Теранезия [Грег Иган] (fb2) читать онлайн

Теранезия

Часть первая

1

Островок был слишком мал для обитания и находился слишком далеко от морских путей, чтобы служить ориентиром для навигации, так что у жителей островов Кай и Тамибар так и не нашлось повода дать ему название. Властители Явы и Суматры, собиравшие дань с Островов пряностей, как-то не обратили на него внимания, и Прабир не смог найти его ни на одной из голландских или португальских карт, гуляющих по сети. Для действующего правительства Индонезии это было лишь пятнышко на карте Maluku propinsi^[1], появившееся там вместе с тысячей других необитаемых скал только ради достоверности карт. Прабир оценил открывшуюся перед ним возможность еще до того, как покинул Калькутту, и сразу же начал составлять список возможных названий, но выбор подходящего оказался непростым решением. Он пробыл на островке больше года, прежде чем определился.

Он обсуждал его со своими друзьями и одноклассниками, пока не упомянул в разговоре с родителями. Отец одобрительно усмехнулся, но предложил другой вариант.

— Почему на греческом? Если ты не хочешь использовать местное наречие, то почему бы не на… бенгали?

Прабир в замешательстве пристально посмотрел на отца. Название кажется убогим, если его слишком просто понять. Зачем нужна скучная «Большая река», когда это может быть великолепная «Рио Гранде»? Но, конечно же, отец об этом знал, и именно этому его принципу Прабир и следовал.

— По той же причине, по которой ты называешь бабочек на латыни.

Мать засмеялась:

— Он тебя подловил!

И отец уступил, подхватив Прабира на руки и теребя его за бока:

— Ладно, ладно! Теранезия!

Но это все случилось еще до рождения Мадхузре, пока она еще не обзавелась собственным именем (кроме слишком уж буквального «Нечаянного Вздутия»).

А сейчас Прабир стоял на берегу, держа сестренку на вытянутых руках и, медленно поворачивая вокруг себя, монотонно повторял: «Теранезия, Теранезия». Мадхузре пристально смотрела на него сверху, более интересуясь тем, как он произносит странное слово, чем панорамой, которую он хотел ей продемонстрировать. Это нормально — быть близорукой в пятнадцать месяцев? Поживем — увидим, решил Прабир. Он опустил ее к своему лицу и с громким причмокиванием поцеловал, но пошатнулся, почти потеряв равновесие. Она тяжелела значительно быстрее, чем он мужал. Родители вообще заявляли, что сильнее они не становятся и теперь оба отказывались брать его на руки.

— Грядет революция — сказал Прабир Мадхузре и, проверив, нет ли под ногами ракушек или кораллов, поставил ее на ослепительно белый песок.

— Что?

— Мы изменим наши тела. И я всегда смогу поднять тебя. Даже когда мне будет 91, а тебе — 83.

Она засмеялась при упоминании о столь метафизически отдаленном будущем. Прабир был уверен, что она представляла себе 83 примерно так, как он представлял себе, скажем 10 в степени 100. Наклонившись над ней, он показал восемь раз раскрытые ладони и затем еще три пальца. Она внимательно смотрела, неуверенная, но завороженная. Прабир заглянул в ее черные, как смоль, глаза. Его родители не понимали Мадхузре: они не видели разницы между тем, что она заставляла их чувствовать и тем, кем она была. И только один Прабир понимал ее, черпая это понимание в своих собственных смутных, глубоко запрятанных воспоминаниях.

— Ох, какая же ты замечательная, — проникновенно сказал он.

Мадхузре заговорщицки улыбнулась.

Прабир бросил моментальный взгляд в сторону, на тихие бирюзовые воды моря Банда. Разбивающиеся о рифы волны выглядели отсюда прирученными, хотя он достаточно часто бывал на нагоняющих тошноту паромных переправах в Туал и Амбон, чтобы знать, что может натворить сильный постоянный ветер или, тем более, буря. Теранезия была избавлена от ярости открытого океана, но большие острова, защищавшие ее — Тимор, Сулавези, Серам, Новая Гвинея — были невидимы вдалеке. Даже ближайшая такая же скала находилась настолько далеко, что ее невозможно было увидеть с пляжа.

— Для небольших высот, расстояние до горизонта приблизительно равно квадратному корню из двукратного произведения высоты твоего местонахождения над уровнем моря на радиус Земли. — Прабир изобразил равносторонний треугольник с вершиной в центре земного шара, уровень горизонта и свой глаз. Он строил функцию расстояния на своем планшете и многие значения помнил наизусть. Пляж имел крутой уклон, поэтому его глаза находились, вероятно, на высоте метров двух над уровнем моря. Это означало, что он может видеть на пять километров вдаль. Если бы он забрался на вулканический конус Теранезии так высоко, чтобы видеть ближайший из удаленных островов, Танимбар, то зная высоту, которую ему сообщила бы система навигации в планшете, мог бы рассчитать точное расстояние до них.

Но он и так уже знал это расстояние из карт: почти восемьдесят километров. Так что он мог проделать обратные вычисления и проверить высоту: самая нижняя точка, из которой было бы видно землю, находилась на высоте пятисот метров. Он воткнул колышек, чтобы отметить место. Потом он повернулся к центру острова — черный пик едва виднелся за кокосовыми пальмами, окаймлявшими берег. Похоже, придется долго взбираться, особенно если он будет вынужден нести на себе Мадхузре большую часть пути.

— Хочешь Ма?

Мадхузре скривилась.

— Нет! — Ей никогда не было достаточно Ма, но она чувствовала, когда он пытается ее сплавить.

Прабир пожал плечами. Он может устроить этот эксперимент позже — нет ничего хуже истерики.

— Может, тогда хочешь поплавать?

Мадхузре с энтузиазмом кивнула и, выбравшись из сидячего положения, пошатываясь, побежала вдоль кромки воды. Прабир дал ей немного форы, а затем побежал за ней, изображая рычание. Она презрительно глянула на него через плечо, при этом упав, потом поднялась и побежала дальше. Прабир носился кругами вокруг нее, когда он вбежала на мелководье, но старался не сильно приближаться к ней — было бы нечестным ослепить ее брызгами, которые он вздымал, шлепая по воде. Когда она забралась в воду по пояс, то нырнула и поплыла, методично работая своими пухлыми ручонками.

Прабир остановился, с восхищением глядя на нее. От этого было не уйти: иногда на него накатывало «ощущение Мадхузре». Он чувствовал ту же сладкую дрожь, ту же нежность, ту же незаслуженную гордость, которую он замечал на лицах родителей.

Он горько вздохнул и, словно в обморок, упал спиной в воду, касаясь дна и открыв глаза, чтобы почувствовать укол соли и увидеть размытый солнечный свет за секунду до того, как встал на ноги, с удовлетворением ощущая морскую воду на теле. Он смахнул волосы с глаз и стал пробираться за Мадхузре. Прежде чем он добрался до нее, вода была уже по грудь; он притормозил и поплыл рядом с ней.

— Ты в порядке?

Она не соизволила ответить, только нахмурилась, изображая обиду.

— Не заходи далеко. — Когда они были одни, действовало правило: не глубже того места, где Прабир может стоять. Это было слегка унизительно, но возможность избежать буксировки кричащей и сопротивляющейся Мадхузре на безопасное место стоила того.

Прабир оставил свою маску на берегу, но ему было все ясно видно под водой, пока голова находилась над ее поверхностью. Когда он остановился, чтобы дать успокоиться взбаламученной им воде, то смог почти что сосчитать песчинки на дне. И хотя до рифа было еще метров сто, он видел под собой темно-лиловую морскую звезду, губки и одинокую актинию, прицепившуюся к осколку коралла. Он заметил коническую желто-коричневую раковину и нырнул, чтобы рассмотреть получше. Под водой все опять расплылось и ему пришлось почти уткнуться лицом в дно, чтобы увидеть, что раковина обитаема. Он выпустил несколько пузырьков воздуха внутрь к бледному моллюску и когда тот, прячась, свернулся, Прабир потихоньку попятился назад, сделав несколько шагов на руках, прежде чем выпрямиться. В носу было полно воды; он с шумом продул его и прижал язык к словно утыканному мелкими иголками, нёбу. Ощущение было такое, будто ему в нос затолкали трубку.

Мадхузре была в двадцати метрах впереди него.

— Эй! — Он постарался унять свое беспокойство; последнее, что ему хотелось бы — это напугать ее. Он поплыл за ней длинными медленными гребками, догнав ее достаточно быстро, чтобы успокоиться.

— Не хочешь повернуть назад, Мадди?

Она не ответила, но гримаса нерешительности пробежала по ее лицу, будто она утратила уверенность в своей способности продолжать плыть вперед. Прабир прикинул глубину — здесь можно было даже не пытаться стать. Он не мог просто схватить ее и потащить обратно к берегу, не обращая внимания на ее крики, размахивание руками и выдернутые волосы.

Он плыл рядом, пытаясь плавно завернуть ее назад, но он боялся столкновения значительно больше, чем она. Может, если бы он просто сграбастал и развернул ее, превратив это в игру, она бы не расстроилась. Он завис в воде перед ней и улыбнулся. Она захныкала, как будто он угрожал ей.

— Тссс… Прости меня. — С запозданием Прабир понял: такое же чувство он испытывал, когда гулял по бревну над рекой или по болоту, а его родители теряли терпение и старались поскорей забрать его оттуда. Не было ничего более обескураживающего. Он всегда замирал от испуга, когда кто-то наблюдал за ним или пытался его поторопить. В одиночестве же он был способен сделать что угодно — мимоходом и не концентрируясь — даже перевернуться высоко в воздухе. Мадхузре знала, что ей следует повернуть назад, но такой маневр слишком пугал ее.

— Смотри! — возбужденно воскликнул Прабир, — Там, за рифом! Водяной!

Мадхузре неуверенно проследила за его взглядом.

— Прямо. Там, где разбиваются волны. — Прабир представил фигуру, которая встает из прибоя, собирая водную дань с каждой разбивающейся волны.

— Это только его голова и плечи, но скоро появится и все остальное. Смотри, его руки освобождаются! — Прабир вообразил текучие, полупрозрачные конечности со сжатыми кулаками, поднимающиеся из воды. Он прошептал: — Я видел такое однажды, с берега. Я украл одну из его раковин. Я думал, мне удастся уйти с ней… Но ты же знаешь, какие они. Если ты что-то забрал у них, они тебя все равно найдут.

Мадхузре выглядела озадаченной.

Прабир объяснил:

— Я не могу вернуть раковину назад. У меня ее нет с собой, она в моей шляпе.

На секунду показалось, что Мадхузре будет возражать, что это на самом деле не помеха и Прабир может пообещать вернуть раковину позднее. Но потом до нее дошло, что вряд ли такое создание окажется столь терпеливым и доверчивым.

Ее лицо оживилось. Прабир беспокоился. Водяной опустил руки и, отталкиваясь от поверхности воды, старался вытащить свое тело в реальный мир, ревя от мук рождения и обнажая блестящие зубы.

Прабир испуганно обернулся.

— Я должен убраться отсюда, пока он не освободил ноги. Когда увидишь, что он бежит, будет уже слишком поздно. Никто не пережил этого. Можешь отвести меня обратно на берег? Покажешь, как туда добраться? Я ничего не соображаю. Я не могу двигаться. Я слишком испуган.

К этому моменту Прабир так разволновался, что начал стучать зубами от страха. Он лишь надеялся, что не слишком перестарался: испугавшись, она могла оставить следы своих ноготков на его теле, но кроме того, случалось, что впадала в безудержный плач, если что-то доставляло ему неприятности.

Но она смотрела на водяного спокойно, оценивая опасность. Она висела в воде с тех пор, как существо появилось и ее уже развернуло боком к нему. Теперь она просто выпрямилась на воде в сторону берега и поплыла, забыв про все сложности.

Довольно сложно было изображать панику, не обгоняя Мадхузре, когда твои руки в четыре раза длиннее, чем ее. Прабир взглянул через плечо и закричал:

— Быстрее, Мадди! Я уже вижу его ребра! — Водяной злобно щурился, уже став карикатурно похожим на спринтера на старте. Качнувшись назад и приподнявшись на кончиках растопыренных пальцев, он вытащил еще часть своего торса из воды. Прабир видел, как существо глубоко вдыхает, выгоняя через прозрачную кожу воду из легких, готовясь к пребыванию в чужой для себя воздушной стихии.

Мадхузре начала шлепать ладонями по воде, как бывало всегда, когда она уставала плыть. Прабир надеялся, что вскоре он уже сможет стоять, но раньше времени вмешиваться не хотел.

— У меня получится, не так ли? Мне просто надо дышать медленнее и держать пальцы вместе.

Мадхузре бросила на него раздраженный взгляд из серии «не-надо-меня-опекать» и стала с силой загребать воду, прежде чем последовала его совету и быстрее поплыла вперед.

Прабир резко остановился и повернулся, чтобы посмотреть, как там его якобы преследователь. Последняя стадия была всегда самой сложной: неуклюжая попытка собраться, когда ноги волочатся внизу. Прабир закрыл глаза и представил, что он водяной. Позиция низкого старта, предплечья вперед, все тело напряжено, пока мышцы не выплеснуться валами соленой воды. И вот, наконец, награда: теплый воздух на икрах ног. Правая нога свободна и только ступня слегка касается покрытой зыбью поверхности, которая щекочет ее, словно каждый маленький гребень — это стебелек травы.

Он открыл глаза. Водяной поднялся, готовый броситься вперед и удерживаемый лишь одной ногой, застрявшей в волнах.

Прабир закричал и быстро поплыл за Мадхузре. Она моментально поняла, что погоня началась. Но она не осмеливалась оглянуться — если ты увидел бегущего водяного — ты проиграл.

Неистовость его гребков заставили Мадхузре обернуться; она потеряла ритм и забарахталась, пытаясь найти опору. Прабир подхватил ее, когда ее голова уже скрылась под водой; он сгреб ее в охапку и уперся ногами в дно. Носки его ног уткнулись в песок, когда Мадхузре в безопасности покоилась у него на груди.

Бег в воде был кошмарно медленным, но он упорно толкал свое словно налитое свинцом тело вперед. Он тяжело ступал прямо по слою коричневой морской травы, вздрагивая при каждом шаге; не то, чтобы травинки были острыми или склизкими, но всегда было чувство, что там, среди них, что-то прячется. Испуганная Мадхузре безропотно прижималась к нему, поглядывая назад. Прабир чувствовал мурашки по голове. Он в любой момент мог заявить, что игра окончена, что их ничто не преследует, и все это было лишь выдумкой. У него на руках Мадхузре была пассажиркой, для которой правила не действовали, но если бы он сейчас повернулся и посмотрел на себя, то простого факта того, что он выжил, было бы достаточно, чтобы вне всяких сомнений доказать то, что водяной никогда не существовал.

Но ему не хотелось испортить Мадхузре игру.

Его ноги подгибались, но он заставил себя сделать еще дюжину шагов; даже просто возможность идти по сухому песку прибавляла ему сил. Затем он присел, опустил и поставил Мадхузре на ноги, перед тем как сесть, повернувшись к морю и опустить голову, пытаясь отдышаться.

Оттого, что все внезапно закончилось, у него закружилась голова и в глазах заплясали темные блики. Но Прабир был почти уверен, что может различить влажное пятно на залитом солнцем песке, всего в одном шаге от края воды, которое испарялось у него на глазах.

— Хочу Ма, — невозмутимо заявила Мадхузре.

* * *

Прабира не допускали в домик с бабочками. Поскольку вакцина от малярии на него не действовала, ему под кожу на руке внедрили таблетку, превращающую его пот в репеллент от москитов. Это чистое, без примесей, вещество давало запах, который, по идее, не должен был навредить бабочкам, но, тем не менее, мог повлиять на их поведение и вообще, даже просто риск заражения мог испортить все наблюдения его родителей.

Он опустил Мадхузре на землю в нескольких метрах от входа и она, переваливаясь, пошла на голос мамы. Прабир услышал, как тот стал громче.

— Где ты была, моя дорогая? Где ты была?

Мадхузре начала сбивчиво рассказывать о водяном. Прабир прислушался, чтобы убедиться, что его не оклеветали, затем пошел и сел на скамейку возле своего домика. Была середина утра и на берегу становилось слишком жарко, но большая часть кампунга^[2] будет оставаться в тени до полудня. Прабир все еще помнил день, когда они прибыли, почти три года назад, вместе с полудюжиной работников с Кай Бесар, которые должны были помочь им вырубить растительность и собрать домики. Он все еще не был уверен, что они не пошутили, назвав шесть домиков, выстроенных в круг, словом «деревня», но название прижилось.

С края кампунга донесся знакомый треск; парочка плодоядных голубей приземлилась на ветках мускатного дерева. Бело-голубые птицы были крупнее цыплят, и, хотя при своей тучности имели более обтекаемые формы, Прабир все же не переставал удивляться, как они вообще способны летать. Одна из птиц обхватила своим смешно растягивающимся клювом плод муската размером с маленький абрикос, вторая глупо пялилась на это, треща и воркоча, прежде чем повернуться в поисках собственной добычи.

Прабир собирался проверить свою идею с измерением высоты, как только он избавится от Мадхузре, но на обратном пути с берега подумал, что с этим могут возникнуть сложности. Для начала он не был уверен, что сможет отличить берег дальнего острова от склона или горы в его глубине, которые видно над горизонтом благодаря их высоте. Возможно, он заметил бы разницу, если бы смог уговорить отца одолжить ему бинокль. Но была еще одна, значительно более серьезная проблема. Рефракция вследствие перепада температуры в атмосфере — то же явление, которое заставляет солнце казаться приплюснутым при его приближении к горизонту — исказила бы луч, который он хотел использовать, как одну из сторон пифагорова треугольника. Наверняка, кто-нибудь уже разработал способ, как учесть это явление, и было несложно найти это уравнение и подставить его в программу на своем планшете. Но даже если бы он смог получить все необходимые данные о температуре — из локальных метеорологических моделей или тепловых спутниковых снимков — он бы все равно не понимал, что делает, а просто вслепую следовал бы инструкциям.

Неожиданно Прабир услышал свое имя в журчащем потоке речи, доносящемся из домика с бабочками — но произнесенное не Мадхузре, которая едва могла его выговорить, а отцом. Он попытался разобрать слова, последовавшие за этим, но голуби все не замолкали. Он осмотрел землю в поисках чего-то, чем можно было бы в них запустить, потом решил, что любая попытка прогнать их будет долгим и шумным процессом. Он поднялся и на цыпочках подкрался к задней стене домика, чтобы прижаться ухом к стекловолоконной поверхности.

— Как он выдержит, когда ему придется вернуться в обычную школу в Индии, и просиживать по шесть часов в день в обычном закрытом классе, если он с трудом научился высиживать минут пять на одном месте? Чем раньше он привыкнет к этому, тем меньше будет шок. Если мы будем ждать, пока со всем здесь не закончим, ему будет… сколько? Одиннадцать, двенадцать лет? Он будет совершенно неконтролируемым!

Прабир понял, что его отец говорит уже некоторое время. Он всегда начинал спор совершенно спокойно, как будто предмет дискуссии был ему совершенно безразличен. Требовалось несколько минут, чтобы в его голос прокралось раздражение.

Мама засмеялась, и в ее смехе слышалось «кто бы говорил»:

— Тебе было одиннадцать, когда ты первый раз попал в класс!

— Да, и мне было весьма непросто. Я хотя бы был представлен другим людям. Ты думаешь, он может получить нормальную социализацию через спутниковую связь?

Последовала долгая пауза, из-за которой Прабир решил, будто мама говорит так тихо, что ему не слышно. Затем она сказала печально:

— И куда, все-таки? Калькутта слишком далеко, Радженда. Мы его не совсем не будем видеть.

— Всего три часа лету.

— Но из Джакарты!

— Как еще мне это измерить? Если ты добавишь время на путешествие отсюда, то любое место на Земле будет казаться слишком далеко! — резонно ответил отец.

Прабир испытал дезориентирующую смесь страха и ностальгии. Калькутта. Население и дорожное движение пятидесяти Амбонов, спрессованное на территории, всего лишь в пять раз большей. Даже если бы он снова смог привыкнуть к толпам, перспектива быть «дома» без родителей и Мадхузре казалось ужасней, чем быть совсем брошенным где-нибудь — такой же нереальной и пугающей, как и возможность проснуться однажды утром и обнаружить, что все они просто исчезли.

— Хорошо, Джакарта не обсуждается.

Ответа не последовало, отец, наверное, просто кивнул в знак согласия. Они уже обсуждали это раньше: по всей Индонезии росла волна насилия против этнического китайского «торгового сословия» — и хотя на его фоне индийское меньшинство почти терялось, его родители опасались, что он рискует быть избитым каждый раз, когда подскакивали цены. Прабиру было трудно поверить в столь ненормальное поведение, но зрелище одетых в форму и хорошо организованных детей, распевающих патриотические песни во время экскурсии по Амбону, наполняло его благодарностью ко всему, что держало его подальше от индонезийских школ.

Отец перешел на примирительный тон.

— А как насчет Дарвина?

Прабир хорошо помнил Дарвин; они провели там два месяца после рождения Мадхузре. Это был чистый, тихий, процветающий город — и поскольку его английский был намного лучше, чем его индонезийский, то ему было значительно проще общаться с людьми там, чем в Амбоне. Но ему все равно не хотелось бы быть туда изгнанным.

— Возможно. — Было тихо, а потом мама с энтузиазмом сказала: — Как насчет Торонто? Мы можем отправить его к моей кузине!

— Ты говоришь ерунду. Эта женщина ненормальная.

— Ах, она безвредна! И я не предлагаю дать ей право распоряжаться его образованием; мы только договоримся о питании и проживании. По крайней мере, он не будет жить в общежитии, полном незнакомцев.

Отец что-то невнятно пробормотал.

— Он никогда ее не видел!

— Анита — все еще моя семья. И, в конце концов, она единственная из моих родственников, кто все еще разговаривает со мной.

Разговор внезапно свернул на тему родителей его матери. Все это Прабир уже слышал раньше; подождав несколько минут, он отправился в лес.

Ему надо было придумать способ вернуться к этому разговору и рассказать о своих чувствах, не выдавая факт подслушивания. И сделать это надо было быстро; его родители имели почти безграничные возможности убедить себя в том, что действуют в его лучших интересах, и когда это случится, он будет бессилен что-либо изменить. Это было как религия ad hoc: Церковь Деяния Только Для Вашего Блага. Они должны сами написать все священные заповеди, а затем заявлять, что у них нет другого выбора, кроме как следовать им.

— Предатели, — пробормотал он.

Это был его остров, а они были здесь только чтобы причинять ему страдания. Если он уйдет, они погибнут за неделю: существа заберут их. Мадхузре может попытаться защитить их, но никогда нельзя было быть уверенным, на чьей она стороне. Прабир представил себе, как команда парома или корабля снабжения с осторожностью входит в кампунг, после сорванного рандеву и дней радиомолчания, и не обнаруживает там никого, кроме Мадхузре. Ковыляющей с сальной улыбкой на лице, окруженной немытыми чашами со следами блюд из жареных бабочек, приправленных загадочным сладко пахнущим мясом.

Прабир уныло плелся вперед, бормоча беззвучные проклятия и лишь постепенно начиная замечать, что идет все больше под уклон, а сквозь почву начинают проступать темные камни. Даже не задумываясь, куда он идет, Прабир в итоге оказался на тропинке, ведущей к центру острова. В отличие от дорожки от берега к кампунгу, которая была прорублена работниками с Кай и которую Прабир должен был поддерживать, эта возникла сама по себе, как случайная комбинация выходов каменной породы и естественного пространства между деревьями и папоротниками. Подниматься было очень непросто, но он был укрыт в тени леса и пот, стекавший по рукам и ногам, был почти прохладным. Голубохвостые ящерицы разбегались в стороны настолько стремительно, что он едва успевал их заметить, но были еще лиловые скакуны размером с большой палец его руки, живым плетением покрывающие упавший ствол, и большие черные муравьи повсюду; если бы его запах не был столь же отвратительным для них, как для него запах скакунов, его всего бы искусали через минуту. Он старался ступать по грунту, там, где было можно, но, если не получалось, то предпочитал подлесок вулканическим камням — так было намного приятнее для ног. Земля была укрыта маленькими голубыми цветами, оливково-зелеными ползучими растениями и низким кустарником со свисающими листьями; некоторые растения были очень жесткими, но эти были очень колючими. В этом был смысл: никто даже не пытался пастись здесь.

Дорожка стала еще более крутой и каменистой, а лес вокруг него стал редеть. Все больше солнечных лучей пробивалось сквозь кроны деревьев, а подлесок стал сухим и шершавым. Прабир хотел бы иметь при себе шляпу, чтобы прикрыть голову, а может и обувь: хоть черные камни в большинстве своем и сделались гладкими под воздействием климата, некоторые все же имели острые края.

Деревья исчезли. Он вскарабкался на открытый крутой склон, залитый вулканическим стеклом. За несколько минут под палящими лучами солнца кожа высохла; он мог чувствовать, как мельчайшие пульсирующие капельки пота, слишком маленькие, чтобы образовать видимые капли, возникают на его плечах, чтобы немедленно испариться. В лесу его шорты насквозь промокли от пота, теперь же ткань стала жесткой, как картон, и издавала необычный запах стирки. Он побрызгался солнцезащитным средством перед тем, как отправиться с Мадхузре на берег и надеялся, что не все оно осталось в воде. Они должны были бы добавить какой-нибудь поглотитель ультрафиолета в его подкожный репеллент от москитов, избавив его от необходимости применять тот наружно.

Грядет революция.

Небо выцвело до ослепительной белизны; когда он поднимал лицо к солнцу, то, как будто смотрел в доменную печь — не помогали даже закрытые глаза, и приходилось прикрывать лицо руками. Но, когда он оказался достаточно высоко, чтобы даже самые высокие деревья не закрывали обзор, из его пересохшего горла вырвался восторженный вопль. Море раскинулось перед ним, как при взгляде из самолета. Берег все еще не был виден, но зато он мог видеть отмель, рифы и глубину за ними.

Он никогда еще не забирался так высоко в этом месте. И хотя его родители, конечно же, не были первыми людьми, ступившими на этот остров, но неужели ли какой-нибудь выброшенный на берег рыбак, стал бы карабкаться сюда, чтобы полюбоваться видом, вместо того, чтобы вырезать себе новую лодку в ближайшем лесу?

Прабир осмотрел горизонт, прикрывая глаза рукой от ослепительного сияния солнца. Он вспотел так, что пот стекал по бровям и попадал в глаза, мешая видеть. Прабир промокнул глаза носовым платком, который уже мариновался в морской воде и еще час пропитывался потом в лесу — ощущение было такое, будто веки натерли солью. Он раздраженно моргнул, смахивая слезы и, не обращая внимания на боль, сквозь прищуренные веки смотрел вдаль, пока не убедился в отсутствии земли в поле зрения.

Он снова полез вверх по вулканическому склону.

Добраться до кратера было выше его возможностей даже если бы он захватил воду и обувь — подъем был слишком крутым. Основываясь на анализе карты растительности на спутниковых снимках, его мама установила, что вулкан спит уже насколько тысяч лет, но Прабир решил, что лава циркулирует прямо под поверхностью кратера, готовая вырваться наружу. Наверное, там, наверху, огненные орлы пытаются пробиться сквозь тонкую корку застывшей лавы к расплавленному камню. Они и сейчас могут кружить над ним, сияющие ярко, как солнце, и поэтому не отбрасывающие тени.

Каждые пять минут он останавливался, чтобы проверить, не видно ли землю, жалея, что уделял мало внимания соседним островам, путешествую на пароме; горизонт был виден настолько нечетко, что можно было легко ошибиться, приняв за землю скопление облаков, признак еще далекой, но приближающейся бури. Он порезал правую ступню, но было не слишком больно, поэтому он решил не рассматривать рану, чтобы не отвлекаться. Кожа его ступней была достаточно толстой, чтобы сделать жар, исходящий от камней, приемлемым, но он не мог присесть отдохнуть или опереться ладонями для поддержания равновесия.

Когда неясная серая полоска появилась между небом и морем, Прабир только улыбнулся и закрыл глаза. У него уже не осталось сил на настоящее ощущение триумфа и какие-то бурные проявления радости от своей победы. Он замешкался на мгновение; было как-то нереально жарко и Прабир осознавал, насколько глупо было придти сюда неподготовленным, но он был все же определенно счастлив, что сделал это. Затем он нашел острый осколок камня и нацарапал линию в месте, откуда, насколько он мог судить, можно было увидеть землю.

Он не мог отметить высоту, но она, по-видимому, не очень отличалась от значения в 500 метров, которое он рассчитал ранее, простейшим способом. Ему все равно нужно было вернуться сюда с планшетом, чтобы считать точное значение с показаний GPS. А затем еще надо будет сделать обратный расчет для определения рефракции.

Просто линии будет явно недостаточно. Хотя на камнях не было похожих естественных отметин, она совсем не бросалась в глаза, и ему повезет, если в следующий раз удастся найти ее. Оставлять свои инициалы было слишком по-детски, поэтому он нацарапал дату: 10 сентября 2012.

В радостном оцепенении он направился обратно к лесу, дважды поскользнувшись на камнях и порезав руки, но не обратил на это внимания. Он не только дал острову название, но и начал измерять его. Теперь у него было не меньше прав остаться здесь, чем у его родителей.

Пока он спускался, с севера приблизилась послеполуденная гроза. Прабир посмотрел вверх, едва первые капли разбились о камни рядом с ним, и увидел сверкающие бусины белого света перед облаками. Потом огненные орлы поднялись выше, оставив только серое небо.

Он запрокинул голову и, глотая капли дождя, прошептал:

— Теранезия, Теранезия.

* * *

Прабир вернулся в кампунг около трех. Никто не заметил его отсутствия: когда не было школы, он был волен ходить куда вздумается, а если понадобиться, мог вызвать помощь через часы. Он был изнурен, и от него слегка попахивало; он отправился прямо в свой домик и свернулся в гамаке.

Отец разбудил его, стоя возле гамака в сером свете сумерек и тихо произнося его имя. Прабир вздрогнул; он собирался помочь в приготовлении ужина, но по запаху понял, что тот уже готовится. И почему они дали ему спать так долго?

Отец приложил руку ко лбу Прабира:

— Ты немного горячий. Как ты себя чувствуешь?

— Я в порядке, па. — Прабир сжал кулаки, чтобы спрятать порезы на ладонях; хоть там и не было ничего серьезного, но ему не хотелось объяснять их происхождение или врать, если родителям все же понадобиться его помощь. Отец выглядел необычно серьезным — неужели он пришел, чтобы объявить об отправке Прабира в интернат прямо здесь и сейчас?

Отец сказал:

— В Джакарте произошел государственный переворот. Амбон переведен на военное положение. — Он произносил все намеренно нейтральным тоном, будто говоря о чем-то неважном. — Я не смог пробиться на Туал, так что не знаю точно, что там происходит. Но, может быть, мы некоторое время не сможем получать припасы, так что надо бы устроить небольшой сад. И нам нужно, чтобы ты за ним присматривал. Сделаешь?

— Да. — Прабир внимательно посмотрел на полуосвещенное лицо отца, удивляясь: неужели отец всерьез подумал, что Прабир удовлетворится этими минимальными сведениями? — Так что же случилось в Джакарте?

Отец вздохнул, устало и раздраженно.

— Министр внутренней безопасности объявил себя «временным чрезвычайным главой» при поддержке армии. Президент под домашним арестом. Заседания НКК^[3] приостановлены. Тысячи людей пикетируют здание. Силы безопасности пока не трогают их, что удивительно. — Он пригладил усы, испытывая неловкость, затем неохотно добавил, — но в Амбоне начался марш протеста, когда новости распространились. Полиция пыталась остановить их. Некоторые были ранены, а толпа начала громить государственные здания. Сорок шесть человек погибли, по данным Всемирной службы.

Прабир оцепенел.

— Это ужасно.

— Да. И это переполнит чашу терпения многих людей. Поддержка АБРМС^[4] только вырастет.

Прабир попытался вникнуть в скрытый смысл сказанного отцом.

— Ты думаешь, они начнут топить паромы?

Отец поморщился.

— Нет, нет! Все не настолько плохо. Даже не думай так! — Он положил руку на плечо Прабира и успокаивающе сжал. — Но люди будут нервничать. Ты же знаешь, что всякий раз, когда нам надо попасть на паром, мы должны платить капитану, чтобы он сделал крюк? Мы находимся изрядно в стороне от обычного пути между Саумлаки и Туалом; вот мы и платим за перерасход топлива, неудобства и еще небольшую прибавку каждому члену команды.

Прабир кивнул, хотя вообще-то до этого момента не отдавал себе отчета, что они дают взятку за оказываемое одолжение, вместо того, чтобы покупать легальные услуги.

— Теперь с этим могут быть сложности. Никто не захочет делать незапланированный заход к островку, даже не имеющему названия. Но все в порядке — мы можем прожить сами по себе столько, сколько нужно. И, вероятно, даже хорошо, что мы не будем привлекать к себе внимание. Никто не побеспокоит нас, если мы останемся в стороне от их дел.

Прабир в тишине впитывал услышанное.

Отец наклонил голову в сторону двери:

— Пойди-ка лучше, умойся. И не говори матери, что я тебя расстроил.

— А ты и не расстроил. — Прабир поднялся с гамака. — Но из-за чего это все?

— Что ты имеешь в виду?

Прабир помедлил.

— Ачех. Калимантан. Ириан-Джая. Здесь.

Все годы, что они слушали радио вместе с отцом, тот рассказывал ему кое-что из истории региона, и Прабир начал сам изучать ее, лазя по сети. Ириан-Джая и Молуккские острова были аннексированы Индонезией, когда Голландия отказалась от них в середине прошлого века; обе территории были в определенной степени христианскими и на обеих существовали движения сепаратистов, намеренных привести Восточный Тимор к независимости. В Ачех, расположенной на северо-западной оконечности Суматры, была другая ситуация — тамошние мусульманские сепаратисты полагали, что правительство было явно слишком мирским, а на Калимантане с его запутанной историей миграций и завоеваний все было опять совсем по-другому. Правительство Джакарты делало обнадеживающие заявления об «ограниченной автономии» этих отдаленных провинций, но министр внутренней безопасности несколько недель назад выступил с заявлением о необходимости «уничтожить сепаратистов». Президент сказал ему следить за своей речью, но, очевидно, армия решила, что такие речи ей нравятся.

Отец присел на корточки рядом с ним и заговорил тише:

— Хочешь знать, что я думаю?

— Да.

«Почему мы говорим шепотом?» почти слетело с языка Прабира. Но он знал, почему. В обозримом будущем им никуда с острова не деться и ему должны были как-то это объяснить, но отец явно получил инструкции сделать это так, чтобы прежде всего избежать риска напугать Прабира.

— Я думаю, что близится конец Яванской империи. И так же, как Голландии, как Португалии и Англии, ей придется научиться жить в внутри своих собственных границ. Но такое не дается легко. Слишком много на кону: нефть, рыболовный промысел, древесина. И даже если правительство и намеревалось уйти из большинства проблемных провинций, то существуют люди, которые получают кучу денег с концессий, выданных еще во времена Сухатро. И среди них немало генералов.

— Ты думаешь, будет война? — даже только произнеся это слово, Прабир почувствовал, как его желудок заледенел, так же, как тогда, когда он увидел питона на ветке прямо перед собой. Не из-за страха за свою безопасность, но из-за ужаса перед всеми невидимыми смертями, которые подразумевало само ее существование.

— Я думаю, что-то изменится. И это не будет легко. — Осторожно сказал отец.

Неожиданно он сгреб Прабира в объятья и поднял его вверх, прямо над головой.

— Ух, какой ты тяжелый! — простонал он. — Ты меня раздавишь!

Это была не совсем шутка; Прабир чувствовал, как руки отца дрожат от напряжения. Но тот плавно вышел из домика спиной вперед, присев, чтобы они оба прошли через дверной проем, а затем медленно развернулся, неся смеющегося Прабира через кампунг, под пальмовыми листьями и пробуждающимися звездами.

(обратно)

2

Прабир украл жизнь своего отца, но отец сам был в этом виноват, по крайней мере, частично. Но оригинал не был ее лишен, поэтому, на самом деле, это было не совсем воровство. Скорее клонирование.

Когда Прабир попросил разрешения использовать спутниковый доступ в сеть не только для школьных занятий, отец взял с него обещание никогда не сообщать свой реальный возраст, даже самым безобидным незнакомцам. «Есть люди, чья первая мысль при встрече с ребенком о том, что должно происходить только между взрослыми» — объяснил тогда отец зловещим тоном. Прабир моментально расшифровал отцовский эвфемизм, хотя все еще с трудом представлял себе, как кто-нибудь может причинить ему вред с расстояния в несколько тысяч километров. У него было желание возразить, что если бы он прикинулся взрослым, то нашлось бы еще больше людей, которые захотели бы обойтись с ним подобным же образом, но внезапная вспышка интуиции подсказала ему, что это не та тема, касательно которой отец будет терпеть его умничанье. В любом случае он был счастлив — ему не хотелось, чтобы с ним разговаривали свысока.

На свой девятый день рождения, когда доступ был получен, Прабир зарегистрировался на форумах по математике, истории Индонезии и музыке Мадагаскара. Он внимательно читал и слушал сообщения других участников, перед тем как высказаться самому и никто не посчитал его замечания слишком детскими. Некоторые размещали свои фото, некоторые нет и его неспособность сделать это никак его не изобличала. Все участники были сосредоточены на темах своих форумов, и никто не собирался влезать в чужую частную жизнь. Вопрос его возраста или чем он занимается в реальной жизни просто никогда не вставал.

Это случилось только тогда, когда он начал напрямую общаться с Элеонорой, ученым-историком из Нью-Йорка, и оказалось, что Прабир сам себя загнал в угол. После двух коротких замечаний об империи Маджахапит, Элеонора начала рассказывать ему о своей семье, своих выпускниках и тропических рыбках. Вскоре она переключилась с текста на видео и начала посылать Прабиру небольшие домашние ролики и путеводитель по Манхэттену. Все это можно было подделать, но не слишком просто и вероятно могло служить достаточным основанием для отца считать Элеонору честным и порядочным человеком, которому Прабир мог совершенно спокойно доверить свой истинный возраст. Но было уже слишком поздно. В ответ он послал Элеоноре описание семьи вместе с рассказом о своем путешествии из Калькутты на безымянный остров в море Банта, в сопровождении жены и маленького сына, с целью изучения бабочек. Эта экзотическая история очень понравилась ей и вызвала целый водопад вопросов. Прабир почувствовал, что не может оставить их без ответа и не настолько был уверен в себе, чтобы из ничего целиком сфабриковать биографию взрослого, которая бы не противоречила уже рассказанному Элеоноре. Так что он продолжил потрошить биографию отца, пока стало немыслимым открыть правду ни отцу, ни Элеоноре.

Радженду Суреша бросили на улицах Калькутты в возрасте шести лет. Он отказался поведать Прабиру о своих воспоминаниях до этого, и Прабир заявил, что его прошлое покрыто пеленой амнезии. «Я могу оказаться как сыном проститутки, так и наследником одной из богатейших семей города».

Элеонора была удивлена: «Неужели богатые родители не пытались тебя разыскать?» Прабир намекнул на коварные помыслы злобных родственников и неудавшееся фальшивое похищение.

Радженда нищенствовал почти пять лет, пока не столкнулся с Индийской рационалистской ассоциацией. (Не в кругу семьи — в Прабира вдолбили это чуть не с пеленок — ассоциацию нельзя называть, используя аббревиатуру, если за этим быстро не следуют соответствующие разъяснения)^[5]. Ввиду ограниченности ресурсов ассоциация не могла предоставить Радженде кров, но предложила бесплатное питание два раза в день и возможность присутствовать на занятиях в одном из классов. Этого оказалось достаточно, чтобы избавить его от голода и спасти от власти Бешеного Албанца, чьи прислужники прочесывали город в поисках детей и прокаженных. Албанец являлся Прабиру в его ночных кошмарах — слишком беспокойных, чтобы поведать о них Элеоноре — в которых сутулое, сморщенное существо преследовало его повсюду, пытаясь омыть ноги тряпицей, вымоченной в крови ягненка. ИРА заявляла своей целью избавление страны от сумятицы с головах, вызванной тяжким наследием суеверий, а заодно и от расовых и половых ограничений, которые поддерживали эту сумятицу. Еще до того, как они запустили свои социальные программы — питание и обучение беспризорников, обучение женщин навыкам ведения бизнеса и самообороны — рационалисты Калькутты взялись за всевозможных гуру и пророков, целителей и магов, наводнивших город, и разоблачали их как мошенников. В возрасте двенадцати лет, Радженда стал свидетелем, как один из основателей движения, Прабир Гош, бросил вызов местному святому, зарабатывавшему себе на жизнь лечением змеиных укусов, предложив тому спасти собаку, запертую в одной клетке с коброй. На глазах тысяч исполненных энтузиазма верующих, святой минут пятнадцать водил ладонями над бедным агонизирующим животным, бормоча все более преисполненные отчаяния молитвы и заклинания, прежде чем признал, что не обладает вообще никакой магической силой и что каждый, кого укусит змея, должен незамедлительно обратиться за помощью в ближайший госпиталь.

Радженда был впечатлен такой, пусть и запоздалой, честностью; некоторые шарлатаны продолжали блефовать и неистовствовать еще долгое время после утраты веры в них. Но еще больше его впечатлила сила наглядной демонстрации. Было общеизвестно, что далеко не все змеи ядовиты и что неглубокий укус или крепкий организм могут позволить человеку пережить встречу с весьмаядовитыми созданиями. Репутация святого зиждилась на том, что он «лечил» людей, которые выжили бы в любом случае и при этом о каждом чудесном исцелении возвещалось трубным гласом, чтобы оно было приукрашено и пересказано сотни раз, в отличие от печальных, но неудивительных смертельных случаев. Но простое испытание прояснило все сомнительные моменты: змея была ядовитой, укусы глубоки и многочисленны… и жертва умерла на глазах тысяч свидетелей.

За время последовавшей минуты молчания, Радженда нашел свое призвание. Жизнь и смерть были для него тайной, но не существует тайн, которые нельзя разгадать. Первые попытки разобраться в этих материях, полагал он, наткнулись на препятствия, казавшиеся непреодолимыми и оставившие после себя костенеть и вырождаться ошибочные системы знаний. Что и служило источником религии. Но кто-то, где-то все еще искал подлинную веру; кто-то все еще находил в себе силы, чтобы не прекращать задаваться вопросом: правда ли то, во что я верю? Это было наследие, на которое он претендовал. Индуисты, мусульмане, буддисты, сиддхи, джайнисты, зороастрийцы и христиане, от самых искренних в своем самообмане мистиков до самых циничных мошенников так и не сделали большего, чем пародия на поиск истины. Он поставит правду превыше всякой веры и отыщет секрет жизни и смерти.

Он станет биологом.

Четыре года спустя Радженда работал счетоводом на складе, по вечерам учился, а по воскресеньям помогал в школе ИРА. Именно тогда Радха Десаи начала вести там занятия по самообороне для женщин. Он каждую неделю видел, как она появляется, одетая явно в форму для занятий карате; привозил ее мужчина лет тридцати с небольшим, совершенно не похожий на слугу. Радженде понадобился месяц, чтобы выяснить, что она не замужем и не помолвлена — шофером оказался ее старший брат, а единственной причиной, почему она сама не водит, была боязнь испортить машину.

Прабиру было сложно сохранять невозмутимый вид, когда он рассказывал о знакомстве своих родителей, но он знал, что это одна из тех вещей, о которых Элеонора обязательно хотела услышать, даже если он избегал деталей и что-то выдумывал на ходу. По версии Прабира, Радженда заставил нищих, занимающихся в классе, скандировать таблицу умножения в такт с выкриками Радхи, доносящимися со двора, когда она считала приседания и отжимания, благодаря чему он не пропускал ни одного ее слова, не пренебрегая при этом своими учениками. А затем, когда перед самым ланчем она проходила мимо окна его класса, он старательно пялился в пол или прикрывал глаза рукой, изображая мигрень, стараясь не встречаться с ней взглядами и не выдать себя выражением лица все понимающим деткам.

Мать Прабира описывала своих родителей как «лицемерных псевдо-социалистов высшего среднего класса». Для их дочери преподавание карате женщинам из касты неприкасаемых и тесное общение с печально известными атеистами должно было считаться прогрессивным и смелым. Разговор с родителями о том, что она вышла замуж за счетовода, который младше на три года и сам проложил себе путь из трущоб наверх, отнюдь не напоминал непринужденную беседу на вечеринке. Ее отец был еще достаточно мягок, просто сказав: «Этого следовало ожидать, учитывая ее окружение».

Радха изучала генетику в университете Калькутты. Они тайно встречались в кафе или парках ранним утром, до начала рабочего дня Радженды и задолго до начала ее занятий, но ей всегда могли послужить оправданием занятия карате. Радженда все еще пытался одолеть университетскую программу по биологии и Радха помогала ему. Их отдаленной целью было стать исследователями и работать вместе. Когда-нибудь и где-нибудь. Прабир был уверен, что это была любовь с первого взгляда, хотя никто из родителей ни разу даже не упоминал об этом — но была еще биология, которая соединила их еще крепче, чем обычную пару влюбленных. Прабир фыркал, сдерживая смех, когда описывал тайные встречи на скамейках парков, руки, теребящие страницы учебников и повторение вслух жизненного цикла клетки. Хотя все это и развлекало, и смущало его и он то и дело ощущал уколы совести, он не чувствовал себя в действительности вором и предателем, раскрывая не принадлежащие ему секреты. Несмотря на то, что все это придумывалось для Элеоноры, попытки представить себе жизнь его родителей стали для Прабира чем-то очень похожим на взгляд в глаза Мадхузре и попытки осознать, что же он там увидел. Правда в этом случае у него не было воспоминаний, которыми он мог бы руководствоваться: только книги и фильмы, инстинкт и догадки, а еще сдержанные признания родителей.

Радженда выиграл стипендию на обучение в университете. Имея столько возможностей бывать вместе, они стали менее осторожны. Их отношения раскрыли и Радха ушла из дома, разорвав все связи с семьей. У нее все еще не было квалификации, достаточной для научной работы, но она уже могла обеспечивать себя, работая лаборантом. Однажды ночью четверо неизвестных напали на Радженду, в результате чего он оказался в больнице, но не нашлось никаких следов к тому, кто их послал. Когда он поправился, Радха пыталась научить его постоять за себя, но Радженда оказался худшим из всех ее учеников, сильным, но непробиваемо неуклюжим, возможно из-за недоедания в детстве.

Чтобы из-за этого Элеонора не думала плохо о его отце — сейчас Прабир уже не мог точно сказать, чью честь он этим защищал — он послал ей фото Радженды на параде ИРА, где тот с помощью веревки с крюком, зацепленным за кожу спины, тащил грузовик через центр Калькутты. Не совсем, правда, в одиночку — рядом шагал друг, разделивший с ним эту ношу. Натянутые веревки и натянутая крюками кожа создавали впечатление, что оба вот-вот могут оказаться заживо освежеванными, хоть они и улыбались. (Улыбались, правда, стиснув зубы, но любой, кому пришлось бы тащить грузовик через калькуттскую жару точно так же сжимал бы челюсти от дикого напряжения.)

Подобное действо было частью некоторых религиозных праздников, на которых посвященные доводили себя до безумия, истязая хлыстами, прогулками по раскаленным углям и прочими, якобы чудодейственными, актами потенциального самовредительства, защищенные очистительными ритуалами, благословениями святых и неистовством собственной веры. Но изображавшие волов Радженда с приятелем не получили ни от кого никакого благословения и громко заявляли о полном отсутствии у них какой-либо веры, кроме веры в прочность и эластичность обычной человеческой кожи. Правильно расположенные, крюки вызывали лишь очень слабое кровотечение, а толстая складка кожи легко выдерживала нагрузку, хотя испытываемые при этом ощущения могли вызвать беспокойство у непосвященных. Не было никакой необходимости в «состоянии транса» или «самогипнозе» — не говоря уже о сверхъестественном вмешательстве — чтобы заглушить боль или остановить кровь, и самый большой риск реально возможного вреда легко предотвращался тщательной стерилизацией крюков. Конечно, требовалось немалое мужество, чтобы участвовать в столь отвратительно выглядящем действе, но знание соответствующих анатомических деталей действовало как лекарство от страха, не хуже любой дозы религиозной истерии.

Прабир избавил Элеонору от зрелища матери со щеками и языком, проткнутыми спицей, хотя так же, как и с крюками, это было совершенно безопасно и безболезненно, если знаешь, как не попасть в крупные нервы и кровеносные сосуды. Вид его матери, исполняющей этот, требующий точности, трюк, вызывал у Прабира немалую гордость, но также вызывал и более сложные чувства. Этого не было видно на фото и она тогда еще об этом и не подозревала, но в день парада она уже была беременна. Нечто особенное добавилось к его картинам дородового блаженства, когда он увидел металлическую спицу, протыкающую тело, которое служило ему укрытием.

Радженда узнал о бабочке, когда закончил докторантуру по энтомологии. Коллекционер из Швеции, находящийся в стране с закупочной поездкой, пришел в университет, пытаясь найти помощь в идентификации образцов, купленных им на рынках. Его передавали из рук в руки вниз по ступенькам ученых званий, пока он не добрался до Радженды. Бабочка — женская особь, двадцать сантиметров в ширину, с черными и радужно-зелеными крыльями — очевидно принадлежала к семейству кавалеров: два задних крыла заканчивались узкими и длинными «хвостиками» или «полосками». Но были еще и сбивающие с толку особенности некоторых анатомических деталей, совсем не очевидные для случайного человека, но имеющие большое таксономическое значение: рисунок вен на крыльях и положение половых отверстий для оплодотворения и откладки яиц. Проведя все утро, копаясь в справочниках, Радженда так и не смог идентифицировать бабочку. Коллекционеру он сказал, что образец — это скорее слегка измененный экземпляр, чем представитель неизвестного вида. Он не смог придумать лучшего объяснения и не имел времени, чтобы и дальше заниматься изучением этого вопроса.

Несколько недель спустя Радженда, уже успешно защитивший тезисы своей докторской, разыскал торговца, который продал бабочку шведскому коллекционеру. После короткой беседы торговец извлек другой, точно такой же экземпляр. Не менее шести таких же пришли от постоянного поставщика в Индонезии. «Где именно в Индонезии?» В Амбоне, столице одной из провинций Молуккских островов. Поторговавшись, Радженжа опустил цену до более-менее приемлемой и отнес второй экземпляр бабочки в лабораторию.

Препарирование выявило еще ряд аномалий. Целые органы были смещены со своих обычных мест, а свойства, присущие всему отряду чешуекрылых отсутствовали или были слегка изменены. Если все эти изменения произошли из-за серии случайных мутаций, то было совершенно непонятно, как это создание смогло пережить стадию личинки и превратиться в прекрасно сформированную и идеально функционирующую взрослую особь. Можно, конечно, подвергать целые поколения насекомых воздействию тератогенных факторов, пока у половины из них не вырастут головы с обоих концов тела, но ничто, кроме миллионов лет независимой эволюции, не смогло бы осуществить эти совершенно ужасные, или, как подозревал Радженда, полезные изменения. Но каким образом эта единственная особь кавалеров могла быть изолирована дольше, чем любая другая бабочка во всем мире?

Радженда провел генетические тесты. Попытки определить эволюционную генеалогию бабочки с помощью стандартных маркеров выдали бессмысленный результат — но старым, деградировавшим образцам ДНК доверять было и нельзя. Радженда упрашивал продавца попытаться достать живой образец, но тот оказался, заявив, что ничего не выйдет, слишком много хлопот. Тем не менее, хоть и неохотно, сообщил Радженде адрес своего поставщика в Амбоне. Три письма не принесли результата.

К 2006 они наскребли достаточно денег, чтобы Радженда мог лично отправиться в Амбон и он уже достаточно освоил Bahasa Indonesia^[6], чтобы общаться с поставщиком без переводчика. Нет, поставщик не мог дать ему ни живого образца, ни даже мертвого. Бабочек собрал потерпевший кораблекрушение рыбак, убивавший таким образом время в ожидании, когда его спасут. Никто не посещает обсуждаемый остров намеренно — за неимением повода — и поставщик даже не может показать его на карте.

— Рыбак откуда?

— Кай-Бесар.

Радженда позвонил Радхе: — Продай все мои книги и вышли мне денег.

При помощи ошеломленного рыбака Радженда собрал на острове несколько десятков куколок; он понятия не имел, как выглядит искомая бабочка на стадии куколки, поэтому набрал все отличающиеся образцы, которые смог найти. По дороге в Калькутту пятнадцать куколок завершили метаморфоз, и три из них принесли таинственных бабочек кавалер.

Свежая ДНК только подтвердила старые загадки, добавив к ним новые. Структурные различия в генах неотенина и экдизона, двух ключевых гормонов роста, заставляли предположить, что предки бабочки отделились от другой группы насекомых триста миллионов лет назад — примерно за сорок миллионов лет до возникновения чешуекрылых. Такое заключение являлось очевидным нонсенсом, и хотя другие гены поведали значительно более правдоподобную историю, само отклонение было поразительным.

Радха и Радженда в соавторстве написали статью, описывающую их открытия, но все журналы, куда они ее отправляли, отказали в публикации. Их наблюдения были абсурдны и они не могли предложить никакого объяснения этому. Большинство их коллег, рецензирующих статьи для журналов, должно быть решили, что они просто некомпетентны.

Одна из рецензентов «Молекулярной энтомологии» думала иначе и связалась напрямую с Радхой. Она работала на «Силк рэйнбоу», японскую биотехнологическую компанию, специализирующуюся на использовании личинок насекомых для производства протеинов, которые не удавалось производить массово с помощью бактериальных или растительных клеток. Ее работодатели были заинтригованы генетическими причудами бабочки; и хотя никакого коммерческого использования в ближайшем будущем не предвиделось, они были готовы финансировать некоторые фантастические исследовательские проекты. Если Радха будет любезна прислать ей образцы ДНК и ее собственные тесты подтвердят неопубликованные результаты, компания оплатит экспедицию для изучения бабочек в естественной среде.

Большую часть этой истории Прабир собрал по кусочкам много лет спустя — даже если бы он был достаточно взрослым, чтобы понять шумиху вокруг бабочки, в то время он не уделил ей достаточно внимания — но он очень хорошо помнил день, когда пришло сообщение из Токио. Мама схватила его за руки и начала танцевать вокруг их маленькой комнатки, напевая «Мы едем на остров бабочек!»

И Прабир представлял себе как миллионы черно-зеленых насекомых, покрывают землю вместо травы и гнездятся на деревьях вместо листьев.

Спустя месяц после переворота Прабир получил сообщение от Элеоноры. Он закрыл дверь в свой домик и улегся в гамак, примостив рядом планшет и уменьшая громкость до тех пор, пока не был уверен, что снаружи никто ничего не услышит. Сообщение оказалось, как обычно, видеопосланием, но в этот раз Элеонора не бродила с камерой по городу и не даже не рыскала по дому, доставляя неудобство своим детям-подросткам. Она просто сидела в своем кабинете и говорила. Прабир чувствовал вину за то, что не может оказать ей ответную услугу за экскурсии по Нью-Йорку, но даже если бы он признал, что у него есть подходящая камера, то не смог бы больше оправдывать чисто текстовые сообщения и выдал бы свой реальный возраст.

— Прабир, — сказала Элеонор, — я беспокоюсь о тебе. Я понимаю, что ты не хочешь прерывать свою работу — и я знаю, как сложно и дорого должно быть сейчас зафрахтовать лодку, но я все еще надеюсь, что ты передумаешь. Ты меня слушаешь?

— Я искал последний отчет госдепартамента о кризисе.

Ссылка была передана по цифровой дорожке и программа попыталась открыть ее автоматически, но наземная станция на Суматре, через которую Прабир связывался с остальным миром, заблокировала сайт.

— В Амбон были введены подразделения спецназа; я уверена, ты знаешь, что они творили в Ачехе и Ириан-Джая. А вы находитесь в месте, типичном для баз АБРМС. Я знаю, что вы там по официальному разрешению, но если ты полагаешься на то, что бюрократы в Джакарте откопают соответствующий файл и проинструктируют военных держаться от вас подальше… Я думаю, это было бы слишком оптимистично.

Элеонора печально поникла перед камерой.

— Это не закончиться за месяц или два; даже если президент вернется в свой кабинет, правительство все равно почти ничего не сможет предпринять для исправления ситуации. Последние шестьдесят лет люди в провинциях терпели правление из Джакарты, постольку, поскольку оставалось сколько-то привычного уважения к силовым структурам и поскольку выделялись какие-то средства на медицину и образование, как отдача от переданных картелям прав на лесозаготовку, рыболовство и недропользование. Но после пятнадцати лет программ экономии — когда каждая сэкономленная рупия тратилась на субсидирование стоимости жизни в крупных городах во избежание массовых беспорядков — дисбаланс стало невозможно игнорировать. Забудь о религиозных и этнических различиях — провинция выжата досуха и они больше не будут с этим мириться.

Дальше — все в том же духе. Прабир слушал все это со смешанным чувством беспокойства и раздражения. Его родители решили, что самым безопасным будет оставаться на острове, не привлекать внимания и таким образом переждать бурю. Теранезия не имела никакого стратегического значения, так что ни у одной из сторон не было причин появляться здесь. Кто такая эта Элеонора, чтобы считать, что ей видней, с расстояния в двадцать тысяч километров?

Тем не менее, было очевидно, что она искренне переживает за него и Прабир не хотел видеть ее расстроенной. Он отправил ей уверенный, бравурный ответ, который должен был ее успокоить… не ставя под сомнение ее выводы и не спрашивая ее экспертного заключения.

Прабир тихонько раскачивал гамак, отталкиваясь одной ногой от стены, пока сочинял ответ. Он начал с описания сада и того, как там все хорошо сделано, хотя по правде, сад был полон местными крахмалистыми клубнями, которые по вкусу, скорее всего, напоминали картон. «Радженда пропалывает его каждый день. Он такой молодец!» Он просто произносил слова в микрофон планшета, а тот преобразовывал его в текст; он было уже изменил программу, чтоб та добавляла опечатки, как при наборе, но затем решил, что даже самые старые и дешевые планшеты с клавиатурами должны были исправлять их автоматически.

Он добавил еще пару невнятных слов о «своей работе», но не было ничего нового, о чем можно было бы рассказать. Родители собрали огромное количество данных, пока наблюдали поколение за поколением бабочек в среде, которая, вероятно, и стала причиной их странной адаптации, но насколько Прабир знал, они не стали ближе к разгадке. Теранезия ничем особенным не отличалась от других островов региона и даже восемьдесят километров океана — или значительно меньше в ледниковый период — не могли послужить препятствием для миграций за период в десятки миллионов лет.

Он оставил все упоминания о политике под конец и по дюжине раз прокручивал в голове текст, прежде чем доверить его планшету. Все должно было прозвучать так же, как у отца, но тверже и яснее, чтобы Элеонора перестала его отговаривать от решения остаться. Вместо того, чтобы развеять ее страхи о наихудшем варианте развития событий, он был готов к такой возможности с распростертыми объятиями.

— Кстати, я просмотрела отчет госдепартамента, о котором ты говорил, и полностью согласна с твоим анализом ситуации. Жестокой и коррумпированной Яванской империи приходит конец! Так же как голландцам, португальцам и англичанам им придется научиться жить внутри собственных границ. И если они не в состоянии извлечь уроки из истории, то АБРМС придется научить их силой.

— Но, пожалуйста, не беспокойся обо мне и моей семье. Военным даже в голову не придет явиться сюда. У нас есть все необходимое, так что мы можем оставаться здесь столько, сколько понадобиться. И это не правда, что нам с Радхой будет нечем заняться! Мы продолжим нашу работу до тех пор, пока отъезд не станет безопасным.

Станет безопасным? Что-то не внушает особого доверия. Скользнув пальцем по экрану, он вернул курсор назад. «… пока не завершиться победой!» Прабир сомневался. Это все еще было похоже на напускное спокойствие. Ему нужно было закончить письмо на уверенной ноте или Элеонора решит, что все это лишь бравада.

Его осенило.

«Как всегда твой друг, Прабир. Да здравствует Республика Малуку-Селатан!»

(обратно)

3

— Осторожнее, — мама Прабира прикрыла глаза от солнца и посмотрела на него, придерживая Мадхузре одной рукой, чтобы освободить вторую. Прабир перебрался с лестницы на слегка покатую крышу. На ней не было водосточных желобов, поэтому если бы он начал падать, то зацепиться было бы не за что, но поверхность фотоэлементов у него под ногами была обнадеживающе шероховатой. Модифицированное стекловолокно становилось более эффективным именно благодаря отсутствию полировки — полимерные нити впитывали больше солнечной энергии будучи собраны в случайные пучки.

Прабир медленно присел, расставив ноги и осторожно балансируя. Прабир сумел убедить родителей, что они слишком тяжелы, чтобы лазить на крышу, и хотя весь спор затевался, что ему позволили все сделать самому, оказалось, что его аргументы были небеспочвенны: панели слегка прогибалась под ним. Они все еще пружинили, но, вероятно, не требовалось больших усилий, чтобы погнуть их.

Он встряхнул баллончик с краской и начал выводить букву «I». Он уговорил родителей на это прошлым вечером: никаких тщательно продуманных посланий о нейтралитете, никаких индийских флагов, никаких льстивых заверений в лояльности какой-либо из сторон и никаких восхвалений Аллаха или Иисуса. Только одно слова на каждой стене и крыше: ILMUWAN. Ученые.

Оставалась надежда, что эти надписи не понадобятся. До сих пор их не беспокоили и поэтому казалось, что их пребывание на острове прошло незамеченным или их цели были и так известны. Крохотные беззвучные металлические букашки самолетов несколько раз пролетали над островом, такие маленькие, что Прабир был готов поверить, что это всего лишь помехи перед глазами, как плавающие пятнышки, появляющиеся, если слишком долго смотреть в безоблачное небо. Осматривали ли они остров в поиске баз повстанцев или просто пролетали над ним, направляясь куда-то еще, в любом случае было трудно ощущать угрозу от чего-то, что виднелось лишь как отблеск на солнце.

Вся эта чрезвычайная ситуации была такой же: далекой, нереальной и совершенно неразличимой в деталях. Доступ в сеть им перекрыли еще в начале февраля — по-видимому в Джакарте решили вырубить всю провинцию. Все еще можно было поймать BBC на коротких волнах, но прием был прерывистым и информации там было всего ничего — сколько можно втиснуть в одночасовую передачу про всю Восточную Азию. Было ясно, что местные движения за независимость своими действиями играют на руку друг другу: в Ачехе сепаратисты сражаются с правительственными войсками за контроль над столицей округа, а в Ириан-Джая OPM^[7] совершило бомбовый налет на армейскую базу в Джаяпуре — неожиданный ход для группы, чье вооружение обычно описывалось, как «доисторическое». И если такого рода драматические события попадали в сводки новостей, ежедневное изменение ситуации в Туале или Амбоне никогда не считалось заслуживающим внимания. Веб-сайт в Голландии предлагал индивидуализированные отчеты для каждого из обитаемых Молуккских островов и его администраторам, с помощью причудливых трюков с маршрутизацией, удавалось избегать индонезийской цензуры до момента полного отключения сети. Отец Прабира предупреждал его, что этот сайт вероятно организован высланными из страны членами АБРМС, но ему было безразлично. Его не интересовало объективное мнение. Он хотел, чтобы острова затопил поток пропаганды, провозглашающий бескровную победу повстанцев. Он хотел, чтобы все в Индонезии осознали, что они могут выйти невредимыми из пепла пылающей империи.

