Метаморфоза: рассказы, новеллы [Александр Слемзин] (fb2) читать онлайн

Сергей трижды забегал в музей, но не застал там Ксюшу. И уехал, не попрощавшись, в Москву поездом, а потом улетел в Нью-Йорк.

Прошло около десяти лет. Сначала он изредка звонил в музей. Но потом новые эмигрантские заботы поглотили Сергея. Первые два года ему было очень тяжело в Америке, но потом потихоньку всё сдвинулось с места, все чаще стали поступать заказы на его творчество. С компьютером он уже обращался запросто. Освоил множество программ. В итоге всё обустроилось. Не забывал он лишь жену с дочерью, скучал по ним. Зарабатывал всё больше и помогал им.

В итоге Сергей встал на новой родине на ноги. Был одинок. В Америке в женщинах не находил той женской душевности, которой так много было дома. И смирился с одиночеством, привык к нему и не собирался ничего менять.

Бывшая жена попросила дать ей развод, так как собралась замуж, и Сергей собрался приехать оформить это дело. Страх встречи с родиной пугал и манил одновременно. Но, собравшись с духом, он прилетел в областной город. После небоскребов Нью-Йорка все показалось микроскопическим и маленьким. Но любимый городок, куда он съездил попрощаться, наверное, навсегда тронул сердце Сергея своей неизменностью и патриархальностью. Когда-то его знали все жители, а сейчас всматривались в лицо, пытаясь что-то припомнить, и не могли. Давно это было. Давно….

Сергей стоял возле одной из сохранившихся церквушек и плакал. Он любил этот городок. Но нужно было попрощаться, возможно, навсегда. Он стоял, и слезы тихо бежали по щекам. И вспоминалась Ксюша, и песня «ДДТ»: «Родина, пусть кричат «Уродина», а она нам нравится, хоть и не красавица»….

Дела Сергей решил быстро, оформил развод и заехал в районный суд за судебным решением. Стояла зима. Он вышел из здания суда, держа в руках листок бумаги и читая важный вердикт, где было сказано, что теперь он де-юре свободный человек. Он шел,пытаясь поймать ощущения, которые в данный момент на него нахлынули.

По снежному тротуару на него надвигалась толстая женщина в дубленке, которая ткнулась в него взглядом. Легкий ток пробежал по сердцу Сергея. Он всмотрелся в полное лицо женщины. Какой-то знакомый до боли голос спросил его: «Ну, хули смотришь, не узнал?»

Второй, более сильный удар тока застал Сергея врасплох, ноги подогнулись. Дух перехватило... Ксюша!...

А женщина изрыгала из себя обильно смазанную матами речь, о козле-муже, который не хотел разводиться. Как она его раздела, понимаешь, по суду, будет знать, как не делиться, козёл вонючий. Теперь она будет с деньгами, а он, засранец, пусть сгниет на панели.

Остолбеневший Сергей стоял не в силах произнести ни слова. Ксюша увесисто ткнула его кулаком в бок. Сказав: «Бывай», тяжелой походкой с одышкой поковыляла к зданию суда. Он еще минут десять стоял, пытаясь осознать встречу. А потом произнес: «Вот это метаморфоза, однако»…

Поймал частника и поехал в музей, пытаясь все это пропустить через сито воспоминаний. Его тянуло в музей, он должен был там найти какой-то ответ.

Кафе было тем же, но исчезли былой изыск и уют. Хозяйка была другая, неприветливая, гобелены как-то выцвели и поблекли. Сергей сел за любимый угловой столик, где бывал так счастлив. Заказал рюмку водки и соленый огурец. Выпил и погрузился в воспоминания. Сидел, размышляя, ничего не видя перед собою, и курил сигарету за сигаретой.

От размышлений его оторвал нежный девичий голосок: « Можно нарушить ваше задумчивое одиночество?» На него смотрели васильковые девичьи глаза, над вздернутым носиком в которых читались любопытство и интерес: «Вы где летаете? Меня Ксюшей зовут…

Эликсир любви

Петру Павловичу Полушкину с женщинами не везло с детства. Девочки с ним не дружили ни в детском саду, ни в школе. Было в нём что-то такое, что не просто не привлекало, но и отталкивало вторую половину человечества. Вот таким уродился.

Петя был невысок ростом, с лицом, похожим на блин. Жиденькие, как пакля, волосы украшали чело. А нос был произвольно-курносо прилеплен какой-то веселенькой уточкой. Глаза неопределенно-водянистого цвета, как на фотографиях тридцатых годов. Они стремительно бегали по кругу, когда его посещала очередная мысль. А мысли у Петюни бежали, одна нагоняя другую, не давая спокойно жить ни минуты.

Окруженный заботой матери, заслуженного учителя Советского Союза, и книгами, оставшимися от рано ушедшего отца-писателя, который сочинял длинные и скучные исторические романы, Петя с детства увлекся чтением. К учебе подходил с недетским старанием и любознательностью, даже дотошностью. Энциклопедические знания влетали в него какими-то терабайтами, если представить его голову как компьютер. Всё это энциклопедическое богатство оседало в Петькиной голове и бродило подобно медовой бражке, выдавая «на гора» Нечто, что приводило в полный ступор и молодых и седовласых учителей. За что за Полушкиным закрепилось прозвище «Параллелограмм». Никто из одноклассников не сокращал прозвище, а произносил полностью и по слогам все десять лет. Учителя нашли применение голове Параллелограмма, и он принес множество побед во всех мыслимых и немыслимых олимпиадах по самым разным предметам. Учился он в элитной школе, что находилась в самом центре областного сибирского города.

Несмотря на слабое здоровье, сверстники относились к Петьке достаточно уважительно, насколько можно уважать «ботаника». Не унижали, в общем. Может потому, что с ним было интересно. Любой предмет или явление, попавшее в его поле зрения, вызывало у него восторг, удивление и исследовательский зуд.

Тысячи вопросов неслись конницей и не давали юному Полушкину отдаться, как все дети, играм и радостному наслаждению жизнью. Он всё осмысливал, познавал, изучал, исследовал и, когда на него свалился трепетно-розовый юношеский возраст, он застал его врасплох.

В эту пору забываешь дышать, глядя на завиток волос, упавший на тонкую и нежную девичью шею. Что говорить про физкультуру, когда вся мальчишеская мысль и суть собирается в районе паха, мороз идет по всей коже как электрический ток, а слух отключается как у глухаря на токовище.

Не миновало это тяжкое испытание и Петю, но фантазии его были сочнее и ярче, а мечты замысловатей и причудливей, чем у сверстников. Одноклассники же, в отличие от него, времени не теряли, а познавали загадочный и манящий мир девчонок разными еще невинными играми, обжиманиями и тисканиями. Они подкарауливали этих загадочных существ в разных укромных уголках, хватали за оформлявшиеся округлости, неумело и неуклюже прижимая к себе. Те громко визжали и убегали, делая вид, что им это не нравится. Два мира тянулись друг к другу, не понимая еще этого щемящего взаимного притяжения.

От Пети же все девчонки шарахались как от прокаженного. Даже всеми забытая и никчемная одноклассница не удостаивала его вежливым вниманием. Для девочек его как бы не существовало как противоположной особи. Необъяснимо.

Но в ночных юношеских фантазиях он был герой. Мама понимающе стирала «накрахмаленные» созревающим сыном простыни. Вот тогда Полушкин и задался первым подлинно научным вопросом: «Что же такое любовь?» И это главное «почему » раздробилось на десятки маленьких «почему». Ответ на эту загадку он искал долгие-долгие годы, пока не сделал подлинно научное открытие.

Раннюю юность удалось миновать без больших потерь и эксцессов, и школа осталась позади. Петя нацелил свой взор на областной университет. Вняв напутствию Пифагора «Человек – мера всех вещей!», Полушкин пошел на штурм факультета микробиологии. Факультет сдался почти без боя перед энциклопедичностью и обаянием ума абитуриента.

Пять с половиной лет пролетели быстро. Очень редко Петруху приглашали на студенческие пирушки и вечеринки, по причине всё того же неприятия его персоны слабым полом. Но и на тех увеселениях, куда ему удавалось попасть, очень рано проявилась его предрасположенность к алкогольным возлияниям. И он очень рано начал уходить в тихий безвредный домашний запой. Боль от женского неприятия это средство на время снимало, но проблемы никак не решало.

Микробиология стала отдушиной и смыслом жизни Полушкина. Он закончил университет, и аспирантура стала логичным продолжением развития молодого нестандартного ума, которую он проскочил как-то играючи и легко, защитив серьезную научную работу, которая была посвящена проблематике какого-то искусственного микробиологического синтеза каких-то то ли геномов, то ли еще чего. В общем, диссертация удалась, и Петр, как шар в лузу, влетел на равных в сообщество ученых Академгородка.

Лаборатория, куда он попал для научной деятельности, была оснащена по последнему слову техники. Советская наука в академгородках и «ящиках» финансировалась тогда очень щедро. Полушкин погрузился с головой в познание тайн природы живого во вселенной на молекулярном уровне. Это глубокое погружение прервал случай.

Случай предстал в лице уборщицы с несовременным именем – Клава. Никто и никогда не смотрел на неё как на женщину, не удостаивал её даже взглядом. Как она попала в НИИ Микробиологии – никто не знал. Родом она была из какой-то глухой-преглухой мордовской деревни и отличалась непроходимой тупостью, была молчалива, а если говорила, то каким-то низким неприятным скрипучим голосом, и от этих звуков хотелось побыстрее сбежать. Она целыми днями что-то мыла и терла. Фигура у неё была какая-то угловато-прямоугольная, а лицо тесано будто топором. Брутальная такая внешность была у Клавы.

Слыла она ходячим анекдотом института, так как её глупость давала множество поводов для острых на язык ученых. Ну, и присочинить любили. Нужен был лишь объект. Клава подходила для этого идеально.

Как снюхались Петр с Клавой, никто не знает. Как-то так раз, и вышло.

Она была первой, кто не отверг Полушкина. Они очень тайно и тихо расписались к несказанной радости тяжело больной Петиной матери.

Оба лишились девственности в неумелую первую брачную ночь, после которой Клава сразу же и понесла, не познав всех прелестей брачных ночных утех. И потеряла к «этому делу» интерес. К большому огорчению выстоянного годами ожидания близости молодого супруга.

В институте Полушкин тут же приобрел этакий веселенький анекдотический ареол, став любимой темой в курилке.

