Античный цикл В. Яна [Александр Иосифович Немировский] (fb2) читать онлайн

Александр Иосифович Немировский Античный цикл В. Яна

В. Ян как-то сам сказал о себе словами великого поэта Востока Саади: «Тридцать лет учился. Тридцать лет путешествовал Тридцать лет хотел бы писать» Эта программа была осуществлена в несколько иной последовательности. Тридцать лет он путешествовал, а писал и учился всю жизнь. Античный цикл В. Яна относится к первому десятилетию его писательской биографии (дореволюционные произведения В. Г Янчевецкого и его труды начала 20-х годов были своего рода подготовительной пробой пера).

Как же пришел В. Ян к античности? Откуда его интерес к древней истории? В какой мере он владел материалом, легшим в основу его повестей и рассказов на темы древней истории? Каково место этих произведений в творческой биографии писателя и в советской романистике?

Путь В. Яна к античности на первый, поверхностный взгляд не отличается от пути большей части его поколения интеллигенции: домашнее образование — гимназия — университет. Но, рассматривая каждый из этих этапов в отдельности, мы сможем убедиться, что очень немногие из сверстников будущего писателя имели возможность для такого глубокого усвоения гуманитарных ценностей древних цивилизаций, как В. Ян.

Он не просто учился в лучшей гимназии Риги, а затем и Ревеля Его отцом был директор двух ревельских гимназий Григорий Андреевич Янчевецкий, неофициально в рамках всей России возглавивший прогрессивное направление в области классического гуманитарного образования и педагогики. В 1888 году, сто лет назад, он взял на свои плечи не имевшее у нас прецедентов издание журнала «Гимназия». Сотрудники этого «Ежемесячного журнала классической филологии и педагогии» были рассеяны на огромных пространствах Российской империи от Варшавы до Владивостока и от Вятки до Кишинева. Журнал доходил и в такую глубинку, как Бахмут, Ахтырка, Усть-Медведица, Холм. Это было серьезное научное издание, соперничавшее с появившимися несколько позднее филологическими журналами «Филологические записки» (Москва), «Гермес» (Петербург).

Григорий Андреевич Янчевецкий, человек разносторонних дарований и интересов, был не только издателем журнала, но и его главным автором.

Уже во времена Пушкина ощущался недостаток классического образования. Одетый, как лондонский денди, Онегин едва ли знал по-латыни, так что мог лишь разбирать эпиграфы. Он не знал Гомера и Феокрита, хотя «читал Адама Смита и был великий эконом». Отсутствие знаний классических языков можно было возместить переводами. Но переводов с оригинала также было очень мало. Жуковский переводил «Одиссею» с немецкого. Почти все русские переводы античных авторов в XVIII веке были сделаны с французского. Заслуга Григория Андреевича в том, что он дал народам России переводы с греческих и латинских оригиналов. Благодаря ему в 70—80-х годах XIX века впервые стало возможным прочитать по-русски Ксенофонта, Павсания, «Законы» Платона, «О природе богов» Цицерона, некоторые произведения Феокрита. Новые переводы этих авторов впоследствии появились только через пятьдесят — сто лет. Одно это говорит о заслугах Г. А. Янчевецкого перед русской культурой.

Всю жизнь Григорий Андреевич занимался Гомером. В разные годы в «Гимназии» появлялись отдельные песни «Илиады» и «Одиссеи» Может возникнуть вопрос: зачем он этим занимался? Ведь уже был перевод «Илиады» Гнедича. Однако перевод Гнедича был сделан европейским гекзаметром, не передававшим поэтику греческого оригинала, — вводились лишние слова, отсутствовавшие у Гомера, не всюду сохранялась точность По мнению Янчевецкого, для точного перевода Гомера следовало отказаться от стихотворной формы и перевести его прозой. К такому же выводу о недопустимости перевода Гомера европейским гекзаметром пришел Лев Толстой- «Гомер только изгажен нашими взятыми с немецкого языка образцами. Все эти Фоссы и Жуковские поют каким-то медово-паточным горловым и подвывающим голосом. А тот, черт, и орет и поет во всю грудь».

Оправдывая свое назначение, журнал «филологии и педагогии» «Гимназия» знакомил читателей с жизнью и творчеством великого чешского педагога и мыслителя Яна Амоса Коменского. Среди впервые опубликованных на русском языке его трудов была знаменитая «Открытая дверь языков» («Януа лингворум»), в которой чешский гуманист, развивая педагогические идеи эпохи Возрождения, возглавил борьбу со схоластикой в преподавании древних языков, с бессмысленной зубрежкой «беспредметных грамматических вокабул» при отсутствии знания о предметах, стоящих за грамматическими формами и правилами.

