Эпитафия шпиону. Причина для тревоги [Эрик Эмблер] (fb2) читать онлайн

Эрик Эмблер ЭПИТАФИЯ ШПИОНУ ПРИЧИНА ДЛЯ ТРЕВОГИ

ЭПИТАФИЯ ШПИОНУ

1 Арест

Я прибыл в Сен-Гатьен из Ниццы во вторник, 14 августа. В 11.45 утра, в четверг, 16-го я был арестован агентом полиции и препровожден в комиссариат.

Эти два предложения было написать легко. Сидя за столом и глядя на лежащий передо мной лист бумаги, я пытался представить себе, какой эффект могут возыметь эти слова. Еще недавно один их вид заставил бы мое сердце биться быстрее, погнал бы на улицу, в толпу, дышать пылью тротуаров и уверять себя, что я больше не одинок. А вот теперь я пишу их, и они меня не трогают. Сознание исцеляется быстро. Или же дело в том, что любой опыт частичен и не полон, и то, что сегодня кажется короткой прямой линией, завтра выглядит просто как сегмент безупречно выписанной окружности? Герр Шмидт ответил бы на этот вопрос утвердительно. Но он вернулся в Германию, и вряд ли нам суждено увидеться вновь. Как, впрочем, если уж на то пошло, и с другими. Несколько недель назад я получил от одного из этих других письмо. Оно было передано мне новым управляющим «Резервом» и содержало воспоминания о «славных часах», проведенных в моем обществе; заканчивалось же письмо просьбой одолжить сто франков. Оно все еще лежит у меня в кармане и пока осталось без ответа. Если мне и пришлось некогда провести с его автором «славные часы», я об этом не помню. И денег дать в долг у меня нет. В этом состоит одна из причин того, что я взялся за данное повествование. Другая же… ну да о том судить вам самим.

На протяжении нескольких километров железная дорога, соединяющая Тулон и Ла-Кьота, проходит в непосредственной близости от побережья. В окне поезда, ныряющего из тоннеля в тоннель, которыми изобилует этот участок пути, то и дело проносится внизу ослепительно голубое море, красные камни, белые дома в сосновых рощах. Ощущение такое, словно нетерпеливый киномеханик держит перед тобой волшебный фонарь, в котором стремительно мелькают яркие картинки. Даже если вам уже приходилось бывать в Сен-Гатьене и вы ищете глазом знакомые места, все равно ничего не увидеть, кроме красной черепицы крыши и светло-желтой штукатурки стен отеля «Резерв».

О Сен-Гатьене и его пансионе я услышал от одного парижского приятеля. Кухня, по его словам, в «Резерве» épatant,^[1] номера удобные, атмосфера приятная. К тому же Сен-Гатьен еще «не открыт». В «Резерве» вполне можно прожить на сорок франков в день en pension.^[2]

Сорок франков — сумма для меня весьма приличная, но, не пробыв в «Резерве» и двух дней, я перестал о чем-либо беспокоиться и даже, по правде говоря, пожалел, что не проведу там трех недель полноценного отдыха, вместо того чтобы просто остановиться на обратном пути в Париж. Такая это была славная гостиница.

Деревня Сен-Гатьен живописно расположилась с подветренной стороны невысокого мыса, на котором и был построен отель. Стены домов, как обычно в рыбацких деревнях Средиземноморья, выкрашены в белый, голубой (с оттенком яичной скорлупы) либо розоватый цвет. Каменистые холмы, склоны которых, густо поросшие сосной, смыкаются с берегом на противоположной стороне залива, укрывают миниатюрную бухту от мистраля, который тут порой изрядно задувает с северо-запада. Население — 743 жителя. Большинство живет рыболовством. Имеются два кафе, три бистро, семь продуктовых лавок и, на дальней оконечности залива, полицейский участок.

Но с того конца террасы, где я сидел в то утро, ни деревни, ни полицейского участка не было видно. Отель стоит на высшей точке мыса, а терраса огибает южную сторону здания. Терраса нависает над настоящей впадиной глубиной в пятнадцать футов. Ветви растущих на дне ее сосен касаются опор балюстрады. Но затем поверхность вновь начинает подниматься, устремляясь к высшей точке мыса. В сухом зеленом кустарнике тут и там валяются груды красных камней. Несколько побитых ветром тамарисков шевелят своими искалеченными ветками, резко выделяясь на фоне пронзительной голубизны моря. Время от времени набегающая волна разбивается о камни, поднимая вокруг себя белое облако брызг. Мир и покой разлиты вокруг.

Уже стало по-настоящему жарко, в садах, разбитых по эту сторону отеля, вовсю стрекотали цикады. Слегка повернув голову, сквозь колонны балюстрады можно было увидеть маленький гостиничный пляж. Посреди него возвышались два просторных разноцветных тента, врытые в песок. Из-под одного высовывались две пары ног — женские и мужские. Покрытые сильным загаром, судя по всему, они принадлежали молодым людям. Садовник, надежно укрыв голову и плечи от солнца огромной соломенной шляпой, наносил голубую краску на планшир строящего на козлах ялика. С дальней стороны залива, огибая мыс, к берегу приближалась моторка. Вскоре я уже мог различить в ней худощавую долговязую фигуру управляющего «Резервом» Кохе. Он стоял, нагнувшись над румпелем. С ним был спутник — скорее всего деревенский рыбак в красновато-коричневых брюках из парусной холстины. Вышли в море, наверное, с рассветом. Может, на обед достанется красная кефаль. Где-то вдалеке скользил, направляясь из Марселя в Вильяфранко, лайнер компании «Недерланд-Ллойд».

Я думал о том, что завтра вечером упакую чемодан, а в субботу ранним утром автобус повезет меня в Тулон, где я пересяду на парижский поезд. В самую жару поезд подъедет к Арлю, тело будет липнуть к жесткой кожаной спинке сиденья третьего класса, все вокруг покроет плотный слой пыли и сажи. Когда доедем до Дижона, я уже изрядно устану и захочется пить. Не забыть бы захватить с собой бутылку воды и, может, немного вина. Хорошо будет добраться до Парижа. Но эйфория быстро пройдет. Предстоит долгий переход от Лионского вокзала к метрополитену. Чемодан с каждым шагом все тяжелее. Поезд до Нейи, до площади Конкорд. Пересадка. Поезд до Мэри-д'Исси в сторону вокзала Монпарнас. Пересадка. Поезд до Порт-д'Орлеан в сторону Алезиа. Выход. Монруж. Авеню де Шатийон. «Отель де Бордо». А в понедельник утром — завтрак на стойке кафе «Де л'Ориент» и очередное путешествие на метро, Дефер-Рошеро в сторону Этуаль, затем пешком вниз по авеню Марсо. Месье Матис уже на месте. «Доброе утро, месье Водоши! Отлично выглядите. В этом семестре у вас английский для начинающих, немецкий для продвинутых и итальянский для начинающих. Английский для продвинутых я возьму на себя. У нас двенадцать новых учеников. Три бизнесмена и девять рестораторов (он никогда не говорил — официантов). Все хотят заниматься английским. На венгерский желающих нет». Очередной учебный год.

Но пока — сосны и море, красный камень и песок. Я устроился поудобнее, мимо по кафельному полу террасы проскользнула ящерица. Вдруг она замерла в тени моего кресла — погреться на солнце. Было видно, как на шее у нее пульсирует жилка. Хвост свернулся в четкий полукруг, образующий касательную, по которой по диагонали проходила граница между кафельными плитками. Ящерицы наделены сверхъестественным чувством узора.

Ящерица-то и напомнила мне о фотографиях.

Я дорожу двумя вещами в жизни. Одна — фотоаппарат, другая — датированное 10 февраля 1867 года письмо от Деака фон Бойсту.^[3] Если бы письмо мне предложили продать, я бы с благодарностью согласился, но фотоаппарат я люблю по-настоящему, и ничего, кроме голода, не заставило бы меня с ним расстаться. При этом нельзя сказать, чтобы я был таким уж хорошим фотографом. Положим, один мой снимок попал в «Фотографии года», но ведь всякий фотограф знает, что при наличии отличного аппарата, достаточного количества пленки и хоть каких-то познаний всякий любитель рано или поздно сделает приличную фотографию. По преимуществу, вопрос удачи, как и в других популярных в Англии спортивных играх на ярмарочной площади.

В «Резерве» я кое-что снимал, а накануне зашел в деревенскую аптеку и оставил на проявку отснятую пленку. Обычно я не думал о том, чтобы отдать свои пленки кому-то для проявки. Вообще-то проявка пленки — это половина удовольствия для фотографа-любителя. Но здесь я экспериментировал, и если бы не увидел результатов эксперимента еще до отъезда из Сен-Гатьена, то просто не смог бы ими воспользоваться. Потому я и отдался на милость аптекаря. Похоже, в этом деле он не новичок, да и инструкции мои записал весьма тщательно. Негативы должны быть проявлены и высушены к одиннадцати.

Я взглянул на часы. Половина двенадцатого. Если пойти к аптекарю прямо сейчас, останется время вернуться, искупаться и выпить аперитив перед обедом.

Я встал, пересек террасу, обогнул сады и вышел по каменным ступеням на дорогу. Солнце палило так, что воздух над асфальтом дрожал. Я не надел шляпы и, прикоснувшись к волосам, почувствовал, что они стали горячими. Обвязав голову носовым платком, я двинулся вверх по холму, а затем спустился на главную улицу, ведущую к гавани.

А аптеке было прохладно и пахло одеколоном и дезодорантами. Едва отзвучал дверной колокольчик, как за стойкой появился аптекарь. Мы посмотрели друг на друга, но, судя по всему, он меня не узнал.

— Monsieur désire?^[4]

— Я вчера оставил пленку на проявку.

Он медленно покачал головой:

— Она еще не готова.

— Но мы ведь договаривались на одиннадцать.

— Она еще не готова, — ровно повторил он.

Заговорил я не сразу. В повадке аптекаря было что-то необычное. Он не сводил с меня глаз, увеличенных толстыми стеклами очков. И во взгляде тоже было что-то странное. Потом я понял, что именно. Это был страх.

Вспоминаю, это поразило меня. Он боялся меня — меня; человека, который всю жизнь боится других, наконец кто-то испугался. Мне стало смешно. Но и не по себе — кажется, я понял, в чем дело. Он использовал для моей хроматической пленки обыкновенный растворитель и испортил ее.

— Негативы не пострадали?

Он яростно затряс головой:

— Нет-нет, ни в коем случае, месье. Просто не просохли еще. Если вы соизволите назвать мне свое имя и адрес, я пришлю сына, как только негативы будут готовы.

— Ладно, не стоит, сам зайду попозже.

— Для меня это не составит никакого труда.

Какая-то странная настойчивость прозвучала в его голосе. Ну что ж, я мысленно пожал плечами. Если этот тип испортил пленку и теперь так по-детски не хочет быть носителем дурных вестей, это не мое дело. Внутренне я уже примирился с провалом своего эксперимента.

— Очень хорошо. — Я продиктовал имя и адрес.

Он вслух повторил и записал:

— Месье Водоши. «Отель де ла Резерв». — Голос у него слегка упал, и, прежде чем продолжить, он облизнул губы. — Снимки доставят вам, как только они будут готовы.

Я поблагодарил его и сделал шаг к двери. Передо мной вырос мужчина в панаме и плохо сидящем на нем темном воскресном костюме. Тротуар был узкий, он не посторонился, чтобы дать мне пройти, и я сам, пробормотав извинение, попытался протиснуться мимо. Но он положил мне руку на плечо:

— Месье Водоши?

— Да?

— Я должен попросить вас пройти в комиссариат.

— О Господи, это еще зачем?

— Небольшие паспортные формальности, месье. — Он был официально почтителен.

— В таком случае мне, наверное, лучше зайти за паспортом в отель?

Он не ответил, посмотрев вместо этого куда-то в сторону и почти незаметно кивнув. В другое плечо мне вцепилась еще чья-то рука. Я оглянулся и увидел позади себя, в двери аптеки, агента в форме.

Меня подтолкнули вперед, не слишком ласково.

— Не понимаю, — сказал я.

— Скоро поймете, — сказал мужчина в штатском. — Allez, file!^[5]

Почтения в его голосе уже не было.

2 Допрос

Дорога в участок прошла в молчании. Продемонстрировав свои властные полномочия, агент отстал на несколько шагов, предоставив мне идти рядом с человеком в штатском. Меня это устраивало — кому понравится, что его ведут через всю деревню, словно какого-то карманного воришку? Тем не менее наш кортеж привлек любопытные взгляды, и я услышал, как два прохожих пошутили что-то насчет violon.^[6]

Французский сленг весьма причудлив. Менее всего комиссариат полиции был похож на скрипку. Это единственное в Сен-Гатьене по-настоящему уродливое сооружение, представляющее собой неправильной формы куб из потрескавшегося бетона с узкими глазками окон. Участок расположен в нескольких сотнях метров от деревни, на берегу залива, а размеры его объясняются тем, что здесь размещается полицейская администрация района, где Сен-Гатьен является геометрическим центром. Высокое начальство явно пренебрегло тем фактом, что Сен-Гатьен — это одна из самых маленьких, самых законопослушных и наименее доступных деревень во всей округе. Ну а сам Сен-Гатьен гордится своим полицейским участком.

В комнате, куда меня провели, были только стол и несколько деревянных скамей. Штатский с важным видом куда-то удалился, оставив меня на попечение агента, севшего рядом на скамью.

— И надолго это?

— Разговаривать запрещено.

Я выглянул в окно. По ту сторону залива на пляже виднелись красочные тенты. «Поплавать уж не придется», — подумал я. Правда, аперитив еще можно выпить — в каком-нибудь кафе на обратном пути. Все это весьма досадно.

— Внимание! — вдруг выпалил мой страж.

Открылась дверь, и нас поманил к выходу пожилой господин с пером за ухом, без головного убора, в расстегнутом кителе. Агент застегнул воротник, одернул китель, разгладил берет и, с избыточной силой сдавив мне руку, повел в комнату, находящуюся в конце коридора. Он осторожно постучал, открыл дверь и втолкнул меня внутрь.

Я почувствовал под ногами потертый ковер. Из-за стола, на котором были беспорядочно разбросаны многочисленные бумаги, на меня смотрел маленького роста, с озабоченным видом господин в очках. Это был комиссар. Сбоку от стола, вжавшись в сиденье маленького стула с витыми ножками, сидел очень толстый мужчина в чесучовом костюме. Если не считать нескольких мышиного цвета слипшихся волосков на складках его шеи, то он был совершенно лыс. Кожа на лице обрюзгла и, захватывая с собой уголки рта, свисала брылями. Глаза под тяжелыми веками были на редкость малы. Со лба у него стекал пот, и он то и дело совал под воротник сложенный вчетверо носовой платок. На меня он не посмотрел.

— Йожеф Водоши?

Вопрос задал комиссар.

— Да.

Комиссар кивнул стоявшему у меня за спиной агенту, и тот вышел, неслышно прикрыв за собой дверь.

— Ваше удостоверение личности?

Я вынул из бумажника карточку и протянул ему. Он придвинул к себе лист бумаги и принялся делать пометки.

— Ваш возраст?

— Тридцать два года.

— Языки преподаете, как вижу?

— Да.

— Где работаете?

— В лингвистической школе Бертрана Матиса, Париж, 6-й район, авеню Марсе, дом 114-бис.

Пока он записывал эти сведения, я разглядывал толстяка. Глаза у него были прикрыты, он неторопливо обмахивался носовым платком.

— Попрошу внимания! — резко бросил комиссар. — Разрешение на работу у вас есть?

— Да.

— Покажите, пожалуйста.

— Оно в Париже. А здесь я в отпуске.

— Вы подданный Югославии?

— Нет, Венгрии.

Комиссар с удивлением воззрился на меня. У меня упало сердце. Ну вот, сейчас снова придется давать долгие и запутанные объяснения касательно моего гражданства или, вернее, отсутствия такового. Это обстоятельство всегда пробуждало у официальных лиц худшие подозрения. Комиссар яростно рылся в разбросанных на столе бумагах. В какой-то момент он издал победоносное восклицание и потряс передо мной каким-то документом.

— В таком случае, месье, как вы объясните это?

Вздрогнув от удивления, я обнаружил, что «это» — мой собственный паспорт, который, как я беззаботно полагал, находится у меня в чемодане. Выходит, полиция наведалась в мой гостиничный номер. Мне сделалось не по себе.

— Месье, я жду ваших объяснений. Каким образом у вас, венгра, мог оказаться югославский паспорт? Более того, паспорт, срок годности которого истек десять лет назад.

Краем глаза я заметил, что толстяк перестал обмахивать лицо. Я пустился в объяснения, давно заученные наизусть:

— Месье, я родился в венгерском городе Сободка. По Трианонскому договору 1919 года Сободка отошла Югославии. В 1921 году я поступил в Будапештский университет. Для этого мне пришлось получить югославский паспорт. Еще в мои студенческие годы отец и старший брат были убиты полицией в ходе гражданских беспорядков. Мать умерла во время войны, а других родственников, да и друзей у меня не было. Мне порекомендовали не возвращаться в Югославию. Ситуация в Венгрии была ужасной. В 1922 году я уехал в Англию, и преподавал там немецкий в школе неподалеку от Лондона до тридцать первого года, когда мое разрешение на работу было аннулировано. В то время такая участь постигла многих иностранцев. Когда истек срок действия моего паспорта, я обратился в югославскую миссию в Лондоне с просьбой о продлении, но получил отказ на том основании, что я не являюсь более югославским гражданином. Тогда я подал заявление о натурализации в Британии, но поскольку права на работу у меня больше не было, пришлось искать ее в другом месте. Я поехал в Париж. Там власти дали мне разрешение на проживание и выдали соответствующие бумаги, на том условии, что, если я покину территорию Франции, вернуться назад мне будет нельзя. Впоследствии я подал заявление о получении французского гражданства. Через год, примерно в это же время, — заключил я, выдавив из себя некое подобие победоносной улыбки, — я рассчитываю поступить на воинскую службу.

Я перевел взгляд с одного на другого. Толстяк возился с сигаретой. Комиссар презрительно отбросил мой недействительный паспорт и посмотрел на коллегу. Я как раз остановил свой взгляд на комиссаре, когда толстяк заговорил. Его голос заставил меня подпрыгнуть от изумления, ибо, оказывается, обладатель этих толстых губ, массивной челюсти и необъятного торса изъяснялся писклявым тенорком.

— Что это за гражданские беспорядки, в ходе которых погибли ваши отец и брат? — спросил он.

Говорил он медленно, тщательно подбирая слова, словно опасался, что голос сорвется. Когда я повернулся к нему, чтобы ответить, он как раз зажигал сигарету, словно это была сигара, и сдувал дым с горящего конца.

— Они активно выступали на стороне социалистов, — сказал я.

— Ах вот оно что! — выдохнул комиссар так, будто теперь ему все стало ясно. — Полагаю, это многое объясняет… — хмуро заговорил он.

Но толстяк предостерегающе вскинул руку. Ладонь у него была меленькая и пухлая, со складками на кисти, как у ребенка.

— Какие языки вы преподаете, месье Водоши? — мягко спросил он.

— Немецкий, английский и итальянский, случается и венгерский. Не понимаю, однако, какое это имеет отношение к моему паспорту.

Это замечание он пропустил мимо ушей.

— В Италии бывали?

— Да.

— Когда?

— Ребенком. Мы туда ездили на праздники.

— А при нынешнем режиме бывали?

— По понятным причинам — нет.

— Во Франции у вас знакомые итальянцы есть?

— Один, он работает в той же школе, что и я. Тоже учитель.

— Его имя.

— Филиппино Росси.

Я заметил, что комиссар сделал пометку в своем блокноте.

— Больше никого?

— Нет.

Все это непонятно. К чему они клонят? Какое отношение к моему паспорту имеют итальянцы? Знать бы тогда, что ответа на этот вопрос мне придется ждать долго.

— Вы фотографируете, месье Водоши? — снова подал голос комиссар.

— Как любитель.

— И сколько у вас фотоаппаратов?

Фантастика.

— Один. Однако не откажите в любезности объясниться… — начал было я.

Комиссар раздраженно подался ко мне и грохнул кулаком по столу.

— Вы здесь для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их, — отрезал он и, помолчав немного, повторил: — Так один, говорите?

— Да.

— Какой марки?

— «Цейсс Контакс».

Он потянул на себя ящик стола.

— Этот?

Я узнал свой бесценный аппарат.

— Он самый, — взорвался я. — Хотелось, однако же, знать, какое у вас право покушаться на мои вещи! Прошу немедленно вернуть. — Я протянул руку.

Комиссар снова убрал фотоаппарат в ящик.

— Спокойно, спокойно. Итак, других фотоаппаратов у вас нет?

— Я уже ответил на этот вопрос. Нет!

На лице комиссара мелькнула торжествующая улыбка. Он снова открыл ящик.

— В таком случае, мой дорогой месье Водоши, как вы объясните тот факт, что деревенский аптекарь получил от вас на проявку эту кинопленку?

Я с удивлением уставился на него. На столе, между его ладонями, лежали проявленные негативы пленки, которую я передал аптекарю. С того места, где я сидел, при свете, проникающем через окно, можно было увидеть пробные снимки, всего две дюжины, с изображением одного и того же объекта — ящериц. Увидев вновь появившуюся на лице комиссара ухмылку, я рассмеялся поелику возможно язвительно.

— Вижу, — покровительственно заметил я, — вы не фотограф, месье. Это не кинопленка.

— Ах вот как? — скептически протянул он.

— Именно так. Признаю, некоторое сходство имеется. Но кинопленка на миллиметр уже. У вас же в руках стандартная катушка для фотоаппарата «Контакс», тридцать шесть кадров, тридцать шесть на двадцать четыре миллиметра.

— Таким образом, эти снимки были сделаны тем аппаратом, что был у вас в комнате.

— Разумеется.

Наступило многозначительное молчание. Я заметил, как толстяк и комиссар обменялись взглядами. Затем снова заговорил толстяк:

— Когда вы приехали в Сен-Гатьен?

— Во вторник.

— Откуда?

— Из Ниццы.

— А когда вы уехали из Ниццы?

— Поездом в 9.29.

— И добрались до «Резерва»?..

— Прямо перед ужином, около семи.

— Но поезд из Ниццы прибывает в Тулон в три тридцать. Автобус оттуда отправляется в Сен-Гатьен в четыре. Где же вы были все это время?

— Это просто смешно.

Он метнул на меня быстрый взгляд. В его маленьких глазках застыла холодная угроза.

— Отвечайте на мой вопрос. Где вы были все это время?

— Отлично. Я оставил чемодан в камере хранения на вокзале и пошел прогуляться по берегу. В Тулоне я оказался впервые, а в шесть отходил еще один автобус.

Он задумчиво вытер шею.

— Сколько вам платят, месье Водоши?

— Тысячу шестьсот франков в месяц.

— Не слишком много, да?

— Увы.

— А «Контакс» — дорогой аппарат.

— Хороший.

— Не сомневаюсь. Я спрашиваю: сколько он стоит?

— Четыре с половиной тысячи франков.

Он негромко присвистнул:

— Ничего себе. Получается, едва ли не ваша трехмесячная зарплата, верно?

— Верно. Но я люблю фотографировать.

— Весьма дорогостоящее хобби. И как вам только удается при подобной зарплате так жить? Отпуск в Ницце, отель «Резерв»! Мы, бедные полицейские, такого себе позволить не можем, правда, комиссар?

В голосе его прозвучала откровенная издевка. Комиссар насмешливо захихикал. Я почувствовал, что краснею.

— На аппарат я копил деньги, — горячо запротестовал я. — Что же касается каникул, то это первые за пять лет. На них я тоже откладывал.

— Ну конечно, как же иначе, — осклабился комиссар.

Эта ухмылка не на шутку обозлила меня.

— Знаете что, месье, — взорвался я, — с меня довольно. Теперь моя очередь требовать объяснений. Что вам от меня надо? Я готов отвечать на вопросы, касающиеся моего паспорта. Вы вправе задавать их. Но у вас нет права копаться в моих вещах. Точно так же у вас нет права расспрашивать меня о моих личных делах. Что же касается этих негативов, — являющихся, вынужден вновь напомнить, моей личной собственностью, — которые вызывают у вас совершенно непонятный интерес, то, видимо, я просто не знаком с установлениями, запрещающими фотографировать ящериц. А теперь вот что, месье. Никаких преступлений я не совершал, но, знаете ли, проголодался, а в гостинице сейчас как раз обеденное время. Извольте немедленно вернуть мне мой фотоаппарат, мои снимки и мой паспорт. В противном случае я ухожу без них и немедленно обращаюсь к адвокату.

Закончив эту речь, я грохнул кулаком по комиссарскому столу. Ручка скатилась на пол. На мгновение в комнате повисло гробовое молчание. Я перевел взгляд с одного на другого. Никто из них не пошевелился.

— Отлично, — проговорил я наконец и направился к двери.

— Минуту, месье, — окликнул меня толстяк.

Я остановился.

— Не надо зря тратить свое время, да и наше. За дверью стоит агент, он все равно вас не выпустит. Нам надо задать вам еще несколько вопросов.

— Силой меня удержать здесь вы, конечно, можете, — мрачно сказал я, — а вот заставить отвечать на свои вопросы — нет.

— Естественно, — медленно проговорил толстяк, — закон дает вам право молчать. Но мы бы посоветовали этим правом не пользоваться — в ваших собственных интересах.

Я промолчал.

Толстяк взял негативы с комиссарского стола, поднял их на свет, ощупал.

— Больше двадцати фотографий, — заметил он, — и на всех фактически одно и то же. Странно. Вам так не кажется, месье Водоши?

— Ни в коей мере, — бросил я. — Если бы вы хоть чуть-чуть разбирались в фотосъемке или хотя бы были немного понаблюдательнее, то заметили бы, что освещение меняется от кадра к кадру, и тени на каждом расположены по-разному. А тот факт, что в кадр всякий раз попадает ящерица, не имеет никакого значения. Различие заключено в освещении и композиции. Впрочем, даже если бы мне захотелось сделать не двадцать, а сто снимков ящериц, греющихся на солнце, не вижу, каким образом это может касаться вас.

— Весьма толковое объяснение, Водоши. Весьма. А теперь послушайте, что по этому поводу думаю я. Мне кажется, что первые двадцать шесть кадров и то, что на них изображено, вас интересовало менее всего, вы просто щелкали их, чтобы побыстрее закончилась катушка и были проявлены оставшиеся десять.

— Оставшиеся десять? О чем это вы?

— Может, хватит притворяться, Водоши?

— Но я действительно не понимаю, о чем идет речь.

Толстяк с трудом поднялся со стула и подошел ко мне.

— Да ну? Так как насчет этих десяти кадров, Водоши? Не соблаговолите ли объяснить комиссару и мне, зачем вы их сняли? Очень интересно было бы послушать. — Он ткнул мне в грудь пальцем. — Опять скажете, что освещение или то, как падают тени, занимало вас, когда вы снимали новые укрепления по ту сторону Тулонской бухты? — с нажимом спросил он.

— Это что, шутка? — изумленно выдохнул я. — Помимо ящериц, на этой пленке есть только фотографии карнавала в Ницце, которые я сделал за день до отъезда.

— Вы признаете, что эти фотографии сделаны вами? — с нажимом спросил он.

— Я уже ответил на этот вопрос.

— Хорошо. В таком случае взгляните на это.

Я взял проявленную пленку, поднял ее на свет и пропустил через пальцы. Ящерицы, одни только ящерицы. Иные кадры выглядели обещающе. Ящерицы. И снова ящерицы. Вдруг я остановился. А это еще что такое? Я оторвался от пленки и поднял глаза. Оба мужчины сосредоточенно смотрели на меня.

— Только вот этого не надо, Водоши, — насмешливо бросил комиссар, — не притворяйтесь удивленным.

Не веря глазам, я снова посмотрел на пленку. На кадре был изображен отрезок береговой линии, которую загораживало что-то вроде прутика, оказавшегося близко к объективу. На побережье было нечто похожее на короткую серую полоску. На следующем кадре та же полоска была снята под другим углом и с более близкого расстояния. По одну ее сторону располагались некие предметы, напоминающие крышки люков. Следующие два снимка были сделаны под тем же углом, а очередной — сверху и еще ближе. За ними — еще три, там объектив был почти полностью затенен какой-то плотной массой. Края у нее были неровные и отдаленно походили на элемент одежды. На предпоследнем негативе смутно, не в фокусе, и очень близко к объективу проступало нечто похожее на бетонную поверхность. На последнем из-за слишком большой выдержки оказался смазан один угол. Этот снимок был сделан, судя по всему, с края большой бетонной платформы. Виднелись какие-то странные приспособления для подсветки, что поначалу вообще сбило меня с толку. А потом я понял. Передо мной были длинные, со свежей смазкой, стволы осадных орудий.

3 Бегин

Официально мой арест был осуществлен клерком городской магистратуры, напуганным человечком, который, перед тем как предоставить комиссару выдвинуть обвинение, подверг меня по подсказке толстяка-детектива рутинному допросу. Как выяснилось, меня обвиняют в шпионаже, нарушении границ военной зоны, осуществлении фотосъемки, угрожающей безопасности Французской Республики и обладании соответствующими снимками. После того как обвинение было зачитано и я подтвердил своей подписью, что суть его мне понятна, у меня отобрали ремень (дабы предотвратить возможную попытку самоубийства), из-за чего мне пришлось поддерживать брюки, опустошили карманы и отвели в камеру, расположенную в глубине здания. Там меня оставили одного.

Сказать, что я был сбит с толку, значит почти ничего не сказать. Растерялся я настолько, что любые готовые сорваться с языка возражения приходилось отбрасывать как совершенно неуместные. В результате я так ни слова и не сказал. А уж полиция наверняка сделала из моего молчания свои выводы. Но теперь, предоставленный самому себе, я начал оценивать ситуацию более спокойно. Она была возмутительна. Она немыслима. И все-таки случилось то, что случилось. Я нахожусь в тюремной камере, и меня обвиняют в шпионаже. Обвинительный приговор, если он будет вынесен, означает четыре года заключения — четыре года во французской тюрьме, а затем депортация. С тюрьмой еще можно примириться — даже с французской, — но депортация! Мне стало тошно и очень страшно. Если французы вышвырнут меня из страны, податься некуда. В Югославии меня арестуют. В Венгрию не пустят. В Италию или Германию тоже. Англия? Даже если осужденного и отбывшего срок шпиона туда и пустят без паспорта, то работы мне не получить. В Америке я буду, как и множество других, просто нежелательным чужеземцем. В странах Южной Америки потребуют много денег в качестве гарантии хорошего поведения, а у меня их нет. Советской России осужденные шпионы нужны не больше, чем Англии. Даже китайцы требуют паспорт. Словом, податься некуда, совершенно некуда. А впрочем, какое это имеет значение? Кого интересуют заботы какого-то учителя иностранных языков без определенного национального статуса? Нет такого правительства, которое «обращается с просьбой во все возможные инстанции обеспечить ему беспрепятственную свободу передвижения». За него не вступится ни единый консул, ни парламент, ни конгресс, ни палата депутатов. Официально он вообще не существует; это абстракция, призрак. Все что он, здраво и логически рассуждая, может сделать, так это каким-либо образом исчезнуть, не оставив следов в виде трупа. Допустим, сгореть. Земля к земле, прах к праху.

Я резко встряхнулся. Нечего впадать в истерику. Никто пока не признал меня шпионом. Я еще не в тюрьме. И по-прежнему во Франции. Надо пошевелить мозгами, подумать, найти какое-то очень простое объяснение — оно должно, должно существовать — наличию этих фотографий в моем аппарате. Надо повторить весь путь шаг за шагом, не упуская ни единой детали. И начать следует с Ниццы.

Помнится, я вставил там новую пленку, вот эту самую, и принялся снимать карнавал. Это было в понедельник. Затем я вернулся в гостиницу и положил фотоаппарат в чемодан. Позднее, когда я начал собирать вещи, он находился там. Пока все нормально. Фотоаппарат оставался в чемодане до тех пор, пока я вечером не распаковал его в «Резерве». В Тулоне чемодан находился в consigne.^[7] Мог ли кто-нибудь добраться до него, пока я в течение двух часов разгуливал по городу? Нет. Исключено. Никому не по силам за два часа открыть consigne, вскрыть запертый на ключ чемодан, взять аппарат, сделать эти устрашающего вида снимки и вернуть аппарат на место. Да и зачем возвращать-то? Нет, исключено.

И тут меня как током ударило. Ну конечно, я ведь не мог их не заметить! Вот идиот-то! Снимки, которые якобы сделал я, — первые десять на пленке. Куда им деться, ведь последний снимок ящерицы — тридцать шестой. Назад-то ведь пленку не отмотаешь, а кадров-дубликатов на ней нет. Из чего следует, что, поскольку снимать я начал в Ницце, в Тулоне поставили новую пленку.

Я возбужденно вскочил с кровати, на которой сидел, и брюки мои поползли вниз. Удерживая их сунутыми в карманы руками, я принялся мерить шагами камеру. Ну конечно же! Теперь я все вспомнил. Меня еще немного удивило, что, когда я начал снимать ящериц, счетчик количества отснятых кадров стоит на отметке одиннадцать. А ведь мне казалось, что в Ницце я сделал всего восемь снимков. Правда, случайно снятый кадр забыть легко, особенно когда на пленке их тридцать шесть, и к тому же тогда я не стал об этом особенно задумываться, просто отмахнулся. Да, пленку явно подменили. Но когда? До моего прибытия в «Резерв» сделать это было нельзя, а снимать ящериц я начал на следующее утро, сразу после завтрака. Тогда получается следующее: между семью вечера во вторник и восемью тридцатью утра (время завтрака) следующего дня некто взял фотоаппарат из моего номера, вставил новую пленку, поехал в Тулон, пробрался в тщательно охраняемую военную зону, сделал снимки, вернулся в «Резерв» и положил фотоаппарат на место.

Все это выглядело малоубедительно и почти невероятно. Не говоря уж об иных препятствиях, возникает простой вопрос: как быть с освещением? В восемь вечера уже практически темно, а поскольку я приехал только в семь, стало быть, вторник исключается. Тогда, даже допуская, что фотограф уехал под ночь и начал работать с рассветом, ему надо было проявить чудеса расторопности и ловкости, чтобы вернуть фотоаппарат в номер, пока я лежал на кровати и глядел в окно. Да и зачем это нужно, если пленка все еще внутри? Получается, кому-то очень захотелось меня подставить? А полиция каким образом оказалась в курсе? Анонимный звонок фотографа? Имеется, конечно, аптекарь. Полиция явно устроила владельцу пленки засаду. Может, аптекаря застукали, когда он ее проявлял, и тот поклялся, что пленка принадлежит мне? Но это не объясняет наличия пробных снимков. И на негативах нет ни малейших зазоров. Чудеса какие-то. Дикость.

Я лихорадочно принялся в третий раз прокручивать события последних двух дней, когда в коридоре послышались шаги и дверь в камеру открылась. Вошел толстяк в чесучовом костюме. Дверь захлопнулась за ним.

На секунду он остановился, вытер носовым платком шею, кивнул мне и сел на кровать.

— Присаживайтесь, Водоши.

Гадая, какой еще удар на меня готов обрушиться, я сел на единственное остающееся в камере свободным место — эмалированный металлический унитаз с деревянной крышкой. Круглые немигающие глазки сосредоточенно изучали меня.

— Как насчет тарелки супа и куска хлеба?

Этого я не ожидал.

— Нет, спасибо, я не голоден.

— Тогда сигарету?

Он протянул мне смятую пачку «Голуаза». Такая обходительность показалась мне весьма подозрительной, но я все же взял сигарету.

— Благодарю вас, месье.

Он дал мне прикурить от своей сигареты, затем тщательно стер пот с верхней губы и за ушами.

— Почему, — заговорил он наконец, — вы сказали, что это ваши снимки?

— Это очередной официальный допрос?

Он смахнул промокшим носовым платком пепел с живота.

— Нет. Официально вас будет допрашивать районный juge d'instruction.^[8] Это не мое дело. Я представляю Sûreté Générale,^[9] управление военно-морской разведки. Так что можете говорить со мной открыто.

Я не очень понял, почему шпион должен открыто говорить с офицером военно-морской разведки, но решил не заострять на этом внимания. Тем более что я не собирался ничего скрывать.

— Очень хорошо. Я сказал, что это мои снимки, потому что они мои. То есть все снимки, которые есть на пленке, за вычетом первых десяти.

— Вот именно. А как вы объясняете их появление?

— Полагаю, кто-то подменил пленку в моем фотоаппарате.

Он вопросительно приподнял брови. Я пустился в пространное перечисление всех своих передвижений после отъезда из Ниццы, поделившись также догадками и насчет происхождения вменяемых мне в вину снимков. Он добросовестно выслушал меня, но соображения мои явно не произвели на него никакого впечатления.

— Это никак не может считаться свидетельством, — сказал он, когда я замолчал.

— Я и не предлагаю никаких свидетельств. Просто пытаюсь найти разумное объяснение всей этой загадочной истории.

— А вот комиссар считает, что он уже нашел объяснение. И упрекнуть его не в чем. С какой стороны ни посмотри, обвинение кажется вполне обоснованным. Вы сами признали, что снимки ваши. Личность вы подозрительная. Так что все просто.

Я посмотрел ему в глаза:

— Но вас, месье, такое объяснение не удовлетворяет.

— Я этого не говорил.

— Не говорили, но иначе вы вряд ли бы стали со мной разговаривать, да еще в таком тоне.

Он изобразил нечто похожее на ухмылку.

— Вы преувеличиваете собственную значимость. Меня интересуют не шпионы, а их наниматели.

— В таком случае, — огрызнулся я, — вы понапрасну теряете время. Эти десять снимков сделал не я, а единственный мой наниматель — месье Матис, который платит мне за преподавание иностранных языков.

Однако, казалось, он больше не слушал меня. Повисло молчание.

— Мы с комиссаром, — заговорил он наконец, — считаем, что вы либо умный шпион, либо глупый шпион, либо попросту ни в чем не повинный человек. Могу сказать, что комиссар склоняется ко второму предположению. Мне же с самого начала показалось, что вы не виноваты. Уж слишком по-дурацки вы себя вели. Ни один преступник не может быть таким идиотом.

— Спасибо.

— В вашей признательности, Водоши, я нуждаюсь меньше всего. Должен сказать, что собственное заключение мне самому в высшей степени не по душе. Вас арестовал комиссар. Может, вы и впрямь ни в чем не виноваты, но если вы окажетесь в тюрьме, меня лично это ничуть не обеспокоит.

— Не сомневаюсь.

— С другой стороны, — задумчиво продолжал он, — мне чрезвычайно важно знать, кто в действительности сделал эти снимки.

Снова наступило молчание. Я чувствовал, что от меня ждут каких-то слов. А я хотел выслушать его продолжение. И через некоторое время оно воспоследовало.

— Знаете что, Водоши, если нам удастся отыскать настоящего преступника, мы могли бы кое-что для вас сделать.

— Кое-что?

Он громко откашлялся.

— Видите ли, консула, который выступил бы в защиту ваших интересов у вас, понятно, нет. И насколько хорошо будут с вами обращаться, зависит от нас. А это, в свою очередь, связано с вашей готовностью сотрудничать с нами; бояться вам нечего.

Кажется, до меня начали доходить его туманные намеки. Я изо всех сил сжал ладонями колени, чтобы не вцепиться этому типу в горло.

— Я уже сказал вам все, что знаю, месье… — Я запнулся. В горле возник ком, я не мог больше выговорить ни слова. Но толстяк явно решил, что я жду, когда он назовет свое имя.

— Бегин, — сказал он. — Мишель Бегин.

Он замолчал и снова опустил взгляд на живот. В камере было нестерпимо душно, и я заметил, что на груди у него, под полосатой рубашкой, выступает пот.

— Все не все, — сказал он, — а вы в любом случае можете принести нам пользу.

Он поднялся с кровати, пересек камеру и ударил в дверь кулаком. В замке заскрипел ключ, и в проеме мелькнула фигура ажана. Толстяк что-то негромко сказал ему — что именно, я не расслышал, — и дверь снова закрылась. Он остался стоять на месте и закурил очередную сигарету. Минуту спустя дверь открылась, и ажан что-то передал толстяку. Дверь еще раз закрылась, и он повернулся ко мне. В руках у него был фотоаппарат.

— Узнаете?

— Естественно.

— Возьмите и посмотрите как следует. Может, заметите что-нибудь необычное.

Я повиновался. Осмотрел шторку, видоискатель, экспонометр; выдвинул объектив и открыл заднюю стенку; заглянул в каждую щелочку, каждую складку аппарата и лишь после этого положил его назад в футляр.

— Не вижу ничего необычного. Все как всегда.

Он сунул руку в карман, извлек сложенный вдвое листок и протянул его мне.

— Водоши, это мы нашли в вашей записной книжке. Взгляните.

Я взял бумагу и развернул ее. Потом снова перевел взгляд на него.

— Ну и что тут такого? — с недоумением спросил я. — Это всего лишь страховой полис на фотоаппарат. Вы сами указали мне на то, что техника дорогая. Ну я и заплатил несколько лишних франков, чтобы застраховаться на случай потери или, — добавил я многозначительным тоном, — кражи.

Он взял у меня бумагу и терпеливо вздохнул.

— Везет вам, — сказал он, — везет в том смысле, что французское правосудие не только разыскивает преступников, но и присматривает за слабоумными. Этот полис страхует Йожефа Водоши на случай утраты фотоаппарата марки «Цейсс Айкон Контакс», серийный номер F/64523/2. А теперь посмотрите на серийный номер этого аппарата.

Я посмотрел. У меня упало сердце. Серийный номер не совпадал.

— В таком случае, — я так и подпрыгнул на месте, — это не мой аппарат. Только как на пленке оказались мои снимки?

Задним числом я вынужден был признать, что раздражение, которое, судя по выражению лица, испытывал толстяк, было более чем оправдано. Я и впрямь оказался недоумком.

— А так, милый мой дурачок, — пропищал он даже выше обычного, — что подменили не пленку, а фотоаппарат. Это серийная продукция, к тому же широко распространенная. Вы снимали этим аппаратом на пленку, купленную в Тулоне, своих дурацких ящериц. Вы даже заметили, что количество снимков на ней отличается от того, что вы сделали своим аппаратом. Вы вынули пленку и отнесли ее аптекарю. Он заметил эти десять снимков, а даже последний кретин на его месте сразу догадался бы, что это за снимки, и отнес их в полицию. Ну, дурачок, теперь всеясно?

— Выходит, — сказал я, — столь щедро объявляя о своей вере в мою невиновность, вы с самого начала знали, что так оно и есть. В таком случае хотелось бы знать, по какому праву вы меня здесь удерживаете?

Бегин отер носовым платком пот со лба и пристально посмотрел на меня из-под прикрытых век.

— Ваше поведение во время допроса сразу убедило меня в том, что вы невиновны. Для преступника вы слишком глупы. Когда мы обнаружили этот страховой полис, обвинение против вас уже было выдвинуто. Но как я уже сказал, это не мое дело. И я ничем вам помочь не могу. Комиссар злится на вас, потому что это свидетельство подрывает его версию; в интересах правосудия он согласен отказаться от трех обвинений, но одно остается.

— И какое же именно?

— В ваших руках оказались снимки, представляющие опасность для государства. Это серьезное правонарушение. И оно сохраняет свою силу, если только, — со значением добавил он, — если только не найдутся возможности отвести и его. Разумеется, я готов ходатайствовать за вас перед комиссаром, но, боюсь, без серьезных оснований, оправдывающих такой нестандартный шаг, мне трудно будет что-нибудь сделать. А в таком случае меньшее, что вам грозит, это депортация.

Я похолодел.

— Вы хотите сказать, — ровно сказал я, — что в случае отказа от, как вы это называете, сотрудничества против меня будет выдвинуто это абсурдное обвинение?

Он промолчал, закурил четвертую по счету сигарету, задул пламя и оставил ее слегка прилипшей к губам. Он выпустил струйку дыма и пристально посмотрел на голую стену, словно это была картина, а он — галерейщик, решающий покупать ее или нет.

— Фотоаппарат, — задумчиво сказал он, — мог быть подменен по трем причинам. Кому-то захотелось вам насолить. Кому-то понадобилось срочно избавиться от снимков. Наконец — случайность. Первый вариант, полагаю, можно отбросить. Слишком сложно. Нет никакой гарантии, что вы: (а) решите проявить пленку на месте и (б) аптекарь обратится в полицию. Вторая гипотеза вообще практически невероятна. Снимки представляют определенную ценность, и возможность избавления от них равна нулю. К тому же пленке, пока она остается в аппарате, ничего не грозит. В общем, я думаю, что это случайность. Фотоаппараты — одной марки, в одинаковых футлярах. Вы сами это фактически подтвердили, не обнаружив никакого различия. Но где и когда произошла подмена — вот вопрос. Не в Ницце, вы же сказали, что взяли с собой аппарат в гостиницу и положили в багаж. Не в пути, потому что он все время находился под замком в чемодане. Выходит, подмена произошла в «Резерве». И если она была случайной, то произойти это могло только в общественном месте. Теперь — когда? А теперь скажите, вчера, во время завтрака, аппарат был при вас? И кстати, где вы завтракали?

— На террасе.

— И аппарат был при вас?

— Нет. Я оставил его в холле, на стуле, собрался взять потом, по дороге в сад.

— В котором часу вы завтракали?

— Примерно в половине девятого.

— А в сад когда пошли?

— Около часа спустя.

— И там фотографировали?

— Да.

— А вернулись в гостиницу когда?

— Часов в двенадцать.

— И чем занялись?

— Прошел прямо к себе в номер и вынул пленку.

— Выходит, перед тем как начать фотографировать своих ящериц, аппарат вы нигде не оставляли, кроме как на час, между половиной девятого и половиной десятого?

— Именно так.

— И в течение этого часа он лежал на стуле рядом с дверью, ведущей в сад.

— Да.

— А теперь подумайте хорошенько. Находился ли аппарат в том же положении, в каком вы его оставили?

Я сосредоточился.

— Да нет, пожалуй, — сказал я наконец. — Я оставил футляр висящим на спинке стула. А взял с сиденья другого стула. Помню, еще подумал, что, наверное, кто-то из персонала гостиницы переложил, решил, что так надежнее будет.

— А не висит ли он там, где вы его оставили, не посмотрели?

— Да нет, с чего бы? Я увидел, что он лежит на сиденье стула и взял его. Зачем еще глядеть куда-то?

— Вы могли бы заметить, что футляр все еще висит на спинке того, первого, стула.

— Вряд ли. Ремень длинный, так что сам футляр свисает ниже сиденья стула.

— Хорошо. Таким образом, ситуация выглядит так. Вы вешаете футляр на спинку стула. Возвращаясь, видите, что на другом стуле лежит такой же аппарат. Принимаете его за свой, берете, а на самом деле ваш аппарат висит там, где вы его и оставили, — на спинке того, первого, стула. Далее, вероятнее всего, владелец второго аппарата появляется в холле, обнаруживает, что он исчез, оглядывается по сторонам и видит ваш.

— Вполне возможно.

— За завтраком были все постояльцы гостиницы?

— Не знаю. В «Резерве» восемнадцать номеров, но не все из них заняты, а я приехал только накануне вечером. Так что нет, не знаю. Но всякий, кто спустится вниз, холла, где стоят стулья, не минует.

— В таком случае, милый мой Водоши, мы можем с большой степенью уверенности утверждать, что один из нынешних постояльцев «Резерва» — именно тот человек, у которого есть фотоаппарат и который сделал эти снимки. Но кто конкретно? Полагаю, что официантов и другую обслугу можно оставить в стороне, все это люд местный или из соседних деревень. Разумеется, мы все проверим, но вряд ли это что-то даст. Помимо того, имеются десять постояльцев, а также управляющий Кохе и его жена. Итак, Водоши, преступник взял ваш аппарат, такой же, как этот вот «Цейсс Айкон Контакс». Вы, конечно, понимаете, что мы не можем арестовать всех обитателей пансиона и устроить тотальный обыск багажа каждого. Не говоря уж о том, что некоторые из них иностранцы и придется иметь дело с консулами, к тому же мы можем просто не найти аппарат. Обыск насторожит преступника, и мы окажемся бессильны. Расследование, — с нажимом продолжал он, — должен провести тот, кто не вызывает ни малейших подозрений, кто способен, не привлекая особого внимания, узнать, кого здесь видели с фотоаппаратом «Контакс».

— Это вы обо мне, что ли?

— Да. Вам надо просто разузнать, у кого здесь есть аппараты. Те, у кого они есть, но не «Контаксы», могут вызывать меньшее подозрение, чем те, у кого их нет вовсе. Видите ли, Водоши, человек, у кого оказался ваш аппарат, возможно, уже знает о происшедшей подмене. В таком случае находку он где-нибудь припрятал, иначе в нем могут заподозрить владельца того аппарата, которым сделаны снимки в Тулоне. Не исключена также возможность, — мечтательно добавил он, — что он попытается вернуть свой аппарат. Это вам тоже следует иметь в виду.

— Вы шутите, конечно?

Он холодно посмотрел на меня.

— Поверьте, друг мой, будь у меня иной выбор, я бы был только счастлив. Ума у вас, судя по всему, не палата.

— Но ведь я арестован. А вы наверняка, — едко заметил я, — не сможете убедить комиссара освободить меня.

— Вы остаетесь под арестом, но будете выпущены под честное слово. О том, что вы задержаны, знает только Кохе. Мы заходили к вам в номер. Ему это не понравилось, но мы разъяснили, что дело связано с паспортом и мы здесь с вашего разрешения. Вы заявите, что произошло недоразумение и задержали вас по ошибке. Докладывать будете лично мне, каждое утро, по телефону. Звоните с почты, из деревни. Если понадоблюсь в другое время, связывайтесь со мной через комиссара.

— Но в субботу утром я должен быть в Париже. В понедельник начало семестра.

— Вы уедете, когда вам это позволят. И не вздумайте связываться с кем-либо за стенами «Резерва», кроме полиции, разумеется.

Меня охватило угнетающее чувство беспомощности. Я вскочил на ноги.

— Это шантаж! — в отчаянии вскричал я. — А как же моя работа?

Бегин тоже встал и посмотрел на меня. Из-за тучности он казался не выше среднего роста, но чтобы заглянуть в его глазки, мне приходилось поднимать голову.

— Слушайте, Водоши, — заговорил он, и в его нечеловеческом голосе прозвучала нота, более угрожающая, нежели все злобные нападки комиссара. — Вы останетесь в «Резерве» ровно столько, сколько вам велят. А если попытаетесь бежать, вас снова арестуют, и я лично позабочусь о том, чтобы вас посадили на пароход и доставили в Дубровник, а ваше досье оказалось в руках югославской полиции. Чем скорее мы отыщем того, кто сделал эти снимки, тем раньше вы сможете уехать. И никаких шуток, и никаких писем, кому бы то ни было. Либо вы будете делать то, что вам говорят, либо вас депортируют. Да и вообще, если не депортируют, считайте, что вам сильно повезло. Понятно?

Понятно. Еще как понятно.

Через час я шагал по дороге, ведущей из комиссариата в деревню. На плече у меня болтался «Контакс». Сунув руку в карман, я нащупал листок бумаги, на котором были отпечатаны имена постояльцев «Резерва».

Времени было примерно половина шестого, и покачивающиеся у причала лодки уже накрыла тень. Проходя мимо, я бросил беглый взгляд на аптеку. В переулке играли ребятишки. Не глядя под ноги, наткнулся на кого-то из них, это была маленькая девочка. Она упала и оцарапала колено. Фотоаппарат соскользнул с плеча, я нагнулся, но не успел ни поднять его, ни девочке помочь подняться, как она с криком бросилась прочь. Преследуемый шестью-семью мальчишками и девчонками, выкрикивавшими всякие дразнилки, я двинулся дальше, к вершине холма. Они распевали в унисон:

Когда я наконец добрался до «Резерва», Кохе был у себя в кабинете и перехватил меня на пути в номер. На нем были джинсы, сандалии и maillot;^[10] судя по мокрым волосам, он только что вышел из ванной. Ничего управленческого в его долговязой, худощавой, сутулой фигуре и сонных манерах не усматривалось.

— А, это вы, месье, — слабо улыбнулся он. — Вернулись? Надеюсь, ничего серьезного? Утром здесь была полиция. Мне сказали, что вы разрешили им взять свой паспорт.

Я постарался придать себе как можно более сердитый вид.

— Да нет, ничего серьезного. Запутались в именах и лицах, а потом черт знает сколько времени потратили, чтобы разобраться. Я принес официальную жалобу и заявил протест. Они всячески извинялись, но мне от того не легче. Французская полиция — это чистое посмешище.

Сохраняя серьезный вид, Кохе выразил свое изумление и возмущение, а также восхитился моей выдержкой. Я его явно не убедил, что и неудивительно. Слишком уж я ослаб, чтобы убедительно сыграть роль разгневанного гражданина.

— Между прочим, месье, — заметил он, когда я уже поднимался по лестнице, — насколько я понимаю, в субботу утром вы съезжаете?

Итак, ему не терпелось избавиться от моего присутствия. Я сделал вид, что задумался.

— Да, поначалу была такая мысль, но не исключено, что на день-другой задержусь. Если, конечно, — добавил я с грустной улыбкой, — у полиции не будет возражений.

— Ну что ж, добро пожаловать, — сказал он после мгновенного замешательства и без всякого энтузиазма.

Поворачиваясь, я заметил — хотя, быть может, мне это только показалось, — что он смотрит на фотоаппарат.

4 «Разведка местности»

Последующие два часа мне вспомнить довольно трудно. Знаю только одно: когда я добрался до своего номера, меня занимал единственный вопрос — есть ли поезд из Тулона в Париж в воскресенье днем? Припоминаю, я бросился к чемоданам и принялся лихорадочно рыться в поисках расписания.

Может показаться странным: перед лицом большой, настоящей беды меня занимала такая ерунда, как расписание поездов до Парижа. Но в стрессовых ситуациях люди и впрямь странно ведут себя. Пассажиры тонущего судна возвращаются к себе в каюты, чтобы успеть захватить какие-то мелкие личные вещи, когда за борт спускают последнюю спасательную шлюпку. На пороге смерти, глядя в глаза вечности, люди тревожатся о маленьких неоплаченных счетах.

Меня же беспокоила перспектива опоздать к началу занятий в понедельник. Месье Матис — человек в высшей степени пунктуальный. Он терпеть не мог, когда кто-то опаздывал — ученики ли, преподаватели. Неудовольствие свое он высказывал в самых едких выражениях и громким голосом, выбирая момент, когда это должно было произвести особенно сильное впечатление на публику. Разнос обычно происходил несколько позже совершенного проступка. И ожидание выматывало.

«Если, — рассуждал я, — удастся сесть на поезд в Тулоне в воскресенье днем, то в школу я успеваю». Вспоминаю, какое облегчение я испытал, обнаружив, что есть поезд, прибывающий в Париж в понедельник в шесть утра.

Голова у меня была словно в тумане. Бегин ясно сказал, что в субботу мне отсюда не вырваться. Кошмар! Месье Матис будет очень недоволен. А если уехать в воскресенье, успею ли я в Париж вовремя? Да, слава Всевышнему, успею! Все хорошо.

Если бы в тот момент кто-нибудь сказал, что и в воскресенье мне выбраться не удастся, я бы только недоверчиво рассмеялся. Но в этом смехе были бы истерические нотки, потому что, сидя на полу, рядом с открытым чемоданом, я чувствовал, как меня все сильнее охватывает страх. Сердце колотилось, а дыхание стало частым, как при беге. Я судорожно глотал слюну, испытывая странное ощущение, будто таким образом можно унять сердцебиение. В результате мне очень захотелось пить, и через некоторое время я поднялся, подошел к умывальнику и налил себе воды в стакан для зубной щетки. Потом вернулся на место и пнул ногой крышку чемодана. В тот же момент услышал, как в кармане хрустнул лист бумаги, переданный мне Бегином. Я сел на кровать.

Не меньше часа, наверное, сидел я, тупо вглядываясь в буквы и слова. Я читал и перечитывал их. Имена казались шифром, бессмысленным набором знаков. Я закрыл глаза, снова открыл, прочитал в очередной раз. Эти люди мне не были знакомы. День назад я остановился в гостинице с большой прилегающей территорией. При встрече за едой я раскланивался со всеми. Не более того. Со своей плохой памятью на лица, столкнувшись с любым из них на улице, я скорее всего прошел бы мимо. Тем не менее у кого-то из них был мой фотоаппарат. Один из тех, с кем я здоровался, — шпион. Кому-то из них заплатили, чтобы он (или она) тайно проник в военную зону, сфотографировал укрепления и орудия, так чтобы однажды военные корабли подошли на близкое расстояние и открыли прицельный огонь, который разнесет на куски бетонные укрепления и орудия, уничтожит людей. И в моем распоряжении было два дня, чтобы выяснить, кто это.

В голове мелькнула глупая мысль, что сами имена выглядели вполне безобидно.

Месье Робер Дюкло. Франция, Нант

Месье Андре Ру. Франция, Париж

Мадемуазель Одетт Мартен. Франция, Париж

Мистер Уоррен Скелтон. США, Вашингтон, округ Колумбия

Мисс Мэри Скелтон. США, Вашингтон, округ Колумбия

Герр Вальтер Фогель. Швейцария, Констанц

Фрау Хульде Фогель. Швейцария, Констанц

Майор Герберт Клэндон-Хартли. Англия, Бакстон

Миссис Мария Клэндон-Хартли. Англия, Бакстон

Герр Эмиль Шимлер. Германия, Берлин

Альберт Кохе (управляющий). Швейцария, Шафхаузен

Сюзанна Кохе (его жена). Швейцария, Шафхаузен.

Такой список можно составить почти в любом маленьком пансионате на юге Франции. Всегда найдется английский военный с женой. Американцы, может, встречаются не всегда, но часто. Швейцарцы, ну и, чтобы разбавить эту публику, несколько французов. Немец — это, конечно, странновато, но не слишком. А швейцарец в роли управляющего так и вовсе ничего особенного.

Ну и что мне прикажете делать? С чего начать? Тут я вспомнил указания Бегина насчет фотоаппаратов. Надо было выяснить, у кого из этих людей есть аппарат, и доложить ему. Я с радостью ухватился за эту зацепку.

Самое простое и очевидное — затеять разговор со всеми по очереди, один на один или попарно, и между делом подойти к фотографии. «Между прочим, — скажу я, — это не вас я тут на днях видел с камерой в руках?» «Нет, — ответят мне, — никакой камеры у меня нет». Или: «Да, хотя вряд ли что-нибудь получится. У меня всегда выходят плохие снимки». А я хитро и коварно замечу: «Ну, все зависит от техники». «Пожалуй, — последует ответ, — но у меня дешевый аппаратик».

Впрочем, нет, не пойдет. Начать стоило с того, что мои разговоры никогда не шли так, как задумано. Когда со мной заговаривают, я, как правило, ограничиваюсь ролью слушателя. Но было и еще кое-что. Предположим, шпион уже обнаружил, что его снимки пропали, а вместо бетонных укреплений и орудий у него на фотографиях веселые сцены карнавала в Ницце. Даже если он сразу и не сообразил, что в руках у него чужой фотоаппарат, он точно заподозрил неладное и будет настороже. Любой, кто заговорит с ним о фотографии, немедленно вызовет подозрения. Нет, нужно было придумать какой-то более изощренный ход. Мне не терпелось приступить к делу.

Я взглянул на часы. Без четверти семь. Из окна было видно, что на скамейке все еще кто-то сидит. Я заметил пару ботинок и короткую тень, падающую на полоску песка. Пригладив волосы, я вышел наружу.

Иные заводят знакомство с величайшей легкостью. Иные обладают некоей таинственной гибкостью ума, которая позволяет им быстро приспосабливаться к ходу мыслей незнакомца. Они мгновенно проникаются его интересами. Они улыбаются. Незнакомец улыбается в ответ. Следует обмен репликами. Не проходит и минуты, как они уже друзья, мило болтающие о разных пустяках.

Я такого дара лишен. Сам я первым вообще разговор не начинаю, ко мне должны обратиться. Но даже в этом случае волнение, помноженное на страстное желание выглядеть доброжелательным, порождает либо чопорность, либо, напротив, чрезмерную развязность. В результате незнакомцы находят меня либо человеком замкнутым и высокомерным, либо ожидают какого-нибудь подвоха с моей стороны.

Тем не менее, спускаясь по каменным ступеням к пляжу, я твердо решил, что хоть раз попробую избавиться от своей застенчивости. Следует быть открытым и добросердечным, надо придумать что-нибудь забавное, затеять разговор, вести себя непринужденно. Это работа.

Маленький пляж уже полностью был в тени, и легкий ветерок с моря раскачивал кроны деревьев; впрочем, было все еще тепло. За спинками лежаков можно было увидеть две мужские и две женские головы; спустившись до конца лестницы, я услышал, что их обладатели пытаются говорить друг с другом по-французски.

Я прошел несколько шагов по песку, уселся неподалеку от лежаков рядом с козлами, на которых красили какой-то ялик, и устремил взгляд в море.

Бегло посмотрев в ту сторону, я увидел, что ближе всего ко мне сидят молодой человек лет двадцати трех и девушка лет двадцати. Они были в купальных костюмах, и наверняка именно их загорелые ноги я видел нынче утром с террасы. Судя по их французскому, это были американцы, Уоррен и Мэри Скелтон.

Двое других сильно отличались от них: это была пожилая и очень тучная пара. Помнится, их я уже видел. У мужчины было лоснящееся лунообразное лицо и торс, напоминающий издали почти идеально сферическую форму. Отчасти такому впечатлению способствовали темные брюки с короткими и узкими штанинами. Пояс, и без того высокий, благодаря тугим подтяжкам облегал его круглое тело едва ли не на уровне подмышек. В брюки была заправлена тенниска с расстегнутым воротом, куртки на нем не было. Он словно сошел с карикатур «Симплициссимуса». Его жена — а это явно были швейцарцы — оказалась чуть повыше его и выглядела очень неопрятно. Она все время смеялась, а когда не смеялась, то казалось, что вот-вот засмеется. Муж от жены не отставал. Оба производили впечатление людей простодушных и непринужденных, как дети.

Похоже, Скелтон пытался объяснить герру Фогелю суть американской политической системы.

— Il y a, — терпеливо растолковывал он, — deux parties seulement, les Républicaines et les Democrates.^[11]

— Oui, je sais bien, — живо перебил его герр Фогель, — mais quelle est la différence entre les deux? Est-ce-que les Républicaines sont des socialistes?^[12]

Молодые американцы издали вопль ужаса. Швейцарцы радостно захохотали. За дело взялась мисс Скелтон. Впрочем, ее французский был не многим лучше, чем у брата.

— Mais non, Monsieur. Ces sont du droit — tous les deux. Mais les Républicaines sont plus au droit que les Democrates. Ca c'est la différence.^[13]

— Il n'y a pas de socialistes aux Etats-Unis?^[14]

— Oui, il у a quelques-uns mais on s'appelle.^[15] — Она споткнулась и беспомощно повернулась к брату. — Слушай, как будет по-французски «радикалы»?

— Попробуй так и сказать: radicals.^[16]

— On s'appelle radicals, — с сомнением в голосе договорила девушка.

— Ah oui, je comprend,^[17] — кивнул герр Фогель и быстро передал смысл сказанного жене на немецком.

Фрау Фогель осклабилась.

— Говорят, — продолжал ее муж на своем убогом французском, — что во время выборов решающую роль играют гангстеры (гарнгстиерс, в его огласовке). Это что — вроде как партия центра? — Сказано это было с видом человека, переводящего ни к чему не обязывающий разговор на серьезные рельсы.

Девушка беспомощно усмехнулась. Ее брат, набрав в грудь побольше воздуха, принялся с величайшим тщанием объяснять, что к чему, и, к явному изумлению герра Фогеля, выяснилось, что девяносто девять процентов жителей Соединенных Штатов в жизни не видели гангстера, а покойный Джон Диллинджер — далеко не типичный гражданин этой страны. Но его французский скоро иссяк.

— Il у a, sons doute, — признал он, — une quantité de… quelque.^[18] Мэри, — жалобно сказал он, — как, черт возьми, будет по-французски «взяточник»?

Вот тут-то удача мне и улыбнулась. Возможно, преподавание вырабатывает некий учительский импульс, что-то вроде чувства голода или страха, которые стоят превыше любых социальных ограничителей.

— Chantage — вот подходящее слово, — подсказал я.

Все повернулись ко мне.

— О, спасибо большое, — сказала девушка.

У ее брата загорелись глаза.

— Вы что, по-французски говорите так же свободно, как по-английски?

— Да.

— В таком случае, — с некоторым металлом в голосе сказал он, — не откажите в любезности объяснить этому недоумку слева от нас, что слово «гангстер» в Америке пишется со строчной буквы, а в конгрессе они не представлены. По крайней мере в открытую. Можете также добавить, что, коли на то пошло, в Америке не все дрожат от страха пред японским вторжением, что пища у нас содержится не только в консервных банках и не все живут в Эмпайр-Стейт-билдинг.

— С удовольствием.

Девушка улыбнулась:

— Мой брат шутит.

— Ничуть! Этот тип просто чокнутый! Надо, чтобы кто-нибудь его просветил.

Фогели прислушивались к нам со смущенной улыбкой. Я перевел сказанное на немецкий, стараясь по возможности смягчать выражения. Они покатились со смеху. Между взрывами смеха герр Фогель пояснил, что американцев просто нельзя дразнить. Партия гангстеров! Эмпайр-Стейт-билдинг! Новые раскаты смеха. Швейцарцы явно были не так уж и наивны.

— Что это они? — вскинулся Скелтон.

Я перевел. Он ухмыльнулся:

— А ведь по виду не скажешь, что они себе на уме, верно? — Молодой человек нагнулся, чтобы разглядеть Фогелей получше. — Вот так подрывается вера в человека. Кто они, немцы?

— Нет, швейцарцы.

— Старикан, — заметила девушка, — выглядит точь-в-точь как Труляля и Траляма^[19] на картинках Теньела. Чего это он так штаны носит?

— Наверное, швейцарская мода, — предположил ее брат.

Объект обсуждения настороженно смотрел на нас. Потом обратился ко мне:

— Die jungen Leute haben unseren kleinen Spass nicht übel genommen?^[20]

— Он надеется, что не обидел вас, — объяснил я Скелтону.

Молодой Скелтон явно удивился.

— О Господи, да нет же, конечно. Слушайте. — Он повернулся к Фогелям и прижал руку к сердцу. — Nous sommes très amusés. Sie sind sehr liebenswürdig.^[21] Вот черт, — на этом месте он запнулся, — лучше вы ему скажите, ладно?

Что я и сделал. Со всех сторон последовали кивки и улыбки. Потом Фогели заговорили друг с другом.

— Слушайте, на скольких же языках вы говорите? — спросил Скелтон.

— На пяти.

Он хрюкнул с отвращением.

— В таком случае объясните, пожалуйста, только попонятнее, — вставила девушка, — как вы учите иностранный язык? Не обязательно пять, давайте сейчас остановимся на одном. Как? Нам с братом очень интересно.

Я смутился. Пробормотал что-то насчет жизни в разных странах, про то, как тренировал «языковой слух», а потом перевел разговор на другое — давно ли они здесь, в «Резерве». Мол, что-то за столом я вас не видел.

— Да мы здесь неделю, — сказал он. — На следующей неделе родители приезжают, пароходом «Граф Савойский». Мы их встречаем в Марселе. Но вы-то приехали только во вторник вечером, верно?

— Да.

— Тогда понятно, почему вы нас не видели. Мы в основном завтракаем у себя в номерах, а вчера Кохе нанял для нас машину, и мы на целый день уехали. Хорошо, что наконец-то можно с кем-то поговорить по-английски. Кохе вообще-то изъясняется неплохо, но ему не хватает терпения. А так — только майор-англичанин и его жена. Но он задавака, а она вообще рта не открывает.

— Понимаете, — вставила его сестра, — чтобы говорить с Уорреном, действительно требуется терпение.

Я все больше убеждался, что эта не отличавшаяся красотой девушка была тем не менее на редкость привлекательна. У нее был слишком большой рот, не слишком ровный нос, плоское из-за слишком выдающихся скул лицо. Но в манере говорить, в самом движении губ угадывались чувство юмора и ум, а нос и скулы остановили бы внимание живописца. Кожа у нее была гладкая, чистая и смуглая, а густая грива светлых, с рыжеватым оттенком, волос, рассыпавшихся по спинке лежака, переливалась самым соблазнительным образом. В общем, в какой-то момент я решил, что она почти красива.

— Беда с французами заключается в том, — говорил меж тем ее брат, — что они выходят из себя, если не умеешь правильно говорить на их языке. Я вот, например, никогда не злюсь, если француз не умеет говорить на хорошем американском наречии.

— Наверное, дело в том, что большинство рядовых французов просто любят звучание своей речи. Для них слушать дурной французский — это все равно что для вас упражнения человека, берущего первые уроки игры на скрипке.

— Ну, к его музыкальному слуху апеллировать не стоит, — заметила девушка. — Дай ему волю, он на губной гармошке вам сыграет. — Она поднялась и поправила купальник. — Ну что ж, пора, наверное, еще что-нибудь на себя надеть.

Герр Фогель вытащил из кресла свое ожиревшее тело, сверился со своими чудовищных размеров часами и громко объявил по-французски, что времени четверть восьмого. Затем он еще сильнее натянул подтяжки и начал собирать свои и женины вещи. Мы гуськом направились к лестнице. Я оказался позади американца.

— Между прочим, сэр, — сказал он, трогаясь с места, — я недослышал вашего имени.

— Йожеф Водоши.

— А я — Скелтон. Это моя сестра Мэри.

Но я едва расслышал его. На жирной спине герра Фогеля болтался фотоаппарат, и я изо всех сил пытался вспомнить, где я видел такой же. Потом вспомнил. Это был «Фойгтлендер» в футляре.

Особенно теплыми вечерами ужин в «Резерве» сервировали на террасе. По таким случаям над ней натягивали тент, а на столы ставили лампы. Когда их зажигали, выглядело все очень жизнерадостно.

В тот вечер я решил выйти на террасу первым. Прежде всего я сильно проголодался. А во-вторых, хотелось не спеша, одного за другим, разглядеть постояльцев. Но когда я пришел, трое из них уже были на месте. Один из них, мужчина, сидел в одиночестве позади меня, так что рассмотреть его я мог, только развернув свой стул на сто восемьдесят градусов. Пришлось ограничиться пристальным, по возможности, взглядом на пути к своему месту.

Лампа на его столе, да еще то, что сидел он, низко наклонившись к тарелке, позволяли мне увидеть лишь голову с коротко стриженными седеющими светлыми волосами, зачесанными набок, без пробора. На нем была белая, с короткими рукавами, рубашка и брюки из грубой льняной ткани явно французского производства. Вероятно, либо Андре Ру, либо Робер Дюкло.

Я сел и сосредоточил внимание на двух других.

Оба сидели, выпрямив спины, глядя друг на друга через стол; он — узкоголовый мужчина с седеющими каштановыми волосам и редкими усиками, она — меланхоличная костлявая женщина средних лет с нездоровым цветом лица и аккуратно причесанными светлыми волосами. На ней были белая блуза и черная юбка, на нем — серые фланелевые брюки, коричневая, в полоску, рубаха, форменный военный галстук и просторная полосатая куртка для верховой езды. Пока я разглядывал мужчину, он взял со стола бутылку дешевого кларета и поднял ее на свет.

— Знаешь, дорогая, — донесся до меня его голос, — мне кажется, новый официант прикладывается к нашему вину. Я еще за обедом тщательно отметил уровень.

Уверенный голос выдавал представителя верхушки английского среднего класса. Женщина едва заметно пожала плечами. Такой разговор ей явно был не по душе.

— Видишь ли, дорогая, — продолжал он, — я из принципа обращаю внимание на подобное. Этого малого следует осадить. Я намекну Кохе.

Я заметил, что женщина снова пожала плечами и слегка прикоснулась салфеткой ко рту. Трапеза продолжалась в молчании. Явно это были майор и миссис Клэндон-Хартли.

Начали подходить другие обитатели пансионата.

Фогели сели позади английской пары, рядом с балюстрадой. Еще одна пара устроилась за столиком у стены.

Они были явно французами. Темноволосому, пучеглазому, с небритым подбородком мужчине на вид было лет тридцать пять. Женщине, худощавой блондинке в атласной пляжной накидке, с поддельными, каждая величиной с виноградину, жемчужными серьгами, немного побольше. Отодвигая для нее стул, мужчина погладил ей руку. В ответ она украдкой сжала ему пальцы и поспешно обежала взглядом террасу, не заметил ли кто. Герр Фогель подмигнул мне из-за своего столика.

Я решил, что блондинка — скорее всего Одетт Мартен. Ее спутник — либо Дюкло, либо Ру.

Когда официант забирал у меня тарелку из-под супа, я задержал его.

— Месье?

— Кто этот господин с седой бородой?

— Месье Дюкло.

— А тот, с блондинкой?

Официант скромно улыбнулся.

— Это месье Ру и мадемуазель Мартен. — Слово «мадемуазель» он произнес с едва заметным нажимом.

— Ясно. А где же герр Шимлер?

Официант удивленно приподнял брови:

— Герр Шимлер, месье? Такого у нас в «Резерве» нет.

— Вы уверены?

— Совершенно уверен, месье. — Сказано было с некоторым холодком.

Я обернулся.

— А кто же этот господин за угловым столиком?

— Месье Поль Хайнбергер, швейцарский писатель и друг месье Кохе. Вам рыбу, месье?

Я кивнул, и официант поспешно отошел от моего столика.

Секунду-другую я сидел неподвижно. Затем спокойно, но дрожащей рукой нашарил в кармане составленный Бегином список, прикрыл его салфеткой и еще раз внимательно прочитал.

Впрочем, я и так заучил его наизусть. Имени Хайнбергера в нем не было.

5 «Эмиль»

Боюсь, у меня немного пошла кругом голова. Поедая рыбу, я дал волю воображению. Я так и предвкушал встречу с Бегином, которая последует за моим открытием. Я наслаждался каждым ее мгновением и любовно обдумывал каждое свое слово.

Я буду холоден и высокомерен.

«Итак, месье Бегин, — начну я. Или лучше иначе: — Итак, Бегин! Получая от вас этот список, я, естественно, исходил из того, что в нем содержатся имена всех обитателей „Резерва“, за исключением обслуги. И что же? Первое, что выяснилось, — в нем нет никакого Поля Хайнбергера. Что вам о нем известно? Почему его имени нет в регистрационной книге пансионата? Эти вопросы требуют немедленного ответа. Далее, друг мой, советую досмотреть его личные вещи. Я буду сильно удивлен, если вы не обнаружите среди них фотоаппарат марки „Цейсс Айкон Контакс“ с пленкой, на которой запечатлены сцены карнавала в Ницце».

Официант забрал мою тарелку.

«И еще одно, Бегин. Проверьте Кохе. Официант утверждает, что Хайнбергер — его друг. Отсюда следует, что Кохе каким-то образом связан со всей этой историей. Меня это не удивляет. Я сразу заметил, что он проявляет подозрительный интерес к моему аппарату. Да, его стоит основательно проверить. Вы ведь решили, что все про него знаете, не так ли? Ну так я на вашем месте не был бы столь уверен. Опасно, знаете ли, друг мой, делать слишком поспешные заключения».

Официант принес большую порцию фирменного блюда — Coq au Vin a la Réserve.^[22]

«Вам сильно повезло, дорогой мой Бегин, что у вас оказался такой помощник, как я».

Нет, это будет слишком напыщенно и прямолинейно. Лучше что-нибудь поострее: «Дорогой мой Бегин, всегда проверяйте людей с именами, звучащими как Хайнбергер».

Нет, неуклюже как-то. Может, лучше просто ехидно улыбнуться? Я начал отрабатывать ехидную улыбку, и при четвертой попытке эти упражнения заметил официант. Он с тревогой посмотрел на меня и поспешил подойти.

— Что-нибудь не так с вашим блюдом, месье?

— Нет-нет, все в порядке. Очень вкусно.

— Извините, месье, я просто подумал…

— Все отлично.

Покраснев, я принялся за еду.

Но перерыв вернул меня на землю. В конце концов, такое ли уж важное открытие я сделал? Этот Поль Хайнбергер вполне мог приехать сегодня днем. И если так, администрация пансионата просто еще не успела передать в полицию его паспортные данные. Но в таком случае где же Эмиль Шимлер? Официант твердо заявил, что человек с таким именем в пансионате не останавливался. Возможно, он ошибается. А может, ошиблась полиция. В любом случае мне ничего не остается, кроме как завтра утром представить Бегину доклад. Надо выждать. Между тем время шло. Раньше девяти утра Бегину не позвонишь. Значит, больше двенадцати часов уйдут впустую. Двенадцать из примерно шестидесяти. Мысль о том, что я могу не выбраться отсюда до воскресенья, доводила до безумия. Если бы можно было написать месье Матису, все объяснить или хотя бы приврать, что я заболел. Но этот путь был для меня закрыт. Так что же делать? Этот тип, у которого мой фотоаппарат. Он ведь не дурак. Шпионы — люди умные, хитрые. Что же я рассчитываю узнать? За шестьдесят часов! Для меня что шестьдесят часов, что шестьдесят секунд.

Официант унес тарелку. При этом он бросил неодобрительный взгляд на мои руки. Я опустил глаза и обнаружил, что, теребя пальцами ложку, я наполовину согнул ее. Я поспешно выпрямил ложку, встал и вышел с террасы. Есть больше не хотелось.

Я прошел через все здание и оказался в саду. На одной из нижних террас была ниша с видом на пляж. Обычно она пустовала. Туда я и направился.

Солнце зашло, стемнело, над холмами, освещая залив, уже мерцали звезды. Ветерок немного усилился, неся с собой слабый запах водорослей. Я положил разгоряченные ладони на холодный мрамор парапета и подставил ветру лицо. Где-то в саду, у меня за спиной, квакали лягушки. Вода с едва слышным шорохом набегала на песок.

Далеко в море мигнул и погас огонек. Может, корабли сигналили друг другу? Один, скажем, пассажирский лайнер, стремительно скользящий по маслянистой поверхности моря на восток, другой — пустой сухогруз, направляющийся в Марсель. На лайнере, наверное, танцевали или стояли у перил на прогулочной палубе, глядя на расстилающуюся позади лунную дорожку и прислушиваясь к плеску воды о борт. Внизу, в машинном отделении, под рев бойлеров и стук моторов исходили потом полуобнаженные матросы-индийцы. Если бы только я…

Внизу, обшаривая фарами берег, проехала в сторону Тулона и вскоре скрылась в тени деревьев какая-то машина. Если только я…

На посыпанном гравием склоне заскрипели шаги. Кто-то спускался по ступеням, ведущим к террасе. Шаги стихли внизу. Я Бога молил, чтобы этот человек, кем бы он ни был, повернул направо и не пошел в мою сторону. Наступила настороженная тишина. Потом я услышал звук — зашелестело какое-то ползучее растение, прикрывающее вход в нишу, — и на фоне иссиня-черного неба показались голова и плечи мужчины. Это был майор.

Первым моим побуждением было встать и уйти. Меньше всего мне сейчас хотелось общаться с майором Клэндоном-Хартли из Бакстона. Потом я вспомнил характеристику, данную ему молодым Скелтоном, — «задавака». Вряд ли он снизойдет до разговора со мной. Но я ошибся.

Правда, перед тем как открыть рот, он минут десять, наверное, в молчании простоял рядом со мной, опираясь на парапет. Честно говоря, я почти забыл о его существовании, когда он откашлялся и заметил, что сегодня прекрасный вечер.

Я согласился.

Снова последовала долгая пауза.

— Что-то прохладно для августа.

— Пожалуй. — Интересно, его на самом деле занимала погода или это был просто предлог, чтобы начать разговор? Если первое, то из вежливости мне следовало бы сказать что-нибудь о ветре. Не зря же я так долго жил в Англии.

— Вы надолго?

— День-другой с женой пробудем.

— В таком случае, наверное, еще увидимся.

— Буду рад.

Как-то не очень вяжется с «задавакой».

— Я бы не подумал, что вы британец. Но перед ужином услышал, как вы говорите с этим молодым американцем. Не обижайтесь, но на британца вы не похожи.

— Обижаться тут нечего. Я венгр.

— Ах вот оно что! А я было подумал, что британец. Так моя благоверная решила, но она не слышала вашей речи.

— Я прожил в Англии десять лет.

— Тогда все понятно. Воевали?

— Нет, слишком молод был.

— А, ну да, ну да, конечно. Нам, старой гвардии, трудно понять, что та война — это уже седая история. Сам-то я прошел все четыре года, с четырнадцатого по восемнадцатый. Как раз вовремя подоспел со своей бригадой к мартовскому наступлению восемнадцатого. А через неделю все для меня окончилось. Просто повезло. Сначала был переведен на должность заместителя командира, потом демобилизован по ранению. С вашими, правда, никогда сталкиваться не приходилось. Но слышал, что австрийцы — отличные вояки.

Это заявление не требовало ответа, и снова наступило молчание. Он нарушил его странным вопросом:

— Что вы думаете о нашем уважаемом управляющем?

— О ком, о Кохе?

— А, вот как вы произносите его имя? Ну да, о нем.

— Не знаю, право. Дело свое вроде знает, только…

— Вот именно! Только! Неопрятный, неряшливый, и официантам все с рук спускает. Представляете, они вино наше себе отливают. Я сам поймал одного за этим занятием. Ему следовало бы их приструнить.

— Но еда отменно хороша.

— Гм, да, пожалуй, еда недурна, но ведь еда — это еще не все. Будь это мое хозяйство, я бы навел тут порядок. Вы часто сталкивались с Кохе?

— Нет.

— Расскажу вам одну забавную историю, связанную с ним. Как-то на днях мы с благоверной поехали в Тулон пройтись по магазинам. Ну, купили, что нужно, и зашли в кафе выпить по маленькой. Только заказали, как мимо проходит Кохе, да так быстро шагает, как я еще не видел. Нас он не замечает, и только я собрался окликнуть его, предложить выпить вместе, как он уже пересек дорогу и нырнул в соседний переулок, сбоку от нас. Там он миновал два-три дома, быстро огляделся, словно опасался, что кто-нибудь следит за ним, и вошел в дверь. Ну, мы выпили, а я все смотрел на ту дверь, за которой исчез Кохе, однако он так и не вышел. И что же вы думаете? Когда мы пришли на автобусную остановку, он тут как тут, собственной персоной, сидит в автобусе на Сен-Гатьен.

— Потрясающе, — пробормотал я.

— Вот и нам так показалось. Надо сказать, мы были совершенно сбиты с толку.

— Естественно.

— Погодите, это еще не все, самое интересное впереди. Вы знакомы с его женой?

— Нет.

— Настоящая мегера. Она француженка, старше его, и, по-моему, у нее есть кое-какие денежки. Во всяком случае, она держит нашего Альберта под каблуком. Он любит спускаться на пляж с постояльцами, купается с ними. Ну а она следит за порядком, распоряжается обслугой и предпочитает, чтобы он всегда был под рукой. Так что стоит ему на десять минут отлучиться на пляж, как она выходит на террасу и во весь голос требует его к себе. Такая это дама. Не заметить этого нельзя, и Кохе вроде бы должно смущать такое поведение. Но нет. Он только улыбается — знаете, сонной своей улыбочкой, бормочет по-французски что-то не очень приличное, судя по тому, как хихикают лягушатники, и делает, что ему велено. Ладно, садимся мы в автобус, здороваемся. И естественно, не удерживаемся от того, чтобы сказать, что, кажется, видели его в городе. Должен признаться, смотрел я на него весьма пристально, но вы не поверите, этот тип даже глазом не моргнул.

Я невнятно выразил свое удивление.

— Точно, даже глазом не моргнул. А я-то думал, что он будет все отрицать, говорить, что мы обознались. Ну и, понимаете ли, мы с благоверной сразу подумали, что место, куда он ходил, — это одно из тех заведений с двумя выходами, которое посещают моряки, и его там кое-кто ждал. Все это очень странно.

— То есть… что вы имеете в виду?

— Повторяю, этот малый ничего не отрицал. Ничуть не смутился. Сказал, что жена женой, а вот есть у него одна брюнетка, она ему куда больше нравится. Это уже само по себе откровение. Но когда он пустился расписывать ее прелести, и все это в своей сонной манере, с улыбочкой, я решил, что с меня довольно. Моя благоверная — женщина в общем-то религиозная, и пришлось довольно ясно дать понять, что такие разговоры не по нам. — Майор посмотрел на звезды. — Женщины чувствительны к некоторым предметам, — добавил он.

— Пожалуй. — Ничего больше мне в голову не пришло.

— Забавные это существа, женщины, — задумчиво проговорил майор и издал короткий неловкий смешок. — Тем не менее, — оживился он, — поскольку вы венгр, то о женщинах, наверное, должны знать больше, чем старый солдат вроде меня. Между прочим, позвольте представиться: Клэндон-Хартли.

— Водоши.

— Что ж, мне, пожалуй, пора к себе. Ночной воздух не самое лучшее для меня. Обычно по вечерам я играю в русский бильярд с этим стариком-французом Дюкло. Насколько мне удалось понять, у него в Нанте консервная фабрика. Впрочем, мой французский не так уж хорош. Может, он не хозяин, а всего лишь управляющий.Славный старикан, только всегда приписывает себе несколько очков, когда думает, что вы отвернулись. В какой-то момент это начинает немного действовать на нервы.

— Могу понять.

— Ладно, я на боковую. Сегодня бильярдный стол захватили эти молодые американцы. Славная девочка и приятный парень. Только говорит слишком много. Кое-кому из этих ребят не мешало бы послужить у моего старого полковника. Открывать рот только когда с тобой заговаривают, вот какое правило было у младших офицеров. Что ж, спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Он удалился и, дойдя до верхней площадки лестницы, закашлялся. Звук при этом получился жутковатый. По мере того как он шел вверх по дорожке и шаги его замирали, кашель не унимался. Лишь однажды в жизни мне приходилось слышать подобное. Так кашлял отравленный газом под Верденом.

Наступила долгая тишина. Я выкурил несколько сигарет. Проверить Кохе! Что ж, Бегину и впрямь предстояло кое-что разузнать.

Поднялась луна, и при свете ее внизу стала видна бамбуковая рощица. Немного правее — песчаная полоска пляжа. Пока я стоял наверху, тени сместились и послышался женский смех. Это был мягкий, приятный звук, немного удивленный и очень нежный. На свет вышла пара. Я увидел, как мужчина остановился и привлек к себе женщину. Потом обхватил ладонями ее лицо и стал целовать в глаза, в губы. Это были небритый француз и его блондинка.

Какое-то время я наблюдал за ними. Они разговаривали. Потом опустились на песок, и он предложил ей сигарету. Я посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Я загасил сигарету и прошел через террасу к ступенькам.

Тропинка была крутой и извилистой. Я шел медленно, прикрывая лицо рукой от росших по обе ее стороны кустов. Между тем местом, где тропинка наверх обрывалась, и входом в здание была маленькая мощеная площадка. Подошвы моих старых кожаных сандалий успели истончиться, и шагов слышно не было. Уже недалеко от двери я остановился и застыл на месте. В холле было темно, только через стеклянную перегородку, отделявшую от него кабинет Кохе, проникало немного света. Дверь в кабинет была открыта, и изнутри доносились голоса — Кохе и еще какого-то мужчины. Они говорили по-немецки.

— Завтра я снова попробую, — говорил Кохе, — но, боюсь, все это бесполезно.

Наступило молчание. Его прервал собеседник управляющего. Голос у него был басовитее, но говорил он тихо и разобрать его слова было нелегко.

— Да уж, постарайтесь, — неторопливо сказал он. — Я должен знать, что случилось. И что мне делать дальше.

Снова молчание. В этих паузах ощущалась какая-то странная напряженность.

— Ладно, Эмиль. Попробую еще раз. Спокойной ночи. Приятных снов.

Тот не ответил. В холле послышались шаги. Сердце у меня бешено заколотилось. Я поспешно отступил в тень от стены. В проеме двери появился и постоял какое-то время мужчина. Я узнал его одежду, хотя лица раньше не видел. Это был человек, которого официант называл Хайнбергером.

Он быстро зашагал вниз к террасе, но на мгновение оказался на свету, и я успел заметить тонкие твердые губы, мощные скулы, впалые щеки, четко очерченный большой лоб. Впрочем, все это было не важно, я не стал особо разглядывать его черты. Ибо увидел нечто другое, с чем не сталкивался с тех пор, как уехал из Венгрии: глаза человеческого существа, которому надеяться оставалось на одну только смерть, лишь она могла положить конец его мучениям.

Открыв ставни, я задернул шторы и со вздохом облегчения лег в кровать. Я очень, очень устал.

Какое-то время я лежал с закрытыми глазами, надеясь, что мое тело само погрузится в сон. Но в голове металось слишком много мыслей. Лоб и щеки пылали, и подушка тоже сделалась теплой и влажной. Я повернулся на другой бок, открыл глаза, снова закрыл. Поль Хайнбергер и Эмиль Шимлер. Эмиль Шимлер — это Поль Хайнбергер. Кохе должен продолжить какие-то попытки. Шимлер должен знать, что случилось. Шимлер и Кохе. Шпионы, оба. Я узнал правду. Когда? Завтра утром. Ждать долго. Рано. В шесть утра. Нет, почта еще закрыта, да и Бегин спит. Бегин в пижаме. Отвратительный жирный слизняк. Он сразу все поймет. Абсурд. Господи, до чего же я устал. Надо заснуть. Хайнбергер — это Шимлер. Шпионы.

Я поднялся с кровати, надел купальный халат и сел у окна.

Хайнбергер — это Шимлер. Его следует немедленно арестовать. Да, но за что? За то, что дал полиции вымышленное имя? Но в полиции есть его настоящее имя. Эмиль Шимлер — немец из Берлина. Официант сказал мне, что его зовут Хайнбергером. Разве это преступление — говорить людям, что тебя зовут Хайнбергером, если на самом деле ты Шимлер? Допустим, если мне, Йожефу Водоши, захочется представиться Карлом Марксом или Джорджем Хиггинсом, могу я это сделать? Да какое это все имеет значение? Шимлер и Кохе — шпионы. Иначе и быть не может. Мой фотоаппарат у них. И теперь они пытаются понять, что стряслось со сделанными ими снимками.

Но я никак не мог отделаться от мысли, что выражение лица Шимлера совершенно не вяжется с фотоаппаратами и снимками. Да и в голосе этого человека и во всем его облике было что-то такое… Впрочем, шпион и не обязан выглядеть как шпион. Он не рекламирует свой род занятий. Шпионят по всей Европе, по всему миру. И в то же самое время другие люди, в государственных учреждениях, составляют отчеты о результатах шпионской деятельности: толщина брони, угол обстрела, скорость полета снаряда, описание зарядного устройства и видоискателей, эффективность огня, расположение главных заводов, особенности оборонительных сооружений, цели бомбардировки. Мир готовится к войне. Время оружейников и шпионов. Наверное, немало денег можно заработать, открыв шпионское агентство, нечто вроде крупного центра по сбору всей этой информации. Мне представилось, как Кохе быстро идет по переулку, заходит в дверь, выходит через другую. Неужели просто для того, чтобы навестить любовницу, если таковая вообще существует? Только полный болван вроде этого английского майора может представить себе подобное. Но меня не обманешь. Тулонский центр. Кохе и Шимлер. Шимлер и Кохе. Шпионы.

Я поежился. Становилось холодно, и я вернулся в постель.

Но стоило закрыть окно, как меня вновь охватил страх. Он становился все сильнее и сильнее, превращаясь постепенно в грозное предположение.

А что, если кто-нибудь из постояльцев съедет? Такое вполне могло случиться. Герр Фогель, или месье Дюкло, или Ру со своей блондинкой, любой из них может заявить: «Я уезжаю, прямо сейчас». Насколько я понимаю, один из них, возможно, уже сложил вещи, чтобы уехать с утра пораньше. Ну и как я могу остановить его? Допустим, я заблуждаюсь насчет Кохе и Шимлера. Допустим, иностранные агенты — это Ру со своей блондинкой, и у них поддельные французские паспорта. Или шпионы — это американцы, или англичане, или швейцарцы. Они проскользнут у меня между пальцев. И нет смысла говорить себе, что проблемы надо решать по мере их поступления. Может быть слишком поздно. Так что же делать? Живо! Допустим, все они уезжают и ты утром просыпаешься один во всем пансионате. Твои действия? Надо, чтобы Бегин дал тебе пистолет. Да, да, пусть Бегин даст пистолет. Стой, без шуток. Стой где стоишь, иначе я начиню твои внутренности свинцом. В магазине десять патронов. По одному на каждого. Нет, восемь. Это зависит от типа пистолета. Стало быть, мне нужны два.

Я откинул одеяло, простыню и сел на кровати. Так к утру и помешанным станешь. Я подошел к умывальнику и плеснул в лицо холодной воды. Должно быть, говорил я себе, мне все это снится. Но ведь я точно знал, что бодрствую.

Я отдернул шторы и посмотрел на купающиеся в лунном свете ели. Надо спокойно оценить все факты — спокойно и хладнокровно. Что в точности сказал Бегин?

Должно быть, я простоял у окна очень долго. Во всяком случае, когда я снова улегся в кровать, уже светало. Я изрядно продрог, но в голове было ясно. Теперь у меня имелся план, и моему изможденному мозгу он представлялся безупречным.

Когда в очередной раз я закрыл глаза, в голове у меня мелькнула какая-то мысль. Накануне английский майор сказал нечто такое, что показалось мне необычным, какую-то мелочь. Но мне уже было все равно. Я заснул.

6 Захлопнувшаяся дверь

Я проснулся с головной болью.

Шторы я задернуть забыл, а проникавшее в комнату через открытые окна солнце, несмотря на ранний час, успело прогреть помещение. Днем, наверное, будет настоящая жара. А сделать мне предстоит немало. При первом же подвернувшемся случае надо позвонить Бегину. Затем — начать приводить в действие план. Я с удовольствием отметил, что утром он показался мне таким же убедительным, как в полутьме предутренних часов. Я почувствовал себя лучше.

На террасу я вышел рано и, запивая круассан чашкой кофе, поздравил себя. Вот он я, преподаватель иностранных языков, человек нервный, боящийся насилия. И что же? За какие-то несколько часов мне удалось выработать тонкий, умный план поимки опасного шпиона. А ведь забивал себе голову всякими страхами, мол, к утру в понедельник в Париж не поспею! Какие только шутки не играют с человеком расшалившиеся нервы! После второй чашки кофе даже головная боль начала проходить.

Выходя, я остановился около сидевших за своим столиком Фогелей и пожелал им доброго утра. Выглядели они, как я заметил, необычно серьезно. Улыбки, которыми они встретили мое приветствие, были механическими и вялыми. Кажется, мое удивление не ускользнуло от герра Фогеля.

— Не слишком веселое у нас утро, — заметил он.

— Очень жаль.

— Из Швейцарии дурные новости. — Он положил ладонь на белевший рядом с ним конверт. — Добрый друг умер. Так что извините, пожалуйста, если мы показались вам немного расстроенными.

— Что ж тут извиняться? Примите мое соболезнование.

Им явно не терпелось избавиться от моего присутствия, и я проследовал к выходу. А потом их вытеснило из моих мыслей кое-что другое. За мной следили.

Почта была расположена в глубине деревни, в помещении продовольственной лавки. Спускаясь по склону холма, я заметил, что в нескольких шагах позади фланирующей походкой идет какой-то мужчина. Я остановился у ближайшего кафе и обернулся. Он тоже застыл на месте. Это был арестовавший меня накануне детектив. Он приветливо кивнул мне.

Я уселся за столик, он устроился невдалеке. Я поманил его. Он поднялся с места и подошел ко мне. Вел он себя в высшей степени доброжелательно.

— Доброе утро, — ледяным голосом сказал я. — Насколько я понимаю, вам велено меня сопровождать?

— К сожалению, да, — кивнул он. — Весьма утомительное, знаете ли, занятие. — Он осмотрел свое воскресное одеяние. — Жарко в этом костюме.

— В таком случае зачем же вы его надели?

Его удлиненное хитроватое лицо крестьянина неожиданно приобрело торжественное выражение.

— Я ношу траур по матери. Она умерла всего четыре месяца назад. Камни в почках.

Подошел официант:

— Выпьете что-нибудь?

Он на мгновение задумался, потом заказал лимонад.

— Слушайте, — заговорил я, — мне надо дойти до почты, это в конце улицы, и позвонить месье Бегину. Я отлучусь всего на пять минут. А вы сидите здесь и пейте свой лимонад. Я скоро вернусь.

— Я должен быть все время с вами, — покачал головой он.

— Понимаю, но мне не нравится, когда за мной следят. Это очень неудобно. Да и все в деревне поймут, что это вы за мной следите. Мне это не по душе, — повторил я.

— Мне приказано следовать за вами, — упрямо повторил он. — И меня не подкупишь.

— А я и не собираюсь вас подкупать. Просто предлагаю сделать так, как будет лучше нам обоим.

Он снова покачал головой.

— Я выполняю свой долг.

— Очень хорошо. — Я вышел из кафе и двинулся дальше по улице. Было слышно, как официант пререкается с полицейским насчет того, кто должен платить за лимонад.

Телефон на почте был общественным во всех смыслах этого слова. С одной стороны рядом с ним свисала с потолка связка чесночных сосисок, с другой — теснилась кипа пустых мешков из-под мяса. Будки не было. Прикрыв ладонью мембрану и пробормотав в трубку: «Полицейский участок», — я испытал ощущение, будто рядом со мной остановился послушать весь Сен-Гатьен.

— Poste Administratif, — откликнулся наконец чей-то грубый голос.

— Месье Бегин?

— Pas ici.

— Monsieur le Commissaire?

— De la part de qui?

— Monsieur Vadassy.

— Attendez.^[23]

Прошло какое-то время. Потом в трубке послышался голос комиссара:

— Алло! Водоши?

— Да.

— Есть новости?

— Да.

— Телефон: Тулон, восемьдесят три пятьдесят пять, спросите месье Бегина.

— Очень хорошо.

Прерогативы комиссара явно исчерпывались тем, чтобы проследить, что я никуда не уехал из Сен-Гатьена. Я попросил соединить меня с номером: Тулон, 83–55. Эта просьба произвела странный эффект. Голос девушки на линии утратил первоначальный протяжный южный акцент и зазвучал отрывисто, по-деловому. Через пять секунд меня соединили с названным номером. Еще две секунды, и я услышал квакающий голос Бегина. В нем звучало явное раздражение.

— Кто дал вам этот номер?

— Комиссар.

— Что-нибудь узнали о фотоаппаратах?

— Пока нет.

— Так чего же вы меня беспокоите?

— Я обнаружил кое-что другое.

— Ну?

— Немец, Эмиль Шимлер, представляется Полем Хайнбергером. Я подслушал его весьма подозрительный разговор с Кохе. Не сомневаюсь, что Шимлер — шпион, а Кохе его подручный. Кохе также захаживает в один дом в Тулоне. Он утверждает, что там у него свидания с какой-то женщиной, но, возможно, это не так.

Стоило мне произнести вслух эти слова, и я почувствовал, как моя уверенность испаряется, словно воздух. Уж больно глупо это прозвучало. В трубке послышался звук, походящий, клянусь, на подавленный смех. Но последующее показало, что я заблуждаюсь.

— Послушайте, Водоши, — злобно проквакал Бегин, — вам были даны определенные указания. Вас попросили выяснить, у кого из постояльцев пансионата имеется фотоаппарат. Вас не просили играть в детектива. У вас есть указания. Четкие недвусмысленные указания. Почему вы им не следуете? Хотите вернуться в камеру? Хватит, не желаю больше слушать эту чушь. Возвращайтесь в «Резерв», поговорите с постояльцами, и как только у вас будет что сообщить, свяжитесь со мной. И ни во что другое не вмешивайтесь, занимайтесь своим делом. Ясно? — Он швырнул трубку.

Мужчина за стойкой с любопытством посмотрел на меня. Должно быть, разговаривая с Бегином, я не сдержался и поднял голос. Я бросил на него уничтожающий взгляд и вышел на улицу.

Там стоял мой детектив, побагровевший от жары и раздражения. Пока я сердито вышагивал по улице, он семенил рядом и шипел мне в ухо, что я задолжал ему восемьдесят пять сантимов плюс pourboire,^[24] всего франк двадцать пять. Это я заказал лимонад, повторял он, стало быть, мне и платить. Сам бы он ни за что не стал заказывать лимонад, это было мое предложение. Начальство ему денег на такие расходы не выделяет. Я должен вернуть ему франк двадцать пять. Восемьдесят пять сантимов за лимонад и вдобавок восемь су чаевых. Он бедный человек. Он выполняет свой долг. А взяток не берет.

Я почти не слушал его. Итак, мне нужно было выяснить, у кого из постояльцев имеется фотоаппарат. Но это же чистое безумие! Расспросы насторожат шпиона, и он ускользнет. Бегин — болван, я в руках у болвана. Все мое существование зависело от него. Занимайтесь своим делом! Но если поимка шпиона не мое дело, то что же тогда мое? Если он ускользнет, все пропало, мне конец. Кому не приходилось слышать, что в разведывательных управлениях засели сплошь глупцы? Вот еще одно доказательство. Если положиться на Бегина и разведывательное управление в Тулоне, мои шансы на возвращение в Париж, мягко говоря, невелики. Нет уж, большое спасибо, буду думать своей головой. Так надежнее. Шимлера и Кохе следовало разоблачить. И разоблачить их должен я. Необходимо выполнить первоначально задуманный план. Хорошо будет выглядеть Бегин, когда я представлю ему доказательства, в которых он так нуждается. Что до фотоаппаратов, то прямыми расспросами я заниматься не планировал. Буду собирать информацию, в этом ничего дурного нет. Только аккуратно.

— Восемьдесят пять сантимов плюс восемь су чаевых…

Мы дошли до ворот, ведущих в «Резерв». Я дал детективу двухфранковую монету и вошел внутрь. На повороте я оглянулся. Он стоял, опершись о столб, шляпа у него сидела на затылке, и он посылал монете воздушный поцелуй.

У входа я столкнулся со Скелтонами. На них были купальные костюмы, в руках — простыни, газеты, солнечные очки и бутылки с жидкостью от ожогов.

— Доброе утро, — сказал он.

Девушка приветственно улыбнулась.

Я поклонился в ответ.

— На пляж идете?

— Сейчас переоденусь и присоединюсь к вам.

— Только английский свой не забудьте, — бросил он мне вслед, и я услышал, как сестра велела ему «заткнуться и оставить в покое этого славного господина».

Через несколько минут я снова спустился вниз и двинулся через сад к ступенькам, ведущим к пляжу. И здесь мне впервые повезло.

Я почти достиг первой террасы, когда откуда-то спереди до меня донеслись возбужденные голоса. В следующий момент появился месье Дюкло, он поспешно направлялся к пансионату. А буквально через секунду-другую по ступенькам взлетел и помчался следом за ним Уоррен Скелтон. Пробегая мимо меня, он бросил какое-то слово, как мне показалось: «фотоаппарат».

Я поспешил вниз и там понял причину этих гонок.

В бухту под полными парусами входила большая белая яхта. По ее безупречно выдраенной палубе носились люди в белых джинсах и хлопчатобумажных панамах. На моих глазах яхта поворачивала по ветру. Паруса ее трепетали, грот съеживался по мере спуска гафеля; за ним последовали топсель, кливер и стаксель, и пенящаяся у носа вода постепенно успокоилась, покрывшись мягкой, неторопливой зыбью. Загремела якорная цепь.

На террасе собрались восхищенные зрители: Кохе в пляжных туфлях, Мэри Скелтон, Фогели, двое англичан, французская пара, Шимлер и пухлая, приземистая женщина в рабочем халате, в которой я признал мадам Кохе. У иных были в руках фотоаппараты. Я поспешил присоединиться.

Кохе, прищуриваясь, наводил на яхту объектив кинокамеры. Герр Фогель лихорадочно вставлял в аппарат новую пленку. Миссис Клэндон-Хартли разглядывала яхту через окуляры полевого бинокля, болтавшегося на шее у ее мужа. Мадемуазель Мартен, прилаживала маленький нераздвижной фотоаппарат, следуя возбужденным указаниям своего возлюбленного. Шимлер стоял немного в стороне, наблюдая за Кохе. Выглядел он больным и усталым.

— Красавица, а?

Это была Мэри Скелтон.

— Да. А я уж подумал, что ваш брат гонится за этим стариканом французом. Не знал, почему поднялся весь этот переполох.

— Он побежал за аппаратом.

В этот момент как раз появился брат. В руках у него был дорогой «Кодак».

— Вот и мы, ребята, — объявил он, — становитесь, сделаем ваш портрет, который не стыдно будет показать близким. — Он навел объектив на яхту и щелкнул два раза.

Следом за ним, сжимая в руках гигантских размеров рефлекс-камеру, трусил месье Дюкло. Тяжело дыша, он снял с нее чехол и с трудом вскарабкался на парапет.

— Как думаете, когда он снимает, борода у него в видоискателе или снаружи? — прошептал Скелтон.

Послышался громкий лязг — это месье Дюкло взвел затвор аппарата, — затем минутное молчание, за которым последовал мягкий щелчок. Он с удовлетворенным видом слез с парапета.

— Пари готов держать, что он забыл вставить пластину.

— Ты проиграл, — сказала девушка. — Он как раз вынимает ее.

В этот момент месье Дюкло поднял голову и увидел, что мы смотрим в его сторону. На его лице заиграла лукавая улыбка. Он заменил пластину и навел на нас троих фотоаппарат. Я заметил, что Скелтон сделал шаг вперед, чтобы загородить сестру. В следующий момент она уже сбегала по ступеням к пляжу. Месье Дюкло был явно разочарован.

— Скажите, пусть не портит хорошую пластину, — шепнул мне Скелтон.

— Да в чем дело-то?

— Скажите.

Но месье Дюкло уже потерял интерес к групповому портрету, а когда я повернулся, Скелтон побежал вслед за сестрой.

Майор и миссис Клэндон-Хартли стояли наверху, перегибаясь через парапет.

— Славная посудина, Водоши. Судя по виду, сделана в Англии. В семнадцатом году я провел отпуск на яхте, в норфолкских водах. Отличный спорт. Только такая вот штуковина стоит немалых денег. Вы в Норфолке бывали?

— Не приходилось.

— Да, отменный спорт. Между прочим, я еще не представил вас своей благоверной. Дорогая, это мистер Водоши.

Миссис Клэндон-Хартли посмотрела на меня бесстрастно, безразлично, но, как мне показалось, оценивающе. Неожиданно возникло желание, чтобы на мне было одето побольше, чем сейчас. Она слегка усмехнулась и кивнула. Я поклонился. У меня возникло неприятное ощущение, будто любая форма вербального приветствия может быть воспринята как фамильярность.

— Может, сыграем попозже партию в русский бильярд? — бодро предложил ее муж.

— С наслаждением.

— Хорошо. Тогда увидимся.

Миссис Клэндон-Хартли сдержанно кивнула. Это был сигнал к тому, что я могу удалиться.

Скелтоны загорали в дальнем конце пляжа. Они подвинулись, и я сел рядом.

— Извините, что мы так поспешно скрылись, — сказал молодой человек, — но у Мэри с самых детских лет идиосинкразия на фотографии. Правда, Мэри?

— Да. Мою няню бросил один газетный фотограф. Она так и не оправилась от этого удара. «Никогда не верь человеку с фотокамерой, — бывало, говорила она, — даже если это инвалид с большой седой бородой». Терпеть не могу, когда меня фотографируют. Скажите, мистер Водоши, а вам попадались раньше такие швейцарцы, как эта пара?

Я проследил за ее взглядом. Герр Фогель устанавливал свой фотоаппарат на большой железный штатив. Перед объективом, краснея и хихикая, стояла фрау Фогель. Ее муж тем временем поставил камеру на автомат, обогнул штатив и принял театральную позу, обняв за плечи жену. Камера издала негромкое жужжание, затвор щелкнул, и Фогели разразились оглушительным смехом. Покойный друг был явно забыт.

За их ужимками с нескрываемым любопытством наблюдали французская пара и Кохе. Последний посмотрел в нашу сторону, убеждаясь, что и мы наблюдаем за этой сценой. Потом подошел к нам.

— Слушайте, Кохе, — сказал Скелтон, — вы что, наняли эту парочку, чтобы развлекать публику?

— Подумываю, не предложить ли им остаться здесь для регулярных выступлений, — усмехнулся тот.

— А что, это мысль. Два швейцарца. Не пожалеете. Классный юмор. Оглушительный успех в Нью-Йорке. Бесподобная пара.

Кохе даже несколько растерялся.

— Не обращайте на него внимания, — сказала девушка. — Это он так шутит. Кстати, мне только кажется, или между теми двумя, с кем вы только что разговаривали, что-то есть?

Управляющий улыбнулся и уже собирался что-то ответить, когда сверху донесся пронзительный возглас:

— Аль-берт!

Я выглянул из-под тента. Через парапет, сложив руки чашечкой, перегибалась мадам Кохе.

— Аль-берт!

Кохе даже головы не поднял.

— Голос с минарета сзывает на молитву верующих, — пояснил он с легкой улыбкой и, кивнув мне, направился к ступеням.

— Знаете ли, — мечтательно проговорил Скелтон, — будь я на месте Кохе, непременно бы дал этой дамочке хорошего пинка под зад.

— Животное, — пробормотала его сестра и повернулась ко мне: — Как насчет того, чтобы немного поплавать, мистер Водоши?

Они с братом были превосходными пловцами. Пока я своим неторопливым брассом едва одолел пятьдесят метров, они уже огибали яхту, покачивающуюся на якоре посреди бухты. Я медленно поплыл назад к берегу.

Теперь в воду зашли и швейцарцы. По крайней мере герр Фогель. Фрау Фогель же возлежала на резиновом матрасе, сотрясаемая пароксизмами смеха, в то время как ее муж бултыхался рядом, поднимая тучи брызг, и тоже хохотал от души.

Я вернулся под тент и вытер волосы. Потом лег, закурил сигарету и принялся раздумывать.

Ситуация с фотоаппаратами несколько прояснилась. В уме я подвел итог своим наблюдениям:

Герр Фогель, фрау Фогель — «Фойгтлендер» в футляре.

Месье Дюкло — старомодный «рефлекс».

Мистер Скелтон, мисс Скелтон — «Кодак Ретина».

Месье Ру, мадемуазель Мартен — маленький нераздвижной фотоаппарат (Франция).

Месье Кохе, мадам Кохе — кинокамера (Пате).

Герр Шимлер — фотокамеры не имеет.

Майор Клэндон-Хартли, миссис Клэндон-Хартли — фотокамеры не имеют.

Три последних имени заставили меня задуматься.

Скорее всего англичане просто не из тех, кто любит фотографировать. А миссис Клэндон-Хартли, наверное, вообще не одобряет это занятие. Что касалось герра Шимлера, то я начинал подумывать, что на этого немца, пожалуй, не стоит тратить время. Бегину нужна информация? Что ж, она у меня будет. Кохе? Ладно, там видно будет. Я перевернулся на живот и выкатился из-под тента. Песок был горячим, солнце палило вовсю. Я прикрыл голову полотенцем, и когда Скелтоны, изрядно уставшие, стряхивая с себя капли воды, подошли ко мне, я уже уснул.

Молодой Скелтон ткнул меня в бок.

— Пора выпить чего-нибудь, — сказал он.

Суть хорошего плана, говорил я себе за обедом, заключается в его простоте. А мой план был очень прост.

Мой фотоаппарат у кого-то из этих двенадцати. У меня же был точно такой же, как у этого человека. Бегин говорил, что когда этот тип обнаружит утрату своих фотоснимков, он или она всячески постараются вернуть их себе. В настоящий момент все, что ему или ей известно, так это что пленка со снимками все еще в аппарате. Таким образом, если представится возможность совершить обратную замену, он или она непременно ею воспользуются.

Моя идея заключалась в следующем: оставить имеющийся у меня «Контакс» на каком-нибудь видном месте, притом тогда, когда он непременно бросится постояльцам в глаза, самому же укрыться в месте, где меня никто не заметит, но откуда мне будет видно все, и ждать развития событий. Если ничего не произойдет, стало быть, подмена еще не обнаружена. В таком случае все останется как прежде, никакого вреда не будет. Ну а если произойдет, тогда я точно узнаю, кто шпион.

Я долго обдумывал, где же поставить ловушку. И в конце концов остановился на том стуле в холле, где подмена произошла изначально. Это было естественное решение, к тому же это место хорошо просматривается. В читальне, выходящей в холл с противоположной стороны, висело настенное зеркало в позолоченной раме, слегка выдающееся вперед. Переставив под нужным углом одно из массивных кресел, я мог, сидя спиной к двери, наблюдать за происходящим в холле. А меня оттуда не увидеть, если только не наклониться до сиденья стула и не посмотреть в то же самое зеркало. При всей осторожности вряд ли это кому пришло бы в голову.

Я поспешно завершил обед, прошел в читальню и переставил кресло. Потом принес аппарат. Еще через минуту уже сидел затаив дыхание.

Постояльцы заканчивали обед.

Первыми к двери террасы потянулись Фогели. Потом наступил более или менее продолжительный перерыв. Поднялся с места, стряхивая крошки с бороды, месье Дюкло. За ним последовали Ру и мадемуазель Мартен, майор и миссис Клэндон-Хартли, американцы. Последним ушел Шимлер. Я выжидал. В случае замены сначала надо принести мой аппарат.

Прошло десять минут. Каминные часы пробили два раза. Я не отрываясь смотрел в зеркало, стараясь ни о чем не думать, а то еще стоит мне хоть на неуловимую долю секунды отвлечься, как что-нибудь случится. От напряжения у меня начали слезиться глаза. Пять минут третьего. Только я это отметил, как на террасе мелькнула тень, вроде как кто-то прошел снаружи мимо окна. Но солнце светило с противоположной стороны здания, так что точно нельзя было сказать. К тому же я искал нечто более вещественное, нежели тени. Два десять.

Ожидание становилось слишком нудным. Я слишком доверился теории. В моих рассуждениях было чересчур много «если». Слезы в глазах сменились сильной резью. Я позволил себе оглядеться.

