ее родную деревню. Преступницу уже допрашивают. Я оторопел — ведь я думал, что они подруги, — а потом испугался. Так меня не пугала ни одна уличная драка. На следующей перемене наша учительница щебетала уже с другой приятельницей.

Что такое революция? В детстве у меня перед глазами был пример прирожденного революционера — моего брата. Еще во втором классе начальной школы он воплотил в жизнь тезис председателя Мао «бунт оправдан». Как-то завуч отругала его за плохое поведение на уроках. Возможно, она переусердствовала. Брат взял стул, поставил его рядом с изумленным педагогом, влез на сиденье и нанес ей правый хук в висок. Очнулась она в больнице.

В школе средней ступени революционность брата вступила в период наивысшего расцвета. В один прекрасный день к нам в дом явилась доведенная им до истерики учительница китайского языка. Она рассказала много интересного, но мне запомнилась одна история. Дело было зимой. Брат оставил кеды сушиться на подоконнике, а вонючие ноги в нейлоновых носках водрузил на парту — под нос учительнице. На просьбу обуться он ответил категорическим отказом и старательно зашевелил пальцами. Тогда взбешенная учительница вышвырнула кеды из окна. Брат вскочил на парту, с нее перепрыгнул на учительскую кафедру, схватил конспект урока и тоже выкинул его в окно. Затем он через то же окно вылез на улицу, подобрал кеды, вскарабкался обратно, опять поставил их на солнышко — на подоконник, положил ноги на парту и принялся дирижировать хором гогочущих одноклассников. Зеленая от злости учительница выбежала наружу. Она не могла лазить через окна, так что ей пришлось спуститься по лестнице и обогнуть здание. Подняв конспект, она увидела, что ученики сгрудились у окон и издеваются над ней.

После ухода учительницы отец с криком: «Ты что творишь?!» запустил в моего брата табуреткой, но он ловко увернулся, отбежал на безопасное расстояние от еле удерживаемого матерью отца и оскорбленно заявил:

— Я делаю революцию…

Я стремился к революции всей душой. В начальной школе мы очень боялись учительницу. За болтовню, верчение за партой и драку она заставляла нас писать «самокритику», которую вывешивала на стенку, чтобы мы прочувствовали всю постыдность своего поведения. «Самокритику» я писал гораздо чаще, чем сочинения. Поэтому нам не терпелось попасть в школу средней ступени, где, как мы знали от старших товарищей, не ученики боялись учителей, а учителя учеников.

Перейдя через глинобитный мост, мы очутились во дворе средней школы. Народ играл в баскетбол, валялся на весенней травке, восседал на подоконниках. Нас заметил в окно мальчик из нашего переулка и пригласил к себе на урок. С его помощью мы один за другим залезли в класс и разместились по партам и подоконникам. Мальчик гостеприимно представил нас товарищам.

Мы были потрясены. Дети бродили по классу, резвились, садились на столы, рядом с нами назревала драка. Учитель писал на доске физические формулы и что-то произносил, но ни единый человек его не слушал. Мы робко спросили у мальчика:

— С кем он разговаривает?

— Сам с собой.

— Вы его не боитесь?

— Еще чего! Это вам не начальная школа!

И он пульнул в учителя мелком. Тот увернулся и продолжил свои объяснения.

Наконец-то мы поняли, что такое революция.

28 декабря 2009 года

Корешки

Примерно пять лет назад в одном из крупных китайских городов, в престижном районе, построили великолепное сорокаэтажное здание с шестью квартирами класса люкс: площадь две тысячи квадратных метров, роскошная отделка, кухонное оборудование и сантехника лучших мировых брендов… Квартиры разошлись моментально.

Первым покупателем оказался не риелтор, не финансист, не владелец IT-компании, а незаметный «кровяной староста», то есть человек, организующий платную сдачу донорской крови. Единым махом он выложил полную цену — более ста миллионов юаней.

В моем романе «Как Сюй Саньгуань кровь продавал» (1995) тоже есть кровяной староста. Я придумал его на основе детских больничных впечатлений. Но тогда слово «корешки» имело в китайском языке лишь буквальное значение. Через несколько лет под влиянием английского grassroots мы стали называть так «маленьких людей».

Закупавший кровь у крестьян человек из моего детства ходил, словно врач, в белом халате, только очень замызганном, особенно сзади и на рукавах. В углу рта у него всегда торчала папироска. «Кровяным старостой» его величали крестьяне.

Этот персонаж постепенно завоевывал в своем мире негласный, но очевидный авторитет. Хотя в больнице его должность была ниже, чем у самой заурядной медсестры, он прекрасно понимал, что капля камень точит, и в глазах людей, сдававших кровь от нищеты или в силу еще более серьезных обстоятельств, он порой выглядит настоящим спасителем.

В то время во всех больницах крови было в изобилии, и он с самого начала использовал этот факт на всю катушку. Он делал так, что издалека шедшие доноры еще по дороге начинали переживать, удастся ли продать кровь, текущую в их жилах. Он очень непринужденно взращивал в них уважение к собственной персоне, уважение искреннее и непритворное. Затем он давал им понять, как велико значение подарков. Большинство этих простаков не знали ни одного иероглифа, но и они понимали, что люди не могут обойтись без общения, а главная основа общения — подарки. Это второй язык — язык, предпосылка которого жертвование собой и своими интересами. Именно поэтому подарки в этом языке стали обозначать самую глубокую степень приязни, восхищения и уважения. Именно так давал он понять, что перед выходом из дома не мешает захватить с собой два кочана капусты или пару яиц и помидоров, а если придешь с пустыми руками — останешься без языка, точно глухонемой.

Несколько десятилетий не покладая рук строил он свою империю. А потом времена изменились — те, кому нужна была кровь, стали зазывать доноров, и авторитет «кровяных старост» сильно пошатнулся. Но все это нисколько не взволновало нашего героя: к тому времени он ушел со скромной больничной должности на пенсию и смог стать «кровяным старостой» высокого полета. Он заметил, что в разных местностях кровь стоит по-разному; тогда-то и произошло событие, о котором мне рассказал отец. В очень короткий срок этот человек организовал поход почти тысячи доноров, которые, преодолев все тяготы долгого пути, прошли пятьсот километров из Чжэцзяна в Цзянсу, прошагали насквозь больше десяти уездов и сдали кровь там, где цена, как он знал, была самой высокой. Люди, которых он привел, получили чуть больше обычного, а его собственный пухлый кошелек стал напоминать туго надутый футбольный мяч.

Не знаю уж, как он сумел заставить этих обычно столь разрозненных, не знакомых между собой людей сбиться в шумную, разномастную толпу и отправиться в долгое и запутанное путешествие. Думаю, он установил среди них определенную дисциплину и догадался позаимствовать некоторые элементы военной организации: выбрал из этого разношерстного человеческого стада несколько десятков человек, наделил их ограниченной властью и поставил управлять — угрозами или уговорами, сладкими обещаниями или отборной руганью, у кого к чему был талант — тысячью человек, самому же ему было достаточно командовать несколькими десятками.

Эта коллективная акция, должно быть, напоминала перемещение войск в военное время или разворачивающуюся у вас на глазах религиозную церемонию. Тьма народа застилала горизонт, растягиваясь по дороге длинной цепью. Как бы я хотел видеть все, происходившее в этой толпе: драки мужчин, пересуды женщин, тайные шашни между ними, внезапные болезни, валившие вдруг кого-нибудь с ног, но, конечно, и искреннюю готовность помочь, и, может быть, даже любовь… Думаю, во всем мире не нашлось бы войска разнообразнее.

Если бы он был жив, то сейчас тоже жил бы в роскошной квартире — но, конечно, не в таких апартаментах, как «кровяной староста» из большого города, который, по слухам, управляет сотней тысяч доноров. Никто не знает, сколько у него на самом деле денег. С ним ищут дружбы все крупные больницы. Но бизнес есть бизнес: он направляет потоки крови туда, где лучше платят. И доноры слушают его: хотя со «старостой» нужно делиться, все равно с ним заработаешь больше, чем в одиночку.