На том же пути к «живой античности» находилось издание «Гимназией» знаменитого «Путешествия юного Анахарсиса», написанного в конце XVIII века аббатом Ж. Бартелеми. Древняя Эллада давалась глазами варвара, этакого скифского Кандида, якобы побывавшего во всех городах Эллады и поведавшего о быте, к\льтуре. литературе древних эллинов. Увлекательное сочинение Бартелеми проделало триумфальное шествие по всей Европе, не миновав и России. В 1804–1809 годах одновременно были опубликованы его переводы в Петербурге и Москве (московское издание субсидировал Александр I)^[1]. Н. М. Карамзин, оказавшись в Париже, поспешил передать автору величайшее восхищение русских читателей. Почти за сто лет. прошедших со времени первых русских переводов труда Бартелеми, русский язык изменился настолько, что они стали трудно читаемы. Потребовался новый перевод. Его осуществили сотрудники «Гимназии» А. Миллер и П. Первое. Редактором перевода, печатавшегося в журнале отдельными выпусками, был Г. А. Янчевецкий.

В годы публикации «Путешествия юного Анахарсиса» сыну директора «Гимназии» было 16 лет. За три года до этого, начитавшись Стивенсона, Вася Янчевецкий вместе с приятелем бежал из дома… в Бразилию, но был пойман пограничной охраной и возвращен родителям Не исключено, что чтение «Путешествия юного Анахарсиса» натолкнуло юношу на мысль, что можно совершать воображаемые путешествия в прошлое, в далекую и вечно прекрасную античность. Но для этого надо обладать знаниями аббата Бартелеми! Так был твердо определен путь: университет!

Но какой из университетов выбрать? Ближайший Юрьевский, откуда можно было каждое воскресенье приезжать в Ревель? Киевский, альма-матер отца? Московский, основанный Ломоносовым? Зная интересы сына, его любовь к античности и поэтическую натуру, Григорий Андреевич посоветовал Петербургский университет. Кому, как не ему, было лучше известно, что в это время на историко-филологическом факультете этого университета появилась плеяда блестящих знатоков античной истории, филологии, лингвистики, палеографии Откройте вышедший в 1980 году учебник «Историография античной истории». В очерке, посвященном русской историографии античности с 1890 по 1917 год. вы отыщете десятка два имен тех, кто прославил русское антиковедение, ставшее в это время на уровень мировой науки Половина из них — профессора Петербургского университета Ф. Ф. Соколов. Ф. Ф. Зелинский, В. В. Латышев, С. А. Жебелев, В. К. Ернштедт. И М. Гревс, М. И. Ростовцев. Каждое имя — это слава русского и мирового антиковедения.

Кумиром В. Г. Янчевецкого, как и всей студенческой молодежи той поры, становится Фаддей Францевич Зелинский (1859–1944). Имя Зелинского всплывает в книгах будущего писателя всего лишь один раз в предельно короткой фразе: «Лекции Зелинского». Но контекст, в который помещена эта нейтральная фраза, сам себе служит оценкой. Воссоздавая в рассказе «Демон горы» эпизод из своих скитаний по Востоку, писатель сообщает о том, как однажды соскользнул с горной тропы и повис над пропастью. Не зная, что ниже имеется выступ, который через мгновение принесет спасение, В. Г. Янчевецкий вспоминал о самом ярком в своей жизни — не о первых опубликованных стихах, не о нашумевших корреспонденциях в газетах… о «лекциях Зелинского».

На самом деле, в области истории греческой литературы Ф. Ф. Зелинский был таким же ярким и неповторимым явлением, как в области русской истории его современник В. О. Ключевский. К тому же он пробовал свои силы и в художественной прозе, создав великолепные сказки по мотивам аттических сказаний.

Дом — гимназия — лучший российский университет. Но и этого было недостаточно, чтобы глубоко понять античную культуру. Надо было увидеть ее памятники, и не под кровлей музеев, где они, подчиняясь искусственной ауре, теряют часть своего своеобразия. Познакомиться с ними на их родной почве, под небом, казалось, еще помнящим древних богов, узнать жизнь и обычаи народов, хранящих память о великом прошлом.

И все это открылось В. Яну в странствиях по землям древних культур — по Средней Азии, Южной России, Сирии и Египту. Побывал он и на Балканах, в Греции, Китае, Туве, Монголии. Путешествуя по суше и по морю, В. Г. Янчевецкий не собирал материал для своих повестей и рассказов. Он не догадывался, что в будущем обратится к античности. Он просто вбирал впечатления, которые впоследствии дали жизнь его книгам.

