Услышав пение, ты поймешь, что час настал [Томас Лиготти] (fb2) читать онлайн

ТОМАС ЛИГОТТИ Услышав пение, ты поймешь, что час настал

Я прожил в городе у северной границы достаточно долго, чтобы, не до конца то осознавая, допустить, что уже никогда не уеду отсюда, во всяком случае, пока я жив.

Я мог бы погибнуть от собственной руки, думалось мне, или, возможно, более привычным способом — по жестокой случайности, или от изнурительной болезни. Но главное — я пришел к мысли, что моя жизнь, будто бы по праву, должна будет закончиться либо в самом городе, либо в непосредственной близости от его задворок, где узкие улицы и постройки начинали редеть и, в конце концов, растворялись в унылом, бесконечном ландшафте. После смерти, думал или невольно допускал я, меня похоронят за городом на кладбище на вершине холма. Мне не приходило в голову, что кто-то мог возразить, будто с тем же успехом я мог бы и не умереть в этом городе, а значит и не был бы похоронен или каким-либо другим способом предан земле на кладбище не вершине холма. Таких людей можно было бы счесть своего рода истериками или мошенниками, ведь всякий, постоянно проживающий в городе у северной границы, был либо тем, либо другим, а зачастую сразу обоими. Эти же люди могли предположить, что было в равной степени вероятно и вовсе никогда не покинуть город, или никогда не умереть в нем. Я начал понимать, каким образом это было возможно в ту пору, когда жил в маленькой квартирке у черной лестницы на первом этаже пансиона, находившегося в одном из старейших районов города.

Была середина ночи, и я только что проснулся в своей постели. А если точнее, то я впал в неусыпность, как поступал всю свою жизнь. Благодаря этой привычке впадать в неусыпность посреди ночи я смог услышать тихий гудящий звук, который заполнял мою маленькую комнату, и который я не услышал бы, будь я из тех людей, которые спят всю ночь. Звук исходил из-под половых досок и отдавался в подсвеченной луной темноте комнаты. Спустя некоторое время, когда я сидел в своей постели, а затем поднялся и тихонько прошелся по своей крохотной комнате, мне стало казаться, что тихий гудящий звук был голосом, очень глубоким голосом, который звучал так, будто он читал лекцию или обращался к аудитории с самоуверенным и авторитетным тоном. Однако я не мог разобрать ни единого слова, лишь гудящие интонации и звучность голоса, поднимавшегося из-под половиц в моей маленькой квартирке за черной лестницей.

До той ночи я и не подозревал, что под пансионом, на первом этаже которого я жил, был подвал. Но я был удивлен куда сильнее, когда случайно обнаружил, что под маленьким истертым ковром, что прикрывал пол в моей комнате, был люк, через который, казалось, можно было попасть в подвал, или что бы то ни было, располагавшееся без малейшего моего подозрения под пансионом. Но было в этом люке, помимо самого его присутствия в моей маленькой комнатке и того факта, что он предполагал существование некоего подвала, еще кое-что необычное. Хотя люк и был вырезан в половицах моей комнатки, он, тем не менее, не был их частью. Мне подумалось, что люк был сделан отнюдь не из дерева, а из чего-то более походившего на кожу, усохшую, покоробленную, потрескавшуюся и казавшуюся неуместной среди строгих параллелей досок, не соответствовавшей им ни формой, ни углами, ни коем образом не казавшимися подходящими для люка в полу пансиона. Я даже не мог с уверенностью сказать, было ли у того люка четыре стороны, или, быть может, пять, или еще больше, настолько неопределенной и не запоминающейся была его форма, но я определенно видел его, в свете луны, впав в неусыпность в своей маленькой комнатке за черной лестницей. Тем не менее, я был абсолютно убежден, что низкий звучный голос, продолжавший гудеть, пока я осматривал люк в полу своей комнаты, действительно поднимался из помещения, подвала или погреба, располагавшегося прямо под этим люком. Я не сомневался в этом потому, что когда я на мгновение положил ладонь на его искаженную кожистую поверхность, я почувствовал, что она пульсировала в такт силе и интонациям голоса, который всю ночь продолжал повторять неразборчивые слова и затих лишь перед самым рассветом.