Три года назад газеты опубликовали историю другого вышедшего из низов богача. В каждом районе китайского города есть свой старьевщик. Он скупает у населения ненужные вещи, разбирает их и перепродает оптовику, который, в свою очередь, сбывает вторсырье предприятиям. Один из таких оптовиков заработал несколько десятков миллионов юаней. На вопрос журналиста, как он набрел на столь блестящую идею, оптовик скромно ответил:

— Я просто занялся тем, чем никто не хотел заниматься.

Эти слова передают неутомимость и неустрашимость «корешков», лежащую в основе китайского экономического чуда. За годы реформ в стране появились «король салфеток», «король носков», «король зажигалок»… Продукция «короля пуговиц» из провинции Чжэцзян украшает чуть ли не всю одежду мира. Скромный, казалось бы, бизнес этих «королей» благодаря своим масштабам приносит им колоссальные барыши.

Знакомый владелец автосалона 4S (от английских слов sale, spareparts, service, survey, то есть продажи, запчасти, обслуживание и обратная связь) из города Иу в провинции Чжэцзян рассказал мне, что однажды к нему явился человек крестьянского вида в окружении дюжины детей и внуков. Один за другим они вылезли из микроавтобуса и стали выбирать автомобиль для своего согбенного отца и деда. Старику понравилась модель BMW760H за два миллиона юаней.

— Почему так дорого? — поинтересовался он.

Менеджер принялся перечислять многочисленные «навороты», но дедушка ничего не понимал. Наконец менеджер сообщил, что на водительское кресло пошли лучшие части кожи с двух коров. При этих словах бывший пастушок оживился:

— Ну, значит, машина стоящая!

Для себя он приобрел BMW760H, для сыновей, невесток, внуков и внучек — по старшинству — модели BMW с седьмой по третью. Дети вытащили из микроавтобуса несколько больших коробок с наличностью — карточкам и чекам патриарх не доверял.

Как и многие «корешки», в начале пути он наверняка не обладал ни экономическими знаниями, ни навыками управления персоналом. Но природная сметка, благодаря которой он распознал дорогую машину по сиденьям, позволила ему разбогатеть.

Подобных историй успеха в пореформенном Китае очень много. Наше экономическое чудо создали выходцы из низов.

Они ничего не боялись и не гнушались — в том числе незаконных и даже преступных путей. С другой стороны, после перехода к рынку в китайском законодательстве было много лазеек, которыми «корешки» с удовольствием пользовались. Они не боялись проиграть, потому что начинали с нуля. Как гласит китайская пословица, «босой не боится обутого», или, говоря словами Маркса, им «нечего было терять, кроме своих цепей».

Список богатейших китайцев почти полностью состоит из стремительно наживших миллионы и миллиарды «корешков». Однако деньги и слава уходят так же внезапно, как появляются: по подсчетам составителя рейтинга Руперта Хугеверфа, за десять лет сорок девять фигурантов списка были арестованы или ударились в бега. Обвинения им предъявлялись самые разнообразные: «нецелевое использование средств», «групповое хищение», «групповое мошенничество», «дача взятки», «подделка ценных бумаг», «незаконное привлечение общественных средств», «нецелевое использование сельскохозяйственных угодий», «мошенничество при заключении контракта», «подделка аккредитива»… В народе список миллионеров называют «убойным списком», по поговорке «человеку богатеть — то же, что свинье толстеть»: и того, и другую скорее зарежут. Руперт Хугеверф, родившийся в Люксембурге, живший в Великобритании и прославившийся в Китае как автор ежегодного рейтинга миллионеров, утверждает:

— Если свинью надо зарезать, ее зарежут, даже если ее нет в списке.

В ноябре 2008 года полиция по обвинению в многочисленных преступлениях задержала самого богатого человека в Китае — Хуан Гуанюя. Когда этот выходец из бедной кантонской деревни только занял первое место в рейтинге, журналист спросил:

— Вы его купили?

Хуан Гуанюй ответил:

— Я ненавижу Хугеверфа. Его рейтинг — все равно что доска «Их разыскивает полиция». С какой стати я буду ему платить?

Рейтинг — лишь верхушка айсберга. По всему Китаю ни на секунду не утихает между «корешками» борьба за экономическую власть. В Интернете я прочитал: «Некоторых свиней пускают под нож еще до того, как они растолстеют». В нашу трагикомическую эпоху никто не знает, когда для него прозвенит звонок.

В эпоху культурной революции простые люди тоже боролись за власть, но только не экономическую, а политическую.

В августе 1973 года на десятом съезде Коммунистической партии Китая в центре президиума, как всегда, восседал Мао Цзэдун; по правую руку от него, как всегда, восседал премьер Чжоу Эньлай; но по левую руку красовался «новенький» — молодой человек тридцати восьми лет. После того как Чжоу Эньлай выступил с политическим докладом, молодой человек, нисколько не тушуясь, начал читать доклад «Об изменениях в уставе КПК».

Звали его Ван Хунвэнь. В начале культурной революции он был всего лишь охранником на шанхайском хлопкопрядильном заводе. В ноябре 1966 года они с товарищами учредили знаменитый «Шанхайский генеральный штаб революционных рабочих-бунтарей». За семь лет он взлетел до уровня третьего человека в стране (после Мао Цзэдуна и Чжоу Эньлая) и преемника Мао.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Через три года, после смерти Мао и свертывания культурной революции, его посадили вместе с соратниками по «банде четырех» — Цзян Цин (женой Мао), Чжан Чуньцяо и Яо Вэньюанем. В декабре 1980 года по обвинению в «организации контрреволюционной группы» его приговорили к пожизненному заключению.

В Китае от революции до контрреволюции один шаг. Люди словно лепешки, которые рука судьбы-поварихи переворачивает вверх то революционной, то контрреволюционной стороной.

Постепенно о Ван Хунвэне забыли. В одиночном заключении он, наверное, дни напролет с тоской вспоминал свое славное революционное прошлое. В августе 1992 года он умер от болезни печени, не дожив до пятидесяти восьми лет. На кремации присутствовали только жена и младший брат.

Человеческие взлеты и падения во время культурной революции так же невозможно пересчитать, как деревья в лесу. В ее начале был насмерть замучен цзаофанями бывший председатель КНР Лю Шаоци. Когда его хоронили, голый труп с длинными нестрижеными волосами накрыли белой тряпкой, а в свидетельстве о смерти написали: «безработный».

В детстве и юности я дважды видел, как дух смерти посещает наш городок. Первый раз — когда цзаофани разоблачали «идущих по капиталистическому пути» партработников, кое-кто из которых совершил самоубийство. Второй — когда после смерти Мао кончали с собой сами цзаофани, объявленные «подручными банды четырех».

Наш местный вожак цзаофаней, как и Ван Хунвэнь, «вышел из народа». Я помню, как звонко звучал на «митингах борьбы» его голос. Если, читая обвинительный приговор, он замечал, что кто-то из «каппутистов» пошевельнулся, то одним ударом ноги ставил его на колени. Когда Мао велел образовывать революционные комитеты из «старых кадров, военных и бунтарей», вожак получил официальную должность заместителя председателя уездного ревкома. На улице на почтительные приветствия знакомых он отвечал ритуально-самодовольным кивком, однако нам, детям, величавшим его «председателем», махал рукой довольно милостиво.

После культурной революции он попал под чистку. Я в числе прочих праздношатающихся выпускников средней школы залезал на забор склада промтоваров, где он содержался, и в окно подглядывал за допросами. Он сидел на низкой табуретке напротив стола, из-за которого на него орали двое «следователей», совершенно так же, как сам он орал на допросах «каппутистов». Теперь он робким прерывающимся голосом рассказывал, как стал пособником «банды четырех». Вдруг он уронил голову на руки и зарыдал, как мальчик:

— Несколько дней назад умерла мама. А я даже не могу к ней пойти! Перед смертью у нее горлом шла кровь, набрался целый таз!

Один из следователей стукнул кулаком по столу:

— Врешь! Не могла твоя мать наблевать столько крови!

Однажды, когда надзиратель отлучился по нужде, он сбежал. Пройдя десять километров по берегу моря, бывший революционер остановился и уставился в его бескрайние просторы. Потом в местном магазинчике купил на все деньги две пачки сигарет и коробок спичек и вернулся к воде.