После странствий по России и Средней Азии В. Г. Янчевецкий в 1908 году устраивается преподавателем древних языков в 1-ю Петербургскую гимназию.

При словах «древние языки» применительно к той эпохе наша обогащенная русской классикой память почти механически выдает образ чеховского «человека в футляре», жалкого педанта и доносчика Беликова. Но латинист 1-й гимназии был полной ему противоположностью. Если Беликова пугал учитель на велосипеде, то В. Г. Янчевецкий не только сам занимался спортом, но и продумал систему мер для физического воспитания своих учеников. Один из его учеников, поэт Всеволод Рождественский, вспоминал: «Предмет свой (он) знал превосходно и все же никогда не мучил нас грамматикой и академической сушью. Страница учебника была для него только поводом к широкой, сверкающей остроумными замечаниями беседе… Об исторических лицах говорил он как о простых, давно знакомых ему людях, а в строфах поэтов, отошедших в вековое прошлое, открывал волнение и тревогу страстей, понятных и близких нашей жадной ко всему юности». Во всем этом В. Г. Янчевецкий был последователем Яна Амоса Коменского, Ж. Бартелеми, которыми он зачитывался еще в юности, но также и своего отца, сумевшего превратить казенную квартиру в старинном городе с островерхими крышами в своеобразный оазис живой античности. Ведь еще до гимназии директорские дети увлекались древней историей, а став гимназистами, включились в отцовские постановки античных драм, шедших на древнегреческом языке, освобожденном в доме Янчевецких от привычной «книжности».

Казалось бы, В. Г. Янчевецкому стоило сделать всего один шаг, чтобы стать писателем, автором исторических повестей и романов. Но для этого потребовалось почти четверть века «хождения по мукам», в ходе которых он, преподаватель гимназии, журналист, путешественник, стал писателем В. Яном.

Появление псевдонима В. Ян внешне может показаться несложным — механическое отсечение двух первых букв длинной фамилии Янчевецкий. Но кто знает, какие ассоциации возникали у писателя с новым именем, которое еще надо было ввести в литературу? Он мог вспомнить и о Яне Амосе Коменском, творения которого издавал его отец, и об «Януа» — слове, семантику которого его отец, знаток латинского языка, глубоко чувствовал. А если это так, то выбор псевдонима оказался пророческим, ибо «Януа» — то, что было создано заявившим о себе писателем, было подлинным вступлением, началом советской исторической прозы и в то же время ее классикой.

Первая историческая повесть В. Яна называлась «Финикийский корабль». В авторском примечании к ней сообщается об открытии в ливанском городе Сайде, на месте древнего Сидона, древней библиотеки из клинописных табличек, содержащих наряду с медицинскими, астрологическими и историческими текстами записки одного моряка, которые и послужили основой для повести.

Раскопки в Сайде действительно производились, но библиотеки там не оказалось. Библиотеку незадолго до выхода повести открыли в другом городе на ливанском побережье, называвшемся в древности Угарит, а ныне именуемом Рас-Шамрой. Это была великая находка, которую можно назвать «открытием века». Но и в Угари-те не нашли записок моряка, равно как и исторических текстов. Там обнаружили произведения экономического, политического и религиозного содержания. Итак, В. Ян дал волю своей фантазии? Не совсем. Выдумав «записки» финикийского моряка, он наполнил их подлинно историческим содержанием, воссоздав историю Финикии и ее колоний по другим, дошедшим до нас источникам — по произведениям карфагенских и греко-римских авторов и прежде всего по Библии. Угаритские тексты писатель использовать не мог, потому что они еще не были дешифрованы.

Действие повести разворачивается в финикийском селении Авали, в городах Сидоне, Яфо, Иерусалиме, Карфагене, на западном побережье Ливии (Африки) и на палубах кораблей, плывущих по Внутреннему морю и Атлантическом океану. Воссозданная писателем картина разветвленной торговли и мореплавания в полной мере соответствует данным литературной традиции и археологии. Исторически достоверен в повести облик финикийцев, искусных ремесленников, отважных мореплавателей, открывателей неведомых земель. Но герои его повести, посетившие Иерусалим времени царствования знаменитого мудреца Соломона (965–928 гг. до н. э.), никак не могли во время своего плавания на Запад оказаться в Карфагене, поскольку этот город был основан столетие спустя. И «карфагенский мудрец» Сунханиафон, с которым встречаются герои повести, хотя и историческое лицо, но жил он в XI в. до н. э. и известен как жрец города Берита (современного Бейрута) и автор космогонической поэмы.