Позади послышался легкий скрип. Я поспешно повернулся к зеркалу. Ничего.

И тут я внезапно вскочил с места и бросился к двери. Но опоздал. Не успел я схватиться за ручку, как дверь с грохотом захлопнулась. В замочной скважине повернулся ключ. Я подергал было за ручку, потом в панике завертел головой. В читальне было окно. Я рванулся к нему, нащупал крючок, распахнул настежь и, перемахнув через пару клумб, помчался к входу в пансионат.

В холле было тихо и пустынно. Стул, на котором я оставил свой фотоаппарат, был пуст.

Моя ловушка сработала. Но попался в нее я сам, лишившись единственного свидетельства своей невиновности.

7 Русский бильярд

В тот день я довольно долгое время провел в номере, пытаясь уговорить себя, что лучшее в сложившейся ситуации — оставить «Резерв», добраться до Марселя и отправиться в восточном направлении на каком-нибудь грузовом судне в роли стюарда или палубного рабочего.

У меня сложился четкий план. Возьму моторку Кохе и сойду в каком-нибудь пустынном месте к западу от Сен-Гатьена. Потом поставлю на замок руль, запущу двигатель, и пусть себе ползет потихоньку в открытое море, пока я сушей буду добираться до Обажа. А там сяду на поезд до Марселя.

Но тут начали закрадываться сомнения. Мне много приходилось читать о молодых людях, плывущих вдаль морями-океанами, нанимающихся на корабли палубными рабочими. Для этого вроде никакой квалификации не требовалось. Ни узлов вязать не нужно. Ни по мачтам карабкаться. Твое дело — подкрасить якорь, счистить ржавчину с металлических поверхностей на палубе и говорить «слушаю, сэр, да, сэр», когда к тебе обращается офицер. Это тяжелая жизнь, и общаться приходится с непростыми людьми. В сухарях попадаются долгоносики, а кроме сухарей, едят еще в основном похлебку. Споры решаются кулаками, и ходить нужно раздетым до пояса. Но у кого-нибудь в команде наверняка найдется гармошка, и после дневной вахты поют песни. В следующей жизни ты обязательно напишешь об этом книгу.

Но обернется ли в моем случае все именно так? Я был склонен в этом сомневаться. Может, мне просто не везет, но приключения мои никогда не проходили по «классической» схеме.

Весьма возможно, зачистка ржавчины потребует высокой квалификации. Сухопутного штафирку, решившего, что он может справиться с такой работой, просто на смех поднимут. Или не будет вакансий. А если будут, то только на прогулочном судне, идущем до Тулона. Или понадобится какое-нибудь странное разрешение, которое надо получать в полиции за три месяца до рейса. Или у меня найдут дефекты в зрении. Или на работу берут только людей с опытом. В действительности всегда сталкиваешься с различными преградами.

Я закурил сигарету и еще раз проанализировал свое положение.

Ясно было одно. Бегин не должен узнать, что у меня больше нет второго фотоаппарата. В противном случае мне не избежать повторного ареста. Комиссару не терпелось выдвинуть обвинение. И без вещественного доказательства в виде аппарата у меня не было ни малейшего шанса доказать следователям свою невиновность. Какого же дурака я свалял! Теперь мне более чем когда-либо необходимо было самому разгадать эту загадку. Придется рисковать. Я должен быть уверен, что обе камеры у Шимлера, я должен иметь твердые аргументы, чтобы убедить Бегина. Оставалось только одно — обыскать номер, где остановился немец.

Перспектива обыска пугала. Допустим, меня поймают на месте. Тогда к моим нынешним бедам добавится еще и обвинение в воровстве. И все же обыска не избежать. И он должен быть успешным. Когда лучше — прямо сейчас? Сердце у меня билось чуть чаще обычного. Я посмотрел на часы. Около трех. Для начала нужно было точно выяснить, где в данный момент находится Шимлер. Следовало сохранять выдержку и действовать со всевозможной тщательностью. Эти слова успокаивали. Выдержка и тщательность. Не терять головы. Туфли с мягкими подошвами? Совершенно необходимо. Пистолет? Абсурд! Нет у меня никакого пистолета, а если бы и был… Фонарь? Кретин! Сейчас же светло. И тут я вспомнил, что даже не знаю, в каком номере он остановился.

Я тут же почувствовал облегчение. Чуть не засмеялся. Посмотрел в зеркало и сделал гримасу, будто чрезвычайно раздражен чем-то. Да, так лучше. Именно это я и должен испытывать — досаду, раздражение подобным провалом своих планов. Но про себя-то я знал, что ничуть не раздражен, а, напротив, от души рад такому повороту событий. Я презирал себя. И не было нужды твердить, что, несмотря ни на какие чувства, будь то раздражение или облегчение, факт остается фактом: я не знал, в каком номере остановился Шимлер. Но толковый человек уже давно бы это выяснил. И если я так защищаю собственные интересы — испытываю облегчение при встрече с трудностями, — то да помогут мне небеса.

Вот в таком настроении я вернулся на террасу, надеясь, что там никого нет. Увы. В углу на шезлонге, покуривая трубку и читая какую-то книгу, сидел герр Шимлер. Знай я его номер, сейчас был как раз удобный случай заглянуть туда. Я уже повернулся, чтобы уйти, но так и не сдвинулся с места. В конце концов, ничего дурного не будет в том, чтобы затеять разговор с этим человеком, прощупать, с кем я имею дело. Одна из фундаментальных опор любой правильной стратегии — изучение противника.

Но думать о том, что хорошо бы изучить способ мышления герра Шимлера, оказалось легче, чем заняться этим в действительности. Я подвинул плетеный стул и сел в тени рядом с ним и откашлялся.

Он переместил трубку из одного угла рта в другой и перелистнул страницу книги, даже не удостоив меня взглядом.

Я слышал, что если упорно смотреть человеку в затылок, то в скором времени он обязательно обернется. Добрых десять минут я не сводил с герра Шимлера глаз, мысленно уговаривая его повернуться. Думаю, за это время я вполне усвоил антропометрию его затылка. Но никакого эффекта это не возымело. Мне удалось даже разглядеть название книги, которую он читал. Это было «Рождение трагедии из духа музыки» Ницше на немецком — одна из нескольких немецких книг, которые я заметил на полке в читальне. Я оставил попытки состязаться с Ницше и перевел взгляд на море.

Солнце палило нещадно. Горизонт был покрыт колеблющейся дымкой. Воздух над каменной балюстрадой дрожал от жары. В саду вовсю стрекотали цикады.

Я смотрел, как гигантская стрекоза, описав круг над цветущим кустарником, взлетела и исчезла в сосновых ветвях. В такой день не хотелось думать о шпионах. Я знал, что мне следует позвонить Бегину и продиктовать ему перечень имеющихся в наличии фотоаппаратов. Ничего, подождет. Может, попозже, когда жара спадет, я прогуляюсь до почты. Детектив в своем плотном темном костюме будет маяться за воротами, в тени сухих пальм, и мечтать о стакане лимонада. Я завидовал ему. В обмен на душевный покой я охотно бы носил в жару черное, потел, ждал, вел наблюдение и изнывал от желания выпить стакан лимонада. Хорошая жизнь! А мне приходится ходить украдкой, как преступнику. За мной следят.

Интересно, что думает обо мне Мэри Скелтон? Да ничего, наверное. А если что-то и думает, то наверняка — что я вежливый, в чем-то небезынтересный молодой человек со склонностью к языкам, что оказалось весьма кстати. Я вспомнил ее слова, сказанные, когда она думала, что я не слышу: «Славный господин». Вполне подходит к соседу по пансионату. Если такие девушки, как Мэри Скелтон, проявляют к тебе интерес, это, мягко говоря, не может не радовать. Своего брата она знает как облупленного. Это очевидно. Не менее очевидным было и то, что она думает, будто и он знает ее как облупленную. Об этом можно судить по тому, как он с ней обращается. Но она…

Герр Шимлер захлопнул книгу и постучал чубуком трубки по деревянной ручке шезлонга.

Сейчас или никогда. И я нырнул.

— Ницше, — заметил я, — не лучший спутник по такой жаре.

Он медленно повернулся и внимательно посмотрел на меня. Сейчас на его впалых щеках было побольше румянца, чем накануне вечером, а из голубых глаз исчезло несчастное выражение. В них отражалось другое, более определенное ощущение — подозрительность. Я заметил, как у него сжались губы.

Он принялся набивать трубку.

— Наверное, вы правы. Но я не искал спутника.

При любых иных обстоятельствах такой отлуп поверг бы меня в тяжелое молчание. Но сейчас я продолжал гнуть свое:

— Выходит, в наше время люди читают Ницше?

Дурацкий вопрос.

— А почему бы и нет?

— Право, не знаю, — пробубнил я. — Мне казалось, он вышел из моды.

Шимлер вынул изо рта трубку и искоса посмотрел на меня:

— Да вы хоть отдаете себе отчет в собственных словах?

Мне это надоело.

— Откровенно говоря, нет. Просто захотелось поговорить.

Какое-то время он смотрел на меня, затем его лицо осветилось улыбкой. Это была очень славная улыбка и заразительная. Я улыбнулся в ответ.

— Много лет назад, — сказал я, — один мой однокашник, бывало, часами втолковывал мне, какой великий человек Ницше. Я лично споткнулся на «Заратустре».

Он зажал трубку в зубах, потянулся и посмотрел на небо.

— Ваш друг заблуждается. Ницше мог стать великим человеком. — Он щелчком сбросил книгу с колен. — Это его самая ранняя работа, и в ней есть зерна величия. Можете себе представить, он считает Сократа декадентом. Мораль как симптом декаданса! Безупречное построение. Но как вы думаете, что он писал об этом же почти двадцать лет спустя?

Я промолчал.

— Что от этого рассуждения разит гегельянством. И он совершенно прав. Идентичность — это определение, применимое только к простым, непосредственным, мертвым предметам, а основа движения и жизни — противоречие. Лишь в том случае, если предмет заключает в себе противоречие, он движется, обладает импульсом и энергией развития. — Шимлер пожал плечами. — То, что молодой Ницше осознавал подобно Гегелю, в позднем возрасте он презирал. Поздний Ницше обезумел.

Мне было непросто следовать за ходом его мыслей.

— Я что-то не видел вас купающимся, — неловко проговорил я.

Он бросил на меня короткий сердитый взгляд:

— Вы что, нарочно хамите?

— Ничуть. Просто меняю тему разговора.

— В таком случае вы делаете это очень неуклюже. — Он отвернулся и добавил: — Я действительно не купаюсь, но, если угодно, мы могли бы сыграть партию в русский бильярд. Или это, по-вашему, bagatelle?^[25]

Это было сказано с вызовом. У Шимлера был вид человека, с трудом мирящегося с неизбежностью.

Мы вошли внутрь дома.

Стол для русского бильярда стоял в углу просторной комнаты. Мы начали игру в тишине. Он легко разгромил меня за какие-то десять минут. Сделав победный удар, Шимлер с насмешливой ухмылкой распрямился.

— Вряд ли вы получили большое удовольствие, — сказал он. — Вроде вы не слишком сильны в этой игре. Хотите попробовать что-нибудь другое?

Я улыбнулся. Его манера обращения отличалась резкостью, почти грубостью, но в то же время было в этом человеке нечто неотразимо симпатичное. И я почувствовал, что мне хочется дружеского общения. Я почти забыл, что он — Подозреваемый Номер Один. Вскоре мне напомнят об этом факте.

— Да, — сказал я, — давайте сыграем во что-нибудь другое.

Он расставил шары, намелил кий и нагнулся над столом, чтобы сделать первый удар. При свете, падающем из окна на его лицо, довольно широкие скулы словно бы заострились, подчеркивая тонкие щеки, выделялся большой лоб. Превосходной лепки череп, с этим бы согласился любой художник. Руки тоже были хороши — крупные, но тонко оформленные, твердые, четкие в движениях. Пальцы, слегка обхватывающие кий, непринужденно прижимали его к большому пальцу левой руки. Говоря, он не сводил глаз с красного шара.

— У вас, кажется, были какие-то нелады с полицией?

Сказано это было так, будто он спрашивал который час. За этим последовал триплет.

Я попытался ответить так же непринужденно:

— Превосходный удар! Так, недоразумение с паспортом.

Он обогнул стол, выцеливая следующий удар.

— Вы ведь югослав?

На сей раз в лузу упал один шар.

— Нет, венгр.

— А, ясно. Трианонский договор?

— Да.

Следующим ударом Шимлер промахнулся.

— Этого я и опасался. Все очки потерял. Остаток — ноль. Ваш черед. Расскажите мне про Югославию.

Я наклонился над столом. В эту игру можно сопротивляться.

— Я не был там почти десять лет. А вы ведь немец, верно?

Мне удалось уложить красного.

— Отличный удар! На глазах растете. — Но на вопрос он не ответил.

Я зашел с другой стороны:

— В наши дни не так-то часто встретишь немца, проводящего отпуск за границей.

Я снова забил красного.

— Прекрасно! У вас все получается. Так о чем это вы?

— Говорю, в наши дни нечасто встретишь немца, проводящего каникулы за границей.

— Да? А мне что до этого? Я живу в Базеле.

Это была откровенная ложь. Я так разволновался, что следующим ударом положил своего, даже не задев чужого.

— Не повезло вам! А мне же — напротив. Где тут у нас мелок?

Я молча передал ему мелок. Он тщательно обработал кий и снова принялся за игру. Счет быстро рос в его пользу.

— Сколько там у меня набежало? — проворчал он наконец. — Шестьдесят четыре, кажется?

— Да.

Шимлер снова нагнулся над столом.

— Вы хорошо знаете Германию, герр Водоши?

— Никогда там не бывал.

— А стоило бы как-нибудь съездить. Славные люди. — Красный шар подкатился вплотную к крупному. — Слабовато ударил. По-прежнему шестьдесят четыре. — Он выпрямился. — У вас очень хороший немецкий, месье Водоши. Словно вы много лет прожили в Германии.

— В Будапештском университете мы говорили в основном по-немецки. К тому же я преподаю языки.

— Ах вот как? Ваша очередь.

Я играл плохо, потому что никак не мог сосредоточиться. Выбил три шара за борт. Один раз вообще промахнулся. В голове у меня вертелись разные вопросы. Что этот человек хочет у меня выведать? Ведь не просто так он задает эти вопросы. Какой в них смысл? Неужели он подозревает, что я нарочно делал эти снимки? А квопросам, на которые не было ответов, примешивалась мысль, что никакой Шимлер не шпион. Было в нем нечто такое, что делало абсурдным подобное предположение. Некое достоинство. И потом, разве шпионы цитируют Гегеля? Разве читают они Ницше? Ну, он бы на это ответил так: «А почему бы и нет?» И верно, какое это имеет значение? С таким же успехом можно спросить: «А из шпионов получаются хорошие мужья?» Почему бы и нет? Верно, почему?

— Ваша очередь, друг мой.

— Извините, задумался.

— Ах вот как, — слегка улыбнулся он. — Верно, игра не особенно занимает? Может, прервемся?

— Нет-нет. Просто вспомнил кое о чем, что должен был сделать, да не сделал.

— Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет, что вы.

Как бы не так, очень серьезно. Я должен позвонить Бегину, полагаясь на его милосердие, объяснить, каким образом я лишился фотоаппарата, и попросить, чтобы номер Шимлера обыскали так же, как в свое время мой. Предлог — чужое имя. Если бы только мне удалось установить нечто подтверждающее его связь с фотоаппаратом, нечто способное убедить меня, что я не совершаю глупой ошибки. Может, все-таки стоит рискнуть? Скажем, я с невинным видом спрошу, есть ли у него фотоаппарат. В конце концов, что в этом дурного? Тот, кто захлопнул дверь в читальню и забрал второй аппарат ничуть не усомнится в том, что я причастен ко всей этой истории.

Я уложил дуплет.

— Нечаянно, — признался я.

— Похоже на то.

— У меня в жизни только одно хобби, — сказал я, огибая стол и готовясь сделать очередной удар. Я промахнулся, и он подошел к столу.

— Правда?

— Да. Фотография.

Он прищурился, прикидывая, куда бить.

— Что ж, интересное, наверное, занятие.

— А у вас аппарат есть? — Я задал роковой вопрос и пристально посмотрел на него.

Он медленно распрямился и посмотрел на меня.

— Герр Водоши, не будете ли вы любезны помолчать, когда я готовлюсь к удару? Мне предстоит особенно трудный. Я собираюсь послать от борта белого и тут же, снова от борта, красного.

— Извините.

— Это мне следует просить у вас прощения. Дурацкая игра по-настоящему занимает меня. Совершенно антиобщественное занятие. Как наркотик. Она отучает тебя думать. Как только начинаешь думать, хуже играешь. Есть ли у меня фотоаппарат? Нет у меня никакого аппарата! Не припомню, когда в последний раз держал в руках. Чтобы ответить на такой вопрос, думать не надо. И все же этого отвлечения достаточно, чтобы рассеять чары. Удар не получится.

Это было сказано торжественным тоном. Судьбы мира зависели от того, будет удар успешным или нет. И все же в его выразительных глазах угадывалась насмешка. И мне показалось, я угадал ее причину.

— Вижу, — заметил я, — никогда мне не научиться этой игре.

Но он уже снова склонился над столом. Наступила пауза, послышался негромкий стук, и два шара свалились каждый в свою лузу.

— Потрясающе! — раздался чей-то голос.

Я повернулся. Это был Кохе.

— Потрясающе, потрясающе, — пробурчал Шимлер, — только это не война. Герр Водоши проявил величайшее терпение. Игра явно не по нему.

Мне показалось, что эти двое обменялись многозначительными взглядами. Зачем, собственно, понадобилось Шимлеру это дурацкое сравнение с войной? Я поспешно возразил, мол, ничего подобного, игра доставила мне большое удовольствие и, возможно, стоит повторить завтра.

Шимлер без всякого энтузиазма согласился.

— Герр Хайнбергер, — бодро заявил Кохе, — специалист по русскому бильярду.

Но странным образом изменилась сама окружающая атмосфера. Этим двоим явно не терпелось избавиться от меня. Поэтому я удалился, постаравшись обставить все самым интеллигентным образом.

— Да я уж заметил, герр Хайнбергер и впрямь большой специалист. Надеюсь, вы извините меня? Мне нужно сходить в деревню.

— Сделайте одолжение.

Они встали и проводили меня взглядом, явно намереваясь молчать до тех пор, пока я не отойду достаточно далеко и уже не смогу услышать их.

Пересекая холл, я столкнулся с Клэндонами-Хартли, которые поднимались по лестнице. Я поздоровался, но ни один из них не ответил на приветствие. И тут что-то в их облике, в их каменном молчании заставило меня замереть на месте и посмотреть вслед. Они остановились на верхней площадке, и я увидел, что она прижимает носовой платок к глазам. Миссис Клэндон-Хартли плачет? Немыслимо. Такие англичанки, как она, не плачут. Наверное, просто что-то в глаз попало. Я вышел наружу.

У ворот меня поджидал другой детектив. Теперь это был приземистый дородный мужчина в плоской соломенной шляпе. Он сопровождал меня до самой почты.

Теперь я связался прямо с Бегином.

— Ну что там, Водоши? Разобрались с аппаратами?

— Да. Но вопрос с Шимлером…

— Не надо тратить мое время. Насчет аппаратов, пожалуйста.

Я принялся медленно, чтобы он успел записать, диктовать ему составленный мною перечень. Он нетерпеливо фыркнул:

— Побыстрее, пожалуйста. Не можем же мы целый день висеть на телефоне. Помимо всего прочего, это дорого.

Уязвленный, я затараторил изо всех сил. В конце концов, за звонок платит не он, а я. Невыносимый тип. Я дочитал список в уверенности, что он попросит меня повторить. Но нет.

— Хорошо! А у трех, стало быть, аппаратов нет?

— Я спрашивал Шимлера, то есть Хайнбергера. Он говорит, у него нет. Проверить англичан у меня возможности не было. Но у них есть пара полевых биноклей.

— Пара чего?

— Полевых биноклей.

— Ну, это не важно. Ваше дело — исключительно фотоаппараты. Хотите еще о чем-нибудь сообщить?

Я заколебался. Может, сейчас как раз время…

— Эй, Водоши, вы слышите меня?

— Слышу.

— В таком случае не надо молчать. Время теряем. Сообщить есть о чем?

— Нет.

— Ясно. Позвоните комиссару завтра утром, как обычно. — Он повесил трубку.

Я возвращался в «Резерв» с тяжелым, как камень, сердцем. Болван я, слабый, трусливый болван.

В такую жару рубашка неприятно липла к телу. Я прошел к себе в номер переодеться.

Ключ торчал в замке, где я его и оставил, но дверь была прикрыта неплотно. Стоило мне потянуть за ручку, как запор щелкнул, и она распахнулась настежь. Я вошел и вытащил из-под кровати чемодан.

Если бы не одна деталь, я бы, наверное, не заметил ничего необычного. А заключалась эта деталь в том, что у меня выработалась привычка запирать чемодан только на один замок. Сейчас были заперты оба.

Я отомкнул их и заглянул внутрь.

Опять-таки при других обстоятельствах я бы не нашел ничего странного в том, что одна из рубашек была немного смята. Я быстро распрямился и прошел к платяному шкафу. Там все было на месте, но мое внимание привлекла небольшая стопка носовых платков в углу верхнего ящика. У меня только один платок с цветной каймой. И раньше он лежал в самом низу стопки. А теперь оказался наверху. Я огляделся. Уголок стеганого одеяла на кровати загнулся под матрас. Горничная его так не оставляла.

Теперь исчезли любые сомнения: номер и мои личные вещи обыскивали.

8 Скандал

Обнаружить, что в твоих вещах кто-то рылся, — весьма сомнительное удовольствие.

Сначала меня охватила ярость. Мне казалось немыслимым, чтобы чьи-то руки открывали мой чемодан, рылись в белье, шарили по всем уголкам. Если бы не замок, я ничего бы не узнал. Ну да, вот это и было самым гнусным! Не столько сам взлом, сколько попытка скрыть его, тот факт, что взломщик решил, будто я ничего не узнаю, если только тщательно запереть оба замка. Неумеха! Ему следовало бы обратить внимание, что я запер только один замок. И что наверху у меня лежат обыкновенные белые платки. Разгильдяй!

Я вернулся к шкафу и разложил носовые платки в том порядке, в каком оставил их раньше. Снова запер чемодан — на один замок. Поправил одеяло. И только потом, немного успокоившись, присел. Есть только один человек, способный обыскать мой номер и ничего не взять, — это шпион. Вернув себе фотоаппарат и обнаружив, что в нем нет отснятой пленки, он естественно должен был заглянуть ко мне в номер. Естественно? Да, потому что он видел, что я сижу в читальне и выслеживаю кого-то через окно, и решил, должно быть, что коль скоро я поставил ему ловушку, то, стало быть, успел проявить пленку и сообразить, что это за снимки. И тут я вспомнил, что оставил на дне чемодана две непроявленные пленки со снимками, сделанными в Ницце. Я и не подумал проверить, на месте ли они. Снова открыл чемодан и тщательно осмотрел его. Пленки исчезли. Шпион явно не хотел полагаться на случай. На будущее это следовало учесть.

Если б можно было вернуться в прошлое и поймать его с поличным. С полминуты я наслаждался этим воображаемым торжеством. Бегину бы мало что осталось от шпиона. Я мысленно рывком поднимал это жалкое ничтожество на ноги и передавал его в руки полицейских.

С немалым удивлением я обнаружил, что этот воображаемый шпион вовсе не Шимлер. И даже не Кохе. Он вообще не был постояльцем «Резерва». Это был мстительный крысеныш со злобным личиком, пистолетом в заднем кармане брюк и ножом в рукаве, мерзкое, отвратительное существо без единого человеческого качества, хитрое, изворотливое ничтожество, презираемое даже своими хозяевами.

«Ничто, — с горечью думал я, — не способно показать мне с такой же ясностью всю тщетность моих усилий. Куда уж больше! Вместо того чтобы попытаться найти, кто из двенадцати соседей обыскивал мой номер, я деловито придумываю какого-то мифического тринадцатого. Нет, право, я заслужил поражение».

— А теперь, — сказал я вслух, — вбей в свою тупую башку следующее. Этот шпион, этот мужчина (или женщина), короче, этот человек, который увидел тебя через окно читальни и запер, как последнего олуха, каковым ты и являешься, а сам в это время забрал со стула свой аппарат, этот человек, который зашел в твой номер и стал рыться в твоей одежде в поисках снимков, этот человек — реальность, это живое существо, он — один из тех, кто здесь остановился. На шпиона он не похож, заруби себе это на носу, недоумок. Нет у него страшного взгляда и пистолета в заднем кармане брюк. Обыкновенный человек. У него может быть седая борода, как у старого Дюкло, или выпученные глаза, как у Ру. Он может цитировать Гегеля, как Шимлер, и иметь умную жену, как Кохе. А если это женщина, то она может выглядеть дамой строгой и сухой, как миссис Клэндон-Хартли, или молодой и миловидной, как Мэри Скелтон. Она может смеяться, как фрау Фогель, или томно улыбаться, как мадемуазель Мартен. Мужчина же может быть пузат, как герр Фогель, и худощав, как майор Клэндон-Хартли, и смуглолиц, как Уоррен Скелтон. Шпион может быть патриотом или предателем, мошенником или честным человеком, а может всем этим понемногу. Он может быть стар или молод, а она — брюнеткой или блондинкой, умной или глупой, богатой или бедной. Но кто бы это ни был, дурачок ты эдакий, нечего сидеть здесь, пользы тебе это точно не принесет!

Я встал и выглянул в окно.

Скелтоны только что вернулись с пляжа и усаживались за столик на нижней террасе. До меня доносились их приглушенные из-за дальнего расстояния голоса. Уоррен вдруг рассмеялся и принял наполеоновскую позу. Его сестра яростно затрясла головой. «Интересно, — лениво подумал я, — о чем они могут разговаривать?» Если брат и сестра пробыли на пляже все время после обеда, они наверняка сумеют подтвердить алиби других постояльцев. Ибо номер мой могли обыскивать, только пока я играл с Шимлером в бильярд, либо когда ходил на почту звонить Бегину. Скорее последнее. Скорее всего он или она видели, как я выхожу из пансионата. Дорожка к воротам просматривается из половины номеров и читальни. Не исключено, пока я строил планы обыска номера Шимлера, он обдумывал, как лучше обыскать мой номер. Ирония жизни. Различие заключалось в том, что Шимлер знал, где я остановился. То есть если это действительно он закрыл мой чемодан на два замка вместо одного. А может, голова его в это время была занята «Рождением трагедии» и ко мне забрался Кохе. Или герр Фогель. Или месье Дюкло. Или…

Но сегодня пятница. Еще один день, всего один, и мне надо уезжать. А я тут сижу, лелею надежды, задаюсь вопросами, повторяю имена — Кохе, Шимлер, герр Фогель, месье Дюкло, — смотрю, как движутся по циферблату стрелки часов, и, ничего не предпринимая, только предаюсь мечтаниям. А надо действовать. Надо что-то делать. Надо спешить.

Выходя из номера, я тщательно запер дверь и положил ключ в карман. Тревога способна выкидывать разные фокусы с чувством юмора.

Я медленно спустился на нижнюю террасу. Скелтоны по-прежнему о чем-то оживленно разговаривали, но когда я приблизился, еще издали посмотрели на меня с явным и малопонятным мне нетерпением.

— А мы вас как раз искали. — Уоррен взял меня за руку и вновь бросил испытующий взгляд. — Уже слышали?

— Слышал — что?

Он повлек меня к столику.

— Не слышал, — удовлетворенно объявил он.

— Не слышал? — эхом откликнулась девушка. Она встала и взяла меня за свободную руку. — Присаживайтесь, мистер Водоши. Садитесь и послушайте, потому что сил уж больше нет держать это в себе, еще минута — и мы лопнем. — Она щелкнула пальцами. — Р-раз — и нет. Вот так.

— Главная сенсация недели! — перебил ее брат. — А он ничего не знает.

— Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

— Кто начнет, ты или я?

— Ты. Я — на сладкое.

— Продано мисс Мэри Скелтон!

— Ладно, начинай.

Вероятно, моя растерянность отразилась на моем лице, ибо Скелтон, неожиданно усадив меня толчком на стул, сунул под нос пачку сигарет:

— Закурите, это успокаивает нервы.

— Но что…

— Спичку?

Я закурил сигарету.

— Видите ли, мистер Водоши, — серьезно сказала девушка, — нам вовсе не хочется, чтобы вы сочли нас сумасшедшими, но нынче днем мы стали свидетелями такому…

— От смеха со стула свалитесь, — добавил ее брат. — Мы умираем от желания поделиться хоть с кем-нибудь. Большое спасибо, мистер Водоши, вы спасли нам жизнь.

Я глуповато улыбнулся. Растерянность сменилась некоторым смущением.

— Один из нас долго не протянет, — туманно заметила девушка, — если вы все не узнаете.

— В таком случае к делу! — воскликнул Уоррен. — Мистер Водоши, вы видели яхту, что причалила нынче утром?

— Да.

— Она из Италии.

— Ах вот как?

— Именно так. В общем, сидим мы после обеда на пляже вместе с другими. Швейцарцы были, французская пара, старикан с седой бородой. Немного погодя подошли английский майор с женой.

— Да оставь ты этот идиотский повествовательный стиль, — сказала девушка.

— Не спеши! Мне хочется, чтобы мистер Водоши ощутил атмосферу происходящего. Так это и было. Они подошли чуть позже остальных. Сами знаете, жара стояла страшная. Все мы после poulet à la crème,^[26] что подали на обед, дремали в шезлонгах. А о том, что англичане подошли, поняли, только услышав его слова, что, мол, на этот стул небезопасно садиться.

— Видите ли, — резко перебила она брата, — они сидели немного справа от нас, и нам все было хорошо видно. Ну вот, и когда…

— Погоди, — остановил ее брат, — не порти рассказ. Твой выход не за горами. Как я и сказал, мистер Водоши, все мы дремали, думая, неужели может быть еще жарче и что, пожалуй, переели за обедом, когда миссис Швейцарка сказала что-то мистеру Швейцарцу. Вы сами знаете, как это бывает. Даже если не говоришь на каком-то языке, часто по интонации понять можно. Словом, я открыл глаза и обратил внимание, что швейцарцы смотрят в сторону бухты. А потом увидел, как с яхты спускают ялик и сидящий в нем матрос подгребает к трапу. По трапу спускается мужчина в морской фуражке и белом кителе. На вид тяжеловат, но в ялик спрыгивает довольно легко, и матрос начинает грести к берегу. Ну, все вглядываются, может, потому, что это отвлекает от переваривания poulet à la crème, и начинают переговариваться. — Уоррен многозначительно поднял палец. — Если бы они только представляли, что их ожидает.

— Но для нас, — вступила его сестра, — сюжет уже начал разворачиваться, потому что наши двое англичан неожиданно начали разговаривать. Самое забавное, однако, заключается в том, что говорили они не по-английски. Потом швейцарский господин пояснил, что это итальянский, но, естественно, тогда мы этого не знали. Так или иначе, странно, что англичане говорят друг с другом на иностранном языке, а еще удивительнее, что выступает в основном миссис Клэндон-Хартли. При этом она все время указывает на ялик. Майор тоже посмотрел в ту сторону и заговорил по-итальянски. Разве вы могли себе представить, что он владеет итальянским? Так или иначе, похоже, он не согласился с ней — все время отрицательно качал головой — и произносит нечто напоминающее женское имя, Кэй, что ли. Ей это явно не понравилось, и она снова начинает показывать на ялик. Теперь он был всего в двенадцати ярдах от берега, человек в морской фуражке встал с крюком в руках, готовясь зацепиться за железное кольцо, вделанное в скалу, а миссис Клэндон-Хартли внезапно что-то воскликнула и побежала к кромке берега, выкрикивая что-то и размахивая руками.

— Человек с крюком заметил ее и чуть не падает за борт от изумления, — подхватил Уоррен Скелтон, — затем крикнул: «Мария!» Я ни слова не понимаю по-итальянски, так что не знаю, о чем шла речь, но только они долго болтали друг с другом не умолкая, перекрикивались на расстоянии, пока он наконец не подвел ялик к берегу, не закрепил крюк и не соскочил на берег.

— Дальше, — снова заговорила девушка, — он обнял ее и два или три раза поцеловал. Они явно хорошо знали друг друга. Не скажу, что я бы захотела, чтобы меня поцеловал такой мужчина. Он жирноват, а когда снял фуражку, выяснилось, что стрижка у него такая, что голова похожа на грязно-серое яйцо. И еще у него был двойной подбородок, а чего я не люблю в мужчинах, так это именно двойной подбородок. Но больше всего меня удивила она. Раньше мы и слова от нее не слышали, а тут она вела себя как школьница и скалилась во весь рот, того и гляди череп треснет. Она явно не ожидала увидеть синьора Двойной Подбородок, и это был радостный сюрприз. Он указывал на яхту и колотил себя кулаком в грудь, словно говоря: «Смотри, что у меня есть», — а она показывала на пансионат и говорила, что живет здесь. Потом они снова стали обниматься и целоваться. Всех это очень развлекло.

— То есть всех, — поправил сестру Уоррен, — кроме майора. Его вид никак нельзя было назвать довольным. А точнее говоря, он был довольно мрачен. Когда начался второй тур поцелуев, он очень медленно поднялся со стула и направился к ним. Шел себе и шел, но было в его походке нечто такое, что сразу почувствовалось: сейчас что-то случится. Швейцарцы заговорили было со стариканом французом, но тут же замолкли. Если бы не шум моря, то можно было услышать, как пролетит муха. Однако тогда ничего не случилось. Синьор Двойной Подбородок поднял голову, увидел майора и осклабился. Ясно было, что они знакомы, но видно также, что они в грош друг друга не ставят. Они обменялись рукопожатием, Двойной Подбородок продолжал ухмыляться, а майорша, словно ее из огнетушителя обдали, погрузилась в свое обычное молчание. Потом все трое негромко заговорили. Остальные, кажется, утратили интерес к происходящему, однако я продолжала смотреть в их сторону. Понимаете ли, меня занимает человеческая природа. Изучение человечества начинается с изучения человека, я не устаю это повторять.

— Да хватит тебе, — отмахнулась от него сестра. — На самом деле, мистер Водоши, он хочет сказать, что выглядели эти трое так, как если бы говорили обо всем, кроме того, что им действительно хочется сказать.

— И так продолжалось, — злорадно подвел итог молодой Скелтон, — до тех пор, пока наконец это не было высказано. Но пришлось подождать. Должен признаться, что даже мне все это начало надоедать, но тут они, или, во всяком случае, мужчины, начали говорить на повышенных тонах. Вы ведь знаете, как звучит итальянский на расстоянии — будто машина, у которой полетел глушитель. А тут еще кто-то давит на газ. Двойной Подбородок что-то яростно верещал, размахивая руками прямо перед носом у майора. Тот сильно побледнел. Тогда Двойной Подбородок замолчал и полуобернулся назад, словно сказал все, что хотел сказать. Но видно, именно в этот момент ему пришло в голову, что-то особенно крутое, потому что он снова повернулся к майору, заговорил и разразился громовым хохотом.

В следующий момент я увидел, как майор сжал кулак и замахнулся. Кто-то — по-моему, девушка-француженка — вскрикнул, и тут же майор врезал синьору Двойной Подбородок прямо в солнечное сплетение. Это надо было видеть — роскошное зрелище. Двойной Подбородок замолчал, не успев закрыть рта, издал звук, с каким стекает в ванной вода, отступил на шаг и шлепнулся на песок, как раз когда на него набежала легкая волна. Миссис Клэндон-Хартли взвизгнула, повернулась к майору и начала выкрикивать что-то по-итальянски. А он, словно только этого не хватало, закашлялся. И вроде все никак не мог остановиться. Конечно, и остальные, включая нас с Мэри, кинулись к ним. Матрос, сидевший в ялике, перескочил через борт и зашлепал к Двойному Подбородку, с которым уже возился молодой француз, а мы со швейцарцем схватили за руки майора. Швейцарка, француженка и Мэри окружили миссис Клэндон-Хартли. Старикан с бородой все подпрыгивал и повторял, какая жалость, какой ужас. Не то чтобы нам было так уж много работы, потому что у майора все силы уходили на кашель и хрипы «свинья!», а миссис Клэндон-Хартли плакала и все повторяла на ломаном английском, что все это ужасно, а муж ее — дикий волк. Хотя, на мой взгляд, на волка он совершенно не похож. Отдышавшись, размахивая кулаками и выкрикивая что-то на итальянском, Двойной Подбородок побрел в мокрых штанах к ялику. Майор наконец справился с кашлем, и они с женой, приняв обычный высокомерный вид, пошли наверх. Ну вот, неужели вам не жаль, что вы пропустили все это?

— А ведь вы могли бы просветить нас, что все это означает, — задумчиво сказала девушка.

Но я не особенно прислушивался к ним.

— Когда все это случилось? — Я резко подался вперед.

Оба они явно опечалились. Наверняка им показалось, что я не оценил рассказ должным образом.

— В точности не запомнил, — нетерпеливо бросил Скелтон, — пожалуй, около половины четвертого. А что?

— Кто-нибудь оставался на пляже до конца дня?

С легким раздражением он пожал плечами:

— Не скажу. Кто-то уходил, кто-то возвращался. После того как сцена закончилась, один или двое пошли переодеться в купальники.

— Думаю, ключ подскажет Фило Ванче,^[27] — сказала девушка. — И все же, к чему этот вопрос, мистер Водоши?

— Да так, ни к чему особенно, — вяло отмахнулся я. — Просто, направляясь в деревню, я видел, как майор и миссис Клэндон-Хартли поднимаются к себе. Она прижимала платок к глазам. Похоже, плакала.

— Так, так, так! А я уж испугалась, что у вас есть объяснение всей этой истории. Оказывается нет, и слава Богу, потому что очень красивая версия есть у меня.

— У нас, — уточнил ее брат.

— Ладно, пусть будет у нас. Видите ли, мистер Водоши, мы считаем, что много лет назад миссис Клэндон-Хартли была всего лишь простой крестьянской девушкой с юга Италии, которая жила с родителями в обыкновенной деревушке на юге Италии с такими, знаете ли, чудными домиками с выбеленными стенами и без канализации. Ее пообещали в жены старому Двойному Подбородку, то есть тогда приятному на вид молодому человеку, выходцу из другой крестьянской семьи. Но вот появляется наглый плохой майор с топорщащимися усами. Остановите меня, если уже слышали эту историю. И что же происходит? Майор с его городским лоском и сшитой на заказ одеждой кружит голову молодой крестьяночке. Ну и, опуская подробности, увозит ее в большой город и женится.

— Эй, — остановил ее Скелтон, — в первоначальном варианте сценария про женитьбу ничего не говорилось.

— Ну и что? В общем, женится. Может, не такая уж она, в конце концов, простушка.

— Прошло десять лет. — Мэри торжествующе улыбнулась. — Эта часть мне особенно нравится. Итак, прошло десять лет. Все это время молодой Двойной Подбородок, разочарованный и подавленный — этим и объясняется его вид, — упорно работал и преуспел. Начав с самого низа, он постепенно поднимался и поднимался наверх и стал теперь одним из самых крупных в Италии стряпчих по разным темным делишкам.

— Мне кажется, — вмешался ее соавтор, — что конец должен быть другим. Все наоборот: это Двойной Подбородок наносит нокаутирующий удар, а майор подтирает сопли.

Девушка задумалась.

— Что ж, возможно, ты прав. — Она посмотрела на меня. — Боюсь, мистер Водоши, вам кажется, что вся эта история немного отдает балаганом. Что есть, то есть. Но видите ли, сцена производила настолько тяжелое впечатление, что иначе, как смехом, от него не избавишься.

Я не знал, что и сказать.

— Яхта, смотрю, ушла, — пробормотал я.

— Да, час назад, — мрачно подтвердил Скелтон.

В этот момент на верхней лестничной площадке появились Фогели. Выглядели оба довольно подавленными. Они остановились у нашего столика.

— Молодые люди поведали вам о сегодняшнем происшествии? — спросил меня Фогель по-немецки.

— Да, в какой-то степени.

— Неприятная история, — угрюмо бросил он. — Моя жена дала фрау Клэндон-Хартли немного нюхательной соли, но вряд ли ей это поможет. Бедняга майор. Его жена говорит, что все это последствия полученной на войне раны. Что-то с мозгом, похоже, он не всегда отвечает за свои действия. Насколько нам стало известно, хозяин яхты остановился здесь, чтобы купить немного вина из погреба Кохе и запастись льдом. Фрау Клэндон-Хартли узнала в нем старого друга. А бедный майор все не так понял.

Фогели проследовали в пансионат.

— Что он сказал? — с любопытством осведомился Скелтон.

— Что, по словам миссис Клэндон-Хартли, майор был тяжело ранен на войне и у него не все в порядке с головой.

Наступило непродолжительное молчание. Потом я увидел, что девушка задумчиво наморщила лоб.

— Знаете, — сказала она, не обращаясь ни к кому конкретно, — по-моему, это не совсем так.

Ее брат нетерпеливо фыркнул:

— Ладно, проехали. Что вы пьете, мистер Водоши? «Дюбонне сек»? Отлично. Тогда на троих. Бросаю жребий, кому идти.

Я проиграл и, поднимаясь в дом, чтобы заказать по бокалу вина, увидел месье Дюкло, возбужденно говорящего о чем-то с Кохе. Он показывал, как наносится апперкот. История явно мало что потеряла в пересказе.

9 Насилие

К ужину Клэндоны-Хартли не спустились.

Против воли я все больше думал о них. Выходит, миссис Клэндон-Хартли итальянка! Это многое объясняло. Например, то, что во время вчерашнего разговора со мной майор обронил слово aperitivo. Или упорную молчаливость его жены. Ей неловко было говорить на ломаном английском. Это объясняло «некоторую религиозность моей благоверной». И ее неанглийскую внешность. А сам Клэндон-Хартли был контужен и потому не вполне отвечал за свои действия. Я вспомнил сомнения Мэри Скелтон на этот счет. Что ж, если их описание драматических событий на пляже соответствует действительности, я склонен их разделить. Похоже, то был не просто приступ неврастении. Ладно, в любом случае это не мое дело. Мне надо думать о более серьезных вещах. А это несчастное происшествие с Клэндонами-Хартли делало Скелтонов совершенно бесполезными для разыгрываемой мною партии. «Кто-то все время уходил, кто-то возвращался». Наверное, все это случилось, когда я ходил на почту. Безнадежное дело.

Ужин близился к концу, когда на террасе появился Кохе и объявил, что в саду, под деревьями, установлен стол для пинг-понга и дорогих гостей приглашают воспользоваться им. Допивая чай, я по звуку ударов понял, что приглашение принято, и пошел в ту сторону.

Лампочки, подвязанные к веткам деревьев, отбрасывали резкий свет на лица игроков. Это были Скелтон и француз Ру.

С декоративных каменных горок за игрой наблюдали Мэри Скелтон и мадемуазель Мартен.

Ру играл с полным самозабвением, буквально впиваясь в мяч горящими глазами, словно это была готовая вот-вот взорваться бомба. Он безостановочно метался у стола. На этом фоне непринужденная, даже ленивая игра Скелтона выглядела какой-то автоматической, скучной. Но я заметил, что счет неуклонно растет в его пользу. Мадемуазель Мартен не скрывала по этому поводу своего неудовольствия, сопровождая каждое выигранное Скелтоном очко жалобными стонами. Редкие же удачи Ру встречались, соответственно, взрывами восторга. Мэри Скелтон, как мне показалось, с веселым интересом наблюдала за ней.

Игра закончилась. Мадемуазель Мартен бросила на Скелтона уничтожающий взгляд и вытерла платком пот, струившийся со лба ее возлюбленного. Я услышал, как она говорит ему, чтобы он не расстраивался, поражение никоим образом не влияло на ее отношение к нему.

— Как вам игра? — осведомился Скелтон.

Не успел я ответить, как Ру, размахивая ракеткой, перешел на другую сторону стола и громогласно потребовал реванша.

— Что ему надо? — вполголоса спросил Скелтон.

— Реваншироваться хочет.

— Да? — Он подмигнул мне. — Что ж, дадим ему такую возможность.

Началась вторая партия. Я сел рядом с Мэри Скелтон.

— В чем дело? — заговорила она. — Почему я ни слова не могу понять из того, что говорит этот француз? У него какой-то странный акцент.

— Наверное, откуда-нибудь из глубинки. Даже парижане порой не понимают своих соотечественников-провинциалов.

— Что ж, это утешает. Знаете, я ужасно боюсь, что, если игра затянется, у него глаза выскочат из орбит.

Уже не помню, что я ответил, ибо в этот момент был занят выяснением — просто ради интереса — происхождения акцента месье Ру. Нечто подобное я уже слышал, и совсем недавно. В этом я был уверен, как в том, что мое имя Водоши. Радостный вопль мадемуазель Мартен вернул меня к игре.

— Уоррен умеет очень убедительно проигрывать, — заметила его сестра. — Иногда он позволяет мне выиграть сет-другой, а мне кажется, что это я хорошо играла.

Для правдоподобия Скелтон проиграл противнику всего очко или два, при этом ему пришлось выступить судьей в споре, который разгорелся между Ру и месье Дюкло — последний появился в середине партии и настаивал на том, что будет вести счет. Мадемуазель Мартен была в полном восторге и поцеловала Ру в мочку уха.

— Слушайте, — пробурчал Скелтон, — это старый, как там его, хрыч с седой бородой — совершеннейшая катастрофа. Я видел, как он жульничает на русском бильярде, но мне и в голову не могло прийти, что он способен подтасовывать счет в пинг-понге. Я сам его вел и знаю, что отставал на пять очков, а не на два. Если бы дело так дальше пошло, он выиграл бы за меня этот сет. Может, у него что-то вроде клептомании наоборот?

— А где нынче вечером, — бодро вмешался в наш разговор его герой, — английский майор и его жена? Почему они не играют в пинг-понг? Майор был бы прекрасным соперником.

— Старый болван! — отчеканила Мэри Скелтон.

Месье Дюкло послал ей сияющую улыбку.

— Эй, прикуси язычок, ради Бога, — остановил ее брат, — тебя могут понять.

Мадемуазель Мартен, лишь смутно понимавшая, что разговор идет на английском, сказала Ру «о'кей» и «как поживаете», потом рассмеялась и была вознаграждена поцелуем в шею. Ясно было, что никто ничего не понял. Месье Дюкло не дал мне ускользнуть и затеял разговор о происшествии на пляже.

— Кто бы мог подумать, — начал он, — что в этом сухаре, в этом английском офицере, столько страсти, столько любви к своей жене-итальянке. Но англичане вообще такие. С виду холодные и чопорные. Можно подумать, только о деле и думают. Но внутри полыхает такой огонь! — Он нахмурился. — Мне немало пришлось повидать и пережить, но англичан и американцев никогда не поймешь. Непостижимые люди. — Он разгладил бороду. — Удар был отличный, и звук, который издал итальянец, — соответствующий. Прямо в подбородок. Итальянец рухнул как подкошенный.

— А мне говорили, удар пришелся в живот.

— И в подбородок, месье, — пронзительно посмотрел на меня Дюкло. — И в подбородок. Два потрясающих удара!

В этот момент вмешался прислушивавшийся к нашему разговору Ру.

— Ни одного не было, — решительно заявил он. — Английский майор применил прием джиу-джитсу. Я стоял близко и все видел. К тому же этот захват мне знаком.

Месье Дюкло надел пенсне и нахмурился.

— Удар в подбородок был, месье, — сурово сказал он.

Ру вскинул руки, выкатил глаза и набычился.

— Вам-то как было увидеть? — грубо сказал он и повернулся к мадемуазель Мартен: — А вот ты, ma petite,^[28] все видела, правда? Зрение у тебя превосходное. Ты ведь не носишь очков, как этот старый господин. В них все двоится. Это был прием джиу-джитсу, вне всяких сомнений. Так?

— Oui, cheri.^[29] — Она послала ему воздушный поцелуй.

— Ну вот, видите, — усмехнулся Ру.

— Удар в подбородок, точно. — Месье Дюкло так возбудился, что пенсне у него на носу задрожало.

— Тихо, тихо, — осадил его Ру. — Смотрите!

Он внезапно повернулся ко мне, схватил за левое запястье и потянул на себя. В следующий момент я понял, что лечу на пол. Ру схватил вторую мою руку и не дал упасть. В его хватке ощущалась незаурядная сила, я почувствовал, как напряглось его худощавое, жилистое тело. Я вновь стоял на ногах.

— Вот видите, — прокаркал он. — Вот это и называется джиу-джитсу. Простой захват. А вообще-то я мог обойтись с этим господином так, как английский майор обошелся с человеком с яхты.

Месье Дюкло приосанился и сдержанно поклонился.

— Интересный урок, месье. Но в нем не было нужды. И зрение у меня отменное. Это был удар в подбородок.

Он отвесил еще один поклон и широкими шагами направился к пансионату. Ру усмехнулся ему вслед и щелкнул пальцами.

— Вот старый болван, — презрительно бросил он. — На его жульничество мы смотрим сквозь пальцы, вот он и решил, что мы вообще ничего не видим.

Я легко улыбнулся. Мадемуазель Мартен заворковала, как он удачно вышел из положения. Скелтоны начали партию в пинг-понг. Я спустился на нижнюю террасу.

Сквозь чернильную темноту деревьев можно было различить две застывшие у парапета фигуры. Это были майор и его жена. Скрип шагов заставил его повернуть голову. Я услышал, как майор что-то сказал жене, и они удалились. Секунду-другую я стоял, слушая, как замирают их шаги на дорожке, и уже собрался было занять их место у парапета, но увидел в темноте мерцающий огонек трубки. В ту сторону я и направился.

— Добрый вечер, герр Хайнбергер.

— Добрый вечер.

— Как насчет партии в русский бильярд?

Он выбил трубку о спинку стула, и на землю обрушился фонтан искр.

— Да нет, благодарю.

Непонятно почему, но сердце у меня забилось быстрее. С губ были готовы слететь слова и фразы. Меня охватило непреодолимое желание тут же, прямо сейчас, вывалить на него свои подозрения, разоблачить этого человека, сидящего в темноте, этого невидимого шпиона. «Грабитель! Шпион!» — так и хотелось бросить ему прямо в лицо. Я почувствовал, что дрожу. Я открыл рот, и губы мои зашевелились. Но тут неожиданно чиркнула и зажглась спичка, и в желтом, немного театральном свете я увидел его лицо со впалыми щеками.

Он поднес спичку к трубке, она дважды вспыхнула и погасла. Светящаяся чашечка заколебалась в воздухе.

— Отчего бы вам не присесть, мистер Водоши? Вон стул.

А ведь и впрямь я стоял и пялился на него как последний дурак. Я сел, и ощущение у меня при этом возникло такое, будто на меня едва-едва не наехала мчащаяся на полной скорости машина, да и обязан я этим не себе, а мастерству водителя. Желая хоть что-нибудь сказать, я спросил, знает ли он об инциденте на пляже.

— Да, наслышан. — Он немного помолчал. — Говорят, этот англичанин не в себе.

— Думаете, правда?

— Не обязательно. Вопрос в том, сильно ли его завели. Даже умалишенные не опускаются до насилия, если их не спровоцировать. — Он снова замолчал. — Насилие, — опять заговорил он, — это очень странная вещь. В сознании нормального человека заложена исключительно сложная программа, не позволяющая прибегать к нему. Но сила этой системы в различных культурах не одинакова. На Западе она менее значительна, чем на Востоке. О войне я, конечно, не говорю. Далее, следует учитывать действие различных факторов. Хороший пример в этом смысле — Индия. Число покушений на жизнь английских чиновников в Британской Индии чрезвычайно велико, и это понятно. Но интересно, что велик и процент неудач. И дело не в том, что индусы плохие стрелки, дело в том, что в решающий момент в будущем убийце срабатывает рефлекс ненасилия. Однажды я поговорил об этом с одним бенгальцем-коммунистом. Он сказал, что индус, исполненный ненависти в сердце, с пистолетом в руках способен убить местного эмиссара его угнетателей. Он может уйти от слежки, в нужный момент отделиться незамеченным от толпы, когда появится противник, поднять пистолет. Жизнь чиновника будет в его руках. И вот тут индус заколеблется. Перед ним будет не ненавистный угнетатель, но человек. Цель расплывется, а в следующий момент его самого застрелит охрана. Немец, француз или англичанин в подобных обстоятельствах, где стимулом выступает ненависть, выстрелил бы не задумываясь.

— А что за стимул заставил, как вам кажется, майора Клэндона-Хартли двинуть итальянцу в живот? Ненависть?

— Понятия не имею. Но вы говорите, он ударил его в живот? А я так понял, что в голову.

— На этот счет существуют три версии. Согласно одной, это был удар в подбородок, другой — в живот, а третьей — удара вообще не было, а был прием джиу-джитсу. Молодые американцы, например, которые были ближе всех, настаивают на том, что это был удар в живот.

— Ну коли так, то чрезвычайно маловероятно, чтобы майор был психически нездоров. Удар в живот может быть рожден яростью, а вот помешательством — почти никогда. Обыкновенно животное поражает противника в самое удобное для себя место. Безумец предпочитает бить в голову.

— Но какая у него могла быть причина?

— А может, — с некоторым нетерпением сказал мой собеседник, — ему просто не понравился этот человек. — Он поднялся. — Мне надо срочно написать кое-какие письма. Надеюсь, вы извините меня?

Он удалился. Какое-то время я продолжал сидеть, думал. Думал не о майоре Клэндоне-Хартли, а о воображаемом индусе герра Шимлера. «Перед ним будет не ненавистный угнетатель, но человек». Я почувствовал симпатию к этому индусу. Но это еще не все, потому что «в следующий момент его самого застрелит охрана». В этом, коротко говоря, и заключалась суть дела. Сначала страх, а потом тебя убивают. Или все равно убивают, не важно, боишься ты или нет? Да, так оно и есть. Торжества «добра» не было. Торжества «зла» тоже. Они решили спор, уничтожили друг друга и породили новые «злодеяния» и новые «добродеяния», которые, своим чередом, поразили друг друга. Фундаментальное противоречие. «Противоречие есть основа всего: движения и жизненной энергии». Ну да, это слова Шимлера. Я нахмурился. Если бы я обращал больше внимания на действия герра Шимлера и меньше на его слова, глядишь, до чего-нибудь и докопался бы.

Я пошел к дому. В читальне — а по совместительству и «комнате для написания писем» — было темно. Вот тебе и «срочные письма»! Проходя через холл, я столкнулся с мадам Кохе. В руках у нее была кипа белья.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, месье. Мужа моего не видели? Наверняка внизу, в пинг-понг играет. Есть умные, они проводят время с приятностью, и есть дураки, которые корячатся на них. Но кто-то же должен работать. В «Резерве» это женщины. — И она двинулась вверх по лестнице, громко выкликая: — Мари!

Я пересек опустевший холл и вышел на верхнюю террасу.

Месье Дюкло сидел за столиком у балюстрады с бокалом «Перно» и сигарой в руках. Увидев меня, он встал и поклонился.

— А, это вы, месье. Должен извиниться за столь стремительный уход. Но я просто не мог позволить оскорблять себя.

— Понимаю и сочувствую, месье.

— Что-нибудь выпьете, месье? — Он вновь поклонился. — Я вот «Перно» пью.

— Спасибо, мне, пожалуй, вермут с лимоном.

Он вызвал звонком официанта и предложил мне сигару, которую я с благодарностью принял.

Мне явно была уготована роль сочувствующего слушателя. Без дальнейших отлагательств месье Дюкло открыл боевые действия.

— Несмотря на годы, — начал он, добавляя немного воды в бокал, — я человек гордый. Очень гордый. — Он замолчал и потянулся за льдом. Я не очень понял, какое отношение к гордости имеет возраст, но, к счастью, он продолжил свою речь, не дав мне возможности выразить удивление. — Несмотря на годы, — повторил он, — я бы поставил этого Ру на место. Если бы не одно обстоятельство. Там была женщина.

— Да, вы повели себя максимально достойным образом, — заверил его я.

— Рад, что вы так считаете, месье. — Он потрогал бороду. — И все же гордому человеку трудно сдержать свои чувства в такой ситуации. Как-то студентом я дрался на дуэли. Кое-кто не поверил моему слову. Я ударил его. Он меня вызвал. Вызов был принят. Наши друзья организовали поединок.

Месье Дюкло вздохнул, погружаясь в воспоминания.

— Было холодное ноябрьское утро, настолько холодное, что пальцы посинели и онемели. Удивительно, насколько раздражают такие пустяки. Направляясь на место дуэли, мы с приятелем наняли экипаж. Вообще-то ни ему, ни мне это было не по карману, приятель хотел идти пешком, но я настоял. Если меня убьют, это не будет иметь значения. Если не убьют, облегчение будет столь велико, что о деньгах я и думать забуду. В общем, мы взяли экипаж. Только вот замерзшие руки меня беспокоили. Я сунул их в карманы, но это не помогло. Под мышки запускать ладони мне не хотелось из опасения, что по моей согбенной фигуре приятель решит, будто я испугался. Попытался было подложить их под себя, но мягкая блестящая кожа сиденья была еще холоднее. Все мои мысли были сосредоточены на руках. И знаете почему?

Я покачал головой. Его глаза, скрытые пенсне, блеснули.

— Во-первых, я боялся, что не смогу достаточно точно прицелиться, чтобы поразить соперника, а во-вторых, опасался, чтоесли и у него замерзли руки, то ему просто повезет и он не промахнется.

— Насколько я понимаю, месье, — улыбнулся я, — все обернулось как надо.

— Наилучшим образом! Промахнулись мы оба. И не только промахнулись. Едва не попали в своих секундантов. — Он ухмыльнулся. — Потом мы часто со смехом вспоминали эту историю. Теперь мой противник владеет фабрикой, находящейся рядом с моей. У него пятьсот рабочих. У меня семьсот тридцать. Он производит машинное оборудование. Я — ящики для упаковки. — Появился официант. — Вермут с лимоном для месье.

Я удивился — ведь кто-то, то ли Скелтон, то ли майор, говорил мне, что у месье Дюкло консервная фабрика. Видно, я что-то перепутал.

— Времена нынче тяжелые, — говорил он. — Заработки растут, и цены растут. Завтра цены упадут, а заработки все равно должны подниматься. Я вынужден был урезать жалованье. И что же? Мои рабочие вышли на забастовку. Кое-кто из них служит у меня долгие годы. Я знаю их по именам, и когда прохожу по фабрике, здороваюсь за руку. Их подзуживают, натравливают на меня агитаторы, коммунисты. И мои люди поднимают забастовку. Что же делаю я?

Официант принес заказ, и это избавило меня от необходимости отвечать.

— Что я делаю? Начинаю думать. Почему мои люди выступают против меня? Почему? Ответ — из-за невежества. Бедняги ничего не понимают, ничего не знают. Я решил собрать их и все растолковать в самых простых словах. Я, папаша Дюкло, все вам объясню. Такое решение, знаете ли, требовало мужества, потому что молодые люди не знают меня так же хорошо, как старики, а агитаторы поработали на славу.

Месье Дюкло сделал глоток «Перно».

— Я встал у дверей фабрики и, — голос месье Дюкло приобрел драматические интонации, — посмотрел людям глаза в глаза. Поднял руку, призывая к молчанию. Все замолчали. «Дети мои, — сказал я, — вы хотите увеличения жалованья». Все зааплодировали. Я вновь поднял руку, призывая к молчанию. «Позвольте, дети мои, — продолжал я, — объяснить, к чему это приведет. А дальше — выбор за вами». Они заволновались, но вскоре вновь замолкли. Я почувствовал себя увереннее. «Цены падают, — продолжал я. — Если я увеличу вам жалованье, цены на товары Дюкло буду выше, чем у наших конкурентов. Мы потеряем заказы. И многие из вас лишатся работы. Вы хотите этого?» «Нет!» — прокатилось по толпе. Кое-кто из агитаторов, этих неучей, закричал, что надо уменьшить прибыли. Но как объяснить этим недоумкам такие вещи, как инвестиционный интерес, как объяснить, что без прибыли бизнес перестает существовать? Я решил не обращать внимания на подобные выкрики. Я говорил рабочим, что люблю их, что чувствую ответственность за их благополучие, что хочу делать для них все, что в моих силах, что мы должны сотрудничать во имя наших собственных интересов и во имя интересов всей Франции. «Все мы, — говорил я, — должны приносить жертвы ради общего блага». Я призывал их стоически перенести уменьшение жалованья, исполниться решимости и работать еще упорнее. Когда я закончил, раздались аплодисменты, и старики договорились между собой, что все должны вернуться на свои рабочие места. Это был великий миг. Я плакал от радости. — Глаза его и сейчас заблестели от слез за стеклами пенсне.

— Великий, говорите, миг? — тактично заметил я. — Но неужели, по-вашему, все так просто? Если заработки падают, разве не продолжают падение и цены, ведь у людей становится меньше денег, им просто не на что покупать товары.

— Существуют, — слегка пожал плечами он, — определенные экономические законы, вмешиваться в которые было бы крайне неразумно. Если заработки поднимаются выше естественного уровня, рушится тонкое равновесие системы. Но мне не хотелось бы утомлять вас этими премудростями. На своей фабрике я бизнесмен, решительный, сильный, бдительный. А здесь я на отдыхе. И на это время моей великой ответственности не существует. Я даю своим старым усталым извилинам отдохнуть и наслаждаюсь светом звезд.

Он откинул назад голову и посмотрел на звезды.

— Прекрасно, — с восторгом выдохнул он. — Божественно! Сколько же их на небе! Потрясающе!

Месье Дюкло снова посмотрел на меня.

— Я, знаете ли, очень чувствителен к красоте. — Месье Дюкло потянулся к стакану, еще немного разбавил его содержимое водой и допил до дна. Затем посмотрел на часы и поднялся. — Месье, — сказал он, — уже половина одиннадцатого. Я старый человек. Было очень приятно поговорить с вами. А теперь, с вашего разрешения, я удаляюсь к себе. Доброй ночи, месье.

Он поклонился, подал мне руку, положил пенсне в карман и направился, слегка покачиваясь, внутрь дома. Только тут мне пришло в голову, что, пожалуй, нынче вечером одним бокалом «Перно» месье Дюкло не ограничился.

Какое-то время я сидел в холле и читал «Гренгуар»^[30] двухнедельной давности. Затем, когда это занятие мне наскучило, вышел в сад поискать американцев.

За столом для пинг-понга никого не было, но свет на него еще падал. Тут же лежали ракетки, и, между ручками, шарик с вмятиной. Я бросил его на стол. Он отскочил с каким-то странным, сухим звуком. Возвращая его на место, я услышал неподалеку шаги и обернулся, ожидая увидеть кого-нибудь. Вокруг лужицы света на поверхности стола сгустилась непроглядная мгла. Если там кто-то и был, я все равно не мог его или ее увидеть. Я вслушался, но больше звуков не последовало. Вероятно, этот человек прошел мимо. Я решил спуститься на нижнюю террасу и, продравшись сквозь кусты, уже почти дошел до ступеней, откуда между кипарисами была видна узкая полоска звездного иссиня-черного неба, когда случилось это.

Слева от меня в кустах раздался шорох. Я повернулся было в ту сторону, и в следующий момент что-то с силой опустилось мне на затылок.

Не думаю, что я полностью потерял сознание, но в следующее мгновение почувствовал, что лежу лицом вниз рядом с тропинкой и кто-то с силой прижимает мои плечи к земле. В глазах плясали искры, в ушах звенело, но звон не заглушал чьего-то дыхания, и я чувствовал, как чужие руки обшаривают мои карманы.

Не успел мой переживший столь сильное испытание мозг переварить происходящее, как все кончилось. Давление на плечи внезапно ослабло, скрипнул гравий, и все стихло.

Несколько минут я не двигался с места, стискивая голову руками и ощущая набегающие волны сильной боли. Потом, когда волны перешли в постоянную пульсацию, я медленно поднялся на ноги и зажег спичку. На земле валялся мой открытый бумажник. В нем были только деньги и какие-то ненужные квитанции. Ничего не пропало.

Я направился к дому. Дважды по дороге у меня начинала кружиться голова, и приходилось останавливаться и ждать, когда приступ пройдет, но до номера я добрался без посторонней помощи и никого не встретил по дороге. Едва переступив порог, я со вздохом свалился на постель. Испытанное мною чувство облегчения от того, что голова наконец-то покоится на мягкой подушке, было сродни боли.

Может, у меня все же случилось небольшое сотрясение мозга или это было просто изнеможение, но не прошло и минуты, как я погрузился в сон. Неадекватность моей последней сознательной мысли заставляет склониться к тому, что все же это было сотрясение.

«Не забыть бы, — повторял я себе, — сказать Бегину, что миссис Клэндон-Хартли — итальянка».

10 Батиста

Оглядываясь назад на последовавшие двадцать четыре часа, я все сильнее ощущал, что смотрю на сцену сквозь перевернутый бинокль. Персонажи передвигались, но лица невозможно было разглядеть. Надо было приладить его как следует. Но когда я пробовал сделать это, пальцы немели и отказывались повиноваться. Лишь глядя, так сказать, на какой-то один участок сцены, с тем чтобы далее перевести взгляд на другой, я видел происходящее более или менее ясно. Так что если данное повествование будет порой выпадать из фокуса, вы поймете, что происходит. Сейчас поясню на примере.

В то субботнее утро я проснулся в три часа. Лежал на кровати, полностью одетый, и в номере горел свет. Засыпая, я даже не подумал выключить его. Разбудило меня ощущение боли. Да в общем-то я и был болен. Немного погодя я разделся, принял две таблетки аспирина от головной боли, выпил стакан воды и вернулся в кровать. Мне потребовалось почти полчаса, чтобы заснуть снова.

Вот в этом-то месте мы и выпадаем из фокуса, потому что, если быть до конца откровенным, заснуть я смог лишь после того, как расплакался, и коль скоро это стало вам известно, полагаю, вы легко сможете представить себе, в каком состоянии я находился и о чем думал на протяжении этого получаса. Фотоаппараты, Бегин, югославские тюрьмы, люди с дубинками — вот что в основном фигурировало в кадре. Человек я вообще-то не слезливый. Я не плакал пятнадцать лет. Но теперь подушка была насквозь пропитана влагой.

Нет такого мужчины, который с охотой признавался бы, что плачет, поэтому я с удовольствием избежал бы даже упоминания об этой утренней интерлюдии, которое вгоняло меня в краску. Увы, существовала некая причина, делающая это невозможным. Я должен объяснить то сравнительно бодрое состояние духа, в котором спустился к завтраку. Слезы — удивительный клапан, позволяющий выпустить подавляемые чувства.

Возможно, «бодрое» неточное слово. Чего уж там бодриться? Скорее, это было чувство обреченности. Если воля Аллаха, или кто там еще заведует подобными делами, состояла в том, чтобы несколько последующих лет своей жизни я провел в югославской тюрьме, я ничего тут не мог поделать. Я уже не верил, что к субботе смогу обрести свободу и вернуться в Париж. Я даже пытался вспомнить, амнистирует ли, пусть выборочно, югославское правительство политзаключенных. Об этом в любом случае можно будет подумать и прикинуть свои перспективы во время тяжкого перехода через Динарские Альпы.

Сейчас я, конечно, понимаю, что полностью утратил чувство реальности. Удивительно, что в то же самое время на протяжении всего последующего дня я не утратил здравого смысла. А день был, мягко говоря, фантастический. И как ни странно, первую порцию фантазии мне преподнес майор Клэндон-Хартли.

К завтраку я опоздал и застал на террасе только Фогелей.

На затылке у меня выросла шишка величиной, кажется, с пушечное ядро. Пускай она и не причиняла прежних страданий, но была весьма чувствительна, и каждый шаг отдавался в ней изрядной болью.

Я осторожно, на цыпочках, проследовал на террасу и сел за столик. Фогели как раз поднимались, чтобы уйти. Оба просияли и подошли ко мне. Мы обменялись приветствиями. И тут со стороны герра Фогеля последовал первый за этот день выстрел.

— Вы слышали, — спросил он, — что английский майор с женой уезжают?

Острый укол головной боли.

— Когда?

— Неизвестно. Мы это от месье Дюкло узнали. Он весьма информированный господин. Ну, это самое лучшее. Я имею в виду, самое лучшее, что англичане могут сделать, так это уехать. Им пришлось бы здесь нелегко после вчерашней истории. На пляже сегодня утром увидимся? — Герр Фогель подмигнул мне. — Американская мисс уже там.

Я что-то промычал, и они направились к выходу. Итак, Клэндон-Хартли уезжают! Происходит как раз то, чего я боялся. Дело не в том, что майор Клэндон-Хартли мог оказаться шпионом, само такое предположение выглядело бы чистейшим абсурдом. Но факт остается фактом: миссис Клэндон-Хартли — итальянка. Я вернулся мыслью в кабинет комиссара, где Бегин упорно пытался выяснить, есть ли у меня знакомые-итальянцы. Невозможно, но…

Оставалось лишь одно — немедленно позвонить Бегину. Я залпом проглотил кофе, пересек холл и вышел на дорогу. Не успел я проделать и половины пути, как увидел, что через тропинку в роще, ведущую к саду, ко мне приближается майор. По всему было видно, что ему не терпится перехватить меня.

— Ну вот и вы, Водоши, — заговорил он еще издали, — а я уж обыскался вас. — Я остановился, и, подойдя ко мне вплотную, он с несколько заговорщическим видом понизил голос: — Если у вас нет ничего срочного, хотелось бы переговорить. Конфиденциально.

Должен признать, при всей очевидной нелепости такой мысли, первое, что мне пришло в голову, — майор собирается признаться в том, что он шпион. Я заколебался на мгновение, потом учтиво поклонился.

— Разумеется, майор, я к вашим услугам.

Не говоря ни слова, он пошел к дому и там проследовал в читальню, где выдвинул стул.

— Черт бы побрал эти стулья, сидеть невозможно, — виновато сказал он, — но все лучше, чем в холле.

На деле все обстояло иначе. Читальню он явно предпочел потому, что здесь никого не было. Мы сели.

— Боюсь, не могу предложить вам сигарету, — сказал он. — Я не курю.

От его смущения было не по себе. Чтобы заполнить чем-то возникшую паузу, я зажег сигарету. Сжимая и разжимая ладони и не отрывая глаз от пола, майор наклонился ко мне.

— Слушайте, Водоши, — выпалил он, — у меня есть особая причина поговорить с вами. — Он замолк.

Глядя на кончик сигареты, я ждал продолжения. В тишине было слышно, как прозвонили часы на каминной полке.

— Вы ведь вчера днем не были на пляже, верно? — неожиданно спросил он.

— Не был.

— Вот-вот, так мне и показалось. А то никак не могу припомнить, видел ли я вас. — Он говорил, запинаясь и подыскивая слова. — Вы, верно, слышали, что там случилось. Боюсь, я вышел из себя. Весьма неприятная история.

— Да, кое-что до меня дошло.

— Так и я думал. Трудно ожидать, чтобы о таких вещах молчали. — Он снова умолк. Я уж начал сомневаться, дойдет ли он когда-нибудь до дела. Но тут майор вскинул голову и посмотрел мне прямо в глаза. — Верно, все говорят, что я обезумел, не отвечаю за свои поступки и так далее?

Этот вопрос застал меня совершенно врасплох. Я не знал, что сказать, и почувствовал, как мои щеки покраснели.

— Прошу прощения.

— Извините, что вываливаю все это на вас, — слабо улыбнулся он, — но мне надо знать, с чем я имею дело. По выражению вашего лица вижу, что ответ утвердительный. Да. Что ж, именно об этом я и хотел с вами поговорить. Об этом и еще кое о чем.

— Ясно. — Я постарался, чтобы прозвучало это как можно более непринужденно, так, словно привык к тому, что люди объясняют мне, отчего их считают свихнувшимися. Но он, похоже, не слушал меня.

— Я понимаю, — сказал он, — что делиться своими личными проблемами с людьми незнакомыми или, скажем, теми, с кем только-только познакомился, занятие весьма не похвальное. Но у меня имеется основательная причина. Видите ли, Водоши, вы здесь единственный, с кем я мог бы поговорить. — Он мрачно посмотрел на меня. — Надеюсь, вы не против?

— Не против, — ответил я, теряясь в догадках, о чем вообще речь.

— Рад слышать, — продолжал он, — а то эти проклятые иностранцы… — Он прикусил язык, сообразив, должно быть, что допустил бестактность. — Видите ли, мистер Водоши, речь идет о моей жене. — Он снова умолк.

Я начал уставать от всего этого.

— Может, — предложил я, — вы просто доверитесь моей доброй воле и скажете, что хотите сказать? У меня же нет ни малейшего представления, поймите вы это, о чем вы толкуете.

— Так точно. — Он вспыхнул и вроде как заговорил по-военному: — Нет смысла ходить вокруг да около. Без причины я и сам не торчал бы тут и не тратил ваше время попусту. Карты на стол. Сейчас я вам выложу все без утайки. А дальше судите сами. Не хочу, чтобы у вас сложилось ложное представление. — Он несильно стукнул кулаком по своей ладони. — Карты на стол, — повторил майор. — С женой своей я познакомился в Риме. — Он остановился, я забеспокоился, как бы разговор снова не ушел в сторону, но на сей раз последовало продолжение. — Это случилось сразу после того, как мы сдулись при Капоретто и отступили на ту сторону Пьяве. Меня только-только перевели в штаб одного дивизионного генерала. Британское и французское командование было весьма обеспокоено ситуацией, складывающейся в Италии. Большинство, конечно, склонялось к мысли, что австрийцы стремятся захватить промышленные районы вокруг Милана; в то же время поговаривали, и довольно громко, что австро-германский генеральный штаб не стал бы отвлекать так много сил с Западного фронта только ради этого, а истинный план заключался в том, чтобы обойти с севера Италии швейцарский барьер и двинуться на Лион. Нечто вроде Drang nach Westen.^[31] — Он неуклюже перешел на немецкий.

Так или иначе, мы с французами направили в Италию, дабы воспрепятствовать дальнейшему продвижению противника, военную технику и людей, а с ними для координации действий несколько штабных. Я сначала поехал в Пизу. Свою железнодорожную сеть они привели в совершенно хаотическое состояние. Ну, о железных-то дорогах я знал все, и к тому же со мной был новоиспеченный военный, имевший некоторый опыт гражданской службы в Англии, и вдвоем мы быстро наладили дело. Потом, уже в восемнадцатом, меня направили в Рим.

Вы когда-нибудь бывали в Риме зимой? В это время года там совсем недурно. Тогда там образовалась довольно большая английская колония, состояла она по преимуществу из армейских, и задача наша заключалась в том, чтобы сблизиться и наладить добрые отношения с итальянцами. И знаете, они за пару булавок мир были готовы заключить. Так вот, пробыл я в Риме около двух месяцев, и тут мне немного не повезло. Видите ли, некоторые итальянские офицеры-кавалеристы — лихие наездники, только слегка чокнутые. И лошади тоже. В общем, как-то выехал я с одним из этих ребят, и он пустил свою лошадь таким галопом, на какой я не отважился бы, будь даже подо мной рекордист-победитель Больших национальных скачек. Мой конь помчался следом, а я полетел на землю и сломал ногу и пару ребер.

Я остановился в гостинице, и поскольку ухода там обеспечить было нельзя, пришлось лечь в госпиталь. Беда в том, что как раз в это время на севере произошла очередная заварушка. Из полевых госпиталей шли целые эшелоны с ранеными, и их надо было где-то размещать. Коек было мало, там, куда поместили меня, народу было полно, и к тому же отчаянно не хватало медицинского персонала. Я послал сигнал SOS одному знакомому итальянцу-штабному, и уже на следующий день оказался в огромной частной вилле близ Рима. Она принадлежала семье Старетти, взявшейся опекать выздоравливающих офицеров. Полагаю, — посмотрел на меня майор, — вы задаетесь вопросом: какое все это имеет отношение к тому, что случилось здесь на пляже вчера днем?

По правде говоря, я задавался не только этим вопросом. Коли уж на то пошло, я спрашивал себя: какое отношение эта пляжная история имеет ко мне? Но вдаваться в тонкости я не стал и просто кивнул.

— К этому я как раз и подхожу. — Майор стал растирать пальцы, словно они онемели от холода. — Старетти — любопытная семья. По крайней мере мне так показалось. Мать умерла, остались только старик и его дети — две дочери, Мария и Серафина, и сын, Батиста. Марии было около двадцати пяти, сестра — двумя годами моложе. Батисте было тридцать два. Сам Старетти — высохший, с морщинистым лицом и копной седых волос старикан. Тогда этому крупному, богатому, как Крез, римскому банкиру было семьдесят. Понятно, когда живешь в чужом доме неделями, в конце концов начинаешь разбираться в царящих в нем отношениях. Я частенько сиживал в саду с загипсованной ногой и перевязанными ребрами, а обитатели дома подсаживались и начинали разговаривать. То есть все, кроме старого Старетти, он-то почти все время проводил у себя в кабинете или наносил визиты министрам. В ту пору он был в Риме большой шишкой. Но Мария то и дело устраивалась рядом, да и Серафина тоже, хотя заговаривала она только об итальянце, благодаря которому я попал сюда. Они собирались пожениться. А потом начал появляться и Батиста.

Батиста ненавидел старика, а старик не особо обращал на него внимание. Мне кажется, дело не в последнюю очередь заключалось в том, что у Батисты было что-то неладно с сердцем, отчего его не взяли на армейскую службу. Старик же ждал не мог дождаться, пока австрияков в пыль сотрут. В общем, Батиста жаловался мне, что, мол, старик заставляет его слишком много работать, а денег не дает, в черном теле держит, и все повторял, что будет, когда отец умрет и деньги перейдут к нему, Батисте. Порой это начинало надоедать. Батиста представлял собой довольно жалкое зрелище, уже тогда он был тучен и вял; но мне ничего не оставалось, кроме как взирать на окружающий пейзаж, а он был еще более уныл: плоская, как доска, равнина с растущими тут и там рощицами кипарисов — тоска. Но одна особенность в Батисте меня задевала. Он унаследовал от отца деловой инстинкт и был наделен каким-то изощренным хитроумием, которое позволяло ему намного быстрее других просчитывать ходы. Позже мне предстояло еще больше в этом убедиться.

Учитывая все это, несколько недель пролетели довольно быстро. С Марией мы ладили совсем недурно. Наши отношения нельзя было назвать в строгом смысле отношениями пациента и сиделки, хотя бы потому что за мной ухаживала профессиональная сиделка. Но Мария не любила всех этих зеленых итальянских офицериков, гоголем разгуливающих по улицам и слишком много внимания уделяющих своей внешности. В этом отношении она отличалась от своей сестры. В общем, в конце концов вышло так, что мы с Марией решили, что, как только война кончится, я вернусь в Рим и мы поженимся. Но никому мы об этом не сказали, хотя, по-моему, проницательная Серафина кое о чем догадывалась. Понимаете ли, Мария была католичкой, это осложняло дело, и нам не хотелось заводить речь на эту тему, пока мы сами не будем готовы. Весной меня отозвали во Францию.

До августа все шло нормально, а потом я попал в газовую атаку. Я долго провалялся в госпитале, в конце девятнадцатого меня выписали, отхватив предварительно половину легкого, и велели жить в теплом сухом климате. Меня это вполне устраивало, и я наладил лыжи в Рим. Все были рады меня видеть, а Мария особенно. Через несколько недель мы объявили о помолвке.

Поначалу казалось, что все оборачивается наилучшим образом. Старик Старетти был счастлив. По-моему, ему было немного жаль, что я лишился не руки или ноги, а половины легкого, но тем не менее сулил он нам горы златые. Дело шло к свадьбе, а климат творил чудеса с моей грудью; но потом случилась беда.

К тому времени Батиста уже занял довольно видное положение в отцовском бизнесе. Однажды он пришел ко мне и спросил, не хочу ли я подзаработать немного денег. Естественно, меня интересовали подробности. Выяснилось, что немало людей без особого труда наживали небольшие состояния, задешево скупая у итальянского правительства излишки оружия и переправляя в Сирию, где арабы приобретали его по цене, в шесть раз превышающей закупочную. Единственное, что требуется, — капитал для приобретения оружия. Так это сформулировал Батиста.

Нетрудно представить себе, что я ухватился за эту возможность. Батиста заныл, что у него есть только тысяча фунтов, а нужно как минимум пять, иначе и затевать ничего не стоило. Я согласился добавить четыре. Это почти все, что у меня было, не считая пенсии и небольшой доли в недвижимости кузена; так что я был совсем не против превратить четыре тысячи в двадцать четыре.

В бизнесе я не разбирался вообще. Дебит от кредита не мог отличить. Дайте мне людей и оружие, поставьте задачу, и я с ней справлюсь. Но в бухгалтерии, во всех этих сделках я не понимаю ровным счетом ничего. Всем этим я предоставил заниматься Батисте. Он сказал: нужны наличные, и я дал ему наличные. Он сказал, что всеми деталями займется сам. Так тому и быть. Я даже подписал кучу бумаг, которые он дал мне на подпись. Наверное, я сделал глупость, но в любом случае я не настолько хорошо владел итальянским, чтобы проверять его, даже если б и захотелось.

До времени все шло своим чередом, но однажды старик Старетти попросил меня зайти к нему. Ему стало известно, сказал он, что я заключил сделку с двумя людьми — чьи имена мне ничего не говорили, — связанную с отправкой в Сирию партии оружия, и выдал им письменную гарантию оплаты двадцати пяти процентов от продаж. Я ответил, что о двадцати пяти процентах слышу впервые, а пять тысяч фунтов действительно вложил вместе с Батистой на приобретение и транспортировку оружия. О подробностях сделки мне ничего не было известно. Об этом стоило спросить Батисту.

Он сильно рассердился. Имелась письменная гарантия. Подписывал я ее или нет? Что-то, говорю, подписывал, но что именно, понятия не имею. «Не валяйте дурака!» — прикрикнул он и потребовал объяснений. Короче говоря, выяснилось, что подписанная мною бумага гарантировала двадцать пять процентов прибыли двум синьорам из министерства обороны Италии, давших разрешение на продажу оружия. Иными словами — крупная взятка. К старику Старетти явился, кипя от ярости, сам министр обороны: он желает знать, что это, черт возьми, за игры, в которые оказался втянут его будущий зять. Не очень приятное положение для одного из ведущих банкиров страны.

Естественно, я все отрицал; тогда он послал за Батистой. И уже в тот самый момент, когда он вошел в кабинет, я понял, что меня кинули. На его лице играла самодовольная ухмылка, и мне очень захотелось врезать ему так, чтобы не поднялся. Он клялся, что ничего не знает. Сказал, что был потрясен.

Майор стиснул кулаки так, что косточки на пальцах побелели.

— Вот, собственно, почти и все, — вновь заговорил он. — Судя по всему, какое-то время назад старик Старетти изменил завещание в пользу Марии — по нему она наследовала половину его состояния. Батиста решил поломать это дело, и вполне преуспел. А помимо того, облегчил мой карман на четыре тысячи. Между мной и стариком произошла жуткая сцена. Он обвинил меня в желании очернить имя его сына и жениться на дочери ради денег. Никакой свадьбы не будет, заявил он, и если я в течение двадцати четырех часов не покину Италию, он позаботится о том, чтобы меня арестовали, и разразится большой скандал. Италию, — медленно продолжал майор, — я оставил, но еще раз свалял большого дурака, потому что позволил Марии вопреки воле отца уехать со мной. Мы обвенчались в Бале.

Он замолчал. Я не сказал ни слова. Да и что тут скажешь? Но оказывается, он еще не закончил. Он откашлялся.

— Женщины — странные существа, — сказал майор и замолчал. Великое открытие. — Наверное, моя благоверная, покидая со мной родной дом, даже не подозревала, что у меня практически нет денег. К дешевым гостиницам она не привыкла. Мы попробовали немного пожить в Англии, но это оказалось вредным для моих легких. Тогда мы отправились в Испанию, а потом и оттуда пришлось убраться. Некоторое время мы пробыли в Жуан-ле-Пен, но это оказалось слишком дорого, и мы перебрались сюда. Ей все здесь ненавистно. Не следовало ей бросать своих. Мы для нее — чужаки. Она ненавидит даже английский язык. А иногда кажется — и меня тоже. По-моему, она так и не простила, что я позволил Батисте обвести себя вокруг пальца. Говорит, что на меня, верно, какое-то умопомешательство нашло. Бывает, и в разговоре с посторонними повторяет то же самое. — В его голосе прозвучала бесконечная усталость. — Видели бы вы ее вчера, когда она узнала в этом типе Батисту. Ей ведь известно, что он со мной проделал, и все равно была вне себя от радости, увидев его. Это стало для меня сильным ударом. А тут еще он начал выступать. Он унаследовал отцовское состояние, а надо мной посмеялся. Ту старую историю перевел на шутку. Хороша шутка! Будь у меня в руках оружие, пристрелил бы его, честное слово. А так просто ударил, да и то не в самодовольно ухмыляющуюся рожу, а в толстое брюхо. Свинья! — Голос у майора сорвался, и он закашлялся, но тут же взял себя в руки и с вызовом посмотрел на меня. — Должно быть, вы считаете меня полным болваном, а?

Я невнятно запротестовал.

— Да нет, не так уж вы и заблуждаетесь — горько рассмеялся он. — А сейчас, когда я кое о чем вас попрошу, должно быть, вообще полоумным сочтете.

— Да? — Наконец-то мы дошли до дела. У меня вдруг болезненно застучало в висках.

Он снова замкнулся. Вид у него при этом сделался смущенный, слова давались с трудом.

— Наверное, не стоило бы все это вам рассказывать, Водоши, но мне нужно, чтобы вы поняли ситуацию. Черт, как же тяжело просить о чем-то. Моя благоверная и я, мы не можем здесь оставаться после случившегося. На каждом углу сплетничают. Всем неловко. Да и климат здесь не лучший для моих легких. Каждый понедельник из Марселя в Алжир ходит корабль. Ну вот я и подумал, может, успеем на ближайший рейс. Но беда в том… — Он запнулся. — Очень неприятно беспокоить вас такими сугубо личными делами, но, видите ли, я оказался немного на мели. Путешествие в Алжир в планы не входило. Да и Кохе счет приличный выставил. Такие вещи случаются. Наверное, вам все это кажется историей о жалком неудачнике. Я и сам попрошаек терпеть не могу. Но если бы вы мне могли одолжить до конца месяца пару тысяч франков, это бы меня сильно выручило. Очень неприятно обращаться с такой просьбой, но так уж сложилось.

Не имея ни малейшего представления, что сказать, я тем не менее открыл было рот, но он опередил меня:

— Разумеется, у меня в мыслях нет, что вы дадите мне деньги просто так, без всяких гарантий. Естественно, я выпишу на ваше имя чек, помеченный более поздним числом, вы можете его обналичить в банке Кокса, только в фунтах, если не возражаете. Они понадежнее франков, ха-ха! — Он вымученно рассмеялся. На висках у него выступили небольшие капли пота. — Я и в жизни бы не помыслил обеспокоить вас такой просьбой, но поскольку приходится уезжать так спешно, положение просто безвыходное. Знаю, вы поймете меня. Вы здесь единственный, кого я могу попросить о чем-то и… мне нет нужды уверять, насколько я был бы вам признателен.

Я беспомощно посмотрел на него. В тот момент я бы все отдал за то, чтобы иметь в кармане пять тысяч франков, весело улыбнуться, достать бумажник, успокоить его: «О да, майор, разумеется. Чего же вы раньше молчали? Никаких проблем. Пусть лучше будет не две, а пять. В конце концов, это просто обмен одного чека на другой, а чек Кокса ничем не хуже чека Английского банка. Счастлив быть полезным. Рад, что вы обратились именно ко мне». Но не было у меня этих пяти тысяч франков. Был только обратный билет до Парижа, деньги на то, чтобы рассчитаться с Кохе и еще на недельное прожитье. Так что оставалось лишь молча смотреть на собеседника и слушать часы, тикающие на каминной полке. Он поднял на меня глаза.

— Мне очень жаль, — пролепетал я и повторил: — Мне очень жаль.

Он встал.

— Ну что ж, — сказал он с ужасающим равнодушием в голосе, — так тому и быть. Не страшно. Просто подумал, может, для вас это не проблема, вот и все. Извините, что отнял у вас столько времени. Просто неприлично с моей стороны. А о деньгах забудьте. Я всего лишь поинтересовался. Приятно было поболтать с вами. Не так уж часто выпадает случай поговорить по-английски. — Он одернул пиджак. — Ладно, надо идти собираться. Думаю, мы отправимся завтра с самого утра. А надо еще телеграмму послать. Еще увидимся до отъезда.

Слишком поздно я обрел дар речи:

— Не могу словами выразить, майор, как мне жаль, что не могу быть вам полезным. Поверьте, дело не в том, что я не хочу дать вам наличные в обмен на чек. Просто у меня нет двух тысяч франков. Осталось только на то, чтобы оплатить счет в «Резерве». Будь у меня хоть какие-то деньги, с удовольствием одолжил бы вам. Ужасно жаль… Я… — Раз начав, я не мог остановиться, мне хотелось извиняться и извиняться, до бесконечности, может, так он вернет себе самоуважение. Но ничего не вышло: не дав мне договорить, он повернулся и вышел из комнаты.

Когда десять минут спустя я позвонил в комиссариат и попросил связать меня с комиссаром, в трубке раздался раздраженный голос Бегина:

— Да, Водоши, добрый день.

— У меня есть о чем сообщить.

— Слушаю.

— По-видимому, майор и миссис Клэндон-Хартли завтра уезжают. Он хотел одолжить у меня деньги на билеты до Алжира.

— Ну и?.. Одолжили?

— Мои наниматели еще не заплатили мне за тулонские фотографии, — неосторожно огрызнулся я.

К моему удивлению, эта наглая реплика была встречена на том конце провода кудахтающим смешком.

— Что-нибудь еще?

Под настроение я поспешил еще раз съязвить:

— Не знаю уж, покажется ли вам это существенным, но вчера вечером меня в саду избили и обыскали. — Еще не закончив фразы, я почувствовал, как глупо она звучит. На сей раз смешка не последовало, мне велели повторить сказанное. Я повиновался.

Повисла многозначительная пауза. Затем:

— Почему же вы сразу не сказали, вместо того чтобы тратить мое время? Вы узнали нападавшего? Выкладывайте.

Что я и сделал. Далее прозвучал вопрос, которого я так боялся:

— А номер ваш обыскивали?

— По-моему, да.

— Что значит «по-моему»?

— Из чемодана исчезли две пленки.

— Когда?

— Вчера.

— Что-нибудь еще взяли? — Вопрос был задан с нажимом.

— Нет. — Фотоаппарат-то исчез не из номера, а со стула в холле.

Вновь наступило молчание. Ну вот, теперь он спросит, на месте ли аппарат. Но вопроса не последовало. Я уж думал, что связь прервалась, сказал «алло!», и в ответ мне было предложено подождать минуту.

В висках стучало. Прошла не минута, а две. В трубке смутно слышались голоса, один квакающий, Бегина, другой, рокочущий, комиссара, но слов было не разобрать. В конце концов Бегин снова взял трубку.

— Водоши!

— Да?

— Слушайте меня внимательно. Немедленно возвращайтесь в «Резерв», разыщите Кохе и сообщите, что кто-то вскрыл ваш чемодан, исчезло несколько вещей — серебряный портсигар, шкатулка с бриллиантовой булавкой, золотая цепочка от часов и две пленки. Поднимите шум. Расскажите другим постояльцам. Жалуйтесь. Я хочу, чтобы в «Резерве» узнали об этом все и каждый. Но в полицию не обращайтесь.

— Но…

— Не спорьте со мной. Делайте, что вам говорят. Ваш чемодан вскрывали? Тогда вскройте его сами, еще до разговора с Кохе. И вот что еще, запомните хорошенько. О пленках заговорите в последнюю очередь, как будто только что вспомнили. Главная ваша печаль — ценности. Ясно?

— Да, но ведь у меня нет ни портсигара, ни шкатулки с булавкой, ни цепочки от часов.

— Разумеется, нет. Их украли. Зарубите это себе на носу.

— Но ведь это невозможно, абсурд какой-то. Не можете вы заставить меня… — Но Бегин уже повесил трубку.

Я возвращался в пансионат с камнем на сердце. Если во всей этой истории кто и ведет себя глупее моего, так это Бегин. Но ему нечего терять, кроме шпиона.

11 Две фотопленки

С горькой основательностью я приступил к имитации взлома. Уж если Бегину нужно было ограбление, мрачно решил я, пусть все выглядит как можно более убедительно.

Я вытащил чемодан и запер его на ключ. Затем огляделся, подыскивая, чем бы взломать замок. Сначала попробовал маникюрными ножницами. Замки были довольно хилые, но поддеть их ножницами оказалось довольно трудно. Я без толку провозился пять минут и только сломал одно из лезвий. Еще несколько минут я потратил на бессмысленные поиски какого-нибудь инструмента покрепче. В полном отчаянии я взял ключ от двери в спальню и попытался использовать кольцо как отмычку. Замок в конце концов поддался, но зато я погнул ключ и потратил изрядно времени, чтобы выпрямить его. Затем откинул крышку, перерыл содержимое чемодана и, приняв вид оскорбленной невинности, отправился вниз на поиски Кохе.

В кабинете его не было, и к тому времени, когда я нашел его на пляже лениво растянувшимся на песке в купальном костюме, оскорбленная невинность превратилась в нечто среднее между подавленностью и тревогой. С ним были Скелтоны, французская пара и месье Дюкло. Сначала я подумал, что надо выждать более удобный момент, но потом отказался от этой мысли. Следует помнить, говорил я себе, что произошло ограбление. Из моего номера украдены ценные вещи. Надо вести себя так, как в подобной ситуации поступил бы любой нормальный человек, — сообщить управляющему, даже если на нем сейчас одни только купальные трусы. Лощеный, обходительный управляющий во фраке, конечно, подходил бы больше, но мне оставалось лишь извлечь максимум из того что имеется в наличии — Кохе.

Я сбежал по ступенькам на пляж и направился прямо к нему. Но тут возникло непредвиденное препятствие. Услышав шаги на лестнице, Скелтон выглянул из-под тента и увидел меня.

— А! Это вы! — воскликнул он. — Все утро вас не видел. Искупаетесь перед обедом?

Я заколебался было, но, сообразив, что встречи не миновать, направился к американцам. Мэри Скелтон, лежавшая на песке лицом вниз, повернула голову и искоса посмотрела на меня.

— А я уж думала, вы нас оставили, мистер Водоши. Нельзя так играть с чувствами людей. Облачайтесь в купальный костюм и выкладывайте последние сплетни по делу Клэндона-Хартли. Мы видели, как вы после завтрака разговаривали с ним в читальне.

— Не надо так грубо, Мэри! — оборвал ее брат. — Я хотел постепенно подобраться к делу. Так что там, мистер Водоши?

— Если не возражаете, мне надо сказать пару слов Кохе, — поспешно откликнулся я. — Подойду чуть позже.

— Договорились, — кивнул он.

Кохе разговаривал о чем-то с Ру и Дюкло. Вчерашняя стычка между двумя последними явно была забыта. Я прервал управляющего в тот момент, когда он расписывал красоты Гренобля. Произносил слова сквозь зубы, отрывисто.

— Прошу прощения, месье, но мне надо поговорить с вами наедине. Дело срочное.

Он вопросительно приподнял брови и извинился перед присутствующими. Мы отошли немного в сторону.

— Чем могу быть полезен, месье? — В тоне его прозвучала легкая нотка нетерпения.

— Жаль, что приходится беспокоить, но, боюсь, я должен попросить вас пройти ко мне в номер. Пока я ходил утром на почту, кто-то вскрыл мой чемодан. Пропало несколько ценных предметов.

Брови снова взлетели вверх. Кохе присвистнул сквозь зубы и бросил на меня быстрый взгляд. Затем, пробормотав нечто похожее на «извините», зашагал по песку, подобрал купальное полотенце и сандалии, надел их на ноги и вернулся ко мне.

— К вашим услугам, месье.

Провожаемые любопытствующими взглядами, мы пошли наверх. По дороге он спросил меня, что пропало. Я перечислил ему все предметы по дурацкому списку Бегина, а в конце, как бы между делом, упомянул про пленки. Он кивнул и погрузился в молчание. Меня понемногу начала охватывать тревога. Да, конечно, он не сможет обнаружить, что все это театр, и, однако, начиная игру, я чувствовал себя немного не в своей тарелке. При всей флегматической расслабленности, Кохе был далеко не дурак, а к тому же я не мог исключать того, что пленки похитил он сам и он же напал на меня в саду накануне ночью. А в таком случае он не может не понимать, что я лгу. Последствия могут обернуться для меня весьма неприятным образом. Я снова яростно обругал про себя Бегина.

Кохе с мрачным интересом осмотрел замок чемодана. Затем распрямился и встретился со мной взглядом.

— Из номера, говорите, вышли около девяти?

— Да.

— И чемодан был на месте?

— Да. Как раз перед тем как идти, я запер его и сунул под кровать.

Он взглянул на часы.

— Сейчас половина двенадцатого. Вернулись в номер давно?

— Примерно четверть часа назад. Но на чемодан я посмотрел не сразу. А как только увидел, что случилось, сразу пошел искать вас. Безобразие, — неловко добавил я.

Он кивнул и испытующе посмотрел на меня.

— Может быть, спустимся ко мне в кабинет, месье? Мне хотелось бы получить подробное описание пропавших вещей.

— Разумеется. Но должен предупредить вас, месье, — быстро проговорил я, — что ответственность за пропажу несете вы, и я ожидаю, что похищенное будет немедленно возвращено, а похититель наказан.

— Естественно, — вежливо сказал он. — Не сомневаюсь, что мне в самое ближайшее время удастся вернуть ваши вещи. У вас нет оснований для беспокойства.

Чувствуя себя актером-любителем, забывшим слова роли, я последовал за Кохе в его кабинет. Он тщательно закрыл дверь, предложил мне стул и взял ручку.

— Итак, месье. Начнем, если не возражаете, с портсигара. По-моему, вы сказали, что он золотой?

Я метнул на него быстрый взгляд. Он что-то записывал на листе бумаги. Я занервничал. Разве я сказал по дороге с пляжа, что портсигар был золотой? Хоть убей — не помню. Или он подлавливает меня? И тут меня осенило.

— Нет, портсигар серебряный, но с надписью золотом, — сказал я, выдумывая на ходу подробности. — В углу, снаружи, выгравированы мои инициалы: «Й.В.». Он вмещает десять сигарет, резинки нет.

— Спасибо. Теперь цепочка.

Я вспомнил подержанную цепочку, которую заметил как-то в витрине ювелирной лавки около вокзала Монпарнас.

— Восемнадцать каратов, массивная, тяжелая, со старомодными звеньями. На ней небольшой золотой медальон в память о Брюссельской выставке 1901 года.

Он все записал.

— Ну и, наконец, булавка, месье.

Не так-то легко.

— Булавка как булавка, месье. Булавка для галстука длиною шесть сантиметров, с маленьким, три миллиметра диаметром, бриллиантом в головке. Собственно, это не бриллиант, а страз, — добавил я, подчиняясь мгновенному импульсу.

— Но сама булавка золотая?

— Витое золото.

— А что насчет шкатулки, в которой все это лежало?

— Оловянная шкатулка. Ящичек для сигарет. Немецкий ящичек для сигарет. Марки не помню. Да, и еще две фотопленки, «Контакс».

— А у вас есть «Контакс»?

— Да.

Он снова смерил меня взглядом.

— Надо полагать, фотоаппарат вы спрятали надежно, месье. Грабитель получил бы за него приличные деньги.

У меня замерло сердце.

— Аппарат? — сильно запинаясь, повторил я. — Даже не посмотрел. Я оставил его в ящике.

— В таком случае, месье, — Кохе поднялся со стула, — я считаю, что мы немедленно должны это выяснить.

— Разумеется. — Я почувствовал, что краснею.

Мы снова поднялись ко мне в номер. Я приготовился к тому, чтобы издать приличествующий ситуации крик изумления и ярости.

Я бросился к комоду, рванул на себя верхний ящик и принялся лихорадочно рыться в нем. Затем медленно, по-театральному повернулся к Кохе.

— Пусто! — мрачно объявил я. — Это уж слишком. Аппарат стоит около пяти тысяч франков. Грабителя следует найти немедленно. Месье, я требую срочных мер.

К моему удивлению и смущению, Кохе слабо усмехнулся.

— Меры, разумеется, будутприняты, месье, — спокойно сказал он, — но коль скоро речь идет о фотоаппарате, в них нет нужды. Посмотрите-ка.

Я повернулся в сторону, куда он кивнул. На стуле рядом с кроватью лежал «Контакс» в футляре.

— Должно быть, — глуповато заметил я, вновь спускаясь с Кохе по лестнице, — я забыл, что переложил его на стул.

— Или, — кивнул он, — это сделал грабитель, а прихватить с собой забыл. — Легкую иронию, что улавливалась в его голосе, я отнес за счет своей больной совести.

— В любом случае, — с непритворной радостью заметил я, — аппарат при мне.

— Хотелось бы верить, — мрачно сказал Кохе, — что и все остальное отыщется так же быстро.

Со всем энтузиазмом, на какой только я был способен, я выразил свое согласие. Мы вернулись в кабинет.

— Какова цена, — осведомился Кохе, — портсигара и цепочки?

Я задумался.

— Трудно сказать. Пожалуй, франков восемьсот за портсигар и пятьсот за цепочку. Что касается булавки, то стоит она, конечно, пустяки, но в высшей степени дорога как память. Ну а пленки… Что ж, мне, естественно, жаль было бы потерять их, но… — Я пожал плечами.

— Понимаю. А они были застрахованы, я имею в виду портсигар и цепочка?

— Нет.

Кохе отложил ручку.

— Вы ведь понимаете, месье, что в такого рода делах подозрение прежде всего падает на обслугу. Для начала я опрошу каждого. Предпочел бы сделать это один на один. Надеюсь, на данном этапе вы не будете настаивать на привлечении полиции и позволите мне заняться этим делом, не привлекая лишнего внимания со стороны?

— Разумеется.

— И еще, месье, я был бы чрезвычайно признателен, если бы вы не посвящали в этот печальный инцидент никого из моих гостей.

— Ни в коем случае.

— Благодарю вас. Вы же отдаете себе отчет, какой существенный урон репутации небольших гостиниц вроде моей наносят подобного рода происшествия. Я извещу вас сразу, как все выясню.

Я вышел из кабинета с тяжелым чувством. Кохе просил никому ничего не рассказывать, и что касается меня, то такая просьба только радовала. Чем меньше толкуют об этой истории, тем лучше. Но ведь Бегин велел как раз наоборот, посвятить в нее всех. Он вполне недвусмысленно высказался на этот счет. Мне следует поднять шум. И еще эту чертову обслугу надо иметь в виду. В общем, ситуация весьма безрадостная; да и тупиковая какая-то, если только не происходит нечто, о чем я понятия не имею. Что общего между портсигаром, цепочкой от часов и шпионом — это находится за пределами моего понимания. Или Бегин придумал все это воображаемое похищение как предлог для ареста шпиона? Абсурд! Откуда взяться доказательствам? Две мои пленки, несомненно, давно проявлены и выброшены, а портсигар и цепочка от часов вообще не существуют. Был лишь один разумный способ подступиться к решению этой проблемы. Сначала выяснить личность шпиона, затем взять его с моим фотоаппаратом в руках. Но…

Последние несколько ступенек я преодолел бегом и ворвался к себе в номер. Хватило нескольких секунд, чтобы страхи мои вполне подтвердились. Это был мой аппарат. Вещественное доказательство вины было вежливо возвращено.

Я уныло переоделся в купальный костюм. Бегину, конечно, можно и соврать. Скажу, что фотоаппараты подменили без моего ведома. Прикинусь, что ничего не знаю. Что все произошло, когда кто-то обшаривал мой номер. Не могу же я, в самом деле, каждый час на протяжении всего дня проверять номер аппарата. При известной осторожности с моей стороны вряд ли Бегину станет известно, что на протяжении восемнадцати часов у меня вообще не было фотоаппарата, ни своего, ни чужого. Если только он не поймает шпиона. Тогда, конечно, толстяку не поздоровится. Возможно даже, ему придется еще раз выпустить человека из тюрьмы. Ну да ладно, это его дело. Я в этой игре — всего лишь пешка, последняя спица в колеснице. Мне стало до боли жалко себя. Я стоял в рубашке и разглядывал себя в зеркало. Бедный дурачок! И что за костлявые ноги! Я закончил переодеваться. Спускаясь по лестнице, я увидел, как Шимлер входит вслед за хозяином в кабинет Кохе и закрывает за собой дверь. Шимлер! Я почувствовал пустоту в груди. Только этого мне не хватало. Сегодня мне следовало обыскать номер Шимлера.

Фогели устроились на пляже рядом с французской парой. Американцы были в воде. Я подошел к месье Дюкло, подтянул шезлонг и сел рядом с ним. Минуту-другую мы обменивались ничего не значащими репликами. Затем я приступил к работе.

— Месье, вы опытный человек, в разных кругах вращаетесь. Я был бы весьма признателен за совет в одном деликатном деле.

На лице его появилась довольная улыбка. Он сильно дернул себя за бороду.

— Этот опыт, месье, каков бы он ни был, в вашем распоряжении. — Он лукаво подмигнул мне. — Полагаю, этот совет касается юной американской мисс?

— Прошу прощения?

— Не надо смущаться, друг мой, — лукаво хихикнул Дюкло. — Позволю себе отметить, взгляды, которые вы бросаете в ее сторону, замечены всеми. Вы уж поверьте мне, месье, в таких делах я разбираюсь. — Он понизил голос и наклонился ко мне. — Я заметил, что мисс тоже на вас поглядывает. — Он заговорил еще тише, а последнюю фразу вообще прошептал мне на ухо: — А когда вы в купальном костюме, вообще глаз не сводит. — Дюкло ухмыльнулся в бороду.

— То, о чем я собрался с вами поговорить, никак не связано с мисс Скелтон. — Я холодно посмотрел на него.

— Ах вот как? — разочарованно проговорил он. — Очень жаль.

— В настоящий момент меня больше беспокоит то, что из моего номера пропало несколько ценных вещей.

Пенсне его затряслось так, что упало на песок. Он быстро поднял его и водрузил на место.

— Кража?

— Вот именно. Пока я нынче утром ходил на почту, кто-то вскрыл мой чемодан и взял оттуда портсигар, золотую цепочку от часов, бриллиантовую булавку и две фотопленки. Общая стоимость украденного — более двух тысяч франков.

— Formidable!^[32]

— Все это весьма печально. А булавкой я дорожил особенно.

— C'est affreux!^[33]

— Вот именно, черт знает что. Я обо всем сообщил Кохе, он опрашивает прислугу. Но — и вот тут как раз, месье, мне нужен ваш совет — я недоволен тем, как месье Кохе занимается этим делом. По-моему, он не отдает себе отчета во всей его серьезности. Как вы думаете, может, стоит известить полицию?

— Полицию? — Дюкло так и вскинулся. — Ну да, конечно! Разумеется, это дело полиции. Если хотите, я пойду с вами. Прямо сейчас.

— Правда, — поспешно продолжал я, — Кохе считает, что полицию вмешивать не стоит. Во всяком случае, пока он сам не опросит прислугу. Может, и впрямь лучше дождаться результатов опроса?

— Ну да. Может быть, так действительно будет, лучше. — Дюкло было явно жаль так быстро расставаться с мыслью о полиции. — Однако…

— Благодарю вас, месье, — мягко прервал его я. — Я очень ценю ваш совет. Он вполне совпадает с моим мнением на этот счет. — Я заметил, что он переводит взгляд на Фогелей и французов. — Не сомневаюсь, что вы сохраните наш разговор в тайне. Сейчас надо соблюдать крайнюю деликатность.

— Само собой разумеется, месье, — величественно кивнул он. — И пожалуйста, имейте в виду, что всегда можете положиться на мой опыт бизнесмена. Верьте мне. — Он помолчал и притронулся к рукаву моего пляжного халата. — Какие-нибудь подозрения у вас есть?

— Никаких. Подозрения — опасная вещь.

— Это верно, но… — он понизил голос и снова зажурчал мне прямо в ухо: — Об английском майоре вы не думали? Страшный тип! А на что он живет? Непонятно. Он здесь уже три месяца. Скажу вам больше. Нынче утром, после завтрака, он подошел ко мне на нижней террасе и попросил в долг две тысячи франков. С деньгами у него совсем туго. Пять процентов в месяц предлагал.

— И вы ему отказали?

— Наотрез. Надо сказать, он меня сильно разозлил. Говорит, деньги ему нужны на билеты до Алжира. Но почему я должен оплачивать его поездку в Алжир? Пусть работает, как другие. Там еще какие-то проблемы с его женой, но этого я не понял. Его французский не разберешь. Он положительно немного не в себе.

— И вы думаете, это он побывал у меня в номере?

— О нет, месье, этого я не говорил. — Месье Дюкло понимающе улыбнулся и отрицательно помахал рукой. — Я просто предположил. — Вид у него был такой, словно речь идет об очень сложной юридической проблеме. — Я просто указываю на то, что у этого человека нет определенного рода занятий, что ему нужны деньги, позарез нужны. Иначе кто будет брать в долг под пять процентов? Он говорил еще, что ждал денежного перевода, а тот не пришел. Нет-нет, я ни в чем не обвиняю майора. Просто предлагаю вам рассмотреть такую возможность.

Я заметил выходящих из воды американцев и поднялся с места.

— Благодарю вас, месье. Буду иметь это в виду. Но пока, конечно, надо соблюдать осторожность. Быть может, мы еще потолкуем с вами на эту тему попозже.

— Да-да, — подхватил он, — когда узнаем результаты предварительного расследования.

— Именно, — поклонился я.

Когда я подошел к Скелтонам, Уоррен был поглощен разговором с французской парой и Фогелями. О предмете разговора гадать не приходилось. На месье Дюкло можно было положиться — инструкции Бегина он выполнит со всей скрупулезностью.

Вопреки грозному, печатными буквами набранному и прикрепленному к двери каждого номера предупреждению Скелтон обтирался гостиничным полотенцем.

— Ага! — приветствовал он мое появление. — Вот и наш гонец!

Его сестра подвинулась, уступая мне место под тентом.

— Присаживайтесь, мистер Водоши. Хватит шушукаться с месье Кохе. Нам нужна правда — вся.

— Извините, что пришлось так стремительно удалиться, — сказал я, опускаясь на песок, — но случилась одна весьма неприятная вещь.

— Что, еще одна?

— Боюсь, что так. Нынче утром, когда я отлучился в деревню, кто-то вскрыл моей чемодан и кое-что прихватил с собой.

Скелтон так и рухнул рядом со мной, словно у него ноги подкосились.

— Н-да, действительно неприятно. Что-нибудь ценное пропало?

Я привычно прошелся по списку.

— И когда, говорите, это случилось? — вступила в разговор девушка.

— Когда я был в деревне. Между девятью и половиной одиннадцатого.

— Как, мы ведь видели вас в половине десятого, вы с майором разговаривали.

— Да, но из номера я вышел в девять.

— Слушайте, — доверительно наклонился ко мне Скелтон, — вы же не думаете, что майор отвлекал вас разговором, пока его жена орудовала в номере?

— Заткнись, Уоррен. Дело серьезное. Наверное, кто-то из слуг замешан.

— С чего бы это? — нетерпеливо фыркнул Скелтон. — Надоело. Стоит чему-нибудь пропасть, как все начинают тыкать пальцем в прислугу, либо посыльных, либо кого-нибудь еще, кто не может ответить. Если уж тебе так хочется быть серьезной, то скажи о папочке-швейцарце, что нынче утром пробирался по коридору!

— Это было в другой части дома, не там, где живет мистер Водоши. Вы в каком номере остановились, мистер Водоши?

— В шестом.

— Вот видишь. — Девушка начала втирать крем в руки. — А он был в другой части дома, через номер от меня. Там, где друг месье Кохе живет.

Я набрал в ладонь горсть песка и начал лениво пропускать его между пальцами.

— И что же это за номер? — равнодушно спросил я.

— Четырнадцатый, по-моему. И ничего швейцарец не крался. Просто уронил пятифранковую монету.

— А что месье Кохе на этот счет думает, мистер Водоши?

— Боюсь, он подозревает прислугу.

— Естественно, — живо откликнулась девушка. — Уоррен просто очень любит повыделываться. Ну да, как же, разумеется, все мы понимаем, что это должен быть старый богатенький дядюшка со склонностью к клептомании. А дело-то просто в том, что какой-нибудь бедняге горничной, захотелось подарить своему парню портсигар.

— А также золотую цепочку от часов, а также бриллиантовую булавку и еще в придачу пару фотопленок, — саркастически подхватил ее брат.

— Ладно, пусть это будет официант, которому сильно понадобились деньги.

— Или старик Дюкло, или майор. Кстати, мистер Водоши, что там насчет майора?

Я решил не делиться с ними историей жизни майора, рассказанной им самим.

— Да ничего особенного, он просто хотел извиниться за вчерашнее. Человек с яхты — его деверь. Когда-то они сильно не поладили из-за денег. Деверь снова затеял разговор на эту тему, ну и майор вышел из себя. Жена, говорит, тоже вспылила, а вовсе не хотела сказать, будто он не в себе.

— И все? А с чего это он все стал вам рассказывать?

— Мне кажется, он очень смущен всей это историей и хочет с кем-то поделиться. А я просто первым подвернулся ему под руку. — О том, что месье Дюкло были принесены сдержанные извинения и что у него тоже просили в долг денег, я умолчал. — Так или иначе, майор с женой уезжают и…

— Иными словами, Уоррен, — прервала меня девушка, — нам дают понять, что надо заниматься собственными делами, а в чужие нос не совать. Верно, мистер Водоши?

Верно, но я покраснел до мочек ушей и горячо запротестовал. Уоррен Скелтон перебил меня:

— Чую запах спиртного! Пошли, мистер Водоши. Мы угощаем. Купаться уже поздно, вот-вот к обеду позовут.

Пока он ходил за выпивкой, мы с девушкой прошли к столикам на нижней террасе.

— Не надо обращать внимания на все, что говорит Уоррен, — улыбнулась она. — Он еще ребенок, только что колледж окончил. Это его первая поездка за границу.

— А вы уже бывали?