Супружница родила Пете дочку и, когда той исполнилось два месяца, собрала вещички и, позвонив Полушкину с вокзала, умотала в неведомые мордовские дали, попросив её не искать. Фантом, осветивший на миг Петькину жизнь, исчез так же, как и появился.

Полушкин еще какое-то время погрустил по несостоявшемуся отцовству, а потом перестал и грустить, и искать Клаву, но очень долго, трудно и нудно оформлял развод. Оформил. Нашлась экс-супруга лишь через двадцать лет, и не сама, а в лице дочки, такой же угловато-корявой с лицом-«блином», но, в отличие от Клавы – редкой умнички.

К безмерной радости коллег, искря парадоксальными научными вопросами и озадачивая всё окружающее научное сообщество, Петр вернулся в науку. Но микробиологии ему было мало в его научных изысканиях, и он поступил на химико-технологических факультет заочно. Незаметно его окончил, написал опять диссертацию и защитил. Ученый стал двойным кандидатом наук, и мог проводить свои эксперименты уже в двух научных корпусах Академгородка.

Были у Полушкина и сторонние научные поиски. Вдруг он открыл секрет НЛО, считая это изобретением американских секретных служб. В основе принципа движения неопознанных объектов, считал ученый, были заложены неизученные мировой наукой закономерности турбулентности воздушных потоков и эффект резонанса. Ученый опубликовал научную работу и изготовил макет, который летал непонятно на какой энергетической основе, вызывая завистливый блеск в глазах коллег. Тарелку крутили и вертели в руках, но принципы полета, невиданной скорости и бесшумности движения были непонятны даже ученым. Тема была перспективна, и золотой блеск грядущих премий звал и манил Полушкина. Но случился один казус.

При очередном запуске мини-НЛО на службу мирно шествовал вдалеке убеленный сединами и отягощенный научными званиями директор НИИ физики в модной тогда каракулевой шапке-пирожке. Ему вот-вот должны были дать звание член-кора Академии наук – венец его научной карьеры. Директор шел вдоль соснового бора, любуясь на белок, меняющих летнюю шкурку на зимнюю, и разучившихся уже давно добывать свой орехово-грибной беличий «хлеб». Белки давно стали друзьями-попрошайками доброго и умного населения академгородка.

Изготовившись покормить особо настойчивую и симпатичную попрошайку, директор всея физики нащупал в кармане твидового пальто кедровые орешки. Но тут светило советской науки что-то ударило по голове, сбив дорогой «пирожок» и оцарапав до крови лысину.

Управлять траекторией полета мини-НЛО ученый Полушкин еще не научился. Попав в такую «цель», и чуть не снеся бесценную голову, ученый нажил себе огромные неприятности, ибо через неделю вышла большая разгромная статья «О волюнтаризме и маниловщине молодых ученых». Чуть не разнесенная на осколки голова не оставила камня на камне от Петиного открытия. Проект быстро закрыли, а Полушкина вызвал парторг и настоятельно порекомендовал заняться более мирными научными исследованиями.

Спустя много лет центральным издательством была опубликована книга Полушкина, раскрывающая тайну НЛО, где уже в публицистической форме ученый рассказывал миру о своем научном открытии. Но мир в этот момент был занят другими проблемами, и новые средства передвижения остались приоритетом американских спецслужб.

Но главную свою тему, «Загадку Любви», Полушкин никогда не оставлял, занимаясь самыми разными научными исследованиями. Любовь все так же обходила стороной ученого. Свою тоску он по-прежнему подправлял домашним запойным лечением.

Но прогресс во взаимоотношениях с противоположным полом всё же наступил. С Полушкиным стали вести высокоумные разговоры научные дамы, разные поэтические особы и театральные нимфоманки. Всё ограничивалось лишь разговорами, и, стоило ученому сделать малейшую попытку приближения, женщины исчезали как мираж. Он уж и не пытался более, но попал в поле зрения одной околотеатральной богемной поэтессы – извращенки. Особа эта, насытившись всеми видами и способами сексуальных экспериментов с обеими половинами человечества, сформулировала своё кредо так: «Сплю с теми, кто мне более всего отвратителен» и взяла ученого в оборот.

Два месяца она буквально насиловала Петруху, научив его немыслимым видам сексуальных утех. Но когда отталкивающий магнетизм личности ученого стал незаметен для поэтессы, то она его бросила, как использованную салфетку.

Полушкин ушел надолго в научный отпуск-запой, во время которого умерла его единственная женщина, которая любила его по-настоящему – мама. Выйдя из прострации, он с усиленным рвением ушел в научную работу, разгрызая, как белочка орешки, малые попутные научные задачи. Но главной его научной страстью была по-прежнему Любовь. Над его рабочим столом дома висела напечатанная на твердой глянцевой бумаге мысль:

«Человек – это большая, очень большая фабрика. Миллионы химических реакций, напряжение электрических полей, электромагнитные волны в голове, гидравлический насос в грудной клетке... Но самым важным для продолжения жизни (и в том числе – на Земле) является «цех», в котором варится химический бульон любви».

Полушкин всю свою научную гениальность направил на поиск тайны любви.

Спал он по пять часов в сутки. В его научном дневнике того времени можно увидеть такие записи: «Гипоталамус – отдел головного мозга, состоящий из многих вегетативных и нейросекреторных ядер. Связь этих ядер с другими отделами головного мозга, вегетативной нервной системой и лимфатической системой обеспечивает участие гипоталамуса в управлении абсолютно всеми физиологическими процессами.

Гормоны гипоталамуса – пептидные: окситоцин, вазопрессин, АДГ, а также рилизинг-факторы, которые обеспечивают управление гипофизом – центральной эндокринной железой».

А ученый всё шел и шел к своей научной мечте. Далее следовало самое важное:

«Окситоцин и вазопрессин, выработка которого преобладает у самок, – два пептидных гормона, синтезируемые передней долей гипоталамуса, и затем поступающие в заднюю долю гипофиза (нейрогипофиз), откуда они выделяются в кровь. Оба гормона вызывают повышение полового влечения – проявление сексуальной энергии, или либидо.

При введении окситоцина самкам мыши достоверно повышается тенденция самок к спариванию...

Действие окситоцина сочетается с функционированием дофаминовой системы, подкрепляющей и усиливающей стимулы, мотивацию.. Одновременное действие окситоцина и дофамина приводит к развитию эйфории и привыкания к сексуальному партнеру.

Дофаминозависимые участки мозга способны активизироваться и негормонально, по нейрональным путям. Но в этом случае эффект будет не таким сильным. При этом возникает нечто вроде платонической любви. Такое, например, может происходить у матерей, когда они созерцают фотографии любимых чад, а также у супружеских пар.

Другой гормон, сходный по строению и функциям, – вазопрессин. Ген рецептора вазопрессина AVPR1A ассоциирован со способностью человека к глубоким отношениям (эмпатии) и к самому выбору партнера, от чего зависят удачи в браке».

Ученый путем невиданно сложного химико-биологического синтеза выделял по миллиграммам интересующие гормоны. Извел на свои эксперименты тысячи мышей. В итоге он получил первые миллиграммы, а затем и граммы своего «Эликсира Любви»; состоящий из нескольких гормонов, состав мог запускать химико-биологический процесс под названием «Любовь».

Он решил провести свой первый эксперимент уже не на грызунах, а на человеческой особи противоположного пола, выбрав в подопытные одну особонаучную даму по прозвищу «Синевласка», так как волосы на голове она красила в ядовито-синий цвет. Во время научной беседы дама убыла в туалетную комнату, и Полушкин кинул ей в чай мельчайшую частицу вещества.

Дама допила чай, продолжая изрыгать из себя свои научно-паранормальные речи, от которых даже Петра бросало в озноб. Минут через сорок дама вдруг воззрилась в собеседника взглядом оголодавшей до предела волчицы, и у неё вспотели очки.

Полушкин понял, что пора делать ноги, так как из памяти еще не выветрилась поэтесса со своими кожаными «штучками» и одеяниями. Он быстро, как бы на минуту, вышел из конференц-комнаты и, окрыленный успехом, понесся домой записывать новые научные данные.

Этим дело, однако, не кончилось. Через два дня Синевласка перекрасила волосы в бордово-красный цвет и сменила привычно-серый наряд на пронзительно-зеленый жакет-жабо. Началась осада ученого Полушкина. Она подкарауливала его в коридорах, организовывала какие-то научные встречи, стремительно надвигаясь на него своей тощей грудью. Ради результата научного эксперимента ученый стоически терпел приступы женского внимания. НИИ же получил новую пищу для зубоскальства. Ученый взял отпуск, но дама не оставляла его в покое.

Она находила его в самых неимоверных местах, признавалась в неземной любви и готовности отдать свою незапятнанную девичью честь и достоинство, которых никогда не касалась ничья мужская рука, только Ему, который разбил её сердце вдребезги.

Осада длилась месяца три, после чего влюбленная как-то разом поблекла, начес на голове куда-то исчез, и в зубах появилась привычная беломорина. Она еще с месяц ходила какая-то потерянная, пытаясь понять, что же с ней произошло. Какой это такой амур сумел пронзить её железные доспехи, в которые она заковала своё девичье сердце. И набегало что-то томное, когда она встречала в институтских коридорах Полушкина. Какая-то вселенская тоска опускалась на измученную душу. И она начала избегать встреч с недавним возлюбленным.

Петр Полушкин же, поняв, ЧТО он синтезировал, потерял интерес к занятиям наукой, и лишь числился в двух институтах, где платили по нынешним меркам мало, ведь начались двухтысячные. Он провел еще три эксперимента, чтобы утвердиться в своих научных выводах. Один раз неудачно, так как средство подействовало, но объектом любви оказался не он, а его сосед по столику в кафе. Из чего он сделал научный вывод, что с «жертвой» на момент «инициации» нужно быть «один на один».

Неожиданно для всей городской общественности стала любовницей Полушкина ведущая актриса областного театра. Все пожимали плечами, мол, «любовь зла…»

Полушкин облысел уже давно, лицо стало еще более блинообразным, и он начал носить очки-пенсне, что делало его внешность еще более печально-комичной. Он занялся научной публицистикой, печатался в западных журналах, что давало ему очень хороший доход и массу свободного времени, которое он тратил на женщин, как застоявшийся в стойле жеребец, выпущенный в табун лошадей.

Теперь он смотрел на них твердым взглядом, уверенного в себе мужчины.

И беда, если женщина бросала негодующий и пренебрежительный взгляд на Полушкина. Красавица могла попасть по воле ученого в его любовницы, как возомнившая что-то

о себе муха, которая обсмеяла паука за то, что тот не умеет летать. Но все это быстро надоело тайному гению, и он решил жениться.