Прабир закончил концевую «N» и стал потихоньку бочком двигаться к лестнице. Краска должна была уменьшить выработку электроэнергии процентов на двадцать, но при отключенной спутниковой связи должно было хватить на все остальные нужды. Как только он спустился вниз, Мадхузре устроила истерику, потому что ей не разрешили залезть наверх и посмотреть, что он написал. Мама засуетилась, как будто действительно что-то случилось, успокаивающе бормоча и гладя ее по лбу. Прабир сказал, подначивая:

— Она может заняться следующей крышей. Я не против. Хочешь сделать это, Мадди?

Он бросил на нее взгляд, говорящий «не правда ли, ты очаровательна», а она в ответ уставилась на него в изумлении, и ее рев замер до еле слышного сопения.

— Не глупи, — сказала мама устало. — Ты же знаешь, что она не может.

Мадхузре опять начала реветь. Прабир передвинул лестницу к следующему домику.

— Я хочу, чтобы ты повзрослел! Ты иногда ведешь так по-ребячески!

Прабир наполовину поднялся по лестнице, прежде чем сообразил, что эти слова обращены к нему. Он продолжил подниматься с горящим лицом. Ему хотелось прокричать в ответ: «Это была всего лишь шутка. И я присматриваю за ней лучше, чем ты!» Но некоторые вещи он научился держать при себе. Он сосредоточился на очередной букве, держа рот на замке.

Когда он спустился, Мадхузре все еще продолжала хныкать.

— Она может помочь мне с одной из стен, — сказал Прабир.

Мама кивнула и наклонилась, чтобы опустить Мадхузре на землю. Та обиженно уставилась на Прабира, цепляясь за мать, чувствуя, что может еще что-то выжать из этой ситуации. Прабир бросил на нее предупреждающий взгляд, и, спустя мгновение, она передумала и заковыляла рядом с ним. Он дал ей баллончик, а затем присел рядом, направляя ее руку, пока она давила на кнопку.

— Ты знаешь, мы почти отправили тебя в интернат в этом году. Тебе бы это понравилось? — Его мать говорила без капли сарказма, как будто ответ был очевиден.

Прабир не ответил. Избавление случилось не благодаря матери, только война спасла его от изгнания.

— По крайней мере, ты был бы вдалеке от всего этого, — сказала она.

Прабир сосредоточился на работе, прилагая немалые усилия, стараясь исправлять полные энтузиазма размашистые мазки Мадхузре, но он помнил разговор родителей в домике бабочек. И правда, мать предлагала отправить его к своей кузине в Торонто… но это привело лишь к тому, что отец вообще отказался от этой идеи, что, похоже, не стало для нее большим сюрпризом. Так что может он судит ее слишком сурово. Может она на самом деле боролась за то, чтобы он остался на острове.

— Если бы я был далеко, я бы переживал за вас. Так я могу быть уверен, что вы в безопасности.

— Это так.

Прабир бросил взгляд через плечо: мама улыбалась, довольная его ответом, но она все еще выглядела какой-то нетипично для нее слабой. Он почувствовал себя неуверенно, подумав, что ей возможно понадобится его поддержка. С тех пор, как она начала нянчиться с Мадхузре, он испытывал потребность получить над ней какую-нибудь власть, какую-то возможность взять реванш. Но это было уже слишком. Если всего лишь одна неудачная фраза может действительно ранить ее, то это все равно, что обладать силой, достаточной, чтобы погасить солнце.

Знак на стене напомнил Прабиру одну из его попыток писать ногой, но слово было узнаваемым.

— Хорошая работа, Мадхузре. Ты написала слово «илмуван».

— Мван, — уверенно заявила Мадхузре.

— Илмуван.

— Илван.

— Нет, ил-му-ван.

Мадхузре скривилась, приготовившись зарыдать.

— Не беспокойся, — сказал Прабир. — Мы скоро вернемся в Калькутту, а там никто не говорит по-индонезийски. Тебе никогда больше не придется пользоваться этим языком.

* * *

Прабир проснулся посреди ночи, в животе у него урчало. В полусне, пошатываясь, он побрел в уборную. Он периодически страдал от поносов с тех пор, как они начали питаться доморощенным ямсом, но раньше никогда не просыпался от этого.

Он сел в темноте, чуть-чуть приоткрыв дверь. От перерабатывающего бака рядом с ним исходил слабый гул электропривода. Он быстро облегчился, но боль в животе не прошла. Его дыхание было странным, намного чаще обычного, но когда он пытался дышать медленнее, боль усиливалась.

Он вымыл руки и вышел на середину кампунга. Сквозь зазоры между деревьями открывался как будто вид в открытый космос. В Калькутте звезды казались ручными, почти искусственными — тусклой попыткой дополнить уличное освещение. Здесь они никому не могли показаться созданными человеком.

Он вернулся в гамак; боль не затихала. Он не чувствовал позывов к рвоте или поносу, но желудок скрутило, как будто его поймали на месте преступления. Но Прабир не чувствовал себя виноватым в чем-то особенном. Он не дразнил Мадхузре сверх меры и не слишком расстраивал мать. Но, он же компенсировал это им обоим, не так ли?

Когда он впервые появился на острове и незнакомые звуки будили его ночью, Прабир плакал, пока не приходил отец и укачивал его. Так продолжалось неделями, хотя последние несколько ночей он плакал уже по привычке, а не из страха. В конце концов одного лишь знания, что отец придет, если понадобиться, стало достаточно; Прабир решил больше не испытывать его, только ради того, чтобы ощущать себя в безопасности.

Но теперь он был слишком взрослым, чтобы звать Па. Он должен найти другой способ позаботиться о себе.

Прабир выскользнул из гамака и подошел к входной двери-ширме. Домик бабочек находился прямо напротив, серый и нечеткий в тени. Он знал, что дверь должна быть закрыта на засов, чтобы внутрь не забрались животные, но не заперта на ключ. Здесь вообще ничего не запиралось.

Под коленками выступил холодный пот. Прабир смочил пальцы и понюхал их — запах репеллента стал настолько привычным, что он едва его замечал. Но он сомневался, что кому-то из близких этот запах покажется настолько резким, что пару капель смогут его выдать. Он выскользнул наружу через слегка приоткрытую дверь и направился через кампунг, тихо ступая босыми ногами по хорошо утрамбованному грунту. Он решил действовать до того, как передумает. Добравшись до домика бабочек, он не колебался, и открыл задвижку одним плавным движением. Но едва он начал тихонько толкать дверь вся панель из стекловолокна предупреждающе заскрипела, вибрируя все сильнее, оттого что нижняя часть цеплялась за пол. Прабир вообще-то знал, как избавиться от скрипа — дверь в кухню издавала такой же шум — но замер на несколько ударов сердца, прислушиваясь к звукам, доносящимся из домика родителей. Затем решительно потянул дверь. Панель отогнулась достаточно, чтобы появился достаточный зазор, и ничто больше не нарушало тишину, кроме легкого дыхания ветерка.

Прабир видел большую часть внутреннего помещения домика при дневном свете через окно, но не старался запомнить его планировку. Он стоял в проеме двери, оценивая, насколько хорошо адаптируются глаза. Где-либо еще такого и не понадобилось бы — он смог бы пройти с закрытыми глазами. «Это мой остров», прошептал Прабир. «Вы не имеете права запрещать мне входить» Еще только произнося эти слова, он уже знал, что они несправедливы — он никогда не возмущался из-за запрета на вход в домик бабочек — но уже не мог избавиться от случайно пришедшей в голову отговорки.

Перед куском пола с метр или около того, серого в свете звезд, было что-то, в чем угадывалась его собственная тень, неузнаваемо слабая и расплывчатая. Темнота впереди оставалась непроницаемой. Включать свет было бы безумием — на окнах не было ни ставен, ни жалюзи — весь кампунг оказался бы освещенным. С таким же успехом можно было посветить факелом в лицо отцу.

Он сделал шаг внутрь. Двигаться на ощупь с распростертыми объятиями означало отправить все стеклянную посуду на пол, поэтому он медленно вытянул руку недалеко перед собой, подняв ее чуть выше пояса. Он медленно двигался вперед, по ощущениям — около минуты, прежде чем пальцы натолкнулись на покрытую пластиком плиту ДСП. Из такого же материала была сделана вся фурнитура: его письменный стол и стол, за которыми они ели. Если только он не сбился с направления, то это был лабораторный стол, протянувшийся в длину через весь домик, почти деля его пополам. Прабир глянул через плечо: вроде бы он шел прямо, не сворачивая. Понадобилось некоторое время, чтобы исчезло серое остаточное изображение двери, но после он все равно ничего не видел впереди. Он повернул налево и пошел вдоль стола, слегка скользя правой рукой по поверхности, а левую выставив вперед, чтобы не натолкнуться на препятствие.

Обойдя стул и кресло на колесиках, Прабир подошел к участку стола, освещенного звездным светом, падающим из окна. Он неуверенно провел правой рукой по слабо освещенному участку, только больше запутавшись в неясных тенях и нечетких поверхностях. Его рука коснулась изогнутого холодного металла. Микроскоп. Он почувствовал запах смазки на кремальере; это был особый, навевающий воспоминания, запах. Отец поддерживал его, стоящего на стуле, чтобы он мог дотянуться и заглянуть в микроскоп, еще в Калькутте. Показывая ему чешуйки на крыльях бабочки, сверкавшие, как маленькие изумрудные призмы. Желудок Прабира сжался так, что он почувствовал вкус кислоты, но это только укрепило его решимость. Чем хуже он чувствовал себя, делая то, что делал, тем более необходимым это казалось.

Прабир представил, как помещение выглядело днем через окно. Он увидел отца, склонившегося над микроскопом, и понял, где он сейчас находится и куда ему нужно идти дальше. Открыть клетку, полную взрослых особей, в темноте, значило напрашиваться на неприятности: вряд ли можно было ожидать, что удастся нащупать их туловища, при этом не разбудив, и даже, если ни одна не вылетит, то их крылья окажутся слегка повреждены. Личинки были покрыты острыми щетинками и выделяли коричневую, зловонную и вызывающую раздражение слизь. Он, вероятно, смог бы преодолеть отвращение — в конце концов, это были всего лишь гусеницы; совсем не то же самое, что засунуть руку в клетку со скорпионами — но он видел пятна от слизи, оставшиеся на руках отца. Было бы очень сложно объяснить такие же следы на своих руках случайностью.

Парой метров дальше вдоль стола он нашел то, что, как он надеялся, и было нужной ему клеткой. Он несколько раз легонько щелкнул по туго натянутой сетке, ожидая ответа. Ни нервного трепетания, ни сердитого шипения. Он приблизил лицо к сетке и вдохнул: сквозь запах металла пробились запахи живицы и листьев. Прабир как-то видел куколок в клетке, свисавших на тонких нитях с веточек: оранжево-черно-зеленые комки, поддерживаемые крупноячеистой шелковой сеткой — то, что отец называл «портупеей» — похожие на маленькие, деформированные, покрытые плесенью, сгнившие дыни, каждая в своей сетке. Личинки не плели кокон, который мог бы скрыть их метаморфозы, они проделывали их на виду, и это было не очень приятное зрелище. Но какой бы уродливой ни была мешанина их распадающихся частей, прикосновение к ним было даже в половину не так неприятно, как до начала процесса.

Прабир открыл клетку и протянул руку вовнутрь.

И тут же ее отдернул. Идиот. Нельзя было руководствоваться смутным воспоминанием о том, как выглядит клетка. Он должен начать снизу и двигаться наверх, чтобы не разорвать одну из поддерживающих нитей. И сейчас ему нужен был пот на пальцах, чтобы хватило одного прикосновения. Его руки и бока были покрыты каплями из-за ночной влажности; он смочил правую руку и засунул ее ладонью вверх на дно клетки. Затем начал ее медленно поднимать. Пустое пространство над дном клетки казалось никогда не закончится; он чувствовал, как ладонь высыхает, тогда как остальная кожа сочится нервными ручейками. Он попытался вспомнить, что отец рассказывал о цикле воспроизводства. Возможно, в клетке вообще нет куколок.

Когда рука была на уровне плеча, его запястье наконец-то коснулось чего-то.

Оно было прохладным и упругим. Одна из нитей.

Он отдернул руку. Та дрожала.

Еще один раз, решил он. Если не получиться, он уйдет.

Стоя рядом с клеткой и пытаясь вспомнить, куда именно он засовывал руку в первый раз, Прабир услышал неясное, незнакомое жужжание, доносящееся откуда-то снаружи домика. Он был озадачен: он знал звук каждой машины в кампунге, работали ли те нормально, гудели от перегрузки или их вообще заклинило. Если и было что-то неизвестное, то оно было здесь, внутри: какие-нибудь автоматические части лабораторного оборудования или насос холодильника, работавшие слишком тихо, чтобы их можно было услышать снаружи. Но источник звука находился не в домике, в этом он был уверен.

Это реактивный самолет. Летит ниже, чем обычно. А может быть нет; может ночной воздух имеет другие акустические свойства. Звук был настолько тихим, что никогда не разбудил бы его. Прабир вообще не мог быть уверен, что такого раньше не случалось.

Он стоял в темноте, слушая, как приближается самолет. Если он летит ниже, то что это может значить? Если он побежит и разбудит родителей, никто не будет допытываться, чем он занимался посреди ночи. Ему достаточно будет сказать, что его разбудила боль в животе.

Гул становился громче, пока вдруг не стал оглушительным. Прабир застыл, как парализованный, представляя бомбы, летящие вниз, по направлению к целям, пока самолет, ускоряясь, улетает прочь. Но после того, как исчез затихающий звук двигателей, ничего не случилось. Только из джунглей доносилось лягушачье кваканье.

Прабир готов был рассмеяться от облегчения, но смех застрял у него в горле. Может быть из защитили надписи — краска была хорошо видна, благодаря температуре панелей на крыше — как черное на сером в искаженных цветах инфракрасного экрана. Но если пункт назначения самолета изначально был другим, а Теранезия не значила ничего и была только мимолетным ландшафтом под крылом, тогда бомбы еще могут сбросить этой ночью. На другой остров.

Прабир таращился в темноту, испытывая ноющую пустоту в груди. Он снова засунул руку в клетку и продолжил поиск. В этот раз его усилия оказались не напрасны: кончики его пальцев коснулись куколки. Из-за этого та начала болтаться, но шелковая нить, удерживающая ее, оказалась достаточно упругой. Он подождал, пока затихнут колебания, затем бережно обхватил ее ладонью. Поверхность была холодной и гладкой, как шеллак.

Он не знал, насколько потной была его ладонь, и не хотел засовывать в клетку и левую руку — для этого ему пришлось бы повернуться и он мог задеть еще какие-нибудь предметы. Некоторое время он стоял совершенно неподвижно, запоминая расположение куколки. Потом вытащил руку, тщательно смочил ее потом и обтер о поверхность спящего насекомого, уверенный, что такой дозы яда будет более чем достаточно.

Он закрыл клетку и вышел из домика тем же путем, что вошел. С запозданием присел, чтобы проверить, не оставил ли он следов, но вдоль выбранного им маршрута было много густой травы, на которой не оставалось отпечатков и которая не давала его ногам запылиться настолько, чтобы оставить следы внутри помещения.

Когда он улегся в гамак, то почувствовал себя выжатым досуха физически, еще более изнуренным, чем когда он наполовину вскарабкался на вулкан. Но все, что сделал в домике бабочек, уже казалось еще более нереальным, чем сон. Не видев преступление, ему будет легче выглядеть невиноватым, когда он услышит эту новость. К тому времени, когда отравленная бабочка не родится, или, развернув крылья, умрет в лучах солнца, не останется даже тени воспоминания о его руке внутри клетки.

* * *

Прабир возвращался с пляжа с Мадхузре на руках, когда до него донесся громкий глухой удар со стороны кампунга. Было похоже на звук обрушившегося дерева, но не было ни скрипа рвущейся древесины, ни треска ломающихся веток.

Мадхузре с удивлением глянула на него, но не напирала, требуя объяснений: она была вполне способна придумать все сама. Им все придется выслушать это за ужином: на острове появилось новое чудище, натыкающееся на деревья в поисках вкусных детишек.

Прабир услышал, как мама закричала полным ужаса голосом:

— Радженда!

Мадхузре выглядела испуганной, ее ротик скривился. Прабир опустил ее на дорожку.

— Стой здесь.

Он побежал к кампунгу. Мадхузре неразборчиво закричала ему вслед; он обернулся и увидел, что она расстройства машет руками. Он остановился и в нерешительности уставился на нее. Что если опасность и здесь? Если солдаты десантируются с самолета, они могут быть где угодно.

Он побежал обратно к Мадхузре и подхватил ее на руки. Она вцепилась ему в щеки и стала колотить по шее, плача и распуская сопли. Прабир проигнорировал нападение и затрусил обратно вниз по дорожке, не обращая внимания на вес и сопротивление Мадхузре. Это было как бег во сне: джунгли текли мимо него без всякого желания и усилий с его стороны. Сон сам нес его вперед.

Мама стояла одна, в смятении, посреди кампунга и огладывалась, будто ища что-то. Заметив Прабира она начала бить себя кулаком по лбу.

— Забери ее! Она не должна это видеть! — раздался ее гневный крик.

Сбитый с толку Прабир остановился на краю кампунга, пытаясь сдержать слезы. Где отец?

— Мам, что случилось?

Мать уставилась на него, как на идиота.

— Где лестница? — прокричала она. — Что ты сделал с лестницей?

Прабир не помнил. Он собирался отнести ее в подсобку, когда закончил расписывать крыши, но это наверняка было первое место, которое мама проверила.

Он неуверенно сделал шаг вперед.

— Я помогу тебе искать.

Мать в отчаянии отмахнулась от него и начала ходить кругами вокруг центра кампунга.

Мадхузре с пунцовым лицом кричала и пыталась вырваться из его объятий. Прабир побежал в домик родителей и опустил Мадхузре в ее кроватку. Она была уже достаточно высокой, чтобы вылезти оттуда, если бы захотела, но и достаточно умной, чтобы понимать, что последующее падение может причинить ей вред. Прабир опустился на колени и прижал ее лицо к прутьям.

— Я обещаю, я скоро вернусь. С Ма. Окей? — ответа он не ждал.

Прабир нашел лестницу в кустах, за домиком бабочек — там, где последний раз пользовался ею. Он схватил ее одной рукой и побежал к матери. Лестница была не слишком тяжелой, но перетягивала в одну сторону, нарушая баланс.

— Куда мне ее нести? Где Па? — громко прокричал он, нервничая.

Мама несколько секунд смотрела на него невидящим взглядом, потом прикрыла рот рукой и закрыла глаза. Прабир, похолодев, смотрел на нее.

Когда она открыла глаза, казалось она немного успокоилась.

— Па ранен. Мне понадобится твоя помощь. Но ты должен делать в точности, что я скажу, — мягко проговорила она.

— Конечно, — сказал Прабир.

— Жди здесь. — Он исчезла в подсобке и вернулась с двумя деревянными упаковочными ящиками. — Слушай меня внимательно. Я хочу, чтобы ты шел за мной на расстоянии пяти метров. Иди след в след. Неси лестницу, но не давай ей коснуться земли.

Пока она говорила, Прабир слышал все возрастающее сомнение в ее голосе, как будто она начинала думать, что просит от него слишком многого.

— Идти в пяти метрах позади тебя. След в след. Не давать лестнице коснуться земли, — твердо сказал он.

Она через силу улыбнулась.

— Хорошо. Я знаю,что ты не глупый, я знаю, что ты будешь осторожен. Сможешь быть мужественным для меня? — она пыталась поймать его взгляд, и у Прабира защемило в груди.

— Да.

Отец лежал в неглубоком кратере посреди сада за подсобкой. Его ноги были искалечены, почти раздроблены. Темная кровь стекала по бедрам, просачиваясь сквозь слой песка, которым его наверное присыпало от взрыва. Его глаза были закрыты, лицо искажено болью. Прабир был слишком шокирован, чтобы заплакать и когда он почувствовал, как жалобный крик «Па!» рвется из него, то задавил его.

— Я вернулась, любимый. Скоро это закончится, — почти прошептала мама.

Отец никак не дал понять, что услышал ее.

Она повернулась к Прабиру.

— В саду могут быть еще мины. Поэтому мы положим лестницу на ящики, как мост. Потом я по нему перейду к Па и принесу его. Понимаешь?

— Я могу сделать это. Я легче, — сказал Прабир.

Лестница была алюминиевой, и он боялся, что она может не выдержать вес обоих взрослых.

Мать нетерпеливо дернула головой.

— Ты не сможешь поднять его, дорогой. Ты же знаешь. Просто помоги мне уложить лестницу.

Один из ящиков она поставила прямо на землю, на краю сада, как можно ближе к месту, где лежал отец. Потом она отошла на несколько метров в сторону и жестом показала Прабиру подойти к ящику. Стоя возле ящика, он повернул лестницу в сторону матери, и она схватила ее за край. Левой рукой мама все еще держала второй ящик, обхватив тот за край открытой стороны.

В то время, как мама обходила сад по краю, Прабир подавал лестницу все дальше, пока не взялся за ее конец. Она ободряюще улыбнулась ему, но он чувствовал, как сердце колотится от страха за нее. То, что она стояла вне сада, не было гарантией безопасности. Наверное, квадрат очищенной почвы выглядел с воздуха как идеальная мишень, и, может самоустанавливающейся мине было проще внедриться в грунт и скрыть следы, там, где не было растительности, но могли быть и другие мины, закопанные где угодно.

Когда мама добралась до дальнего угла, им обоим пришлось вытянуть руки, чтобы удерживать лестницу, но стало ясно, что и этого будет недостаточно. Она собралась было подойти ближе, ступив в сад, но Прабир закричал ей:

— Нет! Я могу подойти ближе!

Он показал ей на ближайший к нему угол, где она уже проверила грунт и убедилась, что там чисто.

— Я буду стоять здесь. Как только ты обогнешь угол, я смогу пойти обратно к ящику, в ногу с тобой.

Мама сердито тряхнула головой, проклиная себя, что не может мыслить четко.

— Ты прав. Мы именно так и сделаем.

Когда это им удалось и они понесли лестницу, перекинутую через всю ширину сада, прямо к отцу, Прабир почувствовал проблеск надежды. Еще всего несколько шагов и маме не придется ступать по непроверенной почве. Прабир отводил взгляд от папиных ног, но спокойный внутренний голос уже звучал с оптимизмом. Люди с такими ранениями выживали даже в отдаленных деревнях Камбоджи и Афганистана. Мама изучала анатомию и проводила операции на подопытных животных — это могло пригодиться.

Прабир подождал, пока она поставить второй ящик на землю, а затем они вместе опустили лестницу. Он не сомневался, что ящики выдержат нагрузку: десятки таких же были разбросаны вокруг кампунга и он не раз видел, как отец становится на них, чтобы дотянуться до чего-нибудь. Если лестница не согнется, то единственная неприятность случиться, если ее дальний конец соскользнет с ящика.

Мама проследила за его взглядом.

— Следи, и скажешь мне, если она сдвинется. Если я случайно подвину ее, то смогу подвинуть ее назад, — сказала она.

Она сняла обувь и взобралась на ящик. Лестничные перекладины были закреплены так, чтобы располагаться горизонтально, когда лестница располагалась наклонно на несколько градусов от вертикали. Сейчас же перекладины были повернуты ребрами вверх и были просто изогнутым металлом, не прикрытом даже резиновыми накладками, как сверху. Но Прабир увидел, что мама нашла способ удерживать равновесие, ставя ноги одновременно на ребра перекладин и продольные рейки. Еще стоя на ящике, она прикрыла глаза и начала немного раскачиваться, разведя при этом руки немного в стороны — она пробовала движения, которые помогут восстановить равновесие, не пошатнув лестницу — чего она не стала бы делать на полпути. Горло Прабира сжалось от любви и восхищения, вырвавшихся наружу от страха за мать. Если кто-то в мире и способен сделать это, то только она.

Мама открыла глаза и начала ступать по лестнице.

Прабир обеими руками держался за ее край, крепко прижимая к ящику и не отводя взгляда от другого ящика. Он чувствовал легкую вибрацию при каждом мамином шаге, но лестница не пыталась выскочить из захвата. Он рискнул быстро взглянуть на мамино лицо — ее невидящий взгляд был направлен в никуда над его головой. Он опять опустил взгляд на противоположный ящик. Деревянная доска прогнулась так сильно, что могла бы вытолкнуть ящики, если искривление перераспределит нагрузку, но лестница была слишком жесткой для этого. Она выдержит вес их обоих, теперь он был в этом уверен.

Мама остановилась. Прабир следил за ее ступнями, когда она левой ногой шагнула вперед, разворачиваясь немного в сторону, чтобы оказаться лицом к отцу. Она медленно опустилась на корточки и оказалась рядом с ним. Лестница была примерно в метре от земли, так что она смогла лишь коснуться кончиками пальцев его лица.

— Радженда?

Он слегка двинул головой в подтверждение.

— Я слишком высоко, чтобы поднять тебя оттуда. Ты должен попытаться сесть.

Ответа не последовало. Прабир представил, как отец встает с песка на руках, будто водяной поднимающийся из морских волн. Но ничего не произошло.

— Радженда?

Внезапно отец всхлипнул и, вытянув одну руку, коснулся ею предплечья. Мама крепко схватила его руку.

— Все хорошо, любимый. Все хорошо.

Она повернулась к Прабиру.

— Я сейчас попробую сесть, так я смогу поднять Па на лестницу. Но потом я, наверное, не смогу встать, держа его. Как ты думаешь, если я оставлю его на лестнице и вернусь к своему краю, сможем ли мы перенести лестницу с Па к краю сада — как на носилках?

— Да. Мы сможем, — немедленно ответил Прабир.

На секунду разозлившись, мама посмотрела вдаль.

— Я хочу, чтобы ты хорошо подумал. Не надо выдавать желаемое за действительное.

Сдерживаясь, Прабир послушался. Половина веса отца. В два с лишним раза тяжелее Мадхузре. Ему верилось, что он достаточно силен. Но, если он обманывает себя и уронит лестницу…

— Я не знаю, как долго я смогу нести его без перерыва. Но я могу тащить за собой ящик, толкая его ногой. И если мне понадобится перерыв, я поставлю лестницу на него.

Мама обдумала его предложение.

— Хорошо. Так мы и сделаем. — Она мимолетно улыбнулась ему, заменяя этим все обнадеживающие слова, которые было слишком долго произносить.

Она схватилась руками за края лестницы, медленно поднялась на руках, затем вытянула ноги вперед и стала опускаться, пока не приняла сидячее положение. Все еще располагаясь под углом к лестнице, она поджала левую ногу, заведя ее назад, и ступней зацепилась за перекладину. Прабир нервно придавил противоположную рейку. Он никак не мог почувствовать изменения в балансе сил, когда мама перенесла вес своего тела, но у него было тошнотворное ощущение, что лестница может внезапно перевернуться набок, если он не будет готов помешать этому.

Мама дотянулась вниз и крепко обхватила отца за грудь, полностью вытянув руки и просунув их под мышки отцу. Прабир представил ее, схватившую отца в медвежьи объятия и поднимающую его одним плавным движением — Прабир однажды видел, как она таким образом несла девяностокилограммовый газовый баллон в своей лаборатории в Калькутте — но сейчас было ясно, что она не сможет дотянуться так близко. Она сделала несколько глубоких вдохов и попыталась поднять отца.

Более неудобное положение сложно было вообразить. То, что она вообще сможет поднять его, казалось достаточно призрачным, но к тому же все, что она сделала, чтобы добраться до него, только отняло ее силы. Прабир видел, как носок ноги, которым она цеплялась за лестницу, сначала побледнел, а затем потемнел и покрылся фиолетовыми синяками. Из ее горла вырвался резонирующий, почти музыкальный звук, как будто, сдержав невольный крик боли, она сделала его сознательным, полным гнева и решимости. Прабир слышал от нее такое только однажды — в госпитале в Дарвине, во время родов.

Отец немного поднял голову, затем, выгнув спину, ему удалось приподнять плечи на пару сантиметров. Мама немедленно воспользовалась полученной возможностью, чтобы согнуть свои руки, отведя плечи назад и надежней закрепиться на лестнице. С руками, вытянутыми как можно дальше вперед, вся верхняя часть ее тела была бесполезным грузом, но сейчас она могла задействовать мышцы спины и рук. Прабир с радостью и восхищением смотрел, как она тащила отца наверх, обхватив его и сомкнув руки на его спине, пока не посадила его на лестницу.

Стена воздуха сбила Прабира спиной на землю, а затем обрушилась сверху мягкой волной песка. Он открыл рот и попытался что-то сказать через забитый рот, но в ушах стоял звон и он не слышал, получается ли у него.

Когда он рукой смахнул песок с лица то почувствовал, как что-то поцарапало предплечье а затем лицо перекосилось от боли. Когда он попытался открыть глаза, то казалось, что к векам приставили острие ножа.

— Па! Па! Па! — закричал он.

Он чувствовал, как воздух вибрирует у него в горле — он кричал во всю силу своих легких. Отец услышит его; только это имело значение. Отец услышит его и придет.

(обратно)

4

— Мы отправляемся в поездку, Мадди! На юг, на юг, на юг! На острова Танимбар!

Говоря это Прабир раздевал ее, бросая грязную одежду на матрас детской кроватки. Прабир подумал, что мама была бы не против, если бы он оставил их там нестиранными; весь смысл этого упражнения состоял в том, чтобы решить, что важно, а что нет. Именно поэтому он не стал тратить время, закапывая «тела» родителей, оставшиеся в саду. Они наверняка хотели бы, в случае если с ними что-то произойдет, чтобы он заботился о Мадхузре, вместо того, чтобы суетится над их бессмысленными останками.

Он надеялся, что его внешний вид был не слишком пугающим. Он смыл всю грязь, но сдался, пытаясь вытащить металл из кожи, и просто залил лицо и грудь бетадином в надежде избежать инфекции. Естественно, его родители убедились, что ни один кусочек шрапнели не проник слишком глубоко; им пришлось рассчитать размер и расположение заряда так, чтобы ни один фрагмент не обладал достаточной поражающей способностью и не смог навредить ему.

Мадхузре похоже выплакала все слезы, пока его не было. Когда она коснулась ран на лице Прабира и он резко шлепнул ее по руке, она лишь захныкала, да и то ненадолго. Она все еще дулась, но идея поездки, кажется, заинтересовала ее.

Он отнес ее в уборную, вытер сзади и потом еще немного почистил влажными салфетками.

— Где Ма? — требовательно спросила она.

— Я говорил тебе. На юге. На островах Танимбар. Она ждет нас там вместе с Па.

Мадхузре посмотрела на него скептически.

— Не-а.

— Что «не-а»? Она не уезжала с острова? Ну и где же она тогда, всезнайка?

Мадхузре открыла рот, чтобы что-то сказать, но она не слышала мамин голос, поэтому не нашлась с ответом.

Прабир сказал успокаивающе: — Я знаю, что было грубо с их стороны, уехать украдкой, не попрощавшись с тобой, но им пришлось поступить именно так. Они хотели убедиться, что я смогу позаботиться о тебе. Если я все сделаю как надо, они позволят мне остаться. Если нет — отправят в интернат. Прекрасная перспектива, не правда ли?

Мадхузре печально качнула головой, но Прабир подозревал, что это было больше связано с отсутствием Ма, чем с угрозой его высылки.

— Не беспокойся, — сказал он. — Это ненадолго. Я только что понял, что они хотят. Они хотят, чтобы мы покинули Теранезию.

Он отнес ее обратно в домик родителей, натянул ей чистые штаны и начал собирать сумку, в которой носили ее вещи, отправляясь на паром. Было трудно определиться, какие вещи нужнее всего. Очевидно теплая одежда, если они все еще будут в море, когда наступит ночь, а вот как насчет подгузников, крема и пудры? Она уже несколько месяцев самостоятельно ходила в туалет, взбираясь по ступенькам, которые сделал для нее отец, но справится ли она на корабле? Вряд ли можно было ожидать, что у нее получиться сходить за борт, так что он решил прихватить ее старый горшок — подгузники были слишком громоздкими.

В кухне она наполнил все шесть ее старых детских бутылочек фруктовым соком. Теперь она обычно пила из чашки, но иногда, когда она была уставшей или грустной, мама давала ей бутылочку, да и на корабле с ними будет проще. Он прихватил три упаковки ее печенья и жестянку с сухим молоком и остановился в нерешительности возле ее консервов. Если они не найдут родителей в первый день, то им придется ночевать под открытым небом, так что было нелишним подумать о разогреве пищи в кастрюле. Надо бы захватить крохотную спиртовую горелку, которую они держали на случай перебоев с электричеством.

Мадхузре ходила за ним по пятам из домика в домик, пока он собирал все необходимое и складывал в кучу на краю кампунга. Он нервничал из-за того, что бегает где захочет, но если бы он начал носить ее, то сборы заняли бы намного больше времени, и к тому же, зайдя на кухню и заглянув в домик бабочек через дверь, она смогла своими глазами убедиться, что Ма и Па больше нет в кампунге. Он подавил желание строго запретить ей даже приближаться к саду — если он не упомянет об этом, ей даже в голову не придет соваться туда.

Только когда он вытащил моторку из подсобки, Мадхузре похоже окончательно поняла, что они уезжают.

— Амбон! — прокричала она.

— Нет, в Амбон. Паром не действует. Мы отправляемся на юг, своим ходом.

И лодка и подвесной мотор были сделаны из сверхлегкого композитного углепластика. Обычно отец носил мотор в руках на берег и обратно, в то время как мама носила корпус, оперев его на голову. Сначала Прабир собирался толкать полностью загруженный корпус всю дорогу до берега, но уже первая попытка показала, что из этого ничего не выйдет. Ему предстояло как минимум четыре похода на берег: корпус, мотор, топливо и вода, затем еда, одежда и все остальное.

— Черт! — Он чуть было не забыл. Вернувшись в подсобку, он снял два спасательных жилета с крюков на стене. Он пристально, непонимающим взглядом, посмотрел на два оставшихся большего размера, затем повернулся и вышел.

Он не мог отнести Мадхузре обратно в кроватку — даже если она не начнет кричать, ему не хотелось бы снова оставлять ее одну. Так что он нес корпус на берег, а Мадхузре следовала за ним на своих двоих. Корпус был удивительно легким, но из-за того, что длины рук не хватало, чтобы взять лодку с обоих краев по центру тяжести, ему надо было бы или держать его ближе к носу, где края сходились — и тогда напрягаться, компенсируя дисбаланс — или нести корпус на вытянутых руках, поддерживая снизу за дно, что было неудобно и утомительно. В итоге он решил перемежать оба способа, но останавливаться для отдыха ему приходилось делать все чаще. В этом было одно преимущество: Мадхузре не отставала от него без проблем.

Отдохнув на берегу несколько минут, он отнес Мадхузре назад в кампунг и взялся за мотор. Пройдя треть пути к берегу, она уселась на дорожку, отказываясь идти дальше. Прабир опустился на колени и уговорил ее влезть к нему на закорки, держась руками за шею, а ногами обхватив туловище. Обычно, когда он так носил ее, то придерживал руками снизу, сильнее прижимая к себе и перераспределяя вес, но с мотором это было невозможно. Когда ее ноги устали, то оказалось, что она практически висит на руках и, хотя Прабир и наклонился вперед, чтобы перенести часть ее веса на спину, к тому моменту, когда они добрались до берега, она плакала от усталости.

На секунду у него появилось искушение оставить ее на берегу — ну что может случиться, если оставить ее спать под пальмой? — но затем он подхватил ее в объятья и поплелся назад в кампунг. Ему удалось оставить руки свободными, развесив сумки с едой и одеждой на плечи и шею.

Вниз на берег — назад в кампунг. Оставались еще две канистры топлива и две с водой — каждая весом в десять килограмм. Он ошибся: даже без Мадхузре, ему никогда не удалось бы перетащить все за один раз. Правой рукой он прижимал Мадхузре к себе, поддерживая снизу и таская канистры на берег одну за одной.

Когда он уронил последнюю канистру топлива на песок рядом с лодкой, было уже три часа. Прабир вытащил планшет из недр одной из сумок — тот был полностью заряжен, что означало восемь часов работы в обычном режиме, но батарея расходовалась в три раза быстрее при включенной подсветке. Хотя, даже если они окажутся в море в темноте, ему надо будет включать подсветку лишь время от времени, чтобы глянуть на карту.

Мадхузре возмущалась все больше: ее никогда раньше не таскали взад и вперед перед поездкой на лодке. Она сидела в тени, на краю пляжа и каждые пару минут звала Ма.

— Мы отправляемся к Ма, — машинально отвечал Прабир успокаивающим голосом.

Навигационная программа в планшете включала весьма неплохую карту всего мира, но Теранезии на ней не было — согласно программе они находились почти что в центре моря Банда. Острова Танимбар на карте присутствовали, но самые маленькие из них были лишь пятнышками размером в пару пикселей, а береговая линия больших отображалась очень приблизительно, будто извлеченная автоматически со спутниковых снимков или плохой бумажной карты. При наличии доступа к сети Прабир вместо них мог бы использовать официальные навигационные схемы района с указанием глубин и течений, но хоть он пользовался ими десятки раз, ему никогда не приходило в голову сохранить копию на планшете. Но было бессмысленным сожалеть об упущенной возможности. По крайней мере сигнал GPS не могли блокировать из Джакарты — если бы ему пришлось прокладывать путь по солнцу и звездам, он бы вообще не рискнул покинуть остров.

Прикрепив мотор к корпусу, и наполнив бак горючим, он оттащил лодку на мелководье. Ему внезапно вспомнился фрагмент фильма, который его родители смотрели еще в Калькутте; он проспал большую часть у мамы на руках, но проснулся к концу. Человек на пустынном пляже пытался столкнуть в воду деревянную лодку, сбегая от какой-то войны или революции. Но лодка была слишком большой и слишком тяжелой, и какие бы усилия он прилагал, оставалась неподвижной на берегу. Прабира бросило в дрожь от этого воспоминания, но в одном он был уверен — такого с ним не случится. Что бы не произошло, он не останется привязанным к берегу.

Он все загрузил в лодку. Та погрузилась ужасно глубоко, но наверняка общий вес родителей был больше веса запасов и вещей, но лодка неоднократно без проблем довозила их до парома. Он принес Мадхузре, которая не сопротивлялась и не жаловалась, что он надел на нее спасательный жилет, а только смотрела с подозрением.

Прабир погрузил ее в лодку, затем забрался туда сам и постоял, глядя вдоль берега. Он уезжал ненадолго — если он выдержит испытание, у родителей не будет причин отсылать его и все будет как прежде через несколько дней. Ему, наверное, простят отравленную куколку, ведь это лишь одна из тысяч, обитающих на острове. Ему могут простить все, если он докажет, что способен обеспечить безопасность Мадхузре.

Он завел мотор. Лодка приподнялась над водой и рванулась прочь от берега, словно земноводное, внезапно очнувшееся от спячки. Прабир крепко сжимал румпель, но это не придавало ему уверенности — раньше ему никогда не позволяли управлять лодкой. Нервничая, он переложил румпель на несколько градусов туда и назад. Лодка отреагировала плавно, поворачиваясь легче, чем он ожидал. Это обнадеживало, но добавляло неуверенности — если он случайно дернет румпель и резко развернет лодку, то может не удержаться на ногах.

Но он должен остаться стоять, чтобы видеть проход между рифами. Раньше Прабир различал проход только тогда, когда они уже шли по нему и его безопасное преодоление было fait accompli^[8]. Разбивающиеся о рифы волны приближались с угрожающей скоростью. Он лихорадочно высматривал более темные участки на поверхности, правя туда, где буруны волн были менее пенными. Он вроде заметил походящее место, но не очень хорошо помнил, здесь ли они подходили к рифам, а прочие признаки были неубедительны.

Мадхузре растерянно смотрела на него, потирая глаза.

— Должен Па! — осуждающе воскликнула она.

Прабир не обратил на нее внимания, и она начала плакать. Слезы лились по ее лицу, но Прабир был непреклонен — даже слегка обидевшись, она могла изображать мировую скорбь.

— Заткнись, Мадди, — снисходительно предложил он. — Тебе никого не удастся одурачить.

Она удвоила усилия и добилась того, что начала икать. Теперь Прабиру стало ее жаль — икота была ужасна.

Они подошли к рифам. Место, которое он выбрал для прохода, выглядело более обнадеживающим, чем издалека, но теперь, когда имелась четко намеченная цель, управлять лодкой оказалось на поверку сложнее, чем он представлял. Лодка слишком отклонилась влево. Он попытался представить себе, как должно выглядеть ее движение сверху и развернуть ее под таким углом, который аккуратно изменит теперешний курс на нужный.

Он взглянул на планшет, лежащий на дне лодки. Он не думал, что планшету найдется применение, пока они не выберутся в открытое море — программа ничего не знала о рифах, да и при таком увеличении весь пройденный ими путь будет выглядеть как пятнышко. Но это из-за слишком грубой карты, а не из-за навигационной системы. Коммерческая версия GPS, которая заменила собой военную, позволяла определить местоположение приемника с точностью до сантиметра.

— Планшет: увеличение. Больше… больше… стоп! — прокричал Прабир.

Пятнышко превратилось в изломанную линию на пустом фоне, с экрана исчезли все ориентиры, но и сам по себе увеличенный путь, пройденный лодкой, показал их местоположение. Он глянул в сторону берега, затем сравнил пройденный путь с расстоянием до рифов. Теперь картинка у его ног приобрела практический смысл: он мог мысленно наложить на нее расположение прохода.

Он осторожно налег на румпель и стал наблюдать за результатом: в реальности и на карте. Кривая была все еще слишком пологой. Он еще надавил на румпель, глядя, как увеличивается дуга и мысленно достраивая ее продолжение.

Лодка проскочила сквозь риф без удара и без единой царапины. Прабир был счастлив и горд собой. Он может, это в его силах. Он скоро воссоединиться с родителями — и случиться ли это в полночь или на рассвете, когда он наконец отыщет их — в любом случае это произойдет намного раньше, чем они ожидали. Слегка поддразнивая, они попросят прощения за то, что сомневались в нем, затем подхватят его на руки и закружат вокруг, поднимая прямо к небу.

Его эйфория продлилась до заката.

При свете дня, все шло по плану. Волнение ощущалось намного сильнее, чем на пароме, и в плохую погоду было бы самоубийством пытаться переправиться на таком утлом суденышке — но еще не закончился musim teduh, тихий сезон, и, несмотря на непрерывную качку, лодка не наберет много воды. Правильный курс устанавливался методом проб и ошибок — казалось волны сами, невзирая на течение, меняют курс лодки, когда та рассекает их — но тем временем вулканический пик Теранезии почти исчез из виду, а программа навигации показывала, что они уверенно двигались на юго-юго-восток со скоростью около десяти километров в час.

Когда Мадхузре пришла в себя от шока — оказаться посреди моря, и нет ни Ма, ни Па, ни парома, полного чужих людей, и ни малейшего представления, куда они направляются — то сразу окунулась в восторг новых ощущений. Выражение удовольствия на ее лице напомнило Прабиру, что он чувствовал, погрузившись в свои удивительно нереальные мечты. Прабира подташнивало, но, пристыженный ее смелостью, он стоически терпел. Мадхузре посасывала фруктовый сок из своих бутылочек, съела целую пачку печенья и использовала ночной горшок без тени недовольства. К Прабира совершенно не было аппетита, но воды он пил много и ходил за борт под возмущенный смех Мадхузре.

Когда стемнело, ветер усилился и волны стали больше. Мадхузре вырвало, когда он одевал ее в теплую одежду и с этого момента ее настроение только ухудшалось. Его раны болели и чесались, хотелось вытащить из себя весь металл, невзирая на последствия. Когда Мадхузре забылась беспокойным сном, Прабир испытал острую потребность обнять ее. Он поднял Мадхузре и завернул в теплое одеяло, но оказалось, что он не может держать ее и одновременно управлять лодкой, не причиняя неудобств им обоим, так что пришлось бережно положить ее обратно. Он смотрел на нее некоторое время, почти мечтая, чтобы она проснулась и разделила его одиночество. Но ей надо было поспать — и несколько часов одиночества были небольшой ценой за спасение от долгих лет изгнания.

Темнота вокруг была непроницаемой, нетронутой даже ослепительным сиянием звездного купола, но Прабир не чувствовал, чтобы какая-то опасность скрывалась во мраке. Вероятность встречи с пиратским судном или судном, участвующим в боевых действиях казалась незначительной. Днем он видел несколько небольших акул, но насколько он мог судить, они просто проплывали мимо, не собираясь их преследовать. И хотя он знал, что им может встретиться волна, способная опрокинуть лодку, сейчас не было смысла беспокоиться об этом.

Это была всего лишь темная вода, простирающаяся до горизонта — и, насколько он знал, столь же глубокая — заставляющая зябнуть в ледяном дыхании своей пустоты. Не было ничего узнаваемого, ничего, что сохранилось бы в памяти. Однообразный вид и монотонное пыхтение мотора никогда не смогли бы нагнать на него сонливость — все его тело отрицало саму возможность сна. Но даже бодрствование казалось здесь пустым и ненужным, лишая всего, что придавало ему смысл.

Он глянул вниз на Мадхузре и понадеялся, что ей снятся сны. Странные, замысловатые сны.

Взошла желтая, разбухшая луна в первой четверти. Взгляду больше не за что было зацепиться, и не смотреть на нее было невозможно, хотя глаза и слезились от лунного сияния. Море стало видимым на сорок или пятьдесят метров, но выглядело таким же нереальным, как край джунглей в свете кампунга.

Прабир поднял планшет к лунному свету. По карте они находились всего километрах в десяти от цели. Вместо того, чтобы направиться к самому северному острову, он решил пройти немного западнее. Даже в этом случае, при абсолютно точной карте, он бы заметил землю и смог бы повернуть к ней. Но он не был уверен, что карта настолько точна и казалось более безопасным рискнуть миновать цель, отклонившись дальше на запад, чтобы в крайнем случае попасть на Ямдена, главный остров группы, до которого было еще пятьдесят километров. Если бы они отклонились слишком сильно на восток, то направились бы через Арафурское море к северному берегу Австралии, который находился на расстоянии шести сотен километров. В конечном счете ошибка станет очевидной, но им не хватит топлива, чтобы вернуться.

Когда в поле зрения появились скалы, Прабир засомневался, не галлюцинация ли это, вызванная стремлением увидеть землю. Но все было реальным — путешествие почти закончилось. Он сверился с планшетом: программа показывала, что лодка находится северо-западе от острова… но скалы были справа. Доверься он карте и они прошли бы мимо.

Когда они подошли ближе, Прабир увидел, что скалы отделены от воды узким скалистым пляжем. Он не имел ни малейшего представления о том, обитаем ли этот остров или нет, но чувствовал уверенность в том, что родители будут ждать его здесь: это была ближайшая земля, и выбрать ее было самым простым из возможных вариантов. Он подумал было обогнуть остров, чтобы найти лодку, на которой сюда добрались родители, но не был уверен, что сможет обнаружить ее в темноте. Если бы у него были хоть какие-то основания надеяться, что здесь может оказаться гавань или причал, он бы попробовал поискать их, но он не был готов гоняться за этой призрачной возможностью.

Он направил лодку прямо к берегу.

Из-под днища послышался скрежещущий звук и лодка, вздрогнув, остановилась. Мадхузре скатилась с банки, на которой спала в щель между банкой и носом. Прабир схватил сумку с едой, закинул в нее планшет, застегнул молнию и надел сумку на шею. Затем он прыгнул вперед, потянувшись за хныкающей и растерянной Мадхузре, которая начала просыпаться. Он поднял ее, обхватив руками, и спрыгнул в воду.

Под ногами оказалась скала. Воды было по пояс.

Прабир заплакал, дрожа от облегчения и избытка адреналина. Мадхузре смотрела неуверенно, словно пытаясь выбрать между шоу симпатии и конкурсным показом слез.

— Я ударилась головой, — сказала она с сомнением.

Прабир протер глаза обратной стороной ладони.

— Ударилась? Мне очень жаль, дорогая.

Он добрел до берега и положил ее, затем вернулся к лодке за двумя другими сумками, а потом еще раз за бидоном с водой. На лодке осталась вмятина, но пол был сухим — видно композитный корпус оказался прочнее, чем он думал.

Он отдыхал, лежа на усыпанном галькой пляже, прижимая к себе лежащую сверху Мадхузре. На них все еще были надеты спасательные жилеты, и когда он закрывал глаза, вся вселенная сжималась и полностью заполнялась скрипом и запахом пластика.

* * *

Прабир разбудил чей-то, донесшийся издалека, выкрик. Он прислушивался некоторое время, но больше ничего не услышал. Возможно, ему просто почудилось.

Все еще было темно. Он переместил Мадхузре на один бок и взглянул на часы. Было начало пятого.

Ему снилось, что отец стоит на вершине скал, выкрикивая его имя. Но если это и был только сон, то звук вполне мог оказаться реальным.

Прабир поднялся на ноги, оставив Мадхузре лежать на прежнем месте. Ему следовало взять ее с собой, если он отправится на вершину скал. Хотя из-за нее он не сможет взять с собой много вещей. Ему придется довольствоваться полулитровой канистрой воды. Он, дрожа, помочился в море. Камни под ногами были холодными. Он забыл прихватить с собой обувь.

Ему пришлось идти вдоль берега минут пятнадцать, пока он нашел пролом в стене скал, в котором была крутая тропинка, ведущая наверх. Он вскарабкался по ней, с дюжину раз едва не сорвавшись вниз. Мадхузре спала у него на руках, ни на что не реагируя.

Вершина скалы была укрыта толстым слоем плотной травы, а вдалеке едва виднелись густые джунгли. Не было видно ни огня, ни света, никаких признаков жизни. В лунном сиянии казалось, что нет никого, кроме них, на всем пространстве между краем скалы и джунглями, но тут Прабир снова услышал голос.

Это был голос мужчины, но не отца. Голос выкрикивал слово «Аллах!»

Прабир пошел на голос, осознавая опасность, но слишком устав, чтобы тщательно все обдумать. Его родители должны были быть здесь, чтобы встретить его на берегу. Он сделал все от него зависящее, чтобы позаботиться о Мадхузре; все, что случилось сейчас, случилось по их вине.

Он увидел человека, лежащего навзничь на траве. Это был индонезийский солдат с почти полностью обритой головой, одетый в аккуратный зеленый камуфляж и военные ботинки. На вид ему было лет девятнадцать. Рядом с ним лежало какое-то длинноствольное оружие.

— Мы друзья. Мы не причиним тебе вреда, — сказал Прабир на своем ломаном индонезийском.

Человек повернулся к нему с выражением страха в глазах и попытался схватить оружие. Его лицо лоснилось от пота. На животе чернело огромное темное пятно.

— Я приведу помощь. Скажи, куда идти.

Человек недоверчиво уставился на него.

— Я не знаю, где они. Я не знаю, куда направить тебя, — наконец сказал он.

Прабир присел на корточки и поднес к нему канистру с водой. После недолгого колебания, человек взял канистру и выпил из нее. Когда он протянул ее обратно Прабиру, тот сказал:

— Оставь ее себе.

У него оставалось еще десять литров на берегу.

Было непросто понять, как говорить с солдатом, чтобы не разозлить его, но Прабир осторожно сказал:

— Местные наверное смогут помочь тебе.

Человек качнул головой, скривившись от боли и прикрыв глаза.

Проснулась Мадхузре, зевая и недоуменно оглядываясь. Она зафиксировала свое новое окружение, потом разочарованно посмотрела на Прабира:

— Хочу Ма!

Человек открыл глаза и улыбнулся ей. Затем приподнялся и протянул к ней руки. Мадхузре покачала головой — она не испугалась, но не захотела пойти навстречу незнакомцу. Тот понимающе пожал плечами, лицо его скривилось и он снова прокричал «Аллах!» Слезы брызнули из его глаз и потекли по щекам.

Прабир почувствовал, как его ноги слабеют. Он уселся на траву, прижав Мадхузре к своей груди. Сколько нужных вещей он, оказывается, забыл взять с собой с острова: бинты, обезболивающее, антибиотики.

Мадхузре снова задремала. Человек затих, он, казалось, потерял сознание, хотя дышал все еще громко.

Прабир задумался, действительно ли тот верит в Аллаха — Аллаха, который мог бы послать его товарищей помочь ему или хотя бы призвать его в рай — или просто выкрикивал это слово по привычке, как проклятие. Когда Прабир однажды спросил отца, почему так много людей верит в бога, отец ответил: «Когда наступают трудные времена, всегда находятся те, кто хочет верить, что есть кто-то, кто наблюдает за ними. Кто-то, кто готов помочь или хотя бы оценить их действия и признать, что они сделали все, что было в их силах. Но этот мир устроен не так».

Прабир опустил Мадхузре на траву, та недовольно пошевелилась, но не проснулась. Он подошел к солдату и сел рядом с ним, бережно придерживая голову умирающего.

Незадолго перед закатом, сопровождаемые криками вспугнутых птиц, из леса появились двое, сильно заросшие и в лохмотьях.

— Не убивайте нас. Он никому не причинит вреда. Ему всего лишь нужен доктор. Его все еще можно спасти, — сказал Прабир.

Один из них взял Мадхузре на руки, затем схватил Прабира за плечо и рывком поднял на ноги.

Другой присел на корточки рядом с солдатом и вытащил нож. Когда Прабира вели прочь, он услышал звук, как будто пловец откашливает воду. Он не оглядывался назад и через несколько секунд звук прекратился.

(обратно) (обратно)

Часть вторая

5

Лагерь находился в десяти километрах от Эксмуса, небольшого городка на северо-западном побережье Австралии. Это приводило Прабира в замешательство, поскольку почти все в лагере попали сюда из мест, расположенных как минимум на тысячу километров севернее. Он знал, что в Дарвине жило много эмигрантов из Индонезии, отзывчивых людей, знающих многое о местных реалиях, которые охотно посетили бы лагерь и помогли бы советом, находись он поближе. И хотя правительство оплачивало предоставление юридической помощи задержанным, чтобы те могли получить статус беженцев, в самом Эксмусе юристов не было, поэтому тем приходилось приезжать издалека — из Перта или Дарвина. В лагере был только один телефон на двенадцать сотен обитателей, так что у юристов не было другого выбора, кроме как приезжать лично, и на это уходило время, которое они могли использовать для ведения дел — и не в последнюю очередь потому, что стоимость переездов превышала смету расходов на юридическую помощь каждому заявителю.

Прошло несколько недель, прежде чем ему пришло в голову, что такое место было выбрано именно поэтому.

Бойцы АБРМС бросили Прабира с Мадхузре на Ямдена, где какая-то китаянка с востока острова Ява сжалилась над ними и заплатила за них, чтобы они могли вместе с ее семьей отплыть на лодке на юг. Но у семьи оказались родственники в Сиднее, так что они покинули лагерь через месяц.

Шесть месяцев спустя Прабир услышал разговор социального работника с одним из охранников: «Я уверен, что мы сможем найти приемных родителей для девчонки — она еще достаточно юна и очень миленькая. Но ее брат совершенно безнадежен. Вы завязнете с ним на годы».

В следующий приезд адвокатов в их глушь Прабир произнес свои первые слова с тех пор, как уехала семья китаянки, обращенные к кому-то кроме Мадхузре.

— Я передумал. Я не хочу получать убежище здесь. Мы должны отправиться к кузине моей матери Амите, в Торонто, — сказал он.

— Кузина Амита? Ты знаешь ее полное имя? — спросила адвокат.

Прабир покачал головой.

— Но она преподает там в университете. Она должна быть в их справочнике. Вы можете легко найти ее адрес электронной почты.

Адвокат была настроена скептически, но все же пододвинула свой планшет по столу к Прабиру.

— Почему бы тебе не сделать это самому?

Он уставился на аппарат.

— Я найду ее адрес, но пожалуйста, поговорите вы с ней. — Прабир не только никогда не встречался с Амитой, но даже не разговаривал с ней. — Я могу ляпнуть какую-нибудь глупость и все испортить.

* * *

Амита и ее сожитель Кит встретили их в аэропорту и, подписав необходимые бумаги, забрали их у социального работника. Мадхузре стоически терпела, пока ее по очереди обнимали и умилительно сюсюкали — Прабир часами внушал ей, как важно произвести хорошее впечатление.

Кит вел машину, а Амита ехала с ними на заднем сиденье. Мадхузре, которая не спала все пять перелетов, завороженная видами, заснула на руках у Прабира. Кит показывал достопримечательности Торонто, и, казалось, ожидал, что Прабир будет поражен каждым крупным зданием.

— У меня есть кое-что для тебя, Прабир, — сказала Амита. Она протянула ему небольшой предмет из пластика, похожий на слуховой аппарат.

— Спасибо, — ответил Прабир. Он слишком нервничал, чтобы спрашивать, что это такое и просто засунул предмет в карман.

Амита снисходительно улыбнулась.

— Вставь его в ухо. Он для этого предназначен.

Прабир неохотно выловил предмет из кармана и сделал, как она сказала. Женский голос произнес «Не грусти». Это что, радио? Он подождал, что будет дальше. Через несколько секунд голос опять произнес «Не грусти».

Амита выжидающе смотрела на него. Прабир подумал, что лучше сразу ей сказать, что он, наверное, испортил подарок.

— Он кажется сломан. Он просто повторяет одно и то же.

Амита засмеялась.

— Так он это и должен делать. Это фрагмент мантры: аппарат считывает твое настроение и проигрывает фрагмент, чтобы подбодрить тебя, когда тебе это нужно.

— Не грусти, — сказал наушник.

— Я сама выбрала фрагмент, — с гордостью сообщила Амита. — Он из старой песни Соник Юз, но ты, конечно, можешь перепрограммировать его как захочешь.

Прабир изо всех сил старался выглядеть благодарным.

— Спасибо Амита. Это замечательный подарок.

Ему пришлось ждать, пока они не окажутся дома и он не закроется в туалете, чтобы наконец-то освободиться от бессмысленного бубнежа. Он с легкостью разобрал устройство и его первой мыслью было отправить батарейку в унитаз, но затем он испугался, что та может забить слив или Амита, взяв устройство, чтобы показать, как его перепрограммировать, поймет, что он сделал, по уменьшившемуся весу.

Его озарило: он перевернул плоский кругляш батареи, поменяв плюс на минус и собрал устройство. Стало тихо. Слышать он стал при этом хуже, но это была небольшая плата за тишину. Потом он разберется, как можно стереть образец, но оставить работать тракт, отвечающий за нормальную слышимость.

Прабир уставился на свои ботинки. Его трясло от злости, но он должен был быть вежлив с Китом и Амитой, чтобы их с Мадхузре не разлучили.

Дом представлял из себя бесконечную череду похожих на гроты комнат, выкрашенных белым, и из-за этого Прабир чувствовал себя бестелесным. Амита уложила Мадхузре спать в комнате, полностью выделенной ей одной. Потом Амита показала Прабиру его комнату, которая оказалась даже больше, чем у Мадхузре и в которой, несмотря на всю мебель и аппаратуру, оставалось еще куча свободного места. Прабир поблагодарил Амиту за все, старательно скрывая смятение — он чувствовал себя в большом долгу, будучи осыпан такими дарами — прежде чем предложил поселить Мадхузре вместе с ним.

— Она не привыкла быть одна.

Амита и Кит обменялись взглядами.

— Хорошо, — сказала Амита. — Может на неделю или две.

После ужина Кит пожелал всем доброй ночи и уехал. Прабир растерялся.

— А он разве не живет здесь?

Амита покачала головой.

— Мы разведены. Но мы все еще хорошие друзья и он согласился проводить здесь некоторое время, после того, как вы с Мадхузре приедете.

— Но почему? — Прабиру захотелось врезать себе, как только слова сорвались с его губ. Амита очень многое сделала для него, и ему следовало быть более дипломатичным.

— Я решила, что вы с Мадхузре должны слышать, как женские, так и мужские рассказы — объяснила Амита.

— Вы имеете в виду… что он будет помогать вам читать нам истории? — Прабиру не хотелось показаться неблагодарным, но Амита наверняка с облегчением узнает, что нет никакой необходимости ее бывшему быть привязанным к ним только для того, чтобы добавить мужской голос в чтение историй перед сном. — Я могу читать сам. А Мадхузре мы можем читать по очереди.

— Я тоже могу читать, — вставила Мадхузре.

Это была неправда, но в лагере Прабир научил ее латинскому алфавиту, а ее разговорный английский был почти так же хорош, как и бенгали.

Амита довольно вздохнула и взъерошила Прабиру волосы.

— Я имела в виду наши личные рассказы, милый мальчик. Хотя гендерная специфика такого рода текстов весьма изменчива, тебе пойдет на пользу знакомство с, по крайней мере, базовыми бинарными шаблонами, для того, чтобы декодировать и контекстуализировать собственный опыт.

Прабир тихонько взглянул на бутылку вина, стоящую посреди стола.

В кровати он несколько часов пролежал без сна, завернутый в кокон из накрахмаленных простыней и тяжелых одеял. Было холодно, и ему понадобилась пижама, но он чувствовал себя будто затянутым в смирительную рубашку. Его не беспокоили незнакомые тени в комнате или растворяющиеся в тишине негромкие звуки машин, хотя в лагере он привык прислушиваться к пустопорожним спорам мужчин, которые курили сигареты одну за одной и жаловались на жизнь. Тосковать по дому было не только бесцельным, но и бессмысленным: ничто не сделало бы комнату уютной и никакие ночные звуки не принесли бы успокоения. Где бы он не оказался — в своем гамаке на острове, или в кровати в Калькутте — его родители всеравно были мертвы.

Он посмотрел на спящую Мадхузре. Им никогда не добраться до берега, никогда не оказаться в безопасности. Этого не существует. Это все только в его голове.

* * *

В следующий визит Кита, Прабир воспользовался возможностью порасспрашивать его.

— Как вы познакомились с Амитой? — как бы невзначай спросил он.

Амита уехала с каким-то поручением, так что они остались одни с Мадхузре, которая с удовольствием играла куклой, подаренной Китом.

— Это было в городе, на концерте, двенадцать лет назад — неуверенно начал Кит и сморщил лоб, вспоминая подробности. — Анорексик Андроджинс читали манифест Унабомбера под музыку Эгрежиос Бердс. Ее исполняли Кантри Дада Бэнд. Но они распались много лет назад.

Все это было Прабиру неинтересно. Он хотел услышать об их страсти к знаниям.

— Так как получилось, что вы стали работать вместе в университете?

— Ну, я как раз получил докторскую степень по теории секретных материалов в калифорнийском университете, а Амита готовилась получить магистра за исследования Дианы в университете Лидса, удаленно, по сети. В универе Торонто как раз открывали отдел трансгрессивного дискурса — наконец-то! — и совершенно естественно, что мы оба подали туда заявления.

Когда Прабир стал настаивать на объяснении всех непонятных ему в этом рассказе фраз, его сердце сжалось.

— И этим Амита занималась последние двенадцать лет?

Кит засмеялся.

— Нет, конечно, нет! Это была лишь степень магистра, она пошла дальше. Для своей докторской она выбрала совершенно другой предмет: разработку графической интерактивной версии Ностромо Конрада, как применение постколониализма в кроссплатформенном восприятии. Ностромо стал супергероем из комиксов, который терял свои сверхспособности, едва подвергался излучению серебряных слитков, таким образом иронизируя и помещая в другой контекст собственное, весьма неоднозначное отношение Конрада к экономическим преимуществам капитализма и умело подрывая миф о художнике, как псевдобожественном знаменосце высшей морали.

Прабир начал сомневаться, не сыграла ли с ним Амита замысловатую шутку.

— А что она изучает сейчас?

Кит с гордостью улыбнулся.

— Последние четыре года она работает над принципиально новой парадигмой в вычислительной технике. Ей пока еще не удалось найти финансирование для постройки прототипа, но должно быть лишь вопрос времени.