Ответила она не сразу, и я даже подумал, что не расслышала вопроса. Вид у нее был такой, словно она колеблется, решая, сказать что-то серьезное или нет.

— Тоже впервые. — Присаживаясь за столик, она снова улыбнулась мне. — Уоррен говорит, что в вас есть какая-то загадка.

— Ах вот как?

— Говорит, что выглядите вы как человек, которому есть что скрывать. И еще что не может человек в совершенстве владеть больше чем одним языком — это неестественно. По-моему, он втайне надеется, что вы окажетесь шпионом или кем-нибудь в этом роде. Что-нибудь необычное, захватывающее.

— Шпионом? — Я снова почувствовал, что краснею.

— Говорю же вам, не стоит воспринимать его всерьез. — Она опять улыбнулась и посмотрела на меня своими умными веселыми глазами. Мне вдруг захотелось обо всем ей поведать, признаться, что мне действительно есть что скрывать, попробовать вызвать у нее сочувствие, попросить о помощи. Я перегнулся через столик.

— Мне хотелось бы… — начал я, но так и не сказал, чего бы мне хотелось, так как в этот момент появился ее брат с подносом в руках. И хорошо, что появился.

— Официанты накрывают столы на террасе, — пояснил он, — так что самому пришлось нести. — Он поднял бокал: — Ну что ж, мистер Водоши, за то, что приятелю горничной не понравится ваш портсигар!

— Или, — мрачно добавила девушка, — обе фотопленки. Их тоже нельзя забывать.

12 Ультиматум

Пообедал я без аппетита.

Во-первых, снова разболелась голова, а во-вторых, вместе с супом мне принесли записку от Кохе. Управляющий будет признателен, если месье Водоши сможет уделить ему некоторое время и зайдет после обеда в кабинет. Да, месье Водоши сможет и будет рад уделить ему время. Но на самом деле перспектива этого свидания никак не радовала меня. Допустим, Кохе пришел к выводу, что похититель или похитительница — это действительно «бедняга горничная». Что мне прикажете делать? Такой поворот событий этот идиот Бегин не предусмотрел. Несчастная девочка будет, конечно, все отрицать. А я? Мне что же, стоять рядом и смотреть, как рьяный Кохе запугивает совершенно невинного человека, обвиняя его в краже, которой не было? Ужасно.

Но выяснилось, что беспокоился я напрасно. Горничной совершенно ничего не грозило.

У выхода с террасы меня атаковал месье Дюкло:

— Ну что, месье, решили обратиться в полицию?

— Пока нет. Идут вот к нашему управляющему.

Он мрачно потеребил бороду.

— Знаете, месье, я вот что думаю. Каждый час промедления работает на похитителя.

— Согласен, но…

— Как человек дела, рекомендую предпринять срочные меры. С Кохе следует вести себя твердо, месье. — Он воинственно выпятил бороду.

— Хорошо, месье, я буду тверд, я…

Не успел я договорить, как подошли Фогели, обменялись со мной рукопожатием и выразили сочувствие в связи с потерей. Месье Дюкло ничуть не смутило столь явное доказательство его измены.

— Мы, то есть месье Фогель и я, решили, что необходимо известить обо всем комиссара полиции.

— Пять тысяч франков, — внушительно кивнул герр Фогель, — серьезная сумма. Это явно дело полиции. Месье Ру придерживается того же мнения. Надо же думать о сохранности имущества других гостей. Мадемуазель Мартен, дама весьма нервная, уже боится за свои драгоценности. Месье Ру успокаивает ее, но он известил меня, что, если похитителя не обнаружат, он и сам будет вынужден уехать. Кохе будет указано на то, что к делу следует отнестись со всей серьезностью. Пять тысяч франков! — повторил он версию месье Дюкло, именно в такую сумму оценившего мои утраты. — Это не шутки.

— Вот именно, — подтвердила фрау Фогель.

— Итак, — победоносно резюмировал месье Дюкло, — все считают, что без полиции не обойтись.

— Что же касается ваших подозрений, — продолжал герр Фогель, понижая голос до шепота, — мы считаем, что с полицией ими делиться пока рано.

— Подозрений? — Я посмотрел на месье Дюкло. У него хватило совести отвести взгляд и смущенно затеребить шнурок от очков.

— Отлично вас понимаю, — довольно улыбнулся герр Фогель. — Лучше не говорить ничего, что могло бы быть истолковано, — он поспешно огляделся по сторонам и понизил голос, — как намек на некое лицо английской национальности, верно? — Он подмигнул мне. — Такие дела требуют крайнего тщания и осторожности, согласны?

— Да, да, — радостно закудахтала фрау Фогель.

Я пробормотал, что у меня вообще нет никаких подозрений, и поспешно удалился. С месье Дюкло, как выяснилось, опасно было иметь дело.

Кохе ждал меня в кабинете.

— А, это вы, месье Водоши, прошу вас, заходите. — Он закрыл дверь. — Присаживайтесь. Отлично. А теперь к делу.

— Надеюсь, месье, — свою роль я знал назубок, — у вас для меня добрые новости. А то невозможно находиться в подвешенном состоянии.

— Боюсь, месье, — мрачно посмотрел на меня Кохе, — мои усилия ни к чему не привели.

— Это плохо, — нахмурился я.

— Очень плохо. Еще как плохо! — Он посмотрел на лежавший перед ним лист бумаги, побарабанил по нему пальцами и посмотрел на меня. — Я поговорил со всеми своими служащими, включая официантов и садовника, в надежде, что хотя бы кто-нибудь прольет свет на это дело. — Он помолчал. — И по правде говоря, месье, — продолжал Кохе, — мне представляется, что они говорят правду, утверждая, что ничего не знают о краже.

— То есть вы хотите сказать, что это мог быть кто-нибудь из гостей?

Ответил Кохе не сразу. Мне же почему-то стало еще больше не по себе. Затем он медленно покачал головой:

— Нет, месье. Этого я сказать не хочу.

— В таком случае кто-то со стороны?

— И опять-таки нет.

— В таком случае…

— Месье, я пришел к выводу, — он наклонился ко мне, — что дело следует передать в полицию.

Тяжелая ситуация. Бегин ясно дал понять, что полиция должна остаться в стороне.

— Как, — удивился я, — ведь вы сами меньше всех в этом заинтересованы. Подумайте о возможном скандале.

Он сжал губы. Это был новый Кохе, уже не легкий в общении и добродушный, а в высшей степени деловой господин. Атмосфера неожиданно сгустилась.

— К сожалению, — язвительно проговорил он, — ущерб мне уже нанесен. Гости уже в курсе и вовсю обсуждают случившееся, и более того в одном из них остальные видят возможного преступника.

— Мне весьма печально слышать это, но…

Однако Кохе не дал мне перебить себя:

— Месье, я просил вас хранить молчание, пока я сам не разберусь с этим делом. Выяснилось, что вы не только не выполнили моей просьбы, но еще и принялись обсуждать случившееся с другими, причем в самой развязной манере.

— Я конфиденциально спросил месье Дюкло, что он думает насчет обращения в полицию. И если месье Дюкло не проявил достаточного такта, то мне остается лишь выразить сожаление.

— И что же, разрешите узнать, посоветовал вам месье Дюкло? — В голосе Кохе прозвучало нечто похожее на насмешку.

— Он посоветовал связаться с полицией, но из уважения к вашей…

— В таком случае, месье, у нас нет решительно никаких разногласий. Действуйте. — Он потянулся к телефону: — Я свяжу вас с полицией.

— Минуточку, месье Кохе! — Рука его остановилась на полпути к трубке. — Я ведь всего лишь повторил совет месье Дюкло. Что же касается меня, то я как раз не вижу нужды обращаться в полицию.

К великому моему облегчению, Кохе отодвинул телефон. Затем он медленно повернулся ко мне, посмотрел прямо в глаза и многозначительно сказал:

— Я почему-то так и думал.

— Ничуть не сомневаюсь, — в высшей степени дружелюбно проговорил я, — что вы справитесь с этим делом более успешно, чем полиция. Мне весьма неприятно вам досаждать. Если украденные вещи найдутся — прекрасно. Если нет… что поделаешь. В любом случае от полиции больше хлопот, чем проку.

— Понимаю вас, месье. — Теперь он просто в открытую надо мной издевался, нескрываемо. — Понимаю, почему вы ждете от полиции одних лишь хлопот.

— Боюсь, я не совсем понимаю вас, месье.

— Да ну? — мрачно улыбнулся он. — Я в гостиничном деле не первый год, месье. Уверен, вы не обидитесь, если я скажу, что с такими, как вы, я уже сталкивался. Я научился осторожности. Сообщая о якобы случившемся ограблении, вы упомянули портсигар. А когда я сказал, что он золотой, вы заколебались и вышли из положения, назвав его наполовину золотым, наполовину серебряным. Наивно, друг мой. А войдя к вам в номер, я заметил, что рядом с чемоданом валяется лезвие от ножниц. Вторая половина лежала на кровати. Вы дважды посмотрели в ту сторону, но никак не отреагировали. Почему? Ведь чемодан был вскрыт явно с помощью этих ножниц. Это важное вещественное доказательство. А вы даже не обратили на него внимания. Отсюда следует, что вы знали, как именно и кто вскрыл чемодан. Вы сами.

— Что за бред! Я…

— Далее, когда речь зашла о фотоаппарате, вы взволновались всерьез. И когда я указал вам на стул, успокоились вы тоже не напоказ. Не сомневаюсь, что вы на мгновение испугались, будто что-то и впрямь пропало. Очередную ошибку вы совершили, оценивая пропажу. Портсигар вроде того, что вы описали, должен стоить по меньшей мере полторы тысячи франков. Верно, вы сказали, что это подарок, но даже и в таком случае зачем уменьшать стоимость вдвое? Обычно потерпевшие впадают в противоположную крайность.

— Это неслыханно…

— Единственное, чего я никак не мог взять в толк, так это мотивы, которые вами движут. Обычно бы потерпевший или, чаще, потерпевшая грозят обратиться в полицию и поднять шум в гостинице, если им не компенсируют утрату. Известно, что на такой случай у гостиницы имеется страховка. Но вы сразу рассказали всем о случившемся, значит, вы либо новичок в такой игре, либо у вас есть какой-то другой мотив. Может, поделитесь?

Я поднялся на ноги. Неправедное обвинение чаще всего сбивает с толку. Поимка с поличным приводит в ярость. Я был очень зол.

— Это чудовищное обвинение, месье. Меня впервые так оскорбляют. — От гнева я даже стал заикаться. — Я… я…

— Обратитесь в полицию? — участливо поинтересовался Кохе. — Прошу, телефон к вашим услугам. Или все-таки воздержитесь?

Я постарался принять как можно более оскорбленный вид.

— Не собираюсь продолжать этот фарс.

— И правильно делаете. — Кохе наклонил стул. — Я начал подозревать вас, Водоши, уже в четверг, когда вас так долго продержали в полиции. Обычно французские полицейские не обыскивают гостиничные номера, для этого должны быть какие-то очень веские основания. Ссылка на паспорт выглядит наивно. Я понимаю, что вам хочется избежать новой встречи с комиссаром. Я также вполне согласен, что в сложившейся ситуации ваше дальнейшее пребывание здесь нежелательно. Соответственно, я подготовил для вас счет. И не надо рассматривать это как жест милосердия с моей стороны. Лично я предпочел бы сдать вас полиции или по меньшей мере попросить очистить помещение в течение часа. Но моя жена считает, что и то и другое вызовет дальнейшие толки со стороны гостей. Она практичнее меня, и я подчиняюсь ее решению. Вы оставите «Резерв» завтра рано утром. А извещу я полицию или нет, зависит от вашего поведения в ближайшие несколько часов, до отъезда. Прошу вас дать всем знать, что ваши претензии оказались необоснованны, что вы просто положили свои вещи в другое место, а чемодан сами повредили, по рассеянности использовав не тот ключ. Не сомневаюсь, что вы сумеете сделать свой рассказ убедительным, особенно на неискушенный слух. Все понятно?

Я постарался продемонстрировать, что не до конца потерял самообладание.

— Да, месье, все понятно. Со своей стороны должен заметить, что в свете вашего фантастического поведения у меня нет ни малейшего намерения задерживаться здесь сверх необходимого.

— Отлично! Вот ваш счет.

Я незаметно пробежал его глазами, надеясь найти какую-нибудь ошибку. Конечно, это детское занятие, так я уже и чувствовал себя ребенком. Кохе молча выжидал. Ошибок не оказалось. Денег у меня было как раз в обрез. Кохе взял их с видом, из которого явственно следовало, что полной оплаты он не ожидал.

Пока он выписывал квитанцию, я разглядывал висящее на стене расписание морских рейсов компании «Италия Козулич». Возился Кохе довольно долго, так что я успел прочитать расписание дважды.

— Благодарю вас, месье. Сожалею, что не могу выразить надежду на новую встречу в «Резерве».

— Вы в любом случае были бы разочарованы, — парировал я и удалился с поклоном.

Вернулся я к себе в номер, дрожа с головы до пят. Исчезновение полотенец, вазы с фруктами и всех остальных поддающихся перемещению предметов, за вычетом постельного белья, настроения моего не улучшило. Я подставил голову под кран, сделал глоток воды, закурил сигарету и сел у окна.

Я начал обдумывать то, что следовало бы сказать Кохе, чтобы стереть с его лица эту презрительную усмешку. Дрожь постепенно прошла. Во всем этом виноват Бегин, не я. Ему следовало знать, что такой детский заговор наверняка будет раскрыт, пусть даже сорвалось дело по моей неосторожности, моей неловкости; но я-то ведь не привык к подобного рода шуткам. Меня захлестнула волна праведного гнева. Какое у Бегина было право ставить меня в столь жалкое положение? Будь я обыкновенным гражданином, чьи права всегда защитит консул, он бы ни за что не посмел играть в такие игры. Да и смысл-то в них какой? Или он хотел, чтобы меня разоблачили? Может, я просто подопытная морская свинка в каком-то бегиновом эксперименте? Не исключено. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Суть в том, что, если Бегин, используя свои полномочия, не вмешается, не далее как утром меня в «Резерве» не будет. И что дальше? Не исключено, что камера в комиссариате. Может, стоит немедленно позвонить Бегину и рассказать, что к чему?..

Но стоило этой мысли прийти мне в голову, как я понял, что ничего не получится. Я боялся этого человека, боялся его обвинений в том, что Кохе все узнал. А больше всего я боялся, что меня отведут в комиссариат и снова запрут в этой крохотной мерзкой камере.

Я выглянул в окно. Море грелось на солнце, как гигантская простыня голубой травы. Оно было совершенно безмятежным. В его прохладных глубинах у человека нет ни страхов, ни сомнений, ни колебаний. Можно спуститься на берег, войти в воду и поплыть через бухту в открытое море. Плыть и плыть, до тех пор пока не затекут руки и не будет уж дороги назад, на сушу. Гребки станут медленнее, тяжелее. И в конце концов я остановлюсь и пойду на дно. В легкие хлынет вода. Я буду сопротивляться, меня охватит жажда жизни — жизнь любой ценой! — но я приготовлюсь к тому, что возврата не будет. Секунду-другую придется помучиться, а потом я плавно соскользну в небытие. Что дальше?

«Вчера, купаясь в Сен-Гатьене, утонул югославский гражданин Йозеф (имя будет перепутано) Водоши. Спасти его не удалось. Тело до сих пор не обнаружено».

И все? И все. Все. Тело унесено течением.

Сигарета погасла. Я выбросил окурок в окно, подошел к зеркалу, врезанному в гардероб, и посмотрел на себя.

— Да что с тобой такое творится? — прошептал я. — Немедленно возьми себя в руки. То топиться собрался, то сам с собой разговариваешь. Думай. И нечего разыгрывать из себя героя. Нечего плечи расправлять. Ты не к соревнованиям по штанге готовишься. Мышцы тебе ни к чему. А вот немного ума не помешало бы. Может, все это не так серьезно, как тебе кажется. И вот что, ради Бога, заруби на носу. Сейчас около трех пополудни. До вечера тебе необходимо отыскать того, у кого имеется «Контакс». Вот и все. Не так уж трудно, верно? Всего-то и надо, что пройтись по номерам. Начать стоит с этого типа, Шимлера. Скорее всего именно он мне и нужен. Живет под чужим именем. Утверждает, что швейцарец, хотя на самом деле немец. Что-то его гнетет и что-то связывает с Кохе. Надо также иметь в виду, что, может, и сам Кохе втянут в заговор. Уж не поэтому ли ему так не терпится избавиться от тебя, не втягивая в это дело полицию? А что, вполне возможно. Нет, тебя еще не загнали в угол. Только будь осторожнее. Шевели мозгами. Один раз тебя уже поймали. Второго быть не должно. Если он и впрямь тот, кто тебе нужен, надо исхитриться и взять его с поличным. Он опасен. Это он вчера ночью шарахнул тебя по черепу, отчего голова еще долго раскалывалась. Тебе известно, в каком номере он остановился. Девушка сказала. Четырнадцатый, в другой половине дома. Но для начала надо выяснить, где он сейчас. И будь предельно осторожен! Ну, за дело.

Я отвернулся от зеркала. Да, пора приниматься за дело. Надо выяснить, где сейчас находится Шимлер. Обычно сидит в одиночестве на террасе. Что ж, начнем оттуда.

Не встретив никого по дороге, я спустился в холл и на цыпочках подошел к окну. Точно, он здесь, читает, как обычно, трубку посасывает, сосредоточенно склонился над книгой. Какое-то время я наблюдал за ним. Прекрасной лепки голова. Не может быть, чтобы такой человек оказался шпионом.

Но я уже преисполнился решимости. Действуй! Может, на шпиона вообще никто не похож — пока в точности не убедишься, что это и есть шпион. Так или иначе, на карту поставлена моя свобода — или чья-то еще. Шимлер — личность, безусловно, подозрительная. Ну что ж, вперед!

Я вновь поднялся наверх. Остановился у двери в свой номер. Что мне нужно? Может, оружие? Чушь! При чем тут оружие — просто небольшой осмотр номера, вот и все. Сердце у меня бешено колотилось. Я отошел от двери и двинулся вперед, по переходу, ведущему в другую половину дома. Тут меня снова охватил страх. А ну как кто-нибудь встретится? Скелтоны. Или Фогели. Как я объясню свое присутствие? Что мне здесь делать? В этот момент я как раз проходил мимо двери с табличкой «Salle de Bain».^[34] При необходимости зайду и сделаю вид, что пришел в бане помыться. Но никто мне так и не встретился. И вот он, четырнадцатый номер.

Преодоление разрыва между мыслью и действием — процесс зачастую чрезвычайно мучительный. Легко обдумывать, как будешь обыскивать чью-то комнату — когда я стоял перед зеркалом, сомнений у меня никаких не возникало, — но лишь дело дошло до конкретики, до реального проникновения в чужое жилище, легкость куда-то пропала. Наверное, все же мы более цивилизованные существа, чем обычно сами себя представляем. И останавливает нас не только страх разоблачения. Сказывается врожденное чувство уважения к частной жизни, в которую вторгаться нельзя. Это чужая дверь, чужая дверная ручка, а главное — чужая жизнь. Открыть такую дверь столь же непростительно, сколь подглядывать за любовниками.

Я секунду-другую постоял перед дверью, подавляя это чувство вины, перебирая в уме возможные препятствия. Допустим, Мэри Скелтон ошиблась и это не тот номер. Обед закончился совсем недавно, надо дать Шимлеру побольше времени отдохнуть. Это вообще бессмысленная затея: наверняка он спрятал фотоаппарат в каком-нибудь надежном месте. Дверь скорее всего заперта, а пока я буду стараться открыть ее, кто-нибудь может появиться. Кто-нибудь может…

Выход только один. Не следует пытаться проникнуть в номер незаметно. Если в нем кто-нибудь окажется или меня увидят, что ж, я просто ошибся дверью. Месье Скелтон просил меня зайти перед баней. Он живет в другом номере? Извините. И выйду. Все это хорошо, если только увидят меня не Скелтоны. Однако если вот так стоять перед дверью, кто-нибудь увидит наверняка. Набрав в грудь побольше воздуха, я постучал, взялся за ручку и повернул ее. Дверь оказалась не заперта. Не переступая порога, я толкнул ее и позволил свободно открыться. В номере никого не было. Я выждал секунду, потом вошел и закрыл за собой дверь. Дело сделано.

Я огляделся. Номер оказался меньше моего и выходил окнами на хозяйственные пристройки, в которых находились кухонные помещения. Рощица молодых кипарисов, поднимавшихся прямо перед окном, закрывала добрую долю света. Держась как можно дальше от окна, я принялся отыскивать чемодан Шимлера. Довольно быстро я убедился, что такого нет вообще. Может быть, он переложил его содержимое в комод, а сам чемодан держит в камере хранения. Я подергал за ручки ящиков. Все, кроме верхнего, оказались пусты. В верхнем же обнаружились белая, чисто выстиранная рубашка, серый галстук, маленькая расческа, пара носков с большими дырами на пятках, набор чистого, хоть и смятого, нижнего белья, упаковка мыльных хлопьев и жестянка с французским табаком. Фотоаппарата не было. Я изучил ярлык на галстуке. Имя и адрес берлинского производителя. Нижнее белье чехословацкого происхождения. Рубашка французская. Я подошел к умывальнику. Бритва, крем для бритья, зубная щетка и паста — все французское. Теперь стенной шкаф.

Он был просторен, с множеством вешалок, медной перекладиной и полкой для ботинок. В шкафу висели костюм и черный плащ. И больше ничего. Костюм был темно-серый, с протертыми локтями на пиджаке. На подоле плаща виднелась прореха треугольной формы.

Вот и весь гардероб (включая содержимое ящика) «герра Хайнбергера». Очень странно! Если человек может себе позволить остановиться в «Резерве», то одежды у него должно быть побольше.

Впрочем, не в том суть. Я-то ищу фотоаппарат. Прощупал матрас, но заработал на этом только царапину на руке от выпиравшей пружины. Все это начинало действовать мне на нервы. Того, за чем я пришел сюда, не обнаружилось. Пора было уходить. Впрочем, нет, оставалось еще одно.

Я вернулся к шкафу, снял с вешалки костюм и пошарил в карманах пиджака. Первые два оказались пусты, но в нагрудном я нащупал нечто напоминающее тонкую книжицу в бумажной обложке. Я потянул за край. Книжиц оказалось две, обе — паспорта, немецкий и чешский.

Я начал с немецкого. Он был выдан в 1931 году на имя Эмиля Шимлера, журналиста, родившегося в Эссене в 1899 году. Уже странно. На вид Шимлеру было далеко за сорок. Я принялся листать паспорт. Большинство страничек оказались пустыми, но имелись две французские визы, обе датированные 1931 годом, и несколько советских, от тридцать второго года. Судя по ним, он провел в Советской России два месяца. Обнаружились также швейцарская виза, датированная минувшим декабрем, и еще одна французская — май того же года. Я открыл чешский паспорт.

Фотография была, несомненно, Шимлера, но выдан паспорт на имя Поля Чиссара, коммерсанта, родившегося в Брно в 1895 году. Дата выдачи — 10 августа 1934 года. Тут было множество погашенных чешских и немецких виз. Судя по всему, герр Чиссар постоянно курсировал между Берлином и Прагой. Присмотревшись попристальнее, я разобрал дату выдачи последней визы: 20 января текущего года, точно восемь месяцев назад.

Я был настолько увлечен этими важными открытиями, что звук шагов услышал, только когда они замерли у самой двери. Впрочем, услышь я их и раньше, сомневаюсь, что можно было сделать что-то большее. А так у меня хватило времени только на то, чтобы сунуть паспорта на место и повесить костюм в шкаф. Как раз в этот момент ручка двери повернулась.

В следующие несколько мгновений я буквально остолбенел. Просто стоял и тупо смотрел, как поворачивается ручка. Мне хотелось вскрикнуть, спрятаться в шкафу, выпрыгнуть в окно, забиться под кровать. Но ничего этого я не сделал. Просто стоял и смотрел.

Дверь распахнулась, и в номер вошел Шимлер.

13 Или… или…

Заметил он меня не сразу.

Переступив через порог, он бросил книгу, которую держал под мышкой, на кровать, сделал было шаг к комоду, и как раз в этот момент наши глаза встретились.

Я увидел, как он вздрогнул. Затем, очень медленно, подошел к комоду и вынул табакерку. Начал набивать трубку.

Тишина сделалась почти нестерпимой. Казалось, на грудь мне давит какая-то тяжесть, не давая дышать. В висках стучала кровь. Словно завороженный я смотрел, как пальцы его методично разминают табачную крошку.

Когда Шимлер наконец заговорил, голос его звучал совершенно спокойно, даже обыденно.

— Боюсь, ничего ценного вы здесь не найдете.

— А я и не… — хрипло заговорил было я, но, не выпуская трубки, он остановил меня движением руки.

— Избавьте меня от оправданий. Поверьте, вы мне нравитесь. Люди вашей профессии не могут обойтись без риска. И очень обидно, должно быть, когда убеждаешься, что рисковал попусту. Особенно, — добавил он, поднося спичку к трубке, — когда оказываешься после этого в тюрьме. — Он выпустил облако дыма. — Желаете встретиться с управляющим здесь, или пройдем к нему в кабинет?

— Я нигде его не желаю видеть и ничего тут не брал.

— Знаю. Да и брать-то нечего. Однако же вынужден напомнить, что вы пришли ко мне без приглашения.

Я понемногу начал приходить в себя.

— Видите ли, дело в том, — вновь начал я, но он опять не дал мне договорить:

— Ну да, ну да, этого я и ждал. По моим наблюдениям, когда кто-то предваряет свою речь заявлениями вроде «дело в том, что…», его слова почти всегда оказываются ложью. Однако продолжайте. Так в чем же дело?

Я побагровел от злости.

— В том, что сегодня утром кто-то украл у меня несколько ценных вещей. Я заподозрил, что это вы. И поскольку месье Кохе не воспринял моих претензий всерьез, пришлось взять дело в свои руки.

— Понятно, — кисло улыбнулся он. — Нападение — лучшая защита. Я угрожаю вам, вы угрожаете мне. Но к несчастью для вас, мы уже переговорили с Кохе на эту тему. — Он многозначительно помолчал. — Насколько я понимаю, ваш счет оплачен.

— Я уезжаю отсюда против воли.

— И таким вот образом свою волю демонстрируете?

— Называйте как угодно. Однако я вижу, что ошибся. Преступник — кто-то другой, не вы. Мне остается принести вам глубокие извинения за то, что сам выступил от имени закона, и удалиться. — Я сделал шаг к двери.

Он преградил мне путь.

— Боюсь, — мрачно заметил Шимлер, — так дело не пойдет. Полагаю, при сложившихся обстоятельствах нам следует остаться здесь и попросить герра Кохе подняться в номер. — Он подошел к звонку и нажал на кнопку. Сердце у меня упало.

— Я ничего у вас не взял. Не нанес никакого ущерба. Вам не в чем меня обвинить. — Голос мой зазвучал тверже.

— Мой дорогой герр Водоши, — устало заговорил Шимлер, — вы уже имели дело с полицией. И этого вполне достаточно. Если вам нравится играть словами, воля ваша. Но только приберегите эти игры для комиссара. Вы вломились ко мне в номер с целью грабежа. А детективам можете говорить что угодно.

Мне сделалось совсем нехорошо. Я лихорадочно искал выход из положения. Если Кохе здесь появится, не пройдет и получаса, как я окажусь в комиссариате. В запасе оставался только один козырь, и я пустил его в ход.

— А кто, — огрызнулся я, — заявит о попытке ограбления? Герр Хайнбергер, герр Эмиль Шимлер из Берлина или герр Поль Чиссар из Брно?

Какой-то реакции с его стороны я ожидал, но не думал, что впечатление окажется таким сильным. Он медленно повернулся и посмотрел мне в лицо. Его впалые щеки сделались мертвенно-бледными, а ироническое выражение сменилось холодной яростью. Он сделал шаг в мою сторону. Я инстинктивно отступил. Он остановился.

— Стало быть, вы все же не гостиничный воришка.

Сказано это было мягко, едва ли не с удивлением, и все же в его голосе прозвучала такая едкость, от которой мне стало по-настоящему страшно.

— Говорил же я вам, не вор я, — непринужденно бросил я.

Он внезапно шагнул ко мне, схватил за ворот рубахи и рывком притянул к себе так, что я едва не прижался к нему лицом. Это было так неожиданно, что я и не подумал сопротивляться. Он заговорил, медленно раскачивая меня взад-вперед:

— Да, не вор, не честный карманник, но мерзкий шпион. И к тому же вероломный. — Он презрительно скривился. — Для всех — застенчивый, простодушный преподаватель иностранных языков с романтической внешностью и печальными мадьярскими глазами, которые могут ввести в заблуждение художника. И давно вы в эти игры играете, Водоши, или как вас там? Вас что, отобрали для этой работы, или вы прошли школу тюремных надзирателей? — Он сильно толкнул меня в грудь, и я отлетел к стене.

Он сжал кулаки и начал подступать ко мне, когда в дверь постучали.

Какое-то мгновение мы молча буравили друг друга глазами; затем он распрямился, подошел к двери и открыл ее. На пороге стоял официант.

— Вы звонили, месье? — послышался его голос.

Шимлер как будто заколебался. Затем:

— Да, но случайно. Извините, пожалуйста. Можете идти.

Он закрыл за официантом дверь, прислонился к ней, посмотрел на меня.

— Вам сильно повезло, друг мой. Давно уж я так не выходил из себя. Убить вас был готов.

Я попытался унять дрожь в голосе.

— Что ж, теперь, когда вы пришли в себя, можно поговорить спокойно. Только что вы заметили, что лучшая защита — это нападение. По-моему, назвав меня шпионом, вы по-детски попытались осуществить эту идею на практике. Верно?

Он промолчал.Ко мне начало возвращаться самообладание. И даже быстрее и проще, чем я думал. Главное сейчас — дознаться, что он сделал с фотоаппаратом. А потом уж я вызову официанта — пусть звонит Бегину.

— Если бы вы знали, — продолжал я, — чего я из-за вас натерпелся, проявили бы снисходительность. Голова все еще трещит от вашего удара вчера ночью. И если вы еще не засветили мои пленки, хотелось бы получить их назад до появления полиции. Понимаете, меня не отпускают в Париж до тех пор, пока дело не прояснится. Ну вот, теперь оно прояснилось, и я рассчитываю на ваше благоразумие. Между прочим, с аппаратом-то вы что сделали?

— Это что, ловушка? — Он посмотрел на меня с хмурым удивлением и, помолчав немного, добавил: — Понятия не имею, о чем вы говорите.

— Дурака валяете? — пожал я плечами. — О господине по имени Бегин приходилось слышать?

Он отрицательно покачал головой.

— Ну так, боюсь, скоро услышите. Он служит в Sûreté Générale, прикрепленной к управлению морской разведки в Тулоне. Говорит вам это что-нибудь?

Он медленно вышел на середину комнаты. Я изготовился к защите, не упуская при этом из виду кнопки звонка. Шаг-другой, и я до нее достану. Если еще раз тронется с места — пора. Но он стоял не шевелясь.

— Слушайте, Водоши, мне кажется, мы просто не понимаем друг друга.

— А мне так не кажется, — улыбнулся я.

— Хорошо, в таком случае я вас не понимаю.

— Ну к чему отпираться? — нетерпеливо вздохнул я. — Будьте же благоразумны. Пожалуйста. Что вы сделали с моим фотоаппаратом?

— Это что, неудачная шутка?

— Ничуть, и скоро вы в этом убедитесь. — Чувствуя, что ситуация выходит у меня из-под контроля, я начал раздражаться. — Предлагаю обратиться в полицию. Имеете что-нибудь против?

— В полицию? Ничуть. Это в любом случае надо сделать.

Возможно, он блефовал, но мне сделалось немного не по себе. Без вещественного доказательства в виде фотоаппарата, я был совершенно беспомощен. Пришлось сменить тактику. Секунду-другую я угрожающе смотрел на него, потом слабо улыбнулся.

— Знаете, — робко заметил я, — у меня возникло нехорошее подозрение, что я совершил дурацкую ошибку.

— Лично я в этом не сомневаюсь. — Он настороженно глянул на меня.

— Послушайте, — вздохнул я, — мне действительно очень жаль, что я доставил вам столько неудобств. Чувствую себя последним дураком. Вот уж месье Дюкло позабавится.

— Кто? — Вопрос прозвучал как пистолетный выстрел.

— Месье Дюкло. Славный старикан, немного болтливый, правда, но очень симпатичный.

Я заметил, что Шимлеру пришлось приложить некоторые усилия, чтобы взять себя в руки. Он подошел ко мне и проговорил со зловещим спокойствием:

— Кто вы такой и что вам от меня надо? Вы из полиции?

— Ну, с полицией я в некотором роде связан… — на мой собственный слух это прозвучало достаточно тонко, — а имя мое вам известно. Нужно же мне немногое: что вы сделали с моим фотоаппаратом?

— А если я повторю, что понятия не имею, о чем идет речь?

— В таком случае я сделаю так, что вас подвергнут официальному допросу. Более того, — я пристально посмотрел на него, — станет известно то, что вы, кажется, предпочли бы сохранить в тайне, — что ваше имя вовсе не Хайнбергер.

— Полиции это и так известно.

— Знаю. Сожалею, но вынужден сказать, что придерживаюсь весьма невысокого мнения об умственных способностях местных полицейских. Понимаете, о чем я?

— Честно говоря, нет.

Я улыбнулся и, обходя его, направился к двери. Он схватил меня за руку и развернул лицом к себе.

— Послушайте, кретин вы этакий, — яростно прошипел он, — даю слово, что ничего не знаю о… — Он оборвал себя на полуслове. Похоже, что-то решил. — Садитесь, Водоши, — предложил он.

— Но…

— Садитесь. На стул.

Я сел.

— А теперь слушайте. Не понимаю, что с вами происходит, но вы явно вбили себе в голову что-то насчет меня. Как бы там ни было, у меня такое впечатление, что факт сокрытия моего настоящего имени подтверждает ваши подозрения. Верно?

— Более или менее.

— Что ж, отлично. Однако причины, по которым я использую имя Хайнбергер, не имеют к вам ни малейшего отношения. Причины эти известны герру Кохе, полиция знает мое настоящее имя. Вы же, не имея о них ни малейшего представления, намерены предать это дело гласности, если я не предоставлю вам информации, которой не владею. Верно, опять-таки?

— Более или менее. То есть если вы действительно ею не владеете.

Последние слова он пропустил мимо ушей и сел на край кровати.

— Не знаю, как вам это стало известно. Наверное, от местной полиции, и до паспортов в шкафу вы добрались. В любом случае я должен остановить дальнейшую утечку информации. Видите, я с вами совершенно откровенен! Я должен вас остановить. И единственный возможный способ сделать это — объяснить мотивы, которыми я руководствуюсь. Ничего такого особенного в них нет. Мой случай далеко не уникален.

Он умолк и принялся раскуривать погасшую трубку. Наши взгляды встретились, и я снова уловил в его глазах ироническое выражение.

— Водоши, вид у вас такой, будто вы ни единому моему слову не собираетесь верить.

— Прямо такой вот вид? — грубовато парировал я.

Он задул спичку.

— Ладно, увидим. Но вы должны запомнить одно. Я вам доверяюсь; хотя и выбора у меня нет. К тому же я не могу заставить вас поверить мне.

В паузе, возникшей после этих слов, ощущался намек на вопрос. На какое-то мгновение я размяк. Но только на мгновение.

— Я не доверяю никому, — коротко бросил я.

— Ну что ж, коль вы настаиваете… — Он вздохнул. — Но это долгая история. И началась она в 1933 году…

— Я редактировал в Берлине социал-демократическую газету «Телеграфблат». — Он пожал плечами. — Теперь она больше не выходит. В штате у меня было несколько сильных журналистов. Газета принадлежала одному владельцу лесопилки из Восточной Пруссии. Это был хороший человек, реформатор по натуре, большой почитатель английских либералов XIX века: Годвина, Джона Стюарта Милля и других подобных деятелей. Он сильно переживал смерть Штреземана.^[35] Время от времени он присылал мне передовицы на тему человеческого братства и необходимости перехода от борьбы между капиталом и трудом к сотрудничеству, основанному на христианском учении. Должен сказать, он был в наилучших отношениях со своими работниками; но насколько я понимаю, хозяйство его было убыточным. А затем пришел тридцать третий год.

Беда послевоенной немецкой социал-демократии заключалась в том, что она одной рукой отстаивала то, с чем боролась другой. Она верила в свободу капиталиста эксплуатировать рабочего и в свободу рабочего объединяться в профсоюзы и бороться с капиталистом. Она пребывала в иллюзии, что возможности компромисса безграничны. Она верила в возможность создания Утопии в рамках Веймарской конституции и в то, что самая действенная политическая концепция — это реформы, а дыры, возникшие в днище прогнившей мировой экономической системы, можно залатать материалами с верхней палубы. Ну а хуже всего то, что она верила, будто силу можно превозмочь доброй волей, а с бешеной собакой справиться — поглаживая ее по шерсти. В 1933 году немецкую социал-демократию покусали так, что она скончалась в муках и агонии.

Газету «Телеграфблат» закрыли одной из первых. Дважды на нас совершали налеты. Во второй раз забросали ручными гранатами наш наборный цех. Правда, тогда мы выстояли. Повезло: нашлась типография, готовая печатать такую, как у нас, газету. Но это продолжалось всего три недели. Хозяину типографии нанесла визит полиция. В тот же день пришла телеграмма от владельца, извещавшая, что убытки в бизнесе вынуждают его продать газету. Покупателем оказался один функционер нацистской партии, и я узнал, что оплата была осуществлена векселем, выписанным на один из детройтских банков. На следующий день меня арестовали на дому и посадили в полицейский изолятор.

Там меня продержали три месяца. Обвинение предъявлено не было. Никто меня не допрашивал. Мне лишь удалось разузнать, что мое дело рассматривается. Самым тяжелым оказался первый месяц, я никак не мог свыкнуться с моим новым положением. Сами-то полицейские были неплохие ребята. Один даже сказал, что читал мои статьи. А потом меня перевели в концлагерь близ Ганновера.

Он ненадолго замолчал.

— Полагаю, вы немало наслышаны о концлагерях, — продолжал он, — да и кто о них не слышал. Но по преимуществу у людей складывается ложное представление. Послушать иных, так покажется, что там целыми днями только и делают, что выбивают узникам зубы, бьют по почкам резиновыми дубинками и ломают пальцы прикладами ружей. Это не так, по крайней мере не в том лагере, куда попал я. В жестокости нацистов куда меньше человеческого. Они подавляют сознание. Если бы вам хоть раз пришлось увидеть человека, выходящего из черной, как ночь, камеры после двухнедельного одиночного заключения, вы поняли бы, о чем я говорю. Теоретически в концлагере заключенные проводят время как в любой другой тюрьме, но только теоретически. По-моему, пока это еще никому не удавалось. Дисциплину концлагеря сравнить просто не с чем. Вам велят работать — перетаскивать камни с одного места на другое и складывать их в кучу, — и если вы хоть на мгновение остановитесь, хотя бы для того, чтобы просто разогнуть спину, немедленно следует наказание: дубина и недельное заключение в карцере. Они бдят постоянно. Все время меняют охрану, чтобы никто не устал надзирать. Вас гоняют по территории лагеря под дулами пулеметов. Кормят вываренными в воде отрубями и требухой, и пока вы едите эту отраву, на вас тоже смотрят дула пулеметов. Одного узника их вид угнетал настолько, что стоило ему положить в рот кусок, как его начинало рвать. Двоих, пока я там был, положили в больницу. Они настолько ослабели, что стоять на ногах не могли. Когда сталкиваешься с подобным впервые — восстаешь. К этому тюремщики готовы. Они систематически подавляют ваш дух. Постоянные избиения и одиночные камеры делают свое дело. Пока вы еще держитесь, вы постоянно ощущаете, как постепенно тускнеет ваше сознание. В некотором роде я, можно сказать, тактик. Прикинулся, что уступаю. Сделать это было нелегко. Видите ли, они по глазам читают. Стоит им перехватить ваш взгляд, стоит вам показать, что сознание ваше все еще работает, что вы не превратились из человека в животное, все, вы пропали. Смотреть надо в землю, никогда и ни за что не поднимать глаз на надзирателя, когда он обращается к вам. Я сделался специалистом, настоящим специалистом, так что в какой-то момент начала приходить в голову мысль, будто я сам себя обманываю, а на деле ничем не лучше других. В лагере я провел два года.

Однажды меня привели к коменданту. Там мне было сказано, что, если я подпишу документ с отказом от германского гражданства и обязательством покинуть территорию Германии и никогда больше не возвращаться, мне будет дарована свобода. Поначалу я подумал, что это очередной адский фокус, чтобы заставить меня каким-то образом себя выдать. Но выяснилось, что это не так. Даже их драгоценный Народный суд не нашел, в чем меня можно обвинить. Документ я подписал. Я бы что угодно подписал, лишь бы вырваться оттуда. Затем пришлось ждать три дня, пока не придет соответствующая бумага. Все это время меня держали отдельно от других узников. И работал я не вместе с ними, а чистил уборные. Но ночевали мы в одном бараке. А потом случилось нечто необычное.

Разговоры между узниками были запрещены, и за выполнением этого установления следили так сурово, что правило «смотри в землю» действовало не только в отношениях между узником и надсмотрщиком, но также узником и узником. Стоило посмотреть на другого узника, как тебя могли обвинить в том, что ты замыслил обратиться к нему. В результате даже соседа своего узнавали не столько по лицу, сколько по положению плеч и форме ступни. Так что я испытал настоящее потрясение, заметив в свою последнюю ночь в лагере, когда нас гнали в барак, что кто-то рядом старается поймать мой взгляд. Это был широкоплечий, с серым лицом мужчина лет сорока. Появился он здесь всего полгода назад, и по тому, как его часто и изощренно били, я подумал, что это коммунист. Рядом с нами шагал надзиратель, и, честно говоря, я испугался как бы это не дало повода задержать меня здесь. Поэтому как можно быстрее залез под одеяло и затих.

Узникам часто снились кошмары. Иногда они просто бормотали что-то во сне, иногда вскрикивали, выли. В таких случаях надзиратель брал ведро воды и выливал его на голову бедняге. Я и вообще-то спал в лагере плохо, а в ту ночь и вовсе не сомкнул глаз, все думал о том, что завтра меня здесь уже не будет. Так я бодрствовал в темноте часа два, когда сосед что-то пробормотал во сне. Подошел надзиратель, посмотрел, но бормотание прекратилось. После того как надзиратель удалился, оно возобновилось, но на сей раз чуть громче, и я сумел разобрать слова. Он спрашивал, сплю ли я.

Я негромко откашлялся, беспокойно перевернулся на другой бок и вздохнул, давая понять, что нет, не сплю. Тогда он опять забормотал, и я услышал, что он диктует мне какой-то адрес в Праге, куда надо пойти. Едва он договорил, как вновь появился надзиратель, на сей раз явно что-то заподозривший. Тогда мужчина внезапно повернулся и дико замахал руками, взывая о помощи. Надзиратель пнул его в бок и, когда тот якобы проснулся, пригрозил облить из ведра, если не утихнет. Больше он ко мне не обращался. А на следующий день мне вручили бумагу об освобождении и посадили на поезд, направляющийся в Бельгию.

Не буду даже пытаться передать, что это такое — снова ощутить себя на свободе. Поначалу мне было не по себе. Из ноздрей все никак не мог выветриться запах лагеря, засыпал я в самое разное время дня, и мне снилось, что я снова там. Месяц-другой я провел в Париже, стараясь пописывать для газет, но слабое знание языка делало это занятие почти безнадежным. Для начала надо было заплатить за перевод, а это стоило денег. Тогда я решил перебраться в Прагу. В тот момент я вовсе не собирался идти по указанному мне адресу. По правде говоря, я почти забыл обо всей этой истории. Но потом нечто услышанное от одного соотечественника, с которым я встретился в Праге, заставило меня выяснить, что к чему. Оказалось, это адрес штаб-квартиры подпольной немецкой организации по пропаганде коммунистических идей.

До этого он смотрел в окно. Теперь повернулся ко мне.

— Удивительное дело, — продолжал он, — ты живешь годами, веря во что-то, и даже не даешь себе труда изучить относящиеся к делу факты. В моем случае почти так и было. Ощущение такое, словно я жил в полумраке, уверенный, однако, что знаю цвет стен и ковра в комнате. А потом кто-то включил свет, и я убедился, что цвет-то совсем другой и даже насчет формы комнаты я заблуждался. Я всегда презирал коммунизм. Написал десятки статей, отвергающих это учение, называл Маркса и Энгельса оторванными от жизни теоретиками, а Ленина бандитом с проблесками гения. Диалектический материализм, повторял я, это дешевка, пустышка на потребу прыщавым юнцам и интеллектуалам-недоучкам. Словом, всячески издевался и иронизировал. Считал себя очень умным, а суждения свои взвешенными. Но самое удивительное заключается в том, что никогда не читал Маркса и Энгельса. У меня была так называемая культурная подготовка образованного европейца, я пребывал в атмосфере боннского неоплатонизма и даже не задумывался о том, что ничто не пахнет так дурно, как мертвые философские системы. Я был человеком девятнадцатого века.

Поначалу я вел себя очень осторожно. Опасался, что пережитое слишком сильно подействовало на мой ум и предрассудки подавляют способность к критическому мышлению. Да, я оглядывался, но не отступал. В Праге я познакомился с одним немцем, таким же, как и я, социал-демократом. Мы вместе прочитали «Анти-Дюринга» и пришли в такое волнение, что проговорили всю ночь. Но самое поразительное, что это чтение убило во мне горечь. Я начал понимать людей, своих собратьев по человечеству, улавливать контуры истории с дотоле неведомой ясностью. Я читал запоем, и чем дальше, тем отчетливее открывалась мне трагедия человека, его заблуждения и его гений, его предназначение и дорога, к нему ведущая.

Через некоторое время я стал выполнять партийные поручения. Главным было доносить об истинном положении дел в Германии. Мы изготавливали газету, под каким названием — не важно, и тайком, в малом количестве экземпляров переправляли ее через границу. Она печаталась на очень тонкой индийской бумаге, и каждый экземпляр сворачивался в несколько слоев, так чтобы уместиться в ладони. Для контрабанды использовалось множество способов, порой весьма хитроумных. Бывало, экземпляры газеты помещались в жиронепроницаемые мешки, а те — в буксы железнодорожных составов, курсировавших между Берлином и Прагой. В Берлине их забирал железнодорожник, проверявший исправность колес, но какое-то время спустя его схватило гестапо, и пришлось придумывать кое-что иное. Потом кому-то пришла в голову мысль заполучить чешский паспорт и под видом коммивояжера перевозить газеты вместе с образцами товаров. Я вызвался быть курьером, и, хоть и не без труда, у нас все получилось.

В тот год я пересекал чешско-немецкую границу более тридцати раз. Особенного риска в том не было. Существовали только две опасности. Первая — что тебя узнают и разоблачат. Вторая — что человек, забирающий газеты для последующего распространения, попадет под подозрение. Так оно и получилось. Сразу его не стали забирать, установили наблюдение. Обычно мы встречались в зале ожидания одного провинциального вокзальчика и потом вместе садились в поезд. Выходя, я оставлял мешок с газетами на багажной полке, а он потом его забирал. Однажды поезд, уже тронувшись, остановился, и в вагон прямо с железнодорожного полотна вошла группа эсэсовцев. Не зная в точности, по нашу они душу или нет, мы разошлись по разным купе и каждый замер на своем месте. Я слышал, как его забирают, и ждал своей очереди. Но эсэсовцы просто проверили мой паспорт и прошли в хвост поезда. Лишь почти доехав на следующий день до Праги, я обнаружил слежку. К счастью, мне хватило ума воздержаться от посещения штаб-квартиры. То есть к счастью для моих друзей. Я же был не столь удачлив. Когда выяснилось, что я не приведу их к тем, кто им нужен, эсэсовцы решили, что самое лучшее — забрать меня в Германию, а там уж использовать свои способы для получения информации. Понимаете ли, наша газета начала досаждать властям, а иначе, как через меня, до людей, стоящих за ней, добраться было невозможно. Немецкий филиал организации занимался исключительно распространением. Им была нужна голова. Надо было уходить. Более того, надо было уезжать из Чехословакии, потому что немцы известили чешскую полицию о том, что на самом деле я являюсь немцем, разыскиваемым в Германии по подозрению в краже, а паспорт на имя Поля Чиссара был получен мошенническим путем.

В Швейцарии меня пытались похитить. Я остановился в гостинице на берегу Констанцского озера, где подружился с двумя людьми, приехавшими сюда, по их словам, порыбачить на отдыхе. Однажды они пригласили меня с собой. Заняться мне было нечем, и я согласился. В последний момент, по чистой случайности, я узнал, что они не швейцарцы, а немцы, нанявшие лодку на немецкой стороне озера. После этого я сразу же уехал в Цюрих, понимая, что они пойдут по следу, но похитить меня так далеко от границы не решатся.

В Цюрихе я надолго не задержался. Однажды утром я получил из Праги письмо, в котором говорилось, что гестапо каким-то образом узнало мою настоящую фамилию — Шимлер. Разумеется, им и раньше было известно, что Поль Чиссар никакой не чех, а немецкий марксист; но теперь, когда раскрылось мое настоящее имя, не было никакой нужды похищать меня, чтобы переправить в Германию. Я стал человеком, находящимся в бегах. Дважды они почти настигли меня. Швейцария кишела агентами гестапо. Я решил перебраться во Францию. Люди из Праги направили меня к Кохе. Он — один из них.

Кохе оказался поразительным человеком. Я явился к нему без гроша в кармане, он меня одел, приютил, и вот уж сколько времени я живу здесь бесплатно. Но сколько же можно бегать? Денег у меня нет, и Кохе не может дать мне взаймы, потому их нет и у него. Пансионат принадлежит его жене, и единственное, что он может сделать, — уговорить ее позволить мне оставаться тут. Я вызывался поработать, но она и слышать не хочет об этом. Она ревнует его, и ей нравится им командовать. Надо уезжать. Здесь становится опасно. Несколько недель назад стало известно, что во Францию заслан агент гестапо. Удивительно, как эта публика умеет все вынюхивать. Ну а когда за тобой гоняются, развивается особое чутье. Опасность начинаешь кожей чувствовать. Мне удалось изрядно изменить внешность, но, по-моему, меня вычислили. Да и я вроде заметил посланного из Германии агента. Впрочем, он ничего не будет предпринимать, пока не убедится во всем окончательно. Единственный мой шанс заключается в том, чтобы обмануть его. Вы сбили меня с толку. В какой-то момент я решил, что ошибся. А Кохе принял вас за мелкого жулика. — Он пожал плечами. — Я не знаю, кто вы, Водоши, но сказал я вам чистую правду. Что вы намерены предпринять?

— Честно говоря, не знаю. — Я посмотрел на него. — Я мог бы поверить всему услышанному, если бы не одно. Вы так и не объяснили, почему тот факт, что гестапо стало известно ваше настоящее имя, так уж усугубляет ваше положение. Если не удалось захватить и вернуть в Германию Чиссара, почему это может случиться теперь, когда открылось ваше подлинное имя?

Он не сводил с меня глаз. Я заметил, как дрогнули уголки его губ. Больше он ничем не выдал своего волнения. И голос, когда он заговорил вновь, был ровен и бесстрастен.

— Очень просто. В Германии по-прежнему остаются мои жена и сын.

— Понимаете ли, — продолжал он после некоторого молчания, — высылая меня из Германии, власти не отпустили со мной мою семью. Я не видел своих уже более двух лет. Перед тем как оказаться в концлагере, я слышал, что жена увезла сына к своему отцу, в предместье Берлина. Я писал ей из Бельгии и Парижа, и мы договорились, что, как только я устроюсь во Франции или Англии, они с сыном приедут ко мне. Но вскоре выяснилось, что я и один-то в Париже еле-еле концы с концами свожу. В Лондоне было бы то же самое. Я ведь всего лишь немецкий беженец. В Праге я познакомился с одним человеком, который сказал, что у коммунистов есть возможность тайно въезжать и выезжать из Германии. Я безумно тосковал по жене, мне ужасно хотелось поговорить с ней, увидеть мальчика. Именно эта тоска погнала меня по адресу, полученному в концлагере. Разумеется, тайный въезд-выезд из Германии — это сказки. Вскоре я в этом убедился. Но когда подвернулась возможность, я ею воспользовался. Во время своих поездок с чешским паспортом в кармане я трижды тайно встречался с женой.

Она старалась уговорить меня взять ее с ребенком в Прагу, но на это я не пошел. Я жил на гроши, пока они спокойно пребывали под отцовской крышей и мальчик мог ходить в школу.

Когда меня настиг первый удар, я поздравил себя с проявленной предусмотрительностью. Пусть гестапо вернет меня в Германию, если получится! Толку, прошу заметить, от этого никакого не будет, потому что партия знает: сколь бы верен ей человек ни был, пытками можно заставить заговорить любого. Когда меня довели до Праги, выяснилось, что штаб-квартира переехала. Куда — не знаю. Известно только, что нужно было писать в Прагу, до востребования. Но гестапо — организация основательная. Я им нужен. Я недооценил их. Пользоваться чешским паспортом стало слишком опасно, и я вернулся к немецкому, который жена держала в надежном месте, а теперь при встрече передала мне. Наверное, через него меня и выследили.

Узнав об этом, я испугался. В лице моих жены и сына они имеют заложников. Мне придется вернуться, иначе вместо меня в тюрьму бросят их. Я все как следует обдумал. Пока мне не предъявят ультиматум, она в безопасности — под наблюдением, конечно, но в безопасности. Мне оставалось только одно — найти укрытие и ждать вестей. Если с ней все в порядке, если она все еще у отца, можно скрываться и далее, до тех пор пока гестаповцам, возможно, не надоест гоняться за мной и можно будет раздобыть другой паспорт, а там уж вытащить семью.

Он посмотрел на трубку, которую не выпускал из рук все это время.

— Я жду больше четырех месяцев — пока ничего не слышно. Писать я боюсь — в Германии письма перлюстрируют. У Кохе есть в Тулоне адрес, он пытался переслать письма через него. Но ответа не последовало. Мне остается только ждать. Если меня здесь найдут, что ж, так тому и быть. Но если жена не даст о себе знать в самое ближайшее время, мне придется в любом случае возвращаться. Иного выхода нет.

На некоторое время в комнате повисла тишина. Потом он посмотрел на меня и слабо улыбнулся:

— Так как, Водоши, могу я вам доверять?

— Конечно. — Мне хотелось бы сказать больше, но не получилось.

Он кивнул с благодарностью. Я встал и пошел к двери.

— А с вашим-то шпионом как быть, друг мой? — негромко бросил он.

Я заколебался и ответил не сразу.

— Придется поискать его где-нибудь в другом месте, герр Хайнбергер.

Закрывая за собой дверь, я увидел, как он прижимает ладони к глазам. Я быстро удалился.

По дороге я услышал, как неподалеку закрывается другая дверь, но не придал этому значения. У меня не было причин опасаться, что кто-нибудь увидит, как я выхожу из номера герра Хайнбергера. Вернувшись к себе, я взял список Бегина и быстро пробежал его глазами. Затем вычеркнул три имени — Альберта Кохе, Сюзанны Кохе и Эмиля Шимлера.

14 Наступательная политика

18 августа в половине пятого пополудни я сидел за столом и, положив перед собой лист бумаги с грифом «Резерва», пытался решить некую задачу.

У психиатра мое душевное состояние вызывало бы некоторые опасения. И они были бы оправданы. Ибо состояние это было таково, что я начал подозревать, будто два и два вступили в зловещий заговор, чтобы в сумме получилось пять. В общем, по-моему, я слегка тронулся умом.

Я долго не отрываясь смотрел на пустой лист бумаги. Затем поднес к глазам и вгляделся в водяные знаки. Наконец медленно, аккуратно выводя буквы, написал следующее предложение:

«Если для того, чтобы освободить от подозрений трех субъектов, некоему персонажу требуется три дня, сколько надо тому же персонажу, при прочих равных условиях, для того, чтобы снять подозрения еще с восьми?»

Я ненадолго задумался, потом написал внизу: «Ответ: восемь дней» — и подчеркнул.

Далее я нарисовал виселицу и болтающееся на ней тело. На груди написал: «ШПИОН». Потом пририсовал толстый живот, растворил надпись в крупных каплях пота и вывел заново: «БЕГИН». А в конце концов убрал живот, пририсовал волосы и полукружия под глазами и перекрестил жертву: «ВОДОШИ». После чего предпринял вялую попытку изобразить палача.

Восемь дней! А у меня в запасе восемь часов. Если, конечно, Кохе не смилостивится и не позволит мне остаться. Шимлер его друг, и если он скажет ему, что никакой я не карманник… Только верит ли Шимлер, что я не карманник? Может, стоит вернуться к нему и все объяснить? Но какой в этом толк? Денег у меня практически не осталось, так что в «Резерве» жить было не на что, даже если не погонят. Об этом Бегин тоже не подумал. Бегин! Фантастический тупица и неумеха. Клоун, олух царя небесного. Мне оставалось злорадно клеймить его про себя. Впоследствии выяснилось, что все это не так, что оценка его деятельности в «Резерве» была лишь одним из многих моих заблуждений, правда, пожалуй, в наибольшей степени простительных. Откуда мне было знать, что у него на уме? Во всяком случае, в тот день он мне казался совершенным недоумком. И на моем месте любой, кому известно столь же много или столь же мало, сколь мне, пришел бы к такому заключению.

В тот момент, когда я порвал лист бумаги, на котором корябал буковки и рисунки, и взял новый, пробило пять. Я выглянул в окно. Солнце понемногу скатывалось за горизонт, и море выглядело как мерцающая поверхность жидкого металла. Покрытые бахромой деревьев склоны холмов по ту сторону бухты окрасились багровым цветом. На берег наползала тень.

«Хорошо бы, — подумал я, — оказаться сейчас в Париже». Полуденная городская жара спала. Славно было бы посидеть в Люксембургском саду, под сенью деревьев около театра марионеток. Сейчас там тихо, никого нет, разве что встретится какой-нибудь студент с книгой в руке. Прислушаешься к шелесту листьев, не думая о бедах человечества, о безумии цивилизации, стремящейся к саморазрушению. Там, вдалеке от этого латунного моря и кровавого цвета земли, можно спокойно поразмыслить над трагедией двадцатого века; испытать чувство сострадания к человечеству, пытающемуся спасти себя от первобытной лавы, что скапливается в глубинах его собственного подсознания.

Но здесь не Париж, а Сен-Гатьен; «Резерв», а не Люксембургский сад; а я актер, а не зритель. Более того, если не проявлю смекалку или мне не выпадет удача, скоро я из актера превращусь в «шум за сценой». Я снова приступил к делу.

Скелтоны, Фогели, Ру и Мартен, Клэндон-Хартли и Дюкло — я тупо смотрел на список. Скелтоны, ну и что! Что я знаю о них? Ничего, кроме того, что на будущей неделе должны прибыть их родители на борту «Графа Савойского». Ну и еще, что это их первая поездка за границу. Ясно, их можно сразу вычеркивать из списка. Тут я задумался. Почему так уж «ясно»? Разве это называется спокойным, беспристрастным анализом всех имеющихся в распоряжении фактов? Нет, не является. О Скелтонах мне известно только то, что они сами о себе поведали. Если так рассуждать, то, возможно, я и Шимлера с Кохе слишком поспешил вычеркнуть из списка. Правда, в данном случае его слова подкрепляются наличием трех паспортов и подслушанным мною разговором с Кохе. Но Скелтонам-то нечем подкрепить свой рассказ. Ими надо заняться.

Фогели? Как насчет них? Был большой соблазн и на них закрыть глаза. Ну не может быть шпионом человек, настолько откровенно не похожий на шпиона, как Фогель. Тем не менее и за этой парой надо незаметно понаблюдать.

Ру и Мартен? Если не считать того, что Ру не слишком-то интеллигентно говорит по-французски, а девушка ведет себя несколько вызывающе, ничто не привлекает к ним внимания. Тем не менее их тоже надо взять на заметку.

Иное дело — английская пара. Известно мне о ней довольно много. Правда, тоже ничто не подтверждается, но все равно — интересно. А один факт так и вовсе заставляет задуматься. У майора туго с деньгами. Он дважды пытался взять в долг. Более того, если верить Дюкло, он ждал перевода, который так и не пришел. Плата за фотографии? Вполне возможно. Дюкло утверждает, что майор оказался в совершенно безнадежной ситуации. Что ж, совсем не исключено. А миссис Клэндон-Хартли — итальянка. Все сходится, один к одному.

Правда, старик Дюкло — свидетель ненадежный. Слишком уж сильно — кому, как не мне, это знать? — развито у него воображение. Его-то самого заподозрить в чем-либо трудно. Он совершенно не похож на шпиона. А кто, впрочем, похож? Что мне известно о Дюкло? Только то, что он является, или хочет показаться, мелким промышленником со склонностью к пересудам и жульничеству в разного рода играх. Ну и что мне это дает? Ничего.

И тут я сделал открытие, которое самому мне показалось чрезвычайно важным. Иное дело, что любой, кроме совсем уж безнадежного простофили, сделал бы его давно. Нет смысла, решил я, заниматься изучением повседневного поведения этих персонажей, нет ничего легче, нежели играть роль, когда все принимается за чистую монету; отныне следует исходить из предположения, что каждый здесь — лжец, и заставлять одного за другим сбросить маску. Надо вступить в схватку. Нельзя спокойно принимать на веру их оценки и самооценки, следует все взвешивать и анализировать. Ведь, собираясь на спектакль, ты не считаешь, что, поскольку Джон Браун обозначен в программе как исполнитель роли Калибана, он и в жизни ведет себя как Калибан. Раньше я все время что-то выпрашивал. Пора переходить к наступательной политике.

Я ненадолго задумался. Как действовать? Как проводить наступательную политику в этих конкретных обстоятельствах? Следует ли рыскать по территории «Резерва», подобно голодному мастифу яростно набрасываясь на любого, кто попадется на пути? Чистый абсурд! Нет, надо задавать вопросы, надо заниматься расследованием; и лишь затем, когда приблизишься к границам общепринятой вежливости, преступить их. Следует незаметно, но неуклонно обволакивать жертву своим дружеским расположением, пока она не выдаст себя. А уж тогда броситься на нее, как ястреб на цыпленка. Такой я себе дал наказ.

Теперь, оглядываясь назад, дивлюсь собственной глупости; поистине жалка была моя неуклюжесть. Пожалуй, мне еще повезло, что не выпало шанса довести свою наступательную политику до логического разрешения. Иначе в «Резерве» разыгрались бы по-настоящему дикие сцены. А так удалось ограничиться одной, и хотя мне выпало сыграть в ней ключевую роль, ничего общего с вышеупомянутой политикой она не имела. Но это произойдет позже, вечером.

В двадцать пять минут шестого я написал на листе бумаги девять имен, закрыв глаза, обвел карандашом круг в воздухе и ткнул в бумагу. Открыв глаза, я обнаружил, что первой моей жертвой будет чета Фогелей. Я пригладил волосы и отправился на поиски.

Фогели, как обычно, оказались на пляже, вместе со Скелтонами, Дюкло и французской парой. При моем появлении Дюкло вскочил с лежака и поспешил мне навстречу. Тут я вспомнил, увы, слишком поздно, что не удосужился придумать правдоподобное объяснение тому, что «украденные» вещи нашлись.

Я едва не повернулся и не бросился прочь. Но и бежать, как выяснилось, было поздно. Дюкло уже надвигался на меня. Я попытался, любезно кивнув ему, пройти мимо, но в результате предпринятого им ловкого флангового маневра, оказался рядом и зашагал вместе с ним к остальным постояльцам «Резерва».

— А мы заждались вас, — сказал он, задыхаясь. — Полицию известили?

— Нет, — покачал головой я. — К счастью, в этом не оказалось нужды.

— Ценности нашлись?

— Да.

Он бросился вперед сообщить о случившемся.

— Вора нашли, — донеслось до меня. — И все похищенное вернули.

Через мгновение меня уже забрасывали вопросами:

— Кто это оказался, кто-то из обслуги?

— Ну да, так я и думал, английский майор…

— Садовник?

— Старший официант?

— Да подождите же вы! — Я вскинул руку. — Никто ни в чем не виноват. Вообще. Кражи не было.

Все онемели от изумления.

— Дело в том, — продолжал я с наигранной веселостью, — что произошло недоразумение… дурацкое недоразумение. Оказалось… — я мучительно пытался сообразить, как лучше выбраться из положения, — оказалось, что, когда номер убирали, коробка попала под кровать, где ее не видно. — Оправдание, конечно, на редкость хилое.

Ру вклинился между Фогелями и требовательно спросил:

— А кто же в таком случае вскрыл чемодан, замок кто сломал?

— Вот-вот, — подхватил герр Фогель.

— Вот именно, — эхом откликнулась его жена.

— Что этот француз сказал? — вмешался Скелтон.

Я перевел дух, что позволило выиграть немного времени, и тут же добавил:

— Понятия не имею, о чем это он.

Скелтон удивленно посмотрел на меня:

— Погодите, но разве замок действительно не был сломан? По-моему, вы говорили…

Я медленно покачал головой. Мелькнула некая мысль.

Ру прислушивался к нам с явным нетерпением. Я повернулся к нему:

— Месье, я сказал нашему американскому другу, что произошло недоразумение. Не знаю уж, откуда вы это взяли, но о том, что кто-то взломал замок на чемодане не было и речи. Я конфиденциально довел все это дело до сведения месье Дюкло, но про замок и не заикнулся. И если, — сурово продолжал я, — кто-то, не знающий истинного положения дел, распространяет ложные слухи, это может быть чревато самыми неприятными последствиями. Герр Фогель, у вас тоже сложилось впечатление, что замок был сломан?

Фогель энергично замотал головой.

— Да нет, нет же, — подтвердила фрау Фогель.

— Месье Ру, — я упорно гнул свое, — по-моему, вы…

Но он перебил меня:

— Что это за бред? Ведь этот старикан, — он указал на Дюкло, — всем нам ясно все растолковал.

Все повернулись к месье Дюкло. Тот подобрался.

— Я, господа, — сурово проговорил он, — деловой человек с большим опытом. И не привык делиться конфиденциальной информацией.

— Так что же вы, старина, — громко и неприятно засмеялся Ру, — отрицаете, что рассказали герру Фогелю и мне об ограблении, упомянув при этом о сломанном замке?

— Да, месье, но сделано это было конфиденциально. Конфиденциально!

— Ба! — сердито фыркнул Ру и повернулся к мадемуазель Мартен: — Конфиденциально! А ты, ma petite, разве не слышала этой истории?

— Oui, cheri.

— В общем, он сам признает. Конфиденциально, разумеется. — Ру усмехнулся. — Однако же признает, что про замок просто все выдумал.

— Это несправедливо, месье! — ощетинился месье Дюкло.

Ру расхохотался и грубо показал ему язык. Мне стало жаль бедного месье Дюкло. В конце концов, это я ему сказал, что замок был сломан. Надо бы как-то разрядить атмосферу. Но Дюкло уже сам встал на свою защиту.

— Будь я помоложе, месье, — он яростно затряс бородой, — вам бы не поздоровилось.

— Почему бы нам не поговорить спокойно? — вмешался Фогель и, поддернув немного подтяжки, положил ладонь на плечо Ру.

Тот нетерпеливо стряхнул ее и громко, едва не переходя на крик, сказал:

— Да о чем можно говорить с этим старым недоумком?

Месье Дюкло набрал в грудь побольше воздуха.

— Вы лжец, месье, — непреклонно заявил он. — Это вы обокрали месье Водоши. Иначе откуда бы вам знать, что замок на чемодане был сломан? Я, Дюкло, обвиняю вас. Вы грабитель и лжец!

На мгновение повисла гробовая тишина, затем Скелтон и Фогель одновременно бросились к Ру, который в ярости шагнул к своему супостату, и повисли у него на руках.

— Пустите! — отбивался тот. — Пустите, я сверну ему шею!

Но именно этого-то Скелтон и Фогель опасались, потому и не ослабляли хватки. Месье Дюкло спокойно поглаживал бороду и с интересом наблюдал за извивающимся Ру.

— Грабитель и лжец! — повторил он так, словно в первый раз мы его не услышали.

Ру яростно прорычал что-то и попытался плюнуть в него.

— По-моему, месье Дюкло, — твердо проговорил я, — вам лучше подняться наверх.

Но он закусил удила.

— Не раньше, месье, чем этот господин принесет мне свои извинения.

Я собирался уж возразить, что скорее Ру вправе ждать извинений, когда мадемуазель Мартен, до того истерически визжавшая чуть поодаль, бросилась к возлюбленному, обвила его руками за шею и стала призывать его наказать как следует обидчика. Рыдающую, ее оттащили в сторону фрау Фогель и Мэри Скелтон. Но к этому времени Ру уже обрел дар речи и начал изрыгать проклятия на всех и каждого.

— Стадо обезьян!

Месье Дюкло утратил все свое хладнокровие и бросился в бой:

— Козел несчастный! Импотент!

Мадемуазель Мартен взвизгнула. Ру, оскорбленный до глубины души, вновь сосредоточился на одном противнике.

— Больной верблюд! — выкрикнул он.

— Кретин! Недоносок! — проревел в ответ месье Дюкло.

Ру облизнул губы и тяжело вздохнул. На мгновение мне показалось, что он признает свое поражение. Но оказывается, я ошибся, он просто собирался с силами для нанесения coup de grâce.^[36] Губы его шевелились. Он еще раз глубоко вздохнул. Секундное молчание, и он во весь голос швырнул проклятие в лицо месье Дюкло:

— Communiste!

В определенных обстоятельствах едва ли не любое слово, определяющее политические или религиозные пристрастия, может оказаться смертельным оскорблением. Скажем, на собрании мусульманских лидеров слово «христианин», несомненно, произведет впечатление разорвавшейся бомбы. А на встрече русских белогвардейцев слово «коммунист» скорее всего будет воспринято как самый жестокий приговор. Но у нас здесь не собрание белогвардейцев.

На некоторое время повисла тишина. Потом кто-то ухмыльнулся. По-моему, это была Мэри Скелтон. Этого оказалось достаточно. Все расхохотались. Оглянувшись поначалу в некоторой растерянности, присоединился даже месье Дюкло, причем получилось это у него довольно убедительно. Не смеялись только Ру и Одетт Мартен. Он злобно оглядел нас всех, вырвался из рук Фогеля и Скелтона и побрел через пляж к лестнице. Девушка последовала за ним. Дождавшись, пока она догонит его, Ру повернулся и погрозил нам кулаком.

— Что ж, — заметил Скелтон, — не знаю, что все это означает, но в «Резерве» точно не соскучишься.

Месье Дюкло приводил себя в порядок — этакий Улисс после падения Трои. Он пошел по кругу, пожимая всем по очереди руки.

— Опасный тип! — выдал он в конце концов.

— Настоящий гангстер! — поддержал его герр Фогель.

— Это уж точно!

К немалому моему облегчению, все, кажется, забыли изначальный предмет разногласий. Увы, все, кроме Скелтонов.

— Я, в общем, в курсе, — заметила девушка. — Старик француз ведь прав, не так ли? Вы действительно сказали, что замок был сломан, разве нет? — Она с любопытством посмотрела на меня.

Я почувствовал, что краснею.

— Нет. Наверное, вам послышалось.

— Иными словами, — медленно проговорил Скелтон, — это таки действительно кто-то из гостей?

— Не понимаю вас.

— Ладно, мистер Водоши, нам все ясно, — усмехнулся он. — Вещи вернулись на место, вопросов нет. Покончим с этими, братишка.

— Говори за себя, Уоррен. Как друг другу, мистер Водоши, это кто-нибудь из прислуги или нет?

Я слабо покачал головой. Трудное положение.

— Но вы же не хотите сказать, что это кто-то из гостей?

— Да вообще никого нет и не было.

— Снова достаешь людей, Мэри Скелтон? Нехорошо.

— Заткнись, Уоррен! Как-то неубедительно звучат ваши объяснения, мистер Водоши.

С этим было трудно не согласиться. К счастью, именно в этот момент месье Дюкло самым решительным тоном заявил, что собирается сделать официальное представление управляющему.

Я извинился передСкелтонами и отвел его в сторону.

— Месье, я был бы весьма признателен, если этой истории будет положен конец. Она чрезвычайно неприятна, поскольку в каком-то смысле большая часть вины лежит на мне, и мне очень хочется, чтобы все было забыто. Вы сделаете мне личное одолжение, если не станете развивать эту тему.

Дюкло погладил бороду и бросил на меня быстрый взгляд поверх очков.

— Этот господин оскорбил меня, месье. Публично.

— Это верно. Но все мы видели, как достойно вы ему ответили. Он потерял лицо. Но у меня такое ощущение, что и вы можете потерять лицо, если вовремя не остановитесь. На таких типов лучше всего просто не обращать внимания.

Дюкло задумался.

— Может, вы и правы, — сказал он. — Но как он посмел заявить, что замок был сломан, если я совершенно недвусмысленно сказал ему, что никакого насилия не имело места? — Глядя на меня, он и бровью не повел.

Перед такой сногсшибательной живостью ума оставалось только снять шляпу.

— Его поведение демонстрирует, — сказал я, — что он прекрасно осознавал, что ведет себя неподобающим образом.

— Это верно. Очень хорошо, месье, выполняя вашу просьбу, я не буду настаивать на разбирательстве этого дела. Я принимаю ваши заверения в том, что моя честь не пострадала.

Мы раскланялись. Дюкло вернулся к остальным.

— По просьбе этого господина, — торжественно заявил он, — я согласился воздержаться от разбирательства этого дела. Оно закрыто.

— Мудрое решение, — серьезно сказал герр Фогель и незаметно подмигнул мне.

— Именно, именно!

— Тем не менее пусть этот Ру поостережется, — угрожающе добавил Дюкло. — Дальнейших оскорблений я не потерплю. Мерзкий тип, одно лишь презрение вызывает. Наверняка все вы обратили внимание, что он не женат на мадемуазель. Бедное дитя! Позволила такому негодяю сбить себя с пути добродетели!

Я подумал, что неизвестно еще, кто кого сбил, но тут с неожиданной энергией в разговор вмешалась фрау Фогель.

— Место женщины, — заявила она, — рядом с мужем и детьми. Я разговаривала с этой бедной девочкой. Семьи у нее нет. Очень жаль. Остается надеяться, что месье Ру женится на ней.

— Да, да. — Герр Фогель подтянул брюки, ласково погладил жену по ладони и снова подмигнул мне.

— Мерзкий тип, — никак не мог уняться месье Дюкло. — Скорее бы он отсюда уехал.

— Слоны никогда ничего не забывают, — вполголоса проговорила Мэри Скелтон. — Как думаете, можно заставить этого старого зануду сменить пластинку? Хорошо бы, он выучил несколько новых слов. Нельзя же все время повторять одно и то же.

— Возлюбленная этого мерзкого, да еще и лупоглазого типа, — откашлялся ее брат, — пребывает сейчас в саду нашего управляющего и поедает малину. А где, с вашего разрешения, — промурлыкал он, — ее бутылка с пергидролем?

— О Господи! Студенческий юмор.

Они затеяли спор, разрешившийся тем, что она погналась за братом по пляжу. Фогель и Дюкло, под аккомпанемент отдельных реплик фрау Фогель, заговорили о праве женатого мужчины на любовницу. Минуту-другую я прислушивался к их разговору, но вскоре, когда месье Дюкло углубился в описание своих отношений с покойной женой, утратил к нему всякий интерес. Проводить наступательную политику оказалось не так-то легко.

Я задумался о Ру.

Неприятный, несдержанный человек; тем не менее можно было понять, чем он привлекает женщин. В его движениях была некая уверенность и гибкость; он был одновременно неотразимо мужественен и слегка женственен; вероятно, хороший любовник.

Судя по виду, он обладал и крысиным коварством, и крысиным простодушием. Маленький, быстрый ум, было в нем нечто опасное. А за этими глазами могло таиться что-то похожее на безумие. Что у него на уме, узнаешь только по поступку. Да, опасный тип, это уж точно. И физически сильный: тело на редкость жилистое. Он напоминал хорька.

Хорек! Именно это слово употребил Шимлер. «Удивительно, как эта публика умеет все вынюхивать. — Я словно услышал его голос. — Гестапо вроде отправило во Францию своего агента». Болван! И как я раньше об этом не подумал? Агент гестапо, человек, которого послали во Францию «убедить» коммуниста вернуться в Германию, тот, кто, как показалось Шимлеру, узнал его, кто и шага не сделает, пока во всем до конца не убедится, этот человек — Ру! Теперь это стало ясно как день. «Communiste!» Ну конечно же, все сходится.

Я лег на песок и закрыл глаза. Вскоре вернулись запыхавшиеся Скелтоны.

— Что-нибудь не так, мистер Водоши? — осведомилась девушка.

— Все так. — Я открыл глаза. — Просто задумался.

— Хороший отсюда вид.

И ощущение тоже хорошее. Места для сомнений не осталось; в конечном итоге наступательная политика начинала приносить плоды. У меня появилась еще одна мысль.

15 «Все мужчины — лжецы»

Пляж опустел раньше обычного. Поднялся холодный ветер, и впервые с тех пор, как я уехал из Парижа, небо покрылось тяжелыми облаками. Море переменило цвет и стало темно-серым. Перестали отсвечивать красные камни. Впечатление было такое, словно вместе с солнцем ушла всякая жизнь.

Поднимаясь к себе в номер одеться потеплее, я заметил, что официанты накрывают столы в зале на первом этаже. За окном стало слышно, как с кустов на землю падают первые капли дождя.

Я переоделся и вызвал звонком горничную.

— В каком номере остановились месье Ру и мадемуазель Мартен?

— В девятом, месье.

— Спасибо, можете идти.

Дверь за горничной закрылась. Я закурил сигарету, сел и начал обдумывать план действий. Перед тем как начинать, нужно было все рассчитать до малейших деталей.

Уж этот-то план, говорил я себе, гарантирует стопроцентный успех. Имеется агент гестапо, выслеживающий человека по имени Шимлер. Более того, по всей вероятности, он уже преуспел в своей охоте. Отсюда следует, что, опять-таки вероятнее всего, этот агент все разнюхал относительно постояльцев «Резерва», а это для меня исключительно важно. И если удастся вытянуть из него подобные сведения, если удастся его разговорить, то, возможно, я получу тот самый ключ, который мне столь необходим. Вот он, реальный шанс. Но действовать следует аккуратно, постепенно. Ру, наверное, насторожился. Не надо проявлять чрезмерного любопытства. Следует понемногу вытягивать из него информацию, мягко, без нажима, пусть все выглядит так, будто я просто слушаю, что мне говорят, да и то без особого интереса. А у самого ушки на макушке. На сей раз промашки быть не должно.

Я поднялся и пошел в девятый номер. Изнутри доносились невнятные голоса. Я постучал. Голоса умолкли. Послышалась какая-то возня. Скрипнула дверь шкафа. Затем раздался женский голос: «Entrez!»^[37] Я открыл дверь.

Мадемуазель Мартен, одетая в полупрозрачный бледно-голубой пеньюар, сидела на кровати и красила ногти. Судя по всему, пеньюар только что поспешно выхватили из шкафа. Ру стоял перед умывальником и брился. Оба недоверчиво посмотрели на меня.

Я хотел было извиниться за вторжение, но Ру меня опередил.

— Что надо? — рявкнул он.

— Извините, что врываюсь сюда. Я пришел принести свои извинения.

— За что? — Он бросил на меня подозрительный взгляд.

— Я решил, что вы можете счесть меня отчасти виноватым в поведении Дюкло нынче утром.

— С чего бы это? — Ру отвернулся и принялся стирать с лица мыльную пену.

— Так ведь началось с моей ошибки, из-за нее весь сыр-бор разгорелся.

Ру швырнул полотенце на кровать и обратился к девушке:

— Я сказал хоть слово про этого человека после того, как мы ушли с пляжа?

— Non, cheri.^[38]

Он повернулся ко мне:

— Вот вам и ответ.

— И тем не менее, — гнул свое я, — некоторую ответственность я ощущаю. Если бы не моя рассеянность, ничего бы не случилось.

— Ладно, проехали, — раздраженно бросил он.

— К счастью. — Я предпринял отчаянную попытку польстить его самолюбию: — Если позволите заметить, вели вы себя с достойной сдержанностью.

— Что за чушь вы мелете? Если б меня не держали за руки, я придушил бы этого типа.

— Вас спровоцировали.

— Это уж точно.

Нет, так ничего не добьешься. Я попробовал зайти с другой стороны:

— Вы здесь надолго?

Он вновь подозрительно посмотрел на меня:

— А вам-то какое дело?

— Да нет, просто поинтересовался. Подумал, может, сыграем партию в бильярд, просто расслабимся после всего этого, покажем, что все обиды позади.

— А вы хорошо играете?

— Не особенно.

— В таком случае я, наверное, побью вас. Сам-то я играю отлично. Американца побил. Он игрок так себе, а я не люблю играть с теми, кто слабее меня. С американцем скучно было.

— Тем не менее он славный молодой человек.

— Вполне возможно.

— А девушка симпатичная, — настаивал я.

— Мне она не нравится. Слишком толстая. Я предпочитаю худощавых женщин. Верно, cheri?

Мадемуазель Мартен захихикала. Ру сел на кровать, перегнулся и притянул ее к себе. Они страстно поцеловались, после чего он оттолкнул ее. Она победоносно улыбнулась мне, пригладила волосы и снова принялась обрабатывать ногти.

— Видите, какая она тощая, — сказал Ру. — И мне это нравится.

— Мадам очаровательна. — Я осторожно присел на ручку кресла.

— Да, недурна. — Показывая своим видом, что такие победы для него дело обычное, Ру закурил тонкую сигару и выпустил в мою сторону облако дыма. — Что привело вас сюда, месье? — внезапно спросил он.

— Говорю же… — Я вскочил на ноги. — Извиниться пришел…

— Да нет же, — нетерпеливо отмахнулся он. — Я спрашиваю, что вас привело в «Резерв»?

— Я в отпуске. Часть его провел в Ницце, потом перебрался сюда.

— Ну и как, понравилось?

— Весьма. Да отпуск еще не закончился.

— Когда уезжаете?

— Не решил еще.

— Скажите, что вы думаете об английском майоре? — Он прикрыл глаза тяжелыми веками.

— Ничего особенного. Типичный англичанин.

— Вы денег ему не одалживали?

— С чего бы это? А что, он и к вам обращался?

— Вот именно. — Ру иронически улыбнулся.

— И вы дали?

— Я что, похож на идиота?

— Тогда почему спрашиваете про него?

— Завтра утром он уезжает. И я слышал, как он просил управляющего заказать ему каюту на алжирском пароходе, отбывающем из Марселя. Стало быть, нашел какого-то дурачка.

— И кто бы это мог быть?

— Если бы это был я, то не стал бы спрашивать. Меня интересуют такие мелочи. — Он затянулся сигарой. — Вот еще одна. Кто такой этот Хайнбергер?

Сказано это было просто так, как бы между делом, случайный вопрос в разговоре ни о чем.

Но мне почему-то стало страшно, даже мурашки по коже побежали.

— Хайнбергер? — повторил я.

— Да, Хайнбергер. Почему он всегда держится особняком? Никогда не заходит в море? На днях я видел, как вы говорили с ним.

— Мне о нем ничего не известно. Кажется, он швейцарец?

— Понятия не имею, думал, вы скажете.

— В таком случае, боюсь, ничем не могу помочь.

— А о чем вы разговаривали?

— Не помню. Наверное, о погоде.

— Пустая трата времени! Я лично, разговаривая с людьми, пытаюсь что-то разузнать про них. Например, ищу разницу между тем, что они говорят и что думают.

— Да ну? И что же, по-вашему, такая разница всегда существует?

— Однозначно. Все мужчины — лжецы. Женщины еще иногда говорят правду, мужчины — никогда. Верно, ma petite?

— Oui, cheri.

— Oui, cheri! — насмешливо передразнил ее Ру. — Она знает, что, если солжет мне, сломаю ей шею. И вот что еще я скажу вам, друг мой: все мужчины — трусы. Они предпочитают отворачиваться от фактов, разве что эти факты обложены, как ватой, ложью и всякими там чувствами, так что острые концы не царапают. Ну а если мужчина все же говорит правду, то, вы уж мне поверьте, это опасный человек.

— Наверное, тяжело так думать.

— Напротив, дорогой мой месье, — забавно. Люди — исключительно интересные существа. Вот, например, вас я нахожу весьма любопытным человеком. Вы называете себя учителем иностранных языков. Вы венгр с югославским паспортом.

— Все это вы уж точно не от меня узнали, — непринужденно заметил я.

— Я просто не затыкаю уши. Управляющий сказал Фогелю. Фогель заинтересовался.

— Ясно. Все очень просто.

— Ничего не просто. Напротив, занимательно. Почему, спрашиваю я себя, венгр с югославским паспортом живет во Франции? И что означают эти его ежедневные таинственные прогулки в деревню?

— Вы очень наблюдательны. Я живу во Франции, потому что работаю во Франции. Что же касается моих ежедневных прогулок в деревню, боюсь, ничего таинственного в них нет. Я хожу на почту звонить невесте в Париж.

— Ах вот как? Выходит, телефонная служба сильно продвинулась вперед. Раньше обычно уходил час на то, чтобы тебя соединили. — Ру пожал плечами. — Ладно, не важно. Есть и другие вопросы, потруднее. — Он сдул пепел с кончика сигары. — Почему, например, замок на чемодане месье Водоши утром был сломан, а днем уже нет?

— Опять-таки очень просто. Потому что у месье Дюкло дурная память.

Ру прожег меня долгим взглядом.

— Точно. Дурная память. Он не смог вспомнить в точности, что было сказано. Плохие лжецы никогда и этого не запоминают. Они слишком поглощены собственной ложью. Но мне-то интересно узнать. Так как все же, был замок на чемодане сломан или нет?

— Мне казалось, мы с этим уже покончили. Нет, не был.

— Ну конечно же, нет. Прошу вас, закуривайте. Я не люблю курить в одиночку. Одетт тоже закурит. Дайте ей сигарету, Водоши.

Я вытащил из кармана пачку сигарет.

— А где же портсигар? — Ру удивленно приподнял брови. — Весьма непредусмотрительно с вашей стороны. Я думал, теперь вы будете все время носить его с собой, так надежнее. Откуда вам знать, может быть, вот в этот самый момент Хайнбергер или английский майор пытаются его украсть? — Ру вздохнул. — Ладно-ладно. Одетт, cheri, как насчет сигареты? Ты же знаешь, я не люблю курить один. Зубам твоим ничего не будет. Вы обратили внимание на ее зубы, Водоши? Класс.

Ру внезапно перегнулся через кровать, рывком подтащил к себе женщину и оттянул ей верхнюю губу.

— Хороши, верно?

— Великолепны.

— Вот это-то мне и нравится. Худощавые блондинки с хорошими зубами. — Он отпустил ее.

Мадемуазель Мартен распрямилась, поцеловала его в мочку уха и взяла у меня сигарету. Ру чиркнул спичкой. Задувая ее, он снова посмотрел на меня.

— Вы ведь вроде один день в полицейском участке провели, так?

— Похоже, всем здесь это известно, — небрежно бросил я. — Кажется, полиции мой паспорт не понравился.

— А что именно?

— Я забыл продлить его.

— Так как же вы пересекли границу Франции?

— Вы прямо как в полиции, месье, — рассмеялся я и пристально посмотрел на него, ожидая реакции, но он просто пожал плечами.

— Говорю же вам, мне интересны люди. — Он откинулся назад и оперся о подлокотник. — И кое-что обнаружил. А именно, что у всех мужчин, независимо от того, лжецы они или нет, есть нечто общее. Знаете что?

— Нет.

Ру внезапно разогнулся, схватил меня за руку и постучал по ладони указательным пальцем.

— Любовь к деньгам, — негромко сказал он и отпустил меня. — Вы, Водоши, счастливчик, поскольку бедны и деньги вас не испортили. И политические игры вас не смущают. Появилась возможность подзаработать. Отчего вы ее не используете?

— Я вас не понимаю. — Я действительно не понимал его. — О какой возможности речь?

Ответил он не сразу. Я заметил краем глаза, что женщина перестала полировать ногти и, не выпуская из рук кисточки, прислушалась.

— Какой сегодня день недели, Водоши? — вымолвил он наконец.

— Как какой? Суббота, конечно.

Ру медленно покачал головой:

— Нет, Водоши, не суббота. Пятница.

Я издал удивленный смешок.

— Уверяю вас, месье, сегодня суббота.

Он снова покачал головой.

— Пятница, Водоши. — Он сощурил глаза и подался вперед. — Если бы я разузнал кое-какие сведения, которыми, как мне кажется, вы можете со мной поделиться, пять тысяч франков готов поставить на то, что сегодня пятница.

— И вы проиграете.

— Конечно, проиграю. И потеряю пять тысяч франков. Зато разживусь кое-какими сведениями.

И тут я понял, к чему он клонит. Мне предлагали взятку. Вспомнились слова Шимлера: «Он и шага не сделает, пока не будет во всем уверен». Этот человек видел, как я разговариваю с Шимлером. Возможно, даже видел, как я вхожу к нему в номер. Мне вдруг вспомнился звук закрывающейся двери, когда я выходил из четырнадцатого номера. Наверняка Ру уверен, что я пользуюсь доверим герра Хайнбергера, и готов заплатить за то, чтобы узнать его настоящее имя. Я равнодушно посмотрел на него.

— Не могу себе представить, месье, что я знаю такого, за что не жалко заплатить пять тысяч франков.

— Правда? Уверены?

— Уверен. — Я поднялся. — К тому же в очевидных случаях я пари не держу. Знаете, на минуту мне показалось даже, что вы это все всерьез.

— Уверяю вас, Водоши, — улыбнулся Ру, — в своих шутках я никогда не захожу слишком далеко. Вы куда отсюда едете?

— В Париж.

— В Париж? Почему?

— Потому что я там живу. — Я посмотрел ему прямо в глаза. — А вы, полагаю, возвращаетесь в Германию?

— Почему вы, собственно, решили, что я не француз? — Голос его понизился почти до шепота. На лице все еще играла улыбка, весьма зловещая улыбка. Я увидел, как на ногах у него напряглись мышцы, словно он готовится к прыжку.

— Вы говорите с небольшим акцентом. Не знаю почему, но я подумал, что вы немец.

— Я француз, Водоши, — покачал он головой. — Не забывайте к тому же, что иностранец вроде вас вряд ли способен различить подлинный французский говор. Так что не надо меня оскорблять. — Тяжелые веки опустились и почти полностью закрыли его выпученные глаза.

— Извините. Пожалуй, пора выпить аперитив. Не желаете присоединиться ко мне вместе с мадам?

— Нет, не желаю.

— Надеюсь я вас ничем не обидел?

— Напротив, рад был поболтать — очень рад. — В голосе его прозвучала преувеличенная сердечность, что мне совсем не понравилось.

— Спасибо на добром слове. — Я открыл дверь. — Au 'voir, Monsieur, au 'voir, Madame.^[39]

— Au 'voir, Monsieur, — иронически откликнулся он, даже не приподнявшись.

Я закрыл за собой дверь. Удаляясь, я услышал, как в номере звучит пронзительный неприятный смех.

Спускаясь, я чувствовал себя последним идиотом. Вместо того чтобы качать воду из колодца, я сам уподобился колодцу. Вместо того чтобы умело вытягивать ценные сведения, я позволил, чтобы меня поставили в положение защищающейся стороны, и отвечал на вопросы с такой кротостью, будто нахожусь на скамье подсудимых. Более того, мне предлагали взятку. Этот человек явно догадался, что я сам придумал всю эту историю с ограблением. И, подобно Кохе, принял меня за мелкого воришку. Просто очаровательно! У бедняги Шимлера практически не было шансов переиграть такого человека, как Ру. Как обычно, я начал обдумывать сокрушительные удары, которые должен был нанести. Беда в том, что у меня извилины слишком медленно поворачиваются. Я тугодум, дурачок.

По дороге я столкнулся со Скелтоном.

— Привет, — сказал он, — вид у вас совершенно несчастный, словно у кукушонка под дождем.

— Так дождь и идет.

— Кохе говорит, это ненадолго. Только подумайте, какая чудесная погода ждет нас завтра. Сестра в холле, за аперитивом. Закажите мне бокал вермута, ладно? Я сейчас вернусь.

Он взбежал вверх по лестнице. Я побрел в холл, говоря себе, что меньше всего мне сейчас хочется думать о завтрашнем дне.

Мэри Скелтон наслаждалась обществом разодетого и надушенного Дюкло.

— Il faut dire l'amoo-ur.^[40] — Дюкло растягивал слова так, словно жевательную резинку пальцами изо рта вытаскивал.

— L'amoo-ur, — послушно повторила девушка и бросила в мою сторону полный отчаяния взгляд.

Дюкло отечески похлопал ее по плечу:

— Уже лучше, мадемуазель, уже лучше. — Он посмотрел на меня: — Такая красавица должна уметь произносить это слово. Согласны, месье?

Я пробормотал что-то невнятное.

— Во имя всего святого, избавьте меня от этого старого зануды. Едва Уоррен вышел, как он набросился на меня.

— Если мы будем говорить по-английски, ему быстро надоест и он уйдет. Что пить будете?

— Энглисский, энглисский, — радостно закудахтал месье Дюкло. — Я говорить на англиски.

— «Дюбонне сек».

— Как поживай, американская мисс? Хэлло!

— Я только что столкнулся с вашим братом. Он пьет вермут.

Месье Дюкло вклинился между нами:

— Хэлло. Президан Вильсон, карашо, а?

— Это-то еще к чему? — буркнула девушка. — Мне кажется, вы проявили чрезмерный оптимизм, мистер Водоши.

— Ничего, надо дать ему немного времени.

Месье Дюкло откашлялся.

— Президан Розувельт тоже карашо. О'кей!

— Ничего хорошего, — усмехнулась Мэри. — Лучше предложить ему выпить, как думаете?

— Пожалуй. — Я повернулся к Дюкло: — Выпьете с нами, месье?

— С наслаждением. — С необычайной живостью он нашел свободный стул. — Я предпочитаю «Перно». Мадемуазель хорошо понимает по-французски, только вот говорит мало. — Он погладил бороду. — Надо побольше практиковаться, мадемуазель. Говорить только по-французски. Так что общество месье Водоши вам не годится. — Он плотоядно подмигнул мне.

К счастью, в этот момент появились герр и фрау Фогель; он — в темно-сером костюме с высоким накрахмаленным воротником и ярко-желтым галстуком-бабочкой; она — в сногсшибательном «дневном» платье с воланами из надувного шифона, разлетающимися во все стороны. Оба широко улыбались.

— Господи на все твоя воля! — выдохнула Мэри. — Нет, я положительно должна выпить. Наверное, их тоже стоит пригласить, тогда соберется целая компания. Да, сегодня очередь Уоррена платить, не забудьте.

— Ну, это ему недорого встанет. Они пьют пиво. — Я встал и от имени Мэри пригласил Фогелей к нашему столику. Они просияли от удовольствия.

— Ну и погода, — бодро заметил герр.

— Точно! — подхватила фрау. — Очень мило со стороны фрейлейн пригласить нас за свой стол.

— Весьма, весьма. Спасибо, нам пива.

— Я говорю, — упрямо гнул свое месье Дюкло, — что мадемуазель не полезно разговаривать с месье Водоши. Говорить надо только по-французски. Так будет лучше.

— Мадемуазель очаровательна, на каком бы языке она ни говорила, — возразил герр Фогель. В то же время, — сдержанно добавил он, — полагаю, мне стоило бы поучить мадемуазель немецкому. — Он подтолкнул в бок жену, и оба залились громким смехом.

Я перевел.

— Можете сказать ему, — кивнула мне девушка, — что он, по-моему, душка, и если он всегда будет носить этот галстук, то я готова брать уроки.

— Мадемуазель Скелтон с благодарностью принимает ваше предложение.

Фогель с восторгом хлопнул себя по колену. Последовал новый взрыв смеха. В этот момент вернулся Скелтон.

— Ты угощаешь, — объявила девушка.

Он обвел глазами присутствующих.

— Собиралася ватага, виски, джин, вино и брага, — пропел он. — Что еще нужно для нашей швейцарской дамы? Напитки заказаны, сестренка?

— Да нет, братец. Для парочки — пиво обоим, пройдохе-французу, что справа от меня, — «Перно», мне «Дюбонне сек», а мистеру Водоши… да, мистер Водоши, а вы-то что пить будете?

Ответить я не успел. В холл вошел официант и направился прямо ко мне.

— Извините, месье, вас к телефону. Звонят из Парижа.

— К телефону? Меня? Вы уверены, что не ошиблись?

— Никак нет, месье, просят вас.

Я извинился перед присутствующими, прошел в кабинет и закрыл за собой дверь.

— Да, слушаю.

— Здравствуйте, Водоши.

— Кто это?

— Комиссар полиции.

— Но официант сказал, что звонят из Парижа.

— Именно это телефонисту и велено было передать. Вы сейчас один?

— Да.

— Вы не в курсе, сегодня из «Резерва» никто не уезжает?

— Английская пара отправляется завтра утром.

— И это все?

— Нет. Я тоже завтра уезжаю.

— Это еще как прикажете понимать? Вы уедете не раньше, чем вас отпустят. Указания месье Бегина вам известны.

— Да, но мне было сказано покинуть пансионат.

— Кем сказано?

— Кохе. — Я почувствовал, как во мне волной поднимаются все накопившиеся за день обиды и переживания. Кратко и в высшей степени едко я пересказал все, к чему привели эти самые указания Бегина.

Комиссар выслушал меня не перебивая. Далее последовало:

— А вы уверены, что уезжают только англичане?

— Может, и нет, но мне это неизвестно.

Очередная пауза — и наконец:

— Что ж, очень хорошо. На данный момент это все.

— А мне-то что делать?

— Дальнейшие инструкции вы получите в свое время.

Комиссар повесил трубку.

Я тупо посмотрел на телефонный аппарат. Дальнейшие инструкции в свое время. Что ж, делать нечего. Я проиграл. Положив трубку на рычаг, я медленно встал со стула. Вечером надо будет собраться. А пока можно и выпить. От выпивки станет легче. Я как раз нуждался в том, чтобы мне стало легче.

И вдруг, уже направляясь к двери, я снова заметил расписание пароходных рейсов, которое за один только сегодняшний день проглядел дважды. В третьем чтении смысла явно не было, и все-таки я механически бросил взгляд на расписание.

В тот же момент у меня замерло сердце. Одна строчка бросилась в глаза.

Я размеренно прочитал ее вслух:

— «Граф Савойский» (водоизмещение 48 502 тонны). Отправление: Генуя, 11 авг.; остановки: Вильфранш (11 авг.), Неаполь (12 авг.), Гибралтар (13 авг.), прибытие в Нью-Йорк 19 авг.

А Скелтоны уверяли, что на следующей неделе встречают родителей, прибывающих «Графом Савойским» в Марсель.

Что же получается? Во-первых, «Граф Савойский» не заходит в Марсель, а во-вторых, на следующей неделе он будет более чем в трех тысячах миль от французского берега. Выходит, они лгали.

16 Беглецы

Я вернулся в холл, чувствуя, что сделанное мною открытие требует решительных действий, но не представляя, каких именно.

Скелтоны! Невероятно. Невозможно! И тем не менее имеется явное свидетельство тому, что они что-то скрывают. Я вспомнил тот момент, когда все мы оказались на террасе и Дюкло направил фотоаппарат на эту парочку. Они тогда отшутились, будто не хотят фотографироваться вместе. С чего бы это, ведь речь идет об обыкновенном невинном снимке брата и сестры. И еще: зачем им понадобилось приводить название итальянского лайнера? Быть может, заметая следы, они подсознательно остановились на корабле, принадлежащем стране, которая вызывает у них повышенный интерес? В самом имени «Скелтон» ничего итальянского, разумеется, не было, так ведь, если уж на то пошло, не было ничего итальянского и в имени «Клэндон-Хартли». Правда фотоаппарат у них другой — не нужный мне «Цейсс Контакс», а «Кодак Ретина». И тем не менее я не мог игнорировать любой след, пусть даже самый слабый. Вопрос заключался в том, как лучше поступить: напрямую представить им добытое мною свидетельство или обыскать их номер на предмет обнаружения своего фотоаппарата? Но что-то делать было нужно. Да, нужно. Но что? Я никак не мог решиться.

Когда я вернулся, как раз подали напитки и трибуну держал месье Дюкло. «Мне пива!» — бросил я вслед удаляющемуся официанту. Недовольный тем, что его прервали, месье Дюкло нахмурился.

— Если, — торжественно вещал он, — если французская промышленность — а я говорю как бизнесмен, — если французская промышленность окажется в руках санкюлотов, засевших в нынешних министерствах, финансовая система Франции, построенная императором, рухнет и под ее обломками погибнет вся Европа. Рухнет, — повторил он с нажимом.

Фрау Фогель озабоченно закудахтала.

— Если, — угрожающе продолжал оратор, — промышленность не будет освобождена от кандалов, которыми сковало ее правительство, и от подрывных действий подкупленных Москвой агитаторов-леваков, промышленники сами поднимутся на борьбу за свою свободу плечом к плечу с теми представителями церкви и государства, которые считают, что первейший долг правительства — защищать закон и порядок. Всех, кто встанет нам поперек дороги, мы перестреляем, как кроликов. Мы, бизнесмены, — становой хребет государства, его мощь, его щит против иностранных захватчиков, жадно глядящих в сторону наших границ. Франция должна быть сильна изнутри и снаружи, — тяжело дыша, закончил Дюкло свою речь.

Скелтоны зааплодировали.

— Я понял не более дюжины слов, — прошептал мне на ухо Уоррен, — но зрелище впечатляющее.

— Хорошо сказано, — поддержал француза Фогель. — Как швейцарец, я согласен с тем, что сильная Франция — это гарантия мира в Европе. Но мне кажется, месье преувеличивает угрозу ее границам. Не думаю, что даже при желании Германия отважилась бы напасть на Францию. Опасность, как говорит сам месье, таится внутри. Легкомысленные эксперименты социалистов уже поставили под угрозу стабильность франка. Нас, в Швейцарии, чрезвычайно заботит устойчивость франка.

— Вот именно, вот именно!

Месье Дюкло поднялся на защиту своего первоначального тезиса. Я сделал глоток пива — его только что принесли — и принялся незаметно наблюдать за Скелтонами.

Они явно наслаждались жизнью, то есть потешались про себя над тремя своими гостями. Их юные загорелые лица разгорелись от едва сдерживаемого смеха. Абсурдно подозревать эту парочку в таком серьезном преступлении, как шпионаж. Но ведь если посмотреть со стороны, то и в лжи их подозревать абсурдно. Тем не менее они солгали. А может, просто ошиблись? Или ошибся я? Или пароходная компания? Да нет, что за ерунда. К тому же какое отношение к шпионажу имеют правильные черты лица и загорелая кожа? Первое дается от рождения, второе — приобретенное. Надо что-то делать.

Случай представился раньше, чем я ожидал.

Месье Дюкло переходил к третьей части своего выступления, когда всех пригласили к обеду.

Столовая была меньше террасы, и там накрыли всего четыре стола. Когда вошла наша компания, два уже были заняты: один Клэндонами-Хартли, другой — Ру и мадемуазель Мартен. Месье Дюкло, продолжавший разглагольствовать о неизбежности упадка социализма, сел с Фогелями. Я оказался за четвертым столом со Скелтонами.

Усаживаясь, Уоррен Скелтон только тяжело, но облегченно вздохнул.

— Дюкло, конечно, славный старикан, — сказал он. — Но его бывает слишком много. Право, настоящий цирк.

— А ты что, не согласен с ним?

— Не согласен с чем? Я так и не разобрал, за правительство он или против.

— Тогда с чего же ты, братец, взял, что это цирк? — осведомилась Мэри.

— Да по манере говорить.

— Ну, это глупость. Мистер Водоши, как вы считаете, то, что говорил этот старик француз, цирк или нет?

— Боюсь, я не очень прислушивался.

— Хороший ответ! — похвалил меня Уоррен. — Но он только подтверждает мои слова. Он не слушал, потому что слушать было нечего. Это был цирк. Согласитесь, мистер Водоши.

— Честно говоря, мысли мои были заняты телефонным звонком.

— А что, плохие новости?

— Плохие, хотя и нельзя сказать, что неожиданные. Завтра утром я отбываю.

Оба всплеснули руками.

— Это действительно плохо, — вздохнула Мэри. — Не с кем будет поговорить.

— И выпить тоже.

— И узнать, о чем говорят другие.

— А на день-другой задержаться никак нельзя?

— Ну, для вас-то это, может, только на пользу, — грустно улыбнулся я. — Вы не научитесь французскому, пока не начнете говорить на нем. В этом отношении месье Дюкло прав. Тем не менее я надеюсь, мы не говорим друг другу «прощайте». Разве вы не собираетесь со своими родителями в Париж? Насколько я понимаю, они приезжают уже на следующей неделе?

Уоррен на секунду заколебался и бросил быстрый взгляд на сестру.

— Ну да, конечно. Только мы почти сразу уезжаем. На самом деле они сюда совсем ненадолго.

— Жаль. А я уж собрался было показать вам обоим Париж. Когда, говорите, они здесь будут?

— Точно не могу сказать. Мэри, ты не помнишь, когда приходит их пароход?

— В четверг они будут в Марселе. — Она ткнула его в бок, и Уоррен так и подскочил на месте. — И как ты умудрился забыть? Вот вам любящий сын, мистер Водоши. Не видел дорогих родителей почти месяц — и не может вспомнить, когда они приезжают. Ну, чем нас сегодня кормят?

На какое-то время разговор перешел на всякие мелочи. Уоррен предложил заказать на ужин бутылку «Шато Понт-Кане», урожая 1929 года, чтобы, как он выразился, «пожелать счастливого пути отъезжающему гостю», настаивая на том, что и вечером платит он. Лишь некоторое время спустя мне удалось снова перейти в наступление.

— Между прочим, — удалось мне наконец вклиниться в разговор, — я и не знал, что суда «Италия лайн» заходят в Марсель. Я думал — в Вильфранш.

Уоррен не донес вилку до рта и удивленно посмотрел на меня:

— Вроде да. А что?

— Так мне казалось, вы говорили, что ваши родители идут на «Графе Савойском».

Уоррен перевел взгляд на сестру:

— Разве я говорил это, Мэри?

— Право, не помню. — Она покачала головой.

— Наверное, речь шла о каком-то другом корабле, мистер Водоши. — Он отправил в рот кусок цыпленка.

— Скорее всего. Не знаю даже, отчего у меня сложилось впечатление, будто я именно от вас это слышал.

Он настороженно посмотрел на меня.

— Возможно, я сказал, что они прибывают на иностранном судне.

— Не говори, что я тебя не предупреждала, — быстро вставила девушка. — В Соединенных Штатах полно людей, которые как-то не так понимают нашего Уоррена. Как вы думаете, могу я попросить еще одну порцию?

— Ты растолстеешь, — заметил ее брат. — Как раз сегодня мне это бросилось в глаза. «Сестрица Мэри становится толстухой», — сказал я себе.

— Интересно, наверное, разговаривать с самим собой. Ты как, больше споришь или на все говоришь «да», «точно» и так далее?

— Ну, не так односложно. Например, сегодня утром я сказал: «Да, сэр, она точно толстеет, но очень злится, когда говоришь ей это». Так оно и есть, не правда ли?

— Неправда. Я не злюсь, мне просто обидно.

Трапеза, сопровождаемая взрывами смеха, продолжалась, но я заметил, что девушка все чаще впадает в молчание, а веселость у нее немного искусственная, лихорадочная. На предложение выпить в холле ликер она согласилась лишь после некоторого колебания. Когда мы поднялись из-за стола, Фогелей, Дюкло и Клэндонов-Хартли в столовой уже не было.

У выхода Мэри остановилась.

— Не люблю находиться в помещении, — сказала она. Уоррен, не посмотришь, дождь еще идет?

Он подошел к окну и выглянул наружу. Я почувствовал, как она сжимает мою ладонь, и с удивлением оглянулся. Она упреждающе сдвинула брови.

— Мне надо поговорить с вами, мистер Водоши, — быстро прошептала она. — Придумайте какой-нибудь предлог, как отделаться от Уоррена, и возвращайтесь сюда. А он пусть посидит в холле.

Не успел я ответить, как брат вернулся.

— Кажется, еще моросит, но точно не скажу — уже слишком темно. Так или иначе, всюду мокро. Боюсь, сегодня вечером придется сидеть взаперти.

— Ну что ж, так тому и быть. Вы двое спускайтесь, я догоню вас через минуту. Жакет накину.

Мы спустились в холл. Я заказал три бренди и, под предлогом того, что забыл в номере сигареты, вернулся в столовую. Мэри ждала меня у двери. Она немного запыхалась.

— Где можно поговорить, чтобы нам никто не мешал?

— В читальне англичане.

— В таком случае, если не возражаете, останемся здесь. — Она настороженно огляделась по сторонам. — Если кто-нибудь увидит, подумают, что мы просто столкнулись на лестнице.

Я был сбит с толку. Все это выглядело весьма подозрительно.

— Право, я не понимаю…

— Вижу, что не понимаете, — нетерпеливо сказала она. — Позвольте объяснить, только не перебивайте. Уоррен забеспокоится что это с нами случилось.

Я неопределенно кивнул.

— Слушайте, — начала Мэри, — я знаю, мы говорили, что родители приходят на «Графе Савойском», но как вы узнали, что это вранье? А вы ведь узнали это, верно?

— Да. В кабинете висит расписание рейсов. Еще вчера «Граф Савойский» должен был прибыть в Нью-Йорк из Генуи.

— Выходит, вы нас проверяли?

— Проверял? Ничуть. Просто случайно увидел расписание, вот и все.

— Ну тогда слава Богу, — с облегчением вздохнула Мэри. — Я уже отругала Уоррена за длинный язык. Но он настаивал на том, чтобы придумать правдоподобную, по его словам, историю. Видите ли, дома никто не знает, что мы здесь. Уоррен, конечно, взбесится, если узнает, что я вам все это рассказываю, но он такой дурак. А я понимаю, если вам все не рассказать и не привлечь на свою сторону, вы сами в конце концов до всего докопаетесь и будет только хуже.

— Все это как-то странно.

Она серьезно посмотрела на меня.

— Знаю. Дурацкая история получилась. Беда в том, что в Америке мы с Уорреном всегда на виду. Все началось с нашей матери. Это совершенно необычная женщина, по крайней мере Уоррен так считает. У отца была сеть гаражей в Филадельфии. Дело небольшое, но денег всегда было с избытком, а мы росли милыми ребятишками. Если бы все шло хорошо, дело, наверное, закончилось бы тем, что мы бы благополучно женились и вышли замуж за таких же, как мы, славных ребятишек — соседей по улице, и жили бы себе да поживали. Но отец умер. Все случилось совершенно внезапно. Он попал под молоковоз рядом со своей конторой. Все изменилось. Старая история. Мы тратили слишком много денег. Все было заложено, дом, гаражи, страховые полисы — все. Жить было практически не на что.

Когда это произошло, Уоррен был студентом колледжа, и то немногое, что у нас осталось, мать предназначала для оплаты его обучения. Он, разумеется, восстал. Хотел показать себя мужчиной, хотел работать, содержать семью. «Что ж, попробуй», — согласилась мать. Но во время депрессии не так-то просто найти работу, и ничего у него не получилось. Мать велела ему вернуться в колледж, и Уоррен повиновался. — Мэри улыбнулась. — Не надо винить его. Вы ведь не знаете нашу мать.

В общем, все мы отправились в Вашингтон. Там у матери, по ее словам, жил старый друг, который мог нам помочь. Мне тогда было всего восемнадцать, а в жизни я разбиралась, как десятилетнее дитя. Но и того хватило, чтобы увидеть: старый друг — это не просто старый друг. Во-первых, он — в отличие от большинства старых друзей — по-настоящему большая шишка, а во-вторых, он явно был неравнодушен к нашей матери. Через шесть месяцев они поженились.

Она насупилась.

— Вот тут-то все и пошло по-другому. До того имя Скелтона появилось в газете лишь однажды, когда погиб отец. Местное издание посвятило ему шестистрочный некролог. Теперь же мы оказались на виду. Отчим, человек вообще-то очень славный и искренний, был одним из тех людей в Вашингтоне, которые всегда знают следующий шаг правительства Соединенных Штатов. Газеты то и дело сообщают, что он думает по такому-то поводу. Возвращаясь с очередной конференции, он всегда должен следить за выражением своего лица. Если он выглядит мрачно, шакалы-газетчики объявят, что конференция провалилась. Возможно, у него просто нелады с желудком, но они ведь этого не знают, потому он должен улыбаться во весь рот. Он всегда улыбается. Естественно, с таким отчимом мы всегда на авансцене. Нас все время фотографируют. Если я меняю прическу, об этом пишут все дамские журналы. Уоррена тоже постоянно фотографируют. Главным образом в шлеме для игры в поло. Помню, нас это немало забавляло.

Мать заняла командные позиции, едва раздался стартовый выстрел пистолета. И держится она великолепно. Я всегда чувствую себя рядом с ней последней дурочкой. Командует она мною и Уорреном просто очаровательно. Да она, собственно, всеми командует, включая отчима, и делает это так, что даже не замечаешь, как тобою командуют. Просто делаешь человеку, то есть матери, приятное, а она всегда тебе очень, очень благодарна.

Позади послышались шаги: это Ру и мадемуазель Мартен вышли из столовой и спустились по лестнице. Мэри настороженно посмотрела на них.

— Надо закругляться. Уоррен может появиться с минуты на минуту. — Она набрала в грудь побольше воздуха. — Я сказала, что мать командовала, а мы всегда делали, что нам велят. Ну а теперь это не так. Впервые в жизни нам хватило решимости встать поперек.

Случилось это вот как. Около шести месяцев назад мать вызвала меня на откровенный, как она выразилась, разговор. Если не вдаваться в подробности, она объявила, что нашла мне жениха. Его зовут Куртис, он принадлежит к очень видной семье, у него полно денег, и он весьма привлекателен. Знаю, говорит, что он тебе нравится, и кстати, это чистая правда; в общем, она будет счастлива, если мы поженимся. Куртису, по словам его матери, такая перспектива очень по душе. Что скажешь?

