Секреты для посвященных [Валерий Аркадьевич Горбунов] (fb2) читать онлайн

Валерий Горбунов Секреты для посвященных

Вместо пролога

На пороге дня и ночи, когда небесный купол накрыл землю выстланной черным бархатом полусферой, усеянной серебряными пуговицами звезд, с бетонной дорожки базы Офф-фут, что расположена в штате Небраска, взлетел «Боинг-547». На его борту двадцать военнослужащих ВВС США во главе с генералом Джеймсом Смитом. Ему предстоял восьмичасовой полет по засекреченному маршруту, пролегающему над малонаселенными районами Среднего Запада.

Едва поднявшись в небо, Джеймс Смит по радио принял дежурство от своего двойника — другого генерала, летящего на таком же точно «боинге», после чего тот немедленно пошел на посадку. Он свое дело сделал. Теперь настал черед Джеймса Смита.

Над просторами Индийского океана выше облаков, но ниже звезд, в космических высотах совершает свой путь так называемый геосинхронный спутник под кодовым номером 647. Он держит под контролем восточное полушарие земли. Всевидящее око спутника, весящего более тонны, — огромный двенадцатифутовый инфракрасный телескоп. Тысячи крохотных детекторов из сернистого свинца способны улавливать тепло от пламени, которое выбрасывает ракета, запускаемая на расстояние в тысячи километров! Через тридцать секунд после того как она минует нижние слои атмосферы, сигнал тревоги немедленно направляется к антенне «боинга», на котором несет свою восьмичасовую вахту генерал ВВС Джеймс Смит.

Тяжелейшая ответственность лежит на прямых костистых плечах, украшенных твердыми пластинами генеральских погон. В случае, если спутник когда-нибудь возвестит о начале ракетной атаки противника, а президент и наземные штабы по какой-либо причине не смогут выполнить свой долг, это сделает генерал — «офицер судного дня», как называют его в ВВС.

Той ночью, с которой мы начинаем свой рассказ, спутник 647 возвестил о попытке запуска Советами нового типа ракеты. Сигнал на «боинге» был получен с задержкой — барахлила антенна. Ранее сделанная экипажем заявка на ремонт антенны своевременно выполнена не была.

— Что они там, с ума посходили, что ли? — имея в виду ремонтников базы, с досадой проговорил генерал. — А если вдруг начнется ядерная атака?

— По-настоящему никто не верит, что русские начнут первыми, — сказал один из офицеров.

Смит хотел ответить на реплику подчиненного резкостью, но, вспомнив о своем правиле «не гнать волну» и не наживать себе лишних врагов, ограничился тем, что молча повернулся и показал собеседнику свою суховатую спину, на которой тонкая ткань мундира резко западала между сильно выступающими лопатками.

«Хребет рабочей лошади», — отметил про себя офицер, слегка обиженный реакцией генерала на его замечание.

«Рабочая лошадь» — эти два слова, нечаянно пришедшие в голову дежурному офицеру, как нельзя более полно характеризовали личность генерала Джеймса Смита. Подыскивая претендентов на нелегкий пост «офицеров судного дня», пентагоновские кадровики, конечно, задали жару своим суперкомпьютерам, стараясь просеять сквозь их электронное сито густую мешанину биографических и медицинских данных, служебных характеристик, отзывов, доносов и сплетен. Но вся эта их возня не стоила, честно говоря, выеденного яйца. Достаточно окинуть взглядом крепкую, поджарую, точно скрученную из стальных жил фигуру Смита с прямыми плечами, натруженной спиной и подобранной, как при команде «Смирно!», грудью, вглядеться в его выдубленное ветром, обтянутое красноватой кожей лицо, всмотреться в его голубоватые, немного выцветшие глаза, скорее похожие на окуляры видеоискателя, нежели на то, что принято называть «зеркалом души», — и все станет ясно. Перед вами человек, которому сама природа отвела роль «офицера судного дня».

После того как сигнал был наконец принят и расшифрован, Смит передал его наземному командованию. Важная информация пошла по цепочке наверх. Результатом (о котором Смиту довелось узнать значительно позднее) был разговор, который состоялся на другой день между президентом и директором ЦРУ.

— Слушайте, Аллен… Я хочу знать все об этой новой русской ракете. Действительно ли они нашли противоядие нашей MX?

Аллен Кейт с некоторым удивлением взглянул на президента. До сих пор тот не проявлял большого интереса к подобным деталям. В свое время его предшественник на самом высоком государственном посту Картер просто-таки горел желанием посвятить нового президента в тайные подробности ядерного механизма. Но Рейган от этого уклонился, полагая, что у него достаточно компетентных помощников, которые в нужный момент подскажут главе государства, что нужно делать. Эта позиция хозяина Белого дома оказалась небезупречной. Например, недавно президент попал в крайне неловкое положение, когда на пресс-конференции выяснилось, что он не знает, что такое «окно уязвимости», которым военные вот уже столько времени запугивают народ и конгресс. Журналисты высказали по поводу некомпетентности администрации немало язвительных замечаний. Не это ли пришпорило президента, заставив его подкинуть ЦРУ новую работенку?

Впрочем, MX для президента идефикс. Эти сверхточные ракеты, способные, по заключению экспертов, поразить ракеты русских в их шахтах и тем самым обезоружить их, — основа его ядерной программы. Неудивительно, что его интересует ответный ход Советов.

— Кое-что нам известно, — заметил директор ЦРУ. — Анализ полученных спутником данных показал…

— Не знаю, как вы, Аллен, но я терпеть не могу анализов, от них только портится настроение, — пошутил президент. — Я хочу, Аллен, чтобы один из ваших парней забрался в их сад и положил мне на стол этот запретный плод. Сделайте для президента то, что Адам сделал для Евы. Дайте мне это яблоко!

— Это больше похоже на авокадо, нежели на яблоко, господин президент.

— Пусть так… Я хочу знать, с чем это едят! Надеюсь, я имею на это право?

Да, он имел на это право. И не только потому, что был главой государства. За годы пребывания у власти он немало сделал для спецслужб США. Численность спецслужб возросла до двухсот тысяч человек. Бюджет ЦРУ повысился в полтора раза. Разведчикам развязали руки, президент открыто заявил: «Я думаю, что тайные операции являются составной частью деятельности правительства». Разведывательное сообщество многим обязано этому человеку.

Аллен Кейт склонил седеющую голову с прямым пробором.

— Будет сделано, господин президент.

И закипела работа.

Часть первая ГЛУХИЕ МЕСТА

Скучная командировка

1

В далеком северном леспромхозе Сосновский на краю просеки, среди болотного багульника, на мягкой подушке из мха ничком лежал человек. Поза его была нелепа: руки, ноги вразброс, шея неестественно вывернута, остекленевшие глаза глядят в серое, стылое небо. А ведь не должны глядеть в небо: лежит человек ничком. Шею он себе сломал, что ли?

Обнаружили его ребята из близлежащей деревеньки, спозаранку вышедшие в лес по грибы.

Хотя стояло лето, погибший был в телогрейке и резиновых сапогах. Темно-серая ткань была повреждена, из вырванного треугольника торчал клок ваты. Лежал он, неловко подвернув одну руку под себя, другая была откинута в сторону и угрожающе сжата в кулак. Рядом с телом валялся огромный сук, возможно послуживший причиной гибели человека.

Деревенские подростки, наглядевшиеся по телику детективных фильмов, ничего трогать не стали, а стремглав бросились в колхозную контору, разбудили спавшего на лавке мужика (бывший конюх дорабатывал до пенсии, карауля контору). Он долго не мог взять в ум, что же произошло, а когда уразумел, то с испуганным выражением на заспанном лице принялся названивать в милицию: сообщить о страшной лесной находке.

2

Вячеслав Грачев, молодой сотрудник столичного журнала «Радуга», прибыл в Сосновку примерно за неделю до разыгравшихся здесь трагических событий. Получив в редакции малоприятное задание — предстояло мчаться к черту на кулички для проверки кляузного письма, он отправился в библиотеку и запросил географическую карту. Захотелось взглянуть на глухие места, в которые ему предстояло ехать по приказу начальства. Взгляд скользил от Северного полюса вниз, пересек две волнистые, в мелких зубчиках синие линии: «граница плавучих льдов в период наибольшего распространения (апрель, март)» и «граница плавучих льдов в период наименьшего распространения (август)» — и двинулся вниз по дуге меридиана. Миновал затянутые белесой дымкой холодные северные моря, береговую полосу ледового припая. И дальше, дальше. Воображение подсказало: под бледным, словно выцветшим пологом неба лежит тундра, бедная промерзшая земля. Тускло, как запотевшее зеркало в ванной, отсвечивают небольшие озерца, тут и там возвышаются пологие холмы, поросшие карликовым березняком, ивняком, болотным багульником.

Взгляд опустился ниже. Вот и искомое место. Здесь, в тайге (слово, пришедшее к нам от якутов), затерян районный центр Сосновка. В четырнадцати километрах от него — леспромхоз, где, если верить автору кляузного письма, творятся безобразия.

По дороге из областного центра в леспромхоз Вячеслав Грачев заехал в Сосновку и заглянул в редакцию районной газеты «Вперед». Возле одноэтажного бревенчатого дома, на котором сверкала красивая — черная с золотом — вывеска, стояла коза. Вячеслав аккуратно обошел ее и поднялся по скрипучим ступеням. В комнате сидела некрасивая девушка с коротко остриженными волосами. Заглядывая в приставленное к стопке книг зеркальце и склонив набок голову, она задумчиво разглядывала свою странную прическу, метко названную когда-то «тифозкой».

Грачев представился. Девушка ойкнула, сунула зеркальце в стол и, зарумянившись, проговорила:

— Сам Вячеслав Грачев?! Такой молодой?!

Теперь настал черед зарумяниться Вячеславу. Что ни говори, а известность (пока не слава, до нее еще далеко) приятна. Вячеславу от роду двадцать четыре года. Он высокий (акселерат), но лицо у него округлое, по-детски припухлое. Очки с толстыми линзами увеличивают его серые навыкате глаза. Под курткой ярко-голубая майка с надписью «adidas». Он похож на многократно увеличенного в размерах ребенка, довольно милого. Вячеслав, Слава, славный…

Все это промелькнуло в голове девушки. Она вздохнула… Этот столичный гость не про нее.

— Вы знаете, я внимательно слежу за вашими очерками. Скажите, а та женщина, в которую шарахнула молния, действительно сделалась черная? Как негритянка?

Вячеслав одновременно помотал головой и пожал плечами: мол, черная, но не совсем — и попросил доложить о себе начальству.

Девушка нехотя прервала разговор и скрылась в соседней комнате. Дверь была прикрыта неплотно. До ушей Грачева донеслось:

— Ну-ка угадайте, кто к нам пожаловал?

— Король Иордании Хусейн? — насмешливо произнес мужской голос.

— Вы все шутите, Николай Демьянович. Приехал московский журналист Вячеслав Грачев! Тот самый!

— Ну и что ему нужно, этому Грачеву? Обнаружил в наших краях еще одну ясновидящую бабку?

— Что вы… Он сам, как ясновидящий, — она хохотнула. — Глазами так и жжет.

— Это тебя он жжет, непутевая. Меня-то небось не прожжет. Поостережется.

— Может быть, собрать коллектив, устроить встречу? Угостить?

— Собирать-то некого, все по колхозам. Да и немодно это сейчас — угощать. И так хорош будет… Зови его сюда, узнаем, зачем пожаловал.

За столом сидел широкоплечий парень с крупной лохматой головой, казалось прикрепленной к туловищу напрямую, без участия шеи. Вид у него был неприветливый. Он тщательно, с пристрастием проверил протянутое ему удостоверение, сверил фотографию с оригиналом. «Ишь бдительность проявляет… Словно на оборонном объекте сидит, а не в лесной глухомани», — отметил про себя Грачев. Спросил:

— С кем имею честь?

— Косичкин. Можно узнать, что вас привело в наши края?

Если говорить честно, Грачев и сам не понимал, почему его занесло в эту глухомань. Дня три назад ему позвонили от главного редактора и срочно велели предстать перед ним. Вызов не мог не насторожить Вячеслава. Главный в редакции бывает нечасто: вращается в высоких сферах. Может быть, поэтому каждый его приезд вызывает в коллективе ажиотаж — как появление кометы Галлея со сверкающим хвостом. Какое дело у главного до Грачева? Спускаясь с седьмого этажа, где была расположена его каморка, молодой сотрудник лихорадочно пытался найти ответ на этот вопрос и решил: наверняка накапал ответственный секретарь Нефедов. Этого человека Слава прозвал «двуликим Янусом». У него два лица. Одно обращено к главному — мягкое, доброе, понимающее, слегка виноватое. Другое — к остальным: мрачное, волевое, властное. Что мог сказать Нефедов главному про Вячеслава? Ну это-то ясно. Никого не слушает. На работу является, когда вздумается. Пишет только то, что хочет. Выбрал себе роль кошки, которая гуляет сама по себе. Как будто в редакции не существует дисциплины, одинаковой для всех.

Эта последняя фраза обычно заводит главного с полуоборота. «В редакции все равны, и я тоже! — любит разглагольствовать он. — Разве я не подчиняюсь единой дисциплине?» Нефедов, конечно, поддакивает главному: вы-то как раз подчиняетесь. А вот некоторые молодые сотрудники…

— Если кто-то, товарищ Нефедов, манкирует службой, вы должны немедленно поставить вопрос перед редколлегией. Да, да… Это не совсем приятно. Но кто-то должен играть в коллективе роль кровавой собаки! У вас такая должность. Ничего не поделаешь!

Вот Нефедов и ставит вопрос. Перед главным:

— Предложили Грачеву съездить в леспромхоз… Разобраться с одним сложным письмом. А он отказался.

— Как это отказался?! Да как он смеет! Немедленно его ко мне.

Вячеслав идет по коридору. Из открытой двери диспетчерской гремят бомбовые разрывы и трещат пулеметные очереди — шоферы, доставив на работу сотрудников, смотрят вторую серию военного фильма. Из буфета тянет пряным ароматом кофе — неуспевшие позавтракать дома, не спеша наверстывают упущенное за счет рабочего времени.

Время от времени по коридору пробегают озабоченные сотрудники, держа в руках узкие и длинные свитки-гранки — оттиски свежего набора. Молоденькие учетчицы из отдела писем с трудом волокут к лифту объемистые бумажные мешки с сегодняшней почтой. Вячеслав спешит на помощь: «Давайте я…» А тем временем беспокойные мысли стучат в голове. Да, ему, Вячеславу, удаются материалы особого рода — очерки о чудесах, о необъяснимых явлениях, происходящих на грани мира познанного и непознанного, на грани реального и эфемерного, как бы не существующего вовсе. Главный знает, что статьи Вячеслава имеют своего читателя, поддерживают интерес к журналу. До сих пор он был доволен Грачевым, что же ему понадобилось от него сейчас?

— Как он там? — на ходу спрашивает Вячеслав у секретарши. Она закатывает глаза: «С утра зверствует!» Он входит в кабинет, как в клетку со львом. В глаза ударяет яркий свет. Включены люстра, бра, настольная лампа, яркие лучи отражаются деталями никелированного вентилятора, в золоченых гранях настольного прибора. Все вокруг светится и искрится. «Сверкающий хвост кометы Галлея», — думает Вячеслав и не удерживает улыбки.

— Можно узнать, чему вы, собственно говоря, радуетесь? — грозно вопрошает главный.

— Готовлюсь к выполнению задания, — по-солдатски рапортует Вячеслав. Он уже наметил план действий.

Главный сбит с толку:

— Что? Готовитесь к выполнению? А мне только что доложили, что вы отказываетесь. — Главный обращает удивленное лицо к Нефедову. Тот наливается кровью: капать главному на сотрудника — дело не очень-то красивое.

— Он не то чтобы отказался, но не выразил особого желания…

— Так отказался или не отказался? — Главный не любит, когда ему морочат голову.

— Отказался.

Главный снова повернулся к Грачеву:

— Почему вы это сделали?

Нефедов поспешил усилить атаку:

— Он привык писать о знахарках, которые исцеляют больных одним прикосновением руки, о «летающих тарелках» и подводных батискафах. А нам нужны сегодня материалы о перестройке. Из гущи жизни.

Редактор быстро-быстро закивал головой, так что седой хохолок у него на лбу зашевелился, как гребешок у петушка.

— Да, да, это очень важно, — подтвердил он. — Я сегодня утром был на очень важном совещании. Там говорили о роли средств массовой информации. Нужно заниматься делом, а вы пичкаете читателя всякой ерундой. Вы знаете мое отношение ко всем этим экстрасенсам и парапсихологам. Хватит! Это я вам говорю: хва-тит.

Нефедов снова подкинул сучьев в костер:

— Уже до того дошло, что Грачева критикует за несерьезность его друг Щеглов. Но на него ничто не действует. Сейчас, например, он рвется писать о хулигане, который взглядом поджигает все вокруг себя.

— Никаких хулиганов в моем журнале! — Главный стукнул сухой ладонью по полированной доске стола, отчего возник резкий звук, будто выстрелило ружье. В дверь заглянула испуганная секретарша, но, увидев, что все живы, скрылась.

Ну и Нефедов! Но Вячеслав не собирался сдаваться. Он сделал шаг к столу, за которым бушевал редактор:

— Меня обвиняют в том, что я отказался выполнить редакционное задание. Обвинение очень серьезное. Поэтому прошу четко сказать, кто мне давал такое задание?

Главный оборотился к Нефедову:

— Да, он прав… Мы выдвигаем архисерьезное обвинение. Надо уточнить: кто ему давал задание? Вы?

У Нефедова забегали глаза:

— Нет, я лично не давал… Я просил заведующую отделом писем, чтобы она показала письмо из леспромхоза Грачеву.

— И что дальше?

— Она сказала, что письмо Грачеву не понравилось.

Вячеслав с торжеством проговорил:

— Как видите, никто мне задания не давал, а следовательно, я и не имел возможности отказаться от него… Мне показали письмо. Я прочитал и сказал, что оно мне не нравится: не люблю доносов.

Главный смягчился:

— Я тоже их терпеть не могу. Но раз надо проверить письмо на месте…

— Я готов, — мотнул круглой головой Вячеслав.

— Хорошо. Немедленно выезжайте.

Когда Грачев выходил из кабинета, он слышал, как главный отчитывал Нефедова:

— Вы когда-нибудь перестанете морочить мне голову? Надо заниматься работой, а не кляузами! Видели: я объяснил сотруднику важность поставленной перед ним задачи, и он мигом согласился! Вот как надо работать!

Одержав в редакторском кабинете победу, Грачев тем не менее не испытывал радости. Во-первых, нажил себе могущественного врага в лице Нефедова. А во-вторых, от поездки в леспромхоз теперь-то уж ни за что не отвертишься. Ну, ничего страшного, успокоил он себя. Всего лишь одна скучная командировка. А потом он возьмется за очерк о мальчишке, от взгляда которого вспыхивает синим пламенем телевизор. Разве это не интересно?

…Грачев, конечно, не стал пересказывать сцену в кабинете главного редактора этому неприветливому Косичкину. Он придал своему несерьезному лицу подобающую серьезность и важно произнес:

— К нам в «Радугу» поступил острый сигнал из Сосновского леспромхоза. Прошу вкратце охарактеризовать сложившуюся там обстановку, если, конечно, вы в курсе.

Косичкин был в курсе. Недавно, сообщил он, директор леспромхоза пошел на повышение — стал начальником главка. За него остался главный инженер, человек в этих краях новый, недавно назначенный. И пошло-поехало… План гробят, а недавно дошло до заварушки.

— До какой заварушки?

— До забастовки, — Косичкин произнес последнее слово шепотом, будто боялся, что его услышат на улице. — Думали писать, да начальство не посоветовало. У нас не Москва, особо не разбежишься. Вот вы из столицы, вам и карты в руки. — В голосе Косичкина прозвучали нотки раздражения.

Вячеслав поднялся, пожал парню руку и вышел. Девица проводила его до крыльца.

— Вы не глядите, что Косичкин букой держится. Образованный. Ленинградский университет окончил. Сейчас зам, а скоро будет главным. Вот увидите.

— Надеюсь, что не увижу, — ответил Вячеслав, поскольку не собирался надолго задерживаться в этих глухих местах. Поинтересовался: — А чего это ваш начальник так неприветливо меня встретил?

— У нас тут строго, — объяснила девушка. — Он еще вас по телефону проверять будет, — хохотнула она и скрылась в дверях.

Вячеслав спустился с высокого крыльца и направился к ожидавшей его машине — салатового цвета «Волге» в шашечках. Ему показалось, что коза провожает его подозрительным взглядом.

3

Вот и Сосновский леспромхоз. Вячеслав вылез из машины у здания конторы, потянулся, размял затекшие члены. Поднялся по скрипучим ступеням, толкнул дверь с табличкой «Главный инженер». Кабинет был пуст. Из соседней комнаты выглянула пожилая женщина в платке:

— Вы кто?

Он назвал себя.

Женщина поджала тонкие губы:

— Господи, еще один представитель… Так и ездят. К главному инженеру? Нету Григория Трофимовича. В городе. Дочка у него приболела. Надо навестить. Имеет право.

В ее голосе прозвучал вызов.

— Скажите, а есть тут у вас гостиница?

— Разместиться хотите? Это можно.

Женщина пододвинула телефон, набрала номер.

— Рая? Ты, что ли? Давай сюда, в контору, корреспондент приехал.

Минут через пять в контору вошла красивая девушка в красном сарафане горохом и в косынке из того же материала, что пошел на сарафан. На Грачева она посмотрела столь же неприветливо, что и пожилая женщина.

— Чего надо? — спросила она.

За него ответила пожилая:

— Чего, чего… Разместиться. Назад не поворотишь.

— Ну так мы пошли? — сказала женщине Рая.

— А чего стоять? — ответила пожилая и скрылась в своей комнатенке.

Грачев спустился с крыльца вслед за девушкой.

— Вас Раисой зовут? А меня Славой, — попытался он завязать разговор. Но Рая не отозвалась. «Видно, после забастовки их тут допекли всякие проверяльщики. Меня принимают за одного из них», — догадался Вячеслав. Молча они прошли через лиственный подлесок и оказались у красивого островерхого теремка, видно недавно сложенного из струганых брусьев, еще не потерявших свежего медового цвета.

— Какой красивый дом! — воскликнул Вячеслав.

Не реагируя на его восклицание, Раиса вошла внутрь, миновала узкий коридор с чистой пестрой дорожкой и открыла одну из дверей.

— Вот.

И скрылась. Больше он ее в этот день не видел.

Пообедав в столовой и побродив по поселку, Грачев вернулся в Дом приезжих уже вечером, когда засинел и сгустился воздух, а деревья, водившие вокруг теремка веселый зеленый хоровод, превратились в его темную и суровую стражу. Он присел на лавочку у светящегося окна, достал сигарету.

— Ты, Рая, того, поласковее с ним, — послышался мужской голос из окна.

— Вот еще… — сердито ответила девушка. — С чего это мне к нему ластиться? Вам он нужен, вы с ним и милуйтесь.

— Я бы лучше с тобой миловался, да ты не хочешь. Костьку Барыкина тебе подавай.

— Что вы ко мне с этим Костькой? Мне и одной хорошо. А этот долговязый на что вам сдался? Боитесь?

— А чего мне бояться? Просто у меня свой расчет.

— Ишь какой. На вид простой. А на деле… Какой-то расчет у вас.

— И насчет тебя тоже думки есть… Догадываешься ведь, из-за кого я в эту глушь забрался? Из-за тебя, глупая.

— Будете ругаться, погоню. Не посмотрю, что начальник.

— Какой я тебе начальник?

— И то… не начальник, сродственник.

— Ну, будет болтать-то. Вовсе я не родственник. Так, седьмая вода на киселе.

— А я киселя с детства не люблю, — в голосе Раи послышался смешок.

— А вот полюбишь. Разбогатею, еще как полюбишь.

— С чего это вы вдруг разбогатеете? — в ее голосе послышался нешуточный интерес.

— Счастье мне привалило, поняла? Тетка у меня в Бельгии была. Я ее не видел никогда. Однако открытки слал регулярно. Поздравительные. С рождеством. С днем рождения. А она — мне. И вдруг узнаю: тетка померла, а наследство отписала мне одному. Оказывается, другие племяши (а их у нее много) даже открыток не присылали. Вот и решила их наказать. Уже бумага о наследстве пришла. Скоро получу.

Наступило молчание. Потом Рая сказала:

— Вы бы того… помолчали про наследство. А то не ровен час. Не любят они вас. Костька, да и Клыч.

— A-а… Жалеешь все-таки! Пусть не любят. Лишь бы ты меня любила. А Костьку Барыкина гони, не пара он тебе.

— Что-то вы заладили — Костька да Костька. Будто и мужиков других нет. А может, я за Клычева пойду.

— Тебе с ним счастья не будет. Жестокий он человек, Клычев. Жадный до всего — до работы, до баб, до денег. А жадных жизнь не любит. Мстит им.

— Глядите, Григорий Трофимович, как бы вам кто не отомстил. А мне не нужен никто. Я сама по себе, — девушка притворно зевнула. — Спать охота. Шли бы вы. А то корреспондент заявится. Увидит вас у меня. Нехорошо.

— И вправду пойду.

— Вон как вы его забоялись, — хохотнула она.

Вячеслав встал с лавки и пошел от дома к чернеющему неподалеку леску. При этом он старался держать сигарету так, чтобы ее ярко-красный тлеющий огонек не увидели из распахнутого окна. Рая называла своего собеседника Григорием Трофимовичем. Выходит, это главный инженер Святский. Его по-бабьему тонкий голос продолжал звучать в ушах у Грачева. Ну и тип этот Святский! Оказывается, он приехал в леспромхоз не работать, а за девками бегать. Заграничное наследство ему привалило… Видно, целиком занят своими личными делами, а в леспромхозе все разваливается. До забастовки докатились. Надо будет завтра с утра разыскать автора письма в редакцию журнала Степана Страхова, расспросить его про забастовку. Чем не тема для журнала? Может быть, эта командировка вовсе и не окажется скучной?

…В вагончик вошел здоровенный краснолицый парень, в руках у него была защитная каска, ярко-оранжевая — под цвет лица.

— Кто меня звал? Страхов я.

Вячеслав достал из карманчика на рубашке письмо, протянул его лесорубу:

— Вы писали?

— Чего? — Страхов удивленно выкатил глаза. Взял вчетверо сложенный листок заскорузлыми пальцами, привыкшими более к топорищу, нежели к шариковой ручке. — Что я, смурной, чтобы писать? Ни в коем разе… А о чем тут?

— О непорядках в леспромхозе. О том, что главный инженер Святский плохой руководитель, что пора бы избрать новое начальство, демократическим путем.

— Каким, каким? Демократическим?.. Слово-то такое я слыхал, но чтобы писать… — Он заглянул в письмо. — Вон тут какие буквы ровные, будто печатные. Мне бы так, — он завистливо причмокнул.

Вячеслав был растерян:

— Ну а вы сами что думаете?

— Об чем?

— О Святском… Нравится он вам?

— Это вы Клычева, бригадира, спросите. Он все знает. А мне пора. А то скинут нуль…

Он так торопился, что сиганул из вагончика на землю, минуя ступени. Вскоре после этого появился Олег Клычев, бригадир.

— Страхов, оказывается, не писал письма, — Вячеслав был растерян.

Клычев пожал плечами, обтянутыми красивой красно-синей клетчатой ковбойкой. На нем все было подчеркнуто модное, импортное — ковбойка, джинсы, полусапожки, пестрая кепка. Все это не очень-то вязалось с мужицким обликом Клычева. Но зато отличало его от рядовых членов бригады, одетых кто во что горазд.

— Страхов-то не писал. Где ему… Он слово «мама» не нарисует…

— Так кто же мог написать? Кому Святский встал поперек дороги.

— Да мне, например, — усмехнулся Клычев.

— Вам?

— Да… Мы на хозрасчете, на самоокупаемости. Перешли, кстати, первыми в леспромхозе. Что это значит? Как потопаем, так и полопаем. При Курашове, прежнем директоре, полторы нормы давали. А Святский мешает, простора не дает. Заработки упали. Народ недоволен, ворчит…

— Значит, в письме, по-вашему, все правда?

— А я его не читал.

— Вот прочтите.

Клычев быстро пробежал письмо глазами.

— Может, и не все так, как здесь описано, а только правда есть. Нет, вы не подумайте: я не писал. Жаловаться — не в моем характере! Если кто у меня на пути встает, я другие меры принимаю, — глаза Клычева сузились, под мягкой тканью ковбойки вспухли бугры мышц.

«Ну и здоров же», — подумал о нем Вячеслав.

— Вот тут Страхов сказал, что, если вовремя не приступит к работе, с него могут «скинуть нуль». Что это значит?

— У нас ведь бригадный подряд. Интерес свой блюдем строго. Опоздал на смену или пачку хлыстов сбросил не там, где надо, или еще что, отрезаем от месячной зарплаты один нолик справа…

— То есть?

— Скажем, заработал восемьсот, а получит восемьдесят. А остальные распределяем между теми, кто хорошо работал. Если еще напортачит, пусть пеняет на себя — получит уже не восемьдесят, а восемь рублей.

— И люди не ропщут?

Клычев обнажил в ухмылке крепкие зубы:

— А чего роптать, перестройка. Сами такой порядок одобрили. Теперь пусть терпят.

Вячеслав уходил с делянки в грохоте и лязге механизмов, в шуме падающих деревьев, в тревожном хрусте ломающихся ветвей. На душе у него было муторно. Не от того, что не удалось обнаружить автора письма, что письмо оказалось анонимное, а следовательно, по новым правилам, и вовсе не подлежало проверке… Может быть, неприятный осадок был вызван представшей его взору картиной расчетливо и споро истребляемого красавца леса? Или рассказом Клычева о жесткой системе наказания «нулем»? Усилием воли Вячеслав подавил сомнения: да, за халатность, небрежность нужно карать, иначе желаемого не достигнешь. Там, в вагончике, он спросил Клычева:

— А что, в бригаде Вяткина такие же высокие заработки?

Упоминание о сопернике вывело Клычева из себя.

— За них не беспокойтесь, — зло прищурился он. — Ложку мимо рта не пронесут. Только мы план лесозаготовок даем, а они на всякой ерунде ловчат заработать. Одной щепы целую гору навалили… Не ровён час, кто-нибудь окурок бросит, и все их заработки… — он оборвал речь на полуслове.

4

Вячеслав толкнул дверь конторы.

— Вы ко мне?

Главный инженер Сосновского леспромхоза Григорий Трофимович Святский повернулся в крутящемся кресле и остановил на вошедшем взгляд круглых, как у филина, глаз. Брови тонкими дужками поползли вверх, губы образовали сердечко, как будто сидящий за большим столом человек собирался послать прибывшему журналисту воздушный поцелуй.

Вячеслав представился, показал служебное удостоверение. Главный инженер долго и внимательно его разглядывал, как будто пытался оттуда вычитать, что за человек пожаловал к нему и чего можно от него ожидать. Потом Святский пожал Грачеву руку мягкой, податливой рукой и постучал в стену. Через минуту в кабинете появилась женщина, уже знакомая Вячеславу по первому посещению конторы. На этот раз у нее была перевязана пестрой тряпицей щека — болели зубы.

— Чтой-то ты, Капитолина… Могла бы платок надеть, — недовольный внешним видом подчиненной, сказал Святский. — Вот что… сообрази-ка нам чайку.

Вячеслав решил взять быка за рога. Правда, это был не ахти какой бык. Скорее, довольно мелкий и жалкий бычок. Святский в натуре не очень-то походил на того легкомысленного ходока по женской части, каким он предстал в воображении Вячеслава из разговора, невольно подслушанного под окном Дома приезжих. Усевшись, Вячеслав задал вопрос:

— Как вы расцениваете то, что произошло в гараже?

— А что там произошло? — встревоженно спросил Святский.

— Как что? Невыход водителей на работу. Забастовка.

— Да какая это забастовка! Так буза, заваруха.

Слово «забастовка» явно пришлось Святскому не по вкусу. Вячеслав, успевший побывать в профкоме, уже был в курсе того, что недавно произошло в леспромхозе. В один из апрельских дней водители автохозяйства, подстрекаемые молодым шофером лесовоза Константином Барыкиным, отказались выйти на линию. Причиной этого небывалого события послужил только что подписанный главным инженером Святским приказ. Он обязывал бухгалтерию вычитать из зарплаты шоферов стоимость перерасходованного горючего. Собственно, сам приказ прошел незамеченным — мало ли начальство бумаг подписывает? Однако первый же денежный вычет вызвал взрыв.

Громче всех выражал свое возмущение Барыкин. С пеной на губах доказывал, что действующие в леспромхозе нормы взяты с потолка. Что хотя износившиеся двигатели жрут бензина в полтора раза больше нормы, вины водителей тут нет. Барыкин призвал товарищей не садиться за руль до тех пор, пока несправедливый приказ не будет отменен. Этим Барыкин не ограничился. Посреди бела дня в нетрезвом состоянии появился под окнами конторы и стал выкрикивать ругательства и угрозы по адресу главного инженера.

ЧП наделало много шума. Тут же прибыли представители райкома, а затем и обкома. Создали комиссию, которая, изучив положение дел, пришла к выводу: да, нормы расхода горючего безнадежно устарели, их следует увеличить. Таким образом, было подтверждено, что водители, опровергавшие нормы, были, по существу, правы. Но вот форма протеста… Невыход на работу… Срыв задания, производственные потери. Хулиганская выходка Барыкина возле здания конторы… Все это было решительно осуждено.

— Ах, вы об этом… — говорит Святский и смотрит на Вячеслава круглыми глазами. — То, что произошло в гараже, — это частный случай. Не сработала инструкция… Мы ее пересмотрели, вот и все.

Он молчит, а потом неожиданно возбуждается. Сжав лежащие на столе кулаки, выпячивает подбородок и угрожающе произносит:

— Но я этого так не оставлю! Нет. Скоро аттестация… Я разослал запросы на прежние места работы наших горлохватов… Вот-вот получим характеристики. Кто-то мутит воду. У меня есть одно подозрение. Но об этом пока рано говорить. Да-да. Рано. А впрочем… Нет-нет! Не сейчас. Потом, — речь его сбивчива и темна.

Вячеслав задал Святскому вопрос на засыпку:

— Скажите, а почему леспромхоз, ранее передовой, скатился вниз? В чем тут причина? Что, тоже ваши враги виноваты?

— На вверенном мне предприятии, — прокашлявшись, солидно начал Святский и осекся… Блуждающий его взгляд достиг светлого прямоугольника окна и замер. Он задумался.

Собственно говоря, предприятие было «вверено» не ему, а директору Курашову, который год назад ушел на повышение. Святский попал как кур в ощип, заманил его сюда Курашов на совершенно другую работу: он должен был заняться проблемой восполнения убыли леса, который прямо-таки варварски сводил леспромхоз. В печати появились статьи на эту тему; все в один голос принялись ругать лесозаготовителей. Надо было реагировать на критику. Вот Курашов и пригласил к себе на работу Святского: он читал в техникуме курс лесоводства.

Получилось так, что Святский шел работать как бы в лесхоз, а попал в леспромхоз. Небольшая вставка «пром» обернулась для него настоящей трагедией: он обязан был уничтожать то, что собирался выращивать и холить, из друга леса, каким он считал себя всю предшествующую переходу в леспромхоз жизнь, он как бы превратился в его заклятого врага. Ему бы бросить все и уйти. Он так и хотел было сделать. Да сил не хватило.

Во-первых, не позволил уйти Курашов, до сих пор продолжавший властно командовать Святским уже из другого, более высокого кресла. А во-вторых, дал слабинку и сам Григорий Трофимович.

Он, похоже, вошел во вкус руководящей работы. Новое положение понравилось ему. Святский изо всех сил старался походить на своего предшественника, который, казалось, был специально рожден, чтобы повелевать людьми. Однако то, что Курашов делал ловко, можно сказать, артистично, Святский — неумело и топорно. Каждое его требование, даже справедливое, почему-то людьми встречалось в штыки, порождало конфликты. Ему бы задуматься, почему так происходит. Он же гнул свое. Слушались Курашова — будут слушаться и его. А не будут, он их в баранин рог…

— На вверенном мне предприятии… — очнувшись, повторил Святский и тут же перебил сам себя вопросом: — А почему, собственно, вы к нам?

Вячеслав объяснил: в редакцию пришло письмо. Автор обвиняет главного инженера в плохом руководстве. Передовую бригаду Клычева он почему-то зажимает, а лодыря Вяткина пригрел, хотя последнего интересует не план, а левые доходы.

— И это все? — презрительно скривил губы Святский.

— Требуют провести выборы и избрать новых руководителей. Директора и главного инженера. Требования, как говорится, вполне в духе времени.

— Ишь чего захотели! Ничего у них не выйдет. Курашов мне на днях сказал… — Святский осекся, видимо на ходу приняв решение не выдавать услышанное от Курашова. — Вы спрашиваете, почему мы отстали? Да потому, что план нам дали нереальный. Мы написали в министерство письмо с доказательствами и теперь ждем решения.

— И долго будете ждать? — не удержался от насмешливой реплики Вячеслав.

— Чего?

— Да нет. Это я так.

Святский медленно поднялся со своего кресла. Заговорил, глядя не на собеседника, а мимо — в окно.

— Леспромхоз… Думаете: предприятие, план? Все это не так просто. Мы имеем дело с лесом. Что такое лес для человека? Жизнь нашего народа издревле шла в лесной полосе. Лес оказывал русскому человеку разнообразные услуги: отстраивал его сосной и дубом, отапливал березой и осиной, освещал избу березовой лучиной, обзаводил домашней посудой и мочалом. Как вы думаете, человек любил лес? Нет, он его не любил — это не мои слова, это слова принадлежат уважаемому русскому историку. Знаете, что он говорил в своих знаменитых лекциях? Безотчетная робость овладевала нашим предком, когда он вступал под сумрачную сень леса. Сонная, дремучая тишина леса пугала его, в глухом, беззвучном шуме его вековых вершин чуялось что-то зловещее; ежеминутное ожидание неожиданной, непредвиденной опасности напрягало нервы, будоражило воображение. Недаром древнерусский человек населил лес всевозможными страхами. Лес — это темное царство лешего, одноглазого, злого духа — озорника, который любит дурачиться над путником, забредшим в его владения.

Вячеслав с удивлением смотрел на Святского… Голос главного инженера сделался хриплым, испуганным, глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит. Словно не главный инженер леспромхоза стоял перед ним, а перепуганный предок, испытывающий неодолимый ужас перед лесной чащобой.

«Мистика какая-то, — подумал Вячеслав. — Да он в своем ли уме?»

— Вы знаете, я пойду. Хочу сегодня побывать в бригадах.

Святский опустился в кресло.

Когда Грачев выходил из кабинета главного инженера, на него налетела бухгалтерша, державшая на вытянутых руках два стакана ненужного уже горячего чая.

5

Грачев отыскал возмутителя спокойствия — организатора забастовки Константина Барыкина в гараже, где он возился возле своего лесовоза вместе с механиком Зубовым. У того одна рука была забинтована и висела на перевязи. Однако механик, плотный, крепкий на вид мужик, ловко орудовал одной здоровой рукой.

Механика в профкоме хвалили. Зубов появился в леспромхозе сравнительно недавно, но успел проявить себя. Славился умением отыскать выход из самого, казалось бы, безвыходного положения. Его усилиями удалось продлить жизнь агрегатов, место которых уже давно было на свалке. Так, например, Зубов собрал буквально из утиля компрессор для накачки баллонов, а ведь это ценные агрегаты, их приходится покупать за валюту. «Хозяйственный мужик, да вы сами увидите», — сказал о Зубове председатель профкома.

Вячеслав, поздоровавшись, обратился к Зубову с вопросом:

— Я тут у вас увидел на крыше сарайчика целую кучу старых деталей. Что, еще один агрегат из них собираетесь мастерить?

Зубов отвечал:

— Нет, что вы. Из этого утиля ничего путного не сладишь, это, так сказать, выставка.

— Выставка? Чего?

— Металлического хлама, который водители разбрасывают по всей территории леспромхоза. А потом сами же наезжают на железяки и гробят машины. Я подсобрал и выложил это добро на общее обозрение, чтобы всякому видно было.

— Наглядная агитация, — насмешливо произнес Барыкин.

Рядом с крепким, матерым Зубовым он выглядел подростком. Хотя природа не обделила Барыкина ни ростом, ни красотой (на узком матово-бледном лице черным огнем пылали большие карие глаза), тем не менее было в его облике что-то неприятное, переменчивое, неосновательное, что появляется у иных людей еще в детстве и не проходит никогда. Все выдавало в нем человека своенравного, привыкшего жить не как надо, а как хочется.

— Я, собственно, к вам, товарищ Барыкин.

При этих словах механик тактично удалился, Вячеслав и Константин остались наедине.

— Ну, — с усмешкой произнес водитель, — про забастовку будешь выспрашивать?

— Не скрою, меня интересуют подробности этой истории. Впрочем, если вам неприятно об этом говорить…

— Почему неприятно? Очень даже приятно, по крайней мере, дело с места сдвинули. Сколько можно попусту языком трепать?!

— Но ведь коллективный невыход на работу — это, в общем-то, крайняя мера. А разве нельзя было обратиться в профком, в партбюро?.. В райком, наконец?

Барыкин, не сводивший до этого с Вячеслава насмешливого взгляда своих пылающих глаз, расхохотался ему прямо в лицо:

— Неужели ты думаешь, что не обращались? Сто раз! Да всем на наши обращения было наплевать! Есть инструкция, есть норма, и баста. Начальству что? Вычеты-то за перерасход идут не из их кармана. Вот мы и не вышли на работу. День простояли. План не выполнили. Продукцию недодали. Кто, по-твоему, за это должен ответить? Я? Или Святский, который подписал глупый приказ? Ясно — он! Вот сделай на него начет. После этого он инструкцию, прежде чем спустить вниз, будет языком вылизывать. Разве не так? Так почему мне, дураку, понятно, а всем умникам нет? Пуганули немного Святского. А надо будет, еще и не так пуганем. По-настоящему.

Барыкин с неприязнью взглянул на корреспондента:

— Извиняйте, времени нет… Это вы на зарплате, а я на сдельщине. — Он с силой захлопнул капот своего лесовоза, залез в кабину, завел мотор и отъехал, оставив за собой черный шлейф вонючего дыма.

Механик в глубине гаража перестал громыхать железом. Может быть, прислушивался?

Грачев вступил в полутьму. Косой столб света из узкого оконца освещал крепкую фигуру склонившегося над тисками Зубова.

— Вы слышали, товарищ Зубов, наш разговор?

Механик распрямился, ответил с достоинством:

— Не имею привычки подслушивать чужие разговоры.

Грачев смутился:

— Я не в этом смысле… Короче, что вы думаете о Барыкине? Ведь он, кажется, ваш друг.

— Друг? С чего вы взяли?

— Ну как же… Я слышал, что буквально на днях вы от беды его спасли. Можно сказать, грудью закрыли. Расшвырялихулиганов. Один даже в больницу угодил.

По лицу механика промелькнула тень.

— Извините, даже неприятно вспоминать. Ну пристали местные парни к девушке, ну пуганул я их. И что? Раздули из этого целую историю! А насчет того, что кто-то попал в больницу… Я тут, поверьте, совершенно ни при чем. Один оголец неожиданно упал, вывихнул руку. Делов-то.

— А как вел себя в этой истории Барыкин?

Механик улыбнулся:

— Гонора-то много, а вот силенок маловато. Прежде чем ввязываться в драку, надо сперва подумать, справишься ли. Все надо делать с умом.

— А в этой истории с невыходом на работу, как вы считаете, Барыкин действовал с умом?

— Вообще-то меня тем днем в гараже не было. Руку зубилом повредил. Видите, до сих пор в повязке. Что я могу сказать? Погорячились ребята. Не одобряю! Надо было тихо, мирно… Глядишь, начальство бы и поумнело. Признало ошибку.

— Говорят, Барыкин был заводилой?

— Раз говорят, значит, так. Заело парня. Решил Святскому свой характер показать. Ревность, видишь ли. Девку с начальником не поделил. Из-за нее и драку у клуба устроил. Молодой, глупый… Авось образумится. Всё! Не пытайте меня больше. И так язык распустил, словно баба.

Выходя из гаража, Вячеслав подумал: нет, механик не похож на человека, способного ни с того ни с сего дать волю языку.

Так кто же не прав в этой истории с забастовкой? Сложившаяся в голове Грачева схема — отрицательный главный инженер и передовой рабочий — рушилась.

6

Вяткин сидел на пеньке и ел с ладошки ярко-красную землянику. Его круглое лицо выражало явное удовольствие.

Только что закончился обед. Кое-кто из рабочих орудовал алюминиевой ложкой за длинным столом под временным, наскоро сколоченным деревянным навесом, один парень споласкивал под рукомойником кружку, остальные лежали, развалясь на земле, курили.

Эти мирные картины резко контрастировали с тем, что видел Вячеслав на делянке Клычева. Там — доведенное до предела напряжение непрерывно работающего механизма, здесь, как показалось ему, — расслабленность, доходящая до разгильдяйства.

В бригаде Клычева обедали по очереди, чтобы не терять даром времени. Судя по всему, Вяткина проблема экономии времени не волновала: ели все вместе. Да еще отдыхали после обеда.

В леспромхозе ходили слухи, что Вяткин ухитрялся добирать план за счет прибыли от устроенного им побочного промысла: что-то делали из отходов древесины и выгодно реализовывали. Вячеслав начал разговор с вопроса: правда ли это?

Бригадир отпираться не стал. Кратко сказал:

— С руками отрывают. Деньги дают да еще благодарят.

— А что вам мешает так же наладить дело, как в клычевской бригаде? Я слышал, они за полгода план трех кварталов выполнили.

Безмятежное выражение точно ветром сдуло с лица Вяткина. Глаза недобро блеснули.

— Накинулись на лес, не зная удержу, — хмуро проговорил он. — И знай себе пилят и валят… А зачем столько, спрашивается?

— То есть как зачем? — опешил Вячеслав. — Разве стране лес не нужен? Для строек? На экспорт? Валюта не требуется?

Вяткин оживился:

— Вот вы о валюте заговорили. Что ж, правильно. Потому как о рублях говорить резону нет. Сами их печатаем, сами у себя в долг берем, сами себе долгов не отдаем. Нам самим трудно разобраться что к чему. А вот валюта — она счет любит! С ней шутки плохи. Где-то я вычитал… До 1913 года лес составлял десять процентов всего экспорта России. Да и сейчас за рубеж идет немало… Только что́ идет? Все больше стараемся продать лес-кругляк. А он, между прочим, в три раза дешевле, чем доски! Так почему же, спрашивается, не продавать доски, столярку, отделочные материалы? Это же втрое выгоднее. Да и лесу понадобится сводить втрое меньше.

— Ну и почему мы этого не делаем?

— Лесопереработка не может. Нет нужной техники… Нет навыков. Да что там — обыкновенной хозяйской заботы нет.

Вячеслав понимал: то, что говорит ему Вяткин, наверняка отголосок тех долгих разговоров, которые бригадир вел со своим единомышленником — главным инженером. Все это выглядело довольно верным… Но раздражала маниловщина, печальным знаком которой были отмечены многочасовые рассуждения — как Дон Кихота, так и его верного оруженосца.

— Мы много говорим. Но надо что-то и делать. Почему бы, скажем, не организовать с англичанами совместное предприятие по переработке леса?

— А это вы лучше спросите у нашего бывшего начальника Курашова. Он в главке, ему сверху видней.

— А сами вы ничего не можете?

— Можем! Бросить работу к чертовой матери и не начинать, пока наш дорогой товарищ Курашов не сдвинет дело с места.

— И вы тоже призываете к забастовке? — чуть ли не с ужасом воскликнул Вячеслав.

Вяткин расхохотался:

— Где уж нам… Будем, как раньше, перебиваться с хлеба на воду. И канючить, канючить, канючить…

Вяткин поднялся с пенька, вытер губы ладонью.

— Эй, ребята, кончай перекур! А то корреспондент сердится: фотографировать нечего.

И, повернувшись к Вячеславу спиной, на которой отчетливо была видна неловко затянутая ниткой прореха, он зашагал в глубь леса.

Вячеслав был разозлен. Давно уже не поворачивались к нему спиной во время разговора. Ну и бригадир! Не сам ли Обломов собственной персоной только что уютно сидел перед ним на пеньке, поедая с пухлой ладошки лесную землянику? К слову сказать, Грачеву в первый момент тоже жутко захотелось земляники, красной с зелеными бочками, которую ел Вяткин, он даже ощутил жжение на кончике языка, словно его коснулся кисловатый душистый земляничный сок. Но он отогнал от себя это детское желание, дав волю мыслям — злым, критическим… Здесь, в бригаде Вяткина, и не думали обедать по очереди, как в бригаде Клычева, не хотели лишать себя ради плана удовольствия от общего обеда — с неторопливым перекуром, с шуткой. Перед глазами Вячеслава еще стоял деятельный, весь подчиненный высокому рабочему ритму Клычев, в ушах звучали произнесенные им слова «хозрасчет», «самоокупаемость», «бригадный подряд». Конечно, он не мог не видеть на делянке Клычева искромсанной земли, с которой, как живая кожа с человеческого тела, то тут, то там был грубо сорван дерн, изувеченного подлеска, срезанных по ошибке и брошенных за ненадобностью деревьев, вздымающих к небу руки-сучья, брошенных металлических тросов, которые извивались среди потоптанной травы, подобно гигантским змеям. Впрочем, скорее они напоминали лассо, наброшенное на шеи издыхающих искалеченных деревьев. Он видел все это, конечно, в поле его зрения это физически попадало, но не вызывало негативных эмоций: работа есть работа, ее в белых перчатках не сделаешь.

Перестройку, что ни говори, двигают такие люди, как Клычев, — сильные, энергичные, предприимчивые. А не болтуны, лодыри и ловчилы. Вячеславу казалось, что он сделал свой выбор, нашел ответ на извечный вопрос: кто виноват?

И вдруг… Через пару дней его ушей достигла новость: у Вяткина — беда: загорелась щепа, заготовленная бригадой в больших количествах. Огонь мог перекинуться с площадки, где хранились древесные отходы, на сухой лес, и тогда заполыхала бы тайга. Выручила природа, которая, как бы не надеясь на человека, не доверяя его слабым возможностям, сама пришла себе на помощь — хлынул проливной дождь. Это помогло справиться с пожаром.

— А отчего загорелось-то? — поинтересовался Вячеслав в профкоме. Ему ответили:

— Говорят, от непогашенного окурка…

Вячеслав вздрогнул: постой, постой, где-то на днях он слышал это слово — окурок… Ах да, его произнес Клычев, и как раз применительно к запасам щепы, заготовкой которой увлекается Вяткин. Припомнились и другие слова Клычева: «Жаловаться — не в моем характере. Если кто у меня на пути встанет, я другие меры принимаю». Вспомнилось, каким мрачным блеском светились при этом в узких щелках век глаза Клычева, как угрожающе сжимал он кулаки… А что, если пожар — результат не случайного загорания, а принятых Клычевым мер?

Вячеслав пристально глядел окрест себя сквозь толстые линзы очков, но видел смутно, деревья наступавшего со всех сторон леса двоились и троились, а лица людей, с которыми он встречался и разговаривал, поминутно меняли свое выражение, казались то добрыми, то злыми.

У него голова шла кругом. Вячеслав спрашивал себя: а где же та хваленая проницательность, которую углядела в нем героиня одного из его очерков. Эту женщину в лесу поразила молния, отняв у нее здоровье, но дав ей взамен сверхъестественную способность видеть невидимое. Несчастье случилось с нею в лесу во время грозы. Она упала как подкошенная с почерневшим лицом, с выжженным глазом, жизнь оставила ее. Несчастную подобрали, доставили в больницу. Однако врачу не оставалось ничего другого, как только констатировать ее смерть. Жертву несчастного случая отвезли в морг. И тут ей повезло, если так можно сказать о покойнице. Наутро в морг пришли студенты из медицинского института, чтобы с прививаемой им профессорами бесчувственностью резать и потрошить мертвяков — для пользы науки вообще и еще живых, но болеющих людей в частности. И вот один малый с маху всадил в почерневшее, сожженное молнией тело острый скальпель и изумленный отскочил — из надреза хлынула алая, живая кровь!

Женщина зашевелилась. Она оказалась живой, но как жить, если хрусталик одного глаза совсем сожжен, а все ее органы, пораженные разрядом небесного электричества, стали источником мучительной боли? Она вовсе лишилась сна. Еще недавно — бесконечная, без перерывов и проблесков, смерть, теперь — столь же непрерывное, но во сто крат более мучительное бодрствование. Конечно, при всем при этом она не жалела, что ожила.

А вскоре открылось: молния не просто отняла у нее здоровье и сон, она, эта молния, кое-что дала взамен: вознаградила умением видеть невидимое. И это одним оставшимся здоровым глазом!

Дело было так. Однажды она, преодолев боль и немощь, с трудом поднялась с постели и отправилась в магазин за хлебом.

— На автобусной остановке женщина стояла, — рассказывала она потом. — Подхожу — и вдруг ужас меня обуял. Показалось, что вижу внутренности этой женщины. Будто изображение на экране телевизора. Причем кажется мне, что она нездорова. Один из внутренних органов сильно увеличен, я знаю, медсестрой когда-то работала, в больнице всего нагляделась, подошла я к этой женщине, говорю: «Вам надо бы к врачу. Пусть селезенку поглядит». А она: «Откуда вы знаете? У меня действительно вот тут болит». И тычет рукой в селезенку…

Вячеслав тогда женщину спросил, боязливо поеживаясь:

— Может, вы и меня просветите? Посмотрите, как там и что?

Женщина вперила в него взгляд своего одного, неиспорченного глаза. У Вячеслава по спине побежали мурашки: мало ли что она там, у него внутри, разглядит, потом мучайся всю жизнь.

Но «просмотр» окончился благополучно. Она сказала:

— Все в норме. Хорошие гены. Благодарите родителей.

— Хотелось бы и мне вот так… видеть людей насквозь, — с улыбкой сказал он женщине.

Она ответила, что кое-какие проникающие способности у его взгляда есть, недаром она почувствовала жжение вот тут — женщина положила темные пальцы к себе на грудь. Так что не исключено, что чудесная способность когда-нибудь появится и у него. Она помолчала и добавила:

— Только не дай вам бог.

Этими словами ясновидящей Вячеслав и закончил свой репортаж. Он имел успех — у читателей и у женской части редакционного коллектива. Несколько девушек со смехом признались, что при взгляде Вячеслава тоже чувствуют жжение в районе груди.

«Ну что ж, — подумал Вячеслав, — если чудесное свойство — проницательность — хотя бы в зачатке у меня есть, сейчас самое время ему проявиться. Здесь, в глуши лесов, творится нечто темное, непонятное».

Чем дальше в лес…

1

С утра па́рило. Ветра не было. Деревья стояли неподвижные, в полудреме. Казалось, вот-вот какого-нибудь великана хватит солнечный удар, и он повалится с треском и грохотом, ломая и круша подлесок.

Возле Дома приезжих Рая развешивала на веревке, протянутой между двумя соснами, выстиранное белье. Вот она нагнулась к тазу, взяла ярко-голубой платок, распяла на руках и потянулась вверх, к веревке. Короткая майка на спине выскользнула из-под юбки, и мелькнула полоска загорелой кожи. Раиса поднялась на цыпочки, полоска увеличилась. Круглые розовые пятки оторвались от босоножек, оставшихся стоять на земле. Раиса прогнулась, на спине сквозь майку проступила застежка от лифчика.

Почувствовав на себе взгляд, обернулась, увидела Вячеслава и покраснела. Какая-то сила повлекла его к ней. Красивая девушка. Казалось, он улавливает живительные токи, которые исходят от нее. Сделал еще один шаг, она отступила и почти прикоснулась спиной к мокрой тряпице, висящей на веревке.

— Вы необыкновенная, — с неожиданной для самого себя горячностью произнес Вячеслав. — Мне кажется, что вы одним только прикосновением своих рук можете исцелить человека от тяжелой болезни.

— Как это так? — недоверчиво спросила Рая.

— Я недавно писал об одной такой женщине. При помощи исходящего от рук инфракрасного излучения ей удается повысить температуру участка тела больного на два-три градуса. И, представляете, этого оказывается достаточно, чтобы боль отступила. Представляете?

Рая рассмеялась.

— Вы думаете и я так могу?..

Расшалившись, она поднесла к лицу Вячеслава розовую и прохладную от стирки в колодезной воде ладонь. Он не сдержался, прижался к ней щекой.

Рая тотчас же резко отдернула руку, широкие светлые брови сошлись у переносицы.

— Ни к чему это, — строго произнесла Рая. — Оказывается, и вы такой же… У всех одно на уме.

— Извините, — растерянно произнес Вячеслав. — Я не хотел…

— Не хотел? И на том спасибо! — в ее грубом смехе угадывалось знание, присущее опытной женщине.

Вячеслав в растерянности отступил.

— Погодите, — Рая оборвала смех. — Вас главный инженер спрашивал, Святский Григорий Трофимович. Сказал, чтобы вы его вечером дожидались. Зайдет часов в восемь.

Вячеслав, довольный, что девушка больше не сердится на него, поддержал деловой тон разговора:

— Не скажете, где у вас отдел кадров? В конторе?

— Нет, рядом. Там, где профком. А зачем вам в кадры? Может, надумали к нам на работу наниматься?

Она явно подшучивала над ним.

Вячеслав шутки не поддержал. Пусть знает, у него тоже есть самолюбие.

— Собираюсь полистать «личные дела». Хочу провести, так сказать, почерковедческую экспертизу.

— Ой, что это?

— Сличу почерки и выясню, кто же написал в редакцию анонимное письмо.

На лице Раи отразилась работа мысли:

— К чему выяснять-то? Если человек не хочет, чтоб знали, то и выяснять не надобно.

— Иногда важно не то, что написано в письме, а важны мотивы, которые побудили человека взяться за перо. Если мотивы у человека благородные, ему нечего бояться. А если нет, с него можно и спросить.

— А вдруг мой почерк подойдет? — усмехнулась Рая.

Вячеслав пристально взглянул на нее:

— Неужели вы? Не может быть!

— Угадали, — она отвернулась. — Ни к чему мне это. Без меня разберутся, что хорошо, что плохо. А мне самой до себя.

— Можно, я вечером приду к вам чай пить? — сказал Вячеслав. — Вместе будем Григория Трофимовича ждать. Напоите?

— Что ж… Воды не жалко.

Посреди дня погода резко переменилась. Подул северный ветер, натащил темных туч. Солнце угадывалось в вышине тусклым пятном, скользящим поперек серой дерюги неба. Лес неприветливо шумел.

Рая к чаю не переоделась, осталась в той же белой майке и короткой синей юбке. Только губы слегка подкрасила да вплела в волосы белые бусинки.

— Рая, шли бы вы за меня замуж. Я чай умею хорошо заваривать. — Вячеславу и вправду вдруг показалось: именно такой женщины ему всегда и не хватало.

Рая ответила:

— Вы же меня совсем не знаете… Может, я характером, что та баба-яга.

— Как это — не знаю? Вы молодая, красивая — это и невооруженным глазом видно. Кроме того, мне кажется, надежная, близкого человека не предадите.

Она задумалась:

— Так то близкого…

Вячеслав опустился на табуретку, придвинул к себе чашку, со вздохом сказал:

— Да… Я к числу близких вам людей, к сожалению, не отношусь. Вот чаю попьем раз, два… может, тогда.

— Ничего тогда не будет, — сказала, как отрезала, Раиса. Склонившись у его плеча, налила из заварочного чайника в чашку густую пахучую жидкость. — А вы правы… письмо про Святского писал очень плохой человек.

Вячеслав вскинулся:

— Кто именно? Вы его знаете?

— Кабы знала, своими руками задушила. Григорий Трофимович — мужик хороший, добрый.

Чай был душистый, отдавал мятой. Оба ждали Святского, а он все не шел.

Вдруг в зарослях орешника раздался шорох, а потом прозвучал резкий звук выстрела. В распахнутое окно что-то влетело и ударило Вячеслава в мочку уха. От неожиданности и боли он выронил из рук чашку с чаем, кипяток пролился на колени, чашка упала на пол и разбилась. Под окном послышался громкий, дикий хохот, топот ног, треск ломающихся кустов, и все стихло.

Выстрел в окно, разумеется, прервал чаепитие. Вячеслав ошалело шарил рукой по полу в поисках больно ударившего его предмета. Рая стояла у окна, наклонившись вперед, пристально вглядываясь в темноту. Может быть, это ее судьба пряталась там, под тяжелыми мохнатыми лапами могучих елей, в зарослях орешника?

Вячеслав нашел и поднял с пола плотно скатанный бумажный шарик.

— Кто это был?

— Барыкин, — не обернувшись, глухо произнесла она.

— Я, пожалуй, пойду к себе.

— Ступайте.

«Не очень-то вежливо», — подумал Вячеслав. Ему вдруг и вправду мучительно захотелось «к себе». Нет, не в крошечную светелку за дощатой перегородкой. А домой, в Москву. В отцовскую квартиру. Что он делает здесь, за тридевять земель от родного города? И сможет ли когда-нибудь разобраться в этих лесных людях?

Он вышел из комнаты. Бумажный пыж положил в ящик прикроватной тумбочки. Почему не выбросил? И сам не знал.

Взглянул на часы. Святский опаздывал уже почти на час. Вячеслав ощутил беспокойство. Вдруг подумал: там, в кромешной тьме, главный инженер может натолкнуться на Барыкина — своего соперника, вооруженного и наверняка нетрезвого. Трезвый не станет палить в окно.

Накинул на плечи куртку. Проходя мимо Раиной комнаты, задержался, легонько стукнул в дверь. Ему не ответили. Заглянул внутрь комнаты. Девушка стояла у зеркала. Быстро обернулась. Сердито сказала:

— Нельзя. Я раздеваюсь.

Вячеслав удивился: ему показалось, что Рая, наоборот, одевается. Зачем ей понадобилось говорить неправду?

2

Он шагнул с крыльца. Небо затянуло тучами. Тьма быстро сгущалась. В пяти шагах ничего не было видно. Лес угрожающе шумел. На мгновение появилось желание вернуться в теплый уют Дома приезжих. Но он заставил себя двинуться вперед.

Миновал подлесок, вышел на опушку, к зданию общежития. Здесь жили лесорубы. Длинный прямоугольник со светящимися квадратами окон казался сейчас «Титаником», несшимся навстречу айсбергу.

Вячеслав остановился у подъезда. На столбе под порывами ветра гремел фонарь, желтые круги света метались по земле.

Темная фигура выскочила из-за угла общежития. Человек, заметив Грачева, метнулся в сторону. Вячеслав узнал сторожа Сидоркина. Почему он бежит не к конторе, где ему пора заступать на дежурство, а в противоположную сторону? Что он забыл в общежитии?

Вячеслав решил задать этот вопрос самому Сидоркину, а заодно узнать, где Святский. Но догнать его не удалось. Сторож быстро шмыгнул в подъезд.

Из-за деревьев вышел высокий широкоплечий мужчина, достал из кармана сигарету, ладонью прикрыл ее от ветра, закурил. То был бригадир Клычев. Вячеслав подошел, поздоровался.

— А, это вы? — без всякого удовольствия произнес Клычев и оглянулся: не видит ли их кто? Или наоборот, сам кого-то высматривал. — В такую погоду лучше дома сидеть.

— Но вы же покинули родной кров… Вот и я решил прогуляться.

Но Клычев не склонен был к балагурству.

— У нас тут такие края… Ненароком и пострадать можно, — в голосе его почудилась Вячеславу угроза.

— Пострадать? Это от кого? — Вячеслав не любил, когда его пугали. Трехгодичные занятия в кружке самбистов закалили его характер.

— На дерево налетите или угодите в яму. Всякое бывает… — продолжал Клычев. Странно, при прошлой встрече на залитой солнцем делянке и потом, в вагончике, бригадир показался ему симпатичным — сильным, волевым, ровным в отношениях с людьми. Сегодня сила и воля оставались при нем, вот только симпатии Клычев не вызывал: хмурый, мрачный, он источал угрожающие токи. Против кого направлена эта угроза? Против него, Вячеслава? Вряд ли… Кому он тут мешает?

Клычев еще раз огляделся по сторонам, и у Вячеслава возникла мысль: а ведь он и впрямь мешает бригадиру. Тот явно кого-то поджидает. Уж не Святского ли?

И, как бы подтверждая его догадку, Клычев спросил:

— С главным инженером виделись? Передал он вам свою слезницу?

— Какую слезницу?

Клычев зло сплюнул:

— Пусть жалуется. Кто его послушает?

Он повернулся и зашагал к общежитию.

Вячеслав остался один. Он не знал, что делать. Стоять здесь, дожидаясь Святского, или вернуться в Дом приезжих?

Трах!

Вячеслав вздрогнул. Где-то там в гуще темного леса, прозвучал еще один выстрел. Вячеслав ожидал, что тотчас же распахнутся окна, двери, наружу высыпят люди, расспрашивая друг друга, интересуясь, что же произошло. Но ответом на выстрел было зловещее, ничем и никем не нарушаемое молчание. Дом с тускло светящимися пятнами окон не подавал признаков жизни. Видно, его обитатели ко всему притерпелись и из равновесия их вывести нелегко.

Вячеслав решительно направился к тропинке, ведущей в ночной лес. Неожиданно навстречу ему из кустов вышел человек в плаще с поднятым воротником. Уж не Святский ли? Он обрадовался и ускорил шаг. Но то был не главный инженер. Перед Вячеславом выросла фигура механика гаража Зубова.

Может быть, условия, при которых произошла их встреча — ночь, темный лес, надвигающаяся гроза, — и славного, доброжелательного человека превратят для Вячеслава в этакого соловья-разбойника, как только что произошло с бригадиром Клычевым? Но нет, голос Зубова прозвучал, как всегда, приветливо и подействовал на Вячеслава успокаивающе:

— Вы не слышали, кажется, стреляли?

— Да, да… — подтвердил Вячеслав. — И как раз там, откуда вы идете.

— Там? — удивился Зубов. — Нет, вам показалось. Звук выстрела донесся вон оттуда, — механик ткнул рукой в сторону Дома приезжих. — В лесу, как и в горах, есть свое эхо… Только оно особое… Его повадки надо знать. Кто-то с ружьишком балуется. Закурим?

Темнота и невесть откуда взявшийся холодный ветер у каждого бы вызвали желание засмолить сигарету, разжечь крошечный малиновый огонек и хотя бы таким образом взбодрить себя.

— Давайте, подымим, — согласился Вячеслав, хотя и не хотелось.

Зубов дал ему сигарету, поднес спичку. Вячеслав обратил внимание, что повязки на его руке не было.

— Странно, — проговорил Вячеслав. — Почти под окнами стреляют, а они ни гу-гу… Даже в окно никто не выглянул.

— Тут не Москва… — усмехнулся Зубов. — Народ знаете какой? Всего насмотрелись, ко всему привыкли. Почти все охотники. В тайге без этого нельзя. Пропадешь. Так что выстрелами тут никого не удивишь.

Говорил спокойным, ровным тоном, как человек, который никуда не торопится и рад подвернувшейся возможности поболтать. Вячеслав решил поддержать разговор.

— Когда-то охота действительно была необходимой… Она кормила и одевала людей. А сейчас превратилась в бедствие. Во всем мире осталось только пятнадцать пиренейских медведей… Скоро не будет носорогов… Туго приходится тиграм. Надо спасать зверей, а мы их убиваем.

— Ну, дело обстоит не так уж плохо, — произнес Зубов. — В прошлом веке сибирские охотники почти начисто выбили соболя. А сегодня его больше, чем было сто лет назад.

— Значит, кое-где люди поумнели…

— Разрешите с вами не согласиться, — заметил Зубов. — Вам кажется, что благородные защитники животных появились в наше время. Это далеко не так. Знаете, кто был первым покровителем животных? Именно охотник! Он с уважением относился даже к самым жестоким хищникам. В Европе это был волк. В Индии — тигр. В Океании — акула… И каждый из них был в глазах охотников носителем какой-нибудь священной черты. Это позволяло людям ощущать их как самых своих дорогих братьев. Недаром, по преданиям, волчица вскармливала Ромула и Рэма, сибиряки называли тигра «хозяином» и боялись его обидеть, акула — друг, сопровождавший пиро́ги в океане… Ей даже приписывали чувство любви к человеку. Да, да, не удивляйтесь. Близким к человеку воспринимали и медведя. У некоторых племен существуют магические приемы входа и выхода из «медвежьей шкуры», то есть человек может превратиться в медведя, и наоборот. Поэтому когда мы сегодня объявляем себя чуть ли не первыми друзьями животных, это, мягко говоря, не совсем соответствует истине… Впрочем, я заболтался. Мне пора.

Зубов распрощался с Вячеславом и вошел в подъезд. Грачев же, оставив за спиной неверный желтый круг, очерченный фонарем, шагнул на тропинку, ведущую в лес. Черные великаны тотчас же тесно обступили его. Напрасно он задирал голову вверх в поисках хотя бы одной звезды. Небо затянуто было плотными тучами, а тут еще непроницаемый черный полог хвои. Не видно ни зги.

Некоторое время спустя у Вячеслава появилось неприятное ощущение, что кто-то преследует его. И дело было не в хрустнувшей за спиной ветке. Дело было в неизвестно откуда родившемся твердом убеждении, что он в этой кромешной тьме не один.

Он остановился, перевел дух и, резко повернувшись, пошел назад. Что-то мелькнуло перед ним и скрылось. Почти незаметно. Почти бесшумно. Но именно от этой незаметности и бесшумности кровь холодела в жилах. Кому понадобилось выслеживать его?

Вячеслав почти побежал и нагнал-таки человека, который, казалось, старался ускользнуть от него.

— Постойте! — окликнул он его.

— Что? Кто это?

Неизвестный остановился. Вячеслав не без опаски приблизился и узнал бригадира Бориса Вяткина, того самого, который на днях так невежливо выставил его с делянки.

— A-а, это вы? Что вы тут делаете?

— А вы? — ответил вопросом на вопрос Вяткин.

— Я иду домой спать. А вы?

Бригадир помолчал. Потом сказал:

— Мне нужен Святский.

— Святский? А почему вы ищете его здесь, в лесу?

— Не в лесу, — раздражаясь, ответил Вяткин, — а в Доме приезжих. Мне сказали, что он отправился к вам. А вы в это время по лесу гоняете, — в его голосе послышалось осуждение.

