Хольм ван Зайчик как зеркало русского консерватизма [Вячеслав Михайлович Рыбаков] (fb2) читать постранично

Вячеслав РЫБАКОВ

ХОЛЬМ ВАН ЗАЙЧИК КАК ЗЕРКАЛО РУССКОГО КОНСЕРВАТИЗМА

Нынешним, две тысячи четырнадцатого года летом, исполняется пятнадцать годков с того дня, когда впервые у меня в голове на приманку из «Лунь юя» клюнул ван Зайчик.

Конечно, тогда у него еще не было имени. Ничего не было — ни тела, ни души. Я и понятия не имел, кто там, в темной глубине подсознания, осторожно тронул наживку и опять затаился. То ли отплыл куда-то навечно, то ли стоит в раздумье, пошевеливая плавниками и приглядываясь к танцующему на моем крючке червяку — фразе из первой же главки «Бесед и суждений»: «Друг приехал издалека. Разве не радостно?» Мне ни с того, ни с сего вдруг представилось, какая может возникнуть потеха и кутерьма, какой задорный, хлесткий и веселый мир удалось бы создать, если попробовать выстроить на таких вот исполненных мудрости возвышенных сентенциях нашу многогрешную жизнь. Перед глазами сразу встало: мужика шманают на таможне, вывернули весь чемодан с тряпьем и книжками прямо на пол и при том приговаривают с приветливыми строго по уставу мордами: «Друг приехал издалека. Разве не радостно?»

Рудимент этого пренатального видения можно обнаружить в первом томе «Евразийской симфонии», в сцене прилета принцессы Чжу.

С самого начала — можно сказать, что еще даже до фактического начала — мир будущей Ордуси привиделся мне как смеховой и карнавальный в самой высшей степени, какую только удастся реализовать.

Так ван Зайчик в первый раз с ходу попал в яблочко.

Теперь-то я понимаю: русскому мироощущению в принципе чужды высокопарность, велеречивый пафос, вообще всевозможные котурны. Чем больше мы что-то любим и ценим, тем более склонны с максимальным добродушием над этим подтрунивать, ерничать, озорничать. Только так мы сохраняем идеалам жизнь; когда нас лишают возможности, на деле-то вполне следуя им, посмеиваться над ними, они сразу превращаются для нас в занудную и тягомотную фальшивку. Самые благородные идеи, которым мы вполне преданы, самые высокие наши смыслы для нас что-то вроде любимых детей: за них мы дадим себя на ремешки порезать, однако надо их время от времени, отечески ухмыляясь в усы, не больно, но ощутимо шлепать по попе, чтобы они не испортились, не избаловались и не зазнались.

В этом громадная сила русского национального характера, его страховка от любого фанатизма, любой отупелой чрезмерности — но здесь же таится и уязвимость. У нас нет иммунитета против издевательства и глумления над нашими идеалами, против их фиглярского выжигания. Мы не способны вовремя заметить, как исподволь, микродозами, подтрунивание превращают в оплевывание; получая в лицо плевок за плевком, мы вполне способны аплодировать в уверенности, что так нас улучшают. И слывем в глазах остального света лишенными чувства собственного достоинства холопами, которых хоть дерьмом обмажь — они спасибо скажут. И не ощущаем, как в наших духовных костях копится духовный стронций. А его потом очень трудно вывести. Четверть века нам понадобилось для осознания того простого факта, что дожди — явления ли природы, телевизионные ли каналы — на самом деле смыли не деревню Гадюкино, а гадюку Шендеровича.

Конечно, не мне рассуждать о месте семитомника «Плохих людей нет» в российской культуре, о его роли в развитии отечественной словесности начала века и о прочих достославных материях. Скажу одно. Я абсолютно уверен, что если бы Хольм ван Зайчик от книги к книге рисовал бы злобные карикатуры на вековечный российский тоталитаризм и измывался над рабской природой московитов — его взахлеб читала бы вся мыслящая Европа, а в самой России по нему давно бы уже защищали диссертации и снимали сериалы. О всяких там Букерах я и не говорю, это само собой.

Но юмор ван Зайчика оказался совсем иным.

До мая следующего года та поклевка оставалась без продолжения и без последствий. Я о ней помнил, осознавал перспективность пришедшей в голову идеи, но плоть на идею не нарастала. Как я постепенно начал понимать — меня страшило, не в последнюю очередь, то, что я, мягко говоря, не великий знаток реальной китайской этнографии. А именно она только и могла обеспечить ту самую плоть. Я... Ну — теоретик. Ну — психолог. Ну... и все. Негусто, совсем негусто.

А зато давний мой друг и коллега Игорь Александрович Алимов, я это знал уже твердо, в Китае буквально днюет и ночует, ездит туда, как в рай, на современном китайском наяривает, что твой Дэн Сяо-пин, и про каждый завиток узора на китайском халате может рассказать всю культурную подоплеку от времен Желтого императора до наших дней.

И вот как-то поздней весной двухтысячного года сидим мы у Игоря на кухне, дуем пиво, я по своему обыкновению стреляю у него, поскольку сам-то я некурящий, одну за другой сладкие сигаретки «Кэптен Блэк», и в какой-то момент внутреннее мое благодушие и чувство полной дружеской