Работавшие в поле крестьяне видели, как он посмотрел на них, отвернулся, выкурил одну за другой все сигареты и бросился с насыпи в бушующие волны. Подоспевшая погоня нашла на берегу только кучку окурков. Через несколько дней его распухшее тело вынесло на берег в соседнем уезде. Волны содрали с него обувь и носки, но одежда осталась.

Таких бунтарей, взлетевших из «корешков» к высотам власти, а потом рухнувших в самые недра тюрьмы, народ называл «вертолетчиками» и говорил: «Чем выше забрался, тем больнее падать».

Конечно, большинство людей возносились не на такие вершины и низвергались не в такие пропасти. У нас в городке произошла следующая история.

В ходе «январской революции» 1967 года официальные печати достались очень немногим группировкам цзаофаней и хунвейбинов. Остальные вырезали их сами. Вся страна покрылась самодеятельными «отрядами» и «организациями», словно земля — пушистым снегом в стихотворении поэта восьмого века Цэнь Шэня: «Как мириады грушевых цветов раскрылись вдруг в дыхании весны».

Один из жителей нашего переулка образовал из себя самого «Отряд по пропаганде непобедимого учения Мао Цзэдуна» и назначил себя своим же собственным начальником. Это был робкий человек лет сорока, старавшийся никому не бросаться в глаза. Окрестные дети его обижали. Я восхищался мальчиками постарше, которые нарочно толкали его на улице. Он в ответ только хмурился. Мы — еще дошкольники — со временем тоже стали показывать свою храбрость — бросали в него камешками. Он оборачивался, неодобрительно смотрел на нас, но ничего не говорил.

Ему хотелось вместе с остальными «делать революцию», но бунтари не приняли его из-за «недостатка решительности». Тогда он вырезал печать «Отряда по пропаганде непобедимого учения Мао Цзэдуна» и торжественно повесил ее себе на пояс.

Он единственный в нашем городке заправлял верхнюю одежду в штаны — чтобы печать была виднее. Гордо подняв голову и выпятив грудь, начальник отряда величаво наблюдал за прохожими. Когда он дул в висевший на груди свисток, все замирали на месте. Пропагандист раскрывал «бесценную красную книжку» и объявлял:

— Страница двадцать три. Читаем слова председателя Мао!

В то время очень многие повсюду носили с собой цитатники. Они вынимали их и под руководством бойца идеологического фронта начинали декламировать святые слова. Прочитав страницу 23, они переходили к страницам 48, 56, 79 — пока начальник не произносил, благоговейно закрывая свой экземпляр:

— Сегодняшнее занятие окончено. Надеюсь, дома все продолжат изучать мысли председателя Мао.

Все с облегчением откликались:

— Конечно!

Он не ругал тех несчастных, которые оказывались на улице без учебника жизни, а ласково говорил им:

— Завтра не забывайте!

С тех пор как у нас в городке появилась такая полиция нравов, никто не выходил из дома без заветного томика. Дети считали его главным бунтарем — еще бы, весь город ходит по его свистку! — и больше не смели его задирать. Мы не знали, что он действует, как лиса из китайской притчи: она шла впереди тигра и уверяла его, что звери разбегаются от страха перед ней. В те годы никто бы не осмелился отказаться от чтения изречений Мао Цзэдуна.

Мы полюбили его. Остальные цзаофани не обращали на нас никакого внимания, а он с удовольствием с нами общался. Мы тоже стали заправлять верхнюю одежду в штаны — не хватало только печатей. Но дяденька-начальник разрешал нам трогать свою печать сколько угодно. Правда, когда мы попросили разрешения ее поносить, он отказался наотрез:

— Это называется захватом власти!

Он пользовался популярностью и среди взрослых. Школы и заводы закрылись, и люди часто навещали родню. Рекомендательное письмо от организации «бунтарей» обеспечивало бесплатные проезд и гостиницу. «Начальник отряда» никому не отказывал. Теперь он носил с собой в старой солдатской сумке отпечатанные на ротапринте бланки с шапкой: «Верховное указание: мы собрались здесь со всех краев для единой великой цели… революционные отряды должны заботиться друг о друге, беречь друг друга, помогать друг другу. Мао Цзэдун».

Когда к нему приходили за рекомендацией, он садился прямо на землю, спрашивал, куда человек едет, и выдавал два письма — для поезда и для гостиницы — внизу которых красовалась красная печать «Отряда по пропаганде».

Но счастье недолговечно. Однажды в туалете он так спешил снять штаны, что знаменитая печать соскользнула с пояса прямо в выгребную яму. Это заметил сидевший рядом хунвейбин и воскликнул:

— Контрреволюционер! Ты замарал учение Мао Цзэдуна!

Хотя хунвейбин не стал выносить эту тайну из стен туалета, начальник отряда пал духом. Больше он не носил ни печати, ни сумки с бланками. Вскоре после катастрофы он вышел на улицу, бессильно дунул в свисток, и когда прохожие приготовились декламировать изречения, он, обливаясь слезами, стал бить себя по щекам и кричать, что он — контрреволюционер!

Все замерли в недоумении, а потом сурово осудили его проступок. Так уж тогда было принято — прежде всего показать свою революционность. Но все знали, что человек он простодушный, и не стали всерьез «бороться» с ним как с контрреволюционером.

Но он принялся каждый день бороться на улице сам с собой. Наконец людям это надоело, и кто-то прикрикнул на него:

— Контра, да как ты смеешь дуть перед нами в свой поганый свисток?

Он посерел от страха и пролепетал:

— Я больше не буду!

Теперь он появлялся на улице в дурацком колпаке и с метлой.

После культурной революции он вернулся к прежнему незаметному образу жизни. Когда несколько лет назад я приехал в родной городок, никто из друзей моего детства его сразу не вспомнил. Наконец у одного из них что-то забрезжило в памяти, и он обещал мне разузнать об этом человеке. Через пару дней он рассказал, что начальника уже лет десять как нет в живых.

— Наверное, теперь учит идеям Мао Цзэдуна чертей в аду, — добавил он и, видя мое изумление, пояснил: — Он всю жизнь гордился революционным прошлым, а перед смертью попросил положить свисток в коробочку со своим пеплом.

Значит, свисток символизировал для него вершину жизненного успеха. Без культурной революции не было бы ни этого свистка, ни взлетов и падений в его существовании — конечно, менее ярких, но не менее драматичных, чем у Ван Хунвэня. Вспоминая перед концом, как он стоял с цитатником перед толпой, старик наверняка чувствовал, что жил не зря.

За шестьдесят лет истории нового Китая культурная революция Мао Цзэдуна и движение реформ и открытости Дэн Сяопина предоставили «корешкам» великую возможность: революция была перераспределением политической, а реформы — экономической власти.

22 декабря 2009 года

Липа

О современном Китае можно рассказывать со многих точек зрения. Здесь я расскажу о легендарной китайской «липе».

Некогда этим словом обозначались деревянные укрепления вокруг горной деревни, потом — сама бедная деревня, где зачастую селились разбойники-удальцы, неподвластные государевым чиновникам.

В последние годы, с распространением дешевых контрафактных мобильников, «липа», как и «подражание», приобрела целый букет значений: подделка, нарушение авторских прав, низкосортность, пародия, розыгрыш… «Липа» — самое анархическое слово во всем китайском языке.

Липовые телефоны — имитация марок Nokia, Samsung, Sony-Ericsson под названиями Nokir, Samsing, Suny-Ericcsun. Благодаря цене в пять и более раз ниже, чем у подлинной продукции (ведь не нужно было тратиться на разработку), большому набору функций и модному внешнему виду, они стремительно завоевали потребителей с низким и средним достатком.

Постепенно липовый ассортимент расширялся. Новейший коммуникатор в честь Гарварда назвали Harvard Communications, а лицом бренда назначили Барака Обаму. Он широко улыбался с рекламных щитов и демонстрировал свой смартфон со словами:

— Смартфон Обамы — Blockberry Storm 9500!

