Комната с видом на Арно [Эдвард Морган Форстер] (fb2) читать онлайн

Часть 1

Глава 1. Пансион Бертолини

— Эта синьора совсем не умеет вести дело, — возмущалась мисс Бартлетт, — нисколько не умеет! Пообещала нам две соседние комнаты на южной стороне, обе с видом на реку, а вместо этого дала две северные, окнами во двор, да еще и далеко друг от друга! О Люси!

— К тому же она явная кокни! — подхватила Люси, которая была, кроме всего прочего, раздосадована акцентом этой синьоры. — И вообще, похоже, что из Лондона мы и не уезжали.

Она обвела взглядом англичан, сидящих по обе стороны стола, взглянула на разделяющий этих англичан ряд белых бутылок с водой и красных бутылок с вином, на убранные в тяжелые рамы портреты Ее Величества королевы и последнего поэта-лауреата^[1], на табличку с ворот англиканской церкви («Преподобный Кутберт Игер, магистр искусств, Оксон»), служившую теперь единственно украшением стены.

— Шарлотта! А ты разве этого не чувствуешь? Что мы совсем как в Лондоне? Мне кажется, что и на улице будет все как дома. Или мне так кажется от усталости?

— Это мясо уже побывало в супе, — проговорила мисс Бартлетт, откладывая в сторону вилку.

— А я так хотела видеть Арно! Ведь эта синьора в своем письме обещала нам комнаты с видом на Арно. Она не имела права нас обманывать. Это так бессовестно с ее стороны.

— Что до меня, то мне подошел бы любой уголок, — отозвалась мисс Бартлетт. — Хотя и жаль, что из своего окна ты не увидишь реку.

Люси вдруг испугалась — а не слишком ли она эгоистична?

— О Шарлотта! Ты меня совсем испортишь. Нет, ты тоже должна жить в комнате с видом на реку. Я это говорю совершенно серьезно. Как только освободится хоть одна комната на южной стороне…

— Как только она освободится, ты сразу туда переедешь, — перебила ее мисс Бартлетт, дорожные расходы которой наполовину были оплачены матерью Люси — щедрость, на которую Шарлотта не преминула тактично указать.

— Нет-нет! Это ты обязана переехать! — настаивала между тем Люси.

— Только не я! Твоя мама никогда мне этого не простит, милая.

— Она никогда не простит меня!

Голоса вновь прибывших леди становились все оживленнее и, если уж быть до конца правдивым, все более раздраженными. Они устали от своего путешествия, и только хорошее воспитание не позволило им вступить в настоящую перепалку. Кое-кто из соседей по столу уже обменивался неодобрительными взглядами, а один из них — грубоватого вида мужчина, из тех, что довольно часто можно встретить за границей, — перегнулся через стол и вмешался в разговор дам.

— У меня комната с видом на Арно. У меня! — сказал он.

Мисс Бартлетт вздрогнула от неожиданности. Обычно в пансионах люди несколько дней присматриваются к ним, перед тем как заговорить, а иногда этого не происходит и до самого отъезда. Даже еще не взглянув на сидящего перед ней человека, она поняла, что он плохо воспитан. Пожилой, крепко сложенный, чисто выбритый, с бледным лицом и большими глазами. Что-то детское было в его взоре, хотя это была не та детскость, что часто является спутницей дряхлости. Размышляя над этим, мисс Бартлетт оглядела одежду незнакомца. Ничего особенного! Этот человек, похоже, старался познакомиться с ними до того, как они осмотрятся в пансионе и сами во всем разберутся. Поэтому Шарлотта изобразила удивление:

— Вот как! О, комната с видом на реку! Должно быть, вид чудесный!

— А это мой сын, — продолжил пожилой. — Его зовут Джордж. У него тоже комната с видом на Арно.

— О! — произнесла мисс Бартлетт, взглядом подавив желание Люси заговорить.

— Я хочу сказать, — продолжил пожилой, — что вы можете занять наши комнаты, а мы переедем в ваши. Поменяемся, так сказать.

Эти слова буквально шокировали тех из собравшихся в комнате путешественников, кто относил себя к «высшему» разряду, и они посочувствовали вновь прибывшим. Мисс Бартлетт, поджав губы, произнесла в ответ:

— Большое вам спасибо, но об этом не может быть и речи.

— Но почему? — недоумевал пожилой, положив обе руки на стол.

— Потому что об этом не может быть и речи, благодарю вас.

— Понимаете, нам не нравится брать… — начала было Люси.

Ее кузина взглядом вновь остановила ее.

— Но почему? — настаивал их собеседник. — Женщины любят комнаты с приятным видом из окна. Мужчины — не очень. — Говоря это, он, как капризный ребенок, хлопал ладонью по столу. Повернувшись к сыну, он попросил:

— Джордж, попробуй убедить их.

— Совершенно очевидно, что они должны занять наши комнаты. Больше мне нечего сказать. — Говоря это, молодой человек даже не смотрел на леди, но в голосе его звучали смущение и скорбь.

Люси тоже была смущена, но она понимала, что все, что происходит, закончится тем, что называется «сценой», и у нее было странное чувство — о чем бы ни говорили эти плохо воспитанные путешественники, спор будет только разрастаться и углубляться, пока не коснется — нет, не комнат с видом на Арно, — а чего-то другого, о существовании чего она даже и не догадывалась. Теперь пожилой уже почти яростно нападал на мисс Бартлетт. Почему она не хочет меняться? Какие у нее могут быть возражения? Они же за полчаса освободят эти комнаты!

Мисс Бартлетт, искушенная в искусстве вести беседу, чувствовала свое бессилие в присутствии грубости. Столь дерзкого собеседника ей не поставить на место. Она покраснела от неудовольствия. Оглядываясь по сторонам, она словно спрашивала: неужели здесь все такие? Только две пожилые леди, сидящие за столом чуть поодаль, с шалями, наброшенными на спинки кресел, взглядами ответили ей: нет, мы не такие, мы дамы благородные и с хорошими манерами.

— Ешь, милая, — повернулась Шарлотта к Люси и вновь принялась за мясо, в качестве которого она ранее уже усомнилась.

Люси пробормотала что-то о странности сидящих напротив людей.

— Ешь, дорогая, — повторила Шарлотта. — Этот пансион никуда не годится. Завтра мы переедем.

Едва она высказала это свое твердое решение, как тут же пожалела об этом. Занавески в дальнем конце комнаты распахнулись и явили взору присутствующих священника, несколько тяжеловесного, но привлекательной наружности. С самым радостным видом, извиняясь за опоздание, священник поспешил занять свое место за столом. Люси, которая еще не до конца овладела искусством вести себя прилично, вскочила с места, воскликнув:

— О! Это же мистер Биб! Как славно и мило! Нет, Шарлотта, мы должны остаться здесь, и совсем не важно, что комнаты плохие. О!

Мисс Бартлетт произнесла более сдержанным тоном:

— Здравствуйте, мистер Биб! Подозреваю, что вы не помните нас. Я мисс Бартлетт, а это — мисс Ханичёрч. Мы были в Танбридж-Уэллз в ту самую холодную Пасху, когда вы оказывали помощь викарию церкви Святого Петра.

Священник, всем видом своим показывавший, что он в отпуске, помнил дам не столь хорошо, как помнили его они. Но он подошел с достаточно любезным видом и устроился в кресле, на которое указала ему Люси.

— Я так рада вас видеть, — проговорила девушка, настолько истомившаяся духовным голодом, что рада была бы разговору и с официантом, если бы кузина позволила ей это.

— Удивительно, — продолжила она, — как тесен мир. А то, что все крутится вокруг Саммер-стрит, делает это еще удивительнее.

— Мисс Ханичёрч живет в приходе Саммер-стрит, — пояснила мисс Бартлетт, — и недавно в разговоре она упомянула, что вы только что приняли решение переехать…

— Да, — вмешалась Люси, — я узнала это на прошлой неделе от мамы. Ей было неизвестно, что мы встречались с вами в Танбридж-Уэллз, но я сразу же ей написала и сказала, что вы…

— Замечательно! — произнес священник. — Я принимаю приход Саммер-стрит в июне и счастлив, что меня назначили в столь очаровательные места.

— О, как я счастлива! Наш дом называется Уинди-Корнер.

Мистер Биб ответил легким поклоном.

— Там живем мы с мамой и еще мой брат, хотя мы не так часто видим его в ц… церковь от нас далековато, я хотела сказать.

— Люси, дорогая! Позволь мистеру Бибу заняться обедом.

— О, я только этим и занимаюсь, благодарю вас!

Священнику было приятнее говорить с Люси, чью игру на фортепиано он помнил, чем с мисс Бартлетт, которая, вероятно, помнила его проповеди. Он спросил, хорошо ли Люси ориентируется во Флоренции, и получил ответ — более многословный, чем это было необходимо, — что девушка здесь до этого никогда не бывала. Нет большего удовольствия, чем быть гидом для вновь прибывших, и священник обрадовался, что эта честь досталась именно ему.

— И не забудьте посмотреть окрестности, — заметил он под конец. — Как только выпадет ясный денек, отправляйтесь во Фьезоле или в Сеттиньяно.

— О нет! — раздался женский голос с дальнего конца стола. — Вы неправы, мистер Биб! В первый же ясный день вашим дамам следует посетить Прато.

— Эта дама выглядит очень умной и сведущей, — прошептала мисс Бартлетт на ухо кузине. — Нам повезло.

И действительно, на них обрушился целый шквал сведений. Сидевшие за столом наперебой кричали, что им необходимо посмотреть, когда посмотреть, как останавливать электрический трамвай, как избавляться от попрошаек, сколько не жалко отдать за веленевую бумагу, да как им понравится то или иное место! Пансион Бертолини решил, единодушно и единогласно, что они обязаны все это увидеть и все это попробовать. Куда бы кузины ни обратили свой взор, отовсюду им отзывчиво улыбались и наперебой что-то кричали. И над всеми голосами возвышался голос самой умной дамы, сидевшей во главе стола, которая не унималась:

— Прато! Они обязаны поехать в Прато! Там такое изысканное убожество — слов нет! Я обожаю это местечко. Так приятно сбросить с себя путы респектабельности и хорошего тона!

Молодой человек по имени Джордж взглянул на умную даму, затем задумчиво уставился в свою тарелку. Он и его отец не участвовали в общем оживлении. Люси, которая переживала свой успех, тем не менее пожалела об этом. Ей никогда не доставляло удовольствия, если кто-то оставался в тени, а потому, встав, она обернулась и попрощалась с сидящими напротив беглым нервным поклоном.

Отец не заметил поклона; сын же ответил на него, но не поклоном: приподняв брови, он улыбнулся, но так, словно улыбка его предназначалась не только Люси.

Девушка поспешила за кузиной, уже проскользнувшей за занавески — занавески, которые так и норовили хлопнуть вас по лицу и казались более тяжелыми, чем ткань, из которой они были сшиты. По ту сторону стояла сама ненадежная синьора с Энери, сыном, и Викторьер, дочерью. Синьора желала своим гостям доброго вечера, и сцена выходила прелюбопытная — кокни пытались изобразить изящество и воспитанность Южного Лондона. Еще более любопытной оказалась гостиная, чей тяжеловесный комфорт соперничал с гостиными пансионов в Блумсбери. Неужели это все-таки Италия?

Мисс Бартлетт уже устроилась в туго набитом кресле, своим цветом и очертаниями напоминавшем помидор. Она беседовала с мистером Бибом, и в процессе разговора ее узкая вытянутая головка ритмично раскачивалась взад-вперед, словно хотела пробить находящуюся перед ней невидимую стену.

— Мы так признательны вам, — говорила Шарлотта. — Первый вечер значит так много. Когда вы вошли, мы едва не стали участницами пренеприятнейшей сцены.

Священник выразил свое сожаление.

— Кстати, вам не знаком пожилой человек, сидевший за столом перед нами? — спросила мисс Бартлетт.

— Это Эмерсон, — ответил мистер Биб.

— Он ваш друг?

— Скорее приятель, как это обычно бывает в пансионах.

— Тогда я умолкаю.

Но священник вынудил ее продолжить.

— Я нахожусь здесь в качестве, так сказать, компаньонки и наставницы своей юной кузины, — сказала Шарлотта, — и с моей стороны было бы необдуманно подвергать ее опасности зависеть от обязательств по отношению к совершенно незнакомым людям. Манеры этого человека оставляют желать лучшего. Я же действовала из самых лучших побуждений.

— Ваш поступок совершенно естественен, — сказал священник. Лицо его стало задумчивым, и через пару мгновений он добавил: — Хотя, если бы вы приняли его предложение, большого вреда не было бы.

— Никакого вреда, я совершенно согласна. Но нам не хотелось брать на себя никаких обязательств.

— Эмерсон несколько странный человек, — сказал мистер Биб и замолчал. После минутного колебания он вновь заговорил: — Я не думаю, чтобы он пожелал как-то воспользовался тем, что вы приняли его предложение. Вряд ли он даже рассчитывал на благодарность с вашей стороны. У него есть одно хорошее качество, хотя я и не уверен, что оно такое уж хорошее, — он всегда говорит то, что думает. Эмерсон живет в комнатах, достоинства которых совершенно не ценит, и считает, что эти достоинства могли бы оценить вы. Он совсем не думал о каких-то с вашей стороны обязательствах; еще меньше он стремился демонстрировать хорошие манеры. Это очень трудно, по крайней мере для меня, понять человека, который всегда говорит правду.

Люси, до сих пор не участвовавшая в разговоре, искренне обрадовалась:

— Я надеялась, что он хороший человек. Я всегда верю в то, что люди хорошие.

— Я полагаю, вы правы. Он очень хороший и очень скучный. Я отличаюсь от него во всех отношениях. Кроме того, надеюсь, что и вы отличаетесь. Правда, Эмерсон принадлежит к тому разряду людей, с которыми скорее не соглашаешься, чем подвергаешь критике. Когда он впервые появился здесь, здешних обитателей возмутило его поведение, что было совершенно естественно. У него нет ни капли такта, а его манеры… я не хочу сказать, что у него плохие манеры, но он никогда не может удержать своего мнения при себе. Мы едва не пожаловались на него нашей наводящей тоску синьоре, но я рад сообщить, что мы вовремя передумали.

— Могу ли я из этого заключить, — проговорила мисс Бартлетт, — что он социалист?

Мистер Биб принял к сведению это удобное слово, слегка, впрочем, дрогнув губами.

— И вероятно, — продолжила Шарлотта, — сына своего он воспитал тоже социалистом?

— Я плохо знаю Джорджа, — ответил священник, — поскольку он еще не научился говорить. Похоже, он весьма милое создание, к тому же неглуп. Понятно, он наделен отцовскими манерами, и вполне вероятно, что он тоже социалист.

— О, какое облегчение! — воскликнула мисс Бартлетт. — Так вы полагаете, нам следовало принять их предложение? И вы считаете меня излишне подозрительной и глупой?

— Ни в коей мере! — ответил мистер Биб. — Я совсем не имел этого в виду.

— Но мне, вероятно, не нужно извиняться за свою очевидную грубость?

Священник ответил, что в этом нет никакой необходимости, и встал, чтобы отправиться в курительную комнату. В его последних словах Шарлотта услышала нотки раздражения.

— Он, наверное, решил, что я зануда, — проговорила мисс Бартлетт, когда священник скрылся за дверью. — Почему же ты все время молчала, Люси? Определенно, ему нравится говорить с тем, кто помоложе. Я не собиралась монополизировать его внимание. Я надеялась, что ты проведешь с ним весь вечер и все время обеда.

— Он очень милый, — воскликнула Люси. — Я отлично это помню. Он способен увидеть что-то доброе в каждом человеке. И никто не принимает его за священника.

— Лючия!

— Но ты же понимаешь, что я имею в виду! Как обычно смеются священники? А мистер Биб смеется как обычный человек.

— Смешная девочка! — улыбнулась Шарлотта. — Как ты напоминаешь мне свою мать! Интересно, понравился бы ей мистер Биб?

— Уверена, что понравился бы. Как и Фредди, — сказала Люси.

— Я полагаю, он понравился бы всем в Уинди-Корнер, в этом уголке моды и стиля. Я же больше привыкла к Танбридж-Уэллз, а мы там все безнадежно отстали от времени.

— О да! — протянула Люси уныло.

В реплике Люси была скрыта нотка неодобрения. Но Шарлотта не могла точно определить, касалось ли это неодобрение ее самой, или мистера Биба, или стильного мира Уинди-Корнер, или же узкого мирка Танбридж-Уэллз. Она попыталась локализовать эту нотку в пространстве, но, как это бывало обычно, не смогла. Сама мисс Бартлетт старательно избегала высказываться неодобрительно о ком-либо или о чем-либо, а потому добавила:

— Я боюсь, ты находишь меня весьма скучной компаньонкой.

Люси же подумала про себя: «Какая же я эгоистичная и злая! Нужно быть осторожнее. Шарлотта так ужасно переживает свою бедность!»

К счастью, одна из маленьких пожилых леди, которая уже некоторое время ласкала кузин доброй мягкой улыбкой, приблизилась и попросила позволения опуститься в кресло, оставленное мистером Бибом. Получив разрешение, она принялась мило щебетать об Италии, о том, насколько решительный шаг ей пришлось сделать, отправившись сюда, о том, как вознаграждена она была за свою решительность резким улучшением состояния здоровья сестры. Она говорила и говорила — о необходимости плотно закрывать окна по ночам и полностью опустошать бутылки с водой по утрам и еще о тысяче вещей. Обо всем она говорила с самой милой улыбкой, и ее разговор был гораздо более достоин внимания, чем бурные тирады о гвельфах^[2] и гиббелинах^[3], которые доносились из противоположного угла гостиной. И это была настоящая катастрофа, а не просто какой-то эпизод — когда в своей спальне она обнаружила нечто, что гораздо хуже блохи, но несколько лучше, чем кое-что еще…

— Но здесь так же безопасно, как и в Англии, — уверяла пожилая леди. — В синьоре Бертолини так много чисто английского.

— Тем не менее в наших комнатах пахнет, — сообщила бедная Люси. — И мы боимся идти спать.

— Это все внутренний дворик, — вздохнула леди и, быстро поменяв тему, проговорила: — Жаль, что мистер Эмерсон был недостаточно тактичен за обедом. Мы все так за вас переживали.

— Я полагаю, у него были самые добрые намерения, — отозвалась Люси.

— Вне всякого сомнения! — подхватила мисс Бартлетт. — Мистер Биб только что отчитал меня за мою подозрительность. Но все это из-за того, что я обязана заботиться о своей кузине.

— Конечно, — согласилась пожилая леди, и они в унисон замурлыкали о том, сколь осмотрительным обязан ты быть, коли под твоим присмотром находится столь юная девушка.

Люси попыталась выглядеть воплощенной скромностью, но при этом чувствовала себя не в своей тарелке. Дома о ней никто особенно не заботился; во всяком случае, она этого не замечала.

— Что до мистера Эмерсона — не знаю, что и сказать, — продолжала между тем пожилая дама. — То, что он лишен всякого такта, это очевидно. Но вы не замечали, что есть люди, способные совершать крайне неделикатные поступки, которые тем не менее выглядят весьма красиво?

— Красиво? — изумилась мисс Бартлетт. — Разве красота и деликатность — не одно и то же?

— Можно сказать и так, — беспомощно развела руками пожилая дама. — Но все это так непросто, скажу я вам, так непросто.

Она замолчала, ибо в дверях вновь появился мистер Биб, так и сияющий от удовольствия.

— Мисс Бартлетт, — воскликнул он, — я уладил дело с комнатами. И я так этому рад! Мистер Эмерсон говорил об этом в курительной комнате, и я посоветовал ему вновь сделать вам предложение, которое я и передаю сейчас от его имени. Ему будет очень приятно, если вы согласитесь.

— О Шарлотта! — горячо зашептала Люси на ухо кузине. — Давай возьмем эти комнаты! Мистер Эмерсон так мил, так мил!

Мисс Бартлетт сохраняла молчание.

— Боюсь, — сказал мистер Биб после паузы, — что я был чересчур навязчивым. Прошу извинить меня за вмешательство в ваши дела.

С видом явного неудовольствия священник отошел. Только после этого мисс Бартлетт заговорила:

— Мои личные желания, милая Люси, по важности совершенно не сравнимы с твоими. Мне было бы крайне трудно препятствовать твоим желаниям здесь, во Флоренции, ибо только твоя доброта позволила мне очутиться в этом городе. Если ты хочешь, чтобы я попросила этих джентльменов освободить для нас свои комнаты, я сделаю это.

По мере того как Шарлотта говорила, голос ее становился все громче — пока не перекрыл все голоса в гостиной и не заставил умолкнуть всех гвельфов и гибеллинов.

— Мистер Биб, — обратилась она к священнику, — не будете ли вы столь любезны сообщить мистеру Эмерсону, что я принимаю его предложение, и проводить его ко мне, чтобы я лично высказала ему свою благодарность?

Священник, проклиная про себя женский пол, поклонился и отправился исполнять просьбу мисс Бартлетт.

— Помни, Люси, это исключительно моя инициатива. Я не хочу, чтобы желание принять предложение мистера Эмерсона исходило от тебя. При любых обстоятельствах обещай мне хранить эту тайну.

Наконец, немного нервничая, вернулся мистер Биб.

— Мистер Эмерсон занят. Но со мной его сын.

Молодой человек посмотрел на трех дам, сидящих в столь низких креслах, что ему показалось, что они сидят на полу.

— Мой отец, — произнес он, — принимает ванну, поэтому вы не сможете поблагодарить его лично. Но все, что вы скажете мне, я передам ему, как только он выйдет.

Уж к чему-чему, но к разговору о ванне мисс Бартлетт была не готова. Ее истыканная колючками благовоспитанность обернулась против нее самой, безжалостно изранив ее тонкую душу. Мистер Эмерсон-младший одержал значительную победу, к явному удовольствию мистера Биба и скрытому, но не менее острому удовольствию Люси.

— Бедный молодой человек, — наконец, через минуту после ухода младшего Эмерсона, оправилась от удара мисс Бартлетт. — Явно сердится на отца за то, что тот так распорядился их комнатами. Все, что ему остается, так это стараться сохранить вежливость.

— Через полчаса ваши комнаты будут готовы, — сказал мистер Биб. Затем, задумчиво посмотрев на кузин, он отправился в свою комнату писать философский дневник.

— О господи! — сдавленно проговорила пожилая дама, содрогнувшись так, словно все хляби небесные разверзлись над гостиной. — Джентльмены иногда просто не способны понять…

Ее голос затих, но, похоже, мисс Бартлетт поняла ее, и разговор, в котором основным объектом теперь стали мало что понимающие джентльмены, возобновился. Люси, которая тоже мало что понимала, обратилась к книгам. Взяв с полки «Путеводитель по современной Италии» Бедэкера, она стала выискивать наиболее значительные даты из истории Флоренции — завтра Люси собиралась получить максимум удовольствия. Так, к всеобщей пользе, прошли полчаса, после чего мисс Бартлетт со вздохом поднялась и сказала:

— Полагаю, мне пора. Нет, Люси, ты оставайся, я сама присмотрю за переездом.

— Но как ты справишься одна?

— Без особого труда. Это же моя обязанность.

— Я хотела бы помочь тебе.

— Не стоит, дорогая.

Сколь энергична Шарлотта! И как бескорыстна! Она была такой всю свою жизнь, но в этом их итальянском путешествии она превзошла саму себя! Так думала Люси, или хотела так думать. И тем не менее зрел в ней некий демон протеста, который терзал ее вопросом: а не мог ли этот обмен комнатами быть чуть менее деликатным, но чуть более красивым? Так или иначе, она вошла в свою новую комнату без особой радости.

— Я хочу объяснить, — сказала мисс Бартлетт, — почему я взяла себе комнату побольше. Совершенно естественно было бы предоставить ее тебе, но я случайно узнала, что эта комната принадлежала молодому человеку, и я уверена, что твоей маме не понравилось бы, если бы ты жила в ней.

Люси была в полном замешательстве.

— Если ты должна воспользоваться любезностью этих джентльменов, то для тебя будет более удобным чувствовать себя обязанной отцу, чем молодому человеку. Я достаточно хорошо знаю людей и знаю, к чему могут привести подобные вещи. Хотя мистер Биб может быть гарантом того, что эти джентльмены не возомнят бог знает что.

— Мама не стала бы возражать, я уверена, — проговорила Люси, и вновь ее охватило чувство, что предметом разговора является нечто большее, чем обмен комнатами, нечто более значительное и неожиданное.

Мисс Бартлетт только вздохнула в ответ и, бережно обняв Люси, пожелала ей спокойной ночи. Той вдруг показалось, что на нее дохнуло сыростью, а потому, пройдя в свою комнату, Люси открыла окно и принялась вдыхать прозрачный ночной воздух, думая о добром пожилом человеке, который подарил ей возможность наслаждаться видом огней, скользящих по поверхности Арно, смотреть на кипарисы у стен Сан-Миниато, любоваться подножием Апеннин, чернеющих в бледно-голубом свете восходящей луны.

Оставшись в своей комнате одна, мисс Бартлетт закрыла и проверила ставни, заперла дверь и хорошенько осмотрела комнату, заглянув во все уголки стенных шкафов в поисках секретных люков и потайных дверей. Именно тогда она и увидела приколотый над умывальником лист бумаги, на котором был начертан огромный вопросительный знак. Знак — и ничего более.

Что все это значит? Шарлотта внимательно изучила знак при свете свечи. Вначале казавшийся абсолютно пустым и бессодержательным, знак вдруг постепенно стал обретать отвратительный, зловещий, угрожающий смысл. Мисс Бартлетт охватило желание сорвать этот лист бумаги и уничтожить, но, к счастью, она вспомнила, что не имеет никакого права так поступать, ибо лист этот, вне всякого сомнения, являлся собственностью молодого мистера Эмерсона. Аккуратно сняв лист с вопросительным знаком со стены, Шарлотта положила его между двумя листами промокательной бумаги, после чего завершила осмотр комнаты и, глубоко, по своему обыкновению, вздохнув, отправилась спать.

Глава 2. В Санта-Кроче без путеводителя

Как приятно проснуться во Флоренции и, открыв глаза, увидеть ярко освещенную пустую комнату, покрытый красной плиткой пол, который на первый взгляд кажется таким чистым, крашеный потолок, где розовые грифоны играют с голубыми амурами в зарослях золотистых скрипок и басовитых фаготов. Еще приятнее распахнуть окно, едва не поранив пальцы о задвижки незнакомого устройства и формы, и, свесившись наружу, рассматривать пронизанные солнечным светом деревья и холмы, церкви напротив, а внизу, совсем близко, Арно, несущая свои воды вдоль набережной.

На ближнем песчаном берегу сгрудились рабочие с лопатами и большим ситом, а по реке, следуя только ему известной таинственной цели, упорно шло против течения судно. Под окном прогрохотал электротрамвай. В салоне в полном одиночестве сидел какой-то приезжий, но на площадках толпились итальянцы, которые предпочитали ездить стоя. Подростки пытались прицепиться к трамваю сзади, и кондуктор, без всякого злого умысла, плевал им в лицо, пытаясь прогнать. Появились солдаты — невысокого роста, весьма привлекательной наружности; каждый нес ранец, отороченный потертым мехом, и шинель, явно скроенную для кого-то побольше ростом и попредставительнее. Офицеры вышагивали рядом с видом самым дурацким и свирепым, а впереди них бежали мальчишки, делая кувырки и кульбиты в такт оркестру. Трамвай застрял в колоннах солдат и с трудом полз по рельсам, словно гусеница, попавшая в окружение к муравьям. Один из мальчиков упал, из подворотни выбежало небольшое стадо белых бычков и движение застопорилось бы навсегда, если бы не помощь и мудрые советы старого продавца всякой швейной мелочи, который вместе со своим лотком случился поблизости.

В наблюдении за подобными пустяками могут пройти и навеки ускользнуть самые ценные утренние часы, и путешественник, который прибыл в Италию с целью изучения пластического мастерства Джотто или степени греховности папского двора, рискует вернуться домой и не вспомнить ничего, кроме синего неба да людей, что живут под его сводами. Поэтому мисс Бартлетт появилась как раз вовремя: постучав в дверь и войдя, она посетовала на то, что Люси, совершенно неприбранная, торчит из окна, в то время как лучшая часть дня безвозвратно уходит. К моменту, когда Люси была готова, ее кузина, уже разделавшись с завтраком, внимательно слушала самую умную леди, сидевшую за столом, усыпанным крошками.

Возобновился вчерашний разговор и пошел по знакомым рельсам. Мисс Бартлетт, как оказалось, толком еще не отдохнула от переезда, а потому считала целесообразным провести утро, устраиваясь, если, конечно, Люси не захочет выйти. Люси, конечно же, очень хотелось выйти, так как это был ее первый день во Флоренции, но она может пойти и одна. Мисс Бартлетт не могла ей этого позволить. Она, естественно, будет сопровождать Люси, куда бы та ни направилась. О нет! Люси останется со своей кузиной, если та еще не оправилась от перенесенных в дороге тягот. О нет! Ни за что! О да!

В этот момент в разговор вступила самая умная леди.

— Если вас беспокоят соображения приличия и безопасности, то уверяю вас, вы можете быть совершенно спокойны. Англичанкам здесь ничего не угрожает. У итальянцев на этот счет строго. Моя любезная приятельница, графиня Барончелли, имеет двух дочерей; и когда она не может отправить с ними в школу служанку, то позволяет девочкам идти самостоятельно, предварительно надев на них матросские шапочки. Все принимают их за англичанок, тем более что с их туго затянутыми волосами они и выглядят как англичанки.

Но разговор о том, сколь безопасен для юных Барончелли поход в школу, не убедил мисс Бартлетт. Она намерена сопровождать Люси сама, тем более что ей уже лучше. Тогда самая умная леди сообщила, что собирается провести все утро в базилике Санта-Кроче, и если Люси решит ее сопровождать, она будет счастлива.

— Я проведу вас через черный ход, мисс Ханичёрч, — сказала она, — и если нам повезет, мы увидим немало интересного.

Люси поблагодарила собеседницу за ее любезность и сразу же распахнула Бедэкера, чтобы посмотреть, где расположена базилика.

— Нет-нет, мисс Люси! Вам следует забросить своего Бедэкера. Ему известно только то, что лежит на поверхности. О настоящей Италии он и представления не имеет. Ее можно открыть, только терпеливо изучая на месте.

Это было захватывающее предложение, и Люси, быстро покончив с завтраком, воодушевленная, отправилась рука об руку с новой подругой. Вот она, Италия! Наконец-то! Эта кокнейская синьора со своими кастрюлями растворилась во флорентийском воздухе как дурной сон.

Мисс Лэвиш — а именно так звали самую умную леди в пансионе — повернула направо вдоль солнечной виа Лунгарно. Как восхитительно тепло! Но из боковых улочек ветерок режет ножом, не так ли? А мост Милосердия? Особенно знаменит, упомянут у Данте. А Сан-Миниато насколько интересен, настолько и прекрасен; распятие, которое указало на убийцу, — мисс Ханичёрч помнит эту историю, не так ли? На реке рыбаки ловят рыбу (неверно, но таковы уж все источники информации). Вдруг мисс Лэвиш метнулась в подворотню, откуда утром выбежали белые бычки, остановилась и воскликнула:

— Вот он! Истинный аромат Флоренции! Каждый город, позвольте мне об этом вам сказать, имеет собственный неповторимый аромат.

— А это действительно аромат? — недоверчиво спросила Люси, которая унаследовала от матери нелюбовь ко всякого рода нечистоте.

— В Италию приезжают вдыхать не ароматы! — отрезала самая умная леди. — В Италию приезжают вдыхать жизнь. — И принялась раскланиваться налево и направо, приветствуя попавшихся по пути итальянцев: — Бон джорно! Бон джорно!

— Взгляните на эту очаровательную телегу винодела! Посмотрите, какими глазами смотрит на нас возница! Чистая душа!

И так она проследовала вдоль улиц Флоренции, невысокого роста, неугомонная и игривая, как котенок, хотя и лишенная кошачьей грации. Какая удача для юной девушки находиться в компании столь умной и веселой особы! А ее голубой наряд, напоминавший наряд итальянского офицера, только усиливал чувство праздника.

— Бон джорно! — не унималась мисс Лэвиш. — Поверьте слову опытной женщины, мисс Люси, вы никогда не будете раскаиваться, если выкажете уважение к тем, кто находится ниже вас. Это и есть истинная демократия. Хотя я и принадлежу к истинным радикалам. Вы не шокированы?

— Нет, конечно! — воскликнула Люси. — Мы сами радикалы до мозга костей. Мой отец всегда голосовал за Гладстона, пока тот столь дурно не поступил в отношении Ирландии.

— Понимаю. А теперь вы перешли в стан врага?

— О, прошу вас! Если бы мой отец был жив, он вновь голосовал бы за радикалов; тем более что и с Ирландией сейчас все в порядке. Кстати, во время прошлых выборов кто-то разбил нам стекло над входной дверью, и Фредди уверен, что это сделали тори. Хотя мама и полагает, что это дело рук какого-нибудь бродяги.

— Это ужасно! Ваш дом в рабочем квартале? — поинтересовалась мисс Лэвиш.

— Ну что вы! Мы живем в окружении живописных холмов Суррея в пяти милях от Доркинга.

Мисс Лэвиш настолько заинтересовалась услышанным, что резко замедлила свой семенящий шаг.

— Замечательное место, и очень хорошо мне известное. Там живут милейшие люди. Вам знаком сэр Гарри Отуэй — самый радикальный из радикалов?

— Знаком, и очень хорошо.

— А пожилая миссис Баттеруорт, известный филантроп?

— Конечно! Она арендует у нас землю. Как забавно!

Мисс Лэвиш глянула на тонкую полоску синевы и промурлыкала:

— Так у вас есть собственность в Суррее?

— Совсем немного, — отозвалась Люси, испугавшись, что ее могут принять за сноба. — Всего тридцать акров. Только сад да немного земли на холмах.

Но мисс Лэвиш не была ни возмущена, ни раздосадована. Тридцать акров — это как раз размер поместья ее тетки в Суффолке. Италия отошла на задний план. Они принялись вспоминать последнее имя какой-то леди Луизы, которая несколько лет назад купила дом возле Саммер-стрит, но дом ей не понравился, что было странно. И как только мисс Лэвиш вспомнила это имя, она посмотрела по сторонам и воскликнула:

— О Господи! О Господи, благослови и спаси нас! Мы заблудились.

Конечно же, они давно обязаны были добраться до базилики Санта-Кроче, чей шпиль был прекрасно виден из окна лестничной площадки пансиона. Но мисс Лэвиш так убедительно говорила о том, что знает Флоренцию как свои пять пальцев, что Люси покорно следовала за ней, ни о чем не заботясь.

— Заблудились! Моя милая мисс Люси! Во время наших политических дебатов мы свернули не на ту улицу. Как эти ужасные консерваторы стали бы над нами потешаться! Что же нам делать? Две одинокие женщины в незнакомом городе! Вот это я и называю приключением.

Люси, которой хотелось посмотреть Санта-Кроче, предложила, в качестве возможного решения, спросить дорогу у прохожих.

— Увы! Это речи малодушного! — запротестовала ее спутница. — И ни в коем случае не справляйтесь у своего Бедэкера! Дайте его мне. Я не позволю вам нести его. Мы просто поплывем по течению…

И они поплыли сквозь череду серо-коричневых улочек, не отличающихся, как и прочие улицы западной части города, ни простором, ни красотой. Вскоре Люси потеряла всякий интерес к прогулке и ее начала разбирать досада. И вдруг во всей своей восхитительной красоте перед ней предстала Италия. Люси стояла на площади Сантиссима Аннунциата и любовалась чудесными младенцами с фасада Приюта подкидышей, созданными из живой терракоты, которую не способна воссоздать никакая дешевая копия. Искусно вылепленные фигурки, казалось, стремились высвободить отполированные временем колени из-под складок своих одеяний и воздеть нежные белые руки к небесам. Люси решила, что никогда не видела ничего более прекрасного, но мисс Лэвиш, издав испуганный вопль, потащила ее вперед, заявив, что они отклонились от верного пути по меньшей мере на милю.

Приближалось время начала или, скорее, конца континентального завтрака, и дамы купили немного горячей ореховой пастилы в маленьком магазине, который приглянулся им своей типичностью. Пастила отдавала частично бумагой, в которую была завернута, частично маслом для укладки волос, а частично — Великим Неизвестным. Но она подкрепила их и дала силы добраться до очередной площади, огромной и пыльной, на дальней стороне которой громоздился черно-белый фасад, отличающийся поразительным уродством. Мисс Лэвиш драматическим шепотом обратилась к этому сооружению. Это была базилика Санта-Кроче. Приключение окончилось.

— Подождите минутку, — вдруг обратилась она к Люси. — Пусть эти двое войдут, чтобы нам не нужно было с ними разговаривать. Не выношу пустых разговоров. Они тоже идут в церковь, как и мы. Ох уж эти британцы-путешественники!

— Они сидели напротив нас за столом вчера вечером, — сообщила Люси. — И были так добры, что уступили нам свои комнаты.

— Посмотрите на их фигуры! — засмеялась мисс Люси. — Они передвигаются по моей Италии как пара коров. Не сочтите меня капризной, но я всем выезжающим устраивала бы экзамен в Дувре и кто не пройдет — поворачивала бы назад.

— И какие вопросы были бы в билетах?

Мисс Лэвиш благосклонно коснулась плеча Люси, словно давала понять, что та в любом случае получила бы высший балл. В этом приподнятом настроении дамы подошли к ступеням портала великой церкви и уже готовились войти, как вдруг мисс Лэвиш остановилась, взвизгнула и, всплеснув руками, заявила:

— А вот и моя копилка местного колорита! Я должна с ним поговорить!

И через мгновение она уже мчалась через площадь, складки ее военизированного наряда хлопали на ветру. Она не снижала скорости, пока не догнала пожилого человека в седых бакенбардах и игриво не похлопала его по плечу.

Десять минут ее не было. Люси начала уставать. Ей досаждали попрошайки, пыль попадала в глаза, и она вспомнила, что юным девицам нельзя болтаться в одиночку в публичных местах. Люси медленно спустилась по ступеням на площадь, чтобы присоединиться к мисс Лэвиш, которая на поверку оказалась чуть более оригинальной, чем нужно, но в этот момент самая умная дама пансиона и ее копилка местного колорита сдвинулись с места и исчезли в боковой улочке, оживленно жестикулируя.

Слезы негодования едва не хлынули из глаз Люси — частью оттого, что мисс Лэвиш бросила ее, частью — что она забрала с собой Бедэкера. Как теперь найти дорогу домой? И как без путеводителя осмотреть Санта-Кроче? Ее первое флорентийское утро было безнадежно испорчено, а ведь ей больше никогда не доведется побывать здесь! Несколько минут назад она была само воодушевление, она разговаривала как образованная девушка и почти убедила себя в собственной оригинальности. Теперь же в церковь входило жалкое униженное создание, которое даже не могло вспомнить, кем была построена базилика — францисканцами или доминиканцами.

Конечно, это, должно быть, чудесное здание! Но как оно напоминает амбар! И как здесь холодно! Конечно, стены здесь расписаны самим Джотто, и в присутствии пластических красот, воплощенных в его фресках, она поймет, что в жизни и искусстве правильно, а что нет. Но кто ей скажет, которые из фресок принадлежат Джотто, а которые — нет? Она шла по церкви, пытаясь чувствовать ко всему, что ее окружало, легкое презрение — не будет же она восхищаться памятниками, в авторстве и датировке которых она не уверена! И не было с ней рядом никого, кто мог бы сообщить, которой из могильных плит, украшавших пол нефа и боковых приделов, восхищался как совершеннейшим произведением искусства сам мистер Джон Рёскин^[4].

Но мало-помалу разрушительное очарование Италии начало оказывать на нее воздействие, и вместо того, чтобы стремиться к получению информации, Люси стала просто наслаждаться. Она расшифровывала надписи на итальянском: надпись, которая запрещала посетителям приводить с собой собак, надпись, которая умоляла гостей церкви — ради их собственного здоровья и из уважения к священному месту, в котором они оказались, — не плевать на пол. Она наблюдала за туристами, носы которых были столь же красны, сколь и их Бедэкеры — так холодно было в Санта-Кроче. Она стала свидетелем ужасной судьбы, постигшей трех юных папистов, двоих мальчиков и девочку, которые начали свой ритуал с погружения в купель со святой водой и проследовали затем к монументу Макиавелли — промокшие до нитки, но просветленные. Приблизившись к монументу, дети принялись прикасаться к камню пальцами, носовыми платками, головами. Отойдут и приступают снова. Что это могло означать? Затем до Люси дошло, что дети, вероятно, спутали автора «Государя» с каким-нибудь святым и хотят с помощью частых прикосновений к гробнице обрести благодать. Наказание последовало незамедлительно. Самый маленький из мальчиков споткнулся об одну из столь ценимых мистером Рёскиным могильных плит, поверх которой лежало рельефное изображение некоего архиепископа. Зацепившись ножкой за нос усопшего, малыш замахал руками. Хоть Люси и была протестанткой, она бросилась вперед, но не успела — потеряв равновесие, маленький католик рухнул, больно ударившись о торчащие кверху большие каменные ступни прелата.

— О ненавистный архиепископ! — услышала Люси голос мистера Эмерсона-старшего, который тоже бросился к ребенку. — В жизни был как камень, после смерти — тоже. Иди на солнышко, малыш, оно тебя и поцелует, и согреет.

И, вновь повернувшись к лежащей статуе, произнес:

— Терпеть его не могу!

Мальчик яростно завопил — ему явно не понравились ни слова, ни дела этих ужасных людей, которые подняли его, отряхнули, потерли места его ушибов, а теперь еще и святотатствуют.

— Гляньте на него, — сказал Эмерсон Люси, — ребенок мокрый, ушибся, напуган. Что еще можно ждать от церкви? Сплошное безобразие.

Ноги мальчика были словно расплавленный воск. Каждый раз, когда мистер Эмерсон и Люси пытались поставить его, он падал с громким воплем. К счастью, им на помощь пришла итальянская дама, которая наконец решила отвлечься от молитвы. С помощью некой магии, которой владеют только матери, она вернула силу ногам мальчика. Тот встал, выпрямился и пошел прочь, что-то бормоча — страстно, но невнятно.

— Вы умная женщина, — обратился Эмерсон к итальянке, — вы совершили то, что не могла бы совершить ни одна реликвия в мире. Я не принадлежу к вашей вере, но я верю в людей, которые способны принести счастье своим близким. Нет ничего во Вселенной…

Он сделал паузу, подыскивая слова.

— Niente^[5], — произнесла итальянка и возвратилась к своим молитвам.

— Я боюсь, она не понимает по-английски, — предположила Люси.

В своем приподнятом состоянии она более не презирала Эмерсонов. Напротив, ей хотелось быть милостивой по отношению к ним, быть скорее красивой, чем деликатной и, если это было возможно, загладить неприятное впечатление, которое, вероятно, произвела на них мисс Бартлетт, каким-нибудь изящным намеком на то, как им понравились их новые комнаты.

— Эта женщина все понимает, —возразил мистер Эмерсон. — Но что вы делаете здесь? Вы посещаете церковь? Вы член церкви?

— О нет! — воскликнула Люси, вспомнив о своей потере. — Я пришла сюда с мисс Лэвиш, которая должна была мне все объяснить и показать, а она — возле самой двери — просто убежала от меня, и, прождав ее напрасно, я вынуждена была войти сюда одна. Как это все ужасно!

— Что же здесь ужасного? — спросил мистер Эмерсон.

— Да и почему вам нельзя было прийти сюда одной? — спросил младший Эмерсон, впервые обращаясь к юной леди.

— Но мисс Лэвиш забрала мой путеводитель Бедэкера.

— Бедэкера? — переспросил старший Эмерсон. — Я рад, что вы жалеете только об этом. Это действительно значительная потеря. Значительная, действительно!

Люси вновь почувствовала смущение. Что-то новое и незнакомое опять вторгалось в ее жизнь, и она не представляла, куда это новое может ее привести.

— Если у вас нет Бедэкера, — произнес младший Эмерсон, — то вам лучше присоединиться к нам.

Куда же это ее приведет? Люси постаралась поджать губы — совсем как мисс Бартлетт.

— Благодарю вас, но это невозможно. Надеюсь, вы не подумали, что я желаю обременить вас своим присутствием. Я подошла только, чтобы помочь ребенку и поблагодарить вас за оказанную нам любезность. Надеюсь, мы не причинили вам неудобств, поменявшись с вами комнатами?

— Милая моя, — мягко произнес старший Эмерсон, — мне кажется, вы только повторяете слова, которые слышали от людей старше вас. Вы притворяетесь недотрогой, хотя таковой и не являетесь. Перестаньте быть занудой и скажите мне, какую часть церкви вы хотели бы осмотреть. Нам будет только приятно проводить вас туда.

Какая безмерная дерзость! Нет, Люси просто обязана прийти в ярость. Но иногда бывает так трудно выйти из себя — так же, как в других случаях сохранить спокойствие. Люси так и не смогла рассердиться. Мистер Эмерсон был пожилой человек, и юной девушке вряд ли стоило принимать его всерьез. С другой стороны, его сын был человеком молодым, и Люси чувствовала, что она имеет право быть обиженной на него. Или обиженной в его глазах — она не могла сказать точно, и только стояла, глядя на молодого Эмерсона, не зная, что ответить.

— Я не недотрога, надеюсь, — наконец проговорила Люси. — Я хотела бы посмотреть Джотто, если вы окажете мне любезность и покажете, где он.

Молодой Эмерсон кивнул. С видом мрачного удовлетворения он провел Люси в часовню Перуцци. Он несколько напоминал ей школьного учителя, а сама она ощущала себя ученицей, которая только что дала на уроке правильный ответ.

Часовня была уже заполнена посетителями, и звучал голос лектора, который учил восторженных почитателей живописи, за что нужно ценить Джотто — не за пластическую красоту, но за высокий дух его творений.

— Помните, — говорил лектор, — главное о церкви Санта-Кроче: она была взращена верой в Бога и духовным пылом Средневековья задолго до первых ростков Ренессанса. И посмотрите на эти фрески Джотто, которые, к несчастью, были испорчены реставрацией, — они еще не попали в силки анатомии и искусства перспективы. Могло ли явиться миру что-нибудь более величественное, более возвышенное, прекрасное и верное? Как мало значат, чувствуем мы здесь, знание и техническое мастерство перед величием человека, который умеет чувствовать!

— Вот уж нет! — произнес мистер Эмерсон голосом слишком громким для церковных сводов. — Ничего подобного! Взращена верой и пылом! Это просто означает, что рабочим плохо платили. Что до фресок, то в них ни капли правды. Взгляните на того толстяка в голубом. Он весит не меньше, чем я, но вот-вот готов взлететь как воздушный шар.

Эмерсон обращался к фреске «Вознесение святого Иоанна». Голос лектора дрогнул, что было неудивительно. Его аудитория обеспокоенно зашевелилась, Люси тоже было не по себе. Она понимала, что ей не место среди этих двоих, но они ее словно загипнотизировали. Они были такими серьезными и такими странными, что Люси просто не знала, как себя вести.

— Так это все было или нет? Да или нет? — спросил старший Эмерсон.

— Если было, то было именно так, как здесь изображено, — ответил Джордж. — Но я бы предпочел вознестись самостоятельно, без того, чтобы меня подталкивали херувимы. И когда я буду возноситься, пусть сверху высовываются и смотрят на меня мои друзья — так же, как они это делают здесь.

— Нет, ты никогда не вознесешься, — проговорил его отец. — Мы с тобой, мой мальчик, будем лежать в земле, которая нас родила; имена наши исчезнут, но сохранятся плоды наших дел.

— Некоторым людям дано видеть только пустую могилу, а не дух, который возносится к небесам. Если это и было, то было именно так.

— Прошу меня извинить, — послышался вдруг чей-то холодный голос. — Часовня слишком мала для двух групп. Мы более не станем стеснять вас.

Лектор оказался священником, а его слушатели — паствой, судя по тому, что вместе с путеводителями они держали в руках молитвенники. В молчании они вышли из часовни. Среди них Люси заметила двух пожилых дам из пансиона Бертолини, мисс Терезу и мисс Кэтрин Элан.

— Остановитесь! — воскликнул мистер Эмерсон. — Здесь для всех достаточно места.

Но процессия беззвучно исчезла. Вскоре голос лектора уже раздавался под сводами другой часовни — он рассказывал про жизнь святого Франциска.

— Джордж, — проговорил старший Эмерсон, — мне кажется, что священник — это викарий из Брикстона.

Джордж вышел в помещение соседней часовни, потом вернулся и покачал головой:

— Возможно. Но я не помню.

— Тогда мне лучше поговорить с ним и напомнить ему, кто я такой. Это же мистер Игер. Почему все-таки они ушли? Неужели мы говорили слишком громко? Какая досада! Я пойду и принесу наши извинения. Так будет лучше, не правда ли? И тогда он вернется.

— Он не вернется, — сказал Джордж.

Крайне расстроенный, мистер Эмерсон отправился просить прощения у преподобного Кутберта Игера. Люси была погружена в созерцание тимпана, но услышала тем не менее, как лекция на минуту прервалась и началась перепалка: взволнованно-агрессивные речи преподобного прерывались короткими обиженными репликами его противника. Джордж, который воспринимал любое затруднение как трагедию, внимательно слушал.

— У моего отца со всеми так, — сообщил он Люси. — Пытается быть добрым.

— Мы все пытаемся быть добрыми, — отозвалась она, нервно улыбнувшись.

— Это оттого, что мы думаем, будто наше желание быть добрыми улучшает нашу личность. Но мой отец добр к людям потому, что любит их. Правда, когда люди это понимают, это их оскорбляет либо пугает.

— Как это глупо с их стороны! — воскликнула Люси, хотя в глубине души разделяла точку зрения этих людей. — Если бы он был более тактичным…

— Такт! — Джордж презрительно покачал головой.

Люси поняла, что дала неправильный ответ. Она наблюдала за этим необычным созданием, расхаживавшим по часовне взад и вперед. Для человека столь юного возраста его лицо было грубоватым и даже жестким — до тех пор, пока на него не падала тень. Но в тени оно могло светиться нежностью. Люси уже видела его однажды в Риме, на постаменте одной из пилястр Сикстинской капеллы, изнемогающим под тяжестью огромной гирлянды желудей. Полный жизни, мускулистый, он тем не менее был полон скорби, словно переживал некую трагедию, разрешение которой могла принести только ночь. Это ощущение скоро прошло — Люси не могла слишком долго пребывать во власти столь неуловимых вещей. Рожденное в молчании от пока неведомых чувств, это ощущение совсем исчезло, как только вернулся Эмерсон и юная леди вновь очутилась в мире быстротечной болтовни — мире, который был ей так хорошо знаком.

— Тебе сделали выговор? — спокойно спросил сын отца.

— Но мы испортили удовольствие даже не знаю какому количеству людей, — ответил Эмерсон. — Они сюда не вернутся.

— …полный врожденного сочувствия… быстрота, с которой он усматривал добро в других людях… видение всеобщего братства людей… — Отголоски лекции о святом Франциске долетали до них через стену, разделяющую часовни.

— Но не будем портить вам удовольствие, — обратился Эмерсон к Люси. — Вы уже осмотрели этих святых?

— Да, — ответила девушка. — Они прекрасны. А не знаете ли вы, который из этих надгробных камней был воспет Рёскином?

Эмерсон не знал, но предложил попробовать догадаться самим. Джордж, к радости Люси, не последовал за ними, и они вдвоем со старшим Эмерсоном принялись расхаживать под сводами Санта-Кроче, которая, хотя и напоминала амбар, хранила множество прекрасных вещей. Им встречались попрошайки, от которых нужно было отделываться, указательные знаки, помогавшие не потеряться между колоннами. За одной из них они наткнулись на пожилую даму с собачкой, а затем — на священника, который со сдержанной улыбкой прокладывал себе путь через толпы посетителей. Но внимание мистера Эмерсона было рассеяно: он прислушивался к голосу лектора, успеху которого, как он полагал, он немало повредил, а также приглядывался к сыну.

— Что он уставился на эту фреску? — спросил он. — Я не увидел в ней ничего интересного.

— Мне нравится Джотто, — отозвалась Люси. — Не зря пишут о его пластическом мастерстве — его работы великолепны. Но мне больше нравятся младенцы Андреа делла Роббиа.

— Так и должно быть. Младенец стоит дюжины святых. Мой же младенец стоит целого рая, хотя, насколько я вижу, живет в аду.

Люси вновь почувствовала некую неуместность того, что сказал Эмерсон, и промолчала.

— Да, в аду, — повторил ее спутник. — Он несчастлив.

— О господи! — произнесла Люси.

Эмерсон, подумав, заговорил:

— И как он может быть несчастлив, когда он так молод и так силен? Разве не все ему было дано? Только подумайте, в каких условиях он был воспитан — свободным от предрассудков и невежества, которые заставляют людей ненавидеть друг друга во имя Бога. С таким образованием, которое он получил, он просто обязан быть счастливым!

Люси была плохим богословом, но и того, что она поняла, было достаточно, чтобы увидеть, что перед ней — очень глупый и очень нерелигиозный человек. Она поняла также, что маме не понравилось бы, что она говорит с таким человеком. А уж Шарлотта была бы в ярости!

— Что с ним делать? — сокрушался Эмерсон. — Он приехал в Италию, приехал развлечься, а ведет себя… ведет себя, как тот ребенок, что расшибся о надгробие. А? Что вы говорите?

Но Люси молчала. Неожиданно Эмерсон сказал:

— Только не делайте глупостей. Я не могу настаивать, чтобы вы полюбили моего мальчика, но я уверен, что вы можете попытаться понять его. Вы почти его возраста, но если дадите волю своим чувствам, то все же сохраните благоразумие. Вы могли бы мне помочь. Он так плохо знает женщин, а у вас есть время. Вы же приехали на несколько недель, не так ли? У вас в голове сумбур, насколько я могу судить по прошлому вечеру. Но позвольте себе раскрыться. Извлеките из глубин своего «я» те мысли, что вам пока непонятны, и осветите их светом солнца — так вы постигнете их смысл. Поняв Джорджа, вы поймете и саму себя. Это принесет добро и вам, и ему.

На эту в высшей степени необычную тираду Люси, увы, так и не смогла найти ответа.

— Я только знаю, в чем его проблема, но не знаю ее причин, — закончил Эмерсон.

— И в чем же? — со страхом спросила Люси, опасаясь услышать какую-нибудь душераздирающую историю.

— Старая песня, — ответил Эмерсон. — Хаос.

— Какой хаос?

— В мироздании хаос. Увы! Нет порядка в мироздании.

Люси была окончательно сбита с толку.

— Мистер Эмерсон, что вы имеете в виду?

Своим обычным голосом, так, что Люси даже не поняла, что он читает стихи, Эмерсон произнес:

— Мы с Джорджем оба знаем это, но почему он так от этого расстраивается? Нам известно, что мы рождены из праха и что вернемся в прах, известно, что жизнь есть не что иное, как некое недоразумение, странный и нелепый узелок на гладкой ткани Вселенной. Но почему это знание должно нас ввергать в уныние? Будем любить друг друга, работать и радоваться — жизни и работе! Не верю я в эту мировую скорбь.