По чести говоря, на этот вопрос у меня не было ответа. Куртис всегда казался мне компанейским малым, безобидным, славным молодым человеком, из тех, что имеют непыльную работу в государственном учреждении, фланируют по Вашингтону и умеют поддержать приятную беседу. Не мачо, но добросердечный, милый паренек. Отчиму эта затея тоже пришлась по душе. Он всегда так занят, что только дивиться приходится, как это у него нашлось время жениться на матери; тем не менее он выкроил минуту сказать, что я делаю хорошую партию. Я подумала, что это очень мило с его стороны.

Вы, должно быть, считаете, что глупо с моей стороны было вот так, с ходу, соглашаться. Но повторяю, вы не знаете моей матери. И не знаете Вашингтона. Там считается, что девушкам следует выбрать себе жениха и выйти за него. Иначе люди сочтут, что с ними что-то не так. Ну вот, настал и мой черед, и, в конце концов, не важно, кто выбирает жениха — я сама или мать. Заметьте, тогда я думала не совсем так. Мать — исключительно умная женщина. Она умеет заставить вас сделать так, как ей хочется, и при этом вы будете думать, что сами всегда хотели поступить именно так, а она настоящий ангел, что сумела вас поддержать. Я даже вбила себе вголову, что влюблена в Куртиса. Полагаю, что так и бывает, когда никого еще по-настоящему не любила. А он впрямь казался очень приятным молодым человеком. Мы все время проводили вместе, куда только не ездили, потом пышно отметили помолвку, и я думала, что все идет как надо. И тут последовал удар.

Мэри отвела взгляд в сторону.

— Примерно за три недели до свадьбы я кое-что узнала насчет Куртиса. Вернее, не я, а Уоррен. Мне-то даже на это ума не хватило. В общем, выяснилось, что Куртис не так уж приятен, как выглядит, совсем-совсем не так, более того — он настолько гадок, что и слов нет. Не буду утомлять вас подробностями, поверьте, они тошнотворны, настолько тошнотворны, что мне до сих пор стыдно, до сих пор не по себе. И кажется, все об этом знали, все, кроме Уоррена и меня, а наша помолвка сделалась в Вашингтоне притчей во языцех. Более того, матери с отчимом тоже все было известно.

Ну, мы с Уорреном закатили им скандал. Они выразили полное сочувствие. Но когда я заявила, что, естественно, все отменяется, у них вытянулись лица. Отчим увел Уоррена, а мать провела со мной еще один откровенный разговор. Только на сей раз она была несколько более откровенна. Твой долг, сказала она, стать на сторону Куртиса и сделать из него мужчину. Я ему нужна. Это моя обязанность. Это не подействовало, и тогда мать сказала, что иногда всем приходится делать неприятные вещи, вот она, например, вышла замуж за отчима только ради меня и Уоррена, и теперь моя очередь принести взамен эту маленькую жертву. Она думала, что мне самой все давно известно про Куртиса, и теперь у меня нет права вести себя подобным образом. Но я продолжала стоять на своем, и тут мать впервые на моей памяти потеряла самообладание. Вот теперь она была полностью откровенна. Я должна была выйти за Куртиса, и дело заключалось вовсе не в том, что я должна сделать из него мужчину. Суть состояла в том, что по каким-то там политическим соображениям отчиму нужно было иметь отца Куртиса в кармане. А если я все поломаю, не только этот, столь тщательно продуманный и важный план пойдет к чертям, но и старик Куртис, весьма чувствительно относящийся к милым маленьким шалостям своего сына, обозлится и пошлет к чертям отчима.

Я ответила, что подумаю, и ближайшие два-три дня мать с отчимом следили за мной, как пара приблудных голодных котов выслеживают мышь, делая вид, что не желают ей никакого зла. И я действительно все как следует обдумала. В эти игры я не играю. Только вот как можно было выбраться из этой истории? И тут Уоррен предложил план.

Поначалу-то он собирался просто свернуть Куртису челюсть, но потом одумался и начал соображать. Уоррен умнее, чем может показаться, когда слушаешь, что он говорит. Рассуждал он следующим образом. Если я все время буду рядом с матерью, в конце концов она меня дожмет; с другой стороны, если я разорву помолвку, карьера отчима пойдет под откос, а ведь он всегда был весьма щедр по отношению к нам, да и в этой истории является скорее не интриганом, а жертвой интриги. Идея Уоррена заключалась в том, чтобы незаметно исчезнуть и оттуда, где нас не достать, направить две «декларации независимости»: одну матери и отчиму с угрозой разорвать помолвку публично, если они будут по-прежнему стоять на своем, другую — отцу Куртиса с угрозой сделать всю историю с небольшим досье сына достоянием прессы, если он предпримет какие-нибудь шаги против отчима. В обеих «декларациях» должно также содержаться предложение объявить помолвку разорванной по взаимному согласию сторон.

План был рискованный, потому что у Куртиса-отца большие связи в журналистском мире и на наш блеф он не поддастся. Следует также иметь в виду, что мы с Уорреном, как говорится, ньюсмейкеры, и какой-нибудь пронырливый газетчик может докопаться до того, что происходит в действительности. А первополосный скандал — конец для отчима. Но вариантов было не много: либо идти на такой риск, либо оставаться в Вашингтоне с перспективой оказаться в ситуации, из которой уж никак не выбраться. А тут еще журналисты у порога будут толпиться. В общем, положение, которое отчим назвал бы «хуже губернаторского».

Поэтому мы решили рискнуть и отправиться в Европу. Тут нас никто не знает. Частных детективов в погоню тоже не пошлешь. Паспорта у нас были — с прошлогодней поездки в Нассау сохранились. В общем, все как надо. Матери и отчиму мы сказали, что собираемся провести несколько дней с бабушкой Скелтон в Филадельфии. Матери это не понравилось, потому что с бабушкой они давно на ножах, но и возразить ей было трудно. Мы собрали чемоданы и отбыли в Монреаль. Там сели на пароход до Ливерпуля. Из Ливерпуля направились в Лондон, где узнали о существовании этого местечка. Связь все это время мы поддерживали только с бабушкой Скелтон. Вот, собственно, и все, разве что вчера мы узнали от нее, что отец Куртиса и наш отчим обо всем договорились. Сохранилась только одна опасность: а ну как газетчики докопаются до того, что насчет разорванной помолвки они все это время врали самым беззастенчивым образом и никакого взаимного согласия сторон нет? Считается, что мы в Канаде. Между прочим, отчим действительно так думает, и если кто-нибудь раззвонит, что на самом деле мы здесь, это станет для него большим ударом. Он будет выглядеть как полный идиот. Вы же знаете наши газеты! А я уверена, что мы можем положиться на вашу скромность.

Весь этот удивительный монолог я выслушал в молчании.

— Что ж, мисс Скелтон, — почесал я голову, — я, конечно, очень ценю ваше доверие, но, право, не понимаю, отчего вам так интересно мое мнение.

— Я так и знала, что вы меня поймете, — радостно заулыбалась Мэри. — А вот Уоррен ужасно боялся посвящать вас в эту историю. Но я решила, что так будет спокойнее. А он говорит, что, как только дело запахнет жареным, у журналистов пропадает всякая совесть.

— Так оно и есть, — прозвучал чей-то угрюмый голос.

Мы круто обернулись, как пара нашкодивших ребятишек.

На лестнице, чуть ниже нас, стоял Уоррен Скелтон, и выражение лица у него было самое мрачное.

— Так вот где ты была все это время. Неужели ты все выложила этому человеку?

— Да, и он обещал…

— Он обещал! — с отвращением оборвал ее Уоррен. — А я-то думал, у тебя все же чуть больше мозгов.

— Если не возражаете… — начал было я.

— Да знаю я, знаю, — злобно проговорил он, — снимок вам нужен.

— Послушай, Уоррен…

— Заткнись! Ты все ему выложила, но будь я проклят, если ему не нужна еще и фотография.

— Никакой фотографии ему не нужно.

— Да ну? В таком случае он не похож ни на одного из известных мне газетчиков.

— Да можешь ты помолчать хоть минуту…

— Даже не мечтайте, Водоши. — Уоррен поднял руку. — Фотографий не будет. Только попробуйте взять в руки аппарат, на мелкие кусочки разнесу. А может быть, — агрессивно добавил он, — и вас вместе с ним.

— Уоррен, не будь ребенком!

— Ребенком! Нет, мне это нравится. Кто из нас двоих ребенок — я? Слушай, Мэри, ты просто обезумела, если думаешь, что стоит тебе состроить глазки этому типу, как он откажется от гонорара за хороший репортаж. За него даже английские газеты ухватятся. «Дочь американского сенатора в бегах». Класс!

Я схватил его за руку:

— Дадите вы мне, в конце концов, слово сказать?

— Да слушаю я, слушаю. Что там у вас? Хотите, чтобы я завизировал запись? Если так, то…

— Я просил, чтобы меня выслушали.

На сей раз он промолчал.

— Вот так-то лучше, — холодно сказал я. — А теперь, если вы оба скажете, каким образом вам пришла в голову мысль, будто я журналист, буду весьма признателен.

— Всем известно, — нетерпеливо фыркнул Уоррен, — что вы газетчик.

— А если я со всей определенностью утверждаю, что не имею никого отношения к этой профессии?

— Да бросьте вы…

Но девушка не дала ему договорить:

— Одну минуту, Уоррен. — Она пристально посмотрела на меня. — Вы что же, действительно хотите сказать, что не работаете в газете?

— Именно так.

— Но нам говорили… — Она запнулась. — Разве «journaliste international celebre» не означает «широко известный газетчик»? Может, все дело в нашем французском, но сказали нам именно так.

— Да нет, перевод более или менее верен, только…

— И то, что вы здесь живете под вымышленным именем, чтобы никто не приставал с расспросами о вашей работе. Он сказал… — Мэри осеклась, и они с братом озадаченно посмотрели друг на друга. — Тогда как же…

— Одну минуту, — раздраженно прервал ее я. — Кто это «он»?

Они удивленно воззрились на меня.

— И вы хотите сказать, что действительно не имеете представления?

— Ну да, — слукавил я.

Оба захихикали.

— Старик француз, Дюкло.

Несколько минут спустя мы сидели за своим забытым бренди. Официант предложил принести еще по чашке кофе.

— Что ж, — предложил, поднимая бокал, Скелтон, — за вас, мистер Водоши. Завтра в это время вы будете на всех парах мчаться назад, к своим ученикам, а мы тем временем выждем, пока старики дома выпустят пар.

— Надеюсь, все так и будет.

— То есть? Вы что же думаете, они не угомонятся? Но почему?

Я посмотрел на них. У обоих была смуглая кожа, веселые молодые глаза. Они были счастливы. Я испытал укол ревности и сказал с некоторой грустью в голосе:

— Да нет, боюсь, я не о Вашингтоне подумал, а о Франции. Да, возможно, завтра в это же время я буду на всех парах мчаться к своей работе. Надеюсь, вы правы. Но к несчастью, куда более вероятно, что окажусь в тюрьме.

Едва выговорив эти слова, я ощутил страшную неловкость. Что за зависть такая, что за злорадство? Только потому, что они выглядят такими счастливыми… впрочем, мне не было нужды волноваться.

Оба просто вежливо, хотя несколько неуверенно, рассмеялись.

В комнате стало жарко, и я встал, чтобы открыть еще одно окно.

— Знаешь, — услышал я, как Уоррен вполголоса обращается к своей сестре, — наверное, со мной что-то не так. Никак не пойму, в чем соль этих европейских шуток.

17 Инструкции получены

Часы пробили девять. Звук был тонкий, высокий и очень нежный.

Сейчас мне ясно видится эта картина. Все четко, все в фокусе. Словно я смотрю в стереоскоп на первоклассное цветное изображение комнаты и тех, кто в ней находится.

Дождь кончился, снова подул мягкий и теплый ветерок. А в помещении, несмотря на открытые окна, жарко и душно. Мокрые листья вьющегося, набегающего прямо на подоконники кустарника мерцают при свете настенных электрических «свечей», упрятанных в чашечки в стиле рококо. За каменной балюстрадой террасы начинает подниматься над пихтами луна.

Мы со Скелтонами сидим у окна, в чашках остывает недопитый кофе. Напротив Ру и мадемуазель Мартен играют в русский бильярд. Он нависает над ней, направляет кий, а я вижу, как она прижимается к нему и настороженно оглядывается вокруг: не заметил ли кто. В другом углу, ближе к двери, ведущей в коридор, собрались две небольшие группы. Месье Дюкло поглаживает бороду, вертит в руках очки и что-то говорит по-французски, обращаясь к фрау Фогель. Герр Фогель с трудом изъясняется по-итальянски с необычно оживленной миссис Клэндон-Хартли, в то время как по губам прислушивающегося к ним майора бродит некое подобие улыбки. Нет лишь Шимлера и, естественно, Кохе.

Вспоминаю, Скелтон говорит мне, будто Ру и Дюкло притворяются, что не замечают друг друга. Я едва слушаю его, обвожу глазами комнату, вглядываясь в лица. Девять человек. Я говорил со всеми, наблюдал за всеми, слушал всех и теперь знаю о них не больше, чем в тот день — сколько сотен лет с тех пор прошло? — когда приехал в «Резерв». Не больше? Нет, неправда. Кое-что мне стало известно. Например, подробности из жизни майора, Скелтонов, Дюкло, да и Шимлера тоже. Но что мне известно об их мыслях, о том, что скрывается в сознании за этими масками? Рассказ человека о собственной жизни подобен его внешнему облику, это всего лишь выражение лица, представление взглядов. Всего человека, целиком, не объять, как не объять единым взглядом все грани куба. Сознание — это фигура с бесконечным количеством измерений, жидкое тело, пребывающее в постоянном движении, непостижимое, не поддающееся выражению.

Слабая улыбка все еще кривит губы майора. Его жена, говорящая что-то Фогелю и сопровождающая свои слова легким движением ладоней, впервые, кажется, по-настоящему ожила. Ну конечно! Кто-то одолжил им деньги. Только вот кто? Мне известно так мало, что даже разумного предположения не сделаешь.

Дюкло водрузил очки на нос и, покровительственно покачивая головой, слушает гортанную французскую речь фрау Фогель. Ру, не сводя пустого взгляда с бильярдных шаров, показывает, как надо бить. Я завороженно наблюдаю за всеми ними. Это все равно что наблюдать через окно за танцорами, не слыша музыки. В их поведении улавливается некая безумная торжественность.

…Скелтоны расхохотались. Чувствуя себя несколько по-дурацки, я обернулся.

— Извините, мистер Водоши, — проговорил сквозь смех Уоррен, — но мы наблюдали за вами. Лицо у вас все вытягивалось и вытягивалось. Мы даже испугались, что вы вот-вот расплачетесь.

— Я думал о том, что сказала ваша сестра, — попытался вывернуться я.

— И совершенно напрасно. Вот мы, например, стараемся вообще не думать. — Он заговорил серьезным тоном: — Вообще-то нам давно пора вернуться домой. Честное слово. Не пойму, что происходит. Это место буквально притягивает тебя. И дело не просто в солнце, в море и его цвете или в здешней кухне. Дело в…

— Он хочет сказать, — вставила девушка, — последние пять минут он пытается сказать, что в Сен-Гатьене своя, особая атмосфера.

— Не то, — заявил он, — не то. Я нарочно пытался избежать этого слова. Хотя это нечто похожее. Взять, к пример, сегодняшний вечер. Тепло, из сада доносятся запахи цветов и сосновой смолы; люди о чем-то болтают, а небо усыпано звездами, луна. Хорошо, прямо на почтовую открытку просится. Но в Калифорнии то же самое. А здесь есть что-то еще. Может, дело в том, что к остальным запахам примешивается запах французских сигарет; или в том, как люди одеваются; или еда заставляет как-то по-особому выделяться соки. Не знаю, но здесь я себя чувствую как в детстве, когда начинали сгущаться сумерки. Как в кино, когда в зале постепенно гаснет свет и ждешь, что вот-вот вспыхнет экран.

— Ну что ж, коли Сен-Гатьен так тебя притягивает, то пари держу, главное тут — в том, как выделяются соки.

— Ему бы стоило поговорить с Шимлером.

— С кем?

— С Шимлером?

— С этим швейцарцем, который всех сторонится?

— Ну да. Он бы сказал, что ваш брат вдыхает ароматы загнивающей Европы.

— Большой весельчак.

— А по-моему, в этом есть смысл, — возразил Скелтон. — Я как раз собирался сказать, и сказал бы, если бы наша умница не перебила меня, что такое же ощущение возникло у меня после чтения Пруста.

— Ну и ну!

— Европа, — гнул свое Скелтон, — подобна старику, очень грязному, раздражительному старикашке. Если ему на ладонь сядет муха, он впадает в ярость. Но на самом деле не муха его беспокоит, его терзает собственное состояние. Он утрачивает силы. Отмирают клетка за клеткой, и с распадом каждой он становится все более раздражителен, а вину за это возлагает на мух. Но уже при смерти он вспыхнет в последний раз и начнет крушить все вокруг себя.

— А Пруст-то, прости Господи, здесь при чем?

— А этот малый сварганил несколько красивых альбомов для наклеивания вырезок и подарил их старику еще до того, как тому стало совсем худо.

— Бог ты мой!

— Не кипятись, дура.

— С тобой успокоишься. Я, конечно, не хуже других могу тут целый спектакль разыграть, но что, — голос Мэри стал серьезным, — если я скажу, что, слушая твои разглагольствования о Прусте, я испытываю такие же ощущения, как когда читаю цветные приложения к воскресным газетам? Тогда ты поймешь…

— Ну что за бред!

— Противный мальчишка!

Уоррен драматически вскинул руку:

— Мистер Водоши, я обращаюсь к вам!

— Не стоит. Он тоже считает, что ты чокнулся. — Мэри вдруг понизила голос до шепота: — Тихо! Вон еще один полоумный идет.

К нам прямиком направлялся то ли покинувший фрау Фогель, то ли покинутый ею Дюкло.

— Мне есть что сказать ему, — мрачно буркнул Скелтон.

— Ну что ж, дети мои, — торжественно провозгласил месье Дюкло, — дождь кончился.

— Если это говорит он, то тут точно какая-то лажа. — Скелтон повысил голос: — Скажите, месье, qu'est се que vous voulez dire en disant que ce monsieur ci soit journaliste?^[41]

— S'il vous plaît?^[42]

— Черт, и почему он не говорит по-английски?

— Англиски, англиски! — Месье Дюкло улыбнулся, как человек, развлекающий ребенка. Затем, призывая на помощь вдохновение, уставился в потолок. Лицо его просветлело. Он щелкнул пальцами и медленно, старательно проговаривая слова, выдал: — Шааарм! Так!

Скелтоны дружно застонали.

Довольный произведенным впечатлением Дюкло повернулся ко мне.

— Замечательный язык, английский. — Он погладил бороду. — Мне очень нравятся американские фильмы. Такие захватывающие, такие душевные. Эти юные американцы очень похожи на героев американских фильмов. Уж не актеры ли?

— Нет, они не актеры. Во всяком случае, — холодно добавил я, — не в большей степени, чем я — известный журналист-международник.

— Прошу прощения?

— Кто-то сказал этим американцам, что я журналист. Им кажется, что это были вы.

— Я? Это невозможно. Зачем бы я стал это говорить?

— Да уж не знаю. Впрочем, я рад, что это не вы. — Я многозначительно посмотрел на него. — Потому что, когда я разыщу сплетника, ему придется несладко.

— Очень хорошо вас понимаю, — с готовностью кивнул Дюкло. — Я сам избил одного типа за меньшее.

— Правда?

Дюкло устроился поудобнее и одарил нас сияющей улыбкой.

— Что он говорит? — осведомилась девушка.

— Оказывается, не он сказал вам, будто я журналист.

— В таком случае он либо сумасшедший, либо лжец.

— Явно сумасшедший.

Месье Дюкло внимательно прислушивался к нам.

— Славная пара, эти американцы.

— Да, очень славная.

— То же самое я сказал и фрау Фогель. Очень умная женщина. Герр Фогель — директор швейцарской государственной энергосистемы. Весьма важный человек. Конечно, я о нем и раньше много слышал. Его бернская резиденция — одно из красивейших зданий в городе.

— А я думал, он живет в Констанце.

— Да, в Констанце у него тоже большая вилла. — Дюкло настороженно поправил очки. — Очень красивая. Он пригласил меня в гости.

— Рад за вас.

— Спасибо. Естественно, я надеюсь, что нам и о делах удастся поговорить.

— Не сомневаюсь.

— И весьма возможно, мы окажемся полезными друг другу. Кооперация, понимаете? В бизнесе это очень важно. Именно это я и пытаюсь втолковать своим рабочим. Если они кооперируются со мной, я буду кооперироваться с ними. Но начать кооперирование должны они. Кооперация не может быть односторонней.

— Разумеется.

— О чем это он, ради всего святого? — спросил Скелтон. — Он раз десять повторил слово «кооперация».

— Говорит, что кооперация очень важна.

— А что, он…

— Вам известно, — прервал нас месье Дюкло, — что майор и мадам Клэндон-Хартли завтра уезжают?

— Да.

— Судя по всему, кто-то одолжил им деньги. Странно, правда? Я лично ни за что не стал бы давать ему в долг. Он просил у меня десять тысяч франков. Мелочь. Без них я не обеднею. Но это вопрос принципа. Я бизнесмен.

— Десять? Мне казалось, что речь идет о двух тысячах франков. Во всяком случае, раньше вы называли мне эту сумму.

— Его аппетиты растут, — небрежно бросил месье Дюкло. — Есть, вы уж мне поверьте, в этом типе нечто криминальное.

— Да? А мне не показалось.

— У бизнесмена должен быть нюх на криминал. К счастью, преступники-англичане довольно бесхитростны.

— Правда?

— Да, это широко известный факт. Преступник-француз — змея, американец — волк, англичанин — крыса. Змеи, волки и крысы. Крыса — очень простое животное. Она нападает, только если загнать ее в угол. Во всех остальных случаях просто огрызается.

— И вы всерьез считаете, что майор Клэндон-Хартли — преступник?

Медленно, значительно месье Дюкло снял очки и похлопал меня оправой по руке.

— Присмотритесь к нему получше, — сказал он, — и вы увидите крысу. Более того, — победоносно добавил месье Дюкло, — он сам мне в этом признался.

Фантастика.

Скелтоны, устав от попыток разобрать что-нибудь в стремительной французской речи месье Дюкло, отыскали экземпляр «Иллюстрацион» и, громко хихикая, принялись пририсовывать усы изображенным в нем персонажам. Я попытался поймать взгляд девушки, но безуспешно. Пришлось остаться с месье Дюкло один на один. Он придвинул стул поближе ко мне и заговорил с энтузиазмом:

— Конечно, это между нами. Майор-англичанин предпочел бы не раскрывать своего истинного лица.

— Какое такое истинное лицо?

— Так вы что, ничего не знаете?

— Нет.

— Ах вот как. — Он погладил бороду. — В таком случае я, пожалуй, умолкаю. Он положился на мою скромность. — Дюкло встал, бросил на меня многозначительный взгляд и удалился.

Краем глаза я заметил, что в холл входят Кохе с Шимлером. Месье Дюкло поспешил перехватить их. Я услышал, как он сообщает, что дождь прошел, Кохе вежливо выслушал сообщение, но Шимлер, не останавливаясь, обогнул их и направился ко мне. Вид у него был совсем болезненный.

— Я слышал, завтра вы отбываете, Водоши.

— Да, а больше вы ничего не слышали?

— Нет. — Он покачал головой. — Полагаю, хорошо бы прояснить кое-какие вещи. Кохе кажется, что в пансионате что-то происходит за его спиной. Его это сильно беспокоит. А вы вроде можете кое-что раскрыть.

— Боюсь, ничем не могу быть полезен. Если Кохе хочет обратиться в полицию…

— Ну вот, так я и думал! Стало быть, вы из полиции.

— Из полиции, но не полицейский. И еще одно, герр Хайнбергер: не советую вам говорить со мной слишком долго. Утром видели, как я выхожу из вашего номера. И некий господин учинил мне допрос по этому поводу.

— И вы ответили на вопросы? — Он выдавил из себя улыбку, более похожую на страшную гримасу, и посмотрел мне прямо в глаза.

— Я предложил максимально правдоподобное объяснение.

— Что ж, приятно услышать, — мягко сказал он и, кивнув мне и Скелтонам, вернулся к Кохе.

— Вот, стало быть, каков он, пророк застоя, — проговорила Мэри Скелтон. — Нельзя сказать, чтобы он выглядел слишком жизнерадостно, верно?

Не знаю почему, но это замечание меня задело.

— Надеюсь, когда-нибудь, — горячо возразил я, — я смогу вам кое-что рассказать об этом человеке.

— Чую запах тайны. Может, расскажете прямо сейчас, мистер Водоши?

— Боюсь, не получится.

— Плохи ваши дела, — заметил ее брат, — теперь покоя не ждите. Мэри, смотри! Лупоглазый со своей девчонкой освободили стол. Может, сгоняем партийку? Вы как, мистер Водоши?

— Да нет уж, сами играйте.

Они встали и направились к бильярдному столу. Я остался наедине со своими мыслями.

Сегодня, говорил я себе, скорее всего последний мой вечер на свободе. Надо запомнить этих людей. Надо сохранить в памяти эту картину: Фогели и чета Клэндон-Хартли разговаривают друг с другом, а Дюкло слушает и, поглаживая бороду, ждет момент, когда можно вклиниться в беседу; Кохе говорит что-то Ру и Одетт Мартен; Шимлер сидит один, рассеянно перелистывая страницы какой-то газеты; Скелтоны склонились над бильярдным столом. И вместе со всем этим — теплая, душистая ночь, капель на террасе, легкий плеск волны о прибрежные камни, звезды и луна, струящие свет сквозь ветви деревьев. От всего веет миром и покоем. Но мира нет. Снаружи, в саду, полчища насекомых пробираются по мокрым веткам и стеблям в поисках пищи — всегда настороже, готовые схватить добычу или стать ею. Во тьме разыгрываются разнообразные драмы. Ни минуты затишья, ни минуты покоя. В ночи кипит жизнь, в любой момент готовая обернуться трагедией. А в помещении тем временем…

В противоположном конце холла возникло какое-то движение. Фрау Фогель, поднявшись с места, застенчиво улыбалась окружающим. Муж вроде уговаривал ее сделать что-то. Я увидел, что Кохе оборвал свой разговор с Ру и направился к фрау Фогель.

— Мы были бы весьма признательны, — донеслись до меня его слова.

Она неуверенно кивнула. Затем я с удивлением увидел, что Кохе ведет ее к стоящему у стены пианино и откидывает крышку. Она неловко села на стул и пробежала своими короткими толстыми пальцами по клавишам. Шимлер оторвался от газеты. Ру нетерпеливо уселся поглубже в кресло и посадил мадемуазель Мартен на колени. Фогель торжествующе огляделся. Дюкло выжидательно потеребил очки.

Фрау Фогель заиграла один из вальсов Шопена.

Я заметил, как Шимлер, подавшись вперед, со странным выражением следит за неуклюжей, расплывшейся фигурой, этими дурацкими воланами, трясущимися от стремительных движений ладоней и рук.

Ясно, что в свое время у фрау Фогель был талант. Ее игра отличалась неким странным увядшим очарованием, напоминая подарочную коробку со старыми бальными платьями. Я скоро перестал думать о фрау Фогель, и музыка захватила меня.

Когда она доиграла, в холле на мгновение повисла мертвая тишина, затем раздались громкие аплодисменты. Фрау Фогель зарделась и, повернувшись на сиденье, обеспокоенно посмотрела на Кохе. Она уже начала было подниматься, но муж попросил ее поиграть еще, и она послушно вернулась на место. Задумалась вроде ненадолго, потом прикоснулась пальцами к клавишам, и по холлу мягко поплыла музыка Баха: «Иисус, радость человеческого желания».

Бывало, я возвращался после работы домой и, даже не давая себе труда зажечь свет, устраивался поуютнее в мягком кресле и сидел неподвижно, расслабленно, впитывая в себя приятную слабость, что охватывает все члены, когда они пребывают в покое. То же самое испытывал я сейчас, слушая, как играет фрау Фогель. Только на музыку с благодарностью откликалось не тело, а мой уставший мозг. А на месте приятной слабости, медленно растекающейся по членам, оказалась мелодия хорального прелюда, обволакивающая сознание. Я закрыл глаза. Вот слушать бы так и слушать. Если только…

Я даже не сразу заметил, как музыка смолкла. В холле раздались приглушенные голоса, кто-то призывал к тишине, скрипнула ножка стула. Я открыл глаза, успев увидеть, что Кохе поспешно выходит из помещения и осторожно закрывает за собой дверь. Вскоре она с шумом распахнулась.

Все произошло, казалось, в какую-то долю секунды; но поначалу у меня возникло ощущение, что фрау Фогель просто оборвала мелодию на полуноте. Поэтому в первую очередь посмотрел на нее. Руки ее повисли над клавиатурой, она застыла на месте, не сводя глаз с крышки пианино, словно там возник какой-то призрак. Затем ладони ее медленно опустились на клавиши. Раздался жалобный всхлип. Я перевел взгляд на дверь. На пороге стояли двое полицейских в форме.

Они грозно оглядели присутствующих. Один из них сделал шаг вперед.

— Кто из вас Йожеф Водоши?

Я медленно поднялся, слишком ошеломленный, чтобы хоть что-то сказать.

Грохоча сапогами, они направились ко мне.

— Вы арестованы. Пройдемте в комиссариат.

Фрау Фогель негромко вскрикнула.

— Но…

— Никаких «но». Следуйте за нами.

Они крепко схватили меня за руки.

Месье Дюкло рванулся навстречу:

— В чем его обвиняют?

— Вас это не касается, — коротко бросил старший из полицейских и подтолкнул меня к двери.

У Месье Дюкло даже пенсне на переносице затряслось.

— Я гражданин республики, — решительно заявил он. — И имею право знать.

— Что, любопытно? — Полицейский обернулся с ухмылкой на лице. — Хорошо, извольте, этот господин обвиняется в шпионаже. Среди вас все это время находился опасный преступник. Пошли, Водоши!

Скелтоны, Фогели, Ру, мадемуазель Мартен, Клэндон-Хартли, Шимлер, Дюкло, Кохе — на мгновение мне бросились в глаза все лица, бледные и застывшие, — повернулись в мою сторону. Я переступил через порог. Позади раздался истерический визг — по-моему, это была фрау Фогель.

Я получил инструкции.

18 «Он ходит в маске»

Меня привезли в комиссариат в крытом фургоне, за рулем которого сидел третий полицейский.

Полагаю, сделано было это для того, чтобы удивить меня. Обычно арестованным не представляется роскошь передвижения в автомобиле, когда до участка всего полкилометра пешим ходом. Но я не удивился. Сейчас меня вообще ничто не могло удивить, разве что прием в мою честь у мэра в присутствии самых видных жителей Сен-Гатьена. Вот и все. То, что я все это время подозревал, наконец случилось. Я снова оказался под стражей. Отпуск закончился. Конец, стало быть. Правда, я не предполагал, что исход из «Резерва» будет обставлен столь драматически; но если принять во внимание все обстоятельства, так оно, может, и лучше — по крайней мере меня избавили от мучительных ночных ожиданий. Я испытывал едва ли не облегчение от того, что самому можно больше ни о чем не думать, что саркастические реплики месье Матиса меня уже не трогали, что оставалось только одно — примириться с действительностью.

Интересно, что Скелтоны обо всем этом думают? Шокированы, наверное. Ну Дюкло-то, конечно, не находит себе места от возбуждения. Наверняка разглагольствует, что давно уже обо всем насчет меня догадался. Шимлер? Вот это меня действительно немного волновало. Мне хотелось, чтобы он знал правду. Что же до остальных… Кохе не удивится. Майор, правда, будет поражен. Не исключено, что поддержит смертный приговор. Ру, конечно, неприятно захихикает. Фогели поцокают языками и напустят на себя торжественный вид. Но так или иначе, один из них задумается, сильно задумается, тот, кто знает, что никакой я не шпион и опасности не представляю. Тот, кто хлопнул дверью в читальню, кто обыскал мой номер и выкрал две фотопленки, кто сбил меня с ног ночью, чьи пальцы обшарили мои карманы, кто будет безнаказанно гулять на свободе, пока я гнию в тюрьме. О чем он будет думать? Станет торжествовать? Да какое это имеет значение? И какое имеет значение, что думает любой из них? Никакого. Одно только интересно — узнать, кто же на самом деле шпион. Очень интересно. Ну что ж, на предположения и догадки у меня времени хватит.

Шины заскрипели по гравию перед комиссариатом. Меня провели в приемную, где стояло несколько деревянных скамей. Как и в прошлый раз, со мной был полицейский. Только теперь я не пытался заговорить с ним. Мы просто ждали.

Стрелки настенных часов остановились на половине одиннадцатого, когда дверь открылась и в приемную вошел Бегин.

Если не ошибаюсь, на нем был тот же чесучовый костюм, что и три дня назад. И в ладони тот же смятый носовой платок. Пот тек с него ручьем. И только одно меня удивило. Он оказался меньше ростом, чем я думал. Лишь сейчас я понял, что это в моем воображении он был чудовищем, воплощением зла, людоедом, пожирающим невинные существа, оказавшиеся на его пути. Короче, дьяволом. Теперь же я увидел человека и толстого, грозного, потного, но человека.

На мгновение его маленькие, прикрытые тяжелыми веками глаза остановились на мне и застыли, словно владелец их никак не мог вспомнить, кто же я такой. Затем он кивнул полицейскому. Тот откозырял, вышел и плотно прикрыл за собой дверь.

— Ну что, Водоши, хорошо провели время? — Вновь его высокий, тоненький голос застал меня врасплох. Я холодно посмотрел на него.

— Насколько я понимаю, месье, на роль козла отпущения вы выбрали все-таки меня?

Он наклонился, отодвинул от стены одну из скамей и сел так, чтобы смотреть мне прямо в лицо. Скамья заскрипела под его весом. Бегин вытер платком ладони.

— Жарко, — сказал он и посмотрел на меня. — Ну и как они вели себя во время ареста?

— Кто, полицейские?

— Нет, ваши соседи по пансионату.

— Никак. — Я сам услышал, как звенит мой голос. Что-то подсказывало мне — нельзя терять самообладание, только вот не получалось. — Никак, — повторил я. — А чего вы, собственно, ожидали? Дюкло понадобилось знать, в чем меня обвиняют. Фрау Фогель завизжала. Остальные просто глазели. Полагаю, они не привыкли видеть, как арестовывают людей. — Я вдруг почувствовал, что еще секунда, и я сорвусь. — Хотя думаю, что если поживут в Сен-Гатьене еще какое-то время, то привыкнут. В следующий раз, когда кто-нибудь из здешних рыбаков напьется и изобьет жену, вы задержите Фогеля. Или это слишком рискованно? А ну как швейцарскому консулу найдется что сказать? Вероятно, так оно и будет. Или у людей из управления морской разведки достанет сообразительности не затевать таких игр? Знаете, Бегин, когда вы беседовали со мной в этой комнате три дня назад, я подумал, правда подумал, что, будь вы даже законченный гад-полицейский, капля здравого смысла у вас имеется. Выяснилось, что я заблуждался. Здравого смысла вы лишены и сами не знаете, что творите. Вы болван. Наделали столько ошибок, что я и счет им потерял. Если бы мне хватило ума по-своему истолковать ваши инструкции…

До этого он слушал спокойно; теперь же вскочил на ноги и стиснул кулаки, словно собирался ударить меня.

— Чего вам не хватило? — рявкнул он.

Меня это не смутило. Я был зол и агрессивен.

— Вижу, правду вы не любите. Я сказал, что, не истолкуй я ваши инструкции по-своему, ваш драгоценный шпион давно бы сбежал. Вы велели мне разузнать, у кого из постояльцев пансиона имеется фотоаппарат. Но ведь последнему идиоту ясно, что это была бы роковая ошибка.

— Так что же вы все-таки сделали? — Бегин вновь уселся на скамью. — Просто дезинформировали меня?

— Нет. Включил мозги. Видите ли, — это я сказал с горечью, — в невинной простоте своей я решил, что если я раздобуду нужные вам сведения, не подвергая опасности перспективы поимки шпиона, когда выяснится его личность, в глазах полиции это будет очком в мою пользу. Конечно, если бы я знал, насколько топорно вы работаете, ни за что бы не стал стараться. Тем не менее я все разузнал при помощи наблюдения. А когда выяснилось, что никакого ограбления не было, мне удалось справиться с ситуацией, убедив всех — или по крайней мере большинство, — что это просто недоразумение. Ну а теперь пришла беда — отворяй ворота. Вашей ошибки я исправить не могу. Вы подняли тревогу. Клэндон-Хартли уезжают завтра в любом случае. Да и вообще вряд ли кто согласится остаться в «Резерве» после случившегося. Все, нет у вас больше ни одного подозреваемого. Впрочем, — пожал плечами я, — кажется, вас это мало волнует. Комиссар будет вполне удовлетворен. Обвиняемый имеется. А ведь вам, полицейским, только это и надо, верно? — Я встал. — Что ж, на том и покончим. Мне и самому давно хотелось избавиться от этого бремени. И если вы не против, если вам не обязательно злорадствовать и дальше, я бы предпочел, чтобы меня прямо сейчас перевели в камеру. Хотя бы потому, что здесь очень душно, а прошлой ночью я почти не спал и у меня болит голова.

Бегин вытащил из кармана пачку сигарет:

— Закурите?

— В последний раз, когда вы предлагали мне сигарету, — фыркнул я, — за пазухой у вас кое-что имелось. Дешевый фокус. А сейчас что вам от меня нужно? Письменное признание? Если так, то не надейтесь. Я категорически отказываюсь. Категорически, ясно?

— Закуривайте, Водоши. Со сном придется подождать.

— А, ясно! Третья степень, так что ли?

— Sacré chien!^[43] — выругался он. — Курите.

Я взял сигарету. Он закурил сам и швырнул мне коробок спичек.

— Итак! — Он выпустил облако дыма. — Должен перед вами извиниться.

— Да ну? — Я вложил в эти слова весь сарказм, на какой только был способен.

— Вот вам и «да ну». Я ошибся. Переоценил ваши умственные способности. И в то же время недооценил их. И то и другое.

— Чудесно! И чего вы от меня ждете, месье Бегин? Что я зальюсь слезами и сделаю письменное признание?

— Вот что, послушайте-ка меня, — нахмурился он.

— Слушаю, весь внимание.

Он смахнул платком пот с шеи.

— Знаете, Водоши, язычок доведет вас когда-нибудь до беды. Вам не приходило в голову, что узники обычно сидят в камере, а не в таком помещении, как это?

— Приходило. Я как раз пытаюсь понять, что тут за фокус.

— А никакого фокуса нет, идиот вы этакий, — проскрипел Бегин. — Первое, что вам следует понять, так это что любое из полученных вами указаний преследовало одну цель — заставить шпиона уехать из пансиона. И вам было велено разузнать насчет фотоаппаратов именно для этого. Мы хотели, чтобы он насторожился. Когда выяснилось, что этот план не сработал — и теперь я вижу почему, — пришлось задействовать версию с вымышленным ограблением. Некто обыскал ваш номер; некто обшарил ваши карманы. Повторяю, мы хотели напугать его, не настолько, чтобы заставить тут же бежать — потому сами мы держались в стороне от «Резерва», — но чтобы он понял, на какой риск он идет, продолжая оставаться в пансионе. И снова ничего не вышло. В первом случае я промахнулся, решив, что, основываясь на фактах, имеющихся в вашем распоряжении, вы будете действовать так, а не иначе. Это была ошибка. Я не принял во внимание, сколь мало вам известно. Во второй раз я не учел вашей неопытности. Кохе слишком легко расколол вас.

— Но ради всего святого, — запротестовал я, — разве это способ поймать шпиона? В чем смысл? Вы что же, хотели схватить первого же, кто соберет вещички и уедет из «Резерва»? В таком случае арестуйте майора Клэндона-Хартли. Он отправляется завтра рано утром. Если вы так ловите шпионов, то Франции остается уповать только на Бога.

К моему удивлению, уголки его рта начали изгибаться в улыбке. Бегин глубоко затянулся и выпустил через ноздри узкую струйку дыма.

— Видите ли, дорогой мой Водоши, — ласково проговорил он, — дело в том, что многое вам просто неизвестно. В частности, неведом вам один чрезвычайно важный факт, а именно: личность шпиона мы установили еще до того, как три дня назад отпустили вас, и могли арестовать его в любой момент.

Чтобы переварить эту новость, мне понадобились минута или две. Затем надежда начала сменять отчаяние, и наоборот. Я уставился на Бегина.

— Так кто же шпион?

Он откинулся назад, с явным интересом наблюдая за мной.

— К этому мы еще вернемся. — Бегин небрежно помахал рукой.

— Что, очередной фокус? — с трудом выговорил я.

— Да нет же, Водоши, нет.

— В таком случае, — я опять начал злиться, — соблаговолите объяснить, зачем вам нужно… так мучить меня? Если бы вы знали, чего мне стоили последние три дня, то не сидели б здесь, как раздувшийся от самодовольства слизень, и не подхихикивали бы, словно все так смешно. Знаете, что вы со мной сделали? Отдаете себе отчет, чтоб вас… Вы… вы…

— Ну хватит, Водоши, хватит. — Он похлопал меня по колену. — Не будем попусту тратить время. Что я толст, мне известно, но уж никак не самодоволен. И не слизняк. Я сделал то, что должен был сделать, и вы сами это увидите, если дадите мне возможность объясниться, вместо того чтобы выпускать пары.

— Зачем вы меня арестовали? Зачем держите здесь?

— Успокойтесь, мой дорогой Водоши, — Бегин укоризненно покачал головой, — успокойтесь и выслушайте меня. А то вы даже сигарету сломали от волнения. Возьмите другую.

— Я не хочу курить.

С холодной ненавистью в сердце я смотрел, как он зажигает очередную сигарету. Затянувшись, он на секунду остановил взгляд на догорающей спичке.

— Извинился я перед вами, — заговорил он наконец, — совершенно искренне. Просто работа у меня такая. Сейчас сами все поймете.

Я собрался было прервать его, но он остановил меня взмахом руки.

— Около девяти месяцев назад, — продолжал Бегин, — наши агенты в Италии донесли, что, по слухам, итальянское разведывательное управление открыло новую резидентуру в Тулоне. По роду работы мне приходится иметь дело со множеством слухов, и поначалу я не принял это сообщение всерьез. Но потом мне пришлось изменить свое мнение. Информация о наших береговых сооружениях в этом районе стала проникать в Италию с пугающей регулярностью. Например, наш агент в Специи сообщил, что итальянские морские офицеры совершенно открыто говорят о секретных изменениях всего лишь трехдневной давности в системе укреплений на одном из островов близ Марселя. А самое скверное заключалось в том, что у нас не было ни малейшего представления об источнике этой информации. Все это было весьма тревожно. Так что когда здешний аптекарь появился в полицейском участке с этими негативами, мы обеими руками ухватились за представившуюся возможность. — Его пухлые детские ручки по-театральному сомкнулись вокруг воображаемого предмета. — Естественно, вы подпали под подозрение. Но когда выяснилось, что произошло на самом деле, как подменили фотоаппараты, сколько-нибудь серьезное значение вашей персоне мы придавать перестали. Откровенно говоря, мы даже чуть не освободили вас немедленно. Но к счастью, — вкрадчиво продолжал Бегин, — решили все же несколько часов выждать, пока не получим сообщения о фотоаппарате.

— Сообщения об аппарате?

— Вот именно. Видите ли, кое-что вам неизвестно. Как только мы узнали о подмене, сразу же позвонили производителю и спросили, кто купил фотоаппарат с этим конкретным серийным номером. Оказалось — он был доставлен в Экс, по заказу местного дилера. Тот запомнил этот заказ. По удачному стечению обстоятельств он оказался мелким розничным торговцем, и это был единственный сколько-нибудь ценный фотоаппарат, который он продал за последние два года. Имя покупателя совпало с именем одного из постояльцев «Резерва». Тем временем наш эксперт изучил снимки. Судя по положению теней, заключил он, они были сделаны около половины седьмого утра, под определенным углом, с помощью телевика. Сверка с картой плюс тот факт, что на некоторых фотографиях видна листва деревьев, позволили утверждать, что съемка велась с одной-единственной точки. И эта точка — небольшая возвышенность, которой можно достигнуть исключительно морем.

Мы потолковали с местными рыбаками. Да, тот самый господин, которого мы вычислили, накануне утром, в пять часов, взяллодку Кохе и заявил, что отправляется на рыбалку. Это запомнил один рыбак — потому что, когда сам Кохе или кто-нибудь из гостей пансионата отправляется поудить, именно его берут с собой, чтобы насаживал приманку на крючки и присматривал за двигателем. А этот человек предпочел отправиться один.

Итак, мы нашли того, кто нам нужен. Можно брать. Комиссару не терпелось именно это и сделать. И все же мы воздержались от немедленного ареста. Почему? Уверен, вы помните, что когда три дня назад я разговаривал с вами в камере, то обратил внимание, что меня интересует не сам шпион, а те, кто его послал. Так оно и есть. До этого типа мне дела нет. Его имя было нам известно и раньше, а из досье видно, что он всего лишь исполнитель. Меня интересовала штаб-квартира в Тулоне. Его я мог арестовать в любой момент, но сначала он должен был привести меня к своим хозяевам. А для этого мне надо было каким-то образом заставить его покинуть «Резерв» в полной уверенности, что никто его ни в чем не подозревает.

— И вот тут-то, надо полагать, вы и подумали обо мне.

— Именно. Если бы вы начали задавать вопросы касательно подмены фотоаппаратов, он понял бы, что случилось с его снимками и что у вас возникли определенные подозрения, и исчез бы еще до того, как вы надумали обратиться в полицию. А мы бы двинулись следом. Единственная трудность заключалась в том, чтобы убедить вас держать язык за зубами. И снова удача оказалась на нашей стороне. У вас не в порядке паспорт. Нет гражданства. Ну а остальное просто.

— Да, — с горечью согласился я, — просто. Только вы хотя бы могли мне сказать, кто все-таки этот шпион.

— Не могли. С одной стороны, это ослабило бы наши позиции во взаимоотношениях с вами, план осуществить было бы труднее. А с другой — мы не могли себе позволить целиком положиться на ваше умение молчать. Вы вполне могли проговориться кому-нибудь. Или как-то не так себя повести, а этот тип насторожился бы. И я весьма сожалею, что, действуя, как вам казалось, в собственных интересах, вы нарушали полученные инструкции. А еще больше нас обеспокоил обыск в вашем номере и ночное нападение. Из этого, как нам показалось, следует, что данного человека не так-то просто запугать. Наверняка он заметил подмену фотоаппаратов. И в конце концов понял бы, у кого оказался его аппарат. Для этого достаточно было увидеть аппарат той же марки у вас в руках. Беда, как я теперь понимаю, заключается в том, что он думал, будто вам ничего не известно про снимки. Или, — Бегин пристально посмотрел на меня, — вы сделали что-то, о чем мне не известно?

Я заколебался. Мне представилось, как я сижу в читальне, слушаю тиканье часов, гляжу в зеркало, а тут как раз раздается стук двери и в замке поворачивается ключ. Я встретился взглядом с Бегином.

— Нет, все заслуживающее хоть какого-то упоминания вам известно.

— А впрочем, наверное, это уже не имеет значения, — вздохнул он. — Все осталось в прошлом. Переходим теперь к истории с ограблением. Честно говоря, дорогой мой Водоши, мне было вас немного жаль. Радости мало, конечно. Но выбора у нас не было. Человек, обыскавший ваш номер и взявший две фотопленки, естественно, знал, что это была его единственная добыча. Ваше заявление о пропаже ценных вещей должно было насторожить его. Он бы что-то заподозрил. Увы, обман раскрылся слишком быстро. Пришлось принимать более радикальные меры. Отсюда ваш арест нынче вечером.

— То есть вы хотите сказать, что это не настоящий арест?

— Знаете, Водоши, будь это настоящий арест, как вы уже правильно отметили, не сидели бы здесь и не разговаривали со мной. Видите ли, добрый мой друг, надо было как-то подтолкнуть его. Но сделать это следовало аккуратно. Агенту, арестовавшему вас, было приказано четко объявить причину ареста. И если бы Дюкло ни о чем не спросил, он сам бы указал на то, что вы обвиняетесь в шпионаже. А теперь поставьте себя на место этого человека. Вам известно, что сделанные вами фотоснимки случайно попали в чужие руки. Что вы предпринимаете? Стараетесь заполучить их назад. Когда это не удается, вы начинаете подозревать, что с вами играют в какую-то игру, и решаете держаться выжидательной позиции. И вот некоего господина арестовывают по обвинению в шпионаже. Что вы думаете? Что вам приходит в голову? Первое — что полиция узнала о существовании снимков, и второе — что тот, у кого они обнаружены, защищаясь от обвинений, выведет следствие на вас. Стало быть, пора убираться восвояси. Более того, нельзя терять ни секунды. Ясно?

— Ясно. А если он никуда не уберется?

— Этот вопрос не имеет смысла. Он уже убрался.

— Что?

Бегин посмотрел на часы.

— Двадцать пять одиннадцатого. Десять минут назад он оставил «Резерв» на машине, нанятой в деревенском гараже. Направляется в Тулон. Дадим ему еще несколько минут. За ним следуют наши люди. Сообщение поступит с минуты на минуту. — Он прикурил сигарету, третью подряд, и обвел горящей спичкой комнату. — А у меня тем времен будут для вас кое-какие указания.

— Да неужели?

— Вот именно. По понятным причинам было бы нежелательно выдвигать официальное обвинение в шпионаже прямо сейчас. Газетчики сразу начнут вынюхивать, что да как. Поэтому я собираюсь выдвинуть обвинение в краже — похищение цейссовского фотоаппарата стоимостью в четыре тысячи франков. Ясно?

— Вы хотите сказать, что я вам нужен, чтобы идентифицировать аппарат?

— Вот именно. — Он строго посмотрел на меня. — Вы ведь сможете сделать это, не так ли?

Я заколебался. А впрочем, что мне оставалось? В любом случае он все узнает.

— Да, разумеется. — Я почувствовал, что краснею. — Но есть одна трудность. Фотоаппарат, что находится в настоящий момент у меня в номере, — это мой собственный аппарат. Произошла обратная замена.

К моему удивлению, Бегин спокойно кивнул.

— Когда это произошло?

Я рассказал, как все было. И вновь уголки его рта искривились в легкой улыбке.

— Примерно так я себе все и представлял.

— Вы — что?

— Дорогой мой месье Водоши, я отнюдь не дурак, а вы слишком простодушны. Ваше упорное нежелание говорить на эту тему в утреннем телефонном разговоре было слишком красноречиво.

— Но я совершенно не собирался…

— Разумеется, не собирались. Но так или иначе, оба аппарата, как вы уже имели возможность убедиться, на вид почти одинаковы. И если бы мы попросили вас опознать в аппарате, который рассчитываем найти в Тулоне, вашу вещь, ошибка была бы вполне объяснима, верно?

Я энергично закивал.

— И разумеется, когда позднее обнаружилась бы ошибка, вы принесли бы соответствующие извинения?

— Естественно.

— Отлично, с этим, стало быть, покончили. — Бегин поднялся с места. — Да, — добродушно добавил он, — если все пойдет как нужно, не вижу никаких причин, которые помешали бы вам завтра вечером уехать в Париж и уже в понедельник, без опозданий, предстать перед пунктуальным месье Матисом.

В первый момент я даже не вполне осознал суть сказанного; потом, когда она дошла до меня, услышал, как бормочу слова благодарности. Ощущение было такое, словно я только что очнулся от кошмарного сна, испытывая одновременно облегчение и страх: облегчение от того, что это был, в конце концов, всего лишь жуткий сон, страх — от того, что, быть может, это все-таки была реальность, а пробуждение как раз — сновидение. Некоторые фрагменты кошмара упорно отказывались рассеиваться. Я боялся поверить самому себе. Нет, это просто очередной фокус Бегина, уловка, способ завоевать мое доверие. Слова благодарности замерли у меня на губах. Он с любопытством смотрел на меня.

— Если все это правда, — резко бросил я, — если вы меня не обманываете, что мешает мне уехать прямо сейчас? Зачем ждать завтрашнего дня? Если у вас нет ко мне никаких претензий, вы не можете удерживать меня здесь. У вас нет на это права.

— Действительно, нет никакого права. — Бегин устало вздохнул. — Но я же говорил, вы нужны нам для опознания.

— А что, если я откажусь?

— Принуждать вас я не могу, — пожал плечами он. — В таком случае придется справляться самим. Правда, имеются кое-какие соображения, — задумчиво добавил он. — Если не ошибаюсь, вы упоминали, что подали заявление на получение французского гражданства. Ваша позиция в данном деле может повлиять на решение властей — положительное или отрицательное. Французскому гражданину долженствует оказывать помощь полиции в случае просьбы со стороны последней. Тот же, кто столь откровенно пренебрегает обязанностями гражданина и отказывает в такой помощи…

— Но это же откровенный шантаж!

На мое плечо легла пухлая ладонь.

— Драгоценный мой Водоши, впервые встречаю человека, который так любит играть словами.

Ладонь соскользнула с плеча, проследовала во внутренний карман пиджака Бегина, и перед моими глазами оказался конверт.

— Слушайте. По нашей просьбе и в связи с нашими делами вы провели в «Резерве» три лишних дня. Мы хотим быть справедливыми. Тут пятьсот франков. — Он сунул мне конверт. — Этого более чем достаточно, чтобы покрыть понесенные вами дополнительные расходы. И единственное, о чем мы еще просим, — потратить час и помочь нам арестовать тех самых людей, что доставили вам так много неудобств. Неужели вам кажется это неразумным?

— Но вы так и не ответили на мой вопрос. — Я посмотрел ему прямо в глаза. — Повторяю его. Как зовут шпиона?

Бегин задумчиво погладил брыли на щеках и искоса посмотрел на меня.

— Боюсь, — медленно проговорил он, — я не случайно уклонился от ответа. Боюсь также, что я и сейчас не дам его.

— Ясно. Умно, ничего не скажешь. Мне предлагается последовать за вами и увидеть все собственными глазами. А дальше, надо полагать, моя задача сведется к тому, чтобы опознать свой фотоаппарат, который на самом деле вовсе не мой. Так?

Не успел он ответить, как в дверь громко постучали, на пороге появился полицейский и, кивнув со значительным видом Бегину, тут же вышел в коридор.

— Так, — проговорил Бегин, — наш клиент проехал Санари. Пора и нам в путь. — Он двинулся к двери и по дороге оглянулся. — Ну так что, Водоши, вы со мной или как?

Я сунул конверт в карман и поднялся на ноги.

— Конечно, с вами.

19 Эпитафия

В десять сорок пять вечера массивный «рено» выехал из переулка, ведущего к комиссариату, и на большой скорости направился по прибрежному шоссе на восток.

Вместе с Бегином со мной в машине было двое агентов в штатском. Один — за рулем. Другого я узнал, когда он сел рядом со мной на заднем сиденье. Это был мой друг — любитель лимонада. Впрочем, он категорически отказывался вспомнить меня.

Тучи рассеялись. От луны, скользящей высоко в небе, лился свет, растворяющий в себе свет автомобильных фар. За городской чертой двигатель автомобиля заработал натужнее, шины зашуршали по влажной извилистой дороге, бегущей прямо за пахотными землями, принадлежащими «Резерву». Я откинулся на спинку сиденья, пытаясь привести в порядок мысли.

Итак, я, Йожеф Водоши, человек, перед которым не далее как два часа назад стояла перспектива потерять работу, свободу и всякие надежды на будущее, спокойно сижу сейчас на заднем сиденье французской полицейской машины, направляющейся на поимку шпиона.

Спокойно? Нет, не совсем так. Я был отнюдь не спокоен. Хотелось петь. Только не очень понятно о чем. Возможно, меня грела мысль, что завтра, то есть почти через двадцать четыре часа, я буду сидеть в поезде, приближающемся к Парижу. Или дело было в том, что еще раньше, нынешней ночью, мне предстояло узнать ответ на некий вопрос, а именно — что все мои проблемы решены за меня, без малейшей волокиты. Все это не давало покоя.

По-моему, это была чисто телесная, физическая реакция на переживания последних трех дней. Все вело к подобному заключению. В желудке у меня беспрестанно урчало. Хотелось пить. Я зажигал сигареты одну за другой и выбрасывал их в окно, даже не затянувшись. И еще самое, пожалуй, главное, у меня было странное чувство, будто я что-то забыл, оставил в Сен-Гатьене нечто такое, что мне могло понадобиться. Чушь, разумеется. Ничего я, конечно, не оставлял в Сен-Гатьене, что хоть как-то понадобилось бы мне нынешней ночью в Тулоне.

Машина, ровно гудя двигателем, ехала сквозь залитые лунным светом зеленые аллеи. В какой-то момент деревья остались позади, мы выехали на более открытую местность. Здесь росли одни оливы, свет фар придавал их листьям серебристо-серый оттенок. Мелькали одна за другой деревушки. В какой-то момент мы въехали в городок. Мужчина, стоявший на площади, что-то злобно бросил нам вслед. «Скоро будем в Тулоне», — подумал я. Неожиданно захотелось с кем-нибудь поговорить. Я повернулся к соседу:

— Как называется это местечко?

Он вынул трубку изо рта.

— Ла-Кадьер.

— Слушайте, вы имеете хоть какое-то представление, кого мы собираемся брать?

— Нет. — Он вернул трубку на место и уставился вперед.

— Извините за лимонад, — сказал я.

— О чем это вы? — буркнул он.

Я оставил дальнейшие попытки заговорить. «Рено» круто повернул направо и помчался по прямой дороге. Я смотрел на затылок и плечи Бегина, четко выделяющиеся при свете фар. Он закурил сигарету и полуобернулся ко мне.

— Из Анри вы ничего не вытянете, даже не старайтесь, — посоветовал он. — Это сама дисциплина.

— Да, я уже заметил.

Бегин выбросил спичку в окно.

— Водоши, вы провели в «Резерве» четыре дня, и что же, так и не поняли, кого мы преследуем?

— Нет.

— И даже не догадываетесь? — Он хрипло засмеялся.

— Даже не догадываюсь.

— В таком случае детектив из вас никудышный. — Анри завозился рядом со мной.

— От всей души надеюсь, что вы правы, — холодно парировал я.

Он проворчал что-то. Бегин снова усмехнулся:

— Будь начеку, Анри. У него во рту жало змеи, к тому же он еще очень зол на полицию. — Бегин повернулся к водителю: — Когда доедем до Ульюля, у почты притормози.

Через несколько минут мы уже были в этом городке и затормозили рядом с неприметным зданием на площади. У двери стоял полицейский в форме. Он подошел к машине, откозырял и наклонился к окну.

— Месье Бегин?

— Да.

— Вас ждут на пересечении главного шоссе и дороги из Саблета. Машина, взятая напрокат в гараже Сен-Гатьена, вернулась пять минут назад.

— Отлично!

Мы снова двинулись в путь. Несколько минут спустя я увидел впереди габаритные огни полицейской машины. «Рено» сбросил скорость и остановился позади нее. Бегин вышел.

Около машины стоял высокий худощавый мужчина. Он шагнул навстречу Бегину, и они обменялись рукопожатием. Разговор продолжался минуту-другую, затем высокий мужчина сел в свою машину, а Бегин вернулся в «рено».

— Это инспектор Фурнье из портовой полиции, — пояснил он, садясь на место. — Мы вступаем на его территорию. — Бегин захлопнул дверь и бросил водителю: — Поезжай за инспектором.

Машина тронулась с места. Полосы деревьев, через которые мы ехали от Ульюля, вскоре поредели, мы проехали мимо одной, потом другой фабрики и, наконец, свернули на ярко освещенную дорогу с трамвайными рельсами посредине и множеством кафе с обеих сторон. Потом мы повернули направо, и на угловом здании я увидел надпись «Страсбургский бульвар». Мы приехали в Тулон.

В кафе было полно народу. По улицам шатались французские матросы. Повсюду много девушек. Впереди нас невозмутимо пересекала дорогу юная мулатка в красочной шляпе и тесно облегающем фигуру черном платье. Наш водитель ударил по тормозам и крепко выругался. Наигрывая на мандолине, вдоль сточной канавы брел какой-то старик. Я заметил, как смуглый толстяк остановил матроса, что-то сказал, тот сильно толкнул его, и толстяк врезался в женщину с подносом сладостей в руках. Дальше мы миновали морской патруль, прочесывающий одно кафе за другим и напоминающий матросам, что пора возвращаться на пристань, откуда катера доставят их на военные корабли. Потом началась более тихая часть бульвара, где идущая впереди нас машина притормозила и повернула направо. А еще несколько минут спустя мы уже петляли по лабиринту узких улочек, на которых теснились дома и магазины с закрытыми витринами. Затем домов стало меньше, а в какой-то момент их и вовсе сменили высокие голые стены складов. На одной из таких улиц мы в конце концов остановились.

— Выходим, — скомандовал Бегин.

Ночь была теплая, но, стоя на мокрой мостовой, я зябко поеживался. Может, от возбуждения, но скорее всего виною были нервы и чувство страха. Было в этих голых стенах нечто сверхъестественное, что-то…

Бегин тронул меня за локоть:

— Пошли, Водоши, пройдемся немного.

Чуть впереди нас ожидали инспектор и трое его людей.

— Тихо как, — сказал я.

— А чего вы ожидали ночью в складском районе? — буркнул Бегин. — Следуйте за Анри, да смотрите шума не поднимайте.

Сам он подошел к инспектору. В спину им пристроились эти трое, а уж за ними — мы с Анри. Водители остались в машинах.

Дойдя до конца стены, мы повернули направо и вышли на кривую улочку, которая терялась из виду буквально в нескольких метрах отсюда. Справа тянулась глухая складская стена, у которой стояли машины. Слева — старые дома, трехэтажные, с темными окнами. Правда, кое-где сквозь закрытые ставни пробивались полоски света. Неровный свет излучала и луна, образуя у покрытых штукатуркой потрескавшихся стен неровные тени. Из комнаты на верхнем этаже доносились скрипучие звуки танцевальной мелодии.

— Ну и что дальше? — спросил я.

— Мы просто заглянем, — прошептал Анри. — Нанесем визит вежливости. А вы держите язык за зубами, иначе не поздоровится. Мы уже рядом.

Улица стала еще уже. На очередном повороте я почувствовал, что дорога идет под уклон. Впереди по обе ее стороны смутно угадывались привычные голые стены, укрепленные на сей раз высокими бетонными опорами. В тени одной из них вдруг что-то мелькнуло.

Сердце у меня так и подпрыгнуло. Я схватил Анри за руку.

— Там кто-то есть!

— Тихо, — сквозь зубы осадил меня он. — Это один из наших. Место оцеплено.

Мы прошли еще несколько метров. Дорога снова выровнялась. В стене справа я увидел пролом. Выглядел он как вход в один из складов, или, скорее, въезд для машин. Шедшие впереди нас растворились в тени. Шагая за ними, я почувствовал, что булыжник под ногами сменился угольной пылью.

— Подайтесь в сторону, — прошептал Анри, — налево.

Я повиновался, и в тот же момент моя вытянутая рука уперлась в стену. Движение впереди прекратилось. Я поднял голову. Стены поднимались, как склоны глубокого каньона, устремляющиеся вверх, в сторону звездного неба. Вдруг впереди темноту прорезал луч фонаря, и я увидел, что все остановились у деревянной двери, врезанной в стену с левой стороны. Я шагнул вперед. На двери высветилась надпись:

AGENCE MARITIME, F.P. METRAUX.^[44]

Бегин взялся за ручку двери и мягко повернул ее. Дверь открылась внутрь. Анри подтолкнул меня в спину, и я последовал за остальными.

За дверью начинался короткий коридор, обрывающийся у крутого пролета деревянной лестницы с голыми ступенями. Холодный свет от лампы без абажура, покачивающейся на площадке, падал на стену с отслоившейся штукатуркой. Судя по виду, агентство месье Метро не слишком-то преуспевало.

Бегин двинулся наверх, ступеньки заскрипели под его ногами. Следуя за ним, я заметил краем глаза, что Анри, шедший за мной почти вплотную, достал из кармана пистолет. Вопреки его утверждению визит явно не был простым визитом вежливости. У меня учащенно забилось сердце. Где-то в чреве этого сырого, вонючего, зловещего дома притаился человек, которого я знал. Не более получаса назад он поднялся по тем же ступенькам, по которым я поднимаюсь сейчас. Через мгновение-другое нам предстояла новая встреча. Именно это меня больше всего и страшило. Ничего он мне сделать не мог, и все равно было страшно. Я пожалел вдруг, что лицо мое не укрыто маской. Глупо, конечно. Тут я начал прикидывать, кто бы это мог быть. Мне вспомнились, одно за другим, лица обитателей «Резерва», когда они, потрясенные, напуганные, смотрели, как меня «арестовывают». И при этом один из них, один из них…

Анри снова толкнул меня в спину и кивком велел следовать за впереди идущим мужчиной.

На первой же площадке Бегин остановился перед тяжелой деревянной дверью и подергал за ручку. Подалась она легко, и при свете лестничной лампы стала видна пустая комната, пол которой был усыпан кучами отвалившейся от потолка штукатурки. Бегин на секунду задержался, вытер капли пота, блестящие на лбу и шее, и двинулся дальше.

Немного не дойдя до второй площадки, он снова остановился и жестом велел нам подождать. Затем вместе с инспектором они поднялись еще на несколько ступенек и исчезли из виду.

В темноте было слышно, как тикают часы на руке стоявшего впереди меня мужчины. Потом, когда тишина сделалась еще напряженнее, я уловил чей-то слабый говор. Я затаил дыхание. Почти сразу над перилами появились голова и плечи инспектора. Он махнул рукой — поднимайтесь, мол.

Площадка была в точности такой, как и пролетом ниже, только свет не горел. Все тихо, стараясь не сделать лишнего движения, выстроились перед дверью. Меня прижали к стене около входа. Голоса сделались громче, и хотя слов было по-прежнему не разобрать, я уловил, что какой-то мужчина говорил по-итальянски.

Бегин схватился за ручку, замер на мгновение, затем плотно обхватил ее и повернул. Дверь оказалась заперта; но скрип ручки, пусть и слабый, внутри услышали. Голоса мгновенно смолкли. Выругавшись про себя, Бегин громко постучал в дверь. Ответом ему была мертвая тишина. Немного выждав, он круто повернулся к Анри. Тот протянул ему пистолет. Бегин кивнул и стиснул рукоятку в ладони. Вновь повернувшись к двери, он поставил пистолет на взвод и под углом приложил дуло к замочной скважине. И спустил курок.

Раздался оглушительный выстрел. Дверь подалась не сразу. Лишь после того как на нее навалились всей тяжестью двое детективов, она с грохотом повалилась на пол. В ушах у меня звенело. Следом за остальными я шагнул внутрь и очутился в маленькой комнате, обставленной как рабочий кабинет, но с железной койкой в углу. В комнате никого не было. Однако на противоположной стороне обнаружилась еще одна дверь. Инспектор с криком рванулся вперед и рывком распахнул ее.

Дверь вела еще в одну комнату, где было совершенно темно; но когда открылась дверь, свет от люстры в кабинете упал на окно, выходящее на улицу. В темноте раздался пронзительный женский крик. В следующий момент какой-то мужчина рванулся к окну, открыл его и перебросил ногу через подоконник.

Все случилось в какую-то долю секунды. Мужчина оказался у окна почти в тот же момент, когда инспектор, споткнувшийся о порог, восстановил равновесие. Краем глаза я заметил, как Бегин вскидывает пистолет. Мужчина у окна мгновенно повернулся и выбросил вперед руку. Вспышка, крик. Пуля попала инспектору в плечо за миг до того, как Бегин выстрелил. Раздался звон стекла, женщина снова взвизгнула. Окно с грохотом открылось. Мужчина исчез. Но в тот момент, когда он повернулся и выстрелил, я успел увидеть его лицо. Увидеть и узнать. Это был Ру.

С искаженным от боли лицом инспектор прислонился к косяку двери. Следом за остальными я бросился в комнату.

В углу, бледная как полотно, всхлипывая и съежившись от страха, прижималась к стене мадемуазель Мартен. Рядом с ней, с поднятыми руками, стоял плотно сложенный лысый мужчина и бегло, глотая слова, с возмущением говорил по-итальянски, что он честный бизнесмен, друг Франции, что он не совершил ничего противозаконного и у полиции нет никакого права задерживать его.

Бегин подошел к окну. Пущенная им пуля разнесла оконное стекло. Ру не было видно. Заглянув через плечо Анри, я увидел метрах в двух внизу крышу соседнего дома.

Бегин быстро обернулся.

— Крышами уходит. Дюпре, Марешаль, присмотрите за этими двумя. Мортье, живо на улицу, скажи ребятам, пусть следят за крышами и, если кого заметят, сразу стреляют. И сразу возвращайся, сам видишь, инспектор Фурнье ранен, может, перевязать надо. Анри, за мной! И вы тоже, Водоши. Можете понадобиться.

Обливаясь потом и ругаясь, он перевалился через подоконник и спрыгнул на крышу. Следуя вместе с Анри за ним, я услышал, как инспектор слабеющим голосом призывает детектива Мортье не стоять столбом и не глазеть, как остолоп, по сторонам, а бежать на улицу и делать, что велено.

Я очутился на низком парапете, окаймляющем с четырех сторон плоскую крышу со стеклянным люком в форме огурца посредине. Вокруг возвышались голые стены соседних складов. При колеблющихся от лунного света тенях могло показаться, что с крыши никуда не деться. Но Ру и след простыл.

— Фонарь есть? — резко бросил Бегин, поворачиваясь к Анри.

— Да, месье.

— Давай его сюда, а сам ступай к люку и посмотри, открывается ли он с этой стороны. И ради Бога, шевелись поскорее.

Анри повиновался, а Бегин двинулся по парапету. Слышно было, как он на ходу ругается почем зря. Вскоре я понял, куда он направляется. В дальнем углу крыши смутно угадывался небольшой просвет между близко сходящимися стенами. Бегин направил луч фонаря в ту сторону, и как раз в этот момент Анри крикнул, что через люк никак не пролезть, А еще мгновение спустя вспыхнуло пламя, прогремел выстрел, и позади меня на крышу с шумом обрушилась штукатурка — пуля угодила в стену. Бегин опустился на колени, потом плашмя лег на крышу. Я последовал его примеру. Из темноты, перегнувшись пополам, вынырнул Анри.

— Он за углом, месье, между стенами.

— Догадываюсь, болван. Не поднимайте головы, Водоши, и вообще не трогайтесь с места. А ты, Анри, дуй к стене. Если увидишь его, свети фонарем. Он у нас в руках.

Анри бросился в сторону, а Бегин, сжимая в руке пистолет, медленно двинулся по крыше, направляясь к просвету между домами. Луну на мгновение заслонило облако, и я потерял его из виду. А еще секунду спустя вспыхнул фонарь и раздались два выстрела подряд. Свет зажегся как раз на краю крыши. Когда эхо выстрелов замерло, я услышал, как Бегин приказывает Анри остановиться.

Не в силах больше противостоять искушению, я пошел в ту сторону. Приблизившись к краю, я едва не налетел на Бегина, который настороженно вглядывался в черный проем между стенами.

— Вы его видели? — прошептал я.

— Нет. Это он нас заметил. Знаете что, Водоши, ступайте-ка лучше отсюда.

— Я предпочел бы остаться, если вы не против, конечно.

— В таком случае не жалуйтесь, если вас подстрелят. Он за углом, на пожарной лестнице, метрах в двадцати отсюда. Это задняя стена склада, выходящего на улицу, параллельную той, которой мы пришли сюда. Анри, спускайся вниз и скажи там ребятам, чтобы послали кого-нибудь к складу. Если сторож спит, пусть ломают дверь. Этого типа надо обойти с тыла. Да побыстрее.

Анри отполз в сторону. Мы молча выжидали. Издали доносился стук колес поезда, меняющего стрелку, и звон трамваев, проходящих по бульвару. А вокруг стояла мертвая тишина.

— А что, если он ускользнет до того, как… — не выдержал я.

— Тихо! Слушайте!

Я прислушался. Поначалу не услышал ничего, но потом уловил очень слабый скребущий звук. Бегин задержал дыхание и перегнулся через кирпичную кладку. Я тоже пригнулся, медленно двинулся вперед и заглянул за парапет. Темноту внезапно прорезал луч фонаря. Он уперся в бетонную поверхность противоположной стороны проема и остановился. Я увидел пожарную лестницу.

Ру был уже почти наверху. Оказавшись на свету, он круто повернулся и вскинул пистолет. Лицо его было бледно, он часто моргал. Бегин выстрелил. Пуля попала в лестницу и со звоном отрикошетила вбок. Ру опустил пистолет и рванулся наверх. Бегин выстрелил еще раз и побежал вдоль водосточного желоба к подножию лестницы. Потоптавшись секунду на месте, я бросился за ним следом. Когда я добежал до лестницы, он уже наполовину поднялся по ней. На фоне неба выделялся его торс — тень, медленно скользящая по стене. Я тоже двинулся наверх.

И сразу пожалел об этом, ибо на том же фоне мелькнула еще одна тень.

Бегин остановился и крикнул, чтобы я шел вниз. В тот же момент в перила у моих ног попала пуля, выпущенная из пистолета Ру. Бегин выстрелил в ответ, но Ру больше не было видно. Толстяк преодолел последние несколько ступенек. Когда я поравнялся с ним, он, осторожно перегнувшись через рифленый бортик, огибающий крышу по всему периметру, вглядывался в темноту. Вероятно, ничего не разглядев, Бегин негромко выругался.

— Что, ускользнул?

Не ответив, Бегин перешагнул через бортик и ступил на крышу.

Она была длинной, узкой и плоской, как доска. Рядом с нами оказался большой бак с водой. В дальнем конце угадывался треугольный вырез: дверь, ведущая вниз. А перед ней — целый лес металлических вентиляторов квадратной формы. Бегин отвел меня в тень бака.

— Придется ждать подмоги. Иначе нам никогда не найти его в этом частоколе вентиляторов, да если и попробовать, он всегда может подстрелить нас из своего укрытия.

— Да, но пока мы ждем, он запросто уйдет.

— Нет. Тут он в ловушке. С крыши есть только два выхода: один по пожарной лестнице, другой вон через ту дверь. Оба перекрыты. Правда, он может начать стрелять. Так что когда появятся наши люди, вам лучше не высовываться.

Однако нашелся и третий выход, и Ру готов был им воспользоваться.

Долго ждать не пришлось. Едва Бегин замолчал, как на крышу через дверь буквально хлынули gardes mobiles^[45] с карабинами наперевес. Бегин крикнул, чтобы они рассредоточились по крыше и двигались к нам. Те повиновались, образовали нечто вроде строя, который сразу пришел в движение. Я ждал затаив дыхание.

Не знаю уж, на какое развитие событий я рассчитывал, но то, что произошло, стало для меня полной неожиданностью.

Спецназовцы почти добрались до последнего ряда вентиляторов, и я уже решил, что Ру не остается ничего, кроме как поднять руки, но вдруг из-за одного из вентиляторов выскользнула мужская фигура и бросилась к противоположному бортику. Кто-то из спецназовцев угрожающе крикнул и кинулся в ту же сторону. За ним — Бегин. Ру вскочил на бортик и, пошатнувшись, твердо уперся обеими ногами в рифленую поверхность.

Тут я все понял. Между крышей, на которой стояли мы, и крышей склада было всего два метра.

Ру пригнулся и изготовился к прыжку. Ближайший к нему спецназовец, пытаясь справиться на бегу с затвором карабина, находился от него в двадцати метрах, Бегин еще дальше. Он остановился и поднял пистолет.

Выстрел прозвучал в тот самый момент, как Ру распрямлялся. Пуля попала ему в правую руку — я понял это по тому, что левой он зажал рану. И потерял равновесие.

Картина была ужасной. Какую-то секунду он еще пытался спастись, но, убедившись, что это невозможно, вскрикнул.

Крик перешел в вопль, резко оборвавшийся в тот момент, когда тело с глухим стуком ударилось о бетон.

Бегин подошел к бортику и посмотрел вниз. И тут, во второй раз за последние двадцать четыре часа, меня вывернуло наружу.

Когда полицейские подошли к Ру, он был мертв.

— Его настоящее имя, — начал Бегин, — Веру. Арсен Мари Веру. Наш старый знакомый. Он француз, то есть француз по отцу, а мать его итальянка. Родился в Бриансоне, недалеко от итальянской границы. В двадцать четвертом году дезертировал из армии. Вскоре после этого нам стало известно, что Веру завербовала итальянская разведка и послала его в Загреб. Потом какое-то время работал на военную разведку Румынии. Далее отправился в Германию, с тайным заданием еще какого-то правительства, возможно, снова итальянского. Во Францию приехал по подложным документам. Ну что, удовлетворены вы или еще что-то узнать хотите?

Мы вернулись в агентство Метро. Инспектора Фурнье увезла «скорая». Детективы деловито переносили различные бумаги, досье, книги из кабинета в грузовик, вызванный специально для этой цели. Один был занят тем, что последовательно вскрывал обивку стульев. Другой отрывал планки паркета.

— А как насчет мадемуазель Мартен?

— Ну, она просто его любовница, — неопределенно пожал плечами Бегин. — Конечно, ей было известно, чем он занимается. Сейчас она на почте, в полубессознательном состоянии. Как только придет в себя, допросим. Но думаю, ее придется отпустить. А вот кого я рад заполучить, так это Малетти, или Метро, как он сам себя называет. Он-то и есть мозг всего предприятия. Ру — что? Всего-навсего исполнитель. Скоро узнаем остальное. Здесь содержится вся информация.

Бегин отошел и принялся листать связку бумаг, только что извлеченную из-под пола. Я был предоставлен самому себе.

Итак, это был Ру. Теперь я понял, почему мне показался знакомым его акцент. Он говорил так же, как мой коллега Росси, преподаватель итальянского в языковой школе Матиса. Я также понял, что имел в виду Ру, предлагая мне пять тысяч франков за некую информацию. Он хотел знать, где спрятаны фотографии. И еще стало ясно, кто ударил меня по голове, кто обыскивал мой номер, кто запер дверь в читальню. Да, теперь я все узнал, только какое это имело значение? В ушах моих все еще звучал пронзительный крик. А перед глазами стояли мадемуазель Мартен и покойный ныне шпион, склонившиеся над бильярдным столом. Она прижималась к нему. Но… Ру — это что?.. Всего лишь исполнитель… а она всего лишь его любовница. Да, конечно. На это дело можно было посмотреть и так.

В комнату вошел полицейский с пакетом в руках. Бегин отложил бумаги и открыл его. Внутри оказались цейссовский фотоаппарат и два больших телевика. Бегин знаком подозвал меня к себе.

— Вот что нашли при нем, — сказал он. — Желаете проверить номер?

Я проследил за его взглядом. От телевиков и шторки осталось одно воспоминание.

— Верю вам на слово, месье Бегин, — покачал головой я.

— В таком случае вам больше нет нужды здесь оставаться, — кивнул он. — Анри внизу. Он отвезет вас назад в Сен-Гатьен. — Бегин вернулся к своим бумагам.

Я заколебался.

— Еще одно, месье Бегин. Как вы думаете, почему он так долго оставался в «Резерве», стараясь заполучить назад свои пленки?

Бегин посмотрел на меня с некоторым раздражением и пожал плечами:

— Понятия не имею. Возможно, с ним рассчитывались по результату. А деньги ему, полагаю, были нужны. Спокойной ночи, Водоши.

Я спустился на улицу.

«Ему были нужны деньги».

Прозвучало как эпитафия.

20 Все разъехались

Было около половины второго ночи, когда я вернулся в «Резерв».

Устало шагая по подъездной дорожке, я заметил, что в кабинете горит свет. Сердце у меня упало. Если верить Бегину, сен-гатьенская полиция все растолковала Кохе, но перспектива обсуждения этой темы с кем бы то ни было, а с Кохе — всего менее, совершенно меня не увлекала. Я попытался проскользнуть мимо двери, ведущей в кабинет управляющего, и уже положил руку на перила, как внутри послышалось какое-то движение. Я обернулся. На пороге, сонно улыбаясь, стоял Кохе.

— А я как раз вас жду, месье. Некоторое время назад заходил комиссар. Помимо всего прочего, он сказал, что вы возвращаетесь.

— Так оно и есть, как видите. Только я очень устал.

— Да-да, конечно. Преследование шпионов — дело утомительное. — Кохе снова улыбнулся. — Полагаю, сандвич и бокал вина вам не повредят. Они ждут вас у меня в кабинете.

Я понял вдруг, что сандвич и немного вина — это и впрямь как раз то, чего мне сейчас не хватает. Поблагодарив, я проследовал за хозяином в кабинет.

— Комиссар, — заговорил он, открывая бутылку, — изъяснялся очень живо, но как-то уклончиво. Насколько я понял, важно, чтобы истинная деятельность месье Ру оставалась в тайне. В то же время необходимо как-то объяснить тот факт, что только вчера вечером месье Водоши арестовали по обвинению в шпионаже, а уже сегодня он возвращается сюда, будто ничего не произошло.

— Ну, — заметил я с аппетитом пережевывая кусок сандвича, — это уже головная боль комиссара.

— Само собой. — Кохе долил мне вина и сам сделал небольшой глоток. — Тем не менее, — продолжал он, — вам и самому придется утром ответить на некоторые неудобные вопросы.

Меньше всего мне хотелось сейчас ввязываться в дискуссию.

— Вы правы, — согласился я. — Но это будет завтра. А в настоящий момент я мечтаю только о том, как бы побыстрее заснуть.

— Естественно. Вы, должно быть, действительно безумно устали. — Кохе вдруг расплылся в широкой улыбке. — Надеюсь, вы готовы забыть наш довольно жаркий спор нынче днем?

— Я уже забыл о нем. Вас вряд ли можно в чем-то обвинить. Что же касается меня, полиция дала указания, и я вынужден был подчиниться. Радости, как можете догадаться, это не доставило, но у меня просто не было выбора. Мне угрожали депортацией.

— Ах вот оно что! Этого мне комиссар не сказал.

— И правильно сделал.

Кохе взял один из приготовленных для меня сандвичей, надкусил и принялся молча жевать.

— Понимаете, какая штука, — наконец задумчиво проговорил он, — все эти последние дни мне было изрядно не по себе.

— Правда?

— Когда-то я работал в одной большой парижской гостинице, помощником управляющего — русского по имени Пилявский. Быть может, вы слышали о нем. Гений в своем роде. Работать с ним было сплошное удовольствие, я многому у него научился. Успешный ресторатор, он любил повторять, что ему необходимо знать своих клиентов. Он должен знать, чем они занимаются, о чем думают, сколько зарабатывают. Но при этом не следует никогда и ни о чем выспрашивать. Эти уроки я заучил назубок. Знать все это стало моей второй натурой. И вот в последние несколько дней я понял, что здесь происходит нечто, выходящее за пределы моего знания, и это меня чрезвычайно обеспокоило. Я почувствовал себя оскорбленным в своих лучших профессиональных чувствах, если вы понимаете, что я хочу сказать. И все нити вели к кому-то одному. Сначала я подумал, что этим одним может оказаться англичанин. Во-первых, тот эпизод на пляже, а потом еще мне стало известно, что он ко всем вам обращается с просьбой одолжить денег.

— И кажется, в конце концов ему это удалось.

— О да. Молодой американец одолжил ему две тысячи франков.

— Скелтон?

— Он самый. Насколько я понимаю, он может себе это позволить. Вряд ли эти деньги к нему когда-либо вернутся. — Кохе замолчал, затем добавил: — Далее я перенес свои подозрения на месье Дюкло.

Я рассмеялся.

— Между прочим, в какой-то момент я тоже подумал, что именно он-то и является шпионом. Знаете, Кохе, это опасный старик. Патологический лгун и неисправимый сплетник. Может, поэтому у него так хорошо идут дела.

— Дела? — Кохе удивленно округлил брови. — Он что, представился вам бизнесменом?

— Ну да. Насколько я понимаю, он владелец нескольких фабрик.

— Месье Дюкло, — отчеканил Кохе, — служащий отдела здравоохранения муниципалитета небольшого городка близ Нанта.

— Кто-кто?

— Служащий. Он зарабатывает две тысячи франков в месяц и каждый год приезжает сюда в отпуск на две недели. Где-то я слышал, что несколько лет назад он провел полгода в психиатрической лечебнице. И почему-то мне кажется, что скоро он вновь там окажется. Нынче он выглядит гораздо хуже, чем год назад. У него появилась новая мания. Он придумывает совершенно фантастические истории о разных людях. Например, целыми днями не отставал от меня, уговаривая надеть наручники на английского майора на том основании, что он якобы известный во всей Европе преступник. Просто не знал, как от него избавиться.

Я уже начал привыкать к разного рода сюрпризам. Доев последний сандвич, я поднялся с места.

— Что ж, месье Кохе, спасибо за сандвичи и вино, спасибо за участие и — спокойной ночи. Еще минута — и я засну прямо здесь.

— И уж тогда-то, — ухмыльнулся Кохе, — вам ни за что не избежать их вопросов.

— Их?

— Ну да, остальных постояльцев. — Он согнал с лица улыбку и наклонился ко мне. — Послушайте, месье. Да, сейчас вы устали. И мне совершенно не хочется вас нервировать. Но все же, вы думали о том, что скажете им утром?

— Нет, малейшего представления не имею, — устало покачал головой я. — Правду, наверное.

— Но комиссар…

— Да пошел он к черту, этот комиссар! — взорвался я. — Эту кашу заварила полиция. Пусть сама ее и расхлебывает.

Кохе поднялся со стула.

— Одну минуту, месье. Полагаю, вам кое-что должно быть известно.

— Надеюсь, не очередной сюрприз?

— Видите ли, месье, когда сегодня вечером здесь появился комиссар, английская пара, американцы и Дюкло все еще сидели в холле и толковали о случившемся. После того как он ушел, я взял на себя смелость объяснить арест таким образом, чтобы, с одной стороны, очистить вас от всяких подозрений в противозаконной деятельности, а с другой — удовлетворить их любопытство. Под строжайшим секретом я сообщил им, что на самом деле вы, месье Водоши, сотрудник контрразведывательного управления Второго бюро, а арест — это всего лишь уловка, звено некоей операции, о которой даже полиция ничего толком не знает.

Я в удивлении уставился на своего собеседника.

— Неужели вы думаете, что они клюнут на эту чушь? — спросил я наконец.

— А почему бы и нет? — улыбнулся Кохе. — Ведь поверили же они вашему рассказу об украденных портсигаре и бриллиантовой булавке.

— Это совсем другое дело.

— Положим. И все-таки поверили. И в то, что я рассказал, тоже поверили. Понимаете ли, хотели поверить. Американцам вы нравитесь, им вовсе не улыбалось видеть в вас преступника, шпиона. Так что они сразу приняли мою версию за чистую монету, а это убедило и остальных.

— А что Дюкло?

— Ну, он заявил, что ему давно все известно, вы сами все ему рассказали.

— Естественно, как же иначе. Однако, — я пристально посмотрел на Кохе, — зачем вы вообще выдумали всю эту историю? Вам-то какой интерес?

— Мне просто хотелось, — любезно ответил он, — избавить вас от неловкости. Знаете что, месье, — настойчиво продолжал Кохе, — если вы сегодня крепко заснете, если утром задержитесь у себя в номере, если вообще предоставите заняться этим делом мне, обещаю, вам не придется отвечать ни накакие вопросы и давать объяснения. Больше того, вы даже ни с кем здесь не увидитесь.

— Однако же, Кохе…

— Я отлично понимаю, — не дал мне договорить он, — что с моей стороны было довольно бестактно излагать такую историю, не спросив вашего разрешения, но при сложившихся обстоятельствах…

— Сложившиеся обстоятельства, — ледяным тоном перебил его я, — ограбление, арест, насильственная смерть, и все в один день, могли нанести ущерб делу, вот вы и начали с того, что выдумали совершенно невероятную историю про мою контрразведывательную деятельность. Про Ру благополучно забыли. Полиция довольна. Ну а я оказался меж двух огней. Либо придется пуститься во все тяжкие, объясняя, каким образом знаменитый контрразведчик вернулся в пансионат, либо потихоньку, так чтобы никто не увидел, убраться отсюда. Отличная работа, Кохе!

— Можно, конечно, и так посмотреть на дело, — пожал плечами он. — Но позвольте задать вам всего один вопрос. Вы что же, предпочитаете предложить собственную версию?

— Я предпочитаю сказать правду.

— Но полиция…

— К черту полицию!

— Ну да, конечно. — Он с некоторой неловкостью откашлялся. — Боюсь, мне стоит передать вам некое послание от комиссара.

— Где оно?

— Послание устное. Он просил меня напомнить вам, что французские граждане должны быть готовы при любых обстоятельствах оказывать содействие полиции. И также просил передать, что намерен в ближайшее время связаться с федеральным агентством по делам иммигрантов.

— Надеюсь, — медленно проговорил я, — комиссара в свои невинные фантазии вы не посвятили?

Он покраснел.

— Так, упомянул между делом. Но…

— Все ясно. Вы это вместе придумали. Вы… — Я осекся. Меня вдруг охватило чувство полной беспомощности. Я устал, до смерти устал от всей этой кошмарной истории. Все тело болело, голова раскалывалась надвое. — Я иду спать, — твердо заявил я.

— А что прислуге сказать, месье?

— Прислуге?

— Да, насчет того, когда вас будить? Сейчас им сообщили, что формально вы здесь больше не проживаете, завтрак надо незаметно подать в номер и сделать так, чтобы, когда за вами приедет машина, которая отвезет вас на вокзал в Тулоне к парижскому поезду, никто ничего не заметил. Следует ли мне дать другие указания?

Я на минуту задумался. Итак, все расписано. Формально в «Резерве» я больше не живу. Дальше… а впрочем, какое это имеет значение? В глубине души я представлял, как иду завтра утром по террасе. Слышал удивленные возгласы, вопросы, и новые возгласы, и новые вопросы, и собственные ответы, и вранье, и опять вранье. Так проще. И Кохе, конечно, это понимает. И все же прав он, а не я. О Господи, до чего же я устал!

Он не сводил с меня глаз.

— Итак, месье?

— Ладно, будь по-вашему. Только пусть не приносят мне завтрак слишком рано.

— На этот счет можете не беспокоиться, — улыбнулся Кохе. — Спокойной ночи, месье.

— Спокойной ночи. Да, чуть не забыл! — Уже на пороге я повернулся и вынул из кармана переданный мне Бегином конверт. — Это мне дали в полиции. Тут пятьсот франков — оплата моего проживания за последние несколько дней. Это явно больше, чем нужно. Я бы просил передать разницу герру Хайнбергеру. Полагаю, эти деньги могут ему пригодиться. Согласны?

Он посмотрел на меня. На мгновение у меня возникло странное впечатление, будто передо мной актер, который только что одним движением смыл с лица грим, — актер, играющий роль управляющего гостиницей. Он медленно покачал головой.

— Это очень щедрый жест с вашей стороны, Водоши. — Он больше не называл меня «месье». — Эмиль говорил, что у вас с ним был разговор. Должен признаться, поначалу мне это не понравилось. Теперь вижу, что был не прав. Однако деньги ему больше не нужны.

— Но…

— Еще несколько часов назад он, наверное, был бы рад получить их. А так… Утром он уезжает в Германию. Все решилось в начале вечера: они уезжают из Тулона девятичасовым поездом.

— Они?

— Да, Фогели и он.

Я промолчал. Мне нечего было сказать. Я взял конверт со стола и положил его назад в карман. Кохе рассеянно плеснул себе в стакан немного вина, поднял его на свет, потом перевел взгляд на меня.

— Эмиль все время повторял, что эти двое слишком много смеются, — сказал он. — А вчера я узнал, что подозрения его были не напрасны. Фогели обмолвились, будто на их имя пришло письмо, якобы из Швейцарии. Но на нем был германский штемпель. Воспользовавшись их отсутствием в номере, я взглянул на него. В письме содержалось всего несколько строк. Там было сказано, что если им нужны деньги, пусть немедленно представят доказательства этого. И они представили. Эмиль оказался прав. Они все время хохочут, они смешные. И никому не приходит в голову, что они ведут двойную игру. Это она все придумала. — Кохе сделал глоток и со стуком поставил бокал на стол. — Много лет назад, в Берлине, я был на ее выступлении. Тогда ее звали Хульде Кремер; я узнал ее, только когда она села за пианино и заиграла. Я часто спрашивал себя, как сложилась ее жизнь. Теперь знаю. Она вышла за Фогеля. Чудно, правда? — Кохе протянул мне руку. — Спокойной ночи, Водоши.

— Спокойной. Надеюсь, — добавил я, — мы еще увидимся в «Резерве».

— Ну, «Резерв»-то всегда на месте, — кивнул он.

— Вы хотите сказать, что вас здесь не будет?

— Между нами, через месяц я уезжаю в Прагу.

— Нынче вечером решили?

— Именно так, — кивнул он.

Медленно поднимаясь к себе в номер, я услышал, как часы в читальне пробили два. Через пятнадцать минут я уже спал.

В полдень я допил оставшийся после завтрака кофе, затянул ремнями чемодан и в ожидании машины присел к окну.

День выдался на славу. Солнце струило на землю яркий свет, над подоконником воздух от зноя дрожал, но с моря дул, поднимая барашки, легкий бриз. Горели красные камни. В саду заливались цикады. Внизу, на пляже, в тени большого полосатого тента видны были две пары загорелых ног. На нижней террасе разглагольствовал перед вновь прибывшими — не успевшей даже переодеться с дороги пожилой парой — месье Дюкло. При этом он то и дело поглаживал бороду и поправлял пенсне. Слушатели были — все внимание.

Раздался стук в дверь. На пороге стоял официант.

— Машина ждет вас, месье. Пора ехать.

Я спустился вниз. Через некоторое время, уже глядя в окно поезда, я заметил мелькнувшую вдали крышу «Резерва». Удивительно, до чего маленьким выглядит пансионат в купах деревьев.

ПРИЧИНА ДЛЯ ТРЕВОГИ

Пролог Смерть в Милане

Мужчина в тени дверного проема поднял воротник пальто и осторожно переступил занемевшими ногами, оскальзываясь по мокрым камням.

Издалека донесся свисток поезда, отходящего от центрального вокзала, и мужчина пожалел, что не может уехать, уютно устроившись в купе первого класса по дороге в Палермо. Возможно, когда он выполнит работу, ему удастся провести выходные на солнце. Конечно, если Они ему позволят. Им никогда не приходило в голову, что человеку время от времени нужно возвращаться домой. В Милане нет ничего хорошего. Летом тут слишком сухо и пыльно, а зимой с равнин и рисовых полей наползают проклятые туманы, сырые и холодные, приносящие с собой дым от фабрик.

Туман начинал сгущаться. Через час уже и протянутой руки не разглядишь, а значит, Буонометти и Орлано будут действовать почти наугад. То есть предстоит еще один вечер на холоде. Никакого терпения не хватит. Если этого англичанина нужно убить, пусть его убьют просто и быстро. Темная полоса тротуара, нож под ребра, легкое вращение кисти, чтобы впустить воздух в рану, и дело сделано. Ни суеты, ни мороки и, главное, никакого шума…

Взгляд скользнул по темному фасаду офисного здания на противоположной стороне улицы, к единственному освещенному окну на пятом этаже. Мужчина обреченно пожал плечами и прислонился к стене. Час или два — какая разница? Разве Их волнует, что он того и гляди заработает пневмонию?

Звук шагов случайного прохожего на пустынной улице делового квартала заставил отпрянуть в тень. Он никак не отреагировал на проходящего мимо полицейского и усмехнулся про себя, когда человек в форме, похоже, специально отвел взгляд, стараясь не смотреть в его сторону. Одно из преимуществ работы на Них: нет нужды беспокоиться насчет полиции, ты в безопасности.

Одинокое окно погасло. Мужчина потянулся, разминая одеревеневшие мышцы, поправил шляпу и неспешно двинулся в сторону телефонной будки в конце улицы. Две минуты спустя его работа в этот вечер была закончена.

Дверь офисного здания открылась, и на улицу вышли двое. Один обернулся и закрыл за собой дверь. Второй не стал ждать — буркнул «Арриведерчи» и зашагал в направлении вокзала. Тот, который закрывал дверь, замер на пороге, провожая его взглядом.

Это был довольно крепкий мужчина среднего возраста с покатыми плечами и привычкой держать руки чуть впереди туловища, словно он все время пытался протиснуться через очень узкую щель. Поза характеризовала всю его жизнь; жесткий, но без чувства собственного достоинства, неуверенный в себе человек, который поддерживал самоуважение мечтами и этим удовлетворялся.

Он сунул руку в карман пиджака, закурил, потом снова застегнул пальто и пошел в противоположном направлении. На первом перекрестке в нерешительности остановился. Справа, чуть дальше по главной улице, сквозь туман проступали неоновые трубки вывески: «Кафе Фаральо». Колебания были недолгими. Мужчина повернул направо и зашагал к кафе.

Он выбрал столик рядом с одной из нагревательных печей и заказал кофе с молоком и ликер «Стрега». Спиртное он выпил залпом. Затем достал из кармана конверт, опустил руки ниже уровня стола и извлек из конверта толстую пачку банкнот достоинством в сто лир. Тщательно пересчитал — их было двадцать пять — и переложил в бумажник. Потом выпил кофе, расплатился с официантом и вышел.

Туман лежал клочками, и мужчина то осторожно пробирался по краю тротуара, то ускорял шаг. Его окружила толпа, вышедшая из кинотеатра, и он свернул на боковую улицу, чтобы не толкаться.

Мужчина шел к дому, в сторону квартала Монте-ди-Пьета. Перейдя через Корсо-Венеция и поворачивая на виа Монте-Наполеоне, он увидел у тротуара автомобиль черного цвета. Но там были и другие машины, и мужчина не обратил на него внимания. И лишь петляя по лабиринту улиц за парком, он заметил, что автомобиль словно преследует его. Он слышал, как подвывает двигатель на первой передаче прямо у него за спиной, видел желтый свет фар, пробивающийся сквозь туман. Однако продолжал идти, убеждая себя, что водитель заблудился.

Потом наступила развязка.

В нескольких ярдах впереди туман рассеялся. Мужчина шагнул на дорогу, собираясь срезать угол. Через долю секунды машина рванулась вперед. Фары вдруг увеличились, слепя глаза. Мужчина закричал, попытался отпрыгнуть в сторону…

Он почувствовал невыносимую боль удара, поднимавшуюся от ног к груди, потом еще один удар — о землю. Мужчина смутно сознавал, что лежит на бордюре. Затем попытался встать. Боль подступала к груди, в голове нарастал высокий звук, похожий на звон. Мужчина понял, что теряет сознание, и поднял руку к карману с бумажником. Это было его последнее движение.

Автомобиль замер. Сидевший рядом с водителем пассажир вышел, наклонился и приподнял веко раненого.

— Sta bene?^[46] — спросил водитель.

— Нет. Еще жив. Вернись и закончи.

Водитель включил заднюю передачу и, глядя в зеркало заднего вида, повел машину к перекрестку.

— Давай! — приказал пассажир.

Машина устремилась вперед. Колеса дважды подпрыгнули.

Вытирая пальцы платком, подошел пассажир с переднего сиденья.

— Sta bene? — повторил водитель.

— Bene. — Пассажир сел на место и захлопнул дверцу. — Доложим в штаб-квартиру, — сказал он, когда машина медленно поехала вдоль трамвайных путей на широкой улице, — и я выпью полбутылки коньяку. Этот туман вреден для легких.

И только через двадцать минут к матери с криком прибежал ребенок, сообщив, что на улице лежит окровавленный мужчина.

1 Первопричины

В 1937 году я почти десять недель провел в Италии и именно о них собираюсь вам рассказать. Я должен рассказать, почему поехал в Италию, а главное, как оттуда выбрался.

Слово «должен» требует объяснения. Я не жалею о том, что сделал, но и не испытываю никакой гордости. Наверное, вы решите, что я вел себя глупо и во всем, что со мной произошло, могу винить только себя. Вынужден с вами согласиться. Но только из вежливости, ради соблюдения приличий. Мне захочется спросить: что, черт возьми, сделали бы на моем месте вы?

Я не очень уравновешенный человек и прекрасно понимаю, что предстаю в этой истории — хотя сам рассказываю ее — отнюдь не героической фигурой; конечно, никому не нравится, когда ему напоминают, что он кретин. Я и не пытался бы изложить все это на бумаге, если бы не одно обстоятельство: я хочу рассказать правду о профессоре Беронелли, ранее преподававшем в Болонском университете.

Просто изложить то, что поведала Залесхоффу и мне его дочь Симона в ночь перед пересечением югославской границы. Одних фактов будет недостаточно. Сами по себе они не в состоянии передать человеческую трагедию. Невозможно сократить «Эдипа» Софокла до абзаца газетной статьи, ничего не потеряв. Нельзя подробно рассказать о том вечере, не объяснив, как я там оказался. Так рассказ о Беронелли стал кульминацией моей собственной истории, хотя я обещал Залесхоффу вечно хранить молчание.

Я поделился сомнениями с Клэр. Пришлось все ей объяснять, хотя она уже кое-что знала о случившемся. Я подумал, что ей будут интересны подробности, и оказался прав.

Если изменить названия мест и имена людей, включая собственное имя, осторожно заметила она, никто их не узнает, и тогда меня, строго говоря, нельзя обвинить в нарушении клятвы.

— Кроме того, — с рассеянным видом прибавила Клэр, — твой Залесхофф шпион, а шпионы вряд ли читают шпионские романы.

Я был потрясен до глубины души и не замедлил ей об этом сообщить.

— В жизни не встречал такой циничной изощренности! Да и кто сказал, что это шпионский роман?

Клэр пристально посмотрела на меня.

— Знаешь, мой котенок, — наконец промолвила она, — мне очень повезло. Не каждой женщине достается в мужья обманщик, который не умеет лгать.

Итак, вот моя история.

Мне и в голову не пришло бы взяться за эту работу, если бы не отчаяние.

В начале января инжиниринговая фирма «Барнтон-Хит» решила закрыть большую часть своих проектов.

Первый удар обрушился на меня на следующий день после того, как я сделал предложение Клэр. В то утро я пришел на работу в хорошем настроении — строго говоря, беспричинном. Клэр обещала «серьезно подумать» и дать мне ответ. Тем не менее я обрадовался. Такая девушка, как Клэр, убеждал я себя, не стала бы думать, если бы собиралась мне отказать. Она очень красива и очень умна.

Ближе к обеду, когда я вместе с помощником просматривал калькуляцию, из головного офиса в Лондоне пришло сообщение: Харрингтон, наш генеральный директор, желает встретиться со мной после обеда.

Приглашения от Харрингтона были редкостью. Недоумевая, что все это значит, и недовольный, что меня отвлекают от работы, я сел в поезд, отправлявшийся в два сорок пять с вокзала Баритона. В половине четвертого я уже был у Харрингтона. А в четыре медленно брел по Куин-Виктория-стрит, и в кармане у меня лежало письмо, извещавшее, что «по не зависящим от совета директоров причинам» в моих услугах больше не нуждаются.

В ушах все еще звучали слова сожаления, тщательно подобранные Харрингтоном.

— Чертовски не повезло, Марлоу, но ничего не поделаешь. Проекты «Барнтон-Хит» не окупаются. Разумеется, к вам это не имеет никакого отношения. Наемный труд в окрестностях Лондона слишком дорог. Фелстед предупредил, что не сможет возобновить контракт по нашей цене, а в данный момент положение слишком нестабильно, и мы не вправе идти на риск, поддерживая производство. Нужно сокращать убытки. Разумеется, для вас это тяжелое испытание. Для нас тоже. Хорошие инженеры-технологи не растут на деревьях. У вас не будет трудностей с поиском работы. Если я могу вам чем-то помочь, обращайтесь.

Так-то вот. У меня был месяц, чтобы найти другую работу. Увы, «в данный момент положение слишком нестабильное». Возможно, инженеры-технологи не растут на деревьях, но и работа для них тоже. «Спад деловой активности», как писали в газетах. Насколько я понимаю, разница между спадом деловой активности и добрым старым кризисом не очень-то велика. «Если я могу вам чем-то помочь, обращайтесь». Да, кое-чем Харрингтон мог мне помочь. Найти другую работу. Но вероятно, он не это имел в виду. Харрингтон славный малый, да только малость перебарщивает с любезностью. Нет, черт возьми! Неправда. Я ненавидел его всеми фибрами души. Наверное, Харрингтон был очень рад избавиться от меня. Он так и не простил мне, что я выставил его в дурацком виде, когда обсуждался вопрос о начальной оценке проекта Фелстеда.

Ничего не поделаешь. Жалеть себя бессмысленно. Я знал многих людей, которые могли предложить мне что-то приличное. В любом случае не следует паниковать. Еще куча времени. Утром я позвоню Доусетту и выясню, знает ли он, что происходит. И еще нужно подумать о людях. Конечно, это забота Холлета, и он сделает для них все, что сможет, но все равно приятного мало. Девушки быстро разбредутся по соседним фабрикам — женские рабочие руки высоко ценятся в районе Баритона. У квалифицированных мужчин тоже не будет особых проблем: их возьмут военные заводы в двух милях от нас. Пострадают остальные: клерки, кладовщики, а также их жены и дети. Мне еще повезло.

Вернувшись, я направился к Холлету.

— Конечно, ты уже слышал новости.

Он усмехнулся:

— Да. Харрингтон хотел, чтобы я сам тебе сообщил, но я сказал ему, чтобы не сваливал на меня грязную работу. У него хватило наглости попросить меня, чтобы мы молчали об этом, пока есть работа, и объявили только за три дня до закрытия. Нужно еще доделать остатки заказа Фелстеда, он боится, что упадет производительность труда. Я послал его подальше. Не говоря уже о том, что многим надо хоть что-то отложить, девочки хотели организовать клуб и вроде бы собирались просить меня стать президентом. Да я не смог бы в зеркало на себя смотреть, если бы, зная обо всем, не остановил их.

Я кивнул:

— Ты прав. Я думал об этом на обратном пути. Мы с тобой единственные, кто может не волноваться.

Он с любопытством взглянул на меня.

— Надеюсь, ты прав, Марлоу. Лично мне нужно думать о жене, трех детях и закладной на дом. Боюсь, волноваться не о чем — как ты выразился — только Харрингтону, разжиревшему совету директоров и нашим дорогим акционерам. Ты видел баланс?

— Нет.

— Прямо сердце радуется. Пути богачей, Марлоу, неисповедимы. Кто мы такие — простофили-работяги, — чтобы ставить под сомнение их мудрость? Тем не менее я ставлю. Но я социалист.

Я ушел. И только потом вспомнил, что в семь встречаюсь с Клэр.

Новость я объявил за супом.

Клэр была в новой шляпке — данный факт я поостерегусь комментировать, — но не такой, за которой можно спрятаться, пока обдумываешь ответ.

— Плохо, Ники, — сказала она дрогнувшим голосом. — Надеюсь, ты не позволишь, чтобы это помешало нашей свадьбе.

Мы обедали в китайском ресторане. Говорят, китайцев трудно чем-либо удивить, но я помню, как повар — уроженец Кантона с фигурой, напоминавшей бочку, — удивленно таращился на нас через служебную дверь. К тому моменту, когда я вернулся на свою сторону столика, нас обсуждал уже весь ресторан. Кто-то смеялся.

Мы вновь принялись за еду.

— А теперь, — промолвила Клэр несколько минут спустя, — скажи, как ты собираешься содержать семью?

Меня захлестнула волна раскаяния.

— Послушай, так не пойдет. Теперь не время говорить о свадьбе. В данный момент дела обстоят довольно скверно. Может пройти несколько месяцев, пока я найду подходящую работу. Банк какое-то время будет проявлять понимание, однако перспективы туманные. Что скажет твой отец?

— Он скажет ровно то, о чем я его попрошу.

— Но…

— Послушай, Ники. — Клэр взмахнула палочками для еды. — Тебе тридцать пять, ты красивый и высокий. А самое главное, ты грамотный инженер. Так мне сказал Холлет в тот вечер, когда мы ужинали с ним и его женой. Почему бы тебе не найти хорошую работу? Возможно, времена теперь не самые легкие — но не для первоклассных же специалистов. Не говори глупости.

Ей почти удалось меня убедить. Во всяком случае, весь остальной вечер мы не вспоминали о таких вещах, как деньги. А если точнее, то пошли в кино, устроились в последнем ряду и сидели, взявшись за руки. Помню, фильм был ужасный. Нам он очень понравился, а домой к Клэр мы поехали на такси. Ее отец предложил мне виски с содовой и спросил, что я думаю о положении в мире вообще и перспективах оси Берлин — Рим и австралийском вопросе в частности. Своего ответа я не помню. Немного погодя он посмотрел на нас поверх очков, словно отец в семейной комедии, самодовольно ухмыльнулся и пошел спать. В конечном счете я отправился домой на ночном трамвае. В превосходном настроении, тихонько напевая себе под нос. Она права, благослови ее Бог. Я хороший специалист. Все будет в порядке. От «сокращения» деловой активности страдают неквалифицированные работники.

Я ошибался.

Для этого мне понадобилось два с половиной месяца — два с половиной месяца горьких разочарований, бесплодных собеседований и тщетной переписки. К концу моей последней недели в Баритоне мне предложили работу с жалованьем в две трети прежнего; я отказался. Шесть недель спустя я был готов отдать левую руку за такой шанс, но было уже поздно. Я понимал, что Холлет считал меня дураком, и тот факт, что обошлось без избитого «я тебе говорил», ничего не менял. Сам он согласился на пятьдесят процентов от того, что получал в Баритоне, и, похоже, испытывал облегчение. Я начал беспокоиться и, боюсь, сделался раздражительным.

Клэр держалась на удивление стойко, зато я, растерявшись, был склонен вбивать себе в голову невесть что и стал подозревать, что она теряет в меня веру. Клэр тоже волновалась — не столько из-за моих трудностей, сколько из-за того, как они на меня влияют.

А потом мы слегка повздорили. Сама по себе ссора была ничтожной, однако сопутствующие обстоятельства сделали ее особенной.

Мы пили чай в довольно мрачном настроении. Был вечер вторника, и Клэр ушла с работы на час раньше, чтобы узнать о результате моего собеседования с джентльменом из Бирмингема, который на день приезжал в Лондон. Результат был отрицательным. Гость из Бирмингема оказался очень любезен и дал мне рекомендации в две фирмы, в которых я уже получил отказ. Клэр выслушала новости молча.

— Ну, — с горечью прибавил я, — когда мы поженимся?

— Не говори глупостей, Ники. — Она помолчала. — Во всяком случае, я не понимаю, почему все это должно нарушать наши планы. Тот факт, что в данный момент дела идут не лучшим образом, не должен нас останавливать. — Клэр снова умолкла, а затем беззаботно прибавила: — В конце концов, у меня превосходная работа, и мне обещали прибавку.

— Очень мило, дорогая, — огрызнулся я. — А мне что делать? Сидеть в меблированной комнате, совмещающей в себе спальню, столовую и гостиную, и штопать тебе чулки?

Довольно грубые и неприятные слова, но это было только начало. Я наговорил кучу всяких банальностей: что мужчина должен иметь опору из чувства самоуважения, что жить за счет жены недостойно… хотя все это не имело никакого отношения к тому, о чем хотела сказать Клэр.

Она сидела молча, поджав губы, и ждала, когда я закончу. Потом сказала:

— Никогда не думала, что ты можешь быть таким ослом.

С этими словами Клэр встала и вышла из кафе.

Разумеется, мы помирились в тот же вечер. Но осадок остался, и мы оба это чувствовали. Когда я уходил, Клэр надела пальто и проводила меня.

— Знаешь, Ники, ты так много сегодня извинялся… Я чувствую себя неловко. На самом деле виновата я сама, правда. Будь у меня хоть капля воображения, я бы поняла, что у тебя и так хватает забот, а тут еще глупая девчонка нудит о замужестве.

Я остановился как вкопанный.

— Ради Бога, Клэр, о чем ты?

— Не останавливайся, дорогой, я все расскажу. — Мы двинулись дальше. — Помнишь, ты оставил в холле вчера вечером газету?

— Да, и что?

— Я ее просмотрела, Ники. Ты отметил объявления о приеме на работу. Помнишь?

— Да, смутно.

— Ну?..

— Послушай, не хочешь же ты сказать… — промямлил я.

— Почему бы и нет? В точности соответствует твоей квалификации. Как будто специально для тебя. — Когда я вновь принялся возражать, Клэр прибавила: — Послушай меня, Ники. Это может тебе подойти.

— Теперь ты послушай меня, милая. На свете существует много странных и абсурдных вещей, и…

— Хорошо. — Она извлекла из сумочки клочок газеты и сунула в карман моего пальто. — Вырезала на случай, если ты вдруг передумаешь. Спокойной ночи, дорогой.

Когда я наконец снова двинулся к остановке, то уже напрочь забыл о клочке газеты.

Прошла неделя, самые тяжелые семь дней в моей жизни. В первые шесть вообще ничего не происходило. Утром седьмого дня я получил письмо от известной инжиниринговой фирмы — ответ на мое обращение, которое, в свою очередь, являлось ответом на их объявление о вакансии директора на одном из их заводов. В три часа дня меня приглашали на собеседование.

К трем часам я был на месте. Вместе со мной в приемной ждали еще двое мужчин. Оба среднего возраста. И оба, как мне показалось, по тому же делу. Я не ошибся.

Меня директор принял последним. Поприветствовал с терпеливой благожелательностью.

— О да. — Он бросил взгляд на мое письмо, лежавшее перед ним на безупречно чистом блокноте с промокательной бумагой. — Господин Марлоу, если не ошибаюсь? Да, да. Я пригласил вас специально. Честно говоря, в том, что касается предлагаемой должности, мы считаем, что вы слишком молоды. — Директор устало пригладил усы. — Тем не менее, — продолжил он, — нам подошел бы молодой неженатый мужчина с вашей квалификацией в связи с контрактом, который мы только что подписали. Имейте в виду, я не делаю вам конкретного предложения. Если это вас заинтересует, мы можем продолжить обсуждение. Жалованье, естественно, не очень велико, в данный момент дела на рынке обстоят не лучшим образом. И разумеется, придется подписать четырехлетний контракт. Хотя вряд ли это остановит такого молодого человека, как вы. Боливия — превосходное место, превосходное…

Я прервал поток его слов:

— Куда?