Обама, живое воплощение американской мечты, наверняка никогда и не мечтал стать лицом китайского липового бренда. Американцы потеряли бы дар речи, увидев, чем занялся их президент. Но мы, китайцы, относимся к таким вещам совершенно спокойно — чем Обама лучше других? В современном Китае нельзя трогать только стоящих у руля отечественных руководителей — а также еще не умерших руководителей-пенсионеров. Всех остальных можно высмеивать сколько угодно.

Великий вождь, великий руководитель, великий полководец, Великий Кормчий Мао Цзэдун через сорок три года после смерти тоже стал персонажем рекламы. В октябре 2009 года, в шестидесятилетнюю годовщину основания КНР, в провинции Чжэцзян у одного из караоке-баров вывесили огромные постеры. На них Мао Цзэдун в военной форме увлеченно распевал патриотические песни. Напоминал он при этом не великого вождя, а скорее мелкого чиновника, проводящего вечера в барах и ночных клубах. Внизу перечислялись предлагаемые для исполнения песни: «Ты празднуешь сегодня день рожденья», «Моя Отчизна», «Люблю тебя, Китай», «Китайцы», «Песня о Родине» и т. п.

Работники караоке-бара гордо пояснили, что создали постеры специально к светлому празднику.

В 2008 году на родине Мао Цзэдуна, в провинции Хунань, провели всекитайский конкурс липовых маоцзэдунов. Работник местного отдела культуры пояснил: «Это инновационный подход к увеличению туристических потоков и дальнейшему развитию нашей сферы услуг».

Со всей страны съехалось сто тридцать маоцзэдунов. До финала дошло только тринадцать. На пресс-конференции все они сидели в президиуме с липовыми родинками на подбородке, с сигаретой в руке, положив ногу на ногу. Один надел восьмиугольную фуражку времен гражданской войны, у остальных волосы были зачесаны назад, как на портретах Великого Кормчего. Некоторые напоминали его в юности, каким он был на горе Цзинганшань, некоторые — в период возмужания, в Великом походе, некоторые — в зрелости, на трибуне ворот Тяньаньмэнь…

Один маоцзэдун был так уверен в своей внешности, что категорически отказался гримироваться. Другой, хотя и загримировался, говорил:

— Я самый похожий.

Третий взял микрофон и сымпровизировал:

— Хотя мне сто пятнадцать лет, видя ваши счастливые лица, я опять помолодел!

Еще один повторил слова, произнесенные Мао на церемонии основания КНР:

— Здравствуйте, товарищи…

Он так точно воспроизвел хунаньский акцент, что публика радостно откликнулась:

— Здравствуй, товарищ Мао!

Он продолжил:

— Да здравствует народ!

— Да здравствует председатель Мао! — заорала публика.

Самое поразительное, что на юго-западе Китая объявился маоцзэдун женского пола. Пресса написала, что он «возник меж небом и землей» — раньше такое могло относиться только к настоящему вождю. Пятидесятилетняя женщина загримировалась под Мао и вышла на улицу. Вокруг нее сразу собралась гигантская толпа — все спешили познакомиться с Великим Кормчим, который ходил и махал рукой совсем как настоящий.

Многие считают, что она похожа гораздо больше, чем изображающие его мужчины. И неудивительно — она долго и упорно изучала все повадки, жесты, интонации объекта. Ее рост 170 сантиметров, а в Мао было 183, поэтому ей приходится надевать обувь на потайном каблуке — но двигается она, словно Мао Цзэдун в матерчатых туфлях на плоской подошве. Каждый раз она гримируется четыре часа и тратит на грим две тысячи юаней.

После успеха липовых мобильных Китай заполонили липовые МР3-плейеры, цифровые фотоаппараты, игровые приставки; за ними последовали липовые газированные напитки, молоко, лекарства, стиральный порошок. На следующем этапе благодаря Интернету липа распространилась на поп-звезд, их песни, телепередачи, рекламу, новогодние концерты, космические корабли, олимпийские стадионы…

Шоу липовых звезд — такой же фарс, как конкурс маоцзэдунов. Разница в том, что от маоцзэдуна требуется и духовное, и физическое сходство с прототипом, а липовой звезде достаточно воспроизвести манеру и звучание. Но некоторые успешные липовые звезды не жалеют ни себя, ни денег и делают косметические операции, чтобы ничем не отличаться от копируемой знаменитости и, более того, чтобы поменяться с ней ролями: ее сделать липовой, а самим стать настоящими.

В липовых песнях силен элемент пародии. Слова переиначиваются, при исполнении специально фальшивят. Липовые телепрограммы высмеивают официоз.

Особенно часто делают из дубовых липовыми ежевечерние новостные выпуски Центрального телевидения Китая. В одном из роликов в Интернете обыгрывался недавний скандал: незнакомые зрителям дикторы с каменными лицами заявили, что временно заменяют прежних ведущих, отравившихся детской молочной смесью «Три оленя».

В липовых новостях саркастически освещаются реальные проблемы, о которых официальное телевидение недоговаривает. Ядовитое соединение меламин обнаружилось в продукции не только «Трех оленей», но и многих других производителей молока. Китайцы вообще перестали его пить. В липовой передаче представители компаний обращались к руководству «Трех оленей»:

— Мы добавляем в молоко немного меламина, а вы добавляете в меламин немного молока!

Пекинская Олимпиада 2008 года воспевалась официальными СМИ как «небывалая».

Липовые новости говорили о том же, но с иронией: «Такой Олимпиады не было и не будет. Потому что в странах, где для этого достаточно населения, недостаточно денег; в странах, где достаточно денег, недостаточно населения; там, где хватает и того, и другого, не хватает власти».

Все китайские звезды мечтают поучаствовать в телевизионном новогоднем концерте. Обычная певица получает за концерт тысячу юаней, но если она хоть раз выступит на новогоднем телеконцерте, ей за одну песню будут платить несколько десятков тысяч. Певцы просят покровительства у богатых и могущественных, и режиссеры, на которых изливается поток денег и начальственных записочек, не знают, что делать. Концерт все разбухает и разбухает, и все больше номеров становятся хоровыми.

Несколько лет назад ходил анекдот. Телеруководитель решил во имя повышения художественного уровня концерта вырезать из него ряд номеров исоответственно кое-кого обидеть. Какую записочку ни возьмет — все от важного лица, с которым ссориться нельзя. Наконец нашел три подходящие — те, что сам написал режиссеру.

— Но с чего я сам себя буду обижать? — говорит он и засовывает их вместе с остальными обратно в стол.

Поэтому накануне китайского Нового года видеоканалы Интернета показывают липовые новогодние концерты параллельно с официальным, идущим по телевизору. В 2009 году их было более десяти. Такие концерты активно рекламируются — по улицам ездит машина «штаба концерта», проводятся пресс-конференции, раздают рекламки люди, называемые «ящиками с макулатурой». Реклама составляется весьма изобретательно, например, пишут почерком Мао Цзэдуна: «Творец народного концерта — сам народ».

Теперь многие, в особенности молодежь, предпочитают эти «народные концерты». Получается, что у липы есть и положительная сторона: это ответ слабых — сильным, народа — властям, низовой культуры — элитарной.

Если в восьмидесятые годы наша политическая система хоть как-то реформировалась, после событий на площади Тяньаньмэнь (1989) она совершенно застыла. При этом экономика шла вперед бешеными темпами. В результате последние двадцать лет мы развивались однобоко. Поэтому мы одновременно консервативны и радикальны, догматичны и анархичны, имеем сильную центральную власть и экономическую свободу… Из-за недостаточной прозрачности нашего общества оно страдает болезнями сращения власти и капитала, махровой коррупции, несправедливого суда, загрязнения окружающей среды и т. п.

Одностороннее развитие привело к кризису жизненных ценностей, который, постепенно назревая, породил липу — шутовской бунт против авторитета, мейнстрима и монополизма. По стремительности и масштабу его можно назвать гигантским всекитайским перформансом.

Города, через которые перед пекинской Олимпиадой передавался огонь, тщательно отбирались властями. Несмотря на большие расходы для местного бюджета, попасть в список считалось великой честью. Конечно, горная деревушка в уезде Хуэйсянь провинции Хэнань туда не попала. Однако крестьяне, не меньшие патриоты, чем жители мегаполисов, провели свою липовую церемонию, в которой мог участвовать любой желающий. Трансляцию этого события встретили в Интернете на ура.