— Амита придумала компьютер? — Теперь Прабир знал, что его одурачили. — Когда же у нее нашлось время изучить инженерное дело?

— О, она наймет инженера, когда получит финансирование, — пренебрежительно махнул рукой Кит. — Ее вклад чисто интеллектуальный. Математический.

— Математический?

Кит с сомнением посмотрел на него.

— Ты наверное маловат, чтобы понять это. Знаешь, как работает компьютер, Прабир?

— Более, менее.

— Нули и единицы. Ты понимаешь двоичную систему? — Кит схватил планшет с журнального столика перед собой и нарисовал две цифры.

— Да, я понимаю. — Прабир постарался скрыть раздражение.

— Ты никогда не задумывался, почему компьютеры так враждебны к женщинам?

— Враждебны?

Прабиру оказалось непросто понять, что именно хотел сказать Кит своим утверждением. Нельзя было исключить параноидный бред об искусственном интеллекте.

— Вы имеете в виду… что некоторые преследуют женщин в сети?

— М-да, и это тоже, — сказал Кит. — Но все лежит гораздо глубже. Работа Амиты не только раскрывает причины, но и предлагает потрясающе простое решение проблемы. — Он ткнул пальцем в планшет. — Ноль и единица. Отсутствие и присутствие. И, только глянь, как они выглядят! «Ноль» — это женское: матка, влагалище. «Единица» — мужское: явный фаллос. Женщина отсутствует, она маргинальна, исключена. Мужчина присутствует, он господствует, властвует. Этот явно сексистский код лежит в основе всех современных цифровых технологий! А мы еще удивляемся, почему женщины чувствуют себя неуютно в этой области!

Итак Амита предложила новую парадигму, как для оборудования, так и для программ. Старое, маскулино-доминантное оборудование заменяется трансгрессивными компьютерами или транспьютерами. Старые, маскулино-доминантные программы переписываются на совершенно новом языке, названном Ада — в честь Ады Лавлейс, непризнанной матери компьютеров.

— Мне казалось кто-то уже называл язык программирования в ее честь, — отважился сказать Прабир.

Но это Кита не смутило.

— Что такое, эта новая парадигма? Все просто! Каждая единица становится нулем, а каждый ноль единицей: всеобщее цифровое гендерное переназначение! И главная прелесть в том, что внешне все выглядит как обычно! Если все аппаратное и программное обеспечение претерпевает одинаковую инверсию, то программы продолжают выдавать те же результаты — никаких изменений, заметных невооруженным глазом! Но в глубине каждой микросхемы старые фаллоцентрические коды разрушаются миллионы раз в секунду! Старые управляющие структуры становятся с ног на голову каждый раз, когда мы включаем наши компьютеры!

Прабир был сыт по горло — Кит наверное считает его какой-то необразованной деревенщиной, способной проглотить что угодно. Если он и дальше намерен пичкать его все более невероятными небылицами, чтобы увидеть сколько ему можно навешать лапши, то пора раскрыть его блеф.

— У компьютеров внутри нет маленьких циферок, — решительно сказал Прабир. — Ноль обычно кодируется в памяти отсутствием электрического заряда в конденсаторе, а единица — его наличием, но иногда наоборот. Но даже если не наоборот… отсутствие кодируется как отсутствие, а присутствие — как присутствие. Нет никаких схем из вагин и пенисов или чего-то, хоть как-то связанного с полом человека.

— Хорошо, возможно не буквально, — неуверенно сказал Кит. — Но вряд ли ты можешь отрицать, что символы сами по себе пронизывают технологическую культуру. Никто не живет в так называемом «физическом» мире электронов и конденсаторов, Прабир! Действительное пространство, в котором мы обитаем — культурное!

Прабир в раздражении вскочил и схватил планшет.

— Это индо-арабские цифры! Люди использовали их веками! Они не имеют никакого отношения к компьютерам! Если вы действительно воображаете, что это рисунки интимных частей, то не технология должна раздражать вас, а математика!

— Да, да! — вскричал Кит. — Ты абсолютно прав! Не двигайся, я вернусь через пять секунд!

Он выбежал из комнаты.

Мадхузре вопросительно посмотрела на Прабира.

— Не волнуйся, — сказал Прабир. — Это всего лишь игра.

И я выигрываю.

Кит вернулся, листая книгу, которую держал в руках, в поисках чего-то.

— Ага! — он показал обложку Прабиру. — Из трудов пятнадцатой ежегодной конференции по киберфеминизму. Это прошлогодний доклад Амиты, благодаря которому «Нью-Йорк Таймс» назвала ее «самой волнующей из нынешних интеллектуалов Канады».

Он начал читать: «Транспьютеры будут лишь первой стадией революции, которая изменит полностью гендерный мегатекст науки и технологии. Следующим падет господство самой математики, которая давно нуждается в собственной, совершенно необычной, инверсии. Нам вновь придется восстановить дисциплину с нуля, отказавшись от порочных и предвзятых аксиом прежней, искаженной мужчинами истины, превратив ее застывший, иерархический подход в живой, обучающий и игривый. Доказательство мертво. Логика устарела. Следующее поколение надо с детства научить высмеивать Principia^[9] Рассела, дергать за бороду Карла Фридриха Гаусса и стаскивать пифагоровы штаны!»

Прабир протянул руку и взял книгу. Пассаж был в точности таким, как прочитал его Кит. И имя Амиты стояло в заголовке статьи.

Он сел, испытывая легкое головокружение и все еще не веря. В лагере, вспоминая, что отец сказал про Амиту, он опасался, что та может оказаться слишком религиозной, но все оказалось еще хуже. Она была против всего, что отстаивали его родители: равенства мужчин и женщин, разделения знаний и собственных интересов, самой идеи честного поиска истины.

И он сам привел Мадхузре прямо к ней в руки.

* * *

Прабир боялся начала занятий в школе, но к концу первой недели все его худшие страхи оказались на поверку беспочвенными. Учителя говорили, как нормальные, здравомыслящие люди и в их классе не было никакой болтовни, подобной той чуши, что несли Амита и Кит. А еще ему разрешили побыть с Мадхузре в ее первое утро в детском садике, где все дети казались одинаково безвредными. В лагере Мадхузре уже играла с другими детьми, так что новая встреча с такими же странными существами не оказалась для нее слишком сильным шоком, и хотя она плакала, когда Прабир оставил ее одну на следующий день, по возвращении домой она уже с энтузиазмом отчитывалась о своих занятиях.

Прабир ожидал, что в школе его побьют, но остальные ученики держались на расстоянии. Один парень правда начал высмеивать его лицо, но, после того, как другой прошептал ему что-то на ухо, замолк. Прабир очень надеялся, что они только воображают, что знают историю его шрамов — ему лучше было служить объектом насмешек, чем слушать, как эти незнакомцы обсуждают то, что в действительности случилось на острове.

Было еще трое учеников, чьи родители могли оказаться индийцами, но все они разговаривали с канадским акцентом и, когда Прабир оказывался рядом с ними, ему казалось, что он чувствует, как от них исходит беспокойство в еще большей степени, чем от него самого. Амита приехала в Канаду, когда ей было три и ее родители сразу прекратили говорить на бенгали, так что она почти не знала языка. Он намеревался было добиться, чтобы Мадхузре говорила на обоих языках, но в ее присутствии иногда прерывал себя на середине фразы, сомневаясь, правильно он говорит. Он мог бы попытаться связаться со своими старыми одноклассниками из сетевой школы ИРА, но он был не готов объяснять им свои изменившиеся обстоятельства.

За следующие несколько месяцев он привык к рутине: подъем в семь, умывание и одевание, автобус, сидение на занятиях. Все это смахивало на прогулку во сне по дорожке тренажера.

По выходным были пикники. Кит взял его на фестиваль, где показывали фильм под названием «Четыреста ударов». Прабир согласился, в предвкушении новых ощущений от целлулоидных технологий, с их огромной картинкой и полным людей залом. Хотя, как он помнил, в Калькутте было полно кинотеатров, он никогда не бывал ни в одном из них — родители предпочитали брать фильмы в прокате, а он был слишком мал, чтобы пойти самому.

— И что ты думаешь? — спросил Кит, когда они через фойе к выходу. Он начал говорить о предстоящем просмотре за несколько недель; вероятно это был его самый любимый фильм всех времен.

— Я думаю, — ответил Прабир, — что об этом изнеженном сопляке заботились намного лучше, чем он этого заслуживал.

Кит был шокирован.

— Ты знаешь, что автобиографический фильм?! Ты же говоришь о Трюффо!

Прабир обдумал поступившую информацию.

— Тогда, вероятно, он был слишком мягок по отношению к себе. В действительности он, наверное, еще более глуп и эгоистичен.

У Амиты вкусы были другие: она повела его на БегущегоПоЛезвию™ НаЛьду™ с МузыкойВСтиле™ Гилберта-и-Салливана™. Он слышал, что шоу родилось давно из весьма неплохого научно-фантастического романа, но этому не осталось никаких доказательств среди тумана, лазерных лучей и черных резиновых костюмов. В перерыве бестелесный голос, называвший себя «Радио КТДЖИР», что-то кудахтал о сексе с инвалидами. Макдональдс в фойе предлагал бесплатную одноразовую карточку памяти с бесплатной игрой/саундтреком/романом с каждым напитком МакЛезвие™, который оказался пенистой розовой субстанцией, похожей на сжиженный стирофом. Хуже всего было то, что следующие недель шесть Амита постоянно напевала «Я лучшая модель современного мутировавшего репликанта».

К концу третьего месяца их пребывания в Торонто, уклад жизни заметно изменился, как будто было решено, что их адаптационный период закончился. Амита начала устраивать вечеринки, на которых представляла своих приемных детей друзьям. Гости сюсюкали с Мадхузре и вручали Прабиру телефонные карты со встроенным в чип сайтом Диора.

Знакомства Кита и Амиты распространялись на людей практически всех профессий, но что удивительно — у них у всех было нечто общее. Арун был лектором, писателем, редактором, социальным комментатором и поэтом. Бернис была скульптором, артисткой, политической активисткой и поэтом. Денис был консультантом по мультимедиа, рекламным копирайтером, продюсером… и поэтом. Как-то вечером Прабир пересмотрел все визитные карточки, чтобы проверить не упустил ли он что-то, но исключений не было. Дантист, и поэт. Актер, и поэт. Архитектор, и поэт. Бухгалтер, и поэт.

К счастью, никто из посетителей в разговоре с ним не затрагивал тему войны, правда из-за этого у них не оставалось выбора, кроме как расспрашивать о школе. К ужасу Прабира, признание в том, что его любимыми предметами являются естествознание и математика, почти безошибочно включало поток излияний, в которых его non sequiturs^[10] сравнивали с известным индийским математиком Рамануджаном. Неужели они все не понимают, что он уже достаточно взрослый для заигрываний вроде «А ты, когда вырастешь, станешь космонавтом?» И почему они всегда ссылаются на Рамануджана? Почему не Бозе или Чандрасекар, почему не Салам или Аштекар, почему, в конце концов (что за глупая идея!) не кто-нибудь из Китая, Европы или Америки? В итоге Прабир выяснил таки причину: байопик Оливера Стоуна, вышедший в 2010. Амита взяла для него фильм в прокате. История перемежалась залитыми звуками ситара галлюциногенными визитами индуистских божеств, приносящими шпаргалки попавшему в бедственное положение молодому математику. В конце Рамануджан отправляется со своего смертного одра в пустыню, заполненную змеями, кусающими себя за хвост с целью изобразить символ бесконечности.

В мире были вещи и похуже, чем находиться под опекой И Поэтов. Прабир знал, что его положение было в тысячи раз лучше, чем у большинства сирот войны — а если этот факт ускользал от его внимания, то по ТВ показывали достаточно много мучительных кадров из Ачех или Ириан-Джая, чтобы ткнуть его носом. Бои закончились, лидеры переворота свергнуты и пять провинций получили независимость, но десять миллионов человек по всему архипелагу голодали. Он не лишился ничего — спас единственное, что никто не смог бы вернуть. Амита не только кормила, одевала и обеспечивала их жильем, она дарила Мадхузре бесконечную привязанность и сделала бы то же самое для Прабира, если бы тот не оттолкнул ее. Прабир заметил, что стал почти стыдиться своего неуважения к ней и начал подозревать, что его страх за Мадхузре был необоснованным. Амита не пыталась промыть ей мозги своими эксцентричными теориями и, возможно, Мадхузре, будучи оставлена в покое, смогла бы составить собственное мнение.

Может Амита и вправду безобидна.

* * *

Летом 2014 Амита спросила Прабира, не хочет ли он пойти на митинг, организованный в ответ на недавнюю волну погромов на расовой почве, где ее пригласили выступить. Прабир согласился, будучи приятно удивлен тем, что Амита, которая закрывшись в университете боролась с колониализмом комиксами про Ностромо и подрывала патриархат бессмысленным переворачиванием бит в компьютерах, не настолько оторвана от реальности, как он себе представлял.

Митинг состоялся в субботу; они шагали по улицам под безоблачным небом. Прабиру нравилось лето в Торонто: пусть солнце и поднималось всего на две трети пути до зенита, но зато делало это дольше. Кит, казалось, считал, что при тридцати двух градусах слишком душно и, когда они добрались до парка и уселись на траву, немедленно достал из принесенной с собой корзинки несколько банок пива и тут же их выпил.

Амита заняла свое место на трибуне перед толпой из пары тысяч людей. Прабир указал на нее Мадхузре.

— Смотри! Вон Амита! Она знаменитость!

— Мы собрались сегодня здесь, — начала Амита, — чтобы осудить и изобличить расизм, и это замечательно, но я считаю, что уже давно настало время ознакомить общественность с более тщательным анализом этого явления. Мои исследования показывают, что неприязнь к людям иной культуры на самом деле, не что иное, как перенаправление более основополагающих форм угнетения. Тщательное изучение языка, использовавшегося в Германии в 30-х годах 20 века для описания евреев, показывает нечто совершенно поразительное, и все же, для меня ничуть не удивительное: каждый термин, использованный для оскорблений по национальному признаку, являлся одновременно и формой феминизации. Быть слабым, быть инертным, быть ненадежным — и вообще быть Другим — что еще это может означать при патриархате, кроме как быть женщиной!

Если бы нацисты победили, объясняла Амита, они в конечном счете прекратили бы преследование отвлекающих ложных целей и начали бы загонять своих настоящих врагов — немецких женщин — в газовые камеры.

— Забудьте всех этих рейнских девушек Рифеншталь; истинной основой всех нацистских пропагандистских фильмов всегда было восхваление мужской силы, мужской красоты. В тысячелетнем рейхе женщин использовали бы только для размножения, да и то, только до тех пор, пока не смогли бы их заменить технологической альтернативой. И после того как они перестали бы исполнять свою жизненно важную роль, они бы немедленно исчезли в печах.

Меня пригласили сегодня сюда, чтобы обратиться к вам из-за цвета моей кожи и страны, в которой я родилась и правда в том, что из-за этого я становлюсь мишенью. И мы все знаем, что канадские женщины подвергаются большему насилию, чем все меньшинства вместе взятые. Так что я стою здесь перед вами и говорю: как женщина я тоже была в Бельзене, как женщина я тоже была в Дахау, как женщина я тоже была в Освенциме!

Прабир с беспокойством ожидал, что вот-вот начнутся беспорядки или, по крайней мере, кто-то заткнет ей рот. А есть ли вообще в толпе дети или внуки переживших Холокост? И даже если таких нет, должно же кому-то хватить куража, чтобы закричать «Вор!»

Но толпа аплодировала. Люди встали и одобрительно кричали.

Амита присоединилась к ним на траве, взяв Мадхузре на руки. Прабир смотрел на нее со странным чувством отрешенности, сомневаясь, понимает ли он вообще, почему она согласилась приютить их. Она дала понять, в чем состоит ее понимание сострадания: осудить насилие и проявить реальную щедрость к его жертвам, чтобы потом обратить это все в выгоду, восклицая «Я тоже!», как ребенок, добивающийся чьего-то внимания. Вот, какие чувства вызывала у нее смерть шести миллионов незнакомцев: не горе и ужас, а зависть.

Она улыбнулась ему, качая Мадзуре.

— О чем ты задумался, Прабир?

— Вы мне покажете свою татуировку?

— Что, прости?

— Ваш лагерный номер.

Улыбка Амиты увяла.

— Это очень глупая шутка. Не надо все понимать буквально.

— Возможно, вам следует больше вещей понимать буквально.

— Тебе следует немедленно извиниться, — резко сказал Кит.

Амита повернулась к нему.

— Ты не мог бы не вмешиваться? Пожалуйста.

Кит сжал кулаки и гневно посмотрел на Прабира. — Мы не будем вечно потакать вам. Есть множество заведений, которые вас примут и это будет несложно устроить.

И прежде чем Амита успела что-то сказать, пошел прочь, прикрывая руками уши, чтобы не слышать ничего, кроме собственной мантры.

— Я никогда не поступлю так, Прабир, — сказала Амита. — Просто не обращай на него внимания.

Прабир отвел взгляд от ее лица и взглянул в сказочное голубое небо. Его порадовал охватывавший его страх. Вся проблема была в том, что он позволил себе почувствовать себя в безопасности. Он позволил себе вообразить, что прибыл куда-то. Теперь он никогда не забудет, где в действительности находится.

Совершенно нигде.

— Мне очень жаль, Амита, — мягко сказал он. — Мне очень жаль.

* * *

— Хочешь знать, куда уехали Ма и Па?

Прабир стоял возле кровати Мадхузре в темноте. Он почти час не шевелясь ждал, пока она вдруг начнет переворачиваться во сне, и, увидев его, полностью проснется.

— Да.

Он опустился вниз и рукой взъерошил ей волосы. В лагере он избегал этого вопроса, рассказывая бесполезную полуправду — «Они не могут быть сейчас здесь», «Они хотят, чтобы я заботился о тебе» — пока она не сдалась и не перестала спрашивать. Социальные работники советовали ему «Не говори ничего. Она еще достаточно маленькая, чтобы забыть».

— Они ушли в твой разум, — сказал он. — Ушли в твои воспоминания.

Мадхузре одарила его своим самым скептическим взглядом, но казалось, задумалась над его утверждением.

Затем решительно заявила:

— Это не так.

Прабир прикрыл глаза тыльной стороной ладони.

— Ну, хорошо, всезнайка, — сказал он. — Они ушли в мои.

Мадхузре выглядела раздраженной. Она оттолкнула его руку.

— Я тоже хочу их.

Прабир похолодел. Он взял ее из-под одеяла и отнес к себе в кровать.

— Не говори Амите.

Мадхузре посмотрела на него с презрением: надо быть идиотом, чтобы предположить подобное.

— Ты знаешь, как звали Ма, пока ты не родилась? — спросил он.

— Нет.

— Ее звали Радха. А Па звали Радженда. Они жили в огромном, полном людей, шумном городе под названием Калькутта. — Прабир повторил то же самое на бенгали.

Он переключил прикроватную лампу на самый слабый свет, затем взял со столика планшет и вызвал на экран фотографию матери. Это был снимок, сделанный на параде ИРА, единственный сохранившийся, который ему удалось спасти из рабочего пространства в сети, куда он сам поместил его еще до того, как решил не отправлять по электронной почте Элеоноре.

Глаза Мадхузре загорелись от восхищения.

— Радха знала все о человеческом теле, — сказал он. — Она была самой умной и самой сильной в Кулькутте. У ее Ма и Па был большой красивый дом, но ей не было до этого дела.

Прабир перелистнул изображение на планшете, чтобы вызвать фотографию отца. Мадхузре похоже спокойно отнеслась к зрелищу металла, воткнутого в кожу, но нетерпеливо подалась вперед, чтобы рассмотреть лицо Радженды, более узнаваемое, чем лицо матери.

— Итак, она полюбила Радженду, у которого не было ничего, но он был умным и сильным, как Радха. И тоже любил ее.

Прабир подумал: я же разрушаю все это. Он не хотел заполнять свою голову сладенькими историями, похожими на сказки. Он хотел все еще чувствовать, как папины руки обхватывают его и поднимают высоко в небо. Он хотел все еще слышать мамин голос, говорящий, что они отправляются на остров бабочек. Может ли он вообще может сделать их столь же реальными для Мадхузре?

У Мадхузре возникли мысли по поводу фото Радхи.

— Почему она не плачет?

Прабир приложил пальцы к щекам.

— Здесь есть такое место, где почти нет нервных окончаний. — Он проверял это на виртуальной модели тела в сети. — В коже есть множество тонких ниточек, которые заставляют чувствовать боль, но если их не задеть, они не причинят беспокойства.

Лицо Мадхузре выражало сильные сомнения.

На кухне были шампуры. Он мог простерилизовать их на газовой плите или воспользоваться дезинфицирующим средством из аптечки. Мысль о том, что придется засовывать металл в собственную плоть, заставила его желудок сжаться. Он бы не возражал, если бы кто-то другой проделал такое с ним — вряд ли это было бы намного хуже, чем инъекции, которые ему делали, чтобы убрать шрамы с лица — но перспектива самому применять силу для этого пугала его.

Но мама делала такое и это была не сказка — доказательства находились прямо перед глазами. Тут был всего лишь вопрос уверенности в своих действиях.

— Я покажу тебе, — сказал он, положив планшет на подушку и слезая с кровати. — Но только щеки, без языка. Но когда ты вырастешь, ты поможешь мне тащить грузовик.

Мадхузре не брала на себя обязательств так просто: она снова изучила фото отца. Прабир склонился над ней.

— Посмотри на их лица. Если бы это причиняло им беспокойство, они бы не улыбались, не так ли?

Мадхузре обдумала весомость аргумента, после чего торжественно кивнула.

— Хорошо.

(обратно) (обратно)

Часть третья

6

Прабир работал допоздна, чтобы закончить проект, чтобы мысли о нем не жужжали мухами в голове все выходные. Проект не был чем-то экстраординарным, но оставался ряд небольших проблем, которые требовали всего его внимания. Он погрузился в детали и время летело незаметно. Но когда он закончил, то вместо того, чтобы с чистой совестью броситься к лифтам, радостно предав банк забвению, просидел еще минут пятнадцать в своего рода ступоре, таращась на ряды опустевших офисных секций.

Он повернулся к своей рабочей станции и еще раз перезапустил тест модуля для кредитных карт. Это была стандартная часть антропоморфного программного обеспечения, «консультант по инвестициям» с голосом и внешним видом, которые учитывали психологические и культурологические особенности клиента, указанные в карте и предлагавшего варианты распределения денежных средств между различными финансовыми инструментами. Это был чисто рекламный трюк. Люди, которые занимались игрой на рынках серьезно, должны были пользоваться значительно более продвинутыми программами, а тем, кто не хотел тратить время и становиться экспертом, лучше было держаться подальше, полагаясь на стандартные банковские схемы с низким риском. И большинство так и поступало. Но банк определил возрастную группу потенциальных клиентов, которых могло привлечь подобное новшество: иллюзия того, что программа трудится неустанно от их имени, но якобы только предоставляет им нужную информацию, а решение они принимают совершенно самостоятельно.

Все надо делать хорошо. Даже это. Но когда Прабир наблюдал массив из шестнадцати образцов модулей-советчиков, безошибочно реагирующих на поток тестовых данных, то чувствовал себя уставшим и смешным, как если бы он остался, чтобы ровно развесить все картины в коридоре. Так не произвести впечатления даже на свое непосредственное начальство, чтобы укрепить свое положение. Единственный способ сделать это — проводить вечера, проникая в тайны финансового вуду в колледже для специалистов по количественному анализу — перспектива, которую он находил невыразимо удручающей. Но он, вероятно, будет свободен полпонедельника, пока консультанты по продажам и маркетологи не придумают какой-нибудь новый трюк.

Как только он вышел из своей секции, экран и освещение стола, замигав, погасли, а бегущий световой указатель на потолке указывал путь к лифтам через темные помещения. Потеря нескольких часов вечера пятницы не была большой трагедией, но он чувствовал такое же разочарование каждый раз, когда пытался получить удовлетворение от работы. Надо быть глупцом или маниакально одержимым, чтобы продолжать вести себя так, будто это вообще возможно.

Было только полдесятого, но когда он вышел на Бэй-стрит, он внезапно почувствовал, как от голода закружилась голова, будто он не ел целый день. Он купил упаковку какой-то клейкой еды в торговом автомате и съел ее, ожидая автобуса. Стояла морозная зимняя ночь; небо казалось ясным, но при этом было серым и беззвездным из-за городских огней.

Когда он пришел домой, дверь Мадхузре была закрыта, так что он решил ее не беспокоить. Как только он опустился на диван, включился телевизор, но без звука и картинкой в пол-экрана. Смотреть на картинку в три метра шириной хорошо, если вы собираетесь в нее погрузиться, но вся эта суета в периферическом поле зрения совершенно контрпродуктивна, если вы намерены задремать как можно скорее. Прабир продолжал думать о работе — даже закончив модуль советчика, ему нужно было повозиться еще с полудюжиной вещей — но у банка была жесткая политика, запрещающая пользование удаленным доступом для разработки программ.

Кто-то позвонил в дверь внизу, у входа с улицы и в углу экрана появилось окошко, в котором был Феликс, переминающийся от холода с ноги на ногу. Прабир почувствовал себя виноватым — он всю неделю собирался ему позвонить. Феликс развел руки и посмотрел прямо в камеру комично корча умоляющее выражение лица. «Входи», сказал Прабир.

Феликс вошел в квартиру, улыбаясь и оглядываясь вокруг.

— Ну, и чем ты тут занимаешься?

— Ступор-терапия, — Прабир показал на телевизор.

— Не хочешь куда-нибудь сходить?

— Не знаю. Я только пришел домой; я очень устал.

Феликс сочувственно кивнул головой.

— Я тоже. — Усталым он не выглядел. — Я пришел прямо сюда. У меня там партия монет в восстановительной ванне, я не мог их оставить.

— Ты ел? — Прабир сделал несколько шагов в сторону кухни. — У нас полно еды, если ты не против подогретой.

— Не надо. Все в порядке. Я перехватил кое-что на работе. — Феликс снял куртку и они уселись на диван.

— Что за монеты? — спросил Прабир.

— Английские. Восемнадцатый век. Ничего особо интересного. — Феликс работал специалистом по охране памятников старины в Королевском музее Онтарио; его работа была смесью всего, что можно — от истории искусств до зоологии. Он часто жаловался, что большая часть того, чем она занимался, было рутинной работой в лаборатории, но по-видимому его понимание слова «рутина» весьма отличалось от понимания работников розничных банковских услуг.

Он наклонился вперед и поцеловал Прабира, затем, подвинувшись ближе, обнял его. Прабир изо всех сил старался проявить ответный энтузиазм, целуя Феликса и стараясь расслабить мышцы в плечах. Он ничего так не хотел, как чувствовать себя естественно и столь же непринужденно, как Феликс, но его сердце по-прежнему замирало от дикой паники при первом же прикосновении.

Даже когда сестра впервые переехала к нему девять лет назад, Амита не стала оспаривать права на опекунство — она смирилась с решением Мадхузре. Но Прабир никогда не был уверен, что откуда-нибудь не возникнут правовые проблемы, а восемнадцатилетний опекун, который спит с мужчинами под той же крышей, где живет его десятилетняя сестра, с большим трудом мог представить, что его положение надежно. Он слышал, что признанные, респектабельные гей-пары выигрывали споры об опекунстве, но его ситуация была кардинально иной, и перспективы того, что его первые неуклюжие попытки найти партнера приведут не только к потере Мадхузре, но и послужат доказательствами в суде, было достаточно, чтобы заставить его опустить руки.

Ситуация стала казаться значительно менее драматичной, когда Мадхузре стала несколькими годами старше, но Прабир все еще не готов был рисковать. К тому времени, когда ей исполнилось восемнадцать, и угроза потерять ее испарилась, Прабир уже настолько привык к воздержанию, что даже не представлял, как с ним покончить. Он выпал из общественной жизни на восемь лет — помимо того, что вначале он не хотел оставлять Мадхузре с няней, еще и отношение его бывших одноклассников и коллег не оставляло ему выбора — нужно было или прикидываться гетеросексуалом или искушать судьбу. Но в тот момент, когда уже ничего не сдерживало его, он почувствовал себя чужаком в незнакомой стране. Он знал, что может легко найти в Торонто бары и клубы для геев — они были перечислены в любом туристическом справочнике — но он не был уверен, что ему будет комфортно именно там, а не где-нибудь еще.

Феликс начал расстегивать рубашку Прабира. Прабир пришел в себя и отстранился.

— Ты что делаешь? Она же в соседней комнате! — прошептал он.

— Да? — Феликс засмеялся. — Я как-то не думаю, что у твоей сестры с нами проблемы.

Именно Мадхузре их и познакомила.

— А я и не думал срывать с тебя одежду, пока мы не окажемся в спальне.

— Я серьезно. Она пытается заниматься.

— Я могу вести себя так тихо, как ты захочешь.

— Тихо только выдаст нас.

Феликс покачал головой, скорее весело, чем раздраженно.

— Только не говори мне, — возразил Прабир, — что это не отвлекает, когда кто-то занимается любовью в десяти метрах от тебя. У нее в понедельник тест по кладистике.

— Вот почему Дарвин изобрел воскресную сиесту. Слушай, я все время учебы прожил в комнате с еще шестью студентами. Это был квадрофонический секс двадцать четыре часа в сутки. Мадхузре еще повезло. — Феликс вытянул ноги и уселся обратно на диван.

— Да, мне жаль, что тебе пришлось застрять в богемном кошмаре, но не мне мешать становлению ее личности, она имеет право на тишину в ее собственной квартире, когда ей это нужно.

Феликс ничего не сказал, только уставился в телевизор.

— Если ты позвонишь мне на работу, — сказал Прабир, — то мы сможем встретиться у тебя.

Феликс молчал, отказываясь продолжать дискуссию. Он провел рукой по предплечью Прабира, примирительно и в то же время эротично, но Прабир не захотел свернуть разговор.

— Просто согласись, что все, что я сказал, было разумным.

Из своей комнаты появилась Мадхузре.

— Привет, Феликс! — Она нагнулась и поцеловала того в щеку, затем сказала Прабиру. — Я ухожу. Не жди меня.

— И куда ты направляешься?

— Никуда конкретно. Просто встречусь с друзьями.

— Звучит неплохо. — Он попытался понять что-то по ее одежде, но не очень знал современные дресс-коды. Она могла направляться как на дипломатический прием в пятизвездочном отеле, так и на дикую молодежную вечеринку.

— Желаю повеселиться! — сказал он.

Она улыбнулась ему, ты тоже, и подняла руку, прощаясь с Феликсом.

Когда она ушла, Феликс сделал вид, что заинтересовался телепередачей. Канал «Дух времени» — его фильтр отбирал и транслировал то, что смотрело большее количество людей в том же городе — показывал рядовую офисную комедию.

— Я тебе никогда не рассказывал, что один из моих приемных родителей написал научную статью тысяч в десять знаков под названием «Обоюдное межситкомное самосоотнесение второго уровня, как означающее сакрального»?

Феликс скрючился от хохота.

— И кто же напечатал такое? «Соушиал техст»?

— Откуда ты знаешь?

В спальне Феликс спросил:

— А как насчет массажа визуальной коры?

Прабир опустился над ним на колени и бережно снял пластину электрода с его спины. Кожа под ней была более бледной, но не восковой, как под гипсом или повязкой — полимер пропускал достаточно кислорода. Феликс утверждал, что стирает устройство за двадцать тысяч долларов вместе с рубашками в стиральной машине, но Прабир ни разу не был свидетелем этому.

В 2006, когда Феликс родился с недоразвитой сетчаткой, искусственные заменители только появились. Так что другого варианта, кроме как подключить массив фотосенсоров напрямую к его мозгу, не было. Вместо этого цепи на пластине получали сигналы от его глаз, а электрод стимулировал нервы в спине. Он с детства научился интерпретировать ощущения как образы.

Прабир начал осторожно массировать спину.

— Можешь погрубее, — сказал Феликс, — там нет гиперчувствительности. Это просто кожа.

— Но… ты чувствуешь мои руки, или ты что-то видишь?

— И то и другое.

— Да? И что же ты видишь?

— Абстрактные узоры. Ряды точек, расходящиеся из центра лучи. Но все довольно нечетко и неубедительно. Смысл в том, чтобы ощущение было настолько сильным, чтобы оно воспринималось как прикосновение, а не как образ, и таким образом сохранить исходную функцию нервов.

Прабир нашел в сети программу, которая позволяла преобразовать изображение с камеры в нечто, отдаленно похожее на сигналы, проходящие через пластину. Импрессионистская, монохромная версия его собственного лица, которое ему выдала программа, вообще была мало похожа на человеческое лицо, но Феликс мог распознавать человека метров с пятидесяти. Все дело было в опыте. Операция по подсоединению искусственной сетчатки напрямую к мозгу была возможна уже лет пять, но ему казалось, что привыкнуть к новому способу смотрения так же сложно, как Прабиру было бы сложно привыкнуть к пластине.

Руки Прабира потихоньку начали смещаться в сторону. Вскоре Феликс перевернулся на спину и притянул его на себя сверху. Когда они целовались, Прабир чувствовал, будто жидкий огонь разливается по его венам, а в груди растет стеснение, будто что-то удивительное похитило его дыхание. Именно этого ему хотелось, больше, чем собственно секса. У него не было слов, чтобы описать это: оно было слишком телесным, чтобы быть просто нежностью, и слишком нежным, чтобы быть просто желанием.

— Ты знаешь, что мне больше всего нравиться, когда я с тобой?

— Нет.

— Воровать это вместе. — Прабир заколебался, испугавшись, что его слова прозвучат глупо. Но когда же говорить, если не сейчас? — Секс похож на алмаз, выращенный на скотобойне. Три миллиарда лет бессознательного воспроизводства. Еще полмиллиарда лет проб и ошибок на пути к животным, которые не только были вынуждены спариваться, но и были счастливы делать это — и наконец-то знали, что они счастливы. Миллионы лет это чувство оттачивалось, становясь самой совершенной в мире вещью. И все потому, что это работает. Все потому, что производит все больше самого себя.

Он протянул руку и скользнул ладонью по пенису Феликса.

— Каждый может взять алмаз, вот он — стоит только попросить. Но это не приманка для нас. Не взятка. Мы украли этот приз, мы вырвали ему свободу. Он наш, чтобы делать с ним все, что захотим.

Феликс какое-то время молчал, улыбаясь ему.

— Ты знаешь, что такое старичное озеро?

— Нет.

— Иногда, в местах, где река сильно извивается, ее изгиб оказывается отрезанным от основного потока. Река сбрасывает с себя старичное озеро. Так я это всегда себе представляю: мы старичное озеро, мы не часть потока. Но река продолжает рождать такие озера. Есть что-то неизменное, что, поколение за поколением, заставляет это случаться вновь и вновь.

— Может это так говорить об этом будет честнее, — признал Прабир. — У нас нет выбора: волею случая мы застряли здесь.

Он пожал плечами.

— Но я счастлив, что я отрезан, я счастлив, что я застрял.

Феликс задумался, затем произнес загадочно:

— Возможно это все-таки не так. Может это просто так выглядит.

— Ты думаешь, что я подрабатываю донором спермы? — засмеялся Прабир.

— Нет. Но ты должен спросить себя: зачем в реке эти гены, которые продолжают рождать озера? Что получает вид в долгосрочной перспективе, сохраняя эту особенность? Смена пола объекта влечения может быть наименее рискованным способом сделать кого-то бесплодным; это значительно менее опасно, чем возня с анатомией или эндокринной системой — и несколько сотен тысяч лет назад за это даже могло не доставаться по первое число.

У Прабира были на этот счет свои сомнения, но он был готов принять это допущение ради продолжения дискуссии.

— И все-таки, что же хорошего в том, чтобы быть бесплодным?

— При надлежащих условиях, — сказал Феликс, — бесплодные взрослые особи могут в большей степени способствовать выживанию вида, направляя свои ресурсы на близких родственников, а не на собственных детей. Вырастить человеческого ребенка занимает так много времени, что, возможно, стоит иметь бесплодных потомков, как своего рода страховой полис — чтобы они позаботились об остальных, если с родителями что-то случится.

Прабир высвободился и сел на край кровати. Его сердце бешено колотилось, и перед глазами стояли красные полосы, но он рефлекторно сдержался. Он все еще слишком легко выходил из себя, но за восемь долгих лет с Китом и Амитой приучился сдерживаться, а не сразу лезть на рожон.

— Прабир? Вот дерьмо. Я не имел в виду… — Феликс перекатился, взмахнув ногами и сел рядом.

Прабир подождал, когда сможет говорить спокойно.

— Я и вправду только для этого и гожусь.

— Да ладно, ты знаешь, я не это имел в виду.

— Правда?

— Конечно! — Феликс умудрился произнести это одновременно с раскаянием и возмущением. — Даже если эта теория верна… она лишь описывает статистические преимущества сохранения такой особенности. Она ничего не говорит о действиях отдельных личностей.

Последовало неловкое молчание, затем он признал:

— Но было довольно грубо с моей стороны, преподнести ее в такой форме. Прости меня.

— Забудь. — Прабир уставился на потертый линолеум у его ног, чувствуя, как гнев отпускает его.

— А знаешь, в школе я пытался завести отношения с девушками, которые, как я думал, могли бы быть примером для Мадхузре. — Он засмеялся, хотя от этих воспоминаний, его все еще передергивало от отвращения. — Чего было достаточно, чтобы свести на нет все усилия, даже если бы я был традиционной ориентации. И когда я окончательно перестал воображать, что есть хоть какой-то шанс сделать это… Я почувствовал себя так, будто опять облажался. Я даже не смог привести в дом невестку, чье отношение исправило бы глупость, которую я совершил, привезя ее к Амите.

— Ты должен больше доверять ей, — сказал Феликс. — Ты должен знать, что ей это не нужно.

Прабир насмешливо фыркнул.

— Это сейчас легко говорить! Как можно доверить ребенку, преодолеть последствия того, что она была воспитана идиотами? Мог ли я предполагать, что она от рождения настолько наделена природным здравым смыслом, что кто бы что не делал, это никак не повлияет на нее?

— Гм-м. — Видимо Феликс и вправду не знал, что сказать на это, хотя может просто пытался вести себя учтиво.

— Но ты прав, — признал Прабир. — Мадхузре не нуждается в образцах для подражания. Я понял это, когда мы покинули Амиту. И совершенно перестал переживать по поводу всей той мировоззренческой чуши, которой Амита попыталась бы нагрузить меня, узнай она, что я гей. Я начал думать о том, что это значит для меня, а не что это значит для других.

Он резко остановился, его запал иссяк. Он и так уже наговорил достаточно, чтобы выставить себя в дурацком свете.

Но Феликс сжал его плечо и сказал:

— Я тебя слушаю. Продолжай.

Прабир продолжал смотреть в пол.

— Я подумал: возможно, я должен быть счастлив. Эволюция бесчувственна: огромная тупая машина, выдавливающая из себя микроскопические улучшения с одной стороны, и отхаркивающая миллиарды трупов с другой. И если мне удастся извлечь из этого хоть что-то хорошее — если я сумею стать счастливым, обманув машину — это была бы своего рода победа. Как спасти Мадхузре от ужасов войны.

Он поднял глаза и с надеждой спросил:

— Для тебя в этом есть хоть какой-то смысл?

— В этом есть глубокий смысл.

— Но ты не веришь, что это правда, не так ли? Ты не веришь, что я обманул машину?

Феликс помедлил, затем раздраженно хмыкнул, словно попал в ловушку, оказавшись перед выбором: поспорить с ним или, покривив душой, согласиться.

— Я думаю, это неважно, — сказал он.

Внезапно Прабир почувствовал, что устал от разговоров. Он раскрыл свою душу, но от этого они не стали ближе. Он взял Феликса за плечи и повлек его вниз на кровать.

— О, вот это мне по душе: меньше теории, больше практики. — Феликс крепко поцеловал его, потом провел рукой вниз по его телу. — Тебе многое надо наверстать.

— Я быстрее добегу до другого края озера, — пообещал Прабир.

* * *

— Я хочу попросить тебя кое о чем.

Мадхузре мыла посуду после ужина, а Прабир вытирал. Феликс ушел, но они договорились встретиться вечером. Лучи зимнего солнца заполняли кухню, обнажая каждую пылинку, каждый потертость комнатного покрытия. Прабир чувствовал себя совершенно удовлетворенным. У него не было проблем, кроме сложностей, которые он сам и выдумал. Они в безопасности и счастливы? Чего ж ему еще?

— Вперед, — сказал он.

— Мне нужны деньги.

— Конечно. Сколько?

Мадзуре поморщилась, собираясь.

— Пять тысяч долларов.

— Пять тысяч? — Прабир засмеялся. — Что ты собираешься делать? Начать свое дело?

Мадхузре сконфуженно покачала головой.

— Я знаю, что прошу слишком много. — Затем невозмутимо добавила, — поэтому я так рада, что Феликс появился прошлым вечером. Я ждала всю неделю, чтобы застать тебя в хорошем настроении.

Прабир легонько шлепнул ее по руке кухонным полотенцем.

— Не дерзи. Это не играет роли. Я всегда в хорошем настроении.

— Ха.

— Так для чего деньги?

— Я наверняка смогу их тебе вернуть за несколько лет. Когда я окончу…

Прабир застонал.

— Тебе не надо ничего мне возвращать. Просто скажи, зачем они тебе понадобились.

Он пристально изучал ее лицо, а она так же внимательно смотрела на него с преувеличенным выражением безразличия, но безуспешно. Она явно нервничала.

Он тоже забеспокоился.

— Если у тебя какие-то проблемы, просто скажи мне. Я не буду сердиться.

— Меня пригласили на полевые исследования, — сказала Мадхузре. — Совместная экспедиция от нескольких университетов. Там двадцать один человек, в основном доктора наук, но они готовы взять еще двух студентов. Но на самом деле для нас финансирование не предусмотрено, так что мы должны платить сами.

— Но… это же невероятно! — Беспокойство Прабира сменилось облегчением, а затем гордостью. — Всего два места для студентов и тебе предложили одно из них?

Он отложил тарелку, которую вытирал и крепко обнял ее, подняв над полом.

— Конечно же ты получишь эти деньги, глупышка! Чего ты еще ожидала?

Когда он отошел от нее, Мадхузре покраснела. Прабир тихо выругался про себя — он не вовсе не хотел переборщить и смутить ее.

— И куда же отправляется экспедиция, — спросил он. — Надеюсь, не на Амазонку? Кажется, их там уже тошнит от натуралистов, так что они готовы стрелять при виде их.

— Нет, не на Амазонку. На Южные Молуккские острова.

— Это не смешно, — сказал Прабир.

Конечно же, в Бразилии никого не отстреливали, и он чувствовал себя так, будто в ответ на игривый шлепок получил удар в голову.

— Так не должно быть.

Их взгляды встретились — она нервничала больше, чем когда-либо, но она не врала и не дразнила его.

— Но именно туда мы отправляемся.

— Но почему? — Прабир неловко сложил руки; он внезапно почувствовал себя неуклюжим — его тело замерло в странной позе. — Почему именно туда?

— Не расстраивайся.

— Я не расстраиваюсь. Я просто хочу знать.

Мадхузре отвела его в себе в комнату и взяла свой планшет.

— Этот экран слишком маленький. Я покажу тебе не телевизоре.

Они сели на диван, и она открыла подборку из информационных сообщений и научных работ.

Первым открытием, привлекшим внимание биологов со всего мира, стал пестрый голубь^[11] странной окраски, похожей на камуфляж из зеленых и коричневых пятен. МРТ и анализ ДНК показали еще более радикальные отличия. Прабир, словно во сне, слушал, как Мадхузре описывает структурные аномалии внутренних органов птиц и перечень благоприятных мутаций в ключевых белках крови. Зоологи Явы, которые обнаружили этот экземпляр полгода назад, смогли проследить его путь только до торговца птицами из Амбона, но как только пошли слухи, что за что-то необычное можно получить хорошие деньги, два других подлинных случая растворились в потоке подделок и малозначительных отклонений. Это была мертвая древесная лягушка с младенцем, который, несомненно, развился во взрослую особь, не покидая заполненного жидкостью мешочка. А еще была летучая мышь с костями в крыльях, реорганизованными в эффективную, хотя и не очень эффектную, форму — и это благодаря полностью рабочему гену протеина, контролирующего эмбриональное развитие, которого не было больше ни у одного существа на планете. Оба были обнаружены на острове Серам, в более чем трехстах километрах севернее Теранезии.

Мадхузре изо всех сил сдерживала свой энтузиазм.

— Это удивительные открытия — так же, как бабочки, но кто знает, сколько особей уже вовлечено? Этому нет никакого объяснения. И совершенно непонятно, что с этим делать. Какой бы не оказалась причина, она встряхнет биологию, как ничто со времен Уоллеса.

Мадхузре не признавала Дарвина; возможно Альфред Уоллес и был слишком скромным, чтобы принять причитающуюся ему славу, но это не помешало ей расставить все по своим местам.

Прабир оцепенел.

— Ты никому не говорила? Про бабочек?

Нигде в сообщениях не упоминались какие-либо более ранние находки; вероятно ни коллеги родителей из Калькутты, ни спонсоры из Силк Рэйнбоу не были склонны представлять бессистемные факты их неопубликованной работы.

— Я, вероятно, должна была, — сказала Мадхузре. — Но я боялась, что они решат, будто я все выдумала, ради того, чтобы попасть в экспедицию. Я в команде только благодаря своим заслугам, — она с гордостью улыбнулась. — Я даже отметила «нет» в опроснике, где они спрашивали про «опыт нахождения в джунглях».

Она задумалась.

— Наверное, для меня будет лучше всего держать рот на замке, и позволить экспедиции самой докопаться до фактов. Я имею в виду, что хижины все еще должны быть там и большую часть оборудования можно идентифицировать. Возможно, даже какая-то часть записей осталась нетронутой.

Прабир смотрел на нее с каменным лицом. Она взяла его руку в свою, и сказала:

— Тебе не кажется, что они были бы рады, если бы кто-то из нас вернулся? Теперь-то это не опасно?

Прабир почувствовал, как по спине разбежались ледяные мурашки: то ли сознательно, то ли в силу привычки, ее голос стал приглушенным, как всегда, когда они говорили про родителей в его комнате в доме Амиты.

— Это не безопасно, — сказал он. — С чего ты решила, что это не опасно?

Мадхузре изучающе посмотрела на его лицо.

— Потому что война закончилась почти восемнадцать лет назад.

Прабир раздраженно выдернул свою руку.

— Ага, и безумцы в правительстве Западного Папуа…

— Я не еду в Западное Папуа…

— … которые хотят объявить половину островов…

— Это даже близко не рядом с тем местом, куда мы едем!

У Прабира начало стучать в голове. Если это не сон, значит это какой-то вариант проверки. Он привел ее в безопасное место, и вот, она стоит на самом краю обрыва и лопочет какие-то детские глупости о том, чтобы нырнуть назад в воду.

— На острове все еще есть мины, — сказал он. — Не думаешь ли ты, что кто-то пробрался туда и все разминировал?

Мадхузре порылась в файлах, затем вывела данные с планшета на телевизор.

— Это устройство крепится на ремень. Оно сообщит, если в радиусе двадцати метров есть какая-либо химическая взрывчатка.

Штуковина была размером со спичечный коробок.

— Я не верю тебе, — сказал Прабир. — И взрывчатку в земле? Но как? Ты знаешь, что у индонезийцев есть мины, распознающие датчики ЯКР^[12]? Как только посылаешь радиоимпульс, мина определяет твою позицию, и ты получаешь полный заряд шрапнели.

— Оно не использует ядерный квадрупольный резонанс, оно полностью пассивно. У взрывчатки есть радиационная сигнатура: составляющие ее атомы излучают вторичные частицы благодаря фоновой радиации и космическому излучению.

— И что… эта штука настолько чувствительна, чтобы определить химический состав по вторичной радиации?

Мадхузре убежденно кивнула.

Прабир уставился на экран, чувствуя себя столетним старцем, который моргнув, пропустил десятилетие.

— Я слишком долго просидел в банке.

— Это разве не тавтология?

Прабир рассмеялся и почувствовал, как что-то разорвалось у него внутри. Он мог сдаться — это было бы просто. Он мог кричать «Вперед! Вперед!» и танцевать с ней по комнате, изображая гордого старшего брата, всемерно поддерживающего ее. Затем она улетит, чтобы спасти репутацию родителей и закончить их труд, как сказочная принцесса, вернувшаяся из изгнания, чтобы исправить всю кривду и отомстить за всю несправедливость.

— Я не могу себе этого позволить, — сказал он.

— Прости?

Он повернулся к ней.

— Пять тысяч долларов? Я не знаю, о чем я думал. У меня на счету даже близко нет такой суммы. А еще сопутствующие расходы… — он сконфуженно поднял руки.

Мадхузре закусила губу и посмотрела на него откровенно недоверчиво, но он был почти уверен, что она не распознала его блеф. Она могла весь уик-энд спорить об опасностях, с которыми может столкнуться экспедиция, но она не стала бы устраивать сцен из-за денег.

— Хорошо, — сказала она. — Я понимаю, что это большая сумма. Мне надо подумать, как собрать ее каким-нибудь другим способом.

— Другим способом? Сколько времени у тебя осталось?

— Два месяца.

Прабир сочувственно нахмурился.

— Ну и что ты думаешь делать?

Мадхузре пожала плечами и небрежно сказала:

— У меня есть кое-какие идеи. Не беспокойся об этом.

Она внезапно встала и вышла из комнаты.

Прабир закрыл лицо руками. Он ненавидел лгать ей, но сейчас он был уверен, что принял правильное решение. Даже если на острове действительно ожидали какие-то революционные открытия — и не просто какой-то очень неприятный мутаген, который оставляет огромное количество гниющих в джунглях мертворожденных жертв на каждую эффектную выжившую особь — она может прочитать об этом, как и все.

Это разозлит ее. Но не убьет.

* * *

— Это ничего, что я здесь? Ты уверен?

Рабочий кабинет Феликса выглядел как биологическая лаборатория, в которой вор со склонностью к эклектике припрятал украденные ценности стоимостью в пару миллионов. Прабир не знал ни одну из картин, висящих на перекладине в ожидании оценки, как постеры в магазине, но богатство красок и мастерство исполнения уже сами по себе заставляли его нервничать из-за близости к ним.

— Мне не хотелось бы, чтобы у тебя были неприятности.

— Не глупи.

Феликс прилип к микроскопу, вручную удаляя с наконечника стрелы хлопья коррозии, оставшиеся после электрохимической обработки.

— У нас тут постоянно какие-нибудь посетители. Ты все равно ничего не сможешь украсть — здание слишком умно для этого. Попробуй проглотить одну из монеток, и посмотрим, как далеко тебе удастся уйти.

— Ну, уж нет. Тут есть коллекция лягушек — она меня больше привлекает.

Феликс простонал.

— Я знаю, что заказано на девять. Я скоро.

Прабир смотрел, как он работает, с завистью и восхищением. Феликсу приходилось непросто с визуализацией мелких деталей, но в случае неподвижных объектов он мог создавать в голове картинку, разрешение которой было выше, чем обеспечивал массив электродов в каждый момент времени, накапливая дополнительную информацию, когда его глаза бегали взад и вперед, изучая окрестности. Наверное, этот процесс уже стал отчасти инстинктивным, но, все же, требовалось недюжинное упорство и постоянное напряжение ума, чтобы удерживать картинку в голове.

— Жаль, что мы не встретились девять лет назад, — сказал Прабир.

— Мне было пятнадцать. Тебя бы отправили за решетку, — ответил Феликс, не поднимая глаз.

— Я гипотетически: нам обоим по восемнадцать.

— Было бы еще хуже. Не думаю, что ты захотел бы узнать меня тогдашнего.

— Почему? — смеясь спросил Прабир.

— Ох… я делал много глупостей.

— Каких же?

Феликс ответил не сразу и Прабир не понял почему: то ли вопрос оказался неприятным, то ли он еще больше сосредоточился на работе.

— Я выходил из дома без пластины, просто чтобы доказать, что не нуждаюсь в ней. Чтобы убедить себя, что и сотню лет назад я бы справился.

— И в чем же глупость?

— Это оказалось не так. Я вырос с ней, у меня не было навыков, чтобы обходиться без нее. Я это знал, но продолжал испытывать удачу. — Он засмеялся. — Однажды ночью в клубе я встретил этого парня. Он крутился вокруг часа три, разговаривая со мной. Было много прикосновений: руки на плечах, когда он вел меня сквозь толпу. Ничего откровенно сексуального, но больше, чем просто любезность. Но был весьма уклончив, но некоторое время спустя я был почти уверен, что он придет ко мне …

— Три часа? И он не пришел?

— Позже я выяснил, что у него была какая-то сложная теория о том, как цеплять женщин. Ну, ты знаешь: на улице можно гулять с собакой и это будет своего рода рекомендация, но в ночных клубах этот фокус не проходит. Жаль, он не сказал, что мне отводится роль несчастного искалеченного спаниеля. — Прабир был шокирован, но Феликс опять засмеялся. — Я заманил его в узкий переулок, чтобы посмотреть, что он сделает, когда никого не будет рядом. Кончилось тем, что я провел месяц в больнице.

— Вот дерьмо.

Гнев Прабира утих, но где-то в глубине души осталась страстная потребность защитить. Но, что бы он не сказал, это прозвучит слишком мелодраматично теперь, когда Феликс уже может смеяться над этой историей.

— Мадхузре рассказала мне об экспедиции. — Феликс не отрывал глаз от наконечника. — Она не понимает, почему ты так настроен против.

Прабир собирался было возразить и снова сослаться на недостаток средств, но потом до него дошло, что Феликс, вероятно, может предложить помощь.

— Это опасное место, — сказал он. — В районе этих островов все еще есть пираты.

Феликс не стал ему возражать, по крайней мере, открыто.

— Экспедицию возглавят опытные местные ученые, и я уверен, что они примут все разумные меры предосторожности. Я и не думаю, что есть много мест, куда захотели бы отправиться биологи и которые не являются, так или иначе, опасными.

Прабир неуклюже заерзал на лабораторном табурете. Это было просто — посмеяться над возникшим у него чувством, что его предали, когда он подумал о Феликсе и Мадхузре, объединившихся против него. Но, когда он отмел свою паранойю и признал, что Мадхузре имеет право искать других союзников — не могли быть всегда они вдвоем против всего мира — то осознание вновь заставило его почувствовать себя почти невыносимо одиноким.

Феликс поднял глаза и прямо сказал:

— Она была намного младше тебя, когда ваши родители погибли. Если она не переживает из-за того, что вернется туда, то почему бы тебе просто не смириться с этим? — Он, казалось, искренне удивлен. — Ведь именно ты же всегда хотел, чтобы она гордилась ими. И вот она хочет продолжить их труд! И даже если это не приведет ни к каким открытиям… ты не думаешь, что, в конце концов, все равно вернется? Хотя бы, чтобы увидеть, где все произошло? Сколько бы ты ей не рассказывал, это не то же самое, что увидеть самой.

— Может уже пойдем, — сказал Прабир. А то им придется отдать наш столик кому-нибудь другому.

— Ага, я закончил. — Феликс быстро собрался и схватил куртку. — Прости. Я не собираюсь агитировать тебя весь вечер. Но я обещал ей поговорить с тобой.

— Ну вот, теперь поговорил.

Феликс направился из кабинета в лабиринт коридоров.

— Не хочешь говорить со мной, говори с ней. Как положено. Ты ей это задолжал.

— Я задолжал ей? Я всего-то отдал ей восемнадцать лет своей жизни!

Феликс изумленно фыркнул.

— Я обожаю эту твою черту: ты мог бы отдать ей печень или почку и при этом совершенно неспособен, при всей свой убежденности, извлечь из этого хоть каплю сострадания.

Прабир вышел из равновесия.

— Хватит, черт возьми, опекать меня как ребенка! — Комплимент доставил ему удовольствие, но не стоило признаваться в этом сейчас.

— Это хорошо для вас обоих, как бы ты к этому не относился, — сказал Феликс. — И, если ты думаешь, что это для Мадхузре опасно потаскаться пару недель по джунглям, то ты плохо представляешь, что вытворяет большинство восемнадцатилетних.

— Ага, ты теперь эксперт и в этой области?

— Нет, но я все еще помню, как это бывает.

Прабиру было нечего сказать в ответ. Он всегда представлял себе, что понимает Мадхузре именно потому, что еще достаточно молод, чтобы помнить. Но его жизнь в девятнадцать была совершенно не похожа на ее. И дело не только в том, что у него на руках был ребенок, за которым приходилось ухаживать — из него выбили, пускай и заранее, все юношеское желание рисковать. Вся его взрослая жизнь была лишена азарта. Почему Мадхузре должна платить ту же цену? Весь смысл был в том, чтобы ей было хорошо, попытаться дать что-то, похожее на нормальную жизнь.

Нет, весь смысл в том, чтобы уберечь ее от опасности.

Прабир остановился как вкопанный. Перед ним на стене висела пыльная витрина, полная тропических бабочек, а выцветшие подписи выглядели напечатанными на пишущей машинке. Похоже, эта витрина висела здесь еще со времен, когда этот коридор был по пути к публичным выставочным залам, задолго до того, как здание последний раз перестраивалось.

— Забрав ее оттуда, я сделал единственно правильную вещь в своей жизни, — сказал Прабир. — А сейчас все ждут, что упакую ее чемоданы и куплю ей билет. Это бред. Почему бы тогда тебе не попросить, чтобы я вышиб себе мозги? Я не пойду на это.

Феликс вернулся и увидел, на что смотрит Прабир.

— Что ты сделал, так это увез ее подальше от войны. И туда она не вернется.

Прабиру стало неинтересно оправдываться.

— Ты там не был, — вяло сказал он. — Ты понятия не имеешь об этом.

Но Феликса так просто оказалось не отпугнуть.

— Не имею, но выслушаю все, что ты захочешь мне рассказать. И тебе будет чертовски одиноко, если это не сработает.

Прабир нацелился глубже.

— Тебе вообще хоть приходило в голову, что есть вещи, которые я не хочу понимать?

* * *

Прабир работал допоздна, чтобы отвлечься от всего. Он больше пяти часов провозился с отлично сделанным шаблоном классов для кассовой программы, стараясь улучшить зрительный контакт и сократить хоть на несколько миллисекунд время отклика. В итоге он сдался, отменив все внесенные изменения, вручную выискивая все автоматически сделанные резервные копии и стирая их — то, что больше всего походило на физические ощущения, когда комкаешь ненужные бумаги.

Когда он вышел из здания, то почувствовал своего рода дерзкую гордость, вместо привычного сожаления о своей глупости. И не то, чтобы он не мог заняться более полезными вещами. Но он не хотел видеть Феликса или Мадхузре. Он не хотел оставаться наедине со своими мыслями. Выматывать себя, часами занимаясь бесцельной работой каждый вечер, до такой степени, чтобы засыпать на ходу, было намного предпочтительней, чем напиваться.

Сидя в автобусе, он почувствовал, как болит все тело. Его трясло, хотя, когда он вошел, его окатило волной теплого воздуха. Он с удивлением сообразил, что подхватил какую-то слабую вирусную инфекцию. Несмотря на перемену климата, он ни разу заболел даже простудой, с тех пор как приехал в Торонто — в иммиграционной службе его привили от всех известных болезней. Но с тех пор он повторно не прививался и, похоже, какому-то новому штамму таки удалось пробить его защиту.

Зайдя в квартиру, он увидел, что дверь к Мадхузре открыта, но ее комната погружена в темноту. Когда глаза привыкли, то он даже издалека смог увидеть, что ее стол в полном порядке — все убрано или сложено в аккуратные стопки.

К холодильнику была прилеплена записка. Она не говорила ему, когда отправляется экспедиция, но он почти ожидал чего-то подобного на днях.

Он читал записку раз за разом, как одержимый, как будто мог что-то упустить. Мадхузре объясняла, что она собрала часть денег, работая в кафе, а остальное одолжила у друзей. Она извинялась за то, что сделала все это у него за спиной, но подчеркнула, что так будет легче для них обоих. Она обещала ничего не рассказывать о работе родителей до тех пор, пока не вернется и они тщательно не обсудят этот вопрос, а экспедиции пока придется надеяться на собственные открытия. Она вернется через три месяца. Она будет осторожна.

Со слезами на глазах Прабир уселся на кухне. Он никогда не был так счастлив и горд за нее. Она наконец-то преодолела все препятствия. Даже его. Она не позволила его паранойе и страху остановить ее.

Он вдруг вспомнил вечер, когда они решили покинуть Амиту. В начале недели Мадхузре объявила, что они в классе начали изучать движение за гражданские права. Затем, в пятницу за ужином, она объявила Киту и Амите, что наконец поняла, над чем они работают в университете.

Кит победно ухмыльнулся Прабиру, а Амита проворковала:

— Ну, разве ты не умница? Почему бы тебе не рассказать нам, что ты выучила?

Мадхузре изложила все, с со своей обычной девятилетней говорливостью.

— В шестидесятые и семидесятые годы двадцатого века во всех демократических странах были люди, которые не обладали реальной властью, и они стали приходить к людям, которые этой властью обладали, и сказали им: «Все эти принципы равенства, о которых вы твердите со времен Великой французской революции, прекрасны, но вы, похоже, не воспринимаете их всерьез. Вы все, на самом деле, лицемеры. Так что мы заставим вас принимать эти принципы всерьез». И они стали проводить демонстрации и устраивать автобусные поездки, и захватывать здания, и это было очень неудобно для людей во власти, что у других людей есть такой хороший аргумент, и каждый, кто слушал внимательно, вынужден был согласиться с ними. Феминизм работал, и движение за гражданские права работало, и все остальные движения за социальную справедливость стали получать все большую и большую поддержку. Итак, в восьмидесятых ЦРУ… — она обернулась к Киту и весело пояснила: — вот тут в игру вступает теория секретных материалов — наняло действительно талантливых лингвистов для разработки секретного оружия: невероятно сложного способа говорить о политике, который на самом деле не имел никакого смысла, но быстро распространился по всем университетам мира благодаря своему впечатляющему внешнему эффекту. И сразу же, люди, которые использовали такой способ говорить, просто прицепили свой вагон к движению за гражданские права, а все остальные позволили им присоединиться, так как считали их безобидными. Но затем они забрались на поезд мира и вышвырнули машиниста. Итак, вместо того, чтобы отправиться к людям во власти и сказать: «Как насчет отстаивания всеобщих принципов, в которые, как вы утверждаете, вы верите?» люди из движения за социальную справедливость в итоге говорили примерно следующее: «Мой нарратив правды соперничает с вашим нарративом правды!» А люди во власти отвечали: «Горе мне! Вы бросили меня в терновый куст!» А все остальные сказали: «Кто эти идиоты? Почему мы должны доверять им, если они даже говорить нормально не умеют?» И ЦРУ было счастливо. И люди во власти были счастливы. А секретное оружие поселилось в университетах на долгие годы, потому что те, кто участвовал в заговоре, были слишком смущены, чтобы признаться, что они натворили.

После долгой паузы Амита сказала напряженным голосом:

— Ты, наверное, неправильно поняла урок, Мадди. Это непростые идеи, а ты все еще слишком молода.

— О нет, Амита. Я поняла. Все было очень доступно, — уверенно ответила Мадхузре.

Поздно ночью она пробралась в комнату Прабира. Когда они наконец-то перестали хохотать, прижав подушки к лицу, чтобы заглушить звук, Мадхузре повернулась к нему и торжественно попросила:

— Забери меня отсюда. Или я сойду с ума.

— В этом я хорош, — ответил Прабир.

К следующим выходным он устроился на работу. Проработав полгода, три вечера в неделю загружая торговые автоматы — Амите он говорил, что занимается с друзьями — он окончательно признал то, о чем знал все время: работы с частичной занятостью будет недостаточно.

