Его земля [Дибаш Каинчин] (fb2) читать онлайн

Дибаш Каинчин Его земля

Повесть.

Перевод с алтайского В.Синицына

Тьфу! Тьфу!.. Задохнешься тут…

По долине ползет густое змеистое облако пыли, от которой, кажется, и солнце меркнет. Пыль оседает на лицо Сунера, забивается в нос, в рот, хрустит на зубах. Пыльная завеса настолько плотная, что в каком-нибудь десятке метров не видно трактора, слышен только его будто задыхающийся, прерывистый рокот да бьет в ноздри теплый, едкий запах солярки и выхлопных газов.

И когда только это кончится? Хоть бы сломалось там что-нибудь! Хоть бы сеялка перевернулась, что ли! Тогда бы — остановка. Тогда можно выскочить из этой пыльной круговерти, броситься навзничь на землю и — дышать, дышать…

Временами Сунеру кажется, что он не выдержит. Но он себя успокаивает: ладно, сегодня он как-нибудь отработает, а завтра пошлет все к черту. Какой с него спрос? Скажет, что заболел, и — баста.

Голова у Сунера гудит и гудит. Будто кто сжал виски и давит, давит со всей силой. Пылью он, кажется, начинен до самых кишок. Во рту сухо, язык точно распух и не помещается в нем.

Сеялки тащатся, переваливаясь на больших металлических колесах. Грохот, скрежет и визг такие, что ушам больно. Попадется камень на пути, и-йрс-торрс! — взвизгивает колесо. Едва заметная ямка; хрусхр! — и Сунер подскакивает, подпрыгивает, и по нутру ползет не сильная, но противная боль. Сеялки стонут на разные голоса, как бы жалуясь и проклиная свою судьбу и угрожая трактору, который волочит их по нескончаемому пути, бьет о камни, подбрасывает на рытвинах. А трактору хоть бы что — ползет и ползет, и сердито рычит, взметая гусеницами облака острой, сухой пыли.

Поле Телкем — глазом не окинешь. Ползущий по нему трактор с тремя сеялками — точно маленький занудливый муравьишка. Сколько же ему надо времени, чтобы засеять такую махину? Впрочем, об этом лучше не думать, а то на душе совсем погано. И что за люди? Который час уже они тащатся? Неужели им не хочется хотя бы дух перевести? Уже полдень, а обед все еще не везут…

За сеялкой Бёксе семенит лохматая чернявая собачонка. Ну что за дура! Лежала бы себе на солнцепеке, грела бы бока, выгоняла блох из своей шубы да пользовалась бы добротой двухлетнего сынишки Бёксе — под стол пешком ходит, а все съестное, до чего ручонками дотянется, непременно стащит для нее. Так нет же, тычась носом в клубы вырывающейся из-под колес пыли, собачонка трусит за сеялкой — из конца в конец, из конца в конец. Язык ее, вывалившийся от жары, почернел, глаза красные, слезятся. Собачонка до того ошалела, что то и дело суется мордой в колесо…

Тут мысли Сунера переключаются на другое. Он начинает вспоминать, как получилось, что в ответ на уговоры бригадира Ортона сказал «да»? Как?

«Сунер, милок, помоги. Слышишь? Ну сам пойми: тут как сошлось — сев и окот. Людей у нас не хватает, — горячился Ортон. — Атаман вчера угодил под каток, ногу вывихнул. Кого мне теперь на сеялку сажать? Пойми, некого. Пойдешь? Я тебе после трактор дам. На всю зиму матери дров привезешь. А?»

Чему он обрадовался? Трактор пообещали? Вообще-то подумал: хватит шастать по улице да, задрав ноги, валяться с книжками на кровати. Мать ничего делать не дает. «Отдыхай, сынок, отдыхай. Вот начнется окот, пойдешь сакманщиком в отару к своему дяде. Там и наши овечки. И ладно будет…» А Сунер слушал и улыбался про себя. Ну что для него этот окот овечек? Там и девчонки справятся, а ему, парню, сподручнее молот, машина. Пускай люди увидят и узнают, что он может не только день и ночь книжки читать! Что он — маменькин сынок? Пришло время Сунеру показать себя. Или он не мужчина? И так по деревне ходят смешки, будто у его матери сыночек такой нежный, такой мягкий, словно без костей… А у Сунера по лыжам — второй разряд!

Ехал Сунер в бригаду радостный и возбужденный. Ему не терпелось выхватить бич из рук старого Эпишке и огреть им ленивого Серка, еле-еле бредущего по дороге. Помнит Сунер: как только они перевалили холм, Эпишке ткнул его в бок кнутовищем:

— Во-он, парень, смотри. Твоя сеялка. Та — что в середине. Красная, баская! — хихикнул он.

Эпишке всегда напоминал Сунеру хлопотливую, с остренькой мордочкой белку, торопливо и с оглядкой обирающую вкусную кедровую шишку.

— Покажешь, как надо работать, а? Ты у нас — комсомол… — давится визгливым смешком Эпишке.

На краю поля стояли три сеялки. Одна из них была совсем новенькая, без царапинки, так и блестела на солнце яркой краской. Две другие — замызганные, выцветшие — убивали душу своим обшарпанным видом. Рядом трактор — весь в толстом слое серой пыли. Вот тут-то и екнуло сердце Сунера. Он вдруг сразу пожалел, что плохо подумал, прежде чем согласился, на предложение Ортона. Как он будет работать?

А люди сразу принялись за дело. Тракторист Кемирчек по прозвищу Узун-уул, то есть Длинный малый, крикнул, чтобы Сунер осмотрел свою сеялку, смазал ее, подтянул слабые гайки. Сунер, конечно, замешкался, потому что не только там что-нибудь смазать или подтянуть, он не мог в хламе всякого подсобного инструмента отличить шприц для смазки от обыкновенного гаечного ключа. Боясь отстать от других, Сунер так заторопился, что тут же порвал брюки, а из рукава фуфайки, зацепившись за какую-то железяку, вырвал целый клок. И руку оцарапал до крови и не знал, что с нею делать. А Бёксе, лежа под своей сеялкой и выправляя что-то там ломом, принялся ворчать, чем еще больше смутил Сунера.

— Разве это сеялки? Это же доисторические животные! Я со своим скелетом, — он грохнул в сердцах ломом по зазвеневшему диску, — шестой год бьюсь. А у тебя — новая. Не дай бог, разобьешь! Бригадир тебя живьем съест. Так и знай! Да что ты с ней цацкаешься? Дави, дави! Крепче! А то до обеда провозишься…

Дело кончилось тем, что Кемирчек, Бёксе и сеяльщик Иван — из русских, чертыхаясь и сопя, подготовили к работе и Сунерову сеялку. Кемирчек, продолжая ворчать, завел трактор. Он долго ходил по пашне, ковыряя сбитым сапогом землю, чтобы убедиться, что сеяльщики ничего не порастеряли из инструментов, потом забрался в кабину. Бёксе и Иван стали на подножки сеялок.

— Эй, парень, держи! — крикнул Бёксе и перебросил Сунеру согнутую наподобие крючка проволоку. — Зерно будет застревать, ковыряй. Понял? Засоряется!

Сунер тоже вскочил на подножку и осмотрелся. Солнце только-только высунулось из-за горы на высоту кнутовища. По полю бежал ленивый ветерок, завивая в струйки легкую пыль, и утихал, словно ему надоедало подметать эту широкую равнину. С гор тянуло прохладой от ледников. Запах полыни и ковыля, доносившийся, от подножий хребта, был горек. Сунер радостно вбирал в себя запахи и краски, грудь его вздымалась от возбуждения, — начинался его первый трудовой день. День, когда он становился взрослым, мужчиной.

Трактор, взревев, рванулся вперед. Сеялки тряхнуло, они заскрежетали. Мгновенно поднялась пыль. Сунер даже дышать перестал, ожидая, когда она осядет. Но пыль несло все гуще, она вертелась косым черным вихрем, обволакивая сеялку и Сунера, и он вдруг понял, что от этой пыли ему никуда не деться. Морща нос и все еще опасаясь вдохнуть, Сунер чуть приоткрыл плотно прищуренные глаза, и тут же их так защипало, что он едва не спрыгнул с подножки. Он не сразу сообразил, что ему что-то кричит Бёксе:

— Эй, эй! Поднимай рычаг! Поднима-ай!

Сунер выпучил глаза, чуть не плача от рези и пытаясь хоть что-нибудь рассмотреть, но было уже поздно, сеялка, жалобно взвизгнув, стукнулась обо что-то, подпрыгнула, и Сунер едва не свалился на землю.

— Ты что, заснул, что ли? Погнешь диски, парень! Следить надо, — услышал он голос Бёксе.

Сунер даже малость струхнул, увидев, как Бёксе, спрыгнув с сеялки, долго бежал, проваливаясь в мягкой пахоте, а потом, остерегаясь угодить под каток, вскочил к нему на подножку. Прикрыв лицо ладонью, Бёксе долго не мог отдышаться, потом вытащил из-за пазухи очки с большими, как у мотоциклистов, стеклами и протянул Сунеру.

— Надень, — хрипло сказал он. — Надо было получить на складе. А я — так, и без них могу.

Сунер благодарно кивнул. В очках сразу стало легче, и он с признательностью посмотрел на Бёксе. А тот не сводил с него насмешливого взгляда. Сунер смутился. Он не любил, когда его так разглядывали.

Сунер был высок и до того худ, что любая одежда болталась на нем, как на вешалке. За последние два года он так вытянулся, что издалека его вполне можно было принять за взрослого. И каждый встречный считал почему-то своим долгом обязательно выдать что-нибудь в таком роде:

— О-о, Сунер! Если ты уже сейчас такая каланча, что же с тобой дальше будет?

— Слушай, парень, — ехидничал другой. — Что-то я не помню в вашем роду хоть одну такую жердину! Уж не огонь ли травой ты питаешься, а?

— Шея у него что надо, — потешался рослый, крепкий Балбай, которому во всей деревне не находилось соперника в борьбе. — Как у нашего быка Калтараша хвост!

Сунер до последнего времени не задумывался над своей внешностью. Но с тех пор как люди стали обращать на него внимание, не давая проходу, он узнал, что лицо у него — узкое и будто сглаженное, глаза без видимого присутствия ресниц и бровей, зато уши — настоящая достопримечательность, попавшая уже на зубок деревенским девушкам. Большие и толстые, похожие на пельмени, они были заметны чуть ли не за версту. Все это доставляло Сунеру немалые страдания. Он стал задумываться тайком; «Ну какая же девушка захочет влюбиться в меня?» Он стал неразговорчив, стыдлив, старался всегда держаться в сторонке, не лезть людям на глаза. Вот и под взглядом Бёксе он окончательно смешался и стал нервно пихать проволокой-крючком в семяпроводы сеялки без всякой на то нужды.

Бёксе, видно, понял его состояние, неопределенно хмыкнул и спрыгнул в пыль…

Потихоньку Сунер разобрался в том, как работали рядом Бёксе и Иван и что ему самому нужно делать. Пока трактор полз до конца поля, ветер бил навстречу и кидал взвихренную пыль в лицо. Причем сеялка Сунера находилась в самом невыгодном месте — между двух других. Самая мощная струя пыли доставалась на его долю. Над крайними сеялками пыльная завеса была пожиже и быстрее разносилась ветром. Когда справа или слева от Сунера образовывалось чистое «окно», он сперва кидался туда, чтобы глотнуть хоть немного свежего воздуха, но потом бросил. «Окно» возникало ненадолго, его тут же снова затягивало серой пеленой, а от непрерывной беготни по узкой подножке Сунер быстро уставал и дышать становилось еще тяжелее. Проще было стоять на месте и полегоньку цедить в себя воздух. Но стоять долго тоже не удавалось, потому что забивались семяпроводы, по которым зерно текло в землю, и приходилось то и дело шуровать и прокручивать проволокой замеревшие в бездействии трубки, а то еще конец выскакивал из зажимов диска, и тогда надо было, набрав побольше воздуха и зажмурив глаза, «нырять» в самую пыль, упругой струей бьющую из-под колеса прямо в лицо.