Перед читателем повести встают образы финикийского мальчика Элисара, его учителя и друга мудрого старца Софэра, безжалостного пирата, хищника морей Лала-Зора. У каждого из этих героев странствий своя цель: Элисар ищет отца, плотника Якира, посланного на работы в Иерусалим и затем бесследно исчезнувшего. Старый Софэр отыскивает «людей, которые не делают несправедливости и не угнетают слабых». Пират Лала-Зор рыщет по морям в жажде наживы. В основу образа этого разбойника положено свидетельство Гомера: «Прибыл в Египет тогда финикиец, обманщик лукавый, злобный хитрец, от которого много людей пострадало».

Сталкивая этих носителей разных жизненных принципов, В. Ян неизменно на стороне бескорыстия и добра. Введенный пиратом в почти стивенсоновскую «пещеру сокровищ», финикийский мальчик, воспринявший философию своего наставника, не проявляет к богатствам никакого интереса. И когда Лала-Зор обещает сделать Элисара своим наследником, тот заявляет: «Я очень тебя жалею. Сколько эти богатства доставляют тебе забот». В этом весь В. Ян с его равнодушием к жизненным благам, с ненасытной страстью к знаниям и жадностью к странствиям.

Читатель может подумать, что цель Софэра отыскать страну справедливости навеяна современными представлениями и является своего рода модернизацией истории. Это не так! Еще в рабовладельческие времена люди мечтали об обществе, основанном на справедливых началах. Не видя возможности его создания в мире, живущем по несправедливым законам, они воображали, что такое общество существует или может существовать за пределами ойкумены (обитаемого мира). Зарождение этой идеи на мифологическом уровне восходит к легенде об островах Блаженных, изложенной Гомером:

Почти пять веков после этого греческий философ Платон, несмотря на принципиальное неприятие Гомера и гомеровской мифологии, построил на мифе о Енисейских полях псевдонаучную утопию об Атлантиде, материке, будто бы существовавшем в районе Елисейских полей. Поскольку во времена Платона плавания в Атлантику стали обычным делом, философ предусмотрительно утопил созданный его воображением материк. Впрочем, охотники за сенсациями, не понимающие мотива этого акта, продолжают искать Атлантиду не только в Атлантике, но и во многих других морях Мирового океана.

Через 500 лет после Платона римский поэт Гораций, свидетель страшных бедствий эпохи гражданских войн в Риме, вспоминает о счастливых островах и призывает своих современников:

Таким образом, совсем не в новое время, а на протяжении целого тысячелетия истории античной поэзии и социально-философской мысли разрабатывалась идея общества, жившего по справедливым законам. Поиски этой земли финикийцами в источниках не удостоверены, но существует легенда об открытии Счастливых островов карфагенянами.

В первой исторической повести В. Яна отразились идеи, которые он будет развивать в своих последующих художественных произведениях. Носителями мудрости в них будут простые люди, выходцы из народа, активные борцы за его счастье Их антагонистами станут тираны и себялюбцы, узколобые фанатики, готовые ради прихоти или абстрактных идей повергнуть весь мир в пучину бедствий.

Вторая повесть В. Яна, «Огни на курганах», посвящена среднеазиатскому походу Александра Македонского (330–329 г. до н. э.). Древние историки, произведения которых служат нам источниками сведений о среднеазиатском походе греко-македонской армии, знали о Средней Азии понаслышке (дневники и произведения участников похода не сохранились до наших дней). Большинство историков нового времени, ставивших своей целью восстановить ход завоеваний Александром Средней Азии, также в ней не бывали. Американский историк Т. Додж, выпустивший в 1890 году обширный труд о войнах Александра на Востоке (этой книгой В. Ян пользовался при написании «Огней на курганах»), ставит себе в заслугу использование карт, приложенных к «Всеобщей военной истории» Н. С. Голицына. Ян же, до того как начал работу над повестью о походе Александра в Среднюю Азию, обошел и изъездил ее вдоль и поперек. Он шел к книге не только от тщательного изучения литературной традиции древности, но и от знания желтых песчаных равнин, голубых далей и снежных хребтов этой беспредельной земли.

