Кошачья свара. Мадрид, 1936 [Эдуардо Мендоса] (fb2) читать онлайн

1936 год, Мадрид накануне Гражданской войны. Молодого английского искусствоведа приглашают оценить коллекцию картин. Неожиданно он оказывается в самом центре политической интриги, в которой замешаны испанская Фаланга, генералы-мятежники, республиканское правительство, британская разведка и НКВД. К тому же он никак не может разобраться в своих запутанных отношениях с женщинами.

Премия «Планета» 2010 г.

Премия за лучшую европейскую книгу 2013 г.

Перевод: группа “Исторический роман“, 2015 год.

Перевод: gojungle, passiflora, Barabulets, DonnaRosa и Elena_Panteleevа

Редакция: gojungle, Elena_Panteleevа и Sam1980

Домашняя страница группы В Контакте: http://vk.com/translators_historicalnovel

Поддержите нас: подписывайтесь на нашу группу В Контакте!

Посвящается Росе, которая была рядом

"Самое удивительное в его положении заключается в том, что вся его жизнь могла бы пойти по другому пути".

Хосе Ортега-и-Гассет, "Веласкес"

Глава 1

4 марта 1936 года

Дорогая Кэтрин!

Почти сразу после того, как я пересек границу и освободился от малоприятных таможенных повинностей, я заснул, убаюканный стуком колес, поскольку провел бессонную ночь из-за навалившегося вороха проблем, потрясений и страданий, принесенных нашими бурными отношениями. В окно поезда я видел лишь ночную тьму и собственное отражение в стекле: портрет человека, снедаемого беспокойством. Рассвет не принес облегчения, которое так часто сопровождает рождение нового дня. Небо было облачным, и бледные солнечные лучи сделали окружающий пейзаж еще более одиноким, как и пейзаж в моей душе. В таком состоянии, готовый вот-вот расплакаться, я заснул. Когда я открыл глаза, всё изменилось. На безграничном, ярко-синем небе с маленькими, но ослепительно белыми облачками сияло солнце. Поезд бежал по пустынным кастильским равнинам. Наконец-то Испания!

О, Кэтрин, обожаемая Кэтрин, если бы ты только видела это великолепное зрелище, ты бы поняла то состояние духа, в котором я пишу! Потому что это не только географический феномен и не просто смена пейзажа, но нечто большее, нечто возвышенное. В Англии, как и на севере Франции, куда ни пойдешь - луга зелены, поля плодородны, а деревья высоки, но небо низкое, серое и влажное, а атмосфера мрачная. Здесь же, напротив, земля бесплодна, а поля высохшие и растрескавшиеся, растет на них лишь чахлый кустарник, но небо бесконечно, а свет просто эпический. В нашей стране мы вечно ходим уткнувшись взором в землю, подавленные, здесь, где земля не может ничего предложить, люди ходят с высоко поднятой головой, заглядывая за горизонт. Это земля жестокости, страстей и великих поступков. Они не похожи на нас, связанных строгой моралью и мелкими принятыми в обществе условностями.

Такими я сейчас вижу наши отношения, дорогая Кэтрин, - презренный адюльтер, утонувший в интригах, сомнениях и угрызениях совести. Пока длилась эта связь (два года, может, три?), ни ты, ни я не имели ни минуты покоя, ни минуты радости. Под грузом нашего мелочного и ограниченного морального климата мы не могли этого ощутить, нам казалось, что мы просто обязаны страдать. Но пришел миг освобождения, и его принесло нам именно солнце Испании.

Прощай, дорогая Кэтрин, возвращаю тебе свободу, покой и способность наслаждаться жизнью, которая принадлежит тебе по праву, благодаря твоей молодости, красоте и уму. Я тоже, хотя мне и придают сил воспоминания о наших объятьях, таких пылких, но несвоевременных, постараюсь вернуться на путь мира и мудрости.

P.S. Не думаю, что тебя огорчит признание в нашем увлечении. Я знаю, как ты мучилась от осознания предательства дружбы, которая тянулась еще с тех счастливых дней в Кембридже. Не говоря уже о настоящей любви, которую ты заслуживаешь.

Всегда твой,

Энтони".

- Инглис?

Вопрос застал его врасплох. Увлеченный составлением письма, он едва ли задумывался о том, что в купе находятся другие пассажиры. После Кале он ехал в компании молчаливого француза, с которым лишь обменялся приветствиями в начале маршрута, а потом распрощался в Бильбао. Всё остальное время француз спал, вытянув ноги, а после его ухода то же самое сделал и англичанин. На промежуточных станциях в поезд сели новые пассажиры, и теперь, вместе с Энтони, все они напоминали труппу странствующих комедиантов. Кроме него самого, в купе ехали престарелый священник из сельского прихода, девица грубовато-деревенского вида и тот тип, что задал вопрос - человек неопределенного возраста и положения, довольно потасканного вида, но зато с пышными усами республиканца. Священник путешествовал с деревянным чемоданом среднего размера, девица - со здоровенным тюком, а этот тип - с двумя объемистыми чемоданами из черной кожи.

- Я не говорю по-английски, понимаете? - продолжил он свою речь после молчаливого согласия англичанина с предыдущим вопросом. - Инглис нет. Я испанис. Вы инглис, я испанис. Испания сильно отличается от Англии. Диферент. Испания - солнце, быки, гитары, вино. Эверибоди ура-ура. Англия - нет солнца, нет быков, нет веселья. Эверибоди капут.

Некоторое время он хранил молчание, дабы дать возможность англичанину вникнуть в эту социологическую теорию, а потом добавил:

- В Англии король. В Испании нет короля. Раньше король. Альфонсо. Больше нет короля. Всё закончилось. Теперь республика. Президент Нисето Алькала Самора. Выборы. Раньше командовал Леррус, теперь Асанья. Политические партии, сколько хочешь, и все дрянные. Бессовестные политики. Эверибоди козлы.

Англичанин снял очки, вытер их платком, который вытащил из верхнего кармана плаща, и воспользовался паузой, чтобы выглянуть в окно. На протянувшейся до горизонта красноватой земле не было видно ни единого дерева. Вдалеке он заметил мула, на котором по-женски сидел крестьянин в пончо и фетровой шляпе. Одному богу известно, откуда он и куда едет, подумал Энтони, прежде чем повернуться к собеседнику с мрачным выражением лица, преисполненным решимости не раскрывать во время этого диалога свои склонности.

- Я в курсе перемен в испанской политике, - холодно сказал он, - но как иностранец, не считаю себя вправе ни вмешиваться во внутренние дела вашей страны, ни высказывать свое мнение по этому поводу.

- Здесь никто ни во что не вмешивается, сеньор, - заметил говорливый пассажир, слегка разочарованный тем уровнем владения испанским, которым щеголял англичанин, - этого еще не хватало! Я лишь сказал это, чтобы ввести вас в курс дела. Даже если вы здесь проездом, не помешает знать, с чем придется иметь дело, когда до этого дойдет. Представьте: я в Англии, то да сё, и вдруг оскорбляю короля. Что произойдет? Да в тюрягу запихнут. Вполне естественно. А здесь то же самое, только наоборот. Я хочу сказать, что в этом отношении всё изменилось.

Ничего подобного, подумал англичанин. Однако вслух этого не произнес, он лишь хотел положить конец этой возмутительной болтовне. Он ловко перевел взгляд на священника, который следил за трепом республиканца с плохо скрываемым неодобрением. Маневр принес ожидаемый результат. Республиканец ткнул пальцем в сторону священника и заявил:

- Вот, чего далеко ходить, перед вами пример того, о чем я говорю. Еще каких-нибудь несколько дней назад вот эти делали всё, что вздумается. А сегодня живут на подачки и еле уворачиваются от подзатыльников. Или я не прав, падре?

Священник скрестил руки на коленях и пристально уставился на пассажира.

- Хорошо смеется тот, кто смеется последним, - не испугавшись, ответил он.

Англичанин предоставил им погрузиться в дуэль из поговорок и прибауток. Поезд медленно и монотонно полз по пустынной равнине, оставляя в чистом и прозрачном зимнем воздухе плоскогорья плотный столб дыма. Перед тем, как вновь задремать, Энтони услышал очередную реплику республиканца:

- Видите ли, падре, народ не стал бы ни с того ни с сего палить церкви и монастыри. Ни разу не подожгли ни одну таверну, ни больницу, ни арену для корриды. Если по всей Испании народ решил поджигать церкви, раз уж ему что-то нужно поджигать, то это не просто так.

Энтони проснулся от резкого толчка. Поезд остановился на какой-то большой станции. По перрону торопливо ковылял железнодорожный служащий в плаще, шарфе и фуражке. В руке он держал погасший латунный фонарь.

- Вента-де-Баньос! Пассажирам до Мадрида необходимо пересесть на другой поезд! Экспресс отходит через двадцать минут!

Англичанин достал с полки чемодан, простился с остальными пассажирами и вышел в коридор. Его ноги ослабли и затекли после стольких часов неподвижности. Но несмотря на это, он спрыгнул на перрон, где был встречен порывом холодного ветра, из-за которого у Энтони перехватило дыхание, и пытался найти железнодорожного служащего, но без толку, тот, выполнив свою миссию, немедля вернулся в свою контору.

Станционные часы остановились и показывали совершенно неправдоподобное время. На флагштоке висело истрепанное трехцветное знамя. Англичанин раздумывал, не поискать ли ему убежище в экспрессе, но вместо этого побежал по станции по направлению к выходу. Он остановился у стеклянной двери с надписью «Буфет», ставшей непрозрачной из-за измороси и копоти. Внутри от буржуйки шло немного тепла, воздух был более плотным. Англичанин снял помутневшие очки и вытер их галстуком. Единственный клиент буфета облокотился на стойку с рюмкой светлой настойки и курил черуту. Официант смотрел на него, держа в руках бутылку анисовки. Англичанин направился к официанту.

- Добрый день. Мне необходимо отправить письмо. Может, вы располагаете почтовыми марками? В противном случае подскажите, нет ли на станции почтового отделения.

Официант вытаращился на него с открытым ртом, а потом буркнул:

- Понятия не имею.

Единственный посетитель вмешался, не поднимая глаз от рюмки анисовки.

- Не будь таким мужланом, парень. Какое впечатление о нас сложится у этого господина, - и обращаясь к англичанину: - Простите парня. Он ни слова не понял из того, что вы сказали. В вестибюле станции вы найдете киоск, где продаются марки, там же есть почтовый ящик. Но перед тем выпейте рюмашку анисовки.

- Нет, спасибо.

- Не отказывайтесь, я угощаю. Судя по вашему лицу, вам необходимо восстановить силы.

- Не думал, что будет так холодно. Судя по солнцу...

- Это вам не Малага, сеньор. Это Вента-де-Баньос, провинция Паленсия. Здесь уж как жахнет, так держись. Вы приезжий, судя по всему.

Официант налил рюмку анисовки, которую англичанин поспешно заглотнул. Поскольку он давно не ел, спиртное обожгло гортань и желудок, но по телу разлилось приятное тепло.

- Англичанин, - ответил Энтони на вопрос клиента буфета. - И мне нужно торопиться, если я не хочу пропустить экспресс до Мадрида. Если вас это не побеспокоит, я бы оставил здесь чемоданы, пока налегке сбегаю к киоску.

Он поставил рюмку на стойку и вышел через заднюю дверь, соединяющуюся с вестибюлем станции. Он несколько раз прошелся по станции, так и не обнаружив киоска, пока экспедитор не махнул ему в сторону закрытого окошка. Англичанин стучал в него, пока окошко не открылось и оттуда высунулась лысая голова мужчины с оторопевшим выражением лица. Выслушав просьбу англичанина, он закрыл глаза и зашевелил губами словно в молитве. Потом нагнулся и, выпрямившись, положил на стойку у окошка огромную книгу. Он не спеша пролистал ее, удалился и вернулся с маленькими весами.

Англичанин вручил ему письмо, и почтовый служащий тщательно его взвесил. Он снова проконсультировался с книгой и высчитал сумму оплаты. Англичанин расплатился и бегом вернулся в буфет. Официант смотрел в потолок с грязной тряпкой в руке. На вопрос англичанина он ответил, что за выпивку заплатил другой клиент, как и обещал. Чемодан стоял на полу. Энтони забрал его, поблагодарил и побежал к выходу. Экспресс на Мадрид начал медленное движение в облаках белого пара и клубах дыма. Несколькими большими шагами он догнал последний вагон и вскочил в поезд.

Пройдя через несколько вагонов и так и не обнаружив пустого купе, Энтони решил остаться в коридоре, несмотря на пронизывавший его поток холодного воздуха. После пробежки он согрелся, а облегчение от того, что он отправил письмо, компенсировало усилия. Теперь другого пути не было. К черту женщин, подумал он.

Он хотел побыть в одиночестве, чтобы насладиться только что обретенной свободой и посмотреть на пейзаж, но через некоторое время заметил, как обходя препятствия к нему направляется тип, который угостил его в буфете. Он поприветствовал его, и тот встал рядом. Он был человеком лет пятидесяти, коренастым, худым, с морщинистым лицом, мешками под глазами и беспокойным взглядом.

- Удалось отправить письмо?

- Да. Когда я вернулся в буфет, вы уже ушли. У меня не было возможности вас поблагодарить за дружелюбие. Вы едете вторым классом?

- Я езжу там, где взбредет в голову. Я из полиции. И не делайте такое лицо, благодаря этому никто не украл ваш чемодан. В Испании не стоит быть таким доверчивым. Вы останетесь в Мадриде или продолжите путешествие?

- Нет, я еду в Мадрид.

- Могу я вас спросить о целях поездки? Только для себя, ну вы понимаете. Можете не отвечать, если не хотите.

- Никаких проблем. Я эксперт в сфере искусства, а если еще конкретней, то по испанской живописи. Я не продаю и не покупаю. Пишу статьи, даю уроки и сотрудничаю с некоторыми галереями. При возможности, хоть с веской причиной, хоть без оной, всегда стараюсь съездить в Мадрид. Музей Прадо - мой второй дом. Можно сказать, что и первый. Нигде в другом месте я не бываю так счастлив.

- Ну надо же, какая прекрасная профессия. Мне о ней никогда не рассказывали, - заметил полицейский. - И этим вы зарабатываете на жизнь, осмелюсь спросить?

- Не очень много, - признался англичанин, - но к счастью, у меня есть небольшая рента.

- Везет же некоторым, - пробормотал полицейский почти беззвучно, а потом добавил: - Но раз уж вы так часто приезжаете в Испанию и так хорошо говорите по-нашему, то наверняка у вас здесь куча друзей.

- Друзей? Нет. Я никогда не оставался в Мадриде надолго, а англичане, как вы знаете, довольно замкнуты.

- В таком случае мои вопросы вам покажутся крайне неприятными. Не обижайтесь, это просто издержки профессии. Я наблюдаю за людьми и пытаюсь разузнать их профессию, гражданский статус и, если могу, намерения. Моя работа заключается в том, чтобы предотвращать, а не наказывать. Я работаю в службе Государственной безопасности, а времена сейчас неспокойные. Конечно, я не имею в виду вас, интересоваться кем-либо не означает его подозревать. Но под самой простецкой личиной может скрываться анархист, агент иностранных спецслужб или перевозчик нелегалов. Как их отличить от честного человека? Ни на ком нет соответствующего ярлыка. Однако всякий скрывает какую-нибудь тайну. Вот взять вас, чтобы далеко не ходить, почему вы так торопились отправить письмо, которое могли бы без суеты бросить в ящик в Мадриде через каких-нибудь несколько часов? Не говорите ничего, уверен, что всё имеет простое объяснение. Это просто для примера. Моя миссия в том и заключается, ни больше ни меньше, чтобы открыть под маской настоящий облик.

- Здесь холодно, - сказал англичанин после некоторой паузы, - а я одет не так тепло, как следовало бы. С вашего позволения, пойду поищу купе с отоплением.

- Идите, идите, не буду вас задерживать. Пойду в вагон-ресторан, что-нибудь выпью и поболтаю с тамошними служащими. Я часто езжу по этому маршруту и знаком с персоналом. Официант - источник ценной информации, особенно в стране, где все разговаривают на повышенных тонах. Желаю удачного путешествия и счастливого пребывания в Мадриде. Разумеется, мы больше не увидимся, но оставлю вам свою визитку, на всякий случай. Подполковник Гумерсиндо Марранон, к вашим услугам. Если вам что-нибудь понадобится, спросите меня в Главном управлении госбезопасности.

- Энтони Уайтлендс, - ответил англичанин, засовывая визитку в карман плаща, - также к вашим услугам.

Глава 2

Несмотря на усталость после долгой поездки, Энтони Уайтлендс спал некрепко и несколько раз пробуждался от далекого шума, похожего на выстрелы из винтовки. Он остановился в скромной, но комфортабельной гостинице, которую знал по предыдущим поездкам. Вестибюль был маленьким и не слишком приветливым, а портье находился явно не в духе, но гостиница хорошо отапливалась, а в просторном номере с высоким потолком имелся довольно большой гардероб, удобная кровать с чистыми простынями и сосновый стол со стулом и лампой, идеально подходящий для работы. Прямоугольное окно с деревянными ставнями выходило на тихую и уединенную площадь Ангела, над домами перед окном возвышался купол церкви Сан-Себастьяна.

Но всё-таки атмосфера была не из приятных. Из-за холода гвалт мадридской ночи сменился мрачным и неумолимым завыванием ветра с гор, который кружил сухие листья и разбросанные по сверкающей от измороси черной мостовой обрывки бумаги. Фасады зданий покрывали порванные и грязные предвыборные плакаты и анонимные листовки, призывающие на все лады к забастовкам, восстанию и мятежу. Энтони не только был знаком с этой ситуацией, но именно серьезность положения и привела его в Мадрид, однако увидев реальность собственными глазами, он впал в уныние и беспокойство. Временами он раскаивался в том, что принял предложение, а временами - в том, что отправил Кэтрин письмо, положившее конец их отношениям, полным тревог, но также и единственному стимулу в его теперешней жизни.

С упавшим сердцем он потихоньку оделся, время от времени оценивая свой облик в зеркале гардероба. Зрелище не было лестным. После поездки одежда помялась, и хотя он ее тщательно вычистил, но не смог оттереть следы копоти. Подобная "роскошь" вкупе с печальным и усталым лицом придала ему вид очень мало соответствующий тем людям, которых он собирался посетить, и совершенно не адекватный тому впечатлению, которое должен был на них произвести.

Выйдя из гостиницы, через несколько метров он оказался на площади Санта-Ана. Ветер разогнал облака, и небо приобрело чистоту и прозрачность студеного зимнего утра. В барах и закусочных начинали собираться первые клиенты. Энтони присоединился к ним и вошел в забегаловку, которая пахла кофе и горячим хлебом. Дожидаясь официанта, он листал газету. Заголовки и обилие восклицательных знаков оставляли малоприятное впечатление.

Во многих местных забегаловках Испании произошли стычки между враждующими группировками, несколько человек убито и многие ранены. В некоторых отраслях объявлены забастовки. В одном из городов провинции Кастеллон мэр изгнал священника и организовал в церкви танцы. В Батансосе Христу отрезали голову и ноги. Публика в баре комментировала эти события красноречивыми жестами и нравоучительными фразами, затягиваясь сигаретами.

Энтони привык к плотному английскому завтраку, поэтому чашка крепкого кофе и жаренные в масле чуррос ^[1] ему не понравились и не помогли поднять настроение и разогнать дурные мысли. Он взглянул на свои часы, поскольку шестиугольные часы, висящие над прилавком, похоже, стояли, как и на станции в Вента-де-Баньос. Времени перед встречей было еще достаточно, но его раздражали гул и дым, так что он расплатился и вышел на площадь.

Пройдя быстрым шагом, Энтони через несколько минут оказался перед дверьми музея Прадо, который только что открылся. Он показал билетерше документ, где именовался профессором и исследователем, и после консультаций и сомнений его впустили бесплатно. В это время года, тем более в обстановке насилия и неопределенности, в которых жил Мадрид, посетителей почти не было, и музей выглядел пустынным. В залах стоял арктический холод.

Безразличный ко всему, что не имеет отношения к воссоединению с обожаемым музеем, Энтони на мгновение задержался перед Il Furore, бронзовой статуей Карла V работы Леоне Леони. Одетый в римскую кирасу император сжимал в руке копье, а у его ног лежало побежденное и закованное в цепи олицетворение жестокости и дикости, засунувшее нос прямо в зад победителя, который по божественному приказу олицетворял и всеми средствами устанавливал на земле порядок.

Воодушевившись подобным образчиком силы, англичанин выпрямил спину и решительно направился в зал Веласкеса. Творения этого художника производили на него такое впечатление, что он всегда осматривал не больше одной картины. Он изучал их годами, одну за другой, ежедневно приходя в музей с блокнотом, куда записывал по мере обнаружения все нюансы. Затем уставший, но счастливый возвращался в свой номер и переносил заметки в большую тетрадь в косую линию.

Однако на этот раз он пришел не ради записей, а с мольбой о защите, подобно паломнику, посещающему место поклонения святому. С таким же смутным ощущением англичанин остановился перед одним из полотен, нашел подходящую дистанцию, протер очки и неподвижно уставился на картину, почти не дыша.

Когда Веласкес написал портрет дона Хуана Австрийского, ему было столько же лет, сколько сейчас англичанину, который немного испуганно созерцал картину. В свое время она входила в коллекцию шутов и карликов, что украшала королевские поместья. Мысль о том, что великому художнику можно поручить рисовать этих жалких существ, чтобы потом превратить их в превосходный декоративный объект, в наши дни может показаться шокирующей, но в то время, должно быть, таковой не была, и в конечном счете значение имеет только то, что по этому странному капризу короля родились великолепные произведения искусства.

В отличие от товарищей по коллекции, персонаж, окрещенный доном Хуаном Австрийским ^[2], не имел твердой позиции при дворе. Он не был постоянным шутом, его нанимали по случаю, чтобы восполнить чье-то временное отсутствие или усилить обычную труппу калек, идиотов и душевнобольных, развлекавших короля и придворных. В архивах не сохранилось его имя, лишь это экстравагантное прозвище. Должно быть, уравнивание в титуле с величайшим военачальником имперских войск и сыном Карла V являлось частью шутки. На портрете у ног шута, чтобы отдать должное имени, лежат аркебуза, нагрудник доспеха, шлем и несколько шаров, видимо, пушечные ядра небольшого калибра, одет он по-королевски, держит скипетр, а на голове - несоразмерно большая шляпа, слегка сдвинутая набок и украшенная щегольским плюмажем. Это роскошное одеяние не может скрыть действительность, лишь подчеркивает ее: тут же бросаются в глаза смешные усы и нахмуренные брови, которые через несколько веков стали напоминать Ницше.

Шут уже был немолод. Его руки выглядели сильными, ноги же, напротив, тощими и указывали на хрупкое телосложение. Лицо крайне худощавое, с торчащими скулами, а взгляд неуверенный и бегающий. Чтобы усилить насмешку, за персонажем, в углу картины, художник нарисовал окончание морского сражения: горящий корабль и черный столб дыма. Настоящий дон Хуан Австрийский командовал испанской эскадрой в битве при Лепанто против турков, именно за это героическое деяние, описанное Сервантесом, его и помнят спустя века. Не очень понятно, что за битва изображена на картине: возможно, это фрагмент реальности или аллегория, имитация или сон шута. В результате должна была получиться сатира, но у англичанина выступили на глазах слезы от созерцания баталии, написанной в опередившей свою эпоху технике, которую с той же целью использовал Тёрнер.

Сделав над собой усилие, Энтони успокоился и снова сверился с часами. Прошло немного времени, но пора уже было отправляться, если он хотел явиться на встречу с пунктуальностью, которую, конечно же, от него ожидали, не в качестве добродетели или вежливости, а как карикатурную черту, присущую его нации, пресловутую английскую пунктуальность. Поскольку никто его не видел, Энтони кивком головы попрощался с шутом, повернулся и вышел из музея, не обратив внимания на висевшие на стенах великие произведения искусства.

Выйдя на улицу, он с изумлением понял, что меланхолические раздумья, в которые он погрузился, рассматривая картину, вместо того чтобы усилить подавленное настроение, его взбодрили. В первый раз он внимательно глядел на Мадрид, город, который будил приятные воспоминания и наполнял возбуждающим чувством свободы.

Энтони Уайтлендсу всегда нравился Мадрид. В отличие от многих городов Испании и Европы, по происхождению Мадрид не был ни греческим, ни римским, ни даже средневековым, он принадлежал эпохе Возрождения. Филипп II основал его на пустом месте и перевез сюда двор в 1561 году. По этой причине Мадрид не обладал мифами о своем создании каким-либо неясным божеством, ни о романтичной девственнице, которую он приютил под своим покрывалом из резной древесины, в нем не было даже великого собора, отбрасывающего свою острую тень в старой части города. На мадридском щите не было искусного укротителя драконов, а его святым покровителем являлся скромный крестьянин, в память о котором устраивали праздники и ярмарки быков.

Для сохранения независимости, этого природного дара, Филипп II построил Эскориал и тем самым лишил Мадрид возможности превратиться в центр духовной жизни, помимо центра государственности. По той же причине он отказал Эль Греко в назначении придворным художником. Благодаря этим благоразумным мерам, мадридцы обладают многими недостатками, но по-крайней мере не стали юродивыми. В качестве столицы огромной империи, которую сплачивала и кормила религия, Мадрид не мог оставаться в стороне от религиозных событий, но всегда по мере возможности перекладывал самые темные их аспекты на другие города. Саламанка стала сценой суровых теологических споров, в Авиле испытали свои мистические откровения святая Тереза, святой Иоанн Креста и святой Педро Алькантарский, а кошмарные религиозные судебные процессы прошли в Толедо.

Утешившись компанией Веласкеса и города, который его принял и вознес к вершине профессиональной репутации, несмотря на холод и ветер, Энтони Уайтлендс прошел по бульвару Прадо до площади Кибелы, а потом по бульвару Реколетос до Кастильского бульвара. Там он поискал указанный ему номер и оказался перед высокой стеной и железной оградой. Через решетку он увидел в глубине сада двухэтажный особняк, с колоннами у входа и высокими окнами. Это навязчивое величие напомнило ему о цели миссии, и эйфория снова уступила место унынию. В любом случае, было уже поздно давать обратный ход. Он открыл калитку, прошел через сад к входной двери и позвонил.

Глава 3

Всего три дня назад полученное предложение казалось великолепной возможностью изменить жизнь, которая стала невыносимой. Оставаясь наедине с собой, Энтони испытывал твердую решимость положить конец интрижке с Кэтрин, при встрече с ней силы его покидали, он начинал метаться, мучимый сомнениями, и свидание превращалось в абсурдную драму: оба рисковали, что их связь раскроется, а взамен получали лишь свою долю досады, полную упреков и мрачных пауз. Но чем больше он осознавал, что должен покончить с этими нездоровыми отношениями, тем печальней ему представлялась вновь обретенная нормальная жизнь. Кэтрин была единственным волнующим элементом в его жизни, настолько сдержанной, что сейчас, в тридцать четыре года, он был обречен ничего от нее не ждать, кроме утомительной рутины, которая в глазах всего света являлась кульминацией его желаний и устремлений.

Энтони происходил из семьи среднего класса, ум и упорство открыли ему двери в Кембридж. Там сначала искусство, потом живопись и, наконец, испанская живопись золотого века настолько его заворожили, что он вложил в них все силы своего ума и чувств. В результате он лишился всяких других интересов и прекратил любую другую деятельность, и пока его товарищи бегали в поисках любовных приключений или подвергались влиянию заразительных идеологий тех лет, он был погружен в мир святых и королей, наследных принцев и шутов, вышедших из-под кисти Веласкеса, Зурбарана, Эль Греко и других художников, которых объединяла непревзойденная техника и драматический и возвышенный взгляд на мир.

Покончив с учебой и проведя длительное время в Испании и поездках по Европе, Энтони начал работать, и вскоре знания, целостность и скрупулезность принесли ему признание, хотя не дали ни славы, ни денег. Его имя стало известно узкому кругу знатоков, более склонных к критике, чем к денежным пожертвованиям. Он и не ожидал на этой стезе большего, как и ни на какой другой. Дружеские отношения, развитие которых привело к браку с привлекательной девушкой, образованной и состоятельной, разрешили его материальные проблемы и позволили посвятить всё время и силы своему главному увлечению. Желая разделить с женой объект мечтаний, он повез ее в Мадрид. К несчастью, там случилась всеобщая забастовка, и к тому же жена подхватила желудочное заболевание, очевидно, из-за воды или какой-то пищи, так что они решили больше не повторять этот опыт.

Семейная жизнь и тесная сеть обременительных социальных связей покончили с отношениями, которые никогда не были ни страстными, ни стабильными. Потеряв после развода главный источник доходов, Энтони сконцентрировался на работе. Когда и она начала действовать удушающе, почти неосознанно он завел интрижку с женой старого приятеля по учебе. В отличие от его бывшей супруги, Кэтрин была порывистой и чувственной. Конечно, она лишь искала, подобно ему, способ отвлечься от обыденности существования, но положение немедленно стало невыносимым: они слишком поздно поняли то значение, которое оказывают на состояние духа общественные устои, и то, что они считали развлечением, как оказалось, шло вразрез не только с его совестью, но противоречило натуре.

Несколько раз, столкнувшись с невозможностью разорвать отношения с глазу на глаз, Энтони Уайтлендс хотел написать Кэтрин письмо, несмотря на боязнь предоставить письменные свидетельства своего проступка и некоторым образом сделать решение окончательным, но всегда отказывался от этого намерения после долгих и мучительных усилий по редактуре. Из-за отсутствия аргументов ему не хватало и слов.

Однажды вечером он сидел в своем кабинете, снова погрузившись в это досадное занятие, когда служанка объявила о прибытии господина, чью визитку протянула ему на подносе. Энтони не знал посетителя лично, но неоднократно слышал о Педро Тичере, всегда в хвалебном ключе.

Это был субъект темного происхождения, которыми кишел мир коллекционеров произведений искусства, его имя упоминалось в связи сомнительными сделками. Лишь эти слухи, возможно, фальшивые и уж точно никогда не упоминающиеся, закрыли ему путь ко вступлению в "Реформ-клуб", куда входил Энтони. Должно быть, именно это и явилось причиной неожиданного визита, подумал Энтони. Если бы его отвлекли от написания статьи по специальности, он бы более или менее вежливо отделался от назойливого гостя, но сейчас заминка позволила ему отложить письмо к Кэтрин, поэтому он отодвинул его и велел горничной привести Педро Тичера.

- Прежде всего, - сказал гость после обмена первыми формальностями, - должен извиниться за то, что нарушил ваш покой без предварительного уведомления. Я полагаю, что природа того дела, которое привело меня в этот дом, послужит оправданием для этой непростительной бестактности.

Слишком правильный выговор, чтобы быть естественным, как и всё в этом человеке. Ему было около сорока лет, низкорослый, с детскими чертами лица и белыми маленькими ручками, которые беспрестанно порхали у лица, пока он говорил. Тонкие усики со слегка загнутыми вверх кончиками и круглые серые глаза придавали ему сходство с котом, кожа носила следы легкого слоя грима и источала сладкий запах дорогого одеколона. Он носил монокль, на ногах ботинки с гамашами; изысканная одежда не соответствовала фигуре, костюм прекрасного качества был явно сшит для человека более высокого и придавал ему слегка комичный вид.

- Неважно, - ответил Энтони. - Чем могу быть полезен?

- Я сразу же перейду к причинам своего визита. Однако перед тем, как я начну, должен убедительно вас попросить, чтобы наш разговор не вышел за пределы этих четырех стен. Я знаю, что сомнения в вашей безупречной порядочности могут вас обидеть, но в этом случае речь идет о жизненно важных вещах. Я могу закурить?

После снисходительного жеста хозяина он достал золотой портсигар и вытащил оттуда сигарету, вставил ее в янтарный мундштук, прикурил, вдохнул дым и продолжил:

- Я не в курсе, знаете ли вы меня, мистер Уайтлендс. Как можно судить по моему имени, я наполовину англичанин, а наполовину испанец, по этой причине у меня есть друзья в обеих странах. Еще в отрочестве я посвятил себя искусству, но лишенный всякого таланта за исключением осознания этой реальности, я выступаю в качестве торговца и иногда консультанта. Некоторые художники почтили меня своей дружбой, и с гордостью могу сказать, что о моем существовании знают Пикассо и Хуан Грис.

Энтони сделал нетерпеливый жест, который не укрылся от посетителя.

- Перейду к предмету, о котором хотел с вами поговорить, - сказал он. - Пару дней назад со мной связался один старинный и близкий друг, именитый испанский дворянин, живущий в Мадриде, человек высокого происхождения и обладатель большого состояния, а также счастливый владелец, по наследству и собственному вкусу, приличной коллекции испанской живописи. Не буду вам описывать ту специфическую ситуацию, в которой оказалась Испания. Лишь чудо может помешать этой благородной нации пасть в бездну кровавой революции. От царящего там насилия просто мурашки по коже бегут. В это время никто не застрахован от неприятностей, но в случае моего друга и его семьи, по очевидным причинам, ситуация просто отчаянная. Другие в подобных обстоятельствах уехали бы из страны или готовились бы это сделать. Но перед этим, чтобы обеспечить свою жизнь, перевели бы крупные суммы в иностранные банки. Мои друзья не могут так поступить, потому что получают доходы главным образом от собственности в сельской местности. У них осталась лишь та коллекция картин, о которой я упоминал. Вы меня понимаете, мистер Уайтлендс?

- Прекрасно. И могу предсказать финал истории.

Гость улыбнулся, но продолжил говорить, невзирая на намек собеседника.

- Испанское правительство, как и прочие правительства, не разрешает вывозить из страны культурное наследие, даже если это частная собственность. Однако один небольшой и малоизвестный предмет может избежать досмотра и покинуть страну, хотя на практике при подобной операции возникают определенные сложности, главная из которых - определение рыночной стоимости данного произведения. Для этого необходим оценщик, пользующийся доверием всех заинтересованных сторон. Можно и не говорить, что в рассматриваемом случае это должен быть оценщик квалифицированный.

- Видимо, я.

- А кто может быть лучше? Вы прекрасно знакомы с испанской живописью. Я прочитал все ваши работы на этот счет и отдаю должное вашей эрудиции, но также и способности понять, как никто другой, драматические чувства испанцев. Не могу сказать, что в Испании нет столь же компетентных людей, но положиться на них означало бы пойти на большой риск, они могли бы донести по идеологическим причинам, из личной антипатии или корысти, да даже просто проболтаться. Испанцы такие болтуны. Я и сам такой, как видите.

Он на мгновение замолчал, чтобы продемонстрировать, что может совладать с национальным пороком, а потом продолжил, понизив голос.

- В двух словах обрисую условия моего предложения: как можно быстрее, потому что на счету каждый день и даже каждый час, вы отправляетесь в Мадрид, где связываетесь с заинтересованной персоной, чье имя я раскрою, если мы придем к соглашению. Как только вы с ней свяжетесь, заинтересованная персона покажет вам семейную коллекцию или ее часть, а вы выскажете свое мнение, в соответствии с заявленными целями, затем, выбрав картину, вы оцените ее, пользуясь всеми своими знаниями, и сообщите полученную сумму по телефону с помощью ключа или шифра, который будет вам выдан в нужное время. Эта сумма немедленно и без торга будет положена в лондонский банк на счет заинтересованной персоны, и как только платеж будет подтвержден, объект продажи отправится в путешествие. В этом последнем этапе всей процедуры вы не будете принимать участия, таким образом, те неприятности, которые могут произойти, не будут для вас иметь никаких правовых последствий. Ваше имя в любом случае останется неназванным, а личность анонимной, если только вы не захотите обратного. Расходы на поездку несет заинтересованная сторона, а вы, что вполне естественно, получите обычную для подобных консультаций комиссию. Как только вы выполните свою миссию, вы можете вернуться или остаться в Испании, как вам будем угодно. Что касается того, что вы должны сохранять операцию в тайне, то вашего слова джентльмена будет достаточно.

Он сделал короткую паузу, чтобы не дать возможности возразить, и добавил следующее:

- Два последних соображения, чтобы развеять ваши колебания и сомнения. Вывоз одного малозначительного произведения из всего огромного культурного наследия Испании в теперешних обстоятельствах нужно рассматривать не как обход закона, а как спасение этого произведения. Если разразится революция, с произведениями искусства случится та же беда, что и с остальной страной, и это будет непоправимо. Второе соображение не менее важное, потому что ваше вмешательство, господин Уайтлендс, без сомнения спасет несколько человеческих жизней. Подумайте и примите решение в согласии со своей совестью.

Три дня спустя, стоя перед филенчатой дверью особняка с неприятным осадком в душе, Энтони Уэйтлендс спрашивал себя, приехал ли он сюда, откликнувшись на альтруистические доводы Педро Тичера или просто из желания покинуть свою рутину, и под влиянием импульса, как оно и случилось, покончить с осложнениями своего бессмысленного романа. И пока он пытался придать своему унылому настроению тот дух авантюризма, который у него полностью отсутствовал, дверь особняка отворилась, и дворецкий спросил, кто он такой и какова причина его визита.

Глава 4

- Скажите сеньору герцогу, что меня прислал Педро Тичер.

Дворецкий был на удивление молод, со смуглым лицом, кудрявыми волосами, длинными бакенбардами и осанкой тореро. Трудно было представить людей более непохожих, чем англичанин и этот цыган. Дворецкий пристально осмотрел посетителя и когда, казалось, уже был готов захлопнуть дверь перед его носом, отошел в сторону и торопливым жестом пригласил войти, быстро закрыв дверь за его спиной.

- Подождите здесь, - предложил он сухим тоном, больше похожим на тон заговорщика, чем слуги. - Я доложу его светлости.

Он исчез в одной из боковых дверей, оставив Энтони Уайтлендса в просторной приемной с высоким потолком и мраморным полом, но без мебели, явно предназначенной для того, чтобы друзья сразу проходили внутрь, а незнакомцев можно было принять без особого внимания и стоя. Помещение выглядело бы мрачно, если бы не золотистый свет, просачивающийся через высокие узкие окна, выходящие в сад.

Слепой ко всему, что не имеет отношения к ограниченному кругу его интересов, оставшись в одиночестве, Энтони осмотрел несколько висящих на стенах картин. В основном они представляли собой охотничьи сценки, одна из картин привлекла его пристальное внимание.

"Смерть Актеона" считалась одной из важнейших работ зрелого периода Тициана. Картина, которую он сейчас созерцал, представляла собой прекрасную копию оригинала, его Энтони никогда не видел, хотя видел много репродукций и так много о ней читал, что немедленно узнал картину. Изображенное событие описывалось в нескольких источниках, наиболее известным из которых являлись "Метаморфозы" Овидия. Отправившись на охоту с друзьями, Актеон заблудился и, бродя по лесу, наткнулся на Диану, скинувшую с себя одежду, чтобы искупаться в пруду. Разозлившись, богиня превратила Актеона в оленя, на которого набросились его собственные собаки. Хоть и без особой нужды, Овидий дал всем собакам из своры Актеона клички, а в некоторых случаях и их родителям, описав их происхождение и перечислив качества.

Такое количество деталей сделало убийство, в котором все участники известны, но не в состоянии говорить, да и различить их невозможно, еще мрачней. Овидий поведал, что первыми настигли своего превратившегося в оленя хозяина две собаки, которые сначала отстали, но потом срезали путь. В этом трагическом событии, говорит поэт, нельзя никого винить, потому что сбиться с пути - это не преступление. По другим версиям, Актеон хотел соблазнить богиню речами или взять силой. Некоторые преуменьшают причину: никто не может повстречать божество, что в одежде, что без, и уйти без последствий.

Тициан изобразил сцену в нескладной манере: Диана осталась в одежде и выглядит так, будто собирается не проклясть Актеона, а выпустить стрелу или уже ее выпустила, превращение несчастного охотника уже началось: у него тело человека, но непропорционально маленькая голова оленя, это не мешает собакам броситься на него с обычным охотничьим азартом, хотя они должны были бы учуять запах хозяина. На первый взгляд, эти недостатки могут быть связаны с поспешностью художника или его нежеланием делать работу по заказу.

Тициан писал картину в конце жизни, и это растянулось более чем на десять лет. После его смерти картина еще оставалась у автора. Она прошла через несколько рук и несколько стран, пока не оказалась в частной коллекции в Англии. Копия, которую сейчас рассматривал Энтони, имела несколько меньший размер, чем оригинал, и была написана, судя по всему, в конце XIX века искусным художником. Как она попала в приемную особняка, оставалось загадкой, которую пытался разрешить Энтони, когда услышал за спиной голос:

- Простите, сеньор, вы новый преподаватель английского?

Обернувшись, он оказался лицом к лицу с девочкой в школьной форме и с длинными косичками.

- Боюсь, что нет. Как ты поняла, что я англичанин?

- По внешности.

- Это так заметно, да?

Девочка подошла к посетителю чуть ближе, словно хотела убедиться в правильности своей догадки или искренности собеседника. Вблизи она выглядела старше, чем подсказывали ее одежда и детское поведение, была худощавой, с тонкими чертами лица и большими любопытными глазами.

- Отец хочет, чтобы я выучила английский, раз уж мы уезжаем из Мадрида. Я уже месяцне хожу в школу. Но мне не нравится учить языки. Англичане протестанты, правильно?

- Большинство.

- Падре Родриго говорит, что протестанты мгновенно отправятся в ад. Негры, хоть и язычники, если хорошо себя ведут, то попадут в чистилище. А протестанты нет, даже если хорошо себя ведут, потому что могли бы стать католиками, но совершили ошибку.

- Что ж, не буду спорить с падре Родриго. Как тебя зовут?

- Альба-Мария, но все зовут меня Лили.

- Лили, к вашим услугам, - поправил ее голос из-за спины.

Это был высокий мужчина унылого вида, с гладким лбом и седыми волосами. Он быстро оглядел сцену, подошел к девочке с ласковым жестом и протянул ту же руку англичанину с таким же выражением.

- Простите, что заставил вас ждать. Я Альваро дель Валье и Саламеро, герцог де ла Игуалада. А вас послал Педро Тичер. Надеюсь, что это землетрясение не повлияло на вашу решимость.

Лили спряталась за спину отца. Она встала на цыпочки и что-то прошептала ему на ухо, а потом выбежала из приемной.

- Никоим образом, - ответил англичанин, - ваша дочь вела себя как превосходная хозяйка и весьма забавным образом предсказала мне вечные муки.

- Не обращайте внимания, - отозвался герцог, - и не думайте, что ее и правда заботит спасение вашей души. Она только что мне сказала, что вы похожи на Лесли Говарда ^[3]. Но что мы здесь стоим. Проходите в мой кабинет, будьте любезны.

Они миновали две комнаты и вошли в уютный кабинет. Вместо крепкой кастильской мебели библиотека была декорирована в английском стиле, с полками из светлого дерева, уставленными старинными книгами в кожаных обложках и с золотыми обрезами. На одной стене висел морской пейзаж Сорольи, а на другой - рисунки, чье авторство англичанин не определил. Рядом с картинами висели семейные фотографии в скромных серебряных рамах. Лишь в углу стоял неизбежный испанский секретер, вероятно, фамильное наследие. Это место явно служило убежищем.

Трехстворчатое окно выходило в ту часть сада, где тонкие кипарисы и живая изгородь отгораживали изысканный уголок со статуями, фонтаном и мраморной скамейкой. Взглянув на этот прекрасный вид, Энтони заметил стоящую у фонтана пару. Расстояние и падающая от деревьев тень позволили ему разглядеть лишь высокого мужчину в длинном синем пальто и блондинку в зеленом платье.

Хотя они были одни и их можно было заметить только из особняка, поскольку от улицы сад отделяла стена, Энтони показалось, что они пытались от кого-то спрятаться. Понимая, что смотрит на кого-то, кто не желает, чтобы за ним наблюдали, он отвернулся от окна и направил взгляд на хозяина кабинета, который нахмурился, либо из-за того, что происходило в саду, либо потому что кто-то посторонний это заметил. Тем не менее, оба ничего не сказали по этому поводу. Лицо герцога приобрело приветливое выражение, и он махнул рукой в сторону кожаного дивана. Послушавшись этого жеста, Энтони сел на диван, а герцог - в одно из кресел. Он взял со стола серебряную шкатулку, открыл ее, предложил посетителю сигарету и после его отказа взял одну себе, закинул ногу на ногу и некоторое время курил, давая понять, что делом, из-за которого они встретились, не стоит заниматься с поспешностью.

- Не так-то просто, - сказал он наконец, - обсуждать эту тему с кем-то, кого знаешь только по отзывам. Педро Тичер рассказывал мне о вас в самых хвалебных терминах, касающихся как вашей компетентности, так и личных качеств. Я знаком с Педро Тичером многие годы, и хотя наши отношения были скорее деловыми, чем дружескими, не сомневаюсь в честности его суждений и намерений. Но деликатность ситуации, о которой я только что упомянул, состоит в том, что я вынужден полагаться только на незнакомцев. Вы сами человек высокого положения и можете судить, насколько постыдно для человека вроде меня прибегать к помощи иностранцев.

При этих словах у него слегка дрогнул голос, но он совладал с чувствами и продолжил говорить с совершенной естественностью.

- Я говорю об этом не для того, чтобы вызвать ваше сочувствие и тем более не взываю к солидарности, напротив, всё, что сегодня происходит в Испании, приобрело аномальный характер, а также, что уж отрицать, опасный. Поэтому я прекрасно пойму, если вы в определенный момент решите бросить это дело и вернуться в свою страну. Другими словами, действуйте как профессионал, ставя собственные интересы превыше всего остального, и не позволяйте эмоциям вмешиваться в ваши решения. Я не хочу иметь на совести тяжкий груз.

Резким движением он погасил сигарету в пепельнице, поднялся и подошел к окну. Похоже, созерцание сада его успокоило, потому что он снова сел, закурил другую сигарету и добавил:

- Если я не ошибаюсь, наш общий друг ввел вас в курс дела...

Энтони утвердительно кивнул и, прежде чем собеседник закончил, сказал:

- Ваша очаровательная дочь сообщила мне, хотя, вероятно, сама того не желая, что вы собираетесь жить за границей. Полагаю, что наше дело имеет отношение к этим планам.

Герцог вздохнул и задумчиво произнес:

- Моя дочь очень сообразительна. Я ничего ей об этом не говорил, но вполне естественно, что она догадалась о моих намерениях. Достаточно выйти на улицу, чтобы понять невыносимость положения. Уже месяц, как я забрал ее из школы из соображений безопасности. Ее образованием занимается священник, столь же высоконравственный, сколь и образованный.

Он потушил сигарету, автоматическим жестом зажег новую и продолжил:

- Начало революции - это лишь вопрос времени. Фитиль подожжен, и его уже не погасить. Буду с вами честен, сеньор Уайтлендс, я не боюсь революции. Я не настолько слеп, чтобы не видеть несправедливости, которая правила в Испании на протяжении веков. Привилегии моего класса не помешали мне несколько раз выступать за реформы, начиная с реформы аграрного сектора. Управление своими угодьями и общение с арендаторами в этом смысле мне дали больше, чем все выступления, споры и доклады политиков, услышанные в кафе и министерских коридорах. Я считаю возможной модернизацию отношений между классами и экономической системы, которые принесут пользу стране в целом, и в конечном счете всем испанцам, и богатым, и бедным. На что богатство, если собственные слуги начинают натачивать ножи, чтобы перерезать нам глотки? Но для реформ уже слишком поздно. Из-за бездействия, некомпетентности или эгоизма не возникло взаимопонимания, а теперь мирное решение конфликта уже невозможно. Чуть больше года назад в Астуриии разразилась коммунистическая революция. Она была подавлена, но до этого свершились многие бесчинства, особенно против духовенства. Из саркофагов вытряхнули тела монахинь и изнасиловали их, труп одного из многих убитых священников выставили на потеху публики с табличкой, которая гласила: "продается свинина". Эти действия нельзя отнести лишь за счет коммунистической или какой-то другой идеологии, сеньор Уайтлендс. Это просто дикость и кровожадность. Затем вмешалась армия и Национальная гвардия, репрессии были кошмарные. Мы просто обезумели, что тут говорить. В таких условиях мне не остается другого выхода, кроме как вывезти семью из страны. У меня жена и четверо детей - два сына и две дочери. Лили - младшая. Мне пятьдесят восемь. Я еще не старик, но прожил немало и пожил хорошо. Я понимаю, что меня могут убить, но это меня не пугает и не печалит. Если бы дело было во мне, я бы остался. Сама мысль о бегстве идет вразрез с моим характером, не только потому, что ее можно принять за трусость, здесь нечто больше. Покинуть Испанию - это как бросить дорогое существо на последней стадии неизлечимой болезни. Ничего нельзя сделать, но мое место рядом с постелью больного. Однако семья во мне нуждается. С этой практической точки зрения мертвый герой так же бесполезен, как и мертвый трус.

Он резко встал, сделал несколько шагов по кабинету и развел руками.

- Я много болтаю, прошу прощения. Мои заботы вам чужды. Но я хотел показать, что не спекулирую произведениями искусства. И в последнее время у меня было мало возможностей поговорить. Я стараюсь держать семью подальше от всего этого, а на улице так не поговоришь. Люди бояться высказать свое мнение, не говоря уже о своих планах. У меня больше нет друзей, лишь единомышленники.

Смущенный англичанин попытался выразить неловкий протест против предположения, что кто-то мог неправильно истолковать благоразумные решения хозяина кабинета. Уж точно не Энтони Уайтлендс. Но не успел он об этом объявить, как в полумраке комнаты раздался мелодичный перезвон колокольчика. Герцог де ла Игуалада вскочил на ноги, словно составлял деталь того же часового механизма, и с бодрым выражением лица воскликнул:

- Боже ты мой, уже половина второго, а мы всё болтаем! Время летит, друг мой, особенно в компании старого болтуна и доброго внимательного слушателя. Что бы ни случилось, но в обеденное время христианам не подобает работать. Оставим это для времени более подходящего. А пока окажите мне честь и разделите пищу со мной и моей семьей. Конечно, если у вас нет других дел.

- Совершенно никаких, - ответил англичанин, - но ни в коем случае не хочу вторгаться в вашу семейную жизнь.

- Чепуха, друг мой! В этом доме позволено всё, кроме подобных обвинений. И не обманывайтесь видом этого особняка, увидите, что мы люди простые.

Не дожидаясь ответа, он дернул за свисающий с потолка шнур с кисточкой, и через некоторое время в кабинет вошел дворецкий и спросил резким тоном, что угодно сеньору герцогу. Тот поинтересовался, вернулся ли сеньорито Гильермо. Дворецкий ответил, что не видел его.

- Ладно, - нетерпеливо сказал хозяин, - пусть поставят на стол еще один прибор. И пусть подают ровно в половине третьего. Если сеньорито Гильермо еще не вернулся, будет есть то, что останется, подогретым. И передайте сеньоре герцогине, что мы выпьем аперитив в музыкальном салоне. Гильермо, - объяснил он с неубедительной суровостью, когда дворецкий ушел выполнять приказания, - это мой младший сын, но главный сумасброд. Он изучает право в Мадриде, но часть года проводит в разъездах по наших угодьям. Я собираюсь постепенно передать в его руки управление недвижимостью. Уже несколько месяцев он не уезжал из дома. Его мать не пережила бы, если бы узнала, как обстоят дела в сельской местности, ни больше ни меньше. Так что предпочитаю, чтобы вся семья оставалась здесь. Но юношей невозможно держать на коротком поводке. Через сорок восемь часов заточения стены пали, и позавчера он отправился на охоту вместе с друзьями, пообещав вернуться сегодня ближе к полудню. Посмотрим. Другой мой сын путешествует по Италии с друзьями по факультету. Флоренция, Сиена, Перуджа, кто знает! Он окончил юридический факультет, но обожает живопись, и не мне его упрекать. Идемте, сеньор Уайтлендс, представлю вас моей жене и выпьем рюмочку чего-нибудь ароматного. Система отопления устарела, и дом похож на мавзолей. Ах да, и в присутствии моей жены и дочерей ни слова о теме нашего разговора. Не стоит тревожить их еще больше, они и так обеспокоены.

Глава 5

В камине музыкального салона весело горели несколько поленьев, на его полке красовался белый меланхоличный бюст Бетховена. Значительную часть просторной комнаты занимал большой рояль. На пюпитре стояли открытые ноты, а другие лежали на табурете, что показывало, что инструментом часто пользовались. Стены покрывали голубые шелковые обои, а квадрат окна обрамлял уголок сада с апельсиновыми и лимонными деревьями.

Едва они вошли в зал, как там появилась герцогиня. Она была небольшого роста, возраст и отсутствие вычурности превратили ее малопривлекательность в достоинство. Она излучала ум, энергию и упорство и говорила с андалузским акцентом и врожденной грацией. Непосредственность и наивность заставляли ее совершать многочисленные ошибки и невинные промахи, которым радовались знакомые, а самые близкие ее нежно за них любили. Нетрудно представить, что эта женщина была центром дома.

- Добро пожаловать в дом и особенно в эту комнату, мое убежище и святилище, - сказала она звонким и певучим голосом, почти с горячностью. - Мой муж живет живописью, а я музыкой. Так что мы никогда не спорим. Он любит неизменное, а я проходящее. Вы любите музыку, сеньор...?

- Уайтлендс.

- Иисусе, до чего же у вас странные имена! А как вас назвали при крещении?

- Энтони.

- Антоньито? Это уже лучше.

- Сеньор Уайтлендс, - сказал герцог снисходительным тоном, но не без учтивости - эксперт по испанской живописи, о коей мы уже переговорили, и друг Педро Тичера. Он приехал прямо из Англии, чтобы взглянуть на нашу скромную коллекцию, но поскольку время вышло, я предложил ему остаться на обед. Гильермо не вернулся?

- Только что, как мне сказал Хулиан, но поскольку выглядел как разбойник, то поднялся наверх, чтобы помыться и надеть чистую одежду.

В тот же миг вошла Лили в сопровождении девушки, которую представили англичанину как Викторию Фрасциску Эухению Марию дель Валье и Мартинес де Алькантара, маркизу де Корнелла, но все называли ее Пакита, дочь герцога и старшую сестру Лили. Она была высокой, с правильными чертами лица и похожа на мать, что парадоксальным образом делало ее привлекательной. Не улыбнувшись, она пожала протянутую гостем руку и кивнула ему твердо и быстро, почти по-мужски. Потом она отошла в угол салона и стала листать иллюстрированный журнал. Хотя на ней и не было зеленого платья, Энтони Уайтлендс спросил себя, не эта ли нелюдимая девушка является той самой загадочной женщиной, которую он видел раньше в саду в компании неизвестного молодого человека. Тем временем к нему подошла Лили и взяла за руку с бесцеремонной детской уверенностью. Когда англичанин обратил на нее внимание, она сказала:

- Прости за то, что я наговорила. Я не хотела тебя обидеть.

- О, нет ничего обидного в том, чтобы быть похожим на Лесли Говарда.

Девочка покраснела и отпустила его руку.

- Лили, дай Антоньито спокойно выпить хереса, - сказала герцогиня.

- Она мне не мешает, - пробормотал он в свою очередь и покраснел.

Болезненного и простоватого вида горничная со сросшимися бровями громко объявила, что обед подан. Все поставили бокалы и направились в столовую. Забыв о протоколе, Пакита подошла к Энтони и взяла его под руку.

- Вы и правда так хорошо разбираетесь в живописи? - без экивоков спросила она. - Вам нравится Пикассо?

- О, - поспешно ответил англичанин, немного озадаченный такой лобовой атакой. - Пикассо обладает большим талантом, без сомнений. Но, по правде говоря, его произведения меня не вдохновляют, как и прочая современная живопись. Я понимаю кубизм и абстракционизм с точки зрения техники, но не понимаю, куда они хотят нас привести. Если, конечно, искусство вообще может куда-то привести. Вы и правда сторонница авангарда?

- Нет, как и старой школы. Я принадлежу к музыкальной части семьи. Живопись мне кажется скучной.

- Не понимаю. Ведь вы живете в окружении великолепных картин.

- Хотите сказать, что я - всего лишь избалованная девчонка?

- Нет, что вы, ничего подобного я не говорил. И кроме того, с моей стороны это было бы преждевременно, я едва вас знаю.

- Я думала, что ваша профессия - с первого взгляда отличать фальшивое от настоящего.

- Ах, я понял, вы надо мной подшучиваете, сеньорита Пакита.

- Пожалуй, что да, сеньор Антоньито.

Замешательство англичанина росло. По его расчетам, Пакита, должно быть, уже слегка вышла из того возраста, когда девушка из хорошей семьи, особенно если она привлекательна, умна и грациозна, обычно выходит замуж или, по меньшей мере, обручается. Напротив, в данном случае, совершенно очевидно, девушка имела обыкновение подчеркивать чье-то ханжество или вести себя с преувеличенной дерзостью и независимостью, не оставляя сомнений в том, что не вышла замуж по собственной воле. Поэтому Энтони почуял, что в саркастическом тоне привлекательной девушки, в чьей компании он входил в это мгновение в столовую особняка, есть какая-то загадочная причина.

Стол легко мог бы вместить тридцать гостей, хотя сейчас на одном его конце стояли всего семь приборов. В потолка свисали две люстры, а стены украшали старинные портреты, которые привлекли внимание Энтони, тут же забывшего о подшутившей над ним загадочной женщине. Без сомнений, это была семейная галерея предков, начиная с придворных портретов XVII века, выполненных в манере ван Дейка, до сухого академизма начала XX века.

Рассматривая их, Энтони в очередной раз убедился, что испанская аристократия никогда не позволяла себе излишнюю манерность, которая укоренилась в остальной Европе. С надменной решительностью она отвергала безвкусные украшения и косметику, и более всего непропорционально большие парики, которые плохо подходили к смуглым, аскетическим и мрачным лицам. В лучшем случае они соглашались заплести волосы в косичку, оставаясь столь же грубыми и плохо одетыми, как и юноши с картин. Энтони восхищался этой благородной непримиримостью и, мысленно сравнив слащавые английские портреты щеголей в расшитых камзолах, с нарумяненными щеками и волосами до плеч с персонажами Гойи - грубыми, изможденными, грязными, но наделенными одновременно и человеческими, и божественными чертами, снова уверился, что занял правильную сторону в этом споре.

Они сели за стол впятером, оставив один стул и прибор для отсутствующего брата и еще один - по левую руку от герцогини. Она подала знак мужу, что всё в порядке, после чего тот сел и склонил голову. Все за исключением Энтони Уайтлендса последовали его примеру, и герцог благословил пищу, которую они собирались вкусить. Когда он закончил и все подняли головы, Лили спросила, благословляют ли трапезу протестанты. Отец побранил дочь за бестактность, но англичанин дружелюбно ответил, что протестанты очень любят молитвы и цитируют отрывки из Библии по любому поводу и в любое время.

- Но англиканцы никогда не благословляют пищу, и в качестве справедливого наказания, в Англии очень плохая кухня.

Появление угрюмого священника превратило эту безобидную шутку в непочтительность. Прежде чем представиться, падре Родриго бросил на англичанина инквизиторский взгляд, выражающий инстинктивную неприязнь к его словам. Это был человек среднего возраста, коренастый, с жесткими волосами и насупленным видом, жирные пятна на его сутане свидетельствовали о презрении ее хозяина к мирской суете.

Напряженность сняли вошедшая служанка с супницей и буквально наступающий ей на пятки только что принявший ванну и переодевшийся юноша с зачесанными назад волосами. Он поцеловал мать в лоб и протянул гостю руку.

- Это мой сын Гильермо, - с оттенком гордости сказал герцог.

Гильермо был привлекательным юношей. Он тоже пошел в мать, но его манеры, как и у многих красивых, богатых и умных молодых людей, носили следы бессознательной дерзости. Он выглядел взволнованным и начал пылко рассказывать о том, что случилось. В это самое утро, когда солнце уже стояло высоко, усталые и окоченевшие от холода охотники и сопровождавший их егерь въехали в небольшой поселок в поисках чего-нибудь съестного - тарелки бульона или еще чего-нибудь горячего, чтобы взбодриться.

Добравшись до площади, где рассчитывали найти трактир, они обнаружили там оркестр, который тут же заиграл "Интернационал", а все жители городка оживленно выкрикивали угрозы перед зданием мэрии и перед церковью, несмотря на то, что церковь была закрыта на засов, а на балконе мэрии развевался трехцветный флаг.

Охотникам потребовалось некоторое время, чтобы осознать опасность, и этих мгновений оказалось достаточно, чтобы жители направили внимание на группу молодых сеньоров. Один из охотников хотел опустить руку на лежащее сбоку ружье, но ему помешал егерь, человек в возрасте и опытный. Спокойно, но не вызывающе охотники начали шаг за шагом отступать и в результате оказались там, откуда пришли. Удалившись на пару километров, они оглянулись и увидели столб дыма, сделав вывод, что толпа подожгла церковь, последовав примеру многих испанских городов.

- Это произошло, - произнесла герцогиня в конце рассказа, - потому что вы поехали на охоту в такое время года. Когда по утрам такой холод, не знаю, как вы только не подхватили пневмонию или еще что похуже. Проклятая охота. В вашем возрасте нужно ходить на занятия и учиться.

- Но, мама, - отозвался молодой человек, - как мы можем ходить на занятия, если университет закрыт?

- Закрыт? - воскликнула герцогиня. - Университет закрыт в середине марта? По случаю какого праздника?

Лили украдкой засмеялась, а падре Родриго пробормотал проклятия. Герцог сменил тему разговора, чтобы не беспокоить жену.

- Ну а не считая этого, - спросил он, - как поохотились?

Охота прошла не очень хорошо. Сначала они преследовали ловкого оленя, который смог оторваться от собак, прыгнув со скалы, потом выстрелили в беркута, но тот летел слишком высоко. Под конец охотники вернулись со скудной добычей в охотничьих сумках: несколькими зайцами и двумя гусями. Разочарование было велико, тем более что изначально они намеревались подстрелить дрофу.

- В это время года ни одной не найдешь, тем более в горах.

Они еще некоторое время это обсуждали. Энтони ел и наблюдал. В центре стола стоял массивный серебряный канделябр тонкой работы, посуда и столовые приборы тоже выглядели великолепно. Правда, блюда были простыми, питательными и скромными. За исключением герцогини, у которой, похоже, пропал аппетит, все ели с удовольствием, включая двух дочерей, без жеманства и притворной утонченности. Прислуга вела себя уважительно и профессионально, но несколько по-деревенски, без элегантности.

Энтони Уайтлендс невольно сравнивал эту примерную семью испанских аристократов со знакомыми английскими семьями и снова оценил различия. Здесь с совершенной естественностью объединялась роскошь и простота семейного уюта, спокойная простота сельской жизни и зрелая рафинированность двора, прямота с умом и культурой. Напротив, британская аристократия была категоричной, негибкой и в конечном итоге чужеродной, поглощенная своими пергаментами с родословной, родственными отношениями и доходами, с уничижительным обращением, тщеславная и необразованная.

Голос герцогини отвлек его от этих мыслей.

- Бога ради, хватит уже о проклятой охоте. Наш гость совсем заскучал. Что ж, Антоньито, поговорим о вас. Чем вы собирались заняться в Мадриде за исключением того, чтобы скучать в нашей компании? Вы прочтете лекцию в литературном клубе? Мне нравятся лекции. Правда, иногда я засыпаю. Так или иначе, я хорошо провожу время. Месяц назад приезжал немец и объяснил нам, что Христофор Колумб был сыном эскимоса и женщины с Майорки. Очень интересно. Чего я не могу понять, так это каким образом эти двое породили адмирала. У вас тоже есть странные теории?

- Нет, сеньора. Боюсь, что я довольно скучный человек. Почти никогда не читаю лекций и время от времени публикую статьи в специализированном журнале.

- Ах, что ж, вы еще молоды, - заметила герцогиня.

Остальная часть обеда прошла в том же беззаботном тоне. После окончании обеда, как решил Энтони, все присутствующие вернутся к своим занятиям, а он сможет приступить к работе, для которой был вызван, но герцог, словно решив, что рабочий день окончен, или забыв о целях присутствия в особняке иностранца, предложил всем снова переместиться в музыкальный салон, где им подадут кофе и ликеры и где каждый желающий, добавил он, указывая на себя, сможет выкурить гаванскую сигару.

Так все и поступили, за исключением падре Родриго, который удалился с неразборчивым односложным восклицанием, служившим извинением и прощанием, и герцогиня, выпив чашку кофе, села к роялю и начала играть легкие мелодии. Затем рядом с ней села Лили, и обе сыграли в четыре руки. После этого Энтони поаплодировал, и Лили поднялась с табурета и подбежала к нему, обняла за шею и очень живо спросила, понравилось ли ему. Он ласково потрепал ее по щеке и пробормотал какие-то рассеянные похвалы, поскольку в это мгновение Гильермо откуда-то достал гитару, настроил ее и извлек несколько аккордов, в то время как Пакита села рядом с ним на диване и запела немного хрипловатым голосом, но очень чувственно и проникновенно.

Энтони был зачарован. Брат с сестрой некоторое время пели под гитару. Лили, по-прежнему рядом с Энтони, нашептывала ему на ухо: это фанданго, а это сегидилья.

Герцог рассеянно курил, а герцогиня дремала в кресле. За окном в сумерках растворялись силуэты сада. Когда тени уже не позволяли различать лица присутствующих, герцог поднялся и зажег лампу. Неожиданно яркий свет разорвал чары. Все вскочили с мест, и на мгновение наступило замешательство.

- Вот дьявол, - воскликнул наконец хозяин дома, - уже немного поздно. Конечно, еще можно поработать, но мне нужно сделать несколько неотложных дел. Что касается вас, сеньор Уайтлендс, то не имеет смысла смотреть картины при электрическом освещении, вы не оцените ни краски, ни всё такое прочее. Боюсь, что вам придется нанести нам еще один визит, если наше общество вам не слишком неприятно.

- Для меня это будет настоящим удовольствием, - ответил англичанин с искренней интонацией, - если только я не злоупотреблю вашим гостеприимством.

- Совершенно наоборот, - возразил герцог, - в последнее время мы редко принимаем гостей, а вы пришлись нам ко двору. Так что не будем больше это обсуждать. Жду вас завтра утром, как вам будет удобней, но не слишком поздно, чтобы мы снова не упустили время. Нам многое предстоит сделать. Лили, проводи нашего друга и бегом делать уроки. Если ты не ходишь в школу, это не значит, что ты должна забросить учебу и превратиться в готтентота. Падре Родриго ждет тебя на занятиях, а ты знаешь, как это раздражает его преосвященство.

Все попрощались, а когда дошла очередь Пакиты, она предложила проводить Энтони до двери. Они вместе прошли через комнаты, отделяющие музыкальный салон от приемной, где девушка сказала своему спутнику:

- Не судите о моей семье поверхностно. В теперешних обстоятельствах все мы ведем себя несколько гипертрофированно, что незнакомцу может показаться незрелым. Когда будущее не определено, все концентрируются на сиюминутных действиях и чувствах, которые в обычное время развивались бы спокойней и благопристойней. Это касается и меня. С другой стороны, у меня мрачная и феодальная семья, уже много веков привыкшая присваивать всё, что ей нравится. А вы им понравились. Возможно, потому что, придя извне, вы принесли в этот дом воспоминания о другой реальности, более веселой и менее жестокой.

- Рад, что произвел хорошее впечатление на вашу семью, - ответил англичанин, - но мне хотелось бы знать, какое впечатление я произвел на вас.

- Это вы сами должны понять, сеньор Уайтлендс. Я тоже беру всё, что мне приглянется, но не позволяю, чтобы кто-нибудь завладел мной.

Энтони открыл дверь на улицу. На пороге он остановился, обернулся и спросил:

- Я увижу вас завтра?

- Не знаю. Я никогда не строю планов на такое долгое время, - ответила она, закрывая дверь.

Энтони Уайтлендс остался в одиночестве на Кастильском бульваре, где шныряли несколько машин, но ни единого пешехода. Свет фонарей, приглушенный холодным и хрустальным воздухом мадридского вечера, едва отбрасывал круги между деревьями и оградой бульвара. Тронувшись в путь, он заметил в темноте фигуру высокого мужчины, который, похоже, решительно направлялся к особняку. Англичанин остановился, и незнакомец, поняв, что за ним наблюдают, прибавил шаг, спрятав руки в карманах пальто и подняв к лицу воротник, а потом снова скрылся в темноте. Хотя ни тогда, ни сейчас Энтони не разглядел его лица, он был уверен, что это тот самый человек, которого он видел утром в саду, тайно беседовавшим с загадочной женщиной в зеленом платье.

Глава 6

Вручая ему ключ от номера, портье сообщил, что в тот вечер его спрашивал какой-то сеньор.

- В самом деле? - спросил он.

- Разумеется. Я попросил его назвать имя и фамилию. Но он не пожелал ничего сказать и не сообщил, когда вернется. Он выглядел, как иностранец, но говорил по-испански так же хорошо, как вы, а произношение у него было даже лучше вашего, уж простите мне мою бестактность.

Энтони поднялся в свой номер, размышляя, кем бы мог быть этот таинственный визитер, и кто мог сообщить ему, где он поселился. Конечно, по прибытии его занесли в книгу записи посетителей гостиницы; возможно даже, администрация сообщила в полицию о прибытии нового гостя - подозрительного иностранца. Вообще-то Мадрид посещало много иностранцев, но сейчас положение было исключительным. Ну ладно, если визитер был полицейским, почему же он тогда не представился? А главное, чем Энтони мог заинтересовать полицию - он или какой-либо другой человек в его положении? Или, быть может, что-то случилось в Лондоне, и теперь его разыскивают сотрудники посольства? И, в конце концов, к чему такие тайны?

Чтобы немного развеяться, он достал книгу, которую безуспешно пытался читать еще в поезде. Однако, в уединении гостиничного номера ему также не удалось сосредоточиться, поэтому через какое-то время он закрыл книгу и отправился на прогулку.

На улице стоял приличный холод, но центр Мадрида был заполнен толпами людей. Глядя на прогуливающихся без спешки и беспокойства горожан, вступающих в типичные для мадридцев словесные перепалки, англичанин позабыл все тревоги и ощутил царящую в воздухе радость жизни, которая делала таким приятным пребывание в Мадриде.

Бесцельно бродя по переулкам, он оказался перед таверной, в которую заходил в один из предыдущих приездов. Голоса и фальшивые улыбки перенесли его через порог заведения. Внутри, похоже, больше не осталось места ни для единого человека, но через некоторое время Энтони протиснулся к стойке. Официант обслужил его быстро и с удивительным для такой суматохи дружелюбием, словно во всей таверне не было ни единого клиента. Энтони взял порцию креветок и стакан вина.

Ожидая, он вспоминал, как в прошлый раз приходил в эту же таверну, чьи стены украшали фотографии тореро, поскольку в этом заведении располагалась штаб-квартира одного известного и воинственного клуба любителей корриды. Иногда сюда заходили и сами тореро, выпить вина со своими поклонниками. В этих случаях наступал перерыв в бесчисленных спорах, потому что тореро были настоящими идолами, и никто не был столь груб, чтобы выразить точку зрения, которая могла бы не понравиться матадору. Несмотря на дрязги, атмосфера была дружеской, и встречи всегда заканчивались песнями заполночь.

Энтони обожал эту атмосферу. Однажды вечером, несколько лет назад, кто-то показал ему легендарного тореро Игнасио Санчеса Мехиаса, человека уже зрелых лет и выдающихся достоинств. Энтони было знакомо это имя; знал он также, что он не только знаменитый тореро, но и большой интеллектуал и талантливый поэт. Вскоре после этой случайной встречи Энтони узнал о гибели тореро на арене. Федерико Гарсиа Лорка посвятил ему стихи, а Энтони, на которого гибель тореро произвела неизгладимое впечатление, перевел их на английский язык - весьма скрупулезно с точки зрения грамматики, но крайне бездарно с точки зрения великой поэзии.

Эти воспоминания и мысли о собственном простодушии вызвали у него смех, при виде которого сосед по бару произнес:

- Это так смешно?

- Простите?

- Вы ведь иностранец, не так ли?

- Да, сеньор.

- И судя по всему, находите происходящее забавным.

- Простите, не понимаю, о чем вы. Я смеялся над воспоминаниями, которые не имеют ничего общего с настоящим.

Пока Энтони извинялся, он понял причину недопонимания. За его спиной жарко и яростно спорили две группы посетителей. Поначалу он решил, что это обычный разговор о корриде, но на сей раз причиной стычки были не быки. Одна группа спорщиков, меньшая из двух, состояла из совсем еще юнцов, хорошо одетых, откормленных и привлекательных. Вторая - из типов грубых, мастеровых и рабочих, судя по нарядам - кепкам и платкам в горошек на шее.

Конфликт уже достиг стадии оскорблений. Рабочие кричали: "Фашисты!", на что те отвечали: "Красные!". И обоюдно обзывали друг друга козлами. Однако ничто не указывало, что от слов они перейдут к действиям. И те, и другие прикинули силы противника и в результате этих вычислений решили не выходить за пределы бранных слов. Тут один из юнцов потянулся рукой к карману. Один из его товарищей, заметив это движение, остановил его, что-то ему сказал и стал двигаться к выходу. Остальные последовали за ним, не поворачиваясь спиной к противникам, которые смотрели вызывающе.

- Вы же видите, - сказал сосед Энтони, когда в заведении установилась тишина, - раньше сюда приходили, чтобы поспорить о том, кто лучше - Каганчо или Хитанильо из Трианы... Тореро, понимаете?

- Да, разумеется, я большой любитель корриды.

- Нет, хотя теперь вы мне симпатичны. Матео, плесни-ка мне еще красного и этому господину тоже. Давайте же, следующая за ваш счет, и все довольны. Что ж, как я и сказал, так было раньше. А сегодня что Муссолини, что Ленин, что мать родная, что, прости господи, какая-нибудь ваша проклятая идея. Сейчас, как видите, все друг с другом, как кошка с собакой. Пользы от этих задир никакой, но испанцы всегда были горазды подраться, а в нынешнее время и вовсе запросто.

Испанцы обладают тонким слухом, когда речь идет о разговорах, которые их не касаются, и без смущения в них вмешиваются, чтобы высказать свое мнение, ясное и окончательное. Таким образом, через несколько минут возник звучный и нравоучительный спор, в котором несколько завсегдатаев привлекли внимание иностранца, предложив свой неопровержимый диагноз болезней Испании и собственное простое решение. Арбитрами были в основном рабочие, но хватало и клерков, ремесленников, торговцев и репортеров, объединенных общей страстью к быкам, которая сметала все социальные барьеры.

Те молодые люди, которые зашли в забегаловку некоторое время назад, были фалангистами. Они явно нарывались на драку, но мирный вид публики и аполитичный характер заведения лишил их куража. Как объяснили Энтони, фалангисты были немногочисленны, главным образом юнцы, и потому безрассудные и легкомысленные; поскольку их партия плохо выступила на последних выборах, они решили устроить беспорядки, затевая уличные потасовки, особенно в Мадриде, хотя временами социалисты и анархисты как следует их колотили.

В последнее время столкновения ужесточились и нередко заканчивались ранениями и даже смертями. Фалангисты, как сказал кто-то, были из господ, маменькины сынки, а хуже всего то, что папаши мало того, что давали им деньги, но еще и пистолеты. Вот так и вышло, что этим самым утром кучка парней в синих рубашках оказалась на социалистическом митинге и обстреляла трибуну с ораторами. Прежде чем присутствующие оправились от шока, нападавшие сбежали в автомобиле. И если бы прямо в это мгновение, продолжал завсегдатай трактира, сюда зашел бы кто-нибудь похожий на капиталиста или, еще того хуже, священника, то его бы на куски изрубили. Эта справедливая расплата ждет всех грешников, заключил он.

Проблема в том, сказал другой, что уже не осталось ни праведников, ни грешников. Легко обвинять фалангистов во всех грехах, но не нужно забывать, кто удобрил почву - диверсии, забастовки и саботаж, поджоги церквей и монастырей, бомбы и динамит, не говоря уж о совершенно определенных заявлениях о том, в чем была цель всех этих действий, а именно, в уничтожении государства, института семьи и отмене частной собственности. И всё это с молчаливого или трусливого согласия властей. С этой точки зрения, не стоило удивляться, что некоторые слои общества решили принять меры, чтобы их голос услышали или, по меньшей мере, чтобы умереть с оружием в руках.

На дав ему закончить, вмешался мужчина низкого роста в поношенном котелке, назвавшийся Моской и членом профсоюза. По мнению сеньора Моски, корни конфликта лежали в поведении каталонцев. Под видом модернизации административных структур испанского государства каталонцы разрушили единство Испании ^[4], и теперь вся нация рассыпалась, как стена, которую построили без раствора.

Поскольку каталонцев среди них не было, никто не опроверг этот довод и не указал на сомнительность метафоры, так что сеньор Моска продолжал говорить, что, лишившись чувства принадлежности к общей отчизне, каждый гражданин примкнул к первой же процессии, которая прошла мимо его дома, и каждый вместо того, чтобы видеть в соседе соотечественника, видел в нем врага. Еще до окончания речи ее заглушили крики других посетителей, жаждущих поделиться своим анализом ситуации. Чтобы быть услышанным, сеньор Моска встал на цыпочки и вытянул шею, как только мог, но достиг лишь того, что в результате бурного выражения чувств другим завсегдатаем с него сшибло котелок.

Дискуссия перешла к повышенным тонам, и Энтони, которому официант не забывал подливать вина, вмешался, чтобы выразить свое убеждение в том, что всё можно решить путем диалога и переговоров. Этим он навлек на себя враждебность толпы, поскольку, раз он не поддерживал ничью позицию, все считали, что он на стороне противников. В конце концов рядом с ним оказался какой-то человек, взял его под руку и знаками объяснил, что проводит к выходу. Энтони бросил на прилавок несколько монет и сделал то, чего от него требовал спутник. Когда оба без происшествий миновали барьер из человеческих тел и оказались на улице, незнакомец произнес:

- Не стоит дожидаться, пока вам надают затрещин.

- Думаете, это возможно?

- Возможно. Вы явно человек более высокородный, а раз иностранец, то никто за вас в драку не полезет. Если хотите в этом убедиться, можете вернуться обратно. Мне, как вы понимаете, до лампочки.

- Да, вы правы, и спасибо, что дали мне это понять. Кроме того, уже поздно, и мне пора возвращаться в гостиницу, а не вмешиваться не в свое дело.

Он протянул незнакомому благодетелю руку, а тот, вместо того, чтобы ее пожать, сунул руки в карманы пальто и заявил:

- Слушайте, я вас провожу до дома. На улицах опасно, тем более в такое время. И конечно, я не могу предложить вам никаких гарантий безопасности, но поскольку я местный и к тому же стреляный воробей, то знаю, когда перейти на другую сторону улицы, а когда делать ноги.

- Вы очень любезны, но я не хочу вас стеснять. Моя гостиница находится неподалеку.

- В таком случае, вы не доставите мне особых хлопот. А если вы, прежде чем вернуться в гостиницу, захотите провести время в хорошей компании, то я знаю одно местечко здесь за углом - очень чистенькое, и обслуживание на высшем уровне.

- Ах, - сказал англичанин, чувствуя, как испаряется воздействие алкоголя и он вновь начинает ощущать ночной холод и осознавать недавнюю опасность, - будучи студентом здесь, в Мадриде, я как-то заходил в бордель.

- Ну, где один раз, там и второй, - отозвался его спутник.

Они долго шли по Гран-Виа, а затем свернули в темный переулок. Там они остановились перед дверью одной из убогих с виду лачуг в пятнах облупившейся штукатурки и принялись колотить в дверь, пока не появился полусонный привратник, тряся связкой ключей. От него за добрую милю несло вином, а глаза были мутные, как у сонной рыбы. Впрочем, он весьма услужливо открыл перед ними дверь, любезно поблагодарил за чаевые, не слишком стесняясь пьяной отрыжки, и удалился. Они вошли в темный подъезд, где любезный чичероне принялся его наставлять:

- Сейчас вы подниметесь на второй этаж, постучите в дверь направо и спросите Тоньину. Я с вами не пойду, поскольку сегодня не расположен к подобным забавам. Но я охотно подожду вас здесь, выкурю на досуге сигаретку-другую. Только не торопитесь: я никуда не спешу. Да, и прежде, чем подняться, советую оставить мне ваш кошелек, паспорт и все сколько-нибудь ценное, что у вас есть; оставьте при себе разве что стоимость услуги и еще немножко - на случай, если возникнут какие-то особые пожелания. Девочки здесь, конечно, честные, но даже в самом высококлассном заведении не стоит терять бдительности.

Энтони посчитал предложение спутника вполне разумным, а потому сразу передал ему деньги, документы, часы и авторучку. Затем поднялся по слабо освещенной лестнице на второй этаж и постучал в дверь. Ему открыла старуха в халате и шали. В комнате находились еще четыре пожилые женщины; сидя вокруг журнального столика, они слушали радио и играли в бридж.

Англичанин сказал, что хотел бы повидать Тоньину. Старуха изобразила жест удивления, однако ничего не сказала и тут же исчезла за занавеской. Почти сразу она вернулась в сопровождении очень хрупкой и очень красивой девушки, которую, безусловно, прятали от гостей по причине ее несовершеннолетия. Взяв англичанина за руку, девушка провела его в закуток с койкой и умывальником, откуда он в скором времени вышел, весьма довольный.

Когда же он, расплатившись, спустился по лестнице, то обнаружил, что никто не ждет его ни в подъезде, ни на улице. Всё было ясно, как божий день, так что ему осталось лишь бодрым шагом вернуться в гостиницу и забраться в постель. Когда он погасил свет, его охватило смутное подозрение, что он попросту стал жертвой мошенничества. Но поскольку дела поправить было уже нельзя, он закрыл глаза и тут же заснул.

Глава 7

Открыв ставни и увидев небо, заслоненное тонкой завесой дождя, увлажнившего крыши, Энтони сразу вспомнил, как это явление называется по-испански: морось, это слово подходило и ему самому. Вызванное излишествами прошлого вечера похмелье не помешало ясно ощутить весь драматизм ситуации. От плохого физического самочувствия вкупе с гневом его затошнило. Ему нужно было как следует поесть и выпить крепкого кофе, но он отверг эту мысль, поскольку остался без гроша, а без паспорта не мог зайти в банк. Не оставалось другого выхода, кроме как отправиться за помощью в британское посольство, хотя и стыдно было предстать перед неприветливым чиновником, как самый наивный из туристов.

Укрываясь от дождя под козырьками крыш, он направился вдоль по улице Прадо, размышляя про себя, что лучше всего было бы обратиться в посольство, вот только у него теперь не было документов, которые могли бы удостоверить личность. Он мог бы, конечно, попытать счастья, просто назвав свое имя: вдруг кто-то из чиновников знаком с его работами на тему испанской живописи Золотого века; иначе он будет вынужден обратиться за помощью к своему другу в министерстве иностранных дел, что было бы с его стороны не слишком удобно и, мягко говоря, двусмысленно, ибо этот его друг из министерства, бывший однокашник по Кембриджу, в настоящее время являлся мужем той самой Кэтрин, с которой он уже в течение нескольких лет крутил амуры за его спиной, иесли письмо, где он сообщал ей о разрыве, уже попало к ней в руки, реакция женщины могла быть самой непредсказуемой: от вспышки неконтролируемой ярости до признания мужу в своих любовных интрижках.

В обоих случаях ссылаться на авторитет своего друга не казалось здравой идеей. С другой стороны, пребывание Энтони Уайтлендса в Мадриде было вызвано предложением, требующим максимальной скрытности. Англичанин спрашивал себя, не налагает ли характер задания строгой профессиональной тайны и, как следствие, невозможности объявить о своем присутствии дипломатическому корпусу собственной страны. Но если не обратиться за помощью в посольство, то как найти выход из ситуации, которая казалась ему безнадежной? Единственная альтернатива заключалась в том, чтобы рассказать о происшествии герцогу де ла Игуаладе и довериться ему. Конечно, это означало потерять всё уважение и дискредитировать себя в глазах герцога и его семьи. Энтони побледнел и покраснел, представив выражение лица Пакиты, когда она узнает о его приключениях. Всё не в его пользу, подумал Энтони.