Когда же трактор добирался до края поля и поворачивал обратно, Сунер приободрялся. Ветер дул в спину и гнал пыль впереди сеялки, накрывая плотной, длинной завесой хрипящий и чихающий трактор. Сунер стоял в волнах теплого весеннего воздуха, уже пропахшего солнцем и тонким ароматом молодой травы, и немного отходил и мог наконец надышаться вволю. Порой, когда сникал порыв ветра, пыль, кружась, поднималась из-под катка, но на такие мелочи Сунер уже не обращал внимания. Он сдвигал на лоб очки и весело поглядывал на Ивана и Бёксе.

…Первое время Сунер только тем и был занят, что считал повороты, ожидая, когда они добирались до края поля и двигались под ветер. Это его отвлекало. Но скоро ему стало казаться, что трактор и сеялки, окутанные плотной жгучей стеной черной пыли, с неимоверным лязгом и скрежетом ползут и ползут в одну и ту же сторону и пути этому, наверное, никогда не будет конца. Он оглох и ослеп от грохота и пыли, ошалел от лязга и мерзкого запаха солярки, и все его мысли крутились вокруг одного: да что это за люди, неужели им не хочется хоть малость передохнуть от этой вони и тряски, оглушительного визга и громыхания, дать перевести дух ему, Сунеру? Не понимают они, что ли, что он сегодня впервые в жизни встал на сеялку и ему, конечно, тяжелее всех?

Казалось, им все нипочем. Конечно, к работе они люди привычные. Взять того же Бёксе. Разве такого медведя одолеет усталость? Стоит ему поставить ногу на подножку сеялки, как она со скрипом оседает почти до земли. Как говорит дедушка Туткуш, это не человек, а гора мускулов. Сунер и сам видел, как Бёксе играючи вкатывал на сруб толстые бревна. Когда молодой парень Яшу вернулся из армии — а там он увлекался борьбой и боксом — и поборол всех здоровых парней в деревне, он стал хвастаться, что ему раз плюнуть помериться силами с самим Бёксе. На празднике его подзадорили. Яшу отправился к Бёксе вызывать его.

Что у них там произошло, никто не знает. Видели только, как Яшу выполз из дома Бёксе на карачках и пустился наутек. С тех пор Яшу стал смирным, как ягненок, и силой своей уже не бахвалился.

От одного вида Бёксе незнакомого человека берет оторопь: он невысок, кряжист, широк в плечах и груди, как старый комод. Войдет в чью-нибудь избушку, и кажется, что свободного места уже не осталось. Когда на покосе забивают лошадь, Бёксе в один присест обгладывает три ребра, на которых сала — толщиной в палец. Потом начисто уминает брюшное сало — казы, с ладонь толщиной и все это запивает зачерпнутой из казана полной с верхом миской жира. «Ну и ну! У этого Бёксе нет ни сердца, ни желудка», — смеются, глядя на него, люди.

Или вот — Кемирчек. Сколько его Сунер знает, Кемирчек работает трактористом. Еще подростком, как сел за рычаги, с тех пор — в жару и в холод, в любую непогоду — его увидишь только в кабине трактора.

На каких только машинах он не работал! Начинал еще на газогенераторных, раскочегаривая их березовыми чурками. Кажется, он насквозь пропах соляркой и керосином, а железо въелось не только в его кожу, но и в душу.

После того как Кемирчека не взяли в армию из-за маленького роста, к нему так и прилипло прозвище Узун-уул — Длинный малый. И хотя ему давно за сорок, из-за своего роста он по-прежнему участвует в байге наравне с мальчишками.

О разговорчивости Кемирчека ходят, анекдоты. Рассказывают, пилил он однажды с женой дрова.

Вдруг мимо их двора прошел незнакомый человек в кожаном пальто и в галифе.

— Кто это? Не из аймачных ли начальников? — спросила жена.

Сложили они поленницу, отужинали. Уже раздеваясь, сидя на постели, Кемирчек наконец разжал губы:

— Нет. Это наш новый учитель.

— Какой учитель? — изумилась жена.

— Ну, этот… в галифе.

Русский — Иван — в их краях оказался случайно.

В деревне его звали «ссыльным». Сунер знал и другое его прозвище: «Бутылка молока». Если судить по его рассказам, и в самом деле брало удивление, где только этот человек не побывал? «Ишачил», как он выражался, на Севере, добывал руду под землей на юге, работал монтажником в Сибири. А теперь вот прижился на Алтае. Собственно, Иван был осужден как неплательщик алиментов. «Ссылка» его давно кончилась, и к нему приехала жена, которой он так аккуратно «платил» деньги последние несколько лет. Ему можно было и уезжать, но Иван построил себе дом-пятистенку, завел хозяйство и остался насовсем. Зимой он с женою топил котельную в ремонтных мастерских да еще занимался подшивкой валенок. Летом косил и сеял в колхозе, осенью заготовлял дрова. Человек он, по сельским понятиям, со странностями. У него была новенькая бензопила «Дружба», как, впрочем, и у других в деревне, но в отличие от этих «других» он пилил ею дрова всем, кто бы его ни попросил, и, главное, ничего за это не брал. А прозвище приклеилось к нему вот почему. Еще в первые дни, когда он прибыл на поселение, отправили его на лесозаготовки. То ли он еще не привык тогда к местным условиям, то ли был нестоек после сильного похмелья, но, когда колол он в лесу огромные толстые чурки, вдруг упал и потерял сознание. Не видать бы Ивану ни жены, ни нового дома, но, на счастье, тетушка Дьидей, собиравшая в лесу сучья, наткнулась на него и привезла домой. При ней оказалась обыкновенная бутылка с молоком, которым по дороге тетушка Дьидей и привела в чувство Ивана. Теперь Иван частенько ставит перед собой бутылку молока и шутейно клянется: «Кем ни буду, не забуду ту, что жизнь мою спасла!» А тетушку Дьидей зовет мамашей и старается ей угодить: косит сено, возит и пилит дрова и до кровной обиды открещивается от ее угощений.

Ветер дует в спину. Пыль высоким столбом опадает впереди сеялки и, скручиваясь, рассыпается в мелкий сухой порошок. Сунер улыбается. Он тщательно прочищает нос, отплевывается, снимает очки и прячет их за пазуху.

Солнце стоит высоко и жарит нещадно. Большие колеса сеялок словно взрывают под собою землю и, точно в отместку, засыпают каскадами белесой пыли ползущий впереди трактор, который в этом плотном облаке и не видать, слышно только, как он рычит и воет, будто от удушья.

Когда пелена пыли редеет, сбоку на сеялку темной громадой наплывает курган. На кургане сидит старый беркут, весь седой от пыли, с хищно полураскрытым клювом. Он неотступно следует за трактором, потому что тот для него, как добрый загонщик, выманивает из норок сусликов.

Трактор вдруг останавливается. Из кабины высовывается голова Кемирчека. Как-то осторожно и неуверенно он сползает на землю, пошатываясь, делает два-три шага и вдруг валится навзничь, Бёксе и Иван бегут к нему. Сунер сначала смотрит с удивлением, но тоже срывается с места.

Кемирчек лежит неподвижно, закрыв лицо грязными, в масле, руками. Сунер видит его пальцы — толстые, тупые, как обрубленные, с черными полукружьями под ногтями.

— Ты что? — спрашивает Бёксе. — Плохо, что ли?

Кемирчек не отвечает. Тяжело переваливаясь на локте, он садится, опустив голову. На голове, на шее, на лице у него — слой пыли. В складках шеи пыли чуть ли не на мизинец. Там, где он прижимал ладони, остались влажные проталины. Глаза у Кемирчека красные, припухшие, как у лохматой собачонки Бёксе.

— Кровь из носа пошла, язви ее, — сокрушенно говорит Кемирчек. — Как подует ветер со спины, всю кабину забивает пылью. И жар от двигателя. Голова кружится. След от колес не вижу. Куда вести трактор — черт его знает?! Вам-то хорошо — прохладно. А мне куда деться в этой клетке?

Он умолкает и долго, неотрывно смотрит куда-то за спину Бёксе. Сунер тоже поворачивает голову и вздыхает. Он видит далекую стену гор с большими яркими шапками не тающего на солнце снега, где сейчас живительно прохладно, а воздух такой, что пил бы да пил его…

— Дождичка бы, — вздыхает Иван.

— Да, не мешало бы, — соглашается Бёксе. — И обед что-то не везут. Я утром чашку чая выпил, и все…

— Что ж, поди, хватит валяться, — говорит Кемирчек и встает.

И снова тарахтит трактор, двинулись, завизжали сеялки. Сунер, проверив семяпроводы, приваливается к длинному жестяному ящику, в который засыпано зерно, и прикрывает глаза. Перед ним неотступно маячит опухшее усталое лицо Кемирчека.

Потом ему отчего-то вспоминается его школьная из черной блестящей кожи сумка. Мать выменяла ее у продавщицы сельпо за целый коровий пузырь топленого масла. Ни у кого в деревне не было такой сумки! Большая, вместительная. У Сунера не было столько книг, чтобы заполнить ее до отказа. Для пущей важности он клал в нее обрезки досок, а однажды сунул кирпич. Видя его сумку, люди говорили: «Смотрите, этот малый, говорят, учится на отлично. Вот станет взрослым и набьет свою сумку не книжками да бумагами, а деньгами. И его мать, Яшна, забудет, когда ела один черный хлеб!»

— Эй! Где твои глаза, парень! Слышь? Опять у тебя «горло» забито! — слышится в грохоте голос Бёксе.

Сунер вздрагивает и торопливо пробирается по подножке. Один из семяпроводов молчит как немой: попал камешек. Сунер остервенело шурует проволокой, и вскоре зерно тонкой желтой струйкой сыплется в диск.

Неожиданно в длинных космах пыли, плывущих обочь трактора, возникают, как мираж, три телеги, с запряженными мохнатыми лошаденками. Поначалу кажется, что они стоят на месте, только возчики размахивают в воздухе бичами да лошаденки устало машут мордами. Но вот Кемирчек останавливает трактор, и теперь видно, как телеги с большими деревянными ящиками, полными зерном; переваливаясь, ползут по пахоте. Колеса их вязнут по ступицы, возчики кричат, лошади тянут изо всех сил, почти касаясь мордами земли.

Эпишке, который подвозит зерно на сеялку Сунера, подъезжает последним. Внешность у него ничем не примечательная. Роста он невысокого, приземистый, но подвижный. Лицо все в шерсти: кустистые брови тянутся к вискам, вся нижняя часть лица скрыта бородой широченной — во всю грудь. Борода черная, просто смоляная и курчавая, как шерсть молодого мериносового барашка. Борода Эпишке — предмет зависти всей деревни. Самого Эпишке, однако, понять трудно: гордится он бородой или нет? А отвечает он так: «Хм, борода… Где головы не хватит, борода свое возьмет». И смеется.

Сидит Эпишке, развалясь, на облучке, выставив свою бороду вперед. А на бороде пыли — с пол пуда.

— Э-э! Такой почтенный человек, а плетется на своем мерине в самом хвосте! — кричит Бёксе. — Подогнать не можешь, что ли?

