Вам сообщение [Мириам Дубини] (fb2) читать онлайн

Мириам Дубини ВАМ СООБЩЕНИЕ

Слово «aria» по-итальянски означает «воздух».

Есть место, в котором хранятся

недоставленные письма, забытые подарки,

пропавшие в эфире сообщения, утерянные вещи.

Невидимое место, отмеченное царапинами

ожидания и проблесками надежды.

Есть человек, который умеет читать

эти знаки света и заново связывать нити,

разорванные судьбой.

И он идет к тебе.

Ливень

Переведя дыхание, Грета присмотрелась к тучам и поняла, что они непременно прольются, раскрошив небо и пробившись сквозь ее мысли блеском молнии.

Дождь застал ее у самого подъема, мелкие капли закрапывали асфальт под колесами велосипеда и кололи щеки, исхлестанные ветром. Она приподнялась на педалях и полетела быстрее ветра: каждый выдох — кулак в стенку дождя. Раскаленные ноги и напряженная спина растапливали холод последних зимних дней. Она улыбалась, глядя на лужи, образовавшиеся по обочинам дороги, вдыхая запах мокрого асфальта, прислушиваясь к сердцу, бившемуся у шеи. В первый раз на этом подъеме ей пришлось остановиться на середине пути от боли в мышцах и прервавшегося дыхания. С того дня она проехала много километров, и дорога научила ее не уступать усталости. Сегодня она возьмет этот подъем, несмотря на грозу. Еще одно усилие — и она на вершине, еще два поворота — и все будет позади. Она повернула за первый, когда вдруг другой велосипед пролетел стрелой ей навстречу, подняв каскад брызг. В седле — высокий худой парень в мужской шляпе и без капли страха перед спуском.

Ее окатило водой. Ноги соскользнули с педалей, и Грета, ругаясь, упала на землю.

Он остановился и повернул назад.

— Прости, я тебя не заметил. Здесь обычно никого не бывает. Ты ударилась?

Грета не ответила, встала на ноги и прожгла его гневным взглядом, глаза — темнее грозового неба.

Вздрогнув, он отступил назад:

— Эй, все в порядке?

Он оглядел ее: вроде не ушиблась. Просто очень рассержена.

— У меня все в порядке. А ты чешешь по встречной.

— Да, правда, чешу по встречной, — согласился он, улыбнувшись.

Из-под шляпы показались синие глаза, прозрачные и далекие, как капли чернил, сбежавшие от слов.

Вот идиот. Чему тут улыбаться? Ничего веселого.

— Этот спуск под дождем, как… я не знаю. Ты должна попробовать.

Идиот и псих.

— Спасибо, как-нибудь в другой раз.

— Почему не сейчас?

— Потому что дождь идет. Не знаю, заметил ли ты, — бросила она, уже совершенно промокшая.

Он улыбнулся еще шире, вдыхая полными легкими заряженный электричеством грозовой воздух:

— Под дождем намного лучше.

Грета смотрела на него и молчала. Двинуть по этой счастливой физиономии или уйти? Наверное, лучше уйти. Оттолкнувшись одной ногой, она надавила другой на педаль.

— Жаль. Мне кажется, тебе бы… — начал он ей в спину, но раскаты последнего мартовского грома заглушили его слова.

Рим

В день, когда она пришла, все оказались не готовы. Закутавшись в пальто, спрятавшись под зонтами, прохожие давно перестали смотреть в римское небо. Зима была дождливая и скучная, и со временем все привыкли к монотонному течению меланхоличных и однообразных дней.

А потом началось. Она сорвалась сверху, с шумом разорвала тучу, распугав птиц, встряхнув развешанное белье и уснувшие ветки деревьев. Зонт улетел, пальто распахнулось, и пришла весна. Город покачнулся от запаха лепестков и морской соли и вспомнил о небе. Поднял глаза вверх и вспомнил о ветре. Это был тот ветер, сильный и горячий, который надувает почки, прокладывает дорогу бабочкам, рассыпает пыльцу по лугам. Это был тот самый ветер, но никто не мог вспомнить его имя.

Здоровый винт, установленный на входе в мастерскую, начал медленно вращаться от порывов ветра. Ветер скользнул в широкий коридор меж полос света, тянущихся по полу от огромных окон, забрызганных дождем. На запыленном полу выстроились в ряд десятка три велосипедов разных размеров. Ближе к входу — гоночные, чуть дальше — прогулочные и в самом углу — детские. Рамы без колес и металлические обода со спицами рисовали на противоположной стене круги и ромбы. На железных полках аккуратно разложены запчасти. Слева на кирпичной стене висели рабочие инструменты. Справа обветшавшие обои намекали на что-то вроде гостиной для уставших велосипедистов. Обстановку гостиной составляли диван с протертой кожей, абажур нерешительного желтого цвета и радио. Гвидо включал его каждое утро в восемь и выключал каждый вечер в двадцать один час. Он никогда не менял частоту и всегда мыл руки, прежде чем прикоснуться к приемнику. Он никому не разрешал притрагиваться к радио, даже своему сыну. Это была единственная вещь в мастерской, которую он считал только своей. Всем остальным он делился с другими велосипедистами.

Когда пришел весенний ветер, Гвидо реставрировал светло-зеленый «Бианки» шестидесятых годов. Пока черные от масла опытные руки возились с тормозными колодками, мысли вертелись вокруг одной гонки многолетней давности: героической. Маршрут, проложенный среди сиенских холмов по белым и пыльным тропинкам, похожим на дорожки облаков в небе. Он пришел к финишу первым, весь в пыли и поту. При воспоминании о победе все еще пощипывало кожу, как в тот далекий день. Гвидо вдохнул аромат ветра и закрыл глаза. Между серыми усами и почти белой бородой появилась улыбка. Он встал и направился к выходу, с каждым шагом все шире раскрывая объятия, будто навстречу старому другу.

— Фавоний, — позвал он его по имени.

Ветер залетел в рукава его старой рубашки, словно обнимая в ответ, и звуки скрипок из радио растаяли в пустоте. Глухой голос произнес медленно и отчетливо:

— Аллегро из Концерта номер один си бемоль мажор Томазо Альбинони.

Ветер остановился. Вслед за ним прикатил велосипед алюминиевого цвета. Молодой человек в шляпе въехал в коридор и, плавно затормозив, замер в шатком равновесии, балансируя на педалях.

— Почему у них всегда такой грустный голос? Ведь эта музыка — радость чистейшей воды, — спросил Ансельмо у отца.

— У кого «у них»? Какой голос? — не понял Гвидо.

— Этот, который говорит в твоем радио.

Гвидо пожал плечами:

— Он не грустный.

Нисколько не удовлетворившись ответом, парень еще несколько мгновений повисел на педальном рычаге, блуждая взглядом по потолку и пытаясь представить женщину, говорившую по радио. Представились только маленькие глазки и узловатые руки.

— Эй, — позвал его отец.

— М-м-м — рассеянно протянул Ансельмо.

— Ты что-нибудь видел?

Парень тряхнул головой и наконец уперся ногами в пол:

— Нет, ветер еще слишком слаб.

Гвидо посмотрел на винт, вращавшийся то быстрее, то медленнее под первыми беспорядочными порывами ветра:

— Но сегодня ночью он усилится.

Было еще светло, когда Грета вышла из супермаркета с двумя полупустыми пакетами. На улице ее ждал Мерлин, мужской велосипед «Ольмо» изъеденного ржавчиной лазурного цвета с массивными колесами и фиолетовым горном вместо звонка. Она повесила пакеты на руль, по одному с каждой стороны, и фыркнула. Она терпеть не могла этот балласт, мешавший быстро двигать ногами, но Грета не передвигалась без велосипеда, а ее мать никогда не ходила за покупками. Так что выбора у нее не было.

Грета медленно двинулась вдоль пустынного бульвара на окраине города, глядя на оранжевый свет фонарей. Ряд огней резко обрывался перед стеной из железобетона высотой в девять этажей и длиной с километр. Корвиале. В Риме его называют Змеюкой и говорят, что спроектировавший его архитектор, увидев плоды своих трудов, покончил с собой. Грета никогда этому не верила. Обычные истории, которые рассказывают парни на площади, сидя верхом на мопедах. Пьют, курят и рассказывают подобную ерунду. Во всем виноваты мопеды. Ездили бы на велосипедах, не тратили бы попусту дыхание.

А вот и площадь. Мопеды, парни, клубы дыма. Как клубы пара из глотки Змеюки.

Она притормозила, свернула на другую улицу и въехала в свой подъезд.

На дверях лифта висела уже привычная табличка «Не работает». К многочисленным угрозам на пожелтевшем листе бумаге прибавилась еще одна: «Чтоб вас, Таццина побрал».

Тацциной звали местного одноухого старика. Сам он рассказывал, что потерял ухо на войне. Он много чего рассказывал, по большей части какие-то небылицы. Угрюмый и ворчливый, он жил в Корвиале целую вечность, и здешние мамаши часто пугали им непослушных детей, используя старика вместо «бабая». Пригрозить лифтерам Тацциной было последним средством. Подобно матерям, беспомощным перед капризами детей, жители дома знали, что имеют дело с упорным и безразличным врагом, который по своей воле никогда не отремонтирует лифт. Но в отличие от детей, администрация дома была лишена фантазии, а без фантазии от Таццины не было никакой пользы, и лифт по-прежнему не работал.

Прочитав надпись, Грета улыбнулась. Она живо представила себе, как Таццина, ругаясь по своему обыкновению, заставляет рабочих починить лифт. Потом она посмотрела вверх на убегавшие друг от друга и терявшиеся в мрачной темноте лестничные пролеты, и улыбка исчезла. Семь этажей пешком с пакетами в руках и Мерлином на плечах. Привязать его внизу — все равно что подарить парням с площади. Так что выбора у нее не было.

Она добралась до этажа, с трудом переводя дыхание. Ее встретили пустая квартира и небольшая чашка на столе. В чашке лежал панированный шарик жареного риса и рядом с ним что-то еще такое же желтое: остатки из ресторана, в котором по вечерам работала ее мать. Грета взяла рисовый шарик, открыла окно, забралась на подоконник и принялась крошить рисины в темноту, глядя на неподвижный город под ногами. У нее наверху всегда был ветер — единственная достопримечательность этого места.

— Этот суппли такая гадость. Хочешь попробовать? — спросила она у ветра.

Ветер молчал. Приняв молчание за согласие, она откусила еще немного и выбросила остатки, целясь прямиком в купол Святого Петра, застывший микроскопической голубой точкой на горизонте.

Сильный порыв ветра чуть не сбросил ее вниз.

— Я же говорила — гадость, — подвела итог Грета и спустилась с подоконника, чтобы не полететь следом за остатками суппли.

Закрыв окно, она посмотрела на свое отражение в стекле. Волосы цвета светлого пепла, с левой стороны худого лица — длинная тонкая косичка, как покосившаяся полурамка. Зеленые глаза, тихие и глубокие, наполненные тем светом, какой бывает в лесу высоко в горах. Маленькие рот и нос, терявшиеся в четко очерченной линии скул. И потом эта родинка, черная и круглая, в самом центре подбородка. Как же она ее ненавидела! Она приложила палец к подбородку, закрыв родинку и пытаясь представить свое лицо без этого ужасного пятна. Ничего не вышло. Да и к чему все это? Палец! Ее могла спасти только хирургическая операция.

Грета почистила зубы и пошла спать.

Утром новый день в школе. Подъем на рассвете, чтобы успеть в другой район города вместе со звонком на урок. Мать решила отдать ее в школу в центре, чтобы обеспечить дочери лучшее будущее.

— Не моя вина, что мы живем здесь, — повторяла она бесконечно, — это твой отец притащил меня сюда.

Пока, до наступления лучшего будущего, мать обеспечила Грете километров двадцать дороги каждое утро. До средней школы Модильяни нужно было добираться с тремя пересадками на автобусе или целый час на велосипеде. На этот раз у нее, по крайней мере, был выбор.

Ветер усилился.

На рассвете он накатывал вихреобразными волнами, а два часа спустя уже гнул вершины деревьев. Сидя в гостиной для утомленных велосипедистов, Ансельмо читал утреннюю газету, еще пахнувшую типографской краской, когда влетевший вдруг в мастерскую ветер зашелестел тонкими страницами. Винт перед мастерской стал вращаться все быстрее, пока его лопасти не слились в сплошной вибрирующий круг. Потом оттуда донесся резкий звук: сигнал.

Ансельмо и Гвидо молча обменялись взглядами.

Время пришло.

Гвидо быстро направился к двери в глубине мастерской. Вернувшись с большой почтальонской сумкой, он протянул ее Ансельмо, который уже успел сесть на велосипед и ждал отца на улице.

— Это не надолго, — предупредил юноша, глядя в небо.

— Тогда поторопись! — ответил Гвидо.

— Пулей!

Ансельмо перекинул сумку через плечо и полетел вслед за ветром, поднявшись над седлом и широко улыбаясь.

Езда по Риму на велосипеде — это вызов судьбе. Римлянин водит машину не для того, чтобы перемещаться из одного места в другое самым быстрым и удобным способом. Римлянин водит машину, чтобы напомнить всему миру, что он — житель Вечного города. А значит, у него всегда главная дорога. Соблюдать правила дорожного движения — все равно что пить капучино из пластикового стаканчика: можно, конечно, и в этом даже нет ничего зазорного — но разве его сравнить с капучино из чашки?

— А какая разница? — спросил однажды Ансельмо, не скрывая удивления.

Ему ответил Шагалыч, его ровесник, но во всем остальном его полная противоположность. Он попал в мастерскую после того, как разбил свой велосипед, выполняя слишком смелый трюк, особенно если учесть, что весом паренек был далеко не с пушинку. Потом, уже починив велосипед, он, как многие другие, решил вернуться. Так было всегда: Гвидо предоставлял в твое полное распоряжение свои инструменты и свой опыт и просил в обмен небольшой взнос за починку, хотя сам он редко ремонтировал. Он говорил тебе, как и что делать, и ты делал. Научившись, ты мог научить кого-нибудь другого, и это было так здорово, что ты возвращался в мастерскую снова и снова.

Шагалыч вернулся на отремонтированном велосипеде и, чтобы убить время, принялся малевать на раме маленьких розовых поросят. У него явно был талант, и вскоре завсегдатаи мастерской попросили его украсить и их велосипеды. Они и прозвали его Шагалыч (как французско-русский художник Шагал, только по-домашнему). Ему так понравилось рисовать, что он стал расписывать все подряд, начав со своих футболок. Он менял их беспрестанно и разукрашивал забавными, мягко говоря, картинами с сюжетами на велосипедную тему.

Довольно быстро он стал в мастерской своим человеком, клиенты просили его расписывать велосипеды, и теперь улицы Рима были запружены двухколесными шедеврами. Ромашки, полоски, крапинки, пламя, стрелы и молнии: Шагалыч мог воплотить любую фантазию в обмен на капучино — но только в чашке, никаких пластиковых стаканчиков.

— Ибо так лучше, — неизменно добавлял художник по велосипедам.

— В каком смысле лучше? — допытывался Ансельмо.

Шагалыч потерянно оглядывался по сторонам, остальные добродушно пожимали плечами, и Ансельмо понимал, что задал один из своих ненужных вопросов. Вроде того про голос из радио, или тысячи других, каждый день возникавших в его голове. Он никогда не получал на них ответа. Ненужные вопросы не приходили ему на ум только в такие дни, как сегодняшний. Их выметал ветер. В такие дни он был абсолютно счастлив. Летал стрелой, обходя любое препятствие, и, ведомый по точной траектории таинственным инстинктом, быстро скользил среди автомобилей, как вода меж камней в реке.

Ансельмо ехал по длинной улице, зажатой между древними стенами. Машины бурчали в пробке, не двигаясь с места, с включенными моторами и скучающими автомобилистами. Невозможно не заскучать, сидя в жестяной коробке. И скучно в ней становится очень быстро. Ансельмо свернул вправо, объезжая машины одну за другой, гордый тем, что не имеет другого двигателя, кроме своих собственных мускулов. Выехав на широкий оживленный бульвар, он почти сразу свернул с него, углубляясь в лабиринт поднимавшихся вверх улиц. Подъем утомителен, но честен, потому что он всегда сдерживает обещания. И, как было обещано, за подъемом пришел спуск. Спуск — для тех, кто умеет влюбляться и не боится падать.

Ансельмо замер на несколько секунд, застыв на педалях, подняв глаза в небо. Синие радужки скользнули вдоль вытянутой линии облака, потом вниз по изрезанным краям крыш, по газону и наконец остановились на клумбе, обрамленной асфальтом.

Ансельмо повернул и медленно приблизился к траве, не сводя глаз с куста желтых цветов.

Сойдя с велосипеда, он наклонился к самым корням и пошарил руками среди стеблей, будто искал что-то. Его пальцы коснулись гладкой поверхности какого-то прямоугольного предмета. Ансельмо поднял его: это был довольно объемный конверт. Казалось, в нем лежит очень плотный лист бумаги, твердый и легкий. Что-то хрупкое и невесомое.

Ансельмо крест-накрест сложил ладони на конверте и закрыл глаза. Вдруг его веки дрогнули. Он распахнул ресницы и какое-то время обозревал пустоту перед собой.

Потом сунул руку в сумку и достал коричневый кожаный дневник, перетянутый темной лентой. Быстро написав три числа, он закрыл блокнот и снова положил его в сумку вместе с только что найденным конвертом.

Ветер не ослабевал. Ансельмо изучил небо, вернулся к велосипеду и быстро набрал скорость, оставив за спиной старинное здание, в котором помещалась самая престижная фотостудия в Риме, Студия 77.

Зеленый

Тот, кто поднимает глаза в небо,

ищет в облаках ответы,

потому что на земле находит только вопросы.

Тот, кто разговаривает с ветром, думает,

что он одинок, что его никто не хочет слышать

и что все равно ничего не изменишь.

Кто пускает все на ветер — доверяет ему,

зная, что он придет, чтобы смести

все наносное и обнаружить истину,

что покоится на дне.

Водолазка, толстовка, брюки цвета хаки, высокие ботинки. На левой руке металлический браслет.

— Дочура, не хочешь надеть юбку? Смотри, какое солнце сегодня, тепло. И у тебя такие красивые ноги.

Грета смотрела, как мать одна на другую закидывает стройные ноги под полами халата. Потом подняла глаза к небу. Неподвижные облака в кристальном воздухе. Идеальный день, чтобы крутить педали, юбка бы все испортила. Но мать все равно ничего не поймет. Поэтому она решила сменить тему:

— Что так рано встала?

— Хотела приготовить тебе завтрак.

— С чего это?

— С того, что сегодня первый день весны, — пропела мать таким тоном, будто сообщала миру радостную весть.

Грета молча утопила печенье в кофе с молоком. День как день, и даже хуже многих других, потому что обычно мать просыпалась поздно и она могла потихоньку выскользнуть из дома, избавив себя от ее советов о моде. А сегодня Серена даже положила ей пару печений на тарелку и сейчас сидела и смотрела на свою дочуру с видом заботливой мамы.

— А в итоге всего лишь печенье на тарелку положила…

Вот именно.

Грета залпом допила кофе, уставив глаза в часы, висевшие на стене кухни. Циферблатом было яблоко, нарисованное на дереве, а стрелками — две отъевшиеся гусеницы. Остатки ее детской, которые Серена Бианки не пожелала выбросить. Желтая гусеница показывала двенадцать, фиолетовая — семь. Пора было выдвигаться.

— Ты в школу?

— Нет, на море.

— Везет тебе.

Грета решила оставить это подобие шутки без ответа. Переместив металлический браслет с руки на лодыжку, она закрепила им на икре обтрепанный край брючины. Потом взяла велосипедную цепь и надела ее через плечо, словно воин портупею шпаги. Подняла Мерлина и быстрыми шагами направилась к двери. Мать, оценив результат с эстетической точки зрения, смиренно покачала головой и сосредоточилась на остатках завтрака.

— Грета…

— Да, Серена?

— Я сегодня вернусь рано. Мы можем поужинать вместе. Куплю что-нибудь вкусное и…

— Брось. Я вчера купила. В холодильнике всего полно.

Серена открыла холодильник и осмотрела покупки, сделанные дочерью. Не густо.

— Тебе не хочется чего-нибудь особенного? — спросила она. — Может, что-нибудь сладкое?

Понятно: сегодня был один из тех дней, когда мама проснулась в хорошем настроении. По причинам, которых Грета никогда не понимала, это случалось редко и проходило быстро. Наверное, стоило ловить момент.

— Окэ.

— О’кей? Чего бы ты хотела? — обрадовалась мама.

Но в ответ услышала только звук закрывшейся входной двери.

Юбка, ободок, блузка, рукава с буфами и парусиновые балетки с бантиками. Грета смотрела, как Лючия Де Мартино подпрыгивает по ступенькам школьной лестницы, и думала, что ее мать была бы самой счастливой женщиной в мире, имей она такую дочку. Мягкие щеки, словно созданные для улыбки, большие глаза, блестящие и темные, коса курчавых черных волос и ворох юбок в шкафу. Вот идеальная дочь для любой матери. Даже училка Моретти, единодушно признанная самой жестокой женщиной на планете Земля, питала к ней слабость. Когда Лючия входила в класс, у Моретти менялось выражение лица. Обычно застывшее в ехидной гримасе, оно вдруг озарялось каким-то человеческим светом. По школе ходил упорный слух, что Моретти подправила себе рот и хирург переусердствовал с силиконом, сделав из ее губ пару сарделек. Разумеется, никто никогда даже не думал спросить ее об этом напрямую, а сама Моретти не подтверждала, но и не опровергала этих сплетен. Она ограничивалась тем, что выказывала унылую досаду на лице и ходила с видом дивы на красной дорожке в ночь «Оскаров», забыв, что она не в кинотеатре «Кодак» в Лос-Анджелесе, а в обшарпанном классе третьего «Е». Иногда Грета восхищалась ее способностью абстрагироваться от убогой школьной обстановки, но не сегодня. Сегодня она ее ненавидела, и все.

— Грета Бианки, к доске — отчеканили сардельки Моретти.

Грета разработала особую тактику реагирования на вызовы к доске: не реагировать на них. Она сидела, как припаянная к своей парте, прижав ноги к ножкам стула, чтобы не поддаться искушению встать и испытать судьбу. Жизнь никогда не преподносила ей приятных сюрпризов, и она давно перестала верить в счастливый случай.

— Если ты не пойдешь к доске, я буду вынуждена поставить тебе плохую оценку.

С другими эта угроза срабатывала. Коварная Моретти давала тебе повод надеяться, что, если у тебя хватит смелости просто выйти к доске, она поставит тебе приличную отметку, не отличную, конечно, но, в общем, недалекую от удовлетворительной. Но Грета знала, что это ловушка. Она не готовилась к уроку и была способна только на немую сцену. А ее можно было играть и прижавшись к стулу.

— Только один вопрос, хорошо?

Сардельки задвигались, как змеи под дудку заклинателя.

Держись, Грета.

— Что-нибудь совсем простенькое, идет?

Держись. Сейчас она отстанет.

— Какое событие стало поводом к Первой мировой войне?

Сейчас она поставит тебе ноль и отстанет.

— Отказываясь отвечать на вопросы, ты вынуждаешь меня поставить тебе ноль. Это не прихоть — это математика.

Ну вот, Моретти почти закончила. Сейчас она снимет с ручки колпачок со скорбным видом человека, который очень не хочет делать то, что делает, но у него нет выбора и, в конце концов, все происходит для твоего же блага. Потом она выведет напротив фамилии Бианки очередной ноль, круглый и совершенный знак, напоминающий петлю для приговоренного… И тут экзекуцию неожиданно прервали.

Точнее, прервала. Девочка по имени Эмма. Она возникла на пороге класса, обрамленная дверным проемом, точно Венера в картинной раме. Тонкие руки, кожа цвета бледной луны, длинные медные волосы, рассыпавшиеся тонкими прядями по легкому и очень короткому платью, которое казалось нарисованным акварелью на совершенном теле.

— Простите, я опоздала, — улыбнулась Эмма, наклонив голову.

Моретти с каменным лицом сфотографировала ее с головы до ног. Потом на лице появилось привычное выражение унылой досады, и она вернулась к изучению журнала:

— Ты, стало быть, новенькая. Тебя зовут…

— …Эмма Килдэр. Куда мне сесть?

Моретти указала на единственное свободное место, рядом с Гретой. Новенькая пересекла класс, сопровождаемая завороженным взглядом мальчиков и оценивающим взглядом девочек. Оценивали все, кроме Лючии, которой Эмма сразу показалась очень милой. Сев рядом с Гретой, Килдэр повернулась к ней, протянула руку и уронила на лицо длинные волосы, как занавес по окончании представления. Сначала из-за этой импровизированной ширмы раздался шепот:

— Убийство эрцгерцога Франца Фердинанда 28 июня 1914 года в Сараево.

Потом появилось лицо Эммы, и новенькая звонко пропела:

— Будем знакомы? Как тебя зовут?

Грета назвала свое имя, опустила глаза и, сама не зная почему, пожала руку новой соседке.

— Отлично, теперь, когда вы познакомились, мы можем продолжить урок? — поинтересовалась Моретти.

Эмма кивнула.

— Итак, Бианки… на чем мы остановились… ах да… ноль.

Грета молчала.

— Убийство эрцгерцога Фр… — зашептала Эмма, повторяя попытку подсказать правильный ответ, но Грета оборвала ее на полуслове:

— Проф, вы ведь знаете, что я хочу сидеть одна.

Не удостоив ее взглядом, проф нарисовала ноль в журнале и прокомментировала невозмутимым тоном:

— Бианки говорит, когда должна молчать, и молчит, когда следовало бы высказаться.

Потом захлопнула журнал и извлекла из своей крокодиловой сумочки учебник истории.

Грета отлепила ноги от стула и чуть съехала под парту, скрестив руки на груди и уставившись в небо за классным окном. Она бы осталась в этой позе до звонка, как обычно, но новая соседка, казалось, решила нарушить ее обет молчания любой ценой. Она что-то быстро нацарапала на клочке бумаге и тайком передала его Грете.

«У Проф силиконовая грудь», — прочитала Грега и не смогла подавить невольно вырвавшийся смешок.

— Тебе весело, Бианки? — испепелила ее взглядом обладательница силиконовой груди.

Нет, весело ей не было. Наоборот, эта рыжеволосая ее сильно раздражала. Грета помотала головой и даже не обернулась в сторону Эммы.

Раскрыв учебник, Моретти со скучающим видом начала пересказывать печальную историю Франца Фердинанда.