Выбор его пал на добрую и милую девушку Машу, двадцати восьми лет, из оборонного городка-спутника. Она работала медсестрой, и была обычной провинциалкой. Не наделенная особой красотой и какими-то талантами, Маша была невероятно миловидна и обладала ровным, неконфликтным характером.

Очень долго и аргументировано ученый уговаривал медсестричку поужинать с ним у него дома. Он считал это каким-то особым шиком, так как чувство вкуса у него отсутствовало начисто. Маша, чтоб отвязаться от столь неприятного и навязчивого, но безобидного по её мнению, ухажера, согласилась приехать с подругой.

Титанических усилий стоило Полушкину перемыть горы грязной посуды и вынести весь мусор, копившийся месяцами. До подобия порядка в квартире было еще очень далеко, но устремленный в будущее «решатель судеб» не замечал этого.

Он мнил себя мужчиной не без кулинарных способностей и решил поразить избранницу и её подругу своим фирменным блюдом: «чахохбили». Кто хоть раз отведал Петино «чахохбили», даже под водочку, включая непритязательных мужчин-ученых, не могли забыть этого никогда. Во второй раз откушать «фирменное блюдо» они согласились бы разве что под конвоем, ибо угощение вызывало устойчивую тошноту и нежелание жить. В ученой среде «чахохбили» от Полушкина было знаменито так же, как когда-то уборщица Клава. Всей этой своей нелепости ученый не замечал, ибо был «не от мира сего».

Накрыв на кухне красивый стол с грязными подсвечниками и дешевыми парафиновыми свечами, на салфетках кое-где были пятна, а на подчищенной газовой плите «попахивало» чахохбили.

Раздался звонок в дверь, и вошли Маша с подругой, в нос которым сразу бросились запахи запущенной до предела холостяцкой квартиры и «кулинарного шедевра». Галантный ухажер помог подругам раздеться и проводил к столу, водрузив на стол своё «фирменное блюдо». Чувствительных подруг сразу начало чуть подташнивать, но из воспитанности они крепились и твердили, что невероятно сыты, и убедили таки гостеприимного хозяина повременить с вкушением пищи.

Машина подруга, чтобы побыстрее покинуть украшенный стол, попросила налить вина, которое было действительно достойным. Хозяин откупорил бутылку и налил вино в мутные бокалы. Подруга выпила его залпом и попросила еще. Выпив еще бокал, она попросила поставить какой-нибудь детектив в другой комнате, что де она понимает – людям поговорить нужно….

Маша зыркнула на неё взглядом, бросаемого в воду котенка. Хозяин предложил пройти подругам в комнату. Ему ничего не пришлось выдумывать, чтоб остаться с Машей наедине. Выходя, Полушкин кинул приготовленную микрочастицу своего «Эликсира Любви» в машин бокал. Хозяин начал предлагать разные детективы. Подруга не выбирала, а ткнула в первый попавшийся.

Внутренне вздрогнув, Маша прошла с Полушкиным обратно на кухню. Чахохбили воняло не на шутку. Она, чтобы хоть как-то перебить запах, пригубила вина. Потом выпила и попросила еще.

Полушкин нес какую-то несусветную околонаучную чушь. Через полчаса Маша почувствовала, что не такой уж он и отвратительный. Еще через пятнадцать минут она уже заворожено слушала ученый бред. Даже запах чахохбили стал незаметен.

Очнувшаяся от детектива подруга ничего не могла понять, глядя на Машу, которая с большим интересом слушала этого типа. На машины глаза набежала нежная поволока. Подруга резким и не терпящим пререкания тоном стала прощаться с хозяином, и они покинули странную квартиру.

На улице Мария была молчалива и задумчива, отвечала невпопад на вопросы.

А через месяц у Полушкина с Машей всё чудесным образом сладилось. Она переехала к нему, и в квартире моментально была наведены идеальная чистота, порядок и уют. Ученый теперь ежедневно лакомился домашними блинами, разными печеностями и солениями. Мария оказалась очень хорошей хозяйкой, и вела дом красиво и умело. Поженились они спустя два месяца.

Через год они поменяли квартиру на более просторную на Набережной с видом на реку и горы. Жизнь потекла спокойной и полноводной рекой семейного счастья. Мария была покладистой, доброй и ласковой женой. Все шло почти естественным чередом, не считая периодически добавляемую крупицу Эликсира. Супруги стали задумываться о потомстве.

Их покой прервал вдруг начавшийся ремонт в соседней квартире. Почти сутками там что-то пилили, строгали и прибивали. Длилось это несчастье месяц, а потом как-то разом оборвалось и исчезло, будто его и не было.

В их квартиру позвонили, и на площадке стоял хорошо сложенный и со вкусом одетый мужчина лет сорока, который представился: «Я – Марк, ваш новый сосед, извините за причиненный вам моральный ущерб и неудобства» И он подобно магу извлек неизвестно откуда дивной красоты розу и вручил цветок Маше. Полушкину крепко пожал руку. И пригласил онемевших супругов осмотреть его квартиру и принять по стопочке, встряхнув шелковистыми длинными черными волосами над благородным лицом с карими глазами.

Квартира соседа была отделана с тонким и изящным вкусом. Проведя соседей в просторную гостиную и усадив на белый кожаный диван, Марк как-то очень эстетично налил в кремового цвета рюмочки «Хеннеси». Наклоняясь, нырнул взглядом в ложбинку машиной груди, а затем прямо и нежно взглянул ей в глаза. Её бросило в жар, но она не показала вида, хотя пол плыл под ней, и она сидела как в тумане.

Пробыли Полушкины в гостях недолго. Прощаясь, воспитанный сосед провел своим ласкающим взглядом по машиной ножке, высунувшейся из некстати распахнувшегося чуть халатика. По ногам Маши пробежали какие-то необычные мурашки, и стало нечем дышать. Она не могла понять, что с ней происходит.

Законный муж, вернувшись от соседа, дал в этот день любимой жене двойную дозу чудо-зелья. И смотрел ей неотрывно в глаза. Всё было хорошо! Но в эту ночь Маша была как-то особо страстна.

Как «Это» произошло, Маша не поняла сама. Встречая в подъезде Марка, у неё немели ноги, и она смотрела молча на него, не отводя взгляда. И когда он чуть подтолкнул её рукой, то она последовала за ним как завороженная и отдалась ему без единого вопроса. Пропутешествовав на седьмое небо от сыпавшихся приливов женской страсти, она с трудом вернулась на землю.

С неделю Маша была как бы не в себе, и престала носить под халатиком нижнее белье, чего очень долго ждал Полушкин и чему весьма удивился, но всё списал на двойную дозу.

Тайна открылась очень быстро. Муж столкнулся с выплывающей в нежной неге супругой в дверях соседа. Маша и объяснять ничего не стала. В эту ночь Полушкин словно гвозди вбивал в жену в томительно-ревностном отчаянии. А жена безучастно смотрела в потолок.

А ночью Полушкин сидел на кухне в трусах, на него «рухнуло небо», и жизнь потеряла всякий смысл. Он горько и бессмысленно сожалел, что нет такого средства на свете, которое бы могло победить любовь. Не синтезировал никто. Всего лишь любовь-страсть, но настоящая, оказалась сильнее искусственной. А о любви, которая есть слияние душ, он и понятия не имел. Теперь предстояло «танго втроем», и к этому он не был готов, сознание его медленно погружалось во мрак…

Философское открытие

На Вову Иванова очень рано снизошла Истина, и он не знал, что с ней, этой истиной, делать. Но это случилось уже в зрелом возрасте, а в детстве было у Вовы всё как у всех.

Учился в обычной ленинградской школе и жил с родителями-рабочими в питерской восьмикомнатной коммуналке где-то в старой части города. Был он очень поздним ребенком, и родители мечтали, что, закончив школу, станет их чадо, в котором души не чаяли, врачом. Парнишкой он был живым, немножко хулиганистым, но учился хорошо, и очень много читал.

Закончив школу, Вова, как и хотели того родители, пошел по медицинской части, но не стал штурмовать институт, уж очень «немедицинская» у него была фамилия, а по-мужицки рассудительно подал документы в медучилище.

Он без труда поступил в этот девичий «заповедник», так как юношей, желающих учиться здесь, было всего трое.

И закрутило Вову, и завертело. Юные служительницы бинта и скальпеля, познав стыдливо скрываемые тайны строения человеческого тела, отбрасывали все ненужные рамки приличия и старались поспешно познать наслаждения, которое это тело может подарить.

Две трети будущего младшего медицинского персонала были пришлые в этом городе и жили в общежитии, которое имело громкую славу, выходящую далеко за границы района. Неравнодушны были к этому «приюту любви» и солдатики, и морячки, и пэтэушники, которые всеми правдами и неправдами карабкались по водосточным трубам и связанным простыням. Иногда даже срывались, но ничто не могло остановить их в стремлении к этой короткой, как полярный день, любви.

Вова же имел неоспоримое преимущество перед чужаками и мог беспрепятственно посещать запретное заведение, чем и пользовался с превеликим удовольствием все два года учебы, пролетевшие как миг.

Однокашницы не стеснялись Вову, и он был свой парень, «палочка-выручалочка», – именно так и называли его за глаза юные медички, еще «анальгином» звали. В-общем, познал сполна будущий медбрат тайн плотской любви. Это и дало ему возможность сделать первый базовый и фундаментальный философский вывод: «Зачем любить, зачем страдать, коль все пути ведут в кровать…»

И Вова исключил из своей будущей жизни женщину как спутницу жизни и фактор Бытия, оставив лишь досадную необходимость физиологической близости, и воспринимал противоположный пол лишь «горизонтально», как любил потом приговаривать.

В институт он поступить не успел. Пришли те, кто приходит без приглашения, и отправили Вову на срочную службу, отдать должок родине. Отдавал его медбрат в московском гарнизонном госпитале на посту помощника патологоанатома в морге, миновав положенную учебку. Какими-то военно-бюрократическими хитросплетениями он был причислен к флоту, служил три года, носил морскую форму, и был единственный, кто выделялся черным внешним видом на весь зеленовато-солдатский гарнизон. Моря и кораблей Вова так и не увидел.

Начальником морга, чьим единственным помощником был матрос Иванов, был «вечный капитан» Брызгалов, который был всегда молчалив, как гранитная плита, если не успел принять мензурку чистого медицинского спирта. Поэтому утреннее возлияние было ежедневным неоспариваемым ритуалом. Вовчик вынужден был приобщиться к таинству, но алкоголических предрасположенностей в себе не обнаружил, поэтому это не стало его привычкой на гражданке. На службе же весьма скрашивало серые патологоанатомические будни.