Под влиянием экологической критики Запада наши власти объявили Олимпиаду «зеленой». Однако мне она таковой не показалась. Дорогу бегуну расчищала полицейская машина, по краям дороги стояли толпы, после которых оставались горы мусора. А липовые спортсмены бежали с факелом под незадымленным ослепительно голубым небом, среди цветущих весенних гор…

Липовая культура охватила даже запретную доселе сферу политики. В перерыве между сессиями Всекитайского собрания народных представителей и Народно-политического консультативного совета Китая житель города Ибинь, в провинции Сычуань, объявил себя «липовым депутатом». Он выступил в Сети с рядом предложений по страхованию, пенсионному обеспечению крестьян, подоходному налогу и выразил надежду, что они будут услышаны.

В липовые депутаты его единогласно выбрала собственная семья. Надо сказать, что, несмотря на скромные размеры электората, голосование было более демократического свойства, чем в случае настоящих депутатов, которые фактически назначаются властями.

Как сообщается в Интернете, в одном из публичных домов южного Китая девушки работают с особенной самоотдачей. Клиенты говорят о «высочайшем национальном и мировом уровне обслуживания». В чем секрет? Оказывается, на предприятии созданы партийная и комсомольская организации, активно используется опыт передовиков производства.

Вообще-то в Китае процесс вступления в партию и комсомол достаточно сложен. Однако хозяин заведения назначил сам себя партсекретарем, опытных девушек — членами партии, новеньких — комсомолками. С ростом профессионализма, при наличии положительных характеристик от клиентов, комсомолок принимают в партию. Работницы заботливо следят друг за другом. Регулярно проводятся партийные и комсомольские собрания, где они занимаются критикой и самокритикой, выступают с рационализаторскими предложениями.

Фотографии передовиков, принявших наибольшее число посетителей, помещают на доску почета, где они выглядят очень сексуально — не хуже, чем модели в журналах.

В исполненном противоречий китайском обществе липа играет ту же роль, что воспаление в организме: борется с болезнью, но при этом не только вызывает чувство дискомфорта, но и, возможно, убивает. Только из-за полной потери нравственных ориентиров подделка, присвоение чужой славы, нарушение авторских прав и тому подобные недостойные занятия стали у нас считаться вполне приемлемыми. Слово «липа» принадлежит к разряду самых употребительных в современном китайском языке. Каково поле, таков и рис, какова бахча, таков и арбуз.

Два года назад в уличном переходе рядом со своим домом я обнаружил пиратское издание «Братьев». Продавец, увидев мой интерес, стал горячо рекомендовать мне мою же собственную книгу. Когда я сказал, что это пиратское издание, меня строго поправили:

— Не пиратское, а липа.

В нынешнем Китае в некоторых сферах жизни мы недостаточно свободны. Зато в иных свободны так, что дух захватывает. Двадцать лет назад, давая интервью, я мог говорить что угодно, все равно перед публикацией материал проходил строжайшую проверку. Десять лет назад я стал осторожнее, потому что все свои слова, включая нецензурные, находил в газете. Теперь же я с изумлением обнаруживаю в прессе интервью, которых никогда не давал и где мне приписываются удивительные глупости. Однажды я встретил такого журналиста-сочинителя и сурово заявил ему:

— Я никогда не давал вам интервью.

— Это липовое интервью, — не менее сурово ответил он.

Я утратил дар речи. В наши времена этим словом оправдывается любой неприглядный поступок. Мне остается только надеяться, что журналисты будут приписывать мне поменьше глупостей и побольше мудрых мыслей. Тогда я даже скажу им спасибо.

В октябре этого года я побывал в четырех европейских странах и почти каждую ночь спал на новом месте. Вернувшись в конце месяца в Пекин, я чувствовал страшную усталость. Те два дня, что я привыкал к китайскому времени, мне казалось, что я все еще в Европе. Включив компьютер, я немедленно увидел два липовых сообщения.

В первом говорилось, что ведущий новостей Бай Яньсун покончил с собой, так как ему предъявили обвинение в экономических преступлениях. Я сразу понял, что это вранье, и даже не стал звонить своему другу: он не снимался в рекламе и не занимался коммерцией.

С тех пор как в 2004 году восьмидесятидвухлетний лауреат Нобелевской премии по физике профессор Ян Чжэньнин женился на двадцативосьмилетней Вэн Фань, липовые СМИ не оставляли их в покое. Теперь утверждалось, что супруга забеременела. Об этом якобы рассказал сам профессор, с улыбкой заверивший журналиста, что, по результатам анализа, ребенок от него. Я узнал липовый стиль — ведь сам я регулярно «произношу» аналогичные глупости.

Нужно признать, что на меня эти известия оказали благотворное воздействие: я сразу проснулся и понял, что нахожусь на родине.

Если понимать липу как протест слабых против сильных, ее вполне можно сопоставить с культурной революцией.

В 1966 году рядовые граждане, воодушевленные лозунгом Мао «бунт оправдан», с увлечением принялись «бороться» с привилегированными слоями общества, то есть с партработниками. Их физически и морально унижали — одних забивали насмерть, другие кончали с собой, третьи попадали в тюрьму или в приспособленный под те же цели хлев.

Партийные комитеты и административные органы распадались как карточные домики, на их месте за ночь сколачивались «штабы» цзаофаней. Скоро, как гласит китайская поговорка, «монахов стало больше, чем каши», и началась ожесточенная борьба уже между штабами. В Шанхае дошло до ружейной пальбы, а в Ухане даже стреляли из пушек. Все это напоминало соперничество между гангстерами. Остатки побежденных примыкали к банде победителя. Затем по указанию Мао штабы были преобразованы в революционные комитеты — липа стала официозом.

Несмотря на внешние различия, можно найти глубинное сходство между всенародной культурной революцией и нынешним всенародным стремлением к благосостоянию. В восьмидесятые годы китайцы с поистине революционным жаром открывали частные фирмы. Многие лопались, но немедленно возникали новые, словно степная трава, о которой писал поэт 8–9 веков Бо Цзюй-и: «Пожары ее до конца не сожгут, и новые всходы весной прорастут». Благодаря конкуренции неповоротливые государственные предприятия вынуждены были приспособиться к требованиям рынка.

Все шли к успеху своей дорогой. В Китае говорят: когда восемь бессмертных переходят море, каждый показывает свое чудо. Вместе эти чудеса создали новый общественный климат, а в этом климате появилось слово, обозначившее то, что копилось в стране двадцать лет, — слово «липа».

Непрерывные чудеса порождают неограниченные желания. В богатых деревнях мелкие сельские чиновники заседают в уменьшенных копиях башни над воротами Тяньаньмэнь и воображают себя хозяевами Китая. Богатые люди берут за образец своих особняков американский Белый дом. Днем такой миллионер руководит бизнесом из Овального кабинета, а вечером с красавицей секретаршей направляется в спальню Линкольна.

Из этих персонажей возникло наше липовое аристократическое сословие. Они живут на виллах, ездят в дорогих машинах, пьют марочные вина, одеваются в бутиках, говорят на ломаном английском. Для них открывают аристократические школы и детсады, рестораны и салоны, строят аристократические апартаменты, уставленные аристократической мебелью, они ходят в аристократические клубы, читают аристократические журналы…

Один не умеющий плавать китайский липовый аристократ, чтобы роскошный бассейн на его вилле не простаивал, разводит в нем рыбу для своего стола. На дверях его спальни висит медная табличка «Президентский номер люкс».

А вот история о липе в моей жизни. В марте 1978 года я стал зубным врачом. Раньше это занятие было в Китае сродни ремеслу цирюльника или сапожника. Такие лекари водружали где-нибудь на улице большой зонт из промасленной ткани, под которым на столе раскладывали щипцы, молотки, а также уже вырванные зубы — для привлечения клиентуры.

Хотя я работал в государственной поликлинике, все мои старшие коллеги пришли туда не из мединститутов, а из-под зонтов. Больные — в массе своей крестьяне — справедливо называли наше заведение «зубодерней». Я ощущал себя подмастерьем, который по очереди учится рвать, лечить и вставлять зубы. Своих наставников я называл не «профессорами», а «мастерами». Все это имело мало общего с современной интеллигентской профессией дантиста.