— Ты… Ты… — трясется от негодования Эпишке, и борода его при этом скачет вверх — вниз, вверх — вниз. — Не тебе меня учить! Да! Не тебе…

В густой поросли волос не видно, как дрожат его губы. Эпишке собирается сказать что-то обидное, резкое Бёксе, но, глянув в его посуровевшее лицо, Эпишке только машет рукой и, кинув пустой мешок Сунеру, соскакивает на землю. В сердцах он с силой рвет задвижку на ящике. Сунер едва успевает подставить мешок, в который течет тягучей струйкой желтый, литой ячмень.

— Тебе, молодому и легкому, как кузнечик, — первая честь! — ухмыляется Эпишке и, когда мешок наполняется, с грохотом опускает задвижку.

Сунер подхватывает мешок, неловко прижимая его к животу, перелезает через каток, поднимается на подножку. Он никак не может запрокинуть мешок на ящик, карабкается, кряхтя и облокачиваясь на рычаги, выше, — все равно ничего не выходит. В отчаянии поддает мешок снизу, раздается треск и шорох рассыпающегося зёрна. Снизу жалобно причитает Эпишке:

— Что ты делаешь! Где у тебя глаза? Ведь они у тебя спереди, а не сзади. Чем теперь мешок зашивать? Ни иголки, ни нитки.

— И чего ты привязался к парню! — заступается за Сунера вдова Каралдай, подвозящая зерно к сеялке Бёксе. — Что ты его ругаешь? Зашью я тебе мешок. А нитку из твоей бороды выдерем…

Сунер боится отстать от других. Он мчится к телеге Эпишке, подхватывает второй мешок, теперь уже приноровившись, на плечо, чертыхается, сопит и заваливает его на ящик.

А Эпишке все не может успокоиться:

— Поработай вот с такими сопляками… Ну, на что она способна, нынешняя молодежь? Книжки у них давно мозги высушили. Какие из них люди будут? Им ли хозяйство вести? Только что и умеют… это… ну, как это? — чер-вистоны крутить. Разве мы так росли? Не-ет. Старших уважали, каждый стыд имел. Я-то, бывало, с утра до ночи крутился: и мясо варил, и чай ставил, и за лошадями приглядывал. Старики в карты на потнике сядут играть, а я им уголек для трубки подтащу, и то, и другое…

Первым засыпал зерно Бёксе. Вдова Каралдай разворачивает свою конягу и гонит ее на край поля. Одета она в старый, видавший виды полушубок, а лицо наглухо закутано черным сатиновым платком. У тетки Каралдай больные глаза, и она старается прятать их от пыли.

Тетушка Каралдай живет неподалеку от дома Сунера с матерью. Избенка у нее маленькая, с «кулачок». Хозяйства, считай, никакого. В любую погоду — и зимой и летом — работает она на лошадке, которая и сейчас запряжена в ее телегу. Женщина она тихая и безропотная, куда пошлют, туда и едет. Встречая Сунера, всегда ласково улыбается и вздыхает: «Когда-то мой Колке подрастет? Помощником станет…»

В прошлый год, когда подошел сенокос, начались дожди. В деревне уже разуверились, что сумеют сметать в зароды сено. Одна вдова Каралдай словно бы не теряла надежды. Едва в разрывы туч завиднеется кусочек чистого неба, лицо ее так и прояснится. Сунер видел: оглаживая начинающие седеть волосы, она что-то шепчет, точно молится, а то скажет: «Ну, что, не верили? Будет солнце…» Другие посмеивались над ее наивностью. А солнце пришло. Да такое яркое, горячее, что лысому без шапки нельзя было ходить. И женщины в деревне стали говорить: «Знать, у Каралдай и впрямь светлое сердце… Детей у нее куча, а она одна. Как без сена прокормить корову?.. Спасибо, Каралдай. Упросила и для нас „синего господина“»…

Тетушка Каралдай уже столько лет ездит на Ташпак-Серке, что он признает ее за свою хозяйку. Зимой, как правило, им достается возить зерно. Другому что беспокоиться, — чего-чего, а зерна на току всегда хватит. А Каралдай всегда при себе имеет торбочку с овсом. Встанет Ташпак-Серко, а Каралдай тут же повесит ему на морду торбу. Зерно вроде бы рядом, целый ворох, а Серко примерно похрустывает своим овсецом и, как говорится, ухом не ведет. За послушание и мягкий, в хозяйку, нрав деревенские остряки переименовали Ташпак-Серко в Каралдай-Серко.

Заканчивает засыпку и Иван.

Один Сунер еще возится. Эпишке ходит вокруг его сеялки, подпирает ее плечом.

— Разве мы раньше так работали? — говорит он. — Теперь разве работа?..

Но вот сеялки заправлены, Кемирчек поддает газу. Мотор взвывает на такой ноте, что, кажется, вот-вот сорвет голос. Гусеницы, дрогнув, замирают на миг, потом дергаются рывком, и тут же взвизгивают сеялки.

Набирая ход, трактор рокочет ровнее, и солнце тонет в поднявшейся туче пыли…

Повариха Тилгереш появляется, когда ее все уже перестали ждать. Трактор мгновенно стихает, и люди, отряхиваясь на ходу от пыли, направляются скорыми шагами к ее повозке. Тилгереш тут же начинает причитать:

— Ой! Калак-калак! Ни в чем я не виновата, честно говорю. Вот он стоит, иуда! — тычет она поварешкой в сторону чалого коня, по виду и впрямь сноровистого и хитроватого. — Что бы думали? Узду научился сбрасывать, чертов поганец! Оглянуться не успела, а эта дохлятина уже смылась. И ведь не дается! Ых, была бы моя воля, пырнула бы его ножом, и дело с концом! И то не успокоила бы душу. Мне людям обед нужно везти, а я ношусь, как угорелая, за ним по всему полю. Вот и привезла вам на обед — вон что… Ну-ка, Сунер, давай свою миску. Чай — и еда, и питье. Он у меня с сахаром, и молоком еще заправила.

Она зачерпывает большим трехлитровым черпаком из огромной фляги, в которой обычно возят молоко, льет в миску Сунера.

— Чай, правда, тепловатый, но ничего. В войну мы чай травой заваривали, другого не было, а вкалывали побольше вашего. Я и обед сготовила бы, да вот… намаялась с этой скотиной. Уж кто-кто, а я готовить умею. Сами знаете. У меня обкомовский секретарь однажды с жареной грудинкой чуть палец не откусил. Грамоту имею. В рамке дома висит. Да что я говорю? Сами знаете…

Сунер берет ломоть хлеба, разложенного на чистой мешковине, ищет, на что бы присесть, но сесть не на что, и он примащивается у колеса, привалясь к нему спиной. Не терпится прополоскать рот, зубы, на которых хрустит пыль. Припав к миске, он уже не может оторваться и пьет, пьет до дна и только тогда сплевывает горькую, черную слюну и с наслаждением откидывается.

Эпишке, успевший первым накачаться чаем, лежит, удобно развалясь, в борозде и с видимым удовольствием попыхивает трубкой.

— Вот был со мной случай… Хотите, расскажу? В прошлом году, в марте было дело, поехал я на охоту. Как не ехать, если все, что заготовил на согум, — а забил я, скажу вам, хорошую двухгодовалую телку, — подобрала моя ребятня все дочиста! Ладно, поехал. Только перебрался через седловину горы Тегерик, как раз со стороны стоянки чабана Мендеша, вдруг из-за валежника… Кемирчек, знаешь тот валежник, ты еще хотел его трактором стянуть, да не смог? Так вот, из-за этого валежника вываливается почтенный наш дядюшка — медведь. Заревел он, что твой трактор, и — на меня. Я с седла спрыгнул, из двустволки прицелился вот сюда — под кадык — и пальнул. А ему это будто нипочем! Навалился он на меня, прижал к земле и давай катать. Слышу, значит, трещит моя новая шуба из семи овчин! Мнет он меня, почитаемый дядюшка, а я, конечно, с жизнью прощаюсь. Ну, думаю, не видать мне больше ни солнца ясного, ни месяца светлого, не объезжать диких аргамаков, не скакать по горам, где от одного запаха можжевелового голова кругом идет. Одному только радуюсь — лошадь-то у меня свободная, домой убежит. Не придется, значит, моим ребятишкам с колхозом за нее рассчитываться… Думал я так, думал, и вдруг жалко мне стало себя — страсть! Нет, говорю себе, надо выжить. Выжить, да вот только как? Гляжу: дядюшка-то елозит по мне, топчется, а рядом с левой его ногой — пенек. Тогда я вытягиваю из-под себя ремень. А ремень — офицерский, широкий — в ладонь, племяш подарил, он майором у нас. Сымаю я, значит, этот ремень и привязываю ихнюю ногу к этому пеньку. Дядюшка-то наш и оторопел, почувствовал такую пакость. Заинтересовался он, значит, своей ногой и отпустил меня. Вдарил я к деревне, и сам не помню, как около изб очутился. Тут до меня только дошло: что же это я от готового мяса бегу?! И шуба у меня изорвана, и винтовка моя, в милиции выклянченная, на снегу брошена. Есть у меня храбрость или нет? Вертаюсь назад. Гляжу: сидит мой дядюшка, обнявшись с пеньком и пригорюнившись. Отыскал я винтовку в снегу, сажусь напротив, закуриваю эту трубочку и спрашиваю: «Ну, что, батя? Расстрелять вас как контру общественного скотоводства, или у вас есть желание, чтобы я вас отпустил?» Заплакал тут мой медведь, затряс головой, а сам показывает мне лапу, растопырив три когтя: ребятишек, мол, у меня столько…

— Ну, врет! Вот заливает! Ох и язычок!

— Слушай, Эпишке! Раз это на самом деле было, как же об этом весь Алтай еще не знает? Уж ты растрезвонил бы! Вот другое помнится: кто-то в прошлом году в урочище Эмеген драл во все лопатки, позабыв про ружье, от зайчишки, который по кустам прыгал.

— Ну вас! — обиженно пыхтит Эпишке и тянется с миской к поварихе. — Налей-ка еще, что-то во рту пересохло…

— Ишь, размахался своей бородой! — набрасывается на него Тилгереш. — Опять чаевничать? Вот тресну поварешкой! Пил, пил, и опять давай ему!

— Как же! Пил… — огрызается Эпишке. — Всего-то три чашки. У меня, тетушка Тилгереш, уши становятся красными, когда много чаю выпью. А сейчас они какие? Ой, ой! Ну, не надо, ухожу, ухожу… Легче договориться с почтенным дядюшкой на перевале, я вам скажу, чем с тетушкой Тилгереш о лишней чашке чаю…

Под общий хохот он увертывается от черпака поварихи и, смешно прикрываясь руками, бежит к сеялкам.

Сунер сидит и ничего не слышит. Земля под ним медленно-медленно плывет, и он непроизвольно хватается за колесо, словно хочет остановить это вращение. А голова кружится, кружится…

— Дождичка бы… пыль немного прибить, — подает голос Иван.

— Что — пыль! Пыль в поле была и будет, — тихо отвечает вдова Каралдай и смотрит в небо. — Засухи как бы не было.

По знаку Бёксе все поднимаются и бредут к сеялкам. А у Сунера сил нет, так и клонит ко сну, лень спину оторвать от колеса, не то что встать. Но делать нечего — он со стоном поднимается с колен. Тетушка Тилгереш кричит ему:

— Эй, Сунер! Завтра чашку себе принеси. Скажи матери, чашек у меня не хватает. Пусть кружку алюминиевую даст. Не забудь, слышишь? Не забудь!