До В. Яна в России исследованием древней истории Средней Азии занимался востоковед В. В Григорьев (1816–1881). Григорьев был первым, кто осудил господствовавшую в западной науке оценку движения Спитамена как «бунта», «измены» законному государю и благодетелю азиатов Александру Македонскому и охарактеризовал это движение как восстание народа против завоевателей, а Спитамена выставил великим согдийским патриотом, «неутомимым борцом за свободу родины». В этом В. Ян — последователь В. В. Григорьева, но сколь различно при одинаковой оценке освободительного характера движения понимание двумя авторами его движущих сил и роли руководителей. Если для В. В Григорьева «народ» — нечто единое, то для В. Яна в это понятие входят и оседлое земледельческое население, и горожане, и скотоводы-кочевники, а среди всех этих групп выделяются богатые и бедные.

Понимание социальной стратификации среднеазиатского общества — результат влияния на писателя марксистско-ленинской исторической науки. Но приоритет марксистского подхода к событиям, связанным с сопротивлением народов Средней Азии греко-македонским завоевателям, принадлежит В. Яну, создателю художественного произведения, ибо монографии и научные статьи по событиям, легшим в основу «Огней на курганах», появились позднее. Их авторы (В. В. Баженов, К. В. Тревер) во многом стояли на сходных с писателем позициях.

О новаторском подходе В. Яна к освещению завоеваний Александра Македонского можно судить и по сделанным им заметкам в книге И. Дройзена «История эллинизма». Книга немецкого историка, одна из лучших сводок сведений об Александре и его преемниках в западной литературе, была приобретена писателем, как свидетельствует дата на книге, 6 декабря 1928 года и тщательно проштудирована. Ее страницы хранят многочисленные пометки цветным карандашом — следы работы писателя-историка. Читая Дройзена. В Ян постоянно с ним спорит. Для Дройзена единственный главный положительный герой эпохи — Александр, Спитамен же — руководитель «дикого восстания», к которому народы Средней Азии примкнули более из страха, нежели по доброму желанию. Восклицательный знак, поставленный красным карандашом напротив слов «дикое восстание», говорит сам за себя. Нередко, не ограничиваясь вопросами на полях, В. Ян комментирует по ходу чтения наиболее неприемлемые места книги Так, отчеркивая абзац с рассуждениями Дройзена о том. что «Александр должен был поступать с мятежными варварами этой страны тем строже, чем важнее была для него их область» и что «кровь открыто сопротивляющихся противников, уничтожение всего старого порядка вещей должны были положить начало введению новой организации, которая предназначалась на многие столетия пересоздать земли за Оксом», писатель помечает на полях «удушение, а не создание новой цивилизации». Гибель Спитамена расценивается Дройзеном так: «Смерть этого смелого и вероломного противника положила конец последним: в «саду Востока» восстановилось, наконец, спокойствие, в котором он только и нуждался для того, чтобы, несмотря на все перенесенные им войны и потрясения, скоро снова достигнуть своего прежнего цветущего состояния». Подчеркнутые пометы в приведенных отрывках и во множестве других мест книги выражают несогласие В. Яна с Дройзеном, и это несогласие нашло выражение в трактовке событий и образов в «Огнях на курганах». Вероломным в обрисовке Яна выглядит не Спитамен, а Александр. Для Дройзена завоеватели-македонцы — носители цивилизации, В. Ян, напротив, изображает поход Александра как движение «бескрылой саранчи», разрушающей прекрасные города, сжигающей деревни, уничтожающей все на своем пути.

Правильно оценивая сопротивление греко-македонскому завоеванию как народное движение и подчеркивая решающую роль в нем народных низов, В. Ян превращает знатного согда Спитамена вопреки единодушным свидетельствам древних авторов в нищего погонщика караванов Шеппе-Темена (Левша-колючка).

Спитамен не просто иранское, а знаменитое иранское имя. прославленное не только вождем сопротивления греко-македонской агрессии. «Авеста», чтение которой вдохновляло писателя на создание поэтических образов «Огней на курганах», начинается словами: «Сказал Ахура Мазда Спитамиду Заратустре». Итак. Спитам (в греческом написании Спитамен) — имя предка самого Заратустры. Простой пастух, тем более тюркского происхождения, носить это имя не мог. Все источники о Спитамене указывают на его принадлежность к высшей согдийской (ираноязычной) знати: он сопровождал Бесса, убившего Дария III, и затем выдал этого Бесса Александру. Впоследствии дочь Спитамена стала женой Селевка. основателя державы Селевкидов. а соратники Александра не выбирали супруг среди дочерей нищих пастухов!

Вопреки явным свидетельствам источников писатель сохраняет жизнь полюбившемуся герою и таким образом лишает читателя сведений о кочевниках масагетах, добившихся ценой предательства мира с Двурогим.