Мисс Ханичёрч молчаливо согласилась.

— Так заставьте моего мальчика думать так же, как думаем мы. Пусть он поймет, что рядом с вечным «Почему?» находится «Да!» — пусть и временное, ненадежное, если хотите, но — «Да!».

Неожиданно Люси засмеялась. Еще бы не засмеяться! Молодой человек пребывает в меланхолии только оттого, что Вселенная есть хаос, а жизнь — либо прах, либо узелок, либо «Да!», либо еще что-то в этом роде! Есть над чем посмеяться!

— О, прошу простить меня, — поспешила сказать она. — Не подумайте, что я совершенно бесчувственная, но… — И вдруг она заговорила как почтенная матрона: — Вашему сыну нужно занять себя. Разве у него нет какого-нибудь хобби? У меня у самой бывают непонятные страхи, но они моментально развеиваются, стоит мне сесть за фортепиано. А моему брату помогает коллекционирование марок. Может быть, Италия надоела вашему сыну, и вам следует поехать в Альпы или в Шотландию?

Печаль осенила лицо Эмерсона; он мягко дотронулся до плеча Люси. Ее это не испугало, не обеспокоило. Она сочла, что такое впечатление произвел на этого пожилого человека данный ею совет, и он таким образом благодарит ее. И вообще, в его обществе она уже не чувствовала страха — добрый человек, хотя и немного глупый. Ее дух был возбужден — так же, как час назад, как раз перед тем, как ей потерять Бедэкера, было возбуждено ее эстетическое чувство. Джордж, направлявшийся к ним мимо гробниц, казался ей нелепым и достойным жалости. Когда он подошел, тень лежала на его лице.

— Мисс Бартлетт, — произнес он.

— О господи! — воскликнула Люси, придя в себя и вдруг увидев все в совершенно новом свете. — Где? Где она?

— В центральном нефе.

— Понятно. Эти старые сплетницы, мисс Элан, должно быть… — И она осеклась.

— Бедная девочка! — вдруг воскликнул мистер Эмерсон. — Бедная девочка!

С этим она уже не смогла смириться, поскольку именно так она и думала насчет себя.

— Бедная девочка? Никак не пойму, что вы имеете в виду. Мне кажется, со мной все обстоит более чем нормально, уверяю вас. Я абсолютно счастлива и отлично провожу время. Умоляю, не надо надо мной стенать и плакать. В мире и так достаточно печалей, так что не стоит выдумывать новых. Всего хорошего! Благодарю вас за вашу доброту, джентльмены. Вот идет моя кузина. Замечательное утро, не правда ли. А Санта-Кроче — чудесный храм.

И Люси воссоединилась со своей кузиной.

Глава 3. Музыка, фиалки и буква «Ж»

Случилось так, что Люси, находившая обыденную жизнь достаточно хаотичной, а потому непонятной, обладала способностью, открыв крышку фортепиано, вступать в мир более основательный и стабильный. Здесь ей не нужно было выказывать кому-либо свою почтительность или, напротив, демонстрировать свое над кем-то превосходство, не нужно было быть ни рабом, ни бунтарем. Царство музыки — не от мира сего, и оно принимает всех, от кого отвернулся свет, кого отвергли наука и культура. Самая заурядная личность принимается играть и вдруг, без всяких усилий, взлетает в эмпиреи; и мы, удивленные тем, как ловко она ускользнула от нас, смотрим на нее и думаем: как бы мы могли почитать и любить этого человека, если бы он человеческими словами и деяниями изложил нам свои видения и свои переживания. Но способен ли он на это? Некоторые способны, хотя и крайне редко. Люси была совершенно к этому неспособна.

Она не была блестящим виртуозом; ее пассажи, увы, совсем не напоминали нитки жемчуга, а количество верно сыгранных нот вполне соответствовало ее возрасту и обстоятельствам. Не была она похожа и на тех страстных молодых дам, которые обожают под настежь открытыми окнами разыгрывать летними вечерами какие-нибудь особо трагические пьесы. Страсть присутствовала в игре Люси, хотя природу ее и трудно было определить; страсть металась между любовью, ненавистью и ревностью, декорированная всеми нюансами живописного стиля. Трагическое проявлялось в ее игре только своей героической, а если быть более точным, победоносной стороной. Обыденный язык не в состоянии описать, что есть победа. Никто не станет отрицать, что некоторые сонаты Бетховена трагичны, но только от исполнителя зависит, какой аспект трагического в исполнении выйдет на первый план — отчаяние или триумф. Люси всегда делала выбор в пользу последнего.

Дождь, который зарядил как-то после обеда, позволил Люси заняться делом, которое она особенно любила, и после ланча она раскрыла стоявшее в гостиной пансиона Бертолини небольшое задрапированное фортепиано. Несколько гостей собрались было вокруг инструмента, чтобы отдать дань ее игре, но, не получив от пианистки ответа, они удалились в свои комнаты — писать в дневниках или немного соснуть. Люси не обратила внимания ни на старшего Эмерсона, который искал своего сына, ни на мисс Бартлетт, искавшую мисс Лэвиш, ни на мисс Лэвиш, которая никак не могла найти свой портсигар. Как это происходит с истинными исполнителями, Люси возбуждало само прикосновение к клавишам фортепиано: клавиши и сами словно становились пальцами, они ласкали пальцы пианистки, и в этом взаимном прикосновении, а не только в звуках искала Люси и находила удовлетворение своей страсти.

Сидевший незамеченным у окна, мистер Биб размышлял над этой иррациональной составляющей личности мисс Ханичёрч, и ему вспомнился эпизод в Танбридж-Уэллз, когда он впервые открыл для себя эту особенность Люси. Это было во время одного из тех собраний, что устраиваются высшими слоями общества, желающими с приятностью и пользой развлечь слои низшие. На скамейках, почтительно сложив руки на коленях, устроились принадлежащие к приходу мужчины и женщины, которые под руководством своего викария пели хором, декламировали и упражнялись в рисовании обожженной пробкой от бутылки. Среди ожидаемых номеров был номер «Мисс Ханичёрч. Фортепиано. Бетховен», и мистер Биб все силился понять, будет это «Аделаида» или же все-таки «Развалины Афин», когда все существо его потрясли вступительные такты Тридцать второй сонаты, опус сто одиннадцать. На протяжении всего вступления мистера Биба мучила неизвестность — никто не может сказать, что задумал исполнитель, пока не возрастет темп. С первыми же грохочущими звуками главной темы он понял, что происходит нечто из ряда вон выходящее, а в аккордах, которыми завершался опус, явно слышалось победное ликование. Он был рад, что Люси сыграла только первую часть сонаты и ему не пришлось страдать от того, как она путается в лабиринтах шестнадцатых и тридцать вторых. Собравшиеся хлопали все с той же почтительностью. Мистер Биб топал ногами — это было все, чем он мог продемонстрировать меру своего восторга.

— Кто она? — спросил он викария после концерта.

— Кузина одной из моих прихожанок. Я не уверен, что она выбрала уместную случаю пьесу. Бетховен, как правило, так прост и прямолинеен в своих намерениях, что только крайним упрямством исполнителя можно объяснить подобный выбор, и это не может не раздражать.

— Представьте меня.

— Она будет в восторге! И она, и мисс Бартлетт восхищены вашими проповедями.

— Моими проповедями? — воскликнул мистер Биб. — С чего бы она стала их слушать?

Он понял с чего, когда его представили. Перестав играть, мисс Ханичёрч оказалась обычной молодой леди с густыми черными волосами и бледным миленьким личиком с еще не вполне определившимися чертами. Ей нравились концерты, нравилось гостить у кузины, она обожала кофе с мороженым и меренги. Он не сомневался, что и его проповеди ей по душе. Но перед тем как покинуть Танбридж-Уэллз, мистер Биб сообщил викарию то, что сейчас сказал самой Люси, когда она наконец закрыла маленькое фортепиано и с мечтательным видом направилась к нему:

— Если мисс Ханичёрч вздумает когда-нибудь жить так же, как она играет, это будет по-настоящему волнующим опытом — как для нее, так и для всех нас.

Люси сразу спустилась с небес на землю.

— Как забавно, — произнесла она. — Кто-то сказал то же самое моей маме, и она выразила надежду, что я никогда не рискну играть дуэтом.

— Разве миссис Ханичёрч не любит музыку?

— Она не против музыки. Просто ей не нравится, когда люди чем-то слишком увлекаются. Она считает, что я делаю глупость, так отдаваясь игре. Она думает… нет, я не смогу выразить. Знаете, однажды я сказала ей, что моя собственная игра нравится мне больше, чем чья-либо еще. Она не поняла. Конечно, я не имела в виду, что я играла хорошо, я только хотела сказать…

— Я понимаю, — сказал мистер Биб, недоумевая, почему Люси так хочется все время что-то объяснять.

— Музыка… — начала Люси таким тоном, словно собиралась сделать некое обобщение, но осеклась и, замолчав, принялась разглядывать в окно мокрую Италию. Вся жизнь юга была дождем подрублена под корень, а самая изящная из европейских наций превратилась в толпу бесформенных уродцев, закрывающихся от дождя ворохом мокрых тряпок. Улица и река были грязно-желтого цвета, мост — грязно-серого, далекие холмы — грязно-пурпурного. Где-то в их складках затерялись мисс Лэвиш и мисс Бартлетт, решившие этим утром осмотреть одну из столь многочисленных в Италии башен, откуда в свое время что-то бросал Галилей.

— Так что музыка? — напомнил о себе мистер Биб.

— Бедная Шарлотта промокнет до нитки, — ответила Люси.

Экспедиция к Toppe-дель-Галло была совершенно в духе мисс Бартлетт, которая, конечно же, вернется к вечеру замерзшей, усталой, голодной и присмиревшей, с испорченной юбкой, разбухшим от влаги Бедэкером и покрасневшим горлом. В какой-нибудь другой день, когда весь пронизанный солнцем мир будет петь от счастья, а воздух на вкус будет словно вино Тосканы, она наотрез откажется покинуть гостиную, сообщив, что она уже старуха и не в состоянии составить компанию такой юной девице, как Люси.

— Мисс Лэвиш хочет сбить вашу кузину с пути истинного. Она надеется найти настоящую Италию под водой, — сказал мистер Биб.

— Мисс Лэвиш так оригинальна, — отозвалась Люси. Это был ярлык, клише — высшее достижение пансиона Бертолини в плане обозначения людей, предметов и явлений. Оригинальна! У мистера Биба были сомнения на этот счет, но их можно было списать на счет его профессии. Что взять от узколобого священника? По этой или по какой иной причине, но мистер Биб промолчал.

— А правда, — спросила Люси благоговейно, — что мисс Лэвиш пишет книгу?

— Говорят.

— И про что?

— Это будет роман, — ответил мистер Биб, — про современную Италию. Но лучше вам на этот счет поинтересоваться у мисс Кэтрин Элан, которая и сама пишет восхитительно — лучше, чем кто бы то ни было.

— Жаль, что мисс Лэвиш сама мне не рассказала. Мы так подружились. Правда, ей не стоило убегать от меня с моим Бедэкером тогда, в Санта-Кроче. Шарлотта страшно расстроилась, когда нашла меня там в полном одиночестве. Как я могу после этого относиться к мисс Лэвиш?

— Так или иначе, но эти две дамы сошлись, не так ли?

Мистер Биб страшно заинтересовался внезапно вспыхнувшей дружбой, которая связала столь разных женщин. Они всегда были вместе, при этом Люси в их компании оказывалась третьей лишней. Священник полагал, что мисс Лэвиш ему понятна, в то время как мисс Бартлетт, как он надеялся, могла раскрыть перед ним неведомые глубины иррационального, хотя, наверное, и бессмысленного. Неужели это Италия заставила ее отказаться от роли строгой и чопорной дуэньи, которую она так органично играла в Танбридж-Уэллз? Всю жизнь мистер Биб увлеченно изучал феномен старой девы; старые девы были его специальностью, а его профессия предоставляла ему исключительные возможности для их изучения. Девушки, подобные Люси, были очаровательны, но у мистера Биба были серьезные причины сохранять некую холодность в отношениях с противоположным полом — женщины его скорее интересовали, чем увлекали.

Люси уже в третий раз сообщила, что Шарлотта обязательно промокнет до нитки. Арно вздувался дождевой водой, смывая следы повозок с прибрежного песка. Но на юго-западе над горизонтом проявилось мутно-желтое пятно, которое, впрочем, могло указывать как на улучшение погоды, так и на ее ухудшение. Чтобы получше разглядеть горизонт, Люси распахнула окно, и холодный воздух ворвался в гостиную, сорвав горестный вопль с уст мисс Кэтрин Элан, которая в этот момент вошла в гостиную.

— О, дорогая мисс Ханичёрч! Вы простудитесь. И мистер Биб вместе с вами! Кто бы предположил, что в Италии может быть такой холод? Моя сестра спасается грелкой с горячей водой. Ни удобств, ни достойных условий! Что за пансион!

Она бочком просочилась в гостиную и села рядом с Люси и священником, смущенная, как всегда бывало, когда входила в помещение, где был либо один мужчина, либо мужчина с женщиной.

— Я слышала, как прекрасно вы играли, мисс Ханичёрч, — проговорила пожилая дева, — хотя и находилась в своей комнате за закрытой дверью. Да, за закрытой, что крайне необходимо в этой стране, где никто не имеет ни малейшего представления о том, что такое частная жизнь. И это переходит от одного человека к другому.

Люси отвечала в тон. Мистер Биб не мог, естественно, рассказать им о своем приключении в Модене, где горничная ввалилась в его ванную, когда он там находился, и весело прокричала: «Не беспокойтесь, я уж не так и молода!» Он удовлетворился более сдержанным комментарием:

— Совершенно согласен с вами, мисс Элан. Итальянцы в высшей степени неприятные люди. Суют свой нос буквально во все, все видят и знают, что нам нужно, лучше нас самих. Мы находимся в полной их власти. Они читают наши мысли, предугадывают наши желания. Все — от таксистов до, скажем, самого Джотто — буквально выворачивают нас наизнанку, и мне это совсем не нравится. И вместе с тем по сути своей — насколько они поверхностны и легкомысленны! У них и представления нет о жизни интеллекта. Как права была синьора Бертолини, когда на днях заявила: «О, миста Биб, если бы только вы знать, как я страдать от образования моя детей. Я не хотеть, чтобы мой маленький Викториер учить неграмотный хитальянец, который может объяснить ничего!»

Мисс Элан не вполне поняла, что хотел сказать священник, хотя и почувствовала, что он мягко над ней подтрунивает. Ее сестра была разочарована в мистере Бибе, ожидая большего от священника, который носит лысину и пару рыжеватых бакенбард. А ведь действительно, кто мог предположить, что в столь воинственном существе могут прижиться терпимость, способность к сочувствию и чувство юмора?

Удовлетворенная своими воспоминаниями, мисс Элан была не вполне удовлетворена своим креслом. Но причина тому была вскоре найдена — пожилая леди достала из-под себя ружейного металла портсигар с бирюзовыми инициалами «И.Л.».

— Это портсигар мисс Лэвиш, — сказал священник. — Хотя парню пора уже переходить на трубку.

— О мистер Биб, — воскликнула мисс Элан, в которой благоговение боролось с весельем. — Конечно, это ужасно, что мисс Лэвиш курит, но это не так ужасно, как вы полагаете. Она пристрастилась к табаку, пребывая в отчаянии после того, как дело всей ее жизни было уничтожено оползнем. Это вполне оправдывает привычку мисс Лэвиш.

— Как это случилось? — спросила Люси.

Священник откинулся в кресле, изображая само внимание, и мисс Элан начала:

— Это был роман, и, как я могу судить, не очень хороший роман. Как печально то, что люди, наделенные способностями, не способны их толком использовать, и это происходит сплошь и рядом. Так или иначе, но мисс Лэвиш оставила свой почти законченный роман в гроте Голгофы возле отеля «Каппучини» в Амальфи, а сама отправилась за чернилами. Она попросила чернил в отеле, но ведь вы знаете, что это за люди, итальянцы. Тем временем грот снесло оползнем на пляж, и самое печальное состояло в том, что мисс Лэвиш никак не могла вспомнить, о чем она писала. — Мисс Элан сделала паузу, окинув беглым взором своих слушателей, и продолжала: — После этого несчастья бедняжка сильно болела, и именно тогда пристрастилась к сигаретам. Это великий секрет, но я рада сказать вам, что сейчас она пишет другой роман. Тот был исторический, а этот — о современной Италии. На днях мисс Лэвиш сообщила Терезе и мисс Поул, что давно нашла весь нужный ей местный колорит, но не могла начать, пока не появится идея. Сперва в качестве источника вдохновения она попробовала Перуджу, но потом перебралась сюда; здесь, как она полагает, дело у нее пойдет. И она так рада этому обстоятельству! Я совершенно искренне полагаю, что в каждом человеке есть нечто достойное восхищения — даже если этот человек нам и не нравится.

Мисс Элан всегда жертвовала точностью суждений во имя снисхождения к ближнему. Нежная чувствительность пронизывала ее отчасти бессвязные замечания, придавая им совершенно неожиданную прелесть — так из осеннего леса временами нет-нет да и пахнет ароматом, вызывающим воспоминания о весне.

Мисс Элан почувствовала, что переложила сахару в свои речи, а потому торопливо уточнила:

— Так или иначе, она немного… не то чтобы неженственна, но она вела себя в высшей степени странно, когда прибыли эти Эмерсоны.

Мистер Биб улыбнулся, в то время как мисс Элан принялась рассказывать историю, которую, как он был уверен, она не сможет закончить в присутствии джентльмена.

— Я не знаю, мисс Ханичёрч, — заявила она, — заметили ли вы, что мисс Поул, дама с рыжими волосами, берет за столом лимонад. Этот мистер Эмерсон, он делает такие странные заявления!

Мисс Элан открыла рот, но не смогла продолжать. Священник, чья воспитанность не знала границ, вышел, чтобы заказать чай, и мисс Элан продолжала торопливым шепотом:

— Желудок! Он предупредил мисс Поул насчет ее желудка. Повышенная кислотность, как он это назвал. И он наверняка думает, что таким образом выказывает свою доброту. Должна сказать, что я слегка забыла, что к чему, и рассмеялась. Это было так неожиданно! Хотя Тереза и сказала, что смеяться там нечему. Но дело в том, что мисс Лэвиш неожиданно понравилось, как он говорит про этот ж…, и вообще, она заявила, что ей нравится простота в обращении и нравится встречаться с людьми, которые по-разному думают и говорят. Она сочла, что Эмерсоны — коммерсанты, «коммивояжеры», как она сказала, и потом за обедом пыталась доказать, что Англия, наша великая, наша любимая страна, выросла на коммерции. Представляете? Тереза была очень обеспокоена. Она вышла из-за стола, не дожидаясь сыра, и сказала, указав на прекрасный портрет лорда Теннисона, который висит на стене: «Этот человек, мисс Лэвиш, опровергнет ваши слова лучше, чем я». И тогда мисс Лэвиш заявила: «Ух ты! Эти ранние викторианцы!» Представляете! «Ух ты, ранние викторианцы!»

Люси хранила молчание, и мисс Элан продолжила:

— Моя сестра ушла, и я сочла себя обязанной высказаться. Я сказала: «Мисс Лэвиш! Я тоже принадлежу к ранним викторианцам, и я не собираюсь выслушивать речи, хоть сколько-нибудь неодобрительные по отношению к нашей дорогой королеве!» Это было ужасно — говорить такие вещи. Я напомнила мисс Лэвиш о том, как королева должна была ехать в Ирландию, хотя совсем не хотела делать этого, и должна сказать, что мои слова произвели впечатление — мисс Лэвиш сидела как громом пораженная и молчала. К несчастью, мистер Эмерсон услышал мои последние слова и своим низким голосом пробасил: «Именно так! Я уважаю эту женщину за ее ирландскую поездку». Представляете? Женщину! Назвать королеву женщиной! Я так плохо рассказываю, но вы, конечно, представляете, в какую запутанную ситуацию мы попали, и особенно из-за разговора об этом ж…, с которого все и началось. — Мисс Элан вздохнула. — Но это еще не все, — продолжила она. — После обеда мисс Лэвиш подошла ко мне и заявила: «Мисс Элан! Я иду в курительную комнату побеседовать с этими милыми мужчинами. Пойдемте со мной?» Нет нужды говорить, что я отклонила столь неподобающее приглашение, но мисс Лэвиш имела дерзость сказать, что общение с Эмерсонами расширило бы мой умственный кругозор, а потом стала рассказывать, что у нее есть четверо братьев, трое из которых закончили университет, а четвертый служит в армии, и что братья ее никогда не упускают случая пообщаться с коммерсантами.

— Позвольте мне закончить эту историю, — сказал мистер Биб, вернувшийся в гостиную. — Мисс Лэвиш по очереди приглашала с собой мисс Поул, меня, еще кое-кого, а потом заявила, что отправится в курительную комнату одна. Ушла. Но не прошло и пяти минут, как она вернулась, потупив глазки, с доской для пасьянса и принялась в одиночестве раскладывать карты.

— И что же случилось в курительной комнате? — спросила Люси.

— Никто не знает, — ответил священник. — Мисс Лэвиш никогда не рискнет рассказать, а мистер Эмерсон про это давно забыл за ненадобностью.

— Скажите, мистер Биб, — продолжала Люси, — а что, этот старший мистер Эмерсон — он хороший человек или нет?

Священник рассмеялся и предложил Люси решить это самой.

— О, это так трудно! — проговорила она. — Иногда он выглядит так глупо, а иногда он мне очень нравится. Мисс Элан! А что вы думаете? Он хороший человек?

Пожилая леди покачала головой и неодобрительно вздохнула. Мистер Биб, которого этот разговор изрядно веселил, обратился к ней:

— Но вы-то, мисс Элан, просто обязаны считать его хорошим человеком после этой истории с фиалками.

— Фиалками? — встрепенулась та. — О господи! Кто вам рассказал? Пансион — это рассадник сплетен. Нет, я не смогу забыть, как они вели себя во время лекции мистера Игера в Санта-Кроче. О, бедная мисс Ханичёрч! Это было ужасно. Увы, я не изменю своего мнения. Мне не нравятся Эмерсоны. Они — плохие люди.

Мистер Биб улыбался с самым беспечным видом. Это ему принадлежала идея осторожно ввести Эмерсонов в общество пансиона Бертолини. Идея эта, правда, благополучно провалилась, и священник теперь оставался единственным человеком, питавшим по отношению к отцу и сыну дружеские чувства. Мисс Лэвиш, которая в пансионе считалась самой умной, была настроена в высшей степени враждебно; сестры Элан, самые воспитанные, были с ней солидарны. Мисс Бартлетт, озабоченная своей ролью дуэньи, разделяла их отношение к «коммерсантам». Люси… С Люси дело обстояло иначе. Из ее беглого рассказа о скандале в Санта-Кроче священник сделал вывод, что Эмерсоны совершили вполне сознательную попытку взять ее в плен и попытаться, показав мир со своей собственной, весьма странной, точки зрения, заинтересовать девушку своими печалями и радостями. Конечно же, с их стороны это была наглость, и священнику претила сама мысль о том, что их план мог бы удаться. В конечном счете он ничего не знает об Эмерсонах; радости и печали пансиона — вещи из разряда преходящих, в то время как Люси будет его прихожанкой.

Люси, посматривая через окно на мокрую Флоренцию, заявила наконец, что считает Эмерсонов хорошими людьми. Правда, их самих она уже давно не видела — даже их стулья за обедом отсутствовали.

— Но они же постоянно подстерегают вас, чтобы увести с собой, моя милая, — пытливо посмотрела на нее мисс Элан.

— Это было только раз. Шарлотте это не понравилось, и она мне выговорила, впрочем, очень вежливо.

— Это правильно, — заявила мисс Элан. — Это люди не нашего круга, и они обязаны знать свое место.

Мистер Биб считал, что Эмерсонам лучше вообще исчезнуть из всех этих кругов и всех этих мест. Они отказались от попыток войти в общество, и теперь отец был таким же молчаливым, как сын. Священник подумал, а не организовать ли для этих симпатичных ему людей какую-нибудь приятную прогулку напоследок, и чтобы их сопровождала Люси, которая хорошо относится и к отцу и к сыну? Одним из главных удовольствий в своей жизни мистер Биб считал делать так, чтобы у людей, с которыми он когда-либо сходился, оставались приятные воспоминания.

Пока они болтали в гостиной, приблизился вечер. Небо над городом прояснилось, деревья и холмы заиграли ясными красками, а поверхность Арно очистилась от грязи и пошла бликами. Между облаками показались островки синевы, по земле заскользили пятна водянистого света, и вот в лучах заходящего солнца засверкал мокрый фасад Сан-Миниато.

— Слишком поздно выходить, — с облегчением в голосе заявила мисс Элан. — Все галереи уже закрыты.

— А я выйду, — сказала Люси. — Я хочу проехать по всему городу на электрическом трамвае, на площадке рядом с водителем.

Собеседники Люси стали очень серьезными. Мистер Биб, который чувствовал себя ответственным за Люси в отсутствие мисс Бартлетт, сделал попытку вмешаться:

— Мы бы тоже были не прочь, но у меня накопились письма. И если уж вы желаете отправиться в одиночку, почему бы не пешком?

— На площадках в трамвае полно этих итальянцев. Вы же знаете, дорогая! — вторила мистеру Бибу мисс Элан.

— Может быть, я встречу человека, который согласится меня сопровождать и покажет мне город.

Но священник и пожилая леди неодобрительно качали головами, и под конец Люси сдалась и пообещала мистеру Бибу, что выйдет только на короткую прогулку и станет держаться улиц, где расхаживает много туристов.

— Ей вообще бы лучше не выходить сегодня, — сказал священник, наблюдая из окна за тем, как Люси удаляется от пансиона, — и она знает об этом. Но как всегда, во всем виноват Бетховен.

Глава 4. Четвертая глава

Мистер Биб был совершенно прав. Только после общения с музыкой Люси становились понятными ее собственные желания. Она еще не в полной мере оценивала ум и юмор священника, равно как и полное намеков щебетание мисс Элан. Разговор наскучил ей и утомил; ей хотелось чего-то большого, грандиозного, и юной леди казалось, что это снизойдет на нее, если она прокатится на обдуваемой ветрами площадке электрического трамвая.

Не вышло. Неприлично девушке ее круга и воспитания кататься в одиночестве на трамвае. Почему? Почему все истинное и значительное — неприлично? Шарлотта как-то объяснила ей почему. Не то чтобы женщины ниже мужчин; женщины — другие. Их предназначение — не совершать что-либо в жизни, но вдохновлять на свершения других. Косвенным образом, с помощью такта и опираясь на свое незапятнанное имя, женщина может достичь многого. Но если она ринется в драку сама, сначала она станет объектом критики, потом ее станут презирать, а под конец — отвергнут как члена общества. Об этом написана не одна поэма.

Средневековая Донна бессмертна. Околели драконы, их примеру последовали благородные рыцари, и только Прекрасная Дама никак не хочет покинуть нас и наше время. Она правит во многих ранневикторианских замках, она воспета многими ранневикторианскими поэтами. Так приятно защищать ее в перерывах между деловыми встречами, так сладко славить ее красоту и благородство, отдав дань приготовленному ею сытному обеду. Но увы! Эта порода медленно, но верно вырождается. В сердце современной прекрасной дамы нет-нет да и проснутся странные желания! И ее начинают манить буйные ветра, широкие панорамы равнин и бирюзовые просторы океана. Она уже замахнулась на то, чтобы в полной мере овладеть этим миром, исполненным богатства, красоты и ярости — этим клокочущим пламенем, которое жаждет воссоединиться с робко отступающими небесами. Мужчины, которые заявляют, что она вдохновляет их, ползают по поверхности этого мира, встречаются с другими мужчинами, чувствуют себя счастливыми — но не потому, что они исполняют какое-то свое, мужское предназначение, а потому, что они просто живут и коптят небо. Но скоро, совсем скоро она сбросит с себя заплесневелые наряды Вечной Женственности и явится миру во всей своей реальной силе и мощи.

Люси не была похожа на средневековую даму, бывшую для нее скорее идеалом, к которому следовало робко обращать взгляд в решающие моменты жизни. Но она не была и бунтаркой. Время от времени какие-нибудь мелкие ограничения раздражали ее, она преодолевала их, но потом чувствовала сожаление о содеянном. Сегодня она ощущала себя особенно упрямой и запросто могла совершить то, что не понравилось бы тем, кто желает ей добра. И уж если ей нельзя на трамвай, то тогда она пойдет в магазин Алинари.

Там она купила фотографию «Рождения Венеры» Боттичелли. Венера, к сожалению, портила картину, которая, если бы не ее присутствие, была бы очаровательной — мисс Бартлетт убеждала Люси не иметь дело с этим полотном, ведь именно нагота в искусстве более всего является источником сожалений. К «Венере» Люси добавила «Бурю» Джорджоне, картинки с бронзовым Идолино из Пезаро и лисипповским Апоксиоменом, а также кое-что из фресок Сикстинской капеллы. Успокоившись этим, она продолжала покупки и приобрела «Коронование Девы Марии» Фра Анджелико, «Вознесение святого Иоанна» Джотто, несколько младенцев Делла Роббиа и пару-тройку мадонн Гвидо Рени. Ее вкус был больше католическим, а потому критический подход к известным именам ей был чужд.

Хотя Люси истратила уже почти семь лир, врата свободы все еще не распахнулись перед ней. Она испытывала досаду и впервые в жизни осознавала, что она испытывает. «Мир, — думала она, — полон прекрасных вещей; как бы мне хотелось найти их!» Миссис Ханичёрч была совершенно права, когда говорила, что не любит музыки — музыка превращала ее дочь в существо капризное, непрактичное и излишне чувствительное.

«В моей жизни не происходит ничего интересного!» — жаловалась себе Люси, выходя на площадь Синьории и глядя бесстрастным взглядом на чудеса, в которых для нее теперь не было ничего необычного. Великая площадь дремала в тени — солнце вышло на небосвод слишком поздно. Нептун, погрузившийся в сумерки, утратил свою телесность — наполовину бог, наполовину призрак, и воды его фонтана сонно омывали людей и сатиров, дремлющих на кромке фонтанной чаши. Лоджия Ланци выглядела как пещера с тремя входами, и там, под ее сводами, казалось, обитают божества; призрачные, но бессмертные, они холодно взирают на радости и страдания человечества. Это был волшебный час — час, когда незнакомое вдруг становится реальным. Более зрелый человек, попавший в это время и в это место, поймет, что в жизни его совершается нечто значительное, и будет удовлетворен. Люси же желала большего.

Она бросила горящий желанием взгляд на башню Палаццо Веккьо, которая вырастала из темноты, словно золотая колонна. Это была уже не башня, и не земля поддерживала ее; словно некое недоступное и недостижимое сокровище, она пульсировала в ясном вечернем небе золотыми бликами. Сияние башнигипнотизировало Люси и все еще танцевало перед взором девушки, когда она наконец опустила глаза к мостовой и направилась в сторону дома.

И именно в этот момент произошло нечто неописуемое.

Двое итальянцев, стоящих возле Лоджии, бранились по поводу долга. «Пять лир! — кричали они. — Пять лир!» Один бросился на другого и ударил его в грудь. Тот нахмурился и повернулся к Люси, глядя на нее с неподдельным интересом — словно у него было для девушки некое сообщение. Потом он открыл рот, явно желая что-то сказать ей, и в этот момент красная струйка выбежала у него изо рта и заструилась по небритому подбородку.

И все. Из сумерек возникла толпа, загородила окровавленного человека от Люси и понесла его к фонтану. Краем глаза Люси заметила стоящего в десятке шагов мистера Джорджа Эмерсона. Тот остановился как раз за тем местом, где только что лежал раненый итальянец, и внимательно смотрел на нее. Как странно. Все произошло как раз между ним и ею. И вдруг Джордж Эмерсон потускнел, а потом, также потускнев и затуманившись, дворец мягко и бесшумно упал на Люси, увлекая за собой вечернее небо Флоренции.

Она подумала: «Что это я сделала?»

— Ох, что это я сделала? — пробормотала Люси и открыла глаза.

Джордж Эмерсон в упор смотрел на нее. Только что она жаловалась на то, что с ней ничего не происходит, и вот, пожалуйста: один мужчина только что на ее глазах был ранен ножом в грудь, другой мужчина держит ее на руках.

Они сидели на ступенях аркады галереи Уффици. Должно быть, это он принес ее сюда. Джордж встал, когда она заговорила, и принялся отряхивать пыль со своих колен.

— Так что же я сделала? — вновь спросила Люси.

— Вы упали в обморок.

— О, мне очень жаль.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Джордж Эмерсон.

— Замечательно. Совершенно замечательно, — ответила Люси и, кивнув, улыбнулась.

— Тогда пойдемте домой. Нет смысла здесь задерживаться.

Эмерсон протянул руку, чтобы помочь ей подняться. Люси притворилась, будто не видит ее. Крики возле фонтана, которые не прекращались ни на мгновение, звучали как из пустой бочки. Весь мир казался бледным, лишившись своего прежнего смысла.

— Как это мило с вашей стороны, что вы оказались поблизости. Я могла бы удариться. Но я уже в порядке. И я могу пойти одна, благодарю вас.

Эмерсон стоял, по-прежнему протягивая к ней руку.

— О, мои фотографии! — неожиданно воскликнула Люси.

— Какие фотографии?

— Я купила несколько фотографий в магазине Алинари. Боюсь, я их обронила на площади. — Люси внимательно посмотрела на него и продолжила: — Не будете ли вы так любезны пойти и поискать их?

Он был так любезен. Но как только Эмерсон повернулся к ней спиной, она поднялась и с хитростью маньяка стала пробираться вдоль аркады по направлению к Арно.

— Мисс Ханичёрч! — услышала она и остановилась, пытаясь ладонью умерить биение сердца.

— Оставайтесь на месте. Вы не можете идти домой одна.

— Нет, могу, благодарю вас.

— Не можете. Если бы могли, вы пошли бы открыто.

— Но я…

— Тогда я не пойду за вашими фотографиями.

— Я хотела бы остаться одна.

Властным голосом Эмерсон произнес:

— Тот человек мертв. Наверняка мертв. Сядьте подождите, пока полностью не придете в себя.

Люси была в полном замешательстве, но подчинилась.

— И не двигайтесь, пока я не вернусь.

В отдалении Люси заметила несколько созданий в черных клобуках — они словно явились из чьих-то снов. Солнце покинуло башню Палаццо Веккьо, и она воссоединилась с землей. Как ей говорить с мистером Эмерсоном, когда он вернется с укрытой вечерними тенями площади? Вновь она подумала: «Что я сделала?» Она поняла что, как и тот убитый итальянец, она оказалась по ту сторону некой невидимой границы.

Эмерсон вернулся, и она принялась говорить о сцене убийства. Как ни странно, это оказалось несложно. Люси говорила об итальянском характере; она оказалась даже излишне словоохотливой, рассказывая об инциденте, который только пять минут назад заставил ее потерять сознание. Здоровая физически, она быстро преодолела ужас, который испытала при виде крови. Поднявшись без посторонней помощи, она пошла по направлению к Арно достаточно твердым шагом, хотя в груди ее и трепетали некие крылышки. У реки возница кеба просигналил им, но они отказались от его услуг.

— И убийца даже попытался поцеловать его — какие странные эти итальянцы, — а потом добровольно сдался полиции! Мистер Биб говорил, что эти итальянцы знают все, но я думаю, что они просто большие дети. Когда мы с моей кузиной были вчера во дворце Питти… Что это было?

Она заметила, что Эмерсон бросил что-то в речной поток.

— Что вы выбросили?

— То, что мне не хотелось вам показывать, — сказал он сердито.

— Мистер Эмерсон?

— Да?

— Где фотографии?

Эмерсон молчал.

— Мне кажется, что вы выбросили именно фотографии.

— Я не знал, что с ними делать, — воскликнул Эмерсон взволнованно, как мальчишка, и в сердце Люси впервые пробудилось тепло к этому человеку. — Они были в крови! — продолжал он. — Вот! И я рад, что сказал вам об этом. Все время, пока мы разговаривали, я мучился, не зная, что с ними делать.

Он махнул рукой в сторону реки.

— Теперь они там.

Река, кружась в водоворотах, уходила под мост.

— В них нет ничего особенного, а одна была такая смешная; но лучше будет, если они уплывут в море… Я не знаю, но, может быть, они меня напугали!

Наконец Эмерсон собрался с духом и заговорил как мужчина:

— Произошло нечто значительное, и я обязан встретить это нечто с ясной головой. И это не касается смерти того итальянца.

Интуиция подсказала Люси, что ей следует остановить Эмерсона.

— Это случилось, и я обязан все выяснить, — повторил он.

— Мистер Эмерсон…

Он повернулся к ней, нахмурившись — словно она остановила его на пути к открытию некой отвлеченной истины.

— Я хочу спросить у вас кое-что перед тем, как мы войдем, — проговорил он.

Они находились уже недалеко от пансиона. Люси остановилась и, наклонившись к реке, облокотилась на парапет набережной. Эмерсон сделал то же самое. Есть нечто магическое в общности поз — это одна из вещей, которые делают нас единым братством, братством людей. Повернувшись к Эмерсону вполоборота, Люси произнесла:

— Я вела себя совершенно нелепо.

Он не ответил, следуя какому-то своему движению мысли.

— Мне никогда не было так стыдно, никогда в жизни. Не могу даже понять, что это нашло на меня.

— Я сам едва не потерял сознание, — отозвался Эмерсон, но Люси поняла, что что-то в ее словах отпугнуло его.

— Я должна перед вами извиниться, — проговорила Люси.

— О, не стоит.

— И я хочу… это, наверное, главное… вы ведь знаете, сколько есть глупых сплетников, особенно среди дам; вы ведь понимаете, что я имею в виду?

— Боюсь, что нет.

— Я хочу сказать, вы ведь никому не расскажете, как глупо я себя вела, правда?

— Как вы себя вели? О да… то есть, конечно, нет. Не расскажу.

— Огромное вам спасибо. И не могли бы вы…

Люси не могла просить больше ни о чем. Река мчалась внизу под ними, почти черная в тени надвигающейся ночи. Река унесла ее фотографии, и Эмерсон объяснил, почему он так поступил. Ей вдруг стало ясно, что в этом человеке нет и капли благородства. Он не способен повредить ей досужей сплетней, он был надежен, умен, даже добр; он мог быть о ней очень высокого мнения. Но ему не хватало рыцарственности, не хватало благородства; его мысли, как и его поведение, не были освящены благоговением. Бесполезно было говорить ему: «А не могли бы вы…», чтобы он, мысленно завершив предложение, стыдливо отвел глаза от видения вашей наготы, как это делает рыцарь на прекрасной картине. Она лежала в его объятьях, и он помнил это — так же, как он помнил кровь на фотографиях, которые она купила в магазине Алинари. Дело было не в том, что умер тот человек, он прав. Что-то произошло с живыми: они вступили в тот этап жизни, в котором человек понимает человека без слов, и Детство вступает на осененную листвой тропу Юности.

— Да, огромное спасибо! — повторила Люси. — Как быстро все пролетает, и нужно возвращаться к привычной жизни.

— Мне не нужно.

Неожиданно, взволнованная и обеспокоенная, Люси спросила, что он имеет в виду. Его ответ был странным:

— Вероятно, мне захочется жить.

Люси не поняла.

— Мне захочется жить, только и всего, — повторил Эмерсон.

Облокотившись на парапет, Люси вглядывалась в воды Арно, и шум реки доселе незнакомой мелодией ласкал ее слух.

Глава 5. Удовольствия приятной загородной прогулки

В семье Люси бытовала поговорка: «Никто не знает, куда понесет Шарлотту Бартлетт». Шарлотта отнеслась к приключению своей кузины вполне спокойно и разумно, нашла рассказ о нем, преподнесенный в сокращенном изложении, совершенно логичным, а любезность, оказанную Люси мистером Джорджем Эмерсоном, — достойной соответствующей похвалы. У нее и мисс Лэвиш тоже было приключение. На обратном пути их остановили на таможне, и молодые служащие, ленивые и наглые, сделали попытку обыскать их ридикюли — нет ли там запрещенных к провозу продуктов. Это могло закончиться неприятностями, но мисс Лэвиш способна была справиться и не с такими трудностями.

Хорошо это или плохо, но Люси должна была в одиночестве решать свою проблему. Никто из знакомых не видел ее — ни на площади, ни на набережной. Мистер Биб за обедом обратил внимание на ее испуганные глаза, но вновь списал это на Бетховена. Он предполагал, что она готова к приключениям, но не знал, что приключение в жизни Люси уже состоялось. Одиночество угнетало ее; она привыкла к тому, что другие, близкие ей люди либо подтверждают ее мысли, либо, в уместных обстоятельствах, опровергают; ужасно было пребывать в неведении относительно того, правильно она думает или нет.

На следующее утро за завтраком она предприняла решительные действия. Возникли два плана, между которыми Люси должна была сделать выбор. Мистер Биб отправлялся на прогулку к башне Галилея с Эмерсонами и какими-то американскими дамами. Не присоединятся ли к ним мисс Ханичёрч и мисс Бартлетт? Шарлотта отказалась от участия, так как посетила те места днем раньше, да еще и в дождь. Но она сочла этот план вполне приемлемым для Люси, которая ненавидела хождение по магазинам, обмен денег, получение писем и прочие скучные дела, а именно на них мисс Бартлетт намеревалась угробить утро, что прекрасно могла исполнить и в одиночку.

— Нет, Шарлотта, — воскликнула Люси с неподдельным жаром. — Мистер Биб очень любезен, но я, конечно же, пойду с тобой. И только с тобой.

— Отлично, милая! — сказала мисс Бартлетт, слегка вспыхнув лицом от удовольствия, что вызвало, в свою очередь, вспышку на щеках Люси, правда не от удовольствия, а от стыда. Как отвратительно она вела себя по отношению к Шарлотте — и сейчас и всегда. Но теперь она изменится. На протяжении всего утра она будет милой и кроткой.

Люси подхватила кузину под руку, и они отправились вдоль виа Лунгарно. Этим утром река своим цветом, шумом и силой напоминала льва — притихшего, но готового к прыжку. Мисс Бартлетт захотелось посмотреть на воду, и, остановившись на набережной, они облокотились на парапет. Затем Шарлотта произнесла свою обычную фразу:

— Как жаль, что твоя мама и Фредди не видят этого!

Люси нервничала — и как это Шарлотту угораздило встать на том самом месте, где она стояла вчера с молодым Эмерсоном!

— Послушай, Лючия! Ты, наверное, хотела отправиться на прогулку к башне Галилея и жалеешь о своем выборе?

Но Люси не жалела — выбор был сделан вполне сознательно и серьезно. То, что произошло вчера, нельзя было назвать иначе как хаосом и неразберихой, событием странным и нелепым. Такие вещи невозможно даже доверить бумаге, и Люси была уверена, что правильно сделала, предпочтя поход с Шарлоттой по магазинам прогулке с Эмерсонами к башне Галилея. Если уж она не может развязать возникший узел, она, по крайней мере может не усугублять ситуацию. Поэтому Люси вполне искренне протестовала против предположений, исходивших от мисс Бартлетт.

Но хотя Люси и удалось избежать встречи с главным актером вчерашней драмы, декорации сохранились в неизменности. Шарлотта с самодовольством, свойственным судьбе, вела ее вдоль реки не куда-нибудь, а к площади Синьории. Люси и не подозревала, что бездушные камни, фонтан, башня дворца, Лоджия могут оказаться столь значимыми сами по себе. На мгновение ей показалось, что она понимает природу призраков.

Сама сцена вчерашнего события была занята, но не призраком, а мисс Лэвиш, державшей в руках утреннюю газету. Писательница бегло поприветствовала их. Ужасная катастрофа, произошедшая накануне, подсказала ей идею — произошедшее убийство может стать эпизодом ее книги!

— О позвольте мне поздравить вас! — воскликнула мисс Бартлетт. — Какая удача! И это — после вчерашнего отчаяния…

— А! Мисс Ханичёрч, подойдите ко мне. Мне повезло! Вы должны рассказать мне все, что видели, с самого начала.

Люси постукивала по камням мостовой кончиком своего зонтика.

— Или вы не расположены? — спросила мисс Лэвиш.

— Прошу меня извинить, — отозвалась Люси, — но если вы можете обойтись без моего рассказа, то я не стала бы этого делать.

Старшие дамы обменялись взглядами, в которых тем не менее не было и тени неодобрения — эти молоденькие девушки так впечатлительны!

— Это вы меня извините! — запротестовала мисс Лэвиш. — Мы, акулы пера, совершенно бессовестные создания. Я уверена, нет такого потайного уголка в самой глубине человеческого сердца, куда бы мы не засунули свой нос.

И она принялась весело маршировать вокруг фонтана, делая замеры и вычисления — с целью достижения в романе абсолютной достоверности. Потом сообщила, что уже с восьми часов утра ходит по площади, собирая материал. Большая часть его не подойдет, но ведь писатель имеет право кое-что и изменять, адаптировать. Итак, двое мужчин повздорили из-за пятифранковой банкноты. Она заменит деньги на молодую даму, что разом поднимет трагическую тональность всей истории и одновременно станет источником великолепного сюжета.

— А как зовут героиню? — спросила мисс Бартлетт.

— Леонора, — ответила мисс Лэвиш, которую саму звали Элеонор.

— Надеюсь, она приличная женщина?

Куда ж мы без этого?

— А каков сюжет? — не унималась Шарлотта.

Любовь, кровь, похищение, месть — таковы составляющие сюжета, который мисс Лэвиш изложила под плеск струй фонтана, омывавшего фигуры сатиров, лоснящиеся в лучах утреннего солнца.

— Я надеюсь, вы извините меня за то, что я вам надоедаю, — сказала мисс Лэвиш. — Но это так соблазнительно — поговорить с людьми, которые тебе сочувствуют. Конечно, это только общий план. Там у меня будет масса местного колорита, описание Флоренции и окрестностей, а кроме того, я введу несколько комических персонажей. И позвольте мне предупредить вас со всей откровенностью: я намереваюсь быть безжалостной к туристам-англичанам.

— О коварная! — воскликнула, всплеснув руками, Шарлотта. — Я уверена, что сейчас вы думаете об Эмерсонах.

Мисс Лэвиш изобразила улыбку Макиавелли.

— Должна признать, — сказала она, — что в Италии мои симпатии не на стороне моих соотечественников. Меня привлекают всеми презираемые итальянцы, чьи жизни я собираюсь живописать так ярко, как только сумею. И я повторяю вновь и вновь, что события, подобные вчерашнему, не становятся менее трагичными, если происходят в жизни низших слоев общества.

Мисс Лэвиш закончила свой монолог и замолчала, что было кстати. Кузины пожелали ей успеха в ее нелегком труде и медленно пошли через площадь.

— Вот именно это я называю «умной женщиной», — сказала мисс Бартлетт, когда они отошли на приличное расстояние. — Ее последнее замечание показалось мне удивительно верным. Да, это будет по-настоящему трогательный роман.

Люси согласно кивнула. В настоящий момент ее главной заботой было не попасть в шедевр мисс Лэвиш в качестве персонажа. Чувства ее были удивительно обострены, и она догадывалась, что писательница примеряет на нее костюм инженю.

— Она эмансипирована, — неторопливо продолжала Шарлотта, — но в самом лучшем смысле этого слова. Только очень поверхностный человек будет шокирован ее поведением. У нас с ней был вчера долгий разговор. Она верит в справедливость, в истину и в человеческий интерес. Мисс Лэвиш также сообщила мне, что она высокого мнения о предназначении женщины… О мистер Игер! Как это мило! Какой приятный сюрприз!

— Только не для меня, — добродушно проговорил капеллан, — ибо я уже довольно долгое время наблюдаю за вами и мисс Ханичёрч.

— Мы остановились поболтать с мисс Лэвиш.

Мистер Игер наморщил лоб:

— Я видел. И как?

В этот момент к ним, с галантной улыбкой на физиономии, приблизился продавец панорамных фотографий, и мистеру Игеру пришлось отгонять его. Покончив с приставалой, он вновь обратился к дамам:

— Я рискну обратиться к вам с предложением. Не будете ли вы и мисс Ханичёрч расположены присоединиться ко мне на этой неделе для совместной поездки на холмы? Мы могли бы подняться по фьезоланской дороге, а вернуться по дороге от Сеттиньяно. Там есть местечко на обратном пути, где мы часок побродим по холмам. Вид на Флоренцию оттуда просто прекрасен — гораздо интереснее, чем затасканный вид со стороны Фьезоле. Именно этот вид так любит передавать на своих полотнах Алессио Бальдовинетти. У этого человека острое чувство пейзажа. Определенно. Но кому это сегодня интересно? Увы, «нас бренный держит мир в своих объятьях», как сказал Вордсворт.

Мисс Бартлетт не слыхала об Алессио Бальдовинетти, но она знала, что мистер Игер не был заурядным капелланом. Он был членом английской колонии, которая сделала Флоренцию своим домом. Он знал людей, которые, бродя по городу, никогда не пользовались услугами Бедэкера; они устраивали себе сиесту после ланча, совершали поездки по таким местам, о которых туристы из пансиона и слыхом не слыхивали, и по знакомству проникали в частные галереи, закрытые для приезжих. Проводя свои дни в изящном одиночестве, кто в меблированных апартаментах, а кто и в ренессансных виллах на склонах Фьезоле, они читали, писали, изучали науки и обменивались идеями, таким образом приобщаясь к интимнейшему знанию флорентийской культуры, в котором было отказано всем, кто носил в своих карманах купоны от транспортно-туристической компании Кука.

Поэтому приглашением от капеллана можно было гордиться. Он был чем-то вроде связующего звена между двумя стадами своей паствы, и в его обычае было время от времени выбирать наиболее достойных овец из проходного стада и позволять им в течение нескольких часов попастись на пастбище стада постоянного. Чаепитие на вилле времен Ренессанса! Об этом пока не было сказано ни слова. Но если до этого дойдет — как Люси будет счастлива!

Несколько дней назад сама Люси чувствовала бы то же самое. Но теперь радости жизни представали перед ней совершенно в новом свете. Поездка на холмы с мистером Игером и мисс Бартлетт — даже при условии, что она завершится аристократическим чаепитием, — больше не входила в число самых заветных ее желаний. Люси довольно вяло поддержала восторженные возгласы Шарлотты. И только когда она услышала, что к поездке присоединится и мистер Биб, ее благодарность стала более искренней.

— Выходит, — продолжал капеллан, — что у нас будет две пары, пара на пару. В эти дни тяжких трудов и душевного смятения так важно побыть на лоне природы, внимая ее призыву к душевной чистоте. А ну, пошли прочь! Вон, и побыстрее!

Последние слова капеллана были обращены к попрошайкам, количество которых на площади все увеличивалось.

— Ох уж этот город! — покачал головой мистер Игер. — Он прекрасен, но это — город!

Кузины согласились.

— Эта площадь, как я слышал, — продолжал он, — была вчера свидетелем мерзкого преступления. Для того, кто любит Флоренцию Данте и Савонаролы, есть нечто зловещее в этом акте осквернения святого места, зловещее и унизительное.

— Именно унизительное, — поддержала капеллана мисс Бартлетт. — Мисс Ханичёрч проходила вчера по площади, когда это случилось. Она не в состоянии даже говорить об этом. — И Шарлотта гордо посмотрела на Люси.

— Как же получилось, что вы оказались здесь в такое время? — спросил капеллан отеческим тоном.

После этого вопроса весь недавний либерализм Шарлотты улетучился.

— Не корите ее, мистер Игер. Это моя вина — я оставила ее без присмотра.

— Так вы были здесь в полном одиночестве, мисс Ханичёрч?

В голосе капеллана слышался мягкий укор и одновременно плохо скрытое желание выведать какие-нибудь душераздирающие детали произошедшего. Его смуглое, с правильными чертами печальное лицо приблизилось к Люси, чтобы тем лучше уловить ее ответ.

— Практически в полном.

— Кое-кто из наших знакомых по пансиону любезно помог ей добраться до дома, — пояснила мисс Бартлетт, ловко скрыв пол вчерашнего спасителя Люси.

— Для нее это, разумеется, было источником ужасных переживаний, — покачал головой капеллан. — Я надеюсь, все это произошло не в непосредственной близости от вас?

Из многих вещей, которые сегодня вдруг открылись Люси, не последней была омерзительная манера смаковать кровавые подробности, свойственная так называемым респектабельным людям. Джордж Эмерсон на этот счет был странно деликатен.

— Он умер у фонтана, как я поняла, — ответила Люси.

— А где находились вы?

— Возле Лоджии.

— Это вас и спасло. Вы не видели, конечно, бесстыдных иллюстраций, которые бульварная пресса… Нет, этот господин мне положительно надоел. Он знает, что я местный житель, и тем не менее продолжает приставать ко мне, понуждая купить свои вульгарные газеты.

Незаметно подкравшийся продавец фотографий был, несомненно, заодно с Люси — Италия давно установила вечный союз с юностью. Он неожиданно развернул перед мисс Бартлетт и мистером Игером раскладной буклет своих фотографий, связав их руки лоснящейся лентой церквей, репродукций и видов.

— Нет, это уже слишком! — возмутился капеллан и раздраженно шлепнул ладонью по одному из ангелов Фра Анджелико. Буклет порвался. Крик вырвался из груди продавца; его товар, как оказалось, был гораздо дороже, чем можно было бы предположить.

— Позвольте мне купить… — начала было мисс Бартлетт.

— Не обращайте на него внимания, — резко проговорил мистер Игер, и они быстро пошли прочь.

Но от итальянца так просто не отвяжешься, особенно если он в горе. Продавец фотографий подверг мистера Игера самой жестокой травле — воздух над площадью наполнился угрозами и жалобами. Он обращался к Люси — не выступит ли она ходатаем за него. Он бедный, он очень бедный, у него большая семья, о которой он должен заботиться, а хлеб нынче так дорог! Он ждал, невнятно бормоча, ему дали денег — ему показалось мало; он не отставал от них, пока не вымотал всю душу.

Наступило время идти за покупками. Под руководством капеллана мисс Бартлетт выбрала множество ужасных подарков и подарочков: цветастые рамочки для картинок, украшенные чем-то похожим на позолоченное, плохо пропеченное тесто, еще рамочки из дуба, более строгие и на подставках, блок веленевой бумаги, портретик Данте из того же материала, дешевые брошки с мозаикой — на следующее Рождество горничные примут эти брошки за настоящие. А кроме того: заколки, горшочки, тарелочки с геральдикой, коричневые фотографии, алебастровых Амура и Психею, а к ним впридачу еще и святого Петра. Все это, кстати, можно было бы купить и в Лондоне, но там же это все гораздо дешевле…

Утро было удачным, но радости Люси оно не доставило. Она была немного напугана мисс Лэвиш и мистером Игером, и она не знала почему. Но, испугавшись их, она почему-то потеряла к ним всякое уважение. Она уже сомневалась, что мисс Лэвиш — великая писательница, а мистер Игер — воплощенная духовность и культура, как ее уверяли. Люси подвергла их какому-то неведомому испытанию, и они его не выдержали. Что касается Шарлотты, она осталась тем, кем и была. К ней можно хорошо относиться, но любить ее невозможно.