Прободрствовав большую часть ночи, холодным и пасмурным осенним утром я оставил свою квартирку за черной лестницей и пошел бродить по улицам города у северной границы. Весь день я смотрел на город, в котором прожил уже немалое время, по-новому. Я упоминал, что этот город у северной границы был местом где, как я считал, мне суждено однажды умереть, более того, мне бы хотелось встретить здесь свой конец, во всяком случае, таково было мое намерение или желание, которым я тешил себя время от времени, находясь в различных местах, в том числе и в собственной квартире в одном из районов города. Однако когда я блуждал по улицам тем пасмурным осенним утром, и на протяжении всего последующего дня, мое восприятие окружающих вещей и предчувствие возможности прекращения моего существования среди этих вещей, претерпели совершенно неожиданное изменение. Конечно, город всегда проявлял некоторые любопытные и неизменно проникновенные качества и особенности. Рано или поздно любой житель города сталкивался со следами невыносимой странности и разложения.

Бродя по улицам с раннего утра и до вечера, я вспомнил одну улицу на окраине города, тупиковую улицу, на которой здания и дома, казалось, наползали друг на друга, соединяясь в причудливый, угловатый конгломерат грузных архитектурных форм, остроугольные крыши и высокие трубы которого заметно покачивались и явственно стонали даже в тишине летних сумерек. Я подумал, что это была самая окраинная точка города, но в тот самый момент, как эта мысль родилась в моей голове, я понял, что за этой улицей было что-то еще, что-то, вынуждавшее местных жителей повторять некий особый девиз или заклинание всем, кто их слышал. «Услышав пение», говорили они, «ты поймешь, что час настал». Эти слова звучали, и я сам это слышал, так, будто произносивший их человек пытался оправдаться или защитить себя от чего-то, что невозможно было объяснить. И не важно, слышал ли кто-то пение, или то, что имелось ввиду под пением, наступил ли тот непонятный и непроизносимый час, и наступит ли он когда-нибудь вообще на этой улице, где здания и дома сливаются воедино и громоздятся в небо, внутри тебя все равно оставалось ощущение, что этот город у северной границы — то самое место, в котором тебе суждено жить до тех пор, пока ты либо не уедешь прочь, либо не умрешь, возможно, по жестокой случайности, от изнурительной болезни или собственной руки. Но в то пасмурное осеннее утро я больше не мог поддерживать в себе это чувство после того, как предыдущей ночью впал в неусыпность, как услышал гудящий голос, произносивший неразборчивую проповедь, как увидел кожистый люк на который я положил ладонь, после чего забился в самый дальний угол своей маленькой комнатки, где и просидел до рассвета.

Вскоре, когда больше людей стало собираться на улицах и в темных аллеях, в заброшенных комнатках над магазинами и в старых офисных зданиях с разломанной мебелью и устаревшими календарями, криво висевшими на стенах, я узнал, что был не единственным, почувствовавшим перемены в городе. Некоторым было трудно сдержаться, чтобы не отметить, что в наступивших сумерках численность наша сократилась. Даже миссис Глимм, чья ночлежка-бордель пользовалась неизменным спросом у иногородних клиентов, заметила, что среди жителей города у северной границы замечалось «ощутимое поредение».

Насколько мне известно, человек по имени мистер Пелл (или доктор Пелл), был первым, употребившим на наших сумеречных собраниях, слово «исчезновения», для описания причины сокращения населения города. Он сидел в тени на краю перевернутого стола или книжного шкафа, и его слова были плохо слышны, потому что он обращал их в сторону темного дверного проема, вероятно к кому-то, кто стоял или, возможно, лежал в темноте. Но когда идея «исчезновений» была высказана, мало кому из местных жителей было что сказать, особенно тем, кто прожил в городе дольше остальных и тем, кто дольше моего прожил в его старейших районах. От одного из них, подверженного всевозможным истериям, я узнал о демоническом проповеднике преподобном Корке, чью проповедь я, судя по всему, слушал прошлой ночью через вибрирующий кожистый люк в полу моей квартирки. «Вы, случаем, не открыли тот люк?», немного застенчиво спросил меня старый истерик. Мы сидели одни у входа в узкую аллею на паре старых деревянных ящиков. «Расскажите же», настаивал он, пока фонарь вырывал из сумрака черты его худого лица. «Скажите, что вы не заглядывали внутрь». Я сказал, что не делал ничего подобного. Внезапно он истерично рассмеялся высоким и вульгарным голосом. «Ну конечно не заглядывали», сказал он, успокоившись, «иначе вас не было бы здесь, со мной, вы были бы там, с ним».