Лицо директора приняло удивленное выражение.

— Боливия. Чакская война,^[47] — доверительно продолжил он, — продемонстрировала, что в военное время необходимо полагаться на собственные ресурсы. Цена вопроса — строительство двух заводов и создание на их основе производственной базы. Одного опыта…

Но я уже встал. Кажется, лицо у меня покраснело.

— Огромное спасибо, — сдержанно поблагодарил я. — Боюсь, мне пора. Хочу извиниться, что отнял у вас время. Уверен, вы без труда найдете нужного человека.

Директор пристально посмотрел на меня, затем пожал плечами:

— Естественно. Всего хорошего. Когда будете уходить, закройте, пожалуйста, за собой дверь.

Выйдя на улицу, я купил вечернюю газету, перешел на другую сторону, зашел в кафе-кондитерскую и заказал чашку чаю.

За соседним столиком сидел мужчина, которого я видел в приемной. Повинуясь внезапному порыву, я повернулся к нему:

— Прошу прощения, сэр. Надеюсь, вы извините мою назойливость; мне просто интересно — вам тоже предлагали работу в Южной Америке?

Вид у него был испуганный. Это был седовласый мужчина с крупным умным лицом и большими, сильными руками. Он с подозрением посмотрел на меня. Потом улыбнулся:

— Значит, они и на вас попробовали этот трюк? Мне предложили работу в Южной Америке — пять фунтов в неделю. Сказали, что я слишком стар для должности, указанной в объявлении. Боливия и пять фунтов в неделю! Мне! Я сказал ему, куда он может засунуть свое предложение. Вряд ли ему это понравилось.

— Значит, настоящая работа досталась тому, другому.

— Настоящая работа? — Мужчина насмешливо посмотрел на меня. — У них нет настоящей работы, друг мой. Это просто способ задешево нанять хороших специалистов. Они сокращают расходы, чтобы конкурировать с янки. Я бы и клюнул, но, к счастью, у меня есть запасной вариант — продаю слесарный инструмент. — Он указал на плоский кожаный чемоданчик на стуле рядом с собой. — Торговля вразнос.

Я угостил его сигаретой. Мы продолжили разговор. Слушая спокойный, почти непринужденный рассказ о том, чем занимался этот человек, я понял, что по части квалификации и опыта я и в подметки ему не гожусь. При прочих равных условиях любой руководитель, пребывающий в здравом уме, выберет его, а не меня. Тем не менее он продает слесарный инструмент. «Торговля вразнос». На мой вопрос о том, как идут дела, мужчина печально улыбнулся:

— Лучше не спрашивайте. Коммивояжер из меня неважный. Не такое это простое дело. Не хватает терпения и такта, я всегда настраиваю против себя людей, рассказывая им, как они должны вести дела. Кроме того, я не могу с собой справиться и честно говорю о том, какую дрянь я им предлагаю. Я пытаюсь изменить себя, но это трудно. — Он попросил счет. — Мне нужно идти. Рад был познакомиться.

* * *

Когда мужчина ушел, я попытался читать вечернюю газету. Герр Гитлер вновь подтвердил принципы сотрудничества Берлина и Рима. Синьор Муссолини произнес очередную речь с балкона Дворца Венеции. Глава фирмы по производству вооружений объявил, что прибыль за прошлый год оказалась в высшей степени удовлетворительной, и выразил уверенность в светлом будущем компании. Еще в одном государстве на Балканах установился фашистский режим. Хорват, проживающий в пригороде Парижа, расчленил тело своей любовницы топором. Банкир приветствует расширение возможностей выдачи ссуд иностранным государствам. На первой странице было два рисунка: на одном два улыбающихся и смущенных солдата сидели на новом танке, а на другом известный государственный деятель изображался в виде хитрого стервятника с удочкой в одной руке и очень маленькой рыбкой в другой. На четвертой странице помещалась статья «Силою твоей, о Британия…» бывшего морского офицера, который, если мне не изменяет память, был директором верфи.

Я отложил газету, допил чай и сунул руку в карман в поисках спички, собираясь закурить. Мои пальцы наткнулись на клочок бумаги. Я извлек его на свет, разгладил на столе и еще раз внимательно прочел объявление.

Фирма из Мидленда ПРИГЛАШАЕТ опытного инженера-технолога на должность руководителя отделения на континенте. Требования: свободное владение итальянским и опыт работы с высокопроизводительным оборудованием. Щедрое вознаграждение и комиссионные. Блестящие перспективы. Заявление с указанием возраста, квалификации (подробно) и возможности встречи направлять по адресу: п/я 536х.

Не знаю, что заставило меня отметить это объявление. Возможно, необычное упоминание об итальянском языке. После смерти родителей я делил комнату в студенческом общежитии с итальянцем, и он обучил меня своему родному языку — в обмен на мой. Мы хотели провести летние каникулы в пешем путешествии к югу от Неаполя. План так и не осуществился. За две недели до каникул мы поссорились. Но итальянский остался, периодически поддерживаемый романами издательства «Ашетт», а в последнее время — мыслями о медовом месяце в Риме.

Я вновь сунул листок в карман. Разумеется, об этом не может быть и речи. Абсурд. Клэр, благослови ее Бог, говорит глупости.

Тем не менее факт, что я спрятал объявление в карман, а не выбросил, говорит о многом. Вечером, когда я вернулся в свою квартиру, семя дало всходы. Меня ждали два письма; в обоих в первой строчке присутствовали слова «с сожалением».

Я принял ванну, переоделся, сел у камина и закурил. Десять минут сидел неподвижно и размышлял. Потом встал. В конце концов, никакого вреда не будет. Все равно ничего не выйдет. Кроме того, если мне предложат другую работу, я могу изменить решение.

— Кстати, — небрежно заметил я вечером в разговоре с Клэр, — просто ради интереса, я отправил письмо насчет той итальянской работы. Естественно, мне и в голову не придет согласиться, но узнать подробнее не помешает.

— Я всегда считала тебя разумным человеком, дорогой, — ответила Клэр.

2 «Спартак»

Четыре дня спустя я получил письмо от станкостроительной компании «Спартак» из Вулвергемптона. Оно было подписано исполнительным директором господином Альфредом Пелчером и содержало предложение приехать к нему в Вулвергемптон на следующий день. «Если, — гласил заключительный абзац письма, — наша встреча не приведет к удовлетворяющим обе стороны результатам, мы с готовностью возместим расходы на поездку из Лондона».

Честное предложение. На следующий день я вышел из поезда на вокзале Вулвергемптона и спросил, как найти завод «Спартак». После поездки на автобусе и десятиминутной ходьбы я их разыскал — разбросанную группу зданий в конце длинной и очень грязной дороги. Эта картина никак не способствовала поднятию настроения, и без того неважного. Оказанный мне прием тоже.

Когда я приблизился к обшарпанным воротам, из деревянной будки вышел привратник и спросил, что мне нужно.

— Я хочу видеть господина Пелчера.

Он цыкнул зубом и решительно помотал головой.

— Торговые представители принимаются только по вторникам и четвергам. В другие дни не стоит и пытаться — пустая трата времени.

— Я не торговый представитель. У меня назначена встреча с господином Пелчером.

Привратник присмирел.

— Почему вы сразу не сказали? Я просто делаю свою работу, не могу же я знать обо всем… Вам туда. — Он схватил меня за руку. — Наверх по ступенькам.

Привратник указал на металлическую лестницу снаружи черного кирпичного здания в противоположном конце двора и, что-то бормоча себе под нос, скрылся в будке.

Поблагодарив, я поднялся по лестнице и толкнул дверь с табличкой: «ОТДЕЛ ПРОДАЖ И ЗАЯВОК. Пожалуйста, входите». За дверью было маленькое окошко с матовым стеклом и надписью «Стучите». Я постучал. Окошко с громким стуком открылось, и в нем показался толстый бледный юноша с зачатками усов на верхней губе.

— Мне нужен господин Пелчер.

— Торговые представители по вторникам и четвергам, — довольно строго произнес молодой человек. — Там объявление на воротах. Не понимаю, зачем вы, парни, приходите. Зря тратите свое время и мое. Он вас не примет.

— Мне назначено.

Парень пожал плечами.

— Фамилия?

— Марлоу.

— Ладно.

Окошко вновь захлопнулось, и я услышал, как он говорит в телефонную трубку, прося соединить его с миссис Мошовиц. Потом:

— Миссис Мо? Малыш Эрнст из отдела продаж. — Потом пауза. — Ну-ну! Проказница, проказница. — Он вдруг перешел на жаргон, каким разговаривают персонажи гангстерских фильмов: — Послушай, сестренка, тут у меня парень по имени Марлоу. Утверждает, что босс назначил ему встречу. Спустить его с лестницы, или босс сам с ним разберется? — Опять пауза. — Хорошо, хорошо, не кипятись.

Парень положил трубку телефона, вышел ко мне и объявил, что лично отведет меня в кабинет господина Альфреда.

Станкостроительная компания «Спартак» произвела на меня такое удручающее впечатление, что я задумался, не уйти ли мне сию же минуту, не повидавшись с исполнительным директором и махнув рукой на возмещение расходов на проезд. Но было уже поздно — я попал в кабинет господина Альфреда.

В большой комнате царил беспорядок. Стопки пыльных папок и рваных светокопий выстроились у зеленой выцветшей стены, верхняя часть которой была украшена рамками с цветными изображениями станков, вырезанными из каталогов, и двумя сертификатами, свидетельствовавшими о золотых медалях европейских выставок-продаж. В камине чадил уголь, а каминная полка ломилась под весом груды технических справочников, «Готского альманаха»,^[48] бронзового Кришны на подставке из тикового дерева и наполовину прикрытой книги «Этикет для мужчин». В одном из углов комнаты стояла сумка с клюшками для гольфа. В центре за огромным письменным столом, заваленным деталями механизмов с бирками, лотками для корреспонденции, деревянными подставками для гольфа, чертежами и коробочками с разного рода скрепками, сидел сам господин Альфред Пелчер.

Это был маленький лысый жизнерадостный мужчина лет пятидесяти в бифокальных очках без оправы и с мягкими манерами, словно он заранее предполагал ваше очень плохое настроение и был полон решимости развеять его. Одежда директора — несомненно, компромисс между необходимостью провести утро в кабинете и послеобеденной партией в гольф — состояла из черного пиджака от повседневного костюма, коричневого джемпера и серых фланелевых брюк. Господин Пелчер имел обыкновение энергично дергать за воротник, словно душивший его.

Когда я вошел в кабинет, директор перемещал движок двухфутовой логарифмической линейки и записывал результаты вычислений на полях коммерческого приложения к «Таймс». Не взглянув на меня, он взмахнул логарифмической линейкой, давая понять, что почти закончил. Через секунду-другую отложил свой инструмент, встал и сердечно пожал мне руку.

— Очень рад, что вы согласились приехать. Присаживайтесь. Значит, вы господин Марлоу, да? Замечательно. — Директор пренебрежительно ткнул в свои вычисления на полях: — Небольшая проблема с механикой, господин Марлоу. Я пытаюсь прикинуть, сколько энергии экономят восемнадцать игроков в гольф за один раунд в результате того, что клюшки за ними носит кадди. Получается огромная цифра. — Он усмехнулся. — Вы играете в гольф, господин Марлоу?

— К сожалению, нет.

— Великая игра. Величайшая из всех игр. — Он лучезарно улыбнулся. — Ну хорошо, хорошо. К делу, да? Мы вам писали, не так ли? Да, конечно. — Он вновь сел и секунд тридцать разглядывал меня через нижнюю половину очков. Потом наклонился ко мне через стол. — Se non è in grado, — с нажимом произнес он, — di accettare questa mia proposta, me lo dica francamente. Non me l'avrò a male.^[49]

Я немного растерялся, но все же ответил:

— Prima prendere una decisione vorrei sapere sua proposta, Signore.^[50]

Брови директора взлетели вверх. Он прищелкнул пальцами. Потом взял логарифмическую линейку, постучал ею по столу и снова откинулся на спинку кресла.

— Господин Марлоу, — серьезным тоном сказал он, — вы первый из откликнувшихся на объявление, кто внимательно его прочел. До вас ко мне приходили шесть джентльменов. Трое из них владели французским на уровне туристического справочника и утверждали, что большинство итальянцев его понимают. Один был на Цейлоне и немного знал тамильский. Он заявил, что если достаточно громко крикнуть по-английски, то тебя поймут. Из двух других один бегло говорил по-немецки, а второй во время круиза провел день в Неаполе. Вы первый из всех претендентов, кто владеет итальянским. — Господин Пелчер сделал паузу, на его лицо вдруг набежала тень тревоги. Он был похож на ребенка, который ожидает удара. — А вы действительно инженер, господин Марлоу? Случайно, не электрик, не химик или не специалист в области радио?

Я кратко рассказал ему о своей квалификации и хотел уже отослать за подробностями к своему письму, когда увидел, что письмо лежит перед ним на столе, и он с довольным видом кивает. Господин Пелчер, похоже, был не таким хитрым, каким казался.

Когда я закончил, он незаметно сунул письмо под промокательную бумагу и громко, с облегчением вздохнул.

— Тогда с этим все в порядке. Чувствую, мы понимаем друг друга, господин Марлоу. А теперь скажите, — он был похож на маленького мальчика, загадывающего загадку, — у вас есть опыт в сфере сбыта?

— Никакого.

Директор помрачнел.

— Этого я и боялся. Впрочем, невозможно иметь все сразу. Опытный инженер с приличным итальянским — такого встречаешь не каждый день. Прошу меня извинить. — Пелчер снял трубку телефона. — Привет, Дженни, дорогая, попроси, пожалуйста, господина Фитча заглянуть на минутку ко мне в кабинет. — Он положил трубку и снова повернулся ко мне. — Господин Фитч — наш менеджер по экспорту. Милейший человек — у него двое чудесных детишек, мальчик и девочка, а жена, бедняжка, умерла. Надеюсь, он вам понравится.

— Господин Пелчер, — сказал я, — нельзя ли хотя бы намекнуть, что за должность вы предлагаете?

Он хлопнул себя по лбу:

— Конечно, черт возьми! Я почему-то думал, что уже рассказал. Понимаете, господин Марлоу, — он опять дернул воротник, — наше предприятие не очень крупное. Вы, вероятно, знаете, что мы специализируемся на одном классе станков. — Я не знал, но кивнул. — У нас есть девиз, — продолжал директор, — «Станок „Спартак“ просверлит все». Это более или менее точное описание нашей деятельности. Однако на протяжении последнего года или около того мы все больше и больше внимания уделяем производству высокоскоростных автоматов по выпуску артиллерийских снарядов. У меня были кое-какие идеи относительно таких станков, мы их разработали и получили международный патент на конструкцию автомата «Спартак S2». Кстати, название «Спартак» — тоже моя идея. Удачная, правда? Спартак, раб — очень лаконично. Впрочем, вернемся к S2. Мы являемся патентодержателями, что оказалось очень выгодно. Мы продали лицензию на производство нашим американским друзьям, но европейский рынок оставили себе. Думаю, это было разумно. Немцы разработали свой станок, чтобы конкурировать с S2, однако он не лучше нашего, так что стартовали мы хорошо. Бизнес на континенте чрезвычайно оживился. Итальянцы, например, сразу же взяли S2. Большую заинтересованность проявил артиллерийский департамент адмиралтейства. Фирмы, внедряющие наши станки, получиливозможность значительно снизить затраты. Разумеется, к нам обращались британские концерны, но, честно говоря, мы были так заняты экспортными операциями, что до сих пор не дали себе труда заняться внутренним рынком. Итальянцы нам очень помогли с финансовыми аспектами. Знаете, не так легко сейчас получить деньги из Италии. В нашем случае они платят переводными векселями в Нью-Йорк. Понимаете, им нужны станки. Примерно год назад мы решили, что нам выгодно открыть итальянское отделение. Я не мог себе позволить все время проводить там. Как вы, возможно, знаете, с нашей точки зрения, деловым центром страны является Милан. Мы пригласили на работу очень хорошего специалиста. Возможно, вы слышали печальную новость о его смерти. Его фамилия Фернинг.

— Не думаю.

— Нет? Об этом писала деловая пресса. Хотя, наверное, люди вашего возраста не читают некрологи. — Усмехнувшись, Пелчер с такой силой дернул воротник, что я испугался, что у него оторвется пуговица. — Бедный Фернинг! Мне-то он казался нервным и впечатлительным. Но внешность обманчива. Он отлично поработал в миланском офисе. С учетом заказа, полученного из Турции, мы продали все наши S2 на два года вперед. Отличный станок. Естественно, имеется в виду только существующая производственная база. Строится новый завод, и когда он вступит в строй, мы сможем выполнить все потенциальные заказы. Фернингу не повезло. Несколько недель назад беднягу переехала машина. Насколько нам известно, был туман, и Фернинг возвращался домой. Погиб на месте — к счастью. Водитель машины даже не остановился. Вероятно, даже не заметил, что кого-то сбил. Понимаете, там зимой очень густые туманы. Слава Богу, парень не был женат, но осталась сестра, которая была на его иждивении. Очень печально.

— Да, очень.

— В настоящее время там у нас Беллинетти, помощник Фернинга. Но мы рассматриваем такое положение дел как временное. Вне всяких сомнений, он хороший помощник, однако еще не готов к ответственности. Кроме того, у него нет инженерного образования. Вот что нам нужно, господин Марлоу. Квалифицированный инженер, который может прийти на производство и показать клиенту, как наилучшим образом использовать наши станки. С учетом активности немцев в этом направлении мы должны поддерживать хорошие отношения с влиятельными людьми, которые, — он подмигнул, — сотрудничают с итальянскими властями. Подробнее вам об этом расскажет господин Фитч. — Директор снял телефонную трубку. — Алло. Где там господин Фитч, Дженни? Уже идет? Хорошо. — Он дернул воротник и повернулся ко мне. — Естественно, господин Марлоу, если мы договоримся, то перед отъездом вам придется провести неделю или две здесь, на производстве. Однако и это можно обсудить позднее. Конечно, вам может что-то в нас не понравиться, — он усмехнулся, словно упомянул невероятное, — но сначала было бы полезнее более подробно поговорить о сути дела.

Я вежливо рассмеялся и уже хотел признаться, что именно подробности меня интересуют, и особенно подробности финансовой стороны предложения, как раздался стук в дверь.

— Ага! — воскликнул господин Пелчер. — Вот и Фитч.

Очень высокий мужчина с продолговатой, костлявой головой держался так, словно в дождливую погоду прятался под низкой протекающей крышей. Он посмотрел на нас от двери печальным взглядом старой борзой, к которой пристают два щенка-фокстерьера.

— Познакомьтесь, Фитч, — сказал Пелчер, — это господин Марлоу. Опытный инженер и знает итальянский.

Господин Фитч шаркающей походкой подошел к нам, и мы обменялись рукопожатием.

— Я как раз знакомил господина Марлоу, — продолжал директор, — с некоторыми обстоятельствами наших итальянских дел.

Господин Фитч кивнул и откашлялся.

— Катастрофа для экспортного рынка.

Пелчер рассмеялся и дернул свой воротник.

— Господин Фитч говорит это уже на протяжении десяти лет. Не воспринимайте его пессимизм слишком серьезно. Его может удовлетворить только ежегодное удвоение оборота.

Господин Фитч с сомнением посмотрел на меня.

— Вы хорошо знаете Италию, господин Марлоу?

— Не так хорошо, как мне хотелось бы, — уклончиво ответил я.

— Играете в гольф?

— Боюсь, что нет.

— Фитч, — с гордостью сообщил господин Пелчер, — отличный игрок в гольф. Забивает потрясающие мячи и точен, как дьявол. Однако, — он с явным усилием заставил себя спуститься с небес на землю, — к делу! Может, вы хотите взглянуть на производство, господин Марлоу? Фитч, пожалуйста, проводите господина Марлоу. Когда закончите, возвращайтесь, и мы еще поговорим.

Несмотря на неприглядный вид офиса фирмы «Спартак», главный инженер, который мне сразу понравился, был явно компетентен, а производственные стандарты оказались очень высоки.

— Пелчер, — поведал мне господин Фитч, пока мы переходили из одного цеха в другой, — любит порядок. Он превосходный инженер. Будь его воля, у нас был бы совет директоров из отставных генералов и членов парламента, с титулованным кретином во главе, и завод тут был бы в два раза больше. А еще он отличный бизнесмен. Вы когда-нибудь видели такой кабинет, как у него? Но плохой игрок в гольф. Когда я играл с ним в последний раз, он достал логарифмическую линейку, чтобы учесть силу ветра. На первой лунке он целых две минуты провозился с логарифмической линейкой, а потом драйвом послал мячик неизвестно куда.

Словно компенсируя этот приступ откровенности, все остальное время экскурсии господин Фитч хранил молчание. Второй раз по лестнице в кабинет господина Пелчера я поднимался уже с большим воодушевлением.

Вечером, вернувшись в Лондон, я рассказал Клэр о том, как прошел день.

— Думаю, — заключил я, — они действительно могут предложить настоящую работу. Разумеется, я откажусь. Деньги, которые они имеют в виду, просто смешные. Возможно, в лирах сумма выглядит впечатляюще, но это не имеет никакого отношения к тому, сколько стоит такая работа в фунтах стерлингов. И еще Италия!.. Нет, не может быть и речи.

— Конечно, дорогой, — сказала Клэр.

Больше мы об этом не говорили.

Следующим утром пришли два письма. Одно от господина Пелчера, с официальным предложением должности руководителя миланского бюро «Спартака». Второе от Холлета. На новую работу он выйдет только через две недели; если у меня уже все в порядке, не одолжу ли я ему пять фунтов?

Я немного прогулялся, выкурил пару сигарет, сел за стол и ответил на оба письма.

***

Три недели спустя я сел на поезд до Фолкстона; его расписание было согласовано с расписанием пароходов.

К счастью, меня никто не провожал. С Клэр я попрощался накануне вечером. С трогательной практичностью она сказала, что слишком занята на работе и не может себе позволить прийти на вокзал. Потом Клэр плакала и объясняла — в чем не было нужды, — что дело не в занятости, а в том, что она не хочет выставлять себя и меня в дурацком виде на платформе. В конце концов, убеждали мы друг друга, это всего лишь на несколько месяцев, пока тут все не наладится. К тому времени, когда настала пора мне возвращаться в отель, куда я переехал, нам удалось вернуть непринужденную, дружескую атмосферу, которая пощадила наши чувства и носовые платки.

— До свидания. Ники, дорогой, — крикнула она мне вслед, — не влипни в какую-нибудь историю.

Это предположение показалось смешным, и я ответил, что не влипну.

И на самом деле рассмеялся.

3 Раскрашенный генерал

Генерал Вагас появился на сцене на второй вечер моего пребывания в Милане.

Я сидел в своем номере отеля «Париж» и писал Клэр. Она сохранила письмо, и я привожу его ниже, поскольку там в более или менее сжатом виде описывается все, что произошло со мной после приезда в Милан, а также впечатление, которое произвели на меня сотрудники миланского отделения станкостроительной компании «Спартак». Сначала я хотел опустить все личное, но Клэр искренне удивилась: «Почему?» — и я не стал ничего вычеркивать.

Отель «Париж».

Милан.

Вторник.

Дражайшая Клэр!

Меня уже терзают безжалостные клещи ностальгии. Мы виделись всего четыре дня назад, а кажется, что прошло четыре месяца. Конечно, это банальность, но простые, обыкновенные человеческие чувства всегда выглядят банально, когда излагаешь их на бумаге. Не знаю, усиливается ли банальность прямо пропорционально количеству и силе простых, обыкновенных человеческих чувств, которые испытывает человек. Вероятно. В данный момент я испытываю следующие П. О. Ч. Ч.: (а) глубокое чувство одиночества и (б) крепнущую убежденность, что я свалял дурака, уехав от тебя — вне зависимости от обстоятельств. Наверняка через день или два с пунктом (а) станет легче. Что касается пункта (б), я не до конца уверен, что убежденность, даже крепнущая, может считаться чувством.

Помню, на этом месте я остановился и перечитал абзац. Какой чепухой он мне показался! Слабая попытка улыбнуться сквозь воображаемые слезы. У Клэр все это вызовет лишь презрение. Не улыбка, а кривая ухмылка. А слезы крокодильи. Я скомкал письмо и бросил в мусорную корзину, затем, впрочем, после одной или двух беспорядочных попыток начать снова, извлек из корзины, разгладил и скопировал на чистый лист бумаги. Надо же мне было как-то начать. Потом продолжил:

Наверное, тебе интересно знать, почему я поселился в отеле и сколько собираюсь тут оставаться. Это длинная история.

И вовсе не длинная. Очень даже короткая. Большинство писем — настоящая макулатура…

Я приехал вчера после обеда, около четырех часов (в твоей Англии в три часа пополудни, любовь моя), и на центральном вокзале меня встретил Беллинетти — если помнишь, помощник моего предшественника.

Он гораздо старше, чем я себе представлял со слов Пелчера и Фитча. Представь маленького, коренастого итальянца лет сорока с удивительно курчавыми черными волосами, начинающими седеть на висках, и зубами, которые встречаются только в рекламе зубной пасты. Одевается он очень элегантно и носит кольцо с бриллиантом (?) на мизинце левой руки. Правда, у меня есть подозрение, что бреется он не каждый день. Жаль. Беллинетти — страстный поклонник «Народной Италии»^[51] и неравнодушен к Мирне Лой^[52] (такая спокойная, такая холодная, с тайным огнем), хотя я еще не выяснил, женат он или нет.

Несколько секунд я раздумывал над описанием Беллинетти. Оно показалось мне не совсем верным. Этот человек был гораздо глубже. Не таким театральным. У него имелась привычка наклоняться к тебе и понижать голос, словно нам нужно обменяться какой-то сверхсекретной информацией. Но ничего интересного не сообщал. Складывалось впечатление, что он и рад бы все время говорить о важных и сверхсекретных вещах, да только неистребимая банальность жизни не дает. Его показная разочарованность несколько раздражает, пока не привыкнешь. Впрочем, объяснить все это в письме мне показалось невозможным. Я закурил и продолжил:

Как ты знаешь, я не ждал от Артуро Беллинетти очень уж активного сотрудничества. Как бы то ни было, он рассчитывал после смерти Фернинга занять его место. Фитч рассказал мне, что в минуту слабости и из желания подбодрить итальянца Пелчер намекнул о такой возможности. Поэтому мне не стоило ожидать, что он с радостным криком бросится на шею «грязного англичанина». Однако должен признаться, все это время он был весьма полезным.

После обмена вежливыми приветствиями мы пошли в каффе (два «ф» и сильный акцент, пожалуйста), где он познакомил меня со своим любимым напитком, который представляет собой коньяк с прицепом из пива. Я бы не стал пробовать это с английским биттером, но там получилось совсем неплохо. Во всяком случае, сняло напряжение после бесконечного путешествия. Затем следовало найти мне жилье. Беллинетти предложил занять квартиру Фернинга в многоквартирном доме рядом с Монте ди Пьета. Мы загрузили мой багаж в такси и поехали туда.

Представь себе помесь «Ритца», «Карлтона» и Букингемского дворца с примесью рококо и пикантности Лалика,^[53] и ты поймешь, что я обнаружил. Здание, конечно, не очень большое, зато, вне всякого сомнения, роскошное. В сопровождении управляющего мы поднялись на третий этаж. Вот квартира синьора Фернинга, сказал управляющий. Он был очень симпатичным и доброжелательным синьором, этот синьор Фернинг. Его смерть — настоящая трагедия. Но управляющий будет рад оказаться полезным симпатичному синьору Марлоу. Квартирная плата всего шестьсот лир в неделю.

Знаешь, дорогая, вероятно, квартира стоит таких денег. На самом деле я считаю, что это даже дешево. Однако шестьсот лир в неделю!.. Либо управляющий пытался меня надуть (до сих пор многие считают всех американцев и англичан миллионерами), либо покойный и такой симпатичный синьор Фернинг заключил с компанией «Спартак» более выгодное соглашение, чем я. Управляющий был ошарашен моим решительным отказом и, искренне не понимая ситуацию, попытался показать мне что-то более роскошное и дорогое на втором этаже. Мы в беспорядке отступили. Нужно, чтобы Фитч подробнее рассказал мне о Фернинге.

Я не стал делиться с Клэр подозрением, что мой помощник мог договориться о комиссионных со сделки. Эта мысль пришла мне в голову, как только управляющий назвал цену, но Беллинетти вовсе не выглядел разочарованным, когда я отказался. Даже щедрые комиссионные не могут оправдать такую цену, и я сразу же отверг это предположение.

К тому времени действие пива с бренди начало ослабевать, и я почувствовал, что очень устал. Полный энтузиазма Беллинетти был настроен продолжать поиски квартиры, однако я решил, что лучше всего на день или два поселиться в отеле, а потом не спеша найти себе жилье. Здесь я оказался потому, что Беллинетти знаком с управляющим отелем.

Заведение не такое роскошное, как ты можешь подумать, глядя на почтовую бумагу. Похоже, теперь в моде «современность» а-ля Маринетти.^[54] Единственный современный аспект «Парижа» — это паровое отопление, которое все время булькает и делает номер похожим на духовку. Остальное, должен признаться, осталось от Милана эпохи Наполеона. Полутемные коридоры, высокие потолки, много зеленого плюша и тусклого позолоченного гипса. В ресторане (всегда почти на две трети пустом) много больших зеркал с почерневшим серебряным покрытием. Моя кровать представляет собой гигантскую конструкцию красного дерева с плюшевым балдахином, украшенным впечатляющими золотыми кистями, тоже потемневшими, а стул, на котором я в данный момент сижу, настолько неудобен, что и не описать. Очевидно, «Париж» не приносит владельцам особой прибыли. Хотя мне еще не предъявляли счет за дополнительные услуги.

В целом Милан меня удивил — сам не понимаю почему. Ты знаешь, как это бывает: рисуешь в своем воображении какое-то место, а потом расстраиваешься, когда реальность не совпадает с представлением. Я всегда представлял Милан как скопление небольших домов в стиле Боргезе, сгруппированных вокруг огромного роскошного здания оперы, в котором обитают коренастые тенора, похожие на разбойников баритоны и необъятных размеров меццо-сопрано с длинными жемчужными ожерельями. На самом деле Милан — всего лишь итальянский вариант Бирмингема. Я еще не видел «Ла-Скала», но на афише прочел, что там ставят балет — даже не оперу. Единственная «достопримечательность», которую мне удалось посмотреть, — это редакция газеты «Народная Италия», откуда, как говорят, Муссолини отправился в поход на Рим. Беллинетти показал мне здание. Восторженный поклонник фашизма, он заявил, что Италия пойдет «к империи сквозь кровь». Чья это будет кровь, Беллинетти не уточнил; очевидно, он не предполагает, что его призовут пролить свою.

Впоследствии мне рассказали, что участие Муссолини в славном походе на Рим ограничилось прибытием в «вечный город» в спальном вагоне три дня спустя. Однако не подлежит сомнению, что марш начался именно от редакции «Народа».

Большую часть сегодняшнего дня я провел на виа Сан-Джулио. Сам офис находится на пятом этаже относительно нового здания, несмотря на небольшие размеры, довольно чистый и светлый. Мой персонал состоит из Беллинетти и двух сотрудников за пишущими машинками — мужчины и женщины. Мужчине двадцать два года, он белокур и застенчив. Зовут его Умберто, фамилию я пока не выяснил. Беллинетти говорит, что парень слишком много читает. У меня такое впечатление, что его не мешало бы хорошо накормить.

Женщина просто изумительна. Ее зовут Серафина, на месте глаз у нее два темных, таинственных колодца, кожа напоминает полупрозрачный воск, а при взгляде на одежду у тебя потекли бы слюнки. К сожалению, она чрезвычайно глупа. Боюсь, протеже Беллинетти. Не умеет даже печатать. Вид ее кроваво-красных ногтей, неуверенно дрожащих над клавиатурой пишущей машинки, вызывает у меня раздражение. В ближайшем времени нужно обсудить будущее нашей Серафины. У меня еще не было возможности вникнуть в работу офиса. Фитч вручил мне довольно длинные заметки на этот счет. Завтра начну расследование. Беллинетти заверяет, что все прекрасно. Надеюсь, он прав.

Единственным человеком, не принадлежащим к числу моих сотрудников, с которым я за это время познакомился, стал американец, снимающий помещение прямо под нами. Это странного вида надоедливый субъект с большим кривоватым носом, как у боксера-профессионала, вьющимися каштановыми волосами и неожиданно голубыми глазами; его плечи кажутся еще массивнее из-за того, что он чуть ниже меня ростом. Извини, что так подробно описываю его внешность, но американец произвел на меня впечатление. Мы утром столкнулись на лестнице. Он остановился и спросил, не англичанин ли я. Потом объяснил, что на эту мысль его навела моя одежда. Мы договорились как-нибудь выпить.

Если бы я знал, какую роль «американец» будет играть в моей жизни, то вряд ли так легко выбросил из головы нашу встречу.

Ну вот, дорогая, на этом я собираюсь заканчивать письмо. Хотя еще нет девяти, глаза у меня слипаются. Я ничего не сказал о том, что хотел, и очень мало о том, о чем действительно думаю, — то есть о тебе и обо мне. Возможно, ты догадаешься. Очень надеюсь, поскольку после пересадки на чужую почву я, похоже, способен изложить на бумаге лишь нечто среднее между служебной запиской и ужасно скучными мемуарами. Пойду приму горячую ванну, а потом отправлюсь в постель. Спокойной ночи и сладких тебе снов, любимая. Напиши, как только сможешь. Я продолжаю утешать себя мыслью, что летом ты приедешь сюда в отпуск. Увы, ждать еще так долго. Сообщи как можно скорее, когда это случится. Будь здорова.

Ники.

Я пробежал взглядом письмо. На него ушло шесть страниц почтовой бумаги с гербом отеля. Слишком длинное и слишком жалостливое. Тем не менее ничего лучше в таких обстоятельствах я сочинить не мог, и Клэр меня поймет.

Заклеив конверт и написав адрес, я вспомнил, что собирался добавить постскриптум. Конвертов на полочке больше не оказалось. Тогда я перевернул письмо и написал постскриптум на обратной стороне.

P.S. Ты не могла бы каждую неделю присылать мне экземпляр инженерного приложения к «Таймс»? К нам оно приходит, но только после того, как его просмотрит Фитч. Люблю.

Н.

Вот и все. Утром нужно будет отправить. Я зевнул и задумался: сразу идти в ванную или сначала выкурить сигарету?

Вопрос решился без моего участия. Взвыл телефон у изголовья кровати, и голос портье сообщил, что меня хочет видеть синьор Вагас.

Первым моим побуждением было сказать, что я в постели и никого не принимаю. Я не знаком с синьором Вагасом, никогда не слышал о синьоре Вагасе и слишком устал, чтобы восполнить этот пробел. Тем не менее я колебался. Тот факт, что фамилия Вагас мне не знакома, не имел никакого значения. Я вообще никого не знал в Милане. Вдруг какой-то важный покупатель, клиент фирмы «Спартак»? Надо его принять. Фамилия не очень-то похожа на итальянскую, но это тоже не имело значения. Я определенно должен его принять. Что ему нужно, черт возьми? Вздохнув, я сказал портье, чтобы тот впустил гостя.

Интересно, как повернулись бы последующие события, уступи я острому желанию залезть в горячую ванну и отказаться от встречи. Вероятно, Вагас пришел бы снова. С другой стороны, вполне возможно, предпринял бы что-то еще. Не могу сказать, поскольку не знаю тайных пружин, стоявших за этими событиями. Любые предположения бессмысленны. Единственная причина, почему я об этом вспоминаю, — мысль о странном состоянии общества, где такие мелочи, как желание ничем не примечательного инженера принять горячую ванну, могут повлиять на судьбы большого числа ближних. В общем, я отложил ванну и встретился с генералом Вагасом. Если бы я тогда знал, какими будут последствия этого самопожертвования, то, боюсь, послал бы ближних ко всем чертям.

Это был высокий грузный мужчина с гладкими седыми волосами, уже редеющими, с коричневым одутловатым лицом и толстыми, плотно сжатыми губами. В левом глазу плотно сидел монокль без шнурка. На нем было толстое длинное пальто, по виду дорогое, а в руке он держал темно-синюю фетровую шляпу с опущенными полями. В другой руке у него была трость из ротанга.

Растянутые губы, надо полагать, означали вежливую улыбку, но эта улыбка не затрагивала глаз. Маленькие, темные, подозрительные, они внимательно разглядывали меня — с головы до ног. Я почти инстинктивно опустил взгляд на трость в его руке. Какую-то долю секунды мы молча рассматривали друг друга. Потом он заговорил:

— Синьор Марлоу? — Его голос был мягким и слегка хрипловатым.

— Да. Синьор Вагас, если не ошибаюсь. Fortunatissimo.^[55]

Гость медленно достал из кармана визитную карточку и протянул мне. Я взглянул на нее. Там было написано: «Генерал-майор Дж. Л. ВАГАС» — и адрес на Корсо ди Порта-Нуова.

— Прошу прощения, генерал. Портье не совсем правильно вас представил.

— Ерунда. Прошу вас, не беспокойтесь.

Мы обменялись рукопожатием. Слегка прихрамывая, Вагас подошел к стулу и аккуратно сложил на него пальто, шляпу и трость.

— Хотите выпить, генерал?

Он благосклонно кивнул:

— Благодарю вас. Коньяк.

Я позвонил, чтобы вызвать официанта.

— Присядете?

— Благодарю вас. — Он сел.

— Сигарету?

Гость внимательно осмотрел содержимое моего портсигара.

— Английские?

— Да.

— Хорошо, тогда, пожалуй, покурю.

Я поднес ему спичку. Он обвел взглядом комнату и снова посмотрел мне в глаза. Потом тщательно поправил монокль, словно желая лучше меня разглядеть. И заговорил, к моему удивлению, на практически безупречном английском:

— Полагаю, господин Марлоу, вы хотите знать, кто я такой и почему пришел к вам.

В ответ я пробормотал нечто вроде того, что в любом случае очень рад. Он улыбнулся. Я вдруг поймал себя на мысли, что надеюсь не увидеть больше этой улыбки. Не улыбка, а гримаса. Теперь, когда я знал, что он генерал, мне было легче составить о нем представление. В мундире Вагас выглядел бы лучше. Хромота? Вероятно, ранение, полученное на поле боя. Тем не менее в манере говорить, в движениях рук чувствовалась какая-то изнеженность, придававшая его облику оттенок гротеска. А затем я с изумлением обнаружил, что румянец на его щеках искусственный. Кроме того, под челюстью, ниже уха, я увидел границу густого грима. Генерал слегка повернулся на стуле, и в обычных обстоятельствах я не усмотрел бы в этом движении ничего, кроме желания сесть поудобнее, но теперь я понял: гость старается, чтобы на него не падал свет.

Выслушав мой вежливый протест, генерал пожал плечами.

— Как странно, господин Марлоу. Мы, жители континента, половину жизни проводим в убеждении, что англичане невоспитанны. На самом деле они намного вежливее и доброжелательнее нас. — Вагас негромко покашлял. — Но не буду отнимать у вас время. Я пришел, так сказать, движимый дружескими чувствами, а также чтобы иметь удовольствие познакомиться с вами. — Он сделал паузу. — Я был другом, близким другом, господина Фернинга.

Я охнул, что прозвучало довольно глупо, потом выразил свои соболезнования.

Генерал склонил голову.

— Его смерть стала для меня огромной трагедией. Бедняга. Итальянские водители просто омерзительны. — Последняя фраза прозвучала легко, непринужденно и без всякой убежденности. К счастью, появление официанта избавило меня от необходимости отвечать. Я заказал напитки и закурил. Потом сказал:

— Боюсь, я не имел удовольствия знать господина Фернинга.

По какой-то причине он решил неверно истолковать мои слова.

— Я тоже, господин Марлоу. Фернинг действительно был моим близким другом, но я его не знал. — Генерал взмахнул сигаретой. — Я вообще убежден, что человека узнать невозможно: мысли, скрытые чувства, как мозг осмысливает увиденное — то, что отличает нас друг от друга. Посторонний наблюдает только внешнюю оболочку, маску. И лишь иногда мы видим самого человека, хотя, — его взгляд на мгновение устремился в потолок, — глазами художника.

— Вероятно, вы во многом правы. — Я не позволил сбить себя с толку. — Однако я имел в виду, что не был знаком с Фернингом.

— Какая жалость! Думаю, вы с ним прониклись бы взаимной симпатией, мистер Марлоу. Он был — как говорят? — чувствительным человеком.

— Вы хотите сказать, чутким?

— Именно. Понимаете, он был выше банальностей, выше убожества повседневного существования — он был человеком с философией.

— Неужели?

— Да, господин Марлоу. Фернинг верил, как верю я сам, что наш мир озабочен лишь тем, чтобы получить максимум комфорта, затратив минимум усилий. У него были идеалы, однако он хранил их в должном месте — в дальнем уголке сознания, вместе с мечтами об утопии.

Мне все это начинало надоедать.

— А вы, генерал? Вас тоже интересуют станки?

— Я? — Он удивленно вскинул брови. — О да, господин Марлоу. Я определенно интересуюсь станками. Но, — его лицо несколько оживила притворная улыбка, — я интересуюсь всем. Вы еще не гуляли в городском парке? Там вы увидите уборщиков, которые ходят кругами, как души в аду, апатично и бездумно, собирая мусор и обрывки бумаги. Понимаете? Понимаете, о чем я? Для меня нет ничего слишком специального, экзотического. Меня интересует все, даже станки.

— Именно так вы познакомились с Фернингом?

Генерал пренебрежительно взмахнул рукой:

— Господи, конечно, нет. Нас представил друг другу один из друзей, и мы обнаружили общий интерес к балету. Вы любите балет, господин Марлоу?

— Да, просто обожаю.

— Неужели? — удивился он. — Я очень рад это слышать, очень рад. Только между нами, господин Марлоу, — я часто спрашивал себя, не связан ли интерес бедного Фернинга к балету больше с прелестями балерин, чем с обезличенной трагедией танца.

Принесли напитки, чему я искренне обрадовался.

Генерал понюхал коньяк, и я заметил, что его губы скривились в гримасе отвращения. Мне уже было известно, что бренди в «Париже» плохой, но гримаса меня разозлила. Гость осторожно поставил бокал на приставной столик.

— Милан был бы невыносим, если бы не опера и балет. Это единственная причина, по которой я сюда приехал. Наверное, вам одиноко тут без друзей, господин Марлоу?

— До сих пор я был слишком занят…

— Да, конечно. Вы прежде посещали Милан?

Я покачал головой.

— Тогда вы получите удовольствие, открывая для себя новый город. Лично я предпочитаю Белград. Но это естественно — я югослав.

— Никогда не был в Белграде.

— Это удовольствие у вас еще впереди. — Генерал умолк. — Вы примете приглашение на завтрашний вечер в ложу, которую арендуем мы с женой? Дают «Лани»^[56] и «Лебединое озеро». Потом втроем поужинаем.

Перспектива провести вечер в обществе генерала Вагаса меня совсем не привлекала.

— С удовольствием. К сожалению, завтра вечером мне нужно работать.

— А послезавтра?

— Деловая поездка в Геную.

— Тогда давайте договоримся на следующую среду.

Отказаться в третий раз было бы невежливо, и я согласился.

Вскоре после этого генерал встал, собираясь уйти. На столе лежала миланская вечерняя газета. Большую часть ее первой страницы занимала статья с яростными нападками на Британию. Генерал посмотрел на газету, затем перевел взгляд на меня.

— Вы патриот, господин Марлоу?

— В Милане я по делу, — твердо ответил я.

Он кивнул, словно я сказал нечто очень важное.

— Не следует позволять, чтобы патриотизм мешал бизнесу. Патриотизм — это для кафе. Его нужно оставлять там вместе с чаевыми официанту.

Теперь в его тоне проступала едва заметная усмешка. Я почувствовал, что почему-то краснею.

— Боюсь, я не совсем вас понимаю, генерал.

Его манеры слегка изменились. Женственность вдруг стала менее заметной.

— Вы же продаете станки итальянскому правительству? Судя по тому, что рассказывал мой друг Фернинг.

Я кивнул.

— Ага. Тогда невольно возникает вопрос. — Вагас поднял взгляд. — Разумеется, я понимаю деликатный характер подобных сделок. Бизнес есть бизнес, он подчиняется логике и не признает границ. Спрос и предложение, дебет и кредит. Сам я не имею склонности к бизнесу. Это ритуал, который приводит меня в замешательство.

Генерал опять перешел на итальянский. Мы направились к двери, и я подал ему пальто. Потом мы одновременно склонились, чтобы взять шляпу и трость; генерал все еще надевал пальто, поэтому я его опередил. Трость оказалась довольно тяжелой, и когда я передавал ее генералу, мои пальцы скользнули по тонкой щели в ротанге. Гость с легким поклоном принял трость.

— Значит, до среды, синьор.

— До среды, генерал.

В дверях Вагас обернулся. Яркий электрический свет от люстры в коридоре делал грим на его щеках еще заметнее. Он щелкнул каблуками.

— Arrivederci, Signore.^[57]

— Всего доброго, генерал.

Я вернулся к себе в номер, в первый момент даже не вспомнив о том, что хотел принять ванну.

Генерал Вагас меня озадачил. Осталось неприятное чувство, словно я пропустил какой-то важный момент в разговоре. Жаль, что я так мало знал о Фернинге. Но Фернинг мертв, а у меня хватало забот и без женоподобных югославских генералов. Через день или два я ему напишу, сообщив, что дела не позволяют мне в среду встретиться с ним и его супругой. Вероятно, лгать и не придется. Я должен доставить по назначению рекомендательные письма, которые мне вручил Пелчер, и произвести благоприятное впечатление на самых важных клиентов фирмы. Такова моя работа — производить благоприятное впечатление. Если компания «Спартак» хочет продавать станки для производства артиллерийских снарядов, а кто-то хочет их купить, не мое дело обсуждать моральную сторону бизнеса. Я всего лишь наемный работник. Вероятно, у Холлета другое мнение, но Холлет социалист. Бизнес есть бизнес. Каждый должен заниматься своим делом.

Я включил воду в ванной, когда в дверь постучали.

Это был управляющий отелем «Париж» собственной персоной.

— Приношу свои глубочайшие извинения за беспокойство, синьор Марлоу…

— Ничего страшного. В чем дело?

— Мне позвонили из полиции, синьор. Если вы намерены остаться в Италии на некоторое время, необходимо сдать паспорт для регистрации. Всего на несколько часов — потом его вам вернут.

— Я уже отдал вам свой паспорт. Вы сказали, что сами уладите формальности.

Он испуганно вздрогнул.

— Совершенно верно, синьор. Обычно… для туриста… но в случае с синьором все не так. Вот ваш паспорт, синьор. Если вас не затруднит утром лично явиться в управление полиции, все уладится само собой.

— Очень хорошо. — Я взял паспорт. — Полагаю, это стандартная процедура?

— Да-да, синьор. Конечно, стандартная. Таковы правила, вы понимаете. Если бы синьор был туристом, все было бы проще. Но в случае постоянного проживания существуют определенные формальности. Ничего необычного, синьор, все в соответствии с законом. Доброй ночи, синьор.

Управляющий ушел, и я быстро обо всем забыл.

Только блаженно растянувшись в горячей воде, я задумался, почему генерал Вагас считает необходимым носить с собой трость со вкладной шпагой.

4 Черная среда

События, связанные с национальным унижением или катастрофой, издавна отмечались присоединением эпитета «черный» к неделе или дню, когда это произошло. Страницы европейской истории, если можно так выразиться, усеяны записями о «черных понедельниках» и «черных четвергах». Возможно, только двадцатый век, когда крупные катастрофы случаются почти ежедневно, лишит эту традицию смысла. Черное и белое смешались в однообразный серый цвет.

Тем не менее в моей жизни есть среда черная, как уголь, резко выделяющаяся на сером фоне. Это день, последовавший за тем, когда я познакомился с генералом Вагасом.

Начался день с визита в полицейское управление.

Явился я туда с паспортом в руке в начале десятого. Сдав паспорт полицейскому с огромной саблей на боку и в нелепом мундире, вызывавшем ассоциацию с княжеством Монако, я затем попал в приемную. Из мебели там имелись ряд грязных деревянных кресел и заляпанный чернилами стол. На стене висела засиженная мухами фотография Муссолини. С противоположной стены на дуче смотрело такое же изображение короля Виктора Эммануила. Рамки обеих фотографий были довольно небрежно задрапированы итальянскими флагами. Когда я вошел, одно из кресел приемной занимала пожилая женщина в траурной одежде; дама ела холодные слипшиеся спагетти, доставая их из промасленного пакета. Минут через десять ее увел полицейский, и я остался один под взглядом дуче.

Ждать пришлось час с четвертью. Когда истекли сорок пять минут, я подошел к двери и пожаловался полицейскому. Выразил свой протест и сказал, что мне нужно на работу. В ответ он лишь пожал плечами и заверил меня, что моим делом занимаются. Я снова удалился в приемную. К тому времени как в дверях возник полицейский и махнул мне рукой, мое настроение уже слегка подпортилось. Последующие события никак не способствовали его улучшению.

Меня привели в кабинет, который занимал какой-то полицейский чин в темно-зеленом мундире. Развалившись во вращающемся кресле, он перелистывал страницы иллюстрированного журнала. Одна нога в сверкающем ботинке была перекинута через подлокотник повернутого кресла, и я видел лишь затылок чиновника. На мое появление хозяин кабинета никак не отреагировал — разве что чуть усерднее занялся журналом.

С растущим раздражением я изучал его шею. Она была жирной и смуглой — по крайней мере та часть, что выступала над тугим белым воротничком форменной рубашки. И сама шея, и ее обладатель мне сразу не понравились. Чиновник пролистал журнал до конца и повернулся ко мне. Интуиция меня не подвела. Его лицо было маленьким, гладким, круглым и злым.

— Да? Что вам нужно?

— Мой паспорт?

— А почему у меня должен быть ваш паспорт? Убирайтесь!

Решив, что бестолковый полицейский, должно быть, перепутал кабинет, я повернулся и шагнул к двери.

— Подождите.

Я остановился.

— Фамилия?

— Марлоу.

— Англичанин?

— Да.

— Ага! — Он повернулся к столу, извлек из-под журнала мой паспорт и прочел фамилию. — Так точно! Синьор Марлоу, англичанин. — В его улыбке не было ни капли любезности.

— Совершенно верно, синьор, — сердито выпалил я. — И мне хотелось бы знать, почему меня заставили ждать час с четвертью. — Я кивком указал на журнал. — Смею вас уверить, мне есть чем заняться.

Вероятно, это было неразумно, но я ничего не мог с собой поделать. Мои планы весь день поработать в офисе рушились на глазах. Я здорово разозлился. И тут же понял, что совершил ошибку.

Чиновник поджал губы.

— Прошу проявлять уважение, — процедил он. — Будьте так добры, называйте меня синьор капитан.

Я молча смотрел на него.

— Вы должны ответить на мои вопросы. — Капитан повернулся к паспорту и достал лист бумаги.

— Очень хорошо. — Я намеренно опустил «синьор капитан».

Он демонстративно отложил ручку, вставил сигарету в мундштук и достал украшенную бриллиантами зажигалку. Явно тянул время. Мне хотелось его ударить.

— Итак, приступим, — наконец произнес капитан. — Где вы родились?

— Место рождения и дата указаны в моем паспорте.

— Я не спрашиваю, что указано в паспорте, я спрашиваю, где вы родились.

— В Лондоне.

— Когда?

Я назвал дату. Вопросы следовали один за другим. Гражданство отца? Британское. Матери? Британское. Женат ли я? Нет. Есть ли у меня братья и сестры? Брат. Он женат? Да. Гражданство его жены? Британское. Был ли я раньше в Италии? Нет. Где я выучил итальянский? В Лондоне, от друга. Как фамилия друга? Кармело. Где он теперь? Не знаю. Был ли я знаком с синьором Фернингом? Нет. Есть ли у меня другая профессия, кроме инженера? Нет. Зачем я приехал в Италию? В качестве представителя фирмы. Надолго? Не знаю. Состою ли я в какой-либо политической партии? Нет. Был ли социалистом? Нет. Марксистом? Нет.

Капитан откинулся на спинку кресла и молча меня разглядывал. Я ждал, стараясь не терять самообладания. Затем он встал. Оказалось, он носит корсет.

— Вам дадут вид на жительство в Италии при условии, что вы будете еженедельно являться сюда, чтобы поставить печать. Фотографии принесли? Очень хорошо. Завтра явитесь за видом на жительство. Можете идти.

— Благодарю. Мой паспорт, пожалуйста.

Капитан нахмурился.

— Ваш паспорт останется тут до завтрашнего дня для выполнения необходимых процедур.

— Но…

— Никаких возражений. Вы в Италии и обязаны соблюдать итальянские законы. — Он подбоченился, совсем как Муссолини, и угрожающе постучал пальцем по столу. — И я бы посоветовал вам быть разборчивее в знакомствах.

— Я всегда тщательно выбираю круг общения.

— Вполне возможно. Но тут есть личности, знакомство с которыми до добра не доведет.

— Охотно верю, — со значением произнес я, сверля его взглядом.

Капитан выпятил нижнюю губу.

— Немного фашистской дисциплины вам не помешало бы, синьор Марлоу, — медленно произнес он. — Позвольте повторить свой совет: будьте осмотрительнее.

Я вышел, кипя от злости. По пути на виа Сан-Джулио заглянул в британское консульство. Меня встретил чрезвычайно вежливый молодой человек в дорогом костюме. Мой рассказ он выслушал молча. Потом сказал:

— Конечно, господин Марлоу, такое поведение весьма необычно. Я никогда не слышал, чтобы они оставляли у себя британский паспорт. Наверное, вам просто не повезло. В последнее время итальянцы стали немного раздражительными. Я поговорю об этом с консулом. Не волнуйтесь. Если паспорт не вернут, сообщите нам. Кстати, как вы сказали, что у вас за бизнес?

— Моя компания поставляет станкостроительное оборудование правительству.

— Какое оборудование, господин Марлоу?

— Для производства вооружений.

— А, понятно. Подозреваю, что тут есть какая-то связь… Постойте, вашим предшественником был господин Фернинг, не так ли?

— Да.

— Вы его знали?

— Нет. Я только что приехал из Англии.

— Приятный был человек. Всего доброго, господин Марлоу. Обязательно проинформируйте нас, если возникнут какие-либо трудности.

Я пошел к себе в офис. За прошедшие двадцать четыре часа меня третий раз спрашивали, знал ли я Фернинга. Вагас, синьор капитан, а теперь сотрудник консульства. Наверное, это вполне естественно. Не могут же люди мгновенно забыть знакомого, который в чужом городе стал жертвой несчастного случая.

Беллинетти сердечно поприветствовал меня и с гордостью сообщил, что уже сделал большую часть намеченных на сегодня дел.

— Синьору, — прибавил он, — не обязательно утруждать себя и присутствовать в офисе до обеда. Я, Беллинетти, прослежу, чтобы все шло как надо. — Он причмокнул губами и улыбнулся Серафине; девушка оторвала взгляд от книги и снисходительно кивнула.

Я хмуро посмотрел на них и прошел в свой кабинет. Беллинетти последовал за мной.

— Что-то не так, синьор?

Я с раздражением рассказал ему, как провел утро.

Он поджал губы.

— Это плохо. Я поговорю со своим зятем. Он знает важного чиновника в полицейском управлении и будет рад помочь. Впрочем, — жизнерадостно продолжил Беллинетти, — вам не о чем беспокоиться. Дела в полном порядке. Все чудесным образом идет само собой.

Мне потребовалось ровно четыре часа, чтобы выяснить, как именно в миланском отделении станкостроительной компании «Спартак» все чудесным образом идет само собой. То, что я узнал, окончательно испортило мне настроение. Само собой все пришло в отвратительнейший беспорядок.

В ящиках стола и шкафах я обнаружил горы корреспонденции.

— Архив, — с гордостью объяснил помощник.

Мы вместе просмотрели одну из стопок. Приблизительно половина документов оказалась неотвеченными запросами разного рода, а вторая — бухгалтерскими отчетами, которые следовало отправить в Вулвергемптон еще полгода назад.

Последние я сунул Беллинетти под нос.

— Возможно, вы не знали, как поступить с письмами, — рявкнул я, — но вы по крайней мере должны были знать, что это отсылается в Англию.

Беллинетти неуверенно посмотрел на меня и вымученно улыбнулся.

— Синьор Фернинг распорядился хранить их здесь, синьор.

Явная ложь. В ответ я лишь вздохнул и перешел к следующему шкафу. Это было ошибкой. Беллинетти, по всей видимости, решил, что нашел формулу, которая нейтрализует мою критику, и вспоминал имя моего предшественника всякий раз, когда обнаруживалось новое упущение. Он, Беллинетти, знал, что так нельзя, но — тут следовало пожатие плечами — синьор Фернинг сказал… Не его дело спорить с господином Фернингом. Синьору Фернингу доверяли вВулвергемптоне. Вскоре я сдался, вернулся в свой кабинет и сел за стол, на котором теперь громоздились горы документов из «архива». Помощник последовал за мной, словно Даниил на суд.

Я говорил пять минут без остановки. Все это время он стоически улыбался. Однако к концу моей речи его улыбка явно потускнела. Сквозь нее я увидел нового Беллинетти — Беллинетти, который с радостью бы меня прирезал.

В конце концов он пренебрежительно пожал плечами:

— Все это не мои обязанности, а синьора Фернинга.

— Синьор Фернинг уже два месяца как мертв.

— Без помощника мне было трудно. Умберто кретин.

Я не отреагировал на это замечание, поскольку сегодня уже успел составить собственное мнение об Умберто.

— Кто нанял синьорину?

Мне было известно, что ее наняли после смерти Фернинга, и Беллинетти знал, что я знаю.

— Я, синьор. Мне требовался помощник. Синьорина мне очень помогла, пока я тут один вкалывал на вашу английскую компанию.

— Синьорина даже не умеет печатать.

— Она мой секретарь, синьор.

— У вас нет секретаря, Беллинетти. Синьорина должна уйти. Можете сказать ей это — или я сам скажу. А теперь будьте добры, пригласите ко мне Умберто. На сегодня вы свободны. Завтра жду в девять часов — посмотрим ваш архив.

— Офис открывается только в десять, синьор.

— Теперь в девять.

Улыбка моего помощника превратилась в оскал. Беллинетти ретировался, хлопнув дверью. Через секунду или две вошел испуганный Умберто.

— Вы хотели меня видеть, синьор?

— Да, Умберто. Сколько вы получаете в неделю?

— Восемьдесят лир, синьор.

— С этой недели будете получать сто.

Несколько секунд он смотрел на меня, выпучив глаза. Потом, к моему ужасу, разрыдался. Чуть погодя принялся бормотать благодарности. Он живет с дедушкой, который прикован к постели. Брат служит в армии. Мать умерла вскоре после его рождения. Отца убили чернорубашечники в двадцать третьем году. Умберто был его любимцем.

Я постарался поскорее избавиться от него и атаковал стол Фернинга.

Ящики оказались доверху набиты чертежами, спецификациями, каталогами немецких станков и служебными записками от Пелчера и Фитча. Тем не менее в том, как все это было сложено, просматривался определенный порядок. Я подумал, что после смерти Фернинга к столу никто не прикасался. Тон корреспонденции из Вулвергемптона был сердечным и деловым. Кроме документов, я нашел комплект вставных зубов в коробке из толстого картона, два грязных носовых платка, кусок мыла, бритву, логарифмическую линейку, пустую бутылку из-под ликера «Стрега» и маленький блокнот с вкладными листами. Отложил все эти предметы в сторону и принялся разбирать бумаги.

Я так увлекся работой, что когда взглянул на наручные часы, то с удивлением обнаружил, что уже восемь. На сегодня хватит. Беллинетти получил указание в девять утра прибыть в офис; значит, к этому времени мне тоже нужно быть на месте. Кроме того, я с самого завтрака ничего не ел, если не считать фруктов, за которыми ближе к вечеру послал Умберто. Пора бы и поужинать.

Надевая пальто, я случайно задел письменный стол, смахнув на пол блокнот, который при падении раскрылся. Выпал листок. Подняв блокнот, я машинально вложил листок на место и поправил зажим. Потом замер и вновь посмотрел на него. Вся страничка была испещрена мелкими карандашными пометками. Но мое внимание привлекли вовсе не они. Сверху страницы неровными печатными буквами, тоже карандашом, было выведено одно слово: «ВАГАС».

Я поднес блокнот к свету и принялся читать. Вот как, насколько мне помнится, начинались записи:

ВАГАС

30 декабря

С.А. Брага. Турин. 3 спец. адапт. 25 + 40 мм. А.А.А.

Л/64, Л/60, Бофорс 1200 плюс. 1 станд. 10,5 см. К.З.О. 150 плюс.

40 т.т. Спец. отч. 6 м. пояс б.л.с. 1, 2 м 14 мес.

6 х 55 см. 30° верт. шсгс Ген.

Оставшуюся часть страницы заполняли аналогичные иероглифы. Я внимательно их изучил. Возможно, сверху записаны имя и дата встречи, не имеющие отношения к остальному, но это маловероятно. На первый взгляд весь текст был написан в одно время.

Я пролистал блокнот. Остальные страницы оказались пустыми. Странно. Зачем записывать памятку о встрече в блокнот, который редко используется? Если предположить, что имя Вагаса и дата 30 декабря связаны с остальным текстом, тогда кто такой С.А. Брага из Турина и что все это значит? Похоже, у Фернинга были какие-то дела с Вагасом. Эта гипотеза не очень-то вязалась с моим представлением — правда, основанным исключительно на словах самого генерала — о взаимоотношениях Вагаса с Фернингом.

Сложив листок, я спрятал его в бумажник. И опять пожалел, что ничего не знаю о Фернинге. Интересно, каким он был? По словам Пелчера, нервным и чувствительным. А если верить Вагасу, то «платоником и реалистом», питавшим слабость к балеринам. В британском консульстве его назвали «приятным». Разумеется, мне не было никакого дела до личности Фернинга — просто разбирало любопытство.

Я запер дверь и начал спускаться по лестнице. В темноту площадки четвертого этажа из приоткрытой двери падал луч света. Я пересек его и уже ступил на следующий лестничный пролет, когда дверь распахнулась и из нее вышел мужчина. Я обернулся. Мужчина стоял спиной к свету, и в первое мгновение я его не узнал. Потом он заговорил. Это был американец.

— Эй, господин Марлоу.

— Добрый вечер.

— Что-то вы засиделись на работе.

— Много дел. Вы тоже не торопитесь домой.

— Вы обо мне слишком хорошо думаете. Я ждал междугороднего звонка. Может, пропустим по стаканчику?

Мне вдруг захотелось общества человека, говорящего по-английски.

— Я собирался поужинать. Составите мне компанию?

— С удовольствием. Только запру дверь, если вы не возражаете. Хотя здесь, — продолжал он, поворачивая ключ в замке, — совершенно не важно, запираете вы дверь или нет. У консьержки есть запасной ключ. Главное, не оставлять ничего личного или ценного, что она может стянуть.

Я пытался прочесть на двери название его фирмы, но американец выключил свет. Однако на стене у лестницы должна была висеть табличка. Прикурив, я незаметно взглянул на нее при свете спички.

— Витторио Сапони, агент, — послышался голос у меня над ухом, — хотя мое имя Залесхофф, Андреас П. Залесхофф. Нет смысла спрашивать меня, где теперь старый господин Сапони, потому что парень мертв, и мне это неизвестно. Я купил бизнес у его сына. Ужинать идем?

В гаснущем свете спички я увидел пристально и с любопытством разглядывавшие меня голубые глаза. Я улыбнулся ему, и мы стали ощупью спускаться по лестнице.

По его предложению мы пошли в большой ресторан, который располагался в подвале рядом с площадью Обердан. Под низким потолком висели густые клубы табачного дыма, звук оркестра в углу зала тонул в гуле голосов.

— Шумно, — кивнул Залесхофф, — но еда немецкая и довольно приличная. Единственное спасение, когда вам надоест паста. Вы здесь только три дня, так?

— Да, приехал в понедельник. Кстати — прошу прощения за любопытство, — что вы продаете?

— Марокканскую парфюмерию, чешские ювелирные изделия и французские велосипеды.

— И как бизнес?

— Никак. — Я растерялся, но американец продолжил, не дожидаясь ответа: — Знаете, Марлоу, тут нет даже намека на бизнес. Я искал нефть в Югославии, прежде чем приехать сюда. Нашел много газа и массу признаков нефти, однако в конце концов решил, что дело не прибыльное, и продал все правительству. Три недели спустя забили нефтяные фонтаны… Я приехал сюда и купил эту контору у наследников умершего В. Сапони. Бухгалтерские книги выглядели вполне прилично. И, только выложив кровные доллары, я обнаружил, что деловая репутация агентства умерла вместе со стариком, а молодой Сапони переводил всю оставшуюся прибыль в свой карман.

— Это плохо.

— Да уж, ничего хорошего. К счастью, у меня есть другие контакты. И все равно я дал себе обещание в ближайшее время побеседовать по душам с молодым Сапони. — Подбородок американца выдвинулся вперед, лицо приобрело свирепое выражение. — Не желаете купить французский велосипед?

Я рассмеялся:

— Боюсь, у меня не будет времени для велосипедных прогулок. На пятом этаже накопилось много работы.

Залесхофф кивнул:

— Я так и думал. Ваше начальство в Вулвергемптоне слишком долго тянуло с новым назначением.

— Вы были знакомы с Фернингом, да, господин Залесхофф?

Кивнув, он принялся катать между пальцами сигарету.

— Был. А что вас интересует?

— О, ничего особенного.

— Есть какая-то конкретная причина для любопытства? — непринужденно спросил американец.

— Нет, просто слишком много людей хотят знать, был ли я с ним знаком. Даже полиция интересовалась.

— Полиция! На них не нужно обращать внимания.

— Это не так просто. Мне почти все утро пришлось провести в полицейском участке. — Я довольно желчно рассказал о своей встрече с синьором капитаном. Американец слушал, никак не комментируя. Когда я закончил, принесли заказанные блюда.

Мы ужинали в молчании. Честно говоря, еда меня интересовала больше, чем разговор. Похоже, это устраивало и моего компаньона. Один раз я заметил, что он задумчиво рассматривает скатерть, не донеся вилку до рта. Наши взгляды встретились, и Залесхофф улыбнулся.

— На скатерти пятно от супа, формой в точности повторяющее Южную Америку, — объяснил он, хотя его мысли явно были заняты не пятном от супа, которое, по моему мнению, больше напоминало остров Уайт. Я связал задумчивость американца с усопшим Витторио Сапони.

— Пожалуй, закажу себе бренди к кофе, — сказал я.

— Вы уже пробовали «Стрегу»?

— Думаю, лучше оставить это удовольствие на потом. Мне хочется бренди. Присоединитесь?

— Спасибо. — Американец на секунду задержал на мне взгляд. — А кто еще спрашивал вас о Фернинге?

— Человек, называющий себя генералом Вагасом.

— Тип, похожий на игрушечную лошадку?

Я рассмеялся:

— Точно. Вероятно, он югослав. Приглашает меня на следующей неделе пообедать вместе с ним и женой. Вы что-нибудь о нем знаете?

— Почти ничего. — У Залесхоффа был какой-то рассеянный вид. Он меня почти не слушал. Потом вдруг щелкнул пальцами, и его лицо осветилось торжеством. — Есть!.. Знаете, Марлоу, как бывает, когда вы что-то где-то потеряли, но не можете вспомнить что и где?.. Так вот я вспомнил: в моей конторе есть фотография Фернинга. Хотите взглянуть?

Такой внезапный интерес меня несколько смутил.

— Ну… да. Взгляну как-нибудь. Может, завтра.

— Завтра? — изумился он. — Никаких завтра! Когда уйдем отсюда, вернемся в контору. У меня там припрятана бутылка бренди. Настоящего. Не чета этому.

— Неловко вас беспокоить… — В любом случае у меня не было никакого желания возвращаться на виа Сан-Джулио в такой поздний час.

Но американец был непреклонен.

— Что вы, Марлоу, рад помочь! Не понимаю, почему я не вспомнил раньше. Ему были нужны фотографии на удостоверение личности, а у меня есть «Кодак». Совсем вылетело из головы — только теперь вспомнил. — Внезапно он сменил тему: — Как вам работается с Беллинетти?

— Неплохо, — осторожно ответил я. — Вероятно, он на меня немного обижен.

— Конечно, конечно. — Залесхофф глубокомысленно кивнул. — Это совершенно естественно для парня в его положении. — Он подозвал официанта и попросил счет, а потом настоял, что оплатит ужин, чем поставил меня в неудобное положение.

Однако на обратном пути в контору американец снова умолк. Я подумал, что он жалеет о проявленном энтузиазме, и еще раз сказал, что могу подождать до завтра. Ответом мне стал поток извинений. Залесхофф и слушать ничего не желал. Кроме того, там есть коньяк. Просто он пытался вспомнить, куда положил фотографии — вот и все. Мы двинулись дальше.

Я решил, что он довольно странный человек и, на мой взгляд, совсем не похожий на американца. Известно, что представления англичан о том, как должны выглядеть американцы и как они должны себя вести, не имеют ничего общего с действительностью. Однако Залесхофф на самом деле был странным. И еще у него имелось одно привлекавшее меня качество. Как он говорил. Любопытная манера сбивать собеседника с толку построением фраз и жестами. Однако точную причину своей растерянности вы определить не могли. Американец производил впечатление чрезвычайно искусного актера, который использует все имеющиеся в его репертуаре приемы, чтобы оживить плохо написанную роль. В Залесхоффе присутствовало нечто такое, что требовало анализа и одновременно сопротивлялось ему.

Я покосился на него. Он спрятал подбородок в толстый серый шарф, дважды обмотанный вокруг шеи, и неотрывно смотрел прямо перед собой, словно опасался, что на тротуаре могли вырыть ловушку. У него был вид человека, который что-то задумал.

В конторе американец включил настольную лампу.

Комната была большой, больше моей, очень чистой и аккуратной, со стальными шкафами для хранения документов вдоль одной стены и со стальным письменным столом, выкрашенным в зеленый цвет. На стене позади стола висела раскрашенная фотография Венеры Медичи, производившая отталкивающее впечатление. Залесхофф заметил, что я смотрю на нее.

— Мило, правда? Сохранил в память о господине Сапони. Когда-нибудь пририсую ей усы и монокль. Присаживайтесь и чувствуйте себя как дома.

Он достал бутылку коньяка, налил нам по половине винного бокала и подвинул мне пачку сигарет. Затем подошел к одному из шкафов и принялся перебирать папки.

— Кстати, — бросил он через плечо, — вы уже решили, принимать ли приглашение Вагаса?

Вопрос вызвал у меня раздражение.

— Я даже не думал. Зачем?

В этот момент послышался довольный голос Залесхоффа:

— Ага! Вот она. — Он извлек из папки большую карточку и поднес к свету. — Вот вам усопший господин Фернинг.

Я взял карточку. В верхнем углу была приклеена фотография мужчины средних лет — маленький снимок на плотной бумаге, какой обычно делают для документов. Если не считать венчика волос над ушами, Фернинг был абсолютно лыс. Лицо круглое и толстое, с маленькими беспокойными глазками и неопределенной формы ртом, словно искривленным в обиженной гримасе. Обыкновенный слабый человек. Я окинул взглядом карточку. В левом верхнем углу от руки было написано «Ф236». Нижнюю половину занимала полоска бумаги с машинописным текстом, приклеенная за уголки.

Сидни Артур Фернинг. Родился в Лондоне в 1891-м. Инженер. Представитель станкостроительной компании «Спартак» из Вулвергемптона, Англия, в Милане (дальше следовала дата). См. В.18.

Я прочел текст еще раз и вновь перевел взгляд на фотографию. Один из ее уголков отстал от карточки. Не задумываясь я прижал фотографию к картону, пытаясь вернуть ее на место. Она не прилипала, и я приподнял уголок, намереваясь смочить клей.

Я сделал это почти бессознательно, просто тянул время. Разумеется, в этой карточке не было ничего случайного. Мне вспомнился наш разговор в ресторане. Значит, Залесхофф забыл о фотографии! А несколько минут назад «пытался вспомнить», где она.

Но меня ждало еще одно потрясение. Приподняв уголок снимка, я увидел на обратной стороне красную печать. Эта печать состояла из имени и адреса лондонского фотографа, изготавливающего фотографии на паспорт. Я отложил карточку. Значит, «снимок „Кодаком“»?

Я поднял голову. Залесхофф с легкой улыбкой следил за моим лицом. Внезапно мне захотелось уйти. Тут присутствовало нечто такое, чего я не понимал и не хотел понимать.

— Благодарю, господин Залесхофф. Очень любезно с вашей стороны приложить столько усилий для удовлетворения моего любопытства. — Я встал. — Теперь прошу меня извинить — мне пора идти. Завтра рано вставать.

— Да, конечно. Вы говорили, вам нужно в полицию.

— И на работу.

— Естественно. Не забудьте ваш бренди, господин Марлоу.

Я посмотрел на бокал, который так и не пригубил. Подумав, взял бренди.

— Выкурите еще одну сигарету, пока пьете. — Залесхофф протянул мне пачку. Я колебался. Можно выпить бренди одним глотком и уйти. Совсем не притронуться к напитку было бы невежливо. Взяв сигарету, я снова сел. Залесхофф задул спичку и принялся рассматривать ее. — Знаете, — задумчиво произнес он, — на вашем месте я не стал бы приходить завтра в полицию.

— У них мой паспорт.

Залесхофф уронил спичку.

— Давайте заключим пари, Марлоу. Ставлю тысячу лир против бруска мыла, что они ваш паспорт потеряли.

— Но почему, черт возьми?

Он пожал плечами:

— Просто предчувствие.

— Надеюсь, необоснованное. Я не стану заключать с вами пари. Это было бы откровенным грабежом. Кстати, — я бросил взгляд на лежащую на столе карточку, — вы всех своих знакомых заносите в картотеку?

Американец покачал головой:

— Только некоторых. Понимаете, у меня это нечто вроде хобби. Кто-то собирает морские раковины. Я собираю фотографии.

Он внезапно наклонился ко мне, и его челюсть задиристо выдвинулась вперед.

— В сущности, сегодняшний вечер, Марлоу, — первый вечер нашего знакомства, и большую его часть я вам лгал. Вероятно, вы уже об этом догадались, потому что поймали меня там, где я не ожидал. Фотография оказалась плохо приклеена. Ну хорошо. Это самый худший из всех известных мне способов завязать дружбу на всю жизнь. Между нами сложилась милая атмосфера жульничества и недоверия. Вы осознаете, что понятия не имеете, кто я такой, черт возьми, и приходите к выводу, что не желаете этого знать. Вероятно, принимаете меня за мошенника. Замечательно! А теперь позвольте дать вам один совет. Если я скажу, что это не будет вам стоить ни цента, а наоборот, принесет большие деньги, то вы начнете теряться в догадках, какую игру я затеял. Признайтесь, в данный момент все это кажется вам таким же ненастоящим, как стеклянный глаз, да?

— Да, — твердо ответил я. — Что это будет, пылесос или холодильник? Мне не нужно ни того ни другого.

Залесхофф нахмурился.

— Вы можете хоть минуту побыть серьезным?

— Простите. Ваша обезоруживающая откровенность слишком сильно на меня подействовала.

— Тогда я прошу вас мне поверить и последовать моему совету.

— Всегда готов выслушать совет.

— Хорошо. В таком случае я рекомендую принять приглашение генерала Вагаса. Возможно, у него есть для вас интересное предложение.

Я посмотрел ему прямо в лицо.

— Послушайте, господин Залесхофф. Я не знаю, что у вас на уме, и знать не желаю. Более того, черт возьми, я никак не могу понять, какое вам дело до приглашения Вагаса.

— И все же я прошу принять его.

— Если вам это интересно — я уже решил отказаться.

— Значит, вы должны передумать.

Я поднялся.

— Прошу прощения, господин Залесхофф. У меня был трудный день. Спасибо за ужин и за хороший бренди. Возможно, вы позволите мне как-нибудь отблагодарить вас за гостеприимство. А теперь мне нужно идти. Спокойной ночи.

Он встал.

— Спокойной ночи, Марлоу. Буду с нетерпением ждать случая еще раз встретиться с вами и поболтать.

Я направился к двери.

— Кстати…

Я обернулся. Залесхофф взял карточку со стола и щелкнул по ней ногтем.

— Наверное, вы заметили, — медленно произнес он, — что внизу есть примечание. Оно гласит. «См. В.18». Карта В.18 находится в одном из этих шкафов. Если после следующей встречи с генералом Вагасом вы захотите на нее взглянуть, я с удовольствием ее оттуда извлеку.

— Зачем она мне?

— «В» означает Вагас.

— Очень интересно, но у меня нет желания встречаться с генералом Вагасом… — Я пожал плечами. — Спокойной ночи.

— Приятных снов.

Я ушел.

Мои сны никоим образом нельзя было назвать приятными. Помню, я проснулся в половине четвертого от ночного кошмара, в котором Беллинетти избивал меня огромными стопками фотографий генерала Вагаса. Но когда мне в конце концов удалось заснуть, я думал о Клэр. Как бы то ни было, а всего через месяц или два я вновь ее увижу. Мою милую Клэр.

5 Дипломатические маневры

С Залесхоффом мы не встречались около недели.

Боги, подобно многим любителям розыгрышей, имеют привычку повторяться. Человек, если можно так выразиться, научился подозревать, что на голову ему в любой момент могут вылить ведро воды. Возможно, он попытается уклониться, но, вымокнув до нитки — что бывает практически всегда, — больше думает о своей шляпе, чем об иронии судьбы. Мы утратили способность удивляться. Исполненный муки вопль высокой трагедии низведен до раздраженного ворчания. Однако я подозреваю, что некая маленькая ловушка всегда вызывает на Олимпе оглушительный хохот. Лично я регулярно в нее попадаюсь. Основа шутки — иллюзия; простое отсутствие чувств и частичный паралич мысли, которые настигают нас с наступлением утра, мы принимаем за здравый рассудок.

Утро после той первой любопытной встречи с Залесхоффом выдалось ясным. Было холодно, но солнце ярко сияло, освещая выцветшие занавески из зеленого плюша, так что они выглядели еще более безвкусными. Этот эффект способствовал обману, укрепляя иллюзию ясности мысли. За кофе я жизнерадостно отверг все неприятные подозрения минувшего вечера. Картотека, таинственные намеки американца — какая чушь! Должно быть, я сошел с ума, если серьезно задумывался об этом. Я уверил себя, что причина всего — мое незнание деловой атмосферы на континенте. Данный фактор следует обязательно учитывать. Фитч предупреждал меня о нем. «Там, — говорил он, — относятся к бизнесу так, словно это грязная политическая игра. Европейцы действительно предпочитают политику; но если у них нет возможности ею заниматься, то они ведут бизнес в аналогичной манере». Американец Залесхофф явно подхватил эту заразу. Вероятно, он собирался сделать мне следующее предложение: Вагас познакомит меня с человеком, который закажет станки, а приличные комиссионные (уплачиваемые авансом) обеспечат адекватную защиту интересов компании «Спартак». В таком случае у него нет ни единого шанса. У меня хватает настоящей работы, и я не могу позволить себе тратить время на детские глупости.

Теперь я понимаю, что это был самообман, причем даже слишком эффективный, поскольку я вспомнил о генерале Вагасе и назначенной встрече буквально в последнюю минуту.

После не очень приятного утра с Беллинетти и его документами я отправился за паспортом в полицейское управление. Проведя час в приемной, я выудил из дежурного признание, что синьора капитана нет на месте и что он не оставил указаний насчет моего удостоверения личности. Если я приду позже, все будет в порядке.

Я пришел позже и прождал четверть часа. На сей раз полицейский проявил больше участия. Синьор капитан еще не вернулся, и он сам навел необходимые справки. Мой паспорт отослали в министерство иностранных дел. Вне всякого сомнения, на следующий день его вернут. Если я зайду завтра, то…

Я пришел только в следующий вторник. Дело в том, что в четверг вечером я уехал в Геную.

Как объяснил мне Пелчер, одна из моих основных обязанностей заключалась в поддержании личного контакта с пользователями станков компании «Спартак». Я наткнулся на письмо одного из этих клиентов, крупной инжиниринговой фирмы с заводом в окрестностях Генуи, и — поскольку в письме затрагивались серьезные технические вопросы — решил использовать его в качестве предлога для визита. В любом случае мне нужно было ехать — выяснилось, что мой итальянский, достаточный для удовлетворения повседневных потребностей, слишком поверхностен, чтобы излагать сложные технические вопросы на бумаге.

Таким образом, пятницу, субботу и понедельник я провел на заводе клиента и вернулся в Милан рано утром во вторник.

Это был мой первый контакт с клиентом, и на меня большое впечатление произвела работа, ранее проделанная господином Пелчером. Возникли некоторые трудности из-за невнимания Беллинетти, но господин Пелчер предупредил о моем приезде, и все наладилось. В воскресенье директор завода отвез меня в Портофино на своей машине и позволил угостить его очень дорогим обедом. Мы обсудили заказ еще на шесть станков S2. От начальства я получил устные, но четкие инструкции, касающиеся выплаты тайных комиссионных, и узнал, что мои немецкие конкуренты по части подобных договоренностей весьма прижимисты. Зато все были в курсе, что фирма «Спартак» проявляет понимание. Кроме того, ее станки лучше. В понедельник на заводе ожидали государственных инспекторов; хорошо бы мне найти время встретиться с ними… Я нашел время и выяснил, что инспекторы не менее сговорчивы, чем директор завода, хотя и склонны к большей осторожности.

Поездка оставила у меня двоякое чувство: удовлетворенность и отвращение. Фитч предупреждал, чего следует ожидать, и даже тщательно инструктировал относительно ритуала приема заказа; тем не менее реальность вызывала неприятные ощущения. Одно дело бойко рассуждать о подкупе и коррупции, и совсем другое — самому давать взятки. Нет, напомнил я себе, моя роль заключается в пассивном принятии правил игры. Эти люди уже коррумпированы. Вопрос лишь в том, кто им заплатит — немецкая фирма или «Спартак». В конце концов, «Chi paga?»^[58] — любимая присказка итальянцев.

Моя голова была занята всеми этими мыслями, и поэтому неудивительно, что я совсем забыл о существовании таких личностей, как Залесхофф и Вагас.

Вскоре мне о них напомнили.

Первое напоминание содержалось в длинном постскриптуме письма Клэр, которое по возвращении ждало меня в отеле «Париж».

P.S. Кстати, Ники, мой милый, полагаю, ты должен принять какие-то меры к горничной или кому-то еще, кто имеет доступ в твой номер. Наверное, ты помнишь, что просил меня каждую неделю присылать инженерное приложение (кстати, что я и делаю), причем написал это на обратной стороне конверта. Знаешь, дорогой, по мнению твоей маленькой мисс Шерлок, конверт вскрывали над паром. Особенно заметно это по небольшому изгибу надписи (ты ведь знаешь, что строчки у тебя идеально ровные?), а когда я внимательнее присмотрелась к конверту, то увидела тонкую полоску клея вокруг клапана и примерно в 0,5 см от него. Думаю, на меня плохо повлияли твои периодические рассуждения относительно научного метода, поскольку я сделала вот что: выскочила из дома и купила пять разных конвертов, с которыми провела эксперимент. Сначала я заклеила пять конвертов, а потом, выждав два часа, вскрыла над паром. После этого я вновь заклеила их и оставила до утра, чтобы сравнить результаты с твоим конвертом. На всех была полоска клея, которая, как я полагаю (обрати внимание на научный подход), образовалась отчасти из-за сморщивания бумажного клапана после обработки паром, а отчасти из-за поверхностного натяжения клея, пока он находился в жидком состоянии. Я понимаю, что это не доказательство и что я должна молчать, пока не проверю пять сотен контрольных конвертов, но я не могу тратить на это время, а кроме того, продолжительная работа с паром испортит мою прическу. И все равно, полагаю, тебе лучше об этом знать.

С любовью, Клэр.

Я серьезно задумался. Горничная этого сделать не могла. Закончив письмо, я положил его в карман пиджака, который собирался надеть утром. На следующий день, выйдя из номера, опустил конверт в почтовый ящик в отеле.

Затем в голове мелькнула неприятная мысль. Я исследовал обратную сторону конверта, в котором пришло письмо. Ошибиться было невозможно — на нем виднелась полоска клея, о которой писала Клэр. Все сомнения сразу отпали. Мою корреспонденцию читают. Вопрос лишь в том, кто именно?

Конечно, это мог быть один из служащих отеля, но у такого ответа имелся один недостаток. Почтовый ящик в отеле открывает почтальон, и он же забирает оттуда письма. Вероятно, никто из работников отеля не имеет доступа к содержимому ящика. В любом случае его прекрасно видно от стойки администратора. Очень странно!

Я принял ванну, переоделся, позавтракал и отправился в офис. Беллинетти встретил меня бурными приветствиями. Пока синьор отсутствовал, все чудесным образом шло само собой. Умберто смущенно улыбался. Серафины не было. Я прошел в свой кабинет.

— Беллинетти, кто сегодня вскрывал утреннюю почту?

— Я, синьор, как вы велели.

— Хорошо. Мне нужно видеть конверты, в которых пришли письма.

— Конверты, синьор? — Беллинетти снисходительно улыбнулся. — Вы имеете в виду письма?

— Нет, я имею в виду именно конверты.

Его брови взметнулись вверх, к самым волосам, и он извлек конверты из мусорной корзины. Я просмотрел их по очереди. Во всех случаях явно присутствовала полоска клея. Я вернул конверты в мусорную корзину. Озадаченный Беллинетти молча наблюдал за мной.

— Вы можете назвать человека, у которого есть причина или возможность вскрывать над паром и читать нашу корреспонденцию, Беллинетти?

Мой помощник заморгал, и его лицо побледнело.

— Нет, синьор.

— И никаких предположений?

— Нет, синьор.

— Вы об этом знали?

— Нет, синьор.

Я прекратил расспросы. Совершенно очевидно, это для него не новость. И так же очевидно, что он не желал ее обсуждать. Я решительно принялся за работу.

После ленча наведался в полицейское управление.

На этот раз меня заставили ждать всего пять минут и провели в кабинет синьора капитана.

Он сдержанно кивнул:

— Да, ваш вид на жительство готов. — Капитан протянул документ. — Еще раз напоминаю, что вы должны являться каждую неделю, чтобы поставить печать.

— Мой бизнес предполагает частые поездки по стране. Вполне возможно, я не смогу быть в Милане каждую неделю.

— О таких случаях вы должны сообщить нам заранее.

— Благодарю. Мой паспорт, пожалуйста.

Капитан нахмурился.

— Но вам уже все объяснили.

Сердце у меня почему-то замерло.

— Мне ничего не объяснили. На прошлой неделе мне сказали, что паспорт отправлен в министерство иностранных дел.

— Совершенно верно. К сожалению, — любезным тоном произнес капитан, — его потеряли. Мы ждем, что он отыщется в любой момент. Как только паспорт найдут, его вам немедленно возвратят. А пока у вас на руках будет вид на жительство.

— Но…

— Вы же пока не собираетесь покидать Италию?

— Нет, но…

— Тогда паспорт вам не нужен.

Я с трудом сглотнул.

— Это важный документ. Его нельзя терять.

Капитан раздраженно пожал плечами:

— Всякое бывает.

— Я немедленно проинформирую британское консульство.

— Вашему консулу уже сообщили.

Как вскоре выяснилось, капитан не солгал. В консульстве со мной беседовал тот же сотрудник.

— Не повезло, конечно, — согласился он. — Понимаете, мы ничего не можем поделать. Нужно дать им возможность найти паспорт. Вы ведь не намерены сейчас уезжать из страны?

— Пока нет, — неохотно признал я.

— Тогда посмотрим, что будет дальше. Знаете, потеря паспорта — это серьезно. Мы должны быть очень осторожны. Разумеется, если вам потребуется уехать, мы снабдим вас документами, чтобы вы смогли добраться до дома. Но это не решит вопрос с паспортом. Мы свяжемся с вами, как только что-то узнаем.

Вернувшись в офис, я закурил и сел, чтобы все обдумать.

Прошлую ночь я провел в железнодорожном вагоне и спал урывками; вполне возможно, что моя способность к самообману из-за этого несколько ослабла, — впервые за все время я позволил себе отнестись к Залесхоффу серьезно. Американец предупредил, что мой паспорт потеряют. И оказался прав. Совпадение? Не может быть. Так паспорта не теряют. И удобное объяснение относительно комиссионных и знакомств Залесхоффа тоже не годится. Мои мысли вернулись к проведенному с американцем вечеру. Можно ли считать чистой случайностью, что Залесхофф покинул свой офис одновременно со мной? Я стал сомневаться. Потом вспомнил Вагаса с его намеками и странную просьбу Залесхоффа, настаивавшего, чтобы я еще раз встретился с генералом. Каким-то образом тут замешан и Фернинг. Я вспомнил, что в моем бумажнике лежит листок из блокнота Фернинга. Неизвестный С.А. Брага из Турина. Картотеки… В.18… «ненастоящим, как стеклянный глаз»…

Я раздраженно смял сигарету. Дела Фернинга меня не касаются. При мысли о генерале Вагасе по спине пробегал холодок. Залесхофф действовал мне на нервы. Логичнее просто не обращать внимания. Человеку моего возраста нелепо заниматься детскими глупостями. А потом я вновь вспомнил о паспорте. На это не обращать внимания не получится. И еще неприятная история с письмами. Возможно, Залесхоффу что-то известно…

Наверное, мои мысли так и двигались бы по кругу, но в этот момент в комнату вошел Умберто и положил на мой стол какие-то бумаги. Я поднял на него глаза.

— Список, синьор.

— Ах да. Спасибо.

Умберто получил задание составить полный список итальянских компаний, присутствующих в бухгалтерских документах «Спартака», с указанием суммы, потраченной каждой фирмой за истекший год. Я взглянул на список. Он был составлен в алфавитном порядке. Мое внимание привлекла четвертая строчка. Дело в том, что буква, определявшая место компании в списке, относилась к третьему слову названия, и в первый момент я подумал, что Умберто ошибся. Потом присмотрелся внимательнее. Да, так и есть, черным по белому — Società Anonima BRAGANZETTA, Torino.^[59] Вот он, таинственный С.А. Брага из Турина!

Минуту или две я сидел неподвижно, рассматривая буквы. Вне всякого сомнения, «Брага» — просто сокращение, использованное Фернингом. Мой взгляд переместился на цифру напротив названия. Акционерное общество «Браганзетта» перевело компании «Спартак» крупную сумму. Я нажал на кнопку звонка, вызывая Умберто.

— Синьор?

— Принесите документы всех сделок с компанией «Браганзетта» из Турина.

Он вернулся через несколько минут с толстой пачкой бумаг. Я внимательно их просмотрел. И вскоре выяснил все, что хотел. Часть спецификаций я оставил у себя, остальное вернул Умберто. Потом взял извлеченную из кошелька страницу блокнота Фернинга и тщательно изучил, букву за буквой.

Расшифровать первые две строчки не составляло труда.

В декабре компания «Спартак» поставила на завод «Браганзетта» три специальных высокопроизводительных станка для производства артиллерийских снарядов. Это объясняет «3 спец.». Дальнейшее очевидно. Судя по спецификациям, особенность этих станков состоит в том, что они адаптированы для выпуска снарядов гораздо меньшего калибра, чем стандартные S2. Речь шла о снарядах для двадцатипяти- и сорокамиллиметровых автоматических зенитных орудий типа Л/64 и Л/60 шведской фирмы «Бофорс». «1 станд. 10,5 см. К.З.О.» — это один стандартный станок для выпуска 10,5 мм снарядов для корабельных зенитных орудий. «1200 плюс» и «150 плюс» означает расчетную производительность станков.

Но дальше я не продвинулся. Что означает «Спец.», «6 м. пояс» и все остальное? Никакой связи между этими обозначениями и контрактами «Спартака» с «Браганзеттой» найти не удавалось. Я еще немного поломал голову, потом сунул листок в карман. Тут все ясно. Отношения Фернинга с Вагасом как-то связаны со «Спартаком». Поэтому у меня, как у действующего представителя фирмы «Спартак» в Милане, есть более серьезная причина для контактов с генералом, чем просто любопытство. Я обязан (меня немного испугало это слово) встретиться с ним завтра вечером. В любом случае вреда не будет, а балет мне может даже понравиться. И еще одно соображение: если я не встречусь с генералом, то не избавлюсь от сомнений и тревог. Лучше уж покончить с этим раз и навсегда.

Приняв решение, я немного успокоился. Выбросил посторонние мысли из головы и принялся за работу. Поездка в Геную отняла время, которого мне и так не хватало — помимо текущих дел, накопившихся в мое отсутствие, нужно было срочно перестраивать работу в офисе. Что касается Беллинетти, тут я принял твердое решение. Деятельность помощника в мое отсутствие подтвердила ранее сделанный вывод о его полной некомпетентности и неспособности организовать работу офиса. В технике он вообще не разбирался. Фернинг, решил я, должно быть, сошел с ума, когда принимал его на работу. Вечером перед уходом я сел за пишущую машинку Умберто и составил конфиденциальную записку Пелчеру. Заканчивалась она просьбой дать согласие на увольнение Беллинетти. Я прибавил, что собираюсь повысить Умберто и нанять квалифицированную машинистку, что позволит сэкономить и улучшит работу нашего отделения. Закончив, я отправился в ресторан на площади Обердан, поужинал, а потом решил пешком прогуляться до отеля и сразу лечь спать.

Ночь была холодной, но ясной, и, желая немного размяться, я выбрал окружной путь через городской парк.

От земли поднимался легкий туман, среди деревьев светились желтые электрические фонари. Обнимающиеся парочки сидели в тени на скамейках или неспешно прогуливались по вымощенным камнем дорожкам. Но ближе к центру парка, где у прудов влажный туман сгущался, почти никого не было. Я свернул на дорожку под деревьями, которая шла параллельно одной из главных аллей. И тут заметил человека у себя за спиной.

Я размышлял о том, что до сих пор у меня не было времени подумать о переезде из отеля «Париж», что каждый проведенный там день — пустая трата денег и при первом же удобном случае следует заняться поисками пансиона. И с паспортом нужно что-то делать. Интересно, подумал я, стоит ли просить Фитча или Пелчера, чтобы они побудили к действию министерство иностранных дел? И тут я споткнулся, наступив на свой шнурок.

Склонившись, чтобы завязать шнурок, я краем глаза заметил какое-то движение у ограды, ярдах в двадцати позади себя.

Если бы я не подошел к ограде, чтобы опереться на нее, то ничего не заметил бы. Под деревьями было очень темно. Но ограда находилась на одной линии с фонарем у входа, ярдах в ста впереди, и со своего места я увидел нечеткий силуэт человека, голову и плечи.

Поначалу я не обратил на него внимания и закончил со шнурком. Потом оглянулся. Человек не двигался. Я мысленно пожал плечами и продолжил путь. Через секунду-другую сзади послышался тихий щелчок. Я узнал этот звук, поскольку только что сам наступил на неплотно прилегающую решетку водостока. Как и тот, кто шел позади меня. Я вновь остановился. Сам не знаю почему. Возможно, в моем мозгу зародилось неосознанное подозрение, что меня преследует разбойник. Хотя мне показалось странным, что он остановился, когда я завязывал шнурок. Я подошел к ограде и сделал вид, что поправляю узел. Ничего, слышался только шум от машин на Корсо-Венеция. Тем не менее меня не покидало ощущение, что тот человек где-то рядом. Прибавив шагу, я кратчайшим путем вышел из парка.

На улице было светло, и теперь я его заметил — маленькую плотную фигуру в пальто и мягкой шляпе с высокой тульей. Он немного отстал и шел с небрежным видом, сунув руки в карманы и подняв воротник пальто. Никаких сомнений не оставалось. Меня преследовали. Совершенно очевидно, не с целью ограбления. Возможность для нападения уже упущена. Не исключено, что мой преследователь — сутенер, распознавший во мне иностранца и, следовательно, перспективного клиента, хотя это маловероятно. Сутенер вряд ли стал бы столько ждать. Давно бы уже подошел ко мне.

Я свернул с оживленной улицы и стал переулками пробираться к виа Алессандро Манцони. Потом снова оглянулся. Преследователь шел за мной — темная фигура, держащаяся в тени, у самых стен.

И тогда я решил действовать. Быстрым шагом дошел до тихого переулка. На углу притормозил, будто в нерешительности, потом свернул в переулок. Сделав несколько шагов, остановился и спрятался у темного входа в магазин. Через секунду послышались шаги приближающегося человека. Подождав, пока он поравняется с магазином, я шагнул на середину тротуара. Это оказался Беллинетти, и вид у него был такой, словно он готов отдать все на свете за возможность повернуться и убежать.

Затем Беллинетти предпринял неуклюжую попытку выпутаться из неприятного положения:

— Мне показалось, я вас узнал, синьор, но я не был уверен. Я гулял один. Подумал, что мы можем вместе выпить по глотку коньяка.

— С удовольствием. — Мы пошли к улице. — Вы часто гуляете в парке по вечерам, Беллинетти?

— Да, в хорошую погоду. Вы очень быстро ходите, синьор.

В его голосе проступили нотки презрения. Он явно пришел в себя.

— В таком случае, Беллинетти, я посоветовал бы вам не гоняться за мной. Кто знает, что может случиться с человеком вашего здоровья.

— Моего здоровья, синьор?

— Вы рискуете получить серьезную травму, — бесстрастно ответил я.

Он нахмурился.

— Я всегда очень осторожен, синьор.

— Рад это слышать. — Мы проходили мимо кафе. — Может, пропустим по стаканчику?

Десять минут спустя я уже возвращался в отель. Да, хорошо бы избавиться от Беллинетти. Некомпетентный помощник — это плохо. Некомпетентный помощник, который в дополнение к своим служебным обязанностям шпионит за тобой, — это уже нетерпимо.

В отеле меня ждали два письма.

Одно из моего лондонского банка с предложением воспользоваться услугами миланских отделений. Ценность его заключалось только в одном. Оно пришло из Англии и не вскрывалось над паром. Должно быть, неизвестный цензор принял к сведению постскриптум Клэр.

Второе было отправлено из Милана сегодня после полудня. В конверте оказался небольшой листок бумаги с коротким машинописным текстом:

КАК ВЫРАЖАЮТСЯ МЕСТНЫЕ ЖИТЕЛИ, ВЫ ДОЛЖНЫ МНЕ БРУСОК МЫЛА!

И все. Без подписи.

6 Антраша

Следующим вечером в половине восьмого я вошел в здание оперы.

Мадам Вагас — худая импозантная женщина с седеющими черными волосами и маленькими грустными глазами — словно боролась с непреодолимой усталостью. В уголках ее губ угадывалась напряженность, движения рук были резкими и неуклюжими, словно у марионетки.

Генерал познакомил нас в тамбуре своей ложи.

— Моя супруга, господин Марлоу.

Я поклонился; мы стояли и смотрели друг на друга, пока официант ставил на стол икру и открывал бутылкуигристого «Асти».

Секунду или две она молча меня разглядывала. Потом спросила:

— Вы любите балет, синьор Марлоу?

У мадам Вагас был низкий гортанный голос. Казалось, она с усилием выталкивает из себя слова. Невольно возникала ассоциация с хрипом человека, которого ударили в солнечное сплетение.

За меня ответил генерал:

— Дорогая Эльза, синьор Марлоу страстный поклонник балета. В противном случае я не пригласил бы его составить нам компанию. — Улыбка Вагаса получилась немного зловещей. В тусклом желтом свете тамбура его грим был не так заметен, как во время нашей первой встречи, но края воротника в тех местах, где они прикасались к шее, уже испачкались кремом и тональной пудрой. Затем генерал направил улыбку на меня. — Как вам Милан, синьор Марлоу?

— Толком еще не рассмотрел, генерал. Последние несколько дней мне пришлось провести в Генуе. Только вчера вернулся.

— Неужели? Бокал шампанского?

— Благодарю.

— Должно быть, Генуя показалась вам очень скучной. — Он повернулся к жене: — Эльза, дорогая, помнишь, мы сочли Геную просто ужасной?

Миссис Вагас взяла бокал «Асти».

— Там есть большое кладбище, правда, синьор Марлоу? — Она разглядывала меня так пристально, что я едва не проверил, на месте ли галстук.

— Говорят.

Вагас вежливо рассмеялся.

— Вряд ли у господина Марлоу было время осматривать кладбища. Постойте-ка, — прибавил он. — Бедняга Фернинг упоминал завод «Грегори-Сфорца» в окрестностях Генуи. Полагаю, вы?..

— Да, я приезжал именно на завод «Грегори-Сфорца».

Внезапно генерал повернулся и заговорил с мадам Вагас по-немецки.

— Прошу меня извинить. Я объяснял жене, что вы преемник господина Фернинга. — Он поставил бокал. — Думаю, увертюра подходит к концу. Пойдемте?

Первым балетом было «Лебединое озеро». Силуэт головы Вагаса отчетливо выделялся на фоне ярко освещенной сцены. Мой взгляд помимо воли притягивало к этому лицу, отрываясь от трепетного порхания кордебалета. После поднятия занавеса генерал изменился. Губы его слегка приоткрылись, дыхание стало размеренным и глубоким. Время от времени он сглатывал и прочищал горло. У меня возникло ощущение, что я наблюдаю за спящим. Позади генерала, в тени, неподвижно сидела мадам Вагас — серое пятно на фоне драпировок ложи. Я взглянул вниз, в партер, на ряды белых неподвижных лиц. Словно они принадлежали мертвецам, а живыми были только фигурки на сцене. В кулисах замерцал зеленый свет, и я увидел, как принц попятился, изображая страх и ужас; тело его напряглось, смешной арбалет в руках задергался в такт быстрым движениям. Генерал вытащил носовой платок и вытер губы. Мадам Вагас зевнула. Лица внизу не шевелились. Близилась кульминация балета. Наконец упал занавес, загремели аплодисменты. Занавес поднялся, опустился, снова поднялся. Еще поклоны. На сцену несли букеты. Принц поцеловал руки Лебедя. Дирижер поклонился.

Зажегся свет, и аплодисменты смолкли, сменившись гулом голосов.

Генерал вздохнул и снова вставил в глаз монокль.

— Никто не сравнится с Фокиным.^[60] Вам понравилось, господин Марлоу?

— Очень.

— Лучшее еще впереди. Может, выйдем покурить? Ты с нами, Эльза, дорогая?

Она покачала головой.

— Думаю, графиня Перуджа уже идет сюда.

— Принеси мои извинения даме. Пойдемте, господин Марлоу.

Мы поднялись наверх по главной лестнице. Я слышал, как рядом говорят по-немецки, по-французски и по-испански, видел индуса, китайца, двух японцев и мужчину с серым лицом и феской на голове.

— В Ла Скала, господин Марлоу, — заметил генерал, — балет не признает границ.

Он сказал что-то еще, чиркнул спичкой, чтобы дать мне прикурить, но я уже забыл о нем. Сквозь толпу пробирались мужчина и женщина. Женщина была молода — почти девочка — и прекрасна. Красота ее была какой-то особенной, почти мужественной. Высокие скулы оттягивали кожу от алых губ, придавая лицу странное, безмятежное выражение. Блестящие темно-каштановые волосы. Совершенной формы руки. Но мое внимание привлекла не столько она сама, сколько спутник, поддерживавший ее под локоть, — в вечернем костюме Залесхофф был еще больше похож на профессионального боксера.

Мы увидели друг друга одновременно. Наши взгляды встретились, и я уже собрался поздороваться. Однако Залесхофф смотрел сквозь меня, словно не узнавал. Еще секунда, и он прошел мимо. Я быстро взял себя в руки.

— Прошу прощения, генерал.

Он улыбнулся и еще раз зажег для меня спичку.

— Не извиняйтесь, господин Марлоу. Признаю, здесь она очень эффектна.

— Здесь?

— Обычный славянский тип лица, господин Марлоу. В Белграде таких много. Мужчина рядом с ней — ее брат. Вы их раньше не видели?

— Нет.

Генерал взял меня под руку.

— Фамилия мужчины Залесхофф, Андреас Залесхофф. Ее зовут Тамара. Разумеется, они русские, но оба выросли в Соединенных Штатах. Боюсь, — серьезным тоном прибавил Вагас, — я не рекомендовал бы вам проявлять интерес к даме. Этот мужчина — агент советского правительства, и, вполне возможно, его сестра тоже.

Я заставил себя рассмеяться.

— Уверяю вас, я не имею ни малейшего намерения проявлять интерес к даме. У меня в Англии невеста. — Мои слова прозвучали напыщенно и фальшиво, но Вагас кивнул, как будто удовлетворившись ими.

— Иностранцу в Италии, — сказал он, — следует быть осторожным. Прошу извинить…

К моему облегчению, генерал повернулся и заговорил с проходившими мимо людьми. Появилось время, чтобы прийти в себя. Либо Вагас неуклюже пытается произвести впечатление, либо дело обстоит гораздо серьезнее, чем я думал. Как выразился Залесхофф? «К счастью, у меня есть другие контакты». Нет, смешно. Так или иначе, я уже искренне жалел, что пришел. И торопливо искал подходящий предлог, чтобы удалиться в следующем антракте. Можно сослаться на болезнь или на деловую встречу, о которой я совсем забыл. Или…

Вагас тронул меня за руку.

— Я хочу познакомить вас с синьорой Бернабо, господин Марлоу. — Он повернулся к толстой даме с пронзительным голосом: — Le voglio presentare il signor Marlow, Signora.^[61]

— Fortunatissimo, Signora.^[62]

— Fortunatissima, Signore.^[63]

— E Commendatore Bernabò.^[64] — Генерал указал на усатого мужчину с ленточкой ордена Итальянской короны.

— Fortunatissimo, Commendatore.^[65]

Мы пожали друг другу руки, поделились впечатлениями о балете. Синьора Бернабо тяжело дышала.

— Я пришла сюда, — наконец заявила она, — только для того, чтобы посмотреть на платья.

Коммендаторе искренне рассмеялся и подкрутил усы. К моему удивлению, Вагас тоже рассмеялся. Однако позже, когда мы вернулись в ложу, он все объяснил.

— Эта женщина, — зло произнес генерал, — полная идиотка. Но сам Бернабо занимает важный пост в отделе закупок департамента боеприпасов. Я бы не стал утомлять вас знакомством с ними, однако Бернабо может быть вам полезен. Насчет поддержания знакомства беспокоиться не стоит. Он вам не откажет. Хотя, возможно, придется немного потратиться, пока будете приручать его. Для начала достаточно скромного ужина. Остальное устроится естественным образом.

Не было нужды спрашивать, что подразумевается под «остальным». Поездка в Геную меня кое-чему научила.

— Вы очень любезны, генерал.

— Не стоит благодарности. — Он умолк на долю секунды и посмотрел на меня. — Всегда готов помочь, господин Марлоу.

Я еще раз поблагодарил его. Мы приблизились к ложе.

— Милан, — произнес генерал, входя внутрь, — относится к тем городам, в которых лучше иметь добрых друзей. Кстати, в следующем антракте я предлагаю уйти. Последней в программе стоит местная постановка, и, боюсь, она будет ужасна. К десяти нам накроют ужин.

В начале одиннадцатого мы покинули Ла Скала и направились на корсо ди Порта-Нуова.

Внутреннее убранство дома генерала поражало великолепием. Темно-красные бархатные занавеси с фестонами, мебель чинквеченто, расписные стены… Освещался дом канделябрами. В воздухе чувствовался слабый запах ладана. Общее впечатление было фантастическим — словно ты попал внутрь декораций к балету. Бледный тонконогий слуга в кроваво-красных бриджах прекрасно дополнял это впечатление.

Он вышел к нам, взял пальто и стал подниматься по полутемной лестнице, когда его окликнула мадам Вагас:

— Риккардо.

Слуга с явной неохотой остановился:

— Синьора?

— Ты опять жег ладан?

Он поджал губы.

— Совсем немного, синьора.

Внезапно она сорвалась на крик:

— Тебе запрещено его жечь, понимаешь? Запрещено!

Губы Риккардо задрожали. Совершенно очевидно, что он был готов расплакаться.

— Моя дорогая Эльза, — успокаивающе забормотал Вагас, — у нас же гость. — Он повысил голос: — Иди сюда, Риккардо.

Молодой человек спустился на несколько ступенек.

— Si, Eccellenza.^[66]

— Ступай, нарумянь щеки, а потом подашь нам ужин. И помни, на столе не должно быть цветов.

— Si, Eccellenza. — Юноша отвесил низкий поклон и удалился.

Генерал повернулся ко мне.

— Я требую, чтобы слуги выглядели эффектно. — Он взмахнул рукой, указывая на стены. — Вам нравится, господин Марлоу? Любовь Меджнуна и Лейлы. Я приказал скопировать сюжет с гобеленов.

— Да, синьор Марлоу, — поддакнула мужу мадам Вагас со слабой улыбкой, — вам нравится?

— Очаровательно.

— Очаровательно! — Она повторила это слово с вежливым неодобрением. — Возможно, вы правы.

Я растерялся.

— Моя жена, — сказал Вагас, — ненавидит этот дом.

— Мой муж, синьор Марлоу, питает слабость к барокко.

Тон был самый что ни на есть любезный, и оба мне улыбались, однако в воздухе явно запахло ненавистью. Я еще больше пожалел, что пришел. В чете Вагас сквозило нечто неуловимо уродливое.

Генерал взял меня под руку:

— Пойдемте, друг мой. Ужин ждет.

Стол накрыли в алькове в дальнем конце большого зала. Хрусталь был высшего качества, фарфор великолепен, блюда подавались по всем правилам. Мужчины пили кларет, мадам Вагас ограничилась бокалом минеральной воды «Эвиан». К моему облегчению — я просто не знал, о чем говорить, — генерал монополизировал беседу, разразившись монологом о балете.

— По-моему, — по прошествии некоторого времени заметила мадам Вагас, — синьор Марлоу не увлекается балетом.

Генерал вскинул брови.

— Моя дорогая Эльза, я забываюсь. Простите, господин Марлоу.

Я невнятно запротестовал.

— Вы должны меня извинить, господин Марлоу, — продолжал Вагас. — Я большой поклонник балета. По моему убеждению, это квинтэссенция распадающегося общества. Понимаете, танец и подготовка к смерти были неотделимы друг от друга еще в те времена, когда первый человек пробирался по доисторическому лесу. Балет — просто новая рационализация инстинктивной тяги к саморазрушению. Танец смерти для Гергесинской свиньи.^[67] Так было всегда. Как известно, балет изобрел Балтазарини, музыкант Екатерины Медичи. И балет остался провозвестником разрушения. В годы, предшествовавшие тысяча девятьсот четырнадцатому, он собирал больше публики, чем когда-либо прежде. В начале двадцатых, когда Дягилев создавал свои лучшие работы, балет превратился в экзотическое развлечение. Теперь он вновь популярен. Если бы я не читал газет, господин Марлоу, один вечер на балетном спектакле поведал бы мне, что общество опять готовится к смерти.

Мадам Вагас встала:

— Надеюсь, синьор Марлоу меня извинит. Я должна прилечь.

Генерал выглядел встревоженным.

— Дорогая Эльза, ты ведь не сможешь заснуть.

— Боюсь, — поспешно сказал я, — мне уже пора.

— Вовсе нет, синьор, еще совсем не поздно. Мой муж подтвердит, что я всегда рано ложусь.

— Благодарю вас, мадам. Спокойной ночи.

— Приятно было познакомиться, синьор. Спокойной ночи.

Она протянула руку.

Не зная, что делать с рукой, поцеловать или пожать, я просто прикоснулся к пальцам женщины и поклонился.

И тут же почувствовал на своей ладони маленький клочок бумаги. Мои пальцы сомкнулись вокруг записки. Мадам Вагас высвободила руку и ушла, не взглянув на меня.

Генерал вздохнул.

— Прошу прощения, господин Марлоу. Моя жена немного нездорова. Что-то с нервами. Разговоры о смерти ее огорчают.

Я положил клочок бумаги в карман жилета.

— Сочувствую.

Появился Риккардо.

— Можешь оставить кофе и бренди в соседней комнате, Риккардо. Потом иди спать.

— Si, Eccellenza.

Мы перешли в другую комнату. В камине пылали дрова, на темных занавесках плясали длинные тени. Воск на одной из свечей оплыл. Мне очень хотелось уйти. Я устал. Вагас и его дом действовали мне на нервы. Клочок бумаги буквально жег карман. Вполне возможно, генерал видел, как я его беру. В таком случае…

— Бренди, господин Марлоу?

— Спасибо.

Это явно записка. Какого черта…

— Сигару?

— Благодарю.

— В этом кресле вам будет удобно.

— Спасибо.

Он сел, повернувшись ко мне, но так, чтобы его лицо оставалось в тени, а мое освещал огонь.

— Вы намерены остаться в отеле «Париж», господин Марлоу?

— Вряд ли. Не люблю жить в отелях.

— А кто любит? Почему вы отказались от квартиры Фернинга? Она очаровательна.

— Боюсь, мне нужно найти что-нибудь подешевле.

Вагас кивнул:

— Понимаю. Менее дорогое, менее очаровательное, менее удобное и так далее. — Он вдруг вскочил, словно принял какое-то решение. — Позволите быть с вами откровенным, господин Марлоу?

Ну наконец-то! В груди гулко застучало сердце. Конечно, с моей стороны это глупость и, если угодно, малодушие, но я испугался. Пришлось сделать над собой усилие, чтобы голос звучал ровно и в нем проступало легкое удивление.

— Разумеется, генерал.

— Причины, побудившие меня пригласить вас, связаны не только с общением.

— Ясно.

— Мне бы хотелось, — продолжил Вагас, — поговорить с вами о делах.

— Я всегда готов говорить о делах в интересах моей фирмы, генерал.