— Он сын рабочего, я узнал это из верных источников. Сам в молодости был кем-то вроде механика, а потом принялся писать в социалистические газеты. Я встречался с ним в Брикстоне.

Капеллан рассказывал Шарлотте об Эмерсонах.

— Какими удивительными способами нынче поднимаются люди! — вздохнула мисс Бартлетт, постукивая пальчиком по маленькой копии падающей Пизанской башни.

— В общем-то, — отвечал мистер Игер, — их успех можно только приветствовать. Страсть к образованию, желание подняться по социальной лестнице — в этих вещах есть много достойного похвалы. Кое-кого из этих рабочих можно было привезти сюда, во Флоренцию. Неясно, правда, нужно ли это им самим.

— Так он журналист? — спросила мисс Бартлетт.

— Нет. Он выгодно женился.

Капеллан произнес это с интонацией, полной значения, и закончил вздохом.

— Так у него есть жена?

— Она умерла, мисс Бартлетт. Умерла. Мне непонятно… да, мне непонятно, как это он смеет считать и называть меня своим знакомым! Когда-то давно он был моим прихожанином в Лондоне. На днях в Санта-Кроче, когда он был с мисс Ханичёрч, мне пришлось сделать ему выговор. Пусть он знает, что достоин только выговора.

— Что? — воскликнула Люси, вспыхнув.

— Он разоблачен! — прошипел мистер Игер.

Капеллан попытался сменить тему, но оказалось, что, стремясь к достижению драматического эффекта, он заинтересовал своих слушателей больше, чем намеревался. Мисс Бартлетт переполняло вполне естественное любопытство. Люси, хотя и не желала более видеть Эмерсонов, не собиралась участвовать в гонениях на них без всяких на то оснований.

— Вы хотите сказать, — спросила она, — что он человек нерелигиозный? Так это мы уже знаем.

— Люси, дорогая! — сказала мисс Бартлетт, мягко упрекая кузину за излишнюю резкость.

— Я был бы удивлен, если бы вы знали все, — проговорил капеллан. — Мальчика, который был в то время невинным младенцем, я исключаю. Только Бог знает, во что его нынче превратили образование и наследованные от отца качества.

— Вероятно, — сказала мисс Бартлетт, — это то, о чем нам лучше не слышать?

— По правде говоря, именно так, — ответил мистер Игер. — И я умолкаю.

В первый раз в жизни Люси смогла выразить словами свои бунтарские чувства и мысли.

— Но вы обязаны рассказать нам все, — проговорила она.

— Это никоим образом не входит в мои намерения, — холодно ответил мистер Игер.

Он посмотрел на девушку взглядом, полным негодования; та ответила ему тем же. Она стояла перед капелланом, повернувшись спиной к магазинному прилавку; грудь ее высоко вздымалась. Мистер Игер вперился в ее лоб, перевел взгляд на губы и удивился — столько силы было в их изгибе. Как она смеет настаивать на чем-то!

— Он убийца, если вы хотите знать все, — злобно произнес капеллан. — Этот человек убил собственную жену.

— Каким образом? — продолжала Люси настаивать.

— Убил умышленно и расчетливо… Скажите, тогда, в Санта-Кроче, Эмерсоны говорили вам что-нибудь против меня?

— Ни слова, мистер Игер, ни единого слова.

— Я-то полагал, что они уж не преминули навесить на меня всех собак. Надеюсь, защищать их вас заставляют только их личные достоинства, мисс Ханичёрч?

— Я их не защищаю, — проговорила Люси, чувствуя, как отвага покидает ее. — Они для меня — ничто.

— Как вы можете полагать, что Люси защищает их? — вторглась в разговор мисс Бартлетт, немало смущенная неприятной сценой. Продавец уже прислушивался к ним.

— Мисс Ханичёрч будет трудновато это сделать. Этот человек убил собственную жену перед ликом Господа.

Приплетя в эту историю Господа, мистер Игер явно перегнул палку, но он был готов стоять на своем. Воцарилось молчание, которое можно было бы назвать напряженным, если бы оно не было столь неловким. Мисс Бартлетт вздохнула, расплатилась за копию Пизанской башни и пошла к выходу из магазина. Остальные вышли вслед за ней.

Капеллан достал часы и, проведя ладонью по лбу, сказал:

— Ну, мне пора.

Мисс Бартлетт поблагодарила капеллана за его доброту и с воодушевлением заговорила о предстоящей поездке.

— Поездка? — вмешалась Люси. — Так наша поездка все-таки состоится?

Люси напомнили о манерах, и вскоре, после небольших усилий со стороны Шарлотты, мистер Игер вновь обрел столь свойственный ему самодовольный вид.

— Ничего себе! — воскликнула Люси, как только капеллан ушел. — Это же поездка, которую мы организуем вместе с мистером Бибом, причем без всякой помпы и шума. Еще и нас приглашает! Абсурд. С таким же успехом мы могли бы сами пригласить его. Каждый ведь платит за себя.

Это замечание навело мисс Бартлет, которая собиралась было посокрушаться по поводу Эмерсонов, на неожиданную мысль.

— Если это одна и та же поездка, то, боюсь, у нас будут проблемы, — сказала она.

— Почему?

— Мистер Биб позвал еще и Элеонор Лэвиш.

— То есть нам потребуется дополнительный экипаж?

— Хуже, — покачала головой Шарлотта. — Мистер Игер терпеть не может Элеонор. И она это знает. Суть в том, что для него она слишком… необычна, нетрадиционна.

Они стояли в пресс-комнате Британского банка. Люси с отсутствующим видом перелистывала «Панч» и «Графику», пытаясь если не найти ответ, то хотя бы сформулировать вопрос, который бился в ее сознании. Хорошо знакомый мир рухнул, и на его обломках возникла Флоренция, волшебный город, где люди обдумывали и совершали невероятные вещи. Неужели здесь все это из разряда обыденного: убийство, обвинение в убийстве, непримиримые схватки между мужчинами и женщинами? А что еще таит в себе красота этого города? Силы, способные пробудить страсти — дурные или добрые — и мгновенно привести их к удовлетворению?

Счастлива Шарлотта: беспокоясь о вещах, которые не имеют никакого значения, она не ведает вещей действительно важных. Она может произнести с непередаваемой деликатностью: «Но это же нас бог знает куда заведет!» — и одновременно потерять из виду цель по мере приближения к ней. Вот сейчас она скорчилась в уголке, пытаясь извлечь аккредитивное письмо из холщовой сумки, которую в целях безопасности носит на груди — ей сказали, что это самый надежный способ хранения денег в Италии и доставать эту сумку и раскрывать можно только в стенах Британского банка. Шарлотта нащупывает аккредитив и бормочет:

— То ли мистер Биб забыл сообщить мистеру Игеру, то ли, наоборот, мистер Игер забыл, когда говорил нам; или же они оба решили не брать Элеонор — что вряд ли, — в любом случае нам надо быть начеку. Кого они действительно хотели пригласить, так это тебя; я им нужна для отвода глаз. Ты поедешь с двумя джентльменами, мы же с Элеонор будем следовать за вами. Нам хватит экипажа с одной лошадью. Боже! Как все непросто!

— Это точно, — отозвалась Люси с серьезностью, в которой сквозило сочувствие.

— Что ты по этому поводу думаешь? — спросила мисс Бартлетт, раскрасневшаяся в борьбе с пуговицами, которые она одну за другой застегивала.

— Я не знаю, что я думаю, и не знаю, чего хочу.

— О Люси, дорогая! Неужели Флоренция тебе надоела? Скажи только слово, и я завтра же увезу тебя, куда ты только захочешь, — хоть на край света!

— Спасибо, Шарлотта, — сказала Люси, размышляя над предложением кузины.

Для нее на конторке были письма: одно от брата, полное спортивных новостей и сведений из биологии, второе от матери — милое, какими только и могут быть материнские письма. Люси читала про крокусы, которые были куплены как желтые, а выросли красно-коричневыми, про новую горничную, которая поливала папоротники в саду лимонадным экстрактом, про дешевые коттеджи, которые скоро погубят Саммер-стрит, о чем страшно сокрушается сэр Гарри Отуэй. Люси вспомнила свободу и радости домашней жизни — там ей разрешалось все, и там же ровным счетом ничего с ней не случалось. Дорога, ведущая через сосновый лес, сверкающая чистотой гостиная, вид на Суссекскую пустошь — все предстало перед ней ясно и отчетливо, хотя и с некоторым налетом сентиментальности, — как картины в галерее, куда после пережитых жизненных бурь возвращается путешественник.

— Какие новости? — спросила мисс Бартлетт.

— Миссис Виз с сыном уехали в Рим, — сказала Люси, делясь с Шарлоттой новостью, которая интересовала ее саму менее всего. — Ты знакома с Визами?

— Совсем недавно познакомилась, — ответила мисс Бартлетт и, бросив взгляд на площадь, невпопад заявила:

— Эта чудесная площадь Синьории никогда не надоедает!

— Они очень милые люди, эти Визы. — Люси вернула разговор в прежнее русло. — Такие умные. Именно такими и должны быть умные люди. А ты не хочешь в Рим?

— Конечно, хочу! Еще как!

Площадь Синьории слишком плотно убрана в камень, чтобы быть по-настоящему красивой. На ней не растет трава, не растут цветы; нет здесь сверкающих мраморных стен или навевающих покой дорожек из красного кирпича. По какому-то странному капризу — если не по воле гения этих мест — статуи, которые смягчают суровость площади, говорят не о наивном неведении детства и не о юношеском смятении чувств, но о сознательных победах могучей зрелости. Персей и Юдифь, Геркулес и Туснельда — все они либо что-то совершили, либо выстрадали; и хотя они наслаждаются бессмертием, бессмертие пришло к ним после житейских бурь, но не до таковых. Не только в уединении лесов и холмов, но и здесь, в городе, герой может встретить свою богиню, а героиня — своего бога.

— Шарлотта! — неожиданно воскликнула Люси. — У меня идея! А что, если мы завтра сбежим в Рим, и прямо в отель, где остановились Визы? Я поняла, чего я хочу. Я устала от Флоренции. Ты же сказала, что увезешь меня хоть на край света! Увези, прошу тебя!

Мисс Бартлетт в унисон ответила:

— Вот проказница! А что же тогда с нашей поездкой на холмы?

И, смеясь над абсолютно немыслимым предложением Люси, они пошли, провожаемые взглядами сурово-прекрасных зданий великой площади.

Глава 6. Преподобный Артур Биб, преподобный Кутберт Игер, мистер Эмерсон, мистер Джордж Эмерсон, мисс Элеонор Лэвиш, мисс Шарлотта Бартлетт и мисс Люси Ханичёрч отправляются в экипажах осматривать окрестности; экипажами управляют итальянцы

В тот памятный день их вез во Фьезоле сам Фаэтон, юноша безответственный и горячий, который беззаботно гнал коней своего хозяина вверх по каменистой дороге. Мистер Биб сразу узнал Фаэтона, которого не коснулся ни Век Веры, ни Век Сомнения и который теперь управлял экипажем на дорогах Тосканы. А еще по пути он попросил позволения подхватить Персефону, сказав, что она его сестра; Персефону — высокую, стройную и бледную, которая по весне всегда возвращалась в дом своей матери, прикрывая глаза, отвыкшие от яркого света. Мистер Игер принялся возражать — с этими итальянцами стоит только начать: посадишь одного, попросятся еще десять, и все — жулики. Но вмешались дамы, и, дав понять богине, что делают ей большое одолжение, они позволили ей усесться на козлы рядом с ее богом.

Фаэтон, недолго думая, перекинул левую вожжу за спину Персефоне, чем обеспечил себе возможность, управляя, обнимать ее за талию. Персефона не возражала. Мистер Игер, который сидел спиной к лошадям, не видел непристойного поведения кучера и его подруги, продолжая разговор с Люси. Два оставшихся места в экипаже были заняты старшим мистером Эмерсоном и мисс Лэвиш. Оказывается, случилось ужасное: не посоветовавшись с мистером Игером, мистер Биб удвоил количество участников поездки. И хотя мисс Бартлетт и мисс Лэвиш все утро провели, планируя, как рассадить пассажиров по экипажам, в критический момент, когда экипажи прибыли, они совсем потеряли голову, в результате чего мисс Лэвиш оказалась в одном экипаже с Люси, а мисс Бартлетт, Джордж Эмерсон и мистер Биб следовали за ними по пятам.

То, что получилось в результате, нанесло капеллану тяжелый удар. Чаепитие на вилле в ренессансном стиле, если он и планировал его, теперь было невозможно. Люси и мисс Бартлетт, без сомнения, соответствовали этому стилю, а мистер Биб, хотя и был не вполне надежен, слыл за человека разностороннего. Но вульгарная писательница и журналист, который убил собственную жену пред ликом Господа — этих людей он ни под каким видом не станет приглашать ни на одну виллу Тосканы.

Люси, в элегантном белом платье, стройная и нервная, сидела в окружении этих взрывоопасных «ингредиентов», внимая мистеру Игеру, холодно посматривая на мисс Лэвиш и время от времени бросая осторожные взгляды на старшего Эмерсона. Последний, к счастью, дремал, отдавая дань сытному ланчу и сонной атмосфере весны. Несмотря на то что Люси видела в этой их экспедиции руку Судьбы, она успешно избегала Джорджа Эмерсона. Совершенно открыто тот показал, что хочет продолжить с ней общение. Она отказала — не потому, что Джордж ей не нравился, а потому что она не знала, что случилось. А Джордж, как Люси подозревала, знал, и это пугало ее.

То, что произошло, произошло не возле Лоджии, а у реки. Это вполне извинительно — вести себя странно в присутствии смерти. Но обсуждать это некоторое время спустя, а потом погрузиться в молчание и, пребывая в молчании, вдруг почувствовать симпатию к человеку, с которым молчишь, — это большая ошибка, которую не может извинить волнение, вызванное только что пережитой драмой. Было что-то достойное осуждения (как Люси думала) в том, что они вместе созерцали темнеющую реку, а потом, не обменявшись ни единым словом, но руководствуясь единым внутренним импульсом, вдруг направились к дому. Чувство вины поначалу было минимальным. И она едва не согласилась принять участие в прогулке к башне Галилея. Но каждый раз, когда ей удавалось избежать встречи с Джорджем, она понимала все яснее — им нельзя видеться. И теперь насмешливая судьба, используя в качестве своего инструмента двух священников и мисс Бартлетт, решила, перед тем как отпустить Люси из Флоренции, свести ее с Джорджем в совместной экспедиции на холмы.

Тем не менее мистер Игер вызвал ее на светскую беседу — их маленькая размолвка была исчерпана.

— Итак, мисс Ханичёрч, вы путешествуете. С какой целью? Изучаете искусства?

— Нет, что вы!

— Может быть, изучаете человеческую природу? — вмешалась мисс Лэвиш. — Как и я?

— Да нет, я обычная туристка.

— Вот как? Интересно, — проговорил мистер Игер и продолжал: — Не сочтите это за невежливость, но нам, постоянно проживающим в Италии, бывает искренне жаль вас, бедных туристов, когда вас, как почтовые посылки, отправляют из Венеции во Флоренцию, из Флоренции в Рим, загоняют всех гуртом в пансионы и отели, и вы совершенно не подозреваете, что в Италии есть еще кое-что, о чем не пишет Бедэкер, хотя ваше единственное желание состоит в том, чтобы посмотрев «то» и поглядев на «это», отправиться куда-нибудь еще. В результате вы путаете города, реки, дворцы, которые в этом безумном водовороте сливаются для вас в одно целое. Помните историю из «Панча»? Молодая американка спрашивает: «Папа, а что мы видели в Риме?» И папа отвечает: «Я думаю, Рим это то место, где мы видели желтую собаку». Вот так вы путешествуете.

И мистер Игер засмеялся.

— Совершенно с вами согласна, — наконец вставила слово мисс Лэвиш, прервав поток сарказма, изливавшийся из капеллана. — Узость взглядов и поверхностность англосаксонских туристов обрели угрожающие размеры.

— Именно так, — согласился мистер Игер. — Так вот, мисс Ханичёрч, английская колония во Флоренции достаточно велика, хотя и неоднородна — некоторые англичане занимаются здесь торговлей. Но большинство изучают искусства и науки. Леди Хэлен Лаверсток в настоящее время занята картинами Фра Анджелико. Я упоминаю ее имя потому, что мы проезжаем мимо ее виллы. Она слева от нас. Нет, вы сможете увидеть ее, только если встанете… Нет, прошу вас, не вставайте, а то упадете. Она очень гордится этой густой живой изгородью. Внутри, как вы понимаете, полное уединение. Как и шестьсот лет назад. Некоторые критики полагают, что ее сад был сценой «Декамерона» — это придает ему дополнительные достоинства, не так ли?

— Еще бы! — вскричала мисс Лэвиш. — Но скажите мне, какое место они считают сценой чудесных новелл седьмого дня?

Но мистер Игер уже рассказывал Люси о том, что справа живет мистер Кое-Кто, американец, но лучшего сорта, что крайне редко в наши времена. Ниже по дороге проживают мистер и миссис Кое-Кто Еще.

— Вне всякого сомнения, вы знаете ее монографии из серии «Неизвестное Средневековье». А он работает над книгой о флорентийском философе Гемистусе Плето. Иногда, когда я пью чай в их прекрасном саду, я слышу через стену, как на новой дороге визжит электрический трамвай, везущий очередную толпу разгоряченных, запыленных глупых туристов, которые хотят за час «сделать» Фьезоле, чтобы потом рассказывать, что они там были, и я думаю… я думаю, как мало эти люди знают о том, какие сокровища лежат буквально в двух шагах от них.

В течение всей этой речи двое на козлах веселились как могли. Люси почувствовала укол зависти. Молодые боги желали развлекаться, и для этого имели все возможности. Пожалуй, они были единственными существами, наслаждавшимися поездкой. Экипаж прогрохотал колесами по выбоинам площади Фьезоле и выехал на дорогу, ведущую в Сеттиньяно.

— Тише, тише! — обратился мистер Игер к кучеру, элегантно помахав в воздухе рукой.

Кучер нахлестывал лошадей, отвечая по-итальянски.

Теперь мистер Игер принялся беседовать с мисс Лэвиш о достоинствах Алессио Бальдовинетти. Был ли он предтечей Ренессанса или же одним из его проявлений? Второй экипаж остался далеко позади. Когда лошади перешли на галоп, дремлющего мистера Эмерсона стало с механической регулярностью бросать на капеллана.

— Тише, тише! — пробормотал он, мученически глядя на Люси.

Слишком сильный толчок заставил его сердито обернуться на Фаэтона, который уже некоторое время пытался поцеловать Персефону и наконец преуспел в этом.

Воспоследовала небольшая сцена, которая, как затем рассказывала мисс Бартлетт, была в высшей степени неприятна. Лошадей остановили, влюбленным приказали оторваться друг от друга, юноше пригрозили, что оставят без чаевых, а девушке велели тотчас же спуститься на землю.

— Она моя сестра! — Юный кучер умоляюще смотрел на путешественников.

Мистер Игер взял на себя труд сообщить юноше, что тот лжет. Фаэтон повесил голову, обиженный не сутьюобвинения, но его формой. В этот момент мистер Эмерсон, которого остановка разбудила окончательно, заявил, что влюбленных ни под каким видом нельзя разлучать, и похлопал юношу по спине в знак одобрения. А мисс Лэвиш, хотя и не очень хотела вступать с Эмерсоном в союзнические отношения, сочла себя обязанной защищать нарушителей суровых нравственных норм.

— Хотя меня вряд ли кто-то поддержит, но я за то, чтобы они были вместе, — провозгласила она. — Я сама всегда столько терпела от этих условностей! А здесь у нас — настоящее приключение!

— Мы не должны им потакать, — произнес мистер Игер. — Я его знаю, он всегда себя ведет именно так. И относится к нам так, словно мы — туристы от компании Кука.

— Мы не такие! — воскликнула мисс Лэвиш, чей пыл заметно поугас.

Подтянулся второй экипаж, и разумный мистер Биб разъяснил собравшимся, что после полученного предупреждения парочка, естественно, будет вести себя прилично.

— Оставьте их в покое, — попросил мистер Эмерсон капеллана, к которому не питал благоговения. — В мире не так много счастья, чтобы мы прогоняли его даже в случае, если оно уселось на козлы нашего экипажа. Нас везут влюбленные — да нам короли должны завидовать! Разлучать их — святотатство!

В этот момент раздался голос мисс Бартлетт, которая предупредила, что начинает собираться толпа.

Мистер Игер был полон решимости настоять на своем. Он вновь обратился к кучеру. Итальянский язык в устах итальянцев — это глубокий поток с неожиданными водопадами и порогами, не дающими ему изливаться монотонно. В устах мистера Игера этот язык напоминал скорее иссякающий фонтан, который, свистя своими распылителями, тоном поднимается все выше и выше, звучит все визгливее и визгливее до тех пор, пока с резким щелчком его не выключат.

— Синьорина! — обратился юноша к Люси, когда фонтан мистера Игера иссяк. Почему он обратился именно к ней?

— Синьорина! — прозвучал волшебного тона голос Персефоны. И она обратилась к Люси. Почему?

Мгновение девушки смотрели в глаза друг другу. Потом Персефона спустилась на землю.

— Полная победа! — потирая руки, провозгласил мистер Игер, как только экипажи двинулись дальше.

— Никакая это не победа! — возразил Эмерсон. — Полное поражение. Вы заставили расстаться людей, которые были счастливы.

Мистер Игер закрыл глаза. Он был вынужден сидеть в одном экипаже с мистером Эмерсоном, но он не обязан был с ним разговаривать. Эмерсон, отдохнувший после сна, воспринял дело Фаэтона близко к сердцу. Он велел Люси согласиться с его мнением, он позвал сына из соседнего экипажа, чтобы тот поддержал его.

— Мы попытались купить то, что купить нельзя. Мы сговорились, что он повезет нас, и он это делает. Но у нас нет прав на его душу.

Мисс Лэвиш нахмурилась. Чувствуешь себя неуютно, когда человек, которого ты считаешь англичанином, ведет себя совсем не так, как ему положено по статусу.

— Он плохо вез нас. Нас трясло.

— Не согласен! Отлично вез! Иначе я бы не смог выспаться. Ага! А вот сейчас он нас действительно трясет. И что удивительного? Если он опрокинет экипаж, у него будет оправдание. А если бы я был суеверен, я поберегся бы и девушки. Опасно обижать молодость. Вы когда-нибудь слышали о Лоренцо Медичи?

Мисс Лэвиш ощетинилась.

— Еще бы, — сказала она. — Но которого вы имеете в виду? Лоренцо Великолепного, Лоренцо, герцога Урбинского, или же Лоренцино, которого так прозвали за его малый рост?

— Бог знает! Наверное, Бог-то точно знает, но я имею в виду поэта Лоренцо Медичи. Он написал строчку — я вчера слышал, — которая звучит так: «Не вступай в войну с весной!»

Мистер Игер не мог совладать с желанием продемонстрировать свою эрудицию.

— «Non fate Guerra al Maggio», — пробормотал он. — «He воюй с маем», вот как это звучит.

— Но вся штука как раз и заключается в том, что мы воюем с маем, воюем с весной, — сказал Эмерсон. — Посмотрите!

И он указал на долину Арно, которая виднелась сквозь распускающуюся листву деревьев.

— Пятьдесят миль чистейшей весны, и мы специально приехали сюда, чтобы насладиться ею. Вы что, думаете, будто есть существенная разница между весной, которую переживает природа, и весной, которую переживает человек? А что мы делаем? Прославляем первую и осуждаем вторую, да еще и стыдимся признать, что одни и те же законы управляют как природой, так и нами.

Никто не поддержал мистера Эмерсона. Тем временем мистер Игер приказал остановить экипажи и повел всю компанию на прогулку по холмам. Между ними и Фьезоле теперь лежала обширная низина, напоминающая гигантский амфитеатр, по склонам которого спускались ступенями террасы, засаженные цветущими оливами. Дорога, повторявшая профиль низины, огибала холм, возвышавшийся в ее центре. Именно этот холм, дикий и влажный, покрытый кустарником и отдельностоящими деревьями, почти пятьсот лет назад привлек внимание Алессио Бальдовинетти. Он поднялся на холм, этот упорный и несколько скрытный мастер, влекомый, может быть, интересами дела, а может быть, и просто радостью восхождения. Встав на вершине холма, Алессио охватил взором всю долину Арно и далекую Флоренцию, которую впоследствии он сделал персонажем своей живописи, впрочем, не самым интересным. Но где в точности он стоял? Именно этот вопрос намеревался разрешить сейчас мистер Игер. Мисс Лэвиш, которую сама ее природа влекла ко всему, что требовало разгадки, также горела огнем энтузиазма.

Но не так-то просто носить в своей голове картины Алессио Бальдовинетти — даже если ты не забыл глянуть на них перед тем, как отправиться на прогулку по холмам. Дымка, висевшая над долиной, также не способствовала успеху исследования. Компания переходила от одной травяной полянки к другой, и их намерение держаться вместе уже уравновешивалось желанием разойтись в разные стороны. Наконец они разбились на группы. Люси осталась с мисс Бартлетт и мисс Лэвиш, Эмерсоны вернулись к экипажам и вступили в профессиональный разговор с кучерами, в то время как оба священнослужителя, у которых, конечно же, должны были найтись темы для беседы, были предоставлены друг другу.

Вскоре две старшие дамы сбросили с себя маски. Громким шепотом, который теперь был так хорошо знаком Люси, они принялись обсуждать, но не Алессио Бальдовинетти, а предпринятую поездку. Оказывается, мисс Бартлетт поинтересовалась у мистера Джорджа Эмерсона его профессией, и тот ответил: «Железная дорога». Она пожалела, что спросила. Но не могла же она знать, что ответ будет столь ужасен. Если бы знала, не стала бы и спрашивать. Мистер Биб тем не менее так ловко повернул разговор, что она надеется, молодой человек был не очень обижен ее вопросом.

— Железная дорога! — выдохнула мисс Лэвиш. — Нет, я сейчас умру! Конечно же, это была железная дорога.

Она уже не могла справиться со своей радостью.

— Он носильщик… на Юго-Восточной дороге…

— Элеонор! Тише! — пыталась Шарлотта успокоить свою разбушевавшуюся подругу. — Эмерсоны услышат.

— Не могу остановиться! Ну что я могу сделать со своим ужасным характером? Носильщик!

— Элеонор!

— Я думаю, ничего страшного, — вставила словечко Люси. — Эмерсоны не услышат, а если и услышат, им все равно.

Мисс Лэвиш не понравилось, что Люси вмешалась в разговор.

— А мисс Ханичёрч нас слушает! — произнесла она сердито. — Вот непослушная девчонка! Уходите!

— Люси, — сказала Шарлотта. — Ты должна быть с мистером Игером, не так ли?

— Я их уже не найду. Да мне и не хочется.

— Мистер Игер обидится, — не унималась мисс Бартлетт. — Они же для тебя организовали эту поездку.

— Ну пожалуйста, можно я останусь с вами!

— Мисс Бартлетт права, — поддержала Шарлотту мисс Лэвиш. — А то у нас получается, как на школьном празднике, — мальчики отдельно, девочки отдельно. Мисс Люси, вам следует присоединиться к мистеру Игеру и мистеру Бибу. А мы хотим поговорить о предметах, которые не предназначены для юных ушей.

Но юная леди заупрямилась. По мере того как время ее пребывания во Флоренции близилось к концу, она чувствовала себя свободно только среди тех, кто ей был безразличен. К таковым относилась мисс Лэвиш, и таковой — в этот день — была Шарлотта. Люси не хотела привлекать к себе внимания, но старшим дамам не понравилось ее поведение, и они намерены были ее спровадить.

— Как все-таки устаешь в этих поездках, — сказала мисс Бартлетт. — Жаль, что с нами сейчас нет Фредди и твоей матери.

Альтруизм полностью вытеснил энтузиазм в душе мисс Бартлетт. Люси тоже не интересовалась открывавшимися внизу видами. Вряд ли ей чему-нибудь удастся порадоваться, пока она не окажется в Риме, в полной безопасности.

— Тогда сядем, — предложила мисс Лэвиш. — Посмотрите, какая я предусмотрительная.

Улыбаясь, она достала из дорожной сумочки два квадратных куска прорезиненной ткани, которые предназначались для того, чтобы уберечь туристов, сидящих на мокрой траве или мраморных ступенях, от холода и влаги. Разложив их на земле, на один кусок мисс Лэвиш села сама. Кто же займет второй?

— Нет, Люси, только ты, и никто более. Для меня подойдет и земля. Ревматизма у меня не было уже несколько лет. Если почувствую, что он приближается, я встану. Представь, что подумает твоя мама, когда узнает, что я позволила тебе сидеть на мокром, да еще в белом платье. — И Шарлотта тяжело села на траву — там, где она была особенно влажной. — Ну вот, — проговорила она, — и устроились. Замечательно устроились. Хотя мое платье и потоньше, на нем ничего не будет видно — оно же коричневое. Садись, дорогая, не думай обо мне. — Шарлотта прочистила горло и продолжила: — Не волнуйся, это не простуда. Так, легкий кашель, он у меня уже три дня. Никакой связи с сидением на этой мокрой траве.

Из этой ситуации был только один выход. Через пять минут Люси отправилась на поиски мистера Биба и мистера Игера, проиграв в битве за кусок прорезиненной ткани.

Она обратилась к возницам, которые, развалившись в экипажах, насыщали подушки сидений запахом сигарного дыма. Недавно подвергнутый наказанию преступник — худощавый юноша, дочерна загоревший под южным солнцем, — встал и поприветствовал Люси со смесью учтивости и веселого нахальства в позе и жестах.

— Dove? — спросила Люси после напряженного раздумья.

Лицо юноши словно осветилось изнутри. Где? Она спрашивает, где? Конечно, он знает, где. И совсем недалеко. Он взмахнул рукой, охватив три четверти горизонта. Он-то знает где. Потом юноша приложил кончики пальцев ко лбу и, словно взяв в своей голове некую, вполне материально осязаемую щепотку знания, передал ее Люси, раскрыв ладонь.

Мало. Необходимо было сказать что-то еще. Как по-итальянски «священники»?

— Dove buoni uomini? — произнесла Люси наконец.

Где хорошие люди? Для этих благородных людей слово «хорошие» слабовато. Юноша показал Люси на свою сигару.

— Uno — più — piccolo, — продолжала Люси, подразумевая: «Эту сигару дал вам мистер Биб, тот из хороших людей, что поменьше ростом?»

Опять попала в точку! Юноша привязал лошадь к дереву, шлепнул ее по боку, чтобы стояла смирно, смел пыль с экипажа, пригладил волосы, поправил шляпу, взбодрил усы и меньше чем через четверть минуты был готов сопровождать Люси. Итальянцы рождаются с умением показывать дорогу. Похоже, что вся земля лежит перед ними, но не как карта, а как шахматная доска, по которой они отслеживают движение фигур от клетки к клетке. Любой итальянец может найти нужное место, но найти нужного человека! Тут мало быть итальянцем, тут надо иметь божий дар.

Он остановился только однажды, чтобы нарвать больших синих фиалок. Люси поблагодарила его с истинным удовольствием. Рядом с этим простым юношей и мир казался простым и ясным. Она вдруг впервые почувствовала ароматы весны. Рука ее провожатого грациозно обнимала горизонт, фиалки в огромном количестве росли повсюду. Не желает ли она полюбоваться ими?

— Ma buoni uomini, — возразила Люси.

Юноша поклонился. Конечно, он все понимает. Сначала хорошие люди, потом фиалки. Они быстро пробирались сквозь подлесок, который становился все гуще и гуще, и приближались к краю холма, с которого открывался великолепный вид на долину, пока разорванный на многочисленные фрагменты растущими кустами. Юноша был занят своей сигарой, что не мешало ему, впрочем, отводить в сторону ветви деревьев, под которыми шла Люси. Она была счастлива сбежать от серых и скучных людей и разговоров и теперь наслаждалась каждым шагом, каждым сучком, встретившимся ей на тропинке.

— Что это?

Позади них, в чаще, на почтительном расстоянии раздавались голоса. Это мистер Игер? Возница пожал плечами. Откуда же ему знать? Уж если итальянцы что знают, то намертво. И если не знают — тоже. Люси пыталась понять, где они и не заблудились ли. И в этот момент перед нею открылся вид на долину, на реку, на отдаленные холмы.

— Eccolo! — воскликнул итальянец.

«Он? Где он?» — подумала Люси, и тотчас же земля ушла у нее из под ног. Вскрикнув, она сделала шаг и, едва не упав, оказалась на лужайке. Яркий солнечный свет и необычной красоты вид едва не ослепили ее. Она стояла на маленькой открытой террасе, которая почти сплошь была покрыта фиалками.

— Отвага! — прокричал по-английски итальянец, который остался наверху, в зарослях. — Отвага и любовь!

Люси не ответила. Лужайка от ее ног плавно поднималась к откосу, и по всей ее поверхности фиалки сбегали как ручейки, с водоворотами и водопадами, насыщая склон холма голубой влагой, образуя маленькие воронки возле стволов деревьев, собираясь небольшими лужицами в низинах и покрывая траву пятнами лазурной пены. Нигде больше их не было в таком количестве; эта терраса была источником, ключом красоты, изливавшейся на землю.

На самом ее краю, словно пловец, готовящийся броситься в океан, стоял «хороший человек». Но он был не тем, кого надеялась найти Люси, и он был один.

Джордж повернулся, услышав шелест травы и цветов. Одно мгновение он смотрел на нее, словно она упала с небес. Он увидел лучистую радость, которой светилось ее лицо, цветы, которые голубыми волнами пенились вкруг ее белоснежного платья. Он быстро подошел и поцеловал Люси.

Не успел он заговорить, не успел даже почувствовать, что произошло, как раздался голос:

— Люси! Люси!

Тишина и покой бытия были взорваны голосом мисс Бартлетт, которая коричневой тенью стояла над долиной Арно.

Глава 7. Они возвращаются

Весь день на склонах холма шла какая-то сложная игра. Что это была за игра и как распределились в ней игроки, до Люси доходило не вполне. Мистер Игер встретил их вопросительным взглядом. Шарлотта отразила его вопросы светской болтовней. Мистеру Эмерсону, который разыскивал своего сына, сообщили его местонахождение. Мистер Биб, который сохранял заинтересованный нейтралитет, должен был собрать игроков вместе, чтобы ехать домой. Все были смущены, но никто не знал чем. Всем правил бог Пан, но не тот Пан, что был похоронен две тысячи лет назад, а маленький божок Пан, который председательствует на не способных прийти к согласию собраниях и на неудачных пикниках. Мистер Биб всех потерял и вынужден был в одиночестве уничтожить все сладости, привезенные им в качестве сюрприза «чайной корзины». Мисс Лэвиш потеряла мисс Бартлетт, Люси потеряла мистера Игера, мистер Эмерсон потерял Джорджа, мисс Бартлетт потеряла кусок прорезиненной ткани, Фаэтон проиграл игру.

Последний факт отрицать было невозможно. Дрожа, он забрался на козлы, поднял воротник и объявил, что погода скоро испортится.

— Нужно немедленно ехать, — сказал он. — Молодой синьор дойдет пешком.

— Так далеко? Но до города несколько часов ходу.

— Именно так. Я сказал ему, что это глупо.

Фаэтон никому не хотел смотреть в лицо. Вероятно, поражение для него было особенно унизительным. Он один вел искусную игру, полагаясь на свой инстинкт, в то время как все прочие смогли использовать только жалкие крохи своего интеллекта. Он единственный догадался, как обстоят дела и как они должны складываться. Только он понял смысл сообщения, которое Люси пять дней назад прочитала по губам умирающего человека. Персефона, которая полжизни проводит в царстве Плутона, тоже могла бы его понять. Но не эти англичане. Они приобретают знания слишком медленно и, наверное, слишком поздно.

Мысли возницы, какими бы они верными ни были, редко принимаются во внимание теми, кто его нанял. Фаэтон был самым знающим противником мисс Бартлетт, но одновременно и самым безопасным. Как только они вернутся в город, и сам он, и его знание, и его мысли уже не будут беспокоить английских леди. Конечно, все произошло хуже некуда: она видела его черноволосую голову в кустах; из того, что он видел, он может сплести историю, которую будет рассказывать в каждой таверне. Но в конце-то концов, таверны нам не так опасны. Действительная угроза исходит из гостиных. Именно о тех, кто сидит в гостиных, думала мисс Бартлетт, когда экипаж вез ее вниз с холмов навстречу заходящему солнцу. Люси сидела рядом с ней; напротив, пытаясь поймать ее взгляд, устроился мистер Игер, которого мучили смутные подозрения. Говорили они об Алессио Бальдовинетти.

Темнота и дождь навалились одновременно. Дамы жались друг к дружке под зонтиком, который никак не мог их спасти. Сверкнула молния, и ехавшая в первом экипаже мисс Лэвиш, нервная особа, издала испуганный вопль. Вновь полыхнула молния, и на этот раз испугалась Люси. Мистер Игер заговорил с ней на своем профессиональном языке.

— Побольше отваги, мисс Ханичёрч! Отваги и веры. По правде говоря, в этом страхе перед стихиями есть нечто святотатственное. Неужели мы верим в то, что все эти тучи, вся эта гигантская игра небесного электричества были вызваны к жизни только для того, чтобы уничтожить вас и меня?

— Нет… конечно.

— Даже с научной точки зрения, — продолжал мистер Игер, — вероятность того, что нас ударит молнией, крайне невелика. Стальные ножи, единственные предметы, способные привлечь небесное электричество, находятся в другом экипаже. В любом случае мы в большей безопасности, чем если бы мы шли пешком. Итак, отвага! Отвага и вера!

Под пологом экипажа Люси почувствовала дружеское пожатие руки. Кузина! Временами нам так нужен жест дружбы и понимания, что мы не задумываемся, что он означает и сколько нам придется заплатить впоследствии за это проявление участия. Мисс Бартлетт этим мгновенным мускульным усилием обрела гораздо больше, чем получила бы в результате многих часов, проведенных за молитвой или за допросом с пристрастием.

Она вновь прибегла к этому средству, когда на полпути до Флоренции экипажи остановились.

— Мистер Игер! — раздался голос мистера Биба. — Нам нужна ваша помощь. Не переведете ли для нас с итальянского?

— Где Джордж? — крикнул мистер Эмерсон. — Спросите своего кучера, каким путем пошел Джордж. Мальчик может заблудиться. Его может убить молнией.

— Идите, мистер Игер, — проговорила мисс Бартлетт. — Только не спрашивайте ни о чем нашего кучера. Он нам не поможет. Пойдите и поддержите бедного мистера Биба — Эмерсон сейчас сойдет с ума.

— Его может убить! — кричал старший Эмерсон. — Молнией может убить!

— Обычный случай, — проговорил капеллан, покидая экипаж. — Перед лицом реальной опасности такие люди, как правило, ломаются.

— Что он знает? — шепотом спросила Люси, как только они остались одни. — Шарлотта, что знает мистер Игер?

— Ничего, дорогая. Он не знает ничего. Но, — и она показала на возницу, — этот знает все. Дорогая, не нужно ли?.. Я сделаю это, ладно?

Мисс Бартлетт достала кошелек.

— Как это ужасно — вступать в отношения с людьми из низшего класса, — сказала она. — Но он все видел.

Похлопав Фаэтона по спине путеводителем, она протянула ему франк и сказала:

— Silenzio!

Молчать так молчать.

— Va bene, — ответил он и взял монету. Надо же было как-то завершать рабочий день. Но Люси, смертное существо, разочаровалась в боге.

Вдруг впереди, на дороге, раздался ужасный грохот. Буря ударила в провода трамвайной линии, и одна из опор упала. Если бы экипажи не остановились, удар пришелся бы прямо на них. Путешественники восприняли это, как чудесное спасение, и потоки любви и искренности, способные каждый час жизни сделать плодотворным, полились рекой. Они спустились на землю, они обнимали друг друга. Оказывается, прощать — не меньшее удовольствие, чем быть прощенным. И что может быть прекраснее добра и милосердия?!

Путешественники постарше пришли в себя быстрее, чем молодежь. Даже переживая пик эмоций, они понимали, что такое поведение не вполне достойно воспитанного человека. Мисс Лэвиш внимательно рассмотрела дорогу и пришла к выводу, что опора все равно не упала бы на них, даже если бы они продолжали движение. Мистер Игер произнес беглую молитву. Возницы же, невзирая на грязь и ухабы дороги, изливали свои души дриадам и местным святым. Люси изливала свою душу кузине.

— О милая Шарлотта, поцелуй меня! Еще раз! Только ты можешь меня понять. Ты предупреждала, чтобы я была осторожнее. И я… я думала, что у меня получается.

— Не плачь, дорогая. Всему свое время.

— Я была упрямая и глупая — гораздо хуже, чем ты думаешь. Один раз, возле реки… О, а гроза его не убьет? Не убьет?

Эта мысль пробудила в ней раскаяние. Дело обстояло таким образом, что буря сильнее всего свирепствовала именно над дорогой, по которой они ехали, но, поскольку Люси этого не знала, она думала, что опасности подвергаются не только они, но и вся округа.

— Надеюсь, нет, — успокаивала ее Шарлотта. — За него ведь можно и помолиться.

— Для него… я думаю, для него все это было слишком неожиданно, как тогда — для меня. Но в этот раз мне не в чем себя упрекнуть. Я хочу, чтобы ты мне верила. Я просто оказалась вся в фиалках. Нет, меня есть в чем упрекнуть. Немного. У меня были глупые мысли. Небо было таким золотым, а земля — голубой, и на мгновение мне показалось, что он — из той книжки.

— Из книжки?

— Ну да! Герои, боги — вся эта школьная чепуха для девочек.

— А потом?

— Но, Шарлотта, ты же знаешь, что было потом.

Мисс Бартлетт молчала. Действительно, больше тут ничего не узнаешь. Ценой определенных душевных усилий ей удалось эмоционально привязать кузину к себе. Весь остаток пути Люси глубоко вздыхала, и ничто не могло улучшить ее настроение.

— Как я хочу быть правдивой! — шептала она. — И как это трудно, быть абсолютно правдивой!

— Не терзай себя, дорогая. Подожди, когда успокоишься. Мы обсудим все сегодня перед сном в моей комнате.

В город они въехали, крепко держась за руки. Как же удивилась Люси, когда увидела, что остальные путешественники не переживают столь же сильных чувств, какие переживает она. Буря утихла, и мистер Эмерсон успокоился насчет своего сына. Мистер Биб вновь обрел способность шутить, а мистер Игер уже за что-то выговаривал мисс Лэвиш. И только Шарлотта оставалась прежней Шарлоттой, за внешним спокойствием скрывавшей так много любви и понимания.

Весь долгий вечер предвкушение исповеди держало Люси в счастливом напряжении. Она думала не столько о том, что произошло с ней, сколько о том, как она об этом будет рассказывать. Все ее чувства, все приступы отваги, все моменты безрассудной радости, все ее подспудные желания — все это будет раскрыто перед ликом кузины. И, безгранично доверяя друг другу, они вместе распутают все узлы и объяснят все необъяснимое.

— Наконец-то я пойму саму себя, — говорила себе Люси. — Меня больше не будут беспокоить вещи, явившиеся невесть откуда и означающие то, чему нет названия.

Мисс Элан попросила ее сыграть. Люси отказалась. Музыка стала казаться ей ребячеством. Она села поближе к кузине, которая с похвальным вниманием слушала рассказ о том, как кто-то потерял багаж. Когда история была закончена, мисс Бартлетт рассказала о том, как она сама когда-то потеряла багаж. Рассказ затягивался, и Люси начала нервничать. Напрасно она пыталась сократить или хотя бы подтолкнуть повествование. Было уже достаточно поздно, когда мисс Бартлетт наконец отыскала свой багаж и сказала своим обычным голосом, с тенью мягкого упрека:

— Ну что же, дорогая, я уже готова отправиться в объятия Морфея. Пойдем в мою комнату, и я хорошенько расчешу твои волосы.

С некой торжественностью Шарлотта закрыла изнутри свою дверь и поставила для Люси тростниковое кресло. Потом спросила:

— Ну, и что ты будешь делать?

Люси была не готова к такому вопросу. Ей и в голову не приходило, что от нее потребуются какие-то действия. Детальный рассказ о своих переживаниях — вот и все, на что она рассчитывала.

— Так что ты будешь делать? Это проблема, которую ты сама должна решить.

Дождь струился по черным окнам, и в большой комнате было сыро и промозгло. Единственная свеча горела, мерцая, на крышке комода рядом с принадлежащей Шарлотте шляпой, которая отбрасывала на запертую дверь чудовищно-фантастические тени. Внизу в темноте прогремел трамвай, и Люси вдруг почувствовала необъяснимую печаль, хотя глаза ее уже давно были сухими. Она подняла взгляд на потолок, где, как призраки былой радости, сплелись в узорах бесцветные грифоны и фаготы.

— Дождь идет уже четыре часа, — наконец сказала она.

Мисс Бартлетт пропустила ее слова мимо ушей.

— Как ты предполагаешь заставить его молчать? — спросила она.

— Кого? Возницу?

— Нет, моя милая. Мистера Джорджа Эмерсона.

Люси принялась расхаживать по комнате взад и вперед.

— Я не понимаю, — сказала она.

Она все прекрасно поняла, но ей вдруг расхотелось быть абсолютно правдивой.

— Что ты собираешься сделать, чтобы он молчал об этом, — настаивала Шарлотта.

— У меня такое чувство, что он не будет никому ничего рассказывать.

— Я тоже склонна относиться к нему доброжелательно, — проговорила мисс Бартлетт. — Но, к сожалению, я знаю эту породу людей. Они редко держат сведения о своих подвигах при себе.

— Подвигах? — воскликнула Люси, которую больно резанула форма множественного числа.

— Моя дорогая! А ты предполагаешь, что ты у него первая? Подойди ко мне и слушай. Я делаю эти выводы только на основе того, что он говорил. Ты помнишь тот день, когда за ланчем он уверял мисс Элан, что симпатия к одному человеку является более чем веской причиной для того, чтобы чувствовать симпатию и к другому?

— Помню, — ответила Люси, которой тогда этот разговор понравился.

— Пойми, я не ханжа, — сказала Шарлотта, — и нет никакой необходимости считать его порочным; но он, вне всякого сомнения, человек грубый и плохо воспитанный. Можешь списать это на его достойных жалости предков и его дурное образование, если хочешь. Но мы так и не продвинулись в нашем главном вопросе. Что ты предполагаешь сделать?

Неожиданно Люси пришла в голову идея — явись она ей пораньше, Люси смогла бы одержать победу.

— Я предполагаю поговорить с ним, — сказала она.

Возглас, который вырвался из груди мисс Бартлетт, был совершенно искренен.

— Видишь ли, Шарлотта, твоя доброта… я никогда ее не забуду. Но, как ты и сказала, это мое дело. Мое и его.

— И ты собираешься умолять, просить его хранить молчание?

— Конечно, нет! Разговор с ним не будет трудным. О чем бы ты у него ни спросила, он отвечает либо «да», либо «нет». И все. Раньше я его боялась. Теперь же — нисколько.

— Но мы боимся за тебя, — проговорила мисс Бартлетт. — Ты такая молодая и неопытная, ты всю жизнь провела в окружении таких хороших людей, что тебе и невдомек, какими могут быть мужчины. Они находят грубое удовольствие в том, чтобы оскорбить женщину, которую не может защитить ее пол. Вот сегодня, например: что бы произошло, если бы я не явилась вовремя?

— Я даже подумать об этом не могу, — печально сказала Люси.

Что-то в голосе девушки заставило мисс Бартлетт повторить вопрос, но с более энергичной интонацией:

— Что бы случилось, если бы я не явилась вовремя?

— Я даже не знаю, — ответила Люси.

— Он же оскорбил тебя. И как бы ты ему ответила?

— У меня не было времени подумать. Ты пришла.

Шарлотта не унималась:

— Но разве ты не скажешь мне, что бы ты сделала?

— Я бы, — начала Люси, но, прислушавшись к себе, не закончила предложение. Она подошла к мокрому окну и, напрягая зрение, принялась вглядываться в темноту. Она не могла придумать, что бы она сделала.

— Отойди от окна, дорогая, — сказала мисс Бартлетт. — Тебя увидят с дороги.

Люси подчинилась. Она была во власти кузины и никак не могла выйти из изначально принятой роли, в которой главным качеством ее было самоуничижение. Ни та ни другая уже не вспоминали о предложении Люси поговорить с Джорджем и уладить это дело при его участии.

Голос мисс Бартлетт звучал горестно, даже заунывно.

— О где же вы, настоящие мужчины? Мы с тобой просто две слабые женщины. Мистер Биб безнадежен. Есть мистер Игер, но ты ему не доверяешь. О, если бы здесь был твой брат! Он молод, но я знаю, что, узнав об оскорблении, нанесенном его сестре, он превратился бы в льва. Слава богу, рыцарственность еще не умерла в людях, и есть еще мужчины, способные защитить женщину.

Произнося эту тираду, Шарлотта стягивала с рук кольца, которых было немало, и аккуратно укладывала их на подушке для булавок. Затем она подула в свои перчатки и сказала:

— Придется поторопиться, но нам нужно успеть на утренний поезд.

— Какой поезд?

— До Рима.

Шарлотта критически осмотрела перчатки. Люси восприняла волю Шарлотты с той же легкостью, с какой та была изложена.

— В котором часу идет поезд? — спросила она.

— В восемь.

— Синьора Бертолини расстроится.

— Нам придется с этим смириться, — сказала мисс Бартлетт, скрыв, что уже уведомила хозяйку пансиона об отъезде.

— Она заставит нас оплатить всю эту неделю.

— Не исключено, что и так. Тем не менее нам будет гораздо уютнее в отеле, где остановились Визы. Кстати, вечерний чай там не включается в счет.

— Зато они отдельно берут за вино.

Проговорив это, Люси замолчала. Фигура Шарлотты в ее усталых глазах дрожала и расплывалась, словно призрак, явившийся в страшном сне.

Они принялись паковать свои вещи, так как времени до отъезда было совсем немного. Люси, повинуясь указаниям кузины, стала ходить из комнаты в комнату, сетуя на то, как неудобно собираться в дорогу при свете свечи, да еще испытывая при этом легкое недомогание. Шарлотта, практицизму которой недоставало соответствующих способностей, стояла на коленях возле открытого чемодана и пыталась наполнить его книгами разных размеров и разной толщины. От согбенной позы у нее сразу же заболела спина, и, несколько раз глубоко вздохнув, мисс Бартлетт почувствовала, что, несмотря на все свои ухищрения, она стареет. Входя в очередной раз в комнату, Люси услышала эти вздохи, и девушку охватил один из тех глубоких эмоциональных порывов, причина которых для нее всегда была скрыта. Она почувствовала, что свеча будет гореть ярче, укладка чемоданов пойдет энергичнее, а мир будет немного счастливее, если она сможет дать и получить хоть немного любви. Эти порывы посещали Люси и раньше, но никогда они не были столь сильными, как сегодня. Она стала рядом с кузиной на колени и обняла ее.

Шарлотта ответила на объятия с нежностью и теплотой. Но поскольку она не была такой уж глупой, то отлично понимала, что Люси ее не любит, хотя и хочет любить. Поэтому через некоторое время она произнесла тоном, полным значения:

— Простишь ли ты меня когда-нибудь, дорогая Люси?

Люси насторожилась, зная по горькому опыту, что Шарлотта имела в виду под прощением.

— Шарлотта, милая, — спросила она. — Разве я должна что-то прощать?

— Очень многое, — ответила мисс Бартлетт. — И я за многое должна просить прощения у самой себя. Я ведь досаждаю тебе на каждом шагу.

— Да нет…

Но мисс Бартлетт уже надела свою любимую маску — маску рано состарившейся мученицы.

— О да! — возразила она. — Я чувствую, что наша совместная поездка оказалась не такой успешной, как я надеялась. Мне нужно было быть предусмотрительнее. Тебе нужен кто-нибудь помоложе и посильнее, кто-нибудь, кто к тебе лучше относится. Я слишком неинтересная и старомодная, способная только упаковывать и распаковывать твои вещи.

— Прошу тебя!..

— Моим единственным утешением является то, что ты нашла людей, более соответствующих твоему вкусу, и могла часто оставлять меня дома. У меня есть собственные примитивные представления о том, как должна вести себя леди, но я надеюсь, я не слишком их тебе навязывала. Ты сама решала, как тебе поступить.

— Ты не должна так говорить, — мягко сказала Люси.

Она все еще придерживалась мысли, что они с Шарлоттой любят друг друга и живут душа в душу. В молчании они продолжали паковать чемоданы.

— Я потерпела неудачу, — проговорила мисс Бартлетт, воюя с ремнями чемодана Люси, вместо того чтобы управляться со своими. — Мне не удалось сделать тебя счастливой, не удалось исполнить обязательства по отношению к твоей матери. Она была так щедра ко мне, и после этой катастрофы я уже не смогу посмотреть ей в глаза.

— Но моя мама все поймет. Это не катастрофа, и в том, что произошло, нет твоей вины.

— Есть, и это — катастрофа. Она никогда не простит меня, и будет права. Например, разве я имела право подружиться с мисс Лэвиш?

— Конечно, имела.

— Но разве я имела право оставить тебя ради нее? Я не только досаждала тебе, я еще и пренебрегла своими обязанностями. И твоя мать увидит это, как только ты обо всем ей расскажешь.

Люси, озабоченная только тем, чтобы исправить создавшееся положение, спросила:

— И ты хочешь, чтобы мама об этом услышала?

— Но ты ведь все ей рассказываешь, не так ли?

— Обычно да.

— Я не имею права подрывать доверие, которое вы питаете друг к другу, — проговорила Шарлотта с чувством. — Для меня это — святое. Если, конечно, ты сама не считаешь, что есть вещи, о которых ей лучше не знать.

Не стоило так унижать девушку.

— В обычных обстоятельствах я бы ей все рассказала, — сказала Люси. — Но если ты согласишься, что мама тебя в чем-то обвиняет, я обещаю, что ничего ей не скажу. Ни ей, ни кому другому — ни слова.

После произнесенного ею обещания длинный разговор неожиданно быстро завершился. Мисс Бартлетт чмокнула Люси в обе щеки, пожелала ей спокойной ночи и отправила спать.

На мгновение то, что беспокоило Люси, отошло на задний план. Джорджа будут считать негодяем, и все в конечном итоге с этим согласятся. Сама Люси ни оправдывала его, ни обвиняла, ибо пока не способна была делать выводы и произносить суждения. В тот момент, когда она была уже готова оценить его поступок, вмешалась мисс Бартлетт, и с тех пор мнение кузины стало доминировать над ее собственным. Мисс Бартлетт всегда была с ней. Вот и сейчас она вздыхает за стенкой, разделяющей их комнаты, — мисс Бартлетт, которая никогда не была ни уступчивой, ни робкой. Она действовала как великий артист: некоторое время, даже целые годы, она вела себя как существо, не стоящее внимания, но в конце концов представила юной девушке полную и убедительную картину мира, в котором нет ни радости, ни любви; где юность, если ее не предупредить, неизбежно будет стремиться к саморазрушению. Стыдливый мир барьеров и преград, которые могут отвратить зло, но добра не принесут — если судить по тем, кто следовал установленным правилам.