Прошло пять минут. И Эмма возобновила атаку новым клочком бумаги: «А также рот и нос. Теперь все это делают. Ты бы переделала свой нос? Да — Нет».

Так, это уже слишком. Соседка перешла невидимую границу. Она вторглась на ее частную территорию. Скомкав бумагу и перекинув ее обратно, Грета прошипела, глядя прямо ей в лицо:

— Может, хватит?

Эмма внимательно изучила глаза напротив и выдохнула с облегчением:

— А! Вот какого цвета твои глаза! Зеленые!

— В эфире — второй эскиз из симфонии La Mer, «Море», Клода Дебюсси, — проинформировало радио обычным грустным голосом. В мастерской послышался робкий плеск арф, за ними на всех парусах пришли духовые и скрипки, а следом громом волн, разбивающихся о скалы, ворвались ударные.

Гвидо с благодарностью впускал звуки в уши, поливая тонкой струей масла цепь светло-зеленого «Бианки». Потом запустил зубчатые колеса и долго смотрел, как механизмы бесшумно вклиниваются друг в друга. Он закончил, старый тридцатилетний велосипед казался возродившимся к жизни. Гвидо еще раз осмотрел аксессуары: родной насос, прикрепленный к раме, набор самых необходимых инструментов за седлом, сигнальные фонари, красный сзади, белый спереди. Он решил, что неплохо поработал, но проверить это можно было только одним способом: сесть за руль.

Гвидо подошел к седлу, взялся за обе ручки, наклонился вперед… и задрожал всем телом. Сделал глубокий вдох и попробовал еще раз. Бесполезно. После аварии он так и не смог больше сесть на велосипед. Всякий раз, как он пытался это сделать, от паники у него каменели все мышцы. Другие, более опытные гонщики говорили, что надо подождать, что все пройдет. Но ничего не проходило. Гвидо пожал плечами, стараясь избавиться от своих мыслей, потом повернулся к сыну:

— Ансельмо, не хочешь прокатиться?

Юноша тут же отложил покрышку, которую латал, и прыгнул в седло. Он ждал этого момента с того дня, как Гвидо начал реставрацию. И теперь, когда все было готово, ему не терпелось сделать круг на велосипеде, на котором его отец выиграл столько гонок. Он наклонился над рулем и сжал ручки с видом спортсмена перед большим стартом.

— Только один круг, и тут же вернусь, — пообещал он.

Но у ветра были на его счет совсем другие планы…

— Я думаю, мы пробудем в Италии год, а потом кто знает… — закончила Эмма.

Она сидела на парте, закинув одна на другую свои длинные ноги без всякого стыда и коварства. Вокруг нее толпились с десяток одноклассников, отказавшихся от пиццы ради того, чтобы всю перемену слушать историю путешествий семейства Килдэр. Но когда история подошла к концу, они не знали, что сказать. Ни у кого из них не было в жизни столько приключений, и они чувствовали себя неловко. Любой комментарий звучал бы банально, поэтому все предпочитали молчать. Лед растопила Лючия самым банальным из всех банальных комментариев:

— А-бал-деть… Ты так много путешествовала!

— Что делать? Мой отец должен постоянно менять города… и мы вместе с ним.

— А кто твой отец?

— Архитектор.

Лючия понятия не имела, в чем состоит работа архитектора. Она наморщила лоб — так, что ее темные брови приняли форму двух вопросительных знаков. Эмма их заметила и пояснила:

— Он рисует дома, стадионы, библиотеки, школы… всякое такое. А потом едет в город, в котором их строят, чтобы следить за ходом работ.

— А-бал-деть, — прокомментировала Лючия. — А я дальше Остии никуда не ездила.

— Я никогда там не была! Там хорошо?

— Там прекрасно! Море! Пляж! — заверещала Лючия, как будто только что назвала самые восхитительные плоды Творения.

Грета возвела глаза к небу. Остия была одним из самых ужасных мест из всех, что она когда-либо видела. Море было отвратительное, пляж был отвратительный, но отвратительнее всего была вся эта история с путешествиями Эммы. Теперь она рассказывала о Нью-Йорке, где семейство Килдэр прожило два года и где Эмма повстречала темнокожего юношу, в которого влюбилась без памяти.

— Но мне пришлось его оставить, потому что отцу надо было переезжать в Париж, — сказала она без грусти. — Я не верю в отношения на расстоянии. Они всегда заканчиваются одинаково: отправляешь кучу мейлов, вечно пялишься на свое отражение в мониторе и вместо того, чтобы развлекаться и знакомиться с новыми людьми, страдаешь и плачешь, закрывшись в комнате с ноутбуком на коленях. И ради чего? Нет, лучше покончить со всем сразу.

Лючия ловила каждое ее слово. У Эммы уже был мальчик, и она даже бросила его. В ее голове возникла драматичная сцена в аэропорту, разрывающее душу прощание, наверное, букет цветов и потом Париж.

— А какой он, Париж? — спросила маленькая мечтательница.

На этот вопрос Эмма ответила не сразу.

— Париж нельзя описать. Париж надо видеть.

— А-бал-деть… — в очередной раз протянула Лючия.

Грета считала. Это было двадцатое. Лючия двадцать раз сказала «абалдеть» с тех пор, как ее новая одноклассница начала повесть о своих чудесных приключениях, и Грету это стало раздражать всерьез. Она поняла, что двадцать первого раза ей не вынести. Не понимала она другого: почему она до сих пор не встала из-за парты и не отправилась в обычную одинокую прогулку по коридору? Что она делала в этой толпе, собравшейся вокруг ее новой, приставучей соседки по парте? Прежде чем она успела ответить, прозвенел звонок с перемены и все вернулись на свои места.

Вторая часть дня протекла медленно и скучно. Эмма больше не писала ей записочек и не нашептывала в ухо свои невероятные истории. Грета решила, что избавилась от нее, по крайней мере, до следующего дня, но, выходя из школы, поняла, что ошиблась.

— Эй, девочки! — позвала Килдэр, спускаясь по лестнице.

Лючия тут же обернулась, Грета сделала вид, что не слышит. Но ей это не помогло. Эмма взяла ее под руку и вытащила из толпы ребят, выходивших из школы.

— Я тут подумала: может, встретимся сегодня все втроем после обеда и пойдем шопинговать?

Вот почему Эмма молчала все это время: ее мысли были заняты составлением нового плана социализации с новыми подружками в новом городе, куда ее семью забросило на год, а потом кто знает.

— Я ненавижу шопинг, — отрезала Грета.

— Я обожаю шопинг! — одновременно с ней прощебетала Лючия.

— Я тебе не верю, — пожала плечами Эмма. — На всей Земле нет такой девочки, которая бы ненавидела шопинг.

— Одна есть, — заявила Грета почти с гордостью.

Эмму это задело. Грета рубила слова короткими слогами, резко и четко чеканила свои мысли, нисколько не стараясь быть вежливой, и рядом с ней все казалось более настоящим. И таким далеким от гостиной в доме Килдэр, где каждый жест был определен изысканными манерами, усвоенными за долгие годы путешествий и шопинга в самых цивилизованных городах мира.

— Хорошо, что же тогда тебе нравится делать? — спросила она у Греты с искренним любопытством.

— Вместо того чтобы стоять полдня в очереди, чтобы купить новую футболку? Да кучу всего.

— Например?

— А тебе-то что?

— И потом, прости, кто тебе сказал, что я собираюсь купить футболку?

— А мне-то что?

— Ей очень нравится ездить на велосипеде! — успела вмешаться Лючия, прежде чем собеседницы набросились друг на друга как две разъяренные кошки. — Правда, Грета?

— Правда, — согласилась Грета, повернулась спиной к обеим и направилась к Мерлину. Сняла цепь, повесила ее себе на грудь, натянула браслет на икру и закрутила педалями, успокаиваясь и оставляя позади Эмму с ее болтовней.

— Слушай, ну зачем она тебе? — спросила Лючия. — Я знаю ее два года, и она всегда была такой.

— Какой «такой»?

— Вредной.

Эмма весело улыбнулась:

— Она не вредная. Она притворяется.

Брови Лючии снова превратились в два вопросительных знака, но на этот раз она не получила ответа.

— Ну что, встретимся в три в центре, идет? — предложила Эмма.

— Идет. Можем встретиться на Кампо де Фиори. Там работают мои родители.

— Отлично! — одобрила Эмма, помахала рукой и направилась к дому.

Лючия заложила большие пальцы за лямки рюкзака и двинулась в противоположном направлении, всерьез размышляя о том, с чего бы это человеку понадобилось притворяться вредным. Она уже дошла до прилавка, за которым торговали родители, но так и не нашла убедительных объяснений.

Супруги Де Мартино владели прилавком овощей и фруктов в самом центре рынка на Кампо де Фиори. Они всю жизнь работали бок о бок и гордились двумя вещами: своими помидорами и своими детьми. И тех и других они считали плодом своей любви и преданности, единственное отличие состояло в том, что помидоры всегда зрели слишком медленно, а дети росли слишком быстро. Два старших брата Лючии были уже совсем взрослыми, один пошел в дорожную полицию, другой только что поступил в университет. Но теперь и их малышка на глазах превращалась в молодую девушку. Отец упорно не хотел этого замечать и продолжал называть ее уменьшительно-ласкательными именами, навеянными сезонными овощами и фруктами. Осенью он называл ее «тыквочкой» или «фасолинкой», зимой она становилась «морковиной» или «капусточкой», весной на главу семейства Де Мартино снисходило вдохновение и он творил шедевры вроде «огуречичек», «клубничника», «артишочек», готовясь к летнему триумфу, когда Лючия называлась только одним гордым именем: «помидорка».

— А вот и она, моя прекрасная клубничинка! — обрадовался папа Де Мартино, увидев дочь в самом начале рынка.

— Самая прекрасная на площади! — подхватила Сестра Франка.

Сестра Франка, как звали ее все торговцы на Кампо де Фиори, была жадной старухой, переодевшейся в добрую бабушку. Она продавала консервированные оливки по цене чистейших алмазов, нисколько не стыдясь и даже считая это в некотором роде своим законным правом, своей пенсией после стольких лет честного труда. Ее любимыми жертвами были туристы. Ей всегда удавалось обмануть их при помощи одной и той же коварной тактики: наполняя кулечек, свернутый из старых газет, Сестра Франка отвлекала внимание клиентки лавиной комплиментов, которые она распыляла на причудливой смеси английского языка с римским диалектом:

— Ю ар соу красивая! Ю ар лайк мадонна в Сан-Пьетро! Красавица-просто-красавица! Ар ю э топ модел?

Она спрашивала это у шведок ростом метр девяносто и у полутораметровых японок с одинаковым неискренним любопытством.

Туристка улыбалась, благодарила, ликовала и не обращала никакого внимания на то, сколько оливок Сестра Франка сыпала в кулечек, свернутый из старых газет. Когда приходило время расплаты, было уже слишком поздно: кулечек был аккуратно завернут и весил в три раза больше, чем того хотела красивая мадонна из Сан-Пьетро.

— Ну что мне теперь — открывать его? Нет-нет, бери так.

Сестра Франка сплавляла сверток, хватала деньги и принималась изучать площадь в поисках новой жертвы. Но при виде Лючии ее охватывали приступы нежности.

— Повезет тому, кому ты достанешься, — громко кричала Франка, прикладывая руку к сердцу.

Лючия приветствовала ее, шевеля пальцами в воздухе, но без улыбки. Всякий раз, когда старуха говорила о счастливце, который ее полюбит, у Лючии кололо в животе. Где он, этот счастливчик? Почему до сих пор не объявился? Она его уже встретила и еще не знает об этом или она пока не была с ним знакома? Сколько времени ей еще ждать его? Лючия подумала об Эмме. У нее, наверное, уже была тысяча историй любви, а может, она уже даже целовалась.

— Хочешь две оливочки? — прервала Франка ее романтические мечты.

— Нет, спасибо, — отказалась Лючия и направилась к родителям.

— Что в школе?

— Все хорошо, мама. У нас новенькая в классе. Она родилась в Голландии, но путешествует по всему свету, потому что ее отец рисует дома. Ее мать итальянка, поэтому она прекрасно говорит по-итальянски, а еще по-английски и по-французски.

— Приведи ее как-нибудь к Сестре Франке, может, научится чему… — пошутила синьора Де Мартино.

— Ага, попозже. Она придет сюда в три. Она звала меня на шопинг. Можно мне пойти с ней?

Мать в изумлении посмотрела на дочь. Она никогда не слышала от нее слов типа «шопинг». Наверное, уже успела подхватить от своей новой одноклассницы. Маме почему-то стало неловко.

— А уроки?

— Нам мало задали, я могу сделать все, когда вернусь.

— Куда вы идете?

— Думали походить по магазинам здесь, в центре.

Синьоре Де Мартино стало легче:

— Ну хорошо, только сначала пусть заглянет к нам, я угощу ее свежей клубникой. Договорились?

— Да. Спасибо, мама, — сказала Лючия, глядя на мать так, будто они ни о чем не договорились.

— Ты что? — спросила Де Мартино-мама.

Дочь промолчала.

— Что за шопинг с корзинкой клубники, правда, артишочек? — угадал Де Мартино-папа и, открыв кассу, протянул своей девочке двадцать евро.

— Нино, ты что?

— Да ладно тебе, Клара, иногда можно…

Клара нахмурилась:

— Я считаю, что неправильно давать ребенку столько денег, пока…

— Мама! — перебила ее Лючия. — Давай я вымою цикорий, и будем считать, что я их заработала.

И, как всегда, стоило Лючии посмотреть своими прекрасными живыми глазами в глаза собеседнику — недовольства как не бывало.

— Чудно, — согласилась мама и, взяв огромный ящик, доверху заполненный темно-зелеными листьями, поставила его перед дочкой. Лючия взяла небольшой нож, окунула руки в зелень, сулившую незабываемый вечер, и тут же принялась за работу. Глядя на ее счастливое лицо и на пучки сочных листьев, папа де Мартино не смог устоять:

— Давай, я тебе помогу.

— Нино, так не считается! — попыталась воспротивиться Клара.

— А так? — спросил ее муж, забравшись с ногами на стул.

Клара улыбнулась, подняла руки вверх в знак того, что признает свое поражение, и вернулась к рассеянным прохожим на Кампо де Фиори.

Завтра

Ансельмо крутил педали, уже почти два часа не слезая с отцовского велосипеда.

Он укатил далеко от мастерской и уже давно должен был повернуть обратно, но у него не было ни малейшего желания. Он проехал через всю окраину, пересек большие проспекты, двигаясь на юг, и спустился к берегу Тибра. Вдоль реки тянулась велосипедная дорожка, нырявшая под римские мосты, как под руки старого великана из камня и металла. Из-за парапета набережной выглядывали барочные здания, томно помигивая изогнутыми окнами из-под мраморного убранства; за поворотами мелькали цветущие холмы в водовороте пьянящих ароматов, и опоры мостов отбивали ритм тяжелой поступью кирпичных и каменных колонн.

Это был один из тех дней, когда педали крутились сами собой, без усилий, нарезая дорогу легкими обручами, поднимавшимися от лодыжек к коленям. Это гармоничное движение требовало повторения в постоянном ритме и наполняло мышцы гипнотическим теплом пылающего камина. Его отец здорово поработал над велосипедом… и значит, он тоже был виноват в том, что Ансельмо не хотел слезать с седла.

Конечно, ему следовало бы помочь сегодня в мастерской. Это было частью уговора. Отец разрешил ему бросить лицей только с условием, что он начнет работать. Выберет себе какое-нибудь дело, от которого пачкаются руки и появляются мозоли. Ансельмо был только рад, в школе ему никогда не нравилось, он узнал намного больше, разглядывая мир со своего велосипеда, чем за все часы, проведенные за партой. В классе его всегда одолевала смертельная скука, он то и дело отвлекался и большую часть времени изучал небо за окном. И потом, он не мог долго сидеть на одном месте. Его хватало ровно на четверть часа. Он и ночью постоянно ворочался, меняя положение тела. Словом, юноша был совершенно неприспособлен к студенческой жизни, и, к счастью, его отец это вовремя понял.

Даже во время езды на велосипеде его вдруг охватывало желание сменить позу, заглянуть на соседнюю улицу, свернуть, поехать назад. Вот и сейчас слева от него неожиданно возникла длинная лестница, приглашавшая его изменить маршрут движения. Ансельмо слез с велосипеда и взвалил его себе на плечи. Поднявшись по лестнице, он выехал на дорогу, ведущую в центр.

— Грета, дорогая, прости. Я не смогу сегодня вернуться к ужину. Срочная работа в ресторане.

Голос матери звучал старой песней, в тысячный раз раздававшейся из телефоннойтрубки.

— Окэ, — коротко отрезала Грета.

— Слушай, я хотела попросить тебя об одном одолжении. Я форму дома забыла, ты не могла бы мне ее завезти? Я буду на работе через полчаса, я сейчас в центре, за Кампо де Фиори. Помнишь, где это?

Грета закатила глаза к небу. Иногда ей казалось, что это она должна заботиться о своей матери как о ребенке, а не наоборот.

— Мама, я… — попробовала она возразить.

— Дорогая, я знаю. Но мы остались вдвоем и должны помогать друг другу.

Ну вот, разговор снова подошел к этой реплике. Нудный диалог повторялся без изменений. Теперь была ее очередь сказать то, что она всегда говорила в этом месте, строго следуя сценарию, как хорошая актриса:

— Не волнуйся, я все сделаю.

— Спасибо, ты золотце.

Золотце Грета положила трубку, не произнеся больше ни слова. Взяв форму матери, она сунула ее в рюкзак, подняла за раму Мерлина и водрузила его на спину. Спускаясь по лестнице, Грета хотела только одного: быстро крутить педали. Очень быстро.

Когда в половине четвертого Эмма еще не явилась, мама Лючии начала нервничать:

— Нам надо сворачиваться в четыре…

— Сейчас она придет, мам. Она и сегодня утром опоздала — наверное, у нее такой характер.

— Хорош характер! — фыркнула Клара, перекладывая из рук в руки корзинку с клубникой, которую она отложила для девочек.

— Извините, я опоздала! — пропела Эмма, неожиданно появившись у нее за спиной.

Клара вздрогнула. Лючия улыбнулась:

— Вот и она! Привет. Знакомься, это моя мама.

— Добрый день. Меня зовут Эмма. Я живу здесь прямо за площадью, но заблудилась в переулках. Рим такой красивый, но все эти улочки меня немного путают… — сказала Эмма, протягивая руку синьоре Де Мартино.

Клара сунула в нее клубнику.

Эмма потянула носом и восторженно воскликнула:

— Мама мне говорила, что итальянские фрукты особенные, но эта клубника просто божественна!

Прямо в яблочко. Эмма вмиг покорила сердце синьоры Де Мартино: сделать комплимент ее фруктам — все равно что сделать комплимент ей самой. Клара тут же простила ей не только опоздание, но и то глупое слово, которому она научила ее дочь.

— Итак, у нас время шопинга, — объявила Лючия.

— Хорошо, мы с папой закончим тут все и пойдем выпить кофе, чтобы дать вам побольше времени, — но не уходите далеко, договорились?

Лючия прыгнула ей на шею от счастья и крепко поцеловала в знак благодарности.

— До свидания и спасибо за клубнику, — попрощалась Эмма.

— Не скучай, артишочек! — напутствовал дочь Де Мартино-папа.

— Артишочек?!

— Да не обращай внимания, папа называет меня всякими абсурдными именами. Куда идем?

— За лифчиком! Согласна?

— Я… вообще-то… их не ношу… — смутилась Лючия, став цвета помидоров своего отца.

Эмма это заметила, но ничего не сказала.

— Тогда будешь советовать мне. Хорошо?

— Хорошо, — ответила Лючия, приободрившись.

Они вышли на более широкую улицу и минут через десять уже стояли перед самым элегантным универмагом в городе. В витрине блистали пластиковые женщины, покрытые микроскопическими зеркальцами и платьями, сведенными к возможному минимуму.

— Заходим? — Эмма нетерпеливо схватила подругу за руку.

В этот момент из-за угла появилась Грета, медленно перебирая ногами рядом со своим велосипедом.

— Грета! — приветствовала ее Лючия.

Та ответила грустным взглядом ребенка, который упал и разбил коленку.

— Что ты тут делаешь? Что с тобой случилось?

На первый вопрос Грета решила не отвечать. Она только что отдала форму матери: к той вернулось ее привычное скверное настроение, и она настаивала на том, чтобы Грета весь вечер помогала ей в ресторане. Девочке удалось выкрутиться, прибегнув к обычной истории про домашние задания, и она рванула домой, но почти сразу была вынуждена остановиться.

— У меня шину прокололо.

— Абалдеть!

Лючия сказала «абалдеть». Она сказала это в двадцать первый раз. И в самый неподходящий момент. Грета решила, что у нее есть полное право сжать обеими руками шею Лючии Де Мартино и выдавить из нее все «абалдеть», прежде чем очередной одиозный инфинитив слетит с ее губ. Пожалуй, это был лучший способ унять досаду от того, что она должна была возвращаться домой пешком.

— Ой, как же ты теперь? Пойдешь домой пешком? — не унималась Лючия.

К счастью, Эмма вмешалась как нельзя вовремя:

— Мы можем помочь тебе чем-нибудь?

— Мне не нужна ваша помощь.

— А я думаю, нужна.

— Ты ошибаешься.

— Грета, это не трагедия! Зайдем в спортивный магазин и купим тебе новое колесо.

— Это шина. И потом, ты видишь поблизости спортивный магазин?

Эмма безнадежно огляделась.

По улице неожиданно пронесся сильный и резкий порыв ветра. Грета закрыла глаза, защищаясь от пыли. Открыв их снова, она увидела, что рядом с ней тормозит велосипед светло-зеленого цвета. Высокий юноша в мужской шляпе.

— Камеру проколола? — спросил он, взглянув на Мерлина.

Это был он, тот псих под дождем. Только этого ей не хватало. Она пристально посмотрела на него с твердым намерением посоветовать держаться подальше, но юноша опередил ее.

— Ты… это ты! — воскликнул он с радостью, которая была совершенно неуместна.

— Вы знакомы? — спросила Лючия.

— Нет, — ответила Грета.

— Да, — ответил юноша, не слушая ее. — У тебя есть запасная шина?

Вместо ответа Грета покачала головой.

— Мы пытались выяснить, нет ли тут поблизости какого-нибудь спортивного магазина… Может, ты знаешь? — вмешалась Лючия.

Ансельмо покачал головой, спрыгнул с велосипеда, прислонил его к стене, потом взял Мерлина и поднял его с земли. Грета отреагировала молниеносно: она терпеть не могла, когда кто-то, особенно незнакомый, прикасался к ее велосипеду.

— Стоять! — выкрикнула она, ухватив Ансельмо за запястье.

И что-то остановилось на самом деле, прервав единообразное течение времени. Ансельмо почувствовал, как пальцы Греты сжимают его руку, обжигая кожу, и отзвук этого неожиданного прикосновения распространился по всему телу как ударная волна. Он пристально посмотрел на нее, охватив одним взглядом всю ее крошечную фигурку.

Грета заметила взгляд и, смутившись, разжала пальцы. Посмотрев на свою руку как на чужую, она тут же спрятала ее в карман толстовки. Они оба опустили глаза и перестали дышать.

— Я поняла! Ты умеешь чинить велосипеды, да? — откуда-то издалека проверещала Лючия.

Ее звонкий голос вернул их на землю.

— Да, это моя работа, — ответил Ансельмо.

Он разомкнул рычаг в центре спиц и высвободил колесо.

— Абалдеть! Вот это удача! Грета, ты слышала?

Грета пожала плечами, не в состоянии выговорить ни слова, пока Ансельмо откручивал обод от корпуса Мерлина. Девочка вдруг почувствовала, что сама стала как велосипед и что этот юноша разбирает на детали ее тело, стараясь починить что-то, что сломалось у нее внутри. Она не могла точно объяснить, что с ней происходило. Что-то жгло пальцы руки, которой она схватила его запястье, и этот жар ее очень пугал.

— Намного лучше, чем магазин, да? — с иронией в голосе вступила Эмма, оглядывая прекрасного юношу, свалившегося с неба. Грета сделала вид, будто ее не слышит.

— Это точно! Тебе помочь? — предложила Лючия.

— Да, — ответил он, — видишь вон ту маленькую сумку за седлом моего велосипеда?

Лючия кивнула.

— Открой ее и тащи сюда все, что найдешь.

Сияя от счастья, Лючия вприпрыжку полетела к велосипеду. В сумке нашлась новая камера и три маленьких металлических инструмента, сложенных так, чтобы занимать как можно меньше места. Формой инструменты напоминали сосульки, только были чуть короче и толще. Ансельмо зажал колесо коленями, чтобы крепче держать его, и просунул сосульки между ободом и покрышкой, нажимая на рычаг до тех пор, пока резиновая часть не слетела с металлической. Сняв уже совсем спущенную камеру, он подал ее Эмме. Та смотрела на грязного и зловонного резинового червяка, не шевельнув и пальцем.

— Извини, что мне с этим делать?

— Отложи в сторону, ее можно починить.

— Нет, спасибо, мне это не нужно, — сказала Эмма, даже не думая прикасаться к этой гадости. Тогда вперед выступила Лючия.

— А мне нужно, и даже очень, — сказала она, беря камеру в руки как драгоценный предмет. Чем дольше она смотрела на Ансельмо, тем более потрясающим он ей казался. То, что он делал, то, что говорил, — все было потрясающим. И даже если бы он ничего не делал, он все равно был бы потрясающим. А вот Эмме вдруг стало скучно.

— Ладно, если мы тут больше не нужны, у нас с Лючией еще много дел.

— Но ведь мы тут еще нужны, да? — спросила Лючия с надеждой в голосе.

— Еще какое-то время, — подтвердил потрясающий юноша.

Он слега накачал новую камеру и разместил ее в углублении покрышки. Потом вставил клапан в маленькое отверстие в ободе и слегка надавил, чтобы закрепить резину на металле. Наконец, надев колесо на раму, он хорошенько накачал его.

— Вот, теперь готово, — сказал он, возвращая велосипед законной владелице.

— Потрясающе! — выдохнула Лючия.

Грета ухватилась за руль Мерлина:

— Спасибо. Сколько с меня?

— Нисколько. Ты мне должна новую камеру, и все.

— Что?

— Я тебе только что отдал свою, завтра она может мне понадобиться.

— Правильно! — обрадовалась Лючия. — Мы можем зайти к тебе и занести новое колесо. Где ты работаешь?