— Да, совершенно верно. — Он сделал паузу. — Но понимаете, это скорее личное. Хоть я не бизнесмен, — Вагас пренебрежительно взмахнул рукой, — у меня есть свои интересы. Вы упомянули о трудностях с квартирой. Насколько я помню, Фернинг был в таком же положении. Это всего лишь вопрос денег, ничего больше. Я сумел вовлечь его в частный бизнес, который решил проблему. Готов помочь и вам, господин Марлоу.

В ответ я пробормотал, что это очень любезно с его стороны.

— Вовсе нет, мой друг. Вопрос взаимной выгоды. — Похоже, ему понравилась эта фраза, и он ее повторил: — Взаимной выгоды. Более того, этот бизнес ни в коем случае не противоречит интересам ваших английских работодателей. Не сомневайтесь. Фернинг проявлял чрезвычайную щепетильность в подобных вопросах. Он был человеком чести и обладал твердыми убеждениями в том, что касалось патриотического долга.

Я не очень понимал, к чему клонит Вагас, но воздержался от комментариев.

— Впрочем, это так, к слову. Суть в том, что у меня есть связи с некими людьми, готовыми платить за техническую помощь, которую вы можете им оказать.

— Техническую помощь?

— Если выразиться точнее, они ищут техническую информацию более или менее специального характера. Должен заметить, — с нажимом произнес он, — что возможность, которая вам предлагается, господин Марлоу, не только обогатит вас, но и принесет пользу вашей стране.

— Боюсь, я не совсем понимаю.

— Позвольте объяснить. — Голос генерала звучал мягко и убедительно. — Вы продаете специальное оборудование итальянским инжиниринговым фирмам. Причем с ведома и полного одобрения правительства Италии. Ваше оборудование предназначено для единственной цели — производства снарядов. Бизнес есть бизнес. Все так. Однако приходило ли вам в голову, друг мой, что превосходные станки, которые вы поставляете, используются для производства снарядов, которые однажды могут взорваться среди ваших же сограждан? Вы не пытались взглянуть на проблему с этой стороны?

Я поерзал в кресле.

— Подобные мысли приходили мне в голову. Но это не моя забота. Мое дело — продавать станки. Я торговый представитель, от меня ничего не зависит. И ответственность не на мне. Есть работа, которую кто-то должен делать. Не я, так другой.

— Совершенно верно. Ответственности за ситуацию вы не несете. В том, что касается сделок, вы просто обезличенный агент, задача которого приносить прибыль фирме «Спартак».

— Рад, что вы понимаете.

— И не просто понимаю, — с воодушевлением подхватил Вагас. — Я настаиваю. Именно обезличенный характер вашей работы позволяет мне обратиться к вам с предложением. Именно этот факт отделяет ваши интересы от интересов господ из «Спартака».

Я уже успокоился и теперь чувствовал лишь легкое раздражение.

— Вероятно, генерал, если бы я знал суть предложения, то смог бы сделать выводы сам.

— Конечно, конечно, — согласился он и повторил: — Конечно. Попробуйте взглянуть на мое предложение как бы со стороны, без эмоций. — Вагас сделал глубокий вдох. — Обрисую вам гипотетическую ситуацию. Предположим на секунду, что Англия находится в состоянии войны с Германией. Союзницей Англии будет Франция. Теперь предположим, что вы, англичанин, обладаете некой информацией о Германии, которая представляет большой интерес для союзника вашей страны. Как вы поступите? Решите, что поскольку информация не представляет непосредственной ценности для Англии, то ее можно не раскрывать? Или передадите важные сведения Франции, которая может использовать их против общего врага? Я почти не сомневаюсь, что вы раскроете информацию Франции. Не так ли?

Теперь я уже полностью владел собой.

— В этих гипотетических обстоятельствах, — осторожно заметил я, — вероятно, так.

— Тогда, — серьезным тоном продолжил генерал, — наши мнения полностью совпадают. Однако это лишь гипотетическая ситуация. Естественно, вам нужны факты, а не фантазии.

— Естественно.

Он наклонился, и его лицо попало в полосу света.

— Перейдем к фактам. — Голос генерала утратил женственность и теперь звучал твердо, почти властно. Мне впервые напомнили, что «генерал» — это не просто обращение. — Вы продаете Италии оборудование для производства снарядов. Как вам известно, я югослав. Меня уполномочили сообщить вам, что мое правительство заинтересовано в получении сведений о сделках с итальянскими фирмами и готово оплачивать ваши усилия на данном поприще в размере не менее двух тысяч лир в месяц. От вас не потребуется ничего особенного. Имейте в виду, это ни в коем случае не предательство интересов работодателей. Нас интересуют лишь характеристики поставляемого оборудования, производительность, пункт назначения.

— И вы готовы, — спокойно сказал я, — платить за информацию две тысячи лир в месяц? Пожалуй, это слишком большие деньги за подобную услугу, генерал.

Он нетерпеливо взмахнул рукой:

— То, что вам кажется не заслуживающим внимания, для военной разведки может оказаться чрезвычайно ценным. Просто вы не разбираетесь в таких вещах. Для армии и флота любого государства очень важно точно знать наступательные и оборонительные возможности соседних стран. Это признаваемая всеми необходимость. Каждая страна имеет в зарубежных посольствах и дипломатических миссиях военного и морского атташе. Их официальная обязанность — сбор информации. Но подумайте вот о чем. Откуда атташе получают информацию? От кого, если не от людей, в обязанности которых входит ее скрывать? Получение точных разведданных о ресурсах потенциального противника — обычная предосторожность, связанная с национальной безопасностью. Или мы должны принять то, что потенциальный противник официально сообщает нашим атташе? Абсурд! Необходимы другие источники. Следует покупать информацию везде, где только можно. Вот и все.

Я молчал. Вагас продолжил:

— Опять-таки, если у вас есть сомнения в уместности предоставления третьему лицу этой вполне безобидной информации, позвольте обратить ваше внимание на такой факт. Последние девять месяцев владельцы «Спартака» радовались постоянно растущим прибылям. Из Италии к ним поступало больше заказов, чем когда-либо раньше. Тем не менее до несчастного случая с Фернингом мы регулярно получали информацию, о которой просим вас теперь. Если бы я хотел использовать опытных агентов, то получил бы информацию иным путем. Ничего страшного, разве что менее удобно и дороже. Согласны? В сущности, вам будут платить не за то, что вы сообщаете ряд относительно доступных фактов, а за то, что избавляете нас от усилий и расходов по добыванию этих сведений в другом месте. Понимаете, господин Марлоу? Скажите откровенно, что вы об этом думаете.

Я по-прежнему молчал. В камине упало полено. Было слышно, как тикают часы. Вот, значит, в чем дело. Вот, значит, какое предложение имел в виду Залесхофф — и считал, что оно меня заинтересует.

— Ну, господин Марлоу?

— Это очень неожиданно, — растерянно произнес я.

— Вам только так кажется, — спокойно возразил генерал. — Позвольте заверить: в моем предложении нет ничего такого, против чего может возражать самая чувствительная совесть. Просто бизнес, конфиденциальное соглашение между двумя благородными людьми.

Я встал.

— Значит, вы не будете возражать, если я сообщу о вашем предложении господину Пелчеру, моему директору, и попрошу санкции на дальнейшее обсуждение с вами этого вопроса?

Генерал потрогал нижнюю губу.

— Вряд ли я могу одобрить подобные действия, господин Марлоу. Любое наше соглашение будет носить частный характер и не касается компании «Спартак», а придание ему официального статуса наверняка обеспокоит вашего директора. Для него это вопрос чести. Он будет считать — не важно, обоснованно или нет, — своей обязанностью соблюдать тайну во всем, что касается клиентов.

— А вам не кажется, что я, будучи представителем фирмы «Спартак», связан такими же обязательствами?

— Как вы сами заметили, господин Марлоу, ваше положение в определенном смысле обезличено. Вы не несете ответственности за характер деятельности компании. Естественно, вы не позволяете, чтобы инстинкт верности своей стране мешал бизнесу. Почему же вы позволяете тревожить ваш разум еще более абстрактному чувству преданности компании?

— Моя компания покупает мою преданность, платя мне за то, что я ее представляю.

— Понятно. А страна вам не платит.

В его тоне явно сквозила насмешка. Мое терпение заканчивалось.

— Боюсь, я не могу принять такую интерпретацию обстоятельств. У меня есть лишь ваше слово, что вопрос о верности стране даже не возникнет.

— Вы сомневаетесь в моем слове, господин Марлоу?

— Нет, но вижу в вас заинтересованную сторону.

— Ваш предшественник, Фернинг, так не считал.

— Возможно. — Я бросил взгляд на часы. — Что ж, генерал, мне пора. Уже первый час, а завтра рано вставать. Благодарю за чрезвычайно приятный вечер.

Он встал.

— Еще бренди на дорожку?

— Нет, спасибо.

— Как хотите. Что касается нашего бизнеса… — Он положил мне руку на плечо. — Не торопитесь с ответом. Подумайте. Разумеется, я не хочу, чтобы вы делали то, что будет вам хоть в малейшей степени неприятно. Надеюсь, вы скоро убедитесь в моей правоте.

В монокле генерала на секунду отразился огонек свечи. Вагас покровительственно похлопал меня по плечу. Мне захотелось стряхнуть его руку.

— Спокойной ночи, генерал.

— Спокойной ночи, господин Марлоу. Звоните мне в любой момент. Номер телефона у вас есть. Буду ждать вашего звонка — что бы вы ни решили.

— Думаю, я могу со всей определенностью…

Генерал поднял руку:

— Пожалуйста, господин Марлоу, сначала все обдумайте. Э… ваше пальто в холле.

Услышав, как за мной захлопнулась дверь, я испытал огромное облегчение. После жаркой, пропитанной запахом ладана атмосферы генеральского дома холодный и влажный ночной воздух приятно бодрил. По дороге в отель мне было о чем поразмыслить.

Кое-что теперь получило объяснение. Например, квартира Фернинга. Две тысячи лир в месяц! Около двухсот пятидесяти фунтов в год. Не так плохо — с учетом, что делать почти ничего не нужно. На двести пятьдесят фунтов я мог бы обставить дом. И еще отложить из жалованья. С тем капиталом, который у меня остался после двух месяцев без работы, я мог бы достаточно долго прожить в Англии и найти достойную работу. Разумеется, об этом нет и речи. Наверное, Фернинг был дураком, если позволил втянуть себя в такие игры. Вагас может сколько угодно разглагольствовать о необходимости разведки, обычных предосторожностях и личных договоренностях, но это лишь вежливая форма изложения. Для подобных вещей существует специальный термин — «шпионаж». А шпионаж является преступлением. Если вас поймают, то упекут в тюрьму.

И все равно один вопрос остался без ответа. Почему Залесхофф так хотел, чтобы я встретился с Вагасом? Если верить генералу, Залесхофф — советский агент. Вагас, югославский агент, вполне мог об этом знать. Шпионаж чем-то похож на инженерное дело: о коллегах ты должен быть наслышан. Тем не менее у меня возникало неприятное чувство. О шпионах мы иногда читаем в газетах. Зал судебных заседаний просят освободить, а показания берут в тюремной камере. В судебных слушаниях по таким делам всегда присутствует какой-то нелепый налет мелодрамы. Досточтимые адвокаты, поправляя парики, с серьезным видом рассуждают о секретных документах, неназванных «иностранных державах», тайных встречах и зловещих третьих лицах, которые уже «покинули страну». Все это кажется нереальным, принадлежащим другому миру, никак не соприкасающемуся с повседневной жизнью. Однако мир разведки и контрразведки действительно существует. Шпионы должны где-то жить. Они должны выполнять свою работу — как и все остальные. Тот факт, что я столкнулся с двумя такими людьми в промышленном центре Италии, не должен вызывать особого удивления. И мелодрамы тут никакой нет. Ни тайных встреч, ни зловещих третьих лиц; иностранные державы поименованы, а записи Фернинга вряд ли можно считать секретным документом. Это — я с удивлением обнаружил, что повторяю слова генерала, — просто бизнес. Но какое отношение имеет к нему Залесхофф? Хорошо бы выяснить. Опасности никакой, а любопытство мое уже пробудилось. Не каждый день встречаешь шпиона! Очевидно, Залесхофф знал, чего добивается Вагас, и его поведение в опере доказывает, что он не хотел, чтобы Вагас догадался о нашем знакомстве. Меня также интересовала картотека Залесхоффа. И Клэр была бы заинтригована. Ей можно написать и рассказать обо всем. Кроме того, я, если можно так выразиться, проиграл Залесхоффу брусок мыла — за паспорт. А вот это уже совсем не весело. Хотя у пророчества — я мысленно поставил слово «пророчество» в кавычки — может быть очень простое объяснение.

Когда я добрался до отеля, то, боюсь, уже относился ко всему этому приключению чересчур легкомысленно. Разыгрывал из себя опытного человека. Теперь, оглядываясь назад, я могу сказать, что не сознавал собственную глупость и не догадывался, какой зловещей и мелодраматичной в скором времени окажется реальность. Иначе мой сон не был бы таким крепким.

О клочке бумаги, который мне вручила мадам Вагас, я вспомнил только тогда, когда стал раздеваться перед сном. Достал листок из кармана жилета и развернул. В записке было шесть слов: «На fatto morire il signor Ferning».

Я сел на кровать и озадаченно уставился на листок. «Он убил господина Фернинга». Кто убил? Вероятно, Вагас. Вагас убил Фернинга. Но Фернинга сбила машина. Совершенно очевидно, это злобная чушь. Неприязнь, которую питают друг к другу Вагас и его жена, заметна невооруженным глазом. Удивляться не приходится. Даже самое богатое воображение не поможет назвать их обоих симпатичными. Однако такое!.. Эта женщина явно не в себе.

Я лег в постель и подумал, что Клэр с интересом выслушает рассказ о Риккардо.

7 Ужин с Залесхоффом

В четверг утром я позвонил Залесхоффу.

Мне ответил женский голос — по-итальянски:

— Слушаю.

— Синьора Залесхоффа, пожалуйста.

— Секунду.

Через мгновение в трубке послышался голос Залесхоффа:

— Витторио Сапоне слушает.

— Кто бы сомневался! Это Марлоу.

На том конце провода раздался довольный возглас.

— Привет, Марлоу! Как дела?

— Все в порядке, спасибо.

— Хорошо провели время вчера вечером?

— Неплохо. А вы?

— Отлично. Надеюсь, вы на меня не обижаетесь?

— Нисколько. Я хотел спросить, не заняты ли вы сегодня и сможете ли со мной поужинать.

— С радостью. Давайте пообедаем у меня. Девушка, с которой я был в опере, — моя сестра. Ей очень хочется с вами познакомиться. — В трубке послышались громкие голоса. — Минутку. — Он прикрыл ладонью микрофон. Все стихло. — Извините. Тут у нас демонстрация девичьей скромности. Сегодня вечером вас устроит?

— Спасибо, с удовольствием.

— Когда вы сможете уйти с работы?

— Не раньше половины седьмого.

— Загляните ко мне, когда будете спускаться, и пойдем вместе. Хорошо?

— Договорились.

В половине седьмого я спустился на четвертый этаж. Залесхофф был в офисе один — яростно стучал по клавишам портативной пишущей машинки. В знак приветствия он помахал мне рукой.

— Заходите, садитесь. Если не возражаете, я закончу, и мы пойдем.

Я присел. Буквально через две минуты он выдернул лист из пишущей машинки, написал адрес на конверте, сунул внутрь письмо и заклеил клапан. Я молча наблюдал. На носу у него была пара очков для чтения. Предположение, что Залесхофф — советский агент, вдруг показалось мне абсурдом. Советские агенты — бородатые злодеи, они изъясняются на ломаном английском и носят большие черные шляпы. А Залесхофф… Он поднял голову, и взгляд его ярких глаз встретился с моим взглядом.

— Вечерняя исходящая корреспонденция? — шутливо поинтересовался я.

— Нет. Мы отправляем ее утром.

— Понятно. — Мне в голову пришла любопытная мысль. — Вы когда-нибудь разглядывали клапаны конвертов приходящей к вам почты?

Американец улыбнулся:

— Чтобы проверить, не вскрывали ли их над паром? Вы это имеете в виду, Марлоу?

— Разумеется.

— А ваши вскрывали?

— Да.

— Как вы это обнаружили?

Я рассказал ему о письме Клэр.

— А теперь уже не вскрывают?

— После того письма не замечал.

Он усмехнулся:

— Должно быть, они разозлились.

— Кто «они»?

Залесхофф уже надевал пальто.

— Птички, которые вскрывают письма над паром… Идем?

— Хорошо. — У двери я остановился. — Вы ничего не забыли?

— Простите?

— Помнится, речь шла об одной карточке из вашего досье. Кажется, под номером В.18.

Американец похлопал себя по нагрудному карману:

— Она здесь, Марлоу, у самого сердца.

Квартира Залесхоффа располагалась над магазином на тихой улице в районе площади Сан-Стефано и состояла из двух комнат, кухни и ванной. Обе комнаты были большими, причем одна явно совмещала функции спальни и гостиной. Такое впечатление, что обставлялась квартира в большой спешке. Особенно странный вид был у гостиной: длинный стол, несколько ящиков для упаковки, прикрытые ситцевыми покрывалами синего цвета и служившие журнальными столиками, роскошный диван с этикеткой на одной из ножек и гигантский, явно дорогой инкрустированный книжный шкаф с бюро. Стены были довольно неаккуратно выкрашены в белый цвет.

— Не удивляйтесь, — объяснил Залесхофф. — Могло быть и хуже. Мы сократили список покупок наполовину и управились за пару часов. Бюро мне продал парень с заячьей губой. Превосходная вещь, но Тамара считает, что деньги выброшены на ветер. Она принесла сюда ящики. Лучше садитесь на диван. Его тоже купил я. — Залесхофф повысил голос: — Тамара!.. Раздевайтесь, Марлоу. И можете курить. Сигареты на книжной полке. Прошу прощения, если не возражаете, я проверю, как там на кухне.

— Уже поздно, — послышался женский голос.

Несколько смущенный происходящим, я повернулся. Девушка в дверях снимала фартук.

— И кроме того, — прибавила она, — на ящиках можно сидеть. Я сама вытащила все гвозди.

— А, вот и ты, — сказал Залесхофф. — Это Марлоу, а это моя сестра Тамара.

Она улыбнулась. Я обнаружил, что улыбаюсь ей в ответ.

— Хорошо, что вы пришли, господин Марлоу, — сказала Тамара. — Я боялась, вы обидитесь, что мы не стали с вами разговаривать вчера вечером. Андреас, наверное, уже объяснил причину.

— Вообще-то нет. Впрочем, и не обязательно.

— Андреас, ты говорил…

Он взмахнул рукой.

— Обсудим все после еды. На кухню, Тамара!

Она покачала головой и исчезла за дверью.

Залесхофф усмехнулся.

— Хотите выпить, Марлоу?

— Да, спасибо.

— Виски? Я специально оставил бутылку.

— Очень предусмотрительно с вашей стороны.

Он достал стаканы из книжного шкафа.

— Ничто не может удивить человека, способного целый вечер терпеть Вагаса.

— А, значит, вы его знаете!

Залесхофф погрозил мне пальцем.

— Я знаю о нем. Скажите, когда хватит.

— Хватит!

— Готов поспорить, он предостерегал вас, чтобы вы не общались со мной.

— Примерно так.

— Ну, ваше здоровье.

— Будьте здоровы.

В комнату вошла девушка с подносом, в центре которого помещалась большая медная кастрюля.

— Будете настоящий гуляш с паприкой, господин Марлоу?

— С удовольствием.

— Отлично, потому что я приготовила гуляш.

— Любопытно, — проворчал Залесхофф, — что бы ты делала, ответь он, что не переваривает гуляш. Наверное, открыла бы другую банку…

Трапеза продолжалась под перекрестным огнем шутливой перебранки. Совершенно очевидно, спектакль разыгрывался в мою честь, однако постепенно я начал получать от него удовольствие. Гуляш был вкусный. Общество Залесхоффа и его сестры приятно возбуждало. Впервые после отъезда из Англии окружающая обстановка не вызывала у меня раздражения. Согретый заполнившим желудок гуляшом, я вкратце рассказал о вечере, проведенном с генералом и мадам Вагас. Нас можно было принять за трех добрых знакомых, обсуждающих четвертого. Затем атмосфера внезапно изменилась. Причем в худшую сторону.

Я непринужденно подшучивал над Риккардо и ладаном. Хозяева смеялись. Потом небрежно упомянул о записке, вложенной мне в руку мадам Вагас, и поделился своими соображениями о психическом состоянии женщины.

Эффект от моих слов превзошел все ожидания. В комнате воцарилась тишина, словно кто-то выключил громко оравшее радио.

— Как вы сказали, что там было в записке? — Голос Залесхоффа звучал неестественно спокойно. Девушка не отрывала взгляда от тарелки.

— Она у меня в кармане, можете взглянуть, если хотите. Но зачем? Что случилось? Неужели вы воспринимаете ее всерьез?

Залесхофф молча прочел записку и, пожав плечами, вернул мне.

— Нет, я не воспринимаю ее всерьез. Выходка злобной женщины. Я вообще не обратил бы на нее внимания, если бы не одна деталь.

— Какая?

— Утверждение очень близко к истине.

Я смотрел на него во все глаза.

— Но Фернинг попал под машину!

— Фернинга, — твердо сказал Залесхофф, — убили.

— О чем вы, черт возьми?

— О Фернинге.

Я встал из-за стола.

— Послушайте, Залесхофф, вы угостили меня вкусным ужином, и до сих пор я получал удовольствие. Но должен вам честно признаться…

Он не дал мне закончить:

— Сядьте, Марлоу. Пора нам с вами немного поговорить по душам.

— Я не…

— Сядьте! — Залесхофф повысил голос.

— Да, господин Марлоу, — сказала девушка, — садитесь, пожалуйста. А то заработаете несварение желудка. Выпейте еще виски.

— Я не хочу виски, спасибо, и я не сяду. — От раздражения меня пробирала дрожь.

— Отлично! — прорычал Залесхофф. — Можете стоять. Главное, выслушайте меня.

— Слушаю.

— Хорошо. Я не знаю, то ли у вас на глазах шоры, то ли вы просто глупы. Но позвольте вам заметить, что итальянскому представителю станкостроительной компании «Спартак» из Вулвергемптона пора бы уже задать себе кое-какие вопросы.

— Например?

— Проклятие! — взорвался он. — Послушайте, вы тут уже десять дней. У вас отобрали паспорт и обязали еженедельно являться в полицию, как освобожденного условно преступника. Вам это не кажется немного странным? Вашу почту вскрывают, а ваш помощник Беллинетти следит за вами с момента приезда. Я знаю, потому что наблюдал за ним. Вам это ни о чем не говорит? Более того, человек, называющий себя югославским генералом, сделал вам в высшей степени сомнительное предложение. И, зная все это, вы собираетесь уйти? — Его подбородок выдвинулся вперед, словно таран. — От меня! Единственного, кто в состоянии вам объяснить, что все это значит.

Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга.

— Ну? — спросил я. — И что все это значит?

Залесхофф хлопнул в ладоши.

— Ага, уже лучше. Теперь, ради всего святого, выпейте еще.

— Хорошо.

— И не делайте вид, — раздраженно прибавил он, — будто я предлагаю вам проглотить синильную кислоту.

— Прошу прощения. Только учтите, к разговорам об убийстве я отношусь серьезно.

— Не обращайте на него внимания, — сказала девушка.

— Тихо! — прикрикнул Залесхофф. Потом повернулся ко мне. — А теперь, господин Марлоу, — продолжил он с обезоруживающей любезностью, — вы готовы услышать новые факты?

— Готов.

— Тогда вот вам номер первый. Вчера вечером человек по фамилии Вагас сделал вам предложение. Он сказал, что действует по поручению югославского правительства и что оно готово платить вам за подробную информацию о станках компании «Спартак», поставляемых на итальянские заводы. Так?

— Более или менее.

— Вероятно, он выражался не столь откровенно. Пространно рассуждал о том, что это рутинная разведывательная деятельность и что риска почти никакого. Вы должны всего лишь передавать ему документы, за что будете получать деньги. Правильно?

— Правильно.

— Хорошо. То же самое, Марлоу, он говорил Фернингу девять месяцев назад. Фернинг…

— Минутку! Вам об этом сообщил сам Фернинг?

Залесхофф нетерпеливо покачал головой:

— Я ни разу не разговаривал с Фернингом.

— Но вы сказали…

— Что знал его. Верно. Точно так же, как я знаю президента Соединенных Штатов.

— Тогда откуда вам известно, что говорил Вагас?

— Не важно, откуда я это знаю, — задиристо возразил он. — Важно, что знаю. Слушайте дальше.

— Хорошо.

— Фернингу Вагас предложил то же самое, что и вам. Я пока не знаю, что вы ответили генералу. Но Фернинг, идиот, клюнул. Некоторые парни, похоже, не понимают, что предложение получать деньги просто так — это наживка, к которой обязательно прикреплена леска. К несчастью для Фернинга, леска оказалась стальным тросом. Дело в том, что за свои две тысячи лир в месяц Вагас хотел получить гораздо больше, чем обзор контрактов компании «Спартак». Кстати, история о том, что деятельность «Спартака» в Италии представляет интерес для иностранных держав, вполне правдоподобна; такую информацию все равно нужно где-то собирать. Однако для Вагаса это всего лишь килька, на которую он рассчитывает поймать большую рыбу. — Залесхофф умолк. — Понимаете, Марлоу, насколько ценным для таких людей, как Вагас, может оказаться человек, занимающий вашу должность?

— Понятия не имею, о каких людях вы говорите.

— Конечно! Мы как раз к этому подходим. Дело вот в чем. Половину времени вы с полным правом крутитесь возле крупных итальянских военных заводов. Для иностранного агента вы — золотая жила.

— Не преувеличиваете?

— Ни капельки. Представьте компанию игроков в покер, сидящих за круглым столом. Вы ходите по комнате, курите и раздумываете о том, например, не пора ли поужинать. Вас не интересует ни покер, ни игроки. А теперь предположим, что один из игроков обращается к вам с просьбой: «Послушайте, Марлоу, пока вы все равно бродите по комнате, не могли бы вы глянуть на карты остальных игроков и сообщить мне, а я вас потом отблагодарю? Это совсем нетрудно». Уловили мысль? Вагас — именно такой игрок.

— Он не просил меня об этом.

— Минутку. Вернемся к игрокам в покер. Предположим, вы уже взяли деньги от одного из парней. Однажды этот человек скажет вам: «Послушайте, Марлоу, если вы не расскажете, какие карты пришли к остальным, я сообщу вашему боссу, что вы у меня на жалованье». Что тогда? Что вы будете делать?

— Он не может этого сказать.

— Не может? Именно так он заявил Фернингу. Через месяц или полтора после того, как Фернинг начал брать деньги у Вагаса, генерал сбросил маску. Карты были раскрыты. Господин Фернинг должен воспользоваться своим доступом на военные заводы, чтобы снабжать Вагаса ценной информацией. Если господин Фернинг откажется сотрудничать, то генерал Вагас сообщит обо всем господину Пелчеру из Вулвергемптона. В результате Фернинг сдался. Он по-прежнему получал свои две тысячи в месяц, но за них ему приходилось делать гораздо больше.

— То есть он позволил себя шантажировать? Думаю, Вагас блефовал. В любом случае это лишь его слово против слова Фернинга. Пелчер не дурак.

— Вагас тоже. Словами дело не ограничивалось. У Вагаса имелись доказательства. Если Пелчер ему не поверит, нужно всего лишь отправить ему результаты деятельности Фернинга за первый месяц. Пелчеру останется сравнить версию Вагаса о деятельности фирмы «Спартак» за предыдущий месяц и собственные записи, и он увидит, что генерал прав. Так?

— Да-а. Понимаю. Но какое это имеет отношение к вашим словам об убийстве Фернинга?

— Ага! — Залесхофф погрозил мне пальцем. — Поговорим и об этом. Хотите еще виски?

— Спасибо. Думаю, не помешает.

— Минеральную воду или простую?

— Минеральную, пожалуйста.

Мы молча выпили. Залесхофф со стуком поставил стакан настол.

— Вы когда-нибудь слышали об Овра?

— Нет. Что это — овощ?

— Вопрос был риторическим, — вмешалась Тамара. — Достаточно покачать головой. Он прекрасно знает, что вы понятие не имеете, что такое Овра. Просто хочет произвести впечатление.

Залесхофф стукнул кулаком по столу:

— Помолчи, Тамара!.. Видите седые волосы, Марлоу? Это работа любящей сестры!

Я не заметил ни одного седого волоса, но решил промолчать.

— Вы говорили об Овра…

— Ах да! — Залесхофф обвел нас взглядом, сделал глоток из стакана и продолжил: — Слово «ОВРА» образовано из начальных букв четырех итальянских слов — Organizzazione Vigilanza Repressione Antifascismo.^[68] Это силовая структура по подавлению антифашизма. Другими словами, тайная полиция, итальянский эквивалент нацистского гестапо. Ее члены — милые люди, с которыми приятно иметь дело. Вы слышали о мафии, сицилийской террористической организации? Эти парни изобрели рэкет. Всех, кто не хочет или не может платить, избивают или убивают. Только в провинции Палермо их жертвами становились до двух тысяч человек в год. По сравнению с Сицилией Чикаго — детская площадка для сосунков. Но в двадцать третьем году фашистам надоело. Они уничтожили мафию. Потребовалось определенное время, однако они справились. По их утверждению, это одно из достижений фашизма. Правда, как и со многими другими достижениями фашизма, результат получился неоднозначным. Некоторые из боссов мафии эмигрировали в Америку вместе со своим бизнесом, что пошло на пользу итальянцам, но не американскому народу. Однако подавляющее большинство парней были рекрутированы в ОВРА и направлены в разные части страны, чтобы они не смогли возродить организацию, а работали на правительство. Это тоже не пошло на пользу итальянскому народу. Первой крупной операцией ОВРА стала ликвидация либералов и социалистов в тысяча девятьсот двадцать четвертом году. Убийство лидера оппозиции Маттеотти за несколько часов до речи, в которой он должен был документально подтвердить обвинения, выдвинутые против правительства фашистов, ознаменовало их первый успех.

Но это было только начало. Святые отцы американских гангстеров знали свое дело. Хотя средний итальянец склонен драматизировать себя самого и свою страну, он очень покладист и законопослушен: любит жену и детей, трудолюбив и честен. Однако невозможно бороться с терроризмом при помощи протестов. Терроризм всегда побеждает. И правительство укрепило свои позиции, создав ОВРА. Уничтожение оппозиции, избиения, вандализм, убийства — вот ежедневная практика ОВРА. Традиции мафии сохранились. ОВРА всесильна. Она превратилась в регулярную тайную полицию. Итальянское правительство даже признало ее существование.

Залесхофф испытующе посмотрел на меня.

— Наверное, вы задаете себе вопрос, какое отношение все это имеет к Фернингу, да? Самое непосредственное — по той простой причине, что среди департаментов, перешедших под крыло ОВРА, числится и контрразведка. У них есть отдел, который носит название «иностранного» и который не занимается ничем другим. И он эффективен. Им не потребовалось много времени, чтобы вывести на чистую воду нашего друга Фернинга.

— Но как?

— Ответ — Беллинетти.

— Беллинетти?

— Конечно. Он агент ОВРА. Однажды кто-то подсчитал, что в крупном городе каждый десятый мужчина прямо или косвенно работает на ОВРА. Они создают из агентов что-то вроде сети. Агент A присматривает за агентом B, который присматривает за агентом C, и так далее. Ваш сосед может оказаться агентом ОВРА. А он, в свою очередь, подозревает вас. Результат? Когда вы встречаетесь у забора, чтобы поболтать о политике, каждый изо всех сил старается показать, как он поддерживает правительство. «Муссолини всегда прав» — вот восьмая из десяти заповедей фашизма. Получается превосходная система, заставляющая людей все это проглатывать и держать в себе.

— А что Фернинг?

— С Фернингом, как я уже говорил, нужно было что-то делать. Вопрос — что именно? Полагаю, произошло следующее. Фернинга следовало остановить. Однако он британский гражданин и работник фирмы, с которой правительство стремится поддерживать хорошие отношения. Италии нужны станки S2. Арест Фернинга наделает слишком много шума. Остается одно — ликвидировать его. В ОВРА есть специальные люди — «отряд смерти».

— Вы хотите сказать, что его намеренно сбили машиной?

— Да. Это не первый случай. Два в Неаполе и один в Кремоне. Тот человек в Кремоне был уважаемым профсоюзным лидером, пользовался популярностью среди рабочих и не собирался сдаваться без боя. Бедняга попал под машину. Ужасно! Но несчастные случаи происходят ежедневно. Что тут такого?

Залесхофф сел на диван и допил виски. Я немного подумал, потом достал из бумажника листок с заметками Фернинга.

— Вот, нашел в письменном столе. Первые две строчки относятся к сделкам «Спартака» с заводом «Браганзетта» в Турине. Их я расшифровал. Может, вы подскажете, что означает остальное?

Он взял у меня листок и, нахмурившись, стал разглядывать записи.

— Да. Могу объяснить. Как вы сказали, первые две строчки указывают на три специальных станка S2 для выпуска зенитных снарядов и один стандартный S2 для предприятия «Браганзетта». Потом идет…

— Погодите минутку! Я ничего не говорил вам о специальных станках S2. Откуда вы знаете?

— Это же очевидно. — Тон был любезным, но слегка удивленным. — Достаточно одного взгляда на записи.

Я подумал, что его объяснения не отличаются убедительностью, но промолчал. Залесхофф продолжил:

— Остальное относится к линкору водоизмещением сорок тысяч тонн, который строится в Специи и должен быть закончен через четырнадцать месяцев. Тут сказано, что у него шестиметровый броневой пояс из легированной стали толщиной в одну целую и две десятых метра. Линкор оснащен шестью пятидесятипятисантиметровыми морскими орудиями с углом возвышения тридцать градусов, предположительно производства компании «Браганзетта». Лафеты поставляет генуэзская фирма, вероятно, завод «Грегори-Сфорца». — Он вернул мне листок. — Затем идут другие подробности.

— И все это вы узнали, только взглянув на запись? — саркастически поинтересовался я.

Залесхофф пожал плечами:

— Ничего сложного, если знаешь, что искать. Очевидно, это черновик его последнего отчета Вагасу.

— Понятно. — Я ничего не понимал, но чувствовал, что спорить бесполезно. — Ладно, все, что вы рассказали, очень неприятно, однако какое отношение это имеет ко мне.

— Он не понимает! — Залесхофф в отчаянии всплеснул руками. — Тамара, он не…

— Не понимаю. — Я повысил голос: — И не вам удивляться. — Его неспешный рассказ шокировал меня и вызвал раздражение.

— На самом деле все очень просто, — примирительным тоном сказала девушка. — Обнаружив, что Фернинг шпион, и убив его, люди из ОВРА просто обязаны относиться к вам, его преемнику, с некоторым подозрением.

— Но почему они не убили Вагаса? Зачем убивать Фернинга, мелкую сошку?

— Потому что Вагас для них слишком умен. Он овладел новой разновидностью древнего и благородного искусства подкупа. Его деятельность не ограничивается шпионажем. И это ловкий ход. Генерал обезопасил себя, организовав небольшой бизнес на стороне. Если Вагаса ликвидировать, многие важные чиновники лишатся доходов. Им известно, что он иностранный агент, но они пока терпят, поскольку убеждены, что не позволяют ему получить действительно ценную информацию. Это ошибка — Вагас делает свое дело. Притворяется простачком, а на самом деле смеется над ними. Секрет, разумеется, в том, что их тайные сделки с Вагасом приносят прибыль, и чиновникам хочется думать, что он для страны не опасен.

— А при чем здесь мой паспорт?

— Ничего нового, всего лишь надежный способ следить за вами. Новый паспорт получить очень сложно, даже если есть веские основания предполагать, что старый уничтожен. Бесконечные формальности. А если старый просто потерялся и есть реальный шанс, что его найдут, трудности многократно возрастают. Это им на руку. Если вы захотите уехать из страны, потребуется получить у консула документ, удостоверяющий личность. А значит, придется обращаться в полицию за визой. Другими словами, вы не можете покинуть страну без их разрешения.

— Полагаю, вскрытие писем тоже их работа.

— Несомненно. Они проверяют и Беллинетти. Такие у них методы.

Я умолк, мысленно пытаясь расставить все по местам. Вагас, Фернинг, Беллинетти. Фернинг, с его маленькими, беспокойными глазками и обиженным ртом, был рожден, чтобы стать жертвой. Результат: убийство. Фернинг был ягненком. Вагас и Беллинетти — волками из разных стай. Но где тут место для Залесхоффа? Он совсем не похож на ягненка. Впрочем, какая разница? Я не собираюсь повторять ошибку Фернинга. Чем меньше знать, тем лучше. Не задавай вопросов…

Я поднял взгляд на Залесхоффа.

— Спасибо, что вы все мне рассказали и предупредили об опасностях большого города. Но дело в том, что ваши предупреждения излишни. Я уже ответил Вагасу, что отклоняю его заманчивое предложение.

— Хотите сказать, — медленно произнес американец, — что он позволил вам отказаться?

Я рассмеялся. Меня переполняла уверенность.

— Не совсем. Он ждет, что я ему позвоню и сообщу о своем решении. Но я уже все решил — еще до того, как встретился с вами.

— Очевидно, Вагас не знает, что смерть Фернинга не была случайной. Иначе он организовал бы тайную встречу. Или вообще решил бы, что контакты с вами — пустая трата времени.

— А мадам Вагас? В смерти Фернинга она явно винит своего мужа. Но как?..

— Именно! — мрачно воскликнул Залесхофф. — Вот почему эта записка меня немного насторожила. Мадам Вагас знает больше, чем следует.

— В любом случае, — небрежно заметил я, — это не моя забота. Я уже принял решение, и то, что вы мне сообщили, лишь укрепило его.

Залесхофф задумчиво посмотрел на меня и погладил подбородок.

— Кажется, вы не совсем понимаете, Марлоу, — медленно произнес он.

— Что именно не понимаю?

Он вздохнул.

— Мотивы, по которым я поделился с вами информацией.

— И каковы же они?

— У меня тоже есть для вас предложение.

— Тогда выкладывайте. — Я рассмеялся. — Вряд ли оно хуже, чем предложение Вагаса.

Залесхофф смущенно кашлянул. Я впервые заметил признаки неуверенности на его лице.

— Дело в том… — начал он и умолк.

— Ну?

— Я хочу, чтобы вы позвонили генералу Вагасу и сказали, что в конце концов решили принять его предложение.

8 Предложение

— Думаю, вам нужно еще выпить, — прибавил он.

И тогда я начал смеяться. Хозяева смотрели на меня в недоуменном молчании.

— Мой дорогой Залесхофф, — наконец выговорил я, — что за идиотские шутки?

Я хотел его разозлить, и у меня получилось. Он покраснел.

— Это не шутка, Марлоу.

— Неужели? — Теперь я перестал смеяться и дал волю своему гневу. — Если это не шутка, тогда что, черт возьми?

Он явно пытался успокоиться.

— Если вы позволите мне объяснить…

— Объяснить! Объяснить! — Я повысил голос. — Вы только и делаете, что объясняете. Теперь пришла моя очередь для объяснений. Я инженер, и я приехал в Милан с конкретной целью. Я намерен исполнять свои обязанности. Меня не интересуют предложения, не служащие интересам моей компании. Разве не понятно? Тогда я вынужден поблагодарить вас за приятный ужин и откланяться.

Залесхофф молча слушал меня; его лицо было мрачнее тучи. Когда я закончил, он набрал полную грудь воздуха и открыл рот, собираясь что-то сказать. Но сестра его опередила.

— Подожди, Андреас. — Девушка повернулась ко мне. — Господин Марлоу, — холодно произнесла она, — кто-то однажды сказал, что самый ненавистный народ на земле — это англичане. Я начинаю понимать, что имелось в виду. Из всех тупых, высокомерных, ограниченных, самодовольных, упрямых…

— Тамара!

Она вспыхнула.

— Помолчи, Андреас. Я еще не закончила. Вы, господин Марлоу, приехали сюда, ничего не зная, кроме своей инженерной профессии. Это я могу понять. Но у меня в голове не укладывается, что вы отказываетесь слушать, когда кто-то хочет проинформировать вас о том, что происходит за пределами вашего ограниченного мира. Неужели в вас нет даже искорки обычного любопытства?

Я встал.

— Полагаю, мне лучше уйти.

Тамара обошла меня и встала спиной к двери.

— Нет-нет, не уходите; вы должны выслушать моего брата.

— Пусть идет, Тамара, — тихо сказал Залесхофф. — Не важно. Обойдемся без него.

Я замер в нерешительности. Чувствовал, что выгляжу глупо, и немного стыдился этого. Ведь я действительно отказывался слушать. Кроме того, последняя фраза Залесхоффа задела меня за живое. «Обойдемся без него». Так обычно говорят детям, когда пытаются заставить их делать то, что им не нравится. Тем не менее эти слова на меня почему-то подействовали. Потом я задавал себе вопрос, не на это ли рассчитывал Залесхофф. У него был особенный, изощренный ум. Он умел пользоваться обычными эмоциями так, что они вызывали растерянность. Невозможно было определить, является ли его поведение сознательным, и если да, то хочет ли он что-то подчеркнуть или, наоборот, скрыть. Как бы то ни было, я признался себе, что действительно веду себя как ребенок и что лучше всего мне исполнить свое намерение — уйти. Но не двинулся с места.

Девушка отошла от двери.

— Ну, господин Марлоу? — с вызовом спросила она.

Я снова сел, вздохнул и пожал плечами:

— Не знаю, к чему все это, но я бы не отказался выпить, если ваше предложение еще в силе.

— Конечно. — Залесхофф встал и молча налил две порции.

Девушка подошла ко мне.

— Простите, — смущенно пробормотала она. — Я была груба. Наверное, вы считаете нас очень странными хозяевами.

Я лишь улыбнулся в ответ:

— Все в порядке. Боюсь, у меня самого плохой характер.

Залесхофф протянул мне стакан.

— Удивительно, что какой-нибудь добрый человек ее еще не пристрелил.

— Наверное, потому, — спокойно возразила Тамара, — что добрые люди не носят оружия. Но почему вы в меня чем-нибудь не швырнули, господин Марлоу?

— Потому, — язвительно ответил ей брат, — что под рукой не оказалось ничего подходящего. А теперь, Тамара, ради Бога, займись своим шитьем. Вы женаты, Марлоу?

— Нет. Помолвлен. Она в Англии.

Брови Залесхоффа поползли вверх.

— Не хотелось бы проявлять излишнее любопытство, но, по-моему, должна существовать какая-то причина, почему вы согласились приехать в Италию.

— Я стал жертвой процесса, который вежливо называют промышленным спадом. Не мог найти в Англии достойную работу. Сбережения подходили к концу. Отчаявшись, я в один прекрасный день принял предложение фирмы «Спартак».

— Понятно. В таком случае вы не будете возражать против двух тысяч лир в месяц от Вагаса, если я назову вескую причину, чтобы их принять?

Я колебался.

— Честно говоря, Залесхофф, вряд ли такая причина существует. В данный момент я повторяю себе, что глупо сидеть тут и слушать вас вместо того, чтобы отправиться спать, компенсировав недостаток сна прошлой ночью. Но мне любопытно. Я не могу поверить, что вы настолько глупы и потратили целый час, вызывая у меня глубокое отвращение к предложению Вагаса, если хотите, чтобы я принял его.

— Я не вызывал у вас отвращение. Просто сообщал факты.

— Для меня разница очевидна. Знаете, я еще не совсем сошел с ума. Думаете, мне хочется разделить судьбу бедняги Фернинга?

— И в мыслях не было. Однако вам вовсе не обязательно разделять его судьбу.

— У вас припасены кое-какие козыри?

— Нет. Просто хочу обрисовать ситуацию.

— Давайте.

— Вы читаете газеты?

— В настоящее время стараюсь как можно меньше. А что?

— Вы слышали о такой безделице, как ось Берлин — Рим?

— Разумеется.

— А не смотрели на карте, что это означает?

— Как-то не приходило в голову.

— Зря. Это интересно. Прочный стратегический союз от Фризских островов на севере до большого пальца итальянского сапога на юге. И этот сапог только и ждет, чтобы пнуть Великобританию в зад. Цель — проглотить то, что останется. Ось Берлин — Рим — наиболее эффективный принцип силовой европейской политики из всех, которые когда-либо существовали. Он развязывает руки Италии и Германии в Испании, дискредитирует идею Лиги Наций, а также лишает Францию союзников по «маленькой Антанте». Остальная Европа так сильно испугалась, что теперь дрожит не переставая. Встревожились даже Соединенные Штаты. Мир начинает медленно поворачиваться вокруг оси Берлин — Рим, напряжение нарастает. Что-то должно сломаться, и в скором времени оно сломается — если не ось Берлин — Рим, то мы с вами. Политики из так называемых демократических стран, Франции и Англии, пытаются создать собственную ось, более сильную, однако у них, похоже, ничего не выходит. Обстановка меняется слишком быстро. Попытка подкупить Италию провалилась, а атаковать они не решаются, боясь себе навредить. Они потеряли опору под ногами, они так же разрозненны, как мои метафоры, они в растерянности и в недоумении. А тем временем мы постепенно сползаем к войне. Четыре всадника Апокалипсиса уже собрались в дорогу; и знаете, Марлоу, если эти парни снова прокатятся по Европе, можете попрощаться со своими мечтами. После следующей войны мир станет безопасен для всех, кроме людей. Правительство сформирует президент Тиф, а во главе конгресса станут разжиревшие от трупов крысы.

Он немного помолчал.

— Сейчас вы, наверное, спрашиваете себя, куда я клоню. Пожалуйста. Все сводится к одному вопросу. Если кто-то скажет вам, что своими действиями вы можете внести маленький, но все же положительный вклад в то, чтобы на оси, о которой идет речь, образовался узел, что вы на это ответите?

— Я отвечу, что у него не все дома.

Залесхофф ухмыльнулся:

— Ну да. Вероятно. Но предположим, он в здравом уме, предположим, что он говорит серьезно и может это доказать. Что тогда?

Я нервно дернулся.

— Мне не очень нравятся иносказания, Залесхофф. Вагас тоже испытывает к ним слабость. Давайте говорить по существу.

— Разумеется. — Он сунул руку в карман. — Вам нужна информация — вот, возьмите для начала. Карточка из моего архива, номер В.18. Взгляните.

Американец протянул мне сложенную вдвое карточку.

Снимок сделали несколько лет назад. Волос на макушке больше, и пострижены они короче, особенно по бокам. Кожа на лице выглядела более гладкой. Высокий, похожий на трубу воротник и широкий плоский галстук. Под фотографией был приклеен квадратный листок с машинописным текстом.

Иоганн Леопольд Вагас, родился в Дрездене в 1889-м. Гейдельберг. Армия — 1909-й. 6-й баварский кавалерийский полк. Берлин — 1913-й. Министерство обороны. 1917-й — Железный крест и Звезда Леопольда. 1918-й — бегство в Белград. Югославское гражданство — 1922-й. 1924-й — югославский представитель лондонской «Катор и Блисс». Вернулся в Германию в 1933-м. Вернулся в Белград в 1934-м. Рим — 1936-й. Милан — 1937-й. См. С.22, Дж.15, П.207, С.64, Ф.326.

Я оторвал взгляд от карточки.

— И что это значит?

Залесхофф нахмурился.

— Вас тут ничего не удивляет?

Я снова прочел текст.

— Похоже, он был представителем британской сталелитейной компании.

— Да, продавал пушки югославскому правительству. Но я не это имею в виду.

— А что?

— Он был немецким офицером. В тысяча девятьсот восемнадцатом, когда началась революция, бежал в Белград и впоследствии принял югославское гражданство. Однако, — Залесхофф ткнул пальцем в воздух, — в тридцать третьем вернулся в Германию. Обратите внимание на дату — тысяча девятьсот тридцать третий. Что произошло в Германии в том году?

— К власти пришел Гитлер.

— Точно. Германия стала нацистской, и Вагас вернулся.

— А через год опять уехал. Что вы на это скажете?

— А вот что. Вагас приехал в Германию как югослав, а уехал как немец. С тридцать четвертого по тридцать шестой год Вагас был главным тайным агентом нацистов в Белграде. Для них он стал настоящей находкой. Патриотично настроенный, но покинувший родину немецкий офицер с югославским паспортом и хорошими связями в министерстве обороны благодаря бизнесу по продаже оружия. Чего еще желать? Немецкие секретные службы всегда отличались прижимистостью, и наверняка дополнительным достоинством Вагаса был тот факт, что он получал солидные комиссионные от «Катор и Блисс» и довольствовался одной лишь честью служить своей стране. Кроме того, агент, которому не платят, всегда надежнее того, кто может предоставить непроверенную информацию, чтобы оправдать свое жалованье.

— Понимаю. Но если Вагас так добивался чести служить нацистам, что он делает здесь в роли агента югославского правительства?

Залесхофф небрежно откинулся на спинку дивана.

— Замечательно! — Его лицо озарилось ангельской улыбкой. — Подходим к самой сути дела. Действительно, что? — Он наклонился вперед. — Я вам скажу. Ответ — «ничего». Вагас не работает на югославское правительство. Он работает на нацистов.

— Генерал говорил мне…

— Есть старое доброе слово, описывающее все, что он вам говорил, — «чушь». Послушайте. Девятнадцатого октября тысяча девятьсот тридцать шестого года итальянский министр иностранных дел Чиано встретился в Мюнхене с немецким министром иностранных дел Нейратом. На этой встрече была основана ось Берлин — Рим. Две недели спустя Муссолини публично восхвалял ось Берлин — Рим, выступая на пьяцца дель Дуомо, тут, за углом. Толпа во все горло распевала «Дойчланд юбер аллес»^[69] и «Хорста Весселя».^[70] Чернорубашечники и коричневорубашечники вместе выкрикивали приветствия. Италия и Германия поклялись в вечной дружбе. — Залесхофф сделал эффектную паузу. — А еще две недели спустя Вагас упаковал чемоданы и переехал в Италию.

Залесхофф отхлебнул виски.

— Вам не доводилось наблюдать, Марлоу, как кошка и собака лежат рядом на полу? Причина не важна: их могли привести вместе, они привыкли друг к другу или у них один хозяин. Однако они не чувствуют себя свободно. Кошка настороже, собака стесняется. Им не удается забыть о вечной вражде, не дает покоя взаимное подозрение. То же самое происходит между нацистами и фашистами. Они пришли к соглашению по Австрии. Условились о совместных действиях в Испании. Договорились бойкотировать Женеву. Договорились выступить объединенным фронтом против западных держав. И все-таки Иоганн Леопольд Вагас был послан в Италию. Собака держит ухо востро — на всякий случай.

— Разве итальянцы не знают, что на самом деле он немецкий агент?

— Определенно — не знают. Откуда? Вагас не первый немецкий офицер на службе другой страны. Я все выяснил случайно. В конце концов, у парня югославский паспорт, и эта милая сказка насчет югославского агента используется очень ловко. Нет, если они и арестуют Вагаса, то за шпионаж в пользу Югославии.

— Чем же он занимается?

Залесхофф сердито фыркнул:

— Чем занимается? Послушайте, Марлоу, если бы завтра к вам пришел англичанин и поклялся всем самым дорогим, что в следующем месяце компания «Спартак» станет банкротом, как бы вы поступили? Скорее всего написали бы приятелю в Англию — независимо от того, поверили вы посетителю или нет, — и попросили бы узнать, как на самом деле обстоят дела. Вот в этом и заключается работа Вагаса — проверять. Если итальянцы говорят своим нацистским друзьям, что в этом году выпустят двести пятьдесят новых бомбардировщиков, за дело берется дядюшка Вагас и убеждается, что на самом деле их пятьсот пятьдесят. Диктаторы, которые не способны доверять своим подчиненным, как только те скрываются с глаз, не особенно верят друг другу. В теперешней ситуации взаимное недоверие усиливается. Это одно из слабых мест оси Берлин — Рим, и именно потому я сижу тут и разговариваю с вами.

— А я терялся в догадках…

— Теперь вы знаете. — Залесхофф агрессивно выпятил подбородок. — Отношения между Италией и Германией уже не те, что прежде. Австрии приходит конец. Скоро Третий рейх доберется до перевала Бреннера.^[71] Муссолини это пугает, а испуганный он для Германии опасен. Нацисты начеку. Вагас работает не покладая рук.

— Я по-прежнему не понимаю, какое отношение это имеет ко мне.

Девушка подняла голову от шитья.

— Моему брату очень нравится звук собственного голоса.

— Нравится настолько, — подхватил Залесхофф, — что я намерен рассказать ему одну небольшую историю. — Он вновь повернулся ко мне. — Когда я учился в чикагской школе, нас, малышей, задирали два больших парня, Джо и Тед. Так продолжалось несколько месяцев. Нам все это жутко надоело. Мы даже устроили им засаду… в результате нас поколотили. И однажды нам в голову пришла любопытная идея. Среди малышей был один паренек, который тенью ходил за Джо. Его звали Огастес — можете себе представить. Мы его называли Оги. Он был лицемерной маленькой крысой, этот Огастес. Джо третировал его, и тогда, пытаясь себя защитить, Оги стал чистить его ботинки и выполнять его поручения. Джо ему позволял. Потом Оги начал вымещать свою неприязнь к другим мальчикам, подговаривая Джо избивать их. Джо был только рад. Оги стал своего рода протеже Джо и повсюду таскался за Тедом и Джо. Это нас здорово достало, и однажды мы придумали, что делать. Двое из нас подкараулили Оги у городской свалки в конце улицы. Мы сказали, что хотим сообщить ему нечто интересное. Якобы мы слышали, как Тед обзывал Джо трусливой крысой, которая не осмелится против него, Теда, даже пискнуть. Потом мы немного вздули Оги и стали ждать результатов. Долго ждать не пришлось. Оги побежал делиться новостью с Джо. В тот день после школы Джо и Тед повздорили. Тед отрицал, что нелестно отзывался о Джо. Джо говорил, что Тед боится сказать правду ему в лицо. Потом они схлестнулись. Для Джо дело закончилось больницей — Тед саданул его по голове кирпичом, пришлось накладывать три шва. Отец Джо вздул Теда. Ну, как вам? — победоносно заключил Залесхофф и пристально посмотрел на меня.

— Очень мило. Но в чем мораль?

— А вы не понимаете? — Он разочарованно вздохнул. — Хорошо, сформулирую проще. Предположим, Вагас получил информацию о действиях итальянцев, которую Италия хотела бы скрыть от нацистов. Вагас сообщит нацистам, и тогда, вы понимаете…

— Да, понимаю, возникнет то напряжение в оси Берлин — Рим, о котором вы говорили. К сожалению, вы забыли об одной вещи. Нацисты не такие простаки, как Джо. Они за пять минут разоблачат обман.

Залесхофф победоносно похлопал меня по колену.

— Мой добрый друг, а если это не просто обман, если это правда…

— Правда?!

Он ухмыльнулся:

— Вспомните о кошке с собакой.

— Что это за информация? Откуда я ее возьму?

— Помните, не так давно Муссолини произнес очередную мелодраматическую речь на тему обороны Италии? Все его выступления имеют определенную цель: это должно было напугать Британию. Дуче упирал на мощь итальянских военно-воздушных сил и намекнул на шесть секретных аэродромов, построенных в военных целях. Естественно, немецкий генеральный штаб насторожился. Вскоре состоялось совещание немецкого и итальянского генеральных штабов, результатом которого стал новый план совместных действий на случай, если Франция придет на помощь Чехословакии. В плане задействованы секретные аэродромы. Итальянцы вынуждены были согласиться, ведь немцы получили подробную информацию: аэродромы располагаются поблизости от границ с Францией и Швейцарией. Но, — Залесхофф медленно погрозил пальцем, — дело в том, что не менее трех секретных аэродромов находятся в области Трентино, рядом с австрийской границей, а немцы этого не знают!

— Очень интересно.

— Дело за малым: преподнести эту информацию Вагасу таким образом, чтобы не возникло сомнений в ее правдивости. Именно тут…

— Понятно, — перебил я, — наступает мой черед.

— Совершенно верно, и…

— Исключено, Залесхофф.

— Но…

— Абсолютно исключено, — твердо повторил я. — Мне…

— Да-да, — раздраженно сказал Залесхофф, — вы инженер, у вас свои обязанности, и вы не намерены светиться, как засветился Фернинг. Знаю. Только учтите, — с жаром продолжил он, — речь не идет о том, чтобы светиться. Наоборот, вам нужно избегать любых встреч с Вагасом. Пока люди из ОВРА не в курсе, что вы поддерживаете с ним контакт, вам ничего не угрожает. Вы можете позвонить ему и организовать связь через корреспонденцию «до востребования» с использованием вымышленных имен. Вагасу понравится. Если он подумает, что вы напуганы, но отчаянно нуждаетесь в деньгах, то может решить, что с вами будет легче справиться, когда придет пора закрутить гайки. Что касается компании «Спартак», вам не обязательно снабжать Вагаса реальной информацией — можете сочинить фальшивку. Проверять он не станет. А если генерал действительно решит написать Пелчеру, вы будете чисты. Вам нужно отправить Вагасу всего три письма. Первое будет представлять собой фальшивый отчет о деятельности компании «Спартак» за последний месяц. Он попросит у вас такой отчет. Потом его аппетиты вырастут. И хорошо. Следующий месячный отчет будет содержать дополнительную информацию, в том числе о поставке трех специальных гидравлических подъемников для самолетов. В третьем отчете вы сообщите о партиях вооружений, отправленных по тем же адресам. Вполне достаточно, чтобы дальше он сам во всем разобрался. За это, Марлоу, вы получите шесть тысяч лир от Вагаса и, — он посмотрел мне прямо в глаза, — еще шесть тысяч от меня.

Я переводил взгляд с Залесхоффа на Тамару. Девушка, склонившая голову над краем блузки, который она подшивала, как будто не замечала нашего присутствия, но я видел, что иголка замерла в воздухе, а пальцы сложились в изящный жест, как у женщин на картинах голландских художников.

Я громко откашлялся. Потом ровным голосом сказал:

— Полагаю, Залесхофф, пришла пора объяснить ваш личный интерес в этом деле. При чем тут вы? Другими словами, в какую игру вы играете?

Он посмотрел на меня с тщательно разыгранным удивлением:

— В какую игру я играю? Ни в какую. — На его лице внезапно появилось выражение обезоруживающей искренности и оскорбленной невинности. — Воспринимайте меня как простого американца, который ненавидит войну. Но я хочу что-то делать, а не просто ненавидеть. — Его голос задрожал от праведного гнева. — Я хочу помочь, причем не только разговорами. Мир свернул не туда, Марлоу, и нуждается в должном управлении. Наш старый добрый мир хочет, чтобы им управляли, как бизнесом. Я человек дела, Марлоу, а не мыслитель. Размышления никуда не приведут. Нужны совместные усилия людей практического склада. Вот почему я обращаюсь к вам, Марлоу. Вы практик. Людям доброй воли необходимо объединиться, закатать рукава и что-то делать, не так ли? — Он с улыбкой посмотрел на меня — великодушный Бэббит,^[72] предлагающий участок земли на продажу.

Нелепость картинки вызвала у меня тошноту. Я встал.

— Ну-ну. Боюсь, уже довольно поздно. Мне нужно идти. — Брат с сестрой молча смотрели на меня. Сияющее лицо Залесхоффа стало хмурым. Я надел пальто и направился к двери. — Еще раз спасибо за прекрасный ужин.

— Минутку. — Голос Залесхоффа звучал требовательно.

— В чем дело?

— Я жду от вас ответа.

Я повернулся.

— Да, конечно. Совсем забыл. — Я сунул руку в карман пальто и достал небольшой сверток, купленный в тот день после обеда. Затем положил сверток на стол.

— Что это? — с подозрением спросил Залесхофф.

Я открыл дверь.

— Брусок мыла, который я вам должен. Мне посчастливилось найти мыло в форме лимона. — Я вежливо кивнул. — Доброй ночи вам обоим.

На лице Залесхоффа не дрогнул ни один мускул. Он просто стоял и смотрел на меня; в его глазах застыло странное выражение. Девушка пожала плечами и снова принялась за шитье.

Квартира Залесхоффа находилась в доме, нижний этаж которого занимал магазин. Там было очень темно. Поэтому мужчина, стоявший на противоположной стороне, заметил меня не сразу, но я, выйдя на свет, увидел, что он поспешно отвернулся и принялся разглядывать витрину.

Я пошел в сторону отеля «Париж». Чуть погодя остановился и закурил. Мужчина шел за мной. Не Беллинетти — явно выше ростом. Не оглядываясь я направился прямо к отелю. Если Залесхофф говорил правду, то надо вести себя как можно естественнее. Я ничего не скрываю и не собираюсь скрывать. Господа из тайной полиции желают впустую тратить время? Пусть себе, это их дело.

И все равно ощущение было не из приятных. Я заметил, что иду немного скованно и нарочито. Из головы не выходила версия смерти Фернинга, озвученная Залесхоффом. Я представлял, как бедняга идет по улице точно так же, как теперь иду я. Вероятно, в последний момент он услышал стремительно надвигающуюся машину, и его маленькие глазки, его жирный скошенный подбородок исказились от ужаса. Нет, повторял я себе, это все плод воображения Залесхоффа. Так не бывает.

Машина, вынырнувшая из боковой улочки прямо передо мной, заставила меня вздрогнуть. На лбу выступил пот. С большим трудом я удержался, чтобы не побежать. Вид отеля принес мне огромное облегчение.

Портье за конторкой махнул мне рукой.

— Вам письмо, синьор. И вас ждет джентльмен. Ему сказали, что вы можете прийти поздно, однако он пожелал подождать. Его проводили в кабинет — там тепло.

Я взял письмо.

— Что за джентльмен?

— Мое дежурство еще не началось, когда он пришел. Он не назвал своего имени.

— Хорошо, спасибо.

Я вошел в кабинет.

В комнате сидел Вагас, удобно устроившись у радиатора с газетой в руках.

9 ОВРА

Увидев меня, Вагас отложил газету и встал.

— Добрый вечер, господин Марлоу.

— Добрый вечер. — Я не испытывал особой радости, и мой голос, видимо, это выдал; генерал смущенно кашлянул.

— Надеюсь, вы простите меня за вторжение. Мне нужно было вас увидеть.

— Ничего. — Я сделал над собой усилие и попытался изобразить радость. — Хотите выпить?

— Нет, спасибо. Разве что одну из ваших английских сигарет… Благодарю. Присядем? Я вас надолго не задержу.

— Прошу прощения. Да, присаживайтесь, пожалуйста.

Он сел и обвел комнату недовольным взглядом.

— Должен сказать, здесь чрезвычайно унылая атмосфера, господин Марлоу. Утрехтская зелень, поблекшие остатки изнеженного империализма… Бонапарт всегда казался мне жалким: парвеню с талантом обводить вокруг пальца более умных людей, человек с душой бухгалтера, любивший роскошь. Вы со мной согласны?

— Большую часть времени я провожу здесь в постели.

Возможно, это прозвучало слишком резко, но Вагас лишь невозмутимо кивнул:

— Да, конечно. Должно быть, вы очень занятой человек. Позвольте объяснить причину моего необычного визита. Вчера вечером… — Он умолк. — Кстати, надеюсь, вы не очень скучали.

— Нисколько. В высшей степени приятный вечер.

— Очень рад. Моя жена считает вас очаровательным.

— Передайте от меня привет мадам Вагас.

— Благодарю. Однако есть один вопрос…

— Да? — Я думал, что знаю, куда он клонит, но ошибся.

— Вопрос связан с коммендаторе Бернабо, господин Марлоу. Мне бы очень хотелось, чтобы вы еще раз увиделись с ним, господин Марлоу. Сегодня я случайно встретился с коммендаторе и узнал весьма интересные новости. Интересные, — повторил он, многозначительно глядя на меня, — для вас.

— Неужели?

— Да. Я узнал, — с нажимом продолжил генерал, — что правительство планирует приобрести у одной немецкой фирмы крупную партию станков для производства снарядов. Эти станки того же типа, что поставляет ваша компания.

Вагас явно рассчитывал услышать мой комментарий, но я выжидал. Он глубоко затянулся и медленно выпустил дым.

— Помня о вас, я вкратце поговорил с коммендаторе. Боюсь, позиции немецкой фирмы очень сильны. По политическим мотивам Италия склонна покупать у Германии, а не у других стран. Кроме того, немецкая фирма завела себе друзей… скажем, не очень этичными методами. — Он не отрывал взгляда от своей сигареты. — Не знаю, как вы относитесь к этой достойной сожаления практике, господин Марлоу, однако если ваша компания выделит ассигнования на… э-э… представительские расходы, то смею предположить, что относительно небольшие затраты будут щедро вознаграждены. Хотя дело, естественно, довольно срочное, коммендаторе любезно согласился, чтобы я передал эту информацию вам. Разумеется, если вы предпочтете ничего не предпринимать, обе стороны свободны от обязательств.

Он грациозно взмахнул рукой, и я уловил тонкий аромат духов.

— Иными словами, — напрямик заявил я, — если коммендаторе получит солидные комиссионные, то он готов заключить контракт со мной.

Вагас тонко улыбнулся:

— Я предпочел бы более деликатную формулировку, господин Марлоу.

— Знаю. Нельзя ли уточнить, о какой немецкой фирме идет речь?

Он назвал одного из моих главных конкурентов.

— И какова сумма контракта, генерал?

— Около восьмисот пятидесяти тысяч лир, если ваши цены сравнимы с немецкими.

Я быстро произвел подсчеты. Получалось чуть больше восьми тысяч фунтов — почти сорок станков S2. Очень похоже на контракт министерства обороны, и тот факт, что заявку подала немецкая фирма…

— А сколько я должен предусмотреть для коммендаторе?

— Два процента от общей суммы контракта.

— На первый взгляд вполне разумно. А как насчет немцев?

Вагас улыбнулся:

— Они чрезвычайно уверены в себе, господин Марлоу. Настолько, что не готовы дать за преимущественное право больше полутора процентов.

— Могу я поинтересоваться, генерал, размером вашей доли в данной сделке?

Вагас вскинул руку:

— Что вы, господин Марлоу, как можно! О моем финансовом участии не может быть и речи. С моей стороны это всего лишь дружеский жест. Я знаком с вами, знаком с коммендаторе. Мне приятно содействовать вам и компании «Спартак».

Он излучал искреннее бескорыстие. Я немного смутился.

— Вы должны позволить мне, генерал, как-то отблагодарить вас за труды.

— Дорогой господин Марлоу, у меня и в мыслях ничего подобного не было. Обычная дружеская услуга. Время от времени я точно так же помогал Фернингу. Кроме того, сделка еще не заключена. Естественно, вам надо лично обсудить все с коммендаторе. С ним непросто встретиться и еще труднее договориться. Но вы вскоре убедитесь, что сам факт нашей с вами дружбы облегчит предварительные переговоры, обычно доставляющие столько неудобств. Кстати, он предпочитает наличные. Я упоминаю об этом, потому что…

— Разумеется.

Он улыбнулся и встал.

— Вижу, господин Марлоу, у вас есть определенный опыт в таких делах. Рекомендую навестить коммендаторе завтра утром.

— Непременно. Еще раз спасибо, генерал. Надеюсь, вы позволите отблагодарить вас за помощь.

— Не стоит благодарности. Как я уже сказал, время от времени я и Фернингу оказывал подобные услуги. — Вагас умолк в нерешительности, а потом прибавил, словно только что вспомнил: — Но если вы действительно хотите выразить мне признательность… — Он снова умолк.

— Да, генерал? — Я уже предвидел ловушку, в которую угодил.

— Пожалуйста, тщательно обдумайте предложение, которое я сделал вам вчера вечером.

— Боюсь…

— Минутку. В дополнение к чрезвычайно ценному расположению коммендаторе — разумеется, исключительно по отношению к компании «Спартак» — я могу увеличить цену вашего личного сотрудничества со мной до трех тысяч лир в месяц.

— Следовательно, расположение коммендаторе к моим работодателям пропорционально тому, что вы называете моим личным сотрудничеством. Так, генерал?

— Мой дорогой, подобные вещи должны основываться исключительно на взаимном доверии и дружеском участии! Подумайте, господин Марлоу. И в любом случае повидайтесь с коммендаторе. Вопрос о контракте, как я уже говорил, срочный, но коммендаторе обещал мне не принимать скоропалительного решения. А день или два могут многое изменить. — Вагас многозначительно помолчал и протянул руку. — Доброй ночи, господин Марлоу, еще раз прошу прощения за то, что побеспокоил в столь поздний час.

— Рад был вас увидеть, генерал.

Он величаво удалился. Я сел и закурил.

Залесхофф прав по крайней мере в одном. Вагас не дурак. Все сделано очень умело. Кильку предлагали с необыкновенной щедростью. Крючок и леску откроют лишь после того, когда бедная рыбка — то есть я — проглотит наживку.

Кроме того, генерал, ловко задобрив мою совесть, снял возражения, связанные с лояльностью к работодателям. В подкуп входила выгода для компании «Спартак». Вдобавок пилюлю подсластили увеличением моей «личной заинтересованности».

Я попал в затруднительное положение. Следует ли мне встречаться с коммендаторе и начинать переговоры в надежде провести их, не опираясь на помощь Вагаса? Или лучше обо всем забыть? Мне казалось, что первый вариант — это пустая трата времени. Однако контракт на восемьсот тысяч лир предлагают не каждый день. В любом случае я обязан попытаться заключить его сам.

Я поднялся к себе в номер, на ходу вскрывая письмо, которое вручил мне портье. К моему удивлению, оно было от Пелчера.

Дорогой господин Марлоу!

Прошу извинить, что пишу вам на домашний адрес, но поскольку это письмо касается вашей конфиденциальной записки относительно Беллинетти, я полагаю, что так разумнее.

Во-первых, позвольте отметить, что в принципе я полностью с вами согласен. Работа Беллинетти оставляет желать лучшего. Когда вы были в Вулвергемптоне, я позволил себе лишь намек, не желая, чтобы у вас сложилось предубеждение еще до того, как вы все увидите сами. Вполне возможно, вы смогли бы найти общий язык с этим человеком.

Но, откровенно говоря, тот факт, что этого не произошло, меня не удивляет. И поэтомумне еще труднее сообщить вам, что я ни при каких обстоятельствах не соглашусь на его увольнение.

Думаю, это требует некоторых пояснений.

Беллинетти был нанят мной во время короткого визита в Милан вскоре после появления у нас Фернинга — по предложению человека, с которым мы вели кое-какие дела, мелкого правительственного чиновника. Фернингу требовался помощник, и мы взяли Беллинетти. Несколько недель спустя я получил от Фернинга записку, почти дословно совпадающую с вашей, и немедленно согласился с его предложением. Фернинг уволил Беллинетти.

Подробности я опущу, но через четыре дня нас заставили принять Беллинетти назад. Можете представить степень давления и круги, из которых оно исходило, если я сообщу, что телеграммой потребовал у Фернинга восстановить Беллинетти на работе. Поверьте: не сделай я этого, наши интересы в Италии могли серьезно пострадать. Очевидно, у Беллинетти есть влиятельные друзья.

Ну вот, еще одно очко в пользу Залесхоффа. Беллинетти — шпион ОВРА. Сообщение господина Пелчера косвенно подтверждало этот факт.

В результате обращаюсь к вам с просьбой: постарайтесь делать максимум в данных обстоятельствах. Я был бы рад, если бы имел возможность позволить вам нанять еще одного помощника. Но боюсь, оборот нашего миланского отделения не покроет таких затрат. Я всецело одобряю ваши действия в отношении девушки, нанятой Беллинетти (без разрешения, следует отметить), а также повышение жалованья молодому человеку, однако нельзя забывать о необходимости экономии. Как вам известно, жалованье Беллинетти довольно существенно, а ваше собственное тоже выплачивается из средств миланского отделения.

Раз уж речь зашла об обороте, я бы хотел напомнить о нашем разговоре в Вулвергемптоне относительно расширения производства. С удовольствием сообщаю, что после вашего отъезда этот план был успешно осуществлен, и вскоре начнется выпуск продукции. Теперь главное — загрузка новых мощностей. Я хочу, чтобы вы предприняли максимум усилий для заключения новых контрактов. Мне известно, что наши немецкие конкуренты с успехом ведут дела в Италии, и, значит, здесь есть над чем поработать. В этой связи я предлагаю вам свободно распоряжаться «ассигнованиями». В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Компания «Спартак» известна своей щедростью, и я рассчитываю, что вы поддержите нашу репутацию. С интересом буду ждать от вас новостей.

Дальше шли поклоны, наилучшие пожелания и размашистая подпись.

Сперва накатило раздражение. Откуда, черт побери, возьмутся новые контракты? У меня еще не было времени подтвердить старые. Потом я вспомнил кое-что любопытное. Инструктировавший меня Фитч с мрачным юмором называл эту статью расходов «коррупционным фондом». Господин Пелчер использовал термин «ассигнования». Как и Вагас. Вероятно, об этом генералу рассказал Фернинг. Возможно также, что успешная деятельность Фернинга в пользу компании «Спартак» имела какое-то отношение к Вагасу. Генерал сам на это намекал. В таком случае мои единоличные усилия не будут иметь эффекта. Закончится все тем, что я попаду в нелепое положение или буду вынужден объяснить господину Пелчеру, что Фернинг справлялся с работой только потому, что в дополнение к основной деятельности немного шпионил. Тот факт, что я никак не смогу доказать это абсурдное предположение, сделает его похожим на неуклюжую детскую отговорку. Легко представить, что скажет Пелчер: «De mortuis nil nisi bonum».^[73]

Не давала покоя и еще одна мысль. То, что Вагас может дать, он может и отнять; если генерал способствовал тому, что Фернинг заключал выгодные контракты, то мое нежелание пойти ему навстречу приведет к снижению уже существующего оборота. Господину Пелчеру это совсем не понравится. Мне тоже. Даже если заключить новые контракты, которые компенсируют потери, комиссионные мне полагаются только в том случае, если оборот превышает первоначальную цифру.

Я пожал плечами. Нет смысла предаваться догадкам. Следует извлечь максимум из того, что есть, и постараться заключить новые контракты. Было бы здорово, с неожиданным оптимизмом подумал я, представить господину Пелчеру контракт на восемьсот тысяч лир. Утром нужно обязательно встретиться с коммендаторе.

Я разделся, лег в постель и закрыл глаза.

День выдался нелегкий — очередной, — и я с четверга не писал Клэр. Завтра обязательно напишу. Новостей много. Вот только можно ли доверить свои мысли письму? Наверное, нет. И все же…

Ноги начали согреваться. Тепло распространялось от ступней по всему телу. Что бы ни говорил Вагас об отеле «Париж», кровати тут удобные. Меня клонило в сон. Утром еще раз справлюсь о паспорте. Столько дел! Ось Берлин — Рим. Странную картину нарисовал Залесхофф. Мир вращается вокруг оси не сам; на него можно оказать воздействие, словно кулачковым толкателем. Интересно, люди когда-нибудь использовали эксцентричные сферы? Сомневаюсь. От них никакой пользы. А жаль. Наверное, сферическому кулачку можно найти применение — для передачи мощности с меньшими потерями. Вдруг у меня получится? Сферический кулачок Марлоу. Патенты в Европе и в Соединенных Штатах…

В голове вдруг всплыли две фразы, сказанные Залесхоффом. «Вагас работает не покладая рук». Я сдвинул подушку, чтобы она оказалась у меня под плечом. «Пока люди из ОВРА не в курсе, что вы поддерживаете с ним контакт, вам ничего не угрожает». Я принялся повторять эти фразы, стараясь попасть в ритм дыхания, пока не заснул.

Следующим утром по дороге в кабинет коммендаторе в департаменте боеприпасов я заглянул в консульство, чтобы проверить, нет ли новостей о моем паспорте.

Новостей не было. Я нисколько не удивился. Совершенно очевидно, консульство делает все возможное, чтобы уладить дело, но как реагировать на заявление полиции, что паспорт утерян? Не может же консул потребовать, чтобы ему разрешили лично обыскать полицейский участок. Меня еще раз заверили: если я пожелаю покинуть страну, мне выдадут документ, удостоверяющий личность, который позволяет пересекать границы. Я вежливо поблагодарил и продолжил свой путь. А что еще мне оставалось?

Из переполоха, который вызвала моя просьба о встрече, я сделал вывод, что коммендаторе — персона еще более влиятельная, чем намекал Вагас. Секретарь с сомнением поджал губы. Коммендаторе мне назначил? Нет? В таком случае это сложно. Лучше направить просьбу о встрече в письменном виде. Я настаивал. В конечном итоге, поняв, что я лично знаком с коммендаторе и что он ждет моего визита, хотя мы заранее и не договаривались, секретарь позволил мне заполнить бланк. Я указал свою фамилию, а в той строчке, где требовалось указать цель визита, поколебавшись, написал: «Предмет вашего разговора с генералом Вагасом». Я приготовился к долгому ожиданию, но через две минуты секретарь в военном мундире открыл высокие двойные двери и впустил меня в кабинет коммендаторе.

В кабинете с пушистым ковром и дорогим письменным столом коммендаторе Бернабо выглядел гораздо внушительнее, чем я ожидал. На нем был темный костюм с цветком в петлице. Он нахмурился, потрогал цветок и жестом указал на стул. Мы обменялись обычными любезностями. Затем Бернабо нетерпеливо подкрутил усы и перешел к делу:

— Чем могу быть полезен, синьор?

Я решил, что это уловка. Совершенно очевидно, он понял мое сообщение.

— Насколько мне известно, коммендаторе, генерал Вагас был чрезвычайно любезен и проинформировал вас, что моя компания может быть вам полезна.

— И?

— И поэтому я был бы очень рад возможности участвовать в тендере на необходимые вам станки. Вряд ли следует подробно останавливаться на репутации модели S2 компании «Спартак». Итальянское правительство уже продемонстрировало доверие к нашей продукции.

Он кивнул, однако ничего не сказал.

— Естественно, коммендаторе, я понимаю, что вы несете личную ответственность за наилучший выбор. — Я слегка подчеркнул слово «личную», желая придать разговору конфиденциальный характер. — Готов предоставить вам гарантии, коммендаторе, относительно качества оборудования компании «Спартак».

Он задумчиво подергал себя за усы. Затем на секунду встретился со мной взглядом.

— И когда эти гарантии могут быть предоставлены, синьор?

Явно лучше.

— После подписания контракта, коммендаторе.

— Не до? — Он вскинул брови.

— Можно организовать предварительную гарантию как свидетельство нашей уверенности в благополучном исходе. Генералом Вагасом была упомянута цифра два. Скажем, один процент наличными предварительно, а остальное…

Он вскинул руку:

— Я все понял, синьор. Не возражаю. Можете передать свое предложение. Всего хорошего. — Он встал и протянул мне руку.

— Благодарю, коммендаторе. Нельзя ли ознакомиться со спецификациями, чтобы мы определились с ценой?

Он выглядел озадаченным.

— Спецификациями, синьор? Не понимаю. Они были вручены генералу Вагасу для передачи вам. Разве вы их не получили?

Я покачал головой. До меня начало доходить.

— Вне всякого сомнения, генерал Вагас ознакомит вас с ними, синьор.

— Боюсь, я не скоро увижусь с генералом. Не может ли ваш секретарь, коммендаторе, сделать для меня еще одну копию?

— К сожалению, — вежливо ответил Бернабо, — документы уже недоступны. Рекомендую вам связаться с генералом. — Он снова сел. — А теперь, синьор, прошу меня извинить…

Я ушел. Ничего не поделаешь. Без одобрения Вагаса мне не позволят даже подать заявку.

К себе в офис я вернулся в отвратительном настроении. По дороге выяснилось, что за мной опять следит высокий мужчина, который накануне вечером сопровождал меня до отеля. Вид Беллинетти, в рабочее время сидящего с Серафиной в кафе на виа Сан-Джулио, только подлил масла в огонь.

Меня ждала телефонограмма. Один из станков, которые мы поставляли для завода в Кремоне, вышел из строя. Запасные части не подходят. Если я смогу найти время и приехать в Кремону, чтобы помочь их инженерам с ремонтом и дать рекомендации по настройке, они будут очень рады. Вопрос срочный.

Выругавшись от души, я попросил Умберто позвонить заказчику и сказать, чтобы меня ждали завтра. Затем сел за письменный стол, перед грудой бумаг. Если завтрашний день я проведу в Кремоне, сегодня придется работать допоздна.

Только в десятом часу, когда уже болели глаза и ныла спина, я выключил свет и запер дверь. На лестнице, как всегда, было темно, однако из-под двери агентства Сапони пробивалась узкая полоска света.

На улице я немного постоял, пытаясь сообразить, куда пойти поужинать. Письмо Клэр я так и не написал. Если где-нибудь быстро перекусить, наверное, еще успею написать письмо в отеле и отправить с последней почтой. Оглянувшись, я поискал глазами человека, который следил за мной днем, но никого не увидел. Должно быть, прячется где-нибудь в тени и ждет, пока я пойду. Помню, у меня мелькнула мысль, что ему, наверное, очень скучно. Наконец я решился и зашагал в сторону вокзала.

Это случилось на узкой улочке рядом с виа Сан-Джулио, всего в сотне ярдов от офиса.

Я шел довольно быстро, потому что очень проголодался и к тому же хотел пить. Во рту у меня дымилась сигарета. Выбрасывая окурок, я заметил машину, выехавшую на улицу за моей спиной. На мгновение я попал в свет ее фар. Моя тень, вытянутая, искаженная и нелепая, легла на тротуар и нижнюю часть длинного темного здания со стальными ставнями — вероятно, какого-то склада. Затем тень изогнулась — машина набрала скорость и проехала мимо. Это был большой черный американский автомобиль.

Обогнав меня, машина внезапно вильнула к тротуару и остановилась. Дверцы открылись, из автомобиля вышли четверо мужчин и встали на тротуаре лицом ко мне.

Я шел прямо на них.

Вероятно, следовало повернуться и бежать, но я этого не сделал. У меня мелькнула мысль, что эти люди выбрали странное место для остановки, поскольку поблизости от машины не было ни одной двери, а противоположный тротуар отделялся от проезжей части длинным ограждением. Это показалось мне странным — не более.

И только в шаге или двух от них я почувствовал неладное. Они не собирались меня пропускать. Внезапно сердце в груди замерло. Поколебавшись, я нацелился между закрытыми ставнями и крайним мужчиной.

Он шагнул в сторону, преграждая мне путь.

Я остановился и пробормотал извинение. Потом увидел, что двое мужчин, стоявших у машины, повернулись и теперь все четверо образовали полукруг. Оказавшись в центре этого полукруга, я невольно попятился к ставням.

На мужчинах были темные костюмы и мягкие шляпы, низко надвинутые на лоб. В темноте лица мерцали белыми пятнами.

— Come vi chiamate?^[74]

Если бы не этот вопрос, незнакомцев можно было бы принять за немых. Я назвал свое имя и сказал, что я англичанин.

Один из них, ближайший к машине, повернул голову и кивнул остальным. Они шагнули вперед, окружая меня. Молча. Я лихорадочно оглянулся. Улица была пуста. Потом я запаниковал. Заметив промежуток между двоими, отчаянно ринулся туда, хотя заранее знал, что это бесполезно. И почувствовал, как две руки схватили лацканы моего пальто. В следующую секунду меня с силой швырнули на ставни.

— Что… — попытался заговорить я, шагнув вперед. Первый из нападавших ударил меня в живот.

Я согнулся пополам, меня вырвало. Следующий удар пришелся в губы, и я почувствовал, как перстень на пальце нападавшего рассекает мне кожу. Потом я упал. Меня начали бить ногами.

Я перекатился на бок, инстинктивно стараясь защитить себя. Удар в живот заставил подтянуть колени к подбородку. Я закрыл ладонями лицо. Удары посыпались на мои руки и ноги. Затем каблук врезался в ребра. Все тело пронзила резкая боль. Я хрипел и задыхался, пытаясь набрать воздух в легкие. Перед глазами поплыл красный туман. Удары и пинки уже не причиняли мне боли, словно я находился под действием наркоза.

Не помню, когда они остановились. Я слышал, как завелся мотор автомобиля, но в голове грохотали удары пульса, а все внешние ощущения доходили как сквозь вату. Казалось, я лежал так целую вечность — подтянув колени и закрыв ладонями лицо. Потом постепенно, очень медленно, дыхание начало восстанавливаться, а вместе с ним на меня волнами обрушилась боль, вызывавшая тошноту и желание закричать.

Наконец я медленно поднялся и какое-то время неподвижно стоял, прислонившись к ставням. Тело будто превратилось в желе. Я ощущал только кости и суставы поддерживавшего меня скелета — каждый дюйм. Понимая, что не смогу стоять так бесконечно, я не смел пошевелиться. Издалека донеслось пыхтенье поезда, отъезжавшего от станции. Затем пыхтенье смолкло, и послышался слабый перестук колес.

Этот звук почему-то меня взбодрил. Нужно что-то делать. Окинув взглядом тихую пустынную улицу, я вдруг испугался. И решил вернуться в офис. Там можно прийти в себя, и, кроме того, это совсем близко.

Колени у меня дрожали, но мне все же удавалось держаться на ногах. Я повернул назад и пошатываясь добрался до входа; у меня еще хватило сил, чтобы достать ключ и отпереть дверь. Потом я упал и минуту или две лежал, пытаясь собраться с силами. Затем ухватился за перила и с трудом стал подниматься по лестнице.

К третьему этажу мои силы почти иссякли. Голова раскалывалась, к горлу подступала тошнота. Я стиснул зубы и потащился дальше. Потом увидел полоску света под дверью Залесхоффа и вспомнил, что у него есть бренди.

С трудом преодолев последние несколько ступеней, я добрался до двери и прислонился к косяку. Услышав голос Залесхоффа, постучал. У меня закружилась голова, и я закрыл глаза. Казалось, прошло несколько часов, хотя я понимал, что на самом деле не больше нескольких секунд. Когда я снова открыл глаза, передо мной, придерживая дверь, стоял удивленный Залесхофф.

— В чем дело, черт возьми?

— Если не возражаете, — мой голос дрожал, — я бы выпил вашего бренди. — Не успев закончить фразу, я почувствовал, что колени подгибаются, и в следующую секунду распростерся у ног Залесхоффа.

У него в офисе была девушка, Тамара. Вдвоем они дотащили меня до кресла. Звуки вновь доходили до меня словно сквозь вату, но я все же различал голоса.

— Он пьян?

— Нет, избит. Достань коньяк.

Девушка принесла бренди. Я почувствовал, как обжигающая жидкость льется мне в горло, согревает желудок. Не открывая глаз, я улыбнулся.

— Прошу прощения за назойливость…

— Заткнитесь и выпейте еще. Через минуту сможете говорить. — Я почувствовал, что Залесхофф ощупывает мои ноги. — Тамара, принеси горячей воды от консьержки. Потом поймай такси и привези из аптеки настойку арники.

Она ушла. Еще глоток бренди, и в голове у меня немного прояснилось. Я открыл глаза.

— Сколько их было?

— Четверо.

— Вы сможете их узнать?

— Нет, — ответил я и рассказал, что произошло.

— Не понимаю. — Вид у него был озадаченный.

Вдруг Залесхофф наклонился и вытащил листок бумаги из кармана моего пальто.

— Ваше? Торчало из кармана.

— Что это?

Он развернул листок размером восемь на десять дюймов, взглянул на него и протянул мне. Там было одно единственное предложение, на итальянском:

В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ БУДЕТ ХУЖЕ

Голова моя работала все лучше, и в груди медленно поднималась волна ярости.

— Вы сегодня виделись с Вагасом? — спросил Залесхофф.

— Вчера вечером — он ждал меня в отеле.

— За вами следили?

— Да.

— Наверное, Вагаса видели, когда он уходил. Они думают… — Залесхофф умолк. — Зачем приходил Вагас?

— Повысить привлекательность своего предложения.

Залесхофф ударил кулаком по ладони.

— Должно быть, на него давят из Берлина. Если только…

— Что именно?

— Не важно. Вам и так сегодня досталось. Помните, что я рассказывал об ОВРА?

— Да, помню. — Но я уже не слушал его, а погрузился в собственные мысли. Принимал решение.

Вернулась Тамара с горячей водой. Вдвоем они раздели меня и принялись промывать ссадины на руках и ногах. Процесс был довольно болезненным. Закончив, американец вставил сигарету в мои дрожащие губы и поднес спичку.

— Вы собираетесь заявлять в полицию о нападении?

— Это будет пустая трата времени, так ведь?

— А как насчет консула?

— Он может лишь теребить власти, а поскольку я не в состоянии даже описать нападавших, то консул скорее всего ничего не станет предпринимать.

— Наверное. — Залесхофф внимательно разглядывал меня, прячась за облачком дыма своей сигареты. — Что вы намерены делать?

— Сейчас увидите. — Я крепко сжал губы. — Дайте мне, пожалуйста, телефон.

Он быстро взглянул на меня и молча поставил телефон у моего локтя.

— Скажите мне номер Вагаса.

— Н-5-65, — невозмутимо произнес Залесхофф, словно сообщал мне время.

Я набрал номер. Вагас взял трубку, и в этот момент вернулась Тамара.

— Это Марлоу, генерал… да, хорошо. Сегодня утром я встречался с коммендаторе… очень любезен… Я обдумал предложение, которое вы сделали мне вчера вечером… да… да. Согласен. Естественно, подобные вещи требуют тщательных размышлений… совершенно верно. Теперь я хочу предложить, чтобы мы вели наши дела осторожнее, через почту до востребования…

Когда я наконец повесил трубку, брат и сестра смотрели на меня широко раскрытыми глазами, словно на безумца. Наверное, они были правы.

— Уясните, Залесхофф. — Мой тон был серьезен. — Мне не нужно от вас никаких денет. Я делаю это потому, что у меня есть свое представление о должном порядке вещей. А теперь, если можно, перестаньте разглядывать меня и вспомните о настойке арники. И если ваша сестра не возражает, я бы что-нибудь съел.

— Да, конечно! — Второй раз за время нашего знакомства я видел Залесхоффа растерянным. Уже обрабатывая арникой мои ноги, он усмехнулся.

— Тамара.

— Да, Андреас.

— Кажется, Спартак был восставшим рабом?

10 Переписка

Дж. Л. Венезетти от Н. Маринетти, до востребования, «Вагон-Литс-Кук», Милан.

Милан, 9 апреля.

Дорогой сэр!

В продолжение вчерашнего разговора по телефону я прилагаю подробности сделок за последние три месяца и надеюсь, что вы останетесь довольны.

С уважением,

Н. Маринетти.

Н. Маринетти от Дж. Л. Венезетти, до востребования, «Американ экспресс», Милан.

Милан, 11 апреля.

Дорогой сэр!

Благодарю за письмо и приложение. Я рассчитывал лишь на данные за последний месяц. Тем не менее остальные материалы также представляют большую ценность. Поэтому я прилагаю пять купюр по тысяче лир вместо трех, как было оговорено — с учетом дополнительного материала. Кроме того, передаю вам технические требования и бланк заявки, переданные мне коммендаторе Б., и надеюсь, что все устроится наилучшим образом. Жду от вас дальнейших сообщений.

С уважением,

Дж. Л. Венезетти.

Дж. Л. Венезетти от Н. Маринетти, до востребования, «Вагон-Литс-Кук», Милан.

Милан, 12 апреля.

Дорогой сэр!

Ваше письмо и вложения получил. Напишу через три недели. Спасибо.

С уважением,

Н. Маринетти.

От меня Клэр.

Отель «Париж», 11 апреля.

Дорогая!

Боюсь, что я превращаюсь в очень плохого корреспондента. Прошло не меньше недели с тех пор, как я тебе писал, и в довершение всего сегодня утром пришло твое письмо. Мне очень стыдно. Должен признаться, милая, что пару дней назад со мной произошел неприятный инцидент. Ничего серьезного. Всего лишь несколько синяков. Однако пришлось целый день пролежать в постели, а ситуация на работе складывается таким образом, что мне нужно трудиться не покладая рук, чтобы разгрести накопившиеся дела. Кроме того, сегодняшний день ушел на поездку в Кремону и встречу с клиентами по поводу рекламации — дополнительное осложнение. Все это, кстати, не только оправдания, но и некая преамбула к тому, что я хочу сказать.

Как ты, наверное, помнишь, дорогая, при обсуждении этой работы мы условились считать ее временной, только чтобы переждать неблагоприятный период. Рассчитывали расстаться максимум на несколько месяцев, пока дела в Англии не пойдут на лад.

С тех пор прошло несколько недель, но мне они кажутся годами. Теперь, словно действительно прошли годы, я могу взглянуть на ситуацию беспристрастно. И невольно задаю себе вопрос, моя милая, насколько мы сознавали, что сами себя обманываем. Мы ничего друг другу не говорили, но, похоже, оба боялись взглянуть правде в глаза: если не надеяться на чудо, то в ближайшем будущем у меня нет даже призрачного шанса вернуться домой, не оказавшись в той же ситуации, с которой я начинал, когда за мной закрылись двери «Барнтон-Хит».

Что же делать? Все очень просто, дорогая. Я решил вернуться и попробовать еще раз. Думаю, я вообще сглупил, когда дал согласие, но теперь это уже не имеет значения. Может показаться, что мое решение стало результатом естественной ностальгии и любовного томления, плюс обычные трудности на новой работе. Боюсь, это не так. Я не считаю себя малодушным человеком, и у меня достаточно опыта, чтобы знать: депрессия, которая может развиться в незнакомой обстановке и вдали от старых друзей, должна скоро пройти. Тут нечто другое. Во-первых, я по натуре не бизнесмен, и мне следовало оставаться на производстве. А во-вторых, будь я самым ловким бизнесменом Европы, мое решение не изменилось бы.

Наверное, ты теряешься в догадках, о чем это я и почему после оптимистичных заявлений моего второго письма (тогда я только что уволил Серафину и чувствовал себя на высоте положения) мое настроение резко изменилось. Попробую кое-что объяснить, дорогая, хотя во многом придется верить мне на слово. В моей работе существуют определенные аспекты, о которых я не догадывался, когда давал согласие, и о которых не знали и до сих пор не знают Пелчер и Фитч. Эти аспекты обрушились на меня как гром среди ясного неба и поставили в самое нелепое положение. Вряд ли я проявил меньше здравого смысла и больше наивности, чем любой другой на моем месте. Тем не менее ситуация стала невыносимой. Хладнокровно и тщательно все взвесив, я принял решение. Меня не мучают угрызения совести в отношении фирмы «Спартак». В данный момент для них готовится контракт, компенсирующий любые неудобства, связанные с моим уходом.

Я решил отправить заявление об увольнении в конце следующего месяца. Зачем столько ждать? Здесь остались кое-какие дела, которые мне надлежит закончить и на которые, как я рассчитываю, понадобится несколько недель. Единственное, что я осмелюсь тебе сообщить, любовь моя, — я согласился сделать нечто довольно глупое, о чем в обычной жизни даже и мечтать не мог, однако в этом сумасшедшем доме, который мы называем Европой, еще сохранились остатки такого поэтичного понятия, как справедливость. Я должен закончить начатое. По-моему, твой отец меня бы поддержал. Помнишь, что он говорил об оси Берлин — Рим в тот вечер, давным-давно, когда мы поужинали в китайском ресторане, посмотрели кино, а потом пошли к тебе домой? Он ждал нас с графином виски и предоставил полную свободу действий.

Я не сомневаюсь, что вся эта таинственность тебя очень раздражает. Поверь, я не хочу ничего от тебя скрывать. Если бы ты была здесь, я бы с радостью все рассказал. Писать бессвязный вздор не доставляет мне никакого удовольствия. Но я знаю, что ты собираешься провести отпуск в Италии, и поэтому спешу сообщить новость как можно раньше. Ты не представляешь, Клэр, как мне хочется снова быть рядом с тобой. Милая, не слишком сердись на меня.

С любовью,

Ники.

От меня господину Пелчеру, эсквайру.

Виа Сан-Джулио, 14.

Милан, 16 апреля.

Уважаемый господин Пелчер!

Огромное спасибо за письмо по поводу Беллинетти. Я полностью понимаю сложившиеся обстоятельства и предпринял реорганизацию работы офиса, чтобы им соответствовать.

Я немного задержал отправку этого письма, поскольку надеялся сообщить новости, которые представляют для вас интерес. Рад наконец проинформировать, что в открытой борьбе с немецкими конкурентами мы выиграли заказ департамента боеприпасов на поставку тридцати восьми стандартных станков S2 с небольшими модификациями.

Согласованная цена контракта составляет 843 000 лир, и хотя два процента от этой суммы необходимо отнести к ассигнованиям на особые случаи, цена за станок все равно, как вы можете видеть, выше той, какую нам удавалось получать раньше. Официально этот факт объясняется модификацией. В действительности же модификация носит номинальный характер. Срок поставки — шесть месяцев.

Все детали контракта я отправляю через господина Фитча обычным путем. Как бы то ни было, мне показалось, что стоит воспользоваться возможностью и сообщить новость лично вам.

С уважением,

Николас Марлоу.

От Клэр мне.

Лондон, 14 апреля.

Я прочла твое письмо сегодня утром и пишу тебе на работе, так что мой ответ будет короче, чем мне хотелось бы.

Первым делом спешу сказать, дорогой, что работа в компании «Спартак» всегда представлялась мне вынужденной. Но я считала и продолжаю считать, что ты поступил разумно, согласившись на нее. Думаю, неприятности с «Барнтон-Хит» стали для тебя большим потрясением, чем ты осознавал. Одновременно недооценивая и переоценивая себя, ты ступил на неверный путь и пытался вернуться в прошлое. Я слишком сильно переживала и в таком состоянии не могла стать тебе верной опорой. Тебе было необходимо пройти весь путь самому — начать с переживаний и закончить решимостью. Ты же сначала волновался слишком мало, а потом слишком много. Пожалуй, отец был в чем-то прав. «Твой молодой человек, — сказал он (так он всегда тебя называет), — твой молодой человек должен найти работу в государственных структурах. Он чистый технарь и лишен качеств, необходимых для общества, где правит нажива». Наверное, не очень лестная для тебя характеристика, любимый, однако она недалека от истины. Кстати, одна из причин, почему ты мне нравишься.

Но все это почти не имеет отношения к твоему письму. Честно говоря, дорогой, я немного волнуюсь. Нет-нет, не подумай, не из-за решения уволиться из «Спартака». Я полностью доверяю твоей рассудительности и здравому смыслу. Если ты считаешь, что нужно уходить из компании «Спартак», не медли. Но что касается всего остального, я не собираюсь даже делать вид, что догадываюсь, к чему ты клонишь. «Таинственность» — слишком мягкое слово. Я прекрасно помню, о чем говорил отец, когда мы вернулись домой после того, как решили узаконить наши отношения. Потому что твои ответы бедняге были настолько глупы, что на следующее утро за завтраком он спрашивал меня, собираемся ли мы пожениться до или после твоего визита к психоаналитику. Боюсь, я не в состоянии уловить какой-либо связи между осью Берлин — Рим и станкостроением, но готова допустить существование некой тайны. Помнится, я выполняла для тебя кое-какие исследования, связанные с поверхностным натяжением клея. Вероятно, ты имеешь в виду именно это.

Нет, Ники, меня волнует то, о чем ты решил умолчать. Любовь моя, я никогда не пыталась читать между строк твоих писем. Однако порой мне удается кое-что прочесть под строками. У тебя есть привычка зачеркивать слова, которые тебе не понравились, и писать над ними новые. Этот способ неэффективен и обычно, держа лист против света, я в состоянии разобрать зачеркнутое. Так что можешь представить, что я почувствовала, когда прочла, что ты согласился на нечто «глупое», а потом обнаружила, что это слово заменяет зачеркнутое «опасное».

Конечно, определение «опасное» может быть не вполне подходящим, но не настолько — иначе ты вообще не стал бы его использовать. Кроме того, если учесть остальное содержание письма (кстати, что это за «небольшой инцидент», о котором ты с такой легкостью пишешь?), логично прийти к выводу, что определение было достаточно точным, а ты просто не желал меня тревожить.

Не хочу придумывать всякие глупости или впадать в истерику, но что бы ты ни делал, Ники, — будь осторожен. Я не такая дура, чтобы считать тебя беспечным. Наверное, такого рода женские увещевания должны раздражать мужчин. И все равно будь осторожен. А поскольку ты уже решил уехать, возвращайся ко мне как можно скорее. Если не ошибаюсь, предупреждать об уходе нужно за месяц, а значит, ты будешь дома не раньше конца июня. Я просто сгораю от любопытства — не говоря уже о том, что мне одиноко. С нетерпением буду ждать письма.

Люблю, милый, и благословляю тебя.

Клэр.

P.S. Мне в голову пришла мысль, что самая поэтичная справедливость очень жестока.

Мне от Альфреда Пелчера, эсквайра.

Вулвергемптон, 19 апреля.

Дорогой господин Марлоу!

Мои поздравления! Превосходные новости, и, как вы справедливо заметили, это лучшая цена, которую мы когда-либо получали. Господин Фитч, который попросил прибавить его поздравления к моим, сообщает, что, согласно техническим требованиям, которые вы нам направили, общая стоимость модификации не превысит тридцати шиллингов на каждый станок. Вероятно, вы уже сами провели оценку. Должен сказать, феноменальная сделка.

Господин Фитч напишет вам относительно всех финансовых подробностей, мне же захотелось лично прислать свои поздравления. Теперь нужно постараться «повторить успех». Что скажете?

С уважением,

Альфред Пелчер.

Мне от генерал-майора Дж. Л. Вагаса.

Корсо ди Порта-Нуова.

Милан, 20 апреля.

Дорогой господин Марлоу! Мне нужно срочно обсудить с вами важное дело. Буду рад, если вы найдете время и завтра поужинаете со мной — у меня дома. Скажем, в восемь часов? Надеюсь, вы будете любезны позвонить, если прийти не получится. С наилучшими пожеланиями,

искренне ваш, Дж. Л. Вагас.

От меня генерал-майору Дж. Л. Вагасу. Нарочным.

Отель «Париж».

Милан, 21 апреля.

Мой дорогой генерал!

Боюсь, я не смогу поужинать с вами завтра. Позвольте напомнить о договоренности относительно нашей с вами связи. Искренне ваш,

Николас Марлоу.

Н. Маринетти от Дж. Л. Венезетти, до востребования, «Американ экспресс», Милан.

Милан, 21 апреля.

Дорогой сэр!

Я не стал бы просить о встрече, если бы не чрезвычайно важное дело. Нам нужно срочно увидеться. Будьте добры, сообщите обратной почтой, где и когда мы сможем встретиться. Время и место оставляю на ваше усмотрение. Искренне ваш,

Дж. Л. Венезетти.

Дж. Л. Венезетти от Н. Маринетти, до востребования, «Вагон-Литс-Кук», Милан.

Милан, 22 апреля.

Дорогой сэр!

В воскресенье вечером приблизительно в 10.45 я буду ехать в темно-синем «фиате» со скоростью около 35 километров в час по шоссе Милан — Варезе. Я остановлюсь только ради машины с включенными задними габаритами, которая будет стоять на обочине в 25 км от Милана в сторону Варезе.

С уважением,

Н. Маринетти.

11 Кровь и гром

Условия моей встречи с Вагасом придумал Залесхофф. Его план вызвал у меня некоторое удивление.

— Кровавая мелодрама, — пробормотал я.

Он нахмурился.

— Насчет мелодрамы не знаю, но если ОВРА пронюхает, что вы встречаетесь с Вагасом, без крови не обойдется.

— А где мне взять «фиат»?

— Я организую.

— Почему в воскресенье?

— Потому что в воскресенье после обеда в городе намечается шествие.

— И какая связь?

— Вы были под наблюдением практически с момента приезда, а после того избиения у вас на хвосте все время висят двое. Вы в курсе?

— Да. Я их видел, весь день торчат напротив офиса.

— Перед встречей с Вагасом от них нужно избавиться. Шествие облегчит эту задачу.

— Как?

— Узнаете. Пишите письмо.

Я написал.

Странное ощущение — ждать шантажа. Я невольно строил догадки, как Вагас приступит к делу. Какую тактику он изберет? До сих пор генерал выглядел воплощением любезности. И даже не брезговал лестью. Интересно, отбросит ли он любезный тон или количество елея лишь увеличится — бархатные перчатки, скрывающие бронированный кулак?

Те дни в Милане казались мне какими-то нереальными. Само собой разумеется, я уже жалел о чувстве глубокого возмущения, которое заставило меня принять план Залесхоффа. Однако способность человеческого разума привыкать к любой идее такова, что мысль пойти на попятную вызывала у меня нечто вроде протеста, выглядела невыполнимой угрозой. И еще я решил уволиться из фирмы «Спартак». Возможно, именно это решение — больше, чем что-либо другое, — не давало мне передумать. Скоро я уеду из Милана. Этот факт придавал ситуации успокаивающую мимолетность. Через два месяца я буду дома и смогу приступить к поиску настоящей работы. То, что происходит здесь и сейчас, имеет второстепенное значение. Я уже не отождествлял себя с компанией «Спартак». Угрызения совести меня не мучили. С помощью Вагаса мне удалось получить для фирмы выгодный заказ. Тут возразить нечего. Надо лишь проследить до отъезда, чтобы их интересы были должным образом защищены. А если представится возможность, заключить новые сделки. И все. История с Залесхоффом представлялась мне чем-то вроде игры.

После того вечера мы виделись практически ежедневно. Поначалу его настроение можно было охарактеризовать как радостное ожидание. Он не уставал заверять меня, что все рассчитано. Затем, когда прошел почти месяц, а Вагас не подавал никаких сигналов, радость Залесхоффа сменилась мрачными предчувствиями. Он сделался раздражительным. Несколько раз я испытывал искушение отказаться от всего и два раза даже угрожал это сделать. В обоих случаях он неохотно извинялся. Мое восхищение сдержанностью его сестры усиливалось с каждым днем. Тем не менее мне до определенной степени была понятна его тревога.

— Я начинаю думать, — однажды мрачно заявил Залесхофф, — что зря мы фальсифицировали отчеты «Спартака».

— Я никогда не сообщил бы ему настоящие цифры!

— Вагас, наверное, потрудился проверить первый отчет и обнаружил обман. Теперь он думает, что вы просто хотели получить контракт от департамента боеприпасов, и списал вас на убытки.

— Как он мог проверить цифры?

— Откуда мне знать? Это единственное разумное объяснение. Иначе почему он молчит? У него есть все необходимое, чтобы вас шантажировать. Зачем тянуть?

— Наверное, ждет, когда я пришлю ему отчет за последний месяц, — хочет создать у меня ложное чувство безопасности.

— Надеюсь, вы правы. Но ожидание действует мне на нервы.

Тут сомневаться не приходилось. Хотя причины я понять не мог. Сам я тоже чувствовал некоторое разочарование, однако реакция Залесхоффа меня озадачила. Почему сложившаяся ситуация так сильно — на мой взгляд, непропорционально — его нервирует? Мне все это представлялось несколько мрачноватой игрой, а для него было вопросом жизни и смерти. Очевидно, многое из того, что говорил мне Залесхофф, не соответствовало действительности.

Однажды вечером, за кофе, я снова обратился к предмету нашей договоренности. Это было нетрудно. Отчаяние Залесхоффа проявлялось сильнее обычного. Оставалось лишь дождаться его реплики. Потом я сказал:

— Признаюсь, это очень нервирует. И все же не могу понять, почему вы принимаете все так близко к сердцу.

— Не можете?

— Нет.

— Вам не кажется, что мир в Европе — это такая вещь, о которой стоит волноваться?

— О да. Мир в Европе, конечно! Но если бы мы на минутку спустились на грешную землю…

— Грешную землю! — В его голосе проступили сердитые нотки. — Грешную землю! Послушайте, Марлоу. Мне неприятно вам это говорить, потому что тупице вроде вас лучше ничего не знать, но в данный момент вы, черт возьми, нам нужны. Вы никогда не пытались открыть чемодан при помощи связки старых ключей? Подходит только один ключ, остальные совершенно бесполезны. Ключи, но не те. То же самое происходит теперь. И ключ — вы.

Меня немного раздражала его манера выражаться.

— Может, оставите метафоры и перейдете на простой английский?

— Конечно! Объясняю на простом английском: немцы делают все возможное, чтобы вбить клин в англо-итальянское сотрудничество на Средиземном море. Пытаются сохранить ось. Без нее невозможно сделать следующий ход в Восточной Европе. А они обязаны его сделать. Помните, что говорил Аристотель? Тиран, принесший обнищание, должен вести войну, чтобы его подданные были заняты и нуждались в руководителе. Пока Италия находится в выгодном положении. Она может натравливать Германию на Францию и Англию. Но лишь потому, что заручилась поддержкой в обоих лагерях. Ось для нее так же важна, как для Германии. Если Италия однажды попадет в зависимость от лондонского Сити, ей конец. Англичане будут финансировать ее тяжелую промышленность и задушат кредитами, пока лира совсем не ослабеет и не рухнет. Тогда они обвяжут Муссолини ленточкой и преподнесут Гитлеру в качестве рождественского подарка. Сила Италии на юге заключается в северной оси. Только взаимные подозрения мешают полному совпадению интересов Германии и Италии. По какой-то непостижимой причине вы, Марлоу, имеете возможность превратить их подозрения в открытое недоверие. И вы спрашиваете, почему я волнуюсь!

— Я по-прежнему спрашиваю: почему вы так волнуетесь?

Он вскинул бровь, явно собираясь вспылить, затем взял себя в руки.

— Повторить все сначала?

— Думаю, — вмешалась девушка, — господин Марлоу хочет знать, при чем тут ты.

Залесхофф тяжело вздохнул.

— Я американский гражданин, — начал он, — и…

— Знаю, — раздраженно перебил его я. — Вы американский гражданин и считаете, что мы, люди доброй воли, должны объединиться ради сохранения мира в Европе. Знаю. Все это я уже слышал. Но вы не ответили на мой вопрос. Вагас предупреждал меня насчет вас. Вы ведь предвидели такую возможность, правда? И подстраховались, дав мне понять, что ожидали подобного предупреждения. А знаете, что именно он мне сказал? Что вы и ваша сестра — агенты советского правительства.

Залесхофф смотрел на меня, приоткрыв рот. Потом перевел взгляд на девушку. Я едва сдерживал торжествующую улыбку. К счастью, мне это удалось, поскольку Залесхофф внезапно расхохотался и ударил себя ладонью по колену.

— Советские агенты! — истерически вскрикивал он. — Это уж слишком, Бог мой!

Я терпеливо ждал, пока он закончит смеяться. Потом сухо заметил:

— Вы все еще не ответили на мой вопрос.

Внезапно Залесхофф стал серьезным.

— Минутку, Марлоу. Не торопитесь с выводами. Подумайте, зачем мне, респектабельному американцу…

Я раздраженно взмахнул рукой, призывая его замолчать.

— Ладно, ладно!

— И…

— Оставим это. Но, — я погрозил ему пальцем, — вы не останетесь в претензии, если я сделаю собственные выводы, правда?

— Какие у нас могут быть претензии, господин Марлоу? — с милой улыбкой спросила девушка.

Вопрос почему-то поставил меня в тупик. Я больше не стал развивать эту тему, хотя решил, что обязательно к ней вернусь. Однако такая возможность представилась нескоро. Три дня спустя, к шумной радости Залесхоффа, мне пришло письмо от Вагаса.

В воскресенье, в половине третьего дня, я покинул отель «Париж» — как обычно, в сопровождении двух неприметных мужчин — и встретился с Залесхоффом в кафе неподалеку от замка. Тамары с ним не было. Он заказал для меня кофе и посмотрел на часы.

— У нас десять минут, а потом начнем.

— Начнем что?

— Избавляться от двух ваших теней.

— Я встречаюсь с Вагасом только вечером, почти в одиннадцать.

— Возможно, но начинаем мы уже сейчас.

— Послушайте, Залесхофф, — раздраженно запротестовал я, — не пора ли объяснить, что все это значит?

— Слушайте. Вам нужно каким-то образом избавиться от тех двух парней, но их не купишь на простые трюки вроде отеля с двумя выходами. Я понаблюдал их за работой. Они знают свое дело. Кроме того, если вы попытаетесь их надуть, они поймут, что вы что-то замышляете, а это уже плохо. Нужно сделать так, как будто они потеряли вас случайно — по крайней мере все должно выглядеть случайностью. Вот тут нам пригодится шествие.

— Какое шествие?

— Фашистских молодежных организаций «Балилла» и «Авангардисты» — нечто вроде военизированных бойскаутов. Они маршируют от центрального вокзала вместе с отрядами чернорубашечников и под их командованием. Детей привезут из Кремоны, Брешии, Вероны и других городов на специальных поездах. Колонны пройдут маршем до Соборной площади, чтобы послушать одного из фашистских боссов, который расскажет им, какая замечательная вещь война. Потом они споют «Юность»^[75] и промаршируют обратно. Именно на обратном пути вы и проделаете свой трюк.

— Трюк? Только не говорите мне, что я должен одеться в форму итальянского бойскаута и присоединиться к маршу.

— Давайте без шуток.

— Простите.

Он с серьезным видом наклонился вперед.

— Вы когда-нибудь пробовали пересечь дорогу, когда по ней движется многолюдная процессия?

— Да.

— И вам это удалось?

— Нет.

— Вот именно! А теперь слушайте.

Залесхофф говорил пять минут без перерыва.

— Может получиться, — признал я.

— Получится. Главное — правильно рассчитать время.

— А вдруг они меня не пропустят?

— Пропустят, если Тамара сделает свое дело.

— Ладно, попробую.

— Хорошо. Допивайте кофе, и пойдем. Два парня в черных фетровых шляпах — это они?

— Да.

— Тогда идем и все вместе полюбуемся шествием.

День стоял чудесный. Небо очистилось, и солнце отбрасывало резкие тени на покрытые пылью дороги. На тротуарах толпились люди. Казалось, на улицу вышли все миланские семьи. Мужчины и женщины были в черном, маленькие девочки — в белом, мальчики и девочки постарше — в форме «Балиллы» и «Авангардистов». Флаги и значки с портретом Муссолини шли нарасхват. Молодые летчики, перепоясанные ремнями, фланировали группами по три или четыре человека, бросая взгляды на стайки хихикающих фабричных работниц. Стены домов украшала роспись по штукатурке с изображением профиля Муссолини. Кафе вдоль маршрута шествия были заполнены усталыми мужчинами и женщинами — родителями и родственниками участников, которые приехали, как объяснил мне Залесхофф, рано утром на специальных поездах. Многие женщины держали на руках плачущих младенцев.