Он дошел до Нептуна, и тут начался дождь. Не зная, где от него укрыться, он несколькими прыжками поднялся по лестнице музея Прадо и направился в сторону кассы. По утреннему времени посетителей было немного, кассирша его узнала и, весьма растроганная его бедственным положением, любезно пропустила и даже не спросила пропуск, который также был украден.

Уже войдя под своды музея, он еще раздумывал, куда бы ему направиться, когда ноги сами привели его в зал Веласкеса. Он хотел посмотреть на "Прях", однако невольно остановился возле портрета Мениппа, залюбовавшись этой незаурядной личностью - полунегодяем, полуфилософом. Ему всегда казался странным выбор Веласкесом моделей. В 1640 году Веласкес написал два портрета, Мениппа и Эзопа, призванных соперничать с двумя другими, очень похожими портретами, написанными Питером Паулем Рубенсом, пребывавшим в то время в Мадриде, и самому королю предстояло решить, чьи портреты лучше: Рубенса или Веласкеса. Рубенс написал портреты двух всемирно известных греческих философов, Демокрита и Гераклита.

Веласкес же, напротив, выбрал персонажей не слишком значительных, а один из них и вовсе был мало кому известен. Эзоп был баснописцем, а Менипп - философом-циником, о котором, несомненно, мы бы ничего не знали, если бы не свидетельства Лукиана Самосатского и Диогена Лаэртского. По их словам, Менипп родился рабом, затем вступил в секту циников, нажил много денег весьма сомнительным путем, а потом, в Фивах, потерял все, что имел. Легенда гласит, что он вознесся на Олимп, затем спустился в царство Аида и в обоих местах обнаружил одно и то же: коррупцию, обман и бесчестье. Веласкес изобразил его человеком весьма себе на уме, уже немолодым, но еще полным сил, одетым в лохмотья, бездомным и нищим, у которого не осталось ничего, кроме собственного ума и несгибаемой стойкости перед лицом невзгод. Эзоп на парном портрете держит в правой руке толстую книгу, в которой, без сомнения, собраны все его знаменитые, хоть и скромные басни. На портрете Мениппа также присутствует книга, но она валяется на земле, небрежно брошенная, раскрытая и порванная, словно ее содержание не представляет ни малейшего интереса.

Что и кому хотел сказать Веласкес, выбрав этого забытого всеми персонажа, этого вечного бесприютного скитальца, которого в жизни не ожидало ничего, кроме новых разочарований? Ведь ситуация самого Веласкеса в те годы была прямо противоположной: молодой художник, уже достигший известности и признания и, что немаловажно, положения в обществе. Возможно, он писал Мениппа как своеобразное предупреждение себе самому: чтобы напомнить себе, что в конце пути к вершине нас ожидает не слава, а лишь разочарование.

Вдохновленный этой мыслью, англичанин покинул зал, а затем и музей, и решил заняться более насущными проблемами. Дождь прекратился, и солнце выглянуло из-за облаков. Не колеблясь, он направился прямиком в дом герцога де ла Игуалады. На площади Кибелы он отступил на обочину, чтобы пропустить группу рабочих в кепках и фартуках, спешивших на демонстрацию или митинг - судя по тому, что некоторые из них несли знамена.

Благодаря своему высокому росту Энтони смог разглядеть нескольких расположившихся неподалеку молодых людей в голубых рубашках, с вызовом наблюдающих за этой картиной. Рабочие бросали на них полные ненависти взгляды. Вспомнив о том, что произошло прошлой ночью в клубе любителей корриды, Энтони подумал, что, пожалуй, лучше бы ему держаться подальше от подобных разборок и вернуться в Лондон сразу же, как только закончит дела, которые держали его в Мадриде. В то же время, ощущение близкой опасности и угрозы будоражило его, как будоражит все неизвестное человека, по своей природе рассудительного, педантичного и боязливого. Пакита, помнится, сказала на прощание, что в периоды великой смуты, когда случай решает, жить человеку или погибнуть, люди нередко действуют по велению минутного душевного порыва. Теперь он начал понимать смысл этих слов и спрашивал сам себя: что было бы, если бы прекрасная и загадочная девушка специально произнесла эти слова, чтобы он поддался минутному порыву, не задумываясь о последствиях?

Он дошел до особняка и заколотил в дверь с удвоенной силой. Как и в прошлый раз, дверь ему открыл всё тот же несуразный дворецкий, пригласил в приемную и отправился доложить сеньору герцогу о его приходе. Тот сразу вышел и поприветствовал его на английском языке с такой искренней непринужденностью, как будто встретил друга, с которым расстался совсем недавно.

- Ну что ж, на этот раз мы не станем терять времени, - заявил он, а затем добавил, обращаясь к дворецкому: - Хулиан, позовите сеньорито Гильермо. Скажите, что мы ждем его в кабинете. Я хочу, чтобы мой сын тоже присутствовал, - пояснил он, снова обращаясь к Энтони, - и мне жаль, что другой мой сын не сможет принять участия в этом деле. У меня, знаете ли, свои взгляды относительно наследования. Я никогда не считал, что мои земли и деньги принадлежат лишь мне; напротив, я всегда знал, что я - лишь часть единого целого, что каждое поколение - звено в цепи нашего рода, а я - прежде всего хранитель нашего достояния, и потому мой долг - сберечь его и приумножить, насколько это возможно, и, когда придет время, передать следующему поколению. Согласитесь, при таком подходе богатство оказывается тяжким бременем, и те преимущества, которые оно дает, сопровождаются слишком большой ответственностью, что делает его куда менее привлекательным. Нет, я не хочу сказать, что завидую нищим; тот счастливец из сказки, у которого не было рубашки, в действительности просто не пережил бы мадридской зимы. Я говорю всё это к тому, что собираюсь снять с плеч изрядную долю забот, избавившись от значительной части своего имущества.

Слово за слово, они добрались до кабинета герцога, где он в прошлый раз рассказывал о своих бедах и злоключениях. Сейчас в кабинете на полу выстроилась дюжина прислоненных к стенам картин.

- Надеюсь, мой сын не заставит себя долго ждать, - заметил герцог.

Англичанин понял, что женщины семьи не будут вмешиваться в принимаемые здесь решения, что несколько его обескуражило, потому что по опыту он знал, что женщины гораздо более реалистичны, когда заходит речь об оценке произведений искусства, возможно, потому что не столь сильное чувство семейной гордости позволяет им принять необходимость компромисса между художественной ценностью произведения, его сентиментальной ценностью и коммерческой.

Внезапное появление Гильермо дель Валье прервало его раздумья. Они холодно поприветствовали друг друга, а затем оба выжидающе уставились на хозяина дома.

- Давайте побыстрее приступим к делу, - произнес тот притворно бодрым тоном, как будто перед хирургической операцией. - Как видите, дорогой Уайтлендс, чтобы облегчить вам задачу, мы собрали в кабинете наиболее отвечающие нашим целям картины, насколько я могу судить. Среднего размера, с красивыми сюжетами, большинство подписаны, их авторство подтверждено. Взгляните на них и расскажите нам о своем первом впечатлении, будьте любезны.

Энтони Уайтлендс протер платком стекла очков и подошел к картинам. Герцог и его наследник молча наблюдали издали, еще теша себя коварной надеждой, что так мешала англичанину сосредоточиться и объективно взглянуть на положение дел. Он никоим образом не желал обмануть надежды этой благородной семьи, оказавшейся в бедственном положении, с которой он уже чувствовал себя связанным множеством незримых нитей. Но, увы! - с первого же взгляда стало ясно, что он не может сказать им ничего хорошего, кроме нескольких слов утешения.

И хотя приговор уже был готов, он всё еще медлил, подолгу разглядывая каждую картину, чтобы исключить даже малую вероятность, что это может быть подделка, чтобы оценить качество работы и состояние сохранности живописи. Однако всё это лишь подтверждало сложившееся мнение. Наконец, он решился-таки посмотреть правде в лицо, что далось ему весьма нелегко, ибо он и сам страдал от того, что не в силах оправдать надежды этих людей, которые они возлагали на его экспертную оценку, не говоря уже о том, что с каждой минутой росла его досада на самого себя за эту нелепую поездку, в которой оказалось столько недоразумений, неудобств и, возможно, самых настоящих опасностей; лучше бы ему никогда не встречать этого шарлатана худшего пошиба, Педро Тичера.

Должно быть, все эти чувства явственно отразились у него на лице, когда он повернулся к гостеприимному хозяину.

- Вы полагаете, что все настолько скверно? - спросил тот, прежде чем англичанин успел открыть рот.

- Ни в коей мере. Картины составляют великолепную коллекцию. И каждая имеет собственные достоинства, не сомневаюсь на этот счет. Мои сомнения... мои сомнения другого рода. Я не специалист в испанской живописи XIX века, но насколько я знаю, это время не считается самым ярким ее периодом. Конечно, несправедливо, что ничто не может сравниться с Веласкесом, с Гойей... Но так уж обстоят дела: за пределами Испании такие интересные художники как Мадрасо, Дарио де Регойос, Эухенио Лукас и многие другие остаются в тени великих фигур прошлого. Разве что Фортуни, Соролья... и еще несколько...

- Да-да, я понимаю, что вы хотите сказать, - деликатно остановил его герцог. - И согласен на все условия, только скажите: вы думаете, что эти полотна найдут своего покупателя в Англии? И, если так, то сколько мы сможем выручить от их продажи? Нет, я, конечно, не прошу назвать мне точные цифры, но хотя бы приблизительно?

Энтони откашлялся и процедил сквозь зубы:

- Честно говоря, ваша светлость, я не знаю. И не думаю, чтобы кто-либо заранее упражнялся, занимаясь подобными расчетами. И я не знаю, кого может интересовать подобного рода живопись за пределами этой страны. Единственное, что я со своей стороны могу посоветовать - это предложить ваши работы одному из аукционных домов, как, например, "Кристи" или "Сотбис". Но это опять-таки, учитывая ситуацию...

Герцог сделал широкий благосклонный жест.

- Не утруждайтесь, дорогой Уайтлендс. Благодарю вас за деликатность, но я понял, что вы пытаетесь мне сказать. Этим путем мы капитала не наживем, - поскольку собеседник молчал, он вздохнул, грустно улыбнулся и добавил: - Не имеет значения. С Господней помощью... Мне жаль, поверьте, что заставил вас потерять драгоценное время из-за ерунды, хотя ваша работа будет должным образом вознаграждена. И предупреждаю, я не приму отказов, дружба не должна мешать обязательствам, в особенности если они носят финансовый характер. Вы, англичане, превратили эту норму в настоящую догму и внедрили ее в головы всех цивилизованных людей. Но у нас еще будет возможность пофилософствовать. Давайте же оставим это несчастное дело и посмотрим, не готов ли аперитив. Разумеется, мы рассчитываем, что вы разделите нашу скромную трапезу.

Энтони Уайтлендс не рассчитывал на это приглашение, а услышав его, наконец-то вздохнул с облегчением, не только потому что сможет увидеть прелестную Пакиту, но и потому что целый день ничего не ел и чуть не падал в обморок. Однако, прежде чем принять предложение, он заметил возмущенное выражение на лице Гильермо дель Валье. Очевидно, молодой наследник чувствовал себя униженным пренебрежительной оценкой, которую сделал иностранец относительно того, что он считал не только своим законным наследством, но и символом достоинства семьи.

- Папа, - услышал он его шепот, - напоминаю тебе, что сегодня мы ждем гостей.

Герцог с укором и нежностью взглянул на сына и сказал:

- Я знаю, Гильермо, я знаю.

В свою очередь, англичанин почувствовал необходимость вмешаться.

- Я хотел бы некоторым образом... у меня как раз назначена встреча...

- Не лгите, сеньор Уайтлендс, - откликнулся герцог, - а если уж лжете, то делайте это лучше. И не обращайте внимания на моего сына. Пока еще я решаю, кто будет сидеть за моим столом. Конечно, у нас сегодня гость, но это доверенный человек, большой друг нашей семьи. Более того, убежден, что он будет рад с вами познакомиться, да и вам будет полезно с ним познакомиться. И больше не о чем говорить.

Он дернул шнур звонка и сказал вошедшему дворецкому:

- Хулиан, этот сеньор останется у нас обедать. И пусть эти картины вернут на место - только очень, очень осторожно. Пожалуй, будет лучше, если я сам за этим присмотрю. Гильермо, проводи нашего друга.

В напряженном молчании они покинули кабинет герцога. Чтобы разрядить обстановку, Энтони решил высказаться напрямую.

- Сожалею, что вынужден был вас разочаровать, - сказал он.

Юный Гильермо окинул его враждебным взглядом.

- Разумеется, - ответил он, - я был разочарован, но не по той причине, о которой вы подумали. Я и не собирался покидать страну. Наоборот, сейчас самое время занять свое место и поднять оружие. Мы не можем оставить Испанию в руках этих мерзавцев. Но мне бы хотелось, чтобы мать и сестры находились в безопасности. Может быть, и отец: он уже в преклонном возрасте и, что бы он ни говорил, обуза. Сейчас семья превратилась в двойную причину для беспокойства - потому что я боюсь за них и потому что, когда придет время, они попытаются мне помешать. Они считают меня ребенком, хотя мне уже восемнадцать. Вам этого не понять, вы не испанец.

После этих слов ему, похоже, полегчало, словно он сбросил бремя с плеч.

Глава 8

При приближении к музыкальному салону до их ушей донеслись звуки рояля и поверх них голос Пакиты, который невозможно было не узнать - хрипловатый и манящий, напевающий веселый мотив.

- Кабальеро с перьями на шляпе,

Куда бредешь ты, такой растяпа?

Энтони Уайтлендс остановился у двери, как и оба его спутника. С нарастающим волнением англичанин услышал после рулады:

- По дорогам, ведущим к славе,

Надлежит ступать быстро по праву.

Однако радость страстного слушателя тут же поувяла, когда отозвался баритон:

- Сеньорита, что куст поливает,

Сколько листочков он в землю роняет?

И не дашь тут ответа ясней -

Сколько перьев на шляпе моей.

Его светлость герцог открыл дверь салона и прервал романс. У рояля сидела Лили, а рядом с ней стояла старшая сестра в зеленом платье, в том самом, в котором была, когда Энтони увидел ее в саду. Перед ней стоял хорошо сложенный смуглый брюнет лет тридцати с небольшим, с мужественными чертами лица, большими умными глазами, широким лбом и простой, но благородной статью испанского аристократа.

С появлением вновь прибывших певцы умолкли, но продолжали смотреть друг другу в глаза с приоткрытым ртом, еще погруженные музыкой в любовный дуэт. Они мгновенно отреагировали, обратив взоры к двери. Взгляды англичанина и привлекательного незнакомца на мгновение встретились. Когда Энтони заметил присутствие устроившейся на диване герцогини, это положило конец зарождающейся дуэли между двумя мужчинами. Англичанин быстро вышел из положения, поприветствовав хозяйку дома, которая протянула ему руку и сказала:

- Господь свидетель, Антоньито, мы по вам скучали.

Энтони не понял, звучит ли в этих словах доброжелательность или насмешка. Возможно, герцогине его постоянные визиты показались обременительными, подумал он. Не искушенная в искусстве острословия, она бросила гостя, но Лили спасла ситуацию, ринувшись к нему в объятья с невинной непосредственностью. Ее одернул герцог.

- Альба-Мария, оставь в покое своего любимого протестанта и веди себя как утонченная сеньорита.

И обернувшись к Энтони, шутливым тоном:

- Простите эту невоспитанную девочку, дорогой Уайтлендс, и позвольте представить вам нашего доброго друга, о котором я вам недавно рассказывал.

Освободившемуся от малолетней поклонницы Энтони пришлось приберечь приветствия для Пакиты на потом, чтобы сосредоточить внимание на красивом незнакомце. Герцог представил их друг другу со всей строгостью.

- Маркиз де Эстелья - человек разносторонний, которого высоко ценят в нашей семье. Уверен, что не существует таких тем, о которых он не мог бы вести беседу. Сеньор Уайтлендс - выдающийся эксперт по испанской живописи, проездом в Мадриде, был так любезен взглянуть на некоторые картины в целях их оценки. Маркиз де Эстелья, - объявил герцог, - в курсе наших намерений.

С лица маркиза исчезли все следы напряженности, после рукопожатия он ослепительно и искренне улыбнулся.

- В этом доме все от вас в восторге, - сказал он. - Рад познакомиться.

- Взаимно, - откликнулся Энтони, побежденный непринужденностью этого господина.

Дворецкий предложил им бокалы с напитками на серебряном подносе.

- Не дайте себя обмануть с помощью хороших манер, - саркастически заявил герцог. - Мы с маркизом принадлежим к разным поколениям и, по-всей видимости, к противоположным мирам. Я - убежденный монархист, а он, напротив - революционер, который может перевернуть весь мир вверх тормашками, да так его и оставить.

- И этого еще будет мало, дон Альваро, - с намеком засмеялся тот.

- Я это говорю не в укор, - ответил герцог. - Возраст делает людей умеренными. Юность всегда радикальна. Дорогой сеньор Уайтлендс, чего уж далеко ходить, несмотря на весь свой английский флегматизм, настоящий бунтарь. Он бы сжег всё, кроме Веласкеса. Или не так?

Поскольку он еще ничего не ел, густое и ароматное вино затуманило восприятие англичанина, а язык стал заплетаться.

- Никогда не говорил ничего подобного, - ответил он. - Всякое произведение искусства имеет свою цену.

При этих словах он непроизвольно бросил взгляд на Пакиту и покраснел. Язвительная девушка усилила его смущение.

- Сеньор Уайтлендс колеблется между холодной эрудицией и безрассудной страстью.

Статный маркиз благородно выступил в его защиту:

- Это вполне естественно. Без страсти не могут существовать настоящие убеждения. Чувства - корень и существенная часть всех глубоких идей. С моей точки зрения, мы должны быть признательны и рады тому, что англичанин вложил всю свою душу в нечто столь испанское, как Веласкес. Давайте поговорим о вашей любви к этому художнику и как вы к ней пришли, сеньор Уайтлендс.

- Не хочу утомлять вас своими рассказами, - возразил Энтони.

- Что вы, мальчик мой, - вмешалась герцогиня с язвительной шуткой, - в этом доме мы только и слышим истории об охоте, быках и политике. Если я до сих пор не умерла со скуки, то меня уже ничто не убьет. Можете болтать обо всем, что придет в голову.

- В моем рассказе нет никаких эмоций. Я как университетский студент, более приверженный голым фактам, чем страстным суждениям. Полемика с моими коллегами больше напоминает нотариальные акты, чем памфлеты.

- Такое поведение, - сказал маркиз де Эстелья, - не вяжется с таким драматическим художником, как Веласкес.

- О нет, простите, если с вами не соглашусь. В Веласкесе нет ничего драматического. Караваджо драматичен, и Эль Греко. Веласкес, напротив, отстраненный, спокойный, пишет словно через силу, оставляет наполовину недоделанные работы, редко сам выбирает тему и предпочитает рисовать неподвижные фигуры, а не живые сцены, когда он пишет движение, то делает его статичным, как будто время остановилось. Вспомните конный портрет принца Балтазара Карлоса: лошадь застыла в прыжке, который никогда не закончит, а принц не прилагает никаких усилий, свойственных наезднику. Сам же Веласкес был человеком холодным. В его личной жизни не было привязанностей, его никогда не интересовала политика, всю свою жизнь он провел при дворе, не принимая участия в дворцовых интригах, что трудно вообразить. Он предпочел бы быть чиновником, а не художником, и когда наконец-то получил высокий бюрократический пост, не задумываясь бросил живопись.

- Послушать вас, - сказал герцог, - так и не подумаешь, что речь идет о великом художнике, бесспорном гении.

Внезапно в разговор вмешалась Пакита, до сих пор державшаяся на расстоянии и словно погруженная в свои мысли.

- По-моему, сеньор Уайтлендс льет воду на свою мельницу.

- Что вы хотите этим сказать? - спросил Энтони.

Пакита бросила на него насмешливый и вызывающий взгляд.

- Я хочу сказать, что приобретя некоторые знания в музеях и библиотеках, вы присвоили себе Веласкеса и изменили его по собственному образу и подобию.

Герцог примирительно вмешался.

- Пакита, не будь такой дерзкой с нашим гостем. Дерзкой и опрометчивой. Наш друг Уайтлендс - мировой авторитет, его суждения о Веласкесе стоят обедни, если позволите так выразиться.

- Одно дело ходить к обедне, а другое - распространять саму доктрину, - отозвалась девушка, не отрывая взгляда от Энтони, который, весь на нервах, выпил второй бокал аперитива, так что весь салон вместе с мебелью и присутствующими в нем завертелся перед его глазами. - Конечно, я ничего не знаю о Веласкесе, но означает ли это, что сеньор Уайтлендс знает о нем всё? Не отрицаю, что он знает всё, что мог узнать. Однако, как мы можем сказать о человеке, который жил несколько веков назад в лабиринте церемоний, фальши и тайн, как это было при испанском дворе, и который вдобавок являлся великим художником, что он не унес с собой в могилу никакого секрета и что не вел хитрую двойную жизнь?

Энтони сделал над собой усилие, чтобы побороть опьянение и замешательство, которое нельзя было полностью отнести за счет вина и голода. На протяжении всей своей академической карьеры он оспаривал и защищал аргументы коллег одного с собой уровня, разговор шел лишь о деталях, всегда при помощи объемистой библиографии. Теперь, напротив, он столкнулся с привлекательной женщиной, которая атаковала на его же поле, и эта борьба лицом к лицу показалась ему более насущным и немедленным вызовом. На карту было поставлено нечто большее, чем академический престиж. Он откашлялся и ответил:

- Не поймите меня неправильно. В принципе, я согласен с тем, что вы сказали, сделав свои выводы из моих слов. Мы можем шаг за шагом реконструировать жизнь Веласкеса, до мельчайших происшествий. Жизнь при дворе Филиппа IV, как при всех дворах великих монархий, являлась, естественно, гнездом лжи, клеветы и сплетен, но также, а, может быть, именно по этой причине, могучим источником официальных документов, результатов слежки, детальной информации и слухов. И всё это в письменном виде. Вооружившись терпением, с помощью адекватных методов и здравого смысла, не трудно отделить зерна от плевел. Однако помимо того, что мы можем узнать о буднях двора, никто не откроет последнюю загадку человека и художника. Чем больше я смотрю и изучаю картины Веласкеса и самого Веласкеса, тем больше осознаю, какая огромная тайна находится у меня перед глазами. И в самом деле, эта загадка и убеждение в том, что я никогда ее не разрешу, и делает мою работу такой интересной и облагораживает мою скромную жизнь докучливого профессора.

После того, как он замолчал, установилась напряженная тишина, как будто в речи англичанина содержалось обвинение. К счастью, тут же с обычным дружелюбием вмешался герцог.

- Я тебе говорил, чтобы ты с ним не спорила, Пакита.

Девушка окинула англичанина полным значения взглядом и ответила:

- Убедительно, но я еще не вложила меч в ножны.

- Что ж, тогда я предлагаю поменять меч на ложку и вилку, - сказал герцог, указав на дверь столовой, которая только что открылась, и оттуда появилась простоватая служанка и объявила, что обед подан.

Все направились в столовую, но на сей раз, по протоколу и из уважения, Пакита взяла под руку маркиза де Эстелью, прошептав ему на ухо неразборчивую для остальных фразу.

Глава 9

По окончании обеденной молитвы, благословляющей хлеб насущный, которую возглавил суровый и сдержанный падре Родриго, пока служанка обносила гостей дымящейся супницей, сеньора герцогиня поинтересовалась, как обстоят дела с оценкой картин. Герцог, в соответствии с их договоренностью, старался держаться как можно спокойнее.

- Наш друг Уайтлендс вполне достоин своей репутации: он не высказал ни чрезмерного энтузиазма, ни, напротив, пессимизма, а постарался представить объективное, по его мнению, положение дел. Он также предупредил нас, что если мы попытаемся продать наши картины - это будет отнюдь не тот путь, что усыпан розами. Поправьте меня, если я невольно исказил ваши слова.

- Нет-нет, - подтвердил англичанин, не раздумывая. - Всё именно так, как объясняет ваша светлость.

Герцогиня, которая услышала в этих словах лишь то, что хотела услышать, воскликнула, заломив руки и подняв глаза к небу:

- Благословенный Боже, неужели этот ад остался позади? Сколько я взывала в своих молитвах к сердцу Христову и Пресвятой деве, и вот мои молитвы услышаны! И всё благодаря вам, мой дорогой Антоньито, даром что вы протестант! Вы всё равно орудие промысла Господня, Бог вершит свою волю вашими руками - или наоборот, ваши руки творят волю Господню? Что за ерунду я несу? Но, как бы то ни было, я благословляю вас от всего сердца, от имени всей моей семьи и от собственного имени тоже.

Энтони издал невнятный звук в надежде, что его примут за выражение смирения и вежливости, потому что был убежден, что если бы ответил прямо, то ощутил бы мучительные угрызения совести после только что совершенного предательства, и как только наваристый суп избавил бы его от подавленного состояния, он решил попрощаться и избежать сценария, по которому ему бы пришлось пойти на жестокую ложь. Заметив его тревогу, в очередной раз вмешался герцог де ла Игуалада.

- Как жаль, что, исполнив эту миссию, наш друг уедет в свою страну, и кто знает, увидим ли мы его когда-нибудь снова.

- Не говори так, Альваро, - сказала герцогиня. - Где бы мы ни были, да хоть в Америке, и я, и мы все всегда радушно примем Антоньито.

Никто, впрочем, не разделял столь нежных чувств герцогини. Тем не менее, Энтони поверил в их искренность, увидев, как из прекрасных глаз Пакиты исчез сарказм, а глаза ее младшей сестры подернулись печалью. За столом воцарилось неловкое молчание, которое решился нарушить молчавший до сих пор статный маркиз де Эстелья. Непринужденным тоном он заговорил совсем о другом:

- Ну, я тоже буду о нем сожалеть, хотя и по причинам более эгоистического характера. Как любой мадридец из хорошей семьи, я с детства привык бывать в музее Прадо, хоть и должен признать, что не всегда ходил туда с большой охотой. Откровенно говоря, я всегда больше любил поэзию. Тем не менее, наш гувернер часто водил нас в музеи - меня и моих братьев, считая это непременной частью нашего образования, хотя ничему нас так толком и не научил. Мои познания в этой области практически равны нулю, и до Веласкеса мне столько же дела, сколько до деревьев в парке Ретиро. Однако, после нашей с вами беседы я понял, что у меня в руках просто золотая жила, я бы с удовольствием ею воспользовался в компании такого ученого человека, как вы.

Энтони был благодарен ему за этот бессодержательный комментарий, повлекший смену темы, и с поспешностью ответил:

- Я бы и сам с удовольствием, если бы позволяли обстоятельства. Я вижу, вы - человек утонченный, однако боюсь, что наши жизни идут разными дорогами. Не будет ли с моей стороны нескромным спросить, чем вы занимаетесь, сеньор маркиз?

- Отнюдь нет, у меня весьма достойная профессия. Я - адвокат, а с недавнего времени занимаюсь политикой: отчасти - по нашей семейной традиции, отчасти - по личной склонности, а отчасти - из почти религиозного чувства долга перед родиной.

- Сеньор маркиз, - вставила герцогиня, - до недавнего времени был депутатом Кортесов ^[5] от Мадрида.

- Как интересно! - воскликнул Энтони.

- Интересно? - переспросил маркиз. - Возможно. Но, на мой взгляд - совершенно бесполезное дело. Я, конечно, депутат, но я в это дело не верю и не уважаю его. Идея либеральной демократии в Испании провалилась с треском. Наш народ исторически не готов к этой системе. Нет, я вовсе не отрицаю ее достоинств, но считаю, что она должна работать, а не просто служить поводом для сектантства, демагогии и коррупции. Демократия провалилась с треском, и последствия этого мы наблюдаем ежедневно на улицах Мадрида.

Англичанин поспешил согласно кивнуть, поскольку не желал быть втянутым в обсуждение вопросов, в которых совершенно не разбирался, и дел, в которые, будучи иностранцем, не считал себя вправе вмешиваться. Однако Пакита, как всегда, готовая острить по любому поводу, не желала отказываться от столь интересной темы.

- Вы удивляете меня, сеньор Уайтлендс, - произнесла она притворно невинным тоном. - Как англичанин, вы должны защищать идею парламентской демократии. Или вы такой же скептик в этом вопросе, каким был Веласкес?

- Прошу прощения, сеньорита Пакита, но я вовсе не считаю, что Веласкес был скептиком, - серьезно ответил Энтони. - Просто он был предан своему королю, который, со своей стороны, оказывал ему всяческие милости и одарил своей искренней дружбой. В этих обстоятельствах нет ничего странного в поведении Веласкеса, которое, возможно, со стороны и могло показаться угодничеством. Точно так же не вижу ничего странного в моем собственном отношении к моей стране и королю, против которого у меня нет никаких причин выступать. А впрочем, заявляя это, я признаю, что нет никакой особой заслуги в том, чтобы сохранять лояльность в условиях процветания и благополучия.

- Хорошо сказано, - одобрил маркиз де Эстелья. - Между нашими странами лежит непреодолимая пропасть; потому и система демократии, которую удалось успешно ввести в Англии, здесь потерпела неудачу. Ваша демократия и эгалитаризм оказались возможными и приемлемыми для всех классов общества благодаря особым социальным отношениям, которые, в свою очередь, опираются исключительно на богатства колониальных владений вашей империи. То же самое, хоть и в меньшей степени, можно сказать и о Франции. Но в странах, не имеющих таких источников доходов, которые всё смягчают и поддерживают порядок, - к чему вся эта комедия с выборами? Разве нет других способов управлять судьбами нации? Возьмите, к примеру, Италию или Германию...

- Значит, вы выступаете за тоталитарный режим? - воскликнул англичанин, внезапно охваченный гневом.

- Вовсе нет, - ответил маркиз. - Я предлагаю защитить Испанию от тоталитаризма, во много раз худшего, чем упомянутые вами режимы. А именно - от советского тоталитаризма, который растет, как на дрожжах, при попустительстве правительства и парламента, якобы избранных всеобщим голосованием.

- Сильные выражения, сеньор маркиз, - сказал Энтони.

- А дела обстоят еще хуже, - ответил тот.

- Значит, вы бы пошли по итальянскому пути?

- Нет, по испанскому.

Поскольку никому не хотелось превращать общую беседу в открытую конфронтацию, собеседники посчитали разумным на время оставить эту тему, и всё остальное время обеда разговоры вертелись вокруг темы традиционного образования. После обеда маркиз извинился, что должен спешить, распрощался со всеми с той приветливостью, что отличала членов этой семьи, крепко пожал руку англичанину и сказал напоследок:

- Для меня было большим удовольствием познакомиться с вами, сеньор Уайтлендс. Как друг этой семьи, которую я люблю как свою собственную, вы всегда будете моим другом. Я был бы рад увидеться с вами снова и очень надеюсь, что так оно и случится. Но если вы решите вернуться на родину, я от всей души желаю вам счастливого пути и удачи, и мне бы хотелось, чтобы вы хоть иногда вспоминали о нашей встрече.

Энтони остался ненадолго после обеда, но в отличие от предыдущего дня, не было ни музыки, ни веселья. Уход статного маркиза оставил брешь, которую, казалось никто не мог заполнить, словно удалившись, благородный гость забрал с собой весь кислород из воздуха, оставив разреженную атмосферу. Герцогиня, до сих пор такая оживленная перспективой в скором времени покинуть страну, впала в молчаливую меланхолию, будто уже почувствовала грусть изгнания. Герцог вел себя рассеянно. Его сын Гильермо, полный тревоги и раздражения, ушел через несколько минут, пробормотав неразборчивый предлог. Обе девушки тоже выглядели подавленными. Лили время от времени бросала томные взгляды на англичанина, а Пакита выглядела искренне обеспокоенной.

Энтони решил, что она питает к статному маркизу нераздельные чувства. И неудивительно: маркиз был красив, знатен, умен и без сомнения обладал страстной натурой. В Кембридже за него бы дрались, подумал Энтони. Потом, не отвергая эту возможность, он сказал себе, основываясь на имеющихся знаниях об этих людях, что это совсем необязательно. У женщины такого ума и положения, как Пакита, в текущей ситуации хватало мотивов для беспокойства и помимо романтических. И в конечном счете, какое мне дело? Завтра в это же время я буду в поезде, на пути в Андай ^[6], и больше никогда не увижу этих людей.

Но мысль об этом привела его в отчаяние. Когда он снова окажется в безопасности и уюте своего лондонского дома, как он обретет спокойствие после поездки, результатом которой стал его провал как профессионала и демонстрация собственной глупости? Какое мнение они о нем составили, особенно Пакита, и в особенности, какое мнение составят, когда поймут, что оценка картин не откроет путь к спасению семьи? Как врач, который диагностировал серьезное заболевание и знает, что хоть и не виноват, но вряд ли может рассчитывать на симпатию больного, Энтони не питал иллюзий относительно чувств Пакиты к нему, когда та узнает о том, как маловероятна новая встреча.

"Ба! - сказал он себе, - в конце концов, какая мне разница, что обо мне думает эта женщина, даже если она и кажется привлекательной? Нелепо задумываться о чувствах к Паките, когда я только что закончил отношения с Кэтрин. Уйти из этого дома как можно быстрее, завершить это нелепое мадридское приключение и попытаться забыть всё произошедшее - не только наилучший выход, но и единственно возможный. Испанцы могут разбираться друг с другом, как им угодно или как сумеют, да хоть бы и переубивали друг друга, но когда пройдет буря, Веласкес по-прежнему будет здесь, в ожидании моего возвращения".

Решив покончить с этим положением и с его недомолвками, Энтони начал прощаться, предполагая, что это затянется, однако всё кончилось быстро. Лишь герцогиня задержала руки англичанина в своих, на удивление холодных для такого теплого помещения, и пробормотала:

- Если мы не встретимся больше в Мадриде, то ждем вас на Лазурном Берегу. Там мы и устроимся, пока все закончится, не так ли, Альваро?

Его светлость герцог сурово кивнул. Пакита протянула англичанину руку на прощание, а Лили влажно чмокнула в щеку. Герцог вызвался проводить его до дверей.

- Приходите завтра с утра, обсудим ваш гонорар. Нет-нет, ни слова больше! Уговор есть уговор; вы честно выполнили свою работу, а я всегда держу слово. Кроме того, я чрезвычайно благодарен вам за ваше терпение: ведь я знаю, как англичане не любят шуток.

С тяжелым сердцем Энтони покинул особняк. Будь у него деньги, он бы с первым же поездом отправился обратно в Англию. Но увы, это было невозможно. У него по-прежнему не было не только денег, но и документов. Он шел, бесконечно проклиная собственную дурость, но поняв, что злиться и негодовать бесполезно, решил хотя бы попытаться вернуть документы и бумажник. Если обокравший его человек был профессиональным преступником - а всё указывало именно на это - то, возможно, имело смысл попытаться отследить его, вернувшись на то же место и пообщавшись с теми же людьми, которые, возможно, были его соучастниками.

Уже стемнело, и таверны стали наполняться посетителями. И хотя было крайне маловероятно, что тот тип вновь окажется на том же месте, Энтони всё же решил заглянуть в клуб любителей корриды, где познакомился с этим проходимцем после драки, затеянной юными фалангистами.

Энтони не нашел его ни там. ни в бесчисленных заведениях, в которые заглянул. Действуя методично, он заходил повсюду, где видел оживление. Некоторые забегаловки посещали люди благородные, другие - конторские служащие, третьи - отвратительного вида типы непонятных профессий, в большинстве, однако, присутствовала разнородная и демократическая публика. Везде царила оглушительная какофония и беспрестанно передавалось вино и невообразимое разнообразие блюд. Все предрекали неизбежность драки, и у Энтони не было оснований в этом сомневаться, но пока не разразилась трагедия, испанцы, похоже, настроились развлекаться.

За вечер он обошел все злачные места, но так ничего и не выяснил. Он переходил из одного заведения в другое и, не имея денег, чтобы хоть что-нибудь заказать, прямиком направлялся к хозяину заведения, официанту или просто завсегдатаю и принимался расспрашивать, не встречал ли тот человека с такими-то приметами, который обокрал его накануне. Однако, его резковатые манеры, иностранный акцент и полная невозможность как-то поживиться за его счет отнюдь не располагали к нему людей. У одних его расспросы вызывали опасения, у других - откровенную неприязнь. Сколько раз за этот вечер он дал себе слово, что в следующий раз будет осторожнее и внимательнее. В конце концов, ему ничего не осталось, как отправиться обратно в гостиницу.

По дороге туда он всё же решил продолжить поиски утраченного и вернулся на место вчерашнего происшествия. Он без труда нашел тот облезлый дом и довольно долго колотил в дверь, покуда не выглянул давешний привратник. Когда тот высунулся из-за угла, он спросил:

- Вы ничего не припоминаете?

- Что вы имеете в виду?

- Вчерашний вечер.

- А что такого произошло вчера вечером?

- Ничего особенного. Откройте дверь.

Давешняя старуха, весьма удивленная его приходом, встретила Энтони любезной улыбкой. Ну конечно, заверила она, столь преданных клиентов мы всегда обслуживаем по высшему разряду. Это рассеяло его последние подозрения относительно сговора между этой теткой и карманником. Она пригласила его войти, закрыла дверь и, прежде чем он успел открыть рот, крикнула в черную глубину прихожей:

- Тоньина, дочка, беги со всех ног, твой красавец вернулся! - и обращаясь к Энтони: - Будет сию минуту, сеньор. Она смущается. Бедняжка в вас втюрилась, это сразу видно. Не представляете, как ей нравятся каталонцы. Тоньина, детка, давай-ка поторопимся! И надень черную нижнюю юбку, которую тебе подарил тот приезжий из Сабаделя!

- Сеньора, я вовсе не каталонец, - ответил Энтони. - Я англичанин.

- Вот ведь, простите, опростоволосилась. С этим-то странным акцентом, да и чаевых не дали... Ну вот и наша девочка. Гляньте-ка, до чего хороша, боже ж ты мой!

Трезвый и подавленный, Энтони впервые заметил голодный взгляд больших глаз девушки.

- Вообще-то, сеньора, я пришел не за тем, о чем вы подумали, - сказал он.

Неловкими фразами он рассказал о том, что произошло, пытаясь успокоить двух женщин относительно своих намерений. Никаких подозрений в сторону обитателей этого достойного дома, и обращаться к властям он также не собирается. Просто, как иностранец без документов, он оказался в затруднительном положении и хотел бы узнать, знакомы ли они с тем типом, который его надул. Как и следовало ожидать, эти слова не развеяли страхи женщин. Они поклялись, что не знают указанного типа, а старшая настаивала, что не задавать вопросов и не запоминать лиц - строгое правило дома. Энтони поблагодарил их и попрощался. Когда он уже собрался уходить, старуха сказала:

- Раз нет деньжат, так и ужинать не будете.

- Не буду, сеньора.

- Слушайте, тут кто не платит, горло не промочит, но в куске хлеба-то христианин не откажет. Да хоть бы и англичанину. Это правда, что в вашем народе мужчины носят юбки?

- В Шотландии, и только по праздникам.

- Да уж чую я, что это за праздники, - хихикнула тетка.

Через некоторое время Тоньина вернулась с полной глиняной миской жирной похлебки, деревянной ложкой и стаканом воды. Во время еды Энтони Уайтлендс вспоминал детали картины Веласкеса под названием "Христос в доме Марфы и Марии".

Глава 10

С самого раннего утра, веря в трудолюбие своих сограждан, Энтони Уайтлендс направился в английское посольство, расположенное на бульваре Реколетос. Чиновнику, который остановил его у входа и попросил документы, он объяснил, что именно из-за потери оных он сюда и пришел. Чиновник заколебался. Он не может подтвердить, что является подданным короля? В таком случае не сможет и войти. Раздраженный тем, что его четкого кембриджского выговора оказалось недостаточно, Энтони потребовал личной встречи с послом или, на худой конец, с дипломатом более высокого ранга. Чиновник у двери попросил его пройти в приемную и ушел совещаться.

В прилегающей к приемной комнате Энтони заметил аккуратно одетую пожилую женщину, которая вязала носок. Заметив, что за ней наблюдают, женщина кивнула головой в приветствии. Пока они обменивались мнениями о погоде, вернулся чиновник и с холодным упреком, словно по вине посетителя получил нагоняй, пригласил того пройти. По широкой, покрытой ковром лестнице они поднялись на второй этаж, прошли по короткому коридору до двери, в которую чиновник постучал костяшками пальцев, не дожидаясь ответа ее открыл и отошел в сторону.

В кабинете среднего размера, меблированном стеллажами с книгами по праву, тяжелым столом и несколькими мягкими стульями, Энтони принял молодой человек с радостным выражением лица.

- Гарри Паркер, советник посольства, - сказал он, протягивая своему соотечественнику вялую руку.

Его манеры были мягкими, но апатичный вид и выражение скрытой тревоги в глазах указывали на неуверенность чиновника, который чувствовал себя в безопасности лишь когда всё шло согласно четким и неизменным процедурам. Его еще детские черты лица намекали на ожидающие его в ближайшие годы облысение и ожирение. На углу стола стоялафотография Гарри Паркера, пожимающего руку Невиллу Чемберлену. Помимо нее лишь фотография его величества короля Эдуарда VIII на стене имела отношение к владельцу кабинета.

- Рад знакомству. Меня зовут...

- Энтони Уайтлендс, - поспешил сказать молодой дипломат. - И вы потеряли свой бумажник. Весьма прискорбное обстоятельство, весьма. Вообще-то, мы ждали вас вчера, как только узнали об этой беде. Интересно, как это вы могли провести целый день без гроша. Удивительно. К счастью, всё хорошо, что хорошо кончается, правда ведь?

Произнося эти слова, он шарил в ящике стола. Наконец, он достал бумажник, паспорт, часы и авторучку Энтони и вручил всё это ему.

- Проверьте, всё ли здесь, будьте добры. Между нами говоря, особой проверки тут не требуется, но посольство написало расписку, и вы должны тоже ее подписать. Если вы согласны, конечно.

Опомнившись от изумления, Энтони осмотрел содержимое бумажника, удостоверился, что оттуда ничего не пропало, и подтвердил это советнику. Затем он спросил, каким образом эти предметы попали в его руки.

- О, самым простейшим путем, - ответил молодой дипломат. - Вчера утром пришел один испанец и отдал нам это. По его словам, вы лично вручили ему всё это у входа в бордель на хранение. Тот тип ждал у моря погоды и через некоторое время, поскольку вы не выходили, замерз и решил вернуться домой, а живет он на приличном расстоянии от центра, с намерением вернуть вам вещи на следующий день. Только придя домой он сообразил, что не знает вашего адреса. Не зная, как поступить, он принес всё в посольство, решив, что вы наверняка рано или поздно сюда явитесь. Мы тоже немедленно связались бы с вами, как только узнали бы, где вы поселились.

- Ну надо же! - воскликнул Энтони, - И представить себе не мог такого исхода. А этот человек оставил свое имя и адрес? Мне хотелось бы выразить ему признательность и отблагодарить за честность.

- Его имя стоит на расписке: Ихинио Самора Саморано, но адреса нет. Припоминаю, что он упоминал место под названием Навалькамеро, вам это о чем-то говорит?

- Да, это поселок, очень далеко от Мадрида. Не думаю, что мой благодетель там живет. Возможно, он говорил о прежнем месте жительства или о городе, где родился. Как бы то ни было, не вижу способа с ним связаться, потому что раз уж я вернул бумажник и паспорт, и поскольку ничто меня здесь не держит, я сегодня же собираюсь вернуться в Англию. Если я правильно помню, поезд отправляется в половине второго. Если поспешу, то уже сегодня ночью буду в Андае.

Он принял это решение поспешно и не раздумывая, но молодой дипломат кивнул, словно был с ним полностью согласен.

- Конечно, - сказал он, - учитывая, как в Испании обстоят дела, неразумно продлевать пребывание здесь без серьезной причины. Кстати, раз уж мы об этом заговорили, могу я поинтересоваться о причинах вашего присутствия в Мадриде, мистер Уайтлендс?

- Частное дело. Приехал навестить друзей.

- Понимаю. Конечно, это меня не касается. Совершенно. Желаю счастливого пути. Еще только один вопрос, будьте добры. Вы знакомы с неким Педро Тичером? Могу сказать его фамилию по буквам.

- Нет нужды. Педро Тичер - лондонский торговец произведениями искусства. Я - эксперт по живописи, и, учитывая мою профессию, вполне естественно, что мне знакомо имя мистера Тичера. Желаете узнать что-нибудь еще?

Гарри Паркер посмотрел в окно, на безоблачное небо, пожал плечами, как будто подводя итоги, и не отрывая глаз от окна сказал:

- Судя по всему, вы хорошо знаете эту страну, мистер Уайтлендс. Если это так, то вы не можете не замечать то шаткое положение, в котором она оказалась. Излишне и говорить о беспокойстве британского правительства, поскольку вероятное развитие событий может иметь серьезные последствия для всего континента. Эта озабоченность особенно касается нашего посольства. В первую очередь, поскольку может затронуть безопасность многих подданных британской короны, находящихся проездом в Испании, во вторую очередь, потому что может затронуть наши интересы, как стратегические, так и экономические. Наиболее серьезными делами занимается сам посол и атташе по соответствующим вопросам, это понятно. В моем ведении находятся дела менее важные, но имеющие значение. Это моя территория, и я должен быть в курсе событий, вам не кажется?

Он отвел глаза от окна и пристально посмотрел на Энтони с тем же невинным выражением.

- Ни для кого не секрет, - продолжил он, - что в такие смутные времена многие семьи пытаются защитить свое имущество, поскольку им приходится покидать страну. Это вполне естественно, с любой точки зрения. Вполне естественно. Но именно в эти смутные времена наше правительство не хочет иметь ни малейшего отношения к контрабанде, вы меня понимаете. По секрету скажу вам, что некоторое время назад до нас дошли сведения, что мистер Педро Тичер, торговец произведениями искусства из Мейфэра, как вы и сами знаете, оказался замешан в... связях... Конечно, никто не сомневается в честности мистера Тичера. Однако мистер Тичер не... как бы это сказать? Не на сто процентов англичанин. В этом тоже нет ничего плохого, никто не может сам выбирать происхождение. Я лишь говорю о том, что он сохраняет верность сразу двум странам... Моральная дилемма, если так можно назвать. Правда, моральные дилеммы не входят в сферу моих обязанностей. Вы эксперт в сфере искусства, как только что объяснили...

- Послушайте, мистер...

- Паркер. Гарри Паркер.

- Мистер Паркер, я могу дать вам слово джентльмена, что не замешан ни в каких сделках по купле-продаже произведений искусства в Мадриде, а тем более - в незаконной торговле картинами.

- О, разумеется, - ответил молодой дипломат с легкой тревогой в голосе. - Разумеется. Я вовсе не имел в виду ничего такого. Вот только знаете, порой случается, что граница между тем, что законно, и тем, что... скажем так, не вполне законно, оказывается слишком уж расплывчатой. Но это всего лишь гипотеза. Я понимаю, что это не ваш случай - разумеется, если вы не приехали в Мадрид специально для заключения сделок, неважно, законных или незаконных. Вы сказали, что сегодня собираетесь обратно в Англию?

- Если не возникнет непредвиденных осложнений.

- Вам нет никаких причин задерживаться. Испанские поезда нельзя назвать ни пунктуальными, ни чистыми и комфортабельными, но система функционирует неплохо, когда нет забастовок или саботажа. В любом случае, если вы по каким-либо причинам решите остаться в Мадриде, буду признателен, если сообщите мне об этом. Вот моя визитка. Гарри Паркер. Номер телефона - посольский, можете звонить в любое время, здесь всегда кто-нибудь есть, и мне сообщат. Не стесняйтесь звонить в любое время, мистер Уайтлендс.

Покинув посольство, Энтони глубоко вздохнул: все его проблемы разрешились в мгновение ока. Он сумел сохранить причину своего визита в тайне и при этом не соврать, к тому же в строгом смысле он и не принимал участие ни в каких сделках, и поскольку теперь у него были и документы, и деньги, мог вернуться в Англию, не заходя за оплатой, которую ему благородно предложил герцог. Ему жаль было уезжать из Мадрида, не увидевшись вновь с этой приятной семьей, но всё равно он чувствовал облегчение. Мысленно благословляя того честного и скромного жителя испанского поселка, чье название вылетело у него из головы, того испанца, который хотя и мог без риска получить деньги, предпочел всё вернуть и проявил сообразительность, чтобы явиться в посольство и лично доставить эти вещи, не ожидая никакой благодарности.

Было холодно, люди спешили по улицам, засунув руки в карманы, подняв воротники и надвинув кепки. На горизонте виднелись снежные вершины Сьерры-де-Гвадаррамы. Была только половина одиннадцатого, времени хватало с избытком, чтобы выписаться из гостиницы, собрать вещи, добраться до станции Аточа и сесть на поезд.

Вернувшись в гостиницу, он сообщил портье, что съезжает. Тот сделал запись в учетной книге, а затем передал ему ключ и конверт.

- Это вам недавно принесли, - сообщил портье.

Конверт был заклеен и совершенно чист; на нем не было ни адреса, ни имени отправителя.

- Кто это принес? Тот же человек, что искал меня вчера?

- Нет, другой. Этот был хлыщеватый молодой парень, похожий на цыгана. Он не представился, вообще ничего не сказал - только чтобы я передал вам письмо в собственные руки, как только вернетесь, что это очень важно. Вот и всё, что он сказал.

- Хорошо, - ответил Энтони Уайтлендс, убирая письмо в карман. - Я собираюсь съезжать, а вы подготовьте счет. У меня не так много времени, чтобы терять его попусту.

Поднявшись в свой номер, он положил чемодан на кровать и открыл дверцу шкафа, извлекая на свет божий свой немногочисленный гардероб. Однако прежде, чем сложить вещи в чемодан, он достал из кармана письмо, подошел к окну, распечатал конверт и развернул сложенный вчетверо лист бумаги, исписанный крупным округлым женским почерком. Текст письма гласил:

"Дорогой Энтони!

Я знаю, что сегодня утром Вы должны встретиться с моим отцом, но учитывая тот благородный характер, который я смогла разглядеть в Вас за время нашего короткого знакомства, я боюсь, что Вы можете не придти. Умоляю, не поступайте так: нам совершенно необходимо снова увидеться. Это нужно мне и, если меня не обманывает разум и чутье, также и Вам.

Именно эта причина и побудила меня Вам написать. Наш дворецкий, с которым Вы уже знакомы, доставит письмо, о содержании которого ему ничего не известно, ибо ему незнаком даже мой почерк. А если даже он его и узнает, то читать не станет и ни о чем не спросит. Сожгите это письмо после того, как прочтете.

Когда придете к нам домой, не стучите в парадную дверь. Обойдите дом со стороны переулка - там будет маленькая железная дверца, ведущая в сад. Ровно в двенадцать постучите в нее три раза, и я Вам открою. Только сначала убедитесь, что за Вами никто не следит. В свое время я объясню Вам причину всех этих предосторожностей.

Навсегда преданная Вам

Пакита".

Он перечитал письмо, не понимая смысла. Но всё же, хоть это и нарушило его планы, не мог проигнорировать такой настойчивый призыв. Он спустился к портье и сообщил, что останется в гостинице еще на день. Тот прошел за стойку и записал новые данные в книгу регистраций, не сделав ни единого комментария, что Энтони показалось подозрительным: из-за содержащейся в письме загадки и неоднократных предостережений на душе у него было тревожно.

Он вернулся в свой номер, убрал чемодан и закрыл шкаф. Было одиннадцать часов. Времени вполне достаточно, чтобы успеть к назначенной встрече, однако волнение не позволило ему оставаться в четырех стенах, и он вышел на улицу.

В пивной на площади Санта-Ана он заказал кружку пива и порцию кальмаров, поскольку с утра не успел позавтракать. Затем отправился своей дорогой, петляя и нарезая круги.

Когда Энтони, обойдя герцогский особняк, вошел в переулок, то был твердо уверен, что никто за ним не идет и не следит из-за угла. Он двинулся вдоль стены, пока не добрался до упомянутой в письме железной дверцы. Он постучал по железу костяшками пальцем, и металл отозвался глухим и мрачным звуком. В тот же миг Энтони услышал, как в замке повернулся ключ, и калитка с пронзительным скрежетом отворилась. Англичанин вошел, и женская фигура, закутанная от холода и любопытных взглядов в просторный охотничий плащ и с закрытым шалью лицом, быстро заперла дверь. В глубоких глазах Пакиты, сверкнувших меж складок шали, Энтони заметил азартный блеск и жажду приключений. Вокруг ее руки, державшей ключ, были обмотаны четки, видимо, служившие ей талисманом.

- Не бойтесь, - заверил он. - За мной никто не шел.

В ответ она приложила палец к губам и прошептала:

- Тише!

Потом она взяла Энтони за руку и мягко, но быстро повела его по ведущей к дому тропе через сад. Энтони раньше только мельком видел сад из окон особняка. Теперь, когда он был внутри, сад казался большим и загадочным. В нем витал томный аромат влажной земли, где дремали семена. Между сухими миртами и классическим розарием виднелись замшелые каменные скамьи. Между голыми ветвями деревьев он увидел окна особняка, в чьи стеклах отражалось золотистое и матовое зимнее солнце. В соседнем саду лаяла собака. Перед арочной дверью Пакита с англичанином остановились. За ней виднелся темный коридор. Перед тем, как войти, повинуясь внезапному порыву, Пакита обняла Энтони.

Он почувствовал на лице жар ее щек и прикосновение ледяных губ. "Моя жизнь в ваших руках", - как будто расслышал он в шепоте ветра. Как понимать эти слова? И тут же его разум благоразумно подсказал: в это время я должен уже садиться в поезд на Андай. Эти размышления прервали дерзкие фантазии, и он решил подождать с пробудившимися чувствами и посмотреть на развитие этих странных событий.

По-прежнему держа его за руку и не дав ему времени для дальнейших размышлений, Пакита вошла в коридор. Когда дверь закрылась, они погрузились в темноту, пока глаза не привыкли к скудному свету, идущему от подвешенной к потолку лампочки. Коридор был холодным, влажным и безвкусным. Они направились к другой двери, которую девушка открыла решительным и точным жестом. Она вошла, а Энтони последовал за ней. Переступив порог, он оказался в просторной кладовке, заполненной антикварной мебелью, старыми сундуками и закрытыми покрывалами тюками разных размеров. Статуи придавали помещению фантасмагорический вид. Поскольку она не сказала ни слова и не сделала ни единого движения, Энтони спросил:

- Где мы? Зачем вы привели меня сюда?

Из темного угла послышался чей-то приглушенный голос:

- Не бойтесь, сеньор Уайтлендс, вы здесь среди друзей.

С этими словами между тюками появился его светлость дон Альваро дель Валье, герцог де ла Игуалада, в толстом халате и зеленой фетровой шляпе с кисточкой. Увидев его, англичанин пришел в замешательство: те чувства, которые выразила своим поведением Пакита, заставили его забыть о причинах своего присутствия в особняке.

- Я так рад, что вы пришли, - продолжил герцог. - Честно говоря, я опасался, что гордость не позволит вам прийти. Что же касается тайны, которая окутывает нашу встречу, то это необходимая мера предосторожности. Очень важно, чтобы никто не узнал о вашем приходе, а главное - о нашем с вами разговоре. Простите меня также за то, что я вынужден принимать вас в столь неподходящем месте. Итак, позвольте мне без долгих церемоний дать вам необходимые разъяснения, и, если у вас хватит терпения их выслушать, вы все поймете и, надеюсь, отнесетесь к делу без лишнего мелодраматизма. Прежде всего, дорогой Уайтлендс, примите тысячу моих извинений за то, что ввел вас в заблуждение и умышленно держал в нем до сих пор. В ущерб своей природной добропорядочности я был вынужден притворяться перед вами, сдерживая природную же откровенность и прекрасно зная, что злоупотребляю вашим доверием и благородством. Хотя мою совесть несколько успокаивает мысль о том, что полученное вами вознаграждение в итоге окажется намного большим, чем те неудобства, которые я вам причинил.

С этими словами герцог приблизился к растерянному гостю и, положив руку ему на плечо, продолжил еще более интригующим шепотом:

Хотя я и не эксперт в живописи, но не настолько невежественен или самонадеян, чтобы вообразить, что картины, которые я вам вчера показал, имеют значительную ценность на зарубежном рынке. Я никогда бы не обратился к такому авторитету, как вы, для оценки скромной коллекции простого любителя. Не обижайтесь, если я скажу, что заставил вас прийти дважды и принять участие в семейных развлечениях с единственной целью - понаблюдать за вами. Мне дали о вас превосходные отзывы, и у меня не было ни единой причины сомневаться в вашей порядочности, но природа наших отношений требует доверия, которое может появиться только при личном знакомстве. Излишне говорить, что результат этих наблюдений не только меня удовлетворил, но и пробудил самые оптимистичные надежды. Теперь я знаю, что вы человек разумный, цельный и справедливый, и я без колебаний вручил бы в ваши руки свою жизнь и судьбу моей семьи. По правде говоря, именно это я и делаю.

Он сделал эмоциональную паузу, как будто от упоминания о нависшей над его родными опасности ему стало не хватать воздуха. Хотя искоса бросал наполненные страхом взгляды, было очевидно, что он находил определенное удовольствие в обнародовании своих опасений.

- То, о чем я вам расскажу, не знает никто, даже члены семьи, за исключением, конечно, присутствующей здесь Пакиты, которая, хоть и женщина, обладает остротой суждений и неоспоримыми достоинствами. Что касается остальных - всё то, что произошло после вашего приезда, включая жалкую ложь относительно возможной ценности картин, которая их так разочаровала, они принимают за чистую монету. Тем самым я не только защитил их от возможных последствий, но и, что гораздо важнее, если за нами, как я подозреваю, следят, эти люди пришли бы к тому же заключению, что и моя семья, и к этому времени оставили бы вас в покое. Рассказав это, дорогой Уайтлендс, я покажу вам картину, из-за которой вы и прибыли в Мадрид. О ее существовании не известно никому, и по тем же благоразумным причинам, что я изложил раньше, я не могу показать ее за пределами этого подвала, с его плохим освещением. Потом я принесу дополнительную лампу. А пока вам придется довольствоваться этой жалкой лампочкой. Но не будем больше терять время на разговоры, лучше я покажу вам эту загадочную и окруженную мистификациями картину.

Герцог умолк и, не дожидаясь ответа, развернулся и направился в глубину кладовки. Англичанин последовал за ним, еще более сбитый с толку, чем до того, как получил от хозяина объяснения. Пакита, которая слушала их молча, встала рядом, скрестив руки на груди, опустив взгляд и с загадочной улыбкой на губах.

Возле старого шкафа стоял предмет прямоугольной формы, завернутый в толстое бурое одеяло. С большой осторожностью герцог де Игуалада развернул его, и перед англичанином предстала необычная картина, на которую он смотрел, не веря своим глазам.

Глава 11

Энтони Уайтлендс отыскал в своей записной книжке нужный номер и попросил телефонистку отеля "Ритц" соединить его с посольством. Правда, свою просьбу ему пришлось повторить несколько раз, поскольку его прерывистую речь, в которой испанские слова мешались с английскими, понять было непросто. Он выбрал этот отель не только для того, чтобы позвонить, но и для конспирации, которую, как он считал, этот спокойный, респектабельный и при этом безликий отель вполне мог обеспечить.

Там он ненадолго почувствовал, будто попал в другой мир. Чтобы немного прийти в себя и привести в порядок мысли, он отправился в бар и заказал себе виски. Выпив, он почувствовал, что волнение немного улеглось, но по-прежнему весьма смутно представлял, как следует себя вести в столь беспрецедентной ситуации. Вторая порция виски отнюдь не рассеяла его сомнений, но хотя бы добавила смелости, и он решил, что необходимо рискнуть.

По его просьбе телефонистка, привыкшая к чудачествам отдельных личностей, составлявших при этом самую отборную клиентуру отеля, послушно набрала названный номер, подождала короткое время и затем пригласила его в кабинку. Энтони закрыл дверь, поднял трубку и, услышав протяжное "алло" секретарши, сказал:

- Я хотел бы поговорить с мистером Паркером. Мое имя...

- Подождите, не вешайте трубку, - внезапно оживившись, воскликнула секретарша.

Через несколько секунд на другом конце провода послышался голос Гарри Паркера.

- Алло, это вы?

- Да, я...

- Только не называйте имен. Откуда вы звоните?

- Из отеля "Ритц", что напротив музея Прадо.

- Я знаю, где это. Вы что, выпили?

- Пару порций виски, не больше. А что, очень заметно?

- Нет, не очень. Так вот, возвращайтесь в бар и возьмите еще порцию, но только ни с кем не разговаривайте, вы меня поняли? Ни с кем. Я подойду через десять минут.

Энтони вернулся в бар и заказал еще виски, удовлетворенный принятым решением и одновременно сожалея о нем. Он едва успел допить свой виски, когда увидел входящего в бар Гарри Паркера. Прежде чем поприветствовать соотечественника, молодой дипломат снял и положил на кресло шляпу, пальто, шарф и перчатки, а затем подозвал официанта. Когда тот подошел, дипломат протянул ему банкноту и сказал:

- Принесите мне портвейн и еще один виски для этого кабальеро. Меня зовут Паркер - да-да, как авторучка. Если кто-нибудь меня спросит - придете ко мне и доложите лично, не называя вслух моего имени. Мое имя ни в коем случае не должно здесь звучать. Вам ясно?

Служащий сунул банкноту в карман, кивнул головой и удалился. Молодой дипломат повернулся к Энтони.

- Здесь все следят друг за другом: немцы, французы, японцы, турки. Я шучу, конечно. К счастью, существует такая вещь, как чаевые: они помогают с легкостью разрешить любую проблему. В этой стране хорошие чаевые очень облегчают жизнь. Когда я сюда приехал, мне было трудно это понять, но теперь я считаю, что это замечательная система: она позволяет платить низкое жалованье и при этом поддерживает субординацию. Работник берет себе половину, а другую половину должен отдать хозяину, да еще и выразить при этом глубочайшее к нему почтение. Итак, о чем мы говорили? Если мне не изменяет память, во время нашей последней встречи вы сказали, что собираетесь сесть на поезд и вернуться в Лондон. Что заставило вас изменить планы?

Энтони поколебался, прежде чем ответить.

- Произошло нечто непредвиденное... - сказал он наконец. Не знаю, правильно ли я поступил, позвонив вам.

- Этого мы никогда не узнаем. Ведь мы никогда не сможем узнать, что бы произошло, если бы вы поступили иначе, ведь так? Значит, этот вопрос так и останется без ответа. На данный момент единственное, что мы знаем - это то, что вы мне позвонили, и вот я здесь. Так что смотрите на дело проще, а лучше расскажите, что заставило вас позвонить.

Официант принес напитки. Едва он удалился, Энтони продолжил:

- Я не стану требовать, чтобы вы дали слово джентльмена, что всё, о чем я вам расскажу, останется между нами; но мне бы всё же хотелось надеяться, что вы сохраните в тайне нашу встречу. Я обращаюсь к вам не как к аккредитованному дипломату, а как к соотечественнику, а также человеку, способному оценить важность проблемы. Кроме того, я хочу сказать, - добавил он после недолгой паузы, - что сегодня утром я ни единым словом вам не солгал, когда говорил, что не участвовал ни в каких торговых сделках. По правде говоря, меня пригласили на роль посредника для продажи картин - однако сделка сорвалась, так и не успев начаться.

- Как звали того человека, который вас пригласил? И какой он национальности?

- О, мистер Паркер, я не имею права раскрывать имя этого человека. Это профессиональная тайна.

Советник посольства сделал глоток портвейна, прикрыл глаза и пробормотал:

- Я позабочусь об этом. Продолжайте.

- Он вызвал меня именно по той причине, которую вы и назвали: он хотел продать картины за пределами Испании, чтобы иметь капитал за границей и, таким образом, получить возможность выехать за рубеж вместе со всей семьей, к чему его вынуждает политическая обстановка в стране.

- Но вы ведь только что сказали, что сделка не состоялась.

- И это действительно так. Поначалу я сам ему отсоветовал продавать картины - не столько даже по юридическим соображениям, сколько из-за того, что полагал крайне маловероятным, что удастся найти покупателя в Европе или Америке. Сегодня, однако, ситуация переменилась, и весьма радикально.

- Так уж радикально? - спросил молодой дипломат. - И что же такого радикального произошло?

Энтони слегка откашлялся, прежде чем ответить, и задумчиво уставился на свой стакан с виски. Он стоял на пороге важного признания - возможно, самого важного в его жизни, и ему было больно от мысли, что приходится сообщать об этом незнакомцу, не обладающему достаточной тонкостью натуры, чтобы оценить по достоинству его значимость, да еще и в таком месте, атмосфера которого казалась уж совсем неподходящей для подобных откровений.

- Среди его картин обнаружился Веласкес, - ответил он наконец, тяжело вздохнув.

- Ага, понятно, - кивнул Гарри Паркер, не проявляя, впрочем, особого энтузиазма.

- Причем, дело не только в этом, - печально продолжал Энтони Уайтлендс. Это неучтенная, до сих пор никому не известная работа Веласкеса. Никто не знает о ее существовании, кроме владельцев и меня, а теперь вот еще и вас.

- И это делает ее более ценной?

- Более чем ценной - просто бесценной. И не только в смысле денежной стоимости. Поверьте, это нечто гораздо большее. Вы разбираетесь в искусстве, сеньор Паркер?

- Я - нет, но зато вы разбираетесь; расскажите мне всё, что я должен знать.

- Я постараюсь по возможности кратко объяснить вам суть. О публичной жизни Веласкеса известно всё: он родился и вырос в Севилье, в юности переехал в Мадрид и был назначен придворным художником Филиппа IV. Умер в возрасте шестидесяти лет естественной смертью. В придворных интригах никогда не участвовал, конфликтов с Инквизицией не имел. Это то, что касается его, так сказать, профессиональной деятельности. О его личной жизни известно мало, хотя, судя по всему, там и знать особо нечего. Он женился в девятнадцать лет на дочери своего учителя, имел двух дочерей; его брак был образцовым, в каких-либо интрижках на стороне он не замечен. Были, правда, у Веласкеса неприятности иного рода: вроде многочисленных соперников, которые завидовали его успеху и положению и не переставали распространять о нем гадкие сплетни, чтобы лишить милости короля. С другой стороны, Веласкес, в отличие от других художников этого жанра, никогда не писал свою жену, она никогда не служила для него моделью - даже в самом начале карьеры, когда он еще писал бытовые сцены, изображая людей из своего окружения. Известно, что он дважды ездил в Италию: в первой поездке провел целый год, во второй - почти три года. Причем жену с собой он не брал, и переписку супругов также не обнаружили. Веласкес был красивым мужчиной и пользовался большим успехом у женщин; очевидно, что и сам он был отнюдь не равнодушен к женской красоте, о чем наглядно свидетельствует его "Венера с зеркалом", что находится сейчас в Национальной Лондонской галерее.

Он ненадолго замолчал, чтобы убедиться, что собеседник по-прежнему внимательно слушает; однако молодой дипломат сидел, прикрыв глаза и, казалось, дремал.

- Паркер, - обиженно воскликнул Энтони Уайтлендс. - Неужели вам не интересно, о чем я рассказываю?

- Ах, да, простите меня, я просто задумался. Дела, понимаете ли, дела, дела - изо дня в день, вся эта рутина... но я слушаю вас, я вас внимательно слушаю. Вы что-то рассказывали о Национальной галерее?

- Ах, оставьте ваши глупости, Паркер. Я говорю о частной жизни Диего де Сильвы Веласкеса.

- Слушайте, Уайтлендс, вы действительно заставили меня выйти на улицу в неурочный час, в разгар зимы, да с такой спешкой, чтобы заявить, что, возможно, Веласкес был не таким уж хорошим мужем, как рассказывают биографы? Должен признать, что дипломаты никогда не пренебрегают постельными тайнами, но, честно говоря, не вижу, какой интерес может представлять амуры какого-то жалкого типа, который приказал долго жить три столетия назад.

Энтони Уайтлендс взял стакан с виски и выпрямил спину.

- Ваше отношение весьма прискорбно, Паркер, - сухо воскликнул он. - Меня не радует, что вы недооцениваете мои знания, что сомневаетесь в моих заявлениях, а тем более что называете Веласкеса жалким типом.

- Так что вы пытаетесь сказать?

- Я пытаюсь сказать, насколько огромное значение имеет эта картина. Вот послушайте: то, что я увидел несколько часов назад - не только подлинный Веласкес высочайшей пробы, что уже само по себе сенсация; эта картина - еще и огромный вклад в историю мировой живописи. Чтобы вам было легче меня понять, поясню на конкретном примере. Представьте себе, что в один прекрасный день в ваши руки попала рукопись Шекспира - произведение, сопоставимое по гениальности с "Отелло" или "Ромео и Джульеттой", а кроме того, оно еще и содержит фрагменты автобиографии, способные пролить свет на те вековые тайны, что окружают жизнь Великого Барда. Вас бы это заинтересовало, сеньор Паркер?

Молодой дипломат, опустив глаза, выслушал эту проникновенную тираду; затем поднял взгляд и прошелся по комнате. В конце концов, не глядя на собеседника, он решился ответить:

- Сеньор Уайтлендс, не имеет значения, что меня заинтересовало бы, а что нет. Я не покидал своего уютного дома в погоне за какими-то новыми интересами. И если я пришел сюда, то лишь чтобы узнать, что вас интересует. Я не столь впечатлителен и не столь порывист, чтобы стремиться поведать всему свету о том, чего не должен знать никто. Во имя всего святого, даже ребенок понял бы, что не стоит оповещать об этом кого попало. А теперь, если можете, отвлекитесь на минутку от мыслей о возможном легкомыслии вашего любимого художника и скажите, какую роль во всей этой истории вы отводите мне.

Энтони помолчал, чтобы привести в порядок мысли. В салоне снова заиграла музыка, и он рад был бы расслабиться, внимая ее звукам, однако хотел как можно точнее выразить свою точку зрения по столь деликатному вопросу.

- Вот послушайте: есть один человек, хранитель из Национальной галереи по имени Эдвин Гарриго; он из очень хорошей семьи, в высшей степени респектабельной; он был моим профессором в Кембридже, с тех пор прошло уже несколько лет. В Кембридже у него было прозвище: то ли Фиалка, то ли что-то еще в этом роде; если вы это повторите, то я буду отрицать, что вам это сказал... Так вот, этот господин, Эдвин или Фиалка - неважно, как его называть - является экспертом в испанской живописи: Веласкес, Мурильо, Рибера - одним словом, вы меня понимаете; на этой почве мы с ним неоднократно пересекались - не лично, конечно; я читал его отзывы о моих работах в специализированных журналах; однажды была даже статья в "Таймс". Отзывы весьма суровые и при этом язвительные, полные такого, знаете ли, ядовитого сарказма; он определенно меня не жалует; подозреваю, что он боится, будто я хочу потеснить его с должности, и я не отрицаю, что несколько лет назад подобные мысли действительно приходили мне в голову... но сейчас об этом не может быть и речи. Короче говоря, мне не за что его благодарить, я считаю его самодовольным павлином, если хотите знать мое мнение; но при этом признаю высокий уровень его компетенции в этом вопросе, и поэтому я... Одним словом, я написал ему письмо.

Он потянулся к внутреннему карману плаща, собираясь что-то достать; однако в последнюю минуту отдернул руку и устремил на собеседника полные слез глаза.

- Ради Бога, Уайтлендс, возьмите себя в руки, - пробормотал советник посольства, пытаясь успокоить собеседника. - Вы слишком взволнованы. - Хотите еще виски?

Он сделал знак официанту, и тот, правильно поняв его желание, поспешил принести стакан виски. К этому времени Энтони уже оправился от внезапного приступа волнения и начал протирать стекла очков платком.

- Простите, Паркер, - произнес он запинающимся голосом. - Это было... это был приступ слабости... но теперь всё в порядке. Письмо, - продолжил он, сделав несколько маленьких глотков из стакана, - письмо, адресованное Эдвину Гарриго, нужно передать ему, только если со мной что-нибудь случится. Ну вы понимаете. Я вручаю его вам с этим условием. Если со мной... если со мной что-нибудь произойдет, если мне помешает что-нибудь непредвиденное... Жизненно важно, чтобы письмо попало в руки Гарриго. В нем всё написано... Я о картине Веласкеса, которую только что упоминал. Ни под каким видом и ни по какой причине ее нельзя больше скрывать, мир должен узнать о ее существовании, и что бы ни случилось, картина должна оказаться в Англии. Эдвин сообразит, как это устроить. А если он не сможет, то пусть выкопают из могил лорда Нельсона или сэра Фрэнсиса Дрейка, но мы должны завладеть этой проклятой картиной, Паркер, любой ценой, понимаете? Любой ценой. Эта картина стоит больше, чем рудники Рио-Тинто. Вы поняли, Паркер? Поняли характер и масштабы своей миссии?

- Разумеется, друг мой. Нет проблем. Я отправлю ваше письмо в Лондон этому типу.

- Только в том случае, если со мной что-нибудь случится, хорошо? Если ничего не случится, то ни в коем случае. А если, паче чаяния, вам придется отправить письмо Фиалке, не забудьте упомянуть, что это я обнаружил картину и определил ее подлинность. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы ему достались и картина, и слава. И если со мной что-то случится - тогда, по крайней мере... по крайней мере, Паркер, обо мне будут вспоминать с благодарностью...

- Перестаньте, Уайтлендс, - остановил его молодой дипломат, увидев, что на глаза собеседника вновь навернулись слезы. - Ваше письмо в надежных руках. И будем надеяться, что оно благополучно дойдет до адресата. А теперь скажите мне, что вы собираетесь делать?

- Письмо...

- Разумеется, письмо - на тот случай, если с вами случится что-то непоправимое; это я уже понял. Но пока вы, слава богу, еще живы, и я думаю, что с вами ничего не случится, если вы, конечно, не станете совать свой нос, куда не следует. Поэтому я вас спрашиваю: что вы собираетесь делать? В смысле, что вы собираетесь делать с этой картиной, я хочу сказать.

Энтони ошарашенно уставился на дипломата, словно вопрос показался ему абсурдным. Через некоторое время он провел по лицу рукой и сказал:

- Что я собираюсь делать?.. - переспросил он. - Даже не знаю... Я еще об этом не думал.

- Я понимаю, я всё понимаю. Вообще-то ваши дела меня не касаются. Но, поскольку вы мне доверились, я считаю себя обязанным оправдать доверие и дать вам дружеский совет.

- Я догадываюсь, что вы хотите сказать, - перебил Энтони. - Но предпочел бы не слышать этого вашего совета. Не обижайтесь, Паркер. Вы хороший человек, и я весьма ценю ваше участие. И вы действительно... Вы действительно мой единственный друг в этом мире...

Заметив, что у опечаленного собеседника снова задрожали губы, молодой дипломат мягко забрал у него письмо, положил в карман, поднялся и произнес:

- В таком случае, Уайтлендс, я дам вам именно тот совет, что и собирался: идите в гостиницу и поспите. Завтра вы всё увидите свежим взглядом, и умоляю, ни с кем больше сегодня вечером не разговаривайте.

Глава 12

Неуверенной и замысловатой походкой пьяного Энтони Уайтлендс шел к гостинице по холодным и пустынным улицам зимнего Мадрида, когда услышал окликнувший его голос, и человек, который выглядел как попрошайка, прикоснулся к старомодной широкополой шляпе, приблизился и зашагал рядом в одним с ним темпе. Поскольку он был похож на персонажа, словно сошедшего с картины, Энтони посчитал его появление галлюцинацией и продолжил идти, не обменявшись с этим типом ни словом, ни взглядом, пока неожиданный спутник не взял его мягко под руку, заставив остановиться под светом фонаря, и уязвленным тоном заявил:

- Да ладно, неужели вы меня не узнаете? Посмотрите как следует, я Ихинио Самора Саморано, сохранил прошлой ночью ваш бумажник.

Произнося эти слова, он приподнял полы шляпы, чтобы фонарь осветил его худое лицо. Увидев его, англичанин вздрогнул и воскликнул:

- Черт возьми, дон Ихинио, вы уж простите меня. Уличное освещение такое скудное, а я, должно быть, забыл очки в "Ритце".

- Нет, сеньор, очки на вас. И не называйте меня дон Ихинио. Просто Ихинио будет достаточно. Вы хорошо себя чувствуете?

- О, превосходно, превосходно! И я крайне рад этой случайной встрече, которая позволит мне выразить свою благодарность. Я тщетно пытался выяснить ваш адрес, чтобы отблагодарить вас за то, что отнесли мои вещи в посольство.

Ихинио Самора Саморано взмахнул шляпой и снова ее надел.

- Ни в коем случае. Нет никакой необходимости. Но скажите, куда вы так бодро направляетесь, в такой-то час? Если, конечно, я могу этим поинтересоваться.

Энтони указал на улицу впереди и устало произнес:

- В гостиницу, вздремнуть.

- И далеко это отсюда?

- Нет. Если способность ориентироваться меня не подводит, то это там.

Ихинио Самора Саморано сжал его руку сильнее и сказал:

- Не стоит идти в этом направлении. Я только что оттуда пришел и слышал крики и топот. Члены профсоюза и фалангисты устроили там полноценное сражение. Лучше подождем, пока буря не утихнет. Слушайте, а почему бы не зайти ненадолго туда же, куда и в прошлый раз? Хуста наверняка не спит, а девушку можно и разбудить. По крайней мере, там мы будем защищены от холода и беспорядков и выпьем по рюмашке, чтобы согреться. Что скажете, а? Вечер только начался.

Англичанин пожал плечами.

- Ладно, - ответил он, - по правде говоря, я не особенно хотел возвращаться в гостиницу. Вам кто-нибудь говорил, что вы похожи на Мениппа с картины Веласкеса?

- Ни единая душа, - отозвался тот. - Давайте пойдем окружным путем и будем избегать узких улиц, там-то все стычки и происходят.

Как он ни прислушивался, Энтони не смог различить шум стычки, о которой предупредил его спутник, но покорно пошел за ним, не желая, чтобы этот неповторимый день заканчивался. Рука об руку они пересекли площадь Вакийия, такую оживленную летом, с зонтиками старьевщиков, но опустевшую зимой, и вошли в лабиринт темных и запутанных переулков. Через некоторое время англичанин уже не понимал, где они находятся.

Тем самым он осознал, как мало знал Мадрид, несмотря на то, что довольно долго здесь жил. Сейчас он чувствовал себя чужестранцем вдвойне, и это ощущение наполнило его меланхолией и предвкушением неизведанного. Его настроение от детского радостного возбуждения мгновенно перешло к грусти, граничащей с отчаянием. В любом случае он был настолько сбит с толку, что позволил бы увести себя в любом направлении. Но Ихинио Самора Саморано лишь собирался отвести его в заявленное место, и после многочисленных поворотов они снова оказались перед старым крыльцом и яростно заколотили по двери, пока не появился закутанный в пальто ночной сторож, дрожа от холода и еле волоча ноги. Под кепкой виднелись покрасневшие глаза и кончик носа, на котором застыла капля.

Они поднялись на второй этаж и позвонили. Через некоторое время послышался шорох шагов, и тетка в мягком халате, тапочках и митенках открыла дверь. Увидев англичанина, она уперла руки в боки и хрипло воскликнула:

- Это что же, больше в Мадриде и пойти некуда? Да еще в такое время, рехнуться можно! И если платить за ужин нечем, так и возвращайтесь восвояси к себе на родину. Или хоть в Гибралтар, для того у нас его и оттяпали.

Энтони поклонился и ударился лбом о дверной косяк.

- Вы неправильно меня поняли, донья Хуста, - пробормотал он, припоминая имя, которое произнес чуть раньше Ихинио Самора. - Я не так беден, как прошлым вечером, и пришел не выпрашивать дурацкий суп. Я нашел свой бумажник и деньги в целости и сохранности, за что спасибо честности того доброго друга, что пришел со мной в качестве гостя.

Лишь тогда Хуста заметила присутствие Ихинио Саморы, и выражение ее лица смягчилось.

- С этого и нужно было начинать. Друзьям Ихинио всегда найдется место в этом доме. Но проходите, не стойте в коридоре, а то окоченеете. Такая ночка, что и не описать. Ну, хорошо у нас буржуйка есть, справимся.

Мужчины вошли в гостиную, с которой Энтони был знаком по предыдущим визитам. Керосиновая лампа над кушеткой освещала полупустую бутылку, два стакана и усыпанную крошками тарелку. За столом сидела старуха с иссохшим лицом, такая тощая и укутанная, что ее сложно было отличить от подушек и тряпок, беспорядочно набросанных на диване, чтобы скрыть его плачевное состояние. В ночной тишине было слышно, как где-то по соседству капает протекающий кран и мяукает кошка. Ихинио повесил пальто и шляпу на крючок и помог раздеться англичанину. Потом они пошли отогреваться на кушетку, пока сеньора Хуста вытаскивала из комода еще два стакана и наливала вновь прибывшим ликер.

- А теперь пойду разбужу девочку, - объявила она.

- О, не надо, если она спит, не тревожьте ее, - пробормотал Энтони упавшим голосом. - Мне не нужно... я пришел не за...

За друга вступился Ихинио:

- Оставь его в покое, Хуста. Мы просто заскочили на время, на улице опять драка.

- Проклятая политика! - буркнула тетка, снова заняла свое место на кушетке и обратилась к англичанину: - Раньше сюда приходили студенты. От них было много суеты и мало деньжат, но хоть что-то. А теперь они предпочитают драться и получать затрещины, или еще чего похуже. Короче говоря, с тех пор как начался холод и беспорядки, сюда ни единая христианская душа не заглядывала. Эта страна катится в пропасть, будь прокляты дон Нисето ^[7] и Ортега-и-Гассет ^[8].

- Они не виноваты, - оборвал ее Ихинио. И чтобы сменить тему, слегка повысив голос, обратился к старухе, поинтересовавшись ее здоровьем. Старуха, похоже, вернулась к жизни и открыла беззубый рот, словно хотела что-то сказать, но немедленно опять его закрыла и так и не произнесла ни слова.

- Простите ее, - сказала Хуста Энотони. - Донья Агапита живет в соседнем доме в одиночестве и слегка выжила из ума. Она глуха, как пробка, наполовину ослепла и у нее нет никого, кто бы о ней позаботился. Когда становится так холодно, я приглашаю ее зайти, потому что в ее квартире нет печки.

Энтони с состраданием посмотрел на больную старуху, а та, словно бы поняв, что на мгновение оказалась в центре внимания, скрежещущим голосом воскликнула:

- Чуррос, вино и лимонад!

- Это еще что? - с недоумением спросила у соседки Хуста.

- Вот именно! - отозвался Ихинио и повернулся к англичанину. - В Испании дела обстоят плохо уже многие века, но в последние месяцы это просто сумасшедший дом. Фалангисты дерутся с социалистами, социалисты с фалангистами, анархистами и время от времени друг с другом. А все остальные между тем говорят о революции. Невероятный вздор. Чтобы устроить революцию, хоть левую, хоть правую, нужно принимать ее всерьез, нужно единство и дисциплина.

Энтони сделал глоток касальи из своего стакана и почувствовал, как напиток дерет горло. Он откашлялся и сказал:

- Лучше обойтись без революции, даже если она начнется из-за беспечности.

- Революции не будет, - заявил Ихинио, - будет государственный переворот. И его устроят военные, так говорят. Осталось узнать только когда - нынче ночью, завтра или через три месяца, время покажет.

- Ладно, - сказала Хуста, - может, хоть военные немного поправят дела. Так, как мы сейчас живем, продолжаться не может.