Эмма удивилась: она никогда бы не подумала, что маленькая Лючия может быть такой предприимчивой.

А Лючия даже не думала о том, что говорила. Все ее мысли были только об одном: она должна увидеть потрясающего юношу любой ценой. Будь ее воля, она бы тут же вскочила на раму его велосипеда. Она уже представила, как пересекает Кампо де Фиори, проносится среди прилавков, зажатая между рулем и его руками, останавливается перед оливками Сестры Франки и наконец сообщает ей радостную новость:

— Вот он, тот счастливчик!

— Я работаю в веломастерской на улице Джентилини, 196, — проинформировал их Ансельмо.

— В вело… что? — не поняла Эмма.

— Где это? — одновременно с ней спросила Лючия, которая уже была готова отправиться за ним хоть на край света.

— Вы знаете Корвиале?

— Нет, — хором ответили обе подружки.

— Да, — кивнула Грета, чувствуя как страх перерастает в ужас.

— Тогда я вас жду.

— Здорово! Увидимся завтра! В велочто-то-там! — пропела Лючия в спину Ансельмо, быстро удалявшемуся в потоке машин. Она смотрела, как он уносит с собой ее сердце, и вздыхала, не скрывая восторга.

— Кажется, здесь кто-то только что влюбился… — предположила Эмма.

— Я! — уже в полной эйфории воскликнула Лючия.

И только потом поняла, что именно она сказала. И что говорила и делала в последние пять минут. У нее возникло ужасное подозрение, что она несколько перегнула палку:

— Как ты думаешь, он это заметил?

— Ты не то чтобы очень старалась это скрыть…

— А что, надо было скрывать?

— Видишь ли, Лючия, в искусстве соблазнения все решают детали: взгляды, молчание, ожидание. Тайна.

— Я знала, что ты в этом разбираешься!

— Да, немного…

— Тогда ты должна мне все объяснить, потому что я ничего не понимаю. Но он ведь потрясающий? Правда, потрясающий? Как же мне заставить его пасть к моим ногам?

Разговор становился просто невыносимым.

— Мне пора, — объявила Грета.

— Можно я оставлю себе проколотое колесо? Как сувенир…

Невыносима и назойлива.

Грета сорвалась с места, не сказав больше ни слова.

— Она сказала «да»?

— Ну конечно! — заверила подругу Эмма. — А теперь пойдем купим что-нибудь приличное на завтра.

Втроем

На следующий день в школе Эмма и Лючия обменялись тонной записок, прошептались всю перемену и то и дело по очереди выходили из класса под предлогом «можно в туалет?». Грета наблюдала за ними с безопасного расстояния, надеясь, что между девочками возникла настоящая дружба, от которой она постарается держаться подальше. Но она снова недооценила Эмму Килдэр.

После занятий рыжая застукала ее у выхода:

— Значит, встречаемся сегодня после обеда?

— Нет. Зачем?

— Ты ведь должна вернуть шину тому парню.

— Я думала, это хочет сделать Лючия.

— Да, но будет лучше, если мы пойдем все вместе. Мы ведь даже не знаем, что это за тип…

— И потом втроем веселее! — вставила Лючия.

Грета ускорила шаг, направляясь к школьной ограде, и приготовила ключи, чтобы отвязать Мерлина.

— Слушайте, по-моему, вы несколько преувеличиваете. Надо всего лишь вернуть ему камеру. Это двухминутное дело. Что может произойти за две минуты?

— Вот именно, что может ничего не произойти. В этом проблема, — фыркнула Лючия.

— А вот если пойдешь ты со своим велосипедом, может, в нем найдется еще что починить, какая-нибудь маленькая неполадка, и мы сможем задержаться в мастерской на часок. Поболтаем немного… — раскрыла свой план Эмма.

— Мой велосипед в полном порядке.

— Прям в полном-полном?

— Да.

— Разве тебе не хочется избавиться от всей этой ржавчины и покрасить эти… железные трубы?

— Если вы ищете предлог, чтобы затащить меня в мастерскую, вы зря теряете время.

С этими словами Грета оседлала велосипед, попрощалась и полетела как можно дальше от школы.

Она не хотела признаваться самой себе, но при одной лишь мысли снова увидеть Ансельмо у нее начинало бешено стучать сердце, как в конце слишком опасного спуска. И ей это ощущение совсем не нравилось.

— Твой план не сработал, — прокомментировала Лючия.

Молчание.

— Что будем делать?

Снова молчание.

— Эмма?

— М-м-м-м?

— Что будем делать?

Эмма долго и пристально смотрела на подругу.

— У тебя ведь есть брат, да?

— У меня их два, но при чем тут это?

— Один из них работает в дорожной полиции, да?

— Да, но…

— Думаешь, его можно попросить о небольшом одолжении?

— Я… ну конечно.

— Тогда звони ему.

Сидя на протертом диване, Ансельмо изучал рисунок вен на своих запястьях. Одну руку он держал на коленях, другой водил по тонким синим линиям под кожей. Потом сдавил два пальца и прислушался к пульсации крови в подушечках. Что произошло вчера? Откуда взялась эта пустота, вдруг лишившая его дыхания? Куда оно подевалось? Он увидел, как зеленые глаза сердитой девочки раскрылись, будто только что появившиеся из почек листья, и ее взгляд сотворил пространство, которого прежде не было и из которого ее глаза продолжали задавать ему вопросы. Он махнул рукой, пытаясь освободиться от этого зеленого цвета, от пустоты и всех этих вопросов. Напрасные усилия. Все осталось на своих местах. Ничто никуда не ушло.

— В эфире Spiegel im Spiegel, «Зеркало в зеркале» Арво Пярта, — объявил грустный голос из радиоприемника.

Короткие звуки фортепьяно закапали с потолка под скрежещущий звук скрипки. Каждая капля — зеркало. Во всех зеркалах — ее отражение.

— Ханс? Ты жив?

Шагалыч провел кисточкой по носу друга, погруженного в водоворот своих мыслей. Он настаивал на этом имени: Ханс. И произносил его на немецкий манер, с сильным придыханием в начале слова.

— Скажи честно, задумался над очередным ненужным вопросом, типа про капучино в пластиковом стаканчике?..

Ансельмо улыбнулся, тихо покачав головой и ничего не ответив. В общем, друг был недалек от истины.

— Ох, зря ты сидишь целый день на Клоповнике. Клоповник наводит на грустные мысли!

Это было еще одно прозвище, придуманное Шагалычем, — на этот раз для протертого дивана. По мнению велохудожника, этот ужасный предмет оскорблял хороший вкус. Ему бы очень хотелось подновить диван, сделать его более ярким, добавить что-нибудь, пусть даже совсем простое — пару бабочек, к примеру, но Гвидо был категорически против. В итоге Шагалыч стал называть диван Клоповником — в том смысле, что с удовольствием на нем могут сидеть разве что клопы. И Ансельмо действительно выглядел не очень счастливым среди этих выцветших подушек.

— Эй, что с тобой? Ты похож на мраморную статую… Дай-ка я тебя раскрашу, — попытался пошутить Шагалыч.

— Не сейчас, — вмешался Гвидо. — Сейчас Хансу надо идти.

Только теперь Ансельмо заметил, что ветер усилился. Ветер стучался в окна, раздувал простыни, развешанные на солнце, разбрасывал пыльцу по улицам города. Винт вращался, набирая скорость. Его пронзительный свист звучал диссонансом нежным звукам фортепьяно, лившимся из приемника. Ансельмо не хотелось никуда идти. Он хотел остаться на диване и ждать девочку с сердитыми глазами. Если она сегодня придет, они могут разминуться. И вдруг тогда он ее больше никогда не увидит?

— А что, если я останусь сегодня здесь? Я ведь могу пойти и в другой раз, — робко предложил он отцу.

— Нет, не можешь, — ответил Гвидо, явно не ожидавший подобного предложения, — ты должен идти сейчас.

Ансельмо и сам это знал, и в первый раз в своей жизни он захотел, чтобы все было по-другому. Но раз изменить ничего нельзя, ему, во всяком случае, стоило поторопиться: если он быстро управится, у него будет шанс, вернувшись, застать ее в мастерской.

— Увидимся позже, дружище, — попрощался он с велохудожником, положив ему руку на плечо.

Тот разочарованно кивнул:

— Жаль. Я вчера сотворил раму в разноцветный горошек. Получился подлинный шедевр. Можете повысить меня из Шагалыча в Вангогыча. Я это заслужил.

Гвидо рассмеялся, Ансельмо нахмурился. Взяв связку ключей на кожаном шнурке, он направился к двери в глубине комнаты и вернулся в мастерскую с почтальонской сумкой, тяжелой и распухшей, как глаза от слез.

Грета знала, что лучше этого не делать, но когда дорога была полупустой, а асфальт достаточно гладким, она отпускала руль и крутила педали, держа руки на бедрах. Ей нужен был только прямой участок дороги с ровным асфальтом, не слишком оживленный и достаточно широкий. В Риме таких дорог очень мало. Большинство римских улиц изрыто ямами размером с кратер, но рядом с домом она нашла идеальное место: полосу для общественного транспорта. Общественный транспорт ходил редко и медленно, полоса сама собой превращалась в импровизированную велосипедную дорожку, и Грете казалось, что она вольна ехать по ней на своем велосипеде, как на скакуне по бескрайним прериям. Единственной помехой были светофоры.

Загорелся красный, и ей пришлось остановить свой бег. Она смотрела на монотонный поток автомобилей, проезжавших перед ней, когда рядом с ее велосипедом остановился синий мотоцикл дорожной полиции с включенными мигалками.

— Ездить на велосипеде без рук опасно, — произнесла голова под шлемом, — и, кстати, запрещено.

— Извините, — пробормотала Грета, застигнутая врасплох, — я не знала.

— Прошу вас покинуть транспортное средство и предъявить документы, — приказал шлем.

Грета беспрекословно подчинилась, хотя ситуация казалось ей, мягко говоря, абсурдной. Полицейский проверил удостоверение личности, потом склонился над велосипедом и, досконально осмотрев его, сделал заключение:

— Так не пойдет. Надо менять тормоза. Они изношены. Когда ты в последний раз проходила техосмотр?

— Я не думала, что для велосипедов необходим техосмотр…

— Не просто необходим — обязателен. Мне придется тебя оштрафовать.

Грета побледнела: только не штраф. Что она скажет маме?

— Нет, пожалуйста! Я обещаю, что заменю тормоза.

Полицейский покачал головой и вынул планшет, чтобы выписать штраф.

— Пожалуйста! Я сегодня же поеду менять тормоза. Тут недалеко есть мастерская по ремонту велосипедов.

— Слишком поздно. Раньше надо было думать.

— Я вас очень прошу! Это займет одну минуту, мастерская здесь в двух шагах, — Грета махнула рукой куда-то влево, — на улице Джентилини, 196.

Полицейский тут же успокоился и убрал планшет:

— Хорошо, только если завтра я снова увижу вас на транспортном средстве, не прошедшем техосмотр, я вынужден буду выписать вам уже более крупный штраф. Вы меня понимаете?

— Да-да. Не беспокойтесь. Я еду в мастерскую.

Полицейский мотоцикл с грохотом удалился. Грета снова села на велосипед, крепко схватившись руками за руль и пытаясь унять переполох в сердце. У нее нет выхода, теперь ей точно придется снова увидеть парня из мастерской. Она почувствовала жжение в ладони, как вчера, когда схватила его за руку за то, что он посмел прикоснуться к ее велосипеду. И ее снова охватил тот же страх.

Спокойно, Грета. Ты поедешь в мастерскую, оставишь велосипед и вернешься за ним, когда он будет готов. Никто не заставит тебя находиться там против твоей воли. Сможешь уйти когда захочешь. Но чем больше она повторяла эти слова, тем неувереннее себя чувствовала.

— Ну? Что она тебе сказала? — в нетерпении спросила Лючия.

Брат снял шлем решительным жестом рыцаря, разоблачающегося после победы в великой битве, и сошел с мотоцикла.

— Сказала, что пойдет в мастерскую сегодня же.

— Спасибо! Ты лучший брат на свете! — От избытка чувств Лючия бросилась ему на шею.

— Ты мне как-нибудь потом объяснишь, что именно я сделал, потому что я так ничего и не понял.

— Да-да. Потом, когда подрастешь, — хихикнула Лючия.

Из мотоцикла послышался сигнал рации, передававшей сообщение от центрального поста дорожной полиции Рима.

— Мне надо ехать. Будь умницей.

— Ты тоже.

Подождав, пока мотоцикл удалится на безопасное расстояние, Лючия взяла телефон и позвонила Эмме:

— Все в порядке! Ты гений!

— Отлично. Переходим ко второму этапу операции.

— Да! Второй этап… Какой второй этап?

— Засада!

— Ах да, конечно! Засада. А что за «засада»?

Эмма смиренно вздохнула:

— Я зайду за тобой через десять минут и объясню.

— Хорошо, я тебя жду.

Через четверть часа Эмма появилась у прилавка супругов Де Мартино в темных очках, в коротком платье канареечного цвета и с картой Рима в руках.

— Вы куда? — поинтересовалась Де Мартино-мама.

— На прогулку в парк, — солгала Эмма.

— С картой?

— Мне нужно осваиваться… я живу в Риме всего несколько дней…

Мама Лючии посмотрела на нее без особого доверия. А Лючия схватила подругу за руку и потянула к выходу с рынка.

— Красавица! Повезет тому, кому ты достанешься! — приветствовала ее Сестра Франка.

— Мы как раз за ним и идем, — прокомментировала Эмма полушепотом.

Лючия рассмеялась, крепче сжала руку подруги и припустила бегом к автобусной остановке:

— Идем быстрее!

Ехать на велосипеде против ветра очень утомительно. Против ветра и в горку — еще хуже. Против ветра, в горку и с сердцем в пятках от паники — невозможно. Грета перестала бороться с педалями, признала свое поражение, спустилась на землю и стала толкать велосипед вверх, проходя под деревьями у обочины дороги. На голых ветках появились первые розовые цветы, обрамленные голубым небом с тонкими полосками облаков. Она пришла на перекресток с улицей Джентилини на ватных ногах и с сердцем, клокотавшим в горле, сжимая руль Мерлина, как штурвал корабля во время шторма, уверенная в том, что вот-вот придет огромная волна и накроет ее.

Волн пришло сразу две: Эмма и Лючия. Девочки просидели в засаде за углом почти полчаса, поджидая добычу.

— Привет, Грета! Какое совпадение! — пропела Эмма, размахивая руками, чтобы привлечь ее внимание.

— Ой, что ты тут делаешь? — спросила Лючия с невинным видом.

Грета вдруг почувствовала странное облегчение. Впервые в жизни она была рада увидеть эту парочку.

— Мне надо проверить тормоза. А вы?

Лючия раскрыла картонную коробку, в которой лежала новая камера, и с гордостью показала ее велосипедистке.

— Мне нужен был предлог, чтобы еще раз встретиться с тем парнем, — защебетала она. — С тех пор как я его увидела, я только о нем и думаю.

— А я думаю обо всем остальном, — добавила Эмма.

Грета улыбнулась, не размыкая губ и опустив глаза. Эту гримасу трудно было принять за улыбку, и тем не менее это была улыбка. И она была искренней.

— Значит, пойдем вместе, — заключила она, направляясь к большому винту у входа в мастерскую.

Лючия изумленно посмотрела на нее:

— Абалдеть. Я думала, она на нас разозлится.

— Я же говорила, что она притворяется… — подмигнула ей Эмма.

Красота

Увидев трех девочек лет тринадцати, входящих в его мастерскую, Гвидо тут же решил, что они заблудились, особенно потому, что рыжеволосая выглядела как кинозвезда, отдыхающая на Французской Ривьере. Потом его взгляд упал на старый проржавевший «Ольмо», и он понял, что перед ним многообещающее трио.

— Добрый день, — начала самая маленькая, с пухленьким личиком, — мы искали па…

Рыжая толкнула ее локтем в бок, не дав закончить фразу:

— Подарок! Мы искали подарок!

Гвидо развел руками, показывая пространство вокруг себя:

— Здесь только велосипеды…

— А нам как раз и нужен велосипед — а иначе, зачем бы мы сюда пришли, да?! — импровизировала рыжая.

— Да, — улыбнулась маленькая с пухленьким личиком.

Гвидо кивнул и подошел к Мерлину.

— Я вижу, один у вас уже есть. Довольно редкая и очень красивая модель, — сказал он, улыбаясь Грете. — Вам нравятся велосипеды?

— Очень нравятся! — ответила Эмма.

— Это хорошо, — одобрил Гвидо, — значит, вы не ошиблись, придя сюда.

Лючия разочарованно смотрела кругом.

— Но его нет… — выдохнула она полушепотом.

— Так даже лучше, мы воспользуемся его отсутствием, чтобы собрать кое-какую информацию, — зашептала Эмма. — А когда он вернется, ты будешь знать, как себя вести.

Брови Лючии превратились в два вопросительных знака. Она хотела спросить у Эммы, что та имела в виду, как вдруг поняла, что в мастерской повисла полная тишина.

Гвидо осматривал раму «Ольмо» с таким вниманием, будто это была самая удивительная вещь, какую он когда-либо видел.

— Мне нужно сменить тормоза, — пояснила Грета.

— Нет, — сухо ответил механик, — тормоза в отличном состоянии.

Грета покраснела: она не хотела рассказывать о дорожной полиции, ей было стыдно. Но еще досаднее было выглядеть дурочкой, которая ничего не понимает в велосипедах. И она попыталась исправить положение:

— Я знаю, но мне сказали, что надо пройти техосмотр…

— Тебе это сказал велосипедист?

— Не совсем…

— Кто не ездит сам, тот ничего не понимает, — отрезал Гвидо.

Точно, Грета тоже всегда так думала. И она впервые в жизни почувствовала, что она не одинока. Это было приятное ощущение. Очень приятное.

— Бог мой, сколько ржавчины! — сказал голос у них за плечами.

Обернувшись, Грета увидела юношу с кисточкой в руках, испачканных розовой краской.

— Будет весело, — добавил Шагалыч, — бери наждачку… Как тебя зовут?

— Грета.

— Очень приятно. Коррадо. Но здесь меня все зовут «Шагалыч». Потому что я художник.

С этими словами художник ткнул в большой рулон наждачной бумаги, прислоненной к стене с инструментами:

— Давай-ка подновим старичка.

Это он о ее велосипеде? Он назвал его «старичком»? Эта мастерская нравилась ей все больше. Грета подошла к стене и оторвала кусок жесткой бумаги:

— И что теперь?

— А теперь скреби!

— Подожди, сначала надень вот это, — вмешался Гвидо, протягивая девочке пару рабочих рукавиц.

Грета надела рукавицы и тут же принялась за работу, в точности следуя всем советам художника. Гвидо повернулся к Эмме и Лючии, предлагая и им по паре рукавиц.

— Нет, спасибо, — вежливо отказалась Эмма. — Я вам очень признательна, но у меня нет способностей к ручному труду.

— Хотя, если надо помочь подруге, мы не будем стоять в стороне, правда, Эмма? — сказала Лючия тоном, не допускавшим возражений. Она бы сделала что угодно, лишь бы остаться в этом месте как можно дольше. Парень ее мечты так и не появился, но, может, он придет позже. Девочка надела рукавицы и с большим усердием принялась тереть ржавчину.

— Здорово! Ты молодец! — похвалил ее Шагалыч.

— Спасибо! — хихикнула польщенная Лючия.

Эмма посмотрела, как пухлые руки подруги стали надраивать раму наждачной бумагой, и неодобрительно покачала головой. Она пришла сюда не для того, чтобы чистить ржавые велосипеды, а для того, чтобы вести расследование о таинственном незнакомце. И ее только что посетила мысль, каким образом можно собрать о нем больше сведений.

— Придется нам вдвоем заняться подарком, — радостно предложила она Гвидо.

— Вы думали о каком-то конкретном типе велосипеда?

— Да, нам нужна мужская модель, для молодого человека лет семнадцати… он высокий, худой… я не очень хорошо знаю его вкусы, но вам, наверное, приходилось продавать велосипеды таким парням.

— Да, — лаконично ответил Гвидо.

— И что бы вы мне посоветовали?

Гвидо пересек комнату, направляясь к велосипедам, которые он только что отремонтировал. Эмма подмигнула Лючии и двинулась за ним, как заправская ищейка в поисках следа… И вдруг увидела его: он притаился за колонной, тот самый «Бианки» светло-зеленого цвета. Велосипед, на котором объект ее расследования был в тот день, когда они встретились.

— Я хочу вот этот, — и Эмма ткнула в велосипед пальцем. Гвидо покачал головой:

— Он не продается.

— Почему?

— Это велосипед моего сына.

Отлично, она раздобыла первую информацию. Теперь ее никто не остановит: она загонит этого человека в угол и выудит все, что ей нужно. Для начала можно сказать какой-нибудь комплимент, чтобы немного задобрить добычу.

— Какой красивый! — сказала Эмма, подходя к рулю. — И, кажется, в отличном состоянии.

— Я закончил его реставрацию несколько дней назад.

— Впечатляет… Поздравляю, прекрасная работа!

Эмма заметила, что на лице Гвидо появилась довольная улыбка: ее план сработал, пора переходить в наступление. Она давно поняла, что притвориться глупой и безобидной — лучший способ получить то, что ты хочешь.

— А эта надпись на раме — посвящение вашему сыну?

— Нет, эта марка велосипеда, — ответил Гвидо с улыбкой.

— Ах да, конечно, какая же я глупая! А как зовут вашего сына?

Гвидо недоверчиво посмотрел на девочку. Эмме показалось, что он разгадал ее игру, но все равно решил ответить:

— Ансельмо.

Какое странное имя. Старинное и редкое. Эмма попыталась понять, как кому-то может прийти в голову назвать этим именем маленькое, только что родившееся существо, но не смогла.

— Потрясающее имя! — вздохнула Лючия, подслушивавшая весь разговор. Грета почувствовала, как у нее что-то сжалось в животе, но сделала вид, что ничего не слышит, сосредоточившись на ржавчине. Допрос меж тем продолжался:

— А где сейчас Ансельмо?

На этот раз Гвидо попытался увильнуть.

— Ходит где-то, — сказал он неопределенно и, ухватив за руль вишнево-красный «Туринг», вывел велосипед вперед. — Как вам этот? Тут надо заменить несколько спиц, это не займет много времени.

— Я в нерешительности, — тянула время Эмма, — мне обязательно нужен совет какого-нибудь молодого человека… Когда вернется ваш сын?

— Не знаю. Думаю, мастерская будет уже закрыта, — поспешно ответил отец.

— Не-е-ет… — прошептала у него за спиной Лючия.

У Эммы сложилось ясное ощущение, что этот человек не хочет говорить ни о своем сыне, ни о том, что тот сейчас делает. Осталось выяснить почему. В любом случае ждать Ансельмо в мастерской было бесполезно. Понятно, что сегодня они его здесь не встретят. Но перед уходом ей хотелось сделать еще кое-что.

— Хорошо, я подумаю, — протянула она, будто покупала пару туфель.

— А я, пожалуй, все равно начну его ремонтировать, — сказал Гвидо, присаживаясь на корточки перед велосипедом.

Вот и прекрасно. Он будет занят работой и не заметит, как она займется тщательным исследованием веломастерской в поисках какого-нибудь знака — предмета одежды, фотографии, книги, — чего-нибудь, что скажет ей хоть что-то еще об Ансельмо. Рядом ничего подобного не наблюдалось, но зато в глубине комнаты она увидела небольшую дверь, которая ее сильно заинтересовала. Она решила, что оттуда и надо начать.

— Туалет там, да? — спросила Эмма.

Гвидо кивнул.

— Подожди! Я тоже пойду! — подскочила Лючия. — Мне надо помыть руки.

Ей давно надоело тереть наждачкой велосипед, да еще Шагалыч постоянно улыбался ей и смотрел такими томными глазами, что она чувствовала себя неловко. И потом ей не терпелось узнать, что удалось выяснить Эмме, а для этого нужно было уединиться.

Дверца открывалась в небольшой коридор, выходивший во внутренний дворик. Туалет был справа. Эмма его быстро осмотрела, не нашла ничего интересного и решила взглянуть на дворик. Небольшой кусок заасфальтированной земли, зажатой серыми домами, и небо сверху голубым лоскутом. Все стены были глухими, и только в одной открывалась кирпичная арка, запертая большой дверью из темного железа. Эмма осторожно подкралась к двери. На ней висела цепь с замком, в скважину которого был вставлен ключ из связки на кожаном шнурке. Похоже, кто-то забыл ключ в замке. Вот это удача! Эмма не могла упустить такой шанс.

— Постой! А если нас застукают! — испуганно воскликнула Лючия.

— Ш-ш-ш! — зашипела Эмма. — В жизни иногда приходится рисковать.

Она открыла дверь, не теряя на раздумья больше ни секунды, и вошла в комнату. Оглянувшись вокруг, подруги замерли, перестав даже дышать. Высокие стены огромного помещения со сводчатым потолком были полностью скрыты книжными полками. На полках повсюду, куда хватало глаз, громоздились письма, открытки, маленькие свертки в подарочной упаковке и в почтовой бумаге. Каждая полка была отмечена табличкой, на которой было написано несколько цифр и одно слово. Цифры означали дату, слово было именем ветра: Либеччо, Трамонтана, Зефир, Фавоний…

— Куда мы попали? Что это за место такое? — потерянно спрашивала Лючия.

— Я… я не знаю. Похоже на архив, но непонятно…

Эмма не договорила, услышав шум шагов. Шаги гремели во дворике.

— Надо уходить отсюда! Быстро! — испугалась Лючия.

Они едва успели выскользнуть наружу. Прикрыли дверь и бросились через двор к коридору. Из его тени выступила фигура Гвидо:

— Вы заблудились?

— А-а… да, кажется, да… мы не можем найти туалет… — затараторила Эмма.

Гвидо вытянул руку и открыл дверь уборной:

— Это здесь.

— А! Вот же он! Какие мы рассеянные! — улыбнулась Лючия.

И парочка протиснулась в туалет под изумленным взглядом Гвидо.

— Мы не должны были входить в ту комнату! — зашептала Лючия.

— Не волнуйся, он никогда не узнает, что мы там были. Но теперь нам лучше уйти. Ты слишком нервничаешь. Это может вызвать подозрения.

— Ты права. Мне надо успокоиться.

Лючия сделала глубокий вдох:

— Нет, не могу!

— Ладно! Спокойно! Просто иди за мной, и все!