Мы не без труда устроились на ступеньках многоквартирного дома на Корсо Витторио Эмануэле. Тротуар впереди нас был заполнен сплошной массой зрителей. За ними с интервалом в три ярда стояли вооруженные чернорубашечники — чередуясь, один лицом к толпе, другой к проезжей части. В нескольких ярдах от нас прижимались к стене два сыщика в штатском — бледные, невозмутимые мужчины средних лет, вероятно, кадровые полицейские.

Наконец вдалеке послышались приветственные крики. Шум толпы — если не считать воплей младенца на противоположной стороне улицы — стих, превратившись в неясный гул. Десять минут спустя в сопровождении оглушительных аплодисментов, здравиц и развевающихся флагов показалась процессия; впереди шествовал большой военный оркестр под управлением тамбурмажора с огромными закрученными усами.

Первыми шли «Авангардисты», относившиеся к себе очень серьезно. Они несли макеты ружей — как и следовавшие за ними члены «Балиллы», мальчики помоложе. По флангам шествовали обычные чернорубашечники. Тут были и «Сыны волка», итальянский эквивалент «Волчат»,^[76] а также две организации девочек: «Маленькие итальянки» и «Юность Италии». И очень много оркестров. Все это выглядело довольно внушительно, и процессии потребовалось сорок минут, чтобы заполнить площадь.

Когда прошли последние отряды, зрители хлынули мимо чернорубашечников на дорогу и двинулись на площадь.

— Идем, — прошептал Залесхофф.

Мы нырнули в толпу, которая увлекла нас за собой. Оглянувшись, я увидел, как сыщики локтями пробивают себе дорогу.

Добравшись до улицы, которая вела к площади, мы вынырнули из толпы и медленно пошли по тротуару к виа Маргерита. Шпики в штатском немного отстали от нас и двинулись следом, разглядывая по дороге витрины магазинов и жестикулируя — они явно испытывали облегчение, выбравшись из толпы.

Залесхофф улыбнулся:

— Они считают вас туповатым.

— Почему?

— Думают, вы до сих пор не знаете, что за вами следят.

— Я умышленно хотел создать у них такое впечатление.

— Помните, что теперь должны делать?

— Конечно.

Мы дошли до конца улицы. Вдоль виа Маргерита, по которой пролегал обратный путь процессии, заранее расставили чернорубашечников, готовых сдерживать толпу, которая хлынет с площади. Края тротуара уже занимали зрители, по большей части женщины и дети; они пожертвовали церемонией на площади ради возможности рассмотреть возвращающуюся процессию.

Залесхофф сделал вид, что намерен повернуть к виа Алессандро Манцони, в противоположную сторону от площади, но я остановился и показал на ждущих людей. Некоторое время мы изображали спор, потом Залесхофф посмотрел на часы, пожал мне руку и пошел в сторону Ла Скала. Я вроде бы колебался, затем принял решение. На бордюре позади чернорубашечника было свободное место; я встал там и приготовился ждать. Краем глаза я заметил, что шпики в штатском устроились у газетного киоска в нескольких ярдах от меня. Пока все по плану. Мы создали впечатление полной естественности происходящего: Залесхофф, по всей видимости, куда-то торопился, я же хотел еще раз взглянуть на шествие. Судя по их виду, сыщики жутко скучали.

Соборная площадь находилась ярдах в ста от того места, где я стоял. В пятидесяти ярдах от меня вход на площадь перегораживал кордон полицейских с саблями и в отороченных мехом треуголках. Позади них виднелась толпа, которую рассекут надвое, причем одна часть пойдет по тротуару за моей спиной. С площади доносились обрывки усиленных микрофонами речей, прерывавшихся приветственными криками, которые отсюда напоминали рев волн, обрушивающихся на галечный пляж.

— Современные «Балилла» и «Авангардисты» станут естественными наследниками фашизма. — Приветственные крики. — Италия достойна стать самым большим и самым сильным государством в мире. Италия станет самым большим и самым сильным государством в мире — такова воля дуче! — Рев. — Юные рекруты фашистской революции получат ружье, как юноши Древнего Рима получали тогу как символ зрелости… Это один из самых прекрасных и значительных праздников партии… Для истинного сына фашизма война — это высшее проявление его любви к родной стране. — Мне показалось, или рев, приветствовавший последнее заявление, был не таким громким? — Юные, будьте сильными!

Громкоговорители взвыли. Наконец все закончилось. Многочисленные оркестры заиграли «Юность». Громадная толпа запела:

Полицейский кордон начал оттеснять зрителей, расчищая дорогу процессии. Я посмотрел на другую сторону улицы. Согласно плану, там должна находиться Тамара. Возможно, ее оттерли. Я уже начал волноваться, когда наконец увидел ее.

Толпа на противоположном тротуаре стала плотнее. Тамара оказалась зажатой между высоким толстым мужчиной с очень маленьким флажком и женщиной средних лет в траурной одежде. Я понял, что Тамара заметила меня, потому что она упорно смотрела в направлении площади. Я ждал; мое сердце билось чуть чаще, чем обычно.

Полицейским удалось разделить зрителей, и теперь стала видна площадь, где впереди колонны выстраивался оркестр, готовясь возглавить шествие к вокзалу. Я оглянулся. Толпа за моей спиной была очень плотной. Моих соглядатаев прижали к киоску. Один из них небрежно посмотрел на меня. Мне удалось вовремя отвести взгляд, и я сосредоточил все внимание на чернорубашечнике, стоявшем прямо передо мной. На вид ему было не больше двадцати лет, но со своего места я не видел лица и не мог судить, стоит ли рассчитывать на его сочувствие. Тут придется уповать на удачу.

В конце концов оркестр заиграл и медленно двинулся вперед. Пора. Я мысленно повторял одну простую фразу, которую мне предстояло произнести. Первый отряд «Авангардистов» пришел в движение и пристроился за оркестром. Тамбурмажор выпятил грудь, его ноги напряглись, он взметнул в воздух жезл, ловко перехватил и повернул. Оркестр зашагал по улице.

Теперь они были в пятидесяти ярдах от меня. Тридцать ярдов. Я с нетерпением ждал сигнала Тамары. Затем вспомнил свою роль и принялся отчаянно махать ей. Двадцать пять ярдов. Аплодисменты толпы становились громче, распространяясь по улице, словно волна по песчаному пляжу. Меня била нервная дрожь. Еще секунда, и будет поздно; план Залесхоффа пойдет прахом. Придется ему придумывать что-то еще. Музыка оркестра и крики толпы сделались оглушительными. Потом я увидел, что Тамара машет мне. Это был сигнал.

Я шагнул на мостовую и схватил чернорубашечника за локоть. Он уже приготовился замереть по стойке «смирно» и поэтому лишь слегка повернулся, пытаясь сбросить мою руку. Я не отступал.

— Моя жена, синьор! — крикнул я ему в ухо. — Мы потерялись в толпе, и она там, на другой стороне… Можно мне перейти?

Произнеся эту фразу, я отпустил его локоть и пошел через дорогу. Он что-то кричал мне вслед, но я не разобрал что. Все внимание чернорубашечника было сосредоточено на том, чтобы в нужный момент стать по стойке «смирно», и мой вопрос сбил его с толку, помешав меня остановить. Теперь было уже поздно. Я добрался до середины дороги.

Наверно, переход через улицу занял не больше восьми секунд, но мне они показались восемью минутами. Эти короткие мгновения я чувствовал себя так, словно ко мне прикованы глаза всего Милана — и, вероятно, был недалек от истины.

На середине дороги я споткнулся и краем глаза заметил приближающуюся колонну. Затем лица и развевающиеся флаги на противоположном тротуаре приблизились, и я вновь увидел, как Тамара машет мне платком. Чернорубашечник перед зрителями при моем появлении нахмурился, однако теперь он стоял на вытяжку и не пошевелился. Толстый мужчина размахивал флажком перед самым моим лицом. Женщина в трауре что-то сердито крикнула, но ее слова утонули в шуме толпы. Затем Тамара схватила меня за руку и потянула за собой. Толстый мужчина, решив, что так ему достанется больше места, посторонился. Через несколько секунд мы оказались позади толпы. Я перевел дух.

— Уф! Слава Богу, все закончилось.

Девушка давилась от смеха.

— В чем дело? — раздраженно спросил я.

— Их лица! Вы не видели их лиц!

— Чьих?

— Двух ваших шпиков. Они пытались пробиться сквозь толпу вслед за вами. Люди подумали, что они хотят стать в первый ряд, чтобы лучше видеть процессию, и разозлились. Кто-то сбил с них шляпы. Забавно.

— Я думал, вы уже никогда не подадите сигнала.

— Знаю. Следовало ждать до последней секунды. — Она показала на переулок: — Нам сюда.

Через два квартала, на виа Ориани, нас ждал большой «фиат» с работающим мотором. Внутри сидел Залесхофф. При нашем приближении он вышел.

— Все в порядке?

— В полном, лучше не бывает, — ответила Тамара. — Они не смогут попасть на эту сторону еще как минимум три четверти часа.

— Хорошо. — Залесхофф кивнул мне. — Отличная работа. Садитесь.

Я сел сзади, а он рядом со мной. Тамара заняла место водителя.

И только теперь пережитое волнение дало о себе знать. Все тело у меня дрожало — с головы до кончиков пальцев.

Залесхофф предложил сигарету. Я не стал отказываться.

— Ну, — саркастически поинтересовался я, — что мы будем делать до половины одиннадцатого вечера? Прятаться?

Залесхофф закурил и удобно вытянулся на сиденье.

— А теперь, — довольным голосом сказал он, — будем получать удовольствие. Давай, Тамара.

Мы доехали по шоссе до озера Комо, прокатились на пароходике и поужинали в ресторане на берегу. Я наслаждался. Солнце только что зашло, и некоторое время мы сидели на террасе, пили кофе и курили.

Звезды были уже на удивление яркими. У одного края террасы росли кипарисы, толстыми черными пальцами выделявшиеся на фоне темно-синего неба. В воздухе разливался аромат сосновой смолы. Я забыл о своих спутниках и думал о Клэр, жалея, что ее нет здесь, со мной. Молчание нарушил Залесхофф:

— Чем вы намерены заняться, когда вернетесь в Англию?

Я вышел из оцепенения. Мне были видны лишь два силуэта, его и девушки, и два огонька сигарет.

— Откуда вы знаете, что я намерен вернуться в Англию?

Он пожал плечами — я скорее почувствовал, чем увидел его жест.

— Догадался по вашему поведению. Какое-то лихорадочное возбуждение… Все эти события несколько уменьшают привлекательность работы в компании «Спартак», правда?

— И не только они. — Я вдруг почувствовал, что мне нужно с кем-то поговорить по душам. — Вы знакомы с коммендаторе Бернабо?

— Парнем, которого вы подкупили, чтобы получить заказ на станки?

Я вздрогнул. Подробности сделки мы с Залесхоффом не обсуждали.

— Совершенно верно. Но этого я вам не говорил.

— Обычная практика. Подкуп — древняя итальянская традиция.

— Пожалуй, набралось уже довольно много древних итальянских традиций, которые мне не нравятся.

Он усмехнулся:

— Для бизнесмена вы чересчур чувствительны.

— Я не бизнесмен. Я инженер.

— Ах да, совсем забыл. Мои извинения.

— Кроме того, у меня на теле еще сохранилась парочка синяков. — Я колебался. — Наверное, найду себе другую работу.

— Будете делать снаряды вместо станков по их производству?

— Для инженера есть масса другой работы.

— Конечно! — Он снова помолчал. — Кажется, вы говорили, что согласились на эту работу потому, что не смогли найти ничего лучше.

— Вчера я прочел в профессиональной газете, что ощущается нехватка опытных инженеров.

Я услышал, как он выпускает дым изо рта.

— Да, я тоже читал эту статью.

— Вы?

— Я много читаю. Если не ошибаюсь, в основу статьи легло заявление директора оружейной фирмы, верно?

К своему стыду, я почувствовал, что краснею.

— Ну и что? — Мой голос звучал бесстрастно. — Кто-то же должен делать эту работу.

Залесхофф рассмеялся, но смех его вышел невеселым.

— Курс акций реагирует на благие вести от царя по имени Прибыль. У промышленности нет иной цели, кроме как удовлетворение бизнесменов, которые вложили в нее средства. Спрос священен. Спрос на взрывчатые вещества, которые убивают людей, или на химические удобрения, на снаряды или кастрюли, на ткацкие станки для индийских фабрик, где делают джут, или на детские коляски — не важно. У бизнесмена нет другой обязанности, кроме извлечения прибыли для себя и для акционеров.

— Все это не имеет ко мне никакого отношения.

— Разумеется, не имеет, — саркастически согласился Залесхофф. — Вы лишь тот парень, который делает все это возможным. Но вы также можете стать тем, кого сотрет в порошок — вместе с женой и детьми, — когда снаряды и взрывчатые вещества найдут свое применение.

— У меня нет жены и детей, — угрюмо буркнул я.

— И что с того?

— Черт возьми, Залесхофф, мне нужно себя кормить. Если промышленности требуются квалифицированные инженеры, а я квалифицированный инженер, что, по-вашему, мне делать? Лезть на импровизированную трибуну?

— Примерно через год, мой дорогой Марлоу, в той же газете вы прочтете об избытке квалифицированных инженеров. Слишком много или слишком мало, пустые желудки или полные — это старая, старая история. Когда вы, англичане, прозреете?

— Вы спрашиваете как американец или как русский?

— А разве есть разница? Здравый смысл требует заменить старую, никуда не годную систему новой, лучшей.

— Вы имеете в виду социализм?

Вероятно, в моем вопросе сквозил сарказм, поскольку Залесхофф рассмеялся.

— Луна всходит, — вдруг сказала Тамара.

Я посмотрел на небо. Над деревьями висел желтый серп.

— Как на открытке, — заметил Залесхофф. — На красивой открытке. — Он встал. — Пора идти.

Мы оплатили счет и молча зашагали к оставленному на дороге «фиату». Примерно на полпути я инстинктивно оглянулся.

— Нет, — шепнул Залесхофф, — мы оставили их в Милане.

Я хотел возразить, но тут же осекся. Он прав. Похоже, я привык к мысли, что за мной следят. Да, плохи мои дела. Меня охватил внезапный приступ тоски по дому, по Лондону. На следующей неделе я уеду домой, избавлюсь от этой отвратительной атмосферы двуличности, интриг, насилия. Какое счастье будет увидеть Клэр! В первый же вечер мы пойдем в китайский ресторан. В Лондоне нет такой луны и таких звезд, зато там за вами не таскаются итальянские шпики в фетровых шляпах. И бойскауты не маршируют так, как «Балилла», а из громкоговорителей им не рассказывают о прелестях войны.

А потом, без всякой видимой причины, я вдруг вспомнил слова, которые однажды слышал от Холлета. Это было после обеда, когда мы листали какую-то газету с фотографией массовой демонстрации нацистов. Я что-то сказал об эффективности немецких методов пропаганды. Он рассмеялся: «Пропаганда эффективна, потому что ничего другого не остается. Британскому правящему классу особенно не о чем беспокоиться. В Англии люди читают газеты и обманывают сами себя». Размышляя о словах Холлета, я все время помнил, что он социалист. А Залесхоффа я считал коммунистом, советским агентом. Пора собраться с духом и вести себя как разумный человек. Только полный псих мог согласиться на план Залесхоффа. Одно серьезное предупреждение я уже получил; в следующий раз со мной поступят так же, как с Фернингом. Хорошего понемножку.

— Кстати, — сказал я, садясь в машину, — я передумал насчет сегодняшнего вечера.

Мне было стыдно, но я убеждал себя, что другого выхода нет.

Залесхофф, уже собиравшийся последовать за мной, остановился. Девушка рассмеялась.

— Неудачная шутка, Марлоу. Я всегда придерживалась мнения, что английское чувство юмора…

— Минутку, Тамара. — Залесхофф говорил тихо, но каждое его слово было словно капля ледяной воды. — Вы ведь шутите, правда, Марлоу?

— Нет, — только и смог выдавить из себя я.

— Действительно, неудачная шутка! — медленно произнес он. Потом залез в машину и тяжело опустился на сиденье рядом со мной. — Могу я поинтересоваться причиной, которая заставила вас передумать?

Я наконец обрел дар речи:

— Поставьте себя на мое место, Залесхофф. Соглашаясь, я теряю все, но ничего не получаю взамен. Я…

— Погодите, Марлоу, послушайте меня. Даю вам честное слово, что своими действиями вы оказываете большую услугу не только своей стране, но и миллионам европейцев. Вы как-то спрашивали, какое отношение все это имеет ко мне. Этого я вам не могу объяснить — по причинам, о которых вы, вероятно, смутно догадываетесь. Но вы должны поверить мне, что я на стороне ангелов. И под ангелами я имею в виду не британских и французских политиков, банкиров и промышленников. Я имею в виду простых людей из всех стран, людей, которые могут сопротивляться силам, поставившим на колени народы Италии и Германии. Вот и все.

Я колебался. Меня раздирали противоречивые чувства.

— Это бесполезно, Залесхофф, — пробормотал я. — Просто бессмысленная трата времени и сил.

— Бессмысленная трата? — повторил он. Потом рассмеялся. — По-моему, вы говорили, что вы не бизнесмен, господин Марлоу.

Около одиннадцати часов вечера я медленно ехал по шоссе, удаляясь от Милана. Залесхофф и девушка остались в кафе, примерно в миле отсюда, но последние инструкции Залесхоффа все еще звучали у меня в ушах. «Сопротивляйтесь изо всех сил. Злитесь. Только, ради всего святого, не забудьте уступить».

Апрельское небо затянуло облаками. Хотя в машине было достаточно тепло, я начал дрожать. Моя нога сама постепенно ослабляла давление на педаль газа. Потом я заметил впереди два красных огонька, на небольшом расстоянии друг от друга.

Конечно, я ожидал их увидеть, но все равно вздрогнул. Притормозив, я включил фары. На обочине под нависавшими над дорогой кустами стояла большая машина. Я выключил фары, проехал еще несколько ярдов и остановился. Затем увидел Вагаса, который вышел из автомобиля и направился ко мне.

12 Шантаж

Приветствие он произнес печальным тоном, каким обычно комментируют выходки непослушного ребенка.

— Добрый вечер, Марлоу.

— Добрый вечер, генерал. Вы хотели меня видеть?

— Да, хотел. — Он выразительно обвел рукой окружавший нас пейзаж и умолк. — Надеюсь, ваша склонность к мелодраме удовлетворена?

— Мелодрама мне нравится не больше, чем вам, генерал, — возразил я. — Меня беспокоит только тайна.

В отраженном свете лампочки на приборной доске я увидел, как его губы насмешливо скривились.

— Похвальное беспокойство, господин Марлоу. Прошу меня извинить, но мне оно кажется несколько преувеличенным.

— Вы хотели меня видеть? — повторил я.

— Да. — Он явно не торопился. — Как я понимаю, контракт с коммендаторе заключен?

— Да. Надеюсь, вас удовлетворили мои усилия ответить любезностью на любезность?

— Вполне. — Он колебался. — Именно об этом я и хотел с вами поговорить.

— Вот как?

Он заглянул в салон.

— Думаю, в моей машине немного удобнее, чем в вашей. Предлагаю пересесть ко мне.

— Мне и тут неплохо.

Генерал вздохнул.

— Что-то не чувствуется атмосферы взаимного доверия и уважения, которой я всеми силами стремлюсь окружить наши встречи. Тем не менее, — он открыл дверцу, — надеюсь, вы не будете возражать, если я сяду рядом. Ночной воздух за городом довольно холоден, а у меня слабые легкие.

— Пожалуйста, садитесь.

— Благодарю. — Вагас сел в машину, захлопнул дверцу и принюхался. — Сигара, Марлоу, и очень плохая. Знаете, я не могу поздравить вас с удачным выбором табака.

Я мысленно поморщился. Резкий запах сигары, которую Залесхофф курил на обратном пути от озера Комо, впитался в обивку. Я пробормотал извинения.

— У меня есть английские сигареты, если хотите.

— С удовольствием. Спасибо.

Он прикурил от спички, которую я для него зажег, и глубоко затянулся. Потом медленно и осторожно выдохнул дым. Я ждал.

— Марлоу, — внезапно сказал Вагас, — произошло кое-что не очень приятное.

— Неужели?

— Да. Нечто такое, о чем я, честно говоря, немного стыжусь вам сообщать.

— О?

— Поговорим начистоту. — Теперь у него был тон человека, который решил ничего не утаивать. — Возможно, вы помните: когда в первый раз, у меня дома, мы обсуждали условия нашего договора, речь шла о сумме в две тысячи лир в месяц.

— Естественно, помню.

— Впоследствии я назвал другую цифру, три тысячи лир в месяц, на чем мы и остановились.

— Да. — Я был озадачен. Ничего похожего на один из тех гамбитов, которые я рисовал в своем воображении.

Он похлопал меня по колену:

— Признаюсь, решение повысить сумму с двух до трех тысяч лир я принимал самостоятельно.

— Понимаю.

На самом деле я ничего не понимал и пребывал в полной растерянности. В голову закралось подозрение, что Залесхофф ошибся, предполагая, что цель встречи, о которой просил Вагас, — это шантаж.

— Поймите мои чувства, Марлоу. Я спешил договориться о сотрудничестве. Мне казалось, что своими действиями я всеми доступными средствами защищаю интересы своей страны. — В его голосе слышались укоризненные нотки, как у несправедливо обвиненного человека. — Представьте мое огорчение и, я бы сказал, даже отвращение, — он сделал эффектную паузу, — когда несколько дней назад мне сообщили, что мое начальство в Белграде не может одобрить соглашение, которое я с вами заключил.

— О! — Я все понял: Залесхофф ошибся, это лишь попытка сбить цену.

Вагас тяжело вздохнул.

— Вряд ли вам нужно объяснять, как я встревожился. Немедленно связался с Белградом и выразил свой решительный протест. Сказал, что это дело чести. Увы, они были непреклонны. — Его тон стал доверительным. — Между нами, Марлоу, у меня не хватает терпения на этих бесконечных чиновников, которые сидят в правительственных кабинетах. Они никогда не идут на компромиссы, у них ограниченный кругозор, и они до нелепости экономны. Я простой солдат, обычный солдат, который стремится исполнить свой долг, как он его понимает, но могу вам признаться: бывают моменты, когда я чувствую, что мою верность испытывают на прочность.

Голос Вагаса дрожал от ложного пафоса. Благородное негодование несколько портил аромат «Шипра», волнами исходивший от генерала, когда он сочувственно разводил руками. Похоже, он ждал моей реакции. Я не отвечал, храня угрюмое молчание.

— Марлоу, — решительно продолжил Вагас, — начальство в Белграде поручило мне обратиться к вам с определенными предложениями. Хотя я совершенно не согласен с их духом, мне приходится подчиняться приказам. Предложения касаются условий, на которых вы стали агентом югославского правительства.

Я вздрогнул. Такого мне еще не приходилось слышать. «Стали агентом югославского правительства». Замените «югославский» на «немецкий», и все станет на свои места. Мне это совсем не нравилось. Судя по молчанию Вагаса, он ждал, пока до меня дойдет смысл его слов.

— Полагаю, — спокойно сказал я, — вы намерены склонить меня к пересмотру условий нашего соглашения и вернуться к цифре, озвученной первоначально. — Я пожал плечами. — Если хотите отказаться от сделки, боюсь, тут я ничем не могу вам помочь. Но должен признаться, мне непонятно, как в таких обстоятельствах можно ждать взаимного доверия, о котором вы печетесь. Могу вернуть три тысячи лир из тех пяти, что вы мне прислали. Или буду считать их авансом.

Я чувствовал облегчение и в то же время был несколько разочарован. Залесхофф явно переоценил свои дедуктивные способности. Тот факт, что Вагас использовал с Фернингом определенную тактику, вовсе не гарантия, что он применит ту же тактику ко мне. Возможно, льстил я себе, он считает меня умнее Фернинга. В любом случае чем раньше закончится этот разговор, тем лучше — я смогу спокойно вернуться в отель и лечь спать. Но меня ждал неприятный сюрприз.

Генерал откашлялся.

— Боюсь, господин Марлоу, — произнес он, — ситуация не так проста. Возможно, мои принципы покажутся вам слишком жесткими, однако смею вас уверить, не в моих привычках отказываться от финансового соглашения даже в том случае, если начальство возражает. Нет, мои предложения несколько иной природы.

— Не понимаю…

— Секундочку! — В голосе Вагаса вновь проступили безапелляционные, военные нотки, которые я замечал прежде. — Будучи платным агентом моего правительства, как и я сам, вы обязаны подчиняться приказам. Предложение заключается в следующем: получая оплату выше той, которая обычно полагается за подобную работу, вы обязаны компенсировать затраты, взяв на себя дополнительные обязательства.

— Мы об этом не договаривались.

— Договор действует, друг мой, только до тех пор, пока он выгоден обеим сторонам.

Вот она, немецкая «реалполитик» во всей ее беспощадности.

— Что вы имеете в виду под дополнительными обязательствами?

— Ваш бизнес, — спокойно ответил Вагас, — позволяет попасть на ряд стратегически важных предприятий итальянской тяжелой промышленности. В следующие отчеты вы должны включать не только информацию о сделках компании «Спартак», но также сведения о работе заводов, которые вы посещаете. У вас, вероятно, хорошая память, и вы опытный инженер. Мы хотим знать, что выпускает данное предприятие и куда направляется его продукция. Любые другие детали, которые вы сможете прояснить, тоже будут приветствоваться. Особенно ценной считается информация, полученная из разговоров с руководителями и специалистами. У вас не возникнет трудностей с выполнением наших требований.

Я молчал, глядя прямо перед собой. Мне просто нечего было сказать. Два автомобиля с ревом промчались мимо. Звук их двигателей затих вдали. Интересно, заметили нас сидевшие в них люди? Что особенного в двух мужчинах, которые курят в автомобиле, остановившемся у обочины дороги? Должно ведь существовать какое-то внешнее свидетельство фантастической природы того, что говорилось внутри салона!..

Когда я наконец заговорил, то произнес самую беспомощную фразу из всех, какие когда-либо слетали с моих губ:

— Но тогда я стану шпионом.

Ответ генерала был пропитан бесконечным презрением.

— Мой дорогой Марлоу, — с расстановкой произнес он, — вы уже шпион. — Вагас выдержал паузу. — Следующий отчет я жду от вас через две недели.

Он сделал вид, что собирается выйти из машины. И тут я опомнился. Мой гнев был почти искренним.

— Вы с ума сошли, генерал?

Не убирая руки с дверного замка, он оглянулся.

— Вынужден напомнить, что вы обращаетесь к начальнику.

— Начальнику, черт возьми! — прорычал я. — Как вы только что говорили, синьор Вагас, сделка остается сделкой только до тех пор, пока она выгодна обеим сторонам. Превосходно! Знаете, как я собираюсь поступить, генерал? Вернусь к себе в отель, положу пять тысяч лир в конверт и отправлю вам сегодня же вечером. А что касается вашего драгоценного отчета, попросите его у Муссолини. А ваше начальство… шли бы они, сами знаете куда — так им и передайте.

— Боюсь, вы делаете глупость. — В его голосе слышалась угроза.

Я едва не умолк, но вовремя опомнился.

— Глупость? Послушайте. Если вы через тридцать секунд не уберетесь из моей машины, придется вытолкать вас в шею.

Он тщательно поправил монокль.

— Полагаю, я должен предупредить вас, что в кармане у меня револьвер и при необходимости я без колебаний им воспользуюсь. — Я постарался придать себе испуганный вид. Это было не так уж трудно. Продолжил генерал уже примирительным тоном: — Марлоу, мне понятно ваше раздражение, но, уверяю вас, я лишь следую инструкции.

Я сделал вид, что эта ложь меня немного успокоила.

— Не могу представить, что вы хотя бы на секунду поверили, что я могу принять подобное… предложение.

— Это не предложение, — спокойно парировал он. — Это приказ. — А потом, когда я открыл рот, собираясь запротестовать, прибавил: — Пожалуйста, сначала выслушайте меня. Похоже, вы решили, что уже нет смысла поддерживать со мной дружеские отношения. Позвольте мне рассеять это заблуждение.

— Если вы думаете, что несколько грязных лир…

Вагас предостерегающе поднял руку:

— То, что я собираюсь сказать, не имеет никакого отношения к деньгам. Ссориться со мной не в ваших интересах. По одной очень важной причине. Начальство в Белграде по секрету сообщило мне, что они могут посчитать уместным — если вы будете упорствовать — отправить письмо в Англию, господину Пелчеру, с фотокопиями документов, которые вы прислали мне три недели назад. Позволю себе предположить, что вам это будет не очень приятно.

Я задохнулся от возмущения.

— Вот, значит, как! Шантаж!

— Вовсе нет, — непринужденно ответил он. — Просто напоминаю, как важно взаимное доверие между деловыми партнерами. И речи не идет, чтобы требовать от вас больше того, что вы можете дать, не рискуя собой. В ответ мы будем соблюдать свои обязательства и выплачивать вам три тысячи лир в месяц. Все достаточно разумно.

Я молчал. Потом заговорил — с явным намерением сохранить то, что осталось от моей гордости:

— Очень хорошо. Вижу, выбора у меня нет — только согласиться. Но позвольте сказать вам следующее, генерал. Если бы я не верил, что вы действуете согласно инструкциям, к выработке которых не имеете отношения, даже пистолет не помешал бы мне выразить свои чувства более энергично.

Вагас улыбнулся — как мне показалось, не без торжества.

— Мой дорогой друг, все мы отданы на милость болванам. Остается лишь мириться с неизбежным и сохранять достоинство, насколько это возможно. Надеюсь, никаких личных обид?

— О нет, никаких обид.

— Тогда пожмем друг другу руки.

Мы обменялись рукопожатием. Генерал открыл дверцу и вышел.

— Жена просила передать вам привет, Марлоу.

— Поблагодарите ее от меня.

— Обязательно. Буду ждать вашего отчета через пятнадцать дней. Полагаю, вы поняли, что от вас требуется.

— Да, понял.

— В таком случае арриведерчи.

— Спокойной ночи.

Генерал ушел, оставив после себя слабый аромат «Шипра». Я смотрел, как он разворачивает машину и едет в сторону Милана. Немного подождал, затем последовал за ним. Я понимал, что должен быть доволен собой, однако никакого удовлетворения не испытывал. Таковы уж хитросплетения человеческой логики: мне казалось, будь мой отчет Вагасу настоящим и отсутствуй у меня скрытые мотивы, сегодня вечером я вел бы себя точно так же.

Минут через десять я подъехал к кафе, где оставил Залесхоффа и Тамару.

На столике, за которым они сидели, громоздились пустые кофейные чашки. Пока я шел к ним и усаживался на свободный стул, Залесхофф не отрывал от меня пристального взгляда.

— Порядок?

— Порядок, — ответил я. — Думаю, в мой кофе нужно добавить немного бренди. Сегодня был тяжелый день.

Когда я вернулся, два сыщика в штатском, усталые и замерзшие, сидели в кафе напротив отеля «Париж». У них был надутый вид поссорившихся людей.

Через две недели Н. Маринетти отправил Дж. Л. Венезетти второй отчет.

Ту часть, которая относилась к фирме «Спартак», я составлял сам, остальное было работой Залесхоффа. Он потратил на нее довольно много времени. Большая часть сведений состояла из не представляющих интереса фактов о деятельности предприятий трех крупных клиентов. По словам Залесхоффа, все это уже три месяца известно любой европейской разведке. Он утверждал, что эти сведения станут скучным, но необходимым — с точки зрения достоверности — фоном для действительно важных вещей. Я не стал спрашивать, откуда Залесхофф черпает информацию, — пустая трата времени.

На первый взгляд важные сведения не представляли собой ничего особенного. Во-первых, я довольно туманно сообщал о трех гидравлических подъемниках для самолетов, якобы заказанных муниципальными властями Трентино. А во-вторых, информировал, что те же муниципальные власти пригласили известного в Италии инженера-строителя по фамилии Бочини в качестве консультанта и что этот инженер уволился из итальянского министерства военно-воздушных сил. Я смотрел на отчет без всякого воодушевления.

— По-моему, довольно слабо.

— Не волнуйтесь. — Залесхофф усмехнулся. — Это динамит. Увидите, что произойдет, когда Вагас его получит. И отреагирует так, как надо.

Вагас действительно отреагировал. Через два дня после отправки отчета мне пришло письмо до востребования. К трем тысячам лир прилагался листок с текстом.

Дорогой сэр!

Ваш отчет получил. Прилагаю 3000 лир, как было условлено. В вашем отчете упомянуты два факта, о которых я хотел бы как можно быстрее узнать дополнительные подробности. Речь идет о гидравлических подъемниках и о приглашении инженера Бочини. Меня интересует следующее:

1. Каковы условия оплаты подъемников? Изготавливаются ли они за счет средств итальянского правительства? В какой форме были выданы кредиты производителям? На эту тему вы можете выйти следующим образом: скажите, что из достоверных источников вам известно о финансовых трудностях вышеупомянутого муниципалитета.

2. Кто разрабатывал подъемники? Когда они были доставлены клиенту?

3. Имеет ли Бочини какое-либо отношение к заказу подъемников?

Я понимаю, что для скорейшего сбора информации вам нужно посетить Турин. Прошу вас организовать поездку туда в максимально короткий срок. За дополнительные сведения я готов заплатить премию в размере 5000 лир.

С уважением,

Дж. Л. Венезетти.

Увидев это письмо, Залесхофф издал радостный вопль.

— Ну, что я вам говорил? — торжествующе спросил он.

— Ничего не понимаю.

— Все очень просто. Из соображений секретности итальянское министерство военно-воздушных сил разместило заказы на эти три аэродрома через муниципалитеты. Официально подъемники поставляются муниципалитету. На самом деле — министерству военно-воздушных сил. Бочини там главный по строительству подземных аэродромов. Вагас сразу все понял. Я и не сомневался. Однако он не хочет ошибиться. Ему нужно подтверждение.

— Но откуда я возьму?..

— Можете не беспокоиться. У меня уже все есть. Подождем пару недель — для достоверности. Тогда все будет в порядке.

За четыре дня до этого разговора произошло событие, явно улучшившее мое настроение: я обнаружил, что два шпика в штатском исчезли и за мной больше не следят. Энтузиазм Залесхоффа завершил дело. На радостях мы втроем поужинали в более дорогом ресторане, чем обычно. Я заказал бутылку игристого «Асти». Мы пили за поражение Вагаса, потом по очереди танцевали с Тамарой. Вспоминая тот вечер, я живо представляю, какие испытывал чувства — словно сидишь на солнце после сильной грозы. Мы веселились от души. Однако теперь наше веселье кажется мне довольно жалким. Похоже, с тех пор у меня выработался суеверный страх перед такого рода празднованиями. Я уже никогда не забываю о неизбежном разочаровании, которое ждет в прихожей.

На следующий день я заверил Вагаса, что постараюсь добыть нужную ему информацию, и занялся обычными делами.

Благодаря стараниям Умберто работа постепенно приобретала разумные формы. Беллинетти — к моему облегчению — все меньше времени проводил за письменным столом и все больше в кафе. Ко мне он относился с преувеличенной сердечностью — очевидно, пришел к выводу, что новая метла устала мести и пыль снова осядет в тех же углах. Я решил его не разочаровывать. Все шло гладко. В одной из своих еженедельных записок Фитч в шутливом тоне отметил растущую эффективность работы миланского отделения. Я почти пожалел о своем решении уволиться по завершении месяца.

На той неделе я написал Клэр и получил от нее ответ. Также я отправил письмо Холлету, попросив сообщить, если он услышит о вакантной должности в Англии, которая могла бы мне подойти. Помня о вскрытых конвертах, я предложил ему направить ответ на адрес Клэр.

Я нанес еженедельный церемониальный визит в консульство, чтобы узнать, нет ли новостей о моем паспорте, и в полицейский участок, чтобы поставить печать в виде на жительство. Чиновники в консульстве были, как всегда, милы и исполнены сочувствия. Полицейский у дверей управления приветствовал меня по имени. Мы обменялись мнениями о погоде. Вечера я проводил в кино или с Залесхоффом и Тамарой. В теплую погоду — то есть почти каждый день — мы гуляли в новом парке. В субботу мы с Залесхоффом смотрели довольно ожесточенный футбольный матч между командами Милана и Вероны. Гости выиграли, и судья серьезно пострадал от толпы. Через три дня я поехал в Рим.

Приглашение из Рима пришло в четверг после полудня. У одного из клиентов на заводе в пригороде Рима случился пожар. Огонь перекинулся со склада в цех с нашими S2, пять станков получили повреждения. Они были задействованы для выполнения государственного контракта, срыв которого не покрывался страховкой. От меня требовались немедленные рекомендации, скорейшая поставка необходимых запасных частей из Англии, а также вывод о возможности повысить производительность непострадавших станков и оценка нанесенного ущерба.

Беллинетти, как всегда, отсутствовал. Я сказал Умберто, куда еду, и вернулся в «Париж». Там уложил в чемодан все необходимое для ночевки в римском отеле, поужинал и сел на поезд до Рима.

Следующий день мне пришлось провести на развалинах сгоревшего цеха. Ущерб оказался большим, чем я ожидал, и несчастные клиенты, подписавшие контракт, который предусматривал штрафные санкции, совсем потеряли голову. В конечном итоге я составил длинную телеграмму Фитчу и получил от него ответ, подтверждающий отправку запасных частей. Директор завода расцеловал меня в обе щеки. Тем не менее закончил я очень поздно и так устал, что решил переночевать в Риме и вернуться в Милан на следующий день.

Поезд прибыл на центральный вокзал Милана около половины седьмого. Почти всю дорогу вагон был переполнен, теперь он начал пустеть. В проходе толпились пассажиры с багажом. Я стоял рядом со своим купе, нетерпеливо ожидая, пока освободится проход, — и вдруг увидел Залесхоффа.

Платформа была заполнена встречающими. Залесхофф стоял с краю, с беспокойством вглядываясь в выходящих пассажиров. Я наклонился к окну и помахал рукой. Наконец он меня заметил.

Залесхофф не стал махать мне в ответ. Он быстрым взглядом окинул платформу и стал пробиваться сквозь толпу к окну, у которого я стоял. Я хотел спросить, кого он встречает, но тут Залесхофф поднял голову. Выражение его лица меня встревожило.

— Что случилось?

— Возвращайтесь в свое купе и оставайтесь там.

В его голосе слышалась необычная настойчивость. Потом он отвел глаза и снова посмотрел на платформу.

— Что…

— Делайте, как вамговорят.

— Но поезд идет в Венецию.

— Не имеет значения. Возвращайтесь в купе и не высовывайтесь. Откройте чемодан и сделайте вид, что рассматриваете его содержимое. Через минуту я сяду в поезд. Когда тронемся, приду к вам.

Он не повышал голоса, однако говорил так убежденно, что я подчинился: в полной растерянности вернулся в купе и раскрыл чемодан. Краем глаза я все же заметил Залесхоффа, который через минуту появился в вагоне и прижался спиной к стеклянной двери купе. Он не шелохнулся до тех пор, пока поезд не тронулся. Затем достал платок и вытер лоб. Когда мы отъехали от вокзала, Залесхофф вошел в купе, закрыл за собой дверь и опустил шторки на окне.

Потом с улыбкой повернулся ко мне.

— Сегодня я встречал все поезда из Рима. Думаю, на меня обратили внимание.

— Что происходит, черт возьми? — спросил я.

— Садитесь, и я вам все расскажу.

— Что случилось?

Он достал сигареты и сел напротив меня.

— Стало горячо.

— То есть? — Я волновался и начал раздражаться.

— Вагас бежал в Белград — самолетом. Он едва унес ноги, потому что в семь часов был арестован ваш друг, коммендаторе Бернабо. Его ждали у дома, когда он возвращался со службы. Выдан ордер на ваш арест. Вчера вечером около восьми часов они вломились в ваш офис. Разумеется, ОВРА, а не обычная полиция. Перерыли буквально все. Думаю, Беллинетти был доволен. Единственная неприятность — они не знают, где вы, и следят за всеми тремя вокзалами. При выходе вас бы арестовали.

— Но из-за чего?

— Официальное обвинение — подкуп государственных чиновников. Разумеется, речь идет о Бернабо. Истинная же причина в том, что они узнали о ваших донесениях Вагасу.

Я с трудом сглотнул. Мне вдруг стало очень страшно.

— Кто?.. — пробормотал я.

— Все испортил один человек, о котором мы не подумали, — ваша подружка, мадам Вагас.

13 «У вас нет выбора»

Поезд набирал скорость. Залесхофф продолжал свой рассказ. Я ошеломленно слушал не перебивая.

— Мне это видится так. У мадам Вагас зуб на своего горячо любимого мужа. Доказательством тому может служить записка, которую она сунула вам в карман в тот вечер, когда вы были в опере. Помните? «Он убил Фернинга». Совершенно очевидно, мадам Вагас многое известно. Полагаю, даже больше, чем самому Вагасу. Есть только один способ, с помощью которого она могла выяснить, что Фернинга сбили умышленно. Думаю, люди из ОВРА, зная о том, что жена ненавидит генерала, убедили ее следить за ним. Мадам Вагас согласилась, но с оговорками. Она не сказала им, что на самом деле Вагас немецкий агент. Вероятно, женщина немного не в своем уме. О ее душевном состоянии вы сами можете судить по той записке. Ей было известно, что сам Вагас не убивал Фернинга. Однако она считала, что ответственность все равно несет он — по крайней мере моральную. Ненависть превратила моральную ответственность в непосредственную.

В моей памяти всплыли барочные портьеры в доме на Корсо ди Порта-Нуова, непристойные картины на стенах и бледный, изящный Риккардо в кроваво-красных шелковых штанах до колен, плавно скользящий по холлу. Пропитанный запахом ладана воздух. Я вспомнил внезапную вспышку ярости между мужем и женой. «Разговоры о смерти ее огорчают». На секунду мне показалось, что я понимаю мадам Вагас, читаю ее мысли и нахожу ее абсолютно разумной; потом это ощущение прошло. Я посмотрел на Залесхоффа.

— Вы сказали, Вагас сбежал?

— Да, сбежал. Я даже не уверен, что выписан ордер на его арест. Думаю, случилось вот что: мадам Вагас, выложив все ОВРА, не смогла устоять перед искушением и рассказала о своем поступке мужу. Убедившись, что итальянцы знают, что он немецкий агент, Вагас понял: пора уходить. Люди, которым он платил, до сих пор помогали избегать опасности, но надеяться на них он больше не мог. Невозможно все время откупаться. Рано или поздно столкнешься с людьми, которые не получили своей доли. Тогда вам конец. Вагас пустился в бега, как поступил бы всякий разумный человек. Ему здорово повезло, что представился такой шанс.

— Что вы имели в виду, когда сказали, что они знают о моих отчетах? Мадам Вагас вряд ли была в курсе.

— Ага, я как раз к этому подхожу. Вчера вечером, когда у вас шел обыск, мы с Тамарой сидели в моем офисе. С людьми из ОВРА был Беллинетти — вроде официального представителя. Второй парень ушел домой. Я знал, что вас нет, поскольку накануне вечером звонил вам в отель, чтобы пригласить на ужин, и мне сообщили о вашем отъезде. Как законопослушный гражданин, я поднялся наверх и спросил, что тут, черт возьми, за шум, и пригрозил вызвать полицию. Там было полно головорезов. Перед тем как меня выставили, я успел выяснить две вещи. Во-первых, Беллинетти понятия не имел, где вы, — что странно. А во-вторых, они узнали о письмах до востребования. Входя, я услышал, как один из них приказывал остальным искать переписку с человеком по фамилии Венезетти.

Я кое-что вспомнил.

— Вагас сказал жене, что встречается со мной вечером на шоссе. Она передавала мне привет.

— Точно! Вот вы его и получили. Видимо, чувство собственного достоинства не позволяло Вагасу подозревать жену.

— Почему она сначала предупредила меня, а потом обо всем рассказала ОВРА?

— Вероятно, подумала, что раз вы проигнорировали ее предупреждение, то сами во всем виноваты. А Вагас, должно быть, сделал нечто такое, что привело ее в ярость.

— Наверное, вы правы. Не могу только понять, почему Беллинетти не знал, где меня найти. Я предупредил Умберто. Кстати, откуда вы знаете, что я ездил в Рим? Я пытался позвонить вам перед отъездом, но никто не брал трубку.

Залесхофф улыбнулся.

— А это как раз конец истории. Обыск у вас в офисе продолжился утром. Разумеется, мы с Тамарой пришли пораньше. Причем понятия не имели, что с вами случилось. Излишне говорить, что мы очень волновались. Вы могли вернуться в отель, прямо им в лапы. Я отправился туда в надежде что-либо узнать, однако там было полно агентов ОВРА, и если бы я стал спрашивать о вас, то сам нажил бы неприятностей. Мы решили, что лучше всего сидеть у телефона — на случай если вы узнаете о случившемся и нам позвоните. Потом, часов около десяти, в дверь тихонько поскреблись, и появился этот ваш парень — Умберто. Колени у него тряслись; он был до смерти перепуган и хотел знать, друг я вам или нет. Я сказал, что друг. Умберто сообщил, что его допросили наверху, а потом отправили домой, приказав не возвращаться, пока его не позовут. Он пришел, потому что беспокоился о вас. Похоже, он вас любит. Паренька спрашивали, где вы, причем не слишком вежливо, потому что у него была рассечена губа, а на скуле красовался здоровенный синяк. Он им не сказал. Повторял, что не знает. Похоже, догадался, кто они такие, и боялся за вас.

— Фашисты убили его отца, — коротко пояснил я.

— Ага! Значит, вам повезло, что вы предупредили Умберто. Он забыл сообщить Беллинетти, который отсутствовал почти весь предыдущий день. Тем не менее он сказал мне, где вы, и я оставил Тамару у телефона, а сам обосновался на вокзале.

Я молчал. Мысли мои нельзя было назвать приятными.

— Ну, — наконец произнес я, — и что мы теперь будем делать?

Залесхофф смотрел в окно.

— Во-первых, сойдем с поезда. Ближайшая остановка у него в Брешии, но сначала будут проверять билеты, а их у нас с вами нет. Кроме того… — Он умолк. — Сколько у вас с собой денег?

Я проверил содержимое бумажника.

— Больше четырехсот лир, почти пятьсот.

— И все? А три тысячи от Вагаса?

— Большую часть я положил в банк.

— Что у вас в портфеле?

— Пижама, смена белья, грязная рубашка, зубная щетка и бритвенные принадлежности.

— Положите зубную щетку и бритвенные принадлежности в карман — и белье тоже, если хотите, и дайте мне чемодан.

— Но послушайте, Залесхофф…

— Потом поговорим, — раздраженно перебил он меня. — Скоро поезд замедлит ход — перед Тревильо.

Я подчинился. Он взял чемодан и внимательно его осмотрел.

— Тут нигде нет инициалов, фамилии, адреса?

— Нет.

— Хорошо. Пойдемте.

Залесхофф вышел в коридор.

— Я пойду через все вагоны до самого последнего, перед багажным. Вы за мной, только не вплотную. Кто-то может удивиться, какого черта я тащу чемодан, когда остановка еще не скоро, а вам лучше не участвовать ни в каких спорах.

Он направился в хвост поезда и исчез из виду. Я медленно двинулся за ним. Внезапно он вернулся и быстро подошел ко мне.

— Возвращайтесь и укройтесь в туалете в дальнем конце вагона. Идет контролер. Не запирайте дверь, а то он будет ждать, пока вы выйдете. Через десять минут после того, как он пройдет, найдете меня в хвосте поезда.

Залесхофф повернулся и вместе с чемоданом исчез в туалете. Я последовал его примеру — в другом конце коридора. Минут пять я провел в тревожном ожидании. Потом услышал, как контролер открывает дверь соседнего с туалетом купе и просит пассажиров предъявить билеты. После долгой паузы вновь донесся звук сдвигающейся двери. Поравнявшись с туалетом, контролер остановился — вероятно, чтобы посмотреть на указатель, — и пошел дальше. Через несколько минут я нашел Залесхоффа в хвосте поезда. Меня почему-то мучили угрызения совести.

— Не понимаю, — раздраженно бросил я, — почему нельзя было купить у него билеты.

— Завтра поймете почему, — загадочно ответил Залесхофф.

Я обратил внимание, что чемодана у него больше нет.

— Выбросил в окно, когда мы проезжали по туннелю, — объяснил он.

— К чему все это, Залесхофф? Честно говоря, я волнуюсь, очень волнуюсь. Думаю, лучше всего мне выйти в Брешии и позвонить в британское консульство в Милане. Если, как вы утверждаете, выдан ордер на мой арест, то подобными глупостями я ничего не добьюсь. Чем раньше я свяжусь с консульством, тем лучше.

— Хотите в тюрьму?

— Конечно, нет. Но о тюрьме не может быть и речи, я уверен. Возможно, штраф, даже крупный, а потом меня попросят в течение двадцати четырех часов покинуть страну. Очень неприятно, но не самое плохое, что может случиться. Господи, я же британский гражданин, известный консульству, уважаемый гражданин, и…

— Британские власти, — перебил Залесхофф, — обычно выручают в любой ситуации, от мелкого воровства до убийства. Другое дело — обвинение в шпионаже. Они шарахнутся от вас словно черт от ладана, как только узнают.

— Вы сами сказали, что меня обвиняют в подкупе.

— Это пока вас не поймали. Потом получите по полной программе.

— Ну ладно. Даже если вы правы, я все равно не вижу альтернативы.

— В безопасности вы можете себя чувствовать только за пределами страны, и именно туда мы направляемся.

— Кажется, вы забыли, — язвительно заметил я, — что у меня нет паспорта.

— Не забыл. Я же сказал — поговорим потом…

— А пока…

— А пока, — перебил он, — вам лучше делать то, что я говорю.

Я пожал плечами:

— Думаю, разницы никакой.

— Разница огромная. Выкурите сигарету. Она успокоит ваши нервы.

— Мои нервы, — огрызнулся я, — в полном порядке.

Залесхофф невозмутимо кивнул:

— Отлично. Через минуту они вам понадобятся. Мы спрыгнем с поезда, когда он замедлит ход на повороте у Тревильо.

Я не ответил. Все происходило слишком быстро. Двадцать минут назад я был относительно благонадежным англичанином, который возвращался домой, справившись с непростой работой. Я предвкушал спокойный ужин, потом пару часов в кино, хотел пораньше лечь и почитать новую книжку. Теперь я превратился в преступника, разыскиваемого итальянской тайной полицией, прятался в туалетах, обманывал билетных контролеров и собирался сойти с поезда весьма необычным путем. Все произошло слишком внезапно. Я никак не мог привыкнуть к новым, невероятным обстоятельствам и подумал, что если ущипну себя посильнее, то, возможно, проснусь в своем гостиничном номере в Риме. Увы: рядом сидел Залесхофф и курил, пристально глядя в окно, а у меня в кармане лежали безопасная бритва, протекающий тюбик крема для бритья и пара американских трусов. Дорожка вдоль рельсов выглядела далекой и опасной — ровная коричневато-серая полоса. Состав двигался быстро, и я не мог понять, выложена она крупными камнями или мелкими. Поезд начал издавать какой-то странный стук. Я пытался выделить его, идентифицировать, а потом сообразил, что это кровь стучит у меня в висках. И вдруг понял, что боюсь — очень боюсь.

Залесхофф тронул меня за локоть.

— Еще минута, потом выходим наружу, на ступеньки, и готовимся прыгнуть. Не забудьте, что нужно расслабиться, если после приземления не сможете удержаться на ногах.

Я молча кивнул и посмотрел на землю.

Мне казалось, что поезд движется так же быстро, как и прежде. Он шел по крутой насыпи между вспаханными полями. Я снова бросил взгляд на землю, проносившуюся мимо. Потом увидел, как Залесхофф берется за рукоятку двери. Безумие, чистое безумие! Мы оба переломаем руки и ноги или попадем под колеса прицепленного за нами багажного вагона.

Внезапно откуда-то снизу донесся скрежет.

— Тормозит. Давайте, прыгайте первым.

Залесхофф открыл дверь, и свист ветра заглушил грохот чугунных колес.

— Спускайтесь, — крикнул он. — Быстро!

Я посмотрел вниз. Четыре ступеньки, потом рельсы. Я ухватился за поручень и сделал три шага вниз. Ветер срывал с меня шляпу. Свободной рукой я натянул ее до самых ушей. Потом повернулся лицом по ходу поезда. Начался поворот, и паровоза я не видел — только длинный конус дыма из его трубы. Внизу с устрашающей скоростью проносилась земля. У меня вдруг закружилась голова, и я поднялся на одну ступеньку.

— Это бесполезно, Залесхофф. Я… — Мне пришлось перекрикивать свист ветра.

Он не понял.

— Потом поговорим. Прыгайте!

Залесхофф стоял выше меня. Его колени упирались мне в лопатки. Я спустился на последнюю ступеньку. Теперь мне были видны колеса, со скрежетом преодолевавшие изгиб рельсов. Я не мог оторвать от них взгляда. Они почему-то напомнили мне машинки для нарезки бекона. В детстве я видел, как такой машинкой мужчина отрезал себе половину большого пальца на руке. Из одной буксы сочилась смазка.

Что-то острое уперлось мне в спину. Это был туфель Залесхоффа.

— Прыгайте! — крикнул он.

Я выпрямил спину, присел, чуть-чуть подвинул одну ногу. Потом опять замер. Нет, не могу… Мы двигались слишком быстро. Если бы поезд еще немного притормозил… Но похоже, он вновь стал набирать скорость.

Туфель Залесхоффа опять уперся мне в спину. Я набрал полную грудь воздуха, стиснул зубы и прыгнул.

Через секунду мои ноги с силой ударились о землю. Я почувствовал, что падаю лицом вниз, и инстинктивно вытянул руки. Мои ноги отчаянно пытались догнать туловище. Перед глазами мелькнула земля, и я упал на край насыпи.

Едва не лишившись чувств от удара, я покатился по склону, остановившись лишь в самом низу, у бетонного столба ограждения из колючей проволоки. Несколько секунд я лежал, пытаясь отдышаться. Потом осторожно встал и принялся отряхиваться. Залесхофф спускался по насыпи наискосок от того места, где он упал, ярдах в двадцати от меня.

— Вы целы?

Прерывающимся голосом — никак не удавалось отдышаться — я подтвердил, что все в порядке.

— Перебирайтесь через забор. — Он тяжело дышал. — Почистимся по дороге.

— Что случилось?

— Охранник нас видел. Значит, сообщит о нас в Брешии. Нам нельзя в Тревильо.

— Куда же мы направляемся?

— Увидим, когда доберемся. Пойдемте.

Мы пролезли сквозь ограждение и молча стали обходить вспаханное поле. Солнце уже опускалось за деревья на горизонте, когда наконец показалась дорога. Мы свернули направо, в противоположную сторону от Тревильо, и через двадцать минут дошли до маленькой деревушки. На площади рядом с почтой располагалось кафе-ресторан.

— То, что нужно, — сказал Залесхофф.

Мы вошли и сели.

— Ну? И что теперь? — Я чувствовал себя усталым и растерянным.

— Поедим, выпьем бутылку доброго вина, если у них таковая найдется. Потом займемся делом.

Заведение было маленьким и не отличалось чистотой. Бар с оцинкованной стойкой и четыре столика с мраморными столешницами, покрытыми белыми бумажными скатертями. На стене за стойкой тянулись полки с батареей бутылок. Остальные стены были украшены рекламой «Чинзано», литографическим оттиском портрета Муссолини и плакатом с изображением острова Капри. Хозяином оказался флегматичный мужчина средних лет с длинными седеющими усами и невероятно грязными руками. Наш приход не вызвал у него удивления; позже выяснилось, что он считает, будто мы имеем какое-то отношение к фабрике по розливу минеральной воды, которая находится неподалеку. Мы не стали его разубеждать.

Мы поужинали спагетти с огромным количеством хлеба и выпили бутылку вполне приличной «Барберы». Когда принесли кофе, я чувствовал себя гораздо лучше. Залесхофф подозвал хозяина и заказал бутылку коньяка.

— Столько не выпить, — запротестовал я.

— А мы и не собираемся пить прямо сейчас. Коньяк нам еще пригодится.

Я кивнул, хотя ничего не понимал.

— А как насчет ночлега? Нас здесь не приютят? Знаете, можно было выбросить чемодан перед тем, как прыгать с поезда. Тогда у нас по крайней мере была бы одна пижама на двоих.

Залесхофф положил в кофе три куска сахара — медленно, по одному.

— Пижамы нам не понадобятся. Ночью мы будем идти.

— Идти? Куда?

— Послушайте, к утру этот район наводнит полиция — в форме и в штатском. Мы не сможем сделать ни шагу. В гостинице потребуют паспорт. У вас его нет.

— У меня есть вид на жительство.

Залесхофф усмехнулся:

— Он вам не поможет.

— Нужно ведь где-то спать, черт возьми! — воскликнул я.

— Не исключено, что завтра нам удастся немного вздремнуть.

— Премного благодарен, — саркастически ответил я. Потом стал серьезным. — Послушайте, Залесхофф, я очень ценю, что вы пытаетесь мне помочь, но, думаю, моя первоначальная идея была удачнее.

Он вздохнул.

— Я уже говорил, британское консульство и пальцем не пошевелит, чтобы вам помочь. В противном случае они скомпрометируют себя. Будь вы невинной жертвой явной провокации, они могли бы что-то сделать. К сожалению, вас не назовешь невинным — по крайней мере формально.

— Но если речь не идет о шпионаже?..

— Полагаете, они стали бы выписывать ордер на ваш арест только из-за взятки? Не смешите меня! Вздумай полиция заняться чем-то подобным, через неделю в тюрьмах не останется мест — все займут высокопоставленные чиновники. Им известно о вашей с Вагасом переписке «до востребования». Нет никаких сомнений, что мадам Вагас все рассказала. Значит, к ним попало и донесение, которое составлял я. Помните, вы не придавали ему особого значения? Я же утверждал, что это динамит, — и оказался прав. Вы сами видели, как отреагировал Вагас. Поверьте мне, это пустяк по сравнению с реакцией контрразведывательного отдела Organizzazione Vigilanza Repressione Antifascismo. Я, человек не азартный, готов поставить приличную сумму, что в это самое время большие шишки в Милане и Риме лезут из кожи вон, пытаясь выйти сухими из воды. Они упустили Вагаса. Но не собираются повторять эту ошибку. Добраться до вас для них теперь вопрос жизни или смерти.

— Не понимаю, почему такое внимание уделяется мне.

— Неужели? Первым делом они высадят — уже высадили — десант на туринскую фабрику, где изготавливают подъемники, чтобы выяснить, как произошла утечка информации и что именно вам известно.

— Я там не был.

— Совершенно верно. Значит, вы добыли эту информацию в другом месте. Остальные сведения уже устарели к моменту вашего приезда в страну, и, следовательно, вы тоже не могли собрать их сами. Другими словами, они будут перетряхивать все, что только найдут. Поэтому вам нужно убраться из страны, причем, черт возьми, как можно скорее.

Несколько секунд я молчал. Слова Залесхоффа произвели на меня впечатление — и довольно сильное. Родилось неприятное чувство, будто чьи-то холодные пальцы сжимают мои внутренности. «Причем, черт возьми, как можно скорее». В этой короткой фразе было что-то грозное. Внезапно мне открылась вся правда о том, в какие неприятности я вляпался. Ну и дела!

Я начал жалеть о сделанном, попытался представить все в более благоприятном свете. Наконец стал спорить с Залесхоффом, ставя под сомнение его выводы. Я хотел, чтобы он уменьшил опасность. Но это была просто трусость, и обмануть его не удалось.

— Бесполезно, — наконец сказал он. — Я не намерен называть черное серым просто потому, что вам так больше нравится. Вы под колпаком. Надеюсь, мне удастся вас вызволить. Я сделаю все, что в моих силах, поскольку, если не ошибаюсь, сам вас втянул. Вы должны меня слушаться. Будет нелегко. Неприятно, конечно, если придется ночь или две не спать, но ничего не поделаешь. Нам здорово повезет, если сон останется нашей единственной потерей.

— Ладно, в любом случае, — я старался, чтобы мой голос звучал бодро, — худшее, чем все может закончиться, — это тюрьма.

Мои слова выглядели не столько утверждением, сколько вопросом. Произнеся их, я почувствовал, что боюсь ответа. И Залесхофф ответил:

— Тюрьма? Да… возможно.

— Что вы имеете в виду под «возможно»?

— У них тут есть специальная формулировка для подобных случаев. Называется «застрелен при попытке избежать ареста».

— А если не пытаться избежать ареста?

— Тогда, — спокойно пояснил он, — тебя ставят на колени. Потом пускают пулю в затылок и говорят: «Застрелен при попытке к бегству».

Я рассмеялся, хотя и не очень уверенно. Решил, что Залесхофф пытается меня напугать.

— Газетные байки!

Он пожал плечами.

— Друг мой, когда вы стоите над законом, то сами становитесь законом. Фраза о том, что цель оправдывает средства, не пустой звук. Поставьте себя на их место. Если вы считаете, что государству, которое вы ставите выше Бога, угрожает один-единственный, ничего не значащий человек, будете ли вы колебаться, прежде чем его застрелить? Уверяю вас — нет. В этом и состоит опасность фашизма, преклонения перед государством. Фашизм предполагает абсолютный, эгоцентричный союз. Идея государства основывается не на массах, не на народе. Она абстрактна, как идея Бога, — духовная навозная куча, насыпанная для того, чтобы поддержать экономическую систему, которая перестала работать. И когда вы находитесь на вершине этой навозной кучи, абсолютно не важно, высокие или низкие у вас цели. Тот факт, что это ваши цели, делает их высокими — для вас.

Я почти не слушал, пытаясь привести в порядок собственные мысли. Клэр! Как бы она поступила? В любом случае она проявила бы благоразумие и не позволила бы втянуть себя в это дело. Я старался придумать что-нибудь новое, но в конце концов обнаружил, что мои мысли двигаются по кругу. В отчаянии я вновь повернулся к Залесхоффу.

Он сосредоточенно крошил кусок сахара на дне кофейной чашки.

— И что дальше?

Залесхофф бросил на меня быстрый взгляд. Потом отложил ложку, сунул руку в карман, достал маленькую карту севера Италии и расстелил на столе передо мной. Карандашом указал точку к северо-востоку от Тревильо:

— Мы где-то тут. Можно двигаться к озеру Комо и швейцарской границе — то есть именно так, как от нас ожидают. Даже если мы доберемся до Комо, береговая охрана нас задержит. Я предлагаю идти к югославской границе между Фузине и Краньска. Большую часть пути проедем ночными поездами, в которых можно спать. Днем будем идти пешком, чтобы запутать следы, и садиться в поезд на другой станции. Для этого нужны деньги. Билеты на поезд тут довольно дороги, если не пользоваться туристической скидкой, которой у нас, естественно, нет. У меня денег немного больше, чем у вас, но на двоих не наберется и полутора тысяч лир. Этого мало. Прежде чем мы уйдем отсюда, я позвоню Тамаре и попрошу привезти денег в Удине. Потом мы дойдем до железной дороги, которая проходит к югу от озера Гарда, в Дезенцано. Что вы об этом думаете?

Последовала долгая пауза.

— Ну, — мрачно произнес я, — если вы действительно хотите знать мое мнение, то это одно из самых удивительных заявлений, которые мне приходилось слышать. Как в воскресной школе. Тетушка Тамара угостит булочками в Удине.

Брови Залесхоффа сошлись на переносице. Он приоткрыл рот и сделал глубокий вдох.

— Отложим пока этот вопрос, — решительно продолжил я. — Скажите: почему югославская граница? А как насчет французской? Или немецкой?

Залесхофф пожал плечами:

— Именно так будут рассуждать и они.

— Понимаю. Французская, швейцарская и немецкая границы надежно охраняются, а югославская похожа на пустыню Сахара. Правильно?

— Я этого не говорил. — Он нахмурился.

— Нет, — сердито возразил я, — но хотели бы. Полагаю, мы собираемся перейти югославскую границу вовсе не потому, что Вагас находится в Белграде? И не потому, что у меня нет паспорта и я не могу попасть в Югославию из Франции, Швейцарии или Германии, предварительно не дав в Лондоне письменные показания под присягой?

Залесхофф покраснел.

— Зачем так возмущаться…

— Возмущаться! — в ярости воскликнул я. — Черт возьми, есть же предел…

Он порывисто наклонился ко мне:

— Погодите минуту! Вспомните, что вы можете получить от Вагаса двести пятьдесят долларов. И совершенно естественно, если вы отправитесь за ними в Белград. Откуда ему знать, может, у вас нет ни гроша. К моменту приезда в Белград так и будет. И вообще, какая разница? Если вас поймают, у вас не будет возможности объяснить, что вы их больше не побеспокоите.

Я молча смотрел на него.

— Один раз я свалял дурака. Не вижу причины повторять ошибку.

Залесхофф разглядывал скатерть.

— Вы понимаете, — медленно произнес он, — что пропадете без моей помощи? У вас мало денег. Вас поймают в течение двадцати четырех часов. Вы это понимаете?

— Я не намерен сидеть и ждать, пока меня поймают.

Он по-прежнему разглядывал скатерть.

— И ничего не заставит вас передумать?

— Ничего. — Мой голос звучал решительно.

Но я ошибался.

Хозяин вышел из зала, оставив включенным радио в углу бара; из динамика доносились тихие звуки танго. Вдруг музыка смолкла. Послышалось слабое шипение. Потом голос диктора:

— Мы прерываем программу по требованию министерства внутренних дел, чтобы призвать всех граждан страны сообщить властям о местонахождении иностранца, сбежавшего от миланской полиции. Он разыскивается в связи с серьезными обвинениями, небезразличными для любого верноподданного итальянца. За информацию о его передвижениях будет выплачено вознаграждение в размере десяти тысяч лир. Десяти тысяч лир. Предполагают, что иностранец находится в окрестностях Тревильо. Он может выдавать себя за англичанина по имени Николас Марлоу. Вот описание этого человека…

Залесхофф подошел к радиоприемнику и, покрутив ручку настройки, нашел другую станцию. Затем вернулся к столику, но не сел.

— Приличная сумма, Марлоу, очень даже приличная. Можете собой гордиться.

Я не ответил.

— Вероятно, вы направитесь в местное отделение полиции. — Он вздохнул. — Желаю удачи.

В комнате было тихо — говорило только радио. Я видел, как Залесхофф пересек зал и принялся разглядывать плакат с островом Капри.

— Если до нашего ухода вы хотите позвонить сестре, — медленно произнес я, — лучше сделать это сейчас, правда?

Мой взгляд был прикован к пустой тарелке. Почувствовав ладонь Залесхоффа на своем плече, я вздрогнул.

— Отлично, приятель!

— У меня нет выбора. — Я пожал плечами.

— Да, — тихо сказал он. — У вас нет выбора.

14 Гонки по пересеченной местности

Залесхофф отсутствовал недолго.

— Когда доберемся до Удине, нас будут ждать пять тысяч лир, — сказал он, вернувшись.

— А ваша сестра?

— Ей нужно закончить кое-какие дела, потом она поедет в Белград, чтобы проследить за Вагасом. И там нас встретит.

— Вы все тщательно спланировали, да? — не без горечи спросил я.

— Естественно. Так надежнее.

Он оплатил счет, и мы тронулись в путь. Примерно через четверть мили повернули назад и пошли на северо-восток.

Ночь выдалась холодной и облачной, а на мне было тонкое пальто без шарфа, однако темп, заданный Залесхоффом, скоро компенсировал эти недостатки.

Для начала мы обменялись несколькими отрывочными замечаниями. Потом замолчали. Мы шли в ногу, и наши шаги гулко отдавались на твердой дороге. Мой мозг словно онемел — вместе с пальцами рук. Я не испытывал никаких эмоций. Единственное, что я чувствовал в то время, — смутную, беспричинную ненависть к Залесхоффу. Это он во всем виноват. Если бы не Залесхофф, я теперь спокойно спал бы в своем номере в отеле «Париж». Мне почему-то вспомнилась любимая рубашка, оставшаяся там вместе с другими вещами. Ее я больше никогда не увижу. Я попытался припомнить, в каком лондонском магазине ее купил. Возможно, теперь таких рубашек больше не шьют. И в этом тоже виноват Залесхофф. Бесполезно было убеждать себя, что Залесхофф лишь предлагал, а не заставлял и что я расплачиваюсь за минутный порыв, за браваду, которая в тот вечер в офисе Залесхоффа заставила меня позвонить Вагасу. Все зло от Залесхоффа.

Я покосился на своего спутника. Мне был виден лишь его размытый силуэт: сунув руки в карманы и сгорбившись, он шагал рядом со мной. Интересно, догадывается ли он о моей неприязни, о моем недоверии к нему? Вероятно. От него ничего не скроешь.

Затем в моих чувствах вдруг наступил перелом. Я уже не испытывал к Залесхоффу неприязни; он вызывал у меня невольную симпатию. Внезапно мне захотелось положить ему руку на плечо, встряхнуть, показать, что я не вижу в его действиях злого умысла. Лениво, безучастно я размышлял, получил ли Вагас мой второй отчет или Залесхофф передал ему сведения каким-либо другим способом. Должен ли он мне помогать? Вероятно, нет. Логичнее бросить меня на произвол судьбы. Залесхофф — советский агент (я без всяких усилий принял это как само собой разумеющееся) и должен делать свое дело, выполнять задание своего странного государства. Строго говоря, я теперь тоже агент этого государства. Как ни дико, эта мысль показалась мне всего лишь забавной. Хотя предложение Вагаса стать агентом его правительства вызвало у меня крайнее отвращение. Возможно, причина в том, что мне нравился Залесхофф и не нравился Вагас, или в том, что один мне платил, а второй попросил у меня помощи. Вообще-то я не испытывал никаких особенных чувств к обеим странам. Я их не знал. Германия вызывала у меня ассоциацию с парадами, знаменами со свастикой на высоких флагштоках и громкоговорителями, с суровыми фельдмаршалами, марширующими людьми в стальных касках и с концентрационными лагерями. Думая о России, я вспоминал о мрачных недалеких Романовых, о Зимнем дворце, казаках, объятых ужасом толпах, о разодетых священниках, размахивающих кадилами, о Ленине и Сталине, о колышущихся на ветру хлебах, о тюрьме на Лубянке…

Вдруг я заметил, что мы притормозили. Залесхофф откашлялся и пробормотал, что нам направо. После развилки мы опять прибавили шагу. Луна на секунду появилась в просвете бегущих по небу облаков и вновь скрылась. Беззвучная тьма кралась за нами, словно призрак.

Небо на востоке стало дымчато-бледным. На его фоне проступили деревья и линия столбов, словно пейзаж на слабо освещенной панораме. Потом небо пожелтело. Силуэты медленно превращались в объемные фигуры. Подул легкий ветерок.

Я посмотрел на часы. Половина шестого. Мы шли без остановки больше шести часов. На мне были «городские» туфли на тонкой подошве, не приспособленные для грунтовых дорог, ноги распухли и болели. В глаза словно насыпали песок, колени подгибались.

Залесхофф заметил, что я смотрю на часы.

— Который час?

Я ответил. Это были первые слова, произнесенные нами обоими за несколько часов.

— Как насчет глотка коньяка и сигареты?

— Не откажусь ни от того ни от другого.

В полутьме я видел, что мы идем по узкой дороге между невспаханными полями. Местность почти не отличалась от той, где мы спрыгнули с поезда. Присев на груду щебня на обочине, Залесхофф достал бренди, и мы сделали по нескольку глотков из бутылки. Потом закурили.

— Где мы теперь? — спросил я.

— Не знаю. Примерно с километр назад мы прошли дорожный указатель, но было слишком темно, и я не смог его прочесть. Как вы?

— Терпимо. А вы?

— Устал. Наверное, мы прошагали километров тридцать пять. Чуть впереди должна быть деревня. Придется еще немного потерпеть. Потом вы спрячетесь, а я раздобуду какую-нибудь еду. Нам нужно поесть.

— Да, и поспать.

— Об этом мы тоже подумаем.

Докурив, мы снова тронулись в путь. Коньяк взбодрил меня, однако ноги настоятельно требовали отдыха, и я почувствовал, что начинаю хромать. Где-то не очень далеко послышался крик петуха.

Мы шли еще часа полтора. Потом дорога нырнула в молодую березовую рощу. Залесхофф замедлил шаг.

— Думаю, вам нужно остаться здесь. Похоже, деревня уже близко, и такого надежного укрытия больше не будет. Возьмите бренди. Вы можете замерзнуть, и в любом случае я не хочу его с собой таскать. Никуда не уходите и не показывайтесь у дороги. Скоро тут появятся сельскохозяйственные рабочие. У вас достаточно сигарет?

— Да.

— Вот и хорошо.

Залесхофф зашагал по дороге. Я смотрел, как он исчезает за поворотом. Затем стал пробираться между деревьями к отгороженной кустами полянке ярдах в двадцати пяти от дороги. С наслаждением сел на землю и приготовился ждать.

Залесхофф отсутствовал около двух часов. Солнце поднялось, но было еще холодно. Вскоре мне надоело сидеть на земле, и я стал ходить туда-сюда между двумя деревьями, словно караульный на посту. Пятьдесят раз я смотрел на часы и пятьдесят раз обнаруживал, что стрелки почти не движутся. По дороге, насвистывая, прошел мужчина. Душа у меня ушла в пятки и оставалась там, пока прохожий не скрылся из виду. Я выпил немного коньяка. Желудок был пуст, и от спиртного стало чуть-чуть подташнивать. Я начал волноваться, что Залесхоффа задержали, потом вспомнил, что для его ареста нет никаких оснований. Затем решил, что Залесхофф передумал помогать мне, дошел до ближайшей станции и сел на поезд до Милана. Нет, это тоже абсурд. Скорее всего, решил я, он с наслаждением завтракает горячими, хрустящими булочками, намазывая их ледяным маслом и запивая дымящимся кофе. Мне вдруг жутко захотелось есть. Я буквально чувствовал дрожжевой аромат свежеиспеченных булочек. Свинья! Мог бы по крайней мере принести мне что-нибудь съестное. Потом я начал думать о Клэр. Нужно каким-то образом сообщить ей обо всем, что происходит. И Пелчеру. Возможно, удастся отправить им телеграммы. Нет, итальянские власти могут проследить, откуда были отправлены телеграммы, и найти нас. Я должен быть осторожным, скрытным. Лучше написать каждому письмо. Так безопаснее. Залесхофф не станет возражать. Хотя, наверное, не стоит ему ничего говорить. Впрочем, нет ни бумаги, ни конвертов. Придется ему сказать.

Пока я ходил от дерева к дереву, меня посещали самые странные мысли. Я нашел множество причин, чтобы жалеть себя, но среди них была одна главная, заслонявшая все остальные, — отсутствие горячих булочек.

Из раздумья меня вывел звук хрустнувшей ветки. Я вздрогнул. Потом услышал голос Залесхоффа, который негромко окликал меня. Я ринулся к нему сквозь кусты, закрывавшие мое укрытие от дороги, и увидел, что он с трудом удерживает в руках многочисленные бумажные свертки.

— А, вот вы где! — воскликнул он.

— Вы меня напугали. Где вы были все это время?

— Сейчас расскажу. Помогите.

— Что это?

— Увидите.

Залесхофф вручил мне два тяжелых пакета, и мы пошли на поляну за кустами. Там он сел на землю и вздохнул с облегчением. Лицо у него было утомленное и осунувшееся.

— Во-первых, — сказал Залесхофф, устало улыбнувшись, — я принес вам завтрак.

Из кармана пальто он достал большой пакет, в котором лежали булочки с маслом. Через пакет чувствовалось, что булочки еще теплые — прямо из пекарни. Разорвав бумагу, я с жадностью набросился на еду. Горячие булочки! Разве можно не любить Залесхоффа!

Из другого кармана он извлек бутылку молока. Я протянул ему пакет.

— Нет, спасибо. Я поел, пока ждал открытия других магазинов. Слава Богу, мы в деревне, все открывается рано. Хотел принести вам кофе, только он остынет, пока сюда доберешься.

— Как называется это место? — с полным ртом спросил я.

— Реминини. Маленькая деревушка в получасе ходьбы отсюда. Мне… — Он вдруг умолк. — Не хотите посмотреть, что в других пакетах?

Кивнув, я развернул два тяжелых свертка и с удивлением уставился на их содержимое.

— Ботинки?

— Да. По паре каждому, а еще толстые шерстяные носки. Утром я заметил, что вы прихрамываете, а когда мы делали привал, сравнил вашу ногу с моей. У нас один размер.

Я с сомнением рассматривал толстую рифленую подошву и жесткий верх обуви. Залесхофф верно истолковал мой взгляд.

— Нам придется много ходить, и это лучше, чем мозоли.

— Надеюсь. А что в том свертке?

— Во-первых, теплый шарф. Вам пригодится. И шляпа.

— Но у меня есть шляпа.

— Не такая. Посмотрите.

Я посмотрел, и увиденное меня не обрадовало. Это была очень дешевая итальянская шляпа — черная, мягкая, с высокой тульей и плоскими полями.

— Ради всего святого, зачем?

Он ухмыльнулся:

— Чтобы сделать вас менее подозрительным. Ваша изящная шляпа с головой выдает свое английское происхождение. Лучшее средство — изменить облик.

Я померил обновку. К моему удивлению, она оказалась впору.

Залесхофф кивнул.

— Вчера вечером я прикинул размер вашей головы.

Я нерешительно ощупал шляпу.

— По-моему, в этом реквизите дешевой комедии я буду выглядеть еще более подозрительно.

— Вы просто не привыкли. Дайте-ка сюда.

Я с облегчением отдал шляпу. Залесхофф тут же принялся мять и выкручивать ее, словно губку для мытья посуды. Потом почистил ею свои туфли. Закончив, энергично потер о землю, стряхнул прилипшие листья, придал шляпе первоначальную форму, сделал вмятину на верхушке и протянул мне:

— Должно быть примерно так. Наденьте, а свою отдайте мне.

Я подчинился. Он критически осмотрел меня:

— Гораздо лучше. Хорошо, что вы брюнет. Небритый подбородок прекрасно сочетается со шляпой.

Я закурил сигарету и зевнул. После еды меня потянуло в сон. Глаза слипались.

— Ну вот, спать захотелось. Что скажете? Останемся здесь или поищем другое место?

Залесхофф ответил не сразу, и я посмотрел на него сквозь дым сигареты. Взгляд у него был серьезный.

— Сегодня нам спать не придется. Нужно идти дальше.

— Но…

— Я не сказал вам сразу, потому что хотел, чтобы вы спокойно позавтракали, но положение у нас незавидное.

Сердце у меня упало.

— Что вы имеете в виду?

— На всех дорогах патрули.

— Откуда вы знаете?

— Наткнулся на один из них рядом с деревней. Полицейские и парочка чернорубашечников. Понимаете, мы все еще в районе Тревильо. Пришлось на ходу выдумывать историю, что рано утром я выехал из Тревильо в Венецию, где у меня дела, но машина сломалась. Не придумал другого объяснения, что я делаю на этой дороге в такое время и в такой одежде. Меня отпустили, записав фамилию и номер паспорта. А еще сказали, где находится ближайший гараж. Я не мог вернуться со всеми этими пакетами по той же дороге — требовалось хоть какое-то объяснение — и поэтому сделал крюк по полям. Если они меня запомнили и им придет в голову проверить владельца гаража, то совсем скоро поиски развернутся вовсю. И еще… — Он вытащил из кармана сложенную газету. — Вот.

Я скользнул взглядом по первой полосе. Утренний выпуск одной из миланских ежедневных газет. Что имел в виду Залесхофф, видно было сразу. В центре страницы помещались две фотографии в рамках, каждая размером около трех дюймов. Обе мои.

Над ними чернело объявление: «Внимание, 10 000». Внизу, тоже жирным шрифтом, был набран слегка измененный текст, который передавали по радио накануне вечером. Я внимательно изучил фотографии. Одну копию, очевидно, сделали со снимка, который я предоставил для вида на жительство. Репродукция, несмотря на плохую бумагу, получилась почти такой же четкой, как оригинал. Вторую явно взяли из «потерянного» паспорта — на ней виднелись черные полосы от печати британского министерства иностранных дел.

Залесхофф похлопал меня по плечу.

— Надеюсь, теперь вы понимаете, почему вчера я не хотел, чтобы билетный контролер видел ваше лицо? В других газетах те же фотографии.

— Понимаю… — Я снова почувствовал, как холодные пальцы страха сжимают мое сердце. — И что же нам делать, черт возьми? Если дороги патрулируют и у всех есть эти фотографии…

Он не дал мне договорить:

— Думаете, разумнее сдаться? Ради Бога, давайте не будем впустую тратить силы на повторение этих разговоров. — Залесхофф достал карту. — Нас еще не загнали в угол. На дорогах кордоны, но они не в состоянии патрулировать поля. На моей карте деревни Реминини нет — слишком маленькая; если я не ошибаюсь, мы где-то здесь, — он ткнул пальцем в лист, — то есть всего в тридцати километрах от железной дороги из Бергамо в Брешию. Взгляните: в этом районе все главные железнодорожные ветки идут почти точно на север. Другими словами, если мы пойдем по пересеченной местности в северном направлении, то уже сегодня доберемся до железной дороги, не рискуя столкнуться с патрулем.

— Но при свете дня…

— Я же вам сказал. Опасаться следует только дорог, а мы будем пересекать только второстепенные. Что касается остального, нужно лишь смотреть в оба.

Последняя фраза вызвала у меня раздражение.

— Черт возьми, Залесхофф, как я могу смотреть в оба, если у меня глаза закрываются! Я совсем без сил. И вы тоже, судя по вашему виду. Ничего не выйдет. И не выпячивайте челюсть — не поможет. Если даже мы доберемся до железной дороги, что тогда?

— Впрыгнем в товарный поезд, который довезет нас до Удине.

— А если товарных поездовне будет?

— Будут. Это крупная транспортная магистраль из Турина. Возможно, придется прятаться до наступления темноты — вот и все. А насчет усталости… Если немного пробежаться, то она пройдет.

— Пробежаться! — Я с трудом верил своим ушам.

— Именно. Давайте сменим туфли на ботинки, и вперед. Здесь небезопасно.

Сил спорить у меня уже не осталось. Я снял туфли, натянул грубые шерстяные носки поверх тех, что были на мне, затем надел ботинки. Они оказались очень жесткими и напоминали обувь водолаза. Мою шляпу вместе с туфлями и бутылкой из-под молока присыпали кучей листьев.

Мы пошли сквозь деревья к полю, которое находилось с противоположной по отношению к дороге стороны рощи, затем Залесхофф достал из кармана маленький игрушечный компас, купленный в деревне. Повозившись с иглой компаса — выяснилось, что она задевает стекло и показывает север там, где ей вздумается, — мы определили в качестве ориентира группу деревьев на склоне холма примерно в километре от нас и тронулись в путь.

Примерно минуту или две мы шли. Потом Залесхофф вдруг перешел на бег.

— Я приведу вас к финишу! — крикнул он мне.

Даже в лучшие времена я питал отвращение к людям, которые хотели привести меня к финишу. Я высказал свое возмущение, однако Залесхофф, похоже, меня не слышал. Разозлившись, я потрусил за ним. Через некоторое время мы притормозили и, тяжело дыша, перешли на шаг.

— Ну, лучше?

Пришлось признать его правоту. Утренний ветер разогнал остатки облаков. Вдали висела легкая дымка, предвестник жары. Где-то поблизости тарахтел трактор, но на полях мы видели только коров. Какое-то время мы шли быстрым шагом, потом стало припекать солнце, и я почувствовал, что усталость возвращается.

— Как насчет отдыха?

Залесхофф покачал головой:

— Лучше не останавливаться. Хотите коньяку?

— Нет, спасибо.

В полях, почти без деревьев и без тени, нас начали донимать полчища мух, разбуженных жарой. К полудню меня мучили сильнейшая жажда и головная боль. По словам Залесхоффа, мы подходили к второстепенной дороге, тянувшейся с востока на запад, однако никаких признаков ее не наблюдалось. Новые ботинки были невообразимо тяжелыми. Колени у меня дрожали. Не помог и двадцатиминутный отдых, когда нам пришлось спрятаться в пересохшей канаве от сельскохозяйственного рабочего, который присел на обочине пообедать. Когда мы наконец смогли продолжить путь, я почувствовал, что у меня отекли ноги. Теперь мы шли медленнее. Спотыкаясь, я плелся позади Залесхоффа.

— Если в ближайшее время я не выпью воды, то упаду в обморок. А проклятые мухи…

— У меня примерно такое же чувство. — Он кивнул. — Но останавливаться нельзя. Сможете пройти еще немного?

— Надеюсь.

Сухая щебенчатая дорога показалась нам оазисом в пустыне. Залесхофф радостно вскрикнул:

— Я знал, что мы уже близко!.. Теперь идите в кусты и ложитесь, а я посмотрю, где раздобыть воды. Никуда не уходите.

Предупреждение было излишним. Двинуться с места меня могла заставить лишь крайняя необходимость.

Вспоминая дни, проведенные с Залесхоффом, я больше всего удивляюсь одному — моей непоколебимой убежденности в том, что Залесхофф выносливее меня. Именно он уговаривал сделать еще одно усилие, когда это казалось совершенно невозможным. Именно он, когда мы совсем выбивались из сил, проходил еще километр или два, чтобы найти для нас обоих еду и воду. Да, конечно, Залесхофф не подвергался такой опасности, как я, — и что? Я почему-то считал само собой разумеющимся, что Залесхофф находится в лучшей форме. Я только теперь понимаю, что его превосходство было не физическим, а моральным. Со смешанным чувством вины и восхищения я вспоминаю его серое от усталости лицо, его привычку проводить тыльной стороной ладони по глазам, а также один небольшой инцидент, который случился позже. Залесхофф неожиданно привалился к дереву. Сдерживая раздражение, я спросил, что с ним. Глаза у него были закрыты. Помню, его лицо внезапно напряглось, он вдруг рассердился и заявил раздраженно, что ему в ботинок попал камешек. И все. Залесхофф сделал вид, что вытряхивает камешек из ботинка, и мы двинулись дальше. Разве можно его не любить!

Толчок вывел меня из полузабытья. Открыв глаза, я увидел, как по грязным небритым щекам Залесхоффа струйками стекает пот.

— Еда и напитки.

Он купил немного хлеба и колбасы, а также бутылку разбавленной вином воды у женщины в домике примерно в четверти мили отсюда. Ее муж работал в поле. Залесхофф больше никого не видел, если не считать водителя грузовика, проезжавшего по дороге.

— Лично я предпочел бы простую воду, — прибавил он, — но женщина сказала, что безопаснее добавить в нее немного вина. Я не стал спорить. Не хватало еще, чтобы у нас разболелись животы.

Я слишком устал и не мог много есть. Закончив, мы рассовали по карманам остатки еды, выкурили по сигарете и снова двинулись в путь.

После полудня стало хуже, чем утром. Это был первый по-настоящему жаркий день за все время моего пребывания в Италии. Мы шли, перебросив пальто и пиджаки через плечо. Мухи донимали нас так, что терпеть уже не было никаких сил. Дважды пришлось делать крюк по заросшей кустарником местности, чтобы нас не заметили крестьяне. Мы пересекли еще одну проселочную дорогу. Часа в четыре Залесхофф остановился.

— Если мы и дальше будем так идти, — тяжело дыша, сказал он, — то убьем себя. Железная дорога уже недалеко. Давайте глотнем воды и подождем, пока солнце немного остынет.

Около часа мы отдыхали под деревом, болтая о всяких пустяках, чтобы отогнать сон. Когда мы встали, солнце уже начало опускаться к верхушкам деревьев на западном горизонте. Мухи, похоже, немного успокоились. Залесхофф предложил петь, чтобы поддерживать неизменный темп. Поначалу его идея показалась мне жалкой имитацией воодушевления, но вскоре я, к своему удивлению, обнаружил, что нечленораздельное мычание, которое нам удалось из себя выдавить, здорово подбадривает. Мои ноги двигались словно автоматически, я чувствовал лишь боль в бедренных мышцах и горящие подошвы. Начался долгий пологий спуск.

Приблизительно в половине седьмого отчетливо донесся свисток поезда.

— Слышите, Марлоу?! — воскликнул Залесхофф. — Слышите?

— Похоже, это очень далеко.

— У электричек слабый гудок. Еще пару километров, и мы у цели.

Двадцать минут спустя мы пересекли третью дорогу. Она была чуть шире других, и, прежде чем выйти из укрытия и перебраться на другую сторону, нам пришлось ждать, пока проедут легковой автомобиль и фургон.

Идти стало сложнее. До сих пор наш путь пролегал по открытой местности, частично занятой полями, где лишь иногда встречались невысокие изгороди или каменные заборы, обозначавшие границы участков. Ближе к железной дороге участки стали меньше, причем некоторые были огорожены проволокой. Показалась довольно большая фабрика с двумя высокими трубами. Затем, когда мы, задыхаясь, взобрались на пологий холм, Залесхофф указал на тонкую, похожую на серое облако полоску у самого горизонта и сообщил, что это холмы под Бергамо. Прошло совсем немного времени, и мы увидели железную дорогу.

Она выныривала из лощины примерно в четверти мили впереди и ниже нас. Ее вид почему-то привел меня в уныние. Мы дошли до цели, но худшее было еще впереди. Изгибающиеся рельсы выглядели очень неприветливо.

— Ну и что теперь? — тоскливо спросил я.

— Теперь подождем до темноты.

Мы нашли выемку, скрытую высокой травой и грудами бурых камней, и разделались с остатками еды. В глазах резало, словно в них насыпали песок, и они то и дело норовили закрыться, но спать, как ни удивительно, совсем не хотелось.

— Лучше надеть пальто и шарфы, — посоветовал Залесхофф. — Скоро похолодает.

Мы лежали молча, наблюдая, как солнце увеличивается в размерах и краснеет, опускаясь в перистые иссиня-черные облака. Стало темнеть. Дождавшись почти полной темноты, мы покинули укрытие, вплотную подошли к железной дороге и двинулись вдоль путей в сторону, противоположную лощине. Когда показались огни, было уже совсем темно.

Как на всех остальных станциях в итальянской провинции, тут не было платформ — только белые оштукатуренные здания, аккуратные деревянные заборы и подстриженная живая изгородь. Чуть дальше переезд и сигнальная будка. Прожектор на стандартном бетонном столбе выхватывал светлый круг перед зданием вокзала. Там стояли, мирно беседуя, двое мужчин: железнодорожник и чернорубашечник с ружьем за спиной.

— Что здесь делает тип с ружьем? — шепотом задал я глупый вопрос.

— А вы сами как думаете? — ответил Залесхофф. — Придется возвращаться и переходить через пути чуть ниже.

Мы пошли назад у проволочного забора вдоль железной дороги, потом пролезли под ним и перебежали через рельсы. На другой стороне мы не стали перебираться через забор, а медленно пошли к станции.

Рельсы возвышались над землей не больше чем на два фута, и нам приходилось буквально ползти на четвереньках, чтобы остаться незамеченными. Ограда свернула влево, и я увидел впереди себя массивные силуэты железнодорожных платформ с накрытым брезентом грузом. Через несколько секунд мы смогли выпрямиться — от здания вокзала нас отделял состав.

На боковых путях стояли около двадцати платформ, и все, похоже, с грузом. Мы пошли вдоль состава, пока не добрались до буферов последней платформы. Тут Залесхофф остановился.

— По-моему, то, что надо, — прошептал он. — Все груженые и готовые к отправке. Вероятно, их поставили тут вчера вечером. Дайте мне ваши спички.

Я молча протянул ему коробок. Он зажег спичку и, прикрывая пламя ладонями, поднес к краю платформы, рядом с которой мы стояли. Я увидел металлический каркас и табличку. Пока спичка не погасла, мне удалось прочесть: «ТУРИН — ВЕНЕЦИЯ, УПР. СНАБ. ВМС».

— Управление снабжения флота, Венеция, — прошептал Залесхофф. — В Удине мы так не попадем — состав еще раз поставят на запасные пути, — но продвинемся в нужном направлении.

Он протянул руку к одной из веревок, закреплявших брезент, и развязал ее. Потом схватился за железную скобу, вскарабкался на платформу, упираясь ногами в углубления, и откинул отвязанный край брезента. Я последовал за ним и через секунду скользнул под брезент. Мои ботинки уперлись во что-то твердое и скользкое.

— Что это, черт возьми?

В темноте послышался смешок.

— Ячеистый контейнер. Станьте на колени и пощупайте. Об этом вы должны кое-что знать.

Я опустился на колени и понял, почему Залесхофф смеялся. Железнодорожная платформа была нагружена крупнокалиберными снарядами для морской артиллерии, установленными вертикально в деревянные ячейки. Я ощупал их холодную гладкую поверхность и рым-болты, ввинченные для транспортировки в то место, куда однажды будет установлен взрыватель. Все пропахло смазкой и машинным маслом.

Протискиваясь между рядами деревянных ячеек, я услышал, как Залесхофф опускает на место брезент.

— Теперь можете поспать, — сказал он.

Я закрыл глаза.

* * *

Через несколько минут — как мне показалось — я сквозь сон почувствовал, что платформа резко дернулась. На самом деле прошло несколько часов. Под стук колес я опять погрузился в сон.

Следующее, что я помню, — слепящий луч света, пальцы, стискивающие и трясущие мое плечо, и голос, кричащий на меня по-итальянски.

15 Серп и молот

Обычно я сплю крепко и просыпаюсь с трудом; для меня это долгий и медленный процесс возвращения сознания, путешествие по стране причудливого хаоса и странных образов. Но в то утро я проснулся быстро, зажмурившись от слепящего луча фонарика в руках бригадира, и сразу же вспомнил, где я и почему. Сон внезапно сменился реальностью.

За плечо меня тряс Залесхофф. Потом я почувствовал удар по ногам. Но глаз не открыл. Послышался торопливый сердитый голос:

— Оставьте его в покое. Сейчас слезем.

Я открыл глаза. Было еще темно, и на темно-синем небе мерцала единственная звезда. Над бортом железнодорожной платформы виднелись голова и плечи человека в мундире.

— Пошевеливайтесь! — рявкнул он.

Я с трудом встал. Залесхофф уже перекинул ногу через борт.

— Где мы? — шепотом спросил я.

— В Брешии. Говорите по-итальянски, — тихо ответил он.

Я спрыгнул вниз вслед за ним и в полутьме разглядел четырех человек. Трое в рабочих комбинезонах; четвертый, в мундире и с фонариком в руке, по-видимому, был бригадиром. Не успели наши ноги коснуться земли, как все четверо шагнули к нам и схватили под руки.

Бригадир направил на нас фонарик.

— В весовую, — коротко приказал он. — Пусть посидят, пока я свяжусь с начальником склада и полицией. Держите их крепче. Давай, пошевеливайся!

Он дернул меня за руку, и мы пошли вдоль лабиринта рельсов и шпал к массивному темному зданию.

Площадку по ту сторону здания освещали невидимые прожектора. Я слышал пыхтенье маневрового локомотива, толкавшего цепочку вагонов, и затихающий лязг буферов. Вдали виднелся отраженный свет уличного освещения. Было холодно. Один из тех, кто держал Залесхоффа, что-то произнес, второй засмеялся в ответ. Дальше мы шли молча.

Темное здание оказалось локомотивным депо. Ярдах в пятидесяти от него бригада рабочих при свете прожекторов грузила мостовым краном автомобильные шасси на длинные двухосные платформы. Рельсы огибали сигнальную будку. Мы перебрались через еще одну ветку и подошли к маленькому строению; через широкое окно в стене я увидел голую электрическую лампочку, висевшую над неким подобием конторки. Бригадир толкнул дверь, и нас провели внутрь.

Помещение было крохотным. На высоком табурете перед конторкой, которая оказалась регистрирующей частью платформенных весов, установленных на соседних путях, сидел молодой человек; когда мы вошли, он соскользнул с табурета и удивленно уставился на нас.

Теперь я разглядел бригадира — темноволосого мужчину с серым лицом и маленькими остроконечными усиками. Он выглядел умным и злым.

— Ты закончил проверять груз цемента? — недовольно спросил бригадир.

— Да, синьор.

— Тогда ступай на свое место. Тут тебе делать нечего.

— Да, синьор. — Бросив на начальника испуганный взгляд, юноша вышел.

— Так! — Бригадир разжал пальцы, стискивавшие мою руку, и жестом велел остальным, чтобы отпустили Залесхоффа. Затем указал на противоположную стену комнаты: — Становитесь туда, оба.

Мы подчинились. Плотно сжав губы, бригадир хмуро нас разглядывал.

— Кто вы такие? — вдруг спросил он, а потом, не дожидаясь ответа, прибавил: — Что вы делали на платформе? Разве вы не знаете, что на грузовых составах ездить запрещено? Вы обманываете государство. Ваше место в тюрьме.

Что можно было ответить? Совершенно очевидно, что стоит тут появиться полиции, и игра окончена. Удивительно, как меня еще не опознали по фотографии в газете. Наверное, из-за шляпы. Впрочем, это лишь вопрос времени. Хорошо бы они поторопились. Я размышлял, не лучше ли признаться самому.

— Ну? — рявкнул бригадир. — Объясните мне!

Залесхофф шагнул вперед.

— Мы не причинили никакого ущерба, синьор, — жалобным голосом сказал он. — Просто пытались доехать до Падуи. Мы слышали, что там можно найти работу, а денег у нас нет. Не сдавайте нас в полицию, синьор.

Залесхофф пытался изобразить смирение, но грязное лицо и густая щетина на щеках выглядели скорее подозрительно, чем жалко. Неудивительно, что бригадир нахмурился.

— Хватит. Я сам знаю, что мне делать. Откуда вы?

— Из Турина, синьор. Мы всего лишь пытаемся найти работу.

— Покажи удостоверение личности.

Залесхофф колебался. Потом принял решение.

— Оно потерялось, синьор, — торопливо стал объяснять он. — У меня оно было, но его украли…

Бессмысленные уловки. Бригадир повернулся ко мне:

— Удостоверение личности.

— Синьор, я…

Он зло рассмеялся:

— Ты тоже из Турина?

Я лихорадочно размышлял. Пора признаваться. Вероятно, Залесхофф понял, что у меня на уме, потому что предупреждающе покашлял.

— Отвечай! — прикрикнул бригадир.

— Нет, синьор. Из Палермо.

По-итальянски я говорил хуже Залесхоффа, и мне показалось, что логичнее дать ответ, который объяснил бы мой акцент.

— Понятно. — Он поджал губы. — Один из Турина, другой из Палермо. Оба без удостоверения личности. Это дело полиции.

— Но… — жалобно начал Залесхофф.

— Молчать! — Бригадир повернулся к рабочим, которые равнодушно наблюдали за происходящим: — Вы двое останетесь тут и будете следить, чтобы они не сбежали, а я сообщу управляющему и в полицию. А ты, — обратился он к третьему, — возвращайся и проверь, не повредили ли они что-нибудь на платформе. Если все в порядке, как следует привяжи брезент. Состав сегодня отправляется в Верону.

Через секунду дверь за ним закрылась, и мы остались с двумя тюремщиками.

Некоторое время мы разглядывали друг друга.

Это были крепкие парни с красными, испачканными смазкой лицами, в грязных голубых комбинезонах и беретах. Один из них, примерно моего возраста, держал в руке длинный молоток для простукивания колес. Рабочий помоложе, судя по состоянию его рук, был смазчиком. Вид у обоих был решительный. Силой мы ничего не добьемся — перевес на их стороне.

Я покосился на Залесхоффа и поймал его взгляд. Сохраняя невозмутимое выражение лица, он слегка приподнял брови и пожал плечами. Мне показалось, Залесхофф примирился с неизбежным.

Но я ошибался.

Атмосфера в маленькой комнате, где четверо мужчин пристально разглядывали друг друга, стала напряженной. Словно каждый из нас хотел нарушить молчание и установить какую-то связь с тремя остальными. Первым не выдержал рабочий с молотком. Губы его вдруг растянулись в застенчивой улыбке.

Залесхофф тут же улыбнулся ему в ответ.

— Вы не возражаете, товарищи, если мы сядем?

Улыбка исчезла с лица рабочего так же внезапно, как появилась. Он испуганно посмотрел на смазчика. Молодой рабочий нахмурился. Я догадался, что все дело в слове «товарищи». Видимо, Залесхофф допустил бестактность.

Рабочий с молотком медленно кивнул.

— Да, можете сесть, — разрешил он.

В углу комнаты стояло несколько ящиков. Мы присели на них. Залесхофф принялся негромко напевать.

Я с тоской смотрел на некрашеную деревянную дверь. Вот чем закончились наши попытки выбраться из страны! Могли бы избавить себя от двадцати четырех часов ходьбы. Я всегда знал, что дело безнадежно и что Залесхофф только оттягивает неприятный момент, но теперь, когда этот момент наступил, меня охватило чувство разочарования. Должно быть, я ожидал чего-то другого. Что меня узнают. Мысленно я рисовал себе сцену моего ареста. Внезапный блеск в глазах того, кто меня схватит, когда он поймет, что заработал десять тысяч лир. Потом формальности в полицейском участке и возвращение под охраной в Милан. Я представлял официальную вежливость молодого человека из консульства. «Естественно, господин Марлоу (или он опустит обращение „господин“?), мы сделаем все возможное, но…» А может, до этого не дойдет. «Застрелен при попытке к бегству» — так сформулировал Залесхофф. «Тебя ставят на колени и пускают пулю в затылок». Ужасно. На колени, как для молитвы. В такой позе есть что-то беспомощное и жалкое. Я зевнул. Потом еще раз. Я не устал, и мне не было скучно — какая уж тут скука! Я был напуган так, что душа уходила в пятки, и тем не менее зевал. Нелепость какая-то.

Залесхофф продолжал напевать какой-то марш. Медленный, монотонный ритм повторялся снова и снова, и я вдруг обнаружил, что притопываю ногой.

— Прекрати!

Голос рабочего с молотком прозвучал раздраженно и зло, в глазах застыло настороженное, тревожное выражение. Внезапно мне показалось, что происходит нечто такое, чего я не понимаю. Смазчик пристально смотрел на Залесхоффа. Снаружи медленно, с громким лязгом проехал локомотив.

Залесхофф вытащил из кармана бренди.

— Можно нам выпить по глотку, товарищи?

Смазчик дернулся, словно хотел остановить его, но рабочий постарше кивнул.

— Он что-то задумал, — вдруг воскликнул смазчик и решительно повернулся к товарищу. — Чертов коммунист!

Тот угрожающе поднял молоток.

— Заткнись, — медленно произнес он. — Или я вышибу тебе мозги.

Ничего не понимая, я посмотрел на Залесхоффа. Он как ни в чем не бывало откупоривал бутылку. Потом протянул мне, но я отрицательно покачал головой, с удивлением глядя на него.

— Такой случай теперь представится не скоро, — пожав плечами, сказал он. — В тюрьме не подают бренди.

Он поднес бутылку к губам и наклонил. Бутылка была почти пустой, и я видел, что уровень жидкости не убывает. Залесхофф опустил руку и причмокнул губами.

— Хорошо, — произнес он.

Потом медленно встал и протянул бутылку смазчику.

— Глотнешь, товарищ? — спросил он.

Рабочий нахмурился и открыл рот, собираясь отказаться. Внезапно Залесхофф шагнул вперед, и бутылка в его руке резко дернулась.

В следующую секунду смазчик попятился, прижав ладони к глазам; его лицо было залито бренди. Почти одновременно бутылка в руке Залесхоффа взметнулась вверх и разбила лампочку.

После резкого электрического света утренний полумрак казался непроницаемой тьмой. Смазчик громко кричал и ругался. Послышалась какая-то возня, шаги, потом хрип. Смазчик умолк. Внезапно наступила тишина. В первую секунду я растерялся и замер на месте, затем опомнился и бросился туда, где должна была находиться дверь.

Безумие!.. Рабочий с молотком размозжит нам головы прежде, чем мы успеем выскочить наружу!

Кто-то схватил меня за плечо. Резко повернувшись, я попытался ударить кулаком преследовавшую меня неясную тень. В следующую секунду мое запястье перехватили.

— Это я, тупица, — прошипел Залесхофф. — Выходите, скорее.

Он распахнул дверь и выскочил наружу.

— Но…

— Заткнитесь! — прорычал он. — Бежим.

Я увидел фонарик бригадира, луч от которого полз в нашу сторону с дальнего конца бетонной дорожки.

Мы бросились через пути. Потом я зацепился ногой за шпалу и растянулся на земле. Залесхофф поднял меня. Сзади послышались крики.

— Быстрее, Марлоу! В локомотивное депо!

Я увидел силуэт здания на фоне светлеющего неба. Мы пересекли стальную поворотную платформу перед депо, грохотавшую у нас под ногами, и свернули на гаревую дорожку вдоль железнодорожных вагонов. Залесхофф нырнул под сцепку между двумя вагонами. Я последовал за ним. На той стороне мы остановились. Впереди был свет и открытое пространство с паутиной железнодорожных путей.

— Туда идти нет смысла, — пробормотал Залесхофф. — Нас обнаружат раньше, чем мы доберемся до вокзала.

Крики приближались. Кто-то просил принести еще фонарей.

— Идем, — поторопил меня Залесхофф. — У нас один-единственный шанс. Следуйте за мной и повторяйте все мои движения — и, ради Бога, не шумите.

Он быстро зашагал назад вдоль железнодорожных путей к локомотивному депо и людям, которые двигались нам навстречу по ту сторону состава. Я слышал их шаги и голос бригадира, призывавшего поторопиться. Залесхофф остановился. Минуту или две мы прятались за вагоном. Потом услышали, как преследователи прошли справа от нас.

— Вперед, — скомандовал Залесхофф.

В хвосте состава были прицеплены четыре вагона для скота. Рядом с первым он снова остановился.

— На крышу.

Залесхофф поднял руки, ухватился за нижнюю скобу и стал подниматься. Я последовал за ним. Через несколько секунд мы уже распластались на крыше вагона. Оглянувшись, я увидел факелы в конце состава. Сердце у меня замерло.

— Они обыскивают вагоны, — прошептал я.

— Знаю. Прижмитесь к крыше и не шевелитесь.

Я подчинился. Мой нос оказался у самого конуса вентилятора. В том, что это вагон для скота, сомнений не оставалось, но я почти не замечал запаха, прислушиваясь к голосам, которые звучали все ближе и ближе. Я чувствовал, как удары моего сердца отдаются на жесткой закругленной поверхности крыши. Похоже, преследователей было восемь. Я различал голос бригадира, а также другого человека, по всей видимости, какого-то начальника. Наверное, это был полицейский.

— Конечно, мы их снова поймаем, — говорил бригадир. — Обязательно. Не сомневайтесь. Теперь им некуда деться. Если они вернутся, их схватят ваши люди. Тут все перекрыто. Когда станет немного светлее…

Послышалось нетерпеливое восклицание полицейского:

— Мы не можем ждать, пока станет светло. — Он немного помолчал. — Если я их увижу, буду стрелять. Очень подозрительно, что у них нет удостоверений личности. — Еще одна пауза. — Проследите, чтобы ваши люди искали как следует. Нужно осмотреть каждый сантиметр этого состава. Слышите?

Снова наступила тишина. Я слышал громкий стук своего сердца. Потом краем глаза заметил, что рука Залесхоффа медленно сдвигается к груди. Она оставалась там несколько секунд, затем вернулась на место. В слабом утреннем свете блеснул ствол револьвера.

Я инстинктивно схватил Залесхоффа за рукав. Он стряхнул мою руку и медленно пополз к краю крыши.

Теперь преследователи находились всего в двух вагонах от нас, по обе стороны от железнодорожных путей. Я слышал, как они тяжело дышат, карабкаясь по стенкам вагонов, отвязывая и привязывая брезент. Затем послышался удар по стенке вагона, на котором мы лежали. Через секунду двери сдвинулись в сторону. Наступила тишина. Они явно осматривали внутренность вагона, освещая его факелом. Кто-то пробормотал: «Niente».^[77] Затем один из преследователей начал подниматься на крышу.

Я прислушивался к шагам человека, карабкавшегося наверх. Один, два, три, четыре… еще шаг, и появится его голова. Я ждал возгласа, размышляя, не лучше ли встать и сдаться. Возможно, полицейский не станет стрелять… Залесхофф подвинулся к краю крыши, туда, где должна была появиться голова преследователя. В следующий момент я увидел его макушку. Мужчина поднялся еще на одну ступеньку, и над крышей вагона появился белый овал лица. Левая рука Залесхоффа метнулась вперед и схватила мужчину за воротник. Правая рука приставила револьвер к его виску.

Все это заняло долю секунды. Руки мужчины сжимали скобы на борту вагона, что лишало его возможности сопротивляться. Я слышал, как он всхлипнул от страха. Потом Залесхофф стал ему что-то шептать. Мужчина начал медленно подниматься на крышу, и я увидел его лицо: рот полуоткрыт, глаза бегают из стороны в сторону, словно ища путь к спасению. Он наклонился вперед и уперся ладонями в крышу вагона. Залесхофф поднял правую руку, повернул револьвер вокруг спусковой скобы, перехватил за ствол и с силой опустил рукоятку на затылок мужчины.

Тот охнул и обмяк — верхняя половина тела на крыше вагона, нижняя свисает.

— Тащите его, — прошептал Залесхофф.

Я схватил вытянутые руки мужчины и потянул. Залесхофф пытался перебросить его ноги на крышу вагона. Лежа ничком, сделать это было очень трудно, но мы справились. Внизу кто-то подошел к вагону, и голос полицейского спросил, не видно ли кого на других крышах.

Залесхофф пополз по крыше к дальнему концу.

— Niente, — крикнул он в ответ, растягивая звуки, чтобы слово было похоже на ворчание.

Снизу донеслось проклятие, сдвинулись двери соседнего вагона. Голова лежащего без сознания мужчины начала сильно кровоточить, и кровь пропитала плечо моего пальто. Я попытался отодвинуться, но Залесхофф жестом остановил меня. Поиски переместились к третьему и к четвертому вагону. Потом Залесхофф махнул мне. Я подполз к нему, и он зашептал на ухо:

— Спускаемся, по очереди. Вы первый. Спустившись, поворачивайте направо, в противоположную от них сторону и идите — напоминаю, идите — медленно и неслышно вдоль состава. Держитесь ближе к вагонам. Парня могут хватиться в любую минуту, и нам к этому времени нужно отсюда убраться. Я вас догоню.

С величайшей осторожностью, чувствуя себя самолетом в перекрестье прожекторов, я перекинул ноги через край крыши и нащупал ступнями скобы. Через несколько секунд я уже был на земле. Потом бросил взгляд на факелы, по-прежнему горевшие ярдах в двадцати пяти от меня. Мне очень хотелось бежать, но я сдержался. За моей спиной что-то негромко стукнуло, и через секунду меня догнал Залесхофф. Мы благополучно добрались до локомотивного депо.

Стало светлее, и уже можно было что-то рассмотреть. Весовая находилась справа от нас, довольно далеко. Примерно в ста ярдах от локомотивного депо виднелось длинное низкое здание, похожее на склад. Я вспомнил слова бригадира.

— Бригадир говорил, что этот путь охраняется, — поспешно сказал я, увидев, что Залесхофф смотрит в том направлении.

— Слышал. Туда мы не пойдем. Нужно перебраться через пути к вокзалу, и, похоже, сделать это можно единственным способом. Пошли. Посмотрим, что у нас тут.

Я вдруг разозлился. Залесхофф обращается со мной как с ребенком! И еще мне было жаль мужчину, получившего удар по голове.

— Что вы рассчитываете найти? Собираетесь угнать тепловоз и удрать на нем?

— Не говорите глупостей.

Мы дошли до конца гаревой дорожки и свернули в депо. Это было большое здание, построенное на небольшом изгибе путей, так что все рельсы, нырявшие внутрь депо, сходились на поворотной платформе. Стеклянную крышу покрывали пятна сажи, и внутри царила тьма. В депо стояли пять или шесть локомотивов.

Залесхофф обогнул их и принялся возиться в темноте возле стены. Внезапно выпрямившись, он сунул мне в руки что-то мягкое, пропахшее смазкой.

— Что это?

— То, что я искал. Куртка машиниста. Снимайте свое пальто и надевайте ее. Тут есть и кепка.

Я натянул куртку. Когда мои глаза привыкли к темноте, я увидел, что Залесхофф тоже переоделся. На голове у него был берет. Мне он протянул кепку с блестящей эмблемой. Куртка насквозь пропахла углем, машинным маслом и потом.

— Шарф вы оставили?

— Да.

— Хорошо. Давайте сюда пальто и шляпу.

Я подчинился, и Залесхофф сунул одежду за металлический шкафчик.

— Не вижу смысла, — сказал я. — Думаете, пара курток позволит нам обмануть полицию?

— Нет. Мы просто дойдем по путям до вокзала и…

— Спрячемся в туалете, — язвительно продолжил я.

— Возможно.

Через минуту мы вышли из депо и двинулись через пути к концу состава, отделявшего нас от главных путей.

Нервы мои были натянуты как струна. Краем глаза я видел, что наши преследователи обнаружили жертву Залесхоффа. Мужчину спустили с крыши вагона, и он сидел на земле, держась за голову. Несколько человек, включая бригадира, окружили его и что-то оживленно обсуждали. Полицейский с револьвером в руке шел к складу. Какой-то железнодорожник взволнованно кричал ему вслед. Мы благополучно миновали состав и двинулись по диагонали через пути к вокзалу. То ли я так волновался, то ли куртка машиниста была тоньше моего пальто, но, когда мы добрались до вокзала, меня била дрожь.

Платформы были практически пустыми, однако у каждого из двух выходов мы заметили скучающих чернорубашечников, привалившихся к стене. На одной из платформ буфетчик с тележкой беседовал с носильщиком. Залесхофф повернул и пошел в том направлении.

— Что вы задумали? — шепотом спросил я.

— Буфет означает, что ожидается ночной поезд. Если там есть третий класс, мы в него сядем.

— А билеты?

— На нас форма железнодорожников. Проезд в третьем классе бесплатный.

Наверное, десять минут, пока мы ждали поезда, были худшими из всех.