- Не говори глупости, Хуста, - со всей серьезностью откликнулся Ихинио. Если будет военный переворот, вот тогда-то и начнется заварушка. Весь народ восстанет с оружием в руках, чтобы защитить свое.

Женщина широким жестом обвела кушетку и сидящих на ней исказала:

- Что защищать-то? Эти развалины?

Ихинио одним глотком опустошил стакан и резко поставил его на стол.

- Чтобы защитить свободу, тупица!

- Чуррос, вино и лимонад! - пронзительно крикнула донья Агапита.

Хуста расхохоталась и снова наполнила стаканы. В монастыре по соседству зазвенели колокола.

- Не обращайте на него внимания, - сказала тетка англичанину. - Послушать его, так он орел. Но на самом деле овечка. Просто агнец божий.

- Не начинай, Хуста. Эти истории не интересны иностранцам.

- Зато мне интересны, - ответила Хуста, - а я у себя дома. Так-то!

И не обращая внимания на возражения, Хуста поведала Энтони длинную и запутанную историю, время от времени прерываемую внезапным и бессмысленным кудахтаньем соседки, суть которой он едва понял. В молодости, как и многие сельские жители, растерявшиеся в суматохе большого города, Хуста пошла по скользкой дорожке и оказалась на улице, пока не повстречала на своем пути привлекательного и порядочного рабочего, который бросил вызов буржуазной морали, спас ее от дурной жизни и повел к алтарю. Через несколько счастливых лет (и нескольких разочарований), рабочий по естественным причинам или нет (этого Энтони точно не понял) покинул этот мир и безутешную Хусту и рожденную в этом союзе девочку.

Когда, казалось, весь мир обрушился на их несчастные головы, в их доме внезапно появился Ихинио Самора, о котором до сей поры они не слышали, и сказал, что служил вместе с покойным по время войны в Марокко, куда они попали по жребию, как и многие другие, и где тот спас ему жизнь или наоборот, и потому теперь Ихинио, зная о положении вдовы и дочери старого друга, решил вернуть долг или исполнить обещание, данное на поле битвы или в ее канун, а может, и по какому другому случаю во время этой печально известной кампании.

Пока Хуста рассказывала свою историю, Ихинио улыбался и качал головой, словно бы пытаясь принизить свои заслуги и значение своего вмешательства. В конце концов, он сделал лишь то, что и любой другой на его месте, тем более, что в то время неплохо зарабатывал в качестве помощника слесаря и не имел никого на иждивении - родители умерли, оба брата эмигрировали в Венесуэлу, а жены у него не было, хотя хватало желающих позариться на его имущество и доходы. Он заявил, что не входил ни в профсоюз, ни в какую-нибудь политическую или военную организацию, но твердо верил, что пролетарии должны помогать друг другу.

Хуста быстро добавила, что в обмен на свою помощь Ихинио никогда ничего не просил ни в каком виде. В это мгновение, словно услышав рассказ или какой-либо его фрагмент, оживилась донья Агапита и объявила, что нет мужчины лучше солдата, как, например, ее давнишний жених.

- Он как будто до сих пор стоит перед моими глазами, - произнесла она с неожиданным кокетством, - с усами и в синей разукрашенной кепке. Когда мы познакомились, он служил Изабелле II ^[9]. Может, и в постели, этого я не знаю, мне он этого не говорил. Но что служил ей - это да. Гусар королевы! Когда он меня обнимал, то позумент впивался в щеки, а уж сабля... уж сабля... Чурроc, вино и лимонад!

Хуста постучала указательным пальцем по виску и с улыбкой скорее жалостливой, чем насмешливой, произнесла:

- Не обращайте внимания. Она совсем умом повредилась. Из-за больной почки она пристрастилась к морфину. Бедная Агапита, вы только посмотрите на нее! А этот жених, про которого она рассказывает, у нее и правда был, ага, только что он служил королеве - это бред сивой кобылы. Его выгнали из армии за пьянство.

Хмель и усталость сделали свое дело, и в голове англичанина всё поплыло. С большим трудом он поднялся и попросил разрешения отлучиться в уборную. Опорожнив мочевой пузырь, он наполнил раковину ледяной водой и окунул в нее голову. Это помогло ему немного прийти в себя; он даже почувствовал себя несколько лучше. Когда он вытирался грязной тряпкой, ему показалось, будто за перегородкой послышался детский плач. Его это нисколько не удивило, однако, вернувшись в гостиную, он увидел младенца на руках у Тоньины, которая присоединилась к остальным и теперь баюкала на руках маленький кричащий комочек.

Тоньина выглядела еще более изможденной, чем прежде - возможно, еще и потому, что ее не вовремя разбудили. На ней был балахон из бурой шерсти, скрывавший фигуру от шеи до пят, а на ногах - толстые мужские шерстяные носки, сквозь дыры в которых торчали голые пятки и пальцы. Никто не потрудился объяснить, откуда взялся этот младенец, да Энтони и сам не считал, что ему необходимо это знать. С большим трудом он поднялся и объявил, что уходит, держась обеими руками за кушетку, чтобы не упасть, и едва не сбив со стола бутылку. Услышав его голос, младенец замолчал, а все присутствующие хором запротестовали. Как, вы уходите? В такой час? Это просто безумие! Да вы сошли с ума! Этого никак нельзя допустить! К тому же вы сейчас не в том состоянии, чтобы ходить по улицам. Тоньина передала сверток с младенцем Хусте и обняла англичанина за плечи, не желая отпускать.

- Оставайся и ложись спать, - прошептала она ему на ухо. - Куда тебе спешить? В гостинице тебя никто не ждет.

- Девочка права, - сказал Ихинио. - Вы здесь среди друзей.

Энтони тщетно пытался вырваться из цепких объятий девушки.

- Искренне вам благодарен за гостеприимство и выказанный интерес ко мне и не хотел бы показаться невежливым, но мне с самого утра нужно зайти в одно место, а перед тем я должен несколько часов поспать и привести себя в порядок, - сказал он.

- Это легко устроить, - ответила Хуста. - Поспите здесь, а я вас разбужу в нужное время, выпьете кофе с молоком и краюхой хлеба и отправитесь по своим делам.

- Нет-нет, - настаивал англичанин. - Вы не понимаете. Я должен идти. То, о чем я говорю... это очень важно. Чрезвычайно важное дело. Вы люди простые и не поймете. Речь идет о картине... бесценной картине, и по качеству, и по значению. Нужно увезти ее из Испании как можно скорее... что бы ни случилось. А вы - нет, вы этого не поймете...

Он отключился и пришел в себя в полной темноте, лежа на жесткой кровати под слежавшимся и вонючим одеялом. Рядом глубоко дышал кто-то еще. Он наощупь и с облегчением узнал юный профиль Тоньины. Продолжая исследовать пространство пальцами, он к своему глубокому изумлению заметил в складках одеяла маленькое тельце ребенка. Ихинио был прав: Испанию уже ничто не спасет, подумал Энтони, прежде чем снова погрузиться в глубокий сон.

Глава 13

Под воздействием ледяного утреннего воздуха Энтони удалось найти дорогу в гостиницу, он двигался нетвердым шагом, но прямо. Учитывая бурление в животе, сухость во рту, жжение в горле, притупленные ощущения и нетвердую память, он с удивлением обнаружил, что ничего не забыл, даже пальто, шляпу и перчатки. Небо затянуло тучами, судя по всему, должен был пойти снег.

Войдя в гостиницу, он заметил прислонившегося к стене человека, который читал газету; человек этот показался ему подозрительным, тем более, что он был в темных очках и не потрудился снять ни плаща, ни шляпы. Увидев англичанина, он тут же перестал делать вид, что читает, сложил газету, отодвинул ее в сторону и произнес суховатым официальным тоном:

- Не вы ли случайно будете сеньор Антонио Вителас?

Такое произношение собственного имени не показалось Энтони неправильным, но нечто в поведении человека в плаще вызвало тревогу. Он искоса бросил взгляд на портье, который ограничился тем, что поднял брови, закатил глаза и продемонстрировал ладони, показывая тем самым, что это совершенно не входит в его обязанности. Между тем, не дожидаясь ответа на вопрос, мужчина в плаще схватил Энтони под руку и вытолкал его на улицу, пробормотав:

- Будьте любезны проследовать со мной. Капитан Коскольюэла, прежде служил в пехоте, в настоящий момент - в Главном управлении госбезопасности. Вам нечего бояться, если будете сотрудничать.

Он заметно прихрамывал, его лицо исказила печальная гримаса. Очевидно, этот дефект подавлял его чувство собственного достоинства.

- Вы собираетесь меня арестовать? - спросил англичанин. - В чем вы меня обвиняете?

- Ни в чем, - ответил полицейский, не останавливаясь. - Я не собираюсь вас арестовывать, у меня нет для этого никаких причин. Я просто прошу вас пройти со мной; пойдемте - и всё будет тихо-мирно.

- По крайней мере, позвольте мне подняться в номер, умыться и переодеться. В таком виде я не могу никуда идти.

- Там, куда мы направляемся, любой вид сгодится, - решительно ответил человек в плаще, не выпуская его руки.

На стоянке перед гостиницей стоял черный автомобиль; дверца его была приоткрыта, за рулем сидел шофер. Они сели, автомобиль тронулся и через некоторое время остановился напротив здания Главного управления госбезопасности, расположенного на углу улиц Инфант и Виктора Гюго. Энтони облегченно вздохнул, поскольку в своем ошеломлении забыл потребовать документы у человека в плаще, назвавшегося представителем закона, и всю дорогу его терзал страх, что его похитили, хоть он и не мог понять, кому и зачем это могло понадобиться. Однако, все его страхи рассеялись, едва они вышли из машины и вошли в здание Управления, тем более, что стоявшие у входа постовые не сделали никаких попыток их задержать.

В вестибюле царила мягкая тьма и, как и следовало ожидать, полная тишина. В углу перешептывались, сбившись в кружок, несколько мужчин и довольно полная женщина в траурном платье и с папкой в руках. В холодном воздухе витал едкий запах табачного дыма. Никто не посмотрел в сторону Энтони и его сопровождающего, пока они пересекали вестибюль, подошли к лестнице и поднялись на второй этаж, там они прошли по нескольким коридорам и добрались до двери кабинета, куда вошли без стука.

Кабинет был тесным, квадратной формы и едва вмещал шкаф из светлого дерева, огромный стол и несколько стульев, вешалку, фарфоровую пепельницу и плетеную корзину для бумаг. Зарешеченное оконце выходило на темный двор. На одной стене висела карта Мадрида, вся в следах от клопов, деформированная, пожелтевшая и заляпанная посередине. Стол был беспорядочно завален бумагами. Там также имелась настольная лампа на гибкой ножке, чернильница, телефон и ненужный вентилятор. Над этим хаосом склонился мужчина, погруженный в чтение одной из бумаг, чья внешность, несмотря на то, что голова находилась в тени и под углом, показалась Энтони странно знакомой. Он не знал, где и когда, но был уверен, что уже видел человека, в чьей власти сейчас находился.

Через некоторое время сосредоточенный читатель оторвался от документа, внимательно посмотрел на англичанина и сказал:

- Присаживайтесь.

Затем он повернулся к человеку в плаще, который уже собирался покинуть кабинет.

- Не уходите, Коскольюэла. В смысле, будьте так добры: пойдите разыщите Пилар и скажите, чтобы она снова принесла мне досье, которое я ей отдал. И скажите, что я буду чрезвычайно признателен, если она принесет кофе с молоком и несколько чуррос.

Согласно кивнув, человек в плаще вышел и закрыл за собой дверь. Когда они остались наедине, собеседник продолжал пристально разглядывать его, ни говоря ни слова. Энтони решился заговорить первым:

- Могу ли я узнать причину, по которой здесь оказался, сеньор... э...

- Марранон, - подсказал тот. - Подполковник Гумерсиндо Марранон, к вашим услугам. Я надеялся, что вы меня вспомните, как я вспомнил вас. Но я не в обиде за вашу беспамятливость: запоминать лица - это моя работа, а не ваша. Позвольте вам напомнить, мы встречались несколько дней назад, в поезде. Вы как раз пересекали границу, по вашим словам, ехали из Англии. Мы встретились на станции Вента-де-Баньос и очень мило, хоть и недолго, побеседовали. Поэтому, узнав, где вы остановились, я отправился вчера вечером в вашу гостиницу, чтобы поприветствовать вас и узнать, как вы устроились. Я долго вас ждал, но вы так и не пришли. И поскольку сегодня я не имел возможности прийти к вам лично, то прислал за вами одного из моих сотрудников. Сам я, как видите, перегружен работой. На мой взгляд, капитан Коскольюэла - человек обходительный и деликатный. Мы с ним вместе воевали в Африке. Там он был ранен в ногу и оказался непригоден к дальнейшей службе. Однако он - настоящий герой; его бы давно наградили орденом Сан-Фернандо, если бы не политические взгляды... да вы сами понимаете. Надеюсь, в отношениях с ним вы проявите должную корректность.

- О да, разумеется, - заверил его Энтони. - Однако, этот... этот визит... в любом другом случае приятный, в этот час причинил мне чрезвычайное неудобство. Я как раз должен кое с кем встретиться...

- Черт возьми, об этом я и не подумал. Какая неловкость с моей стороны, прошу прощения. Наверняка это можно легко уладить. Вот телефон, позвоните своим друзьям и скажите, что ненадолго задержитесь. Они поймут: к несчастью, в Испании мы не настолько требовательны к соблюдению пунктуальности, как вы. А если не знаете номера, скажите мне имя этого человека, и я его узнаю, даже глазом моргнуть не успеете.

- Нет, спасибо, - поспешил ответить Энтони. - Вообще-то, время встречи точно не обозначено. Не стоит беспокойства.

Телефон зазвонил. Подполковник поднял трубку и снова повесил ее, не ответив и не отрывая глаз от собеседника.

- Как хотите, - весело произнес подполковник Марранон. - А вот и наша Пилар. Пилар, познакомьтесь с сеньором Витоласом. Он англичанин, однако говорит по-испански лучше, чем мы оба, вместе взятые.

Энтони заметил, что Пилар оказалась той самой толстухой, которую он видел при входе, даже папка, похоже, была той же самой. По этому двойному совпадению он сообразил, что всё происходящее было тщательно спланировано заранее. Когда Пилар положила на стол своего шефа папку, а тот развязал ее и пролистал содержимое, снова вошел капитал Коскольюэла с мельхиоровым подносом, где стояла дымящаяся чашка и бумажный пакет, откуда высовывались жареные и посыпанные пудрой чуррос. Все трое очистили для подноса местечко на столе, сдвинув бумаги. Потом Коскольюэла снял плащ и шляпу и повесил их на вешалку. Затем сел, Пилар последовала его примеру. Она вытащила из сумки блокнот для стенографирования и карандаш, словно собиралась записывать разговор. Закончив с этими процедурами, подполковник пристально посмотрел на Энтони и сказал:

- Не знаю, объяснил ли вам капитан Коскольюэла со всей ясностью, что ваше присутствие здесь ни в коей мере не носит официальный характер. Более того, оно совершенно добровольно, я бы даже назвал это дружеским визитом. Это для ясности. Всё, что вы скажете, не будет записано в протокол, - добавил он, словно не заметив приготовлений Пилар, которая, в свою очередь, застыла с карандашом в руке, но ничего не записала. - Из моих слов очевидно, - продолжил инспектор, - что вы можете уйти в любое время. Однако, я бы попросил вас уделить нам несколько минут. По-дружески, разумеется. По правде говоря, кофе с молоком и чуррос, которые так любезно принес капитан Коскольюэла, предназначаются вам. Когда вы вошли, я сказал себе: этот человек давно не ел. Скажите, что я ошибаюсь. Нет, конечно, некоторые вещи никогда не ускользнут от полицейского. Так что не стоит меня благодарить, сеньор Вителас, и хорошенько перекусите.

Чувство собственного достоинства побуждало Энтони отклонить предложение, но он чувствовал, что вот-вот рухнет в обморок, и решил, что кофе с молоком и чуррос позволят предстать на допросе, который ему без сомнения предстоит, с большей ясностью суждений.

- Уж чего-чего, - заметил инспектор, глядя, с каким удовольствием англичанин уписывает завтрак, - а таких чуррос, как у нас в Мадриде, нет больше нигде.

Произнеся эту безобидную фразу, он извлек из папки лист глянцевой бумаги и показал англичанину. Это оказалась фотография коротко стриженного человека в мундире. Несмотря на то, что качество фотографии оставляло желать лучшего, Энтони сразу его узнал. Это был тот самый человек, с которым он познакомился в доме герцога де ла Игуалады. К счастью, рот его в это время был набит чуррос, что помогло ему скрыть изумление и замешательство, а также хоть немного затянуть с ответом. Взяв себя в руки, он достал платок, вытер жирные губы и пальцы и спросил, как ни в чем не бывало:

- Кто это?

- Этот ваш вопрос делает мой собственный совершенно бессмысленным. Вы ведь даете мне понять, что не знаете этого человека и никогда его не встречали, - ответил подполковник, поднося фотографию к самым глазам англичанина. - А впрочем, это неважно, я и не считал, что у вас может быть что-то общее с этим типом. Просто подумал: вдруг вы могли его где-то мельком видеть - скажем, в кафе или в доме ваших друзей... такая, знаете ли, случайная встреча... Что же касается личности этого персонажа, - продолжал он, убирая фотографию в папку и закрывая обложку, - вполне естественно, что вы о нем не слыхали, но могу вас уверить, немного найдется испанцев, которым было бы незнакомо имя этого человека.

Подмигнув капитану Коскольюэле и Пилар, он вкратце набросал для англичанина словесный портрет столь знаменитой персоны.

Этот человек был старшим сыном Мигеля Примо де Риверы, возглавившего переворот генерала, который являлся диктатором Испании с 1923 по 1930 год. Хосе-Антонио Примо де Ривера и Саэнс де Эредья в прежние времена пользовался титулом маркиза де Эстелья, под которым был известен в аристократических кругах, где он вращался; приверженцы называли его Хосе-Антонио, или, попросту, Вождь. Уроженец Мадрида, по профессии адвокат, холост; в настоящее время ему тридцать три года. Был разжалован и изгнан из армии за драку с генералом в общественном месте - правда, оба тогда были в штатском.

В 1933 году основал "Испанскую Фалангу" - политическую партию фашистской ориентации. Год спустя эта партия объединилась с группой Рамиро Ледесмы Рамоса под новым названием "Национал-синдикалистский наступательный союз", или, сокращенно НСНС; эта партия имела ту же ориентацию, однако действовала более радикально. Однако вскоре между главарями произошел раскол; Рамиро Ледесма переменил свои взгляды и то ли из принципа, то ли просто со злости развернул клеветническую кампанию против Фаланги и ее Вождя, обвинив их в том, что они якобы присвоили основные идеи и символику НСНС. Правда, ему это все равно не помогло, поскольку большинство членов партии решили покинуть своего лидера и остаться в лоне Фаланги, однако раскол был весьма болезненным; вскрылось множество острых конфликтов, некоторые так и не разрешились по сей день.

Гораздо позже, когда Хосе Мария Хиль-Роблес ^[10], похоже собирался превратиться в испанского Муссолини, Хосе-Антонио Примо де Ривера предложил ему помощь Фаланги, чтобы совершить государственный переворот, но Хиль-Роблес так и не сделал решительный шаг и отклонил предложение. Эти две неудачи убедили Хосе-Антонио в необходимости повести Фалангу в бой, рассчитывая только на собственные силы.

Немного погодя убежденность в этом заставила его отвергнуть возможный альянс с Хосе Кальво Сотело ^[11], авторитарным монархистом, блестящим оратором и сильной личностью, и в результате он стал лидером правых и самых консервативных сил и претендовал на то, чтобы возглавить фашистское движение в Испании. Отношения Фаланги со склонными к мятежу военными были сердечными, но неровными: и те, и другие знали о недоверии Хосе-Антонио к армии, которую он винил в том, что она бросила его отца, а военные не доверяли партии с запутанной идеологией и беспорядочной деятельностью. Насилие было частью программы Фаланги с самого ее основания.

В следующих одно за другим столкновениях с отрядами левых фалангисты несли потери, но и причиняли их. На парламентских выборах 1933 года Примо де Ривера получил депутатский мандат, на выборах 1936 года остался без него. С тех пор фалангисты активизировали насильственные действия; соответственно, последовали и акции возмездия.

- Нам неизвестно, что он затевает в настоящее время, - сказал подполковник в заключение, - но прежде он многократно пытался поднять мятеж и, весьма вероятно, что сейчас готовит новый государственный переворот.

Он потер руки, а затем продолжил:

- Вы спросите, друг мой Вителас, - произнес он, минуту помедлив, - для чего мы вам все это рассказываем - вам, иностранцу, впервые попавшему в нашу страну и не имеющему никакого отношения ко всем этим делам. Честно говоря, мне трудно было бы ответить на ваш вопрос. Однако, с той нашей первой встречи в поезде мне отчего-то кажется, что вы, даже будучи англичанином, питаете добрые чувства к Испании и не хотите ее видеть, образно говоря, охваченной пламенем. Или я ошибаюсь?

- Нет, - ответил Энтони. - Не ошибаетесь. Я действительно всем сердцем люблю Испанию. Но это не значит, что я должен ввязываться в ваши дела, и уж всего менее хочу вмешиваться в большую политику. Но, раз уж мы коснулись этой темы, скажите мне одну вещь: вы и в самом деле верите, что этот Примо де Ривера может совершить переворот?

Инспектор и капитан Коскольюэла переглянулись; видимо, каждый из них выжидал, пока другой возьмет инициативу на себя. В конце концов, подполковник Марранон снова заговорил:

- Честно говоря, трудно сказать. Конечно, он может попытаться. Другое дело, получится ли это у него? Не думаю. Если, конечно, он не получит помощи из-за рубежа. Своими силами он много не навоюет. Строго говоря, Испанская Фаланга, как и НСНС, ничего серьезного собой не представляет. Возглавляют эти организации несколько молодых бездельников, а их последователи - всего лишь горстка студентов, а в последнее время к ним примкнули еще и полтора десятка наемных убийц. Их поддерживают замшелые консерваторы, а голосуют за них в основном уличные девицы да сосунки из гольф-клуба. Но при всём этом, никто не может помешать ему действовать. Коскольюэла, расскажите.

Капитан Коскольюэла покосился на начальника, снова придал лицу выражение человека послушного, но компетентного и начал свой рассказ:

- Фаланга Хосе-Антонио организована по принципу пирамиды: звенья объединяются в фаланги, фаланги - в сентурии, сентурии - в батальоны, батальоны - в легионы. Низшая единица, звено, состоит из трех человек, командира и его помощника. Высшая, то есть легион, насчитывает до четырех тысяч человек. Такая система дает массу возможностей по всем направлениям вооруженной борьбы в любых условиях: и для партизанской деятельности, и для лобовых атак; за исключением, разве что, открытых боевых действий в полевых условиях. Общее число фалангистов, задействованных в этой организации, трудно точно определить. Цифру то завышают, то занижают, в зависимости от точки зрения. Но, в любом случае, их не так много - явно недостаточно, чтобы захватить власть в одиночку. Примо де Ривера неоднократно предлагал свои услуги армии - если хотя бы часть вооруженных сил решится выступить. Разумеется, вояки показали ему дулю. Они и сами могут устроить мятеж, если посчитают это целесообразным; но в любом случае не захотят связываться с толпой головорезов, не имеющих понятия о военной иерархии, признающих только своего вожака, который однажды ввязался в драку с генералом и непременно попытается заставить вояк плясать под свою дудку, едва ему удастся захватить власть. Тем не менее, нельзя исключать, что в случае вооруженного конфликта военные могут использовать фалангистов как вспомогательную силу или для каких-то грязных делишек. Фалангисты жеманничать не станут. И в итоге мы не знаем, во что это может вылиться. Логика здесь не поможет: нельзя забывать, что Хосе-Антонио - безответственный отморозок, а его приверженцы - сплошь фанатики, которые, не задумываясь, сделают всё, что он им велит. Большинство из них - в сущности, еще дети, восторженные и романтичные. В этом возрасте они еще не боятся смерти, потому что не знают, что это такое. К тому же Вождь заморочил им голову идеями героизма и самопожертвования.

Подполковник Марранон вежливым жестом прервал капитана:

- Хватит уже, Коскольюэла. Не будем докучать нашему гостю. Как он сказал, у него назначена другая встреча. Простите наше излишнее усердие, сеньор Вителас.

Энтони что-то неразборчиво промямлил в ответ. После недолгой паузы подполковник снова заговорил:

- В глубине души, - произнес он в своей обычной невозмутимой манере, - я с вами согласен. Меня тоже не интересует политика. Я не вхожу ни в одну партию, ни в один профсоюз, ни в какую-нибудь масонскую ложу и не симпатизирую и не уважаю ни единого политика. Но я чиновник на службе у правительства, моя задача - поддерживать в обществе порядок, а чтобы его поддерживать, я должен опережать события. Я не могу ждать здесь, сложа руки, потому что если начнется заварушка, а это может произойти в любой момент, то тогда, сеньор Вителас, ни полиция, ни Национальная гвардия, ни даже армия не смогут предотвратить катастрофу. А я могу. Но для этого я должен знать. Что, кто, как и когда. И действовать без промедления и излишних размышлений. Обнаружить преступников и задержать их до того, а не после. И то же самое с их сообщниками. И с пособниками. Знакомство с Хосе-Антонио Примо де Риверой - это не преступление. Но преступление - врать полиции. Я убежден, что вы так не поступите. И сообщив вам это, более вас не задерживаю. Только одна просьба. А лучше две. Во-первых, сообщайте мне всё, что, по вашему мнению, может меня заинтересовать. Вы достаточно умны, чтобы понять значение моих слов. Во-вторых, пока вы остаетесь в Испании, не меняйте место жительства, чтобы мы могли вас найти, а если сделаете это, то известите нас. Капитан Коскольюэла будет вас посещать время от времени, и если вы пожелаете с нами связаться, знайте, что мы открыты двадцать четыре часа в сутки.

Глава 14

Выйдя из Главного управления госбезопасности, Энтони Уайтлендс с удивлением обнаружил, что оказался в знакомом месте, оживленном и многолюдном, люди быстро пробегали мимо, подгоняемые холодом. Затянутое тучами небо приобрело металлический оттенок, а воздух стал неподвижным, что обычно служит предвестником природных катаклизмов, все привычные звуки городской суеты казались далекими.

Энтони, еще находящийся под впечатлением недавнего разговора, едва всё это заметил. Он знал, что стоит перед лицом моральной дилеммы, но был настолько сбит с толку, что не мог понять, в чем именно она заключается. Растворившись в толпе, он спрашивал себя, по какой причине его таким изощренным образом задержали. Без сомнения, они кое-что знали о его передвижениях и связях в Мадриде, но из этого разговора невозможно было понять, что именно. Вероятно, очень мало, иначе они не ходили бы вокруг да около. Возможно, они не знали ничего конкретного и лишь пытались что-то из него вытянуть. Или испугать. Или предупредить, но о чем? Об опасности, которой он подвергается в обществе Хосе-Антонио Примо де Риверы? Если так, то они знали о его периодических визитах в дом герцога. Кто мог им сообщить? Что касается Хосе-Антонио, то Энтони никогда не доверял этому загадочному человеку, хотя его прямота и производила хорошее впечатление.

Важны были в любом случае не его личные качества, а та роль, которую он играл в этом деле. Знал ли Хосе-Антонио о планах герцога? Был ли он с ним в сговоре? Не скрывалось ли за его явным интересом к Паките нечто другое? И в конечном счете, какая роль отведена во всей этой неразберихе английскому эксперту по испанской живописи? Вопросы без ответа, которые, однако, изменили его восприятие реальности: он больше не мог вести себя, словно ничего не знал, перед тем, как сделать следующий шаг, придется кое-что прояснить, точно понять, во что он ввязывается.

Здравый смысл четко диктовал самый разумный план действий: бросить всё и без промедления вернуться в Англию. Но это означало лишиться единственной и неповторимой возможности в профессиональной сфере. Пока ничто не указывало на существование прямой связи между объяснениями и намеками полиции и продажей картины, нелегальность которой будет просто административным нарушением, не связанной с политиками или еще чем-то подобным. Более того, незаконная сделка никак не затронет человека, чье вмешательство ограничивается лишь заверением подлинности произведения искусства. То, что случится после этого, его не касается, но чем больше он будет пытаться узнать, тем серьезней втянется в то, что его не касается. Нет никаких доказательств, что он может совершить преступление. Он иностранец, находящийся в стране, где царит хаос, и к тому же обещал хранить профессиональную тайну. Лучше не пытаться наводить справки.

Кроме того, у него были и другие срочные дела, более прозаические: нужно было поскорее явиться на встречу с герцогом и объяснить задержку так, чтобы ее не приняли за попытку сбежать как раз в то время, когда дело подошло к решающей точке, но перед тем нужно было побриться, умыться и переодеться. Вдобавок, начал падать снег, оставляя черные следы на асфальте.

Он прибавил шагу и вскоре добрался до гостиницы. У входа он тщательно вытер ноги о коврик, чтобы не вызвать лишнего неудовольствия портье, который и так уже смотрел на него косо, увидев, как одного из клиентов заведения задержал сотрудник полиции. С глубоким вздохом он попросил у портье ключ и поинтересовался, не спрашивал ли его кто-либо во время недолгого отсутствия.

- А как же! - сухо ответил портье. - Вы один доставляете мне больше хлопот, чем все остальные клиенты, вместе взятые.

Вскоре после его ухода с гостиницу позвонил некий человек и поинтересовался, на месте ли сеньор англичанин. Когда портье сказал, что тот вышел, человек спросил, когда именно, и не сказал ли, в каком направлении. Портье заявил, что ничего не знает, поскольку не хотел компрометировать клиента, да и сам боялся во что-нибудь вляпаться. В общем, тот человек казался не то раздосадованным, не то встревоженным, а, может, и то, и другое. Он не пожелал назвать ни своего имени, ни номера телефона, чтобы ему перезвонить, как предложил портье. Через полчаса одна милая девчушка принесла письмо. Сообщив это, портье нахмурился: ему не нравилось, когда девочки ходят в гостиницы с записками для жильцов и тем более используются в качестве курьеров. Энтони не пришло в голову никакое удовлетворительное объяснение, и он промолчал. По-прежнему хмурясь, портье протянул письмо.

Он поднялся в номер, вскрыл конверт и прочитал короткое послание, написанное на тетрадном листе:

"Куда вы пропали? Ради всего святого, позвоните по телефону 36126".

Поскольку в его номере не было телефона, он снова спустился к стойке портье и попросил разрешения воспользоваться общим телефоном гостиницы. Портье молча указал ему на аппарат, стоящий на стойке. Энтони предпочел бы какой-нибудь более потаенный уголок, но чтобы не вызывать подозрений поблагодарил портье и набрал номер. Пакита моментально взяла трубку. Едва англичанин назвал себя, она тут же понизила голос до шепота, как будто боялась, что их услышат:

- Откуда вы звоните?

- Из холла гостиницы.

- Вы долго не давали о себе знать, мы уже начали беспокоиться. Что-нибудь случилось?

- Да, сеньор. Я введу вас в курс дела на ближайшей встрече, - ответил Энтони с натужной естественностью коммерсанта, беседующего о делах.

Воцарилась мертвая тишина. В конце концов она сказала:

- Не приходите к нам домой. Вы знаете Христа де Мединасели?

- Да, это статуя середины XVII века, севильской работы.

- Я имею в виду церковь.

- Да, я знаю, где она находится.

- Так вот, немедленно отправляйтесь туда и садитесь на заднюю скамью с правой стороны. Я тоже приду туда, как только смогу.

- Дайте мне хоть полчаса, чтобы переодеться. А то я выгляжу настоящим оборванцем.

- Тем лучше, не будете привлекать внимания. Не тратьте времени на всякие глупости, - сказала девушка, возвращаясь к своей обычной манере разговора.

Сделав вид, что не заметил нахмуренной физиономии портье, Энтони повесил трубку, поблагодарил, снова поднялся в номер, надел пальто, схватил зонтик, опять спустился, оставил ключ на стойке и вышел.

Он направился к месту встречи по улице Уэртас. Снег всё падал и начал собираться там, где его не тревожили прохожие. Энтони на мгновение остановился перед пышным, но негармоничным фасадом, чтобы собраться с духом и успокоиться. Весь путь сердце учащенно билось, из-за риска и близости встречи с загадочной маркизой де Корнелла. С тротуара на противоположной стороне улицы он осмотрел очередь прихожан, которые пришли, невзирая на погоду, чтобы помолиться и попросить благословения. В этой скорбной толпе смешались все возрасты и классы. Энтони оценил удачный выбор Пакиты - здесь никто и ничто не привлекало внимания.

Он перешел через улицу и инстинктивно встал в конец очереди, чтобы терпеливо подождать, но тут же понял неадекватность своего поведения и решил войти через боковую дверь, уверенный, что его внешность иностранца послужит оправданием этого небольшого нарушения. Приняв решение, он пересек паперть, где жались слепые, хромые и продавщица цветов, укутанная от снега и холода в черное одеяло. Плач и жалобы попрошаек сливались в нестройный и печальный хор.

Англичанин беспрепятственно их миновал и с облегчением вошел внутрь. Тысячи свечей отбрасывали на красочные стены мерцающий свет. Воздух наполняли запахи пота, дыма, ладана, расплавленного воска и вибрации постоянного гула молитв. Ему не составило труда найти место на одной из задних скамеек, поскольку большинство верующих хотели оказаться поближе к алтарю, чтобы сделать подношения или прошептать свои мольбы поблизости от почитаемого образа. В глазах публики отражались все тревоги, овладевшие городом.

Из-за своего интереса к испанскому искусству этой эпохи Энтони много раз осматривал статую, и она всегда вызывала в нем отвращение. Он не отрицал художественные достоинства скульптуры, но поза персонажа, его роскошное одеяние и особенно шевелюра из натуральных волос придавали ему вид бабника и мошенника. Может, именно в этом и дело, подумал тогда Энтони - то, что внушает веру, всегда вульгарно: воплощение божественности в наглеце из кварталов бедноты.

Учась в Кембридже, он слышал от эксперта в этой области, что католицизм контрреформации был восстанием христианства южан, живущих чувствами, против христианства северян, действующих по воле разума. В Испании укоренилось христианство прекрасных девственниц с черными глазами и алыми губами, приоткрытыми с выражением плотского экстаза. Христос этих верующих был Христом из Евангелия, человеком средиземноморского типа, который пил, ел, болтал с друзьями и заводил интрижки с женщинами, а умер, испытывая физические мучения, чьи идеи вели от хорошего к плохому, от удовольствия к боли, от жизни к смерти, без тени метафизических сомнений и неоднозначных суждений. Это была религия ярких красок и запахов, роскошных одежд, паломников, вина, цветов и песен.

В то время Энтони, атеисту по характеру и убеждению, позитивисту по образованию и человеку, с подозрением относящемуся к малейшему проявлению мистики или магии, это объяснение показалось удовлетворительным, но не относящимся к делу.

Погруженный в свои размышления, он вздрогнул от неожиданности, когда его предплечья мягко коснулась затянутая в перчатку рука: на какой-то миг он даже подумал, что его разыскала полиция. Но это была вовсе не полиция, а женщина в траурном платье, с лицом, закрытым густой кружевной вуалью. В руке она сжимала черные четки. Еще до того, как она заговорила, Энтони узнал Пакиту.

- Вы меня напугали, - прошептал он. - Здесь вас никто не узнает.

- О том и речь, - ответила Пакита с ноткой насмешки в голосе. - А у вас нервы на пределе.

- Не то слово, - сказал англичанин.

- Встаньте на колени, и мы сможем держать головы ближе, - предложила она.

Сгорбившись на скамье, почти уткнувшись лбом в перила, они напоминали двух благочестивых прихожан, горячо молящихся Богородице. Ощущая совсем рядом тело девушки, Энтони поведал маркизе о недавних приключениях в Главном управлении госбезопасности. Пакита слушала молча, со значением и спокойно кивая головой.

- В полиции я солгал без особой причины, - завершил свой рассказ англичанин, - просто повинуясь внезапному порыву, нарушил закон. Скажите мне, что я не ошибся.

- Да, вы поступили верно, - откликнулась она через некоторое время, - и я вам благодарна. А сейчас, - добавила Пакита с намеренной медлительностью, словно не могла подобрать нужные слова, - сейчас я прошу вас об одном большом одолжении.

- Скажите, что от меня требуется, и, если это в моих силах...

- Это в ваших силах, - сказала она. - Но потребует от вас больших жертв. Я говорю о том самом предмете, который мы вам вчера показали...

- Вы имеете в виду Веласкеса?

- Да, ту самую картину. Вы точно уверены в ее подлинности?

- Да, разумеется, необходима тщательная экспертиза... но я готов дать руку на отсечение...

- А если я вам скажу, что это подделка? - перебила девушка.

Англичанин едва сдержался от крика.

- Как это подделка? - воскликнул он, чуть не подпрыгнув. - Вы так считаете?

Ответ девушки был хотя и эмоциональным, но не без следа прежней насмешливости.

- Нет. Я тоже уверена, что картина - подлинная. Это я к тому говорю, что, если вас об этом спросят, вы всем скажете, что это подделка; я вас об этом очень прошу.

Энтони не знал, что и сказать, а она продолжала уже серьезно:

- Мне понятны ваша растерянность и протест. Но я же вам сказала, что с вашей стороны это потребует огромных жертв. Не судите меня строго; поверьте, у меня есть серьезные причины уповать на это. Разумеется, вы захотите узнать эти причины, и в свое время я непременно их вам изложу. Но пока я не могу этого сделать. Так что вам придется поверить мне на слово. Разумеется, я не могу вас ни к чему принуждать. Но умоляю вас об этом и клянусь перед лицом всемогущего Господа, в чьей обители мы находимся, что моя благодарность будет безгранична, и что я сделаю всё, чтобы вознаградить ваше великодушие. Знайте, Энтони Уайтлендс, нет ничего на свете, чего я не готова была бы сделать, чтобы вознаградить вас за эту жертву. Вчера, в саду я вам сказала, что моя жизнь в ваших руках. Сегодня я снова это повторяю с удвоенной верой. Только ничего не говорите: просто послушайте меня. Вот что вам нужно сделать: прийти сегодня вечером к нам домой и сказать отцу, что сегодня утром по какой-то причине не смогли с ним встретиться. Только не говорите ему, что встречались со мной. И не рассказывайте о вашем визите в Управление госбезопасности, и тем более - о том, что узнали про Хосе-Антонио. Просто скажите, что наш Веласкес - подделка, которая ровным счетом ничего не стоит. И постарайтесь быть как можно более убедительным: мой отец, возможно, доверчив, но отнюдь не дурак. Однако он доверяет вам и как человеку, и как эксперту, и, если вы заявите об этом с должной долей уверенности, то он вам поверит. А теперь простите меня, но я должна идти. Никто не знает, что я сюда приходила, и я не хочу, чтобы дома заметили мое отсутствие. А вы побудьте здесь еще какое-то время. Здесь слишком много людей, кто-нибудь может вас узнать, а нас никак не должны видеть вместе. И если мы встретимся у нас дома сегодня вечером - а я не сомневаюсь, что так оно и случится - ведите себя так, словно мы не виделись со вчерашнего дня. И помните: моя жизнь - в ваших руках.

Она окропила себя святой водой, поцеловала четки, спрятала их в карман, затем расправила плечи и удалилась летящей походкой, оставив Энтони в полной растерянности.

Глава 15

Ошеломленный и с таким же скорбным выражением лица, как у Христа, главенствующего в этом святилище, Энтони Уайтлендс спотыкаясь вышел на улицу, наткнувшись на непрекращающийся поток прихожан. Снаружи бушевала метель, и когда он сошел с паперти, его поглотил водоворот крупных снежинок, белый поток которых, казалось погрузил остальной мир в непроницаемую мглу. Это природное явление напомнило ему собственное душевное состояние, похожее на грозную битву. Лишь только он пытался смириться с обескураживающей просьбой Пакиты, как тут же восставал против этого жестокого диктата. Конечно, смелость, с которой она молчаливо, но решительно сделала это предложение, подогревала его желания, но цена казалась ему чрезмерной. Неужели он откажется от мирового признания именно тогда, когда оно находится на расстоянии вытянутой руки? И вдобавок, она не дала никакого объяснения, апеллируя только к его слабости! Невозможно!

Холод и снег прояснили мысли, по меньшей мере, он понял, что не стоит идти под снегом, разговаривая с самим собой, как безумец. Еще не придя в себя, он вошел в ближайшую таверну, сел на табурет и попросил стакан вина, чтобы согреться. Хозяин таверны поинтересовался, не желает ли он чего поесть.

- Свекровь приготовила потроха... как бы это сказать? Между нами говоря, хвалить эту ведьму особо не за что, но готовит она... просто как бог! Потроха выходят такими, что мертвого воскресят, а вы, уж не обижайтесь, выглядите так, как будто только что видели покойника.

- Я просто сбился с пути, - сказал Энтони, обрадовавшись, что болтовня с владельцем таверны отвлекла его от тревог. Поглядим на эти потроха. И принесите порцию хамона, кальмаров по-римски и еще стаканчик вина.

Пообедав, он почувствовал себя лучше. Он так и не принял никакого решения, но сомнения прекратили его мучить. Буря ослабевала, ветер стихал, а улицы покрылись снегом, который хрустел под неуверенными шагами англичанина. Он вернулся в погруженную в тишину гостиницу, поднялся в номер, снял пальто и ботинки, рухнул на кровать и провалился в глубокий сон.

Вопреки всем ожиданиям, проспал он долго, без кошмаров и сновидений. Когда он проснулся, на улице уже стемнело. За окном белел снег, и в его отсветах небо казалось перламутровым. Выглянув в окно, он увидел крыши домов, окутанные белым покрывалом. Автомобили прочертили на мостовой темные борозды, вдоль тротуаров стояли лужи. Энтони умылся, побрился, переоделся в чистое, вышел на улицу и направился в особняк герцога де ла Игуалады, так и не придумав, чем оправдать свое вчерашнее отсутствие и не решив этой ужасной дилеммы, готовый следовать лишь голосу своего сердца и действовать в соответствии с его велением.

До Кастильского бульвара он добрался задворками, стараясь избегать оживленных улиц, где по причине снегопада возникли заторы. Благодаря своей предусмотрительности он смог вовремя прибыть на место встречи, хоть и промочил при этом ноги и забрызгал грязью брюки до самых колен.

Дворецкий проводил его в дом, принял пальто и отправился доложить хозяину о его приходе. Оставшись в одиночестве в просторной приемной, перед копией "Смерти Актеона", Энтони вдруг почувствовал, как вся его решимость куда-то испарилась.

Наконец, он решил сказать, что емунездоровилось, тем более, что его внешность, после излишеств предыдущей ночи и волнительных дневных событий, этому способствовала. Но всё равно, врать ему было некомфортно. Во время своей интрижки с Кэтрин ему частенько приходилось прибегать к обману, и в результате угрызения совести по этому поводу отравили эти отношения и превратили их в ненавистные. Положив им конец, Энтони думал, что оставил позади и эти тягостные, но необходимые нарушения морали, и вот, прошло лишь несколько дней, ему снова приходится без нужды лгать, что может иметь для него лишь негативные последствия. В это мгновение вернулся дворецкий, прервав эти мысли.

- Его светлость принимает гостя, а все остальные отсутствуют. Если желаете подождать, пройдите в гостиную.

Энтони оказался в одиночестве в комнате, где раньше пил вместе с семьей кофе и где Пакита приводила его в восторг пением. Сейчас рояль был закрыт, на нем не лежали ноты. Он беспокойно ходил по гостиной кругами, словно заключенный. Обувь промокла, и ногам была крайне некомфортно. Часы в стиле рококо пробили шесть.

Когда те же часы отбили первую четверть часа и никто так и не появился, нервозность Энтони переросла в тревогу. Должно быть, происходит нечто важное, раз герцог не торопится его принять после той пылкости, с которой накануне призвал его высказать свое мнение относительно картины. Когда англичанин тактично отказался немедленно ответить на столь деликатный вопрос и предложил возвратиться утром, чтобы более хладнокровно осмотреть картину, при первом взгляде на которую он потерял способность мыслить здраво, герцог принял эти доводы и согласился отложить оценку, но не стал скрывать, что стремится завершить операцию без промедления. Что за это время произошло, чтобы произвести такую радикальную перемену? Будь что будет, но он не может торчать здесь весь вечер.

Наконец, Энтони решился открыть дверь гостиной и выглянул в приемную. Там никого не было, и он свернул в коридор, ведущий к кабинету герцога. Остановившись перед дверью, он услышал внутри голоса. "Какое счастье, - подумал он, - что испанцы всегда говорят громко, почти кричат". Он узнал голос самого герцога, а также его сына Гильермо, но вот голос третьего собеседника был ему незнаком, и разобрать, о чем они говорят, было невозможно. Убедившись, что всё равно ничего не узнает, и не желая быть застигнутым на месте преступления, он вернулся в гостиную, собираясь попросить обратно свое пальто и уйти. Однако в дверях его окликнул женский голос:

- Энтони! А мне никто не сказал, что ты здесь. Что ты здесь делаешь?

Это была Лили, младшая дочь герцога. Англичанин откашлялся.

- Ничего особенного. Я ждал твоего отца, но поскольку он не пришел, вышел поискать, где здесь туалет.

- Вот только врать не надо. Ты наследил по всему дому. Ты явно что-то вынюхивал.

Они прошли в гостиную; Лили закрыла в дверь, уселась в кресло, расправив юбку и приняв манерную позу, и произнесла:

- Мне жаль, что отец тебя не принял. Наверное, помешало нечто серьезное, раз он ведет себя так опрометчиво. Проходя мимо кабинета, я услышала ссору. Боюсь спрашивать, но я могла бы составить тебе компанию.

- Конечно, с удовольствием, - иронично ответил англичанин, который не считал лестной перспективу провести некоторое время запертым с этим оживленным ребенком, который явно унаследовал семейную способность сбивать его с толку.

- Я вижу, что ты не слишком рад, - ответила она. - Но мне всё равно. Я составлю тебе компанию, потому что ты мне нравишься. В твоей стране тебя называют Тони?

- Нет. Энтони.

- А моего кузена из Барселоны все называют Тони. Согласись, Тони звучит гораздо лучше. Ты сразу становишься намного симпатичнее. Ты не думай, что мне не нравится Энтони, это тоже звучит неплохо, - весело закончила Лили. Потом ее личико вдруг стало серьезным, и она заговорила уже совсем другим тоном: - Сегодня утром я приходила к тебе в гостиницу, чтобы передать письмо. Этот сеньор портье, знаешь ли, тот еще тип.

- Совершенно с тобой согласен, - ответил он. - И от всей души благодарю за любезность.

Девочка немного помолчала, глядя себе под ноги, прежде чем вновь решилась заговорить. Голос ее прозвучал натянутой струной:

- Что у тебя с моей сестрой? - спросила она.

- Ничего. Просто удивительно, какие вещи приходят тебе в голову! Ты же знаешь, что меня связывают с твоей семьей исключительно профессиональные интересы. Письмо имело именно эту цель, и никакую другую.

Лили подняла глаза и уставилась на англичанина неотрывным взглядом, полным печали.

- Только не надо считать меня совсем уж дурой, Тони. Моя сестра своими руками дала мне это письмо, и по ее лицу было ясно, что письмо не имеет никакого отношения к вопросам купли-продажи.

Энтони взглянул на нее - и больше не увидел маленькой девочки. Перед ним была юная женщина - темпераментная, умная и необыкновенно красивая. Покраснев от смущения, он произнес:

- Пожалуйста, не обижайся. Я никогда не считал тебя дурой. Даже совсем напротив. Видишь ли, меня и членов твоей семьи связывает одно очень сложное и запутанное дело. Да, в основном речь идет о деньгах, но есть некоторые аспекты, выходящие за рамки одной лишь коммерции. Надеюсь, ты понимаешь, что если твой отец не посчитал нужным рассказать тебе об этом, то и я не вправе этого сделать. Тем не менее, могу тебя заверить, что между мной и твоей сестрой ничего нет. Хотя не всё ли тебе равно?

Вместо ответа Лили медленно подошла к роялю, подняла крышку и пальцем нажала одну за другой несколько клавиш. Затем, продолжая разглядывать клавиатуру, призналась:

- Очень скоро у меня тоже будет дворянский титул. И я смогу распоряжаться наследством, которое оставила мне бабушка. Тогда я уже стану совсем взрослой, а Пакита успеет состариться.

С этими словами она опустила крышку рояля и усмехнулась, видя смущение англичанина.

- Но ты не обращаешь на меня внимания: ведь пока я всего лишь сопливая девчонка.

Тут вошел дворецкий и разрядил неловкую ситуацию.

- Его светлость просили меня передать вам это, - произнес дворецкий, протягивая ему сложенный лист бумаги.

Энтони развернул его и прочел:

"К сожалению, в силу некоторых обстоятельств я вынужден отменить нашу сегодняшнюю встречу, как бы мне ни хотелось вас видеть. В ближайшее время я свяжусь с вами. Простите меня за причиненные неудобства и примите мой сердечный привет".

Вместо подписи стояли неразборчивые каракули с росчерком.

Энтони снова сложил послание, спрятал его в карман и попросил принести ему пальто и шляпу.

- Тони, ты уже уходишь? - спросила Лили.

- Да. Твоя компания очень приятна, но здесь, я вижу, мне больше нечего делать.

Девочка открыла было рот, чтобы что-то произнести, но тут же закрыла и покинула гостиную через дверь в коридор. В приемной Энтони оделся, простился с дворецким сухим кивком головы и вышел. Дверь закрылась за его спиной с поспешностью, которая ему показалась излишней.

Ледяной ветер разогнал облака, и на прозрачном небе сверкали звезды. Снег покрылся коркой льда, тротуары стали скользкими. Энтони поднял воротник пальто и шел короткими шажками, оглядываясь в поисках такси. Добравшись до угла переулка, он на секунду остановился, пораженный внезапной мыслью.

Пытаясь найти объяснение удивительному поведению герцога, он подумал, что тот, возможно, вызвал другого эксперта для консультации. Вероятно, Энтони обманул его ожидания, хотя англичанин и не видел, в чем он мог ошибиться, ни в профессиональном плане, ни в личных отношениях. Конечно, нельзя было отвергать и вероятность того, что чопорный герцог узнал об их с Пакитой встрече в церкви, невинном эпизоде, инициатива которого исходила не от Энтони, но, судя по вопросу Лили, встреча произвела ошибочное впечатление.

Сама Лили, без колебаний показывавшая свое влечение к Энтони, могла выдать их, чтобы вызвать гнев отца и тем самым положить конец идиллии, существовавшей лишь в ее воображении. Эта мысль была совершенно нелепой: ведь Лили до сих пор не давала никакого повода считать ее способной на подобную подлость. Но все знают, что дети эгоистичны от природы и часто не предвидят последствия собственных действий в силу неопытности. Но даже если и так, у герцога всё равно не было времени, чтобы найти вместо Энтони другого, столь же опытного эксперта. Сделай он так, это было бы поспешным и опрометчивым поступком: сделку нужно было провести с наибольшей секретностью, а оскорбленный знаток - существо весьма опасное.

Энтони понимал, что для подобных подозрений у него нет никаких оснований; что ведет он себя по-детски, к тому же такое поведение может оказаться просто опасным для его здоровья: если он слишком долго простоит на открытом ветру, то может серьезно простудиться. Однако, ни один из этих разумных доводов не смог рассеять его подозрений.

"Я никуда отсюда не уйду, пока не выясню, что происходит в этом доме", - сказал он себе.

К счастью, долго ждать не пришлось. Через несколько минут парадная дверь особняка открылась, и в ее освещенном прямоугольнике мелькнули силуэты двух мужчин, которые весьма эмоционально прощались. В слабом освещении уличных фонарей, да еще и глядя против света, трудно было понять, кто были эти люди, хотя один из них, несомненно, являлся хозяином дома. Его собеседник вышел и отправился своей дорогой. Спрятавшись в переулке, Энтони пропустил его вперед, и, когда тот удалился на безопасное расстояние, последовал за ним.

Дорога была скользкой, так что и преследуемый, и преследователь вынуждены были двигаться медленно. Когда Энтони удалился от дома метров на двадцать, из-за деревьев на бульваре вышли два молодчика и преградили ему дорогу. Он послушно остановился, и один из незнакомцев, недолго думая, заехал ему кулаком в челюсть. Воротник пальто смягчил удар, но его сила и неожиданность нападения сделали свое дело; потеряв равновесие, Энтони поскользнулся и упал ничком на лед. Лежа на тротуаре, Энтони увидел, как один из молодчиков выхватил пистолет, снял предохранитель и прицелился. Решительно, дела у англичанина шли все хуже и хуже.

Глава 16

Эдвин Гарриго, он же Фиалка, угрюмо шел широкими шагами по своим владениям. Поздно вечером он получил важнейший звонок и теперь пытался успокоиться, созерцая эту красоту. До закрытия оставалось совсем немного времени, и в выставочных залах Национальной галереи уже не было посетителей, с другой стороны, в это время года ее и так мало кто посещал. Без посетителей отопления здания не хватало, и в больших помещениях стоял холод. Среди высоких сводов раздавалось эхо энергичных шагов старого хранителя.

Звонок завершился решительным образом: держи всё наготове, пока не наступит нужный момент. Не было нужды уточнять, о каком моменте речь. Эдвин Гарриго уже много лет желал и боялся этого мгновения. И вот теперь оно наступило или вот-вот придет, и ожидание будет коротким. В его возрасте любые изменения приносят только лишние хлопоты. Погруженный в эти мысли, он и не заметил, как ноги машинально привели его в секцию испанской живописи, где он был бесспорным господином: никто в этом царственном заведении не ставил под сомнение его авторитет. Конечно, снаружи, за дверьми галереи, не было недостатка в критиках. Молодые люди считают, что открыли луну, и всё подвергают сомнению. В целом, ничего серьезного: шторм в маленьком, но бурном академическом пруду. В этом отношении старый хранитель был спокоен: несмотря на его возраст, ни его должность, ни авторитет не были в опасности.

Он решил задержаться перед этой картиной. Надпись под ней гласила: "Портрет Филиппа IV в коричневом костюме с серебром". В узком кругу знатоков она была известна как "Серебряный Филипп". На портрете был изображен молодой человек благородной наружности, хоть и далеко не красавец; лицо его обрамляли длинные золотистые локоны, а взгляд выдавал то самое беспокойство, свойственное людям, которые пытаются скрыть свой страх под маской величия. Судьба взвалила на его слабые неопытные плечи слишком тяжелый груз. На портрете Филипп IV одет в дублет и коричневые панталоны, вышитые серебром. Отсюда и прозвище "Серебряный Филипп", под которым картина обрела известность. Затянутая в перчатку рука молодецким жестом касается рукояти шпаги; в другой руке он держит сложенный лист бумаги, на котором написано имя художника: Диего де Сильва.

Веласкес приехал в Мадрид в 1622 году в свите своего соотечественника, герцога де Оливареса, через год после восшествия на престол Филиппа IV. Веласкесу было двадцать четыре года - на шесть лет больше, чем королю - и он уже превосходно владел техникой живописи, хоть еще и в несколько провинциальной манере. Посмотрев работы начинающего художника, Филипп IV, будучи профаном в государственных делах, но никак не в искусстве, сразу понял, что перед ним - гений и, не обращая внимания на возражения знатоков, решил заказать этому самонадеянному и ленивому молодому человеку свой портрет, а также портреты членов своей семьи, чрезвычайно оскорбив всех признанных художников того времени. Этим он обессмертил свое имя, навсегда оставшись в памяти потомков. Возможно, между этими двумя людьми существовали определенные отношения, выходившие за рамки дворцового этикета.

Но в запутанном мире придворных интриг король всегда без колебаний поддерживал своего любимого художника. Оба много десятилетий провели в одиночестве, их судьбы пересеклись. Боги даровали Филиппу IV всю мыслимую власть, но он интересовался лишь искусством. Веласкес обладал даром, который сделал его одним из величайших художников, но жаждал лишь получить немного власти. Под конец оба осуществили свои мечты.

Филипп IV после своей смерти оставил страну в руинах, разрушающуюся империю и болезненного наследника, которому суждено будет положить конец династии Габсбургов, но зато подарил Испании самое удивительное собрание живописи в мире. Веласкес подчинил искусство своему стремлению получить место при дворе, имея в наличии только талант. Он писал мало и без особого желания, покоряясь воле короля и чтобы доставить ему удовольствие, с единственной целью - заслужить продвижение по социальной лестнице. Под конец жизни он получил заветный герб.

В том же зале и на той же стене, в нескольких метрах от великолепной картины висел другой портрет Филиппа IV, тоже работы Веласкеса. Между написанием первого и второго прошло тридцать лет. Первая картина была размером почти два метра в высоту и один с небольшим в ширину и показывала монарха в полный рост. Вторая была всего полметра в ширину, на ней изображалась лишь голова на темном фоне и только намек на дублет. Конечно, черты лица на обоих портретах те же самые, но на этом лицо бледное и матовое, щеки и подбородок слегка провисли, под грустными глазами мешки, а взгляд потухший.

Веласкес, который писал редко и не чувствовал никакого желания работать, очень редко рисовал автопортреты. В молодости он, вероятно, запечатлел себя в виде скептического наблюдателя за скоротечной осадой Бреды ^[12], позже, ближе к окончанию карьеры, - в качестве одного из персонажей "Менин" ^[13]. На этой картине уже виден крест ордена Сантьяго, который означает его принадлежность к дворянству, но выглядит он усталым человеком, чьи мечты сбылись в конце жизни, полной трудов и жертв, спрашивающим себя, а стоили ли они стараний.

Сегодня Эдвин Гарриго задавал себе тот же вопрос. Быть может, момент и настал, но когда он каждый день смотрел на себя в зеркало, а делал он это даже слишком часто, то не видел образ того юноши, который был полон мечтаний и терпеливо ждал. Тогда у него была гладкая, румяная кожа, горящий взгляд, взъерошенные волосы и не то детские, не то женские черты лица. Один заслуженный профессор тайно посылал ему написанные на латыни сонеты и букетики фиалок, откуда и произошло его прозвище. Кембридж стал ареной для его академического триумфа и нескольких любовных приключений, которые превратились лишь в цепочку измен. В этих играх он потратил молодость, в борьбе на профессиональной стезе - зрелость. Теперь у него тоже были обвислые щеки, морщинистая кожа, седина на висках и заметное облысение, которое не могли сдержать никакие ухищрения.

В последнее время он часто задавался вопросом, не подыскать ли себе пару, чтобы избежать одинокой старости под присмотром наемных сиделок, но это был риторический вопрос. Хотя с совершенной очевидностью вскоре ему пришлось бы оставить свой пост и отдать его кому-нибудь помоложе, эта мысль его не тревожила: работа больше не особо его увлекала. В лучшем случае он добавит к громадному списку своих трудов еще несколько дополнительных заметок, вероятно, высокопарных, которые немедленно будут поставлены под сомнение, если не осмеяны молодым поколением. Хотя и это его мало волновало: раньше он опасался дискредитации, но теперь боялся лишь старости.

В любом случае, он не хотел снова запутаться в упорных и продолжительных битвах за что-либо кроме чего-то исключительного, и сомневался, что дожив до этого возраста, может повстречаться с чем-то исключительным или по крайней мере любопытным. Красота, которой он посвятил всю свою жизнь, предала его, убедив, что рядом с ней он не состарится. И через триста лет "Серебряный Филипп" останется таким же молодым, как и в тот первый раз, когда он его увидел, и будет всё таким же, когда его уже не станет. Какой след оставит в этих роскошных и пустых залах Эдвин Гарриго? Если хотя бы его труды заслужили признание, к примеру, дворянский титул: сэр Эдвин, трудно представить что-либо более несоответствующее его идеям. Или, к примеру, сэр Фиалка...

Прозвенел звонок, возвещающий о закрытии музея. Старый хранитель вернулся в свой кабинет и спросил секретаршу, не звонили ли ему во время отсутствия. Получив отрицательный ответ, он надел пальто, взял зонтик, бумажник и трость, попрощался с сотрудниками и вышел, качнув бедрами. На него не произвели впечатления ни мрачные коридоры, ни лестница с тусклым освещением, поскольку он неоднократно проходил этим путем. На улице город был укутан туманом. Это тоже его не удивило и не показалось неприятным.

По пути к станции метро ему показалось, что он заметил знакомого, и остановился. Туман мешал с точностью узнать лицо, но также и помешал прохожему узнать самого Эдвина Гарриго. Старый хранитель развернулся. Ни за что на свете он не хотел столкнуться с этим человеком, которого терпеть не мог. Вскоре он потерял его из вида и снова пошел в нужную сторону, только медленней, погруженный в свои мысли. Он был уверен, что тот тип направлялся к музею, наверняка чтобы с ним встретиться. К счастью, он вышел раньше, чем обычно, и встреча не состоялась. Это его порадовало, но он так и не понял, какого черта сюда явился Педро Тичер, и почему именно сегодня, учитывая тот телефонный звонок.

В это же время, где-то очень далеко его бывший ученик, коллега и противник во многих спорах лежал на мостовой Кастильского бульвара, сбитый с ног ударом кулака и глядя на зловещее дуло пистолета. В столь абсурдной ситуации он ощущал больше негодования, чем страха.

- Я англичанин! - выкрикнул он, срываясь на фальцет.

Прежде чем нападавшие отреагировали на этот факт, он услышал приказ, прозвучавший одновременно по-военному и насмешливо:

- Оставьте его в покое. Он не опасен.

Нападавшие застыли, а немного погодя почтительно удалились, а человек, которого он преследовал, приблизился и протянул ему руку, чтобы помочь подняться. В свете фонаря Энтони Уайтлендс узнал атлетическую фигуру и благородную стать, мужественные черты лица и искреннюю улыбку. Он поднялся и неловко отряхнул полы пальто от кусочков льда и грязи, которые там остались. После чего понял, как сильно бьется пульс.

- Я требую объяснений, - пробормотал Энтони, чтобы скрыть свою слабость и вернуть хоть часть утраченного достоинства.

- И вы их получите, сеньор Уайтлендс, - ответил противник с долей иронии. Потом он пристально на него посмотрел и добавил более дружеским тоном: - Не знаю, помните ли вы меня. Мы познакомились пару дней назад в доме нашего общего друга...

- Да, конечно, у меня не настолько плохая память, - перебил англичанин. - Маркиз де Эстелья.

- Для друзей Хосе-Антонио. К сожалению, как и для врагов. Что и послужило причиной этого досадного происшествия. На меня несколько раз нападали, поэтому приходится ходить с сопровождением. Вы уж простите поспешность моих товарищей. Переусердствовали от избытка бдительности. Печальная реальность не оставляет места для вежливости. Мы пострадали в результате многих нападений, а насилие только множится. Вы ранены?

- Нет-нет. Всё в порядке. Я на вас не сержусь. А теперь, если позволите...

- Никоим образом, - ответил Хосе-Антонио с величайшим радушием. - Я должен вам всё возместить и не могу придумать ничего лучше, чем пригласить вас на ужин. Я как раз собирался перекусить и знаю, где мы найдем хорошую кухню. Заодно сможем познакомиться поближе. Мне кажется, что у нас есть некоторые общие интересы.

- С большим удовольствием, - откликнулся Энтони, отчасти из-за того, что считал неразумным возражать вооруженным людям, а отчасти потому, что его заинтриговала последняя фраза.

- В таком случае, не будем терять времени на болтовню, - сказал Хосе-Антонио. - Правда, сначала мне нужно зайти в наш штаб - узнать новости и раздать указания. Это недалеко, и еще совсем рано. Если вы не возражаете против того, чтобы составить мне компанию, получите возможность познакомиться с влиятельными людьми и чуть лучше узнать, как работает наша партия, если мы уже можем ее так называть. Идемте, дорогой Уайтлендс, мой автомобиль стоит за углом.

Глава 17

С беспечным высокомерием человека, который сделал риск центром всей жизни, Хосе- Антонио Примо де Ривера вдавил в пол педаль газа своего маленького, но мощного желтого "Шевроле", не обращая внимания на замерзшие лужи на асфальте. После Кастильского бульвара они свернули на улицу Сурбарана и доехали до Никасио Гальего, где машина остановилась напротив дома номер двадцать один. Сначала вышли верные телохранители с оружием в руках, чтобы удостовериться, что путь свободен от врагов, а затем уже Хосе-Антонио и Энтони Уайтлендс. У двери дома они назвали пароль стоявшим на страже двоим мужчинам в кожаных куртках и беретах, которые беспрепятственно их пропустили, вскинув руку в приветственном жесте и воскликнув: "Вставай, Испания!"

Центр, как называли главный штаб Испанской Фаланги, находился в отдельном просторном здании. До недавнего времени он располагался в квартире на холме Санто-Доминго, но, к огромному облегчению соседей, домовладелец выселил фалангистов за неуплату: казна движения не пополнялась. В конце концов они нашли пристанище в этом месте благодаря счастливой случайности и нелегкому труду агентов и брокеров. Но даже здесь их положение было шатким. Хосе Антонио объяснял по пути, что ничего не поделаешь, когда власть имущие не скупятся на средства, чтобы заставить их замолчать.

Англичан слушал эти разъяснения без каких-либо комментариев, так как его больше волновала перспектива попасть в аварию, нежели заговор против легкомысленного водителя и его приспешников. Несколько раз они буксовали на льду и лишь благодаря удаче не врезались в фонарный столб. Хладнокровный, но не склонный идти на ненужный риск Энтони боялся, что отдал свою безопасность в руки безумца.

Несмотря на поздний час и плохую погоду, в Центре бурлила жизнь и было полно народу, в большинстве своем безбородых юнцов. Некоторые из них были одеты в синюю хлопчатобумажную рубашку с красной эмблемой. Эта же эмблема, выглядевшая как ярмо со скрещенными стрелами, была изображена в центре черно-красного полосатого флага, висевшего на стене. Несмотря на занятость, при виде входящего Хосе-Антонио все бросили свои дела, встали по стойке смирно, щелкнули каблуками и вскинули руки.

Уважительное и преданное отношение к своему лидеру впечатлило англичанина; хоть и устойчивый к бурным проявлениям чувств, он не мог устоять против этой атмосферы, заряженной неистовой энергией. Он взглянул на своего спутника и увидел, что, перешагнув порог Центра, тот преобразился. Улыбчивый аристократ, учтивый и немного застенчивый, каким он знал его в доме герцогов, превратился в решительного, уверенно двигающегося человека с энергичным голосом. С прямой спиной, сверкающими глазами и раскрасневшимися щеками, Хосе-Антонио отдавал приказы с властностью человека, которому знакомо лишь слепое подчинение.

Рассматривая его, Энтони вспомнил образы Муссолини, которые видел в кинохронике, и задался вопросом, сколько во всём этом было подражания, а сколько притворства; еще его мучил вопрос, видела ли Пакита его таким или знала лишь его домашнюю сторону. Возможно, подумал Энтони, это меня он хочет впечатлить, а не ее. Если он опасается соперничества со мной, это лучший способ отговорить меня от этого.

Но эти размышления не отвлекли его от собственного положения. Было опрометчиво и безответственно в одиночку приходить в то место, где царила первобытная жажда насилия, к которому к тому же к нему в любую минуту могло прибавиться идентичное насилие с улицы. Он осторожно встал рядом с Хосе-Антонио, чье расположение было его единственной защитой, и пытался понять, кто его окружает - идеалисты или преступники.

К ним приблизился крепкий мужчина среднего роста с выпуклым лбом и обратился к Хосе-Антонио, намереваясь сказать что-то важное, но заметил присутствие чужака и замолк, нахмурившись.

- Он со мной, - сказал Хосе-Антонио, заметив замешательство товарища. - Это англичанин.

- Надо же, - сказал язвительно тот, пожимая ему руку, - Мозли ^[14] прислал нам подкрепление.

- Сеньор Уайтлендс не имеет никакого отношения к политике, - объяснил Хосе-Антонио. - Вообще-то, он большой эксперт по испанской живописи. Что ты мне хотел сказать, Раймундо?

- Недавно звонил Санчо из Севильи. Ничего срочного, позже расскажу.

Хосе-Антонио обернулся к Энтони и сказал:

- Санчо Давила - руководитель Фаланги в Севилье. Всегда важно поддерживать связь между центрами, а сейчас более чем когда-либо. Этот товарищ - Раймундо Фернандес Куэста, адвокат, мой друг и соратник с давних времен. Товарищ Раймундо Фернандес Куэста является членом-основателем Испанской Фаланги, и в настоящий момент ее генеральным секретарем. Вон тот, похожий на меня, но с усами, мой брат Мигель. А этот, рядом с ним, настоящий зверь. Здесь располагается Университетский союз, отдел журналистики и пропаганды и милиция.

- Очень интересно, - сказал Энтони, - и я благодарен вам за доверие, оказанное мне приглашением сюда.

- Ничего подобного, - возразил Хосе-Антонио, - к счастью или несчастью, но известность освободила нас от необходимости держать в секрете как личности наших товарищей, так и нашу деятельность. Даже наши намерения. Полиция знает нас всех, и нет сомнений, что в наши ряды просочился какой-нибудь соглядатай. Было бы наивно думать иначе. Если вы мне позволите, я решу несколько вопросов, а затем мы пойдем ужинать. Я готов умереть за родину, но не от голода.

Некоторые из членов Фаланги приближались, чтобы посовещаться с Вождем. Хосе-Антонио представлял их, а англичанин тщетно пытался удержать в памяти имя каждого. Хотя все говорили краткими фразами, подражая решительной и четкой речи военных, их произношение, словарный запас и манеры выдавали происхождение из высших социальных кругов и значительный уровень образованности.

Тем, кто занимал ответственные должности, было около тридцати, как Хосе-Антонио; все остальные же были очень молодыми, возможно, студентами. Поэтому первоначальная нервозность англичанина уступила место определенному чувству комфорта, подпитываемому проявлениями симпатии, которую со всех сторон ему выказывали. Возможно, они считали его сторонником своей идеологии, и раз уж сам Вождь его пригласил, и Энтони, понимая свое положение, не чувствовал нужды возражать. Если его спрашивали о Британском союзе фашистов, он ограничивался словами, что не имел случая лично познакомиться с Освальдом Мозли, и бормотал что-то расплывчатое, выглядевшее убедительным благодаря его положению иностранца.

Через некоторое время Хосе-Антонио, не теряя сердечного и дружелюбного расположения духа, но уже ощутимо проявляя нетерпение, сухо прервал череду разговоров, призвал всех не бросать работу и не терять веру в общее дело, осуществление которого неминуемо, и, взяв Энтони под руку, сказал:

- Лучше пойдем, а то никогда не уйдем отсюда.

Повысив голос, он спросил своего брата, не хочет ли тот с ними поужинать. Мигель Примо де Ривера извинился, сославшись на незаконченные дела. Энтони подумал, что, возможно, сознательно или подсознательно, тот сторонился появляться на людях в компании старшего брата, чтобы подавляющая личность первенца, более красивого и блистательного, не оставляла его в тени. Было вполне естественно, что Мигель преклонялся перед Хосе-Антонио, но при этом не хотел давать повода для сравнений, которые были бы не в его пользу.

Предложение было адресовано Мигелю, но поведение Хосе-Антонио предполагало приглашение любого из присутствующих, так что к группе присоединился Раймундо Фернандес Куэста и еще один худощавый замкнутый человек, круглые очки с толстыми стеклами лишали его внешность всякой мужественности. Рафаэль Санчес Масас был скорее интеллектуалом, чем человеком действия, несмотря на то, что являлся, как объяснил англичанину Хосе-Антонио, пока они выходили, одним из основателей Испанской Фаланги и членом ее совета. Именно он придумал девиз, который теперь повторяли все: "Вставай, Испания!". У Энтони он сразу вызвал симпатию.

Все четверо и два телохранителя втиснулись в желтый "Шевроле" Хосе-Антонио и поехали в баскийский ресторан под названием "Амая", находящийся на улице Сан-Херонимо. При входе официант поприветствовал их, вскинув руку.

- Не обращай на него внимания, - засмеялся Хосе-Антонио, с легкостью перейдя на "ты", - если бы вошел сам Ларго Кабальеро ^[15], он бы и его поприветствовал поднятым кулаком. Здесь хорошо кормят, и это главное.

Им подали обильный и сытный ужин и немерено вина. Хосе-Антонио ел с аппетитом, и через некоторое все оживились, включая Энтони, который вздохнул с облегчением, оказавшись на нейтральной территории. Он уже не считал себя обязанным скрывать собственные взгляды. Кроме того, Хосе-Антонио беспрестанно выказывал ему свое расположение, а остальные следовали его примеру, если не сердечно, то с уважением. Уплетая яичницу с перцем, Вождь сказал:

- Надеюсь, Энтони, что вернувшись в Лондон, ты расскажешь обо всём, что видел и слышал, в точности и объективно. Я знаю, что о нас распускают много слухов, и многие судят о нас пристрастно, а не справедливо. Чаще всего те, кто передает эти ложные слухи, действуют не из злого умысла. Испанское правительство не жалеет усилий, чтобы заставить нас замолчать. Таким образом, людям становится известна его точка зрения, а не наша. Наши публикации подвергаются цензуре и конфискуются, а если мы просим разрешения собрать митинг, нам всегда отказывают. Потом, учитывая демократические убеждения, которые говорят о том, что нельзя лишать нас конституционных прав, в последнюю минуту нам дают разрешения, чтобы не мы не имели времени ни организовать митинг как следует, ни объявить о нем. Но всё равно собирается масса народа, и митинг проходит с успехом, а на следующий день пресса печатает лишь короткую заметку, где смешивается отрицательное мнение о нем редакции и четыре искаженные фразы ораторов. Если случается драка, как это часто бывает, они сообщают об уроне, причиненном другой стороне, а не нам, и неизменно обвиняют в произошедшем нас, словно мы единственные провоцируем насилие, хотя мы - главные жертвы.

- А в последнее время, - вмешался Санчес Масас с печальным выражением лица, - когда партию объявили вне закона, мы и вздохнуть не можем.

Энтони немного подумал и сказал:

- Что ж, если все настроены так враждебно, то на это есть какая-то причина.

За этими словами последовало удивленное молчание. Глаза Санчеса Масаса расширились за стеклами очков, а Раймундо Фернандес Куэста потянулся рукой к пистолету. К счастью, Хосе-Антонио разрядил обстановку звонким взрывом хохота.

- А, знаменитая английская честная игра! - воскликнул он, хлопнув Энтони по плечу, а потом с прежней серьезностью добавил: - Но ничего подобного, друг мой. С нами дерутся, потому что боятся. А боятся, потому что здравый смысл и История на нашей стороне. Мы - это будущее, а против будущего оружие прошлого бесполезно.

- Именно так, - убежденно заявил Санчес Масас. - Если здесь и сейчас, связанные и с кляпом во рту, мы не перестаем расти и наш натиск день ото дня всё крепнет, то что произойдет, если наши руки будут свободны?

- Мы сметем все партии в мгновение ока, - заключил Фернандес Куэста.

- Но если вы хотите их уничтожить, - настаивал приободрившийся Энтони, - вполне естественно, что эти партии будут защищаться.

- Это неверный аргумент, - ответил Санчес Масас. - Мы хотим уничтожить партии, а не людей. Подавить всю фальшь и мракобесие парламентской системы и предложить гражданам возможность присоединиться к великому совместному замыслу.

- Он у них уже есть, - сказал Энтони.

- Нет, - возразил Хосе-Антонио. - То, что сегодня происходит в Испании, это не замысел, а просто механические действия без души и веры. Либеральное правительство ни во что не верит, даже в себя. Социалисты - просто бандиты, радикалы и мошенники, а Конфедерация независимых правых идет у них на поводу. Учитывая всё это, парламент, который должен принимать законы, опустился до самых мерзких интриг и самых позорных компромиссов. Сегодня испанские Кортесы - это просто безвкусный спектакль, не более. В такой среде любой республиканец - это лишь марионетка в руках разъяренной толпы и жестоких рабочих организаций. Когда придет наше время, мы их посадим.

Произнося эти слова, Хосе-Антонио повысил голос, и в заведении установилась почтительная тишина. Телохранители у двери внимательно изучали посетителей, которые замерли за столами. Хосе-Антонио заметил оказанный его речью эффект и удовлетворенно улыбнулся.

Пыл и убедительность, с которыми он говорил, произвели впечатление на Энтони. Его совершенно не интересовала политика. На последних выборах в Британии по просьбе Кэтрин он голосовал за лейбористов, а перед тем - за консерваторов, чтобы угодить тестю, в обоих случаях он и понятия не имел ни о кандидатах, ни о программах соответствующих партий.

Воспитанный на принципах либерализма, Энтони считал эту систему хорошей, пока она не показала свою неэффективность, и не чувствовал склонности ни к какой другой политической системе. Во время учебы в Кембридже он инстинктивно отверг идеи марксизма, так популярные у студентов. Он считал Муссолини шарлатаном, хотя и признавал, что ему удалось внедрить в итальянском народе дисциплину. Напротив, Гитлер вызывал у него отвращение, не столько из-за идеологии, которую он считал скорее просто набором высокопарных слов, сколько из-за угрозы, которую несло его бахвальство для Европы: в промежутке между 1914 и 1918 годами он был еще слишком молод, чтобы попасть в армию, но собственными глазами видел последствия войны и понимал, что сегодня соперничающие в той мясорубке страны неизбежно ведут мир к повторению этого безумия.

В глубине души Энтони хотел лишь посвятить себя работе, без дальнейших осложнений, которые принесла бурная личная жизнь. Но всё равно он не смог не подпасть под магнетическое влияние Хосе-Антонио, и если тот был способен произвести такое впечатление на упрямого иностранца, да еще за тарелкой с жарким, то насколько он мог возбудить предрасположенные к этому массы и в подходящей для выражения восторга и пылкости обстановке?

Не успел он ответить на этот вопрос, как Хосе-Антонио развеял напряженность, подняв бокал с вином и насмешливо заявив:

- Выпьем за будущее, но позаботимся о настоящем. Будет настоящим преступлением дать этим превосходным закускам остыть, а еще большим преступлением - утомлять иностранца нашими внутренними проблемами. Давайте будем есть, пить и беседовать на более приятные темы.

Рафаэль Санчес Масас эхом отозвался на это предложение, спросив англичанина, знаком ли тот с испанской литературой Золотого века так же хорошо, как с живописью.

Энтони с удовольствием вернулся к менее неведомым и менее скользким темам и ответил, что хотя первичным объектом его изучения и интересов является, конечно, живопись, а еще конкретнее, картины Веласкеса, но невозможно было бы о ней говорить без знакомства с другими проявлениями удивительной испанской культуры той славной эпохи. Веласкес был в строгом смысле слова современником Кальдерона и Грасьяна, и что хватает свидетельств их контактов, он писал Гонгору, и хотя его авторство портрета Кеведо не подтверждено, как утверждают некоторые, эта ошибка говорит о том, что Веласкес вполне мог его нарисовать. В Мадриде того времени Веласкес пересекался с Сервантесом, Лопе де Вегой и Тирсо де Молиной, а духовную атмосферу наполняла поэзия Санта-Терезы, брата Луиса де Леона и Сан-Хуана де ла Круса. И чтобы продемонстрировать свою компетентность в этом вопросе, он продекламировал:

- Овражек под горою

Моей рукой под палисадник занят,

Там вешнею порою

Листву цветы румянят

И прочат плод, который не обманет.

Вышло не очень хорошо, но его готовность, бесспорная любовь ко всему испанскому и в особенности колоритный акцент заслужили аплодисменты соседей по столу, к которым присоединились другие посетители и несколько официантов. Таким образом, ужин закончился смехом и в атмосфере веселого товарищества.

Вечерний воздух оказал тонизирующее и ободряющее действие на оживленную группу. Энтони объявил, что уходит, Хосе-Антонио не желал ничего знать, и англичанин, который был не в состоянии сопротивляться энергии Вождя, снова залез в тесноту автомобиля вместе с остальными.

Они тронулись, проехали по Седасеро до Алкалы, мимо площади Кибелы, припарковались и вошли в забегаловку, расположенную рядом с кафе "Лион-д'Ор". В этом шумном и затянутом дымом ресторанчике под названием "Веселый кит", с украшенными морскими пейзажами стенами, Хосе-Антонио со своими товарищами посещали литературный клуб. Вновь прибывшие обменялись приветствиями, кратко представили иностранца, которого привели с собой, и без дальнейших предисловий присоединились к спору.

В этом шуме Хосе-Антонио, похоже, чувствовал себя непринужденно, а Энтони, привыкший к мадридским вечеринкам, тоже быстро освоился в дружеской атмосфере. В основном участники дискуссии были не только поэтами, писателями или драматургами, но и пылкими фалангистами, но в этой спокойной обстановке не соблюдали иерархию, когда дело доходило до выражения своего мнения и оспаривания мнения оппонента. С приятным удивлением Энтони заметил, что говоря об идеологии, Хосе-Антонио, с жаром обмениваясь репликами, демонстрировал большую гибкость, чем его товарищи.

В те дни в театрах с триумфом шла пьеса Алехандро Касоны "Наша Наташа", очевидная советская пропаганда которой была, по мнению собравшихся в "Веселом ките", главной, если не единственной причиной успеха у публики и хвалебных отзывов критиков. Хосе-Антонио сказал, что не видел упомянутую пьесу, но похвалил "Сирену на суше", предыдущую пьесу того же драматурга. Через некоторое время, вопреки общему мнению, он выразил безоговорочный восторг по поводу фильма Чарли Чаплина "Новые времена", несмотря на содержащийся в нем откровенно социалистический посыл.

Так, с виски и в зажигательных спорах, пролетела пара часов. Выйдя из заведения, посетители, по испанской традиции, долгое время стояли посреди дороги, обмениваясь объятиями и долгими речами на повышенных тонах, словно давно не виделись или прощались навсегда. К ним подошла тощая женщина, одетая в лохмотья, предлагая лотерейные билеты. Санчес Масас купил один. Продавщица улыбнулась покупателю и удалилась.

- Если выиграет, то это будет знак.

- Не искушай судьбу, Рафаэль, - сказал Хосе-Антонио, наклонив голову.

Наконец, они расстались.

Довольно пьяный Энтони направился к гостинице. Пересекая почти пустынную улицу Алкала, он услышал за спиной топот быстрых шагов. Посередине улице он встревоженно обернулся и увидел, что его догоняет Раймундо Фернандес Куэста. Энтони чувствовал себя напряженно в присутствии этого человека, который весь вечер молчал, а сейчас был подчеркнуто серьезен.

- Нам по пути? - спросил он.

- Нет, - ответил тот, запыхавшись после пробежки. - Я проводил своих товарищей до угла и вернулся, чтобы сказать тебе пару слов.

- Я слушаю.

Прежде чем заговорить, генеральный секретарь партии огляделся по сторонам. Видя, что они остались одни, он медленно произнес:

- Я знаком с Хосе Антонио с юных лет. И знаю его лучше себя самого. Такого человека как он никогда не было и не будет.

Поскольку после этих нескольких фраз повисло долгое молчание, Энтони решил, что, наверное, в этом и заключалась цель разговора, и хотел было уже сказать что-то нейтральное в ответ, когда его собеседник добавил доверительным тоном:

- Совершенно ясно, что он испытывает к тебе искреннюю братскую симпатию, причина которой от меня сначала ускользала. Наконец я понял, что вы с Хосе-Антонио разделяете нечто, имеющее для него огромное значение, что-то возвышенное и жизненно важное. В других условиях вы могли бы стать соперниками. Но обстоятельства далеки от нормальных, и его благородная душа отвергает вражду и эгоизм.

Он вновь замолчал и через некоторое время хрипло добавил:

- Мне остается только уважать его чувства и предупредить тебя: не предавай дружбу, которой он оказал тебе честь. Вот и всё, желаю доброй ночи. Вставай, Испания!