А Сунер ее и не слушает. Завтра! Как бы не так. Нашли дурачка… Завтра…

Он шагает за Бёксе, ступая точь-в-точь по его следам, уныло отмахиваясь от пыли, разморенный жарой. Вдруг, как ужаленный, Сунер отпрыгивает в сторону. Ему приходит мысль, что он идет по следам жизни Бёксе! А если разобраться, что за жизнь у этого Бёксе? Что в ней хорошего, много ли радости?..

До часу, а то и до двух ночи таскается Бёксе среди этой пыли и грязи. Потом голодный и усталый едва доплетется до дому, а жена еще в пыльной робе и на порог не пустит. Бёксе прямо в сенях выпрастывается из рабочей одежды, кое-как добирается до кровати и валится как убитый. Чуть засветлеет — опять в ту же грязь, в ту же пыль… И ладно бы продолжалось это какую-нибудь неделю, ну — дней десять, а то посевная растянется иной раз на месяц… Ладно, отсеялись. Кончилась эта мука. Для Бёксе сразу же наступают другие заботы. Поутру, едва Сунер выглянет во двор, первый, кого он видит, — Бёксе шагает домой с топором на плече и вязанкой щепок в охапке. Уже успел намахаться топором на стройке своего нового крестового дома. Чуть погодя Бёксе, уже почаевничав, торопится мимо окошек сунеровской избушки к конторе, на колхозные работы.

Весь день, пока не стемнеет, Сунер с ребятами гоняет футбол, болтает об играх на первенство области, о встречах на кубок, о любимых спортсменах… А со двора Бёксе опять плывут стуки топора, хлестко отдаваясь эхом на горе Куяган. А тут и сенокос на носу, и Бёксе опять от зари до зари в бригаде, косит и сушит сено, ставит стога и зароды — и так до самой зимы. Осенью вообще продохнуть некогда: уборка хлебов, заготовка дров, копка картошки… А еще надо о себе подумать — утеплить дом, поправить баню, сарай, убрать ульи в омшаник… Словом, не только переделать, — перечесть всего невозможно! Зимой же Бёксе идет в помощники к чабанам: пасет овец, подвозит корма. Глядишь — снова весна на подходе… И так год за годом, год за годом. Сунер сам слышал, как Бёксе жаловался кому-то: «До чего же мне надоели эти вилы! Почитай, весь год не расстаюсь с ними, трехзубыми… Только на посевной и забываешь про этот инструмент…» И как он это выдерживает? Ради чего? Что это за жизнь в таком непрестанном, непрекращающемся труде? Сунер этого понять не может.

Или взять того же Кемирчека, Длинного малого. О нем, правда, Сунер толком ничего не знает. Маленький, будто скрюченный, Кемирчек, как говорят, зимой и летом одним цветом — всегда в замызганном промасленном комбинезоне, который так пропитан маслом и соляркой, что блестит и лоснится, словно скроен из жести. Карманы всегда набиты разными гайками, болтами, железками, которые звенят и стучат на каждом шагу… Вспоминает Сунер один случай. Всю осень Кемирчек работал на вспашке. Сменщиком у него был тракторист Берден. И вот Берден куда-то исчез и три дня не появлялся. И все три дня Кемирчек пахал один. На третий день к вечеру сильно похолодало. Кемирчек остановил трактор, чтобы закрыть жалюзи на радиаторе… Потом сам он рассказывал: «Помню, на землю ступил, а что дальше — ничего не помню». Хорошо, заявился Берден и разбудил его, а то наверняка плохо бы это для Кемирчека кончилось. Другой за такие дела сожрал бы Бердена с потрохами, а Кемирчек и бровью не повел. Сказал только, чтобы Берден жалюзи закрыл, и поплелся домой, раскачиваясь, словно после изрядной попойки.

…Трактор фырчит, выпуская сизый дымок.

Черная собачонка Бёксе снова пристраивается за колесом сеялки.

Бёксе и Иван становятся на подножки и резко вскидывают руки: «Давай!»

Кемирчек, оглядев свой караван, прячется в кабине.

Трактор трогается и снова тащит, увязая в мягкой земле и задыхаясь от пыли, грохочущие сеялки.

К вечеру край неба затягивают черные лохматые тучи. Они ползут так низко над землей, точно ступают по ней, вздымая пыль. Сунеру эти тучи напоминают сказочное семиголовое чудовище — Дьелбегена. Первая туча — самая большая голова чудища, а клубящиеся завитки — другие головы. Мощно движется эта громада. За нею скачет грозная беспощадная орда — с пиками наперевес, со вскинутыми мечами, и, кажется, нет такой силы, которая смогла бы противостоять этому нашествию. Лишь среди них безбоязненно горит одинокая тусклая звездочка. Она то померкнет, точно срубленная мечом какого-нибудь воина, то вновь заблестит, словно бросает вызов: «Что — взяли?»

Горы, напуганные темнотой, будто сдвинулись, собираясь провести ночь друг подле друга. Складки, пригорки, ущелья, так ясно видные при дневном свете, будто провалились в тело гор. И стоят они, горы, мрачными тихими великанами, обведенные, как на плакате, одной жирной чертой.

Тишина — удивительная. Слышно даже, как вдали вздыхают лошади, неясными пятнами выделяясь на темной пахоте. Слышен однообразный звук удаляющейся телеги — это Тилгереш, напоив еще раз сеяльщиков чаем, спешит в деревню.

Ветерок, пробежав, исчезает, и тогда чувствуется зловещая неподвижность воздуха. Он влажен и свеж. Сунеру становится зябко. Сквозь прореху холодит колено. Сунер расстегивает фуфайку и запахивает ее поплотнее.

Эпишке, забравшись на сеялку, лежит на ящике с зерном и безостановочно бубнит:

— Хэ, можно подумать, что Эпишке ничего доброго не делает! Эпишке — хуже всех в деревне! Будто и не работает, как остальные. А кто в прошлую осень гонял отару в Бийск на мясокомбинат? Кто помогал, — это он обращается к Бёксе, — спасти зимой тысячу овечек? Разве не Эпишке? А теперь кто зерно возит? Опять Эпишке!..

— Да кто говорит, что вы хуже всех? — отзывается басом со своей сеялки Бёксе. — Только бахвалиться не нужно. Одно хорошее дело лодыря в передовика не превратит. Тысяча голов! А сколько из той тысячи пало? Чего же не скажете?

— А это уже не твое дело! — вспыхивает Эпишке. — Сколько потерял, столько и заплатил. Мой карман…

К сеялке Бёксе подходит Иван, садится рядом на подножку. Говорит Иван по-алтайски плохо, на ломаном-переломаном языке, но понять можно.

— Сюда пришел, у вас жить, все смотрел, — говорит он. — Русский Иван нет — яман, русской Маруськи нет — еще хуже яман. «Пропадать будем», — решил. Сено косили: на завтрак — мясо, на обед — мясо, на ужин — мясо. Капуста — нет, картошка — нет… Яман! А нынче на зиму сам лошадь резал — нет яман!

— Ээ-э, Иван вправду извелся у нас от мяса, — перебил Эпишке. — Это я с ним в самый первый раз и косил, кто же еще, думаете? Запрягли мы с ним кобылку Сыйтыпак. Погоняет. А она недавно ожеребилась, и где-то ее стригунок отстал… Приехали на место, значит, распрягли, Сыйтыпак как зачала рваться, ржать, бегать на аркане — звать его, значит, жеребенка-то. Сладу нет! Я ее и отпустил. Пускай, думаю, идет, ищет. Иван и спрашивает: «Слушай, дружка, а вечером, когда нам домой ехать, кобыла придет за нами или нет?» Ох-хи-хи, — заливается Эпишке.

Из выхлопной трубы трактора забили клочки дыма, Кемирчек включил фары, два желтых глаза. Сбавил обороты. Высунулся из кабины:

— По-оеха-али!

Сунер схватился за ручки крышки ящика. В свете фар пыль летит косым скользящим облаком, густеет, и все вокруг меркнет, исчезает. Остается только тяжелый запах пыли.

Сунер хочет посмотреть, не забило ли какой семяпровод. Не видать ни зги. Приходится все делать на ощупь. Теперь, если ямка или камень какие окажутся, в этой темени их не углядишь тоже…

Трактор дотягивает до конца загона и разворачивается. Сунер приноровился было отдышаться, но трактор остановился.

— Не ви-ижу! Ничего не ви-ижу! — сквозь тарахтенье двигателя доносится голос Кемирчека.

— Вот чертов ветер! — сплевывает с досады Бёксе. — Теперь со спины тянет. Где же Кемирчеку увидеть след? Пойду поводырем.

Он спрыгивает с подножки, выходит на свет, впереди трактора, долго ходит, разглядывая землю, и, махнув рукой, движется по следу.

Течет ли в землю зерно, или, может, давным-давно позабивало все семяпроводы, сколько прошло времени с последней остановки, — Сунер забыл и думать об этом. Голова гудит, как колокол, и он слышит только этот гул и не знает, куда от него деваться. Ни о чем другом не думается, да и не хочется думать. Кажется, привались сейчас к ящику с зерном, и сразу уснешь. Но спать нельзя! Об этом строго-настрого предупредили Иван и Бёксе. Задремлешь и свалишься с подножки под каток. Кому хуже-то будет?

Трактор ползет и ползет. Сунеру кажется, что не гусеницы вздымают пыль, а порывы ветра стремительно вышвыривают ее оттуда. Мутно светятся перед глазами задние подфарники…

Когда поворачивают против ветра, Кемирчек видит дорогу, ведет трактор сам, а в обратный путь — Бёксе или Иван, сменяя друг друга, шагают впереди трактора. После каждого круга остановка — надо загружать сеялки зерном. Эпишке не выдерживает и принимается ворчать:

— Ну что это за работа? Морока одна! Можно подумать, вам всём выдадут по ордену, Бёксе. Выдумали тоже — вышагивать впереди трактора! Как же! Получите — и не один. Домой пора ехать, вот что.

Сунеру хочется того же, и внутренне он на стороне Эпишке, но молчит. А Бёксе раскричался:

— Вот заладил! Домой да домой. Дитё вас ждет, что ли, дома? Титьку ему надо дать? Чем раньше закончим с севом, тем для нас лучше. Кто еще, кроме нас, будет сеять? Кто? Молчите?..

Эпишке и в самом деле умолкает.

Но вот — Сунер не сразу может понять — сеялки задребезжали на чем-то твердом, запрыгали, потянуло холодной чистой свежестью без удушливого запаха пыли. Оказывается, трактор выбрался с пашни на плотную землю, поросшую травой, и, проехав немного, останавливается. Только еще долго что-то тонко дзенькает в чреве трактора, постепенно успокаиваясь, и машина тоже замирает. От непривычной тишины в ушах Сунера звенит, и он чувствует себя оглохшим и беспомощным.

Какое-то время все молчат и не двигаются.

Потом Бёксе и Иван, словно бы нехотя, слезают с подножек, снимают с себя фуфайки и бьют ими с размаху об землю, отворачиваясь от поднявшейся пыли.

Кемирчек смачно сплевывает и первым решается нарушить тишину:

— Хватит, поди, на сегодня.

Он берет облезший овчинный полушубок и лезет укутывать им нос трактора.

— Хватит, конечно. Время-то — ого! Третий час!

— Спущу-ка я воду. А то кто его знает, — флегматично объявляет Кемирчек.

— А я как вспомню, что дома надо умываться, ой-ёй! — стонет Бёксе. — Заранее сердце болит. Чуть брызнешь, кричать хочется. Лицо горит, вода — что пламень…

— Эй! Нашли время лясы точить! — слышится из темноты голос Эпишке. — Садитесь скорее. Поехали!