Похоже, что Вяткин старается перехватить инициативу и принудить к защите Вячеслава. Но тот не собирался уступать.

— Скажите все-таки, а зачем вам на ночь глядя понадобился Святский? — настойчиво спросил он.

Вяткин замялся:

— Я должен передать Григорию Трофимовичу одну цифру.

— Какую цифру?

— Не одну, собственно, а две. При сопоставлении они, эти цифры, показывают, что вот уже десятилетия мы вырубаем больше леса, чем воспроизводим.

Вячеслав догадался:

— Эта цифра понадобилась Святскому для разговора со мной?

Вяткин кивнул.

«Врет, — подумал Вячеслав. — Не стал бы он сломя голову в этот поздний час мчаться через лес из-за какой-то цифры».

— Так вы думаете, что Святский сейчас в Доме приезжих?

Вяткин молча пожал плечами.

Они вместе дошли до Дома приезжих, но Святского там не оказалось. Окна были темными, дом казался необитаемым.

Проходя мимо комнаты Раисы, Вячеслав постучал. Сначала тихо, потом громче. Окликнул ее в полный голос. Ответом была тишина. Видимо, Раиса эту ночь не собирается провести в своей комнате.

3

Всю последнюю неделю Костя Барыкин был не в себе. Его не оставляло ощущение надвигающейся опасности. Что это за опасность, с какой стороны она к нему подбирается, неясно. И в этом самое неприятное, даже страшное.

Он вырос в коммуналке, расположенной в полуподвальном помещении, над самой котельной. Окна — вровень с землей. Ноги — тонкие и толстые, плохо и хорошо обутые, стоящие, переминающиеся, идущие, бегущие — видел он изо дня в день сквозь пыльные стекла.

Отца не помнил, мать, которую в доме все неуважительно кликали Панькой, была женщиной пьющей. Но пила в меру: боялась лишиться работы в артели, которая занималась разрисовкой настольных клеенок. Эту работу выполняла вручную, с силой втирая краски в клеенку посредством картонного трафарета и щетки. Мать мечтала перейти в другой цех, где делали искусственные цветы из ткани — яркие, разноцветные, изящные, не отличишь от живых. Там работа была полегче и почище, да и платили больше, но перейти не удавалось — мешало отсутствие квалификации, да и руки часто тряслись после выпивки.

Денег в артели платили мало, особо не разгуляешься, выручало то, что иногда удавалось подработать уборкой или стиркой в частных квартирах. Однажды она взяла сына с собой в одну из таких квартир. Костя поразился, узнав, что в огромной квартире с просторной уборной, ванной и кухней да еще с балконом, по которому можно кататься на велосипеде (если он, конечно, есть), проживают всего два человека — персональный пенсионер и его жена. Удобная мебель, дорогие пушистые ковры, которые не висели, как украшение на стенах, а лежали на полу (хозяева не жалели ковров, ходили по ним), красивая посуда в шкафах — все это поразило его. Неужели он, Костя, никогда не будет жить в такой квартире? Он с отвращением думал об их каморке с клубами пара и запахами несвежего белья и хозяйственного мыла — соседи не разрешали матери заниматься стиркой на кухне, она вынуждена была располагаться с корытом на своей жилплощади.

Он сделался угрюмым и озабоченным. Дерзил учителям, убеждавшим его, что «молодым везде у нас дорога», часто набрасывался с кулаками на соучеников, причем на самых толстых и гладких, отцы которых, по его представлению, владели шикарными квартирами с коврами.

Ему не терпелось заиметь личные деньги. Он окончил курсы шоферов и начал трудовую жизнь. На автофургоне развозил по продовольственным магазинам всякую снедь. Дело оказалось прибыльным. Один директор магазина, плюгавый человек в темных очках, втянул его в темную аферу. Костя, не читая, подмахивал липовые накладные и получал не липовые, а натуральные и довольно-таки большие деньги. Но вскоре очкарика накрыл ОБХСС. Барыкин, не желая искушать судьбу, скрылся из города. Вынырнул на Дальнем Востоке.

На новом месте устроился в гараж слесарем, потом дорос до механика. Деньги платили немалые. У него появилась сберкнижка. Еще два-три года такой работы, думал он, и можно вернуться в родной Северогорск, к матери, вполне обеспеченным человеком. Заиметь все, о чем мечтал. Но, видно, Барыкину не суждено было жить-поживать в квартире с коврами на полу и хрусталем в шкафах. Связался с веселой компанией. Стал часто проводить время в кафе «Приморское». Пили, рассказывали и слушали байки. Вклад на сберкнижке начал таять, растаяли и надежды Барыкина на красивую и чистую жизнь. Дошло до того, что он однажды даже пропил паспорт. Хозяйка, которой Костя задолжал, прогнала его из квартиры. Во время одного из рейдов, регулярно проводившихся милицией, Барыкин был задержан как беспаспортный бродяга и помещен в приемник-распределитель управления внутренних дел. Личность была выяснена, преступлений за Барыкиным не числилось. Ему выдали временное удостоверение и направили на кирпичный завод. Здесь к нему подкатились какие-то темные личности, предложили «взять» кассу пароходства. У Барыкина сработал инстинкт самосохранения. На первую же зарплату приобрел билет и рванул самолетом домой в Северогорск. Мать, ждавшая сына с большими деньгами, увидела его бледным, истощенным, без вещей, все поняла и горько разрыдалась.

— Скажи, мать, спасибо, что жив остался, — хрипло произнес Костя. — А деньги — навоз, если нужны, сколько хочешь достану. Будем лопатой разгребать. Вот увидишь.

Он устроился на работу в Сосновский леспромхоз. Работа тяжелая. Заработки невысокие. А тут еще вычеты за перерасход бензина. Он подбил товарищей на забастовку и добился: неправильную инструкцию, а вместе с нею и приказ Святского отменили. Казалось бы, живи и радуйся, но радости не было. Хотя заваруха, которую он устроил в автохозяйстве, и прошла для Барыкина бесследно (отделался выговором, а что для него этот выговор?), но что-то вокруг него изменилось. Причем в худшую сторону. Отношение людей. Шоферы теперь старались держаться от него подальше. Может, они испытывали неловкость от сознания, что дали сбить себя с толку молокососу, несерьезному человеку, пьянчужке? В сущности, Барыкина мало заботило положение дел на автобазе и в леспромхозе, пропади они пропадом, эти дела, ему-то что до них, он не начальник. Поёрничать, побузить, наделать шума, привлечь к себе внимание — вот на это он горазд. «Вот сволочи, — накручивал он себя, — я же для них старался, инструкцию похоронил, а они от меня же морды воротят…» И еще: есть страстишка — накачался дешевого самогона и гуляй напропалую. Шоферы сторонятся Кости, ну и черт с ними, у него есть знакомые и почище.

Костя звякнул следователю Трушину, с которым довелось пару раз сходить в лес с ружьишком на серого… Однако на этот раз Трушин идти с ним отказался — дел много. Разговаривал сухо… Видно, ему стало известно о ЧП в автохозяйстве и о той роли, которую сыграл в событиях Барыкин, вот он и избегает своего напарника по охоте. Костя начинал понимать, что совершил, кажется, очередную ошибку в своей жизни. Ох, немало Костя наломал дров!..

Остается только одно, чем стоит дорожить, что нужно удержать любой ценой, — Раиса. Он знал, что нравится ей. Чем? Он и сам понять не мог. Больших достоинств за собой не числил. Большие деньги у него не водятся. Дома вовсе нет — живет в общаге. Внешность? Самая заурядная. Есть мужики и покрасивее. И тем не менее при встрече с ним яркий огонь вспыхивал в глазах девушки, она ласково улыбалась. Может, жалеет его? Костя слыхал, что у некоторых женщин, а особенно у самостоятельных, не обделенных силой, любовь начинается от жалости. Конечно, ему, как и всякому иному, хотелось быть для любимой женщины хозяином и кумиром. Да где тут. Если меж ними что и сладится, то заправлять всем, конечно, будет Рая, он и сейчас уже ходит у нее по ниточке. Да только бы не оборвать эту самую ниточку, уж больно тонка. Вот чего Костя опасался больше всего.

Его постоянно терзал страх потерять Раю. Сейчас, например, он ревновал ее к приезжему журналисту. Парень из столицы. Заморочит Рае голову, посулит житье-бытье в белокаменной Москве, и поминай как звали.

А тут новая напасть. Возник слух, что на олуха Святского откуда ни возьмись свалилось огромное заграничное наследство. Костей снова овладела паника. Внезапно разбогатевший главный инженер, имевший на девушку виды, в качестве соперника отныне, конечно, представлял для Барыкина гораздо большую опасность, чем прежде. Главный инженер давно хотел избавиться от Кости, после забастовки подписал приказ об его увольнении с работы. А когда не вышло, послал запросы на Дальний Восток в места, где Костя провел несколько бурных лет и где, конечно, остались кое-какие неприятные для него следы… Надо отвадить Святского от Райки, самым решительным образом отвадить. Но как?

Сегодня в столовке у раздаточной к Барыкину незаметно бочком подкрался конторский сторож Сидоркин и, приблизив свое испитое лицо к Костиному уху, хрипло проговорил:

— Опосля погодь… вон у крыльца. Надо погуторить.

Сидоркин постоянно вертелся вокруг Кости, норовя надуться за его счет самогону. А взамен снабжал своего благодетеля оперативной информацией о шагах Святского по отношению к Рае.

Сегодня он принес новое неприятное известие.

— Хозяин-то мой… того… вскорости совсем твою девку охомутает. Ране у него бумага про наследство была, а ноне и живые деньги пришли. В сейфу запер. И ни гу-гу: ждет-пождет, пока горлица склюнет золотое зернышко.

Сказанное Сидоркиным, не более чем пустая болтовня, порожденная желанием оказать ему хоть какую-то услугу и таким путем разжиться самогоном. Но Костя вдруг ощутил прилив бешенства, схватил Сидоркина за грудки и выдохнул:

— Ты что ж, падла, дразнишь меня? Нет! Словами тут не обойдешься. Ты ему хвост прищеми. Тогда и поднесу. Знаешь сколько? Сколько душа примет. Пока из ушей не польется.

Сидоркин, похоже, испугался:

— Ты о чем? Да чтобы я… Ишь какой… Ну и ну…

Он еще продолжал что-то бормотать, но растерянное выражение лица стало меняться на другое, сосредоточенно мрачное и решительное.

Костя сбежал с крыльца и направился к лесовозу, который дожидался его у обочины, как послушная скотина, которую не нужно привязывать к пеньку: и так не уйдет. Вскочил в кабину и рванул с места.

4

Жизнь сторожа Сидоркина шла к концу, но он и не подозревал, как близок он, этот конец. Ему чудилось, что разбогатей он, и большинство из старческих тягот и невзгод отступит, и жизнь продлится — в довольстве и радости. С самого детства, прошедшего в далекой сибирской деревеньке в условиях крайней бедности, жила у него мечта из этой бедности выйти и обрести достаток, которым когда-то владел его отец, раскулаченный еще до войны и живший воспоминаниями об утраченном. В этом воспоминании, круто замешанном на злобе, размеры отнятого многократно увеличивались. Соответственно непомерно рос и счет, предъявляемый власти, свершившей несправедливость, лишившей нажитого.

Как только это стало возможным, Евсей покинул деревню и пустился в самостоятельное плавание по житейскому морю. Сразу скажем, не преуспел. Ум у него был неразвитый, не гибкий, чувства дикие, к тому же постоянно подогреваемые злобой за отца. Поэтому недюжинные его физические силы могли быть применены только к самой простой, самой грубой, то есть малооплачиваемой, работе. Один раз улыбнулась ему судьба: оказавшись в порту, стал он матросом судна, плававшего на внутренних линиях, а потом удалось попасть и в загранку. Возможности открывались немалые. Он примкнул к группе, занимавшейся всевозможными спекуляциями. Впервые в жизни у него появилась собственная кубышка.

Однако судьба была против Евсея. Всю группу арестовали, имущество было конфисковано. Суд, лагеря. На лесоповале он повредил ногу, так что главное его богатство — физическая сила, крепкое здоровье — тоже оказалось растраченным. Пришлось распроститься с мечтами о собственном доме, семье, достатке. Освободившись, он осел в большом городе, вернее в его пригороде, нанялся дворником на дачу к профессору. Жена профессора, впервые увидев Евсея, не на шутку испугалась: «Кого ты нанимаешь, погляди на него, это же форменный бандит…» Да, внешность у Евсея была дикая. Волосы на голове — черные вперемешку с седыми — росли клочьями, как осока на болоте. Глазки были маленькие и злые. Лицо грубое, неровное, словно вылепленное из глины пополам с гравием. И заросшее сивой щетиной. Мощный торс будто перекручен — результат тяжелой травмы, нанесенной на лесоповале упавшим деревом. Голос сиплый, простуженный. Но профессор, круглолицый веселый человек, не согласился с женой. Сказал: «Да, не красавец. Можно сказать, Квазимодо. Но именно такой и нужен, кто еще согласится копать землю, очищать выгребные ямы, подправлять забор, носить воду, и все это за мизерную плату. Возьми-ка лучше из шкафа мою рубашку в клеточку, старый бархатный пиджак да снеси ему. Глядишь, он и преобразится…»

Подарки были Евсею вручены, но общей картины не изменили. Он был похож на циркового медведя, обряженного для смеха в людскую одежду. Все одно — как ни обряжай, а медведь, он медведь и есть.

Евсей жил при богатом доме, питался с профессорского стола, носил профессорские вещи, и ему даже стало казаться, что мечта его о сытой, безбедной жизни начала осуществляться. И вдруг… Профессора откуда-то уволили, дача пошла с молотка, а Евсею — прости-прощай!

И вот, разменяв седьмой десяток, он снова оказался у разбитого корыта. Снова начались бесприютные скитания по стране, осел здесь, в Сосновке, сторожем при конторе. Впереди ничего — ни своего угла, ни пенсии (вкалывал много, а по имевшимся у него бумажкам выходило — мало), ни здоровья. В башке билась тупая мысль: что делать, что? Как обмануть судьбу, повернуть удачу на себя?

И тут шофер главного инженера рассказал Евсею о наследстве, только что полученном хозяином в городе. Святский хотел было полученные в банке деньги определить в сберкассу, но ближняя закрылась на ремонт, а другая — на другом конце города. Вот Святский и привез деньги в контору, положил в сейф. Он даже был рад, что так вышло, ему хотелось хотя бы день-два, пока не отвезет и не положит на сберкнижку, полюбоваться этой горой денег, ощутить себя их владельцем. А может, кое-кому и показать. Скажем, Раисе… Чем черт не шутит, вдруг на нее подействует? Как бы там ни было, деньги хранились в запертом сейфе, ключ от него лежал у Святского во внутреннем, потаенном карманчике пиджака, а сторож Евсей, словно ослепленный внезапно просверкнувшей в его слабом мозгу мыслью, метался по леспромхозу, не в силах решить, что делать.

Ему давно надо было заступить на ночное дежурство в конторе, а он сорвался с места и помчался в другую сторону, в ту, куда удалился главный инженер. Зачем? Ключи от сейфа были у Святского, но добром он их не отдаст, это ясно. Кинуться на него, отнять ключи? Толку не будет, это Евсей понимал. Далеко он не уйдет, его настигнут, отнимут деньги, а дальше суд, лагерь. Что же он тогда бежал по лесу за Святским? Ожидал, что тот обронит ключи и их можно будет подобрать? И на это тоже никак нельзя было надеяться. Даже случись невозможное, потеряй Святский ключи, в ночном лесу их не отыщешь. Что же бегать бестолку?

Евсей остановился, тяжело дыша. Мелькнула мысль: напарничка бы ему. С мозгой, с ясным планом, что и как делать. Барыкин! У него зуб на Святского, он будет рад лишить его денег, а следовательно, и приманки, на которую тот хочет поймать Раиску. Евсей развернулся и кинулся в общежитие. Однако сколько ни барабанил в дверь, никто не отозвался, видно, Барыкин загулял. Дует небось самогон, сволочь!

Евсей почувствовал, что у него пересохло в горле. Он все сейчас отдал бы за глоток сивухи. Даже лежавшие в сейфе деньги не так его сейчас привлекали, как выпивка.

Возле барыкинской двери стояла какая-то железка. Видно, Костька, постоянно терявший по пьяному делу входной ключ, проникал в свою комнату с помощью этой железки — вон дверь вся раскурочена. Евсей, не отдавая себеотчета в том, для чего это делает, схватил железку и сбежал по выщербленным ступеням на первый этаж, миновал покореженные малолетними хулиганами почтовые ящики и выскочил наружу.

Тропинка снова привела его в лес. В нужном месте он повернул и вышел к конторе. И остолбенел. Окна кабинета светились ровным молочным светом. Кто там за плотными шторами? Должно быть, Святский. Кому же еще там быть?

Он поглядел на железку. Самое время было бросить ее в траву. Вместо этого сунул в широкий раструб сапога. Поднялся по ступеням, толкнул дверь с такой силой, что отскочила защелка. Мужчина в знакомом брезентовом плаще склонился перед раскрытым сейфом. На краю стола лежали пачки денег, какие-то бумаги.

— А-а… Ты уже здесь? — прорычал Сидоркин.

Мужчина оглянулся. Евсей оторопел. Выхватил из сапога железку, замахнулся.

— Постой, постой, — хмурясь, проговорил мужчина. — Тебе что? Денег надо? Сколько? Сколько надо, столько дам. Тут на всех хватит.

В голове у сторожа прояснилось: вот оно… Положил железяку на край длинного полированного стола, приставленного торцом к письменному столу, севшим от волнения голосом сказал:

— Исполу.

— Что ж, это справедливо, — помедлив, произнес мужчина и начал метать пачки денег Евсею. Они одна за другой скользили по гладкой поверхности стола и замирали у самого края, рядом со сторожем. Он как завороженный следил за ловкими движениями рук кидавшего.

— Посчитать не хочешь? — сказал мужчина. — Тут кругленькая сумма.

Со лба у Евсея падали крупные капли пота.

— Щас, щас. Как же без счета, — забормотал он, протягивая к деньгам дрожащие руки. Подвинул к столу стул, уселся, сгреб пачки в кучу. Теперь стало удобно считать.

Он с хрустом разорвал банковскую бумажную облатку, ощутил пальцами упругую поверхность новеньких ассигнаций. «А я таких новых и не держал никогда в руках», — ликуя, подумал он. И в это мгновение на его голову обрушился удар. Старик охнул и повалился вперед на стол, лицом в пятидесятирублевки.

Спустя некоторое время свет в окнах конторы потух.

5

На другой день, в субботу, следователь Сосновского райотдела внутренних дел Трушин оказался на своем рабочем месте случайно. Он пришел в выходной в непривычно пустое и гулкое служебное помещение, чтобы в тишине, без помех закончить справку о борьбе с самогонщиками.

Работа не шла. Трушин с силой встряхнул самопишущую ручку, стараясь этим резким движением вызвать прилив не столько чернил, сколько мыслей. Однако мысли не приходили, и он задумчиво уставился в окно, по которому дождь без устали продолжал прочерчивать кривые дорожки. Ничего особенного там, за стеклом, не происходило. Обороняясь от мелкого, но плотного дождя зонтами и плащами, граждане перебегали от магазина к магазину, однако ни в одном подолгу не задерживались. А чего задерживаться-то? В «Продуктах» — комбижир, маргарин, колбасный сыр и банки атлантической сельди. В «Галантерее» — все, кроме того, что нужно, нет ни чемоданов, ни застежек «молния», ни хлопчатобумажных носков, ни лезвий для бритв, ни прищепок для белья. В «Пиво — водах» — ни пива, ни воды, только бутылки с приторно-сладким болгарским соком из овощей под названием «Свежесть». Вот и выходит: одна радость у мужиков, что самогон. Однако разве об этом в справке напишешь?

В гулкой тишине почти безлюдного (один человек — не в счет) служебного помещения телефонный звонок прозвенел непривычно громко и тревожно. Трушин снял трубку. Звонил сторож из колхоза «Путь к коммунизму». Его слова заставили следователя выпустить из перемазанных чернилами пальцев ручку и резко отодвинуть локтем в сторону писанину.

— Мертвяк? Где? Кто?

Ответ вверг Трушина в большое волнение. В лесу нашли тело главного инженера леспромхоза Святского. Ну, теперь не избежать больших неприятностей. Недавно случилась забастовка, а теперь… Нехорошая линия выстраивается.

…Трушин вылез из «рафика» и огляделся. Так и есть. Народу — прорва. Кого тут только нет: руководство, рабочие с ближайших делянок, жители близрасположенного села, ребятня… А ему нужен прежде всего судебно-медицинский эксперт. Вот он, толстый, одышливый Козлович. Пятясь задом, он неловко выбирается из тесного микроавтобуса, вытаскивает потертый черный чемоданчик со снаряжением. Инспектор угрозыска лейтенант Жучков, молодой, подтянутый, энергичный, готовый по первому приказу начальства тотчас же куда-то мчаться, задерживать, если надо — стрелять… Едва выпрыгнув из автобуса, он тотчас подозвал местного участкового Фроликова, пожилого, не шибко грамотного, но бывалого мужика, велел ему отодвинуть толпу на положенное расстояние, самолично при этом выделив из нее тех, кому следовало уделить особое внимание, — секретаря парткома, председателя профкома, прибывшего из Москвы журналиста, присовокупив к ним деревенских ребят, обнаруживших труп.

После этого Жучков отправился к автобусу, извлек оттуда фотоаппарат и, обходя лежащий на границе леса и поляны труп, принялся с разных точек фотографировать его.

Следователь тем временем уже осматривал место происшествия. В голове у него вертелась фраза из конспекта, который он вел недавно на курсах в областном центре: «Ценность осмотра места происшествия определяется его результатами». Эта фраза, в момент ее произнесения вызвавшая в аудитории дружный смех вследствие очевидности содержащейся в ней мысли, сейчас, всплыв в памяти, заставила его подобраться и сосредоточиться.

«Объект познания по уголовным делам не лежит на поверхности» — тоже фраза из конспекта. («А вот и лежит, под деревом распластался», — Трушин мысленно полемизирует с лектором.) «Основу этого познания составляют факты прошлого, недоступные для непосредственного восприятия, как правило, скрытые и скрываемые»… («Это уж точно!» — мысленно соглашается следователь. Поди-ка разгадай, как было дело. А разгадывать придется, и не кому-нибудь, а именно ему.)

Трушину во многом предстоит разобраться, на многие вопросы отыскать ответ: совершено ли убийство или произошел несчастный случай, настигла ли смерть главного инженера там, где школьники обнаружили труп, или это случилось в другом месте, а тело сюда перенесли… Надо определить (с помощью медэксперта Козловича) время наступления смерти, каким способом и какими орудиями убийство совершено (если это убийство). Была ли между жертвой и преступником борьба. Вообще-то вопросов, на которые нужно отыскать ответ, гораздо больше. Но и этих для начала хватит.

Характерный щелчок спускаемого затвора фотоаппарата заставил следователя оглянуться. Лицо его выразило недовольство. Снимал на этот раз не Жучков, которому положено было этим заниматься, а приезжий журналист. Он только что запечатлел самого следователя, склонившегося над трупом, и теперь стоял с довольным видом.

— Фотографировать посторонним запрещается, — сдвинув рыжеватые брови, строго произнес следователь.

— Да? Я не знал, — журналист сделал невинное лицо. И, отвернувшись от Трушина, навел фотообъектив на группу леспромхозовцев, толпившихся поодаль. Снова последовали щелчки.

— Я, кажется, предупредил… — хмуро произнес следователь.

— Все, я закончил, — ответил журналист и спрятал фотоаппарат в сумку, висевшую на плече.

«Понаехали тут», — с досадой подумал Трушин. Хотя «понаехал», собственно говоря, только один человек — Грачев. Остальные были свои, местные. Не нравился следователю этот длинноногий очкарик, своим внешним обликом напоминавший многократно увеличенного в размерах первоклашку. Уж больно шустер.

Может быть, потому, что действовать ему пришлось на глазах у столичного журналиста, Трушин разволновался. Ему стало жарко. Он то надевал, то сдергивал свою кепчонку, отчего рыжеватые волосы, поутру аккуратно зачесанные с боков наверх, разлохматились, и теперь в прогалах светилась молодая лысина. То и дело потирал переносицу, перебитую во время одной не совсем удачной ночной операции и неприятно холодевшую в дни ненастья, а также в минуты крайнего возбуждения. Оглядывался вокруг себя, как бы не узнавая этих мест, по которым в последние годы не раз проходил с ружьишком и без. Сегодня, в это пасмурное утро, деревья казались ему слишком высокими, чаща леса особенно тайной и мрачной. Даже просека, на которой тесной группой сгрудились леспромхозовцы, выглядела не такой, как всегда, — менее просторной, что ли.

И лектор на курсах авторитетно утверждал, да и сам Трушин по немалому опыту своему знал: нельзя строить версии, не имея сколько бы то ни было значительного материала, так сказать, на пустом месте. Но что поделаешь, непрошеные мысли сами собой назойливо лезли в голову.

«Эх, Святский, Святский… Угораздило же тебя… Тихий мужичок, казалось, мухи не обидит. А врагов — тьма-тьмущая. Скорее всего, кто-то из них и прикончил его. А впрочем, не исключен и несчастный случай».

Трушин цепко ухватил труп за ворот телогрейки и перевернул его. С удовлетворением краем глаза углядел, как побледнел московский журналист: зрелище было не из приятных. Святский и живой-то не был красавцем, а сейчас… Голова, безвольно свалившаяся набок, придавала ему вид износившейся тряпичной куклы, брошенной в траву за ненадобностью.

Трушин осмотрел труп. Прежде всего его интересовало, не видно ли следов насильственной смерти. Как говорят, вскрытие покажет, но уже сейчас, при визуальном осмотре, кое-что можно определить. Ни огнестрельных, ни ножевых ран не видно. В области шеи большое лилово-синее пятно — гематома. След от удара. Возможно, Святский в темноте ногой попал в выбоину или зацепился за корень, потерял равновесие и упал, сильно ударившись затылком о пенек… У глаз покойного «очки» — синие окружия, должно быть бедняга сломал шейный позвонок. Так ли это — покажет вскрытие. Может быть, оно поможет прояснить и другой вопрос: сам Святский упал или ему помогли?

Следователь еще раз наклонился над трупом. Опустил руку в карман телогрейки Святского и извлек оттуда крошечный бумажный комочек округлой формы. Ухватив его двумя пальцами — большим и указательным, следователь приблизил его к глазам: никак пыж от охотничьего ружья?

Журналист, ступая в своих белых кедах по влажной, еще не сбросившей росу траве, неслышно приблизился к Трушину, взглянул через плечо.

— Это пыж, — произнес он.

Следователь вздрогнул:

— Зачем вы здесь? Я же просил!.. Отойдите, пожалуйста!

Грачев, уже открывший было рот, чтобы что-то сказать, но не успевший это сделать, с недовольным видом удалился. И тотчас же, отделившись от толпы, к журналисту быстро подошла, почти подбежала девушка в красной, с белым горохом косынке (Раиса Сметанина — определил следователь) и начала что-то быстро шептать долговязому на ухо. На лице у журналиста отразились попеременно удивление и понимание, он закивал головой. Во время этого короткого разговора Сметанина (Трушин заметил это) держала Грачева за руку. «Ишь ты, — подумал он. — А этот тип времени даром, видать, не терял. У них полное взаимопонимание». Он поманил журналиста к себе. Сметанина, испуганно сверкнув глазами, быстро отошла.

— Я буду в конторе, — сказал Грачеву Трушин. — Если у вас есть что сообщить насчет… — он помялся, — насчет случившегося, вы найдете меня там.

Журналист отвел в сторону глаза и промолчал. Еще минуту назад ему было что сообщить следователю. Но Рая Сметанина только что упросила его не делать этого.

Трушин подозвал лейтенанта:

— Раз есть пыж, значит, был и выстрел. Расспросите-ка людей, не слышали ли чего вчера вечером…

Через некоторое время Жучков доложил:

— Лесоруб Галкин слышал хлопок, похожий на выстрел… А механик Зубов утверждает, что выстрелов было два.

— Ага.

Трушин распорядился убрать труп и направился к автобусу. Прежде чем войти в него, он снял с головы кепку, довольно необычную с виду, с ушами, завернутыми наверх и соединенными кожаной пуговичкой.

Перед зданием конторы стояла женщина и махала руками.

— Кто это?

— Бухгалтерша, — пояснил Жучков.

— Там… Там… Сейф… Кто-то его открыл… Он пустой…

Трушин хмурым взором окинул кабинет Святского. Плотные кремовые шторы раздвинуты, сквозь окна сочится серый свет ненастного дня. Комната была похожа на аквариум, заполненный мутной водой. Движения в нем не было, рыбки вымерли, и только зеленые водоросли растений на подоконниках напоминали, что здесь когда-то гнездилась жизнь.

Дверца сейфа раскрыта. Стальной ящик пуст.

Столы, стулья сдвинуты со своего привычного места, чернильный прибор валяется на полу, рядом с ним видна темная нашлепка чернил. Словно дурная черная кровь пролилась и засохла.

Беглый осмотр дополнительных сведений не дал. Если не считать опять-таки очевидного факта, что сейф был открыт ключом. Кстати, в кармане у главного инженера, чье тело было найдено в лесу, ключа не обнаружили. Оставалось предположить, что ключ у него украли — или там в лесу, когда, скрючившись и неестественно вывернув шею, он валялся у корней могучей сосны, или еще раньше… А может, он просто забыл в ящике стола. Впрочем, это мало вероятно, если учесть, что в сейфе, как сообщила бухгалтерша, хранились большие деньги.

— А где же сторож? — недовольным голосом спросил Трушин.

Лейтенант Жучков присвистнул?

— Найдешь его теперь…

— Вы думаете, Сидоркина работа?

Избегая прямого ответа на поставленный вопрос, лейтенант проговорил:

— Мрачный тип, доложу вам… Леший. И зачем они только держали такого в сторожах?

— Да, мне он тоже никогда не нравился. Пустили, можно сказать, козла в огород…

— А впрочем, отчего бы и не пустить, — рассудительно ответил лейтенант. — Его же не кассу сторожить нанимали. Кабинет, бумажки. Кто мог предположить, что в один прекрасный день на голову Святского обрушится заграничное наследство и он надумает притащить его сюда, в лес, в этот ржавый сейф? Представился случай поживиться, вот в Сидоркине зверь и проснулся.

— Выходит, похищение денег и смерть главного инженера вы связываете воедино? — пытливо спросил Трушин.

— Напрямую, — твердо сказал лейтенант. — А вы допускаете, что нет?

Трушин потер перебитую переносицу:

— Многое не ясно, лейтенант. Зачем было сторожу убивать Святского и брать на себя такую тяжелую вину? Чтобы завладеть ключами от сейфа? Но это вполне можно было сделать и без убийства… Например, выкрасть. И зачем ему было убивать Святского где-то в лесу, а не здесь, в кабинете? Если бы он его убил, ему следовало бы, очистив сейф и припрятав деньги в укромном месте, преспокойненько оставаться в поселке. Он бы заявил о краже, а мы бы с вами, скорее всего, его не заподозрили. А он взял и сбежал, тем самым взяв на себя оба преступления.

— Что вы от него хотите — амбал, — ответил лейтенант. Однако прозвучало это неубедительно.

— Нет, что-то тут не так…

Трушин подошел к окну, заглянул под штору, наклонился и поднял с пола пачку денег.

— Смотри-ка… Кто-то швырялся деньгами. Вы думаете, сторож?

— Может, у него был напарник?

— Не исключено. Эх, собаку бы сюда.

Розыскной собаки в райотделе в настоящий момент не имелось. Была, но заболела. Ее отправили в областную ветлечебницу. Пришлось Жучкову по приказу Трушина сесть в «рафик», смотаться в соседний район и одолжить кинолога с собакой.

Понюхав плоскую, будто сплющенную паровым катком кепчонку, принадлежавшую, по свидетельству бухгалтерши, сторожу, служебная собака спрыгнула с крыльца и устремилась к лесу. Жучков вместе с кинологом — вслед за нею.

Несмотря на серьезность момента, Трушин не смог сдержать усмешки:

— На зайца пошли, жди теперь их к обеду.

Но шутка оказалась явно неуместной. Вскоре из-за кустов вышел бледный Жучков, позвал:

— Егор Иванович, идите сюда…

Собака, высунув дрожащий розовый язык, с победным видом стояла над кирзовым сапогом.

— А где же хозяин сапога?

Поскучневший Жучков кивнул на кусты:

— Там.

Труп Сидоркина был сброшен в канаву и небрежно засыпан сучьями и хвоей.

— Кто же это мог сотворить? — вырвалось у лейтенанта. Видно, и его проняло.

Трушин подумал, сказал:

— Скорее всего, тот, кто в ближайшее время покинет леспромхоз, не оставив адреса.

Вещественные доказательства

1

Не успел Вячеслав, возвратившись с просеки в Дом приезжих, снять мокрую куртку и насухо вытереть свой фотоаппарат, как прибежала Раиса и принесла новую весть.

— Сидоркина нашли убитого… босого, — прошептала девушка, будто в том обстоятельстве, что Сидоркин оказался бос, именно и было самое ужасное. — Сейф открыли, деньги Святского украли.

Мокрые пряди волос обрамляли осунувшееся, лишенное красок лицо. Глаза, еще час назад живые, яркие, потухли, она отводила взгляд в сторону, словно не имея сил встретиться со взглядом Вячеслава. Он удивился: смерть близкого Раисе человека — Святского не произвела на нее такого сильного впечатления, как гибель старика Сидоркина. В чем тут дело? А может быть, ей украденного наследства жалко? Так теперь, после того как Святский ушел из жизни, ей до денег все равно не добраться…

— А вы что, близко были знакомы с Сидоркиным?

— Ах, вы ничего, ничего не понимаете, — с бесконечной усталостью проговорила Раиса и скрылась за дверью.

Вячеслав пожал плечами и прошел к себе. Сел на топчан. Задумался. Ну и ну! Приехал расследовать письмо о непорядках в руководстве леспромхозом, а влип в дело об убийстве. Или об убийствах?

Поразмыслив, обнаружил, что имеет самое непосредственное отношение к следствию. Час назад не имел. А теперь, после того как Раиса там, на просеке, уговорила его утаить от следователя факт вчерашнего барыкинского выстрела, а он согласился это сделать, Вячеслав вступил в столкновение с законом. Утаил от следствия улику…

Протянул руку и выдвинул ящичек из прикроватной тумбочки. Сюда он вчера вечером положил пыж, больно ударивший его по мочке уха. Пыжа на месте не было. Рывком выдернул ящик, тщательно перебрал все вещи — электробритва, ручка, блокнот, бобины с пленкой… Все на месте, а пыжа нет. И ежу ясно: его кто-то взял. Кто? Раиса. Больше некому.

Он тотчас же отправился в ее комнату. Похоже, что молодая женщина ждала его. За те несколько минут, что оставалась одна, успела привести себя в порядок. Волосы тщательно расчесаны, глаза подведены, губы подкрашены, на щеках искусственный, «деревенский» румянец. Она скинула мокрое от дождя платье и теперь была в коротком нарядном, цветастом халатике с большим вырезом на груди.

— Хорошо, что вы пришли… заходите. Мне так одиноко.

Она даже протянула руку, чтобы ввести его в комнату, как будто он сам, без ее помощи, не мог бы этого сделать. Вячеслав не знал, что и думать. Буквально вчера он сидел в этой светелке, пил чай в обществе строгой хозяйки, боясь обидеть ее вольным словом или жестом. И вдруг оказывается, Раиса в нем души не чает, и он тут желанный гость.

Нет, не так прост Вячеслав, чтобы объяснить свершившуюся в девушке перемену своими мужскими достоинствами. Не иначе как ей еще что-то нужно от него. О ком она хлопочет, все о том же Барыкине? Но не Барыкин же убил Святского, Сидоркина и похитил деньги? Впрочем, сейчас он все узнает.

— Садитесь здесь, чего стоять, в ногах правды нет, — не говорит, поет Раиса и усаживается на свою девичью постель, совсем не следя за разбегающимися полами халатика.

Вячеслав отводит взгляд от круглых розовых коленей. Он готов выслушать очередную просьбу хозяйки, но происходит неожиданное. Раиса вдруг утыкается лицом в его плечо и начинает беззвучно плакать. А его рука сама собой охватывает вздрагивающие от рыданий теплые плечи хозяйки, гладит ее по волосам, голос выводит успокаивающие, нежные слова:

— Ну, полно-полно… Не надо так убиваться… Все устроится. Расскажите мне все, и я… постараюсь… все, что могу… Вы же знаете, как я к вам…

А она как будто и впрямь знает и чувствует то, чего нет на самом деле, и доверчиво прижимается к Вячеславу. «Но к чему это?» Мягким движением он отстраняет девушку, пересаживается с кровати на стул. Говорит:

— Вы знаете, Раиса, вчера в лесу я слышал и второй выстрел. Кто это стрелял? Тоже Барыкин? Но он ведь не мог убить Святского холостым зарядом? Так? Тогда почему же я должен молчать о первом выстреле? Зачем вы взяли из моей тумбочки этот бумажный пыж? И вообще, что происходит? Какое это все к вам имеет отношение?

Раиса выпрямилась, запахнула халат. Ей показалось этого мало. Потянула на себя покрывало, закуталась, сказала упавшим голосом:

— Вы правы. Я, кажется, потеряла голову. Костя ни в чем не виноват. Я знаю, он не мог причинить Святскому никакого вреда. Просто не мог.

— Ночь вы провели с ним? — с грубой прямотой спросил Вячеслав.

В ее глазах вспыхнул огонь. Видимо, собралась ответить резкостью, но передумала.

— Все гораздо сложнее, чем вы думаете. До встречи с Костей у меня был другой человек. Я любила его, хотела за него выйти замуж, но он не хотел. А теперь… Когда мной заинтересовались другие…

— Святский и Барыкин?

— Сами знаете. Тот, прежний, теперь умоляет меня выйти за него замуж. Угрожал разделаться со Святским. Вчера у нас было объяснение. Я отказалась выйти за него. Был скандал. Еле вырвалась. А тут Костя. Пьяненький, и с ружьем. Он следил за мной. Он был в таком состоянии… Его нельзя было оставлять одного. Я проводила его в сторожку. Время было позднее. Вот и заночевала.

Вячеслав отвел глаза в сторону.

— Извините. Это ваше личное дело. А вот пыж… Вы взяли его из ящика прикроватной тумбочки. Зачем? Вы не должны были этого делать.

На лице Раисы появилось скучающее выражение.

— Что это вы… «С кем?» «Зачем?» «Да почему?» Я, кажется, взрослая. И отчет давать не обязана. Не брала я пыжа. Может, тряпкой смахнула, когда пыль вытирала?

И тут к Вячеславу пришло решение: «Пойду к следователю и все расскажу».

2

Трушин сидел за обшарпанным письменным столом Святского, сжав голову руками, как бы помогая таким образом себе охватить мысленным взглядом и обдумать все то, что случилось в Сосновском леспромхозе. Ветер играл в распахнутом окне кремовой занавеской. Солнце уже пробивалось сквозь тучи.

Трушин с тоской вспомнил о своей недавней работе над справкой о самогонщиках. Это занятие, казавшееся ему тогда нудным и бессмысленным, сейчас виделось светлым моментом в жизни. Сиди себе спокойненько в кабинете, чиркай перышком по гладкому листу бумаги, душа на месте, мыслям простор: думай сколько влезет о предстоящей охоте или рыбалке.

Да что скрывать, в те минуты он изо всех сил жаждал настоящего дела, хотелось погрузиться в него с головой, отдаться полностью…

И вот оно, это дело. И что же? Телефон, не умолкая, передает ему грозные, тревожащие указания ускорить следствие, немедленно, не теряя времени, добиться конкретных результатов, обнаружить и задержать убийцу. А голова трещит от мыслей, но все они суматошные, не главные. Пути, ведущие к истине, по-прежнему окутаны туманом, тем самым, который бродит меж стволов деревьев, не желая расстаться с обильно политой грозовым дождем землей.

Перво-наперво надо ответить на вопрос: что же случилось со Святским? Несчастный мужик. Почему он оставил Северогорск, бросил на старушку-родственницу больную дочь и забрался в глушь? Что привело его сюда? Может быть, жадность? Погоня за большими заработками? А зачем ему деньги?

Знакомый водитель лесовоза Барыкин утверждал, будто бы Святский приехал в леспромхоз вслед за Раисой Сметаниной, своей дальней родственницей. Ради нее, мол, он и старается, зашибает деньгу. Трушин знал Барыкина: пару раз вместе ходили на охоту. Стреляет хорошо, вроде и шофер неплохой. Но бузотер, нередко под хмельком.

Трушин не верил его словам о главном инженере. Куда ему бегать за девками: возраст не тот. Скорее всего, Святского привело в леспромхоз другое, захотелось применить на практике то, о чем столько лет внушал молодым со своей кафедры в техникуме. Образцовое лесоводство. Решил, так сказать, показать класс. И вот показал… Сам ли он погиб — по неопытности, по глупости — или кто помог, вот в чем вопрос.

От сидения за столом у Трушина затекла спина. Он поднялся и вышел на крыльцо. Дождь перестал, но было прохладно. Зябко передернул плечами. Спустился по затоптанным ступеням, обошел вокруг дома, пристально глядя себе под ноги. Следов на размокшей глине много, и это неудивительно: считай, поллеспромхоза перебывает за день в конторе. Следы нечеткие, размытые, прошедший ночью дождь сделал свое дело. Можно только удивляться, что собака взяла след и привела к Сидоркину.

Были следы и под окнами дома. Довольно красивые, оставленные рифлеными подметками явно импортных сапог. Скорее всего, эти следы к преступлению отношения не имеют: окрашенный весной вместе с окном шпингалет прочно сидит в гнезде, рамы нынешней ночью не открывали. Преступник вошел и вышел через дверь. Может, поэтому лейтенант Жучков и не обратил особого внимания на рифленый след.

Между тем Трушина он заинтересовал. Уж больно глубокий. Даже дождь с ним не справился. Не исключено, что именно вчера кто-то подходил к окну. Зачем? Заглянуть внутрь, оценить обстановку? Кто бы это мог быть? У кого такие сапоги?

В голове вертелось много других вопросов, требовавших немедленного ответа. Прежде всего надо уяснить для себя роль сторожа в происшедшем. Кто он? Только жертва или еще и соучастник? То, что было известно о прошлом Сидоркина, позволяло предположить как первое, так и второе.

Не исключено, что Сидоркин и соучастник, и жертва одновременно. Почему Трушин так решил? По заключению медэксперта удар нанесен сторожу в момент, когда тот сидел за столом, низко склонив голову. Что он делал за этим столом? Читал? Нет, вряд ли. Не такой Сидоркин человек, чтобы коротать долгие ночные часы за книгой. По мнению следователя, сторож в момент убийства не читал, а считал. Вернее, пересчитывал деньги, которые только что вручил ему сообщник. Во всяком случае, на пачке, отлетевшей в момент удара в сторону и обнаруженной под шторой, имелись отпечатки его пальцев. И еще чьи-то, пока не идентифицированные…

Входило ли в планы неведомого преступника убийство сторожа в конторе, у сейфа? Удобнее и надежнее это можно было сделать в другом, укромном месте. Тогда и труп удалось бы получше спрятать. Скорее всего, решение избавиться от Сидоркина созрело мгновенно и тотчас же было приведено в исполнение. Откуда такая спешка? Может быть, сторож появился неожиданно? С ним вступили в переговоры, посулили часть денег и… А откуда след под окном? Если сторож появился неожиданно, значит, убийца уже был в конторе. А могло быть и так: сторож явился на дежурство, включил свет, а потом отправился по своим делам. В этот момент появляется человек в рифленых сапогах. Заглядывает в окно. Видит: никого. Входит, открывает сейф, и… в этот момент появляется сторож.

Трушин постарался унять разыгравшееся воображение. Основа построения любой версии — вещественные доказательства. Без них следственные версии не более чем беспочвенные фантазии.

Итак, кому же все-таки принадлежит четкий след под окном конторы?

3

Олег Клычев не находил себе места. Все мысли, чувства были взвихрены, взбаламучены. Каждое слово, каждое движение давалось ему с трудом. Давно, с малолетства, он начал закалять свою волю, учился переносить боль, сдерживать чувства, выработал в себе умение скрывать их. Никто не должен был догадаться о том, что таится внутри этого сильного, крепко сбитого парня. Сейчас, к тридцати годам, он твердо стоял на ногах, знал, что хочет, как этого достичь. Руководитель самой крупной в леспромхозе бригады, не выходившей из передовых, всегда побеждавшей в соревновании, он пользовался в леспромхозе известностью и уважением. Его побаивались — словно отлитый из стали, он не имел слабых, уязвимых мест, на язык был остер, на расправу быстр. Мог и сам мощными кулаками утихомирить обидчика, могли это сделать и другие — в бригаде немало было людей с темным прошлым. Брал любых, лишь бы были крепки, умели работать и хотели зарабатывать. Он их не боялся, а они были ему преданы, по одному слову бригадира могли навести шорох. Только укажи кого и где. Клычев, само собой, им воли не давал, чтил закон, но ему было приятно чувствовать за собой эту темную, страшную, но покорную ему силу.

Как же так могло случиться, что этот человек дрогнул, сбился с ноги, заплутал и теперь, укрывшись в своем бригадирском вагончике, дрожал от страха, как какой-нибудь нашкодивший пацан, укравший у отца трешку и накрытый на своем воровстве?

Однако дело тут было посерьезнее… и грозило не отцовской поркой.

Все началось с этой девки, с Раисы. До встречи с нею женский вопрос Олег Клычев решал просто. Они сами льнули к нему, просили ласки, он давал и брал — были квиты. От такой мены мало что оставалось — приятные или, наоборот, неприятные воспоминания, и только. Фотокарточек на память не брал, писем, вернее записочек, не хранил, ни засушенных цветочков, ни завязанных бантиком ленточек. Было бы из-за чего душу травить. Житейское дело, и все тут.

И с Раисой так началось. Единственное, что раздосадовало Олега, — девица полюбила его со всей страстью первой любви. Это грозило ему некоторыми сложностями, а он их не любил. Однако обошлось. Более того, Раиса сама покинула его — без упреков и объяснений, молча, отрезала, и все. Она поступила с ним так, как он прежде поступал со своими подругами, и это удивило его. Удивило, и только! Вздохнул с облегчением: распутался. Баба с воза — кобыле легче.

Однако вскоре обнаружил: легче не стало. Наоборот, сделалось тяжелее. Почему-то хотелось видеть Раису — и чем чаще, тем лучше. Он глядел на нее издали из-за дерева или из-за угла конторы, выискивал недостатки — причесалась кое-как, вихры во все стороны, одета небрежно, походка, как у парня. Не то что у других, те вышагивают, переваливаясь, все тело у них играет: мол, погляди-ка на меня, каково!

И Олег, бывало, глядел. С интересом и снисходительной усмешкой: с ним играли, и он готов был к этой игре, заранее знал, как она начнется и чем окончится.

С Раисой по-другому. Игры не было вовсе. А что было? Неизвестно. Только почему же ему сейчас так плохо, прямо, сказать, тошно. Зачем ему эта девка, для чего? Жениться? Да на кой черт ему женитьба? Жена, семья — это для него все в будущем, и не здесь, в медвежьем углу, а где-то там, в других краях, где все приспособлено для счастливой жизни, может, в Сочи?

В отпуск он взял и махнул в Сочи, на берег Черного моря, пил, гулял, сорил деньгами. А сердце его было здесь. Он не выдержал и однажды, в сильном подпитии, отстукал телеграмму в леспромхоз Раисе: «Немедленно выезжай, высылаю тысячу». Ему казалось, что она чувствует в эту минуту то же самое, что и он. Надеялся на чудо: прилетит. Мечтал об этом как о невообразимом счастье. Несколько дней подряд мотался в аэропорт Адлер, встречал приезжающих с Севера, одетых теплей, чем нужно, с темными лицами — не от загара, а от резкого северного ветра, выдубливающего кожу. Но светлолицей, русой Раисы среди прибывших не было. Да он и сам уже понял: и быть не могло. Не такой она человек, чтобы примчаться по первому зову, сломя голову невесть куда и невесть зачем.

К концу срока Олег Клычев пришел к выводу: Раиса ему нужна. Он уже чувствовал, догадывался, что за ее возвращение придется заплатить плату, и немалую. Деньгами здесь не обойдешься. Но плата эта хотя и оставалась в его сознании по-прежнему большой (женитьба!), но уже не казалась столь обременительной, как прежде. «Всё, попался Клычев», — сказал он себе и взял билет на первый рейс.

То, что происходило дальше, напоминало дурной сон. Он преследовал ее, она уклонялась от встреч. Вскоре до него дошли слухи — у Раисы кто-то есть. Он ей не подошел, и она остановила свой выбор на другом. На ком именно? Болтали всякое. Некоторые утверждали, что Сметанина решила выйти за главного инженера, которого вот-вот назначат директором. Правда, он неказист, староват, имеет больную дочь, временно доверенную какой-то дальней родственнице… Зато богат. Имеет немалый прибыток, привалило наследство, отписанное заграничной родственницей. Как говорится, дуракам счастье. Другие говорили, будто Раиса тайно встречается с непутевым забулдыгой, бродягой, бичом, водителем лесовоза Константином Барыкиным. Клычев не знал, кому верить. Оба претендента казались ему недостойными Раисы, не шли ни в какое сравнение с ним, с Клычевым. К тому же именно ему, а не кому-нибудь она впервые доказала свою любовь.

Решающее объяснение состоялось в бригадном вагончике, в тот вечер, когда погиб Святский. Почему она вдруг согласилась прийти? Неизвестно. Он ей прямо сказал. Поломалась, и хватит. Набила себе цену, вынудила его, Клычева, бегать за ней, так, как когда-то она бегала за ним. Все. Им надо быть вместе, теперь ему это ясно. Должно быть, она обиделась на него за то, что он в свое время не предложил ей руку и сердце. Да. Это была с его стороны ошибка. Сейчас он готов ее признать. Хочет замуж? Пожалуйста. Хоть сейчас в загс.

— В загс? — она рассмеялась ему в лицо. — А за каким лешим? Не люб ты мне, понимаешь, не люб!

Он опешил. Как не люб? Она же все ему отдала, пожертвовала своей девичьей честью, а теперь…

— Девичьей честью, говоришь, пожертвовала? — переспросила она. — Вот и врешь. Моя честь при мне. А вот у тебя, Клычев, с честью плоховато. Это уж точно. Не спорю: мужик ты видный. Бабам такие нравятся. Мне, малолетке, сдуру тоже приглянулся: здоровый, работящий, в чести, при деньгах. Думала: при таком как за каменной стеной, а присмотрелась, вижу, стена-то трухлявая. Живешь только для себя, Клычев. Другие для тебя не существуют.

— Неправда, — пробовал возразить Олег. — Ты же существуешь?

— Стала существовать. Потому что ты увидел во мне еще одну возможность убедить себя: я лучше всех, ни одна баба предо мной не устоит, и Раиса тоже… Все, что душе приглянется, мое? А вот и нет. Раиса есть, да не про твою честь. Не видать тебе меня как своих ушей. Кстати, уши у тебя плохие, Клычев. Мне они всегда не нравились. Торчком, как у хорька. Зачем они тебе такие? Чтобы чуять опасность? Ну так неужели не чуешь: твое время прошло, пора, Клычев, пора, ноги в руки и деру.

Он с ужасом подумал: «Откуда она узнала мои самые потаенные мысли?» Он и впрямь наедине с собой нередко думал: главное — вовремя смыться. Вот нагребу побольше денег и — в бега. В места, где меня не знают. Однако в последнее время иная мечта закружила голову. Святский в своем кресле сидит непрочно, народ его не любит. А что, если он, Клычев, сядет на его место? Курашов, ушедший в главк, ценит Олега, чем черт не шутит, вдруг поддержит?

— Откуда ты взяла? — хрипло, со страхом перед ее всевидением спросил он.

Раиса ответила устало:

— Я всё о тебе знаю, Клычев, потому-то ты мне и не интересен. Думаешь, не знаю, что ты в главк на Святского капаешь? Али нет? На его место метишь. Вот, мол, уберут Святского, выборы назначат, сейчас это модно — выборы. Тогда тебе шанс представится. Кого выбирать? Конечно, своего. Твои крикуны-уголовнички заорут: «Клычева!» А народ… Что народ?.. Он возьмет и проголосует. А кто не захочет руки поднять, твои дружки силой заставят. А если назначат, можно и не убегать. Здесь откроются новые горизонты. Так?

— Замолчи! — гневно крикнул он.

— Может, своих уголовничков кликнешь? Чтобы они меня научили уму-разуму, заставили за тебя замуж выйти. Подумай, Олег, это вариант.

Клычев с силой сжал голову руками. Казалось, еще минута — и она разорвется, настолько сильно била в виски кровь. Любовь к Раисе теперь так густо перемешалась с ненавистью, что он не знал, чего в его чувстве больше — первого или второго. На мгновение у него появилось желание броситься на Раису, схватить ее тонкую, нежную, белую шею своими железными пальцами и давить, давить, давить…

Вместо этого он вдруг неожиданно для себя самого повалился на грязный дощатый пол вагончика и взвыл:

— За что?! Я же люблю тебя… заразу. Да, я сволочь. Но я искуплю. Сделаю, что скажешь, только… только…

Словно издалека донесся до него бесстрастный голос Раисы:

— Ступай к Святскому и повинись. И не вреди ему больше. И Барыкина Костю не трогай. Я ведь знаю, что у тебя на уме. Если с ним что случится, тебе несдобровать. Ты меня знаешь. А что касается нас с тобой… то дорожки наши, Клычев, разошлись, раз и навсегда. Тебе налево, мне направо. Разбежались.

Дверь скрипнула. Она легко спрыгнула с верхней ступени крутой лесенки на мягко пружинящий грунт и скрылась за деревьями.

Через пару минут, придя в себя, сиганул с верхней ступени вниз и Клычев. На расплющенном комке вывороченной из земли глины четко отпечатался след рифленой подошвы его новых японских сапог.

У общежития Клычев столкнулся с приезжим журналистом. Пришлось постоять с ним несколько минут, перекидываясь ничего не значащими фразами. Внутри у Клычева все клокотало. Он был сейчас как робот, получивший приказ начальника и неукротимо стремившийся к назначенной ему цели. Все помехи на пути к ней раздражали его.

Наконец он отвязался от Грачева и помчался дальше. Вот и здание конторы. Матово светятся окна. Он обошел дом со стороны леса. Здесь тоже было окно. Между шторами имелась щель. Он приподнялся на цыпочки и заглянул внутрь.

Он увидел Святского, стоящего у раскрытого сейфа и держащего в руках толстую пачку денег. Мгновенно, как стружка от зажженной спички, в Клычеве вспыхнула былая злоба. Он уже позабыл о заложенной в него Раисой команде — пойти к Святскому и повиниться перед ним. Перед ним сейчас был соперник, враг, и была куча денег, которых он добивался всю свою жизнь. Он их пытался заработать диким, изматывающим душу и тело трудом, а сейчас мог заполучить одним махом. Он стоял, вцепившись онемевшими пальцами в раму окна, и чувствовал, как в нем поднимается, набухая и набирая градусы, огнедышащая лава, грозящая затопить, погубить и Святского, и его самого, Клычева.

На глазах у Клычева главный инженер взял со стола пачку денег и, поразмыслив немного, протянул ее какому-то человеку. Тот обернулся. Клычев узнал бригадира Вяткина, давнего своего соперника.

4

Вяткина привела в контору острая нужда. Можно даже сказать, беда. Впрочем, поначалу он это бедой вовсе не считал. Ну, залез в казенный карман, взял деньги, но ведь не для себя, а в интересах дела. Нужно было срочно расплатиться с шабашниками, в данном случае — со своими же рабочими, которые подрядились за две недели соорудить в нерабочее время склад. Необходимость строительства склада, где хранилась бы произведенная из древесных отходов мелочь — шпальник, тарная дощечка, щепа, — ни у кого сомнения не вызывала. С ведома главного инженера Вяткин для расплаты с рабочими залез в казенные деньги. Главное, расплатиться, а там видно будет, как-нибудь вывернется, как не раз уже выворачивался.

Но тут случилась забастовка в автохозяйстве, в разные организации пошли анонимки (вон даже до Москвы дошли — корреспондента прислали), в леспромхоз зачастили с проверками комиссии. Каждое лыко ставят в строку. То, что раньше сходило, теперь могло послужить причиной серьезных неприятностей. Долго ли хозяйственную предприимчивость объявить преступной махинацией? У нас это быстро, раз-два и готово. Обвинительная речь прокурора.

Во вторник Святский строго-настрого предупредил Вяткина, чтобы с отчетностью навел полный ажур. «Не выйдет — приходи, помогу». Вяткин хотел обойтись без подмоги, прикидывал и так и этак — не выходит. Хочешь не хочешь, а придется идти за подмогой к Святскому. Для визита в контору выбрал пятницу — конец недели, все дела закруглены, можно не спешить, поговорить спокойно, без помех.

День клонился к вечеру. И хотя погода испортилась, небо затянули тучи, задул холодный ветер, Вяткин, направляясь в контору, шел не спеша, получая от своей прогулки удовольствие. Он любил лес и знал его. Накрепко запала ему в душу отцовская наука. Как-то раз сын, располагаясь на отдых, воткнул топор в ствол и тотчас же услышал гневный окрик отца: «Что делаешь! Дерево — живое. Ему же больно!»

Отец воспринимал лес как живое существо, наделял породы деревьев разными чертами человеческого характера. Позже Борис прочел об этом в одном журнале: древние считали, что береза отличается постоянством, яблоня — твердостью, ель — терпением… То, что ему представлялось отцовской наукой, оказывается, шло из древности, переходило из поколения в поколение. А сейчас стало напрочь забываться. «Природа — мастерская, и человек в ней работник…» «Нечего ждать милостей от природы, взять их у нее — наша задача…» По дороге Вяткин с болью то тут, то там отмечал раны, нанесенные лесу человеком: изуродованные трупы деревьев, искалеченный подрост, перепаханная тяжелыми гусеницами земля, с которой здесь и там грубо сорвали верхний плодородный слой.

Придут ли на смену сведенным хвойным красавицам столь же ценные породы деревьев? Вряд ли. Если и разрастется, то малоценная осина, которую лесозаготовители оставляют на корню, обходят, как в древности пахарь, идущий за плугом, оставлял в стороне неподъемный камень. «Негоже так, негоже», — не раз в сердцах говорил себе Вяткин. Вот почему он с такой радостной готовностью отозвался на мысль нового главного инженера попытаться отыскать такое решение, которое позволяло бы связать воедино рациональное лесопользование и восстановление лесов. Вяткин успел оценить усилия Святского, его судьба стала небезразлична ему. Нужно позаботиться, чтобы у главного инженера не было неприятностей. Но как это сделать, как покрыть образовавшуюся денежную недостачу?

Святский, выслушав бригадира, решил вопрос просто. Полез в сейф, достал пачку денег, отсчитал требуемую сумму.

— Мои личные, — проговорил в ответ на удивленный взгляд Вяткина. — Наследство получил. Даю взаймы… Потом что-нибудь придумаем.

И перестал — о деньгах. Жарко, горячо заговорил о том, что постоянно занимало его: как спасти лес. Они оба — Святский и Вяткин — хотели одного, но, как выяснилось, пути спасения видели разные. Главному инженеру виделась картина почти идеальная: леспромхоз и лесхоз совместились, это целое, некое двуединство. Заготавливая лес, это новое предприятие само будет очищать лесосеки, собирать порубочные остатки, сохранять подрост. А это значит, посев и подсадка уже не потребуют столько усилий, столько затрат, а за судьбу молодого леса можно будет не беспокоиться. Он слышал, что где-то уже возникают такие комплексные образования, но хорошо работают или плохо — не знал. Вяткин же, испытывая к начальнику горячую благодарность (только что выручил с деньгами), тем не менеене мог с ним не спорить.

— Что же это получается?! — сказал он. — Тяни-толкай о двух головах? Одна смотрит в одну сторону, а другая — в другую, одна тянет направо, другая — налево… Что же из этого выйдет хорошего?

Святский опешил. Его маленькое личико с обвисшими мышцами, слабым подбородком, несмелой, блуждающей улыбкой на тонких губах изменилось, приобрело обиженное выражение.

— Что же, по-твоему, так и оставлять все, как идет, государству на погибель?

Вяткин не рад уже был, что вылез со своим «тяни-толкай», огорчил начальника. Но все-таки, выражая наболевшее, попробовал вставить:

— Может, не объединять надо, а решительно разделять? А нельзя ли так сделать: те, кто потребляет лес, за все платят чистоганом? Потребил — плати… Не восстановил — плати втридорога.

— Кому же это платить?

— Как кому? Государству…

— Государству — это значит никому.

— Тогда своей республике, краю, Советам. Те уж свое получат, будьте уверены.

Святский в задумчивости поглядел на него. Потом спохватился:

— К этому мы еще вернемся. Обмозгуем. А сейчас… некогда. Меня московский корреспондент заждался. Хочу ему все рассказать, все объяснить. А не то бабахнет с чужих слов статейку, и беды не оберешься. Я вот тут для корреспондента приготовил кое-какие записи…

Он снова нырнул в сейф, достал ученическую тетрадку, сунул в карман. Захлопнул тяжелую дверцу, звеня ключами, стал запирать.

— Не боязно здесь, в лесу, держать такие суммы? — спросил Вяткин.

Святский усмехнулся, постучал по облупленному углу сейфа рукой:

— Тут есть такая бумаженция, которая для меня дороже денег. Теперь мой враг у меня в руках. Я его в бараний рог согну. — Тонкими, слабыми руками Святский показал, как он расправится со своим врагом.

Вяткин еще раз поблагодарил его за деньги и вышел из конторы. Было темно, холодно, мрачно. Может, под влиянием всего этого и мысли у него потекли мрачные, опасливые. Вдруг припомнилось: в тот момент, когда Святский протягивал ему пачку денег, в окне, в темнеющей щели между занавесками, будто мелькнуло чье-то лицо. Кто-то стоял под окном. Тогда подумал: померещилось. В светлой, теплой комнате, где их со Святским было двое, мысль о нехорошем не пришла ему в голову. Здесь, в лесу, в кромешной тьме, вдруг возникла поначалу неясная, а затем все более отчетливая тревога. А что, если сейфу с деньгами, а может, и самому Святскому угрожает опасность? Вспомнилось и словцо о «враге», который-де теперь в руках у Святского. А что, если не враг у Святского, а Святский у врага окажется в руках?

На середине пути он круто повернул и побежал назад. Тревожная сила несла его по лесной дороге, чудом оберегая от невидимых в темноте ям и коряг.

5

В конце дня в контору, где расположился следователь Трушин, с решительным видом вошел московский корреспондент Вячеслав Грачев.

— У меня есть важное сообщение, — сказал он.

— Слушаю…

— Днем, при осмотре трупа Святского, как я заметил, вы нашли бумажный пыж…

— Нашел. Судя по всему, вы уже где-то видели такой же?

— Не только видел, но и держал в руках.

— Когда?

— Вчера.

— Так… В какое время? При каких обстоятельствах?

Вячеслав рассказал о вечернем чаепитии в комнате Раисы и так некстати прервавшем его выстреле.

— Кто баловал?

— Барыкин.

— Вы видели его лично? Или Сметанина сказала?

— Сметанина.

— Где пыж? Он у вас?

Вячеслав замялся. Следователь понял:

— Сметанина. Ее работа. Думаете, я не видел, как она с вами на просеке шепталась?

— По всей видимости, пыж был выброшен ею нечаянно при уборке помещения.

Трушин смерил его насмешливым взглядом:

— Наверняка. А вы случайно не слышали в лесу второго выстрела?

— Слышал.

— Слышал! Где же вы в это время находились? С какой стороны прозвучал выстрел?

Пришлось Вячеславу на листе бумаги изобразить Дом приезжих, здание общежития, обозначить подступающий к строениям со всех сторон лес, прочертить тропинки от Дома приезжих до общежития и дальше до конторы. Он добросовестно отметил крестиками местонахождение себя самого и всех, кого он видел вчера вечером, когда над Сосновкой, над окружающей ее тайгой, стягивая хмурые тучи и нагнетая холодный северный ветер, закипала гроза.

— Спасибо. Вы свободны.

Оставшись один, следователь задумался.

Дело во многом бы прояснилось, если бы удалось обнаружить орудие, посредством которого был убит сторож Сидоркин. Ни в конторе, где было совершено преступление, ни в канаве, где отыскали труп сторожа, обнаружить орудие убийства не удалось. Что, убийца унес его с собой? Навряд ли… Первое желание преступника — избавиться от орудия, уличающего его предмета. К тому же, судя по нанесенной Сидоркину ране, это довольно увесистая штука. Какая-то железяка. Скорее всего, неизвестный упрятал ее в лесу. Он же торопился.

Трушин позвал участкового Фроликова. Приказал подобрать из ребятни помощников и прочесать лес. Тот немедля бросился исполнять приказание.

Примерно через час на расстеленной поверх стола газетке перед Трушиным лежала железная монтажка, которой обычно орудуют водители. На ней простым глазом можно было разглядеть бурые пятна запекшейся крови. Подушка мха, под которую была засунута железная култышка, предохранила ее от дождевых струй. Медэксперт подтвердил предположения следователя: на монтажке — человеческая кровь.

Казалось бы, Трушин должен был обрадоваться. Орудие преступления у него в руках! Но одолели другие мысли. Почему преступник не зарыл железку? Почему бросил на виду? Что крылось за этим, казалось бы, безрассудным поступком? Так мог действовать человек неопытный или находящийся в состоянии аффекта. Однако тот, кто похитил из сейфа деньги и убрал Сидоркина, явно не был новичком. Действовал с обдуманной жестокостью. И, добавил Трушин, с осторожным хитроумием. Босые ноги Сидоркина… Убийца снял с него и надел на себя сапоги, не забыв прихватить и свои. Уж не те ли самые, с рифленой подошвой?

У Трушина пересохло в горле. Захотелось пить. Он вышел в соседнюю комнату. Там находились женщины: бухгалтер, кассир, еще кто-то. Собравшись в группу, они о чем-то судачили. О чем-то… Ясно о чем: о двух смертях в леспромхозе. Не каждый день такое бывает.

— У вас чай есть? Можно, стаканчик? — попросил следователь. Одна из женщин тотчас кинулась в угол, где на табуретке стояла электрическая плитка.

Через пять минут Трушин с наслаждением глотал густой, обжигающий горло сладкий чай. С каждым глотком, казалось, прибывали силы. Женщина, принесшая чай, однако, не уходила. Стояла рядом и сосредоточенно глядела на лежавшую поодаль на столе железяку, которой, по всей видимости, был убит сторож.

Проследив за ее взглядом, Трушин встрепенулся:

— Вам знакома эта вещь? Что? Где вы ее видели?

Женщина ответила:

— Да не только я… многие ее видели… Она у нас в общежитии на лестничной клетке несколько дней валялась.

— Где именно?

— У двери Костьки Барыкина. У него как-то дверь захлопнулась, а ключа не было — один внутри оставил, а другой по пьянке посеял. Вот он на машине своей куда-то смотался, привез железяку и с ее помощью открыл дверь. А потом бросил в угол. Там она и валялась.

— Когда вы видели железяку в последний раз?

Женщина задумалась:

— Еще третьего дня стояла… А может, и вчера утром. Разве упомнишь?

Женщина ушла, но через минуту снова появилась, но уже с подругой.

— Монтажка? Дай-ка гляну, — сказала та. — Ну да, я ее тоже видела.

— В общежитии?

— Да не… В гараже.

— В гараже их много, — отозвался Трушин. — У каждого шофера есть.

— Так эта же ржавая… Я ее приметила. Механик Зубов на крышу железяк навалил. Вон, мол, глядите, люди добрые, сколько я на леспромхозовских дорогах всего понабрал. Это чтобы, значит, шоферы были поаккуратнее, не бросали добро где попало…

— А вы не ошибаетесь?

— А вы у Зубова спросите. Он подтвердит. Она это… Она.

«Неужели все-таки Барыкин?» — с тревогой подумал следователь, когда женщины, оживленно обмениваясь мнениями по поводу ржавой монтажки, покинули кабинет. Итак, одна версия появилась. Но она пришлась Трушину не по вкусу.

Лектор на недавних курсах строжайшим образом предупреждал своих слушателей не заниматься умозаключениями, прежде чем не накопится достаточного следственного материала. Но что поделаешь, мыслям не прикажешь стоять на месте. Тем более что материала, кажется, поднакопилось.

Во-первых, со всей ясностью против Барыкина свидетельствовала монтажка. А тут еще ружейный пыж, о котором Трушину рассказал московский журналист. Правда, Барыкин стрелял в московского щеголя сквозь раскрытое окно комнаты Дома приезжих холостым патроном: хотел лишь припугнуть Грачева. Можно предположить, что ту же цель — «припугнуть» — Барыкин преследовал и в другом случае, при встрече со Святским. Хулиганство, не более того. Но ведь вторая встреча, если она, конечно, была, закончилась смертью главного инженера! Пулевых ран на его теле не обнаружилось. Но что из того?.. Гибель Святского все равно могла оказаться результатом действий Барыкина. Испугался выстрела, оступился, упал. И сломал себе позвонок.

Водилась за Барыкиным такая дурацкая привычка: будучи навеселе, баловаться с ружьем. Заряжал его холостым патроном, в котором вместо пули несколько капель обыкновенной воды да бумажный пыж, и ну пугать народ. Сколько раз Трушин говорил ему, что дело это далеко не безопасное, что, налей воды чуть больше, — и не миновать несчастья: выпущенная со страшной силой «водяная пуля» может запросто разнести человеку голову. Но Барыкин только посмеивался, что я — враг самому себе, что ли? Сами с усами, знаем, что делаем. И вот доигрался.

А если к монтажке, которую многие видели у барыкинской двери, и пыжу из его ружья добавить угрозы, расточаемые Барыкиным на всех перекрестках по адресу Святского, — все это делало его положение весьма тяжелым, если не сказать — трагическим.

Давно надо бы задержать и допросить Барыкина, а его все нет и нет. Следователь проявляет нетерпение. Мысленно костит почем зря лейтенанта, не сумевшего выполнить поручение, нервно барабанит кончиками пальцев по столу.

Но тут является красавица Раиса Сметанина и делает два важных заявления:

— Ваш лейтенант, я слыхала, Барыкина шукает, так зря. Он на рассвете уехал к мамке, на день рождения. Завтра будет. А если вы про него плохое думаете… ну насчет вчерашнего, то выкиньте из головы. Я всю ночь с ним была.