Затем он резко повернулся и быстро зашагал прочь. Энтони остался размышлять над странным сообщением и той скрытой угрозой, которая в нем содержалась. Хотя он считал себя плохим психологом, но посвятил всю свою жизнь изучению великих мастеров портрета, и мог кое-что прочитать по лицу человека и его выражению: не было похоже, чтобы Раймундо Фернандес Куэста действовал импульсивно, как другие фалангисты, напротив, им двигал холодный расчет. Энтони осознал, что если когда-нибудь дойдёт до дела, фалангисты поведут себя непредсказуемо, а некоторые из них будут безжалостны.

Глава 18

Его разбудил внезапный звук далекого взрыва, будто стреляли из пушки большого калибра. Только что началосьнечто ужасное, подумал Энтони. Затем, так как взрывов больше не последовало, он решил, что, возможно, это было просто частью дурного сна. Чтобы забыть его, он поднялся, подошел к окну и открыл ставни. Еще стояла ночь, но небо настолько равномерно окрасилось в багряный цвет, что невозможно было приписать это сумеркам. На площади не было видно ни машин, ни людей. Если бы Мадрид горел, то везде слышались бы крики, а не стояла эта зловещая тишина, сказал он себе. Однако правда и в том, что, как говорят, в самом сердце урагана царствует тишина.

Он вернулся в постель, утомленный и продрогший; но тревога не давала ему снова уснуть. Энтони оставил ставни открытыми и наблюдал через окно за рассветом. Затем поднялся, закутался в толстый махровый халат и снова выглянул на улицу. Площадь по-прежнему была пустынна, а с окружающих улиц не доносился ни грохот грузовиков и машин, катящих по мостовой, ни звук автомобильных клаксонов, ни какой-либо привычный шум.

Спрятанные за фасадами, город и двор застыли в молчаливом ожидании.

С первыми лучами дневного света погасли лампы, всю ночь работавшие в Главном управлении госбезопасности, где дон Алонсо Майоль с минуты на минуту ожидал прибытия министра внутренних дел, который проводил долгие часы на совещании с председателем Совета министров.

После поражения на выборах 16 февраля сеньор Майоль взвалил на себя ответственность за Генеральное управление госбезопасности в это тяжелое время. Конфликты множились, исходящие от правительства указы были нерешительны и противоречивы, он даже не был уверен, что может доверять собственным подчиненным, полученным по наследству от предыдущего правительства, хотя и оно таким же образом унаследовало их от предыдущего, и так далее до бесконечности. Он назначил на ключевые посты полузнакомых людей, доверяя своему инстинкту, не слушая советов и не читая донесения, вероятно, предвзятые. Известно, что в Мадриде любой отчет состоит на четверть из правды и на три четверти из лжи. Что же касается остального персонала, то он больше рассчитывал на то, что чиновники будут действовать по инерции, нежели на их верность.

Ровно в восемь адъютант уведомил о прибытии подполковника Гумерсиндо Марранона. Шеф госбезопасности принял его без промедления, подполковник вошел в сопровождении капитана Коскольюэлы. После продолжительного церемонного приветствия новоприбывшие словно нехотя сделали доклад, так сжато и монотонно, будто это служило гарантией объективности. Дон Алонсо внимательно их выслушал, не зря подполковник являлся одним из его доверенных людей.

Доклад был монотонным, но не обнадеживающим: в Мадриде и повсюду в Испании сожгли несколько церквей. Когда это произошло, там не было верующих, а материальный ущерб оказался минимальным. В некоторых случаях мятежники ограничились сожжением бумаг и тряпок на паперти, так что было больше дыма, чем огня. Символические акты, которыми преступники хотели лишь утвердиться в своем праве на подстрекательство. Если так, то они своего добились, потому что в Мадриде погиб пожарный, пытаясь потушить огонь, и в ответ готовится манифестация, на которой будет полно фалангистов.

На случай, если этого будет недостаточно, Испанская Фаланга назначила в кинотеатре "Европа" митинг на следующую субботу, в семь часов вечера. Месяцем ранее, в ходе предвыборной кампании, они уже провели митинг в том же месте, на который пришло множество людей. В тот раз обошлось без серьезных происшествий. Но тогда каждая партия занималась собственной кампанией. Теперь всё по-другому. Дон Алонсо спросил о причине митинга. Подполковник пожал плечами. Он не знает, но подозревает, что митинг им нужен, чтобы оправдать разгром на выборах, где Фаланга не смогла добыть ни одного депутатского мандата, и провозгласить основы будущей политики. Не похоже, чтобы Фаланга была готова исчезнуть, и, если она хочет и дальше присутствовать в испанской политической жизни, то придется что-то придумать. Во всяком случае, митинг обещал стать рассадником споров.

Подполковник сделал вопросительную паузу, а начальник ответил ему жестом молчаливого согласия: разрешать манифестацию и митинг так же опасно, как и запрещать; любая мелочь может поджечь фитиль, который взорвет пороховую бочку. Лучше отдать решение в руки министра внутренних дел, который, вероятно, посоветуется с председателем Совета министров. Это последовательное делегирование полномочий являлось проявлением не робости или любезности, а исключительно здравого смысла: председатель Совета министров - единственный человек во всей Испании, который все еще верил в мирный выход из сложившейся ситуации.

Этот сдержанный оптимизм не был необоснованным. Дон Мануэль Асанья имел многолетний опыт работы в правительстве и, как говорят, видел все его цвета. В 1931 году, после провозглашения Испании республикой, он возглавил военное министерство, после чего вскоре был избран председателем Совета министров. В 1933 проиграл оппозиции и теперь снова стал председателем Совета министров, когда положение дел стало уже не просто мрачным, но отчаянным. Впрочем, не для него: больше интеллектуал, нежели политик, Асанья всегда достигал вершин власти благодаря стремительным и непредсказуемым поворотам истории, а не собственным усилиям, по этой причине он не знал и не желал знать самые темные стороны истинной политики, за что его осуждали как противники, так и сторонники.

Возможно, по этой же причине он верил в лояльную оппозицию, верил, что она не пойдет на всё ради того, чтобы отобрать власть у нынешних владельцев, не принимая во внимание последствия. В это время ему еще казалось возможным разрешить текущие проблемы Испании посредством диалога и переговоров: восстания рабочих, аграрную реформу, вооруженные конфликты, каталонский вопрос.

Это мнение разделяли очень немногие. В отличие от первых дней Республики, теперь профсоюзы повернулись к политикам спиной, и лишь нерешительность и внутренние разногласия удерживали их от того, чтобы выйти на улицы и отобрать власть силой.

Мотивов у них было предостаточно: нынешнее правительство правых сделало всё возможное, чтобы уничтожить полученные к этому времени права рабочих, и подавило волнения с необычайной жестокостью. Народный Фронт теперь пытался исправить положение, но столкнулся с серьезными препятствиями: оппозиция, возглавляемая Хиль-Роблесом и Кальво Сотело, сорвала программу социальных реформ нового правительства, в то время как влиятельные испанские богачи устраивали махинации на европейских биржах, чтобы спровоцировать обесценивание песеты, увеличение безработицы и крах экономики.

Церковь и пресса, находящиеся, главным образом, в руках у правых, лишь будоражили общественное мнение и сеяли панику, а наиболее влиятельные умы (Ортега, Унамуно, Бароха, Асорин) не признали Республику и требовали решительных изменений. В преддверии военного или фашистского переворота, который считали неизбежным, профсоюзы собирали деньги на оружие, а рабочие выставляли милицию, чтобы день и ночь стояла на страже и вмешалась при первых сигналах тревоги.

Дон Мануэль Асанья знал об этих обстоятельствах, но не соглашался с остальными по поводу их значения. Он считал, что рабочие не решатся выйти на улицы: социалисты и анархисты не объединят свои силы, а коммунисты получили от Коминтерна четкие указания быть начеку и ждать; сейчас неподходящий момент для революции, попытка навязать диктатуру пролетариата была бы просчетом. Наконец, он не верил в возможность правого переворота. Монархисты просили Хиль-Роблеса провозгласить себя диктатором, но он отказался.

Конечно, остается армия. Но Асанья хорошо ее знал: не зря он был военным министром. Он знал, что у военных под внушающей страх внешностью прячутся противоречия, непостоянство и сговорчивость. С одной стороны, они угрожают и критикуют, а с другой - скулят о повышении по службе, должностях и наградах. Они обожают протекцию и завидуют другим: все убеждены, что другие их обошли при меньших заслугах. Короче говоря, они поддаются влиянию, подобно детям. Привыкшие вследствие железной иерархии делать только то, что решает за них другой, они не в состоянии договориться о совместных действиях. Все войска (артиллерия, пехота, инженерные) готовы убивать друг друга, достаточно военно-морскому флоту сделать одно, как авиация делает противоположное.

После недавнего триумфа Народного Фронта генерал Франко приходил к председателю Совета министров и грозился положить конец беспорядкам, если понадобится, и с помощью армии. Франсиско Франко был молодым генералом, обладал практическим складом ума и проверенными на деле достоинствами: в Африке он продвинулся по карьерной лестнице со скоростью метеора и заслужил определенную репутацию в офицерской среде. Благодаря личным качествам и связям он мог стать одним из главарей восстания, если его елейный характер и природная скрытность не вызовут недоверие у других генералов. Сомнительно, чтобы завуалированные угрозы, которые сделал Франко председателю Совета министров, поддержала бы вся армия, но визит испугал Портело Вальядареса ^[16], и он раньше времени подал в отставку. После этой отставки образовалась вакансия, и в результате пост председателя Совета министров снова занял Мануэль Асанья.

В дверь кабинета постучался и вошел референт с подносом, на котором дымился кофейник и стояло блюдо с выпечкой. Другой референт принес чашки, тарелки, стаканы, приборы и салфетки, а также кувшин с водой и поставил на столик. Когда они закончили завтракать, в кабинет ворвался дон Амос Сальвадор, министр внутренних дел, в сопровождении своего заместителя, дона Карлоса Эспиа. Последовал обмен улыбками и приветствиями. Майоль и Эспиа, оба масоны, быстро обменялись знаками. Тем временем кабинет быстро наполнялся помощниками, чиновниками, инспекторами, появился также губернатор провинции, находящийся проездом в Мадриде. На столах копились папки, а вешалки качались под весом пальто. Зажглись сигареты, трубки и черуты, дым накрыл кабинет плотной пеленой.

Как и ожидалось, Совет министров разрешил провести манифестацию по случаю гибели пожарного, но не дал разрешения на митинг Фаланги в кинотеатре "Европа". Они примут соответствующие меры, и будь что будет. Если фалангисты всё-таки соберутся и устроят заварушку, то это станет поводом, чтобы объявить партию вне закона и запихнуть в тюрьму главных зачинщиков. А если и этого окажется недостаточно, то придется ввести комендантский час. С обычной напыщенностью и периодически бросая взгляды друг на друга, капитан Коскольюэла и подполковник Марранон рассказали о последних действиях Примо де Риверы и его камарильи, как в столице, так и в провинции. Затем они перешли к другим вопросам.

По сообщениям из достоверных источников, секретарь коммунистического Интернационала Георгий Димитров решил защищать республику любой ценой. По крайней мере с этой стороны нет никакой опасности. Конечно, военные продолжают устраивать заговоры, многие имеют прямые связи с Фалангой или с организацией "Традиционалистское сообщество" во главе с Мануэлем Фаль Конде ^[17]. В качестве превентивной меры самых склонных к мятежу генералов направили служить на периферию, подальше от стратегических центров.

Будет усилена цензура в средствах массовой информации, в особенности в отношении вспышек насилия, включая поджоги церквей, так и касательно забастовок в различных отраслях промышленности по всей стране. Губернатор из провинции заявил о возможности использовать армию, чтобы поддерживать выполнение необходимых работ по обслуживанию и снабжению, прерванных забастовками. Конечно, это не самое лучшее решение, но нужно рассматривать его в каждом отдельном случае. В Каталонии сейчас спокойно, в Андалусии, наоборот - взрывоопасная обстановка.

Маловажные, но необходимые для четкой работы администрации хлопоты уже заняли целый час в плотном графике чиновников. Затем, с раскрасневшимися от бессонной ночи и дыма глазами, один за одним они вылетали из кабинета, чтобы направиться в собственные. Когда руководитель службы госбезопасности, подполковник Марранон и капитан Коскольюэла снова остались одни, сеньор Майоль подавил зевок, потянулся и устало прошептал:

- А какие новости об англичанине?

Подполковник, который уже было встал, снова опустился в кресло, искоса взглянул на своего помощника и ответил сдавленным тоном:

- Пока ничего определенного. Выглядит дурачком, но он не таков. Во время допроса сознательно солгал.

Он в нескольких словах передал состоявшийся накануне разговор с Энтони Уайтлендсом, сделал паузу, чтобы начальник усвоил сказанное, и добавил:

- Вчера поздно вечером мне позвонил один из наших информаторов в Лондоне, с которым я ранее разговаривал. По всем признакам, наш тип именно тот, за кого себя выдает - эксперт по картинам. Публикует статьи и пользуется уважением в своем кругу. Хотя и учился в Кембридже, он ни гомик, ни коммунист. Не имел никаких связей с группировками фашистов и прочими политическими течениями. До сих пор был совершенно аполитичен. Большими средствами не обладает. Много лет наставляет рога одному чиновнику из министерства иностранных дел. Располагает скромной рентой. От своей работы не получает ни шиша.

- Это может объяснить его приезд в Испанию, - заметил руководитель Управления госбезопасности. - Из-за денег.

- Это одна из возможностей, разумеется, - согласился подполковник. - Его видели входящим и выходящим из дома герцога де ла Игуалады.

Сеньор Майоль проворчал:

- Старая развалина что-то замышляет?

- Меня это не удивит. Примо де Ривера частенько посещает дом герцога.

- Должно быть, из-за девушки.

- Да какой там! В этом он не преуспел. Конечно, с женщинами никогда не поймешь... В чем мы точно уверены, так это в том, что англичанин вчера вечером посетил вместе с Примо де Риверой и его молодчиками вечеринку в "Веселом ките".

Дон Алонсо Майоль сделал решительный жест: он устал и хотел наконец покончить с этим делом.

- Не теряйте его из вида, - сказал он на прощанье.

Через окно проникли бледные солнечные лучи и приглушенный шум городской суеты. В этот самый час, не ведая о том, что он является предметом расследования, Энтони Уайтлендс завтракал кофе с молоком и хворостом в баре на площади Санта-Ана, встревоженно листая ежедневную газету.

Он заразился всеобщей неуверенностью, но как истинный англичанин, не понимал молчание средств массовой информации по вопросам, которые держали всю страну в напряжении. Он был в курсе введенной правительством жесточайшей цензуры, потому что эти же самые газеты на первых страницах и большими буквами рассказывали о бесчинстве, жертвами которого стали, но Энтони не понимал смысл этой меры, дискредитирующей правительство и имеющей лишь обратный эффект. Отсутствие обычных источников информации порождало слухи, пробуждающие воображение и безмерно преувеличенные. Все уверяли, что обладают надежным источником сенсационных новостей и знают важные секреты, которые без тени сомнения пересказывали каждому встречному. Подобная информация передавалась самыми разнообразными и сложными путями, потому что общительность испанцев не знает границ. В тавернах и кафе, в офисах и магазинах, в общественном транспорте и на соседских дворах люди рассказывали и обсуждали со знакомыми и незнакомыми, с апломбом и на повышенных тонах, настоящее и будущее несчастной Испании.

На более высоком уровне происходило то же самое, но здесь добавлялся еще один фактор, вносящий дополнительную неразбериху - в каждом семейном или профессиональном кругу, каждом спортивном клубе, культурном или развлекательном центре сосуществовали разные политические пристрастия. Неистовый сторонник правых и такой же приверженец левых могли ходить на корриду или на футбол и обмениваться новостями и фактами о том или о сём, о каком-либо человеке или о том или ином скандале, то же самое происходило в литературных салонах, при выходе с мессы или в масонских ложах. Вот такими способами испанцы, а в особенности жители Мадрида, получали новости, иногда правдивые, а иногда ложные, и никто не мог отличить одни от других.

Энтони Уайтлендс имел обо всём этом смутное представление, он обладал глубокими знаниями об одних сторонах испанской жизни и очень поверхностными о других, и полностью заблудился в лабиринте фактов, догадок и фантазий, которых было в достатке. Вдобавок, хватало и собственных тревог.

В редакторской заметке газета "ABC" обличала бездействие правительства в отношении вандализма в церквях и монастырях. Сколько мы должны увидеть личных трагедий, какой ущерб нужно нанести художественному наследию, чтобы сеньор Асанья соизволил принять решительные меры против преступников? Мы должны подождать, пока чернь начнет выражать свою ненависть к другим слоям общества и поджигать дома своих сограждан вместе с их обитателями?

От подобной вероятности у Энтони перехватило дыхание. При таком положении дел не исключено нападение на особняк герцога, а если это произойдет, то что случится с картиной, которая в это мгновение находится в подвале, в ожидании, пока мистер Уайтлендс выскажет свой приговор?

Глава 19

Не вернувшись в гостиницу и не предупредив о своем визите, Энтони Уайтлендс быстрым шагом направился в сторону особняка на Кастильском бульваре и позвонил в дверь. Когда ее открыл дворецкий, Энтони не стал извиняться за несвоевременный визит и не пытался скрыть волнение.

- Мне срочно нужно повидаться с герцогом, - сказал он.

Дворецкий отреагировал с язвительностью Сенеки.

- Его светлость непременно принял бы вас, будь он дома, - ответил он, - но его здесь нет, так что вряд ли. Его светлость ушел с самого раннего утра и не сказал, когда вернется. Герцогиня дома, но не принимает до двенадцати. Если желаете, я доложу сеньорито Гильермо.

Это разочарование остудило пыл Энтони, и к нему вернулась прежняя отстраненность.

- Нет, с сеньорито Гильермо я разговаривать не хочу, - сухо ответил он, давая понять, что не возится с детьми. - А сеньорита Пакита?

Дворецкий ответил с ухмылкой человека, который хотя и был ниже рангом, но оставался хозяином положения.

- Я посмотрю, - сказал он, сделав шаг в сторону, чтобы пропустить англичанина, и придав лицу смиренное выражение, готовящее почву для вежливого прощания.

Энтони снова оказался в одиночестве в просторной приемной перед копией "Смерти Актеона". Эта жестокая и спутанная сцена, изображающая спонтанное и необратимое деяние, его и восхищала, и отталкивала. Тициан написал эту картину по заказу испанской короны, но по неизвестным Энтони причинам это произведение так и не попало в руки законного владельца. Возможно, Филипп II всё обдумал и посчитал картину неприемлемой.

Несмотря на клише о взрывном испанском характере, в испанской живописи нет места ни злости, ни мстительности. Веласкес никогда бы не нарисовал ничего подобного. Его мир состоял из будничных дел и был полон смутной меланхолии, он со спокойствием и сдержанностью принимал неминуемый провал всех мирских иллюзий. Англичанин не переставал удивляться, каким образом эта копия Тициана могла закончить путь в строгом и роскошном доме герцога де ла Игуалады, хотя престижность подписи и прошедшие века, должно быть, оправдывали этот выбор. Энтони видел вещи и похуже - ужасные сцены отсечения голов, украшавшие салоны, где стояли уютные диванчики, где танцевали и болтали, и всё лишь потому, что эти картины приобрели по высокой цене или унаследовали от знаменитого предка, а теперь они являлись только очередной демонстрацией богатства и происхождения.

Энтони не одобрял такого извращения самого понятия искусство. Для него содержание картины много значило, и цель, с которой ее написал художник, оставалась в силе и по прошествии столетий, не говоря уже о том, что именно дух картины, когда речь шла о настоящем произведении искусства, имел большее значение, чем всё остальное - техника, историческая ценность или денежная стоимость.

Погруженный в эти размышления, он приблизился к картине и провел по ней пальцами, а потом отошел на несколько шагов и со слабой улыбкой осмотрел эту впечатляющую сцену из центра приемной. Ах, мысленно воскликнул он, старая история об охотнике, на которого ведут охоту.

- Что вы там бормочите себе под нос, сеньор Уайтлендс? - раздался за его спиной голос Пакиты.

Энтони обернулся без спешки и смущения.

- Простите, - сказал он, - не слышал, как вы вошли. Я рассматривал эту картину.

- Это всего лишь копия.

- Знаю, но это не имеет значения. Репродукция хорошая, тот, кто ее сделал, сумел уловить сущность оригинала и даже больше, сохранить его таинственность. Я задаюсь вопросом, где ее скопировали и как она сюда попала. Возможно, вы знаете.

- Нет, - ответила она, махнув рукой за спину, словно бы указывая на долгий путь из прошлого. - Думаю, она из семейной коллекции. Хулиан сказал, что вы хотели меня видеть.

- Так и есть, - ответил англичанин, внезапно смутившись. - В отсутствие вашего отца вы - наиболее подходящий человек. Смотрите, я прочитал в газете..., ну, вы знаете, пожары... Этот особняк не соответствует условиям... Беспорядки растут.

- Да, я поняла, к чему вы клоните: этот дом может подвергнуться нападению подобного сброда, и в этом случае вас беспокоит судьба картины, а не наша.

- Сеньорита Пакита, - возразил Энтони с болью в голосе, - это не лучший момент для светских игр. Вы отлично знаете, что меня беспокоит. И даже скажу вам больше, не дает мне покоя. Мне кажется недостойным с вашей стороны бередить мою рану. Я говорил с практической точки зрения: в случае пожара люди могут спастись относительно легко, тогда как полотно сгорит безвозвратно в считанные секунды. Я убежден, что вы знаете ценность этой картины и понимаете и разделяете мое беспокойство.

Пакита положила руку ему на плечо, серьезно взглянула в глаза и немедленно убрала руку.

- Простите меня, Энтони, мне не стоило так подшучивать над вами. Я уже говорила вам в первый день, что у всех нас нервы напряжены до предела, и это делает нас невнимательными. Что касается этой чертовой картины, то я не возражаю против того, чтобы увидеть, как она превращается в пепел. Я говорила вам это на днях и повторяю сегодня: настоящая она или поддельная, оставьте эту картину в покое. И прекратите страдать по ней: она в надежном месте. Вы можете спокойно уйти.

- Я могу увидеть ее еще раз?

- Вы упрямее, чем мул. Хорошо, я провожу вас в подвал. Пойду поищу ключи и что-нибудь теплое: в подвале лютый холод. Ждите меня здесь и никому ничего не говорите. Слуги не знают, что находится там, внизу, и не должны знать.

Серьезность слов не соответствовала ее настроению, которое казалось скорее насмешливым, чем взволнованным. Она вышла из приемной с легкостью подростка, и Энтони пробормотал сам себе: какая она молодая и прелестная! Ей не стоило впутываться в эту историю. И всё же она в нее ввязалась, и я тоже.

Пакита вернулась тотчас же. Убедившись, что их никто не видит, они пересекли коридор, в дальней части которого, под лестницей, ведущей на верхний этаж особняка, оказалась низенькая дверь. Пакита выбрала из связки большой черный ключ и заметила, вставляя его в замочную скважину:

- Этот ключ всегда напоминает мне сказку о Синей Бороде. В Англии ее знают?

- Да, конечно, только мы его зовем Bluebeard, - отозвался он, оценивая тем временем на глаз толщину двери.

За дверью начиналась лестница, спускающаяся в подвал. Пакита повернула выключатель. Когда они ступили внутрь и Пакита закрыла дверь за спиной, их словно укутала полутьма. Единственный свет проистекал от голой лампочки, подвешенной к потолку подвала. Поток холодного воздуха из подвала приносил запах пыли и нафталина. Энтони снова надел пальто, которое держал в руках. Пока они медленно спускались по узкой лестнице, Пакита рассказывала:

- Подвал - часть первоначальной конструкции здания. Его сделали, чтобы служил не винным погребом, а жилищем для слуг. По этой причине он защищен от влажности и затопления. Также здесь нет ни крыс, ни вредных насекомых. В противном случае, мы не использовали бы его для хранения мебели. Тем не менее, картина всегда находилась в другом месте. Мы перенесли ее сюда совсем недавно.

Тем временем они оказались в просторном помещении, битком забитом мебелью. Накрытая покрывалом картина стояла на том же месте.

- Кто ее перенес? - спросил Энтони. - Она, должно быть, тяжелая.

- Не знаю. Слуги моего отца, думаю, с должными предосторожностями и не видя, что они переносили: картина была упакована. Уже здесь, в подвале, мы с отцом ее распаковали и накрыли покрывалом. Ее видели только мы, а теперь еще вы.

- Помогите мне поднять покрывало, - попросил он. - Ни за что на свете я не хотел бы повредить полотно.

Вместе они скинули покрывало. Энтони не произнес ни слова и не выказал никаких эмоций. Он только пристально рассматривал картину, приподняв брови, прищурив глаза и сжав губы. В могильной тишине подвала было слышно его глубокое и равномерное дыхание. Пакита разглядывала его и не могла устоять перед магнетизмом, идущим от человека, когда он, забыв обо всём вокруг, направляет всю свою энергию на предмет, который знает, ценит и уважает. Они стояли так довольно долго. В конце концов, англичанин словно бы очнулся ото сна, улыбнулся и небрежно произнес:

- Состояние хорошее. Ни полотно, ни рисунок не получили непоправимых повреждений. Ничего такого, что не могла бы поправить осторожная реставрация. Это великолепная работа, действительно превосходная.

- Вы по-прежнему думаете, что это оригинал?

- Да. Как случилось, что в вашей семье оказалась столь важная работа? Если вы знаете.

- Не всё. Как я уже сказала вам в первый день, у меня нет особого интереса к живописи. Должно быть, она досталась нам по наследству от какой-либо боковой ветви семьи. Как и любая знатная семья, мы обладаем родственными связями со всей испанской аристократией. Наше генеалогическое древо - сущая неразбериха. Это объясняет многое из нашего наследия и большинство наших недугов.

- И каковы ваши недуги?

- Обычные: эгоизм, апатия, высокомерие и недостаток здравого смысла.

- Боже... Кто еще знает о существовании этой работы?

- Никто. Каким бы странным это ни казалось, но на протяжении нескольких поколений существование картины хранилось в секрете. Определенно, из-за ее темы. В дополнение к тому, что я уже сказала, мы еще скромные и святоши.

- Но она была внесена в записи, - проронил Энтони.

- Да, ее первые перемещения должны быть описаны. Последовательное наследование должно было проходить тайно, без официальных объявлений, по очевидным причинам. Если эти документы существуют, то находятся в каком-либо архиве на чердаке какого-нибудь дома, бог знает, какого именно. Со временем их могут обнаружить, но я сомневаюсь, что они увидят свет именно тогда, когда нужно. Сейчас, к несчастью, мы полагаемся лишь на ваши догадки. Вам не холодно?

- Да, довольно холодно. Но мне нужно время. Вы могли бы оставить меня одного?

- Не может быть и речи. Почему вы не говорите, о чем думаете?

- Я расскажу вам это с огромным удовольствием, когда мы выйдем отсюда. Я очень благодарен вам за то, что вы позволили мне ее увидеть и посвятили мне свое время.

- Не благодарите, - возразила девушка. - Я тоже попрошу вас об услуге.

- Вы можете на меня рассчитывать, если это в моих силах, конечно, - отозвался Энтони. - И разъясните одно мое сомнение. Какой-нибудь из ваших предков занимал важную должность в Италии?

- Однажды я слышала, что один из предков по отцовской линии был кардиналом. Вам это поможет?

- Думаю, да. Накроем картину.

Они вновь укутали полотно покрывалом. Когда они уже собирались уходить, лампочка на потолке начала мигать и погасла, оставив их в полнейшей тьме.

- Вот ведь дрянь! - хладнокровно произнесла Пакита. - Расплавилась лампочка. Или началась еще одна проклятая забастовка. Могут пройти часы, прежде чем вернется свет; если мы не выйдем отсюда, подхватим воспаление легких. Не двигайтесь, можете ушибиться. Дайте мне руку и попытаемся дойти до двери в сад. Я знаю подвал лучше вас.

Англичанин легко нашел руку девушки. Рука была холодная, и он с силой ее сжал.

- Вы не боитесь темноты? - спросил он.

- Как и все остальные, - ее голос был твердым. - К тому же я не одна.

Они продвигались как можно медленнее, осторожно переступая ногами. В темноте холод стал еще более лютым, а время, казалось, остановилось.

- На ощупь все кажется более далеким, - произнесла Пакита.

- Идите осторожно, не сбейтесь с пути, а то мы окажемся в каком-нибудь шкафу.

- Это вас стоило бы туда поместить, за глупость, - ответила она.

Вскоре они добрались до двери, связывавшей подвал с садом. Освободив руку и повозившись немного с ключами, Пакита открыла ее. Их глаза привыкли к темноте и поэтому внезапный свет их ослепил. Пакита закуталась в шаль, высунула голову и убедилась, что снаружи никого нет. Энтони вспомнил, что двумя днями ранее она обнимала его в этом же самом месте. Поддавшись порыву, он обнял ее. Пакита не сопротивлялась, но отвернулась и сказала:

- Не привыкайте к этому.

Они отстранились и скрытно пересекли сад. Перед железной дверью Пакита обронила:

- Прямо за вами, в Серрано, есть одно кафе, которое называется "Мичиган". Ждите меня там. Я присоединюсь к вам через минуту.

Глава 20

- До ХХ века, - Энтони начал говорить без паузы, как это делают лекторы, - в испанской живописи не существовало жанра ню. Первое исключение - "Маха обнаженная" Гойи, а второе - более раннее и существенно более примечательное - это "Венера" самого Веласкеса. Причина этого очевидна: заказы на живопись в Испании приходили из церкви и, в меньшей степени, из королевского дома, то есть все они содержали религиозные образы, были портретами или изображали житейские сцены. В Италии или Голландии дело обстояло иначе. Там дворяне и богачи заказывали картины для украшения салонов и, так как обладали менее строгой моралью, охотно принимали мифологические сюжеты с обилием женской обнаженной натуры. Испанские художники того времени обладали техникой ню, но применяли ее лишь к мужской анатомии: в сценах мученичества и бесчисленных распятиях и снятиях с креста. В этом смысле, как и в других, Веласкес занимал привилегированное положение: будучи придворным, он получал частные заказы и мог писать во всех жанрах, включая мифологический: "Триумф Вакха", "Кузница Вулкана" и многие другие. Среди них "Венера с зеркалом", которая сейчас находится в Национальной галерее Лондона, и это первая картина жанра ню в испанской живописи, долгое время являвшаяся уникальной.

В кафе "Мичиган" посетителей было немного: места у стойки пустовали, и лишь половина столиков была занята. Время завтрака уже заканчивалось, а час обеденного перерыва еще не наступил. Двое одиноких посетителей читали газеты: один - "АВC", а другой - "Эль Соль"; третий что-то писал с улыбкой на губах; офицер-артиллерист молча курил, рассеянным взглядом изучая потолок. Возле окна сидели две сеньоры среднего возраста и упоенно болтали, не умолкая ни на минуту, забыв даже про еду. На столике перед ними стояли две чашки кофе с молоком и сахарное печенье, лежали молитвенники и аккуратно сложенные черные мантильи.

Энтони восхищался разнообразием заведений, которыми располагали жители Мадрида. Даже прославленные венские кафе, где он провел столько часов между визитами в музей Истории искусств, были несопоставимы с кафе Мадрида. Венские кафе производили на него досадное впечатление театральности и декаданса: в Мадриде же, напротив, в этих полных жизни заведениях не было ничего устаревшего. В кафе Мадрида, в отличие от венских, стены не были покрыты зеркалами, потому что мадридцы в них не нуждались: в кафе Мадрида посетители смотрели прямо друг на друга, с искренним любопытством. Но в этой непринужденности не было ничего плохого, потому что в мадридских кафе с легкостью смотрят и с такой же легкостью забывают. Всё это являлось частью сладкого потока жизни в этом веселом, щедром и поверхностном городе.

Тем не менее, эйфория, производимая окружающей обстановкой, компанией Пакиты и возможностью разговаривать с ней на свою любимую тему, не заставили он забыть о том, что в его руках находилось дело, обладающее чрезвычайной важностью для многих людей, начиная с самого Энтони, чья профессиональная карьера приняла бы неожиданный оборот в случае, если он бы подтвердил свои подозрения и не совершил непоправимую ошибку.

- В сороковых - пятидесятых годах XVI века Веласкес достиг пика своей славы, - начал он, стараясь придать своему голосу самый равнодушный тон. - Помимо своих обязанностей придворного художника, он также принимал заказы от представителей дворянства и духовенства. Одним из таких заказчиков был дон Гаспар Гомес де Аро, сын маркиза дель Карлио, который, если верить герцогу и графу де Оливаресу, в действительности был внебрачным сыном самого Филиппа IV. Не знаю, знакома ли вам эта история; если и не знакома, в данном случае это неважно. Важно другое: дон Гаспар был весьма сильной личностью и страстным коллекционером. Он заказал Веласкесу картину на мифологический сюжет; короче говоря, заказал ему нарисовать обнаженную Венеру, подобную той, которую написал Тициан. Несмотря на необычность такого заказа, Веласкес писал картину с явным удовольствием, если судить по результату. Когда картина была готова, дон Гаспар с величайшей осторожностью перевез ее в свой дворец, и в течение долгих лет ее никто не видел. Когда же она наконец явилась миру, никого из действующих лиц этой истории уже не было в живых.

Он сделал паузу, раздумывая, как бы поведать обо всем как можно более правдиво и при этом деликатно; он никоим образом не хотел оскорбить чувств своей очаровательной собеседницы кровавыми подробностями рассказа.

- Однако дон Гаспар Гомес де Аро, - продолжил наконец Энтони, приглушив голос и опустив глаза, - был не только знатоком искусства, но и человеком весьма вольных нравов. Его характер был ближе к донжуану Тенорио, нежели к Иоанну Крестителю, мягко говоря. Возможно, именно это и побудило его заказать Веласкесу такую картину, совершенно несовместимую с моралью того времени. В любом случае, вопрос вот в чем: кто эта женщина, изображенная на картине? Воспользовался ли Веласкес услугами какой-либо натурщицы - возможно, проститутки, чтобы представить ее в виде Венеры, или же моделью послужила, как утверждают злые языки, одна из любовниц дона Гаспара, чьи прекрасные формы он пожелал увековечить на полотне? А что, если эта женщина, как предполагают некоторые ученые - не кто иная, как законная супруга дона Гаспара? Сторонники этой версии утверждают, что в ее пользу говорит хотя бы то, что лицо Венеры, отраженное в зеркале, которое перед ней держит Амур, художник изобразил предельно нечетким, чтобы никто не смог узнать эту женщину, что было совершенно ни к чему, если это была обычная проститутка.

- А какой из этих теорий придерживаетесь вы? - спросила девушка.

- Предпочту об этом умолчать. Идея запечатлеть столь знаменитую особу, к тому же замужнюю даму, обнаженной и в столь соблазнительной позе, в Испании, где свирепствовала инквизиция, была, возможно, и рискованной, но все же осуществимой. Из любого правила случаются исключения. Супруга дона Гаспара, донья Антония де ла Серда, была родственницей доньи Аны де Мендосы де ла Серда, принцессы Эболи, которая в свое время являлась любовницей Филиппа II. Обе эти женщины были красавицами, обладали сильным характером, а также отличались живым темпераментом и смелостью. Тем не менее, мне кажется маловероятным, что муж позволил бы своей супруге раздеться перед посторонним мужчиной, даже если это был Веласкес. Уж проще было бы изобразить ее одетой. Как бы то ни было, правды мы никогда не узнаем: история искусства полна сюрпризов.

- Не сомневаюсь, - ответила Пакита.

- Я чувствую иронию в вашем голосе, - произнес англичанин. - Возможно, я наскучил вам своими разглагольствованиями. Но я скажу вам, что вы ошибаетесь. Теории и споры экспертов могут быть скучнейшими; мои статьи определенно таковы, но искусство - нет, потому что картины несут в себе смыслы, как стихи или музыка, важные смыслы. Я хорошо знаю, что для многих старинная картина представляет собой лишь ценное имущество, предмет коллекции или предлог для демонстрации эрудиции и продвижения в академическом мире, я не отрицаю, что эти факторы существуют и что они должны приниматься во внимание. Но произведение искусства - это, кроме всего прочего, еще и выражение чего-то возвышенного и глубоко укоренившегося в наших верованиях и чувствах. Я предпочту варвара-инквизитора, готового сжечь картину, сочтенную греховной, чем тех, кто только беспокоится о датировании, предыстории или оценке этой самой картины. Для нас художник, заказчик и модель XVII - века это просто информация из энциклопедии. Но в свое время они были людьми, как вы и я, и переворачивали свою жизнь из-за одной картины по очень глубоким причинам и чувствам, зачастую отваживаясь на серьезные риски и растрачивая состояния. И никто из них не думал, что всё это может закончиться в зале какого-нибудь музея или в углу кладовки.

- Надо же, - проговорила она, - я опять должна просить у вас прощения. Очевидно, что наши с вами отношения - сплошная череда обид и прощений.

- Это прекратится, когда вы перестанете плевать на меня с высокой колокольни, если это выражение здесь уместно. Но это я, а не вы, должен извиниться. Я всегда распаляюсь, когда говорю на эту тему.

- Это хорошо, так вы становитесь более привлекательным. Продолжайте ваши гипотезы.

- Споры идут относительно даты, когда Веласкес написал "Венеру с зеркалом". Все указывает на то, что это произошло в конце сороковых годов XVI века, так как 1648 году Веласкес уехал в Италию и вернулся на родину лишь в 1651 году, а к тому времени картина уже находилась во дворце дона Гаспара. Она вполне могла быть написана в Италии, где картины, представляющие обнаженных людей, встречались на каждом шагу и вполне могли послужить источником вдохновения для Веласкеса, однако я так не думаю. В Мадриде тоже хватало полотен с обнаженными людьми, написанных великими мастерами, такими, как Тициан или Рубенс; подобных работ немало хранилось даже в королевских коллекциях, и, несмотря на то, что они в то время не были доступны широкой публике, являясь собственностью испанской короны, Веласкесу, несомненно, они были знакомы. И я убежден, что "Венера" была написана в Мадриде, перед самым его отъездом в Италию - вероятно, в начале 1648 года и в строжайшей тайне.

Эта фраза словно запустила некую пружину, артиллерийский офицер резко встал. Официант подбежал к нему, чтобы подать висевшее на вешалке пальто. Офицер протянул ему монету и направился к двери. Проходя мимо их стола, он покосился на англичанина, а затем взглянул более внимательно на Пакиту, которая опустила глаза. Не задерживаясь, офицер изобразил поклон и вышел на улицу. Энтони обратил внимание на некоторую тревогу своей спутницы, но счел нетактичным просить у нее разъяснений.

- В ноябре 1648 года, - продолжал он, - Веласкес во второй раз отправился в Италию по приказу Филиппа IV, чтобы приобрести произведения искусства для пополнения королевской коллекции. Однако, на сей раз поездка продлилась дольше, чем ожидалось, а именно два года и восемь месяцев. Королю это очень не нравилось, и он настойчиво требовал скорейшего возвращения своего любимого художника, однако, несмотря на это, тот все равно задержался в Италии. В течение своего долгого пребывания в этой стране Веласкес рисует мало: в Риме он пишет портрет папы Иннокентия Х и других высоких иерархов Ватикана, а чтобы хоть немного отвлечься от этой ватиканской лихорадки, пишет два крошечных задумчивых пейзажа, изображающих виллу Медичи. Все остальное время он путешествует по Италии, встречаясь с художниками, коллекционерами, дипломатами и меценатами, покупает картины и скульптуры и занимается их отправкой в Испанию. Его жена и дочери все это время остаются в Мадриде. В Испанию он возвращается усталым человеком, страдающим одышкой. В последние десять лет между возвращением из Италии и своей кончиной 6 августа 1660 года он пишет портреты королевской семьи, и среди них - знаменитые "Менины".

- Да, неплохо, - заметила Пакита, которая, казалось, уже забыла об инциденте с артиллерийским офицером.

- Да, конечно, это удивительная картина, и это показывает, что Веласкес находился на пике своих способностей, в полном расцвете творческих сил. И если это так, зачем от них отказываться?

- Вы думаете, "Венера" принесла ему несчастье?

- Думаю, что после написания этой картины или во время ее создания, Веласкес прошел через серьезнейший личный кризис, после которого уже никогда не смог оправиться, и что истинная причина кризиса заключается в этой картине. Я уже много лет спорю по этому вопросу с одним английским экспертом, старым профессором Кембриджа, который сейчас служит хранителем в Национальной галерее. Он отстаивает... мнение, противоположное моему. Ему не нравятся женщины, так что, возможно, причина в этом... Но оставим это. Сейчас значение имеют личные проблемы Веласкеса, а не мои.

- Возможно, они совпадают, - сказала Пакита, - и, если хотите, можете мне о них рассказать. О своих заботах говорить проще, чем ждать, что придет Веласкес и их нарисует.

- Нет-нет, ни в коем случае. Мы не можем отклоняться от темы. Слушайте, я расскажу вам, что, по моему мнению, произошло: в 1648 году дон Гаспар Гомес де Аро заказывает Веласкесу портрет обнаженной женщины в образе Венеры. Свою жену или чужую, это сейчас неважно. Веласкес принимает заказ и рисует картину, но не одну, а две: на первой изображает Венеру перед зеркалом, с тщательно размытыми чертами лица, чтобы никто нет смог ее узнать, а на второй - также обнаженную, но с абсолютно определенными чертами лица и без мифологических деталей. Очевидно, что вторая картина предназначалась ему самому. Она никогда не появлялась в описях имущества Гаспара Гомеса де Аро. Нарисовав вторую картину, Веласкес навлек на себя множество опасностей. Если бы ее существование открылось, скандал был бы жуткий, дело могло бы дойти до инквизиции, и, в самом лучшем случае, Веласкес потерял бы милость короля. С тех пор, как он приехал в Мадрид и вытеснил старых придворных художников благодаря своему новаторскому стилю, у него не было недостатка во врагах, тайно замышлявших погубить его. И потом, сам Гаспар Гомес де Аро: если бы отношения художника и моделиперешли границы чисто профессиональных, и они вступили бы в любовную связь или еще что посерьезней, что заставляет предполагать картина, вне зависимости от того, изображена ли на портрете законная жена или любовница, кровавая развязка очевидна. Это гордая Испания, а дон Гаспар - могущественный человек. Только всепоглощающая страсть могла заставить человека со столь хладнокровной, почти апатичной натурой, как Веласкес, совершить подобное безумство.

От волнения он повысил голос и сделал паузу, чтобы успокоиться. Пакита смотрела на него, нахмурив брови и с печальной дымкой во взгляде. Не замечая этого, Энтони провел по лицу рукой и продолжил:

Веласкес это знал и, поскольку был человеком умным и понимал, что его страсть не имела будущего, решил уехать как можно дальше. Ему не составило труда убедить Филиппа IV, чтобы тот отправил его в Италию по долгу службы, и он поехал туда по приказу короля, забрав с собой второй портрет.

- Жалкая замена, - заметила Пакита.

- Лучше, чем ничего. Кроме того, для Веласкеса живопись и реальность часто менялись местами, хотя это нас заведет слишком далеко от темы. Вопрос в том, что по возвращении страсть поутихла после долгой разлуки, а компрометирующий портрет он, вероятно, оставил в Риме. В свое время кто-то привез его в Испанию, и вот он здесь, в нескольких метрах от этого кафе, в ожидании...

- Пока Энтони Уайтлендс познакомит с ним весь мир, - прервала его Пакита.

На сей раз тон ее голоса насторожил англичанина.

- Конечно, - ответил он, - осталось уточнить некоторые детали. - Вы сердитесь?

- Да, только не на вас. На моем пути встречаются одни мечтатели, и я сыта этим по горло. Но не будем об этом. Значение имею не я, а Веласкес.

Ее голос сорвался, и быстро дернув головой, словно что-то привлекло ее внимание, она отвернулась. Озадаченный такой резкой переменой, Энтони не знал, как отреагировать. Через несколько секунд Пакита снова повернулась к собеседнику с затуманенным взором, но спокойным голосом произнесла:

- Вчера перед статуей Христа Мединасели я попросила вас не подтверждать подлинность картины. Тогда я подумала, что взамен могу предложить нечто ценное. А сейчас вижу, что для вас я значу гораздо меньше, чем картина или то, что она символизирует. Ничто не собьет вас с пути, и я вас в этом не виню. Для меня нет никакого унижения в том, чтобы быть отвергнутой ради женщины, которая умерла три столетия назад и которую мы знаем только в лицо и по значительной части ее тела, но меня это не удивляет, я всё понимаю.

- Мне трудно будет понять, если вы не объясните причину своего поведения, - сказал англичанин.

- Дайте мне платок.

Энтони протянул ей платок, она вытерла невидимые слезы и вернула его.

- Некоторое время назад, - произнес он, видя, что Пакита не собирается больше ничего прибавить к сказанному, - вы сами предлагали мне высказать свои опасения. Вот они, вкратце. Уже несколько лет моя жизнь как будто остановилась. Я нахожусь в застое, профессиональном и личном, и не видно признаков, что положение может измениться. Я видел множество подобных случаев и не питаю иллюзий: блестящие студенческие годы, прекрасные перспективы, несколько лет процветания, а потом ничего, маразм, вторичность и посредственность. Я двигаюсь по той же схеме: позади осталась молодость, и я пячусь назад, словно рак. И вдруг самым неожиданным образом мне открывается уникальная возможность, и в моей жизни и вообще в мире искусства. Приключение, полное риска, на грани закона, и мало того, в его ход вмешиваются мощные эмоциональные факторы. Но если несмотря ни на что всё окончится благополучно, если хоть один чертов раз дело выгорит, я получу нечто большее, чем удовлетворение своего смехотворного академического тщеславия. Я завоюю престиж. И деньги, да, деньги, чтобы купить себе независимость и достоинство. Наконец-то я перестану побираться... Знаете, что это означает, сеньорита Пакита?

- Это знают все женщины, сеньор Уайтлендс, - ответила она. Но не бойтесь, я не буду настаивать, я слишком гордая. Конечно, я вас понимаю, как и вы поняли бы меня, если бы я вам рассказала о своих мотивах. Но не расскажу. Пока нет. Однако, дам вам кое-какие подсказки. Остальное вам придется разгадать самому, а там посмотрим, хватит ли у вас проницательности распутать загадку настоящего, как вы справились с тонкостями XVII века.

Пока они беседовали, кафе уже покинули те клиенты, с которыми они зашли одновременно, и заведение стала наполнять новая, шумная публика. Энтони подозвал официанта, расплатился, и они вышли. Ветер утих, и солнце стояло высоко на безоблачном небе, наполняя воздух теплым предвкушением весны. На ветках деревьев набухли почки. Они молча дошли до задней двери сада особняка и остановились там, пока Пакита искала ключи.

- Раньше я говорила вам, что хочу попросить об одолжении, - сказала она, приоткрыв дверь. - Я об этом не забыла.

- Конечно. Говорите.

- Сегодня вечером, в семь, Хосе-Антонио Примо де Ривера устраивает митинг в кинотеатре "Европа". Я хочу туда пойти, и чтобы вы меня проводили. Ждите меня в шесть часов на углу Серрано и Эрмосильи. Там возьмем такси. Я могу на вас рассчитывать?

- С удовольствием.

- Тогда увидимся. Но уверена, что этот опыт вам пригодится. В шесть. С пунктуальностью англичанина.

Глава 21

Все горести и превратности истории, безвластие и раздоры, накопившиеся в Испании в 1936 году, с взаимного согласия сторон были немедленно временно позабыты на время аперитива. Разодетые клиенты наполнили элегантные кафе квартала Саламанка, в точности так же, как и грязные забегаловки района Лавапьес наполнились вульгарными типами, когда Энтони Уайтлендс шагал в сторону гостиницы, погруженный в самые разнообразные размышления.

Впервые со времени своего приезда в Мадрид он был доволен развитием событий. По его мнению, последняя беседа с Пакитой в "Мичигане" протекала в благоприятном для него русле, она отказалась от своего прежнего неприветливого и закрытого поведения, а Энтони, со своей стороны, смог изложить свою точку зрения без позерства или застенчивости, в общем, не наделав ошибок, о которых стоило бы раскаиваться, и глупостей, как раньше.

Будущее их отношений оставалось непредсказуемым, но по меньшей мере они развивались в правильном направлении. Возможность, которую она предложила в тот вечер, свидетельствовала об этом изменении поведения: эта была демонстрация доверия и, вероятно, предложение перевести отношения в другую плоскость, разрешение вступить в прямое состязание с соперником, чье превосходство было бы наивно не признать, однако с мастерством и терпением победить его было возможно. Всё это в общем-то в душе у Энтони отходило на второй план перед важностью того, что в его руки попал Веласкес. Это вызывало в нем такой восторг, что лишь природная сдержанность и строгое воспитание мешали ему вести себя при всём честном народе как безумец. Он двигался большими шагами, размахивая руками и непроизвольно выкрикивая какие-то фразы или отдельные слова, что привлекало внимание прохожих.

Он торопился добраться до гостиницы, чтобы записать водоворот крутившихся в его голове мыслей, отчасти чтобы привести их в порядок, а отчасти чтобы успокоиться. Под влиянием этого решения, хотя его и подстегивал голод, он не прислушался к призывам сирен из ресторанов и забегаловок, по прежнему не замедлив шаг.

Когда до гостиницы оставалась сотня метров, он услышал, как кто-то окликает его из-за спины, обернулся и столкнулся лицом к лицу с Ихинио Саморой Саморано.

- Ну надо же! - воскликнул он. - Опять вы! Не слишком ли много совпадений?

Ихинио Самора рассмеялся и сказал:

- Вы правы. Такая случайность была бы слишком случайной. Но это не так. Я искал вас в гостинице, и портье сказал, что вы ушли.

- Понятно. А можно узнать, зачем вы меня искали?

- Можно, можно. Тем более, когда мы наконец увиделись. Но такие вещи на ходу и за минуту не рассказывают, только за хорошим обедом с бутылочкой Вальдепеньяса.

- Простите, - ответил Энтони. - Но сейчас я не могу себе этого позволить.

- О, сеньор, я не совсем точно выразился. Я приглашаю.

- Дело не в этом. У меня много дел, мне нужно немедленно вернуться в гостиницу.

Ихинио Самора улыбнулся одними глазами.

- Что ж, если у вас и правда есть дела, то не ходите в гостиницу. У входа стоит один тип, очень смахивающий на полицейского, и когда я спросил про вас, он осмотрел меня с головы до пят. Из этого я сделал вывод, что он ждет вас. Такое возможно?

- Возможно.

- В таком случае, оставьте его с носом и пойдемте поедим жаркого. Стоило мне это сказать, и вижу, как у вас слюнки потекли. И не бойтесь, я не стану спрашивать, из-за чего за вами следят.

Энтони не стал терять времени на размышления: если его кто-то ждет в гостинице, то это капитан Коскльюэла или другой посланник подполковника Марранона, и лучше не подавать признаков жизни, ему есть что скрывать. А если они снова отвезут его в Главное управление госбезопасности, то он может забыть о свидании с Пакитой и посещении митинга Хосе-Антонио Примо де Риверы.

- Ладно, идемте, а платить будем вскладчину.

- Это не в обычае у испанцев, - заметил тот, - но согласен.

Они отошли от гостиницы и через некоторое время Ихинио Самора зашел в закусочную, англичанин последовал за ним. Внутри было довольно много людей, но царила почти гробовая тишина, нарушаемая лишь звоном тарелок. По знаку официанта они поднялись на второй этаж и заняли свободный стол. Вскоре он уже был покрыт блюдами, наполненными капустой, горохом, ветчиной, картошкой и разными видами колбасы. Толстая женщина в довольно грязном фартуке подала им суп в глиняных тарелках, а мальчишка принес вино.

Ихинио Самора положил себе всего и без лишних слов принялся есть с большим аппетитом. Брошенный собеседником, Энтони сделал то же самое. Еда была вкусной, а вино, хоть и не столь хорошее, всё же отлично ее дополняло, так что уже на середине обеда у обоих раскраснелись щеки, а глаза удовлетворенно заблестели. Именно этот момент Ихинио Самора выбрал для того, чтобы положить приборы на тарелку, вытереть губы с выдававшей хорошее воспитание аккуратностью и начать разговор:

- Прежде всего, позвольте мне повторить, хотя, впрочем, я делаю это в первый раз, что ни в чем из того, что я вам скажу, я не преследую свои собственные заурядные интересы.

Энтони принял это к сведению, сделал неопределенный жест, и его собеседник продолжил:

- Я буду с вами откровенен. По моему мнению, будь вы лорд или даже сам английский король, но сейчас вы более одиноки и беззащитны, чем самолет-разведчик. Не обижайтесь, я говорю вам это, как друг.

- Я не обижаюсь, но не понимаю, куда вы клоните. Даже если и так, то это мое дело.

- Возможно, на вашей земле это так. Здесь же всё принадлежит всем. Если один радуется, празднуют все, а если у кого-то горе, то все его разделяют.

- А если кто-то хочет покоя и чтобы никто не лез в его дела?

- Что ж, вряд ли ему это удастся. Послушайте, я объясню вам ситуацию, как она есть: эта страна не бедная, что бы ни говорили. Это страна бедняков, не знаю, улавливаете ли вы разницу. В бедной стране каждый обходится тем, что имеет. Здесь - нет. Здесь ценят то, что имеют, но еще больше ценят то, что имеет или потерял сосед. Но я не это хотел сказать. Я хотел сказать, что имел в виду вашу личную ситуацию, а не ваши деньги. И это и есть больная точка. Своими историями о древних натурщицах и своими манерами вы могли бы обмануть любого, но не Ихинио Самору Саморано. Я видел, какой вы есть. Я говорю о Тоньине. Не бойтесь, это не шантаж, как я уже говорил вам ранее, во всём этом нет моего личного интереса. К тому же вы не сделали ничего плохого, наоборот. Я клоню к тому, что имел в виду эту бедную семью: Хуста, Тоньина и это бедное дитя без отца, плод греха. Я слышал, что сказала Хуста: одни во всем мире. Сейчас девочка готова, чиста, благоразумна как немногие и совсем не глупа. Ее ждет горькая судьба, если не вмешаться. Вас же, напротив, ждет вполне определенное будущее, но вот настоящее внушает жалость. Случай пожелал, чтобы ваши пути пересеклись. Теперь вы понимаете, куда я клоню?

Энтони, до этого момента слушавший невнимательно и не прекращавший есть, отложил приборы, взглянул на своего собеседника и проговорил:

- Вы продаете мне девушку, сеньор Самора?

Тот сделал глоток вина, поставил стакан на стол и возвел глаза к небу с выражением человека, пытающегося научить недалекого ребенка элементарным вещам.

- Ах, - воскликнул он, - продавать и покупать! Как будто не существует в мире ничего другого, кроме купли-продажи! Вы видите всё с точки зрения торговца. Сначала мы поспорили, кто будет платить за еду, а теперь это. Нет, сеньор, Тоньина не продается. Она не из таких. Если бы ее отец был жив, она никоим образом не занялась бы этим ремеслом. Она бы училась, стала сеньоритой и даже, может быть, поступила бы в университет. Но бедняга плохо кончил, по уважительной причине, и общество оставило их двоих на произвол судьбы. Им пришлось найти занятие, чтобы не умереть с голоду. Разве это превращает бедную страдалицу во второсортный товар?

- Я этого не говорил. Вы сами всё сказали.

- И вы ничего не поняли, - мягко, почти нежно возразил Ихинио Самора. - В этом-то и проблема. Не наша с вами, а проблема Испании и всего мира: вы не понимаете рабочих людей. Вы видите их необразованными, мрачными, одетыми в лохмотья и думаете: да поможет мне Бог. Если рабочие что-то просят, если требуют каких-либо прав или повышения зарплаты, вы пугаетесь. Они пришли обобрать меня до последней рубашки, говорите вы себе. И в определенной степени это так. Но рабочие хотят не просто денег. Они хотят справедливости и уважения. И пока вы этого не поймете, не будет ни взаимопонимания, ни общественного спокойствия, и агрессия будет только расти. Вы уже видели, что происходит в Мадриде и всей остальной стране: рабочие жгут церкви. Я не одобряю этого, но скажите мне одну вещь: кто их построил?

Он сделал паузу, чтобы глотнуть вина, и продолжил тем же назидательным тоном:

Если рабочие протестуют, то, вместо того, чтобы задаться вопросом о причинах, вызывают полицию; если этого недостаточно, то Национальную гвардию и, если необходимо, и Легион ^[18]. С такими аргументами нет нужды быть правым. Вспомните Астурию ^[19]. Но одно есть у рабочих - они не заканчиваются. Посмотрите вокруг себя, услышьте голос народа: он думает, что плод уже созрел, и знает, что другой возможности не будет, и в итоге вспыхнет революция. Когда пришла Республика, все сказали: время, с несправедливостью покончено. Это было несколько лет назад, и сейчас все продолжает оставаться на своих местах: богатые все так же богаты, а бедные - бедны, а протестующих ждет дубинка и жестокое наказание. Или рабочий класс добудет себе богатство и власть силой? или здесь ничего не изменится. Вы видели, что произошло в России. Это и есть рай земной? Я не знаю ответ, но по крайней мере в России покончено с глупостями.

Он снова замолк, осмотрелся вокруг, на случай, если его речь вызвала какую-либо реакцию, и, видя, что посетители за соседними столами продолжали есть без каких-либо изменений, набросился на остатки еды с оставшейся от своих разглагольствований свирепостью. Англичанин воспользовался этой возможностью для ответа.

- И большевистская революция не случится, если я сниму квартиру для Тоньины?

- Очень остроумно! - поддел англичанина Ихинио Самора, видя его сомнения, но решил всё же не портить его хорошее расположение духа. - Вижу, что вы меня не поняли. Не только когда я говорил о сложившейся ситуации, но и когда говорил о другом. Смотрите, сеньор, ничто не остановит движение истории, это определенно, ни вы, ни я не можем с этим ничего поделать. Мы можем лишь решить проблемы этой бедной девушки. Я буду с вами откровенен: она - единственное, что меня заботит, и я не знаю, что делать. Эти тревоги меня убивают. Я обещал позаботиться об этой семье и ничего не добился. Хуста, в конце концов, уже пожила свое. Но это дитя, бога ради, она еще не познала ничего, кроме бесчестья и лишений.

Голос у него задрожал, а глаза наполнились слезами. Из-за его отдаленного сходства с Мениппом Веласкеса Энтони непроизвольно приписывал ему умственные способности этого мифического древнего философа и сейчас, при этом внезапном приступе сентиментальности, он чувствовал себя менее комфортно, чем буквально несколькими минутами ранее, когда тот обвинял его в содействии триумфу большевиков.

- Возьмите себя в руки, - сказал он приглушенным тоном, - вас могут услышать.

- Мне всё равно. За слезы никого в тюрьму не сажают. И простите мне это излияние чувств, но когда я думаю об этой несчастной бедняжке... Жизнь, которую она ведет, невозможно описать. И будущее, ожидающее ее, тут тоже сказать нечего.

- Дружище, если вспыхнет революция, возможно, все наладится.

- Как бы не так. Я говорил, что революция вспыхнет, а не что победит. Наоборот: при таком положении дел при первой же вспышке протеста на улицах появятся пушки. И если эти победят, то будет хуже, чем сейчас. Это то, чего я боюсь больше всего.

Энтони украдкой бросил взгляд на часы. Уже принесли счет, и ему нужно было торопиться, если он хотел зайти в гостиницу и успеть на встречу.

- Я сочувствую вашему разочарованию, - сказал он примирительным тоном, - но решение, которое вы ищете, находится не в моих руках. Я иностранец, здесь проездом, через несколько дней я вернусь в свою страну.

Ихинио Самора перестал жалобно кривить губы и взглянул на англичанина с новым интересом.

- Ай, - сказал он с оживлением, - частностями займемся в свое время. Тем не менее, скажу, что ваш отъезд - не препятствие, даже наоборот. Вытащить ее из этой страны было бы великим делом. В Англии она была бы словно рыба в воде. У нее талант быть сеньоритой; к тому же, она трудолюбивая, честная и очень благодарная. Она никогда не забывает оказанных ей услуг. Хорошо знаю, - добавил он серьезно, как будто бы эта сторона вопроса беспокоила его больше, чем замешательство собеседника, - что этот план противоречит принципам марксизма. Пролетарий не должен искать личного спасения, лишь искать спасения для всего класса. Но я убежден, что если бы Маркс знал эту девочку, он сделал бы для нее исключение. И ребенок: воспитанный в Англии, ни больше ни меньше, да с врожденной храбростью испанцев, он мог бы стать офицером Британской армии в Индии, только представьте себе.

Это был разговор глухих. Энтони был воспитан проявлять уважение ко всем людям, вне зависимости от происхождения и социального положения, но это воспитание строилось на жестком представлении о социальной иерархии, в рамках которой намерения его собеседника выглядели даже не абсурдными, а непозволительными. В глазах Энтони речь Ихинио Саморы была полным бредом. Но так как тот сохранял свое обычное здравомыслие, и его планы были продиктованы не личным интересом, а нелепым великодушием, Энтони решил не придавать чрезмерного значения этим словам. Может быть, подумал он, этому несчастному нужно просто выплакаться. Сейчас важно было положить конец этой застольной беседе, чего он мог добиться, лишь показав интерес и дав расплывчатое согласие.

- Будьте уверены, что я подумаю о выполнимом способе осуществления ваших желаний без вреда для моего собственного положения, - заверил он, - но сейчас я должен уйти без промедления. И я передумал насчет того, о чем вы в начале договорились: я угощаю.

Эта последняя уловка, предназначенная задобрить Ихинио Самору, обернулась полной противоположностью. Тот отказался и настаивал на оплате, тем более, что он имел наглость просить о столь значимой услуге и получить столь положительный ответ. Чтобы избежать риска новых осложнений, Энтони согласился и, не ожидая, пока тот осуществит желаемое, поднялся, пожал ему руку и поспешно вышел из закусочной. Оказавшись на улице, он направился к отелю так быстро, насколько позволял отяжелевший живот. Будучи недалеко от цели, он замедлил шаг и продолжил идти с осторожностью, на случай, если полицейский, о котором рассказал Ихинио Самора при встрече, всё еще находился там. В конце концов, не заметив в окрестностях гостиницы никого подозрительного, он почти пробежал последний участок пути, попросил ключ у портье и заперся в своем номере.

Внутри царила атмосфера, благоприятствующая работе: от печи исходило отрадное тепло, а сквозь окно проникали косые лучи тусклого заходящего солнца. Энтони достал тетрадь и перо, уселся за стол и приготовился сделать записи о своем открытии и последующем обильном обеде, но внезапно скрестил на столе руки, склонил голову и уснул.

Не осознавая, что спит, он увидел во сне, как по улице идет многочисленный хор, поющий "Интернационал". Через окно виднелись огромные столбы черного дыма, поднимающегося вверх на фоне красного неба. Было очевидно, что вспыхнула революция, и, как следствие, его жизнь находилась в серьезной опасности. По беспощадной логике сновидений, он видел себя вовлеченным в вихрь событий. У меня нет выхода, думал он, меня заставят надеть лохмотья, избавиться от бороды и кричать "Всю власть советам!". Эта картина вызвала в нем физическое смятение: он сильно вспотел, а в животе жгло, он хотел убежать, но мышцы отказывались слушаться приказов, которые отдавал мозг.

Энтони проснулся с чувством тревоги и страхом, что проспал встречу. Часы успокоили его относительно второго. Он убрал тетрадь и авторучку обратно, плеснул на лицо и волосы воды, чтобы немного привести в порядок свой внешний вид, надел пальто и шляпу и спешно вышел из номера. Фонарщик зажигал на площади фонари.

Пока он торопливо шел к месту встречи, в голове всплывали детали кошмара, и он решил, что сделанные Ихинио Саморой во время обеда предсказания впечатлили его больше, в чем он, отвлеченный в тот момент безумным предложением, признался сам себе. Возможно, я иду по краю пропасти, подумал он.

Глава 22

Когда Энтони Уайтлендс запыхавшись прибыл к назначенному перекрестку, его мысли еще отягощали зловещие предзнаменования. На улице Эрмосилья его ожидала Пакита, стоя рядом с такси. Не столько чтобы защититься от холода, но скорее чтобы остаться неузнанной, она подняла воротник пальто и надвинула на глаза элегантную лиловую шляпку. Увидев Энтони, она вытащила руку из норковой муфты, сделала ему знак и, не дожидаясь англичанина, села в такси. Он последовал за Пакитой и закрыл за собой дверцу. Такси тронулось, и некоторое время они ехали, погруженные в заговорщицкое молчание, словно собирались совершить преступление.

В тоскливом полумраке зимних сумерек они проехали по улице Браво Мурильо до площади Куатро-Каминос. По мере приближения к конечному пункту попадались всё более многочисленные группы пешеходов, направлявшиеся к месту проведения митинга и занявшие тротуары и даже мостовые. Такси продвигалось всё медленнее и часто резко тормозило, потому что прохожие выглядели так, что клаксон таксист использовать не решался. Наконец, водитель заявил, что больше двигаться не может. В качестве объяснения он сказал, что "не из этих". Энтони расплатился, и они с Пакитой пошли пешком. Когда толпа стала уже весьма плотной, Пакита с силой сжала руку англичанина.

- А это точно не мышеловка? - спросил Энтони.

- Даже если и так, - ответила Пакита. - Уже поздно о чем-либо сожалеть. Или вы боитесь?

- Я боюсь за вас.

- Я вполне способна за себя постоять.

- Эта фраза ничего не значит, просто общие слова, - ответил Энтони, в глубине души оскорбившись, что его приняли за труса. - И кроме того, мне-то ничто не угрожает в любом случае, я британский подданный.

Пакита тихо рассмеялась.

- Это мероприятие запретила полиция, - сказала она. - Так что мы нарушили закон.

- Я скажу, что меня обманули.

- Вот как? В самом деле? - спросила она полушутя, полусерьезно.

Несмотря на кокетливый тон, Энтони вовсе не чувствовал себя уверенным. Он незаметно бросал взгляды направо и налево в поисках полиции, но даже с высоты своего роста не смог заметить никого в форме. Возможно, присутствие вооруженной полиции привело бы к обратному результату, подумал он, или она ожидала, пока все соберутся в одном месте, чтобы устроить избиение. Ну а если полиция не появится, а на нас нападут другие группировки, то кто восстановит порядок? После продолжительных размышлений он пришел к выводу, что полиция наверняка скрывается неподалеку и готова вмешаться при первых признаках насилия. Эта мысль его одновременно и успокоила, и встревожила.

Кинотеатр представлял собой трехэтажное здание. Большие рекламные щиты, обрамлявшие фасад, сейчас были затянуты полотнищами черной ткани, на которых были написаны имена фалангистов, погибших в облавах и уличных перестрелках. Энтони пробежал глазами этот траурный перечень и обнаружил, что растерял последние остатки оптимизма. Двери кинотеатра были распахнуты настежь, и толпа, выстроившись перед ними в длинную очередь, двигалась очень медленно, минуя строгий контроль, состоящий из нескольких молодчиков в голубых рубашках, стремящихся отловить возможных лазутчиков и провокаторов, которые вполне могли затесаться в толпу участников. Всё делалось на полном серьезе и с большой ответственностью.

Энтони и Пакита пристроились в конец очереди и вслед за остальными направились в холл. Там толпа разделилась: кто-то направился прямо в партер, кто-то - в сторону лестницы, ведущей на верхние этажи. Энтони с Пакитой как раз думали, в какую сторону направиться, когда к ним подошел коренастый смуглый мужчина с напомаженными волосами и тонкими усиками. Он был одет в голубую рубашку с вышитой эмблемой - красное ярмо и стрелы; на поясе у него висела кобура с пистолетом; то и другое давало ему несомненное преимущество. При этом даже нарочито грозный вид, который он весьма старался себе придать, не мог скрыть его очевидной нервозности. Даже не взглянув на англичанина, он обратился к Паките с озабоченным выражением на лице:

- Никто нас не предупредил, что ты придешь, - сказал он.

- Я знаю, - ответила она. - Я здесь инкогнито: сопровождаю одного иностранного гостя.

Распорядитель недоверчиво посмотрел на Энтони. Сдержав удивление, которое вызвали слова Пакиты, Энтони принял равнодушный, почти презрительный вид. Распорядитель отвел взгляд и сказал:

- Пойдемте со мной. Я проведу вас в ложу.

- Нет, - решительно отказалась Пакита. - Он не должен знать, что я здесь. Мы пристроимся в сторонке, где получится. Главное, ничего ему не говори.

- Хорошо, - ответил распорядитель. - Как хочешь. В партере, с краю, есть еще свободные места. Только поторопитесь, скоро их не останется.

Они нашли два свободных кресла в самом конце ряда, недалеко от выхода. Энтони подумал, что это весьма кстати: когда начнется митинг, можно будет потихоньку уйти, не теряя лица в глазах своей спутницы. Однако, с каждой минутой положение становилось всё хуже: народ всё прибывал, свободных мест уже не осталось, ложи и амфитеатр были переполнены; люди стояли даже в проходах.

На сцене стоял покрытый черной скатертью стол. Внизу перед сценой выстроились в ряд молодчики в голубых рубашках с флагами Фаланги. Атмосфера в зале всё больше и больше накалялась. Наконец, после двадцатиминутной задержки, крики в толпе возвестили о приходе трех ораторов. Энтони узнал Раймундо Фернандеса Куэсту и Рафаэля Санчеса Масаса; третий оратор - высокий лысый мужчина крепкого телосложения - был ему незнаком. Англичанин спросил у Пакиты, кто это такой, и та ответила, что это Хулио Руис де Альда, тот самый легендарный летчик, что десять лет назад пересек на гидроплане Атлантический океан, и один из руководителей Фаланги.

Между тем, все трое ораторов устроились за столом и теперь дожидались, когда в зале установится тишина. Спустя некоторое время Фернандес Куэста поднялся, взял в руки микрофон и рявкнул:

- Тихо!

Шум сразу смолк, и Фернандес Куэста начал свою речь:

- Как вам всем известно, - начал он, - цель этого мероприятия - подытожить результаты предыдущих выборов. Народный Фронт победил; еще один шаг - и Испания окажется в руках марксистов. Но даже если бы всё было наоборот, - продолжал он, решительно заглушая раздавшиеся в зале крики протеста, - результат был бы тот же, потому что все эти выборы -просто фикция, призванная хоть как-то узаконить захват власти этой шайкой коррумпированных бездельников и предателей родины.

- Этот человек дождется, что нас всех арестуют, - прошептал Энтони на ухо Паките.

- Поберегите нервы, - ответила она. - Это еще только начало.

- Именно по этой причине, - продолжал он, - Фаланга не присоединилась на выборах ни к тем, ни к другим. Она выступала сама по себе, зная, что проиграет, потому что с самого начала было ясно, что эти выборы - профанация. Мы приняли в них участие лишь для того, чтобы заявить о себе, и не более, - здесь он выдержал драматическую паузу и добавил, понизив голос: - Но и эти наши усилия оказались бесплодными, ибо те, кто нас понимают, нас ненавидят, а те, кто мог бы полюбить, нас не понимают. Потому что мы - не левые и не правые. От левых у нас - жажда перемен, от правых - национальное самосознание, однако мы не страдаем ненавистью первых и эгоизмом вторых.

Из-за этих парадоксальных высказываний большинство слушателей, да и сам оратор, потеряли нить, но он продолжал тем же восторженным тоном, хотя и несколько бессвязно по содержанию. Публика не хотела растерять пыл, но проявления энтузиазма с каждым разом становились всё менее спонтанными. Фернандес Куэста ещё какое-то время говорил с жаром в голосе и жестикулируя и закончил, выкрикнув:

- Вставай, Испания!

Публика отреагировала на эту фразу овациями.

Затем слово взял Рафаэль Санчес Масас. В отличие от предыдущего оратора, он обладал слабым голосом и бубнил, словно пономарь, что едва ли могло пойти на пользу его идеям. И, несмотря на то, что сами по себе идеи выглядели куда более здравыми, Энтони подумал, что он и сам отнюдь не стремится зажечь присутствующих своим энтузиазмом и расположить их к себе. Казалось, в правильности его идей были твердо убеждены все, кроме самого оратора.

- Когда Фаланга объявила, что пойдет на выборы в одиночку, - сказал Санчес Масас, - некоторые утверждали, что мы как четыре кошки с двумя песетами, у нас даже нет дерева, на котором нас могли бы повесить. Однако никто не говорил, что нет такого места, где мы могли бы умереть, потому что фалангисты умирают повсюду. И что мы нищие, и это правда. Бедность - это сила Фаланги, из-за своей бедности Фаланга понимает и защищает права бедняков - мелкого фермера, моряка, солдата и сельского священника. Мы хотим стать защитниками народа, а не гвардией, охраняющей спекулянтов, банкиров и промышленников. Социалисты говорят, что повысят заработную плату, что с ними все будут жить лучше. Может, и так, а может, и нет. С уверенностью можно только сказать, что Испания их не волнует. Что ж, против этих убогих интересов Фаланга предлагает нечто другое: единую судьбу и великие спасительные идеи. Независимый суд и суровая справедливость - вот чего мы хотим добиться, чтобы возродить Испанию!

Санчеса Масаса тоже проводили громкими аплодисментами, однако первоначальный накал уже начал спадать. Несомненно, зрители всё это уже неоднократно слышали на протяжении избирательной кампании.

Хулио Руису де Альбе, который выступал следующим, удалось сорвать аплодисменты и выкрики, благодаря суровой динамике своей речи и благородной внешности военного и наваррца. Можно и не рассчитывать, сказал он, что Испания выйдет из той дремоты, в которую погрузилась в результате демократии. По этой причине Фаланга должна быть готова всеми средствами, легальными или нелегальными, прийти к власти. Лишь таким путем, твердо заявил он, через несколько лет - два, три, четыре, не больше - новое поколение принесет Испании национал-синдикализм, который благотворно скажется на нашей родине.

Снова раздались горячие аплодисменты. Энтони взглянул на часы: было уже больше половины девятого, и мероприятие, несомненно, подходило к концу. Как и все в зале, он тепло оделся, потому что на улице было холодно; однако помещение кинотеатра было переполнено, и жара в нем стояла невыносимая. Энтони был несколько разочарован, но в целом вполне удовлетворен: никогда прежде он не был на фашистской демонстрации, и теперь видел, что, несмотря на внешнюю экспрессивность, их позиция всё же не столь безумна, как он думал раньше. "Если так и дальше пойдет, - решил он, - мы сможем благополучно выскользнуть".

Движение в зале заставило его предположить, что многие участники решили под шумок покинуть помещение. Но в эту минуту Раймундо Фернандес Куэста снова взял микрофон и проревел во весь голос:

- Внимание! Сам Вождь нации!

Казалось, стены кинотеатра "Европа" рухнут под громом оваций, когда на сцене появился Хосе-Антонио Примо де Ривера. Весь зал поднялся и вскинул руки в приветственном салюте. Охваченный общим настроем, Энтони тоже встал, однако поднять руку так и не решился. Сзади послышался чей-то резкий голос:

- В чем дело? Почему вы не салютуете?

- Я не уполномочен, - ответил Энтони, повернувшись назад и отвечая с подчеркнуто иностранным акцентом.

Судя по всему, это объяснение удовлетворило вопрошающего. Энтони повернулся обратно и посмотрел на Пакиту, но в это мгновение все руки уже опустились, публика села в напряженном молчании, поэтому он так и не смог определить, сделала ли она тот же жест, что и все остальные. В это время к столу подошел Хосе-Антонио и обменялся рукопожатиями и объятиями с другими ораторами. Затем он занял место в центре стола и, не став садиться и без вступления, наклонился вперед и произнес:

- Выступающие передо мной уже вам сказали, хотя в этом и не было необходимости, по каким причинам мы все здесь собрались. В этом нет ничего сложного. Народный Фронт победил на выборах. Испания погибла. Да здравствует Россия!

Это откровенное заявление приветствовал одобрительный рев. Публика вмиг вскипела. Хотя и сбитый с толку неожиданным развитием событий, Энтони не переставал хладнокровно оценивать необыкновенные обстоятельства, в которые он попал по прихоти судьбы.

На прошлой неделе он обладал лишь скудной информацией о текущем положении дел в Испании, почерпнутой из статей британской прессы, о Фаланге и Хосе-Антонио Примо де Ривере он даже не слышал. Теперь, напротив, не только познакомился с этой партией, ее идеологией и главными лидерами, а с ее основателем и вождем завел даже дружбу, по причине чего за ним следило управление по госбезопасности, но Энтони также соперничал с Хосе-Антонио за благосклонность молодой и обворожительной мадридской аристократки, которая в это самое мгновение сидела рядом с ним с прямой спиной и впитывая слова человека необыкновенного и пылкого, провозгласившего на глазах у всех необходимость устроить государственный переворот.

Энтони вспомнил, как в противовес эти бурным мгновениям, на прошлой неделе наслаждался тихим существованием в Лондоне, а теперь рисковал жизнью на фашистском митинге.

- Или кто-то и правда верит, - продолжил Хосе-Антонио, когда установилась тишина, - что проблемы нашего общества можно разрешить, призывая граждан каждые два года кидать бумажки в урны? Хватит уже дурить нам голову! 14 апреля 1931 года, когда республика восторжествовала над монархией, исчезла не только эта форма правления, но и социальная база, экономическая и политическая, на которой она основывалась. Это прекрасно понимает Асанья и его приспешники. Его курс состоит не в том, чтобы заменить либеральную монархию буржуазной республикой, а в том, чтобы заменить одно разрушенное государство другим. Какое новое государство нас ожидает? Одно из двух: либо социалистическое, которое устроит революцию до победного конца, либо тоталитарное, которое установит вечный мир, сделав своими интересы всех.

Может быть, думал Энтони во время этой речи, которую неоднократно прерывали овации и крики "ура", обращенные к Хосе-Антонио, к Фаланге и генералу Примо де Ривере, он с удовольствием бы поменялся со мной местами, оставив трибуну, чтобы сесть рядом с Пакитой и слушать бред сумасшедшего, опьяненного собственным красноречием. Чего добивается этот тип? Он и правда верит во всё, что говорит, или это просто чтобы произвести на нее впечатление? А она? О чем она думает? И зачем привела меня с собой? Чтобы показать лучшую сторону Хосе-Антонио или худшую? И какое значение имеет мой вердикт?

- Мы не станем колебаться, не станем откладывать на завтра! - продолжал Хосе-Антонио со всё возрастающим пылом. - Наш долг - начать гражданскую войну со всеми вытекающими последствиями. Испания может быть либо синей, либо красной; третьего не дано. И будьте уверены, что наш боевой дух победит! И тогда мы увидим, сколько людей наденут голубые рубашки. Но первый шаг всегда труден, он пахнет порохом и свинцом... Но он поможет нашей империи развернуть крылья!

Больше он не успел ничего сказать: весь зал снова поднялся, вскинул руки и хором запел гимн "Навстречу солнцу".

- Пойдемте, - сказала Пакита, хватая Энтони за руку.

- Прямо сейчас?

- Сейчас или никогда. Все взбудоражены, и в этой горячке никто ничего не заметит.

Пакита оказалась права: они благополучно миновали лес поднятых рук и выскользнули наружу через боковую дверь, спустились в фойе, забрали свои пальто и вышли на улицу, и никто не попытался их задержать. Уже стемнело, и на улице было безлюдно; казалось, весь город вымер. Подхваченные холодным ветром, в воздухе кружились листовки - неизбежные спутники подобных мероприятий. В каждой тени англичанину чудился притаившийся враг.

- Чует мое сердце, это затишье не сулит ничего хорошего, - сказал он. - Давайте поймаем такси и уберемся отсюда как можно скорее.

Из здания, которое они только что покинули, донеслись приглушенные последние куплеты гимна, а за ним воинственные выкрики. Они пошли по улице Браво Мурильо и увидели, что навстречу двигается плотная группа рабочих с мрачными лицами и враждебным поведением. Пакита прижалась к своему спутнику и положила голову на плечо англичанину. Тот понял маневр, и парочка продолжила движение, как ни о чем не подозревающие любовники. Людская волна обогнула их, почти не задев. Оказавшись вне опасности, они отодвинулись друг от друга и ускорили шаг. На Куатро-Каминас отряд полицейских разворачивал все автомобили. Поскольку в поле зрения не оказалось ни одного такси, они направились на станцию Тетуан и доехали на метро до Риос-Росас, там вышли и взяли такси. Энтони назвал адрес особняка на Кастильском бульваре. Когда такси тронулось, Пакита откинулась на спинку сиденья, вздохнула и произнесла:

- Ну что, посмотрели? А теперь скажите честно, что вы об этом думаете.

- Честно? - переспросил англичанин. - Я думаю, что красноречие вашего друга прямо-таки фонтаном бьет.

Пакита печально улыбнулась и слегка задумалась, прежде чем ответить. Голос ее прозвучал тихо и устало:

- Я не стану с вами спорить. И, тем не менее, я связана с ним неразрывными узами, и корни этой связи уходят в самую глубину сердца. Хорошо это или плохо, но нас связала сама судьба. Только не понимайте мои слова так уж буквально, не ищите им практического объяснения: вы все равно его не найдете. Судьба решила, чтобы наши судьбы текли параллельно и никогда не пересекались. Я не хочу вдаваться в подробности: это было бы мучительно для меня и скучно для вас. Впрочем, мои к нему чувства отнюдь не ослепили меня. Я прекрасно понимаю, что идеология Хосе-Антонио весьма противоречива, что его партия не имеет ни четкой программы, ни социальной базы, и даже его знаменитое красноречие сводится лишь к пустому сотрясанию воздуха, а по сути ничего и не говорится. Что же касается остальных, то Руис де Альда - всего лишь символ; Раймундо Фернандес Куэста - нотариус, ничего не смыслящий в настоящей политике, а Рафаэль Санчес Масас - лишь интеллектуал, а вовсе не человек действия. Никто из них не имеет ни веса, ни стратегии, необходимых, чтобы возглавить революционное движение. Хосе-Антонио всеми этими качествами обладает, но ему тошно ими пользоваться. Он и рад бы отступить, но уже слишком поздно; слишком много пролито крови, пути назад нет. Поэтому он вынужден продолжать всё это безумие. Даже если волей судьбы Фаланга получит власть, к которой стремится, для Хосе-Антонио мало что изменится; в лучшем случае, его просто используют, в худшем - с ним покончат его же собственные союзники.

Энтони, понимал, что если он что и скажет, она заставит его замолчать, и что поток признаний уже не остановить, а потому хранил молчание, даже когда она сделала паузу, и Пакита тут же добавила:

- Вы спросите, почему я вам всё это рассказываю, почему я привела вас на это мероприятие, почему я вообще доверилась вам? Я вам отвечу. Во-первых, потому, что в скором времени вы должны будете принять окончательное решение, и мне бы хотелось, чтобы вы понимали, на что идете. Во-вторых, потому что я весьма ценю и уважаю вас и, хотя у меня в мыслях не было вас использовать, мне бы не хотелось, чтобы вы решили, будто я вами манипулирую. В любом случае, я еще раз повторяю, что отблагодарю вас за вашу услугу; я никогда не беру своего слова обратно.

Такси затормозило у ворот особняка, и Энтони обрадовался, что не придется немедленно реагировать на это расплывчатое предложение. Он сделал туманный жест, и Пакита быстро вытащила руку из муфты и протянула ему.

- Спокойной ночи, Энтони, - прошептала она. - И спасибо вам за всё.

- Не за что, - ответил англичанин и серьезно добавил. - Знаете, на мгновение я решил, что вы вытащите из муфты револьвер.

- У меня нет с собой оружия, - с улыбкой сказала Пакита. - И думаю, что мне оно и не нужно, раз я с вами. Вы не заставите меня изменить мнение.