Эмма взяла ее за руку, и они вернулись в мастерскую, где Грета по-прежнему счищала ржавчину.

— Нам пора домой. Уже поздно, — объявила Эмма.

— Да, очень поздно, — подтвердила Лючия.

— Идем, Грета?

Грета подняла на них глаза, охваченная странным ощущением: ей не хотелось уходить из этого места. Ей было так хорошо. Потом она подумала, что скоро вернется Ансельмо. Если он застанет ее здесь, он решит: она осталась нарочно, чтобы его дождаться. Так не пойдет. Никто не должен знать, что с ней происходит. Она и сама толком этого не понимала. Только чувствовала — в голове какая-то путаница. Лучше уйти. Может, она вернется как-нибудь в другой день. А может, нет.

— Да, мне тоже надо идти, — солгала она.

— Но мы не закончили, — попытался возразить Шагалыч. — Как любит повторять учитель: работу нельзя бросать на полпути.

Он попытался придать своему голосу интонации Гвидо, но у него ничего не вышло. Не дослушав, Грета попрощалась со всеми и села за руль своего «недоделанного» велосипеда. Через несколько минут она исчезла в начинающихся сумерках, сопровождаемая двумя подругами. Художник еще долго смотрел им вслед:

— Странные создания эти девчонки. Я пытаюсь их понять. Я очень стараюсь. У меня все-таки есть какое-никакое воображение. Но я не могу. Я просто ничего не понимаю…

Ансельмо резко затормозил прямо в потоке машин. Его накрыла безжалостная лавина нервных гудков, но он их даже не слышал. Схватив опустевшую сумку, он стал шарить по всем карманам и расстегивать все молнии. Потом поискал в карманах брюк, в кожаном пиджаке, снова в сумке. Пусто. Ключи от склада пропали. Он повернул и полетел к веломастерской, надеясь, что ключи остались где-нибудь там, что он не потерял их. Увидев отца, он сразу понял, что что-то случилось.

— Сегодня приходили три девочки, — сообщил Гвидо, едва сын переступил порог мастерской. — Мне кажется, они искали тебя.

Ансельмо смущенно опустил глаза.

— А нашли вот это, — продолжал Гвидо, показывая связку ключей на кожаном шнурке. — Ты оставил их в замке.

Юноша побледнел:

— Они заходили на склад?

— Не знаю. Надеюсь, что нет.

Ансельмо молчал.

Гвидо внимательно смотрел на сына. Он заметил это еще утром, но теперь, после эпизода с ключами, был уверен: с мальчиком что-то произошло.

— Ты ничего не хочешь мне рассказать? — спросил он.

Ансельмо рухнул на протертый диван:

— Нет.

Гвидо сел рядом, не сводя с него глаз:

— Тогда расскажу я.

Ансельмо не двигался.

— Ты — особенный человек, а особенные люди не могут вести себя как все остальные. Они обязаны быть лучше.

Только не это. И только не сегодня. Проповедь о лучших людях. Он больше не мог ее слышать.

— Я всего лишь забыл ключи… — попытался оправдаться Ансельмо, но Гвидо не дал ему закончить:

— Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

Да, он прекрасно понимал. Он понимал, что эти ключи были ценнее всех ключей на свете, что он был их хранителем и что его прямым долгом было заботиться о том, чтобы они не попали в чужие руки, что он не должен их терять, должен всегда держать при себе и ни в коем случае не оставлять в замочной скважине. Но в тот день его голова была занята чем-то более важным. Чем-то, из-за чего он забыл свой долг быть лучшим, свой приговор быть особенным. Чем-то, что навело его на мысль, что он просто мог бы быть тем, что он есть, без тайн, которые надо свято хранить, без посланий, которые надо доставлять адресатам.

Точнее, это было не что-то, а кто-то. И в то утро какое-то мгновение у него было только одно желание: оказаться рядом с ней, увидеть ее глаза и остаться в этой зеленой тени бескрайнего леса. Это было прекрасное мгновение… Мгновение, в которое он допустил первый промах.

— Это не должно повториться, — сказал отец.

В его голосе не было ни упрека, ни разочарования. Только уверенность человека, который знает, что по-другому быть не может.

— Я понял.

Гвидо вернул сыну ключи от склада: положил их в его ладонь и сжал пальцы в кулак.

— А теперь пойдем домой.

Ансельмо кивнул.

Потом сунул ключи в карман и помог отцу разложить инструменты перед закрытием мастерской, готовясь совершить свою вторую прекрасную ошибку.

— Алло? Лючия? Нам надо поговорить.

— Привет, Эмма! Подожди… я сейчас.

Лючия встала с дивана, на котором сидели мама и папа, глядя в телевизор, как две совы на луну. Те же круглые глаза, то же отстраненное выражение на застывших лицах, та же неподвижность.

— Слушаю. Что ты хотела сказать?

— Я звонила Грете. Она не хочет возвращаться в мастерскую. Не знаю уж почему. Она говорит, что сама может покрасить раму. Теперь она знает, как это делается.

— Видишь, она снова стала врединой.

— Не знаю, не знаю. Но я смогла убедить ее участвовать в третьем этапе нашей операции.

— Молодец! Как тебе это удалось?! И какой третий этап?

Эмма помолчала, собираясь с мыслями.

— То, что мы видели сегодня в той комнате… Я думаю, Ансельмо и Гвидо что-то скрывают. Что-то, связанное со всеми этими письмами, конвертами и свертками. У нас есть только один способ узнать, что именно: вернуться в веломастерскую и продолжить расследование.

— Я согласна. Так я смогу сказать ему, что теперь мы с ним помолвлены.

— С кем?

— С Ансельмо. Мы помолвлены. По именам.

— Ничего не понимаю.

— Я посчитала все по именам! И у меня получилось двести! Двести — это очень-очень много! Двести — это помолвка.

— Яснее не стало.

— Короче: каждая буква — это число. «А» — это единица, «Б» — это «два», «В» — «три» и так далее весь алфавит. Если сумма совпадающих букв в ваших именах и фамилиях больше ста пятидесяти, значит, вы симпатичны друг другу, если больше ста восьмидесяти — значит, нравитесь, больше ста девяноста — это любовь. А у нас двести. Мы можем обручиться! Ты представляешь! Потрясающе!

— Так ты, выходит, знаешь фамилию Ансельмо?

— Вообще-то нет. Я ее придумала. Там почти одни «Я»! — ликовала Лючия. — В любви ведь нужно иметь воображение!

Эмма некоторое время молчала, раздумывая, стоит ли что-то прибавить к словам ее милой наивной подружки. Решив, что не стоит, она сменила тему:

— Я придумала новый план, как вернуться в мастерскую.

— Валяй!

— Нам нужен самый раздолбанный велосипед в мире. Он станет лучшим предлогом, чтобы часами сидеть в мастерской, счищать ржавчину и вести расследование.

— Гениальный план! Можем завтра утром пойти на Порта Портезе, блошиный рынок. Там все такое раздолбанное!

— Прекрасно.

— А как мы купим велосипед?

— На деньги.

— У меня… двенадцать евро. У тебя?

— Не волнуйся. Покупку велосипеда я беру на себя.

— Спасибо. Но это несправедливо. Мне надо будет как-то вернуть тебе долг… Хочешь, я тебе посчитаю по именам на мальчика, который тебе нравится? Ну пожалуйста!

Эмма рассмеялась:

— Мне сейчас никто не нравится…

— Тогда скажешь, если тебе кто-нибудь понравится, хорошо?

— Хорошо.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Эмма…

— Да?

— Ты понимаешь, что тебе придется немного задержаться в Риме?

— Зачем?

— Как зачем? Теперь, дав обещание, ты не можешь сразу уехать. Ты должна сказать об этом своему папе. Вы не можете уехать.

Лючияпроизнесла эти слова так, будто говорила нечто само собой разумеющееся. Будто Эмма и в самом деле могла убедить своего отца не таскать ее за собой по всему свету, просто сказав ему, что она обещала одной своей подруге остаться, чтобы погадать на имена. Было бы здорово. Остаться где-нибудь навсегда, вместе с подругой. Но Эмма знала, что для ее родителей это немыслимо. И она закрыла тему:

— Не завтра, во всяком случае. Завтра утром мы увидимся.

— Да, поскорей бы!

Лючия нажала на красную кнопку мобильника и, вернувшись на диван, уселась между папой-совой и мамой-совой.

Эмма положила трубку и пошла по длинному, выложенному мрамором коридору. Колонны коробок высились с обеих сторон, как стражи необитаемого дома. В столовой ее родители говорили с гостями-англичанами о том, как трудно переезжать с места на место. Сколько раз она слышала эти разговоры! Девочка нырнула в свою комнату, надеясь, что ее никто не заметит.

— Эмма, золотце, пойди поздоровайся с гостями, — сказала ее мать голосом светской дамы, который Эмма-золотце особенно ненавидела.

Понятно, выхода нет. Надо играть роль очаровательной и любезной дочки-полиглота, которая улыбается друзьям папы и мамы и рассказывает, как она счастлива ездить по миру со своими блестящими родителями. Жаль только, что ездить по миру она ненавидела, а блестящими в родителях были только бриллианты ее матери. И потом после разговора с Лючией ей вдруг ужасно захотелось сделать что-то невообразимое!

Она взяла разгон в коридоре и влетела в гостиную, скользя на длинных ногах с распростертыми руками и визжа как сумасшедшая:

— Good evening, ladies and gentlemen!

Сделав пируэт вокруг матери, она снова исчезла в темном коридоре, не произнеся больше ни слова.

Папа Килдэр невозмутимо взял бокал вина и сделал глоток, глядя на жену стеклянными глазами. Она почувствовала, что должна что-то сказать. Что угодно. Все лучше, чем эта невыносимая тишина.

— Наша дочь… такая живая! — весело произнесла наконец синьора Килдэр. — Давайте есть рыбный суп!

Эмма услышала, как у нее за спиной эти слова улетают куда-то далеко-далеко вместе с отвратительным запахом супа ее матери. И ей стало очень хорошо.

Ответы

Велосипед любит воздух, потому что небо —

это место мечты и свободы.

Велосипед любит землю, потому что земля —

это место всех дорог и всех пристанищ.

Велосипед любит тишину,

потому что в тишине слышен звук жизни,

пульсирующей в мышцах.

В тишине между небом и землей родился мир.

Велосипед катится по нему в вечном изумлении.

А мы катим велосипед.

На рынке Порта Портезе солнце светит даже в дождь. Пестрая путаница прилавков спасает от банальности самое хмурое небо. Толпа, давящая со всех сторон, защищает от холода в день, когда все должно было идти по-другому. Голоса продавцов перекрикивают шум грозы, суля удачную покупку. Тот, кто приходит на Порта Портезе, всегда находит не то, что ищет, а то, чего даже не думал искать. На входе глаза посетителей блуждают поверх столов, на которых самый разнообразный товар навален штабелями, как будто все это добро только что упало с неба. Дальше, в глубине рынка, столы и прилавки превращаются в скатерти и покрывала, расстеленные прямо на земле, и глаза опускаются вниз. Здесь можно найти что угодно. Копилку, как была у тебя в детстве, комоды, знававшие лучшие времена, кофейные чашки с видами Колизея, сам Колизей в миниатюре, сделанный из кофейных зерен. Здесь нет пределов ни воображению, ни хорошему вкусу, единственная граница — Тибр, который лениво течет несколькими метрами ниже. Вход на рынок окружен стеной, поросшей мхом. Гряду красных кирпичей проламывают ворота из белоснежного мрамора, ослепительного, как небо, зажатое меж двух подземных туннелей.

Перед этими воротами Грета ждала подруг, разглядывая ниши с обеих сторон от входа. Ниши были пусты. Ни статуи, ни картины — ничего. Две белые вмятины в мраморе со следами черных полос от дождя. Они казались заброшенными, будто кто-то ушел, забыв закрыть за собой дверь. Грета была на рынке Порта Портезе много раз и каждый раз надеялась встретить обитателей ниш. Но ниши оставались пусты.

— Доброе утро! — раздался за ее спиной звонкий голос Эммы.

Грета вздрогнула от неожиданности.

— Что ты тут рассматриваешь? — спросила Лючия с обычной улыбкой на лице.

— Ничего, — Грета тряхнула головой, словно прогоняя ненужные мысли. — Идем? Мне к обеду надо вернуться домой.

— Мне тоже, — кивнула Лючия.

— А мне нет! — улыбнулась Эмма. — Но мне не терпится потолкаться в этой толпе!

— За мной! Я знаю этот рынок как свои пять пальцев! — заверила Лючия.

Грега послушно пошла третьей, довольная тем, что ей не придется быть вожаком стаи.

— Налетай, народ! Ройся-ковыряйся! — приглашал к одному из прилавков голос продавца поношенной одежды.

— Что значит «ковыряйся»? — насторожилась Эмма, услышав незнакомое слово.

— Ну-у, ройся, копайся в куче этих вещей, ищи то, что тебе нужно.

— Звучит смешно! Идем рыться-ковыряться! — закричала Эмма, смешиваясь с толпой. Лючия с улыбкой двинулась следом.

Чуть дальше улица раздваивалась: справа небольшой подъем вел к более спокойной части рынка с десятком палаток, набитых велосипедами. В первых продавались только новые.

— Это не для нас, — резюмировала Эмма, — нам нужна совершенно безнадежная колымага.

— Подожди, будут тебе колымаги! — успокоила ее Лючия.

И в самом деле, пройдя еще несколько шагов в горку, Эмма замерла перед самой блошиной палаткой из всех, что она когда-либо видела. В сравнении с ней веломастерская была бутиком. В этом месте скопилось больше пыли и паутины, чем в кладбищенском погребе, а владелец, казалось, сам только что поднялся из гроба.

— Отлично! — обрадовалась Эмма.

— Вообще-то я Массимо, — отозвался мальчик, сидевший в темноте в глубине палатки. Его голос прозвучал как призыв из загробного мира. На вид лет пятнадцать, худой, бледный, узкие черные брюки, черная футболка с черепами и прилизанные килограммом геля волосы цвета вороного крыла.

— А чего это он… весь черный? — шепотом спросила Лючия у подруги, не переставая удивленно коситься на продавца.

— Он эмо, — исчерпывающе ответила Эмма.

— Кто?

— Я сама не очень хорошо знаю, кто это такие, знаю только, что они всегда в депрессии.

— Бедненькие, — протянула Лючия, искренне расстроившись из-за несчастных.

Эмма и Грета тем временем вошли в палатку и принялись осматриваться.

— Мои подруги ищут безнадежную колымагу, — объявила Лючия, демонстрируя одну из своих широчайших улыбок.

Мальчик-эмо никак не отреагировал, как будто его это совершенно не касалось.

— Какой-нибудь очень дряхлый велосипед, самый дряхлый, что у тебя есть, — пояснила Эмма.

Массимо махнул головой в сторону «Грациеллы», висевшей у него за спиной. Это была окончательная и бесповоротная колымага. Чуть погнувшиеся колеса, рама, от которой остался лишь ржавый остов, провисшие тормоза и искривленный руль. Грета внимательно изучила бедолагу. Пожалуй, самый дряхлый велосипед из всех, что она когда-либо видела.

— Можно мы на нем прокатимся? — спросила Лючия.

— Я бы не стал, — ответил Массимо, — но вообще дело ваше.

Он снял велосипед с крючка и вручил его девочкам. Вблизи «Грациелла» казалась еще более ненадежной. Седло покрывал плотный слой масла и пыли. Лючия решила, что она на него ни за что не сядет: еще испачкает платье и расстроит маму. Не зная, что делать, она перевела взгляд с велосипеда на подругу.

— Мы его покупаем! — заявила Эмма.

— Пятьдесят евро.

— С ума сошел?! — взорвалась Грета. — Да за него десять много!

Никакой реакции. Мальчик смотрел в пустоту, простиравшуюся за его вороным чубом, как будто ничего не слышал. Эмма подмигнула Грете и, достав банкноту в пятьдесят евро, молча протянула ее Массимо. Тот недоверчиво таращил глаза. С его лица вмиг сошло выражение застарелой депрессии, сменившись гримасой, которая деформировала его физиономию в жутковатую ухмылку.

— Супер! — обрадовался эмо, сопровождая восклицание странным звуком, напоминающим ослиный рев.

— Это он смеется? — спросила Лючия.

— Похоже на то, — интерпретировала звуки Эмма и, обращаясь к эмо, добавила: — Что ж, спасибо и до свидания!

— Удачный день, да, воришка? — прошипела Грета.

Воришка снова усмехнулся, засовывая деньги в карман:

— До свидания! Увидимся в следующее воскресенье!

Эмма повернулась к нему спиной, не произнеся ни слова.

— Пойдемте? — обратилась она к подругам.

Грета фыркнула, сунула руки в карманы и резко отвернулась. Лючия взяла велосипед и, сама не зная почему, фыркнула вслед за Гретой.

— У меня есть корзинка для этого велосипеда, вся в дырках! — не унимался Массимо. — Я подарю тебе ее за сорок евро!

Но рыжая была уже далеко.

— Он тебя надул, — сказала Грета.

— Нет, я купила то, что хотела, — упрямо возразила Эмма.

— Эй, девочки, — вступила Лючия, прежде чем они начали ссориться. — А этот мальчик-эмо разве не должен быть в вечной депрессии? Он там все еще смеется как ненормальный.

— Я же тебе говорила: я никогда не понимала этих эмо. По-моему, намазывая волосы гелем, они протирают себе весь мозг.

— А хочешь разбитую фару? Отдам даром, за тридцать евро! — снова послышалось вдали. — У меня найдутся две и для твоих подружек! Не уходите! Я люблю ва-а-а-а-ас!

Девочки посмотрели друг на друга, не веря своим ушам, и громко рассмеялись.

Ансельмо вышел из веломастерской с полупустой почтальонской сумкой. В ней был только один большой конверт, тот, что он нашел перед агентством Studio 77. Он ехал по сонным воскресным улицам, медленно крутя педали и вдыхая легкий мартовский воздух раннего утра. Добравшись до улицы Портуенсе, он поблагодарил дорогу, которая запетляла вверх, прислушался к легким, распахнувшимся от усердия, и почувствовал, как аромат весны наполняет каждый его вдох. Потом пересек Трастевере, подпрыгивая на круглых колесах по квадратным камням мостовой и глядя на кремовые фасады домов, освещенных мягкими лучами солнца. И наконец Порта Портезе — вечный гам и две пустые ниши. Проезжая мимо, он всегда смотрел на них и не мог понять, почему они необитаемы. Очередной ненужный вопрос.

Ансельмо полетел стрелой, увиливая от толпы и направляясь к мосту через Тибр, но его заметили прежде, чем он успел завернуть за угол.

— Ансельмо! — закричала Лючия.

Он был уже слишком далеко, чтобы услышать ее, тем более что съехавшиеся к рынку машины подняли адский шум. Лючия не могла допустить, чтобы он вот так просто исчез, его надо было догнать. Не раздумывая ни секунды, она села на седло потрепанной «Грациеллы» и бросилась в погоню за возлюбленным, но, завернув за угол, упала на землю. Платье в цветочек порвалось, коленки разбились, и она расплакалась, как пятилетняя девочка.

— Тебе больно? — участливо спросила подбежавшая Эмма.

— Да! Зачем ты купила мне этот велосипед? Он мне не нужен! Он весь сломанный! — хныкала маленькая Лючия.

— Но ведь мы должны были его отремонтировать! В этом и состоял наш план, — попыталась объяснить Эмма.

— Ш-ш-ш! — зашипела Грета. — Смотрите!

Метрах в двадцати от них у ограды небольшого красного дома стоял знакомый велосипед стального цвета.

— Это велосипед Ансельмо! Значит, он там! — обрадовалась Лючия.

— Пойдем посмотрим.

Они пробрались к изгороди из жасмина, который рос, цепляясь к решетке ограды, и увидели, как Ансельмо вынул из своей сумки большой конверт, сунул его под дверь, нажал на кнопку звонка и быстро пошел обратно.

— Прячемся! — скомандовала Эмма, подталкивая всех к укрытию за мусорным баком.

Не заметив их, Ансельмо отвязал велосипед, сел за руль и укатил с такой скоростью, как будто ему надо было срочно исчезнуть из этого места.

Тем временем дверь красного дома открылась, и на пороге его возникла прекрасная девушка с янтарной кожей и длинными черными волосами. Она посмотрела вокруг, ища человека, позвонившего в дверь, потом увидела конверт, подняла его и прочитала адрес. Торопливо разорвав бумагу, она достала из конверта два листа: один большой и плотный, другой поменьше. Девушка начала читать тот, что поменьше, и ее прекрасные большие глаза от удивления становились еще больше. Закончив читать, красавица расплакалась, прижала конверт к груди и взволнованно посмотрела вокруг. Потом подняла глаза к небу, и ее губы, смоченные слезами, сложились в короткое «Спасибо!».

Девушка закрыла дверь и вернулась в дом.

— А это еще кто? — вознегодовала Лючия.

Эмма молчала.

— А если это… его девушка?

Грета почувствовала, как ее желудок свернулся сухим листом.

Эмма по-прежнему молчала.

— Эмма! Что нам теперь делать?

Килдэр наконец заговорила, но сказала совсем не то, что хотела услышать Лючия:

— Прежде всего надо выяснить, что было в том конверте.

— Но как?

— Надо поговорить с этой девушкой. Выпытать, что она знает об Ансельмо.

— Мне надо идти, — перебила ее Грета.

— Что, прямо сейчас, когда наше расследование переходит в самую интересную фазу?

— Это твое расследование. Мне до Ансельмо нет никакого дела.

Грета удалялась быстрыми короткими шагами, как человек, который сбегает из дома. Глупые гусыни! Две глупые гусыни! Особенно Эмма. Не может найти себе лучшего занятия, чем тратить деньги и лезть в чужую жизнь. Но глупее всех была она, Грета. Как легко им удалось втянуть ее в это безумие! Все. Хватит. Домой. Живо. Она отвязала Мерлина и, обхватив руль пальцами, вдруг поняла, что, кроме этого объятия, все остальное в жизни глупо и бессмысленно.

— Что на нее нашло? — удивилась Лючия.

— Не знаю, но она вернется, — успокоила подругу Эмма. Потом повернулась к двери дома, продумывая следующий ход. — Теперь надо вплотную заняться этой девушкой. Как твои коленки?

— Жжет очень, — снова захныкала Лючия.

— Отлично, — кивнула Эмма, вглядываясь в грустное лицо подруги. Лючия ответила непонимающим взглядом. — Сейчас мы позвоним в дверь этой девушки и попросим помощи. Ты только не меняй выражения лица, хорошо?

— Но… мы же ее не знаем!

Эмма положила руки подруге на плени и терпеливо пояснила:

— Объясняю задачу, Лючия. Мы должны войти в этот дом, поговорить с ней, выяснить, что было в конверте, и заставить ее рассказать нам все, что она знает об Ансельмо, понятно?

— Абалдеть! Как здорово, что я разодрала коленки!

— Ты гений! — поздравила ее Эмма. — Теперь сотри с лица эту счастливую улыбку и сделай вид, что ты тяжело ранена.

Лючия сосредоточилась. Это было очень трудно, но ради Ансельмо она была готова на все!

Спустя полчаса Эмма и Лючия сидели на диване напротив Бахар. Комната была заставлена коробками и чемоданами, и создавалось впечатление, что хозяйка спешно готовится к переезду. Тем не менее молодая женщина радушно приняла девочек, нашла в своих коробках все необходимое и оказала пострадавшей первую помощь. А потом даже предложила выпить по чашке яблочного чая.

— Я должна отметить одно очень важное событие, — объяснила она, ставя на стол маленькие стеклянные стаканы с золотой каемкой.

— Какое? — не растерялась Эмма.

Бахар показала большой плотный лист бумаги. Это была фотография. Вид сверху на мост Ангелов в серый дождливый день. Под арками моста безудержно катил разбухшие воды Тибр, маленькая девочка пыталась укрыться под крылом одного из ангелов, ухватившись за него крошечной ручкой. Водоворот воды внизу повторял рисунок ее волос, растрепанных ветром, и крылья ангела укрывали ее фигурку как плащ из перьев.

— Я сделала этот снимок, когда приехала в Рим, три года назад, и сегодня благодаря этой фотографии я смогу наконец осуществить мечту всей моей жизни.

Лючия вздрогнула, она была уверена, что Бахар начнет говорить об Ансельмо, расскажет их историю любви, возможно, эта фотография имела какой-то особый смысл — может, это был залог или обещание… Лючия почувствовала, как сильно забилось ее сердце. Ей надо было успокоиться. Он взяла стеклянный стакан и залпом проглотила чай, обжигая язык.

— Что с тобой? — забеспокоилась Бахар.

Лючия замотала головой, едва сдерживаясь, чтобы не закричать от боли.

— Это очень красивая фотография, — вступила Эмма, пытаясь перевести разговор в нужное русло, — но почему она изменит твою жизнь сейчас, если ты сделала снимок три года назад?

Бахар опустила свои большие черные глаза, и ее губы разомкнулись в робкой улыбке:

— Это судьба.

Она взяла стакан с яблочным чаем, сжала его в руках и начала рассказывать свою историю:

— Я родилась и выросла в Стамбуле, в Турции, но всегда мечтала жить в Риме. Я хотела изучать историю искусств, живопись, скульптуру, ваша страна казалась мне идеальным местом. Я поступила в Академию художеств. У меня почти не было друзей, я плохо говорила по-итальянски и поэтому все свободное время гуляла по Риму. Во время одной из таких долгих прогулок я нашла фотоаппарат. Кто-то забыл его на скамейке в парке виллы Боргезе. Я приложила объектив к глазам — и уже больше никогда не чувствовала себя одинокой.

Девочки слушали историю Бахар, завороженные низкими вибрациями ее голоса и странным, спотыкающимся акцентом, который придавал ее словам ритм песни.

— Этот фотоаппарат стал моим попутчиком, я вникала в то, как он работает, старалась лучше узнать его, медленно, постепенно, как бывает, когда встречаешь настоящего друга. Вместе мы обошли много мест и познакомились со многими людьми. Потом однажды мы увидели, как небо над Римом почернело, и встретили эту девочку под дождем.

Бахар взяла лист поменьше и показала его Эмме. Девочка прочитала дату: месяц назад.

— «Настоящим имеем честь сообщить Вам, что присланная Вами фотография была расценена нами как неподходящая для выставки, устроенной в наших экспозиционных залах, но превосходной по технике и выбранному сюжету. В связи с этим мы бы хотели встретиться с Вами и рассмотреть весь Ваш портфолио. Пользуясь случаем, возвращаем Вам оттиск вашего произведения…»

— Что это значит? — спросила Лючия, с первого слова потеряв нить сложного послания.