Сунера дважды просить не надо. Он мчится со всех ног и забирается в телегу.

Лошади в предчувствии водопоя понуканий не просят, бегут рысью. Редкие звезды на уже посеревшем небе, четкие зазубрины гор дрожат и прыгают перед глазами от толчков телеги на ухабах.

Эпишке вдруг сдерживает коня. Две другие телеги, на которых сидят Иван и Бёксе, быстро удаляются по дороге.

— Кто торопится, пускай гонит. Что мы у них на аркане? — ворчит Эпишке под дребезжание повозки. — Отсеемся, другой лошади и телеги мне не дадут, А у меня в Ак-Айры жерди заготовлены. Загоню коня, на чем повезу, а? Не знаешь?

Сунер не отвечает.

— Ты, парень, совсем еще дите неразумное. Что там ни говори, а человек еще ради своего живота живет. Это уж точно. У него жизнью не голова руководит, а желудок… Вот я, например. Я, как бы тебе это сказать…

Сунера такая злость берет на Эпишке за то, что тот не хочет погонять лошадь! Он плюется, смотрит в сторону и не слушает этого старого брехуна. Тут они выезжают нагрунтовую дорогу и в сплошном грохоте телеги голос Эпишке вовсе растворяется.

Сунер сидит на корточках в углу ящика, навалившись грудью на деревянный борт. При каждом толчке края борта больно бьют его по ребрам. Телегу так трясет, что Сунер стискивает зубы, чтобы ненароком не прикусить кончик языка.

— Откуда тебе, парень, знать, что такое жизнь? — не унимается Эпишке. — Какова она? Вот я скажу…

«Странный он, этот Эпишке, — устало думает Сунер. — И вправду, что за человек?»

Дом у Эпишке полон ребятишек. У него их, однако, с десяток. Многие уже учатся: один здесь, в деревне, другие — в городе. А кормит, одевает и обувает всю эту ораву один Эпишке. Как это ему удается, в голове не укладывается. Но как бы то ни было, факт остается фактом: работает в семье один Эпишке. О проделках и похождениях его ходят в деревне легенды.

Как-то является он в контору к председателю колхоза. На лице у Эпишке такая радость, такое счастье, что и председатель не выдерживает, тоже улыбается. А Эпишке говорит: «Ну, башлык, жена опять нас обрадовала. Принесла еще одного маленького колхозника. Придется, выдать барана по такому случаю. Как?» Председатель разводит руками: раз такой случай, не выписать барана никак нельзя. Как ни посмотри — действительная прибыль колхозу! А через некоторое время выясняется, что с подобной просьбой Эпишке обращался к председателю в этом году уже в третий раз! Тому, вконец замороченному делами, и в голову не пришло подсчитать, какой срок от рождения очередного ребенка у жены Эпишке прошел до появления следующего. Как только это выяснилось, хохот стоял на всю деревню. Но больше удивляло другое: как это сам Эпишке не раскрыл рта раньше. «От этого он наверное, мучился больше — смеялись люди. — Барана то ел не с радостью!»

А вот другая история. Примчался раз Эпишке к председателю прямо на неоседланной лошади. Тот стоял на крыльце, отдавал распоряжение. «Эй, эй, башлык! — кричит Эпишке. — Скажи мне сразу: что колхозу дороже — три рубля или жизнь колхозника Эпишке?» — «Да что случилось?» — удивляется председатель. «Число какое сегодня, не знаешь? — спрашивает Эпишке и достает огромные карманные часы. — Сегодня десятое марта. И уже десять часов утра. О, кудай, башлык! В этот день и в этот час ваш Эпишке вышел на фронте из окружения, чтобы снова сражаться за родину. А ведь это все равно, что родиться заново, а, председатель?» Председатель хохочет от всей души, и, конечно же, три рубля из кармана башлыка перекочевывают в грязный кулак Эпишке. Тот бьет коня босыми пятками, кричит: «Впе-ре-од!» — и во весь дух чешет к магазину. А на другой день по деревне катится еще одна новость: «Эпишке-то, слышали? Отчудил, окаянный! Со слезами на глазах выпросил десятку у старухи Тозулай — до годового расчета. Купил три пол-литра и давай сбивать парней, айда, мол, выпьем за мое спасение. Тем что, рады стараться. Идут они с Эпишке и все допытываются про его бои, про окружение. Как, да как, да отчего? А навстречу как раз трактор. Кемирчек едет. Эпишке орет: „Как, спрашиваете? Смотрите сюда, парни!“ Кидается за бревно, лежащее у дороги, и, когда Кемирчек подъезжает поближе, Эпишке — бац, бац, бац! — все три поллитровки невыпитые — ему под гусеницы. И встает подбоченившись. „Вот так, парни, Эпишке подрывал танки у немцев!..“»

Сунер, очнувшись, вздрагивает. Это Эпишке спрыгнул с телеги. Оказывается, они добрались до речушки и стоят у брода.

— Слазь, парень, — говорит Эпишке, разнуздывая лошадь и отпуская чересседельник. — Лошадь тоже устала. Нас двоих не вытянет. Гляди, какая грязь.

Сунер нехотя покидает телегу и направляется к речке. Рядом с бродом проложены по воде две жердины. А дальше идет настоящее болото, изрытое до невозможности тракторами и машинами.

Сунер прыгает по хлюпающим под ногами кочкам, стараясь выбрать какую повыше, но промахивается и тычется лицом вперед, зачерпывая полные сапоги холодной грязной воды. Руки уходят в маслянистую жижу почти по локоть. Дальнейший путь он преодолевает, уже не разбирая дороги, кляня все и вся на белом, свете, а прежде всего Эпишке с его лошадью и телегой.

Выйдя на сухое место, Сунер снимает сапоги и вытряхивает из них воду. От сырости и холода у него зуб на зуб не попадает. Наконец подъезжает Эпишке, невозмутимо восседающий на облучке и посасывающий трубочку. Тут только Сунер соображает, что этот бородатый болтливый мужичонка потехи ради отправил его через грязь, а сам преспокойно переехал ее на своем «усталом» коне. Сунер во все глаза смотрит на Эпишке, а тот, не глядя, легонько треплет лошадь по крупу и подбирает вожжи. Едва сдерживая слезы, Сунер лезет в телегу.

Но вот они добираются до деревни. И снова Эпишке что-то мудрит.

Он натягивает вожжи.

— Вот что, парень. Ты еще молодой, тебе все нипочем. А мне нужно лошадь расхомутать да еще отвести на конюшню. Так что валяй, двигай!

— Сунер, потеряв дар речи от возмущения, стоит в нерешительности, а Эпишке, словно утратив к нему всякий интерес, принимается распрягать лошадь. Ему что — он уже дома. Делать нечего, Сунер скорым шагом отправляется на своих двоих.

Село у них большое, растянулось далеко. Сунеру нужно протопать еще не меньше двух километров. На улицах — пусто и тихо. В редких избах тускло светятся окошки. А на полях, облегающих со всех сторон деревни, движутся цепи ярких огней: трактористы наверстывают то, что не успели сделать по осени, — пашут круглые сутки напролет.

Боясь, что рассветет прежде, чем он доберется до постели, Сунер припускает бегом.

Вот перед ним засветилось маленькое — с ладошку — оконце избушки. Мать, наверное, заждалась его с поля. Наварила чего-нибудь…

В давние времена, когда люди только селились здесь, дома в деревне ставили как попало, кому где понравилось. Уже после войны стали переносить избы в улицу, наводить порядок. А избушка матери Сунера так и осталась на прежнем месте, попав за ограду усадьбы Йорыша Кыпчакова. Йорыш порою не знает, на чем и злость сорвать, но, поскольку с матерью они одного рода, прямо в глаза ей недовольство не высказывает.

Для сельсовета сунеровская избушка тоже, как соринка в глазу, но ни у кого недостает духу приказать старой вдове, чтобы она взялась переносить свой домишко.

Сунер легко перешагивает через низкое, из трех жердин, прясло и с отчего-то вдруг забившимся сердцем тянет да себя ручку. Дверь закрыта на крючок.

— Мам! Мама, — тихо зовет Сунер.

И тут же по полу шлепают босые ноги, стучит крючок, и в дверях показывается обрадованное лицо матери.

— Ты, сынок? Ох, заждалась тебя. Знаешь, раздевайся тут. Я тебе сейчас табуретку принесу.

Она глядит на него и всплескивает рукам и.

— Ба-таа! Что это у тебя с лицом?!

При свете лампы Сунер и сам расстраивается: фуфайка и брюки порваны, все в пыли и грязи.

— Ничего, сынок, — утешает его мать. — Что поделаешь? Работа у тебя такая. Кушать будешь?

— Нет. Ничего не надо. Воды бы только…

Дома — после улицы — уютно и тепло. Сунер впадает в какое-то горячечное забытье: комната будто плывет куда-то, глаза слипаются. Он через силу выпивает чашку чая и валится на постель. Сон не сразу берет его. Он лежит и слушает, как мать убирает со стола, гремит железной заслонкой, заталкивая в печурку дрова. Потом она подходит к нему.

— Ах ты мой худенький, рыженький, — шепчет мать, не догадываясь, что Сунер не спит. Она чем-то укутывает его ноги, бормоча себе под нос, и пристраивается рядом, на полу, под овчинным полушубком.

На улице звонко голосят петухи.

Сунер чувствует, как неуемная усталость придавливает его к постели; ни ногой, ни рукой невозможно шевельнуть, и ему почему-то хочется плакать. В ушах как бы вдалеке шелестит и шелестит гул мотора и лязг сеялок; перед глазами крутится пыльная земля; кровать мерно покачивается, будто бы Сунер все едет и едет на сеялке…

— Э-э, парень! Разве можно так долго спать? Пора! Пора!

Сунер с трудом разлепляет веки. В дверях, прогибаясь под низкой притолокой, громоздится Бёксе. Его темное широкое лицо ласково и добродушно, покрасневшие глаза под мохнатыми бровями смотрят на Сунера тепло, улыбчиво.

— Да, парень! Рабочий человек давно уже на ногах.

Сунер поспешно вскакивает, натягивает рубашку, уже заштопанные матерью брюки.

— Садись, Бёксе, — приглашает мать, снимая с железной печурки пузатый зеленый чайник. — Выпей с нами чаю.

— Нет, нет, — отказывается, Бёксе. — Уже отчаевничал. Вот прикурить — это другое дело…

Он примащивается на лавку, вынимает кисет.

Никелированная кровать да стол, между ними большой, обитый жестью сундук, деревянная полка для посуды на стене — вот и все убранство избушки Сунера с матерью. Посередине — железная печурка. Правда, в углу высится белая глинобитная печь для выпечки хлеба, но с тех пор, как хлеб стали продавать в магазине, она только место занимает и в без того крохотной избушке. Вторую кровать уже не поставишь — некуда. Поэтому мать Сунера обычно спит на полу.

— Ешь, ешь, Сунер, поплотней. Не торопись, — кивает Сунеру Бёксе. — Для работяги главное, чтобы желудок был покрепче набит. Тогда силу в себе чуешь.

— Верно, Бёксе, верно, — поддерживает его мать и спрашивает: — Как нынче сев, Бёксе?

Голос ее слегка дрожит, а лицо становится грустным и будто обиженным. В прошлую весну она работала на подвозке зерна сеяльщикам, а в этот раз осталась дома — постарела, ослабла…

— Ничего, тянем потихоньку, — отвечает Бёксе. — Скоро отсеемся.