За неделю до окончания колледжа благодаря хорошо подвешенному языку он попал на собеседование в банк, где на собственном планшете продемонстрировал, что обладает всеми навыками, необходимыми, чтобы претендовать на место разработчика программного обеспечения, который им требовался. Когда менеджер по персоналу признал его технические навыки, но начал перечислять другие препятствия, Прабир заметил, что отсутствие у него высшего образования сэкономит им треть зарплаты.

Прямо с собеседования он отправился к агенту по недвижимости и этим же вечером шепотом рассказывал Мадхузре новости при свете телевизора.

— Мы отправляемся на юг.

* * *

Феликс явился вскоре после двенадцати. Зайдя в квартиру, он осторожно объяснил:

— А я как раз думал, как ты воспринял новость.

— Ты знал, что она уезжает сегодня вечером?

— Угу. Я посчитала нужным сказать мне, так как я одолжил ей некоторую сумму.

Феликс ждал его реакции.

Прабир отшатнулся в притворном возмущении.

— Предатель! — Он тряхнул головой, смущенно улыбаясь. — Нет, я в порядке. Мне только жаль, что я вас обоих вынудил потратить кучу времени зря.

Они расположились на кухне. Феликс сказал:

— Скоро она станет самостоятельной. У нее будут свои деньги. И место.

— И ты думаешь, все дело в этом? — оскорбился Прабир. — Ты думаешь, я получаю удовольствие, контролируя финансы и указывая ей что можно делать, а что нет?

Феликс застонал, давая понять, что он неправильно понят.

— Нет. Я просто хотел узнать о твоих планах. Поскольку теперь она сама обеспечивает себя, то ты волен делать все, что тебе захочется. Уйти из банка. Путешествовать, учиться.

— Неужели? Я не настолько богат.

Феликс пожал плечами.

— Я помогу тебе.

Прабир смутился.

— Я вообще-то не настолько беден, — задумчиво сказал он. — Если бы я смог проболтаться в банке до ее выпуска, это было бы как раз десять лет. Я бы получил доступ к части своего пенсионного фонда.

Он вздрогнул, внезапно осознав, что болтает о деньгах, в то время, когда Мадхузре летит прямиком к тому единственному месту на Земле, от которого он поклялся держать ее как можно дальше.

— Странно. Я не думал, что буду так спокоен. Но ей же и вправду ничего не угрожает, не так ли?

— Совсем ничего.

— Серам, Амбон, Кай Бесар… теперь это просто острова, как и многие другие.

— И более безопасные, чем Муруроа.

— Я тебе никогда не рассказывал, — сказал Прабир, — о том, как она однажды в сети поспорила с одним креационистом из Техаса по поводу теории эволюции, и он публично признал, что она заставила его изменить свое мнение.

Феликс улыбнулся и стоически покачал головой.

— Нет. Давай, рассказывай.

— Это был действительно мужественный человек. Его отлучили от церкви, или что они там делают с креационистами за вероотступничество.

— Я считал, что это называют термином «линчевание».

Они просидели, разговаривая, до четырех утра. Когда они пошатываясь добрались до кровати, Феликс моментально уснул. Прабир сонным взглядом посмотрел на открытую дверь — даже теперь, когда вся квартира была только его, он чувствовал себя, как на витрине — но он слишком замерз, чтобы встать и закрыть ее.

Ему снилось, что в проеме двери стоит отец и заглядывает внутрь. Прабир не мог в темноте разглядеть выражение его лица и изо всех сил пытался понять, нет ли во взгляде отца укоризны. Все, что он знал о Радженде, подсказывало, что он не должен был сердиться, но ему все еще было стыдно за то, отец застал его в такой ситуации, не будучи предупрежден.

Но когда силуэт в двери стал лучше различим, Прабир понял, что отец не обратил на Феликса никакого внимания. Он думал о более важных вещах. Радженда держал на руках ребенка — безвольную тряпичную куклу. Он качал ее взад и вперед, безутешно рыдая от горя.

* * *

Прабир лежал в ванной так долго, что уже некуда стало доливать горячую воду. Он вылез, дрожа, и вытащил пробку.

Когда ванна снова наполнилась, он взял нож для бумаги и закрыл глаза, мысленно репетируя удары. Он намеренно избегал того, чтобы опробовать нож на своей коже; единственная часть, к которой он притронулся, была пластиковая рукоятка. Любой, кто может проткнуть свои щеки шампуром, должен суметь внушить соответствующей части мозга веру в то, что нет никакой реальной опасности в том, чтобы пару раз царапнуть себя этой игрушкой.

Он снова залез в ванну, ошпарив ноги и раздраженно ругаясь. Сейчас он не хотел чувствовать ни малейшего неудобства, он хотел умереть так, чтобы было приятно, насколько это возможно. Но любые потенциально смертельные и при этом легальные медикаменты, которые он мог получить на руки, поставлялись с дозирующим ферментом, и он не мог заставить себя купить наркотики у дилера на улице — они превратили бы его в другого человека в тот момент, когда бы он покидал этот мир. Очиститель труб был еще менее привлекателен, а в то, что у него хватит запала, чтобы прыгнуть с моста, он не верил.

Он улегся в ванную, погрузившись по самый подбородок. Он еще раз перечитал послание Феликсу с Мадхузре — оно было записано на планшете и ожидало отправки — но Прабир помнил его наизусть. Он решил, что очень доволен формулировками. Они оба не были идиотами; они поймут, почему он решился на такой шаг и не станут ни в чем себя винить.

Он сделал то, что намеревался: доставил ее в безопасное место. И он этим гордился. Но каждому из них едва ли стало бы лучше, если бы он продолжил делать то же самое еще пятьдесят лет, только потому, что это было единственное занятие, которое казалось ему достойным.

Он почти удержал ее от участия в экспедиции, что могло разрушить всю ее карьеру. Через два дня после ее отъезда, он чуть не отправился вслед за ней, чем мог унизить ее перед ее коллегами. И хотя он знал, что она будет в безопасности, он ничего не мог сделать, ничего не мог сказать себе, чтобы изгнать ощущение, что он сидит сложа руки, пока она идет по минному полю.

Был только один способ разрубить этот узел.

Прабир провел лезвием по левому запястью. Он едва почувствовал, как оно разрезало кожу; он открыл глаза, чтобы проверить глубину разреза.

По воде расплывалось красное перо, которое было уже шире его руки. Его центр казался почти сплошным, как будто плотно свернутая, наполненная кровью пленка разматывалась из-под его кожи. Несколько долгих секунд, он лежал неподвижно, глядя, как перо становится все больше, наблюдая, как влияет его сердцебиение на поток, прослеживая язычки крови до места, где они полностью растворялись в воде.

Затем произнес громко, чтобы прогнать всякие сомнения:

— Я не хочу это делать. Я не собираюсь это делать.

С трудом встав на ноги, он дотянулся до полотенца. На воздухе рана, разбрызгивающая кровь по его ногам и груди, выглядела еще страшнее. Едва не поскользнувшись на полу ванной, он замотал рану полотенцем; его беспомощность стала переходить в панику.

Он вывалился из ванной. Это всего лишь разрез, щель не толще листа бумаги. Должно быть что-то, что он может сделать, чтобы остановить кровь. Перетянуть жгутом! Но в каком месте? И как туго? Если он ошибется, то истечет кровью. Или потеряет руку.

Он рухнул на колени перед телевизором: «Поиск: первая помощь в экстренных случаях».

Экран немедленно заполнился крошечными иконками — их было, наверное, десятки тысяч. Это было похоже на сад мутировавших красных крестов, на стилизованные цветы в программе, моделирующей эволюцию в каком-то игрушечном мире. Прабир раскачивался, стоя на коленях и пытаясь придумать, что делать дальше; он был испуган и в то же время заворожен. Помоги мне, Па.

— Ни священного, ни мистического, ни духовного. — Сад заметно поредел. — Ни альтернативного. Ни глобального. — Полотенце покраснело. — Ни инь, ни янь, ни чи, ни кармы. Ни воспитательного, ни питательного, ни сверхъестественного…

Телевизор самодовольно заметил: «Ваша стратегия является избыточной» и в подтверждение вывел диаграмму Венна. После первых трех слов, которые он исключил, пропала где-то треть иконок, но дальше он лишь заново вылавливал подмножества различных новомодных шарлатанов, которые ранее уже и так избавился. Какие бы подобного рода извращения он не выловил, то, чтобы искать в остатке, требовался совсем другой тезаурус.

Прабир растерялся, не представляя, что делать дальше. Он наугад выбрал иконку — на экране появилось приятное, неопределенного пола лицо и начало говорить: «Если тело, это текст, как учили Деррида и Фуко…»

Прабил закрыл сайт и с хохотом рухнул вперед, обхватив голову руками и зажимая рану лбом.

— Спасибо тебе, Амита! Спасибо тебе, Кит!

Как он мог забыть все, чему они учили?

— Ни трансгрессии.

Он поднял глаза. Тысячи иконок исчезли, но еще с десяток тысяч осталось. Со времен Амиты в антинаучном мире появилось с полдюжины новых направлений. Освобожденная просодия. Аббатиссова логика. Фаустов анализ. Теория дриад. Прабир не потрудился отследить их подъем или выучить их жаргон — он был свободен от всего этого дерьма, его это больше не касалось.

Он смотрел на экран, чувствуя легкое головокружение. Где-то здесь можно действительно найти помощь, где-то должно быть истинное знание. Но он умрет раньше, чем найдет ее. Как ему и было предназначено. Так зачем бороться? Он почувствовал, как по телу растекается убаюкивающая сонливость — прекрасное оцепенение отсутствия втекало в него через рану. Он сделал все более неопрятно, чем предполагал, но умереть так — нелепо и неумело — казалось менее жестоким и менее аскетичным, чем, если бы он проделал это ванной без сучка и задоринки. Было еще не поздно свернуться на полу и закрыть глаза.

Пожалуй, но уже слишком поздно, чтобы предпринять что-нибудь еще.

Он вскочил на ноги и закричал:

— Вызови скорую помощь!

* * *

— Ты можешь не найти ее, — предупредил Феликс. — Ты готов к этому?

Прабир нервно взглянул на расписание — посадка на рейс в Сидней начиналась через пять минут. Мадхузре хорошо спрятала свои следы, а никто в университете не пожелал дать ему ознакомиться с маршрутом экспедиции. Все, что он мог — это прилететь в Амбон и там начать расспрашивать всех подряд.

— Я делаю это, чтобы удовлетворить собственное любопытство, — сказал Прабир. — Это был труд моих родителей, и я хочу знать, куда он мог привести их. И, если так случиться, что я встречусь с сестрой, пока буду находиться там, это будет всего лишь приятное совпадение и ничего более.

— Это правильно: придерживайся этой версии, даже под пытками, — сухо сказал Феликс.

Прабир обернулся к нему.

— Знаешь, что я больше всего в тебе ненавижу, Менедес?

— Нет.

— Все, что тебя не убивает, делает тебя сильнее. Все, что не убивает меня, просто еще немного меня достает.

Феликс сочувственно поморщился.

— Раздражает, не правда ли? Я посмотрю, получится ли у меня взрастить в себе парочку неврозов, пока тебя не будет, просто, чтобы уравняться с тобой. — Он взял руку Прабира между сиденьями и слегка погладил почти сошедший шрам. — Но, если бы я встретил тебя, когда доставал сам себя, это, вероятно, убило бы нас обоих.

— Ага. — В груди у Прабира сжалось. — Я не хочу быть таким всегда. Я не хочу вечно тянуть тебя вниз.

Феликс посмотрел ему в глаза и отчетливо произнес:

— Ты не тянешь меня вниз.

Объявили рейс Прабира.

— Я привезу тебе сувенир, — сказал он. — Хочешь что-нибудь определенное?

Феликс задумался, а затем покачал головой.

— Решай сам. Что-нибудь из совершенно нового филума мне очень понравиться.

(обратно) (обратно)

Часть четвертая

7

Прежде чем приземлиться в Сиднее, самолет совершил промежуточные посадки в Лос-Анджелесе и Гонолулу. Прабир пересел на рейс на Дарвин, не покидая аэропорта. Выбор маршрута через Токи и Манилу был лишь вопросом расписания и стоимости билетов, но когда красная земля внизу сменилась тучными пастбищами и огромными зеркалами озер, было невозможно не заметить, как близко он оказался к тому, чтобы повторить в обратном направлении его путь с острова. Корабль, полный беженцев с Ямдена, причалил к берегу в Дарвине, а они с Мадхузре прилетели обратно сюда из Эксмуса, прежде чем окончательно покинуть страну через Сидней. Чем больше он размышлял об этом, тем больше он желал, чтобы его маршрут свернул в сторону, и он не увидел знаков прошлого; последнее, что ему хотелось — это планомерно пробираться назад сквозь слои своей памяти, будто сознательно становясь таким, каким он был тогда. При прилете из Торонто самолет снижался вдоль незнакомых ему мест, и выйдя в Амбоне, он почувствовал себя чужаком, насколько это было возможно.

Когда он вышел из терминала в Дарвине, его сразу же накрыло волной тропической жары и влажности. По местному времени было всего на полчаса больше, чем когда он вылетал из Торонто, даже с учетом трех промежуточных остановок — ему почти удалось угнаться за скоростью вращения Земли. Небо было затянуто грозного вида облаками, которые, казалось, разливают сияние полуденного солнца, а не скрывают его. В феврале здесь был влажный сезон, как и на почти всей территории бывшей Индонезии, но экспедиция Мадхузре не была несвоевременной — на Молуккских островах направления муссонов менялись и там сейчас должен был быть musim teduh, тихий сезон, сезон для путешествий.

Самолет на Амбон отправлялся на следующее утро. Прабир забросил рюкзак себе за плечи и отправился гулять, проигнорировав автобус, дожидавшийся пассажиров, чтобы отвезти их в центр города. Если он отправится в отель прямо сейчас, то, вероятно, сразу уснет, но если удастся продержаться до раннего вечера, он сможет начать новый день посвежевшим и без десинхронии. Его планшет уже скачал местную карту улиц, так что заблудиться ему не грозило.

Он направился на север от территории аэропорта, мимо игровых площадок и кладбища, прямо в мирную зелень тропического пригорода. Поначалу он смущался, встречая других прохожих — размер его рюкзака однозначно выдавал в нем туриста — но никто, ни разу даже не обернулся ему вслед. Было приятно размять ноги; рюкзак был не слишком тяжелым, и даже невероятная жара воспринималась скорей как новшество, чем как помеха.

Не было ничего на этой спокойной, усаженной пальмами улице, что напомнило бы ему про лагерь в двух тысячах километрах отсюда, но когда он проходил мимо участка, похожего на территорию интерната, то вспомнил, как родители обсуждали возможность отправить его на учебу в Дарвин. Если бы они осуществили свое намерение, он мог бы пересидеть войну здесь. Так почему они этого не сделали? Он как-то отговорил их? Закатил истерику? Он не смог вспомнить.

Во второй половине дня начался ливень, но деревья на обочинах неплохо от него укрывали, а рюкзак был водонепроницаемым. Он продолжал идти на север, прочь от отеля. Землистый запах воздуха во время дождя заразил его какой-то странной ностальгией, смешанной с разочарованием, и он не мог решить, что именно ему напомнил этот запах: Калькутту, остров или сам Дарвин.

Ответ нашелся через несколько минут, когда дорога привела к больнице. Он стоял под дождем, глядя на вход. Он ни за что не узнал бы здание только по внешнему виду, но был уверен, что бывал здесь раньше.

Роды у матери начались поздним вечером и продолжались уже восемь или девять часов. Его уложили в кроватку где-то достаточно далеко от родильной палаты, чтобы его не беспокоил шум, и он заснул, предполагая — со смесью обиды и благодарности — что пропустит все. Но утром его разбудил отец и спросил: «Хочешь посмотреть, как родится твоя сестричка?»

И хотя тяготы родов сами по себе и беспокоили его, даже страдания матери не смогли полностью отвлечь его от самого удивительного явления из тех, которым он был свидетелем. Двум клеткам, которые тела его родителей могли потерять так же легко, как чешуйки кожи, удалось вместо этого вырасти в совершенно новое человеческое существо. То, что это случилось внутри его матери, очевидно, не обошлось для нее без последствий, но что еще больше поразило Прабира, чем осознание того, что и сам он появился таким же удивительным способом, так это то, что и сам он был создан из ничего, кроме воздуха, пищи и наследственного материала, так же, как и этот ребенок создавался на острове, у него на глазах, месяц за месяцем.

Он уже давно поверил и принял версию родителей о том, как рос он сам. В их трактовке он вовсе не являлся шариком в форме ребенка, разбухающим от пищи, а то, как он рос, больше напоминало то, как растет город, с его зданиями и улицами, которые постоянно изнашиваются и перестраиваются. Огромный набор шаблонов внутри него использовался, чтобы из каждого крохотного кусочка переваренной им пищи собрать молекулы, необходимые для восстановления, перестройки и развития каждой части его тела. По рекам гуще патоки громадный флот микроскопических курьеров перевозил кристаллические строительные леса, проходя сквозь охраняемые ворота, чтобы доставить материалы туда, куда нужно.

Все это было удивительно и весьма тревожно, но он всегда избегал доводить эту идею до логического конца. И только когда появилась Мадхузре, глядя на комнату, полную лиц и света и ничего еще не понимая, что, как он знал, она никогда не вспомнит, Прабир увидел вдалеке точку, где растворялись его собственные воспоминания. То, что он узнал о ней из личного опыта, в той же степени относилось и к нему: когда-то он вообще не существовал. Он был воздухом и водой, удобрениями и растениями, туманом из безымянных атомов, разносящимся по Индии, по всей планете. Даже гены, использованные, чтобыпостроить его, были разделены до последнего момента, будто пиратская карта острова сокровищ, который еще только предстоит создать.

Пока мама баюкала новорожденную, отец стоял на коленях рядом с кроватью, целуя их обеих, смеялся и всхлипывал, вне себя от счастья. Прабиру стало легче от того, что мама больше не бьется в агонии, и он был поражен своей новорожденной сестрой, что не помешало ему задаться вопросом, а что же она такого сделала, чтобы заслужить все это обожание. Ничего такого, чего не сделал и он сам. И так будет всегда: какой бы не по годам развитой она не стала, у него слишком большая фора, чтобы его обогнать. Его положение было недосягаемым.

Если только он не исходил из неверных предположений. Он всегда считал, что каким-то образом заслужил любовь родителей, но что, если отношение к его сестре доказывает, что ты начинаешь жизнь не с чистого листа, не имея, ни заслуг, ни вины, а с безупречной репутацией, которая может только ухудшиться? В этом случае лучшее, на что он мог надеяться, так это не съехать ниже, в ожидании, пока она опустится до его уровня.

Он немедленно устыдился таких мыслей, и хотя этого оказалось недостаточно, чтобы приглушить его ревность, он тут же решил, что такие его чувства никогда не коснуться Мадхузре. Если родители будут отдавать предпочтение ей и тогда, когда уляжется вполне понятная буря эмоций, вызванная ее рождением, то это будет целиком их вина. Понятно, что она здесь ни при чем.

Девятнадцать с половиной лет спустя Прабир уже не был уверен, что все эти мысли действительно посетили его в родильном отделении. Он не доверял воспоминаниям о внезапных откровениях или решениях — казалось более вероятным, что они пришли ему в голову в течение следующего месяца, а затем он имплантировал их в воспоминания о рождении. Он, тем не менее, почувствовал отвращение к себе, при мысли о том, как расчетлив и самодоволен он был, каким бы абсурдным не казалось судить себя задним числом по взрослым стандартам. И в каком-то смысле нельзя было сказать, что он далеко ушел от этой своей детской перспективы: он все еще не доискался причин родительской любви к нему.

На одном уровне это совершенно не казалось загадочным: забота о собственных детях была так же необходима, как и любые другие стимулы воспроизводства и выживания. Возможно, старание вырастить детей — как старание добыть пищу или найти себе пару, но конечный результат определенно приносил удовлетворение, как еда или секс или был совершенно само собой разумеющимся, как дыхание.

Единственная проблема в том, что все это чушь. Даже если сбросить со счета отклонения, имеющиеся у огромного числа родителей, которые никогда не были близки к этому идеалу, ничья любовь не бывает безусловной. Дети из-за своих действий могут обрести или потерять расположение родителей, та же, как и любой посторонний. Может ли сама возможность отказа быть настолько хорошо настроена естественным отбором, чтобы увеличить шансы ребенка на выживание, привив тому надлежащий моральный кодекс? Или все это работает в тысячу раз тоньше? Человеческие родители — не пучок рефлексов, за которые можно подергать — каждое их решение рождается в муках. И все же, сколько не размышляй и не обосновывай то, что тебе хочется, скрупулезно планируя разветвленную сеть последствий, которые могли бы и не произойти, не действуй ты опрометчиво, в конце концов ты все равно должен решить, что было правильным, и пробным камнем для этого, как и для всего остального, останется внутреннее чувство.

Феликс сказал бы ему, что все это не имеет значения, как бы увлекательны не были попытки обосновать все научно. В конце концов, мы такие, какие мы есть, независимо от того, как мы такими стали. Но очень непросто успокаивать себя этой мантрой, когда ты облетел полпланеты, не совсем понимая зачем.

Прабир примирился со своей неспособностью убедить себя избавиться от страха, который он чувствовал при мысли о том, что нога Мадхузре ступит на остров — был ли он преувеличен сверх меры или нет по сравнению с действительной опасностью — но нельзя было ожидать, что ему удастся так легко избавиться от прошлого. Он даже не мог точно сказать, какой страх или какой инстинкт заставлял вращаться вокруг Теранезии весь его мир. Неужели он все еще пытается доказать погибшим родителям свою преданность? Он всегда руководствовался своими воспоминаниями о них и их воображаемое одобрение было единственным верным знаком того, что он поступает правильно. Но он не верил, что превратил Мадхузре в пешку в какой-то игре с призраками из своей головы. Еще в меньшей степени он мог согласиться с тем, что все их отношения вращаются вокруг сомнительного менделевского утверждения, что она — единственная живущая, кто может передать половину его генов в будущее. Мадхузре была не только его сестрой — она была его старейшим другом и верным союзником. Так почему бы ему на несколько недель не взять отпуск на работе, которую он ненавидит, чтобы позаботиться о ней в самом опасном уголке мира?

Прабир повернулся к больнице спиной и направился обратно в город. Какое бы чувство любви, восхищения и уважения он не испытывал к ней, но если бы они впервые встретились в доме Амиты — к которой Мадхузре попала бы из совершенно чужой семьи и при этом все равно решила бы при первой же возможности сбежать с ним из феминистского дурдома — он был почти уверен, что не был бы готов последовать за ней до самой Теранезии.

* * *

Прабир раньше уже летал в Амбон, но, как снижался самолет, помнил смутно. В этот раз, ему, во всяком случае, стало пронзительно ясно видно — чего никогда не случалось на уровне моря, при прибытии на пароме — что покрытый туманом остров в действительности состоит из двух различных вулканических комплексов, в геологически недавние времена соединенных узким перешейком ила. Амбон Харбор занимал большую часть того, что когда-то являлось проливом между двумя соседними островами, и если бы он проник немного глубже, то появился бы с другой стороны.

Аэропорт Паттимура располагался на северо-западном берегу гавани, а Амбон Сити был в десяти километрах восточнее. Прабир, понаблюдав за моторкой, перегруженной пассажирами и багажом, решил пойти длинным путем в обход.

Ожидая на шоссе автобуса, он тоже чувствовал смущение, но совсем не так, как в Дарвине: он опасался того, что вот-вот кто-то узнает его и попросит объяснить свое долгое отсутствие. Это было маловероятно: люди, которых он здесь встречал, были достаточно дружелюбны, но из-за его ломаного индонезийского и нечастых приездов его семьи у него фактически не было шанса с кем-нибудь познакомиться.

Дорога вокруг гавани заняла почти час. Поверхность воды выглядела намного более чистой, чем он помнил — раньше она, как правило, была покрыта пятнами нефти и мусором, расступающимся перед заходящим в гавань паромом, чтобы потом окружить его.

В городе он вышел из автобуса и отправился в отель. Вдоль улиц, вымощенных недавно обновленной брусчаткой, на равных интервалах выстроились высокие деревья, а мотороллеры, гул которых, как он помнил, преследовал повсюду, были, очевидно изгнаны из центра города. Не было ни рекламных щитов, ни навязчиво современных вывесок магазинов, а ряд почти одинаковых фасадов белого камня сиял в лучах солнца. Все это было, вероятно, расчетливой попыткой воссоздать для туристов голландский колониальный стиль, сохранившиеся образцы которого были разнесены в пыль бомбежками Второй мировой.

Будучи ребенком, он никогда не заучивал свой маршрут по Амбону, полагась на своих родителей. Он не узнавал ни одно из зданий, мимо которых проходил, и не имел ни малейшего представления в каком направлении и как далеко от него находятся рынки и магазины, где они закупали продукты. Но игры света и запаха воздуха оказалось достаточно, чтобы вызвать у него неприятное чувство повторной близости. Ему не нужно было видеть воссозданное по кирпичику прошлое, чтобы почувствовать, как оно дотянулось до самых глубин его души.

Небольшая группка людей в яркой, похожей на официальную, одежде стояла у края главной площади и, вытянув руки по швам, с полузакрытыми глазами, пела что-то, при этом сильно потея. Позади них покосившийся картонный знак докучал несколькими дюжинами слов на индонезийском. Прабир слишком устал, чтобы рыться в памяти, в надежде получить сомнительного качества перевод, и, когда увидел подпись под текстом — книга, глава, стих — решил не напрягаться, вылавливая из рюкзака планшет с переводчиком.

Орды евангелистов из США оккупировали регион после гражданской войны, но наибольших успехов они добились в Западном Папуа, где даже действующий президент был обращен в психоз «рождения свыше». Прабир не знал, почему молукканцы оказались такими стойкими в этот раз: ведь они легко пали жертвой испанского католицизма, затем так же легко сменив его на голландский протестантизм — и отчасти это, наверняка, происходило из-за того, что они пытались приспособиться к каждому, кто год за годом приставлял ствол к их головам. Возможно, американцы не слишком старались скрывать свою неприязнь к исламу, который все еще был здесь достаточно популярен. Отношениям между христианами и мусульманами был нанесен почти непоправимый урон в первые годы хаоса после отставки Сухарто, когда ведомые провокаторами мятежники забрали сотни человеческих жизней. Десятилетие спустя под прикрытием войны уничтожались целые деревни. С обретением независимости Республика Малуку-Селатан начала возрождать пятисотлетнюю традицию альянсов между христианскими и мусульманскими деревнями — эти союзы pela когда-то весьма преуспели в разрядке межрелигиозной напряженности и настолько укоренились на некоторых отдаленных островах, что христиане строили мечети для своих соседей, а мусульмане строили церкви. Возвращение pela, с предоставленной ими возможностью списать годы насилия, как отклонение от нормы, стало, вероятно, главной причиной того, что РМС не сорвалась в бесконечный цикл убийственной мести.

Прабир собрался было уже уходить, когда заметил что-то, выставленное у ног поющих и не очень хорошо различимое из-за проходящих мимо пешеходов. На заляпанных пятнами кусках холстины были выложены части тел каких-то животных, разделанных чьей-то неумелой рукой. Он неохотно подошел ближе. Внутренности и кости ничего не говорили ему — возможно, те, кому это предназначалось, имели больше опыта в разделке животных, или, по крайней мере, должны были увидеть что-то им известное, что должно было произвести на них впечатление. Череп принадлежал какому-то мелкому сумчатому, возможно древесному кенгуру или поссуму. Некоторые части шкуры были покрыты густой шерстью, а некоторые — блестящими коричневыми чешуйками. Но, если это существо и было какой-то удивительной химерой, то зачем ослаблять производимый им эффект, разделывая его?

Одна из евангелисток открыла глаза и лучезарно улыбнулась ему. Его одежда и рюкзак, похоже, выдали в нем иностранца — женщина обратилась к нему на ломаном английском.

— Конец дней, брат! Конец дней на нас!

Прабир извиняющимся тоном ответил на бенгали, что не имеет ни малейшего представления, о чем она говорит.

* * *

Портье в отеле «Амбоина» был слишком вежлив, чтобы рассмеяться, когда Прабир спросил, где он мог бы нанять лодку как можно дешевле. Ответ — выдержанный в самых учтивых выражениях — сводился к тому, что он может забыть о «как можно дешевле» и встать в очередь. Каждый, кто появился в городе за последние два месяца, искал лодку — это был рынок, где спрос намного превышал предложение.

Начало оказалось удручающим, но Прабир заглушил приступ пессимизма.

— Я ищу группу, примерно из двадцати человек, которые проехали через Амбон около трех недель тому. Ученые из экспедиции, организованной некоторыми иностранными университетами. Вы ничего о них не слышали?

Было еще с полдюжины мест, где они могли останавливаться, но он ничего не терял, спросив здешнего портье.

— Нет. Но у нас много гостей из иностранных университетов.

— Вы имеете в виду, вообще? Или в отеле прямо сейчас?

Мужчина взглянул на часы.

— По большей части в баре, прямо сейчас.

Прабир не мог поверить в свою удачу. Они, наверное, закончили первый этап своей работы и вернулись на базу, чтобы восстановить силы. Вряд ли они проторчали здесь все это время, они должны были позаботиться о транспорте заранее.

Он просидел в комнате минут сорок, решая, что именно он скажет Мадхузре. Он предложит ей, что останется в отеле, так чтобы видеть ее каждый раз, когда она будет возвращаться в город. Это же не слишком сильно смутит ее, правда?

Чем больше он об этом думал, тем больше нервничал. Но не было смысла репетировать предстоящую встречу, сочиняя в голове сценарий для них обоих. Он спустится вниз и встретит ее, посмотрит, как она отреагирует, а потом будет действовать по обстановке.

Бар выходил в затененный дворик и все посетители расположились там, ловя послеобеденный бриз. Прабир заказал какую-то густую фруктовую смесь, чей состав не поддавался переводу, и, хотя бармен и утверждал, что в ней нет алкоголя, его утверждение основывалось на сомнительном предположении, что вся эта каша не начнет бродить прямо у него в руках, как перезревший манго. Прабир сделал глоток и изменил свое мнение — концентрация сахара была достаточной, чтобы убить любые микроорганизмы за счет чистого осмоса. Он собрал свою решимость и вышел во дворик.

Внимательно осмотрев столики, он понял, что Мадхузре нет ни за одним из них. Во дворике было всего человек тридцать и ему понадобилось немного времени, чтобы убедиться, что Мадхузре нет среди них.

Кто-то протянул ему руку.

— Мартин Лау, университет Мельбурна.

Прабир обернулся. Лау оказался мужчиной средних лет, с явным загаром — что неудивительно, если он провел последние три недели на море. За этим же столиком сидели еще двое, полностью поглощенные какой-то распечаткой. Он рассеянно пожал Лау руку и представился.

— Вы кого-то ищете? — дружелюбно спросил Лау.

Прабир заколебался — он не мог раскрыть свои планы кому-то из коллег Мадхузре, не поговорив перед этим с ней.

— Есть ли целая экспедиция, которая остановились здесь? В этом отеле?

— Экспедиция! Я думаю вам лучше присесть.

Прабир подчинился.

— Вы имеете в виду биологов, не так ли? — сказал Лау. — Я думаю, вы упустили их — они отбыли пару недель назад. Они взяли корабль и отправились на юг.

— Но я думал, они уже вернулись, — Прабир был обескуражен и сбит с толку. В Дарвине он проспал девять часов и проснулся вечером, чувствуя себя почти нормально, но сейчас десинхрония все-таки догнала его. — Мне показалось, вы сказали, что …

— Вы подумали, что я один из них? Боже, нет!

Сидящий напротив пожилой человек оторвался от работы и взглянул на них.

— Хант, это Прабир Суреш, — сказал Лау. — По какой-то непонятной причине он пытается догнать биологов. Хантер Дж. Коул, Джоржтаунский университет. А это Майк Карпентер, наш постдокторант.

Прабир наклонился над столом и пожал обеим руки. Портье не ошибся: в баре было полно иностранных ученых. Но, если биологи не возвращались, то кто же все эти люди?

— Вы здесь, чтобы наблюдать эффлоресценцию? — На лице у Коула застыла неподвижная, скромная улыбка, как будто из своего богатого опыта он знал, что это только вопрос времени, пока он скажет что-то необычайно умное и уже снисходительно принимал ожидаемое восхищение Прабира.

— Я полагаю, что да. Но я раньше не слышал, чтобы это так называли.

— Моя собственная терминология, — пренебрежительно подняв руку, признался Коул. — Мой труд «Таксономия эукатастрофы» прочитали немногие. А из тех, кто прочитал — немногие поняли.

Прабир запутался еще больше. Название прозвучало так, будто он должен был бы его понять — вроде что-то, связанное с аутэкологией — но фактический смысл полностью ускользал от него.

— Какую бы терминологию мы не решили бы развернуть, — искренне ответил Лау, — то, что мы здесь наблюдаем — это классическое проявление архетипа Трикстера, с ликованием получающего удовольствие от того, что разрушает узкие рамки эволюционного редукционизма. После того, как местная мифология занимала выжидательную позицию более двухсот лет, она стала, наконец, идеальным средством для подрыва уоллесовских предположений. Это идеально сочетается с моей всеобъемлющей моделью природы, как «непокорной женщины»: разорительно плодовитой, изобильно вредной и разрушительной.

Коул довольно улыбнулся.

— Это интересная система взглядов, но мне она кажется весьма проблематичной. Единственное надежное предположение, которое мы можем сделать в настоящий момент, это то, что мы вторгаемся в зону суспенсивности, где нормальная логика и причинно-следственные связи пребывают в неопределенности. Материализовать разрушительный импульс, значит предположить, что каждая теологическая траектория включает в себя агента, что в конечном итоге приводит к неправильному пониманию динамики ошибочности.

Прабир испытал острое чувство дежа-вю: подобного рода споры происходили у Амиты с Китом о всяких неологизмах Биг Дамба и тезаурусно-управляемого хвастовства. Это было похоже на то, как будто две плохо написанные компьютерные программы пытались убедить друг друга, что они разумны. Он с надеждой глянул на студента Коула, Карпентера — несомненно, его поколение вернуло себе некий спокойный интерес к реальности, пусть даже только ради бунта против полувековой бессодержательный тарабарщины.

Карпентер в восхищении склонил голову перед наставником:

— Замечательно сказано!

В остальной части дворика стояла полная тишина. Прабир оглянулся вокруг, чтобы понять, что привлекло всеобщее внимание. Огромная черная птица, высотой шестьдесят или семьдесят сантиметров, прилетела на один из незанятых столиков и сидела там хвостом к ним, чистя перышки. Хотя она и была черной, как ворон, она несомненно относилась к какаду, с тонким, нитеобразным хохолком. Он время от времени видел их на острове, но никогда в самом центре Амбона. Возможно, это был знак того, что в столице и вправду стали контролировать уровень загрязнения.

Птица повернула голову, чтобы поклевать на плече, обнажив ряд острых коричневых зубов, растущих из вершины клюва.

Прабир почувствовал, как тонкая, теплая струйка потекла по ноге. К счастью, он опорожнил мочевой пузырь всего полчаса назад, так что почти не осталось жидкости, чтобы испачкать одежду. Он взглянул на Лау, который с одеревеневшим лицом смотрел на существо. В дворике никто не двигался и не говорил. Птица издала короткий хриплый крик и стала вычищать под крылом.

— Ты же хороший мальчик, правда? Мой чудный мальчик!

Какая-то женщина поднялась из-за столика и стала медленно приближаться к птице, что-то тихонько и мягко напевая, обходя ее вокруг, чтобы получше рассмотреть. Прабир сначала пришел в ужас, а затем поразился ее присутствию духа. И все же это был какаду, а не какая-то когтистая хищная птица. В детстве он совершенно не боялся его столь же дородных собратьев, а зубы вряд ли могли причинить большие повреждения, чем просто клюв.

Женщина объявила, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Я не вижу никаких признаков отклонений от нормального сращивания позвонков в пигостиле. На концах крыльев отсутствуют рудиментарные когти. Я полагаю, наивно искать эти признаки, но чей бы инстинкт не подсказал бы cherchez la theropod^[13]? Прабиру было трудно судить была ли ее речь невнятной — она говорила с сильным валлийским акцентом, на который его ухо было не очень хорошо настроено — но ее движения казались немного несогласованными.

Она сделала попытку схватить птицу за ноги. Та вскрикнула и поднялась на полметра, затем села обратно на стол и напала на женщину. Прабир вскочил на ноги, но он был слишком далеко, чтобы помочь. Птица вцепилась зубами в предплечье женщины, несколько раз решительно подергала головой взад и вперед, затем открыла клюв и улетела.

— Черт! Черт! — Она со злостью посмотрела вслед птице, затем взглянула на рану. — Защечная фауна. Остатки пищи. Saliva^[14]!

Она радостно засмеялась, откинув голову назад, затем быстро вышла прочь.

* * *

Прабир догнал ее возле отеля.

— Простите. Мне очень жаль. Могу я с вами кое-что обсудить? Это не займет много времени.

Женщина сердито посмотрела на него.

— В чем дело? Я тороплюсь.

— Я понимаю. Я вас не задержу — я могу объяснить по дороге.

Она не выглядела довольной, но согласно кивнула.

— Здесь слишком людно для меня, чтобы бежать, и, к тому же, я не хочу вспотеть.

Прабиру показалось неразумным указывать ей на то, что это безнадежное дело, если только она не собирается в ближайшие тридцать секунд наколдовать себе лимузин с кондиционером.

— Я надеюсь связаться с кем-то из экспедиции. Как вы думаете, не смогли бы вы дать мне копию вашего маршрута?

Она, наверное, прибыла позже или внезапно заболела, когда отправлялась экспедиция. Раз она не бросила все и не отправилась домой, то по идее должна была как раз заниматься тем, как присоединиться к коллегам. Если он предложит разделить расходы, то может она его даже подвезет.

Понадобилось несколько секунд, чтобы до нее дошел смысл вопроса.

— Ты имеешь в виду университетских биологов? Я здесь всего шесть дней, а они убыли пару недель назад.

— А вы не с ними?

— Вряд ли. Я фрилансер.

— И вы никак не можете с ними связаться?

— Нет, — она повернулась к нему, не снижая темпа. — А ты не можешь просто позвонить… кто там тебе нужен? У них там вроде не должно быть проблем со связью.

— Это моя сестра. И нет, я не могу ей позвонить. — И на всякий случай добавил. — Это сложно объяснить.

Женщина пожала плечами — ей не было до этого дела.

— Мне жаль, но я действительно не знаю, куда они направились.

Прабир был сильно разочарован, но старался не терять надежду. До того, как он поселился в гостинице, он даже не надеялся узнать что-то в ближайшие несколько дней.

— Ладно, удачи вам с saliva, — сказал он. — Я даже представить не могу, что заставило вас отправиться в бар без секвенсора.

Она рассмеялась.

— Мне нет оправданий, не так ли? У меня с собой была камера примерно такого же размера, и я представить не могла, что он мне понадобиться. Секвенсор был бы в тысячу раз полезней, но, увы… я оставила его в лодке.

Прабир даже не попытался скрыть свое удивление.

— У вас есть лодка? И вы все еще здесь уже шесть дней?

— Не зли меня, — она мрачно уставилась на него. — Я рассчитывала за три дня запасти провизию и нанять проводника. Но все, с кем я говорила, хотели привлечь к этому делу всех своих друзей и родственников: никакого проводника без команды.

— Так у вас уже есть команда?

Она закатила глаза.

— У меня совершенно новое судно с МГД-двигателем^[15], а не prahu^[16] с парусами и мачтами, так что команде там совершенно нечего делать, кроме как ловить рыбу и загорать за мой счет. Я пришла на нем сюда из Сулавеси и прекрасно могу управляться с ним сама. Я подготовилась к докторантуре в Абердине, работая при этом на рыболовном траулере в Северном море. Так что здесь я себя чувствую, как в городском пруду.

Прабиру стало интересно, приходило ли ей в голову, что далеко не все в Амбоне сомневаются в ее мореходных способностях или хотят вытянуть у нее побольше денег. Большинство местных мужчин посчитали бы неприемлемым остаться вдвоем с иностранкой на лодке, а большинство женщин не имели бы особого желания взяться за подобную работу. Самое простое, что можно было сделать — это нанять столько прихлебателей, сколько того потребуют приличия.

Имелся, правда, и менее затратный вариант.

— Если вы смогли справиться с Северным морем, то я доверюсь в любой момент. А я вырос на этих островах.

— Неужели?

Он спокойно кивнул, планируя прибегнуть ко лжи только в крайнем случае.

— Я родился в Калькутте, но моя семья переехала сюда, когда мне было шесть. Сейчас я живу в Канаде, но все еще думаю об этом как… — он умолк, не в силах произнести правду, хотя несколько более-менее честных вариантов вертелось у него в голове.

Они уже почти дошли до бухты. Она остановилась и протянула ему руку.

— Меня зовут Марта Грант.

— Прабир Суреш.

Она подняла предплечье и, осмотрев рану, мрачно заявила:

— Я потею как свинья. Я не смогу найти никаких образцов: их или смоет, или они распадутся прямо сейчас.

На руке набухал ярко-красный рубец.

— Забудьте про ДНК, — сказал Прабир. — Залейте всю рану дезинфицирующим средством и примите все антибиотики, которые окажутся под рукой. Вы бы видели, что случилось у мамы с ногой, после того, как ее однажды укусило насекомое. Вы бы не захотели рисковать.

— М-да. — Грант потерла глаза и грустно улыбнулась ему. — Какая насмешка. Эта птица прилетела ко мне, просто как дар, а я даже не сфотографировала ее.

Прабир решил не ждать, пока его попросят.

— Если вам нужен проводник, — сказал он, — я возьмусь за это бесплатно. Я даже сам заплачу за свое питание. Единственный недостаток — это то, что мне, возможно, где-то придется сойти, чтобы встретиться с сестрой. Но вы получите карты и программу-переводчик. Это совсем не то же самое, как если бы вы заблудились без меня. Ему было трудно сказать последнюю фразу с каменным выражением лица, ведь он сам будет полагаться на эти карты и программу. Но он не собирался выманивать у нее деньги под ложными предлогами или подвергать ее жизнь опасности. И она была как раз той, чьи навыки больше всего пригодятся для обеспечения их безопасности.

Грант посмотрела на него со смесью сочувствия и скептицизма.

— А не проще ли будет просто позвонить сестре? Я не могу гарантировать, что мы вообще окажемся где-то рядом с экспедицией.

Это была правда. И хотя Мадхузре обещала ему, что она не расскажет ничего о работе их родителей, у него не было ни малейших сомнений, что она сделает все от нее зависящее, чтобы направить экспедицию в нужную сторону. И, если у него получится сделать то же самое, то это не только приведет его к Мадхузре, но и в конечном счете он окажется для Грант намного более полезным, чем любой, самый опытный проводник из Амбона.

— Я готов пойти на такой риск, — пожал он плечами. — Я в том смысле, что не очень надеюсь добраться до нее каким-нибудь другим способом.

Грант, казалось, все еще что-то тревожит.

— Вы не должны решать прямо сейчас, — сказал Прабир. — Подумайте об этом. Переспите с этой мыслью.

Он достал планшет, чтобы дать ей номер.

— Ты можешь сказать, почему твоя сестра не хочет, чтобы ты нашел ее? — спросила она.

Прабир долго смотрел на нее, пытаясь понять, что стоит за ее вопросом. Что именно вы имеете в виду memsahib^[17]? Вы думаете, я приехал, чтобы заставить ее вступить в устроенный для нее брак? Внося свою лепту в международный заговор с целью заставить всех женщин носить паранджу? Это, однако, несправедливо. Грант не знала о нем ничего; ей не нужно было быть расисткой, чтобы сомневаться, а не помогает ли она ему преследовать добычу, которая не желает быть пойманной.

Он задумался, как успокоить ее.

— У вас есть дети?

— Да. У меня сын.

— Сколько ему?

— Четырнадцать.

— Где он сейчас?

— Дома, в Кардиффе, со своим отцом.

— Представьте, что он отправился со своими друзьями в поход, а вы видите признаки того, что погода испортится, но знаете, что он не поймет их, как вы. Как вы думаете, он отреагирует, если вы позвоните ему и предложите присоединиться к ним, просто, чтобы проследить за этим? Просто, чтобы дать им воспользоваться преимуществами вашего опыта?

— Хорошо, идею я поняла, — осторожно сказала Грант. — Но почему ты думаешь, что погода изменится? Почему ты так за нее боишься?

— Я не знаю, — смутился Прабир. — Возможно, я не прав. Возможно, я ошибаюсь. Но это не меняет того, что я чувствую.

Грант, кажется, не совсем успокоил его ответ. Но она явно не знала, что еще спросить и как разрешить ситуацию. Наконец она сказала:

— Ладно, я не буду больше расспрашивать. Жди меня здесь завтра в восемь и я покажу тебе лодку.

(обратно)

8

Придя на обед, Прабир постарался избежать общества Коула с компанией, и оказался за одним столиком с Полом Саттоном, журналистом-научником, который приехал, чтобы написать книгу о мутантах Молукк. Саттон настаивал, что есть доказательства «космического императива для биоразнообразия, встроенного в законы физики», который компенсировал убыль видов, вызванную деятельностью человека. Явно неслучайный характер мутаций свидетельствовал о том, что «науку девятнадцатого века — науку энтропии», в конце концов, сменит «наука двадцать первого века — наука экотропии».

— Я все никак не могу выбрать название, — беспокоился он. — Название, которое будет продавать книгу. Как ты думаешь, что звучит лучше: «Ген развития», «Восьмой день творения» или «Седьмое чудо»?

Прабир задумался.

— Как насчет «Третье яичко Бога»?

Это название вкратце объединяло все три темы книги: религиозность, избыточность и полная чушь.

Казалось, Саттон почти повелся, но затем он сожалением покачал головой.

— Я хочу вызвать отдельный акт творения, но это как-то… слишком уж генитально.

Нахмурившись, он сосредоточенно смотрел вдаль. Внезапно глаза его загорелись.

— «Бастарды Гайи»! Вот оно! Совершенство! Экология и катастрофа. Природа нарушает все законы, выходит из себя, чтобы сохранить равновесие на Земле. С таким названием книга не сможет не стать бестселлером!

* * *

Утром Прабир встретился с Грант и они стали спускаться к пристани, где стоял корабль. Это было двадцатиметровое судно с магнитогидродинамическим двигателем и единственным, но большим салоном, частично утопленным в палубе. Большую часть салона занимало оборудование; Грант показала ему его койку, расположенную в узком закоулке за рядом запирающихся шкафчиков.

— Боюсь, у тебя будет не слишком много личного пространства. Теперь ты понимаешь, почему мне я не хотела нанимать шесть матросов и повара в придачу.

— Ага. Я вообще ожидал, что придется путешествовать в более стесненных условиях. Это роскошнее, чем я мог надеяться в самых смелых своих мечтах.

Он повернулся спиной к своей «квартирке» и увидел стойку, заполненную спектрографами и хроматографами — тут была целая аналитическая химлаборатория, оснащенная по высшему разряду.

— Не представляю, чем занимаются биологи-фрилансеры, но оплачивается это неплохо.

Грант поперхнулась от смеха.

— Это все не мое — взято в аренду моим спонсором.

— Могу я спросить, кто он?

— Фармацевтическая компания.

— И что они с этого получат?

— Будет видно. Но в молекулярной биологии не бывает бесполезных открытий. В самом крайнем случае они устроят передачу патентов, и кто-то другой останется с ними на руках, если станет очевидно, что они не имеют вообще никакой коммерческой ценности.

Некоторое время они сидели на палубе и разговаривали, глядя на гавань. Было влажно, но все еще довольно прохладно; все рыбацкие лодки давно ушли, и пристань была почти пуста. Когда Грант спросила о его детстве, Прабир рассказал о редких поездках с семьей в Амбон, стараясь, не прибегая к явной лжи, создать впечатление, что они путешествовали по всему региону. Но, когда она прямо спросила, чем именно занимались его родители, он сказал, что они были заняты в экспорте морепродуктов.

— Так они разбогатели и перебрались в Торонто?

— Нет. Они оба умерли здесь.

— Прости, — она тут же сменила тему. — А ты хочешь меня о чем-то спросить? Прежде чем поверишь, что я не посажу нас на ближайший риф?

Прабир некоторое время колебался, опасаясь обидеть ее.

— Вы много пьете?

Она обиделась.

— Не в море!

Прабир улыбнулся.

— Нет, конечно, нет. Как я мог забыть о давней морской традиции — трезвости?

— Есть такое, вообще-то. Восходит к закону об охране труда тысяча девятьсот… какого-то там года. — Она восприняла все как шутку, но, кажется, ее это слегка задело. — Я вчера была сильно пьяна?

— Вы вели себя более рассудительно, чем все остальные в баре, — дипломатично ответил Прабир.

Грант резко встала и потянулась.

— Ну, мы договорились, если не передумал. А если возьмешься готовить, то можешь забыть о плате за продукты.

— Это справедливо, — он поднялся на ноги рядом с ней.

— Когда ты будешь готов?

— Когда скажете. Мне только надо забрать вещи и выписаться из отеля.

— Если вернешься через час, то сможем отправиться сегодня утром.

— Через час? — Прабир опешил, но ему было нечего возразить. — Ладно. Тогда я пошел.

Он поднял на прощание руку и направился к пирсу.

— До скорого, — бросила Грант ему вслед.

Прабир прокручивал в голове их разговор, пока шел вдоль пристани, и, внезапно почувствовал приступ паники. Если бы он отправился на какой-то переполненной рыбацкой лодке, то смог бы тихонько сесть в уголке и затеряться среди всеобщей суеты, отгородившись плохим знанием индонезийского. В компании же с Грант, он, возможно, застрянет на недели и не сможет просто так отмалчиваться.

Но это был лучшая возможность добраться до Мадхузре. А у Грант наверняка найдутся занятия поважнее, чем изучать его историю каждую свободную минуту. Хотя они, вероятно, поладят, но он сможет держать ее на расстоянии. Были же у него на протяжении десяти нормальные отношения с коллегами в банке, пусть он и не сказал им ни слова о войне, о родителях или об острове. Ему действительно нечего бояться.

* * *

Перед тем, как выписаться из отеля, Прабир сел на кровать и позвонил Феликсу. В Торонто было восемь вечера, он решил оставить сообщение, а не просто поговорить. Он обещал Феликсу держать его в курсе, но перспектива поболтать о том, о сем совершенно не привлекала его. Их разделяло двадцать тысяч километров, он был сам по себе и не хотел ни на секунду забывать об этом.

На пристань Прабир вернулся в приподнятом настроении, желая немедленно отправиться в путь, после столь долгой задержки. Он бросил рюкзак под свою койку и стал из-за плеча наблюдать, как она задает программу для судового компьютера.

В Амбон Харбор все было автоматизировано, как и в аэропортах. Грант подала заявку на южный маршрут в море Банда, а программа начальника порта передала необходимые данные автопилоту. Двигатели заработали со звуком, напоминающим звук воды в водопроводе, и они сразу же начали выходить из дока кормой вперед. Далее вдоль причала было пришвартованы несколько крупных грузовых судов, но в поле зрения не наблюдалось особого движения, кроме крошечного морского такси и нескольких прогулочных судов.

До входа в гавань было километров десять, а ограничение скорости сделало это путешествие довольно продолжительным. Грант показывала раньше надводные части судна, но по просьбе Прабира вывела на экран схему и всех остальных, а затем дала команду компьютеру показать их в действии.

Топливные элементы корабля одновременно служили батареями и могли заряжаться как от фотоэлементов, установленных на палубе и крыше салона, так и путем заливки метанола, который разделялся на воду и углекислый газ. Один сложный полимер, содержащий и каталитические участки «поджигающие» метанол и внедренные ионы ванадия, которые запасали и высвобождали энергию, переключаясь между степенями окисления. Все задействованные химические вещества были сильно связаны вместе, так что высвобождающуюся воду можно было спокойно пить.

Двигатели тоже были изготовлены из полимера, устойчивых к коррозии электродов и сверхпроводящих катушек, которые с ускорением прогоняли морскую воду по одному из шести каналов, собранных в обтекаемый узел на нижней части корпуса. При отсутствии движущихся частей, единственной постоянной проблемой для таких двигателей были водоросли, которые забивали решетчатые фильтры, защищающие каналы; но даже она обычно решалась автоматически с помощью нескольких импульсов обратной тяги.

— Элегантно, — сказал Прабир. — Именно таким и должно быть судно.

Грант никак не отреагировала на его слова.

— Тебе, я вижу, не очень по душе морская романтика?

— Ха. А вам очень по душе сражаться с канатами и парусами в разгар шторма в Северном море?

Грант улыбнулась.

— Нет, но… — она показала на безоблачное голубое небо. — Мальчишкой ты, наверное, все время проводил на prahus?

Он покачал головой.

— Все работало на дизеле. Мы никогда не жили где-то вроде маленькой деревеньки, где жители строят свои собственные традиционные лодки.

Тут ему даже не пришлось лгать, но каждый раз, когда он начинал говорить о прошлом, он чувствовал, как напрягаются мышцы на лице, будто он что-то скрывает.

— Ну, МГД конечно превосходит дизель, — признала Грант. — Хотя я лично не стала бы употреблять слово «элегантно». В этом смысле обыкновенный угорь оставляет такое судно далеко позади.

Она откинулась на скамейку рядом с консолью; Прабир понимал, что она дразнила его, но не смог устоять перед искушением.

— Это в вас говорит профессиональная предвзятость, — сказал он. — Угорь не оптимизирован для плавания, хотя бы потому, что никак не изменился за последние несколько миллионов лет. Половина его энергии расходуется впустую, только, чтобы поддержать жизнедеятельность: каждую клетку его тела надо кормить, вне зависимости от того, работает она или нет. Как экипаж, который вы не захотели нанять. Множество вещей эволюция делает безупречно: кожа акулы минимизирует турбулентность, панцири ракообразных являются чрезвычайно прочными для своего веса. Но мы всегда можем сделать лучше, копируя ее приемы и целенаправленно усовершенствуя их. Для живого существа все это лишь средство достижения цели. Покажите мне угря без половых желез и я признаю, что природа создает совершенную машину для плавания.

Грант засмеялась, но признала неохотно:

— Ты прав, в том смысле, что на постройку нового судна тратится огромная энергия, но все еще не принято учитывать ее в расходе топлива. Я не хотела бы путешествовать на беременном корабле, особенно когда он станет выбирать себе будущего партнера тараня его. И даже морские инженеры могут обойтись без детей, им нужны всего лишь хорошие проекты, которые будут распространяться меметически. Но все это на самом деле неотделимо от биологии, не так ли? Кто-то, где-то должен выжить и оставить наследство, или кого-то, кто наследует проекты и улучшит их и построит новое судно?

— Очевидно. Я только хотел сказать, что технология потенциально способна сделать лучше, чем природа, только благодаря тому, что это не будет вопросом жизни или смерти. Если организм прекрасно доработан, чтобы добиться максимального репродуктивного успеха, то это не то же самое, что реализовывать идеальное решение для каждой отдельной возникающей проблемы. Эволюция кажется нам изобретательной лишь потому, что нее была масса времени, чтобы перепробовать множество возможностей, но она не может позволить себе действительно рискнуть, не говоря уже о том, чтобы сделать что-то и вправду необычное. Мы можем смеяться над нашими собственными прекрасными ошибками. Все что может сделать эволюция — это убить их.

Грант с любопытством взглянула на него, словно пытаясь понять, почему его это так задело.

— Я не думаю, что мы и вправду расходимся во взглядах, — сказала она. — Я полагаю, я готова принять красоту, в каком бы виде она мне не встретилась. Заляпанный чернилами блокнот поэта-сифилитика восемнадцатого века выглядит просто образцом порядка в сравнении с рядовым геномом млекопитающих: все эти слои переработанных, дублирующих и избыточных генов, появившихся в результате дивергенции. Но, когда я вижу, как, несмотря на это, они функционируют — скрученные в спираль регуляторные сегменты плавно переходят один в другой — до сих пор заставляет шевелиться волосы на голове.

— Но, если сегменты не стыковались друг с другом, — возразил Прабир, — то у вас не было бы предмета для изучения, ведь так? А вы так же восхищаетесь небрежными ляпами в тридцати процентах человеческих эмбрионов, которые имеют такое количество хромосомных повреждений, что не годятся даже для имплантации в стенку матки? Каждый выживший имеет настолько сложную историю, что кажется чудом. Мое представление о красоте не имеет никакого отношения к выживанию: из всего созданного эволюцией, я больше всего ценю те, которые она может вытолкнуть из реальности, просто, когда следующий раз перевернется во сне. Когда я вижу, что-то в природе, что меня восхищает, мне хочется схватить это и бежать: скопировать, улучшить, присвоить себе. Потому что я единственный, кто сделает это для себя. Эволюции же на это плевать.

— Эволюции требуется немало времени, чтобы повернуться во сне, — резонно заметила Грант. — Я значительно больше беспокоюсь, что вещи, которые меня восхищают, могут быть выдавлены из реальности людьми, которым плевать.

— Ага.

С этим не поспоришь. Прабир почувствовал себя глупо из-за того, что позволил себе разглагольствовать.

— Я мог бы приготовить обед, если вы голодны, как, впрочем, и я. Что скажете?

* * *

Вид открытого моря подействовал на Прабира странным образом успокаивающе. И не потому, что вызывал в памяти меньше или менее болезненные воспоминания, чем Амбон или Дарвин — совсем наоборот. Но было нечто весьма обнадеживающее в том, чтобы наконец-то буквально очутиться в положении, в котором он так долго себя представлял. Он так и не достиг обещанной Мадхузре цели: острова, где их будут ждать родители. Восемнадцать лет спустя, он все еще был в пути.

Когда Грант присоединилась к нему на палубе, она вся сияла. Она, должно быть, заметила след смущения у него на лице.

— Я знаю, но ничего не могу с этим поделать, — сказала она. — Такое небо, как это заставляет мое сердце петь. Из-за недостатка солнца в детстве, я думаю — когда я получаю достаточную его дозу, мой мозг просто пытается выработать у меня условный рефлекс, чтобы все время возвращалась за добавкой.

— Не стоит извиняться за то, что счастливы, — сказал Прабир и, поколебавшись, добавил: — На всех, кого я встречал в Амбоне и кто приехал из умеренных широт, солнце оказывало, мне кажется, значительно менее благотворноевоздействие.

— Не могу представить, кого ты имеешь в виду, — на лице Грант отобразилось притворное недоумение. — Имей в виду, у некоторых людей действительно может возникнуть легкий психоз, когда они впервые попадают в тропики. Но, ты же наверняка, сталкивался с этим и раньше?

— Британское владычество закончилось немного раньше моего рождения.

Грант засмеялась и подняла лицо к небу. Прабир оглянулся назад, на Амбон, но серое пятно уже исчезло с горизонта. Он бы с радостью молча постоял несколько часов, но вряд ли стоило на это рассчитывать; что действительно нужно было сделать, так это придумать тему для разговора, которая не станет и дальше подводить к его предположительно прекрасному знакомству со всем, что находилось в поле их зрения. Грант вряд ли вышвырнет его за борт, если поймает на незначительных несоответствиях, но если полуправда раскроется во всей своей неприглядности и ему придется признаться лишь в том, насколько ограниченными и устаревшими на самом деле являются его знания местного языка, обычаев и географии, то он не поставил бы на то, что она не бросит его на ближайшем необитаемом острове.

— Как вы думаете, что здесь происходит? — спросил Прабир. — С животными?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Свежо, — засмеялся Прабир.

— У меня есть кой-какие смутные догадки, — призналась Грант, открывая глаза. — Но ничего, что я бы рассказала, если меня не станут пытать.

— Ой, да ладно! Вы же тут не с другими биологами разговариваете. Я слишком плохо в этом разбираюсь, чтобы распознать ересь, а мое мнение в любом случае никак не повлияет на вашу репутацию. Что вам терять?

Грант улыбнулась и оперлась на поручни.

— Ты можешь разболтать своей сестре; и в каком положении я тогда окажусь?

— Мадхузре умеет хранить тайны, — оскорбился Прабир.

— Ха! Она, но не ты! Теперь видно, насколько я могу тебе доверять.

— Что, если какой-то токсин, — сказал Прабир, — своего рода мутагенный яд, был выброшен на один из здешних необитаемых островов несколько десятков лет назад? Пара-тройка десятков бочек с промышленными отходами, химически похожими на те, с помощью которых вызывают мутации у плодовых мушек?

То, что кто-то взял на себя такой труд, вместо того, чтобы просто сбросить их в море, могло показаться притянутым за уши, но не было невозможным. Вовсе не обязательно, что он наткнулся бы на это место — он обследовал далеко не каждую щель на острове. А то, что токсин стал воздействовать не только на бабочек, а и на другие виды, можно объяснить резким изменением концентрации: возможно, бочки раскололись после нескольких лет воздействия погодных условий или в результате шторма произошел оползень того участка земли, где их сбросили. Или яд просто распространился вверх по пищевой цепочке.

— Особи с благоприятными мутациями процветали и размножались и самые здоровые смогли перебраться на соседние острова. Единственная причина, почему мы не видим особей с неблагоприятными мутациями, это то, что они умирают на месте.

Грант смотрела не него с нескрываемым раздражением — она, казалось, искренне не хотела углубляться в тему. Но и согласиться с его сценарием тоже была не готова.

— Может быть огромное число генетических изменений и можно объяснить воздействием достаточно сильного химического мутагена, но эта модель все равно не имеет смысла. Учитывая все остальное, что мы видели, у некоторой части животных, которым удалось покинуть твой гипотетический остров, должны были наблюдаться хоть какие-то нейтральные отклонения: такие изменения в их анатомии или биохимии, которые не убили бы их и не нанесли бы им значительного вреда, но и не принесли бы вообще никакой пользы. Но до сих пор никто ничего подобного не видел.

— Да, но даже «незначительный» недостаток может стать тяжким бременем, если нужно преодолеть сотни километров, только чтобы тебя заметили. Может быть, мы наблюдали мутантов только с абсолютно положительными изменениями. Я в том смысле, что нужно быть в исключительно хорошей форме, чтобы пролететь весь путь до Амбона с любого из южных островов.

Грант как-то странно посмотрела на него.

— Мутировавшую древесную лягушку нашли в Сераме. Она никак не могла прибыть так далеко с юга, если конечно, не вылупилась на месте, что тоже вполне возможно.

Серам был большим островом всего в десяти километрах от Амбона. Его прибрежная зона была плотно заселена, а в некоторых внутренних районах были вырублены леса и открыты рудники, но значительная часть тропических лесов осталась нетронутой. Если Грант взбредет в голову повернуть на север и отправиться в джунгли, он никогда и близко не окажется с экспедицией Мадхузре.

— Между крупными островами ходят паромы, — напомнил он ей. — Существо вроде древесной лягушки могло спрятаться в ящике с фруктами и даже попасть на борт самолета. Человеческий транспорт может все до некоторой степени усложнить.

— Это правда. Но почему ты решил, что это животное вообще откуда-то прибыло?

Прабир тщательно подумал, прежде чем ответить. И если ему ничего не известно о Теранезии, будет ли разумным предположить, что где-то там находится эпицентр?

— Если она не само животное, — сказал Прабир, — то его родители или прародители уж точно откуда-то прибыли. Если вы проследите мутации к их источнику, то каждое животное должно иметь хоть одного предка, подвергшегося воздействию того же самого мутагена в некоторой точке. Я имею в виду, не будет ли натяжкой предполагать, что независимо от причины, одинаковые условия могут повториться в полудюжине разных мест?

Грант пожала плечами.

— Ты, наверное, прав.