При этих словах Раиса слегка покраснела, но вызывающего тона не оставила:

— А что такого… Разве я не его невеста?

«Вот до чего девки бесстыжие стали», — потерев перебитую переносицу, подумал Трушин. Вслух же сказал строго:

— В каком часу вы вчера вечером встретились со своим женихом? Только прошу точно. Мы проверим.

— Проверяйте сколько угодно. Ишь чем напугали. Я сама проверяла. Все сходится.

— Что сходится-то?

— Значит, так… До девяти я в Доме приезжих с постояльцем Грачевым чаи распивала… Мы Святского ждали, обязался быть к восьми. А потом… — она замялась.

— А потом пьяный Барыкин в постояльца пыжом выстрелил, — вставил Трушин.

— Ну уж и пьяный… Тоже скажете. Вовсе и нет, просто навеселе. С кем не бывает.

— Ну и что после того?

— После того как он мне выстрелом знак дал — вот, мол, я, — быстро накинула кофту и шасть из Дома.

— К Барыкину?

— Нет, врать не буду. Я нашла его на условленном месте и сказала, чтоб шел в сторожку и ждал. Мне одно дельце надо было уладить.

— И долго вы его улаживали?

— Минут двадцать заняло. В десять я отбыла.

— А выстрел в лесу слыхали?

— Слыхала. Не глухая. Первым Костя меня из Дома вызвал. А вторым приветствовал, когда я у сторожки появилась. Салют в мою честь, так он сказал.

— И в какое же время он прозвучал?

— В десять. Я уже была на месте.

— А кто это может подтвердить?

Раиса помялась, а потом, решив, видимо, открыто говорить всю правду, заявила:

— Кто, кто… Да Клычев. Мы с ним отношения выясняли в его вагончике. Замуж звал, а я отказалась. В десять ровно от него убежала, он подтвердит.

— Хорошо… — подумав, сказал Трушин. — А откуда тогда в кармане куртки Святского оказался вот этот бумажный пыж?..

Следователь достал из стола спрессованный комок бумаги и теперь держал его двумя пальцами, как мастер по очкам держит цейсовское стекло, а ювелир — ценный камень.

Раиса хмыкнула, но тут же, вспомнив о печальных обстоятельствах, которые привели ее сюда, к следователю, посерьезнела, ответила четко:

— Это Костька в Святского еще неделю назад пульнул. Возле столовой. Это вам, говорит, за выговорешник, который вы мне влепили ни за что ни про что. А Григорий Трофимович бумажку спрятал: мол, вещественное доказательство хулиганского поступка. Еще погрозил кулаком: «Уймись, баламут, а то добьюсь того, что ружье отберут да еще штраф наложат».

— Что, и свидетели этой некрасивой сцены есть? — спросил Трушин. Он чувствовал, будто гора свалилась с его плеч. Кажется, Барыкин тут не виноват. Хулиган, бузотер — да. Но ведь не убийца же…

Но радоваться ему довелось недолго. Явился лейтенант Жучков и торжественно возложил на стол перед следователем котомку.

— Где взял? — спросил Трушин.

— Под сиденьем лесовоза, на котором гоняет Барыкин.

— А что в котомке?

Жучков взял котомку и, перевернув, вытряхнул на стол содержимое. Все охнули. По глянцевой поверхности стола рассыпались пачки денег.

Раиса побледнела и без сил опустилась на услужливо пододвинутый ей лейтенантом стул.

Письмо с того света

1

Неожиданно по поселку разнеслась весть. Нашелся человек, который видел убийцу. Бригадир Олег Клычев. К нему привели следы, оставленные под окном конторы рифлеными подошвами японских сапог. Без особого труда удалось выяснить: такие сапоги есть только у одного человека. У Клычева. Трушин тотчас же допросил его.

Странно было видеть этого крепкого, в высшей степени самоуверенного человека испуганным и растерянным. События последних дней выбили его из колеи. Первое из них — решительный отказ Раисы Сметаниной от предложения руки и сердца. В глубине души он полагал, что, соглашаясь жениться на ней, идет на большую жертву.

И вот оказывается, что она любит этого пацана Барыкина, а его, Клычева, чуть ли не презирает.

Он еще не успел оправиться от этого удара, а тут ошеломляющее известие о двух смертях. И надо же так случиться, что он, Клычев, оказался вблизи конторы как раз в тот момент, когда там вот-вот должны были произойти роковые события. У него разламывалась от мыслей голова. Что делать? Бежать к следователю и сообщить о сцене, увиденной сквозь просвет между шторами, или притаиться и ждать, наблюдая за тем, как будут развиваться события дальше? Он выбрал второе. Но следы, оставленные проклятыми пижонскими сапогами, быстро вывели на него лейтенанта Жучкова.

В глубине души у Клычева гнездился страх. А что, если его заподозрят в убийстве? Легко попасть под подозрение, а вот попробуй вырваться из цепких лап следствия!

Бледнея и краснея, Клычев выложил Трушину все. И о сцене в вагончике, закончившейся бегством его бывшей возлюбленной, и о возникшем у него желании немедля объясниться со Святским, что и привело его под окна конторы. И даже о малодушном решении не обнаруживать перед следствием факта своего случайного присутствия на месте преступления.

— Вы хорошо разглядели человека, которому Святский вручил, по вашим словам, круглую сумму денег?

Клычев облизал языком пересохшие губы и кивнул.

— Кто это был?

Клычев молчал.

— Кто-то из ваших знакомых?

— Да…

— Друзей?

— Нет, наоборот. Скажут, что я оговариваю человека, которого не люблю.

— И все-таки вам придется сказать…

— Вяткин…

— Он, насколько я знаю, относится к числу людей, во всем поддерживающих главного инженера. Это так?

— Да. Они были заодно.

— Так что набрасываться на Святского у Вяткина резона не было. А вы… имели причины ненавидеть того и другого?

— Это слишком сильно сказано — ненавидеть. Просто я не любил их. Да, да, не любил. Святский — слабак. Ему не место на посту руководителя леспромхоза. Он ничего не смыслит в нашем деле. Он же лесовод. Просто стало модным заботиться о сохранении леса. Вот прежний директор Курашов и взял его. Но быстро раскусил его и уже не чаял, как от него избавиться. Однако директор пошел на повышение, а этот остался…

— Вы считаете себя вправе претендовать на это место?

— А почему бы и нет?

— Таким образом, смерть Святского вам на руку. Не так ли?

Клычев изменился в лице:

— Что вы, что вы! Я на это не способен.

— На убийство не способны. А подсиживать человека, копать ему яму… Это другое дело, не так ли?

Клычев снова облизнул губы:

— Ну не убийство же.

— Ладно. Идите. Но вы еще понадобитесь.

Вызванный на допрос вслед за Клычевым бригадир Вяткин выглядел угрюмым, расстроенным.

— В тот вечер вы получили из рук Святского солидную сумму денег. Сколько именно?

— Семьсот рублей.

— За что он вам заплатил их, если не секрет?

— В долг дал.

— А вам зачем?

— Чтобы с рабочими расплатиться за постройку склада.

— Когда вы расстались со Святским?

— Взял деньги и пошел. Святский торопился. Он и так опаздывал. Его журналист ждал.

— Кто первый вышел — Святский или вы?

— Я.

— А как вы оказались у Дома приезжих?

— Тревога погнала… Хотите верьте — хотите нет, вдруг почувствовал: что-то должно случиться. Я и побежал. Думал, догоню. Не догнал.

— А что бы вы сделали, если бы догнали?

— Что? — Вяткин покрутил головой. — Не знаю. Что-нибудь да придумал.

— Были у Святского враги?

— Врагов было много. Начальник же… То одному на любимую мозоль наступит, то другому. Прежнему директору все с рук сходило. Хотя и крутехонек был. Мужик, сильная личность. Его уважали. А Святскому — лыко в строку. Народ слабых начальников не уважает. Ему сильных подавай.

— Что-то вы не в духе перестройки рассуждаете, — недовольно заметил Трушин.

Вяткин огрызнулся:

— Посмотрим, как в духе перестройки вы следствие проведете. Пока, я вижу, не там ловите, где нужно.

— Теперь объясните, как оказались отпечатки ваших пальцев на пачке денег, валявшейся на полу… вон там, под шторой?

Вяткин изменился в лице.

— Сперва Григорий Трофимович протянул мне пачку с крупными купюрами… Я взял в руки. Смотрю: по пятьдесят. Ну я и попросил денег помельче. Мне с ребятами расплачиваться ловчее. Он и заменил. А как пачка оказалась под шторой — откуда мне знать?

После допроса Трушин Вяткина отпустил.

Пришел лейтенант Жучков, принес сведения о Клычеве и Зубове. Оба, по свидетельству соседей, провели вечер дома. Клычев, вернувшись из конторы, пил самогон со своим сметчиком, соседом по комнате. Зубов «гонял телик», смотрел по второй программе детективный фильм. Жучков на всякий случай потребовал от Зубова рассказать содержание фильма, а потом позвонил в город на телестудию и сверил. Подтвердилось.

Итак, у каждого — по алиби. Самое слабое у Барыкина. Свидетельство Раисы, что она провела вечер и ночь с женихом, особого доверия не внушает. Может, провела, а может, нет. Так что же, виноват Барыкин? Трушин не мог в это поверить. И занялся несерьезными делами: стал искать опровержение уликам, казавшимся неопровержимыми. Именно «неопровержимость» улик и двигала им. Орудие убийства — монтажку Барыкин привез в общежитие из гаража. Ее многие видели у Барыкинской двери на лестничной клетке. Железкой мог завладеть каждый. Каждый мог и подкинуть деньги в лесовоз Барыкина. Сам он сделать это был не в состоянии. Только безумец мог воспользоваться для убийства орудием, которое на глазах у всех целую неделю валялось у его входной двери, да спрятать деньги в своем собственном лесовозе. Алогичность действий Барыкина да еще отсутствие на монтажке и деньгах каких бы то ни было отпечатков пальцев наводили Трушина на мысль, что действовал не Барыкин, а кто-то другой, хитрый и опытный человек, пытавшийся свалить на шофера свою вину.

Следователь сообщил о своих выводах в райотдел, в прокуратуру. А на другой день раздался телефонный звонок. Трушину сообщили: получены сведения о дружеских связях следователя с подозреваемым в убийстве Константином Барыкиным. В связи с этим принято решение Трушина от следствия отстранить, передав дела недавно появившемуся в райотделе капитану Агейкину. Он прибудет на место завтра.

2

В своем крошечном кабинетике, расположенном под лестницей, ведущей на второй этаж райотдела, Трушин сдавал дела следователю прокуратуры Агейкину. Лестница, проходившая над головой и скосившая потолок комнаты, вела на этаж, где располагались кабинеты начальства. Судя по всему, в ближайшее время переселение на заветный второй этаж Трушину не светило. Распоряжением руководства он отстранен от ведения дела об убийстве в леспромхозе — по анонимке, сигнализирующей о его тесной связи с подозреваемым Барыкиным.

Следователь Агейкин в Сосновке появился недавно. Следуя примеру белорусов, ответивших на перестройку сокращением аппарата Министерства внутренних дел на тридцать процентов и направивших бывших аппаратчиков в низовые звенья, областная прокуратура тоже перетряхнула свои кадры. Так Агейкин, еще недавно занимавший просторный кабинет с видом на море, переселился из областного центра в заштатный райцентр в небольшую конуру наподобие той, в которой размещался Трушин.

Агейкин был невысок ростом, не толст, но держался так солидно, что казался слишком крупным для сосновских масштабов. Ему было тесно здесь. И голос его был слишком громок. «Чего орет, я ведь не глухой», — подумал про себя Трушин, чувствуя, как им все больше овладевает раздражение против Агейкина. Он заговорил откровенно, с подчеркнутой резкостью:

— Да, я не верю, что Барыкин убил Святского, а потом и Сидоркина. Это дело рук опытного и хладнокровного преступника, а Костя, то есть, я хотел сказать, — Барыкин, парень шебутной и шальной. Он вполне мог сдуру пальнуть в Святского холостым зарядом… Более того, может статься, что этот выстрел послужил причиной смерти главного инженера. Скажем, испугался, оступился, неловко упал, сломал шею… Это могло быть. Но, содеяв такое, отправиться в контору, завладеть деньгами, вступить в единоборство со сторожем, зверски убить его? Нет, этого он сделать не мог! Я в это не верю!

— Выходит, Барыкин не убийца, а жертва? — иронически произнес Агейкин.

— Жертва? Я этого не исключаю. Хотя, скорее, физически он и жив… Но морально и, если хотите, — юридически мертв. Об этом позаботился подлинный убийца. Он свалил на Барыкина двойное преступление. Сообщил ему о «неопровержимых уликах». И тем самым заставил парня скрыться от нас. От правосудия, то есть.

— Для меня, товарищ Трушин, все ваши построения звучат, извините, не очень убедительно. Вы приводите доводы в пользу невиновности Барыкина, но у нас гораздо больше свидетельств его виновности. Да к тому же он бежал. Попрощался с матерью, и был таков! Вот почему я просил руководство объявить всесоюзный розыск Барыкина.

— Ну, от этого беды не будет, — примирительно пробормотал Трушин. — Надо отыскать парня. Это позволит быстрее установить истину.

— И вот еще что… Почему вы оставили без внимания Бориса Вяткина?

— Вяткина? А он тут при чем?

— Как при чем? — Агейкин поднялся и чуть-чуть не уперся головой в потолок — не потому, что сам был высок, просто скошенный потолок был низок. Агейкин глядел на Трушина сверху вниз. В его голосе звучали нотки превосходства: — Мы подозреваем в убийстве Барыкина потому, в частности, что в его машине обнаружена часть похищенных из сейфа Святского денег. Но другая их часть оказалась у бригадира Вяткина.

— Так. Но их ему вручил сам Святский для расплаты с плотниками.

— Да, это вам сказал Вяткин, а вы ему поверили на слово. А разве не могло быть так: Вяткин затеял темную махинацию под видом строительства склада. Что-то у него сорвалось, назревал острый конфликт с бригадой. Плотники могли его выдать. Нужно было любой ценой раздобыть денег. У кого? У Святского, на голову которого неожиданно сваливается наследство. Вяткин отправляется к нему, просит дать денег взаймы. Святский отказывает.

— Как отказывает? — перебил Агейкина Трушин. — Клычев, заглянувший в контору через окно, видел собственными глазами, как Святский из рук в руки передавал Вяткину деньги.

— Ну хорошо… — недовольный тем, что его речь прервали, сказал Агейкин. — Святский дал ему взаймы небольшую сумму. Но Вяткиным овладело желание овладеть всеми деньгами. Понимаете? Всеми! Он выходит из конторы, дожидается Святского и незаметно идет по его следам. Могло быть такое?

— Допустим. А что дальше?

— Вяткин настигает Святского и завладевает ключами от сейфа.

— Предварительно убив его?

— Разумеется. Потом возвращается в контору, открывает сейф. Тут появляется сторож, и он набрасывается на него.

— С барыкинской монтажкой в руках?

— Постойте, не торопитесь! Не исключено, что Вяткин и Барыкин были в сговоре. Вполне возможно, что Барыкин овладел ключами и передал их Вяткину. Деньги разделили пополам.

— Это все домыслы, — резко сказал Трушин. — У нас нет никаких доказательств виновности Вяткина. Кроме того, они со Святским друзья. Вяткин, пожалуй, единственный в Сосновском леспромхозе человек, который по-настоящему был близок главному инженеру, поддерживал его планы. Они оба любили лес. Он для них почти что живой…

— То-то они сводили его под корень, — криво усмехнулся Агейкин. — А кто вам обо всем этом напел? Об их дружбе? Не Вяткин ли?

— Нет, — сухо ответил Трушин. — Сведения от участкового Фроликова.

— Нашли кому верить! Эти участковые… Что, вы не знаете их уровня? Они пригодны только для того, чтобы дороги расчищать да сосульки сбивать.

— Напрасно вы так. Участковый ближе всех к людям. Знает, чем они дышат, кто есть кто. Я лично Фроликову верю. Он опытный и приметливый.

— Ну и что же он приметил, этот ваш опытный Фроликов?

— Он полагает, что преступление совершил кто-то из гастролеров. И скрылся.

— Понятно! Отводит подозрение от местных. Если гастролеры, то участковый вроде ни при чем. Хитер.

— Не понимаю вашего отношения к людям. Вы же совсем не знаете этого Фроликова и так смело выносите приговор.

Агейкин назидательно поднял палец:

— Для следователя важно знать не человека, а человеческую природу.

Наступило молчание. «А катился бы ты отсюда», — подумал Трушин, но вслух ничего не сказал. Ему надо было срочно закончить справку насчет самогонщиков, работу над которой прервало сообщение о смерти Святского.

Агейкин будто угадал его желание, поднялся со стула. В дверях он остановился и, стоя вполуоборота, сообщил:

— Для вашего сведения: прокурор дал санкцию на задержание Вяткина. И второе: медэксперт установил, что смерть Святского произошла в результате падения.

— Не исключено, что это несчастный случай? — с надеждой произнес Трушин.

— Несчастный для Святского. А вот отчего он упал — сам или помогли Барыкин с Вяткиным, это еще предстоит выяснить.

Трушин молча склонился над справкой.

3

Проходя мимо комнаты Раисы, Вячеслав остановился и постучал в дверь.

— Кто там? — послышался сердитый голос.

— Свои, — ответил он и вошел.

— Чего вам?

— Не сердитесь на меня, Раиса, — сказал Вячеслав. — Да, я сказал следователю о выстреле в окно, но какие у нас основания это скрывать? Мы не верим в его вину и поэтому должны говорить правду. Одну только правду, понимаете?

У Раисы на щеках появился легкий румянец.

— А вы и вправду не верите? Что он убил?

— Не верю.

Раиса кивнула. А потом вдруг заплакала. Сквозь слезы сказала:

— Вы слышали? Следователя сменили. Прежнего турнули за то, что он в Костину вину не верил. Теперь он пропал.

Вячеслав приблизился к девушке, взял ее за руку.

— Успокойтесь. Обещаю вам приложить все силы, чтобы помочь Барыкину. Но вы должны мне помочь. Расскажите без утайки, что вы делали с того мгновения, когда после выстрела в окно покинули Дом приезжих и отправились на встречу с Клычевым и Костей. Не стесняйтесь меня. Я ведь скоро уеду, и все ваши тайны уедут вместе со мной.

На лице Раисы отразилась мучительная работа мысли. Казалось, она решала для себя вопрос, верить Вячеславу или нет.

Потом заговорила… Но главное приберегла к концу. Когда Вячеславу показалось, что все интересное он уже услышал, Раиса сделала паузу, потом повернулась, подошла к кровати и достала из-под подушки несколько листов, вырванных из амбарной книги и соединенных канцелярской скрепкой.

— Вот, — сказала она.

— Что это?

— Письмо с того света.

— То есть?

— Григорий Трофимович написал это письмо вам. Оставил в тот самый вечер. Никого из нас не застал и подсунул мне под дверь. Чтобы я, значит, передала вам. Вы прочтете и увидите: враг Святского вовсе не Барыкин. Но они… Они засудят его, понимаете, засудят. Кто же его защитит? Вы же корреспондент, вы же должны…

По своему опыту Грачев хорошо знал, что многие люди относятся к газетам и журналам, к самим журналистам с необыкновенным доверием. Корреспондент для них — существо особое. Он должен, будто пожарник, сломя голову мчаться по вызову на место происшествия (отсюда ежедневные звонки в редакцию — «…немедленно пришлите корреспондента»), подобно священнику выслушивать самые интимные исповеди («дорогая редакция, мне не с кем поделиться своей бедой, пишу вам»), с решимостью судьи доискиваться до истины, обелять невинных и осуждать негодяев. Поэтому хотя Раиса оборвала фразу на середине, он понял, что она имела в виду. Более того, он чувствовал, что женщина права. В конце концов гордиев узел завязавшихся в леспромхозе проблем был разрублен почти что на его глазах. Он знал, что журналисты имеют право, и многие его товарищи с успехом делают это, вести свое собственное расследование. Только что Вячеслав дал Раисе обещание заняться делом Барыкина. То есть взвалил на свои плечи огромную ответственность.

До сих пор он только описывал то, что уже произошло. И ни разу не вмешался в ход событий. Как, например, его лучший друг Щеглов. Недавно между ними пробежала черная кошка. Выскочил на «летучке», ни с того ни с сего набросился на Вячеслава. Он сказал: «Я не понимаю, что происходит в редакции. Мы обходим все острые темы, больные вопросы. Мои материалы снимают с полосы. А развлекательные зарисовки Грачева печатают. Если так будет продолжаться, я тоже начну писать о сиамских близнецах… Все начнут о них писать. И что тогда будет с нашим журналом? Должна же быть у каждого из нас своя позиция? Или можно и дальше существовать без позиции, без ответственности за происходящее?»

Вячеслав тогда на Щеглова сильно обиделся. Даже перестал с ним здороваться. Хорош дружок! Разгрыз его журнальную репутацию, как гнилой орех. Такая позиция у него, видите ли… О какой такой позиции он там говорит? Непонятно. То есть непонятно было тогда. А сейчас здесь, в леспромхозе, стало понятно. Потому что, не заняв определенной позиции, нельзя сделать дело, ради которого его сюда прислали. Кто он? Участник запутанной и, может быть, небезопасной драмы? Или зритель, спокойно сосущий леденцы в удобной полутьме зала? Так сказать, сторонний наблюдатель?

Вячеслав заперся у себя в комнате и погрузился в чтение предсмертного письма главного инженера леспромхоза Святского.

«Уважаемый товарищ корреспондент! Не знаю, почему я написал „уважаемый“. Я вас совсем не знаю и потому вряд ли могу судить, заслуживаете Вы уважения или нет. Кроме того, Вы-то меня, по всей видимости, не уважаете. При нашей встрече Вы разговаривали со мной свысока, всем видом показывая, что ничего толкового от меня не ожидаете услышать. А собственно почему? Я в полтора раза старше Вас, лес хорошо знаю и люблю, какие у Вас основания не доверять мне? Порочащее меня письмо? Так оно, как я слышал, оказалось анонимным, таким письмам грош цена, их даже решено не рассматривать… Будет ли это? У нас привыкли верить „сигналам“, это вошло в плоть и кровь… С этим так легко не покончишь, так же, как с алкоголизмом… Слишком уж круто мы за него взялись. Вы не подумайте, я не пьющий, душа не принимает. Помню, студентом даже к врачу ходил, чтобы дал каких-нибудь пилюль, хотел пить-гулять вместе со всеми, а не сидеть в одиночку сычом. А сейчас люди лечатся, чтобы не пить. Смешно, не правда ли?

Вас, наверное, удивляет, что я разговариваю с Вами, совершенно незнакомым мне человеком, так откровенно? Именно потому, что Вы чужой, временный здесь человек. Так в поезде люди открывают душу первому встречному, потому что знают: сойдет каждый на своей остановке и больше они никогда не увидятся. Я надеюсь, что с Вами мы тоже не увидимся. Поэтому и пишу. Прежде всего несколько слов о себе.

Природа наградила меня странной способностью. Я нутром, или, как раньше выражались, всеми фибрами души, чувствую, как относится ко мне собеседник, как меня воспринимает. И тотчас же сам становлюсь таким, каким меня видят со стороны. Если я Вам в первую минуту показался неумным, я и впрямь тотчас глупею. Если Вам покажется, будто я нечестный человек, во мне появляется желание юлить, выворачиваться, скрывать свою нечестность, которой у меня на самом деле, кажется, и вовсе нет. Вот и в тот раз. Я показался Вам немолодым, некрасивым, не очень умным человеком, можно сказать, человечишкой, да к тому же и порочным — Вы подслушали мой разговор с Раисой и наверняка сделали самые нелестные для меня выводы. Именно таким я мгновенно и ощутил себя. Пытался разуверить Вас, изменить Ваше восприятие своей скромной личности, заговорил о лесе, старался, чтобы речь моя была интересной, умной. Но от этого вышло еще хуже. В ваших глазах вспыхнули насмешливые огоньки: мол, неудачливый лектор, ставший неудачливым главным инженером леспромхоза, старается пустить пыль в глаза. И еще. В моих словах прозвучал страх перед лесом, с которым я на склоне лет решил связать всю свою жизнь. Это тоже Вам показалось несерьезным. Одно дело наш несчастный пращур, ощущавший себя всецело во власти природы. Другое дело руководитель леспромхоза, делающий при помощи современной техники с этой природой все что душе угодно, а вернее, не душе, а главку. Но у меня для этого страха есть особые основания.

Чего я боюсь? Прежде всего того, что дело моей жизни окончится крахом. Позорным крахом. Я ведь по образованию лесовод, то есть специалист, призванный выращивать лес, лелеять его, охранять. Именно этой науке я долгие годы обучал в техникуме молодых. Именно это желание — послужить лесу, ставшему объектом варварского уничтожения, спасти его и привело меня в леспромхоз. Долгие годы я устно, с кафедры, и письменно, в статьях, доказывал, что в конце XX века человечество может удовлетворить свои растущие потребности в древесине без ущерба для леса, надо только вести дело с умом, рационально, не быть бездумными временщиками, а немножко подумать о будущем. Поэтому когда прежний директор леспромхоза пригласил меня на должность главного инженера, посулив неограниченную свободу в реализации своих замыслов, я после долгих раздумий согласился, вновь показав себя доверчивым простаком. „Дай план, а в остальном делай, что хочешь“, — сказал мне директор. Это была ловушка! Планы у нас в стране до последнего времени были такие, что не оставляли времени ни для чего… Некогда было развивать и совершенствовать производство, заботиться о качестве и себестоимости продукции, да что там… даже пообедать, сходить в кино, а тем более в театр, в музей, некогда. Не остается сил. Думаете, так только у меня? У миллионов людей!

Вот я и страшусь, что на деле окажусь не спасителем леса, а его убийцей, тем более отвратительным, что выступаю под фальшивой маской охранителя и друга. А похоже, что так и будет. Пока я предаюсь радужным мечтам, Клычев, этот страшный человек, безжалостно истребляет лес. И остановить его нельзя, потому что в его бригаде высшая производительность труда, самая дешевая продукция, самые высокие доходы. Кроме того, у него внедрен хозрасчет, бригадный подряд и что там еще… Он хищник, который преуспел в своем разбойничьем искусстве, и получилось так, что это его искусство вызвало у всех восторг. У всех, но не у меня.

Клычев метит на мое место. И скорее всего, он своего добьется, во всяком случае, и в области, и в главке его кандидатура котируется весьма высоко.

Думаете, я держусь за должность, боюсь ее потерять? Вот уж нет!

Просто мне обидно, что, проповедуя высокие идеи, я не обладаю способностью внушить их людям, коллективу. Одно дело вещать с трибуны студентам, малолеткам, зеленым юнцам и совсем другое — руководить таким сложным контингентом, с которым я впрямую, лицом к лицу, столкнулся здесь. Скорее всего, эти люди сметут меня со своего пути и пойдут за Клычевым. И тогда лес отомстит мне за все: за малодушие, за слабость, за предательство. Да, признаюсь, мне страшно.

Ко всему прочему у меня сложились запутанные, противоречивые отношения и с друзьями, и с недругами… С кого начать? Вернусь к Раисе. У меня в мыслях никогда не было, что она может пойти за меня. Она дальняя родственница моей бывшей жены. (Жена бросила меня, выйдя замуж за военного.) Я знал Раю девчонкой, можно сказать, она выросла у меня на глазах, превратилась в цветущую девушку. Кончила школу и уехала в леспромхоз. Издалека я следил за нею, чем мог помогал. Поверьте, мною двигали чувства только родственные, ни о чем другом не могло быть и речи. Так случилось, что она встретила на своем пути сильного и жестокого человека, который смял ее, причинил ей много горя. Она говорила мне, что потеряла веру в любовь, в саму жизнь, что уже никогда не почувствует себя счастливой. Поверьте, поначалу у меня не было насчет Раисы никаких личных планов. Хотите доказательств? Пожалуйста. Я хотел, чтобы она уехала из леспромхоза, где была так несчастна. Приискал ей хорошее место — в гостинице одного военного городка. Дал ей рекомендации. Ее, насколько мне известно, оформляют… Хотя теперь мысль о том, что Раиса скоро уедет, мне неприятна. Отчего? Откуда такая перемена? И это скажу, надеюсь, вы меня поймете.

Однажды, при очередном чаепитии в Доме приезжих, она в шутку сказала, что, получив наследство (я рассказал ей о богатой заграничной родственнице), я стану завидным женихом. Также в шутку я ответил ей, что с огромным удовольствием сложу все эти богатства к ее ногам. Неожиданно для меня она отнеслась к этому всерьез. Вскочила, отошла к окну и долго стояла молча, вглядываясь в темноту, потом до меня донесся ее глухой голос: „А что, — сказала она, — может, это и выход“. После этой сцены мысль о возможности соединить наши жизни уже не выходила у меня из головы. Думал: ничего, что она меня не любит, зато уважает. И, как говорится, стерпится — слюбится. Но тут вдруг появился этот испорченный мальчишка, Костя Барыкин. Пьянчужка, враль, хулиган. Конечно, он не мог быть парой Раисе, она сама об этом говорила. Но постепенно они сблизились. Он стал ей дорог. Он возбуждает в ней искренние чувства. Раиса сама мне как-то об этом сказала.

Между мною и Барыкиным вражда. Да, я часто наказывал его, тем более что он своей расхлябанностью и недисциплинированностью давал для этого много поводов. Он при встречах вел себя дерзко. Грубо угрожал мне… Однако плевать я хотел на его угрозы!

Настоящая опасность подстерегает меня с другой стороны. Коварный и жестокий человек, скрывавший под личиной друга оскал врага. И подумать только, что я доверился этому оборотню, сделал его поверенным своих самых сокровенных тайн! Он не преминул использовать это мне во зло.

Началось все с пустяка… Однажды я пожаловался ему на засоренность коллектива. Среди работников леспромхоза немало бывших уголовников, людей с темным прошлым, с порочными наклонностями. Здесь, в глухих местах, в сосновом бору, они на какой-то период времени прячутся от общества, чтобы поднакопить деньжат, а потом вновь вернуться к прежней разгульной, а может, и разбойной жизни. Я сообщил моему другу, что решил, по примеру многих других предприятий, начать перестройку с переаттестации, для чего разослал во все концы страны запросы на прежние места работы. Я хотел получить развернутые характеристики на тех людей, с которыми собирался перестраивать лесное хозяйство.

Помолчав, друг спросил с усмешкой: „И на меня тоже послал запрос?“ Я ответил: „На всех“. „И на самого себя тоже?“ Я улыбнулся, приняв его слова за шутку. Он перевел разговор на другую тему. Но его отношение ко мне после того разговора явно переменилось. То есть внешне все оставалось по-прежнему. Но я почуял (выше уже шла речь о моем странном свойстве иногда ощущать себя таким, каким внутренне ощущает меня мой собеседник). Так вот однажды мне вдруг стало ясно: на самом деле я для него мелкий, слабый, но вредный зверек, что-то вроде крысы. Казалось, он еле удерживается от желания придушить меня.

Тем временем стали поступать ответы на мои запросы. В большинстве своем — краткие характеристики, заверенные треугольником. С особым чувством я схватился за ответ, касающийся моего друга. Это была совсем короткая справка: оформился тогда-то, уволился тогда-то. Срок между приходом и уходом небольшой. Естественно, какая-либо характеристика отсутствовала.

При очередной встрече я как бы мимоходом сообщил ему о полученном ответе. Удивился, почему он так мало проработал на прежнем месте. Да и специальность у него была тогда другая — счетовод. Говоря, я внимательно следил за выражением его лица. Как ни в чем не бывало он дал мне объяснение. Краткое и четкое. И вдруг я понял: он уже знает о характере полученного мною ответа и подготовился к разговору со мной!

И знаете, что я тогда сделал? Послал повторный запрос, на этот раз с просьбой указать его прежнее место работы, они должны были это знать. Но на повторный запрос ответа не получил. Подумал и решил: друг предугадал мой ход и каким-то образом перехватил мое второе письмо. Тогда решил перехитрить его — послал еще один запрос, но уже не из поселка, а из областного центра.

И тут-то неприятности хлынули как из рога изобилия. Сначала во все адреса пошли анонимки. Они содержали жалобы на меня и требования провести выборы нового руководителя леспромхоза. Потом эта забастовка в гараже. Непосредственным виновником оказался Костя Барыкин, но я-то понимал, кто стоял за его спиной. По одной из анонимок в леспромхоз прибыли Вы. Круг всесужается, и вскоре мне придется стоять на одной ступне, как при детской игре в ножички. Помните? На земле очерчивается окружность, делится пополам. Одна половина моя, другая — вам. Каждый старается прирастить свою территорию, отхватить у соперника кусок земли. Все как в жизни. Но вам не везет. Ваш ножичек все время попадает в камень и падает, а ножичек вашего противника все вонзается и вонзается в землю. Граница вокруг вашего владения сжимается, и вот уже остался всего лишь малый пятачок. Вы стоите на одной ноге, с трудом удерживая равновесие, чтобы не упасть. Но вдруг вам начинает везти! Вы отвоевываете все новые и новые пространства, и вот уже не вы, а ваш соперник балансирует на одной ноге.

Именно это сейчас и происходит! Я получил наконец ожидаемый ответ — он пришел в областной центр, на почтамт до востребования. Я востребовал прошлое своего фальшивого „друга“, и теперь он у меня в руках! Сегодня я вам назову его имя.

Зачем я все это Вам пишу? Да затем, что знаю: рассказать с глазу на глаз не смогу. Начну робеть, заикаться, Ваше презрение, недоверие свяжут меня по рукам и ногам, рот наполнится липкой слюной, я начну мекать… Уж лучше — письмом. Передам Вам рукопись, Вы прочтете ее, а если у Вас появятся дополнительные вопросы, что ж… я готов. Вы получите исчерпывающие ответы.

Еще раз с уважением

Г. Святский».

4

— А с чего это перед вами Святский так разоткровенничался? — подозрительно спросил Вячеслава Агейкин. — Вы ему кто? Племянник? Или друг? Может, раньше были знакомы?

Вячеслав внимательно оглядел нового следователя, занявшего место Трушина. Мысленно сравнил их. Трушин казался слишком заурядным, даже простоватым. А вот Агейкин выглядел значительным. Положение головы, взгляд, жесты — все призвано убедить собеседника, что перед ним птица высокого полета. И все же Вячеслав сейчас предпочел бы видеть перед собой Трушина.

— Вы же прочитали письмо Святского. Там все объяснено, — сухо ответил он.

— Мда… — Агейкин пробарабанил пальцами по столу, поглядел в окно. Потом повернулся к Грачеву, произнес: — Что ж, письмо кое-что проясняет. Жаль, что вы передали его нам с опозданием.

Ему явно хотелось, чтобы журналист почувствовал себя виноватым.

— Вы не скажете, где я могу увидеть следователя Трушина?

На лице Агейкина промелькнуло выражение недовольства.

— А зачем вам? Он больше не занимается этим делом.

— И все-таки…

— Он на стажировке в областном управлении. — Агейкин не удержался и добавил: — Курсов оказалось недостаточно, придется подучиться у старших товарищей.

— Виновным в убийстве по-прежнему считается Барыкин? — спросил Вячеслав, впрочем не надеясь на ответ. Следователи предпочитают спрашивать, а не отвечать. Особенно такие, как этот Агейкин.

Но он почему-то ответил:

— Барыкин, конечно. Но не только он. У него есть сообщник.

— Кто же, если не секрет?

— Секрет. Но вы ведь корреспондент. К тому же я надеюсь, что эти сведения…

— Да, да. Я никому не скажу. Так кто же?

— Бригадир Вяткин, тот самый «друг», о котором пишет в своем письме Святский. Я, если хотите, заранее вычислил его. И рад, что не ошибся. Сейчас мы допрашиваем Вяткина. Пока упорствует. Но ничего, мы своего добьемся.

Решительность Агейкина не понравилась ему. Этот во что бы то ни стало будет доказывать виновность Барыкина и Вяткина. У Вячеслава же, особенно после прочтения письма Святского, появились совсем иные предположения. Оставалось их проверить.

Однако, прежде чем начать действовать, не мешало бы пораскинуть мозгами. У Вячеслава появилось ощущение, что в тот роковой вечер, когда погибли Святский и старик-сторож, он видел убийцу и даже разговаривал с ним. Уж не этот ли человек анонимным письмом вызвал его из Москвы? Конечно, вряд ли он намеревался сделать московского журналиста свидетелем своих преступлений. Цель у него была иная. Добиться смещения Святского с должности, изгнания его из леспромхоза. Видимо, Святский в то время еще не докопался до его прошлого. Каким-то путем этот «некто» перехватывал запросы Святского, контролировал поступающую на его имя почту.

— Стоп! — сказал себе Вячеслав.

Он вышел из Дома приезжих и направился на почту. Она размещалась в отдельно стоящем на краю поселка деревянном домике. В том, что это присутственное место, а не жилое помещение, убеждало отсутствие на окнах занавесок. За невысоким дощатым барьерчиком сидела пожилая женщина в очках, и без того скудные седые волосы были стянуты в пучок, из которого торчали шпильки. Она подняла голову. Блеснули кругляки очков.

— Мне нужно позвонить в Северогорск.

Старушка поглядела на часы, с недовольным видом передернула плечами и надела на голову специальное устройство — наушники с переговорным устройством.

— Номер? — сказала она.

— Областное управление МВД. Капитана Трушина.

Старушка, услышав эти слова, энергично принялась за дело. Уже через минуту Вячеслав вошел в переговорную кабину, плотно прикрыл за собой дверь.

Разговор с Трушиным получился содержательным. Вячеслав пересказал ему предсмертное письмо Святского.

— Что-то в этом роде я и предполагал, — сказал Трушин. — Ограбление, скорее всего, инсценировка… Где письмо, у вас?

— Нет, у Агейкина. Я счел нужным передать ему.

— Правильно сделали. Кстати, могу вам сообщить. Проведена повторная медэкспертиза трупа Святского. Он убит.

— Понятно, — дрогнувшим голосом произнес Вячеслав. — Но нужно действовать. А то он уйдет!

— Не беспокойтесь, все необходимые шаги будут предприняты.

«Я сам предприму необходимые шаги», — подумал про себя Вячеслав, но вслух этого говорить не стал.

В трубке продолжал еще звучать глуховатый голос Трушина, а внимание Вячеслава уже переключилось на то, что происходило за стеклянной дверью будки. В помещении появилось новое лицо — полнотелая девица с кокетливо уложенными на голове волосами и густо, несмотря на жару, накрашенными ресницами. Старуха что-то гневно выговаривала ей, то и дело тыкая сухим пальцем в циферблат часов, должно быть, упрекала напарницу за опоздание. Та оправдывалась, ее высокая грудь вздымалась.

Старушка сдала вахту и удалилась, громко хлопнув дверью. Вячеслав вышел из будки и подошел к девице.

— Сколько с меня?

Она сперва погляделась в осколок зеркальца, прислоненного к чернильнице, поправила выбившуюся во время схватки со старушкой прядь и только после этого ответила:

— Шестьдесят копеек…

Расплачиваясь с полнотелой девицей, Вячеслав подумал: «Не исключено, что неизвестный действовал через нее, перехватывая почту Святского. Такая ради любимого мужика пойдет на все».

Придав лицу игривое выражение, сказал:

— У меня к вам огромная просьба… Во-первых, скажите, как вас зовут. Меня — Слава.

Мгновенно включаясь в знакомую игру, девица метнула в Вячеслава кокетливый взгляд:

— А зачем вам? Ну, допустим, Люба. Что дальше?

Она подождала продолжения.

— Я в ваших краях проживу некоторое время. Так что мы еще не раз увидимся, Люба. А сейчас прошу: напишите вот на этом бланке почтовый адрес вашего отделения.

— Хотите, чтоб выслали денег?

— Угадали. Я чувствую, что они мне в самое ближайшее время весьма пригодятся.

Она понимающе усмехнулась:

— Я вам адрес скажу, а вы запишите.

— Нет-нет. Хочу, чтобы вашей нежной ручкой.

Она взяла бланк и вывела ровную строчку. У Вячеслава сердце запрыгало в груди. Знакомый почерк! Именно этой рукой написано письмо, которое привело его в леспромхоз.

Он с трудом выжал из себя несколько приторно нежных фраз и, поинтересовавшись, где расположена местная больница, собрался уходить.

— А вы случаем не больной? — ехидно осведомилась Люба и, получив заверение, что все органы у него работают нормально, сообщила: — Под гору спуститесь, там мосток, перейдете — она и стоит. Салатового цвета.

Вячеслав отправился к конторе леспромхоза и, переведя нажатием кнопки свои часы в положение хронометра, словно судья на спортивных соревнованиях, начал засекать время, необходимое, чтобы дойти от конторы до общежития и от конторы до Дома приезжих. Затем, выбрав тихую полянку, он прилег под кустом, достал блокнот и погрузился в расчеты. Было учтено все: и только что полученные данные, и время, когда раздался барыкинский выстрел в окно и стремительно летящий пыж больно задел его мочку уха, и время появления на пятачке у здания общежития бригадира Клычева, сторожа Сидоркина, механика Зубова, а затем время встречи с бригадиром Вяткиным, разыскивавшим, по его словам, Святского, с которым расстался всего полчаса назад.

По дороге в Дом приезжих Вячеслав завернул в столовую: надо было подкрепиться. В зале было душно, жирные мухи барражировали над головами, как самолеты над полем в Тушине в день авиационного праздника. За одним из столиков сидели участковый Фроликов, бригадир Клычев и механик Зубов. «Вас-то мне и надо, голубчики», — подумал Вячеслав и, спросив разрешения, занял свободный, четвертый стул. Участковый, пожилой мужчина с простоватым честным лицом, шумно приветствовал журналиста. Клычев и Зубов вели себя спокойно.

— Извините, я прервал ваш разговор. О чем речь, если не секрет?

— Об охоте, — неохотно отозвался Клычев.

— А ведь это все едино, — отозвался механик. — И те и другие — божьи создания.

— Да ты никак верующий, Зубов? — удивился участковый.

— Без веры не проживешь, — сказал Зубов.

— Правильно, — поддержал Клычев. — Только у каждого она своя — вера-то…

Механик кивнул.

— И все-таки… — видимо, продолжая разговор, завязавшийся еще до прихода Вячеслава, сказал Фроликов, — как же ты решился в одиночку на волка пойти? Не страшно было?

— А что такое страх? — поглощая борщ и время от времени вытирая губы хлебной корочкой, сказал Зубов. — Страх — это незнание того, что тебя ждет. А я опытный охотник. О сером знаю все. Знаете, например, как надо загонять волка зимой?

— Ну? — промычал с набитым ртом Фроликов.

— Лучше это делать в середине зимы, когда снег еще не слежался, пока он глубокий и рыхлый. Для лыжника все нипочем. А волк… Сытый переярок падает, проскакав три-четыре километра. Голодный же старый волк может пробежать и все десять.

— А когда догонишь? Тогда что?

Зубов аккуратно положил ложку на дно опустевшей тарелки.

— Волка можно убить обыкновенной толстой палкой. Надо только сильно и метко ударить его по переносью. Но надежнее пристрелить серого из ружья, если оно, конечно, есть.

— Я на кабана как-то ходил… выстрелил. Он упал. Подошел, а кабан как вскочит да как бросится… Еле ноги унес, — сказал Клычев. — Не туда попал.

— Опытный охотник всегда определит, куда ранен зверь, — сказал Зубов и оглянулся в поисках официантки, не терпелось приняться за второе блюдо. — Ежели делает большой скачок передними ногами, или задними, или всеми четырьмя, значит, ранен в легкие или печень. Раненный в живот, сильно вздрагивает и бежит, сгорбившись. Раненный в зад, быстро оборачивается и кусает раненое место. Ну а коли в сердце или спинной мозг, падает, убитый наповал.

Наступило молчание. Немного погодя Зубов сказал:

— Неужели Вяткин и вправду убийца? Не верится. Такой тихий, уравновешенный человек.

— В тихом омуте черти водятся, — с набитым ртом невнятно произнес Фроликов.

— Так как же все это произошло?

Участковый, прожевав и с сожалением опустив ложку в миску с недоеденным борщом, принялся рассказывать:

— Товарищ Агейкин полагает, что дело было так… Вяткин пришел к Святскому просить денег в долг. Тот не дал. Они поссорились. Вяткин затаил злобу. Дождался в кустах, когда Святский выйдет из конторы, и шасть за ним. Довел до Дома приезжих, опять подождал. Думает: нападу на обратном пути. А тут откуда ни возьмись Костька Барыкин. Стрельнул в Святского, тот испугался и хлоп оземь. Тут, значится, и появляется Вяткин. Достает ключи, говорит Костьке — айда… Мол, получишь свою долю. Вот они и пошли. Сторожа порешили, чтобы, значится, не мешал. И сделали дело. А деньгу поделили. У них-то она и оказалась. Одного не пойму, отчего Вяткин с Барыкиным вместе не убег? Чего ждал?

— Ну, это-то ясно, — рассудительно заметил механик Зубов. — Надеялся, что во всем обвинят того, кто убежал. А он будет чист, как голубь.

— А зачем он тогда деньги стал раздавать? Вяткин-то. Спрятал бы и сидел себе тихо.

— Товарищ Агейкин до всего докопается. Говорят, большой специалист.

— За что же его тогда в нашу дыру задвинули? Если он такой спец? — осклабясь, спросил Клычев.

— Почему «задвинули»? Послали на укрепление.

— Турнули, и все тут, — не уступил Клычев.

Участковый промокнул хлебом на дне тарелки остаток борща и обратился к Вячеславу:

— У вас, Раиса говорила, хотели фотоаппарат украсть? Дорогой, наверное.

Накануне, вернувшись вечером в свою комнату, он обнаружил, что кто-то рылся в его вещах. Пленка из фотоаппарата исчезла. Он тотчас же схватился за правый карман куртки, куда обычно складывал отснятые пленки. Нащупал круглый пластмассовый баллончик, с облегчением вздохнул. Уходя из дома, он перезарядил аппарат, вставил в него свежую кассету. А отснятую унес с собой. Повезло. Она осталась цела. Он обратился тотчас же к Раисе с просьбой: съездить в райцентр и проявить пленку в фотоателье. Это нужно сделать в интересах Кости Барыкина. Она сразу же согласилась.

— Мне кажется, не аппарат хотели украсть, — сказал Вячеслав, — а отснятую пленку.

— Пленку? Кому она понадобилась? И зачем?

— Я и сам в толк не возьму.

— И украли?

— Да. Но, слава богу, еще не отснятую. Ту-то я успел раньше вынуть и спрятать в карман. Послал в райцентр в проявку. Ее уже проявили, она у меня.

— Прямо-таки шпионские страсти, — улыбнулся Зубов.

— Вы что, собственное расследование затеяли, что ли? Если так, то не советую… Плохо может кончиться. — В голосе Клычева прозвучала угроза.

Вячеслав легкомысленно воскликнул:

— Где наша не пропадала! Вот хочу сегодня в лесной сторожке побывать, там, где Барыкин в ту ночь отсыпался.

— Вы что, поверили Раисе, что она всю ночь провела с парнем? — спросил Зубов.

— Брехня это! — выкрикнул Клычев и стукнул кулачищем по столу, так что зазвенела посуда. — Нужен ей этот сопляк!

— Ну и что вы там рассчитываете найти? В этой сторожке? — спросил участковый.

— А уж это моя тайна, — с улыбкой ответил Вячеслав. — Жара спадает к вечеру, вот и двину.

Клычев и Зубов закончили обед и ушли. А участковый принялся за компот. Он решил сегодня побаловать себя и взял целых два стакана.

Дождавшись, пока они останутся вдвоем, Вячеслав наклонился к уху участкового и произнес несколько фраз. У Фроликова от удивления округлились глаза. Усвоив услышанное, он сказал:

— Понятно. Будет сделано. Не сомневайтесь.

По дороге в Дом приезжих Вячеслав заглянул в больницу. Долго разговаривал с главным врачом, просматривал медицинские карточки, рентгенограммы. Потом отправился восвояси. У Дома приезжих подождал появления участкового. Завидев Фроликова, махнул рукой, как бы приглашая его следовать за собой. Взглянул на небо, с тревогой отмечая появление огромной тучи, закрывшей солнце, и углубился в мрачный лес.

Дорога до лесной сторожки оказалась довольно долгой. К месту Вячеслав прибыл уже в сумерках. Оглянулся, не слышно ли шагов участкового. Нет. Тишина. То ли Фроликов отстал, то ли он в совершенстве владеет охотничьим искусством бесшумно ходить по лесу. Что ж удивляться? В этих краях все — охотники.

Зловеще скрипнула несмазанными петлями тяжелая дверь. Внутри помещения было сыро, затхлый воздух ударил в нос, Вячеслав огляделся. Железная печь-времянка с трубой, выведенной в окно. Початая поленница дров в углу. Широкие полати с набросанным сеном. Пара цветастых подушек. На полу поваленная бутылка из-под вина «Бычья кровь». Несколько окурков…

Что-то вроде медной гильзы блеснуло на полу. Вячеслав быстро нагнулся, и это спасло его. Раздался слабый щелчок, и пуля раздробила доску на стене. Он бросился к выходу, настиг в орешнике какого-то человека и, припомнив самбистский прием, прижал его к земле.

— Да пустите вы! — послышался снизу знакомый голос Фроликова.

— Это вы? — раздраженно произнес Вячеслав. — Что ж вы стрелявшего упустили?

Фроликов, отряхиваясь, сконфуженно оправдывался:

— Да я его у двери поджидал, а он в окно стрельнул. И как я его шагов не услыхал, сам не пойму.

— Ну ничего, — стараясь успокоить себя и Фроликова, проговорил Вячеслав. — По крайней мере, теперь круг подозреваемых сузился.

— Понятно, — поразмыслив, проговорил участковый.

Вячеслав вернулся в Дом приезжих. Там его с нетерпением ожидала Раиса. Она только что вернулась из райцентра. Вячеслав буквально выхватил у нее из рук катушку с проявленной пленкой. Подошел к окну, стал разглядывать ее на свет. Особое его внимание привлек снимок, сделанный на просеке в тот ненастный день, когда был обнаружен труп Святского. Долго, до рези в глазах, всматривался в крошечные фигурки людей, работников леспромхоза, сбившихся в кучу на краю поляны. Прозрение наступило неожиданно, в момент, когда он уже отчаялся отыскать что-нибудь интересное и уже собирался сунуть пленку в карман.

— Есть! — возбужденно воскликнул он. Обращаясь к Раисе, сказал: — Теперь срочно надо выехать в Северогорск. Я уверен: разгадка этой страшной истории близка. Мужайтесь! Ждать вам своего Костю осталось недолго.

К удивлению, Раиса при этих его словах большой радости не выказала.

— Уеду я отсюда, вот что… Здесь мне ничего не светит.

То не был внезапный порыв отчаяния. Она говорила усталым голосом человека, много перестрадавшего, передумавшего и пришедшего к единственно верному решению.

— Я обязательно доведу до конца то, что обещал, — проговорил Вячеслав. И пошел собирать вещи. На ходу подумал: довести дело до конца — это важно не только для Раисы. Это важно для него самого, для всей его дальнейшей жизни.

А ведь жизнь могла и оборваться. Не наклонись он внезапно к полу, привлеченный тусклым блеском медной гильзы, упал бы как громом пораженный. Пуля угодила бы в «сердце или спинной мозг»…

Неопознанный объект

1

Северогорский аэропорт жил своей напряженной жизнью. Воздушный транспорт, хотя и успел широко внедриться в хозяйственную и личную жизнь людей, тем не менее не сумел полностью скрыть от них некоторых таящих опасности особенностей этого способа передвижения. Поэтому так взвинчены были выстроившиеся у регистрационных стоек в длинные очереди пассажиры, так сосредоточенно строги служащие аэропорта.

Недавно построенный аэровокзал отличался плавными линиями и огромным количеством стекол. Стекла везде — слева, справа, сверху. Это были зеркала, в которых отражалась стремительно несущаяся куда-то жизнь на последнем витке XX века. Прислонившись спиной к буфетной стойке и жадно поглощая покрытый сахарной пудрой свежеиспеченный, с вкусно пахнущей коричневой корочкой пончик, Вячеслав через систему стекол-зеркал мог наблюдать и высокое голубое небо с пухлыми, как пончики, белоснежными облаками, просверки круто взлетающих с бетонных дорожек самолетов, обеспокоенные лица пассажиров, которых вела к выходу на летное поле красивая, стройная стюардесса, целеустремленное рысканье носильщиков с железными тележками, на которые нагружены были пирамиды чемоданов и узлов. Но мысли его в этот момент были далеко. Он думал о трагических событиях в Сосновском леспромхозе и встрече со старым другом отца — Аркадием Аркадьевичем Луконниковым, которая только что произошла в Северогорске.

Прибыв в областной центр из поселка (там ему уже нечего было делать), Грачев тотчас же направился в управление МВД к Трушину. Он горел желанием подробно поведать ему обо всем, что случилось с ним только что в леспромхозе, о своих соображениях и выводах, но Трушин, которого ждала служебная командировка в какой-то отдаленный пункт области, выслушивать его не стал, сказав: «Я сейчас вас отведу к одному человеку из компетентных органов. Он вами интересовался. Ему все и расскажете. Пойдемте». Он надвинул на лоб свою кепчонку с ушами, соединенными пуговкой, и они вышли на улицу.

Вячеслав ожидал, что его ждут в учреждении, а следователь привел его в жилой дом.

Большой стол завален бумагами, настольная лампа, несмотря на дневное время, включена. Высокий трехметровый потолок и большое окно (почему-то их у нас называют итальянскими) с видом на море. Прежде чем сесть в любезно предложенное хозяином кресло, Вячеслав бросил взгляд в окно. Огромное водное пространство, почти незаметно сливавшееся на горизонте с небесным сводом, игра света и тени, перемещение под напорами ветра облаков, их переменчивые причудливые фигуры — все это напоминало о вечном, которое существовало до нас и будет существовать после, когда нас не станет.

Вячеслав всматривается в хозяина квартиры. Человек без возраста. То есть возраст, конечно, угадывается, и довольно-таки солидный. Но точно угадать трудно. В равной степени ему может оказаться и шестьдесят, и семьдесят пять. Грубые черты лица. Обветренная кожа. Широкие плечи, длинные руки. Как у человека, который привык на свежем воздухе перетаскивать тяжести. Но стоит всмотреться в его подвижное лицо, поймать острый взгляд небольших глаз, как становится ясно: этому человеку вовсе не чужд интеллектуальный труд. Да и груда мелко исписанных бумаг на столе, корешки книг на полках подтверждают это.

— Грачев. Корреспондент журнала «Радуга», — представляется Вячеслав.

— Сын Мирона Павловича? — говорит хозяин и широко разводит руки, как бы для того, чтобы обнять Вячеслава.

Тот с удивлением смотрит на Трушина. Следователь говорит:

— Я вас оставлю, Вячеслав Миронович. Все подробно расскажите товарищу Луконникову. Необходимые меры будут приняты. А я тороплюсь на поезд.

Они остаются вдвоем, Вячеслав и Луконников. Хозяин говорит:

— Я старый друг вашего отца.

— Да, да, — вспоминает Вячеслав. — Отец говорил о вас. Если, мол, будет трудно, обратись к Аркадию Аркадьевичу. Он поможет. У меня и адрес ваш есть. В блокноте.

— Ну да, нужен вам старик. Вы, молодые, считаете, что все можете сделать сами… Что ж, если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе. Мне доложили о вас… о ваших подвигах. Садитесь и рассказывайте. Начинайте с начала. Как я слышал, в редакцию пришло письмо из леспромхоза? Анонимное?

— Подпись стоит. И человек такой есть в леспромхозе — рабочий Страхов. Но он утверждает, что не писал письма. Так что, по существу, письмо анонимное.

— Тем не менее, установив, что письмо, по существу, анонимное, вы не отправились восвояси, а продолжили свое журналистское расследование. Почему?

— Потому, что убедился: все написанное в письме — правда.

— Правда или выглядит правдой?

Вячеслав вынужден мысленно согласиться с формулировкой Луконникова. Это выглядело правдой. Но как бы там ни было, он во всем разобрался. Ему не терпится сообщить о финале расследования. Время не ждет. Тот успеет скрыться.

Луконников угадывает его мысли:

— Он действительно может скрыться.

— Кто? Механик Зубов? — восклицает Вячеслав.

— Ага! Вы его вычислили. Молодец. Я в общих чертах знаю эту историю. Расскажите о последнем дне. Как вы догадались, что это именно Зубов?

— Фотопленка… Ее кто-то пытался засветить. Я понял, что на ней запечатлен преступник, и обнаружил его среди людей, собравшихся в тот день на поляне поодаль от трупа Святского: мое внимание привлек механик Зубов. Он стоял в толпе, рука у него была на перевязи. Меня вдруг осенило: тогда, когда я посетил его в гараже, у него была забинтована левая рука. Он слегка придерживал ею зубило, по которому бил молотком, зажатым в правой руке. При нашей встрече у общежития, которая произошла в тот вечер, когда погиб Святский, повязки не было совсем. Мы стояли под фонарем, и я обратил на это внимание. На просеке же Зубов опять был с перевязанной рукой. Я вгляделся и обнаружил — перевязана правая!

На память пришла давняя драка у кинотеатра, в которой Зубов выступил благородным защитником Барыкина и Раисы. К ним пристал подвыпивший деревенский парень, помощник тракториста Сапронов. После драки он угодил в больницу. Я решил выяснить характер полученных парнем повреждений, зашел в больницу. Оказалось, что удар был ему нанесен в область шейных позвонков. Слава богу, он оказался несмертельным. Таким же ударом, только куда более сильным, был убит и Святский. Этот вывод напрашивался сам собой. Должно быть, при нападении на Святского Зубов повредил себе правую руку и решил скрыть — ссадину или синяк — под повязкой, надеялся, что окружающие не обратят внимание, что она перекочевала на другую руку. Это была его ошибка.

— А как, по вашему мнению, события развивались дальше?

— Покончив со Святским и завладев ключами от сейфа, Зубов вышел к зданию общежития и здесь столкнулся со мной. Сообщил о выстреле, который слышал в лесу. Видимо, уже тогда была у него мысль свалить смерть Святского на Барыкина. Ему было известно, что несколько дней назад парень у столовой пуганул холостым выстрелом главного инженера. Зубов решил использовать этот факт в своих целях.

Мы поговорили на отвлеченные темы, казалось, Зубов никуда не торопится. На моих глазах он вошел в подъезд… Я думаю, он тотчас же вышел через черный ход и отправился в контору. Открыл сейф, достал оттуда компрометирующую его бумагу. В этот момент появился сторож Сидоркин. Что меж ними произошло — не известно. Возможно, что Зубов предложил сторожу часть денег, обнаруженных в сейфе, наследство Святского. Сидоркин сел за стол, стал пересчитывать купюры, в этот момент Зубов нанес ему монтажкой смертельный удар по голове. Кто взял эту монтажку из общежития и принес в контору, неясно. Во всяком случае, Зубов охотно воспользовался ею: ведь до этого она несколько дней провалялась у двери Барыкина. Теперь только оставалось спрятать часть похищенных денег в кабине барыкинского лесовоза. И вот дело сделано.

— И все-таки это были пока только ваши предположения. Так сказать, следственная версия, выдвинутая журналистом, не более…

— Да, она нуждалась в доказательствах. Одно из них — косвенное — снимок, запечатлевший маленькую хитрость Зубова, упрятавшего под бинтом поврежденную руку. Второе косвенное доказательство содержало предсмертное послание Святского. Оно подсказало: преступник убирает всех, кто грозит ему разоблачением. И я подумал: а что, если использовать самого себя в качестве подсадной утки? Вернуться в леспромхоз и громогласно объявить, что отснятая и проявленная пленка при мне. Наверняка убийца снова предпримет попытку уничтожить опасную улику.

А пока решил собрать дополнительные сведения. Побывал на почте, выяснил, чьей рукой убийца писал анонимные письма — сначала на Святского, а потом и на Трушина. Этим человеком оказалась почтовая девица. Это она помогла Зубову обеспечить себе алиби — пересказала ему содержание фильма, который шел в то время, когда он, покинув общежитие, отправился в контору.

Теперь мне осталось одно — «засветиться» перед Зубовым. Встретив его в столовой, я рассказал ему о фотопленке… О том, что она цела и находится у меня… А также поставил его в известность о своем намерении побывать в лесной сторожке, где провел роковую ночь вместе с Раисой Константин Барыкин. Зубов клюнул на приманку.

— Я должен вас отругать, — сказал Аркадий Аркадьевич. В его голосе прозвучали строгие отцовские нотки. — Вы затеяли опасную игру. Ловили хищную щуку на живца… причем живцом были вы сами. Только случайность спасла вас от гибели. Так нельзя! Что бы я сказал вашему отцу?.. — Он встал и нервно заходил по комнате.

«Все ясно, — догадался Вячеслав. — Батя звонил Луконникову. Просил приглядеть за мной. Они оба, и отец, и этот незнакомый человек, его старый друг, беспокоились. А я даже не вспоминал о них все эти дни». Он почувствовал себя виноватым.

— Я понадеялся на помощь участкового. А он прозевал Зубова.

— Вы такой же горячий и безрассудный, как ваш отец. Хотите, я вам расскажу, при каких обстоятельствах мы познакомились?

— Конечно.

Нет, он не чувствовал себя таким горячим и безрассудным, как его отец. Но надеялся когда-нибудь стать в чем-то на него похожим.

Вот что он услышал.

2

Для начала несколько слов о себе. Я всю жизнь мечтал стать историком. Изучать прошлое. Проникать мыслью и взглядом через толщу лет, постигая смысл далеких от нас событий, угадывая их влияние на нашу судьбу. Но так получилось, что жизнь почти не оставляла мне ни сил, ни времени, чтобы разобраться в прошлом. Настоящее было настолько сложным и противоречивым, что человек на каждом шагу рисковал быть втянутым огромным, бешено вращающимся маховиком в такую круговерть событий, что мог легко потерять и свое лицо, и свою жизнь. Нет, тут не до прошлого.

Итак, окончив два института — юридический и исторический, я засел в архивах: меня интересовала тема интервенции, предпринятой на севере России Антантой в 1918–1919 годах. Но тут началась война. Меня мобилизовали, направили в военную школу, и скоро я очутился здесь, в Северогорске, в роли сотрудника военной прокуратуры.

…Шел 1941 год. Захватив Норвегию и перетянув на свою сторону Финляндию, гитлеровцы приступили к захвату советского Севера. Появились на свет планы «Черно-бурая лиса», «Северный олень», «Ловля лосося». Дела пока у мерзавцев шли хорошо, как видите, им хватало фантазии и юмора, чтобы придумывать для своих грабительских планов столь романтические названия.

Ваш отец, двадцатитрехлетний лейтенант Мирон Грачев, прибыл для прохождения службы в Северогорск в октябре. Его, выпускника Бауманского училища, откомандировали на судоремонтное предприятие в группу военпреда принимать технику, которая, едва успев выйти за ворота завода, тотчас же шла на фронт.

Однажды его вызвали, дали новое задание. В порт прибыл караван союзнических судов с грузом оружия и продовольствия. Среди английских моряков был сын временного английского консула, представлявшего у нас в конце первой мировой войны интересы Британии. Он попросил дать ему переводчика. Просьбу союзника уважили. Мирону Грачеву, отлично владевшему английским языком, предстояло сопровождать любопытного англичанина в странствиях по местам, где когда-то протекала деятельность его отца.

Вот видите: я, жаждавший заниматься изучением того периода, вынужден был заниматься расследованием военных преступлений, а Мирон, рожденный для технического творчества, с головой погрузился в прошлое… К тому времени мы еще не были знакомы. Наше знакомство произошло несколько позже. Хотя для вашего отца было бы лучше, если бы наша встреча вообще не произошла…

Итак, Мирон бродил по Северогорску и его окрестностям с английским моряком и вел с ним яростные споры, что, конечно, никак не входило в его обязанности переводчика и союзника.

Возле здания краеведческого музея англичанин (его звали Джеймсом Лонгом) обратил внимание на английский танк старой модели, установленный на постаменте. Он обрадовался так, как будто в чужом городе встретил соотечественника.

— Откуда он здесь?

Мирон объяснил: танк захвачен у англичан бойцами 6-й Красной Армии в 1920 году. А установлен здесь совсем недавно, незадолго до войны, в ознаменование двадцатой годовщины изгнания англо-американских интервентов из этих мест.

— Не понимаю, — сказал Лонг, — почему вы назвали нас интервентами? Сейчас мы привезли оружие, чтобы помочь вам в борьбе против немцев. Но ведь тогда мы тоже прибыли сюда, в вашу страну, чтобы помочь удержать фронт от немцев?

— Вы действительно не видите разницы?

Вашего отца удивила и раздражила наивность англичанина. И он обрушил на него шквал фактов. Территория, занятая англичанами и американцами, говорил он, была ими покрыта плотной сетью тюрем и концентрационных лагерей. Из трехсот тысяч населения через тюрьмы прошли пятьдесят две тысячи человек, то есть каждый шестой! Военный суд, состоящий из английских и американских офицеров, заседал каждую ночь. Ровно в полночь из ворот тюрьмы выезжала автомашина с осужденными, которых везли за город — на расстрел. Художник Мальцев был расстрелян только за то, что отказался продать полковнику английской контрразведки Торнхиллу понравившуюся ему копию картины «Лунная ночь в окрестностях Петербурга». Его обвинили в «неуважении к союзникам и сочувствии к большевикам».

У Лонга задрожали губы:

— Не может быть, не верю…

На другой день ваш отец показал ему выдержки из книги американского разведчика Ральфа Альбертсона «Военные действия без войны»:

— «Один раз мы расстреляли более тридцати пленных… Я неоднократно слышал, как один офицер приказывал своим солдатам не брать пленных, убивать их даже безоружных». Почитать еще?

— Не надо. Достаточно, — тихо проговорил Лонг.

Но Мирон не мог уже остановиться:

— Англичане и американцы не только убивали, но и грабили. Даже в этом разоренном северном краю они искали выгоды. В Америке была создана специальная колониальная компания, казначеем которой был Джон Фостер Даллес. Да, да, тот самый! За два года своего пребывания на нашем Севере англичане и американцы ограбили все государственные склады, бесплатно вывезли все: лен, лес, пушнину, пеньку. Что не могли вывезти, разрушили, разорили.

В тот вечер они расстались с ощущением, что видят друг друга в последний раз. Но на другой день англичанин вовремя появился на условленном месте. Разговаривал дружески, будто не было вчерашнего малоприятного разговора. Ваш отец тоже оттаял. Он пригласил Лонга на ужин, повел его к своей квартирной хозяйке, на Никольскую улицу. Одноэтажные, потемневшие от времени деревянные дома, покосившиеся заборы, лай собак, бурно реагирующих на появление чужаков.

— Мама! Мирон Павлович пришел! — послышался девичий голос, стукнула отброшенная щеколда, калитка открылась, и на улицу выбежала светлоголовая девушка. Увидев незнакомого человека, смутилась.

Мирон познакомил Лонга с Машей и ее матерью, пожилой учительницей.

Вечер удался. Джеймс Лонг был в ударе. Красноречиво описывал опасности похода от туманного Альбиона к берегам России. Рассказал о событии в порту. В корабль, стоявший на якоре неподалеку от английского судна, попала немецкая бомба. Не взорвалась, застряла в угольном бункере. Лонг вызвался принять участие в ее обезвреживании и выполнил эту работу вместе с русскими саперами. Все дружно восхищались его смелым поступком. Лонг был наверху блаженства. В конце вечера он сказал Мирону:

— Этой ночью я почти не спал, перечитывал записки моего отца. Поверьте, не все англичане были такими, как полковник Торнхилл и этот американец Альбертсон. Мне бы не хотелось, чтобы вы плохо о нас думали. В конце концов мы же с вами сегодня союзники?

Он рассказал историю своего отца, Дэвида Лонга. В 1919 году его перевели из Болгарии, где он служил, на новое место — временным консулом в Россию. Ему объяснили: большевики, пришедшие к власти в России, предали Антанту, заключили мир с немцами. Надо во что бы то ни стало спасти Россию от анархии и террора, удержать ее в войне на стороне союзников. С этой целью в район Мурманска и Архангельска были направлены войска — более тринадцати тысяч англичан и около пяти тысяч американцев.

Временный консул с жаром накинулся на работу. Им владело вполне понятное в его возрасте желание как можно лучше сыграть отведенную ему министерством иностранных дел роль. Дела шли. А тут еще встреча с Варварой, представительницей знатного и богатого рода, революция вышвырнула ее из поместья, и она оказалась в северном лесном краю без семьи, без средств к существованию, без будущего. Они полюбили друг друга и поженились. Со своей молодой русской женой Лонг провел в этих местах три года. Как впоследствии выяснилось, то были самые главные годы его жизни. Пелена мало-помалу спадала с его глаз. Он постигал суть великих событий, в которые оказались втянуты и он сам, и его родина.

Лонг пришел к выводу, что англичанам и американцам нечего делать в этой охваченной революцией стране. Русские разберутся во всем без посторонней помощи. Он обратился к своему начальству в Уайтхолле с просьбой предоставить отпуск «в связи с переутомлением». Не получив ответа на свою, надо признать, довольно-таки странную просьбу, он тем не менее вместе с женой погрузился на английский пароход «Эгбе» и отправился в путь. Увы, расположение небесных светил не благоприятствовало плаванию. В два часа ночи в шестидесяти милях от Оркнейских островов «Эгбе» столкнулся с американским судном и получил пробоину. Самого худшего, слава богу, не произошло, все остались живы.

Столкновение в море… Что это? Игра случая или зловещее предзнаменование ожидавших Лонга жизненных невзгод?

Едва ступив на лондонскую землю, молодой консул подал начальству письменное заявление, в котором охарактеризовал политику Англии по отношению к России неверной, идущей вразрез с национальными интересами двух стран. Этим он не ограничился. Вскоре в еженедельнике «Геральд» появилась его статья. «Британское правительство, — писал консул, — вело грязную двойную игру с Советской Россией».

Результатом этой публикации было увольнение Лонга с государственной службы без пенсии, которая ему полагалась. Положение его было плачевно. Оно усугублялось разладом в семье. Молодую русскую аристократку Варвару бесили взгляды Лонга, симпатизирующего русской революции, той самой революции, которая лишила ее и родины, и состояния. Они разошлись.

