5/4 накануне тишины [Вера Григорьевна Галактионова] (fb2) читать постранично

Настройки текста:

Цвет фона черный светло-черный бежевый бежевый 2 персиковый зеленый серо-зеленый желтый синий серый красный белый Цвет шрифта белый зеленый желтый синий темно-синий серый светло-серый тёмно-серый красный Размер шрифта 14px 16px 18px 20px 22px 24px Шрифт Arial, Helvetica, sans-serif "Arial Black", Gadget, sans-serif "Bookman Old Style", serif "Comic Sans MS", cursive Courier, monospace "Courier New", Courier, monospace Garamond, serif Georgia, serif Impact, Charcoal, sans-serif "Lucida Console", Monaco, monospace "Lucida Sans Unicode", "Lucida Grande", sans-serif "MS Sans Serif", Geneva, sans-serif "MS Serif", "New York", sans-serif "Palatino Linotype", "Book Antiqua", Palatino, serif Symbol, sans-serif Tahoma, Geneva, sans-serif "Times New Roman", Times, serif "Trebuchet MS", Helvetica, sans-serif Verdana, Geneva, sans-serif Webdings, sans-serif Wingdings, "Zapf Dingbats", sans-serif

Насыщенность шрифта жирный Обычный стиль курсив Ширина текста 400px 500px 600px 700px 800px 900px 1000px 1100px 1200px Показывать меню Убрать меню Абзац 0px 4px 12px 16px 20px 24px 28px 32px 36px 40px Межстрочный интервал 18px 20px 22px 24px 26px 28px 30px 32px

---

ThankYou.ru: Вера Галактионова «5/4 накануне тишины» Роман

Спасибо, что вы выбрали сайт ThankYou.ru для загрузки лицензионного контента. Спасибо, что вы используете наш способ поддержки людей, которые вас вдохновляют. Не забывайте чем чаще вы нажимаете кнопку «Спасибо», тем больше прекрасных произведений появляется на свет!

1

Любовь теперь пребывала далеко — над жизнью. Она покоилась в своём беспамятстве, будто в зыбке, зависшей меж небом и землёй,

— реаниматор — Барыбин — не — подпускал — Любовь — к — болевому — порогу — он — готов — был — продлевать — ей — жизнь — бесконечно — посредством — препаратов — перетекающих — в — вену — с — высоты — штатива —

и в круглосуточном сидении Цахилганова возле жены не было толка. Тем более что Барыбин запретил ему разговаривать с Любовью.

— Она только бредит, не воспринимая слов. Перестань отвечать ей, как здоровой. Прекрати спрашивать её, наконец. Ты входишь в систему её бреда и живёшь в нём изо дня в день. А это опасно. Для тебя, Андрей.

— Помилуй! Отчего же опасно?

— От того, что вы существуете в разных измереньях. А ты взвинчен. И не защищён, — хмурился реаниматор, отворачиваясь. — Не прикрыт ни крестом, ни постом, ни медицинским знаньем, да и вообще… В прошлый раз я тебя застал за тем, как ты препирался со своим отраженьем в зеркале. Ну, что, прикажешь мне снять со стены эту стекляшку? Так она в стенку вмурована… Ехал бы ты домой. Целее будешь. Глаза у тебя совсем не хороши. Парниковые какие-то глаза.

— Чушь. Пустое. Я сам знаю, что и когда мне делать, — отвечал Цахилганов в раздражении. — Мне теперь в тебе тоже почти всё не нравится. Особенно то, что разговариваешь ты со мной в последнее время, будто сквозь медицинскую вату. Важничаешь, как начальник над жизнью и смертью. А самому одного надо… Тебе бы только прогнать меня от жены.

— Вот, морока! Что ни бабник, то ревнивец… Ладно. В конце концов, всё бывает попущено — для чего-то, и вот этого нам с тобой, уж точно, не понять. Но я тебя предупредил! А там справляйся с собой, как знаешь.

И Цахилганов оставался, неудобно ночуя здесь же —

на узкой клеёнчатой кушетке, под зеркалом.

Брал за стеной, у рыхлой кастелянши, одеяло, а утром скатывал его нетерпеливо, кое-как,

и относил,

прижимая к себе,

будто надоевшего разбрыкавшегося ребёнка.

2

Обречённый на безделье, он, и в самом деле, перестал воспринимать границы зеркала всерьёз. И временами встречался с собою, словно с посторонним. Да, будто бы выходил на шаг из самого себя,

как из захламлённой комнаты,

— где — уже — не — закрывалась — разболтавшаяся — дверь — раскачиваемая — сквозняком — бесприютным — бесконечным —

а потом наблюдал за собой,

как за кем-то враждебным ему,

в упор.

Разные люди в белом, появляющиеся в палате ненадолго, тихонько говорили меж собой о девяти небывалых вспышках на Солнце, помрачающих сознание, меняющих будто бы самоощущение людей до катастрофических крайних пределов. Со страхом все советовали всем остерегаться физических и нервных перенапряжений, и даже объясняли, как. Но Цахилганов сначала запоминал всё,

а потом всё забывал,

отвлечённый новым, двойным, зрением.

Второе непривычно устремлялось на него из мира,

хотя и было его собственным — тоже.

Но обескураживало не это. А вот что: с каждым днём он, Homo novus совершенный, нравился себе

всё меньше…

3

В холодном свете весеннего дня и в убогости больничной обстановки был он всё же, однако, представителен и недурён собой. Ну, разве побледнел немного от бессонницы и сутулился временами,

— нынче — Любовь — не — просила — отогнать — от — её — постели — птицу — и — казалось — крепко — спала — не — мешая — ему — думать.

Цахилганов коротко прижимал пальцами мешки под глазами, резко отпускал их, — они проступали снова, — и против воли вынужден был теперь видеть все эти свои краткие действия по наведению порядка на лице.

— Будто что-то в глаз попало, — пробормотал он, усиленно моргая. — Ресница, что ли?

— Да нет там никакой ресницы, — небрежно успокоил его он же сам, вглядевшийся в себя с недалёкого расстоянья. — Нормальный чистый старческий глаз.

Цахилганов усмехнулся быстро и понимающе. Ложь — про старческий глаз — была злонамеренной. Кажется, тому, Внешнему Цахилганову, одного теперь хотелось — бросить себя совсем, как опостылевшее неприбранное помещенье, и уйти, не оглядываясь.

Куда?

Да в никуда, конечно. Где просторней всего,

— где — свободно — от — самого — себя — в — общем.

Позёвывая, Цахилганов поразмышлял немного — и пожал плечами: если я — часть мира, то что есть раздвоенное я? Не значит ли это, что часть мира — раздвоилась? И дело тогда,

---