Люси страдала от самого большого зла, которое таил в себе этот мир: его искусственные каноны пытались убить ее искренность, ее желание сочувствия и любви. Никогда более она не станет раскрывать свое сердце без предварительного обдумывания последствий, без того, чтобы не принять предупредительных мер. А такая тактика катастрофически сказывается на состоянии души.

Прозвенел дверной колокольчик, и Люси рванулась к окну. Но перед тем как подойти к нему, она засомневалась, потом вернулась и потушила свечу. Таким образом, она видела того, кто стоял внизу, а тот, хоть и смотрел на окно ее комнаты, саму Люси не видел.

Чтобы дойти до своей комнаты, он должен был пройти по коридору. Люси была еще одета. Ей вдруг пришло в голову, что она может выскользнуть в коридор, сказать ему, что уезжает завтра и что их столь необычные отношения заканчиваются.

Остается неясным, смогла бы она так поступить или нет. В самый критический момент дверь мисс Бартлетт отворилась, и раздался ее голос:

— Мистер Эмерсон! Можно вас на два слова в гостиную?

Вскоре Люси вновь услышала их шаги, и мисс Бартлетт сказала:

— Спокойной ночи, мистер Эмерсон.

Единственным ответом ей было его тяжелое усталое дыхание. Дуэнья выполнила свою работу.

Люси не смогла сдержать слез:

— Это неправильно! Нельзя так! Нельзя все решать за меня! О, как я хочу быстрее стать взрослой!

Мисс Бартлетт постучала по стене:

— Немедленно ложись спать, дорогая. Нужно как следует отдохнуть перед дорогой.

Утром они уехали в Рим.

Часть 2

Глава 8. Избранник из времен Средневековья

Шторы на французских окнах гостиной в Уинди-Корнер были задернуты, чтобы защитить новый ковер от августовского солнца. Это были тяжелые шторы; они свисали до пола, и свет, проникая сквозь них, становился приглушенным и рассеянным. Поэт, если бы он находился в гостиной, мог бы воскликнуть: «Жизнь, словно витражами крытый купол!»^[6] — или сравнил бы шторы с воротами шлюза, удерживающего могучий поток, струящийся с небес. Снаружи разливалось сияющее море; внутри сияние, хотя и видимое, было ослаблено до меры, сообразной с возможностями человека.

В комнате находились два в высшей степени милых существа. Одно — юноша девятнадцати лет — изучало компактное руководство по анатомии и время от времени бросало взгляд на кость, лежавшую на пианино. Иногда юноша принимался раскачиваться на своем стуле, пыхтеть и стонать, поскольку день был жарким, шрифт в книжке исключительно мелким, а изображенный там человеческий скелет — страшным. Его мать, которая трудилась над письмом, зачитывала пространные фрагменты того, что она уже написала, а в перерывах между письмом и чтением вставала и, подойдя к окну, раздергивала на мгновение шторы, проливая на ковер ручеек солнечного света. Сделав это в очередной раз, она сообщила, что они всё еще находятся там.

— Они — везде! Где их только нет! — сказал юноша, это был Фредди, брат Люси. — Меня уже тошнит от всего этого.

— Ради бога, выйди тогда из моей гостиной, — воскликнула миссис Ханичёрч, которая пыталась отучить своих детей от сленга, делая вид, что понимает их фразы буквально.

Фредди не сдвинулся с места и не ответил.

— Я полагаю, все движется к финалу, — заметила миссис Ханичёрч, которой хотелось узнать мнение сына по поводу сложившегося положения, но не хотелось его об этом просить.

— Давно пора.

— Я рада, что Сесиль вновь делает ей предложение.

— Это уж третий заход, верно?

— Фредди! Как можно быть таким грубым?

— Я не собирался быть грубым, — ответил Фредди и добавил: — Я просто думаю, что Люси могла бы разобраться с этим еще в Италии. Не знаю, как это заведено у девушек, но если бы она тогда сказала «нет» достаточно ясно, не нужно было бы повторять уже здесь. От этого всего я чувствую себя — я не могу объяснить — так неловко.

— Неужели, дорогой? Как интересно!

— Я чувствую… — проговорил Фредди. — А, не обращай внимания…

И отвернулся к своей работе.

— Послушай, что я написала миссис Виз, — сказала миссис Ханичёрч. — Я написала так: «Дорогая миссис Виз!..»

— Да, мама, ты мне читала. Очень хорошее письмо.

— Я написала так: «Дорогая миссис Виз! Сесиль только что спросил моего согласия, и я была бы счастлива, если бы Люси приняла его предложение. Но…»

Миссис Ханичёрч остановилась и сказала сыну:

— Забавно, что Сесиль вообще спрашивал моего согласия. Он ведь всегда был противником условностей, считал, что родители не должны вмешиваться ни во что, и все такое прочее. А теперь, оказывается, без меня никак.

— И без меня.

— Тебя?

Фредди согласно кивнул.

— Что ты имеешь в виду?

— Он спросил и моего согласия.

— Что за странный человек! — воскликнула миссис Ханичёрч.

— Но почему? — спросил ее сын и наследник. — Почему это я должен быть в стороне?

— Да что ты понимаешь в Люси, да и вообще в девушках? И что ты ему сказал?

— Я сказал Сесилю: «Поступай как хочешь, это не мое дело».

— Какой достойный ответ! — воскликнула миссис Ханичёрч, хотя ее собственный ответ, пусть и иной по форме, был столь же пустым.

— Проблема вот в чем… — начал было Фредди, но снова принялся за работу, так и не решившись высказаться до конца.

Миссис Ханичёрч снова подошла к окну.

— Фредди, — сказала она. — Ты обязан посмотреть. Они все еще там.

— На твоем месте я бы не стал подглядывать.

— Подглядывать? Разве я не могу посмотреть в свое собственное окно?

Но она все-таки вернулась к бюро, по пути заглянув в книгу, которую читал сын.

— Все еще триста тридцать вторая страница? — спросила она, впрочем, не ожидая ответа.

Фредди фыркнул и перевернул сразу две страницы. Некоторое время мать и сын молчали. А совсем рядом, за шторами, шел и никак не мог закончиться длинный разговор.

— Проблема вот в чем. — Фредди нервно сглотнул. — С этим Сесилем я влетел хуже некуда. Ему было мало моего «согласия», то есть когда я сказал, что это не мое дело; так вот, ему мало этого. Он хотел удостовериться, что от счастья у меня снесло голову. То есть практически это выглядело так: «Разве не чудесно для Люси и для Уинди-Корнер то, что я на ней женюсь?» И он ждал от меня подтверждения; сказал, что это придаст ему уверенности.

— Надеюсь, ты дал правильный ответ?

— Я сказал «нет», — ответил Фредди, скрипнув зубами. — В общем, попал как кур в ощип. У меня выхода не было. Я должен был сказать «нет». Зачем он меня спрашивал?

— Нелепо и глупо! — воскликнула миссис Ханичёрч. — Ты думаешь, ты такой искренний и правдивый, а на самом деле это все гнусный обман. Ты что, предполагаешь, что человек, подобный Сесилю, обратит хоть малейшее внимание на то, что ты говоришь? Надеюсь, он надрал тебе уши. Как ты смел такое сказать?

— Да успокойся ты, мама. Я должен был сказать «нет», потому что я не мог сказать «да». Я постарался обратить все в шутку, и Сесиль тоже смеялся, а потом ушел, и я думаю, что все будет нормально. Хотя я и сплоховал. Ну ладно, мама, давай помолчим, кое-кому тут нужно поработать.

— Нет! — сказала миссис Ханичёрч с видом человека, принявшего наконец решение. — Я молчать не стану. Ты знаешь, чтопроизошло между Сесилем и Люси в Риме, ты знаешь, зачем он здесь, и тем не менее ты намеренно оскорбляешь его и пытаешься выставить из нашего дома.

— Да нисколько! — умоляющим тоном произнес Фредди. — Я только дал ему понять, что он мне не нравится. Я не испытываю к нему ненависти, но он мне не нравится. Что меня беспокоит, так это то, что он расскажет об этом Люси.

Он мрачно посмотрел на шторы.

— А вот мне он нравится, — сказала миссис Ханичёрч. — Я знакома с его матерью. Он добрый, умный, богатый. Он из хорошей семьи. О, не нужно пинать фортепиано! Он из хорошей семьи, и, если хочешь, я произнесу это снова и снова: из хорошей.

Она сделала паузу, словно репетируя свою хвалебную речь, и добавила:

— И у него отличные манеры.

— Да он мне нравился — до последнего времени. Но он испортил Люси ее первую неделю дома; примерно то же самое говорил мистер Биб, хотя он и не знал про все.

— Мистер Биб? — переспросила миссис Ханичёрч, пытаясь скрыть свой интерес. — А причем тут мистер Биб?

— Ты же знаешь, как шутит мистер Биб — никогда не знаешь, что он имеет в виду. Он сказал: «Мистер Виз — идеальный холостяк». Очень остроумно. Я спросил его, что он имеет в виду, и он ответил: «Ему, как и мне, лучше держаться подальше». Больше я из него слова не вытянул, но потом задумался. Как только Сесиль стал обхаживать Люси, он перестал быть приятным и милым… я не могу объяснить это.

— Ты не можешь, дорогой мой. А я могу. Ты ревнуешь Люси к Сесилю — потому что она теперь перестанет вязать тебе шелковые галстуки.

Объяснение выглядело правдоподобно, и Фредди попытался принять его. Но в глубине души у него шевелился червячок сомнения. Сесиль чересчур расхваливал его за спортивные достижения. Не врал ли он? Сесиль заставляет тебя говорить на его языке, не позволяя пользоваться собственным. Это утомляет. Кроме того, Сесиль из тех, кто ни за что не посмотрит на дело с точки зрения другого человека. Не подозревая, как умно он рассуждает, Фредди решил остановиться. Нет, он, точно, ревнует — не может же он плохо относиться к человеку из-за таких пустяков!

— А вот так пойдет? — окликнула его миссис Ханичёрч. — «Дорогая миссис Виз! Сесиль только что спросил моего согласия, и я была бы счастлива, если бы Люси приняла его предложение». Потом сверху я приписала: «…и я об этом сказала самой Люси». Я должна буду переписать письмо… «…и я об этом сказала самой Люси. Но Люси чувствует себя неуверенно, а нынче молодые люди предпочитают все решать сами». Я так написала, чтобы миссис Виз не считала меня старомодной. Она же ходит на всякие лекции и развивает свой ум… Правда, у самой дома толстый слой пыли под кроватями и грязные отпечатки пальцев возле выключателя — это все горничные. Она ужасно содержит эту квартиру.

— Предположим, что Люси выйдет за Сесиля. Она будет жить в квартире или уедет в деревню?

— Не перебивай меня глупыми вопросами. Где я остановилась? Вот: «…молодые люди предпочитают все решать сами. Я знаю, что ваш сын нравится Люси, потому что она мне все рассказывает, и она написала мне из Рима, когда он сделал ей предложение в первый раз». Нет, это я вычеркну, это звучит слишком покровительственно. Остановлюсь на «потому что она мне все рассказывает». Или это тоже вычеркнуть?

— Вычеркни, — посоветовал Фредди.

Но миссис Ханичёрч это оставила.

— Теперь все письмо, — сказала она, — звучит так: «Дорогая миссис Виз! Сесиль только что спросил моего согласия, и я была бы счастлива, если бы Люси приняла его предложение, и я об этом сказала самой Люси. Но Люси чувствует себя неуверенно, а нынче молодые люди предпочитают все решать сами. Я знаю, что ваш сын нравится Люси, потому что она мне все рассказывает. Но я не знаю…»

— Осторожно! — предупредил ее сын.

По первому движению Сесиля можно было понять, что он раздражен. Привычка Ханичёрчей сидеть в темноте с целью сберечь мебель была невыносима. Инстинктивно он дернул шторы, и они разошлись по краям карниза. В комнату ворвался свет. За французским окном открылась обычная для подобных домов терраса с двумя рядами деревьев по краям, простой скамейкой и двумя клумбами цветов. Но эта терраса выгодно отличалась от прочих — с нее открывался роскошный вид на Суссекскую пустошь, на краю которой и стоял Уинди-Корнер. Люси, расположившаяся на скамье, казалась сидящей на краю волшебного изумрудного ковра, который парил высоко над цветущей землей.

Сесиль вошел.

Поскольку Сесиль в этой истории появился достаточно поздно, его следует тотчас же описать. Было в нем нечто средневековое, как в готической статуе. Высокий и изящный, с плечами, прямизна которых, казалось, поддерживается исключительно силой воли, и головой, поднятой чуть выше, чем необходимо для нормального обзора окружающего, он напоминал те утонченно-презрительные скульптуры, что охраняют порталы французских соборов. Отлично образованный, от природы одаренный, хорошо развитый физически, он пребывал во власти демона, которого современный мир именует застенчивой сдержанностью, а Средневековье, не столь проницательное, чтило под именем аскетизма. Готическая статуя подразумевает идею безбрачия, так же как античная — идею плодородия, и, похоже, именно это имел в виду мистер Биб. А Фредди, игнорировавший историю и искусства, наверное, имел в виду то же самое, когда говорил, что Сесиль не способен посмотреть на дело с точки зрения другого.

Миссис Ханичёрч оставило письмо на бюро и поспешила навстречу своему молодому гостю.

— О, Сесиль! — воскликнула она. — Ну скажите же мне!

— I promessi sposi, — ответил тот по-итальянски.

Мать и сын в волнении смотрели на него.

— Она приняла мое предложение, — сообщил Сесиль по-английски, и звук английской речи заставил его вспыхнуть и радостно улыбнуться. Теперь он выглядел более похожим на человека.

— Я так рада! — сказала миссис Ханичёрч, в то время как ее сын протянул Сесилю руку, желтую от химических реактивов. Мать и сын тоже хотели бы говорить по-итальянски — наши слова одобрения и удивления так тесно связаны с малозначительными событиями, что мы боимся использовать их при событиях значительных, а потому в последнем случае приходится либо прибегать к вялым поэтизмам, либо апеллировать к Священному Писанию.

— Добро пожаловать в семью! — провозгласила миссис Ханичёрч, широким жестом обводя мебель. — Воистину, это радостный день. Я уверена, Люси будет счастлива с вами.

— Я надеюсь на это, — ответил молодой человек, поднимая глаза к потолку.

— Мы, матери, — начала миссис Ханичёрч и вдруг осеклась — такой напыщенной и сентиментальной она себе показалась, а этого она ох как не любила! Почему она не может быть такой, как Фредди, который стоит неподвижно в центре комнаты, сердитый и ироничный?

Возникло неловкое молчание, и Сесиль позвал:

— Люси!

Та встала со скамейки и, улыбаясь, направилась к ним через газон с таким видом, словно собиралась пригласить их сыграть партию в теннис. Потом она увидела лицо брата. Ее губы раскрылись, и она обняла Фредди.

— Спокойно! — сказал он.

— А поцеловать меня? — попросила миссис Ханичёрч.

Люси поцеловала и ее.

— Вы можете пойти в сад, и ты расскажешь все миссис Ханичёрч, — сказал Сесиль Люси. — А я останусь здесь и напишу своей матери.

— Так нам пойти с Люси? — спросил Фредди таким тоном, словно ожидал приказа.

— Да, вы идете с Люси.

Они вышли на солнечный свет. Сесиль проследил, как, пройдя террасу, они спустились по ступеням и исчезли из виду. Он представлял их путь — мимо рядов кустарника, мимо теннисного корта и клумбы с георгинами, прямо к огороду, где, в присутствии картофеля и гороха, они обсудят великое событие.

Снисходительно улыбнувшись, Сесиль зажег сигарету и вспомнил цепь событий, приведших к столь счастливому финалу.

Он был знаком с Люси уже несколько лет и знал ее, как ничем не примечательную девушку, которая, впрочем, была весьма музыкальна. Он все еще помнил, как на него, пребывавшего в страшно угнетенном состоянии, как гром среди ясного неба свалились Люси и ее ужасная кузина, которые сразу же потребовали, чтобы он повел их в собор Святого Петра. Тогда она выглядела как типичная туристка — настойчивая, грубоватая и утомленная путешествием. Но Италия произвела в ней чудесные перемены. Она наградила ее светом и, что более ценно, тенью. Вскоре Сесиль открыл в Люси удивительную сдержанность. Она была подобна женщинам Леонардо да Винчи, которых мы любим не за то, что они собой представляют, но за тайну, которая их окружает. Эта тайна, совершенно определенно, не от мира сего; ни у одной из женщин Леонардо нет того, что на нашем вульгарном языке мы именуем «историей». И день ото дня Люси самым чудесным образом преображалась.

Так случилось, что от снисходительной вежливости в отношениях с Люси Сесиль перешел если не к страсти, то к состоянию глубокого беспокойства. Уже в Риме он дал ей понять, что, как он считает, они вполне подходят друг другу. Его тронуло то, что она не отшатнулась от него, когда он высказал это предположение. Ее отказ был ясным и мягким, и, после того как ужасная фраза прозвучала, Люси была с ним такой же, как и прежде. Тремя месяцами позже, на границе Италии, среди заснеженных альпийских вершин он вновь сделал ей предложение — просто и открыто. Тогда она еще больше напоминала ему полотна Леонардо: черты ее загорелого лица были осенены тенью, падающей от скал фантастической красоты; при его словах она повернулась и встала перед ним на фоне залитых светом необъятных равнин. Идя рядом с Люси домой, он не был пристыжен и совсем не чувствовал себя отвергнутым воздыхателем. Вещи действительно значимые были непоколеблены.

И вот он вновь сделал ей предложение, и она согласилась без всякого жеманства и объяснения причин прошлых отказов. Она просто сказала, что любит его и постарается сделать счастливым. Его мать тоже будет рада — он во всем советовался с ней и должен написать ей длинный отчет.

Глянув на свою руку — не осталось ли на ней следов от химикатов, которыми была украшена рука Фредди, — Сесиль подошел к бюро. Там он заметил письмо, которое начиналось с обращения: «Дорогая миссис Виз», пестрело исправлениями и вычеркиваниями. Сесиль отвел глаза и, после минутных колебаний, уселся в стороне и принялся писать.

Затем он закурил вторую сигарету, которая показалась ему не столь божественной, как первая, и стал думать, что можно сделать, чтобы превратить гостиную Уинди-Корнер в нечто более оригинальное. С таким видом из окна это могла бы быть замечательная комната, но пока что в ней витал дух магазинов и складов Тоттенхем-Корт-Роуд. Сесиль почти воочию видел, как с грузовиков сгружают и вносят в гостиную это кресло, этот лакированный книжный шкаф, это бюро — всё от торговых домов Шулбреда и Мэйпла. Бюро напомнило ему о письме, которое начала миссис Ханичёрч. Сесиль не собирался читать его — у него не было склонности к подобным занятиям, но тем не менее письмо его изрядно беспокоило. Он допустил ошибку, позволив своей матери обсуждать его дела с миссис Ханичёрч. Поддержка матери Люси ему нужна была во время его третьей попытки, и ему хотелось чувствовать, что и прочие участники этой истории, неважно, кем они являются, поддерживают его — именно поэтому он и просил их согласия. Миссис Ханичёрч была корректна, хотя и бестолкова в главном, в то время как Фредди…

— Да он еще мальчишка, — говорил Сесиль самому себе. — Я воплощаю для него все, что он презирает. С какой стати ему стала бы улыбаться идея иметь меня в качестве шурина?

Семейство Ханичёрчей было достойным семейством, но Сесиль начал понимать, что Люси сделана из другого теста, и возможно — он пока не смог оформить это со всей определенностью — ему следует как можно скорее ввести ее в иные круги, более близкие ей по духу.

— Мистер Биб! — объявила служанка, и в гостиную вошел новый приходской священник Саммер-стрит. С миссис Ханичёрч он сразу же оказался на дружеской ноге, благодаря восторженным письмам, которые Люси присылала из Флоренции.

Сесиль встретил его достаточно настороженно.

— Я зашел выпить чаю, мистер Виз. Как вы полагаете, я могу на это рассчитывать?

— Не сомневаюсь. Что до еды, то она здесь гарантирована — не сидите в том кресле, юный Ханичёрч только что оставил там кость.

— Фу ты!

— Именно, — кивнул головой Сесиль. — Не понимаю, как это миссис Ханичёрч ему позволяет.

Сесиль воспринимал кость и мебель от Мэйпла раздельно, не понимая, что, взятые в целом, они превращали гостиную в символ именно той жизни, которую он теперь должен разделить.

— Я пришел выпить чаю и посплетничать, — сообщил мистер Биб. — Есть неплохая новость, как я понимаю. Весьма забавная!

— Неплохая новость? Что вы имеете в виду? — недоуменно спросил Сесиль.

Мистер Биб, который принес совсем не ту новость, о которой подумал Сесиль, заговорил:

— По пути сюда я встретил сэра Гарри Отуэя. У меня есть все основания надеяться, что я узнал это первым. Он купил у мистера Флэка «Кисси» и «Альберта».

— Вот как? — спросил Сесиль, пытаясь прийти в себя. Какую, однако, нелепую ошибку он совершил! Разве можно было предполагать, что священник и, без сомнения, джентльмен станет говорить о его помолвке в столь легкомысленном тоне. Но напряжение так и не исчезло, хотя он и поинтересовался, кто такие Кисеи и Альберт, он все-таки не перестал подозревать, что мистер Биб — тот еще шутник.

— Непростительное незнание! — засмеялся мистер Биб. — Жить неделю в Уинди-Корнер и не знать, что «Кисси» и «Альберт» — это две виллы, стоящие напротив церкви! Я попрошу миссис Ханичёрч присмотреть за вами.

— Я преступно несведущ в местных делах, — скучающим тоном начал молодой человек. — Я даже не знаю разницы между советом прихода и советом местного самоуправления. Возможно, что разницы нет, и также возможно, что я использую неправильные названия. Конечно, я виноват, но в деревню я приезжаю только ради того, чтобы встретиться с друзьями да полюбоваться природой. Италия и Лондон — единственные места, где жизнь кажется мне более-менее сносной.

Мистер Биб, которого расстроило в Сесиле отсутствие интереса к продаже «Кисси» и «Альберта», решил сменить тему.

— Позвольте спросить, мистер Виз, я совсем забыл, что у вас за профессия?

— У меня нет профессии, — ответил молодой человек, — и это еще одно свидетельство моего декадентства. Моя позиция — хотя она, конечно, и не безупречна — заключается в том, что, поскольку я все эти годы никого не обременял ни своими делами, ни своим присутствием, я имею полное право делать все, что мне заблагорассудится. Я знаю, что мне следовало бы заняться выбиванием денег из людей или посвятить себя вещам, на которые мне абсолютно наплевать, но я так и не смог приступить к этому.

— Вам повезло, — проговорил мистер Биб. — Это замечательная возможность — располагать достаточным временем для ничегонеделания.

Его тон был тоном приходского священника, но как еще он мог говорить с Сесилем. Как и все, кто имеет постоянное занятие, он полагал, что другие люди тоже обязаны его иметь.

— Я рад, что вы одобряете мой способ существования, — улыбнулся Сесиль. — Не все ко мне так милосердны, например — Фредди Ханичёрч.

— Он вам симпатичен, не так ли?

— О, в высшей степени. Фредди — из тех людей, что делают Англию Англией.

Сесиль говорил и удивлялся себе. Что заставляет его противоречить всем и вся, и именно сегодня? Он решил исправиться и стал излишне экспансивно интересоваться здоровьем матери мистера Биба, женщины, до которой ему не было абсолютно никакого дела. Затем он принялся льстить самому священнику, расхваливая его либеральные убеждения, его просвещенный взгляд на философию и науку.

— Так где же хозяева? — спросил наконец мистер Биб. — Я настаиваю на том, чтобы мне подали чаю до начала вечерней службы.

— Я полагаю, что Анна так и не сказала миссис Ханичёрч, что вы здесь. Таковы уж здешние слуги: добиться ничего невозможно. Недостаток Анны в том, что она постоянно переспрашивает, хотя хорошо слышит вас. А еще она постоянно запинается о ножки кресла, на котором вы сидите. Недостатки Мери я забыл, хотя они многочисленны и серьезны. Может быть, я сам схожу в сад?

— Я знаю недостатки Мери, — сказал священник. — Она оставляет свой совок для мусора на лестнице.

— А недостаток Ефимии состоит в том, что она никогда не рубит мясо достаточно мелко.

Собеседники рассмеялись, и разговор наладился.

— Недостатки Фредди… — начал было Сесиль.

— О, у него их слишком много, — перебил его мистер Биб. — И они все известны только его матери. А что вы скажете о недостатках мисс Ханичёрч? Много их или мало?

— У нее их нет, — ответил молодой человек с мрачной искренностью.

— Совершенно с вами согласен. Сейчас у нее нет никаких недостатков.

— Сейчас?

— Не сочтите меня циником. Я просто думаю о своей любимой теории относительно мисс Ханичёрч. Не кажется ли вам странным то, что она, с одной стороны, удивительно хорошо играет на фортепиано, а с другой — живет так тихо и незаметно? Я подозреваю, что однажды она в равной степени блестяще проявит себя и там и там. Стена, разделяющая эти две сферы, рухнет, и жизнь сольется с музыкой. Тогда она окажется либо героически хорошей, либо героически плохой; слишком героической, впрочем, чтобы быть либо хорошей, либо плохой.

Сесиль был страшно заинтересован разговором.

— А сейчас, — спросил он, — в ее жизни нет ничего удивительного?

— Должен сказать, — ответил священник, — что я встречал ее только в Танбридж-Уэллз, где в ней мне не открылось ничего удивительного, да еще во Флоренции. С тех пор я ее не видел; когда я переехал в приход Саммер-стрит, она была еще в отъезде. Но вы ведь виделись с ней и в Риме, и в Альпах, не так ли? О, я совсем забыл: вы же были знакомы и раньше. — Мистер Биб сделал паузу и, поразмыслив, продолжил: — Нет и во Флоренции в ней не было ничего чудесного, хотя я и надеялся, что появится.

— В каком плане?

Разговор нравился обоим, и Сесиль со священником принялись расхаживать взад и вперед по террасе.

— Я без труда мог предположить, какую мелодию она сыграет в следующий раз, — сказал мистер Биб. — Было ощущение, что она обрела крылья и намеревалась воспользоваться ими. Я могу вам показать замечательную картинку из моего итальянского дневника: мисс Ханичёрч в виде воздушного змея, мисс Бартлетт держит нить, к которой он привязан. Картинка номер два: нить рвется.

Зарисовка действительно была в дневнике, хотя сделана была уже много позже событий, на которых она была основана, — когда мистер Биб смотрел на эту историю уже отстраненно, как художник. К тому же в то время он и сам скрытно тянул за упомянутую нить.

— Но нить так и не оборвалась?

— Нет, мне так и не удалось видеть полет мисс Ханичёрч, но, вне всякого сомнения, я слышал звук падения мисс Бартлетт.

— Нить порвалась, — сообщил Сесиль низким, вибрирующим от волнения голосом.

И тут же понял, что из всех нелепых и достойных презрения способов оглашения помолвки он выбрал наихудший. Он проклял свою любовь к метафоре — ведь только что он дал понять, что считает себя некой звездой, к которой, порвав нить, устремится воздушный змей — Люси.

— Порвалась? Что вы имеете в виду?

— Я имею в виду то, что она собирается выйти за меня замуж, — сообщил Сесиль натянутым голосом.

— Простите меня, я должен принести вам свои извинения, — проговорил священник, чувствуя, что не может скрыть своего разочарования. — Я не знал, что вы с Люси близки. В противном случае я не позволил бы себе столь легкомысленного тона. Но, мистер Виз, вы должны были прервать меня.

Проговорив это, священник заметил в саду фигуру Люси. Да, он, вне всякого сомнения, был разочарован.

Сесиль, который, что совершенно естественно, извинениям предпочел бы поздравления, скривил губы. Неужели мир именно так воспримет его предложение Люси? Понятно, он презирал мир в целом, как и положено мыслящему человеку, что является мерилом утонченности. Но к некоторым частичкам этого мира он, все-таки, прислушивался.

Временами Сесиль мог быть достаточно резок.

— Мне очень жаль, что я стал причиной этого недоразумения, — сказал он. — И как я полагаю, вы не одобряете выбор Люси?

— Напротив! Но вы обязаны были остановить меня. Я знаю мисс Ханичёрч совсем немного. И конечно же, мне не следовало обсуждать ее столь свободно. С вами — во всяком случае.

— Вы считаете, что в разговоре со мной были неосмотрительны?

Священник должен был собраться с мыслями. Этот мистер Виз обладал несомненным искусством ставить человека в неловкое положение. Мистер Биб вынужден был прибегнуть к средствам, которые давала ему его профессия.

— Нет, я был осмотрителен. Я предвидел во Флоренции, что спокойное безмятежное детство мисс Ханичёрч должно закончиться, и оно закончилось. Не вполне ясно, но я осознавал, что она должна сделать решительный шаг. И она сделала его. Она узнала — позвольте мне говорить свободно, так, как я начал говорить, — она узнала, что это значит — любить. Это величайший урок, который дает нам земная жизнь.

Мистер Биб воспользовался паузой, чтобы помахать приближающемуся трио. Он не мог себе позволить не сделать этого.

— И она узнала это благодаря вам, — продолжил мистер Биб тоном священника, к которому, однако, уже примешивались нотки искренности. — Теперь только от вас зависит, чтобы это знание принесло ей благо.

— Grazie tante! — поблагодарил священника Сесиль, который не любил церковнослужителей.

— Вы уже слышали? — кричала миссис Ханичёрч, не без труда поднимаясь по склону, ведущему к террасе. — О, мистер Биб, вы уже слышали новость?

Фредди, теперь полный добродушия, высвистывал свадебный марш. Юность редко протестует против уже свершившегося.

— Слышал! — крикнул в ответ священник и посмотрел на Люси. В ее присутствии он уже не мог быть священником, он мог только играть его роль. — Миссис Ханичёрч! — продолжил он. — Я собираюсь сделать то, что я обычно должен делать в таких случаях; но, как правило, робею. Я буду молиться о том, чтобы благословение снизошло на них — в большом и малом, в горе и в радости. Я желаю, чтобы всю жизнь они были в высшей степени добрыми и счастливыми — как муж и жена, как отец и мать. А теперь я желаю чаю.

— Вы вовремя попросили чаю, — ответила миссис Ханичёрч. — И как вы можете быть серьезным в Уинди-Корнер?

Священник перенял тон хозяйки дома. В его речах больше не было ни выспренности, ни попыток приподняться над уровнем обыденности на крыльях цитат из Писания. Никто и не пытался более казаться серьезным.

Помолвка, даже чужая, оказывает воздействие на человека настолько сильное, что рано или поздно тот впадает в состояние радостного благоговения. Покинув празднество, в тишине своих комнат и мистер Биб, и даже Фредди вновь обретут способность мыслить. Но здесь, в присутствии счастливой пары, среди празднующих помолвку, они искренне веселились. Помолвка имеет над нами странную власть и управляет не только нашей улыбкой, но и нашими сердцами. Можно здесь провести параллель с явлением столь же значительным — скажем, с храмом какой-нибудь чужой религии. Стоя снаружи, мы можем критиковать ее, даже высмеивать; самое большее, на что мы способны, — чувствовать некое подобие симпатии к чужой вере. Но внутри, несмотря на то что нас окружают божества и святые чужой религии, мы становимся истинно верующими, если, конечно, расположены хоть во что-нибудь верить.

Так, после всех опасений и дурных предчувствий, которые сопровождали наших героев весь день, они наконец, как единая семья, собрались за приятным чаепитием. Если они лицемерили, они об этом не знали. Тем более что их лицемерие имело все возможности потерпеть поражение в неравной борьбе с искренностью. Анна, которая ставила каждую тарелку на стол с таким видом, будто это был свадебный подарок, бесконечно смешила их. Они едва поспевали за каждой ее улыбкой, которая появлялась на устах служанки всякий раз, когда она натыкалась на косяк двери в гостиной. Мистер Биб был чрезвычайно оживлен. Фредди, который был само остроумие, обращался к Сесилю «мистер жених» — традиционная семейная шутка. Миссис Ханичёрч, забавная и одновременно величественная, обещала стать хорошей тещей. Что же до Люси и Сесиля, во имя которых был сегодня возведен храм, то они тоже участвовали в радостном ритуале, но пребывали, как истинные верующие, в состоянии ожидания — пройдет немного времени и для них откроются врата храма куда более возвышенных радостей.

Глава 9. Люси как произведение искусства

Через несколько дней после объявления о состоявшейся помолвке миссис Ханичёрч отправила Люси и ее «мистера жениха» к соседям, на маленькую вечеринку на открытом воздухе — она хотела показать, что ее дочь выходит замуж за вполне приличного человека.

Сесиль выглядел более чем прилично; он выглядел изысканно, и было приятно видеть, как его стройная фигура вышагивает рядом с Люси, и как его длинное ясное лицо обращается к невесте, когда та заговаривает с ним. Собравшиеся поздравляли миссис Ханичёрч, то есть, я полагаю, бессовестно лгали, но ей это нравилось, и она представляла Сесиля всем без исключения, в том числе и каким-то монументальным вдовам, явно задержавшимся на этом свете.

За чаем произошел неприятный инцидент — на шитое узорами шелковое платье Люси пролили кофе, и, хотя самой Люси это было безразлично, это не было безразлично ее матери, которая увела дочь в дом и заставила служанку привести платье в порядок. Пока их некоторое время не было, Сесиль оставался наедине с теми самыми вдовами. Когда же мать и дочь вернулись, «мистер жених» пребывал не в самом радостном настроении.

— Вы часто посещаете вечеринки такого рода? — спросил он, когда они ехали домой.

— О, время от времени, — ответила Люси, которой вечеринка понравилась.

— И это вечеринка типичная для уклада здешнего общества?

— Наверное. Мама, как ты думаешь?

— Да, большое общество, — невпопад ответила миссис Ханичёрч, которая пыталась запомнить покрой чьего-то платья.

Видя, что мыслями миссис Ханичёрч далеко, Сесиль наклонился к Люси и проговорил:

— Я чувствовал себя ужасно, отвратительно; это была катастрофа.

— Мне очень жаль, что тебе пришлось через это пройти.

— Да нет, дело не в вечеринке, а в поздравлениях, которые мы вынуждены были выслушивать. Омерзительно то, что помолвка считается общественной собственностью, чем-то вроде общей свалки, куда любой может сбросить свои вульгарные пожелания. А эти притворно ухмыляющиеся старые леди!

— Это нужно просто один раз вытерпеть, я думаю. В следующий раз они нас и не заметят.

— Но я считаю, — не унимался Сесиль, — что само их отношение к помолвке неверно. Помолвка — это сугубо частное дело, и относиться к ней нужно именно так, а не иначе.

Тем не менее ухмыляющиеся леди, хотя и были неправы каждая в отдельности, все вместе были глубоко правы. В них радовался дух их поколения, приветствуя в помолвке Сесиля и Люси возможность продолжения жизни на земле. Для самих же молодых людей эта помолвка обещала нечто иное — любовь. Отсюда и проистекало раздражение, которое чувствовал Сесиль, а также вера Люси в то, что его раздражение было справедливым.

— Как это было утомительно, — соглашалась Люси. — А ты что, не мог убежать и отправиться играть в теннис?

— Я не играю в теннис, по крайней мере на публике. Здешние места недостаточно романтичны для такого рода занятий. Это же не Италия, где в англичанина вселяется настоящий бес.

— Бес?

— Помнишь итальянскую пословицу: «Англичанин в Италии — воплощение дьявола.»?

Люси не помнила. Да и для молодого человека, который провел в Риме спокойную зиму с мамой, пословица была не вполне подходящей. Но Сесиль после помолвки почему-то надел маску космополита, причем весьма свободных нравов — маску, которая ему совершенно не подходила.

— Если они относятся ко мне неодобрительно, я ничего с этим не смогу поделать, — сказал он. — Если существуют непреодолимые барьеры, разделяющие меня с ними, то с этим я должен смириться.

— Мы все вынуждены считаться с разными ограничениями, — отозвалась Люси.

— Иногда эти ограничения нам навязаны извне, — уточнил он, видя, что она не совсем понимает его точку зрения.

— Каким образом?

— Согласись, есть разница между заборами, которые мы сами возводим вокруг себя, и заборами, которые вокруг нас возводят другие.

Люси мгновение подумала и согласилась.

— Разница? — вдруг вмешалась миссис Ханичёрч. — Я не вижу никакой разницы. Заборы они и есть заборы, особенно если находятся в одном и том же месте.

— Мы говорим о мотивах, — отозвался Сесиль, скривив губы.

— Мой дорогой Сесиль, взгляните сюда!

И миссис Ханичёрч положила себе на колени свое портмоне.

— Это я и Уинди-Корнер, — сказала она. — А все остальное — прочие люди. Мотивы, это, конечно, замечательно, но забор проходит вот здесь.

— Мы говорим не о реальных заборах, — заметила со смехом Люси.

— О, я понимаю, дорогая. О заборах в поэтическом смысле.

И мисс Ханичёрч безмятежно откинулась на подушки экипажа. Сесилю было непонятно, что так развеселило Люси.

— Есть люди, вокруг которых нет никаких заборов, — сказала Люси. — Один из них — мистер Биб.

— Как бы священнику без забора не оказаться под забором.

Люси обычно не сразу понимала то, что люди говорят, но быстро схватывала то, что они имеют в виду. Она не успела оценить эпиграмму Сесиля, хотя и безошибочно определила, что за чувство породило ее.

— Тебе не нравится мистер Биб? — спросила она задумчиво.

— Я так не говорил, — ответил Сесиль. — Я считаю, что он значительно превосходит средний уровень. Я только не согласен… — И он выдал длинную речь, и снова о заборах, и речь его была блестящей.

— Я знаю священника, который мне не нравится, — сказала Люси, которой хотелось сказать что-нибудь примиряющее. — Священник, у которого есть заборы, причем самые ужасные. Это мистер Игер, английский капеллан во Флоренции. Он совсем лишен искренности, и речь идет не о плохих манерах. Он настоящий сноб и лицемер, и он как-то сказал ужасную вещь.

— Что за вещь?

— Там, в пансионе Бертолини, был пожилой человек, и мистер Игер сказал, что тот убил собственную жену.

— А может быть, и убил.

— Нет!

— Почему «нет»?

— Он очень добрый человек, я уверена.

Сесиль усмехнулся женской непоследовательности.

— Да нет, это точно. Я тщательно все обдумала, — настаивала Люси. — Самое противное — это то, что мистер Игер не сказал ничего определенного. Все было так туманно. Сказал, что этот человек «практически» убил свою жену, и убил ее «перед ликом Господа».

— Успокойся, дорогая, — с отсутствующим видом произнесла миссис Ханичёрч.

— Но разве это не отвратительно, когда священник, которому мы призваны подражать, ходит и распространяет нелепую ложь? Этого человека все отвергли, и все благодаря мистеру Игеру. Все решили, что он вульгарен, хотя это было не так.

— Бедный старичок, — усмехнулся Сесиль. — Как его звали?

— Харрис, — не задумываясь ответила Люси.

— Будем надеяться, что этот Харрис не из таковских, — сказала миссис Ханичёрч, имитируя просторечье.

Сесиль с умным видом кивнул.

— Мистер Игер — светский священник? — спросил он Люси.

— Я не знаю. Он мне ужасно не нравится. Я слышала его лекцию о Джотто. Но все равно, ограниченную натуру ничем не скроешь. Он мне не нравится.

— О господи, дитя мое! — опять вмешалась миссис Ханичёрч. — Ты сводишь меня с ума. Что ты так раскричалась? Я не хочу, чтобы вы с Сесилем говорили о том, как не любите священников.

Сесиль улыбнулся. Действительно, было нечто чрезмерное в нападках Люси на мистера Игера. Нечто избыточное — как если бы плафон Сикстинской капеллы расписывал не Микеланджело, а Леонардо. Сесиль хотел намекнуть Люси, что не в этом ее предназначение: прелесть и очарование женщины состоят в окутывающей ее тайне, а не в решительности и напоре, в большей мере свойственных сильному полу. Но с другой стороны, напор — признак жизненной силы. Через мгновение Сесиль уже одобрительно смотрел на раскрасневшееся лицо и взволнованную жестикуляцию Люси. Нельзя подавлять и сдерживать порывы юности.

Их окружала великолепная природа — кстати, простейший и вернейший предмет разговора. Сесиль восхищался сосновыми рощами, широкими лужайками, заросшими папоротником, пятнами малиновых листьев на темнеющих кустах, надежной красотой дороги, обрамленной колючей изгородью. Он не был с этим миром на короткой ноге и иногда ошибался относительно предметов, его населявших. Миссис Ханичёрч скривила рот, когда он заговорил о вечнозеленой лиственнице.

— Я считаю себя счастливчиком, — говорил он. — Когда я нахожусь в Лондоне, я чувствую, что без него мне не прожить. Но когда я в деревне, я думаю о ней то же самое. Так или иначе, но я верю, что птицы, деревья и небо есть самые удивительные в жизни вещи, а люди, которые живут здесь, — это лучшие люди на свете. Правда, в девяти случаях из десяти они не замечают красоты, среди которой живут. Сельский джентльмен и сельский трудяга, каждый по-своему, — самые занудные собеседники из всех возможных. И тем не менее они все питают молчаливую симпатию к жизни природы — симпатию, которой лишены мы, живущие в городе. Вы это ощущаете, миссис Ханичёрч?

Миссис Ханичёрч вздрогнула и улыбнулась. Она не слушала. Сесиль, которому было не вполне удобно сидеть на переднем месте легкого двухместного экипажа, раздраженно хмыкнул и решил на протяжении всего пути больше не говорить ничего интересного.

Люси тоже не слушала. Ее лоб хмурился, и она выглядела чрезвычайно сердитой — результат, решил Сесиль, излишне интенсивной моральной гимнастики. Грустно было видеть Люси слепой к красотам августовского леса.

— «О, дева! На равнину с высоты сойди скорей!»^[7] — процитировал Сесиль, касаясь своим коленом колена Люси.

Она вспыхнула и переспросила:

— С какой высоты?

Сесиль процитировал полнее:

Потом добавил:

— Примем же совет миссис Ханичёрч и не будем говорить о том, как мы не любим священников. А что это за место?

— Это Саммер-стрит, — ответила Люси.

Лес расступился, и они въехали в обширную долину, которая широким треугольником простиралась на юг. Две боковые стороны треугольника были застроены красивыми домами, третью, верхнюю, сторону занимала новая каменная церковь, простая, но основательная, с чудесным шпилем. Дом мистера Биба находился подле церкви и высотой своей не превосходил стоящие рядом дома. Неподалеку, среди деревьев, располагались особняки. Местность напоминала скорее швейцарские Альпы, чем Англию, и живописный уголок, где состоятельные люди предавались приятному ничегонеделанию под сенью церковного шпиля, уродовали только два строения — две виллы, которые в списке последних новостей едва не потеснили известие о помолвке Сесиля и Люси и которые были приобретены сэром Гарри Отуэем в то самое утро, когда Люси была приобретена Сесилем.

«Кисси» было имя одной из этих вилл, «Альберт» — второй. Названия были не только набраны заштрихованными готическими литерами на воротах, но и появлялись второй раз над крыльцом, где шли полукругом по аркам над входами. В вилле «Альберт» жили люди. Ее изуродованный сад светился геранями, лобелиями и отполированными раковинами. Маленькие окна были целомудренно задрапированы ноттингемскими кружевами. Вилла «Кисси» сдавалась внаем. Три объявления от риелторской конторы Доркинга болтались на заборе, извещая о данном, ни для никого не удивительном, факте. Тропинки, ведущие к вилле, уже зарастали сорняками, газон размером с носовой платок желтел одуванчиками.

— Такое место погибло! — уныло проговорили дамы. — Никогда больше Саммер-стрит не станет прежним.

Когда экипаж проезжал мимо виллы «Кисси», дверь открылась и на улицу вышел джентльмен.

— Остановись! — крикнула миссис Ханичёрч, тронув возницу кончиком зонтика. — Вот и сэр Гарри. Мы сейчас узнаем. Сэр Гарри! Немедленно уберите эти объявления.

Сэр Гарри Отуэй, которого нет необходимости описывать, подошел к экипажу и сказал:

— Миссис Ханичёрч! Я собирался это сделать. Но я не могу, я действительно не могу выселить мисс Флэк.

— Ну разве я не всегда права? Она должна была покинуть виллу до подписания контракта. Она что, так и не платит за аренду, как во времена ее племянника?

— Но что же я могу сделать? — спросил сэр Гарри, понижая голос. — Старая леди такая вульгарная и почти прикованная к постели.

— Выставить ее! — храбро сказал Сесиль.

Сэр Гарри вздохнул и грустно посмотрел на виллы. Его давно предупреждали о намерениях мистера Флэка, и он мог купить этот участок до того, как началось строительство, но он был ленив и медлителен. Он так много лет знал Саммер-стрит и не мог даже представить, чтобы здесь все пошло вразнос. Он и не беспокоился, пока миссис Флэк не заложила первый камень в фундамент и на площадке стал подниматься призрак из красного и кремового кирпича. Он зашел к мистеру Флэку, местному застройщику, в высшей степени разумному и уважаемому человеку, который согласился, что выложенная черепицей крыша будет выглядеть более художественно, но указал на то, что шифер все же дешевле. Он рискнул поспорить — тем не менее по поводу коринфских колонн, которые, как пиявки, должны были присосаться к рамам эркерных окон, и сказал, что, на его вкус, неплохо было бы облегчить фасад, избавив его от лишнего декора. Сэр Гарри намекнул на то, что колонна, насколько это возможно, должна исполнять как декоративные, так и конструктивные функции. Мистер Флэк ответил, что все колонны уже заказаны, добавив, что все они разные: одна с драконами в листве, другая приближается к ионическому стилю, третья несет на себе инициалы миссис Флэк. Ибо он много читал Рёскина. Он строил свои виллы, сообразуясь со своими собственными желаниями, и сэр Отуэй купил их только тогда, когда мистер Флэк поселил в одной из них свою неподъемную тетю.

Эта бесцельная и убыточная сделка страшно расстраивала рыцаря, о чем он и поведал, прислонясь к крылу экипажа миссис Ханичёрч. Он не исполнил своих обязательств перед населением прихода, и население прихода теперь смеялось над ним. Он потратил деньги, но Саммер-стрит все равно идет вразнос. Все, что он может сейчас сделать, — это найти подходящего арендатора для виллы «Кисси». Только по-настоящему подходящего!

— Арендная плата мала до смешного, — сказал он. — И я очень покладистый хозяин. Но вилла таких нелепых размеров! Она слишком велика для человека из крестьян, но слишком мала для арендатора из нашего круга.

Сесиль колебался — презирать ли ему эти виллы или же презирать сэра Отуэя за то, что тот презирает свои виллы. Последнее показалось ему более плодотворным.

— Вам следует немедленно найти арендатора, — сказал он с плохо скрываемой злобой. — Вилла станет настоящим раем для какого-нибудь банковского клерка.

— Именно! — взволнованно воскликнул сэр Гарри. — Именно этого я и боюсь, мистер Виз. Вилла привлечет совсем не тех людей. Железнодорожное сообщение улучшилось — фатальное улучшение, сказал бы я. Что такое пять миль до станции в наше время, время велосипедов?

— Этот клерк должен быть очень сильным, — сказала Люси.

Сесиль, решивший в полной мере отдать дань своей средневековой склонности к озорству, заявил, что физические возможности простонародья увеличиваются с ужасной быстротой. Люси поняла, что Сесиль издевается над их безвредным соседом и решила остановить своего жениха.

— Сэр Гарри! — воскликнула она. — У меня идея. А что вы скажете насчет парочки старых дев?

— О, дорогая Люси! Это было бы прекрасно. У вас есть такие на примете?

— Да, я встречалась с ними за границей.

— Нашего круга?

— Да, — кивнула головой Люси. — И в настоящее время не имеют постоянного жилья. Они прислали мне письмо на прошлой неделе. Мисс Тереза и мисс Кэтрин Элан. Я не шучу. Они — именно то, что вам нужно. К тому же их знает мистер Биб. Могу я предложить им связаться с вами?

— Да, конечно, можете! — вскричал сэр Гарри. — Вот и решение проблемы. Как это прекрасно! Дополнительные услуги — напишите им, что я предоставлю им дополнительные услуги, потому что мне не нужно тратиться на агентов. Ох уж эти агенты по недвижимости! Каких ужасных людей они мне присылали! Одна женщина, которой я отправил в высшей степени тактичное письмо, предложив ей описать свое положение в обществе, ответила, что внесет арендную плату авансом. Как будто это так важно! А рекомендации, которые она представила, были в высшей степени неудовлетворительными — какие-то мошенники, совершенно нереспектабельные люди. И всюду — обман. Я на прошлой неделе немало сталкивался с изнанкой жизни. Сплошной обман, и со стороны таких вроде приличных людей. Понимаете, дорогая Люси? Обман!

Люси кивнула.

— Я советовала бы вам, — вмешалась миссис Ханичёрч, — не связываться с Люси и ее древними старыми девами. Я знаю этот тип. Избави меня Бог от людей, которые знали лучшие времена, да еще и привозят с собой в дом свои затхлые семейные реликвии. Все это грустно, конечно, но я предпочла бы того, кто в этом мире движется вверх, а не вниз.

— Мне кажется, я вас понимаю, — сказал сэр Гарри, — но это, как вы и сказали, действительно грустно.

— Но мисс Элан не такие! — воскликнула Люси.

— Такие-такие, — сказал Сесиль. — Я, правда, не встречался с ними, но скажу, что они были бы в высшей степени неудачным добавлением к здешнему обществу.

— Не слушайте его, сэр Гарри, — возразила Люси. — Он зануда.

— Это я зануда, — ответил сэр Гарри. — Не стоило навешивать свои проблемы на молодежь. Но меня это все так беспокоит, а леди Отуэй постоянно пилит меня, ругая за неосторожность, но ведь этим делу не поможешь.

— Можно я напишу сестрам Элан?

— О да, прошу вас!

Но он опять заколебался, когда миссис Ханичёрч воскликнула:

— Берегитесь! У них наверняка есть канарейки. Берегитесь канареек, сэр Гарри! Они сорят зерном через решетку клеток, и тогда приходят мыши. И вообще, опасайтесь женщин. Сдавать дома внаем можно только мужчинам.

— Неужели? — пробормотал сэр Гарри галантно, хотя сразу увидел, насколько мудрым былозамечание миссис Ханичёрч.

— Мужчины не сплетничают за чашкой чая. Если они напиваются, этим все и заканчивается — ложатся и спят. Если мужчина вульгарен, он держит это при себе, а не распространяет по всей округе. Предпочитаю мужчин — чистых, конечно.

Сэр Гарри зарделся. Никогда еще ни он, ни Сесиль не получали удовольствия от столь открытых комплиментов по адресу представителей своего пола. Их не обидело даже то, что миссис Ханичёрч сделала исключение для грязных мужчин.

Сэр Гарри предложил миссис Ханичёрч, если у нее есть время, выйти из экипажа и осмотреть виллу «Кисси». Идея была с восторгом принята. Миссис Ханичёрч была предназначена самой природой к жизни в относительной бедности, и именно в таком доме. К тому же ей страшно интересны были всевозможные хлопоты по устройству жилища, особенно в небольших масштабах.

Люси последовала было за матерью, но Сесиль удержал ее.

— Миссис Ханичёрч, — произнес он. — А что, если мы пойдем домой пешком и оставим вас здесь?

Миссис Ханичёрч не возражала. Очевидно рад был отделаться от них и сэр Гарри Отуэй. Он понимающе улыбнулся им:

— Ах, молодежь, молодежь!

И отправился открывать дом.

— Безнадежно вульгарен, — процедил сквозь зубы Сесиль, как только они отошли от дома на несколько десятков шагов.

— О Сесиль!

— Ничем не могу помочь! Не относиться с презрением к этому человеку было бы неправильно.

— Он, может быть, не очень умный, но очень милый.

— Нет, Люси! Он воплощение всего самого скверного, что есть в сельской жизни. В Лондоне он бы знал свое место. Принадлежал бы к какому-нибудь безмозглому клубу, а жена его давала бы безмозглые обеды. Но здесь он ведет себя как маленький божок, со своими аристократическими замашками, убогим художественным вкусом, всем покровительствует; и все, даже твоя мать, принимают это как должное.

— Все, что ты говоришь, безусловно, верно, — проговорила Люси, хотя и чувствовала себя обескураженно. — Только имеет ли все это какое-нибудь значение?

— Еще какое! Сэр Генри есть квинтэссенция той самой вечеринки, откуда мы едем. О боже, как я сердит! Надеюсь, что он заполучит на эту виллу какого-нибудь по-настоящему вульгарного арендатора, какую-нибудь женщину, настолько вульгарную, что сам не сможет не заметить. Сельские аристократы! Господи! С его-то лысиной и срезанным подбородком! Ну хватит, забудем о нем.

Люси была рада последовать просьбе Сесиля. Но если ее жениху не нравились ни сэр Отуэй, ни мистер Биб, где гарантия, что люди, которые для нее действительно что-то значат, не исчезнут из ее жизни? Например, Фредди. Фредди не слишком умный, не слишком воспитанный и не слишком красивый. Что помешает Сесилю сказать в любую минуту: «Не относиться с презрением к Фредди было бы неправильно». И что она ответит? Она не шла дальше Фредди, но сама эта мысль ввергала ее в глубокое беспокойство. Несколько смягчал ее волнение тот факт, что Сесиль и Фредди были уже знакомы и неплохо ладили, за исключением последних дней, в чем, вероятно, была повинна случайность.

— Каким путем пойдем? — спросила Люси Сесиля.

Природа — простейшая из тем для разговора, как полагала она, — простиралась вокруг. Саммер-стрит лежал глубоко в лесах, и Люси остановилась там, где в чащу от дороги уходила тропинка.

— А разве есть два пути?

— Наверное, по дороге идти более разумно, поскольку мы одеты не для прогулок.

— Я бы пошел сквозь лес, — заявил Сесиль, и в голосе его проскользнуло раздражение, которое Люси ощущала весь этот день.

Люси явно колебалась.

— Почему ты всегда предпочитаешь дорогу? — спросил Сесиль. — Ты знаешь, с тех пор, как мы помолвлены, ты ни разу не была со мной ни в полях, ни в лесу.

— Вот как? Тогда идем лесом, — проговорила Люси, несколько встревоженная странностью поведения Сесиля. Впрочем, он, конечно, все объяснит позже — не в его привычках оставлять какие-то вопросы непроясненными.

И он действительно объяснил, как только, ведомые Люси, они углубились в лес на десяток ярдов.

— Я думаю, хотя, может быть, я и неправ, — сказал Сесиль, — что ты чувствуешь себя со мной лучше, когда мы находимся в комнате.

— В комнате? — отозвалась Люси, крайне обескураженная его словами.

— Да. Или в крайнем случае в саду или на дороге. Но не в дикой природе, как сейчас.

— О, Сесиль! Что ты имеешь в виду? Я никогда не чувствовала ничего подобного. Ты говоришь так, словно я какая-то поэтесса.

— Насчет этого ничего не скажу. Я связываю тебя с определенным видом, точнее — с определенным фоном. Почему бы тебе также не связать меня с неким фоном — с комнатой, например?