Несмотря на фиглярство и жеманность, в словах старого истерика был смысл, который перекликался с тем, что я пережил у себя в квартире, а так же с моим ощущением глубинных перемен в городе у северной границы. Поначалу я представлял себе преподобного Корка как дух покойного, кого-то, «исчезнувшего» абсолютно естественным путем. В этом случае я мог считать себя жертвой привидения, обитавшего в пансионе, многие жители которого, так или иначе, расстались со своими жизнями. Подобное метафизическое обрамление прекрасно согласовывалось с моим недавним опытом, и не шло вразрез с тем, что я услышал на той узкой улочке с наступлением темноты. Я действительно был здесь, в городе у северной границы, а не там, в стране мертвых с преподобным Корком, демоническим проповедником.

Но в течение ночи, встречаясь с новыми людьми, прожившими здесь намного дольше, чем я, мне стало ясно, что преподобный Корк, чей проповедующий голос я слышал предыдущей ночью, не был мертв в привычном смысле этого слова, и не был одним из недавно «исчезнувших», многие из которых, как я узнал, не исчезли бесследно, а всего лишь покинули город у северной границы никого об этом не предупредив. По словам некоторых истериков и шарлатанов, с которыми я говорил той ночью, они совершили такой торопливый побег потому, что «видели знаки», так же, как я видел кожистый люк, о существовании которого в полу моей квартиры я раньше даже не подозревал.

Хоть я и не счел его таковым, но этот люк, ведший в подвал пансиона, в котором я жил, был одним из типичнейших «знаков». Все они, как многие истерично признавали, были своего рода порогами — дверями или проходами, в которые ни в коем случае нельзя заходить, или даже приближаться к ним. Большинство знаков принимало форму всевозможных дверей, попадавшихся в самых неожиданных местах, вроде крошечной двери внутри чулана, или дверцы на внутренней стене камина, а иные и вовсе не могли никуда вести, как, например, люк в полу пансиона, в котором нет и никогда не было подвала, куда можно было бы попасть через этот люк. Слышал я и о других «порогах-знаках», вроде оконных рам в самых причудливых местах или лестниц, спускавшихся ниже подпола и уходивших под землю прямо рядом с тротуаром, и даже о новых, ранее неизвестных улицах, заманчиво покачивающих открытыми воротами.

Однако все эти знаки или пороги выдавали себя характерным внешним видом, который, по словам знающих людей, во многом походил на вид усохшего, кожистого люка в полу моей комнаты, и которому были характерны те же неправильные формы и углы, резко выделявшиеся среди окружающих вещей. Тем не менее, еще оставались люди, в силу различных причин игнорирующие знаки, или неспособные противиться соблазну порогов, появившихся за ночь в самых непредвиденных местах города у северной границы. Судя по всему, демонический проповедник преподобный Корк был одним из «исчезнувших» подобным образом. Пока вечер медленно превращался в усыпанную звездами ночь, я понял, что не стал жертвой привидения, а наблюдал феномен совершенно иного толку.

«Преподобный исчез еще в прошлый раз», сказала старая дама, чье лицо я едва различал в свете свечи, горевшей в просторном, гулком холле недействующей гостиницы, где некоторые из нас собрались после полуночи. Кто-то начал спорить со старой женщиной, или, как он ее назвал, «глупой каргой». Проповедник, настаивал этот человек, был, дословно, старым городом. Именно тогда я впервые столкнулся с фразой «старый город», но прежде чем я сумел до конца осознать ее смысл, она претерпела некоторое видоизменение в словах собравшихся в ту полночь в холле недействующей гостиницы. В то время, как человек, назвавший старую женщину глупой каргой, продолжал говорить о «старом городе», откуда, по его словам, преподобный Корк был родом, старая женщина и еще несколько людей, принявших ее сторону, говорили лишь о другом городе. «Никто не может быть родом из другого города», сказала старая женщина, обращаясь к человеку, называвшему ее глупой каргой. «Есть лишь те, кто исчезают в него, и один из них — демонический проповедник преподобный Корк, который, возможно, и был нелепым шарлатаном, но которого никто не назвал бы демоническим, пока он не исчез в люке в полу комнаты, в которой этот джентльмен», сказала она, имея ввиду меня, «слышал прошлой ночью его проповедь».