Но прозвучало это так, будто она имела в виду что-то другое.

Прабир попытался понять, что именно, по ее лицу. Если животные не перемещались, что тогда? Любой разлив химикатов, достаточно серьезный, чтобы сохранить свое воздействие на тысячи квадратных километров, вряд ли остался незамеченным так долго. Замалчиваемая ядерная авария была еще менее правдоподобной.

— Вы думаете, это вирус? — сказал он. — Но если он распространился по всем Молуккам, то не будет ли в этом случае в тысячи раз сложнее объяснить, почему мы не наблюдаем нездоровых мутировавших особей? И не будет ли натяжкой считать, что он мог заразить так много различных видов?

Грант была невозмутима, как сфинкс. Прабир скрестил руки на груди и сердито посмотрел на нее: он ведь не просто время убивает, ему действительно интересно.

Он уводил разговор в сторону для отвлечения внимания, но, как и говорил Феликс, его история, придуманная для прикрытия, не была целиком ложной: это было трудом всей жизни Радхи и Радженды, и часть его действительно хотела знать, какое открытие может их ждать, если они смогут завершить его.

— Вместо двух тайн, — сказал он, — одна, но та же самая? То, что делает этих животных столь невообразимо успешными, делает успешным и вирус тоже?

— Мы сначала соберем хоть какие-то данные, — твердо сказала Грант, — а там посмотрим, обнаружится ли что-то. Конец дискуссии. Хорошо?

* * *

Надев наушники, подключенные к планшету, Прабир лежал на своей койке, освежая словарный запас индонезийского. Было уже за полночь, но Грант, похоже, еще не спала и чем-то занималась. Большая часть салона была скрыта рядом шкафчиков, стоящих вдоль койки и слабое свечение вокруг них не могло быть ничем иным, кроме фосфоресценции знака «Выход», но всякий раз, когда он отрывался от своих занятий, то слышал характерный металлический скрип «капитанского кресла». Он понятия не имел, чем она там занималась — при включенном радаре системы предупреждения столкновений и сонаре, не было необходимости в присутствии человека.

Он понял, что все чаще отвлекается от урока. Он нажал паузу и снял наушники. Влажность стала невыносимой; спальный мешок, который он использовал как матрас, был полностью мокрый, а воздух был таким тяжелым, что казалось, будто дышишь через соломинку. Возможно, лучше было бы лечь спать на палубе — они ушли уже достаточно далеко в море, чтобы не беспокоиться о насекомых. Генетическая особенность, которая сделала его в детстве ходячим убийцей насекомых, никак не влияла на современную вакцину — еще один триумф биотехнологий, но попадая на острова с неосушенными болотами, он бы не отказался снова потеть репеллентом.

Он свернул спальник и направился к выходу из салона. Грант сидела за пультом, изучая карту моря Банда, охватывавшую весь регион до самого Тимора. Прабир объяснил, куда он направляется.

— Вам это не помешает?

— Конечно, нет. Иди.

Она повернулась назад к карте. Прабир запоздало подумал, что нарушит ее уединение — на окнах салона не было жалюзи, и ничто не мешало им видеть друг друга, как тогда, когда он находился за шкафчиками. Но она была не против, а когда она выключит экран, ее станет почти не видно.

Раскладывая на палубе спальный мешок, он задумался, должен ли сообщить Грант, что он гей. С одной стороны было бы оскорбительным для них обоих предположить, что это имеет хоть какое-то значение — если только он не полностью ошибся, она была из тех, кто считал само собой разумеющимся, то, что он не попытается воспользоваться их ситуацией и, естественно, со своей стороны не выказывала никаких намерений сделать это. Но он знал, что его суждения в этом вопросе несколько искажены — он настолько привык бежать самой идеи секса, что забыл о том, что другие люди вовсе не обязательно будут рассматривать его через такой же фильтр. Спустя несколько лет после того, как он начал работать в банке, его поставили опекать двоих практикантов, которые попали в отдел, где она работал на месячную стажировку: мужчину и женщину примерно его возраста. Он сделал все возможное, чтобы не утруждать их, памятуя, как сам нервничал в первые недели работы и, был, как ему казалось, одинаково радушен с обоими. Но после того, как они закончили практику, до него дошли слухи, что женщина пожаловалась на его назойливость. Оказалось, он был слишком приветлив. Ему следовало более требовательным.

Над водой шевелился легкий ветерок, и первые пару минут Прабиру было почти прохладно, пока его кожа не вошла в некое липкое равновесие с окружающей средой. Лодка слегка покачивалась, пересекая волны, но здесь это беспокоило его еще меньше, чем в закрытом пространстве салона.

Планшет он прихватил с собой, но слишком устал, чтобы продолжить заниматься языком. Он посмотрел вверх на экваториальное небо, небо каким он его видел из кампунга по ночам: черное как обсидиан, со звездами, закрывающими звезды. Когда он пытался остановить взгляд на одной части неба и нарисовать в голове его карту, мозг переставал удерживать картинку раньше, чем он добирался до границ поля зрения.

Еще несколько часов назад он почти рад был вернуться в море Банда, но когда все детали воспоминаний стали отчетливее в звездном свете, он почувствовал свою связь с окружающим в тысячу раз сильнее. Он чувствовал, как годы тают под тяжестью наваливающихся впечатлений: музыкальных звуков полузнакомого языка, звучащего в ушах и попыток сбежать в сон от влажной тропической ночи. Вот как, оказывается, действует память: размещает похожие моменты один рядом с другим. Нет никакой непрерывной ленты у него в голове, никаких меток даты на каждом образе в памяти. И не имело значения, что случилось с тех пор. Ничто не могло помешать дням и ночам восемнадцатилетней давности стать вчерашним днем.

Он взял планшет и пролистал адресную книгу. Феликс, должно быть еще на работе, но несколько минут они все же смогут поговорить. Хотя он никогда не признался бы в этом, но наверняка обиделся на то, что Прабир лишь оставил сообщение, когда звонил из гостиницы. Он, вероятно, принял бы обычный разговор как компенсацию за пренебрежение. Прабир опустил планшет. Он был уверен, что это сработает, что это поможет — увидеть перед собой лицо своего возлюбленного в Торонто, нарисованное тончайшими световыми мазками. Это прогнало бы все ночные страхи. Но это все равно было бы неким подобием костыля, на который он не хотел опираться.

* * *

Прабир проснулся на рассвете в виду Гунунг Апи, черной вулканической горы, поднимающейся из зелени холмов, возвышающихся над островами моря Банда. Вокруг вершины кружился белый туман — по крайней мере, он надеялся, что это лишь туман. Вулкан был действующим, и хотя он не причинял серьезного ущерба последние пятьдесят лет, в последних отчетах говорилось об облаках горячего газа и пепла, которые извергались каждый месяц или около того.

Апи, Банданейра и Лотар, три основных острова архипелага, находились настолько близко друг к другу, насколько это возможно, чтобы не слиться в подобие сиамских близнецов Амбона. Расположенный на юге Лотар был самым крупным из них, и Прабир мог разглядеть лишь выступающие за него края двух остальных островов.

Он взглянул на салон. Грант, похоже, еще не проснулась, так что он помочился за борт, чтобы не беспокоить ее. Он задумался, остановится ли судно, если он решит нырнуть и поплавать, чтобы освежиться; автопилот, конечно, заметит это, но, как именно он на это отреагирует, зависело от настроек, выбранных Грант. Прабир решил не рисковать.

Он сидел на палубе и наблюдал за вулканом. Над водой разносилось пение птиц, слабая, искаженная версия того хора, который будил его, когда он был ребенком. Он устало рассмеялся. Он и раньше ходил по этому морю, он и раньше видел эти звезды и слышал пение этих птиц… ну и что? Множество людей жили в том же самом городе, где умерли его родители, некоторые даже в том же самом доме. Все казалось ему преисполненным смысла лишь оттого, что он оставил в прошлом целую страну. Это всего лишь место, как и все прочие — оно не может забрать его назад.

Грант вышла из салона и стала рядом с ним, зевая и покачиваясь, но с улыбкой, открытой навстречу распахнутому перед ней виду.

— Я не знаю, как от тебя, — сказала она, — но от меня явно попахивает. Я отправляюсь плавать.

* * *

Они плыли по слегка изогнутому каналу, разделяющему Лотар и остальные острова, мимо инкрустированного мхом голландского форта, направляясь к главному городу Банданейра. Под ними простирался огромный коралловый сад, который было прекрасно видно сквозь воду. Грант едва не падала в обморок от восторга, возбужденно выкрикивая, когда узнавала очередной вид рыб, губок или актиний. Прабир стоял радом, пытаясь сделать вид, что все это для него привычно и неудивительно: пусть даже он и не знает, как называется каждое из этих созданий, он все их видел раньше, когда паром проходил здесь на пути в Амбон. Острова Банда в свое время были весьма известным и популярным туристическим маршрутом; гавань была полна молодоженов из Пекина, лет тридцати и старше, занимающихся подводным плаванием, и — значительно менее успешно и более шумно — катанием на водных мотоциклах. Но где-то между войной, извержением 2016 года и последовавшими за ним мелкими землетрясениями, туристическая отрасль пришла в упадок, как когда-то торговля пряностями.

Найдя свободное место и причалив, они отправились в город. За исключением одного заброшенного современного отеля здания были неплохо отремонтированы, так что у Прабира не возникло ощущения нищеты или упадка — казалось Банданейра сходит в безвестность с достоинством. Люди не торопясь перемещались пешком или на велосипедах. Вулкан нависал над главной улицей, расположившись всего километрах в трех от города, и глядя отсюда, даже предположить было нельзя, что он находится уже на другом острове.

Вскоре их окружила стайка детворы: не попрошаек, а просто любопытных, полных бьющей через край энергией детишек, родившихся уже после того, как отбыл последний турист. Когда на их вопрос Прабир ответил, что они прибыли из «Канады и Уэльса», то ребятня зашлась в приступе хохота — они были, наверное, слишком молоды, чтобы знать о существовании таких мест, и решили, что это какие-то неправдоподобные вымышленные названия. Когда Прабир наконец-то смог сам задать вопрос, ответ хотя и разочаровал его, но был вполне ожидаем: экспедиция биологов здесь не останавливалась.

Один из ребят постарше искренне сказал ему:

— Твоя жена очень красивая. Скажи ей, что она очень красивая.

Прабир перевел комплимент, опустив предположение о том, что они состоят в браке. Еще в Амбоне ему пришло в голову, что во многом было бы проще, позволь они людям считать это само собой разумеющимся, но у него не было возможности обсудить эту идею с Грант, а начинать спор на людях он не хотел.

Грант сверилась со своим планшетом, и они свернули на какую-то боковую дорогу. Дети отстали.

— Вы не скажете мне, куда мы направляемся? — спросил Прабир.

— Вверх, к плантациям мускатного ореха.

— Вряд ли здесь остались плантации. Они заброшены уже десятки лет.

— Леса, плантации, называй, как хочешь. Мы же сюда приехали не о поставках специй договариваться.

Прабир не имел представления, что она надеется тут найти; после веков культивации на островах осталось не слишком много дикой природы. Он подумал, что они бросили здесь якорь, только чтобы расспросить местных жителей о новостях от путешественников, прибывших далеко с юга или порыскать по рынкам в поисках диковинок, которые могли не попасть в Амбон.

Чем дальше они уходили от города, тем больше грунтовка, по которой они плелись совершенно одни, изнывая от жары, заростала травой. У Грант имелась лицензия на сбор образцов в исследовательских целях по всей территории республики, выданная госорганами в Амбоне, но Прабир подозревал, что им следовало получить еще и разрешение самих банданезийцев, прежде чем отправиться на загородные территории. Согласно адат, обычному праву, все прибывающие на остров считались гостями раджи — честь, которая, однако, включала в себя обязанность информировать его о своих перемещениях — но проигнорировав аудиенцию у Его Всечтоугодности, им следовало, как минимум узнать у жителей ближайших деревень, не побеспокоят ли они какие-нибудь родовые святыни. Проблема была в том, что если бы они вернулись в город, чтобы Прабир мог порасспрашивать людей о надлежащем протоколе, Грант довольно скоро поняла бы, что он действует по наитию и стала бы задаваться вопросом, почему она не может сделать то же самое без его помощи.

Узкая, неровная тропинка, в которую превратилась дорога, сначала привела их вглубь плантаций, а затем просто растворилась в растительности. Они медленно пробирались через подлесок. Даже в разгар торговли пряностями плантации не были монокультурными и высокие, цветущие белым деревья канариума перемежались с мускатными деревьями — высаженными, чтобы создать тень для саженцев — казалось, сохранили свое место под солнцем, хотя люди давно забросили их. Пространство между деревьями опять превратилось в джунгли: ротанг и лианы змеились от ствола к стволу, иногда неприятно ощетинившись колючками, и повсюду рос кустарник высотой по пояс. Прабир был рад, что на нем джинсы и сапоги; ребенком он бродил босиком по Теранезии, но теперь его привыкшие к обуви, городские ноги не выдержали бы здесь и пяти минут. Грант пошла дальше и надела рубашку с длинными рукавами, а он через полчаса так расцарапал руки, что, несмотря на жару, завидовал ей.

Он остановился, чтобы отдышаться.

— Если вы скажете мне, что именно вы ищете, то мы, может быть, найдем это немного быстрее.

— Плодоядных голубей, — коротко бросила Грант.

Прабир почти уже было выдал в ответ едкое замечание о трудностях ведения полевых работ столь ограниченными силами, но вовремя остановился. Владельцы плантаций с легкостью могли классифицировать этих птиц как паразитов и истреблять их до полного уничтожения, но их спасла полезная привычка гадить семенами мускатного ореха, обеспечивая естественный посев. Их не слишком преследовали конкуренты и хищники на любом из островов, а здесь для них должен был быть просто рай.

Почему же тогда он до сих пор не увидел ни одного?

Он помнил, что голуби были крупными, шумными и яркой окраски, но знал, что бывают и более мелкие экземпляры, причем некоторые из них могли неплохо замаскироваться в листве. Хотя в любом из здешних мест им вряд ли нужно было оставаться тихими и незаметными. И здесь их должны быть тысячи.

— Мы можем ненадолго остановиться? — спросил Прабир. — Может наш шум отпугивает их.

— Давай попробуем, — пожала плечами Грант.

Прабир простоял неподвижно минут десять, всматриваясь в заросли кустарника. Он слышал вдалеке звуки других птиц и постоянное жужжание насекомых, но ничего похожего на нестройный треск, который он помнил.

Грант не смогла удержаться, чтобы не уколоть его.

— Ну и где они, Зоркий Глаз? У тебя передо мной преимущество и в опыте, и в возрасте, так что, если ты их не видишь, то мы с таким же успехом можем возвращаться на судно.

— Не искушайте меня. — Впрочем, у него была идея получше. — У вас с собой есть камера?

— Да, конечно.

— Можете мне ее дать?

Грант помедлила, затем протянула камеру ему.

Он внимательно осмотрел устройство.

— Сколько же она стоит?

— Пять сотен евро. И это сильно зашкаливает за мою личную границу понятия «одноразовый». Почему ты спросил? Что ты собираешься с ней делать?

— Терпение, — надменно командным тоном сказал Прабир.

Пять сотен евро означали, что оптика камеры дает картинку на порядок-другой лучше камеры его планшета, а стабилизатор у нее скорей всего на лазерном гироскопе, а не на дрянном микромеханическом акселерометре.

Грант села на поваленный ствол дерева, предварительно смахнув труху. Прабир установил объектив камеры на самый широкий угол, направил ее на дерево метрах в двадцати и записал шестьдесят секунд видео. Затем он передал данные на свой планшет по инфракрасному порту.

Теперь ему нужна была программка в три строчки на Рембрандте, его любимом языке обработки изображений. Когда он наблюдал за результатами на экране планшета, Грант увидела выражение удовольствия на его лице и подошла посмотреть, что же он обнаружил. Обведенные программой голубыми светящимися линиями, с полдюжины коричнево-зеленых птичек перемещались вдоль кустарника. Прабир оторвал взгляд от экрана и посмотрел на дерево, но даже сейчас, зная точно, что именно ищет, он не смог увидеть птиц. Программа смогла обнаружить их только благодаря ретроспективному сравнению сотен последовательных кадров, и даже она иногда теряла края контуров на фоне рисунка листьев.

— Ты даже не представляешь, как это бесит, — гневно пожаловалась Грант. — Я выросла на самодовольных шутках биологов о жалких попытках компьютеризировать зрение.

— Все меняется, — улыбнулся Прабир.

Грант была, похоже, всего лет на десять его старше, но эти ее представления казались ему такими же странными, как шутки про летательные аппараты тяжелее воздуха.

— Можешь проиграть еще раз?

— Конечно.

Просматривая запись еще раз, она задумалась.

— Я видела жалящих насекомых, которые так хорошо маскируются. И некоторые хищные рыбы. Но это нечто исключительное.

Она засмеялась и прихлопнула что-то у себя на шее. Прабир ожидал, что она будет в восторге от их находки, но мастерство птиц, казалось, нервировало ее.

Он попытался вспомнить изображения, которые Мадхузре показывала ему еще в Торонто.

— Вы думаете, это голубь, который оказался в Амбоне девять месяцев назад?

Грант пожала плечами.

— Нужны образцы, чтобы убедиться, но выглядит так же.

— Но как вы узнали, что он отсюда? Я думал, никому не удалось проследить, как он попал к торговцу птицами.

— А никому и не удалось. Но это место казалось наиболее вероятным. Я не понимаю, почему больше никто не искал здесь. Может быть просто из-за предубеждения: на этих островах почти не осталось уголков дикой природы, они не очень древние и не являются убежищами для биоразнообразия. Как новый вид может появиться в месте, которое было таким «бесплодным»?

— Вы мне скажите.

— Скажу, когда узнаю.

Грант принесла ружье с транквилизатором. Прабир подправил программу, чтобы контуры отображались с минимально возможной задержкой по времени, но им все равно понадобилось три часа, чтобы поразить первую цель. Когда он подбирал в подлеске спящую птичку, то с тревогой подумал об источнике мутаций. Он все еще считал более чем вероятным то, что он держит в руках недавнего потомка мигранта с Теранезии, но если бы тот принес с собой вирус-мутаген, способный передаваться между видами, десятки тысяч людей оказались бы в потенциальной опасности. Вирусу возможно и понадобилось восемнадцать лет, чтобы преодолеть биохимическую пропасть между бабочками и птицами, но последние были печально известны своей способностью переносить заболевания, потенциально опасные для людей. Он надеялся, что ему удастся получить какие-то четкие ответы от Грант; это было единственное, что могло помешать началу распространения необоснованных слухов, но он должен услышать от нее обоснованное мнение о том, с чем они имеют дело, чем бы оно не являлось.

* * *

Они вернулись на судно в сумерках, грязные и обессиленные, с образцами крови четырех голубей. Прабир смотрел, как Грант готовила образцы для анализа — консервант, предохранявший их от жары, превратил их в сгустки красновато-коричневого желе.

— Вам что-нибудь известно о видах, которые были здесь раньше? — спросил Прабир. — Я не имею в виду со времен голландцев, а лет десять или двадцать назад?

— Есть доклад 2018 года, в котором говорится о полудюжине симпатрических видов Treron, Ptilinopus и Ducula^[18].

— Ducula? Вы это выдумали?

— Нет. Они очень крупные. Императорские голуби.

— А что такое «симпатрические»?

— Извини. Сосуществующие, живущие на одной территории.

Прабир кивнул, стыдясь своей лени — ребенок, который придумал название «Теранезия», не должен был бы задавать такие вопросы. Он никогда не изучал классические европейские языки, но повседневный английский унаследовал достаточно информации, чтобы понять: нужно просто скрестить «симметрию» и «репатриацию».

— Treron зеленого цвета, — сказала Грант, — но остальные обычно имеют яркую окраску, по-видимому ради спаривания. Согласно теории новые виды образуются в первую очередь из-за преобладающего влияния полового отбора, базирующегося на оперении, который, в случае отсутствия хищников, доминирует над потребностью в маскировке.

— Так куда же они все делись?

Она пожала плечами.

— Возможно, их выловили для продажи. За самые красивые экземпляры платят немаленькие деньги, и, к тому же их проще всего поймать.

Прабир не был в этом уверен — плодоядные голуби, это вам не райские птички. Однако после войны настали трудные времена, и, возможно, спрос на них был достаточно велик, чтобы их всех переловили.

Грант открыла панель на стойке с аналитическим оборудованием и вставила один из контейнеров с кровью в гнездо.

— Теперь будем ждать.

Прабир отправился поплавать в безлюдной гавани и не вылазил из воды до тех пор, пока не стемнело настолько, что ему стало казаться, что в темноте есть еще кто-то или что-то. Он забыл взять с собой полотенце, поэтому сидел на палубе, чтобы с него не натекло в салон. Когда он зашел вовнутрь, застигнутая врасплох Грант глянула на него, оторвавшись от работы. Он пошел к своей койке, чтобы натянуть футболку.

— Новости есть? — крикнул он.

— У меня уже есть все последовательности.

— И? — спросил он, подойдя к ней. — Особь, найденная в Амбоне, она из этого же вида?

— Одна из наших последовательностей, — ответила Грант неуверенно, — почти идентична данным из Амбона. И во всех четырех присутствует такой же новый белок крови, как у птицы в Амбоне.

У Прабира улучшилось настроение.

— Итак, вы были правы. Вы все-таки нашли его в естественной среде. Поздравляю!

Грант, однако, выглядела не слишком довольной.

— Что еще? — спросил он.

Она глянула на экран планшета. Прабир смог рассмотреть строчки пар оснований и кладограмму.

— А еще обнаружились генетические маркеры, общие с особями обычной, яркой окраски, которые, как мы считали, полностью исчезли.

Прабир попытался понять, что это значит.

— Вы имеете в виду, что они не были уничтожены, и стали производить совместное потомство?

— Нет, этому нет доказательств. У каждого из собранных нами образцов есть признаки от разных, причем недавних, предков. Я даже уже не уверена, что это все еще не отдельные виды.

— Теперь я в замешательстве, — засмеялся он. — Они одинаково выглядят, у них общие уникальные белки крови, но вы считаете, что у них совершенно разные родословные?

Грант склонилась над столом, опершись на вытянутые руки.

— Я не уверена, но с моей точки зрения это выглядит так, будто на протяжении нескольких поколений они получили одинаковый набор признаков в результате конвергенции, без скрещивания. Что-то способствовало независимому возникновению одинаковых генов для белков крови и маскировочной окраски у, как минимум, четырех различных видов.

Прабир сел на стул рядом с ней.

— Что-то?

Это был абсурд, она наверняка ошиблась, но его багажа знаний вряд ли хватило бы, чтобы указать, где именно в своем анализе она допустила ошибку.

— И что вы предлагаете? У нас тут на свободе ретровирус, который за счет сплайсинга внедряет гены фруктового голубя во все, что заражает — в том числе гены, которые вдруг позволили этим голубям исчезать в листве.

Грант нахмурилась.

— Я еще не полностью распрощалась со здравым смыслом. Но в отличие от тебя, я не думаю, что это вирус.

— Хорошо, ни слова больше о вирусах. Но что тогда? Откуда появились эти гены?

Она опустила глаза, все еще злясь на него. Впрочем, он был уверен, что у нее был ответ, просто она была не готова облечь его в слова.

— Я знаю, как важно для вас проявить осторожность — мягко сказал он. — Но я не собираюсь сливать информацию о вашей теории в «Нейчур» или продавать ваши данные конкурирующей фармацевтической компании. Но, если я рискую стать отцом детей с ярко-зеленым оперением, то не кажется ли вам, что я заслужил право знать?

Он тут же пожалел о своих словах, но выражение лица Грант неожиданно смягчилось.

— Если эти голуби не скрещивались сотни тысяч лет, — сказала Грант, — то все же, что остается у них общего?

— Общая среда обитания, — пожал плечами Прабир.

— И?

— Не знаю. Может быть еще является общей большая часть тех генов, которая досталась им от последнего их общего предка?

— Именно, — сказала Грант. — Но не только активные гены, а целые участки неакотивной ДНК. Ты еще не понял? Вот, откуда берутся все эти «новшества» — это и не «новшества» вовсе! Не могут функциональные гены появиться из ниоткуда в течение двух-трех поколений. Это невозможно! Из случайной последовательности аминокислот может образоваться лишь вырожденный, а не даже просто бесполезный белок; фолдинг такого вырожденного белка непредсказуем. Белки же этой крови прекрасно сформированы: энергетическая кривая их конформации имеет почти такой же резкий провал, как и кривая гемоглобина. И то же самое с морфогенетическими пигментными белками, благодаря которым возможен камуфляж. Вероятность того, что это произойдет случайно — de novo^[19], за период времени, о котором мы говорим — равна нулю. Так или иначе, эти птицы должны были восстановить и заново активировать гены, доставшиеся им от давнего общего предка. Будто они забрались в архив и смахнули пыль с чертежей, которые не использовались миллионы лет.

Она встряхнула головой, неуверенно улыбаясь, будто была потрясена собственной дерзостью, но торжествуя в глубине души.

— Я это подозревала с самого начала, но не могла поверить, а сейчас это лучшее объяснение наших результатов.

Прабир все еще осмысливал сказанное ею.

— Вы хотите сказать, что все эти различные виды голубей нашли способ, как воскресить ископаемые гены, похороненные в глубинах их ДНК, и эти признаки проявились у всех них из-за того, что этих артефактов оказалось в сумме чрезвычайно много?

— Именно так.

— Так они стали выглядеть, как когда-то их предки, которым камуфляж был необходим для того, чтобы прятаться от какого-то свирепого хищника? И, по-видимому, они не только утратили свое роскошное оперение, но и потребность наличия его у потенциального полового партнера, ведь в противном случае они все должны были уже вымереть.

— По-видимому, да.

— И когда древесная лягушка или летучая мышь проделывает такой же фокус со своей ДНК, результат получается пусть и отличный, но все равно полезный, потому что они возвращаются к тому, что было полезно для какой-то лягушки или мыши миллионы лет назад.

— Да. Такова теория.

Прабир провел рукой по лицу; он совершенно забыл, насколько устал — после девяти часов утомительной прогулки по плантации у него в голове была полная каша.

— Вроде пока понятно. Но объясните мне вот еще что, только медленно: почему такое случилось со всеми этими видами? И как?

Грант поколебалась, будто раздумывая, не пора ли подвести черту, но потом, вероятно, решила, что терять ей больше нечего.

— Я думаю, — сказала она, — что единственная причина такой врожденной способности — реакция на генетические повреждения. Никто никогда раньше не видел, чтобы репарация действовала таким образом, но давно известно, что активные гены могут подвергаться ряду повреждений, которые не затрагивают остальную часть хромосомы. Реактивация вышедших из употребления старых последовательностей может оказаться «крайней мерой» механизма репарации, поскольку возможно, даже накопившиеся в них в течение долгого времени случайные ошибки копирования нанесут меньший вред, чем какое-то поражение современных генов.

Прабир не решился произнести это вслух, но все сказанное сильно смахивало — отчего становилось жутко — на восстановление компьютера in extremis^[20] из давно заброшенной архивной копии. А еще, это настолько выходило за пределы существующих представлений о геноме, что нежелание Грант обсуждать эту гипотезу, показавшееся Прабиру признаком паранойи, теперь выглядело нормальным проявлением инстинкта самосохранения.

— А это может пригодиться для того, например, чтобы остановить развитие рака в соматических клетках? — предположил он. — Если, скажем, какой-то из генов регуляторов роста в клетке в моем кишечнике был поврежден, клетка может реактивировать копию гена, который был случайно дублирован тысячи поколений назад и с тех пор не использовался?

— Именно. Обычно это не приводит к каким-либо видимым проявлениям: если взрослый организм начинает производить архаичный белок в нескольких клетках кишечника, или кожи, это не изменит его общую анатомию. И даже если процесс начнется на ранней эмбриональной стадии, то, как правило, его результатом окажется одна видоизмененная особь, у которой будет совершенно нормальное потомство. Для того, чтобы эти изменения передались по наследству, нужно, чтобы процесс включился в зародышевых клетках, что, по-видимому, здесь и произошло, только не спрашивай меня почему — пока что я не имею ни малейшего понятия.

— Хорошо. Но, если это реакция на генетические повреждения, то, что послужило ее причиной? Разве, даже в этом случае, могло обойтись без воздействия мощного мутагена, пусть даже то, что мы видим, скорее следствие того, что животные преодолели это воздействие, а не стали его жертвой?

— Возможно. Если только не произошло ложное срабатывание; если только это не было избыточной реакцией на какое-то другое воздействие.

Грант взяла со стола планшет и пролистала последовательность кодонов.

— У меня даже близко нет ответов на все вопросы. Единственный способ разобраться в этом — распутать весь механизм: идентифицировать гены, которые были активированы в каждом, подвергшемся влиянию, виде, затем посмотреть, какие белки они закодировали, какие функции выполняли и что активировало их в первую очередь.

Прабир застонал.

— «Каждый, повергшийся влиянию, вид». И почему меня совсем не радует смысл этой фразы?

Грант презрительно посмотрела на него, словно старшина на новобранцев.

— Еще немного работы в поле тебя не убьет. Тебе не на что жаловаться, подожди, когда доживешь до моих лет.

— А вы подождите, пока просидите десять лет за столом.

Она вздрогнула.

— Тем больше оснований хотеть вместо этого побыть здесь. Ты к тому же вырос среди этих существ, не так ли? Отнесись к этому, как к возможности воссоединиться со старыми друзьями детства.

— Друзьями детства… — Прабир слез со стула и похромал через салон на камбуз. — Вы имеете в виду Бэмби и Годзиллу? Или их общих пра-пра-прародителей?

(обратно)

9

Прабир снова спал на палубе, позабыв про бессонницу. Проснулся он с первыми лучами солнца, с болью во всем теле, но наполненный беспричинной радостью, чего с ним не бывало уже много месяцев.

Он нырнул в воду и не торопясь сплавал до навигационного буя и обратно, просто, чтобы размяться. Люди в отходящих от пристани утлых рыбацких лодчонках что-то приветственно выкрикивали, а давящий жар приближающегося рассвета казался в воде совершенно неощутимым. В Торонто он некоторое время занимался плаванием, наматывая круги перед работой в бассейне, полном фанатиков с противотурбулентной депиляцией по всему телу и часами с модулем псевдо-ИИ^[21], дающим советы при каждом взмахе. Все это напрягало его еще больше, чем ничегонеделание, так что он бросил эти занятия. Правда, в свете вчерашних вечерних откровений, причина его солнечного настроения казалась не столь загадочной. Даже если теория Грант окажется ошибочной, собранные ими данные позволят пролить свет на происходящее. Это было не совсем то, что привело его сюда, но чем больше он размышлял об этом, тем больше казалось, что это ключ ко всем его страхам. С тех пор, как Мадхузре рассказала ему про экспедицию, он воспринимал распространение мутаций, как какую-то неясную злую силу, дотянувшуюся с Теранезии, чтобы вернуть ее обратно под свою власть, стирая из реальности саму мысль о том, что ей удалось сбежать. Это было столь же безумно, как и лепет юродивого в Амбоне, но чем больше об этом эффекте появится фактического, на молекулярном уровне, материала, тем сложнее будет поддерживать это заблуждение. Могут понадобиться еще десятки лет, чтобы полностью понять происходящее, но даже незначительное участие в приближении этого события даст ему возможность почувствовать себя менее беспомощным, менее подавленным. Именно за это всю жизнь боролись его родители: не просто объяснить происхождение бабочек, но и развеять полностью порочную иллюзию того, что у природы — или какого-то суррогатного божества — есть замысел или умысел в отношении кого бы то ни было.

На середине пятого заплыва к бую, он заметил появление Грант.

— Я думала, тебя похитили, — шутливо прокричала она.

— Простите. Я увлекся.

— Я не виню тебя. Здесь невероятно красиво!

Они как раз находились над красным коралловым выступом, украшенным фестонами анемонов, вокруг которого кишели крошечные яркие рыбки — все это находилось метрах в шести под ними, но просматривалось настолько отчетливо, будто это были шесть метров воздуха, а не воды.

Прабир внезапно почувствовал желание рассказать ей все начистоту — независимо от того, насколько важным окажется его рассказ о бабочках, он устал от стоящей между ними лжи. Он доказал, что полезно, когда он под рукой, пусть даже больше в роли технического помощника ad hoc^[22] или мальчика на побегушках, чем специалиста по межкультурным связям. И, конечно же, она должна понять его нежелание раскрыть всю историю семьи незнакомке.

Он пытался придумать, с чего начать.

— Как ваша семья отреагировала на ваши вчерашние новости?

Он не подслушивал — она разговаривала с сыном, сидя прямо перед Прабиром, когда он направлялся спать на палубу.

Грант нахмурилась.

— Новости? Ты имеешь в виду результаты по голубям? Я не могу рассказывать им об этом — в моем контракте есть специальный пункт о неразглашении.

Прабир был шокирован.

— Но вы…

— И ты тоже не должен никому об этом рассказывать. Особенно это касается твоей сестры.

Прабир собрался было возразить, что он-то не связан никаким контрактом, но ему показалось не слишком хорошей идеей, убедить ее в том, что она поступила неразумно, доверившись ему.

— Что же случилось с сотрудничеством между учеными? — сказал он.

— Добро пожаловать в реальный мир.

— И вам это нравится?

— Я просто без ума. Мне нравится, когда мне затыкают рот.

Грант раздраженно смахнула какую-то букашку с рукава своей футболки.

— Тогда зачем вы делаете это? Зачем подписали контракт? Разве вы не могли вместо этого присоединиться к университетской экспедиции?

— У меня нет соответствующего образования. Каждый, кто участвует в экспедиции, где-то получает зарплату — подневольный студенческий труд, как в случае с твоей сестрой — это исключение. В том маловероятном случае, что мне вообще разрешили бы в ней участвовать, я должна была бы платить за эту привилегию. Мне нравится то, чем я занимаюсь, но если я не занимаюсь этим в благотворительных целях. У меня есть семья, которую мне надо содержать.

Прабир не собирался делать вскрытие чьим-либо карьерным решениям.

— И как долго он будет действовать? Кляп?

— По-разному. Некоторые вещи юристы могут разрешить опубликовать уже через пару месяцев. А некоторые — через годы.

До него внезапно дошло, что его родители ничего не опубликовали за все годы пребывания на острове. Они взяли деньги у «Силк Рэйнбоу». Они, должно быть, заключили такую же сделку.

— Ты в порядке? — нахмурилась Грант.

— В боку закололо.

— Ты не собираешься с отвращением покинуть меня?

— Вряд ли.

Это не должно было так сильно его задеть. Они пошли на небольшой компромисс, чтобы сделать что-то, что в противном случае вообще не было бы сделано. Когда он начал думать о них, как о не имеющем никаких изъянов, безукоризненном идеале?

Грант направилась назад к лодке.

— Новые правила. Первый, кто вылезет из воды, готовит завтрак! — прокричал Прабир ей вдогонку.

* * *

Для сбора образцов Грант выбрала шесть небольших островов, расположенных вдоль дуги, проложенной от юго-восточной части острововБанда до островов Кай. Все они были необитаемы, если только там не было поселений настолько незначительных, что они укрылись от внимания официальных картографов. Третий остров находился всего в семидесяти километрах на северо-восток от Теранезии, немного ближе, чем острова Танимбар на юг — если бы он был нанесен на карту во времена Прабирова детства, то они с Мадхузре, возможно, в итоге пристали бы его берегу.

Когда он присоединился к Грант в Амбоне, то вообразил, что он каким-то образом сможет «вырулить» ее к источнику мутаций — черта с два! Но маршрут, который она выбрала, должен был привести их почти так же близко, как ему хотелось. Ему оставалось только надеяться, чтобы это не выяснила экспедиция биологов, ведь тогда они направятся в тот же район; было бы наивным полагать, что Мадхузре — низшая из низших в академической иерархии — своими теориями и планами сможет повлиять на маршрут корабля, полного специалистов.

Они вышли из бухты Банда сразу после полудня и к закату прибыли к первому из островов. Они бросили якорь в сотне метров от берега и весь вечер расслаблялись, выискивая развлечения в сети. Прабир с удивлением выяснил, что Грант, как и ему, нравится музыка Мадагаскара, но знает она о ней значительно больше. Через некоторое время он бросил соревноваться с ней в знании имен и названий, и просто позволил ей поразить его своими познаниями.

Вдруг Грант вздрогнула.

— Без четверти десять! Я обещала Майклу позвонить в обед.

Прабир вышел на палубу, чтобы оставить ее одну. Он уселся на поручни на корме, слегка покачиваясь, чтобы сохранить равновесие, все еще слыша звуки валихи у себя в голове.

Он знал, что никогда не сделал бы этого, если бы стал раздумывать. Вытащив свой планшет, он быстро нажал подряд три кнопки.

— Как дела? — усмехнулся Феликс с экрана.

— Поначалу было странно вернуться, — пожал плечами Прабир, — но я начинаю привыкать. Как работа?

— Тупость такая, что нет слов. Мне противно даже слышать о ней. Какие-нибудь признаки Мадхузре?

— Пока нет. Я думаю, что мы движемся в одном направлении, но пересекусь я с ней или нет — это большей частью вопрос везения.

— Я могу позвонить ей, — осторожно сказал Феликс, — и сказать ей, что ты в пути. И при этом она не сможет надавить, чтобы заставить тебя вернуться, даже если захочет. И возможно воспримет всю ситуацию проще, если будет в курсе.

— Я не думаю, что это хорошая идея.

— По сравнению с чем? С тем, чтобы явиться без предупреждения?

Прабир всерьез задумался о его предложении. Но зачем рисковать тем, что он может оттолкнуть ее, если нет никакой уверенности в том, что их пути пересекутся.

— Не волнуйся об этом, — сказал он. — Если мы встретимся, мы с этим разберемся. Если же нет, то я признаюсь ей во всем, когда мы вернемся в Торонто, а она просто посмеется и тут же простит меня.

Он рассказал, сколько мог о банданезийских голубях; Феликс, казалось, не удивился и не обиделся из-за того, что не может узнать об остальном. Они проговорили почти полчаса, пока Феликсу не настало время заливать реагент в емкость автоматической капельницы.

Когда окно связи закрылось, и Прабир поднял вверх глаза, которые еще не отвыкли от яркости экрана, то почувствовал себя невыразимо странно. Это был не просто приступ одиночества — он вообще не был уверен, что у них с Феликсом слишком много общего. Будто прерывалось соединение, затухало изображение, и иллюзия целого мира рушилась у него на глазах, не оставляя ему ничего, кроме тьмы и механической колыбели моря.

Он сидел на поручне, глядя, как в кабине то улыбается, то смеется Грант, и ждал, когда это чувство пройдет.

* * *

Они обходили остров вокруг, с помощью сонара изучая окаймляющий его риф, пока не нашли безопасный проход к небольшому песчаному пляжу. Грант встала на якорь на глубине метра, после чего они высадились на берег. Прабир смотрел вниз на мелкий, цвета кости песок с поднимающейся дрожью узнавания, но он позволил этому чувству пройти сквозь себя, не пытаясь ни бороться с ним, ни найти его первопричину.

Он нашел какую-то тень, и сел, чтобы натянуть сапоги, оглядываясь на залитую солнцем поверхность моря. Серебряное на бирюзовом — пейзаж был неотличим от того, который он видел тысячи раз. Память оказалась сильнее, чем зрение: пока он затягивая шнурки, в членах его образовалась какая-то удивительная легкость, а боль от прогулки по плантации уступала место уверенности и раскованности. Его небольшой заплыв в Банда Харбор вряд ли смог бы вернуть его телу детскую легкость и гибкость, но где-то в нем еще остались следы тех ощущений, которые он испытывал, купаясь в этом море каждый день.

— Ты готов? — спросила Грант, указав на пристегнутый к поясу миноискатель.

Прабир нажал кнопку самодиагностики на своем устройстве — оно успокаивающе звякнуло и поморгало зеленым огоньком, что бы это не обозначало.

Весь остров был покрыт невысокими джунглями, а всю почву пронизывали мертвые кораллы, должно быть выросшие в бытность острова подводным вулканическим пиком. Едва они прошли первые пальмы, как их окружило облако мелких зеленых и беспощадно кусающихся мушек.

Им пришлось отступить на пляж. Грант прикрывала глаза рукой, пока Прабир обрызгивал ее репеллентом со всех сторон. Казалось, ее настолько беспокоит эта процедура, что она не находит себе места — Прабир же даже запаха не чувствовал.

— У вас же нет аллергии на это средство? — Он проверил предупреждающие надписи на банке — если у нее случится шок, ему придется сломя голову мчаться на судно, в медицинский отсек.

— Нет, просто спрей холодный.

Когда они поменялись ролями, Прабир понял, что она не шутила — средство испарялось настолько быстро, что казалось, будто это душ из мелких ледяных брызг.

— Если мы перестроим себя так, чтобы потеть изопропиловым спиртом, то влажность не будет оказывать влияния на эффективность процесса. Что вы думаете? — вслух рассуждал Прабир.

Грядет революция. Но для всякой революции требуется время.

— Я думаю, что ты перегрелся на солнце.

Они снова отправились в джунгли. Насекомые отступили, но подлесок оказался еще более труднопроходимым, чем в Банданйере — пространство между привычными папоротниками было забито плотным, колючим кустарником, которого Прабир никогда раньше не видел. Он отломал кожистую, с колючками ветку и протянул ее Грант.

— Для чего эти колючки? Я знаю множество птиц, которые едят свежие побеги, но кому может захотеться попробовать такие вот старые и жесткие?

— Понятия не имею. Насколько я знаю, все ящерицы здесь насекомоядные. В принципе мы забрались достаточно далеко на восток, чтобы здесь могли быть олени, но их сюда должны были завезти люди. Если будешь настаивать, я попробую разобраться позже.

Прабир бросил ветку к себе в рюкзак.

— Вы думаете, растения тоже могли подвергнуться воздействию?

— Возможно, их просто занесло откуда-то ветром.

Вдруг она схватила его за плечо.

— Смотри!

В десяти метрах от них на ветке сидел, глядя на них, черный как смоль какаду, точно такой же, как тот, которого они видели в Амбоне.

— Это в подтверждение теории миграции, — сказал Прабир.

— Если четыре различных вида на Банданейре — не согласилась с ним Грант, — смогли путем конвергенции превратиться в один, я не вижу, почему бы подобному не произойти и здесь и в Амбоне независимо.

Прабир с беспокойством тщательно изучал птицу. Растущие из клюва зубы не только сцеплялись с поразительной точностью, они были еще ограничены со стороны челюсти, в том месте, где сходились ее верхняя и нижняя половина, а на изогнутом крюком участке отсутствовали вообще. Даже если это не давало какого-либо особого преимущества, то вряд ли возможна ситуация, чтобы оно оказалось совершенно бесполезным — всегда можно что разломать или размолоть. Но, если особая форма клюва, ориентированная на рацион обычных черных какаду, сформировалась, по идее, намного позже того момента, когда их предки отказались от самой идеи зубов, то каким же образом гены древних рептилий, предположительно ответственные за их повторное появление, стали включаться и выключаться именно в нужных местах? Зачем вдруг два набора генов, которые никогда ранее не проявлялись в одном животном, вдруг стали так гармонично взаимодействовать?

Грант подняла ружье с транквилизатором и прицелилась. Дротик попал в цель и застрял, но снотворное подействовало не так быстро, как на значительно меньшего по весу голубя. Какаду взвился со своего насеста с пронзительным возмущенным криком, лишенные оперения красные щеки налились синевой, и птица рванулась в их сторону, почти долетев до них, прежде чем упасть.

Прабир начал пробираться вперед, чтобы найти трофей в подлеске, пока траектория его движения была еще свежа в памяти. Грант последовала за ним. Они прочесывали кусты вместе минут пять, но безуспешно — птица должна была быть достаточно тяжелой, чтобы провалиться сквозь растительность прямо на землю.

Внезапно Грант выругалась.

— Что? — спросил Прабир, отрываясь от поисков.

Она обеими руками отодвинула в сторону кусты и листву; может быть, она злилась, из-за того, что не может забрать свой трофей.

— Подойди и взгляни на это, — сказала она.

Прабир подчинился. Крошечные черные муравьи кишели на неподвижном существе, которое уже было больше розовым, чем черным. Потому что было почти наполовину съедено.

— Тебе показалось, что он был похож на падаль, когда упал на землю?

— Вряд ли.

Прабир с опаской протянул руку — он не очень-то хотел сражаться с муравьями за их пищу, но придется потратить слишком много сил, если сдаваться и отправляться искать другой образец каждый раз, когда случится что-то подобное.

— Будь осторожен.

Совет Грант был излишним.

Он взялся за одно крыло большим и указательным пальцами и попытался стряхнуть муравьев. Те немедленно заползли к нему на руку и он, бросив мертвую птицу, начал смахивать их. От большей части он избавился за несколько секунд, но оставшиеся продолжили свое дело и доставляли ему невыносимую боль — они, то ли жалили, то ли кусались — трудно было понять из-за их размера.

Грант вытащила репеллент и обрызгала его руку — никогда раньше они не делали этого столь тщательно. Состав сам по себе причинял острую боль из-за того, что кожа потрескалась во многих местах.

— Ты в порядке?

— Да, да.

Он чувствовал пульсацию в руке, но если его и ужалили, то никакой общей реакции организма не последовало.

Грант опрыскала свою правую руку и тушку, затем отломала ветку от куста и воспользовалась ей как крюком. От тела птицы осталось не так уж и много, но и этого должно было с головой хватить для анализа ДНК.

— По крайней мере, это были не муравьи-легионеры, — пошутила она. — Мы были бы рады спасти хоть что-то.

Прабир нервно посмотрел на землю.

— Да, но я не думал, что мы в Гватемале.

Возможно, из-за своего старого имплантата он смотрел на насекомых Теранезии через розовые очки, но он был уверен, что среди них не было настолько агрессивных как эти муравьи.

— Если все дело, — сказал Прабир, — в реакции на генетические повреждения, то нельзя ли выявить это с помощью какого-нибудь эксперимента уже сейчас? Плодовых мушек облучают всевозможными дозами радиации уже сотню лет.

Грант была далеко впереди него.

— Может быть, уже выявили. Но одна или две индивидуальных восстановленных особенности вовсе не обязательно будут выделяться на фоне действительно случайных мутаций. Ведь это не выглядело бы так, будто организм целиком регрессировал к архаичной форме, которую любой компетентный палеоэнтомолог опознал бы мгновенно. Я думаю, то, что происходит с замещаемыми органами у некоторых мутантов, происходит из-за того, что часть зародыша изменяется не синхронно с остальным; результат не является вредным, так как многое сохраняется в промежутке, но это приводит к тому, что детальная анатомия не является ни современной, ни архаичной.

— Точно. — Прабир все еще не понимал, каким образом зубы у какаду оказались расположены настоль эффективно, но он не настолько разбирался в вопросе, чтобы обсуждать его со знанием дела. — Но, если вы посмотрите на оригинальную ДНК голубей с Банданейра, вы сможете увидеть, откуда появились восстановленные особенности? Можете определить, какие последовательности были удалены, а какие активированы у птиц, которых мы видели?

Грант покачала головой.

— Я не думаю, что мне удастся сделать это, пока я не пойму, как работает процесс восстановления. Исходная последовательность может быть вырезана и «вклеена» с помощью слайсинга в новое место и, даже поиск по всему геному на предмет частичного совпадения не обязательно позволит обнаружить ее.

Прабир обдумал ее слова.

— Так все, что вам на самом деле нужно — это поймать ее, так сказать, на месте преступления. Вместо того, чтобы наблюдать геномы в состояниях «до» и «после», если нам удастся найти животное у которого процесс еще не закончился…

— В идеале, да, — сказала Грант. — Хотя я не очень представляю себе, как мы сможем отличить такое животное. Я не знаю, кого нам следует искать.

Он тоже не знал. Но, если это и происходит, то, скорее всего и наиболее явно на острове, где произошло впервые.

Непроходящий страх того, что Грант может наказать его, был абсурдным — ведь они же теперь друзья? И как бы она не разозлилась на то, что он ей лгал, она вряд ли бросит его здесь.

Но Мадхузре обещала молчать. Что она почувствует, когда узнает, что он первым нарушил молчание, не посоветовавшись с ней? И, если Грант, с его помощью, сделает какое-нибудь сенсационное открытие, оно не станет общественным достоянием, а останется в распоряжении ее спонсоров.

— Так что, — спросил он, — все, что нам остается — это собрать, как можно больше образцов, в надежде, что нам повезет?

Грант стоически расправила плечи.

— Увы, это так. Если не знаешь, что ищешь, не остается никакой альтернативы массовым убийствам.

* * *

Они пробыли на острове еще шесть дней. Прабир так и не смог привыкнуть к тяжелой, монотонной работе, но некоторый положительный момент был в том, что он уставал настолько, что засыпал мгновенно, стоило ему принять горизонтальное положение. Они обнаружили еще двадцать три предположительно новых вида животных и растений, хотя Грант отметила, что пара-тройка из них могли быть еще просто не занесены в таксономические базы данных.

Второй остров находился на расстоянии еще одного перехода, продолжительностью в полдня. В течение часа после высадки на берег они увидели, казалось такой же кустарник, таких же мух и таких же злобных муравьев. Они отправились еще глубже в джунгли, оставаясь в виду друг друга, но собирая образцы независимо один от другого. Прабир соорудил программу, которая, получив изображение с камеры планшета, осуществляла визуальный поиск по базам данных на предмет совпадения с описанными ранее видами. Грант пренебрежительно отнеслась к такому подходу — у нее не было энциклопедических знаний о дикой природе региона — но, она, казалось, научилась находить то, что нужно, по самым незначительным признакам в строении тела или окраске. В конце дня, если судить по уже упорядоченным результатам, их КПД оказались практически одинаковыми.

Прабир остановился возле белой орхидеи с одним колоколообразным цветком диаметром в полметра. Ее толстый зеленый стебель обвивал ствол дерева и заканчивался клубком белых корней, которые, цепляясь за кору, частично образовали грибовидный нарост, а частично болтались в воздухе. В зеве цветка сидело насекомое — жук с радужными зелеными крыльями. Прабир присел на корточки, чтобы получше того рассмотреть — он был почти уверен, что это тот же вид, который он обнаружил на предыдущем острове и который, как оказалось, повергся изменениям. Если так, то этого стоило прихватить для сравнения.

Он опрыскал жука инсектицидом и подождал несколько секунд. Но не было, ни предсмертного танца, ни обычных конвульсий. Тогда он взял жука за бока и попытался выдернуть, но тот, казалось, был привязан к лепестку.

Цветок начал закрываться, плавно сжимая лепестки. Прабир отдернул руку, но цветок потянулся за ней — клейкие выделения, которые держали жука, приклеили пальцы Прабира к его панцирю.

— Съешь меня, съешь! — засмеялся он.

Он схватился за стебель растения, и начал тянуть руки в разные стороны, пытаясь вырваться, но его сил оказалось недостаточно, чтобы разрушить клейкую массу или разорвать растение. Его будто приклеили суперклеем к сверхпрочной веревке, обмотанной вокруг дерева.

Цветок уже свободно обхватывал его предплечье, но не прекратил рефлекторных действий. Прабир старался сохранять спокойствие: плотоядным растениям требовались дни или даже недели, чтобы переварить несколько мух; он надеялся, что тот не выделял каких-нибудь веществ, способных разъесть его плоть до кости. Он нащупал свой карманный нож и вонзил его в растение. Оно оказалось жестким и волокнистым, как пальмовый лист, но проткнув его, Прабиру удалось достаточно легко вырезать кусок вокруг жука. Орхидея сразу же начала разворачиваться, возможно, потому, что он устранил источник раздражения. Но почему же она не сомкнулась вокруг одного только жука?

Грант, должно быть, видела, как он сражался с растением, и подошла к нему с озабоченным видом, перетекшим в вопрошающую улыбку, как только она поняла, что он не пострадал.

С помощью лезвия ножа ему удалось отсоединить один палец от жука. Грант взяла его руку, чтобы рассмотреть то, к чему все еще был приклеен его большой палец.

— Удивительно.

— Вы не против? — спросил Прабир, отдергивая руку назад. — Если подождете несколько секунд, сможете рассмотреть получше.

Он всунул кончик ножа между пальцем и панцирем и наконец-то полностью оторвал жука, вместе с прилагающимся фрагментом орхидеи.

Грант взяла его и внимательно осмотрела.

— Я была права. Это приманка.

— Вы шутите.

Прабир забрал жука и поднял его к свету, чтобы получше рассмотреть край лепестка. То, что он принял за насекомое, оказалось искусно раскрашенным узелковым утолщением, растущим прямо из лепестка.

— Так что, появляется жук и пытается спариться с этой штукой?

— Или жук, чтобы спариться, или что-то еще, что пытается съесть «жука». Для орхидей обычное дело иметь один лепесток, который выглядит, как женская особь пчелы или осы и использовать его в качестве приманки для опыления. Но сдается мне, что с подобным клеящим веществом все должно было закончится не просто легким посыпанием пыльцой.

Прабир еще раз внимательно посмотрел на поврежденную орхидею. У нее не обнаружилось никакой емкости для пищеварительных соков, но, возможно они выделялись, когда лепестки полностью закрывались.

Он вернул приманку обратно Грант.

— Вам не кажется, что она похожа на особей того измененного вида, что мы обнаружили пару дней назад?

— Темно-зеленые блестящие крылья, около двух сантиметров в длину? Ты представляешь, сколько жуков подходит под это описание?

— А я думаю, они выглядят одинаково. — Прабир ожидал, что она станет возражать, но она промолчала. — Если это так, то не будет ли простое совпадение притянутым за уши? Для процесса, который пробудил древние гены в этой орхидее, чтобы так хорошо приспособить ее к результатам такого же процесса у жуков…

— Но они могли находиться здесь вместе на протяжении миллионов лет. Не исключено, что два признака, проявившихся независимо друг от друга, могли воспроизвести древний акт мимикрии, — сказала Грант, защищая свою точку зрения.

— Но я не думаю, что жук будет выглядеть в точности, как любой из его предков. По вашим же словам смешанный эмбриогенез приводит к измененному строению тела.

— Приманка тоже может иметь измененное строение.

— Может. Но с точно таким же результатом? При совершенно другом морфогенезе?

Грант посмотрела на него с раздражением.

— Я не думаю, что они выглядят настолько похожими.

Они все сфотографировали, и им не пришлось ждать возвращения на судно, чтобы сравнить снимки. Прабир вывел изображение на экран планшета и протянул его Грант.

— Ты прав, — признала она после почти минутного молчания. — Они очень похожи.

Она подняла глаза от экрана.

— Я не могу это объяснить.

Прабир сдержанно кивнул.

— Не волнуйтесь, вы разберетесь в этом. Из всего, что я слышал, ваша теория имеет хоть какой-то смысл.

— Ты имеешь в виду, по сравнению с высоко оцененной теорией Божественного Космического Экотропизма Пола Саттона? — сухо спросила Грант.

— Я не это имел в виду. Последний раз я слышал от Мадхузре, что все ее коллеги по университету полностью в тупике, так что у вас еще есть перед ними преимущество.

Грант устало улыбнулась.

— Спасибо за доверие. Но я помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы эту идею признали. Ты и вправду думаешь, что эти люди могут быть более обходительны с твоей сестрой?

* * *

Третий из островов, выбранных Грант, был самым большим — почти три километра в поперечнике. Еще только две недели назад это показалось бы мелочью для привыкшего к городу Прабира — во время обеденных прогулок по Торонто он часто проходил такое расстояние. Но площадь этого острова была в восемь раз больше общей площади предыдущих двух островов, на изучение каждого из которых было затрачено по шесть дней немалых усилий, и, когда он увидел густые джунгли, протянувшиеся от берега до низких лесистых холмов, то только тогда окончательно осознал весь масштаб предстоящей работы. И чувство это было гораздо сильнее, чем то, которое он испытывал, пролетая над океаном или континентом. Вероятно, еще и потому, что Грант была намерена собирать образцы, не пропустив ни единого квадратного метра.

Проход между рифами они обнаружили прямо по курсу, едва подойдя к острову. Было едва за полдень, но Прабир выпросил целый выходной перед тем, как высадиться на берег. Кончилось тем, что они часа три плавали вдоль рифа с маской и трубкой, фотографируя, но не собирая никаких образцов: лицензия Грант не распространялась на водный мир и по всему было похоже, что влияние мутаций тоже.

Прабира охватило чувство покоя, исходящее от залитой солнцем водной глади — невозможно было не поддаться очарованию буйства цветов коралловых рыбок или чудной анатомии беспозвоночных, цепляющихся за кораллы. Все здесь казалось прекрасным и неземным, ослепительным и недостижимым. Тысячи нежных, полупрозрачных личинок рыб могли погибнуть у него на глазах не вызвав ни малейшего укола сострадания, как это случилось бы, погибни цыпленок или мышонок в клюве ястреба. Казалось, именно эта отстраненность придавала зрелищу некую неземную чистоту и та же жестокая борьба казалась всего лишь метафорическим танцем жизни и смерти. Если его корни и были здесь, то он никак не ощущал этого — его тело создало свое собственное прирученное море и бежало в другой мир, так, как если бы оно поднялось в межзвездное пространство слишком давно, чтобы помнить об этом.

Сидя в молчании на палубе рядом с Грант, с соленой водой, высыхающей на коже, Прабир испытывал чувства покоя, всепонимания и надежды. Прошлое не было намертво поставлено на якорь. То, что сделала эволюция, может быть спроектировано намного лучше. Всегда можно будет взять то, что нужно, только хорошее, освободиться и двинуться вперед.

* * *

Джунгли выглядели такими же пышными, как и все, виденные Прабиром ранее, но производили впечатление выродившихся. По крайней, пока это впечатление не изменилось под влиянием подсчета существующих в них видов. Колючих кустарников и гигантских орхидей было, явно, в изобилии, но сейчас в поле зрения не наблюдалось никаких близкородственных растений. Лишь кустарники и орхидеи. Что бы еще не старалась объяснить теория Грант, невозможно перевести часы назад к множеству сохранившихся родов и ожидать, что разнообразие окажется таким же, как в начале. И здесь, куда ни глянь, это узкое место наследственности можно было наблюдать воочию.

Грант позвала его. Она нашла орхидею, сомкнувшуюся вокруг тельца маленькой птички с выступающими на хвосте ярко-синими перьями.

— Лучше бы вы мне это не показывали, — сказал Прабир.

— Кто предупрежден, тот вооружен. Что я действительно хочу знать… — Грант погрузила лезвие ножа между белыми лепестками и вскрыла их.

Разрез вспенился тучей муравьев. Как только она вытащила нож из разреза, вниз свалился кишевший ими скелет птицы.

Она глубоко вздохнула.

— Хорошо. Но неужели это всего лишь приспособляемость?

Она снова надрезала цветок, продлив разрез вниз, до самого стебля, полая сердцевина которого была полна муравьев.

Грант вручила Прабиру камеру, и он снимал все ее действия: в процессе вскрытия ей пришлось пять раз проследовать вдоль стебля, обогнувшего ствол, прежде чем весь муравейник оказался полностью обнажен. В нем оказались камеры, заполненные похожими на пену белыми муравьиными яйцами и раздутая до размеров человеческого пальца королева.

— Ну, и какая от этого польза орхидее? — спросил Прабир.

— Возможно, остатки пищи и выделения — этого может быть вполне достаточно. А может муравьи выделяют какое-то специфическое вещество, чрезвычайно полезное для цветка.

Грант явно воодушевилась, но затем задумчиво добавила:

— Кто-то проведет всю жизнь, выясняя это.

— А почему не вы?

Она пожала плечами.

— Это не для меня — выпрашивать гранты у благотворительных организаций на что-нибудь красивое и бесполезное.

Это прозвучало настолько пораженчески, что Прабиру захотелось схватить ее за плечи и хорошенько встряхнуть.

— Возможно, через несколько лет ваше мнение изменится, — сказал он. — Когда над вами не будет довлеть финансовый вопрос…

Грант скривилась.

— Только не надо меня опекать — я это ненавижу. Не удивительно, что сестра сбежала от тебя.

Прабир присел на корточки рядом с орхидеей.

— Сначала мимикрия, теперь симбиоз. Эти ваши восстанавливающие гены ферменты и через пятьдесят миллионов лет попадают прямо в яблочко.

— И не надо злорадствовать: тебе это не идет. Я легко признаю, что здесь происходит что-то, чего я не понимаю.

— Я все еще считаю, что ваша основная идея может оказаться верной. Требуются тысячи лет, чтобы развились новые, функциональные гены. И, чтобы они появились в одночасье, нужно как-то обмануть организм — «Вдруг, откуда не возьмись…». Как еще такое можно объяснить?

Грант, казалось, уже готова была согласиться с ним, но затем пожала плечами.

— У меня нет ответа, но я начинаю подозревать, что упустила что-то фундаментальное. Птицы с идеальным камуфляжем, на которых не охотятся хищники. Колючие растения, которыми никто даже не пытается питаться. Попадания и в «молоко» и в яблочко. Но даже попадания в «молоко» как-то уж слишком точны.

Она присела рядом с Прабиром. Муравьи методично сновали туда-сюда вокруг разреза, покрывая его похожим на папье-маше веществом, и происходило это в тысячи раз быстрее, чем растение само смогло бы вырастить новые ткани.

— Тебе бы не хотелось, — сказала она, — иметь возможность расспросить их обо всем? Когда они объединились и занялись этим? Почему в какой-то момент прекратили? Когда снова начали? Что именно мы не понимаем?

* * *

Поздним утром на второй день они добрались до мангровых зарослей. Они находились как минимум на километр вглубь острова, но там нашлась узкая долина, протянувшаяся из самого сердца джунглей до берега. Она образовалась, похоже, из русла реки, в которой было слишком мало стоков, чтобы спасти ее от затопления морской водой во время приливов. Когда наступит отлив, деревья обнажатся, лишь внизу прикрывшись слоем соленой жижи, но до этого было еще несколько часов, а пока путь вперед был затоплен.

Грант глянула в густое переплетение кустов и воздушных корней.

— Тут всего пару сотен метров. Мы сможем перебраться без особых проблем.

— А затем подгадать время так, что обратно перейти во время отлива?

— Ага.

Такой вариант показался Прабиру привлекательным: раз уж им в любом случае предстоит сделать это, то лучше сделать это, пока у него еще есть силы.

Он дважды проверил, чтобы все тубы с образцами были плотно запечатаны; часы и планшет и так были водонепроницаемыми. Он не видел особого смысла снимать одежду — как бы он не носил ее, она все равно покроется липкой грязью, а лишняя защита от острых краев корней и колючек отнюдь не помешает.

Грант уже забралась по колено. Прабир следовал за ней утрированной походкой мима из-за того, что ноги застревали в грязи. Вода, где ее можно было увидеть, была мутной и почти непрозрачной из-за ила, и большую часть ее поверхности покрывали водоросли и опавшие листья. Непрерывный запах соли и гниющих растений был таким, что казалось, будто находишься в саду, рядом с кучей компоста, эффекта ради сдобренного морскими водорослями, но все же, не непреодолимым, выворачивающим желудок наизнанку. В лесу, бывало, пахло и похуже.

Выступающие коричневые корни мангров были усыпаны улитками, но Прабир заметил и небольших коричневых крабов. Тучи клещей и москитов, накинувшиеся было на него, отступили — по крайней мере, репеллент с ними справлялся. Высота деревьев достигала двадцати-тридцати метров, и было несколько жутко, видеть на ветках маленькие белые цветы и крошечные зеленые плоды, а затем, опустив глаза вниз, увидеть, что все это растет в чем-то, что является всего лишь грязной морской водой. Складывалось ощущение, что это остров пророс среди океана.