Работы хватало, так как везли «жмуриков» со сложными случаями со всей необъятной советской родины. Капитан, хватив мензурку, отчего его нос становился багрово-сизым, выдыхал: « Пошли пластать». И они шли. Вовин командир был хорошим специалистом.

Закончив «работу», капитан водружал, куда придется, иногда прям на чьи-то бренные останки, банку рижских шпрот и пакет с солеными огурчиками, принимал в себя более значительную мензурку допинга, морщась от удовольствия и похрустывая закуской, начинал вещать: «Что есть наша жизнь, Вова?» Далее, следовал философский спич, каждый раз новый, мыслитель никогда не повторялся.

Вот так Истина очень легко коснулась своим крылом матроса Иванова, и он понял всю бессмысленность человеческих усилий на сложном и многотрудном жизненном пути, каждый день взирая на конечные итоги этих человеческих судеб.

Три года службы прошли быстро, без всяких воинских тягот и «дедовских» осложнений, так как в казарме, куда матрос приходил лишь ночевать, сослуживцы панически боялись и сторонились труженика страшного заведения, даже сержанты-командиры.

Отслужив срочную, матрос вернулся в родной Питер. Родители его к тому времени вышли на пенсию и очень сильно постарели, привыкая к своей стариковской ненужности обществу.

Бездна Истины зияла вдалеке мерцающими звездочками загадок и вопросов, маня Вову своей неизведанностью. И бывший матрос Иванов подал документы на философский факультет Ленинградского университета. Конкурс сюда был не так уж и велик, не слишком много было желающих постигать суть Бытия. Поступил с первого раза.

Учился Вова долгих восемь лет, уходя иногда в академотпуск и совмещая учебу с работой. А работал он и кочегаром, и мясником, и смотрителем пляжа, и вахтером. Много профессий перебрал и освоил. Так как профессия «философ» была не востребована в народном хозяйстве, то и по окончании университета искатель истины еще долго перебирал разные места, выбирая либо денежные, либо сидячие, чтоб можно было читать.

Родители за время учебы тихо один за другим ушли из жизни, и Вова остался один. Семью заводить не собирался, так как следовал своему базовому философскому выводу: не пускать женщин в свою жизнь. В коммуналке ему остались две комнаты, в которых он и намерен был жить далее, не собираясь менять на отдельную квартиру в новостройках.

Сообщество соседей на редкость было тихим: старики, одинокая старая дева, с которой философ иногда удовлетворял досадную физиологическую необходимость, да одинокий алкаш – бывший ученый-физик, который иногда терял чувство времени и мог в неурочный час запеть басом, но тут же успокаивался.

Почти всё было в жизни философа стабильно, кроме работы. Но и этот вопрос разрешился как-то вдруг и совершенно случайно.

Зайдя в жаркий летний день в пивнушку утолить жажду, Вова услышал за соседним столиком очень бойкий и живой разговор алкашей-завсегдатаев, один из которых упоительно расписывал своё пребывание в дурдоме. Его возвращение и отмечала честная компания. Чистый и опрятный пока герой дня, манерно поправляя живописные длинные локоны, которые искрились на просвет от луча солнца, бьющего из окна пивнушки, живописал плюсы регулярного питания и режима дня.

Вову осенило: «Это то, что надо!», и он откинул тут же надежду устроиться в пожарную охрану, где по большому знакомству ему обещали место, но месяц шел за месяцем, а вакансия всё не освобождалась.

Откладывать в долгий ящик задуманное философ не стал, и быстро двинул домой за дипломами и трудовой книжкой. Первое, что вспомнил из подобных заведений, была старейшая психиатрическая больница №2, именуемая в народе «Пряжка», так как расположена на берегу иссыхающей одноименной речки. Туда и пошел Вова.

На удивление, к главному врачу, седому и с холеной бородкой доктору, он попал легко и быстро. Посмотрев на заслуги в виде двух дипломов, главный нисколько не удивился, а задал лишь важный для себя вопрос: «Как с этим делом?», щелкнув себя по горлу. Получив от философа ответ, что никаких проблем нет, доктор, сомнительно мотнув головой, изрек: «Если что, подлечим».

Тяжело было в больнице с мужским медперсоналом, зарплата не внушала к себе уважения.

Для Вовы же этот факт не был препятствием, так как жизнь его была малозатратна. Одевался он очень скромно, без всяких претензий и в госторговских магазинах, ел немного, книги были тогда дефицитом. Тратить деньги ему было некуда, и он складывал их на сберкнижку.

Позвонив по телефону неведомой Марианне Абрамовне, и дождавшись её, главврач тут же и передал новоиспеченного медбрата новой начальнице, которая повела его в отдел кадров, и Володя Иванов обрёл свой профессиональный причал.

Получив высшее философское образование, Вова не нашел ответов на извечные вопросы Бытия ни у Ницше, ни у Канта, ни у прочих философов всех времен и народов. Промежуточным итогом всех его размышлений было то, что всё в этом мире ложно, и придумано людьми, дабы усложнить самим себе жизнь.

Истину же человеку познать не дано, а потому нужно просто жить и никуда не стремиться. На эту важную основу философ взгромоздился и стоял на ней, не собираясь покидать. Новая работа придавала устойчивость этой философской конструкции.

Первый выход на дежурство в отделение №16, где, по легендам, закончил свою жизнь Гоголь, ничем не поразил медбрата. Его сразу же посадили на самый ответственный пост – в надзорную палату, где он и просидел немало лет. Это был подлинно мужской пост, так как иногда требовалась физическая сила.

Шестнадцатое отделение представляло из себя длинный коридор с двумя палатами с каждой стороны. В другом конце коридора была столовая с телевизором и кухней, из амбразуры которой подавались тяжелые металлические шлёмки-миски с пищей. Еще по разные стороны были кабинеты врачей, медперсонала, процедурная, туалеты и несколько хозяйственных подсобок. В каждой из четырех палат стояло примерно по двадцать коек. В надзорной чуть меньше. Там лежали временно буйные и вновь прибывшие, за которыми дней десять наблюдали, а потом перемещали в общие палаты.

Если кто-то вдруг решал побуйствовать, то его быстро успокаивали горячим уколом – сульфазином, по-простому «серой». Буйный становился враз тихим, и лежал с неделю пластом с температурой под сорок. Этим же препаратом «лечили» диссидентов и прочих инакомыслящих. «Мозги хорошо прочищает»,-говорили про «серу» врачи. Средство это было невероятно болючим и сильным, и тот, кто его испытал на себе, никогда не мог этого забыть. Слово «сера» действовало на всех очень успокаювающе.

Контингент делился на несколько групп, одна из которых – демоны. Это и были дураки, вечные обитатели этого заведения. Они пребывали в своем только им ведомом мире, и было их не очень много. Демоны ходили-бродили по больничным коридорам, никому ничем не мешая, увертываясь от сыпавшихся слева и справа затрещин, которые щедро раздавали им алкаши.

Это другая и очень многочисленная группа контингента. Они были здесь постоянными гостями, отъедаясь месяца два-три кашами, и получая часто больничный лист, так как многие были трудоустроены. Получалась двойная выгода: поправляли здоровье, и находили деньги на предстоящую длительную пьянку.

Еще были здесь «долгожители» – вполне нормальные и очень образованные люди, у некоторых, возможно, и были какие-то психические аномалии, но с ними можно было бы жить и за этими стенами. Эта группа больных включала в себя и инакомыслящих, которых «лечили» здесь годами.

Весь этот контингент много читал, дискутировал на сложные интеллектуальные темы и пил чифирь. В питании не был ограничен, так как родственникам было разрешено посещение. Ограничен был лишь свободой передвижения вне этих стен, но взамен этого мог говорить, не боясь, на любые темы и высказывать любые мнения. Запрещенная литература лежала здесь свободно на тумбочках, и врачи заимствовали её у «больных» для повышения самообразования. Здесь была свобода. Дурдом ведь.

Философское открытие посетило Вову Иванова после многих лет работы, когда он перестал смотреть на здешних обитателей как на контингент. Произошло это после какого-то бюрократично-жестокого случая, произошедшего с ним где-то в коридорах власти. Как пелена упала с глаз.

Вдруг философ увидел жизнь, всё вранье, фальшь и лицемерие, которым сверху донизу было пропитано общество. Вова как будто вышел из своей философской «барокамеры».

Здесь же всё было искренне и откровенно. Обитатели дурки не стараются казаться кем-то и живут гораздо свободнее, чем общество за этими стенами. Медбрат стал пристально вглядываться в судьбы своих подопечных.

Вот йог Николай, который был инженером в той жизни, но увлекся одним индийским учением, съездив туда в командировку. После чего жена упекла его подальше, чтоб не мешал ей жить и строить карьеру в профсозных коридорах.

Потомственный астроном Феррага, который открыл нечто в космических сущностях, что шло вразрез с официальной астрономией. Астроном чуть не покончил с собой, и уж много лет может наблюдать свои звезды лишь через зарешеченное окошко.

Коллега-философ и поэт – Саша Старцев, пишущий иногда тексты для подпольной группы «Аквариум», друг набирающего популярность Гребенщикова. Почему-то до сих пор этого БГ ещё сюда не определили? Недоработка…

И таких здесь много.

Медбрат, конечно, сравнивал себя с чеховским доктором Рагиным из «Палаты №6» и в самой малости находил сходство, но только в плане устроения общества. Вова, в отличие от литературного героя, был человеком очень прагматичным, тверд духом ихарактером.

Посчитав все эти мысли нужным и просто необходимым человечеству открытием, философ стал излагать открытие на бумаге в виде научной работы.

Трудился долго и обстоятельно. Научное эссе получилось небольшим по объему, но парадоксальным по содержанию. Подтвержденная разными научно-философскими доводами, в статье излагалась мысль, что всё человеческое общество – это многоуровневая искусственная социально-архитектурная модель. Вова доказывал, что «Человек Настоящий» сохранился лишь здесь – в дурдоме. Труд внушал уважение своей ницшеанской глубиной.

Философ Иванов решил опубликовать своё открытие. Дефицита в связях с инакомыслящими не было, и статья была передана «туда». Где-то через полгода её опубликовали в каком-то шибко научно-философском журнале. Статья стала короткой научной сенсацией в очень узких западных философских кругах. Но не настолько узких, чтоб не дошло «куда следует».