Спустя несколько лет Дэвид Лонг снова вступил в брак. Новая его избранница тоже оказалась… русской. Он встретил ее в Софии, куда снова забросила его судьба. Ее отец, бывший член Государственной думы, зарабатывал в Софии на жизнь в качестве ночного сторожа на маленькой фабричонке…

— Как видите, я сын вашего друга… И тоже ваш друг! — воскликнул Джеймс после окончания рассказа. Прощаясь, он пригласил Мирона нанести ему ответный визит на корабль. — Кстати, с вами очень хочет познакомиться один мой знакомый, американец, — добавил он. — Мы проведем хороший вечер.

…Через месяц после посещения английского корабля Мирона Грачева арестовали.

Поводом для ареста послужило письмо, пришедшее в военную прокуратуру. В нем сообщалось, что при случайной встрече с фронтовым товарищем Мирон Грачев пытался выведать у него секретные данные о состоянии немецкой техники с целью передачи этих данных английской и американской разведке, с представителями которой он, Грачев, состоит в постоянном контакте.

«Встреча с товарищем» произошла месяца за два до этого. Мирон стоял на городской площади с Машей.

Здоровенный парень в бушлате вразвалку подошел и остановился рядом, разглядывая Машу наглым, оценивающим взглядом. Мирон не виделся со своим однокашником Слободкиным года три, с тех пор как перевелся на заочное отделение и устроился на завод. Но тотчас узнал его. Удлиненное лицо. Наплывы бледной нездоровой кожи — сверху и снизу — на узкие, недобро сверкающие глаза. Хищный нос, нависающий над запавшей верхней губой — верхний резец выбит в драке. Сильно выпяченный раздвоенный подбородок. До учебы успел послужить на флоте. И вот снова на нем бушлат.

— Выходишь в море?

Он ругается:

— Нет, записали в пехтуру. В морскую.

Встреча с бывшим однокурсником вызвала у Мирона неприятное воспоминание. На одной вечеринке несколько студентов обнаружили, что из карманов пиджаков, развешанных по спинкам стульев, пропали деньги: накануне выдавали стипендию. После долгих размышлений решили сказать о пропаже хозяйке квартиры. Та схватилась за голову:

— Это Игорь!

Слободкин, с которым ее связывали хотя и официально не оформленные, но близкие отношения, часто прикладывался к бутылке, а в пьяном виде готов был на что угодно. На другой день девушка принесла деньги и раздала пострадавшим.

— Он пошутил, — отводя глаза, сказала она.

Все закивали головами:

— Ну да, конечно… Мы понимаем.

И вот теперь Слободкин стоял перед Мироном.

— Ты что здесь, в городе, делаешь?

— Раньше был чем-то вроде военпреда. Принимал на заводе военную технику. А сейчас что-то вроде гида, гужуюсь с союзниками. Англичане, американцы.

Слободкнн сплюнул:

— Вот повезло. У них выпивки — залейся. А мне завтра туда, — он махнул рукой на запад. По бледному отекшему лицу пробежала судорога.

Маша отошла, чтобы дать друзьям возможность поговорить.

— Я только что со спецкурсов, — прошептал Слободкин. — Изучали немецкую технику. Ну я тебе скажу… Умеют, сволочи! Одно слово — немчура.

— Что там у них? — машинально спросил Мирон.

Слободкин с внезапно вспыхнувшим подозрением воззрился на него:

— Ты чего спрашиваешь? Это же тайна.

— А если тайна, то зачем рассказываешь?

Слободкин заржал, сильно стукнул Мирона по плечу.

— Ну ты даешь… Мы же свои. Кореши. Беги, а то краля тебя заждалась. Ух, был бы вечер свободный, от меня бы не ушла. Ну, счастливчик, бывай!

Он повернулся и, сутулясь, зашагал по тротуару. Мирон задумчиво глядел ему вслед. Легкая рука легла на его руку. Маша.

— Он огорчил вас? Это плохой человек?

Мирон улыбнулся:

— Идите домой. Мама заждалась.

Итак, в военную прокуратуру пришло письмо. Вернее сказать, поступил донос. Беглая проверка подтвердила правдивость приведенных автором фактов. Сам он действительно прошел курсы по изучению немецкой военной техники и, следовательно, мог представлять интерес как источник информации. Грачев на протяжении последних недель регулярно встречался с англичанином, приглашал его к себе домой и даже ухитрился побывать на английском корабле, где ему была устроена встреча с американцем, наверняка представителем разведки. А иначе как мог оказаться американец в каюте английского моряка?

На допросе Грачев, естественно, решительно отрицал связь с англо-американской разведкой. Объяснил, что действовал в строгом согласии с полученным от командования заданием. Посещение Грачева Лонгом, так же как и его ответный визит, на корабле, тоже были санкционированы старшим начальником, майором Васильевым. Что касается советских данных, касающихся боевой немецкой техники, то он, Грачев, этими данными не располагает. Встреча со Слободкиным, сказал Мирон, была мимолетной. Продолжалась две-три минуты. Когда тут было разговаривать о технике…

— А свидетели встречи были? — спросили его.

Подумав, Мирон ответил: нет, свидетелей не было. Но по тени, промелькнувшей на его лице, по заминке было ясно: свидетель был. Позже, увидев под окнами прокуратуры хорошенькую белокурую девушку, приходившую не раз, чтобы навести справки о лейтенанте, следователь догадался, кто именно присутствовал при злополучной встрече. Однажды он пригласил девушку в свой кабинет. Она передала слышанный ею разговор Мирона с бывшим однокашником. Следователь заносить ее показания в протокол не стал, чтобы не компрометировать девушку, но его вера в невиновность лейтенанта укрепилась.

К сожалению, на беду Грачева майора Васильева отыскать не удавалось. Две недели назад он был спешно направлен в одну из боевых частей, попал в окружение, и судьба его была неясна.

3

— И что же сделал следователь? — спросил Вячеслав.

Он вспомнил рассказ отца о странном следователе, в руки которого попал в Северогорске. Тот вел допрос при полуоткрытых дверях. Такой был порядок, кто-то должен был слышать все, что говорится в комнате. Странным было другое. Улучив момент, следователь быстро достал из ящика стола полпачки шоколада и, приложив указательный палец к губам, быстро протянул коричневый брикет подследственному. Доведенный до голодных обмороков Мирон оценил поступок следователя.

— Так это были вы? — спросил внезапно осененный догадкой Вячеслав Луконникова.

Тот усмехнулся.

— Ваш отец понравился мне с первого взгляда. Молодой, горячий, прямой. И талантливый. Я сразу догадался о его таланте. Как? Талантливые люди держатся с особым достоинством. Вы разве не замечали? В общем, я дал себе слово сделать все, чтобы вытащить мальчишку из беды. Но это вряд ли удалось бы, если бы не объявившийся майор Васильев — ему удалось выйти из окружения. Он подтвердил, что ваш отец действовал строго в пределах данных ему указаний. Я сам вывел вашего отца на улицу. Его ждала та самая девушка, которую я допрашивал. Увидев Мирона, она бросилась ему на шею и расплакалась.

— Я догадываюсь, вы не случайно рассказали мне о клеветническом письме, которое чуть-чуть не погубило моего отца. Вы хотите сказать, что я мог по неопытности довериться письму о Святском и послужить орудием в руках его врага?

Вячеслав задумался: в какой-то степени Луконников близок к истине. Поначалу письмо и вправду показалось ему правдоподобным. Но он же разобрался в конце концов. А может, этим он обязан следователю Трушину, не пошедшему на поводу подброшенных ему вещественных доказательств?

Эта мысль вернула его к проблеме Зубова.

— Надо скорее брать Зубова! — воскликнул он. — А то уйдет…

— Уже ушел. Эти сведения — от участкового.

— От Фроликова? Выходит, я спугнул убийцу? — его щеки пылали от волнения и стыда.

— Мы вовсе не собираемся вешать на вас грехи следствия, пошедшего по неверному пути. Что сделано, то сделано.

— Одного я не могу понять. Если оба убийства совершил Зубов, то зачем нужно было скрываться Барыкину? Неужели он сообщник Зубова?

— Не думаю. Но к бегству его побудил, несомненно, Зубов. Наверное, обрисовал обстановку, сообщил, что все улики против него. В общем, запугал парня. Надо сказать, ловкий ход. Бегство Барыкина, с одной стороны, окончательно убедило следствие в его виновности, а с другой — лишило парня возможности защищаться. Теперь Барыкин на веки вечные повязан с Зубовым. Он целиком в его власти. Это дает основание предполагать, что Зубову для каких-то не известных нам целей нужен помощник.

— А для чего понадобилось Зубову идти на эти страшные преступления? — Вячеслава давно мучила эта мысль. — Не проще ли было самому скрыться?

— Вот тут мы подходим к главному моменту. — Луконников поднял кверху указательный палец. — Похоже, что Зубову во что бы то ни стало надо было отодвинуть разоблачение и еще какое-то время продержаться в Сосновском леспромхозе. Именно ради этого он пошел на два убийства. Готов был пойти и на третье… — Луконников осуждающе поглядел на Грачева. Тот отвел взгляд и стал глядеть в окно, где облака в это время затевали очередное перестроение. — Итак, надо ответить на вопрос: что удерживало Зубова в Сосновском леспромхозе? Стремление завладеть наследством Святского? Нет, иначе он не сунул бы столь крупную сумму в кабину лесовоза. Судя по его действиям и по тому, как он заметал следы еще до прибытия в наши края, это матерый преступник. И цель у него крупная. Он всячески оттягивал бегство, словно дожидался какого-то определенного срока. У нас есть догадки относительно того, что это за срок…

«Он говорит „у нас“, — подумал Вячеслав. — Речь идет о какой-то организации. О какой именно?»

Луконников, словно догадавшись о его мыслях, пояснил:

— Мы — это компетентные органы. Я еще не потерял связь с областным управлением. Руководство нередко прибегает к моим советам…

— У меня к вам три вопроса, — сказал Вячеслав.

— Первый?

— Кто вам сообщил о моем пребывании в ваших краях? Батя?

— Нет. Звонил совсем другой человек. Заместитель редактора районной газеты Косичкин. Проявил бдительность. Края-то наши особые… В общем, услышав знакомую фамилию, я навел справки и установил, что посетивший нас столичный журналист не кто иной, как сын моего старого знакомого. Я попросил Трушина привести вас ко мне. Второй вопрос?

— Вы рассказали о «временном консуле» и его сыне. Это тема вашего исследования?

— Да, я все-таки стал историком. Моя диссертация называлась «Англо-американская агрессия на севере России в 1918–1919 годах». В книге нашлось место и истории «временного консула», который, присланный к нам сюда для дипломатического прикрытия интервенции, сумел разглядеть правду истории… И стал нашим другом.

— Зубов уголовник или..?

Луконников ответил прямо:

— Не исключено, что за ним стоят те же силы, которые двинули к нам в 1919-м свои войска… Но это только предположения. Поимка Зубова — это наша забота. А вы немедленно возвращайтесь домой. И передайте отцу вот это.

Он протянул Вячеславу резной ларец, сопроводив свой дар словами:

— Нет, это не фамильные драгоценности. Всего лишь старые бумаги. Передайте отцу. Думаю, он им обрадуется.

Вячеслав не удержался, приоткрыл крышку, заглянул. Поверх пачки писем лежала фотография. На ней была запечатлена смеющаяся молоденькая девушка, которой предстояло стать его матерью. Она стояла возле сарая. У ее ног разгуливал петушок с задорно вздернутым гребешком.

Вячеслав ощутил крепкое рукопожатие. Оно означало, что последний акт разыгравшейся в глухих местах драмы закончится уже без него.

4

Залы аэропорта переполнены. С каждой минутой людей становится все больше и больше. Кажется, еще немного, и тонкие стеклянные стены не выдержат, людской поток прорвет непрочную запруду, хлынет на летное поле, вытеснит оттуда самолеты, которым останется только одно: взлететь в высокое голубое небо и растаять в его глубине, подобно облакам.

А может, это ощущение нарастающего многолюдства лишь оптический обман, порожденный зеркалами стен, перегородок, дверей, удваивающих, утраивающих людские фигуры и лица… Кто это? Вячеслав вздрогнул, почувствовав устремленный на него чей-то взгляд. Быстро повернулся. Человек в брезентовой куртке, в надвинутом на глаза капюшоне, стоящий за одним из столиков, низко наклонил голову. Вячеслав сделал несколько шагов, брезентовый человек повернулся и зашагал прочь.

Вячеслав резко отодвинул чашку кофе, выплеснув на блюдце буроватую, невкусную, даже вовсе не пахнущую благородными бразильскими зернами бурду и быстро направился к выходу на летное поле.

5

При посадке на рейс Североморск — Москва произошло небольшое ЧП.

Когда пассажиры уже заполнили салон и трап, качнувшись, готовился оторваться от серо-голубого, округлого бока самолета, по ступеням стремительно взбежал мужчина с «дипломатом» в руке.

— Открыть дверь! — громким командным голосом вскрикнул опоздавший, и трап замер у борта. Молодой человек застучал кулаками в металлическую обшивку. Дверца отворилась, в образовавшейся щели появилось удивленно-сердитое лицо бортпроводницы. Человек оттеснил ее плечом и проник внутрь.

Опоздавшего, предварительно проверив у него билет, попеняв ему за опоздание и бесцеремонное поведение, разместили в кресле. Ему велено было немедля надеть пристяжные ремни. Но он не торопился выполнять приказание. Окинув взглядом салон и высмотрев что-то, он вскочил, пробежал по проходу и, ухватив за плечо одного из пассажиров, молодого человека в очках, решительно потребовал обменяться с ним местами. «Очкарик» (это был Вячеслав), казалось, уже готов был сделать это, но опоздавший, проявляя нетерпение, повторил свою просьбу таким требовательным и властным тоном, что пассажир передумал и остался сидеть на своем месте.

— A-а, идите вы… мне и здесь хорошо, — произнес он. Его круглое лицо с пухлыми губами, коротковатым носом и большими голубыми глазами, еще более увеличенными линзами очков, поначалу добродушное, затвердело и обрело выражение неуступчивости.

Опоздавшему смириться бы и отступить. Но он вспыхнул, покраснел и с силой схватил упрямого пассажира за плечо. Тот с силой отбил его руку. Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, если бы не вмешался сидящий рядом с «очкариком» пожилой гражданин. Он пристально взглянул на буяна и холодно произнес:

— Вам же, кажется, ясно сказано: товарищу и здесь хорошо. Отправляйтесь на место.

Мужчина опустил голову и, буркнув под нос нечто вроде «извините», недовольный отправился восвояси.

Самолет загудел мощными двигателями, дрогнул, сдвинулся с места и покатил, направляясь к взлетной полосе. За стеклом иллюминатора, сменяя друг друга, замелькали знакомые всем кадры аэродромной жизни: бок огромного лайнера, из чрева которого грузчики извлекали и клали на багажную тележку разноцветные чемоданы, маленький, юркий ярко-желтый «газик» аэродромной службы, сновавший то туда, то сюда по бетонному полю, вереница прибывших пассажиров, тянувшаяся вслед за дежурной к входу в аэровокзал, серебристые полусферы бензохранилищ, темно-зеленый лес на окоеме.

Вячеслав усилием воли заставил себя отвлечься от мыслей о назойливом пассажире, только что вступившем с ним в схватку, и сосредоточился на другом, более важном. Увы, приходилось признаться себе: недавно там, в аэропорту, человек в брезентовой куртке с надвинутым на лоб капюшоном вызвал у него нечто вроде страха. Он ощутил неприятную слабость в ногах, лоб покрылся липкой испариной. А может быть, ощущение опасности пришло к нему впервые не сегодня? А когда? Да-да, в ту ночь, когда были убиты Святский и сторож Сидоркин. Еще не ведая о надвигающихся страшных событиях, Вячеслав, мотавшийся по ночному лесу — от Дома приезжих до общежития и обратно, чувствовал себя не в своей тарелке. Треск ветки за спиной заставлял думать о крадущихся шагах, шорох ветра в ветвях напоминал учащенное дыхание затаившегося человека. Откуда-то из темноты выныривали люди. Бригадиры Клычев и Вяткин, механик Зубов, сторож Сидоркин, уже хорошо знакомые Вячеславу, в тот поздний час казались странно изменившимися, отстраненно чужими. А может быть, он все придумал и уже позднее, после того как стало известно о двух убийствах, все происшедшее с ним в тот вечер окрасилось в особые, мрачные тона?

Нет. Пожалуй, он не ошибался. Над ним действительно нависала угроза. За ним следили, его преследовали. Почему? Ну, ответ тут ясен. Волею судеб Вячеславу довелось стать свидетелем происшедшей драмы. Нити следствия в какой-то степени оказались в его руках, какие-то улики стали известны ему одному. Да, он многое поведал и Трушину, и Луконникову. Сообщил им факты, детали… Но разве это все? Имеется кое-что такое, что подороже фактов. Что именно? Интуиция, например. Творческое воображение. Так не рано ли он покидает эти места? Его внезапный отъезд напоминает бегство. И это не нравится Вячеславу, рождает едкое недовольство собой. Он зря поддался на уговоры Луконникова и согласился уехать. Надо быть более твердым! Именно эти мысли и побудили Вячеслава, обычно мягкого и вежливого, проявить неуступчивость по отношению к нахалу, только что пытавшемуся согнать его с места.

— Молодой человек! Вы случайно в шахматы не играете? — раздался над ухом голос пожилого соседа.

— Играю.

Сосед тотчас извлек из дорожной сумки коробочку с шахматами. Это были не пластмассовые суррогаты, а нормальные, искусно выточенные из дерева фигурки, точь-в-точь настоящие, только очень миниатюрные.

— Сам выточил, — с гордостью объявил сосед.

Вячеслав поднял глаза на хозяина шахмат и увидел перед собой пенсионера с вздыбленным белым хохолком волос над высоким лбом. Щеки тщательно выбриты, под суховатой кожей на щеках проступают тонкие склеротические жилки, будто изображения рек и притоков на контурной карте.

— Шахматы! — воскликнул сосед. — А вы знаете, что означает это слово? Оно идет от персидского «шах мат», что означает «властитель умер».

— Умер?! — Вячеслав вздрогнул. Он все еще не отошел от ужаса, вызванного двумя смертями, и теперь хотел поскорей перенестись в мир древней игры, где царят условные правила и жестокие удары постигают не людей с их живой плотью, а бездушные деревянные фигурки.

— Учтите, игра в шахматы — это не такое уж безобидное дело, — посмеиваясь, говорил старик, и седой хохолок над его лбом подрагивал в такт словам. — Рассказывают, что когда будущий король Англии Вильгельм Завоеватель проиграл партию королю Франции, то так разъярился, что схватил доску и ударил французского суверена по голове.

— Обещаю в случае поражения вести себя более сдержанно, — ответил Вячеслав и отдался игре.

Однако ему не везло. На его ходы, которые он подолгу обдумывал, следовал мгновенный ответ, как будто его соперник заранее знал все, что он может сделать, и был к этому готов. У Вячеслава разболелась голова. Узнав об этом, сосед насмешливо скривил губы.

— Все проигравшие приписывают свои поражения плохому самочувствию. Это дало основание одному известному шахматисту не без сарказма воскликнуть: «Мне еще никогда не удавалось выиграть у здорового противника!»

Вячеслав покраснел и удвоил свою внимательность. Фигур на доске было достаточно много, причем поровну. Сосед констатировал:

— У нас с вами нечто вроде паритета…

— Паритета? — машинально повторил Вячеслав, обдумывая очередной ход.

— Паритет — это характерное соотношение сил двух сторон, когда они достигают примерного равенства.

— Но равенство в количестве фигур вовсе не залог ничьей. Выиграть, впрочем так же, как и проиграть, можно, имея больше или меньше фигур, чем у соперника.

— Согласен, согласен! — отозвался сосед. — Паритет в шахматах — это совсем не то, что скажем, паритет в соотношении боевых сил двух сторон.

— А в чем тут разница?

— В том, молодой человек, что в шахматах проигравшему грозит условный ущерб, как правило, моральный, а иногда и материальный — потеря приза. Тут не идет речь о жизни и смерти. Другое дело в политике. При современном уровне военной техники, в условиях паритета, сторона, развязавшая конфликт, не сможет уйти от возмездия.

— Но будь такая ситуация и в шахматах, мы с вами просто не решились бы сесть за игру?

— Именно! Именно! Мне нравится ваша манера мыслить.

Сосед сделал несколько продуманных ходов, и положение Вячеслава резко ухудшилось. Он потерял качество, а затем и фигуру. Его король беспомощно топтался в углу доски, собираясь сдаться на милость победителя.

— Что же вы! Ходите вот сюда… — сосед почти силой заставил Вячеслава сделать нужный ход. — Вот видите! Пат! Неизбежно повторение ходов. А следовательно, ничья! Поздравляю вас.

И опять Вячеслав испытал недовольство собой: кто-то снова вывел его из игры. Он насупился, втянул голову в плечи и попытался уснуть. Ему это удалось.

Очнулся Вячеслав так же неожиданно, как и заснул. За овальным иллюминатором — густая синева. На темном куполе неба посверкивают звезды. Но что это? Вячеславу показалось, что одна из них начала расти прямо на глазах. «Чепуха, обман зрения», — подумал он. И как раз в это самое мгновение звезда вспыхнула, родив тонкий и острый, как кинжал, луч света, который, развернувшись в конус, широким своим основанием упал на землю. И странное дело — там внизу, в кромешной тьме, вдруг высветился огромный квадрат и стали видны игрушечные островерхие дома, четко прочерченные ленты дорог, и даже ползущие по ним букашки автомашин тоже были отчетливо различимы.

— Что это?! — воскликнул Вячеслав.

Сосед повернул голову к иллюминатору и пробормотал:

— Мда, любопытно.

— Любопытно? И только? Смотрите, что она вытворяет!

«Звезда», испускающая луч, вдруг окуталась зеленым облаком («выхлопы двигателей», — с замиранием сердца подумал Вячеслав) и двинулась с места, постепенно приобретая сигарообразную форму.

— Рефракция света, — произнес сосед.

— Какая там «рефракция»! Это же типичный НЛО!

Видели небесное тело не только они. Многие пассажиры повскакали с мест и приникли к оконцам. И напрасно перепуганная вышедшими из-под контроля пассажирами стюардесса металась по узкому проходу между креслами, уговаривая людей вернуться на свои места — перемещение центра тяжести грозило самолету не вымышленными, а вполне реальными бедами. Но люди не подчинялись. С любопытством, а кое-кто и со страхом следили они за манипуляциями странного объекта.

— Разрешите! — сосед решительно поднялся со своего места и двинулся к пилотской кабине. По возвращении уселся в кресло и поделился с Вячеславом полученными сведениями. — Они там, в кабине, тоже не знают, что происходит, — недовольным голосом произнес он. — Командир тянет, хочет поглядеть, что дальше будет. Сейчас они пытаются на глазок определить расстояние до объекта. Хотя им-то как раз должно быть ясно, что на глазок этого не сделаешь. Второй пилот занялся рисованием. Старается запечатлеть то, что он видит. Я им посоветовал бросить самодеятельность и доложить о ЧП наземным службам. Нет, не нравится мне все это, очень не нравится! — тень тревоги промелькнула на лице соседа.

— Ну как об этом напишешь? Кто в это поверит? — вырвалось у Вячеслава.

— Не поверят — и правильно сделают, — почти сердито сказал сосед. — Нечего распространять всякие небылицы. В свое время этими «летающими тарелками» всерьез занимались серьезные люди — военные. Ведь каждая из сторон имеет основание считать «тарелки» секретным оружием противника, не так ли? Военно-воздушные силы США занимались НЛО в течение нескольких десятилетий. Были любопытные случаи. Однажды «летающие тарелки» пронеслись над Белым домом и Капитолием! Причем были четко зарегистрированы близ расположенной радиолокационной станцией. По команде подняли звено истребителей, но так называемые НЛО исчезли. В конце концов военные пришли к выводу, что «летающие тарелки» не могут быть делом рук землян: достигнутый даже в наиболее развитых странах уровень технологии пока не позволяет изготовить нечто подобное.

— Постойте, постойте… Вы сказали, что НЛО над Белым домом засекли радары?

— Так точно.

— Значит, можно запросить расположенные на трассе нашего нынешнего полета радиолокационные станции. Если они подтвердят нахождение в воздухе рядом с нашим самолетом неизвестного объекта, то можно взяться за перо.

— Все ясно: вы журналист, — констатировал сосед. — А я-то все гадаю, кто это может быть. Вы относитесь к числу людей, чей спектр интересов весьма широк…

— А знания весьма неглубоки, — ухмыльнулся Вячеслав.

— Я этого не говорил. Так вы пишущий человек. Ваша фамилия, если не секрет?

Вячеслав не без гордости произнес:

— Грачев. Еженедельник «Радуга».

Сосед оживился.

— Очень приятно. Вы знаете, молодой человек, женская половина моей семьи зачитывается вашими опусами. Про гражданок, видящих людей насквозь.

— Вам мои репортажи не нравятся?

— Не репортажи. А темы… В жизни есть кое-что посерьезнее.

— Может быть, вы сами подкинете мне стоящую тему?

— Не исключено, — ответил старик.

За иллюминаторами самолета тем временем продолжали происходить чудеса из числа тех, о которых, видимо, не любил читать старик: зеленое облако, окружившее НЛО, внезапно приобрело очертания громадного самолета и на большой скорости двинулось наперерез реальному самолету.

Вячеслава охватило смятение. Он вдруг ощутил беспредельность космоса и свою собственную ничтожность. Кто он в этой жизни — робкий гость, который должен быть благодарен уже за то, что его извлекли из небытия и на какое-то мгновение пригласили в этот сияющий красками мир? Нет. Что-то внутри него противилось самоуничижению. Да, он малая частица этого огромного мира. Но без частицы нет целого. Мир без него, без Вячеслава, не полон. А это значит, надо взвалить на свои плечи заботу о всем сущем. О деревьях… Каждый год в стране идет под пилу и топор почти два миллиона гектаров этих красавцев с бронзово-золотистыми, прямыми, как мачты парусников, стволами и сладко пахучей темно-зеленой хвоей. Они даруют человеку столь необходимый для его легких кислород, а он безжалостно сводит лес, бездумный, торопливый расточитель своих богатств… О людях, чья и без того короткая жизнь подвержена миллионам опасностей, главная из которых война. Его волновали и тревожили эти мысли — свидетельство происходящих в нем необратимых перемен. Он знал, что отныне он уже никогда не будет таким, как прежде. А каким будет? Он сам для себя — неопознанный объект.

…С самолетом ничего страшного не произошло. Внезапно НЛО пропал, свет за стеклами иллюминаторов потух. Звездная ночь вновь окутала все вокруг. Оставшийся путь в Москву ТУ проделал без приключений.

Однако в аэропорту его поджидал еще один сюрприз. Направляясь к стоянке такси, Вячеслав увидел своего соседа в сопровождении того нахала, который пытался занять место рядом с ним. «Нахал», вежливо отставая от старика на полшага, услужливо тащил его чемодан.

«Выходит, они знакомы! Зачем же им понадобилось морочить мне голову?»

Но мысли его снова вернулись к событиям в Сосновском леспромхозе. Сделал ли он все, что мог? Не рано ли уехал?

Вячеслав не мог, конечно, предположить, что он еще вернется в те места и пути его еще раз пересекутся с путями тех, кого он там встретил.

Сплошные неприятности

1

Редакция еженедельника «Радуга» располагалась в одном из старых московских переулков. Бело-розовое здание, которое она занимала, относилось к известному архитектурному стилю, возникшему на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков. Вячеслав как-то попытался разузнать, что это за стиль. В одном солидном труде говорилось, будто стиль этот отразил упаднические декадентские течения начала века. Другой труд (более поздний) утверждал, будто социальная природа этого стиля выражает конфликт между буржуа и обществом. Вот и верь после этого знатокам знаменитых стилей!

Подходя в этот день к «конторе» (так журналисты в шутку называли редакцию) и не без удовольствия оглядывая бело-розовое, как пастила, здание, Вячеслав, размышлял. Кто-то из философов, кажется, Бюффон, сказал, что человек — это стиль. Следовательно, ответственный секретарь Нефедов, нападая на стиль Вячеслава, нападает на него самого как на личность. И не должен ли в этих условиях Вячеслав защищать свой стиль, свое право писать о том, о чем ему хочется писать, и так писать, как он пишет?

Из этих рассуждений было видно, что Вячеслав заранее предвидел, что предстоящий разговор с Нефедовым об итогах поездки в Сосновский леспромхоз будет неприятным, и готовился к этому.

Редакционное здание шумело, как растревоженный пчелиный улей. Жизнь здесь била ключом. В небольшой узкой и длинной, как пенал, комнатке, будто наперегонки торопливо отстукивали свои новости телетайпы, крупные пишущие машинки, работавшие без помощи машинисток, сами по себе, в автоматическом режиме. Они покрывали ровными строками рулоны плотной желтоватой бумаги, и ни одна строка не оставляла равнодушным, она взывала о горе или сообщала о радости. Вячеслав по привычке пробежал бумажную ленту глазами. Правитель одной небольшой африканской страны не только угнетал своих подданных, но и лакомился некоторыми из них за своим обеденным столом. Когда об этом стало известно, тиран-людоед смотался из своей страны, но потом почему-то вернулся и был осужден… Причиной гибели американского космического корабля многоразового использования «Челенджер», сообщала другая информация, было понижение столбика ртути в градуснике. Оказывается, резиновые уплотнители топливных баков ракеты на такую температуру не были рассчитаны. Когда одного из работников НАСА спросили, почему архиважная информация об особенностях уплотнителей не была передана наверх, он объяснил, что эти сведения относились к тем, которые докладывались только руководителям «третьей категории», и таким образом до руководителей «первой категории», принимавших решение о запуске, они не дошли… Из третьего сообщения Вячеслав почерпнул сведения о том, что одиннадцать процентов населения ФРГ не исключают возможности существования ведьм. Пятнадцать миллионов человек (четверть всего населения) верят в магию и сверхъестественную способность некоторых людей к колдовству. 70 процентов опрошенных считают возможным лечиться от болезней с помощью всяческой чертовщины.

«Мир сходит с ума», — подумал Вячеслав и отправился к Нефедову.

Мрачный Нефедов с изжелто-бледным лицом сидел за своим огромным, заваленным бумагами столом и, казалось, составлял вместе с ним единое целое. Секретариат был тем узким горлышком, через которое вылилось содержимое вместительной редакционной «бутылки». Из вороха материалов, поступавших сюда от доброй дюжины отделов, нужно было отобрать лучшие, а эти «лучшие» довести до уровня «превосходных». Что говорить, задача не из легких.

Вячеслав с трудом погасил в себе внезапно вспыхнувшее сочувствие к Нефедову и, не дожидаясь приглашения, плюхнулся в кресло, стоявшее за столом.

— Ну что у тебя? — недовольный тем, что его оторвали от дела, сердито спросил Нефедов.

Вячеслав, указав на стоящий у его ног ярко-желтый кожаный кофр, продекламировал:

— В этой маленькой корзинке ленты, кружева, ботинки, что угодно для души.

Нефедов снял очки, потер пальцами подглазья, стараясь разгладить оставленные очками красные рубцы, и сказал, как будто теперь признав Грачева за своего:

— A-а… вернулся?

На том же самом собрании, где Щеглов критиковал Вячеслава за несерьезность тематики его репортажей, досталось и Нефедову. Его обвинили чуть ли не в культе его, нефедовской, личности, в угрюмой мрачности, мешавшей созданию в редакции творческой атмосферы. Сейчас Нефедов, видимо, вспомнил об этом упреке и решил проявить по отношению к Грачеву максимум возможной терпимости и доброжелательства.

— Ну, рассказывай, как съездил… старичок.

«Старичок» рассказал. Проблемы леса не очень-то заинтересовали Нефедова. На его лице появилась скучная гримаса:

— Плакала Саша, как лес вырубали… Писали, тысячу раз… Какую газету ни откроешь — лес, экология. Этим уже никого не удивишь.

— У меня есть кое-что, чем можно удивить.

— Да? — Нефедов оживился. — Выкладывай!

Вячеслав рассказал о забастовке в гараже.

Нефедов поразмышлял:

— Нет. Мы о таких вещах не пишем.

— Но другие пишут.

— Это их дело. Нам дурная сенсационность не нужна. У тебя все?

— Еще кое-что есть…

Вячеслав поведал о двух убийствах в леспромхозе, о своем участии в следствии.

Нефедов криво усмехнулся:

— Хочешь похвастаться своими подвигами в роли Шерлока Холмса? Но ты ведь скорее помешал следствию, чем помог. Спугнул преступника, он скрылся. О чем писать?

Вячеслав заскучал. «Ленты, кружева, ботинки» не заинтересовали ответственного секретаря. Оставалось вытащить из своей «корзинки» последнее, что там оставалось.

— Встреча с НЛО вас тоже не заинтересует? — спросил он, уже заранее рассчитывая услышать отрицательный ответ.

— А кто встретился с НЛО? Уж не ты ли?

— Именно я.

Вячеслав поведал о подробностях воздушного рейса. Об увиденном, о его звонках в аэропорты, находящиеся на трассе Северогорск — Москва. Вячеславу повезло: воздушный диспетчер одного из аэропортов сообщил, что в ту ночь когда произошло ЧП, он видел огненные сполохи на горизонте. А затем на экране обзорной РЛС неподалеку от ТУ-154 был зафиксирован его двойник, хотя в это время в воздухе не было другого самолета.

Крикнув «ура!», Вячеслав принял решение дополнить свидетельства членов экипажа ТУ-154 (он записал их рассказ о происшедшем на пленку магнитофона по прибытии в Москву) комментарием.

— Точно? — недоверчиво вопросил Нефедов. — А рассказы членов экипажа документально подтверждены?

— Я подключил к телефону магнитофон. У меня есть запись переговоров.

— Это уже кое-что… — пробормотал Нефедов. — Вот что. Обратись к ученому и писателю-фантасту. Пусть прокомментируют этот случай. И побыстрее сдавай материал. Нам сейчас позарез нужен «гвоздь». А то тираж падает. Главный недоволен. Давай, друже… Действуй!

«Друже» особого подъема не чувствовал. Странный этот Нефедов. Еще полмесяца назад бранил его за пристрастие к сверхъестественным явлениям, а теперь сам толкает его на прежний путь. Вячеслав был переполнен впечатлениями от поездки в леспромхоз. История с НЛО, еще недавно наверняка вызвавшая бы у него энтузиазм, сейчас казалась мелкой и малоинтересной. Другое дело — драма, разыгравшаяся в глухих местах. Ну что ж, он предложит этот материал другим изданиям. Вот и все.

2

Квартира писателя-фантаста Коврова оказалась небольшой, но очень уютной. А сам он, хотя успел уже и написать, и издать целую библиотеку научных, научно-фантастических и вовсе ненаучных, приключенческих книг, был еще молод и исполнен сил. Густые темные усы (он во время разговора то и дело захватывал волоски нижней губой, как бы желая убедиться в их наличии) делали его похожим на Флобера в зените славы.

Вячеслав огляделся. Обшитые лакированными деревянными панелями стены увешаны дипломами. Тексты на незнакомых языках, но фамилия Kovrow прочитывалась легко. Станет ли когда-нибудь и он, Вячеслав, столь знаменитым?

С опаской покосившись на двухметровую кожу змеи, свисавшую с потолка, и с интересом оглядев плотные ряды пузатых бронзовых божков, молчаливых посланцев Азии, Вячеслав опустился в зеленоватое бархатное кресло и вкратце пересказал хозяину квартиры перепитии своего недавнего полета по маршруту Северогорск — Москва и поинтересовался его мнением об НЛО. Ковров пригладил рукой усы и вперил холодный взгляд ярко-синих глаз в точку, находящуюся в пространстве — позади и в стороне от Вячеслава. У того возникло неприятное ощущение, что он остался в комнате один. С нетерпением он ожидал ответа фантаста. Однако писатель уже первыми своими словами разочаровал его.

— Древние письменные памятники полны упоминаний о богах-космонавтах, сверкающих дисках, проносящихся над полями сражений или зависающих над ними, — размеренно и четко, как будто читал по бумаге, проговорил Ковров. — Однако не существует никаких серьезных доказательств существования ни в прошлом, ни в настоящем каких бы то ни было следов иноземной машинной цивилизации. Не обнаружено ни единого винтика, сделанного из неизвестного сплава. И разумеется, никаких заслуживающих внимания доказательств контактов с чужими формами жизни.

— Значит, единственное объяснение наблюдаемых явлений — оптические или атмосферные эффекты? — упавшим голосом спросил Вячеслав.

Ковров обратил на него пронзительный взгляд своих синих глаз. С интеллигентной мягкостью ответил:

— На этот вопрос я предоставляю возможность ответить вам самому, уважаемый Вячеслав Миронович.

«Ишь… имя-отчество запомнил, — подумал Вячеслав, — а выглядит так, будто не от мира сего…»

В передней звякнул колокольчик, хлопнула дверь и через мгновение в комнату заглянула миловидная женщина с крупными зелеными серьгами в ушах. Приветливо поздоровавшись, она спросила:

— Тимоша! Почему же ты не предложил гостю чаю? Вы любите чай с вареньем из плодов фейхоа? Учтите, оно излечивает от множества болезней!

В вагоне метро Вячеслав с грустью думал: есть недуги, от которых фейхоа наверняка не излечивает. Этот недуг называется «невежество». Человек, с которым Вячеслав только что познакомился, выглядел по сравнению с ним, средним питомцем гуманитарного вуза, как представитель иной, высшей цивилизации. Как много он видел, как много знает! А сколько книг написал! И сколько еще предстоит сделать Вячеславу, прежде чем он станет профессионалом в своем деле? Пройдя подземным туннелем, Вячеслав стал на нижнюю ступеньку эскалатора. Подумал: лестница, по которой ему предстоит в жизни подняться, не менее крута, чем эта. Но, в отличие от эскалатора, лестница жизни отнюдь не самодвижущаяся. По ней надо взбираться самому.

Поистине он вступил в полосу сюрпризов. Ожидал, что Нефедов зарубит идею с НЛО, но поддержит намерение Вячеслава рассказать о драме в леспромхозе, а вышло наоборот. Рассчитывал, что фантаст с жаром откликнется на рассказ о встрече с неопознанным летающим объектом, а тот ни пуха не оставил от этой современной, захватившей миллионы людей легенды. И вот — новая неожиданность. На сей раз — приятная. Член-корреспондент Академии наук Говорухин, к которому Вячеслав обратился после визита к Коврову и от которого, честно говоря, ожидал не поддержки, а сердитой выволочки за пристрастие к ненаучным гипотезам, выслушал его весьма благосклонно.

— Что ж, наблюдения, сделанные вами и летчиками во время полета, довольно точны… Случай бесспорно интересный. Что вам сказать? То, что объект мгновенно изменял направления своего движения, с высоты доставал землю световым лучом, безусловно аномально. Определяя природу явления, мы прежде всего руководствуемся признаком локальности. То есть если явление локально, ограничено в пространстве, оно уже может претендовать на аномальность. А размеры объекта, каким его видели вы и летчики, невольно настораживают. Уж очень он велик. Естественно предположить, что где-то далеко, за многие тысячи километров, происходит глобальный атмосферный или геофизический процесс уже известного науке типа. А летчикам лишь показалось, что он где-то близко — типичный, так сказать, обман зрения. Но поскольку, как вы утверждаете, летчикам удалось определить точное расстояние до объекта, а само явление зафиксировано на экране локатора, мы можем допустить, что в данном случае имеем дело с тем, что называют НЛО. Какая последовательная и подробная картина трансформации не отождествленного летающего объекта! Очень интересно.

У Вячеслава отлегло от сердца. Он уловил главное: в отличие от фантаста, ученый допускает существование НЛО. Он не только с вниманием отнесся к наблюдениям журналиста, но и высоко оценил их. Значит, можно садиться за репортаж для еженедельника. Он будет называться «Неопознанный летающий объект».

3

Вячеслав Грачев проснулся в своей комнате и пару минут пролежал неподвижно, стараясь определить, где это он. Глаза были устремлены на ярко-голубой потолок, на котором меж пухлых облаков проглядывали серебристые звезды.

И облака, и звезды были делом рук его знакомой — дизайнера Дины Ивановны. Ее усилиями стены были выдержаны в оранжево-фиолетовой гамме, а дверь изнутри окрашена в черный цвет, по ней порхали желтые бабочки. Оконная рама — ярко-красная.

Дина Ивановна, можно сказать, постаралась. Трудилась на совесть, как для себя. Но надолго здесь не задержалась, надо было готовить сына Жору к ответственному моменту — поступлению в «нулевку», которая готовила малышей для перехода в первый класс. «Нулевка» была нововведением. Вячеслав высказал предположение, что в ходе развернувшейся реформы школы наверняка появится еще один класс, который будет готовить малышей для поступления в «нулевку». Прогресс неудержим. На что Дина Ивановна, не понимавшая шуток, ответила всерьез:

— Нет, не думаю.

Одно время фиолетовые стены комнаты были обильно увешаны фотопортретами Дины Ивановны работы Вячеслава. На них она была сфотографирована в различных нарядах и позах. Может быть, обилие этих портретов стало в последнее время вызывать у Вячеслава ощущение, что в его жизни Дины Ивановны избыточно много.

Сейчас на стене остался только один ее портрет. На этом портрете Дина Ивановна, отличавшаяся пышной грудью и округлыми бедрами при необычайно тонкой, осиной талии и распущенными по плечам пышными волосами, была запечатлена у зеркала. В руке она держала другое, небольшое зеркальце, в котором опять-таки отражалась она же, Дина Ивановна, только в уменьшенном виде. Таким образом, отражаясь в зеркале, Дина Ивановна в то же время и сама отражала свое изображение. Глядя на когда-то нравившееся ему фото, Вячеслав подумал, что столь обильное умножение образа этой женщины мало что добавляло к постижению ее сути. Ничего нельзя было прочитать на ее гладком скуластом лице, в ее раскосых калмыцких глазах. Дина Ивановна оставалась изображенной, но непостижимой. Вячеслав так и назвал свой снимок — «Непостижимость». По сути, это было признание в своем поражении. Он не сумел узнать и полюбить эту женщину. Но это личное поражение обернулось на фотовыставке в Доме журналистов творческой победой. Ему присудили премию. На нее он приобрел зимнее пальтецо для маленького Жоры.

Вчера вечером они пили чай вместе с его отцом. Мирон Павлович быстро осушил чашку и удалился к себе.

— Он меня не любит, — констатировала Дина Ивановна. — Ничего, привыкнет.

Вячеслава покоробила та спокойная уверенность, с которой она произнесла эту фразу.

Они удалились в комнату Вячеслава. На Дине Ивановне было надето нечто вроде бархатного темно-зеленого камзола. Высокая грудь обтянута белым шелком с пышным жабо. Темно-коричневые брюки из тонкой кожи заправлены в высокие ботфорты.

— Правда, я похожа на пажа? — игриво сказала Дина Ивановна и повернулась вокруг оси на каблуках.

— Если и похожа на пажа, то на довольно упитанного, — заметил Вячеслав.

Она с рычанием набросилась на него, стала стучать в грудь кулаками. Делала она это шутливо, но кулаки были увесистыми, и Вячеславу было больно. Он поморщился. Ее лицо, почти вплотную приближенное к его лицу, было сильно заштукатурено и раскрашено. «Как стены этой комнаты, — подумал Вячеслав. — Надо немедленно вызвать маляров и привести помещение в прежний вид. Перед отцом стыдно».

— Вовсе я и не потолстела, — капризным голосом протянула Дина Ивановна и затянула золотистый широкий пояс на талии еще на одно деление. — Вот!

— Садись, поговорим, — предложил Вячеслав.

Он был переполнен впечатлениями от последней командировки, ему хотелось с кем-то поделиться теснившимися в его голове мыслями.

— Ты знаешь, в леспромхозе, где я был, почти на моих глазах произошло два убийства.

Но это сообщение не произвело на Дину Ивановну впечатления.

— А у нас на пятом этаже старуху ограбили. Вдову профессора, — сказала она.

Вячеславу расхотелось откровенничать.

— Завтра я иду на работу к двенадцати, — многозначительно проговорила Дина Ивановна и бегло пробежала пальцами по пуговицам камзола, как пианист по клавишам.

Вячеслав торопливо ответил:

— А мне с утра надо садиться за стол. Буду дописывать репортаж.

На лице Дины Ивановны проступило разочарование.

— Ну тогда немедленно ложись баиньки…

Она ожидала, что Вячеслав будет уговаривать ее остаться, но он быстро произнес:

— Я тебя провожу.

Он почувствовал, что ей хочется сказать ему что-нибудь неприятное.

— Да, кстати… Жоре нужна школьная форма, а я нигде не могу достать.

Вячеслав с готовностью отозвался:

— Не беспокойся. Я постараюсь достать.

Когда идешь поздно вечером с женщиной к станции метро и тебя раздражает дробный стук ее каблуков об асфальт, гулко разносящийся в тишине, то знай: все идет к концу.

…Репортаж для журнала уже закончен. Он спешит в редакцию. Радостный, возбужденный. Теперь написанные от руки, неряшливо выглядящие страницы начнут преображаться. Сначала их перепечатают машинистки, а потом, если материал будет одобрен секретариатом, они пойдут в набор. Линотипистки превратят печатные строки в металлические, отлитые из специального сплава, гарта. Наборщики их сверстают, выстроят строки в ровные колонки, снабдят их заголовком. А дальше…

Впрочем, лучше не забегать вперед. Прежде всего нужно, чтобы репортаж понравился.

Вячеслав устремляется к входу в редакцию, но с гранитного бордюра, ограждающего лестничную площадку перед дверью в редакцию еженедельника «Радуга», поднимается некое юное существо и встает на пути Вячеслава неодолимой преградой.

Девчонка в бесформенной куртке из серой мягкой, жеваной ткани и в таких же серых брюках (шароварах?), прихваченных у тонких щиколоток шнурком. Бесцветные волосы падают на лоб, но яростно-голубой взгляд вырывается из-под плотной завесы и жжет, словно старается прожечь насквозь.

— Вы! Вы! А еще корреспондент… Ненавижу! — слетает с ее бледных, искривленных яростью губ. — Телефон доверия, видите ли… До-ве-рия! А мы-то, дураки, поверили, купились! Эх, вы!

Вячеслав растерян. Он пытается ухватить мелькающую перед лицом тонкую руку, приостановить это бешеное верчение, разобраться, понять.

— Что случилось? Как вас… Вера?

— Лера!

— Да, Лера, извините. Я вас узнал. А где же он? Ваш друг?

— Где мой друг? И вы еще спрашиваете? Это же подло! Я на вас жалобу напишу!

Она задохнулась от гнева.

…Это было месяца три назад. Так же, как сегодня, Грачев подходил к редакции и встретил на ступенях двоих — парня и девчонку.

Вообще-то говоря, их в одинаковой степени можно было принять за двух девушек или за двух парней, по крайней мере со спины. Те же взвихренные, спутанные волосы, те же линялые майки, те же неопределенного цвета джинсы. По сравнению с этими джинсами даже потертые, видавшие виды на самых разных земных широтах и долготах Славины брюки казались новыми. На ногах у них одинаковые сандалии из перекрещивающихся веревочек. У парня в руках была гитара, с плеча свисала самодельная холщовая сумка-торба, над девчонкой реял бледно-салатовый надувной шарик, привязанный ниткой к поясу. Руки ее были заняты: она старательно пришивала кпрохудившимся на колене джинсам ярко-красную заплатку в виде зубчатой шестеренки-цветочка. Девочка, увлеченная работой, молчала, ее спутник бренькал на гитаре, напевал хриплым голосом:

Парень держался вызывающе, странный он какой-то. В его лице всего немножко больше, чем нужно. Слишком густая шапка черных волос, слишком широкие брови, слишком большой рот с искривленными тонкими губами, слишком яркий, почти лихорадочный блеск в близко посаженных черных, как антрацит, глазах. Все это усугублялось выражением мрачной решимости.

Напевая, он глядел прямо перед собой. Там, на другой стороне улицы, стояли назначенные к капремонту строения с зашитыми на первых этажах фанерой проемами окон. У парня было недоброе замкнутое лицо. Казалось, его внутренний мир наглухо закрыт для посторонних, как вот эти заколоченные фанерой дома.

«Перентсов — это, должно быть, родителей», — догадался Вячеслав. Парень ему с первого мгновения не понравился. Это нахальство — сидеть на редакционном крыльце и как ни в чем не бывало распевать блатные песни. Явный вызов. А вот девчонка, склонившаяся над своим нехитрым рукоделием, вызвала щемящую жалость. Подумалось о ее родителях, которые растили себе на радость это голубоглазое существо, а оно вдруг отдалилось от них, ушло из дому, чтобы принять над собою беспощадную власть какого-то амбала. Куда ее заведет?

— Вы что тут, ребята, взыскуете? — поинтересовался Вячеслав.

Девушка аккуратно перекусила зубами нитку и ответила:

— Мы к Вячеславу Грачеву. Нам сказали, что он скоро будет.

— А что вам от него надо? — удивился он. И тут же вспомнил: — Ах, да! Телефон доверия! Почему же вы пришли без звонка?

— Мы решили сразу. — Она усмехнулась: — А разве нельзя?

Честно говоря, Вячеслав точно сам не знал, что нельзя, а что можно. Легкомысленно было, конечно, открывать «Телефон доверия», предварительно не изучив проблему. Он решил больше спрашивать, чем отвечать:

— Где вы живете, ребята?

— Нигде. Мы ушли из дому.

— Ушли? А куда, если не секрет? Где вы теперь обитаете, чем кормитесь?

Девушка снова махнула рукой, и снова шарик покачнулся над ее головой.

— Где придется. В брошенных зданиях. Иногда ночуем в парках, когда холодно — на вокзалах. Вообще-то мы летом подаемся в теплые края.

— А чего вы хотите? Чего добиваетесь?

— Ничего. Хотим жить, как нам нравится.

— То есть не учась, не работая?

— Вот вы учились и работаете. А разве вы счастливы?

Вячеслав задумался: счастлив ли он? Ну, это долгий разговор. Сейчас — не время. Ему в голову пришла неплохая мысль: заставить этих двоих рассказать о себе.

— Вот вы говорите: вас не понимают. Так расскажите же о себе. А мы напечатаем.

Лера снова обменялась быстрым взглядом с хмурым парнем и сказала:

— Уже написали.

— Написали? Кто?

— Мы. Я и Дик.

— Так давайте… — Вячеслав протянул руку.

Она покачала головой:

— У нас сейчас нет. Мы сначала хотели на вас посмотреть.

— Ну и что, посмотрели?

Лера смутилась:

— Да…

Дику эта сцена не понравилась. Он нахмурился.

— Вот что, ребята. Я сейчас тороплюсь, меня ждут, — Вячеслав немного поважничал. — А вы подумайте и приносите свою писанину. Можно ко мне домой. Попьем кофе. Поговорим. Условились? Запишите адрес.

Лера снова посоветовалась с Диком взглядом:

— Хорошо.

— Можно, я щелкну вас на память?

Дик с неудовольствием передернул плечами. Лера взяла инициативу на себя:

— Снимайте. Только чур — нам по фотке. Договорились?

— Договорились.

Стоя на крыльце, Вячеслав проводил их взглядом. Лера шла, волоча за собой бледно-салатовый шарик, словно упирающуюся собачонку. Дик что-то с недовольным видом выговаривал ей.

…И вот теперь Лера одна, без своего спутника, стоит перед Вячеславом. И осыпает его проклятьями.

— Что же случилось? Расскажите толком.

Лера давится слезами:

— После того как вы напечатали свою гнусную заметку, они взяли и забрили его в солдаты!

— Призвали в армию? Так, наверное, пришел срок?

Она выкрикнула с яростью:

— В том-то и дело, что не пришел! Его призвали досрочно! Да-да! Из-за вашей паршивой заметки. Зачем вы его так сфотографировали? Он у вас похож на дебила. Это вы нарочно сделали. Эх, вы… Только о себе и думаете. Вам бы только покрасоваться. Трепач!

Ее миловидное лицо исказилось и стало некрасивым. Ссутулившись, она стала спускаться с лестницы. Сзади она была похожа на старушку, силы в ее теле не было, дунет ветер — и улетит.

Сдав рукопись в секретариат (заместитель ответственного секретаря пробежал материал по диагонали, воскликнул: «Ну ты, старикан, даешь!» — украсил статью размашистой подписью), Вячеслав отправился в библиотеку. Взял подшивку своего еженедельника за последнее полугодие и отыскал там злополучную фотографию, на которой были изображены угрюмый подросток с гитарой и девчонка с воздушным шариком в руке. Внимательно прочел текст, сопровождавший снимок. Сейчас написанное его собственной рукой не понравилось Вячеславу. Приходилось признать: девчонка права. Ему не понравился Дик, в результате тот предстал перед читателем в самом невыгодном свете. В нем как бы сосредоточились, слились воедино те отрицательные черты, которые сегодня беспокоили старших в молодом поколении, — цинизм, отрицание того, что сделано отцами, чувство безответственности и вседозволенности. Поглядев на доверчиво прильнувшую к плечу парня юную миловидную Дюймовочку, читатель испытывал страстное желание защитить беззащитное создание от губительного, развращающего влияния этого мрачного типа… А ведь Вячеслав, по существу, ничего не знал об этом парне в то время, когда публиковал свой снимок. Так ли тот плох, как показалось ему?

Дома, в шкафу, среди бумаг где-то валяется школьная тетрадка, исписанная детским угловатым почерком. Исповедь. Лера принесла ее Вячеславу в надежде, что он поможет ей и Дику разобраться в том, что с ними происходит. То был крик души. Или вернее, двух душ. Но он его не услышал. Тетрадка осталась непрочитанной.

У Вячеслава стало гадко на душе. Он подошел к зеркалу, прикрепленному к стенке шкафа с внутренней стороны. Однажды в сердцах он сильно хлопнул дверцей, зеркало треснуло, образовалось три осколка, которым распасться мешала рамка. Теперь это разбитое стекло напоминало зеркало в «комнате смеха». Но Вячеславу сейчас было не до веселья. Он поглядел в зеркало. Лицо его было деформировано: два глаза сблизились, подбородок скособочился и отъехал в сторону. На Вячеслава глядел урод. Причем злой урод. А может, он такой и есть?

На него иногда находили приступы самоотрицания. Он вдруг становился противен сам себе. Ему не нравилось в себе все — от внешности до внутренней сути. Сейчас был как раз такой случай.

4

С детства у Вячеслава сохранилась привычка — все неприятности немедленно тащить к бате. Еще второклашкой, схватив двойку, стремглав бросался к телефону-автомату, набирал отцовский служебный номер и звонким голосом сообщал:

— Пап! Я по русскому двойку схватил.

Как будто рапортовал о каком-то успехе. Ему было обязательно нужно, чтобы отец знал. Как только тот узнавал, неприятная тяжесть как бы переваливалась со Славиных плеч на могучие плечи бати.

— Двойка? Так ты ее, наверное, в следующий раз исправишь, сынок?

— Конечно, исправлю, пап.

— Ну и хорошо. Закончи уроки и иди играй.

Славик выбегал из телефонной будки, с удивлением замечая, что день, оказывается, сегодня солнечный и веселый. А до звонка отцу казалось, что пасмурный и скучный.

Вот и сегодня ему захотелось как можно скорее рассказать отцу о неприятной утренней сцене. Но бате, похоже, не до него. Он рассеянно целует сына, непривычно рано вернувшегося с работы (для чего ему нужно встать на цыпочки: сынок-то вымахал под сто девяносто сантиметров), бормочет: «Колбаса в холодильнике», и идет в комнату, ссутулившись и опустив плечи. Нестриженые седые волосы кучерявятся на загривке, придавая отцу вид запущенности и неухоженности. У Вячеслава щемит сердце. Что случилось с отцом?

Неделю назад, вернувшись из Северогорска, Вячеслав вручил отцу резную деревянную шкатулку от Луконникова. Отец помолодел прямо на глазах, с жадностью рассматривал пожелтевшие фотографии, пробегал глазами старые письма, записочки, возбужденно вскрикивал, радостно улыбался. В нем появилось что-то от того молодого и бравого лейтенанта, который глядел на Вячеслава с фотографии, прикнопленной к стене в отцовском кабинете. Честно говоря, прежде сын не усматривал сходства между лейтенантом и батей. А между тем, подумал он, отец, в сущности, остался таким же, как и был, — смелым, честным, в чем-то наивным, легкоранимым человеком. Просто с годами научился владеть собой, скрывать свои чувства в себе. Не теряют ли родители в глазах своих детей оттого, что с годами надевают на себя маску умудренных жизнью, знающих ответы на все вопросы умников? Ведь на самом деле они совсем не такие — страдающие, одолеваемые заботами и страхами, живущие мечтами и надеждами…

— Батя, что случилось? — взволнованно и требовательно спрашивает Вячеслав.

Отец поднимает голову, от тика у него дергается щека. Медлит, не знает, говорить или не говорить. Бледные губы разжимаются с трудом:

— Вот полюбуйся. — Тыча рукой с сторону валяющегося на столе бумажно-газетного кома. — Вон как костят твоего отца.

— Ну что там такое, — солидным баском произносит Вячеслав, будто они с отцом поменялись местами и теперь старший — он. Берет со стола бумажный ком, разглаживает страницы. В глаза тотчас же бросается набранный жирным шрифтом заголовок «Прожекты и прожектеры». Это об отце. Автор резвился, как мог. Цитировал Щедрина. Отец сравнивался с неким анекдотическим поручиком, который, прослышав, что англичане дают миллион тому, кто год будет есть только сахар, вознамерился сорвать огромный куш… Речь шла об отцовском вибробуре — последнем его детище. Несколько лет назад пространство между кожаным, потертым диваном и обеденным столом, покрытым клеенкой, занимал чертежный кульман. Потом кульман исчез, и на его месте появилось какое-то железное чудище с отходившей от него в сторону гофрированной трубкой, похожей на трубку противогаза, только более толстую. Это и был макет вибробура, затем исчез и он. Началось промышленное внедрение изобретения. «До сих пор, — рассказал батя, — работы в горных карьерах ведутся при помощи бурильных штанг. Техника испытанная, но малопроизводительная. Если бы удалось хотя бы треть бурильных оснастить электровибробурами, производительность возросла бы в сотни раз».

Вячеслав пробежал глазами статью до конца. Осторожно заметил:

— Этот гусь утверждает, что вибробур дорог и недолговечен. Пишет, будто вибробур делает в гранитной плите две дырки, а на третью, мол, его не хватает.

Отец ответил с горячностью:

— Ложь! Да, ресурс вибробура пока невелик — пятьсот часов. А какой, спрашивается, был ресурс у первого самолета? Дорого обходится? А ты знаешь, сколько стоит один истребитель? Десятки миллионов! А космический запуск? Каждый прорыв в будущее обходится человечеству недешево. Ну и что из этого следует? Стоять на месте? Ждать, пока японцы или американцы создадут новую технику, а потом покупать ее втридорога или делать скверные копии?

— Да, кстати… А как с вибробурами там… у них?

Отец рассказал. Года два назад его образец экспонировался на выставке. Там побывал вице-президент американской фирмы, производящей бурильную технику. Его заинтересовала новинка, предложил провести совместные испытания вибробура. Если первоначальные выводы подтвердятся, он готов вступить в переговоры о создании совместного предприятия по выпуску вибробуров.

— И что же дальше?

Отец встал, подошел к шкафу и через минуту вернулся, держа в руках дорогой синий галстук с маленькой белой эмблемой.

— Что это?

— Дар американца… Галстук с эмблемой фирмы. А я ему подарил твою майку с надписью «Миру — мир». Этим все и кончилось. Тогда о перестройке еще и речи не было. Так что заводить разговор о совместном предприятии просто не имело смысла.

— А сейчас?

Лицо отца помрачнело.

— После этой статьи? Боюсь, как бы в металлолом не сдали. У нас же как — газета выступила, значит, давай реагируй.

Вячеслав задумался.

— Скажи, отец… Американец высказал свое мнение о буре устно или письменно?

— И устно, и письменно…

— А у тебя этот письменный отзыв имеется?

— Зачем он тебе?

— Авось пригодится.

Но воспользоваться этим отзывом Вячеславу не удалось. События развивались так. С помощью друзей-коллег, работавших в других редакциях, удалось узнать: автор, порочащий изобретение отца, скрылся за псевдонимом. Вячеслав, опять же не без помощи друзей, установил подлинную личность автора. Им оказался работник Внешторга некий Зюзин.

Недолго думая Вячеслав созвонился с Зюзиным и отправился к нему во Внешторг.

Зюзин сидел в небольшом, по современно отделанном кабинете. Темные лакированные панели. Золоченые светильники. На полу мягкое ковровое покрытие. Мебель — стильная, на столе четырехугольный стакан из темного стекла, стопки разноцветных листков «Для заметок», золоченая ручка, прикованная такой же золоченой цепочкой к прибору, где рядом с часами еще два крайне необходимых для работы предмета — барометр и компас. «Подарки фирмачей», — мысленно отметил Вячеслав.

— Еще два дня, и вы бы меня не застали.

Молодому, с иголочки одетому внешторговцу не терпелось сообщить посетившему его корреспонденту о планетарном характере его деятельности.

Вячеслав с неприязнью окинул взглядом этого человека, начиная с набриолиненной головы с прямым, выведенным точно по линейке пробором до крупных золотых запонок на выглядывавших из рукавов манжетах полосатой рубашки и перстня с печаткой на толстом пальце. Сказал:

— А куда собрались, если не секрет?

У Зюзина сверкнули глаза. Небрежно бросил!

— В Гонконг.

— Ну и жизнь у вас.

— Не жалуемся. Кофе? Гранулированный, фирмы «Jacobs».

Вячеслав решил брать быка за рога. Повинуясь внутренней интуиции, спросил:

— Вам приходилось вести переговоры с иностранными фирмами, продающими буровую технику?

Зюзин с удивлением поглядел на гостя. Поморщился:

— Это секрет, но вам скажу. Да. Это входит в мои служебные обязанности.

Вячеслав почувствовал, что обретает под ногами все более твердую почву.

— Но, к сожалению, переговоры по заключению контракта до конца довести не удалось? — Он скорее утверждал, нежели спрашивал.

— Да, контракт сорвался… Из-за… Впрочем, это неважно.

— Из-за вибробура? — Вячеслав уже не сомневался в правильности своей догадки.

На мгновение лицо Зюзина выразило растерянность:

— А вы откуда знаете?

— Нетрудно догадаться. Ведь статья в «Экономисте» принадлежит вашему перу.

— Постойте! — Зюзин собрался с мыслями. В маленьких глазках, опушенных светлыми рыжими ресницами, вспыхнула злоба. — Как ваша фамилия? Грачев? Уж не ваш ли отец изобрел этот вечный двигатель?

Вячеслав ответил:

— Да, это мой отец. Я не собираюсь, как некоторые, скрываться за псевдонимом. Причем действую вполне бескорыстно. А вот почему вас так раздосадовал срыв контракта? В чем здесь, так сказать, ваш личный интерес?

Зюзин сначала побледнел, потом покраснел. «Вот оно, — пронеслось у него в голове. — Не надо было писать эту проклятую статью. Бес попутал». Но вслух сказал ровным голосом, в котором звучал металл:

— Я буду на вас жаловаться, Грачев. Вы используете служебное положение в личных целях. Это вам так не пройдет.

Зюзин поднялся с места. Взор его горел праведным гневом. Но холодная струйка пота неприятно скользнула меж лопаток, а в ногах появилась ватная слабость.

Когда Грачев вышел, Зюзин не сел, а упал в свое кресло.

5

Жизнь, как зебра, идет полосами. Вслед за белой обязательно следует черная. Хорошо все-таки, что белые тоже иногда встречаются. После выхода в свет номера «Радуги» с репортажем «Неопознанный летающий объект» в редакцию повалили письма. Вячеслав лично помогал смазливым девушкам из отдела писем таскать к лифту бумажные мешки с откликами на его статью. На редакционной летучке статью Грачева решили вывесить на доску лучших материалов.

В редакции молодежного журнала «Светлячок» его встретили с распростертыми объятьями. С ходу приняли для печати два очерка, написанных по материалам его поездки в Сосновский леспромхоз. Первый Вячеслав назвал «Плакала Саша, как лес вырубали…» Второй — «Опасное лето». Оба очерка в «Светлячке» быстро опубликовали. Они тоже имели успех. Вячеслав ходил по редакционным коридорам, задрав нос.

И вдруг — скандал. В редакцию пришли опровержения. Причем сразу три. И все касались Вячеслава. Для обсуждения опровержений главный распорядился созвать редколлегию. Вячеславу предстояло держать ответ за содеянное.

Подталкиваемый сзади секретаршей, он шагнул на арену «цирка», где его уже поджидали разъяренные «звери». В глаза ударил яркий свет. Включены люстра, бра, настольная лампа, яркий свет отражался в хромированных деталях напольного вентилятора, в цейсовских стеклах редакторских очков. По всему видно, главный гневается. На Вячеслава не смотрит. Седые брови сведены к переносице. Любимая трубка отброшена в сторону, пальцы гневно барабанят по столу.

— Вот прочтите! — хмуро произносит главный редактор и бросает Вячеславу мелко исписанный листок. Подхваченный потоком теплого воздуха вентилятора, он парашютирует и плавно опускается на ковер. — Извините… — недовольно бормочет главный. Он хоть и рассержен, но о правилах вежливости не забывает.

Вячеслав наклоняется и начинает ползать по ковру, стараясь подцепить ногтем прилипший к ворсинкам тонкий листок. Наконец удается, скомкав бумагу, взять ее в руки. Но прочесть он ее не может: буквы расплываются перед глазами.

— Очки позабыл… — бормочет он.

— А голову не позабыли? — ядовито интересуется редактор. — Давайте сюда Я вам прочту. Это опровержение!

Главный не любит опровержений. Он читает брезгливым голосом, выворачивая губы:

«Еще средневековый философ Оккам сформулировал принцип: „Не следует умножать число сущностей сверх необходимости“, который вошел в плоть и кровь современной науки. Это краеугольный камень логического анализа, источник ясности и простоты. До тех пор пока явление может быть объяснено с помощью реальных компонентов мира, не следует выдумывать нечто несуществующее, каким бы заманчивым оно ни казалось…»

Главный прерывает затянувшееся чтение:

— Короче говоря, весь ваш материал «Неопознанный летающий объект» — это, по мнению ученых, галиматья. Они требуют публикации опровержения и наказания репортера. Что вы на это скажете?

Вячеслав разводит руками:

— Одни верят в «летающие тарелки», а другие нет. В моем репортаже приводились разные мнения. К ним можно присовокупить и это. Напечатать, и все. У нас же плюрализм.

— Плюрализм, говорите вы?

Главный заметно успокаивается. Нужное слово найдено.

— Ну хорошо, — примирительно произносит он и вопросительно смотрит на ответственного секретаря Нефедова. Тому почему-то всегда кажется, что Вячеслав написал не о том и не так. Он, Нефедов, написал бы по-другому. Ну и что? Взял бы ручку, заправил чернилами, бумага тоже под рукой, сядь и пиши. Однажды Вячеслав так ему и сказал. Но это Нефедову не понравилось. Теперь он имеет на Вячеслава зуб.

Главный спрашивает Нефедова:

— Вы хотите что-то сказать?

Ответственный нехорошо усмехается:

— Если бы эффективность газетных выступлений определялась по числу полученных редакцией опровержений, то Грачев был бы чемпионом. На «Неопознанный летающий объект» — опровержение. На фотографию парня с гитарой — опровержение. Подружка этого парня нам тут чуть всю редакцию не разнесла. А есть кое-что и похуже.

— Похуже?! — у главного глаза полезли на лоб. — Почему же вы молчите, не докладываете?

Нефедов проговорил загробным голосом, как будто открывал главному ужасную тайну:

— Грачев съездил от нас в командировку на Север. А каков результат?

— Да, каков результат? — главный обратил взор на Грачева.

— Два очерка напечатаны в «Светлячке».

— Это еще почему?

Вячеслав опередил уже было открывшего рот Нефедова:

— Потому, что мои темы забраковал ответственный секретарь.

— Это так?

— Так. Но он все равно не имел права писать для другого издания.

— Чепуха, — сказал член редколлегии Пикалев. — Лично я прочел очерки Грачева в «Светлячке» с удовольствием. Мне тоже до слез жалко леса и того, что хороший материал напечатали не у нас. Нефедов полагает, что нельзя писать об убийствах, забастовках, ошибках следствия. А собственно говоря, почему? Чего вы все время боитесь, Нефедов? Надо вытравливать из себя страх. Грачев написал, напечатал и правильно сделал. А вот отклонение очерков Грачева нашим секретариатом считаю грубой ошибкой.

— Есть еще мнения? — спросил главный. — Нет? Подведем итог. Нефедов, безусловно, не прав. Но я хотел бы попенять и Грачеву… Почему, выйдя из кабинета Нефедова, вы не пошли с очерком к заму или ко мне? Если бы я оказался не прав — идите в ЦК… Доказывайте, отстаивайте свою правоту. А вы поступили, как капризная примадонна. Не нравлюсь здесь, оценят там. Нехорошо!

— Сегодня утром пришла еще одна жалоба на Грачева, — голосом, в котором проскальзывали нотки злорадства, объявил Нефедов. — Из Внешторга. Оказывается, Грачев использует свое положение сотрудника нашей редакции, чтобы протолкнуть изобретение своего отца.

— А почему, собственно говоря, нельзя проталкивать изобретение своего отца, если оно хорошее? Оно ведь хорошее, как вы, Грачев, считаете?

— Очень, — по-детски простодушно проговорил Грачев, чувствуя, как предательская влага выступает на его глазах.

— Защищать отца можно и нужно, все дело в том, какими методами, — мрачно провозгласил главный.

— Ну и что это за методы?

— Пусть скажет сам Грачев. Писать он явно умеет. Наверняка владеет и разговорной речью, — сказал Пикалев.

Все рассмеялись.

Вячеслав понял, что настал решающий момент. Надо произнести всего пару фраз, но таких, которые все поставят на свои места.

Он четко произнес:

— Мой визит во Внешторг позволил мне установить, что оппонент отца, он же автор письма в редакцию, Зюзин участвовал в переговорах с одной из западных фирм о закупках нашей страной бурильной техники. Есть все основания полагать, что позиция Зюзина продиктована вовсе не государственными, а личными, корыстными интересами.

— Но ведь это только предположение, не более того! — бросил реплику Нефедов.

— Как тут не понять… Письмо в редакцию как раз и предназначено для того, чтобы это предположение не превратилось в уверенность! — воскликнул Пикалев.