Спитамену в «Огнях на курганах» противостоит Александр Македонский. И хотя полная поляризация героев не отвечает историческим фактам (они не были людьми разных классов), образ македонского завоевателя сам по себе — большая удача автора. В Ян отказался от идеализации Александра как единственного героя истории, освободителя Азии от персидского владычества. При этом писатель исходил не только из исторически правильной оценки завоеваний и их пагубной роли, но и суждений части древних народов, противостоящих общему хору апологетических оценок Александра античной традиции.

В повести личность Александра раскрывается как в оценках тех, кто знал сына Филиппа честным, бескорыстным и доброжелательным юношей, так и в поступках сумасбродных, порой бессмысленных с военной точки зрения, отнимающих у него даже славу храбреца. В начале среднеазиатского похода, когда позади уже каскад блестящих побед, это человек с неподвижным взглядом, холодный и самолюбивый, уверенный в собственном величии и презирающий всех, над кем ему дано повелевать, в том числе и своих соратников, недавно близких друзей. Перед читателем встает законченный тип тирана, каким его рисовала античная историко-литературная традиция, создавшая замечательный образ «дамоклова меча», этот символ возмездия, постоянно нависающего над тираном.

Повесть не была завершена автором. В дневнике В. Яна за 1951 год имеется запись: «У меня в плане снова восстановить «Огни на курганах», добавить новые главы». Внимательный читатель может догадаться, о каких главах идет речь. В главе «Не верь никому!» в начале повести говорится о гневе Александра на Филоту и намерении его убить. Но далее лишь вскользь сообщается о чудовищной расправе Александра над полководцами, о пытках и казни Филоты и предательском убийстве его отца. В главе «Дальше не пойдем», описывающей пребывание Александра в Мараканде, упоминается македонец «Клит, прозванный Черным за смуглую кожу» Но очень яркий эпизод убийства Александром на пиру своего молочного брата Клита также выпадает. Только из эпилога читатель узнает о недовольном политикой Александра философе Каллисфенс, хотя убийство Каллисфена было лишь следствием опущенных в повести событий. Из-за этого осталась незавершенной линия Александра и связанный с нею разгоравшийся по мере роста сопротивления местного населения конфликт в греко-македонском войске, рисующий Двурогого как деспота и палача не только по отношению к «чужим», но и к «своим». Намерение В. Яна дописать повесть именно в этом направлении документально подтверждается анализом его работы над книгой Дройзена, где писатель выделил соответствующие места, касающиеся внутренней политики Александра.

Некоторая незавершенность сюжетных линий не может заслонить достоинств, которыми обладает повесть «Огни на курганах», одно из самых ярких, поэтических произведений писателя, в работе над которым он создал характерный для него стиль изложения и показал мастерство в воссоздании исторических ситуаций, в лепке образов. Прекрасны народные сцены в людных восточных городах и становьях кочевников. Их живость и колоритность в русской литературе о древней Средней Азии не имеют себе равных И это неудивительно! Писатель жил в городах, во многом сохранивших свой древний облик, множество раз посещал кочевья, пусть не скифские, но туркменские, был свидетелем скачек, подобных тем, какие описал. Он знал по собственному опыту, как сутками скакать, не сходя с коня, как разжигать костер в степи или горах. Он запомнил на всю жизнь прыгающие по скалам тени от языков пламени, напомнившие ему чудовищные силуэты «потрясателей Азии»— оставалось лишь перенести их на бумагу.

К «Огням на курганах» примыкают рассказы «Голубая сойка Заратустры» «Письмо из скифского стана» и «Ватан». В первом из названных рассказов жрец религии Заратустры предстал перед жестоким завоевателем Александром Mакедонским и сказал о нем все, чего тот заслужил. У носителя Правды вырезают язык и уничтожают «священные книги» приверженцев Заратустры, в которых сохранялись поэзия и мудрость древних обитателей Средней Азии. И только голубые сойки, сопровождающие безъязыкого мудреца, на непонятном людям птичьем языке насвистывают изречения Заратустры.

Рассказ всем своим содержанием и образной системой направлен против ницшеанского Лже-Заратустры с его мрачной проповедью индивидуалистической свободы.

О связи с «Огнями на курганах» «Письма из скифского стана» свидетельствует совпадение имени героя рассказа — попавшего в плен к скифам македонского воина-певца Аристоника, чья линия осталась в повести незавершенной. Письмо этого пленника Александру, будто бы сохраненное скифскими амазонками, попадает в руки автора и затем пересылается им для прочтения знатоку древнегреческого письма B. К. Ернштсдту.