Она пожала ему руку, открыла дверцу и вышла из такси. Прежде чем Энтони смог сделать то же самое, чтобы проститься с ней на тротуаре, Пакита уже открыла калитку и исчезла в сумраке сада. Энтони понял, что с этим уже ничего не поделать, назвал таксисту адрес гостиницы и весь остаток пути размышлял над словами Пакиты. До сей поры его личный опыт подсказывал считать испанский фашизм движением крепким и без слабых мест. Теперь этот образ распался из-за слов человека, в чьей правдивости не приходилось сомневаться. Несмотря на высокомерие и манию величия своих лидеров, Фаланга была мелкой и маргинальной группировкой, сплоченной лишь красноречием своего основателя и постоянными физическими угрозами, которые мешали ее членам хладнокровно оценить положение. И хотя всё это его лично не касалось, эти выводы вызвали у англичанина упадок духа.

Глава 23

- Простите, что беспокою вас в такоевремя, дон Алонсо, но я хотел без промедления уведомить вас, того человека, о котором шла речь, в конце концов, нашли и задержали, сейчас его везут в отделение.

По другую сторону провода дон Алонсо Майоль, шеф госбезопасности, встретил сообщение подполковника Марранона вздохом: новость его порадовала, но определенно помешала спокойному домашнему ужину, который он планировал. Он ответил:

- Буду там через двадцать минут.

Подполковник Марранон повесил трубку и хмуро покрутил в руке сигарету. Ему тоже не доставляла радости мысль, что пришлось уйти из таверны и бросить бутерброд с рыбой. Виновнику всех этих неприятностей придется заплатить за плохое настроение обоих, подумал подполковник, закурил сигарету и начал приводить в порядок рабочий стол, чтобы произвести хорошее впечатление на начальника. Затем он вызвал секретаршу и ввел ее в курс дела.

Пухлая секретарша ответила, подняв похожие на сосиски руки в безропотном жесте. Она не выглядела сердитой. Однако, уже много лет ее муж, страдающий от какого-то хронического заболевания, не мог работать, и она одна несла на своих плечах заботу о пропитании обоих, хлопоты по дому и уход за инвалидом. Сверхурочная работа приносила ей серьезные хлопоты: необходимость позвонить соседке и попросить ее позаботиться об ужине и больном, пока она не вернется. Но пухлая секретарша никогда не жаловалась и не теряла спокойствия. Капитан Коскольюэла был другим, характер его ухудшается с каждым днем, с досадой подумал подполковник. Капитан - человек действия; он привык к сражениям и армейской жизни. Сейчас же из-за ранения он был вынужден набираться терпения в долгих часах ожидания и растрачивать свою энергию на бесконечную возню с бумагами.

Дон Алонсо Майоль, облаченный в элегантное пальто цвета морской волны с черными бархатными отворотами и котелок, вошел в кабинет раньше обещанного. Когда поступил звонок, он был на собрании в клубе и и предпочел пройти расстояние, отделявшее его от Главного управления, пешком, чтобы не терять время в пробках в центре. Вечером студенты-католики устроили у Пуэрта-дель-Соль демонстрацию против отмены религиозного образования, и там все еще оставались отдельные группы, которые полностью сковали движение, объяснил он, снимая пальто и котелок и вешая их на вешалку при помощи подполковника.

- И я говорю себе: если они уже католики, для кого им нужно религиозное образование?

- Дело не в учебе, а в том, чтобы устроить заварушку, дон Алонсо, - согласился подполковник.

Сеньор Майоль и его подчиненный сели. Первый достал сигарету из портсигара, предложил другую подчиненному, но не Пилар, вставил свою в большой мундштук, прикурил и поднес огонь подполковнику. Оба молча закурили.

- И где, черт возьми, вы обнаружили нашего задержанного? - спросил наконец сеньор Майоль.

- Вы не поверите, дон Алонсо. В кинотеатре "Европа", он слушал Примо и фашистскую камарилью! Во время ареста он отрицал свою вину, но один из наших агентов видел его входящим на место событий в сопровождении дочери герцога де ла Игуалады.

- Боже ты мой, эта сумасшедшая заставляет их всех потерять голову! Что такого она им дает?

- То, что всегда дают женщины, дон Алонсо: ложные надежды.

Сеньор Майоль кивнул с еле уловимой улыбкой, а затем спросил, не был и митинг запрещен. Да, действительно, соответствующее одобрение не было получено, но они этим пренебрегли. Хозяин заведения утверждает, что его заставили. В последний момент заместитель министра внутренних дел предпочел не привлекать полицию, чтобы избежать серьезных последствий. В конечном счете, лекарство оказалось хуже самой болезни: под конец начались драки с молодыми социалистами. Несколько человек были ранены и один застрелен: восемнадцатилетний фалангист, уроженец Сьемпосуэлоса, работал там же продавцом в аптеке.

Доклад прервали несколько сильных ударов в дверь. Вошел капитан Коскольюэла и Энтони Уайтлэндс между двумя агентами в форме. Увидев их, Пилар достала блокнот для стенографии и проверила стержень карандаша: с этой минуты всё, что здесь говорилось, могло иметь официальный характер. Англичанин прибыл смертельно напуганным, но с отпечатком императорской надменности на лице. До того, как он смог что-либо произнести, дон Алонсо Майоль раздавил сигарету в переполненной окурками пепельнице, вытряхнул мундштук, убрал его в карман пиджака и поднялся на ноги.

- Сеньор Уайтлэндс? - проговорил он, протягивая тому руку, на что англичанин машинально подал свою. - Думаю, что мы не были представлены. Алонсо Майоль, руководитель Главного управления госбезопасности. Сожалею, что мы встретились при таких обстоятельствах.

- Могу я поинтересоваться...? - пробормотал англичанин.

- Не ухудшайте ситуацию, Вителас, - сухо вмешался подполковник. - Вопросы здесь задаем мы. Сейчас же, если вы хотите знать причины задержания, могу предложить вам несколько.

- Я только хочу позвонить в британское посольство. - ответил Энтони.

- В такое время там никого не будет, сеньор Уайтлэндс, - возразил сеньор Майоль. - Еще будет время. Сначала поговорим. Будьте добры, присаживайтесь.

Под пристальными взглядами охраны Энтони повесил пальто на вешалку рядом с пальто сеньора Майоля и уселся в то же плетеное кресло, которое занимал во время своего прошлого визита. Толстая стенографистка перетащила свой стул, чтобы разместиться поближе к участникам разговора, а капитан Коскольюэла плюхнулся на другой далеко не торжественным образом, едва сдержав стон: его искалеченная нога мучительно болела из-за долго ожидания. Энтони размышлял над тем, что в этом кабинете у него не слишком много друзей. Подполковник Марранон подал знак, и постовые отдали честь, гремя металлом, развернулись и вышли. Он слышал, как грохот их шагов удалялся по коридору. Затем воцарилась зловещая тишина, которую нарушил нейтральный, но, впрочем, не лишенный напряжения, голос шефа госбезопасности.

- Сеньор Уайтлэндс, учитывая, что сегодня вы приняли участие в митинге Фаланги в кинотеатре "Европа", то можете догадаться, что у нас есть дела, намного более серьезные, чем следить за вами. Если все мы, здесь присутствующие, теряем на вас драгоценное время, то причина должна быть иной. Я ясно выражаюсь? Что ж, если да, то перейду к сути дела. Вы слышали слова, прозвучавшие в этом кинотеатре, и не один, а несколько раз. Вы видели реакцию присутствовавших. Вы знаете о существовании фашистского движения в Европе и каковы его намерения: восстание, захват власти путем насилия, гражданская война, если не останется другого выхода, и, наконец, установление тоталитарного режима. Они не скрывают эти намерения и не болтают попусту: Италия, Германия и другие страны уже готовы последовать их примеру. Однако, при всей своей серьезности, это дело находится в компетенции испанского правительства, но не вашей, и в некоторой степени даже не в моей. Фашизм - это политика, а я отвечаю за гражданский порядок. Вы курите?

Энтони отрицательно покачал головой. Майоль вытащил сигарету, повторил церемонию с мундштуком, вдохнул дым и продолжил.

- Хосе-Антонио Примо де Ривера - глупец, - проговорил он, - но он этого не знает, в этом-то и проблема. Как сын диктатора, он рос принцем, окруженный льстецами. Потом, когда те же, кто ранее возвысил его отца, его скинули, он не сумел этого стерпеть. Это и бросило его в политику. Он привлекателен внешне, блестящий оратор, живет в окружении целой свиты мальчишек, столь же глупых, как и он, которые смеются над каждой его шуткой. В обычных обстоятельствах он стал бы успешным адвокатом, сделал бы хорошую партию, и эта дурь прошла бы.

Он сделал паузу, вздохнул и продолжил.

- Но он влюбился в эту девицу, всё пошло не так, и в итоге он потерял голову. В завершение, политическая и социальная ситуация в Испании поспособствовала его безумию. Результат налицо. Сегодня вечером, по завершению митинга в кинотеатре "Европа", на улице начались драки с обычным исходом: один фалангист мертв, мальчишка восемнадцати лет. Хосе-Антонио дурит им головы фантазиями, отправляет их на смерть и остается при этом невозмутимым. Вы сами видели список убитых фалангистов; возможно, вам будет интересно узнать, кроме имен, возраст этих страдальцев: большинство были детьми, которые даже не понимали идей, ради которых жертвовали своим будущим. Для Примо де Риверы это выглядит романтичным. Мне же кажется зловещим.

Энтони слушал с интересом, но его внимание привлекло упоминание несчастной любви Хосе-Антонио и Пакиты, так как из намеков Майоля явствовало, что именно она была героиней истории. Что могло пойти не так в их отношениях? Вопрос беспокоил его, но момент был не подходящим для того, чтобы теряться в догадках: он сам находился в сложной ситуации и должен был применить всю свою изобретательность, чтобы выйти из нее изящно и не проболтавшись.

Комната уже заполнилась дымом. Кашель заставил Пилар оторваться от работы. Подполковник поднялся и открыл окно. Из темного внутреннего дворика ворвался поток свежего воздуха и одинокий стук печатной машинки. Прошла минута, подполковник счел атмосферу обновленной и закрыл окно. Сеньор Майоль продолжил свои объяснения.

- Вдобавок к безответственности и глупости, Примо де Ривера - олух, и это бросается в глаза. Он ездил к Муссолини и Гитлеру просить благословения и помощи; оба приняли его с распростертыми объятиями, но немедленно приняли меры и отделались от него при помощи красивых слов. Муссолини предоставил ему ежемесячные выплаты, которые едва покрывают расходы организации. Гитлер же не дал ни цента. С аналогичным результатом он предложил свои услуги крайне правым и крайне левым. Социалисты встретили его выстрелами без всяких разговоров; анархисты слушали, как слушают безумца, и когда им наскучило, просто выставили за дверь. Хиль-Роблес тоже дал ему от ворот поворот, и хотя многие военные чувствовали симпатию к фашизму, даже во сне они не вздумали бы рассчитывать на Фалангу, если бы решили устроить государственный переворот. Им не нужна скудная помощь кучки неопытных маменькиных сынков, и они не расположены к тому, чтобы какой-то дурачок говорил им, что делать. На случай, если этого недостаточно, вспомните, что Хосе-Антонио выгнали из армии за драку с генералом Кейпо де Льяно. Нельзя сказать, чтобы он снискал симпатию верховного командования. Со своей стороны, Хосе-Антонио презирает генералов: он считает, что в нужное время они не защитили его отца из-за трусости или предательства, просто и ясно. Богатейшая буржуазия считает Примо де Риверу одним из своих и смотрит на него благосклонно, но сейчас, по правде говоря, не берет на себя никаких обязательств и не раскошеливается. В конце концов, Хосе-Антонио пообещал покончить с классовыми привилегиями и национализировать банки. Дела обстоят таким образом, что у Фаланги не остается иного выхода, кроме как в одиночестве выйти на улицы для захвата власти и надеяться, что армия поддержит эту инициативу. Конечно, если бы они так поступили, то ничего бы не добились. Если военные устроят переворот, то сделают это тогда, когда сами решат, а не когда хочется фалангистам, а у фалангистов, со своей стороны, нет средств: ни оружия, ни денег на его покупку.

Шеф госбезопасности умолк, чтобы его собеседник усвоил информацию и сделал свои собственные выводы, до того как перейти от общего к частному.

- Фалангисты всегда отчаянно пытались добыть оружие, и эти попытки только усилились со времен последних выборов. Вдобавок к деньгам Муссолини, часть средств им предоставляют разные бестолковые богатеи. Разумеется, оружие они должны покупать за границей и платить за него валютой. У многих есть деньги на зарубежных депозитах, но их ревностно охраняют. Если что-нибудь случится, эти деньги обеспечат им безбедное существование. Другие, каких немного, готовы на любую жертву ради дела. И наиболее заметный среди них - ваш друг, герцог де ла Игуалада.

Это открытие поразило Энтони, не столько в плане идеологических воззрений сеньора герцога, сколько тем, что он намеренно их от него скрыл. Это впечатление не осталось незамеченным остальными: шеф госбезопасности и подполковник обменялись понимающими взглядами. Пока сеньор Майоль театрально прикуривал очередную сигарету, подполковник продолжил объяснения вместо него.

- В свое время герцог де ла Игуалада был рьяным сторонником диктатуры Примо де Риверы, чьим близким другом он тогда являлся, и после его падения перенес свою верность на сына диктатора. Он всегда защищал Хосе-Антонио и помогал ему, как в финансовом плане, так и прибегая к своему влиянию: во время гонений он приютил его как члена своей семьи. Позднее все усложнилось...

- Но это уже иная тема, - вмешался сеньор Майоль, - сейчас важно другое.

По всем признакам, герцог де ла Игуалада собирался вывезти из Испании серьезную сумму денег с целью покупки оружия. Его старший сын уже месяц путешествовал по Франции и Италии. Объявленной причиной путешествия являлось мнимое обучение искусству; истинная же цель - установить контакт с фашистскими группировками для организации покупки и доставки оружия, как только прибудут деньги. У герцога не было счетов в европейских банках и, согласно надежным источникам, он не осуществлял продаж или активного использования капитала в Испании. Но, несомненно, он что-то замышляет.

- И именно в это время появляетесь вы, самый безобидный человек в мире, - язвительно вставил подполковник. - Приходите к герцогу, идете на вечеринку с Хосе-Антонио и обхаживаете дочку, но при этом не знаете ничего из того, что мы вам рассказываем.

- Мы знаем, что с вами связался торговец из Лондона по имени Педро Тичер, - продолжил Майоль. - Он встречался с вами по поручению герцога де ла Игуалады?

- Кто рассказал вам о Педро Тичере? - спросил Энтони. - Это частные дела, касающиеся моей профессии.

В этот раз из своего угла ответил капитан Коскольюэла.

- Уже несколько лет Педро Тичер служит связным между испанской и английской фашистскими группировками. Вы не знали?

- Как бы я это узнал? Он ничего мне не сказал. Педро Тичер - известный человек в мире искусства в Великобритании, и я не лезу в политику. Не было никаких причин подозревать, что за его визитом стоит международная интрига.

- Значит, вы не отрицаете, что виделись с Педро Тимчером в Лондоне семь дней назад? - спросил подполковник, и Пилар навострила уши и выпрямила спину, чтобы не упустить ни единого слова из ответа.

- Вы знаете это так же хорошо, как и я. Не будем терять больше времени, господа. Педро Тичер пришел увидеться со мной от имени одной испанской семьи, чтобы предложить мне оценить ее коллекцию картин. Ни Педро Тичер, ни впоследствии заинтересованные лица не скрывали от меня вероятный объект оценки: перед лицом нестабильности, царящей в Испании, они обдумывали возможность распродажи части своего имущества с целью переезда за границу. Это намерение, конечно, ни тогда, ни сейчас не входит в пределы моей компетенции. Меня попросили сделать оценку; оценка картин - часть моей профессии.

- Вы признаете, что согласились выполнить задачу, - произнес подполковник.

- Да, конечно. Я специалист по испанской живописи, и меня прельщала возможность обогатить свои познания благодаря коллекции, которая обещала быть интересной. К тому же у меня не было других обязательств в Англии, и я с радостью ухватился за предлог вернуться в Мадрид.

- Это произошло семь дней назад, как вы сами сказали. Разве этого времени не достаточно для оценки?

- Совершенно. Картину не так просто оценить. Нужно учесть множество факторов, художественной и материальной природы. Химические, например. Или документальные. К тому же каждая картина несет с собой небольшую историю, и всё это вносит свой вклад в определение ее подлинности и, в итоге, стоимости. Речь идет не только о том, чтобы сказать, подлинна картина или нет. Кроме мошеннических фальсификаций, случаются искажения вследствие неосторожной реставрации, ошибочное установление авторства, встречаются копии, сделанные самим художником, картины из мастерской, и так далее, и тому подобное. Коллекция сеньора герцога многочисленна, и работы принадлежат различным периодам. По правде говоря, полное проведение тщательной и исчерпывающей оценки потребовало бы месяцы, может быть, даже целый год. Я надеюсь провести ее быстрее, но не в мгновение ока.

Эта разумная речь была встречена со снисхождением и немедленно забыта его собеседниками, слишком искусными, чтобы позволить увести себя в область, далекую от их компетенции и текущего дела.

- И во сколько вы оцениваете, в общих чертах, коллекцию картин герцога? - спросил Майоль.

- Невозможно сказать определенно, - ответил англичанин. - Очевидно, что экономическая ценность зависит от многих непредсказуемых факторов. В любом случае, не совершайте ошибку: денежная оценка не входит в мои обязанности, а в данном случае меня об этом и не просили. Как эксперт, я ограничиваюсь лишь подтверждением авторства произведения или, если автор неизвестен, могу определить, перу какого художника или какой школы оно принадлежит, когда и в каком месте написано. Это, разумеется, имеет экономические последствия, но лишь постфактум.

- Вы посоветовали герцогу продать какую-нибудь картину? В Европе. Вы имеете связи с английскими галереями, да и в других странах тоже.

- Я уже вам сказал, что я не торгую картинами. Во время наших бесед возникала тема возможной продажи, не отрицаю. В этих случаях я высказался против такой операции. Герцог подтвердит вам мои слова.

- Сеньор Уайтлендс, - настаивал шеф госбезопасности, - вы скрываете от нас нечто, что мы должны знать в свете того, о чем только что говорили? Вы обладаете какой-либо информацией о том, что герцог собирается что-то продать за рубежом? Трудно задать вопрос яснее. Я прошу вас дать столь же четкий ответ. Да или нет?

Энтони уже принял решение и не колебался с ответом.

- Нет.

Вслед за категоричным ответом воцарилась невозмутимая тишина. Никто не проявлял признаков замешательства или досады, будто бы они ожидали именно такой ответ и никакой другой. Дон Алонсо Майоль встал, прошелся по ограниченному пространству, а затем обратился к пухлой стенографистке.

- Вы можете идти домой, Пилар, и спасибо за ваше присутствие.

- Всегда к вашим услугам, дон Алонсо, - ответила она, закрывая тетрадь, затем убрала ее в сумку, достала пенал и положила туда карандаш. - Завтра утром я передам вам документ.

- Не беспокойтесь. Это не к спеху, - мягко ответил сеньор Майоль.

Попрощавшись легким поклоном со всеми, включая Энтони, Пилар вышла. Сеньор Майоль повернулся лицом к англичанину.

- Я также благодарен вам за содействие, сеньор Уайтлендс, - он протянул ему руку, обратившись при этом к подполковнику. - Гумерсиндо, оставляю это дело в твоих руках.

- Будьте спокойны, дон Алонсо.

Видя, что все встают, Энтони сделал то же самое и направился к вешалке.

- Я уже могу идти? - спросил он, прежде чем надеть пальто.

- Нет. Вы задержаны за участие в неразрешенном митинге. Вас проводят в тюрьму Управления и в свое время мы решим, передать ли вас в распоряжение суда или же, учитывая ваше положение иностранца, депортировать. Капитан Коскольюэла вас сопроводит. Не вижу необходимости в присутствии агентов. Завтра мы займемся антропометрической карточкой. В такое время здесь вряд ли остался кто-то, кто может сделать фотографии.

- Как! Вы сажаете меня в тюрьму? - воскликнул Энтони. - Но я даже не поужинал!

- Как и мы, сеньор Вителас, - ответил ему подполковник.

Глава 24

Проснувшись, он увидел слабый свет в узком окошке своей камеры и предположил, что уже, должно быть, около шести утра. Поскольку он не мог всю ночь наблюдать за часами, то не мог подсчитать, сколько времени проспал. Должно быть, совсем немного. С той минуты, как зловеще лязгнула дверь его камеры, за которой скрылся капитан Коскольюэла, Энтони Уайтлендс прошел путь от смятения к панике и затем - к долгим раздумьям. Его положение было, мягко говоря, не слишком обнадеживающим: закон был на стороне тех, кто его арестовал, а его нежелание сотрудничать, весьма вероятно, заставит их применить любые средства воздействия, вплоть до пыток. С этой точки зрения собственное будущее виделось ему в довольно-таки мрачных тонах. С другой стороны, его по-прежнему мучил всё тот же вопрос: имеет ли смысл подобное упрямство - как с практической, так и с этической точки зрения.

В конце концов, взвесив все "за" и "против", он пришел к выводу, что поступил правильно; во всяком случае, не сделал ничего недостойного. Во-первых, во всей этой истории он оказался замешан лишь косвенным образом: у него не было никаких причин играть на стороне какой-либо из враждующих партий Испании; это была не его страна, и он имел довольно смутное представление о том, что, собственно, происходит. Те же сведения, которыми он располагал, были весьма отрывочны и, мягко говоря, не вполне объективны.

В принципе, он скорее склонялся в пользу представителей существующей власти, но, с другой стороны, выдвинутые фалангистами аргументы тоже были вполне резонны. Он был наслышан о вороватости правительственных чиновников, злоупотребляющих своими полномочиями; в то же время, фалангисты с их отвагой и бесшабашностью молодости внушали ему безусловную симпатию. Не говоря уже, разумеется, о Паките: сможет ли она простить его, если он предаст Хосе-Антонио и ее собственную семью, ценой этого предательства спасая собственную шкуру?

И, наконец, что будет с картиной, скажи он правду? Очевидно, правительство сможет разыскать лазейку, чтобы завладеть ею и поместить в музей Прадо. Это станет событием мирового масштаба, а об Энтони никто даже не вспомнит. И из всех мрачных предчувствий именно это терзало его больнее всего.

Но все эти раздумья так ни к чему и не привели. Отрицая всё на допросе у начальника службы госбезопасности, он, в сущности, лишь тянул время, чтобы поразмыслить, однако раздумья подтвердили самые худшие опасения, и теперь он почти принял решение. Они не выпустят его отсюда, если он в обмен на свободу не предоставит им сколько-нибудь значительной информации. Но что он может им рассказать? Любую ложь они тут же раскусят, и всё обернется еще хуже: его противники отнюдь не были дураками. Даже если он скажет им правду, это мало поможет. Ему нечего им предложить; если он раскроет планы герцога, каковы бы они ни были, ему самому это мало что даст: в лучшем случае его ждет позорная высылка из страны, в худшем - долгие судебные процедуры и тюремное заключение. Мысль о том, что он может попасть в испанскую тюрьму, заставила его содрогнуться: даже если ему и посчастливится пережить подобное испытание, его дальнейшая жизнь, карьера и репутация будут погублены безвозвратно.

Голод и усталость, дававшие себя знать после столь долгого дня, насыщенного событиями, также не улучшали его настроения, равно как и промозглый холод камеры, темнота, мрачное безмолвие и нещадные укусы клопов и блох.

Когда Энтони наконец уснул, побежденный сильнейшей усталостью, ему приснился на удивление приятный сон: он находился в Лондоне, гулял по Сент-Джеймскому парку под руку с прекрасной женщиной, которая была то Пакитой, то Кэтрин, его бывшей возлюбленной. Стояло чудесное весеннее утро, и в парке было очень многолюдно. Проходя мимо, все гуляющие, мужчины и женщины благородного облика, приветствовали их с несвойственной англичанам эмоциональностью. Некоторые даже останавливались, чтобы похлопать его по плечу или заговорщицки толкнуть локтем. В этих фамильярностях Энтони ощущал общее желание вынести его любовные связи на публику: благородное лондонское общество благословляло его греховные отношения и открыто показывало свое одобрение. По пробуждении воспоминания об этой безмятежной, но иллюзорной прогулке лишь удвоили его страдания: злая фантазия представила ему в виде реальности то, что никогда не могло стать таковой.

С наступлениям утра подвалы Главного управления понемногу стали наполняться звуками; до него доносились приглушенные голоса, шаги, стук дверей. Однако о нем самом так никто и не вспомнил, словно все напрочь забыли о его существовании. И это угнетало его сильнее, чем откровенные угрозы. Голод и жажда сделались совершенно невыносимыми.

К десяти часам утра его покинули последние силы, и он решил сдаться. В верхней части массивной деревянной двери камеры имелось небольшое квадратное окошко, забранное двойной решеткой. Энтони приник к этому отверстию и громко закричал, привлекая внимание охранников. Но, поскольку никто не откликнулся, ему ничего не оставалось, как умолкнуть. Спустя какое-то время он вновь попытался позвать охрану - и вновь безуспешно. Лишь после третьей попытки кто-то грубо спросил, в чем дело.

- Пожалуйста, сообщите подполковнику Марранону или капитану Коскольюэле, что арестованный вчера утром англичанин готов к переговорам. Они поймут. Во имя всего святого, поторопитесь!

- Хорошо. Подождите здесь, - ответил охранник, как будто у Энтони были другие варианты.

Ожидание продлилось более часа, на протяжении которого Энтони успел погрузиться в самую бездну отчаяния. Его больше не заботило, что скажет Пакита или кто там еще, и даже унизительная депортация казалась ему теперь благом; уж лучше любые унижения, чем эта неопределенность. Но вот, наконец, лязгнул замок, дверь открылась, и на пороге появилась внушительная фигура конвоира с карабином через плечо.

- Пойдемте.

С трудом волоча ноги вслед за охранником, Энтони проделал тот же сложный пути, что и накануне. Прибыв к двери кабинета, охранник и заключенный остановились, охранник открыл ее и отошел в сторону. У англичанина закружилась голова из-за перенесенных мучений и стыда за то, что он собирался совершить. Он вошел, не смея оторвать глаза от пола, и остался стоять, пока не услышал из-за спины знакомый голос.

- Во имя всего святого, Уайтлендс, неужели это вы? Могу я узнать, в какие неприятности вы влипли?

- Паркер! Гарри Паркер! - воскликнул Энтони. - Слава богу! Как вы меня нашли?

- Это не составило большого труда, - ответил молодой дипломат. - Я отправился в вашу гостиницу, и портье мне сказал, что вас еще утром доставили сюда. Во имя всех демонов в аду, Уайтлендс, мне пришлось организовать поистине международный скандал, чтобы вас отсюда выпустили. Что вы на этот раз натворили? Вы стали для них врагом народа номер один.

- Это долго рассказывать.

- Тогда ничего не говорите. Мы должны спешить. Нас ждут.

- Меня? - удивился Энтони. - Кто? Где?

- На арене для боя быков, где же еще? - усмехнулся Паркер. - В посольстве, друг мой, в посольстве. Сейчас мы возьмем такси.

- Но я не могу ехать в посольство в таком виде, Паркер, - запротестовал Энтони. - Посмотрите, на кого я похож! Я провел ночь в камере и теперь весь кишу блохами.

- На этот счет не беспокойтесь: при нашей последней встрече вы были похожи на обглоданную селедку. Идемте, у нас мало времени, - добавил он, пресекая возможные протесты. - Или вы отправляетесь со мной в посольство таким, как есть, или я немедленно отсюда уезжаю. А то есть тут такой капитан Кокоэко, или как его там... Короче, тот малый, что вас арестовал. Серьезный тип. Хромой такой, с военной выправкой. Одним словом, решайте сами.

- Хорошо, - ответил Энтони, которого бросило в дрожь при упоминании капитана Коскольюэлы. - Но давайте хотя бы заглянем в бар: мне нужно выпить воды и хоть что-нибудь съесть.

Они вышли на улицу, и молодой дипломат, не обращая внимания на мольбы и просьбы своего соотечественника, помпезным жестом подозвал такси. Машина остановилась на обочине, и Гарри Паркер без церемоний втолкнул Энтони внутрь.

- Повторяю, нельзя терять ни минуты. Уж в посольстве найдется для вас какая-нибудь еда, хотя бы чай и овсянка. Вас это устроит?

Энтони чувствовал себя изможденным, но после ночи, проведенной в камере, и ужасных мыслей, которые его посещали, ощущение безопасности компенсировало ему любые неудобства.

- Паркер, я..., я еще не... еще не поблагодарил вас, - успел он пробормотать, откинулся на сиденье такси и в то же мгновение уснул.

Разбудил его чей-то толчок в бок.

- Просыпайтесь, Уайтлендс. Приехали. Вы точно не пьяны?

Они вышли из такси, вошли в здание посольства и поднялись по мраморной лестнице. Паркер постучал в дверь, которую им незамедлительно открыли. К своему изумлению и разочарованию, Энтони оказался в элегантной, со вкусом обставленной гостиной с тяжелыми портьерами и стенами, обитыми мягкой зеленой тканью, на одной из которых красовался огромный портрет его величества Эдуарда VIII, написанный маслом.

На диване, возле камина, сидели два господина средних лет, безупречно одетых, что выдавало в них истинных дипломатов. Еще один господин, в уличном костюме, прохаживался по толстому ковру, куря при этом трубку. Никто из них даже не подумал поприветствовать вновь прибывших. Не переставая курить, мужчина с трубкой окинул жалкую фигуру Энтони беглым взглядом, полным нескрываемого отвращения, затем нахмурился и продолжил свой моцион по ковру.

Энтони попытался принять солидную позу, сдерживая нестерпимое желание почесаться из-за укусов паразитов, которых с собой принес. Забыв об обещанном перекусе, Гарри Паркер представил присутствующих при полном равнодушии со их стороны.

Одним из сидевших у камина дипломатов был Дэвид Росс, первый секретарь посольства, представлявший посла, который отсутствовал, будучи занят более важными делами. Другим был Питер Аткинс, атташе по вопросам культуры, приглашенный первым секретарем Дэвидом Россом в связи с характером данной встречи. Господин же с трубкой оказался ни кем иным, как лордом Бамблби..

- Это лорд Бамблби, - прошептал Гарри Паркер на ухо Энтони. - Работает в британской разведке. Он прилетел из Лондона сегодня утром на самолете. Видимо, пролетая над каналом, они попали в болтанку.

Никто не потрудился представить Энтони присутствующим, из чего он сделал вывод, что они, безусловно, и так знают, кто он такой и с какой целью сюда доставлен. А иначе с какой стати он оказался бы в этой гостиной? Некоторое время он пребывал в смущении, не зная, куда себя девать, пока, наконец, первый секретарь не предложил ему сесть.

- Хотите портвейна? - осведомился он.

- Нет, спасибо.

- Тогда, может быть, виски?

- Тоже нет. Я давно не ел.

- О, прошу прощения.

Прошло еще немного времени. Гарри Паркер, который по-прежнему стоял рядом с креслом, где сидел Энтони, заявил, что было бы уместно, если все остальные полагают это целесообразным, ввести мистера Уайтленда в курс дела. Первый секретарь, обдумав это предложение, с тоской вздохнул перед лицом необходимости пересказывать уже известное.

- Несколько дней назад, - начал он, - вы, Уайтлендс, позвонили нашему советнику, мистеру Паркеру, и пригласили его на встречу в мадридском отеле "Ритц". Когда он пришел, вы вручили ему письмо, которое мистер Паркер должен был передать некоему лицу, если с вами произойдет нечто непредвиденное. При этом мистер Паркер заметил, что вы пребывали под воздействием алкоголя или каких-либо других токсичных веществ, и посчитал ваше поведение временным помешательством. Тем не менее, на следующее утро он сообщил мне об этом происшествии, и мы вдвоем приняли решение вскрыть и прочитать ваше письмо.

Услышав эти слова, Энтони подскочил на месте и резко повернулся к молодому дипломату, наблюдавшему за ним со спокойной улыбкой.

- Паркер! - воскликнул Энтони. - Как вы могли это сделать? Ведь я умолял вас сохранить это в тайне, и вы поклялись мне...

- Я ни в чем вам не клялся, Уайтлендс, - ответил тот. - Но не беспокойтесь по поводу вашей тайны. Мы сохраним ее, насколько это возможно, уверяю вас. Поверьте, я не мог поступить иначе. Я - дипломат, и на первом месте для меня - интересы короны, да вы и сами понимаете...

- Мистер Паркер, - прервал его первый секретарь, - не обязан давать вам никаких объяснений, мистер Уайтлендс. Он обязан был доложить начальству о поведении в Испании британского подданного, если заподозрил, что поведение этого подданного может оказаться пагубным для международных отношений двух государств. Кроме того, он сделал всё возможное, чтобы вырвать вас - заметьте, ценой немалых усилий - из Главного управления госбезопасности, где вы находились под арестом. Мое лично впечатление от этого письма было крайне неблагоприятным, - продолжал он, откашлявшись. - То есть, я хочу сказать, что не слишком верю тому, что там написано. Тем не менее, учитывая положение дел в Испании, я посчитал необходимым принять меры предосторожности. Короче говоря, я связался с министерством иностранных дел. А теперь мистер Питер Аткинс, атташе по культуре, проинформирует вас обо всём остальном.

Заговорил атташе по культуре, с такой же неохотой, как и его предшественник, сообщив, что пока первый секретарь уведомил министерство иностранных дел о возможной мошеннической сделке и ее вероятных дипломатических последствиях, он лично созвонился к адресатом письма, неким Эдвином Гарриго, хранителем Национальной галереи в Лондоне, человеком безупречной репутации и признанным авторитетом в своей области, и прочел ему содержимое письма. Мистер Эдвиг Гарриго сначала попросил прочесть письмо еще раз, а потом заявил, что упомянутая мистером Уайтлендсом картина наверняка является фальшивкой. Не ставя под сомнение ни знания и суждения мистера Уайтлендса, ни его порядочность, мистер Эдвин Гарриго был убежден, что мистер Уайтлендс, должно быть, ошибся в оценке из-за неизвестных причин, поскольку не знал детальных обстоятельств дела. В связи с этим...

Тут Энтони уже не смог сдержать ярости, парадоксально усиленной голодом и усталостью.

- Это просто невыносимо! - воскликнул он, вскочив с места и грозя пальцем всем присутствующим. - Ваше поведение не соответствует ни вашим задачам, ни поведению джентльменов! Вы не только обманули доверие, которое я вам оказал, но и отдали в руки моего соперника то, что принадлежит мне, причинив мне безграничный материальный и моральный ущерб! Эдвин Гарриго... Тоже мне авторитет! Это человек - тщеславный невежда. В Кембридже его называли Фиалка! И скажу вам кое-что, что заставит вас покраснеть: десять лет назад он имел наглость поспорить с Адольфо Вентури и Роберто Лонги об авторстве приписываемой Караваджо картины. Можете себе представить? С Вентури и Лонги! Можно не говорить, что они устроили ему хорошую взбучку. Но похоже, горький опыт не пошел этому типу впрок. Я видел картину, господа, собственными глазами! Я...

Эта вспышка закончилась так же неожиданно, как и началась, и Энтони снова рухнул в кресло, закрыл лицо руками и громко зарыдал. Дипломаты глядели на него, сбитые с толку, не зная, как разрешить этот неловкий инцидент, и наконец лорд Бамблби резко прекратил свой променад, встал перед Энтони и спокойным, но решительным голосом произнес:

- Мистер Уайтлендс, приберегите эти тягостные стенания для другого случая. Они здесь совершенно неуместны, как и ваши обвинения. Эти джентльмены выполняют свой долг, как дипломаты и англичане. Вы же, наоборот, поставили свои личные интересы выше интересов страны. Я также прочитал это знаменитое письмо, и вот мои выводы: если то, о чем там говорится, - ложь, то вы мошенник или безумец, а если правда, то сообщник в преступлении международного масштаба. Так что прекратите вести себя как идиот и внимательно выслушайте, что я вам скажу. Из-за вас мне пришлось предпринять пренеприятную поездку. Не делайте ее еще неприятней.

Когда Энтони справился с приступом отчаяния, лорд Бамблби подвинул к креслу свой стул, сел на него лицом к спинке, взял трубку и мундштуком ткнул в сторону носа Энтони, вперив в него пристальный взгляд.

- Вам не знакомо имя Коля? - спросил он. - Никто в вашем присутствии не произносил его в последние дни?

- Нет, - ответил Энтони. - Ни в последние дни, ни когда-либо прежде. А кто это такой?

- Мы тоже не знаем, кто это такой, - ответил лорд Бамблби, повышая голос, чтобы услышали все присутствующие. - Дело в том, господа, что Коля - это подпольная кличка советского агента, который работает в Испании. Больше нам о нем ничего не известно. Он может оказаться испанцем или иностранцем, мужчиной или женщиной, кем угодно. Мы не располагаем никакой информацией о его личности или роде занятий. Наш информатор смог лишь отправить нам зашифрованное сообщение, согласно которому советский посол в Испании был вызван для консультации в Коминтерн, а затем в срочном порядке отбыл в Москву. А именно - в Кремль и на Лубянку, в штаб-квартиру НКВД. Во время этого визита НКВД дал четкие указания для Коли...

Лорд Бамблби замолчал, и в воздухе повисла зловещая тишина. Молчание длилось довольно долго, пока, наконец, первый секретарь решился сказать:

- И что было потом?

- Ничего, - небрежно бросил лорд Бамблби, словно этот вопрос не имел для него никакого значения.

Стенные часы пробили час. Все присутствующие, за исключением Энтони, взглянули на свои собственные часы, сверяя время. После этого лорд Бамблби потер руки.

- Настало время обеда, вы не находите?

- Как пожелаете, лорд Бамблби.

Учитывая новый уклон, который приняло собрание, Энтони спрашивал себя, что для него лучше - чтобы о нем все позабыли, или всё-таки прояснить свое положение. В конце концов он решил привлечь к себе внимание, осторожно покашляв. Лорд Бамблби покачал головой и сказал:

- Чёрт возьми, Уайтлендс, я чуть о вас не забыл. Поскольку время поджимает, я скажу вам, как действовать. Повторю вкратце, с чем мы имеем дело: вы являетесь посредником в продаже фальшивой... Не перебивайте меня, черт возьми. Фальшивой картины, приписываемой Веласкесу.

- Простите, лорд Бамблби, но дело в том...

- Закройте рот, Уайтлендс, ваше мнение мне до лампочки. Я работаю на разведку, а не на "Сотбис". Я хочу сказать, что служу его величеству, - добавил он, указывая трубкой на портрет августейшей особы. - Я имею в этой истории свой интерес, и он никак не связан с вашим искусством. Вам ясно? А чтобы было окончательно ясно, продолжу: вырученные от продажи картины средства пойдут на покупку оружия для испанских фашистских группировок. Это известно также испанским разведывательным службам, если их можно так назвать. А теперь, джентльмены, прошу внимания: то, что вы сейчас услышите, не должно выйти за пределы этих стен. Итак, Уайтлендс, от имени его величества я приказываю вам заняться продажей этой картины, подлинная она или нет, и получить за нее максимально высокую цену. Я достаточно ясно выразился? И не забывайте, официально мы не имеем никакого отношения ко всем этим торговым делам. Если испанские власти узнают об этой сделке и сочтут ее преступной - а она, вне всяких сомнений, именно таковой и является, - то расплачиваться за последствия будете вы. Мы ни во что вмешиваться не станем; более того, будем отрицать как свою осведомленность, так и знакомство с вами. Поверьте, мы не можем поступить иначе: Англия не вмешивается во внутреннюю политику Испании. С другой стороны, Англия не намерена сотрудничать с иностранными фашистскими правительствами и группировками, но и вражды к ним тоже не питает. Каждый сам за себя - таков девиз нашей внешней политики.

Он несколько раз яростно затянулся трубкой, вытряхнул ее в пепельницу, пока не вылетел весь слежавшийся табак вместе со слюной, сунул трубку в карман и добавил:

- Что ж, по всем признакам, скоро в Испании разразится большевистская революция, и даже если бы это продолжало оставаться внутренним делом, Англия не может с этим смириться. Коммунистическая страна в нескольких милях от нашего побережья, да еще с возможностью контролировать Гибралтарский пролив, - это совершенно немыслимо, если мы хотим сохранить баланс сил на континенте и в бассейне Средиземного моря. До сих пор мы придерживались с фашистами соглашения, и ничто не изменит наших отношений с Гитлером. Муссолини - это просто марионетка и развлекается со своей смехотворной войной в Абиссинии. Настоящий враг - это Советский Союз. Нравится нам или нет, в Испании нам придется поддержать фашистов против марксистов. Думаю, что выразился совершенно ясно. Вопросы?

Поскольку этот вопрос был не в их компетенции, а приказ пришел сверху, дипломаты выразили полное согласие со словами лорда Бамблби и заверили его, что им всё ясно. Энтони тоже не возражал. Для него альтернатива была очевидна: подчиниться лорду Бамблби или потерять защиту посольства и тут же попасть в руки подполковника Марранона. С другой стороны, поскольку он был убежден в подлинности Веласкеса, для него годилось всё, что поможет открыть картину миру и связать с его собственным именем, независимо от того, каким целям послужит продажа. В общем-то, события для него приняли положительный оборот, поскольку с этой минуты он действовал в согласии с желаниями британского правительства, Энтони мог рассчитывать на его поддержку, хотя бы скрытую и непрямую, всех своих планов и себя лично.

- И каково сейчас мое положение для испанской полиции? - спросил он.

- Спросите об этом у них, - ответил первый секретарь. - Мы и так достаточно для вас сделали, вернув вам свободу. Мне кажется, они оставят вас в покое. Они арестовали вас, чтобы услышать, что вы запоете, однако держать вас за решеткой для них совершенно бессмысленно. Для них гораздо полезнее, чтобы вы оставались на свободе и сами привели их к тому, что они так усердно разыскивают. Так что имейте это в виду. Про картину они ничего не знают, так что тут у вас преимущество.

Произнеся эти слова, первый секретарь вышел вместе с другими участниками встречи. Все спешили на обед, но никто не торопился так, как Энтони, который встал и, видя, что никто не собирается с ним прощаться, направился к двери. Гарри Паркер проводил его, чтобы убедиться, что он покинет посольство незаметно. В дверях, однако, на Энтони накатили сомнения, он остановился и обернулся к Бамблби.

- Простите, лорд Бамблби, но я не вполне понял одну вещь. Какую роль во всем этом деле играет Коля?

- Коля? - переспросил тот. - Повторю то же самое, что говорил раньше: нам это неизвестно. Могу сказать одно: Коля - ваш противник. Если нам известно о будущей продаже этой картины, и испанские власти тоже подозревают что-то в этом роде, то очевидно, что и русские тоже знают об этом деле. Разумеется, они совсем не заинтересованы в том, чтобы фашисты получили деньги или оружие, и сделают всё, чтобы этого не допустить. Для этого они и привлекли Колю.

- Понятно, - ответил Энтони. - И как же вы сможете помешать Коле в этом деле?

- Кончайте ваши дурацкие вопросы, Уайтлендс! - воскликнул лорд Бамблби. - Самым обычным способом: будем держать его как можно дальше от вас.

Глава 25.

Обильная порциячечевицы с копченой колбасой, среднего размера буханка белого хлеба и кувшин красного вина не смогли развеять подавленного состояния духа, порожденного зловещими словами лорда Бамблби. Утоляя голод, накопленный с предыдущего дня, Энтони Уайтлэндс не мог избавиться от ощущения, что его преследует невидимый убийца. Кто угодно, в любую минуту и в любом месте мог вонзить в него нож, пустить пулю в лоб, задушить галстуком или подложить яд в тарелку или стакан.

Опасливо поглощая еду и питье, Энтони уже в который раз обдумывал, не стоит ли ему сесть на ближайший поезд и вернуться в Англию. Его удерживала лишь мрачная уверенность, что он оказался втянут в интригу международного масштаба и поэтому не было места на этой планете, где он находился бы в безопасности от заговорщиков, если они решат с ним покончить - неважно, из мести, или для того, чтобы заставить молчать, а то и просто из чувства неприязни. Единственный способ выпутаться живым из этого дела, говорил он себе, - как можно скорее завершить сделку, которая привела его в Мадрид. Только когда его существование перестанет быть помехой планам врагов, они оставят его в покое.

С этим слабым утешением он закончил обед и отправился в гостиницу. Быстро шагая по многолюдным улицам, он оглядывался по сторонам и периодически оборачивался, чтобы вовремя заметить нападение. Он прекрасно осознавал смехотворность такого поведения, ведь он не знал, как выглядит потенциальный враг. По причуде возбужденного воображения Энтони решил, что убийца должен походить на Джорджа Рафта ^[20], и внимательно вглядывался в лица пешеходов, пытаясь узнать лицо актера и его щеголеватый наряд из знаменитых ролей. Это сумасбродство отвлекло его от страха, а идти дальше его подталкивало нестерпимое желание добраться до гостиницы, чтобы привести себя в порядок, побриться и переодеться: если ему суждено трагически погибнуть, но по меньшей мере он будет при этом выглядеть презентабельно.

Проходя мимо богатой витрины бакалейной лавки, он остановился, вошел и купил разные продукты. Он не хотел оставаться на улице после заката и поэтому обеспечил себя всем необходимым, чтобы запереться в номере и выдержать осаду. В какой-то пекарне он купил хлеба, а в таверне - вина. Запасшись таким образом, он добрался до дверей гостиницы без каких-либо неприятностей.

По сложившейся уже традиции, портье окинул его более чем неодобрительным взглядом, что было вполне понятно, принимая во внимание его жалкий вид. Но в эту минуту англичанина менее всего волновало чье-то мнение. Он холодно поздоровался и протянул руку, чтобы взять ключ от номера. Портье передал ему ключ, кивнув при этом на что-то за спиной у Энтони. Тот резко обернулся, едва сдержав крик. Однако, в том, что он увидел, ничего ужасного не было.

В холле, в одном из кресел сидела какая-то совершенно измученная девушка и спала. Энтони спросил портье, что ему с ней делать.

- Сами решайте, - пожал плечами портье. - Явилась вчера вечера и принялась расспрашивать, где вы и не съехали ли отсюда. Я хотел вызвать полицию, но потом подумал, что вы уже и так от нее натерпелись, чтобы еще и подливать масла в огонь.

Энтони присел на корточки, чтобы взглянуть девушке в лицо, и с величайшим изумлением узнал в ней Тоньину. А та, открыв глаза, с нежностью взглянула на англичанина, словно увидев перед собой живое воплощение своей мечты. Сам же англичанин отшатнулся от нее, как при виде тарантула.

- Что ты здесь делаешь? - спросил он.

Тоньина протерла глаза и улыбнулась.

- Вчера ко мне пришел Ихинио Самора и велел отправиться к тебе в гостиницу, сказал, что ты уже всё знаешь. Он сказал, что, если тебя не будет, я непременно должна тебя дождаться. Вот я и караулю со вчерашнего дня. Я думала, ты уехал к себе на родину.

- Так это Ихинио Самора велел тебе прийти? - спросил Энтони. - И что же он сказал?

- Сказал, что ты возьмешь меня с собой в Англию.

С этими словами она показала на что-то под стулом. Энтони с замешательством увидел узелок, завернутый в цветастый платок.

- Послушай, Тоньина, - ответил он, стараясь взять себя в руки и выражаться как можно яснее. - Я не знаю, что там тебе сказал Ихинио Самора, но что было, то было, тут уж ничего не поделаешь. Это правда, что мы с ним вчера вместе обедали - по его просьбе. Он был чрезвычайно взволнован и наговорил много всяких глупостей, однако я решил ему не перечить, боясь, что ему станет совсем плохо. Потом случилось нечто такое, что заставило меня позабыть об этом разговоре. Как бы то ни было, считаю необходимым расставить все точки над "и". Итак, если Ихинио Самора сделал ошибочные выводы на основании каких-то моих слов или действий, то это его проблема, а не моя. Ты меня понимаешь?

Тоньина согласно кивнула. Успокоенный, Энтони направился к лестнице, ведущей в номера. Подойдя к первой ступеньке, он обернулся, чтобы убедиться, что Тоньина покинула отель, но обнаружил, что она следует за ним по пятам с узелком в руках. То ли она не слушала его объяснения, то ли не поняла их; или же поняла, но не намеревалась это показывать. Энтони осознавал, что нужно действовать твердо и прямо: единственным решением было схватить девчонку за загривок, вытащить ее на улицу и дать пинка под тощий зад. Это был единственный язык, пригодный для общения с простыми людьми низкого происхождения. Возможно, портье не одобрит применение силы в вестибюле гостиницы, но без сомнений возьмет ситуацию в свои руки и будем с ним солидарен. Воодушевленный этой мыслью, Энтони положил руку на плечо Тоньины и пристально на нее посмотрел.

- Ты ведь ничего не ела со вчерашнего дня, правда? - спросил он. И после ее молчаливого согласия добавил: - Тут у меня в сумке кое-какая провизия. Поднимайся ко мне в номер, и перекусим. А там видно будет.

С этими словами он подошел к портье, который с любопытством наблюдал за этой занимательной сценой.

- Я поднимаюсь к себе в номер и не желаю, чтобы меня кто-либо беспокоил, - сказал Энтони.

Портье поднял брови и сделал вид, что собирается принять меры для сохранения реноме заведения. Заметив это, Тоньина поднялась на три ступеньки, чтобы встать вровень с англичанином, и прошептала ему на ухо:

- Дай ему на чай.

Энтони поспешно вытащил дуро, подошел к стойке и положил туда монету. Портье без единого слова сунул ее в карман и начал рассматривать лепнину на потолке, пока Энтони и Тоньина поднимались по лестнице.

Поднявшись в номер, Энтони передал Тоньине пакет с провизией, посоветовав не съедать все сразу, а что-нибудь оставить на ужин; затем рухнул на кровать прямо в одежде и мгновенно заснул. Проснувшись, он увидел, что в комнате царит полумрак. Уже совсем стемнело, и лишь за окном мутно светили фонари. Тоньина спала рядом, свернувшись калачиком. Он заметил, что, перед тем, как лечь, она сняла с него одежду и ботинки и накрыла простыней и одеялом. Энтони повернулся на другой бок и вновь забылся спокойным сном.

Однако вскоре тишину прорезал внезапный стук в дверь. Он спросил, кто там, и услышал в ответ мужской голос:

- Друг, откройте дверь.

- Кто может гарантировать честность ваших намерений? - спросил Энтони.

- Я сам, - ответил голос. - Я Гильермо, Гильермо дель Валье, сын герцога де ла Игуалады. Мы встречались в доме моих родителей, и потом я тебя видел в компании Хосе-Антонио в "Веселом ките".

Голоса разбудили Тоньину. Привыкшая, очевидно, к подобным ситуациям, она моментально сориентировалась: вскочила с постели, затолкала под кровать свои скудные пожитки, наскоро собрала разбросанную по полу одежду и спряталась в шкафу. Энтони тем временем оделся и пошел открывать дверь.

Гильермо дель Валье бесцеремонно ворвался в комнату. Как всегда, он был одет с элегантной небрежностью. Открыто и дружелюбно улыбнувшись Энтони, он пожал ему руку.

- Прошу прощения за беспорядок в номере, - сказал англичанин. - Я не ждал твоего визита. А сказать по правде, я попросил портье никого ко мне не пускать, что бы ни случилось.

- Ну да, конечно, - рассмеялся юнец. - Этот тип на входе не хотел меня пускать. Но я показал ему пистолет, и это его убедило. Ты не думай, я не какой-нибудь головорез, - поспешно добавил он, видя, как побледнел его собеседник. - В любое другое время я не стал бы тебя беспокоить. Но мне срочно нужно поговорить с тобой.

Энтони запер дверь, указал гостю на единственный стул, а сам сел на кровать, наскоро накинув на нее покрывало, чтобы хоть как-то скрыть беспорядок.

- Не волнуйся, - сказал Гильермо дель Валье. - Я займу у тебя лишь несколько минут. Мы точно одни? Здесь нет посторонних? Вроде бы никого нет. Я хочу сказать, можем ли мы говорить начистоту, без опасения быть услышанными. Это чрезвычайно серьезное дело, я тебе уже сказал.

Энтони отнюдь не считал нужным сообщать пребывание в своем шкафу несовершеннолетней проститутки, а посему попросил юнца назвать причину своего визита.

Гильермо дель Валье немного помолчал, словно в последнюю секунду засомневался в разумности своего решения. С заиканием, демонстрирующим природную застенчивость и характерную для его возраста неуверенность, он начал извиняться за сердитый тон, с которым говорил в предыдущие встречи.

Он всегда чувствовал себя напряженно в доме родителей, поскольку они пытаются обращаться с ним, словно он еще ребенок. По настоянию семьи он изучал право, хотя без призвания и рвения, по складу характера он поэт, но не романтик или пейзажист, а скорее принадлежал к школе Маринетти ^[21]. Поэзия и политика занимали все его мысли. Возможно, именно поэтому у него и не было невесты. В университете он вошел в Испанский университетский союз ^[22], сначала привлеченный идеями фалангистов, а позже - магнетизмом лидера этого движения. Сейчас в свободное время он работал в Центре, помогая в организационных вопросах и пропаганде. Эта бюрократическая деятельность, поспешил он добавить, не мешает прямому участию в публичных акциях, часто с применением насилия.

- Что до того, что привело меня сюда, - продолжил свою речь Гильермо дель Валье, - я попробую это изложить как можно яснее. У меня еще немного путаются мысли. Но если выслушаешь меня до конца, то поймешь причину моего беспокойства и почему я выбрал именно тебя, чтобы о ней рассказать.

Он снова замолчал и провел рукой по лицу, не переставая оглядывать ограниченное пространство номера.

- Короче, перейду к самой сути вопроса. Одним словом, у нас в Фаланге происходит нечто странное. Подозреваю, что среди нас завелся предатель. Нет, я вовсе не имею в виду полицейских агентов. Такое у нас уже случалось. Вполне естественно, что министерство внутренних дел интересуется, чем мы занимаемся. Было бы хуже, если бы оно нами не интересовалось, не считая серьезной силой. Нас много, и безусловную преданность каждого из нас гарантировать никак нельзя. И, как я уже сказал, это не имеет особого значения, из-за такой ерунды я бы к тебе не пришел. Нет, я имею в виду предательство иного рода.

Объяснив характер проблемы, Гильермо дель Валье успокоился, и его тон стал более дружелюбным, почти доверительным. Несмотря на молодость и неопытность, он заслужил высокий пост, так что смог разобраться во всех тонкостях партии, которой служил, к тому же он видел Хосе-Антонио одновременно и в роли энергичного, уверенного в себе, своих идеях и стратегии лидера, но в то же время и в тесном семейном кругу, в компании Пакиты, Хосе-Антонио как обычного человека - его колебания, противоречия, усталость и разочарования, которые он никогда не показывал даже ближайшим друзьям. Это убедило Гильермо в ужасном одиночестве Вождя.

Слушая его, Энтони обнаружил в этом богатом и избалованном юноше с детскими и беззаботными чертами лица ту же проницательность и безжалостный ум, которыми обладали его сестры. Осознание этого факта насторожило англичанина: в последние дни он неоднократно чувствовал себя игрушкой в руках этих двух девушек и не собирался повторять горький опыт с этим юнцом.

- Я понимаю, что ты хочешь сказать, - ответил Энтони, - но какое отношение ко всему этому имеет предательство?

Молодой фалангист поднялся со стула, прошелся по комнате и остановился возле окна.

- Неужели ты не понимаешь? - воскликнул он. - Кто-то пытается устранить Хосе-Антонио, чтобы самому встать во главе революции. Или, наоборот, задушить ее в колыбели.

- Это всего лишь предположение, Гильермо. А есть ли у тебя подтверждающие это факты?

- В этом всё и дело, - с волнением ответил Гильермо дель Валье, - если бы у меня было хоть какое-то доказательство, хоть один факт, я бы пошел напрямую к Вождю и рассказал об этом ему, не ходя вокруг да около. Но если я приду с пустыми руками, с одними лишь предположениями, как он это воспримет? Разозлится и устроит мне взбучку. Но я уверен, что интуиция меня не подводит. Происходит нечто важное, что будет иметь ужасные последствия для движения и для Испании.

Энтони помедлил, прежде чем ответить, чтобы подчеркнуть этой паузой разницу в подходах.

- Это присущая испанцам проблема, - наконец сказал он, разведя руками, словно хотел обхватить всю испанскую нацию. - У вас есть интуиция, но не хватает методичности. Даже Веласкес об это споткнулся. Можешь поверить, что при всей своей отточенной технике и несмотря на проведенные в Италии несколько лет, он так и не овладел элементарными законами перспективы? Ты сам, как только что сказал, имеешь юридическое образование, но вместо того, чтобы действовать как юрист, уделяя внимание доказанным фактам и правдивым свидетельствам, думаешь и действуешь как поэт. Сейчас модно утверждать, что поэзия - это форма познания, но я с этим не согласен, по меньшей мере в вопросах подобного рода. Напротив, я считаю, что мы должны положить в основу всего логику, если не хотим погрязнуть в хаосе. Мы живем в мире с противоречивыми интересами, и совместное существование - это фундамент для коллективного создания понятных и одинаковых для всех норм.

Помолчав, он добавил с безмятежной улыбкой, чтобы немного смягчить свой назидательный тон:

- Боюсь, что подобные идеи никогда не смогут укорениться в ваших рядах.

- Я и не рассчитываю на это, - ответил Гильермо дель Валье. - Я пришел лишь затем, чтобы попросить тебя об одном одолжении. Ты спросишь, почему именно тебя? Всё очень просто: потому что ты - иностранец, ты здесь впервые и, кстати говоря, именно это снимает с тебя всякие подозрения. Ты никак не связан ни с Фалангой, ни с другими политическими движениями. К тому же я считаю тебя умным, честным и достойным человеком, а кроме того, заметил твою симпатию к Хосе-Антонио и то неуловимое родство ваших душ, из которого рождается настоящая дружба между людьми, казалось бы, совершенно разными, обладающими различными темпераментами и противоположными взглядами.

- Давай наконец приступим к сути дела, - предложил Энтони. - Чего ты от меня хочешь?

- Поговори с ним. Только не говори, что я тебя просил. Положись на его здравомыслие. Наш Вождь очень проницателен, он поймет, насколько все серьезно.

- Или устроит взбучку мне, - отозвался англичанин. Твои догадки относительно моих отношений с Хосе-Антонио так же безосновательны, как и обо всём остальном. Политическая ситуация чрезвычайно запутана, нет ничего удивительного в распространяющейся тревоге и сомнениях тех людей, в чьих руках находится будущее Испании. Если в эту неразбериху вмешается еще и иностранец, чтобы сеять страхи и подозрения, Хосе-Антонио не обратит на меня внимания или примет за сумасшедшего. Или за провокатора. Тем не менее, - добавил он, видя разочарование на детском лице собеседника, - я постараюсь поговорить с ним, если мне представится такая возможность. Большего я тебе обещать не могу.

Этого туманного заявления хватило, чтобы лицо импульсивного фалангиста снова засияло, он вскочил со стула и энергично протянул англичанину руку.

- Я знал, что могу на тебя положиться! - воскликнул он. - Спасибо! От имени Испанской Фаланги и от себя лично, спасибо, товарищ, и да хранит тебя Господь!

Энтони попытался пресечь эти излияния. Поскольку он не собирался делать обещанного и рассчитывал в скором времени покинуть страну, искренняя благодарность юноши тяжким грузом легла на его совесть. Гильермо дель Валье понял, что пора завершать беседу, и в подражание принятой у фалангистов военной умеренности, но в то же время под влиянием результатов разговора и поэтического темперамента, сказал:

- Больше я тебя не побеспокою. Только одна последняя просьба: ни единого слова моим родителям о том, что я тебе рассказал. Прощай!

Едва он вышел, Энтони бросился к шкафу. Очевидно, Тоньине стало плохо в душном шкафу, и теперь она без признаков жизни лежала среди одежды. Он взял ее на руки, перенес на кровать, затем распахнул окно и отвесил ей несколько легких пощечин, пока еле слышный вздох не дал ему понять, что бедное создание пока еще пребывает в мире живых.

Убедившись, что с ней всё в порядке, он накрыл ее одеялом, чтобы защитить от ночного холода, затем надел пальто и уселся ждать на тот самый стул, где юный фалангист пытался вовлечь его в свои реальные или мнимые интриги, всей душой при этом переживая за будущее нации. Энтони приехал в Испанию лишь для того, чтобы оценить картину, не подозревая, что окажется в самом центре столкновения всех действующих в Испании сил, вершащих историю. Он всё еще пребывал в своих невеселых раздумьях, когда Тоньина открыла глаза и огляделась вокруг, пытаясь сообразить, где находится и как сюда попала. Наконец, она виновато улыбнулась и пробормотала, словно оправдываясь:

- Прости... Я заснула и потеряла счет времени. Который час?

- Половина десятого.

- Уже так поздно... А ты, наверное, даже еще не ужинал.

Она попыталась подняться, но Энтони настоял, чтобы она осталась в постели и отдохнула. Потом он закрыл окно, подвинул к столу стул и доел остатки провизии и выпил почти всё вино, купленные чуть раньше. Когда он закончил, Тоньина спала. Энтони открыл тетрадь, чтобы сделать заметки, как давно собирался, но не смог написать ни слова. На него навалилась усталость, вызванная событиями последних дней, он отложил ручку, закрыл тетрадь, разделся, погасил свет и лег в постель, слегка подвинув соседку. Завтра я как-нибудь от нее отделаюсь, подумал он. Но пока, учитывая ситуацию, теплое тело спящего под боком существа принесло ему чувство безопасности, столь же фальшивое, как и утешительное.

Глава 26

Проникающий сквозь ставни яркий свет сообщил всё еще сонному Энтони Уайтлендсу, что уже наступил день. На часах была половина десятого, и Тоньина рядом с ним спала с детской непринужденностью. Мысленно пытаясь упорядочить события минувшего вечера и оценить ситуацию, Энтони поднялся, привел себя в порядок, оделся и тихо вышел из номера. У стойки портье он попросил разрешения воспользоваться телефоном и набрал номер герцога де ла Игуалады. Трубку взял дворецкий и сообщил, что его светлость не может подойти к аппарату. Речь идет о срочном деле, настаивал англичанин, когда он сможет поговорить с сеньором герцогом? Дворецкий был не в состоянии ответить на этот вопрос; его светлость не проинформировал слуг о своих планах. Дворецкий мог лишь посоветовать Энтони звонить через небольшие промежутки времени. Может быть, ему повезет.

Раздраженный, Энтони вернулся в номер и обнаружил Тоньину полностью одетой и готовой к выходу. Она старательно заправила кровать и немного прибрала всё остальное. Сквозь открытые ставни врывались потоки света.

- Я отойду на несколько часов, если ты не против, - произнесла девушка. - Мне нужно позаботиться о сыне. Но я могу вернуться пораньше, если хочешь.

Энтони сухо ответил, что она может делать, что угодно, лишь бы оставила его в покое, и Тоньина поспешно ушла с поникшей головой. Оставшись, наконец, в одиночестве, Энтони начал метаться по комнате, как хищный зверь в клетке. Два раза он садился за записную книжку и вскакивал, не написав ни слова. Новая попытка связаться с герцогом натолкнулась на отрицательный ответ дворецкого. Энтони всю голову сломал, пытаясь понять причины столь внезапной перемены в поведении герцога. Может быть, он узнал, что полиция проведала о его планах, и предпочел дождаться подходящего момента, чтобы довести дело до конца, но если так, почему он не сказал об этом Энтони, вместо того, чтобы держать на расстоянии? Если он питал какие-то подозрения относительно его верности, необходимо было развеять их как можно быстрее.

Со всеми этими кружащимися в голове мыслями, ему показалось невыносимым сидеть запертым в номере. После ночи восстанавливающего сна, когда на ясном голубом небе высоко стояло солнце, вчерашние страхи показались ему детскими. Не отрицая правдивости слов лорда Бамблби, он полагал невероятным, что тайный советский агент мог заниматься кем-то столь незначительным с точки зрения политики, как он. Даже если их пути пересекутся, ничего не случится средь бела дня и в толпе людей на центральной улице. Из купленной вчера еды уже ничего не осталось. Вдобавок ко всем имеющимся проблемам, теперь появился еще один голодный рот.

Ступив на тротуар, он порадовался принятому решению и ощутил, будто оставил все заботы в темных закоулках гостиницы. Только выйдя на площадь Санта-Ана, он почувствовал произошедшие за последние часы изменения в окружающей атмосфере. В этой части Мадрида, лишенной деревьев и растений, приход весны проявлялся в воздухе и цвете, словно смена настроения. Под этим сверкающим небом, которое укутывало город и всех прохожих, не могло произойти ничего дурного.

Энтони позавтракал кофе со сдобной булкой и, ведомый весенним бурлением жизни, отправился на прогулку, и в очередной раз, почти невольно, оказался у музея Прадо. Если в скором времени ему придется покинуть Мадрид, он не хотел сделать этого, не попрощавшись со своими любимыми картинами. Пока он поднимался по крутой лестнице, его охватили унылые мысли: может быть, это была последняя возможность созерцать произведения искусства, в компании которых он пережил столь упоительные моменты. Если безумство, бродившее во всех слоях испанского общества, выльется в вооруженное столкновение, как все предсказывали, кто сможет гарантировать, что несметные сокровища - произведения искусства, разбросанные по всей стране, не погибнут в этой пучине?

Подавленный этой мрачной мыслью, он обходил залы музея, не осознавая, что некий субъект в жилете и тирольской шляпе следовал за ним на расстоянии, прячась за поворотом или колонной, если объект преследования задерживался у какой-либо из выставленных картин. Это была обоснованная предосторожность, так как в этот час во всём музее не было других посетителей, но в то же время была излишней, потому что Энтони не обращал внимания даже на работы, на которых останавливался его взгляд. Только завидев первую картину Веласкеса, он отбросил свои размышления и сосредоточил всё внимание на этих произведениях. В этот раз его с неодолимой силой притягивали два определенных персонажа.

Диего де Аседо по прозвищу Кузен и Франциско Лескано наслаждались бы в этом мире одинаковым общественным положением или, иными словами, были бы хуже собак, если бы Веласкес не отправил их в царство бессмертия через переднюю дверь. Аседо и Лескано были карликами, входившими в состав многочисленной шутовской братии при дворе Филиппа IV. Картины с их изображением - большие, метр в высоту и восемьдесят пять сантиметров в ширину, портреты принцесс Маргариты и Марии-Терезы были такого же размера. Художник одинаково смотрел на все модели, будь то принцессы или карлики: человечным взглядом, без лести, но и без сочувствия. Веласкес - не Бог, он не чувствовал себя призванным судить мир, давно и безвозвратно созданный к тому времени, когда он в нем появился; его миссией было строгое воспроизведение мира таким, как есть, и он старательно ей следовал.

Лескано, очевидно, страдал идиотизмом; надо полагать, Аседо тоже. Вдобавок к скудоумию, или, может быть, в его результате, двое шутов делали на картинах то, что требовало минимального ума и обучаемости, двух качеств, которых они были лишены: Кузен держал открытую книгу размером почти с него самого, а Лескано - колоду карт, как будто готовясь раздать их для игры. Открытая страница книги Аседо выглядела покрытой строчками и даже иллюстрированной, но это обычный трюк Веласкеса: при близком взгляде становилось понятно, что буквы и картинки представляют собой лишь однообразные пятна. То же самое с колодой карт. Шуты занимали большую часть полотна; с правой стороны каждой композиции были изображены горы Гуадаррама; удаленность гор и отсутствие других объектов позволяло понять, что карлики находятся в поле; свет падал, как в поздний час; общая картина наводила на мысль о запустении. Величие гор на заднем плане и образец незначительности и беспомощности на переднем.

Энтони был так поглощен этими персонажами, что сам того не замечая шевелил губами, словно бы разговаривая с ними. В это мгновение Аседо и Лескано представлялись ему единственными существами, способными понять и разделить его печаль перед лицом надвигающейся катастрофы, которая разрушит всё на своем пути, начиная с прекрасного и благородного, и не будет знать жалости к слабым. "Это не моя страна, - пробормотал зачарованно вглядывающийся в картины англичанин, - было бы абсурдом связывать свою судьбу с судьбой людей, которые со мной не считаются и даже не знают о моем существовании. Нельзя объявить бегством то, что является всего лишь разумным отступлением".

Карлики не отвечали. Они смотрели прямо перед собой, но не на зрителя, а на что-то другое, вероятно, на самого рисующего их Веласкеса, а может быть, в бесконечность. Это безразличие не удивляло Энтони, который не ожидал большего. Для него эти карлики представляли собой народ Мадрида, немых спутников на пути в бездну.

Он развернулся, чтобы направиться к выходу, по-прежнему погруженный в параллельный мир живописи, как вдруг обратил внимание, что к нему решительным шагом направляется какой-то человек в жилете и тирольской шляпе. Это мгновенно швырнуло его обратно в реальность: без сомнений, это тот самый коварный Коля, и он идет к нему с преступными намерениями. Словно в кошмарном сне, ужас сковал ноги Энтони, он хотел крикнуть, но из горла не вырвалось ни единого звука; инстинкт самосохранения заставил его поднять руки, и он бестолково ими взмахнул, чтобы защититься и отбить атаку. Видя такую реакцию, мужчина испуганно остановился, учтиво снял шляпу и воскликнул на высокопарном английском:

- Ради Бога, Уайтлендс! Вы сошли с ума?

Паника уступила в сознании Энтони место изумлению.

- Гарриго? Эдвин Гарриго?

- Я не знал, как с вами связаться, и не хотел обращаться в официальные инстанции, поэтому решил прийти в музей, убежденный, что рано или поздно встречу вас здесь. В худшем случае, сказал я себе, черт возьми, визит в Прадо стоит всех неудобств путешествия.

Изумление прошло, и Энтони охватила глухая ярость.

- Не ждите теплого приема, - процедил он сквозь зубы.

Старый хранитель пожал плечами.

- От вас я ничего не ожидаю. Тем не менее, вам следует быть мне признательным, - он указал на шутов и добавил: - Мы не могли бы поговорить без присутствия этих несчастных? Я поселился в двух шагах отсюда, в "Палас-отеле". Там нам будет спокойно и удобно.

Энтони колебался. Он бы с огромным удовольствием отправил к черту самодовольного интригана, но здравый смысл подсказывал ему, что не стоит враждовать с мировым авторитетом в живописи, который мог принести как огромную пользу, так и множество проблем. После недолгих раздумий он сделал жест неохотного согласия и направился к выходу, старый хранитель следом. Они безмолвно пересекли бульвар Прадо, затем нашли уединенный уголок в роскошной ротонде, скинули пальто, развалились в шелковых креслах и продолжили напряженно молчать до тех пор, пока старый хранитель не сказал вполголоса:

- Ей-богу, Уайтлендс, бросьте вы уже свою проклятую подозрительность. Вы и правда думаете, что я хочу украсть у вас заслугу этого открытия? Подумайте хорошенько, я хранитель Национальной галереи, личность, если позволите мне такую нескромность, всемирно известная, и мне осталось совсем немного до пенсии. Поставил бы я под угрозу репутацию всей своей жизни из-за авантюры с неясным результатом и, если позволите так сказать, сомнительной законности? Даже если бы я решил совершить подобное безрассудство, приехал бы я сюда только для того, чтобы ввести вас в курс своих намерений?

Энтони выждал несколько мгновений, прежде чем ответить. В другой стороне зала нежные звуки арфы обволакивали журчание голосов посетителей.

- Не будьте лицемером, Гарриго, - произнес он наконец с холодным спокойствием. - Вы хотите, чтобы я поверил, что вы бросили свой кабинет на Трафальгарской площади и чай в "Савое" только ради того, чтобы влезть в это осиное гнездо с единственной целью поговорить со мной о картине, которую вы даже не видели? Не смешите меня. Вы приехали, чтобы ухватить кусок пирога, если не пирог целиком, и явились ко мне лишь потому, что я единственный человек, который может привести вас к тому месту, где спрятан Веласкес. К счастью, у меня хватило ума не раскрыть вам его в письме. Напротив...

К ним приблизился официант и поинтересовался, не хотят ли они что-нибудь выпить. Эдвин Гарриго попросил кофе, Энтони же не стал ничего заказывать. Когда официант ушел, старый хранитель принял огорченный вид.

- Вы всегда были человеком недоброжелательным, Уайтлендс, - сказал он беззлобно, словно описывая мебель. - Уже студентом вы были таким, и эта черта лишь усилилась с возрастом. И с недостатком профессиональных успехов, если вы позволите мне так сказать. Усвойте хорошенько вот что: я не хочу иметь никакого отношения к этой картине. Это подделка, Уайтлендс, подделка. Я не говорю, что речь идет о фальсификации или преднамеренном обмане: может быть, нынешние собственники считают ее настоящей, возможно, вполне искренне. Но картина - не Веласкеса. Я бросил свои рутинные дела не для того, чтобы что-то украсть, Уайтлендс. Несколько дней назад один работник нашего посольства в Мадриде позвонил мне, чтобы рассказать об этом деле, и я прочитал письмо, написанное вашей собственной рукой. Я незамедлительно отправился в путь с одной единственной целью: не допустить, чтобы вы совершили неисправимую глупость. Потому что вопреки всем вашим личным недостаткам и наивности, я считаю вас настоящим профессионалом и не хочу, чтобы ваша карьера была разрушена, а вы стали посмешищем для всего академического мира. Вы можете мне верить или нет, но я говорю вам правду. Я люблю нашу профессию, Уайтлендс, я посвятил ей всю жизнь; искусство было и продолжает быть моей радостью и смыслом существования. И хотя я никогда не уклоняюсь от споров, я также люблю своих коллег по профессии. Вы - моя семья, моя...

Эмоции, вызванные его собственными словами, стояли комком в горле и мешали ему говорить. Чтобы скрыть свое смущение, он достал из верхнего кармана пиджака алый платок и несколько раз промокнул им лоб, подбородок и щеки. Затем с интересом осмотрел на платке результаты этих действий.

- Климат Мадрида портит макияж, - пояснил он, складывая платок и убирая его на свое место. - Слишком сухой. Таким же образом он разрушает и картины. Надеюсь, что вы это учли.

Вернулся официант с подносом, на котором стояла чашка кофе-мокко, молочник, сахарница, чайная ложка, салфетка и стакан газированной воды. Гарриго удовлетворенно усмехнулся, и Энтони, пожалевший о своем воздержании, воспользовался присутствием официанта, чтобы заказать виски с содовой. Потом, пока старый хранитель изысканно потягивал кофе, он произнес:

- Вы ее не видели. Картину, я имею в виду. Вы не видели картину, а я видел.

Старый смотритель с девичьими ужимками вытер уголки рта, прежде чем ответить.

- Мне это не нужно. Я старый пес, и видел много подобных случаев. Дьявол ставит ловушки на перекрестках дорог и предлагает чудеса путешественникам, готовым продать ему душу. В итоге всё заканчивается печальным обманом. Обман заложен в самой природе дьявола. Я испытал те же соблазны; и перед моими глазами Мефистофель разворачивал свой блистающий товар. Дым и пепел, Уайтлендс, дым и пепел.

- Но вы не видели картину, - продолжил настаивать Энтони без особой уверенности.

- Именно поэтому я и знаю, что она ненастоящая, потому я здесь. Если бы я ее увидел, возможно, был бы так же сражен великолепием ее фальшивости, как и вы. Самое простое в этом мире - видеть то, что хочешь видеть. Если бы это было не так, мужчины не женились бы на женщинах и человечество вымерло бы много веков назад. Дарвин ясно это осознавал. Ах, Уайтлендс, Уайтлендс, сколько примеров мы можем привести, сколько наших коллег, самых твердых и честных, снискали себе в итоге дурную славу по вине непреодолимого желания? Сколько преждевременных объявлений об авторстве! Сколько ошибочных датирований! Сколько символических интерпретаций, открытий, спрятанных в деталях пейзажа, в изгибах покрова Девы! Чрезмерное рвение раскрыть и интерпретировать то, что по определению является загадкой и неопределенностью!

Он наклонился вперед и несколько раз похлопал по Энтони колену, жестом одновременно насмешливым и отеческим.

- Откройте глаза, Уайтлендс, в оценке произведения искусства лишь пятьдесят процентов имеют отношение к реальности, а другие пятьдесят - это наши предпочтения, предрассудки, образование и, кроме того, обстоятельства. А если картины нет у нас перед глазами, и мы полагаемся на память, вес реальности сокращается до скромных десяти процентов. Память слаба, она идеализирует, она небрежна, в ней смешиваются разные воспоминания. Для человека увлеченного эти изменения неважны; возможно даже, что субъективизм является неотъемлемой частью изобразительного искусства. Но мы с вами профессионалы, Уайтлендс, мы должны бороться против обмана эмоций. Наша задача состоит не в сенсационных открытиях, и даже не в интерпретации и оценке. Наша задача ограничивается анализом полотен, красящих веществ, рам, трещин, актов купли-продажи, в общем, всего, что может послужить для определения реальности и поможет избежать хаоса.

Он снова откинулся в кресле, соединил кончики пальцев и продолжил:

- Совсем недавно, в Прадо, я наблюдал за вами. Я находился далеко, свет был тусклым, а мое зрение уже не как в былые времена, но даже при этом я убежден, что видел, как вы разговаривали с Диего де Аседо и Франциско Лескано. Не мне вас упрекать. Много раз я раскрывал сердце перед нарисованными образами, с большей искренностью и эмоциями, чем могут от меня ожидать люди и ангелы; перед некоторыми картинами я плакал, не от эстетических эмоций, а изливая душу, как на исповеди, как на психотерапии, что-то вроде этого. В этом нет ничего плохого, мы знаем, что такое эти кратковременные излияния чувств. Потом, в момент истины, эти эмоции нужно запереть на замок и опираться только на факты, доказательства из первых рук и сопоставления... В каких обстоятельствах вы видели эту картину? В одиночестве или с кем-то? Несколько часов или считанные минуты? Какие документы были в вашем распоряжении? И как насчет рентгена? В наши дни никто не осмелиться строить теории, не прибегнув к рентгену. Вы это сделали? Не говорите ничего, Уайтлендс, я знаю ответы на эти вопросы. Вы всё еще хотите убедить меня в обратном?

Принесли виски, и Энтони сделал два жадных глотка. Взбодрившись, он ответил:

- Я не пытаюсь убедить вас в обратном, Гарриго. Это вы приехали из Лондона, чтобы подвергнуть меня подобной разновидности академической лоботомии, замаскированной под суровость и методичность. Относительно ваших вопросов, я скажу вам вот что: я могу ответить на них более или менее, вы же - нет, потому что не видели картину и бьете вслепую. Вашими устами не говорит ни благоразумие, ни опыт, и еще меньше - дух товарищества. Вашими устами говорит исключительно страх того, что я добьюсь успеха, который выставит на посмешище вашу долгую карьеру, слепленную из честолюбия, болтовни и подсиживания. Ради этого вы приехали сюда, Гарриго, чтобы воспрепятствовать моей работе и, если не получится, примазаться к открытию и украсть у меня часть того, что принадлежит только мне.

Старый хранитель поджал губы, насмешливо поднял брови и присвистнул.

- Что, излили душу, Уайтлендс?

- Да.

- Ну и слава богу. А теперь опишите мне картину.

- С какой это стати?

- Потому что я единственный человек, который может вас понять, а вы умираете от желания поговорить об этой чертовой картине. Сейчас вы больше нуждаетесь во мне, чем я в вас. До сих пор вы просто показывали свою нервозность. Это вполне естественно. На вашем месте я бы тоже на стенку лез.

Флегматичность старого хранителя превратилась в привычный обмен ударами, как в старые времена учителя и ученика.

- Метр тридцать в высоту на восемьдесят сантиметров в ширину. Фон из темной охры, без пейзажа или каких-либо дополнительных элементов. В центре - обнаженная женщина, слегка смещенная влево. В правой руке на уровне колен она держит голубую ткань. Поза напоминает "Данаю" Тициана, которую Веласкес мог видеть во Флоренции во время своего первого визита в Италию. Черты лица женщины совершенно четкие и не совпадают ни с одной из моделей, к услугам которых прибегал Веласкес. Палитра идентична той, что и на картине "Венера с зеркалом", и без сомнений, речь идет о той же женщине.

- Любовнице дона Гаспара Гомеса де Аро?

- Или его жене.

- Вы шутите, Уайтлендс?

- Всегда ходили разговоры, что Венера с картины могла быть женой Гомеса де Аро, доньей Антонией де ла Серда, и потому Веласкес нарисовал ее лицо расплывчатым отражением в зеркале.

- Бога ради! Эта теория - плод разгоряченного воображения! Ни один дворянин, тем паче испанский, не позволит законной супруге позировать обнаженной и не закажет подобную картину. Не было подобных прецедентов...

- Ни одно из человеческих действий не нуждается в прецедентах, чтобы стать возможным. Такой художник, как Веласкес, тоже беспрецедентен.

- Вижу, куда вы клоните: влюбленный в модель художник, нелегальная картина, невозможные отношения, месть, в общем, сюжет для романа. Так низко вы готовы пасть, чтобы завоевать себе имя? Это разговор коллег, Уайтлендс, мне вы эту дешевку не продадите.

- В моей теории нет ничего безумного, - отозвался Энтони, решив на сей раз пропустить мимо ушей оскорбления и воспользоваться знаниями своего собеседника. - Испанское общество Золотого века было гораздо более либеральным, чем английское, ничего похожего на мрачный образ, который дошел до нас в темных легендах. Испания была гораздо ближе к Италии, чем любая другая страна. Комедии Лопе де Веги, Тирсо де Молины, да и "Дон Кихот" показывают нам обычаи вполне легкомысленные, всё это, включая варварское понятие Кальдерона о чести, - косвенное признание в хрупкости, застенчивости и пылкости женщин. Если мы вспомним литературу той эпохи, в Испании женщины были образованными и решительными, не боялись совершать дерзкие вылазки, переодевшись мужчинами. По моему мнению, дело обстояло так: дворянин либеральных взглядов, женатый на умной и незаурядной женщине, заказал картину на мифологическую тему, но на самом деле - чувственный портрет обнаженной и раскованной женщины. Картина никогда не должна была покинуть частные покои дона Гаспара, поэтому его жена не побоялась участвовать в игре. Мы не можем исключить, что она могла принимать участие в беспутстве мужа, а не была его добродетельной и безропотной жертвой. В конце концов, речь идет о Веласкесе, быть нарисованной его рукой не только льстило тщеславию, но и гарантировало вечное место в истории искусства. Если "Венера с зеркалом" - действительно донья Антония де ла Серда, то даже вы подтвердите, что речь идет о женщине необыкновенной красоты, но совершенно не святоше. Но не будем уклоняться от темы. Между доньей Антонией де ла Серда и художником возникает сильное взаимное влечение. Веласкес тайно рисует второй портрет, на сей раз не скрывая черты лица модели. Это был единственный способ вечно обладать женщиной, которую он любил, продлить запретные отношения, обреченные быстро закончиться. Чтобы избежать осложнений, он едет в Италию и увозит картину с собой. Если бы он оставил ее в Мадриде, то кто-нибудь мог ее найти. Два года спустя король требует возвращения художника, и Веласкес приезжает обратно в Испанию. Картина остается в Италии. Позже ее приобретает испанский кардинал и возвращает на родину. Картина хранится в тайне в составе большой семейной коллекции, поколение за поколением, и вот теперь она всплыла. Что в этой истории неправдоподобного?

- Ничего неправдоподобного, но и ничего общего с реальностью. Всё это - плод вашего воображения. Могло произойти именно это или диаметрально противоположное, картину мог написать другой художник, может быть, Мартинес дель Масо.

Энтони покачал головой: он уже рассматривал подобную возможность и отверг ее. Хуан Баутиста Мартинес дель Масо родился в Куэнке в 1605 году, был лучшим учеником и помощником Веласкеса и женился на его дочери Франсиске в 1633 году. Со смертью Веласкеса он был назначен придворным художником. Произведения Мартинеса дель Масо часто приписывали Веласкесу. Сам Энтони написал статью, анализируя различия между двумя художниками.