— Это значит, что завтра, вместо того чтобы сесть в самолет и лететь в Стамбул, отказавшись от своей мечты, я пойду в Studio 77 на мое первое собеседование! — ликовала Бахар. — Я уже давно потеряла надежду, но именно сегодня, за день до моего отъезда, судьба преподнесла мне сюрприз. Если бы это случилось на день позже, я бы так и уехала…

— Это была не судьба, — сухо сказала Эмма.

— Не понимаю… — удивленно наклонила голову Бахар.

— Когда мы позвонили в твою дверь, мы видели юношу на велосипеде. Он оставил этот конверт перед твоей дверью и уехал.

— Его зовут Ансельмо! — не выдержала Лючия.

— Я не знаю никакого Ансельмо, — растерянно произнесла Бахар.

— Значит, он не твой жених?!

— Нет…

Лючия шумно и облегченно вздохнула. А Бахар нахмурила брови, тщетно пытаясь понять.

— Но тогда… кто он?

Бахар взяла конверт, оставшийся на столике в прихожей, и внимательно изучила его. Рядом с маркой не было почтового штемпеля. Это письмо ей никто никогда не отправлял.

Огненно-красное пятно растеклось по ногтю указательного пальца Серены. Начиная нервничать, она всегда принималась красить ногти, чтобы успокоиться. Но сегодня не помогало и это. Грета не появлялась дома весь день и не отвечала на звонки. Серена понятия не имела, где была ее дочь и когда собиралась вернуться. Наступала ночь, и она все больше тревожилась. Когда она вывела кривую дугу на мизинце, дверь наконец открылась.

— Грета?! Ты где была?! Я звонила тебе тысячу раз…

Дочь молча прошла через столовую.

— Иди сюда.

Грета продолжила свой путь.

— Нам надо поговорить.

Войдя в свою комнату, девочка поставила Мерлина рядом с кроватью и попыталась закрыть дверь.

— Ты ведь знаешь, что мне не нравится, когда ты возвращаешься так поздно и даже не предупреждаешь. Почему ты не отвечала на звонки?

— Я их не слышала. Я ездила на велосипеде.

— Весь день?

— Да.

— Мне не нравится такой ответ.

— Найди другой, получше.

Грета закрыла дверь и повернула ключ в замке.

— Грета! Не смей закрывать дверь!

Но дверь уже была закрыта.

— Грета! Открой немедленно!

Ни за что.

— Грета!

Серена тарабанила по двери ладонью. Пять раз, шесть, семь. Дочь не открывала. Мать смотрела на свою ладонь на двери, на широко расставленные пальцы, на красные ногти, с которых медленно стекал невысохший лак.

С другой стороны двери Грета слушала, как Серена продолжала отчитывать ее, крича, что она устала, что ей все приходится делать самой, что они должны помогать друг другу, а не ссориться, что с тех пор, как ушел отец, жизнь превратилась в кошмар и что так дальше продолжаться не может. Грета закрыла уши подушкой, пытаясь заглушить голос матери, и смотрела на прямоугольник неба в окне. На ее кровать медленно надвигалась тень от домов напротив, солнце плавно катилось за Змеюку. Сумрак окутывал ее уставшее тело. Девочка только теперь поняла, как долго она каталась, стараясь подавить боль, стянувшую живот. Это письмо, которое он тайком вручил прекрасной девушке, могло означать только одно. Он любит другую.

Ну а ей-то почему так больно? Между ними ничего нет. Он мог любить хоть сто прекрасных девушек — ей все равно. Ей наплевать. Ей на всех наплевать. И больше всех на него, она его даже не знает. Ей хорошо одной. Она всегда была одна, ей это очень легко. Грета наблюдала, как сумерки заполняют комнату, и когда совсем стемнело, почувствовала, что больше она не одна. В ее голове засела настойчивая мысль и не отпускала уже два дня. Ансельмо. Грета вдруг поняла, что мысль о нем больше никогда не уйдет.

Ложь

Воздух исчерчен узором, невидимым для глаз.

Но если ты знаешь ветер и умеешь

слышать его дыхание, ты можешь разглядеть,

как сплетения слов распутываются в небе,

словно клубки света. Это потерянные послания,

никогда не произнесенные слова, мысли,

доверенные ветру. Воздух соткан из тонких нитей,

которые иногда рвутся. Мы умеем читать небо,

находить послания, связывать разорванные нити

и исправлять траектории судьбы,

чтобы создавать совершенные мгновения.

— Всем хорошего понедельника! — начала Моретти, входя в класс.

Она всегда так говорила в понедельник утром, будто провела все выходные в ожидании минуты, когда наконец войдет в класс и произнесет эту бессмыслицу. Кому может быть хорошо в понедельник утром? Мысль о целой неделе уроков впереди способна стереть улыбку с любого лица. Только не с силиконовых губ Моретти. Правда, был в классе еще один человек, который, казалось, никак не ощущал гнета понедельничного утра: Лючия. Обычно она одна и отвечала на приветствие Моретти, весело произнося в тон учительнице: «Спасибо! Вам тоже!» Но в то утро молчала даже Лючия. Моретти расстроилась.

— Что с тобой, Де Мартино? — спросила она на перемене. — Ты такая задумчивая…

Лючия всю ночь думала об Ансельмо и о том, как Эмма собиралась раскрыть его тайну. Им нужна была помощь Греты, и Лючия очень боялась, что они никогда не смогут ее убедить. Будешь тут задумчивой, когда в голове столько мыслей, но ее заботливая училка была последним человеком, которому Лючия доверила бы свои переживания. Впервые в жизни Лючия опустила глаза, и, чувствуя, как слова застревают в горле, солгала:

— Все хорошо.

Потом повернулась спиной к Моретти и вдруг припустила по школьному коридору, ощущая странную эйфорию.

Эмма ждала ее на лестнице, ведущей во двор:

— Давай скорее!

На небольшом клочке земли перед школой росла робкая весенняя трава, особенно хорошо прореженная у скамеек, на которых сидели шумные школьники. Грета стояла одна под портиком из обшарпанного цемента, прислонившись к колонне и глядя в небо.

— Мне кажется, она не согласится. Вот увидишь! У нее сегодня лицо вредины, — волновалась Лючия.

Эмма продолжала энергично двигаться в направлении портика:

— Ты меня недооцениваешь.

Взгляд, которым их встретила Грета, вряд ли можно было назвать ободряющим.

— Знаешь, мы поговорили с той девушкой… — начала Эмма.

Грета почувствовала уже привычную боль и пустоту в животе. Она ничего не хотела знать. Ни об этой девушке, ни о ком другом.

— Она не его девушка, она его даже не знает, — продолжала Эмма.

Незнакомое радостное чувство заставило Грету вскинуть голову, как будто кто-то осторожно прикоснулся к ее подбородку и приподнял его вверх, чтобы заглянуть ей в глаза.

— А что было в конверте?

— Фотография.

— Вы ее видели?

— Да, но это не важно.

Эмма вкратце пересказала историю фотографии, которую Ансельмо подбросил в самый нужный момент, перевернув жизнь и ближайшие планы Бахар. А потом подробнее остановилась на таинственной комнате в веломастерской, доверху заполненной такими письмами и конвертами.

— В этом месте происходят странные вещи, и я хочу понять, что все это значит. Мы должны вернуться туда, все втроем. Вы будете отвлекать Гвидо и остальных, а я попытаюсь разузнать, что они скрывают.

— Ты пойдешь с нами? — с улыбкой спросила Лючия. — Ты можешь привезти свой велосипед, я — свой.

Нет, она не вернется в мастерскую. Не сейчас и не для того, чтобы помогать в расследовании Эмме Килдэр, думала Грета, слыша, как кто-то ее голосом произносит «Да».

— Ну что это за нытье! — запротестовал Шагалыч, притормаживая у мастерской.

По радио передавали торжественную симфонию, и казалось, что в стенах спрятался целый оркестр, который вот-вот перевернет все вокруг ударами смычков и грохотом труб. Гвидо широко улыбнулся, приветствуя художника взмахом перепачканной в масле руки. Он и не рассчитывал на то, что паренек, рисующий поросят на своем велосипеде, поймет Малера.

— А те девочки с ржавым велосипедом не приходили? — спросил художник.

Гвидо покачал головой:

— Пока нет.

И тут, будто материализовавшись после его слов из воздуха, на пороге возникли те самые девочки. Повисло неловкое молчание, потом вперед выступила Лючия, ведя за собой такой жалкий драндулет, что Шагалыч не выдержал и громко рассмеялся. В этот самый момент закончилась Первая симфония Малера, и из радио в мастерскую ворвались бурные аплодисменты.

— Спасибо за теплый прием! — поблагодарила Эмма, поклонившись как примадонна.

Лючия обвела все вокруг потухшим взглядом. Ансельмо снова нет.

— С возвращением! — приветствовал их Гвидо.

— Копались на старом чердаке? — пошутил Шагалыч, кивая головой на «Грациеллу».

— Именно так, — солгала Эмма. — Как вы думаете, его можно отремонтировать?

Шагалыч вытянул вперед руки и повертел растопыренными пальцами перед носом девочки, посмевшей усомниться в его искусстве:

— Видишь эти руки?

Эмма кивнула.

— Это руки художника, — продолжал урок Шагалыч. — А ты знаешь, на что способны руки художника?

— Нет. А ты знаешь?

— Они берут скатерть — и превращают ее в картину, подходят к стене — и превращают ее во фреску, бьют по булыжнику — и превращают его в статую!

— А что такое «булыжнику»?

— Ты что, не знаешь, что такое булыжник?

— Нет, не знает, она иностранка, — объяснила Лючия.

— Это старый велосипед? — попыталась угадать Эмма.

— Нет, старый велосипед — это колымага.

— М-м-м. Что-нибудь большое, вроде памятника?!

— Нет, это обелиск.

— Тогда что это?

— Булыжник — это камень. Просто камень, иностранка, понимаешь? Ладно, посмотрим, что можно сделать с этой колымагой.

Шагалыч тут же принялся за дело; владелица велосипеда решила ему помочь, а ее подруга-иностранка наблюдала за работой, держась на расстоянии.

Грета все еще стояла на пороге мастерской, оглядывала большую комнату, заставленную велосипедами, и не смела войти. Ее словно парализовало. Шаг вперед — и она может снова увидеть Ансельмо, шаг назад — и она рискует никогда больше с ним не встретиться.

— С возвращением! — повторил Гвидо. — Проходи, не стесняйся.

Взяв рабочие рукавицы, он протянул их девочке:

— Работу нельзя бросать…

— …на полдороге, — закончила фразу мастера Грета.

Она ухватилась за перчатки, словно за руку, протянутую ей над пропастью, и протолкнула Мерлина в двери. Закрепив велосипед на подставке, Грета надела рукавицы и оторвала наждачной бумаги, чтобы закончить брошенную работу. Она присела перед велосипедом, одной рукой держась за раму, но едва начала скрести ржавчину, как заметила силуэт, нарисовавшийся в прямоугольнике света на пороге. Он неподвижно замер, держась за руль велосипеда и не решаясь сделать шаг вперед, как она несколько минут назад… На обеих ручках руля висело по большому пакету с продуктами. Знакомая картина. Грета сама слишком часто вот так же приезжала домой, чтобы теперь стоять ничего не сделав. Она подошла к Ансельмо и, не говоря ни слова, взяла пакеты. Велосипед зашатался, освободившись от ноши. Ансельмо подался вперед, чтобы удержать его, и его лицо оказалось напротив лица Греты. Она почувствовала запах ветра и дороги, тепло кожи, раскаленной от быстрой езды, и его дыхание так близко, что мир вокруг стал виден как через запотевшее стекло.

— Оставь, они тяжелые, — почти шепотом сказал он, отпуская руль. Велосипед упал на землю, а они остались стоять рука в руке, с пальцами, запутавшимися в ручках пакетов. В этом сплетенье рук Ансельмо снова потерял ровное дыхание и понял, что оно улетело, утонув в зелени ее глаз. Затерялось в зеленом бору. Он его больше не вернет.

— Вам помочь? — спросил кто-то.

Это был не вопрос — это был упрек. И кто-то был не кто-то, а Лючия. Милая Лючия, которая сейчас смотрела на Грету как на самое отвратительное существо на Земле. Грета посягнула на ее жениха еще раньше, чем жених успел узнать, что по цифрам он помолвлен с другой. То есть с ней, с Лючией. Это несправедливо! «Помочь»? Да она скорее разорвет ее на клочки! Решив начать с пальцев, Лючия вырвала пакеты из рук предательницы и испепелила ее взглядом, которого у нее никто никогда раньше не видел.

Грета и Ансельмо покраснели от смущения.

— Сильна малышка! — прокомментировал Шагалыч. — Видал, какие бицепсы!

Шагалыч всегда умел сказать что-то не то в нужный момент, и на этот раз снова оказался на высоте.

— Что тут у нас? — спросил он, заглядывая в пакеты, и вдруг захлопал в ладоши, как маленький мальчик: — Ореховые вафли! Ханс! Это ж мои любимые!

Разорвав фольгу, он протянул пачку Лючии:

— Хочешь? Угощайся.

Меньше всего на свете ей сейчас хотелось вафель. Положив пакеты на пол, она обиженно сложила руки на груди:

— Нет, спасибо.

— Ханс, может, ты хочешь?

— Это все тебе, — отказался Ансельмо и, прихватив пакеты, направился к железной двери в глубине комнаты.

Эмма не спускала с него внимательных глаз и уже собиралась пойти следом, чтобы пошпионить, как вдруг встретилась взглядом с Гвидо. Он прекрасно понял намерения рыжей плутовки и явно не одобрял их. Эмма расплылась в невиннейшей улыбке, которая не возымела никакого действия. Что ж, значит, надо его как-то отвлечь. Согласно их плану Гвидо должна была отвлекать Грета. Но Грета совершенно не хотела сотрудничать и, опустив голову, надраивала с ним рука об руку свой ржавый велосипед. План, разработанный Эммой, рушился, и это начинало ее раздражать. Надо было что-то срочно придумать.

— Грета, ты не поможешь мне оторвать кусок наждачной бумаги?

Она понимала, что нашла несколько неправдоподобный предлог, но это было первое, что пришло в голову. Грета посмотрела на нее как на инопланетянку.

— Мне неприятно… к ней прикасаться.

Пытаться угадать мысли, вращающиеся в голове Эммы Килдэр, — занятие бесполезное, а может, и опасное. Грета поднялась, подошла к рулону наждачной бумаги и оторвала от него кусок.

— Брось ты его, мне просто надо было с тобой поговорить, — зашептала Эмма ей на ухо. — Ты должна отвлекать Гвидо. Ты помнишь об этом?

— Помню, — сказала Грета, которая после приезда Ансельмо забыла даже свое имя.

— Вот и хорошо, тогда иди и спроси у него, как устроены тормоза. Поняла?

— Но я знаю, как устроены…

— Это просто пример! Слушай, ты можешь сосредоточиться хоть на минуту?! Помни! У нас есть план!

Грета пообещала сделать все возможное и вернулась к владельцу веломастерской с самыми лучшими намерениями. Но в эту самую секунду с крыш сорвался сильный и резкий порыв ветра, раз и навсегда спутав все их шпионские планы. Большой деревянный винт у входа в мастерскую стремительно набирал скорость в вихре мощного зефира. Пронзительный звук завибрировал за стенами, ворвался в комнату под изумленные взгляды девочек и долетел до ушей Ансельмо, укрывшегося за железной дверью.

Сигнал. Нет. Только не сейчас. Она ничего не должна видеть, она ничего не должна знать. Если он сейчас быстро соберется и уйдет, как всегда при звуке сигнала, она подумает, что он сбегает, что не хочет остаться с ней. А он очень хотел, но не мог. Он должен был уйти. Взяв почтальонскую сумку, Ансельмо вернулся в комнату, где его ждал велосипед.

— Мне надо идти, — сказал он, садясь на седло.

Гвидо кивнул.

— Я скоро вернусь, — тихо добавил Ансельмо, глядя на Грету, и вылетел из мастерской.

Она не посмела поднять глаза, все еще смущенная после объятия их рук.

— Уф-ф, сегодня все наперекосяк! — прошептала Лючия на ухо Эмме.

Та бросила быстрый взгляд на Мерлина и решила, что сегодня она пойдет до конца:

— Я за ним.

Эмма выхватила велосипед из рук хозяйки и бросилась в первую в своей жизни погоню. Грета, застигнутая врасплох, не успела ее остановить. Она выбежала из мастерской. Большой винт у входа пронзительно свистел под яростными ударами ветра.

— Ты сумасшедшая! — кричала Грета. — Вернись!

Но Эмма уже превратилась в рыжее пятно, затерянное в буре.

Автобус быстро ехал мимо Корвиале, словно спешил прочь от убогих окрестностей. Пассажиры блуждали глазами по маленьким окнам, вставленным в суровые стены. Многие из них жили в этих домах, но мало кто знал, что они строились, чтобы воплотить великую мечту: создать совершенный город с квартирами, магазинами, парками и библиотеками. Вызов, брошенный городским окраинам, многоэтажки, ставшие в ряд, как симфонический хор, чтобы кричать всему миру, что любой человек имеет право на дом, на газон, на книгу. Мечта так и осталась мечтой. Недостроенные магазины стали пристанищем для бездомных бродяг, а те, у кого была крыша над головой, согласились жить, не воплощая мечты.

Мальчик тыкал пальцем в стекло, пытаясь сосчитать окна. Это было непросто: квадратики мелькали слишком быстро. Мать взяла сына за руку, нажав другой рукой на красную кнопку остановки по требованию.

— Я не хочу выходить! — уперся малыш.

Мать улыбнулась, взяла его на руки и поцеловала. Она знала, что сейчас его может успокоить только песня о слоненке. Покачиваясь в такт мелодии, она вышла из автобуса, забыв под сиденьем пакет из белой бумаги. Двери закрылись, и автобус укатил, оставив далеко позади мальчика и его капризы.

Миновав еще две остановки, водитель резко затормозил, пропуская велосипед с рыжеволосой девочкой за рулем. За его спиной дружно запротестовали пассажиры.

— Сумасшедшая… — прокомментировал водитель, глядя, как Эмма поворачивает за угол и прячется за невысокой стеной. Потом подъехал к остановке и открыл двери.

Эмма видела, как Ансельмо вошел в автобус, протиснулся через толпу пассажиров, заглянул под сиденье и вышел с пакетом из белой бумаги. Двери автобуса закрылись. Ансельмо внимательно осмотрел пакет, потом положил его в почтальонскую сумку и сел на велосипед, пристально вглядываясь в небо, будто разыскивая что-то среди облаков.

История становилась все более загадочной. Надо было продолжать преследование. Эмма стала осторожно подбираться ближе, прячась за деревьями и машинами, выстроившимися вдоль тротуара. Ансельмо вдруг разогнался, запрыгнул на велосипед и понесся вперед, все так же пристально вглядываясь в небо. Он увиливал от препятствий, будто чувствовал их телом, скользил между машин и прохожих, как легкий бриз в листве деревьев. Эмма никогда не видела, чтобы человек мог так двигаться — в этом было что-то нереальное и чудесное. Она должна была узнать, что происходит. Девочка набирала скорость, стараясь не терять Ансельмо из виду. Она пролетела за ним по узкой улице, потом по переулку и наконец вынырнула на большой запруженный машинами проспект. Она не могла угнаться за парнем, расстояние между ними росло с каждым оборотом педалей. Она уже едва различала его вдали, когда он свернул в узкий проход между домами. Эмма полетела вдогонку, но его и след простыл. Девочка поехала дальше по пустынной улице, глядя по сторонам на поворотах. Доехав до конца, она затормозила перед подземным переходом. Дорога уходила вниз, в темноту. Ей стало страшно. Она никогда не была в этой части города, а из того немногого, что она слышала об этом районе, можно было заключить, что это не самое подходящее место для прогулок на велосипеде. Эмма решила, что лучше вернуться назад, все равно Ансельмо уже не догнать — и потом для одного дня вполне достаточно того, что она увидела. Эмма развернулась, чтобы ехать назад, но тут же остановилась.

Из глубины улицы к переходу приближались два мотоцикла. На первом, фосфоресцентно-зеленом скутере с форсированным двигателем, грозно восседали два парня в шлемах с расстегнутыми ремешками под подбородком. За ними ехал спортивный мотоцикл цвета мокрого асфальта с парнем в черных кожаных брюках, такой же куртке, высоких сапогах и шлеме-интеграле с опущенным визором. Скутер резко затормозил, преградив Эмме дорогу.

— Заблудилась? — спросил тот, что сидел впереди.

Его глаза скользнули по длинным Эмминым ногам в коротких шортах. У нее была гладкая, белая как молоко кожа и идеальный пупок, выглядывающий из-под расстегнутой рубашки. От этого взгляда Эмме стало не по себе. Она обернулась на переход, который оставался единственным выходом. Потом спрыгнула с велосипеда и быстро забегала пальцами по карманам, ища телефон.

— Эй, мой друг задал тебе вопрос, — вступил в разговор парень, сидевший на заднем сиденье скутера. У него был гортанный голос, скрипевший между словами.

Эмма повернулась к ним спиной и стала листать список контактов в поисках номера Лючии.

— Я с тобой разговариваю, — настаивал на диалоге первый.

Он слез со скутера и подошел к Эмме медленными большими шагами. Она нашла наконец нужный номер, но не успела нажать кнопку, как парень выхватил телефон у нее из рук.

— Смотри, какая хороша игрушка, — сказал он, вертя телефон в пальцах; потом показал его своему другу, все еще сидевшему на скутере: — Штанга! Эй! Тебе нравится?

Штанга издал звук, который должен был означать «да».

— Мне тоже, — обрадовался первый, кладя телефон себе в карман, — но ты мне нравишься еще больше.

Он провел пальцами по волосам Эммы.

— Не прикасайся ко мне! — закричала она, отмахиваясь от него обеими руками.

— А то что? Прилипну?

Друг на скутере оценил шутку и даже прихрюкнул от смеха.

— К этому тоже нельзя прикасаться? — продолжал наглец, подцепив пальцем золотую цепочку на шее Эммы.

Она бросила на него велосипед, пытаясь оттолкнуть его назад. Цепочка порвалась, поранив ей шею, но Эмме удалось убежать в переход. За спиной она слышала смех с прихрюкиванием и звук преследовавших ее шагов.

— Принцесса, куда ты?

Они тут же догнали ее, она почувствовала в темноте их руки.

— Пожалуйста, не надо! — отчаянно взмолилась она.

В светлом проеме с другой стороны перехода мелькнула тонкая и быстрая тень.

Эмма услышала глухой звук и увидела, как того, кто сорвал с нее цепочку, резким ударом откинул далеко в глубь перехода высокий черный ботинок. Потом две маленькие руки схватили за волосы прихрюкивающего. Удар коленкой по ногам — и он тоже повалился на землю, громко ругаясь. Те же маленькие руки вцепились в руки Эммы и потащили ее из перехода на солнечный свет. На мгновение она ослепла после темноты, а потом увидела свою спасительницу.

— Грета, — пробормотала она, не веря своим глазам. — Ты… как ты меня нашла?

— Я бежала за велосипедом, который ты у меня украла.

— Я… прости… я правда… я хотела только…

— Где мой велосипед?! — прорычала Грета.

Эмма стояла неподвижно, парализованная паникой. Потом показала на дорогу с другой стороны перехода. Из глубины туннеля раздался шум мопеда. Они возвращались.

— Уходи.

Эмма покачала головой. Потом наклонилась и подняла с земли камень. Сжав пальцами холодную шершавую поверхность, она приготовилась сражаться рядом с Гретой. Мопед подъехал вплотную, и Грета тут же узнала обоих. Это были парни с площади, она всегда избегала их, но она выросла рядом с ними. Она была одной из них. Та же злость, та же ненависть. Злость и ненависть человека, который каждое утро просыпается с желанием проснуться где-нибудь в другом месте. Грета посмотрела на Эмму. Она была другая. Она не могла понять. Но она не убежала, она осталась с ней рядом.

— Тогда не двигайся! — приказала Грета.

Эмма кивнула, но, как всегда, поступила по-своему. Увидев, как из темноты появляется парень на мотоцикле, она бросила в него камень и промахнулась. Мотоцикл ехал прямо на них.

— Беги! — крикнула Грета.

На этот раз у Эммы не было выбора, она отскочила назад и в панике бросилась бежать. Увидев открытые ворота, она прошмыгнула внутрь, закрыла за собой калитку, пронеслась через двор, перепрыгнула через стену и оказалась в самом центре большой оживленной улицы. Она была спасена, парни отстали. Но Грета осталась одна.

— Рыжая удрала, — хрюкнул Штанга.

Второй пожал плечами, давая понять, что ему наплевать.

— Мы загоним ее мобильник за две сотни евро. Хорошая вещь. У нее, видать, водятся деньжата. — Потом спросил, повернувшись к парню на мотоцикле: — Ас этой что делать, командир?

Командир поднял визор и оглядел Грету с головы до ног.

— Ты из 506-й, да? — узнал он ее.

— Нет, — солгала Грега.

Этого парня звали Эмилиано, она знала его с детства. А еще она знала, что от таких, как он, лучше держаться подальше. А если уж придется разговаривать с ними, лучше не говорить правды.

— Ты зачем обидела моих друзей, а?

— Угадай, — с вызовом ответила Грета.

Он не принял вызов:

— Это нехорошо. Ты родилась здесь и кое-что должна понимать. Здесь каждый занимается своим делом. А ты впуталась не в свое. Ты плохо себя ведешь и должна просить прощения.

Ей просить прощения у них?! Ни за что.

— Эй, я с тобой разговариваю, — настаивал командир.

— Заткнись.

Неверный ответ.

За такой ответ надо наказывать. И удара кулаком или ногой здесь недостаточно. Надо бить больнее. И он прекрасно знал куда.

— Ну и характер у тебя, Грета Бианки. Наверное, отец от вас с матерью поэтому и ушел.

Грета услышала идиотский смех с прихрюкиванием.

— Ушел и больше никогда не вернется, — добавил приятель Штанги, шипя у нее за спиной.

Волна ярости поднялась по ее телу до самых глаз, превратив их в узкие щелки. Она почувствовала напряжение в мышцах. Сжатый кулак поднялся сам собой и опустился на нос похитителя цепочек и мобильных телефонов. Потом еще раз, и еще раз, и еще. Она не могла остановиться, пока Штанга не вцепился в нее сзади.