— Лишь бы хлеба встали. Уродилось бы… — вздыхает мать.

— Конечно. Хлеб — всему голова. Недаром говорится: лучше в дом ячменя чашку, чем золота с лошадиную голову.

— Отработала я свое… — не выдерживает мать. — Последняя моя весна была. Вот, думаю, если и косить не смогу, что-то со мной будет, а, Бёксе?..

Бёксе и Сунер выходят на улицу. Первое, что бросается в глаза Сунеру, — красное полотнище флага над сельсоветом. «Да ведь сегодня праздник! Первое мая!» — вдруг вспоминает он. Флаги развеваются повсюду: над школой, над магазином, над клубом. Сунер чуть не плачет. Как же так? Даже о празднике забыл из-за этой работы! Лицо Сунера до того печально, что Бёксе без труда угадывает его настроение.

— Брось, Сунер! Не расстраивайся, — обнимает он его за плечи. — Наш праздник придет после. Вот отсеемся и погуляем. Весь колхоз будет отмечать. Уж это будет праздник, можешь мне поверить!

Небо с утра пасмурно. Сизо-лиловые тучи совсем прижались к земле, несутся, наскакивая друг на друга, бесшумно стукаясь о вершину горы Куяган. На столбах гудят провода под ветром. Во многих домах еще спят — избушки стоят безмолвные, притихшие, с сиротливо холодными трубами. Коровы, хоронясь от ветра, прячутся за стенами сараев, лежат под пряслами. Собак и совсем не слышно. За речкой, по долине Кушкулы, тянет бесконечную борозду трактор. Отсюда, с высоты, — деревня разбежалась по пологому холму — долина Кушкулы напоминает серый лист огромной тетради, а на нем как бы ровной по линейке карандашной чертой эта строгая линия — след борозды.

У мостика, посередине деревни, скучились подводы. Собрались две бригады на работу. Одну из них в шутку стали звать «черноворотыми», другую — «сероворотыми», потому что бригадиры обеих бригад ходят в одинаковых полушубках, но с воротниками разных цветов.

— Бёксе, Сунер-то, оказывается, с вами? — слышится удивленный голос из кружка хмурых от утреннего холодка людей.

— Все понятно. Теперь переходящий вымпел и премии — ваши!

— Как, Сунер, идет работа?

— Ничего, — смутился Сунер и шмыгнул за ящик на телеге, прячась от ветра.

А вокруг течет негромкий разговор.

— Мы вчера раньше всех кончили: у нашего трактора бензопровод лопнул.

— Где бы листового табаку достать? У тебя нет, тетушка Каралдай?

— Что ты, что ты! Сама голову ломаю, у кого бы спросить…

— Эх, как отсеемся, двое суток буду храпака давать! Без отдыху.

— А я вчера вертаюсь домой, моя Чечегой спрашивает: «Чай будешь пить?» Буду, говорю. Сижу, тяну чаек, и так мне это все хорошо. Вдруг — шах! — искры из глаз посыпались. Гляжу: против меня Чечегой с поварешкой стоит. Тьфу! Оказывается, заснул за столом, а ее любимая пиала — подарок дяди — вылетела из рук и — вдребезги! Шишка-то какая, пощупай, ох-хо-хо…

Появляется Эпишке.

— Вас сколько ждать? — набрасывается на него Бёксе. — Голова есть или нет? Погода — вон она — сегодня жарко, а завтра — парко… Сеять — так сеять. Вас не дурака валять взяли!

— Ты… ты… ты… — силится тот оправдаться и все же находится: — Я что, к внукам не могу зайти? Мимо же ехал… Ах, тьфу меня! — хлопает он себя по лбу, потом шарит в телеге. — Кнут-то, кнут! У них забыл! На лавке. Там сидел…

— Погоняйте! — орет Бёксе. — Возьмете по дороге.

Телеги, погромыхивая, растягиваются цепочкой. Возницы нахлестывают лошадей почем зря, это их обратно с поля погонять не нужно. Эпишке, причмокивая, пытается расшевелить своего конька, но тот и не думает прибавлять шагу. Они тащатся в самом хвосте обоза…

Пыль, песок и мелкие камни хлещут по лицу Сунера. Ветер точно озверел, налетает вихрем. Сунер загораживается рукавом, крепко держась за край ящика сеялки, но это мало помогает.

Воздух сух и горяч. А Сунер напялил ватные брюки, теплую стеганку да еще зимнюю шапку, и ему жарко. Он вспотел. И легко одеться нельзя: по ночам и в такой одежде продрогнешь начисто.

Голова кружится, в висках ломит. И Сунер знает отчего. Семена ячменя обсыпаны каким-то красноватым порошком — протравлены. Лошадь чабана Уламыра, наевшись такого зерна, выпила воды и к ночи сдохла. А Сунер — нет-нет, выберет зернышко, какое покрупнее, и, забывшись, отправит в рот, грызет, как орех. Знает, что нельзя, а ничего поделать с собой не может.

Что-то сегодня случилось и со спиной Сунера. Нагнется неловко или шевельнется, что-то там хрустнет и так заломит, что ноги даже не держат. Так и хочется кинуться на землю, прилечь, прижаться спиной к мягкой, пахнущей теплом и хлебом борозде.

Трактор стреляет выхлопами и замирает. И как только оседает пыль, видно, что на его пути стоит какая-то женщина с алюминиевым бидоном и кричит. Приглядевшись, Сунер узнает жену чабана Кегеша — Кабай.

— Эй, совсем с ума посходили! Кто в такой день работает? Что вы — железные, что ли? От такой жары и пыли кровь свернется в жилах. Глотни-ка, — приближается она к Бёксе и вынимает из-за пазухи пиалу. — А у нас окот. Дыхнуть некогда. Но на вас глядеть страшно. Иду и думаю, как они там, бедные, выдерживают.

Бёксе одним духом опоражнивает пиалу душистого свежего айрана.

— Вот спасибо. Хорошо! Будет, будет…

— Пей, Бёксе, пей. На всех хватит. О-о, и Сунер с вами! Вот молодец. А мы с твоей матерью, Сунер, знаешь, сколько потрудились? Ого! И в войну, и после. Все думала, что у нее, бедной, так и не будет жизни… А смотри, какой сын вырос! Помощник. Кормилец. Есть теперь у нее опора. И она — не без рук и ног оказалась. Как ее здоровье, Сунер?

— Ничего, — Сунер проглатывает айран, даже не разобрав его вкуса. — Хворала. Теперь лучше.

— А у нас окот — как на конвейере. Точно сговорились. Только и знай ягнят оттаскивай. Голова идет кругом!

— Хорош айран! — обтирает губы Иван. — Один глоток и — ожил.

— Пойду, — подхватывает бидон Кабай и забирает у Ивана пиалу. — К ягняткам пойду. Слезьми плачу. Овцы-то кой-как дотянули зиму. Худые, слабые. Некоторые в первый раз ягнятся. Ах, горе, горе… Когда к нашим кошарам поближе будете, заходите. У меня чай всегда на очаге.

Она быстро удаляется по дороге, оглядывается и машет рукой.

— Хорошо, с правой стороны подошла, а не слева, — говорит Кемирчек. — А то не увидел бы. Так пылью несет, гору поставь — врежусь, не разберу! Знал бы, где та дыра, из которой дует этот ветер, бульдозер бы подогнал…

— Э-э, парень, а что у тебя с лицом?! — вдруг вскрикивает Бёксе, будто только что разглядел Кемирчека. — Ну и физия! Как у черта! Заявись к кому-нибудь ночью в аил, ей-богу, всех обморок хватит! Гляди, гляди!

— A у тебя чище, что ли? — смеется Иван.

Бёксе заглядывает в свое отражение в его очках, они все трое смотрятся в стекла и вдруг начинают хохотать, хлопая по плечам друг друга и приседая от смеха. Сунеру вовсе не смешно, но, глядя на них, и он улыбается. Только улыбка у него выглядит жалкой, натянутой…

Забросив мешок на плечо, Сунер лезет на подножку, и вдруг спина точно бы переломилась. Острая боль пронзает его от затылка до пяток. Нелепо взмахнув руками, он валится прямо на Эпишке, идущего следом, и тот удерживает его.

Сунер с усилием выпрямляется.

— Что, тебе и мешок уже не под силу? — сердится Эпишке. — Конечно, не книжечки ведь читать… Знаем мы таких!..

К сеялке Сунера примчался Бёксе.

— Что? Что случилось? Да на тебе лица нет! Не заболел?

— Вот… спина, — тихо говорит Сунер и стонет. — Больно. И голова…

— Спина, говоришь? Ну, это понятно. Это от тряски, Сунер. С непривычки. Здесь еще, как говорится, ягодки. Вот на целине — там все кишки вытрясет. Ничего, привыкнешь помаленьку. А сейчас, пожалуй, полежи. Отойдешь. Мы кружок без тебя сделаем.

Отдохнуть, отдохнуть, паря, надо, — поддакивает Иван, который, увидев Бёксе у сеялки Сунера, приперся прямо с мешком на плече. — Посмотрим, посмотрим за твоей. Валяй, отдохни.

Сунеру как-то и не верится. Лязгает гусеницами трактор, жалобно тренькают сеялки, трогаясь с места, и вся эта железная армада тихо ползет по полю, но уже без него. Оказывается, если смотреть со стороны, — зрелище это впечатляет. Мощно прет по пахоте трактор, ровным строем шествуют за ним сеялки, а пыльная завеса за ними похожа на белый, катящийся следом водяной бурун.

Сунер ложится. И кажется ему, что нет постели мягче, чем взрыхленная во влажных комьях земля. Она облегает тело доверчиво и плотно. Какой-то бугорок удобно подпирает больную спину, и боль потихоньку отступает, унимается. Сунер прикрывает глаза и лежит, слушая, как приятно томится усталое тело.

— Ай-яй, сынок! Что с тобой? Плохо? — слышит он нал собой тонкий дребезжащий голос.

К Сунеру наклоняется морщинистое лицо старика Абая. Трясущейся ладошкой он подпирает брови, всматриваясь подслеповатыми беспомощными глазами.

— Голова, Абай… — отвечает Сунер.

— Подними, подними голову. Дай-ка я помну ее немного. Так еще наши деды делали.

Старик Абай чуть влажными вздрагивающими пальцами обегает голову Сунера, ощупывает ее неслышными чуткими прикосновениями, а потом начинает давить, разминать резко и твердо.

— И-и, что за народ пошел? — выговаривает дед Абай. — Мелкий, болезненный. А ведь в старину, бывало, с высокого кедра упадет человек и — ничего.

Старый Абай всю свою жизнь был табунщиком. За долгую жизнь немало он перевидел. Годами ел и спал в седле. А теперь постарел, сил совсем не осталось. По случаю пятидесятилетия Советской власти колхоз наградил старого скотовода лучших кровей скакуном, но старик не был в состоянии ни сесть, ни слезть с дарового гнедка и прогнал его обратно в колхозный табун. В дни сева он сторожит зерно, навезенное из амбаров в поле. Красть зерно некому, и все обязанности Абая сводятся к тому, чтобы отпугивать случайно забредших коров или лошадей.

Любимая тема старика Абая — давние времена. О чем бы он ни рассуждал, все сводит к одному: вот и лошади прежде были не то, что теперь, — и статью, и выносливостью, и силой. Груз, который не смогут нынче взять даже в телеге, раньше-то мохноногие скакуны запросто тащили волоком. Тогдашние коняги, по его словам, не очень-то были балованы. Овса или ячменя отродясь не видывали. Бросят им на ночь охапку сена, и вся недолга. А то и привязывали на аркан, чтобы паслись на «пятачке» свежей травы. И хоть сто верст отмахают зараз, утром глядишь: свежие, как огурчики. Потому что траву — и тут старик Абай твердо стоит на своем — не сравнить с нынешней. Да и мясо, сало у прежних лошадей — не в пример теперешним. Вкусней, калорий больше (современных терминов Абай употреблять не стесняется). О-о, а какие люди были в те времена!