«Ты — глупая карга», ответил ей тот человек, «старый город существовал на том же самом месте, где сейчас стоит город у северной границы… до тех пор, пока не исчез вместе со всеми, кто жил в нем, включая демонического проповедника преподобного Корка».

Потом этот человек, лежавший в мягких подушках старого дивана, стоявшего в холле, добавил: «Это был город демонов, населенный всевозможными демоническими сущностями, скрывавшими его от глаз. А теперь они разбросали эти пороги, чтобы заманить очередных людей, которые хотят жить в городе у северной границы, а не в каком-то там городе демонов».

Но старая женщина и ее сторонники продолжали говорить не о старом городе и не о городе демонов, а о другом городе, который, по их общему мнению, не существовал как таковой, но был лишь метафизической декорацией города у северной границы, который был всем нам хорошо знаком, и где многие из нас рьяно желали закончить свои жизни. Не важно, кто из них был прав, в мою голову запала мысль, что никакого покоя быть не может, как бы ты ни прятался. Даже в городе у северной границы, полном чрезвычайно-хаотичных странностей и разложения, возможен еще больший хаос, еще большее безумие, чем можно надеяться или вообразить, и пока будет существовать хоть что-то, хаос и безумие примут такие масштабы, что с ними невозможно будет мириться, и рано или поздно твой мир, как бы ты к нему ни относился, будет подточен, если не опустошен, другим миром.

На протяжении нескольких поздних ночных часов продолжались споры и построения теорий о призрачных городах и материальных порогах, сокращавших численность населения города у северной границы, соблазняя людей зайти в необычную дверь или окно, спуститься по спиральной лестнице, свернуть на незнакомую улицу или вынуждая их покинуть город оттого, что он стал или показался им изменившимся и непохожим на город, который они давно знали. Не знаю, пришли ли они к какому-то заключению, или нет, потому что когда я ушел из старой гостиницы их спор еще не закончился. Но направился я не в свою маленькую квартирку в одном из старейших районов города. Вместо этого я пошел на кладбище на вершине холма, где стоял среди могил, пока меня не застал рассвет следующего дня, такого же пасмурного и холодного, как и предыдущий. И тогда я понял, что мне не суждено умереть в городе у северной границы: ни по жестокой случайности, ни от изнурительной болезни, ни даже от собственной руки, а значит, меня не похоронят на кладбище на холме, где я стоял в то утро глядя на место, где прожил так долго. Последний раз я прошел по улицам города у северной границы и заметил, что они каким-то образом, изменились. И это было единственное, в чем я был уверен в тот момент. На мгновение я подумал вернуться в город, чтобы найти один из появившихся порогов и переступить его, пока все они вновь таинственным образом не исчезли, чтобы пропасть вместе с ними в другой город, или в старый город где, быть может, я смог бы вновь обрести то, что потерял в городе у северной границы. Возможно там, на другой стороне города было какое-то место, на вроде тупиковой улицы, где, как говорят, «услышав пение, ты поймешь, что час настал». И хотя, возможно, я никогда не умру в городе у северной границы, я так же никогда его не покину. Конечно, думать подобным образом, значило поддаться хаосу и безумию. Но я не спал уже две ночи. Возможно, однажды я найду другой город, в другой стране, где и встречу свою кончину, или, хотя бы, буду ждать ее в фаталистическом исступлении. Теперь же настало время просто молча уйти.

Спустя годы я услышал о движении, целью которого было «очистить» город у северной границы от его «зараженных» элементов. Но, прибыв на место, следователи обнаружили город в полном запустении, а единственные оставшиеся жители, истерики да шарлатаны, бесконечно болтали что-то о «других городах» или «городах демонов» или даже о «старом городе». Среди них была и высокая, пестро одетая женщина, называвшая себя владелицей пансиона и некоторой другой недвижимости. По ее словам, эти и многие другие места во всем городе сделались необитаемыми и бесполезными для каких-либо целей. Ее показания хорошо резюмировали находки следователей, составивших, в итоге, отчет, где отмечалось отсутствие какой-либо угрозы со стороны города у северной границы, который, чем бы он ни был или ни казался, всегда оставался мастером самых коварных иллюзий.

Оглавление

ТОМАС ЛИГОТТИ Услышав пение, ты поймешь, что час настал