Моего мастера — полного, аккуратно расчесанного старичка, носившего очки в проволочной оправе, — звали Шэнь. Он приехал к нам работать из Шанхая, чтобы «немножко добавить к пенсии». Когда меня привели к нему на обучение, он как раз рвал зубы. Мастер Шэнь сухо кивнул мне и велел встать рядом и мотать на ус. Я смотрел, как он мажет пациенту челюсть йодом, вводит новокаин, выкуривает сигарету, спрашивает: «Язык онемел?», берет из лотка щипцы и морщится, будто зуб дерут ему самому. На третьем больном он сказал мне:

— Этот твой.

Я твердо помнил только про йод и обезболивание. Кое-как открыл пациенту рот, кое-как смазал его йодом и сделал укол. Бедняжка глядел на меня, как на крокодила, отчего руки у меня дрожали еще сильнее. Теперь надо было ждать, пока подействует заморозка. Я не знал, куда себя девать. Мастер Шэнь вручил мне сигарету и завел светскую беседу: кто родители, есть ли братья-сестры… Сигарета закончилась. Беседа тоже. Язык онемел. Надо драть. Но как? Больной открыл рот. Я нашел зуб. Но оказалось, что в лотке много щипцов. Я побледнел, отошел к мастеру Шэню и шепотом спросил, какие брать. Он привстал, мельком заглянул жертве в рот и поинтересовался, какой зуб я желаю вырвать. Я ткнул пальцем. Наставник показал мне нужные щипцы, после чего плюхнулся обратно на стул и погрузился в газету.

Избегая смотреть подопытному в вытаращенные глаза, я опять нашел зуб, наложил на него щипцы, и — о чудо! — зуб вывалился сам.

Но следующему больному я сломал зуб. Тут пришлось потрудиться мастеру Шэню — удалять корень гораздо труднее, чем целый зуб. Однако потом я научился управляться и с корнями, и для мастера Шэня начались золотые деньки.

Я работал конвейерным методом: одновременно сажал в два кресла двух больных, одновременно обрабатывал их йодом и новокаином, выкуривал сигарету, спрашивал, онемел ли язык и почти одновременно драл им зубы.

Мы с мастером Шэнем работали без сучка и задоринки — я драл зубы, он заполнял истории болезни и выписывал рецепты. Сам он брался за щипцы только в сложных случаях, которых становилось все меньше.

Когда много лет спустя я стал писателем, западные журналисты удивлялись, как это я работал стоматологом, имея за плечами только среднюю школу. В конце концов я придумал ответ:

— Я был «босоногим врачом».

«Босоногих врачей» изобрели при Мао Цзэдуне. Выбирали крестьянина пограмотнее, проводили коротенький инструктаж, давали аптечку и посылали лечить односельчан. Тяжелых пациентов отправляли в больницу. «Босоногими» врачи назывались потому, что медициной занимались в свободное от работы в поле время. А по заливным рисовым полям ходят босиком.

На самом деле это ответ неточный. Хотя по уровню медицинских знаний мы никак не различались, все-таки я работал в настоящей поликлинике. Просто я не знал, как еще объяснить. А теперь знаю. Я был липовым зубным.

18 ноября 2009 года

Мухлеж

Изначально соответствующее китайское слово значило «покачивание», например, так могли сказать о рыбачьей лодке или о листьях на ветру. Потом оно стало употребляться в просторечии и означать мошенничество, бахвальство, демагогию, провокацию, вранье, очковтирательство, розыгрыш…

Сегодня понятие «мухлеж» популярно в Китае не менее, чем «липа», но если «липа» вышла из народной гущи, то у «мухлежа» есть автор — это Чжао Бэньшань, знаменитый комик с северо-востока Китая. В сценке «Как продать костыли» он говорит: «Я могу так намухлевать, что прямой станет кривым, дохлый живым, болтун станет заикаться, бегун станет спотыкаться!» И действительно внушает здоровому человеку, что тот хромой, и раскручивает его на покупку плохих и дорогих костылей.

После того, как этот номер показали в самой рейтинговой передаче китайского телевидения — новогоднем концерте, по всей стране «мухлежом» стали называть то, что раньше называли мошенничеством, хвастовством, подстрекательством, издевательством, надувательством. Причем, в отличие от этих неодобрительных слов, «мухлеж» звучит вполне невинно и нейтрально.

Поэтому он не сходит с нашего языка, говорим ли мы о политике, истории, экономике, культуре, чувствах, желаниях, воспоминаниях. И помогает нам оправдывать обман.

В конце пятидесятых годов председатель Мао отправлял врачей и медсестер в бедные деревни бесплатно лечить крестьян от шистосоматоза — заболевания, вызываемого червями — кровяными сосальщиками.

Мой отец жил тогда в прекрасном городе Ханчжоу. В своей жизни он учился только шесть лет — три года в традиционной школе на дому у учителя и три года в университете. Остальное он выучил сам, когда служил фельдшером у коммунистов во время гражданской войны. Когда отряд переходил с места на место, отец по дороге читал словарь. Вернувшись в Ханчжоу, он стал работать медбратом в местной больнице, где познакомился с медсестрой — моей мамой. Под ее руководством отец подготовился к экзаменам по физике, химии и математике и поступил на медицинский факультет. После окончания он мечтал стать хирургом, но его распределили на санэпидемстанцию.

Отец решил, что должность начальника отряда по борьбе с шистосоматозом — первый шаг на пути к занятию хирургией. Дойдя до района Цзясин, он покинул отряд и попробовал устроиться в местную больницу. Но руководство видело его не врачом, а завучем районного медучилища. Тогда отец перебрался в маленький уезд Хайянь, где его наконец приняли хирургом в только что организованную больницу.

Он там преуспел: в день удалял селезенку четырем-пяти больным шистосоматозом. Это сложная операция, на которую в больших больницах тратят часов семь, причем производит ее завотделением. Отец, набив руку, управлялся за три.

Мы с братом оставались с матерью, в Ханчжоу. Ей не хотелось уезжать из прекрасной больницы, из замечательного города, с берегов озера Сиху.

Каждый день, вырезав несколько селезенок, отец приходил из операционной в свой маленький кабинет и на бланках рецептов писал маме письма о том, как прекрасен уездный город Хайянь. Когда я вырос, уехал из дома и стал сам получать от отца письма, то узнал, что на бумаге он весьма красноречив. В конце концов мама поверила, что задрипанный Хайянь — уменьшенная копия прелестного Ханчжоу, древней столицы Китая. Она решилась ехать с нами в Хайянь. Это был героический поступок — мы навсегда прощались с ханчжоуской пропиской.

Мне было три года, и я ничего не помню, но представляю себе мамино отчаяние, когда она вышла из хайяньского вокзала и увидела, что это место не имеет ничего общего с райским уголком из отцовых писем. Свои впечатления она всегда описывает одной фразой:

— Ни единого велосипеда!

При воспоминании о нашей недолгой, но прекрасной жизни в Ханчжоу на ее лице появляется выражение блаженства. В детстве Ханчжоу был для меня городом утраченного счастья. Раньше разговоры о переезде в Хайянь мама заканчивала словами:

— Это отец нас обманул!

А теперь говорит:

— Это отец намухлевал!

В прошлом году, за десять дней до открытия Олимпиады, местная газета писала: «В августе Пекин станет самым оживленным городом Земли. Сюда съедутся не только лучшие спортсмены, но и богатейшие люди мира. Среди них Билл Гейтс. Этот гигант программного обеспечения, вложивший миллиарды долларов в благотворительность, на этот раз поселится не в гостинице, а в традиционной китайской усадьбе, возведенной на крыше небоскреба. Отсюда он сможет любоваться лежащими внизу бассейном „Водяной куб“ и стадионом „Птичье гнездо“… В усадьбе два яруса, площадь — семьсот квадратных метров. „Эти усадьбы не предназначены для продажи. Мы их сдаем как минимум на год. Плата — сто миллионов юаней в год“, — пояснила нам госпожа И из компании, владеющей недвижимостью». Далее госпожа И рассказала о неслыханной щедрости Билла Гейтса, а еще больше — о превосходных качествах постройки. Она «напоминает царственного белого дракона», а место для нее было выбрано «великим мастером фэншуй». Оказывается, хотя миллионеры (госпожа И не вправе называть имена) наперебой изъявляют желание снять апартаменты, еще есть возможность поселиться рядом с Гейтсом. «Но сначала нужно прислать нам информацию о своей компании. Если ваша заявка будет утверждена, вы сможете осмотреть усадьбу, и только тогда будет решаться вопрос о соседстве».