Люси подумала мгновение, затем засмеялась:

— А знаешь, ты прав. Я так и делаю. Наверное, я все-таки поэтесса. Когда я о тебе думаю, ты всегда находишься в комнате. Как забавно.

К ее удивлению, Сесиль был видимо обеспокоен.

— Где? В гостиной? Из которой не открывается вид на поля, леса и все такое?

— Нет, не открывается, как мне кажется. А он должен открываться, этот вид?

С упреком в голосе Сесиль произнес:

— Я бы предпочел, чтобы ты связывала меня с открытым воздухом, с просторами.

— Что ты имеешь в виду, Сесиль? — вновь спросила она.

Так как не последовало никакого объяснения, Люси оставила этот предмет как слишком сложный для девушки и повела Сесиля дальше в лес, время от времени останавливаясь возле какой-нибудь особенно красивой или хорошо знакомой группы деревьев. Она знала лес между Уинди-Корнер и Саммер-стрит с тех пор, когда ей позволили ходить одной. Когда Фредди был еще румяным малышом, она с ним здесь играла, якобы теряя и вновь находя его среди деревьев. И хотя Люси уже побывала и в Италии, лес не потерял для нее своего очарования.

Наконец они вышли на небольшую прогалину между соснами — еще один островок альпийских лугов с небольшим прудиком посередине.

— Святое озеро! — воскликнула Люси.

— Почему ты его так зовешь? — спросил Сесиль.

— Уже и не помню. Наверное, это из какой-нибудь книги. Сейчас это просто лужица, но видишь ручей, который протекает через нее? Во время дождей здесь очень много воды, которая не может сразу уйти, а потому этот пруд становится большим и очень красивым. А потом, здесь купался Фредди. Ему очень нравится этот пруд.

— А тебе? — Он уточнил: — Тебе этот пруд нравится?

Люси мечтательно ответила:

— Я здесь тоже купалась. Пока меня не раскрыли. Скандал был!

В иное время Сесиль был бы шокирован, ибо была в нем изрядная доля строгой чопорности, если не ханжества. Но сейчас, когда они оказались в лесу, на свежем воздухе, он наслаждался ее достойной восхищения простотой и наивностью. Он смотрел на Люси, стоящую на краю лесного пруда. В своем изящном наряде она напоминала ему некий чудесный цветок, который не имеет собственных листьев, но поднимается прямо из лесной зелени.

— Кто тебя раскрыл?

— Шарлотта, — ответила Люси. — Она останавливалась у нас в доме. Шарлотта…

— Бедная девочка!

Она серьезно посмотрела на него. Некий план, которого он до этого избегал, обретал реальность.

— Люси, — проговорил он.

— Да, — отозвалась она. — Нам пора идти.

— Люси, я хочу попросить о том, о чем никогда еще не просил.

Его серьезный тон заставил ее шагнуть к нему — открыто и прямо.

— О чем, Сесиль?

— Ни разу, даже в тот день, когда ты согласилась выйти за меня, тогда, на террасе…

Он вдруг застеснялся и принялся оглядываться — не смотрит ли кто на них. Его смелость улетучилась.

— Да? — ждала Люси.

— До сих пор я ни разу не поцеловал тебя.

Люси покраснела, словно он сказал или сделал нечто неловкое.

— Да, ни разу, — вымолвила она.

— Я прошу… могу я это сделать сейчас?

— Конечно, можешь, Сесиль. Ты и раньше мог. Я не стану сердиться, ты же знаешь.

В этот великий момент он не чувствовал ничего, кроме абсурдности ситуации. Ее ответ был неопределенным. Она совершенно по-деловому приподняла вуаль. Когда Сесиль подошел к ней, то вдруг почувствовал желание отпрянуть. Когда же он прикоснулся к Люси, его золотое пенсне на цепочке упало и, повиснув между ними, согнулось.

Таковы были объятья. Он понял, взглянув правде в глаза, что потерпел поражение. Страсть должна быть уверена в своей непреодолимости. Она обязана забыть и вежливость, и рассудочность, и прочие проклятия цивилизации. Кроме того, она не должна отступать, когда ясен путь и искренни намерения. Почему Сесиль не смог поступить так, как поступил бы на его месте любой рабочий, или моряк, или даже какой-нибудь клерк? Он мельком вспомнил произошедшее. Люси, подобная цветку, стояла над водой; он подошел к ней и обнял, она подчинилась ему, хоть и с укором в глазах. А он ждал, что она будет смотреть на него с благоговением. Он был уверен, что женщины обязаны благоговеть перед мужчинами, отдавая дань их мужественности.

Они покинули пруд в молчании. Он ждал, что Люси скажет нечто, что обнажит ее самые сокровенные мысли. Наконец она заговорила с серьезностью, соответствующей моменту:

— Его звали Эмерсон, а не Харрис.

— Кого?

— Того пожилого человека.

— Какого пожилого человека?

— Того, о котором я тебе рассказывала. С кем был так недобр мистер Игер.

Сесиль так и не понял, что это был самый интимный разговор из тех, что Люси когда-нибудь вела с ним.

Глава 10. Сесиль-юморист

Общество, от которого Сесиль собирался спасать Люси, было, вероятно, не самым изысканным в Англии, но оно было более изысканным, чем тот общественный слой, откуда вышли предки девушки. Ее отец, удачливый и ловкий стряпчий, построил Уинди-Корнер с целью перепродажи в то время, когда район только начал развиваться, но, влюбившись в свое творение, стал жить здесь сам. Вскоре после его женитьбы социальная атмосфера округи стала изменяться. На краю южного склона возводились другие дома; дома появились среди сосен, а также на северном склоне, возле выхода меловых отложений.

Своими размерами Уинди-Корнер уступал большинству этих домов, где поселились самые разные люди, но не из здешних краев, а из Лондона. Эти люди и приняли Ханичёрчей за потомков местной аристократии. Отца Люси это поначалу испугало, хотя миссис Ханичёрч приняла ситуацию спокойно — без тени гордости, но и не чувствуя себя униженной. «Не знаю, что думает этот народ, — сказала она, — но для детей это большая удача». Миссис Ханичёрч нанесла визиты соседям, соседи с удовольствием нанесли ответные визиты ей, и к моменту, когда вновь прибывшие поняли, что она не вполне принадлежит их кругу, она уже успела им понравиться, так что обстоятельства ее происхождения уже не имели значения. Когда мистер Ханичёрч умер, он умер удовлетворенным — мало кто из стряпчих не мечтает, чтобы оставляемая им семья укоренилась и проросла в лучшем из возможных социальных слоев.

Лучшем из возможных. Конечно же, многие из тех, кто приехал из Лондона, были людьми серыми и скучными, что Люси и поняла с особой остротой, когда вернулась из Италии. До этого момента она без вопросов принимала идеалы жителей Саммер-стрит — их не бросающийся в глаза достаток, их неагрессивную религиозность, нелюбовь к бумажным пакетам, апельсиновым коркам и битым бутылкам. Радикал до мозга костей, она научилась с ужасом говорить о жителях предместий. Жизнь, насколько Люси дала себе труд понять ее сущность, состояла из круга богатых и приятных людей, с общими интересами и общими врагами. В этом кругу человек начинал понимать, кто он есть, находил себе спутника жизни и благополучно умирал. За пределами этого круга простиралось море бедности и вульгарности, которое всеми силами старалось вторгнуться в эти пределы — так же, как лондонский туман пытался ворваться в сосновые леса через бреши в ряду северных холмов.

В Италии же, где любой, если пожелает, может чувствовать себя равным любому другому человеку, это представление о жизни не соответствовало действительности. Там, в Италии, взгляды на мир изменились; там она поняла, что не существует людей, к которым ей было бы запрещено питать симпатию, что социальные барьеры, хоть и неустранимы, все-таки не так и высоки. Вы можете перепрыгнуть через них — ровно так же, как перепрыгиваете через заборчик, за которым растут оливковые деревья какого-нибудь крестьянина, который к тому же рад вас видеть. В Англию Люси вернулась с новым видением жизни.

Почти то же самое произошло с Сесилем. Но не терпимость, а способность раздражаться пробудил в нем воздух Италии. Он увидел узость взглядов общества Саммер-стрит, но вместо того чтобы спросить себя: «А имеет ли это какое-нибудь значение?» — он, в порядке протеста, попытался заменить это «узкое» общество тем, что называл обществом «широким». Он не осознавал, что Люси воплощала в себе окружение, с которым была связана тысячью тонких нитей и годами совместного проживания, и, хотя она понимала все несовершенство этих людей, она — в сердце своем — была не способна презирать их. Не понимал он и еще одной вещи: если Люси переросла это общество, она также переросла и все прочие типы общества и вышла на такой уровень развития, при котором только личное общение, общение с другим человеком могло ее удовлетворить. Как и Сесиль, Люси подняла восстание. Но, в отличие от него, она требовала не просто большей по размеру гостиной; она требовала равенства с человеком, которого любит. Ибо Италия отдала ей во владение самую драгоценную из всех драгоценных вещей — ее собственную душу.

Играя с тринадцатилетней Минни Биб, племянницей священника, в «бамбл-паппи», старинную, в высшей степени почтенную игру, где игроки бьют по теннисному мячу, который, перепрыгивая через сетку, отскакивает высоко в воздух; некоторые попадали в миссис Ханичёрч, а некоторые пропадали (совершенно неупорядоченное предложение, которое тем не менее очень хорошо отражает состояние ума Люси, которая, играя, одновременно умудрялась разговаривать со священником).

— О, они мне так надоели, сначала он, потом они, и ни один не знал, чего он хочет, и все такие зануды.

— Но они действительно прибывают, — сообщил мистер Биб. — Я писал мисс Терезе несколько дней назад, она интересовалась, как часто приезжает мясник. Я ответил, что тот бывает раз в месяц, и это произвело на нее впечатление. И вот они приезжают. Я получил от них письмо сегодня утром.

— Эти сестры Элан мне загодя не нравятся, — воскликнула миссис Ханичёрч. — Восхищаться ими только потому, что они старые и глупые? Говорить: «Ах, как они милы!» Ненавижу эти их «если», все эти «но», «да»! А бедная Люси — она уже превратилась в тень. Хотя сама виновата!

Священник наблюдал за этой «тенью», в то время как она резво прыгала по теннисному корту и что-то весело кричала Минни. Сесиля не было — никто не рисковал играть в «бамбл-паппи», когда он был поблизости.

— Так вот, если они приезжают… Нет, Минни, не бери Сатурн…

Сатурном назвали теннисный мяч, чья оплетка частично разорвалась, и потому, когда он, быстро вращаясь, летел, вокруг него возникало нечто подобное кольцу — кольцу Сатурна.

— Если они прибудут, сэр Гарри разрешит им въехать до двадцать девятого, и он вычеркнет из договора пункт о побелке потолка, зато внесет пункт об амортизации… Это не считается. Я же сказала, Минни, не бери Сатурн!

— Сатурн для «бамбл-паппи» — это нормально, воскликнул Фредди, присоединившись к ним. — Минни! Не слушай ее.

— Сатурн не прыгает.

— Нормально прыгает!

— Нет!

— Он прыгает еще лучше, чем Прекрасный Белоснежный Дьявол.

— Потише, дорогой! — сказала миссис Ханичёрч.

— Вы только посмотрите на Люси! Жалуется на Сатурна, а сама все время держит в руке Прекрасного Белоснежного Дьявола и сейчас сделает подачу. Ну-ка, Минни, покажи ей! Дай-ка ей по ноге ракеткой! Ракеткой, да по ноге!

Люси споткнулась и упала. Прекрасный Белоснежный Дьявол выкатился из ее руки. Мистер Биб поднял его и сказал:

— Имя этого мяча — Виттория Коромбона. Это из пьесы Джона Уэбстера.

Но никто не обратил внимания на это уточнение.

Фредди обладал замечательным умением вводить маленьких девочек в состояние ярости, и ему удалось за тридцать секунд превратить Минни из хорошо воспитанного ребенка в орущего и воющего дикаря. Сесиль, находившийся в доме, слышал их, и хотя у него было немало занятных новостей, он не торопился выйти и поделиться ими, так как не хотел получить ранение. Он не был трусом и боль переносил как обычный мужчина. Но он ненавидел физическое буйство молодости. И как же он оказался прав! Совершенно логично все закончилось ревом.

— Вот бы сестры Элан посмотрели на это, — говорил мистер Биб, глядя на то, как Люси успокаивает Минни, а Фредди в свою очередь пытается помочь сестре подняться на ноги.

— Кто эти сестры Элан? — спросил Фредди.

— Они сняли виллу «Кисси».

— Я слышал другое имя.

Тут ноги Фредди заскользили по траве, и он опустился на землю рядом с Люси, уронив голову ей на колени.

— И какое? — спросила Люси.

— Это имя людей, которым сэр Гарри сдал дом. Но это не Эланы.

— Ерунда, Фредди. Ты ничего об этом не знаешь.

— Сама не знаешь! Я видел сэра Гарри несколько минут назад. Он сказал: «Гм! Ханичёрч!» — Фредди не умел передразнивать. — «Гм-гм! Я только что нашел действительно пат-ха-тя-щих арендаторов». Я сказал: «Ура, старина!» — и похлопал его по плечу.

— Это были сестры мисс Элан?

— Нет. Что-то вроде Андерсонов.

— О господи! — воскликнула миссис Ханичёрч. — Грядет новая неразбериха. Ты видишь, Люси? Разве я не всегда права? Я же сказала: не связывайся с виллой «Кисси». Я же всегда права. И то, что я всегда права, меня страшно беспокоит.

— Если и есть неразбериха, то у Фредди в голове. Он даже не знает имени людей, которые сняли виллу.

— Нет, знаю. Это Эмерсоны.

— Как?

— Эмерсоны. Спорю на что хочешь.

— Какой ненадежный человек этот сэр Гарри, — спокойно сказала Люси. — Зря я с ним связалась.

Потом она легла на спину и стала смотреть в безоблачное небо. Мистер Биб, который с каждым днем был все более высокого мнения о Люси, шепнул своей племяннице, что именно так и нужно себя вести, если что-нибудь идет не так.

Тем временем фамилия новых арендаторов отвлекла миссис Ханичёрч от размышлений по поводу собственных талантов.

— Ты говоришь, Эмерсоны, Фредди? А ты не знаешь, из каких они Эмерсонов?

— Я не знаю, есть ли там какие-нибудь особенные Эмерсоны, — отозвался Фредди, который по духу был демократом и, как и его сестра, как и большинство молодых людей, естественным образом разделял идеи равенства, а потому тот несомненный факт, что существуют различные виды Эмерсонов, раздражал его сверх всякой меры.

— Я надеюсь, что они приличные люди, — сказала миссис Ханичёрч, обращаясь к дочери, которая села на траву. — Я вижу, ты морщишься и думаешь, что твоя мать — сноб; но есть приличные люди, а есть не вполне, и считать, что различий между ними не существует, не очень умно.

— Эмерсоны — совсем не редкое имя, — заметила Люси.

Она смотрела в сторону. С возвышенности, на которой они находились, были видны другие возвышенности и холмы, убегающие в сторону Пустоши. Самая дальняя возвышенность спускалась в сад, и именно отсюда открывался на нее самый чудесный вид.

— Я просто собиралась уточнить, Фредди, не являются ли они родственниками философа Ральфа Уолдо Эмерсона, в высшей степени неприятного человека. Тебе понятно?

— Понятно, — проворчал Фредди. — А тебе должно быть приятно то, что они являются знакомыми Сесиля, и поэтому…

Фредди показал, что он способен на самую изощренную иронию:

— …и поэтому наше семейство и прочие семейства Саммер-стрит могут наносить Эмерсонам визиты, чувствуя себя в полной безопасности.

— Знакомые Сесиля? — воскликнула Люси.

— Что ты визжишь, Люси? — спокойно сказала миссис Ханичёрч. — Это у тебя войдет в привычку.

— Но разве Сесиль…

— Знакомые Сесиля, — повторил Фредди и вновь передразнил сэра Гарри: «…nam-xa-тя-щие арендаторы. Гм! Ханичёрч, я только что телеграфировал им!»

Люси поднялась.

Все это больно ее резануло. Мистер Биб очень хорошо к ней относился. Поскольку она верила, что в ее пренебрежительном отношении к сестрам Элан был виновен сэр Гарри, она переносила это как хорошая девочка. А то, что она «завизжала», можно было ей простить, поскольку причиной происходящего был ее возлюбленный. Мистер Виз был задира, даже хуже чем задира — он испытывал злобное удовольствие, когда расстраивал планы других людей. Священник, зная про это, смотрел на мисс Ханичёрч с удвоенной добротой.

Когда она воскликнула: «Но Эмерсоны Сесиля не могут же быть теми же, что и…» — священник не воспринял это восклицание как нечто странное, но увидел в нем возможность перевести разговор в другое русло, пока самообладание не вернется к Люси. Сделал он это следующим образом:

— Это те Эмерсоны, что были во Флоренции? Нет, я не думаю, что это те же самые люди. Им до друзей мистера Виза как нам до Луны. Знаете, миссис Ханичёрч, в высшей степени странные люди. Более чем странные. — Он обратился к Люси: — В известном смысле они нам нравились, не так ли? — и, не получив ответа, продолжил: — Там случилась занятная история с фиалками. Эмерсоны набрали фиалок и наполнили ими все вазы в комнате сестер Элан. Бедные старушки! Они были удивлены, впрочем, весьма приятно. Это была одна из любимых историй мисс Кэтрин. Эта история начиналась так: «Моя дорогая сестра любит цветы». Вся их комната была голубой от фиалок — цветы во всех вазах, во всех кувшинах. А заканчивается эта история словами: «Все это так неприлично и вместе с тем так красиво. И совершенно непонятно». Да, я всегда связываю тех флорентийских Эмерсонов с фиалками.

— «Мистер жених» тебя на этот раз достал, — проговорил Фредди, не видя пылающего лица сестры. Она так и не смогла прийти в себя. Увидев это, мистер Биб продолжил:

— Эмерсоны — это отец и сын. Сынок — красивый молодой человек и, я думаю, хороший. Не дурак, я полагаю, хотя и несколько незрелый — пессимизм и все такое прочее. Нашим любимцем был отец — такое сентиментальное существо, хотя некоторые утверждали, что он убил собственную жену.

В обычной ситуации мистер Биб не стал бы повторять таких сплетен, но сейчас он пытался защитить Люси, а потому выдавал первое попавшееся, что приходило ему в голову.

— Убил собственную жену? — переспросила миссис Ханичёрч. — Люси! Не покидай нас, сыграйте еще. Поистине, пансион Бертолини очень странное место. Я слышу рассказ уже о втором убийце, который там жил. С чего это Шарлотте вздумалось остановиться именно там? Кстати, нужно пригласить Шарлотту, чтобы погостила у нас.

Мистер Биб не смог вспомнить никакого второго убийцу. Он предположил, что его хозяйка ошиблась. Почувствовав только намек на существование оппонента, миссис Ханичёрч разгорячилась. Она была совершенно уверена в том, что в пансионе был еще один турист, о котором рассказывали точно такую же историю. Только имя она забыла. Как же его звали? Имя — как у Теккерея. В нетерпении она принялась хлопать себя по колену, потом по своему почтенному лбу. Люси спросила Фредди, где Сесиль.

— Не знаю, — ответил он, пытаясь схватить ее за лодыжки.

— Я должна идти, — сказала она серьезно. — Не надо глупостей. Ты всегда переигрываешь.

Когда Люси отошла, тишину разрезал крик миссис Ханичёрч:

— Харрис!

И это напомнило Люси, что она солгала, а потом так и не смогла исправить то, что сделала. Бессмысленная ложь, но она заставила ее отождествить Эмерсонов, друзей Сесиля, с той парой скучных туристов. До сих пор правда открывалась перед ней естественным образом. Она поняла, что в будущем должна быть очень бдительной и — абсолютно правдивой. Ни при каких обстоятельствах она не должна лгать. Люси бежала по саду, сгорая от стыда. Она была уверена: одно словечко от Сесиля — и она успокоится.

— Сесиль!

— Привет! — отозвался Сесиль, появившись в окне курительной комнаты. Он был в отличном настроении.

— Я ждал, что ты придешь. Я слышал, как вы там бесчинствовали, но у меня здесь есть нечто более смешное. Я, именно я одержал победу в служении Музе Комедии. Джордж Мередит прав: цели Комедии и цели Истины едины, и я, именно я нашел арендаторов для удрученного владельца виллы «Кисси». Не сердись! Не сердись! Ты простишь меня, когда услышишь все.

Когда лицо Сесиля светилось улыбкой, он выглядел очень привлекательно, и теперь он полностью развеял дурные предчувствия, терзавшие Люси.

— Я слышала об этом. Фредди сказал. Бессовестный Сесиль! Ты только подумай — столько беспокойства, и все зря. Конечно, эти сестры Элан немного занудные, и мне были бы милее эти твои друзья. Но тебе не следовало так издеваться надо мной.

— Мои друзья? — засмеялся Сесиль. — Шутка как раз в этом. Иди сюда.

Но Люси даже не двинулась.

— Ты знаешь, где я встретил этих «подходящих» арендаторов? В Национальной галерее, на прошлой неделе, когда ездил навещать маму.

— Что за странное место для встреч, — проговорила Люси. — Я не вполне понимаю.

— Да, в Национальной галерее, в зале умбрийцев. Они мне совершенно незнакомы. Они там любовались Лукой Синьорелли. Выглядели совершенно глупо. Тем не менее мы разговорились, и я получил немалое удовольствие. Они были в Италии.

— Но, Сесиль…

— Они сказали, что хотели бы найти дом в сельской местности. Отец бы там жил постоянно, а сын наезжал по выходным. Я и подумал: «Это шанс для сэра Гарри». Я взял их адрес, справился о том, кто они и откуда. Оказалось, что они — не полное ничтожество. Получалось весьма забавно, и я написал сэру Гарри, чтобы…

— Сесиль! Это нечестно. Мне кажется, я знаю этих людей.

Сесиль насмешливо осмотрел на Люси.

— Абсолютно честно! Честно все, что позволяет наказать сноба. Этот пожилой джентльмен сделает нам всем немало добра. Сэр Гарри отвратителен со своими «приличными пожилыми леди». Я намереваюсь преподать ему урок. Нет, Люси, сословия должны перемешиваться, и очень скоро ты со мной согласишься. Должны быть смешанные браки, все должно быть. Я верю в демократию.

— Ни в коей мере! — выпалила Люси. — Ты даже не знаешь значение этого слова.

Сесиль уставился на нее и почувствовал вновь, что она утратила то, что было свойственно женщинам Леонардо.

— Не знаешь и не понимаешь! — еще раз воскликнула Люси.

Куда подевался тонкий артистизм ее внешности и натуры? Капризная девчонка — и больше ничего!

— Нечестно, Сесиль! — продолжала Люси, не в силах успокоиться. — Ты виноват, и сильно. Ты не имел никакого права расстраивать то, что я сделала для сестер Элан. Из-за тебя я стала всеобщим посмешищем. Ты считаешь, что издеваешься над сэром Гарри, но все это — за мой счет. Это очень похоже на предательство.

И Люси ушла.

«Нервы?» — подумал Сесиль, удивленно вскинув брови.

Да нет, не нервы. Снобизм. Пока Люси думала, что вместо сестер Элан будут жить его друзья, люди его круга, ей было все равно. Он полагал, что эти новые арендаторы могли бы быть ценны в образовательных целях. Он будет приветлив с отцом, а этого молчуна сына разговорит. Итак, ради Музы Комедии и ради Истины он приведет их в Уинди-Корнер.

Глава 11. В отлично обставленной квартире миссис Виз

Муза Комедии, вполне способная самостоятельно удовлетворять свои интересы, не отнеслась тем не менее с презрением к помощи мистера Виза. Его идея привезти Эмерсонов в Уинди-Корнер показалась ей заманчивой, и она с удовольствием приняла участие в соответствующих переговорах. Сэр Гарри Отуэй подписал договор, встретился с мистером Эмерсоном и был совершенно разочарован. Разочарованными и даже оскорбленными почувствовали себя и сестры Элан, которые написали Люси письмо, в котором в изысканных выражениях обвинили ее в том, что им не удалось снять виллу в Саммер-стрит. Мистер Биб пекся о том, чтобы вновь прибывшие получили свою порцию удовольствия, а потому попросил миссис Ханичёрч отправить Фредди с визитом к Эмерсонам, как только те прибудут. Воистину, средства, коими располагала Муза Комедии, были столь многочисленны, что она позволила мистеру Харрису, который никогда не был закоренелым преступником, сникнуть, быть напрочь забытым и умереть.

Люси, спустившаяся с небес на землю, где есть не только свет, но и тени, поначалу пребывала в отчаянии, но потом, подумав, пришла к выводу, что беспокоиться ей не о чем. Она помолвлена, а потому Эмерсоны вряд ли осмелятся каким-нибудь образом оскорбить ее. Пусть приезжают и живут. Да и Сесиль волен приглашать кого угодно и куда угодно! Но, как было сказано, этот вывод требовал предварительных размышлений и — такова уж девичья логика — эти размышления привели к тому, что само событие стало представляться Люси более значительным и более ужасным, чем это было на самом деле. Поэтому она была рада наступлению момента, когда ей следовало нанести визит миссис Виз. И новые арендаторы въехали в виллу «Кисси» в том момент, когда Люси в полной безопасности находилась в Лондоне.

Когда она приехала, Сесиль встречал ее.

— Сесиль! О, Сесиль, дорогой, — прошептала она, замерев в объятьях жениха.

Сесиль тоже стал вести себя демонстративно. Он увидел, что желанный огонь пробудился в Люси. Наконец ей нужно было его внимание, как любой женщине нужно внимание мужчины, и она смотрела на него снизу вверх, как и подобает женщине смотреть на представителя сильного пола.

— Так ты любишь меня, милая? — прошептал он.

— О Сесиль, да! Да! Я не знаю, что бы я без тебя делала.

Прошло несколько дней. Потом Люси получила письмо от мисс Бартлетт.

В августе между кузинами возник холодок, и с тех пор они не общались. Этот холодок датировался событием, которое Шарлотта назвала «бегством в Рим», и в Риме он необычайно быстро усилился. Компаньон, который представляется неподходящим в мире средневековья, становится совершенно непереносимым в классическом мире. Они поссорились на Форуме, где Люси вспылила, а потом, в термах Каракаллы, они обе засомневались, стоит ли им продолжать путешествие. Люси заявила, что присоединится к Визам, — миссис Виз была знакомой ее матери, так что ничего неприемлемого в этом плане не было. Мисс Бартлетт заявила, что давно привыкла к тому, что ее бросают. В конечном итоге ничего не произошло, но холодок остался и в том, что касается Люси, даже возрос, когда она открыла письмо Шарлотты и стала его читать. Письмо было перенаправлено из Уинди-Корнер.

Шарлотта писала:

«Танбридж-Уэллз

Сентябрь

Дорогая Лючия!

Наконец-то я получила известие о тебе. Мисс Лэвиш совершала велосипедный тур в ваших краях, но не была уверена, прилично ли ей сделать визит. Она проколола шину возле Саммер-стрит и, пока ее чинили, расположилась во дворе вашей милой церкви. В это время дверь в доме напротив открылась, и она, к своему удивлению, увидела выходящим молодого Эмерсона. Тот сказал, что его отец снял дом. Он не знал, что ты живешь по соседству. Он даже не предложил Элеонор чашку чаю. Дорогая Люси, я страшно обеспокоена и советую тебе рассказать все о его прошлом поведении своей матери, Фредди и мистеру Визу, который запретит Эмерсону появляться в вашем доме. Это большая неприятность, и я надеюсь, ты все им уже рассказала. Мистер Виз такой чувствительный. Я помню, как я действовала ему на нервы в Риме. Мне очень жаль, что так получилось, и я не могла успокоиться, пока не решила тебя предупредить.

Верь мне.

Твоя заботливая и любящая кузина

Шарлотта».

Люси страшно обеспокоилась и написала в ответ следующее:

«Бьюкамп, Юго-Западный Лондон

Дорогая Шарлотта!

Огромное спасибо за предупреждение! Когда мистер Эмерсон забыл о приличиях тогда в горах, ты попросила меня обещать, что я ничего не расскажу маме, поскольку ты предполагала, что она будет обвинять тебя в том, что ты не всегда была со мной. Я сдержала обещание и, вероятно, не стану говорить ей об этом и сейчас. Я сказала ей и Сесилю, что встретила Эмерсонов во Флоренции и что они достойны уважения, как я действительно и считаю. То, что Эмерсон не предложил чаю мисс Лэвиш, объясняется, вероятно, тем, что у него чаю просто не было, и мисс Лэвиш следовало бы попросить чаю в доме священника. Я бы не стала слишком беспокоиться об Эмерсонах. Если Эмерсоны узнают, что я жалуюсь на них, они задерут нос и сочтут себя важными птицами, каковыми не являются. Мне нравится старший, и я с удовольствием встречусь с ним вновь. Что касается сына, то мне кажется, что достоин жалости скорее он, чем я. Эмерсоны — знакомые Сесиля, у которого все идет отлично и который на днях говорил о тебе. Наша свадьба в январе.

Мисс Лэвиш вряд ли могла многое рассказать про меня, поскольку я сейчас не в Уинди-Корнер, а в Лондоне. Пожалуйста, не ставь на конверте пометку «лично» — никто не читает моих писем.

Искренне твоя,

Л.М. Ханичёрч».

Человек, владеющий тайной, находится в невыгодном положении — он теряет чувство меры, поскольку не может судить, имеет ли его тайна значение для других людей или нет. Был ли секрет, которым владели Люси и Шарлотта, столь значительным, что способен был разрушить Сесилю жизнь, или же, наоборот, столь мизерным, что Сесиль только посмеялся бы над ним, и все? Мисс Бартлетт склонялась к первому варианту. Не исключено, что она была и права. И благодаря мисс Бартлетт этот секрет для Люси превращался в огромную тайну. Не будь кузины, Люси со свойственной ей непосредственностью раскрыла бы эту тайну перед матерью и женихом, и ничего существенного бы не произошло. «Эмерсон, а не Харрис» — это было только несколько недель назад. Она и сейчас попыталась начать рассказ о своем флорентийском приключении, когда они с Сесилем смеялись по поводу того, как некая прекрасная дама поразила сердце Сесиля, когда он еще учился. Но что-то заставило ее замолчать.

Еще в течение десяти дней она жила наедине со своим секретом в оставленной людьми метрополии, посещая места, где ей предстояло впоследствии жить постоянно. Ничего плохого, рассуждал Сесиль, не будет в том, что Люси освоится с рамой, в которую вставлена картина современного общества, в то время как само общество пока находится на гольф-кортах и за городом. Погода была прохладной, но вреда она Люси не принесла. Несмотря на то что был не сезон, мистеру Визу удалось собрать на обед гостей, которые — все без исключения — были внуками знаменитостей. Еда была так себе, но разговоры произвели впечатление на девушку своим тоном изысканной скуки. Похоже, все устали от всего, и вялый энтузиазм овладевал человеком только в том случае, если он допускал какую-нибудь промашку, вызывавшую ироническую, хотя и сочувственную реакцию. С высот местного общества пансион Бертолини и Уинди-Корнер выглядели одинаково убого, и Люси понимала, что карьера в Лондоне сделает ее еще более чуждой тому, что она так любила в прошлом.

Внуки знаменитостей попросили ее сыграть. Она сыграла из Шумана. «Теперь немного Бетховена», — попросил Сесиль, когда капризную прелесть музыки вытеснила тишина. Но Люси покачала головой и вновь заиграла Шумана. Волшебная мелодия взлетела прочь от бренного мира, и оборвалась, и вновь взлетела. Есть особая печаль в незавершенном — печаль самой жизни, но не искусства; она пульсирует в оборванных фразах и заставляет в унисон трепетать сердца аудитории.

Не так, совсем не так играла Люси на маленьком задрапированном фортепиано в пансионе Бертолини, и вряд ли мистер Биб, если бы он был свидетелем сегодняшнего концерта, сказал бы самому себе: «Слишком много Шумана».

Когда гости ушли, а Люси отправилась спать, миссис Виз принялась ходить по гостиной, обсуждая с сыном только что закончившийся обед. Миссис Виз была замечательной женщиной, но она была затянута в трясину лондонской жизни, а чтобы жить среди такого количества народа, необходима крепкая голова. Тот мир, в котором она вращалась, подавил ее индивидуальность; она видела слишком много сезонов, слишком много городов, слишком много людей, и даже с Сесилем она вела себя как машина — словно он был не ее сын, а некое общество ее потомков.

— Сделай так, чтобы Люси стала одной из нас, — говорила она, внимательно следя за концовкой каждого предложения и делая паузу перед тем, как заговорить вновь. — Она становится чудесной, просто чудесной.

— Она всегда чудесно играла.

— Да, но она сбрасывает с себя налет Ханичёрчей; лучших из Ханичёрчей, я бы сказала. Она уже практически не цитирует слуг и не расспрашивает, как делать пудинг.

— Это с ней сделала Италия, — задумчиво сказал Сесиль.

— Возможно, — проговорила миссис Виз, думая о музее, в котором для нее сконцентрировалась вся Италия. — Возможно. И помни, Сесиль, не позже января ты должен на ней жениться. Она уже одна из нас.

— Но как она играла! — воскликнул Сесиль. — Какой стиль! И как она держалась за Шумана, когда я, как идиот, требовал Бетховена. Шуман как раз подходил к сегодняшнему вечеру. Именно Шуман. Знаешь, мама, я хочу, чтобы наши дети получили такое же образование, как Люси. Пусть ощутят свежесть жизни в общении с честным сельским людом, потом — Италия для смягчения нрава и, наконец, Лондон. Я не очень-то верю в чисто лондонское образование, — сказал он и осекся, вспомнив, что сам учился именно в Лондоне. Подумал и закончил: — Во всяком случае, не для женщин.

— Итак, сделай так, чтобы она стала одной из нас, — повторила миссис Виз и отправилась спать.

Когда миссис Виз уже засыпала, из комнаты Люси раздался крик — крик человека, которого настиг ночной кошмар. Люси, если хотела, могла бы позвонить горничной, но миссис Виз решила пойти сама. Она застала девушку сидящей на постели с ладонью у щеки.

— Простите, миссис Виз — это мои сны, — проговорила Люси.

— Плохие сны?

— Нет, просто сны.

Старшая леди улыбнулась и поцеловала Люси, сказав очень отчетливо:

— Ты должна была послушать то, что мы про тебя говорили. Он восхищается тобой больше, чем когда-либо. Пусть тебе приснится именно это.

Люси ответила поцелуем, по-прежнему прикрывая щеку ладонью. Миссис Виз ретировалась в свою спальню. Сесиль, которого крик не поднял ото сна, храпел. Темнота окутала квартиру.

Глава 12. Двенадцатая глава

Был субботний день, ясный и радостный после обильных дождей, и жил в нем дух юности, хотя и стояла на дворе осень. Все нежное и доброе торжествовало. Проезжавшие через Саммер-стрит автомобили почти не поднимали пыли, а оставляемый ими запах выхлопных газов вскоре развеивался ветром и уступал аромату мокрых берез и сосен. Мистер Биб, наслаждаясь прелестью жизни, облокотился о калитку своего дома. Рядом, также облокотившись, стоял Фредди и покуривал трубочку.

— А что, если мы пойдем да и немного помешаем новым жильцам? — предложил мистер Биб.

— Мм…

— Они вас позабавят.

Фредди, которого никогда не забавляли его соплеменники, предположил, что новые жильцы могут быть немного заняты, так как они только что переехали.

— И все-таки неплохо бы им помешать с их делами, — не унимался мистер Биб. — Они того стоят.

Отворив калитку, мистер Биб направился через треугольный газон к вилле «Кисси».

— Эй! Здравствуйте! — крикнул он в открытую дверь виллы, через которую был виден изрядный беспорядок.

— Здравствуйте! — послышался низкий голос.

— Я кое-кого привел с вами познакомиться, — продолжал мистер Биб.

— Сейчас спущусь.

Проход был заблокирован гардеробом, который грузчики не смогли поднять по лестнице наверх. Не без труда мистер Биб обошел его. Холл был забит книгами.

— Эти люди любят читать? — прошептал Фредди.

— Я полагаю, они умеют это делать. Редкое умение в наши дни.

Священник стал рассматривать корешки.

— Что мы здесь имеем? Байрон. Именно так. «Шропширский парень». Никогда не слышал. «Путь всякой плоти». Тоже не слышал. Гиббон. Ничего себе! Джордж читает по-немецки. Так. Шопенгауэр. Ницше и так далее. Я полагаю, юное поколение занято весьма серьезными делами, Ханичёрч.

— Мистер Биб, взгляните на это, — прошептал Фредди, охваченный благоговением.

На карнизе гардероба рукой любителя была начертана инструкция: «Не доверяй новому делу, если оно требует новой одежды».

— Занятно, не правда ли? Мне нравится, — сказал мистер Биб. — Наверняка это дело рук отца.

— Как это странно!

— Ты не согласен с изречением?

Но Фредди был сыном своей матери и полагал, что мебель портить нельзя.

— Картины, — продолжил осмотр священник. — Джотто! Клянусь, они привезли это из Флоренции.

— У Люси есть такая же.

— Кстати, мисс Ханичёрч понравилось в Лондоне?

— Она приехала вчера.

— И хорошо провела время?

— Очень хорошо, — ответил Фредди, взяв в руки книгу. — Они с Сесилем близки как никогда.

— Приятно слышать.

— Жаль, что я такой глупый, мистер Биб.

Священник пропустил замечание Фредди мимо ушей.

— Люси была почти ничем не лучше меня, но все скоро изменится, как думает мама. Она будет читать самые разные книги.

— Вы тоже.

— Только медицинские книги, — уточнил Фредди. — Но не те книги, о которых можно поговорить. Сесиль обучает Люси итальянскому, и он говорит, что она отлично играет. В ее игре есть множество вещей, которые я раньше не замечал. Сесиль говорит…

— Что, в конце концов, эти люди делают там, наверху? Эмерсон, мы придем в другой раз.

Сверху сбежал Джордж и, ни слова не говоря, почти втолкнул их в комнату.

— Позвольте мне представить вашего и моего соседа, — произнес мистер Биб. — Мистер Ханичёрч.

И тогда Фредди ляпнул. Может быть, он был смущен, может, чувствовал к Джорджу дружеское расположение, а может быть, счел, что тому неплохо было бы умыться. Но, так или иначе, он встретил Джорджа приветствием:

— Здрассьте. Сходили бы вы искупались.

— О, конечно, — ответил Джордж совершенно спокойно.

Мистер Биб едва не рассмеялся.

— Здрассьте? Здрассьте? Сходили бы искупались? — хмыкнул он. — Это лучший разговор при знакомстве из тех, что я слышал. Но я полагаю, это может работать только среди мужчин. Вы можете представить себе леди, которую другая леди представляет третьей, и та говорит: «Здравствуйте! Сходили бы вы искупались»? И тем не менее вы говорите о том, что существует равенство полов.

— Равенству полов только предстоит осуществиться, — проговорил, спускаясь по лестнице, старший Эмерсон. — Добрый день, мистер Биб. Я говорю вам: все мы станем настоящими товарищами; и Джордж того же мнения.

— Мы должны поднять дам до своегоуровня? — спросил священник.

— Сад Эдема, — продолжал Эмерсон, все еще спускаясь, — который вы поместили в прошлом, еще только грядет. И мы войдем в него, когда перестанем презирать собственное тело.

Мистер Биб отказался размещать сад Эдема в каком-либо конкретном месте.

— В этом, — продолжал Эмерсон, — но не в прочих вещах, мужчины ушли вперед. Мы презираем наши тела в меньшей степени, чем это делают женщины. Но мы войдем в сад Эдема только тогда, когда станем товарищами.

— Эй, — пробормотал Фредди, напуганный обилием философских изречений. — А как же с купанием?

— Когда-то я верил в возможность возвращения к природе, — говорил Эмерсон. — Но как мы можем вернуться к природе, если мы никогда не жили как часть природы? Сегодня, я верю, мы должны открыть природу. Сделав множество завоеваний, мы обязаны теперь обрести простоту. Это наше главное наследство.

— Позвольте мне представить мистера Ханичёрча, чью сестру вы должны помнить по Флоренции, — вставил наконец слово мистер Биб.

— О, здравствуйте! Очень рад встрече с вами и тому, что вы предложили моему сыну искупаться. И очень рад, что ваша сестра выходит замуж. Брак — серьезная обязанность. Нет никаких сомнений, что она будет счастлива, так как мы знаем и мистера Виза. Он был в высшей степени добр к нам. Мы случайно встретились в Национальной галерее, и мистер Виз помог нам снять этот замечательный дом. Надеюсь, я не разочаровал и не расстроил сэра Гарри Отуэя. Я встречал так мало домовладельцев-либералов, и мне не терпится сравнить их отношение к законам об охоте с отношением консерваторов. О, какой ветер! Это хорошо, что вы пойдете купаться. Вы живете в благословенном месте, Ханичёрч!

— Да нет! — замямлил Фредди. — Я должен, то есть я обязан… я буду иметь удовольствие нанести вам визит позже, как говорит мама, я надеюсь.

— Посетить? Юноша, в каких гостиных вас научили этой пустой болтовне? Посещать надо бабушек. Слышите, как гуляет ветер в соснах? Благословенное место!

На помощь пришел мистер Биб.

— Мистер Эмерсон! Это делается так: он нанесет вам визит, я нанесу вам визит; потом вы или ваш сын нанесете нам визит до истечения десяти дней. Я надеюсь, вы все поняли про десятидневный интервал. А то, что я вам вчера помог с установкой карнизов, не считается. И то, что Джордж пойдет купаться с Фредди, тоже.

— Да, Джордж! Иди и купайся! Не трать время на пустые разговоры. И приведи их к чаю. Захвати молока, печенья, меду. Эта перемена будет тебе на пользу. Джордж очень много работал в своем офисе. Мне кажется, он не вполне здоров.

Джордж поклонился. Мрачный и весь покрытый пылью, потный, как и грузчики, которые только что таскали мебель.

— Вы действительно хотите искупаться? — спросил Фредди. — Это только небольшой пруд. Вы, наверное, привыкли к чему-нибудь и получше.

— Я уже сказал «да», — ответил Джордж.

Мистер Биб почувствовал, что обязан помочь своему молодому другу, и повел молодых людей в сосновую чащу. Как удивительно хорошо было здесь! Некоторое время их преследовал голос мистера Эмерсона, который посылал им вслед добрые пожелания вперемешку с порциями философских знаний. Вскоре он смолк, и только ветер шумел в зарослях папоротника и верхушках деревьев.

Мистер Биб, который умел молчать, но не мог выносить молчания, вынужден был сам вести разговор, так как ни один из молодых людей во время всей экспедиции не проронил ни слова. Священник говорил о Флоренции. Джордж слушал внимательно, выражая свое согласие или, напротив, несогласие неброской, но выразительной жестикуляцией, смысл которой постичь было столь же сложно, как и смысл движения раскачивающихся макушек над их головами.

— И какое же это удивительное совпадение, то, что вы встретились с мистером Визом! — воскликнул мистер Биб. — И разве вы думали, что встретите здесь весь пансион Бертолини?

— Я — нет. Но мисс Лэвиш мне сказала.

— Когда я был помоложе, то очень хотел написать «Историю совпадений».

Со стороны Джорджа — никакой реакции.

— Хотя, — продолжал мистер Биб, — совпадения случаются гораздо реже, чем мы предполагаем. Например, если подумать, не является ли чистым совпадением то обстоятельство, что вы оказались здесь?

К его облегчению, Джордж начал говорить:

— Именно так. Я обдумывал это. Это — Судьба. Все есть Судьба. Судьба сводит нас и разлучает, сводит и разлучает. А мы — просто прах, который носит ветер Судьбы.

— Ничего вы толком не обдумали, — отозвался мистер Биб. — Позвольте дать вам полезный совет, Эмерсон: ничего не приписывайте судьбе. Никогда не говорите «Я этого не делал», потому что, десять к одному, вы это делали. Сейчас я допрошу вас. Скажите, где вы впервые встретились со мной и мисс Ханичёрч?

— В Италии, — ответил Джордж.

— А где вы встретили мистера Виза, который собирается жениться на мисс Ханичёрч?

— В Национальной галерее.

— Он любовался итальянской живописью. Вот вам и объяснение, а вы говорите о совпадениях и судьбе. Вы совершенно естественным образом стремитесь ко всему итальянскому, и то же самое делаем мы и наши друзья. Все это значительно сужает поле встреч, и мы неизбежно находим друг друга.

— Я здесь благодаря Судьбе, — настаивал Джордж. — Но вы можете назвать Судьбу Италией, если вам это больше нравится.

Мистер Биб мягко ушел от столь тяжеловесной интерпретации предмета разговора. Но он был бесконечно терпим по отношению к молодости и совсем не хотел обижать Джорджа.

— Именно ради таких случаев я все-таки и собираюсь написать «Историю совпадений».

Молчание.

Чтобы закруглить эпизод, священник произнес:

— Мы так рады, что вы приехали.

Молчание.

— Пришли! — воскликнул Фредди.

— Отлично! — отозвался мистер Биб, вытирая лоб, и добавил, как бы извиняясь: — Вот и пруд. Жаль, что он небольшой.

Они спустились по скользкому от сосновых иголок берегу. Пруд лежал, обрамленный зеленью, — скорее прудик, способный вместить человеческое тело и достаточно чистый, чтобы в нем отразилось небо. Благодаря прошедшим дождям вода затопила прибрежную траву, и она изумрудным кольцом окаймляла водоем, так и соблазняя окунуться в его влажную прохладу.

— Замечательный пруд, — сказал мистер Биб. — Такой пруд не стоит и расхваливать, он хорош сам по себе.

Джордж сел там, где земля была сухая, и принялся расшнуровывать ботинки.

— Как чудесен здесь кипрей! — продолжал священник. — Я особенно люблю кипрей, когда он дает семена. А как называется это ароматическое растение?

Никто не знал и, собственно, не хотел знать.

— Эта резкая смена растительного покрова! Небольшой участок водяных губок, а по обеим сторонам — заросли вереска, папоротник, боярышник, сосны.

— Мистер Биб! Вы купаетесь? — спросил Фредди, сбрасывая с себя одежду.

Священник отрицательно покачал головой.

— Вода отличная! — крикнул юноша, бросаясь в пруд.

— Вода как вода, — пробормотал Джордж. Намочив сначала волосы — верный признак безразличия к удовольствиям купания, — он вслед за Фредди двинулся к источнику божественной прохлады, но вид у него был такой индифферентный, словно сам был холодной статуей, а пруд — корытом с мыльной пеной. Потренировать мышцы, смыть пыль с кожи — это он понимает. Что до остального… Мистер Биб наблюдал за молодыми людьми, за тем, как семена кипрея танцуют хаотично на поверхности воды.

— Пуфф, пуфф! — пыхтел Фредди, в два взмаха переплыв прудик и уткнувшись в заросли прибрежного тростника.

— И что, это стоит труда? — стоя на залитом водой краю пруда, спросил Джордж, в облике которого было что-то от моделей Микеланджело.

Но не успел он задать второй вопрос, как кромка берега под его весом обрушилась и он упал в пруд.

— Пуфф, пуфф! — жизнерадостно пыхтел Фредди. — Я, похоже, проглотил головастика. Мистер Биб! Вода чудесная, просто класс!

— Да, вода неплохая! — проговорил Джордж, появившийся на поверхности после своего падения в воду, и чихнул на солнце.

— Вода класс! — не унимался Фредди. — Давайте, мистер Биб. Пуфф! Пуфф!

Священник, которому было жарко и который, как правило, предпочитал уступать уговорам, когда это было возможно, огляделся. Вокруг — никаких прихожан, за исключением сосен; поднимаясь вверх по склонам, они приветливо машут своими вершинами на фоне голубого неба. Как это все восхитительно! Мир автомобилей и церковного начальства перестал существовать. Вода, небо, вечнозеленые деревья, свежий ветер — вещи, которые не способна уничтожить даже зима и которые лежат за пределами человеческой воли.

— Ну что ж, я, пожалуй, тоже окунусь, — пробормотал мистер Биб, и вскоре его одежда, связанная узелком, лежала на берегу рядом с узелками Фредди и Джорджа, а сам он приобщился к прелестям купания.

Вода была самой обычной, и было ее немного. К тому же, как заметил Фредди, плавание в заросшем пруду напоминало плавание в салате. Три джентльмена плескались, стоя в воде по грудь, и напоминали собой трех нимф Рейна из вагнеровского «Кольца нибелунгов». Но то ли потому, что прошедшие дожди придали воде особую свежесть, то ли из-за солнца, изливавшего на землю волшебный жар, то ли потому, что двое из джентльменов были молоды телом, а третий — душой, но с ними вдруг произошла резкая перемена: они забыли и Италию, и ботанику, и Судьбу, и принялись играть. Мистер Биб и Фредди заливали друг друга снопами брызг. Несколько настороженно они принялись брызгать водой и в Джорджа. Сперва он был спокоен, и они заволновались — не обидели ли они гостя. Но потом силы юности вырвались наружу — он засмеялся, бросился на них, стал брызгать на них водой, толкать их под воду, шлепать по мокрым плечам и спинам, вытаскивать из воды и вновь бросать в пруд. Захлебываясь от смеха, они наконец выбрались на берег.

— Бежим вокруг пруда! — предложил Фредди, и они рванули под мягкими лучами солнца; и Джордж споткнулся, упал, и должен был снова лезть в воду. Потом рискнул побежать и мистер Биб — в высшей степени памятное зрелище!

Они бегали, чтобы высохнуть, потом купались, чтобы освежиться, потом играли в индейцев в зарослях кипрея и папоротника и снова купались, чтобы смыть с себя пыльцу и семена растений. И все это время три узелка одежды тактично лежали друг подле друга на берегу и провозглашали:

— Мы! Мы тут самые главные! Без нас не начнется никакое дело! Любая плоть в конце концов обращается к нам.

— Удар! — закричал Фредди, схватив узелок одежды Джорджа и установив его возле воображаемой стойки ворот.

— Футбол! — в ответ закричал Джордж, нанося удар ногой по узелку Фредди.

— Гол!

— Гол!

— Пас!

— Осторожно, мои часы! — крикнул, смеясь, мистер Биб.

Одежда летала во всех направлениях.

— Осторожно, моя шляпа! Нет, Фредди, довольно. Одевайтесь! Довольно, я сказал!

Но молодежь продолжала неистовствовать. Сверкая нагими телами, юноши носились среди деревьев — Фредди с принадлежащим священнику жилетом под мышкой, а Джордж — в шляпе мистера Биба на мокрой голове.

— Довольно! — еще раз крикнул мистер Биб, вспомнив, что он, в конце концов, находится на территории собственного прихода. Затем его голос изменился, словно за каждой сосной появилось по представителю церковного начальства:

— Эй! Успокоиться! Люди идут! Молодежь!

Но крики не прекращались, расходясь все более широкими кругами над пестро-цветущей землей.

— Эй! Здесь дамы!

Ни Фредди, ни Джордж не обладали достаточно изысканными манерами. К тому же они не слышали криков мистера Биба. В противном случае они избежали бы столкновения с миссис Ханичёрч, Сесилем и Люси, которые направлялись с визитом к миссис Баттеруорт. Фредди уронил жилет священника у их ног, а сам юркнул в папоротники. Джордж, улюлюкая, повернулся и понесся по направлению к пруду, по-прежнему в шляпе мистера Биба.

— О господи боже мой! — воскликнула миссис Ханичёрч. — Кто эти несчастные люди? О, дорогие мои, не смотрите туда. И бедный мистер Биб, он тоже здесь! Что же случилось?

— Немедленно идемте этой дорогой, — произнес Сесиль, который всегда чувствовал, что должен вести женщин, хотя и не знал куда, а также защищать их, хотя и не знал от кого. Он и повел их в направлении папоротников, где прятался Фредди.

— О, бедный мистер Биб! Это его жилет мы оставили на тропинке? Сесиль, жилет мистера Биба!

— Это не наше дело, — сказал Сесиль, посмотрев на Люси, которая прикрывалась зонтиком и, очевидно, имела что-то против.

— Мне кажется, мистер Биб опять прыгнул в пруд.

— Сюда, миссис Ханичёрч, прошу вас.

Они проследовали за Сесилем вдоль берега, изображая на лицах напряженное безразличие, которое дамам прилично изображать в такие моменты. И вдруг прямо впереди них раздался голос:

— Берегитесь! У меня выхода нет!

Из зарослей папоротника выглянуло веснушчатое лицо Фредди и показались его белокожие плечи.

— Вы сейчас на меня наступите.

— О боже мой! — воскликнула миссис Ханичёрч. — Это ты! Что за убожество! Неужели нельзя принять настоящую ванну дома, с горячей и холодной водой?

— Слушай, мама! Парень должен помыться, парень должен обсохнуть, а если другой парень…

— Дорогой! Вне всякого сомнения, ты прав, как обычно. Но ты не в таком положении, чтобы спорить. Идем, Люси!

Они повернулись.

— Смотри… нет, не смотри. О, бедный мистер Биб! Опять ему не повезло…

Мистер Биб карабкался из пруда, по чьей поверхности плыли те части его одежды, что относились к интимной сфере. Джордж же, этот Джордж, который совсем недавно был переполнен мировой скорбью, орал Фредди, что поймал рыбу, и кивал на священника.

— А я! — орал в ответ юный мистер Ханичёрч. — А я проглотил головастика. Теперь он щекочет мне пузо изнутри. О, я сейчас помру… Эмерсон, зверюга! Зачем ты натянул мои штаны?

— Тише, дорогой! — сказала миссис Ханичёрч, которая уже не способна была оставаться серьезной. — Поскорее вытрись. Люди простужаются оттого, что плохо вытираются.

— Мама, пойдем! — проговорила Люси. — Пойдем, прошу тебя.

— Здравствуйте! — вдруг прокричал Джордж, и леди остановились.

Джордж, очевидно, счел, что он достаточно одет. Босой, с обнаженной грудью, отлично сложенный и сияющий молодостью на фоне тенистого леса, он вновь прокричал:

— Здравствуйте, мисс Ханичёрч!

— Кивни ему, Люси. Кто бы это мог быть? Я кивну, на всякий случай.

И мисс Ханичёрч слегка поклонилась, приветствуя Джорджа Эмерсона.

За вечер и ночь лишняя вода из пруда ушла. Утром пруд вернулся в обычные берега и потерял все свое великолепие. Но он успел воззвать к крови и освобожденной воле — мимолетное благословение, чье воздействие оказалось непреходящим; святость, очарование, чаша причастия, явившаяся на миг пред юными очами.

Глава 13. Беда с бойлером мисс Бартлетт

Как часто Люси репетировала этот поклон, саму эту встречу! Но она всегда представляла, что их встреча произойдет где-нибудь в соответствующем столь значительному событию помещении, в обстановке, которую мы имеем полное право домыслить. Но кто мог предположить, что она встретит Джорджа в месте, где потерпела поражение сама цивилизация, среди разбросанных по залитой солнцем земле жилетов, воротничков, башмаков и подтяжек? Она представляла молодого мистера Эмерсона застенчивым, мрачным, безразличным, наконец — дерзким. Она была готова к любому из этих вариантов. Но она и представить себе не могла, что Джордж, абсолютно счастливый, встретит ее восторженным криком.