Грязь раздражала, но не она была самой большой неприятностью: скрытые корни мангрового леса досаждали гораздо больше. Каждый раз, когда Прабир считал, что уже научился находить ровное пустое место между двумя стволами, он натыкался на корень, торчащий на высоту щиколотки. Вода была ему уже выше пояса, и становилось все труднее что-то понять по видимым над водой частям корней. Поначалу он шел прямо за Грант, без стеснения позволив ей прокладывать путь, но в какой-то момент отвлекся и, сам обогнув очередное подводное препятствие, обнаружил, что они движутся параллельно. С тех пор они двигались по большей части раздельно, прокладывая путь через затопленный растительный лабиринт.

— Берегись! — крикнула ему Грант.

Прабир осмотрелся: мимо него проплывала черная змея с узкими желтыми полосками примерно в метр длиной. Он осмотрел скопление мусора возле ближайшего ствола в поисках какой-нибудь раздвоенной на конце палки, которой можно было бы удержать рептилию на расстоянии, но та уже стала удаляться по своей воле, моргая овальными зелеными, как у кошки, глазами.

Стало глубже, и вода доходила ему до груди; хотя деревья немного поредели, но не настолько, чтобы компенсировать отсутствие видимости. Грант была на несколько сантиметров ниже ростом, и вода доходила ей почти до подбородка.

— В следующий раз мы схитрим и возьмем лодку, — прокричал ей Прабир.

— Аминь.

— Я не хочу возвращаться этим же путем, даже во время отлива. Лучше уж мы пойдем вдоль берега, и будем переплывать бухточки, если придется.

Внезапно Грант выругалась. Прабир подумал, что она, наверное, ударилась пару раз подряд одним и тем же местом, что особенно больно.

— Это нелепо, — прокричала она. — Я намерена поплавать прямо сейчас.

Она опустилась в воду и медленно поплыла брассом.

Прабир с интересом наблюдал за ее экспериментом. Гребки руками, конечно, разгоняли какую-то часть грязи перед ней, но та все равно накапливалась вокруг лица и плеч.

— Ну и как вам?

— Не так уж плохо. Хотя течение здесь довольно сильное.

Она не преувеличивала — когда ее отнесло в сторону, она почти столкнулась со стволом, но, все же, умудрилась обогнуть его. Выглядело такой способ передвижения не более опасным, чем постоянное спотыкание на корнях, а был намного быстрее.

Грант была обута в легкие парусиновые туфли; Прабиру же нужно было снять ботинки, чтобы он смог плыть. Он заколебался, размышляя, не будет ли это проблемой. Он присел и погрузил голову в воду, чтобы дотянуться до шнурков, но они оказались слишком скользкими и набухшими от воды, так что его ногти безрезультатно соскальзывали с завязанных узлов.

Он встал, очищая с лица ил. Грант уже не было видно.

— Подождите меня на берегу, — прокричал он ей вслед.

— Да, — слабо донеслось в ответ.

Прабир стал пробираться дальше, время от времени делая робкие попытки вплавь преодолевать встречающиеся препятствия. За последние пару недель он заметно окреп физически и их обычные однодневные походы переносил довольно легко, но это постоянное перешагивание через бесконечные, хаотично расположенные мангровые корни превратило его мышцы в желе. Он совершенно не собирался, выбравшись из этой помойки, провести три часа, собирая образцы для Грант. Он отправится на берег океана, смоет ил и грязь с тела и свернется калачиком под пальмой. Как ей вообще удалось включить в перечень его неоплачиваемых работ еще кучу всего помимо плохих переводов, плохих же культурологических рекомендаций и на удивление рационального приготовления пищи?

Впереди виднелась полянка, покрытая травой, а за ней — обычные деревья. Вода все еще доходила ему до груди, но до суши оставалось всего десять-пятнадцать метров.

— Грант? — прокричал он. — С меня достаточно! Я объявляю забастовку!

Если она и услышала, то не соизволила ответить.

Дно стало резко подниматься, вода опустилась до пояса, и берег казался уже совсем близким, а не маячившим вдали недостижимым миражом.

Голенью Прабир наткнулся на что-то, что ему поначалу показалось большой веткой, но, устало сделав шаг назад, чтобы переступить через нее, он икрой уперся в такое же по ощущениям препятствие, расположенное на том же уровне.

На мгновение он обалдел. Неужели он как сомнамбула прошел по первой ветке, даже не заметив ее?

И лишь когда зазор между обоими препятствиями начал уменьшаться, Прабир понял, что они оба были частями одного целого.

Он быстро выдернул правую ногу из затягивающего ее кольца и попытался найти для нее безопасное место. Но, едва его нога коснулась дна, змея дернулась, потянув его за левую, и он потерял равновесие. Прабир панически замолотил руками вокруг себя по воде, сжавшись от страха столкнуться с существом глаза в глаза, хотя знал, что эта наименьшая из его проблем. Он неуклюже поплыл вперед, борясь одновременно с желанием выпрямиться и с весом обуви, которая тащила его ноги ко дну. Затем он почувствовал, как что-то быстро проскользнуло перед ним воде, и его руки дернулись вниз отталкивая змеиное тело.

Прабир попятился, пытаясь встать на ноги, и как раз вовремя успел сдвинуть сжимающуюся на легких петлю на пояс. Змею все еще не было видно, но ее захват чувствовался все сильней. Это не был один из тех спокойных, питающихся птицами четырехметровых питонов, которых он видел ребенком, только приспособленный к соленой воде. Этот в толщину был как пол-Прабира и более чем способен проглотить его целиком.

Прабир раскрыл рот, чтобы позвать на помощь, но крик застрял у него в горле. Чем Грант сможет помочь? Дротики с транквилизатором задержит вода, и, даже если бы она смогла закачать весь имеющийся запас в тело рептилии, его вес должно быть в сотни раз больше, чем вес самой большой птицы, которую они успокаивали с помощью дротиков. Все кончится лишь тем, что она будет беспомощно стоять на берегу, глядя, как он умирает, или погибнет сама, пытаясь помочь ему. Он не мог поступить с ней так. Он не мог распоряжаться ее судьбой.

Дрожа от страха, Прабир нащупал карманный нож. В отчаянии оглядев воду, он подумал, что если с достаточной силой воткнет нож в голову змеи, то сможет пробить череп. Кольцо змеиного тела плавно скользило по бедрам, сживаясь все сильнее. Он доверился интуиции, пытаясь определить источник движения, и увидел на воде рябь — слабый след потревоженной поверхности.

Метров шесть. Его спеленают по рукам и ногам, пока он доберется туда.

Прабир начал наносить беспорядочные удары по телу рептилии, занося нож высоко над головой. Лезвие отскакивало от кожи. Прабир собрался — он лишь зря тратит энергию, колотя по воде. Он опустил обе руки под воду и со всей силой, которая еще оставалась в мышцах рук и спины, вонзил нож, направив его к животу, словно совершая сэппуку. Нож пробил кожу и погрузился по самую рукоятку. Прабир попытался разрезать тело вдоль, на секунду представив себе триумфальное зрелище: змею, освежеванную от головы до кончика хвоста. Нож не сдвинулся с места — с таким же успехом Прабир мог пытаться расколоть ствол дерева. Он вытащил свое оружие и попытался повторить оказавшийся успешным удар. Как только лезвие коснулось кожи, рептилия снова дернулась и нож выпал из его рук.

Прабир нагнулся и попытался нащупать его. Змея дернулась, сбивая его с ног, и он полностью погрузился под воду. Он шарил руками по илистому дну, но так и не смог найти нож. Изогнув спину, Прабир поднял лицо над водой, выплевывая воду и пытаясь отдышаться. Перед ним на воде снова прокатился будто кильватерный след — это был сигнал, что змея уже почти обернулась вокруг второй раз. Грант, наверное, смогла бы добраться до головы рептилии. Она, наверное, смогла бы найти способ напасть на змею, не рискуя своей жизнью.

А, что, если нет?

Грант, наверняка, не станет делать из себя мученицу. Если она ничего не сможет сделать, и Прабир умрет у нее на глазах, этот опыт не травмирует ее. Она же не ребенок.

Прабир набрал побольше воздуха в легкие и заорал:

— Гра-а-а-нт! Помоги мне!

Змея, наконец сообразила, как надо топить двуногих: Прабир почувствовал, как изменилось напряжение ее мышц, как сдвинулись кольца, увлекая его вниз. Он попытался снова наполнить легкие, пока еще был шанс, но нижняя часть грудной клетки была словно придавлена кирпичной стеной и его попытка закончилась не начавшись.

Затем он ушел под воду.

Прабир лежал под водой, больше не сопротивляясь, глядя, как перед глазами пляшут слабые огоньки. Он должен был погибнуть не так, а на минном поле, в саду. Первого же взрыва было бы достаточно, чтобы сразу убить Прабира — никому больше не пришлось бы забираться туда. Родители горевали бы всю свою жизнь, но у них бы осталась Мадхузре, а у Мадхузре остались бы они.

Вдруг он услышал громкий ритмичный шум расплескивающейся воды. И это была не ставшая вдруг гиперактивной рептилия: кто-то лупил чем-то тяжелым по воде. Тембр звука от ударов постепенно менялся, будто били, перемещаясь на мелководье. Затем раздался громкий звук удара дерева об дерево.

Хватка змеи заметно ослабла. Прабир с усилием поднял голову. Он успел сделать неглубокий вдох и мельком заметить нижнюю часть кого-то, стоящего на берегу. Это была не Грант, а женщина с темными голыми ногами. Змея воспряла и снова дернула его вниз. Звук возобновился — десять, пятнадцать мощных ударов.

Пока Прабир пытался сделать еще один глоток воздуха, он услышал, как женщина скользнула в воду. Он не сомневался в своей вменяемости, зная, что это не галлюцинация. Он прокручивал это чудесное явление у себя в голове, не испытывая не малейшего страха за нее. Теперь, когда они снова нашли друг друга, все будет хорошо.

— Ты должен работать, ты должен помочь мне! — настойчиво говорила женщина на плохом индонезийском. — Змея лишь оглушена. И я не могу тебя вытащить сама. Прабир заставил себя встать, борясь с тяжестью змеи. Женщина оказалась не Мадхузре.

Она помогла ему ослабить кольцо настолько, чтобы он мог вылезть и повиснуть на ее плечах. Казалось, все кости целы, но, после этого сурового испытания, он оказался еще слабее, чем думал — он несла его, как ребенка, до берега, затем, путем сложных маневров, выдвинула его на сушу, а лишь затем сама выбралась из воды. Она подняла тяжелую ветку, которой оглушила питона, затем наклонилась и подняла Прабира на ноги.

— Пойдем. Вернуться из воды, прежде чем мы отдохнуть. Он недолго будет без сознания.

Прабир, пошатываясь, стоял за ней, все еще держа ее за руку. Его зубы стучали.

— Вы же биолог? — спросил он по-английски. — Вы здесь с экспедицией?

Она нахмурилась и ответила на английском:

— Вы не местный? Я знала, что здесь вокруг нет деревень, но — вы ученый?

— Кем же я еще могу быть? — рассмеялся Прабир. Надо придерживаться легенды. Его ноги подкосились. Женщина присела рядом с ним.

— Хорошо. Мы немного отдохнем, а затем я отведу вас обратно в базовый лагерь.

— И чем вы здесь занимаетесь?

Она кивнула на змею, чья голова покоилась на мангровых корнях, куда ее загнали, но уже появились первые признаки того, что рептилия приходит в сознание.

— Наблюдаю за змеями, среди прочего. Хотя я предпочитаю не подбираться к ним настолько близко, как вы. — Женщина неуверенно улыбнулась и добавила: — Вы счастливчик. Учитывая, что она уже схватила добычу, я не была уверена, что даже самая неистовая имитация попавшего в беду животного, привлечет ее внимание. Я что-то такое читала об антагонизме чрезмерных стимулов и задержкой сигналов.

Змея пьяно соскользнула с мангров, и, прежде чем уплыть, полностью появилась на воде плоской синусоидой. Ее длина была как минимум метров двадцать.

— И чем они живут? — заторможено спросил Прабир. — Здесь не может быть достаточно туристов.

— Я думаю, что они питаются в основном дикими свиньями. Но я видела однажды, как такая схватила соленоводного крокодила.

Он уставился на женщину, затем вскочил на ноги.

— Здесь есть крокодилы? Где-то там моя спутница! — Прабир, как сумасшедший, помчался к берегу. — Марта? Марта!

Грант неожиданно появилась из джунглей позади него. Она, казалось, собиралась шутливо выругать его за медлительность, но увидела его спасительницу. Грант заколебалась, словно ожидая вступления, затем начала сама:

— Меня зовут Марта Грант. Я с Прабиром, мы разделились.

— Сели Ояни.

Они подошли и пожали друг другу руки. Грант выжидательно повернулась к Прабиру, явно понимая, что пропустила что-то важное, но тот просто не знал с чего начать. Если бы питон не скрылся, он бы просто указал на него и изобразил бы все остальное.

Ояни тоже смотрела на него, но с недоверием.

— Вы, случайно, не Прабир Суреш? Брат Мадхузре?

— Это так.

— И ты последовал за ней сюда от самого Торонто?

— Да.

На лице Ояни расплылась широкая, довольная улыбка.

— У тебя большие проблемы, — сказала она.

(href=#r>обратно) (обратно)

Часть пятая

10

Корабль экспедиции стоял на якоре за пределами рифов; биологи высадились на небольших лодках и разбили лагерь из полудюжины палаток на травянистой равнине недалеко от пляжа. Была середина дня, и лагерь был почти пуст, почти все были по-прежнему в поле. Но одним из участников экспедиции, взявшим себе выходной, оказалась женщина с медицинской подготовкой — она осмотрела Прабира, чтобы убедиться, что у него ничего не сломано и дала ему глюкозу и седативное.

Они все трое были покрыты болотной грязью, так что им пришлось вымыться в океане, а Ояни нашла им чистую одежду. Прабир все еще нетвердо стоял на ногах и его вели через лагерь, как младенца.

— Давай, чемпион, — сказала Ояни. — Можешь пока воспользоваться моей постелью, а к вечеру мы что-нибудь организуем.

Прабир улегся на прямоугольник из пены и уставился на крышу палатки. На него вдруг нахлынуло яркое воспоминание, как он уставший лежал в своем гамаке в тот день, когда прошел полпути к вершине уснувшего вулкана на Теранезии, пытаясь измерить расстояние до ближайшего острова. В воспоминании самом по себе, не было ничего особо мучительного, но от остроты, с которым оно нахлынуло, хотелось колотиться головой об землю. Он устал оттого, что все время вынужден думать о том, каким был тогда идиотом, устал все время быть им, но каждая попытка избавиться от него, напоминала попытку сбросить омертвевшую кожу лишь для того, чтобы убедиться — тот ребенок все еще полон живых нервов и кровеносных сосудов.

Грант легонько встряхнула Прабира. Уже смеркалось.

— Все пошли обедать, — сказала она. — Присоединишься к нам?

В пространстве между палатками собралось как минимум человек тридцать. Вокруг были расставлены сигнальные фонари, и кто-то подавал еду из работающей на бутане печи.

— Здесь не только из экспедиции, — сказала Грант. — Пока ты спал, появилось рыболовное судно. Похоже, новости просочились в Амбон, и несколько человек смогли напроситься в попутчики.

Прабир пошел за ней к линии раздачи, оглядываясь в поисках Мадхузре. Он заметил несколько знакомых лиц из гостиничного бара в Амбоне — с блестящими в свете ламп глазами, Коул нес очередной бред про дельфийские пророчества каждому, кто готов был его слушать.

— Я преследовал черное солнце сквозь солончаки тысячелетия в самое сердце первобытной тропической лихорадки!

— Бога ради, — прошептала Прабиру Грант. — Дайте кто-нибудь жаропонижающее этому человеку.

Когда подошла его очередь, Прабир с благодарностью принял тарелку с дымящимся рагу, хотя определить его истинную природу не смог, даже после того, как попробовал. Он отошел в сторону, чтобы поесть; было видно, как Грант болтает о чем-то с Ояни, но у него не было настроения присоединяться к ним. Когда пришедшие на обед начали обустраивать себе импровизированные сидячие места из упаковочных ящиков и свернутых спальных мешков, Прабир увидел Мадхузре рядом с двумя женщинами — они болтали и смеялись, не отрываясь от еды. Она видела, что он смотрит на нее и, прежде чем вернуться к разговору, глянула в ответ с совершенно нейтральным выражением лица, в котором не было ни радушия, ни злости. Должно быть, кто-то рассказал ей новости о его появлении, как только она вернулась в лагерь, но она, похоже, все еще не решила, простить его или нет.

От линии выдачи неторопливо подошел студент Коула, Майк Карпентер. Он встал рядом с Прабиром и некоторое время молча ел, а затем спросил:

— Вы знаете Сандру Ламон?

— Не лично.

— Я ее видел однажды вживую, — похвастался Карпентер. — У нее ужасная кожа. Поры, морщины. Они все их убирают на компьютере.

— Быть не может. Какой позор. Простите, мне надо отойти.

Прабир проложил себе путь через лагерь. Какой-то человек с филиппинским акцентом в гавайке и стетсоне, говорил своему, одетому так же, спутнику: «… приветствовал аниматронический динозавр! Полный комплект морского оборудования! А слоган: „Земля — планета чужих!“» Двое биологов горячо спорили о транспозонах и один из них, похоже, независимо пришел к тем же идеям, что и Грант: «…помещает обратно в последовательность для полностью функционального домена белка, который был вырезан и отложен много веков назад…»

Прабир подошел к Мадхузре и дотронулся до ее руки.

— Привет, Мадди.

Она повернулась к нему, бесстрастно улыбаясь.

— Привет.

Ее подруги тоже улыбались, но явно чувствовали себя неудобно.

— Это Дебора и Лайла, — сказала Мадхузре. — А это мой брат Прабир, который едва избежал того, чтобы стать одним из образцов, которые Сели извлекает из желудков. Прабир приветственно кивнул — у них у всех были в руках тарелки и пытаться пожать им руки было бы весьма неудобно.

— Как движется твоя работа? — спросил он Мадхузре.

— Хорошо, хорошо, — вежливо ответила та. — Мы собрали множество данных: поведенческих, анатомических, ДНК. Выводов пока никаких нет, но мы все это публикуем в сети, так что каждый, кто хочет, может ознакомиться с ними.

— Правда? Надо будет сказать об этом Феликсу.

Мадхузре нахмурилась.

— Не кажется ли тебе, он уже знает, что можно следить за всем прямо из Торонто? Я бы подумала, что любому очевидно, как легко и удобно можно это осуществить.

Прабир был поражен ее самообладанием. Намек оказался не самым изящным, но она не позволила ни малейшему проявлению гнева испортить ее послание: ни вспышки в глазах, ни напряжения в голосе.

— Не знаю, — сказал он. — Надо будет спросить его.

Мадхузре взглянула на часы.

— Ты можешь сделать это сейчас. Самое удачное время, чтобы застать его.

— Ага. Спасибо. Отличная идея.

Прабир вновь кивнул ее подругам и отвернулся. Все время, пока он искал место, где можно было бы встать и закончить трапезу в одиночестве, его не покидало чувство огромного облегчения. Он сделал, то, что он сделал, а она сказала ему, что думает на этот счет, и все это прошло и не имело больше никакого значения. Он подорвал ее чувство собственного достоинства не более, чем те неловкие родители, которые неожиданно появляются с забытым завтраком, упакованным в коробку, и заставляют шестиклассников корчиться в пароксизме унижения. И, в отличие от школьников, большинство коллег Мадхузре явно больше сочувствовали тому, какой крест ей приходится нести по жизни, чем насмехались над этим.

Несмотря на то, что Прабир сам едва не погиб, он видел, что Мадхузре будет здесь в безопасности — теперь за ней приглядывало раз в десять больше народа, чем обычно. Завтра утром они с Грант должны будут уехать; возмущение Мадхузре испарится за день-два, и, когда они снова встретятся в Торонто, она пхнет его в плечо и, рассмеявшись, без злобы, обзовет засранцем, и вся история навсегда превратится в шутку.

* * *

— Выходи из палатки. Я хочу с тобой поговорить.

Мадхузре стояла над ним, толкая его ногой в грудь.

Ояни делила палатку с еще двумя членами экспедиции, но те, где-то добыв запасные постельные принадлежности, согласились разрешить Прабиру остаться на ночь. Палатки изнутри обтягивала противомоскитная сетка, и хотя жарко было невыносимо, Прабир не испытывал желания пытаться спать снаружи, искушая муравьев.

— Который час? — прошептал он.

— Начало третьего, — прошипела Мадхузре. — Выходи из палатки.

— Когда я вернусь на работу, — улыбнулся Прабир, — и меня спросят, как прошел мой отпуск, как по-твоему, должен ли я признаться, что провел ночь с тремя прекрасными женщинами на тропическом острове?

— Не валяй дурака! — взбесилась Мадхузре. — Вставай!

— Хорошо. В этом мне наверняка поможет, если ты уберешь с меня часть своего веса.

Он последовал за ней в пустующий центр лагеря.

— Как ты смел! — сказала она. — Как ты смел появиться здесь!

Прабир никогда раньше не видел ее в такой ярости, но у него были проблемы с адаптацией — в его голове все уже разрешилось, она уже наказала его.

— Мне жаль, что я смутил тебя, — сказал он. — Я всего лишь хотел своими глазами увидеть, как ты. Всего лишь хотел увидеть, как здесь все обстоит на самом деле.

Мадхузре смотрела на него, едва не плача от разочарования.

— Меня не волнует мое смущение! Ты думаешь, я настолько поверхностна? Как ты думаешь, что я говорила друзьям в школе? Думаешь, я каждый день отрекалась от тебя? Думаешь, я прикидывалась, что родители все еще живы? Да мне совершенно наплевать, кто здесь что думает про нас. Пусть удавятся, если им не нравится моя семья.

Прабир провел рукой по волосам Мадхузре, тронутый ее страстным выступлением, но сейчас у него была веская причина бояться еще больше.

— И что теперь? — запинаясь, сказал он. — Считай меня идиотом, но я не понимаю…

Мадхузре сердито потерла глаза.

— Все в порядке. Сойдет для начала? Ты не смог доверить мне принять всего одно решение и жить с ним. Ты не смог доверить мне самой взглянуть в глаза опасностям: минам, пограничным стычкам, болезням, диким животным. Это не просто. Я никогда и не говорила, что это просто. Но мне уже девятнадцать. Я не умственно отсталая. Я общаюсь с людьми, которые могут дать мне хороший совет. Но ты все еще не можешь довериться моему мнению.

— Я никогда не останавливал тебя, чтобы ты не делала в своей жизни, — запротестовал Прабир. — Что я сделал такого до сегодняшнего дня? Разве я допрашивал твоих приятелей-наркоманов? Разве я не пускал тебя в ночные клубы, когда тебе было четырнадцать? Назови хоть один мой поступок, который показывает, что я тебе не доверял.

Мадхузре закусила губу, тяжело дыша.

— Это все так, — сказала она наконец, — но речь не об этом. Ты не обращался со мной как с ребенком тогда. Почему же ты должен делать это сейчас?

— Я не обращаюсь с тобой как с ребенком. И ты знаешь, почему сейчас все по-другому.

Лицо Мадхузре скривилось от боли.

— Вот это хуже всего! Это самое оскорбительное! Все по-другому для тебя, но не для меня? Ты думаешь, мне легко, вернуться туда, где они погибли? Только потому, что я не помню их так, как помнишь ты?

Она начала всхлипывать. Прабиру хотелось обнять ее, но он боялся, что лишь вызовет ее гнев. Он беспомощно оглянулся.

— Я знаю, что ты тоже тоскуешь по ним. Я знаю это.

— Я устала продираться к ним через тебя!

Это было несправедливо. Он рассказал ей все подробности их жизни, которые смог вспомнить, и даже кое-что выдумал, чтобы заполнить то, что вспомнить не смог. Но что еще он мог сделать? Предложить ей спиритическую доску?

— Я никогда не хотел, чтобы все так получилось, — сказал Прабир. — Но, если ты так к этому относишься, то мне искренне жаль.

Мадхузре устало покачала головой — это не значило, что она прощала его — просто у нее не оставалось сил, чтобы решить этот вопрос сейчас. Прабир видел, как она отодвинула в сторону свои гнев и горе, внутренне собираясь перед тем как заговорить о чем-то мучавшем ее.

— В записке, которую я тебе оставила, я дала обещание, — сказала она. И я сдержала его. Я никому не рассказала о бабочках. Но завтра я отправлюсь к руководителю экспедиции и все объясню. Работа родителей была очень важна. То, что они делали, было очень важным. Все должны знать об этом.

Прабир опустил голову.

— Хорошо. Никаких проблем. Только пообещай мне, что ты сама не отправишься на остров. Пусть это сделает кто-нибудь еще. Наверняка и здесь есть масса работы, которую надо выполнить.

— Я должна отправиться туда. Я поищу в домиках записи, пока остальные будут собирать образцы. И, если я обнаружу останки, мне придется забрать их в Калькутту, чтобы провести надлежащую церемонию.

Прабир ошеломленно посмотрел на нее.

— Надлежащую церемонию? Что, черт возьми, это значит?

— То, что они были не религиозны, — спокойно сказала Мадхузре, — не значит, что мы должны оставить их там лежать, словно животных.

Прабир похолодел. Он сказала это, только чтобы ранить его. Подразумевалось, что если бы он любил родителей достаточно сильно, то сделал бы это сам уже давно, а не прятался бы восемнадцать лет на другой стороне планеты, как испуганный мальчишка. Но сейчас все уже было в порядке: пришли взрослые, у которых были силы сделать то, что должно быть сделано.

Он отвернулся, не в силах смотреть на нее.

— Так будет правильно, — сказала она. — Ты знаешь это. Я хотела поговорить с тобой, но ты просто закрывал мне рот.

Прабир ничего не сказал. Он знал, что, если сейчас откроет рот и заговорит, то выльет на нее столько оскорблений, что им никогда не помириться.

— Ты должен быть счастлив. Мы наконец-то позволим им упокоиться с миром.

Прабир смотрел в землю, отказываясь отвечать, отказываясь признавать ее. Она стояла еще какое-то время, повторяя его имя и умоляя его. Затем она сдалась и ушла прочь.

* * *

Прабир обнаружил Грант в третьей по счету палатке; она проснулась сразу же, стоило ему прошептать ее имя и, ни слова не говоря, последовала за ним.

Она, должно быть, почувствовала серьезность его намерений; как только они отошли достаточно далеко, чтобы их не мог услышать кто-то, кому не спалось, она спросила:

— Что случилось?

— Я знаю, где все началось, — сказал Прабир. — Хотите, чтобы я отвел вас туда?

— Ты вообще о чем? — спросила она, но он видел, что Грант уже переосмысливает все их прежние беседы. — Ты хочешь сказать, что видел что-то, когда был ребенком? Когда путешествовал с родителями?

— Не путешествовал. Мои родители знали, куда хотят отправиться, задолго до того, как мы покинули Калькутту. Мы провели здесь три года. Они были биологами, а не экспортерами морепродуктов. Они прибыли сюда, чтобы изучать самого первого мутанта, еще в 2010.

Грант не стала тратить время, затевая дискуссию по поводу возможности того, что он рассказал, а сразу требовательно спросила:

— Что за особи? Где?

Прабир покачал головой.

— Не сейчас. Вот условие: вы размещаете все собранные данные в сети, так, чтобы каждый имел к ним доступ. Так же, как ученые из экспедиции. Если вы на это согласны, я отведу вас туда и расскажу все, что знаю.

— Не глупи, — устало улыбнулась Грант. — Ты же знаешь, я не могу этого сделать.

— Отлично. Это ваш проигрыш.

Он повернулся и пошел прочь.

— Эй, — Грант схватила его за плечи. — Я всегда могу спросить у твоей сестры.

— У моей сестры? — засмеялся Прабир. — Вы для нее совершенно чужой человек, ученый-соперник и могильщик информации. И вы думаете, он предложит вам более выгодные условия?

Грант нахмурилась, скорее будучи сбитой с толку, чем сердитой.

— Ну почему ты такой придурок? Мог бы и дальше держать меня в неведении; по крайней мере, я бы не знала, что теряю. Я не могу сделать, то, что ты просишь. Я подписала контракт: да они мне руки поотрубают.

— Вас могут посадить?

— Я сомневаюсь в этом, но вряд ли…

— Так дело только в деньгах? От них нужно будет просто откупиться?

— Ага. Только в них. Неужели сейчас выяснится, что ты любимый ребенок Билла Гейтса?

— Если это исследование настолько важно, и вы заявите о нем во всеуслышание, — сказал Прабир, — то вы считаете, что нельзя будет заработать деньги, только сделав это? Вдумайтесь: реальные деньги в любом случае вряд ли будут крутиться в применении биотехнологий. Что бы здесь не происходило, не приведет к решению каких-либо проблем в медицине — и, даже если ваша теория верна, это не позволит создать домашних динозавриков способом более простым, чем это позволяет сделать обычная генетика. Но, если вы все правильно провернете, то сможете стать известнейшим ученым с миллиардными контрактами за право опубликовать вашу историю.

Грант удивилась.

— Это чистая фантазия. Ты поэтому решил все рассказать? Надеешься заполучить миллионный контракт, как соавтор?

Прабир не удостоил ее ответом.

— Возможно, права и не принесут таких денег. Но я не верю, что вы не найдете способа заработать на этом деньги, если приложите усилия.

— Я никогда не подозревала, что ты обо мне такого высокого мнения.

— Я всегда могу отвести туда экспедицию. Мадхузре решила ничего им не рассказывать: он не хочет беспокоить покой наших родителей. Единственная причина, по которой я вообще прошу вас — это избежать ее возвращения туда.

Грант колебалась, заново переоценивая имеющуюся информацию.

— Ваши родители погибли там? Во время войны? И вы остались совсем одни вдвоем?

— Да.

Прабир не хотел раскрывать так много подробностей; он видел, как сочувствие разъедает врожденный цинизм Грант и от этого он чувствовал себя намного хуже, чем тогда, когда просто лгал ей.

— Спонсоры заткнули их, так же, как и вас. Вот почему ничто из того, что они сделали, никогда не было опубликовано. Я хочу, чтобы то, что они начали, было закончено, как следует, с информацией, доступной всем. Так, как должно было бы быть всегда.

Грант с сожалением покачала головой.

— Я не могу рисковать. Это может сделать меня банкротом.

— Так что, ваш спонсор похоронит вас в безвестности, как «Силк Рэйнбоу» похоронила моих родителей? Во-первых, у вас есть лучшая теория. Вы работали так же много, как и все эти люди, — Прабир жестом показал на палатки вокруг. — Если я отведу их к источнику, и какой-то идиот из Гарварда наткнется на ответ, вам не достанется даже сноски.

Прабир тревожно смотрел на Грант, раздумывая, не слишком ли прямолинейно он все изложил. Но, если она не смогла приспособиться к стриктурам академического сообщества, то ее должно возмущать каждое ограничение свободы, к которому принуждал ее спонсор. И, если существует способ обвести и тех и других вокруг пальца, не пострадав при этом, да еще и с возможностью выйти из этого покрытой славой, то она должна поддаться искушению.

— Я не могу решить прямо сейчас, — прошептала Грант. — Я должна подумать об этом, должна поговорить с Майклом…

— Я даю вам время до рассвета. Буду ждать вас на берегу.

Грант в ужасе глянула на часы.

— Три часа?

— Это в три раза больше, чем вы дали мне Амбоне.

— Но я же тебе дала время на сборы! Речь шла не об азартных играх с собственной жизнью.

— Не шла. Но вы тогда ничего не сказали о том, что бросите меня на съедение змее.

Грант открыла рот, собираясь протестовать.

— Шучу я, шучу! — сказал Прабир. — Это был длинный день.

* * *

Прабир лежал без сна на одолженной ему кровати. Он сказал часам разбудить его без четверти шесть, но уже к пяти его беспокойство не позволило оставаться в палатке. Он надел собственную одежду — выстиранную в пресной воде и высушенную снаружи — и направился вниз к берегу.

Он сидел и смотрел, как гаснут звезды, слушая первые трели птиц. Прерванный сон остался неприятным вкусом во рту, а восприятие было каким-то болезненно-острым, будто все чувства облили растворителем и даже набухающее яркостью, но все еще бледное небо, раздражало глаза. Во всем теле поселилась боль от чего-то большего, чем просто физические усилия; так же болели икры, после похода через болото, но сейчас казалось, такую боль испытывает каждый мускул. Он уже испытывал такие же ощущения на рассвете на островах Танимбар после долгого путешествия на лодке. Когда умирающий солдат позволил ему приобщиться к большой тайне.

Где-то, дальше по пляжу раздались звуки. Один из мужчин с рыболовного судна совершал salat al-fajr — утреннюю молитву мусульман. Мурашки пробежали по коже Прабира, но ощущение, что за ним охотятся, продлилось лишь долю секунды — рыбак оказался молодым меланезийцом, и близко не похожим на солдата.

Закончив молитву, мужчина подошел и дружелюбно поприветствовал Прабира, представившись Субхи и предложив тому самокрутку. Прабир отказался, но они посидели рядом, пока Субхи курил. Табак имел аромат гвоздики и потенциал использования этого рецепт в качестве фумигатора был явно недооценен.

Пришлось побороться за то, чтобы поддерживать разговор; индонезийский по-прежнему преподавали в школах на всей территории республики, но, насколько Прабир мог судить, они оба владели им одинаково плохо.

Указав на молельный коврик Субхи, он, в шутку, спросил, не был ли тот единственным набожным человеком на судне.

Такая инсинуация привела Сабхи в ужас.

— Другие люди тоже благочестивые, но они христиане.

— Я понимаю. Прости меня. Я не подумал о такой возможности.

Субхи великодушно признал, что это была понятная ошибка, и пустился в длительное перечисление достоинств своих товарищей по команде. Прабир слушал и кивал, понимая смысл лишь половины услышанного. Лишь спустя несколько минут он понял, что ему рассказывают о чем-то еще. Деревня Субхи на одном из островов Кай была разрушена во время войны. Вся его семья была убита и он оказался единственным выжившим из более чем двух сотен человек. Его приютили и вырастили в деревне христиан, связанной долгом pela с его собственной и он продолжал жить там, хотя, когда не уходил в море, то по пятницам отправлялся молиться в мечеть в другой деревне. Это было очень хорошее решение, по крайней мере, пока он не женился, потому что он мог придерживаться веры отцов, не расставаясь с друзьями.

Когда Субхи закончил, Прабир не произнес ни слова. Как могли такие потери оставить в душе так мало горечи? Религия была здесь ни при чем; идея pela не происходила ни из христианства, ни из ислама — она являлась результатом стратегии, разработанной для нейтрализации негативных эффектов неизбежного смешения обеих религий. Но какая-то комбинация индивидуальной психологической устойчивости и либеральной культуры позволили этому человеку пережить случившуюся в детстве трагедию, похоже, без особых для него последствий.

Прабир испытал потребность ответить взаимностью, поведав свою собственную историю. Он спросил Субхи, знает ли тот остров со спящим вулканом, в семидесяти километрах к юго-западу.

Лицо Сабхи помрачнело.

— Это плохое место. Там водятся духи. — Он по-новому посмотрел на Прабира. — Ты сын индийских ученых, которые отправились туда еще до войны?

— Да.

Прабир был удивлен, что его опознали таким образом, но затем вспомнил рабочих с островов Кай, которые помогали его родителям возвести кампунг. Если с тех пор Теранезия приобрела сверхъестественную репутацию, то ее новейшая история могла стать широко известной.

— Что за духи? — спросил он. — Духи в виде животных?

Любая предварительная информация об измененной фауне могла помочь им подготовиться.

Субхи через силу кивнул.

— Там много разных духов, выпущенных в мир в наказание за военные преступления. Видимых и невидимых. Овладевших животными и людьми.

— Овладевших людьми? — Прабир задумался, а было ли это лишь формализованным перечислением метафизических возможностей. — Кем? Там же никто не живет сейчас, так ведь?

— Так. — Сабхи смущенно смотрел в землю.

— Кому же эти духи навредили? Там останавливалось какое-то судно?

Сабхи кивнул.

— Когда?

— Три месяца назад. Чтобы сделать ремонт.

— И что, люди на борту заболели?

— Заболели? В каком-то смысле, — неохотно признал Сабхи.

— Они ели что-нибудь на острове? Они ловили каких-нибудь животных? Как именно они болели?

Сабхи с болью на лице покачал головой.

— Нельзя так неуважительно говорить об этом.

Прабир не хотел его обижать, но, если существуют какие-либо доказательства воздействия на человеческую ДНК, то не может быть ничего более важного, чем проследить их.

— Я мог бы встретиться с этими людьми? Если бы пришел к ним в деревню?

— Это невозможно. — Сабхи резко поднялся на ноги, отряхивая одежду от песка. — Мне пора присоединиться к друзьям.

Он наклонился и пожал Прабиру руку, затем отправился прочь вдоль пляжа.

— Люди, которые побывали на острове, — спросил Прабир вслед. — Они живы, или умерли?

Последовало долгое молчание, затем Сабхи ответил не оборачиваясь:

— С божьей помощью, они обрели покой.

* * *

Грант появилась в двадцать минут седьмого.

— Я почти отчаялся дождаться вас, — сказал Прабир. — Вы решили?

Она протянула свой планшет. Прабир вытащил свой и открыл на нем ту же страницу, затем перезагрузил ее, подключившись через случайный прокси, чтобы убедиться, что та действительно является общедоступной.

Он полистал представленные данные, но у него не было способа проверить, верны они или нет — он должен был просто довериться Грант. Потом он заметил логотип спонсора: кольца Борромео, составленные из вращающихся плазмид. Логотип зафиксировал его взгляд и с гордостью произнес: «Эта информация предоставлена вам „ФармоНуклеик“, в рамках сервиса для научного сообщества».

Прабир с удивлением посмотрел на Грант.

— Вы хотите ткнуть их в это носом? Разве вы тем самым не напрашиваетесь на иск?

— Они ни на кого не собираются подавать в суд, — сказала Грант, как ни в чем не бывало. — Я рассказала им о твоих условиях, и они согласились открыть все данные. Они не видят никаких серьезных патентных перспектив, учитывая то, что экспедиция и сама собрала немалое количество данных. Вместо того, чтобы просто потерять уже вложенные деньги, они лучше получат хороший пиар. А, и долю в восемьдесят процентов от всех контрактов с СМИ.

— Вы гений! — Прабир был восхищен. — Почему я не додумался до этого?

— Неверно направленная враждебность по отношению к власти?

— Ха! Это же вы мне сказали, как сильно ненавидите, когда вам затыкают рот. Я думал, вы все отдадите за предлог, который позволит отхватить им руку.

— А еще я сказала, что у меня есть семья и я должна ее обеспечивать, — сухо ответила Грант.

Прабир подхватил свой рюкзак. Он все еще испытывал боль во всем теле, однако подавленное состояние, в котором он пребывал на рассвете, ушло. Даже если коллеги Мадхузре и поверят ее запоздалым признаниям, то не смогут ничего немедленно предпринять из-за материально-технической инертности экспедиции. Если они с Грант вернуться через день или два с добытыми на острове образцами — и все, полученные ими данные будут общедоступны — не будет никакой необходимости срочно совершать повторный визит. Возможно, их результаты и будут, в конечном счете, заслуживать более тщательных и всеобъемлющих наблюдений, но у экспедиции ограничены как бюджет, так и сроки. Мадхузре вернется в Торонто задолго до того, как кто-нибудь снова пройдет рядом с Теранезией.

— Вы готовы? — спросил он.

— Ага. А ты уверен, что способен сейчас этим заниматься?

— Я способен заниматься чем угодно, что не связано с мангровыми зарослями.

Грант положила руку ему на плечи и торжественно сказала:

— Я не должна была бросать тебя. Это был глупый поступок и мне действительно очень жаль. Мы больше не будем разделяться.

* * *

Обратный путь вдоль берега оказался намного легче, чем через джунгли. Они проплыли в кристальной чистой воде, мимо узкого залива, ведущего к мангровым болотам, у внутренней кромки рифа, где им, по крайней мере, было бы видно любого приближающегося хищника. Но, несмотря на огромное количество рыбы, они преодолели этот участок пути беспрепятственно — по-видимому, болота и леса казались хищникам более привлекательными охотничьими угодьями.

Когда они снова брели вдоль пляжа, Прабир рассказал Грант историю Субхи о рыбаках.

— Это может значить все, что угодно, — сказала она. — Возможно, они приготовили блюдо из каких-то растений, которые привыкли считать безопасными, а оказалось, что те стали вырабатывать какой-то новый защитный токсин.

— Ага.

Похоже, это и есть самое простое объяснение. И если эти люди умерли в муках, будучи в состоянии психоза и страдая галлюцинациями, то этого вполне достаточно, чтобы подтвердить наличие духов. Прабиру хотелось бы иметь возможность расспросить еще кого-нибудь об инциденте, но у них не было времени смотаться на острова Кай, чтобы охотиться на заслуживающих доверия свидетелей события, о котором даже говорить никто не хотел.

— Расскажи мне о работе своих родителей, — сказала Грант.

Прабир вкратце обрисовал события, которые привели Радху и Радженду на остров. Он уже очень давно не обсуждал это ни с кем, кроме Мадхузре и, слушая, как он предает ее — доверяя незнакомке семейную историю, чтобы не дать Мадхузре самой воспользоваться ею — чувствовал себя намного хуже, чем ожидал. Но Грант выполнила свою часть сделки, и у него не было никаких оснований считать, что родители могли захотеть сохранить что-то из этого в тайне.

— Ты можешь описать бабочек?

— Они имели черно-зеленую окраску. Изумрудно-зеленую. Еще был узор, своего рода концентрическая разметка, похожая на пару глаз. Они были довольно большими: каждое крыло размером с руку взрослого человека. Что-то там еще было насчет вен в крыльях и расположения гениталий, чему родители придавали большое значение, но подробностей я не помню.

— Ты сможешь опознать другие стадии? Яйца, личинки, куколки?

Прабир представил себе, будто стадия за стадией выстроились у него перед глазами. Он был в домике бабочек всего один раз: ночью, в темноте. Но перед его внутренним взором всплыло содержимое всех клеток. Покрытая шипами, издающая шипение личинка. Оранжево-зеленая, похожая на гнилой фрукт, куколка.

— Я не уверен.

Это прозвучало, будто со злостью брошенное «отстаньте от меня».

Грант повернулась и взглянула на него, удивленная его тоном.

— Просто их, возможно, будет собрать проще, чем взрослых особей. Но, если ты не можешь вспомнить, то это отнюдь не конец света.

* * *

Они добрались до корабля сразу после полудня. Прабир распаковал образцы, которые он собрал по дороге к болоту, и, хотя питон испортил половину контейнеров с образцами крови, вчерашнее утро можно было считать не полностью потерянным.

У Грант не возникло проблем с нахождением острова на карте, по указаниям, которые он ей дал и она попросила Прабира проверить. Он провел пальцем по безликому набору контуров на экране — эху спутникового сигнала, перемолотому через миллиарды вычислений, чтобы сформировать изображение, которое человек смог бы нанести на карту, потратив как минимум месяц упорного труда.

— Это она. Это Теранезия, — сказал Прабир.

Грант улыбнулась.

— Ты и впрямь так ее назвал?

— Ага. Ну, я придумал это название и родители согласились с ним. Но это никак не было связано с бабочками — уже примерно через неделю мне было невыносимо скучно с ними. Я уделял не слишком много внимания настоящим животным — я придумывал своих собственных. Монстров, которые поедали детей и гонялись за нами по острову, но так никогда и не смогли поймать.

— Ах, у всех есть нечто подобное.

— Правда? В Калькутте их у меня никогда не было. Там не было места.

— Я собрала весьма неплохой бестиарий, — сказала Грант, — в лестничном колодце двенадцатиэтажного дома. Не то, чтобы я была вне конкуренции: один из моих идиотов братьев попытался присвоить дому некое подобие многоуровневой метафизической структуры — наполненной эфирными сущностями разного духовного уровня, вроде как в ущербной космологии Дорис Лессинг или Клайва Льюиса — но, даже если его друзья и соглашались с этим, я знала, что все это дерьмо. Все его маленькие демоны и ангелы постоянно воевали и плели политические интриги, так что у них, похоже, не оставалось времени на еду и секс.

— А у вас были проблемы с привлечением такого количества верующих в мир половой охоты хищников?

Она кивнула с несчастным видом.

— У меня там были даже навозные жуки-гермафродиты, но все плевать хотели. Это было так несправедливо.

Грант запрограммировала автопилот и двигатели плавно заработали. Корабль сделал круг, чтобы обогнуть рифы и встал на безопасный путь, определенный во время прибытия.

Пока корабль огибал берег и направлялся в открытое море, Прабир стоял на палубе рядом с носом, ожидая, когда на горизонте появится вершина вулкана. Но он находился еще слишком далеко, чтобы при своих размерах как-то выделиться из тумана.

Подошла Грант.

— Ну, кого ты хочешь видеть исполнителем твоей роли в фильме?

Прабир съежился от досады.

— Я что, действительно предлагал продать права на экранизацию? Мне казалось, эту часть разговора я выдумал. А вы не можете просто выпустить одеколон, как это делают физики?

— Это оттого, что у них нет ничего, стоящего съемок. Кроме того, я думаю, они больше зарабатывают как доноры спермы. — Она посмотрела на Прабира оценивающим взглядом. — Кто-нибудь из братьев Капур более чем сгодится.

— Я весьма польщен, но сомневаюсь, что кто-нибудь из них будет готов взяться за эту роль.

— Почему же? — растерянно улыбнулась Грант.

— Неважно. Не берите в голову. А что насчет вас?

— О, безусловно, Лара Крофт.

Она принесла с собой пару биноклей и сейчас подняла их на уровень горизонта.

— Я уже вижу его, — объявила она, спустя несколько секунд. — Хочешь взглянуть?

Горло Прабира наполнилось чем-то кислым. Он все еще был не готов. Но ведь возвращаются все: на поля сражений, в концлагеря, в места, в тысячу раз худшие, чем это. Как, несомненно, Сабхи в свою потерянную деревню. Каждый кусок земли, каждый участок моря — это кладбище для кого-то. И Прабир не был особенным.

Он взял бинокль и стал поворачивать голову, пока красная игла азимута не встала по центру — автопилот обеспечивал правильное направление. Поначалу картинка состояла лишь из темного треугольного пятна, размытого завихрениями. Затем процессор откалибровал атмосферную модель и сцена сразу обрела резкость: конус черной вулканической породы, возвышающийся над пологом леса. Искажения в нижней части картинки не поддавались исправлению; изображение распалось на множество серых и коричневых пятен, пока море полностью не закрыло поле зрения.

— Это то место, — сказал Прабир.

Мы едем на остров бабочек.

(обратно)

11

Прабир надеялся, что им удастся найти незамеченный ранее проход сквозь риф, но по мере того, как они метр за метром двигались вокруг острова, наблюдая за экраном сонара, шансы на это все уменьшались, пока не исчезли совсем. Из-за узости старого южного прохода двадцать лет назад никто даже и не попытался бы пройти им на таком большом судне, но автопилот уверенно заявил, что такого зазора вполне достаточно.

Они бросили якорь сразу у внутренней кромки рифа. Слишком поздно сходить на берег, когда до темноты оставалось лишь час времени. Пляж оказался меньше, чем помнилось Прабиру, и невозможно было сказать из-за чего: то ли из-за наступающих джунглей, то ли из-за бури, которая вымела песок, а может он просто недооценил высоту прилива. Кокосовые пальмы все так же стояли у края песка, но весь остальной подлесок задушил какой-то странный колючий кустарник. Не осталось даже намека на дорожки, которые когда-то вели от пляжа к кампунгу.

После того, как они поели, Грант отправилась совершать свой вечерний звонок домой. Прабир сидел на палубе, одурманенный жарой. Он не мог позвонить Феликсу — ему совершенно не хотелось вынужденно оправдываться за то, как он поступил с Мадхузре и, кроме того существовала опасность, что возникнет опосредованное противостояние, если они двое поддерживали связь.

Он лег и попытался заснуть.

Сразу после полуночи он услышал, как Грант поднялась на палубу. Она стояла рядом с ним.

— Прабир? Ты еще не спишь?

Когда он перевернулся, то увидел, что она смотрит на него с такой неприкрытой увлеченностью, которой он научился избегать, когда ему стукнуло пятнадцать. Но потом ее глаза переместились на какую-то нейтральную точку за плечами Прабира, и он засомневался в значении того, что увидел.

— Я просто подумала, тебе надо знать, что твое вымогательство принесло первые плоды.

Грант протянула ему планшет. Он взглянул на баннер вверху страницы, затем сел на спальник скрестив ноги и прочитал весь материал.

Группа молекулярного моделирования из Сан-Паулу изучила данные последовательностей, полученных от двух экспедиций, и обнаружила новый ген, являющийся общим для всех измененных организмов; они не только прислали Грант копию результатов, но и опубликовали их в реферируемом онлайновом издании. Предварительные модели белка, закодированного в этом гене, позволяли предположить, что он может быть связан с ДНК.

— Вы думаете, это она? — спросил Прабир. — Ваша мистическая восстанавливающая гены и воскрешающая машина?

— Возможно.

Грант выглядела довольной, но еще и близко не собиралась праздновать победу.

— Часть того, что они обнаружили, имеет смысл: у этого гена есть промотор, заставляющий его активироваться во время мейоза — этапа образования половых клеток — что объясняет, почему не требуется мутаген для активации его в этих организмах. Но нет никаких доказательств существования подобного гена, ни в одном из оригинальных геномов, не говоря уже о том, который включается только тогда, когда он нужен для восстановления мутаций.

Прабир обдумал ее слова.

— Может, мы имеем дело с модифицированной версией оригинального гена? Когда он становится сверхактивным, то не только замещает старые версии других генов, но и версию себя, которую совершенно не может распознать?

Гран рассмеялась сквозь стиснутые зубы.

— Такое возможно и это сильно все осложнит. Те специалисты по моделированию, возможно и способны определить действующую функцию белка, но я не стала бы рассчитывать на их способность работать с ретроспективой и определить структуру неизвестного белка, меняющего свою собственную последовательность на текущую. Что нам действительно нужно, так это образцы ДНК двух последовательных поколений одного и того же организма, для сравнения, — она заколебалась. — И, если возможно, образцы ДНК двух ранних последовательных поколений бабочек.

— Вы имеете в виду образцы, которые добыли мои родители? Но у них не было вашего волшебного геля. А холодильные установки, наверняка, давно уже вышли из строя.

Грант выглядела смущенной от неуверенности в том, стоит ли развивать тему.

— Все в порядке, — сказал Прабир. — Я не против говорить об этом.

Они прибыли сюда за бабочками. И он не может замолкать каждый раз, когда заходит разговор о них.

— Может они подготовили целых особей, — сказала Грант, — для хранения в условиях тропиков. Двадцать лет назад уже существовали средства, которые не повреждали ДНК, для защиты от бактерий и плесени. Ты говорил, они разводили бабочек в неволе? Один или два хорошо задокументированных образца рассказали бы нам немало.

— Я учитываю это. Но не слишком надейтесь. С учетом того, как изменилась растительность и исчезли старые тропинки, я вообще не уверен, что смогу найти дорогу в кампунг, а, если и смогу, то неизвестно в каком состоянии находятся там сейчас все строения.

Грант кивнула.

— Конечно. Эта была просто мысль вслух. Завтра отправимся на берег и, что найдем, то найдем.

Она встала.

— А сейчас бы нам обоим неплохо поспать.

* * *

Прабир проснулся скверно к началу еще одного рассвета над Танимбар. Когда он открыл глаза, то увидел в солнечном свете послание: его родители умерли. Все живущие последуют за ними. Мир, который когда-то казался ему таким цельным и безопасным — огромным, причудливо прекрасным лабиринтом, который он может исследовать от края до края, не страшась ни опасности, ни наказания — на поверку оказался крутой отвесной скалой, за которую он уцепился на краткий миг перед тем как упасть.

Он поднялся с палубы и встал у поручня, прикрывая глаза от солнца. Он устал от постоянных перепадов, когда оказывается, что все тщательно аргументированные доводы и крепко обоснованный оптимизм, прекрасно поддерживавшие его в хорошие дни, рассыпаются в пыль в тот момент, когда он более всего нуждается в них.

Но может сейчас наступил последний раз и его опустит к самому дну, чтобы потом, подняв, вынести на другую сторону. Не был ли сегодняшний день тем днем, когда он сойдет на берег и покажет всем, что Теранезия не способна навредить ему, как угли активисту ИРА, триумфально ступающему по ним? Он все еще может вернуться в Торонто с миром, таким же вызывающе спокойным, как Феликс, свободным от родителей, от Мадхузре, от всех своих бесполезных страхов, окончательно рассчитавшись по всем обязательствам своего прошлого, выдуманным или реальным.

А Грант он предупреждал, чтобы она не слишком надеялась.

Подведя корабль ближе к берегу, они выбрались на пляж. Помимо ружья с транквилизатором Грант вооружилась еще и обычной винтовкой. Они провели положенные ритуалы с репеллентом от насекомых и тестами миноискателей. Когда Прабир натягивал ботинки, гладя на риф, он представил водяного, встающего из волн, злого и голодного, с зубами, блестящими как полированная сталь. Затем он отогнал иллюзию, превратив существо в случайные брызги. В этом и состояла проблема демонов, выдуманных детьми и религиями: ты создаешь правила, а они им подчиняются. И это не слишком годится для подготовки к жизни. Как только ты начинаешь верить, что в мире любая реальная опасность действует именно так — ты пропал.

Они входили в джунгли медленно — колючий кустарник оказался еще более плотным и перепутанным, чем те, что встречались им раньше. У него были длинные, тонкие ветки, скрученные спиралью, словно мотки колючей проволоки. Отрезая образец, Прабир заработал рваную рану на большом пальце, зацепившись за почти невидимые крошечные крючки, которыми были покрыты ветки в промежутках между большими шипами. Он пососал раненый палец.

— Будет, конечно, прекрасно, если мы раскроем тайну, но я надеюсь, что нам не придется столкнуться с травоядным, против которого требуются такие ухищрения.

— Наверное оно будет не хуже носорога или бегемота, — предположила Грант. — Но, похоже, у него нет здесь потомков, для защиты от которых могло возникнуть нечто подобное.

Прабир искал в рюкзаке пластырь.

— Хорошо, я готов согласиться, что семена разносятся ветром, континенты дрейфуют, а целые рода животных вымирают в местных масштабах. Но почему то, что возрождается, всегда приобретает самые экстремальные черты? Почему бы этим кустам не выращивать что-нибудь не совсем уместное, как, например, цветы, нацеленные на давно исчезнувших опыляющих насекомых?

Грант задумалась.

— Нет доказательств, что протеин из Сан-Паулу вообще когда-либо использовался для восстановления мутаций. Так что вполне может быть, что такого никогда ине происходило; возможно, я просто слишком упорно цепляюсь за эту идею. Возможно, что функция этого белка всегда заключалась в том, чтобы реактивировать старые признаки, чтобы вернуть изобретенное ранее из спящего состояния в генофонд.

Прабир обдумал услышанное.

— Немного напоминает природный вариант этих программ консервации, когда замороженной двадцать лет назад спермой оплодотворяют животных, находящихся под угрозой вымирания, чтобы оживить вид, чья популяция становится слишком инбредной.

— Ага. А иногда они используют для этого близкородственные виды. И, если этот белок управляет своего рода «замороженным банком генов», то на чистоту вида станут обращать еще меньше внимания: никто и подумает сомневаться перед тем, как создать гибрид с далеким предком.

Прабиру такое предположение показалось одновременно и более простым, и значительно более радикальным, чем гипотеза восстановления мутации: смещение механизма с таинственной аварийной ответной реакции на основной фактор генетических изменений.

Хотя большая часть проблем также перекочевала из старой гипотезы.

— Это все еще не объясняет, как замораживаются и восстанавливаются специфические признаки. Вы хотите сказать, что предки этого растения знали, что развили удивительно эффективную защиту и намеренно припрятали гены до следующей геологической эпохи, когда они смогут пригодиться?

Грант улыбнулась, не поддавшись на провокацию.

— Скорей всего дело просто в том, что гены, которые существуют дольше, имеют большие шансы оказаться скопированными, что, в свою очередь, повышает вероятность их выживания в неактивной форме.

— А мимикрия? А симбиоз? Как синхронизируются такие вещи?

— А вот этого я не знаю.

Они продирались дальше сквозь джунгли. Прабир все ожидал, когда его озарит, когда знакомый вид старого корявого дерева или обнаженной породы пробудит в нем воспоминания сильнее, чем на берегу. Он обследовал эту сторону острова полностью — каждый шаг, который он делал, был одним из тех, что он наверняка должен был сделать раньше. Но изменилось слишком многое. Хотя сами по себе деревья казались такими же, не было папоротников, не было маленьких цветов на земле — лишь плотоядные орхидеи, которые уже встречались им на других островах да вездесущий, похожий на колючую проволоку, кустарник. Даже запах леса стал для него чужим. Словно он вернулся в город и увидел, что дороги отремонтированы, здания перекрашены, а все прежние жители выселены и вместо них заселены чужаки с другими традициями и другими кухонными ароматами. Амбон с его nouveau-colonial^[23] макияжем, казался более знакомым, чем этот остров.

Черные какаду оказались и здесь тоже. Прабир стоял и наблюдал за одним из них с полчаса, ожидая, пока Грант закончит препарировать орхидею.

Птица сидела на kenari^[24]. Своими зубами она грызла ветку, на отростках которой было с полдюжины белых, уже набухших плодами, цветов. Гроздь отростков с фруктами упала к ногам птицы, опустившись прямо на толстую ветку, на которой та сидела. Какаду продолжил, жуя плод вместе с кожистой оболочкой, которая еще не совсем созрела, чтобы лопнуть пополам и дать миндалю высыпаться на землю.

Грант подошла посмотреть, за чем он наблюдает. Прабир рассказал, все, что увидел до этого момента. Птица извлекла одну миндалину из плода, и выполнила еще более сложную процедуру, чтобы проникнуть внутрь твердой оболочки.

— Что касается последней части представления, — сказала Грант, — то это старо, как мир: классический пример кормовой специализации.

Какаду отломал кусочек скорлупы, и теперь, придерживая орех лапой, верхней, острой и изогнутой частью клюва извлекал кусочки ядра, а своим длинным, похожим на черно-розовый резиновый жгут, языком, подхватывал их и отправлял в рот.

— Хотя надо признать: охота за неспелыми плодами — это что-то новенькое.

— Таким образом, ему не приходится ждать, пока орехи упадут. И получается, зубы нужны, чтобы не спускаться на землю?

— Похоже на то, — признала Грант. — Но в прошлом могла быть масса причин, почему еще они могли оказаться полезными. Тут не требуется совместная эволюция с муравьями.

Прабир обернулся к ней.

— Если бы вы попали на этот остров, не зная ничего о его истории и обычной фауне региона — свалились бы с Луны, не имея ни малейшего представления об этом полушарии — то, что бы вы подумали, здесь происходит?

— Это дурацкий вопрос.

— Побалуйте меня.

— Зачем? Какой смысл игнорировать факты?

Прабир строго покачал головой.

— А я и этого и не предлагаю. Я просто хочу, что вы взглянули на происходящее здесь по-новому. Если бы вы только что попали сюда с одного из Британских островов, вооруженная безупречной теоретической подготовкой по эволюционной биологии, но при этом, тысячу лет не имев никаких контактов ни с кем восточнее Кале, то каково бы было ваше заключение о здешних растениях и животных?

Грант сложила руки на груди.

— Я отказываюсь работать, — сказал Прабир, — пока не получу ответа. Если забыть, все что вам известно, то на что это похоже?

— Это похоже на то, — раздраженно ответила она, — что виды, подвергшиеся воздействию, изначально делили территорию со всеми остальными, затем были изолированы на каком-то удаленном острове и развивались параллельно в течение нескольких миллионов лет и теперь постепенно внедряются обратно. Доволен? Вот на что это похоже. Но на каком острове это могло происходить? — Она развела руками. — Уж точно не на этом: ты сам можешь за это поручиться. На всем архипелаге не найдется настолько изолированного и настолько неизученного острова.

— Вероятно, нет.

— Точно, нет.

— Ладно, — засмеялся Прабир. — Такого острова не существует! Все, что я хочу сказать, так это то, что если в свете озвученной вами версии все выглядит намного проще, чем сотня различных генов у сотни различных видов стройными рядами шагающих из прошлого, то мне очень трудно понять, почему это не приближает нас к истине.

Лицо Грант смягчилось — любопытство взяло вверх.

— Насколько приближает?

— Этого я не знаю.

* * *

Прабир переписал программу обработки графики так, чтобы она запускалась прямо на камере Грант. После обеда она выяснила, что вокруг полно плодоядных голубей с камуфляжем.

По всему полю видоискателя между голубями порхали бабочки. Рисунок на их крыльях кардинально изменился — приобретенная пятнистая имитация листьев и теней стала значительно менее броской, значительно менее симметричной и значительно сильней варьирующейся от особи к особи, чем предыдущие черные и зеленые концентрические полосы — но когда Грант, наконец, поймала одну из них, и Прабир посмотрел на туловище, он убедился, что это потомки насекомого, которого Прабир впервые увидел приколотым к доске в университетском кабинете отца.

Дротики с транквилизатором не годились для ловли насекомых, но у Грант имелся спрей на основе пчелиного яда, который мог временно парализовать бабочек, не убивая их. Воспользовавшись сетью, которая не давала насекомым упасть и стать добычей муравьев, им удалось собрать с полдюжины живых особей, как бабочек, так и голубей.

Вернувшись на корабль, Грант убила и препарировала одного голубя мужского пола, удалив яички и, работая уже под микроскопом, извлекла стволовые клетки и сперматоциты на разных стадиях созревания. Она надеялась поймать белок из Сан-Паулу в действии, хотя учитывая однородность голубей, казалось маловероятным, что он все еще провоцирует какие-либо радикальные изменения в их геноме.

Прабир оставил ее один на один с этим занятием и вышел на палубу. Стоя там и глядя на безобидные тени джунглей, он вдруг, замерев от облегчения, понял, насколько безболезненно прошел день. Сначала его отвлекала загадка измененных особей, затем — чисто физические усилия, направленные на сбор образцов, а в промежутке у него было времени, да и поводов тоже, чтобы зацикливаться на значимости этого места. И именно так и должно быть. Он уже оплакивал родителей и в лагере, и в Торонто и тысячу раз рассказывал Мадхузре об их достижениях. Здесь нечего было делать, нечего вспоминать, нечего изучать, кроме загадки бабочек. Он отказывался вообразить себе их, запертых на острове, как в ловушке. Если бы они каким-то чудом выжили, то покинули бы остров на той же лодке, что и Прабир.

И хотя Теранезия оказалась не опасней любого другого острова, он все еще был счастлив, что держал Мадхузре подальше отсюда. Она могла много лет возмущаться его вмешательством в ее жизнь. Она могла обвинять его в том, что он стоит между ней и памятью о родителях. Но чуждые джунгли значили для нее еще меньше, чем для него, а он уберег ее от бессмысленных страданий, которые ей причинило бы копание в руинах кампунга. Мама тогда сказала ему: «Забери ее! Она не должна это видеть!» Он закончил то, что начал, когда они сели в лодку. Это было долгое путешествие, но теперь оно окончено.

* * *

Из кабины, хмурясь, вышла Грант, держа в руках свой планшет.

— Еще новости из Сан-Паулу, — сказала она. — Они усовершенствовали свою модель.

— И?

Она поставила планшет на ограждение перед Прабиром. На экране изображались две большие молекулы, связанные с нитями ДНК.

— Я не знаю, что с этим делать. Я надеялась, они найдут доказательства того, что какая-то часть белка похожа на транскрипционный фактор и распознают отключенные промоторы…

Прабир остановил ее.