Это интервью перепечатали многие китайские СМИ, об усадьбах на небоскребе вмиг узнало по меньшей мере сто миллионов человек. И только тогда информация дошла до Гейтса, который через свой фонд официально заявил, что она не соответствует действительности. Через несколько дней председатель совета директоров компании «Майкрософт-Китай» господин Чжан Яцинь косвенно подтвердил на пресс-конференции, что это была утка, специально запущенная риелтором.

Риелтор ответил, что никогда не утверждал, что сдает усадьбу Биллу Гейтсу, но местная газета, с которой все началось, настаивала, что действительно брала интервью у их сотрудницы. Однако общественность переключилась на другой вопрос: сколько же должна стоить аренда квадратного метра, если общая сумма — сто миллионов юаней?! Да эту усадьбу можно было бы купить в десять раз дешевле! Газеты назвали эту историю «лучшим мухлежом 2008 года».

Такие новости публикуются в Китае регулярно. Это мошенничество, но журналисты знают, что вряд ли кто-нибудь обратится в суд. У нас в обществе к мухлежу принято относиться снисходительно.

Часто мухлеж играет роль рычага, позволяющего получить большую выгоду малыми средствами. Не зря Архимед сказал о нем: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю!»

Например, так действуют китайские издатели. На новом романе, который никто еще и не думал переводить на английский, написали, что Голливуд вложил в его экранизацию триста миллионов долларов. Не успел я удивиться размаху, небывалому даже для Голливуда, как на двух других романах прочитал, что их экранизации обойдутся американцам в восемьсот миллионов каждая. Эти две книги стали бестселлерами, а первая — нет. Как говорят китайцы, если врать, то по-крупному.

Сущность мухлежа отражена и в уже цитированном лозунге времен «большого скачка» «Будем мы в мечтах храбрее — будут и поля щедрее!», и в китайской пословице: наглый жрет, трусливый мрет.

Расскажу, как с помощью телемухлежа разбогател один предприниматель из народа. Это было лет двадцать тому назад. Еще не наступила эра Интернета, но газеты и экраны уже затопила многообразная, многоуровневая, многофункциональная и многополярная реклама — иностранная, отечественная, изысканная, пошлая, агрессивная, сексуальная. Неоновые надписи и рекламные щиты рекламировали легальные компании, а подпольные фирмы обклеивали своими листовками все столбы и надземные переходы. Хунвейбины со своими жалкими дацзыбао плакали бы от зависти!

Самыми престижными считались пять секунд рекламы перед вечерними новостями. Телевидение только начало продавать рекламное время с аукциона и еще никого не проверяло. Даже нищий мог переодеться в костюм и участвовать в торгах под видом миллионера. Победителей, назвавших наибольшую цену, СМИ называли «королями аукциона», и эта реклама была гораздо эффективнее, чем продаваемые секунды.

Предпринимателю-герою нашей истории надоело мыкаться со своей фирмой, капитал которой не превышал нескольких десятков тысяч юаней. Сколько он мог заработать при самом лучшем раскладе? Разве что миллион. Но он придумал выход. Приехал в Пекин, скромненько вошел в аукционный зал, полный представителей гигантских государственных предприятий и их конкурентов-частников, тихонько сел в заднем ряду и начал торговаться. В конце концов он «купил» звание «короля аукциона» за фантастическую сумму — восемьдесят миллионов юаней.

Вернувшись в свой городок, он явился к мэру и секретарю горкома и скромно сказал:

— Для всех жителей нашего города я завоевал титул «короля телеаукциона». Но мне не хватает денег. Если вы меня поддержите, в нашем городе будет выдающийся предприниматель. Если нет, — известный на всю страну мошенник. Вы, конечно, поступайте как считаете нужным.

В то время на местах боролись за ВВП. Любой ответственный работник мечтал иметь у себя великого бизнесмена. А крупный мошенник на подведомственной территории означал заминку в карьере. Поэтому партсекретарь с мэром срочно посовещались и решили дать наглецу заем в двести миллионов юаней. Вернее, заем предоставил местный коммерческий банк, но тогда они, как правило, слушались администрации.

Ободренный успехом, предприниматель продолжил мухлевать и в итоге действительно прославился на всю страну.

Теперь расскажу две истории о том, как народ мухлюет с властью, и две — как власть мухлюет с народом.

Простые люди мухлюют по мелочам. За неимением высоких начальственных покровителей, они опираются на поддержку семьи.

Года три назад в одном городе отдел народного образования решил повысить процент школьников, поступающих в университеты, и объявил, что все учителя должны сдать экзамен на профпригодность. Несдавшие увольнялись. Из соображений социалистической гуманности от экзамена освобождались вдовцы и разведенки с детьми.

Когда мой сын пошел в первый класс, я познакомился с разветвленной системой наших школьных экзаменов. Дополнительные утренние занятия, опросы, месячные контрольные работы, зачеты, экзамены в середине и конце полугодия… Детей превращают в автоматы для сдачи экзаменов. Теперь в роли испытуемых оказались бедные педагоги.

И они выдержали испытание с честью: дружно развелись, принесли в гороно освобождающие справки, а потом дружно поженились снова. Народ такое поведение одобрил:

— Мозговитые у нас учителя!

В ситуациях, когда европейцы здороваются, китайцы нередко спрашивают друг друга:

— Вы уже обедали?

Местные учителя при встрече интересовались:

— Вы уже развелись?

В результате на экзамен явилось меньше трети местных наставников юношества — холостые, бездетные и самонадеянные. Когда тучи рассеялись, среди работников образования стали популярны повторные браки, а с ними — и приветствие:

— Вы уже поженились?

Вторая история связана со стремительной урбанизацией Китая. С восьмидесятых годов города поглощают близлежащие деревни. Крестьян из сносимых хижин переселяют в многоквартирные дома и дают им городскую прописку.

Размер жилплощади вычисляется по сложнейшим правилам: учитывается и бывшая площадь, и количество проживающих, а главное — их семейное положение. Поэтому крестьяне непрерывно женятся, разводятся и женятся на ком-нибудь еще.

Несколько лет тому назад в поселке на юго-западе Китая фиктивно развелось и вступило в фиктивный брак 95 процентов крестьянского населения. В ЗАГСе замучились шлепать печати — месячная норма браков и разводов была превышена в десятки раз.

Одна ветреная бабулька на склоне лет трижды сходила замуж. Вернее, ходить она не могла — ее притаскивали на закорках цветущие юные женихи.

Был и дедушка, расписавшийся с молодой. Этот никак не хотел разводиться. Не действовали ни мольбы, ни слезы, ни даже деньги. На уговоры родственников он пылко отвечал:

— Люблю я ее!

А вот другой человек никак не хотел жениться обратно — все тянул, тянул… Но бывшая подруга жизни не отставала. Пришлось признаться:

— Давно хотел с тобой развестись, а тут такой повод!

Правительство не остается перед народом в долгу. С начала реформ власти пристрастились к аукционам. В частности, с молотка продают названия улиц, мостов, площадей, районов. Так компании могут увековечить свою продукцию. Местные жители иронически предлагают названия: улица Женского счастья (гинекологическое лекарство), площадь Старичка-мозговичка (средство, якобы улучшающее мозговое кровообращение). Да чего мелочиться — назовем наш город Кока-Колой! Главное — не продешевить.

Руководство поясняет: это рабочий момент, инициатива только обсуждается. Да и в любом случае, платное присвоение названий будет регулироваться тщательно разработанным законодательством.

Пока проект не воплощен в жизнь. Но городские чиновники не устают рассуждать о необходимости перейти «на рыночные рельсы». Вот две истории об административном мухлеже с этими рельсами.