В коммуналку к Вове пришли хорошо и дорого одетые люди и очень вежливо побеседовали с ним «по душам и без протокола», а через неделю Вову скрутили прямо на рабочем месте коллеги-медбратья с других отделений. Он и не сопротивлялся почти. Ему всадили сульфазин-«серу» аж в четыре точки, по-максимуму, и уложили в свою же надзорную палату. Судьба чеховского доктора не миновала и Вову.

Когда он отошел от «серы», главврач Марианна Абрамовна без обиняков ему объяснила, что думать и говорить здесь он может, что вздумается (она так тоже кстати думает), а вот выходить за границы этой свободы не следует…

«Не нужно забывать, кто у нас кураторы…» – подытожила мудрый врач.

Вова был умным и практичным человеком, всё понял, и его выписали месяца через три. Как раз по весне, когда забурлила с весенними ручьями «хласность», и «серьезным» людям стало не до философа-одиночки. Другого масштаба вопросы назревали.

Медбрат тихо-мирно оформил пенсию за выслугу лет «на вредном производстве» и на скопленные за долгие годы деньги купил дом в деревеньке из пяти дворов где-то за Лугой. Там он занялся огородничеством и пчеловодством, пребывая в радостно-философском состоянии, удивляясь новому для себя ощущению внутренней свободы…

Шаровая молния

Непритязательная цыплячье-лимонная Тойота мчалась по трассе на север от краевого центра. В машине были двое: он и она, да повисшая вопросом тишина. За окном привычно мелькали сибирские сосны и ели на которые навалился предновогодний снег. «Мне ель свою протянет лапу» – вспомнились слова из песни их общего друга, поэта и композитора.

Неповторима и могуча сибирская природа. Она завораживает своей первозданностью и чистотой.

Ровный, размеренный гул двигателя и мелькавшие за окном виды навивали умиротворение и покой. Ей хотелось успокоиться, забыться и прижаться к теплому родному плечу близкого человека, который остался далеко, где-то там в Европе.

Эти две недели выдались невероятно тяжелыми и и тягостно-тугими , как свинцовые тучи. Чтобы так – это было впервые. У неё было свое дело, как она называла свой бизнес. Не бизнес, а именно Дело.

Как дети собирают пазлы, так и она год за годом собирала его по маленьким кусочкам, выискивая людей, оттачивая их профессионализм. Выстраивая всё с невиданной тщательностью и с любовью, и заботой, иногда излишней. Весь нереализованный материнский инстинкт был отдан Делу. И вот всё навалилось враз. Выросшие «дети» озадачились недетскими шекспировскими вопросами: быть или не быть, а если быть, то как? Что первично: Я или дело? И две недели по приезду из Европы она отдавала всю свою душу выросшим вдруг «деткам».

Ответы на все вопросы были даны, Дело пришло в равновесие, но забрало все душевные силы.

Поездка в филиал была последней задачей в этот приезд и дорога дала возможность перевести дыхание, радуясь разлапистым елям, белому снегу и предстоящей новогодней встрече с самым близким человеком. Радовалась просто жизни.

А жизнь её сложилась удачно. Она построила своё Дело, которое было зажигательно-интересно и разрасталось, кормило и её, и множество людей. Не обокрала её, как обычно бывает, судьба и в остальном. Она была замужем за всепонимающим мужчиной–другом. В её жизни не было с неба свалившейся удачи. Талант и трудолюбие были теми матрицами и пуансоном, которые выпрессовали ее судьбу.

И вот люди с которыми она строила, чьими судьбами занималась все эти годы, вдруг все одновременно потребовали от неё именно той созидательной и завораживающей энергии, которой так не хватает всем в этой жизни.

«Никуда не денешься от любви… Оставайся частью Света», – пела в динамиках Арбенина. Она откинула голову на подголовник и увидела себя маленькой девочкой, которая каждый день ходила мимо таких же разлапистых в снегу деревьев и представляла себя волшебницей. Эту детскость она не потеряла и медленно приближаясь к четырем десяткам лет своей жизни. В душе было двадцать восемь, не больше и не меньше. И это было правдой.

Вид за окном машины вдруг изменился, благодаря березам, которым ели уступили место. Открылась уходящая вдаль панорама перелесья и этот простор принес очередную волну покоя и умиротворения.

Если бы в машине раздался взрыв, то это было бы не столь для неё неожиданно, как то что он заговорил. То, как он заговорил, и то, как он говорил, несли в себя необузданную какую-то силу и какой-то раздирающий крик. В этом безостановочном монологе, напоминающем высекающую всё вокруг пулеметную очередь, была копившаяся всю его жизнь злость, боль и обида.

Босоногое, хулиганистое детство этого рыжего пацана прилепило ему прозвище Тигр. Так и прожил он с ним, и оно было его единственным постоянным спутником всей жизни. Было в нем что-то кошачье, коварное и непредсказуемое.

Детство в одной из мононациональных республик не пахнет сахаром. Там выживать нужно учиться в буквальном смысле и финка в кармане не дань пацанской моде.

Тогда и сжался в пружину, которая в своем стремлении распрямиться «выйти в люди», толкала в спину не хуже конвойного автомата.

И он рвал и грыз, учился и работал, принимал удары и карабкался. Взобравшись на казавшийся вершиной холмик сваливался оттуда, либо ему помогали свалится, либо сбивали. Он озлоблялся на себя, на людей. И снова грыз и карабкался, и толкался. Но вдруг холмики в его жизни закончились и началась равнина. К этому он не был готов.

Деловой мир поносившись по головокружительным горкам девяностых тоже выскочил на ровный путь развития. И былые качества: решительность и мужество стали не нужны и часто смотрелись как ненужный атавизм-хвост у человека, над которым природа совершила какую-то ошибку в генной арифметике.

В моду вошли дипломатичность, дружба с властью, умение быть нужным и другие елейные качества, которых он не имел. И он выпал из жизни, по инерции пытаясь карабкаться и рвать. И продолжал копить злобу на себя, на неудавшуюся семейную жизнь, на власть, на всё окружающее. Как будто трещала и лопалась натянутая гигантская струна с тонкой октавой по которой вдруг ударили, издавая гул вперемешку с воем.

Его монолог был долгим и занял две трети неблизкой дороги. Она не проронила ни слова. Она сама себе напоминала разродившуюся непомерным числом щенят суку, которую переросшие щенята, но продолжавшие любить молоко, высосали и выпили. Она была устало-удовлетворенной, исполнившей материнский долг, но обессиленной. И не было ничего, чтобы дать этому озлобленному до последнего предела человеку. Даже слов. Её муж, дабы не оскорблять его обостренное самолюбие, подкинул работу водителя, которая опять же была не в радость.

Ей хотелось закричать: что же вы сделали с собой и со своей жизнью? Но она молчала, а он говорил, не останавливаясь. Салон машины наполнялся и наполнялся, ощущаемой уже физически злобой, которая медленно начала собираться в почти видимый шар. Когда он закончил вопросом: как жить-то?

Шар повис весьма реально и придавил и его, и её, продолжая висеть и наливаться свинцово-тягостной энергией злобы и не собирался исчезать И что с этим делать – ни он, ни она не знали. Так и ехали молча с шаром, который все более чернел.

Машину сначала заюзило, потом кинуло в одну сторону, потом в другую. Он отчаянно пытался выровнять, но ее ударило носом и перебросило через полуторометровый снежный бордюр.

Она не кричала в этом коротком полете и лишь одна мысль в на секунду выскочившем сознании: «Неужили это всё? Как глупо…», – пролетела пулей.

Машина лежала на боку и он испугался, так как не слышал привычного при авариях женского крика. Оба были живы и без всяких травм. Шар исчез. Они выбрались с трудом наружу. А с машинных динамиков Арбенина, либо Сурганова

неожаданно пропела: «А надо просто жить и чувствовать, что жив…

Последние шаги в системе бытия, прощальный вздох любимых рук, … и мир внезапно превратится в горсть земли…

О чем просить ? – ведь всё предрешено …»

Она посмотрела в его рыжие глаза, но перед ней стоял совсем другой человек…

Двойник цезаря

В Енисейск Сашка попал в середине семидесятых случайно.

Детство его прошло в маленьком провинциальном городишке, который был примечателен лишь тем, что стоял на крутом берегу Волги. Он с первого класса мечтал стать писателем. Ни космонавтом, ни сталеваром, а именно -писателем. И с малых лет шел к своей мечте. Талантом судьба его не обделила, и Сашка прикладывал к этому своё упорство и трудолюбие, шагая к цели размеренно и поступательно.

Учился Сашка прилежно, но не был заученным отличником, был тих, задумчив и молчалив, как и подобает быть будущему вещателю истин.

Он тяжело переболел какой-то мудреной оспой, которая избороздила и без того ничем не примечательное лицо щербинами, сделав его несколько старше.

Школу Сашка закончил с серебряной медалью, и поступил в областной университет в Куйбышеве на факультет журналистики. Стал студентом, и открылась у него вторая страсть – страсть к общению со змием зеленым. Однокашники как-то умели удерживать хрупкое равновесие при употреблении спиртного, а Сашка не мог. То ли иммунитет у него отсутствовал на это дело, как у чукчей, то ли ген какой потерялся при небесном конструировании его индивидуальности, но, выпивая, не мог остановиться. Это, однако, нисколько не помешало ему закончить алма-матер с красным дипломом.

Красный же диплом давал возможность выбрать будущее место трудоустройства по собственному разумению, минуя обязательное в те годы распределение. И выбрал романтик Сашка для себя Камчатку, куда и по распределению-то никого не посылали.

Сагитировала его туда сестра, каким-то лядом оказавшаяся в тех краях, она писала ему письма и рассказывала, что нет ничего на свете красивее Камчатки: и романтика, и деньги хорошие.

Всем небогатым семейством, к коим приехал Сашка отметить окончание университета и красный диплом, купили ему билет на самолет до Петропавловска с пересадкой в Красноярске, где нужно будет лишь закомпостировать билет.

И вот она – взлетная полоса, разбег, полет… В самолете соседями оказались добродушные бородатые геологи. Отметили, как положено, начало экспедиции и сашкин диплом. В Красноярск прибыли «тепленькими», а Сашка же в полной прострации. Геологи уложили его на лавку вокзала.

Проснувшись, Сашка, поправив свой невзрачный галстук, с трещавшей по швам головой рванул к кассам компостировать билет, желая побыстрее увидеть «под крылом самолета зеленое море тайги».