Старый хранитель пожал плечами.

- Больше я не намерен с вами соглашаться. Да и спорить тоже. Насколько я вижу, бесполезно пытаться вас переубедить. Давайте оставим этот вопрос открытым. Я приехал ради вас, но мне есть чем заняться в Мадриде, кроме как выслушивать вашу чепуху. Я останусь на несколько дней, просмотрю кое-какую документацию, посещу друзей и коллег, возможно, отправлюсь в Толедо или в Эскориал и попытаюсь посетить корриду, обожаю бандерильеро. Если вам что-то от меня понадобится, оставьте записку у портье. Уверен, что вы так и поступите.

Глава 27

Когда Энтони Уайтлендс вышел из отеля, в глаза ему бросились зеленые почки на ветвях деревьев. Бессмысленное раздражение поднялось в нем при виде этого хрупкого проявления весны: любая причина годилась для выражения тревоги, в которую его поверг разговор с Эдвином Гарриго, не столько из-за полученных оскорблений, сколько из-за очевидных прорех, произведенных аргументами старого хранителя в его убеждениях. Тем не менее, он находился в той точке, в которой уже не мог позволить себе слабости и, тем более, обдумывать возможность отступления. Если бы из-за страха совершить грандиозную ошибку он бросил это дело, что бы его ждало? Возвращение к неудовлетворенности в условиях ограниченных возможностей академической жизни, сее тоскливыми задачами и грязными склоками. Как для продвижения вперед, так и для отступления требовалась одинаковая отвага.

Не говоря уже о страхе, что пронырливый Гарриго примет на себя риск, которого советовал ему избегать, и в итоге одержит победу. Потому как, тут незачем было себя обманывать, в нормальных обстоятельствах это Эдвин Гарриго, а не Энтони Уайтледс, стал бы специалистом, подходящим для экспертизы и оценки подлинности и стоимости картины такой важности. Только неспокойная политическая обстановка в Испании и, кроме того, старая вражда между напыщенным и недружелюбным Гарриго и изворотливым Педро Тичером, сделали возможным, что выбор пал на эксперта второго ряда. Как только Гарриго об этом узнал, то без единого сомнения отправился в Мадрид с намерением использовать свой авторитет и хитрость, чтобы отвоевать утраченное главенство. Но у него ничего не выйдет, мысленно поклялся Энтони.

С этой твердой целью и с объемистой сумкой, набитой едой из того же бакалейного магазина, где он побывал вчера, Энтони вступил в холл гостиницы и попросил ключ от номера.

- Я отдал его сеньорите, - сказал портье. - Она ждет вас наверху.

Энтони не обратил внимания на столь почтительный тон портье и слово "сеньорита", которым он назвал Тоньину, которая, очевидно, успела справиться с материнскими обязанностями и решила не оставлять Энтони слишком уж надолго. Однако, когда он постучал в дверь, держа в руках сверток, который то и дело выпадал у него из рук, перед ним предстала не кто иная, как Пакита дель Валье, маркиза де Корнелла.

- Добрый день, сеньор Уайтлендс, - сказала она, от души потешаясь над его удивлением. - Простите мою дерзость. Я хотела с вами поговорить, и мне показалось, что было бы не вполне уместно дожидаться вас в холле, на глазах у стольких людей. Портье был столь любезен, что одолжил мне ключ. Если я вызвала ваше недовольство - так и скажите, и я тут же уйду.

- Ни в коем случае, - чуть заикаясь, пробормотал англичанин. - Еще чего не хватало. Хотя я действительно не ожидал вас увидеть, - продолжал он, пристраивая на стол пакет с едой и вешая в шкаф свое пальто и фетровую шляпу. - Портье сказал, что кто-то пришел, но я не думал, что это вы...

Девушка встала напротив окна. Яркий свет весеннего дня прочертил ее профиль и сверкал на волнистых волосах.

- А кого же вы ожидали увидеть? - спросила она.

- Да, в общем, никого. Вот только... Дело в том, что с некоторых пор ко мне зачастили с визитами самые разные люди. Знаете ли, полицейские, сотрудники посольства... Вот я и подумал, что кто-то из них снова начал меня донимать, если можно так выразиться.

Обежав глазами унылый пейзаж своей клетушки, Энтони вспомнил роскошный салон "Палас-отеля" и с болезненной четкостью представил простор, элегантность и комфорт его номеров, в очередной раз осознав стесненность условий, с которыми ему приходится сталкиваться в решающие моменты жизни.

- Но что же вы стоите, - он попытался приложить усилия, чтобы придать встрече определенное достоинство. - садитесь. У меня есть только один стул. Как видите, этот номер не соответствует условиям...

- Вполне достаточно для моей цели, - перебила она, по-прежнему стоя возле окна.

- Ах, что вы...

- Неужели вы даже не поинтересуетесь целью моего визита?

- О да, конечно, - забормотал он. - Простите, право... Такой сюрприз... Вот, еду купил... Так что теперь могу работать, ни на что не отвлекаясь...

Маркиза остановила его нетерпеливым жестом.

- Энтони, нет нужды объяснять мне твои привычки, - сказала она вполголоса, смело переходя на "ты". - И не уклоняйся от разговора. Я пришла, потому что на днях попросила тебя об одолжении и предложила кое-что взамен. Я здесь, чтобы выполнить свою часть обещания.

- Ах... Но ведь я ничего не сделал.

- От перемены мест слагаемых сумма не меняется, - заявила Пакита с непоследовательностью человека, который не хочет, чтобы логика помешала ему решительно следовать по избранному пути. - Я исполню свое обещание, и тебе придется выполнить свое. Тебе настолько не нравится этот договор?

- О, нет, - смущенно пробормотал англичанин, - дело в том... честно говоря, я никогда не принимал его всерьез.

- Почему? Ты не принимаешь всерьез женщин или не принимаешь всерьез меня?

- Ни то, ни другое..., но когда речь идет о человеке вроде тебя, аристократке...

- Хватит этих глупостей! - воскликнула маркиза де Корнелла. - Аристократия - это символ традиций и консерватизма, но аристократы ведут себя, как им взбредет в голову. У буржуазии есть деньги, у аристократов - привилегии.

Энтони подумал, что это простое и прямо заявление, полностью подходящее и донье Антонии де ла Серда, должен был услышать тупой Гарриго. Но ни об этом, ни о чем-либо происходящем здесь он никогда не мог бы сказать ни единого слова.

- А как же...? - начал он.

- Он? - произнесла Пакита с ироничной улыбкой, которая осталась незамеченной англичанином, поскольку девушка стояла против света. - Он никогда не узнает, если ты ему не скажешь. Я верю в то, что ты настоящий кабальеро, а кроме того, важная часть нашего договора - это то, что твое пребывание в Испании не продлится ни минутой дольше, чем необходимо. Давай не будем терять времени. Я снова сказала, что иду на мессу, и кому-нибудь могут показаться подозрительными мои внезапные приступы религиозности.

Холодный юмор Пакиты был не самым лучшим способом пробудить пыл в англичанине, с другой стороны, от него не укрылась ни абсурдность ситуации, ни пагубные последствия для обоих, бросившихся в эти интрижку не по своей воле. Но эти соображения не могли противостоять физическому присутствию Пакиты в крохотной комнате, чья атмосфера, казалось, наэлекризовалась. Должно быть, то же самое чувствовал Веласкес к жене дона Гаспара Гомеса де Аро, рискнув своим положением в обществе, карьерой художника и самой жизнью, подумал Энтони, отбросив здравый смысл и ринувшись в объятья обожаемой женщины.

Полчаса спустя она подобрала с пола сумочку, вытащила портсигар и зажигалку и закурила.

- Я никогда не видел, как ты куришь, - сказал Энтони.

- Я курю только по особым случаям. Тебе неприятно?

Ее голос слегка запинался, и Энтони послышалась в этом легкая нежность. Когда он захотел ее обнять, она мягко пресекла эту попытку.

- Докурю и пойду, - пробормотала она, устремив взгляд на пятна потолка. - Я уже говорила, что не могу долго отсутствовать. Не говоря уже о полиции: если за тобой следят, то они видели, как я вхожу, увидят, как выхожу, и сложат два и два. Конечно, теперь это уже не имеет особого значения.

Энтони понял значение последней фразы и печального тона, с которой она была произнесена: из-за его отношений с Хосе-Антонио Примо де Риверой, без сомнения, все предосторожности, чтобы избежать слежки, были бесполезны. А также, что в это мгновение все мысли молодой маркизы занимал другой мужчина, и это причинило ему боль, хотя не удивило.

- Мы еще увидимся? - спросил он без надежды.

- Возможно, - ответила Пакита, подчеркивая каждое слово. - Увидимся - да, наверное, увидимся.

С сигаретой в зубах она поднялась и начала одеваться. В это самое мгновение в дверь решительно постучали. У Энтони ёкнуло сердце. Список тех, кто мог оказаться в коридоре, был длинным и кошмарным: жуткий Коля, Хосе-Антонио собственной персоной, капитан Коскольюэла или Гильермо дель Валье. С притворной беззаботностью он спросил, кто там, и в ответ раздался голос Тоньины. Энтони вздохнул с облегчением: ее присутствие было скорее неприятным, чем опасным, и он был уверен, что легко выйдет из положения.

- Это горничная с уборкой, - объяснил он Паките, понизив голос, и громко: - Я занят, приходите позже!

- Я не могу больше ждать, Антонио! - послышался со стороны двери умоляющий девичий голос. - Я принесла ребенка, его нужно перепеленать.

Смущенный англичанин машинально обернулся к Паките, которая закончила одеваться и села на стул, чтобы натянуть чулки. Молодая маркиза пожала плечами и спокойно продолжала надевать чулки и туфли. Закончив, Пакита встала, повернулась и посмотрела в окно. Энтони завернулся по пояс в простыню и подошел к двери. Взявшись за ручку, он остановился, несколько секунд поколебался и сказал:

- Подожди немного.

Он пересек комнату, встал рядом с Пакитой и пробормотал:

- Это долгая и глупая история, но она ничего не значит...

Не глядя на него, Пакита бросила сигарету на пол, раздавила ее ногой и чуть слышно прошептала:

- О Боже, что я наделала? Что я натворила?

Энтони схватил ее за рукав. Она размахнулась и влепила ему пощечину.

- Не трогайте меня, сеньор Уайтлендс! - воскликнула она, направляясь к выходу.

Снаружи истошно завопил младенец. Молодая маркиза открыла дверь и застыла на пороге, уставившись на Тоньину, которая укачивала сына и напевала ему колыбельную. Пакита оттолкнула ее и направилась прочь, надменно печатая шаг. Тоньина, оправившись от изумления, вцепилась в руку англичанина, который бросился вслед за Пакитой.

- Антонио, куда ж ты в чем мать родила!

Энтони в ярости швырнул простыню на пол коридора и бросился назад в номер, бормоча ругательства на своем языке. Ребенок продолжал кричать. Тоньина подобрала простыню, прошла в комнату и закрыла за собой дверь, чтобы посторонние не слышали звуков разыгравшегося внутри скандала. Англичанин, который тем временем поспешно одевался, размахнулся и ударил Тоньину по лицу, выкрикнув при этом:

- Будь ты проклята - и ты, и это твое мерзкое отродье!

- Прости меня, Антонио, прости! Этот сеньор внизу мне ничего не сказал...

Пока англичанин осыпал ее проклятиями, она лишь виновато извинялась, прикрывая собой младенца. Эта ее беззащитность обезоружила Энтони, и он оставил ее в покое. Накинув пиджак и сунув ноги в ботинки, он выскочил в коридор и, задыхаясь, бросился в холл. Но Пакиты уже не было ни в холле, ни на улице. Тогда он снова вернулся в гостиницу и спросил у портье, не оставила ли сеньорита для него сообщения. Портье притворился, что ничего не понимает - ну точь-в-точь персонаж старого водевиля - и невозмутимо ответил, что сеньорита вышла на улицу и взяла такси. Услышав эти слова, Энтони, даже не захватив пальто и шляпу и не зашнуровав ботинки, бросился на улицу, поймал другое такси и назвал водителю адрес особняка на Кастильском бульваре.

Пока происходили эти драматические события, неподалеку от отеля Ихинио Самора Саморано, который нес гораздо большую ответственность за произошедшее, чем зловредный портье, однако совершенно об этом не подозревая, направлялся в дом Хусты, чтобы получить сведения о том, какой результат принесла его идея. Никто лучше не мог ему ему в этом помочь, чем она, и даже при новостях о фатальной веренице препятствий, ни он, ни она не посчитали бы успешное завершение операции невозможным.

Для Ихинио и Хусты политические лозунги и вкусное жаркое имели одинаковую ценность, и они знали, что не могут надеяться на многое в своих попытках пристроить девочку, но и немногое было гораздо большим по сравнению с ничем. Собственный жизненный путь, с самого начала полный неудач, непрерывных социальных барьеров и личных ошибок, научил их отодвигать в сторону великие идеи и благородные чувства из мира кино и романов. Дожив каким-то чудом до зрелого возраста, они верили в случайные и неизбежные уступки, сделанные в результате чувства вины и слабости человеческой натуры.

- Не беспокойся за девочку, Хуста, - заявил Ихинио Самора матери своей крестницы, пересказав ей суть своего разговора с Энтони Уайтлендсом. - Этот англичанин - хороший человек, и даже если он сгоряча ее чем-то обидел, то тем бережнее будет о ней потом заботиться.

Хуста безоговорочно с ним согласилась, ибо свято верила в мудрость и прозорливость Ихинио Саморы; и теперь он поднялся по темной лестнице и весело постучал в дверь костяшками пальцев, в то время как другая его рука сжимала букетик фиалок, купленный у уличной торговки цветами. Хуста тут же с готовностью открыла ему дверь, и эта скорость, равно как и выражение ее лица, плохо различимого в темноте лестничной клетки, поневоле его насторожило.

- К тебе гость, Ихинио, - сказала женщина, кутаясь в складки своего драного перкалевого халата.

Ихинио недоверчиво посмотрел на человека, который старался держаться подальше от нездоровых испарений буржуйки и пристально разглядывал его с противоположного конца комнаты.

- Это я, Коля - сказал гость.

Ихинио и Хуста настороженно переглянулись.

Глава 28

На другом конце огромной пропасти, которая отделяла простой народ - а именно, городской пролетариат, естественного врага аристократии, - над старинными аристократическими манерами главенствовала философия приспособления, которая не была ни более глубокомысленной, ни более сложной, но настолько же результативной, как грубая этика, правящая на другой стороне. Столь очевидное благодаря обстоятельствам своего появления, это неотвратимое рабство значило больше, чем благородство, оно мешало аристократии размышлять о собственном поведении, о себе самой и о мире, если это не было одним и тем же.

Но если бы она и могла размышлять, то всё равно не смогла бы изменить ни усвоенные убеждения, ни образ жизни. Ей приходилось самоотверженно приносить в жертву свои лучшие качества на алтарь иррациональности, консервативности и инертности, которые возвели ее в нынешний статус и позволяли его сохранять, а также с железной дисциплиной развивать недостатки, укрепляющие текущее положение, в той степени, в которой это позволяла ситуация. Неукротимая за неимением господина и своенравная без права выбора, безответственность, управлявшая ее действиями, заставляла ее жить, погруженной в бездну нерешительности: ее инициативы ни к чему не приводили, мысли неизбежно становились легковесными, а страсти, освобожденные от последствий, свелись к порокам.

Дон Альваро дель Валье, герцог де ла Игуалада, маркиз де Оран де Вальдивия и Саравака и испанский гранд, ощущал на своих плечах это тягостное наследие, поставившее его лицом к лицу с исторической дилеммой. Так как он не нуждался ни в уме, ни в воображении, ни в отваге и обладал кое-каким здравым смысла, он плел интриги и строил козни, но в конечном счете определенность его социального статуса ставила его на место и вынуждала усмирять в себе дурня, который полностью потерял контакт со временем и реальностью.

С этим чувством он смотрел в окно своего кабинета, и сад, словно пытаясь утешить его в этом несчастье, показывал ему нежные почки на ветвях. Не отводя глаз от окна, герцог пробормотал:

- То, о чем вы меня просите, идет вразрез с моей совестью.

Трое мужчин, стоявших за его спиной, встретили это заявление молчанием. словно зная заранее всю тщетность своей миссии, один из троих решил не отвечать. Другой с ожиданием посмотрел на того, кто до этого момента играл ведущую роль. Тот произнес понимающим тоном, который использовал с самого начала встречи:

- Иногда родина требует и не таких жертв, Альваро.

Говорящему было примерно лет пятьдесят, это был высокий человек благородной внешности, с грубыми, но интеллигентными чертами лица. Проницательный взгляд и очки в металлической оправе придавали ему вид человека умного, и, в определенной степени, он таким и был. Военный по профессии, когда республиканское правительство отправило его в отставку без видимой причины, он зарабатывал на жизнь публикацией статей в различных газетах и изданием руководства по игре в шахматы, которое заслужило высокую оценку среди сведущих и поддержку среди любителей.

Затем он был восстановлен в должности и принял на себя важные обязанности в Испании и подопечных территориях. Хоть он и не участвовал в прошлом в мятежах, но всё равно не пользовался доверием президента, который отправил его в Памплону, чтобы держать подальше от Мадрида. Они с герцогом де ла Игуалада были старыми друзьями, и потому обсуждали свои политические разногласия с горячностью и взаимным уважением. Именно он несколько дней назад позвонил герцогу из Памплоны с вопросом, правдивы ли дошедшие до него слухи. Удивленный, герцог ограничился пересказом официальной версии.

- Я пытаюсь продать кое-какое имущество, чтобы обеспечить безопасность семьи.

- А вот я слышал совсем иное, мой дорогой Альварито.

После этой краткой беседы герцог подумал, что, быть может, во избежание конфликта, равно нежелательного для обеих сторон, ему стоило бы повременить с продажей картины, к великому разочарованию Энтони Уайтлендса. А теперь генерал на всех парусах примчался в Мадрид и заявился к опечаленному герцогу в компании двух других генералов, чтобы вправить ему мозги и призвать к порядку. Герцог решил сдаться без боя.

Опасаясь, что он снова заупрямится, другой генерал решил повторить их требование в более суровых выражениях.

- Что должно быть сделано, то будет сделано. И точка.

С самого начала встречи, этот генерал держался отчужденно, сухо. Его нервозность не укрылась от пристальных взглядов, а в раздраженном голосе слышалась неясная угроза. Несмотря на это, когда настала необходимость, никто не действовал с таким же хладнокровием. Он приехал в Мадрид, как и остальные, чтобы принять участие во встрече генералов; он проделал для этого долгий путь, потому как совсем недавно правительство под руководством Асаньи отправило его на Канарские острова.

Позднее, в ходе встречи, он не сказал почти ни слова, а когда вмешивался, делал это, только чтобы охладить пыл, посоветовать вести себя осмотрительно, поставить под сомнение возможность перехода от слов к действиям. Он был самым молодым из присутствующих и меньше всех походил на военного. Низенький, толстенький, с зарождающейся плешивостью, с обвисшим лицом и высоким голосом. Он не курил, не пил, не играл в карты и не был падок на женщин.

Тот факт, что вдобавок ко всему он пользовался безграничным уважением в армии и вне ее, многое говорил о его профессиональных качествах. Асанья всегда рассчитывал на него из-за сверхъестественных организаторских способностей, а также будучи уверен, что, несмотря на глубокий консерватизм, исключительное чувство долга не позволит ему пойти против Республики. До сегодняшнего дня так и было: много раз генералу предлагали присоединиться к планам мятежников, и он всегда от них отказывался или, по меньшей мере, не давал согласия в явной форме. Его осмотрительность, контрастирующая с храбростью и решительностью в сражениях, в такой же степени выводила из себя его собратьев по оружию, в какой же была им необходима. Все соглашались, что на него можно полагаться; проблема заключалась в том, что никто не знал, можно ли в действительности на него рассчитывать и до какой степени.

Как бы то ни было, все пытались и до последнего продолжали пытаться привлечь его на свою сторону. Вплоть до фалангистов, которые питали отвращение к его заурядному внешнему виду и очевидному отсутствию идеалов, но направляли через доверенных лиц свои предложения, с неутешительными результатами: фалангистам он не ответил и тут же рассорился с посредником из-за того, что тот лез не в свои дела. Он не слушал предложений и не выдвигал их. Он отдавал приказы, выполнял полученные приказы и заявлял, что всё остальное вне его компетенции. На тот случай, если он поменяет мнение, его отправили в наиболее отдаленное и спокойное место на карте взбудораженной Испании. Генерал выразил согласие и даже радость, но возможно, в глубине души он уже вынес приговор тем, кто пытался исключить его из политической жизни.

Первый генерал попытался немного смягчить сказанное.

- Дело не только в деньгах, Альварито, сколько в общественном признании наших действий, в случае, если они произойдут... Ты - видный человек.

Услышав эти изысканные проявления любезности, третий генерал, развалившийся на диване, испустил язвительный смешок. С изысканными манерами и опрятным внешним видом, он представлял противоположность своего кругленького коллеги: темпераментный бунтарь, кутила, с острым умом. Старше двух других, о которых он не был высокого мнения, этот генерал также сделал карьеру в Африке, но подготовку получил на кровопролитной войне на Кубе. Он считал инфантильным, если не сказать по-женски, рассчитывать стоимость какой-либо акции в терминах затрат и потерь. Чтобы он был занят и доволен, предыдущее правительство назначило его главным инспектором карабинеров, что означало хорошо оплачиваемую и не слишком сложную работу, выполняя которую он ездил по всей Испании, что, вкупе с его легким характером кутилы, превращало его в идеального связного между разбросанными военными.

Сейчас же все трое тайно встретились в Мадриде с другими генералами, чтобы принять решение, а затем согласно ему скоординировать действия и назначить даты. Но встреча лишь выявила их разногласия. Почти все согласились с необходимостью вооруженного вмешательства, которое положило бы конец господствующему хаосу, помешало бы распаду испанского государства и предотвратило красную революцию, задуманную Москвой. Но начиная с этого пункта мнения разделились. Многие были сторонниками того, чтобы не ждать дальше; чем дольше откладывать неизбежное восстание, тем лучше подготовятся враги. Меньшинство считало это слишком опрометчивым шагом. На всех давили воспоминания о генерале Санхурхо, который за пару лет до этого поднял мятеж и до сих пор жил изгнанником в Португалии.

Устроить государственный переворот не так-то просто. Во-первых, нельзя рассчитывать на полное единство армии: некоторые генералы - убежденные республиканцы, другие ими не являются, но их понятия о чести не позволяют восставать против законно избранного правительства. Многие офицеры и сержанты, руководящие на местах, - левые или сочувствуют левым организациям. Наконец, нельзя слепо рассчитывать ни на послушание войск, ни на способности кучки новобранцев без боевого опыта.

Генералы из Африки нашли простое решение этих проблем: государственный переворот устроит Легион, а если этого будет недостаточно, то из Марокко подтянутся регулярные войска: арабы всегда лояльны и будут рады устроить колониальную войну наоборот. Однако эти ресурсы не разрешили самый серьезный аспект проблемы.

Частые военные перевороты в XIX веке стали чем-то привычным для сельской, если не сказать феодальной Испании, с ее обособленным, невежественным и безразличным к политике населением. Сейчас всё было по-другому. Если переворот натолкнется на вооруженное сопротивление и начнется настоящая гражданская война, опытные и единые войска, без сомнения, одержат победу в открытых сражениях, но не смогут контролировать города и индустриальные центры, в особенности, а всё к тому и шло, если жандармерия и полиция не поддержат мятеж.

В этом случае придется прибегнуть к помощи беспорядочных крайне правых группировок, они многочисленны, имеют опыт уличных схваток и жаждут начать действовать. Но недостатки такого метода очевидны: не имея военной структуры, члены этих группировок подчиняются собственным вождям и больше никому. Один из присутствующих генералов вел переговоры с наваррскими традиционалистами и был научен горьким опытом. Взамен на сотрудничество они попросили слишком много: кое- что разумное, а кое-что - немыслимое, и вдобавок с таким трудом добытые соглашения немногого стоили из-за непрекращающихся разногласий внутри самой группировки. В конце концов он пришел к выводу, что несмотря схожие цели, в этих полувоенных организациях слишком много идеологии и мало дисциплины, они являются полной противоположностью армии. Тем не менее, он добился заключения предварительного соглашения с наваррцами.

Отношения с Фалангой были гораздо сложнее. Ни один из присутствующих военных не чувствовал ни малейшего уважения ни к самой партии, ни к ее лидеру, из уст которого беспрестанно срывались оскорбления в адрес прославленных генералов за то, что в свое время они не поддержали диктатуру Примо де Риверы. Хосе-Антонио считал армию виновной в действиях или бездействии, которые привели к краху его отца, и без всякого стеснения выказывал свою досаду словом и делом: несколько лет назад один из присутствующих генералов получил по этой причине пощечину в публичном месте, в присутствии свидетелей. Нападавшего изгнали из армии, но пострадавшего до сих пор снедала обида.

Не имея личных мотивов для антипатии, двое других генералов рассматривали Хосе-Антонио Примо де Риверу как бесполезного человека, чья бездарность превратила группку маменькиных сынков и любителей поэзии в неконтролируемую вооруженную банду. Поскольку фалангисты не имели денег и поддержки общества, если генералы решат вывести их на улицы, то придется снабдить их оружием, что будет напрасной тратой ресурсов и связано с определенным риском, потому что никому не приходило в голову, что исполнив свою функцию, эти отряды будут готовы разоружиться. По этой, а также некоторым другим причинам три генерала и находились сейчас в кабинете дона Альваро дель Валье, герцога де ла Игуалады, пытаясь втянуть его во всё это помпезными фразами, угодливой лестью и завуалированным нажимом.

Герцог колебался между совестью и расчетом. После того, как они столько времени ходили вокруг да около, не хватало только столкнуть лбами враждующие стороны.

- Я простой человек, Эмилио, - произнес его друг несколько жалобным тоном, стараясь оттянуть время. - Из сельской местности, так сказать. В политике для меня на первом месте - уважение к традициям, любовь к Испании и забота о моем народе.

- И это делает тебе честь, Альваро, но обстоятельства требуют большего. Требуют от всех нас и от тебя в особенности, у тебя есть имя и положение. Твои дворянские титулы уже много веков значатся в Готском альманахе ^[23].

Впечатленный пышностью речей, но шокированный тем, что бригадный генерал пытается подольститься к штатскому, сидящий на диване генерал поднял брови и цокнул языком. Он не понимал, зачем его товарищ без нужды унижается: теперь и на этом поле всё изменилось: стоя перед лицом угрозы со стороны фашистских стран, Англия и Франция озабоченно следили за событиями в Испании и могли в любое время вмешаться в них прямо или косвенно. Осуждение Лигой Наций пагубно сказалось бы на будущем государства, где произошел государственный переворот. Жизненно важно было подчеркнуть консервативный характер участников переворота, оборвать все связующие нити с экспансионистской политикой Германии и Италии, четко объявить, что ими движет лишь желание восстановить порядок. Получить поддержку самых уважаемых семей и духовенства - это не просто церемониальный жест, а стратегический маневр, чтобы предотвратить сражение.

Но ход опытного шахматиста не сработал. Герцог снова посмотрел в окно: ветер трепал ветви деревьев, а на горизонте собрались темные тучи, в марте погода переменчива. Возможно, его грубоватый товарищ прав, подумал генерал, и в решающую минуту от дипломатии нет толку, в таком случае, придется прибегнуть к соответствующим крайним мерам и принять последствия. И в ожидании ответа он мысленно составлял расстрельные списки. Герцог молил Господа о чуде, которое вытащило бы его из трясины, хотя бы на время, и его молитвы возымели немедленный эффект.

Дверь кабинета резко распахнулась, и в комнату вихрем ворвалась герцогиня, в самый разгар встречи. Свою ошибку она осознала только когда ее уже поздно было исправлять. Несмотря на смущение, она отреагировала первой: попятилась к двери и пробормотала какие-то извинения, утонувшие в гомоне генералов. Герцог не преминул воспользоваться этим случаем.

- Что случилось, Маруха? Должно быть, что-то серьезное, раз ты вот так врываешься без стука. Как видишь, - добавил он, не дожидаясь объяснений, как будто они его и не интересовали, - у нас тут собрание. Эмилио ты уже знаешь. Эти господа... его сопровождают.

Он явно не собирался сообщать имена присутствующих, и давний друг семьи поцеловал руку герцогини. Что до остальных двоих, то один из них воспринял нарушение протокола выдержанным кивком головы, другой с привычной учтивостью подкрутил ус и хрипло произнес:

- Мы советовали вашему супругу отдать государственные дела в другие руки и посвятить себя выращиванию цветов в саду, чтобы одаривать ими вас, герцогиня.

Несообразительная и глуховатая герцогиня не поняла смысл этой чепухи, но почувствовала какую-то интригу и опасность, которые шли рука об руку, и бросила на мужа предупреждающий взгляд, Тот понял его правильно: делай, что говорят, и скажи им, чтобы отправлялись восвояси. Затем она произнесла, громко и с широкой улыбкой:

- Прости, Альваро. И вы тоже. Я не вовремя, по глупости и ненамеренно. Продолжайте, как будто меня не видели.

Она вышла, не попрощавшись и не спросив, не желают ли они чего-нибудь. У двери она сделала кокетливую гримаску, чтобы лишить свое присутствие какого-либо значения, и закрыла за собой дверь. Но ее вмешательство послужило катализатором, обезоружив двух генералов - Эмилио Молу и Гонсало Кейпо де Льяно. Невозмутимым оставался лишь погруженный в тяжелые раздумья Франсиско Франко.

Глава 29

Его нельзя было назвать ни дружелюбным, ни враждебно настроенным; во всяком случае, Коля не отказался принять из рук Хусты стакан касальи. Тем не менее, непривычно вялая, почти равнодушная манера, с какой держался этот безжалостный агент НКВД, внушала Ихинио Саморе Саморано гораздо большие опасения, нежели любое проявление гнева.

- Я лишь исполнил то, что мне было приказано, - произнес он почти умоляющим тоном. - Забрал у англичанина бумажник и отнес его в английское посольство, чтобы британцам стало известно о его приезде в Мадрид. А потом он уже и сам зачастил в наш скромный кров. Втюрился в нашу девочку.

Агент между тем вертел в руках букетик фиалок, которые Ихинио оставил на столе. Этим своим равнодушием он погубил всю атмосферу романтики, которую Ихинио так старался создать.

- Ну и как отреагировало посольство? - поинтересовался он.

- Что значит: как отреагировало? Известно как. Несколько раз они вызывали его в посольство для беседы и теперь не спускают с него глаз. Когда его арестовало Главное управление госбезопасности, они, не теряя времени, вытащили его из кутузки.

- Они вряд ли хотят, чтобы он трепал языком. Как, впрочем, и мы. А вам известно, для чего он сюда приехал?

- Мальчик на побегушках, ничего более. Бегает, носится двадцать четыре часа в сутки, как говорит он сам, однако, как изволите видеть, уезжать не собирается. Ну, разве что полиция или посольство чинят ему препятствия, но я не думаю, что дело в этом.

- Дело может быть в чем угодно, - проворчал шпион. - Все это неважно. Важно заставить его действовать. До тех пор мы ничего не сможем сделать. Где он сейчас?

Ихинио ухмыльнулся, с удовольствием возвращаясь к своей излюбленной теме.

- Разумеется, в гостинице, с девочкой. Он от нее без ума.

Однако, холодный взгляд агента заставил его рассказать обо всем как можно более кратко. Тем не менее, чтобы продемонстрировать плодотворность своих действий, Ихинио поведал о встрече англичанина с молодым фалангистом. Тоньина в это время пряталась в гардеробе и слышала весь разговор, а на следующий день все рассказала Ихинио, опустив разве что некоторые подробности. Она очень ловко притворяется, будто бы от всего сердца заботится об англичанине. Девочка необычайно умна и понимает, что с некоторой помощью сможет устроить свою жизнь в любом уголке планеты, помимо Испании. Но Коля не пожелал слушать излияний на тему судьбы Тоньины. Он внимательно выслушал рассказ Ихинио о визите фалангиста и надолго погрузился в молчаливую задумчивость. Потом встал и прошелся по комнате. Сквозь приоткрытое окно со двора доносился резкий запах вареной капусты. С той же ленивой безучастностью в голосе Коля велел Хусте выйти. Та подчинилась, обменявшись с Ихинио тревожными взглядами. Беднягу бросило в дрожь от новых зловещих предчувствий.

- А теперь послушайте, - продолжал шпион, едва они остались наедине. - Главное - дать возможность англичанину выполнить свою миссию. Устранять любые помехи на его пути.

- Но я думал...

- Обстоятельства переменились. Таков приказ свыше. Когда дело будет сделано, мы с ним разберемся.

- Но англичанин... - запротестовал Ихинио. - Так ли уж необходимо его устранять? В конце концов, он ни в чем не виноват...

Бессердечный шпион остановил его всё тем же вялым жестом и сел.

- Когда он сделает свое дело, он станет для нас бесполезным. К тому же он слишком много знает.

- Он ничего не расскажет, уверяю вас. Он влюблен в нашу девочку.

Коля окинул его холодным пронизывающим взглядом.

- А она? - спросил он. - На нее можно положиться?

- На Тоньину? Да как Бог свят! Тоньина сделает всё, что мы ей скажем. В самом наилучшем виде.

Пальцы шпиона рассеянно теребили стебель фиалки, чьи оборванные лепестки уже валялись на клеенке стола, разбросанные как попало, освещенные тусклым светом масляной лампы.

- Только не подумайте ничего такого... - прошептал Ихинио, дрожа, как осиновый лист.

- А я ничего такого и не думаю. Просто делаю то, что должен. И ты заруби себе на носу: с Центральным Комитетом шутки плохи. Ты должен исполнить свой долг и, когда придет время, позаботиться об англичанине. Это не составит труда: он тебе доверяет. Если у тебя не хватает мужества - так и скажи: я найду других, кто это сделает. Только не вздумай мухлевать.

А в это время, ничего не подозревая о приговоре, вынесенном ему агентом Лубянки, Энтони Уайтлендс остановил такси в сотне метров от особняка, решив последний участок пути пройти пешком, укрываясь в тени кустов и деревьев Кастильского бульвара. Какие бы меры предосторожности он ни принял - все они казались ему недостаточными; наученный горьким опытом, он знал, что в центре города есть немало мест, откуда за ним очень удобно наблюдать, оставаясь незамеченным. Однажды он уже подвергся нападению личной охраны Хосе-Антонио, и лишь своевременное вмешательство их благородного хозяина помогло ему избежать трагической гибели. А сейчас ему стало известно, что Главное управление госбезопасности затягивает петлю на шее герцога де ла Игуалады, а также тех, кто имеет отношение к нему или его семье. Однако ничто не могло поколебать его решимости поговорить с Пакитой и разъяснить то злосчастное недоразумение.

Осторожность оказалась кстати: напротив дверей особняка стояли два автомобиля, а водители курили и болтали на тротуаре. Как сами машины, так и выражения лиц водителей наводили на мысль, что это фалангисты или полицейские. При мысли о появлении новых участников этой запутанной драмы у Энтони закружилась голова, и потому он отложил эти размышления на потом и решил скрыться от их глаз.

Кружным путем он добрался до бокового переулка, не привлекая внимания водителей. Там он оказался рядом со стеной, где была железная дверь. Энтони попробовал ее открыть, но она оказалась заперта. Высота стены не позволяла разглядеть дом и сад, но цепляясь за выступы, он смог приподняться и высунуть голову над стеной.

Сад был пуст. В окне кабинета Энтони различил силуэт герцога. Чтобы остаться незамеченным, он быстро спрыгнул и при падении поцарапал правую руку о неровную поверхность стены. Он приложил к руке платок, чтобы остановить кровь из раны, и пошел дальше по переулку, чтобы найти другую обзорную точку. В тенистой части сада он смог снова подняться на стену и заглянуть внутрь, скрываясь от любопытных глаз за кипарисами. Здесь он увидел заднюю часть особняка, откуда выходила дверь в закрытую от посторонних глаз часть сада: лестница спускалась к вытянутой мощеной площадке, где в жаркие месяцы пергола отбрасывала тень на мраморный стол и полдюжины стульев из кованого железа. Зимняя нагота виноградной лозы и пустая мебель придавали уголку тоскливый вид.

Совершенно неожиданно на этой сцене появилась Пакита, которая быстро вышла из дома через заднюю дверь. Совпадение ее появления с целью его набега поразило англичанина, и он постарался занять позицию с лучшим обзором, но чтобы не раскрыть себя и не потерять равновесия. Ни расстояние, ни преграды, ни собственное смущение не помешали ему заметить глубокое волнение, в котором пребывала молодая маркиза.

Ощущения не обманули Энтони. Чуть ранее на Пакиту наткнулась герцогиня, и ее материнские чувства испытали болезненное потрясение. Из-за своего положения в обществе и образования лишенная с детства возможности применить свой природный ум к любому практическому аспекту жизни, донья Мария Эльвира Мартинес де Алькантара, в браке герцогиня де ла Игуалада, приняла свою роль хозяйки дома, главным образом декоративную, и развила в себе благородную привычку узнавать самые разные оттенки легкомыслия и реагировать на каждый четко и быстро.

Однако чуть позже тот пагубный поворот, который приобрели события в Испании в свете провозглашения республики, принес с собой и радикальные перемены в ее поведении. Теперь ее былая проницательность позволяла различить мельчайшие детали разворачивающейся драмы.

Чуть раньше герцогиня, со скуки слоняясь по особняку, встретилась с Пакитой и догадалась по ее костюму, что она только что вернулась с улицы, а по выражению лица - что она чем-то расстроена, хоть и пытается это скрыть за привычной маской отстраненности, с какой мать и дочь общались друг с другом. Материнское чутье и жизненный опыт подсказывали герцогине, что не стоит напрямую спрашивать, что случилось, а лучше сперва обратиться к Паките под каким-либо невинным предлогом.

Однако девушка, не в силах больше держать себя в руках, вдруг разрыдалась и заперлась в своей комнате. И тут уж герцогиня, сама будучи женщиной, догадалась о причине такого расстройства и решила, что разумнее ничего не предпринимать и оставить ее в покое, и отправилась на поиски мужа, готовая прервать его совещание с генералами. Стук дверей и голоса донеслись до слуха Пакиты, и она, желая избежать ненужных расспросов и утешений, с которыми на нее набросилась бы вся семья, покинула свою комнату и поспешила в поисках убежища в сад.

Взобравшись на стену, Энтони увидел закрытую дверь; оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что его никто не видит, он медленно двинулся в сторону беседки, пригнув голову и надолго замирая перед каждой перебежкой. С толстой ветви вяза свисали качели. Юная маркиза подошла к ним и нежно погладила веревки, словно эта невинная игрушка напомнила ей о беззаботных радостях навеки утраченного детства. Видя эту ее печаль, Энтони испытал непреодолимое желание спрыгнуть со стены в сад и броситься утешать несчастную девушку; остановило его лишь то, что истинной причиной этой печали было, вероятно, то, что произошло между ними чуть ранее в гостиничном номере. Эта уверенность, однако, могла показаться несколько странной: он не вполне понимал эту неожиданную потерю мужества и переход от изначальной смелости к теперешней печали; столь несвоевременное появление Тоньины было, по его мнению, всё же недостаточным для этого основанием.

Правда, возникший из-за этого недопонимая ступор продлился недолго. Властный голос из-за спины так его испугал, что он чуть не свалился.

- А ну сейчас же спускайся вниз, придурок!

Сам не свой от испуга, действуя скорее инстинктивно, чем обдуманно, англичанин разжал руки и, рискуя свернуть шею, спрыгнул со стены в сад

Он приземлился в заросли пушистого мирта, которые немного смягчили удар. Невредимый, хоть и слегка потрепанный, англичанин отполз в сторонку и укрылся в тени живой изгороди. Всё произошло так быстро, что, когда Пакита взглянула в ту сторону, откуда донеслись до нее шум и голос, она увидела лишь незнакомца, чьи голова и плечи торчали над стеной сада.

Неожиданное появление высунувшейся из-за стены красной физиономии ее испугало и вырвало из глубокой молчаливой задумчивости. Она вскрикнула и, не обращая внимания на призыв нарушителя спокойствия не поднимать тревогу, побежала к двери в дом. Та уже открылась, и встревоженный криком Пакиты дворецкий выбежал в сад с дробовиком в руках. С быстротой и проворностью цепного пса он спустился по лестнице, огляделся по сторонам, заметил незнакомца, поднял винтовку и собирался уже выстрелить, но тут его остановила Пакита.

Тем не менее, всё еще целясь, дворецкий приказал нарушителю поднять руки, на что тот ответил, что не может этого сделать, не свалившись на улицу. Он сделал это разумное уточнение, бросая взгляды на сад и вертя головой, чтобы его восприняли и водители, которые, услышав крики, бросили свой пост у автомобилей и побежали по переулку с пистолетами в руках, призывая злоумышленника сдаться.

Ситуация развивалась бы и дальше в том же духе, если бы через короткое время из дома не вышел герцог в сопровождении трех генералов. В ответ на немой вопрос хозяина дворецкий ответил, махнув дулом ружья в сторону высунувшегося из-за стены злоумышленника.

- Вот это мило! - воскликнул герцог, глядя на висящего в столь необычной позе незнакомца. - Откуда взялся этот парень и что он делает там наверху, наполовину внутри, наполовину снаружи?

- Я его не знаю, ваша светлость, - ответил дворецкий. - Но если ваша светлость пожелает, можно оторвать ему голову, а там видно будет.

- Нет-нет, ни в коем случае! - воскликнул герцог. - Никаких скандалов в моем доме, Хулиан! И уж тем более сегодня! - добавил он, кивая на трех генералов, стоящих у него за спиной.

Все остальные молча наблюдали эту сцену, пока, наконец, генерал Франко, преодолев свою обычную лень, не взял инициативу на себя; он подошел к самой стене и звонко окликнул нарушителя чужих владений своим резким и звонким голосом:

- Эй, любезный, кто бы вы ни были, немедленно оставьте в покое стену и спускайтесь сюда, в сад!

- Не могу, - ответил нарушитель. - Я инвалид. Инвалид войны, генерал.

- Генерал? - воскликнул Франко. - Вы знаете, кто я такой?

- К сожалению, не имею чести быть с вами знакомым, генерал, но, тем не менее, я прекрасно вас знаю. Я имел честь сражаться под вашими знаменами в Лараче. Там я был ранен, повышен в чине, награжден и уволен с действительной службы. Сейчас я служу в Главном управлении госбезопасности. Капитан Коскольюэла, всегда к вашим услугам. И скажите, пожалуйста, тем, снаружи, чтобы они в меня не стреляли.

В эту минуту, не желая отдавать всё внимание присутствующих своему коллеге, подал голос Кейпо де Льяно.

- Спрячьте ваше оружие, болваны! Хотите, чтобы весь Мадрид об этом узнал? А ты, который на стене - где, ты сказал, ты служишь?

- В Главном управлении госбезопасности, под командованием подполковника Марранона, - ответил капитан Коскольюэла.

- Ах ты ж, дерьмо собачье! Повтори, чтоты сказал? Этот козел Асанья приставил к нас соглядатаев.

- Вы здесь ни при чем, генерал, - запротестовал капитан Коскольюэла. - Мне нужен англичанин.

- Англичанин? - переспросил Мола. - Что англичанину делать в доме сеньора герцога де ла Игуалады? Или вы держите нас за дураков?

- Никак нет, генерал.

- Что ж, - заметил Кейпо де Льяно, - возможно, устранить его - не такая уж плохая идея, в конце концов. Не хуже той, чтобы следить за нами под видом слежки за кем-то другим, а когда будет делать отчет, он упомянет о нас.

Мола нахмурился, поглаживая себя по подбородку.

- Должно быть, вы этим и занимались, капитан? - спросил он.

- Нет, генерал. Я лишь слежу за передвижениями англичанина.

- И кто же этот пресловутый англичанин? - спросил Франко. - Шпион?

- Нет, генерал, он то ли профессор, то ли что-то в этом роде.

Наблюдающие за эти допросом герцог и Пакита, каждый по своим причинам, воздержались от того, чтобы подтвердить заявления капитана. Из своего укрытия Энтони следил за развитием этого фарса, который сам спровоцировал и в котором принимали участие все, кроме него. Хотя физическая близость Пакиты затуманила его разум, он понимал, что теперь невозможно переговорить с ней с глазу на глаз и крайне необходимо покинуть особняк до того, как его обнаружат, или до того, как капитан Коскльюэла убедит генералов в его существовании.

Если бы он смог, прячась в тени изгороди, обойти всю эту компанию, то ему, возможно, удалось бы, пользуясь возникшей суматохой, достичь беседки и, поднявшись по лестнице, пробраться в дом, благо дверь непредусмотрительно оставили открытой. Потом, при некоторой удаче, он мог бы отыскать дверь в подвал, где находилась картина, спрятаться там и дождаться вечера. Тогда он спокойно выйдет в сад, переберется через стену и окажется в безопасности.

План был, конечно, безумным, однако осуществить первую его часть оказалось даже легче, чем он предполагал: все присутствующие были заняты капитаном Коскольюэлой, а тот, хоть и находился к Энтони лицом, но смотрел во все глаза лишь на своего бывшего военачальника, который, в свою очередь, был занят лишь своей пламенной речью.

- Послушайте меня, капитан! Независимо от того, какую должность вы сейчас занимаете, вы всё еще офицер испанской армии. Повторяю: вы - офицер испанской армии! Вы меня слышите? Вижу, что слышите. В таком случае, вам должно быть известно, кому вы обязаны подчиняться, а кому - не должны, и не только потому, что выполнять приказы старших по званию - ваш долг, а потому, что в данном случае ослушаться приказа - значит предать интересы своей страны, и тот, кто это сделает - недостоин носить звание офицера нашей славной армии. Испания в опасности, капитан! Коммунисты только и дожидаются, когда Советы устроят у нас революцию и погубят Испанию. Капитан Коскольюэла! Испанский офицер обязан хранить верность Испании, и мы здесь как раз представляем саму Испанию.

- Остерегайтесь провокаций! - добавил Кейпо де Льяно чуть насмешливым тоном, от которого, однако, оратор окаменел. - И помните, что мы можем поставить к любой стенке.

Как раз во время этой зловещей шутки Энтони подобрался к двери, проскользнул внутрь и оказался в квадратной прихожей, из которой вела дверь в коридор.

Глава 30

С опаской, тихо и быстро Энтони Уайтлендс побежал по коридорам особняка и с растущей тревогой убедился, что чем дальше он продвигается, тем больше теряет ориентацию и в результате оказывается всё дальше от возможного спасения. Время истекало, и в любую секунду, за любым поворотом он мог столкнуться лицом к лицу с кошмарным дворецким или с грозной троицей генералов. Он уже начал сожалеть, что не послушал капитана Коскольюэлу, который теперь являлся для Энтони воплощением правопорядка, как вдруг звук шагов заставил его быстро найти укрытие. К счастью, в пестром убранстве особняка не было недостатка в портьерах, и одна из них, из толстого алого бархата, дала ему возможность спрятаться и слышать, хотя и не видеть, всё происходящее в коридоре.

Сердце чуть не выпрыгнуло у него из груди, когда он услышал глубокие женские рыдания, который могли исходить только из уст Пакиты. Он сдержал горячее желание немедленно предстать перед ней, заключить в объятья и предложить свою любовь и утешение, не только из-за уверенности в том, что именно он и являлся невольной причиной ее страданий, но и потому, что услышал топот других шагов, более твердых, которые направлялись в то же место, но из другой части дома. Встреча удивила обоих, не замечающих ничего вокруг и погруженных в свои мысли.

- Ах, падре Родриго! - воскликнула Пакита. - Как вы меня напугали! Не ожидала вас увидеть... но вас послала сама судьба.

Голос падре Родриго прозвучал неприветливо:

- Сейчас я не могу с тобой поговорить, дочь моя. Меня призывают другие важные дела.

- Что может быть важнее спасения души, падре? - спросила девушка. - Смилуйтесь надо мной, выслушайте мою исповедь.

- Посреди коридора? Дочь моя, таинство исповеди - это не игра.

Ответ священника прозвучал немного грубовато, но Пакита настаивала, не обращая внимания ни на какие доводы.

- Скажите мне хотя бы одно, падре. Правда ли, что любовь может послужить оправданием недостойного поступка?

- Божественная любовь - возможно, но не любовь земная.

Услышав, о чем они говорят, англичанин за портьерой навострил уши.

- Но если человек, молодая женщина, под влиянием безнадежной любви к мужчине совершит ошибку, разве не будет легче заслужить прощение от Всевышнего? Разве не Господь вложил в наши сердца способность любить, которая заставляет забыть даже о себе, падре?

Услышав эти слова, Энтони пришлось сильно постараться, чтобы не забыть о всякой осторожности и тут же не заявить о своем присутствии. Реакция строгого наставника была совсем иной.

- Дочь моя, ты меня пугаешь. И какое же безрассудство ты собралась совершить?

- Я уже совершила это безрассудство, падре. Я люблю одного человека и полагаю, что он тоже отвечает мне взаимностью. Однако существуют серьезные препятствия, которые не дают нашим отношениям развиваться обычным образом. Он слишком уважает меня и, будучи сам образцом высокой нравственности, никогда не согласится, чтобы между нами возникло что-то, что могло бы нанести урон моей чести и достоинству.

- В таком случае, дочь моя, в чем твой грех? - спросил падре Родриго.

- Видите ли, падре... - запинаясь, произнесла девушка, задыхаясь от стыда, чувства вины и в страхе перед порицанием, - чтобы устранить препятствие, которое мешает нашей любви выйти за границы морали и условностей, я решила расстаться с девственностью...

- Не может быть! Что ты такое говоришь!

- Вы знаете меня с детства, падре, - продолжала Пакита тихо, но без дрожи в голосе, - с тех давних пор, как я начала хоть что-то понимать, вы были не только моим исповедником и наставником, вы были моим близким другом. Именно к вашим дружеским чувствам я и взываю, падре: забудьте на миг о Божьих заповедях, взгляните на мою боль, на мой стыд глазами земного человека, глазами друга и советчика. Я ничего от вас не скрою: всего несколько часов назад я отдалась мужчине. Я сознательно выбрала такого человека, к которому не питаю ни влечения, ни даже просто уважения, и которого смогу без труда и боли вычеркнуть потом из памяти. Я хладнокровно его обманула относительно своих мотивов и с притворным легкомыслием сказала ему...

Возмущенный рев священника оборвал ее рассказ.

- Пакита, тебе не исповедь нужна, а дом для умалишенных! Ты забыла не только о божьих заповедях, но и какую фамилию носишь! Ты не подумала ни о своей бессмертной душе, ни о семейной чести. Не говоря уже о том человеке, которого ты вовлекла во грех. Ты ввергла себя в бездну разврата, Пакита, и ни в твоих словах, ни в твоих действиях я не вижу ни тени раскаяния. И ты еще надеешься на отпущение грехов?

- Но, падре...

- Не смей так меня называть. Я тебе не отец, а ты мне - не дочь. Ты всегда была гордой и своевольной, а это - верные черты Люцифера. И теперь, когда я вижу тебя одержимой дьяволом, я нисколько не удивлен. Отойди от меня и держись подальше от этого дома. У тебя есть младшая сестра, чья невинность может быть запятнана одним лишь твоим присутствием. Ступай туда, где тебя никто не знает, покайся и моли Господа ниспослать тебе свою благодать и милость. А теперь мне пора идти: у меня есть более важные дела, нежели выслушивать твои бредни.

Священник заспешил прочь, и вдогонку донесся жалобный голос Пакиты:

- Падре, помните о тайне исповеди!

Англичанин пропустил предупреждение мимо ушей, он был скорее подавлен, чем взбешен эти унизительным откровением, хотя и меньше, чем Ихинио Самора и Хуста, перед которыми предстала Тоньина, держа на руках плод греха, а на плече - узелок с вещами.

- Тоньина! - воскликнула ее мать. - И почему это ты здесь?

- Да еще со всеми пожитками! - добавил Ихинио. - Давай-ка, входи и расскажи нам, что произошло, потому что если этот хлыщ решил, что тебя можно выкинуть на улицу, то он узнает, кто такой Ихинио Самора Саморано.

- Не кипятитесь, Ихинио, - спокойно отозвалась Тоньина, кладя узелок и ребенка на стол, - а вы, мама, не делайте такую кислую мину. Англичанин - не такой уж плохой человек, и если я вернулась, то по своей воле. Не хочу впутываться в эти игры.

Затем Тоньина поведала, что произошло в гостинице. Когда она закончила, Ихинио с облегчением махнул рукой.

- Но это ничего не значит, глупышка, - заявил он назидательным тоном, не теряя своей знаменитой невозмутимости. - Таковы уж англичане - холодные, как ящерицы. Это здесь я могу тебя заграбастать, убить, а потом и не вспомнить при встрече. А девицы - они все одинаковые, уж две трети точно: все расфуфыренные, но приличий ни на грош. А эта ничем не отличается. Фашист дал ей от ворот поворот, так теперь вся эта братия может ей попользоваться.

Хуста взяла ребенка на руки и стала его убаюкивать.

- И всё равно, - заявила она, - девочка вправе чувствовать себя обиженной. Мы хоть народ простой, но тоже сердце имеем, как поется в песне.

Тоньина скорчила гримасу.

- Всё не так, как вы думаете, - сказала она. - После маркизы на простыне остались пятна.

- Да неужто?

- Собственными глазами видела кровь.

Ихинио велел ей замолчать, он не хотел, чтобы кто-то мешал его размышлениям. Он расхаживал короткими шагами по комнате с опущенной головой, нахмуренными бровями и скрещенными за спиной руками. Периодически он останавливался, его лоб разглаживался, а плотно сжатые губы растягивались в слабой улыбке, он едва слышно бормотал: "Ладно, ладно", а потом "Может, это и есть решение". Затем он снова начинал ходить, преследуемый неотрывным взглядом двух женщин. Не обращая внимания на важность момента, дитя греха разрывало барабанные перепонки присутствующих истошными криками, а в это время в коридорах особняка предмет этого обсуждения, преданная анафеме своим духовным наставником и не подозревая, что исповедь услышала жертва обмана собственной персоной, вытерла слезы, прокляла небеса и отправилась своей дорогой с неспокойной, но нераскаявшейся душой.

Выждав некоторое время, Энтони высунул голову и, рассудив, что дорога свободна, возобновил свое бесцельное движение. Он едва успел пробежать несколько метров, как голоса и шаги снова заставили его спрятаться. Поскольку в этом месте не было в пределах досягаемости никаких портьер, он вжался в стену, в надежде, что тень от поворота коридора позволит ему остаться незамеченным.

Вскоре герцог де ла Игуалада и генерал Франко оказались на таком расстоянии, что можно было дотронуться до них рукой. Энтони затаил дыхание и услышал, как генерал с металлическими нотками в голосе заявил:

- Бесспорно одно, ваша светлость. Это целиком и полностью дело испанской армии. Исключительно! Если этот ваш протеже со своей камарильей с пистолетами хотят принять участие в каких-то действиях, они должны делать это, подчиняясь военным, и только когда получат приказ, без возражений. А если они будут вести себя по-другому, то пожнут последствия недисциплинированности. Положение серьезное, и мы не можем позволить произвол. Доведите это до сведения своего протеже, ваша светлость, именно так, как я вам сказал. Я симпатизирую патриотизму этих ребят, не отрицаю, и понимаю их нетерпение, он это дело испанской армии, и никого больше.

- Именно так я ему и передам, генерал, будьте уверены, - ответил герцог, - но генерал Мола дал мне понять.... свою точку зрения на этот вопрос...

- Мола - великолепный военный, выдающийся патриот и прекрасный человек, - сказал Франко, понизив голос, - но иногда его охватывают порывы сентиментальности. А Кейпо де Льяно - просто бестолочь. Положение серьезное, и все должны сохранять ясную голову и хладнокровие. Грядущую войну выиграют те, кто знает, как поддержать порядок в своих рядах.

Они удалились, и Энтони проскользнул в противоположном направлении, когда заметил двух других генералов и со всей скоростью прошмыгнул обратно в свой темный угол. Оттуда он различил акцент Кейпо де Льяно.

- Эмилио, если мы будем ждать решения Франко, то прождем до второго пришествия. От избытка здравого смысла мы отдадим победу в руки большевиков, а тогда пойди разберись, как справиться с таким бычком. Поверь, Эмилио, кто успел, тот и съел.

- Не так-то просто скоординировать действия такого числа людей. Есть много нерешительных и осторожных.

- Ну тогда и не нужно их координировать. Можно бросить на улицы наваррцев, Эмилио. Если случится бойня, то все колебания закончатся. И главное, все будут согласны. Разногласия и личные обиды - это просто балласт. Не говоря уже у том, что некоторые просто боятся. Или об амбициях: Санхурхо хочет возглавить мятеж, Годед ожидает того же, а Франко втихомолку заграбастает всё, если мы не будем внимательны. Если ты не примешь на себя командование, то мы ни к чему не придем, Эмилио, уверяю тебя.

- Я тебя понимаю, Гонсало, но не стоит спешить. Ты привык со всем управляться с помощью оружия, а в этом деле есть свои сложности.

Генерал Мола на секунду остановился, и его спутник, который держал его под руку, споткнулся. Боясь навлечь неодобрение того, кто с молчаливого согласия остальных обладал наибольшим авторитетом в триумвирате заговорщиков, Кейпо де Льяно устремил на Молу вопросительный взгляд. Тот приказал ему замолчать, приложив палец к губам, затем потянул за руку и показал на какой-то предмет на полу, едва заметный в сумерках коридора.

- Вот черт! Это еще что?

Мола поправил очки и наклонился.

- Похоже на окровавленную тряпку, - сказал он, не дотрагиваясь до предмета.

- Должно быть, уронил кто-то из прислуги.

- В таком помпезном доме? И не мечтай даже, Гонсало.

- Но тогда как ты это объяснишь?

- Дай подумать, - сказал опытный шахматист.

Энтони с испугом понял, что встревожившая генералов находка была его собственным платком, которым он перевязал руку после того, как поранил ее о стену, а потом, отвлеченный столькими происшествиями, забыл о его существовании и не помнил, где его обронил.

Генералы по-прежнему пребывали в недоумении.

- За нами шпионят? - предположил Кейпо де Льяно, протянув руку к карману кителя и вынимая пистолет.

- Не думаю. И убери ты эту штуку!

- Возможно, рассказ хромого не был такой уж ложью, как казался.

- Мы это разузнаем. Ты отправляйся обратно, а я пойду вперед. Если здесь кто-то бродит, то мы его окружим и узнаем, кто он. Если встретишься с Пако, расскажи ему обо всём.

Хотя страх парализовал его с головы до пят, Энтони понял, что таким путем они быстро его найдут, и на цыпочках последовал за Молой. Через некоторое время и не зная как, он очутился в приемной особняка. Там была дверь наружу, но он вспомнил о стоящих за ней охранниках и решил, что не стоит здесь выходить.

Глаза сбитого с толку сомнениями и тревогами беглеца остановились на "Смерти Актеона". Эта картина всегда вызывала в нем трепет, а в теперешних обстоятельствах это зрелище его взволновало вдвойне. Долгий период христианской цивилизации, а потом - буржуазной культуры - превратили греческую мифологию в объект поэтического воображения: в красивые истории с легким метафорическим оттенком.

Теперь же, напротив, образ высокомерного охотника, обреченного на мучительную смерть, раздираемого собаками только лишь за невольный и беглый взгляд на такую близкую, но беспощадную богиню, имел много общего с его собственным опытом. Тициан написал картину на заказ, но закончив ее, решил оставить себе по каким-то более серьезным причинам, чем финансовые интересы, честность и послушание помешали ему отдать картину. Она на всю жизнь осталась перед его глазами. Возможно, у великого венецианского живописца тоже произошла непростительная встреча, и он получил неумолимую стрелу, подумал Энтони.

Шум в коридоре вывел его из задумчивости, и сообразив, что это означает дальнейшее усложнение ситуации, но не понимая, как избежать очередной фатальной встречи, он ринулся вверх по лестнице и спрятался на темной лестничной площадке верхнего этажа особняка.

Глава 31

Смеркалось рано, и особняк герцога де ла Игуалады погрузился в полутьму. Энтони Уайтлендс, скрючившись в своем углу, услышал краткое совещание преследователей, собравшихся в приемной, которую он только что покинул, чтобы укрыться на верхнем этаже.

- Даже если кто-то действительно прячется в доме, в чем я сомневаюсь, - заявил грозный дворецкий, - то он никак не сможет выбраться отсюда незамеченным. Я предлагаю тщательно обыскать весь дом - комнату за комнатой. Вы осмотрите все помещения на первом этаже. Прислуга обыщет кухню, кладовую и прачечную, а я возьму на себя спальни.

Генералы без возражений позволили ему распоряжаться, признавая, что он намного лучше знает обстановку.

Почувствовав себя в ловушке, Энтони задумался, не сдаться ли ему на милость герцога. Тот не стал бы проявлять насилие в какой-либо форме в отношении человека, который в определенном смысле находился у него на службе, уж тем более в собственном доме, учитывая, что герцог не знал, что произошло между его дочерью и англичанином. Но даже если и так, защита герцога имела свои пределы. Ничто не могло гарантировать жизнь человеку, ставшему свидетелем заговора военных на самом высоком уровне.

Исходя из этих соображений он пришел к выводу, что должен всеми возможными способами попытаться скрыться, не попадаясь никому на глаза. Он быстро попятился, не теряя из вида лестницу, откуда в любую секунду мог появиться дворецкий со своим ружьем, и тут чья-то рука мягко обхватила его под локоть и раздался насмешливый и удивленный голос:

- Тони! Что ты здесь делаешь - в темноте, весь скукожившись? И что там за крики?

- Лили! - прошептал англичанин, едва оправившись от минутного замешательства. - Тихо, Лили! Они хотят меня убить.

- Прямо здесь, в доме? И кто же за тобой охотится?

- Я потом тебе все расскажу. А сейчас помоги мне, во имя всего святого!

Обладая живым умом и природной находчивостью, Лили охотно взяла решение на себя. Она провела Энтони в ту комнату, из которой только что вышла, потом прошла следом за ним и закрыла за собой дверь. Англичанин оказался в просторной комнате с белеными стенами и небольшим балкончиком, с которого открывался вид на меркнущий в сумерках оранжевый закат. Всю скромную обстановку составляли письменный стол светлого дерева, два стула, обитое цветастой материей кресло и полка, уставленная книгами, судя по корешкам - учебниками. На столе лежала раскрытая книга, стояла чернильница с пером, пресс-папье и другие принадлежности для письма.

- Это моя комната, - пояснила Лили. - Я здесь делала уроки, а потом услышала шум и вышла посмотреть. Что случилось?

- Они обыскивают весь дом сверху донизу. Ищут вора и думают, что этот вор - я, - торопливо ответил Энтони. - Слышишь стук? Они вот-вот будут здесь.

- Не волнуйся. Пойдем.

Она потянула его в сторону боковой дверцы, которая, как оказалось, вела в маленькую квадратную спаленку, где стояли крашеная кровать, тумбочка, гардероб и молитвенная скамеечка. На тумбочке стоял медный подсвечник, а рядом лежал коробок спичек. На стене, над изголовьем кровати, висело прекрасное старинное изображение Пресвятой девы с младенцем Иисусом - вероятно, валенсийской работы.

Едва они успели войти, как снаружи послышались удары в дверь и громовой голос дворецкого:

- Сеньорита Лили! Откройте дверь!

- Прячься под кровать, - распорядилась Лили. - Я его задержу.

Энтони подчинился ее приказу и вскоре услышал следующий диалог:

- Что случилось, Хулиан? Зачем тебе ружье?

- Не пугайтесь, сеньорита. Это обычная мера предосторожности. Скажите, вы не видели чего-нибудь необычного? Или, может быть, слышали странный шум?

- Нет. Что я здесь могла бы услышать? Сейчас у меня время занятий, и я здесь пропадаю от скуки. Падре Родриго запретил мне выходить из комнаты, пока не выучу урок.

- Хорошо. Заприте дверь и никому не открывайте - если он, конечно, не из нашего дома.

Через некоторое время Лили вернулась в спальню.

- Можешь вылезать, - сказала она. - Я заперла дверь, как он мне и велел, и задернула шторы. И не волнуйся, здесь ты в безопасности, а когда все уляжется, я тебя выпущу. Придумаем, как тебя вывести. И падре Родриго сюда не придет: он ведет свою войну.

Энтони вылез из-под кровати и отряхнулся. Лили сидела на краю постели, болтая ногами в воздухе. Похлопав ладонью по покрывалу, она пригласила Энтони сесть рядом. Он послушался, и она пристально взглянула на него.

- Признайся, - сказала она, - ведь тот вор, которого они ищут - это ты и есть? А иначе зачем бы тебе прятаться? И что ты делаешь в нашем доме? Ведь сегодня тебя не приглашали? - и, не дожидаясь ответа, добавила: - Это все Пакита, ведь так? Только не пытайся меня одурачить, как в тот раз. Ты был с моей сестрой. Ты пахнешь, как она, а от нее совсем недавно пахло, как от тебя. И я слышала, как она плакала. И вот теперь - вся эта суета... Ах, Тони, ну что ты в ней такого нашел, чего нет у меня? И заметь: ведь это из-за нее тебя теперь хотят застрелить. Но я тебя спасу. Вот сама не знаю, почему, но я спасу тебя.

- Я от всей души тебе благодарен, Лили. Что же касается остального, то я могу тебе объяснить...

- Мне не нужны никакие объяснения, Тони. Я люблю тебя.

Взяв в ладони руку англичанина, она сбивчиво продолжала, не сводя с него глаз:

- Я не знаю, что будет завтра; хотелось бы надеяться, что революции не будет; но если на все же произойдет, то первое, что они сделают - это убьют всех нас, как это случилось в России. Я не боюсь смерти, Тони. Но я не хочу умирать, не узнав настоящей жизни. Я уже стала женщиной - а что мне известно о жизни? Четыре действия арифметики, притоки Эбро и стихи Бекера. Ты считаешь, это правильно?

- Да с какой стати должно случиться так, как ты говоришь?

- Ты этого не знаешь, и я не знаю тоже. Но если это случится... Если случится самое страшное, то я не хочу умереть как святая мученица - со скрюченной ладонью и прижатым к губам пальцем. Я не хочу быть святой, Тони, я хочу быть нормальным живым человеком, хочу знать, что это такое - настоящая жизнь. И если это грех - значит, так тому и быть. Не я это придумала. Как может быть грешным то, чего просят тело, душа и разум? И как я могу не замечать неустанно томящих меня желаний, пусть даже падре Родриго не называет это иначе, нежели соблазнами плоти?

Чувства Энтони колебались между страхом и отвращением. Бывшая жена, любовница, другие мимолетные связи и знания живописи научили его не преуменьшать последствия гнева отвергнутой женщины, особенно в подобном положении.

- Дорогая Лили, - сказал он, ласково поглаживая ее руку, - я понимаю, что ты хочешь сказать, но я не тот человек, который поможет тебе решить эту проблему.

С детской непосредственностью Лили перешла от пещерной похоти к невинной простоте.

- Наоборот, Тони, - со всей серьезностью произнесла она, - никто не подходит лучше тебя. Начнем с того, что ты протестант, и если мы совершим грех, тебя он не коснется.

Энтони поднялся и подошел к окну. Такое вольное понятие о морали обеих сестер его просто шокировало. Несколько часов назад Пакита тоже использовала подобную софистику, хотя позже признала вину и мучилась угрызениями совести, но то, как обе прибегали к моральным уловкам, свидетельствовало о том, что и их ум, и образование покоились на ложном фундаменте. Эти мысли его без видимой причины огорчили.

- Это бессмысленный спор, - неохотно ответил он.

Лили посерьезнела.

- Не бессмысленный, Тони, это просто предлог. Я уже давно собиралась так поступить. И я действую не вслепую: я много раз слышала, как эту тему обсуждают взрослые, и видела животных в поместье... Но я не хотела сделать это кое-как. И тогда появился ты. Я говорю не про сегодня, а о первом дне, когда увидела тебя в доме. Когда я тебя увидела в приемной - ошеломленного, изучающего эту ужасную картину, я сказала себе: это он, само небо мне его послало. С тех пор я пытаюсь показать тебе мои чувства и намерения, но безрезультатно. Ты просто тупица, я всё равно тебя люблю, но ты тупица. Я уж было решила, что ничего не выйдет. И вот сегодня судьба вдруг привела тебя в мою спальню под дулом ружья. Как я должна это воспринимать?

- Никак, - сухо заявил англичанин.

Он слегка раздвинул шторы и выглянул в сад. Вероятно, можно без особого риска спрыгнуть с балкона, высота не слишком большая, а света немного, потом после пробежки он доберется до стены, перелезет через нее и окажется на улице, и дальше побежит по Кастильскому бульвару, в такой час полно прохожих, а перед лицом свидетелей его не решатся убить. А может, и решатся. Но если он останется здесь, рано или поздно его найдут. А если вдобавок найдут вместе с Лили, он весьма вероятно лишится жизни.

Обдумывая эту идею, он осторожно приоткрыл окно, чтобы прикинуть, насколько оно высоко. И тут снизу до него донесся пронзительный голос падре Родриго:

- ... и не уклоняйтесь с праведного пути. Бог открыл мне истину, и вы приняли решение, сеньор герцог. Да, этот путь тернист...

В ответ послышался печальный, едва слышный шепот герцога Игуалады:

- И куда нас заведет этот путь, падре? Тернистый еще не означает самый лучший

- Ваша светлость, вы не должны полагаться на военных.

- Но разве они не хотят спасти Испанию?

- Ваша светлость, выражаясь их же языком, для них Испания - это одно, а для нас - другое.

Энтони тихо закрыл окно, опустил занавеску и вновь обратился к Лили, по-прежнему сидевшей на кровати.

- Ты просишь невозможного. Поставь себя на мое место.

- Я не могу поставить себя на твое место. Как и ты себя на мое. Каждый должен решать за себя.

- Но ты всего лишь ребенок, Лили.

- А в каком возрасте Марианна Австрийская вышла замуж за Филиппа IV? Ты должен это знать, Веласкес написал портрет.

Энтони не мог удержаться от улыбки.

- В четырнадцать, - сообщил он. - А в пятнадцать у нее родилась инфанта Маргарита.

- Видишь? В этом возрасте уже становятся женщиной.

- Если ты о том, что она уже может устраивать сцены и усложнять жизнь мужчинам, то я с тобой соглашусь. Но это означает ставить телегу впереди лошади.

- Тони, если я тебе не нравлюсь, так и скажи; только не надо относиться ко мне, как к ребенку. Я уже не ребенок, и ты это знаешь. Если бы я им была, я не смогла бы прочесть мысли в твоих глазах. Поступай, как знаешь. И не бойся: что бы ты ни решил - я не причиню тебе зла. Потому что я люблю тебя, Тони.

Уже совсем стемнело, когда англичанин спустился с балкона в сад. Благополучно добравшись до стены, он отыскал каменный выступ и взобрался на стену, не получив ни одной царапины, в отличие от прошлого раза. Прежде чем спрыгнуть со стены на улицу, он оглянулся и посмотрел на особняк. Дом был погружен в тишину; все окна были темны или зашторены; в тусклом свете уличных фонарей Энтони показалось, что он различил на балконе фигурку Лили, опирающуюся на перила и следящую, чтобы он благополучно избежал неприятностей.

Выбравшись на улицу, он во весь дух пустился бежать по Кастильскому бульвару, натыкаясь на прохожих, и остановился лишь тогда, когда почувствовал, что вот-вот задохнется. Мимо проезжало такси; он остановил машину, забрался внутрь и дал водителю адрес своей гостиницы. Первым его побуждением было отправиться в посольство и попросить убежища, но потом он сообразил, что уже поздно, посольство закрыто, так что лучше добраться до гостиницы, а уже оттуда позвонить Гарри Паркеру. Несомненно, они предоставят ему убежище в обмен на ту бесценную информацию о грядущих событиях в Испании, которую он, сам того не желая, заполучил, но при этом ценой немалого риска для собственной жизни. Ничто не может так заинтересовать британскую разведку, как прямые и надежные данные о готовящемся военном перевороте и его лидерах.

Вполне осознавая свой плачевный внешний вид, он с некоторым вызовом взглянул на портье, попросил разрешения воспользоваться телефоном, а потом спросил, не приходил или не звонил ли ему кто-нибудь, пока он отсутствовал.

- Кто-нибудь? Друг мой, с тех пор, как вы здесь поселились, наша бедная гостиница превратилась в проходной двор!

Передряги этого беспокойного дня совершенно лишили англичанина сил. Чувствуя, что близок к обмороку, он попросил у портье стакан воды. Тот извлек из-под стойки кувшин и протянул англичанину. Прохладная вода с привкусом аниса сразу вернула его к жизни.

- Ладно-ладно, не налегайте уж так, - сказал портье, и в его голосе, кроме иронии, прозвучала невольная нежность. Потом со всей скрупулезностью он перечислил всех приходивших и уходивших.

- Ну, прежде всего, эта ваша прошмандовка смылась, прихватила все свои пожитки. Но вот взяла ли она только свои вещи или еще и ваши - это меня не касается. Потом явился тот сеньор с пистолетом, что приходил к вам на другой день после вашего приезда. Убедившись, что вас нет, он страшно разозлился и ушел, бормоча что-то невразумительное. Потом он приходил снова. А час назад или около того появился тот самый сеньор, что искал вас в первый день.

- В первый день?

- Я говорил вам, но вы, наверное, уже забыли. В первый день, когда вы въехали в гостиницу, вас спрашивал один весьма элегантный сеньор, по всем приметам - иностранец. Однако говорил он на чистейшем кастильском. Помнится, он весьма интересовался вашей персоной, но с тех пор так и не возвращался - до сегодняшнего дня. Он был весьма расстроен вашим отсутствием, оставил свой номер телефона и просил вас позвонить ему сразу же, как придете.

- Он не назвал своего имени?

- Нет. Только оставил номер телефона и обдал меня запахом своего парфюма, который определенно мне что-то напоминает.

Энтони тут же вспомнил о том таинственном визитере, а также о том, что спрашивал о нем у Гарри Паркера в одной из их бесед. Дипломат сказал, что ему ничего не известно об этом человеке. Хотя вполне мог и солгать. Так что единственный способ узнать, кто это - позвонить по оставленному неизвестным гостем номеру. Он решил пока не звонить Гарри Паркером, а сначала разобраться с этим вопросом. Что же касается Гильермо дель Валье, то здесь он решил вообще ничего не предпринимать. В эту минуту его совершенно не волновала судьба Фаланги, и он не имел ни малейшего желания иметь дело с кем-либо из семьи герцога де ла Игуалады.

Он набрал номер, который дал ему портье, и услышал на другом конце провода незнакомый дребезжащий голос. Убедившись, что говорит именно с Энтони Уайтлендсом, незнакомец перешел на английский:

- Мне необходимо срочно увидеться с вами, - сказал он. - Это не телефонный разговор. Через час я буду ждать вас в "Чикоте". Никому не говорите о нашей встрече. И приходите один.

- Как я вас узнаю?

- Я сам вас узнаю. И вы меня тоже. Итак, через час. В "Чикоте", - с этими словами он повесил трубку.

Глава 32

"Чикоте" находился недалеко от гостиницы, и поскольку до встречи оставался еще час, Энтони Уайтлендс мог помыться и переодеться, и еще хватило времени, чтобы жадно поглотить приличного размера бутерброд с кальмарами в пивной на площади Санта-Ана, потому что он целый день не ел. Потом он прошел на улицам Принца, Севильской и Пелитрос и добрался до нужного места, намеренно опоздав на пять минут, чтобы оглядеть заведение через дверь и понять, кто его вызвал. Он как раз этим занимался, когда кто-то за спиной произнес по-английски:

- Я здесь. Вы опоздали. Не оборачивайтесь. Давайте войдем.

"Чикоте" оказался одним из самых посещаемых богемных заведений Мадрида времен Второй республики, то есть современной эры. Этот вечер не был исключением: скопление народа позволило Энтони подчиниться приказу, не опасаясь ловушки. Войдя внутрь, он обернулся, чтобы посмотреть в лицу спутнику. Не без удивления он узнал Педро Тичера.

- Почему вы не сказали мне при входе, что это вы? - спросил он.

- Не произносите мое имя! - воскликнул тучный галерист. - Я здесь инкогнито.

- С этой-то тростью и моноклем? И зачем столько таинственности?

Педро Тичер подтолкнул его, не ответив на вопрос, и они пробрались сквозь толпу клиентов, заняв столик, каким-то чудом оказавшийся свободным. Педро Тичер повесил пальто и трость на вешалку и засунул монокль в карман пиджака. Он был крайне взволнован и не переставал оглядываться по сторонам. Когда подошел официант, он попросил два сухих мартини, не спросив мнения Энтони.

- Здесь их хорошо готовят, - заявил он. - Лучший мартини в Испании.

- Ладно. А теперь проясните весь этот бред. Что вы делаете в Мадриде?

- Безуспешно разыскиваю вас, - ответил тот. - Слушайте. Вскоре после того, как вы покинули Лондон по моей просьбе, как вы помните, произошло неожиданное событие, в результате которого вся операция, в том виде, как я ее планировал, свернула совсем в другое русло, если позволите такое сильное выражение, смертоносное.

- Смертоносное для меня? - спросил Энтони, не изменив выражения лица, поскольку события последних дней излечили его от страха.

- Смертоносное в общем смысле, но для вас, к сожалением вынужден заявить, смертоносное вдвойне. Вы оказались под перекрестным огнем, как в переносном смысле, так и в буквальном. В результате чего, как я уже сказал, природная честность побудила меня отправиться за вами. Я прибыл на день позже, и без промедления обнаружил, где вы остановились, благодаря своим связям в мозговых центрах администрации, если так можно выразиться. Для меня в Мадриде нет секретов. Как для поставщика самых блестящих семей страны, для меня не существует мест, куда я не имел бы доступа. И среди всех мест, двери которых для меня открыты, одно из любимых - это дом нашего общего друга, его светлости герцога де ла Игуалады. И его очаровательной семьи, безусловно. Если, как я предполагаю, вы зачастили в особняк на Кастильском бульваре, но познакомились с обширной и изысканной коллекцией картин, значительная часть которой была найдена и продана вашим покорным слугой.

Официант прервал этот монолог, принеся два мартини. Когда Энтони протянул руку, чтобы взять свой бокал, Педро Тичер его остановил.

- Простите, дорогой Уайтлендс, они оба для меня. Вы можете заказать что душе угодно, но мне необходимо что-то горячительное, чтобы поднять моральный дух. Риск входит в профессию галериста, но не подобного рода риск. Ваше здоровье.

Когда Тичер осушил в два глотка первый бокал с мартини и с остекленевшим взглядом приступил ко второму, Энтони решил, что настало время положить конец этому пустословию и выяснить истинную причину назначенной встречи. Выслушав этот призыв, Педро Тичер вытер губы тыльной стороной ладони и продолжил рассказ.

- В общем, я пошел искать вас в гостиницу, а вас там не оказалось. Я вернулся на следующий день, но даже не смог приблизиться к зданию, потому что за ним следили. С тех пор я занимаюсь тем, что следую за вами по пятам. И всё без толку: если вас не задерживает полиция, то это делают дипломаты, а если не они, то фалангисты. Не говоря уже о тех сутенерах и проститутках, в обществе которых вы проводите свободное время. Хотя это, конечно, меня не касается.

- В таком случае, давайте не будем говорить о том, как я развлекаюсь, и перейдем к сути. Зачем вы меня искали, мистер Тичер?

Этот вопрос снова воскресил в голове галериста прежние опасения: он бросил боязливые взгляды во всех направлениях, вытер тонким платком бисеринки пота со лба и верхней губы и понизил голос.

- Не могу вам сказать.

- Вы для этого меня сюда вызвали?

- Я не могу говорить об этом здесь. Нас подслушивают.

- Никто нас не слушает, Тичер. Каждый занят своим делом. А если этого вам недостаточно, то в этой стране никто не говорит по-английски, даже сам директор Британского совета ^[24].

- Не верьте этому. Мадрид кишмя кишит иностранными агентами. Это просто настоящий улей, Уайтлендс! И неудивительно. Сейчас именно здесь решается будущее всего мира. Решающая битва между добром и злом. Армагеддон.

- Может, и так, - сказал Энтони, заметив, что собеседник всё больше впадает в раж, и приписав это действию мартини, - но я слишком устал, чтобы терять время, выслушивая всякие глупости. Если вы не собираетесь мне ничего рассказывать, то я возвращаюсь в гостинцу и ложусь спать. Армагеддон может начаться и без меня. Спокойной ночи.

- Нет-нет. Не уходите, - жалобно попросил Педро Тичер. - Я собираюсь рассказать вас кое-что совершенно секретное. В конце концов, именно за этим я и приехал в такую даль. Но никто не должен нас услышать.

- Скажите на ухо.

- И речи быть не может. Они прочтут по губам, есть специально натренированные для этого агенты. Идемте в другой бар. Нет, это плохая идея, там будет то же самое. А на улице за нами могут следить, кто знает, может, даже сфотографируют. Мне пришло в голову кое-что получше. Идемте ко мне. Я держу здесь квартиру, простую, но в центре, где храню некоторые соответствующие роду занятий покупки и в полной тайне принимаю клиентов. Уютная квартирка, Уайтлендс, вам понравится. И там безопасно. Поскольку я держу там ценные полотна, я принял самые современные и эффективные меры безопасности. Не могу во весь голос объявить вам адрес, но напишу на этой салфетке. Запомните его, а потом сожгите салфетку. Нет, не сжигайте. Это привлечет внимание. Съешьте ее. Нет, это тоже вызовет вопросы. В общем, способ избавиться от салфетки оставляю на ваше усмотрение. Я немедленно ухожу. Нас не должны видеть выходящими вместе. Подождите четверть часа и отправляйтесь по написанному на салфетке адресу. Вы меня поняли?

- Конечно. У меня-то разум не замутнен. Но я не собираюсь никуда идти. Откуда мне знать, что это не ловушка? Вы сами говорили о смертельном риске.

- Вы оскорбляете меня таким предположением, Уайтлендс. Мы всё-таки англичане, джентльмены и коллеги.

- Это не помеха.

- Будьте благоразумны. Я несколько дней вас искал, чтобы предупредить о серьезной опасности. Не отвергайте протянутую руку. Другой возможности может и не быть. Вам знакомо имя Коля? Ах, вижу, как вы подняли брови. Я могу снабдить вас дополнительной информацией об этом типе, а также о том, как помешать его планам. И могу также прояснить кое-что относительно оспариваемого авторства некой картины... В общем, жду вас через пятнадцать минут. Поступайте, как посчитаете для себя наилучшим.

Он вставил монокль, поднялся, взял пальто и трость и вышел на негнущихся ногах. Энтони прочитал адрес. Там был номер дома по улице Серрано, совсем неподалеку. Пока Энтони раздумывал, каким путем туда добираться, официант принес счет за два мартини. Эта наглость продемонстрировала, в каком потрясении находился Педро Тичер, и успокоила относительно его намерений. Ни один злодей не стал бы поступать столь грубо. Он расплатился и вышел из заведения.

По прежнему стоял зимний холод, но ночные температуры стали выше, чем в предыдущие дни, так что прогулка его взбодрила и помогла привести в порядок мысли. Прошедшие часы могли взбудоражить кого угодно, и теперь на него нахлынула чудовищная усталость, физическая и умственная, не оставляющая ни единой лазейки для волевых усилий.

Энтони был убежден, что силы его на пределе, и потерял всякий интерес к тому, что касается его поездки. Включая и картину Веласкеса, которая теперь казалась предметом слишком далеким и обходящимся слишком дорого. Не потеряв ни крупицы притягательности, ни капли воображаемого профессионального триумфа или сентиментальных откровений, одновременно распутных и щедрых, картина теперь соперничала с пылким желанием вернуться домой, к спокойной работе и обыденной, размеренной жизни. На следующий же день он вернется в Англию, ни с кем не посоветовавшись, ни с кем не поговорив, ни с кем не попрощавшись.