— Что же вы предлагаете? — спросил его главный.

Пикалев ответил:

— Грачева от расследования дела отстранить. Пусть этим займется кто-нибудь другой. Мне почему-то кажется, что за всем этим скрывается крупная панама.

— А что же будем делать с Грачевым? — спросил Нефедов.

Ему ответил Пикалев:

— Поблагодарим. Я хотел бы, чтобы мой сын так бросался на защиту моей чести, как это сделал он по отношению к своему отцу.

— Ну, насчет благодарности вы, конечно, хватили лишку… Но и наказывать Грачева пока не будем. — Главный сделал паузу. — Посмотрим, как он себя проявит в работе над новой важной темой.

— Над новой? — как эхо отозвался Нефедов.

— К нам поступила бумага из Главного штаба ракетных войск стратегического назначения. Приглашают нашего представителя посетить ракетодром. Не знаю, в чем тут дело, но приглашение адресовано персонально Грачеву. Откуда у вас связи с ракетчиками, Грачев?

Вячеслав и сам не знал, откуда у него эти связи. Но на всякий случай сказал:

— Журналист без связей не журналист.

— Это верно, — подтвердил главный.

— А когда ехать?

— Через две недели. Заседание закончено, товарищи!

Вячеслав вышел из кабинета, спустился по лестнице вниз, выскочил на улицу. Ветерок приятно охладил разгоряченный лоб. Жаль, что его лишили возможности добраться до Зюзина, содрать с него позолоту. У него есть еще один должок. Надо разобраться с этим парнем, который якобы загремел в армию по его вине. Нет, он этого так не оставит.

Перед глазами Вячеслава предстали те двое, что однажды утром поджидали его на этом месте, у гранитного бордюра. Ожесточенный мальчик и его хрупкая подруга. Заблудшие дети земляничных полян, утерявшие связь с отчим домом. Бедные дети сумасшедшего мира, где короли едят своих подданных, космические корабли взрываются из-за бюрократических неувязок, а сбитые с толку люди верят не политикам и ученым, а астрологам и ворожеям.

Дик и Дюймовочка

1

Райвоенкомат помещался в старом, ветхом московском особнячке, когда-то радовавшем глаз прохожего стройностью линий и изысканностью лепнины, а ныне пришедшем в упадок: здание покосилось, во многих местах отлетела штукатурка, от лепнины остались одни воспоминания — замысловатая прическа с упругими колечками волос, а лица нет, округлая рука без кисти, крылья, растущие из черноты зияющей трещины. Наверняка военкомат готовился к новоселью в здании, которое строится и будет строиться еще долго. А пока…

Он потянул на себя старую, крашеную-перекрашенную дверь (она была липкая, в потеках еще свежей красно-бурой краски), ощутил томление. Повестка не раз призывала его под своды военкомата. Из царства относительной свободы он немедленно попадал в мир, где царила всевластная строгая сила. Даже девушка, сидевшая на регистрации (ей он протягивал в окошко свой воинский билет и повестку), была уже не обыкновенной московской девушкой, а неким строгим существом, неприступный вид которого мгновенно рассеивал игривые мысли, если они, конечно, появлялись. А сновавшие из кабинета в кабинет молчаливые суровые офицеры? Нельзя даже было представить, что эти люди живут в одном с тобой городе, ездят в метро, бегают на уголок в гастроном за стапятьюдесятью граммами колбасы на завтрак.

Однако сегодня он переступил истоптанный тысячами молодых ног порог военкомата не как «годный, но не обученный», а как журналист популярного еженедельника. И встречен был широкими улыбками с благожелательным интересом.

Вячеслав изложил военкому свое «дело». Рассказал об истории появления в еженедельнике своего снимка и печальных последствиях, которые это событие, возможно, вызвало, — досрочном призыве в армию молодого человека Вадима Резникова.

Военком, уже немолодой располневший майор, который когда-то, видимо, был лихим строевым офицером, а теперь досиживал последние допенсионные годы здесь, среди пыльных бумаг и испуганных новобранцев, весело рассмеялся, разъяснив уважаемому корреспонденту, что призыв в Советскую Армию проводится строго в соответствии с существующими правилами и, следовательно, никакое выступление печати не может повлиять на действия военкомата — «в ту или иную сторону», как выразился майор.

— Кто именно вас интересует? Вадим Резников? Черненький такой? С пронзительным горящим взглядом?

Было просто чудом, что военком сумел вычленить из огромной массы молодых лиц одно-единственное. Ведь этот парень прошел через военкомат не менее чем три месяца назад.

— Так вы его помните?

Майор отвел от Вячеслава взгляд своих выпуклых голубых, в красных прожилках глаз и побарабанил толстыми пальцами по столу.

— Резников… Резников… — казалось, он выгадывает время, чтобы собраться с мыслями. — Да, да. У него еще такая нестарая мать. Привлекательная женщина. Только немного впечатлительная. Чуть что — в слезы. Любит его, стервеца.

— Ага. К вам обращалась его мать!

Майор вздохнул, но ничего не сказал.

— Она просила поскорее призвать ее сына в армию?

— Наоборот.

— Наоборот?

— Да. Она души в нем не чает. Говорила, что у него со здоровьем что-то не в порядке. Кажется, упал с мопеда и повредил голову. Да-да. Ему по этой причине даже давали весной отсрочку.

— Сначала дали отсрочку, а потом неожиданно взяли?

Майор отвел глаза в сторону:

— Все равно его призвали бы осенью. На несколько месяцев раньше или позже — какая разница?

Вячеслав подумал, что для кого-то разница, по-видимому, была, но промолчал. Майор явно темнит. Ну ничего, Вячеслав сам до всего докопается.

— Я хотел бы встретиться с родителями Резникова. Нельзя ли у вас узнать его домашний адрес?

На лице майора отразилось беспокойство.

— Не собираетесь ли вы…

— Нет, нет. К военкомату претензий нет.

Майор успокоился:

— Ну, я надеюсь. Рита!

В комнате вмиг появилась белокурая девица в хромовых сапожках, голенища которых соблазнительно обтягивали плотные икры, окинула Вячеслава быстрым опытным взглядом покорительницы мужских сердец. Что-то в ней напоминало ему Раису Сметанину из Сосновского леспромхоза. Уверенность в себе, что ли?

Майор четким голосом отдал распоряжение, девушка еще раз стрельнула глазами в сторону Вячеслава и скрылась, чтобы через пару минут появиться вновь. В наманикюренных пальчиках (мизинец был кокетливо отставлен в сторону) она держала картонную карточку.

Вячеслав записал адрес, пожал крепкую руку майора, одарил девушку благодарным взглядом и отбыл. Первым делом он собирался навестить мать Вадика Серафиму Резникову. Симу.

2

Сима родилась и выросла в семье музыкального мастера — настройщика роялей и пианино. В те далекие годы почему-то считалось, что дети рабочих и крестьян обязательно должны научиться играть на пианино (у подавляющего большинства, правда, дальше «собачьего вальса» и «польки-бабочки» дело не пошло). Громоздких музыкальных инструментов у граждан было много, и работы отцу хватало. Набегавшись за день по городу с тяжелым баулом, в котором лежали запасные деревянные молоточки, костяные пластинки для клавиш, инструмент и завтрак (булка с марципаном да яблоко с красным бочком), он являлся вечером домой, ужинал, выпивал красного винца (единственная отрада в его жизни) и начинал проверять у дочери уроки.

Школьная премудрость давалась Симе с трудом. Бывало, усядется за покрытый пахучей клеенкой круглый обеденный стол — учить уроки, раскроет учебник и замрет, откинувшись на стуле и задрав кверху коленки. Сладкие грезы, не те конкретные желания, у которых есть и образ, и название, а неразличимые, текучие и обволакивающие, прекрасные именно своей неконкретностью и текучестью, овладевают ею, лишают возможности двигаться и что-то делать — читать, усваивать прочитанное. Так бы, кажется, сидела (вернее, полулежала) на стуле и не вставала — без обеда, без ужина, без сна. Однако же что это? Зычный, оглушающий голос папаши возвращает Симу на грешную землю.

— Ах ты, дрянь! Я еще час назад приметил: Чапаев на картинке. Я его по усам запомнил. А сейчас гляжу: опять он! Выходит, за час страницы не перевернула. Дрыхнешь с открытыми глазами. Хоть бы юбку одернула, бесстыдница. Я тебе покажу, как лодыря гонять.

Симе обидно, уже взрослая, седьмой класс, почти невеста, а он лупцует, как маленькую. Вскинулась, глаза сощурила, из них злость так и прыщет… Однако с папашей не поспоришь, он горяч и скор на расправу, на него не наорешь. Сима хнычет, пускает слезу, шмыгает носом и утыкается в учебник.

Если бы не лень, не супротивный характер, была бы Сима девчонка хоть куда. Внешностью бог не обидел: на ее плечи, груди и коленки уже заглядывались не только сверстники, но и мужчины-преподаватели. Управдом Никодим Евсеевич, застав однажды девицу одну в комнате, не сдержался, кинул на стол портфель с жировками и потянулся к Симе. Быть бы беде, если бы неожиданно не заявился в неурочное время домой папаша: у него подскочила температура, он весь горел, надо было прилечь.

В последний год войны Сима по примеру более старших подруг отписала и отправила на фронт письмецо с приложением кисета, вышитого крестиком. Вскоре пришел ответ, из которого выпало фото молодого красавца со смелым взглядом и бровями вразлет. Сима покрыла фотографию быстрыми поцелуями-укусами — она всегда жадно набрасывалась на все, что приходилось ей по вкусу. Тотчас же сварганила второе письмо, завязалась переписка. Герой-фронтовик настойчиво требовал фотографии. Сима купила в киоске портрет какой-то малоизвестной, но смазливой киноактрисы и вложила в конверт. Портрет вызвал восторг. «Вы, Сима, похожи на какую-то актрису, имени не помню, — писал фронтовик. — Только знайте: вы в сто раз красивее ее». Красавец лейтенант объявил себя Симиным женихом. Она не возражала.

Смерть лейтенанта от вражеской пули поразила Симу будто громом. Получив роковое письмо от его близкого друга, она целый день сидела в неподвижности, иссиня-бледная, простоволосая, руки висят меж колен как плети… Казалось, жизненная сила ушла из нее.

— Что ты, дурочка, так убиваешься, — пробовала увещевать ее мать. — Ты же его вовек не видела, а он тебя. Он вовсе и не тебя любил, а ту, актрису, или не помнишь, чью фотку ему отправила?

Сима молчала. Ей не хотелось расставаться со своим горем. В эти дни она чувствовала себя по-настоящему значительной.

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Через пару лет после войны в их квартиру заявился лейтенант с палочкой — друг Симиного «жениха». Прибыл, чтобы выполнить последнее желание товарища, передать его последний привет да трофейную пудреницу, украшенную золотой розой по черному фону. Явился проездом, на день, а остался… нет, не на всю жизнь. На всю жизнь с Симой его не хватило. На десятом году совместной жизни не выдержал вздорного Симиного характера, ее эгоизма, лишавшего его всякой свободы, — она гнала из дому всех его друзей, не терпела родственников. Только и было на всем земном шаре трое достойных — она сама, ее муж и ее сын Вадик, а все остальные — так, шваль… Подальше от них. Своих же душила требовательной, не оставлявшей свободы для роздыха любовью. И мужа, и сына.

Сима осталась одна. То есть не совсем одна — с сыном. Но разве мужа он заменит? Она и всегда-то не любила работать, а тут почувствовала себя нездоровой и вовсе перестала на работу ходить. Ее не волновало, что не выработала стажа, что пенсии не будет. Это не ее дело. Бывший муж, вот кто во всем виноват. Вот он пусть о ней и заботится. А если хочет уморить свою жену и сыночка — его право, Сима возражать не будет. Ляжет и помрет. А он пусть потом всю свою жизнь совестью мучается, если, конечно, она у него есть, совесть-то.

— Вам кого? — В полуоткрытую дверь на Вячеслава Грачева глядело бледное старушечье лицо, не вязавшееся с округлыми и гладкими голыми плечами.

— Мне Серафиму Ерофеевну.

— А зачем она вам?

— Хочу побеседовать с ней о сыне, Вадике.

Ответом был пронзительный вскрик:

— А что с ним? Он жив?

— Жив-жив, — заторопился Вячеслав. — Я из журнала. Пишу статью о молодежи. Я вашего сына фотографировал. Может, видели?

— А, да… погодите. Сейчас оденусь.

Продержав Вячеслава на лестнице минут пятнадцать, женщина впустила его внутрь. В ней произошли разительные перемены. Волосы расчесаны и стянуты косынкой, подкрашены глаза и губы. Наряд хотя и не богатый, но чистый, подчеркивающий фигуру. «Привлекательная женщина», — Вячеславу вспомнились слова военкома.

В квартире разруха. Стены ободраны, на полу проплешины, краска слезла, видна серая затоптанная доска. Дверца шкафа — сколько хозяйка ни пихала рукой, та все время распахивалась с противным скрипом, обнажая убогий скарб. Посреди комнаты, на самом видном месте, стоял прислоненный к обеденному столу старый мотороллер с проржавевшим в нескольких местах баком.

— Я по поводу досрочного призыва Вадима в армию.

На лице Серафимы Ерофеевны проблеск мучительной надежды.

— Может, его отпустят?

— Нет, вряд ли. Да вы не волнуйтесь. Он ведь не на войне… Служит где-то на Севере.

— Там холодно, — отозвалась она и зябко передернула плечами, прикрытыми пестрой косынкой.

— Вы знаете, почему его призвали досрочно?

— Это все он, он.

— Кто? Ваш бывший муж?

— Почему бывший? Мы не разведены.

Вячеслав смешался:

— Но мне говорили, что у него другая семья.

В глазах женщины зажегся злой огонь:

— Кто говорил?

— Подруга вашего Вадима, Лера.

— А… эта потаскуха?

— Она мне показалась вполне приличной девушкой.

— Вот вы с ней и гуляйте. А я ему не позволю.

Вячеслав постарался вернуть разговор в прежнее русло:

— Вы не скажете, что побудило вашего бы… вашего мужа ускорить призыв сына в армию?

Она зло расхохоталась:

— А то неясно. Это все она, его наложница, Верка!

— А вы не скажете адрес? Я хотел бы поговорить с отцом Вадима.

Взгляд женщины погас, будто обратился внутрь ее существа. Она советовалась сама с собой.

— Ладно. Адрес дам. Скажите ему: пусть возвращается. Его место здесь. Он там временно!

— Да, да, обязательно скажу, — Вячеслав старался не встречаться глазами с вновь вспыхнувшим взглядом Серафимы Ерофеевны. «Она больная, — подумал он. — Я в ее обществе с трудом пятнадцать минут выдержал. А каково было им — мужу и сыну?»

3

Вячеслав часто думал о своей матери. Она умерла, когда он был еще ребенком. Но с ним навсегда остался ее образ, как писали раньше, чистый образ. На стене в отцовском кабинете висела фотография молодой белокурой женщины в батистовой кофточке с прошивками. Взгляд задумчивый, улыбка мягкая. Фотография источала мягкий утренний свет, и этот свет отражался в отце, в его нежной и грустной памяти о Маше. Хотя матери не было, она — невидимая — постоянно присутствовала в их доме. Она и теперь определяла нравственный настрой двух осиротелых мужчин — старого и молодого.

У Дика всё, как оказалось, наоборот. Физически мать была, а на самом деле ее не было. Она не могла служить ему нравственной, да и никакой другой опорой. Так же, как и его отец, в этом Вячеслав убедился, побывав у него на следующий день.

На него не мог не произвести впечатление контраст между дышавшей бедностью и разореньем конурой, в которой влачила свое жалкое существование Серафима Ерофеевна, и хоромами, где протекала благополучная жизнь ее бывшего мужа. Ему открыл дверь круглолицый крепыш в красивой темно-синей пижаме. Широкие лацканы и обшлага отливали атласным блеском. На Гурии Степановиче (так звали отца Дика) были белые носки и кокетливые красные тапочки. Они, похоже, были малы ему, он ступал осторожно, как японка в деревянных туфельках, надетых еще в детстве и не снимаемых с тех давних пор. И при каждом шаге болезненно морщился.

— Кто пришел?! — донесся из глубины квартиры властный окрик.

— Это ко мне, Веруся. Не беспокойся, — отвечал Гурий Степанович. Он увлек гостя в кабинет. Тяжелые дубовые шкафы матово отсвечивали в лучах округлой молочного цвета лампы.

— Неплохо тут… у вас, — невольно вырвалось у Вячеслава. Перед глазами все еще стояли картины вчерашнего убожества, в котором оставил жену и сына хозяин этой шикарной квартиры.

Гурий Степанович, казалось, понял, какие мысли проносятся в голове у визитера, и торопливо объяснил: квартира вместе с мебелью принадлежит жене, а сам он здесь гость, даже не прописан… «Нечто вроде приемыша», — улыбнулся он.

Вячеслав в лоб спросил Гурия Степановича, как он, видимо, вполне, обеспеченный человек, мог допустить, чтобы его бывшая жена и сын прозябали в нищете. Тот покраснел.

— Это моя боль, поверьте. Я даю им ежемесячно по сто рублей… пытался продуктами помогать, но она не хочет, говорит, что подачки ей не нужны.

— У вашего сына, я слышал, непростой характер.

— Да, да, он совсем отбился от рук! — с готовностью воскликнул Гурий Степанович.

— Подростку нужна мужская рука. А там слабая женщина, к тому же, как мне показалось, не совсем здоровая.

— Сима физически вполне крепкая женщина, а вот тут у нее… — он покрутил рукой у виска, — действительно не все в порядке. Нет, она не сумасшедшая. Нервы. Да и характер. Никогда не хотела считаться с реальными фактами. Все норовила сделать по-своему… И вот результат.

— А вы не пробовали пригласить сына пожить у вас?

Гурий Степанович закивал головой:

— Пробовал, хотя Верочка не очень приветствовала… А как же? Одно время он жил у меня. Но ничего хорошего из этого не вышло. Он, так же, как и Сима, ненавидит меня и мою новую жену. Делал все, чтобы испортить нам жизнь. Вера ужасная чистюля, помешана на порядке. Так он ложился в грязных ботинках прямо на покрывало, никогда не клал вещей на место. Грубил. Я бы все стерпел… Но у Верочки тоже есть характер, и еще какой. Она пробовала перевоспитать его. Однажды в наказание лишила его обеда. Так что он сделал? Вышел на улицу и прямо у подъезда начал просить милостыню. А ведь у нас ведомственный дом. Здесь все знают всех. Мне звонят из проходной в кабинет и докладывают: «Гурий Степанович, что у вас происходит дома? Ваш сын стоит на улице с протянутой рукой». Меня даже хотели обсуждать на партбюро. А еще Сима… Когда Вадим перебрался к нам, она совсем сошла с катушек. Звонила днем и ночью, говорила всякие гадости. Приходилось выключать телефон. Тогда она принялась писать письма. В том числе и в институт. Это был ужас!

— За что же вас так ненавидит ваша бывшая жена?

— Ненавидит? О, если бы так! Она меня любит без памяти. А вот Верочку действительно ненавидит. Правда, и она отвечает Симе тем же. Говорит: «Твоя Серафима не сумасшедшая, просто придуривается. Хочет отравить нам жизнь». И похоже, она права.

— Вам пришлось показать сыну на дверь?

— Никуда я ему не показывал. В один прекрасный день он взял и сам ушел. При этом прихватил много книг из моей… из нашей домашней библиотеки. Снес в букинистический…

Гурий Степанович казался удрученным. Его круглое лицо выглядело одутловатым, нездоровым, под глазами проступили синяки. Видимо, этот разговор дорогого ему стоил.

Вячеславу оставалось задать один вопрос:

— Скажите, а что за история произошла в связи с призывом Вадика в армию? Кажется, вы добились, чтобы его призвали досрочно? Почему вы это сделали? Захотелось поскорее избавиться от тяжелой ноши?

Гурий Степанович виновато свесилголову. Сквозь редкие волосы матово просвечивала лысина. Наступила пауза. Он судорожно сглотнул и совсем было собрался что-то сказать, но с отчаянием махнул рукой и не сказал. Потом до Вячеслава донеслось:

— Не укладывается в голове… Такой прекрасный был ребенок… Хотел, чтобы его кроватка стояла рядом с нашей кроватью. Засыпая, всегда держал меня за руку. Добрый, ласковый, послушный… Что с ним случилось? За что мне этот крест?

Из глубины квартиры раздался властный женский голос:

— Гурий! Что-то ты разговорился! Заканчивай! Тебе пора пить молоко с медом!

Вячеслав стал прощаться. На лестничной клетке обернулся. В дверях, как в портретной раме, стоял растерянный, несчастный человек в роскошной атласной пижаме и тесных красных тапочках, видимо, доставшихся ему по случаю вместе с новой строгой женой и квартирой.

В этот вечер Вячеслав вернулся домой поздно, удалился в свою комнату. Разыскал в секретере свернутую в дудочку и перевязанную салатовой ленточкой школьную тетрадку с дневником Дика. И углубился в чтение. Может быть, здесь он найдет разгадку случившегося?

4

Дик примкнул к «системе» вскоре после дурацкой истории с мотороллером. Как-то одноклассник Сергей Маликов по прозвищу Шлягер сказал, что не прочь загнать свой мотороллер — срочно потребовались «бабки» для покупки импортного магнитофона. Дик загорелся. Он давно мечтал о таком звере. Мчать вперед в грохоте и дыме, не разбирая дороги, — что может быть лучше. Да вот беда, денег у него не было. Мать и он держались на одних готовых котлетах — мясных и картофельных. Иногда удавалось что-то выцыганить у отца, но по мелочи. Мачеха Верка следила, чтобы отец не баловал сына. Тем не менее Дик твердо сказал Шлягеру: покупаю. Это была черта его характера: принимал решения сразу, без обдумывания, и шел до конца.

В тот же день старый, ржавый мотороллер появился в крошечной квартирке Дика. Оставить первую ценную в своей жизни вещь в сарае побоялся — украдут.

Как и ожидал, мать подняла крик:

— Зачем притащил сюда эту рухлядь? Где взял? Неужели украл?! Все ясно, скоро он загремит в тюрьму! Подлец! Ты сведешь мать в могилу!

Мать легла на тахту, закрыла глаза и начала умирать.

Дик грохнул дверью и ушел: ему надоели материны фокусы. Иногда он мать жалел: жизнь у нее невеселая, мужа нет, денег нет, всех-то она ненавидит, и ее не любит никто. Но когда мать принималась за свои «штучки», чувство жалости мгновенно улетучивалось, Дик затвердевал сердцем и уходил. Куда? Куда глаза глядят. На кудыкину гору. Ему все равно. Лишь бы подальше от родного дома.

Но сцена с «умиранием» была лишь жалкой репетицией по сравнению с тем концертом, который мать закатила после того, как Дика задержали за езду на мотороллере без номера. В отделении милиции, куда ее вызвали, она еще держалась; пускала слезу, умильно заглядывая в лицо «товарищу начальнику», жаловалась на свою тяжелую долю, на слабое здоровье: «Если с ним что-то случится, я этого не переживу». Дик заметил, что, отправляясь в отделение милиции, мать не позабыла привести себя в порядок, причесалась, подкрасилась, надела праздничную кофту с люрексом, подаренную ей на день рождения бывшим мужем. Она выглядела интеллигентной и миловидной, он давно не видел ее такой. Обычно слонялась по квартире простоволосая, с бледным, одутловатым лицом, облаченная в выношенное уродливое тряпье. В милиции мать добилась своего. «Товарищ начальник» сжалился над нею, сказал:

— Да вы не убивайтесь так, мамаша. Он говорит, что мотороллера не крал, что ему дружок одолжил — прокатиться. Если это подтвердится, уплатите штраф за то, что раскатывал без номера, и дело с концом.

Мать молниеносно притащила в отделение Шлягера, тот предъявил документы на мотороллер, подтвердил слова Дика, и того отпустили с миром. Дома мать закатила сыну истерику. Кончилось тем, что ему пришлось вызывать для нее «скорую помощь». Матери сделали укол, и она затихла. Дик выбрался из квартиры с желанием никогда больше сюда не возвращаться.

Сел в троллейбус и отправился к отцу. Дверь открыла мачеха. Она стояла перед ним в хлопчатобумажном спортивном костюме. Рукава были закатаны, в руках мокрая тряпка: вылизывала свою роскошную квартиру. Распаренное лицо Верки выражало недовольство — оторвали от уборки.

— Отец дома?

— Твой отец на даче вкалывает. Мог бы, кажется, помочь. Вон какой бугай вымахал.

— А чего помогать? Мне в этой даче не жить, — один вид мачехи вызывал у Дика желание противоречить и грубить.

— Знаю я. Как строить — вас нет. Пусть старик вкалывает, загоняет себя в гроб. Вам ничего не нужно. А как дача будет готова, вмиг слетитесь, как воронье на добычу. Мое! Мое!

— А где у вас дача? — неизвестно для чего спросил он.

— Загорянка, улица Зеленая, 69. Садово-огородное товарищество Главного управления торговли.

Мачеха работала в торговле. «Вот откуда у них денежки на дачу», — подумал Дик и, повернувшись, сбежал с лестницы. Вслед за ним катился окрик:

— Кажется, мог бы и попрощаться, щенок. Ишь гордый какой!

Он вышел из дому и побрел куда глаза глядят. Почему он не может делать, что ему хочется, жить так, как он считает нужным? Почему все: мать, отец, мачеха, школьные учительницы, участковый — командуют им? Лезут в душу, все учат: то нельзя, это нельзя. Надоело!

Он поехал в центр. Здесь, в скверике возле ЦУМа, познакомился с волосатым парнем. Тот назвался Бобом. Речь его была непонятна, говорил на каком-то странном, птичьем языке, видимо, принял Дика за своего.

— Слушай, друг, — пришептывая и пуская пузыри слюны, говорил он. — Сегодня на пушке винтила береза. Забрали Фреда, Макса и Грету. Если в трубу подгребут, начнется такое винтило, какого и свет не видывал. Всех заметут. Пойдем предупредим.

Они встали и пошли. По дороге Боб завел Дика в подъезд, дал выпить теплого ликера («давай потринькаем»), глотнул сам. Двинули дальше. Задав несколько вопросов, Дик узнал, что «береза» — это отряд дружинников (их штаб находился во дворе магазина «Березка» — отсюда и название) «винтить» — устраивать облаву, «труба» — подземный переход на станции метро «Пушкинская» («пушка»). Здесь толпились подростки обоего пола, одетые кто во что горазд. Ребята в старых военных френчах и шинелях, девчонки в бабушкиных плюшевых салопах, допотопных кофтах. Попадалась и обычная одежда — майки, джинсы, мини- и макси-юбки. У многих поверх ткани были нашиты красные, желтые, белые цветы. Кто-то из девчонок держал в руке воздушный шарик, кто-то звенел колокольчиком.

— Вот здесь мы и тусуемся, — объяснил Боб.

Дик глядел вокруг во все глаза. Ему казалось, что он попал в какой-то иной, сказочный мир, вовсе не похожий на тот, в котором до сих пор приходилось ему существовать. Эти люди никуда не спешили, их никто не ждал. Они не учились, не работали. «Мы ушли из общества», — сказал ему Боб. А куда ушли? В никуда… Дику захотелось узнать об этих ребятах побольше. Но тусовку (сборище хиппи) прервали. Боб оказался прав: «береза» добралась и до «трубы».

Тусовка пришла в волнение. Часть ребят стала подтягиваться к входу в метро, часть — к выходу на улицу. Но все это было напрасно. Дружинники успели перекрыть все входы и выходы и теперь просеивали подростков сквозь сито — приглядывались, проверяли документы, отбирали тех, кто выделялся внешним видом или развязным поведением, и отправляли в расположение оперотряда.

Дик и не заметил, как пространство вокруг него опустело и возле телефонных будок, где еще минуту назад кипел людской водоворот, остались только двое — он сам и девчонка в коротеньком голубом платьице.

— Скажем, что хотели позвонить, а номер занят… Вот и ждем, — шепнула она.

— А как тебя звать?

— Дюймовочка. А тебя?

— Вадик.

— Будешь Диком, — произнесла она. Он согласился. Дик так Дик. Ему все равно.

К ним приближались бойцы оперотряда. Пристально посмотрели на юную пару, хотели было потребовать документы, но передумали и удалились.

— Кажется, пронесло! — с облегчением сказал Дик.

Но Дюймовочка не разделяла его радости. Она стояла, задумавшись, потом решительно сказала:

— Нет. Надо идти сдаваться. Пипл в «березе».

Пипл? — Он догадался, что так она называет своих друзей. Чувство долга заставляло ее разделить с ними судьбу.

Дик потянулся вслед за ней.

5

Сима проснулась с испариной на лбу.

Сразу же догадалась, что сейчас середина ночи. Догадаться было нетрудно, достаточно бросить взгляд в окно на соседний ведомственный дом. Там жили «служивые». Сейчас они спали. Спать ложились не позже одиннадцати, а просыпались в семь. Первые окна вспыхивали еще раньше — в пять, правда, одно окно в доме светилось всю ночь. Иногда Сима говорила себе: надо расспросить людей, узнать, кто такой этот полуночник. Однако не узнала. Так у нее повелось с детства — надумает что-либо сделать и не делает. Неохота. Поступки же всегда совершала не думая, рубанет сплеча, и все. И никогда не жалела о содеянном, хотя редко выходило хорошо, чаще плохо. Но она себя не казнила, раз так поступила, значит, надо было, и весь разговор.

Проснувшись, Сима успела уловить ухом последнюю ноту разбудившего ее зловеще скрежещущего звука.

Догадалась: отворилась дверца шифоньера. Замок давно сломан, не держит. Надо было с вечера подсунуть под дверцу толстую бумажную закладку, а она забыла. Сима попыталась убедить засевший в сердце страх: только и дел, что забыла подсунуть закладку, ничего по-настоящему плохого не случилось, уходи.

Но страх не уходил.

Новый звук донесся из кухни: капля сорвалась с кончика крана и плюхнулась в пиалу. Чашки все побились, приходится пить из подаренной соседкой пиалы. Будто она не русская. Грехов, или, как сейчас говорят, недоделок, накопилось много, бумажную закладку под дверцу не подсунула, пиалу не вымыла, оставила на утро, кран как следует не закрутила. Однако у Симы наготове оправдание: некогда было, сын пожаловал. Она вскочила и бросилась к закутку, где спал Вадик. Но закуток был пуст. И явился нежданно-негаданно и ушел, ничего не сказав, ей, матери.

Она подумала, что ее жалкая квартира превращается в человеческое жилье только тогда, когда в ней появляется сын. Но как редко это бывает! Как мало времени он здесь проводит! Сима подходит к кушетке, шарит рукой, словно сын мог затеряться в складках одеяла. Одеяло грубошерстное, колет подушечки пальцев, от него идет резкий дух — дух зверя. Она нащупывает в зарослях шерсти какие-то мелкие твердые крошки, машинально подцепляет их ногтями, отбрасывает в сторону. Тревога уже накатилась на нее, а мыслей в голове нет. Сколько же сейчас все-таки времени? Который час?

Часов в доме нет. Те, что были, давно остановились, кончилась батарейка, а новой Сима не купила, кто их знает, где их берут. Да и к чему ей часы: река Времени течет мимо Симы. Уже давно ее неспешное, но неодолимое течение унесло все, что было у нее, — здоровье, красоту, мужа, достаток, счастье. Странно, но тогда она вовсе и не чувствовала себя счастливой. Ей всегда всего было мало, и это чувство — чувство недостаточности всего сущего — целиком заполняло ее, вытесняя остальные.

Теперь Симе ничего не надо. Приносили бы вовремя пенсию, да чтобы с сынком все ладно было. Еще с тех давних пор, когда Вадик набирался сил в материнской утробе, его связала с Симой теплая, пульсирующая пуповина. Она не оборвалась до сих пор. Время от времени, когда какая-то чуждая злая сила перехватывает эту пуповину, сдавливает ее, Сима тотчас же начинает задыхаться. Вот и сейчас она, словно рыба, выброшенная на берег, часто-часто открывает рот, стараясь побольше захватить воздуха из тяжелой атмосферы непроветренной комнаты, но это не помогает. Резкая давящая боль в сердце. Она плетется назад, к кровати, и ложится помирать.

Но помереть, Сима это хорошо знает, не так просто. Сколько раз собиралась, да не выходит. Вот и сейчас она, вытянувшись, долго лежит в темноте, оглушенная страхом и болью, но мало-помалу и то, и другое начинают отпускать ее. Видно, помереть час еще не пришел. Сима, кряхтя, снова выбирается из-под одеяла, достает из шкафа телефонный аппарат (почему он у нее хранится в шкафу — это особый разговор), негнущимся пальцем набирает номер. Долго ждет — середина ночи. Он спит, ему нужно время, чтобы вырваться на поверхность из черной бездны сна, нащупать в темноте ногами тапки, подбежать к телефону, схватить трубку. На мгновение она испытывает прилив злого удовлетворения: пусть поволнуется, не ей одной тут психовать в ночи. Наконец трубку берут. Хриплый спросонья женский голос спрашивает Симу: «Алло? Вам кого? Кто говорит?» Сима не отвечает, потом вешает трубку. Она как будто слышит обмен репликами, который происходит в это мгновение на другом конце Москвы.

— Кто это? — спрашивает он, приподымаясь в постели на согнутом локте. Его ранняя лысина просвечивает сквозь редкие светлые волосы.

Она отвечает:

— Молчат, только дышат в трубку…

— Кто же это может быть?

— А ты еще не догадался?

— Кто?

— Она, твоя ненормальная. Кто же еще… Пятый час… Ишь, зараза, поспать не дает. Ей что — надрыхнется днем, на работу ходить не надо, деньги и так приходят, пенсия плюс алименты. Чего не жить? Вот и блуждает по ночам, людям спать не дает.

6

На отцовскую дачу они приехали вчетвером — Дик, Дюймовочка, Боб и Грета — тощая девица в расшитой цветами черной хламиде, которая для кофты была слишком длинна, а для платья слишком коротка. Было холодно, Грета посинела и вся дрожала. Боб то и дело совал ей охотничью фляжку, наполненную медицинским спиртом, раздобытым у знакомой медицинской сестры. Грета отхлебывала глоток, спирт обжигал ей горло, она давилась, кашляла, глаза у нее наливались кровью. Боб хохотал и хлопал Грету рукой между лопаток: «Клёвая герла! Тринькай, лови кайф!»

На дачу Дика и его компанию привели холода. Осень и зима — черное время для «системных» людей. Некоторые подались на юг, часть вернулась под ненавистный домашний кров, кое-кто, запасшись пальто и одеялами, продолжал скитаться по чердакам и пустующим «хазам».

Почему-то Дик постеснялся сказать, что недостроенная дача, на которую он привез своих друзей, отцовская. «Системные» люди презрительно относились ко всем видам собственности и ее владельцам. Тень этого презрения могла пасть и на Дика, хотя, видит бог, он к этой даче не имел никакого отношения.

Подстелив прихваченные с собой одеяла, они расположились на полу, усеянном завитками стружек. Закусили тем, что с утра «нааскали» у вокзала — выпросили у прохожих. Занятие было не из приятных, но необходимое — как-то существовать надо.

Подкрепившись, Дик взял гитару и начал наигрывать. Грета запела низким пропитым голосом:

На самом деле Грета не имела даже этого, но не унывала. Оглянувшись, Дик заметил, что его приятель Боб привалился к Дюймовочке и даже обхватил ее плечи рукой. Ему это не понравилось. Знал, что «системные» люди не признают права собственности и в любви, легко меняют партнеров. Пусть, думал он, Грета делает все, что хочет, но Дюймовочка… Он схватил тяжелую руку Боба и сбросил ее с плеч девушки. Боб и Дюймовочка с удивлением на него поглядели. Дик скомандовал:

— Наливай, Грета!

Выпили, покурили и погрузились в сладостную полудрему.

Дик очнулся от возни, которую устроили в углу Боб и Грета. Он взял Дюймовочку за руку и потянул за собой.

— Пойдем прогуляемся.

Она послушно вышла с ним в ночь. Было прохладно. Темные разлапистые ветви сосен высоко над головой четко выделялись на высветленном луной синем небе.

— Клёво! — сказала Дюймовочка.

Грудь Дика распирали ранее незнакомые ему чувства. Ему многое хотелось ей сказать, но он опасался, что Дюймовочка, давно перенявшая законы, установленные «системными» людьми, воспримет его речи как посягательство на личную свободу. Возьмет и высмеет его.

— Ты хотела бы жить здесь? В этом доме? — спросил он.

— А зачем?

— Мы жили бы здесь… вдвоем.

— Вдвоем? — Дюймовочка повернулась к нему. Глаза ее блестели в темноте. — А Грета? А Боб? А другие…

Она или не понимала, или не хотела его понять.

Дик решился:

— А вдвоем разве нам было бы плохо?

Она отвернулась и, осторожно ступая по невидимой тропинке, медленно двинулась прочь.

Он настиг ее в два прыжка, схватил за плечо.

— Просто ты меня не любишь? Да?

Дюймовочка охнула:

— Отпусти! Мне больно!

Он разжал пальцы, отпрянул от нее. Щеки его горели…

— Ой, смешной ты, — ее смех рассыпался тихой музыкальной трелью. — Ты бы еще предложил выйти за тебя замуж. Если бы я этого хотела, разве ушла бы из дому? Больше никогда не говори со мной так. Ты все испортишь. Уже испортил.

Они вернулись в дом. Боб зажег свечку, наклонил ее и капал воском прямо на пол, чтобы прилепить огарок.

— Ты поосторожней, — буркнул Дик. — Кругом стружки. Дом спалишь.

Боб залился пьяным смехом:

— Тили-бом, тили-бом, загорелся кошкин дом! Спалим этот, найдем другой… И вообще — долой собственность!

«Что это я? — подумал Дик. — Догадаются, что я имею отношение к этому дому, дрожу за него — засмеют». Он начал пить, петь, стараясь позабыть обо всем.

На рассвете быстро подхватились и на станцию, к первой электричке. Ушли с дачи, не заметив, что под кучей стружек тлеет, источая губительный жар, отброшенный Бобом окурок.

7

Два визита под занавес.

Визит первый. Звонок от вахтера:

— Товарищ Грачев? К вам гражданин Резников. Пустить или как?

— Граждане нам нужны. Пусть проходит, — ответствовал Вячеслав.

Через несколько минут перед его очами предстал Гурий Степанович, отец Дика. Там, дома, в бархатной пижаме и красных тапочках, он выглядел важным, даже сановным. Сейчас Вячеслав едва узнал его — мятый плащ, неглаженые брюки, в руке шляпа с широкой лентой. Вид, как раньше говорили, затрапезный. Видимо, существование Гурия Степановича протекало параллельно в двух плоскостях — служебной и домашней. Но суть была одна — и на работе, и в семье он находился в подчинении. На работе им командовал начальник, дома — жена, Верка, как презрительно называла ее Серафима.

Гурий Степанович тяжело отдувался. Объяснил:

— Хотел поскорее с вами повидаться. Лифта ждать не стал. Попер пешком.

— Что за причина спешки?

Гурий Степанович сидел на стуле, широко разведя колени. Зажатая в руке шляпа ему мешала.

— Почему спешил? Сам не знаю. Хотелось выговориться… Вадима призвали в армию по моей просьбе.

— Я так и думал.

— Нет-нет, не думайте, что я хотел от него избавиться. Цель была другая — спасти.

— От чего?

Гурий Степанович испуганно огляделся по сторонам, как будто кто-то мог его подслушать, и шепотом произнес:

— От тюрьмы. Он поджег мой дом на садовом участке. Явился со своими приятелями и пустил красного петуха. Этим делом заинтересовалась милиция. Могли выйти на Вадима. Надо было срочно что-то предпринимать. Вот я и позвонил одному старому знакомому. У Вадима была отсрочка от армии по болезни. Ушиб головы. Упал с мопеда. Я попросил, чтобы отсрочку отменили.

— А почему вы решили, что поджог совершил именно ваш сын?

— Я нашел на пожарище свою охотничью фляжку. Она лежала у нас в серванте. Потом пропала. Ее прихватил Вадим, когда покидал нас. И вдруг я нахожу ее на полусгоревшей даче. Учтите, до этого он никогда там не был.

Наступила пауза. Гурий Степанович, облегчив душу признанием, уже готов был удалиться, но не знал, как это сделать. Что-то еще надо сказать, а что именно, он не знал. Вячеслав тоже был в растерянности. Итак, его вины в том, что Дика до срока «забрили» в армию, нет. Дюймовочка не права. Но эта мысль не принесла ему облегчения. По собственной воле он впутался в чужую драму, а что теперь? Отойти в сторону и продолжать жить, как жил дальше? А что, собственно говоря, он может сделать? Некоторые люди так туго завязывают узлы своих семейных отношений, что развязать их не может никто. Он поднял глаза на Гурия Степановича. Вид у того был довольно-таки несчастный… Сказать ему, что он сам виноват в том, что его милый мальчик Вадик превратился в ожесточенного Дика? Сделать этого пожилого человека, не нашедшего в жизни счастья, еще более несчастным? Нет…

— Мне кажется, вы поступили правильно, — сказал Вячеслав.

— Да? Вы так думаете? — круглое лицо Гурия Степановича оживилось. Он явно почувствовал облегчение.

Вячеслав проводил его до двери.

А на другой день к нему пожаловал другой гость. Вернее, гостья. Но сначала был звонок. Вячеслав узнал тонкий голосок Дюймовочки. Она сообщила, что получила письмо от Дика, и хочет показать его Вячеславу. Можно, она придет к нему в редакцию? Он ответил утвердительно.

И вот перед ним предстала пышно и модно разодетая кукла. Чего только на ней не было! Трикотажные черные брючки по щиколотку, остроносые лодочки на высоком каблучке, длинный шерстяной кардиган, накинутый на целый иконостас разнокалиберных цепочек и медалек, на пенящуюся кружевами на груди кофточку. Лицо Дюймовочки разрисовано. Смолисто-черные брови, глаза с большущими ресницами окружены розовыми тенями. Губная помада флюоресцирует, дополняя и без того валютный облик залетной кинозвезды.

— Боже, вы ли это?! — воскликнул, Вячеслав, переходя с Дюймовочкой на «вы». Нельзя же в самом деле «тыкать» такой крале.

— Ну как, клевая герла́? — Дюймовочка явно наслаждалась произведенным на Вячеслава впечатлением.

Он бросился пододвигать ей кресло. В это мгновение в кабинет заглянул ответственный секретарь Нефедов. Увидев гостью, остолбенел, лицо его приобрело каменное выражение.

— Не буду вам мешать, — произнес он и скрылся.

— Что случилось? Почему вы так преобразились? Вышли замуж за фирмача? — спросил Вячеслав, когда они остались одни.

Она усмехнулась:

— Вот еще… Нужны они мне! Это я у подруг заняла. С каждого по нитке, а голому рубашка.

— Вы Лера, а зоветесь Дюймовочкой. Вадим стал Диком. Вам не нравятся ваши прежние имена?

— Понимаете, мы ушли из семьи. Из прежней жизни. И оставили там свои имена. Каждый взял себе такое, какое ему нравится. Слушайте, давайте куда-нибудь пойдем. Прогуляемся и поговорим. Я отвечу на все ваши вопросы.

Когда они рука об руку спускались по лестнице, сослуживцы Грачева застывали на месте как громом пораженные. «Будут спрашивать, скажу, что манекенщица из „Бурда моден“. Пусть завидуют», — подумал Вячеслав.

— Куда: в ресторан, в кафе? — вежливо предложил он своей спутнице, когда они вышли из редакции.

— В ресторан — рано, — со знанием дела сказала Дюймовочка, — а в кафе сейчас не подают… Да и на наших нарваться можно. Увидят в таком виде, мне кранты. Давайте поедем в Нескучный.

В Нескучном саду было безлюдно. Приятно пригревало солнце. В тишине было слышно шварканье березовой метлы. Невидимый служитель сгребал с дорожки листья. Где-то играла музыка.

— Вы знаете, что Дик поджег дачу отца?

Он думал сразить ее этой фразой. Но Дюймовочка оставалась абсолютно спокойной.

— Но он же не нарочно. Так вышло. К тому же она вся не сгорела. Удалось потушить. Ничего, отстроят новую, — голос ее звучал равнодушно.

«Какое странное поколение, — пронеслось у него в голове. — Даже страшное… Они вынесли обществу свой приговор и не считаются с его законами. Как же им жить дальше?»

— В прошлый раз вы накричали на меня, упрекали, что моя заметка явилась причиной призыва Дика в армию…

Она прервала:

— Я пришла, чтобы извиниться. Я была не права, — ее подведенные глаза невинно глядели на Вячеслава. — Это все его предок. Но Дик ему простил.

— Он сжег дачу отца, принес много горя. И Дик же его прощает?

— Да, он добрый, — с восхитительным легкомыслием отозвалась Дюймовочка. Она вышагивала рядом с Вячеславом на своих высоких каблуках и, по всей видимости, наслаждалась этим мягким солнечным днем, обществом Вячеслава, прогулкой. А его не оставляло ощущение нереальности происходящего. Эта девушка… Сегодня она выглядит такой взрослой. Что общего у нее с подростком Диком?

— А где же он сейчас служит, ваш друг? Если это, конечно, не секрет, — спросил Вячеслав.

— Еще какой секрет. На ракетном полигоне.

— А где это?

— Далеко… Где-то на Севере. Глухие места.

Часть вторая ПОЛИГОН

Старые знакомые

1

Путь на ракетный полигон начался прямо от дубовых, с фигурными медными решетками дверей редакции. Вячеслав садится в редакционную «Волгу» рядом с шофером и, преисполненный сознания особой важности своей миссии, отправляется в путь. Мимо проносятся знакомые московские улицы, не перестающие удивлять («Господи, откуда же здесь в рабочее время столько народа!»), тут и там скопления ремонтников и строительной техники («И когда же только они перестанут рыть и копать, и без того толчея — ни пройти, ни проехать!»). Наметанный глаз отмечает хотя и укоротившуюся, но все еще достаточно внушительную очередь у винного магазина («И откуда у людей столько терпения выстаивать часы за свои-то деньги, к тому же немалые!»), кооперативные палатки у станций метро с выставленными наружу ярко-желтыми штанами и майками с изображением полураздетых девиц (покупатели обходят их стороной, не спешат штурмовать эти первые непрочные бастионы новой экономики). Вперед, вперед, прочь из города. От привычного, земного, поднадоевшего, но близкого, родного — в иные дали, к берегам гаваней, откуда корабли уходят в космос. Зачем? Ради чего? Какой ценой дается это?

Началось как-то несерьезно, по-детективному… В каком-то городке, у какого-то заранее оговоренного здания клуба, сложенного из мощных бетонных глыб, словно это и не клуб вовсе, а бункер специального назначения, редакционная машина тормозит и замирает. Вячеслав остается сидеть на месте, весь охваченный предвкушением встречи с тайной. Неподалеку припарковывается другая машина. Из нее выходит человек, подходит, наклоняется к окошку.

— Вы Грачев?

Кивок.

— Может быть, пересядете в мою машину?

Вячеслав отправляет редакционного водителя восвояси и покорно идет за незнакомцем, садится на заднее сиденье. Долгий путь в молчании. И вот они выезжают на аэродромное поле, подруливают к небольшому реактивному самолету ЯК-40. Присоединяются к группе военных, ведущих неторопливую беседу у трапа.

К Вячеславу подходит летчик, под серо-голубой рубашкой у пояса угадывается очертание кобуры.

— Допуск есть?

Вячеслав растерянно оглядывается на сопровождающего майора Беликова из политуправления. Тот вполголоса произносит:

— По личному распоряжению главкома.

И в подтверждение сказанного достает из планшета какой-то документ. Летчик пробегает его глазами, отдает честь и отходит.

Путь к трапу открыт.

ЯК-40 легко отрывается от бетонной полосы и взмывает в голубое, с белыми клубами облаков небо. Берет курс на полигон.

Пассажиры в самолете в основном военные. Штатских всего двое — Вячеслав и молодой плечистый мужик с лицом, выражающим мрачную решимость. Он не примкнул ни к компании, коротавшей время полета за домино, ни к тем, кто развлекал себя и окружающих различными байками.

— Кто это? — спросил майора Грачев, кивнув в сторону молчаливого атлета, хмуро глядевшего в оконце.

— Гринько. Зам генерального конструктора фирмы «Южная». Хозяин поехать не смог, вместо себя послал зама. А он недавно назначенный. У старика громадный авторитет. А этому придется нелегко.

Судя по всему, именно об этом и размышлял мрачный Гринько, с хрустом разминая крупные, поросшие рыжими волосками пальцы.

2

Николай Гринько вышел сквозь широкие стеклянные двери «нулевки» на мощенную крупными, в розовых прожилках плитами открытую веранду и остановился, с наслаждением вдыхая утренний свежий воздух. «Нулевкой» называлась на космодроме гостиница для приезжих, в основном для начальства, прибывающего в эти края на короткий срок по случаю каких-либо важных событий — ввода новых объектов или запусков ракет. Гринько уже прежде бывал здесь, в свите генерального. Сегодня генерального не было, попал в автомобильную аварию, и вся ответственность за сдачу «изделия» пала на плечи Николая. Неожиданно, как говорится, с бухты-барахты он оказался в положении, когда на кон была поставлена вся его судьба — пан или пропал. Грудь в крестах или голова в кустах.

С озерца, подернутого ряской, донеслось хлопанье утиных крыльев, и еще свежее стал воздух — нектар, да и только. В южных краях, где расположена была фирма, такого озона ни за какие деньги не купишь, глядишь, кооператоры додумаются и начнут экспортировать этот эликсир в запаянных банках с севера на юг, за приличную цену, конечно, без этого они не могут.

Он сошел со ступеней и по протоптанной в траве дорожке двинулся туда, откуда тянуло озерной свежестью. Он был встревожен. Чем? Странными обстоятельствами автокатастрофы, в которую как раз накануне ответственных испытаний попал генеральный… Не все было тут ясно. В моторе вышла из строя, треснула деталь, которая никак не должна была выйти из строя, товарищи из органов послали ее на техэкспертизу. Неизвестно, что еще она покажет? Генеральный остался жив, отделался ушибом. Сегодня утром Николаю позвонила в гостиничный номер дочь старика Нина, также работавшая в фирме. Она разрывалась между долгом и чувством. Долг заставлял ее оставаться возле раненого отца, а чувство гнало на полигон, к нему, к Гринько.

Отношения Николая с Ниной начались давно, когда он еще был рядовым конструктором. О женитьбе ни он, ни она не заговаривали. В последнее время положение изменилось. В судьбе Николая произошли стремительные перемены: избрали секретарем партбюро, и он тотчас же в связи с новым своим статусом приблизился к генеральному, в какой-то степени стал с ним рядом. Теперь они часто встречались, и старик сумел оценить Николая: его самостоятельность, его мышление, напор, волю. Если говорить честно, в КБ царил культ личности генерального, он работал еще с Королевым, его знания были обширны, авторитет непререкаем. Но как многие сильные лидеры, он внутренне страдал от отсутствия людей, ему противостоящих. Ему неинтересно было править малодушными. Живой, мощный мозг старика, его железная воля жаждали побед в столкновении со столь же сильными противниками. Может быть, поэтому он так быстро двинул вверх Николая. Он поручал ему все более и более обширные задачи, давал все бо́льшую самостоятельность. Готовил его на свое место? Трудно сказать. Старик хитер и в своей жизни, говорят, немало переломал хребтов. Гринько бдительности не терял, относился к генеральному настороженно. Словом, отношения меж ними были непростыми. А тут еще дочь старика, Нина…

В последнее время в ее поведении произошли заметные изменения. Бледная, тихая, скромно одетая, она вдруг обрела и иную, яркую, окраску, и другой, более уверенный, стиль поведения. Почувствовала себя настоящей дочкой хозяина? Или будущей женой его наследника?

Что касается Николая, то у него с новым назначением появилось неприятное ощущение… Он точно приказчик в галантерейной лавке, старающийся неравным браком с дочкой хозяина завладеть не принадлежащим ему имуществом. Ему казалось, что иногда он ловит на себе насмешливые взгляды своих товарищей, по мановению волшебной палочки вдруг превратившихся в его подчиненных. Черт с ними! Пусть ухмыляются. Это бы Гринько еще перенес. Если бы… Если бы отношения с Ниной не сделались для него обузой. Он не привык кривить душой, прикидываться, искать обходные пути. А приходится. Вот и сегодня утром, разговаривая с Ниной, слушая ее ласковый, дышащий страстью голос, он делал вид, что тоже сокрушается по поводу отсрочки их встречи, что ждет ее не дождется. «Нет, с этим надо кончать», — решительно сказал он себе и ускорил шаг по мокрой от росы траве.

Светлая фигура мелькнула среди кустов. Николай попридержал шаг, подождал. Раздвинулись ветви боярышника, и на дорожку вышла высокая, статная женщина в наброшенном на желтую кофту тонком оренбургском платке. То была администратор гостиницы Сметанина. Вчера вечером она оформляла его документы.

— Что вы тут делаете? — удивился Гринько, чувствуя, как тепло разливается у него в груди. Утренний разговор с Ниной, оставивший неприятный осадок, был мгновенно позабыт. Они стояли лицом к лицу на узкой тропинке, на которой двоим не разойтись, и смотрели друг на друга, подчиняясь одной, можно сказать синхронно промелькнувшей у обоих мысли: а ведь мы подходим друг другу. Оба были высокие, статные, уже хлебнувшие в жизни всякого — и сладкого, и горького, твердо решившие жить своим умом, верить своему сердцу, не доверяясь ни судьбе, ни случаю.

— Так что вы тут делаете в такую рань? — дрогнувшим голосом произнес Гринько.

А Раиса Сметанина отвечала — тоже как в забытье:

— Мне же в восемь заступать, а сейчас без пятнадцати. Голова разболелась, подумала: дай пройдусь.

— Без пятнадцати? — озабоченно проговорил Гринько, как будто это было важно для него. Взгляд его упал на кругленькую, как кувшинка, чашечку часов, которая не висела, а лежала на высокой Раисиной груди.

Она прикрыла их рукой, отчего-то смутясь, сделала шаг вперед, наткнулась на Николая, ойкнула: «Тут не разойтись». Он сиганул с дорожки в высокую мокрую траву, давая ей дорогу.

— Откуда у вас такие красивые часики? — пробормотал.

Раиса запнулась:

— Один человек подарил.

Николай почувствовал укол ревности, как будто эта женщина уже давно ему принадлежала и никто не имел на нее суверенного права, кроме него самого.

3

Слова «ракетный полигон» скользнули по краю сознания Грачева, как дальние сигналы на экране локатора. Мы живем в век, когда война и все, что с ней связано, не устают о себе напоминать ежедневно. Вячеславу, как и всякому другому, и раньше приходилось слышать — «танковый полигон», «артиллерийский полигон». И вот теперь — «ракетный». Мысленному взору представилось нечто вроде поля, окруженного забором или колючей проволокой. Часовой у входа. Одинокая наблюдательная вышка в стороне… Вячеслав нырнул в словарь. «Полигон» — от греческого слова «многоугольный». Энциклопедия уточняла: «…участок суши или моря, предназначенный для испытаний».

Ну а что на этом участке испытывают и как — это Вячеславу еще предстоит увидеть и услышать.

Что поразило здесь Вячеслава Грачева в первый день? Он ожидал попасть в воинскую часть, в обнесенное колючей проволокой отчужденное пространство, где каждый шаг, да что там шаг — каждый взгляд постороннего находится под неусыпным и строгим контролем, в переплетение закрытых ходов и тесноту подземных бункеров, а очутился в щедро залитом солнечным светом многоэтажном городке с широкими улицами, магазинами, возле которых озабоченно сновали женщины с сумками (правда, все без исключения молодые), и точно такие же, как в Москве, детишки, напоминавшие в своих комбинезончиках космонавтов, играли в зеленых скверах.

— Не так давно здесь была тайга, болота, — сказал майор Беликов. — Островков тве́рди — раз-два и обчелся. А ведь надо было возвести сооружения ох какие массивные! Пришлось вынуть почти миллион кубометров грунта и уложить свыше тридцати тысяч кубометров бетона. Причем, учтите, работы шли круглый год в условиях труднопроходимой тайги, суровых морозов зимой, раскисших болот и гнуса летом.

— Мы сами любим создавать себе трудности, — пожав плечами, сказал Вячеслав, скептический сын последней четверти двадцатого века. — Зачем было забираться в такую глушь?

Беликов объяснил. Если ракету запускать на восток, лучше всего это делать с площадки, расположенной поблизости от экватора. То есть на юге страны. Тогда скорость вращения Земли как бы добавляется к скорости ракетоносителя. А вот если нужно запустить полезный груз на полярные или околополярные орбиты, тут уж лучше расположиться в высоких широтах.

— Все ясно, — ответил Вячеслав, с удовольствием вдыхая свежий воздух. Он уже бывал в этих краях — Сосновский леспромхоз, куда он приезжал не так давно, расположен где-то неподалеку. Тогда было начало лета. Сейчас лето шло к концу. Не за горами осень. Но солнце еще грело, листва была зелена, и даже трудно было себе представить, что впереди адская стужа, пронизывающие ветры, низкое свинцовое небо.

— Однако нам сюда. Здесь наш музей.

Вячеслав поморщился.

— Я вижу, для вас музей — это нечто вроде зубной амбулатории. Я сам не большой любитель музеев. Но у нас тут свой ритуал.

В музее Вячеслав переписал себе в блокнот один документ. Он относился к 1933 году.

«Мы, нижеподписавшиеся, комиссия завода ГИРД по выпуску в воздух опытного экземпляра объекта „09“… осмотрев объект и приспособление к нему, постановили выпустить его в воздух. Старт состоялся на станции… инженерного полигона Нахабино 17 августа в 19 часов 00 минут. Вес объекта приблизительно 18 кг. Вес топлива (бензин) 1 кг, вес кислорода 3,45 кг. Продолжительность полета от момента запуска до момента падения 18 сек. Высота вертикального подъема приблизительно 400 метров…»

Итак, первый советский ракетный полигон находился в Нахабине. То был пустырь, как объяснил Беликов, заброшенный пустырь, заросший снытью и лопухами. Именно здесь взлетела в небо первая жидкостная ракета. Начальником ГИРДа был Сергей Павлович Королев. Будущий генеральный конструктор.

И еще два экспоната привлекли внимание Вячеслава. Старый пулемет «максим» в рыжей ржавчине (из такого пулемета строчил по врагу в кинофильме отчаянный Петька, которого играл артист Кмит, а Чапаев — Бабочкин в бурке на плечах выбрасывал вперед свою руку, увлекая бойцов в атаку). А рядом с «максимом», некогда грозным оружием гражданской войны, стоял макет современной баллистической ракеты, способной за полчаса пересечь полмира и разнести целый город. На стенде были написаны ленинские слова: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться».

— А теперь, — сказал Беликов, — мы направимся в монтажно-испытательный корпус.

4

Предыдущее испытание окончилось неудачей. Вскоре после пуска ракета отклонилась от курса, сработала система АПР (аварийного подрыва). Такой исход всегда — болезненно переживаемое поражение, даже в том случае, когда возможность неудачи и предусмотрена. Положение усугубилось тем, что неудача не прошла незамеченной. Какой-то щелкопер принял увиденное из иллюминатора самолета, пролетавшего в этом районе, за НЛО, чуть ли не за прилет марсианина, и накатал об этом в своем журнале восторженный репортаж.

Как водится, создали комиссию для выяснения причин сбоя. Подозрение пало на один из автоматов, созданных на фирме «Южная».

…Ракета в полете движима двумя силами — силой тяги, создаваемой мощным двигателем, и силами аэродинамики. Точка приложения равнодействующей этих сил называется центром давления. Расположение центра давления относительно центра массы ракеты сказывается на ее устойчивости в полете. Если центр давления впереди центра массы, ракета оказывается в состоянии неустойчивого равновесия. И тогда любой порыв ветра, нарушение геометрических форм ракеты или симметрии тяги способны привести к отклонению ракеты от траектории. Выходит, надо увеличить устойчивость ракеты в полете. А как это сделать? Сдвинуть центр давления назад. С этой целью применяют стабилизаторы, так называемое хвостовое оперение. Но это срабатывает на небольших по размеру ракетах. Не очень-то помогает и другой прием — придание ракете вращательного движения вокруг продольной оси. Для больших управляемых ракет это сделать невозможно. Остается применить специальные автоматы, которые как бы выполняют роль оперения и сохраняют устойчивость оси ракеты.

На борту баллистической ракеты работают автоматы двух видов — автомат стабилизации и автомат управления дальностью. Вот один-то из этих автоматов и подвел.

Ознакомившись с заключением комиссии, генеральный конструктор фирмы «Южная» Твердохлебов создал три параллельных группы, которые независимо друг от друга должны были создать варианты конструкции сомнительного автомата. Одну из групп возглавил Гринько. Вскоре он положил на стол шефа чертеж нового устройства. Генеральный сдвинул очки на кончик длинного, с широкими крыльями носа и, взглянув на ученика и заместителя поверх стекол, спросил тем неприятным скрипучим голосом, который появлялся у него в моменты особого возбуждения:

— Оригинальничаем?

Гринько насупился, буркнул:

— А что, плохо? Никуда не годится?

— Неплохо. Совсем неплохо. Но штука новая, необстрелянная. Как она себя поведет там… на высоте… — крючковатый старческий палец генерального покрутился в направлении люстры. — А ведь в народе как говорят: «Кто не рискует, тот и в тюрьме не сидит».

— Говорят и другое, — улыбнулся Гринько. Похвала генерального сумела растопить тонкую корочку льда, которой покрылась его неуемная душа.

— Да, да, знаю. Кто не рискует, тот не выигрывает. Риск — благородное дело, и так далее. Но мне в мои годы почему-то больше нравится первая поговорка, насчет тюрьмы.

У Гринько вырвались ненужные слова:

— Ну, это понятно.

И тотчас же холодный и острый, как скальпель, взор генерального уперся в переносицу. Как все пожилые люди, шеф стал очень чувствительным ко всему, что относилось к возрасту.

— Знаю, знаю, о чем ты думаешь. Сдает старик, пора на слом. Потерпи, скоро уж, скоро…

Генеральный отвернулся, а Гринько, повинуясь внутреннему сильному порыву, шагнул к креслу, схватил шефа за руку, бледную, слабую, усеянную старческими бледно-коричневыми пятнышками, и с силой сжал ее.

— Пусти, руку сломаешь. Она еще мне пригодится.

— Еще как пригодится!

— Ну-ну… Я знаю, Николай, ты не из тех… поэтому и сделал тебя первым замом. Ты способный. Только прошу: не зарывайся.

— А что с проектом? Выкинуть?

Шеф тихо рассмеялся:

— Еще что… Такие вещи выкидывать? Этак пробросаемся. Сделаем в металле новый вариант, положим его рядом со старым, покрутим, посмотрим, посоветуемся со знающими людьми. После этого примем окончательное решение.

Но случилась автокатастрофа, старик наехал на дерево, и теперь Николай не знал, что ему делать с двумя вариантами, на каком остановить свой выбор.

…Старик трубку не взял. Вместо крайне необходимого Николаю разговора с генеральным произошел совершенно ненужный и малоприятный разговор с Ниной. Положение отца ухудшилось, и ей теперь стало ясно, чтостоль долго планируемая и с таким нетерпением ожидаемая поездка на космодром не состоится. Нина расстроилась и разрыдалась. В этом своем состоянии она жаждала услышать от Николая выражения сожаления по поводу неудавшегося ее приезда, жалобу на одиночество, уверения в добрых чувствах. Но Николай был краток, сух. А когда она начала упрекать его в черствости и неблагодарности, он и вовсе разъярился и высказал ей слова, которые давно бродили в нем и которые он силой удерживал в себе, жалея ее. Сейчас жалости не было.

— А в какой-такой, собственно, неблагодарности ты меня упрекаешь? И за что это я, спрашивается, должен тебя благодарить? Уж не за благоволение ли твоего отца? Так я могу завтра же положить на стол заявление об уходе. Ты меня знаешь.

Она замолкла, а потом в трубке возникли жалобные всхлипы, которые еще больше взъярили его.

— Ты меня ни капельки не любишь, — простонала она.

— Кажется, мы оба ни разу не говорили о любви, — резко сказал он. — И правильно делали! Все!

Он был и доволен и недоволен собой одновременно. С одной стороны, давно пора было объясниться и порвать эти двусмысленные отношения, которые стали ему в тягость. С другой стороны, рвать надо было не сейчас и не по телефону. Нина, конечно, не ограничится этим телефонным разговором, начнет непрерывно звонить на космодром, разыскивать его, плакать, объясняться.

А ему сейчас не до этого. Надо решать, что делать с новым узлом, мысли о нем не давали Николаю покоя ни днем, ни ночью.

Он вышел из номера, быстрым взглядом окинул стойку администратора: сегодня дежурила чернявая, с худыми, выступающими вперед ключицами в большом вырезе цветастого сарафана, неприятно напомнившая ему Нину. Кивнул, быстро прошел мимо, шарахнул дверью, зашагал к озеру. Сам о том не догадываясь, он интуитивно шел туда, где позавчера повстречал Раису. Он жаждал этой встречи.

Но сегодня Раисы у озера не оказалось.

«Рано. Наверное, спит еще», — с внезапно возникшей нежностью подумал он.

Но Раиса в этот час не спала.

5

Беспокойная непоседливость овладела ею. Проснулась рано и вскочила с постели. Сердце билось часто-часто, и было такое чувство, что опоздала на дежурство. Она тотчас вспомнила, что сегодня дежурства нет, что заступила на работу сменщица и, следовательно, у Раисы впереди целые сутки отдыха. Но то, что впереди много свободного времени, сегодня не обрадовало ее. Она быстро умылась, привела себя в порядок и принялась хлопотать. Занялась цветами, их много было на подоконнике, вымыла горшки, подстелила под них полоску белой клеенки, чтобы не портился от воды подоконник, напоила своих питомцев водой из бутылочек — они были залиты еще с вечера, чтобы выстоялись и из воды ушла хлорка, которая могла растениям повредить. Аккуратно оборвала засохшие пожелтевшие листочки, более слабые, болезненные пододвинула поближе к свету, нежаркому северному солнышку. Потом принялась пылесосить квартиру. Квартира была однокомнатной. Раиса жила в ней вместе со сменщицей, но встречались они здесь, дома, редко, то одна, то другая на работе, так что создавалась иллюзия, что живешь одна-одинешенька.

Неожиданно, прямо с железной штангой пылесоса в руках, Раиса опустилась на диван и заплакала. Такое давно не случалось с нею. Пожалуй, с детства. Не плакала она, когда расставалась с первой своей любовью, бригадиром Клычевом, не проронила слезинки на похоронах главного инженера Сосновского леспромхоза Святского. И неожиданное бегство ее нового дружка Кости не выбило Раису из колеи. А тут вдруг ни с того ни с сего ударилась в бабьи слезы.

Она знала, что сейчас в эту минуту, от приземистого здания гостиницы — «нулевки» — по тропинке шагает к озеру высокий рыжий мужчина. Он идет на свидание к ней, к Раисе, надеясь застать ее на том самом месте, где встретил позавчера. Нет, они вовсе не договаривались о свидании — с чего это вдруг, виделись всего пару раз, и то мельком. И тем не менее всем своим существом Раиса чувствовала, что встреча эта не случайна и человек этот не безразличен ей. Что-то было общее у него с Клычевым, та же властная мужская сила, которая, будучи обращенной на женщину, как бы лишала ее сил, покоряя очевидной неотвратимостью того, что должно произойти.

Но Клычев был не чета Николаю Гринько. Этот — птица высокого полета, недаром его поместили одного в трехкомнатном «люксе», и генералы здоровались с ним за руку и величали по имени-отчеству. Человек с положением, с видами на будущее. И вот он обратил на Раису свое внимание. Все это, казалось, должно было радовать ее. Но радости в Раисином сердце не было, была тревога, боль, которая трепыхалась, пульсировала, да так сильно, что Раиса даже пыталась утишить ее, прижимая к сердцу руку. Раиса не пара этому человеку, лучше бы он был попроще, понеказистее, не надо ей ни его положения, ни денег, только бы быть рядом, чувствовать, что он хоть немного, хоть ненадолго принадлежит ей.

«Влюбилась, что ли?» — с изумлением вопрошала себя Раиса, нервно, со всхлипом рассмеялась, с грохотом отбросила дюралевую трубку пылесоса, быстро накинула на себя косынку, подкрасила губы и вон из дома. К озеру.

Она обежала озеро два раза, знакомой высокой фигуры Гринько нигде не было видно. «Что это со мной? — сказала себе Раиса. — Я точно девчонка-малолетка. На свиданку прибежала, хотя никто и не звал».

Она постояла мгновение, раздумывая, куда идти дальше — в сторону гостиницы или леса, и избрала одиночество. За озером был лесок, раздвигая высокую траву, она шла меж деревьев. Много лет Раиса прожила в лесу, и деревья не были ей чужими, среди сосен, елей, берез, осин она чувствовала себя лучше, чем среди людей.

Но что это? Треск сучьев впереди… Кто-то шел навстречу, не разбирая дороги. Раиса хотя и была не из пугливых, но сердце ее дрогнуло. Она замерла на месте, едва дыша.

Навстречу вышел Гринько. Они стояли как вкопанные, не веря своим глазам, и радость охватывала их — одна на двоих.

— Раиса Павловна! Вы? А я вас ищу.

— Меня? В лесу? Я что — лань пугливая, чтоб меж деревьев бегать? — Раиса смеялась легко, звонко, по-девчоночьи.

Гринько чувствовал себя так, как будто встретил давно знакомого и крайне нужного ему человека. Он заговорил с Раисой открыто, доверчиво. О том, как ему плохо, одиноко. Он в сложном положении, честно говоря, не знает, что делать, а посоветоваться не с кем.

А Раиса, вместо того чтобы удивиться его странной откровенности, тому, что перед нею он, почти незнакомый человек, выложил свои тяготы, сложности, свободно открывал секреты, к которым и на шаг-то приближаться нельзя, восприняла это как должное, покорно слушала, кивала, а потом, не мудрствуя лукаво, проговорила просто, по-бабьему, положив свою узкую белую ладонь на его руку, тяжелую, как молот, и горячую, как разогретая в кузне заготовка:

— Вы сильный, Николай Егорович. Большой и сильный. А большому кораблю — большое плавание. Делайте, как надумали. Я не разбираюсь в этих ваших приборах, но сердцем чую: вы не могли ошибиться. Верю я в вас…

И тогда он обхватил ее своими ручищами и поцеловал. Но не нахраписто, не страстно, а тихо и благодарно. Раиса поняла: другие поцелуи у них впереди.