Уже рассвело, с серого неба начал накрапывать мелкий дождик. Казалось, до торговой площади рукой подать. На вокзале было очень тихо, из-под изогнутой крыши доносились лишь приглушенное шарканье ног и кашель. Воображение рисовало мне, что буфетчик с тележкой, носильщик и чернорубашечник с подозрением смотрят на нас.

— Ради всего святого, — прошептал Залесхофф, — у вас вид проклятого грешника. Словно вы собираетесь взорвать вокзал. Не смотрите на них — смотрите на меня; и расслабьтесь. Теперь мы медленно идем к буфету. Нельзя же стоять на одном месте. Это подозрительно. У вас есть сигареты?

— Да.

— В кармане разломите пополам одну штуку, суньте в рот и закурите. Если эти двое заговорят с нами, не открывайте рта и предоставьте все мне. У вас заметный акцент.

Пальцы у меня дрожали, и мне потребовалась целая минута, чтобы закурить. К тому времени Залесхофф, сунув руки в карманы, небрежной походкой приближался к буфету. Я подавил желание пуститься бегом и медленно пошел за ним, догнав у самой тележки. Буфетчик и носильщик умолкли и посмотрели на нас. У меня все похолодело внутри. Потом носильщик — молодой человек с быстрыми синими глазами — кивнул Залесхоффу.

— Мне сказали, на товарном дворе что-то случилось.

Залесхофф пожал плечами. Говорил он хриплым голосом, словно простуженный, и растягивал слова, чтобы не чувствовался акцент.

— Наткнулись на двух бродяг, которые прятались на платформе. Мы их взяли, но они стукнули нашего парня бутылкой по голове и сбежали. Наверное, прячутся на другой платформе. Оттуда им не уйти.

Носильщик доверительно склонился к нему:

— Нас тут предупредили, чтобы мы смотрели в оба: не исключено, что это два иностранца, которые сбежали из Милана.

Залесхофф негромко присвистнул.

— Десять тысяч лир! — Носильщик причмокнул губами. — Неплохо, да?

— Неплохо. Но… — на лице Залесхоффа появилось удивленное выражение, — но мне казалось, что речь шла об одном человеке.

Носильщик выхватил из кармана газету.

— Нет, их двое. Полиция считает, что с ним, этим иностранцем, был еще один. Позапрошлым вечером их видели в кафе возле Тревильо. Хозяин опознал одного по фотографии в газете. Смотрите, вот. Фотографии второго нет, только описание. Знаете, он скорее не англичанин, а француз — или английские шпионы работают на французов. При первой же возможности Франция ударит нам в спину. Вчера я нес багаж одного француза, три тяжелых чемодана, и нашел ему угловое место, спиной к локомотиву, как он просил. Так чертов лягушатник дал мне пять лир. Всего пять лир! — Носильщик посмотрел на нас с горьким торжеством.

— Француз, что с него возьмешь! — поддержал Залесхофф. Он мельком взглянул на газету и рассмеялся. — В любом случае десять тысяч достанутся не мне и не вам. Какому-нибудь полицейскому. Попомните мои слова.

— Полицейскому! — с негодованием воскликнул буфетчик. — Вчера один человек в кафе сказал мне, что эти двое сбежали в Милане вовсе не от полиции — вы понимаете, кого я имею в виду. — Он многозначительно посмотрел на нас.

— Возможно. — Повернувшись, Залесхофф шутливо ткнул меня локтем под ребра. — Как насчет десяти тысяч лир, Беппе? — Потом опять обратился к тем двоим: — Он в дурном настроении. Дома, в Удине, у него осталась женщина, и он боится, что, вернувшись, найдет у себя под кроватью парочку своих приятелей.

Все трое громко расхохотались. Я нахмурился. Залесхофф опять ткнул меня под ребра.

— Откуда вы приехали? — вдруг спросил носильщик.

— Из Удине, и туда же возвращаемся.

— Тогда как вы оказались здесь?

Сердце мое замерло. Должно быть, Залесхофф в чем-то ошибся.

— Пригнали вагоны-рефрижераторы из Падуи. Особое задание, — небрежно ответил Залесхофф.

Носильщик кивнул, но его подозрения не рассеялись. Взгляд синих глаз перебегал с Залесхоффа на меня и обратно. С огромным облегчением я увидел сигнал о прибытии поезда. Залесхофф кивком указал на сигнал:

— Куда он направляется?

На этот раз ответил буфетчик:

— В Белград и Софию, с прицепным вагоном до Афин. Третий класс до самого Триеста.

— Нам только до Венеции.

Носильщик раскрыл рот, словно собирался что-то сказать, потом снова закрыл. Я увидел, как он пожал плечами, будто избавляясь от назойливой мысли, и пошел с тележкой по платформе, готовясь принять чемоданы из багажного вагона поезда. Однако время от времени он оглядывался на нас. Появился второй носильщик — вместе с почтовым служащим и тележкой, доверху нагруженной мешками с почтой. Буфетчик принялся проверять кофейный автомат. Запах горячего кофе казался невыносимой пыткой. Буфетчик посмотрел на наши пустые руки.

— Перекусить не хотите?

— Мы уже поели, — поспешно ответил Залесхофф. — Час назад.

— Кофе?

Залесхофф ухмыльнулся:

— Лира за чашку? За кого вы нас принимаете?

Буфетчик засмеялся и принялся толкать свою тележку к краю платформы. Мы остались одни.

— Этот носильщик… — шепотом начал я.

— Знаю. — Залесхофф тоже шептал. — Через минуту нас здесь не будет. Господи, чего бы я только не отдал за чашку кофе! — Он посмотрел на часы: — Седьмой час. Вероятно, опаздывает. — Он небрежно оглянулся на удалявшегося носильщика. — Хорошо бы стукнуть по голове этого сукина сына. Хорошо, что он боится выставить себя дураком.

— Похоже, удача не совсем от нас отвернулась.

— Не повезло, что нас обнаружили в грузовом составе. Я не мог привязать брезент изнутри, и его откинуло ветром. Когда мы остановились на грузовом дворе, рабочие это заметили и залезли на платформу, чтобы поправить брезент. Иначе нас никто бы и не нашел.

Я покосился на него.

— Вы прекрасно знаете — речь не об этом. Почему рабочий с молотком нас не задержал? Ведь именно он нейтрализовал второго, да?

— Неужели? Скорей бы уж пришел этот проклятый поезд.

— За разговором время идет быстрее, — желчно заметил я. — Что за спектакль вы разыграли в весовой, Залесхофф?

— Спектакль?

— Да — спектакль.

Наши взгляды на секунду встретились.

— Не самое подходящее время… — начал Залесхофф, потом пожал плечами. — В тысяча девятьсот двадцатом, — медленно продолжил он, — многие итальянские рабочие делали на предплечье татуировку в виде серпа и молота. Дескать, им плевать, пусть все знают, что они коммунисты. Понимаете, нечто вроде знака отличия. Когда этот рабочий меня держал, я увидел круглый шрам у него на руке. И предположил, что там когда-то была такая татуировка, но потом парень пришел к выводу, что безопаснее вырезать ее вместе с куском кожи. Я решил проверить свою догадку. Назвал его «товарищем». Это его испугало, потому что второй был слишком молод, не видел в жизни ничего, кроме фашизма, и мог проболтаться. Однако я его раскусил. Бывших коммунистов не бывает. И я стал напевать «Бандера Росса» — старую песню итальянских рабочих. Потом, когда я делал вид, что пью, он мне подмигнул. Стало ясно, что он на нашей стороне. В темноте он двинул молодому парню в челюсть, и тот отключился. Мне пришлось проделать с ним то же самое, чтобы ему было чем оправдаться, когда его станут допрашивать. Бедняга!

Я задумался.

— Знаете, я не назвал бы его беднягой, и вы, полагаю, тоже, если бы не считали, что обязаны вести себя как добропорядочный американский гражданин.

Ответа я не дождался. К платформе подошел поезд.

В окнах спальных вагонов я видел белоснежные простыни на верхних полках. От их вида у меня снова началась зевота. Внезапно навалилась усталость.

Из вагонов третьего класса в голове состава пассажиры ринулись к тележке с едой, создав толчею. Мы вошли в вагон второго класса и двинулись по коридору вперед.

В вагонах третьего класса было многолюдно и очень жарко. В поезде ехали солдаты, их амуниция занимала все коридоры. Через запотевшие окна купе я видел усталых, измученных женщин, которые пытались успокоить хнычущих детей. Воздух пропитался запахами чеснока, апельсинов и пота.

— Останемся в коридоре, — шепнул Залесхофф.

Через пять минут поезд тронулся. Опираясь на поручень, мы смотрели в окно. Синеглазый носильщик стоял на платформе. Наши взгляды встретились. Залесхофф помахал ему.

Носильщик медленно поднял руку, словно хотел помахать в ответ. Потом рука замерла. Носильщик щелкнул пальцами и резко повернулся.

— Проклятие! — пробормотал Залесхофф. — Он принял решение.

16 Два джентльмена из Вероны

— И что нам теперь делать?

Мне пришлось повторить вопрос дважды; эта фраза уже стала привычной, однако Залесхофф взглянул на меня так, словно слышал ее впервые. Он рассеянно смотрел в окно, наблюдая за проносящимся мимо склоном лощины. Поезд набирал скорость.

— Полагаю, они будут ждать нас в Вероне.

Он кивнул.

— Значит, ничего нельзя сделать?

— Разумеется, сделать можно многое, но чуть позже.

— Не понимаю…

— Заткнитесь. Не мешайте думать.

Я заткнулся и закурил. Желудок свело — то ли от нервов, то ли от голода. Потом я заметил, что Залесхофф пристально разглядывает мое лицо.

— Вы очень грязный, — заметил он.

— Вы сами не чище. — Я вдруг понял, что мне совсем не хочется спать и настроение у меня драчливое. — Мне часто говорили, что русские нечистоплотны. Но вы ведь американец, да?

Даже слой грязи не мог скрыть, как напряглось его лицо.

— Никогда бы не поверил, Марлоу, что во взрослом мужчине может остаться столько от школьника. Интересно, следует ли считать вас типичным англичанином… Вероятно. Теперь мне ясно, почему на континенте не понимают англичан. Англичанин — всего лишь практичный Питер Пэн, большой Питер Пэн с красной шеей, грязным маленьким умишком и грязными фальшивыми крыльями. В высшей степени смешно.

Я не остался в долгу и ответил пространной сердитой тирадой. Добрых пять минут мы шипели и рычали друг на друга. Это было по-детски глупо, и именно Залесхофф положил конец перебранке. Наступило угрюмое молчание. Внезапно он с робкой улыбкой повернулся ко мне:

— Ну вот, все прошло.

Еще секунду я мрачно смотрел на него, потом улыбнулся в ответ.

— Мир?

Я кивнул:

— Мир.

— Хорошо. Тогда давайте поговорим серьезно.

— Вы действительно думаете, что тот носильщик заявит в полицию?

— Боюсь, что так. Должно быть, я где-то ошибся. По-моему, его насторожило упоминание об Удине. Наверное, к ним не ходят грузовые составы напрямую из Удине. В любом случае рисковать нельзя. До Вероны нужно каким-тообразом избавиться от этой одежды и сменить внешность. У нас не так много времени.

— А как…

— Слушайте.

Целую минуту Залесхофф говорил без остановки. Когда он умолк, я поджал губы.

— Предположим, в ваших словах есть резон. Но должен признаться, Залесхофф, я не испытываю особой радости.

— Мне тоже это не нравится. Радоваться будем после того, как пересечем границу.

— Если мы когда-нибудь ее пересечем. Поймай они нас теперь…

— Прекратите.

— Да, но… — Я растерянно умолк. Мною уже завладело безразличие. Осталось два желания — есть и спать. — Ждем билетного контролера?

— Именно так.

От Брешии до Вероны поезд идет около часа, и прошла примерно половина этого времени, прежде чем появился билетный контролер. С каждой минутой Залесхофф нервничал все сильнее.

— Может, на этом перегоне не проверяют билеты, — предположил я.

— В таком случае, — мрачно ответил он, — мы все равно влипли, потому что билеты будут проверять на выходе в Вероне.

Когда наконец в конце вагона появился контролер, Залесхофф с облегчением вздохнул.

— Отвернитесь к окну, — прошептал он.

Впрочем, предосторожность оказалась излишней. Контролер миновал нас, удостоив лишь небрежным кивком. Мы подождали, пока он пройдет несколько купе. Затем Залесхофф толкнул меня локтем.

— Порядок. Вперед.

Мы медленно двинулись в конец коридора, а когда контролер скрылся из виду, ускорили шаг и миновали все вагоны второго класса. В первом же вагоне первого класса снова притормозили и медленно прошли его насквозь.

— В третьем купе с конца шляпа и пальто, — шепотом доложил Залесхофф. — Но там сидит женщина; мужчина, вероятно, пьет кофе в вагоне-ресторане. Попробуем следующий.

Мы снова пошли вперед. Примерно посередине следующего коридора я услышал, как шедший позади меня Залесхофф остановился.

— Стойте на месте, — шепнул он. — И не оглядывайтесь.

Десятью секундами позже он толкнул меня в спину.

— Возвращаемся.

Мы дошли до конца коридора и остановились рядом с туалетом. Я открыл дверь и зашел внутрь. Одновременно Залесхофф сунул мне под руку мягкий сверток.

Повернувшись к зеркалу, я невольно вздрогнул. На меня смотрел мужчина — такого отвратительного субъекта я в жизни не встречал. Господи, так ведь это мое собственное отражение в зеркале! Теперь понятно, почему сомневался синеглазый носильщик. Мое лицо покрывала черная двухдневная щетина. И грязь: пыль, осевшая за предыдущий день, смазка от снарядов, перекочевавшая на лицо с пальцев, сажа с крыши вагона для скота, пот. Кроме того, я сильно осунулся. Глаза стали красными и мутными. От пропитанного потом шарфа на шее образовалась темная полоса. Усиливала эффект промасленная кепка машиниста. Неудивительно, что меня не узнали по фотографии в газете.

Однако следовало заняться делом. Я сорвал с себя форменную куртку и кепку, свернул их в клубок и выбросил из окна. Затем снял пиджак, жилет и рубашку, достал безопасную бритву и крем для бритья и принялся за лицо.

Следуя указаниям Залесхоффа, я оставил тонкую полоску усов, а также бачки, спускавшиеся по скулам до уровня ноздрей. Потом вымыл голову и зачесал волосы назад.

Результат меня удивил. Как и предсказывал Залесхофф, длинные бачки изменили пропорции лица. Рот и подбородок словно немного уменьшились. Лоб сделался высоким и узким. Зачесанные наверх волосы усиливали этот эффект. Небольшие усики удлинили нос.

Надев рубашку, жилет и пиджак, я повернулся к свертку, который украл Залесхофф. Он состоял из добротной мягкой шляпы и плаща. Серых. Я надел их и снова посмотрел на себя в зеркало. Если не считать грязного воротничка рубашки и мятого галстука, вид у меня был респектабельный. Воодушевленный этим обстоятельством, а также ощущением относительной чистоты, я отпер дверь и вышел в коридор.

Залесхофф стоял рядом с туалетом, высунувшись в окно. При моем появлении он оглянулся и окинул меня внимательным взглядом, снизу доверху.

— Неплохо. Но вы слишком долго возились. Через десять минут прибываем. Дайте мне бритву и расческу, а сами возвращайтесь в туалет и не выходите, пока поезд не замедлит ход.

Я отдал ему бритву и расческу.

— А ваша одежда?

Он похлопал себя по животу, и я заметил под синей курткой странную выпуклость.

— Пока будете ждать, почистите ботинки. Это единственная деталь вашей одежды, которая выглядит неподобающе. И шляпа вам великовата. Проложите газету под тесьму.

— А чемоданы?

— Положитесь на меня. Я постучу в дверь три раза. Ждите.

Он пошел по коридору в направлении вагонов второго класса. Я снова укрылся в туалете и занялся ботинками. В локомотивном депо мне пришлось отвернуть манжеты брюк, но теперь, опустив их на место, я увидел, что верх ботинок имеет неприглядный вид — грубая, не видевшая щетки кожа с многочисленными царапинами. Увы, как ни тер я ботинки шарфом, видимого результата не добился. Верхняя половина у меня была от респектабельного итальянского бизнесмена, а нижняя — от рабочего. В конечном итоге я бросил попытки придать обуви приличный вид и немного ослабил подтяжки, чтобы брюки по возможности скрывали большую часть ботинок. Потом закурил и приготовился ждать.

Через восемь минут, показавшихся бесконечными, поезд замедлил ход. Меня била нервная дрожь. В голове вертелись тревожные мысли — о том, что Залесхоффа схватили при попытке украсть чемоданы или он попался на глаза владельцу украденной шляпы и пальто.

Поезд почти остановился, я услышал звон станционного колокола и шаги пассажиров, двигавшихся по коридору к выходу. В этот момент раздались три негромких удара в стальную дверь туалета.

Я рывком распахнул дверь и чуть не упал, споткнувшись о чемодан. Залесхофф уже стоял у выхода. В первую секунду я его не узнал.

Он был чисто выбрит, в темно-зеленом пальто и зеленой альпийской шляпе, но главное — лицо. Щеки стали круглее, а верхняя губа как-то странно выдавалась вперед, нависая над нижней.

Залесхофф передавал чемодан стоящему на платформе носильщику, затем повернулся ко мне и взглядом указал на чемодан у моих ног. И сошел с подножки. Я подхватил чемодан и направился к выходу.

Еще один носильщик с надеждой смотрел на меня. Чемодан оказался тяжелым, и мне пришлось ухватиться за поручень, передавая его носильщику. В следующее мгновение я едва не уронил чемодан ему на голову — по обе стороны от носильщика лицом к поезду стояли два чернорубашечника.

Мое замешательство длилось лишь долю секунды! Мозг работал быстро. Я увидел, что их ладони лежат на рукоятках «маузеров», поэтому поворачивать назад смысла нет. Они выстрелят мне в спину, а если и промахнутся, на противоположной стороне меня будут ждать другие. Удалось ли Залесхоффу пройти мимо них, или его уже арестовали?

Носильщик подхватил чемодан, и я спустился на платформу. Потом случилось невероятное. Чернорубашечники смотрели мимо меня, на поезд. Я замер, не веря своим глазам.

— Куда, синьор? — спросил носильщик.

Я в изумлении приоткрыл рот. Потом взял себя в руки и пробормотал:

— В камеру хранения.

На дрожащих ногах я шел за носильщиком по платформе. У выхода из каждого вагона стояли по два чернорубашечника. Когда вагоны третьего класса покинули все пассажиры, чернорубашечники в сопровождении офицера вошли в поезд. Из окон высовывались головы — оставшиеся люди сообразили, что происходит нечто необычное.

Впереди я увидел Залесхоффа, следовавшего за носильщиком; оба исчезли за дверью, ведущей на улицу. Перед дверью стояли еще три чернорубашечника. Я шел прямо на них. Мне не давали покоя мои ботинки. При соприкосновении с асфальтом они издавали гулкий стук. Я впервые обратил внимание, что один ботинок скрипит. Чтобы отвлечься, я стал разрабатывать план действий на тот случай, если хозяин чемодана выглянет из окна вагона и узнает свои вещи. Такой большой и дорогой чемодан очень приметен. Обратиться в бегство или попробовать держаться нагло? Нет! Тогда они заметят мой акцент. Могут попросить паспорт, и…

До выхода оставалось несколько ярдов. Чернорубашечники повернулись в мою сторону. Вне всякого сомнения, один из них смотрел на мои ботинки. Охваченный паникой, я не мог понять, то ли я подхожу к ним, то ли они двинулись вперед, намереваясь меня схватить. Ноги стали непослушными и неловкими, как в снегоступах. Инстинктивно я сместился в сторону, чтобы шедший впереди носильщик оказался между мной и чернорубашечниками. Он прошел мимо охраны. Мышцы ног у меня напряглись. Чернорубашечники смотрели на меня. Я почти поравнялся с ними и отчетливо видел детали мундиров, фактуру черной ткани, черную кожаную кобуру и сверкающую латунную кнопку ее клапана. Я ждал, что рука в черном преградит мне дорогу. И приготовился разыгрывать этот фарс до самого конца. Изобразить возмущение. Не отдавая себе отчета, я презрительно скривился. Через секунду чернорубашечники остались позади.

В первое мгновение я не мог поверить в удачу и продолжал идти, ожидая, что крепкие пальцы стиснут мои плечи и поволокут назад. Но никто меня не остановил. Опомнился я у окошка камеры хранения; передо мной стоял носильщик, ожидая чаевых. Я сунул руку в карман и достал первую же монету, которую нащупали пальцы. Носильщик удивленно посмотрел на то, что очутилось у него на ладони, и я понял — к сожалению, слишком поздно, — что совершил ошибку. Дал ему десять лир. Он меня запомнит.

Раздраженно отмахнувшись от благодарностей, я повернулся, чтобы уйти. И тут меня окликнул служащий камеры хранения. Оказалось, я забыл квитанцию. Я взял листок и, обливаясь потом, вышел к путям.

Залесхофф уже ждал меня. Я рассказал ему о своей ошибке. Он пожал плечами:

— Ничего не поделаешь. Квитанцию из камеры хранения порвите и выбросьте. Я взял чемоданы, на которых есть бирки с фамилией и адресом. В конечном итоге их вернут владельцам. Теперь нам нужно позавтракать. Магазины откроются не раньше чем через час.

Когда мы устроились в кафе на некотором удалении от вокзала, пережитое волнение дало о себе знать. Я весь дрожал, от макушки до пят. Есть совсем не хотелось. Залесхофф сочувственно улыбнулся.

— Выпейте кофе, станет легче. Все было не так уж страшно. Не забудьте, что они искали двух парней в форме железнодорожников.

— Возможно. Но у меня поджилки тряслись.

— Ладно, теперь у нас куча времени. Можно немного расслабиться. Как только откроются магазины, мы купим туфли, две новые шляпы, две рубашки и пару маленьких чемоданов. А вам еще и очки. Маскировка не ахти какая, однако уверенности придаст. Переоденемся где-нибудь в туалете, а вещи, которые на нас, спрячем в чемоданы. Потом купим билеты — как обычные, добропорядочные граждане — до Виченцы. К вечеру нам нужно попасть в Удине.

— Если нас не схватят здесь. — Я заметил, что его лицо снова приняло обычный вид. — Что вы проделали со своим лицом?

— Разорвал носовой платок на несколько частей и скатал маленькие тампоны вроде тех, что кладет в рот зубной врач. Сунул за щеки. Меня чуть не вырвало, пока я шел по платформе. А еще я немного подбрил брови. — Он встал. — Подождите минутку, хочу купить газету.

Когда он вернулся, я успел сделать несколько глотков кофе и немного остыл — как психологически, так и физически. Вид у Залесхоффа был серьезный.

— Что случилось?

Он протянул мне газету. Синеглазый носильщик не соврал — к моему описанию прибавили описание Залесхоффа. Предполагалось, что мы все еще в окрестностях Тревильо. Однако газета вышла несколько часов назад.

— Не понимаю, — сказал я, — каким образом это ухудшает наше положение.

— Не ухудшает. Но меня волнует то, о чем они не написали.

— Например?

— Там, внутри, кое-что может вас заинтересовать, — промолвил Залесхофф. — Третья страница, вторая колонка сверху.

Я нашел заметку, о которой он говорил. Короткий абзац под заголовком «Полиция предполагает самоубийство».

Там сообщалось следующее:

Милан, пятница.

Поздно вечером позади дома на Корсо ди Порта-Нуова была найдена женщина. Она получила серьезные травмы, по всей видимости, выпав из окна пятого этажа. По дороге в больницу женщина умерла. Слуга, Риккардо Фиабини, опознал в погибшей синьору Вагас, жену генерал-майора Дж. Л. Вагаса из Белграда, хорошо известного в музыкальных кругах. В данное время генерал находится за границей.

Я поднял взгляд на Залесхоффа.

— Зачем она это сделала?

Он пожал плечами.

— Она была сумасшедшей, а когда Вагас уехал… Кто знает, что происходило у нее в голове. — Он умолк и посмотрел на меня. — О чем вы думаете? Хотите прислать венок?

— Нет, — медленно произнес я. — Пытаюсь представить, придет ли Риккардо на похороны.

* * *

Сразу после открытия магазинов мы купили все необходимое и в начале десятого сели в медленный «пассажирский» поезд до Виченцы, который прибыл туда в половине одиннадцатого. Из Виченцы автобусом вернулись в Травернелле, откуда на поезде доехали до Тревизо. Попытку запутать следы мы повторили в Кастельфранко, а потом в Казарсе. В Удине нам удалось попасть только вечером, в половине десятого.

Весь день я волновался. Вокзалы усиленно охранялись, и мы пребывали в постоянном страхе, что в любую минуту у нас потребуют документы. Моросивший с утра мелкий дождь скоро стих, стало солнечно и очень тепло. Отъезжая от станции, мы склоняли головы на грудь и засыпали, но каждый раз, вздрогнув, просыпались, когда поезд замедлял ход у светофора или на стрелке. От усталости глаза слезились и болели. Мои страдания усиливала пара очков с толстыми стеклами, которые Залесхофф купил на уличном прилавке; я практически ничего не видел, если смотрел не поверх, а сквозь них. Вдобавок ко всему у меня начался приступ изжоги. Залесхофф в одиночестве съел ленч из бумажного пакета. Единственным достоинством нашего путешествия стало то обстоятельство, что большую часть времени в купе мы были одни.

В Удине мы оставили чемоданы в камере хранения.

— Уже готовы что-нибудь съесть? — спросил Залесхофф, когда мы устало брели с вокзала.

— Можно попробовать омлет.

— Тогда пойдем поищем местечко, где нас покормят. Не спешите, у нас масса времени.

Я застонал.

— А если найти маленькую неприметную гостиницу, где можно провести ночь, не предъявляя паспортов? Конечно, мы сегодня пару раз дремали, однако мне позарез нужна кровать. Спина болит так, словно в ней просверлили дыру.

— У меня тоже. Но вы прекрасно знаете: чем неприметнее гостиница, тем больше шуму там поднимают из-за паспортов. Хотя если вам известно такое место, идемте. В противном случае… — Он пожал плечами. — Сегодня мы потратили много денег на разные разности. Нужно дождаться утра, когда откроются банки, а иначе мы окажемся на мели.

— Наверное, полиция…

— Нет. У меня счет на другое имя в римском отделении Индустриального банка. Я попросил Тамару написать письмо в Рим от имени этого человека и попросить перевести деньги в местное отделение.

— Если я не ошибаюсь, ей придется подделать подпись.

— В точку. Именно так она и поступила.

Мы нашли ресторан и просидели там до полуночи, до самого закрытия. Следующие два часа пили кофе в кафе, потом отправились на прогулку, а часам к трем вернулись на вокзал. Обнаружив, что без пятнадцати шесть ожидается поезд Вена — Рим, остаток ночи мы провели в винном погребке, делая вид, что ждем поезда. Там мы играли в карточную игру под названием «скопа» с хозяином и двумя железнодорожниками, ради которых погребок работал по ночам. В пять мы заказали спагетти, съели и ушли, якобы торопясь на поезд в Рим. На самом деле мы снова бродили, коротая время. Дважды нам пришлось нырять в переулки, чтобы не столкнуться с нарядом полиции, но около семи мы обнаружили открытое кафе.

К тому времени вид и запах кофе вызывал у нас отвращение, и пришлось вылить содержимое чашек на корни растений, деревянные кадки с которыми отделяли крайние столики от тротуара. Я чувствовал себя больным и взвинченным. Залесхофф был бледен словно привидение. Мы просидели в кафе около часа, и я терялся в догадках, как убить время до открытия банков, когда вдруг лицо Залесхоффа просветлело.

— Идея!

— Что еще? — простонал я.

— Турецкие бани.

Я слегка приободрился.

— Если они тут есть.

— Даже вероятнее, чем обычные; в таком крупном городе… — Он не договорил и подозвал официанта.

Залесхофф оказался прав. Бани открывались в половине восьмого, и мы провели в них следующие четыре часа. Банщику было приказано не беспокоить нас до половины двенадцатого. Мы крепко спали. Проснувшись, поняли, что усталость еще не прошла и что мы могли бы проспать целые сутки, однако чувствовали себя гораздо лучше, а холодный душ на какое-то время избавил от сонливости.

Было решено, что Залесхоффу разумнее отправиться в банк одному, а я пока прогуляюсь в городском парке. Он присоединился ко мне в начале первого и продемонстрировал пухлый бумажник с банкнотами. За ленчем Залесхофф изложил свой план кампании.

— Для начала нужно еще раз переодеться. Вряд ли нас могли выследить, но осторожность не помешает. Кроме того, там, куда мы направляемся, наша одежда будет выглядеть немного странно.

— И куда же мы направляемся?

— В горы.

Залесхофф снова достал карту. Я смотрел, как он черенком вилки проводит линию на северо-восток. К югославской границе.

— Все это замечательно, — возразил я, — но почему мы должны карабкаться по горам, когда можно пойти прямо на восток, к Любляне?

— Сейчас объясню. Конечно, дорога из Гориции в Любляну прямее, однако нам придется пересекать границу между Годовичами и Планиной. Линия границы там прямая, и вдоль нее по итальянской стороне проходит дорога. Это значит, что ее легко охранять. Если мы пойдем на северо-восток, то там граница между Фузине и Краньска на югославской стороне ничуть не дальше от Удине, а местность для нас более подходящая. Притворимся туристами. Немецкий знаете?

— Ни слова.

— Жаль. Пешком чаще всего путешествуют немцы. Придется обойтись итальянским. Что касается экипировки, нам понадобятся брюки гольф, горные ботинки, шерстяные куртки и альпенштоки… Ах да, еще рюкзаки.

— Рюкзаки!

— Обязательно! Можно набить их газетами. Кстати, о газетах. В утренних выпусках появилось мое имя. И что бы вы думали? Сапони арестован. Забавно, правда? Полагаю, они увидели его фамилию на табличке у моего офиса и подумали, что он как-то со мной связан. Прежде чем его отпустят, — он усмехнулся, — грязный обманщик получит по заслугам.

Я недоверчиво посмотрел на Залесхоффа:

— Разве история о вашей неудаче в бизнесе не выдумка?

— Только не в отношении Сапони. Он обвел меня вокруг пальца. Я знал, что Сапони считает меня болваном, но не стал его разубеждать. Тогда мне именно это и было нужно.

— В роли благонадежного американского гражданина? — саркастически поинтересовался я и заметил, как он краснеет. Вместо ответа Залесхофф извлек из кармана листок бумаги.

— Я заскочил на вокзал. В три ноль пять идет поезд до немецкого Филлаха. Он останавливается в Тарвизио, всего в двенадцати километрах от югославской границы. В Тарвизио мы будем около пяти. Потом отправимся в поход и после наступления темноты пересечем границу. — Он широко улыбнулся. — Худшее позади. Я же говорил, что вытащу вас, правда? Остальное несложно.

Мне его радость казалась несколько преждевременной, и на этот раз я был прав, но предпочел промолчать. Все равно мои слова ничего бы не изменили. Внезапно я вспомнил, что даже не попытался связаться с Клэр, и сказал об этом Залесхоффу.

— Завтра позвоните ей из Белграда. Можете за мой счет. Получится быстрее, чем писать письмо.

Возразить было нечего.

Час спустя мы вышли из муниципального туалета, где переоделись в новые костюмы и остроконечные шапочки. По-моему, мы выглядели крайне глупо и очень подозрительно, однако Залесхофф отмахнулся от моих опасений.

— Просто вы англичанин и к тому же стеснительный. Когда мы поднимемся в горы, все будет в порядке.

Первую половину пути мы делили купе с пожилой парой, которую сопровождал зять. Не обращая на нас внимания, женщина и ее зять — неприятный молодой человек с огромной бородавкой на подбородке — что-то сердито выговаривали мужчине. Тот грустно жевал беззубыми деснами, слушая сначала одного, потом другого. Они говорили на местном диалекте, и я почти ничего не понимал, но старика мне было жалко. Вышли они в Понтебба. В купе вошел мужчина, похожий на фермера, и закинул свой узел на полку.

Сперва поезд тащился по речной долине, затем дорога стала подниматься в гору. В просветах между невысокими холмами я видел поросшие соснами крутые склоны, терявшиеся в тумане, который был похож на серую полупрозрачную занавеску. Фермер вышел в коридор и курил, облокотившись на поручень; Залесхофф последовал за ним. Я остался на месте, завороженный пейзажем за окном. Облака беспрерывно меняли очертания; и их движения были похожи на таинственные манипуляции ладоней фокусника, творившего чудеса. Картина над холмами рождала воспоминания об иллюстрациях к «Потерянному раю». Солнце исчезло, небо набрякло, и внезапно я заметил, что сильно похолодало. Поезд нырнул в туннель.

В коридоре Залесхофф разговаривал с фермером. В желтом электрическом свете я видел, как шевелятся его губы, однако слова тонули в грохоте колес. Вернувшись в купе, он закрыл за собой дверь и сел, уперев ладони в колени. Вид у него был встревоженный. Поезд выехал из туннеля.

— Что случилось?

— Плохие новости.

— А именно?

— Этот человек из Фузине. Там последние два дня шел снег.

— В мае?!

— В горах лето всегда наступает на два месяца позже. На высоте больше трех тысяч футов снега по колено. На дорогах работают снегоочистители, но высокогорные деревни по-прежнему отрезаны. По ночам стоят сильные морозы, и снег еще не сошел. Солнца, чтобы его растопить, тоже нет. — Залесхофф посмотрел на свинцовое небо. — Ночью, наверное, будет метель. Чертовски не везет.

— Три тысячи футов…

— Да, если считать от уровня моря. Но Фузине находится на высоте около четырех тысяч. Даже если мы пойдем по главной дороге, то все равно окажемся выше границы снега. Этот путь нам не подходит. Нужно держаться подальше от дороги, а значит, забираться еще выше. В хорошую погоду мы просто нагуляли бы себе аппетит для завтрака, однако теперь, когда в горах лежит снег и вот-вот начнется метель, дело дрянь.

— Немного снега нам никак не помешает.

— Немного снега! — фыркнул Залесхофф. — Мы не в Англии. Вам приходилось бывать в горах во время снегопада?

— Нет.

— Тогда не говорите о том, чего не знаете. Даже на дороге это не похоже на пикник, а пробираться по бездорожью — хуже не придумаешь. И еще. Видите облака? Если вечером снег и не пойдет, нам все равно придется идти сквозь них.

— И что вы предлагаете?

— Не знаю. — Он нахмурился. — Ума не приложу. Если бы сегодня был обратный поезд в Удине, я бы сказал, что нужно возвращаться. Но единственный поезд идет из-за границы, и в нем могут проверять паспорта. Рисковать нельзя.

— А в Тарвизио нет турецких бань?

— Вам смешно? — огрызнулся он.

— А мы не можем провести эту ночь так же, как прошлую?

— Тарвизио — всего лишь большая деревня. После десяти все закрывается. В этих местах рано ложатся спать.

— Мы не можем вернуться и не можем остаться в Тарвизио — значит, нужно двигаться дальше. Так?

Залесхофф усмехнулся.

— Бывают ситуации, Марлоу, когда подобная логика выглядит чертовски глупо. — Он пожал плечами. — В Тарвизио нам придется потратить немного денег.

— На что?

— На еду и одежду. Шерстяные шапочки, чтобы не отморозить уши, перчатки, лыжные гетры, чтобы сохранить сухими ноги, еще по паре свитеров, шерстяные шарфы, бутылку рома и более подробную карту, чем у меня. Естественно, я говорил нашему попутчику, что мы просто хотим погулять по горам, но мне удалось выяснить, что в нескольких километрах южнее шоссе границу пересекает старая, заброшенная дорога. Вероятно, теперь она заросла деревьями и превратилась в тропинку. Он хотел меня предупредить: прошлым летом четверо туристов пошли по ней, оказались по ту сторону границы, и их чуть не застрелили югославские пограничники. Эта тропинка нам и нужна.

— Всегда мечтал, чтобы меня застрелил югославский пограничник.

— Не говорите глупостей. Будет темно. Кроме того, бояться мы должны итальянцев, а они…

Залесхофф умолк. Дверь купе открылась, и фермер вернулся на свое место. Остаток пути я молча разглядывал облака.

В начале седьмого мы вышли из Тарвизио по проселочной дороге южнее Фузине и почти сразу стали карабкаться в гору. Ниже нас росли ясени и сосны с длинными, как у дикобраза, иглами. Сквозь густой туман я видел пятна снега на склонах и облака, закрывавшие вершины. Ветра не было, зато мороз пронизывал до костей. Колючий воздух щипал кожу, от запаха сосновой смолы кружилась голова. Если бы не холод, мне давно бы уже захотелось спать. Только часам к восьми мы наткнулись на первые признаки снега.

Примерно на уровне Фузине дорога свернула влево, а мы стали подниматься по склону справа от нее.

Судя по карте и показаниям компаса, мы двигались к тропе, о которой говорил фермер. По подсчетам Залесхоффа, нам предстояло добраться до нее еще до наступления темноты. Некоторое время пришлось пробираться сквозь густой лес. У самых ног стелился туман, похожий на длинные сверхъестественные пальцы, что слепо шарят по земле в поисках чего-то потерянного. Было очень тихо, лишь изредка молчание нарушало резкое карканье ворон. Переговаривались мы только шепотом. Потом среди деревьев показалось белое пятно снега.

Таких пятен становилось все больше. Поначалу снег был неглубоким и хрустел под ботинками, как сахар-песок. Потом сугробы стали выше, островки снега сливались друг с другом, и вскоре сквозь деревья виднелось лишь белое пространство.

Неожиданно мы провалились в глубокий сугроб, который намело в небольшом овражке. Я надеялся, что, когда мы выберемся из этого странного сугроба, идти будет легче. Увы, стало труднее. Похоже, теперь многочисленные сугробы слились в один. Снег уже доходил выше колен. Он был похож на сухую мелкую крупу, осыпавшуюся под ногами. Лес наполнился таинственным шелестом: высоко над нами плотная крыша из сосновых игл недовольно ежилась под тяжестью снежных шапок, и белые водопады с шипением струились между нижними ветками.

Без пятнадцати девять мы взобрались на вершину, которая оказалась длинным гребнем. Оба тяжело дышали. Залесхофф остановился.

— Полагаю, мы выше и немного дальше Фузине, — отдышавшись, сказал он и ткнул пальцем в карту. Я не стал смотреть. — Если еще немного пройти прямо, уткнемся на тропу в том месте, где она пересекает гребень. То есть если вообще что-нибудь увидим. Хоть бы этот проклятый туман…

Мы двинулись дальше. Я очень замерз — несмотря на тяжелое восхождение и два свитера. От снега, растопленного теплом тела, намокли шерстяные носки, натянутые поверх гетр. Гребень был скалистым, и пришлось пробираться через сугробы, доходившие до пояса. Темнело. Почти осязаемо давил туман. Меня охватила паника.

Однако с наступлением ночи туман рассеялся, будто растворившись во тьме. Только что он окружал нас со всех сторон — а через секунду исчез, и мы увидели огни в окнах домов, разбросанных по склону долины. Звезд не было. Ночь опустилась, как черный балдахин. Через несколько минут пошел сильный снег.

Вершина гряды была частично защищена деревьями, но защита эта оказалась очень слабой. Снег падал не хлопьями, а какими-то смерзшимися кусками. В этом было что-то пугающе дикое. Ветер стих, и снег шел вертикально, но когда мы возобновляли путь, он с силой хлестал по лицу. Закрывшись ладонями, мы делали несколько шагов, затем останавливались, чтобы перевести дыхание.

Через минут двадцать мы почувствовали, как гребень идет под уклон.

Залесхофф схватил меня за руку.

— Приближаемся к тропе, — выдохнул он. — Смотрите в оба.

Легче сказать, чем сделать. Очки я давно выбросил. Попытка разглядеть что-либо в темноте сквозь бьющую в глаза белую массу снега была почти невыносимой. Гряда вновь стала подниматься, а тропы мы так и не нашли. Ноги словно налились свинцом. Прошло еще минут десять. Залесхофф был в нескольких шагах впереди. Я окликнул его, и он повернул назад.

— Что случилось?

Я пытался отдышаться.

— Залесхофф, — наконец удалось выговорить мне, — мы заблудились.

Какое-то время он не шевелился. Потом кивнул. Целую минуту мы стояли молча, слушая свист снега, обрушивавшегося на нас сквозь ветви деревьев. Снег намело мне на плечи, и, повернув голову, его можно было коснуться щекой. Я задрожал.

— Давайте выпьем по глотку, — предложил Залесхофф. — Бутылка у меня в рюкзаке.

Я сбросил снег с его рюкзака и достал бутылку рома. Каждый сделал по большому глотку. Теплая противная жидкость растеклась по желудку.

— Что будем делать? — спросил я, пряча бутылку.

— Мы не могли уйти далеко от тропы. Давайте спустимся по склону хребта и попробуем найти укрытие в скалах, где дождемся рассвета.

— Вы предлагаете провести ночь здесь?

— У нас есть ром.

— Ладно. Все лучше, чем стоять.

Мы то шли, то скользили вниз по склону и наконец остановились под каменным карнизом.

— Так ничего не добиться, — пробормотал Залесхофф. — Просто спустимся на дно долины. Попробуем пойти вперед.

Мы стали пробираться вдоль гряды. Вскоре склон резко пошел вверх, и мы вновь оказались на вершине.

Снегопад нисколько не уменьшился. Мы оба промокли и замерзли. Остановившись, чтобы отдышаться и определить свое местоположение, мы вдруг увидели свет — впереди и выше нас.

По самой вершине хребта тянулась цепочка выемок, похожих на следы от зубов. Мы стояли у края одной из таких выемок. Каменный карниз резко уходил влево, и источник света мог находиться только на гребне, который плавно поворачивал на юг.

Огонек замерцал.

— Что это? — спросил я.

— Похоже на человека с фонарем. Хотя свет слишком ровный. До Фузине отсюда не больше километра. Возможно, это дом. Пошли посмотрим.

— А зачем?

— Если это дом, значит, дорога, о которой говорил тот парень, где-то рядом. Она начинается в Фузине. Идемте.

Мы снова принялись карабкаться по склону, крутому и опасному. Я чувствовал, что силы убывают с каждым шагом. Холод и высота медленно изматывали меня. Сердце бешено колотилось. Но я продолжал брести вслед за Залесхоффом. Боялся отстать.

Свет исчез. Меня охватила апатия. Теперь я уже не волновался, что отстану. Голова кружилась. Я услышал свой голос, призывающий Залесхоффа остановиться. И вдруг мои ноги нащупали сквозь снег ровную поверхность. Свет появился вновь, причем ближе. Я разглядел очертания окна.

Рука Залесхоффа легла мне на плечо. Предупредив, чтобы я оставался на месте, он исчез в темноте за снежной пеленой. В ушах звенело, и я ничего не слышал, но через минуту увидел впереди прямоугольник света. Прямоугольник расширялся, и я понял, что это освещенная дверь. На пороге стояла женщина с масляной лампой в руке. В голове у меня вдруг просветлело, и я услышал шаги Залесхоффа, который шел ко мне по снегу.

— Как вы?

— Ничего.

— Хорошо. Идемте в дом.

— Но…

— Думаю, все в порядке. Вероятно, последние два дня сюда не доставляли газеты. Старая дорога рядом, но женщина приглашает нас отдохнуть. Я сказал, что мы заблудившиеся туристы. Это почти правда. Идемте.

Я кивнул. Через несколько секунд мои ноги ступили на сосновый пол, и я увидел мерцание огня, горевшего в соседней комнате.

17 Доведение до абсурда

Женщину я не успел толком рассмотреть, а сам дом предстал передо мной только смутным черным силуэтом. Поэтому у меня не было сомнений, что это домик лесника, а женщина — его жена; однако, попав внутрь, я понял, что ошибся.

От двери отходил широкий коридор с многочисленными дверьми. Стены были грубо оштукатурены и окрашены в белый цвет; на них висело несколько карандашных рисунков в тонких деревянных рамах, с широкими белыми паспарту. Портреты, написанные одним и тем же художником.

Женщине, по всей видимости, было чуть больше тридцати. В руках она держала настольную масляную лампу с матовым стеклянным абажуром, отбрасывавшую странный свет на ее лицо. Черты лица грубоватые и неправильные, но кожа белая и очень гладкая. Умные карие глаза. Волосы зачесаны назад — такая прическа давно вышла из моды. Одета женщина была в толстую юбку и белую блузу из пожелтевшего шелка, с очень высоким воротником. На плечах шерстяная шаль.

Женщина закрыта за нами дверь, задвинула засов и повернулась. Сообразив, что невежливо так пристально рассматривать хозяйку, я опустил глаза.

— Можете оставить здесь ботинки и рюкзаки, — сказала она. — Я позову отца. И найду для вас тапочки. — Ее итальянский был мягким и довольно невыразительным.

Я стал ее благодарить.

— Не стоит благодарности, синьор, — поспешно ответила женщина.

Она поставила лампу и открыла одну из дверей, за которой начиналась узкая лестница, ведущая наверх. Женщина стала медленно подниматься. Я перевел взгляд на Залесхоффа. Он улыбался.

— Нам повезло, — прошептал Залесхофф. — Хозяйка и слышать не хочет, чтобы мы шли дальше. Говорит, опять заблудимся. — Он внимательно посмотрел на меня. — Похоже, вам не помешает еще глоток рома. Помогите мне снять рюкзак и садитесь. Я стяну с вас ботинки. А то мы затопим весь дом.

Опустив взгляд, я увидел, что от тающего снега по полу бегут ручейки. Лицо и руки у меня горели. Я долго возился с лямками рюкзака Залесхоффа, а потом не сел а, скорее, рухнул на табурет у двери. Залесхофф сунул мне в руки бутылку.

— Глотните. Вас разморило от тепла. Давайте-давайте, не бойтесь.

Он стянул с меня гетры; в голове у меня постепенно прояснялось. Пока Залесхофф пил ром, я сам снял ботинки.

Когда женщина спустилась к нам, мы уже стояли в одних носках. Она посмотрела на бутылку в руке Залесхоффа.

— Ром?

— Да, синьорина, мы довольно сильно промокли.

Она кивнула:

— Вижу. Вот старые тапочки. Думаю, вам теперь лучше пройти к огню. Принесу вам пару пледов. Отец спустится через минуту.

Она исчезла за другой дверью. Мы надели тапочки и прошли к камину в комнате в конце коридора.

Это была большая комната с низким потолком и маленькими окнами с закрытыми ставнями. В ставнях имелись прорези в виде сердечек, и именно через одну из таких прорезей мы увидели свет подвешенной к потолку масляной лампы. Отполированный деревянный пол покрывали шерстяные ковры. В одном конце комнаты стоял сервант с керамическими тарелками. В центре длинный обеденный стол без скатерти и три дубовых стула с высокими спинками. По обе стороны каменного камина располагались обтянутые тканью плетеные кресла. Здесь было много книг — неровная стопка в углу возле стены, а на одном из кресел раскрытые «Басни» Лафонтена в итальянском переводе. На стенах рисунки.

Я не решился убрать книгу, чтобы сесть, и мы стояли перед камином, наслаждаясь жаром раскаленных углей. Сверху лежали два обугленных сосновых полена, шипевших и разбрасывавших искры. От моих носков поднимался пар.

Женщина вошла в комнату, держа под мышкой два сложенных пледа. Она замешкалась на секунду, потом подошла к креслу, взяла книгу и небрежно бросила на стол.

— Предлагаю, — сказала она, — снять куртки и повесить сушиться к огню. На плечи набросьте пледы. — Женщина умолкла, затем прибавила: — Вы проголодались? Хотите супа?

Я посмотрел на Залесхоффа. Он улыбался.

— Вы так добры, синьорина. Столько беспокойства. Мы вам очень благодарны.

Я тоже пробормотал слова благодарности.

В уголках ее губ появилось нечто похожее на улыбку.

— Понятно. Вы хотите супа.

— Больше всего на свете, синьорина.

Она повернулась и вышла из комнаты. В ее движениях чувствовалась какая-то странная решимость. Залесхофф словами выразил мои мысли.

— Эта женщина, — задумчиво пробормотал он, — как будто никогда ни в чем не сомневается. Интересно…

Я не стал спрашивать, что он имеет в виду, поскольку был занят тем, что стаскивал с себя одежды. Вскоре мы уже сидели в креслах, завернувшись в пледы. Залесхофф тщательно подоткнул плед.

— Perfetto!^[78] — воскликнул он.

— Приятно это слышать, синьоры.

Мы вскочили. Голос принадлежал мужчине, стоявшему в дверях позади нас. Мы не слышали его приближения. Очевидно, это отец женщины.

Ему было явно за шестьдесят. Высокий, худой и прямой, со слегка покатыми плечами. Голова у него была узкая, вытянутая и почти лысая, если не считать щеточки седых волос надо лбом, которая делала его похожим на экзотическую птицу. Сходство с птицей усиливали изогнутый, точно клюв, нос и очень маленькие яркие глаза. Но глаза были голубыми, и сходство с дочерью ограничивалось только широким ртом с печально опущенными уголками губ. На нем были толстый халат и шарф. На губах застыла слабая улыбка.

— Боюсь, мы потревожили ваш сон, синьор, — извинился Залесхофф.

Старик вошел в комнату, качая головой.

— Вовсе нет, синьор. — Он ткнул пальцем в халат: — Это моя рабочая одежда. Я работал, когда вы пришли.

— Значит, мы вам помешали.

— Нисколько. Я проявил неучтивость и сначала закончил свои сегодняшние труды и только потом спустился к вам. — Его яркие глаза испытующе смотрели на нас. — Надеюсь, дочь приняла вас должным образом. Пожалуйста, садитесь. Вы, наверное, устали.

— Вы очень гостеприимны, синьор.

Он подвинул один из стульев с высокой спинкой и сел между нами, лицом к камину.

— Это такое удовольствие и для меня, и для дочери. Здесь бывает мало людей. Зимой к нам заходит только торговец из Фузине. Летом приезжают владельцы вилл, что находятся чуть выше, и мы немного общаемся с внешним миром. Это доставляет радость моей дочери. Она художник, и ее аппетит к новым моделям насытить невозможно. Это всё ее работы. — Старик указал на стены. — Я очень удивлюсь, если вас отпустят, не заставив позировать.

Вернулась дочь хозяина с подносом в руках. Оглянувшись, он улыбнулся ей.

— Симона, дорогая, я предупредил джентльменов, что им, возможно, придется тебе позировать.

Она поставила поднос на стол.

— А я уверена, что они слишком устали для этого. Не забывай, их застала метель.

Хозяин с любезной улыбкой повернулся к нам.

— Моя дочь всегда старается поддерживать распространенное убеждение, что математик должен быть рассеянным. Мы уже много лет спорим по этому поводу. Но дело в том, что память у меня гораздо лучше, чем у нее. Скажите, синьоры, как вас угораздило оказаться в горах в такую ужасную ночь?

— Боюсь, мы совершили большую глупость, синьор, — с готовностью ответил Залесхофф. — В отпуске мы предпочитаем путешествовать пешком. Мы не ждали, что пойдет снег, а когда он начался, то очень разочаровались. В отеле сидеть не хотелось. Кто-то рассказал нам о тропе, старой дороге, которая проходит через горы, и мы решили ее отыскать. А ближе к вечеру заблудились и с тех пор пытались выйти к Фузине. Признаюсь, мы уже стали волноваться, когда, к счастью, увидели освещенное окно. Ваша дочь говорит, что старая дорога проходит всего лишь в нескольких метрах от дома. Так что мы отклонились от маршрута не так далеко, как думали.

— Да, но в снегопад вы могли бродить еще несколько часов и так и не найти дороги.

Женщина принесла нам две миски с густым бульоном, в котором плавали овощи и макароны; от мисок поднимался пар.

— Они собирались спуститься в Фузине и там переночевать, — сказала Симона. — Я думаю, что это неразумно, поскольку они не знают дороги.

— Конечно, Симона. Нелепая идея. Им следует остаться здесь. — Старик повернулся к нам и извиняющимся тоном прибавил: — То есть, синьоры, если вы согласитесь. У нас не слишком удобно.

— Мы будем вам чрезвычайно благодарны, синьор, — сказал Залесхофф, — если вы позволите нам сидеть в этих креслах у камина до утра.

Последовало вежливое препирательство. Хозяева были явно готовы уступить нам свои кровати, выкажи мы хоть малейшую склонность принять их предложение. Мне они показались любопытной парой. В их поведении проскальзывало нечто такое, что не поддавалось определению. Оба были любезны и вежливы, но не более. Я попытался проанализировать, что же меня смущает. Взять, к примеру, старика. Он держался абсолютно непринужденно — в этом не было сомнений, — но в то же время создавалось впечатление, что он себя сдерживает. Время от времени его глаза становились рассеянными и утрачивали блеск, но рассеянность затрагивала только глаза, но не мысли. Женщина вела себя иначе. В ней чувствовалась какая-то настороженность, бдительность. Пока мы ели суп, Симона занялась шитьем и не смотрела на нас, однако я не сомневался, что она внимательно слушает наш разговор и ждет, готовая в любую секунду включиться в него.

— Значит, решено, — сказал ее отец. — Вы остаетесь, синьоры, и мы очень рады вашему обществу.

— Вы чрезвычайно любезны, синьор.

Помня о своем акценте, я помалкивал, издавая лишь неопределенное мычание, но теперь подумал, что должен что-то сказать. В памяти всплыла пышная итальянская фраза:

— Можете не сомневаться в нашей глубочайшей благодарности, синьор.

Он протестующе взмахнул рукой:

— Пожалуйста, синьоры, не стоит. — Потом решил сменить тему: — Надеюсь, вы простите мое любопытство, синьоры, но хотя ваш итальянский очень хорош, я никак не могу понять, из какой вы местности.

Я был почти уверен, что в этот момент женщина перестала шить.

Залесхофф непринужденно рассмеялся:

— Мы и не претендуем, что говорим настолько чисто, чтобы сойти за итальянцев, синьор. Мы швейцарцы — из итальянской части страны. Каждый год мы с другом проводим отпуск в Италии. Моего друга зовут Маурер. А меня Детц. Как видите, обе фамилиинемецкие, но сами мы из Локарно.

— Да, конечно. — Старик кивнул. — Швейцария — чудесная страна. К сожалению, я там не был. Меня зовут Карло Беронелли, а это моя дочь Симона.

— Очень рад, — улыбнулся Залесхофф.

Я лихорадочно размышлял. Карло Беронелли! Имя казалось мне знакомым. Вспомнив, что он математик, я вдруг понял почему.

— Думаю, синьор, — с улыбкой сказал я, — что должен поблагодарить вас не только за гостеприимство. Если я не ошибаюсь, вы профессор Беронелли из Болонского университета.

Лицо хозяина осветила довольная улыбка.

— Вы меня помните, синьор? Прошло столько лет после моего ухода из университета. Не понимаю, как…

— Ваша работа по классической механике, профессор, была рекомендована мне преподавателем, когда я готовился к защите диплома.

Он явно разволновался.

— В каком университете, синьор?

Я вовремя вспомнил, что являюсь синьором Маурером из Локарно.

— В Цюрихском, профессор. — От меня не укрылось, что Залесхоффу явно не нравится этот поворот в разговоре.

— Вы физик, синьор?

— Нет, профессор, я инженер.

— Но, — настаивал он, — вы немного разбираетесь в математике?

— Да… — Внезапно я поймал взгляд Симоны. Она повернулась на стуле и пристально смотрела на меня. Ее темные глаза были широко раскрыты. Поначалу я не мог определить их выражение. Потом все понял и вздрогнул. Это был страх! Что-то в моих словах ее испугало. Очень странно. Сделав над собой усилие, я снова повернулся к ее отцу. — Разумеется, — смущенно пробормотал я, — это было очень давно.

— Да-да, конечно. — Казалось, он с трудом сдерживает волнение. Потом на его лице появилось удивленное выражение. — Я не помню, чтобы ту книгу переводили на немецкий. На английский — да. Но у немцев есть свой достойный учебник. Дайте-ка вспомнить, как фамилия…

— Я читал вашу книгу в оригинале.

— Действительно! Очень разумно с вашей стороны.

— На многих языках читать легче, чем разговаривать.

— Да, несомненно.

Пальцы старика нервно теребили пояс халата. Как будто он хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. Молчание меня смущало. Я избегал взгляда его дочери. Затем он снова заговорил, тщательно подбирая слова:

— Да, прошло много времени с тех пор, как я написал ту книгу. — Профессор нервно улыбнулся. — За двадцать лет появляются новые идеи. Человек не перестает учиться. Теперь я многое бы там изменил. Это очень странно, господин Маурер, когда люди думают, что через неделю, через месяц или через год придут к неоспоримым выводам. Ведь всегда найдется тот, кто их оспорит. Завтра наступит всего лишь следующий из длинной череды дней. Математик, имеющий дело с такими абстракциями, как нуль или квадратный корень из отрицательной величины, и настаивающий на существовании математической истины, — это недоступный пониманию парадокс. Да, я хотел бы переписать ту книгу.

— Позвольте заверить вас, профессор, что, с точки зрения студента, это в высшей степени достойный учебник. Его рекомендовали мне как лучшее пособие по данному предмету. Единственное, что можно было бы улучшить, — это качество бумаги, на котором напечатана книга, — слишком тонкая и прозрачная. Ваш учебник — стандарт, не требующий исправления.

Старик снисходительно улыбнулся.

— О, синьор, я не говорю об исправлении. Речь идет о том, чтобы написать заново. — Он посмотрел мне в глаза. — Эта книга, синьор, — с нажимом произнес он, — собрание самых фантастических нелепостей.

Я тоже улыбнулся. Возможно, на каких-то страницах там встречались опечатки. Или научная гиперболизация.

— В таком случае, профессор, вы единственный это заметили.

— Да, — серьезно согласился он. — Я единственный, кто заметил данный факт. И это открытие пришло ко мне любопытным образом…

— Отец!

В восклицании женщины слышались резкие, почти истерические нотки. Она встала и сурово посмотрела на нас. Я ничего не понимал.

— В чем дело, Симона? — раздраженно спросил старик.

Казалось, она с трудом сдерживается.

— Думаю, эти джентльмены очень устали. Пора оставить их в покое — пусть поспят.

— Глупости, Симона. — Профессор нахмурился. — Еще только начало одиннадцатого, и я уверен, что синьор Маурер заинтересовался. — Он выжидающе повернулся ко мне.

— Да, конечно, профессор, — сказал я и увидел, что Залесхофф едва заметно покачал головой.

Но старик уже придвигал свой стул ко мне. Казалось, он забыл о существовании Залесхоффа. Глаза его вдохновенно сияли. Очевидно, придется его выслушать. Ничего не поделаешь.

Профессор заговорил быстро, взволнованно. Как будто объяснял теорему любимому ученику.

— Это действительно очень необычно, — доверительно сказал он. — Однако, по моему мнению, многие научные истины были открыты благодаря подобным случайностям. Оставив свой пост в университете, я вскоре занялся одним курьезным предметом. По чистой случайности. Один мой студент в качестве темы диссертации выбрал критику древних теорий вечного движения. Это был блестящий молодой человек, который подошел к предмету исследования с научной серьезностью и толикой довольно милого юмора. Он привлек авторитет Стевина, Лейбница и Ньютона, чтобы доказать свою правоту. Достойная восхищения работа. Тема привлекла меня как пища для размышлений. В то же время меня больше интересовало не то, что сделал молодой человек, а то, что он упустил. Рассматривая вопрос с чисто научной точки зрения, он, похоже, подменил посылку выводом. Просто продемонстрировал путаницу в средневековой физике, не более того. Его это вполне удовлетворило — но не меня. Я считал, что более глубокое исследование данного предмета будет одновременно увлекательным и полезным. И задумал грандиозное reductio ad absurdum,^[79] основанное на серьезном анализе вечного движения. Представьте, что вы решили в терминах ньютоновской физики доказать, что земля плоская, и в процессе работы нашли подтверждение истинности физики Эйнштейна.

Он умолк; его яркие глаза искали моего взгляда.

— Вы поняли идею, господин Маурер? Я собирался допустить, что вечное движение возможно. И на основе этой гипотезы создать всеобъемлющую теорию математического абсурда. Доказать реализуемость таких идей, как удвоение куба, трисекция угла и квадратура круга. Я задумал интеллектуальный розыгрыш, математическую сатиру, над которой смеялись бы во всех университетах.

Огонек в его глазах погас.

— Это был розыгрыш, на который попался я сам, — тихо сказал он.

Профессор умолк. Было слышно лишь тиканье часов и шипение сосновых поленьев в камине. Потом он вздохнул и продолжил рассказ:

— Лучшая сатира основана на правдоподобии. Она может выглядеть сколь угодно фантастичной, но должна быть безупречна с точки зрения логики. Я понимал: для того чтобы придать шутке глубину, нужно привести какое-то доказательство моей гипотезы. Причем доказательство должно быть на первый взгляд убедительным, однако не выдерживающим анализа быстрого и острого ума. Моим коллегам в Берлине и Бонне, Оксфорде и Кембридже, Париже и Гарварде будет над чем поломать голову. Я представлял себе их изумление, когда они начнут искать ошибки в моих аргументах. Шутка должна была получиться на славу. Поэтому я со всей основательностью принялся за доказательство возможности вечного движения. И начал с истоков.

Он прижал кончики пальцев друг к другу.

— Вскоре я убедился, что средневековые шарлатаны мне не помогут. Большая часть их усилий была направлена в практическую плоскость, на создание колеса, вечно вращающегося на оси без какого-либо внешнего источника силы. Большинство таких колес строилось на основе системы неравных моментов. Неравновесное состояние поддерживалось с помощью падающих грузов или других не менее изобретательных конструкций.

Профессор улыбнулся:

— Разумеется, господин Маурер, мы с вами знаем: в основе этой идеи лежит достойное жалости заблуждение. Согласно законам динамики, даже если мы избавимся от трения — что само по себе абсурдное допущение, — колесо не будет вращаться без внешней силы. Если мы просто уравняем работу, которую совершает колесо, с работой, требуемой для его вращения, оно должно остаться неподвижным. Вечный двигатель явно должен вырабатывать энергию в форме движения. Понимаете?

— Конечно.

Почти незаметно его речь стала напоминать лекцию в аудитории. Слова он выговаривал медленно и отчетливо, в голосе появилась уверенность. Старик откинулся на спинку стула и устремил взгляд в точку на стене над моей головой. Я посмотрел на дочь профессора, сидевшую позади него. Она отложила шитье, лицо ее смертельно побледнело. Залесхофф чиркнул спичкой и закурил.

Профессор откашлялся.

— Однако, синьор Маурер, в прискорбном перечне человеческих глупостей мне попался один весьма любопытный случай. Клочок твердой почвы на болоте.

Продолжая говорить, он начал медленно поглаживать подбородок.

— В самом начале восемнадцатого века некий швейцарец, называвший себя Орфиреусом, сконструировал вечный двигатель. Настоящее имя изобретателя было Иоганн Эрнст Элиас Бесслер. Колесо, которое он придумал, достигало в диаметре четырех метров и помещалось на видимой оси. Внутренность колеса, однако, скрывалась тканью, натянутой на деревянный каркас. В этом не было ничего примечательного, маленькая тайна всегда убеждает легковерных. Однако колесо Орфиреуса отличалось от всех остальных в одном важном аспекте — оно работало. Изобретение продемонстрировали покровителю Орфиреуса, ландграфу Гессегн-Кассельскому в комнате его замка в Вейсенштейне. Ландграф засвидетельствовал тот факт, что к колесу не прилагается никакая внешняя сила или энергия и что оно приводится в действие рукой. Помещение, в котором стояло колесо, затем опечатали. Восемь недель спустя, когда комнату открыли, колесо все еще вращалось.

— Электричество или часовой механизм? — предположил я.

Профессор с улыбкой покачал головой:

— Не угадали, синьор Маурер. Естественно, эти же мысли пришли в голову и мне. Однако выяснилось, что в начале восемнадцатого века не существовало источника электрической энергии, пригодного для выполнения такой задачи, и даже если предположить, что Бесслер изобрел примитивный электродвигатель, ему требовалось изобрести еще и аккумулятор достаточной емкости, чтобы питать двигатель в течение восьми недель. Что касается часового механизма, то я экспериментальным путем выяснил: даже при самых тяжелых грузах и самых лучших шестеренках колесо такого размера может вращаться не более нескольких часов, поскольку перепад высот составляет всего четыре метра. О пружинах не может быть и речи. Остается возможность обмана. Ландграфа нельзя считать надежным свидетелем.

— Совершенно верно.

— К счастью, нашелся еще один, более надежный. Возможность проинспектировать колесо была предоставлена математику по фамилии Гравезанд. Он не нашел никаких признаков обмана, но, к сожалению, Бесслер не позволил ему осмотреть внутренность колеса. Гравезанд, похоже, очень настаивал на этом, поскольку Бесслера его любопытство чрезвычайно рассердило. Вне всякого сомнения, он подозревал, что у Гравезанда не только научный интерес. Как бы то ни было, изобретатель уничтожил колесо. Обломки, обнаруженные в замке ландграфа, нисколько не помогли разрешению загадки.

Я стал размышлять над этим случаем. Либо Бесслер был выдающимся мошенником, либо имело место чудо. Несмотря на отсутствие каких-либо доказательств, я пришел к выводу, что истинно первое утверждение. Однако этот случай не выходил у меня из головы. Вы должны помнить, что я искал доказательства невероятного. Меня интересовало все необычное. Затем мое внимание привлекло еще одно явление. Мелкие частицы, взвешенные в жидкости, температура которой поддерживается постоянной, находятся в постоянном движении. Этот факт широко известен, но в прошлом его использовали для подтверждения законов термодинамики, утверждавших, что вечное движение невозможно. Считалось, что данные законы применимы ко всем исследуемым явлениям. Но мне показалось, что в этой броне ортодоксальности есть брешь, которую я могу использовать в своих целях. Глубина моей шутки зависела от обстоятельного изложения гипотезы. Я засел за работу.

Он снова посмотрел мне в глаза.

— Я часто думал, синьор Маурер, что математика очень похожа на музыку. У музыкальной идеи столько общего — с эстетической точки зрения — с математической теорией, что меня порой тянет написать симфонию в терминах математической аннотации. Простой процесс интегрирования, например, по сути своей сходен с оркестровкой. Понимаете, господин Маурер?

— Боюсь, — ответил я, — вычисления для меня всегда имели конкретное и практическое применение.

— Ах да, конечно. Вы инженер. А для меня в математике есть цвет и движение. Я всегда увлекался схемой, которую сам создавал. То же самое произошло с доказательством, над которым я бился. Я забыл о шутке. Мои мысли были направлены на доказательство невозможного. Я работал над этим почти восемнадцать месяцев. И в конце концов достиг цели.

Он сделал паузу. Потом снова заговорил, веско и неторопливо:

— А потом, синьор Маурер… потом произошло невероятное.

Я ждал.

— Восемнадцать месяцев — большой срок, и мои мысли, наверное, приняли несколько другое направление. Но это не имеет особого значения. Иногда огромная концентрация сил способна создать для разума ложную перспективу. Научный работник должен всегда помнить об этом и проявлять осторожность. Однако, — профессор наклонился ко мне, подчеркивая каждое слово движением рук, — я столкнулся с невероятным. Мне удалось найти логическое обоснование для своей гипотезы. Я доказал возможность вечного движения. А потом обнаружил, что не в силах найти изъян, который должен был существовать в доказательстве.

Он тяжело вздохнул.

— Поначалу я злился на себя — злился и волновался. Сам не знаю почему. Наверняка такая напряженная работа утомила мой мозг. Я отложил свой труд в сторону. Но забыть не мог. Он не давал мне покоя. Ошибка должна существовать. Однажды я сел и начал все с самого начала. Анализировал каждое логическое звено доказательства, каждую деталь. Оно выдержало проверку. Я попробовал еще раз. Дни и ночи напролет я пытался разрушить цепь математической логики. Мое тело обессилело, но разум продолжал работать. Я знал, что никогда еще не мыслил так ясно. Мой ум был острее бритвы. Я проверял все снова и снова.

А однажды вечером откинулся на спинку стула и понял, что никакого изъяна, никакой ошибки нет. Совершенно случайно я натолкнулся на истину. Оказался лицом к лицу с невероятным предположением, что законы термодинамики основаны на гигантском недоразумении, что нерушимый принцип сохранения материи нарушается и что большая часть нашей науки представляет собой карточный домик.

Щеки профессора раскраснелись, глаза горели еще ярче. Он умолк, затем продолжил уже более спокойным тоном:

— Несколько недель я никому ничего не говорил. Теория была настолько грандиозной, что мой разум отказывался ее принять. Потом я вспомнил об эксперименте Майкельсона и Морли, результаты которого вызвали к жизни множество ложных гипотез; в конце концов их удалось опровергнуть только Эйнштейну. Возможно, существуют еще более старые заблуждения, незаметно проникнувшие в основы классической механики? Моя теория предполагала, что так оно и есть. А единственный человек, высказавший подобное предположение до меня, — это Орфиреус, или Иоганн Бесслер.

Профессор облизнул пересохшие губы. На лбу у него выступили капельки пота. Пальцы теребили пояс халата.

— Пугающе абсурдная, эта идея стала огромным испытанием для моего мужества. Тем не менее доказательство существовало. Я решил рассказать обо всем коллеге из университета Рима, блестящему математику и философу. По-моему, теперь он в ссылке на островах. Впрочем, не важно. Я написал ему, попросил приехать и погостить несколько дней у нас дома в Болонье. Он приехал. Поначалу я ничего ему не говорил. Ждал подходящего случая. Мой разум был взбудоражен, но мне хотелось, чтобы коллега исследовал факты спокойно, с научной беспристрастностью. На третий день я завел об этом разговор. Рассказал, каким образом пришел к своим выводам. Описал, чего я хотел добиться и что получилось в результате. И увидел, как у него отвисла челюсть. Я увидел страх. И все понял. Сразу же. Он подумал, что я сошел с ума. Не мудрено. Моя теория непостижима для обычных людей. Она поражает воображение. Потрясает!

Профессор вдруг умолк. Я ждал, чувствуя, как колотится сердце. Последние сомнения исчезли. Теперь я точно знал, что старик безумен.

— Я дал ему свои вычисления и ушел, чтобы он мог спокойно их прочесть. Понимаете, мне не хотелось влиять на его суждения. Было лето, погода стояла теплая, и я ждал в саду возле дома. Там у нас рос виноград, и я сидел под лозой и сквозь листья смотрел на два маленьких белых облака, которые медленно плыли по вечернему небу. Я знал, что потребуется не меньше трех часов, чтобы прочесть мои заметки, даже бегло. Мне хотелось, чтобы коллега прочел их внимательно, но это можно было сделать и позже. Для начала достаточно общего впечатления. Понимаете? А потом, — профессор замялся, — потом я услышал его смех. Отвратительный хохот. Над чем там можно смеяться? В вычислениях нет ничего смешного. Я подумал, что его рассмешила какая-нибудь выходка собаки. А потом я увидел, как он идет ко мне, смеясь и размахивая рукописью. Коллега пробыл в доме не более четверти часа. Я был поражен. Он подошел ко мне, продолжая смеяться. Я спросил его, в чем дело, и он…

Лицо старика исказилось от гнева.

— Он испугался моих выводов. Он боялся за свою репутацию, боялся выглядеть дураком в глазах всего мира. Коллега притворился, что я допустил глупые элементарные ошибки, простительные лишь школьнику. Сделал вид, что это розыгрыш. Даже указал на некоторые расчеты и, смеясь, заметил, что я очень ловко их сфальсифицировал.

Мне следовало улыбнуться и промолчать. Теперь я это понимаю. Я же повел себя глупо. Вспылил и стал обвинять его — вполне справедливо — в зависти и в предательстве совести ученого. В ответ он опустился до оскорбительных намеков. Сказал, что я слишком много работаю. И даже имел наглость заявить моей дочери, что у меня нервный срыв. Я видел, что у него на уме. Он хотел избавиться от меня и присвоить мою работу. Я попросил его уйти. Потом взял свои вычисления и снова проверил их. Я знал, что он лжет, но должен был еще раз в этом удостовериться. В Болонье я задыхался. Мы переселились сюда, в горы, и я вновь сел за работу. Пять лет я проверял и перепроверял и теперь знаю, что мое доказательство безупречно. Скоро я буду готов. Все должно быть идеально, неоспоримо, прежде чем я приму решение опубликовать свой труд. Дочь согласна со мной. Полагаю, вы тоже согласитесь, синьор Маурер.

Теперь взгляд старика сфокусировался на моем подбородке. Зрачки его глаз помутнели, голова слегка — почти незаметно — покачивалась из стороны в сторону.

— Да, профессор, полностью с вами согласен. — Я старался следить за интонациями своего голоса.

Он улыбнулся.

Женщина подошла и встала у него за спиной. Не глядя на нас, она мягко проговорила:

— Тебе пора спать, папа. Ты сегодня многое успел, если ты хочешь поработать завтра, нужно хорошенько отдохнуть.

Старик молча встал и позволил повести себя к двери. Я едва сдержал вздох облегчения.

Потом профессор вдруг повернулся. Глаза его снова сияли, но теперь они были хитро прищурены.

— Симона, — с расстановкой произнес он, — я собираюсь показать этому джентльмену свои расчеты. Нет! Не перебивай меня. — Его губы слегка раздвинулись, обнажив оскал зубов. — Я знаю, Симона, втайне ты считаешь меня сумасшедшим. Думаешь, я не догадываюсь, что ты откладываешь публикацию исключительно из страха?

Женщина охнула.

— Нет, отец, неправда! — Ее голос дрожал.

Профессор улыбнулся.

— Так или иначе, Симона, меня это не волнует. Я сам определю время для публикации. Я хочу показать мой труд этому джентльмену. Он поймет и оценит. Возможно, не до конца, однако он скажет тебе, что твои сомнения беспочвенны. — Профессор с улыбкой посмотрел на меня. — Я принесу рукопись. Прошу извинить.

Женщина молча смотрела ему вслед, затем резко повернулась к нам. Ее взгляд переместился с Залесхоффа на меня. Руки со сжатыми кулаками были опущены. Внезапно она заговорила, быстро и сбивчиво:

— Синьор Маурер, не зная местности, под снегом трудно найти тропу через границу. Нет, не перебивайте меня. Вы теряете время. Вы заблудитесь. Будете целый день бродить среди деревьев, но не найдете дорогу. Но я ее хорошо знаю. Я за два часа выведу вас в безопасное место. Я это сделаю. Но… — Она выпрямилась. — Синьор Маурер, рукопись моего отца вас поразит. Умоляю вас не показывать этого. Отец… безобиден, и я не хочу причинять ему ненужных страданий. Я могу вам помочь. Хотя денег у меня немного, если они вам нужны, я дам. Взамен прошу лишь одного: забудьте все, что вы слышали сегодня, и помните только прежние работы отца. А если вы сумеете найти слова одобрения тому, что он вам покажет… Умоляю… — Всхлипнув, она умолкла.

Я приподнялся с кресла, потом снова сел. Меня охватили противоречивые чувства — смущение и страх.

Залесхофф бросил окурок в камин.

— Когда вы видели газету, синьорина? — Он плотнее завернулся в плед. — Мы надеялись, что этого не случится.

— Сегодня утром расчистили дорогу до Тарвизио, и, — она попыталась улыбнуться, — газеты прибыли вместе с овощами, которые плавали у вас в супе. Я узнала синьора… синьора Маурера, как только он вышел на свет. Я бы не призналась в этом. Полиция далеко, и мне стало страшно. Но теперь… — Симона снова повернулась ко мне. — Такая маленькая просьба, синьор, и…

Из коридора послышались шаги, и в комнату вошел профессор Беронелли. Под мышкой он держал толстую книгу в кожаном переплете. Его яркие глаза подозрительно вглядывались в нас.

— О чем вы говорили, Симона? — резко спросил он.

— Ваша дочь сообщила нам, — сказал Залесхофф, — что вы рассчитываете в ближайшие три месяца закончить рукопись.

Ничего не ответив, профессор подошел ко мне и придвинул свой стул вплотную.

— Вы, синьор Маурер, первый, кто увидит эту рукопись. Разумеется, за исключением моей дочери, однако она не разбирается в математике. Первую рукопись я уничтожил после предательства коллеги. Эта предназначена для печати. Она проще, яснее. Как я уже говорил, она не закончена. — Старик посмотрел мне в глаза. — Поначалу мой метод формулировки теоремы может показаться вам немного необычным. Мне пришлось разработать слегка измененную систему аннотации, чтобы описать некоторые абстрактные величины, которые я использую. Впрочем, полагаю, суть вы поймете без особого труда.

Он осторожно передал мне книгу. Жесты его были спокойными и величественными, голос тихим и серьезным. На долю секунды мне в голову пришла невероятная мысль: может, он не безумен и в мировой истории расцвел еще один непризнанный гений? Затем я раскрыл рукопись на первой странице.

Сердце замерло. Мне хотелось оторвать взгляд от книги и посмотреть на Залесхоффа, на женщину, но я не решался, зная, что профессор внимательно наблюдает за мной. Чувствуя, как щеки заливает румянец, я подпер левую щеку ладонью, чтобы скрыть от старика обращенную к нему половину лица. Мой взгляд не отрывался от страницы.

Сверху до низу она была покрыта карандашными записями, похожими на детские каракули. В центре страницы помещалась огромная восьмерка под знаком кубического корня. Пространство внутри восьмерки заполняли концентрические окружности. Они соединялись друг с другом, образуя нечто вроде завитков. Остальная часть страницы была разрисована тщательно выписанными завитками размером с пенни. В одном углу виднелось лицо. Контуры лица состояли из небольших дуг, проведенных циркулем. Глаза представляли собой маленькие завитки.

Профессор подался ко мне.

— Кубический корень из восьми — это Бог, — прошептал он мне на ухо.

Я перевернул страницу. Следующая выглядела точно так же, только цифр там было больше. Все свободное место заполняли завитки. В углу по-итальянски было написано слово «Бог» — Dio. Еще одна страница — опять завитки, цифры, лица. Я отчаянно пытался найти подходящие слова. В комнате повисла звенящая тишина. Чтобы выиграть время, я стал листать дальше. Один раз, когда перевернулись сразу две страницы, старик наклонился и исправил мою ошибку. Наконец силы у меня иссякли. Я откинулся на спинку кресла, захлопнул книгу и поднял глаза на профессора.

Он смотрел на меня, как терьер на крысиную нору.

Мне удалось выдавить из себя улыбку.

— Профессор, если бы я был гораздо старше и посвятил всю жизнь изучению математики, то, возможно, смог бы прокомментировать вашу работу. К сожалению, моих знаний недостаточно. Я глубоко уважаю вашу ученость, но это выше моего понимания. Никому не хочется выглядеть глупо, и попытайся я обсудить ваш труд…

В горле у меня встал ком. Я почувствовал, как кровь отхлынула от щек. Лицо профессора разгладилось. Он ласково мне улыбнулся.

— Разумеется, за такое короткое время нельзя понять то, на что у меня ушли годы. Но вы впечатлены. Я это вижу. — Он снова улыбнулся. — Разве тут есть пища для предположений, что я забыл элементарные законы математики?

— Ни в коем случае, — ответил я, сделав над собой усилие. — Ознакомиться с вашим трудом — большая честь.

Он забрал у меня книгу и встал. Потом прижал ладонь ко лбу.

— Прошу извинить, синьоры, мне пора. Я приступаю к работе рано утром, пока голова еще свежая, да и вам, несомненно, требуется отдых. Предлагаю погостить у нас несколько дней.

— Вы очень любезны, — сказал Залесхофф. — К сожалению, завтра нам нужно возвращаться в Швейцарию.

Профессор вежливо склонил голову.

— Очень жаль. Естественно, мы не вправе вас задерживать.

Он пожал нам руки, несколько рассеянно, затем наклонился и поцеловал дочь.

— Доброй ночи, Симона.

— Доброй ночи, папа.

Звук его шагов затих в коридоре. Я увидел, как губы женщины вдруг задрожали, а по щекам полились слезы. Залесхофф встал и подошел к ней. Она посмотрела сначала на него, потом на меня.

— Вы были так добры, синьор Маурер.

Всхлипнув, Симона достала платок и прижала к глазам. Немного успокоившись, вновь обратилась к нам:

— Отец был очень счастлив в университете. Преподавание — это его жизнь. А потом у него все отняли. Далекий от политики, когда сожгли книгу, написанную одним из профессоров, отец выступил против фашизма. На следующий день на лекции он заявил, что без интеллектуальной свободы дух науки умрет, и раскритиковал правительство за гонения на университеты. Кто-то из студентов донес. Отца арестовали согласно указу двадцать пятого года — за критику Муссолини. Присудили штраф в две тысячи лир и потребовали публично заявить, что он считает фашизм «священной религией» каждого итальянца. Штраф отец заплатил, а заявление подписывать отказался. По требованию полиции его изгнали из университета и запретили заниматься преподавательской деятельностью в Италии. В возрасте сорока четырех лет он был вынужден уйти на пенсию.

Помолчав, женщина нерешительно продолжила:

— Иногда я думаю, уж лучше бы его, подобно многим коллегам, отправили в ссылку или вынудили уехать в другую страну. По крайней мере мы были бы избавлены от этого ужаса. Но денег у нас было мало, и отец посчитал, что лучше остаться. Тяжелее всего дались первые два года. Он перенес ужасный шок. Все время переживал, волновался. Заболел, не мог спать. И недоуменно спрашивал меня, почему ему не позволяют работать. Когда провалилось издание новой итальянской энциклопедии, поскольку не нашлось достаточно знающих людей с фашистскими взглядами, чтобы составить ее, отец смеялся, всем рассказывал об этом, и я боялась, что его арестуют. Затем, приступив к той работе, которую он вам показывал, он вроде бы успокоился. И только в тот день, когда коллега из Рима его так расстроил, я поняла, что произошло. Его приятель был очень добр. Вдвоем мы убедили отца лечь в частную лечебницу. Там сказали, что ничего не могут сделать. Моя мать умерла после моего рождения. У него никого не было, кроме меня, и вскоре я обнаружила, что отец счастлив, если верит, что по-прежнему работает. Вот и все. Мы переехали сюда.

Симона встала. Похоже, ей удалось взять себя в руки. Мы с Залесхоффом опять превратились в двух незнакомцев, которых приютили на ночь.

— Надеюсь, в креслах вам будет достаточно удобно. Я оставлю вам лампу. Если захотите ее погасить, поверните маленькое колесико. В камине хватит дров, чтобы поддерживать огонь. Ванная прямо по коридору. На рассвете я вас разбужу. Спокойной ночи, синьоры.

Мы попрощались, и женщина вышла, прикрыв за собой дверь. Залесхофф подошел к окну и посмотрел на улицу сквозь прорези в ставнях.

— Метель стихает. И звезды видны. — Потом он потушил лампу и, освещенный огнем камина, вернулся в кресло.

— Залесхофф, я не могу понять, как она меня узнала.

Он усмехнулся.

— А вы внимательно рассматривали ее рисунки?

— Нет. Зачем?

— У нее острый глаз, и она видит кости и мышцы. Усов и бачков явно недостаточно, чтобы обмануть эту женщину.

— Понятно. — Несколько секунд я наблюдал за колеблющимися языками огня в камине. Мне хотелось кое-что сказать, но я не знал как.

— Вы были добры к старику, — произнес Залесхофф.

— Я чувствовал себя обманщиком. — Наверное, от дыма у меня вдруг защипало в глазах. — Господи, какая трагедия! Такой человек сошел с ума!..

— Конечно! — Залесхофф плотнее обернул плечи пледом. Наступила тишина, и я подумал, что он заснул. Но затем послышался его тихий голос, словно Залесхофф разговаривал сам с собой: — Конечно! Совершенно верно. Ужасная трагедия. Проклятие! Беронелли пришлось сойти с ума, потому что он не мог оставаться разумным в этом безумном мире. Ему нужно было найти путь к спасению, создать собственный мир, в котором он что-то значит, мир, где человек может работать, следуя своим устремлениям, и никто его не остановит. Его разум создал ложь, и теперь он счастлив. Он укрылся от всеобщего безумия в своем собственном. Но мы с вами, Марлоу, остаемся среди безумцев. Единственное различие между нами и Беронелли заключается в том, что наши навязчивые идеи разделяют другие граждане Европы. Мы по-прежнему благосклонно слушаем тех, кто убеждает нас, что мир и справедливость могут быть достигнуты с помощью войны и несправедливости, что клочок земли, на котором живет один народ, почему-то лучше клочка земли соседей и что человек, использующий другой набор звуков для восхваления Бога, — наш естественный враг. Мы прячемся во лжи. И даже не даем себе труда придать ей правдоподобие. Если повторять что-то достаточно часто, невольно начинаешь верить. Именно так все устроено. Не нужно думать. Следуйте своим инстинктам. К черту разум. Человеческую натуру не изменишь… Чушь! Натура человека — часть социальной системы, в которой он живет. Измените систему, и вы измените людей. Когда честность выгодна, вы будете честными. Когда забота о соседе означает, что ты заботишься и о себе, братство людей становится фактом. Но мы с вами так не думаем, правда, Марлоу? У нас еще остались «воздушные замки». Вы британец. Вы верите в Англию, в целеустремленность, в бизнес и в подачки для успокоения голодающих неудачников, у которых бизнеса нет. Будь вы американцем, вы бы верили в Америку и в добрые дела, в бесплатные обеды и полицию. Беронелли сошел с ума. Бедняга. Ужасная трагедия. Он убежден, что все законы термодинамики неверны. Безумец? Несомненно. Но мы еще безумнее. Мы верим в правильность законов джунглей!..

Он продолжал говорить. Теперь я уже не могу вспомнить всех его слов. Мои глаза закрылись, и я уснул.

На рассвете Симона осторожно разбудила нас и молча указала на горячий кофе с тостами, которые она поставила на стол. Огонь высушил нашу одежду. В начале седьмого Симона появилась снова, уже в пальто, и сказала, что готова. Мы пошли по свежевыпавшему снегу. Утро было ярким и солнечным.

Попрощались мы в том месте, где на середине склона дорога выходила из-под укрытия деревьев, примерно в километре от границы. Симона объяснила, что дальше ей идти опасно.

Через сорок минут нас арестовал югославский пограничный патруль.

18 «Никаких причин для тревоги»

Нас доставили на пограничный пост в нескольких километрах от места задержания.

Югославские чиновники были подозрительными, но вежливыми. В процедурах чувствовалась атмосфера непринужденности, неожиданная для меня. Арестовавший нас пограничник во время допроса стоял рядом, курил и непрерывно сплевывал. Только потом я понял, что их заинтересовал один-единственный факт: мы не итальянцы. Беженцы из Италии считались тут обычным делом.

Залесхофф предъявил свой паспорт, и через час его отпустили. Мне разрешили позвонить вице-консулу в Загреб. Дозвониться удалось не сразу, и пока мы ждали на гауптвахте у печки, нам принесли кофе. К одиннадцати часам все формальности были улажены, и нам разрешили поехать в Загреб с условием, что по прибытии мы немедленно явимся в полицию. Ту ночь, первую за пять суток, я спал в кровати.

На следующее утро, в новеньком югославском костюме, с удостоверением личности, которое выдал мне консул, я вместе с Залесхоффом отправился в Белград. Как приятно встретиться с билетным контролером, не испытывая страха! Я был очень взволнован и чрезвычайно доволен собой. Позвонил Клэр, объяснил, что мне пришлось спешно (не вдаваясь в детали, насколько спешно) покинуть Италию, чтобы избежать обвинений в подкупе при подписании контракта для компании «Спартак», и пообещал быть дома через неделю. Она мужественно не стала расспрашивать о подробностях. Я с гордостью сообщил об этом Залесхоффу.

— На вашем месте, Марлоу, — усмехнулся Залесхофф, — я бы поторопился в Лондон. Если вы в ближайшее время не женитесь на ней, это сделает кто-то другой.

— Полностью с вами согласен.

Я также позвонил в Вулвергемптон. В том, что касается подробностей, господин Фитч не проявил такого понимания, как Клэр. Об ордере на мой арест они узнали от британских властей. Фитч засыпал меня градом вопросов, но я сказал лишь, что неприятности пришлось переждать у друзей, теперь я в безопасности и вскоре приеду в Вулвергемптон. В этот момент телефонистка сообщила, что разговор длится уже шесть минут. Тогда я выпалил, что мои обязанности в Милане следует временно передать Умберто, и повесил трубку.

Приятно было сознавать, что фирма «Спартак» должна мне жалованье за два месяца. Но меня беспокоила одна фраза Фитча: мол, итальянское правительство начало процесс экстрадиции. Я поделился своими сомнениями с Залесхоффом.

— Экстрадиция? — рассмеялся он. — Ерунда! Даже если бы они знали, что вы здесь, все равно не стали бы ничего предпринимать. Во-первых, они понимают, что уже не смогут помешать вашей встрече с Вагасом. Во-вторых, им самим придется давать объяснения. Например, насчет фотографии с паспорта, которую напечатали в газете. Предположим, британские власти захотят узнать, откуда они ее взяли. Нет, думаю, что единственный, кто пострадает, — это Беллинетти. Не хотел бы я оказаться на его месте.

Вероятно, Залесхофф успел связаться с Тамарой, поскольку девушка ждала нас на вокзале в Белграде. Они поцеловали друг другу руки. Трогательное зрелище. Тамара улыбнулась мне:

— Хорошо выглядите, господин Марлоу.

— Мы много ходили пешком, — сказал Залесхофф. — Нет ничего полезнее ходьбы. Где Вагас? Ты его уже нашла?

— Да. Его дом заперт, но я оставила там Федора. Вагас появился вчера и через сорок минут вышел с чемоданом. Федор проследил за ним до отеля «Америка», номер двести десять на третьем этаже.

— Хорошо. — Залесхофф искоса взглянул на меня.

— Федор? — переспросил я. — Типично американское имя.

Залесхофф проигнорировал мое замечание.

— Где мы остановимся?

— Для нас я сняла номера в «Акации», а для господина Марлоу — в «Америке».

— Сначала в «Акацию».

В отеле «Акация» мы полчаса разговаривали. То есть говорил Залесхофф, а я кивал. Тамара оставила нас, но вскоре появилась с большим дорогим чемоданом, содержимое которого состояло из пижамы, зубной щетки, туалетных принадлежностей и нескольких старых книг, добавленных для веса. Около шести я погрузил чемодан в такси и поехал в отель «Америка».

Регистрируясь у стойки, я бросил взгляд на доску с ключами: ключ от двести десятого номера висел на месте. Вагас отсутствовал. Я прошел к себе, распаковал пижаму и зубную щетку, потом спустился в холл. Там я выбрал столик, удобный для наблюдения за главным входом, заказал бренди и приготовился ждать.

По моим расчетам, Вагас должен вернуться в отель, чтобы переодеться к вечеру. Когда вторая порция бренди подходила к концу, он вошел через вращающиеся двери, взял ключ и направился к лифту. Я быстро поставил стакан и бегом бросился к лестнице. Добежав до третьего этажа, я успел нажать кнопку вызова, и в этот момент двери лифта открылись.

Вагас вышел, и мы оказались лицом к лицу.

Брови генерала поползли вверх. Однако на его лице отразилось не только удивление, но и подозрение. Я разыграл изумление и радость. Прежде чем он успел открыть рот, я схватил его за руку и сердечно пожал.

— Генерал! Именно вы мне и нужны!

— Марлоу! Какая неожиданность.

— Действительно, — радостно подтвердил я. — А я весь вечер ломал голову, где вас найти. Разыскал ваш адрес в справочнике, но дом был заперт. Я уже потерял надежду… а мы живем на одном этаже одной гостиницы!

Генерал вяло улыбнулся.

— Ну теперь, когда вы меня нашли, вы не откажетесь со мной выпить?

— С удовольствием. Невероятно, — возбужденно тараторил я, пока мы шли по коридору. — Увидев, что ваш дом заперт, я, естественно, подумал, что вы уехали.

Вагас слушал, продолжая улыбаться. Я почти физически ощущал его недоверие. В номере он подошел к буфету, достал стаканы и две бутылки.

— Когда вы приехали, господин Марлоу? Бренди и минеральную воду?

— Да, спасибо. Сегодня после обеда.

— Из Италии?

Залесхофф меня тщательно проинструктировал.

— Нет, из Вены. — Я засмеялся. — Наша маленькая сделка закончилась не очень удачно, правда, генерал? Я в это время был в Неаполе, и если бы мой помощник не разыскал меня в Риме и не предупредил, то по возвращении меня непременно арестовали бы. Разумеется, консул быстро бы все уладил, но я решил не рисковать. Мне удалось нанять лодку до Вильфранша. Я пытался дозвониться до вас в Милан, но слуга сказал, что вы в отъезде. — Потом я прибавил длинную тираду насчет вмешательства итальянской полиции в частный бизнес.

Вагас вежливо слушал.

— Насколько я знаю, коммендаторе арестован, — сказал он. — Очень жаль. Об этом сообщалось в газетах. Кстати, вы видели свежие итальянские газеты?

— Нет. А что?

— Я подумал, что вы могли читать репортажи об этом деле. Очень любопытно.

Я размышлял, знает ли он, что итальянские газеты ни словом не обмолвились о коммендаторе. Вскоре выяснилось, что генерал в курсе.

Вагас протянул мне стакан и наклонился, чтобы наполнить свой.

— Марлоу, — не оборачиваясь, спросил он, — мне очень интересно, почему вы приехали в Белград вместо того, чтобы вернуться в Англию, и зачем так хотели меня найти.

Я изобразил удивление.

— Не хотите ли вы сказать, генерал, что забыли о тех вопросах, которые задавали мне в письме? Мне пришлось здорово потрудиться. К сожалению, до отъезда из Неаполя у меня не было времени вам ответить. А потом я узнал, что вы уехали из Милана. Я…

Рука Вагаса с бутылкой минеральной воды вдруг замерла.

— Минутку. Как я понимаю, вы добыли ту информацию, прежде чем покинуть Италию?

— Совершенно верно. — Я ухмыльнулся. — Согласитесь, премия в пять тысяч лир компенсирует поездку на выходные в Белград. Вряд ли компания «Спартак» будет довольна историей с подкупом. Разумеется, это не моя вина. Однако итальянцы могут аннулировать сделку. Пятьдесят фунтов мне не помешают.

Несколько секунд генерал молча смотрел на меня.

— Информация у вас с собой?

Я улыбнулся и постучал пальцем по лбу.

— Она здесь. — Я надеялся, что мне удалось притвориться хитрым и глупым человеком, знающим, что козыри у него в руках, и намеренным использовать их.

Взгляд Вагаса, казалось, не предвещал ничего хорошего, и моя уверенность постепенно испарилась, оставив после себя лишь деревянную улыбку. Затем генерал сунул руку в нагрудный карман и достал бумажник. Медленно отсчитал пять тысячных банкнот и бросил на стол передо мной.

— Ну, Марлоу?

Я произнес вторую часть урока, который меня заставил выучить Залесхофф, и с удовлетворением увидел, что в глазах Вагаса мелькнул интерес. Он подошел к бюро, взял лист бумаги и попросил меня повторить. Я повторил. Генерал что-то записал на листке. Потом снова встал.

— Мне приятно отметить, что ваша информация, по всей видимости, точна и может нам пригодиться. Тем не менее должен вас предупредить, что эта сделка последняя. Вряд ли мое начальство согласится платить вам жалованье теперь, когда в Италии вы стали нежелательной персоной. Понимаете?

— Конечно, генерал. — Я замялся и украдкой посмотрел на него. — Кстати, по поводу нашего разговора в машине тем вечером… Я бы хотел иметь какие-то гарантии, что информация, касающаяся бизнеса моих работодателей, не будет использована… э… предосудительным образом.

В глазах Вагаса мелькнуло удивление, однако он со всей серьезностью заверил меня, что мне нечего бояться.

— Позвольте пригласить вас на ужин, Марлоу? — прибавил он.

— Я бы с радостью, генерал, но утром у меня поезд в Лондон, а мне нужно еще написать несколько писем.

Предлог не очень убедительный, но генерал кивнул. Он явно не рассчитывал, что я соглашусь.

— Жаль. В любом случае, — Вагас протянул руку, — счастливого пути, Марлоу, и спасибо вам. Мояжена расстроится, что не встретилась с вами.

Я чуть не подпрыгнул. Неужели он не знает о смерти жены? Потом до меня дошло, что это ловушка. Я утверждал, что не видел итальянских газет и поэтому не должен знать, что мадам Вагас покончила с собой. Генерал стискивал мою руку, и я испугался, что выдам себя невольным сокращением мышц. Конечно, именно поэтому он взял мою руку, прежде чем упомянуть о жене.

— Передайте от меня привет мадам Вагас.

А потом произошла странная вещь. Мне еще не приходилось видеть генерала при дневном свете. Грим у него был не таким густым, как вечером. Теперь, когда его щеки на мгновение растянулись в искренней улыбке — первой, которую я видел на его лице, — под слоем грима проступили оспины.

Затем улыбка пропала, но когда Вагас заговорил, в голосе его сквозил смех — как у человека, наслаждающегося удачной шуткой.

— Сделаю все возможное, чтобы передать ваш привет жене, Марлоу, — с расстановкой сказал он. — Нужно не забыть, когда я увижу ее в следующий раз. Арриведерчи.

Я сражался с дверной ручкой. Меня слегка подташнивало.

— Спокойной ночи, генерал.

Захлопнув за собой дверь, я услышал его смех.

Забрав шляпу из своего номера, я спустился в холл и пошел на встречу с Залесхоффом. Меня терзали сомнения. Задержавшись у стойки, чтобы сдать ключи, я понял, что волновался напрасно. Телефонный пульт располагался рядом со стойкой портье, и я слышал, как телефонистка дважды повторила слово «Берлин», а потом «данке». Кто-то из постояльцев отеля звонил в Берлин.

Я повернулся к портье.

— Возможно, из Берлина звонят мне, — сказал я по-итальянски.

— Как ваша фамилия, синьор?

— Марлоу.

Он повернулся к телефонистке и что-то сказал по-немецки. Ответа я не понял, если не считать двух вещей. Во-первых, она раздраженно тряхнула головой, а во-вторых, произнесла «герр Вагас». Этого было достаточно.

— Нет, синьор, — сказал портье. — Это не вам.

* * *

Следующим утром Залесхофф и Тамара посадили меня на поезд до Парижа.

Мы стояли на платформе, до отправления оставалось две минуты, и я вдруг вспомнил, что забыл кое о чем спросить.

— Залесхофф, однажды утром вы сказали, что вас больше волнует не то, что напечатано в газетах, а то, чего там нет. Что вы имели в виду?

Мне ответила Тамара:

— Он боялся, что меня могли арестовать. Он всегда за меня боится.

— Понятно. — Я помялся, потом все-таки спросил: — Наверное, я действительно педант, но мне бы хотелось знать, что стало с вашей картотекой. Оставить ее полиции вы не могли, однако я не представляю, как можно сжечь столько бумаги, не привлекая к себе внимания.

Они явно смутились.

— Пустяки, — беспечно бросил Залесхофф. — Это была старая картотека Сапони.

— Но те карточки, которые… — Я умолк. Все постепенно прояснялось. — Значит, те две карточки, которые вы мне показывали, Фернинга и Вагаса, были единственными?

На сей раз Залесхофф ничего не ответил. Я мрачно кивнул:

— Ясно.

Прозвучал свисток, и я вошел в вагон. Брат и сестра остались на платформе. Девушка улыбалась, а Залесхофф упрямо сохранял серьезное выражение. Мне вдруг захотелось подшутить над ним. Поезд тронулся.

Я наклонился.

— Не забудьте прислать мне открытку из Москвы.

Они пошли по перрону рядом с поездом. Вдруг на лице Залесхоффа появилась улыбка.

— Обязательно, — крикнул он. — Если когда-нибудь туда попаду.

А потом, когда поезд набрал скорость, Залесхофф побежал. Он почти сразу наткнулся на тележку носильщика, но сумел ее обогнуть и продолжил путь. Когда я увидел его в последний раз, он стоял на краю перрона и махал мне ярко-красным платком. Разве можно не любить Залесхоффа?

Два дня я провел с Клэр, а потом поехал в Вулвергемптон.

Дома меня ждало письмо от Холлета. В нем были пять фунтов, которые я ему одолжил перед поездкой в Италию, и, что гораздо важнее, предложение работать под его началом у его новых работодателей. Я позвонил ему, с благодарностью согласился и поехал на север.

Сначала я увиделся с Фитчем. Тот приветствовал меня с мрачным энтузиазмом.

— Дела на экспортном рынке обстоят не лучшим образом, — сказал он. — Не успели мы найти дельного человека для нашего отделения в Милане, и тут такое!.. Это выше моего понимания, Марлоу. Мы пользовались специальным фондом с самого начала нашей деятельности там. У Фернинга не было проблем. Думаю, какая-то новая метла. Мы ужасно волновались за вас. Трудно было выбраться?

— Не очень просто, потому что в полиции отобрали мой паспорт. Я поехал в сторону Югославии и тайком перебрался через границу.

— Сомневаюсь, что итальянцы смогут отказаться от контрактов с нами, если даже очень захотят. Через пару дней Пелчер поедет в Милан, чтобы все прояснить. Тут у нас все в порядке, за исключением экспортного отдела, — мрачно прибавил Фитч. — Мы стали строить фабрики-тени, легко переводящиеся с мирного производства на военное. Пелчер очень доволен.

— Что он думает об истории в Милане?

— Говорит, превратности войны. Емкая фраза, правда? Кроме фабрик-теней, Пелчера радует еще одно обстоятельство: в основание своей новой клюшки для гольфа он вмонтировал уровень и думает, что это поможет довести его гандикап до восемнадцати. Надеется сэкономить по удару на каждой лунке. Я сказал ему, что даже если королевский клуб Сент-Андруса даст разрешение, смотреть нужно на мяч, а не на клюшку. Некоторым не суждено стать настоящими игроками в гольф.

Вскоре пришло сообщение, что господин Пелчер освободился и готов меня принять.

Прием был просто ошеломляющим. Пелчер усадил меня в кресло, приказал подать чай и угостил сигарой. Затем сел сам и, дергая воротник, с улыбкой выслушал откорректированную версию событий.

— Ну, господин Марлоу, — восторженно заявил он, — я должен вас поздравить! Вы очень искусно выпутались из крайне затруднительного положения. Честно говоря, мы немного волновались, пока ждали от вас звонка, но я всегда повторял Фитчу, что верю в ваш такт. Я был уверен, что нет никакой реальной причины для тревоги.

— Вы очень любезны.

— А теперь, — продолжал Пелчер, — следует подумать о будущем. О том, чтобы вернуться в Италию, не может быть и речи.

— Вынужден согласиться.

— Да… превратности войны. — Он дернул себя за воротник. — Так-так… Господину Фитчу нужен помощник, и я осмелюсь утверждать…

— Минутку, господин Пелчер, — перебил его я. — Я должен сообщить вам, что получил и принял предложение занять должность технолога в одном из филиалов «Катор и Блисс». Наверное, мне следовало известить вас об этом раньше. Боюсь, я предполагал…

— Что мы вас бросим? — Хотя он напустил на себя обиженный вид, я заметил мелькнувшее в его глазах облегчение.

— Не совсем так, сэр. Я пришел к выводу, что предпочитаю работу на производстве.

— Инженер всегда инженер, да? — Мне показалось, что по его лицу пробежала тень, но я приписал это своему воображению. Пелчер встал. — Ну, мой мальчик, нам очень жаль так скоро с вами расставаться, но мы, естественно, не вправе стоять у вас на пути. А кроме того, — весело прибавил он, — мы только что начали поставлять станки S2 компании «Катор и Блисс». Не теряйте с нами связи.

— Очень приятно слышать.

— Ерунда, мой дорогой! Все финансовые вопросы утрясете с Фитчем. Возможно, оставшееся время вам придется провести тут и ввести его в курс дела, чтобы он мог подготовить для меня отчет. А пока, — Пелчер протянул руку, — позвольте пожелать вам удачи.

Мы тепло пожали друг другу руки. Я еще раз его поблагодарил, и мы подошли к двери.

— Кстати, — вдруг сказал он, — хотелось бы знать ваше мнение как инженера о моей новой клюшке. Фитч настроен скептически… зануды эти любители гольфа! Вы не играете в гольф и поэтому должны оценить красоту идеи.

Я поужинал с Фитчем. Из Вулвергемптона удалось выбраться только затемно. Я ехал в купе вместе с хорошо одетым, атлетичным джентльменом, который сидел под огромным чемоданом, не очень надежно пристроенным на багажной полке. К ручке чемодана была привязана бирка туристического агентства. Какое-то время он читал бирмингемскую газету. Я смотрел в окно. Затем вдалеке показались огни доменных печей.

Газета зашелестела.

— Приятно видеть, что они снова работают, правда? — заметил мой попутчик.

— Да, очень.

— Вы из Бирмингема?

— Нет.

— Дела у нас тут идут неплохо. Не успеваем выполнять заказы.

— Хорошая новость.

— Да. А я отправляюсь в путешествие по Италии. Первый класс после Лондона, все дополнительные услуги включены в билет, и язык учить не надо.

— Недурно.

— Я уже ездил туда на пару дней, на Пасху. Италия — отличное место для отдыха. Теперь, когда у руля Муссолини, поезда там ходят почти так же хорошо, как у нас. Попробуйте как-нибудь.

Я откинулся на спинку сиденья. Внезапно навалилась усталость.

— Боюсь, в Италии для меня слишком жарко.

Попутчик понимающе кивнул:

— Да, не все люди хорошо переносят жару. Как моя бывшая жена. Либо ты ее переносишь, либо нет. Таким уж уродился — я всегда так говорил.

Эпилог Третий фактор

Далее следует короткий отрывок из статьи, появившейся в одной французской газете в то лето, когда происходили события, описанные господином Николасом Марлоу. Статья называлась «Зыбучие пески Европы».

«…любая оценка… ситуации должна основываться на информации, полученной за последние несколько недель.

На ослабление существующего напряжения повлияли несколько факторов. Первый и самый весомый — это ужесточение позиции американских финансовых кругов по отношению к потенциальным странам-агрессорам. Прямые заявления ответственных лиц, что с точки зрения капитала фальсифицированный баланс государства ничуть не лучше, чем фальсифицированный баланс частной фирмы, прозвучали весьма своевременно. Вторым фактором стало решение, согласно которому деятельность англо-французского блока теперь лишена всякой двусмысленности. Третий фактор — внезапное охлаждение, которое в последнее время наблюдается между двумя партнерами оси. Вероятно, причина носит военный характер и связана с перевалом Бреннера. Подробности неизвестны, но, по всей видимости, взаимные заверения, прозвучавшие недавно в Риме, продержались не так долго, как рассчитывали заинтересованные стороны.

Не подлежит сомнению одно. Широкомасштабное сотрудничество трех великих европейских демократий — Франции, Великобритании и нашего союзника, Советского Союза, — при моральной поддержке Соединенных Штатов стало бы непреодолимой силой, которая проложит путь к миру. Однако…»

Примечания

1

Сногсшибательная (фр.).

(обратно)

2

Полный пансион (фр.).

(обратно)

3

Ференц Деак (1803–1876) — венгерский государственный деятель, министр юстиции; граф Фридрих Фердинанд фон Бойст — один из авторов так называемого Компромисса (1867), в результате которого Австрийская империя превратилась в Австро-Венгерскую монархию.

(обратно)

4

Что угодно, месье? (фр.)

(обратно)

5

Шевелись! (фр.)

(обратно)

6

Букв.: скрипка; в разговорном обиходе — полицейский участок (фр.).

(обратно)

7

Вокзальная камера хранения (фр.).

(обратно)

8

Судебный следователь (фр.).

(обратно)

9

Французская служба безопасности.

(обратно)

10

Майка, футболка (фр.).

(обратно)

11

У нас только две партии — республиканцы и демократы (фр.).

(обратно)

12

Это понятно, но в чем разница между ними? Республиканцы — это социалисты? (фр.)

(обратно)

13

Да нет же, месье. И те и другие правые. Но республиканцы правее демократов. В этом и состоит различие (фр.).

(обратно)

14

А социалистов в Соединенных Штатах нет? (фр.)

(обратно)

15

Есть, есть немного, которые так себя называют… (фр.)

(обратно)

16

Которые называют себя радикалами (фр.).

(обратно)

17

Понимаю (фр.).

(обратно)

18

Несомненно, у нас есть некоторое количество… несколько (фр.).

(обратно)

19

Персонажи сказки Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье».

(обратно)

20

Надеюсь, молодежь не восприняла дурно нашу невинную шутку? (нем.)

(обратно)

21

Нам самим смешно; вы очень любезны (фр., нем.).

(обратно)

22

Петух в вине а-ля «Резерв» (фр.).

(обратно)

23

— Управление.

— Его нет.

— Месье комиссар?

— Кто его спрашивает?

— Месье Водоши.

— Минуту (фр.).

(обратно)

24

Чаевые (фр.).

(обратно)

25

Пустое занятие (фр.).

(обратно)

26

Цыпленок в соусе (фр.).

(обратно)

27

Главный герой популярных в 20–30-е годы прошлого столетия детективных романов С. С. Ван Дайна (псевдоним Уилларда Хантингтона Райта).

(обратно)

28

Маленькая моя (фр.).

(обратно)

29

Да, дорогой (фр.).

(обратно)

30

Журнал, названный по имени средневекового французского поэта, изображенного в «Соборе Парижской Богоматери» В. Гюго.

(обратно)

31

Бросок на запад (нем.).

(обратно)

32

Ничего себе! (фр.)

(обратно)

33

Кошмар! (фр.)

(обратно)

34

Баня (фр.).

(обратно)

35

Густав Штреземан (1878–1929) — рейхсканцлер и министр иностранных дел Веймарской республики.

(обратно)

36

Зд.: последний удар (фр.).

(обратно)

37

Войдите! (фр.)

(обратно)

38

Нет, милый (фр.).

(обратно)

39

До свидания, месье, до свидания, мадам (фр.).

(обратно)

40

Надо говорить: любооовь (фр.).

(обратно)

41

Зачем вы нам сказали, что этот господин журналист? (фр.)

(обратно)

42

Извините? (фр.)

(обратно)

43

Черт бы вас побрал! (фр.)

(обратно)

44

Агентство морских перевозок, Ф. П. Метро (фр.).

(обратно)

45

Зд.: спецназовцы (фр.).

(обратно)

46

Порядок? (ит.)

(обратно)

47

Чакская война (1932–1935) — война между Парагваем и Боливией за обладание областью Гран-Чако.

(обратно)

48

Дипломатический и статистический ежегодник, издаваемый в немецком городе Гота с 1763 г.

(обратно)

49

Если вы не можете принять мое предложение, скажите прямо. Я не обижусь (ит.).

(обратно)

50

Прежде чем что-то решать, я хотел бы знать предложение (ит.).

(обратно)

51

Итальянская газета, основанная Муссолини. Основа фашистского движения.

(обратно)

52

Популярная американская актриса 30-х годов.

(обратно)

53

Французский ювелир и стеклянных дел мастер, один из выдающихся представителей модерна.

(обратно)

54

Филиппо Томмазо Маринетти — итальянский писатель, поэт, основатель футуризма.

(обратно)

55

Очень приятно (ит.).

(обратно)

56

Балет Франсиса Пуленка.

(обратно)

57

До свидания, синьор (ит.).

(обратно)

58

Кто платит? (ит.)

(обратно)

59

Акционерное общество «БРАГАНЗЕТТА», Турин (ит.).

(обратно)

60

Русский и американский хореограф, считающийся основателем современного классического романтического балета.

(обратно)

61

Я хочу представить вам господина Марлоу, синьора (ит.).

(обратно)

62

Очень рад, синьора (ит.).

(обратно)

63

Очень рада, синьор (ит.).

(обратно)

64

Коммендаторе Бернабо (ит.).

(обратно)

65

Очень рад, коммендаторе (ит.).

(обратно)

66

Да, ваше превосходительство (ит.).

(обратно)

67

Намек на эпизод из Евангелия от Матфея, рассказывающий, как Иисус исцелил двух бесноватых, бесы из которых вошли в свиней, а свиньи бросились со скалы в воду.

(обратно)

68

Орган безопасности, подавляющий антифашизм (ит.).

(обратно)

69

«Германия превыше всего»; «Песня о Германии», ставшая после франко-прусской войны (1870–1871) государственным гимном объединенной Германии.

(обратно)

70

Песня, которая с 1929 г. являлась официальным гимном Национал-социалистической немецкой рабочей партии.

(обратно)

71

Перевал в Альпах, на границе Австрии и Италии.

(обратно)

72

Главный герой одноименного романа Синклера Льюиса.

(обратно)

73

О мертвых либо хорошо, либо ничего (лат.).

(обратно)

74

Как тебя зовут? (ит.)

(обратно)

75

Песня «Юность» являлась гимном итальянской Национальной фашистской партии.

(обратно)

76

Младшая дружина бойскаутов, мальчики от 8 до 10 лет.

(обратно)

77

Ничего (ит.).

(обратно)

78

Превосходно! (ит.)

(обратно)

79

Доведение до абсурда (лат.).

(обратно)

Оглавление

ЭПИТАФИЯ ШПИОНУ

  1 Арест

  2 Допрос

  3 Бегин

  4 «Разведка местности»

  5 «Эмиль»

  6 Захлопнувшаяся дверь

  7 Русский бильярд

  8 Скандал

  9 Насилие

  10 Батиста

  11 Две фотопленки

  12 Ультиматум

  13 Или… или…

  14 Наступательная политика

  15 «Все мужчины — лжецы»

  16 Беглецы

  17 Инструкции получены

  18 «Он ходит в маске»

  19 Эпитафия

  20 Все разъехались

ПРИЧИНА ДЛЯ ТРЕВОГИ

  Пролог Смерть в Милане

  1 Первопричины

  2 «Спартак»

  3 Раскрашенный генерал

  4 Черная среда

  5 Дипломатические маневры

  6 Антраша

  7 Ужин с Залесхоффом

  8 Предложение

  9 ОВРА

  10 Переписка

  11 Кровь и гром

  12 Шантаж

  13 «У вас нет выбора»

  14 Гонки по пересеченной местности

  15 Серп и молот

  16 Два джентльмена из Вероны

  17 Доведение до абсурда

  18 «Никаких причин для тревоги»

  Эпилог Третий фактор

*** Примечания ***