Ворча под нос, старик Абай поднимается с колен и, постукивая палкой, удаляется по пахоте. А Сунер вытягивается на земле, не сдерживая улыбки. Как хорошо! И не верится, что под тобой не жесткая вибрирующая подножка, а неподвижная теплая земля, от которой, правда, отдает изнутри тягучим холодком. Не прогрелась еще вся до конца.

Воздух чист и прозрачен до голубизны. Где-то — не разобрать — стрекочет трактор, как кузнечик. Хорошо лежать, распластав руки и ноги. Хорошо. Сунер и не замечает, как задремывает, пригретый теплыми солнечными лучами.

На этот раз Тилгереш появляется на своей кляче ровно в полдень. И обед у нее стоящий: тут и — не по весенней поре — жирная конина, и ячменный суп — кёчё, и белый хлеб к чаю. Аппетит у всех зверский. Но пыль не дает покоя. Не успел вовремя прикрыть чашку, как кёчё тут же затягивается темно-грязной пленкой.

Тилгереш бегает радостная, воинственно размахивая поварешкой.

— Ну, кому еще? Кто хочет добавки? Кёчё вышел такой наваристый! Ешьте, не жалко! Уж я так погоняла своего негодника, чтобы только не остыло. Поглядите, мой Чабдар точно выкупался. Сунер, давай твою миску! В такой пыли да на такой работе — не проголодаться?

— Нет, нет, хватит! — защищается Сунер, однако Тилгереш успевает плеснуть ему еще добрую половину половника.

— Ешь, Сунер. Ешь. Не стесняйся, — посмеивается Бёксе. — Шибко ты у нас худой. Сил нет, какой худой! Мясцо бери пожирней и лопай. Вот, смотри, как я, — говорит он, ловко срезая ножичком сало с грудинки, потом с холки, перемешивает все это и отправляет в рот. От удовольствия он причмокивает и тянет губы трубочкой.

Другие едят молча, сосредоточенно. Некогда и словом перемолвиться. Слышно торопливое звяканье ложек о миски. Кто-то шмыгает, пыхтит, кто-то с хрустом разжевывает хрящик. Проголодались все здорово. И от съеденной пищи, как бы наливаясь, краснеют лица, лоснятся от пота. И чем разгоряченней они выглядят, тем заметнее снижается темп еды, гасятся звуки — медленнее, реже, глуше. Первым отваливается Кемирчек. Он шумно отдувается, словно после тяжелой загонки, смахивает пот с лица и жирные руки вытирает о голенища кирзовых сапог.

— Что-то нынче и кукушки не слышно. А, люди?

— Как не слышно? — удивляется старик Абай. — Где были твои уши?

— Где, где? На тракторе! И ночью, и днем…

Старый Абай раскуривает свою длинную трубку, неспешно разглаживает редкую бороденку.

— Тут ночью проснулся, как толкнул кто. Открыл глаза, а вот на том месте, где сидит Эпишке, чудится, кто-то стоит. Вроде бы человек. Сердце у меня так и подскочило. Спрашиваю: «Ты — кто?» Молчит. «Ты плоть или душа?» — опять говорю. Не отвечает. Присмотрелся получше: тьфу! — пусто, нет никого. Э-э, думаю, вот оно как! И черти-то нынче какие-то другие стали. Не то что в старину… Тогда это бесовское племя было смелее, нахальнее. Схватили бы они тебя под руки и с песнями, плясками, хороводами затащили бы бог знает куда. И всю ночь с тобой куролесили бы, ей-ей! И арака у них есть. Своя. Ну в точь, как у нас, только гнильцой отдает. Придешь в себя, когда петухи уже закричат. Со мной раза два такое случалось. Глаза раскроешь, и душа в пятки уйдет: оказывается, сидишь на самой макушке горы Куяган. Как туда попал? Ничего не помнишь. А в руках — лошадиный помет. Вместо пиалы, значит. Ох и похмелье от этой чертенячьей араки! Врагу не пожелаю…

Все смеются. А Эпишке, который управляется с целой берцовой костью, вгрызаясь в нее зубами, пытается что-то вставить, но рот у него забит, и выходит какое-то мычание: «М-м… Это… мм-м… Ну, это…» Наконец он проглатывает кусок, застрявший в горле, и, врываясь в разговор, частит, как из пулемета.

— А я вот что скажу! Читаешь там разные газеты-мазеты и узнаешь: в некоторых дальних землях люди за неделю с посевной справляются. За неделю! А мы и половину одного поля не засеяли. То трактор того, то сеялки… этого. Одни недостатки да недохватки. Э-эх! — темные кривоватые зубы Эпишке опять вонзаются в твердое — сплошь из сухожилий — мясо и тянут, но ничего не получается. У Эпишке даже лицо темнеет от негодования: он весь сжимается, точно примериваясь веред прыжком, сгибается и рвет ухваченный кусок. Мясо, как нарочно, легко отделяется от кости, и Эпишке с размаху угадывает затылком в колесо телеги.

— Ой-ой! Моя голова! Ой! — стонет Эпишке, яростно потирая затылок.

Бёксе и Иван от хохота валятся на землю. Остальные, держась за животы, стонут, всхлипывают. Старик Абай трясется от мелкого смешка и качает головой.

Неожиданно из тучи пыли на дороге выныривает машина. Это — «газик». Не доезжая доброй сотни метров до стоянки, он тормозит. Видно, люди в машине — с умом. Не хотят портить аппетит сеяльщикам, обдавать их пылью. Все сидящие видят: у кабины «газика» прикреплен развевающийся красный флаг.

— Э-э, — вскидывается Эпишке, забыв о своей боли. — Не к нам ли люди?

— Скажешь тоже! Наверное, к «сероворотым» едут. Они тут, за горой.

— Нет, нет, смотрите, сюда едут!

— Хорошо, если бы так…

Из кабины, вслед за парторгом колхоза, выбирается кто-то из членов правления. Парторг, обойдя «газик», отвязывает древко знамени, поворачивается в их сторону.

— О-о, баш бол! К нам, к нам!

— Вот это — да! Это — мы! — кричит Эпишке и хлопает в ладоши. — Выходит, баран и премия по двадцать пять рублей — нам в карман? Эге-ге!..

Ночь… Темень, хоть глаз коли! Сколько они едут и куда едут, Сунер не соображает. Тянет спать. Ну, сил никаких нет! Такое ощущение, что голова уже не держится, а сама падает от тяжести.

Иван лежит грудью на ящике с зерном и что-то поет: протяжное, русское, но в грохоте и лязге не разобрать ни слов, ни мотива. Иногда он кричит Сунеру!

— Эй, эй! Не спать! Не спать!

Бёксе, тяжело утопая в пахоте, вышагивает впереди трактора, показывая дорогу. Его собачонка плетется за сеялкой, тыкаясь носом в колесо и не замечая, что хозяин ее покинул.

В душе Сунера поднимается глухое раздражение. Он смотреть не может на этих людей. Ведь устали все до смерти, но так захвачены работой, что хотя бы на минуту остановиться никто не хочет! «И вправду, — думает Сунер, — что это за люди? Чего они, валясь с ног от усталости, зверея от напряжения, рвутся от одного клочка земли к другому, только, чтобы засеять — еще один, потом еще, еще и еще один?.. Почему эта тяжелая, доводящая до одури работа тянет их к себе, точно голодных овен зимой к желанному стогу? Из-за чего? Ради каких интересов?»

Приехав домой, Сунер целыми днями беззаботно валялся на постели. Читал, запоем читал. У него были любимые писатели — Джек Лондон и Жюль Верн. Их герои захватывали воображение. Сунер мог часами рассказывать о них своим друзьям, частенько собиравшимся у него. Но иногда читать надоедало. Поиграть, хотя бы в волейбол, — не с кем: часть сверстников трудилась со взрослыми на полях, другие корпели над учебниками дома, и Сунер был предоставлен самому себе. Тогда он садился на крыльцо и наблюдал за неспешной дневной жизнью, глядел на горы, на то, как плывут облака. Ах, какое чудесное было время! А теперь…

Сунер больно стукается боком о ящик. Открывает глаза. Все-таки задремал. Трактор и сеялки стоят. В чем дело?

Из темноты вынырнул Бёксе. Лицо у него черное, точно бок прокопченного казана. Бёксе тяжело дышит, лоб у него блестит, как от гуталина. От него пышет таким жаром, что Сунер чувствует это на расстоянии.

— Выдохся я, парень, — говорит Бёксе. Он сдергивает с головы шапку и заношенным ее верхом вытирает лицо. — Давай ты! Иди. Будешь показывать дорогу.

Сунер нехотя повинуется. Он слезает с подножки и идет к трактору. Трактор ровно и глуховато рычит на холостых оборотах. От его нутра тянет приятным теплом, и Сунеру хочется прижаться к нему и так постоять, хоть малость.

Но он минует трактор и становится на освещенный фарами след от колес, черно, рельефно отпечатанный на серой поверхности поля. И как только Сунер трогается по следу, сзади рявкает трактор. С лязгом, воем и грохотом он движется тоже. Темная, неслышная пелена пыли мгновенно окутывает Сунера с ног до головы. В этом сумраке уже не различить ни колеи, ни бугорков, ни ямок. Сунер нащупывает след ногами.

Идти трудно. Поле в этом месте — слегка на подъем, нога вязнет в мягкой почве, а пыль просто душит, скребет в гортани и во внутренностях. От усталости Сунера качает, как пьяного. Еще бы — целый день на ногах! Сердце колотится так, словно вот-вот выскочит из груди. А в боку вдруг одолело колотье. Сунер хочет приостановиться, переждать эту боль, но тут его нагоняет трактор. Гусеницы лязгают за спиной. Сунер оглядывается и видит высунувшегося из кабинки Кемирчека. Тот грозит кулаком.

И Сунер взрывается, его просто трясет мелкой дрожью. Как! Он тут ишачит, как проклятый, а ему еще и кулак показывают! Нет, к черту! Он хочет домой, и баста. Сейчас же, сию минуту! Пешком уйдет, плевать ему на подводу!

Трактор надвигается вплотную. Еще мгновенье, и Кемирчек, наверное, подтолкнул бы его радиатором. Сунер шарахается и быстро идет по следу. Трактор снова настигает его, и Сунер прибавляет ходу.

Так они и движутся по полю. Сунер мог бы убежать вперед или кинуться в сторону, но для этого нужны силы, а их у него нет. Хорошо, что и так переставляет ноги. Конечно, он может втихую повернуть и направиться к краю поля, откуда ведет дорога в деревню, махнуть на все и отправиться домой. Трактор тогда сделает на поле огрех. А что будет, когда Бёксе и Кемирчек обнаружат это? Сунер на миг представил их лица. Лица у них станут будто каменные. Кемирчек повернет трактор обратно, они выедут на след, и Бёксе с Иваном снова будут идти впереди, сменяя друг друга. А на него они вообще перестанут обращать внимание. И все в деревне будут смотреть так, будто он и не существует.