Уже попав в дом и распивая чаи с миссис Баттеруорт, Люси размышляла о том, какое же это бессмысленное занятие — предсказывать будущее с той или иной степенью вероятности, а также репетировать заранее саму жизнь. Огрех в декорациях, кашель в зале, вторжение зрителей на сцену — и все наши заранее отрепетированные жесты теряют смысл.

Мысли ее текли в этом русле, в то же время она была озабочена тем, что происходит с Сесилем. К миссис Баттеруорт их привела необходимость сделать еще один из этих ужасных предсвадебных визитов. Хозяйка хотела видеть Сесиля, Сесиль же не хотел, чтобы его видели. Он ничего не желал знать о гортензиях и, в частности, о том, почему они меняют свой цвет на морском побережье. Он не хотел вступать в местную благотворительную организацию. Когда он злился, его ответы были исключительно обстоятельны и развернуты, и он плел длинные пассажи там, где было достаточно сказать «да» или «нет». Люси старалась смягчить скрытую агрессивность своего жениха и всячески создавала впечатление, что способна поддерживать мир в семье. Никто из нас не совершенен, а потому мудр тот, кто открывает несовершенства в будущем супруге еще до свадьбы. Мисс Бартлетт на деле показала Люси, что в нашей жизни совершенство отсутствует начисто. Люси, хотя ей и не нравился учитель, оценила процесс обучения как успешный, а потому применила его и к своему возлюбленному.

— Люси! — спросила миссис Ханичёрч, когда они вернулись домой. — Что не так с Сесилем?

Вопрос не предвещал ничего хорошего — до этого момента мать вела себя по отношению к молодым с милостивой сдержанностью.

— Ничего, мама. С ним все в порядке.

— Может быть, он устал?

Люси пошла на компромиссный вариант: он устал, но немного.

— Потому что в противном случае, — миссис Ханичёрч вытаскивала булавки из шляпы с растущим неудовольствием, — в противном случае я не знаю, как объяснить его поведение.

— Я думаю, мы все несколько устали от миссис Баттеруорт, если ты имеешь в виду именно это.

— Это Сесиль тебя настроил против нее? Когда ты была маленькой девочкой, ты была к ней очень привязана, а когда у тебя была скарлатина, она была так к тебе добра — нет слов! И так во всем.

— Позволь мне убрать твою шляпу, мама.

— Он что, не мог побыть с ней вежливым хотя бы полчаса?

— В отношении людей, — с запинкой начала Люси, подозревая грядущие проблемы, — у Сесиля очень высокие стандарты. Это часть системы его идеалов, и именно поэтому он иногда кажется…

— Чепуха это все. Если высокие идеалы заставляют человека быть грубияном, то лучше избавиться от них как можно быстрее, — проговорила миссис Ханичёрч, передавая шляпу дочери.

— Но мама! Ты же временами тоже сердишься на миссис Баттеруорт.

— Не так, как Сесиль. Иногда я готова шею ей свернуть. Но у Сесиля все по-другому.

— Кстати, мама, я тебе не говорила: когда я была в Лондоне, Шарлотта мне письмо прислала.

Попытка Люси перевести разговор в другое русло была слишком очевидной, и миссис Ханичёрч отвергла ее.

— С тех пор, как Сесиль вернулся из Лондона, — продолжила она, — ему невозможно угодить. Что бы я ни сказала — он морщится. Не спорь, Люси, я все прекрасно вижу. Конечно, я далека от ваших искусств, от литературы, музыки, от умных разговоров, но мебель в нашу гостиную купил твой отец, и мы должны с этим считаться. Пусть Сесиль это запомнит.

— Я понимаю тебя, мама, и, конечно, Сесилю не следует так себя вести. Но если он не всегда вежлив, то это не нарочно. Он мне как-то объяснил, что его раздражают не люди, а вещи, которые они делают. А он не выносит ничего уродливого и убогого.

— А вот когда Фредди поет — это вещь или человек?

— По-настоящему музыкальный человек не может наслаждаться комическими куплетами так, как это делаем мы.

— Так почему бы ему не выйти из комнаты? Он сидит, его корчит, он ухмыляется и портит всем удовольствие.

— Мы не должны быть несправедливы к людям, — неуверенно проговорила Люси.

Что-то подорвало ее решительность и силы, а влюбленность в Сесиля, которую она столь умело поддерживала в себе в Лондоне, здесь вдруг начала ослабевать. Две цивилизации пришли в столкновение — Сесиль намекал, что это произойдет, — и Люси была ослеплена и ошеломлена, словно мощное излучение, которое может быть порождено любой войной цивилизаций, затмило ей взор. Хороший вкус, плохой вкус — это только слова, скроенные по разным выкройкам — как музыка, которая, заблудившись в вершинах сосен, превращается просто в шепот, где соната и комические куплеты уже неразличимы.

Люси все еще находилась в замешательстве, когда миссис Ханичёрч уже переоделась к обеду. Делая это, она бросала вскользь слово за словом, и Люси от этого не становилось лучше. Было очевидно: Сесиль всем решил продемонстрировать свое высокомерие, и он в этом преуспел. Люси же, не зная почему, хотела, чтобы беда пришла не сейчас, а в какое-нибудь другое время.

— Иди переоденься, дорогая; ты опоздаешь.

— Хорошо, мама.

— Ну, и что же ты остановилась? Иди!

Люси подчинилась, но на лестничной площадке остановилась и печальным взором окинула вид за окном. Окно выходило на север, и из него не было видно неба — только сосны, которые спускались в низину. Никакой достаточно определенной угрозы Люси не ощущала, но нечто непонятное заставляло ее вздыхать вновь и вновь:

— О господи, что же мне делать? Что делать?

Ей казалось, что все вокруг вели себя ужасно. А ей не стоило упоминать письмо мисс Бартлетт. Нужно было вести себя осторожнее — ее мать любит задавать неожиданные вопросы. Могла запросто спросить про содержание письма. Господи, что же ей делать? И здесь прыжками сбежавший с верхнего этажа Фредди пополнил ряды тех, кто плохо себя ведет.

— Отличная компания — эти мистер Биб и мистер Эмерсон.

— Мой милый братец! Какой же ты глупый! Ты не должен был вести их купаться на Святое озеро — там слишком много людей. Тебе это нипочем, но другие попали в затруднительное положение. Будь осторожнее, прошу тебя. Не забывай, что это место совсем скоро станет частью города.

— Слушай, а у нас есть какие-то планы на следующее воскресенье?

— Пока нет.

— Я хочу в воскресенье пригласить Эмерсонов поиграть в теннис.

— О Фредди! Я бы этого не стала делать. Особенно после вашего глупого купания.

— А что плохого в том, что мы побегаем по корту? От пары партий они ведь не откажутся! А я заказал новые мячи.

— Я серьезно говорю, что этого не нужно делать. Не нужно, понимаешь?

Фредди со смехом подхватил Люси за плечи и принялся кружить ее в танце. Она сделала вид, что не против порезвиться, хотя с трудом сдерживала гнев. Сесиль, проходя в свою комнату, мельком глянул на них. Возле них топталась Мэри с кувшином горячей воды — разыгравшись, они не давали ей пройти. Наконец дверь отворилась, и миссис Ханичёрч воскликнула:

— Люси! Ну и шум от тебя! Я хотела тебя кое о чем спросить. Ты сказала, что получила письмо от Шарлотты. Это так?

Фредди исчез.

— Да! Но я пойду, я еще не переоделась.

— Как там Шарлотта?

— Отлично!

— Люси!

Бедная девушка вынуждена была вернуться.

— Что за странная привычка убегать, когда я еще не закончила. Шарлотта писала про свой бойлер?

— Свой что?

— Разве ты не помнишь, что в октябре ей должны были снять бойлер, прочистить бак для ванной и сделать еще массу всяческих ужасных вещей?

— Мама! Я не могу запомнить все беды Шарлотты, — с горечью в голосе ответила Люси. — Мне хватает и своих, особенно теперь, когда ты сердишься на Сесиля.

Миссис Ханичёрч могла бы взорваться. Но не взорвалась. Она сказала:

— Подойди ко мне, моя старушка! Спасибо за то, что отнесла мою шляпу, и поцелуй меня.

И хотя ничто в мире не может быть совершенным, на мгновение Люси осознала все совершенство своей жизни, где первые роли играли ее мать, Уинди-Корнер и простиравшаяся вокруг пустошь.

И сразу исчезли все шероховатости. Так обычно и бывало в Уинди-Корнер. В самый последний момент, когда уже начинала скрежетать машина отношений, кто-нибудь из членов семейства подливал на трущиеся части маслица, и все налаживалось. Сесиль презирал подобного рода меры, и, возможно, был прав. Во всяком случае это были не его методы.

Обед начинался в половине восьмого. Фредди пробормотал молитву, все придвинули свои тяжелые стулья к столу и приступили к еде. К счастью, мужчины были голодны. Все складывалось удачно — до пудинга. И тогда Фредди спросил:

— Люси, а что за человек Эмерсон?

— Я видела его во Флоренции, — ответила Люси, надеясь, что этим кратким ответом все и закончится.

— Он из умных или из приличных?

— Спроси Сесиля. Это Сесиль его сюда привез.

— Он умный, как и я, — сказал Сесиль.

Фредди посмотрел на него с сомнением.

— Вы близко общались с Эмерсонами у Бертолини? — спросила миссис Ханичёрч.

— Да нет. Я имею в виду, что Шарлотта общалась еще меньше, чем я.

— О, хорошо, что напомнила. Ты так и не сказала, что пишет Шарлотта.

— Да так, по мелочам, — ответила Люси, спрашивая себя, удастся ли ей просидеть за столом весь обед и не солгать. — Среди прочего она рассказала, что одна ее совершенно ужасная подружка проезжала через Саммер-стрит на велосипеде и думала, не заехать ли к нам. Слава богу, у нее хватило ума этого не делать.

— Люси! Так говорить о людях неприлично!

— Она пишет романы.

Как умно это было сказано! Ничто не возбуждало миссис Ханичёрч сильнее, чем простое упоминание того, что кто-то из дам занимается литературой. Она готова была бросить любую тему и немедленно обрушить свой гнев и презрение на тех женщин, кто, вместо того чтобы заниматься домом и детьми, ищет сомнительной славы у печатного станка. Ее отношение к литературе сводилось к лозунгу: «Если кто-то должен писать книги, пусть это делают мужчины», и она принялась развивать эту тему столь пространно, что Сесиль уже начал зевать, а Фредди играть на столе сливовыми косточками, в то время как Люси все подливала и подливала масла в огонь материнского гнева. Но вскоре пожар начал затухать, и призраки вновь стали толпиться в темноте. А их было слишком много. Самый первый призрак, призрак запечатленного на ее щеке поцелуя, относился к столь давнему времени, что уже ничего для нее не значил. Но он породил целое семейство призраков: мистер Харрис, письмо миссис Бартлетт, воспоминания о фиалках, которыми поделился со всеми мистер Биб — все эти призраки роились над головой Люси и прямо на глазах у Сесиля. Первым, и с ужасающей ясностью, явился призрак мисс Бартлетт.

— Я все думаю, Люси, о письме Шарлотты. Как она?

— Я порвала письмо.

— А она не пишет о своих делах? Как у нее настроение? Радостное?

— О да, я думаю… хотя нет, не очень.

— Тогда, вне всякого сомнения, это из-за бойлера. Я по собственному опыту знаю, как может вывести из себя проблема с водой. С чем-нибудь другим я бы уж смирилась, допустим, с плохой едой. Но вода!

Сесиль прикрыл глаза ладонью.

— А я — тоже! — поддержал мать Фредди; поддержал скорее дух ее замечания, но не суть.

— И я подумала, — продолжала миссис Ханичёрч нервно, — что мы могли бы на следующей неделе вытащить Шарлотту сюда; пусть хорошенько отдохнет, пока слесари в Танбридж-Уэллз не закончат. Я так давно не видела бедную Шарлотту.

Этого нервы Люси вынести уже не могли, хотя протестовать слишком рьяно она остерегалась, помня, как по-доброму обошлась с ней мать перед обедом.

— О мама! Нет! — умоляла она. — Это невозможно. Мы не можем принять Шарлотту, когда у нас и так столько всего! Мы все тут костьми ляжем! К Фредди в пятницу приезжает приятель, Сесиль у нас, и ты обещала забрать к нам Минни Биб из-за опасности дифтерита. Больше нам не вынести.

— Чепуха! Вынесем.

— Только если Минни будет спать в ванной.

— Она может спать в твоей комнате.

— Я не хочу!

— Тогда, если ты такая эгоистка, мистер Флойд будет делить комнату с Фредди.

— Ох уж эта мисс Бартлетт! — стонал Сесиль, вновь закрывая глаза ладонью.

— Это невозможно, — повторяла Люси. — Это, конечно, моя забота, но это нечестно по отношению и к горничным — так переполнять дом людьми.

Увы!

— Правда состоит в том, дорогая, — произнесла наконец миссис Ханичёрч, — что ты не любишь Шарлотту.

— Да, не люблю. И Сесиль тоже не любит. Она действует нам на нервы. Ты давно ее не видела и не знаешь, какая она зануда, при всей ее доброте. Мама, пожалуйста, не нужно портить нам это последнее лето, не приглашай ее.

Сесиль кивал головой, соглашаясь со словами Люси.

Миссис Ханичёрч ответила дочери — с гораздо большей, чем обычно, серьезностью и с гораздо большим, чем обычно, чувством:

— С вашей стороны это не по-родственному. У тебя есть Сесиль, а у Сесиля — ты. В вашем распоряжении эти леса, в которых можно гулять, и столько разных замечательных вещей; а у бедной Шарлотты — только слесари, которые отключили воду. Вы молоды, дорогие. Но какой бы умной ни была молодежь, сколько бы книжек она ни прочитала, она никогда даже не догадается, что это такое — стареть.

Сесиль катал шарики из хлеба.

— Я должен сказать, что кузина Шарлотта была очень добра ко мне в прошлом году, когда я приезжал к ней на велосипеде, — вставил Фредди. — Она так жарко благодарила меня за то, что я приехал, что я почувствовал себя дураком, а потом целый час суетилась, чтобы сварить мне яйцо к чаю.

— Я знаю, дорогой, — кивнула миссис Ханичёрч. — Она ко всем добра, и тем не менее Люси не хочет, чтобы мы хоть чуть-чуть отплатили ей добром.

Но Люси уже ожесточилась сердцем. Нельзя быть доброй к мисс Бартлетт. Она часто пыталась это делать и пыталась до самого последнего времени. Но одно дело намерения, а другое — результат.

Все, что она смогла сказать, было:

— Я ничего не могу с собой поделать, мама. Я не люблю Шарлотту. Это, конечно, ужасно с моей стороны.

— Насколько я могу судить по твоим рассказам, ты от нее этого не скрывала.

— Она так по-дурацки уехала из Флоренции. Как ураган…

Призраки возвращались; они заполонили собой Италию, они пробрались даже в те места, которые она знала ребенком. Святое озеро никогда не станет прежним, и в грядущее воскресенье что-то обязательно произойдет с Уинди-Корнер. Как ей справиться с призраками? На мгновение видимый мир исчез, и единственной реальностью стали чувства и воспоминания.

— Я полагаю, мисс Бартлетт должна приехать, поскольку она так хорошо варит яйца, — произнес Сесиль, который, благодаря усилиям повара, пребывал в самом благодушном состоянии духа.

— Я не хотел сказать, что то яйцо было хорошо сварено, — поправил Сесиля Фредди. — Я вообще не могу об этом судить, потому что мисс Бартлетт забыла его вынуть из воды. И в общем-то мне наплевать на яйца. Я просто хотел сказать, что она была чертовски добра ко мне.

Сесиль вновь нахмурился. О, эти Ханичёрчи! Яйца, бойлеры, гортензии, горничные — вот из чего состоит их жизнь!

— Можем мы с Люси встать из-за стола? — проговорил он с плохо скрытым раздражением в голосе. — Мы не хотим десерта.

Глава 14. Люси проявляет храбрость во внешних обстоятельствах

Конечно же, мисс Бартлетт приняла приглашение. И конечно же, она не хотела быть кому-нибудь в тягость, а потому попросила комнатку поменьше и похуже, и необязательно, чтобы был вид из окна. Как она любит Люси! И конечно же, в воскресенье поиграть в теннис придет Джордж Эмерсон.

Люси храбро смотрела в лицо складывающимся обстоятельствам, но, как и большинство из нас, она имела в виду только их внешний аспект. Внутрь себя она не заглядывала. Если по временам странные образы поднимались из глубин ее существа, она приписывала это нервам. Когда Сесиль заманил Эмерсонов в Саммер-стрит, ее нервы расстроились. Шарлотта приедет и будет манерничать сверх всякой меры, и это тоже расстроит ей нервы. Люси нервничала ночью. Когда она заговорила с Джорджем — они очень скоро встретились возле дома священника, — его голос так глубоко тронул ее, что она захотела остаться рядом с ним. Как это ужасно, если она действительно желала остаться рядом с Джорджем. Конечно, все это из-за нервов, которые любят играть с нами в такие странные игры. Раньше она уже испытала на себе действие «вещей, которые приходят из ниоткуда и означают то, чему она и имени не найдет». В один из дождливых дней Сесиль объяснил ей основы психологии, и теперь она могла освободиться от всех своих детских страхов, которые терзали ее в мире, пока ею непознанном.

Проницательный читатель скажет: «Люси влюблена в молодого Эмерсона». Если этого читателя поставить на место Люси, для него это будет совсем не так очевидно. Жизнь легко описывать извне, но ее трудно проживать, и мы, чтобы замаскировать перед самими собой наши тайные желания, часто в виде прикрытия прибегаем к слову «нервы» или к каким-нибудь иным словам. Люси любила Сесиля; Джордж заставлял ее нервничать. Возьмет ли проницательный читатель на себя труд убедить Люси, что эти фразы следует поменять местами?

Но что касается внешних обстоятельств — здесь Люси проявит должную храбрость.

Встреча возле дома священника прошла без затруднений. Стоя между Сесилем и мистером Бибом, Люси произнесла несколько сдержанных фраз по поводу их пребывания в Италии. Джордж ответил. Ей страшно хотелось показать, что она нисколько не смущена, и она была рада, что и Джордж не выказал и капли смущения.

— Превосходный юноша, — сказал потом мистер Биб. — Со временем он обтешется. Я не доверяю молодым людям, входящим в жизнь гладко, без сучка и задоринки.

Люси сказала:

— Похоже, и настроение у него стало получше. Больше смеется.

— Да, — согласился священник. — Он просыпается.

Вот и все. Но к концу недели большая часть возведенных Люси оборонительных сооружений рухнула, и ей явился образ, полный чувственной красоты.

Несмотря на то что мисс Бартлетт получила подробнейшие инструкции, она умудрилась приехать не туда, куда следовало, и не тогда, когда надо. Шарлотту ждали на Юго-восточном вокзале в Доркинге, и миссис Ханичёрч, чтобы встретить ее, отправилась именно туда. Но Шарлотта прибыла на Лондонский вокзал Доркинга и, чтобы добраться до Саммер-стрит, вынуждена была нанять кеб. Когда она явилась в Уинди-Корнер, дома никого не было, за исключением Фредди и его приятеля, которые вынуждены были прервать партию в теннис и битый час развлекать путешественницу. Сесиль и Люси появились около четырех, и вся компания, включая маленькую Минни Биб, мрачно уселась пить чай на верхней лужайке.

— Никогда себе не прощу, — говорила мисс Бартлетт, норовя поминутно вскочить со своего места, куда ее вновь усаживали совместными усилиями. — Все у меня не так. Свалиться на голову молодежи! Но я намерена сама покрыть расходы на кеб.

— Мы не можем позволить этого нашим гостям, — сказала Люси.

Но ее брат, в чьей памяти история с вареным яйцом утратила былое значение, воскликнул раздраженно:

— Именно это я и втолковывал кузине Шарлотте последние полчаса.

— Я не считаю себя обычным гостем, — проговорила мисс Бартлетт, рассматривая свои потертые перчатки.

— Ну хорошо, если хочешь, — согласился Фредди. — Пять шиллингов, и шиллинг сверху вознице.

Мисс Бартлетт заглянула в свой кошелек. Там были только соверены и пенсы. Не разменяет ли ей кто? У Фредди было полфунта, а у его приятеля четыре монеты по полкроны. Мисс Бартлетт приняла от них деньги и спросила:

— Но кому я должна отдать соверен?

— Давайте подождем, пока придет мама, — предложила Люси.

— Нет, дорогая, — покачала головой Шарлотта. — Твоя мама вернется после долгого пути, и я не хочу ее беспокоить своими проблемами. У нас у всех есть свои маленькие слабости, и моя состоит в том, что я предпочитаю незамедлительно улаживать свои денежные дела.

И здесь мистер Флойд, приятель Фредди, сделал заявление, которое необходимо воспроизвести полностью: чтобы решить, кому достанется соверен мисс Бартлетт, он предложил бросить жребий. Решение было простым и надежным, и даже Сесиль, который, глядя в сторону, подчеркнуто отстраненно пил чай, повернулся, привлеченный вечным очарованием Случая.

Но и на этот раз ничего не вышло.

— Прошу вас, не нужно этого делать, — взмолилась мисс Бартлетт. — Я знаю, что я вечно всем порчу удовольствие, но получится так, что проигравший будет мною ограблен!

— Фредди должен мне пятнадцать шиллингов, — вмешался Сесиль. — Поэтому будет правильно, если вы отдадите свой соверен мне.

— Пятнадцать шиллингов? — с сомнением в голосе произнесла Шарлотта. — Как же это, мистер Виз?

— Разве вы не помните? Фредди оплатил кеб. Дайте мне ваш соверен, и нам удастся избежать участия в этих недостойных азартных играх.

Мисс Бартлетт, плохо разбиравшаяся в цифрах, смутилась и передала соверен Сесилю под сдержанные смешки молодежи. На мгновение Сесиль был счастлив. Он развлекался среди равных себе. Но затем он взглянул на Люси — улыбка на ее лице сменилась обеспокоенностью. Совсем скоро, в январе, она спасет своего Леонардо от этого отупляющего убожества.

— Но почему? — воскликнула Минни, которая сосредоточенно следила за происходящим и которой явно не по душе была эта чудовищная финансовая операция. — Я не понимаю, почему соверен должен достаться мистеру Визу.

— Потому что мы имеем пятнадцать шиллингов и еще пять, — веско ответил Сесиль. — Пятнадцать шиллингов плюс пять, получается ровно фунт.

— Но почему…

Ей попытались заткнуть рот пирогом.

— Нет, благодарю вас. Мне хватит. Я не понимаю, почему… Фредди, перестань меня пихать. Мисс Ханичёрч! Ваш брат делает мне больно! Ой! Так как же насчет пяти шиллингов мистера Флойда? Ой! Нет, я не понимаю и никогда не пойму, почему мисс Незнаю-как-ее-зовут не отдала шиллинг, который дали вознице?

— О, я совсем забыла про этот шиллинг! — проговорила мисс Бартлетт, покраснев. — Спасибо, дорогая, что напомнили мне. Шиллинг, не так ли? Не может ли кто-нибудь разменять мне полкроны?

— Сейчас я все устрою, — сказала молодая хозяйка, приняв решение. — Сесиль, дай мне тот соверен. Нет, отдай его мне. Я попрошу Ефимию разменять его, и мы начнем все сначала.

— О Люси, Люси! — запротестовала мисс Бартлетт. — Сколько со мной хлопот!

И она последовала за Люси, которая направилась через лужайку к дому. Та шла впереди, изображая саму веселость. Когда они отошли достаточно далеко, мисс Бартлетт спросила:

— Ты ему рассказала?

— Нет, — ответила Люси и пожалела, что дала Шарлотте понять, как быстро она сообразила, что та имела в виду.

— Так, разменять соверен, — пробормотала она и исчезла в кухне.

Переходы в поведении мисс Бартлетт были подчас труднообъяснимы. Казалось, что она планирует каждое произносимое ею слово и что вся эта история с кебом и мелкими деньгами была придумана ею для того, чтобы застать Люси врасплох.

— Нет, я ничего не сказала. Ни Сесилю, ни кому другому, — сказала Люси, вернувшись из кухни. — Я ведь обещала тебе не делать этого. Вот твои деньги, все шиллингами, за исключением двух монет в полкроны. Посчитаешь? Теперь ты отлично разберешься с долгом.

Мисс Бартлетт стояла в гостиной, разглядывая репродукцию «Вознесения святого Иоанна», которая теперь была вставлена в раму.

— Как ужасно, — пробормотала она. — Как ужасно будет, если мистер Виз узнает про все это из каких-нибудь других источников.

— Вряд ли, Шарлотта, — ответила Люси, принимая бой. — Джордж Эмерсон будет молчать, а других источников просто нет.

Мисс Бартлетт поразмышляла.

— А возница, например? Я же видела, как он подглядывал за вами из кустов. И я помню, он держал в зубах фиалку.

Люси передернуло.

— Эта глупая история нам окончательно вымотает нервы, если мы о ней не забудем. Как может какой-то флорентийский возница выйти на Сесиля?

— Мы должны учитывать все возможности.

— Да нет, здесь нет никакой опасности.

— А если про все знает старший Эмерсон? Наверняка знает.

— Мне это абсолютно все равно. Я благодарна тебе за твое письмо, но если эта новость пойдет по округе, я уверена, что Сесиль только посмеется над ней.

— Из чувства противоречия?

— Да нет, просто так. Посмеется.

Но глубоко в сердце своем Люси не была уверена в Сесиле, поскольку знала — он желает ее чистой и нетронутой.

— Ну ладно, дорогая, тебе лучше знать. Наверное, джентльмены изменились с тех пор, когда я была молодая. Леди уж точно изменились.

— А ну-ка, Шарлотта! — Люси, играя, со смехом хлопнула ее по плечу. — Хитрая лиса! Скажи, что мне все-таки сделать? Сначала ты хочешь, чтобы я молчала, а теперь, чтобы рассказала все. Так как мне поступить? Ну-ка, быстро отвечай!

Но мисс Бартлетт была не склонна перевести все в шутку. Она вздохнула и сказала:

— Мне за тобой не угнаться в разговорах, дорогая. Меня бросает в дрожь, когда я вспоминаю, как я вмешалась там, во Флоренции. Ты же сама способна решать свои проблемы, тем более что ты гораздо умнее меня во всех отношениях. Ты меня никогда не простишь.

— Ну что, тогда пойдем? А то они без нас все разнесут.

Замечание было весьма кстати, ибо с лужайки доносились вопли маленькой Минни, с которой Фредди чайной ложкой пытался снять скальп.

— Дорогая! Одну минутку! У нас может не быть возможности поболтать. Ты уже виделась с молодым Эмерсоном?

— Да.

— И что произошло?

— Мы встретились возле церкви.

— И как он себя ведет?

— Да никак. Мы говорили про Италию, только и всего. Все нормально. Ну посуди: как он может воспользоваться тем, что знает? Да и зачем ему это? Посмотри на все моими глазами, Шарлотта. Он не причинит нам никаких неприятностей.

— Тот, кто хоть однажды вел себя как негодяй, негодяем остается навсегда. Таково мое мнение.

Люси помолчала и сказала:

— Сесиль на днях заявил, и, я думаю, это правильно: существуют негодяи сознательные и бессознательные.

Она снова помолчала, словно отдавала дань уму Сесиля. Сам Сесиль был виден в окне, с романом в руках. Роман был новый, из библиотеки Смита. Мать, вероятно, уже вернулась со станции.

— Негодяй — он всегда негодяй, — зудела мисс Бартлетт.

— Что до бессознательного поведения, то дело в том, что мистер Эмерсон просто потерял голову. Я как с неба упала в эти фиалки, и он был глупейшим образом удивлен. Не думаю, что его следует винить за это. Все предстает в очень неожиданном свете, когда ты вдруг видишь человека, и он стоит на фоне чего-то особенно красивого. Это действительно так, и он потерял голову. Я не нравлюсь ему, и вообще здесь нет никаких глупостей, совершенно никаких. Эмерсон нравится скорее Фредди, и тот пригласил его к нам в воскресенье. Ты, кстати, сможешь все оценить сама. Он сильно изменился; теперь уже нет ощущения, что минута — и он разрыдается. Он работает клерком в офисе генерального управляющего крупной железной дороги. Он клерк, а не носильщик, как говорила мисс Лэвиш. Сюда он приезжает по выходным, к отцу. Тот раньше занимался журналистикой, но потом заболел ревматизмом и отошел от дел. Вот так. А теперь — в сад!

Подхватив Шарлотту подруку, она повела ее к дому.

— Полагаю, мы больше не будем говорить об этой итальянской истории. Не станем омрачать этой темой твой отдых в Уинди-Корнер.

Люси решила, что ее речь была хороша. Но читатель мог заметить в ней одну оговорку. Заметила ее мисс Бартлетт или нет, сказать со всей определенностью нельзя, ибо невозможно проникнуть в сознание человека пожившего. Они могли говорить и дальше, но их беседа была прервана появлением старшей хозяйки. Последовали объяснения случившегося на станции, и в их разгар Люси исчезла, встревоженная образами — более живыми, чем прежде, — которые всплывали из глубин ее сознания.

Глава 15. Внутренняя катастрофа

Воскресенье, последовавшее за приездом мисс Бартлетт, было днем волшебным, как и большинство дней в этом году. Осень пришла на пустошь, разбавив разноцветьем монотонную зелень лета, тронув парки белыми хлопьями тумана, буки — красным, а дубы — золотым. Черные сосны, стоящие на вершинах холмов, наблюдали за этими изменениями, сами — неизменные. И над всем этим раскинулось безоблачное небо, внимавшее малиновому звону церковных колоколов.

В саду Уинди-Корнер было пусто, и только оставленная кем-то книга в красном переплете грелась на солнышке посреди гравиевой дорожки. Из дома доносились шум и болтовня — дамы собирались в церковь.

— Мужчины заявили, что они не пойдут…

— Не нужно их ругать…

— Минни спрашивает, идти ли ей…

— Скажи ей, никаких глупостей…

— Анна, Мэри! Застегните мне сзади…

— Дорогая Лючия! Могу я попросить у тебя булавку?

Мисс Бартлетт объявила накануне, что при всех обстоятельствах она не пропустит утреннюю молитву в церкви.

Солнце отправилось в свой путь по небосводу, но уже не Фаэтон, а Аполлон руководил бегом светила — умелый, непреклонный, величественный. Лучи солнца падали на дам, когда они подходили к окнам спален, на мистера Биба, который, стоя возле ворот церкви, улыбался, читая письмо от мисс Кэтрин Элан, на Джорджа Эмерсона, чистившего башмаки своего отца, и наконец, чтобы нам уж закончить каталог вещей, достойных описания, на упомянутую выше книгу в красном переплете. Дамы двигаются, мистер Биб двигается, двигается и Джордж, а движение порождает тени. Книга же лежит неподвижно; утреннее солнце нежно ласкает ее, и она слегка приподнимает подхваченную ветром обложку, словно отвечая ласковым лучам светила.

Люси выходит на лужайку через дверь гостиной. Ее светло-вишневое платье явно неудачно, в нем она выглядит безвкусно и блекло. У горла — гранатовая брошь, на пальце — обручальное кольцо с рубинами. Она смотрит вдаль, на пустошь. Немного хмурится, но не со злости, а так, как хмурится храбрый ребенок, который делает все, чтобы не заплакать. Пространство пустоши безлюдно. Никто не видит Люси, поэтому никто не будет сетовать на то, что она не в духе. Широкие просторы разворачиваются перед ней — вплоть до далеких холмов, освещенных лучами Аполлона.

— Люси! Люси! — слышит она голос матери. — Что это за книга? Кто ее взял с полки и оставил лежать на улице? Она же испортится.

— Это библиотечная книга. Ее читал Сесиль.

— Тогда подними ее. Что ты там стоишь, как фламинго, и ничего не делаешь?

Люси подняла книгу и равнодушно глянула на название. «Под сенью Лоджии». Сама она уже давно не читала романов, посвящая все свое свободное время чтению серьезной литературы в надежде сравняться в знаниях с Сесилем. Выяснилось, что она знает ужасно мало, и даже если ей казалось, что она знает некоторые вещи, относящиеся, например, к итальянской живописи, на поверку оказывалось, что она все позабыла. Только сегодня утром она перепутала Франческо Франча с Пьеро делла Франческа, и Сесиль спросил, не стала ли она забывать Италию. И это обстоятельство также добавляло беспокойства ее взгляду, когда она приветствовала родные поля, служившие фоном родному саду, а также родному солнцу, разливавшему свет над окрестностями.

— Люси! — вновь раздался голос миссис Ханичёрч. — У тебя есть шестипенсовик для Минни и шиллинг для тебя самой?

Люси поспешила на зов матери, которая пребывала в обычном своем воскресном возбуждении.

— Там будет какой-то особый сбор пожертвований, не помню уж, на что. Прошу тебя, никакого вульгарного позвякивания полупенсовиков. Проследи, чтобы у Минни был полновесный блестящий шестипенсовик. Где этот ребенок? Минни! Эта книжка вся распухла от сырости. О господи, как убого ты выглядишь! Положи книгу под атлас, Минни. Это будет пресс.

— О, миссис Ханичёрч, — донеслось сверху.

— Минни, не опаздывай. Лошадь уже пришла.

Всегда она говорит «лошадь», а не «экипаж»!

— Где Шарлотта? Поднимись поторопи ее. Почему она медлит? Ей же нечего делать. У нее же только блузки. Бедная Шарлотта, как мне не нравятся блузки. Минни!

Язычество заразно — более заразно, чем дифтерит или набожность, и племянницу священника тащили в церковь почти что силком. Как обычно, она не понимала, зачем ей туда нужно. Почему она не может посидеть на солнышке с молодыми людьми? Эти молодые люди, которые только что появились, подтрунивали над бедной девочкой. Миссис Ханичёрч принялась защищать традиционную веру, и в разгар схватки на ступенях показалась мисс Бартлетт, одетая по самой последней моде.

— Дорогая Мэриэнн, прошу меня извинить, но у меня нет мелочи — только соверены и монеты по полкроны. Может кто-нибудь дать мне…

— Легко! Забирайся. О господи, как шикарно ты выглядишь! На этом фоне нам будет стыдно за наши наряды.

— Если я не надену свои лохмотья сейчас, то где мне их еще носить? — с упреком проговорила Шарлотта. Она поднялась в экипаж и устроилась спиной к лошади. Возница крикнул, и они отправились.

— Пока! Ведите себя хорошо! — крикнул им вслед Сесиль.

Тон был издевательский, а потому Люси прикусила губы. Про «церковь и так далее» они с Сесилем имели достаточно неприятный разговор. Сесиль говорил, что человек обязан тщательно себя исследовать, а вот Люси не хотела этого делать. Он уважал честную веру, но считал, что честность есть следствие духовного кризиса, и он представить себе не мог, чтобы честность давалась нам по праву рождения и росла в нас вольно и свободно, как цветок навстречу солнцу. Все, что Сесиль говорил на этот счет, больно кололо Люси, хотя ее жених и источал толерантность каждой своей порой. Нет, Эмерсоны были не такие.

С Эмерсонами она встретилась после церкви. Перед храмом стояла череда экипажей, и коляска Ханичёрчей оказалась как раз напротив виллы «Кисси». Чтобы сэкономить время, они прошли к ней через газон и обнаружили отца и сына, которые курили в саду.

— Представь меня, — сказала миссис Ханичёрч дочери. — Если, конечно, молодой человек не считает, что мы уже знакомы.

Джордж явно считал именно так, но Люси проигнорировала эпизод у Святого озера и представила мать и Эмерсонов друг другу. Старший Эмерсон приветствовал дам с большой теплотой и сообщил Люси, как он рад, что она выходит замуж. Та ответила, что тоже рада этому обстоятельству, а потом, пока не подошли мисс Бартлетт, Минни и мистер Биб, перевела разговор в более безопасное русло и спросила отца, как ему нравится его новый дом.

— Отличный дом, — ответил он, но Люси заметила нотку смущения в его голосе. Раньше она не видела его смущенным.

Эмерсон объяснил:

— Уже потом мы узнали, что в дом собирались переехать сестры Элан и что мы, по сути, поломали их планы. Женщины не любят, когда с ними так поступают, и я серьезно расстроился.

— Думаю, здесь кто-то кого-то не так понял, — смущенно сказала миссис Ханичёрч.

— Нашему хозяину сообщили, что приедут люди совсем не такие, как мы, — вступил Джордж, который решил поддержать разговор. — Люди искусства. Он разочарован.

Повернувшись к Люси, старший Эмерсон спросил:

— Может быть, нам стоит написать сестрам Элан и сообщить, что мы отказываемся от дома? Как вы думаете?

— Да нет. Если вы уже приехали, то оставайтесь, — ответила она. Необходимо было сделать так, чтобы никто не стал открыто осуждать Сесиля, имя которого не называли, но чья роль в этом деле была всем известна.

— Так Джордж и говорит, — сказал старший Эмерсон. — Пусть, говорит, сестры Элан отправляются куда подальше. Хотя это и не вполне по-доброму сказано.

— В мире не так много добра, — проговорил Джордж, наблюдая за солнечными лучами, отражающимися от стекол проезжающих экипажей.

— Именно так! — воскликнула миссис Ханичёрч. — Именно так я и говорю. Стоит ли нам трепать друг другу нервы по поводу каких-то сестер Элан?

— В мире не так много добра и не так много света, — продолжил Джордж задумчиво. — Где бы мы ни стояли, мы отбрасываем тень, и не стоит в погоне за жизненными благами двигаться с места на место, ибо наша тень следует за нами. Выберите место, где вы не принесете никому вреда, и стойте там, сколько сможете, лицом к солнечному свету.

— О, мистер Эмерсон, да вы философ! — улыбнулась миссис Ханичёрч.

— Что?

— Я говорю, из вас получится изрядный философ. Надеюсь, вы еще не читаете лекции моему бедному Фредди?

Джордж радостно улыбнулся, и Люси поняла, что ее мать и Джордж отлично поладят.

— О нет! — ответил Джордж. — Это он мне читает лекции. И это его философия. Разница в том, однако, что он с этой философией начинает жизнь, а мне сначала пришлось ставить перед жизнью много вопросов.

— Что вы имеете в виду? Впрочем, не будем об этом. Не объясняйте. Фредди сегодня с нетерпением ждет вашего визита. Вы ведь играете в теннис? Как вам партия в теннис в воскресенье?

— Джордж не против тенниса в воскресенье. Джордж, с его образованием…

— Вот и отлично! — остановила старшего Эмерсона миссис Ханичёрч. — Джордж не против. Тем более не против я. Мистер Эмерсон, если вы придете вместе с сыном, мы будем очень рады.

Эмерсон поблагодарил ее, но идти нужно было достаточно далеко, а он теперь не вполне здоров. Миссис Ханичёрч повернулась к Джорджу:

— И он еще хочет уступить дом сестрам Элан!

— Я знаю, — ответил юноша и обнял отца за плечи. Нежность, существование которой Люси и мистер Биб всегда подозревали в этом человеке, неожиданно вырвалась наружу — как утреннее солнце, пронзив тучи, неожиданно освещает серый пейзаж. Люси вспомнила, что, при всех своих странных убеждениях, Джордж никогда не выступал против открытого проявления добрых чувств.

Приблизилась мисс Бартлетт.

— Вы ведь знакомы с нашей кузиной, мисс Бартлетт, — с приятностью в голосе проговорила миссис Ханичёрч. — Вы встречались с ней во Флоренции.

— О да! — сказал старший Эмерсон и двинулся было вперед, чтобы приветствовать даму. Но мисс Бартлетт быстро забралась в экипаж и уже оттуда, из безопасного места, сухо поклонилась. И Люси вдруг ясно осознала: они вновь в пансионе Бертолини, за столом, уставленным бутылками с водой и вином, и вновь продолжается старая как мир битва за комнату с видом на Арно.

Джордж не ответил на поклон Шарлотты. Как мальчишка, он застыдился и вспыхнул; он знал, что дуэнья помнит все.

— Я приду играть в теннис, если получится, — проговорил он и пошел в дом.

Люси понравилось бы все, что сделал Джордж, но его неуклюжесть резанула ей самое сердце: мужчины в конечном итоге не боги; они так же неловки и застенчивы, как девочки; они страдают от неожиданных страстей и нуждаются в помощи. Для девушки ее круга и воспитания слабость мужчины была вещью неведомой, но она уже догадывалась о ее существовании после того, как Джордж во Флоренции выбросил ее фотографии в Арно.

— Джордж, не уходи! — воскликнул старший Эмерсон, который полагал, что разговор с его сыном должен быть желанен всем и каждому.

— Он был сегодня в таком отличном настроении, — пояснил он, обращаясь к миссис Ханичёрч. — И я уверен, что днем он придет к вам.

Люси перехватила взгляд кузины. Что-то, сквозившее в этом взгляде, подтолкнуло ее к шалости.

— Конечно, придет. Я очень надеюсь, — воскликнула она.

И подойдя к экипажу, проговорила тихо:

— Старику ничего не было сказано. Я это знаю наверняка.

Подошла миссис Ханичёрч, и они уехали.

Хорошо, что Джордж ничего не рассказал отцу о своем приключении во Флоренции! Просто замечательно. Но почему сердце Люси прыгало так, словно она увидела красоты небес? Почему эту новость она восприняла с радостью, мера которой была явно непропорциональна событию, ее вызвавшему? Всю дорогу домой копыта лошадей выбивали из дороги мелодию: «он-ничего-не-сказал-он-ничего-не-сказал!» В голове Люси мелодия разрасталась и усложнялась: «Он ничего не сказал отцу, с которым он делится всем. Так что для него это не просто подвиг, как говорила Шарлотта. И он не смеялся мне вслед, когда я уезжала». Она подняла ладонь к горящей щеке. «Он не любит меня. Как это было бы ужасно, если бы любил! Но он ничего не сказал. И ничего не скажет».

Ей хотелось закричать: «Все в порядке! Это секрет, который знаем только мы двое. Сесиль никогда ничего не узнает!» Люси была рада, что Шарлотта заставила ее пообещать молчать о случившемся — в тот последний вечер во Флоренции, когда они, стоя на коленях, паковали свои вещи. Тайна, большая она была или маленькая, была под надежной охраной. Только трое людей во всей Англии знали эту тайну.

Именно так Люси объясняла причины своей радости. Сесиля она встретила, лучась неожиданным весельем. Опираясь на его руку, она спустилась на землю из экипажа и сказала:

— Эмерсоны такие милые люди. А Джордж Эмерсон стал значительно лучше.

— А, мои протеже! — сказал Сесиль. — И как они?

Он давно потерял к Эмерсонам всякий интерес и забыл про свое намерение привезти их в Уинди-Корнер в образовательных, как он это определил, целях.

— Протеже? — воскликнула Люси с особой теплотой в голосе.

Единственная форма отношений, которую признавал Сесиль, были отношения феодальные — отношения покровителя и того, кому покровительствуют. В нем не было и на грош способности к отношениям товарищеским, именно таким, какие искала Люси.

— Ты сам посмотришь, как они. Джордж Эмерсон придет к нам сегодня днем. Он очень интересный собеседник. Только…

У нее едва не вырвалось: «Не покровительствуй ему». Но прозвенел звонок на ланч, и, как это часто бывало, Сесиль не придал значения словам Люси. Привлекательность, а не аргументы, была ее главной силой.

Обычно Люси за едой чувствовала себя подавленной. Сегодня же за ланчем было весело. Правда, время от времени приходилось кое-кого успокаивать — то Сесиля, то мисс Бартлетт, а то некое существо, не видимое глазу, которое шептало ей на ухо: «Твоя веселость ненадолго. В январе ты уедешь в Лондон развлекать внуков знаменитых людей». Но сегодня она чувствовала себя так, словно получила гарантию. Ее мать всегда будет сидеть там, ее брат — здесь. Солнце, хотя и сдвинулось с той точки, где находилось утром, никогда не скроется в этот час суток за западными холмами.

После ланча Люси попросили сыграть. Недавно она видела «Армиду» Глюка, и теперь по памяти сыграла музыку из сцены, где Рено, озаряемый лучами вечного рассвета, пробирается в зачарованный сад — музыку, которая струится, подобно океану волшебной страны, то вздымаясь, то опадая. Эта музыка не для фортепиано, и аудитория скоро стала проявлять нетерпение, а Сесиль, разделяя общую неудовлетворенность, воскликнул:

— Сыграй нам про другой сад — из «Парсифаля».

Люси закрыла инструмент.

— Не очень ответственный исполнитель, — произнес голос миссис Ханичёрч.

Испугавшись, что она обидела Сесиля, Люси резко повернулась. Перед ней стоял Джордж. Он проник в гостиную, не прервав ее игры.

— О, я даже и подумать не могла! — произнесла Люси и, так и не поприветствовав вошедшего гостя, вновь раскрыла инструмент. Сесиль получит своего «Парсифаля», а также все остальное из того, что любит.

— Наш исполнитель изменил свои планы, — проговорила мисс Бартлетт, вероятно что-то подразумевая. — Она сыграет для мистера Эмерсона.

Люси не знала, что ей сделать. Она не знала даже, что она хочет сделать. Сыграв, и весьма посредственно, несколько тактов песни Дев-Цветов из второго акта оперы, она остановилась.

— Я голосую за теннис! — провозгласил Фредди, которому надоело это представление, состоящее из отрывков.

— Я тоже! — отозвалась Люси.

Она закрыла несчастное фортепьяно и, встав, уточнила:

— Мужчины играют двое надвое.

— О, только не я, — сказал Сесиль. — Я вам испорчу всю игру.

Он явно не понимал, что для плохого игрока участие в партии двое на двое может быть спасением.

— Перестаньте, Сесиль! — запротестовал Фредди. — Я играю плохо, Флойд еще хуже. Думаю, что и Эмерсон не лучше нас.

Джордж тем не менее поправил его:

— Я неплохо играю.

Минутное молчание.

— Тогда я уж точно не стану, — покачал головой Сесиль, после чего мисс Бартлетт, полагая, что так она унизит Эмерсона, добавила:

— Согласна с вами, мистер Виз. Лучше вам не играть. Много лучше.

Минни решила заменить Сесиля в том, что он боялся делать, и провозгласила:

— Я буду играть! Я, конечно, стану пропускать все мячи, но какое это имеет значение?

Но власть в свои руки взяло само Воскресенье, которое отменило любезное предложение, сделанное Минни.

— Люси заменит Сесиля, — распорядилась миссис Ханичёрч. — Другого не дано. Подождите ее. А ты, милая, пойди переоденься.

Живи Люси в Палестине, она была бы плохой иудейкой. Насколько свято она исполняла шаббат поутру, настолько легко нарушила его правила после ланча. Переодевшись, она подумала, а не станет ли Сесиль смеяться над ней. Действительно, ей следует хорошенько разобраться в себе, прежде чем выходить за него замуж.

Ее партнером в паре стал мистер Флойд. Она любила музыку, но насколько же теннис лучше музыки! Гораздо веселее бегать по корту в удобной одежде, чем сидеть в напряженной позе перед фортепиано. И вновь музыка показалась ей детским занятием. Джордж подавал, и она удивилась, насколько он стремится выиграть. Она вспомнила, как горестно он вздыхал, бродя между надгробиями в Санта-Кроче, когда мир ему казался хаосом, враждебным и непознаваемым, и как потом, после смерти того неизвестного итальянца, склонившись над парапетом набережной Арно, он сказал ей, что желание жить, как он думает, наконец проснется в нем. И теперь желание жить бурлило в Джордже: он хотел жить, хотел выигрывать в теннис, хотел стоять на солнце, сколько будет сил, — на солнце, которое теперь уже клонилось к закату и сияло в глазах Люси.

Джордж выиграл.

Как чудесна пустошь! Ее сияние венчали холмы, которые возвышались над ней, как Фьезоле над долиной Тосканы; при этом южные отроги, если было желание, можно было принять за отроги Каррарских гор. Люси действительно уже подзабыла свою Италию, но теперь она замечала много нового и интересного в своей Англии. Можно было играть со сменяющимися видами и находить в многочисленных складках ландшафта какой-нибудь городок или деревню, вполне похожие на Флоренцию. О, как чудесна пустошь!

Но теперь к ней стал приставать Сесиль. Он вряд ли одобрил бы ее неумеренную чувствительность, поскольку сам находился в язвительном настроении и был готов критиковать всех и вся. Он то и дело вторгался в теннисную партию, поскольку роман, который он читал, был так ужасен, что он чувствовал себя обязанным читать его вслух всем, кто был на корте и рядом. Он подходил к краю корта и кричал:

— Люси! Послушай-ка это! Сразу три инфинитива с отделенной частицей.

— Какой кошмар! — говорила Люси, пропуская мяч.

Когда игроки закончили партию, Сесиль все еще читал: там была сцена убийства, и все должны были непременно ее услышать. Фредди и мистеру Флойду нужно было отправиться в кусты на поиски потерянных мячей; остальные же молча уступили.

— Действие происходит во Флоренции, — объявил Сесиль.

— Неужели? Читай! — сказала Люси и тут же обратилась к Джорджу:

— Идите сюда, мистер Эмерсон, и отдохните.

Она «простила» Джорджа, как она это для себя решила, и намеревалась быть с ним любезной.

Джордж перепрыгнул через сетку и уселся у ее ног, спросив:

— А вы не устали?

— Конечно, нет.

— Вы не сердитесь за то, что проиграли?

Она собиралась ответить отрицательно, но потом поняла, что обиделась, и сказала «да», прибавив со смехом:

— Только вы не такой уж и хороший игрок. Солнце было у вас за спиной и било мне в глаза.

— Я никогда не говорил, что я хороший игрок.

— Как же это? Вы говорили.

— Вы просто не расслышали.

— О, не требуйте точности и аккуратности в этом доме. Мы все преувеличиваем и очень сердимся на людей, которые этого не делают.

— Действие происходит во Флоренции, — повторил Сесиль, на этот раз повысив голос.

Люси обернулась к нему.

— «Закат. Леонора торопилась…» — начал Сесиль.

Люси вдруг прервала его:

— Леонора? Это главная героиня? Кто там автор, посмотри!

— Какой-то Джозеф Эмери Прэнк. Итак. «Леонора торопилась через площадь. Она молилась всем святым, чтобы не опоздать. Закат — итальянский закат. В Лоджии Арканьи — Лоджии де Ланци, как мы ее называем сейчас…».

Люси рассмеялась:

— Неужели Джозеф Эмери Прэнк? Да это же мисс Лэвиш! Это роман мисс Лэвиш, и она напечатала его под каким-то другим именем.

— Кто эта мисс Лэвиш?

— О, это одна ужасная особа. Мистер Эмерсон, вы помните мисс Лэвиш?

Радостно возбужденная, она всплеснула руками.

Джордж посмотрел на нее:

— Конечно, помню. Я встретился с ней в тот день, когда мы приехали в Саммер-стрит. Это она сказала мне, что вы здесь живете.

— И вы обрадовались?

Люси имела в виду: обрадовались, встретившись с мисс Лэвиш, но, когда Джордж, не ответив, наклонил голову к траве, она вдруг поняла, что ее слова могут означать нечто иное. Глядя на голову Джорджа, которая почти лежала у нее на коленях, Люси заметила, что его уши слегка покраснели.

— Ничего удивительного в том, что роман плох, — добавила она. — Я никогда не любила мисс Лэвиш. Но наверное, роман следует прочитать, поскольку мы с ней знакомы.

— Вся современная литература ужасна, — проговорил Сесиль, который был раздражен невнимательностью Люси, но решил перенести свое раздражение на литераторов:

— Сегодня все пишут исключительно из-за денег.

— О Сесиль!

— Именно так. Поэтому не буду тебя больше терзать Джозефом Эмери Прэнком.

Сесиль был подобен щебечущему воробью. Интонации его речей взлетали вверх и падали вниз, но звуки голоса Сесиля не трогали Люси. Она пребывала где-то между мелодией и движением, и ее нервы отказывались отвечать на его зов. Раздражен? Ну и пусть, решила Люси и вновь посмотрела на склоненную пред ней черноволосую голову Джорджа. Погладить эту голову ей совсем не хотелось, но она словно со стороны увидела, как она хочет сделать это, и это ощущение показалось ей крайне любопытным.

— Как вам нравятся виды, открывающиеся отсюда, мистер Эмерсон? — спросила Люси.

— Я не вижу большой разницы в тех или иных видах, — ответил он.

— Что вы имеете в виду?

— Они все абсолютно одинаковы. Различия только в расстояниях и качестве атмосферы.

— Гм, — произнес Сесиль, не зная, считать это наблюдение заслуживающим внимания или нет.

— Мой отец говорит, — продолжил Джордж и, глянув на нее, вспыхнул, — мой отец говорит, что есть только один вид, заслуживающий внимания, — это вид неба над нашими головами. Все же прочие виды — это его слабые копии.

— Я полагаю, ваш отец читал Данте, — проговорил Сесиль, листая роман, который как бы давал ему право вести разговор.

— Он как-то сказал нам, что пейзажи напоминают ему толпы — толпы домов, деревьев и холмов. Они все похожи друг на друга, как человеческие толпы, и влияние, которое они оказывают на нас, относится к сверхъестественному.

Люси вдруг почувствовала, что волнуется.

— Потому что толпа не равна людям, которые ее составляют. Что-то прибавляется, но что — никто не знает. Так же, как что-то добавляется к этим холмам.

Он показал ракеткой на южные отроги.

— Какая замечательная идея, — прошептала Люси. — Как я была бы рада вновь послушать вашего отца! Как жалко, что он нездоров.

— Да, он нездоров.

— В этой книжке совершенно абсурдное описание пейзажей, — проговорил Сесиль.

— И еще: люди делятся на две большие группы — тех, кто забывает встреченные ими виды, и тех, кто их помнит — не только обширные пейзажи, но виды маленьких комнат.

— Мистер Эмерсон, — спросила Люси. — У вас есть братья или сестры?

— Нет. А почему вы спрашиваете?

— Вы произнесли «…он как-то сказал нам…».

— Я имел в виду мою мать.

Сесиль резко захлопнул книгу.

— О, Сесиль! Я чуть не подпрыгнула.

— Больше я не стану терзать тебя Джозефом Эмери Прэнком, — ответил тот.

— Я помню, как мы втроем оправились за город на целый день, и было видно далеко, до самого Хиндхеда. Это — первая вещь, которую я вообще помню.

Сесиль встал. Этот человек плохо воспитан. Он должен был после тенниса надеть верхнюю одежду, но не сделал этого. И он вообще ушел бы, если бы Люси его не остановила.

— Сесиль! — сказала Люси. — Прочитай то место про вид.

— Нет. Пока нас развлекает мистер Эмерсон, не буду.

— Прошу, прочитай. Нет ничего смешнее, чем слушать глупости вслух. Если мистер Эмерсон подумает, что мы легкомысленны, мы уйдем.

Это понравилось Сесилю, потому что позволяло считать их гостя педантом. Несколько успокоившись, он вновь сел.

— Мистер Эмерсон, поищите пока теннисные мячи, — сказала Люси и открыла книгу.