— Вот теперь ты меня разозлила всерьез, — зарычал воришка, утирая рубиновую струйку крови под носом. Его лицо превратилось в маску разъяренного беса. Бес схватил ее рукой, испачканной в крови, крепко сжал челюсти и плюнул в лицо. Штанга разжал пальцы, и она упала на землю. Удар сапогом в спину. Дыхание застряло у нее в легких. Еще удар. Над ней появилось высокое небо. Кулак. Небо почернело. Кулак. Тишина. Небо исчезло. Стало темно и жарко. Ветер. Запах ветра и дороги. Ансельмо. И снова тихо. Темно и мягко.

Она открыла глаза, подняла голову и увидела лицо Ансельмо. Она каким-то образом оказалась на раме его велосипеда и сидела в ограде его рук, прижавшись к широкой надежной груди, чувствуя быстрые удары его сердца в свою спину и слыша далеко за ними шум мопедов.

Командир затормозил, подав остальным знак остановится.

— Пусть катят, — сказал он, разворачиваясь, — мы с ними позже поговорим.

Он узнал этого типа на велосипеде. Он прекрасно знал, где его искать. И знал, как он ему отомстит. И он сделает это очень скоро.

— Больно? — спросил Ансельмо, глядя на руку Греты. Она в кровь разодрала костяшки и порезала ладонь.

— Нет, — солгала она.

От ударов ногами и кулаками еще гудели мышцы и кости. Она с трудом держалась на велосипеде. Ансельмо остановил у фонтана. Взял ее руку и сунул под струю холодной воды. Кожу жгло как в аду.

— Жжет?

— Нет.

Ансельмо провел пальцем по порезу, осторожно смахивая песчинки асфальта:

— Хочешь домой?

Это было последнее место, куда она хотела в этот момент.

— Нет.

Ансельмо покачал головой с полуулыбкой, сложил ладони чашкой и, подставив их под струю, набрал немного воды:

— Ну а воды-то ты хочешь?

Грета едва заметно улыбнулась:

— Да.

Она поднесла губы к его рукам, сделала глоток и только тогда поняла, как ей хотелось пить. Вода растопила льдинки ярости, засевшие у нее в горле, и Ансельмо видел, каким спокойным стал ее взгляд, когда она снова раскрыла глаза над его уже пустыми ладонями.

— Слушай, а что ты там делала с этими ребятами? — спросил он.

Грета отодвинулась:

— Это не твое дело.

Увидев, как робкая улыбка растаяла на ее губах, он кивнул, потом погладил ее по голове, провел рукой по щеке, задержал свой взгляд в зелени ее глаз:

— Хорошо. У каждого свои секреты.

Грета этого не ожидала. Ни такого ответа, ни тем более ласки. Она замерла под его взглядом со странным, незнакомым чувством благодарности.

— А теперь мы поедем за твоим велосипедом.

Боль

В одно и то же место можно прийти разными

путями. Иногда дорога оказывается труднее,

чем ты думал, иногда подъемы заставляют

сожалеть о том, что ты вообще вышел из дома.

Но именно в конце подъема горизонт

расширяется и поездка превращается

в приключение. Наш голос — это призыв

к горизонтам, бесконечным,

как небо.

Серена всматривалась в лицо своей дочери с тех пор, как та встала. Грета спокойно цедила из чашки кофе с молоком и поглядывала на стрелки-гусеницы. Спокойно. Серена никогда не видела ее спокойной. Казалось, дочь все делала под воздействием какой-то силы, которая толкала ее прочь из дома. Как будто в любом другом месте ей было лучше. Сегодня она даже села за стол, чтобы позавтракать. С ней что-то случилось.

— Что это у тебя? — заволновалась Серена, вдруг заметив порез на ее ладони.

— Ничего.

— Дай-ка посмотреть.

Грета дала матери изучить рану:

— Мам, правда ничего, я просто упала с велосипеда.

«Мам»? Она уже года два не называла ее мамой. Хорошо было снова услышать это слово. Оно пахло молоком без кофе. И тем временем, когда Серена мазала зеленкой разбитые коленки дочери. Теперь Грета могла сама о себе позаботиться.

— Ладно, послушай, — сказала «мам», присаживаясь на соседний стул, — не хочешь мне ничего рассказывать — не надо. Но если тебе захочется с кем-нибудь поговорить — я всегда рядом.

Грета смотрела в чашку. Ее щеки медленно краснели от смущения. Она думала об Ансельмо, о вчерашнем вечере, о прощании у подъезда.

— Я знаю, что ты всегда рядом, — ответила она матери.

В ее голосе не было обычного раздражения. В нем была нежность. Что-то новое, едва уловимое, но Серена тут же все поняла: ее дочь влюбилась.

— Если так и будешь смотреть в чашку, опоздаешь, — сказала она с заговорщической улыбкой.

Грета вдруг очнулась. Сегодня жирная гусеница ползла по часам быстрее обычного. Торопливо проглотив остатки кофе, она побежала в свою комнату за Мерлином и через несколько минут уже была на улице.

Площадь, которую она всегда ненавидела, сегодня была самым прекрасным местом на земле. Она посмотрела на газон, изрытый колесами скутеров и велосипедов. Здесь всего несколько часов назад Ансельмо попрощался с ней, скользнув губами по щеке. Они нашли Мерлина, брошенного у подземного перехода, и возвращались домой на двух велосипедах, съезжаясь на каждом светофоре, чтобы потом снова выровняться в линию друг за другом. Они подъехали к Корвиале уже на закате. Тихие пустынные улицы заливал золотистый свет. Грета прислушивалась к двум велосипедам, которые переговаривались без слов, и смотрела, как их колеса катят по асфальту, то отстают, то обгоняют друг друга, играя с дорогой, как будто в жизни нет и не может быть ничего другого.

Она села на седло и услышала одинокий звук цепи, покатившейся по зубчатому колесу. Давя на педали, она вспоминала всю их историю с самого начала. С того момента, как они случайно встретились, когда у нее прокололо камеру. Потом подумала о Бахар, о письме, которое пришло накануне ее отъезда, о вчерашнем вечере. Ансельмо всегда возникал из ниоткуда в тот самый момент, когда нужна была его помощь. Просто совпадение? Чистое совпадение, чтобы создать совершенное мгновение? Спокойное утро дрогнуло, дорога запрыгала под колесами. Асфальт перешел в брусчатку из маленьких кирпичей, на которых ее велосипед задребезжал, путая мысли.

— Эмма, завтрак готов.

Услышав голос домработницы, Эмма побурчала и повернулась на другой бок.

Женщина поставила на письменный стол поднос с чаем, стаканом свежевыжатого сока и только что вынутым из печи круассаном и открыла окно. Свежий мартовский воздух и ясный утренний свет обдали комнату как ушатом ледяной воды. Эмма свернулась калачиком с твердым намерением даже носа не показывать из-под теплого одеяла.

— Мама разозлится, если ты опоздаешь в школу. Вставай.

Нет. Сегодня нет. После того что случилось вчера, она не хотела никуда идти, ее мать могла злиться сколько угодно. Ее утренние занятия йогой для того и предназначались: выместить зло.

— Я простудилась. Я не пойду в школу, — хрипло прошептала Эмма. — Мама все знает.

Домработница посмотрела на гору одеял, наваленную на кровати. Сложила руки на груди и нахмурила брови. Она понимала, что Эмма лжет, но сказала только то, что должна была сказать:

— Ну, хорошо, если мама все знает.

— М-м-м.

Эмма услышала удаляющиеся из комнаты шаги и звук закрывшейся двери. Запах горячего круассана проник сквозь толщу одеял и защекотал нос. Она почувствовала резь в животе и провела рукой по шее, на которой сорванная цепочка оставила красную полосу. Тонкую и глубокую. Потом вскочила на ноги и побежала под душ. Это было в четвертый раз со вчерашнего вечера. Горячая вода стекала по телу вместе с пеной.

— Килдэр Эмма, — отчеканила Моретти, водя ручкой по журналу.

Ответа не последовало.

— Отсутствует, — сделала логичное умозаключение училка.

Грета и Лючия обменялись тревожными взглядами.

Пока Моретти нудно перечисляла имена и фамилии других учеников, Лючия оторвала клочок бумаги и стала что-то быстро писать. Потом передала записку назад, и та зашуршала из рук в руки, пока не добралась до парты Греты.

«Я звонила ей вчера весь вечер, но она не отвечала.

И сегодня утром тоже!

Сходим к ней после уроков?

Я должна вам сказать что-то очень важное».

Значит, Лючия ничего не знает ни о драке, ни о краже телефона. Если Эмма даже ей ничего не рассказала, видно, ей совсем плохо. Грета перевернула листок бумаги и написала: «Да».

— Эмма болеет. У нее температура, ей надо отдыхать, — встретила их домработница.

Она стояла перед дверью огромной квартиры Килдэр как сторожевая собака. Ростом чуть больше метра, смуглая кожа, густые черные волосы с редкой проседью собраны в длинный хвост.

— Пожалуйста, всего пять минут, и мы уйдем, — умоляла Лючия.

— Ее мать сказала, что Эмме нельзя выходить из дома.

— Так ей и не надо выходить, впустите нас! — настаивала Лючия, расплываясь в обворожительной улыбке. Бесполезно. Домработница была крепким орешком. Она невозмутимо стояла на пороге дома, скрестив руки на груди. Лючия подумала, что эта маленькая женщина похожа на злого мультяшного зверька.

— Ее мать сказала, Эмма должна отдыхать, — уперся зверек.

Переговоры, очевидно, должны были на этом закончиться, но тут по коридору медленно прошла сама Эмма. На ней был банный халат и полосатые носки. Мокрые волосы спутались на спине. Глаза опухли от бессонной ночи. Она была похожа на больную принцессу. Больную и очень грустную. Устало кивнув подругам, она положила руку на плечо домработницы и тихо попросила:

— Пусть они войдут. Пожалуйста.

— Нет. Вы болеете, — упорствовал мультяшный зверек.

Конечно она болеет, но от одного голоса Лючии ей становится легче.

— Если ты их впустишь, я поем.

Домработница некоторое время обдумывала предложение:

— Если ты поешь, твоя мать будет довольна, так?

— Так.

Предложение казалось выгодным, и зверек отступил в комнату, пропуская девочек:

— Только на пять минут.

— Спасибо! — пропищала счастливая Лючия и проскользнула в дверь.

Оказавшись в большой гостиной, уставленной свежими цветами, она снова принялась пищать:

— Как у вас красиво!

Грета пыталась поймать блуждающий Эммин взгляд, потом посмотрела на забинтованную руку:

— Болит?

— Болит.

— А где твоя комната? — не унималась Лючия.

Эмма едва заметно улыбнулась:

— Пойдемте со мной.

Комната была размером с квартиру Греты. Лиловые стены, кровать под балдахином с розовыми гортензиями, розовые шторы и небольшая беседка из ивовых прутьев со столиком и стульями, на которых уютно лежали мягкие разноцветные подушки. Лючия плюхнулась в кресло рядом с кроватью.

— Как во сне! — вздохнула она.

— Да, здесь красиво, — согласилась Эмма, усаживаясь рядом с ней.

Грета осталась стоять, чувствуя себя скованно и неловко.

— Когда у меня температура, я тоже не могу есть, — тарахтела Лючия, осматривая нетронутый завтрак на подносе. — Но поесть надо, Эмма, так нельзя.

Эмма покачала головой:

— У меня нет температуры.

Лючия оторвала глаза от завтрака и удивленно посмотрела на подругу.

— На меня вчера напали рядом с веломастерской.

— Когда?!

— Когда я преследовала Ансельмо. Если бы не Грета, не знаю, чем бы все это закончилось…

— Ничего не понимаю.

— Что непонятного? Я не хочу туда больше возвращаться.

— Кто на тебя напал? При чем здесь Грета?

— Их было трое. Они украли у меня телефон и цепочку. Грета с ними подралась.

— Как — подралась?! Одна с тремя парнями?!

— Не одна, а с Эммой, — сказала Грета, потирая раненую руку.

— Да, я в них камень бросила.

Лючия не сводила со своих подруг больших влюбленных глаз:

— А-бал-деть! Я… А-бал-деть! Нет… правда… Абалдеть!

Эмма и Грета переглянулись. От детского удивления в голосе Лючии что-то внутри у них зашевелилось, страх и злость ушли, и девочки улыбнулись друг другу. Да, им пришлось нелегко, но…

— Вы потрясающие! — добавила Лючия, подводя итог истории.

Они и в самом деле были потрясающие. Сильные и смелые.

— Слушайте, — продолжила Лючия, — мы не можем сейчас все это бросить.

— Лючия, — тут же остановила ее Эмма, — это становится слишком опасно. Может, мы ввязались в какую-то историю, в которой замешаны и эти типы. Сама подумай, мы же ничего не знаем обо всех этих письмах, конвертах, а вдруг в них что-то…

— Я все знаю об этих конвертах, в них нет ничего такого. Наоборот…

Лючия открыла рюкзак и достала из него блокнот в переплете из коричневой кожи. Блокнот был очень старый, углы загнулись и растрепались. Светлая рамка бежала по всему его периметру и рисовала на коричневой коже резкие зигзаги. Черный перекрученный шнурок охранял страницы тугим узлом, завязанным на корешке.

— Это секретный дневник Ансельмо.

Грета и Эмма молча смотрели на Лючию.

— Я читала его всю ночь. Не то чтобы я все поняла, но я уверена, что это ключ ко всем загадкам.

— Но где ты его нашла? — спросила Эмма.

— Когда вы убежали, я осталась в мастерской. Я ждала вас до вечера, потом вернулся Ансельмо. Он казался таким взволнованным! Бросил сумку на диван и стал говорить с отцом. Я хотела спросить его, куда вы делись, но они все говорили и говорили, кажется, они даже немного поругались. В общем, я села на диван и стала ждать, когда они закончат, потом увидела, что из сумки выглядывает блокнот, и взяла его.

С этими словами Лючия развязала шнурок и раскрыла блокнот на первой странице.

Эмма подошла ближе. Листы были исписаны карандашом и ручкой. Каждая запись начиналась с даты, места, времени и имени ветра.

— Как полки в тайной комнате, — пробормотала Эмма.

Ниже стояла надпись «адресат», имя человека и его адрес. Рядом шло краткое описание предмета, который был ему доставлен: конверт, письмо, открытка, посылка или пакет.

— Смотрите сюда.

Лючия открыла одну из последних страниц: на ней было имя Бахар, ее адрес и описание конверта, который она получила накануне.

— Вручив послание, он записывает время и место.

В мыслях Эммы несколько фрагментов пазла нашли свое место.

— Возможно, тайная комната — это склад, в котором Ансельмо и Гвидо собирают все эти вещи, — сказала она, указывая пальцем на страницы дневника. — Это могут быть неотправленные письма, как письмо Бахар, на котором не было почтового штемпеля. Или потерянные вещи, как белый пакет в автобусе.

Рассказав подругам все, что она видела во время преследования, Эмма подвела итог:

— Да, точно, они находят все эти письма и пакеты, хранят какое-то время на складе, а потом Ансельмо их развозит как почтальон. Но как они их находят и почему не доставляют сразу?

У Эммы изменился взгляд, грусть сошла с ее бледного лица, как грим по окончании спектакля, и глаза засверкали всегдашним дерзким и любопытным огоньком.

— Чтобы создавать совершенные мгновения! — ответила Лючия без тени сомнения в голосе.

Грета и Эмма вопросительно посмотрели на подругу.

— Здесь так написано.

Она полистала страницы и остановилась на одной, совершенно не похожей на все остальные. Ни даты, ни времени, ни места, ни имени ветра. Только длинная исповедь, записанная синими чернилами. Эмма прочла вслух:

— «Воздух исчерчен узором, невидимым для глаз. Но если ты знаешь ветер и умеешь слышать его дыхание, ты можешь разглядеть, как сплетения слов распутываются в небе словно клубки света. Это потерянные послания, никогда не произнесенные слова, мысли, доверенные ветру. Воздух соткан из тонких нитей, которые иногда рвутся. Мы умеем читать небо, находить послания, связывать разорванные нити и исправлять траектории судьбы, чтобы создавать совершенные мгновения».

— Он умеет читать небо, понимаете? — выдохнула Лючия. — Вот как он находит эти сообщения. Он смотрит в воздух и видит тонкие нити, которые иногда рвутся. И эти нити ведут его к адресату, а он должен только ждать нужного момента и следовать за нитями.

Эмма недоверчиво посмотрела на подругу. Ей все это казалось полным вздором. Но Лючия продолжила.

— Смотрите, — сказала она, — здесь много таких страниц с признаниями. Некоторые я не совсем поняла. Но я точно уверена: Ансельмо — ангел. Как тот, на фотографии Бахар. Ангел-хранитель! Который всегда рядом, когда нужен тебе.

Так оно и есть, и Грета знала это лучше других. Мысль казалась безумной, но это была чистая правда: он всегда появлялся в самый нужный момент.

Эмма молча листала страницы. Бред, все это полный бред. Очередная фантазия маленькой Лючии. Но, с другой стороны, она чувствовала, что в этом блокноте скрыт ответ на все ее вопросы, осталось только найти и понять его. На последней странице она увидела надпись еще более загадочную, чем все остальные:

27.03 «КМ» 22.17, Колизей

— Вот почему Ансельмо такой сдержанный и скромный, — продолжала Лючия, — он должен хранить свои секреты.

От этих слов Грета взвелась, как курок револьвера. Выхватила дневник из рук Эммы и прижала к груди:

— У каждого есть секреты.

— Ты что? — разозлилась Эмма.

Не удостоив ее ответом, Грета встала и решительно направилась к выходу, унося с собой дневник.

— Подожди! Это не твое! — бросилась вдогонку Лючия.

— И не твое! — прорычала Грета, отмахиваясь от нее. — Я верну его владельцу.

И она вышла из элегантного салона Эммы Килдэр, хлопнув дверью.

— Что на нее опять нашло? Все так хорошо складывалось…

Эмма смотрела на Лючию невидящими глазами, думая о том, что она только что прочитала.

— Я не сделала ничего плохого, я только увидела блокнот и…

— …и взяла его.

Лючия кивнула, вдруг почувствовав себя виноватой:

— Я поступила плохо, да?

Подруга пожала плечами:

— Не знаю.

Лючия не ожидала такого. Во всяком случае, не от Эммы. Эмма всегда все знала, у нее всегда был какой-нибудь план или, по крайней мере, блестящий ответ на любой вопрос.

— И что мне теперь делать?

— Не знаю.

Подкидыш

Грета остановилась перед мастерской, задыхаясь от гнева. Она жала на педали как сумасшедшая: в рюкзаке — дневник Ансельмо и ворох путаных мыслей в голове. Она надеялась, что он не успел заметить пропажу. В любом случае, ему нельзя рассказывать ни о Лючии, ни о том, что они узнали. Она просто сунет дневник под подушку протертого дивана в том самом месте, откуда его украли. Так Ансельмо будет думать, что блокнот случайно выскользнул из сумки, и все будет как прежде. Но войдя в мастерскую, она поняла, что как прежде уже ничего не будет.

Ее встретили необычная тишина и расстроенное лицо Ансельмо. Вокруг царил хаос. По полу, покрытому пятнами краски и обломками стекла, были разбросаны инструменты и покореженные велосипеды. Железная полка опрокинута, а кожаный диван, в котором Грета хотела спрятать дневник, разломан на части. На подушках, разодранных ножом, покоились молчаливые останки радиоприемника.

— Что здесь произошло?

— Здесь кто-то был ночью.

Она догадалась кто:

— Те парни, да?

Ансельмо не ответил. Он все смотрел на надпись на стене. В спешке нарисованные буквы выкрикивали оскорбление: «Подкидыш».

— Вот гады! — зарычала Грета. — Они за это заплатят. Пойдем. Я знаю, где их искать.

Она схватила свой велосипед и ждала, когда Ансельмо сделает то же самое. Но он не двигался с места:

— Нет.

— Нет да. Если мы этого не сделаем, они вернутся. Будь уверен.

— Отец уже пошел в полицию писать заявление.

— Это бесполезно. Если ты сам себя не защитишь, тебя никто не защитит. Во всяком случае, здесь. Это жизнь.

Молчание.

— Ансельмо, послушай меня, — сказала Грета, подойдя ближе. — Я знаю этих ребят с детства. Один из них живет на последнем этаже. Я помню его детские игры: он бросал камни с балкона в полицейские машины. Один раз он нашел сломанный телевизор. Так он и его скинул с балкона. Он чуть не убил двух человек. Полиция ничего не сделала. Ты не должен позволить этим людям разрушить мастерскую.

Грета была вне себя. Мастерская успела стать для нее прибежищем. Тихой гаванью в районе, который она всегда ненавидела.

— Ты должен заставить себя уважать. Если ты их сейчас не остановишь, они придут снова. Они не остановятся на сломанных велосипедах и лживых надписях на стенах.

— Это не ложь, это правда, Грета. А теперь успокойся.

Он сказал это без злости. Скорее с какой-то странной тихой нежностью, от которой она позабыла все слова.

— Я не знаю, кто мои родители. Гвидо — мой приемный отец. Я понимаю, что это похоже на плохое кино, но кто-то оставил меня совсем маленьким на пороге его дома вместе с мужской шляпой и листом бумаги, на котором было написано мое имя. И этот кто-то исчез навеки.

Грета смотрела на него словно онемев. Потом приставила Мерлина к стене и рухнула на обломки дивана:

— Прости. Я… прости меня. Я не знала.

Ансельмо опустился на выпотрошенные подушки, и они тихо сидели рядом на бывшем кожаном диване, на который упали почти одновременно. Упали вместе.

Падать вместе. Совпадать. Красивое старое слово. Оно проделало долгий путь, но не устало. Оно хранит тайну вечного обновления. Тайну изменения, совпадения. Совпадения происходят случайно. Происходят — и все, бесполезно спрашивать, как и почему. Ты просто падаешь в пустоту и чувствуешь рядом чье-то дыхание. И понимаешь, что оно тебе знакомо. Грета вдохнула его запах. Запах ветра и дороги. Потом закрыла глаза и сказала в темноту:

— Мой отец тоже ушел. Еще до того, как я родилась. И больше не вернулся.

Когда она открыла глаза, ее рука была в руке Ансельмо, и он тянул ее с разбитого дивана:

— Пойдем.

В дальнем углу мастерской стояли две жестяные банки с белой краской и две большие кисточки.

— Хочешь мне помочь?

— Да, — улыбнулась Грета.

Они открыли банки, утопили кисточки в белой краске и замазали отвратительную надпись, вернув стене ослепительную чистоту.

Пятна голубой краски застыли на черной коже сапог. Эмилиано попытался стереть их пальцем. Бесполезно. На полках в гараже отца было полно склянок со всякими жидкостями. Он стал изучать этикетки, пытаясь понять, чем можно смыть краску. Все флаконы казались одинаковыми. Одинаково ненужными. Эмилиано нервничал. Прошлой ночью все пошло не так. Он не хотел разрушать мастерскую, он только хотел дать понять типу на велосипеде, что не стоит лезть в чужие дела. Никогда. Но парни разошлись не на шутку и, как всегда, переусердствовали. Теперь вот сапоги хоть выбрасывай. Наконец он нашел склянку со скипидаром. Из описания на этикетке можно было заключить, что жидкость должна подействовать. Он собирался открыть бутылку, но его остановил телефонный звонок. На дисплее имя: Мао. Жалкий воришка.

— Эй, старикан пошел в полицию, — проинформировал голос в трубке. — Что делать, командир?

Он так и знал. Едва войдя в мастерскую, он все понял. Залатанный диван, старая мебель, аккуратно сложенные инструменты, как бывает у людей, которые работают этими инструментами каждый день. Старикан был из тех, кто довольствуется малым, никогда не рискует и верит в силу закона. Скромные люди, как говорит его отец. Идиоты, такие же, как отец.

— Валите сюда, — приказал Эмилиано в трубку.

— Щас будем, командир.

К черту пятна и скипидар. Надо заняться делом, пока не пришли эти два недоумка. Эмилиано сдвинул обрезки водопроводных труб и открыл ящик, спрятанный за полками. Потом достал из кармана несколько банкнот. Двести евро, деньги, которые ему дали за мобильник девчонки. Он положил их в ящик рядом с другими деньгами. Денег было много. Его отец месяц бы вкалывал, чтобы заработать такую сумму. Ломал бы спину, устанавливая унитазы в домах богачей. А он собрал их за неделю. Если у тебя есть деньги, тебя все уважают. А без денег ты никто. Все просто. Так уж устроен мир. Никто не виноват. Верить в силу закона — большая ошибка, и старикан это скоро поймет.

Поднос был пуст, и Эмма изучала крошки от печенья и шоколада, пытаясь навести порядок в словах Лючии. Подруга только что закончила подробный пересказ того, что она прочитала в загадочном дневнике, все еще надеясь убедить Эмму, что Ансельмо — ангел, избранный небом, чтобы приносить людям дары судьбы.

— Должно быть другое объяснение, потому что это не имеет смысла, — заключила Эмма.

— Если бы ты прочитала дневник, ты бы так не думала. Поверь мне, — стояла на своем Лючия.

Эмме и в самом деле очень хотелось прочитать этот дневник. Но Грета унесла его, и, судя по тому, как она на них разозлилась, ее непросто будет снова привлечь к расследованию. Им с Лючией придется продолжать его вдвоем, опираясь на те улики, которые удалось собрать. Эмма снова подумала о том, что увидела на последней странице блокнота.

— 27.03 «КМ» 22.17 Колизей, — повторила она вслух.

— Да, я помню, но что это значит? — спросила Лючия, боясь снова услышать «не знаю».

Но на этот раз у Эммы был ответ:

— Я думаю, это время и место встречи. Двадцать седьмое марта, в десять часов семнадцать минут у Колизея.

— Да? А «КМ» тогда что?

— Может, это инициалы адресата, но это странно, потому что обычно он пишет имена полностью. И потом в записи не указаны ни точный адрес, ни имя ветра.

— Вот именно.

— У нас есть только один способ узнать, что такое «КМ»: мы должны пойти на эту встречу.

Эмма посмотрела на календарь на своем письменном столе:

— Двадцать седьмое марта — это суббота. Моих родителей обычно зовут куда-нибудь на ужин. Мы можем сходить туда вместе, а потом ты останешься у меня на ночь.

— А зверек? — спросила Лючия, вспомнив о домработнице.

— У нее выходной.