Сунер шагает, ощупывая след, спотыкаясь, и чуть не плачет. Господи, какой же он маленький, бессильный перед всем этим, беспомощный человек! Даже слова своего высказать не может! И перед ним эта страшная, изнуряющая работа, которой не видно конца и в которую, чтобы ее одолеть, нужно вложить все свои силы, все запасы бодрости духа. Все, все! До конца. Без остатка. И Сунер, сжимая зубы, чтобы не расплакаться, шагает и шагает, ничего не слыша, ничего не воспринимая.

Сколько прошло времени, как он двигается в этой пыльной серой мути, Сунер и не представляет. Когда он приходит в себя, то чувствует какое-то внутреннее облегчение. Словно бы невыплаканные слезы отогрели сердце и душу, омыли их. Мысли его вдруг принимают иное направление. Все больше распаляясь, он начинает рассуждать: «Да что это я все плачусь и плачусь? Как какая-нибудь слабая больная старушонка!»

Сунер и не замечает, что губы его шевелятся и он шепчет эти слова. «Ну да, в этой работе есть своя тяжесть, трудная сторона. Но Иван, Бёксе как бы не замечают ее! Потому что есть чем и гордиться! Сколько мы уже засеяли!»

Сунер оглядывается, но глаза наталкиваются на пыльный, глухо ревущий голосом трактора мрак, сквозь который белесовато просвечивают фары. И он как бы окидывает мысленно ту часть поля, которую исколесили трактор и сеялки. «Ого, немало уже! А дело идет! В этом — и моя доля. В деревне скажут, смотрите-ка, и Сунер был с ними — с Кемирчеком, Иваном, Бёксе. Все работали, вместе… Сколько же у них сил? Нет, жить — хорошо!»

Он гордо распрямляет плечи. Глаза его широко, радостно открыты. Пыль? Это не страшно! Плевать ему на пыль! Он представляет, какую огромную тень отбрасывала бы сейчас его фигура, не будь пыли. Ого! Головой достает до самой верхушки горы Шибелик. А длинные растопыренные руки запросто обнимают холм, на который взбирается поле. Словно сказочный былинный батыр шагает впереди Сунера! А в самом деле, разве он не сказочный герой? Позади ревет мощный семидесятисильный трактор. И что он может сейчас без Сунера? Да ничего не может. Уйдет с дороги Сунер, и трактор станет как слепой. И разве Сунер в этой пыльной кипящей круговерти не выдерживает бешеный ритм работы? Нет, он не отстает от других. Как бы невзначай Сунер вспоминает слова Бёксе, которые тот сказал на одной из остановок: «Вот увидите, Сунер еще себя покажет! Дайте малому окрепнуть. Пусть затвердеет в костях и нальет силы в мускулы. Подрастет и, поверьте мне, из него выйдет неплохой мужик. Хороший работяга…» Вот что сказал Бёксе.

Сунер все убыстряет шаг. И трактор, раздирая уши, ревет все настойчивее, торопится за ним. Проходит еще немного времени, и Сунер — будто бы на крыльях летит. Куда подевалась усталость? Руки, ноги — тяжкие до того, будто свинцовые, — сейчас легки и проворны. Тело? Не ощущается тело, словно Сунер воспарил и перешел в состояние невесомости. И дышит Сунер с силой, взахлеб, будто нет в помине удушливого пыльного облака.

И это огромное желание — двигаться, шагать вперед без устали, работать, работать! Сунер выдержит. Он теперь — человек!

Сунер и не заметил, как добрался до края поля. Прямо из черноты вынырнула на него подошва скалы. Все! Нужно поворачивать обратно.

Кемирчек развернул трактор. Теперь ветер меняется — дует в лицо. Помощь Кемирчеку не нужна. Он хорошо видит дорогу. Сунер легко вспрыгивает на подножку своей сеялки. Он едет, выпрямившись, открыто подставляя лицо холодному ветру, хлестким ударам свивающейся в жгуты пыли, запаху выхлопных газов, солярки и прерывистому гулу мотора.

Темен ночной мир. Только подножья гор, там, где солнцепеки с увядшей прошлогодней травой, — как разделительная линия, отграничивающая поле. На юге тянется по небу узкая светлая полоса, предвестница нового дня, и на ее фоне отчетливо выделяются светлые гривы гор с порослью редких лиственниц, издалека напоминающих зубья обломанной старой расчески.

Трактор, сменивший на предутреннем холодке частый, с придыханием хрип на гулкое радостное тарахтенье, резво бежит в расступающуюся темноту, обсыпая сеялки твердой повлажневшей пылью. Прищурив глаза, Сунер вслушивается в этот звук, и ему кажется, что это древний кайчи-сказитель поет свою громкую мудрую песню, перебирая струны неслыханно голосистого раскатистого, как эхо, топшура. И эта песня — о людях, о силе их духа, о славе труда, о великом противостоянии — как бы обращена к жадно внимающему ей рыхлому полю. Ее задумчиво слушают горы, многократно и красочно повторяя слова.

Сунер поднимает голову выше. Как он не подумал об этом раньше? Ведь вся эта едва обозримая глазом земля — его родина. Суровая, неприступная и прекрасная. Недаром люди сеют здесь такое жизнестойкое и жизнелюбивое растение, как ячмень, сильное своими корнями и жестким стеблем. И, подобный ему, живет на этой гордой земле народ Сунера. Сунер ощущает волнение. Впервые в жизни он подумал об этом — трезво, по-настоящему, и пришли сила, уверенность. Как же он может оставаться в стороне от дел своего народа? Как можно впустую восхищаться героями Джека Лондона и Жюля Верна, не познав себя сыном своей родины? Как тогда дышать одним воздухом с людьми своего народа?

Сунеру видится лицо матери. Милая, милая мама… Кажется, только сейчас Сунер начинает понимать, как и для чего она жила. Сколько ей пришлось вынести! Годы и годы тяжкой деревенской работы… Помнится, бабушка Сунера не раз ворчала: «Да что ты день-деньской надрываешься? Все — ради колхоза да колхоза… А с сыном ты должна побыть или нет? Неужели в году один день выбрать невозможно?»

И в снег, и в дождь ни свет ни заря поднималась она и исчезала с глаз Сунера. И не то чтобы выбирала, а шла туда, куда пошлют. Там, где было нужно, как сказал бы теперь Сунер. А что было наградою? Что-то Сунер и не помнит, чтобы в те времена она получила хоть толику денег от колхоза. Разве что, как передовой колхознице, выдадут кусок материи, из которой она шила ему рубашки. Значит, что-то другое поднимало ее спозаранку и влекло на раскисшее поле, на фермы, в кошары. Но что? Видать, было что…

Мать долго не отнимала Сунера от груди. И он привык засыпать, чуя под головой материнскую руку, и часто просыпался оттого, что рука эта вздрагивала и сама мать спала неспокойно. Сунер капризничал и будил ее.

— Да откуда я знаю — отчего? — отвечала мать. — Во сне, сынок. Весь день на току зерно перелопачивала, вот и привиделось что-то…

А в весеннюю пору он не видел ее по три-четыре дня: приходила, когда он уже спал, а уходила — еще не просыпался. Утром Сунера ждал на столе холодный кусок тощей говядины. Это мать принесла ему свой паек, что заработала за день. Иногда он лакомился сусликами, на которых мать ставила капканы. И как он бывал рад этому угощению!

В осенние длинные ночи Сунер вскакивал среди сна и видел: мать сидит у очага и, сунув руки в деревянную чашку с водой, мерно покачивается.

— Спи, спи, — кивала она ему. — А я — не могу. Ноют. Потрескались… Подержу в теплой воде, может, — отмякнут, отойдут…

Толчется, летит тяжелым облаком пыль. Задние подфарники трактора еле-еле пробиваются сквозь пыль желтым светом. Мотор ревет и ревет. Сеялки, погромыхивая, раздавливают колесами отвороты земли и спешат, спешат отдать земле семена. В многоголосом скрипе и грохоте Сунер вдруг слышит будто бы журавлиный крик: крлуг-крлуг-крлуг… А Сунер представляет себе настоящий журавлиный косяк: плывет он по высокому синему небу. И нет в селе человека, который, грустно вздохнув, не проводил бы его взглядом, не качнул ответно головой на крик птичьей стаи. А мальчишки, раскинув руки и вытянув, будто на лету, шеи, прыгают и кричат: «Эзеи болзын, турна-а-лар! До свидания, журавли! Легкого вам пути! На будущий год прилетайте раньше! Весну скорее приносите. А мы будем ждать. Будем жда-аать!..»

Да-а… Вот придет осень. И на этом поле, где Сунер оставит столько пота, переживаний, раздумий, горестей и новой, открытой им радости, где упали в пашню первые его семена, буйно заколосится ячмень с крупными, как градины, зернами. И придет день, когда Сунер, гордый оттого, что все это — дело рук его, станет на уборку и, конечно, будет искать следы, оставленные его сеялкой.

А трактор все ползет и ползет, ввинчиваясь в темноту, и она отступает, как бы отодвигается под его напором, дрожа в неясных бликах рыжего робкого электрического света…

«Нет, пора быть взрослым. Работать по-настоящему. И жить тоже. И я теперь хозяин всего того, что здесь есть», — думает Сунер.

…Вот они с Эпишке, представляется ему, подъезжают к деревне. Сунер слезает с телеги и незаметно — для пущей важности — пачкает лицо землей, чтобы выглядеть еще более усталым и наработавшимся, а потом вышагивает по деревне с высоко поднятой головой, чуть-чуть вразвалку, по-рабочему. А навстречу попадаются люди, такие же, как и он, усталые, грязные, с закопченными пахотной пылью лицами, с припухшими веками.

— Эй, Сунер! Как дела? — весело окликают они его.

— Хорошо. Ничего дела, — отвечает Сунер, и голос у него басовитый, какой и должен быть у настоящего работяги.

И тут-то встретится ему Дьинди. Да, да, Дьинди… Высокая, румяная девушка, у которой длинные черные косы, а глаза… А вот какие у нее глаза, Сунер толком не знает. Потому что не отваживался посмотреть ей в лицо. Да что там — посмотреть! При одном упоминании ее имени Сунера бросает то в жар, то в колод, а при встречах с нею он не знает, куда себя девать. Хочется сжаться, пригнуться, исчезнуть. Ну, да теперь Сунер — человек рабочий, и он не должен стыдиться, как мальчишка. Он пройдет мимо, серьезный и спокойный, будто бы и не замечая ее.

Сунер! — окликнет его девушка и робко станет на дороге. — Ой, Сунер! Что это у тебя с лицом? Больно?

— Больно? — удивится Сунер. — Что ж ему болеть? Мы — люди привычные. Такая у нас работа, — ответит он, улыбаясь.

«Нет, нет. Лучше об этом не думать. Не надо об Дьинди», — взволнованно решает Сунер.

Осенью он поступит в школу механизации учиться на тракториста. Он будет пахать, сеять, убирать хлеб для своего народа. Поставит себе дом, большой крестовый дом, как у многих его односельчан. А тут подойдет и срок в армию… В армию? Ну что ж, к тому времени он научится водить трактор, и почему бы не стать танкистом? Отслужит. Сунер и это выдержит. Он, оказывается, все может выдержать!

Он едет по деревне на своем тракторе, а сзади, вызванивая на тросе, волокутся восемь — десять мощных лиственниц. Для его нового дома! И вся деревня — стар и млад, кто, прильнув к оконцам, а кто, остановившись на улице, удивляются, сколько сумел Сунер зацепить своим трактором бревен. Это мастер, говорят они. Сразу видно — хозяин. И Дьинди смотрит…

И Сунеру очень хочется, чтобы Дьинди увидела его сейчас здесь, на сеялке…

А трактор все располосовывает убегающую темноту, постреливая резкими тугими выхлопами.