Пусть Сесиль почитает и, вообще, пусть делает то, что ему нравится. Но внимание Люси переключилось на мать Джорджа, которая, если следовать мистеру Игеру, была убита перед ликом Господа, а по версии ее сына, была способна видеть далеко — до самого Хиндхеда.

— Так мне пойти за мячами? — переспросил Джордж.

— Нет, не обязательно, конечно, — ответила Люси.

— Глава вторая, — зевая, проговорил Сесиль. — Найди вторую главу, если, конечно, тебя не затруднит.

Вторая глава нашлась, и Люси пробежала взглядом ее первые фразы.

Она вдруг почувствовала, что сходит с ума.

— Дай мне книгу.

Люси услышала свой собственный голос, который произнес:

— Не стоит это читать, слишком глупо; никогда не видела такой чепухи, кто только это печатает?

Сесиль отобрал у нее книгу.

— «Леонора… — начал он, — …в задумчивости сидела одна. Перед ней лежала богатая долина Тосканы с разбросанными тут и там деревнями. Была весна».

Мисс Лэвиш, знавшая про все, описала прошлое неряшливой прозой — как раз для того, чтобы Сесиль прочитал это Джорджу.

— «Золотой туман… — читал дальше Сесиль, — поднимался над башнями Флоренции, в то время как склон холма, на котором она сидела, был покрыт ковром фиалок. Антонио неслышно подошел сзади…»

Чтобы Сесиль не увидел ее лица, Люси отвернулась и взглядом встретилась с Джорджем.

— «Ни слова протеста не сорвалось с его губ, как это подобает в таких случаях. Он не был красноречив, но это его и не волновало. Он просто обнял ее своими сильными мужскими руками».

Наступила тишина.

— Нет, это не тот абзац, что я хотел, — сообщил Сесиль. — Здесь есть другой, еще более смешной.

Он принялся листать книгу.

— А не выпить ли нам чаю? — спросила Люси твердым голосом.

И она пошла по саду. Сесиль следовал за ней, Джордж за Сесилем. Люси подумала — катастрофа миновала. Но когда они проходили зарослями кустарника, неминуемое произошло. Оказалось, что Сесиль забыл книгу — как будто она и без того не принесла достаточно неприятностей. Сесиль отправился за ней. Джордж, с сияющими страстью глазами, вырос перед Люси на тропинке.

— Нет! — почти задохнувшись, произнесла она, но, невзирая на протест, Джордж поцеловал ее.

И, отступив, исчез в кустарнике. Вскоре появился Сесиль, и они вдвоем пошли к верхней лужайке перед домом.

Глава 16. Люси говорит неправду Джорджу

Но с весны прошло немало времени, и Люси значительно изменилась. Теперь она гораздо успешнее душила в себе эмоции, которые общество полагало недопустимыми. Хотя опасность была велика, она не выдала себя ничем — ни смехом, ни рыданиями. Сказав Сесилю, что не выйдет к чаю, поскольку ей нужно написать несколько писем, она ушла в свою комнату. Там она приготовилась к битве. Любовь вернулась и дала о себе знать — любовь, которой требует наше тело и которую наше сердце маскирует под видом душевной привязанности, любовь, которая реальнее всего самого реального на свете, явилась Люси как заклятый враг; и она обязана была задушить ее.

Она послала за мисс Бартлетт.

Но не с долгом любовь должна была вступить в схватку. Конфликт между любовью и долгом — выдумка писателей и философов. Истинное и притворное — вот что будет сражаться в душе Люси, и ее первой целью было уничтожить первое. Сознание ее затуманилось, воспоминания о виденном потускнели, слова только что прочитанной книжки начали стираться, и Люси прибегла к своей старой отговорке: все это нервы. Задушив истинное, она одержала первую победу. Так бывает всегда — борясь с правдой, мы вообще забываем, что правда когда-то была. Вспомнив, что она обручена с Сесилем, Люси заставила себя подумать о Джордже: он был для нее ничем и никогда не был хоть чем-то; он гнусно себя вел, и она его никогда не поощряла. Броня лжи осторожно выползает из темноты и прячет человека не только от окружающих, но и от самого себя. Через несколько минут Люси была вполне вооружена и могла продолжать битву.

— Произошло нечто ужасное, — проговорила она, как только появилась ее кузина. — Ты что-нибудь знаешь про роман мисс Лэвиш?

Мисс Бартлетт выглядела удивленной и сказала, что не читала книгу и даже не знала, что она опубликована; Элеонор в глубине души была довольно скрытной особой.

— Там есть одна сцена. Герой и героиня обнимаются и целуются. Ты знаешь про это?

— Дорогая?

— Ты знаешь об этом? — повторила Люси. — Они стоят на склоне холма, а вдали видна Флоренция.

— Лючия, дорогая! Я полностью сбита с толку. Я совсем ничего не знаю об этом.

— И там растут фиалки. Это не может быть простым совпадением. Шарлотта! Как ты могла ей все рассказать! Я все продумала — это была ты!

— Что рассказать? — спросила Шарлотта с дрожью в голосе.

— Все про тот ужасный день в феврале.

Мисс Бартлетт была неподдельно взволнована.

— Люси, дорогая, — спросила она, — но она ведь не вставила это в книгу?

— Вставила.

— Но ведь не так, чтобы это можно было узнать?

— Именно так.

— О, никогда, — простонала Шарлотта, — никогда Элеонор Лэвиш не будет более считаться моей подругой!

— Так ты ей все рассказала?

— Это произошло как-то само собой, за чаем, в Риме, во время нашего разговора.

— Но, Шарлотта! Как же тогда с обещанием, которое ты дала мне, когда мы паковали вещи? Почему ты все рассказала мисс Лэвиш, но не позволила мне рассказать все маме?

— Никогда не прощу Элеонор! Она предала меня. И нет ей больше веры!

— Так почему ты ей рассказала? Это же страшно серьезная вещь.

Почему мы друг другу что-то рассказываем? Это — вечный вопрос, и ничего нет удивительного в том, что в ответ на него мисс Бартлетт только вздохнула. Она поступила плохо, и она это признавала. Ее единственной надеждой было то, что она никому не причинит вреда, тем более что она предупредила Элеонор, что все это — страшная тайна.

Люси с негодованием топнула ногой.

— Сесиль прочитал этот эпизод вслух мне и мистеру Эмерсону, и тот вновь оскорбил меня. Прямо за спиной Сесиля! О, как мужчины могут быть такими грубыми! Прямо за спиной Сесиля, когда мы шли по саду.

Мисс Бартлетт упивалась чувствами раскаяния и сожаления.

— Что можно сделать? — спросила Люси. — Ты можешь сказать?

— О, Люси! — проговорила Шарлотта. — Я никогда не прощу это себе, вплоть до своего смертного часа. Представь себе только, что твои планы…

— Я знаю, — сказала Люси, вздрогнув при этих словах. — Теперь я понимаю, почему ты хотела, чтобы я рассказала все это Сесилю, и что ты имела в виду, когда говорила о «других источниках». Ты знала, что на мисс Лэвиш положиться нельзя.

Пришла пора вздрогнуть мисс Бартлетт.

— Но, так или иначе, — с плохо скрываемым презрением произнесла Люси, — что сделано, то сделано. Ты поставила меня в ужасное положение. И как я из него выберусь?

Мисс Бартлетт не могла ничего придумать. Дни ее власти закончились. Теперь она была просто гостьей, а не дуэньей; причем — гостьей, которую перестали уважать. Шарлотта стояла, несчастная и подавленная, в то время как Люси наливалась праведным гневом.

— Этого человека следует так наказать, чтобы он вечно помнил, — сказала она. — Но кто это сделает? Матери я сказать не могу — из-за тебя. Из-за тебя я не могу ничего сказать и Сесилю. Куда ни кинь — всюду клин. Нет никого, кто бы помог мне. Поэтому я и послала за тобой. Что нужно, так это хороший кнут.

Мисс Бартлетт охотно согласилась: нужен кнут.

— Да что толку в том, что ты соглашаешься? Надо что-то предпринять! Хватит уж болтать. Что девушке делать, если она встретила на своем пути негодяя?

— Я всегда говорила, что он негодяй, дорогая, — согласно закивала Шарлотта. — Поверь мне. С самого первого дня, когда он сказал, что его отец моется в ванной.

— Верь не верь — сейчас это не главное. Мы обе виноваты в том, что произошло. Джордж Эмерсон все еще находится в саду. Так вот: будет он наказан или нет? Вот что я хочу знать.

Вряд ли мисс Бартлетт была способна хоть как-то помочь. Тот факт, что ее разоблачили, полностью лишил ее способности рассуждать, и мысли бесполезно и бестолково сталкивались в ее голове, не приводя ни к какому решению. Она, качаясь, подошла к окну и стала высматривать белый фланелевый костюм негодяя среди кустов лавра.

— Ты была достаточно решительна у Бертолини, когда увозила меня в Рим, — сказала Люси. — Ты можешь опять поговорить с ним?

— Да я готова для тебя землю перевернуть!

— Мне нужно нечто более определенное, — ответила Люси презрительно. — Ты поговоришь с ним? Это самое меньшее, что ты обязана сделать, учитывая, что именно ты не сдержала слова.

— Никогда Элеонор Лэвиш не будет больше моим другом!

— Так «да» или «нет»? Ответь!

— Это вещь, которую может сделать только джентльмен.

За окном показался Джордж Эмерсон — с теннисным мячом в руке он шел по саду.

— Отлично! — проговорила Люси сердито. — Никто мне не может помочь. Я сама с ним поговорю.

И неожиданно поняла, что именно этого от нее и хотела ее кузина.

— Привет, Эмерсон! — прокричал снизу Фредди. — Нашли мяч? Отлично! Чаю хотите?

И на террасе внизу послышался топот — мужчины шумно приветствовали явление Джорджа.

— О, Люси! Какая ты храбрая! Я восхищаюсь тобой…

Люси понимала: Эмерсон пробуждает в ней нелепые идеи, тайные желания, в общем, всякий вздор, который тем не менее уже стал овладевать ее душой. И с этим нужно было покончить. Но когда она увидела Джорджа, ее гнев сразу иссяк. В конце концов, эти Эмерсоны по-своему замечательные люди. Люси пришлось подавить прилив крови, прежде чем она смогла говорить.

— Фредди увел его в столовую, — сказала она Шарлотте. — Остальные пошли в сад. Пойдем уладим все, и побыстрее. Идем, я хочу, чтобы ты была в комнате.

— Люси! Неужели ты сделаешь это?

— Что за нелепый вопрос. Почему ты спрашиваешь?

— О, бедная Люси! — почти простонала Шарлотта, протягивая к ней руку. — Похоже, я всем приношу только несчастье.

Люси кивнула. Она хорошо помнила последний вечер во Флоренции — укладывание вещей, свечу, тень от шляпы мисс Бартлетт. Больше в капкан чувств она не попадется. Избегая прикосновений кузины, она первой направилась вниз.

— Попробуйте джем, — сказал Фредди. — Отличный джем.

Джордж, огромный и взъерошенный, расхаживал по столовой. Когда Люси вошла, он остановился и проговорил:

— А еда есть?

Люси посмотрела на Фредди.

— Иди к остальным, — сказала она, — а мы с Шарлоттой дадим мистеру Эмерсону все, что он хочет. Где мама?

— Взялась за свою субботнюю писанину. В гостиной сидит.

— Хорошо. Иди.

Фредди, напевая, ушел.

Люси села у стола. Мисс Бартлетт, отчаянно труся, взяла книгу и притворилась, что читает.

Он не дождется от нее тщательно подготовленной развернутой речи. Она сказала — просто и, как ей показалось, доходчиво:

— Мистер Эмерсон, я не потерплю этого. Я не могу даже говорить с вами. Уходите из этого дома и никогда сюда не возвращайтесь, пока я здесь живу. — Проговорив это, Люси вспыхнула и закончила:

— Я ненавижу скандалы. Прошу вас, уходите.

— Что?

— Никаких обсуждений.

— Но я не могу…

Она покачала головой:

— Прошу вас, уходите. Вы не хотите же, чтобы я позвала мистера Виза.

— Вы же не собираетесь, — произнес Джордж, абсолютно не обращая внимания на присутствие Шарлотты, — вы же не собираетесь выходить замуж за этого человека?

Фраза была совершенно неожиданной. Она передернула плечами, словно вульгарность его речи покоробила ее.

— То, что вы сказали, — абсолютная нелепость, — спокойно произнесла Люси.

И вдруг Джордж заговорил — убежденно и серьезно:

— Вы не сможете жить с Визом. Он хорош только как знакомый. Общество, искусство, светская болтовня — вот и все, что ему нужно. Но он совсем не подходит для более тесных отношений, особенно с женщиной.

Для Люси это было что-то новое.

— Вы когда-нибудь говорили с Визом без того, чтобы не заскучать?

— Я вряд ли могу обсуждать…

— Было такое? — Джордж словно не обратил внимания на протест со стороны Люси. — Он из тех, кто отлично ладит с вещами — книгами, картинами. Но когда дело доходит до людей, он убийственен. Именно поэтому я и говорю с вами об этом и в этих обстоятельствах. Потерять вас в любом случае невыносимо, но мужчина — таков уж порядок — должен уметь отказывать себе в радостях, а потому я отошел бы в сторону, если бы Сесиль был другим человеком. Я бы вообще исчез и не показывался. Но я увидел его впервые в Национальной галерее, и тогда он вздрогнул, стоило моему отцу не так произнести имя какого-то великого художника. Потом он привез нас сюда, и, как оказалось, он сделал это только для того, чтобы сыграть какую-то шутку с соседом. Вот что это за человек — он только и делает, что шутит над людьми, над этой высшей, этой священной формой жизни. Затем я встретил вас вместе и обнаружил, что он покровительствует вам, учит вас и вашу мать, когда, как и на что вам нужно реагировать, хотя это вам и вашей матери решать, как реагировать, на что и когда. Вот он каков, этот ваш Сесиль. Он ни за что не позволит женщине самой принимать решения. Это тот тип человека, который пытается отбросить Европу на тысячу лет назад. Каждое мгновение своей жизни он воспитывает вас, говорит вам, что считать очаровательным, что забавным, что подходящим для леди, а что нет. Но это точка зрения мужчины, и он навязывает вам ее, вместо того чтобы позволить вам прислушиваться к вашему собственному внутреннему голосу. Так было у церкви, когда я в первый раз встретил вас вместе, так было и целый день сегодня. Поэтому… Нет, не думайте, будто я хочу сказать, что именно поэтому я вас поцеловал. Это произошло из-за книги. И мне следовало быть более сдержанным. Но мне не стыдно. И я не прошу меня простить. Но мой поцелуй испугал вас, и вы могли не заметить, что я люблю вас. В противном случае разве вы предложили бы мне уйти, так легко разделавшись с этой громадной проблемой? И поэтому — поэтому я решил бороться с ним.

Люси пришла в голову хорошая реплика:

— Вы говорите, что мистер Виз хочет, чтобы я слушала и слушалась его, мистер Эмерсон. Извините мое предположение, но, похоже, вы переняли эту его привычку.

Тон упрека был самый претенциозный, но то, как выслушал его Джордж, придало ему вес и масштаб вселенский.

— Да, — сказал он неожиданно усталым голосом. — В глубине своей я такой же грубый дикарь. Это желание управлять женщиной запрятано страшно глубоко, и женщины вместе с мужчинами должны бороться против него, чтобы вместе войти в Сад Эдема. Но я люблю вас и, конечно же, иначе, чем вас, может быть, любит Сесиль. — Он подумал. — Да, совершенно иначе. Я хочу, чтобы у вас были собственные мысли и чувства — даже тогда, когда я держу вас в своих объятиях. — Он вдруг протянул к Люси руки: — Люси! Скорее! Нельзя терять времени на разговоры! Приди ко мне, как тогда, весной, и потом я все тебе объясню. Я люблю с той самой минуты, когда умер тот итальянец. Я не могу жить без тебя. Это невозможно, думал я. Она выходит замуж за другого, но я вновь встретил тебя — тогда, когда в мире ничего не было, кроме волшебного солнца и воды. Когда ты шла через лес, я понял, что в мире нет ничего другого. Я пришел. Я хочу жить и быть счастливым.

— А как же мистер Виз? — спросила Люси со спокойствием, достойным похвалы. — На него уже и внимания обращать не стоит? А то, что я люблю Сесиля и вскоре стану его женой? Это что, деталь, не имеющая никакого значения?

Он вновь простер к ней руки, подавшись вперед.

— Могу я спросить, — продолжала Люси, — чего вы намереваетесь достичь этой демонстрацией?

Джордж сказал:

— Это наш последний шанс. Я сделаю все, на что способен.

И как будто он уже сделал все остальное, Джордж повернулся к мисс Бартлетт, которая выглядела как какое-то чудо на фоне вечернего неба.

— Вы не остановите нас на этот раз, если поймете, что происходит, — сказал он. — Я пребывал в полном мраке, и я вновь погружусь в него, если вы не попробуете понять.

Длинная узкая голова Шарлотты дергалась взад и вперед, словно она пыталась пробить ею какую-то невидимую стену. И — ни слова.

— Все, что имеет значение, — это молодость, — проговорил Джордж спокойно, забирая свою ракетку и вставая, чтобы уйти. — Совершенно ясно, что я небезразличен Люси. Только любовь и молодость значимы в интеллектуальном отношении.

В молчании женщины смотрели на Джорджа. Его последняя фраза, они понимали, была бессмысленной, но уйдет он после того, как произнес ее, или же останется? Или он, как законченный негодяй и шарлатан, устроит более драматическую концовку? Нет, он, очевидно, был удовлетворен.

Джордж оставил их, аккуратно прикрыв входную дверь. Когда они глянули через окно холла, то увидели, как он быстро удаляется по дорожке, а затем поднимается по заросшему папоротником склону позади дома. Их языки развязались, и они предались сдержанному торжеству.

— О, Лючия! Иди сюда! Какой ужасный человек!

Люси ничего не ощущала — пока ничего.

— Да, он меня позабавил, —сказала она. — Одно из двух: либо я сошла с ума, либо он. Хотя я и склоняюсь к последнему. Вот мы с тобой и через это прошли, Шарлотта. Спасибо тебе! Хотя, думаю, это последний эпизод. Вряд ли мой воздыхатель меня еще побеспокоит.

Мисс Бартлетт же изрекла с плутоватым видом:

— Кто еще может похвастаться такой победой, дорогая! О, не стоит смеяться! Все это могло оказаться очень серьезным. Но ты была разумной и храброй — совсем не такой, как девушки в мое время.

— Тогда пойдем к нашим, — предложила Люси.

Но выйдя из дома, Люси вдруг остановилась. Ее вдруг охватило неведомое чувство. Что это было — жалость, страх, любовь, — она не знала, но чувство было столь всепоглощающим, что она вдруг ощутила дыхание осени. Лето кончалось, и вечер донес до нее ароматы увядания, более острые, чем обычно, потому что они напомнили ей о весне. То и другое значимо в интеллектуальном отношении? Лист, быстро вращаясь, танцевал перед ней свой последний танец в вечернем воздухе, в то время как прочие листья лежали неподвижно на темнеющей земле. Неужели земля готовилась вновь погрузиться во тьму, и тени этих деревьев поглотят Уинди-Корнер?

— Эй, Люси! Еще достаточно светло для очередной партии, если вы с Джорджем поторопитесь!

— Мистер Эмерсон вынужден был покинуть нас.

— Ну что за незадача! Четверка разбита. Эй, Сесиль, не сыграете ли с нами? У Флойда это последний день. Сыграйте хотя бы одну партию.

Раздался голос Сесиля:

— Мой милый Фредди! Я не спортсмен. Как вы заметили сегодня утром: «Есть люди, не годные ни на что, кроме книг». Признаю свою вину — я как раз из этих людей, и я вам сегодня не компания.

Словно завеса упала с глаз Люси. Как она могла выносить присутствие Сесиля хотя бы одну минуту? Он же совершенно невыносим!

Этим же вечером Люси разорвала помолвку.

Глава 17. Люси говорит неправду Сесилю

Сесиль был сбит с толку. Он не знал, что сказать. Он даже не смог рассердиться, и только стоял со стаканом виски в руках, пытаясь понять, что привело Люси к такому решению.

Она выбрала момент перед самым отходом ко сну, когда, в полном соответствии с устоявшейся буржуазной традицией, оделяла мужчин виски. Фредди и мистер Флойд, получив по стаканчику, удалились, в то время как Сесиль задержался, потягивая свою порцию и наблюдая за тем, как Люси закрывает буфет.

— Мне очень жаль, — сказала она, — но я все продумала самым тщательным образом. Мы слишком разные. Я должна просить тебя дать мне свободу и попытаться забыть глупую девчонку.

Это была вполне подходящая речь, но в ней было больше злости, чем сожаления, и ее голос показал это.

— Разные… как это, как…

— Я не так хорошо образована, во-первых, — продолжала Люси, все еще стоя на коленях перед буфетом. — В Италию я поехала слишком поздно и уже почти забыла то, что там узнала. Я никогда не смогу толком разговаривать с твоими друзьями или вести себя так, как должна вести себя твоя жена.

— Я тебя не понимаю! — воскликнул Сесиль. — Ты на себя не похожа. Может быть, ты устала, Люси?

— Устала! — отозвалась она, сразу вспыхнув. — Как это на тебя похоже! Ты всегда думаешь, что женщины говорят совсем не то, что думают.

— Но ты действительно выглядишь усталой, словно что-то тебя сильно беспокоило.

— Даже если так, это не мешает мне видеть правду. Я не могу выйти за тебя, и ты когда-нибудь скажешь мне спасибо за эти слова.

— У тебя вчера так болела голова! — начал он, но, когда Люси негодующе запротестовала, сбился.

— Хорошо, — сказал он. — Я вижу, это гораздо серьезнее, чем головная боль. Но дай мне минуту подумать. — Сесиль закрыл глаза и через некоторое время продолжил: — Прости меня, если я скажу глупость, но мой мозг готов взорваться. Часть его осталась во времени пять минут назад, когда я был уверен, что ты меня любишь, а другая часть… как это непросто; боюсь, я скажу что-нибудь не то.

Люси вдруг поняла, что Сесиль не так уж и плох, и ее раздражение против него резко возросло. Она желала борьбы, но не спокойного обсуждения. Настойчиво ведя разговор к кульминации, она сказала:

— Есть дни, когда все вдруг становится предельно ясным. И сегодня — один из этих дней. Когда-то все должно было разрешиться — вот и разрешилось. Если хочешь знать, меня заставила говорить с тобой очень незначительная вещь — то, что ты отказался играть в теннис с Фредди.

— Но я вообще никогда не играю в теннис, — воскликнул Сесиль, совершенно сбитый с толку. — И не играл. Ни слова из того, что ты говоришь, я не понимаю.

— Ты играешь достаточно хорошо, чтобы играть в паре. И то, что ты отказался, говорит о том, что ты эгоист.

— Да не могу я играть… ладно, бог с ним, с теннисом. Но почему ты не могла меня предупредить, если что-то, как тебе казалось, происходит не так? Мы же говорили за ланчем о нашей свадьбе; по крайней мере, ты позволила мне говорить о ней.

— Я догадывалась, что ты не поймешь, — раздраженно проговорила Люси. — Нужно было предположить, что дело дойдет до этих ужасных объяснений всего и вся. Конечно, дело не в теннисе — это была последняя капля к тому, что я чувствовала все эти недели. И лучше было бы не говорить ни о чем, пока не будет полной ясности. — Она пошла дальше: — Еще раньше я спрашивала себя: а смогу ли я быть твоей женой? Это было в Лондоне. А потом — сможешь ли ты быть моим мужем? Не думаю. Ты не любишь ни Фредди, ни мою мать. Было много такого, что препятствовало нашей помолвке; но родственники были рады, и мы часто бывали вместе, и не стоило об этом говорить — до тех пор, пока все не пришло к определенной точке. Это случилось сегодня. Я это ясно увидела, и я не могла смолчать. Вот и все.

— Я не думаю, что ты права, — мягко сказал Сесиль. — Не знаю почему, но, несмотря на то, что все, что ты говоришь, выглядит убедительно, я чувствую, что ты что-то скрываешь. Это нечестно. И ужасно.

— В сценах нет ничего хорошего.

— Согласен. Но я наверняка имею право услышать немного больше, чем ты сказала.

Сесиль поставил стакан и открыл окно. С того места, где Люси, по прежнему коленопреклоненная, поигрывала ключами, она могла видеть черноту ночного неба и, вглядывающееся в нее, словно небо могло сообщить ему «немного больше», длинное задумчивое лицо Сесиля.

— Не открывай окно и лучше задерни шторы, — сказала она. — Там может быть Фредди или кто-нибудь еще.

Сесиль подчинился.

— Я думаю, — продолжала Люси, — нам лучше отправиться спать, если ты не возражаешь. В противном случае я могу наговорить такого, от чего завтра мне будет плохо. Ты прав — это все ужасно, и нет смысла об этом говорить.

Но для Сесиля, который должен был вот-вот потерять Люси, каждый момент общения с ней становился все более и более желанным. Он смотрел не сквозь нее, а на нее — в первый раз с того момента, как они обручились. Вместо модели Леонардо он видел перед собой живую женщину, с тайнами и силой, которые принадлежали только ей, наделенную качествами, которые были сильнее самого искусства. Его сознание оправилось от шока, и, охваченный искренним чувством, он воскликнул:

— Но я же люблю тебя; и я думал, что ты меня тоже любишь!

— Нет, я тебя не любила, — отозвалась Люси. — Правда, сначала мне казалось, что люблю. Прости, я должна была отказать тебе и в последний раз.

Сесиль принялся расхаживать по комнате, и ее все более и более раздражала его горделивая величавость. Она рассчитывала на его ограниченность — так бы ей было легче справиться. Но в силу какой-то иронии она извлекала из личности Сесиля все самое лучшее, что в нем было.

— Ты меня не любишь. Это очевидно, — сказал он. — И ты имеешь на это право. Но мне было бы не так больно, если бы я знал почему.

— Потому что, — фраза вспомнилась ей мгновенно, и она сразу же приняла ее как свою, — потому что ты совсем не подходишь для более тесных отношений.

Ужас отразился в глазах Сесиля.

— Я не совсем это имею в виду. Но ты меня спрашиваешь, чего я прошу тебя не делать, и я должна об этом сказать. Вот что я поняла. Когда мы были просто знакомыми, ты позволял мне быть самой собой; сейчас же ты только и делаешь, что защищаешь меня и мне покровительствуешь. — Голос Люси набрал силу и она продолжала: — Но я не нуждаюсь в покровительстве. Я сама способна определить, что подходит мне как женщине, а что нет. Защищать меня от мира — это оскорбление. Мне что, нельзя доверить самой дойти до истины? Почему я должна принимать ее из вторых рук? Женщина должна знать свое место! Это то, что лежит за всем, что ты делаешь и говоришь. Ты презираешь мою мать потому, что она заурядная женщина, потому, что она нервничает по поводу пудинга… О боже!

Люси поднялась с колен и продолжала.

— Это ты заурядный, Сесиль! Ты все знаешь про чудесные, прекрасные вещи, но ты не знаешь, как их использовать. Как в красивую обертку ты заворачиваешь себя в искусство, в книги, в музыку. Ты и меня хочешь так же завернуть, так же спеленать. Но я не хочу, чтобы меня пеленали, — пусть это будет даже самая грандиозная, самая великая музыка. Потому что люди гораздо важнее музыки, а ты их от меня прячешь. Поэтому я и разрываю нашу помолвку. Пока ты имеешь дело с вещами — все хорошо. Но когда доходит до людей…

Люси смолкла. Последовала долгая пауза. Наконец Сесиль с чувством произнес:

— Это правда.

— Правда, в целом, — уточнила Люси, которую начинал терзать неясный стыд.

— Нет, правда. В каждом слове. Это словно откровение. Да, это — я.

— Так или иначе, это причины, по которым я не могу быть твоей женой.

— «Ты совсем не подходишь для более тесных отношений», — повторил Сесиль слова Люси. — Именно так. В самый первый день, после помолвки я сразу же почувствовал себя не в своей тарелке. Я вел себя как негодяй по отношению к твоему брату и мистеру Бибу. Ты еще лучше, чем я думал.

Люси отступила на шаг.

— Но я тебя не потревожу, — продолжал Сесиль, — ты слишком хороша для меня. Я никогда не забуду то, что ты мне сказала. Единственное, в чем я тебя виню: ты могла бы предупредить меня в самом начале, до того, как ты почувствовала, что не сможешь выйти за меня. У меня был бы шанс стать лучше. До этого вечера я тебя толком и не знал. Я тебя использовал как повод поупражнять свои дурацкие представления о том, какой должна быть женщина. Но сегодня ты предстала передо мной как совершенно другая личность. Новые мысли… даже голос — и тот новый.

— Что ты имеешь в виду? Что за другой голос? — воскликнула Люси, неожиданно охваченная злостью.

— Как будто другой человек говорит твоими устами, — пояснил Сесиль.

И тут Люси вышла из себя.

— Если ты думаешь, что я в кого-то влюблена, — почти кричала она, — то ты очень сильно ошибаешься.

— Конечно же, я так не думаю, — пытался он ее успокоить. — Ты совсем не такая.

— Нет! Именно так ты и думаешь. Это твоя старая идея, идея, которая отбрасывает Европу на века назад — будто женщина только и думает, что о мужчинах. Если девушка разрывает помолвку, о ней говорят: «У нее есть кто-то на уме; она хочет выскочить за кого-то другого». Это отвратительно, это грубо. Как будто девушка не может сделать это просто ради свободы.

— Я мог так думать в прошлом, — почтительно произнес Сесиль. — Но я никогда вновь не стану так говорить. Ты преподала мне хороший урок.

Люси вдруг почувствовала, что краснеет, и притворилась, будто изучает раму окна.

— Конечно, нет и речи о том, что у тебя может быть «кто-то еще», — продолжил Сесиль. — Или что мне «изменяешь». Или еще что-нибудь из разряда этих тошнотворных глупостей. Приношу свои самые глубокие извинения, если мои слова заставили тебя так подумать. Я только хотел сказать, что в тебе появилась сила, которой раньше не было.

— Не нужно, Сесиль, не извиняйся. Это моя ошибка.

— Это вопрос идеалов, — сказал Сесиль. — Твоих и моих. Совершенно абстрактных идеалов, и твои оказались более благородными. Я пребывал в плену старых, порочных представлений, но ты им не соответствуешь. Ты — нечто совершенно новое и прекрасное. — Голос Сесиля дрогнул. — И я должен поблагодарить тебя за то, что ты сделала, показав мне, кто я есть на самом деле. И что еще более важно, спасибо, что ты показала мне, какой должна быть настоящая женщина. Пожмем друг другу руки?

— Конечно, — отозвалась Люси, свободной рукой судорожно сжимая край шторы. — Спокойной ночи, Сесиль. Прости за все и спасибо тебе за твое истинное благородство. Позволь мне зажечь для тебя свечу!

Они вышли в холл.

— Спасибо! Спокойной ночи. Да благословит тебя Бог, Люси.

— Спокойной ночи, Сесиль!

Она проследила, как он поднимается по лестнице, держась за перила, тень от которых скользила по его лицу подобно тени, отбрасываемой крыльями. На площадке он остановился и, обернувшись к Люси, бросил на нее взгляд, полный непередаваемой красоты. В силу воспитания Сесиль был настоящим аскетом, и ничто так не шло ему, влюбленному, как акт отречения от любви.

Она никогда не выйдет замуж. Это она осознавала совершенно ясно, несмотря на полную неразбериху, царившую в ее душе. Сесиль верил в нее. Когда-нибудь и она поверит в себя. Она должна стать одной из тех женщин, которых она восхваляла столь красноречиво и которые больше всего ценят свободу, а не мужчин. Она должна забыть, что Джордж любит ее, что именно он внушил ей эти новые мысли, благодаря которым она столь блестяще обрела свободу, должна забыть, что он ушел… куда он там ушел?.. ушел в темноту.

Люси выключила лампу.

Не было сил думать. Не было сил даже чувствовать. Люси оставила всякие попытки понять саму себя и вступила в ряды огромной армии тех, кто не следует ни сердцу, ни разуму и кто двигается по жизни, пользуясь лишь расхожими фразами из современного им лексикона. У этой армии есть много и милых, и праведных солдат. Но они потерпели поражение в битве с единственным врагом, который есть у человека и который возвел свои бастионы у него внутри, в самом сердце. Эти люди погрешили против страсти и истины, и напрасно они будут стремиться к добродетели. С годами их притворство выйдет наружу, праведность и милая доброжелательность пойдут трещинами, остроумие превратится в цинизм, а альтруизм — в лицемерие. Куда бы они ни пришли, они не только будут создавать ощущение неуюта для других, но будут и сами чувствовать себя неуютно. Они совершили преступление против Эроса и Афины Паллады, и эти дружественные друг другу божества будут неизбежно отмщены. Но не вмешательством других богов, а естественным движением природы.

Люси присоединилась к этой армии, когда притворилась перед Джорджем, что не любит его, а перед Сесилем — что никого не любит. И ночь поглотила ее — как поглотила за тридцать лет до этого мисс Шарлотту Бартлетт.

Глава 18. Люси говорит неправду мистеру Бибу, миссис Ханичёрч, Фредди и слугам

Уинди-Корнер находился не на самой вершине холма, а сотней футов ниже по его южному склону, у основания гребневидного выступа, который служил холму опорой. По обе стороны этого выступа простирались неглубокие лощины, поросшие папоротниками и сосной, а вдоль левой лощины вилась дорога, ведущая через пустошь.

Когда бы мистер Биб ни преодолевал этот невысокий выступ, он, остановившись на самом его гребне, начинал смеяться — природа была столь величественной и благородной, а дом таким обыкновенным, если не сказать нелепым, что этот контраст не мог не ошеломлять. Почивший в бозе мистер Ханичёрч выбрал форму куба потому, что эта форма позволяла ему максимально удобным образом вложить деньги, и единственным дополнением к архитектуре дома, сделанным его вдовой, была маленькая башенка, исполненная в форме носорожьего рога, откуда в дождливую погоду хозяйка могла наблюдать за экипажами, снующими вверх и вниз по дороге. Дом был нелеп, и тем не менее это был дом, и населяли его люди, совершенно искренне любившие окружающие ландшафты. Другие дома по соседству были построены дорогими архитекторами, за прочими домами хозяева тщательнейшим образом ухаживали, но все их ухищрения не могли развеять ощущения, что все, что они делают и возводят, — случайно и временно. И только Уинди-Корнер выглядел вечным, надежным и непреходящим, словно его уродство было создано силами самой Природы. Можно было смеяться над этим строением, но содрогаться от отвращения или негодования — никогда.

В этот понедельник мистер Биб приехал на велосипеде и привез небольшую сплетню. Оказывается, он получил письмо от сестер Элан. Поскольку эти замечательные дамы не смогли приехать на виллу «Кисси», они поменяли планы и вместо этого собрались в Грецию.

«Поскольку Флоренция оказала столь благотворное влияние на мою бедную сестру, — писала мисс Кэтрин, — мы не видим причин, которые помешали бы нам этой зимой посетить Афины. Конечно, это смелый ход, тем более что доктор прописал ей для пищеварения специальный хлеб, но мы можем взять его с собой, и нам останется только сесть на пароход, а затем пересесть на поезд. Но есть ли там английская церковь?» Письмо продолжалось следующим образом: «Я не думаю, что мы поедем куда-нибудь дальше Афин, но если вы знаете какой-нибудь по-настоящему уютный пансион в Константинополе, мы были бы вам искренне признательны».

Люси должна получить удовольствие от этого письмеца, тем более что улыбка, которой мистер Биб озарил Уинди-Корнер, в значительной мере предназначалась для нее. Она обязана заметить, какое оно смешное, это письмецо, и какое оно прекрасное; должна же она чувствовать прекрасное! Хотя она была безнадежна в отношении живописи, и хотя она не всегда удачно одевалась — о, это ее светло-вишневое платье вчера, в церкви! — она просто обязана ощущать красоту и прелесть жизни, иначе она не играла бы на фортепиано так, как она это делает. У мистера Биба была теория, суть которой состояла в признании музыкантов существами исключительно сложными. Эти создания в гораздо меньшей степени, чем прочие люди искусства, знают себя и то, что им нужно, они постоянно ставят в тупик самих себя и своих друзей — их психология — феномен, до конца пока не изученный. И его теория только что была проиллюстрирована фактами, хотя мистер Биб и не знал этого. Не ведая того, что произошло здесь накануне, священник ехал просто выпить чаю, навестить свою племянницу да посмотреть, увидит ли мисс Ханичёрч что-либо милое и прекрасное в желании двух старых дев посетить вечные Афины.

Возле Уинди-Корнер стоял экипаж, который, как только священник приблизился к дому, двинулся и поехал по полосе гравия, ведущей к главной дороге, где резко остановился. Возница, экономя силы лошади, обычно ждал, пока пассажиры пешком поднимутся к этой точке по склону холма. Дверь дома послушно отворилась, и вышли двое, которых священник опознал как Сесиля и Фредди. Странная парочка для совместной поездки, но мистер Биб заметил чемодан, притороченный у ног возницы. Сесиль, на котором был надет котелок, вероятно, уезжал, а Фредди, в кепи, очевидно, провожал его до станции. Они шли быстро, срезая углы, и добрались до вершины холма, когда экипаж все еще боролся с изгибами дороги.

Мужчины пожали руку священнику, но не сказали ни слова.

— Вы решили нас ненадолго покинуть, мистер Виз? — спросил священник.

— Да, — ответил Сесиль, в то время как Фредди отвернулся в сторону.

— Я собирался показать вам это совершенно милое письмо от друзей мисс Ханичёрч, — сказал он и принялся цитировать кусками. — Не чудесно ли это? Разве это не романтическое приключение? Теперь сестры Элан наверняка поедут в Константинополь. Они попали в капкан, из которого им не выбраться, и наверняка закончат кругосветным путешествием.

Сесиль внимательно выслушал священника и сказал, что Люси это будет крайне интересно.

— Настоящее романтическое приключение! — не унимался мистер Биб. — Каприз, абсолютно не свойственный молодым людям. Единственное, на что вы способны, так это на партию в теннис. Вы говорите, что романтика мертва, в то время как сестры Элан изо всех сил бьются за торжество романтики. «Какой-нибудь по-настоящему уютный пансион в Константинополе»! Это они из скромности, но в глубине сердца они желают жить в замке, где они могли бы «…внимать прибою на островах волшебных в океане дальнем». Обычный вид из окна не подходит для сестер Элан. Им нужен пансион, хозяином которого был бы великий Джон Китс.

— Ужасно неловко перебивать вас, мистер Биб, — вмешался Фредди. — Но нет ли у вас спичек?

— У меня есть, — сказал Сесиль, и от внимания священника не ускользнуло то, что тот говорит с Фредди более мягким тоном, чем обычно.

— Вы ведь не встречались с сестрами Элан, мистер Виз, не так ли? — спросил мистер Биб.

— Никогда, — ответил Сесиль.

— Тогда вы не поймете всей прелести этой их поездки в Грецию. Сам я в Греции не бывал и не собираюсь. Я даже не могу представить, чтобы туда поехал кто-либо из моих друзей. Греция слишком велика для нас, слабых мира сего. Не согласны? Италия — это то, с чем мы еще можем управиться. Италия — героическая страна, в Греции же есть что-то богоподобное или даже дьявольское. Я даже не знаю, что именно — насколько Греция выходит за рамки нашего провинциального кругозора. Ладно Фредди, я не очень умный, я знаю; я позаимствовал эти идеи у другого, но передайте мне спички, когда они вам больше не понадобятся.

Священник зажег сигарету и продолжал:

— Так вот что я говорю: если нашим несчастным кокнейским жизням и нужен какой-либо фон, пусть это будет Италия. Достаточно большая, чтобы заполнить мое сознание. Размером как раз с Сикстинскую капеллу. Ее контрасты я еще в силах осознать. Но не Парфенон, не фризы Фидия! А вот и ваш экипаж.

— Вы совершенно правы, — проговорил Сесиль. — Греция не для нас, малых и слабых.

Он сел в экипаж; Фредди кивнул священнику, который, как юноша надеялся, сейчас совсем не хотел над ними поиздеваться, и полез следом. Но не проехали они и десятка ярдов, как Фредди спрыгнул и бегом вернулся за спичками Сесиля, которые священник по-прежнему держал в руке. Взяв коробок, он проговорил:

— Я рад, что вы говорили только о книгах. Сесиль совсем пришибленный. Люси отказалась выйти за него замуж. Если бы вы завели разговор о ней, он бы точно свихнулся.

— Но когда?

— Вчера поздно ночью. Все, мне пора.

— Может, мне не стоит к вам?

— Да нет, езжайте. До свидания!

«Слава Богу! — воскликнул про себя мистер Биб и одобрительно похлопал по седлу своего велосипеда. — Это была единственная глупость, которую она совершила. И какое счастливое избавление!»

И, немного поразмышляв, священник принялся преодолевать спуск к Уинди-Корнер. На сердце у него было легко. Дом вновь стал тем, чем он должен был быть, навсегда отрезанный от претенциозного мира этого Сесиля.

Он должен был найти мисс Минни в саду.

В гостиной Люси наигрывала сонату Моцарта. Священник поколебался, не войти ли ему, но затем прошел в сад. Там он обнаружил компанию скорбящих. День выдался бурный, и поднявшийся ветер сломал георгины. Озабоченная с виду миссис Ханичёрч пыталась поднять их. Мисс Бартлетт, одетая совершенно не подобающим случаю образом, мешала ей своими предложениями помощи. Неподалеку стояли Минни и соседская девочка, каждая с длинным куском лыка в руках.

— Здравствуйте, мистер Биб! Господи, что за беспорядок! Взгляните на мои алые помпоны, как они пострадали от ветра, а земля такая твердая, что и подпорку не воткнешь, и экипаж уехал, а я так рассчитывала на Пауэлла, который — каждый должен исполнять свои обязанности — так хорошо подвязывает георгины.

Очевидно, миссис Ханичёрч была потрясена случившимся.

— Здравствуйте, — сказала мисс Бартлетт с многозначительным взглядом, который, вероятно, должен был означать, что сегодня пострадали не только георгины, сломленные осенней непогодой, но и нечто большее.

— Ленни, давай лыко! — крикнула миссис Ханичёрч. Соседская девочка, которая не знала, что такое лыко, словно приросла к тропинке. Минни скользнула к дяде и шепотом сообщила ему, что все сегодня из рук вон плохо и что она не виновата в том, что подвязки для георгинов рвутся вдоль, а не поперек.

— Пойдем погуляем, — сказал священник племяннице. — Ты расстраиваешь их больше, чем они способны выдержать. Миссис Ханичёрч! Я заехал без всякой цели. Могу я взять у вас Минни и сходить с ней в таверну «Улей» выпить чашку чаю?

— Вот как? Ладно, идите… Не ножницы, спасибо, Шарлотта, у меня уже рук не хватает… Боюсь, что оранжевый кактус погибнет, пока я до него доберусь.

Мистер Биб, который был мастер разрешать запутанные ситуации, предложил мисс Бартлетт поучаствовать в его с Минни маленьком застолье.

— Да, Шарлотта, иди. Ты мне сейчас не нужна, ни здесь, ни в доме.

Мисс Бартлетт сказала, что долг заставляет ее остаться у клумбы с георгинами, но когда своим отказом пойти с мистером Бибом она вывела из себя всех, за исключением Минни, она согласилась пойти, чем вывела из себя уже Минни. Выходя из сада, мистер Биб увидел, что цветок оранжевого кактуса все-таки упал, и соседская девочка, подхватив его, уткнулась носом в его сердцевину.

— Как ужасно это опустошение среди цветов! — заметил священник.

— Как ужасно, когда в один момент оказываются разрушенными надежды, которые ты питаешь месяцами! — провозгласила мисс Бартлетт.

— Может быть, нам следует отправить мисс Ханичёрч к ее матери? Или лучше будет, если она пойдет с нами?

— Я думаю, лучше Люси предоставить самой себе.

— Они сердятся на мисс Ханичёрч, — прошептала Минни, — потому что она опоздала к завтраку. Мистер Флойд уехал, и мистер Виз уехал, а Фредди со мной играть не хочет. Вы знаете, дядя Артур, дом совсем не похож на тот, что был вчера.

— Не будь такой занудой, Минни, — сказал дядя Артур. — Иди надень башмаки.

Священник вошел в гостиную, где Люси по-прежнему внимательно разыгрывала Моцарта. При звуке его шагов она перестала играть.

— Здравствуйте! Мисс Бартлетт и Минни идут со мной выпить чаю в «Улей». Не хотите присоединиться?

— Не думаю, спасибо.

— Ничего. Я не думал, что вы согласитесь.

Люси вновь повернулась к фортепиано и взяла несколько аккордов.

— Как изящны эти сонаты! — сказал мистер Биб, который в глубине сердца полагал их глуповатыми безделицами.

Люси принялась за Шумана.

— Мисс Ханичёрч!

— Да?

— Я встретил их на холме. Ваш брат мне все рассказал.

— Вот как?

В ее голосе слышалось раздражение. Мистер Биб почувствовал себя уязвленным — он рассчитывал, что Люси в любом случае должна желать, чтобы он знал все.

— Нет необходимости говорить, что дальше эта новость не распространится.

— Мама, Шарлотта, Сесиль, Фредди, вы, — проговорила Люси, каждое имя аккомпанируя нотой. Затем она сыграла шестую ноту.

— Если вы хотите слышать мое мнение, то я очень рад случившемуся и совершенно уверен, что вы поступили правильно.

— Я надеялась, что другие того же мнения, но это не так.

— Вероятно, мисс Бартлетт считает, что вы поступили неразумно?

— Мама тоже так считает. И она ужасно сердита.

— Мне очень жаль, если это так, — сказал мистер Биб с чувством.

Миссис Ханичёрч, которая ненавидела любые перемены, действительно сердилась, но только вполовину того, что представила священнику ее дочь, и совсем недолго. Со стороны Люси это была уловка, которая призвана была оправдать ее уныние, уловка неосознанная, поскольку сама Люси сейчас шла одним путем с армией мрака.

— И Фредди сердится.

— Но Фредди никогда особенно не ладил с мистером Визом, не так ли? Насколько я понял, ему не нравилась ваша помолвка; он чувствовал, что мистер Виз разлучает вас с ним.

— Мальчики такие странные!

Слышно было, как Минни спорит с мисс Бартлетт, — поход в «Улей» предполагал полную смену наряда. Мистер Биб увидел, что Люси — что было вполне понятно — не желала обсуждать свои проблемы, а потому, искренне выразив свое сочувствие, он сказал:

— Занятное письмо я получил от мисс Элан. Я, собственно, из-за него и приехал. Я думал, оно вас позабавит.

— Как мило, — произнесла Люси тусклым голосом.

Только ради того, чтобы не сидеть без дела, священник принялся читать письмо. Но стоило ему произнести только несколько слов, как в глазах Люси проскользнула тревога, и она перебила чтение, спросив:

— Едут за границу? Когда?

— На следующей неделе, я полагаю.

— Фредди сказал, что он сразу вернется?

— Нет.

— Потому что я надеюсь, он не станет сплетничать.

Значит, она все-таки хочет поговорить про свою разорванную помолвку? Всегда готовый услужить, мистер Биб отложил письмо. Но Люси вдруг громко воскликнула:

— О, расскажите мне побольше про сестер Элан! Как здорово, что они едут за границу!

— Я предложил им начать с Венеции и проплыть на грузовом судне вдоль Иллирийского побережья.

Люси весело рассмеялась.

— Как хорошо! Как бы я хотела отправиться с ними!

— Неужели Италия заразила вас страстью к путешествиям? Не исключено, что Джордж Эмерсон и прав. Он называет Италию эвфемизмом Судьбы.

— О нет, не Италия! Константинополь! Я всегда мечтала побывать в Константинополе. Ведь Константинополь — это практически Азия, не так ли?

Мистер Биб напомнил Люси, что сестры Элан намереваются посетить только Афины «…и Дельфы, если дороги будут безопасны». Но это не умерило пыла Люси. Как давно она хотела побывать в Греции! К своему удивлению, мистер Биб осознал, что Люси говорит это вполне серьезно.

— Я и не думал, что вы и сестры Элан — такие друзья, особенно после этой истории с виллой «Кисси».

— О, это пустяки! — ответила Люси. — Вилла не имеет никакого значения. Я все отдала бы ради этой поездки.

— Но разве ваша мать захочет с вами так скоро расстаться? Вы ведь дома не больше трех месяцев.

— Она должна! — воскликнула Люси возбужденно. — И я должна уехать. Просто должна.

Она нервно пробежалась пальцами по волосам.

— Разве вы не видите, как мне это нужно? Сначала я этого не понимала. Но теперь понимаю, и то, что мне особенно нужно, — это посмотреть Константинополь.

— Вы хотите сказать, что после разрыва помолвки вы чувствуете…

— Да. Я знала, что вы поймете.

Но мистер Биб не вполне понимал. Почему мисс Ханичёрч не может найти успокоения в объятиях своих близких, своей семьи? Сесиль, очевидно, будет вести себя благородно и не станет ее беспокоить. Потом священник понял, что для Люси сама семья является источником беспокойства. Он намекнул ей на это, и девушка охотно согласилась.

— Именно так! Я уеду в Константинополь, чтобы они примирились с тем, что произошло, и успокоились.

— Наверное, это был неприятный разговор? — мягко предположил священник.

— Нет, отнюдь! Сесиль был очень добр, в самом деле. Только… я должна сказать вам всю правду, поскольку вы не все знаете: он был такой властный. Я поняла, что он не позволит мне жить так, как я хочу. Он стал бы развивать меня в тех сферах, где это сделать невозможно. Сесиль не может позволить, чтобы женщина все решала сама. Просто не может. Что за нелепости я говорю! Но это действительно так.

— Именно это я и понял, наблюдая за мистером Визом. И это полностью совпадает с тем, что я знаю о вас. Я сочувствую вам глубочайшим образом, и я полностью с вами согласен. Согласен настолько, что вы не обидитесь на небольшое критическое замечание: а стоит ли вам бежать в Грецию?

— Но я должна куда-нибудь уехать! — воскликнула Люси. — Все утро я не находила себе места, а тут такая удача. — Крепко сжатыми кулаками она била по коленям и повторяла: — Я должна! Я должна! Мне трудно будет оставаться под одной крышей с мамой, а тут еще и деньги, которые она на меня потратила весной. Вы слишком высокого обо мне мнения! Вряд ли я этого заслуживаю.

В это мгновение в гостиную вошла мисс Бартлетт, и Люси воскликнула, еще более нервно:

— Я должна уехать, и как можно дальше. Я должна узнать себя и то, что мне нужно.

— Так идемте! Чай, чай, чай! — проговорил мистер Биб и проворно вывел мисс Бартлетт и Минни из дома. Он торопился настолько, что забыл в доме свою шляпу. Когда он вернулся за ней, то вновь услышал звуки Моцарта.

— Она снова играет, — сказал он, обращаясь к мисс Бартлетт.

— Люси всегда играет, — ядовито ответила Шарлотта.

— Можно только порадоваться, что у нее есть такая отдушина, — проговорил священник. — Она, очевидно, очень расстроена, в чем нет ничего удивительного. Я все знаю об этом. Свадьба была так близка, что Люси, вероятно, пришлось изрядно побороться с самой собой, перед тем как она решилась говорить о разрыве.

Мисс Бартлетт передернуло, и мистер Биб приготовился к спору. Он до конца так и не понимал Шарлотту. Как он сказал самому себе еще во Флоренции, «она еще способна продемонстрировать глубину странностей». Но она так неодобрительно относилась к поступку Люси, что на нее можно было вполне положиться. На это его понимания хватало, и он не сомневался, что мисс Бартлетт не откажется пообсуждать с ним Люси. К счастью, Минни в это время была занята сбором папоротников.

Шарлотта открыла обсуждение словами:

— Лучше нам не касаться этого предмета.

— Но почему?

— В высшей степени важно не допустить в Саммер-стрит сплетен по этому поводу. Сплетничать по поводу отставки мистера Виза в настоящее время — смертельно опасно!

Мистер Биб в изумлении приподнял брови. Слово «смерть» — сильное слово, даже слишком сильное. Здесь же трагедией и не пахло. Он заметил:

— Конечно, мисс Ханичёрч сделает это известие достоянием публики тогда, когда захочет. Фредди же мне сказал об этом потому, что знал — Люси не стала бы возражать.

— Я знаю, — учтиво ответила мисс Бартлетт. — И тем не менее Фредди не стоило вам рассказывать. Осторожность в таких делах не бывает излишней.

— Совершенно согласен.

— Поэтому я настаиваю на абсолютной секретности. Случайно брошенное слово во время дружеского разговора…

— Абсолютно с вами согласен.

Священник был хорошо знаком с этими нервными старыми девами и привык к той преувеличенной важности, которую они придавали словам. Приходской священник живет среди паутины пустяшных тайн, откровений и угроз, и чем более он мудр, тем меньше им придает значения. И мистер Биб, как опытный пастырь прихода, резко изменил тему разговора:

— Не слышали ли вы что-либо по поводу наших друзей из пансиона Бертолини? Я полагаю, вы поддерживаете отношения с мисс Лэвиш? Не странно ли, что наши жизни, жизни постояльцев синьоры Бертолини, совершенно случайно встретившихся в Италии, вдруг оказались столь тесно переплетенными? Двое, трое, четверо, шестеро из нас… нет, восемь человек, включая Эмерсонов, более или менее поддерживают друг с другом отношения. Право, мы должны сообща составить синьоре Бертолини благодарственное письмо.

Поскольку мисс Бартлетт явно не одобрила план священника, то остаток пути они проделали в молчании, которое время от времени прерывал сам мистер Биб, называя имя какого-нибудь редкого папоротника. На вершине холма они остановились. Прошел час с того момента, как мистер Биб стоял здесь в предыдущий раз, а небо уже помрачнело, придав окрестностям трагический вид, столь редкий для пейзажей графства Суррей. Серые тучи мчались наперерез гряде белых облаков, которые, медленно истончаясь, растягиваясь и разрываясь, открывали взору последние пятна исчезающей синевы. Лето отступало. Ветер выл, деревья стонали, и тем не менее сила этих звуков пока не соответствовала мощи катаклизмов, происходящих на небесах. Погода менялась; погода изменилась, и вой небесной артиллерии казался уже не сверхъестественным, но вполне обычным аккомпанементом вою ветра и стону деревьев. Взор мистера Биба остановился на Уинди-Корнер, где Люси разыгрывала Моцарта. Без всякой улыбки он вновь сменил тему разговора:

— Дождя не будет, но скоро стемнеет. Поспешим же! Вчера вечером был жуткий мрак.

В таверну «Улей» они пришли в пять часов. Это милое заведение располагало верандой, сидеть на которой любили молодые и легкомысленные, в то время как люди более зрелые предпочитали уютную комнату под крышей, с полом, посыпанным песком. Мистер Биб решил: если мисс Бартлетт сядет снаружи, то она замерзнет; а если Минни сядет внутри, ей будет скучно. Поэтому он предложил разделиться. Они станут передавать ребенку еду через окно. Таким образом совершенно случайно священник получил возможность поговорить о бедах Люси.

— Я все думал, — проговорил священник, — что мы могли бы вернуться к нашему разговору о Люси, если вы не возражаете.