Идея этой фантасмагории, видимо, пришла к писателю еще в 1928 году — этим годом датирован его рисунок «Скифская симфония», воспроизводящий пляску скифских амазонок вокруг костра. В. Ян был интересным художником. Изучение его многочисленных рисунков показывает, что он нередко шел от зрительного образа к словесному. В «Письме из скифского стана» все вымысел, кроме имени дешифровщика «письма Аристоника» Виктора Карловича Ернштедта (1854–1912), профессора C.-Петербургского университета, запомнившегося В. Яну: он занимался у него греческой палеографией. Таким образом, писатель делает своего давно уже скончавшегося учителя участником литературной мистификации.

Небольшая повесть «Спартак» концептуально построена на господствовавшей в годы ее создания социологической схеме, рассматривавшей рабов и рабовладельцев в качестве двух единственных антагонистических классов и всю историю Рима в плане исключительно их борьбы, завершившейся «революцией рабов» и крушением рабовладельческого общества. Малейшее отклонение от этой схемы рассматривалось в то время как отход от марксизма с соответствующими выводами. И естественно, что не только историки, но и писатели тех лет не могли нарушить жесткой схемы, даже если видели ее несоответствие реальным социальным отношениям и правовым основам римского общества. Принимая эту концепцию. В. Ян критикует популярный роман Р. Джованьоли «Спартак». Он подвергает, в частности, сомнению возможность любви Спартака к аристократке Валерии. Между тем источники свидетельствуют о том, что любовные связи между римскими аристократками и гладиаторами — презираемыми и в то же время безмерно популярными в Риме — были частым явлением. К тому же Спартак был ко времени восстания не гладиатором, а рудиарием. своего рода «тренером», и пользовался относительной свободой.

Ставя своей целью изобразить Спартака истинным представителем своего класса, В. Ян делает его рядовым, ничем не отличая от других обитателей гладиаторской казармы. Более того, он не показывает интеллигентности Спартака, по свидетельству Плутарха более походившего на эллина, чем на варвара. Понятие «эллин», противопоставляемое понятию «варвар» в смысле «дикарь», во времена Плутарха было эквивалентом образованности и душевной тонкости. Биография Спартака до его пленения римлянами нам неизвестна, и В. Ян в отличие от современных авторов фантастических биографий Спартака не пытается домыслить его фракийскую юность и не делает его знатоком всей греко-латинской литературы.

Все это, однако, не помешало создать В. Яну сильное в художественном отношении произведение. Писателю удалось показать истинные причины восстания, о которых не сказали ни Саллюстий, ни Плутарх, ни Флор, ни Аппиан, ни какой-либо другой из древних авторов, писавших о восстании Спартака. Обращаясь к написанному современником Спартака Варроном агрономическому трактату, писатель извлекает из него мысль, что раб — это орудие, отличающееся от инструментов и животных лишь речью. Но как довести эту предельно четкую формулу рабовладельческого общества до современного читателя? Как образно внушить ему, что Спартак боролся не за власть, не за положение в обществе, а за возвращение людям, низведенным до положения скота, человеческого достоинства? Сделать Варрона участником развертывающихся событий? Ввести беседу двух рабовладельцев, в которой один назовет рабов «говорящими орудиями»? В. Ян находит иное, нестандартное решение. Надсмотрщики разбивают новую партию рабов на несколько отрядов и объявляют, кто будет Лопатами, кто Мотыгами, кто Сохой, кто Воротом у колодца, кто Бороной, а кто— Тачкой. Фракийцы, как самые сильные, объявляются Мельничными жерновами и Кирками, ломающими камни.

Человек, имевший родину и родителей, имя, внешность и характер, потерял все человеческое. Он стал орудием труда. Теперь ему могли крикнуть. «Эй, Лопата, почему остановилась?!» А когда состарится или ослабеет, «продать со всяким хламом» — именно такова рекомендация автора агрономического трактата М. Порция Катона.

Восстание рабов в художественной трактовке В Яна вырастает как коллективный протест угнетенного класса и выражается в формуле-метафоре:

Это песня людей, с помощью оружия вернувших себе человеческое достоинство. Во главе их встали те, кого римляне назвали Мечами (Гладиусами), определив им красиво убивать друг друга на аренах амфитеатров. Вот они: Спартак, Крикс, Эномай, Ганник — все подлинные имена восставших, донесенные исторической традицией. Им противостоят римские полководцы, которым поручено возвратить взбунтовавшихся Лопат, Мотыг, Тачек и Мечей на свои места.

Разумеется, даже в документальной повести, которую задумал В Ян, было трудно обойтись без вымышленных персонажей. Но их введение не только не нарушило жизненной правды, которой дышит «Спартак», но и дополнило ее немаловажными деталями.