— Господи! — воскликнул он громко, на весь лес. — Как хорошо-то вы сказали, конечно, надо делать так, как я задумал в самом начале. А как же иначе? Зачем я иначе здесь? Вы умница, Раиса! Пойдемте назад, а то вы ноги промочите, роса.

И, бережно подхватив девушку под локоть, он повел ее по тропинке. Она шла как слепая, не чуя под собой ног, радостно подчиняясь силе, которая влекла ее.

Немного позже, когда они расстались, владевшее Раисой наваждение отступило, и в сердце снова проникла печаль. Она вспомнила недавний страшный ночной звонок в дверь, резкий железный звук захлопнутого почтового ящика. Полуодетая Раиса выбежала на лестничную клетку, при свете тусклой лампочки, горевшей под потолком, углядела сквозь крупные дырки железной коробки что-то белое, стала силой отгибать створку ящика, пытаясь зацепить листок и вытащить его наружу, но не вытащила, только поранила палец. Пришлось вернуться на кухню, отыскать в ящике стола среди ножей, вилок, пробок от бутылок, крышечек от банок маленький ключик от почтового ящика. Теперь она извлекла из него конверт. Адреса не было. Только надпись: «Раисе Сметаниной». Распечатав конверт, она обнаружила в нем красивые часики на длинной цепочке, чтобы можно было носить на шее, и письмо. Почерк был знакомый. Ей бы обрадоваться: писал ее недавний жених Костя Барыкин, пропавший, сгинувший при таинственных обстоятельствах наутро после убийства главного инженера леспромхоза Святского и конторского сторожа. Что он свершил? Какие дела были на его совести? Убийство? Кража денег? Она не знала. Первое время ждала: если жив, подаст весточку, оправдается, и все разъяснится. Но он так и не объявился.

Раиса уехала из леспромхоза и устроилась здесь, в гостинице. Вспоминала она о Косте, думала о нем? И да и нет. Он находился в ее другой, теперь далекой жизни, с ним было связано много нехорошего, пьянство, ругань, а может быть, и убийство, кровь.

Мало-помалу она поняла, что никогда не любила Костю. Вот Клычева — да, было дело. А Костя… Она жалела его и легко приняла это свое чувство за нечто другое. Сердце не терпит пустоты. Сердцу надо кого-то любить.

Она развернула на коленях листок, прочла:

«Рая! Я не пропал, жив. Бог даст, скоро свидимся. Никому не говори о письме. А увидишь ненароком — не подходи, не окликай. Я сам тебя найду. Верь, у нас все будет, как прежде. Даже лучше. Нам помогут. Жди. Твой до гроба К.».

Странное письмо это не обрадовало Раису. Холодом заполнило грудь. Этот заполошный настаивал, чтобы она никому не говорила о его письме, выходит, он по-прежнему в бегах и на нем вина. Как он думает проникнуть сюда, в эту режимную, днем и ночью охраняемую зону? И зачем? Что ему тут делать?

Раиса почувствовала: страшная опасность нависла над ее жизнью. Надо ее как-то отвести. Но как?

Сейчас, после второй встречи с Николаем Гринько у озера, все чувства обострились в ней. И чувство опасности, и решимость ее отвести. Она это сделает. Еще не знает как, но сделает. Жизнь, послав ей Гринько, предоставила последний шанс. Она его не упустит.

6

С детства в его сознание запали слова «секрет», «военная тайна», от которых, как выяснилось, избавиться не так-то легко. Вячеславу все время казалось, что многое показывают ему по ошибке, из-за неверно понятого указания главкома. Поначалу он боялся пользоваться магнитофоном, задавать слишком дотошные вопросы, останавливался у предела, который сам же для себя установил. Он и сам не понимал, что с ним происходит. Мыслящий современный человек, журналист, ярый поборник гласности, презирающий всевозможные запреты, умолчания, словом, секреты и тайны. Сюда приехал с желанием вести себя смело, напористо, требовать доступа во всяческие недоступные места, добиваться точных и ясных ответов на свои вопросы. Честно говоря, он ожидал, что люди, которым поручено охранять секреты, будут пристально наблюдать за каждым его шагом, брать под контроль каждое услышанное и записанное им слово, таиться от него, скрывая что-то очень важное. Но ничего подобного не происходило. Майор Беликов, проведя Вячеслава через очередной охраняемый пост и передав его с рук на руки очередному специалисту-ракетчику, тотчас же тактично отходил в сторону, предоставляя гостю полную свободу.

И Вячеслав понял, что предел его любознательности — не вокруг, а внутри него самого. Позже ему открылась и другая, простая истина: тайна, а она, конечно, была (как ей не быть на ракетном полигоне!), гнездилась не в расположении военных объектов, не во внешнем виде колоссальных ракетных систем и устройств, обеспечивающих непрерывное поддержание их боеспособности, а в схемах и формулах, в составе и качестве того или иного сплава, топлива, в возможностях того или иного компьютера. То есть в том, чего не увидишь простым глазом. Тем более если ты человек сугубо штатский. Секреты были, и еще какие, но они могли открыться только посвященным.

Он входил в залитые ровным светом залы координационно-вычислительного центра, где в ярко-голубых металлических шкафах машин под непрерывный плотный шум шла какая-то таинственная работа, без которой ныне немыслимо существование ни одной крупной системы. Вступал под высокие ангарные своды корпусов научно-испытательного комплекса, ходил, как в лесу среди дубов, среди ракет, чьи острия уходили вверх на высоту многоэтажного дома, видел эти же ракеты в горизонтальном состоянии на ложе сверхмогучих автотранспортеров, оснащенных множеством огромных, в рост человека, колес — так лилипуты, должно быть, перевозили спящего Гулливера. Люди, неторопливо и усидчиво работавшие вокруг порожденных ими самими чудовищ, были внешне ничем не примечательны, таких встретишь в любом КБ или НИИ. Но, как шепнул Вячеславу сопровождавший его майор, многие из них — поистине уникальные мастера своего дела, им цены нет. Вот этот — лауреат Государственной премии, вот тот недавно получил орден Ленина, а третий только что с блеском защитил докторскую, правда по закрытому списку.

Эта непрерывная, идущая по восходящей, по траектории запущенной ракеты научная, созидательная работа полигона, как всякая творческая работа, вызывала уважение.

— Вон там, — майор Беликов ткнул рукой в сторону леса, — большой комплекс, подобный байконуровскому… С него запускаем тяжелые спутники типа «Молния» и «Метеор». А те, что поменьше, «Радуга» и «Восход», уходят в небо с другого комплекса. Сейчас вы его увидите. Тут система другая: ракета не подвешивается в пусковой системе, а ставится непосредственно на опоры стартового стола. Обслуживают эти ракеты с помощью передвижной башни. Да вот она…

Вячеслав с интересом оглядел ажурное сооружение стометровой высоты. Майор долго объяснял своему подопечному преимущества этой башни. Здесь в случае надобности можно заменить один космический аппарат на другой даже тогда, когда ракета-носитель уже находится на пусковом устройстве.

Но Вячеслав слушал его рассеянно: его мысли были уже не о мирных, а о боевых ракетах. И не о всех ракетах, а об одной-единственной — той новой ракете, к испытанию которой усиленно готовился космодром. На это ему уже успели намекнуть.

Вячеслав вышел из МИКа (монтажно-испытательного корпуса), находясь под глубоким впечатлением увиденного и услышанного. Поэтому не сразу заметил, что майора Беликова рядом с ним нет. Тот вынырнул откуда-то сбоку.

— Садитесь в «Волгу». Она доставит вас в гостиницу. А мне надо задержаться.

Вячеслав уселся рядом с водителем.

— Вперед!

Однако водитель не спешил повернуть ключ зажигания. Вячеслав с удивлением взглянул на него и замер: где-то он уже видел это темное, узкое лицо с синими подглазьями и ярко-горящими, черными, черкесскими глазами. Видимо, водитель тоже узнал Вячеслава.

— Дик? — перед глазами живо возникла сцена у подъезда редакции: двое на ступенях — он и она. Дик и Дюймовочка.

Дик протянул руку к стартеру, и машина рывком тронула с места. Наблюдавший за их отъездом майор неодобрительно качнул головой.

«А что тут удивительно? Ведь Лера говорила, что Дик на космодроме. Как, интересно, он сумел ей сообщить об этом? Каким-нибудь тайным кодом, который в ходу у хиппарей? И все-таки странно, что Дик оказался именно здесь, на северном полигоне. Мог бы и на южном». Но пора было начинать разговор:

— Как служится?

— Как всем.

Вадим явно не спешил вступать в разговор с журналистом. Надо было его как-то расшевелить.

— Незадолго до отъезда из Москвы я виделся с Лерой, — сообщил Вячеслав. — Она сказала, что вы здесь, просила передать привет. — Последнее Вячеслав присочинил.

— И ей привет. С кисточкой! — перекосив лицо, ответил Дик.

Вячеслав удивился:

— Зачем так? Мне казалось, между вами… Она хорошая девочка.

— Хорошая! С ней каждый может. Вы, наверное, тоже попробовали? Ну как? Ничего?

Машина снова дернулась. Вячеслав рассердился.

— Эй, ты! — грубо крикнул он. — Как у тебя язык поворачивается так говорить о девушке?

Дик не спускал горящего взгляда с дороги. С его тонких, искривленных презрением губ слетали эти слова:

— А вы знаете, как у нас с ней было? В Ленинграде. На чердаке. Мишан, местный, ленинградский, вылез на крышу — хотел полюбоваться заходом солнца. А мы остались вдвоем. В темноте. Ну и…

— Зачем вы мне это говорите? Мне не нужны ваши откровения. Гадкий мальчишка. Остановите машину. Немедленно! Дальше я пойду пешком.

Этот жалкий парень вызвал у него отвращение. Это было чудовищно, здесь, на космодроме, в святая святых, в месте, где собраны самые честные, самые умные, самые надежные, оказался этот мальчишка, этот подонок. Как это случилось? Разве можно положиться на такого?

Выскочив из машины, Вячеслав с силой захлопнул за собой дверцу, но она тотчас же отворилась.

Дик распластался на переднем сиденье, голова его свешивалась вниз, он кричал:

— Идите жалуйтесь! Мне все равно… Я всех вас ненавижу!

Выпученные глаза, налитые кровью, вдруг закрылись, из-под век хлынули слезы. Худое тело сотрясала судорога.

Вячеслав перевел дух. Успокоился. Подошел, поднял с земли пилотку, нахлобучил на коротко остриженную голову Дика.

— Возьми себя в руки. Ты же мужик.

И, повернувшись, пошел к видневшемуся неподалеку белому зданию гостиницы. Здесь его ждала еще одна встреча. Со старой знакомой.

7

Красивая женщина в белой, отделанной кружевом кофте и длинной черной юбке сбежала по широким мраморным ступеням и как вкопанная остановилась перед Вячеславом:

— Вы?!

Он удивился еще больше. Раиса Сметанина. И двух месяцев не прошло, как он расстался с ней в Сосновском леспромхозе. Там она заведовала Домом для приезжих, размещавшемся в деревянном теремке с островерхой башенкой, делавшей строение похожим на старорусскую деревянную церквушку, каких немало еще сохранилось в этих северных местах. Теремок был искусно украшен тонкой деревянной резьбой — дело рук леспромхозовского шофера Кости Барыкина, Раисиного ухажера. После двух ужасных убийств, происшедших в леспромхозе, Барыкин внезапно исчез.

Оказывается, и Раиса покинула Сосновку, видимо бежала от тягостных воспоминаний. Но как ей удалось попасть сюда, в городок при космодроме?

— Здравствуйте, Раиса! Какие ветры вас сюда занесли?

— Работаю в местной гостинице.

— А что с Костей Барыкиным? — спросил Вячеслав. — О нем что-нибудь слышно?

Мучительная работа мысли отразилась на красивом Раисином лице. Она до крови прикусила губы. Грудь ее, украшенная заморскими часиками на цепочке, нервно вздымалась. Вдруг, решившись, схватила Вячеслава за руку, отвела в сторону. Говорила шепотом, хотя вокруг никого не было:

— Вы можете передать? Ну, кому следует. Он где-то неподалеку прячется. Но скоро будет здесь. Весточку прислал. А я… Зачем это мне?

— Вы не хотите его видеть?

Она отвернулась. Ответила глухо:

— Не хочу. Что было, быльем поросло. Нечего золу ворошить… Только не выдавайте, а то меня отсюда мигом турнут.

— А что я скажу? Откуда у меня сведения о Барыкине?

— Скажите, что будто вы из окна машины на улице городка его углядели… Мелькнул в толпе, мол, и пропал.

Вячеслав с трудом поймал ускользающий взгляд ее острых, как у рыси, глаз. Подумал: сильна девка. Однажды там, в леспромхозе, она уже уговаривала Вячеслава сообщить следователю заведомо неверные сведения. Тогда Раиса спасала Барыкина.

А сейчас топила его. Старается запихнуть под воду. С головой.

Первое его желание было: послать эту девицу куда подальше, забыть о разговоре с нею, выкинуть из головы. Больше он ей не помощник.

Но она сказала:

— Тут вчера слух прошел… Кто-то на лесной дороге убил шофера и завладел пожарной машиной. Теперь гуляет где-то здесь… поблизости. А поймать его не могут.

События недавнего прошлого обступили его. Словно из тьмы предвечернего леса выступили лица Святского, конторского сторожа, убийцы Зубова, Кости Барыкина. Теперь он понимал: новая встреча с Раисой не останется без последствий. Она потянет за собой целую цепь происшествий, может быть, столь же мрачных и трагических, как и те, что произошли во время его пребывания в Сосновском леспромхозе. Барыкин сообщает Раисе о своем скором появлении. Но означает ли это, что в той страшной игре, которую ведет Зубов, будет сделан еще один ход?

После долгих размышлений Вячеслав попросил майора Беликова свести его с офицером охраны полигона. Каково же было удивление журналиста, когда он узнал в этом человеке того самого чернявого незнакомца, с которым повздорил в самолете из-за места.

— A-а, это вы. Ну будем знакомы, капитан Немцов, — представился чернявый. Судя по тону, он не был в восторге от этой встречи. — Что там у вас?

Выслушав сбивчивое сообщение Вячеслава о якобы замеченном им на улице городка Константине Барыкине, находившемся в розыске, он сказал:

— Вот что, давайте-ка по порядку. Расскажите подробно обо всем, что случилось с вами во время командировки в Сосновский леспромхоз. Глядишь, что-то и прояснится.

8

Но главная встреча была у Вячеслава впереди.

Возле входа в многоэтажное, отделанное глазурованной плиткой здание разговаривали двое военных. Один был пониже и потолще, добродушное круглое лицо его с носом-картошкой и маленькими умными глазами было видно Вячеславу. Другой, высокий и стройный, стоял к нему спиной. Ему показалась знакома эта спина — тонкая шерсть генеральского мундира западала между выпирающих лопаток. Плечи, украшенные расшитыми золотом нарядными погонами, были узки.

На шум хлопнувшей дверцы автомашины генерал повернулся на каблуках:

— С приездом Вячеслав Миронович!

На Вячеслава с насмешливой улыбкой глядел… попутчик по самолету, сосед по креслу. Из остолбенения его вывел не совсем вежливый толчок в бок. Майор произнес вполголоса:

— Председатель государственной комиссии генерал-лейтенант Волков Игорь Дмитриевич.

Вячеслав нерешительно двинулся навстречу. Есть что-то завораживающее, вызывающее нечто вроде оцепенения, почтительности и даже робости в облике человека, облаченного в генеральский мундир. Волков крепко пожал Вячеславу руку и пригласил его следовать за собой.

В просторном кабинете Грачев огляделся. У стола выпуклым стеклянным боком поблескивал зеленоватый экран дисплея. Рядом — пульты с разноцветными устройствами, многочисленные телефонные аппараты. А в противоположном углу — школьная доска с нанесенным мелком кривой, может быть означавшей траекторию полета. От этой школьной доски веяло далеким, полузабытым, мирным. Она явно выглядела анахронизмом здесь, в кабинете командующего полигоном. Волков объяснил корреспонденту: здесь, на полигоне, он тоже гость, приезжий. Его постоянное место в Главном штабе ракетных войск стратегического назначения, расположенном далеко отсюда.

— Так о чем же мы будем с вами говорить? — потирая руки, весело спросил Волков. — Помните, там, в самолете, вы обратились ко мне с просьбой подсказать тему, достойную, так сказать, вашего пера? Я эту просьбу исполнил. Вам будет предоставлена возможность осмотреть здесь все. Почти все… Война и мир. Надеюсь, вас эта тема увлечет. Два слова, вынесенные великим Толстым в заголовок своего романа, сейчас означают для человечества нечто гораздо большее, чем тогда, когда они писались.

— Считается, что с военными полагается говорить о войне, — сказал Вячеслав. — Мне бы хотелось поговорить с вами о мире. Это не покажется вам странным?

— Ни в коей мере, — ответил Волков. — В конце концов мир — это наша конечная цель.

— Хочешь мира, готовься к войне?

— Устарелая формула. Война перестала быть средством достижения мира. Однажды корреспондент американской газеты «Нью-Йорк таймс» задал президенту Рейгану вопрос: «Каково ваше любимое чтение?» Тот ответил: «Третья мировая война, август 1985-го». Так называется книга английского генерала в отставке Джона Хаккета. Я ее перелистал, эту книгу. В ней описываются варианты ядерной войны в Европе, победителем в которой становятся США. И генералы, и президенты напрасно тешат себя подобными химерами.

— А стоит ли серьезно относиться к химерам?

— Стоит. Если они закладываются в планы штабных учений, в сценарии третьей мировой войны, — серьезно, без улыбки сказал Волков. И, поискав что-то на столе, взял красную папочку и протянул Вячеславу: — Вот ознакомьтесь.

«Первое сообщение о подвижках войск в демилитаризованной зоне на Корейском полуострове поступило 1 марта в 13 ч 45 мин. Поступило донесение о сильном шуме в одном из огромных туннелей, которые войска КНДР роют под демилитаризованной зоной. Параллельно в штаб-квартиру войск США в Европе, в Штутгарте, разведка донесла: „Советские подразделения и войска ГДР покидают казармы“.

Сообщения были переданы по шифрованным каналам в три главных командных пункта: в КП президента — подземную „кризисную комнату“ под западным крылом Белого дома, в национальный командный пункт генерального штаба США на втором этаже министерства обороны и на запасной КП — в огромный бункер, глубоко запрятанный в горах Рэвен Рок Маунтен на юге Пенсильвании.

1 марта высший генералитет США собрался в конференц-зале Центра готовности Пентагона за Т-образным столом, в консолях которого спрятаны аппараты телефонной и радиосвязи со всеми КП армии США во всем мире.

Генеральный штаб повысил степень боевой готовности до 2-й. Это была пока война обычными средствами, однако президент уже позаботился о войне атомной.

Министр обороны начал эвакуацию „избранного персонала“ из Вашингтона по секретной программе. Через 30 минут вертолеты стояли на площадке у Пентагона, чтобы вывезти 194 государственных служащих, ученых и инженеров, посвященных в сокровенные тайны, в эвакуационный пункт в Рэвен Рок. Еще 59 были доставлены на гражданскую базу на Маунт Везер на севере Вирджинии.

Вашингтон. 9 часов утра. Начальники штабов представили президенту на рассмотрение различные варианты. В течение дня он дает командующим армий разрешение „от случая к случаю применять атомное оружие“».

— Ну как? — спросил генерал. — Интересно?

— Но это же научно-фантастический роман!

— Ошибаетесь. Это сценарий штабных учений вооруженных сил США. Для него установлена «крайняя степень секретности». Но, как видите, и она не помогла. Документ стал достоянием гласности.

— И чем все это должно было кончиться? Я имею в виду учения.

— Атомным кошмаром, конечно, слава богу, пока только на экранах компьютеров. А вот что писал через месяц после учений помощник госсекретаря. Цитирую: «Победителем мог бы стать тот, кто быстрее разрушил бы командные пункты и ракетные устройства врага, быстрее, чем разрушатся его собственные».

— Но ведь эти учения — как бы ответ на действия другой стороны…

— Действия другой стороны? Какие? Шум в туннеле на Корейском перешейке? Видите, они даже не позаботились о том, чтобы придумать мало-мальски правдоподобную причину для развязывания войны. Да что там причина, разве в ней дело? Вот вам слова генерала Картиса Ли-Мея, в свое время он был шефом стратегического командования ВВС США: «Мы без колебаний ударим первыми, если только Советы будут готовить свой атомный удар». Каково? Ударят первыми, если только им вздумается обвинить нас в подготовке. Бедовые ребята! А взгляните вот сюда…

Вячеслав прочел:

«Высокопоставленный член администрации США Э. Миз заявил: „Наша ядерная стратегия имеет целью восстановить превосходство США над СССР в течение 10 лет“».

— А теперь вот это, — проговорил генерал-лейтенант и протянул Вячеславу еще один листок. То была вырезка из американской газеты «Нью-Йорк таймс»: «Ракета MX является краеугольным камнем осуществляемого администрацией плана наращивания военного потенциала США. Принято решение о размещении ракет в существующих шахтах в Вайоминге и Небраске, где ракеты MX были бы ближе к целям на территории Советского Союза при полете через Арктику».

— А почему они возлагают особые надежды именно на MX? — спросил Вячеслав.

— Ракеты особо точного боя. Способны поразить наши ракеты прямо в шахтах, еще до их старта. Бац, и готово!

У Вячеслава от этого «бац» мурашки побежали по телу. Он вспомнил увиденный им вчера в местном музее документ, в котором сообщалось, что летним вечером 1933 года в небо над Нахабином взлетел похожий на обрезок водосточной трубы объект и 18 секунд продержался в воздухе.

— Конечно, нам приходится нелегко, — со вздохом сожаления сказал Грачев. — Мы ведь начали довольно поздно, в тридцать третьем году.

— Ну, это не совсем так. История русского ракетостроения имеет еще более глубокие корни, — заметил Волков. — Вот мы упоминали Льва Толстого. А известно ли вам, что великий писатель имел самое близкое отношение к ракетам? Да, да. В октябре 1854 года, заметьте, более чем сто лет назад, на имя командующего Южной армией князя Горчакова он направил записку, в которой предлагал проспект нового военного журнала. Так вот, среди статей, предлагаемых для первого номера, была одна весьма и весьма любопытная. Называлась она «О ракетах — новоизобретенном зажигательном снаряде». Речь шла о самых настоящих боевых ракетах. Именно таких, какими мы себе их представляем. А при чем тут Лев Николаевич? При осаде турецкой крепости Силистрия Толстой состоял офицером по особым поручениям при начальнике артиллерийских войск Южной армии и на передовых позициях, по свидетельству очевидцев, с интересом наблюдал за действиями ракетной команды. Да, да, не удивляйтесь — уже тогда существовала в качестве боевой единицы русской армии ракетная команда. Свои сведения о ракетах Толстой черпал от своего близкого друга Льва Федоровича Балюзека, который состоял при Петербургском ракетном заведении. Ему-то, Балюзеку, Толстой и поручил написать о новом оружии в «Военном листке», новом журнале, который сам собирался возглавить. Говорят, он сильно правил статью своего менее искусного в писательском деле товарища. И что же мы читаем? «В последнее время (имеется в виду середина прошлого века) боевые ракеты обратили на себя внимание во всех европейских государствах. Это приводит к заключению, что впоследствии ракеты будут составлять весьма важное оружие». Нет, что ни говори, великий человек велик во всем! Предвидение Толстого и тут себя оправдало.

Вячеслав с интересом слушал рассказ Волкова, но мысль об американских MX, нацеленных на наши ракетные шахты, не давала ему покоя. Дождавшись паузы, он с нетерпением спросил:

— А мы делаем что-нибудь, чтобы найти ответ на их MX?

Генерал-лейтенант загадочно усмехнулся:

— «Что-нибудь» делаем. И вы сами были тому свидетелем.

— Я?! Когда?

— Во время нашего совместного полета из Северогорска в Москву.

— Так значит это…

— Да, это не был НЛО, который вы так красноречиво описали в своем уважаемом еженедельнике. Это был неудачный пробный запуск нашего нового изделия.

— И вы это знали?

— Не знал. Но догадывался.

— И американцы тоже знают о том запуске?

— Без сомнения. Их спутники-шпионы засекли и отразили это событие.

— Вы так спокойно об этом говорите?

— Неудачи бывают и у нас, и у них. В этом нет ничего необычного, — спокойно отвечал Волков.

— Они все знают о нас, — упавшим голосом произнес Вячеслав. — Я где-то читал, что они даже располагают портретами всех руководителей вашего ведомства.

— Ну и мы располагаем их портретами. Хотите взглянуть?

Вячеслав выбрал из веера предложенных ему фотографий одну:

— Кто это?

— Начальник воздушного командного пункта ракетных войск. Его называют «офицером судного дня»,

«Офицер судного дня»

1

У генерала Джеймса Смита было, по меньшей мере, две причины, чтобы позвонить Питу О’Конорри. Во-первых, из головы не выходило недавнее дежурство, когда спутник засек пуск советской ракеты, а воздушный командный пункт, на котором вместе с двадцатью другими офицерами находился Смит, получил довольно-таки путаные сигналы — барахлила приемная антенна «Боинга». В конце концов все обошлось, в центре, кажется, никто не заметил заминки, и все-таки совесть у генерала была нечиста. Да, он неоднократно отдавал техническим службам указания привести антенну в порядок, они там что-то делали, но факт оставался фактом — антенна опять подвела.

Приятель генерала Пит О’Конорри, шотландец по происхождению, работал в ЦРУ в подразделении разведки, ведающем запуском и управлением спутниками-шпионами. Номинально службу возглавляет помощник министра ВВС, но заправляет управлением ЦРУ.

Пит уж наверняка должен знать, нет ли претензий к «летающему штабу», кроме того, и это было второй причиной обращения к старому другу, он мог дать совет: стоит ли генералу встречаться с журналистом Гором, настоятельно добивавшимся встречи, если да, то в какой степени он может быть с ним откровенен.

Письмо генерала Донована, которое Гор предъявил Джеймсу Смиту, конечно, снимало многие вопросы, но… с некоторых пор Смит дал себе слово держать язык за зубами. Однако записка Донована требовала от него прямо противоположного.

Джеймс и Пит договорились пообедать в небольшом ресторанчике «Королева пудингов», славящемся блюдами шотландской кухни, до которых Пит был большой охотник. Что касается Джеймса, то он тоже был не прочь съесть большой кусок хорошо прожаренного мяса. Заодно получить нужные сведения.

Их дружба завязалась много лет назад, еще в Индокитае. Пит заправлял штабом психологической поддержки войск, и именно от него Джеймс Смит услышал ту жуткую историю с филиппинским партизаном, из которого сделали жертву таинственного вурдалака… Конечно, он, Джеймс, свалял большого дурака, когда, находясь в состоянии сильного подпития, в шумной компании, собравшейся у него дома, пересказал этот жутковатый эпизод.

Речь шла об одной из операций американских диверсионных служб. Они прознали о суеверном страхе, который внушал жителям филиппинских деревень, помогавшим повстанцам, мифический вампир «асуанг». И тогда родился план… Устроили засаду, захватили партизана, а когда кровь вытекла из тела убитого, сделали у него на шее две дырочки, создававшие вид ранки от зубов вампира. После чего труп положили на тропу. Цель была достигнута. Повстанцы, также подвластные суевериям, оставили район.

Вообще-то Джеймс добился того, чего хотел: на какое-то мгновение перенесся туда, в свою молодость, почувствовал себя бравым, лихим воякой, которому все нипочем. Мужчины шумно захохотали, их жены заверещали в притворном ужасе. Вот только дочь побледнела, вскочила с кресла и, громко стукнув дверью, выскочила из комнаты.

И если бы только из комнаты… Она ушла из дому, из семьи. Джеймс Смит, по существу, потерял дочь.

Девчонка ушла из дому и поселилась у бабушки. Теперь каждый раз, когда на глаза генералу попадались в газетах заметки о столкновении полиции с группами сторонников мира, он вздрагивал — не встретит ли фамилию дочери: Маргарэт не раз уже задерживали при уличных беспорядках, но, оказавшись на свободе, она с удвоенной энергией принималась за прежнее. В конце концов Смит стал привыкать к этой ситуации — может быть, это и неплохо, если один член семьи посвятил себя замаливанию грехов, которые взяли на свою душу его родители. Может быть, господь Бог, подбивая перед Страшным судом конечный итог деятельности боевого генерала Джеймса Смита на этой бренной земле, зачтет ему миротворческую деятельность его упрямой дочери. Ох, Маргарэт, Маргарэт…

Под сердцем кольнуло. Он вспомнил ее маленькую — нежное, сладко пахучее голубоглазое существо с тонкими, теплыми ручками, обвивающими отцовскую шею. Ему и особенно жене Рэйс не хватало старшей дочери. Самой умной, самой красивой из трех детей и, увы, самой упрямой…

Друзья добрались до ресторана с противоположных сторон — Пит из Лэнгли, где, как известно всему миру, располагалась его тайная организация, а Смит из маленького поселка-спутника, выросшего на южной окраине Вашингтона сравнительно недавно, когда стало модным жить не в самом городе, а поблизости, на природе. Однако в полутемный холл ресторана они вошли почти одновременно. Что ж тут удивляться, оба — люди военные, знающие цену минутам и секундам, это знание не раз спасало им жизнь.

Приятели сидели за столиком и с ревнивым чувством оглядывали друг друга, определяя, кому время нанесло наиболее глубокие шрамы. В этом соревновании, видимо, выиграл Джеймс, потому что Пит с досадой воскликнул:

— Тебе, старому черту, ничего не делается! Вот что значит заполучить генеральские погоны. Можно жить в свое удовольствие, а все остальное — трын-трава…

— Главное — диета, утренняя зарядка, бег трусцой, ну и поменьше выпивки… — Джеймс охотно открыл другу свои «военные тайны».

— Вот вы чем занимаетесь, вместо того чтобы работать, — в голосе Пита прозвучала насмешка.

— Можно подумать, что вы там, в Лэнгли, с утра до ночи кули ворочаете, — улыбнулся Джеймс.

— А то нет… Ты знаешь, каков годовой бюджет нашей фирмы? Два миллиарда долларов! Думаешь, нам отпускают эти деньги на рождественские подарки?

— Да, чтобы истратить такую кучу зеленых бумажек, надо покрутиться, — рассмеялся Джеймс, но быстро оборвал смех, не желая раздражать старого и к тому же полезного друга. «Да, — подумал он, — этим парням обычно поручают неподъемную работу. Впрочем, и силы у них немалые, в штате более двухсот тысяч человек».

Как бы там ни было, его старый друг Пит выглядит постаревшим и уставшим. Волосы поредели, сквозь них просвечивает розовая кожа головы, на щеках красные склеротические жилки, под глазами мешки. Впрочем, все это, скорее всего, результат пристрастия к спиртному, которым всегда отличался Пит. Вот и сейчас он первым делом подозвал официанта и заказал двойное виски.

— Все пьешь?

Пит пожал плечами:

— Нужно ведь как-то снимать стресс. А то живо окажешься в психушке.

Джеймс Смит недоверчиво взглянул на друга:

— Не преувеличивай, Пит. Это там, в Индокитае, действительно творились такие страшные дела, что без бутылки виски было не обойтись. А сейчас… Сколько лет мы уже не воюем? Мог бы и сбросить обороты.

Пит одним махом опрокинул в рот неразбавленное виски. Глаза его увлажнились, щеки побагровели.

— Ты пьешь, как русский. Не разбавляя и сразу, — заметил Джеймс.

— Мы так долго мысленно воюем друг с другом, что в чем-то стали походить друг на друга. Если бы я был не тем, кто я есть, а писакой, я бы написал книгу об итогах бескровной, но тем не менее жуткой войны, которую мы ведем уже сорок лет.

— Жуткой? — Смит никогда не был склонен ни к большим порциям виски, ни к сильным выражениям. — Ты, мне кажется, преувеличиваешь.

Глаза Пита сузились. В его взгляде появилось что-то резкое, колючее.

— Ты слыхал историю Фрэнка Визнера-младшего?

— Постой, кажется, он был большой шишкой в вашей конторе в пятидесятые годы. А что он делал?

— Что делал? — Пит расхохотался. — Это был самый пламенный рыцарь плаща и шпаги из всех, кого я знал.

— Ну и что с ним произошло?

— Когда я с ним познакомился, это был крепкий парень с полным, пышущим здоровьем лицом. Пил он не меньше, чем я. А жизнь вел такую, какая и не снилась Джеймсу Бонду. То он прокладывал тайный тоннель между Западным и Восточным Берлином, то устраивал медвежью охоту в лесах Финляндии у советской границы. У него была идефикс — в один прекрасный день избавить мир от большевизма. Идея неплохая, беда лишь в том, что он рассчитывал это сделать усилиями нашей фирмы.

При второй нашей встрече, примерно через год, я увидел в нем перемены. Фрэнк потерял стройность, отрастил брюшко. Но глаза его горели все тем же неукротимым огнем. Он не знал устали. Агенты ЦРУ засылались в Россию всеми возможными путями — сушей, морем, с воздуха. Все шло хорошо, пока не выяснилось, что все его усилия пошли насмарку. В 1955 году в социалистических странах было арестовано 90 процентов агентов, подготовленных нами. Остальных взяли потом. За четыре года ЦРУ потеряло 230 своих агентов, 106 из которых были убиты в перестрелке, а 124 захвачены в плен. Было отчего прийти в отчаяние.

Но Визнер выдержал и этот удар. Он не терял надежды в один прекрасный день сорвать «банк». И вот этот день, казалось, наступил. Это было в дни будапештского восстания. Визнер, конечно, был там, рядом, в Вене. Летал в Мюнхен и через передатчики «Свободной Европы» слал свои призывы: «Продержитесь еще немного! Ваши друзья с Запада уже идут…» Он был в странном возбуждении. Ему чудилось, что годы тайных операций вот сейчас принесут успех. Он требовал от начальства дать сигнал к выступлению. Ему отказали. Это был конец. Он впал в депрессию. Несколько дней подряд напивался допьяна. Обзывал всех предателями. Закрывался в своем кабинете, где вел бессвязные разговоры со своим пистолетом. Пришлось его госпитализировать. Впоследствии его сплавили в министерство обороны, где он кончил жизнь самоубийством, будучи секретарем Джеймса Форрестола. А ты говоришь, мы не воюем! «Холодная война» тоже уносит жизни.

Рассказ друга произвел на Смита впечатление. И все-таки Пит преувеличивает.

— Сейчас, похоже, «холодная война» идет на убыль.

Как большинство военных, Смит не хотел прекращения «холодной войны». Она позволяла Пентагону, избегая человеческих жертв, выколачивать из конгресса сотни миллиардов долларов. Точно так же доило корову «холодной войны» и «разведывательное сообщество». Дела идут не так плохо. Зачем сгущать краски?

Пит запрокинул голову, высосал из стакана последние капли влаги. Движением руки снова подозвал официанта:

— Повторить. — С насмешкой поглядел на Смита: — Ты небось думаешь про себя, что у старины Пита от виски мозги размягчились? Не-е-ет! Шутишь. Я понимаю: «холодная война» нужна. Никто не хочет смерти курице, которая несет золотые яйца. Но лишь до тех пор, пока эти яйца не несут смерть тебе самому, твоим близким. Твоя дочь жива, но ты потерял ее. Не так ли? А из-за чего?

От неожиданности Смит вздрогнул.

— Так ты знаешь про Маргарэт? — растерянно воскликнул он.

— Ты знаешь кое-что обо мне. А я знаю кое-что о тебе. Тем крепче наша дружба. Не так ли? Впрочем, пора заняться обедом. Что мы закажем сегодня?

Смит испытал чувство облегчения: слава богу, Пит переключился на меню.

— Я предлагаю: суп из мидий на рыбном бульоне. Голубиный паштет. И фаршированную баранью лопатку в маринаде. Идет?

Услышав о бараньейлопатке, Джеймс тотчас же согласился.

— Ты, Пит, кажется, любишь баранину больше, чем говядину.

— Хотя наша шотландская кухня и подверглась влиянию этих проклятых англичан, но кое-что нам удалось отстоять. В Англии едят в основном бычье мясо и свинину. Мы же предпочитаем баранину. Они едят бифштексы и ростбифы недожаренными, с кровью. Мы, шотландцы, любим мясо запеченное, прожаренное насквозь, глубоко. Англичане не умеют готовить! Знаешь, как они жарят рыбу? В растительном масле или в свином жире. Самой вкусной у них считается сельдь, обернутая газетой «Санди таймс»! Ха-ха… — Пит расхохотался. Лицо его от выпитого виски приобрело свекольный цвет.

Джеймс Смит вспомнил, зачем сюда пришел.

— Послушай, Пит. У меня к тебе два вопроса.

— Я так и знал. Мы вспоминаем о друзьях тогда, когда нам нужно справиться с нашими врагами.

— Отчасти, да. Две недели назад, во время моего дежурства…

— Да, да… Знаю. Мы расшифровали донесение спутника. Русские ищут ответа на наши ракеты MX. Нам дано указание оттуда, — Пит поднял палец вверх, — узнать, нашли они этот ответ или нет. И если нашли, то какой именно. Первые их испытания сорвались. Наверняка вскоре последуют повторные. Мы должны быть рядом. Все видеть и все знать. Подключено все: техника, люди. Вы, военные, тоже не хлопайте ушами. Кстати, что там приключилось во время твоего дежурства? Твои ребята, видимо, уснули и замешкались с сигналом.

— Проклятая антенна. Не знаю, что с ней делать.

— Вызови слесаря, — захохотал Пит.

— Мне нужен совет. Генерал Донован прислал ко мне газетчика.

— Кого именно?

— Не то Шора, не то Гора.

— А, Дэвид Гор! Это парень что надо! Не знаю, как это случилось, но он открывает двери ногой в кабинет президента, в подземные базы, на пункты управления. От него даже у нас в Лэнгли секретов нет.

— Нет?

— Почти.

— Значит, я тоже должен раскрыть карты?

— После фильма «На другой день», где они показали тебя и твой летающий катафалк всему миру, тебе уже нечего стыдиться и строить из себя девственницу. Говори все, что считаешь нужным. Создай впечатление полной искренности. Ну а как уж это тебе удастся, твое дело.

— Я пригласил его на уик-энд.

— Я бы тоже к тебе напросился, да занят. Вылетаю в Европу. Ну… повторим?

Официант уже спешил к ним с подносом. Из-под серебряной крышки струились заманчивые мясные ароматы. Рядом стояли стаканы, на четверть наполненные золотистым виски. И сиротливо возвышалась одна-единственная бутылочка с тоником. Для генерала. Пит предпочитал неразбавленное.

2

В нем проснулся азарт охотника. Словно скинув с плеч четверть века, молодой, сильный и ловкий, он вновь крался невидимой тропой в джунглях, стараясь не шуметь, не привлекать к себе внимание, потому что вокруг таилась смерть. Все клетки его тела, ум, нервы были подчинены одной задаче — выследить врага и поразить его, а самому остаться живым…

Под ногами треснула сухая ступенька, и он вздрогнул, покрылся испариной, как будто и впрямь под его ногами была чужая, кишащая змеями и прочими гадами земля, а не натертая до блеска воском деревянная лестница его дома, ведущая на второй этаж. Даже в старом человеке остается что-то от ребенка, призраки былого не отлетают в небытие, а остаются с нами, чтобы напомнить о себе в самую неподходящую минуту.

Конечно, он вел себя сейчас, как мальчишка. Казалось, чего проще — бросить Рэйс за обедом:

— А что, в наше отсутствие у нас побывала дорогая гостья?

Но он не сделал этого. Уход из дому Маргарэт, еще девочки, подростка, конфликт ребенка с отцом был незаживающей раной и для самого отца, и особенно для Рэйс. Она обожала свою взбалмошную дочурку и, безусловно, любила мужа. Ее сердце разрывалось между двумя близкими людьми. Было время, когда он начал серьезно опасаться за здоровье супруги. Она чахла на глазах. Побледнела, осунулась. Чуть что — на ее глазах появлялись слезы. В доме перестал звучать ее смех. Джеймс ломал голову, но ничего не мог придумать. Все получилось само собой. Как-то вечером за ужином он налил виски себе и Рэйс. Она удивленно взглянула на мужа: что случилось? Не отвечая на безмолвный вопрос, он выпил полстакана неразбавленного, как это обычно делал его приятель Пит О’Конорри. Сидел молча, ждал, пока подействует. А когда приятная теплота разлилась по телу и в голове зашумело, сказал:

— Дорогая… Я не могу смотреть, как ты теряешь жизненные силы. Может, это прозвучит эгоистично, но скажу: я не хочу терять тебя. Тебе надо взять себя в руки. Что, собственно говоря, случилось? Дочь живет у бабушки в Калифорнии. Ну и что? Маргарэт по-прежнему наша любимая дочь. Наш дом всегда открыт для нее. Она может бывать здесь при мне, без меня, как ей угодно. Ты должна почаще навещать ее в Сан-Франциско. Кстати, почему бы тебе не собраться и не съездить к ней на пару недель? Там рядом университет Беркли. Наверное, Маргарэт будет поступать туда, ты должна все разузнать, помочь дочери морально. Ну а злыдень-отец поможет материально.

Рэйс упала на грудь мужу и разрыдалась:

— О, Джеймс! Ты возвращаешь мне жизнь.

Рэйс съездила к дочери, вернулась помолодевшая, с ярким блеском в глазах.

— Джеймс, она сказала, что скоро побывает у нас.

— Вот и хорошо.

Джеймс почувствовал, что огромный камень свалился с его плеч. Конечно, конфликт с Маргарэт не потух. Но, по крайней мере, удалось восстановить отношения. Засохшая было ветвь вновь зазеленела. И Рэйс ожила, ее просто невозможно узнать. Так измениться за пару недель?!

То, что дочь бывает в доме в его отсутствие, было, конечно, ему известно. Он думал об этом с горечью, не теряя в глубине души надежды, что когда-нибудь контакт с дочерью восстановится. Максимализм юности пройдет вместе с юностью. И тогда все станет на свои места.

В разговоре с Питом О’Конорри Джеймса неприятно поразила его фраза о том, что ЦРУ держит его дочь в поле своего зрения, что ее незрелые выходки высокий государственный орган страны квалифицируют как опасную политическую деятельность. А это имеет непосредственное отношение к самому Джеймсу, к тому важному посту, который ему доверен президентом и конгрессом. Хорош «офицер судного дня», у которого в семье завелся красный агент.

Джеймс решил поближе присмотреться к тому, чем занимается Маргарэт. Но как сделать это, не привлекая внимания Рэйс? Он боялся нарушить то душевное равновесие, которое с таким трудом удалось обрести жене. Надо действовать самому. Ему пришло в голову, что участившиеся поездки Маргарэт в отчий дом объясняются не только желанием повидать мать. Должна быть еще какая-то причина. Он постарается докопаться до нее, осмотрев комнату Маргарэт, расположенную на антресолях.

И вот теперь, сняв ботинки и надев мягкие домашние тапочки, чтобы производить поменьше шума, он, как тать в ночи, крался по лестнице наверх, туда, где была расположена девичья светелка Маргарэт.

Подозрение, что за время его последней отлучки Маргарэт посетила отчий дом, появилось у него сразу, как только он перешагнул порог. Рэйс вся светилась, что нельзя было отнести только за счет радости, которую она испытывает от встречи с мужем. Ее радость была полной, а это происходило тогда, когда налицо были все слагаемые того конгломерата, который назывался ее семейным счастьем. И цветы. Цветов в доме было очень много, больше, чем всегда, все вазы заполнены ими. Он тотчас отметил, что цветы слегка привядшие, срезаны не сегодня, не вчера, а немного раньше. Поводом для этого мог послужить визит старшей дочери. Он ждал, что Рэйс сама скажет ему об этом, но жена промолчала, видимо, Маргарэт по какой-то причине просила не говорить отцу о ее приезде. Рэйс не могла ни лгать, ни хранить секретов, ее простая душа не была к этому приспособлена. Джеймсу ничего не стоило выведать у нее правду. Чем-чем, а технологией ведения следствия и допросов он владел — Вьетнам научил, но ему не захотелось допрашивать жену. Не хочет говорить на эту тему, не надо.

Но странно, разговор с Питом О’Конорри, его упоминание о миротворческой деятельности Маргарэт, то и дело всплывал в его мозгу, в свете услышанного от приятеля тайный приезд дочери приобретал неприятно будоражащее значение.

Он решил выяснить все сам, не обращаясь к Рэйс.

И вот сейчас, когда жена заняла место в холле у телевизора — гнали какой-то сериал, он бесшумно крался по лестнице наверх в комнату дочери.

Да, несомненно, Маргарэт совсем недавно побывала здесь. Сильный аромат стоявших на столике цветов перемешался с запахом французских духов — то был нежный аромат, который всегда распространяла вокруг себя Маргарэт. Она не была красавицей в строгом смысле этого слова, но обаяния в ней была бездна. Миловидное ее личико постоянно горело воодушевлением, на щеках играл румянец, в глазах светился ум. Да, она была умна, слишком умна, Джеймс предпочел бы, чтобы его дочь была попроще.

Он внимательно оглядел комнату, полки с книгами и стопки брошюр, заглянул в ящичек стола: при этом чувствовал неловкость, все время боялся, что на глаза попадется что-то интимное, женское. Но слава богу, ничего такого не попадалось. Он прикрыл ящичек и опустился на узкую девичью койку, раздумывая над тем, что же он хотел бы или, наоборот, не хотел здесь отыскать.

Его взгляд остановился на светлом квадрате бумаги, валявшемся под столом, возле батареи. Джеймс опустился на пол, пошарил рукой. То была фотография. Он перевернул ее, вгляделся.

Сердце его сделало скачок и замерло. Так и есть. Интуиция его не обманула. Он не зря строил из себя Ната Пинкертона. Улика находилась у него в руках. Он еще раз вгляделся в тусклое изображение. То был любительский снимок, к тому же сделанный давно, больше двадцати лет назад. Тот, кто снимал, не очень-то владел техникой фотографирования: недодержал снимок в закрепителе, отчего он был покрыт бурыми пятнами. Тем не менее нетрудно было догадаться, что изображала фотография: допрос вьетконговца. Строго говоря, допрос вел Пит О’Конорри, а Джеймс только присутствовал, но поди докажи, что это так, а не иначе.

Его охватило негодование. Как эта старая фотография попала сюда, в комнату дочери? Не иначе она проникла в его кабинет, рылась в его архивах. Кто ей позволил? Зачем ей это понадобилось?

Он выбежал из комнаты и отправился в свой кабинет. Стены были уставлены стеллажами до потолка. На одних были книги, на других картонные ящики с белыми квадратиками, которые он вот уже много лет собирался заполнить, чтобы можно было легко, без хлопот обнаружить искомое. Но все руки не доходили, времени всегда не хватало, да и в архивах особой нужды не было. Вот выйдет в отставку, тогда и займется старческими делами. Человек начинает интересоваться прошлым, когда настоящее не дает удовлетворения, а будущее не сулит ничего нового. Слава богу, ему еще рано думать об отставке. Несколько лет у него впереди, если кто-нибудь, например родная дочь, не сделает ему подножку.

Он быстро отыскал ящик с документами вьетнамской поры. Вывалил на стол. Вырезки из газет, фотографии лежали горой, напоминавшей сопку в районе Сонтай (рейд на территорию Северного Вьетнама окончился безрезультатно, точнее говоря, это был настоящий провал). Дрожащими руками Смит перебирал свидетельства давних лет. Зачем он хранил их? Он испытал запоздалое раскаяние. Почему он не сжег все это и не развеял пепел по ветру?

«Феникс»… Так называлась эта чудовищная операция, которая была разработана при активном участии Уильяма Колби, тогдашнего главы ЦРУ. В ходе кровавой бойни было уничтожено сорок тысяч вьетнамцев, подозревавшихся в принадлежности к вьетконговским организациям. Одного подозрения было достаточно, чтобы отправить человека на тот свет. Подразделение, убившее наибольшее число людей, получало премию в долларах. Счет убитых велся по обрезанным ушам, которые «волки» приносили и сваливали на стол перед своим командиром. Людей убивали по ночам прямо в кроватях. Такса: один человек — три доллара. Жизнь вьетнамца ценилась недорого.

Джеймс Смит содрогнулся. Собственно говоря, ему-то какое до этого дело! Лично он в убийствах не участвовал. После ранения ему дали небольшую передышку, он был на время прикомандирован к группе психологической поддержки, где и познакомился с Питом О’Конорри. Да, Питу есть что рассказать о тех страшных днях. Что касается Смита, то он тоже не без греха — сеял смерть из поднебесья. Дым и огонь от разрывов сброшенных им бомб — вот что он видел с высоты, только и всего. Так стоило ли хранить фотографии, на которых он снят рядом с Питом? Каждый, кто их увидит, подумает, что он тоже активно участвовал в операции «Феникс», проливал кровь невинных, поди докажи, что это не так!

Джеймс Смит похолодел. Сомнения нет. Его родная дочь Маргарэт воровски забралась в его хранилище, выкрала обличающие отца фотографии, а теперь готовится предать их огласке. Он скрипнул зубами, генералом овладело бешенство, окажись Маргарэт в эту минуту здесь, рядом, и он мог бы поднять руку на дочь, ударить ее… А эта курица Рэйс кудахчет над своим цыпленком, не понимая, что над их домом нависла страшная угроза. Дура!

Он постарался взять себя в руки. В конце концов это пока лишь догадка. Маргарэт неглупая девушка, вряд ли она не подозревает о последствиях своих разоблачений. С ней надо поговорить, объясниться.

Джеймс набрал в грудь воздуха, развел руки в стороны, сделал несколько резких движений — раз-два, раз-два. Сердце обретало свой обычный ритм. Он свалил бумаги в картонный ящик, но убирать его на стеллаж не стал. Завтра же он сожжет его содержимое на заднем дворе.

Жаль, очень жаль, что не сделал этого раньше.

3

Маргарэт, несмотря на свою молодость, уже знала: счастье всегда ходит под ручку с несчастьем. Стоит в ее жизни произойти чему-то хорошему, жди беды. Как будто кто-то там, наверху, специально следит за тем, чтобы ей, Маргарэт, не привалило счастья выше нормы.

В этот раз она приехала домой не одна. Вместе с ней был Генри Джилсон, сухопарый парень со светлыми, отдававшими в рыжину волосами и молочно-розовым лицом, покрытым рыжими веснушками. Должно быть, в нем текла ирландская кровь, во всяком случае Маргарэт представляла себе ирландцев именно такими. К числу их отличительных черт относились также честность, порядочность и упрямство. Последнего, правда, у Генри было многовато, больше нормы. Ей, например, стоило огромного труда привезти его под крышу отчего дома и оставить ночевать. Он был в курсе непростых отношений Маргарэт с ее отцом и считал для себя невозможным провести ночь в доме генерала без его приглашения.

То, что Генри наконец согласился на ее уговоры, Маргарэт расценила как убедительное доказательство его чувств к ней. Эго привело ее в восторг. Мать уложила дочку на ночь в ее детской комнате, а Генри в гостевой, но ночью Маргарэт пришла к нему, чем повергла своего друга в ужас. Она была счастлива, что все произошло под крышей ее родного дома, ей было не так страшно. Совсем другое дело Генри. Он чувствовал себя злодеем, проникшим обманным образом в чужой дом и похитившим драгоценное сокровище. Он требовал, чтобы они тотчас же, за завтраком, признались во всем матери Маргарэт и сообщили, что вскоре поженятся.

Маргарэт стоило большого труда уговорить его не делать этого. Более того, она убедила Генри остаться в этом доме еще на одну ночь. Он не устоял: они оба были потрясены случившимся.

Отложив отъезд еще на день, Маргарэт брала на душу большую ответственность. Там, в Сан-Франциско, на этот день была назначена антивоенная демонстрация, в которой собирался принять участие отец Генри — Томас Джилсон. И, конечно, она, Маргарэт, должна была быть рядом с ним. Она восхищалась этим человеком. Томас Джилсон прошел ад Вьетнама и вернулся домой в полном убеждении, что политика американского правительства в Юго-Восточной Азии противозаконна и противоречит интересам американского народа.

Вот таким Маргарэт мечтала видеть своего собственного отца!

Судьбы этих двух ветеранов вьетнамской войны сложились по-разному. Отца Маргарэт ожидала блестящая военная карьера, призраки прошлого не мешали ему спокойно спать и с чистой совестью исполнять обязанности одного из руководителей военной машины страны. Что касается Джилсона, то он, поработав помощником адвоката, а потом и адвокатом, не смог оставить прошлое за своими плечами, позабыть его. Он все больше и больше убеждался, что его родное американское общество — это больное общество: и в дни войны, и в дни мира дела шли не так, как надо. И он решительно вступил на путь борьбы. Став активным участником движения «Мирная акция ветеранов», он побывал с миссией мира в Никарагуа.

А завтра он с группой единомышленников должен заблокировать поезд с боеприпасами, предназначенными для никарагуанских контрас.

— Жаль, что нас не будет в этот час с твоим отцом, — шепнула Маргарэт за ужином Генри. Совесть у нее была нечиста. Она принесла Дело в жертву личному счастью. Но ей сейчас так хорошо!

Генри что-то промычал с набитым ртом. Маргарэт вздохнула. Какие они все-таки разные! Лично она без ума от его отца, не побоявшегося бросить вызов страшной, вооруженной до самых зубов силе, — американскому правительству. А Генри относится к отцовским акциям как к старческим чудачествам. Он, конечно, любит отца, но не понимает его. Самого его не оставляет честолюбивое желание добиться того, чего не удалось, по его мнению, отцу, — сделать карьеру адвоката, занять достойное место в процветающем американском обществе.

Да, если говорить строго, то ей ближе отец, чем сын, но не выходить же замуж за отца — она даже прыснула от смеха в чашку с чаем, отчего несколько капель его пролилось на накрахмаленную скатерть.

Наутро Маргарэт зашла в генеральский кабинет, забралась в ящик с вьетнамскими фотографиями, там нашлось кое-что интересное. Ей захотелось порадовать отца Генри, который готовил очередной выпуск плаката «Вьетнамские ветераны против войны» и нуждался в новых материалах. Ее застал за этим делом Генри.

— Как ты можешь без спроса рыться в ящиках своего отца! — возмущенно воскликнул он. Но Маргарэт, соскочив со стула, чмокнула его в щеку, и инцидент был улажен.

4

Если Пит О’Конорри угостил генерала Джеймса Смита шотландским обедом, то генерал своего гостя журналиста Дэвида Гора попотчевал блюдами французской кухни. Честно говоря, он и сам был не прочь полакомиться. Долгие годы жизни за границей убедили его, что американская кухня не самая лучшая в мире. Эти вечные овощные и фруктовые салаты. Почти нет супов. Здесь не допросишься заливной или копченой рыбы. Любителю колбас тут тоже нечего делать. Вся пища — неострая, недосоленная. Нет, он, Смит, хотя и страстный американский патриот, однако предпочитает съесть на обед что-нибудь вкусненькое.

Жена Рэйс любит сообщить гостям, что пользуется рецептами, которые якобы достались ей от бабушки-парижанки. Но он-то знал, что рецепты бабушки не более, чем миф. Свои рецепты Рэйс черпала из кулинарной книги француженки Жинет Матьо, правда, надо признать, у нее это неплохо получалось.

Гость явно понравился Рэйс, она хлопотала больше, чем обычно, ее лицо раскраснелось — то ли от жара кухонной плиты, то ли от возбуждения, и она выглядела помолодевшей.

Генералы женятся лейтенантами — эту поговорку произносят тогда, когда хотят объяснить простоватый вид некоторых генеральских жен. Но Рэйс не выглядела простоватой, хотя Джеймс женился на ней, действительно будучи лейтенантом. Она работала в баре на военной базе. Была тогда Рэйс молодая, длинноногая, румяная, и в поклонниках у нее недостатка не было. Тем более что в те далекие времена женщин в армии было мало. А вот недавно командование сухопутных сил США объявило, что американки теперь могут претендовать на армейские должности, которые ранее были доступны только мужчинам. Уже сейчас в американской армии каждый десятый воин — женщина. Скоро их станет вдвое больше. А это значит, подумал про себя Джеймс Смит, вдвое будет больше скандальных дел с прелюбодеяниями и разводами. Успокаивало лишь только что полученное уточнение: пилотами разведывательных самолетов они быть не могут. И за это спасибо!

Смит совсем уже было собрался открыть рот и, перебив разговорчивого журналиста, поразглагольствовать на тему «женщина в армии», но взглянул на Рэйс и запнулся. Сообщение, что женщин в армии прибавится, ей придется не по вкусу. С возрастом ревности у нее не поубавилось.

Так что инициатива застольной беседы осталась по-прежнему в опытных руках Дэвида Гора. Разделываясь с десертом — пирогом с сырыми сочными фруктами (сливами, абрикосами, вишней) по рецепту «французской бабушки», — он продолжал развлекать хозяйку дома комплиментами и рассказами из жизни сильных мира сего. Она слушала его, блестя все еще красивыми голубыми глазами и полуоткрыв рот.

— У вас отличный дом. Ничего лишнего, и в то же время есть все необходимое. Очень современно и изящно. Вот это старое вольтеровское кресло, видимо принадлежавшее вашей бабушке, отлично вписывается в модерновый интерьер. Этакий привет из прошлого. Чудесно. Угадываю ваш вкус, мадам, потому что мужчины на это не способны!

Рэйс метнула на мужа торжествующий взгляд: он устроил ей нахлобучку, когда она притащила эту, как он выразился, рухлядь с распродажи. Она приобрела эту вещь почти за бесценок и вот, как выясняется, не ошиблась.

Опытный гость тотчас же решил сделать пас и в сторону генерала.

— Ох, эти жены! — воскликнул он. — Они очаровательны, у них бездна вкуса. Но вот всегда ли они понимают реалии нашего жестокого века? Я расскажу вам один любопытный эпизод из жизни Кеннеди. Как только он перешагнул в качестве нового президента США порог Овального кабинета, тотчас же окинул его внимательным взором, стараясь обнаружить тот знаменитый красный телефон, который, как предполагалось, должен будет проинформировать его о начале ядерного нападения Советов. Но, к своему удивлению, не обнаружил аппарата. Он спросил своего советника по науке доктора Джерома Визнера. Визнер ответил, что генерал Эйзенхауэр, предшественник Кеннеди на посту президента, кажется, держал телефон в ящике стола. Но когда Кеннеди и Визнер выдвинули все ящики, телефона там не оказалось.

— Куда же он делся? — не выдержала Рэйс.

Обнаружилось, что жена нового президента очаровательная Жаклин Кеннеди решила обновить обстановку Белого дома и отыскала элегантный столик, подаренный в 1880 году президенту Резерфорду Хэйсу королевой Викторией. Когда этот столик, сделанный из шпангоута корабля «Резолют», был поставлен вместо стола президента Эйзенхауэра, красный телефон просто отсоединили и убрали из комнаты как ненужную вещь. «Как это могло случиться?!» — с негодованием воскликнул Кеннеди. Визнер объяснил: «У нас, господин президент, нет системы управления и контроля за ядерными силами».

— Вот так-так! — воскликнул изумленный генерал.

Подобного рода истории не доходили до ушей военных. Видимо, штатские так же упорно хранят свои «маленькие секреты», как военные — свои. У генерала мелькнула мысль — не сказать ли о постоянно отваливающейся от «Боинга» антенне, которую никак не соберутся отремонтировать, но сдержался. Вслух произнес:

— Уверяю вас, Дэвид, кресло моей жены не нанесло такого ущерба обороноспособности Соединенных Штатов, как тумбочка Жаклин.

Они посмеялись. Потом Джеймс Смит сказал:

— Постойте, постойте… Уж не этот ли пропавший красный телефон послужил для Кеннеди сигналом к созданию гигантской контрольной системы?

— Вот именно, генерал. Но уверяю, сейчас, через много лет, эта система не намного более надежна, чем в те времена.

Джеймс запротестовал:

— Вы, газетчики, скептики. И склонны к преувеличениям. Вам же обязательно надо запугать читателя, чтоб у него глаза от страха на лоб повылазили. Тогда он бросается покупать ваши книжки и отдает вам свои доллары.

— Не верите, — констатировал Дэвид. Его лицо оставалось спокойным. — Ну тогда послушайте, что я вам расскажу, но прежде всего надо, видимо, объяснить вам цель моего визита к вам. Вот она — я решил вскрыть наиболее тщательно скрываемые Пентагоном секреты, затуманивающие истинное положение дел в области управления стратегическими силами, и с этой целью вот уже целый год наблюдаю работу центров обнаружения, оповещения, обработки данных северо-американской системы противовоздушной и противоракетной обороны. Я уже проинтервьюировал десятки высокопоставленных военных и гражданских лиц. На очереди вы, генерал Джеймс Смит. Как вы сами понимаете, я веду свою работу с разрешения самых высоких инстанций. Почему они мне дали такое разрешение? Думаю, их самих подмывает взглянуть на дело своих рук как бы со стороны, в данном случае моими глазами.

Но прежде чем начну задавать вопросы, я сам вам кое-что расскажу. Вы, генерал, в полном смысле слова витаете в облаках и оттуда, из поднебесья, с борта своего сверхновейшего и сверхоснащенного суперлайнера, не видите всего того, что происходит на земле… и тем более под землей. Я просвещу вас. Это плата за обед по рецепту французской бабушки, — Дэвид бросил лукавый взгляд на жену Джеймса, и она зарумянилась, будто девушка. — Но у меня есть одно предварительное условие — разрешите мне пересесть в это замечательное старинное кресло. Кто знает, может быть, в нем сиживал сам Вольтер!

Такое разрешение Дэвиду, конечно, было дано. Хозяева дома с опаской наблюдали, как он размещает свое крупное костистое тело (фунтов 200, не меньше) в старом скрипучем кресле — не развалилось бы!

Дэвид начал:

— Вы видели фильм Стенли Кубрика «Доктор Стрэйнджлав», он вышел в свет в 1964 году? Если помните, капитан Мамдрейк — его роль играет Питер Селлер — в критическую минуту нарастания ядерного конфликта пытается дозвониться до Вашингтона с военно-воздушной базы Вэрпелсон, расположенной в Англии. Он хочет сообщить, что американские бомбардировщики с грузом ядерных бомб на борту летят в сторону России и что их надо срочно отозвать. Он охвачен паникой: передать важное сообщение не так-то легко. Он прикладом разбивает автомат по продаже кока-колы, чтобы достать оттуда несколько монет и позвонить по телефону-автомату. Этот выдуманный эпизод недалек от того, что происходит в действительности. Выступая в Техасском университете, лауреат Нобелевской премии Стивен Вайнберг иронически сказал: «Мы все хотели бы надеяться, что система связи министерства обороны не будет опираться на платные телефоны. А если этого нельзя избежать никак, то хотя бы надо запастись мелочью…» Как видите, дорогой генерал, многие наши системы, которые военные представляют нам чуть ли не как чудо совершенства, на поверку оказываются весьма уязвимыми.

Что ж, Джеймс Смит ничего не имел против того, чтобы этот журналист, вольно раскинувшийся в кресле с дымящейся сигаретой в руке, костил военные ведомства. Главное, чтобы он не старался вытянуть негативной информации из него самого. Честь мундира — это придумано военными, и не зря придумано. Корпоративные интересы существуют, и они должны быть защищены, на этот счет у Джеймса Смита было совершенно твердое мнение.

А что касается этого узколицего и горбоносого Дэвида Гора, то для него, кажется, нет ничего святого.

— Вы, военные, многое видите в излишне розовом свете. Извините, но иногда вы напоминаете мне римского центуриона, упоминаемого в Новом завете. Он кичился своей властью над подчиненными: «Говорю одному — иди, и идет, другому — приди, и приходит. Слуге моему — делай то, и делает». А вот у меня сложилось впечатление, что у нас ни один человек, облеченный властью, не может дать приказ, будучи в достаточной степени уверен, что это будет сделано.

Гор смахнул сигаретный пепел в услужливо поднесенную ему Рэйс фарфоровую пепельницу, изображавшую игральную карту — валет пик, и начал рассказывать о своих поездках на строго засекреченные базы США.

У Джеймса Смита волосы зашевелились на голове. Может быть, это провокация военной разведки? И этого парня нарочно подослали к нему, чтобы он своими россказнями вызвал Смита на ответную откровенность? Проверка умения держать язык за зубами? Он даже вспотел от возмущения. Его, генерала Смита, проверяют! А почему бы и нет? Пытались же они недавно усадить на детектор лжи самого государственного секретаря! Он, молодец, отказался, пригрозил отставкой, и они отступились. А что делать ему, Смиту? Может быть, вежливо выпроводить гостя? Но тут Джеймс вспомнил о письме генерала Донована, рекомендовавшего встретиться с известным писателем, подтверждение благонадежности Гора, данное Питом (уж он-то, сотрудник ЦРУ, должен все знать), и успокоился.

А истории, которые рассказывал журналист, и впрямь были забавны.

Он побывал в горе Шайенн, гранитном утесе в Скалистых горах, где в начале шестидесятых годов подрывники военного министерства США вырубили несколько пещер, где разместился главный штаб НЕРАД — объединенной системы аэрокосмической обороны Североамериканского континента. По идее поступающая отсюда — из глубины Скалистых гор — информация должна привести в действие конечный элемент системы, предназначенной для нанесения уже запланированных ядерных ударов.

— И что же я там увидел! — со смехом воскликнул Дэвид Гор. — Главный командный пункт. На стене огромный экран, семнадцать на семнадцать футов. Вы, конечно, не раз его видели во всевозможных фильмах о ядерной войне. В помещении почти темно. Свет как в преисподней, зеленоватый — отсвет сигналов компьютерных дисплеев. На столе у командующего — пять телефонов. Черный — прямая связь командного пункта с Пентагоном и президентом. Бежевый — с центром системы ракетообнаружения. Красный соединяет главный штаб с центром, получающим данные с разведывательных спутников. Четвертый — с главами комитета начальников штабов. Но самый главный — пятый аппарат.

— А он для чего?

— На тот случай, если… жена попросит командующего захватить домой батон хлеба.

Джеймс и его жена засмеялись. Но Гор предупредил:

— Подождите смеяться. Самое смешное еще впереди… Мне пришло в голову проверить, насколько безотказно действуют все эти аппараты. Я упросил дежурного офицера поднять трубку. И что же? Начали с черного аппарата. Мы прождали двадцать секунд, но никто не ответил.

Подняли трубку другого телефона. Тот же результат. Впоследствии выяснилось, что дежурный офицер попросту не умел пользоваться техникой. Он, вероятно, позабыл, что сначала надо было набрать ноль. Во втором случае — с бежевым телефоном — тоже было что-то не так.

— Что же из всего этого следует? — нахмурившись, спросил Смит. Ему не нравилось, что штатский делает из военных дураков.

— Из этого всего следует, что пора совершить моцион. Обед на французский лад следует переваривать стоя, — вмешалась Рейс, уловив в голосе мужа раздраженные нотки. — Ты не хочешь, милый, показать мистеру Гору свою коллекцию оружия?

Гор вскочил с кресла, продемонстрировав подвижность подростка.

— Коллекция оружия? Ракеты, танки, самолеты?

— Все гораздо скромнее, — улыбнулся Смит. — Прошу к выходу.

Ровно подстриженная зеленая лужайка, голубой кафель бассейна овальной формы, выложенное из красного кирпича прямоугольное строение в дальнем углу сада.

— Там тир, — объяснил генерал. — Люблю пострелять по мишеням.

— Любите пострелять? — В глазах журналиста зажегся насмешливый огонек, но он погасил его усилием воли. — Что ж, давайте, постреляем.

5

Генерал и гость вышли из дома. В лучах послеполуденного солнца ярко зеленел газон. Манила к себе паргола — деревянная конструкция, состоявшая из крытой толстыми досками мореного дуба площадки и вознесенной вверх тоже деревянной сетки. Брусины были заплетены лозами дикого винограда и образовывали полог, защищавший от прямых попаданий солнечных лучей. Четыре кресла и круглый столик, плетенные из вьетнамской соломки, довершали картину.

Но Джеймс Смит повел Гора в дальний угол участка, где стояло приземистое удлиненное строение. Задняя его часть упиралась в пологий холм. Генерал достал ключ, открыл замок.

— Входите.

Вспыхнул свет, освещая залу, по стенам которой было развешано оружие. Оно же лежало на низких столиках, громоздилось по углам. У журналиста разбежались глаза.

— У вас тут, генерал, целый арсенал. Вы готовитесь сражаться в одиночку, собственными силами?

— Не смейтесь, Гор. Это слишком серьезно, чтобы смеяться. С вашего позволения, я прочту вам небольшую лекцию. Здесь сосредоточены средства нападения — от седой древности до наших дней. Уже сорок тысяч лет назад, в эпоху палеолита, неандерталец позаботился о том, чтобы не быть безоружным. Камни, копье, дубинка. Вот поглядите на это копье. Заостренный конец древка обожжен на огне — для придания ему твердости. Зарождение, если хотите, военной технологии, которую наш военно-промышленный комплекс стремится довести до совершенства. Но тогда, в древности, прогресс двигался черепашьими шагами. Должна была уйти эта эпоха палеолита и прийти новая — неолита, чтобы появилось оружие с каменным наконечником. Ну а потом — вам известно — на смену каменному оружию пришло бронзовое, затем и железное… Копье — это, так сказать, оружие дальнобойное. Нужно было сделать оружие, которое можно применять в рукопашной схватке. Вот ассегай — копье с короткой рукояткой и длинным колющим лезвием. Им пользовались зулусы. Но где и кем был впервые создан меч, так и осталось неизвестным. Вот короткий железный меч, найденный при раскопках в Риме. Я где-то вычитал, что эти мечи в сочетании со щитами, из которых образовывалась сомкнутая стена, позволили римским легионерам четыреста лет управлять миром. Ну а затем появились луки, стрелы. Их появлением мы обязаны англичанам. Именно этим оружием были сломлены закованные в железо средневековые рыцари. А вот это — арбалет. Его стрела пробивает латы. Но лук превосходит его в дальности и скорости стрельбы…

Журналиста трудно превратить в терпеливого слушателя. Смит чувствовал: Гора так и подмывает включиться в беседу.

— Вы что-то хотите сказать?