Он пересек площадь Кибелы, прошел мимо бара, в подвале которого располагался "Веселый кит", то заведение, где собирались по вечерам Хосе-Антонио де Ривера со своими друзьями, чтобы выпить виски и обсудить события интеллектуальной жизни.

У Энтони сохранились теплые воспоминания о том вечере, когда его пригласили присоединиться к их компании, но тем не менее он имел очень мало желания вновь встретиться с Хосе-Антонио, после того как его использовала Пакита, обманом и совершенно безрассудным образом, в качестве предварительной меры для соития с Вождем. Англичанин вспыхнул от злости и стыда, вспомнив о той печальной роли, которую его заставили сыграть в этом треугольнике. Он добрался до улицы Серрано и воскресил в памяти разговор с Пакитой в кафе "Мичиган" несколькими днями ранее. Тогда он говорил о Веласкесе, а она - о личных проблемах. Между ними образовались узы, которые теперь будут навсегда порваны. Увидятся ли они когда-нибудь снова? Маловероятно.

Отвлеченный этими воспоминаниями и размышлениями, он с опозданием прибыл по адресу, который Педро Тичер записал на салфетке в "Чикоте". Часы показывали половину второго, когда он остановился перед огромным входом в многоквартирный дом и заметил рядом другую дверь, поменьше, с бронзовым звонком в форме головы льва. Перед тем, как позвонить, он толкнул маленькую дверь, и она подалась. Энтони вошел, предварительно оглянувшись по сторонам: в это мгновение на улице не было ни единого человека. Энтони был уверен, что никто за ним не шел и не следил. После стольких дней слежки эта неожиданная свобода показалась ему дурным предзнаменованием. Но он всё-таки вошел. В просачивающемся с улицы свете он различил выключатель, щелкнул им, и зажглась лампочка в золотистом латунном абажуре. Он закрыл дверь на улицу и поднялся по широкой лестнице с толстыми деревянными перилами, отполированными постоянным использованием, ступени скрипели.

Левая дверь второго этажа, там, где находилась квартира Педро Тичера, тоже была приоткрыта. Энтони осторожно переступил порог. В прихожей было темно, но из глубины коридорапросачивался рассеянный свет. Ни в прихожей, ни в коридоре не было мебели, ковров или портьер, и ни единой картины на стенах. Продвигаясь тихо, чтобы не позволить застать себя врасплох, он дошел до большой комнаты, где горела лампа. Голые стены и скудная меблировка подтвердили его подозрения: этой квартирой никто не пользовался, ни в качестве жилья, ни в качестве офиса, ни как выставочным залом. Этого ему хватило бы для того, чтоб осознать свою ошибку, если бы другое зрелище не показало истинную степень его безрассудства и наивности.

Глава 33

Начать с того, что Педро Тичер был мертв, мертвее не бывает, никаких сомнений. Чуть раньше он назвал положение смертельным, и теперь продемонстрировал это бесспорным образом на собственном примере. Тело лежало с открытым ртом в центре комнаты, в луже крови, с раскинутыми в стороны руками и ногами, как будто его откинуло взрывом. Он еще был в пальто, трость валялась в метре от головы бывшего хозяина, а рядом с его лицом находился монокль, с трещиной, но не разбитый.

Подгоняемый инстинктом самосохранения, Энтони Уайтлендс снова вылетел на лестничную клетку, не задержавшись, чтобы обдумать положение. На лестнице послышались шаги. Он взглянул и увидел поднимающихся вооруженных мужчин. Некоторые соседи открыли двери, высунули головы и тут же захлопнули двери обратно. Звать на помощь явно было бесполезно, а кроме того, усталость затуманила его разум. Будь что будет, подумал Энтони. Пока он формулировал эту нечеткую мысль, его окружили четверо мужчин, которые велели не оказывать сопротивления. Даже сама мысль о сопротивлении заставила англичанина улыбнуться.

- Здесь есть еще кто-нибудь? - спросили у него.

- Покойник внутри. С кем имею честь?

Ничего не ответив, они затолкали его обратно в квартиру и закрыли дверь. Один нацелил на него пистолет, а другие по-быстрому обыскали, с пистолетами в руках. Завершив знакомство, они позвонили, воспользовавшись аппаратом на стене в коридоре. Трубку взяли немедленно, как будто на том конце линии кто-то ждал звонка. Весь разговор свелся к паре односложных слов. Повесив трубку, звонивший сказал остальным:

- Ничего не трогайте. Он будет здесь через пять минут.

Не спуская с Энтони глаз, все четверо скрутили самокрутки и закурили. Энтони пытался догадаться, в чьих руках оказался. Через некоторое время, которое показалось ему вечностью, прибыл подполковник Марранон в сопровождении неизвестного помощника. Его появление развеяло бы опасения задержанного, если бы вновь прибывший не направился прямо к нему и не влепил затрещину. Неожиданный удар сбил англичанина с ног. Упав на пол, он бросил на нападавшего скорее удивленный, чем осуждающий взгляд.

- Козел! Сукин сын! Если бы не чертова республиканская законность, я бы вас просто измордовал! - заорал подполковник.

Более спокойный помощник присел рядом с телом, подобрав полы пальто, чтобы не измазать их в крови. Из этой позиции он провозгласил свои предварительные выводы.

- Еще теплый. Убит выстрелом в грудь с близкого расстояния, из оружия большого калибра. Из-за темного пальто и костюма сложно в точности определить место, куда вошла пуля, но, должно быть, под острым углом. Соседи наверняка слышали выстрел, но в нынешние времена выстрелом никого не удивишь.

Это уравновешенное заявление вернуло подполковнику хладнокровие.

- Это сделали вы? - поинтересовался он у англичанина.

- Нет! Каким образом это мог быть я? - запротестовал Энтони. - Я эксперт в живописи и не в состоянии никого убить, даже помыслить об этом. А кроме того, где оружие?

- А мне откуда знать? Вы могли его выбросить или спрятать. Ни один убийца не станет дожидаться полиции с пистолетом в руке. Вы знаете жертву?

- Да, - ответил Энтони. - Вообще-то, мы встречались меньше часа назад, в "Чикоте". Он вызвал меня туда, чтобы сказать нечто важное, но боялся, что нас подслушают. Из-за этого заставил меня прийти сюда. Когда я вошел, он уже был мертв.

- Не сходится, - рявкнул подполковник. - Где мы находимся? Похоже на конспиративную квартиру, место встречи террористов, преступников и иностранных агентов.

- Я этого не знал, как вы можете догадаться. Он мне описал это место совсем по-другому. Я пришел пешком из "Чикоте". Если капитан Коскольюэла за мной следил, как это обычно бывает, он сможет это подтвердить.

- Капитана Коскольюэлу сегодня днем убили, - сухо произнес подполковник. И мне следовало сделать то же самое и с вами. Пристрелить при попытке к бегству. По вашей вине я потерял лучшего сотрудника. А теперь и этого пристрелили прямо перед нашим носом, а он мог предоставить нам столько информации.

- Педро Тичер?

- Или как там его зовут. Мы следили за ним с первого дня, как он приехал в Мадрид, но, черт побери, всякий раз он от нас ускользал. Если бы вы не оставили на столе салфетку с адресом, мы бы никогда его не нашли. Конечно, теперь от него всё равно никакого проку.

Когда полковник немного успокоился, Энтони заметил в грубых чертах его лица глубокую усталость. Тот переключил внимание с Энтони на подчиненных.

- Двое останутся здесь до прибытия судебного следователя, чтобы убрать тело. Остальные со мной. Этот прощелыга отправится с нами в Главное управление госбезопасности. Там он запоет, по-хорошему или по-плохому.

По пути в Главное управление госбезопасности Энтони пожелал узнать подробности гибели капитана Коскольюэлы. Подполковник, который успел немного успокоиться и погасить недавнюю вспышку ненависти к англичанину, холодным тоном пересказал ему суть дела. Безжизненное тело капитана было найдено около шести часов пополудни на пустыре неподалеку от парка Ретиро. Согласно данным экспертизы, капитан был застрелен совсем в другом месте, а на пустырь его привезли уже мертвым. По словам подполковника, было совершенно ясно, кто и почему убил капитана: дело в том, что несколько дней назад в уличной стычке был убит некий студент, состоявший в правом крыле фалангистов, и, очевидно, его товарищи, как это у них водится, таким образом отомстили за его смерть. Капитан стал очередной жертвой теракта, одного из тех, что Фаланга проводила во множестве, готовя почву для будущего военного переворота.

- У вас есть доказательства? - спросил Энтони, когда он закончил свой рассказ. - Свидетели, может быть? Или фалангисты сами признались в убийстве?

- Они мне и не требуются, - ответил подполковник.

И тогда Энтони Уайтлендс принял решение.

- Когда мы доберемся до вашего кабинета, я расскажу вам, где и когда я в последний раз видел бедного капитана Коскольюэлу. И я бы вам советовал вызвать министра внутренних дело. История того стоит.

Они беседовали в машине, а в доме № 21 по улице Никасио Гальего, где располагался штаб Фаланги, происходил в это же время совсем другой разговор. В штаб только что явился падре Родриго, старый знакомый маркиза де Эстельи, и принес новости столь важные, что по этому поводу был срочно созван политический совет.

- Я слышал собственными ушами, так же ясно, как сейчас слышу вас: пока они ничего не намерены предпринимать.

В ответ подал голос мрачный, но смирившийся с неизбежным генеральный секретарь партии Раймундо Фернандес Куэста.

- Все может перемениться в любой момент. Как ветер...

- А если не переменится? - спросил Мануэль Эдилья.

Хосе-Антонио Примо де Ривера прервал их споры, хлопнув по столу ладонью. Когда он заговорил, в воздухе повисло тревожное молчание.

- Товарищ Эдилья прав: ничего не изменится. У Молы и Годеда - рыбья кровь. А Франко - так просто мокрая курица.

- Итак, остается Санхурхо, - подвел итог Хосе-Мария Альфаро. - Он побывал за решеткой и рассчитывает на нас.

- Ха! - сказал Хосе-Антонио. - Ни Франко, ни Мола не потащат сюда Санхурхо из Португалии, чтобы вручить ему власть. Они добиваются ее для себя. Грызутся между собой, как собаки. Когда они наконец-то договорятся, будет уже поздно.

Мнения членов политсовета разделились, а те новости, которые принес падре Родриго прямо из особняка с Кастильского бульвара, только углубили эти противоречия. Умеренные считали в любом случае необходимым объединиться с военными, хотя это придавало Фаланге вспомогательную роль в движении.

Более импульсивные хотели сами проявить инициативу. Другие, более разумные, видели бессмысленность и того, и другого решения: с вмешательством армии, кто бы ни сделал первый шаг, в руках генералов останется не только командование, но рано или поздно они подомнут под себя и саму Фалангу, ее идеологию, дух и программу. Среди этих фалангистов хватало тех, кто предпочитал оставаться в стороне и выжидать более привлекательной возможности в будущем. Сидеть сложа руки во время мятежа против Народного Фронта было весьма странной идеей, почти непристойной, так что сторонники этой стратегии не осмеливались предложить ее в открытую, зная, что она будет воспринята как трусость и нерешительность. Лишь иногда кто-нибудь как бы случайно упоминал о возможном нейтралитете.

Хосе-Антонио Примо де Риверу одолевали сомнения. Будучи Вождем авторитарной партии, он привык ни с кем не советоваться и ни перед кем не отчитываться за свои действия; однако, в глубине души он был не политиком, а скорее интеллектуалом, образованным юристом, привыкшим рассматривать факты со всех сторон. Его фанатизм был скорее декларативным.

И уж ему-то было известно с самого детства, что все эти генералы с их пламенными патриотическими речами - не более чем орудие в руках землевладельцев, аристократов и финансовой олигархии. Многие военнослужащие, даже самого высокого ранга, восхищались молодым задором фалангистов; но это восхищение было не более чем ностальгией по собственной молодости и несбывшимся мечтам, сожалением о том, чем они могли бы стать и не стали, погрязнув в трясине бюрократии, коррупции, подлости и мелочного соперничества. За немногими исключениями, все эти генералы-мятежники оказывались личностями посредственными, недалекими и в конечном счете столь же коррумпированными, как то самое правительство, которое они намеревались свергнуть.

"Но каков выход из это дилеммы?" - спрашивал себя Хосе-Антонио. Год назад он разработал некий план, который мог бы переменить расстановку сил. Пользуясь всеобщими недовольством нынешним правительством, Хосе-Антонио запланировал поход на Мадрид, как это сделал Муссолини 28 октября 1922 года. Когда он в девятнадцать лет увидел на кинопленке, как в Рим сомкнутыми рядами вступают фашисты в черных рубашках, под имперскими знаменами и флагами, на него это произвело неизгладимое впечатление. Народ тогда рукоплескал новоявленному лидеру, король и церковь также его признали, и итальянской армии, до этого относившейся к Муссолини с пренебрежением, ничего не оставалось, как подчиниться.

Муссолини, как и Гитлер, воевал в 1914 году, но ни один из них не сделал военную карьеру, и всё же, в противоположность традициям испанских диктатур, в этих двух тоталитарных странах армия подчинялась гражданским и их идеологическому корпусу, а не наоборот. С этими намерениями Хосе-Антонио планировал устроить в 1935 году, когда уже нависла угроза со стороны Народного Фронта, марш из Толеда в Мадрид, с тысячами фалангистов и кадетов. По пути к ним должны были присоединиться многочисленные силы, они могли бы рассчитывать на поддержку Национальной гвардии. Но эти планы так и не осуществились: в последний момент ему помешали военные. Хосе-Антонио Примо де Ривера знал их имена, и особенно имя того человека, за которым, как за наиболее высокопоставленным руководителем, осталось последнее слово - Франко.

- Я скажу вам, как мы поступим, - произнес он наконец. - Я поставлю военным ультиматум. Или восстание начнется немедленно, с Фалангой в качестве ударной силы, или Фаланга даст бой своими силами и на свой риск. Мы уже их предупреждали. Лишь они будут нести ответственность за последствия перед лицом Господа и истории.

Затем он попросил Хосе-Марию Альфаро вызвать Серрано Суньера ^[25]. Когда тот вошел в гостиную, Хосе-Антонио сказал:

- Рамон, мне нужно, чтобы ты как можно скорее устроил мне встречу с твоим шурином. Если возможно, то прямо завтра.

Когда совещание закончилось, падре Родриго последовал за Хосе-Антонио, словно верная болонка.

- Не доверяйте военным, сеньор маркиз, - предупредил он. - Они сражаются не во славу Божию, а ради собственной выгоды.

Глава 34

Дон Мануэль Асанья выглядел старше своих пятидесяти шести лет. Толстый, лысый, бледный, уродливый, с кислым выражением лица, а его глаза за толстыми линзами очков походили на две щелки - сонные или хитрые, в зависимости от предрасположенности наблюдателя. Энтони Уайтлендс видел его раньше только на фотографиях и карикатурах в газетах правых, в виде жабы, головастика или змеи. Теперь же он был прямо перед ним. В кабинете главы правительства он еще раз упомянул историю, которую впервые рассказал подполковнику Марранону в Главном управлении госбезопасности, а затем дону Алонсо Майолю и дону Амосу Сальвадору, руководителю управления госбезопасности и министру внутренних дел. Этот последний позвонил президенту, и Асанья, несмотря на поздний час, принял их немедленно, внимательно выслушал и в конце рассказа пристально уставился на англичанина.

- Вы уверены, что картина принадлежит Веласкесу?

Вопрос привел Энтони в замешательство, как и его спутников. Асанья изобразил гримасу, которая должна была быть понимающей улыбкой.

- Не обижайтесь. Заговор и имена генералов не останутся без внимания, но это всё не слишком для меня ново, как вы хорошо знаете. И наоборот, истории с картиной не было в сценарии. Я, сеньор Уайтлендс, мало понимаю в искусстве. Вот литература - это мое. Если бы я мог поменяться местами с кем-нибудь, то поменялся бы с Толстым или Марселем Прустом. Это я сейчас так говорю, конечно. В молодости я бы поменялся с Рудольфом Валентино.

Он снова улыбнулся, уже не так натянуто. Когда ему позвонили, он собирался уходить домой. Сейчас же он решил, что встреча обещает быть длинной, и добродушно смирился с этой неприятностью.

- Я довольно много времени провел в Париже, - продолжил он, обращаясь к англичанину, потому что остальные это знали, - до войны 1914 года. Совет перспективных исследований дал мне стипендию для прохождения курса в Сорбонне. В действительности, меня интересовало только искусство и интеллектуальная жизнь этого великого города. И девушки, как вы можете себе представить. Целыми днями я ходил по Лувру и проводил часы в одном из античных залов, или же, завороженный, стоял перед какой-нибудь картиной. Потом я возвращался в свою комнатушку и пытался записать свои впечатления. Извините, если я отвлекся, - обратился он также и ко всем остальным. - Уже поздно, у меня был длинный и очень скучный день. Вы тоже, должно быть, устали. Я сейчас закончу. Я говорил вам, что каждый день ходил в Лувр. Меня очаровала итальянская живопись, а особенно венецианская школа. Поэтому я как-то раз посетил лекцию по Тициану, которую читал ваш соотечественник, профессор Оксфорда или Кембриджа. Это был мужчина средних лет, красивый, элегантный, несколько манерный, пытавшийся выглядеть неуверенным, но при этом хорошо осведомленный и очень умный, поразительной образованности, столь отличной от наших ученых, помпезных и невежественных. Он так меня впечатлил, что я до сих пор помню его имя: Гарриго. Он посвятил всю лекцию всего одной картине: "Смерть Актеона". Она не была выставлена в Лувре, как и ни в каком другом музее. По всей видимости, она принадлежала и определенно по-прежнему принадлежит какому-то частному коллекционеру-везунчику. На лекции мы располагали прекрасной копией, на которой профессор нам демонстрировал различные детали этого любопытного мифологического эпизода. Как вы можете себе представить, сюжет и способ его представления меня очаровали. Не знаю, помните ли вы его. Молодой Актеон отправляется на охоту и по случайности застает врасплох обнаженную Диану; застенчивая богиня пускает в него стрелу и превращает в оленя, которого в дальнейшем разрывает в клочья свора собак самого Актеона, так что он ничего не может поделать. Чтобы нарисовать эти события, Тициан выбрал срединную точку рассказа: самое главное уже произошло или вот-вот случится. Тот, кто не знает начала и конца истории, так ничего и не поймет. Может быть, когда Тициан рисовал картину, греческую мифологию знали все. Но я в этом сомневаюсь. Какая-то другая причина заставила художника выбрать именно этот момент и никакой другой. То мгновение, когда ошибка уже совершена и стрела уже вонзилась. Всё остальное - лишь вопрос времени: развязка неминуема. Потерпите мои разглагольствования. Часто в одиночестве этого кабинета, в такие часы, побежденный усталостью и, к чему отрицать, унынием, я нахожу убежище в воспоминаниях о тех временах, не знаю, самых ли счастливых, но точно не таких запутанных: детство в Алькала, школа августинцев в Эскориале, довоенный Париж... И как раз недавно в такие минуты мне вспомнилась эта лекция о картине Тициана.

Он сделал паузу, чтобы прикурить, и обвел лукавыми полузакрытыми глазками своих почтительных слушателей. Затем бодро продолжил.

- Многие думают, что мы находимся сейчас в такой же ситуации. Неисправимая ошибка уже совершена, из лука уже вырвалась стрела; нам остается только ждать, что наши собственные собаки разорвут нас в клочья. Мне хотелось бы думать иначе. Скажу вам больше. Я думаю, что стрела, которая может нас убить - это всеобщее пораженчество. Никогда в Испании не было такого повсеместного согласия, как сегодня. Единодушного мнения, что мы движемся к катастрофе. Я спрашиваю себя, один ли я с этим не согласен, и сам же отвечаю, что не один. Выборы месяц назад это показали, а во время предвыборной кампании у нас была возможность понять чувства всего общества.

Энтони, погрузившийся в свои собственные раздумья, не обратил внимания на эти слова, но дон Мануэль Асанья был прав: под предлогом предвыборной кампании он провел несколько многотысячных митингов. Несмотря на недостаток личной привлекательности и славу интеллектуала, несмотря на многие годы разрушительной политической борьбы, во время которых он и его партия совершали грубейшие ошибки; несмотря на то, что его демонизировали правые и осмеивали левыми, народ за него проголосовал, и массы восторженно его приветствовали, потому что видели в Асанье последнюю надежду на согласие и примирение.

На последнем митинге, проведенном на окраине Мадрида, в труднодоступном месте, при холодной погоде и бойкоте со стороны правительства, присутствовало полмиллиона человек. Потому что его идеология была проста: укрепить Республику, не пустить на ветер уже достигнутое, не давать проблемам страны разрастаться и не ухудшать и без того трудную жизнь людей. Для достижения этой цели Асанья рассчитывал на широкую поддержку со стороны парламента и подавляющего большинства испанцев, хотя, и он прекрасно это понимал, даже большинство мало ему помогло бы против пистолетов, и еще меньше против пушек.

Тем не менее, он сохранял надежду на торжество здравого смысла, инстинкта самосохранения испанской нации. Он также верил, поскольку видел рождение и развитие Республики и знал ее изнутри, что в сущности никто не хотел оказаться в том положении, в котором они оказались.

Что касается социалистов, неумолимое обветшание избирательной системы и политического управления заставили их занять еще более радикальную позицию, чтобы воспрепятствовать переходу рабочих из Всеобщего союза трудящихся в Национальную конфедерацию труда, где анархисты поддерживали чистоту принципов благодаря отказу от всякого соглашательства и постоянно упражняясь в безответственности. Таким образом, ведомые революционными рассуждениями, которые, по мнению Асаньи, были сплошным легкомыслием, социалисты чувствовали себя обязанными захватить власть подобно большевикам в России. Они резко отклоняли любые формы компромисса, заявляя, не без причины, о жестоких репрессиях, которым подвергся рабочий класс как со стороны монархии, так и со стороны Республики. Но не сегодняшний день это решение являлось чистым самоубийством.

В этом смысле правые мыслили более здраво: они защищали интересы меньшинства и поэтому не были в состоянии угодить раздраженной толпе, которая требовала немедленных и осязаемых результатов. Правые могли подождать, потому что их не подгонял голод, и прибегли бы к вооруженному восстанию только при отсутствии другого выхода. Экстремистские группы правых, такие как традиционалисты и те самые фашисты из Фаланги, были просто зверюшками, которых хозяева держали на коротком поводке жадности. Что же касается армии, Асанья держал руку на пульсе; не зря же он был военным министром при первом республиканском правительстве.

Вопреки наиболее распространенному мнению, Асанья верил, что военные не хотели покончить с Республикой, которая в сущности принадлежала и им также. Когда они могли защитить монархию, о возвращении которой теперь говорили исключительно в шутку, они не пошевелили и пальцем, как сейчас они бы не сделали ничего для разрушения Республики. Если оставить в стороне военных из Африки, которые внушали истинных страх, все остальные погрязли в некомпетентности, лени и иерархической путанице. Испанская армия в то время была дряхлой, апатичной, неуправляемой организацией без материальных средств и без морали, которая сыграла трагическую роль на Кубе и Филиппинах в 1898 году, а затем, чтобы спасти свое достоинство в глазах страны и собственных глазах, взяла на себя роль арбитра в испанской политике. Тем не менее, положение военных было непрочно, и в условиях беспорядка процветали наиболее ловкие.

- А картина не могла принадлежать Мартинесу де Масо? - спросил он.

Энтони Уайтлендс был признателен за эту возможность и приготовился изложить свои доводы. На что министр внутренних дел проворчал от имени своих коллег:

- Нам разве не стоит сосредоточить внимание на делах более насущных и безотлагательных?

Председатель Совета министров доброжелательно ответил:

- Уважаемый Амос, у нас будет время для всего... или ни для чего. Сейчас эта картина меня ужасно интересует. Хосе-Антонио Примо де Ривера - постоянный гость в доме, где она находится, и там же слоняются некоторые генералы-заговорщики. Мутный владелец галереи, который запустил сделку по продаже, убит в пустой квартире, принадлежащей швейцарской компании-импортеру, прямо перед тем, как открыть секрет сеньору Уайтлендсу, за которым он последовал из Лондона по неизвестным причинам. Британское посольство настолько интересуется этим делом, что доводит его до сведения своей разведки, и та приносит им крупную рыбу. И именно сегодня убили агента службы госбезопасности, которого, кстати, последний раз видели в доме герцога де ла Игуалады в день собрания заговорщиков. Это может быть просто стечением обстоятельств, конечно, но если нет, то эта картина оказывает такое пагубное влияние, которое не снилось даже Тутанхамону.

- В таком случае, - настаивал Амос Сальвадор, министр внутренних дел, - не лучше ли взять быка за рога? Я прямо сейчас добуду судебное распоряжение, и мы конфискуем картину. А дальше будет видно.

Воодушевленный четкостью предложения, подполковник Марранон вскочил, чтобы дать соответствующие приказы. Асанья сделал ему знак сесть обратно.

- Признаю, эта идея приходила мне в голову и кажется соблазнительной по ряду причин, - произнес он. - Для начала, я очень хочу увидеть картину. И если это правда Веласкес, я был бы очень рад достать ее из подвала и подарить музею Прадо. Но мы не можем преступать границы закона. В такие времена мы должны быть особенно аккуратными. Нам известно, что дон Альваро дель Валье не совершил никакого преступления. Не является преступлением ни обладание ценной картиной, ни обсуждение с согражданами любых политических тенденций. Усилим наблюдение, и если они попытаются вывезти картину из страны или же нам удастся вменить им в вину какое бы то ни было нарушение, мы их арестуем. До этого же времени мы связаны по рукам и ногам.

- Но они убили одного из моих людей, господин президент, - попытался воззвать к нему подполковник.

- Это несчастье всех нас касается, - ответил Асанья, - а меня вдвойне, как гражданина и как главу правительства. Каждая насильственная смерть - это шаг в сторону пропасти. Если мы не остановим колесо, то скоро уже не будет пути назад. Но сказанное о картине также относится и к убийству. Мы начнем его расследование, и пусть виновные почувствуют на себе всю тяжесть закона, это всё. Это будет непростым делом. Да, как нам только что сказал сеньор Уайтлендс, капитан опознал заговорщиков, они и есть первые подозреваемые, но очевидно, что все улики уничтожены. Тот факт, что тело было обнаружено на пустыре, исключает версию случайной смерти в уличной ссоре. Но мы также не можем действовать на основании предположений, и тем более против собственных генералов на действительной службе, которые во время этих событий официально находились во многих километрах от Мадрида. Как бы то ни было, заговор, похоже, дошел до своей финальной стадии. Но я настаиваю на том, что мы не можем забыть смерть этого Педро Тичера. И он, и капитан Коскольюела внимательно следили за сеньором Уайтлендсом. Возможно, от нас ускользает какая-то связь.

Он замолчал, прикурил сигарету и сверился с часами. Время было позднее. Это заставило его осознать, как же он устал. Остальные тоже были бледны и с темными кругами под глазами. Он вздохнул и продолжил.

- Господа, как я только что сказал, мы находимся на краю пропасти. Сейчас никто не решится двигаться дальше. Но чтобы повергнуть страну в пучину бедствий хватит и малейшего толчка. И я убежден, что этот толчок, если он случится, будет последствием незначительного в историческом плане события, чего-то, что будущие поколения сочтут курьезным, им придется его преувеличивать, чтобы понять, почему страна погрузилась в братоубийственную войну, которой могла избежать. И эта картина не выходит у меня из головы, черт возьми.

Он сделал длинную паузу и добавил:

- Сейчас, как я вам сказал, мы ничего не можем сделать. Тем не менее, ничто нам не мешает попросить присутствующего здесь сеньора Уайтлендса продолжить расследование самостоятельно. Он сообщил нам о своем намерении вернуться в Лондон как можно скорее, и принимая во внимание всё произошедшее, это желание кажется мне весьма разумным. Даже в качестве главы правительства я не осмелился бы предлагать ему отложить отъезд до того, пока он не проведет последнюю встречу с герцогом де ла Игуаладой. Но если бы он это сделал, то, возможно, смог бы выяснить что-то новое, что помогло бы нам разгадать эту тайну.

Не сумев сдержать растущее раздражение, подполковник Марранон прервал его резким тоном.

- Со всем должным уважением, но мне это не кажется хорошей идеей. Это очень рискованная миссия. Эти люди ни перед чем ни остановятся, я уже потерял одного сотрудника. Этого бы не случилось, если бы мы не столкнулись с угрозой мятежа, черт возьми.

Энтони почувствовал легкое волнение, решив, возможно ошибочно, что подполковник беспокоился о его безопасности. Ответил дон Алонсо Майоль.

- Он ведь англичанин, они не осмелятся.

- Эти осмелятся на что угодно. Педро Тичер тоже был англичанином. И посольство не будет себя компрометировать из-за отдельного любителя лезть в чужие дела. На нас же, наоборот, это может навлечь серьезные проблемы.

Тут вмешался Асанья.

- Всё имеет свои преимущества и недостатки, этот спор бесполезен. Последнее слово за сеньором Уайтлендсом.

Сеньор Уайтлендс тем временем уже принял решение, вызвав тем самым недоумение у всех и, в первую очередь, у самого себя.

- Я пойду в этот дом, - объявил он, - кажется вам это уместным, или нет. Я понял, что не могу уехать и бросить всё, как есть. Я имею в виду картину. Я эксперт в искусстве, у меня есть репутация. Это значит больше, нежели здравый смысл.

Он умолчал о других причинах, потому что они не входили в компетенцию присутствующих.

- Я буду держать вас в курсе, насколько смогу, - продолжил он. - И не беспокойтесь о посольстве. Я ничего им не скажу и не обращусь туда. Я хорошо знаю, что они не будут меня слушать.

Встреча завершилась. Прощание было коротким. Все хотели спать. Англичанина довезли на машине до площади Ангела, чтобы последний участок он проделал один и никто не увидел, кто его сопровождает. Портье спал на своем стуле, положив голову на руки, лежащие на стойке. Энтони не стал его будить, взял ключ и поднялся в номер. Из-за усталости он ничуть не удивился, обнаружив в кровати мирно спящую Тоньину. Он разделся и лег. Тоньина приоткрыла глаза и, не говоря ни слова, приняла его, заменив нежностью неопытность своего юного возраста. После эмоциональных всплесков и падений из-за Пакиты и Лили эти простые ласки оказали на него целительное действие.

Глава 35

Следующий день Энтони Уайтлендс начал с чего-то похожего на установившийся, несмотря на короткое пребывание в Мадриде, ритуал - позавтракал в привычном кафе, быстро просмотрел ежедневные газеты и неторопливо направился к особняку на Кастильском бульваре. Дворецкий открыл дверь с обычной угрюмостью. В поведении цыгана не было ни удивления, ни враждебности, словно яростная охота накануне вечером существовала только в воображении англичанина.

- Будьте добры, пройдите в приемную и подождите, пока я сообщу герцогу.

Вновь оказавшись наедине со "Смертью Актеона", Энтони спрашивал себя, как написал бы эту драматическую сцену Веласкес, если бы картину заказали ему, а не Тициану. Вдохновленный роскошным и величественным порядком, который установила и укрепила дрейфующая Венецианская республика, Тициан обратился к накопленной со времен эпохи Возрождения богатой классической культуре, чтобы изобразить иррациональное и чрезмерное наказание, наложенное смущенной богиней, символизирующее безграничную власть.

В этой сцене Диана доминировала, как безжалостные силы, которые подкашивают человека - как болезнь, как война, как нездоровые страсти. Веласкес не игнорировал правящие миром бедствия, но отказывался запечатлеть их на полотне. Он наверняка выбрал бы случайного свидетеля несчастной судьбы Актеона и отразил бы на его лице удивление, ужас или безразличие перед лицом кошмарного происшествия, которое он увидел и до сих пор хранит в памяти, не понимая и не зная, как поведать миру о его значении и уроках.

И словно бы через вереницу событий его тоже вела насмешливая судьба, размышления Энтони прервал голос, одновременно робкий и веселый.

- Тони, ты вернулся! Благодарение Господу! Опасность миновала?

- Не знаю, Лили. Но я должен был прийти, любой ценой.

- Из-за меня?

- Не хочу тебя обманывать, не ты причина моего появления здесь. И раз уж мы встретились, то давай воспользуемся этим, что прояснить то, что вчера произошло.

Лили приблизилась к англичанину и приложила ладонь к губам.

- Ничего не говори. Вы, протестанты, считаете, что обязаны говорить гадости. Думаете, что нечто горькое, неприятное или жестокое обязательно должно оказаться правдой. Но это совсем не так. Чудеса и сказки про фей - это не обман, а просто иллюзия. Возможно, небеса - это то же самое, лишь иллюзия. И всё же она помогает нам жить. Истина не может быть разрушенной иллюзией. И я не прошу у тебя никакого объяснения, ни в чем не виню и не собираюсь тебе ничего объяснять. Но меня не покидает надежда, Тони. Не сегодня и не завтра, но, может быть, однажды всё переменится. Тогда, если я выживу и ты меня позовешь, я отправлюсь куда скажешь и сделаю всё, что попросишь. А до этого мгновения, реального или воображаемого, я лишь прошу тебя о молчании. Ничего никому не рассказывай. Договорились?

Прежде чем он успел ответить, в приемную вошел дон Альваро дель Валье, герцог де ла Игуалада, в сопровождении дворецкого. Поскольку в поведение обоих не было заметно никакой робости, Энтони неожиданно смутился. До сей поры решение явиться в особняк и встретиться с герцогом на его территории было таким же твердым, как и предыдущей ночью, когда он принял его в кабинете министра внутренних дел, однако теперь он не мог объяснить причину своего появления и не знал, с чего начать. Герцог тоже, похоже, не понимал, как себя вести. Наконец, герцог решил спросить прямо:

- Зачем вы пришли, сеньор Уайтлендс?

Такая ясность расчистила путь для Энтони.

- Сеньор герцог, я пришел получить то, что вы мне должны.

Лили по-прежнему осталась в приемной. С появлением герцога дворецкий направился к выходу, но бдительно задержался у двери, не в состоянии оставить англичанина, находящегося в таком затруднительном положении. Заметив это, герцог бросил на него успокаивающий и понимающий взгляд.

- Вполне справедливо, - ответил он. - Пройдемте в мой кабинет. Там нас никто не побеспокоит.

Дворецкий понял намек и кивнул.

Когда Энтони вошел в кабинет, его глаза невольно обратились к окну, в которое он впервые увидел в саду Пакиту в сопровождении таинственного кавалера. В том самом саду, где она мимолётно обняла его, и там, где он застал её несколько дней спустя, впавшую в отчаяние. Теперь, купаясь в теплых лучах утреннего солнца, сад казался заброшенным. Стая воробьев порхала между землёй и ветвями деревьев. Двое мужчин сели, как и в предыдущий раз. Энтони немедленно взял слово.

- Когда меня попросили сюда приехать, мне предложили гонорар, а впоследствии вы сами подтвердили данное обещание несколько раз. С самого начала я пытался выполнить свою задачу, и думаю, что сделал это, насколько было возможно, со всей отдачей, преданностью и профессионализмом. Получить вознаграждение не только честно, но достойно. Специалисты имеют право на оплату труда, и мы должны защищать это право на благо всех представителей профессии. Я не одобряю дилетантов: отказ от вознаграждения предполагает отказ от ответственности. Вы, господин герцог, в соответствии со своим положением, думаете и действуете по другим критериям, но я уверен, что вы понимаете и одобряете мои слова.

- Можете в этом не сомневаться.

- Возможно, но мне показалось необходимым сделать это вступление, учитывая то, что я собираюсь сказать. Меня наняли для оценки нескольких картин. Потом всё оказалось не так, как выглядело вначале. Вольно или невольно я стал фигурой, не то важной, не то вспомогательной, это уж по меньшей мере, участвующей в заговоре, значение и ход которого остались для меня неясными. Именно это я и имел в виду, когда говорил о том, что хочу получить то, что вы мне должны. Я желаю получить должные объяснения. Дайте мне их, и я уеду. Деньги оставьте себе, они мне не интересны.

Герцог долго молчал, а затем сказал:

- Я прекрасно понимаю ваше любопытство, сеньор Уайтлендс. И уверяю вас, что мне тоже хотелось бы задать кое-какие вопросы... хотя не знаю, хочется ли мне услышать ответы. Может быть, гармонии ради, нам следует остаться при своих неизвестных, вам не кажется?

У Энтони замерло сердце, но он сразу же сказал себе, что герцог ничего конкретного не знает, иначе бы он не ограничился спокойными и тонкими намеками. Если бы присутствовала герцогиня, ситуация стала бы более опасной; при мужском разговоре у англичанина всё ещё было место для маневра.

- Факты, которые я имел в виду, - ответил он поспешно, чтобы румянец не выдал очевидную ложь, - выходят за пределы личных отношений. В этой области он не произошло ничего ужасного. Позвольте мне начать сначала. Кто такой Педро Тичер, и какую роль он играет в этом фарсе?

Услышав вопрос, герцог вздохнул с облегчением. Определенно, он ожидал чего-то более компрометирующего и без колебаний откровенно рассказал то, что Энтони уже знал: Педро Тичер был торговцем, с помощью которого герцог, как и другие испанские аристократы, приобретал произведения искусства, особенно картины известных мастеров.

- Педро Тичер имеет доступ к интересным экземплярам и продает их по разумной цене. У него есть особый круг клиентов в Лондоне, а также в Мадриде. С его помощью я купил несколько работ, а также продал или обменял другие на выгодных условиях.

Из этих слов герцога Энтони сделал вывод, что либо тот ничего не знает о смерти толстого галериста, либо является законченным лжецом. Он решил остановиться на первом из двух вариантов и сказал:

- А теперь Педро Тичер помогает в продаже картины Веласкеса, которую вы держите в подвале.

– Вы это знаете так же хорошо, как я. Для проведения операции требуется надежный человек. Я хочу сказать, не только в профессиональной сфере, но также в личной и политической областях. Педро Тичер не обладает этими качествами. Его политические идеи известны, и как эксперт по Веласкесу он не пользуется достаточным авторитетом. Его оценка вызвала бы много подозрений. По этой причине он обратился к вам.

- Педро Тичер знал, для чего предназначены деньги, вырученные от продажи?

- Более или менее. Педро Тичер полностью солидарен с нашим делом. Я имею в виду то, что мы хотим покончить с господствующим хаосом и помешать марксистской орде завладеть Испанией.

- Не понимаю. Педро Тичер - англичанин, в любом случае; в Лондоне у него процветающее дело. Коммерческих и даже личных связей с людьми из другой страны не достаточно, чтобы впутаться в политические игры этой страны настолько, чтобы подвергнуть себя риску как в Испании, так и в Англии.

- Вам это удалось.

- Против своей воли.

- Вчера, насколько я понимаю, вы пытались перелезть через стену моего дома, а сегодня вернулись прямо волку в пасть. Не говорите мне, что оба раза вы поступали против своей воли. Часто самые рациональные и прагматичные люди чувствуют некий порыв и, почти не осознавая этого, беспечно поступаются личной безопасностью и привилегиями, в общем, всем, из чего складывается их благополучие.

- Сеньор герцог, я не такой человек. Вы говорите о маркизе де Эстелья.

Герцог закрыл глаза, как будто реакция, вызванная этим именем, потребовала от него несколько мгновений, чтобы привести в порядок мысли и эмоции. Когда он вновь их открыл, в них было сияние, которое резко контрастировало с его врожденной меланхолией.

- Ах, Хосе-Антонио! - сказал он, заговорщицки глядя на англичанина. - Мне известно, что вы поладили. Меня это не удивляет. Никому не удается избежать магнетизма Хосе-Антонио; даже тем, кто хотел бы видеть его мертвым. Вы умный, честный человек, и, хотя пытаетесь это отрицать, безнадежный идеалист. Он понял это с самого начала и предупредил меня. Как истинный лидер, он обладает возможностью судить людей с первого взгляда, читать в мыслях и сердцах то, что другие стремятся скрыть от мира и часто от себя самих. Ах, если бы я обладал этим качеством! Но это бесполезно: я слеп, когда дело доходит до чужих намерений.

Он встал с кресла и несколько раз прошёлся по комнате. Его переполняли противоречия и возможные варианты действий, он чувствовал необходимость обсудить их с кем-то, но рядом не было надежного человека, готового выслушать и понять. В те неспокойные времена никто не хотел выслушивать чьи-то мнения или чужие личным проблемам. Поскольку Энтони был иностранцем и вёл себя безразлично, он стал идеальным объектом для душевных излияний одних людей и спускным клапаном для эмоциональных вспышек других. Слишком поздно он понял эту особенность, которая заставила его неправильно истолковать связанные с ним действия. Теперь и герцог, попавший в тиски этого механизма, не мог замолчать.

- В своё время я был ярым защитником диктатуры Примо де Риверы. Я близко знал дона Мигеля и уверен, что он принял бремя правления не из-за личных амбиций, а осознавая, что это был единственный способ спасти монархию и все, что она олицетворяла К тому времени марксистский заговор уже поразил все слои общества благодаря бездействию некоторых гражданских властей и с одобрения тех же интеллектуалов, которые сегодня рвут на себе волосы и с криком выступают против Республики. Никто так не сожалел о падении Примо де Риверы, как я, потому что в трусливом потворстве всех, включая армию, можно было ясно видеть первые признаки того, что произойдет. После свержения и высылки Примо де Риверы я стал вторым отцом для Хосе-Антонио, не только потому, что он был сыном попавшего в беду друга, а потому что я мог наполнить своим гневом ту страсть, с которой он защищал память отца. Отвага, с которой этот мальчик мог на словах или на кулаках противостоять личностям и организациям гораздо сильнее его, компенсировала мне мужество, которого у меня никогда не было.

Он снова сел, провел рукой по лицу и закурил, а потом продолжил усталым голосом, словно эта пауза принесла больше боли, чем облегчения.

- Конечно, ни я, ни кто-либо другой не мог бы избежать того, что произошло. Я имею в виду чувства между Пакитой и Хосе-Антонио. В обычной ситуации ничто так меня не обрадовало бы, как перспектива сделать его своим зятем, но дела обстоят таким образом, что я не могу позволить эти отношения. Жизнь Хосе-Антонио с самого начала отмечена насилием, и всё идет к жестокому финалу. Я не хочу смотреть, как моя дочь превращается в фанатичную сторонницу правых. По натуре я мягок и уживчив, но в этом твердо стоял на своем. А они, несмотря на импульсивный характер, согласились с моим решением. Я знаю, как они из-за этого страдают, но не передумаю. События развиваются так, что только убеждают в правильности моего решения, хотя всегда остается надежда на то, что всё изменится к лучшему.

- А тем временем вы снабжаете Хосе-Антонио оружием или деньгами на его приобретение.

- У меня нет другого выхода. Без оружия для самозащиты его бы уже давно убили, вместе с товарищами. Хосе-Антонио выполняет историческую миссию, и я не могу становиться у него на пути, но сделаю всё возможное, чтобы его защитить.

- Вы знаете, как Фаланга поступит с этим оружием.

- Имею смутное представление. Мне никто не рассказывает, а я и не спрашиваю. Да мне и всё равно: в конце концов, оружие служит только для одного. В этом случае - чтобы отвечать ударом на удар врага.

- Не будьте таким наивным, - сказал Энтони. - Цель Фалнги - не выживание. Цель Фаланги - установить в Испании фашистское правительство. Хосе-Антонио отвергает монархию и выступает за синдикалистский режим, очень похожий на социализм. Я сам слышал, как он объявлял об этом, на публике и в частных разговорах, весьма ярко и красноречиво.

Герцог пожал плечами.

- Я в курсе. Оба моих сына стали пылкими фалангистами и беспрестанно сыпят мне на голову свои лозунги. Они не слишком меня беспокоят. Если когда-нибудь Фаланге удастся навязать свою идеологию, она вскоре вернется в то лоно,откуда и вышла. В Италии фашисты тоже живьем ели детишек, а теперь Муссолини обнимается с королем и Папой. Грядущая большевистская революция, напротив, - пустопорожняя болтовня, потому что не поощряет классовую борьбу и не движима ею.

Он затушил сигарету в пепельнице, прикурил другую и продолжил монолог, словно находился в кабинете один.

- Именно в этом я стараюсь убедить генералов. Они близоруки, не доверяют тому, в чём не разбираются и не контролируют, и упрямы как ослы. Их этому специально обучили, и на этом основана их эффективность, я этого не отрицаю, но в решительные моменты эти качества только мешают. Они ненавидят Хосе Антонио, потому что, хотя он не принадлежит к военному сословию, у него больше власти и авторитета, чем у любого генерала, и его группировки более дисциплинированы, храбрее и надежнее, чем регулярная армия. Поэтому, а не из-за идеологических различий, они ненавидят его больше, чем истинного врага. С большим удовольствием они поставили бы к стенке всех фалангистов. Но они этого не сделают, потому что Хосе Антонио обладает гораздо более широкой поддержкой, чем кажется. Патриоты и добропорядочные граждане на его стороне, и только насилие, которое его окружает, не позволяет им продемонстрировать это более открыто. Как следствие, военные неохотно его терпят и стараются изолировать косвенными методами. Они оказывают давление на нас для того, чтобы мы перестали поддерживать Фалангу, и таким образом хотят задушить движение или надеяться на то, что без оружия и денег фалангисты падут один за другим.

Он повернулся к Энтони с таким выражением лица и жестами, как будто выступает перед судом.

- Это серьезная ошибка, и я напрасно пытался разубедить их. Если бы они согласились заключить союз с Фалангой, то не только получили бы колоссального союзника, когда наступит время действовать, но и государственную идеологию, которой им сейчас не хватает. Без поддержки доктрины Хосе Антонио государственный переворот будет банальным военным мятежом, который возвеличит самого жестокого и продлится одно мгновение.

- Вы говорили об этом Хосе-Антонио?

- Нет. Хосе-Антонио презирает военных. Он винит армию в предательстве отца, но не может себе представить, что та же армия, что оставила на произвол судьбы диктатора, готова повторить ту же игру с его сыном. Вероятно, он догадывается об определенных маневрах, чтобы обойти Фалангу, ничего более. Если бы он знал, что на самом деле замышляют генералы, то наверняка совершил бы какую-нибудь глупость. Поэтому я предпочитаю держать его в неведении.

- Какую глупость?

- Например, начнет мятеж в одиночку. Эта идея уже некоторое время крутится у него в голове. Он думает, что если Фаланга возьмет на себя инициативу, то армии придется ее в любом случае поддержать. Он не может предположить, что Мола и Франко способны не моргнув глазом созерцать, как фалангистов перережут, а потом воспользоваться этим в качестве предлога для установление порядка силой. Вот отсюда проистекает моя дилемма, сеньор Уайтлендс: если я промолчу про генералов и оставлю Фалангу беззащитной, то совершу преступление, но если снабжу ее оружием, возможно, совершу еще большее, поскольку пошлю на верную смерть. Не знаю, как мне поступить.

- А пока вы раздумываете, Веласкес томится в подвале.

- Теперь это не имеет никакого значения.

- Для меня имеет.

Герцог так и не сел. В свою очередь, Энтони тоже поднялся. Оба мерили шагами кабинет. Подойдя к окну, Энтони подумал, что краем глаза заметил в саду фигуру. Он посмотрел еще раз и никого не увидел, решив, что это просто тень облака или ветки, шелестящей на ветру.

- Сеньор герцог, - сказал он, не прекращая свой променад, - хочу сделать вам одно предложение. Если я смогу отговорить Хосе-Антонио поднимать мятеж и смогу его убедить подчиниться диктату армии, вы разрешите мне объявить о существовании Веласкеса? Я прошу не так уж многого: я отказываюсь от какой-либо прибыли от возможной продажи картины, легальной или нелегальной, в Испании или за ее пределами. Как вы говорили раньше, возможно, я идеалист, но мои идеалы не касаются политического порядка, я не стремлюсь изменить мир. В результате полученного образования я обладаю достаточными знаниями истории, чтобы осознавать, к чему приводят все попытки улучшить положение дел в обществе и человеческую природу. Но я верю в силу искусства, и ради искусства готов пожертвовать всем, или почти всем, я ведь не герой.

Герцог молча слушал англичанина, не переставая при этом ходить взад-вперед, заложив руки за спину и задумчиво разглядывая узор на ковре. Внезапно он остановился, пристально посмотрел на своего собеседника и сказал:

- Я уж было испугался, что вы попросите мою дочь в качестве части сделки.

Англичанин улыбнулся в ответ.

- Честно говоря, я рассматривал такой вариант. Но я слишком уважаю Пакиту и никогда не сделал бы ее предметом торговли. Ей решать, отвечать ли на мои чувства, а на этот счет я не питаю иллюзий, так что Веласкес для меня - достаточная награда.

Герцог раскинул руки, словно собираясь его обнять.

- Вы настоящий кабальеро, сеньор Уайтленс, - воскликнул он убежденно.

Энтони было невыносимо слышать слова восхищения от отца, который даже не подозревал о том, что произошло между ним и дочерьми герцога.

- И как же вы собираетесь его убедить? - спросил герцог. - Хосе-Антонио не из тех, кто легко поддается на уговоры.

- Предоставьте это мне, - ответил англичанин. - У меня имеется в рукаве припрятанный туз.

Глава 36

Донья Виктория Франциска Эухения Мария дель Валье и Мартинес де Алькантара, маркиза де Корнелла, более известная под уменьшительным именем Пакита, чувствовала, как ее беспокойство усиливалось по мере того, как проходили часы, отделявшие ее от того переломного момента, когда она оставила свои честь и достоинство в руках англичанина. Ничего из происходящего с тех пор, говоря по правде, не помогало восстановить в ее душе утраченного спокойствия. В поисках укрытия в безмятежном уединении сада она внезапно наткнулась на яростную перепалку генералов и забравшегося на стену инвалида войны.

Попытка вымолить прощение у духовного наставника, падре Родриго, наткнулась на стойкую непреклонность священника. За этим болезненным происшествием последовали тревожные поиски проникшего в дом злоумышленника, о личности которого Пакита догадывалась, что лишь увеличивало ее беспокойство.

Порядок был в конце концов восстановлен, но семейный ужин оказался хуже предшествующей путаницы: ее отец, заметно удрученный, исключительно из вежливости едва проглотил по кусочку каждого блюда; мать, сославшись на легкое недомогание, оставила еду нетронутой; брат Гильермо проглотил всю свою порцию, но сделал это автоматически и в угрюмом молчании; наконец, Лили, радость всего дома, выглядела самой грустной, самой погруженной в размышления и самой вялой. В середине ужина к ним присоединился падре Родриго, который пришел, по его словам, от одного тяжелобольного; не скрывая своего раздражения, он пробормотал молитву, надкусил ломоть хлеба, отхлебнул глоток вина и покинул столовую, бросив перед этим на Пакиту полный глубочайшего презрения взгляд.

В ту ночь молодая маркиза почти не спала. Не сомкнув глаз, она напрасно пыталась обуздать шквал мыслей и чувств, бурливших в ее голове и не дававших ей покоя. Если бы ею овладела усталость, ее сны были бы похожи на сеанс непристойного и бредового фильма, снятого дьяволом. Как только забрезжило утро, этот ночной шабаш исчез, уступив место опустошающей печали и смутному ощущению, которое силилось принять четкие формы, подобно тому, как утренний свет избавляет мир от тьмы. И это смутное ощущение было худшим из всех пережитых бедствий. Большую часть утра Пакита пыталась от него избавиться. Два раза она сталкивалась в коридорах с Лили, которая вместо того, чтобы обнять ее за шею, покрыть щеки поцелуями и ввести в курс тысячи девичьих новостей, бабочками кружившихся в ее легкомысленной головке, ограничилась взглядом украдкой, в котором было замаскировано нечто непостижимое, похожее на ненависть.

Около полудня Паките начало казаться, что дом вот-вот рухнет ей на голову, и она собралась выйти на улицу. Настроение толкало на поиски уединения, но Пакита верила, что погружение в толпу, в безмолвный контакт с неизвестными мужчинами и женщинами, занятыми своими хлопотами, переживающими собственные радости и озабоченными своими проблемами, помогло бы ей отстраниться от своего положения. Она уже надела пальто и перчатки и взяла в руки сумочку, когда в комнату вошла служанка. Какая-то женщина спрашивала сеньору маркизу де Корнелла. Увидев ее оборванный вид, дворецкий направил ее в дверь для слуг, и теперь она ждала на кухне. Она не пожелала назвать ни свое имя, ни цель визита; назвала лишь имя сеньоры маркизы и выразила уже не желание, но необходимость немедленно с ней поговорить. С громоздким тюком и грудным ребенком на руках, женщина не производила впечатления безумной или опасной.

Первым порывом Пакиты было побыстрее отделаться без дальнейших церемоний от несвоевременной гостьи, но упоминание ребенка заставило ее переменить решение. Поскольку благоразумие не позволяло ей пустить в дом незнакомку, она отправилась в то помещение, куда поместили гостью из-за ее несчастного вида. В прилегающей к кухне комнате полная женщина крахмалила и гладила рубашку, на которой была вышита корона с инициалами в готическом стиле. Пакита приказала ей выйти и там же, не присев, встретилась Тоньиной.

- Возможно, - начала та после долгих покашливаний и других звуков, походивших на оборванные на полпути попытки что-то сказать, - возможно, сеньора помнит вчерашнее, когда мы встретились в номере гостиницы того иностранца. Я...

- Я хорошо это помню, - оборвала ее Пакита с преувеличенной надменностью, чтобы с самого начала ясно дать понять, что упомянутая встреча и всё, что она могла за собой повлечь, не создавали между ними ничего общего и не уменьшали разделяющую их пропасть.

Тоньина это поняла и оценила всё неявное благородство этого признания. Она боялась натолкнуться на категорический отказ, который сокрушил бы все ее планы.

- Спасибо,- пробормотала она, понизив голос. - Я это говорила, чтобы... Я хочу сказать, что ваша покорная слуга пришла сюда не для того, чтобы давать вам объяснения или что-то в этом роде. Ваша покорная слуга, простите, проститутка. Я пришла сказать, что знаю свое место. Простите также, что принесла с собой ребенка. Мне не с кем было его оставить. Моя мать заботится о нем, но сегодня не смогла... Не она, а ваша покорная слуга... В общем, ваша покорная слуга тайком уезжает из Мадрида. Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь. Никто не знает о моем бегстве: только я и теперь вы, сеньора.

При упоминании ребенка Пакита не смогла устоять и взглянула на шаль, в которую он был завернут. Она различила среди складок пухлые веки и припухшие некрасивые черты. Это лицо, столь мало походившее на ангельское, заставило ее содрогнуться. Она вновь подняла голову, чтобы не утратить достойного вида, и приказала:

- Скажи мне наконец: зачем ты пришла?

- Из-за сеньора англичанина. Я не знала, к кому мне и обратиться, если не к вам, сеньора.

- Я не имею никакого отношения к этой персоне. Я с ним едва знакома.

Тоньине вспомнились пятна крови на простынях, однако она понимала, насколько неуместным было бы сейчас обсуждение этой темы.

- И ваша покорная слуга не утверждает обратного. Сеньора совершенно свободна знать или не знать тех, кого сочтет нужным. Но если никто не вмешается, его убьют. Сегодня же вечером. Всё готово, приказ отдан.

- Приказ?

- Да, сеньора, приказ убить его. И ваша покорная слуга не хотела иметь к этому никакого отношения. Сеньор англичанин, с позволения сеньоры, всегда вел себя хорошо по отношению ко мне. Во время встреч и при оплате. И с ребенком, при случае. Он хороший человек.

- В таком случае, почему его хотят убить?

- Из-за чего бы это могло быть, сеньора? Из-за политики.

Гладильную комнату наполнял теплый пар; мебели в ней было не больше, чем требовалось для работы; и в этом теплом влажном тумане стояли две женщины: Пакита, держащая в руках пальто, чем давала понять гостье, что их разговор будет совсем недолгим, и Тоньина со спящим младенцем на руках.

- Я мало что смогу сделать, если ты не будешь более конкретной, - Пакита говорила с нетерпением и злостью. Она бы предпочла ничего не знать об этом деле, но сейчас уже не было пути назад.

- Больше я ничего не могу вам сказать, - ответила Тоньина. - Ваша покорная слуга знает совсем немного и не желает никого подвести. Поэтому я не могу назвать имен. Пару дней назад к нам домой приходил один человек. Я сама его не видела. Они называли его Колей. Сеньоре это имя что-нибудь говорит?

- Нет. А кто это такой?

- Агент из Москвы... Ихинио... то есть, я хочу сказать, наш друг, который был мне вместо отца - член коммунистической партии. Иногда ему отдают какие-то приказы, и он должен их выполнять, не рассуждая и не раздумывая. Коля приходил, чтобы сказать, что Ихинио должен устранить Антонио. Антонио - это сеньор англичанин.

- Я это поняла. А что было дальше? Расскажи мне всё.

- Вашей покорной слуги тогда не было дома. Когда я вернулась, Коля уже ушел. Моя мать и Ихинио как раз это обсуждали. Они от меня заперлись, но я все слышала. Они были ужасно взволнованы и говорили очень громко, почти кричали. Ихинио никогда никого не убивал. Он и мухи не обидит. Это добрейшей души человек, поверьте мне!

- Однако на этот раз убьет.

- Если так велит партия, он ничего не сможет поделать. Дело партии - прежде всего. Только так мы сможем достичь наших целей, как говорил Ленин.

Услышав это имя, младенец открыл глазки и захныкал.

- Проголодался, - заметила Тоньина.

- Ты его кормишь грудью? - спросила Пакита.

- Нет, сеньора. Он уже большой. Я размачиваю для него хлеб в молоке, если есть такая возможность, а если нет - то в воде.

- Я прикажу, чтобы подогрели немного молока. А какао он любит?

- Ах, сеньора, ну откуда в нашем доме взяться такой роскоши?

Пакита прошла на кухню, где тепло смешивалось с запахом тушеного мяса. Голова у нее шла кругом, но она устояла перед соблазном расстаться с пальто, отдала соответствующие приказы и вернулась в гладильную.

- На чем мы остановились? - спросила она.

- Сегодня ваша покорная слуга должна была отвести сеньора англичанина в одно местечко неподалеку от Толедских ворот, где его должен был ждать Ихинио - быть может, даже со своими товарищами, чтобы отправить его на небеса. Но ваша покорная слуга не хочет в этом участвовать; поэтому я их и заложила. Я понимаю, что если этого не сделаю я - сделает кто-нибудь другой; если, конечно, сеньора не помешает. Да, и еще: сеньора должна пообещать, что не расскажет об этом полиции. Я не хочу, чтобы Ихинио пострадал. Так вы обещаете?

Пакита задыхалась, голова у нее кружилась. Ей был нужен воздух и время, чтобы подумать.

- Хорошо, - сказала она. - Пойдем отсюда.

Открыв дверь, она чуть не врезалась в горничную в униформе, которая намеревалась войти в гладильную комнату с корзиной. Пакита приказала ей следовать за ними, и три женщины с ребенком вышли в узкую и тенистую боковую часть сада, пронизываемую потоком холодного воздуха. Пакита привела маленькую процессию в уединенный уголок рядом с мраморной статуей в нише из стриженного кипариса, где стояла скамья и каменный стол. Тихий уголок был виден из окон особняка, и Пакита спрашивала себя, как она объяснит эту сцену, если кто-то ее увидит. Женщины семьи часто занимались благотворительностью, и сама Пакита была ответственна за несколько семей бедняков, но никогда не приводила в дом нищенку, не говоря уж о том, чтобы беседовать с ней в саду в такой час. Жизнь молодой маркизы Корнелла сильно усложнилась.

Горничная поставила на стол поднос, на котором стояли чашка какао, тарелка с венской сдобой и несколько ломтиков колбасы.

- Это тебе, - сказала Пакита, едва горничная удалилась. - Думаю, ты тоже проголодалась. А если нет, то можешь взять с собой.

- Большое спасибо, сеньора, - сказала Тоньина, пытаясь напоить ребенка какао с ложечки.

Так как сложность этого процесса не оставляла возможности для разговора, Пакита воспользовалась случаем, чтобы подумать. В первую очередь, не было никакой гарантии, что история, только что рассказанная незнакомкой, которая без стеснения объявила свою позорную профессию, была правдивой. Возможно, подумала она, всё это было частью грязного плана по вымогательству. Эта шлюха поймала ее выходящей из комнаты Энтони и хотела извлечь из этого открытия пользу для себя, но, при отсутствии достаточных доказательств, пыталась впутать ее в невероятный план. Единственным разумным выходом было вызвать прислугу и приказать выбросить женщину и ребенка на улицу.

- И все-таки я ничего не понимаю, - произнесла она вслух. Если из Москвы прислали агента с одной лишь целью - убить человека, то этот человек должен был натворить что-то очень серьезное.

- Не знаю, что вам и сказать, сеньора. Ваша покорная слуга знает совсем немного. Сеньор англичанин, когда был пьян или в постели - простите за прямоту - всегда начинал говорить о какой-то картине. Возможно, никакой связи тут и нет, ваша покорная слуга не знает, но думаю, что это может послужить зацепкой для сеньоры.

Подозрения Пакиты потеряли все основания перед лицом очевидного свидетельства доверия, существовавшего между Энтони и женщиной, которая сидела перед ней.

- А не проще было бы предупредить об опасности самого англичанина, чем бегать ко мне? - спросила она. - Ведь я с ним едва знакома.

- Может быть, и проще, - сказала Тоньина. - Вот только бесполезно. Сеньор англичанин в таких делах немного глуповат.

Пакита не смогла сдержать улыбку. Совпадение мнений на какой-то миг стерло пропасть между двумя женщинами. Затем всё снова встало на свои места.

- Кроме того, - продолжала Тоньина, - для меня это тоже опасно. Предательство партии может, конечно, обернуться весьма скверно для пролетариата, но куда как хуже придется тому, кто его совершил. Достаточно уже того, что я рассказала сеньоре об этих играх. И потом, если что-то случится со мной - кто позаботится об этом бедном ребенке, рожденном во грехе?

При упоминании столь драматичной судьбы плод греха стошнило всем, что он съел, и ребенок разразился безутешным ревом.

- Ты уже думала, куда поедешь? - спросила Пакита, глядя в сторону и полагая при этом, что, выяснив этот вопрос, закончит наконец разговор.

- В Барселону, как и все.

Пакита открыла сумочку, извлекла из нее несколько купюр и свою визитную карточку.

- Возьми, - сказала она. - Пригодится. И если, будучи в Барселоне, ты вдруг захочешь изменить свою жизнь, ступай в дом барона де Фальсета, покажи ему мою визитную карточку и скажи, что тебя прислала его кузина Пакита из Мадрида. Он тебе поможет. Если ты предпочитаешь дожидаться, пока сбудется всё то, о чем говорил Ленин, то это как раз для тебя.

Она проводила Тоньину с ребенком до самой калитки. Прежде чем уйти, Тоньина хотела поцеловать ей руку в знак благодарности, однако Пакита отняла ее и без долгих церемоний распрощалась. Потом она закрыла калитку и принялась бродить среди зарослей мирта, пытаясь привести в порядок свои мысли и чувства. Она и не подозревала, что предмет ее размышлений находился в эту минуту совсем неподалеку от особняка.

На самом деле, сразу после окончания разговора с герцогом де ла Игуалада, Энтони Уайтлендс вышел на улицу, нашел телефон, позвонил в дом, из которого только что вышел, и спросил сеньорито Гильермо. К счастью, тот еще не ушел из дома по своему обычаю. Накануне он работал допоздна и теперь, только что приняв ванну, готовился завтракать. Как только он подошел к аппарату, Энтони представился и назначил встречу в кафе "Мичиган". Молодой Гильермо появился без промедления. Пока он заказывал обильный завтрак, англичанин спросил его, установил ли он что-либо новое относительно предполагаемого предателя в рядах Фаланги. Так как новостей не было, Энтони снова спросил, по-прежнему ли тот считает хорошей идеей разговор об этом с Хосе-Антонио. Гильермо живо кивнул. Энтони поручил ему быть посредником при встрече.

- Найти тихое место, назначь подходящее ему время и сообщи мне. Хотя я пойду безоружным, скажи ему, что он может принести свои пистолеты, но не своих головорезов. Мы должны встретиться наедине.

Гильермо дель Валье намеревался немедленно выполнить поручение, но столкнулся с непредвиденными сложностями. В Центре на улице Никасио Гальего, куда он явился около двух часов пополудни, ничего не знали о Вожде. В семь было назначено собрание Национального Совета; до этого времени никто не знал местонахождения никого из его членов. Гильермо дель Валье вышел из Центра и зашел в гостиницу, где жил Энтони, чтобы проинформировать его о результатах своих действий. Портье сообщил, что сеньор Уайтлендс недавно вышел, не сказав, куда направляется, поэтому Гильермо дель Валье оставил ему записку, в которой говорилось, что он снова зайдет в гостиницу, как только что-нибудь узнает, но возможность встречи в тот же день, как того хотел Энтони, выглядела маловероятной. Собрания Национального Совета обычно длились часами, по окончании участники отправлялись ужинать, а затем выпить и поговорить в "Веселом ките" до поздней ночи.

Задержка раздосадовала англичанина. Он поднялся в номер, ожидая обнаружить там Тоньину, и ее отсутствие разозлило его еще больше. Не в состоянии сосредоточиться на умственной задаче и не зная, чем занять себя в эти часы, он рухнул на кровать и уже скоро крепко спал.

Когда он открыл глаза, уже стемнело. Он спустился в холл и спросил у портье, не оставил ли ему кто-либо сообщений. Тот ответил утвердительно. Час назад или около того позвонил некий сеньор и попросил портье, чтобы тот передал сеньору Энтони Уайтлендсу, что его будут ждать в восемь часов в условленном месте. Сеньор говорил с английским акцентом и назвал какое-то очень сложное имя, так что портье не запомнил.

Энтони решил, что это, вероятно, какой-то сотрудник посольства. Он попросил портье написать ему на бумажке название места, где его должен ждать неизвестный сеньор, однако оно было ему незнакомо.

- А далеко ли отсюда до этой улицы Аргансуэла? - спросил он.

- Далековато, - ответил портье. - Лучше вам взять такси или доехать на метро до Толедских ворот. А уж там до улицы Аргансуэла - рукой подать.

Глава 37

Независимость суждений, способность принять решение без страха и придерживаться его без колебаний были преобладающими особенностями характера Пакиты еще с колыбели, и именно они вызывали восхищение тех, кто ее знал, а иногда опасения тех, кто пытался узнать поближе. Если бы она появилась на свет в лоне менее строгой семьи, она бы несомненно оказалась под влиянием Свободного института образования ^[26], приняла бы принципы раннего испанского феминизма и вступила бы в Лицейский клуб ^[27], как многие женщины ее времени. Так как эти пути ее личностного развития были перекрыты, она направила все изобилие своих талантов на службу другим.

Не зная, куда приложить свои силы и способности, она порой ощущала некую подавленность, и иногда даже предпринимала рискованные авантюры, чтобы хоть как-то "выпустить пар"; однако, если бы не эти авантюры, она могла бы просто сойти с ума от безделья. Она была старшей из четверых детей, однако, будучи женщиной, не имела права наследования и не могла претендовать на то, чтобы управлять поместьем. И хотя в действительности именно она им и управляла, ибо отец был прекрасно осведомлен о ее склонностях и способностях и в деловых вопросах привык полагаться именно на нее, а не на сыновей, но в то же время, если бы кому-либо стало известно об этом молчаливом соглашении между отцом и дочерью, в патриархальном испанском обществе такое поведение герцога, несомненно, расценили бы как слабость, посчитали бы его недостойным своего титула и в единый миг закрыли бы перед ним все двери.

Такова была женщина, взволнованно прогуливавшаяся по ровным дорожкам сада особняка на Кастильском бульваре в мартовский полдень 1936 года, в бесплодных поисках достойного выхода из тупика, в котором оказалась. Упомянутые ранее качества оставили ее именно тогда, когда она больше всего в них нуждалась. Она находилась в таком смятении, что даже не услышала за спиной чьих-то легких шагов, когда к ней обратились веселым и ласковым тоном.

- Что с тобой, Пакита? Я давно наблюдаю за тобой с балкона своей комнаты, и ты выглядишь очень взволнованной.

Пакита облегченно вздохнула, убедившись, что это всего лишь ее сестренка Лили. Несмотря на то, что разница в возрасте и то, что они находились на разных жизненных этапах, отмеченных столь быстрыми и решительными переменами, не давали пока их отношениям перерасти в настоящую дружбу, однако нежной привязанности сестер друг к другу весьма способствовали как сходство, так и различие их характеров.

Лили, как и Пакита, была натурой живой, умной и одаренной, однако темпераментом обладала более спокойным и медлительным, нежели ее сестра, и была куда менее склонна к романтике. Пакита обожала Лили - отчасти потому, что видела в ней себя, и потому, что угадывала в сестре те достоинства, которых ей самой не хватало; Лили обладала более глубоким умом, благодаря которому могла решать самые сложные вопросы, лучше умела контролировать свои эмоции и гораздо больше думала о других, нежели охваченная страстями Пакита. И теперь ее появление могло оказаться как никогда своевременным: рано или поздно возрастной барьер между сестрами должен был рухнуть, и сейчас наступила самая подходящая для этого минута: Пакита вдруг поняла, что ее сестра тоже неожиданно стала женщиной и теперь способна понять ее чувства.

- Ах, Лили, я столкнулась с ужасной дилеммой, - сказала Пакита, готовая излить душу близкому человеку. Глаза ее наполнились слезами.

Лили обняла сестру. Из ее глаз уже исчезли все остатки враждебности, теперь в них появился новый чуждый блеск, который подавленная собственными страданиями Пакита не заметила, а если бы и заметила, то не смогла бы понять.

- Давай сядем на скамейку, - произнесла Лили, - и ты мне расскажешь, что тебя беспокоит. Конечно, я не обладаю жизненным опытом взрослых людей, но я все-таки твоя сестра, я хорошо тебя знаю, и я люблю тебя, как никто другой. Надеюсь, это всё искупает мою неопытность.

Обнявшись, они дошли до чугунной скамейки, стоящей под перголой, - подальше от того места, где все еще оставались следы пребывания несчастного младенца; здесь Пакита открыла Лили свое сердце, поведав ей обо всем, что уже известно читателю: о своей любви к Хосе-Антонио, о решительном отказе герцога, убежденного, что этот союз не принесет его дочери ничего, кроме опасностей и лишений, о том, с каким достоинством Хосе-Антонио принял этот приговор; поглощенный той великой миссией, для которой предназначила его сама история, он прекрасно осознавал, что впереди его ждет безвременная, хоть и героическая гибель. Тем не менее, нельзя не признать, что столь мужественное отречение во многом объяснялось тем фактом, что, помимо своей роли доблестного защитника отечества и кандидата в мученики, он был еще и неисправимым бабником.

В то же время, несмотря на то, что Хосе-Антонио признавал справедливость некоторых претензий современных женщин и, несомненно, включал в свою идеологию решение вопроса о взаимоотношении полов, однако его восприятие этой проблемы было чисто теоретическим. В реальности он никогда бы не пошел на столь предосудительные отношения с любимой женщиной, поскольку хоть и был революционером в полном смысле этого слова, но в то же время являлся ревностным и несгибаемым католиком, что неотделимо от характера истинного испанца. Таким образом, пока Пакита считала уходящие дни, месяцы и годы, ее смирение превратилось в отчаяние, а тлевшее в глубине души раздражение - в открытый протест. И когда в узкий круг ее общения волей случая занесло этого красивого сдержанного англичанина, который вскоре должен был покинуть их навсегда, в голове Пакиты родился безумный план.

В этом моменте рассказа Лили, слушавшая ее с предельным вниманием, не смогла удержать глубокого вздоха. Пакита восприняла это как проявление сочувствия; она печально улыбнулась, обхватила своими руками руки сестры и попыталась унять ее детские страхи. Вопреки предсказаниям, объяснила она, этот опыт не был ужасным. Англичанин вел себя любезно, но пылко и вдохновенно. В конце концов, сам процесс, - Пакита не удержалась и покраснела до корней волос, признаваясь в этом, - ничуть не был болезненным или унизительным, было довольно приятно.

- Да простит меня Бог, - воскликнула она, - и ты меня прости, дорогая Лили, за тот скверный пример, какой я тебе подала. Ты ведь еще ребенок, ты даже помыслить не могла о подобных вещах. Я рассказала тебе все это потому, что пребываю в полном отчаянии, и мне некому больше довериться.

Погруженная в свои воспоминаниями, терзаясь мыслями о последствиях своего необдуманного поступка, Пакита не сразу заметила, как переменилась ее собеседница. Лили вырвала у нее свои руки, резко выпрямилась и отвернулась, прикрыв глаза и пряча разом похолодевший взгляд.

- Однако, самое скверное случилось позднее, - продолжала Пакита.

Осознавая, что совершила грех, который повлечет за собой вечное проклятие в случае внезапной смерти, она обратилась к падре Родриго в поисках отпущения грехов. Реакция священнослужителя заставила ее осознать, что она совершила поступок, мерзкий в глазах не только Бога, но и людей. Она слишком поздно поняла, что ей не было прощения и что она никогда не сможет объяснить Хосе Антонио свой безоглядный поступок.

- А несколько минут назад ко мне приходила бедная уличная женщина, держа на руках плод своей распутной жизни, - добавила она, искоса поглядев на то место, где этот самый плод оставил презренные следы своего пребывания, - и когда я заговорила с ней надменным тоном так называемой добродетельной сеньоры, я спросила себя, в чем же между нами разница - в смысле, между мною и этой шлюхой. Но самое ужасное, дорогая моя Лили, самое ужасное в другом...

Тут слова Пакиты были прерваны всхлипываниями, за которыми последовали обильные слезы. В душе Лили шла борьба между порывом обнять сестру и утешить ее своей любовью и тайной враждебностью из-за англичанина. В конце концов она осталась недвижной и ожидающей. Пакита скоро вновь обрела спокойствие и сделала решительное усилие воли, чтобы посмотреть в глаза правде, признать которую, а тем более назвать, ей не хватало мужества. Как это обычно происходит с благородными душами, ведомыми страстным стремлением к совершенству, она жестоко страдала, слыша зов плоти, который она считала низменным.

- Я люблю его, - прошептала она. - Пусть это абсурдно, глупо, но я влюбилась в Энтони Уайтлендса.

Лили прикрыла глаза, чтобы скрыть свое замешательство. После недолгого молчания она откашлялась и спросила:

- А как же Хосе-Антонио?

А вышеназванный Хосе-Антонио был в это время занят решением куда более важных вопросов.

Два года назад Рамон Серрано Суньер, близкий друг и соратник Хосе-Антонио Примо де Риверы, женился на Сите Поло, прекрасной астурийке из хорошей семьи, чья сестра Кармен, в свою очередь, вышла замуж за генерала Франсиско Франко.

Решив использовать до конца все способы, ведущие к союзу с армией, чтобы обеспечить независимость Фаланги от действий генералов-мятежников и удостовериться, что его прогрессивная социальная программа получит поддержку в будущем, Хосе Антонио попросил у Серрано Суньера посредничества в попытках добиться встречи с Франко, на что тот согласился очень легко, так как не питал иллюзий по поводу результата.

Десятью годами моложе Франко, высокий, красивый, элегантный, обаятельный и к тому же превосходный танцор, Серрано Суньер был полной противоположностью своему шурину, однако, несмотря на это, они прекрасно ладили. Франко с большим уважением относился к семейным узам, а в своем случае ценил их вдвойне за те блага, что они ему принесли - не слишком удачливому офицеру, не обладавшему какими-то особыми талантами.

Не игнорируя ни дружбу, ни совпадение мнений Серрано Суньера и Примо де Риверы, он всё же не придавал им значения, так как ценил ум и политические способности того, чья верность его персоне могла бы быть очень полезной для обоих в ближайшем будущем, потому что он знал о ценных международных контактах своего шурина, особенно с графом Чиано, правой рукой Муссолини, и доступ к этим потенциальным союзникам мог бы стать решающим при принятии решения о том, кому выпадет роль единственного командующего восстанием.

Потому как, в отличие от других заговорщиков, которые посчитали бы свой долг исполненным, восстановив общественный порядок, защитив целостность Испании и открыв путь к возрождению монархии, Франко знал, что возглавлявшие заговор военные в итоге и будут управлять судьбой страны, с королем или без него, и эта миссия не будет отдана ни Моле, ни Санхурхо, ни Годеду, ни Фанхулю, никому из этих размахивающих знаменами пьяниц,. По этой причине он согласился на встречу с Примо де Риверой, хотя это откладывало его возвращение на Канары, откуда он тайно отлучился, несмотря на то, что не собирался ни в чем подчиняться человеку, которого принимал за негодяя, и тем более Фаланге, которую считал лишь помехой, чье устранение было лишь вопросом времени.

Их встреча состоялась в доме родителей Серрано Суньера тем же самым утром, и для Хосе-Антонио она оказалась не только бесполезной, но и довольно-таки неприятной. Несмотря на свое пресловутое самообладание и блестящее красноречие, за пределами привычного круга своих друзей Хосе-Антонио был до крайности застенчив; Франко же, напротив, обладал железной выдержкой, был терпелив и коварен и умел обернуть свою природную медлительность себе на пользу, благодаря чему с усталой скукой выигрывал все споры.

По этому случаю он отнесся к Хосе-Антонио с величайшей симпатией и, прежде чем тот успел изложить ему причины своего визита, принялся рассказывать, какой мягкий климат на Канарских островах и какой изумительной красотой отличаются тамошние пейзажи, однако военному человеку там нечего делать, что он усиленно изучает английский язык и, зная от своего шурина, что Хосе-Антонио превосходно им владеет, не хотел бы упускать столь прекрасной возможности прояснить некоторые трудности, свойственные языку столь богатому и столь непохожему на их собственный.

Хосе-Антонио сделал все, чтобы со всей возможной учтивостью развеять сомнения своего собеседника, а затем попытался свести разговор к более насущным вопросам, которые, собственно, и привели его в этот дом; однако Франко продолжал отвлекаться на посторонние темы, отвечал уклончиво и к каждой фразе добавлял английское nevertheless, "тем не менее", не задаваясь вопросом, подходит оно сюда или нет. Поначалу смущенный, а потом не на шутку обозленный Хосе-Антонио понял, что изворотливый генерал попросту морочит ему голову. После нескольких часов бесплодных попыток чего-то добиться Вождь Фаланги с холодной учтивостью распрощался с генералом и больше никогда с ним не виделся.

Тем не менее, импозантный маркиз де Эстелья был бы обескуражен еще больше, если бы узнал, что в то время, как его надежды разбивались вдребезги о туманные обещания Франко, женщина, которую он любил, и которая, как он считал, любила его, поверяла своей сестре греховные тайны своего сердца, причем, в выражениях, не слишком для него лестных.

- Я не сомневаюсь, что Бог меня покарал. Я думала, что совершаю лишь плотский грех, а на деле совершила грех более тяжкий: грех обмана. Я пыталась использовать человека в своих недостойных замыслах, и Бог покарал меня величайшим из унижений. Я полюбила Энтони Уайтлендса, но никогда не смогу быть вместе с ним.

- Почему же не сможешь? - тихо спросила Лили.

Пакита всю ночь размышляла над этим вопросом и теперь могла дать сестре полный отчет.

- Прежде всего потому, что он англичанин. Да, он любит Испанию и не прочь бы поселиться в Мадриде - это так; но никто не пойдет на столь безумный шаг накануне большевистского переворота. А если я уеду с ним в Лондон, отец меня проклянет.

- Пакита, я тебя не узнаю! Вчера ты была готова соединить свою судьбу с Хосе-Антонио, при всех опасностях и бедах, которые бы это принесло, а сейчас отступаешь перед мыслью жить на зарплату профессора, - сказала Лили с оттенком сарказма, который ее сестра, к счастью, не уловила.

Пакита опустила голову, и слеза покатилась по ее щеке.

- Ах, Лили, если бы дело было только в деньгах! Но все намного сложнее; прежде всего, это дело чести. Во-первых, он ничего не подозревает об истинной природе моих чувств. Чтобы сломить его упрямство, я притворилась доступной женщиной, и сейчас он, вероятно, думает, что то, что я проделала с ним, я проделываю с каждым встречным. И как я смогу убедить его, что это не так - после того, что между нами произошло? Во-вторых, я не могу сейчас бросить Хосе-Антонио. Несмотря на то, что наша любовь не имеет будущего, он мне доверяет; ему необходимо знать, что я его люблю и всегда поддержу его в минуту отчаяния, в это трудное время, когда все вокруг охвачены ненавистью к нему и его идеям. Если я сейчас его брошу - что у него останется? Не говоря уже о том, что мы вынуждены скрывать наши отношения; если пойдет слух, что ему наставил рога похожий на олуха иностранец ... Ах, Лили, не хочу даже думать о том, как бы этой новостью воспользовалась пресса! Нет-нет, я много об этом думала и пришла к выводу: иного пути нет. Я должна пожертвовать своими чувствами. Я ни единого слова не скажу ни Энтони, ни Хосе-Антонио - никому; это будет наш с тобой секрет. Ты ведь не выдашь меня, Лили?

- Ей-Богу, Пакита, как ты можешь во мне сомневаться? - воскликнула Лили. Немного погодя она добавила совсем иным тоном: - Но в обмен на мое молчание открой мне одну тайну, которая уже давно не дает мне покоя.

- Говори, что ты хочешь знать?

- Кто такой в действительности Энтони Уайтлендс, и что он делает в Мадриде вообще и в нашем доме, в частности?

Неспособная отказать сестре в удовлетворении оправданного желания, Пакита рассказала ей о существовании спрятанной в подвале картины Веласкеса, решении продать ее за границу при посредничестве Педро Тичера и Энтони Уайтлендса и различных перипетиях операции. Лили выслушала объяснение без единого комментария и в конце воскликнула:

- Это и есть ваша великая тайна? Картина Веласкеса? Право, я разочарована.

Пакита улыбнулась и ответила:

- Возможно, тебе это и кажется пустяком, и, если честно, я с тобой согласна. Но эта картина, помимо всего прочего, стоит целое состояние и имеет огромное значение для мира искусства, потому что могла бы пролить свет на жизнь и творчество величайшего художника всех времен. По крайней мере, так утверждает наш дорогой друг, профессор Уайтлендс. Для него это важнее всего на свете, даже важнее меня. Когда он говорит об этой картине, он забывает обо всем на свете; говоря о ней, он преображается до неузнаваемости и становится таким прекрасным, словно сам Веласкес вселяется в его тело. А быть может, мне это только кажется, поскольку я смотрю на него глазами влюбленной женщины. Честно говоря, мне жаль, что я не в силах осуществить мечту всей его жизни: явить миру величайший шедевр, спрятанный всего в двух шагах отсюда.

Лили вскочила со скамьи и протестующе замахала руками:

- Жаль? Пакита, этот человек украл твою честь и разрушил твою жизнь! Тебе бы думать, какой казни его предать, вместо того, чтобы сожалеть о его неудавшейся карьере!

Наблюдая ее бешенство, Пакита не смогла подавить невольного смеха:

- Лили, что с тобой случилось? Ты ведешь себя как очаровательная маленькая фурия!

Потом она вдруг снова стала серьезной и сказала:

- Давай лучше подумаем, как нам выпутаться из новой беды. Эта несчастная женщина, которую ты здесь видела, приходила сюда, чтобы предупредить меня о том, что марксисты задумали убить Энтони. Она не объяснила мне, почему его хотят убить, но сказала, когда и примерно где это должно произойти. Сперва я было решила, что она просто начиталась бульварных романов, но в итоге убедилась, что она сказала правду. Судя по всему, ей дали какое-то гнусное поручение, но она так и не смогла его выполнить. Кроме того, я догадываюсь, что с ней у Энтони тоже была мимолетная интрижка - так, ничего серьезного.

- И что же ты собираешься делать? - нетерпеливо спросила Лили.