Но произошло то, что изменило всю его дальнейшую линию жизни. Камчатка оказалась закрытой зоной. Кажется, до сих пор сохранились какие-то ограничения в пребывании в тех краях. А сестра в своих восторженных письмах как-то упустила этот важный момент. Хождения к начальнику аэропорта ничего не дали. Закрытая зона, только по разрешению.

Пересчитав свои скудные капиталы, Сашка понял, что и на обратный билет не хватит. А голова трещала, и начинающий журналист решил чуть усугубить пивка. Головная боль, конечно, прошла, но нашлась компания, и три дня пролетели как один.

Проснулся Сашка на той же лавке. Денег уже не было, но документы в целости. Еще три дня журналист прожил на вокзале, питаясь подкормками сердобольных северян. Но Сашка понимал, что продолжать бичевать долго не сможет, и он двинул свои стопы в Красноярск.

Нашел в краевом центре Управление печати, а тогда все средства массовой информации управлялись централизованно под неусыпным оком авангарда всего человечества – партии.

Пооббивав пороги, Сашка попал все-таки к начинающему заплывать номенклатурным жирком начальнику управления. Тот, понимая, что журналисты и близко не святые люди, вошел в сашкино положение, и выдал ему направление в Енисейск в районную газету, где было место корреспондента. Будущему корреспонденту районки выдали даже подъемные, с которых он тут же пообедал в сытной и недорогой столовой Управления. Косил с тоской глазом на Жигулевское, но твердо решил – ни грамма, даже пива.

Вот так Сашка прибыл в Енисейск, бывший при царе столицей мощного и неохватного края, а теперь влачащий жалкое существование провинциальный сибирский городок, где жителей было всего двадцать тысяч, и все друг друга так или иначе знали.

В газете молодого журналиста приняли хорошо, несмотря на заросшее щетиной лицо и потрепанный вид. Красный диплом произвел и здесь впечатление. Ему сразу же дали чистенькую комнату со скрипучими полами в каком-то тихом ведомственном общежитии.

Редактор газеты был чуть старше Сашки. Молодой чуваш, говоривший с легчайшим акцентом, и амбициозными карьерными планами партийную дисциплину «блюл», и усадил непроверенного Сашку за редактирование текстов, написание безымянных заметок о трудовых подвигах лесозаготовителей, строителей и прочих передовых людей того времени.

Сашкины стиль письма и классический слог внушали уважение, а трудолюбие и безотказность при внеплановом дежурстве в типографии быстро завоевали симпатии и редактора, и коллектива.

Енисейск очень понравился Сашке. Обладая званием «Город-памятник», в народе звался «памятник городу», был тих, размерен и патриархален. Но и оставшегося былого очарования сибирского барокко хватало, чтоб завладеть сердцем каждого, кто сюда приезжал. И Сашка решил здесь остаться, изменив первоначальный план: заработать денег и добраться до вожделенной Камчатки.

Прошел месяц, Сашка был трезв и опрятен, трудился за троих, и один раз редактор решил взять его на первую «боевую вылазку» – интервью.

Праздновалась какая-то очередная годовщина какого-то шибко важного деревообрабатывающего производства. Корреспондент справился с задачей блестяще, взял интервью и оставил приятное впечатление от своих плавных, наводящих вопросов. Стенографией он владел на автомате, красный диплом всё ж. Редактор был доволен.

Такие празднества в те времена обязательно заканчивались обильным застольем. И это не было исключением. Шурик, конечно, не удержался и принял самую малость, но удержал через силу марку. Банкет покинул вполне прилично. Но был «еще не вечер», и компанию, «почитающую троицу», найти оказалось просто. И корреспондент добрал недостающую норму полного счастья. Но счастье оказалось чрезмерным, и Сашка провалился в небытие.

Возращение из небытия было тягостным и кошмарным. Проснулся он от холода, к ноге прилипла дерматиновая обивка кушетки, на которой спал. Простынь, которой был укрыт, сырая. Брр. В глаза била тусклая лампочка, закрытая плафоном с решеткой. Стены же были просто какие-то фантасмагоричные, грязно-серые с произвольно набросанной штукатуркой, которую как будто пьяный в дусю штукатур забыл разровнять. На соседней кушетке басом и с присвистом храпел сосед, огромное пузо которого высоко вздымало простынь.

Сашка силился понять, в какой ад он угодил, и не мог ничего вспомнить. В таком необычном месте он был впервые.

Кто знает силу глубокого похмелья, тот поймет. Корреспондент лежал, боясь пошевелиться. Душа его сжалась и трепетала как фруктовое желе, попавшее на солнце.

Неопределенность бытия нарушил громкий крик: «Подъем!», и Сашкина душа сразу упала в пятки. Ясность и объяснение ситуации дали отворившаяся с клацаньем дверь и появившийся на пороге милиционер-сержант, который, пряча под усами полуулыбку, рявкнул: «На выход!»

Не проснувшийся толком толстопузый сосед замешкался и тут же получил от сержанта очень увесистый подзатыльник. Следом раздалась следующая команда: «Бегом в туалет и строиться в коридоре!»

Сашке хотелось сжаться в маленький комочек и спрятаться в себе самом, но, будучи человеком дисциплинированным, он быстро исполнил приказ и встал в коридоре. Строй разновозрастных мужчин в трусах и плавках представлял собой забавное зрелище. Как будто мировая скорбь опустилась на этих трясущихся и опухших мужчин.

Самодовольный сержант, взяв папку с бумагами, обходил шеренгу взад-вперед, затем, подойдя к первому, рявкнул :

— Фамилия, имя, отчество?

— Алексеев Иван Емельянович…

Сержант поставил какую-то отметку в своих бумагах и подошел к следующему, рявкнул опять:

— Фамилия, имя, отчество?

— Кытманов Андрей Иванович…

Очередь дошла до Сашки, и сержант, не ленясь повторятся, жахнул:

— Фамилия, имя, отчество?

— Брежнев……..

Договорить свои ФИО Сашка не успел, получив увесистый удар по уху и отлетев в угол. По строю пробежал хохоток, несмотря на тяжкое душевное состояние всех присутствующих.

Сержант посмурнел и угрожающе изрек: «Ладно, шутник, я с тобой отдельно поговорю. Быстро в палату…»

Сашку Брежнева трясло, он боялся встретиться даже взглядом с грозным сержантом, но что ему делать – он не знал. Ну, вот, родился он с такой фамилией. Раньше это обстоятельство не доставляло никаких проблем, даже наоборот, многие высказывали определенное уважение.

В течение часа Сашка получил еще три удара по уху и пять серьезных пинков, но вынужден был стоять на своем. Сержант с подключившимся к делу лейтенантом сочли его в итоге за залетного придурка, но продолжали допрос:

— Место работы?

— Газета «Е…….

— Ах, ты, сученок…

И Брежнев получил очередную оплеуху по уху. Нужно признать, что работа в газете почти приравнивалась к партийной.

Но блюстителям трезвости нужно было сдавать смену и что-то делать с этим придурком, который себя возомнил, однако. Повидали они всяких «наполеонов».

Лейтенант вознамерился оформить шизика на трое суток для выяснения личности. Но смекалистый сержант решил все-таки позвонить в редакцию газеты, и за Сашкой тут же прибежал редактор.

Менты для проформы извинились за излишнюю горячность, но, сами понимаете, на кого посягает! Договорились обойтись без протоколов, негоже ответственному газетному работнику бывать в таких местах. Не дураки, ведь…

Брежнев получил от редактора большущий нагоняй и выговор, и после этого полгода не употреблял, усиленно трудился, статьи его были изящны и интересны.

Слушок из вытрезвителя все-таки просочился в народ, и быстренько, как инфекция, пополз по городку, обрастая всё новыми пикантными подробностями. Через неделю Сашку Брежнева знал весь город. Он стал знаменитостью, а случай превратился с годами в местный анекдот…

Высшая ошибка

Сибирь... Мощно несет свои воды Енисей – Батюшка, как его называют сибиряки. Именно Батюшка, ибо кормильцем был до того, как отравили его ГЭС и заводы. Вот одно такое промышленное образование и раскинулось чуть ниже слияния Ангары и Енисея под названием Маклаково. На двадцать с лишним километром вдоль реки протянулись распиливающие зеленое богатство заводы. И появились рядом с Маклаково другие поселки, столь же безликие и серые. И понаехал сюда народ за длинным рублем. В летний сезон прибывало в эти места несчетно бродяжьего люда. Здесь можно было «бить пакеты» – складывать доски, а зарплату выдавали два раза в неделю и без документов.

А по Енисею тянулись километровые плоты, которые тащили трудяги-пароходики. Заводы перерабатывали миллионы кубометров древесины. И, пролетая на самолете над «зеленым морем тайги», можно было увидеть гигантские участки пустыни. Немилостивы были советские люди к природе,ох,и немилостивы. Но Советскому Союзу требовалось увеличить экспорт, и увеличивали.

Самые обстоятельные и серьезные оседали здесь. Сначала в щитовушках. Этаких временных домиках со стенами из досочек с двух сторон, меж которых засыпались опилки. Но строили и относительно добротные. Так и возник район «Космос» из крепких брусовых восьмиквартирных домов. Жилье здесь получали особо квалифицированные специалисты, которых старались удержать. Получить здесь квартиру считалось престижно. Это уже позже возникли панельные пятиэтажные «хрущобы», когда решили собрать в кучу все эти несуразные поселки и создать город – столицу деревообработки.

В «Космосе» жили в основном рабочие, но встречались учителя и чиновники – работники всяких лесных контор. «Интелехгенция» мало чем отличалась от рабочей кости, ибо было одно объединяющее всех начало – пьянство. Пили здесь очень многие. В период получки или аванса «Космос» погружался в загул. Сбиваясь в устойчивые группки «по интересам», население гуляло обычно неделю, но на работу ходило исправно. Так как сталинская генная память еще не выветрилась. Не пили в основном женщины, которые смиренно тащили на себе все заботы о детях и мужьях. Но равноправие стало проникать и в этот забытый Богом уголок. Много женщин прикладывалось к рюмке наравне с мужчинами. Женщины-пьяницы были более скандальными, нежели сильный пол, и более выпукло-характерными.