— Было бы здорово, но надо сначала отпроситься у мамы. Вряд ли она отпустит меня из дома так поздно.

— А мы ей скажем, что весь вечер просидим как паиньки у меня. Ты придешь пораньше, в десять мы выйдем и снова будем здесь, до того, как вернутся мои родители.

Лючия задумалась и представила, как романтично будет сбежать из дома вместе с подругой и встретиться с Ансельмо ночью под арками Колизея…

— Хорошо, — наконец решилась она, заговаривая свои страхи, — только давай не будем там задерживаться допоздна. И никто ничего не должен знать!

— Могила!

Они немного помолчали.

— А Грете скажем? — спросила Эмма.

Лючия покачала головой, сама того не замечая. Она бы хотела хоть раз встретиться с Ансельмо наедине. Поговорить с ним… Кстати, о чем? Как она собирается смотреть ему в глаза, зная, что тайком рылась в его секретах?

— Да, зря я, конечно, взяла этот блокнот. На этот раз Грета права. Я бы тоже разозлилась.

— Грета всегда злится.

Это так, но это ничего не меняет.

— Может, мне поговорить с ней… Не знаю, я так запуталась. Мне кажется, мир перевернулся с ног на голову, и я не могу придумать, как вернуть все на место…

Эмма пожала плечами:

— Никто тебе не запрещает позвонить ей, но думаю, она не станет слушать.

Прочь

Иногда бывает страшно видеть то,

чего не видят другие, потому что ты не можешь

повернуться к другу и воскликнуть:

«Глянь, как красиво» или в ужасе схватить руку

подруги и прошептать: «Смотри, какой ужас».

Только те, кто любит нас по-настоящему,

могут поверить в то, что мы видим,

могут понять наш страх, отправиться

с нами в путь, создать место, куда мы можем вернуться.

Нам ведь тоже это нужно, как всем другим людям.

Потому что мы не можем видеть то, что случится,

но только то, что уже случилось,

и мы не знаем своего будущего, но иногда

мы можем видеть ваше, написанное ветром.

Гвидо провел в полицейском участке пять часов. Он ждал перед закрытыми дверями, говорил с людьми в форме, заполнял бланки и снова ждал.

— В этом районе у нас каждый месяц двести таких случаев, как ваш, — объясняли ему люди в форме.

Ровная интонация, скучающий взгляд. Папка с бумагами исчезла в железном шкафу, потонув в ворохе таких же документов, и закрылась еще одна дверь.

Гвидо медленно шел по улицам Корвиале, сунув в карман копию своего заявления об акте вандализма, совершенном неизвестными. Ну какие неизвестные! Он прекрасно знал, кто побывал в его мастерской. Просто у него не было доказательств. Он свернул на улицу Джентилини под мигающим светом уличного фонаря. Зажигались огни, наступал вечер и уносил прочь день, который надо было просто стереть из памяти. Бывают в жизни и такие дни, когда не происходит ничего хорошего. Веки набухают и заставляют забыть о небе. Гвидо и забыл о нем. Он шел опустив голову, глядя на мелькание своих ботинок на асфальте среди окурков и клочков бумаги, и чувствовал, как подступает тошнота от убожества этой никому не нужной городской окраины. И вдруг он услышал смех, разносившийся далеко по пустынной улице. Он узнал голос сына. Ему вторил другой, более мягкий голос. Гвидо поднял голову и только теперь заметил, что стоит на пороге мастерской. Ее стены снова стали белыми, пол бы вымыт, велосипеды стояли ровно в ряд. Грета и Ансельмо работали весь день, они были выпачканы с головы до ног краской и пылью, но их лица светились счастьем.

— Привет, папа, — улыбнулся Ансельмо.

— Добрый вечер, — поздоровалась Грета.

Гвидо почесывал седую бороду и любовался светом их глаз.

— Вы тут уже все убрали… — сказал он рассеянно.

— Почти все, — подтвердил Ансельмо.

Диван и радио починить было невозможно. Гвидо меланхолично посмотрел на изуродованную мебель и обломки пластмассы. Потом снова перевел взгляд на сына. В его взгляде была гордость.

— Есть хотите?

— Я — да.

— И я.

— Идите поешьте. Я тут закончу…

Ансельмо и Грета вышли из мастерской и покатили на своих велосипедах по вечерним улицам. Одежда и волосы — в пятнах белой краски. В кармане — немного денег, которые Гвидо дал им на пиццу, не зная, чем еще выразить благодарность.

— Пойдем к Ремо? — предложил Ансельмо, медленно крутя педали бок о бок с Мерлином.

— Где это?

— Ты никогда там не была?

Грета покраснела — она всегда ела дома. Ее мать считала глупостью тратить деньги на еду в ресторанах: работая в одном из них, она приносила домой горы остатков.

— Нет.

— Это недалеко. Там есть столики на улице, а пицца тонкая и хрустящая.

Грета представила, как она сидит напротив Ансельмо, перепачканная краской, и ест тонкую и хрустящую пиццу. Оба велосипеда привязаны к одному столбу, а они вдвоем за столиком под весенними звездами.

— Хорошо, — пролепетала она, краснея еще сильней.

Строго говоря, это было ее первое свидание. Она всегда думала, что, готовясь к нему, нужно непременно провести несколько часов перед зеркалом, долго выбирать подходящее платье, найти сумку в тон туфлям, решить, что говорить и что делать при встрече. Она же была испачкана хуже каменщика, а времени перед свиданием у нее было так мало, что она едва успела вымыть руки.

На светофоре зажегся красный, и они остановились.

Ансельмо смотрел, как она съежилась на своем велосипеде — с рюкзаком за спиной, в ботинках, забрызганных краской. Маленькая и сильная — в обрамлении бесконечной ночи на окраине большого города.

Она была очень красива. Как редкая звезда, бросающая вызов тьме своим бледным светом. Как родинка, затерянная в центре подбородка в одинокой вселенной ее лица.

— Идеальный круг.

— Что?

— Твоя родинка — идеальный круг.

Грета смущенно опустила глаза и закрыла родинку рукой, как делала всегда, представляя, что ничего там нет.

— Я ее ненавижу.

Ансельмо убрал руки с ее подбородка, как будто перевернул страницу книги, которая слишком долго оставалась раскрытой на одном и том же месте:

— Напрасно. Она идеальна.

Он приблизился к ее губам, заслонив собой мир вокруг. Шахматная доска окон в многоэтажках, синюшный свет фонарей на обочине, тонкий серп недавно взошедшей луны — все исчезло в его тени. Грета распахнула глаза, пытаясь пробиться сквозь темноту этого поцелуя, который был так близко, что казался нереальным, но в миллиметре от его губ ее ослепил резкий луч света.

— Они здесь, командир, — прохрюкал голос человека, невидимого из-за света фары. — Мы их нашли.

Эмилиано догнал своих подельников, спрыгнул с гоночного мотоцикла и подошел к Ансельмо:

— Ничего не хочешь мне сказать?

Ансельмо молчал, рукой подталкивая Грету за свою спину.

— Молчишь? Молодец. Ты должен молчать. И твой отец тоже. Вы оба должны молчать.

Эмилиано сжал пальцы в кожаной перчатке, собираясь ударить Ансельмо кулаком по лицу. Тот увернулся от удара с удивительной ловкостью. На помощь командиру тут же пришли двое других. Они попытались схватить Ансельмо сзади, но он выскользнул из их рук как ветер. Он наклонился к Грете, чтобы вытащить ее из схватки, обхватил за талию и посадил на свой велосипед раньше, чем кто-либо из парней успел тронуть ее пальцем. Правда, Штанга схватил ее за рюкзак и резко потянул, сорвав его с худых плеч. Молния расстегнулась, все содержимое рюкзака вырвалось наружу и полетело на землю. В дожде предметов мелькнул тайный дневник Ансельмо.

Он увидел, как блокнот взлетел вверх и упал у ног Эмилиано. На мгновение перевел взгляд на Грету, ища в ее глазах объяснение. Девочка открыла рот, чтобы что-то сказать, но Штанга схватил ее за одежду и резко дернул к себе. Ансельмо бросился к дневнику. Слишком поздно. Мгновение, потерянное в глазах Греты, стало роковым. Дневник был в руках у Эмилиано.

— Отдай, — прорычал Ансельмо и набросился на Эмилиано, готовый на все, чтобы вырвать у него свои тайны.

Эмилиано понял, что заполучил нечто очень ценное. Этим блокнотом можно будет шантажировать Ансельмо, если тому придет в голову снова пойти в полицию.

— Сказано было молчать, вот и молчи, — захрюкал Штанга.

— Уходим, — приказал командир, — мы тут закончили.

Сунув дневник за пазуху, он рванул с места. Ансельмо сел на велосипед, чтобы пуститься вдогонку, но скутер с двумя другими седоками перерезал ему дорогу. Штанга приподнялся на заднем сиденье, повертел в воздухе железным брусом, ударил по колесам велосипеда и вышиб Ансельмо из седла.

— Штанга, это было круто! — похвалил Мао.

Грохот моторов слился с шумом автомобилей, рванувших вперед на зеленый свет. Грета склонилась над Ансельмо, чтобы помочь ему встать:

— Ансельмо, я…

— Ты не знаешь, что ты наделала, — сказал он сухо, отмахиваясь от ее руки.

— Подожди.

— Этого нельзя было допускать. Если этот дневник окажется в чужих руках…

У Ансельмо не хватило духу закончить фразу. Он осмотрел колеса, покореженные ударом. На таком велосипеде за ними не угнаться.

— Возьми мой, — предложила Грета самое дорогое, что у нее было.

Ансельмо покачал головой. Его губы сложились в кривую складку. Это была не грусть. Точнее, не только грусть. Это было разочарование. Она его разочаровала. Он не спрашивал, откуда у нее дневник, он не обвинял ее в краже. Он повернулся к ней спиной и тихо сказал:

— Иди домой, Грета.

Утром по пути в мастерскую Шагалыч, как обычно, зашел в бар на улице Джентилини. В тот день на нем была желтая майка, на которой он нарисовал два кактуса верхом на тандеме. Он заказал капучино и стал пить его, прислушиваясь к обычной болтовне посетителей. Футбол, страховка на машину, футбол, карманные деньги для детей, футбол, снова эти хулиганы с их ночными набегами.

— Жалко, они такие хорошие люди, — говорила пожилая дама, допивая свой кофе.

— Да, очень хорошие, — вторила ей другая.

Шагалыч подумал, что пучки седых жестких волос на их головах в точности повторяют два кактуса на его майке, и улыбнулся.

— С тех пор как они появились на нашей улице, — сказал первый кактус, — здесь всегда звучит хорошая музыка. Фортепьяно, оркестры. Мне она так нравится. Она меня прямо успокаивает.

— Это классическая музыка, — уточнил второй кактус.

— Очень красивая. Сразу видно, у людей есть вкус.

— Да, к сожалению, трагедии всегда случаются с лучшими людьми.

— Всегда с лучшими.

Шагалыч только теперь понял, что кактусы говорят о мастерской.

— Вы о чем? О веломастерской?!

— А вы что, ничего не слышали?!

Нет, он не слышал. Он тут же вскочил на свой велосипед и помчался прочь, оставив кактусы судачить дальше.

— Ханс! Что тут произошло?! — Шагалыч с трудом переводил дыхание.

Потом огляделся и увидел, что в мастерской все по-прежнему, и даже лучше. Стены, казалось, только что выкрасили белой краской, ужасный диван бесследно исчез.

— Ничего страшного, — успокоил его Гвидо.

Ансельмо был явно другого мнения. Он поздоровался с художником, не меняя хмурого выражения лица, и вернулся к работе.

— Тут кто-то похозяйничал прошлой ночью. Но мы уже все привели в порядок, — продолжил Гвидо.

— Мне очень жаль. Если бы я знал, я бы вам помог.

Гвидо махнул рукой, словно говоря «не стоит беспокоиться»:

— Нам Грета помогла.

От звука этого имени по спине Ансельмо пробежал электрический разряд. Гаечный ключ выскользнул у него из рук и упал на пол. Металлический звук эхом разнесся по тихой мастерской. Шагалыч подошел ближе и поднял ключ с пола.

— Все хорошо, Ханс? — спросил он вполголоса.

Ансельмо взял ключ, грустно улыбнулся и опустил голову. Другого ответа не требовалось.

— Да ладно тебе. Пойдем прогуляемся.

— Привет, Грета. Как дела?

Ясные глаза Лючии светились. Приветлива и вежлива, как всегда. Грете захотелось стереть эти глаза с лица земли.

— Отстань.

— Я знаю, что ты на меня злишься. Ты права.

Грета молча привязывала Мерлина к школьной ограде.

— Я поступила ужасно, — продолжала Лючия, — теперь Ансельмо тоже будет меня ненавидеть.

Грета резко защелкнула замок и повернулась к Лючии:

— Не беспокойся, он думает, что дневник украла я.

— Но… почему? — не поняла Лючия.

У Греты не было ни малейшего желания объяснять ей, что произошло вчера вечером. При одной мысли о дневнике к глазам подступали слезы. Она сдержала их, загоняя внутрь до тех пор, пока слезы не превратились в гнев.

— Ты просто глупая маленькая девочка.

Лючия замолчала. Ее глаза влажно блеснули — она и не думала сдерживать слезы.

— Подожди. Дай я все объясню, — просила маленькая девочка, пока Грета поднималась по лестнице в коридоре, перепрыгивая через две ступеньки. — Грета, выслушай меня!

Все напрасно, подруга уже поднялась на второй этаж и повернула в коридор, но тут путь ей преградили школьники, толпившиеся перед входами в классы. Лючия не упустила свой шанс.

— Я поговорю с Ансельмо. Я все ему объясню. Правда. Я знаю, я одна во всем виновата. Несправедливо тебя в это впутывать.

Лючия взяла подругу за руку, словно прося прощения. Грета отдернула ладонь, почувствовав, как кровь отливает от вен и приливает к голове. Ей казалось, кости черепа хрустят и вот-вот треснут от напряжения, а все эти люди вокруг падают на нее, как кирпичи рушащейся стены.

— Исчезни! — закричала Грета, толкая Лючию на эту стену.

— Что здесь происходит? — высунулась в коридор голова Моретти.

Грета огляделась. Все вокруг смотрели не нее испуганными глазами. Из толпы школьников вынырнул охранник:

— Успокойся. Все хорошо, да?

Нет, все плохо. Все очень и очень плохо. Грета резко ударила охранника в плечо, протиснулась вперед, распихивая всех локтями, и бегом бросилась по коридору к выходу.

— Бианки, ту куда?! — истерично завопила Моретти. — Вернись, или я вызову твоих…

Голос затих за входной дверью. Грета отвязала Мерлина, взлетела на седло и понеслась прочь, твердо решив никогда не возвращаться в это гадкое место.

Выслушай меня

Шагалыч и Ансельмо молча шли по тротуару улицы Джентилини. Никаких велосипедов. Как будто мир попросил, чтобы они оба посмотрели на него внимательнее, без спешки, не торопясь прибыть из одной точки в другую. Чтобы подышали в такт своим шагам, размеренно переставляя ноги.

— Это из-за Греты, да? — угадал Шагалыч.

— Что «это»?

— Хмурый вид.

Ансельмо грустно улыбнулся.

— Что-то случилось?

Случилось все. Нападение, украденный дневник, эта девочка, которая вошла в его сердце, чтобы обмануть его доверие. Как объяснить все это Шагалычу? О многих вещах он не мог говорить, для других не умел подобрать нужных слов. Ему оставалось только молчать, как всегда. Ему оставалось молчание и оглушающее одиночество. В такие минуты он обычно говорил с отцом. Тот все знал и все мог понять. Но на этот раз с отцом не поговоришь: Гвидо не должен догадаться, что дневник украли.

— Понял: ты не хочешь об этом говорить.

— Нет, просто я…

— …не знаешь, что сказать… Понимаю… Со мной тоже бывает. Знаешь, что нужно делать в таких случаях?

— Нет.

— Ничего. Не нужно ничего делать.

Ансельмо недоуменно посмотрел на художника, но тот не собиралсяобъяснять. Шел себе дальше, шаг за шагом, не сбиваясь с ритма. Они свернули в переулок и вышли на площадь. В центре — машины, припаркованные в два-три ряда, перед решеткой парковки — сваленная в кучу мебель в ожидании мусороуборочного грузовика.

— Дай-ка я взгляну одним глазком. Вдруг тут есть какая доска для моих картин.

— Ты рисуешь картины?

— Я все рисую. Дай мне стиральную машину — и я сделаю из нее Джоконду.

Все-таки Шагалыч — удивительный человек. Он может выдавить из тебя улыбку даже в самые черные минуты.

— О, смотри! Эта мне подойдет. — Он извлек из груды мусора дверцу шифоньера, большую и гладкую. — Я напишу тебе на ней красивый пейзаж в стиле восемнадцатого века. С холмами и овечками. Нет, я поставлю ее вертикально и нарисую алтарную картину со святыми и Мадонной. Чем я хуже Джотто!

Шагалыч поднял доску вверх, чтобы подробнее рассказать о своих планах, и под кучей барахла Ансельмо вдруг увидел диван, обитый бархатом вишневого цвета.

— Это нам тоже пригодится, — обрадовался Шагалыч, проследив за взглядом друга. — Мы поставим его вместо Клоповника. Смотри, какой классный! Он из твоей мастерской автосалон сделает.

Неплохая идея. Они погрузили на диван две дверцы шкафа и поспешили с ним обратно, пока грузовик-мусороуборщик не лишил их нежданно найденного клада.

— О! То, что было нужно! Видишь, как иногда оборачивается случай, — прокомментировал Шагалыч.

Случай.

Обычно Ансельмо мог видеть его траекторию в воздухе и должен был следовать ей, даже когда предпочитал не двигаться с места. Сегодня все было по-другому. Он никуда не бежал, он ничего не искал, он вообще ничего не делал. Он слушал болтовню друга, плетясь по скучной римской улице. И набрел на клад, зарытый среди вещей, которые людям больше не нужны. Был ли во всем этом какой-то смысл? Он не мог понять. Может, просто пришло время бросить задавать ненужные вопросы. И пересесть на новый диван.

— Давай. Ответь же.

Эмма и Лючия всю перемену пытались дозвониться до Греты, но она не брала трубку.

— А вдруг с ней что-то случилось? — волновалась Лючия. — Я никогда себе этого не прощу.

— Ничего с ней не случилось. Она просто разозлилась.

Эмма в сотый раз набирала номер, когда зазвенел звонок с перемены.

— Нам надо идти.

Эмма услышала, как гудки прервались срывающимся от всхлипываний голосом Греты:

— Может, хватит уже мне названивать?!

Она могла по-прежнему не снимать трубку, она могла сбросить вызов, но она ответила. Значит, ей надо было поговорить, даже если она сама себе в этом не признавалась.

— Нет, не хватит. И на этот раз ты меня выслушаешь.

— Я никого не хочу слушать! — всхлипнула Грета.

Это была ложь, и Эмма это знала. Поэтому как ни в чем не бывало продолжила говорить то, что должна была сказать:

— Через два дня Ансельмо будет у Колизея, вечером, в десять часов семнадцать минут. Мы с Лючией пойдем и скажем ему, что это мы украли его дневник и что ты тут ни при чем.

Грета молчала.

— Когда он узнает правду, у него не будет причин злиться на тебя.

Всхлипывания сменились более спокойным дыханием. Грета не знала, что сказать. От Эммы она такого никак не ждала. Значит, это не конец. Значит, можно еще что-то сделать. Она снова вспомнила его разочарованный взгляд и поняла, что во второй раз этого не переживет. Лучше оставить все как есть.

— Бесполезно. Он решит, что мы сговорились и врем ему.

— А мы ему докажем, что говорим правду.

— Как?

— Пока не знаю, нам надо разработать план. Нам надо вместе разработать план.

Ну вот, опять она со своими планами. Пока от ее планов не было никакой пользы, одни проблемы. Грета не хотела разрабатывать никаких планов, она хотела только бросить все и навсегда забыть об этой истории. Но что-то толкало ее дальше самых мрачных мыслей. Туда, где не будет больше тайн, где будет только он и его запах дороги и ветра.

— А теперь возвращайся в школу, — приказала Эмма. — Плакать в одиночку запрещается.

— Плакать надо с подружками! — послышался вдалеке голос Лючии.

На заплаканном лице Греты появилась тень улыбки:

— Уже еду.

На следующее утро Ансельмо читал газету, сидя на новом диване. Шагалыч окрестил его Вишенкой, потому что он был мягкий и красный и потому что рядом с ним пахло летом. Художник… Ансельмо перевернул страницу и пробежал глазами разворот хроники.

— Сегодня «КМ», — напомнил ему отец, стирая масло с рук. — Ты пойдешь?

— Да, у меня там доставка.

— Странное место для доставки, — задумчиво произнес Гвидо.

Ансельмо кивнул, переходя к прогнозу погоды. Небо ясное, ветер слабый, температура весенняя.

— В котором часу?

— В десять семнадцать.

— Странно. Может, адресат — кто-то из велосипедистов? Ты уже видел цвет?

— Нет, пока не видел.

Гвидо отложил тряпку и внимательно посмотрел на сына. Нервный и задумчивый. Гвидо хотел с ним поговорить, но ему показалось, что Ансельмо не понравится, если кто-то нарушит сейчас его молчание. Мастер перевел взгляд на «Грациеллу» Лючии. Она стояла среди других непочиненных велосипедов. Одно колесо уже было в порядке, второе — все такое же кривое. Зато рама, очищенная от ржавчины, блестела как новенькая.

— Куда подевались эти девочки? Жаль… У них так хорошо все получалось.

Ансельмо молчал. Ему вдруг захотелось рассказать отцу обо всем, что случилось, попросить помощи, посоветоваться, как вернуть дневник, но тогда ему пришлось бы рассказать о Грете, и он передумал. Надо было выкручиваться самому. Надо было попытаться найти этих мотоциклистов, но он не знал, откуда начать. Он всегда старался держаться подальше от таких людей. Он все дни проводил в мастерской за работой в ожидании сигнала от ветра или летал по улицам Рима со своей почтальонской сумкой. Он совсем не знал своего района. Грета могла бы ему помочь. Но она предала его. Ей нельзя доверять. Ей больше нельзя доверять.

— Я не думаю, что они вернутся, — резко ответил он отцу.

Потом отложил газету, взял ключи на кожаном шнурке и пошел в комнату в глубине мастерской. В этом месте ему всегда было спокойно. Как будто все эти послания были доказательством какого-то высокого плана. Нам редко удается понять его, но именно он направляет все наши шаги к счастливым горизонтам. Каждую секунду. Нужно только чуть больше веры, чуть больше надежды, чтобы приблизиться к ним.

Ансельмо сел на пол перед полками с потерянными письмами и стал смотреть на их следы. Кроме него, никто не видел этих следов. Они дрожали в воздухе как огоньки света, вспыхивая самыми разными цветами. Для каждого предмета — свой цвет. Со временем Ансельмо научился понимать смысл всех этих оттенков. Красный означал слова, которые обжигают горло, перехватывают его и никак не могут прорваться наружу. Синий просил прощения за все, что случилось, желтый утирал слезы, зеленый означал, что уже слишком поздно или, наоборот, слишком рано, но так и должно быть. Голубой был цветом воспоминания, розовый — обещания, фиолетовый означал, что что-то вот-вот начнется, белый означал конец, белый был как последняя страница в книге. Черный цвет требовал срочного вмешательства, черный говорил, что послание должно быть доставлено, чтобы свершилась судьба.

И тут из пакета белой бумаги блеснул черный огонек. Что-то должно было измениться. Когда послание приближалось к своему совершенному моменту, интенсивность его цвета менялась. Это означало, что послание пора вручать, и теперь пришел момент этого пакета. Ансельмо узнал пакет, он нашел его недавно под сиденьем в автобусе напротив Змеюки. Теперь он знал, что он должен доставить сегодня вечером.

Перемена

Кто знаком с ветром, тот может читать

небо и его послания. Трамонтана,

Либеччо, теплый Фавоний.

Для вас воздух — это просто разная

температура и меняющие направление потоки.

Для нас он насыщен запахами, звуками, светом,

который ведет нас по невидимым дорогам судьбы

нашептанными словами.

В десять часов субботы двадцать седьмого марта Грета, Эмма и Лючия поняли смысл аббревиатуры «КМ». К подножию Колизея со всех концов стекались велосипедисты. Сотни зажженных фар, вольные перемещения в ожидании старта — они напоминали рой светлячков, слетевшихся под арки амфитеатра. Через семнадцать минут здесь начнется неповторимое зрелище: машины притормозят, уступая дорогу, никто не посмеет припарковаться во втором ряду, нервные гудки постепенно стихнут и, весело шурша шинами по асфальту, улицы запрудит поток велосипедистов. На несколько часов столицу захватят велосипеды, потому что нарастет «Критическая масса»!^[1]«КМ» — это аббревиатура нашествия. Велосипеды выедут на улицы города, чтобы отвоевать свое пространство, заставляя жителей, оснащенных неутомимыми двигателями, проявить должное уважение к жителям, оснащенным сильными ногами. И эта огромная масса велосипедистов вызовет цепную реакцию. Меньше машин, больше тишины, больше воздуха. Больше воздуха для всех.

— Здорово, правда? — сказал кто-то голосом Шагалыча.

Девочки одновременно обернулись и увидели его самого в очередной невообразимой футболке верхом на гоночном велосипеде, украшенном свиньями. Эмма изучила рисунок на футболке и с отвращением скривила рот. На антрацитово-зеленом фоне фиолетовый единорог танцевал на радуге, восседая на трехколесном велосипеде.

— Потрясающе! — захлопала в ладоши Лючия. — Ты уже бывал на «КМ» раньше?

— Конечно! Я ни одного не пропустил!

— А я в первый раз, я не знала, что надо приходить с велосипедом…

— Ну да… В этом, собственно, смысл всего мероприятия. Чем больше велосипедов, тем мы сильнее.

— Ой, а я не знала… Что же теперь делать? — спросила Лючия, по привычке обращая вопрос Эмме. Но на этот раз правильный ответ нашла не она… а этот чудаковатый парень.

— Эмма может ехать с Гретой, а ты со мной, — предложил Шагалыч как нечто само собой разумеющееся.

Грета замерла, она никогда никого не возила на Мерлине и совсем не была уверена, что у нее это получится. Лючия же одобрила идею с обычным энтузиазмом.

— Как интересно! — восторженно приговаривала она, располагаясь на раме гоночного велосипеда и поправляя юбку в цветочек. — А мы не упадем?