— Я наверняка знал эти термины, когда был ребенком, но сейчас все, как в тумане. Вы не могли бы…

Грант кивнула с извиняющимся видом.

— Промоторы — это последовательность ДНК, которая расположена рядом с кодирующей областью гена и является частью фактического описания белка. Транскрипционные факторы связываются с промоторами для инициации копирования гена в РНК, которая потом используется для изготовления белка: «выражает ген».

Если ген случайно дублируется, мутации, которые накапливаются в одной из копий промотора, могут со временем остановить процесс ее выражения. Чтобы определить ген, который стал неактивным таким образом, нужно что-то, что способно связываться с поврежденным промотором, что-то примерно такой же формы, как транскрипционный фактор, но менее требовательный. Чтобы потом вновь активировать ген, можно воспользоваться одной из возможных стратегий: или обрабатывать основание за основанием, исправляя мутации в промоторе или вырезать все целиком и встроить неповрежденную версию.

— Хорошо, — сказал Прабир, — я понял. И что там обнаружили специалисты по моделированию?

Грант нажала кнопку на планшете, чтобы анимировать изображение.

— Эта чертова штука просто ползает вдоль нити, вызывая хаос во время репликации ДНК. Обычно происходит так: двойная спираль раскручивается, нити разделяются, а ДНК-полимераза движется вдоль, приклеивая к каждой из них новую комплементарную цепочку из свободных оснований. А белок Сан-Паулу скользит вдоль каждой отдельной нити, разрезая их на отдельные основания, одновременно с этим склеивая совершенно новую нить ДНК, которая замещает разрезанную. А потом появляется ДНК-полимераза и дублирует это.

Прабир взял у нее планшет, и замедлил скорость анимации так, чтобы видеть каждый шаг.

— А как соотносятся между собой новая и старая последовательности?

— В принципе, новая — это та же старая, плюс шум. Наш белок меняет форму, когда привязывается к каждому основанию исходной нити — это предполагает различные конформации, в зависимости от того, что именно вырезается: аденин, гуанин, цитозин или тимин — а это, в свою очередь, определяет основание, которое он добавляет к новой нити. Но корреляция не идеальна — внедряются некоторые случайные ошибки.

Прабир недоверчиво рассмеялся.

— Так это всего лишь замысловатый, самоповреждающийся мутаген? И эти существа могли бы с таким же успехом искупать свои гонады в радиации или пестицидах?

— Так они считают, — уныло ответила Грант.

Прабир запустил анимацию с начала.

— Нет. Это безумие. Если вам нужно добавить несколько дополнительных ошибок в ДНК вашего потомства, то, что вы предпочтете: простой способ, когда надо всего лишь немного изменить вашу ДНК-полимеразу, чтобы она наделала случайных ошибок, или будете изобретать совершенно новую систему вроде этой для создания намеренно дефектных однонитевых копий?

— Именно, — сказала Грант. — И, даже если найдется хороший повод выбрать такой подход, это до крайности усложнит общий белок. На рынке есть ферменты, которые делают примерно то же самое, но у них молекулярная масса в сотни раз меньше.

— Может, у них ошибка в программе. Может, они просто не заметили какую-то логику в изменениях, какую-то систему.

Грант угрюмо пожала плечами.

— Они уже синтезировали какое-то количество этого белка; сейчас они проводят, как говорится «эксперимент в пробирке», пытаясь подтвердить все это.

Кажется, она приняла всю эту историю слишком близко к сердцу.

— Вы же знаете, — сказал Прабир, — что все, что мы здесь видели невозможно объяснить случайными мутациями. Возможно, все еще есть способ совместить все это с вашей теорией. И, что бы ни произошло, мы, по крайней мере, приближаемся к сути.

— Это правда, — улыбнулась она. — Они в Сан-Паулу синтезировали белок, а я вырастила сперматоциты фруктового голубя^[25]. Утром они будут знать, что происходит в пробирке, а мы будем знать, что происходит в живой клетке.

* * *

Когда Прабир проснулся, ее предсказание уже исполнилось. Грант была на ногах с трех часов ночи, пытаясь разобраться в результатах.

Эксперименты в Сан-Паулу подтвердили компьютерную модель: получив несколько сотен различных тестовых нитей ДНК, белок нарезал их и синтезировал новые нити точно такой же длины, скопировав оригинальную последовательность, но добавив случайные ошибки. Другая группа, из Лозанны, повторила эксперимент и обнаружила то же самое.

Грант обнаружила РНК-транскрипты в сперматоцитах голубя. Это означало, что сам белок производится в клетках. Способа проверить это напрямую у нее не было. Но, когда она сравнила данные последовательности для клеток до и после мейоза, частота ошибок оказалась в тысячу раз меньше, чем в обоих экспериментах in vitro^[26].

— Должен быть еще один белок, — сказала она, — своего рода вспомогательная молекула, которая корректирует весь процесс.

— Так что они должны внимательнее изучить данные последовательности? — предложил Прабир. — Ген этого должен быть где-то в ней.

— Они ищут. Этот белок смахивает на пантограф, только с огромным количеством избыточных шарниров. Так что, возможно, это что-то, что связывается с ним и стабилизирует — недостаточно, чтобы производить идеальные копии, но хватает, чтобы позволить его внутреннему состоянию отражать последние несколько десятков оснований, к которым он привязывался.

Прабир открыл было рот, чтобы сказать машина Тьюринга, но оборвал себя на полуслове. Большинство процессов молекулярной биологи имели аналоги в информатике, но это редко помогало продвинуться в их понимании достаточно далеко.

— Так белок может опознать последовательность чего-то наподобие промотора, даже если связывается с одним основанием за раз?

— Может быть, — осторожно согласилась Грант. — Они получили также образцы голубя из Амбона и собираются посмотреть, как чистый, синтетический белок Сан-Паулу воздействует на всю хромосому при отсутствии всего, кроме индивидуальных оснований.

Когда они выбрались на берег, Прабир посмотрел на теплую, прозрачную воду, где они с Мадхузре плавали, затем на ослепительно белый пляж, где они играли. Своим обманом он не только лишил ее возможности сыграть роль в изучении бабочек, но и отобрал возможность избавить остров от мистического ореола, очиститься от его ужасов тем же способом, к которому прибег сам.

Но он никогда бы не смог привести ее сюда. Никогда бы не смог отменить то единственное хорошее, что он совершил.

Грант хотела собрать образцы бабочек на разных стадиях развития, так что они провели утро, занимаясь только поисками походящих сочных листьев для шипастых личинок и веток того же дерева для куколок. Раньше их было не очень сложно обнаружить: и те и другие были покрыты ярко-оранжевыми пятнами — предупредительными цветами, сообщающими о том, что они ядовиты. Грант обнаружила многообещающие повреждения на листьях, но ничего, что бы их причинило. Если поведение личинок изменилось и они стали маскироваться с той же эффективностью, как и взрослые особи, то их движения были настолько слабыми, что их невозможно было обнаружить с помощью программы, написанной Прабиром.

Они остановились перекусить в центре леса, в редком месте, где грунт был настолько каменистым, что кустарник держался на расстоянии. Прабир все еще, садясь на землю, не чувствовал себя в безопасности, пока не обрабатывал все вокруг репеллентом — вряд ли муравьи всегда находились внутри орхидей в ожидании легкой добычи. Ему было странно, почему они не взбираются на деревья и не нападают на птенцов; возможно, они просто не смогли нужным образом адаптироваться или затраты энергии на это себя не оправдывали.

— Так что, — сказала Грант, — вы приехали сюда всей семьей и прожили здесь три года? А твоя сестра родилась на острове?

Он засмеялся.

— Ну не настолько уж мы были изолированы. Четыре раза в год мы отправлялись в Амбон на пароме и летали в Дарвин, когда мама рожала.

— Но здесь все же не слишком подходящее место, чтобы растить ребенка, — сказала Грант и тут же поспешно добавила: — Я не критикую твоих родителей, я просто поражена, что они смогли с этим справиться.

— Для меня это было само собой разумеющимся, — пожал плечами Прабир. — Я имею в виду, что людям в небольших селениях на других островах было проще с транспортом, больницами и остальным. Но у нас имелся спутниковый канал, который позволял легко забыть об отделявшем нас расстоянии. Благодаря тому, что в школе в Калькутте организовали удаленное интерактивное обучение по сети для детей из удаленных поселков, я даже смог участвовать в уроках.

— То есть у тебя были друзья твоего возраста, пускай и в сети?

— Ну да. — Прабир пересел, почувствовав дискомфорт. — А вы? Как было у вас в школе?

— У меня? Как у всех.

Грант замолчала на какое-то время, потом взяла камеру и стала сканировать кусты вокруг.

— Бабочки проводят довольно много времени, — сказала она, — довольно высоко в листве. Может они откладывают яйца там.

Она опустила камеру и как бы мимоходом поинтересовалась:

— Как у тебя с лазаньем по деревьям?

— Давно не практиковался.

— Это как езда на велосипеде. Разучиться невозможно.

Прабир глянул на нее с каменным выражением лица.

— Это же вы полевой биолог, помните? А я кабинетный зомби. И меня не волнует, насколько древней вы являетесь: вы в лучшей форме, чем я как минимум раза в два.

— Ты преподнес это так галантно.

— Я не буду! — категорически заявил Прабир. — Сделка, которую мы заключили в Амбоне…

— Хорошо, хорошо! — замахала руками Грант. — Я спросила только потому, что не знаю насколько прочные ветки у этих деревьев. Я думала, ты в курсе — ты же должен был лазить по ним ребенком. Я вернусь на корабль и возьму веревку…

— Веревку? Вы серьезно?

— У меня был неприятный опыт в Эквадоре, — призналась она. — Я переломала кучу костей. Так что теперь я осторожна сверх меры.

Возмущение Прабира улеглось. Он отстаивал принцип, но не хотел показаться мелочным садистом.

— Хорошо, я согласен при условии, что вы мне заплатите. Десять долларов за дерево.

Грант на мгновение задумалась.

— Пусть будет двадцать. Моя совесть будет спокойней.

— И кому нужно трудовое право, когда есть такая совесть?

Грант выбрала одно из мускатных деревьев. Прабир снял ботинки и закатал штаны. Он колебался, не зная с чего начать. Самая нижняя ветка была как раз над головой; он, вероятно, смог бы залезть просто по стволу, цепляясь руками и ногами за кору — он лазил даже на кокосовые пальмы — но знал, что будет выглядеть смешно и неуклюже, попытайся он проделать это сейчас.

Прабир схватился за ветку и, подтянувшись, обхватил ее ногами и так и висел некоторое время как ленивец, соображая, как быть дальше. Старт оказался неуклюжим, но, когда он встал на ветку, крепко держась за следующую, его охватил восторг. Запах коры, ощущение ее под своими подошвами оказались совершенно привычными и, даже вид других деревьев, проглядывающих сквозь ветки, был намного ближе его к тому, что он помнил, чем вид с земли. Он взглянул ан Грант, чтобы не потерять перспективу и не слишком увлечься воспоминаниями.

Она прикрыла рукой глаза от солнца и посмотрела на него.

— Будь осторожен!

Прабир сделал по ветке несколько шагов, чувствуя, как она прогибается и попытался подстроить старые рефлексы под свой нынешний вес.

— Обещаю, — прокричал он Грант. — У меня нет ни малейшего желания ломать себе шею из-за какой-то гусеницы.

Он обшарил листья вокруг, пытаясь найти следы питания личинок, но безуспешно. Он залез выше. Голуби улетели при его приближении — он почувствовал колебания воздуха и заметил размытый след. На ветке оказались зловонные жуки, но он отогнал их репеллентом. Иногда на деревья забирались питоны, но даже нижние ветки не выдержали бы веса существа, даже отдаленно подобного тому, с которым он столкнулся в мангровых болотах; если он не впадет в панику и не свалится вниз, разбившись насмерть, ему не о чем беспокоиться. Если, конечно, питоны не стали ядовитыми.

Двадцатью метрами выше Прабир нашел что-то свисающее с тонкой ветки. Сначала ему показалось, что это плод мускатного ореха, но затем намек на необычную структуру заставил его присмотреться повнимательней. Когда он подобрался достаточно близко, чтобы хорошо все рассмотреть, оказалось, что на ветке висит, сложив крылья, бабочка. Это должна была быть куколка, но она выглядела скорее, как крошечная спящая летучая мышь, чем как насекомое, которое вот-вот выйдет из метаморфоза — а больше была похоже все-таки на плод мускатного ореха.

Прабир достал планшет и снял куколку на камеру, чтобы задокументировать способ крепления, а затем сорвал ее. Шелковый пояс вокруг тела насекомого практически невозможно было обнаружить, настолько его цвет сливался с листвой, а короткий кусочек, которым он крепился к ветке, выглядел в точности как черенок. Он отправил снимки Грант и вызвал ее через планшет — это было проще, чем кричать.

— И что вы об этом думаете? Прекрасный камуфляж, есть риск быть съеденным по ошибке.

— Возможно, плодоядным голубям не нравится запах, — предположила она.

— Почему бы просто не… ладно, забудьте.

Что бы ни было сделано, почему бы не сделать это по-другому? Ведь это всего лишь застывшая история, а не разумный замысел. Прабир положил куколку в рюкзак.

— Я залезу на ветку выше, посмотрю, нет ли личинок.

— Ты уверен, что она выдержит твой вес?

Расположенная выше ветка находилась едва на уровне его груди. Он обхватил ее руками, оторвав ноги от нижней.

— Да, уверен.

Прабир взобрался. У него был твердый упор для рук и для ног, но он чувствовал, как раскачивается верхушка дерева, а ветки поредели настолько, что он ощутил свою незащищенность. На этой высоте дальние ветки казались странными подпорками для какой-то замысловатой геодезической причуды. Возможно, дельцам в стетсонах, следующим за экспедицией от самого Амбона, удалось бы накрыть весь этот лес плексигласовым колпаком и превратить остров в аттракцион.

Прабир посмотрел вниз и увидел развалины кампунга.

У него закружилась голова, но он крепко держался за соседнюю ветку. Центр кампунга поглотил лес, но деревья не смогли полностью скрыть крыши домиков: матово-серые поверхности фотоэлектрических элементов все еще проглядывали сквозь тонкий слой лиан. Все домики были перекошены, но, ни один, казалось, не рухнул полностью. Хижины были расположены в виде правильного шестиугольника, но в их нынешнем состоянии Прабир не смог отделить одну от другой — из-за исчезнувшей тропинки с пляжа у него не было ориентиров.

Он отвернулся, вспомнив, зачем он влез сюда. Вокруг было не так уж много листьев, но Прабир покорно осмотрел все.

— Здесь больше ничего нет, я спускаюсь, — сообщил он Грант через планшет.

* * *

Еще три дерева дали им пять куколок, но ни единого признака личиночной стадии. В середине дня Грант решила, что нет смысла искать дальше. С Прабира капал пот, а кожа зудела от трения о кору и древесного сока. Как только они добрались до пляжа, он отдал образцы Грант и сплавал к рифу и обратно.

После лесной жары вода казалось необычайно приятной.

Забрав с пляжа свою одежду, Прабир отправился на корабль. Когда он поднялся на палубу, его встретила Грант с новостями из Бразилии.

— Они целиком скопировали очищенные хромосомы голубя, используя только наш белок, — сообщила она. — И частота ошибок оказалась такая же, как и в клетках, которые я вырастила.

Прабиру потребовалось какое-то время, чтобы переварить информацию.

— В итоге получается, что нет никакого другого белка?

— По-видимому, нет, — согласилась Грант. — Белок Сан-Паулу в пробирке сам по себе функционирует так же хорошо, как и интактной клетке, тогда и только тогда, когда копируемая последовательность та же самая. Это доказывает, что вносимые им изменения вовсе не являются ошибками. Или, по крайней мере, это не просто случайные ошибки копирования. Они должны как-то зависеть от самой последовательности.

Прабир обдумал услышанное.

— Геном голубя копировался в присутствии нашего белка десятки раз. Так что, какие бы изменения он не вызывал, они должны быть конвергентными: геном должен меняться все меньше и меньше с каждой итерацией, пока не станет практически стабильным, невзирая на воздействие, каковым и является сейчас.

Грант кивнула.

— В то время как нет никакой причины, почему тестовые последовательности, которые они пытались копировать вначале, должны были бы оказаться стабильными. По идее случайно выбранные исходные последовательности должны были бы подвергаться случайным изменениям.

Тут Прабира слегка осенило.

— И все эти разные плодоядные голуби с Банда, которые в итоге выглядят почти идентично — процесс должен быть конвергентным для достаточно близких геномов. То есть этот процесс приводит к одному и тому же конечному результату не только один определенный геном, но и все подобные ему из близкородственных видов. — Он сиял от восторга. — Все это весьма логично!

Грант выглядела довольной, но менее восторженной.

— За исключением того, что мы все еще не имеем понятия, что именно делает наш белок и как он это делает.

— Но теперь у бразильцев есть вся необходимая информация, чтобы разобраться в этом, ведь так? Им просто надо более тщательно поработать со своей моделью.

— Может быть. Для больших молекул вроде белка невозможно точное решение уравнений, описывающих их форму и свойства связей, и может оказаться довольно непросто выбрать приближения, которые приведут лишь к незначительным отклонениям. Они уже пытались сымитировать хромосому голубя, скопированную нашим белком и получили такую же частоту ошибок, как и для любой другой последовательности.

Прабир поморщился.

— Так их модель лишь доказала, что ей недостает чего-то самого важного, что есть в реальном белке.

Грант была более оптимистична.

— Сейчас недостает, но у них еще есть шанс исправить это путем небольшой тонкой настройки. По крайней мере, они знают, на что нацелены и что им нужно, чтобы добиться желаемого.

— Хорошо, — сказал Прабир. — И что мы делаем дальше?

Грант разместила все полученные результаты в сети с точным указанием места, где были собраны образцы, и биологи экспедиции уже знали, что нет смысла кому-то еще отправляться сюда. До тех пор, пока Грант будет действовать так же.

— Я тщательно изучу эти куколки, — сказала Грант. — Посмотрим, что они нам скажут. Я не знаю, стоит ли продолжать охоту за личинками, в том смысле, что жизненный цикл, это, конечно, интересно, но у них нет половых клеток.

Пока Грант отправилась поплавать, Прабир набрал ведро воды и начал отстирывать свою одежду от древесного сока. В туристическом магазине в Торонто ему продали моющее средство с ферментом, который действовал в присутствии соли — с его помощью можно было отстирать почти что угодно, если не откладывать это надолго.

Когда он зашел в кабину за пресной водой для полоскания, то взглянул на проволочную клетку, в которой содержались взрослые особи бабочек, которых они поймали.

Там была куколка, подобная найденной Прабиром в лесу, свисающая с вершины клетки. Но это не могла быть куколка. Взрослые особи пробыли здесь всего день и, в лучшем случае, могли успеть отложить яйца. Грант была в кабине двадцать минут назад. Это случилось с тех пор.

Прабир пересчитал взрослых. Одного не хватало.

Он выбежал на палубу.

— Марта! Вы должны это увидеть!

Она была на полпути к рифу.

— Увидеть что?

— Бабочек.

— А что с ними?

— Вы не поверите, если я скажу. Вы должны увидеть это сами.

Грант направилась назад к кораблю. Она пошла за ним в кабину, не вытираясь. Прабир наблюдал, как выражение ее лица претерпело ряд изменений.

— Есть кое-что, — сказал он, — что я хотел бы попробовать, если вы мне позволите.

— Я слушаю.

Он взял одну из спящих взрослых особей, которых принес из леса.

— Это насекомое висит здесь, выглядит как мускатный орех и не способно улететь. Предположительно у него есть какая-то защита: плохой запах или плохой вкус для птиц, которые иначе захотели бы их съесть едва увидев.

— Предположительно.

Прабир подошел к клетке с голубями и вопросительно посмотрел на Грант.

— Продолжай, пожалуйста, — сказала она. — Я тоже хочу это увидеть.

Он открыл дверцу ровно настолько, чтобы сбросить спящих взрослых особей на пол клетки. Все плодоядные голуби рванулись вперед; одному из них удалось опередить остальных и схватить насекомое. Птица полностью растянула свои челюсти и проглотила спящую бабочку целиком.

Грант мешком осела на один из стульев. После долгого молчания она заявила:

— Может это паразитическая стадия личинки. Может взрослые не откладывают свои оплодотворенные яйца; может личинки развиваются внутри голубей, после того как взрослые послужат приманкой.

— И поэтому мы не видели никаких личинок?

— Может быть. — Грант вытянула руки и откинулась на стуле. — Я предполагаю, что они могут пролезть сквозь кожу, но меня начинают одолевать видения о просеивании большой кучи голубиного дерьма.

Прабир подошел к клетке с бабочками. Они набросали немного листьев на дно клетки, но веток, на которых будущий мученик смог бы подвесить себя, там не было. Прабир присел на корточки, чтобы получше разглядеть их и увидел длинную цепочку грязно-серых бисеринок, прилипших к нижней части одного из листьев.

— Листья были чистыми, — спросил он, — когда вы клали их в клетку?

— Я полагаю, да. А что?

— Мне кажется, я только что нашел яйца бабочек.

* * *

Прабир проснулся и лежал, слушая шум волн, разбивающихся о риф. Яйца позволят им наблюдать каждую стадию развития бабочки, но и этого будет недостаточно. Геном бабочки будет сейчас стабильным; только образцы из кампунга позволят выяснить, каким образом белок Сан-Паулу менял их, поколение за поколением, в течение последних двадцати лет. Им нужно найти все возможные ключи к решению задачи, которые может дать им остров, ибо, если они не сделают эту работу хорошо, экспедиция последует за ними сюда.

Он отправился в каюту и разбудил Грант, позвав ее стоя в дверях. Ее койка была скрыта в тени, но он услышал, как она села.

— Что?

Прабир рассказал, что увидел с верхушки дерева.

— Теперь я знаю, где кампунг. Я могу добраться до него с берега.

Она колебалась.

— Ты уверен, что хочешь сделать это? Ты можешь нарисовать карту, и я схожу туда сама.

Прабир едва не поддался искушению. Это место ничего не значило для Грант: она могла пойти туда и взять все, что нужно, обшарив весь кампунг без малейших колебаний с полным безразличием к его истории. Но это была его работа. Он не мог претендовать на то, что избавляет Мадхузре от боли, связанной с возвращением сюда, перепоручив это дело постороннему.

— Я лучше пойду один.

— Мы пойдем вместе, — решительно сказала Грант. — Завтра, прямо с утра. Я же обещала тебе после мангровых болот: мы больше не будем разделяться.

(обратно)

12

Прабир успокоился, выполняя рутинные процедуры: высадку на берег, обработку репеллентом, проверку миноискателя. Разглядывание рифа в процессе натягивания ботинок. Им просто надо собрать образцы и вернуться на лодку. Это будет обычный день.

Он определил GPS-координаты кампунга из регистрационных данных своего планшета за вчерашний день и своих воспоминаний о том, что видел с вершины дерева. Они с трудом проложили себе путь через кустарник; впервые у них не было ни возможности выбирать пункт назначения, ни вариантов более простого маршрута. Грант один раз попыталась расчистить путь в подлеске с помощью паранга, купленного в Амбоне, но это оказалось пустой тратой сил; мачете прекрасно подходило для того, чтобы прорубить отдельные стебли, но заросли по колено высотой были настолько переплетены, что их пришлось бы вырубать под корень.

Грант вела себя необычайно молчаливо; ей, наверное, было бы намного проще проделать все это самой, а присутствие Прабира заставляло ее чувствовать себя в значительной степени нарушителем.

— Вы не поверите, — сказал Прабир, — но мне нужно было всего полчаса в день, чтобы поддерживать эту тропинку в чистоте.

— Это была одна из твоих обязанностей?

— Ага.

Она улыбнулась.

— А я думала, что со мной обращаются жестоко, заставляя чистить ванну. И у меня, по крайней мере, было, где потратить карманные деньги. Полагаю, с тобой рассчитывались какими-то привилегиями в сети?

— Я не помню.

Пот заливал Прабиру глаза. Когда он протер их, перед ним, словно наяву встала картинка, как он тогда подходил к кампунгу. Он услышал тяжелый удар взорвавшейся мины и помчался вперед с Мадхузре на руках. Деревья убегали назад все быстрее, словно он падал.

Грант заметила один из домиков раньше него: опасно покосившийся, укрытый древесной губкой и лианами. В отличие от крыш, которые он видел сверху, стены были покрыты пятнами и налетом настолько сильно, что почти сливались с окружающей растительностью. У Прабира неожиданно сильно поубавилось уверенности, что он шел по маршруту старой тропинки. Он не ждал, что сможет узнать домик, но они стоял совсем не там, где ожидал Прабир. Возможно, они пошли совсем другим маршрутом, тем который вел через джунгли и никогда не расчищался.

Даже когда они будут стоять в центре кампунга, ему понадобится какое-то время, чтобы найти среди деревьев все шесть домиков.

— Я не знаю где мы, — тупо сказал он. — Я не знаю с чего начать.

Грант положила руку ему на плечо.

— Не будем суетиться. Если хочешь, я загляну в одно из этих строений и опишу тебе, что увижу внутри.

— Не стоит. Все в порядке.

Он повернулся и подошел к домику справа от себя. Двери, направленные к центру кампунга заросли плотным слоем ползучих растений, но в одном углу стенки разошлись, образовав щель, через которую было намного проще попасть вовнутрь.

Подошла Грант.

— Тебе нужен свет и мы должны сделать это не торопясь. Мы не знаем, что там внутри.

Прабир взял у нее фонарик. Она сняла с плеча винтовку и последовала за ним, когда он, согнувшись, пролазил в щель. Внутрь нанесло довольно много земли, и света, проникавшего через щели в стенах и затянутые лозой окна, оказалось достаточно, чтобы пол зарос бледными сорняками. На одной из стен был крюк, а под ним скрученные, потрескавшиеся остатки прямоугольного куска парусины.

— Это мой, — сказал он, указывая на остатки гамака. — Здесь я спал.

— Понятно.

Должно быть термиты сожрали все упаковочные ящики, в которых он держал свою одежду, как только из древесины вымыло предохраняющее средство. Сейчас домик выглядел более голым, чем тюремная камера, но в нем, впрочем, никогда не был захламлен аппаратурой и украшательствами — все ценное, что было у Прабира, хранилось в его планшете.

Из этого домика он смотрел в ночь, со сжавшимся от волнения желудком. А затем он думал о поступке, который оправдал бы все, что он чувствовал: преступление, соответствующее его чувству вины, и алиби, чтобы объяснить его.

Хотя какой вообще вины? Разве он что-то украл или испортил? Но что может быть хуже, чем саботировать работу своих родителей?

— Домик бабочек, — он попятился, затем попробовал сориентироваться. — Он находился прямо через кампунг.

Прабир пробирался сквозь деревья, а рядом молча шла Грант. Это был самый прямой путь, но, потеряв из виду окружающие домики, он не мог больше точно определить, где по кругу находится нужный.

Они подошли к домику с упавшей дверью и входом, затянутым вьющимися растениями. Прабир срубил их парангом, который дала ему Грант. Затем направил в темноту луч фонарика.

Пластиковая кроватка Мадхузре, покрытая плесенью, выцветшая и деформированная, но все еще целая. За ней, усыпанная мусором раскладная кровать родителей со сгнившим матрасом и покрытым ржавчиной каркасом.

Он боялся за них. Боялся, что война доберется до них, невзирая на уединенность острова и заверения отца.

Но почему он должен чувствовать себя виноватым? Почему он должен представлять, что он был бы виноват в том, что на остров пришла война? Даже если бы он боролся со своими родителями и хотел наказать их — даже если бы кричал со склонов вулкана, что желает им смерти — он никогда не был суеверным настолько, чтобы поверить в то, что его желание может исполниться.

— Не тот домик, — сказал Прабир. — Нам нужен следующий.

Одна стена домика бабочек рухнула наружу, из-за чего, лишенные одной опоры кровельные панели, прогнулись почти до самой земли. В результате образовалась шаткая треугольная призма с узким пространством между оставшейся стоять стеной и прогнувшейся крышей, в которое Прабир едва смог протиснуться. Грант полезла за ним.

Двери и окна располагались на упавшей стене, и мягкий лесной свет, проникал вовнутрь через щели под такими углами, что почти не разгонял темноту. Прабир поводил лучом фонарика по полу, разыскивая следы лабораторного стола, но дерево было полностью уничтожено плесенью и термитами. В домике было по колено мусора, гниющих веток и листьев, занесенных сюда ветром и так и застрявших здесь.

Два желтых глаза в углу отразили луч фонарика. Это оказался питон, примерно вполовину меньше своего сородича из мангровых болот, свернувшийся на куче мусора. Прабир почувствовал, как при виде рептилии его ноги превращаются в желе, но не хотел убивать ее без необходимости.

— Может, мы сможем обойти его, — предложил он. — Или прогнать палками.

Грант покачала головой.

— В нормальных условиях я бы согласилась, но сейчас не будем усугублять ситуацию.

Она подняла ружье.

— Стань в сторону и закрой уши.

Она навела точку лазерного прицела прямо между глаз рептилии и одним выстрелом снесла той голову. С потолка посыпались куски плесени. Обезглавленное тело змеи дернулось и поднялось в атакующее положение, развернувшись настолько, что под ним стали видны сине-голубые яйца размером с кулак.

Грант держала фонарик, пока Прабир перебирал мусор на полу. Работа шла медленно, и от влажного воздуха над гниющими листьями перехватывало дыхание. Когда он обнаружил подставку от отцовского микроскопа, то даже не попытался больше сдерживаться и от стыда и горя по его лицу потекли слезы.

Он знал, что сделал. Он знал, почему отравил куколок, знал, что ему нужно было скрыть.

Он убил их. Он привел самолеты на остров, он привел мины.

Слишком многое навалилось на него. Он не мог жить, глядя в этот свет — но у него уже не было сил, чтобы отвести взгляд и вся ложь, которой он защищался как щитом, стала видна в нем. Он должен дать свету расплавить себя, дать ему себя сжечь.

* * *

Прабир твердо намеревался сначала найти образцы — это было единственное из оставшегося, что он мог надеяться спасти. Грант перестала спрашивать, не хочет ли передохнуть или поменяться местами. Жуки и бледные пауки разбегались в стороны, когда он снова и снова погружал руки в листья.

Он вытащил пластину из светлого, прохладного, покрытого грязью пластика размером сантиметров тридцать. Вытер ее об джинсы. Это оказалась взрослая особь бабочки, залитая чем-то вроде плексигласа. Взрослая особь двадцатилетней давности, со старыми концентрическими черно-зелеными полосами.

Грант сказала что-то обнадеживающее. Прабир вяло кивнул. На пластике была табличка со штрих-кодом — краска давно уже стерлась, но гравировка еще прощупывалась — код еще можно было считать. Цифры немного значили без соответствующих записей в компьютере, но, вероятно, были последовательными. Он снова погрузил руки примерно в том же месте и наткнулся на другую пластину.

Он выбрался из домика с двенадцатью сохраненными образцами: восемь взрослых особей и четыре личинки. Прабир осмотрелся, пытаясь сориентироваться.

Он повернулся к Грант.

— Вы можете уже возвращаться на корабль. Я догоню вас чуть позже.

Он протянул ей свой рюкзак со всеми образцами. Она взяла его, но осталась стоять рядом, ожидая объяснений.

— Я хочу посетить могилу родителей, — сказал он.

Грант понимающе кивнула.

— Я не могу пойти с тобой? Я не хочу вмешиваться, но надо быть осторожными.

Прабир стянул футболку через голову, вытер ею лицо и держал скомканной так, чтобы скрыть, что он выключил миноискатель. Он попытался придать своему лицу соответствующее выражение.

— Послушайте, — сказал он. — Ну как много змей такого размера может водиться в этом районе? Со мной все будет в порядке. А вы сможете уже начать работать с образцами. Я просто хочу несколько минут побыть один.

Грант колебалась.

— Я что, прошу слишком многого? — требовательно спросил он. — Я же дал вам все,что вы хотели. Неужели вы не можете выказать немного уважения моим чувствам?

Грант опустила голову с виноватым видом.

— Конечно. Прости меня. Увидимся здесь.

Она повернулась пошла через кампунг.

Прабир пошел в обход вокруг домика, который, как он считал, служил подсобкой. Но он не доверял своей памяти, ему надо было убедиться. Дверь валялась снаружи и он пролез сквозь лозу. Когда его глаза привыкли к темноте, он увидел два спасательных жилета висящих на стене.

Он вышел из домика и направился в сад.

Внезапно устройство на поясе запричитало: «Мина в семнадцати метрах! Мина в семнадцати метрах!» Прабир уставился на аппарат: на верхней панели моргала красная стрелка, указывая на источник опасности. Он пощелкал выключателем, но безрезультатно. Эту чертову штуку не выключить. Все что он сделал — это всего лишь включил режим экономии энергии, выключив постоянно горящую зеленую лампочку, свидетельствующую, что все в порядке.

Прабир услышал, как издалека его зовет Грант.

Он попятился, пока детектор не замолк и прокричал с легким раздражением в голосе:

— Я в порядке! Я знал, что здесь должны быть мины! Мой детектор в порядке и я буду держаться от них подальше! Со мной все будет хорошо!

Последовала долгая пауза, затем она неохотно прокричала в ответ:

— Хорошо! Увидимся на корабле!

Он подождал пару минут, чтобы убедиться, что она ушла, затем отстегнул детектор и зашвырнул его далеко в центр кампунга. Прабир заметил направление, куда указывала стрелка. Он очень устал, но осталось всего ничего. Он повернулся и пошел.

Что-то острое вонзилось в его правое плечо. Он почувствовал, как оно заледенело, а потом онемело. Он потянулся и вытащил воткнувшийся предмет. Это бы дротик с транквилизатором.

Он не знал смеяться ему или плакать от разочарования. Он оглянулся вокруг в поисках Грант, но не увидел ее.

— Я вешу семьдесят килограмм, — прокричал он. — Посчитайте. У вас нет столько дротиков.

— Я могу проделать тебе дыру в колене, — послышалось в ответ, — если придется.

— И что вы этим добьетесь? Я, скорей всего, истеку кровью.

Грант показалась из укрытия. До нее было как минимум метров двадцать. Даже если она сможет свалить его на землю, то не сможет остановить ничем, кроме пули, прежде чем он доберется до мины.

— Возможно, я рискну, — сказала она.

— Возвращайтесь на корабль, — раздраженно попросил он.

— Почему ты делаешь это?

Прабир потер глаза. Разве это не очевидно? Разве вокруг мало свидетельств?

— Я убил их, — сказал он. — Убил моих родителей.

— Я не верю тебе! Как ты это сделал?

Он смотрел на нее с отчаянием; он был готов признаться во всем, но объяснять все было медленной пыткой.

— Я кое-кому отправил сообщение. Женщине в Нью-Йорке, историку, с которой я познакомился в сети. Но я притворился своим отцом и из-за того, что я написал, он выглядел как сторонник АБРМС. Индонезийцы, должно быть, прочли послание. Вот почему они прислали самолет, чтобы он сбросил мины.

Грант переварила услышанное.

— А зачем тебе понадобилось выдавать себя за отца?

— Он бы не позволил мне никому сообщить свой настоящий возраст. В этом смысле он был параноиком — возможно в детстве с ним что-то случилось. Но я не знал, как притвориться кем-то и не знал, как промолчать о моем возрасте.

— Хорошо. Но ты не знаешь точно, перехватили ли сообщение, не так ли? Они могли сбросить мины в любом случае. Это могло случиться в результате воздушного наблюдения, деятельности повстанцев в этом районе, дезинформации, в конце концов! Это может вообще быть никак с тобой не связано!

Прабир покачал головой.

— Даже если это и так: я слышал, как приближается самолет и я не предупредил их. И это была моя обязанность ухаживать за садом, но я вместо этого отправился плавать.

— Тебе было девять! — сказала Грант. — Ты мог поступить глупо, но убила их армия. Ты и вправду воображаешь, что они винят тебя?

— Мне было девять, но я не был глуп. После того, как я отправил сообщение, я знал, что сделал. Но я очень боялся сказать им. Я чувствовал себя настолько виноватым, что пошел и отравил одну из бабочек, чтобы попытаться обмануть самого себя. Заставить себя поверить, что именно это причина того, что мне так плохо.

Грант замолчала, пытаясь найти какой-то выход. Но она должна была видеть, что его нет.

— Как бы тебе не было больно, — сказала она, — ты прожил с этим восемнадцать лет и ты можешь жить дальше.

— Зачем? — горько засмеялся Прабир. — Какой в этом смысл? Мадхузре я больше не нужен. Вы знаете, почему я отправился за ней? Вы знаете, почему я последовал за ней здесь? Я боялся, что она все узнает. Я боялся, что она найдет здесь что-то, что скажет ей о моем поступке. Я не пытался защитить ее. Я всего лишь хотел не дать ей узнать правду.

— Ну и как я объясню ей твою смерть?

— Как несчастный случай.

— Я не стану оговаривать себя. Последует официальный запрос и все раскроется.

— Вы меня сейчас шантажируете?

Грант спокойно покачала головой.

— Я говорю тебе, что произойдет. Это не угроза, просто именно так и будет.

Прабир закрыл лицо руками. Перспектива казалась невыносимой, но, возможно, это поможет ей пережить его смерть, когда она поймет, что ничего ему не должна. Он действовал не из любви к ней или из чувства вины перед родителями. Он даже не защищал их общие гены. Все, что он когда-либо сделал, он сделал, чтобы скрыть свое преступление.

Прабир развернулся и направился к минному полю. Грант что-то кричала, но он не обращал внимания. Дротики, один за одним, стали вонзаться в верхнюю часть спины; после четвертого или пятого он перестал что-либо чувствовать и не мог сказать, сколько их еще было. Он немного «поплыл», но это не замедлило его. У Грант все еще ни малейшего шанса догнать его.

Он почувствовал, как что-то укололо его в правую ногу, как будто горячее острое лезвие прошлось по коже. Он потерял равновесие, больше от удивления, чем от удара пули, и боком свалился в кусты. Из-за паралича в плечах его руки были бессильны: он не мог подняться, не мог даже ползти!

Минутой позже Грант встала рядом с ним на колени и, вытащив дротики, помогла ему подняться. Прабир истекал кровью в большей степени от повреждений от кустарника, чем от легкого ранения, полученного от Грант.

— Теперь ты вернешься на корабль? — спросила она.

Прабир встретился с ней глазами. Он не был ни зол на нее, ни благодарен ей. Но она лишила его каких-либо импульсов и усложнила все до такой степени, что было бы смехотворно сопротивляться ей.

Смехотворно и крайне эгоистично.

Он помолчал некоторое время, пытаясь примириться с этим. Потом сказал:

— Есть кое-что, что я еще хочу здесь сделать, если вы не против. Но нам для этого понадобятся кое-какие инструменты, и мне придется подождать, пока меня отпустит этот чертов паралич.

* * *

Они вернулись в кампунг после обеда с бензопилой и деревянным молотком. Грант нарезала ветки метровой длины, а Прабир забивал их в землю, огораживая таким образом заминированный сад. Он прибил предупреждающие знаки с каждой стороны, сделав надписи на шести языках, воспользовавшись планшетом для перевода. Было немного шансов, что рыбаки заберутся так далеко в джунгли, но если появятся еще какие-нибудь биологи, они будут предупреждены.

— Не хочешь поставить мемориальную табличку? — спросила Грант.

— Никаких святилищ, — покачал головой Прабир. — Они ненавидели это.

Грант оставила его одного, теперь доверяя ему. Прабир стоял у забора и пытался представить их: среднего возраста, держащиеся за руки и полжизни еще впереди. Любившие до конца, работавшие до конца, дожившие до своих пра-правнуков.

Вот, что он уничтожил.

Грант продолжала настаивать: они бы не обвиняли тебя! И что это значит? Мертвые никого не обвиняют. Что, если его мама выжила и парализованная горем, знала бы, что во всем виноват он? Она поначалу, пока он был ребенком, пыталась бы защищать его. А сейчас? А всю оставшуюся жизнь?

И его отец…

Он не имел права испытывать их так, заставляя выбрать между презрением и прощением. И сколько бы оправданий они для него не нашли, сколько бы сострадания не высказали, в конце концов это не имело бы никакого значения. Он не хотел их воображаемых благословений, он не хотел никакого похожего на правду сострадания. Он хотел лишь невозможного: вернуть их.

Он сел на землю и заплакал.

Прабир добрался обратно до пляжа, пока еще не стемнело. У него пропало желание умирать, обезболить себя до несуществования.

Но жить, он должен жить с болью от того, что совершил, а не с надеждой на то, что это когда-нибудь пройдет. Такого никогда не случится. Ему нужно найти другой повод двигаться дальше.

(обратно) (обратно)

Часть шестая

13

Грант провела следующее утро, извлекая ткани из сохраненных бабочек, а затем секвенируя их ДНК. Даже при том, что белок Сан-Паулу зашифровал некоторые его части, можно было, используя генетические маркеры, восстановить правдоподобное фамильное дерево, используя серийные номера в качестве хронологии.

Одно Прабир угадал правильно: ген Сан-Паулу изменился. Собственный белок постепенно перезаписывал его: хотя белок двадцатилетней давности казалось должен вносить более тонкие изменения от поколения к поколению, чем современная версия. Это добавило новый поворот в процесс конвергенции: по крайней мере, у бабочек сама трансформация оказалась предметом последовательных улучшений. Чтобы не делал белок Сан-Паулу, чтобы производить свои на удивление благотворные мутации, со временем изменения, которые он внес в свой собственный ген, позволили ему выполнять весь процесс намного эффективней.

Грант опубликовала в сети исторические данные, упомянув заслуги Радхи и Радженды Суреш. Затем она приступила к работе со спящими взрослыми особями — брала пробы для анализа РНК-транскриптов. Им можно было не беспокоиться о недостатке образцов — помимо тех шести, что сорвал Прабир, все пойманные ими взрослые особи перешли в то же состояние.

Прабир сидел и наблюдал, как она работает, помогая, чем мог. Возможно, из-за того, что он начал постепенно понимать, что именно она сделала для него в кампунге, ее лицо казалось, стало добрее, а поведение — мягче. Как будто он наконец-то научился понимать диалект языка ее тела, как раньше привык к ее незнакомому акценту.

Вечером, после ужина, они сели на палубе лицом к морю и, слушая музыку, обсуждали, как закончат свое путешествие. Если только новости из Лозанны или Сан-Паулу, которые они получат утром, не сообщат обратного, то, по их мнению, они собрали все необходимые данные для подпитки исследований мутантов в обозримом будущем. Они присоединяться к экспедиции на день или два, чтобы лично сравнить заметки, а потом Грант отправится на Сулавеси, чтобы вернуть взятый в аренду корабль. Прабир пока точно не знал, хочет ли он отправиться с ней в Амбон. Это будет зависеть от приема, который ему окажет Мадхузре.

— Что ты собираешься ей сказать? — спросила Грант.

— Я не знаю. Я не могу сказать ей то, что сказал вам. Я не могу отравить ей жизнь. Но я больше не хочу врать ей. Я не хочу пичкать ее историей о том, что приехал сюда, чтобы уберегать ее от травмы.

Грант бросила на него сердитый взгляд.

— Тебе разве не приходило в голову, что это все еще может быть правдой? У тебя может быть больше одной причины, чтобы делать что-то.

— Я знаю, но…

— Не позволяй этому разрушать все, — оборвала она Прабира. — Не позволяй лишить тебя вещей, которыми ты можешь гордиться. Ты, что, искренне веришь, что никогда больше не попытаешься защитить ее, только потому, что она твоя сестра?

— Если не попытаюсь, — жестко ответил Прабир, — значит я, по крайней мере, не раб своих генов.

Глаза Грант сузились.

— И это для тебя важнее?

На мгновение Прабир подумал, что потерял ее, что его слова оказались непростительными. Но она добавила сухо:

— По меньшей мере, в достаточно плохом фильме, где ты можешь оказаться, так принято.

— Если у вас такое представление о плохих фильмах, — сказал он. — Значит, вы жили в тепличных условиях.

Он протянул руку и погладил ее по лицу тыльной стороной ладони. Она не отрывала глаз от него, но ничего не сказала. Он действовал почти бессознательно, чувствуя, что прав, но будучи почти готов к тому, что на поверку его инстинкты окажутся ложными, но она ни поощрила, ни отвергла его. Он вспомнил, как она смотрела на него, в ночь прибытия; тогда он подумал, что это не значит ничего, но сейчас словно пелена упала у него с глаз.

Прабир наклонился и поцеловал ее; они сидели, прислонившись к стенке кабины, и было трудно развернуться к ней прямо. На мгновение она застыла, а потом ответила на его поцелуй. Он провел ладонью по ее руке. Ее кожа пахла удивительно; от ее запаха теплая волна пробежала по его телу. Канадские девушки в школе пахли нейтрально и бесполо, как младенцы.

Прабир провел рукой по ее спине под футболкой, и, остановившись внизу, притянул ее к себе. У него уже началась эрекция, он чувствовал там свой пульс. Он положил руку ей на грудь. Ему надо было избавиться от любых зрительных образов, он боялся, что если начнет рисовать картины в голове, то сразу же разрядится. Он не должен ни о чем думать, не должен ничего планировать: пусть их движет вперед внутренняя логика действия.

Грант неожиданно отстранилась, высвобождаясь из его объятий.

— Это плохая идея. Ты это знаешь.

Прабир смутился.

— Мне показалось, вам этого хотелось.

Она открыла рот, чтобы возразить, но сама же остановилась.

— Это так не работает, — сказала она. — Я верна Майклу шестнадцать лет. Я готова сидеть и говорить с тобой всю ночь, но я не собираюсь переспать с тобой, лишь бы тебе полегчало.

Прабир уставился в палубу с лицом, горящим от стыда. Что он только что сделал? Это что, была неуклюжая попытка выразить благодарность, и он думал, что она примет ее без малейшего стеснения?

— Послушай, — мягко сказала она. — Я на тебя не сержусь. Мне надо было остановить тебя раньше. Мы можем просто забыть об этом?

— Ага. Конечно.

Он посмотрел вверх. Грант печально улыбнулась и сказала:

— Не придавай этому большого значения. У нас все было в прядке до сих пор и дальше все будет в порядке. — Она поднялась. — Но, я думаю, нам обоим стоит отдохнуть.

Она наклонилась и пожала ему плечо, а затем отправилась в каюту.

Когда погас свет, Прабир опустился на колени на краю палубы и эякулировал в воду. Он положил голову на поручень, чувствуя неожиданно холодный ветер с моря. Видения ее тела мгновенно исчезли; теперь казалось очевидным, что на самом деле он никогда и не желал ее. Все произошло из-за временной путаницы между дружескими чувствами, которые она проявила в кампунге и тем фактом, что он не касался Феликса уже, казалось, целую вечность. Ему не приходило в голову, что, он, возможно, разучился жить в воздержании, что после девяти лет ему уже не так просто вытерпеть две или три недели.

Когда он вернулся в свой спальный мешок и закрыл глаза, то увидел Феликса, лежащего рядом с ним, довольного и улыбающегося, с темной щетиной на золотистой коже у горла. Когда стало возможным предать его? Но, вместо того, чтобы мучиться из-за одной глупой, извращенной попытки измены, лучше подумать о тех переменах, которые можно осуществить, вернувшись в Торонто, чтобы положить конец всем возможным рискам, на которые Прабир напрашивался, с тех пор, как они встретились. Феликс, конечно, терпелив невероятно, но так не может продолжаться всегда. Самое простое — позволить Мадхузре снять собственное жилье и платить за него, пока она не закончит учебу. А они с Феликсом съедутся, и у них будет собственная жизнь без всяких оговорок.

Это больше не казалось непредставимым. Даже если бы ему хватило сил подражать отцу во всех отношениях, это не вернуло бы Радхи и Радженду к жизни. И Прабира больше не волновало, что, читая между строк, он сможет извлечь какое-то невысказанное благословение от своих родителей. Пора покончить с тем, что они, возможно, хотели бы и тем, что они, возможно, сделали бы.

Надо хватать то, что он считал правильным, и бежать.

* * *

Через час после того, как Теранезия осталась позади из каюты появилась ошеломленная Грант.

— Странные новости из Сан-Паулу, — сказала она.

Прабир скривился. Прозвучало, как название одного из альбомов любимой группы Кита Кантри Дада.

— Только, пожалуйста, скажите, что мы не возвращаемся.

— Мы не возвращаемся, — Грант рассеянно провела рукой по волосам. — Я бы сказала, последнее, что им нужно — это дополнительные данные. Мне кажется, мы и так дали им больше, чем они в состоянии переварить.

— Что вы имеете в виду?

Она протянула ему планшет.

— Хоаким Фуртадо, один из физиков из команды моделирования, только что опубликовал теорию о функции белка. Остальные отказались признать ее. Мне было бы интересно услышать твое мнение.

Прабир подозревал, что это просто жест вежливости с ее стороны, но просмотрел страницу до конца. Анализ Фуртадо начинался с утверждения, которое никто не мог оспорить: расхождения между компьютерной моделью и экспериментами в пробирке показали, что какие-то очень важные аспекты поведения молекулы оказались упущены. Попытки внести в модель уточнения и улучшения пока не смогли изменить ситуацию.

Одним из многих приближений, использованных при моделировании, являлось квантовое состояние белка, которое описывалось математически в терминах собственных состояний химических связей: квантовых состояний, обладавших определенными значениями положения и энергии колебаний. Абсолютно точное описание белка позволило бы рассматривать каждую из таких связей, как сложную суперпозицию сразу нескольких собственных состояний, которая обладала бы не определенными углами и энергиями, а лишь вероятностным спектром различных величин. В итоге, белок в целом, представлял бы из себя суперпозицию множества возможных версий с различными формами и колебательными модами. Но для того, чтобы получить такое описание для молекулы из более чем десяти тысяч атомов, пришлось бы отслеживать такое невообразимо большое количество собственных состояний, что даже хранение такого объема информации, не говоря уже о ее обработке, выходило далеко за пределы возможностей любого существующего оборудования. Так что обычно рассчитывали одно, самое вероятное собственное состояние для каждой связи, и в дальнейшем учитывали только его.

Проблема состояла в том, что когда белок Сан-Паулу был связан с ДНК, многие его связи имели два основных собственных состояния, являющихся равновероятными. В этой ситуации приходилось выбирать одной из состояний связи случайным образом: программа бросала кости несколько тысяч раз и выделяла определенную конформацию молекулы для дальнейшего анализа. И в первых экспериментах в пробирке, природа, казалось, делает практически то же самое: когда нити ДНК копируются с добавлением случайного шума, белок просто усиливает квантовый шум, выбирая другое основание для добавления в новую нить. Но почти идеальное копирование хромосомы плодоядного голубя и последовательные межпоколенческие изменения в образцах бабочки Суреша показывали, что существует какой-то более тонкий механизм.

Решающим фактором такого механизма, по утверждению Фуртадо, являлось то, что вероятности, определяющие форму белка, не были в действительности одинаковыми. Та или другая все равно окажется более благоприятной, хотя разница была настолько минимальна, что выбор производился с невероятной точностью в зависимости от всего квантового состояния нити ДНК, с которой связывался белок. Фуртадо предположил, что белок использует такую чувствительность, чтобы посчитать количество различных «виртуальных^[27] двоюродных братьев»: подобных, но не идентичных последовательностей, которые могли бы быть произведены, если только недавние истории их мутаций отличаются. Если самые многочисленные двоюродные братья определяют последовательность новой копии ДНК, то это объясняет, почему мутации не были случайными, почему они никогда не убивали и не наносили вред организму. Они были испытаны и признаны успешными: не в прошлом, как предполагала Грант, а в различных квантовых исторических линиях.

Прабир оторвал взгляд от планшета.

— Я не знаю, что еще сказать. Нобелевские лауреаты по физике добрую сотню лет ломали копья по вопросу интерпретации квантовой механики и, насколько я знаю, все еще не бросили это занятие. Этот спор никогда не решить. Если Фуртадо считает, что многомировая интерпретация верна, то наверняка найдется множество известных физиков, которые поддержат его. Кто я такой, чтобы спорить? Но копирование информации из других исторических линий — это нечто совсем другое. Даже самые искренние приверженцы скажут вам, что такое невозможно будет сделать никогда.

— Ты в значительной степени, — сказала Грант, — выразил и мое отношение к этой идее.

Она наклонилась, чтобы посмотреть, как много он прочел.

— Там дальше есть еще интересная спекуляция, где предполагается, что такой анализ данных белок может выполнять для извлечения пересекающихся образцов ДНК и ее вариантов из всего шума, порождаемого тепловыми эффектами. Если хоть что-то из этого правда, то тогда наш белок развился в подлинный квантовый суперкомпьютер.

Прабир пролистал текст и посмотрел на ту часть, о которой говорила Грант — большая часть уравнений были за пределами его понимания, но были и доступные пассажи.

«Хотя Гильбертово пространство чистых состояний не может быть достоверно реконструировано, для более простых систем было теоретически показано [Дойч 2012, Беннетт 2014], что полный поиск глобального минимума по всем неизвестным степеням свободы может определить вероятных кандидатов за полиномиальное время при использовании квантового параллелизма».

Может ли очень плохой квантовый суперкомпьютер найти ген для чуть лучшего? И так далее? Фуртадо утверждал именно это; правда в заключительной части статьи он признал, что проверить его утверждение напрямую не представляется возможным: о моделировании белка Сан-Паулу с необходимой точностью даже речи не могло идти. Он, однако, планировал эксперимент, который мог фальсифицировать его гипотезу: он синтезирует копию одной из хромосом фруктового голубя, вплоть до паттерна метилирования. У такой молекулы и чистая последовательность оснований и прочие «эпигенетические» детали была бы идентичны биологической хромосоме, но квантовое состояние не соответствовало бы квантовому состоянию ни у одной из живущих птиц, реальной или виртуальной. Если бы белок скопировал такую молекулу с той же частотой ошибок, что и природную версию, то вызывающую теорию Фуртадо можно было бы смело отправлять на свалку.

— Если он прав, — размышлял Прабир вслух, — то это многое объяснило бы. Вы же сами признались, что Теранезии, похоже, виды, близкородственные местным, были будто отделены и развивались где-то обособленно, а потом внедрены обратно. Если Фуртадо прав, то именно это и произошло. Только они были отделены, когда мутации поместили их в различные квантовые исторические линии, а затем они были «внедрены» с помощью гена, который пошел окольным путем и украл идеи у самых удачных вариантов.

Грант снисходительно улыбнулась.

— Объясни тогда плодоядных голубей. А еще кусты в виде колючей проволоки. А что насчет камуфляжа и колючек?

Прабир на некоторое время задумался.

— Это виртуальная защита. При наличии гена Сан-Паулу, можно блокировать хищников, которые никогда даже не пытались охотиться на вас, на собственной исторической линии. И пока такая защита действует, они даже пытаться не будут развиваться в этом направлении, поскольку смогут увидеть полную бессмысленность своих попыток. Это как простая шахматная программа: никаких сложных стратегий, скопированных у гроссмейстеров, а всего лишь возможность видеть на несколько ходов вперед и учитывать последствия. Если прямое вычисление подсказывает стратегию — например, рокировку — которая в среднесрочной перспективе дает преимущество над любыми возможными ходами оппонентов, то программа ее использует. И никогда от нее не откажется, даже в отсутствии непосредственной угрозы, поскольку просчитывая все достаточно далеко вперед, понимает, что любые дерганья туда-сюда немедленно будут использованы против нее.

Грант явно начала испытывать дискомфорт.

— Ты же не считаешь всерьез, что именно так все и обстоит?

— Ни в малейшей степени. Фуртадо проведет свой эксперимент с синтетической хромосомой и убедится, что ошибался.

У Грант вырвался сдержанный возглас согласия, будто она опасалась, что высказывая чрезмерную уверенность, будет испытывать судьбу.

— Я хотел спросить, — сказал Прабир, — вы уже получили результаты анализа РНК спящих взрослых?

Последний раз он слышал, что они будут продолжаться всю ночь.

— Ага. Обнаружилось, что у них вырабатывается пептид, практически идентичный хорошо известному гормону, который погружает взрослых особей бабочек определенного вида, живущих в умеренном климате, в диапаузу, когда они впадают в зимнюю спячку. А изменения в рисунке и окраске крыльев произошли, похоже, из-за серии генных воздействий очень схожих с теми, которые происходят при обычном метаморфозе. Я примерно этого и ожидала: новое использование старых трюков.

— Хорошо. Но зачем их так использовать? Я знаю, сейчас об этом говорить бессмысленно, ведь взрослые особи уже откладывали яйца во внешней среде, но не может это быть возвратом к видам, использовавшим для размножения паразитическую стадию?

Может идею возрождения генов в итоге все еще можно спасти.

— Нет, — покачала головой Грант. — Кроме того, все еще более искажено, чем ты сказал. Все мужские особи тоже откладывают яйца.

Прабир взялся за поручни ограждения и стал толкать их, разминая плечи.

— Если этот ген изначально не должен был присутствовать у каждого вида для исправления мутаций, то нам еще предстоит объяснить, как он распространился от бабочек на все остальное.

Он повернулся к Грант, обезоруживающе улыбаясь и надеясь, что ей не станет дурно от дальнейших легкомысленных рассуждений.

— Просто спора ради: если Фуртадо прав, то может гены Сан-Паулу решили, что это самый простой путь скопировать себя в плодоядных голубей.

Она ответила не сразу, и Прабир подумал, что она готовит уничижающий его ответ.

— Я еще кое-что обнаружила в анализе РНК, — сказала она.

— И, что?

— Большое количество эндонуклеазы — фермента для резки и склейки ДНК — вырабатывалось во всем теле спящих взрослых. Я это пока еще подробно не изучала… — Грант замолчала.

— Но если это нужный вид эндонуклеазы, — сказал Прабир, — то он может идеально подходить для сплайсинга гена Сан-Паулу в геном плодоядных голубей?

Грант кивнула и неохотно продолжила:

— Часть ДНК и эндонуклеазы, которая неповрежденной проходит пищеварительный тракт и попадает в кровь, всегда являлась крайне незначительной, хотя, я полагаю, они могут быть упакованы во что-то, например в липосомы — это их защитит и поможет абсорбироваться стенками желудка. Возможно, это и есть способ передачи, но в целом картина совершенно не ясна.

Прабир оглянулся назад: вдалеке над водой все еще виднелся вулканический конус Теранезии.

— Все остальное тоже может быть возвратом назад, правда? Если мимикрия когда-то использовалась, чтобы внедрить личинок-паразитов в плодоядных голубей, а сейчас ее гены возобновили активность, бессмысленную у яйцекладущих женских особей, они также могли вновь активироваться у мужских особей — просто из-за неправильной работы переключателя.

— Полагаю, это возможно.

— Есть же и другие применения для эндонуклеазы, не так ли? Может ли быть совпадением, что ген эндонуклеазы включился в то же время, что и остальные?

— Может быть.

— Послушайте, — рассмеялся Прабир. — Мы были на Теранезии, мы были у источника и я надеюсь, что все прояснится со дня на день. Я прожил без ответа двадцать один год. Я смогу подождать еще немного.

Он взглянул на движущееся изображение белка из статьи Фуртадо, где тот последовательно трансформировался в каждую из шестнадцати возможных конформаций, связываясь с каждым из четырех оснований старой нити и добавляя каждую из них к новой. Между ними эти шестнадцать простых трансформаций могли генерировать любые мыслимые изменения: когда старая нить разделяется на части, а новая собирается, для организма появляется возможность превратиться вообще во что угодно.

И какие же удивительные изобретения извлек белок Сан-Паулу из этого безграничного моря возможностей?

Те, которые скопировали ген Сан-Паулу столько раз, сколько возможно.

* * *

Они прибыли на остров мангровых зарослей и прошли через риф по старому маршруту, а затем отправились дальше вдоль берега. Когда они подошли ближе к месту, где находился лагерь экспедиции, то увидели, что рыбацкого судна уже нет, но рядом с кораблем экспедиции расположился другой корабль.

Бросив якорь, они выбрались на берег. На полпути к лагерю метрах в пятнадцати перед ними появился молодой мужчина, одетый в камуфляжные брюки, солдатские ботинки и футболку с эмблемой Чикаго Буллз. Он поднял ружье, направив его на Прабира с Грант, и выкрикнул несколько команд на английском.

— Остановиться! Положите ваши руки на ваши головы! Присядьте!

Они подчинились. Мужчина подошел к Прабиру и приставил ружье к его виску.

— Что вы здесь делаете? Откуда вы прибыли?

Прабир слишком нервничал, чтобы ответить сразу, но пока он пытался расслабить гортань настолько, чтобы заговорить, его несколько утешило то, что мужчина, вероятно, не пират. Только солдат будет в первую очередь интересоваться их передвижениями, и, каким бы недоразумением ни была вызвана его враждебность, его, несомненно, легко будет разрешить.

— Я биолог, а это мой помощник, — спокойно объяснила Грант. — У нас есть разрешение от властей в Амбоне.

Реакция солдата на эти слова не успокаивала.

— Поганые экуменические еретики!

У Прабира упало сердце. Мужчина не был молукканским солдатом — он был из Армии Господа, возрожденной христианской милиции Западного Папуа. Официально она не принадлежала к силовым структурам этой страны, но мнение о том, что у нее есть серьезная негласная поддержка со стороны правительства, было широко распространено. Годами они устраивали беспорядки на островах Ару. Но Ару находилась тремястами километрами восточнее.

— Где вы были? — требовательно спросил человек.

— На другой стороне острова, — сказал Прабир. Если дурная слава Теранезии распространилась по всему региону, то было бы глупо признавать, что они побывали там.

— Вы лжете. Вчера не было никаких признаков вашего корабля.

— Вы, должно быть, не заметили нас. Мы были на полпути к мангровым зарослям.

Мужчина фыркнул насмешливо.

— Вы лжете. Вы приходите и видите полковника Аслана.

* * *

Пока они шли через лагерь, Прабир увидел еще трех вооруженных людей, развалившихся со скучающим видом и нескольких участников экспедиции, которые явно нервничая, стояли у уходов в свои палатки. И хотя биологов явно не сторожили, как заложников, не было похоже, что они рады гостям. Прабир не увидел никаких признаков Мадхузре. Он твердил себе, что у солдат не было никаких причин навредить кому-либо, но видимых причин находиться здесь у них тоже не было. Возможно, это было связано с тем, что Ару должна была присоединиться к независимости Западного Папуа — пусть даже эта перспектива выглядела настолько же привлекательной, как объявление Западного Бенгали частью Пакистана — трудно было представить, какую выгоду Армия Господа собиралась получить, запугивая иностранцев глубоко на территории Республики Малукку.

Полковник занял под свой офис одну из складских палаток; Прабиру с Грант пришлось ждать снаружи под полуденным солнцем. Минут через двадцать их охранник что-то раздраженно пробормотал на своем языке и уселся в тени дерева, оперев оружие на колено, так, чтобы оно было направлено примерно в сторону пленников.

— Вы знаете, с кем мы имеем дело? — прошептал Прабир.

— Да, да. Я буду вести себя как примерная ученица воскресной школы.

Грант казалась скорее усталой, чем испуганной, будто перед ней оказалось все лишь еще одно утомительное препятствие, вроде похода в мангровые заросли. Но она много путешествовала и привыкла к тому, что ее задерживают из-за случайности или чьего-то каприза.

— «Полковник Аслан». Вы думаете, он иностранный наемник? Имя больше подходит для выходца из Центральной Азии, чем из этих мест.

Грант слегка высокомерно улыбнулась.

— Я думаю, сейчас, при обращении в христианство, это обычное дело, где бы на планете оно ни происходило, по крайней мере, если евангелисты успели вовремя забросить свои крючки. Только не признавайся в любви к рахат-лукуму, и, скорей всего, будешь в порядке.