Мисс Бартлетт кивнула.

— Ни слова о прошлом, — продолжал священник. — Я мало знаю о прошлом и еще меньше им интересуюсь. Совершенно уверен, что все это только к чести вашей кузины. Она действовала исходя из самых высоких побуждений, действовала абсолютно правильно, и только ее достойная восхищения скромность позволила ей высказать предположение, что мы ее переоцениваем. И все-таки, что с будущим? Если серьезно, то что вы думаете по поводу ее плана поехать в Грецию?

Он снова достал письмо.

— Я не знаю, слышали ли вы это, но она собирается присоединиться к сестрам Элан в их безумном предприятии. Все это… я даже не могу толком объяснить, все это — неправильно.

Мисс Бартлетт молча прочитала письмо, отложила его, задумалась и прочитала вновь.

— Самому мне не разобраться, — поощрил ее священник.

К его удивлению, Шарлотта ответила:

— Здесь я с вами не соглашусь. В этой поездке — спасение для Люси.

— Вот как? Почему?

— Она хотела уехать из Уинди-Корнер.

— Я знаю, но это желание кажется таким странным; это так на нее не похоже, и, мне кажется, за этим желанием прячется некий… эгоизм.

— Это естественное желание. После таких болезненных сцен ей хочется полной смены обстановки.

Здесь, вероятно, мистер Биб столкнулся с обстоятельством, перед которым мужской интеллект пасует. Священник воскликнул:

— Так и она сама говорит. А поскольку ее поддерживает еще одна леди, то должен признаться, что я частично убежден. Наверное, ей нужны перемены. У меня нет ни сестер, ни… и я не так хорошо понимаю эти вещи. Но зачем ей ехать так далеко? Это все-таки Греция!

— Вы можете смело спрашивать меня об этом, — ответила мисс Бартлетт, которая, явно заинтересовавшись предметом, отказалась от былой уклончивости. — Почему Греция?.. Что такое, Минни? Джем?.. Почему не Танбридж-Уэллз? О, мистер Биб! У меня сегодня утром был долгий и весьма тяжелый разговор с Люси. Я не могу ей помочь. Больше я ничего не скажу. Возможно, я и так сказала слишком много. Я не должна говорить — это вещь, которая для нее горше всего. Нет, я не должна говорить. Я предложила ей пожить у меня полгода в Танбридж-Уэллз, но она отказалась.

Священник сгребал ножом хлебные крошки в кучку.

— Конечно, мои чувства ничего не значат, — продолжила мисс Бартлетт. — Я слишком хорошо знаю, что действую Люси на нервы. Наша поездка в Италию закончилась катастрофой. Она захотела покинуть Флоренцию, а когда мы приехали в Рим, ей не понравилось и там, и все время я чувствовала, что трачу деньги ее матери…

— Давайте все-таки о будущем, — прервал Шарлотту мистер Биб. — Мне нужен ваш совет.

— Хорошо, — резко сказала мисс Бартлетт сдавленным от волнения голосом — новым для священника, но так хорошо знакомым Люси. — Во-первых, я помогу ей отправиться в Грецию. А вы?

Мистер Биб размышлял.

— Это совершенно необходимо, — опустив вуаль, продолжила она шепотом, в котором было столько страсти и напряжения, что священник удивился. — Я знаю. Я знаю!

Наступал вечер, и в сгущающихся сумерках священнику вдруг открылось: эта странная женщина действительно знает.

— Ей нельзя оставаться здесь и минуты, а мы должны молчать, пока она не уедет. Я уверена, что слуги пока ничего не знают. После… но я уже и так сказала слишком много. Дело в том, что мы с Люси беспомощны против миссис Ханичёрч. Если вы нам поможете, у нас все получится. В противном случае…

— В противном случае что? — переспросил священник.

— В противном случае, — повторила мисс Бартлетт, как будто эти слова были самодостаточны и не нуждались в продолжении.

— Хорошо, я помогу ей, — проговорил священник, приняв решение. — Идемте, нужно вернуться и все организовать.

Мисс Бартлетт принялась цветисто благодарить мистера Биба. Звук ее слов сопровождался скрипом вывески, которую терзал ветер на внешней стене таверны и которая изображала улей, равномерно облепленный пчелами. Мистер Биб не вполне понимал, что происходит, да не очень хотел и понимать. Не хотел он догадываться и о существовании «другого мужчины» — ход, к которому обязательно прибег бы более грубый ум. Он только чувствовал, что мисс Бартлетт знала о существовании некоего смутного влияния, от которого Люси хотела бы избавиться и которое, вполне вероятно, могло быть облечено в плоть и кровь. Сама смутность влияния, о наличии которого была осведомлена мисс Бартлетт, пробудила в священнике пыл рыцаря-крестоносца. Его вера в безбрачие, столь сдержанная, так тщательно скрываемая под налетом культуры и терпимости, сейчас вырвалась наружу и расцвела подобно нежному цветку. «Тот, кто вступает в брак, поступает хорошо; тот же, кто воздерживается от брака, поступает лучше» — так понимал священник слова апостола Павла, и на этом основывалась его вера. И когда священник слышал о чьей-нибудь разорванной помолвке, он всегда переживал легкое чувство удовольствия. В случае с Люси это чувство усиливалось его нелюбовью к Сесилю, и он хотел идти даже дальше, удалив ее от всех и всяческих опасностей до тех пор, пока она окончательно не утвердится в своем желании остаться девой. Чувство было очень тонким, оно ничего общего не имело с догмой, и священник никогда не связывал его с прочими участниками описываемых событий. Тем не менее это чувство жило в нем, и именно его наличием можно было объяснить поступки священника и его влияние на поступки других людей. Союз, который он заключил в таверне с мисс Бартлетт, должен был помочь не только Люси, но и религии.

Чрез тьму и ветер они поспешили домой. Говорили о разных вещах: о том, что Эмерсонам нужна экономка, о слугах, о слугах-итальянцах, о романах про Италию, о романах с тенденцией, о том, могут ли романы влиять на жизнь. Вдали светились огоньки Уинди-Корнер. Миссис Ханичёрч, которой на этот раз помогал Фредди, все еще билась в саду за жизнь своих цветов.

— Слишком темно, — пожаловалась она. — Придется бросить это дело. Нужно было предвидеть, что погода так скоро разыграется, а теперь и Люси хочет уехать в Грецию. Не знаю, к чему придет этот мир!

— Миссис Ханичёрч, — проговорил священник. — Ехать вГрецию она должна. Пойдемте в дом и обговорим ее планы. Кстати, вы против ее разрыва с мистером Визом?

— Мистер Биб! Я благодарна, просто благодарна.

— Я тоже, — вставил Фредди.

— Отлично. Теперь идемте.

Совещание в гостиной длилось с полчаса.

Люси в одиночку с поездкой в Грецию не справится. Это опасно и дорого — качества, которых миссис Ханичёрч терпеть не могла в равной степени. Шарлотта тоже не помощница. Честь победителя сегодня принадлежала мистеру Бибу. С помощью присущих ему такта и здравого смысла, а также используя свое влияние на миссис Ханичёрч (а любой священник, если он не дурак, будет иметь влияние на эту даму), он смог склонить хозяйку дома на свою сторону и сторону мисс Бартлетт.

— Я не вижу особого смысла ехать именно в Грецию, — сказала наконец миссис Ханичёрч, — но, если вы считаете, что это лучший вариант, спорить не буду. Наверное, это то, что мне не дано понять. А где Люси? Нужно ей сказать. Люси!

— Она играет на фортепиано, — сказал священник. Он открыл дверь и все услышали слова песни:

— Я и не знал, что она поет, — покачал он головой.

— Это песня Люси Эштон из Вальтера Скотта. Ей эту песню дал Сесиль. Какие они странные, эти девушки!

— Что такое? — спросила Люси, оборвав песню на полуслове и обернувшись.

— Все хорошо, — мягко проговорила миссис Ханичёрч. Она вошла в гостиную, и мистер Биб услышал, как она, поцеловав дочь, сказала:

— Мне очень жаль, что я так рассердилась по поводу Греции, но это все из-за георгинов.

Люси отозвалась глухо:

— Спасибо, мама. Ничего страшного.

— И ты права. Тебе нужно съездить в Грецию. Можешь поехать, если сестры Элан тебя возьмут с собой.

— О, как здорово! Спасибо, мама!

Следом за миссис Ханичёрч в гостиную вошел мистер Биб. Люси сидела перед инструментом, положив руки на клавиатуру. Она была рада, хотя мистер Биб ожидал большей радости. Мать Люси склонилась к ней. Фредди, которому Люси пела, расположился на полу, преклонив к ней голову и зажав незажженную трубку между зубов. Как ни странно, но группа получилась замечательная. Мистеру Бибу, любителю старого искусства, сразу припомнилась его любимая тема Santa Conversazione — тема святой беседы, где люди, любящие друг друга, изображены разговаривающими о высоком — тема, игнорируемая современной живописью, ибо нет в ней ни чувственности, ни сенсационности. Зачем Люси выходить замуж или уезжать в путешествие, когда у нее столько друзей дома?

— А вот и мистер Биб!

— Мистер Биб не осудит меня за плохую игру.

— Это прекрасная песня и очень мудрая, — проговорил священник.

— Нет, она не очень хороша, — ответила Люси с безразличием в голосе. — Я забыла, чем — то ли гармонией, то ли еще чем-то.

— Она написана не по правилам, но тем она и хороша! — сказал мистер Биб.

— Мелодия нормальная, — вторгся в разговор Фредди. — А слова подкачали. Не спорь. Пора выбрасывать белый флаг.

— Какие глупости ты говоришь, — отозвалась его сестра.

Santa Conversazione, святая беседа, утратила свою святость. Священник встал. В конце концов, почему Люси должна говорить о Греции или благодарить его за то, что ему удалось убедить ее мать? Он попрощался и вышел.

Фредди на крыльце зажег для него велосипедный фонарь, после чего со своей обычной радостью в голосе произнес:

— Насыщенный денек выдался, не так ли?

— Подождите, она заканчивает!

— А я люблю такую погоду, — сказал Фредди.

И мистер Биб растворился в пронизанной ветром мгле.

Две вещи были совершенно очевидны. Люси вела себя превосходно, а он помог ей. Вряд ли ему удалось бы понять все детали этой значительной перемены в жизни девушки. Если в чем-то он был либо неудовлетворен, либо озадачен, ему оставалось смириться — в главном Люси была на правильном пути.

Не исключено, что в песне этот «правильный путь» был очерчен чересчур резко, а аккомпанемент, который священник слышал сквозь порывы ветра и который частично снимал эту резкость, более согласовывался с позицией Фредди и спорил со словами:

Так или иначе, четвертый уже раз Уинди-Корнер лежал перед ним — как маяк в ревущем океане мрака.

Глава 19. Люси говорит неправду мистеру Эмерсону

Мисс Ханичёрч нашла сестер Элан в их любимом отеле возле Блумсбери — умеренно роскошное, чистое, душное заведение, активно посещаемое провинциалами. Они обычно вселялись сюда перед тем, как отправиться на покорение великих морей, и проводили пару недель, неторопливо закупая одежду, путеводители, куски непромокаемой кожи для сидения на траве, специальный хлеб для улучшения пищеварения и прочие вещи, без которых за границей просто не обойтись. Им и в голову не приходило, что в других странах, в тех же Афинах, тоже есть магазины, но к путешествию они относились как к военной операции, которую можно успешно провести, только вооружившись в лавочках и магазинчиках Хеймаркета. Сестры полагали, что и мисс Ханичёрч обязана хорошенько экипироваться. Хинин сейчас стал доступен в форме таблеток. С одноразовым мылом не будет хлопот в поезде — лицо и руки всегда будут свежими и чистыми. Слегка ошеломленная, Люси пообещала, что купит все.

— Но вы, конечно же, всё знаете про эти мелочи, тем более что вам помогает мистер Виз! — трещали сестры. — Джентльмен — это такая опора!

Миссис Ханичёрч, которая приехала в город вместе с Люси, нервно постукивала пальцами по портмоне.

— Как хорошо, что мистер Виз отпустил вас с нами, — продолжила мисс Кэтрин. — Не каждый молодой человек способен на такое. Но вероятно, он потом присоединится к вам?

— Или мистера Виза удерживает в Лондоне его работа? — спросила мисс Тереза, наиболее проницательная и наименее добрая из сестер.

— Так или иначе, мы увидимся с ним, когда он приедет вас проводить. Мне так хочется встретиться с ним!

— Никто не будет провожать Люси, — вмешалась миссис Ханичёрч. — Она не любит этого.

— Да, терпеть не могу проводов, — подтвердила Люси.

— Не может быть! Как интересно! Я думала, что в этом случае…

— О, миссис Ханичёрч! Неужели вы уходите? Как приятно было встретиться!

Они наконец сбежали, и Люси произнесла с облегчением:

— Как хорошо! На этот раз все.

Но ее мать была обеспокоена.

— Ты можешь говорить, что я тебе не сочувствую, дорогая, — произнесла она. — Но я не вижу причин, почему бы тебе не рассказать своим друзьям про Сесиля и покончить с этим. Мы все время сидим как в засаде, лжем, а нас словно просвечивают. Противно же!

У Люси было что возразить. Она вкратце описала натуру сестер Элан: это такие сплетницы! Скажешь им что-нибудь, и мгновенно об этом узнают все.

— Но почему бы всем об этом не узнать?

— Потому что я обещала Сесилю не объявлять о разрыве помолвки, пока я в Англии. Уедем — скажу. Так много лучше. О, как сыро на улице. Свернем сюда!

«Сюда» было в Британский музей. Но миссис Ханичёрч туда не хотела. Если уж прятаться от дождя, то в магазине. Люси усмехнулась презрительно — она поставила перед собой задачу полюбить греческую скульптуру, и с этой целью уже заняла у мистера Биба мифологический словарь, чтобы выучить имена богов и богинь.

— Хорошо, — тем не менее сказала она. — Пусть магазин. Пойдем в книжный. Мне нужен путеводитель.

— Ты знаешь, Люси, — остановила ее миссис Ханичёрч. — Вы все: ты, Шарлотта, мистер Биб говорите мне, что я глупая. Может быть и так. Но я никогда не пойму эту игру в прятки. Ты избавилась от Сесиля — очень хорошо! И я благодарна тебе за то, что он ушел, хотя поначалу я и сердилась. Но почему об этом не сказать всем? Зачем помалкивать и ходить на цыпочках?

— Это только несколько дней.

— Но почему?

Люси молчала. Она все больше отдалялась от матери. Было бы очень просто сказать: «Потому что меня преследовал Джордж Эмерсон. И если он услышит, что я бросила Сесиля, он опять примется за свое». Это было бы просто, и, благодаря счастливому совпадению, это было бы правдой. Но Люси не могла так сказать. Она не любила откровений, поскольку они могли привести к познанию собственной сущности и Свету, который есть царь ужаса. С того самого последнего вечера во Флоренции она считала неразумным раскрывать кому-либо свою душу.

Молчала и миссис Ханичёрч. Она думала: «Дочь моя мне не отвечает. Нашему с Фредди обществу она предпочитает этих любопытных старух. Прицепится к любому сброду, лишь бы сбежать из дома». А так как ни одна из мыслей миссис Ханичёрч долго не могла пребывать неозвученной, она произнесла:

— Ты просто устала от Уинди-Корнер.

То была совершеннейшая правда. Когда Люси избавилась от Сесиля, она надеялась вернуться в Уинди-Корнер, но затем обнаружила, что у нее больше нет дома. Уинди-Корнер мог быть домом для Фредди, который и жил, и думал просто и честно; но для того, кто намеренно исказил, если не изуродовал свою внутреннюю сущность, свое сознание, Уинди-Корнер, как дом, умер. Люси не осознавала, что ее сознание искажено, поскольку к этому осознанию должно было прийти само сознание, а Люси разрушила этот инструмент жизни. Она думала так: «Я не люблю Джорджа; я разорвала свою помолвку потому, что не люблю Джорджа; я должна ехать в Грецию потому, что не люблю Джорджа; гораздо важнее искать имена богов в словаре, чем помогать маме; все, кроме меня, ведут себя ужасно». Она была обиженной и раздраженной и хотела делать совсем не то, что должна, и в этом состоянии духа она продолжила разговор.

— О, мама! — воскликнула она. — Что за чепуху ты говоришь! И нисколько я не устала от Уинди-Корнер.

— Тогда почему ты сразу этого не сказала, а размышляла целых полчаса?

Люси негромко засмеялась:

— Скорее, полминуты.

— Может быть, ты вообще хочешь уйти из дома?

— Тише, мама! Люди услышат.

Ибо они уже вошли в книжный магазин. Люси купила Бедэкера и продолжила:

— Конечно же, я хочу жить дома. Но уж, поскольку мы об этом заговорили, скажу, что в будущем я хочу больше ездить. Ведь в будущем году я вступаю в свою долю наследства.

Слезы навернулись на глаза миссис Ханичёрч.

Ведомая неизвестной формой помешательства, которую иные люди называют эксцентричностью, Люси захотела прояснить этот пункт.

— Я же так мало видела мир, — сказала она. — А в Италии я вообще чувствовала себя не в своей тарелке. Я плохо знаю жизнь. Нужно чаще приезжать в Лондон, и не на день, как сегодня, а надолго. Я могла бы даже снимать здесь квартиру на пару с какой-нибудь девушкой.

— И путаться со всякими машинистками! — взорвалась миссис Ханичёрч. — Бегать по митингам суфражисток, кричать там невесть что, а потом иметь проблемы с полицией! И называть это великой миссией борцов за женскую свободу, великим Долгом и великой Работой! Эти женщины ходят на митинги потому, что их никто не хочет, потому, что они не умеют вести дом, и потому, что они не знают своего места. И ты будешь такой, а потом найдешь себе в подружки двух старух и поедешь с ними за границу.

— Я хочу большей независимости, — запинаясь, проговорила Люси.

Она знала, что действительно хочет чего-то и что независимость — это хороший предлог, ибо мы всегда можем сказать, что нам ее не хватает. Люси попыталась вспомнить, что она чувствовала тогда, во Флоренции. Там ее чувства и переживания были искренними и страстными, и связаны они были скорее с Прекрасным, чем с тем, куда она стремилась сейчас. Но так или иначе, независимость была тем, что ее привлекало все сильнее и сильнее.

— Хорошо, — кивнула головой миссис Ханичёрч. — Получай свою независимость и уезжай. Будешь носиться по миру туда-сюда, а потом вернешься домой тощая, как спичка, от плохой еды. Как ты можешь презирать дом, который построил твой отец, и сад, который он посадил? И все это — ради квартиры, которую можно снимать с кем-то на пару!

Люси поджала губы:

— Наверное, я сказала это сгоряча.

— О господи! — всплеснула руками миссис Ханичёрч. — Как ты напоминаешь мне Шарлотту Бартлетт!

— Шарлотту? — воскликнула Люси, почувствовав вдруг пронзившую ее боль.

— С каждой минутой все больше и больше.

— Я не понимаю тебя, мама! Между мной и Шарлоттой нет никакого сходства.

— Я отлично вижу сходство. Та же самая вечная обеспокоенность, общая манера брать слова обратно. Шарлотта, которая вчера вечером пыталась два яблока разделить на троих, похожа на тебя, как родная сестра.

— Что за чепуха! Если тебе так не нравится Шарлотта, почему ты пригласила ее к нам? Я тебя предупреждала, я умоляла тебя не делать этого. Но кто бы меня послушал!

— Вот именно так!

— Прости, не поняла.

— Вот она, Шарлотта, моя дорогая! Ты говоришь ее словами.

Люси сжала зубы.

— Я считаю, что ты не должна была приглашать Шарлотту. Не забывай этого!

Разговор закончился ссорой.

По магазинам они ходили молча, почти не разговаривали в поезде, еще меньше в экипаже, который встретил их в Доркинге. Весь день лил дождь, и, когда они ехали по узким дорожкам между деревьев, потоки воды лились с буков на складной верх экипажа. Люси пожаловалась, что внутри ей душно.

Выглянув наружу, она принялась вглядываться в пропитанные водой сумерки. Фонарь экипажа плыл над грязью дороги, мимо деревьев, не высвечивая ничего, что ласкало бы взор.

— Когда Шарлотта сядет, давка будет ужасной, — заметила Люси.

По пути они должны были забрать Шарлотту, которая в Саммер-стрит была в гостях у матери мистера Биба.

— Придется нам сесть втроем в ряд. Дождя нет, а с деревьев льет. О, как хочется свежего воздуха!

Потом Люси принялась прислушиваться к топоту копыт: «он-не-сказал-он-не-сказал». Мелодию поглощала влажная дорога.

— А не опустить ли нам верх? — спросила она, на что миссис Ханичёрч с внезапной нежностью ответила:

— Ладно, старушка! останови лошадь.

Лошадь остановили; Люси с Пауэллом после недолгой борьбы опустили верх экипажа, попутно пролив некоторое количество воды за ворот миссис Ханичёрч. Но теперь, когда верх был опущен, Люси смогла разглядеть то, что в противном случае она бы обязательно пропустила: темные окна виллы «Кисси» и замок на воротах ее сада.

— Дом снова собираются сдавать? — спросила она возницу.

— Да, мисс.

— А жильцы уехали?

— Для молодого джентльмена слишком далеко ездить из города, а у отца разыгрался ревматизм, и он один не может. Теперь они пытаются снять меблированные комнаты поближе к его работе.

— Так они уехали?

— Уехали, мисс.

Люси откинулась на сиденье. Экипаж остановился возле дома священника. Она сошла с него, чтобы позвать мисс Бартлетт. Значит, Эмерсоны уехали, и вся эта суета с отъездом в Грецию была напрасной! Все впустую! Слово, казалось, подводило итог всей жизни. Планы — впустую, деньги — впустую, любовь и та — впустую. А теперь она еще и обидела мать! Неужели это она все испортила? Вполне возможно. Другие же люди портят. Когда служанка открывала дверь, Люси не могла говорить и только тупо смотрела в глубину холла.

Мисс Бартлетт вышла сразу и после долгой преамбулы попросила о любезности — она еще хотела зайти в церковь. Мистер Биб со своей матушкой уже ушел, но она не могла последовать за ними без разрешения миссис Ханичёрч, поскольку исполнение ее желания было чревато тем, что лошади пришлось бы стоять лишних десять минут.

— Конечно, — устало проговорила миссис Ханичёрч. — Я совсем позабыла, что сегодня пятница. Идемте все. Пауэлл может отвести лошадь на конюшню.

— О, Лючия, дорогая…

— Я не пойду с вами, — сказала Люси.

Послышались вздохи, и Шарлотта с миссис Ханичёрч отправились. Увидеть церковь в наступившей темноте было непросто, и только пятно света указывало им направление. Слабый свет лился из витражного окна, и когда дверь открылась, Люси услышала голос мистера Биба, обращавшегося с молитвой к немногочисленной пастве. Даже церковь, так искусно построенная на склоне холма, с ее изящно возведенным поперечным нефом и сияющим шпилем, даже церковь потеряла в глазах Люси все свое очарование, равно как и религия — вещь, о которой не принято говорить вслух.

Она прошла в дом вслед за служанкой. Не будет ли служанка возражать, если она посидит в кабинете мистера Биба? Только там горел огонь. Служанка не возражала. Но в кабинете уже кто-то был.

— Леди, сэр. Ожидает родственников, — услышала Люси слова служанки.

У огня сидел старший Эмерсон, положив ноги на табурет.

— О, мисс Ханичёрч! — воскликнул он дрогнувшим голосом. — Это вы?

Эмерсон сильно изменился с тех пор, как она видела его в прошлое воскресенье. Люси не смогла произнести ни слова. С Джорджем она знала как себя вести, но с его отцом — нет.

— Мисс Ханичёрч, дорогая, мы так сожалеем о том, что случилось. И Джордж, он тоже сожалеет. Я не могу осуждать моего мальчика, и тем не менее он должен был сначала сказать мне. Зря он этого не сделал. Я ничего не знал, поверьте.

О, если бы она только знала как себя вести!

Эмерсон покачал головой:

— Но вы не должны его ругать!

Люси повернулась к Эмерсону спиной и принялась разглядывать книги на полках.

— Я учил его, — продолжал Эмерсон, запинаясь, — учил верить в любовь. Любовь — единственная реальность бытия. Я говорил ему: «Страсть не ослепляет. Нет! Страсть сродни разуму, и та женщина, которую ты любишь, есть единственная из людей, кого ты можешь понять». — Эмерсон вздохнул. — Это правда, вечная правда. Я не устану повторять это, несмотря на то, что мои дни сочтены. Бедный мальчик! Он так сожалеет о том, что случилось. Он сказал, что это было безумием — приводить с собой вашу кузину. Вы не могли сказать о том, что вы чувствовали. И тем не менее… — Голос Эмерсона окреп и зазвучал уверенно: — Тем не менее мисс Ханичёрч. Вы помните Италию?

Люси выбрала книгу — том комментариев к Ветхому Завету. Поднеся ее к глазам, она произнесла:

— У меня нет никакого желания обсуждать Италию и прочие вещи, связанные с вашим сыном.

— Так вы помните ее?

— Ваш сын с самого начала вел себя неправильно.

— Мне только сказали, что в прошедшее воскресенье он говорил вам о своей любви. Мне трудно оценить его поведение. Возможно, что и неправильно.

Чувствуя себя более уверенно, Люси поставила книгу на место и повернулась к Эмерсону. Его изможденное лицо слегка распухло, но глубоко запавшие глаза сверкали юношеской отвагой.

— Он вел себя ужасно. Хорошо, что он раскаивается. Вы знаете, что он сделал?

— Не «ужасно», — мягко поправил Люси Эмерсон. — Он только совершил попытку — тогда, когда этого не следовало делать. У вас есть все, мисс Ханичёрч; вы выходите замуж за человека, которого любите. Не уходите из жизни Джорджа сказав, что он ужасен.

— Ну конечно, «ужасен» — это слишком сильное слово, — сказала Люси, несколько устыдившись. — Простите, что я употребила его применительно к вашему сыну. Но я, наверное, пойду-таки в церковь. Моя мать и кузина там. Я не хочу опоздать.

— Особенно теперь, когда Джордж ушел во тьму, — сказал Эмерсон спокойно.

— Что вы имеете в виду?

— Ушел буквально, — пояснил Эмерсон, опустив голову.

— Я не понимаю!

— С его матерью было то же самое.

— Но мистер Эмерсон! Мистер Эмерсон! О чем вы говорите?

— Все получилось оттого, что я не позволил крестить Джорджа, — сказал он.

Люси была не на шутку напугана.

— И она согласилась со мной в том, что крещение ничего не значит, — продолжал Эмерсон. — Но он подхватил эту лихорадку, когда ему было двенадцать, и она вернулась туда, откуда я ее вытащил. Она считала, что это возмездие. — Он содрогнулся. — Это было ужасно. После того как мы отказались от суеверий и разорвали отношения с ее родителями. Это страшно — ты расчищаешь клочок чистого поля среди дикого леса, сажаешь маленький сад, впускаешь в него лучи солнца, а потом туда опять вползают сорняки! Возмездие! Она говорила, что наш мальчик подцепил болезнь потому, что священник, видите ли, не побрызгал на него водой в церкви! Разве это возможно? Неужели мы опять вернемся во мрак невежества?

— Я не знаю, — выдохнула Люси. — Я таких вещей не понимаю, это — не мое.

— Потом явился мистер Игер — меня дома не было — и сделал то, что велели ему сделать его принципы. Я не виню его… Я вообще никого не виню. К этому времени мой мальчик уже выздоравливал, а жена после визита мистера Игера заболела. Он убедил ее в том, что Джордж заболел по ее вине, что это из-за греха, который она совершила, отказавшись от Бога. С тех пор она только об этом и думала, и эти мысли ввергли ее во мрак.

Так вот что имел в виду мистер Игер, когда говорил, будто Эмерсон убил свою жену пред ликом Господним!

— О, как это ужасно! — воскликнула Люси, впервые забыв о своих проблемах.

— Джордж так и не был крещен, — продолжил Эмерсон. — Я держался твердо.

И он решительным взором оглядел ряды книг, словно одержал над ними победу. Но какой ценой!

— Мой сын уйдет в землю неоскверненным, — закончил он.

Люси спросила:

— Так он болен?

— Прошедшим воскресеньем… — Мистер Эмерсон не без труда возвращался в настоящее. — Нет, он не болен, — наконец ответил он. — Просто ушел во тьму. Он никогда не болеет. Но он — сын своей матери. У него ее глаза и лоб, который я считаю самым прекрасным на свете… и он так же думает, что на свете не стоит жить. Не для чего. Он будет жить, но с этой мыслью. И никогда не увидит в жизни смысла. Вы помните ту церковь во Флоренции?

Люси вспомнила и церковь, и то, как она предлагала Джорджу заняться коллекционированием марок.

— После того как вы оставили Флоренцию, ему было страшно плохо. Потом мы переехали сюда, и он отправился купаться с вашим братом, и все стало намного лучше. Вы видели, как он купался?

— Мне очень жаль, но не стоит это обсуждать. Я глубоко сожалею об этом.

— Затем там было что-то с тем романом. Я не очень понял. Просил его рассказать, но он отказался. Он считает, что я слишком старый. Ну что же, и у нас бывают неудачи. — Эмерсон сделал паузу и продолжал: — Джордж приезжает завтра и увозит меня к себе в Лондон. Здесь он не может оставаться, а я не могу без него.

— Мистер Эмерсон! — воскликнула Люси. — Не уезжайте! Во всяком случае из-за меня. Я еду в Грецию. Оставайтесь! Такой уютный дом!

В первый раз за все это время голос Люси звучал по-доброму, и Эмерсон улыбнулся.

— Как тут все милы! — проговорил он. — А мистер Биб вообще приютил меня: пришел утром, узнал, что я уезжаю, и пригласил к себе. Здесь, у огня, так хорошо.

— Но вам не нужно ехать в Лондон! Это неправильно!

— Я обязан быть с Джорджем. Может быть, мне удастся заставить его вновь с симпатией относиться к жизни, а здесь у него это не получится. Он говорит, что постоянно думал о том, чтобы увидеть вас и услышать ваш голос. Я не оправдываю его, я просто говорю о том, что происходит.

— О, мистер Эмерсон! — Люси взяла его за руку. — Вы не должны уезжать. Я и так принесла всем достаточно беспокойства. А теперь вы покидаете дом, который вам нравится, да еще теряете деньги, и все из-за меня! Я не могу вам этого позволить. Вы должны остаться. А я отправляюсь в Грецию.

— В самую Грецию?

Что-то в Люси изменилось.

— Так в Грецию?

— Оставайтесь. Вы ведь не будете рассказывать о наших отношениях, я знаю. Я вам доверяю.

— Несомненно. Здесь одно из двух — либо вы становитесь частью нашей жизни, либо мы оставляем вас и вы живете той жизнью, что выбрали сами.

— Я бы не хотела…

— Мистер Виз, вероятно, сердит на Джорджа? Конечно, Джорджу не следовало этого делать. Он слишком самонадеян. Боюсь, расплатой за это будет печаль и раскаяние.

Люси вновь посмотрела на книги — черные, коричневые и эти, особого цвета, раздражающе-голубого, какими бывают только книги религиозные. Книги окружали вас со всех сторон, они стопками лежали на столе, громоздились по стенам до потолка. Люси показалось ужасным, что мистер Эмерсон, который был далеко не религиозным человеком и который именно этим отличался от мистера Биба, вынужден был найти приют в этом совершенно чуждом ему месте, да еще пользоваться милостью священника.

Увидев, насколько Люси устала, Эмерсон предложил ей свое кресло.

— Нет, благодарю вас, сидите. Я думаю, мне еще долго сидеть в экипаже.

— Но мисс Ханичёрч, вас ноги не держат от усталости.

— Нисколько, — возразила Люси, дрожа губами.

— Нет, это определенно так, и в этом вы абсолютно похожи на Джорджа. Так что вы говорили по поводу поездки за границу?

Люси молчала.

— Греция, — произнес Эмерсон задумчиво. — Но вы ведь в этом году собирались выйти замуж.

— Не раньше января, — отозвалась Люси, сжимая ладони. Неужели и сейчас, в этот критический момент, она солжет?

— Я полагаю, мистер Виз едет с вами? Я надеюсь — это не из-за Джорджа?

— Нет.

— Надеюсь, вы с мистером Визом получите удовольствие от поездки.

— Спасибо.

Вернулся из церкви мистер Биб. Его сутана была покрыта каплями дождя.

— Как хорошо, — произнес он. — Я как раз надеялся, что вы займете друг друга разговорами. Снова пошел дождь. Вся моя паства, которая сегодня состоит из вашей матери, мисс Ханичёрч, моей матери и мисс Бартлетт, стоит в церкви и ждет, когда их спасет экипаж. Пауэлл на конюшне?

— Думаю, да, — ответила Люси. — Я посмотрю.

— Нет уж. Я это сделаю сам. Как там сестры Элан?

— Отлично, спасибо!

— Вы уже рассказали мистеру Эмерсону о своей поездке?

— Да.

— Не думаете ли вы, Эмерсон, что со стороны мисс Ханичёрч это очень смелый поступок — взвалить на свои плечи сразу двух мисс Элан? Нет, мисс Ханичёрч, не ходите, оставайтесь в тепле. Я думаю, вся эта троица поступает исключительно отважно.

И священник поспешил к конюшне.

— Мистер Виз не едет, — проговорила Люси с легкой хрипотцой в голосе. — Я оговорилась. Он остается в Англии.

Каким-то образом она поняла, что лгать этому пожилому человеку она не в состоянии. Джорджу, Сесилю она бы еще могла сказать неправду — но не старшему Эмерсону. Тот был так близок к сути бытия, столь благороден в своем понимании этой сути, которое совершенно отличалось от того, что было написано в окружавших его книгах, так мягок по отношению к суровой стороне жизни, что истинная рыцарственность — не та убогая рыцарственность, что доминирует в отношениях между полами, но истинная рыцарственность, с которой юность должна относиться к старости, проснулась в Люси, и, как бы ни был велик риск, она сообщила Эмерсону, что едет в Грецию без Сесиля. И она сказала об этом столь серьезным голосом, что риск превратился в определенность, и, подняв на Люси глаза, Эмерсон спросил:

— Так вы оставляете его? Оставляете человека, которого любите?

— Я… я должна!

— Но почему, мисс Ханичёрч? Почему?

Ужас обуял Люси, и она вновь начала лгать. Она повторила ту длинную и очень убедительную речь, что уже произнесла перед мистером Бибом и произнесет перед всем миром, когда наконец объявит о разрыве своей помолвки. Эмерсон слушал в молчании, затем произнес:

— Дорогая моя! Я очень за вас беспокоюсь. Мне кажется… — голос его звучал задумчиво, и Люси нисколько не встревожилась словам Эмерсона, — …мне кажется, что вы запутались.

Люси покачала головой, не соглашаясь.

— Поверьте пожилому человеку. В мире нет ничего более ужасного, чем эта путаница — в жизни или в голове. Легко встретить лицом к лицу Смерть или Судьбу, а также иные вещи, внушающие страх. Но с ужасом и отвращением я взираю только на те эпизоды своей жизни, где я запутывался; этих эпизодов я хотел бы избежать. Мы в очень немногом можем помочь друг другу. Раньше я думал, что могу объяснить молодым людям саму суть жизни, но сейчас я стал умнее, и все, чему я научил Джорджа, сводится к этим словам: берегись путаницы. Вы помните ту церковь, где вы сделали вид, будто раздражены на меня, а сами раздражены не были? А помните — еще до этого, — как вы отказывались от комнаты с видом на Арно? Вот здесь вы запутывались — в мелочах, но вы знаете, как значимы и всесильны мелочи!

Люси молчала.

— Верьте мне, мисс Ханичёрч, — продолжал Эмерсон. — Хотя жизнь прекрасна, она и трудна.

Люси по-прежнему не отвечала.

— «Жизнь», — писал мне один из моих друзей, — «есть игра на скрипке, где ты учишься играть на публике в процессе исполнения». Мне кажется, это хорошо сказано. Человек должен учиться исполнять свои обязанности, исполняя их, — особенно свои обязанности в любви.

И вдруг он произнес взволнованно:

— Вот оно! Вот что я имею в виду: вы любите Джорджа!

Посла такой долгой преамбулы три завершающих слова нахлынули на Люси как волны из открытого океана.

— Не спорьте, это именно так! — произнес Эмерсон, не дожидаясь возражений. — Вы любите моего сына душой и телом, просто и ясно — как и он вас любит, и никакие слова здесь не надобны. Именно поэтому вы и не выходите замуж за другого.

— Да как вы можете! — воскликнула Люси, слыша, как воды шумят в ее ушах. — Как это похоже на всех мужчин! Вы все думаете, что женщина только о вас и думает!

— Но именно это с вами и происходит. Вы думаете только о Джордже.

Люси почувствовала почти физическое отвращение.

— Вы потрясены, но в этом и состояла моя цель. Иногда только так можно достичь цели, а по-другому у меня не получится. Вы должны выйти замуж, иначе ваша жизнь будет напрасной. И вы слишком далеко ушли с верного пути. У меня нет времени на нежность, на дружеские чувства, на поэзию и прочие имеющие значение вещи, ради которых вы вступаете в брак. Я знаю, что в союзе с Джорджем вы найдете их и что вы любите его. Поэтому — станьте его женой. Он уже является частью вас. Хотя вы бежите в Грецию, и никогда его больше не увидите, и даже, может быть, забудете его имя, Джордж будет в ваших мыслях до самой вашей смерти. Любовь и разлука несовместимы. Вы захотите доказать обратное. Вы можете преобразовать любовь во что-нибудь другое, вы можете не замечать ее, пытаться ее уничтожить — но вам от нее никогда не уйти. Я по опыту знаю, что поэты правы: любовь — вечна!

Люси принялась плакать от злости, и, хотя вскоре ее злость улетучилась, слезы продолжали литься из ее глаз.

— Я бы только хотел, — продолжал Эмерсон, — чтобы поэты сказали еще об одном: что любовь принадлежит телу. Какие тайны раскрылись бы перед нами, если бы мы признали это! И если бы в нас было больше прямоты, была бы более свободна душа. Ваша душа, дорогая Люси. Теперь я ненавижу это слово — благодаря той лжи, которой его окутали предрассудки. Но у нас есть души. Я не знаю, откуда они являются и куда уходят, но у нас есть души. И вы, Люси, разрушаете свою. Для меня это невыносимо. Это похоже на наступление тьмы. Это — настоящий ад. — Эмерсон замолчал и покачал головой. — Что за чепуху я говорю, — проговорил он. — Глупости и абстракции. И я заставил вас плакать! Милая девочка! Простите мне мои банальности. Выходите замуж за моего сына. Когда я думаю о сути жизни и о том, как редко одна любовь находит другую… выходите за него; именно ради таких союзов существует наш мир.

Люси не вполне понимала Эмерсона — его идеи действительно были чересчур абстрактными. Тем не менее, пока он говорил, окружавшая Люси темнота рассеялась — слой за слоем, и она увидела глубины своей души.

— И тогда, Люси…

— Вы пугаете меня, — простонала она. — Сесиль, мистер Биб, билеты уже куплены, все…

Рыдая, она упала в кресло.

— Я совсем запуталась. Я должна перестрадать свое и стать взрослее, но — вдали от него. Ради него я не могу сломать ту жизнь, которой живу. Они же верят мне.

Тем временем к двери подъехал экипаж.

— Скажите Джорджу о моей любви. Только один раз. Я во всем разберусь, скажите ему.

Люси набросила на лицо вуаль, под которой по-прежнему текли слезы.

— Люси…

— Нет! Они уже в холле. Прошу вас, мистер Эмерсон, не нужно. Они верят мне.

— Но как же им верить вам, если вы уже обманули их?

В этот момент мистер Биб открыл дверь и сказал:

— А вот и моя мать.

— Вам не нужно их доверие, — не унимался Эмерсон.

— Что такое? — резко спросил мистер Биб.

— Я говорю, — объяснял Эмерсон, — что вам нет смысла верить ей, поскольку она вас обманула.

— Одну минуту, мама! — бросил священник матери, закрыл дверь и обратился к своему гостю: — Я не вполне понимаю вас, мистер Эмерсон. Кого вы имеете в виду? Верить кому?

— Я имею в виду, — отвечал тот, — что она притворялась перед вами, будто не любит Джорджа. Хотя все это время они любят друг друга.

Мистер Биб посмотрел на рыдающую девушку. Его бледное лицо, обрамленное рыжеватыми бакенбардами, вдруг стало нечеловечески спокойным. Словно длинный черный столп, стоял мистер Биб и ожидал, что ответит Люси.

— Я никогда не выйду за него замуж, — срывающимся голосом проговорила Люси.

Легкое пренебрежение отразилось на лице мистера Биба, и он спросил:

— Почему?

— Мистер Биб… Я ввела вас в заблуждение… Я сама заблудилась.

— Это все чепуха, мисс Ханичёрч.

— Это не чепуха! — с жаром возразил Эмерсон. — Это то, что недоступно вашему пониманию.

Мистер Биб дружески положил руку на его плечо.

— Люси! Люси! — раздались голоса из экипажа.

— Мистер Биб! Вы не поможете мне?

Услышав просьбу, мистер Биб, видимо, удивился и ответил негромко, но твердо:

— Я опечален более, чем способен выразить. Это прискорбно, в высшей степени прискорбно и немыслимо.

— И чем плох Джордж? — вновь раздался голос Эмерсона.

— Ничем, мистер Эмерсон. За исключением того, что он мне больше не интересен. Выходите за Джорджа, мисс Ханичёрч! Он будет отличным мужем.

Он вышел и оставил их одних. Слышно было, как он помогает матери подняться по ступеням лестницы.

— Люси! — вновь раздались голоса.

В отчаянии она повернулась к мистеру Эмерсону. И, взглянув в его лицо, неожиданно почувствовала, что приходит в себя, оживает и возрождается. Это было лицо святого, который все понимает.

— Сейчас нас все еще окружает тьма. Нам кажется, что Красота и Страсть никогда и не существовали. Но вспомните горы над Флоренцией и ее пейзажи! О, дорогая Люси! На месте Джорджа я так поцеловал бы вас, что вы стали бы храбрее всех на свете. Вы холодны, а вам придется вступить в битву, которая требует жара; вы будете распутывать клубок, который сами же и запутали; ваша мать и ваши друзья станут относиться к вам с презрением. И о, дорогая! Они будут правы, презирая вас. Джордж все еще пребывает во мраке, и вы будете вести борьбу и испытывать лишения, а он будет безучастен. Вы понимаете меня? — Слезы навернулись на глаза Эмерсона. — Но мы сражаемся за нечто большее, чем Любовь и Радость. Мы сражаемся за Истину. Истина — вот что имеет значение.

— Поцелуйте меня, — сказала девушка. — Поцелуйте. Я попытаюсь.

Глядя на Эмерсона, Люси почувствовала, что примиряется со всеми божествами Вселенной и что, обретая мужчину, которого любит, она совершает нечто, что важно не только для нее, но и для всего мира, всех людей. И это ощущение не покидало ее на всем пути домой, во время которого она едва ли проронила одно-два слова. Эмерсон показал ей, что в жизни тела нет ничего позорного, а насмешки мира — пусты и неопасны; он показал ей святость чистой страсти. Через много лет она скажет, что «никогда толком не понимала, как ему удалось придать ей столько сил. Он словно помог ей увидеть жизнь как единое целое».

Глава 20. Конец Средневековья

Сестры Элан отправились-таки в Грецию, но отправились сами по себе. Они единственные из нашей маленькой компании обогнут мыс Малия и преодолеют бурные воды Саронического залива. Только они смогут посетить Афины и Дельфы, а также две святыни интеллектуалов и поэтов, одна из которых возвышается на Акрополе, в окружении голубых морей, а другая под горой Парнас, где гнездятся орлы и бронзовый возница отважно мчится навстречу вечности. Дрожащие, взволнованные, с избытком нагруженные хлебом для пищеварения, они проследуют в Константинополь, а потом объедут и весь земной шар. Остальные из нас удовлетворятся менее амбициозными, хотя и не менее благородными целями. Нас зовет Италия, и мы возвращаемся в пансион Бертолини.

Джордж сказал, что это была его старая комната.

— Да нет, — возразила Люси. — Здесь жила я, а до этого — твой отец. Шарлотта заставила меня взять эту комнату, уже не помню почему.

Джордж встал на колени, уткнувшись лицом в ее колени.

— Джордж, ты что, ребенок? Встань.

— Почему бы мне не быть ребенком?

Не зная, как ответить на этот вопрос, Люси отложила носок, который пыталась заштопать, и посмотрела в окно. Вновь был вечер, и вновь весна.

— О, опять я вспомнила эту Шарлотту! — сказала она задумчиво. — Из чего только делают таких людей?

— Из того же теста, что и священников.

— Чепуха.

— Совершенно верно. Из чепухи.

— Поднимись с холодного пола, а то подхватишь ревматизм. А также перестань смеяться и делать глупости.

— А почему я не могу смеяться? — спросил он, приближаясь лицом к ее лицу. — Над чем здесь нужно плакать? Поцелуй меня сюда.

И он показал на лице место, куда хотел получить поцелуй.

В конце концов, он был мальчишка. Когда доходило до дела, именно Люси хорошо знала, как и что нужно предпринять. Но ее странно притягивало к Джорджу именно то, что он иногда ошибался и бывал неправ.

— Есть письма? — спросил он.

— Записка от Фредди.

— А теперь поцелуй меня сюда и сюда.

Когда Люси вновь предостерегла Джорджа насчет ревматизма, он встал, подошел к окну, открыл его (чисто английская привычка) и выглянул наружу. Вот он, парапет, а вот и река; слева, в отдалении, начинается гряда холмов. Возница кеба, сразу же заметивший Джорджа и просигналивший ему, вполне мог быть тем самым Фаэтоном, который запустил его машину счастья ровно двенадцать месяцев назад. Страстная благодарность — ибо на юге любое чувство вырастает в страсть — охватила юного мужа, и он благословил людей и предметы, которые принимали участие в его судьбе. Конечно, он помогал себе и сам, но как неумело и глупо. Всю борьбу на самых трудных фронтах вели другие — Италия, его отец, его жена.

— Люси, подойди и посмотри на кипарисы. И на церковь, забыл ее название. Вот она.

— Это Сан-Миниато. Сейчас, только закончу с твоим носком.

Снизу певуче закричал возница кеба, приглашая прокатиться.

Джордж крикнул, что тот ошибся адресом — у них не слишком много денег, чтобы выбрасывать их на ветер.

А люди, которые даже не собирались помогать! Все эти Лэвиш, Сесили, Бартлетты! Всегда склонный преувеличивать роль Судьбы, Джордж оценивал силы, которым он обязан был сегодняшним счастьем.

— В письме есть что-нибудь хорошее? — спросил он.

— Пока нет.

Его собственное счастье было абсолютным, ее же содержало крупицу горечи — Ханичёрчи не простили их, они были рассержены ее лицемерием, она покинула Уинди-Корнер — наверное, навсегда.

— И что он пишет?

— Глупый мальчишка. Думает, что он важная персона. Он знал, что весной мы уедем, знал целых шесть месяцев. Он знал также, что, если мама не даст своего разрешения, мы возьмем дело в собственные руки. Мы их честно предупреждали, а теперь он называет это тайным побегом. Нелепый мальчишка.

Снизу вновь раздался страстный призыв возницы кеба.

— Но все в конце концов наладится. Ему придется привыкнуть к нашему новому положению. Что до Сесиля, то жаль, что он стал таким циником в отношении женщин. Второй раз изменился, и так резко! Почему это мужчины всегда создают теории по отношению к женщинам? У меня же нет теорий, относящихся к мужчинам. Жаль, что и мистер Биб…

— Я тебя понимаю.

— Он никогда нас не простит… я имею в виду, мы ему уже никогда не будем интересны. Если бы они там, в Уинди-Корнер, не слишком слушали его, было бы хорошо. Если мы поступили по правде и по совести, то люди, которые действительно любят нас, опять будут с нами в конечном итоге.

— Возможно, — сказал он мягко. — Вот я действовал по правде, и ты ко мне вернулась. Поэтому ты права.

Он вернулся в комнату.

— Оставь ты этот носок!

Джордж перенес Люси к окну, чтобы и она тоже увидела открывающийся оттуда прекрасный вид. Опустившись у окна на колени, они стали шептать имена друг друга. И это было так хорошо! Это была именно та великая радость, которую они так долго ждали, а впереди были еще бессчетные маленькие и большие радости, о которых они и не мечтали. Они молчали.

Снизу вновь закричал возница.

— О, какой надоеда! — воскликнул Джордж.

Но Люси вспомнила продавца фотографий и сказала:

— Не нужно быть грубым с этими людьми.

Затем, переведя дыхание, она пробормотала:

— Это мистер Игер и Шарлотта, ужасная замороженная Шарлотта. Какой жестокой она может быть по отношению к простому человеку!

— Посмотри на огни над тем мостом, — сказал Джордж.

— Ты знаешь, — продолжала между тем Люси, — эта комната заставляет меня вспоминать мою кузину. Как это ужасно — стариться так, как она. Что было бы, если бы Шарлотта тогда узнала, что твой отец находится в доме мистера Биба! Она запретила бы мне идти к нему, а он был единственным из живущих, кто мог образумить меня. Ты бы этого не смог сделать. — Она поцеловала его и продолжала: — Когда я чувствую себя очень счастливой, я думаю, от каких мелочей все это зависит. Если бы Шарлотта знала про твоего отца, она не позволила бы мне войти, я бы уехала в эту дурацкую Грецию и стала бы совсем другой.

— Но Шарлотта знала! — сказал Джордж. — Она видела моего отца, вне всякого сомнения. Он сам так сказал.

— Да нет, не видела. Шарлотта сидела наверху с миссис Биб, а потом пошла прямо в церковь. Я узнала это от нее.

Но Джордж уперся.

— Мой отец, — сказал он, — видел ее, и я верю ему, а не Шарлотте. Он дремал у огня в кабинете, потом открыл глаза, и она была там. Как раз за несколько минут до твоего приезда. Она уже выходила, когда он проснулся. Он с ней не говорил.

Потом они заговорили об иных вещах — бессвязный разговор двоих людей, которые долго боролись, чтобы обрести друг друга, и чьей наградойбыло лежать спокойно друг у друга в объятиях. Нескоро они вернулись в своей беседе к фигуре мисс Бартлетт, но, когда они вновь стали о ней говорить, ее поведение стало казаться им гораздо более интересным. Джордж, который терпеть не мог неясностей, сказал:

— Ясно, что она знала про отца. Тогда почему она рискнула допустить вашу встречу? Знала, что он в кабинете, но пошла в церковь.

Они попытались склеить разрозненные куски картинки.

Они разговаривали, и вдруг совершенно невероятная мысль пришла в голову Люси. Она отмахнулась от нее и сказала:

— У Шарлотты всегда так: делает что-то, делает, а в конце все запутывает неосторожным движением.

Но что-то в умирающем вечере, в шуме реки, в самих их объятиях предупреждало их, что эти слова далеки от истины, и Джордж прошептал:

— Или она сделала это специально.

— Сделала что?

В это время возница вновь закричал. Люси перегнулась через подоконник и по-итальянски, а ее итальянский с прошлой весны изрядно улучшился, попросила возницу оставить их — они только что поженились и хотят побыть вдвоем. Вняв словам Люси, Фаэтон пожелал им доброй ночи и, запев песню, поехал прочь.

— Что сделала специально, Джордж? — вновь спросила Люси.

Он прошептал:

— А подумай-ка вот о каком чудесном объяснении. Твоя кузина всегда надеялась, что мы будем вместе. С самой первой нашей встречи она надеялась, но только очень глубоко в душе, что у нас все будет, как сейчас. Но конечно, очень глубоко в душе, очень. В реальности она вела с нами войну, но тем не менее надеялась. Иначе я не могу все это объяснить. А ты? Вспомни, как она летом постоянно напоминала тебе обо мне. Она же тебе проходу не давала, и с каждым разом становилась все более ненадежной и эксцентричной. Наш образ был с ней постоянно; иначе она не описала бы нас так верно своей приятельнице-романистке. Там есть детали — очень характерные! Я потом прочитал эту книгу. Шарлотта совсем не глыба льда, Люси, и она не увяла окончательно. Дважды она нас разлучала, но в доме мистера Биба ей был дан еще один шанс сделать нас счастливыми. Мы никогда не станем ее друзьями и никогда не сможем поблагодарить. Но я верю, что в самой глубине своего сердца, там, куда не достигают слова и поступки, она рада.

— Но это невозможно, — проговорила Люси. Затем, вспомнив историю своего собственного сердца, она согласно кивнула головой: — Впрочем, вполне возможно.

Юность приняла их в свои объятия. Песня Фаэтона провозгласила: когда страсть вознаграждена, мы обретаем любовь. Но Джордж и Люси ощущали власть любви более таинственной, чем та, о которой пел Фаэтон. Песня замерла; единственное, что они слышали, стоя у окна, был шум реки, уносящей зимние снега вдаль, к просторам Средиземного моря.

Примечания

1

Поэт-лауреат — лорд Альфред Теннисон (1809–1892). — Примеч. ред.

(обратно)

2

Гвельфы — политическое течение в Италии XII–XVI вв., представители которого выступали за ограничение власти императора и усиление влияния папы римского. — Примеч. ред.

(обратно)

3

Гиббелины — враждовавшая с гвельфами политическая группировка XII–XIII вв. Гиббелины — приверженцы императора. — Примеч. ред.

(обратно)

4

Джон Рёскин (1819–1900) — английский писатель, художник, теоретик искусства, литературный критик и поэт. — Примеч. ред.

(обратно)

5

Niente — ничего, пустяк (ит.).

(обратно)

6

Перси Шелли. Адонис.

(обратно)

7

Стихотворение Альфреда Теннисона. — Примеч. ред.

(обратно)

Оглавление

Часть 1

  Глава 1. Пансион Бертолини

  Глава 2. В Санта-Кроче без путеводителя

  Глава 3. Музыка, фиалки и буква «Ж»

  Глава 4. Четвертая глава

  Глава 5. Удовольствия приятной загородной прогулки

  Глава 6. Преподобный Артур Биб, преподобный Кутберт Игер, мистер Эмерсон, мистер Джордж Эмерсон, мисс Элеонор Лэвиш, мисс Шарлотта Бартлетт и мисс Люси Ханичёрч отправляются в экипажах осматривать окрестности; экипажами управляют итальянцы

  Глава 7. Они возвращаются

Часть 2

  Глава 8. Избранник из времен Средневековья

  Глава 9. Люси как произведение искусства

  Глава 10. Сесиль-юморист

  Глава 11. В отлично обставленной квартире миссис Виз

  Глава 12. Двенадцатая глава

  Глава 13. Беда с бойлером мисс Бартлетт

  Глава 14. Люси проявляет храбрость во внешних обстоятельствах

  Глава 15. Внутренняя катастрофа

  Глава 16. Люси говорит неправду Джорджу

  Глава 17. Люси говорит неправду Сесилю

  Глава 18. Люси говорит неправду мистеру Бибу, миссис Ханичёрч, Фредди и слугам

  Глава 19. Люси говорит неправду мистеру Эмерсону

  Глава 20. Конец Средневековья

*** Примечания ***