— Сейчас посмотрим…

Они неуверенно стартовали на двух колесах, смеясь как малыши в парке аттракционов.

— Только нам надо сразу назад, — предупредила Лючия. Она помнила о плане и не хотела оставлять подруг в одиночестве.

— Да мы только пробный круг сделаем! — успокоил Шагалыч.

Грета и Эмма остались одни чуть в стороне от толпы. Грета всматривалась в горизонт, ища Ансельмо среди велосипедистов, а Эмма улыбалась, любуясь, как Лючия прокладывала себе дорогу, устроившись на велосипеде нового приятеля.

— По-моему, они нравятся друг другу… — пробормотала Эмма.

Ее слова заглушил хрип двух мотоциклов, возникших рядом как из-под земли. Они вернулись. Они снова их нашли. Эмма сделала шаг назад и в панике прижалась к подруге. Грета сжала ее руку, готовясь к неприятной встрече.

— Где Ансельмо? — спросил Эмилиано, сходя со своего мотоцикла. — Мне надо с ним поговорить.

Он тоже знал о встрече 27.03 в 22.17. Значит, он прочитал дневник до последней страницы и расшифровал послание.

— Что тебе от него надо? — строго спросила Грета.

— Мою долю. В моем районе не занимаются бизнесом, если не платят мне дань.

Грета смотрела на него, ничего не понимая.

— Я тоже умею читать, знаешь ли, — сказал Эмилиано и, бросив взгляд на Эмму, добавил: — хоть и не хожу в школу с правильными девочками.

Эмма похолодела, боясь открыть рот.

— И я нашел много интересного в этом блокноте. Все эти доставки… вам не показалось это подозрительным?

Растерянные лица двух девочек говорили яснее любых слов.

— Не показалось, да? — ухмыльнулся Эмилиано. — Слушайте, мне все равно, что он сбывает, но я хочу мою долю. И я начну с сегодняшней доставки. А вы… вы ввязались в дурную историю, милочки.

За плечами Эмилиано раздалось громкое хрюканье.

— Уходите, оставьте нас в покое, — взмолилась Эмма.

И вот опять. Опять в минуту отчаяния появился Ансельмо. Ровно в 22.17 он пролетел через толпу велосипедистов и остановился перед Эмилиано.

— Добро пожаловать, — саркастично приветствовал его командир, — тебя-то нам и не хватало.

Ансельмо, не ответив, сошел с велосипеда, открыл свою почтальонскую сумку и вынул из нее пакет, обернутый в белую бумагу.

— Это тебе, — сказал он, бросив пакет Эмилиано.

Тот поймал его на лету.

— Ты хотел знать, что я сбываю? Открой пакет — узнаешь.

Эмилиано так и сделал, но нашел в нем совсем не то, что ожидал. Командир побледнел и прижал пакет к груди. Резко и быстро, как закрывают дверь в комнату, в которую никто никогда ни под каким предлогом не должен войти.

— Ублюдок! — набросился Эмилиано на Ансельмо, схватив его за футболку. — Где ты это взял?!

Ансельмо молчал.

— Говори!

— Разве я не должен молчать?

Да, командир велел ему молчать. Но теперь Ансельмо должен был все рассказать, пока из забытой комнаты не вышли тени прошлого, такого далекого, что оно казалось выцветшим сном. Пока тени не начали расспрашивать его о долгом жестоком молчании. Пока они не начали кричать, кричал Эмилиано:

— Ты должен мне сказать, кто тебе это дал!

Светлячки велосипедных фар повернулись к Эмилиано, привлеченные его криком, как светом свечи.

— Мы не любим мопеды, — произнес голос по ту сторону стены из светлячков.

— Так и катитесь отсюда, — захрюкал Штанга.

— Нет, вы не поняли, — сказал Шагалыч, выныривая из света фар, — это вы должны катиться отсюда.

К тому моменту у Колизея собралось около тысячи велосипедистов, и теперь они окружали два мопеда как молчаливое войско. Троица нажала на газ в надежде распугать велосипеды ревом моторов, но они надвигались плотной стеной, смыкая ряды. В «Критической массе» началась цепная реакция. Кто-то выкрикнул:

— Прочь! Прочь! Моторы прочь!

Эмилиано сильнее нажал на газ, но рев поршней никого не испугал. Только разозлил всех. Одинокий крик поддержал второй голос, потом третий, четвертый. Голоса слились в хор, надвигавшийся гигантской волной, способной снести все на своем пути. Грета слушала гул волны и чувствовала себя каплей в этом потоке дыханий, мускулов и педалей. Маленькая и сильная. Заряженная энергией всей велосипедной братии. Она крепче сжала руку Эммы и присоединилась к хору, закричав изо всех сил:

— Моторы прочь!

У них не было выбора. Они были в меньшинстве и далеко от родного Корвиале. Эмилиано и его друзья должны были отступить под натиском «Критической массы». Они развернулись, резко рванули с места и вскоре исчезли в ночи. Толпа возликовала, провожая отъезд мопедов радостным переливом велосипедных звонков. Эмма смотрела вокруг, не веря своим глазам. Они их прогнали! Они прогнали этих трех негодяев как кроликов!

— Мы победили! — обрадовалась она, крепко обнимая Грету.

Грета стояла неподвижно, замерев от восторга перед только что пережитым незабываемым моментом, и по ту сторону объятий подруги увидела Ансельмо среди ликующей толпы.

Он стоял с непроницаемым лицом и смотрел на нее. Она хотела подбежать к нему, броситься на шею и попросить прощения. Она не была виновата, но готова была просить прощения, просто чтобы побыть с ним рядом. Но Лючия оказалась проворнее ее.

— Выпусти-ка меня! Быстро! — сказала она Шагалычу приказным тоном.

— Хорошо-хорошо, но что… — бормотал художник, разводя руки, чтобы она могла спрыгнуть с рамы.

Не дав ему закончить, Лючия спрыгнула на землю и побежала к Ансельмо.

— Послушай, я должна тебе сказать, — начала она без всяких вступлений, — что дневник у тебя украла я. Грета тут ни при чем. Она не хотела, чтобы мы его читали. Она вырвала его у нас и понесла тебе. А потом появились эти негодяи, но она не виновата. Во всем виновата я одна.

Лючия выпалила все это на одном дыхании. У нее было чувство, что остановись она хоть на долю секунды — и у нее никогда не хватит духу сознаться в том, что она сделала.

Ансельмо смотрел на нее, не произнося ни звука.

— Ты должен мне верить. Я говорю правду. Я…

— Я умею отличить правду от лжи, — прервал он Лючию и вдруг улыбнулся: — И потом ты бы не смогла соврать, даже если бы очень захотела.

Это правда, врать Лючия не умела. Но она еще не закончила.

— Я хотела попросить у тебя прощения. Хотя это и не поможет тебе вернуть дневник.

— Не поможет, — согласился Ансельмо. Но слова Лючии вернули ему нечто намного более дорогое: Грету. Он повернулся к ней и поймал ее взгляд, испуганный и неуверенный.

— Лючия! — позвала подругу Эмма, заметив, что происходит. — Подойди-ка сюда, мне надо тебе кое-что сказать.

Лючия нерешительно двинулась к Эмме, оставив Ансельмо и Грету вдвоем блуждать в глазах друг друга.

— Что?

— Пойдем, им надо поговорить… — заговорщически зашептала Эмма.

— Но я…

— Никаких «но»! Все равно это бесполезно. Не видишь?

— Что?

Эмма пожала плечами и улыбнулась, как перед фактом, который уже свершился и ничего нельзя исправить.

— Любовь.

Эмилиано вдавил педаль газа до конца и, если бы мог, поехал бы еще быстрее, чтобы прорваться через очарование Вечного города как сквозь занавес невыносимо скучного спектакля. Он ненавидел центр Рима: большие дома, квартиры с панорамными видами, туристы, пасущиеся, как коровы на лугу, автобусы, выстроившиеся в хвост перед светофорами. Он никогда сюда не ходил, и сегодня не должен был приходить. Он посмотрел, как в зеркальце заднего вида мопед Штанги стремительно превращается в маленькую точку, и захотел, чтобы вместе с ним так же быстро исчезло все остальное, как будто ничего не было. Он хотел шумом мотора стереть все воспоминания из своей памяти, и в первую очередь — воспоминание, хранившееся внутри белого пакета.

Он не видел его много лет и с радостью забыл о нем. Мотоцикл вылетел на набережную и понесся через мост. Глядя на медленную черную воду, Эмилиано вдруг подумал, что можно остановиться и выбросить пакет в реку, туда, где его никто не найдет. Но он не остановился. Он поехал, дальше, домой, где автобусы ходили редко, квартиры были маленькими, а туристов не было вовсе.

Это была его земля. Эмилиано затормозил и посмотрел на Змеюку: плоская горизонтальная конструкция, прямая линия, вытянувшаяся у его ног.

Это был его дом.

Эмилиано остановил мотоцикл перед отцовским гаражом и открыл дверь, не выпуская из рук белого пакета. Протиснувшись сквозь трубы, души и унитазы, он подошел к шкафу, притаившемуся в углу, выдвинул верхний ящик и ключом от мотоцикла приподнял двойное дно: в тайнике лежало с десяток небольших прозрачных пакетов с разноцветными таблетками. Каждый из них стоил около тридцати евро и предлагал несколько часов веселья и забвения. Эмилиано сунул между ними белый пакет: о тайнике никто, кроме него, не знал, здесь пакет будет надежно спрятан. Потом он положил дно ящика на место и сильно придавил ладонями. Попробовал еще сильнее, словно желая пробить второе дно и раздавить таблетки. И тут он понял, что все бесполезно, снова достал из ящика белый пакет и вынул из него забытое воспоминание.

Золотая булавка, усыпанная блестящими черными камешками. Маленькая золотая булавка в форме ласточки с распростертыми крыльями и алмазным глазом размером с сердцевинку ромашки.

Эмилиано вдруг вернулся в те давно прожитые годы.

Темно-зеленое пальто и рука в морщинах и пигментных пятнах. Она сжимала руку Эмилиано и вела его на качели. Голос пожилой женщины за спиной. Лети, говорила она. И подталкивала его в спину теплыми ладонями. Касания и отрывы ее ладоней скандировали радостный ритм абсолютного детского счастья. Эмилиано летал на качелях, назад и вперед, а ласточка покоилась на пальто его бабушки. Спокойная и неподвижная. Она ждала его.

Она ждала его десять лет в зеленом гнезде бабушкиного пальто. Потом Эмилиано тайком сорвал ее и обменял на первую партию наркотиков. Ему нужно было с чего-то начинать. Он хотел изменить свою жизнь. С того дня его жизнь действительно переменилась навсегда.

Между ними было десять шагов, или три оборота педалей. Они выбрали педали, одновременно, в полной уверенности, что каждый подъем и каждый спуск, все повороты, падения, торможения и разгоны, все, что они встречали на пути, пролетая километры на своих велосипедах, — во всем этом был только один смысл: оказаться сейчас в этом месте. Вместе.

Люди, как круги, вместе составляют бесконечность. Велосипедисты, как колеса, вместе создают бесконечное движение.

И они должны были двигаться.

— Нам надо поехать забрать дневник, — начала Грета.

Ансельмо зажмурил глаза, словно ослепленный неожиданным сиянием. Вокруг ее крошечного силуэта вспыхнули красные огоньки, которые тянулись в темное небо длинными языками пламени. Она была очень красива, похожа на разъяренного и неумолимого рыцаря с глазами, полными мягкой зеленью листвы.

— Нет, не сейчас, — сказал Ансельмо, узнав огоньки перемены, — сейчас нам надо ехать в другое место.

— Куда? — спросила она удивленно.

— Езжай за мной.

«Критическая масса» стартовала в праздничном свете фар под звуки веселых звонков. Ансельмо и Грета поехали в противоположную сторону.

Подъем, от которого перехватывало дыхание, петлял и терялся в темноте соснового бора за стеной, окружавшей Целийский холм.

Таинственный и возвышенный подъем — как воздух, что шуршал в их легких, распахнутых звездам.

Не может быть

Воздух защищает своих посланников

и дарит им способность видеть ветер

и смену красок.

Но тот, кто отведет взгляд

от неба, больше никогда не сможет

его читать.

— Так что? Едем? — спросил Шагалыч, догнав Лючию.

Он держал руль одной рукой, отведя другую и приглашая девочку на раму своего велосипеда жестом почтительного придворного. Он был очень смешной.

За его спиной Ансельмо и Грета катили прочь от роя «Критической массы». Лючия смотрела им вслед. Они то и дело оглядывались друг на друга, и ей казалось, что даже на таком расстоянии она видит их улыбки. Лючия опустила глаза. Ей было грустно за себя и радостно за Грету. Снова подняв глаза, она встретилась взглядом с глазами Шагалыча. Карими. Обыкновенными. Полными обещаний.

— Я… я бы очень хотела поехать, — призналась Лючия, — но не могу. Мне надо домой. Уже поздно.

Эмма кивнула: скоро вернутся ее родители, и им с Лючией надо будет делать вид, будто они весь вечер провели дома.

— Но… тут… — попробовал побороться Шагалыч и остановился, не зная, как продолжить. — Ладно… Тогда увидимся завтра в мастерской? Нам надо закончить твой велосипед.

— Не знаю…

— А потом я угощу тебя капучино, — осмелел Шагалыч.

Неожиданный поворот. Абалдеть… это же что-то вроде… свидания. Ей сейчас назначают ее первое свидание. Это, конечно, не самое романтичное место на планете, и свидание назначает не принц на белом коне, но это — свидание. Лючия почувствовала, как от волнения у нее краснеют щеки. И посмотрела на Эмму в надежде, что та подаст знак. Эмма подняла бровь и наклонила голову, словно говоря: «И чего ты ждешь?» Лючия покраснела еще больше. Ей срочно нужна была помощь.

— Лючия обожает капучино! — как всегда вовремя нашлась Эмма. — Правда, Лючия, ты ведь обожаешь?

— Да!

Карие глаза Шагалыча заблестели. Не может быть. Она сказала «да». И что теперь?

— Мы пойдем в кафе… Никаких пластиковых стаканчиков… Мы будем пить настоящий капучино… из чашки… это совсем другое дело… это вкуснее, — бормотал он, все больше путаясь в собственных словах и мыслях. Этот монолог о капучино в чашке, который он всегда находил таким забавным, сейчас казался совершенно неуместным. Она смотрела на него глазами маленькой Мадонны из сельской церквушки. Черные кудряшки, как вышитый покров, обрамляли ее круглое лицо.

— Да, так вкуснее, — сказала она.

Шагалыч покраснел до корней волос, его глаза сияли, а уголки губ поднялись до неба.

— Отлично! — вмешалась Эмма, боясь, что бедолага вот-вот возгорится. — Завтра утром плотно позавтракаете вместе. А сейчас нам надо идти. Пока, Шагалыч!

— Пока, — повторила Лючия, припрыгивая вслед за подругой с таким чувством, будто летит в двух сантиметрах от земли.

Шагалыч смотрел на нее и не знал, что сказать. Его красноречие было полностью исчерпано. Он поднял руку и помахал ею в воздухе. Его пальцы дрожали, как ночные мотыльки в толпе стартовавших велосипедов.

— Высоко.

— Не низко.

— Очень высоко.

— Очень.

Грета тщательно взвешивала свои шансы перебраться через ворота виллы Челимонтана. Решетки ограды поднимались вверх метров на десять, тянулись вертикально одна подле другой и заканчивались острыми шпилями. Никакой зацепки, чтобы вскарабкаться наверх. Разгон, страшный прыжок — и приземление по другую сторону ворот.

— У нас не получится.

Ансельмо смотрел на нее глазами, залитыми таинственным лунным светом, и она чувствовала себя огромной, как горизонт. Он обвил рукой ее талию, утвердив пальцы на выступающей бедренной косточке, другой рукой едва коснулся решетки, оттолкнулся ногой от ограды и взмыл вверх, подняв ее с земли как перышко. Грета почувствовала пустоту в животе и увидела, как быстро ушла из-под ног дорожка гравия, какими маленькими стали их связанные вместе велосипеды, как замелькали у самого лица ветки деревьев. Потом вдруг все остановилось, и она поняла, что Ансельмо замер над одним из шпилей, удерживая равновесие на одной ноге. Этого не может быть. Она никогда ничего подобного не видела. Она не могла представить, как…

— Поклянись, что ты никому об этом не расскажешь, — зашептал Ансельмо, прерывая поток ее мыслей.

— О чем?

— Обними меня, — попросил он, отставив вопрос без ответа.

Она сцепила пальцы на его спине, ни о чем больше не спрашивая. Потом увидела, как он расправил руки и за его спиной взорвались мириады маленьких огней. По языку пламени для каждого послания, едва уловимый оттенок для каждого совершенного мгновения. Черные, синие, белые, красные — все потерянные вещи оставили свой след в гипнотическом плетении этого полотна красок. Грета смотрела, как огонь полыхает и ширится за его спиной двумя раскаленными крылами. Крылья задрожали, и они слетели вниз по другую сторону ограды, легкие, как падающие с ветки листья. Они опускались медленно, почти незаметно, и едва коснулись земли, как крылья погасли в темноте парка.

— Ты… кто ты? — с дрожью в голосе спросила Грета.

— Ш-ш-ш-ш.

Он приложил палец к ее губам, поднял глаза в небо и посмотрел на неподвижные верхушки деревьев:

— Он идет с запада. Слышишь?

Грета ничего не слышала. Воздух был неподвижен. Для нее, но не для Ансельмо.

— Пойдем, я покажу тебе здесь одно место.

Они шли по аллее и слушали шуршание гравия под ногами. Потом поднялись по огражденной пальмами мраморной лестнице в несколько ступенек. На середине лестницы Ансельмо оставил ступеньки и углубился в парк.

— Мы почти пришли.

Грета, молча идущая следом, оказалась на поросшем травой склоне, залитом синим светом луны. Они поднялись вверх и легли в траву.

Ансельмо закрыл глаза, вдыхая запах ночного луга. Маленький нос, мягкая линия губ, круглый подбородок. Никаких обрывов и пропастей. Изгибы его профиля тянулись плавно, словно холмы, в которых можно было потеряться.

Грета хотела вытянуть руку и коснуться его лица, чтобы убедиться, что это не сон, что все это происходит наяву и происходит с ней.

Но она не сделала этого, как будто от ее прикосновения сон мог растаять. Она вытянулась рядом с Ансельмо и закрыла глаза. Потом почувствовала, как его пальцы сплетаются с ее пальцами, и тепло этого прикосновения поднялось вверх по руке.

— Здесь я в первый раз увидел ветер, — сказал Ансельмо.

— Что? Как это?

Это трудно было объяснить, он искал слова, всматриваясь в звезды, и не находил их. И тут легкое дуновение прошуршало по траве как самый подходящий ответ.

— Закрой глаза и дыши, — сказал Ансельмо.

Грета послушалась и почувствовала, как медленно поднимается ветер, как голос Ансельмо крепнет теплым и уверенным потоком в невесомом дыхании неба. Она не знала, куда ведут ее этот ветер и этот голос, но это не имело значения. Она все равно пойдет следом.

— Сейчас он еще слабый, но скоро окрепнет, — продолжал Ансельмо, — и начнет вращать деревянный винт перед мастерской. И тогда мы услышим резкий свист. Сигнал.

И тут Грета вспомнила, как однажды в мастерской под какой-то пронзительный звук Ансельмо сел на велосипед с почтальонской сумкой и исчез.

— Когда ветер достаточно силен, чтобы вращать винт, можно начинать расшифровывать небо. В этот момент я сажусь на велосипед и еду сквозь воздух в поисках пропавших посланий.

Грета подумала о словах Лючии, которые тогда показались ей глупыми и бессмысленными, а теперь зазвучали совсем по-другому. У нее вдруг закружилась голова, как после крутого спуска. Она попыталась притормозить, но потом поняла, что не хочет этого. Она хотела только одного — знать правду, и Ансельмо дарил ей эту правду.

— Я не знаю, откуда они приходят, не знаю, кто их теряет. Я могу видеть только две вещи: следы, которые ведут к ним, и день, когда они должны быть доставлены. Перед моими глазами вдруг возникает число и висит в пустоте. Я должен сразу записать его в дневник, прежде чем оно снова исчезнет.

Ансельмо замолчал и посмотрел Грете в лицо, как будто хотел понять, о чем она думает. Она лежала с закрытыми глазами, с головой уйдя в поток этой странной истории.

— Когда это случилось в первый раз, я испугался. Мне было шесть лет.

— Ты был здесь, на этом холме?

— На аллее, там, внизу. С отцом. — Ансельмо снова помолчал, словно заново переживая это воспоминание.

— И что ты увидел?

— Огни. Небо заполнилось темными огнями. Потом появились краски. Разноцветные огни стали беспорядочно вспыхивать один за другим, а потом мощный поток вытянул их в одну длинную полосу.

Его слова мгновенно сложились под веками Греты в грандиозную и немного пугающую фреску.

— Я бросился к отцу и заплакал. Он не видел того, что видел я, но попытался успокоить меня, стал говорить, что эти огни — скорее всего радуга. Такая особенная радуга, которую могу видеть только я, и если мы пойдем по этой радуге, то обязательно найдем сундук с золотом.

Грета улыбнулась, не открывая глаз.

— И мы пошли вперед, спустились с этого холма, перешли дорогу, потом весь этот район. Гвидо все время шел со мной рядом, крепко держа меня за руку. А я не знал, куда я иду, но не мог не идти. Я шел за светящейся полоской, пока мы не пришли к вывеске над деревянным винтом перед большим заброшенным складом.

— Веломастерская, — догадалась Грета, раскрыв глаза.

— На вывеске было написано «продается». Через две недели мы купили этот склад.

Они какое-то время смотрели друг на друга, не произнося ни слова. В коротких волосах Греты играл ветер.

— Почему ты мне все это рассказываешь? — спросила она.

Ансельмо провел рукой по ее щеке, нежно касаясь пальцами резких скул:

— Мы не случайно с тобой встретились, Грета. И в первый раз, и потом. Меня принес к тебе ветер.

— Я… я не понимаю.

— Я тоже не сразу понял. Я увидел полосу и поехал за ней. Я думал, ты должна передать мне сообщение. Посылку, конверт. Но ты всегда была с пустыми руками. И ты всегда была одна. Больше никого не было.

Он снова вспомнил красный свет, который сегодня вечером вспыхнул вокруг ее маленькой фигурки.

— Сегодня я понял, что посланием была ты. Я в первый раз получил сообщение для меня самого. И это была ты.

Тот же красный свет заблестел на ее губах, он должен был поймать его, схватить, удержать. Ансельмо подался вперед, в неизвестность, к этому свету, перед которым невозможно было устоять. Грета почувствовала у своих губ его дыхание и зыбкую дрожь поцелуя. Она наклонилась вперед, как бросалась вниз в бесконечные спуски. Как в тот день под дождем, когда она его увидела в первый раз. Он тогда сказал что-то. Она не помнила что. Гремел гром. И сейчас его раскаты разрывались в ее груди. И лететь вниз было совсем не страшно. Лететь вниз, падать, ниже, ниже. И чувствовать его руки на своем лице, потом на шее, и ощущать прикосновение его губ. Такое неожиданное. Мягкое и теплое, как утро на море.

Между ними пролетел резкий порыв ветра, поднял пыль, разлучил, оборвав совершенное мгновенье. Они смотрели друг на друга, не веря своим глазам, не понимая, что происходит. Потом в глазах Ансельмо блеснул огонек.

— Ты увидел полосу? — догадалась Грета.

Ансельмо кивнул. Она обернулась, но ничего не смогла разглядеть. И снова перевела глаза на Ансельмо:

— Я тоже хочу ее видеть.

— Боюсь, это невозможно…

— Научишь меня?

Грета не сводила с него глаз, растянув губы в улыбке. Она не приняла бы никакого ответа, кроме «да».

— Да, — сказал он. Может, Грета именно для этого и вошла в его жизнь.

— Пойдем!

Она вскочила на ноги, взяла его за руку и потянула за собой вниз по холму, задыхаясь от бега и спуска. Они пролетели по усыпанной гравием аллее и снова оказались перед оградой. Грета увидела, как за спиной у Ансельмо загораются огненные крылья, и прижалась к его груди, сомкнув руки в крепком и радостном объятии. Они поднялись над заостренными шпилями решетки. Немного покачались в воздухе и опустились по другую сторону ограды.

Огни погасли, как только они коснулись земли, а ветер подул еще сильнее. Ансельмо внимательно изучил небо и ткнул пальцем в темный силуэт большого дома с крышей, поросшей антеннами:

— Смотри! Это там.

— Где?

— Между антеннами.

— Какого цвета?

— Желтого.

Желтый, чтобы осушить слезы, вспомнила Грета. Она обернулась, но ничего не увидела.

— Странно. Он такой слабый. Я никогда не видел такой тонкой полосы… Нам надо за ней, пока она не исчезла.

Грета только этого и ждала. Она бросилась к велосипедам, чтобы преследовать ветер. Они одновременно сели на седла и направили колеса в одну и ту же сторону.

— Весь секрет в дыхании, — сказал Ансельмо. — Ты не должна забывать дышать. Так с нами разговаривает ветер и рассказывает нам нашу историю, день за днем, всю жизнь. Дышать — наше первое дело, когда мы рождаемся, и последнее, когда умираем. Это так просто, что кажется, будто это ничто. А это — все.

Грета увидела, как ширится грудь Ансельмо и вдохнула вместе с ним тот же воздух. Они помедлили какое-то мгновение между вдохом и выдохом, блуждая в глазах друг друга и слушая в набухшей тишине еще не рассказанные истории, истории, которым еще надо было сложиться. Сложиться в новом месте, полном чудес и неожиданностей. Это место было таким настоящим, что его можно было увидеть по ту сторону их взглядов, оно отражалось во всех вещах вокруг. Он было в дороге, в траве, в звездах. Оно было в воздухе. Они подняли глаза в небо и одновременно надавили ногами на педали. Велосипеды послушно заскользили между непредсказуемыми порывами ветра, и два дыхания зазвучали синхронно в одном и том же стремительном ритме.

Примечания

1

«Критическая масса» — сбор велосипедистов, традиционно проходящий в последнюю пятницу каждого месяца во многих городах по всему миру. (Примеч. ред.).

(обратно)

Оглавление

Ливень

Рим

Зеленый

Завтра

Втроем

Красота

Ответы

Ложь

Боль

Подкидыш

Прочь

Выслушай меня

Перемена

Не может быть

*** Примечания ***