- По правде говоря, не знаю. Я думала об этом перед нашей встречей. А потом мы заговорили о другом, и у меня это вылетело из головы. Сначала я хотела пойти в полицию, что вполне естественно, но эта женщина четко велела мне этого не делать, ради собственной безопасности и, возможно, ради самого Энтони. Дела обстоят таким образом, что полиция вместо того, чтобы его защитить, вполне вероятно, будет покрывать убийц. А если не полиция, то мне приходит в голову только один человек с соответствующими ресурсами и мужеством. Но мне не хватает храбрости просить его об одолжении, боюсь что если эти двое встретятся, вся правда о нас выйдет наружу.

Лили снова села и пристально посмотрела на сестру, уперев голову на руки, словно пытаясь удостовериться в том, что эта туповатая и ошеломленная женщина перед ней - действительно Пакита. Казалось, что она думает: "Не могу поверить, что в этом и заключается любовь". У нее была собственная заноза в сердце, но Лили всё равно вела себя по-другому.

Глава 38

Быстро сменяющие друг друга драматические события с этого времени в значительной степени начали происходить из-за столкновения многочисленных замешанных в этом деле агентов, частично из-за атмосферы страха и насилия, царящей по всей Испании, а частично из-за вереницы ошибок и совпадений.

Около шести часов вечера Энтони Уайтлендс покинул гостиницу, чтобы отправиться на встречу с человеком, который ему звонил, так и не выяснив ни личность этого человека, ни причину встречи. Подобная беспечность с его стороны можно было бы назвать глупостью, если не принимать во внимание то смятение, которое охватило его в результате последних эмоциональных и прочих эпизодов, а также нервозность перед неминуемой стычкой с Хосе-Антонио Примо де Риверой, которая имела для Энтони первостепенное значение.

По совету портье он пошел по улице Карретас, чтобы на Пуэрта-дель-Соль сесть на метро. Как только он очутился на улице, за ним последовали два агента в штатском, приставленные к Энтониподполковником Марраноном со строгим приказом ни на минуту не терять его из вида. После того, что случилось с капитаном Коскольюэлой, подполковник выделил для этого задания двух человек - со всех точек зрения разумная мера, которая на практике оказалась фатальной.

Энтони спустился на станцию Пуэрта-дель-Соль, чтобы сесть на поезд. Поскольку он плохо знал мадридское метро, Энтони несколько раз прошел по коридорам, чтобы найти нужную платформу. На центральной станции было полно народу, и из-за резкой смены направлений агенты потеряли англичанина из вида, несмотря на его рост.

Через некоторое время им показалось, что они его обнаружили, но поскольку агенты следили за Энтони впервые и не были так знакомы с его внешностью, как их предшественник, капитан Коскольюэла, то ошиблись и пошли за другим человеком, не осознавая своей ошибки, поскольку каждый считал, что коллега знает, что делает. Но когда какой-то случайный комментарий обнаружил ошибку, уже прошло больше получаса. Поскольку англичанина уже невозможно было найти, они решили вернуться в гостиницу, связаться оттуда с начальством и подождать, когда англичанин вновь появится. Ложный предмет слежки завел их довольно далеко, и хотя они взяли такси, но прибыли к дверям гостиницы только в десять минут восьмого, всего через несколько минут после Гильермо дель Валье.

Гильермо дель Валье провел весь день в штаб-квартире Фаланги, в доме №21 по улице Никасио Гальего, в надежде столкнуться там с Хосе-Антонио и устроить встречу Вождя с Энтони Уатлендсом, как тот ему поручил.

Собрание Национального Совета было запланировано на семь часов, и Гильермо рассчитывал, что Хосе-Антонио прибудет в Центр заранее, но этого не произошло. В половине седьмого Гильермо дель Валье услышал, как Раймундо Фернандес Куэста сказал, что Хосе-Антонио позвонил и сообщил, что по личным причинам задерживается, и что собрание следует отложить до нового приказа.

По телефону Хосе-Антонио также сказал своему другу и товарищу, что эта задержка не имеет значения, поскольку собрание было назначено для обсуждения состоявшегося тем же утром разговора Вождя с генералом Франко, во время которого, к большому сожалению, они так и не пришли к согласию относительно сотрудничества Фаланги с армией. В результате предстоит полностью пересмотреть политику партии, а подобные вещи невозможно сделать без должной подготовки. Собрание Национального Совета может и подождать. Во время телефонного разговора Хосе-Антонио не сказал, откуда звонит и какого рода личные дела его задержали.

Узнав об отмене собрания и сообразив, что в результате он не сможет встретиться с Хосе-Антонио, Гильермо дель Валье позвонил из Центра в гостиницу. Портье сказал, что сеньор Уайтлендс отсутствует. Гильермо дель Валье посчитал неразумным сообщать портье причины звонка и решил лично зайти в гостиницу по дороге домой.

Когда он вышел из Центра, уже настал вечер и дул холодный ветер, гостиница находилась слишком далеко, чтобы дойти пешком. Он стоял на тротуаре, раздумывая - взять такси или воспользоваться общественным транспортом, когда из Центра вышли двое его товарищей в голубых рубашках с красными нашивками Фаланги и спросили у Гильермо, что он тут делает.

Войдя в курс дела, один из фалангистов, владелец автомобиля, предложил подвезти Гильермо до гостиницы. Тот с радостью принял предложение, а другой его товарищ присоединился к поездке. Они остановились на улице Эспос и Мина, и все трое вошли в гостиницу, испугав портье. Поскольку Энтони еще не вернулся, Гильермо дель Валье нацарапал короткую записку, объяснив, что собрание Совета отложено, а вместе с ним и встреча, положил записку в конверт, запечатал его и вручил портье, после чего трое фалангистов бодро вышли на площадь, как раз в то мгновение, когда к гостинице прибыли два полицейских агента, следившие за англичанином и потерявшие его на станции Пуэрта-дель-Соль.

Поскольку они были взбудоражены в предчувствии последствий от своей бестолковости, неожиданная встреча с молодыми фалангистами застала их врасплох. Они решили, что попали в ловушку, и машинально вытащили пистолеты, чтобы отразить нападение. Удивленные этим неожиданным жестом с стороны двух типов в штатском, товарищи Гильермо потянулись к оружию, и все четверо одновременно открыли стрельбу. Поскольку все больше беспокоились о том, чтобы не стать мишенью, чем о том, чтобы попасть в цель, все выстрелы ушли в воздух. После чего оба товарища Гильермо бросились бежать, потому что фалангисты получили приказ по возможности избегать уличных потасовок, чтобы не стать жертвами и не вызвать политические репрессии.

Гильермо дель Валье не имел опыта такого рода стычек. Храбрости ему было не занимать, но не хватало хладнокровия и скорости реакции. Пока остальные затеяли перестрелку, он словно окаменел. Когда он вышел из ступора и потянулся за собственным пистолетом, на улице остались лишь двое вооруженных полицейских. Увидев перед собой дуло пистолета, они выстрелили, не дав Гильермо возможности спустить курок. Его тело, в которое попали несколько пуль, растянулось на тротуаре, одна из пуль прошла через грудь Гильермо и разбила стекло вращающейся двери гостиницы.

Вдалеке от места от этого страшного происшествия, невольной причиной которого послужил он сам, Энтони Уайтлендс вышел из метро и через некоторое время добрался до рыбного рынка, расположенного неподалеку от Толедских ворот. В этот час торговля уже завершилась, и в тусклом свете фонарей в отходах копошились кошки и крысы. В ледяном вечернем воздухе стояла невыносимая вонь от протухшей рыбы и морепродуктов, над которыми роились тучи мух. Энтони тщетно искал в этом дантовском аде кого-нибудь, кто мог бы подсказать ему, как найти улицу Аргансуэла. В одном конце рынка стояла кучка грузовиков. Запачкав ботинки в лужах, Энтони направился туда в надежде найти в кабине дремлющего водителя, но все грузовики оказались пустыми - вполне объяснимо, учитывая тошнотворный запах вокруг.

В конце концов он нашел искомое место, воспользовавшись трудным и утомительным методом - заглядывая во все ближайшие переулки. Когда он наконец прибыл на угол улицы Аргансуэла и переулка Мельисо, было восемь минут восьмого.

Во время этих поисков Энтони заподозрил, что всё это достаточно странно. До сих пор он вел себя спокойно, поскольку, по словам портье, встречу назначил англичанин, и он не ожидал ничего плохого от своего соотечественника. Теперь, однако, он спрашивал себя, какой англичанин выбрал бы для встречи подобное место - пустынное и зловещее, разве что для того, чтобы скрыться от полиции.

Местом назначенной встречи оказался девятиэтажный дом, узкий и уродливый, с серым фасадом и узкими зарешеченными окнами. Дверь на улицу оказалась закрытой, звонка не было. Рядом с ней имелась еще одна деревянная дверь, пошире, которая, вероятно, вела в магазин или мастерскую. Поскольку и вторая дверь была закрыта, Энтони решил плюнуть на всё и вернуться. В конце концов, вполне возможно, что портье неправильно понял сообщение. Но как только Энтони сделал пару шагов, большая дверь приоткрылась, и раздался шепот:

- Проходите.

Энтони вошел и оказался в просторном и полупустом помещении. Несколько свисающих с потолка лампочек позволяли разглядеть стены без штукатурки, железные балки и грязное оконце. В глубине стояли картонные коробки, а сбоку - старый автомобиль без колес. Там также находились четверо мужчин в овчинных полушубках и кепках с козырьками. Трое из них с мрачным видом исступленно курили. Четвертый, тот, что открыл дверь и оказался в стороне от своих спутников, надвинул на лицо кепку и отвернулся, словно не хотел, чтобы его узнали - напрасное усилие, потому что Энтони, несмотря на скудное освещение, немедленно понял, кто это, и обратился к нему в поисках объяснений.

Ихинио Самора Саморано понурил голову и пожал плечами.

- Простите, дон Антонио, - пробормотал он, не глядя в глаза собеседнику.

- Всё это не имеет никакого смысла, - запротестовал англичанин. - Вы заставили меня прийти в это мерзкое место, да еще в такое время... Я считал, что вопрос с Тоньиной мы решили раз и навсегда.

- Дело не в этом, дон Антонио. Девочка не имеет к этому никакого отношения. Мы с товарищами заставили вас прийти, чтобы убить. Я и правда сожалею, поверьте.

- Чтобы меня убить? - спросил Энтони, не веря своим ушам. - Да ладно, бросьте эти глупости! Зачем вам меня убивать? Чтобы ограбить? У меня с собой ничего нет. Часы и...

- Оставьте это, дон Антонио. Это приказ сверху. Я сам и эти товарищи - члены партии. И товарищ Коля отдал нам приказ вас ликвидировать. Ради нашего дела.

- Какого дела?

- Ну какого по-вашему, дон Антонио? Ради дела мирового пролетариата!

В диалог вмешался один из мужчин.

- Кончай свою проповедь, Ихинио. Мы тут, чтобы сделать дело, а не болтать. Чем раньше начнем, тем раньше закончим.

Он произнес это без раздражения и жестокости. Очевидно, что ни одному не нравилась возложенная на них миссия.

- А мне насрать, Маноло, - ответил Ихинио. - Одно дело - исполнить приговор во имя Октябрьской революции, а совсем другое - разделаться с человеком, будто он просто свинья какая-то. В конце концов, дон Антонио - вовсе не враг народа. Так ведь, дон Антонио?

- Ихинио, не тебе выносить вердикт, - вмешался третий.

Энтони решил перевести дискуссию в менее теоретическое русло. Он не переставал помнить о серьезности угрозы, но если эти люди устроили ему столь изощренную ловушку, что наверняка у них был на то значимый мотив.

- Может быть, вы всё неправильно поняли? - предположил он. - Я не знаю, кто такой товарищ Коля, как и он не знает, кто я такой. Мы в жизни друг друга не видели.

- Этого вы знать не можете. Личность товарища Коли держится в секрете. И вообще, вопрос не в этом. Приказы товарища Коли не обсуждаются. Тут и говорить не о чем.

- Хорошо сказано, - согласился четвертый мужчина, который до сих пор молчал.

С этими словами он спрыгнул с ящика, на котором стоял, и Энтони обнаружил, что мужчина оказался карликом. Лишь тогда он понял, что эта пародия на суд, перед которым он предстал, была не просто небольшим спектаклем, а короткой прелюдией к его собственной смерти. Эта мысль произвела на него на удивление успокаивающее действие, его охватила апатия. Ему не казалось неправильным, что путь, начавшийся в аудиториях и библиотеках Кембриджа и продолженный в залах музея Прадо, после многих лет работы, редких успехов, нескольких неудач и справедливой дозы надежд и фантазий, завершится именно здесь, в Мадриде, охваченном слепой ненавистью и насилием, в руках шутов, в которых воплотились отчетливые черты испанского барокко.

- Ладно, пойдемте туда, - сказал Ихинио Самора. - Мне нужно только несколько секунд, чтобы уточнить с доном Антонио кое-какие детали его отношений с моей крестницей. В семейных делах нельзя оставлять недосказанности. Товарищи, - добавил он для Энтони, - в курсе ваших отношений с Тоньиной.

Энтони послушно побрел вслед за Ихинио. Он спрашивал себя, какие детали могут иметь значение в эти последние мгновения его жизни, но не стал возражать. Когда они оказались у двери, Ихинио Самора схватил Энтони под руку, имитируя тайную беседу, и прошептал ему на ухо:

- Я оставил ее открытой.

Энтони понадобилось несколько секунд, чтобы сообразить, что речь о двери. Годы, проведенные в кабинете, не лишили его быстроты реакции. Не задумавшись, он со всей силы пнул Ихинио Самору, чье хрупкое телосложение не могло противостоять удару, а может, он просто притворился и упал, что отвлекло внимание его товарищей на ту долю секунды, которая понадобилась англичанину, чтобы открыть дверь, выскочить на улицу и помчаться со скоростью метеора.

Поспешные шаги, ругательства и выстрел показали Энтони, что преследователи бросились вдогонку. Несколько широких шагов дали ему достаточное преимущество, чтобы не слишком точные выстрелы, сделанные на бегу, не попали в цель. Он быстро добежал до рынка, где бродил чуть раньше. Там он стал легкой мишенью, несмотря на тусклый свет фонарей. Он зигзагами добрался до грузовиков, с тремя наступающими на пятки преследователями и чуть отставшим карликом. Оказавшись там, Энтони попытался спрятаться, не питая особых надежд, и услышал крик карлика:

- Отрежьте ему путь! Я загляну под колеса!

Скрючившегося и тяжело дышавшего Энтони охватило безропотное смирение, он почувствовал, как приступ паники парализует всё тело. Англичанин закрыл глаза и оставался в таком положении, как ему показалось, целую вечность, пока не вынужден был их снова открыть от звука газующего двигателя. Рынок осветил луч фар, обратив в бегство крыс и кошек, и появившийся автомобиль на большой скорости описал полукруг и с визгом тормозов остановился прямо рядом с грузовиками. Из окна водителя высунулась рука с пистолетом. Энтони узнал желтый "Шевроле", который невозможно было с чем-то спутать, и побежал к открытой дверце, пригнувшись. Он запрыгнул внутрь, прогремел выстрел, "Шевроле" поднял облако пыли и грязи и оставил с носом размахивающего руками Ихинио Самору и его товарищей с пистолетами.

Когда они немного отъехали от места событий, автомобиль замедлил скорость, и водитель обернулся к Энтони с ироничной улыбкой.

- Могу я узнать, как тебя угораздило попасть в эту переделку? - спросил он. - О чем ты только думал? Хотел стать героем?

- Кто бы говорил, - ответил англичанин.

Глава 39

В отличие от бурных событий, произошедших у пустынных Толедских ворот, перестрелка на площади Ангела привлекла внимание огромного количества посетителей оживленных пивных с соседней площади Санта-Ана. Среди них было двое врачей, которые немедленно вызвались осмотреть тело Гильермо дель Валье и объявили, что он еще жив, хотя пульс был очень слабым. Агенты, которые в него стреляли, помогли врачам перенести парня внутрь отеля и положить его на стол. На мостовой после него осталась огромная лужа крови. Портье помогал им во всём, о чем его просили, не прекращая дрожать, вздыхать и бормотать, что уж он-то предсказывал, что всё это плохо кончится. К его закономерной тревоге прибавлялась перспектива длительного допроса и, вероятно, потери работы.

На место преступления не замедлили прибыть двое агентов штурмовой гвардии, которые обругали любопытных и, размахивая дубинками, призвали их разойтись. В то же время один из двоих врачей позвонил в больницу, скорая помощь была уже в пути. Затем агенты позвонили подполковнику Марранону и ввели его в курс произошедшего. Подполковник, в свою очередь, позвонил министру внутренних дел и без промедления прибыл в гостиницу лично. К тому моменту скорая уже увезла молодого человека. Подполковник спросил, знал ли кто-нибудь личность жертвы, на что получил отрицательный ответ: у молодого человека не было при себе документов; только портье сообщил, что видел его до этого пару раз и описал обстоятельства.

- Будь проклята эта картина, - прорычал подполковник, - в этой стране ничего не происходит без участия этого чертова англичанина. Мы знаем, что с ним стало?

Никто из присутствующих не знал. Подполковник в тот момент готов был перекреститься, если бы это помогло узнать местонахождение Энтони Уайтлендса и компании, в которой он находился. Пока он собирал эту информацию, в гостинице зазвонил телефон. Трубку взял сам подполковник. Это был дон Амос Сальвадор, министр внутренних дел. Ему рассказали о случившемся и принятых мерах.Также выяснилась личность жертвы: Гильермо дель Валье, сын герцога де ла Игуалады, того самого, который хотел продать картину Веласкеса. Товарищи молодого человека вернулись в Центр, чтобы доложить о том, что они не без оснований рассматривали как акт неоправданной агрессии. Один из руководителей Фаланги позвонил семье потерпевшего, чтобы сообщить печальную новость.

- Герцог на пути к гостинице, - сказал министр. - Как можно скорее отправьте подальше виновников происшествия и приготовьте более или менее правдоподобное объяснение. После этого не оставайтесь на улице, сегодня ночью могут возникнуть перестрелки.

Подполковник отпустил двух агентов, предварительно осыпав их ругательствами: за такое короткое время они совершили две ошибки подряд, каждая из которых могла иметь серьезнейшие последствия. Через некоторое время появился автомобиль, управляемый водителем в униформе герцога де ла Игуалады, который привез самого герцога в сопровождении его дочери Франциски Эухении и падре Родриго.

Новость о случившемся вызвала вполне закономерный переполох в особняке на Кастильском бульваре. Подавленный горем и негодованием, герцог сообщил о произошедшем остальным его обитателям, за исключением герцогини, которая, к удивлению семьи и прислуги, отлучилась из дома в одиночестве, никого не предупредив и не сообщив, куда направилась. Поздний час исключал возможность того, что она пошла с визитом или на одно из религиозных мероприятий, которые составляли ее единственное занятие вне домашнего очага. Слишком сбитые с толку, чтобы начинать какое-то расследование, герцог, Пакита и падре Родриго без промедления отправились в гостиницу, оставив в особняке Лили с деликатным поручением посвятить мать в курс событий, как только она появится. Тем временем консульство разыскивало другого сына герцога, который путешествовал по Италии.

Воспользовавшись замешательством убитого горем отца, подполковник не стал давать ему объяснений, извинений и высказывать соболезнования, а направил герцога и его спутников в больницу. Предварительно он связался с врачами: раненый находился в реанимационной палате в критическом состоянии. Перед тем, как снова сесть в автомобиль, герцог повернулся к подполковнику.

- Насколько я понял, виновных двое, - произнес он сквозь зубы.

Подполковник выдержал его взгляд.

- Да, ваша светлость: тот, кто продал пистолет восемнадцатилетнему парню, и тот, кто дал ему деньги на покупку.

Не дав отцу времени осознать значение этих слов, Пакита деликатно, но твердо усадила его в машину и назвала шоферу адрес больницы. Она была бледна, и, как показалось подполковнику, который знал о ее отношениях с Хосе-Антонио Примо де Риверой, но никогда не видел девушку и теперь внимательно ее разглядывал, в ее глазах мелькал проблеск безумия. Когда автомобиль тронулся, с заднего сиденья высунулся падре Родриго, вскинул руку и выкрикнул "Вставай, Испания", что прозвучало как анафема.

Когда, наконец, автомобиль подъехал к вокзалу Аточа, хирург больницы вышел, чтобы принять вновь прибывших. Он был еще в забрызганном кровью белом халате. Короткими и откровенными фразами он сообщил, что юношу увезли из операционной, сделав всё возможное, но перспективы нерадостные. Однако, прибавил он, смягчив голос и выражение лица, нельзя терять надежду: медицина - это не точная наука, лишь Господь скажет последнее слово, а он на протяжении своей долгой карьеры был свидетелем множества чудес.

При этих словах Пакита пришла в смятение. Из палаты выходили монахини с тазами, чье содержимое пытались скрыть, но молитвы, которые они бормотали под нос, не предвещали ничего хорошего. Пока врач сопровождал до постели умирающего герцога и падре Родриго, который взял с собой всё необходимое для отправления последних обрядов, Пакита отстала от них, нашла укромный уголок, где никто ее не видел, опустилась на колени и погрузилась в страстную молитву.

Этот день для несчастной девушки был наполнен драматическими событиями. Она открыла свое сердце Лили в саду особняка, но облегчение от признания человеку, который встретил его с пониманием, лишь слегка развеяло пелену, которая до сих пор мешала различить всю серьезность положения. Если она хотела спасти Энтони, чья жизнь, если верить Тоньине, подвергалась серьезной опасности, нужно было действовать без промедления и не задумываясь о возможных последствиях этих действий. В экстремальных ситуациях Пакита обладала выдержкой. Она снова вошла в дом, позвонила в штаб-квартиру Фаланги и спросила Хосе-Антонио. Отвечающая на звонки девушка из женской секции, сказала, что Вождя нет на месте и его не ждут до вечера.

Пакита всё еще была в пальто. Не теряя ни секунды, она вышла на улицу, остановила такси и назвала адрес: улица Серрано, дом 86. Там она вышла, отпустила такси и подошла к роскошный подъезду. Увидев ее, привратник поднялся с места и снял фуражку. Дверь квартиры открыла служанка среднего возраста. Увидев Пакиту, она непроизвольно сделала удивленный и испуганный жест. Потом тут же вернула лицу прежнее выражение, уважительно поклонилась и склонила голову.

- Сеньора маркиза, какая честь!

Пакита подняла руку в перчатке.

- Оставь эти любезности, Руфина. Он дома?

- Нет, сеньорита.

- Придет обедать?

- Он мне не сказал.

- Неважно. Я его подожду. Ты будешь держать меня здесь, посреди коридора?

Служанка отошла в сторону с обеспокоенным выражением лица. Не взглянув в ее сторону, Пакита прошла в гостиную, примыкающую к прихожей. В ней стояла прекрасная и величественная мебель разных стилей и эпох. На полке она увидела фотографию в серебряной рамке.

Часы на стене пробили два, когда появился хозяин дома. Пакита рассеянно листала томик поэзии из библиотеки. При виде девушки лицо мужчины просияло, но тут же снова помрачнело.

- Я пришла, чтобы кое-что тебе сказать, - произнесла Пакита без предисловий. - Ты должен кое-что знать.

Хосе-Антонио снял плащ и сел на стул.

- Можешь поберечь нервы, - сухо сказал он. - Я в курсе. Эта крыса в сутане, которую вы держите в доме, не утерпела и явилась, чтобы мне всё рассказать. Разве что тебе есть что добавить.

Пакита открыла рот, но снова его закрыла. Она уже собралась признаться в неожиданно вспыхнувшем чувстве к англичанину, но прежде чем успела произнести хоть слово, мощный луч света смахнул обволакивающую ее темноту, и она осознала, какую глупость чуть не совершила. Очевидность этого заставила ее улыбнуться. Теперь настала ее очередь опустить глаза. Когда она их подняла, силуэт находящегося перед ней мужчины, который пристально и непонимающе на нее смотрел, расплывался от нахлынувших слез.

- Это была просто безумная выходка, - пробормотала она себе под нос. - Я любила в своей жизни только одного мужчину. У меня никогда не будет другого. Я вела себя как дура. А теперь этого уже не исправить. Я пришла не просить прощения. Если одолжишь мне носовой платок, я буду рада.

Хосе-Антонио поспешно протянул платок, не пытаясь к ней прикоснуться. Пакита вытерла слезы и вернула платок. Она сделал над собой усилие, чтобы сдержать неуместный смешок, который вырвался у нее при мысли об Энтони Уайтлендсе: то, что произошло между ними в гостиничном номере, сейчас казалось ей какой-то сценой из комедийного фильма, где чувства и действия - всего лишь хитроумные механизмы для развлечения публики, не знающей фабулы этого фарса. Хосе-Антонио заметил эту веселость, которая сбила его с толку. Пакита вновь обрела серьезность.

- Прости, - сказала она. - В этом нет ничего забавного. Но мне почему-то смешно. Но это к делу не относится. По правде говоря, я пришла попросить тебя об огромной услуге. Это очень важно для успокоения моей совести. Этот человек, англичанин... его хотят убить.

- Наверняка ревнивый муж.

Пакита придала лицу выражение оскорбленного достоинства.

- Прибереги сарказм для своих глупеньких поклонниц, - сухо произнесла она. - Мы с тобой достаточно хорошо друг друга знаем, чтобы обойтись без притворства.

- Кто тебе сказал, что этого типа хотят убить?

- Я это знаю, и этого достаточно. По всей видимости, приказ пришел из Москвы.

- Они его живьем съедят на завтрак. Меня это не касается, если они с ним разделаются, я не буду плакать на его похоронах.

Не обращая внимания на его гнев, Пакита взяла его руку в свои.

- Глупый, я сделала это ради тебя, - пробормотала она. - Ты будешь дураком, если этим не воспользуешься.

Он отдернул руку и отодвинулся.

- Пакита, ты меня с ума сведешь!

Она покраснела, поскольку не могла поверить, что делает это и не чувствует никакого стыда. Вероятно, она вступила на тот путь, который падре Родриго называл спиралью греха: стоит лишь раз пойти по кривой дорожке, и уже невозможно будет остановить падение, не прибегнув к божественной благодати. Но сейчас не время было пускаться в теологические размышления, божественную благодать придется оставить на потом.

Несколько часов спустя маленький желтый автомобиль "Шевроле" несся по улицам Мадрида, словно лунатик, с Хосе-Антонио и англичанином внутри. На улице Алкала, рядом с почтой, водитель заглушил мотор.

- Пойдем выпьем по стаканчику, - беспечно предложил он. - За твой счет. После всего этого ты мне кое-что должен.

Был еще ранний час, и в баре "Клуб" по темным углам жались лишь три парочки. Хосе-Антонио и Энтони сели за столик, и тут же появился официант. Они не заговорили, пока не ополовинили первую порцию виски. Хосе-Антонио ограничился тем, что смотрел на англичанина в упор с приправленной иронией суровостью. Энтони забеспокоился: он столкнулся с противником, у которого были на руках все козыри, который постоянно побеждал, от него, вероятно, зависело будущее Энтони, а может, даже жизнь. Наконец, он взял инициативу на себя.

- Зачем ты привел меня в этот бар? - спросил он.

- Поговорить. Мне сказали, что ты хочешь со мной встретиться по какой-то важной причине. Мне не так-то просто выкроить время в своем расписании, как ты наверняка догадываешься.

- Понимаю и не отниму у тебя много времени, - сказал Энтони. - Но развей одно мое сомнение: как ты меня нашел?

- Одна твоя подружка предупредила Пакиту, а та пришла просить меня о помощи. Учитывая то, что между вами произошло, я отказался вытаскивать тебя из беды. Но, как ты и сам знаешь, Пакита обладает невероятным даром убеждения.

Энтони встревожился. Он не ожидал такого совершенно неподходящего поворота.

- Это она тебе сказала?

- Неважно. О Паките поговорим потом. А сейчас давай разберемся с твоими фантазиями.

С гораздо меньшей уверенностью, Энтони начал рассказ.

- Несколько дней назад ко мне приходил один фалангист, личность которого я не хочу раскрывать. Он думал, что обнаружил измену в рядах партии, и умолял меня сообщить тебе об этом. Мое статус иностранца предполагает нейтралитет и это, по его мнению, делало мои слова более правдоподобными. Я ответил ему, что именно по причине своего нейтралитета я не хочу вмешиваться в испанскую политику, тем более при отсутствии необходимых улик. Он понял мою позицию и пообещал достать улики, так что по его настоянию я согласился поговорить с тобой сразу, как только он их добудет.

Пару раз он пытался со мной связаться, но безуспешно. После той первой встречи мы больше не виделись. Единственная наша встреча состоялась в номере моей гостиницы.

Увидев пустые стаканы, приблизился официант и поинтересовался, не желают ли они что-либо еще. Хосе Антонио протянул ему купюру и велел принести бутылку виски, лед и газированную воду и больше их не беспокоить. Когда всё было исполнено, англичанин продолжил свой рассказ.

- Несколько дней спустя один торговец, наполовину англичанин и наполовину испанец по имени Педро Тичер, назначил мне встречу в "Чикоте" и попытался передать какую-то жизненно важную информацию. Но его убили до того, как он успел это сделать. Еще раньше меня предупредили, что в Мадриде находился секретный агент НКВД по кличке Коля. Втеревшись в доверие, испанские коммунисты по приказу Москвы следили за мной с самого первого дня. И теперь этот самый Коля приехал с целью решения вопроса при помощи соответствующих методов. Сегодня ночью меня обманом заманили в зловещее уединенное место, где несколько агентов покончили бы со мной, если бы не преданность одного из них и твое своевременное появление.

Он сделал паузу, чтобы выпить, и продолжил.

- С самого начала я спрашивал себя, существует ли какая-либо связь между этими событиями, казалось бы, несвязанными между собой и не имеющими четкой причины, а также мотивом, по которому меня изначально наняли. Я пришел к выводу, что связь есть. И должен сказать, что Главное управление по госбезопасности, министерство внутренних дел и сам президент страны считают так же. Скажу ясно: предатель, внедренный в ряды Фаланги, убийца Педро Тичера и загадочный Коля - всё это один человек: ты. Не отрицай: ты советский шпион.

Хосе-Антонио инстинктивно осмотрелся вокруг и, убедившись, что никто не слышал слова англичанина, уставился на него пронизывающим взглядом и произнес:

- Меня по-разному называли, но это что-то новенькое. Я могу узнать, на чем основаны твои подозрения, или ты решил обвинить меня без доказательств?

- У меня нет документальных доказательств, если ты об этом. Для удовлетворения твоего любопытства я могу предложить тебе только дедуктивный процесс, который привел меня к этому заключению. Он выглядит следующим образом: по мнению почти всех испанцев, политическая ситуация стала невыносимой. Государственный переворот неизбежен. Осталось только увидеть, придет он со стороны правых или со стороны левых. Обе группировки готовы, но обе разобщены. Военные готовы лучше всех и, возможно, больше всех мотивированы, но уклоняются: они не знают, могут ли полагаться на единогласную поддержку Генерального штаба и офицеров, не верят ни в лояльность, ни в компетентность войск, не представляют четко конечную цель мятежа и, помимо всего прочего, не могут договориться о руководстве. Пока они спорят, левые вооружаются и организовываются. Но у них с организованностью еще хуже. Застрявшие между двумя группировками, фашисты представляют собой маленькую группу без реальной поддержки, без людей и без четких идей: они не хотят ничего знать о советском социализме, но также и не хотят присоединяться к реакционному движению военных, священников и богачей. в конце концов, Фаланга - просто ударная сила, с лицом, но без содержания. Она живет насилием и четырьмя пустыми идеями. Одна судьба для всех! Единая, великая и свободная! Смехотворные слова и лозунги, которые хорошо звучат, особенно если выкрикивающий их - молодой красивый адвокат, блестящий, дерзкий и с дворянским титулом. И вот тут мы подходим к сути вопроса. Молодой адвокат - великолепный оратор и привлекательный публичный деятель, но вот как политик он полный ноль. Своими речами он заводит толпу, но не получает голосов на выборах. Ему наплевать на это, потому что у него другие интересы: ходить в бассейн и гольф-клуб, завоевывать легкодоступных женщин и обсуждать литературу с друзьями. Он утверждает, что занялся политикой ради защиты памяти отца и спасения родины, и частично это правда: им движут фальшивые сыновние и патриотические чувства, которые на деле являются всего лишь тщеславием. Как юристу по образованию и дворянину, ему отвратительна жестокость низших слоев, но он не может предотвратить того, что его группировка постепенно превращается в банду головорезов. Капиталисты бессовестно используют его ради раскачивания общественного мнения, профсоюзы рабочих смеются над его планом покончить с борьбой классов, а он тем временем вынужден смотреть, как его последователи день за днем погибают в бессмысленных уличных столкновениях. Проект, если таковой вообще существует, вышел из-под контроля, и яркое красноречие, которое его поддерживает, может по-прежнему приводить в восторг слушателей, но ему уже наскучило и опротивело. Я правильно рассуждаю?

- Не хватает одной детали, - сказал Хосе Антонио, растягивая слова, при этом глаза его были полузакрыты, словно он говорил сам с собой. - Молодой адвокат из рассказа безнадежно влюблен. Восхищаясь и уважая любимую женщину, он не хотел брать ее на этот корабль судьбы: не хотел, чтобы и это было испорчено. Что-то должно было остаться в стороне от жестокости, обмана и предательства. В итоге, жертва оказалась напрасной, потому что его великая любовь всё равно была испорчена при первой же возможности, самым глупым образом и с самым недостойным человеком. Но оставим это пока.

Тем временем парочки исчезли из заведения, остались лишь они с официантом. Эта ненормальная ситуация привлекла бы их внимание, если бы они не были так поглощены своим разговором.

- Разочарованный в идее, ради которой всё было затеяно, - продолжил Энтони, удовлетворенный эффектом, произведенным его словами на собеседника, - разочарованный в тех, кто должен был присоединиться к нему, но не сделал этого из-за корысти или страха, разочарованный в народе, который его не слушает, молодой выдающийся адвокат решает пустить под откос страну, которая так отплатила за его жертвы. Он вступает в контакт с советской разведкой и делает предложение: если Москва предоставит ему средства, он положит себя на алтарь революции. С его поредевшими, но энергичными отрядами он положит начало восстанию во всей Испании. Оказавшись лицом к лицу с реальной угрозой фашизма, социалисты и анархисты отложат в сторону свои разногласия; результатом будет народная революция. Всё, лишь бы не позволить и дальше существовать коррумпированной либеральной системе, а военным установить режим, обслуживающий банкиров и землевладельцев. Достаточно уже пролилось крови невинных, чтобы все растворилось в бесконечных пустопорожних разглагольствованиях о несуществующей империи. Или Коля - ты сам, или им является твой связной.

- Великолепно! - воскликнул Хосе Антонио с восторгом.

- Да, неплохо, но для успеха плана должны исполниться два важнейших условия: во-первых, чтобы фалангисты не пронюхали о роли, которую он им уготовил в этой комедии; во-вторых, действовать нужно с максимальной стремительностью, до того, как группы правых не договорятся или непредвиденный случай не ускорит события. Конечно же, всё как обычно идет наперекосяк. Международная обстановка меняется слишком быстро; Сталина беспокоят воинственные намерения Гитлера, и он предпочитает не ссориться с европейскими демократическими странами. Второстепенные мероприятия лучше на время отложить. Москва дает приказ во всём поддерживать испанскую республику. План молодого адвоката рушится. Но поскольку события уже запущены и для него уже нет пути назад, он решает двигаться дальше без помощи извне, добывая оружие и деньги любыми способами. Молодой фалангист обнаруживает нечто странное; неспособный заподозрить, что это исходит от обожаемого им Вождя, он просит меня поговорить с тобой. Чтобы помешать этому, ты отдаешь приказ о моем устранении. Затем заботишься о том, чтобы заставить замолчать доносчика. Я сбегаю, и ты привозишь меня сюда, чтобы допросить, а потом наконец завершить дело.

Энтони прервал свои разглагольствования, чтобы сделать глоток. В горле у него пересохло, а голова кружилась. Бутылка виски была пуста. Он заметил пристальный, затуманенный и насмешливый взгляд Хосе-Антонио. Через некоторое время Примо де Ривера сказал:

- Дорогой Энтони, ты совершенно сошел с ума! Так значит, именно это ты рассказал главе госбезопасности?

- Бери выше, и самому Асанье!

Не сумев сдержаться, Хосе-Антонио разразился оглушительным хохотом. Энтони последовал его примеру. Оба смеялись, хлопали друг друга по плечам и колотили по столу, уронив бутылку и стаканы, но не могли сопротивляться этому приступу веселья. Поток дружбы, которая объединяла их несмотря на всю враждебность, заструился вновь.

К ним приблизился официант с угрюмым выражением лица.

- Простите, что прерываю. Срочный звонок для сеньора Примо де Риверы.

Глава 40

Спустя какое-то время Лили позвонила в больницу, чтобы справиться о самочувствии брата. После нескольких безуспешных попыток ей удалось связаться с отцом Родриго. Тот сообщил, что юноша еще жив, однако медики опасаются летального исхода. Герцог не отходил от постели сына, а Пакита, вне себя от горя, носилась туда-обратно, не в силах сдержать рыданий. Узнав эти печальные новости, Лили изводила себя мыслями о том, куда столь таинственно исчезла ее мать. Незадолго до этого она послала дворецкого на ее поиски, и он послушно отправился, пряча под полой пальто ружье.

Через час дворецкий вернулся, так и не найдя герцогини. Вечер был ненастным, и он не встретил никаких прохожих ни на Кастильском бульваре, ни на окрестных улицах, хотя прочесал все окрестности, разыскивая пропавшую герцогиню. Лили решила, что обращаться в полицию бесполезно; всё, что она могла сделать - положиться на волю провидения и ждать. Она велела прислуге немедленно ей доложить, если поступят какие-либо новости, и заперлась у себя в комнате. Здесь она наконец дала волю слезам. Знакомая и уютная обстановка комнаты не принесла ей желанного покоя, а лишь добавила боли: всё здесь напоминало о недавнем свидании с англичанином. Быть может, в эту минуту он был уже мертв. Ее живая девичья фантазия рисовала перед глазами безжизненное тело, прошитое пулями или с ножом в груди. Быть может, последние его мысли были о ней.

Тем, кто её близко знал, казалось, что Лили обладает уравновешенным характером, позитивным отношением к жизни, натурой весёлой, немного незрелой и наивной. На самом деле всё было наоборот. Положение ухудшало то, что ее холодный аналитический разум и горячее мятежное сердце подтолкнули ее втайне отвергнуть полученное религиозное воспитание. Теперь ей, лишенной утешения молитвы и веры в божественное вмешательство, полагающейся только на свою выносливость, казалось, что от таких сильных переживаний она сходит с ума.

В десять минут двенадцатого кто-то постучал в дверь. Лили закрыла уши ладонями, чтобы не слышать вестника трагических новостей. Через мгновение к ней вернулось самообладание, и она ответила. Горничная сообщила, что по телефону звонит отец. Лили подбежал к аппарату. Герцог говорил почти неслышно, обрывистыми взволнованными фразами. Едва сдерживая рыдания, он рассказал, что герцогиня приехала в больницу десять минут назад, оттолкнула падре Родриго, который встал между ней и постелью сына, вошла в палату и бросилась к Гильярмо, окликая его и покрывая поцелуями. И в тот же миг случилось чудо. Гильермо дель Валье открыл глаза и улыбнулся, когда узнал лицо матери. Врачи были озадачены этой необъяснимой реакцией, необъяснимой с научной точки зрения, но им пришлось заняться Пакитой, которая упала в обморок. В этой сцене неописуемой радости не хватало только Лили.

- Приезжай скорее, дочка, - воскликнул герцог. - Приезжай, чтобы вместе с нами возблагодарить Господа. И скажи Хулиану, чтобы тебя сопровождал. Сейчас на улицах опасно: боюсь, что вот-вот снова начнется стрельба и пожары.

Едва Лили успела повесить трубку, как телефон зазвонил снова. Лили снова сняла трубку, и незнакомый мужской голос спросил сеньориту Пакиту.

- Ее нет. Кто ее спрашивает?

- Друг, - ответил голос на другом конце провода. - Вы ей только передайте, что англичанин в безопасности.

Лили без сил опустилась в кресло. Горничная обеспокоено спросила, всё ли с ней в порядке. Лили ответила, что всё хорошо, и что она просит всю прислугу собраться в музыкальной комнате. Когда все собрались, она сообщила о том, что Гильермо пошел на поправку. Едва стих радостный гул, она заявила, что все должны взять четки и молиться, благодарить Господа за милосердие, а затем велела дворецкому вызвать такси и ехать вместе с ней в больницу. После этого она вернулась к себе в комнату и оделась для выхода на улицу..

Прошло никак не менее двадцати минут, прежде чем дворецкий подогнал к воротам такси. Из-за царивших в городе беспорядков многие таксисты не рисковали высовываться на улицы, чтобы не угодить в какую-нибудь историю, в которой могла бы пострадать их драгоценная машина..

- Там все полыхает, а я еще жить хочу, - высказался по этому поводу таксист.

И действительно, в небе полыхало багровое зарево далеких пожаров.

Было уже за полночь, когда они наконец добрались до Аточе, и Лили бросилась в палату, где лежал ее брат, не в силах сдержать радости. Правда, несмотря на то, что жизни молодого человека больше не угрожала опасность, он по-прежнему нуждался в постоянном наблюдении, так что не стоило пока слишком радоваться. Врачи сказали, что не исключена возможность рецидива, а кроме того, нужно было оценить последствия столь серьезных ран и необходимость хирургического вмешательства.

Лили с радостью присоединилась ко всеобщему ликованию, а затем отозвала в торону Пакиту и рассказала ей о звонке незнакомца и о том, что Энтоони в безопасности. Пакита выслушала эту новость с полным безразличием: очевидно, она уже потеряла к англичанину всякий интерес. Лили поинтересовалась, какова же причина столь внезапных перемен, а также, где пропадала герцогиня в течение столь долгого времени, что прошло между ее исчезновением и приездом в больницу.

Ответ оказался столь же простым, сколь и неожиданным.

К шестидесяти годам дон Нисето Алькала Самора планировал уйти из большой политики. Он был избран первым президентом Второй республики и занимал этот ответственный пост в течение пяти лет своей весьма насыщенной жизни. Консерватор и добрый католик, он вынужден был иметь дело с левыми и правыми силами, рабочими движениями, националистами с их требованиями, учитывать также давление со стороны церкви и армии, которая обеспечивала соблюдение общественного порядка, а также мир и единство Испании. Разумеется, все были готовы навешать на него всех собак и обвинить во всех несчастьях; а более всего его угнетали подковерные интриги, мелкая зависть и подлость, неизбежные спутники власти.

Невозможно было удовлетворить всех, вообще-то, почти все его терпеть не могли, но он гордился, что стоит на страже демократии, с упорством, дипломатично и с пылкими речами, несмотря на замыслы и бредовые идеи недоброжелателей. Теперь, тем не менее, он видел, что близится финал его карьеры. Ни его личность, ни методы не нравились Народному Фронту, а еще меньше - Мануэлю Асанье. Мысль о том, чтобы подать в отставку и, возможно, вообще покинуть политику, его огорчала, но не приводила в отчаяние: он с пессимизмом смотрел в будущее, видел приближение резни и не хотел возглавлять похороны режима, для которого сделал всё возможное и неоднократно спасал в трудный час.

И, что еще хуже, его дочь была замужем за сыном генерала Кейпо де Льяно, и в случае восстания не миновать ему войны в своем собственном доме. Сама мысль об отказе от власти могла бы разбить его сердце - как, впрочем, сердце любого другого политика; однако он признавал, что в его возрасте, к тому же учитывая обострившиеся проблемы со зрением, уход от власти будет скорее благом, нежели злом.

Рабочий день почти закончился, когда помощник сообщил, что его ожидает некаясеньора, которая настаивает на личной встрече. На ее визитной карточке красовалась герцогская корона; едва помощник прочитал вслух имя гостьи, президент распорядился немедленно проводить ее к нему. Своими слабыми глазами он разглядел расплывчатую фигуру герцогини де ла Игуалады, и, пользуясь тем, что знает на ощупь каждый дюйм кабинета, в котором провел столько лет, он шагнул вперед, ухитряясь при этом не натыкаться на мебель и помощников, чтобы поцеловать руку своей давней подруги.

- Марухин!

- Нисето!

Он отпустил всех сотрудников и предложил ей сесть.

Дело в том, что оба они, герцогиня и президент, были уроженцами Приего, города в провинции Кордова. Человек исключительного ума, настойчивости и природной сметки, Алькала Самора покинул Приего и уехал учиться в университет, чтобы затем заняться политикой и достичь самого высокого поста в стране. Она же, будучи несколько моложе своего земляка, уехала из города немного позднее, чтобы получить всестороннее образование в монастыре Святого Серда в Севилье, который, в свою очередь, покинула, чтобы выйти замуж за дона Альваро дель Валье, герцога де ла Игуаладу. Однако, прежде чем разлучиться, Нисето и Марухин проводили немало времени в детских играх и проказах, а затем - в невинном полудетском флирте. Позже они иногда встречались, но всегда в официальной обстановке и с соблюдением всех приличий.

- Ты прекрасна, как всегда, Марухин. Время над тобой не властно.

- Мне уже сообщили, что ты плохо видишь, Нисето. На самом деле я постарела. А кроме того, меня постигло худшее из несчастий, какое только может случиться с женщиной. Поэтому я к тебе и пришла.

Встревоженный этим неожиданным заявлением, дон Нисето Алькала Самора принялся нервно крутить свой ус.

- Расскажи мне о своей беде, девочка, - с нежностью сказал он.

Герцогиня помахала затянутой в перчатку рукой, и он услышал нежный звон брелков.

- Я пришла, чтобы попросить тебя об одной маленькой услуге. Ради нашего прошлого, Нисето. Я сбежала из дома через заднюю дверь; никто не знает, что я здесь, и не должен узнать. Нет, я вовсе не боюсь за свою репутацию: возраст надежно защищает нас от сплетен. Дело как раз в этой моей маленькой просьбе.

- Ты же знаешь, я сделаю всё, что в моих силах.

- Так вот, я хочу, чтобы ты упрятал в тюрьму маркиза де Эстелью. Обещай мне, что ты сделаешь это, Нисето, ради нашей старой дружбы.

- Сына Примо? Дорогая, признаюсь, иногда мне самому хочется это сделать. Этот мальчишка - форменный негодяй. Быть может, это и не его вина: в пять лет он лишился матери, а потом и отец пошел по кривой дорожке... Но увы: то, о чем ты просишь, не в моей власти, Маруха. Я не тиран. Я обязан следить за соблюдением республиканской законности - причем, не только на словах, но и на деле.

Герцогиня резко перешла от легкомыслия к трагедии. Президент республики некоторое время слушал ее рыдания и смотрел на конвульсии. Неоднократные просьбы и демонстрация сочувствия мало-помалу вернули безутешной матери способность говорить.

- Этот маркиз - и есть источник всех моих бед, - сказала она. - Вчера моя старшая дочь пролила из-за него целое море слез. Она мне не сказала, почему плачет, но материнское сердце не обманешь, я и так знаю, что все дело в этом маркизе. Он уже давно морочит ей голову. Согласна, Пакита - взрослая разумная женщина с головой на плечах и без тумана в мозгах, но в конечном счете все-таки женщина. А у дьявола много трюков, чтобы сбить с прямого пути.

- Маруха, у нас нет никаких оснований для его ареста. А без этого мы не можем его арестовать.

- Какие еще основания? - воскликнула она. - Я - герцогиня де ла Игуалада, и моего слова более, чем достаточно. Однако это еще не всё. Из-за его бредовых идей вся моя семья как с цепи сорвалась: мой муж решил продать наши активы, старший сын в Риме танцует на задних лапках перед этим клоуном Муссолини, а младшенький бегает по Мадриду, вырядившись в голубую рубаху, словно водопроводчик. Клянусь тебе, это плохо кончится! Нисето, ты же президент Республики, что для тебя одна-единственная жизнь этого чудовища!

Предчувствуя новый поток слез, Алькала Самора принял соломоново решение.

- Не плачь, Маруха. Я скажу тебе, что тут можно сделать. Я дам указание полиции, чтобы под любым предлогом его задержали. Зная этого молодчика, можно не сомневаться, что на чем-нибудь он обязательно попадется, а когда окажется за решеткой, подумаем, что делать с ним дальше. Так что предоставь это мне.

Герцогиня еще не успела обдумать это предложение, как вошел адъютант, выглядящий чрезвычайно взволнованным. Не попросив прощения за то, что прервал разговор, он подошел в президенту и что-то сказал ему на ухо. Алькала Самора побледнел.

- Маруха, дорогая моя, мужайся, - произнес он с торжественной скорбью в голосе. - Я вынужден сообщить тебе скверные новости. Мне только что сообщили, что твоего сына Гильермо ранили в перестрелке - не могу сказать, насколько серьезно. В настоящее время он доставлен в больницу. Твое место теперь рядом с сыном. Он нуждается в тебе. Я прикажу отвезти тебя к нему на моей служебной машине. И, пожалуйста, держи меня в курсе всего, что происходит с мальчиком.

Он нажал на кнопку звонка, и вскоре явились помощники. Наскоро попрощавшись, встревоженная герцогиня удалилась. Оставшись в одиночестве, Алькала Самора решил позвонить министру внутренних дел и, когда тот взял трубку, отдал распоряжение найти и арестовать Хосе-Антонио Примо де Риверу. Несколько ошарашенный дон Амос Сальвадор решил было запротестовать:

- С юридической точки зрения - никаких проблем, сеньор президент. Однако вождь Фаланги в тюрьме - это мина замедленного действия. Банды фалангистов построят баррикады на всех улицах, а мы просто не в состоянии переловить их всех.

- Посади нескольких заправил. Сам знаешь, нужно временно их обезглавить. В этой стране нет никакого бесчестья в том, чтобы провести некоторое время в застенке. Меня самого арестовывали в тридцать первом году. Помести их в Модело, а если начнут колобродить, то вывези из Мадрида в какое-нибудь тихое место - в Луго, в Тенерифе, в Аликанте, куда в голову взбредет. Там они будут в безопасности от остальных и от самих себя.

Глава 41

Энтони Уайтлендс внезапно проснулся. Его спутник распылял ему в лицо струю воды из сифона. Он с трудом вспомнил, где находится, пока, наконец, не вытер стекла очков и не увидел рядом с собой нахмуренное и мрачное лицо Хосе-Антонио Примо де Риверы. Они по-прежнему находились в баре "Клуб" на улице Алкала. Когда Хосе-Антонио увидел, что англичанин проснулся, он сказал:

- Плохие новости. Убит Гильермо дель Валье.

В баре больше никого не было, похоже, исчез даже официант. К Энтони сразу вернулось хладнокровие.

- Гильермо мертв? - недоверчиво повторил он. - Это ты! Гильермо дель Валье и был тем фалангистом, который ко мне пришел. Это он обнаружил существование предателя. Теперь я всё понял! Тоньина из шкафа подслушала разговор, когда я ее туда спрятал. Потом она притворилась, что в обмороке, и первым же делом рассказала всё Ихинио Саморе. Этот мерзавец приставил ко мне свою подопечную для слежки...

- Прекрати болтать глупости. Даже если бы твои фантазии оказались правдой, я бы и пальцем не прикоснулся к брату Пакиты. Гильермо убили два агента твоего дружка, подполковника Марранона. А сейчас он отдал приказ меня арестовать. Уже задержали моего брата Мигеля и других руководителей Фаланги, и патрули разыскивают меня по всему Мадриду. Скоро они и здесь появятся. Официант наверняка уже донес. Поэтому он и сделал ноги.

- Что ты будешь делать? Ты еще можешь сбежать.

- Нет. Я Вождь Фаланги. Я не буду скрываться. Если меня хотят арестовать, то пусть столкнутся с последствиями.

Произнося эти слова, он достал из кармана пистолет. Энтони испугался.

- Ты же не собираешься устраивать перестрелку с полицией.

Хосе-Антонио улыбнулся, вытащил из пистолета магазин и положил оба предмета на стол.

- Я не настолько безумен. Я оставляю оружие здесь, чтобы меня не могли застрелить под предлогом самообороны. Я не хочу больше никакого насилия. Веришь ты или нет, но я всегда был против насилия. Одному Господу известно, какие усилия я предпринимал, чтобы сдержать справедливый гнев своих товарищей против злоупотреблений мерзавцев-социалистов и жить в мире с властями, чтобы не дать Фаланге ринуться в эту пропасть. К сожалению, мне пришлось уступить перед лицом реальности и согласиться прибегнуть к оружию, иначе нас бы истребили, как насекомых. И я устал. Возможно, ты прав, возможно, мне хватает причин, чтобы повернуться спиной к собственному детищу. Я хотел лишь мира и спокойствия. Но мне не оставили выбора. Я отдал жизнь за Испанию, а Испания повернулась ко мне спиной. Я защищал рабочий класс, а рабочий класс, вместо того, чтобы меня выслушать, на меня нападал. Никто меня не слушает. Я мог бы добиться того, чего никто не добился и не добьется: встать выше бессмысленной борьбы классов, заложить основы новой Испании, родины для всех. Мои усилия были тщетны: испанцы предпочитают следовать своей устаревшей идеологии, своему мракобесию и демагогии, деспотизму, замаскированному под демократию, сводить счеты со всей жестокостью. Есть разница - нести образ Христова сердца или сжечь его? Эта страна погрязла в нищете, расслабленности и нехватке гигиены.

Он положил руку на плечо Энтони и продолжил более задушевным тоном:

- Возвращайся домой, друг мой, это место не для тебя. Возвращайся в Англию, к зеленым полям, и расскажи там о том, что видел, расскажи о моей борьбе, моих устремлениях и препятствиях, с которыми я столкнулся.

Энтони покачал головой и сделал извиняющийся жест.

- Прости, - сказал он, - но боюсь, что не смогу. Я вернусь в Англию таким же, как и приехал - не приняв ничью сторону. Дело не в том, что мне это безразлично, напротив, ситуация приводит меня в отчаяние, в особенности та, что ждет впереди. Но это не моя проблема. Никто не советовался со мной, закладывая для нее основы, ни когда устанавливал цели или правила игры. А сейчас не перекладывайте на мои плечи груз вынесения вердикта. Мои обязательства носят исключительно личный характер. Если тебя ждут снаружи, я выйду с тобой. Не потому, что думаю также, как и ты, но потому, что мы вместе сюда вошли и вместе пили. Если тебя хотят застрелить, возможно, они два раза подумают, когда увидят тебя в компании британского подданного, а может, и нет. Но об идеях, из-за которых нас могут убить либо одни, либо другие - даже слышать не хочу.

Улица Алкала была пустынна. Лишь напротив бара стояли два черных автомобиля и шесть вооруженных карабинами полицейских, прячущихся за дверными косяками. Когда Хосе-Антонио Примо де Ривера и Энтони Уайтлендс вышли с поднятыми руками, из одного из автомобилей вышел подполковник Марранон и направился им навстречу.

- Я уже соскучился по вашей физиономии, - сказал он англичанину. - Вы оба задержаны.

- По какому обвинению? - поинтересовался Хосе-Антонио.

- В незаконном ношении оружия.

- Но у нас нет оружия - ни у меня, ни у этого кабальеро, - запротестовал Энтони.

- Черт побери, Вителас, не выводите меня из терпения! Я запру вас в подвале, а утром судья решит, что с вами делать. Вы отправитесь со мной. Сеньор Примо поедет на другой машине.

Хосе-Антонио протянул англичанину руку.

- Не думаю, что мы когда-либо снова увидимся, - сказал он.

Энтони пожал ему руку, глядя прямо в глаза.

- Если бы нас не задержали, ты бы меня убил? - спросил он. - Скажи откровенно.

Хосе-Антонио улыбнулся, пожал плечами и направился к указанному автомобилю в сопровождении двух полицейских. Поставив ногу на подножку, он обернулся и помахал рукой. Энтони и подполковник заняли заднее сиденье другой машины, вместе с еще одним полицейским агентом.

- О чем вы говорили? - спросил подполковник, когда машина тронулась.

- Главным образом, о женщинах.

- Так я и думал. А вы знаете, что случилось с тем мальчишкой, братом женщины, о которой вы разговаривали?

- Да, я знаю. Он умер?

- Да какой там. Эти мальчишки - как кошки. Упадут с крыши и хоть бы хны.

Энтони откинулся на кожаную спинку сиденья, закрыл глаза и сделал глубокий вдох. Когда он снова открыл глаза, они остановились у двери гостиницы. Брусчатку отмыли, на площади Ангела не осталось никаких следов крови.

- Вы не собираетесь меня арестовать?

- Вас? Нет. Я отнюдь не горю желанием вас видеть. Вы мне не нравитесь. К тому же от вас несет виски. И запомните: чтобы лезть в международные интриги, надо быть умнее и не таким влюбчивым. Ваш поезд отходит завтра с вокзала Аточе в четырнадцать часов. Смотрите не опоздайте на него и не пытайтесь сойти, пока не пересечете границу. Сотрудники службы госбезопасности имеют дурную привычку стрелять без предупреждения.

Он вошел в комнату и впотьмах добрался до кровати, рухнул на нее прямо в одежде, но так и не смог заснуть, пока через ставни окна не начали просачиваться первые лучи солнца. Проснувшись, он встретился взглядом с незнакомцем. Привыкший к подобным аномалиям, Энтони не встревожился.

- Кто вы такой, и что делаете в моем номере? - спросил он без церемоний.

- Неужели вы не помните меня, Уайтлендс? Гарри Паркер, из посольства. Я узнал, что вы уезжаете, и пришел, чтобы отвезти вас на вокзал. Пока я не посажу вас на поезд, и пока он не тронется, я не успокоюсь.

- Ради Бога, Паркер, поезд отходит в два часа пополудни, а сейчас только без десяти девять.

- Да, времени полно. Но остались еще кой-какие мелкие дела. Одевайтесь и соберите чемодан. У меня автомобиль у дверей. Поторопитесь. Выпьем кофе тут неподалеку. С чуррос, если не будете тянуть.

Слишком усталый для возражений, Энтони подчинился. Он спустился вниз с чемоданом и, расплачиваясь, увидел, что портье сменился, новый был столь же малопривлекательным и еще более отстраненным. Во вращающейся двери не хватало одной панели, но разбитое стекло с порога подмели. Энтони оставил чемодан в машине посольства, под охраной водителя, и на площади Санта-Ана они позавтракали, скромно и в молчании. И в кафе и по дороге к нему Энтони ощущал в своем спутнике легкое беспокойство, словно тот делал над собой усилие, чтобы не сказать нечто важное. Они вышли из машины у дверей посольства.

- Оставьте чемодан здесь, - посоветовал молодой дипломат. - Мы здесь долго не задержимся. Кое-кто хочет с вами попрощаться. Вы с ними знакомы.

- А если я не желаю никого видеть? - вызывающе спросил Энтони.

- Сделайте любезность, Уайтлендс, вы мне и так уже причинили слишком много головной боли. Будьте хорошим мальчиком, это займет всего минуту.

Они поднялись в роскошный салон, в котором главенствовал портрет его величества Эдуарда VIII, и где в прошлый раз проходила встреча с лордом Бамблби и двумя работниками посольства. В камине ободряюще горел огонь. Вновь прибывших встретил лорд Бамблби.

- Рад снова вас видеть, Уайтлендс. Вы уже знакомы с Дэвидом Россом, первым секретарем посольства, и с Питером Аткинсом, атташе по культуре. А сегодня здесь также присутствует... в общем, в представлении он не нуждается.

С удивлением и досадой Энтони заметил Эдвина Гарриго, старого, педантичного и малоприятного хранителя. Он поприветствовал всех кивком головы и, последовав указаниям лорда Бамблби, занял кресло. Потом лорд Бамблби обратился к Гарри Паркеру, спросив:

- Вы ему сказали?

- Нет, сэр. Лучше вы сам ему скажите, - ответил молодой дипломат.

Лорд Бамблби кивнул, нарочито медленно набил трубку, затем поглядел на своих собеседников, словно ища у них поддержки, после чего откашлялся, и лишь потом решился заговорить:

- Ладно. Уайтлендс, я перейду сразу к делу. У нас для вас две новости: хорошая и плохая. Я начну с плохой. Вчера вечером, пока вся семья вашего друга герцога де ла Игуалады была в городской больнице из-за... вы знаете, того раненого фалангиста... Печальный случай, да, сэр. Нередкий, но всё равно печальный. В конце концов, к счастью, юноша выжил. В Вердене, в семнадцать лет, я видел подобные случаи. Нечасто, это правда. Во всяком случае, как я уже говорил, пока семья была в больнице, случился... в общем, случился пожар в особняке на Кастильском бульваре. Покушение? Мы не должны отбрасывать эту возможность при нынешнем положении дел, хотя я сомневаюсь в этом, ввиду характера бедствия. Скорее несчастный случай: короткое замыкание, плохо затушенная сигарета, что угодно. Вокруг такие потрясения, семья отсутствует, прислуга взбудоражена; всему причина невнимательность. К счастью, никто не пострадал. Кто-то заметил, приехали пожарные и без труда потушили огонь. Фактически, был поврежден только подвал. По-видимому, там хранили старую мебель, ковры, разный хлам. Все это пылает как свеча. Также сгорели кое-какие картины… Безвозвратно, по-видимому. Я рассказываю вам об этом происшествии, потому что, как я понимаю, в этом подвале одно время находился ваш предполагаемый Веласкес.

На протяжении речи лорда Бамблби Энтони становился всё бледнее. Он искоса глянул на Эдвина Гарриго и, казалось, заметил насмешливую улыбку на его тщательно напомаженных губах. Энтони попросил стакан воды. Гарри Паркер предложил ему более крепкий напиток, но ни организм, ни голова Энтони не в состоянии были перенести еще один натиск. Пока молодой дипломат наполнял стакан воды из кувшина, лорд Бамблби продолжил:

- Не расстраивайтесь, Уайтлендс. Это была плохая новость. Хорошую вам сообщит наш друг Гарриго. Или, если вам так больше нравится, Эдвин.

Старый хранитель помедлил несколько секунд, заранее смакуя победу, которую вот-вот одержит.

- Хорошая новость, Уайтлендс, заключается в том, что картина не принадлежала кисти Веласкеса. Не кипятитесь, выслушайте меня до конца. Во-первых, ваша репутация и академический авторитет в безопасности. Картина не была подделкой, и, учитывая условия, в которых вы проводили экспертизу, ее результаты понятны. Я вам больше скажу: ваши гипотезы не были ошибочными. Я очень впечатлен.

- Пожалуйста, Гарриго, - сказал Энтони тихим голосом, - объяснитесь.

- Сейчас, сейчас. Если я правильно помню, вы идентифицировали фигуру на картине, обнаженную женщину, как донью Антонию де ла Серда, жену дона Гаспара Гомеса де Аро. Разумеется, вы были правы, и посему это подтвердило бы личность женщины, которая позировала для "Венеры перед зеркалом". Важное открытие, Уайтландс. Если сможете доказать это, вас ожидает громкий успех в нашем скаредном кругу. Но второй портрет, который вы видели, написал не Веласкес, а его помощник.

- Мартинес дель Масо?

- Нет. Хуан де Пареха. Для тех, кто не знает, о ком идет речь, - сказал он, окидывая взглядом присутствующих, - я скажу, что он был мавром, приобретенным в Севилье рабом, и трудился в мастерской Веласкеса на протяжении многих лет, с начала его художественной карьеры, у него же научился элементарной технике живописи. Веласкес ценил его в профессиональном плане, а также как личность, поэтому взял с собой в оба путешествия по Италии. Точная дата и место рождения Хуана де Парехи не известны, - продолжил лекцию старый хранитель, - но он был моложе Веласкеса. Наделенный природным талантом, он учился не только у своего хозяина, но и у великих итальянских мастеров, с которыми ему посчастливилось встретиться и даже познакомиться в Италии. Он нарисовал несколько портретов и картин на религиозные темы; будучи рабом, он не смог выставлять их при жизни, но сегодня они находятся в музее Прадо, в Валенсии и даже в музеях других стран. Ввиду близости с Веласкесом, вполне естественно, что он подпал вод его влияние, поэтому в нескольких случаях работы Парехи были по ошибке приписаны Веласкесу.

Он сделал паузу, чтобы этот намек дошел до сознания слушателей, и затем продолжил тем же назидательным тоном.

- Во время второго путешествия в Италию, - продолжил Эдвин Гарриго, - Веласкес нарисовал портрет Парехи. После их возвращения портрет остался в Италии и в настоящее время находится в Англии, в коллекции сэра Уильяма Гамильтона. Я его видел и могу уверить вас, что это работа высочайшего качества. Возможно, вы видели копии. Если это так, вы знаете, каким был Хуан де Пареха: красавчик, каких свет не видывал. Темная кожа, горящие глаза, кудрявые волосы, горделивая осанка. Говорят, что Веласкес написал его портрет для тренировки перед тем, как рисовать Папу Иннокентия X. Я так не думаю. В 1650 году Веласкес написал много портретов Филиппа IV и королевской семьи; он не нуждался в тренировке, ему хватало уверенности в себе. Он нарисовал Хуана де Пареху просто потому, что ему надоело писать портреты кардиналов, и потому что они были друзьями. По этой причине он дал ему вольную. Если в Мадриде Веласкес рисовал жену дона Гаспара Гомеса де Аро в виде Венеру, вероятно, что модель и помощник художника познакомились, и между ними, несомненно, произошло нечто большее. Хуан де Пареха нарисовал ее тайком, как и все свои картины. Возможно, по Мадриду пошли слухи, а поскольку за преступления раба отвечает хозяин, Веласкес и Пареха поспешно уехали в Рим.

Он замолчал и посмотрел на Энтони, ожидая его реакции.

- Откуда вы взяли эту теорию, Гарриго? Вам даже не удалось увидеть картину.

- Педро Тичер об этом знал. Он никогда никому не говорил, и я не знаю, как он это проверил. После его смерти британская разведка обыскала галерею и его дом в Лондоне и нашла документы. Сегодня утром они сообщили нам. Знал ли об этом герцог де ла Игуалада или искренне считал, что картина принадлежала Веласкесу, мы не можем сказать, и теперь, когда картина исчезла, вопрос не кажется важным.

Первый секретарь посольства Дэвид Росс счет необходимым поделиться своими знаниями:

- Педро Тичер был немецким шпионом. Мы уже некоторое время об этом знали и шли по его следу. Он работал на Абвер адмирала Канариса. Но есть еще и другая возможность. Двойной агент. Почти все они таковы.

- Потому его и убили?

- Не думаю. Шпионы друг друга не убивают. Они коллеги. Они помогают друг другу, если это не противоречит их собственным интересам. Как и правительства. Если контрразведка раскроет агента, она пытается его перевербовать, и обычно это получается. Это люди гибкие, как того требует их ремесло. Живой шпион полезен, мертвый никому не нужен. Иногда собственное правительство считает необходимым вывести шпиона из игры. Но, как я уже сказал, такое случается редко. Мы не знаем, кто убил Педро Тичера, и еще меньше знаем о причине.

- Перед тем, как его убили, он собирался рассказать мне какую-то важную тайну, - предположил Энтони.

- Это не имеет значения, - отозвался Дэвид Росс. - Он просто трепал языком. Наверняка пытался втереться в доверие, чтобы вытянуть из вас информацию. Он беспокоился о продаже картины. В последнее время его отношения с герцогом несколько охладились, и он боялся, что его исключили из операции, которую он так тщательно готовил.

- А Коля?

В разговор вступил лорд Бамблби:

- Наши агенты потеряли его из вида. И мы по-прежнему не знаем, кто он такой на самом деле. Возможно, Колей был Педро Тичер. С такой же вероятностью им может оказаться любой из присутствующих. Эти чертовы шпионы проникли повсюду. Но это неважно. Забудьте про Колю. Картина исчезла, и вы не представляете для него ни малейшего интереса. Ни для него, ни для Москвы. Ни для нас, уж не обижайтесь.

- Но он хотел меня убить.

- Нет, - сказал Дэвид Росс. - Если бы Коля хотел вас убить, то вас бы здесь не было. - У Толедских ворот просто разыграли спектакль. Ихинио Самора Саморано работает на нас.

Гарри Паркер сверился с часами.

- Время вышло, - сказал он нейтральным тоном. - Наверное, нам пора идти, разве что вы хотите что-то сказать или спросить, Уайтлендс.

Энтони поставил пустой стакан на столик и поднялся с кресла. У него болела голова, а в животе бурчало. Заметив его досаду, лорд Бамблби положил руку на плечо Энтони.

- Паркер прав. Поезжайте домой и забудьте о Мадриде. Это мерзкий город, мятежный, люди на знают своего места. Не беспокойтесь за своего друга Примо, с ним ничего не произойдет. Фашизм - неприятность, но не проблема. Настоящие проблемы исходят из России. Рано или поздно Англии придется заключить с Германией союз, чтобы противостоять коммунистической угрозе, - он повернулся к портрету Эдуарда VIII и показал на него трубкой. - Его величество это понимает и не скрывает своих симпатий к Гитлеру. Гитлер - никакой не демократ, это верно, но политика не позволяет обращать внимания на различия. Но это не для таких образованных и чувствительных личностей вроде вас, Уайтлендс. Возвращайтесь в Лондон, к своим картинам и книгам. И попросите прощения у Кэтрин. Она осыпет вас проклятиями, но простит. Вам это нужно. Женщины иногда надоедают, но это лучшее, что у нас есть. Политика же, напротив, ужасна. Коммунисты и нацисты - настоящие чудовища, а мы, хорошие парни, не можем одолеть подлецов.

Эпилог

Когда они вышли из посольства, солнце сияло высоко в чистом небе, воздух был теплым, на ветвях деревьев виднелись почки, а на кустах - белые и желтые цветы, провозглашавшие прекрасную весну 1936 года. Подойдя к машине, Гарри Паркер снова взглянул на часы на запястье и задержал Энтони Уайтлендса, собиравшегося сесть внутрь.

- Еще рано, - сказал молодой дипломат, - и мне пришло в голову, что вы были бы рады в последний раз посетить музей Прадо. Если вы мне пообещаете не делать глупостей, я оставлю вас там и заберу через час. Чемодан останется в машине.

- Спасибо, Паркер, - ответил тронутый Энтони. - За такую внимательность с вашей стороны.

В музее он поприветствовал кассиршу и свернул направо, в зал Веласкеса. Оказавшись там, он остановился в центре в нерешительности: у него было мало времени, и необходимо было сосредоточиться, чтобы не упустить возможность, которая может не представиться еще много лет. Прежде чем он успел поднять глаза и направить взгляд на конкретную работу, он услышал, что кто-то тихо произнес его имя, и сердце у него сжалось.

- Ты здесь! - воскликнул он. - Как ты узнала, где меня искать?

- Это не секрет, - откликнулась она. - Это я попросила сеньора Паркера привезти тебя сюда. Мне показалось, это будет хорошим местом для прощания.

- Ах, да-да, если мы и правда должны попрощаться, то нет места лучше. Пройдемся по залу. Если тебя заинтересует какая-нибудь картина, я могу рассказать о ней.

Пакита крепко взяла его под руку и, держась очень близко друг к другу, они начали медленную прогулку.

- Должно быть, ты уже узнал о пожаре в подвале, - сказала она. - Мне действительно жаль. Энтони.

Англичанин пожал плечами.

- Судя по всему, мне повезло. Если картину действительно написал мавр, я бы попал в чудовищно нелепое положение. Для вас же, наоборот, это ужасная потеря.

- Неважно. Мы богаты. И страх, который мы испытали за Гильермо, открыл нам глаза на истинную ценность материального.

- Возможно, ты права. Как Гильермо? И остальная семья? Мне жаль, что я не могу с ними попрощаться.

- Гильермо превосходно поправляется. Если не случится рецидивов, через пару дней он снова будет дома. Мои родители, как ты можешь представить, сходят с ума от радости. Бедняжка Лили же, напротив, совсем лишилась рассудка. Она еще ребенок, и подобные потрясения надломили ее. Она безостановочно плачет и настаивает на том, что пожар произошел по ее вине. Это безумие, конечно. Мы никогда не узнаем, из-за чего возник огонь. Как бы то ни было, отец решил отправить ее в Бадахос, в усадьбу нашего родственника, герцога Оливенса. Там она забудет этот ад и снова обретет здоровье и хорошее настроение.

Энтони открыл было рот, чтобы что-то сказать, но почувствовал на себе суровый взгляд герцога Оливареса, который наблюдал за ним со своего коня. Казалось, он указывал ему путь, по которому нужно было следовать. Англичанин покачал головой и пробормотал:

- Бедняжка Лили! - и, чтобы сменить тему, добавил: - А Хосе-Антонио, ты о нем что-нибудь знаешь?

- Всё утро он провел на встрече с Алонсо Майолем, руководителем службы госбезопасности. Это не было дружеским разговором; по всей видимости, Хосе-Антонио назвал его рогоносцем. Его перевезли в тюрьму Модело, и к обвинению в хранении оружия теперь прибавилось неуважение к властям. Завтра я пойду с ним встретиться. Хочу попрощаться и с ним.

- Попрощаться?

- Да, - ответила девушка. - Через несколько дней его освободят. Но к тому времени меня здесь уже не будет. Я уезжаю, Энтони. Я пришла не только сказать тебе прощай, но и сообщить кое-что, что тебе следует знать.

В величественном зале не было никого, кроме них. Пакита сделала паузу и продолжила:

- Вчера был странный день. Я всегда считала себя рассудительным человеком и, тем не менее, всего за один день я три раза меняла мнение. Утром я была убеждена, что безумно в тебя влюблена. Я была ошеломлена этим открытием, когда ко мне пришла та девушка из гостиницы, с ребенком. Она мне сообщила, что готовится покушение на сеньора англичанина, который был к ней так добр, и поэтому пришла предупредить меня; она не хотела быть соучастницей убийства. Поэтому она уехала из Мадрида вместе с ребенком. Да сжалится Господь над ней и этим несчастным созданием. Сделав огромное усилие воли, я отправилась домой к Хосе-Антонио. Ни за что на свете я не хотела видеть его, но знала, что только он мог спасти твою жизнь. Оказавшись там, лицом к лицу, я поняла, что любовь к тебе была лишь мимолетной вспышкой страсти. Для меня в этой жизни существовал лишь один мужчина. То, что произошло между нами, было ошибкой. Чувства не меняются в мгновение ока.

- Но ты сказала, что за один день трижды меняла мнение, - ответил Энтони, которого до глубины души ранили ее слова. - Каково же было третье?

- Окончательное, - серьезно сказала Пакита. - Когда нам сообщили о том, что случилось с Гильермо, я поняла, что мы все катимся в пропасть, и что я должна сделать всё возможное, чтобы предотвратить катастрофу. И там, в больнице...

Она умолкла на миг, вспоминая о тех ужасных минутах, а затем, собрав все свое мужество, продолжила.

- Не хотелось бы драматизировать, но тогда, в больнице, я дала себе торжественную клятву: если мой брат выживет, я удалюсь от мира. Бог совершил это чудо, и я окончательно убедилась в том, о чем подозревала уже давно. Все те несчастья, что обрушились на мою семью, были карой за мои грехи. Я не знаю, простят ли меня в небесах, но, по крайней мере, теперь я знаю свой путь. Я знаю один монастырь в Саламанке, его настоятельница - кузина моей матери. Когда я закончу здесь свои дела, я отправлюсь туда. Пока я не собираюсь принимать постриг. Хватит поспешных решения, я и так уже натворила достаточно. Несколько месяцев я проведу в молитвах и размышлениях, а осенью приму решение.

Энтони пытался осознать странную череду новостей. Все женщины, с которыми у него были отношения, изменили жизнь и место жительства: Тоньина, Лили и теперь Пакита. По моей вине Мадрид окажется безлюден, подумалось ему.

Вместо ответа он подвел Пакиту к портрету матери Херонимы де ла Фуэнте. Несмотря на большой размер картины, монахиня на ней казалась крошечной, сгорбленной под бременем лет, постов, страданий и размышлений. Однако, это тяжкое бремя не сломило ее духа. У нее был утомленный вид, чуть покрасневшие тяжелые веки и решительно сжатые губы. В костлявой руке с набухшими венами она держала книгу, в другой руке - распятие. Казалось, лишь на миг подняла она глаза от распятого Иисуса, чтобы взглянуть на художника - и застыла так на века, чтобы встречаться взглядом с каждым, кто остановится, чтобы посмотреть на картину. Поначалу она могла показаться суровой, однако, присмотревшись, зритель поневоле обращал внимание, сколько милосердия и понимания было в ее глазах.

- В Мадриде есть два идентичных портрета, - сказал Энтони, - оба приписываются Веласкесу. Этот лучший, другой находится в частной коллекции. Над обоими написан один девиз, со временем потемневший, но легко читаемый: Bonum Est Pretolare Cum Silentio Salutare Dei. Что означает: "Ждать от Бога спасения лучше в тишине". На портрете есть также эмблема с другой надписью, которую я не помню дословно, но смысл ее таков: "Слава Божия - единственная моя отрада". Я боюсь, что в уединении своей кельи тебе придется решать, какой из двух девизов тебе ближе.

Ничего не ответив, Пакита выдернула руку и вышла медленным, но решительным шагом. Энтони даже не обернулся, чтобы посмотреть ей вслед. Некоторое время он рассматривал портрет матери Херонимы де ла Фуэнте, а затем отправился в конец зала, где были выставлены "Менины". Там его и обнаружил Гарри Паркер, когда пришел, обеспокоенный задержкой.

- Пора, Уайтлендс.

- Вы заметили, Паркер? - произнес Энтони. - После длительного молчания, под конец своей жизни, Веласкес нарисовал эту картину. Эта работа - вершина его мастерства и, в то же время, его завещание. Это портрет двора наоборот: изображена группа обычных людей - дети, слуги, карлики, собака, пара служащих и сам художник. В зеркале нечетко отражаются фигуры королей, представителей власти. Они вне картины и, следовательно, вне наших жизней, но видят всё, контролируют всё, и это они придают картине смысл существования.

Молодой дипломат снова посмотрел на часы.

- Что бы вы ни говорили, Уайтлендс, однако, уже поздно, а мы ни за что на свете не должны опоздать на этот поезд.

Примечания

1

Чуррос - сладкая обжаренная выпечка из заварного теста, имеющая в сечении вид многоконечной звезды или просто круглая. В Испании чуррос традиционно подают на завтрак.

(обратно)

2

Дон Хуан Австрийский (1547-1578) - испанский полководец, незаконный сын Карла V и Барбары Блуменберг (или Бломберг), дочери регенсбургского бургомистра. На картине Веласкеса эти именем назван шут.

(обратно)

3

Лесли Говард (1893-1943) - британский кино- и театральный актёр, продюсер и режиссёр. Был популярен в 30-х годах. Современному поколению известен в основном благодаря роли Эшли Уилкса в фильме «Унесённые ветром» (1939).

(обратно)

4

В 1932 году Каталония получила статус автономии.

(обратно)

5

Кортесы - испанский парламент.

(обратно)

6

Андай - город на юго-западе Франции, на границе с Испанией.

(обратно)

7

Нисето Алькала Самора-и-Торрес (1877-1949) - первый премьер-министр (1931) и первый президент (1931-1936) Второй Испанской республики.

(обратно)

8

Хосе Ортега-и-Гассет (1883-1955) - испанский философ и социолог. В центре его внимания стояли социальные проблемы. В своих работах «Дегуманизация искусства» (1925) и «Восстание масс» (1929) учёный изложил основные принципы доктрины «массового общества», под которым он понимал духовную атмосферу, сложившуюся на Западе в результате кризиса буржуазной демократии.

(обратно)

9

Изабелла II (1830-1904) - королева Испании с 1833 по 1868 г., с 1837 г. первый конституционный монарх страны.

(обратно)

10

Хосе Мария Хиль-Роблес и Киньонес (1898-1980) - испанский политический деятель, юрист. Создал партию "Испанская конфедерация независимых правых" (CEDA), был членом парламента. В мае-декабре 1935 года занимал пост министра обороны, активно взаимодействовал с начальником Генерального штаба, генералом Франсиско Франко, продвигал на значимые посты в армии правых офицеров, которые в 1936 году приняли участие в выступлении военных против правительства Народного Фронта.

(обратно)

11

Хосе Кальво Сотело (1893-1936) - испанский политический деятель. После военного переворота в 1923 году работал в правительстве Мигеля Примо де Риверы. После его свержения в 1931 году эмигрировал, но заочно был избран в парламент. Вернулся в страну после амнистии в 1934 году. 13 июля 1936 г. был арестован и убит в полицейском автомобиле.

(обратно)

12

Бреда - город в Нидерландах. В 1625 году после десятимесячной осады город сдался испанцам под командованием Спинолы, что было запечатлено Веласкесом на картине "Сдача Бреды".

(обратно)

13

"Менины" ("Фрейлины") - на картине, которая также называется "Семья Филиппа IV", Веласкес изобразил себя рисующим королевскую семью. Картина находится в музее Прадо.

(обратно)

14

Освальд Эрнальд Мозли (1896-1980) - британский политик, баронет, основатель Британского союза фашистов.

(обратно)

15

Франсиско Ларго Кабальеро (1869-1946) - испанский политик-синдикалист, глава Испанской социалистической рабочей партии (ИСРП) и Всеобщего союза трудящихся после смерти их основателя Пабло Иглесиаса. В период Второй республики занимал пост министра труда (1931-1933) и был председателем правительства (1936-1937).

(обратно)

16

Мануэль Портела Вальядарес (1860-1952) - испанский политик-либерал. Был министром во время правления короля Альфонсо XIII и председателем Совета министров республики (декабрь 1935 - февраль 1936).

(обратно)

17

Мануэль Фаль Конде - адвокат и испанский политик-монархист. Был фактическим руководителем "Традиционалистского сообщества", выступавшего за возвращение на престол Альфонсо Карлоса.

(обратно)

18

Испанский Легион - созданные в 1920 г. профессиональные войска. Участвовал в колониальных войнах в Африке и в подавлении революции в Астурии.

(обратно)

19

В результате восстания 5 октября 1934 в Астурии была провозглашена «рабоче-крестьянская республика». Войска под командованием Франсиско Франко, предназначенные для подавления восстания, были привезены из Марокко, после двухнедельных боёв восставшие сложили оружие.

(обратно)

20

Джордж Рафт (1901-1980) - американский киноактёр и танцор, известный в первую очередь ролями гангстеров в криминальных фильмах об организованной преступности 1930-х и 1940-х годов.

(обратно)

21

Филиппо Томмазо Маринетти (1876-1944) - итальянский писатель, поэт, основатель футуризма. Основал ряд футуристических журналов («Lacerba», «Poesia») и издательство («Poesia»). Автор первого манифеста футуризма.

(обратно)

22

Испанский университетский союз - студенческая организация фашистского толка, созданная Примо де Риверой для распространения идеологии фалангистов среди студентов.

(обратно)

23

Готский альманах - самый авторитетный справочник по генеалогии европейской аристократии, ежегодно издававшийся на немецком и французском языках в 1763-1944 годы в городе Гота (герцогство Саксен-Кобург-Гота). Включал родословные росписи правящих домов и наиболее значительных родов титулованного дворянства Европы.

(обратно)

24

Британский Совет - международная организация, призванная развивать сотрудничество в области образования, культуры и искусства между Великобританией и другими странами.

(обратно)

25

Рамон Серрано Суньер (1901-2003) - испанский политический деятель, адвокат. Муж младшей сестры генерала Франко. В 1933 и 1936 годах избирался депутатом Кортесов. Играл роль посредника между генералом Франко и Фалангой.

(обратно)

26

Свободный институт образования - частное образовательное учреждение, существовавшее в Испании в 1876-1936 годах, основывался на принципах свободы от любых религиозных, политических или моральных догм.

(обратно)

27

Лицейский клуб - женская феминистская организация, существовавшая в Мадриде с 1926 по 1936 год.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25.

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

*** Примечания ***