В городе Нэйцзян (провинция Сычуань) власти продали лоточникам тротуары! Я поразился: а пешеходов куда девать? На проезжую часть? Знакомый муниципальный деятель успокоил:

— Это у нас обычная практика. Право торговли на тротуаре много где предоставляется по конкурсу.

В городе Сянтань (провинция Хунань) продаются номера домов. Китайцы обожают цифры «6» и «8» — они символизируют удачу и богатство. Теперь растерянные прохожие блуждают там между беспорядочно развешенных табличек «6», «66», «666» и «8888».

Когда-нибудь я напишу роман в жанре абсурда. В городе Кока-Коле тротуары — заповедная земля лоточников. Остальные граждане ловко шныряют среди несущихся автомобилей. Проспекты, площади, мосты, микрорайоны названы в честь зубной пасты «Смуглянка», презервативов «Шестое чувство», сухого молока «Три оленя», нижнего белья «Альфа и омега». Дома пронумерованы абы как, любая улица превращается в таинственный безысходный лабиринт. Мечта Борхеса с Кафкой. Заглавие книги — «Мухлеград».

Когда Китай посещает с визитом глава иностранного государства, мы говорим: «Мухлевать приехал!» Когда наш руководитель едет за границу, мы говорим: «Мухлевать поехал». Этим же словом описываются деловые переговоры и научные доклады, дружба («я его омухлевал») и любовь («омухлевательная девушка»). Не минула эта судьба и отца мухлежа — актера Чжао Бэньшаня: два года назад по десяткам миллионов китайских мобильников бродило СМС: «Включи телевизор! Террористы подорвали Чжао Бэньшаня! Полиция оцепила северо-восток страны, девятнадцать человек погибло, одиннадцать пропало без вести, один омухлеван». Омухлеван, разумеется, получатель сообщения.

Однажды приятель в командировке попросил у меня снотворное:

— Я его пить не буду, просто поставлю у кровати — намухлюю себе сон!

Раньше принадлежащую кисти Ли Бо (8 в. н. э.) строчку «седые волосы длиной три тысячи саженей» считали чудом китайской поэзии, а теперь говорят:

— Ну намухлевал!

В последние годы среди школьников распространилась мода на «мухлемольский билет». Лоточники на тротуарах расхваливают свой товар:

— Мухлемольский билет — круче документа нет!

Внутри написано: «Товарищ… является видным мухлемольцем, ведет активную мухлественную работу, беззаветно предан делу мухленизма». Выдан билет «Всекитайским мухленистическим союзом молодежи», внизу, как положено, стоит печать. При встрече школьники предъявляют друг другу ксиву, как голливудские агенты ФБР.

Мухлеж, как и липа, — симптом застарелой болезни нашего беспринципного общества. К тому же я убежден, что всякий мухлюющий домухлюется. Пример тому — я сам.

В детстве, когда мне не хотелось что-нибудь делать или отец собирался меня наказать, я часто прикидывался больным.

Первый раз я сказал, что у меня жар, и тут же пожалел — ведь отец врач, он сразу выведет меня на чистую воду! Он действительно пощупал мне лоб, определил, что температуры нет, но так и не догадался, что я притворяюсь. Заявив, что я плохо себя чувствую, потому что мало гуляю, он отправил меня проветриться. На улице я долго думал, что бы всё это значило, так ничего и не понял, но решил, что теперь буду симулировать что-нибудь другое.

С тех пор, едва лицо отца мрачнело, я жаловался на боль в животе. Тогда его гнев не то чтобы испарялся, но приобретал иное, безопасное, направление — он строго предупреждал меня, что если я буду плохо есть (а ел я плохо), у меня не только будут запоры (уже были), но я и не вырасту. Постепенно я перестал понимать, болит ли у меня по-настоящему или я ломаю комедию. Однажды, когда я в очередной раз стонал, отец ощупал мне живот, спросил, не болит ли внизу справа, не отдает ли в грудь — короче, провел полную диагностику аппендицита. Я на все поддакивал. Вдруг он посадил меня к себе на шею и куда-то понес. Оказалось, в больницу. Сестры кожаными ремнями привязали меня к операционному столу. Я орал, что все уже прошло, но они не обращали внимания. Мама, работавшая тогда старшей медсестрой, сказала, чтобы я не кричал, а то подавлюсь. От этой загадочной фразы я замолчал. Мне закрыли лицо марлей с дыркой и через нее всыпали в рот горький порошок. Я сразу отрубился и очнулся уже дома в постели. Едва я открыл глаза, брат сунул нос мне под одеяло, но сразу отодвинулся и воскликнул:

— Фи-и, ну ты и навонял…

Родители услышали и очень обрадовались: то был верный признак, что операция прошла успешно.

Много лет спустя я спросил отца, стоило ли меня резать. Он решительно ответил:

— Стоило.

На вопрос, был ли у меня аппендицит, он отвечал не так уверенно. Но с точки зрения хирурга того времени, удалять полагалось даже здоровый аппендикс. Когда-то я ему верил. Но теперь знаю, что просто пожал плоды собственного мухлежа.

28 ноября 2009 года

Послесловие

Когда я работал на «зубодерне», как самому молодому, мне летом еще приходилось циркулировать по заводам и детсадам и делать прививки. Нужно сказать, что при Мао Цзэдуне, несмотря на всю бедность, в Китае имелась неплохая система вакцинации населения.

Одноразовых шприцев не существовало. Мы пользовались обычными стеклянными, которые потом два часа кипятили в автоклаве. Кончики игл от множества уколов покорежились. Рабочие на заводе стискивали зубы и терпели, когда, вынимая иглу, я выдирал у них из руки кусочек мяса. Но в детском саду стоял ор. Причем до укола дети кричали еще громче, чем после — страх перед болью страшнее, чем сама боль. Мне было их очень жалко, тем более что их нежную кожу кривые иглы травмировали особенно сильно. Вернувшись в поликлинику, я выровнял и заострил все иглы на точильном камне.

Изношенный металл вновь загибался после двух-трех уколов. Теперь я каждый вечер допоздна точил на работе иглы, отчего пальцы у меня покрылись царапинами и волдырями.

Потом я часто задумывался, почему, до того как заплакали дети, я не понимал, как больно рабочим. Я сразу бы это понял, если бы выдрал погнутой иглой кусок мяса себе самому.

Этот урок я запомнил на всю жизнь. Когда я пишу, то превращаю чужую боль в свою. Людям проще всего узнать друг друга через боль — ведь она начинается в сердце. В этой книге я описал не только боль Китая, но и собственную боль. Потому что это одно и то же.

22 января 2010 года

Примечания

1

Мысль X. Л. Борхеса из эссе «Божественная комедия». В буквальном переводе эти строки у Данте звучат так: «Стрела попадает в цель, прежде чем затихнет тетива» («Рай», Песнь пятая, стихи 91–92). Очевидно, трактовка Борхеса (который, как он признается в том же эссе, читал Данте в оригинале, хотя и не знал итальянского) происходит от смешения итальянского слова queta — «спокойная, затихшая» (тетива) и испанского quedar (или английского quit)— «покидать». — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Китайская Народная Республика считает Тайвань неотделимой частью Китая и не признает тайваньского правительства. США формально не признают суверенитет Тайваня, однако де-факто поддерживают с ним отношения на основе «Акта об отношениях с Тайванем».

(обратно)

3

Святилище, где поклоняются душам погибших японских воинов. Ежегодные посещения этого храма японским премьер-министром рассматривались китайским правительством как оскорбление памяти жертв японской агрессии в первой половине XX в.

(обратно)

4

Организация при Госсовете КНР, в которой состоят заслуженные деятели культуры, в основном члены демократических партий и беспартийные.

(обратно)

5

Гу Юэ — известный актер, играющий Мао Цзэдуна в кино.

(обратно)

6

Му — традиционная китайская мера площади, 0,0667 га.

(обратно)

Оглавление

  • Предисловие
  • Народ
  • Вождь
  • Чтение
  • Творчество
  • Лу Синь
  • Неравенство
  • Революция
  • Корешки
  • Липа
  • Мухлеж
  • Послесловие
  • *** Примечания ***