— Рахат-лукуму?

— Не волнуйся. Слишком долго объяснять.

Из палатки вышел другой молодой солдат и бросил предупреждающий взгляд на их охранника, который тут же вскочил на ноги. Они вдвоем провели Прабира и Грант в палатку, мимо бочек с мукой и упаковок туалетной бумаги.

Полковник оказался мускулистым папуанцем лет тридцати и, похоже, фаном Даллас Коубойз. Он сидел за симпровизированным из ящиков столом. Когда Грант показала свои разрешения, полковник приветливо улыбнулся.

— Так вы знаменитая Марта Грант! Я слежу за вашей работой по сети. Вы побывали в самом центре заражения и вернулись, чтобы рассказать об этом.

— Нет никаких свидетельств того, что мутации являются заразными, — осторожно сказала Грант.

— Но эти существа оказались в сотнях километров оттуда. Как вы это объясните?

— Пока никак. Нужно время, чтобы объяснить.

Аслан понимающе кивнул.

— Тем временем эта мерзость угрожает моей стране и моему народу. Что мне предпринять?

Грант заколебалась.

— Влияние на сельское хозяйство и здоровье флоры и фауны, перемещенной через государственные границы в результате непреднамеренных действий или естественных причин, является предметом целого ряда договоров. Существуют международные организации, где можно обсудить эти вопросы и выработать соответствующие меры.

— Это очень дипломатичный ответ, но пока мы разговариваем, по морю Банда курсируют суда, не считаясь с тем, что, может быть, заявит какой-нибудь подкомитет Всемирной организации здравоохранения лет через пять.

— Я не могу проконсультировать вас по этому вопросу, — сказала Грант нейтрально. — Это вне моей компетенции.

— Я понимаю. — Аслан кивнул солдату, который задержал их, и тот вывел Грант из палатки.

Затем он повернулся к Прабиру.

— Вы сопровождали ее в этой поездке?

— Да.

— Вы с ней прелюбодействовали на корабле?

Прабир на мгновение подумал, что ему послышалось.

— Я не знаком с этим диалектом английского, — сказал он ледяным тоном.

Аслан был снисходителен.

— У вас с ней был половой акт?

— Это не ваше дело.

Оставшийся солдат шагнул к Прабиру, перехватив свою винтовку как биту.

Прабир смотрел в усыпанный грязными листьями пол палатки. Что творится в головах у этих людей? Или они ищут повод заклеймить Грант, как шлюху и изнасиловать, не терзаясь угрызениями совести?

— Нет, у нас не было секса.

Последовало долгое молчание. Затем Аслан сказал спокойно:

— Посмотри на меня. Ты мусульманин?

— Нет.

Аслам казался разочарованным; возможно он хотел продемонстрировать свое совершенство в присутствии недруга.

— Значит, я не могу попросить тебя поклясться именем Пророка. Но ты здоровый молодой мужчина, а она очень обаятельная женщина.

— Она добродетельная замужняя женщина.

— Но ты ею попользовался? Взял ее силой?

Прабир хотел возмущенно возразить, но сообразил, что этому не будет конца, пока Аслан не получит объяснения, почему он так неуютно чувствовал себя от этих вопросов. Прабир посмотрел ему в глаза.

— С чего бы мне делать это? Я гомосексуалист.

Аслан смущенно моргнул, и Прабир вдруг подумал, а знает ли тот что-то кроме уничижительных слов и библейского сленга^[28]. Затем полковник развел руки и радостно объявил:

— Аллилуйя! Это можно вылечить!

— И в половину, не так легко, как христианство, — пробормотал Прабир.

Солдат, стоящий рядом, ударил его в висок прикладом ружья. Он пошатнулся, стараясь сохранить равновесие. Благо удар был несильным, у него даже кровь не пошла.

— Вы можете отрезать человеку член, — торжественно объявил Аслан. — Но вы не можете вырезать ему душу.

Прабир испытывал сильное искушение придумать максимально обидный ответ, в котором фигурировали бы куру и гостия, но решил не рисковать, чтобы внезапно не выяснилось, что проповедь была, на самом деле, рецептом для хирургического вмешательства.

— Уберите его отсюда, — мягко сказал Аслан.

* * *

Прабира отвели в другую палатку, где участница экспедиции, которая осматривала его после нападения питона — кажется, Ояни звала ее Лизой — взяла у него образец крови. Девушка явно делала это по принуждению, так же, как и он, но Прабир решил, что пусть лучше она воткнет ему шприц под кожу на руке, чем это сделает кто-нибудь из Армии Господа. Другой солдат, примерно возраста Аслана, взял у нее пробирку и воткнул ее приемную секцию надежного на вид аппарата, который внешне больше всего напоминал полевое радио из фильма про Вторую мировую. Правда, не совсем: в крышке аппарата обнаружился ЖК-экран, как у старых лэптопов. Солдат нажал какие-то кнопки и машина зажужжала. Прабир взглянул на корпус и увидел две маркировки: НАТО и ПЦР. НАТО являлись имперскими силами США в Европе, а ПЦР означала полимеразную цепную реакцию. Устройство оказалось старым армейским генетическим анализатором, предназначенным, по-видимому, для обнаружения следов ДНК биологического оружия. Но нынешние владельцы легко могли переписать его программу и аппарат радостно урча выплевывал бы любые необходимые праймеры и образцы.

Его кровь проверяли на наличие гена Сан-Паулу.

Прабир испытал приступ паники — что они знали такого, чего не знал он? — но быстро успокоился. Врач Армии Господа, как и кто угодно, мог скачать последовательность кодонов из сети; это не означало, что они нашли доказательства воздействия на человека. Это всего лишь параноидальный страх перед неизвестной инфекцией. И, если отрицательный результат этого теста, этой охоты на ведьм, будет означать, что они потеряют к Прабиру всякий интерес, то так тому и быть. Грант пройдет этот тест и он тоже. Все остальные в экспедиции, наверняка, уже прошли его.

Прабиру позволили присоединиться к Грант и еще десятку участников экспедиции, которые обедали под навесом. Коул и Карпентер были здесь, а дельцы, похоже, уплыли на рыболовном судне. Сидящий на бочке с топливом солдат вяло поглядывал в их сторону; нынешние его обязанности были скучной заменой изгнанию мусульман из их горящих домов в Ару.

Прабир подошел к Сели Ояни, которая стола посреди небольшой группы людей, рядом с ящиком, уставленным тарелками с бутербродами. Он поймал ее взгляд и прошептал:

— Ты знаешь, где моя сестра?

Ояни приложила палец к губам, тут же сделав вид, что вытирает рот от крошек. До Прабира не сразу дошло, что некоторая часть участников экспедиции могли находиться в поле, когда появилась Армия Господа и, возможно, некоторые из них, заметив, что происходит, решили держаться подальше. Эти мысли не успокоили Прабира; Мадхузре была бы в большей безопасности в лагере, чем в джунглях, если только здесь не происходило что-то, чего он еще не видел, но чего Мадхузре лучше было бы избежать.

Прабир взглянул на солдата, который, вроде бы, обращал на них мало внимания.

— Так что привело сюда инквизицию? — спросил он. — И что, действительно много животных появилось в Западном Папуа?

— Маюми слышала подробности почти из первых рук, — сказала Ояни, указывая на стоящую рядом коллегу.

— Не животные в Западном Папуа, — сказала та, — а несколько рыбаков, которые отправились на остров Суреша.

Прабиру пришлось постараться, чтобы спокойно принять небрежное упоминание имени его родителей; вероятно Мадхузре постоянно говорила о них, когда речь заходила об острове, связав, таким образом, память о них с Теранезией.

— Они вернулись на Кай и стали неистовствовать в своей деревне; почти всех схватили, но одному удалось бежать и он очутился на Ару. Наверное, поэтому Армия и заинтересовалась.

— Что значит «стали неистовствовать»? Что именно они делали? — Прабир надеялся получить надежные свидетельства, чтобы иметь возможность списать помешательство на действие психотропного растительного токсина.

Маюми пожала плечами.

— Островитяне с Кай, которые были здесь, не рассказывали. А армейцы тоже не слишком откровенны.

Дебора, одна из подруг Мадхузре, с которой Прабир встречался раньше, сказала раздраженно:

— Забудьте, что думают в Армии Господа: благодаря бабочкам и фруктовым голубям, мы знаем, что ген Сан-Паулу может передаваться между видами. Мы не можем быть уверены, что имунны к нему, так что должны перестать рисковать. Меньшее, что надо сделать — это изолировать остров Суреша. Может даже стерилизовать его, если дойдет до этого. Нет надобности использовать ядерное оружие: просто достаточное количество гербицида, чтобы убить всю растительность и обрушить пищевую цепь.

— Но, что если, — сказала Ояни, — это увеличит вероятность отбора версии, которая сможет передаваться морским видам?

— Если Фуртадо прав…, — начала Маюми и все, кто услышал, тихо застонали, но она настойчиво продолжила. — Если Фуртадо прав, то произойдет не просто скачок вероятности. Риск вымирания, которого можно избежать, только усилит контраст между благоприятными и неблагоприятными мутациями: если каждый виртуальный родственник должен будет направиться в море, чтобы выжить, то такая стратегия не сможет быть проигрышной. Это все равно, что разводить ген в другой экосистеме.

Дебора глянула на часы и предсказала:

— Менее, чем через двадцать четыре часа мы сможемперестать беспокоиться о Фуртадо.

Прабир вопросительно посмотрел на нее.

— Команда из Лозанны, — объяснила она, — опередила остальных и начала самостоятельно проводить эксперимент с синтетической хромосомой. Вердикт сообщат завтра к полудню, по местному времени.

Коул, до того отиравшийся где-то с краю, учтиво вставил:

— О всех этих страхах «заражения» легко можно забыть, если вы дадите себе труд ознакомиться с моим основополагающим текстом про амбивалентность по отношению к природе — M/Other^[29]. Мой анализ релевантных культурных индексов на протяжении нескольких веков показывает, что преобладающие эмоции изменяются циклически, от глубокой симпатии до ксенофобии и обратно. Пасторализм, индустриализм, романтизм, модернизм и глубинная экология подчиняются такой же динамике. Период тревоги, в середине которого мы находимся в настоящий момент, отлично подтверждает мой тезис, согласно которому воспитание, присутствие укутывающей материнской заботы, радикально переосмыслено и разумом превращено в угрозу, лишение поддержки и даже чужеродную силу. Но такое восприятие не будет длиться долго. В свое время мятник качнется обратно.

Пока Коул говорил, Прабир наблюдал за Карпентером, на лице у которого застыло ободряюще тревожное выражение. Некоторые биологи проследили за взглядом Прабира, пока в итоге вся группа не уставилась на студента, ожидая его реакции.

— Если этот ген распространяется, — осторожно начал тот, — то ведь это же хорошо, правда? Все животные будут развиваться: они вырастят руки, отстоящий большой палец, и мы сможем говорить с ними. И если то же случиться с нами, мы станем телепатами. Это же следующий уровень, так? И зачем не пускать его в океан? Да что с вами, люди? Разве вы не хотите, чтобы рифы мечтали? Супердельфины не помешают нам заниматься серфингом. Они станут нашими друзьями!

Краем глаза Прабир заметил движение; он повернулся и увидел, как к ним приближаются врач и двое молодых солдат.

— Пойдем, пожалуйста, со мной, — обратился к нему врач.

— Зачем? — Прабир оглянулся в поисках поддержки. — Вы уже взяли кровь на анализ, что вам еще нужно?

— Это для вашей собственной безопасности, — вежливо настаивал мужчина.

— Что именно для моей безопасности?

Прабир заметил Грант, которая наблюдала за происходящим с тревогой на лице. Но на него она посмотрела обнадеживающе, будто пытаясь сказать, что не отказалась от него, что сделает все, чтобы вытащить его.

— Вы заражены, — сказал врач. — И отправляетесь в карантин.

(обратно)

14

Прабир ожидал, что его поместят в охраняемую палатку на краю лагеря или в клетку из грубо отесанных веток, связанных ротангом — штуку, которую, если верить фильмам, всегда можно быстро соорудить, если на тропическом острове нужно кого-то держать в плену. Вместо этого армейцы соврали пульт управления с корабля Грант, избавились от всех образцов крови, бабочек и голубей, спалив их в костре на берегу, забрали оба ружья и заперли Прабира в кабине. Поставили одного часового на палубе и еще одного — на берегу.

Прабир сидел в капитанском кресле, перед остатками панели управления медленно поворачиваясь на стуле туда-сюда. Древний ПЦР-аппарат возможно неисправен. Или, может быть, он обнаружил всего лишь фрагмент растительной ДНК, попавшей к Прабиру в кровь через царапины от колючих кустов. Чужеродная клетка даже не реплицировалась, будучи разобранной иммунной системой, не говоря уже о том, чтобы создать половые клетки путем мейоза — предпосылки для выражения гена Сан-Паулу. Какими бы возможностями не обладал белок Сан-Паулу в правильном окружении, пассивная копия этого гена была всего лишь куском мусора, который следовало очистить, разломать и переработать.

Хотя, с другой стороны, смог же ген найти способ передаться другим видам и Прабир не мог отрицать возможность того, что тот проник сквозь защитные системы его организма. Прабир порезался, поцарапался, был укушен и вымазан выделениями полудюжины различных растений и животных с Теранезии и натыкался еще на дюжину поврежденной кожей. Вряд ли ген создал механизм передачи, предназначенный специально для человека, а просто задействовал множество различных механизмов, ориентированных на других животных, так что Прабир мог заразиться жизнеспособной копией по чистой случайности.

И что сделал ген, когда ему это удалось? Направился к месту производства половых клеток, неся эндонуклеазу для внедрения себя в геном. И это был худший из возможных сценариев. Вся его сперма станет носителем гена Сан-Паулу, а белок перепишет его ДНК. Но, если существует хоть какой-то риск передачи половым путем, то Прабир может взять за правило всегда пользоваться презервативами, а если он когда-либо захочет иметь генетически родного ребенка, то для этого элементарно можно воспользоваться какими-нибудь другими клетками. Если будет необходимость, то он сможет даже получить новые яички для пересадки, выращенные из единственной незараженной клетки кожи.

Это не худший сценарий. Что натворили рыбаки у себя в деревне? И почему Аслан так хотел обвинить его в изнасиловании? Может ли ген, включившийся только в стволовых клетках, производящих сперму, влиять на сексуальное поведение? Тестостерон вырабатывается другими клетками поблизости; вероятно, белок смог переписать гены сперматоцитов таким образом, что те выделяют химические сигналы, заставляющие соседей увеличить выработку тестостерона. Если его уровень в крови стал очень высоким, могло ли это само по себе превратить рыбаков в насильников? Такой вариант был не полностью надуманным: однажды какие-то бодибилдеры свихнулись, накачавшись похожими гормонами. И опять же, в долгосрочной перспективе трансплантат позволит полностью избавиться от подвергшихся воздействию клеток.

Все еще не самый плохой сценарий. Почему он пытался заняться любовью с Мартой? Потому что она спасла ему жизнь, и он думал, что она ответит ему? Потому что он хотел забыться и успокоиться любым способом, после посещения кампунга? Потому что всплеска тестостерона и отсутствия альтернатив хватило, чтобы сломать и его природу, и мораль?

Объяснять и оправдываться можно бесконечно. Но худшим сценарием, как раз и было то, что всех этих объяснений и оправданий было недостаточно. Если ген может оценить репродуктивные последствия своих действий, он мог «чувствовать», что оказался в ловушке и найти способ изменить это. Если Фуртадо был прав, то когда ген уже активировался, он бы использовал любое доступное ему воздействие на мозг и тело Прабира, ведущее к увеличению количества собственных копий.

Когда наступили сумерки, ему принесли еду. Часовой приказал ему отойти в дальний угол и оставил еду у входа. Прабир пытался разбудить в себе похотливые мысли, но ситуация к этому не располагала. Что он вообще надеялся сделать: самоанализ своей сексуальности, час за часом, как мониторинг сахара в крови у диабетиков? То, что случилось с Грант, не доказывает ничего, кроме того, что сильные эмоции могут разрушить барьер, который казался нерушимым.

И это вовсе не значит, что ген Сан-Паулу начал разрушать его.

Позже вечером, когда сменились часовые, на берегу в лунном свете появился Аслан. Прабир стоял у окна кабины, наблюдая за ним. Они оба хотели одного и того же: сдержать ген Сан-Паулу, чтобы свести к минимуму опасность для человечества, раз уж нельзя уничтожить сам ген. Единственная проблема состояла в том, что Прабир хотел оказаться на правильной стороне, когда вся мерзость превратится в пепел. Но могло оказаться, что полковник судит о происходящем исходя из несколько других критериев.

— Мы молимся за вас, — объявил Аслан. — Если вы покаетесь, вы будете прощены. Вы исцелитесь.

— Покаюсь в чем? — зло спросил Прабир.

Полковнику, казалось, доставляло удовольствие опровергать предположение о том, что у него только одно на уме.

— Во всех своих грехах.

Прабир почувствовал, как по телу побежали мурашки. Как это возможно — верить в столь развращенного бога? Но, если его родители парили в небесах из сладкой ваты, то ему можно было бы многое простить. Ложь о смерти была единственной причиной, почему этот замысловатый психоз оставался жизнеспособным: все новорожденные христианские секты, отпочковавшиеся от основной ветви и, собравшие остатки честности, чтобы признать конечность существования, вскорости увяли и исчезли.

— Что случилось с рыбаками? — спросил Прабир. — Они были прощены? Они исцелились?

— Это между ними и Богом, — ответил Аслан.

— Я хочу знать, какие преступления они совершили и как умерли. Я хочу знать, что со мной будет. Вы мне это должны.

Аслан хранил молчание и находился слишком далеко, чтобы Прабир мог понять что-то по выражению его лица. Вскоре он развернулся и пошел прочь вдоль пляжа.

— Вы можете оставить молитвы, — прокричал Прабир ему вслед. — Я уже чувствую силу создателя внутри себя! Вот с кем вы сражаетесь, вы, идиот! После четырех миллионов лет старый осел наконец-то проснулся, и он не станет и дальше заботиться о нас, таким же образом, как и раньше!

* * *

В два часа ночи Прабир почувствовал, что устал достаточно, чтобы уснуть. Он ничего не выиграет, если будет и дальше бодрствовать, а лишь утратит ясность суждений. Он улегся на койку Грант — здесь было побольше свежего воздуха, чем у него в закоулке. Белье еще хранило ее запах, который вызвал ее образы и яркие воспоминания о прошлой ночи.

Прабир скатился с койки и встал, окруженный темнотой. Он становился параноиком. Он никогда полностью не отбрасывал мысль о сексе с женщиной и, несмотря на весь свой неудачный опыт обязательных попыток в юношеские годы, мог просто напросто оказаться бисексуалом. В любом случае: он любил Феликса, и ничто не могло этого изменить. Время, проведенное ими вместе, каким бы коротким оно не было, должно было что-то значить. Он не tabula rasa^[30], он не эмбрион.

Если его мозг можно разобрать и перепаять, то, конечно, все может измениться. На карту была поставлена не только сексуальность: человеческий род обременен и значительно более странными комплексами, которые ген Сан-Паулу может посчитать излишними. Большая часть эволюции была делом случая; кроме первых пары сотен тысяч лет простых химических репликаций, больше никогда всем физически возможным вариантам не предоставлялась возможность конкуренции. На каждом шагу случайность и несовершенство создавали организмы с диковинными чертами и им отдавалось предпочтение отнюдь не на основе всеобъемлющего анализа альтернатив. Сложность плелась вслед за успешностью, но если бы пояс эффективности процесса затянули бы на пару дырочек, то одноклеточные организмы — все еще самые успешные существа на планете — никогда бы не озаботились, чтобы стать чем-то еще. Ген Сан-Паулу был не столь дальновидным и не превращал каждую птицу и каждую бабочку в рой свободно живущих бактерий. Но, если бы он мог изменить эволюционный пейзаж человека, то исчезла бы еще масса вещей, а не только старичные озера.

Прабир услышал глухой стук снаружи кабины и выглянул на палубу. Солдат упал на колени и на глазах у Прабира завалился на бок.

Часовой на берегу все еще стоял, повернувшись лицом к джунглям и не обращая внимания на происходящее с его товарищем. Прабир оглядел освещенную луной поверхность воды, но кабина была настолько утоплена в палубу, что та закрывала почти весь обзор вблизи корабля. Часовой потянулся рукой к спине, будто хотел прихлопнуть надоедливое насекомое и зашатался. Прабир не мог видеть торчит ли у того в шее дротик, но это не могла быть пуля. Грант должно быть позаимствовала ружье с транквилизатором, но чем она его зарядила, чтобы получить такой эффект? Стрихнином?

Мужчина скрючился на песке лицом вниз. Грант, вероятно, собиралась обыскать его — и казалось не очень разумным, кричать ей сейчас, чтобы она не тратила на это время — но, ни у кого из охранников не было ключа от кабины. Прабир видел, как тот передавали из рук в руки, когда ему доставили еду — ключ принесли из лагеря и затем отнесли обратно. Не было смысла им обоим терять время: Прабир попытался выбить дверь, но, ни замок, ни петли не собирались уступать. Он взял кресло и несколько раз надавил им на стекло, надеясь выгнуть его настолько, чтобы выдавить заклепки, которые удерживали его в раме. Попытка оказалась бесшумной, но совершенно безрезультатной.

С другой стороны кабины послышался ритмичный, отрывистый стук. Прабир поставил стул и обернулся. Мадхузре тихо проговорила:

— Мне сказали, что это открывается изнутри.

Прабир подошел к ней. Вода капала с ее мокрого тела на палубу, волосы стянуты на затылке, а на обнаженных длинных ногах и руках играл лунный свет. Последний раз такой красивой она ему показалась, когда родилась, хотя теперь все было наоборот: ее уязвимость, ее неуклюжесть, ее смущение обратились в свои противоположности. Это перевоплощение должны были бы видеть его родители, а не он, но Прабир все равно, заслуженно или нет, насладился сладким толчком в груди.

— Я не хочу заразить тебя, — сказал он. — Тебе лучше уйти с корабля.

— Ты, что, чихаешь? — вздохнула она. — У тебя пустулы? Будешь отстреливаться от меня ракетами? Это молекула, а не проклятие вуду. Если хочешь осторожности — стой подальше от меня, но мне надо зайти в кабину и проверить оборудование.

— Зачем? — озадаченно спросил Прабир.

— Затем, что я не хочу тратить время, таская вещи с другого корабля.

— Ты вообще о чем?

Мадхузре нетерпеливо поморщилась.

— Я не знаю, что нам нужно. Марта сказала, что я могу взять отсюда все, что работает и мне не помешает знать, что именно. Так что впусти меня, наконец!

Прабир подчинился и отступил в дальний конец кабины, пока она осматривала стойку с биохимическим оборудованием. Солдат разбил ломом автопилот и забрал всю органику, чтобы потом сжечь, но, кажется, эта аппаратура осталась нетронутой.

— Ты говорила с Мартой?

— Ага, через стенку палатки. Она не может сама уйти оттуда, но там все довольно плохо охраняется, так, что вернуться не составит труда. Они схватили бедного доктора Сукхарди, связали его и держат где-то под круглосуточной охраной. Они видно думают, что доктор — наш собственный маленький никчемный полковник и без него мы беспомощные дармоеды.

Пистолет с транквилизатором торчал за поясом шорт Мадхузре.

— Что в дротиках? — нервно спросил Прабир.

— Обычное седативное, — ответила она почти рассеяно. — Но я добавила кое-что, что разрушает каталитическую часть. Это саморазлагающаяся молекула, отчего и безопасна для многих видов: половина ее образует фермент, который превращает ее в полностью безобидный мусор в присутствии АТФ^[31] и организму не требуется ничего особенного, чтобы от них избавиться. Но она разлагается так быстро при попадании в кровоток, что если отключить фермент, то сила действия увеличивается в тысячу раз.

Она повернулась к нему и многозначительно добавила, будто только сейчас поняла, чего он опасался:

— У нас в печени тоже есть ферменты, которые позволяют с этим справиться. Оно все равно безвредно для человека.

Она закончила осматривать оборудование.

— Отлично. Ты начинай разбирать все и выноси на палубу, а я пойду за надувной лодкой. Вернусь через минут десять.

— Я, наверное, торможу, — сказал Прабир. — Но, кажется, я чего-то не понимаю. Куда мы со всем этим направляемся? Какой план?

Мадхузре улыбнулась с гордым видом заговорщицы, будто в любой момент могла войти Амита и поинтересоваться, почему они шепчутся.

— А как ты думаешь? Конечно, на юг.

* * *

Прабир следовал полученным инструкциям, пока Мадхузре поплыла к кораблю экспедиции. Затем он проверил часового, лежащего на палубе — мужчина все еще дышал, медленно и глубоко.

Он стоял и ждал, когда вернется Мадхузре. Даже просто путешествуя рядом, он представлял для нее угрозу. Но Грант не заразилась, несмотря на ее возню с образцами с Теранезии и их поцелуя. В отсутствие человека, который опустил бы его на землю, Прабир позволил своему воображению пойти вразнос, а единственными достоверными фактами было то, что у него в крови обнаружился ген Сан-Паулу и, что рыбаки как-то изменились, но никто не хотел говорить, как именно.

Мадхузре появилась со стороны кормы, гребя на ярко-оранжевой надувной лодке и таща еще одну с грузом на буксире. В какой-то момент Прабир ужаснулся, решив, что они будут спасаться, используя только свои руки, но потом заметил подвесные моторы, которые она не включала во избежание шума. Он посмотрел на лагерь: часовые сменились в десять вечера, а сейчас было примерно без двадцати три. Оранжевый полимер лодок, казалось, флюоресцирует в лунном свете. Так будет до рассвета, или пока луна не скроется за горизонтом?

Мадхузре подогнала лодки к борту корабля.

— Давай все сюда, по одному за раз.

Прабир подал ей первое устройство.

— Для чего все это?

В лодке уже лежало с полдюжины одинаковых серебристых коробок, бутылки с реактивами и четыре больших канистры с топливом.

— Следить за твоим состоянием, конечно же. И лечить, если потребуется.

— Ты серьезно?

— Надеюсь, не потребуется. Надеюсь, что ничего не случится, пока мы доберемся до Дарвина.

— До Дарвина? Если австралийцы имеют хоть малейшее представление о том, что во мне, то запрут меня в хижине в центре пустыни на вершине могильника с ядерными отходами.

— Не-а. Они депортируют тебя в Канаду на военном самолете с биологической защитой и пришлют тебе счет. Я думаю, будет хуже, если мы отправимся куда-то еще.

— Что именно, ты надеешься, — сказал Прабир, — не случится en route^[32]?

— Если бы я знала это, мы бы путешествовали бы значительно менее нагруженными.

Она засунула последний блок между остальными и проверила устойчивость всей кучи. Затем протянула ему спасательный жилет, такой же, как был на ней.

— Давай, садись.

— Я сяду сзади.

— Ты просто не хочешь помогать мне грести.

Прабир перелез через борт и разместился во второй лодке. Он опасался, что осадка лодки окажется опасно низкой, но надувной каркас обеспечил хорошую плавучесть, на которую почти не повлиял его вес. Стоял высокий прилив, и Мадхузре прошла над затопленным рифом, не меняя курса. Затем она с трудом начала грести в сторону открытого моря.

— Помнишь Орра из «Уловки-22»? — весело спросила она. — Он греб на спасательной лодке весь путь до Швеции.

— Я помню, — он подарил ей книгу на ее одиннадцатилетие. — Но я так понимаю, что мы высадимся на Ямдена, чтобы пересесть на что-нибудь более походящее?

— Да, план такой. Мне не очень хочется пересекать Арафурское море на этих штуках.

Прабир помолчал какое-то время, а затем спросил:

— Ты сердишься на меня?

Мадхузре засмеялась.

— Как я могу злиться? У меня есть не только первый подлинный образец теранезийских млекопитающих, но и эксклюзивный доступ ко всем его биохимическим данным. Да я смогу выжать из этого докторскую степень, — она повернулась к нему не переставая грести. — Нам надо было все сделать иначе. Ты должен был отправиться с нами в составе экспедиции. Нам не надо было ничего скрывать с самого начала. Но все это теперь не важно. Их работа признана, и кто-нибудь закончит ее. Мне этого более чем достаточно.

Они уже отошли достаточно далеко от рифа, но их все еще было видно с берега. Руки Мадхузре дрожали от усталости, но она проплыла еще несколько сотен метров, прежде чем сложила весла.

— Меняемся местами, — сказал Прабир. — Я поработаю веслами.

— Давай.

Они слезли в воду, чтобы переплыть с лодки на лодку — это было проще, чем перелазить, задевая груз. Прабир взял весла и начал входить в ритм. Пустота впереди, бесполезные звезды, преследующий лодку круг луны на воде — все было так же, как восемнадцать лет назад. Он изо всех сил старался оставаться в настоящем.

— Сколько человек прячется в джунглях?

— Сейчас десять.

— И как они собираются жить дальше?

— Стащить еду из лагеря не так уж и сложно. В любом случае, мы уже послали сообщение в Амбон, так что ситуация должна разрешиться в течение нескольких дней. Я думаю, что все будет происходить на уровне взаимных дипломатических одолжений, пока кто-то из крупных доноров помощи Западному Папуа не согласиться поиграть мышцами. Я знаю, звучит ужасно запутанно, но так будет явно безопаснее, чем если Амбон пошлет военный корабль.

— Ага. Тебе видно, что там происходит на берегу?

Мадхузре посмотрела в бинокль.

— Парень лежит, где упал, — сказала она и добавила, дразнясь: — И все еще светится от высокой температуры.

— Я и не думал, что ты убила его, — запротестовал Прабир.

— Из тебя плохой лжец.

— Марта смогла бы. Ты — нет.

— Ты думаешь, я не гожусь в спецназовцы? — В голосе Мадхузре послышалось разочарование.

— Я очень надеюсь, что нет.

Он глянул на нее через плечо: она улыбалась. Она не помнила солдата, лежащего на траве и истекающего кровью.

— Я знал, — пошутил он, — что не никогда не должен был позволять тебе заниматься муай-тай. У тебя остались бы шрамы на всю жизнь.

Через некоторое время они снова поменялись местами. Прабир смотрел в бинокль в инфракрасном режиме ожидая, не только пока не станет видно лежащего ничком солдата, но и пока весь берег полностью не скроется в мареве над водой.

— Можно запускать мотор.

Мадхузре нажала на зажигание, и лодка рванулась вперед, туго натянув соединительную веревку. Мотор работал на дизеле, но так тихо, что Прабир едва не расплакался от злости.

Они могли запустить его еще полчаса назад — от их разговоров было больше шума.

— Ты думаешь, они отправятся в погоню за нами? — спросила она. — Наверное, будет несложно угадать направление.

— Я не знаю, — сказал Прабир, — насколько серьезной проблемой они меня считают. Пока я не направляюсь к ним в страну, я — проблема для кого-то еще.

* * *

Подвесной мотор лодки был оборудован GPS, инерциальным навигатором и автопилотом. Мадхузре выбрала нулевую отметку рядом с пунктом назначения, на карте, отображающейся на маленьком встроенном экране, подтвердила выбор и передала управление автомату. Единственная вещь, которая не была автоматизирована — это предотвращение столкновений. При входе в судоходную зону нужно было переходить на ручное управление.

Ближе к рассвету она бросила ему запечатанный в пластик шприц.

— Если ты собираешься оставаться параноиком, то тебе придется самому взять образцы собственной крови.

— Гм. Это должно быть весело. — Прабир разорвал пакет: внутри оказался дезинфицирующий тампон, похожий на крохотные душистые полотенца в самолетах. Он снял свой ремень и затянул его вокруг правой руки. — Я чувствую себя наркоманом.

Мадхузре покачала головой.

— Наркоши пользуются сониксами: трансдермальными акустическими системами доставки, которые делают кожу проницаемой для небольших молекул, например, опиатов. И никаких инфекций, потому, что вирусы слишком велики. Как ты думаешь, они справились с гепатитом С.

— Я все это уже знаю, — соврал он.

Прабир протер кожу тампоном и начал аккуратно вводить иглу в вену на сгибе локтя, но из-за его манипуляций лодка качнулась, и он рассек себе вену.

— Черт!

Он собрался и повторил попытку в другом месте; на этот раз все получилось — кровь набралась в пробирку с низким давлением.

— Как часто мне придется делать это?

— Для начала каждые пару часов, а там — как пойдет.

Прабир оставил катетер в вене, а пробирку бросил Мадхузре. Клапан катетера автоматически перекрыл поток крови, но было неудобно — приходилось следить, чтобы игла не выскочила.

— У тебя есть какая-нибудь лента или что-то такое? Я мог бы не вынимать катетер.

— Хорошая идея. — Она бросила ему пакет с бинтом.

— И что ты собираешься там искать? В образцах?

— Уровень содержания гена, типы тканей, подвергшихся воздействию. — Мадхузре возилась с одной из серебристых коробок Грант, пока не послышался обнадеживающий перезвон загрузки.

— Типы тканей?

Она скормила машине образец.

— Если гены внедрились в клетки различных видов твоего тела, иногда какой-то из них будет освобождаться и попадать в кровь. Если я отсортирую клетки с помощью поточной цитометрии перед тем, как разрушить их и взять пробу ДНК, то смогу отследить, что происходит.

— Но он же должен быть, — сказал Прабир, — только у меня в яичках, ведь так? Я имею в виду, что его промотор включает его только во время мейоза, так зачем ему внедряться куда-то еще?

Машина зажужжала. Мадхузре подняла голову и ободряюще сказала:

— Я надеюсь, что он еще даже не закрепился там. Мы, вероятно, никогда не узнаем, как ген попал к тебе в кровь, но уж точно не от другого млекопитающего, так что его предыдущий опыт мало применим. В новой среде ничего с первого раза не срабатывает.

— Ты, похоже, не веришь в теорию Фуртадо?

— Нет, — ответила она категорически и засмеялась.

Прабир не возражал — пусть придумывает собственные объяснения. Ему не хотелось, чтобы она сорвалась, не хотелось подорвать ее доверие. Она отследит ген в его теле и они уничтожат его. Как бы он ни действовал и что бы ни делал.

* * *

Когда солнце разогнало сумрак над водой, в пределах видимости не оказалось земли, хотя Прабир все еще мог разглядеть в бинокль пик Теранезии к западу от них. Но впереди было лишь море. Им не попасть на Ямдена до полуночи.

— Первые результаты, — сказала Мадхузре. — Ты готов?

— Ага.

— Ген Сан-Паулу внедрился в стволовые сперматогенные клетки вместе с обычным промотором.

Прабир согласно кивнул. Хотя он был готов к такому, но все равно почувствовал себя хуже, хотя трансплантат все еще может полностью избавить его от гена.

— Но он также присутствует в кожных стволовых клетках. С другим промотором.

— В моей коже? — Он был больше удивлен, чем взволнован. — Почему?

— Я не знаю, — покачала головой Мадхузре.

Прабир посмотрел на свои руки и ноги — они казались совершенно нормальными. Он задрал футболку. На животе обнаружились пупурно-черное глянцевое пятно размером с большую монету. Он осторожно дотронулся до него. Поверхность по ощущениям была такой же, как всегда, но когда он надавил достаточно сильно, чтобы прощупать, что под ней, то, вместо обычной упругости кожи почувствовал твердый, как кость, объект.

— Это что-то твердое. Похоже на опухоль. — Он онемел от отвращения. — Ты сможешь ее вырезать? Пожалуйста?

— Сохраняй спокойствие, — сказала Мадхузре.

Прабир снял жилет и стащил футболку, едва не выдернув катетер. На груди обнаружилось еще два пятна. Он повернулся, чтобы Мадхузре могла видеть его спину.

— Еще пять, — объявила она. — Примерно такого же размера.

— Ты можешь обезболить меня транквилизатором, — умолял он. — Они не очень глубоко. Я потеряю не много крови.

Ген все равно останется у него в организме, но Прабиру было плевать. Он хотел удалить его видимые, ощутимые признаки.

— Они причиняют тебе боль? Жжение? Они могут оказаться доброкачественными.

— Доброкачественными?

Мадхузре подняла руки, умоляя его оставаться хладнокровным.

— Раз нет боли и кровотечения, то они просто могут заменять обычную кожу, вместо того, чтобы вторгаться в другие ткани. А раз нет воспаления, то они, по крайней мере, не провоцируют автоиммунную реакцию.

Прабир сделал несколько глубоких вздохов. Лучше иметь дело со шрапнелью, чем с этим.

— Нет боли, — сказал он. — Нет воспаления.

— Хорошо. Я синтезирую блокатор фактора роста, настроенный на рецепторы клеток, которые выражаются. Это должно будет, по крайней мере, остановить дальнейший рост.

— И ты сможешь сделать это?

— Конечно. Лабораторная работа второго курса: «Вот выращенный орган с неизвестной опухолью. Определите характеристики опухоли и остановите ее рост». Мадхузре с нежностью смотрела на него.

— С тобой все будет в порядке! Надо только потерпеть. Мы доберемся до Ямдена, мы доберемся до Дарвина, мы доберемся до Торонто. А затем мы исправим тебя.

* * *

Пока Мадхузре работала на блокаторами фактора роста, твердых, блестящих бляшек становилось все больше. Расцвели новые на руках, ногах и ягодицах. Когда Прабир двигался, они доставляли странные, но редко болезненные ощущения. Он даже находил некоторое утешение в том, что ген Сан-Паулу ведет себя так же глупо, тычась наугад, как обычный вирус, неумелый в новом носителе. Проказа оказала бы примерно такое же воздействие на перспективы его спаривания. Он едва ли осмеливался признаться себе в этом раньше, но с момента, как они покинули остров мангровых зарослей, его преследовал страх: то, что сидит внутри Прабира, обладает властью сделать все, что угодно. Даже властью заставить его изнасиловать собственную сестру.

Но нет. И, если рыбаки подверглись влиянию таким же образом, как и он, то их, вероятно, просто преследовала суеверная толпа из-за уродства, а они лишь пытались защищаться. А то, что случилось с Грант, просто случилось и он уже устал пытаться понять значение этого.

Прабир улегся между канистрами с топливом и наблюдал, как голубая вода вокруг серебрится в лучах утреннего солнца.

Около восьми Мадхузре перебросила ему пластиковую трубку с прозрачным, маслянистым препаратом, все еще теплым после синтезатора, который, по требованию, запаял трубку в упаковку. Когда Прабир вставил ее в приемник катетера и нажал кнопку, все контактные поверхности простерилизовала вспышка лазера, затем содержимое проколотой с двух концов трубки стало поступать к нему в вену.

Он взял еще одну пробу крови. Через полчаса у Мадхузре уже был готов результат: количество клеток, содержащих ген, значительно возросло, но это не стало сюрпризом, учитывая очевидные признаки на его коже. Если блокаторы не сработали, то к моменту прибытия на Ямдена скрывать его состояние окажется невозможным. Правда он сообщил Мадхузре всю информацию для доступа к банковскому счету, так что даже если он окажется недееспособен, она сможет заказать по сети сумму денег, достаточную, чтобы преодолеть любую брезгливость людей, от которых будет зависеть их дальнейший маршрут.

Прабир смотрел, как она, сидя на носу лодки-близнеца, проверяет их местоположение по GPS планшета, чтобы убедиться, что система в моторе ведет их правильно, прочесывая в бинокль весь горизонт в поисках признаков земли. Он не собирался говорить: ты везешь убийцу своих родителей; ты спасаешь того, кто не заслуживает спасения. Прабир не мог отважиться выпутаться из паутины позора и трусости, при мысли о том, что она узнает, от понимания того, какое совершенно не нужное ему влияние, оказало бы на нее его откровение. Он не собирался свести на нет ее подвиг. Он не собирался испортить его.

* * *

Данные по его десятичасовому образцу обеспокоили Мадхузре.

— В действие вступили другие кожные клетки с отличающимися факторами роста. Мне надо приготовить новые блокаторы. А еще есть следы… — она замолчала.

— Следы чего? Обещаю, больше никаких истерик, — сказал Прабир и пошутил, запинаясь: — Оно уже схватило меня за яйца, куда уж хуже?

— Следы всего, — призналась Мадхузре. — Каждый тип клеток твоего организма, которые можно обнаружить в крови теперь несет в себе небольшую долю гена Сан-Паулу.

— Это же не может быть просто утечка? На какой бы вид клеток не была рассчитана упаковка вокруг гена, не может же она оказаться неэффективной практически везде?

Он боялся, но не впал в панику. У него было что-то вроде рака. Но никто не умирает от рака за один день.

— Я не знаю.

Уверенность Мадхузре пошатнулась. Она — всего лишь девятнадцатилетняя студентка-биолог и нигде в мире не существует ни сайта со ссылками, ни экспертов по патологии, ни базы данных по тому, что с ним происходит.

— Я могу синтезировать антисмысловую ДНК, — сказала она неуверенно. — Чтобы привязать к транскриптам из гена Сан-Паулу и, возможно, остановить их выражение.

Прабир воспрянул духом.

— Хорошо! Давай попробуем!

— Я заверну ее в липиды подобно тому, как это делается в генной терапии, но она попадет не во все типы клеток.

— Какие-то клетки получат дозу, какие-то нет. Мы сможем следить за этим. Что тебе еще?

Мадхузре нервничая смотрела на него.

— Может не подействовать. Иногда клетка просто разрушает олигонуклеотиды — фрагменты ДНК — прежде чем они что-то сделают.

Прабир фыркнул — не впечатлило.

— Но этого не случилось с геном Сан-Паулу? Неприятные побочные эффекты будут?

— Сомневаюсь. Но до конца не уверена.

— Никто не может быть уверен до конца. Все это впервые.

— Моих знаний уже недостаточно, — призналась она.

— Это мое решение, — сказал Прабир. — Давай попробуем.

* * *

Мадхузре синтезировала и упаковала антисмысловую ДНК. Прабир ввел ее себе, а за ней новые блокаторы фактора роста. Затем откинулся на борт лодки и стал ждать.

Солнце стояло высоко и жара казалась невообразимой. Лодка механически покачивалась на зыби и складывалось ощущение, будто его закрепили на лабораторном устройстве, предназначенном для тщательного перемешивания реагентов. Прабира поражали ясность и четкость всех его чувств и ощущений — прямой противоположности той удушающей темноте, которую он чувствовал, готовясь умереть: в ванной в Торонто, в болоте, потеряв всякую надежду в борьбе со змеей, в кампунге, шагнув к минному полю. Он мысленно прокричал: я не собираюсь умирать у нее на глазах; этого не должно случиться.

Его кожа начала чесаться и зудеть, так что он снял джинсы, оставшись лишь в трусах и спасательном жилете. Когда он попытался устроиться поудобней, то понял, что не может двигать ногами — в том месте, где щиколотка одной лежала поверх другой ноги кожа склеилась.

Прабир тихо выругался и ощупал место склейки рукой. Кажется, бляшки прорвали кожу и соединились, хотя он ничего и не почувствовал. Ему очень не хотелось говорить ей, но долго скрывать это не получилось бы.

— Мадди! — позвал он. Когда она повернулась, Прабир поднял свои склеившиеся ноги для демонстрации. — Кому-то из нас, похоже придется поработать ножом, или на Ямдена мне понадобятся костыли.

Она перегнулась через зазор между лодками, чтобы рассмотреть получше. Ее лицо исказилось и она заплакала.

— Эй! Тссс! Прекрати! — сказал Прабир. Он протянул руки к ее лицу, но так, чтобы не коснуться его и уже сам по себе этот жест подарил ему ощущение близости. — Знаешь, что мы сделаем в следующем году, чтобы смыться из Торонто? Теперь, когда мы в элитном клубе путешественников?

— Нет.

— Отправимся на парад ИРА в Калькутту. Ты обещала, что поможешь мне тащить грузовик.

— Я не помню этого. — Мадхузре отвернулась.

— Ты не умеешь врать.

— Твои кожные трансплантаты не успеют зажить.

— Тебе не отвертеться, — качая головой засмеялся Прабир. — Я протыкал свои щеки шампуром. Ты поможешь мне тащить грузовик!

* * *

В полдень Прабир уже не смог взять образец крови. Второй набор блокаторов фактора роста не сработал, и бляшки, сливаясь одна с другой, образовали на плечах жесткий каркас. Он все еще мог согнуть руки в локтях, но остальные движения, необходимые для забора крови, уже оказались недоступны. Мадхузре надела хирургические перчатки и забравшись к нему в лодку, воткнула пустую тубу в приемник катетера.

— Тебе и вправду не больно? — спросила она, осматривая Прабира с несчастным видом. — Это начинает напоминать острый псориаз.

— Только чешется немного.

— Старайся двигаться настолько, насколько сможешь. Не хочу, чтобы у тебя появились пролежни от лежания на одном месте.

— Попробую. Хотя не думаю, что это штуки могут превратиться в язвы.

Когда она отскочила назад, Прабир сказал:

— Знаешь, что мы с тобой пропустили? Радио Лозанны. Приговор теории Фуртадо.

Мадхузре кивнула без малейшего энтузиазма, затем взяла планшет и открыла нужный сайт.

Прабир не мог видеть экран, поэтому наблюдал за выражением ее лица.

— Синтетическая хромосома, — наконец сообщила она, — оказалась обработанной совершенно хаотически, как и тестовые последовательности, а не так, как натуральная хромосома, взятая у голубя. Таким образом теория не была фальсифицирована. — Мадхузре осторожно косилась на Прабира. — Там может быть что-то упущено в химии, какая-то характеристика натуральной ДНК, которую мы не смогли обнаружить. Нужно много времени, чтобы разобраться в паттернах метилирования. Возможно есть другая модификация, где все еще хитрее.

Прабир не сказал ничего, но он знал, что она хватается за соломинку, так же, как и они с Грант, когда впервые услышали про теорию и поняли, что многое она ставит на свои места. Фуртадо оказался прав: ген может видеть боковые тренды виртуального фамильного дерева и определять количественную полезность каждого потенциального изменения.

Никакое лечение его не уничтожит. Он точно не мог предвидеть ведения блокаторов фактора роста и антисмысловой ДНК, но он всегда был готов к инъекции чего угодно, потому что при следующей репликации всегда мог выбрать лучший из возможных вариантов.

Хотя Прабира он не убьет. Его состояние не могло быть случайностью, побочным эффектом неопытности гена в человеческом организме. Он сделал это с Прабиром, потому что это каким-то образом пойдет тому на пользу.

— Сколько дротиков с транквилизатором у тебя осталось? — спросил он.

— Зачем? — моментально встревожилась Мадхузре. — Тебе больно?

— Нет, — почти солгал Прабир.

Он поклялся не умереть на лодке. Как можно просить ее убить его, зная, как это на нее подействует?

Но сейчас будет иначе во всех отношениях. Она сделает это по своей воле, из любви к нему. Не по глупости или из-за трусости.

— Ген хочет изменить меня, Мадди, — спокойно сказал он. — Он хочет разобрать меня на части и собрать что-то другое.

— Я не верю в это, — сказала она с ужасом глядя на Прабира.

— Ген создает куколку. Оболочка нужна, чтобы обездвижить меня и он уже принялся за остальные ткани. Он знает, что никогда не получит потомства, если не изменит меня, но все, что случилось, вынуждает его искать другие варианты избежать этого. Ген нашел какого-то человеческого сородича, который претерпевает метаморфозу. И я сомневаюсь, что от меня теперешнего останется хоть что-то, способное сказать «нет», когда я перейду в репродуктивную стадию.

Мадхузре яростно покачала головой.

— Ты делаешь поспешные выводы! У тебя всего лишь какое-то нарушение в кожных тканях. Случайный эффект активности ген. Вот и все.

— Хорошо, — сказал Прабир мягко. — Подождем дальнейших результатов.

* * *

В кожных тканях доля инфицированных клеток упала, но при этом выросла во всех остальных типах клеток. Антисмыловая ДНК ничего не изменила.

— Я дам тебе еще дозу, — поспешно добавила Мадхузре. — Я изменю липидную упаковку.

— Дай ему попробовать еще раз, — согласился Прабир.

Когда она присела рядом с ним, держа в руках пузырек и пытаясь удержать равновесие в качающейся лодке, он сказал:

— Ты знаешь, если бы я был один, когда они умерли, я бы ни за что не ушел бы. Я бы вообще никуда не ушел, если бы мне не пришлось сделать это ради тебя.

— Не говори так, — сердито сказала Мадхузре.

— Как? — хохотнул он.

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, ты мерзавец! — Она отшвырнула пустой шприц, отказываясь смотреть на него.

— Ты даже свела меня с Феликсом. Я бы никогда не справился с этим в одиночку.

— Не надо, Прабир.

— Если я попрошу тебя сделать это, то всю ответственность возьму на себя. Я не могу избавить тебя от терзаний, но я не позволю причинить тебе вред.

Мадхузре посмотрела ему в глаза; ее лицо горело от ярости.

— Никто в мире, не смог сделать для меня больше, — сказала она, сердито плюнув назад. — Ты уже поставил крест на всех моих действиях.

Прабир покачал головой, насколько еще мог — шея почти полностью одеревенела.

— Может это и сработает, но если нет, то ты должна быть готова. Ты должна быть сильной не только ради меня. Этот ген попытается забрать все. Его интересует только воспроизводство. Все, что важно для нас: любовь, честность, интеллект, рефлексия — не более чем случайности, выброшенные блуждающими волнами на берега эволюции. Но сейчас близится прилив, который снова смоет их прочь.

* * *

Прабир не мог видеть ничего, кроме безоблачного неба. Он перестал чувствовать жар от солнечных лучей и движение лодки тоже почти исчезло из его сознания. Страх и клаустрофобия накатывались медленными, глубокими волнами. Он хотел больше. Больше знаний, больше секса, больше дружбы, больше музыки. Он хотел увидеть революцию, хотел увидеть, что битва выиграна. Чувство потери слилось с чувством замкнутости — он был похоронен заживо и все еще мог видеть небо. Когда волна отступила, он почти смеялся: ему нечего было больше бояться смерти — он только что пережил ее худшую часть. Но через минуту эта мысль уже не доставляла ни малейшего удовольствия.

В поле зрения появилась Мадхузре.

— Взрослые бабочки, переходят, по крайней мере, в состояние диапаузы, — сказал Прабир. — Может он мог бы приготовить что-то особенное для меня.

— Я введу тебе транквилизатор сейчас. Ты хочешь этого? — На его теле оставалось не так уж много мест, куда можно было воткнуть дротик, но вены все еще оставались открытыми.

— Да. Весь оставшийся запас. А затем сожги тело. Сколько бы топлива не потребовалось.

Мадхузре почти незаметно кивнула.

— Мне жаль, — сказал Прабир, — что тебе придется пройти через это. Но другого выбора нет. Не вздумай никогда винить себя.

Она отвернулась.

— Кто теперь будет тащить со мной грузовик?

— Как насчет Феликса?

Мадхузре засмеялась.

— Феликс с крюком в спине?

— Ему понравится. Он будет видеть фейерверки при каждом шаге.

Когда она посмотрела на него, едва улыбаясь и вытирая слезы, что-то лопнуло у него в душе и его затопило волной радости. В ней было все, что он чувствовал к Феликсу, что-то большее, чем желание, все, что как он помнил, возникало внутри него, когда мать или отец брали его на руки, все, что он видел на их лицах, когда они поднимали его верх к небесам.

Его больше неинтересовало, откуда это взялось, украл он это или нет, заслужил или нет. Если он так любил ее и, если она ощущала хоть толику его чувства, то это не было ни эгоистично, ни зло, ни бесчестно. И каким бы древним и бессмысленным оно не было, он вырвал его миллиардолетние корни и вытащил его в яркий свет сознания, объявив своим собственным.

— Забери все, что может пригодиться, — сказал Прабир, — и беги.

Когда он услышал звук прокалываемой ампулы и почувствовал первые холодные касания жидкости в венах, то увидел море сверху. Мадхузре, с развевающимися на ветру волосами, откинулась назад и перерезала веревку. Она освободилась и умчалась прочь, оставив позади горящую лодку.

(обратно)

15

Мадхузре перегнулась через край лодки и ее вырвало в воду. Зубы не прекращали стучать.

— Мне так жаль, bhai^[33], мне так жаль. Я все испортила. Я все потеряла.

Она снова проверила, но Прабир все еще дышал. После шести доз.

Она воткнула последний флакон в катетер. Это невозможно. Его мозг должен быть затоплен ядом, все ткани должны быть отравлены. Ничто не позволило бы так быстро вывести все это из организма.

Она надавила на поршень шприца, откинулась, не вставая с корточек и вцепившись себе в волосы.

— Мне жаль, мне так жаль.

Она вытерла слизь с лица об плечо. Она не должна касаться себя перчатками.

Она ждала, что-то бормоча про себя и стараясь не плакать. Она будет оплакивать его позже, когда выполнит все, что он хотел.

Она начала всхлипывать.

— Зачем ты поехал за мной? Зачем приехал сюда? Ты, тупой ублюдок! Это я должна была оправиться на остров. Это должно было случиться со мной.

Она наклонилась и прикоснулась к участку кожи на шее, которая все еще оставалась человеческой. Даже сквозь перчатки чувствовалась ее обычная мягкость. Она поднесла руку к его ноздрям и почувствовала, как тонкая пленка полимера на кончиках пальцев подрагивает.

Ничего из того, что она вводила, не убьет его. И, даже если это не так, она не должна сидеть здесь, пробуя яды, доза за дозой, пока оно не переработает транквилизатор настолько, что Прабир очнется, корчась в агонии от того, чем она его накачала.

Он не мог находиться в сознании, у него не могло быть никаких чувств. Он был в глубочайшей коме. Она попыталась отогнуть ему веко, но то словно примерзло. Она отвернулась, чувствуя, как комок в горле не дает дышать.

— Я не могу! Я не могу сделать это!

Она смотрела на море, глубоко дыша и пытаясь успокоиться, чтобы все закончить. Тот, кто может быть переживет метаморфоз, уже не будет ее братом. И, что еще хуже, он не будет кем-то, кем хотел бы быть. Когда она поняла это со всей ясностью, то почти собралась последовать за ним. Он не должен проходить через это в одиночку. Она введет себе его кровь и они изменятся вместе. Но потом она поняла, что даже если сейчас готова сделать это, то позже пойдет на попятную. Не исключено, конечно, что ген даст своему носителю преимущества, которые могут оказаться стоящими того, но она не готова была поставить на кон свою душу в чьей-то карточной игре, как бы не старалась обмануть себя.

Ни свою, ни Прабира.

Она повернулась, не глядя на него и взяла одну из канистр. Сняла крышку и выбросила ее в море.

— Хорошо, хорошо. Он не ничего почувствует.

Она присела. На нем все еще был спасательный жилет; она не могла смириться с тем, что горящий пластик будет липнуть на его тело, пусть даже лодка сделана из него же. Она расстегнула ремни и сняла жилет.

— Хорошо. Теперь сюда. — Она налила горючее ему на грудь.

В местах, где оно попало на панцирь, мгновенно вздулись волдыри, плюясь облачками пара. Мадхузре попятилась назад, рыдая от горя.

— Прости меня! Прости! — Она рухнула на колени у ног Прабира, обхватив голову руками. — Я не могу сделать это! Я облажалась!

Она с силой надавила ладонями на глаза, потом начала бить себя по лбу.

Она подождала, пока лицо онемеет. Всего пару минут, чтобы все закончить. Она бормотала себе под нос: «Ты останешься у меня в голове. Ты останешься в моей памяти».

Этого было мало.

Но больше, чем ген оставил бы от него.

Она открыла глаза и устало поднялась.

— Хорошо. Мы сделаем это вместе.

Она посмотрела вниз. Его лицо все еще можно было разглядеть под бляшками. На месте, куда попало топливо, вздулся пузырь, полный серой жидкости, но без крови. Без Прабира. Она не могла поверить, что он вообще не чувствует боли.

— Зачем ты забираешь его? Что тебе от нас надо?

Совершенно ничего. Ген не выбирал цели для кого бы то ни было, не выбирал судьбу. Ни путь, ни пункт назначения. Ему не нужно было ничего, кроме самого себя. Как можно больше себя.

Ему не нужен Прабир.

Ее борьба пошла по ложному пути.

Она перевернула тело Прабира и осмотрела спину. Должен быть еще один пузырь, или пустула, пусть и крошечная, в том месте, куда топливо не попало. Ничто не совершенно, ничто. Какая-то небольшая часть зараженных клеток должна была совершить ошибку, которая позволила бы телу вытолкнуть их на поверхность в надежде избавиться от них.

Почему ген Сан-Паулу не вывелся в виде вируса? Потому что геном вируса слишком отличается, чтобы показаться близкородственным любому из носителей; потребовались бы слишком кардинальные изменения. Ген считал, что проиграет, покинув тело; считал, что в этом случае он погибнет. Все, что ей нужно было — это доказать обратное, но так, чтобы не дать ему возможности распространиться.

Вот. Маленький нарыв на кусочке обычной кожи.

Мадхузре повернулась, перелезла в переднюю лодку и взяла новый шприц и колбу для разведения культур и вернулась назад. Присев, она воткнула иголку в волдырь и набрала несколько миллилитров серой жидкости. Затем выдавила ее в колбу, и, опять перебравшись в переднюю лодку, заполнила колбу питательной средой.

— Если научитесь выбираться на поверхность, я дам вам, все, что вы хотите. Всего пара правильных мутаций и вы сможете покрыть поверхность, как гной. Мой брат сделает все за вас: вам просто нужно сдаться. Я дам вам то, о чем вы мечтали, но намного больше.

Какая часть его тела сейчас принадлежит вам? Пять процентов? Три или четыре килограмма? У нее имелось достаточно материала, чтобы поддерживать такой же вес у выращенной культуры в течение, примерно, половины дня. Достаточно, чтобы отвлечь и сдерживать ген.

Если бы он оказался всеведущим, она никогда не смогла бы победить: он смотрел бы дальше приманки и продолжал бы перепрограммировать тело, исходя из возможности получить больший прирост воспроизводства в долгосрочной перспективе. Но любое потомство произведенное таким образом будет все еще лишь сотнями поколений клеток, далеким пиком в пустынном ландшафте вымирания. Ген должен видеть достаточно далеко вперед, чтобы понимать, что взрывное деление соматических клеток приведет к смерти носителя. Но когда она предложит ему путь в защищенную среду, где он может питаться и размножаться, клетка за клеткой, на ландшафте возможностей появится новая деталь рельефа. Новая вершина, не такая высокая, но значительно более близкая.

Она должна сделать этот пик высоким, насколько сможет. Достаточно высоким, чтобы ген свернул со своего пути к свободе. Достаточно высоким, чтобы за ним скрылись потомки Прабира.

Она не могла рассчитывать справиться с этой задачей теми средствами, которые у нее имелись. Но к полуночи она доберется до Ямдена. Она сама сможет синтезировать любые экзотические пептиды, необходимые для питательной среды, факторы роста, модуляторы клеточной адгезии. Как быть с основой, с субстратом? Что лучше? Желатин? Агар? Она будет стучаться в двери каждого магазина, пока не найдет то, что нужно.

* * *

Прабир открыл глаза, когда они подходили к порту Дарвина. Первое, что он увидел, была Мадхузре в окружении колб с культурой, стеклянных консервных банок и прочей стеклянной посуды, расставленной вокруг на палубе траулера, а еще иглу, высасывающую гной из его руки.

— Ты здесь? — спросила она. — Это по-прежнему ты?

Она смотрела на его лицо. Кожа провисла и наполнилась лимфатической жидкостью в тех местах, где клетки панциря растянули ее, прежде чем сбежать из его тела в расчете на легкую жизнь, но Мадхузре надеялась, что может разглядеть его выражение под натянутыми мышцами.

— Калькутта, — бессвязно пробормотал Прабир. — Следующий год. Тебе не отвертеться.

Она обняла его дрожащими от изнеможения руками.

— С возвращением.

Она прижалась к нему, полная эгоистичной радости, но ей удалось не только вернуть своего брата. То, что сработало в его случае, должно будет сработать снова и помочь другим зараженным. Им никогда не избавиться от этого гена, они не могли надеяться, что когда-либо смогут искоренить его. До тех пор, пока они сделаны из ДНК, до тех пор, пока они являются частью природы, они будут оставаться уязвимыми.

Они выиграли лишь первый бой.

— Но как? — спросил Прабир. — Как тебе это удалось, Мадди?

Она откинулась назад и посмотрела на него. Из-под рыхлой маски его лица проглядывала полная изумления улыбка, будто это она воскресла из мертвых.

— Благодаря тому, чему я научилась у тебя. Тому, чему ты научился у них.

Она наклонилась, чтобы погладить его по лбу и улыбнувшись сказала:

— Жизнь не имеет смысла.

(обратно) (обратно)

Примечания

1

Провинция Малукку (индонез.)

(обратно)

2

Кампунг, кампонг — сельская община в Индонезии.

(обратно)

3

Народный консультативный совет — высший законодательный орган Индонезии

(обратно)

4

Смысл аббревиатуры выяснить не удалось, поскольку в тексте она не расшифровывается. Не удалось найти упоминаний об организациях или движениях с подобной аббревиатурой и во внешних источниках. Из контекста похоже, что имеется в виду некое сепаратистское движение.

(обратно)

5

Первые буквы названия «Индийская рационалистская ассоциация» (Indian Rationalists Association, IRA) образуют такую же аббревиатуру, как и первые буквы названия «Ирландская республиканская армия» (Irish Republican Army).

(обратно)

6

Индонезийский язык.

(обратно)

7

Движение «Свободное Папуа», индон. Organisasi Papua Merdeka, сокращённо — OPM.

(обратно)

8

Свершившийся факт, фр.

(обратно)

9

Principia Mathematica (Основы математики) — 3-х томный труд Бертрана Рассела и Альфреда Уайтхеда.

(обратно)

10

Не следует (лат.) Здесь — без причины, необоснованно.

(обратно)

11

Пёстрые голуби, или фруктовые горлицы (лат. Ptilinopus) — род птиц семейства голубиных.

(обратно)

12

Ядерный квадрупольный резонанс.

(обратно)

13

Сherchez la theropod — ищи теропода (фр.)

(обратно)

14

Saliva — слюна (лат.)

(обратно)

15

Магнитогидродинамический двигатель.

(обратно)

16

Prahu или Perahu — лодка (индонез.)

(обратно)

17

Составное слово: mem (англ.) + sahib (хинд.). Mem — госпожа, sahib — хозяин. Обращение к белой женщине в Индии (устар.)

(обратно)

18

Treron, Ptilinopus и Ducula — роды птиц семейства голубиных.

(обратно)

19

de novo (лат.) — с самого начала, с нуля.

(обратно)

20

In extremis (лат.) — в последний момент /жизни/.

(обратно)

21

ИИ — искусственный интеллект.

(обратно)

22

Ad hoc (лат.) — по месту.

(обратно)

23

Nouveau-colonial (фр.) — новоколониальный стиль.

(обратно)

24

Kenari (индонез.) — вид древовидных растений из рода Канариум (Canarium).

(обратно)

25

Фруктовый голубь — другое название плодоядного голубя (Ducula).

(обратно)

26

In vitro (лат.) — в стекле. Способ проведения экспериментов «в пробирке» — вне живого организма.

(обратно)

27

Здесь слово «виртуальных» использовано для перевода английского слова «counterfactual».

(обратно)

28

В оригинальном тексте использовано слово Biblese.

(обратно)

29

M/Other: mother — мать; other — другой, другие.

(обратно)

30

Tabula rasa (лат.) — чистая доска.

(обратно)

31

Аденозинтрифосфат.

(обратно)

32

En route (фр.) — по пути, в пути.

(обратно)

33

Брат (хинд.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

Часть вторая

  5

Часть третья

  6

Часть четвертая

  7

  8

  9

Часть пятая

  10

  11

  12

Часть шестая

  13

  14

  15

*** Примечания ***