К середине семидесятых все отношения в «Космосе» между людьми выстроились, и микрорайон стал иметь свое лицо и характер. По замыслу отцов-основателей поселка, когда были сданы первые дома, микрорайону дали название в честь захватившей людские умы темы «космоса». Но полеты на орбиту со временем превратились в привычное событие, и не занимали уже ничьего внимания. Но с юмором у жителей было всё в порядке, и космическая тема обрела совершенно иной смысл. Алкоголик-«алконавт» стал «космонавтом», «слетать в космос» – напиться, «встречаемся на орбите» – это у магазина на троих. Народный фольклор обыграл эту тему многогранно, и, если в эту местность забредал «чужеземец», то он ничего не мог понять в местном «диалекте», пока совместно не принимал пару бутылок беленькой на грудь. Тогда пришелец начинал с пониманием вертеть своей пьяной головой и осознавать, что приближается выход в «отрытое пространство», то есть полный отрубон.

И вот как-то раз в воскресение собралась такая компашка в одном «летательном аппарате» – квартире. Пьянка бы и осталась ничем не примечательным событием, если бы не одно обстоятельство, осветившее ярким светом это застолье.

Было всё как обычно. Уже изрядно пропившееся после получки население «Космоса» стало ощущать дефицит «топлива», так как денег стало не хватать. Народ сбивался в кучки уже по пять-семь человек. Лишь бы унять дрожь во всем теле, приняв хоть по стопочке на брата.

Жила на улице имени космонавта Комарова супружеская пара Шатровых. Володя был хромой то ли кузнец, то ли автомеханик. Характером очень молчалив даже по пьянке, в отличие от своей супружницы Валентины, в народе Шатрихи, которая тверёзая тоже была немногословна, но, приняв стаканчик, становилась невыносимо-навязчивой. Гнусавым голосом вещала Нечто. Что она хотела сказать – вряд ли понимал даже её кузнец Володя, который иногда бил Шатриху за эту прилипчивость и несвязность речи. Но ей всё это было нипочем, и всё шло своим чередом.

Группировались компании каким-то совершенно неведомым человеческому разуму образом. На каком-то шестом чувстве, неизвестно какими телепатическими каналами связи информация распространялась с невиданной скоростью, и к горячительному слетались «космонавты».

В этот раз Шатровы выпивали с соседкой Эдитой, которую в народе называли Пьехой, хотя она была финкой по национальности и говорила с сильным чухонским акцентом. Была пышна телом, и всеми силами пыталась оставаться «приличной» женщиной. Хорошо по тем временам одевалась и работала в какой-то лесной конторе. Прикладывалась к рюмке обычно тихо и в одиночку, в компаниях не участвовала. Как её занесло в Сибирь – никто не знал, ибо неисповедимы сибирские пути-дорожки, и никого здесь ничем не удивишь.

Пьеха жила в одном доме с Шатровыми. Посовещавшись по-соседски, снарядили кузнеца Володю в магазин и он, как мог, хромая, сбегал за беленькой. Компания уже собиралась «причаститься», как послышался стук в дверь, и на пороге появились маленькие ростом супруги Горбоносовы, по-простому – Горбоносики. Делать нечего, и компания, слушая бурчание Вали Шатрихи о том, что «и самим, бля, мало, ходют тут всякие по утрам»... Все молча слушали.

Пьеха вдруг напряглась, так как ей показалось, что негоже «приличной» женщине распивать со всякими «горбоносиками». Но похмелье – дело тяжелое,и она все же осталась сидеть с напряженным мучнисто-белым пухлым лицом, недоступным, как профиль Екатерины Великой.

Компания заменила стаканы на стопки. В торжественном молчании, соответствующем важности момента, когда первая капля «амброзии» коснется стенок желудка, и по телу пробежит легкая волна облегчения, все, не глядя друг на друга, приняли по первой. Через две минуты Саша Горбоносик изрек: «ЭХ, хорошо»…

«Причастившиеся» согласно закивали головами. Еще через две минуты все заговорили разом, не слушая друг друга. О чём говорили – сложно передать словами. Но тут увидели бредущую откуда-то с подозрительно оттопырившейся пазухой пальто, Машу Тишевскую. Горбоносик подскочил к окну и застучал по нему, призывно махая рукой. Маше, прозываемой «Княгиней», отступать было некуда, «космическая» взаимовыручка, понимаешь, никуда не денешься. Княгиня медленно и нехотя повернула к дому. Войдя, была встречена галдежом и радостными возгласами. С собой у неё оказалось два «бака» топлива, что радовало всех в ближайшей перспективе.

Маша, еще дрожа с похмелья, в одиночку приняла стопочку. Через минуту Княгиня заговорила. Речь её всегда была настолько сильно приправлена матом, как украинский борщ салом, что казалось – это один сплошной мат. По-другому Маша говорить не умела вообще. И, попадая в приличное место, в контору, к примеру, на замечания: «Как вы себя ведете?» недоуменно крутила головой: «О чем они?»

Деревенька на какой-то неведомой сибирской речке, где выросла Маша, была махчёнской. А махчёны – это такая как бы народность в Сибири, происходящая впрямую от каторжан. Нравственность в таких деревнях еще почуднее, чем в лагерях. Но одно ушло недалеко от другого. Мат там – норма повседневной речи. У Маши было трое детишек, и она тянула их одна. Периодически на год-два у неё приживались не оседлые мужики. Но не задерживались надолго.

Оттаяв после стопочки, Княгиня изрекла, что дома у неё погибает с похмелья Петька-сантехник. Горбоносик, как самый бегучий, без просьб понесся за ним. Не прошло и пяти минут, как они вернулись. Сантехника трясло не на шутку, ибо пил он практически безотрывно от производства. Его не выгоняли с работы ввиду ценности специалиста; ну, и видел кто-то на земле, да еще в Сибири, трезвого сантехника? Вот и я о том же…

Петю усадили, лицо его было белесо-синеватым, а губы какого-то неестественного фиолетового цвета. Трясло его так, как будто он слез с камнедробилки. Это такой огромный агрегат, которым дробят большие камни на щебенку. После года работы на таком агрегате человека еще два года трясет. Вот так трясло сантехника.

Общими усилиями в него кое-как влили стопку. Петя начал медленно возвращаться к жизни. Но синева на лице не прошла, и выяснилось, что сантехник прикладывался всю неделю к стеклоочистителю. Был такой «напиток» в семидесятые.

Выпили еще по стопочке, потом еще. Всем стало тепло и хорошо на душе. Даже Шантриха как-то подозрительно молчала, а не гундосила, как обычно. Тут к заплывшим и опьяненным уже мозгам Пьехи стала медленно подкрадываться мысль и туго там шевелиться. Поразило конторского работника то, что она находится в одной компании с Княгиней. Позор! Достоинство «приличной» женщины вступило в схватку с огромным желанием выпить. Они – Достоинство и Желание весь ковер пьехиной души истоптали. Наконец, достоинство не выдержало и изрекло в сторону Княгини что-то, что де носит же земля таких вот «княгинь».

Это было большой-пребольшой ошибкой Пьехи. Ибо с детства закаленная в махчёнских ругательных сражениях, Княгиня разразилась таким кудряво-неповторимым матом, что достоинство финки стало быстро искать укромный уголок, куда можно спрятаться от этого «ниагарского водопада» матов. Но матерная лавина неслась и неслась.

Всей компанией пыталась успокоить Марию. Это было очень трудной задачей, легче остановить немецкий танк «Тигр».

Стояли необычайный шум и гам, хотя в общем-то дело привычное для таких посиделок. Но тут удивила всех Шатриха, заорав и уставившись глазами в потолок. Думали, что сейчас начнет говорить свои инопланетные речи, по сравнению с которыми мат Княгини был художественным произведением. А она заорала еще раз и грохнулась на пол с табуретки, что и остановило матерный поток Княгини.

Компания сначала замерла от необычности ситуации, но Валентина продолжала орать и подогнула ноги к животу. Быстрее всех сообразил Горбоносик, что случился какой-то не связанный с похмельем приступ. Решили, что он, как самый быстрый, побежит в ЖКО (такая жилищная контора была), там есть телефон, и вызовет скорую. По пути зарядили прихватить еще пару бутылочек, и деньги ввиду экстренности ситуации нашлись.

Сашка вернулся быстро. Шатриху переложили на кровать, где она периодически орала или просила налить ей стопку. Стопку ей не наливали. На что она жалостливо плакалась, либо опять начинала кричать от приступа боли.

Скорая приехала очень быстро. Компания уговорила фельдшера-мужчину принять до осмотра стаканчик, от чего он не стал отказываться. Выпив и крякнув от удовольствия, похрустывая огурчиком, медик приступил к осмотру.

Потыкав Шатриху пальцами в живот, фельдшер вынес вердикт: «Забираем».

Валентину, в этот момент отпустило, и она опять запричитала гнусаво, что как ей ехать в больницу, не выпив. Компания ушла в полемику: можно ли в таком состоянии? Медик изрек, что нельзя, наркоз не подействует. Скорее всего, будет операция.

Всей компанией решили ехать с Шатрихой, чтоб знать её ближайшую судьбу. Фельдшеру налили еще полстакана и положили больную на носилки, которые принесли из УАЗика. Галдя и рассуждая, что такое может быть с больной, компания с фельдшером и больной на носилках двинулась к машине. Но на лестнице кого-то качнуло и Шатриху уронили, от чего она заорала пуще прежнего. Кое-как погрузили тело в УАЗик и кое-как расселись в машине.

Приехали быстро, в приемном покое Шатриха орала особенно громко. Пожилая медсестра позвонила дежурному хирургу, чтоб тот пришел на осмотр. Через пять минут вошел крепко поддатый хирург Тазмин, которого знал весь поселок за его любовь к выпивке и добрый беззлобный характер. Это был коренной сибиряк-хакас, представитель большой когда-то сибирской народности, которая долго воевала с покорителем Сибири Ермаком. Тазмин тоже потыкал больную в живот и изрек: «Аппендицит, готовьте к операции», и пошел одеваться. Шатриху быстро погрузили на переездной стол и увезли две медсестры.

Пьяная компания еще погалдела, выпила на крылечке и побрела домой, намереваясь по пути завернуть еще разок в магазин.

Больную привезли в операционную, переодетый хирург решал сам с собой какой же наркоз применить, совместимый с алкоголем. Что-то придумав, сказал медсестре, и та набрала чего-то в шприц. Доктор ввел лекарство в вену, и Валентина затихла.

Аппендицит доктор вырезал, наверное, сотни раз. Это было для него настолько привычной операцией, что он теоретически мог делать это вслепую. В этот раз всё шло как обычно. Доктор сделан надрез с правой стороны живота, развел в стороны кожу, но привычного зрелища не обнаружил. Помотав головой с мыслью: «Вот нажрался вчера, что чудится невесть что...», доктор еще раз взглянул в разрез, но привычных в этом месте кишок и аппендикса не было.