— Да, да, вы угадали, — улыбнулся гость. — Вот вы произнесли слово «арбалет». Это первый вид так называемого баллистического оружия. Меня интересует не само оружие. Я хотел бы выделить одну только деталь. На арбалете впервые применен спуск мгновенного действия. Его мы встречаем в замковых мушкетах, катапультах. Не удивляйтесь моим знаниям. Они крайне ограниченны. Одно время я специально изучал именно эти системы спуска. Тугой механизм, который мгновенно приводится в действие.

— Сверхчувствительные курки обычно используются при спортивной стрельбе по мишеням, — заметил генерал. — Он еще не догадывался, куда метит Гор, так уверенно перехвативший нить беседы.

— Но вы заметьте: в продаже нет ни одного вида оружия с механизмом мгновенного действия. Почему? Да потому, что они очень опасны. Человек не успел подумать — стоит стрелять или нет, а выстрел уже прогремел.

— Да, это так, — подтвердил генерал. — Стрелок должен быть очень опытным. Иначе не избежишь беды.

Журналист продолжал гнуть свою линию:

— Насколько мне известно, в боевом оружии применяются довольно тугие курки. Приходится сильно жать, прежде чем произойдет выстрел.

— Это делается специально. Чтобы у стреляющего было время сообразить, что он делает. Иначе в горячке боя можно перестрелять своих. А это нежелательно.

— Верно! — воскликнул Гор. — Вот мы с вами и добрались до сути. Уж если мы так осторожничаем при стрельбе из самых обычных видов оружия, то представляете, насколько должна возрасти ответственность при использовании ядерного оружия! Уж тут-то спуск мгновенного действия, подобный тому, какой был на арбалете, совершенно исключен. Ведь речь идет ни много ни мало о судьбе всего человечества. Здесь ошибка должна быть исключена на сто процентов. Вот я и задался целью ответить на вопрос: так ли обстоит дело с ядерным оружием? Насколько тут исключена возможность случайного запуска?

— Ну и что же вам удалось выяснить? — любопытство генерала было довольно искренним. Да, он занимал высокий пост, многое знал в своей области, но ему явно не хватало ни широты взгляда, ни полноты информации. Он был не прочь послушать этого всезнайку-журналиста, для которого, казалось, не существовало закрытых дверей и военных тайн.

— Я понимаю: невежливо отвечать вопросом на вопрос. Тем не менее сделаю это. Я знаю, вы, военные, не любите откровенничать. Когда вас прижимаешь к стенке, вы становитесь в позу: мол, разрешите нам самим заниматься своим гардеробом. Но ведь это не только ваш гардероб. От него зависит участь всей страны. Поэтому я спрашиваю вас, генерал Смит: обладаем ли мы надежной системой контроля над ядерным оружием, не сработает ли система спуска мгновенного действия?

Генерал повесил на стену арбалет, который держал в руках, и ответил:

— Почти каждый день мы видим в газетах карикатуры на волнующую вас тему. Один художник изображает пусковую кнопку, другой — рубильник, третий — рычаг. Но мы-то с вами знаем, что никакой кнопки, рубильника, рычага в действительности не существует. Нет ничего такого, чтобы президент или кто другой могли нажать, повернуть и включить. На этот счет можно быть спокойным.

Оба собеседника знали, о чем идет речь. Президент Кеннеди, видимо, был единственным из всех президентов, которого волновала проблема предотвращения возможности самовозгорания ядерного конфликта. По его прямому указанию были сконструированы и изготовлены тысячи устройств системы ПАЛ. ПАЛ — это нечто вроде замка, установленного на каждую единицу ядерного оружия. Чтобы запустить ракету, необходимо ввести в замок тайный код, в который входит от 4 до 12 цифр, подбирать необходимую комбинацию методом проб и ошибок практически невозможно — 16 миллионов комбинаций! Стоит при вводе кода допустить хотя бы одну ошибку, как тотчас же срабатывает предохранительное устройство. Деблокировать его может лишь узкий круг высокопоставленных военных. А если к ракете подберется злоумышленник и попытается открыть замок вовсе без кода, тотчас же сработает механизм саморазрушения взрывного механизма.

Лицо Гора выразило два противоположных стремления: решительно оспорить слова генерала и вместе с тем не обидеть его.

— Гм… Я понимаю, что мнение одного генерала можно оспорить только мнением другого. Нас, штатских, военные не слушают. Они говорят о наших доводах примерно то, что Яго говорит об Отелло: «Пустая болтовня без практики — вот все его солдатское достоинство». Поэтому я отвечу вам словами людей, которых никак нельзя заподозрить в отсутствии практики.

Журналист достал из кармана узкую книжицу в корочке из змеиной кожи и, найдя нужную страницу, продекламировал:

— «Никто из тех, у кого есть хоть малейшее представление о том, как действует наше правительство, не поверит, что наш президент за пятнадцать минут, которые у него останутся для принятия того или иного решения, сможет осуществить предусмотренный циркуляром вызов и связаться с госсекретарем, министром обороны, и за те же пятнадцать минут отдать приказы так, чтобы они дошли до исполнителей. Единственный выход передать полномочия неким полевым командирам, которые сами должны решать, наносить ли удар, если, по их мнению, ядерная война уже началась». Это слова Генри Киссинджера, а он-то знает, о чем говорит. Его высказывание хорошо монтируется с ранее сделанным заявлением президента Трумэна, заявлявшего, что его вовсе не устраивает, чтобы какой-нибудь лихой подполковник решал, пришло ли время сбросить ядерную бомбу. В связи с этим, генерал, вас не должно будет удивить высказывание генерала Омара Брэдли. Он еще в 1957 году предсказал, что гонка вооружений приведет к «построению электронного карточного домика», который неизбежно рухнет. Сейчас многие специалисты из тех, кого мне удалось проинтервьюировать, считают, что этот рубеж уже достигнут и вся система управления и контроля рассыплется в первые же минуты после массированного нападения. Что же мы с вами имеем, генерал? Взведенный курок США — это не система пружин и рычажков, а люди, которые вряд ли понимают, что им предстоит делать. Мне кажется, что с каждым днем все большее число американцев сознают это. Им хочется взять дело сохранения мира в свои руки.

«Он рассуждает почти так же, как моя дочь Маргарэт», — подумал генерал. Он не нашел ничего лучше, как сделать рукой жест в сторону двери, ведущей в тир, и предложить:

— Может, пойдем постреляем? Я вам дам фору.

Когда они стояли у стойки, заряжая пистолеты, в помещение неслышно проскользнула черная служанка в белой наколке и таком же белом фартучке. В руках у нее было два высоких бокала, на дне которых поблескивали серебристые кубики льда…

— Поставьте вот сюда, на стойку, Мэри, — распорядился генерал.

Мишень представляла собой светло-зеленое изображение бегущего прямо на генерала человека в маске. На том месте, где у солдата должно было находиться сердце, чернел круг с белой цифрой «10». От него расходились концентрические, тоже черные круги.

Генерал быстро вскинул руку и, почти не прицеливаясь, выстрелил. Выстрел прозвучал в подвале как удар грома, запахло порохом.

— Теперь вы. Что ж вы медлите?

Гор пребывал в неподвижности. Он не мог оторвать взгляд от двух бокалов, стоящих на стойке, рядом с надорванной пачкой патронов. На мгновение ему показалось, что эти высокие узкие сосуды наполнены не знаменитым итальянским напитком — кампари, а рубиново-красной, солоноватой на вкус человечьей кровью.

…В канун очередного восьмичасового полета над Средним Западом генерал Джеймс Смит был предупрежден: держите ухо востро. По данным разведки, русские готовят очередной запуск, скорее всего будет продублирован тот, предыдущий, окончившийся неудачей.^[1]

Осечка перед стартом

1

Николай Егорович Гринько не любил гостиничных вечеров, пустого времяпрепровождения, бездарно заполняемого преферансом, выпивками, бесконечным гоняньем чая или легковесными беседами со случайными соседями по временному жилью. Но сегодня он летел в «нулевку» как на крыльях. По его подсчетам получалось, что Раиса заступила на смену утром и он сейчас увидит ее. Но Гринько ошибся. Раисы не было, была напарница.

Заскучав, заглянул в буфет, выпил чаю с пирожком. Потом поднялся в номер. Не успел снять пиджак, как раздался стук в дверь. В дверях стоял солдат с конвертом:

— Вам. Распишитесь, пожалуйста.

Онвзглянул на конверт и мгновенно определил: письмо от старика — генерального.

Гринько не любил писем от старика. Уж если тот давал себе труд взяться за перо, то только для того, чтобы досадить начальству или промыть мозги подчиненному. А ему сейчас меньше всего на свете хотелось чувствовать себя подчиненным.

Гринько впервые единолично представлял «фирму». И болезненно переживал все доказательства того, что старик — это фигура, а он только его тень. Особенно остро это дал почувствовать Гринько председатель государственной комиссии генерал-лейтенант Волков. Он так искренне расстроился, не застав на полигоне своего старого друга генерального конструктора, Твердохлебова, так набросился на Гринько с вопросами, касающимися недавней автомобильной аварии, в которую тот угодил, его самочувствия, что Гринько стало ясно: его личные шансы тут невысоки. И хотя интеллигентный, воспитанный Волков, заметив произведенное им на молодого конструктора впечатление, попытался его исправить, выказывал ему знаки внимания и уважения, было видно: он огорчен, что это важное испытание придется проводить без генерального. Да это и понятно: весь груз ответственности ложился лишь на плечи Волкова, Гринько тут не в счет. На его авторитет, в случае чего, не обопрешься, молод еще, не нажил.

Но Николай Гринько был человеком с характером. Недаром шеф так быстро дал ему дорогу, приблизил к себе. Он обладал качеством, которое довольно редко встречается в наше время: быстро принимал решение и брал на себя ответственность. Старик, любивший повторять слова Наполеона, что сражения выигрывает не тот, кто дает советы, а тот, кто принимает решения, ценил его за это.

Хотя и скрываемое, но явно угадываемое недоверие Волкова не пошатнуло уверенности Гринько в себе, в правильности своего выбора, а, наоборот, только добавило ему решимости.

И вот письмо старика… Гринько бросил конверт на полированный журнальный столик рядом с пепельницей и отвернулся. Подошел к зеркалу, взглянул на удлиненное лицо с резкими чертами, на глаза, упрямо глядящие исподлобья, и ослабил узел галстука. Дышать стало немного легче. Он подошел к балконной двери, откинув кисейную занавеску, вдохнул прохладного вечернего воздуха. Мир, который начинался там, за балконной дверью, был миром, где обитала Раиса. Его сразу охватила тоска, как только он подумал о ней. Еще несколько дней назад Гринько и не подозревал о существовании этой женщины, а сейчас уже не мыслил без нее своей жизни. Что произошло? Почему? Кто ответит? Где-то подспудно внутри него самого жил образ совершенно необходимой ему женщины, его половины. И стоило ей появиться на горизонте, как уже не было нужды определять, какая она — высокая или низкая, худая или толстая, красивая или некрасивая, умная или глупая, — то была Она, и этим все сказано. Встреча эта мгновенно изменила и самого Гринько, и мир вокруг него. Зажглись краски, которых он прежде не различал, послышались звуки, которые никогда раньше не слышал.

Гринько с неприязнью покосился на желтоватый прямоугольник, четко выделяющийся на темно-коричневой крышке стола. В нем, в этом письме, он угадывал опасность для того нового своего «я», которое он четко ощутил в последние дни.

Николай Егорович был человеком действия, он сделал решительный шаг к столику, нагнулся, схватил конверт и разорвал его.

Так и есть. Старик верен себе. Все та же смесь человеческого благородства с предусмотрительной самостраховкой высокопоставленного чиновника. Николай пробежал глазами ровные строки. Вздохнул. Старик сделал свой ход… Теперь его очередь.

Шеф писал, что, находясь в больнице, он, естественно, лишен возможности сделать полный расчет конструкции, предложенной Гринько. Единственное, что он может сказать, это то, что некоторые параметры у него стали вызывать сомнения. Поэтому он, учитывая важность испытаний и то значение, которое ему, этому испытанию, придают наверху, вынужден посоветовать использовать ранее применяемый блок в улучшенном варианте. Что же касается новинки, предложенной Гринько, которую он лично оценивает весьма и весьма высоко, то ее испытание следует, на его взгляд, отложить до следующего раза, применить при запуске, скажем, геодезической или иной подобной ракеты, где риск будет и разумен, и оправдан, и правильно понят.

Это его личное мнение, и с ним можно не считаться, поскольку он вследствие болезни в настоящий момент не является генеральным конструктором. Так что Гринько вполне может настаивать на своем варианте, если, конечно, он в нем достаточно уверен.

Далее следовала приписка, сделанная рукой его дочери Нины: «Делай, как папа велит, и у нас с тобой все, дурачок, будет хорошо».

Эта приписка вызвала у Гринько неприязнь, а письмо старика — прилив злости. Практически оно не оставляло Николаю достойного выхода. Если он настоит на своем варианте, а тот по какой-то причине подведет, его песенка спета. Ему дали мудрый совет, он им пренебрег, и вот пожалуйста: поторопились с выдвижением, незрелый человек. А последуй он совету старика — без скандала тоже не обойтись. Менять важный блок управления ракеты за три дня до пуска — это явное ЧП. Начнется расследование. И выяснится, что Гринько, горячая голова, готов был наломать дров, и, если бы не мудрое вмешательство шефа, быть беде. Ай да шеф! Вот она, старая школа!

Он снова подошел к открытой балконной двери, словно отсюда ему было проще докричаться до Раисы, задать вопрос и получить ответ.

«Наука потому и наука, что имеет дело с непознанным». Это слова академика Павлова. За каждой тайной, которую удалось разгадать, скрываются сотни других, разгадка которых нам пока не под силу. Приходится рисковать. История великих научно-технических решений — это одновременно и история великого риска. Рисковал же великий Королев, высказав на основе одной интуиции мнение, что грунт на Луне не мягкий, а твердый, и даже подтвердив эту свою догадку собственной подписью на документе. Такие минуты в жизни представлялись Гринько главными, внутренне он всегда был готов пойти на риск.

Резкая трель телефона прервала нить его размышлений. В трубке послышался глуховатый голос Волкова.

— Мы тут, Николай Егорович, уточняем срок пуска. У вас все в порядке?

«Интересно, знает он о письме старика или нет? — пронеслось в голове. — Впрочем, откуда ему знать…»

— В порядке.

— Одиннадцатого ровно в восемь. Не возражаете?

— Все будет готово.

Волков помолчал. Наверное, хотел добавить к сказанному какие-нибудь другие слова, неслужебные, которые наверняка нашел бы, если бы на месте Гринько был его старый знакомый генеральный конструктор, но в данном случае не нашел их, сказал сухое «спасибо» и повесил трубку.

Гринько широко расправил плечи, вобрал в грудь воздуха. Итак, решение принято, Рубикон перейден. Полетит его собственный блок. Чувства распирали его, сегодня он не мог оставаться в одиночестве, в тесноте гостиничного номера. Он, не повязывая галстука, набросил на плечи пиджак и выбежал из гостиницы.

Гринько знал, где жила Раиса. Однажды проводил ее до дома. Она показала, где ее окна, назвала номер квартиры. Сказала, что по вечерам всегда одна — напарница на работе. Он мог бы войти в ее дом уже тогда, но не решился. Сегодня, шагая по темной улице, он твердо знал, что Раиса откроет дверь и впустит его. Она принадлежит ему. Только руку протяни. И взамен полученной в подарок ее жизни отдай свою. Вот и все. Как просто.

Сейчас он был к этому готов.

В голове у него вдруг всплыла приписка Нины к письму отца. Радостное настроение, владевшее им, на миг померкло. Что может быть хуже сентиментального сюсюканья женщины, которой отныне нет уже места в твоем сердце!

2

Дик готовился к дню рождения. Отношения с товарищами по гаражу у него были неважные, и он рассчитывал поправить их, устроив пирушку. Главные надежды он возлагал на магнитофон. За два месяца до срока начал бомбардировать мать письмами-просьбами — купить и прислать ему магнитофон. Откуда бедолага-мать, с трудом дотягивавшая от пенсии до пенсии, возьмет денег на такую дорогостоящую покупку, он не думал. Обратится к отцу — тот не откажет. У него совесть нечиста: собственными руками толкнул сына в армию. О своей вине перед отцом — поджоге недостроенной отцовской дачи — не думал. Так у него была устроена голова. Да и только ли у него! Многие подростки вырастают с твердым убеждением, что окружающие перед ними в долгу как в шелку, а сами они никому и ничего не должны. Это убеждение Дика еще больше окрепло за то время, что он провел с хиппи… Разве они просили родителей, чтобы их произвели на свет? Нет. Те сделали это ради своего удовольствия. Вот пусть теперь и расплачиваются. Этими нехитрыми рассуждениями Дику и его друзьям удавалось заглушить в себе последние остатки совести.

Получив категорическое требование сына прислать магнитофон (а не то его живьем съедят), Сима бросилась к телефону звонить бывшему мужу, но трубку взяла она, Верка.

— Это опять ты? У, настырная! Я же тебя просила не звонить и в трубку не дышать… Надоела ты нам до чертиков, поняла? На-до-е-ла!

По тому, как громко разговаривала Верка, Сима поняла, что их общего мужа (она по-прежнему, и после развода, считала себя его женой) нет дома и, торопясь, пока не бросили трубку, выложила просьбу сына насчет магнитофона.

— По твоему щенку тюрьма плачет, скажи спасибо, что под суд не загремел, а ты… Это ты свихнулась, а мы еще в своем уме. Он нам будет дачи палить, а мы будем ему к дню рождения магнитофоны слать. Где твои мозги? — и Верка хлопнула трубку.

Однако Сима вышла из положения. Под две будущие пенсии сделала у старушки-родственницы, жалевшей ее, денежный заем (сказала, что надо ставить новый мост, а то есть совсем нечем, а про магнитофон — молчок). Отправилась в комиссионку и приглядела там самый дешевый. В тот же день отправила сыну посылкой.

В ответ получила бранное письмо. Во-первых, отчитывал ее сын, магнитофон плохой, старой марки. А во-вторых, к нему нет батареек, где он их возьмет? Ну да ладно. Как-нибудь достанет. В общем, спасибо, мать.

Сима расцеловала письмо и счастливо расплакалась: пишет сыночек, не забывает мать, магнитофоном интересуется, значит, жив-здоров. О том, как она будет жить ближайшие месяцы и где возьмет денег, чтобы отдать родственнице долг, Сима не думала.

Дику повезло. Он не жил в казармах, а вместе с тремя другими шоферами нес службу в городке, при начальстве. Располагались они в комнатке, пристроенной к небольшому — всего на четыре машины — гаражу. Гараж стоял на пустыре неподалеку от пятиэтажек, где среди других проживали офицеры, которых шоферы обслуживали. Практически ребята в свободное от поездок время были предоставлены самим себе. Каждый занимался своим делом. Профессорский сынок Родик корпел над конспектами, готовился к экзаменам: он учился заочно в институте. Кучерявый здоровяк Миша ловко выстругивал из подобранных на дороге кусков дерева лошадей, коз, свиней. Он после армии собирался вернуться в свой колхоз и работать там механизатором. Смуглый красавчик Зорий чаще всего отсутствовал — он пользовался успехом у местных девушек и не упускал случая, чтобы завести очередное знакомство.

Дику с ними было скучно. Он было попытался заинтересовать их своими похождениями, рассказывал о беззаботной жизни, когда нет ничего — ни семьи, ни работы, ни обязанностей, ни долгов, а есть только одна свобода — делай что хочешь и как хочешь.

— И что хочешь ешь? — спросил его Зорий. Несмотря на свою худощавость, он обладал отличным аппетитом.

— Да, а на что вы харч покупали? — подключился Миша.

— А мы аскали, — ответил Дик.

— Что это такое — аскать?

Ответил грамотный профессорский сынок Родик:

— Это от английского слова «аск» — просить… Попрошайничать.

— Вы что, совсем того? — покрутил пальцем у виска Миша и даже налился краской от негодования.

Зорий перевел разговор в интересовавшую его плоскость:

— И девочки с вами?

— Еще какие! — с гордостью ответил Дик. — Клевые герлы.

— И какие у них взгляды на любовь? — у Зория заблестели темно-синие, спелые сливы глаз.

— Свободная любовь! — ответил Дик. — Позовешь — она идет. А завтра с другим. И никаких обид, упреков, обязательств. Полная свобода.

— Они что — проститутки? — набычившись, спросил Миша.

— Вовсе нет. Проститутки — те за деньги. А эти просто так. Я же сказал: полная свобода!

Дик в глубине души ожидал, что после его откровений товарищи начнут относиться к нему с интересом. Вышло наоборот.

— Эй ты, хиппарь? Почему пол не вымыл? Твоя очередь, — грубо выговорил Дику Михаил.

Не привыкший к домашней работе Дик отворачивался к стенке.

— Ты кто? Командир? Пошел ты.

Но сильный удар сгонял его с постели, швабра оказывалась у него в руках. В глазах у Дика загоралась злоба, он готов был наброситься на Михаила, царапаться, кусаться, бить его ногами. Но выпиравшие из-под голубой майки деревенского тракториста мускулы убеждали его в бесполезности борьбы. Да и на поддержку других парней рассчитывать не приходилось. Они все были на стороне Михаила.

Он нехотя, кое-как убирал комнату. Да и другую работу — в гараже — делал из-под палки. Заставят — сделает. Не заметят — оставит так, как было.

Дик оказался в одиночестве. Еще недавно он полагал, что может прожить и без любви, как одинокий волк в лесу. Однако презрительное равнодушие товарищей заставляло его страдать. А тут еще от Дюймовочки перестали приходить письма. Нехорошие, злые мысли лезли в голову. Как она там? Неужели и с другим у нее может быть то же самое, что было с ним?! Прелести «свободной любви», которые он совсем недавно с восторгом расписывал товарищам, по отношению к нему самому оборачивались жесточайшими мучениями. Должно быть, он слишком мало пробыл с «системными» людьми, их заповеди еще не успели глубоко проникнуть в его плоть и кровь.

Шумным празднованием дня рождения — с вином, с магнитофоном — Дик хотел восстановить утраченное, наладить отношения с товарищами.

Он рьяно взялся за подготовку. Через знакомого водителя, привозившего продукты для ресторана гостиницы «нулевка», раздобыл бутылку крепленого вина. У девушки из Дома культуры выпросил пару пленок с песнями Высоцкого. Дюймовочка больше любила Окуджаву. Но подойдет Высоцкий. Труднее всего оказалось отыскать батарейки для магнитофона. Батарейки, как это часто случалось то с одним, то с другим ходким товаром, начисто пропали из продажи. Выручила Дика смекалка.

Встреча с московским журналистом, которому он, сорвавшись, зачем-то наговорил кучу гадостей про Дюймовочку, обогатила его открытием: у щеголя тоже есть магнитофон. Не такой ветхозаветный, как у него, а японский, тем не менее он тоже работает от батареек. Вячеслав не сразу согласился: батареек было в обрез, а работа на полигоне только-только разворачивалась.

— У меня день рождения, — уперев взгляд в пол, проговорил Дик. Ему не хотелось бить на жалость, но что поделаешь.

— Ах так, — отозвался Вячеслав. — Ну хорошо. Даю, но с условием — на один вечер. С возвратом. А то я не смогу с диктофоном работать.

— Идет! — давая обещание, Дик меньше всего думал о его выполнении: главное, завладеть батарейками.

Весело насвистывая, он сбежал со ступенек гостиницы и уселся в машину. С места рванул вперед…

Однако вид стоящей посреди стола бутылки и играющий магнитофон не заинтересовали товарищей Дика по комнате.

— Гуляешь? Ну-ну, — сказал Михаил. — И куда только начальство смотрит? Здесь же полигон! Ракеты! И сюда пускают такую дрянь. А если нападение? Один такой гаденыш все дело может испортить. Пошли, ребята!

Их как ветром сдуло. Дик даже не успел объявить, что у него сегодня день рождения и есть повод…

Его охватила страшная злоба. Не зря еще в школе его прозвали диким. Он им покажет. Парень вскочил и начал крушить все на своем пути: сорвал с окна занавески, перевернул стулья, сорвал с кроватей матрацы и побросал их на пол. Только стол не тронул. Взял бутылку вина и начал пить прямо из горлышка, пока не осушил ее до дна. Потом схватил магнитофон и выбежал на улицу.

Стоял вечер. В домах одно за другим вспыхивали окна, народу на улице прибавилось. Шагая нетвердой походкой по мощеным тротуарам, Дик строил в голове планы — один страшнее другого, — как насолить товарищам, сорвавшим его торжество, можно сказать, наплевавшим в душу… В голове шумело — не то от выпитого вина, не то от бушевавшей в нем ярости.

План созрел. Он круто повернул назад и зашагал к гаражу. Подойдя, пробрался внутрь. Кроме его собственной там стояли еще три машины, на которых ездили его товарищи по комнате. Дик принялся за работу. Там ослабил гайку, там сдавил шланг, там нарушил контакт. Повреждения были небольшие. И обнаружатся не сразу, а только после того, как машины выйдут на трассу. Им придется попотеть, прежде чем удастся обнаружить причину остановки. Так им и надо. Будут знать, с кем имеют дело!

…Прошли сутки. Дик возвращался из поездки на дальнюю точку полигона. Увиденное там — мощные, высотой с десятиэтажный дом конструкции, уходившие ввысь, сигарообразное тело ракеты, начиненное силой, способной снести с земли десять таких городков, как тот, где жил Дик, офицеры и солдаты, обращавшиеся с этой странной техникой так же свободно, как он со своей «Волгой», захватило его, вытеснило из головы и вчерашний хмель, и безрассудные поступки. Он высадил майора у подъезда, подъехал к гаражу. Лампочка над воротами почему-то не горела. Он на ощупь отыскал прорезь в висячем замке, сунул в нее ключ. Вошел внутрь. И тут на него напали сзади. Набросили на голову одеяло и начали бить. Били долго и молча. Потом пнули ногой под зад, и голос Михаила сказал:

— Хватит! Надолго запомнит…

Несколько минут Дик лежал в темноте. В ухо ему больно упиралась какая-то железка, но у него не было сил отстранить голову. Во рту было солоно от крови. Он сплюнул, вместе со сгустком крови вылетел зуб.

«Ну и черт с ним», — равнодушно подумал он. Пахло бензином, соляркой и кошачьей мочой.

Дик не понимал, что, задав ему жестокую трепку, товарищи оказали ему снисхождение. Если бы они доложили о его выходке с машинами начальству, его бы ожидал военный трибунал, поскольку налицо злонамеренное выведение военной техники из строя. Его распирала злоба. Он еще себя покажет. Они еще содрогнутся, когда увидят, на что он способен!

…А его мать Сима в этот вечер, не чуя беды, устроила себе небольшой праздник. В честь рождения сына подогрела чайник, опустила в чашку последний, оставшийся в сахарнице кусочек… Сегодня решила побаловать себя: достала из комода засохший пряник и, размочив его в чае, долго жевала, не отводя взора от фотографии сына, которая возвышалась посреди стола, прислоненная к пустой сахарнице. Дик на фотокарточке выглядел совсем ребенком.

«Ну вот, — подумала Сима, — на год старше стал, небось поумнел. Приедет, а я его и не узнаю».

Пряник размяк, превратился в мягкую сладкую кашицу, и его приятно было держать во рту. Поэтому Сима не торопилась запить лакомство полусладким чаем.

«Славный у меня мальчик, — подумала она. — Вон глазки какие смышленые. Только слабенький. Напишу-ка я командирам, пусть за ним присмотрят, поберегут. Он же у меня еще совсем ребенок. Ах, ты мой хороший!»

Сима не сводила влюбленных глаз с фотографии сына.

3

Начальник политотдела полигона генерал Лихо (генералом он стал совсем недавно, месяц назад) родом был из деревни Межборки, что в Курганской области. Всего детей в их семье было тринадцать, Вася был третьим. Детство его пало на войну. Пятиклассником работал в поле, на разных крестьянских работах; когда немного подрос, определили учеником токаря в МТС. Пережил все — и холод, и голод, и непомерный труд.

Военная карьера генерала началась буквально в первые послепобедные дни. Надо было заменить отвоевавших, проливших кровь за Родину, и комсомол, военкоматы обратились к ребятам, еще не достигшим срока призыва в армию, призваться, так сказать, досрочно, по собственному желанию. К месту прохождения службы, в Германию, Вася и еще несколько парнишек ехали на крыше — мест в вагонах не хватало, но это обстоятельство не смущало его: он был жив, а впереди хуже, чем было, не будет, ведь победа же! Он любил жизнь, людей, был спокойным, веселым, открытым, и поэтому люди легко с ним сходились, сдруживались, открывали ему душу. Видно, парнишке с мрачной фамилией Лихо на роду было написано стать политработником. Так, политработником, он дослужился и до генерала, к немалому, надо сказать, своему удивлению.

В этот день Василий Демьянович Лихо, как и во все другие дни, предшествовавшие какому-либо значительному событию — запуску, приезду начальства или разбирательству крупного ЧП, проснулся в состоянии, близком к состоянию боевой готовности номер один.

Быстро умылся, сделал физзарядку — на генеральском теле ни грамма лишнего жирка. Потрогал рукой загривок, помял, потискал: пуще всего не любил Лихо генеральских загривков с толстыми валиками жира, такие загривки вызывали в нем предубеждение. Надел спортивный костюм и сделал утреннюю пробежку вокруг ближайших кварталов, на ходу обмениваясь шутками с такими же, как и он, бегунами. На бегу хорошо думалось, и к тому времени, как он очутился на кухне, где жена Вера Никитична точно в срок, минуту в минуту, поставила перед ним чашечку кофе с поджаренным хлебцем, план на сегодняшний день был у него готов.

Первое место в плане было отведено расследованию отвратительного случая — проявления той самой дедовщины, о которой много писалось в прессе. Что это такое, дедовщина? К нашему стыду, в некоторых воинских частях возобладали порядки, свойственные не армии, а уголовному миру. Были факты, когда старослужащие низводили молодых солдат до положения своих прислужников, чуть ли не рабов, издевались над ними, унижали их человеческое достоинство. То был позор! Почитывая такие историйки в осмелевших за последнее время газетах и журналах, Лихо дивился безответственности командиров и политработников, допускающих во вверенных им подразделениях подобные безобразия, и радовался, что уж в ракетных-то войсках такого быть не может.

И вдруг вчера вечером ему докладывают, что в автохозяйстве молодой солдат избит. И кем? Своими собственными товарищами. С этим надо немедленно разобраться.

И вот перед генералом в его просторном кабинете стоит молодой солдат. Лихо внимательно вглядывается в его смуглое, узкое лицо с запавшими глазами. В них горит желтый огонь неуступчивой силы. Хотя внешне все в порядке — и в стойке, и в одежде, — в парне угадывается какая-то развинченность, словно кости уже потеряли жесткость, а члены тела удерживаются в необходимом положении лишь крайним напряжением воли…

Василий Демьянович, широкоплечий, седоватый, минуту-другую смотрит на Резникова сочувственным взором, потом тихо произносит:

— А ну-ка запри дверь…

Тот непонимающе оглядывается назад, в глазах его мелькает страх.

— Поверни ключ. И не бойся. Я хоть и генерал, а тебя не съем.

Солдат передергивает плечами, что должно означать: «А я не боюсь». Он подходит к двери, запирает ее.

— А теперь раздевайся. Догола.

— Зачем? — вырывается у парня.

Лихо сводит мохнатые брови, как бы напоминая: солдату с генералом спорить не положено.

Дик разоблачается. Одежду небрежно бросает на стул.

— Собери, положи как надо.

Чувство жалости охватывает Лихо. Явно недокормленный подросток. Все ребра можно пересчитать, на спине лопатки сходятся друг с другом. Живот втянут, коленки мосластые, как у щенка… И весь в сине-багровых подтеках от ударов, нанесенных аккуратно, через что-то мягкое. Одеяло, что ли?

У Василия Демьяновича всплывает в памяти только вчера полученное письмо. От солдатской матери. Постой-ка… Там, кажется, эта же фамилия — Резникова. Он лезет в ящик, достает письмо, прочитывает еще раз. И снова чувствует, как комок жалости поднимается из груди вверх, к горлу. Трудная судьба, постоянное недоедание, вино, может быть, наркотики. Тяжелый, изломанный характер…

Он вспоминает себя семнадцатилетним, едущим в Германию на крыше вагона. Ему, Ваське Лихо, разве слаще было? Отец и двое братьев пали на войне. Мать одна тянула семью. А дети ей помогали. Сейчас дети родителям не помогают. Не принято. Смотрят на них, как на пустой засыхающий колос, который произвел на свет зерно и теперь должен безропотно клониться вниз, истлевать, удобряя землю.

— Одевайся, — говорит Лихо. — И скажи: у твоей матери когда день рождения?

Резников удивлен: он не понимает, зачем он вызван. Торопливо одевается, стараясь поскорее скрыть подростковую наготу и эти сине-багровые пятна на теле.

— День рождения? Шестого июля… Или нет, девятого. Нет-нет, в июле у нее именины, а день рождения где-то в конце года.

Лихо мрачно смотрит на него:

— Не помнишь. Да и к чему помнить… Мать больная, бедная. Что с нее взять? А вот она о твоем дне рождения помнит. Может, скажешь, на какие-такие деньги она тебе магнитофон шлет? У нее ведь пенсия по инвалидности.

Узкое лицо наливается густой бурой краской. Из узких щелей с ненавистью смотрят на генерала глаза. Парень чувствует всю некрасивость, всю унизительность своего положения, но отрицает за окружающими право творить над собой суд.

Лихо это понимает.

— Да, я тебя не уважаю, — спокойно говорит он. — Так же, как я, тебя, видимо, не уважают и твои товарищи, устроившие тебе трепку. Я не буду доискиваться, кто они, за что именно тебя отделали. Знаю: за дело. Вот что сделаем. Ты кого возишь, майора Вихрова? Я попрошу, чтобы он недели на две уступил мне тебя. Мой-то шофер, Андрюшка, демобилизовался. Пока нового подберут, покатаемся вместе. А потом переведу тебя на ракетовоз. Не сразу, конечно. Надо тебя еще подучить, и вообще… Ты-то сам хочешь на ракетовоз?

— Хочу! — сорвалось с губ парня.

— Лады. Я распоряжусь. Сегодня ровно в восемнадцать у штаба при моей машине. И чтобы все было в норме.

— Можно идти?

— Свободен.

Парень изо всех сил рвет на себя дверь, совсем позабыв, что она закрыта.

— Ты ключ-то поверни… Зачем замок зря ломать.

Ох, сколько за свою долгую жизнь Лихо подобрал ключей к сложным человеческим «замкам»! Но странное дело, чем дальше, тем не легче, а тяжелей. Видно, «замки» становятся все сложней и сложней.

При выходе из штаба Дик нос к носу столкнулся с московским журналистом Грачевым. Он не рад был этой встрече.

— Ну, как день рождения? — приветливо спросил Вячеслав. — Хорошо повеселились?

— Лучше некуда.

— А где батарейки? Ты обещал отдать. А то мои уже совсем садятся.

Дик отвернулся.

— Батарейки, спрашиваю, где?

Дик и сам не знал, где они. Ребята выбросили их, видимо.

— Украли.

Грачев помолчал. Глаза его под очками сузились от гнева.

— Слушай, ты… Ты попросил тебя выручить. Я выручил. А ты в ответ меня подвел. Ты знаешь, как это называется?

— А пошел ты… — грубо сказал Дик и почти бегом двинулся к машине.

— Ну и дрянь, — донеслось ему вслед. — И носит же земля таких.

Вячеслав был взбешен. Его возмущал этот мальчишка, презиравший общество, но между тем исправно пользовавшийся всеми его благами. Кстати, не заработанными лично. Эгоцентрист. Потребитель. Асоциальный тип. Как он попал сюда? Ракеты, таящие в себе огромную разрушительную силу, сами по себе не взлетают. Их запускают люди. Самые знающие, самые организованные, самые преданные, самые надежные. Этому Дику здесь не место.

Как ни странно, о том же самом думал в эту минуту, усаживаясь в машину, и сам Дик. Из царства ничегонеделания, разгильдяйства, вседозволенности, в котором, как на островке в океане, ухитрялись существовать среди нашей жизни доморощенные хиппи, он по мановению волшебной палочки перенесся в этот строго засекреченный, жестко организованный тайный мир, где были сосредоточены орудия огромнейшей убойной силы, могущей принести гибель всему живому. Сознание того, что здесь, вокруг него, возможно, под его ногами бушует в тесных металлических и бетонных коконах сверхмощная энергия, которая может быть выпущена наружу простым нажатием кнопки, подавляюще и одновременно возбуждающе действовала на его слабую, неокрепшую психику. На него часто накатывало нечто вроде истерики. Во тьме грезились страшные картины: по его воле или по причине допущенной им неловкости или ошибки огненный смерч вырывается из-под земли и заливает планету валом кипящего огня. И это сделал он один — человек, неизвестно для чего рожденный на свет полубезумной матерью и не нужный никому! Дрожь ужаса и восторга охватывала его.

Дик захлопнул дверцу, успокоился. Подумал: сейчас этот журналист накапает на него генералу со странной фамилией Лихо, и его, Дика, выбросят из этого закрытого района.

И правильно сделают. Так будет лучше — и для него самого, и для них.

Он повернул ключ стартера так свирепо, как будто поворачивал ключ на пульте запуска межконтинентальной ракеты.

4

Это было как удар молнии! Еще только вчера вечером (и вечер и ночь он провел у Раисы Сметаниной) Гринько радовался, как хорошо у него идут дела, твердил молодой женщине, что это она принесла ему счастье. И вот на тебе: появляется какой-то малозаметный с виду офицерик и все переворачивает с ног на голову. Откуда он здесь, в этой глуши, взялся? И как может под личиной заурядного служаки скрываться могучий мозг исследователя? Откуда у него, у этого капитана Савостикова, такая свобода мышления, доступная лишь тем, кто многие годы упражнял свой мозг в сложнейших интеллектуальных занятиях, в разрешении задач, казавшихся не разрешимыми? Откуда? Кто он, этот человек? Навел справки, узнал. Оказывается, инженер-механик — большой знаток электрических схем и вообще всех тайн новой техники.

— В данный момент, — смущаясь, сказал Савостиков, — изучаю теорию вероятностей, одолел основы теории информации и математической статистики. Думаю, это мне позволит лучше уяснить потенциальные возможности боевой техники.

Гринько смотрел на капитана во все глаза. Здесь, в глухих местах, на далеком северном полигоне, офицеры запросто раскалывают такие твердые орешки, как теория вероятностей… Ну и ну!

— Давайте посмотрим ваши расчеты еще раз, капитан, — пробормотал он.

Но Гринько уже знал, что расчеты Савостикова верны. На нечто похожее намекал ему и генеральный конструктор, когда уговаривал повременить со своей новинкой, еще и еще раз просчитать все возможные варианты поведения прибора на траектории полета. Гринько отвечал, что все мыслимые расчеты уже сделаны. Стоял на своем. И вот теперь этот невзрачный белесый офицер кладет при нем бумажку, на которой карандашом нацарапан тот, возможно, единственный вариант, при котором устройство может сработать неправильно, увести ракету с заданного пути.

— Ну и какова, по вашему мнению, вероятность того, что это может произойти? — строго спрашивает он Савостикова.

Тот, как первоклашка, чешет кончиком карандаша затылок, беззвучно шевелит потрескавшимися губами. Потом называет число… Ничтожно малое, настолько малое, что его можно бы и не принимать во внимание.

— Ну хорошо, — говорит Гринько, хотя хорошего мало. — На сегодня достаточно, капитан. Благодарю. У вас светлая голова. Надеюсь, Савостиков, что мы еще встретимся. И не раз.

Гринько не легко выговаривать эти слова. Он с удовольствием сгреб бы этого офицерика в охапку и выбросил в окно. Впрочем, это вряд ли удалось бы. Под выцветшей формой угадываются хорошо тренированные мускулы. Гринько охватывает неудержимый приступ смеха.

Офицер теряется, густо краснеет.

— Я что… ошибся? — самолюбиво краснеет он.

— Нет, нет. У вас в порядке. Это я ошибся. До завтра!

Как только за ним закрывается дверь, Гринько бросается на кровать. Силы покидают его. Полубессонная ночь у Раисы, бесконечные разговоры, страстные ласки, преодоление сопротивления… А сейчас — пустота. Почему день счастья и торжества обернулся для него днем поражения и горя? В чем он провинился перед судьбой?

Нет, он сейчас не может об этом думать. Спать. Спать. Тяжелые веки смыкаются. Подлинное значение случившегося, размеры грозящего краха откроются через час-полтора, когда сковавший Гринько сон отпустит его. И его знаменитый мозг заработает мощно вновь, просчитывая и отбрасывая варианты, пока не останется только один-единственный вариант: отправиться к невзлюбившему его генерал-лейтенанту Волкову и, испытывая жгучее чувство стыда и унижения, признаться ему в своей ошибке.

5

Капитан Немцов выслушал долгий рассказ Вячеслава о приключениях в леспромхозе Сосновском со скорбным видом учителя, для которого рассказ ученика не представляет особого интереса, важно лишь узнать, насколько этот ученик прочно усвоил свой материал…

Вячеслав рассердился:

— Я вижу, вам все это до лампочки. Так зачем же я…

Немцов поднял на него холодный взгляд выпуклых серых глаз, ответил:

— Нет, почему… Я слушаю внимательно. Продолжайте.

— Я уже кончил.

— Да? — равнодушно поинтересовался капитан.

— А чего вы ждете от меня еще?

Немцов постучал неочиненным концом карандаша о стол и неожиданно улыбнулся:

— Выводов.

— То есть?

— Мне интересно узнать ваше мнение. Какое отношение имеет к полигону все то, что произошло в Сосновском леспромхозе?

— А вы полагаете, что не имеет? Ну, тогда до свидания. Приятно было познакомиться.

Вячеслав поднялся со стула.

— Сядьте! — строго произнес Немцов. — Судя по вашим словам, Константин Барыкин подозревается в совершении уголовного преступления и находится в розыске. Ваш долг сообщить о его появлении в милицию. Это ведь их дело — ловить беглых преступников. У нашей службы совсем другая задача.

Вячеслав приподнялся:

— Охранять полигон? Ну, тогда я иду в милицию.

Но Немцову явно не хотелось расставаться с Грачевым. Он играл с ним, как кошка с мышкой.

— Вы утверждали, что преступников было двое. Второй тоже скрылся?

— Да.

— Но здесь вы, как говорите, встретили одного. А где, интересно, второй?

— Мне тоже интересно. Но откуда мне знать?

— От Барыкина. Что вам мешало подойти к нему и поинтересоваться… Вам зачем от него прятаться? Или вы его тоже опасаетесь?

— Я вас понимаю. Вам бы хотелось, чтобы я выполнил за вас вашу работу. Я подошел к Барыкину, он от радости бросился бы мне на грудь и все чистосердечно доложил: сколько их, куда идут, зачем и когда будут?

Немцов молчал, поэтому Вячеслав решился высказать свои предположения:

— Похоже, что вы располагаете какими-то сведениями, которые побуждают вас отнестись к моему рассказу с большей серьезностью, чем вам хотелось бы. Вот вы меня и удерживаете. — По выражению глаз капитана Вячеслав понял, что попал в цель. — Так, может быть, вы все-таки решитесь приоткрыть мне вашу страшную тайну? В таком случае я, это не исключено, смогу дать вам полезный совет. А без этого ничего не выйдет. Мы будем топтаться на месте.

Капитан Немцов еще немного поколебался:

— Ну, хорошо. В конце концов, вы не просто журналист, а личный гость командующего. И предупреждены о необходимости хранить тайну. Ну, так вот. Мы получили оперативные данные, что к нам направляются незваные гости. Сколько их, мы не знаем.

— Скажите, а ваш полигон достаточно хорошо охраняется?

Капитан ответил вопросом:

— А вы как думаете?

— Я думаю, не так, чтоб очень, — с вызовом ответил Вячеслав. — Вместе с городом полигон занимает большую площадь. Ее не обнесешь железным забором или колючей проволокой. Сюда приезжает много людей: командированные, тут бывают почтальоны, врачи, строители, газовщики, слесари, ежедневно привозят продукты, увозят тару, отходы… Прибывают и убывают сотни автомашин — легковых и грузовых. Вокруг города и полигона густые леса. Ничего не стоит забросить с воздуха человека где-нибудь поблизости. Он выйдет из лесу с лукошком, полным грибов. Вы не можете знать каждого человека в лицо.

Немцов смотрел на Вячеслава с интересом.

— Ого! Воображение у вас, что надо… Вам бы не в журнале работать, а у нас. Ну и что бы вы сделали для усиления охраны объектов, если бы были на нашем месте?

— Во-первых, охранял бы оба объекта — город и полигон — отдельно. Там, на точках, колючая проволока, прожекторы, вооруженные посты. Здесь, в зоне города, строжайший контроль на железной дороге, на автостраде. Ввел бы пропуска посещения: кто когда прибыл, с какой целью, к кому, на какое время, когда должен оставить город. Строго следил бы за отметками в пропусках. Ну и… призывал бы к бдительности всех живущих, включая школьников. Увидел постороннего — сигнал.

Немцов усмехнулся:

— Допустим, что мы затеем всю эту кутерьму, но даст ли это нам стопроцентную гарантию того, что незваный гость сюда не пожалует?

Вячеслав задумался:

— Пожалуй, нет. Хотя это и трудно, но вполне возможно заслать в город и поселить здесь своего человека. А он уж найдет возможность принять и спрятать гостя.

Глубокие вертикальные борозды прочертили лоб капитана. То, о чем говорил Вячеслав, было недалеко от истины, вызывало тревогу.

— Вот что, Вячеслав Миронович, — сказал Немцов. — За то, что пришли к нам, спасибо. Но уж если решили говорить, то говорите всю правду. До конца. Никакого Барыкина вы в толпе, конечно, не видели. У нас и толпы-то нет. Да и не появился бы он днем на улице. Он же в розыске, а это значит, его фотографии у каждого милиционера. О предполагаемом визите Барыкина вам сообщил кто-то из местных. Кто? Мы должны знать.

Вячеслав вздохнул. Второй раз в жизни он пробовал выгородить Раису Сметанину, и во второй раз это ему не удалось.

— Об одном прошу, капитан, — сказал он. — Не трогайте эту женщину…

— Ага, так значит это женщина! И уж конечно молодая и красивая. Иначе вы вряд ли стали бы так ее оберегать.

— Учтите: она сама обратилась за помощью, и мне очень не хочется, чтобы у нее были неприятности.

— Неприятности? Какие?

— Например, у вас может появиться желание выдворить ее из городка. А она между тем дорожит своей работой.

— Выдворить? Да что вы? Мы с этой красавицей так легко не расстанемся. Тем более, если она дорожит своей работой.

— Но обещайте, что проявите по отношению к ней всю возможную деликатность.

— Обещаю. Итак, кто она?

— Дежурная «нулевки» Раиса Сметанина. Но помните, вы мне обещали…

— Да, да, — рассеянно пробормотал Немцов. Видно было, что мысли его уже переключились на другое.

После ухода московского журналиста капитан Немцов несколько мгновений сидел в неподвижности, обдумывая услышанное. Для него, человека военного, привыкшего регламентировать и свои поступки, и свои высказывания в тех пределах, которые четко определяли устав и субординация, свободные умозаключения журналиста, сама небрежная манера, в которой велся разговор, показались ему излишне вольными. «Забавный парень, — подумал он. — Всё-то знает, обо всем берется судить».

Тем не менее сведения, сообщенные Грачевым, несомненно, заслуживали внимания. Вовсе не исключено, что журналистская история имеет прямое отношение к тому делу, которым занимались сейчас Немцов и его товарищи.

Прежде всего он позвонил в областное управление МВД. Навел справки относительно событий в Сосновском леспромхозе. Как ни странно, там подтвердили слово в слово всё, что наговорил ему этот долговязый очкарик. Немцов задал вопрос о местонахождении Константина Барыкина и механика Зубова и получил ответ: находятся в розыске. Ни того, ни другого задержать пока не удалось.

Перед тем как повесить трубку, Немцов поинтересовался сводкой новостей и в ответ услышал:

— Неизвестный или неизвестные напали на сельского пожарника, убили его и, завладев пожарной машиной, скрылись.

— Когда это случилось, произошло в какое время? — озабоченно сдвинув черные, смоляные брови, осведомился Немцов.

— Вчера, в шестнадцать часов.

— Машину, надеюсь, нашли?

— Нет, как сквозь землю провалилась.

— Машина не иголка, ее в стоге сена не спрячешь, — сказал Немцов. — Вертолеты поднимали?

— Так точно. Ничего не обнаружено.

Немцов повесил трубку. Итак, захваченная злоумышленником или злоумышленниками машина, скорее всего, двигалась по направлению к полигону. Похоже, сенсационные сообщения Грачева поспели вовремя.

Немцов быстро вскочил, оправил гимнастерку и направился к начальству докладывать обстановку.

6

Генерал-лейтенант Волков хмуро выслушал доклад начальника особого отдела. Сообщенные им сведения не радовали. Люди, напавшие на сельского пожарника, до сих пор не найдены. Более того, не обнаружена даже громоздкая пожарная машина.

— Впрочем, меня это не интересует, — сказал Волков. — Борьба с преступностью — это дело местных органов МВД. Вопрос стоит так: какова оперативная обстановка в зоне полигона? Есть ли данные, свидетельствующие, что эпизод с пожарной машиной связан как-то с предстоящим запуском и может помешать нашей работе, снизить или свести на нет ее эффективность?

— Судя по всему, связан. — Начальник особого отдела подполковник Хрустов, старый служака, побывал в разных переделках, нагляделся на всяких начальников, и генеральский чин Волкова особого трепета у него не вызывает. Тем не менее ему не по себе. — Служащая нашей гостиницы Сметанина получила письмо от своего бывшего жениха, он сейчас в розыске. Пишет: жди, скоро навещу. Вместе с письмом он передал ей подарочек.

Хрустов голосом выделил последнее слово, и Волков заинтересовался, поднял голову:

— Что такое?..

— Часики, которые носят на груди. У капитана Немцова была возможность ознакомиться с ними поближе. Оказалось, в часики вмонтирован передатчик, сигналы которого могут быть услышаны на небольшом расстоянии.

— Точнее!

— Километр-два.

— Ага. Значит, они совсем рядом, — задумчиво проговорил Волков и глянул в окно, как будто ожидал увидеть на аллее, огражденной шпалерами подстриженных кустов, незваных гостей.

— Часики западного производства, — добавил Хрустов.

— И что же вы предприняли, конечно, арестовали эту… как ее… Сметанину?

— Обижаете, товарищ генерал-лейтенант, — позволил себе полуулыбку Хрустов. — Гражданка Сметанина не знает, что мы поинтересовались ее личной вещью. Хотя и догадывается о нашем к ней интересе.

— Догадывается?

— Она сама сообщила о незваном госте.

— А о часиках?

— Умолчала. Может быть, она не знает, что там у них внутри.

— Сомнительно.

— Прикажете спросить?

Волковнедовольно ответил:

— Действуйте согласно собственному плану. Он у вас, надеюсь, имеется?

— Конечно. Сметанина взята под неослабное наблюдение. Ее домашнее и служебное помещения прослушиваются.

— С разрешения прокурора, надеюсь?

— Так точно. И вот что удалось выяснить. — Подполковник Хрустов замялся.

— Говорите.

— К Сметаниной проявляет повышенный личный интерес товарищ Гринько.

— Господи, только этого еще не хватало! — в сердцах воскликнул генерал. — Он ведь в приливе чувств что угодно может ей наговорить.

— Так точно. Уже…

— А вы бездействуете?

— Хочу попросить у вас, товарищ генерал-лейтенант, разрешения объясниться на сей предмет с заместителем генерального конструктора.

— Объясниться? Открыть ему глаза? А что, если Сметанина ни в чем плохом не замешана и не знает о начинке своих часиков? А мы возьмем и очерним ее в глазах человека, которому, может быть, она дорога и который ей дорог? Хорошо ли это будет?

— Не очень, — согласился Хрустов.

— Я сам объяснюсь с товарищем Гринько. Постараюсь это сделать как можно деликатнее. Вы мне, надеюсь, доверите этот разговор, подполковник?

— Так точно. Я как раз сам вас хотел попросить…

Волков задумался.

— А не приходила ли вам в голову, подполковник, мысль, что вся эта лабуда с пожарной машиной, с часами-передатчиком затеяна только для того, чтобы отвлечь наше внимание? Заморочить нам голову. А на самом деле…

— Гостя надо ждать с другой стороны? — закончил фразу Хрустов. — Думаем, кто бы ни пришел, он наверняка выйдет на Сметанину.

— Может, да, а может, нет.

Подполковник, вздохнув, кивнул, признавая шаткость своего вывода.

— Все, что мы можем, это удвоить охрану на полигоне. Я уже запросил подкрепление.

— Насколько я знаю, журналист Грачев лично знаком с предполагаемыми агентами, — заметил генерал.

— Его услуги вряд ли понадобятся: мы располагаем их портретами, отпечатками пальцев и т. д.

— Но они тоже знают его в лицо.

— Конечно, товарищ генерал.

— Если кому-нибудь из агентов удастся проникнуть сюда и он столкнется лицом к лицу с Грачевым, может возникнуть неприятная ситуация.

— Да, его постараются убрать, — согласился Хрустов.

— Ваша задача не допустить этого. И доложите мне через час сводку о поведении предполагаемого противника у наших восточных берегов.

— Есть! Разрешите идти?

Генерал остался один. Но думал он не о журналисте Вячеславе Грачеве, которому угрожала опасность. Другой человек сейчас занимал его внимание. Гринько.

Секретарша доложила:

— К вам по срочному делу заместитель генерального конструктора товарищ Гринько.

«Ну вот, на ловца и зверь бежит», — подумал Волков, и мрачное настроение, владевшее им, еще более усилилось. Он был противником всяческих служебных романов, особенно тех, которые командированные спешат завести на стороне каждый раз, когда оказываются вдалеке от дома. Какая нечистоплотность! А теперь изволь иметь дело с этим ловеласом. Он, видите ли, занят личными делами, в то время как порученное всем им огромной важности дело находится чуть ли не под угрозой провала. Волков готов был провести разговор с Гринько на повышенных тонах.

Но вошедший в кабинет зам генерального был настолько непохож на себя, что Волков попридержал свой язык. Гринько явно растерян, волнение смыло с его лица все краски, он бледен, даже фигура его выглядела не такой внушительной, как обычно.

— Я вас слушаю, Николай Егорович, — сухо произнес Волков.

— Товарищ председатель государственной комиссии, разрешите доложить: пуск в намеченный день состояться не может. По вине конструкторского бюро, — голос его сорвался. Но он выдавил из себя: — По моей личной вине.

— Садитесь, выпейте воды и расскажите обо всем толком.

После того как Гринько закончил рассказ, Волков задал вопрос:

— Сколько вам понадобится времени, чтобы установить другое устройство?

— Установим за неделю. Но еще несколько дней уйдет на наладку, проверку…

— Так. — Генерал-лейтенант задумался. — Вы, надеюсь, понимаете, чем грозит для нас всех срыв намеченного срока запуска?

Гринько сидел, низко опустив голову.

«А он молодец», — с неожиданной теплотой подумал Волков. Сам был инженером и понимал, что возможность осечки при использовании прибора Гринько была ничтожно мала и могла бы вовсе не приниматься во внимание. Гринько тоже, конечно, знал об этом, но промолчал. Не хотел искать себе оправдания.

— Идите и приступайте к работе. Даю вам десять дней.

Гринько выпрямился, как будто огромный груз упал с его плеч.

— Будет сделано, товарищ генерал-лейтенант! — воскликнул он. На измученном лице появилось нечто вроде улыбки.

— Это еще не все неприятности на сегодняшний день, — покашляв, произнес Волков. — Вы, Николай Егорович, как мне стало известно, довольно близко сошлись с одной молодой женщиной. Кажется, ее фамилия Сметанина…

Гринько вскочил, и по лицу его пошли пятна, он воскликнул:

— Товарищ генерал! Это сугубо личное дело, и я прошу…

— Сядьте, сядьте, Гринько, — сказал Волков. — Поверьте, никто не собирается вмешиваться в вашу личную жизнь. Но тут вот какое обстоятельство…

Изложив как можно более деликатно историю о полученной Сметаниной записке и часах с «начинкой», он затем твердо сказал:

— Николай Егорович, хочу, чтобы вы поняли. Сметанина сама нам сообщила о полученной записке. Этот факт говорит о многом. Мы думаем, что она ничего не знает о передатчике в часах.

— Так давайте ее спросим!

— Нет. Спрашивать мы ее сейчас ни о чем не будем. И вы не должны подавать вида, что вам что-либо известно. Не исключено, что ваша подруга слышала от вас дату запуска.

Гринько покраснел, и генерал понял, что попал в цель.

— Это даже хорошо, — великодушно произнес он. — Надо только, чтобы она ничего не знала о возникших сложностях и о переносе даты запуска. Вы должны вести себя так, как будто по горло заняты подготовкой к двадцать пятому. Мол, потом станет легче.

— Товарищ генерал! Мне не хотелось бы начинать свою жизнь с Раисой со лжи, недоверия…

Волков вышел из-за стола, подошел к Гринько и дотронулся до его руки.

— Это только в романах гладко бывает, — со вздохом сказал он. — А в жизни все грубее и сложнее. Поверьте мне, пожилому человеку. На вашу долю, я имею в виду вас и Сметанину, выпало тяжелое испытание. От того, как вы его выдержите, зависит вся ваша дальнейшая жизнь. Действуйте, как я вам сказал. Ваше счастье — в ваших руках.

После ухода Гринько генерал-лейтенанту позвонил начальник особого отдела Хрустов и сообщил:

— У восточных берегов отмечена высокая активность американских разведывательных средств. В нейтральных водах — корабли, подводные лодки, в небе — самолеты. Заправляются прямо в воздухе, боятся пропустить главный момент в испытании.

— Пронюхали, черти, — ответил Волков.

Положив трубку на рычажки, он погрузился в глубокую задумчивость. Потом вызвал секретаршу, попросил принести стакан горячего чая с лимоном и заказать разговор с главкомом.

— Сначала чай, а потом разговор.

Ему еще нужно было время, чтобы додумать одну мысль до конца и решиться на предложение, которое он собирается сделать командующему,

Спас «на крови»

1

Северное короткое лето шло к концу. А Косте Барыкину казалось, что это идет к концу его собственная неудавшаяся жизнь. Он наклонился над бочкой, чтобы пригладить разлохматившиеся волосы дождевой водой, смахнул рукой пожухлый кленовый лист и замер, увидев в водяном зеркале свое отражение. Лицо его тоже было желтое, пожухлое, под стать листу. Куда девалась его беззаботная молодость, его веселье. Если по совести говорить, то и прежде причин для веселья мало было. Жизнь его не заладилась с самого начала. Все время хотелось чего-то большого, а жизнь подсовывала все время какую-то мелочь, дрянь, вот он и сбился с шага, а там понесло-поехало. Непутевые дружки да водка сделали остальное. Он уже давно жил так, когда достаточно сделать еще одно неверное движение и покатишься под откос.

Только и света в окошке, что Рая… Каким-то образом ему удалось затронуть потаенные струны ее души, она отозвалась, и небывалое счастье обрушилось на Костю. Правда, ни на минуту не оставляла его проклятая мысль о нечаянности и недолговечности того, что досталось на его долю. Но он старался не думать о будущем, жить одним днем. Сколько ему осталось, этих дней?

И вот — свершилось: судьба затянула-таки петлю на его шее.

Он был в Северогорске у матери, когда с помощью какого-то мальца механик Зубов вызвал Костю в проходной двор и сообщил страшную новость: сгинули и его супротивник главный инженер Святский, и его приятель старик Сидоркин, да к тому же из конторского сейфа похищены большие деньги.

— Кто же это сделал? — спросил он.

— Как кто? Все в один голос — ты.

— Я-то тут при чем?! — холодея от ужаса, от охватившего предчувствия неотвратимой опасности, воскликнул Костя.

Но Зубов, не глядя на парня, сказал как отрубил:

— Всё на тебе сошлось. В твоем Камазе деньги нашли. Так они из тех, из конторских. И Святский на тебе — ты же ему прилюдно угрожал, все слышали. Мой совет тебе, парень: беги. А не то закатают на пятнадцать лет, а глядишь, и высшую меру могут дать. Да только есть ли, куда бежать?

В голове у Кости все перемешалось, его била нервная дрожь, но инстинкт, живший в нем, даже более, чем Зубов, толкал его: беги, беги, а там видно будет. Он назвал Зубову речку и часовенку, что стоит возле нее, там у него есть надежный человек, не выдаст. Кинулся домой, обнял мать: «Жди!» Схватил краюху хлеба и был таков.

Неожиданно к нему вернулось хладнокровие, в его действиях появилась обдуманность. Он стал соображать четко: остановил попутку, залез в кузов, прилег. На развилке, не предупреждая шофера, соскочил, спрятался в кустах. Потом свернул на едва заметную тропинку, что вела через луг. Там, на разбитой дороге-времянке, сел на подводу к старику. Несколько раз менял и виды транспорта, и направления движения, пока не вышел к речке, которая должна была наверняка привести его к цели. Конечно, может статься, его старого знакомого Дергачева нет на месте: переложил часовенку и вернулся восвояси. Хотя вряд ли, реставрационные работы тянутся не один год. Все вручную, все топориком. Тем более Дергачев не любит спешить. В глухих местах, один на один с природой, он отдыхает душой, и труд, даже самый тяжелый, ему в радость.

Если же Дергачева на месте нет, Костя в каком-нибудь дальнем колхозе пристроится шофером. Кто его там сыщет?

Но Дергачев был на месте. Он уже одолел бо́льшую часть задуманного: все основание церквушки было заменено, отливало золотистым медовым цветом. Однако многое еще надо сделать, так что Костя без дела не останется.

Барыкин жадно набросился на работу, с такой яростью махал топором, да так искусно, что Дергачев диву давался, даже сдерживал парня:

— Не гони! Над нами, слава богу, план не висит, когда закончим, тогда и ладно. Главное, вернуть это чудо людям.

Но Костя не мог работать неторопливо, вразвалку. Как только напряжение спадало, весь ужас его положения явственно открывался ему. Ну, проторчит он в этой глухомани год, сделают они эту церковь, а дальше что? Скрывшись, он потерял всё: право жить среди людей под своим настоящим именем, чувство свободы, безопасности и покоя, а главное — безвозвратно потерял Раису Сметанину. Причем особенно невыносима была для него мысль, что потерял-то он ее по собственной своей глупости, зря. Она не гнала его от себя, оделяла лаской, а он сам, дурак, сиганул в чащобу и скрылся. Что она, ждать его будет? Такая красавица… Да никогда! Свято место пусто не бывает, вмиг появится возле нее кто-либо другой.

Когда он доходил в своих мыслях до этой точки, топор вываливался из его рук. Костя заходил за церковь, спускался к берегу. Доставал припрятанную в кустах, полуутопленную в холодном песке бутылку самогона, купленного в деревеньке. Пил. Глухое отчаяние охватывало его. Страх гнул к земле. Он уже знал, чувствовал, что случившиеся в Сосновке ужасные события каким-то образом связаны с Зубовым. Не случайно свела его судьба с этим мужиком. Он знал: они еще встретятся. И встреча эта не окончится для Кости добром.

Иногда посещала его мысль, что скрываться нужно не от закона, а от Зубова, который, видно, готовил его для какого-то другого, еще более страшного дела… но не было сил, чтобы додумать эту мысль до конца, выработать хоть какой-то план действий, первач затуманивал мозги, тревоги отступали. Он вставал, ополаскивал лицо холодной речной водой — прозрачной и чистой и, отряхнув от песка колени, брел назад к церкви, где стучал топор Дергачева. Костя включался в работу… Вид восстанавливаемой часовенки действовал успокаивающе. Иногда Косте начинало казаться, что божий дух, в существование которого он никогда не верил, действительно посещал эту скромную обитель и отсвет его благодати падает на эти тихие места, где Костя проводит, может быть, последние дни своей молодой жизни.

Так, подобно воде в реке, неслышно и незаметно текли день за днем…

Однажды Дергачев, собравшись, уехал в город, сказав, что пробудет там два дня, не меньше, раздобудет инструменты, денег и припасов и во вторник явится.

— Одному тут не страшно будет? — спросил он у Кости.

Барыкин ответил с горькой улыбкой:

— Одному-то хорошо. С людьми страшно.

Дергачев с удивлением поглядел на своего помощника. Его похудевшее лицо в лучах заходящего солнца показалось ему лицом старого человека, теряющего и силы, и нить жизни. «Вот вернусь из города, объяснюсь с Костей откровенно. Что-то у парня неладно, надо бы ему помочь», — подумал он.

2

Дергачев полагал, что задатки реставратора есть у каждого. Еще в детстве мы с азартом мастерим что-то из кубиков на полу или из песка на берегу реки. Зимой громоздим крепости изо льда и снега. При этом стараемся придать своим самодельным сооружениям, как правило, вид старинных сказочных замков. Мы их не видели (только на страницах детских книжек), но воображение легко переносит нас в прошлое, и мы выстраиваем островерхие башенки с золотым петушком наверху, возводим увенчанные зубцами толстые стены, роем рвы, мастерим подъемные мосты.

Дергачев числился электриком в научно-реставрационной мастерской, а в свободное от работы время возился над макетом одного северного монастыря, историю которого вычитал из книжки, случайно оставленной на столе в мастерской кем-то из сотрудников.

История эта захватила его воображение. Совсем недавно в северных краях, на Мезени, была найдена рукопись неизвестного автора, который повествовал о судьбе древодела Ивана Семенова. Ему якобы явилось видение, которое приказало заняться богоугодным делом — поставить часовню: «вверх по Мезени и пониже Юромы». Однако по горло занятый земными заботами, Иван не спешил исполнить небесное указание. Между тем видения продолжали преследовать его. Не ограничиваясь уговорами, они, духи, начали донимать нашего древодела всяческими угрозами, сперва стращали в случае неповиновения болезнью, гибелью жены, а когда и это не помогло, раскрыли перед глазами Ивана леденящие душу картины грозящего ему ада. Эти картины были выразительны и сильно отличались от всего того, что было написано и прочитано на сей счет.

Вот как рисовался Ивану (в переложении автора краеведческой книги) грозящий ему ад. Ивану представляется, что стоит он на высоком угоре, «видя лесы многия, а в тех лесах… дымы темные… единою стезею дым той столпами идет, аки река течет великая. А стезя дымная — суть дорога им, грешникам, ходити в те лесы по дрова».

Кто же командует грешниками, заставляет их заниматься непривычным делом — заготовкой леса? Здесь начинается самое интересное. «Посылают их немилостиво ангелы… И биют их немилостиво железием». Ангелы в роли конвоиров и надзирателей!

А пока подневольные бедолаги надрывают силы на лесоповале, ангелы злорадствуют и веселятся: «За дымом тем слыша гласы радостны. Только радость неизреченная и веселение несказанное…»

Дергачев вслед за автором, толкователем старинной рукописи, ужаснулся провидческим видениям древодела, как бы предсказавшим трагические сюжеты нашей недавней отечественной истории, когда черные силы сатаны мудровали над народом, прикрываясь обманчивым ангельским обличием…

У Дергачева отец, едва вернувшись с фронта, загремел на десять лет в лагерь только за то, что имел несчастье провести несколько дней в окружении и попасть в плен, из которого, чудом вырвавшись, бежал к партизанам, а отвоевав, отправился на Колыму. «Ангелы», прислужники богоподобного Антихриста, быстро препроводили отца в ад, «вверг его в дым той, он же паде в дыму том вниц, начат кашляти от горести дымной. Люди… в дыму том ходящим со дровами топчут его ногами своими, валятся на него с ношами дровяными, ему же бысть горько и тяжко зело». Лишь внезапная смерть того, кто, казалось, будет жить вечно, спасла его от гибели. Он вернулся домой, харкая кровью, но живой. Вернее, полуживой.

Как ни странно, жуткая эта фантазия дальнего предка разбудила дремавшие творческие силы Дергачева. Многие создания северного зодчества являли собой скорее творения свободного народного духа, нежели подневольного труда, пленяли суровой и чистой красотой.

Первым макетом Дергачева, который привлек внимание руководителя мастерской, оказался макет того храма, который будто бы срубил вдохновленный небесными видениями Иван. Приказом начальника Дергачев был переведен из электриков в модельщики, а затем, уже по собственной воле, подался в реставраторы.

Можно, конечно, присочинить историю, что ему, Дергачеву, тоже были видения, и именно они заставили его круто изменить свою жизнь, посвятив ее тяжелым и не очень-то благодарным работам по восстановлению деревянных шедевров, то тут, то там рассеянных в суровых и жгучих местах русского Севера. Нет. Видений не было.

Откуда к нему пришло желание работать с деревом — не от отца ли передался ему подневольный опыт, но он решительно порвал с профессией электрика и принялся изучать технологию и методы работы древодела прежних веков. Особенно его интересовал способ восстановления деревянных памятников. Способ этот описан в одном древнем документе — договоре, в котором мастера обязуются, «распятнав тот храм сверху, раскласти весь до подошвы, а те старые храмовые бревна разносити по сторонам и храм по-прежнему складу на то же место обложить и под те окладные ее бревна сысподи покласти крепкая слани для крепости…» Но на проверку все оказалось не так просто. Многие отреставрированные по этому методу строения начинали быстро гнить и распадаться. Потребовались многие годы кропотливого труда, чтобы Дергачев докопался до главного: древние мастера применяли особую систему тески дерева топором, «которая обеспечивала приминание волокон дерева, не оставляя задоров, и создавала как бы масляную поверхность, тем самым препятствуя пропусканию влаги в поры и волокна дерева», как было сказано в статье, посвященной Дергачеву.

Он овладел этим трудоемким способом обработки дерева, но ему нужен был хотя бы один помощник, который был бы ему под стать. И он нашел его. Довольно-таки молодой парень, по-видимому что-то натворивший в городе, искал уединения в глухих местах. Он нанялся к Дергачеву на месяц как подсобник для самых грубых работ, но неожиданно быстро вошел в курс дела. У Кости Барыкина по древодельской части оказался талант. Главная профессия у него была другая — шофер. Однако Костя охотно взял в руки топор, и тот прямо-таки плясал в его руках, как пляшет саксофон в руках талантливого саксофониста. Единственное, что ему не нравилось, это обязательное условие во всем следовать искусству древнего мастера, и никакой отсебятины. У него то и дело возникали новые идеи: «А если сделать так», «А можно, я по-другому», но Дергачев тотчас же останавливал парня, терпеливо объясняя ему, что талант реставратора проявляется как бы в отказе от своего собственного «я», во имя того, кто когда-то произвел на свет свой шедевр.