Интерес В. Яна к истории классовой борьбы нашел отражение и в другом его произведении — «Трюм и палуба». Местом его действия является живописное озеро Неми со знаменитой в древности священной рощей Дианы. Об одном из событий, происшедших на фоне этого идиллического пейзажа, поведала «подводная археология». Еще в XV веке рыбаки вытащили сетями со дна обломок фигурного носа корабля. Попытки его поднять, имевшие место в XVI и XIX веках, оказались безуспешными. Лишь в конце 20-х годов XX века благодаря развернутой Муссолини кампании возрождения морского могущества древнего Рима на поднятие корабля не пожалели средств. Мощные помпы за четыре года наполовину осушили озеро Неми. с его дна подняли два древнеримских корабля и. подремонтировав их, установили в специально сооруженных ангарах.

О начавшихся работах В. Ян узнал из итальянского иллюстрированного журнала. В нем был воспроизведен снимок глиняной вентиляционной трубы с клеймом императора Гая Калигулы (37–41 гг.), точно датировавшим время катастрофы. Воображение писателя заработало, представив гибель судна как следствие бессмысленной жестокости императора-маньяка.

Само название рассказа «Трюм и палуба» показывает, что писателя заинтересовала возможность представить зрительно классовую структуру императорского Рима в виде палубы, предназначенной для роскоши и наслаждений эксплуататоров, и трюма, преисподней, для страданий и тяжелого труда рабов.

В. Ян прекрасно знал стихи Горация, в которых государство эпохи гражданских войн изображалось в образе корабля в бушующем море:

В сознании поэта буря и злой африканский ветер (Африк) предстают как явления внешние по отношению к кораблю. В. Ян хотел показать в образе того же корабля, что государству грозит нечто пострашнее бури. Один из героев рассказа — Тетриний, разбив оковы, вместе с другими гребцами спасается с пылающего судна и бежит в Альбанские горы, чтобы начать с угнетателями вооруженную борьбу.

У Яна описание объятого пожаром корабля, с которого чудом спасся Тетриний, не соответствует типу судна, извлеченного со дна озера Неми. Каждый из двух поднятых кораблей имел один ряд весел, а не несколько, как описывает Ян. Всего на нем было 28 весел. В. Ян опирался на свидетельство биографа Калигулы Светония: «Калигула построил либурнские корабли в десять рядов весел с жемчужной кормой и разноцветными парусами, с огромными купальнями, портиками, пиршественными залами, даже с виноградниками и плодовыми деревьями всякого рода». Видимо, исходя из этого описания, В. Ян снизил палубность озерных кораблей, но даже такие суда не могли бы развернуться на небольшом, хотя и глубоководном озере.

В незаконченном рассказе «Овидий в изгнании», который, судя по зачину, должен был вылиться в повесть, В. Ян успел лишь поведать об обстановке, в которой жил опальный поэт Каждые пятнадцать дней он обязан посетить господствующую над полуварварским городком Томы римскую крепость, чтобы отчитаться, что он на месте. Кто стражи, под недремлющим оком которых вынужден находиться поэт? Начальник крепости, ненавидящий поэта военный трибун, его помощник центурион, сам от безделья кропающий стишки и поэтому завидующий славе Овидия.

Единственным источником, позволяющим судить о жизни Овидия в изгнании, являются его «Скорбные элегии» и «Послания с Понта». Там мы не найдем ничего из той обстановки, которую воссоздал Ян. Но это не означает, что писатель ошибся. Само умолчание поэта о дружбе с местными римлянами — косвенное свидетельство враждебных отношений с ними То же, что поэт даже писал стихи на языке местного населения, подтверждает версию о дружбе Овидия с коренными жителями, на которую В. Ян намекает.

Произведения античного цикла в отличие от трилогии о завоеваниях Чингисхана и его преемников не были еще предметом серьезного изучения. О них говорили лишь в самой общей форме, как о произведениях, сыгравших определенную роль в формировании творческих принципов писателя. Между тем принадлежность «Финикийского корабля» «Огней на курганах». «Спартака», а также рассказов к раннему периоду художественно-исторического творчества В Яна не означает, что эти произведения были лишь трамплином к более высокому периоду творчества. Создавая произведения на темы античной истории. В. Ян не был новичком ни в истории, ни в литературе.

Доктор исторических наук

А. Немировский.

Примечания

1

Одновременно многие русские журналы («Вестник Европы», «Украинский вестник», «Минерва») печатали отрывки из «Путешествия юного Анахарсиса».

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***