Доктор не на шутку озадачился и решил быстро принять мензурку спирта. Кровь свежим потоком ударила ему в голову. Хирург опять подступил к телу и удлинил разрез, но аппендикса не было.

Доктор стал пристально изучать кишки в зияющем разрезе, его прошиб пот, и легкий озноб пробежал по телу. Он поднял свою руку и спросил медсестру: «Какая это рука?» Та даже не поняла вопроса. Доктор уточнил: «Левая или правая?»

Медсестра осуждающе взглянула на доктора, мол, меру бы вам знать с алкоголем.

Удрученный хирург присел рядом с телом, ему мерещились всякие несуразицы. Он задумался и сидел, облокотившись на руку, размышляя о психических заболеваниях. Нужно бы с психиатром Петровым поговорить. Доработался, называется…

Медсестра вопросительно смотрела и не могла понять, что происходит с доктором.

Но вдруг какая-то резкая мысль пронзила его, и он начал зашивать разрез, потом поручил закончить медсестре. А сам подошел к шкафу и налил себе еще мензурку, отодвинув маску, выпил. Походил по операционной, сестра заканчивала шов.

Вдруг очнувшаяся Шатриха в полупьяно-наркозном бреду выдала: «Да, пошел ты на хер…». Тазмин набрал еще лекарства в шприц. Больная опять успокоилась.

Хирург подошел к больной, резко скомандовав сестре: «Скальпель». И сделал надрез с левой стороны живота, раскрыл лепестки кожи и увидел аппендикс. После чего сделал операцию очень быстро. Это было уже привычно, но необычно и как-то не с руки.

После чего сделал большую и обстоятельную запись в операционный журнал.

Утром главврач больницы был в большом недоумении, читая записи доктора Тазмина. Но, осмотрев больную, оба врача убедились, что у отошедшей от наркоза, но не от похмелья, больной все органы расположены наоборот. Такого они не встречали даже в медицинских учебниках.

Главврач написал в Крайздрав обстоятельную докладную, но там на неё не обратили внимания. Недавно я узнал, что подобный случай встретился где-то в Америке. Так там этого уникума десятки лет наблюдали, и он был всю жизнь на государственном довольствии. Не там Шатриха родилась с этой высшей ошибкой природы.

Вернувшись из больницы Валентина по пьяни демонстрировала свой живот, толком и не поняв, за что её разрезали с двух сторон… А хирург Тазмин не пил водку целый год, что для этих мест – редкость…

Национальная черта

В этот год на Советский союз свалилась Олимпиада, а я подал документы в реставрационное училище в Питере.

Экзамены предстояли в августе. На Неве я прожил уже год, поступив после восьмого класса в лесохозяйственный техникум. Всё детство мечтал стать лесничим, но проза жизни оказалась жестче мечты. Не имея никакой материальной поддержки, пытался совмещать учебу с работой за ползарплаты в кочегарке, иначе невозможно было устроиться в пятнадцать лет. «Берегли» тогда детство.

Но такое совмещение измотало, и меня начало уж покачивать от перегрузок и постоянного недоедания. И я бросил техникум. Вместе со мной его покинул по совершенно иным причинам мой одногруппник – Лёха, со смешной фамилией Хамандиков. Невысокий и чернявенький, шустрый и хулиганистый парнишка вылетел за неуспеваемость и гулянки.

Я решил стать художником, Лёха – моряком. Немаловажным фактором в моем выборе училища было то, что там было трехразовое бесплатное питание.

До экзаменов было месяца три, и нас с Лехой, благодаря стараниям его родственников, устроили в головной ГИПРОЛестранс. Этот НИИ был режимным, но на набор работников для экспедиции смотрели сквозь пальцы. Нам предстояло с геодезической партией отбыть на Дальний Восток, но руководство что-то переиграло, и нашу экспедицию отправили в Новгородскую область изыскивать две лесовозные трассы.

Поселились мы в валдайской деревне Яжелбицы, сняв пустующий большущий дом по соседству с клубом.

«Я желаю биться», – от этой фразы произошло название этого места, здесь Благоверный князь Александр Невский собирал войско на вражью немецкую силу.

Видимо, энергия ратных сражений была настолько велика, что сохранилась почти тысячу лет. Бились возле клуба ежедневно. Местные с местными, с солдатиками из военной части, с другой деревней. Это было повседневностью, которая происходила во время танцев.

Иногда мы созерцали эти бои, сидя вечером на крылечке нашей избы, но большую часть времени мы работали. Вставали в шесть утра, уезжали в лес и там валили деревья под просеку, бегали с рейками и теоделитами, мотобурами и пробами почвы. Возвращались в избу очень поздно, когда все ратные бои заканчивались. Либо были настолько уставшими, что падали без сил.

Возглавлял нашу партию седой и лысоватый Роман Абрамыч, а главным инженером был Борис Борисыч – редкий интеллигент и умница. Еще был доцент с питерской лесотехнической академии, который каждое лето таким способом зашибал деньгу, и несколько студентов–пятикурсников. Шофер Сашок – мастер на все руки, вот и вся экспедиция.

Чуть позже приехала работать поварихой Наташка – сестра жены нашего главного инженера. Она только что закончила пединститут по специальности «математика на английском», и была настоящей русской красавицей. Её длинные волосы и небесные глаза туманили наши с Лехой головы.

Иногда выпадало несколько дней, когда тяжелый ежедневный труд заканчивался, и весь инженерный состав садился за чертежные доски и какие-то таблицы. Мы с Лехой были почти свободны, не считая мелких поручений.

Через деревню бежала речка и, пройдя за избу метров пятьдесят под горку, попадаешь на большую речную распадину. Разлившаяся вширь речка дробилась на множество уютных островков, заросших тальником. Местные считали, что вся рыба здесь повывелась. Леха опроверг это мнение, каким-то чудом добывая жирных ельчиков и увесистых голавлей. Он был одержим рыбалкой. Наташка всё это вкусно зажаривала.

Эти счастливейшие дни мы пропадали на речке. Купались и загорали. Иногда на речку спускалась охладиться Наташка, что приводило нас в полный ступор. В шестнадцать лет созерцать налитую предзамужним соком молодую полуобнаженную женщину было пыткой, но такой томной и сладкой пыткой, которая напрочь выбивала из равновесия.

Приходил искупаться и погруженный в расчеты инженерный состав.

В один из таких дней мы загорали на одном из островков, обсуждали идею отремонтировать найденную полчаса назад старую лодку, весло от которой лежало рядом, оставалось добыть где-то второе. Вдруг увидели медленно бредущего с газетой в руках главного инженера. Мы притаились в тальнике. Борис Борисыч же двигался прямиком к нашему острову. С той стороны островка, куда он шел, вода была мелкая, а с другой, где лежали мы – сразу с головой.

Главный инженер подошел к речке, огляделся по сторонам и перешел на островок. Выглядев уютное и скрытое местечко и пожухав газету, Борис Борисыч снял штаны и присел. Да, это не в вонючем деревянном нужнике слушать жужжание навозных мух. Раздалось умиротворенное кряхтение.

Мы находились от него в метре с лишним, взглянув друг на друга, мгновенно выработали план, поняв друг друга без слов. Боясь быть обнаруженными, мы очень тихо подсунули лопасть весла под то место, куда по нашим расчетам должен был упасть «продукт», произведенный Борис Борисычем. Всё произошло так, как мы рассчитали. Сделал он «дело» быстро, но еще долго кряхтел и тужился.

Леша тихонечко вернул весло обратно и опустил в воду. Еще, чуть выждав, мы нырнули очень тихо с головою за уплывающим по течению веслом и вынырнули метров через двадцать у другого острова ниже по течению. Спрятав весло в тальнике, мы пошли к нашей избе, громко напевая какую-то песню. Краем глаза мы видели главного инженера, который шарил палкой по траве, где он приседал.

Мы сделали вид, что не заметили его, так как пришли на берег с противоположной стороны, и стали подниматься в горку.

В избе Наташка поила всех деревенским квасом, обсуждали предстоящие работы в лесу. Через полчаса вернулся главный инженер и был очень мрачен и задумчив, нервно как-то почесывал свою бороду. Присев за стол, изрек: «Мужики, у меня что-то серьезное с кишечником или головой…»

Все вопросительно воззрились на него, за исключением вышедшей куда-то Наташки. И тут Борисыч поведал, что есть у нас такая национальная черта в характере: сделав деликатное дело «по-большому», наш мужик обязательно посмотрит на произведение организма своего. Немец, например, никогда этого делать не станет. Все согласно закивали головами.

И он рассказал о казусе, который с ним только что произошел. Он тоже хотел вперить взгляд в свой «шедевр», но его не было. Следы на газетке есть, а результата нет. И Главный как бы убеждал, что ведь он «сходил», а куда исчезло всё – неизвестно…

Тут же посыпались реплики и хохотки: «заработался Борисыч», «НЛО, наверное» и все в таком духе. Но «несчастие» его разделяли. Мы держались по-космодемьянски до следующего дня.

Перед обедом затеяли разговор о вчерашнем происшествии. Борисыч сразу же помрачнел. И тут мы раскрыли тайну исчезновения «результата». Мужики валялись покатом по всем лавкам. А выражение: «Мужики, у меня что-то с кишечником или головой» стало крылатым в коллективе и употреблялось к месту и не к местудо окончания экспедиции, всегда поднимая настроение…

Книги современных авторов от издательства Animedia Company

Сибирский редактор

Антон Нечаев

Скандальный роман

Подробнее

Запах денег

Артур Кангин

Сатирические фантастические рассказы

Подробнее

Прелести

Андрей Школин

Роман

Подробнее

Унция

Андрей Морсин

Роман-сказка

Подробнее

Лейтенант Жорж

Дмитрий Алексеевич Долинин

Авантюрная повесть

Подробнее

Заклятие сатаны

Борис Косенков

Мистика, триллер, ужасы

Подробнее

Похищение сабинянок

Борис Косенков

Сборник рассказов

Подробнее

Книга нонсенса. Сотня бестолковых рисунков и стишков.

Эдвард Лир, переводчик Борис Архипцев

Новый перевод лимериков на русский язык

Подробнее

Дом горит, часы идут

Александр Ласкин

Документальный исторический роман

Подробнее

Animedia Company

www.animedia-company.cz

facebook.com/animediaco

Если Вы остались довольны книгой, то, пожалуйста, оставьте на неё отзыв.

Slemzin, Aleksandr: Metamorfoza (Rasskazy, novelly),

1 vyd. Praha, Animedia Company, 2014

ISBN 978-80-7499-037-3 (online : epub)