К большому огорчению Дергачева, Костя вдруг сорвался с места и укатил на Дальний Восток — заколачивать деньгу, потому что на реставрации не разбогатеешь, последние рубли спустишь и голым по свету пойдешь.

— Это уж точно, — с грустью согласился Дергачев. — Но ты совсем не пропадай, пришли весточку, будем переписываться. Такой талант, как у тебя, грех зарывать в землю. Баранку крутить — большого ума не требуется. А вот дать второе рождение такой церквушке — это брат… — Дергачев не нашел слов.

Провожая Костю, Дергачев в глубине души не рассчитывал, что они еще когда-нибудь встретятся. Он угадывал в этом худощавом парне с живым и подвижным лицом человека переменчивого, из тех, кто сегодня не знает, что он сделает завтра, куда его занесет. Увы, Барыкина ждала тяжелая судьба.

Однако пару лет спустя Костя сам разыскал Дергачева в областной реставрационной мастерской.

Лето проработал с ним. А потом подался в леспромхоз, устроился там шофером. Дергачев думал, что все, больше он Кости не увидит, человек при деле, да и невеста, кажется, появилась. А тут бац — и парень вновь предстал перед ним. Только теперь Барыкина было не узнать. Беспричинная веселость, которая прежде так и била из него, как горячий гейзер из-под снега, сейчас проявлялась очень редко, он ходил задумчивый, скучный, оживлялся лишь в моменты работы или выпивки. Сам Дергачев соблюдал «сухой закон», Костя время от времени его нарушал. Однако страсть к древодельству не совсем еще угасла в нем.

— А как называется эта чуда-юда? — спросил он в первый день Дергачева, кивая на почерневшую от времени покосившуюся церквушку.

Монастыри, церкви, часовенки возникали здесь в давние времена не просто так, а, как правило, в ознаменование какого-либо явления. Например, Никон, будучи соловецким иеромонахом, плыл к устью реки Онеги «и во время то от великого морского волнения едва не потопихомся, но спасение получахом, водрузихом на том месте святый крест».

Церковь, над реставрацией которой второй год бился Дергачев, появилась на свет по менее чудесному поводу. Говорили, что на этом месте кого-то порешили гулящие люди, то ли монаха, отправившегося в Москву с чудотворными мощами, то ли торгового человека. Как бы то ни было, церковка получилась на диво — складная, стройная, она вошла во все местные путеводители…

— Как называется? — повторил вопрос Дергачев. — Спас «на крови». — И увидел, как тень набежала на осунувшееся лицо молодого помощника.

3

Зубов появился на другой день после отъезда Дергачева. Костя не удивился: внутренне он был подготовлен к появлению Зубова, ждал его.

При последней встрече Зубов вручил Косте увесистую пачку денег: «Трать, не жалей!» Костя машинально сунул их в карман. Лишь потом задумался… Если Зубов дает ему деньги, значит, он-то твердо знает, что к ограблению конторского сейфа Костя отношения не имеет, что деньги в его машину кем-то подброшены. Но коли так, то почему он не пошел в милицию и открыто не заявил об этом? И другая мысль посетила его: а что, если врученные ему Зубовым деньги — из тех, что похищены из сейфа? Эти замаранные деньги в кармане Кости — еще одна неоспоримая улика, доказательство его участия в убийстве и грабеже. И еще: за какие-такие заслуги, прошлые или будущие, одаривает Костю Зубов столь большими суммами?

Улучив момент, Костя спрятал пачку денег в целлофановый пакет, засунул в железную банку из-под тушенки, отправился на берег реки и там закопал банку в песок.

Первая фраза Зубова после его появления в часовенке была:

— Деньги еще остались? А то могу добавить.

— Где мне их тут тратить? — вяло отвечал Костя. Подумал: «Он почему-то даже не поинтересовался, где мой напарник, твердо знает, что уехал. Выслеживал, что ли?»

Зубов словно угадал мысли Кости, небрежно бросил:

— Этот твой начальник… Он надолго слинял?

— Вернется во вторник.

— Вот и хорошо, — обрадовался Зубов. — Выходит, у нас целый день в запасе. Будет время все обмозговать.

Костя испытывал страшное напряжение, готовясь к разговору с пришельцем. А Зубов не спешил начать его. Накопал червей, взял удочку, пошел на реку. Через пару часов принес несколько черных скользких голавлей, бросил их на траву. Рыбы, нанизанные на леску, извивались, судорожно открывали рот. Костя отвернулся. Не так ли и он сам — на что-то надеется, дергается, пытается соскочить с крючка.

Они пожарили рыбы, немного выпили (запечатанную бутылку Зубов принес с собой). Стало быстро темнеть.

— Что-то я притомился. Давай спать.

Костя, приготовившийся к решительному объяснению, испытал разочарование. Спал плохо, ему казалось, что чьи-то руки тянутся к его горлу, он вскрикивал, пробуждался. Сосед, посапывая, лежал в противоположном углу. Он спал сном человека, чью совесть, по-видимому, не отягощали черные видения.

Разговор начался за завтраком. И начал его не Зубов, а сам Костя:

— Что слышно о Раисе Сметаниной? Как она?

— Вот вы, молодые… Тут речь о жизни и смерти идет, а он о бабе печется.

Однако на вопрос Зубов ответил четко. Поначалу Раиса делала попытки отыскать след Кости. Ездила в Северогорск, встречалась с Костиной матерью. Кидалась с расспросами и к нему, Зубову. Он сказал: лично ему кажется, что с Барыкиным все в порядке, убрался с глаз долой на время, пока правда выйдет наружу, и все разъяснится. Пусть Раиса ждет вестей.

— Какие вести? Откуда? — в отчаянии воскликнул Костя. — Не ты ли запретил мне ей писать?!

— И правильно сделал. А то бы сейчас ты не у речки прохлаждался, а сидел в КПЗ, ждал срока.

— Я сегодня же ей напишу, — решительно сказал Костя.

— А куда?

— В леспромхоз.

— Нету ее в леспромхозе. Улетела птичка. Фьють — и след простыл. Уехала и адреса не оставила.

Костя сидел как громом пораженный. Лицо его приобрело синюшный цвет. Ему показалось, что пресеклась артерия, по которой струился хотя и тонкий, но живой ток крови, перехватило дыхание, сердце замерло — вот-вот остановится.

Зубов забеспокоился:

— Да ты что… ты что! Эй, парень! Очнись! Разве нет у тебя надежного друга? Отыскал я твою кралю, отыскал. Хотя трудов это мне стоило немалых. Так что с тебя причитается.

— Да, я у тебя и так кругом в долгу. Не знаю, чем и расплатиться. Может, жизнью?

Косте показалось, что Зубов при этих словах вздрогнул. Хрипло рассмеялся:

— А что, это мысль… Впрочем, не до шуток, паря. Дело-то серьезное. Бери бумагу, пиши своей крале письмо. Гарантирую: скоро получишь ответ. А будешь меня слушать, то через несколько дней увидишь ее. К сердцу прижмешь. Ну что? Вопросы есть?

Костю из холода бросило в жар. Этот Зубов — не человек, а дьявол. Попробуй вырвись из его рук, когда он заранее читает твои тайные помыслы, на каждый вопрос у него готов обезоруживающий ответ.

— Я увижу Раису? А не врешь? Где она?

Зубов рассмеялся:

— Близок локоток, да не укусишь. Живет твоя краля тут неподалеку, в военном городке. Однако путь туда заказан: вход по пропускам. А у тебя не то что пропуска, паспорта даже приличного нет. Со своим-то сразу в кутузку загремишь.

— Как же быть? — Костя был растерян.

— Не боись. Действуй, как я велю, и через пару дней получишь Раискин ответ. Однако надо поспешать. Знаешь, что такое военный городок? Тысяча мужиков на одну бабу приходится. Как бы она кого не приглядела…

Костю била дрожь.

— Говори, что делать?

Он уже позабыл, что еще вчера дал себе слово не поддаваться на посулы этого человека, действовать по своей воле, жить своим умом. Да где его взять-то, этот ум, страсть захватила все его существо.

Разговор их был прерван самым неожиданным образом. Отворилась дверь пристройки, где Зубов с Костей, рассевшись на лавках, гоняли чай, и на пороге появился Дергачев с двумя сумками, набитыми до отказа.

— Уф, тяжелые, черти, — отдуваясь, объявил он и бросил поклажу в угол. — Ну-ка плесните, друзья и мне чайку. Уморился с дороги.

Костя заметил: тень скользнула по лицу Зубова при появлении Дергачева, но он быстро овладел собой. Приветливо сказал:

— Костя, что ж ты… Налей начальнику-то.

У Кости вырвалось:

— Вы же говорили, чтобы вас раньше вторника не ждать.

— Быстрее управился, — отвечал Дергачев, приглядываясь к Зубову, которого он видел впервые.

— А мне пора, засиделся, — Зубов быстро встал, пожал руку Дергачеву и вышел из пристройки.

Костя последовал за ним.

— Во вторник, во вторник… — злобно прошипел Зубов. — У, трепач. Слушай меня. Значится, так. Как увидишь свежую засечку топором вон на той сосне, собирай манатки, дождись ночи и шагай берегом против течения. Пройдешь примерно километр. Там и свидимся. Дергачеву обо мне ни слова. Оставишь записку: мол, мать заболела, надо срочно в город. А то он еще через милицию тебя разыскивать будет. Это нам, сам понимаешь, ни к чему.

И, захватив с собой заранее заготовленную Костей записку к Раисе, скрылся.

— Кто это был? — поинтересовался Дергачев, когда Костя вернулся в пристройку.

— Братан матери. Говорит, неможется ей. Не пришлось бы ехать в город.

— Мать — это святое. Если надо, поезжай. Денег я привез. Дам, сколько надо.

И этот предлагает Косте денег. Сколько надо. А ему денег как раз и не надо. Счастья бы ему немного да удачи, вот чего ему не хватает.

4

Через несколько дней поутру Костя вышел из пристройки, и сердце захолонуло. Ближняя сосна притягивала взгляд свежим рубцом — кто его сделал, сам Зубов или кто-то по его поручению, ночью или поутру, неизвестно. Однако пора собираться в дорогу. Куда она его приведет, эта дорога?

В этот день он работал вяло. Порадовался, что Дергачева не было, с вечера тот уехал и обещал быть только поутру, это избавляло Костю от вранья. И к вечеру он накропал Дергачеву письмо, сложил в котомку свой нехитрый багаж и был таков. Зубова нашел в заранее оговоренном месте, на берегу реки.

— А твой Дергачев сейчас дома? — поинтересовался Зубов. — Хотел одним словом с ним перекинуться.

Костя сказал, что все сложилось как нельзя более хорошо. Дергачев в отлучке, отпрашиваться не пришлось. Но Зубов не разделил его радости:

— Жаль. Придется в другой раз…

Костя не понял, зачем Зубову понадобился Дергачев, но расспрашивать не стал. Другое было у него на уме.

— Как моя записка Раисе? Передал?

— Передали в лучшем виде, да еще с подарочком в придачу.

— С каким подарочком?

— Часы я купил. Приложил к письму — пусть думает, что это подарок от тебя. Бабы подарки любят.

— Вот здорово! — обрадовался Костя. — Сколько я тебе за часы должен?

— Разочтемся. А сегодня — в путь.

Они отдалились от реки, пересекли луг и вышли на дорогу.

— Куда мы?

— Иди да помалкивай, — грубо осадил Костю Зубов.

Они подошли к четко выделяющейся на фоне кроваво-лилового закатного неба пожарной каланче с прилепившимся к ней сараем — депо.

— Тихо, — скомандовал Зубов. — Здесь стоит пожарная машина. Мы ею воспользуемся.

— Так при ней, должно быть, пожарник?

— Догадливый.

Зубов сунул в руку Косте тяжелую монтировку.

— В случае чего оглушишь его. Встань вон за то дерево.

— Есть тут кто живой? — крикнул Зубов и потянул на себя заскрипевшую створку ворот.

— Кто там? — раздался немолодой голос.

— А ты выдь да посмотри! — весело воскликнул Зубов.

Пожарнику показалось, что он узнал знакомый голос.

— Это, что ли, ты, Леха? Ну, принес, что обещал?

— Принес, принес… Иди получай.

Из депо вышел мужичок в брезентовой робе, но без каски. Он лузгал семечки и сплевывал их на землю. Увидев незнакомого, остановился:

— Ты кто такой? Что-то я тебя не узнаю…

— Мне твой приятель нужен, — сказал вместо ответа Зубов, пытаясь таким образом выяснить, нет ли у пожарного напарника.

— У Николая жена заболела. Я его и отпустил. Пожары не каждый день…

— Это точно. Дай-ка ключи от машины, — требовательным голосом произнес Зубов.

— Они там… — пожарник махнул рукой в глубину сарая и тотчас насторожился — И зачем они тебе?

Он перестал лузгать семечки, подобрался, видимо заподозрив недоброе.

— А ну-ка уйди с дороги, — тихо произнес Зубов.

— Ах ты, фулюган! — высоким бабьим голосом воскликнул пожарник и шагнул навстречу Зубову. Тот сильно толкнул его в грудь. Мужик отлетел к дереву, в тени которого скрывался Барыкин. Тот резким движением опустил на голову пожарника монтировку.

Мужик осел…

— В машину, быстро! Проверь ключи, бензин, все на месте? А с этим я сам закончу, — распорядился Зубов.

Костя бросился в сарай. Уселся в пожарную машину, включил стартер.

Зубов тем временем широко распахнул обе створки ворот:

— Трогай!

На ходу впрыгнул в кабину.

— Выруливай на дорогу и жми что есть сил к шоссе.

— А пожарник? С ним что будет? — дрожащим голосом спросил Костя.

— С ним все в порядке, — хохотнул Зубов. — Здорово ты его. И добавлять не пришлось.

Костя нажал на тормоза, и машина замерла.

— Этого не может быть! Я его слегка.

— Жив он, жив… Пошутил я. Отлежится в холодке и потопает домой. Ты давай нажимай.

Они помчались по неровной глинистой дороге среди темнеющих полей.

— Давай, давай! — подгонял молодого шофера Зубов. — Тут где-то шоссейка должна быть.

И действительно, вскоре они выскочили на шоссейную дорогу. Движения на ней в этот поздний час не было.

— Это хорошо, что встречных нет. А то наш экипаж приметят, быстро засекут.

Они свернули направо и в тишине промчались минут пятнадцать. Зубов то и дело поглядывал на светящиеся в темноте стрелки наручных часов.

— Теперь потише, — скомандовал он. — Налево должен быть съезд.

Через минуту другую они съехали с шоссе, так и не встретив ни одной машины.

— Везуха, — сказал Зубов и платком вытер запотевшее лицо. — Это лесная дорога, тут, окромя лешего, никого не встретишь, особенно ночью…

— А днем? — с беспокойством спросил Костя. Азарт гонки захватил его, им теперь владел инстинкт человека, скрывающегося от преследователя.

Они уже были в пути около часа. Стало совсем темно. Ветки деревьев хлестали по стеклам кабины, гудел перегревшийся мотор, скрипела машина, преодолевая ухабы. Зубов молчал, предавшись своим мыслям.

— Вот сейчас направо, — вдруг произнес он. Видимо, перед его мысленным взором все время стояла карта этих мест. Как он ориентировался по ней в кромешной тьме — это было загадкой. — Сворачивай к околице…

Костя выполнил команду. Пожарная машина преодолела мосток, осевший и опасно затрещавший под ее тяжестью, и по круто пошедшей вверх дороге стала подниматься в деревню.

Это была странная деревня. Не горели огни, не лаяли собаки, не мычали коровы. Приглядевшись, Костя обратил внимание, что окна домов забиты досками, многие строения полуразвалились, улицы заросли бурьяном.

— Не бойся, не бойся, — ободрил его Зубов. — Здесь давно уже ни одной живой души нет.

— Куда мы едем?

— На кудыкину гору.

Машина миновала молчаливую деревню и выехала в поле. В полукилометре от крайнего дома, почти впритык к лесу, стоял сарай. Двери его были раскрыты. В строении гулял ветер.

— Приехали! — сообщил Зубов. — Развернись и подай задом.

После того как пожарная машина оказалась в сарае, Костя и Зубов вышли, с большим трудом закрыли обвисшие и потому царапающие по земле ворота.

После этого снова проникли внутрь сквозь маленькую дверцу и стали располагаться на ночлег. Над головой сквозь прорехи крытой соломой крыши в недоступной синеве ярко сверкали звезды. Зубов и Костя поужинали колбасой и хлебом.

— Ты располагайся в машине, а я буду спать на воле, — сказал Зубов. Он поднял с земли что-то, напоминающее спальный мешок, и вышел наружу.

«Сторожить меня надумал, что ли? — пронеслось в голове у Кости. — Боится, что убегу?»

Про себя твердо решил: если утром Зубов не предоставит ему твердых доказательств того, что записка дошла до Раисы и его действительно ждет встреча с нею, то он покинет этого человека. Улучит момент и удерет.

Усталость взяла свое, и Костя быстро заснул.

На рассвете его разбудил Зубов. Он выглядел выспавшимся, бодрым, радостно возбужденным.

— Поди умойся в ручье, и я тебе преподнесу сюрприз.

Костя ополоснул лицо пахнущей тиной холодной водой, пригладил спутанные волосы и вернулся к сараю. На белой скатерти были разложены вспоротая ножом банка тушенки, хлеб, огурцы, стояла бутылка коньяку.

— Надо отметить благополучное прибытие, — объявил Зубов.

— Ну, где же твой сюрприз? — спросил Костя.

— А ну-ка гляди, что я тебе покажу.

Зубов достал из кармана крошечный магнитофон, нажал кнопку. И тотчас же в тишине зазвучал знакомый голос Раисы Сметаниной:

— Слушай-ка, Мария, что я тебе скажу. Нынче ночью чудной у меня был сон: будто в красном платье и белых югославских сапогах скачу я на вороном коне. Это к чему? К радости или горю? Как ты думаешь?

Голос пожилой собеседницы, видимо Марии, после некоторой паузы произнес:

— Красное — это к радости, к любви. А вот черный конь — к беде. А вообще-то, Раиса, сон твой к большой любви. В ней, проклятой, чего только нет: и смеха и слез.

Голос Раисы ответил:

— Твоя правда… Любви без страданий не бывает.

Раздался щелчок: Зубов выключил магнитофон.

Костя побледнел от волнения:

— Это ее голос. Я узнал. Ты где записал? Откуда у тебя эта штука?

Зубов объяснил:

— Я раньше моряком на сухогрузе плавал. В загранку ходил. У меня этих игрушек вагон.

— А когда записал? Может, еще в леспромхозе? А теперь мне голову дуришь?

— Эх, парень, парень. Стар я в эти игры играть. Так и быть скажу: в часах, что я переправил твоей Раисе, вмонтирован передатчик. Работает в двухкилометровом радиусе. Как видишь, мы уже близко. Я сегодня спозаранку включил и записал. Хотел тебя успокоить. Денька через два увидишь свою кралю. Небось рад?

Но как ни странно, Костя радости не испытывал. Смертная тоска вдруг охватила его. Как будто чья-то жесткая рука схватила сердце и жмет-жмет — не продохнуть.

— Скорей бы уж, — выдохнул он.

5

В ночь на 25 августа они снялись с места и тронулись в путь. Зубов охотно покидал ветхий сарай, приютивший их вместе с угнанной пожарной машиной. Днем над заброшенной деревней и лесом низко, почти над головой, пролетел вертолет, противно треща крыльями и бросая мельтешащую на землю тень. Наверняка разыскивают пожарную машину. А вдруг летчику придет в голову мысль проверить полуразрушенный сарай: не там ли она спрятана? Слава богу, пронесло, вертолет улетел.

Зубов складывал вещи долго, аккуратно. В его поклаже Костя разглядел немало сложных металлических приборов неизвестного назначения.

— Чего глядишь? Иди погуляй, — отогнал его Зубов.

Костя уже давно догадался, кто такой этот Зубов. Еще поначалу думал: уголовник? Но теперь стало ясно, с какой целью пробирался Зубов на полигон. Вражина. А он, Барыкин, — пособник врага. Да еще к тому же убийца — на него Зубов свалил гибель и Святского и леспромхозовского сторожа, и пожарника.

Что ему теперь делать? Только и остается — повеситься или утопиться.

Единственное, что привязывает его сейчас к жизни, это надежда увидеться с Раисой. Она женщина умная и решительная, что-нибудь придумает. С нею он не пропадет. Только увидит ли он ее?

Он подошел к Зубову, развязывавшему крепкими желтыми зубами тугой узел на одном из рюкзаков, и с дрожью в голосе спросил:

— Слушай. На что я тебе? Отпусти.

Зубов метнул на парня свирепый взгляд:

— Не мешай!

— Ты иди по своим делам, а я по своим, — жалобно продолжал Костя.

— В тюрьму захотел?

— Ну, с тобой ее тоже не минуешь. А скорее всего, вышку получишь.

Зубов оскалил зубы:

— Ну, вышку-то ты и без меня уже заработал.

— А вот и врешь! Все эти душегубства — твоих рук дело! Это ты! Твоя работа! Ничего, там, где надо, разберутся… Правда выйдет наружу!

Зубов вскочил на ноги и занес над Костиной головой ребро ладони.

— Догадался, гаденыш?

Опустил руку, успокоился. Знал, что Барыкин в его власти, далеко не уйдет.

Костя догадался о мелькнувшей у Зубова мысли. С ним случилось нечто вроде припадка. Глаза сузились, превратились в щелки, лицо посинело, кожа натянулась на скулах. Он заскрежетал зубами. Гортанный крик пронесся над поляной:

— У-у, вражина! На, бей, режь, жги, шагу не сделаю! Здесь умру! — И он как подкошенный повалился на землю. Его била конвульсия.

Зубов смотрел на него с удивлением и опаской. Бросил рюкзак, отошел в сторонку, закурил:

— Успокойся, припадочный. Кто тебя будет убивать? Кому ты нужен? Еще мараться. Хочешь, катись на все четыре стороны. Не держу. Только перед уходом послушай-ка вот это.

Он снова извлек из кармана магнитофон и нажал кнопку. Послышался страстный мужской голос:

— Рая, девочка моя… Прошу тебя.

Голос Раи ответил:

— Николай, не надо. Я сейчас заплачу.

— Тебе хочется плакать? Я тебя чем-то обидел?

— Что ты, милый. Уж если такая баба, как я, заплачет, то только от счастья. А мое счастье дорогого стоит. Дешевого мне не надо. Уже было…

Магнитофон замолк. Костя, пошатываясь, поднялся с примятой травы. Хрипло спросил:

— Кто это?

— Начальничек там один. К твоей невесте подкатывается. Что — будешь ждать, пока он твою Райку своей сделает? Или пойдешь?

Костя покорно сказал:

— Ладно, пошли. Мне бы до него добраться…

К середине ночи они были на одной из сопок, возвышавшихся над полигоном. Конечно, на сопках могла быть выставлена охрана, но Зубов накануне облазил их все, убедился: охрана держится ближе к полигону. Это его устраивало.

Они вовремя заняли заранее намеченную позицию, развернули аппаратуру. Костя работал как заведенный, все посторонние мысли вылетели из его головы, в черепной коробке, как в чугунном колоколе, гремели чужие слова: «Рая, девочка моя». Ему хотелось, чтобы скорее кончился этот кошмарный сон и он оказался в городе, где жила Рая, чтобы поговорить, объясниться с нею. А потом, если придется, отомстить и умереть.

Посреди ночи где-то поблизости раздался неимоверный грохот, и из-за деревьев в озарившееся внезапно оранжево-лиловое небо поднялось черное копье ракеты.

— Вот она! — радостно охнул Зубов и заметался от прибора к прибору, запечатлевая момент запуска и саму ракету.

Ракета, прочертив в черном небе огненную дугу, нырнула в облака и скрылась. Сразу стало тихо и темно. Зубов деловитоупаковывал аппаратуру. Барыкин с безучастным видом сидел на земле.

— Ну вот, друг, дело сделано, знай наших! — сообщил ему Зубов. По голосу можно было догадаться, что он доволен.

— А дальше что? — спросил Костя. Внезапно его посетило видение — кроваво-красная от закатного зарева река и на ее фоне четкий черный силуэт часовенки. Видимо, сетчатка его глаз так реагировала на яркий фейерверк, устроенный только что взлетевшей в небо ракетой.

— Дальше? Деньги нужны?

— Нет.

— Знаю, знаю, чего ты хочешь. К Раиске своей. Что ж, дал слово — держи. Что обещано, то и будет. Мы с тобой сейчас разойдемся. Я пойду назад, а ты — в город.

— Кто ж меня пустит?

— Я все продумал. Ход есть. Только надо будет преодолеть колючую проволоку. Кусачками умеешь пользоваться?

— Умею.

— Ну и лады. На, держи. Договоримся так. Ты сиди здесь. Я пойду и разведую, где эта проклятая проволока. И помигаю тебе фонариком. Ты в этом направлении и иди прямо. Не сворачивая. Достигнешь проволочной ограды, перекусывай проволоку — и ты в городе. Дуй прямо к своей Раисе. Она тебя спрячет. Адрес: улица Космонавтов, семь, квартира три. Запомнишь?

— Запомню.

— Ну бывай.

Зубов с тяжелыми рюкзаками в руках растаял в темноте.

Примерно с полчаса Барыкин провел на сопке в одиночестве. Он уже было решил, что этот подлец обманул его, бросил.

Но неожиданно сбоку в темноте замигал глазок фонарика. Это сигналил Зубов.

Костя вскочил. Фонарик мигал и мигал, а Костя шел и шел по направлению к нему.

Потом фонарик потух. Впереди, в нескольких шагах, зазвенела под ветром проволока. «Не обманул». Он достал из кармана кусачки и, продвинувшись вперед, дотронулся ими до проволоки.

Возникла огненная вспышка, и все померкло.

6

Прошлой зимой в запретной зоне на проволочное заграждение, находившееся под током высокого напряжения, напоролся лось. На подходах к объекту повсюду были выставлены предупреждающие трафареты со строгими надписями: «Запретная зона! Вход воспрещен!», «Стой! Опасно для жизни!». Но лось, естественно, не мог читать и шел вперед, не чуя опасности. Удар тока убил его на месте, и он повис на проволоке, зацепившись за нее ветвистыми рогами.

Лося очень жалели…

А теперь на ограждение напоролся в темноте человек. Может быть, пьяный, заблудившись и не разглядев в темноте предупреждающих надписей, нашел свою смерть на границе зоны? Однако валявшиеся рядом с трупом мужчины кусачки исключали это предположение. Выходит, человек знал, куда идет, даже запасся инструментом, чтобы перекусить проволоку, но не учел, что она под током высокого напряжения. И погиб.

Прибывшая на место трагического происшествия группа во главе с капитаном Немцовым осмотрела неизвестного. Медицинский эксперт быстро определил причину смерти. У человека, пораженного током, зрачки меняют свою форму на неправильную, овальную. Причем на стороне, соответствующей месту соприкосновения с током, зрачок становится более узким. Именно таким и был правый зрачок потерпевшего. Да и обувь его хранила следы выхода тока — подошва обуглена, гвозди оплавлены… «Электрометки», так называют медицинские эксперты последствия ожога кожи, были обнаружены на правой руке: темно-бурого цвета пятна, похожие на поверхностное кровоизлияние.

Вскрытие, без сомнения, обнаружит другие многочисленные внутренние повреждения, характерные для данного случая.

Неизвестного обыскали. Документов при нем не оказалось. Однако капитану достаточно было сравнить лицо мужчины с фотографией, которую он имел при себе, чтобы тотчас же признать в нем шофера Сосновского леспромхоза Константина Барыкина, находившегося в розыске. Видимо, выполняя данное в записке обещание, он пробирался в городок при полигоне на свидание к своей невесте Раисе Сметаниной. Но не дошел до места. Погиб.

В городском морге, куда перевезли тело Барыкина, труп опознал журналист Грачев, познакомившийся с Барыкиным во время своей командировки в Сосновский леспромхоз. Сметанину решено было в известность о случившемся не ставить до поры до времени.

— Выглядит как несчастный случай, — сказал Немцов подполковнику Хрустову, — однако не исключена и инсценировка.

— Хороша инсценировка, — усмехнулся подполковник. — Смерть-то самая что ни есть настоящая.

Вскоре пришло сообщение: в двух километрах от городка в заброшенном полуразвалившемся сарае обнаружена пожарная машина. Туда тотчас же выехала специальная группа. На рулевом колесе, дверных ручках были обнаружены отпечатки пальцев владельца машины, пожарника, а также Константина Барыкина.

— Так что же, пожарника убил Барыкин? — спросил своего помощника, выезжавшего на место, Немцов.

Тот ответил:

— По пожарнику нанесено два удара. Тупым металлическим предметом и топором. Первый удар не был смертельным. А вот второй… Орудия убийства не обнаружено.

— Не исключено, что оглушил пожарника Барыкин, а добил беднягу сообщник Барыкина, а вернее — руководитель, — сказал Немцов. — Знакомый почерк, нечто похожее произошло в Сосновском леспромхозе. Там совершено два убийства. И оба свалены на Барыкина. То же самое проделано и с пожарником. Убит топором, а нам подсунуты пальчики Барыкина, оставленные в пожарной машине. Не исключено, что и смерть Барыкина не результат несчастного случая, а ловко подготовленное и осуществленное убийство. Уже четвертое по счету. Цель: устранить опасных свидетелей, обрубить концы, свалив преступление на Барыкина, а самому — раздобыть разведданные и скрыться.

— Без всякого сомнения, часики с передатчиком, всученные Сметаниной в качестве подарка от жениха, тоже принадлежат агенту, — делился своими соображениями с подполковником Немцов. — Хотя с ними мне не все ясно.

— Что именно?

— Не попадись к нам в руки эти часики, мы вообще не смогли бы вычислить агента Зубова или кто он там еще. Спрашивается, зачем он пошел на такой риск? Предупредил запиской о готовящейся операции да еще дал нам в руки такую улику, как часики?

— Так он же не нам с вами их посылал, — усмехнулся подполковник. — А Раисе Сметаниной, которая, по его сведениям, безумно любит Барыкина и ждет не дождется встречи с ним. Мог ли он предположить, что Сметанина влюбится в Гринько, да еще в такой степени, что захочет избавиться от своего прежнего дружка? Конечно, нет. Кроме того, вся операция рассчитана максимум на неделю. Пока мы с вами разберемся что к чему, он будет уже далеко. А выигрыш он получал огромный — помощницу в лице Сметаниной и источник информации в виде передатчика. Кстати, а откуда у вас появилась мысль поинтересоваться содержимым часиков?

Немцов честно ответил:

— Это не моя заслуга. Журналист Грачев подсказал. Говорит, в леспромхозе у Сметаниной таких часов не было: мол, откуда они у нее? Не прибыли ли вместе с запиской в качестве подарка? И еще добавил: «Бойтесь данайцев, дары приносящих». Вот я и занялся часами. И знаете, как я это сделал? Ведь Сметанина почти никогда не расстается с подарком.

— Ну?

— У нее стало правилом — перед уходом с работы принимать в гостинице душ. Так вот, уходя в душ, Раиса обычно отдает часы на сохранение своей напарнице, только что явившейся на смену. Та кладет их в ящик стола. Пришлось отвлечь напарницу с ее поста и поинтересоваться часами.

— Молодец. Этот журналист — тоже. Он не лишен наблюдательности. Кстати, утром вы, кажется, приглашали его в морг на опознание трупа?

— Так точно.

— И какова была его реакция?

— Узнав в погибшем Барыкина, он изменился в лице и произнес всего три слова…

— Какие именно?

— «Он где-то здесь».

— Грачев имеет в виду Зубова? Интересно, этот Зубов уже знает о своей ошибке или еще не догадывается?

— Скоро узнает, — с завидным спокойствием произнес Немцов.

Ох уж эти дети!

1

В ночь на 25 августа, выполнив свое задание, Зубов упрятал аппаратуру на сопке близ полигона в заранее подготовленное, хорошо замаскированное укрытие, и мощный передатчик сам, в автоматическом режиме, без его участия, передал в эфир закодированную информацию. В то время когда сигналы летели в ночное небо, агент находился уже в пути. Все шло строго по плану, и он был уверен в успехе.

Он не знал, что зафиксированный им запуск не тот, которого ждали, что в «конторе» это уже известно и человек, на которого возложена ответственность за операцию «райское яблоко», рвет и мечет, проклиная и Зубова, и коварных русских, подсунувших вместо боевой ракеты обычную, забросившую на орбиту метеорологический спутник, и свою проклятую профессию.

Этим человеком был сотрудник ЦРУ Пит О’Конорри. На первый взгляд ничего непоправимого не произошло. Русские не запустили свою новую ракету — ответ на MX — в августе, запустят в сентябре. Вот и все. Однако так мог рассуждать только олух, не посвященный в тонкости проводимой операции. Агент по кличке Бизон сделал буквально невозможное. Он легализовался в районе полигона, вовремя вышел в назначенный пункт, присутствовал, можно сказать, при запуске, записал и передал информацию. И не его вина, что русские преподнесли сюрприз. А что, если русскую контрразведку насторожили именно неосторожные действия Бизона? И перенесенный запуск — следствие ошибки агента? В таком случае, за ним идет охота, а это делает его повторный выход к полигону почти нереальным. Но делать нечего. Остается положиться на этого человека, умеющего находить выход из, казалось бы, безвыходных положений. Так что надежда на успех остается, но очень слабая, надо признать.

Пит не был так глуп, чтобы делиться своими опасениями с руководством. Начальство не любит дурных известий. Ему подавай победные реляции. Что ж, надо думать, как выйти из трудного положения.

Но думать о русском полигоне Пит сейчас не мог. От боли разламывались виски. В голову лезли мрачные мысли. Раньше он не понимал своих ретивых коллег, фанатиков, ставивших свою жизнь в зависимость от результатов проводимой операции. Таких, как Визнер-младший, который пустил себе пулю в лоб.

А полковник из британских спецслужб? Начальник русского отдела Интеллидженс сервис, не пережив очередного провала, внезапно попросился в отставку и тоже покончил с собой. Не грозит ли та же участь ему, Питу?

Невеселые размышления Пита прервал звонок генерала Джеймса Смита.

— Что там стряслось у русских двадцать пятого? — поинтересовался генерал. — Вы нас призвали к бдительности, мы держали ушки на макушке, ждали интересных новостей. А спутник номер 647 передал какую-то чепуху. Что это? Опять сели в лужу?

Пит сам был не прочь пошутить даже тогда, когда речь шла о весьма серьезных вещах. Но сейчас ироническое замечание этого остолопа Смита вывело его из себя. Он взорвался:

— Вы там, на своем летающем гробу, месяцами не можете починить какую-то дурацкую антенну, а позволяете себе издеваться над людьми, которые действительно заняты делом! — Но тут же взял себя в руки — со Смитом лучше не ссориться. — Извините, Джеймс, я сегодня не в форме. Начальство заездило. То одна неприятность, то другая. Надеюсь, хоть у вас-то дома все в порядке? Как поживают ваши близкие? — Пит пытался запоздалой любезностью скрасить допущенную грубость.

Но генерал его неправильно понял. Тоже, что называется, завелся с полуоборота:

— С чего это вдруг вы, Пит, в последнее время стали так интересоваться моей семейной жизнью? Получили очередную порцию доносов?

Пит не ожидал такой реакции генерала.

— Послушайте, Джеймс… — начал было он, но Смит уже с раздражением бросил трубку.

Сказанная Питом по телефону внешне безобидная фраза: «Надеюсь, хоть у вас-то дома все в порядке» потому уязвила генерала, что била прямо в цель: как раз порядка-то в его семейных делах сейчас и не было.

Его дочь Маргарэт угодила под суд. Дочь генерала объявила войну армии США! Где это видано?

Смит машинально потрогал рукой золотое шитье своего погона. Да, он — генерал, занимает высокую должность. Высокую? Да, если иметь в виду, что полеты его «Боинга» проходят на высоте 10 тысяч метров. Но так ли значительна его должность на самом деле? Начатые 28 лет назад полеты продолжаются чуть ли не по инерции. Звучавшее когда-то зловеще, но с оттенком уважительности прозвище «офицер судного дня» сейчас произносят иронически. Ну да, его должность приобрела чуть ли не опереточный характер. А почему? Да потому, что никто в Америке всерьез не верит в то, что русские первыми нанесут ядерный удар. Покопавшись в памяти, Джеймс Смит мог бы припомнить немало тому доказательств. Взять хотя бы недавнюю историю. Помощнику президента по национальной безопасности пришло в голову устроить нечто вроде учений. В их программу входила репетиция эвакуации президента — на случай внезапной ядерной атаки противника. Был срочно вызван вертолет, который должен был приземлиться на лужайке Белого дома, чтобы затем отвезти президента на базу Эндрюс. Однако при подлете машину чуть было не сбила служба безопасности. Возникла неразбериха. «Это был настоящий кошмар и полный провал!» — сообщил Смиту по секрету один из сотрудников администрации. «Но ведь в восточном крыле Белого дома есть специальное убежище, — заметил ему Смит. — Зачем понадобилось эвакуироваться?» Тот рассмеялся ему в лицо: «В случае прямого удара убежище разлетится как карточный домик». «Но, слава богу, существует Шаенский горный комплекс, где можно будет укрыться», — подумал Смит. И тут же вспомнил: во время последней инспекторской проверки огромные 25-тонные двери, которые перекрывают убежище со стороны главного входа, не смогли закрыться. Поистине прав великий китайский стратег IV века до н. э. Сунь Цзы: «И когда он изготовится повсюду, окажется, что он повсюду слаб».

«Почему все стало возможным? — задал себе вопрос Смит. — Откуда это разгильдяйство?» И сам себе ответил: «Потому что мы вовсе не готовимся к ответному удару». Никто не собирается обороняться. Все хотят наступать. Прав тысячу раз был журналист Гор, впервые объяснивший генералу, почему ремонтники не торопятся приводить в порядок антенну на его «летающем штабе».

Так, может быть, не так уж не права и его дочь Маргарэт, которая не устает твердить, что если кто и угрожает миру ядерной войной, так это сама Америка?

2

Генерал Джеймс Смит, облаченный в штатский костюм, вошел в зал суда и сел на жесткую, отполированную сотнями несчастных скамью. Нет, это не была скамья для подсудимых, по-настоящему несчастными, конечно, должны были ощущать себя именно они, но разве причислишь к числу счастливых их родственников и друзей, заполнявших это помещение? На скамье подсудимых сидела худенькая девушка с мелкими чертами лица и гладкими, цвета соломы волосами, обтекавшими ее узкое лицо, с характерной для Смитов светлой кожей в крапинках неярких веснушек. Иногда генерал и сам не верил, что именно он отец этого хрупкого на вид, но тем не менее твердого, как кремень, неуступчивого создания, дерзко бросившего вызов всему тому, что было дорого для ее родителя.

Из всей огромной рати американских солдафонов, воинственных и кичливых, Маргарэт почему-то выбрала в качестве символа военщины именно его, своего отца, порвала с семьей и ушла из дому. Он часто вспоминал ту роковую вечеринку в своем доме и себя (не без стыда и отвращения, надо признать), выпившего сверх меры, буйно-хмельного, с лицом, налившимся кровью. Возбужденный вниманием гостей (большинство из них знали о Вьетнаме понаслышке), он разглагольствовал с видом бывалого вояки, которому море по колено. И не простое море, а море крови, пролитой в далекой стране, не пожелавшей подчиниться. Вообще-то Смит не был да и не ощущал себя никогда воинственным головорезом, всему виной была необычно большая доза выпитого виски. Он говорил неестественно высоким, визгливым голосом и рассказывал не то, что видел и прочувствовал сам, а что слышал от своего ушлого приятеля Пита О’Конорри. Впоследствии, вспоминая тот вечер и себя такого, каким он тогда предстал перед гостями, Смит согласился бы многое отдать, чтобы стереть тот вечер из памяти, как стирают неудавшуюся запись с магнитофонной ленты. Но дочь Маргарэт не позволила ему это сделать. Она ушла из дому и поселилась у бабушки. С тех пор Маргарэт без раздумий примыкала к любой антивоенной организации, которая попадала в поле ее зрения.

Несколько лет назад она вместе с участниками антивоенной демонстрации явилась на стоянку подводной лодки «Трайдент» и нанесла несколько ударов молотком по корпусу, за что была заключена в тюрьму на четыре месяца. Об этом случае сообщили все газеты.

Сейчас Маргарэт предъявлялось другое обвинение. Со своим ставшим знаменитым молотком она посетила выставку вооружений здесь, в Вашингтоне, и повредила двухметровую модель межконтинентальной баллистической ракеты MX. Как выяснилось, эта модель обошлась военному ведомству почти в 12 тысяч долларов. Ох уж эти дети!

Сегодня окружному суду предстояло вынести девочке приговор. Сидя в зале, Джеймс Смит почувствовал, что никаких дурных чувств — ни злобы, ни негодования — по отношению к дочери не чувствует, его сердце переполняют доброта и жалость.

Судья Тиммол оказался чернокожим. Это внушило Джеймсу Смиту мысль, что его наказание белой девушке-студентке не окажется чересчур суровым. Главное, чтобы дочь вела себя правильно — вежливо, тактично и постаралась снискать расположение этого добродушного с виду ниггера. Но не тут-то было! Что делает его дочь? Она обращается с речью к судье и, явно имея в виду цвет его кожи, произносит речь:

— Причина, по которой вы являетесь судьей, состоит в том, что двадцать лет назад ваши родители посчитали существовавшие законы несправедливыми и стали с ними бороться. Именно поэтому эти законы были изменены. Законы, по которым вы готовы признать меня виновной, существуют для того, чтобы охранять ядерные вооружения. Если вы искренне спросите свою совесть, то сможете заявить, что подготовка к убийству невинных людей неправедна!

Генерала от этих слов Маргарэт пробирает дрожь… Сейчас судья обрушит на нее свой гнев. Но что это? Его толстые синеватые губы раздвигаются в смущенной улыбке.

— Ракеты MX, собственно говоря, мне недороги… — произносит он.

И все же дело кончается тем, что Маргарэт осуждают. Она должна внести солидную сумму в качестве штрафа.

Маргарэт встает со скамьи с видом победительницы. В тишине далеко разносится ее тонкий голосок:

— Я прошу, господин судья, верните мне мой молоток!

В зале смех, аплодисменты.

Джеймс Смит помимо собственной воли испытывает нечто вроде гордости за свою дочь. У нее — железный характер. Вся в отца.

Он поджидает ее на улице, немного нервничает. Как сегодня отнесется к отцу Маргарэт? Она подходит к нему с протянутой рукой. На лице не видно былого отчуждения. Похоже, она сменила гнев на милость.

— Отец! Ты пришел… Ты волновался за меня. Я видела. Не беспокойся: я в порядке.

Она просовывает руку ему под локоть и, прижавшись, идет с ним рядом. Он снова ощущает тепло своей дочери. Может быть, и она сегодня испытывает нужду в его поддержке.

— Маргарэт, дорогая… — голос его прерывается.

— Не надо, отец. Не будем выяснять отношения. Ты мой отец, я твоя дочь, этим все сказано. Я люблю тебя. Сейчас, когда я повзрослела, я понимаю: любой человек вправе иметь свой взгляд на вещи. Это и есть свобода.

— Ты права, дочка. Я хочу только добавить, чтобы ты знала. Люди меняются, меняются их мысли, чувства. Сегодня мы уже не те, что были вчера. А завтра будем не такими, как сегодня.

Несколько минут они идут молча, охваченные волнением.

Маргарэт встряхивает волосами:

— Как жаль… Этот суд… Я сейчас должна была быть в Калифорнии.

— В Беркли?

— Нет. Наша организация проводит манифестацию у военной базы в Конкорде.

— Надеюсь, хотя бы сегодня они обойдутся без тебя. Ты лучше скажи, как у тебя дела в университете?

— Мои сокурсники… Они такие странные. По сравнению с ними я себе кажусь старухой. Представляешь, более половины всерьез считают, что мир создан богом. Каждый третий верит в домовых и прочих духов.

— А во что веришь ты?

— В разум. И я, и мой жених Генри.

— У тебя уже есть жених? А мы ничего не знаем.

— Мама знает, — легкомысленно бросает Маргарэт, не подозревая, как больно ранят отца ее слова.

— А что, твой Генри тоже сегодня пикетирует военную базу?

— И он, и его отец Томас. Интереснейший человек! Двадцать шесть лет назад, юношей, он начал изучать русский язык специально для того, чтобы бороться в Соединенных Штатах с коммунизмом. Но потом его призвали на войну во Вьетнам, и он прозрел. Кстати, он о тебе слышал. Говорит, что ты не такой уж плохой человек.

— А ты полагала, что хуже твоего отца нет в целой американской армии, — в его словах звучит горечь.

Маргарэт теснее прижимается к нему.

— Забудем это. Кстати, хочу извиниться, отец. Я взяла без разрешения из твоего архива пару фотографий. Мы устраиваем фотовыставку. Мне очень нравится одна. Помнишь? Вьетнамка, почти девчонка, с винтовкой в руках ведет пленного двухметрового американского летчика.

— Я знал этого человека. Он был из нашей эскадрильи. Ты зря взяла эту фотографию. Она… антипатриотична.

— Антипатриотична была эта война, — резко говорит Маргарэт. — А фотография… Это только запечатленное мгновение жизни. Жизни, которую мы хотим изменить.

Генерал понимает: еще слово, возникнет спор, и протянувшиеся между ним и дочерью тонкие нити понимания могут оборваться. Он быстро говорит:

— Я все-таки рад, Маргарэт, что тебя сегодня нет там, у военной базы… Мало ли что может случиться…

3

С утра капитан Л. Кегл чувствовал себя не в своей тарелке. В одиннадцать часов из находящейся в его ведении базы ВМС США, расположенной в городке Конкорд (штат Калифорния), должен был выйти поезд с боеприпасами, предназначенными для отправки в Центральную Америку. Как явствовало из полученных за несколько дней до этого писем представителей антивоенных групп, они попытаются остановить состав — в знак протеста против преступных действий американского правительства по отношению к Никарагуа. Накануне капитан Кегл связался с начальством и доложил обстановку. Его высмеяли: «Вы не знаете, в чем заключается ваш долг? Тогда мы пришлем на базу парня с более крепкими нервами». Кегл повесил трубку с твердым намерением действовать жестко и решительно.

Старший охранник, которому предстояло отправлять состав с боеприпасами, видимо, ощутил владевшую капитаном нервозность.

— Все будет в порядке, господин капитан. Они разбегутся врассыпную, как куры на дороге, когда увидят, что на них движется машина на хорошей скорости. Главное, чтобы скорость была хорошая…

Уверенность старшего охранника передалась капитану Кеглу, и он несколько успокоился.

День отправки состава выдался пасмурным. Ветер дул со стороны бухты Сан-Франциско и принес влажный туман. Серая муть заволокла окрестности, мокрые рельсы, казалось, ведут в никуда.

«Хорошо, что неважная погода… Смутьяны останутся дома, и все обойдется», — подумал Кегл. Но он ошибся.

Задолго до одиннадцати к дорогам базы подтянулась группа пестро одетых людей. Кегл осмотрел их в бинокль: изучал противника. Большинство — молодежь, видимо студенты из расположенного неподалеку университета Беркли, но среди них были и пожилые. «Ясно, „вьетнамские ветераны против войны“. Видимо, им мало того, что на их долю выпало во Вьетнаме, и теперь они нарываются на неприятности у себя дома», — подумал Кегл. Он старался не вдумываться в мотивы, которые привели людей в этот промозглый осенний день к военной базе. «Смутьяны, ищут дешевой популярности. Мешают нам делать свое дело», — отрывки мыслей крутились у него в голове, подогревая и без того кипевшее в нем раздражение.

Приближалось время отправки состава. Демонстранты толпились прямо на путях, и в душу Кеглу снова закралось сомнение. Он едва удержался от позыва схватиться за телефон и снова позвонить начальству. «Они решат, что я ни на что не способен», — эта мысль остановила его.

Капитан отправился к старшему охраннику. Тот инструктировал машинистов.

— Никаких колебаний, ребята, — втолковывал он бригаде. — Стоит им почувствовать заминку, и вы пропали. Задание будет сорвано, а начальство вас за это по головке не погладит. Лично я даю вам зеленый свет. И вперед! Помните: подъездные пути, как и все здесь, это собственность военно-морского флота США. Хозяева здесь мы. Они не посмеют сунуться. Сразу же набирайте скорость, слышите? Сразу!

На светофоре вспыхнул зеленый. Машинисты по отвесной лесенке взобрались в кабину. Дали гудок. Старший охранник нажал кнопку. Автоматически действующие ворота раздвинулись, и тяжелый состав, скрежеща колесами, двинулся в путь. Правда, скорости он так и не набрал, видимо, машинистам не удалось целиком совладать с нервами.

— Быстрее! Быстрее! — выкрикивал старший охранник, как будто машинисты могли услышать его. На лбу у охранника выступили крупные градины пота.

Капитан Кегл круто повернулся и вошел в здание. В конце концов его дело отдать приказ. А за то, как он будет выполнен, отвечает охранник. Он же дал зеленый свет.

Какая-то сила мощным магнитом притянула к окну. Стекло запотело, и он ничего не увидел. Но резкий одинокий крик ударил его по ушам, а затем послышался вой — теперь кричало и плакало несколько человек.

Капитан хотел выбежать на улицу, но ноги не слушались его. А что с составом? Неужели остановился? Нет, железный грохот, минуту назад бывший оглушительным, отодвигался, таял в отдалении. «Слава богу, задание выполнено», — сказал вслух Кегл. Но радости не почувствовал. Там, на путях, произошла трагедия. И ему, скорее всего, придется отвечать.

Дверь распахнулась, и в помещение ворвался старший охранник. Лицо было таким красным, что, казалось, вот-вот его хватит удар.

— Ну что там?

— Плохо дело. Кто-то попал под колеса. Вызывайте «скорую», капитан. — Слова давались ему с трудом. Из горла вырывались хрипы, будто на связках у него завязались узлы и лишали его возможности разговаривать нормально.

Капитан и старший охранник взглянули друг на друга с острой неприязнью. У обоих мелькнула одна и та же мысль: сейчас нахлынут репортеры, начнется служебное расследование, и они, стараясь уйти от ответственности, будут валить вину друг на друга.

4

Дэвид Гор прервал работу над книгой и вылетел в Сан-Франциско. Причиной послужило событие, происшедшее на подъездных путях военной базы Конкорд и окончившееся трагедией: один из участников антивоенной демонстрации угодил под груженный боеприпасами поезд и лишился ног. Справедливости ради надо сказать, что Гором двигало не только естественное чувство сострадания. Этот материал, показалось ему, жизненно важен для его книги.

Трагедия Томаса Джилсона в какой-то степени отвечала на тот непростой вопрос, который в последнее время все больше и больше мучил Гора по мере того, как он продвигался вперед в исследовании проблемы, которую кратко можно было определить так: США и ядерный апокалипсис.

Несколько дней назад, после встречи с одним из высокопоставленных военных деятелей, Гор зашел перекусить в кафетерий Пентагона. Поскольку это закрытое заведение было предназначено для строго определенного круга лиц, в атмосфере забегаловки наряду с сильным ароматом свежемолотого натурального бразильского кофе веял и другой волнующий аромат — аромат военных тайн, которыми присутствующие делились между собой, отдыхая от оков наложенного на них обета молчания. Здесь все «свои», так что можно немного расслабиться, дать волю языку. Секреты для посвященных. Что может быть привлекательнее?

У Гора среди завсегдатаев кафетерия было немало знакомых, он не чувствовал себя здесь чужаком.

За соседним столиком офицер со смехом воспроизвел остроумную реплику знакомого бизнесмена: «Я полностью убежден, что у военных никогда ничего не срабатывает, кроме бомбы». Это вызвало оживленный обмен мнениями.

— Бомбы? Этого вполне достаточно, чтобы в один прекрасный день решить судьбу мира. Недаром президент за последние десять лет удвоил ядерный арсенал Америки.

— Какое там «недаром»! Это обошлось в кругленькую сумму — в полтора триллиона долларов.

— Похоже, что президент следовал рекомендации командующего ВВС.

— А что он сказал?

— Нам нужно все и как можно скорее.

— Мне больше по вкусу афоризм заместителя министра обороны. Говоря об использовании в военных целях электронных чудес, он заявил: «Соединенные Штаты могут и должны делать все гораздо быстрее, а остальные пусть катятся к черту».

Эта реплика снова вызвала взрыв смеха.

Дэвид Гор за последние полгода, вдоволь наслушавшийся напыщенных и самодовольных сентенций «медных лбов», как в стране называли лишенных воображения солдафонов, не выдержал и вмешался в разговор:

— Странное дело… Создается впечатление, что, запуская в производство тот или иной вид вооружений, мы вовсе не принимаем в расчет реакцию Советов…

— Вы думаете? — вежливо, но с оттенком снисходительности ответил ему один из офицеров.

В этом кафетерии мнение штатских не котировалось особенно высоко.

— Я уверен, — с вызовом ответил Гор, — что мы имеем дело с противником, технические возможности которого в первом приближении очень близки к нашим. Что бы ни пытались сделать в военном плане Соединенные Штаты, Советы могут попытаться сделать то же самое или помешать тому, что собираемся сделать мы.

Заявление Гора вызвало недовольное ворчание, грозившее перерасти в ссору. К счастью, Дэвида поддержал знакомый офицер.

— Клянусь богом, Дэвид прав, — сказал он. — Я на днях читал статью одного умника из Гарвардского университета. Знаете, что он сказал? Соединенные Штаты и Советский Союз должны помнить, что, когда дело дойдет до ядерной пробы сил, они окажутся в одной лодке. И никоим образом нельзя сделать наш конец лодки более безопасным, прилагая усилия к тому, чтобы перевернуть ее противоположный конец.

Дэвид Гор не стал дожидаться конца этого разговора, приветственно помахал рукой знакомому, так кстати пришедшему ему на помощь, встал, расплатился и вышел. Сновавшие взад-вперед по лестнице люди в военной форме сегодня вызывали у него неприязнь. Может, это было результатом только что состоявшегося в кафетерии разговора? А может, вывод, к которому он, сам того не ожидая, пришел в результате предпринятого им в последнее время журналистского расследования: отказ от одного из самых современных видов оружия является лучшим способом укрепления безопасности страны. Самый главный враг Америки — милитаризм.

Еще раз его убедили в этом мелькнувшие на телеэкране кадры, которые рассказывали о трагедии, постигшей американца, осмелившегося стать на пути военной машины.

И вот Дэвид Гор в доме Томаса Джилсона. Немолодой человек с проседью в волосах и бороде. Бледное, обескровленное лицо. На коленях черно-зеленый плед.

— Поезд смерти должен был уничтожить меня и напугать остальных. — Томас Джилсон говорит на удивление спокойно, словно историк, анализирующий события, которые произошли давным-давно… Только сильная бледность, вызванная потерей крови, инвалидная коляска, пара костылей, прислоненных к столу, плед на изувеченных ногах напоминали о происшедшей совсем недавно трагедии. — Несчастный случай? — повторил он слова Дэвида Гора. — О нет… Старший охранник базы намеренно дал машинисту зеленый свет, хотя был предупрежден, что на путях демонстранты. Просто они решили во чтобы то ни стало выполнить приказ.

— Но это бесчеловечно! — воскликнул до глубины души взволнованный Дэвид Гор и сам подивился своей наивности. Разве мало странных, бесчеловечных вещей творится ежедневно и ежечасно в этот безумном мире?! — Я надеюсь, виновные понесут наказание и вы получите компенсацию.

Между черными с проседью усами и бородой Джилсона промелькнуло подобие улыбки.

— Поначалу прокурор признал вину военных и даже потребовал отставки командира базы капитана Кегла. Однако командование ВМС, которым принадлежит база, отменило его решение.

— Но я слышал, что в палате представителей конгресса это дело заслушал подкомитет по делам вооруженных сил, — заметил Гор.

— Ну и что с того? Вы думаете, они поднимут руку на военных? Никогда. Они затеяли слушание лишь для того, чтобы обелить виновников. Окружной прокурор в конце концов решил не возбуждать обвинение против машиниста и бригады поезда. Он заявил, что скорость состава была велика и машинист не смог погасить ее. Это неправда. Видеолента, снятая моими товарищами по организации «Мирная акция ветеранов», свидетельствует, что поезд шел медленно. Однако я не держу зла на машиниста. Истинные виновники — командование базы.

Во время разговора в комнату вошла худенькая девушка. Она подошла к Джилсону, поправила сползающий с колен плед.

— Вы слишком снисходительны к машинистам, папа. Почему вы не скажете господину Гору, что они осмелились представить вам судебный иск?

— Судебный иск вам? — Дэвид не верил своим ушам.

— Да, — усмехнулся Джилсон. — Они потребовали от меня через суд денежной компенсации за «психологическую травму», которую я, видите ли, им нанес, лишившись своих ног. Мой адвокат по этому поводу сказал: «Ситуация, в которой виновный подает в суд на свою жертву, абсурдна». Но разве мало абсурдов мы с вами, немолодые уже люди, видели на своем веку?

— Нет, на этот раз у них ничего не выйдет, — сказала девушка, решительно тряхнув головой с темными, коротко остриженными волосами. — Слишком большой резонанс эта история получила во всем мире.

Лицо девушки казалось Гору удивительно знакомым.

— Это ваша дочь?

— Нет. Невеста сына. Ее зовут Маргарэт.

— Простите, Маргарэт, не мог я где-нибудь видеть вас или вашу фотографию?

— Нет… в газетах писали обо мне, но снимки еще не появлялись.

— Постойте! Я вспомнил… Вы случайно не дочь генерала Джеймса Смита?

Девушка кивнула.

— Ну да… Ваша фотография висит на стене в гостиной. Рэйс показывала мне ее.

Маргарэт зарумянилась. Ее внимательный взгляд пытался прочитать на лице журналиста, знает ли он о ее разладе с отцом. Гор не знал. Об этом речь не шла во время его визита в дом Джеймса Смита.

— Ваш отец выглядит очень бравым. И все так же метко стреляет, — вспомнив посещение домашнего тира Смитов, проговорил Гор.

— Да, папа в форме. Я виделась с ним на днях. Мы с ним пообедали в ресторане в Вашингтоне. Если увидите его, передавайте привет.

И Маргарэт удалилась.

Дэвид Гор попросил Джилсона рассказать немного о себе.

— Меня называют «красным». А ведь подумать только… В юности я специально изучал русский язык, чтобы вылавливать шпионов-коммунистов в своем родном штате. Потом поумнел. Прозрение наступило во Вьетнаме. Именно там передо мною встал вопрос о законности политики моего правительства. Я понял: путем насилия над другими народами нельзя построить свой собственный справедливый мир. Именно поэтому, вернувшись на родину, я присоединился к движению «Мирная акция ветеранов». Недавно в моем доме побывала советская группа. Они приглашали меня побывать в России. Как только смогу…

— Может быть, поедем вместе, — сказал Гор. — Я тоже получил приглашение. — До последнего времени Гор колебался: не лучше ли поехать в Россию после того, как он закончит книгу? Разговор с Джилсоном побудил его принять решение: ехать надо сейчас. Интересно, а бывают ли в России антивоенные демонстрации? Или люди безмолвствуют, покорно исполняя то, что приказывает им правительство?

5

Место действия — просторная кухня в генеральской квартире. Жена генерала Лихо Вера Никитична, немолодая уже женщина с добрым, но вместе с тем и решительным лицом, возится у кухонного столика, раскатывая тесто… Входят генерал Лихо и Дик.

— Ну, аники-воины, набегались?! — грубовато-шутливо восклицает Вера Никитична. — Быстро мыть руки и к столу. У меня гречневая каша в духовке перестояла.

— Каша? А к каше что-нибудь полагается? — подмигивая водителю, говорит Лихо.

— Полагается, полагается, — отвечает Вера Никитична. — Молоко. Шестипроцентное… Холодненькое.

— Вроде бы процентиков маловато, — бормочет муж и скрывается в ванной.

— А ты, Вадик, чего стоишь, как солдат на посту? Мигом мыться, и за стол.

— Я солдат и есть следую за руководством, — стараясь попасть в «шутейный тон», говорит явно довольный отношением к себе Вадим и тоже направляется к ванной.

Вскоре мужчины являются вновь. Генерал скинул китель, он в брюках и нательной майке. Потирает руки:

— Ну, где твоя хваленая каша? Присаживайся, солдат.

— Думала, не успею с кашей, — говорит Вера Никитична. — Заходила Маргарита, целый час учила ее борщ готовить.

— Борщ? — оживился Лихо. — Це дило! Ну и как, научила?

— Научила.

— А добавить уксуса не забыла?

— Не…

— А влить немного бульона с жирком?

— Сказала.

— Овощи надо перемешивать, чтоб не подгорели… — замечает генерал.

— А то я не знаю, вчера родилась, — начинает сердиться Вера Никитична.

— А как подкрашивать борщ свекольным настоем? Научила?

Вместо ответа Вера Никитична грозит мужу большой деревянной ложкой. Накладывает на тарелки кашу.

Лихо нюхает воздух широкими ноздрями:

— Вкусно! Ну как там у них? У Маргариты с Пашей?

— Порядок. Мир во всем мире и в каждой квартире.

Лихо, довольный, смеется.

Вадим знает эту Маргариту, молоденькую совсем девчонку с белыми волосами, завитыми, как у барашка, — химическая прическа. У нее бледно-голубые, будто разбавленные водой глаза, вздернутый носик и переменчивый нервный характер. Маргарита и Паша поженились недавно, но уже успели прославиться на весь городок, прошли все стадии молодоженов: бурную, горячечную влюбленность (их видели целующимися и обнимающимися везде — на балконе, на лестничной клетке, в магазине), ревность, подозрение, взаимное разочарование, бурный скандал, часто выплескивающийся за пределы тесной однокомнатной квартиры. Дело дошло почти до развода. И тогда шефство над семьей молодого лейтенанта взяли Вера Никитична и генерал. Они заменили молодым далеких и, видимо, не очень-то позаботившихся о воспитании милых чад родителей, помогли семье обустроиться, наладить быт и семейные отношения. Теперь Маргарита часто забегала к Вере Никитичне — за советом.

— Да, кстати, — сказала она мужу. — Ты субботу не занимай. Приглашены к Павлу и Маргарите, маленькому — год.

— А серебряная ложка для подарка найдется? — озабоченно сдвинул густые с проседью брови Лихо.

— Я уже нашла. Отчистила пастой, блестит, как новенькая. Только ты, Вася, прошу тебя, мундир не надевай. В штатском.

Лихо со стуком положил ложку на тарелку.

— Это еще почему?

— Помнишь, мы на Первомае у них были?

— Ну?

— Ты пришел в мундире, а Паша встретил в тенниске и брюках. Маргарита заметила, что ты в форме, и муженька локтем толк под бок. Тот побежал переодеваться. Явился в мундире, в начищенных сапогах…

— Ну и что тут плохого? — спросил Лихо. — Я не дядя из Полтавы. Дружба дружбой, а служба службой. И стыдиться мне моего генеральского мундира не пристало. Я его по́том и кровью заработал. И замарать, слава богу, не успел…

— Знаю, знаю.

Вера Никитична вскочила со стула, подошла к мужу со спины, поцеловала в редеющую макушку. У нее был виноватый вид. Раскомандовалась баба, полезла не в свое дело…

Вера Никитична выкладывала из банки в хрустальную вазочку душисто красное смородиновое варенье. На кипящем чайнике, позвякивая, подпрыгивала крышка, шелковый абажур высвечивал нарядный круг стола, уставленный посудой.

«Хорошо здесь, уютно», — думал Вадим. Но не может же он провести всю свою жизнь на теплой и сытной генеральской кухне!

6

— Товарищ генерал! Разрешите обратиться.

— Обращайся, солдат.

Дик ведет машину, Лихо, глядя в окно на пробегающие мимо зеленые деревья, перекатывает во рту ландринку, борется с привычкой курить.

— Я вот по телеку видел в красном уголке… про Америку. У военной базы собрались люди, хотели остановить поезд с боеприпасами. В знак протеста против помощи контрас в Никарагуа. А поезд не остановился, и одному человеку ноги отрезало.

— Форменное безобразие, — комментирует услышанное Лихо. — Вот вам хваленая американская демократия в действии. На словах превозносят волю народа, а на деле нагло ее попирают.

— Я не о том, — говорит Дик.

— А о чем?

— Почему в Америке всюду демонстрации за мир и разоружение? А у нас нет. Тишь, да гладь, да божья благодать.

— Не понял, — нахмурив кустистые брови, говорит Лихо.

Дик продолжает:

— А наш народ разве за войну?

— Конечно, нет. У нас таких дурней нема.

— Так почему мы не выходим на улицу с плакатами?

— Да ты мозгой пошевели, солдат. Кого нам с тобой призывать к разоружению?

— Как кого? Правительство. Американцы же свое призывают…

— Так то американцы! У них правительство какое? Антинародное. А у нас?

— Что у нас?

— Будто не знаешь. У нас правительство выражает волю народа.

— А откуда оно знает нашу волю, если мы ее не выказываем? На демонстрации и митинги выходим только по команде, своих лозунгов и плакатов не вывешиваем.

— Разве в демонстрациях и митингах дело? Наше правительство тысячами нитей связано с народом.

Дик дерзко перебивает генерала:

— Слыхали. До перестройки. А потом выяснилось, что не народ управляет правительством, а правительство народом. Как хочет, так и вертит. Потому-то и затеяли перестройку. Чтобы было наоборот…

Генерал морщит лоб, размышляет. Конечно, проще всего прикрикнуть на солдата, обругать его, заставить замолчать. Многие командиры, для него это не секрет, так и поступают. Многие, но не он. Есть только один способ добиться того, чтобы люди тебе верили. Говорить им правду. Вот он и думает, что сказать этому парню.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Да, надо признать, долгие годы в стране допускались серьезные извращения ленинской политики. Сталинское правительство действовало от имени народа, а подлинные его интересы игнорировало.

— А как определить, какие интересы подлинные, а какие не подлинные, если мы будем молчать?

— Ты вроде бы не молчишь, — с усмешкой говорит Лихо. — Рядом с тобой генерал сидит, твой начальник, а ты его атакуешь и в лоб, и с фланга. Только не пойму, чего добиваешься? С лозунгами на демонстрацию хочешьходить? Так потерпи немножко: вот отслужишь, вернешься домой и иди митингуй, если душа просит. Только по мне лучше не митинговать, а работать, жизнь нашу улучшать. Больше толку будет.

— А солдату, выходит, митинговать нельзя?

— Нельзя, браток. Никак нельзя. По уставу не положено. Под трибунал можно загреметь.

Несколько минут длится молчание.

Потом Дик произносит:

— А еще я по телеку видел, как на полигоне Капустин Яр началось уничтожение боевой техники. Подорвали три твердотопливые мобильные ракеты СС-20.

— Три — это только начало, — говорит Лихо. — Всего по договоренности нам придется уничтожить более восьмисот ракет средней дальности. Одни подорвут, другие запустят в космос, а третьи разрежут на части.

— А не жалко? Делали-делали, а теперь сами же уничтожаем.

— Да не только о ракетах речь. Разве не слышал? Армия сокращается на полмиллиона человек. На пять солдат один офицер. Это же ломка скольких судеб… А сколько вооружения пойдет в плавильные печи! Ведь на все это столько сил затрачено, столько средств! Честно скажу, мне как профессиональному военному, всю жизнь проходившему в шинели, жалко. Но умом понимаю. Мир-то изменился. Раньше считалось: чем больше техники, тем лучше. А теперь принцип сверхвооруженности летит ко всем чертям. Переходим к новому принципу — разумной достаточности для обороны. Безопасность на компромиссной основе. Словом, тот же паритет, но на более низком уровне. Понятно я говорю, солдат?

— Что я, малограмотный что ли? Одного я не пойму: на других полигонах вон что творится, а у нас тихо. Мы в разоружении не участвуем, что ли?

— Не гони лошадей, солдат. У нас полигон особый. Испытательный. Его роль в новых условиях еще более возрастает. Ясно?

— Ясно, — произносит Дик, но таким тоном, что видно: слова генерала убедили его не до конца. Какая-то невысказанная мысль гвоздем застряла в его стриженой голове.

Лихо начинает сердиться:

— Ты вот что, умник, лучше скажи: матери давно не писал?

Дик тотчас же, как еж, ощетинивается колючими иглами.

— А при чем тут это?

— А при том. Я что, подрядился за тебя переписку вести?

Дик краснеет. За последние два месяца он написал три письма Лере и ни одного матери. Лера ответила один лишь раз. И ее письмо не очень-то понравилось Дику. Она доказывала, что фотография и заметка в газете никакой роли в его призыве не сыграли, что автор заметки Грачев неплохой человек. Письмо завершалось советом Дику постараться заполучить в армии какую-нибудь специальность — пригодится в мирной жизни. Дика этот практицизм его недавней подруги удивил, он запомнил ее совсем другой. А приписка и вовсе вывела его из себя: Лера просила Дика в случае встречи на полигоне с Вячеславом Грачевым обязательно передать ему от нее привет и сказать, чтоб он на нее не сердился. Какие-такие дела появились у Леры с этим очкариком? И почему он должен на нее сердиться?

Дик, во всяком случае, на нее рассердился как следует, даже разорвал ее письмо на четыре части, но не выбросил, а остыв, склеил… и спрятал в нагрудный карман.

О матери он, честно говоря, все это время и не вспоминал.

— Она что, товарищ генерал, снова вам письмо настрочила?

— А что же ей остается? Материнское сердце покоя не знает. Где ее ненаглядный, что с ним? Почему нет писем, жив ли? А сын в молчанку играет. Откуда у вас, молодых, такая жестокость к родителям? Вот я чего не пойму.

И снова — тишина. Только слышно, как гудит мотор, шуршат по асфальту шины, да время от времени дорога бросает в лобовое стекло мелкой галькой.

— Товарищ генерал, — уже другим, официальным тоном обращается к Лихо Дик. — Как там насчет моей просьбы — перейти на ракетовоз?

— Думаешь, там тебе легче будет?

— Я легкой жизни не ищу. Настоящим делом хочу заняться.

— А генерала возить — это не дело?

— Честно?

— Только так.

— Тут я что-то вроде денщика при вас. Нет, вы не подумайте… Я ценю… И вы… И Вера Никитична… — он замолкает.

— Трудно вас понять, молодых. Ладно, подумаю, что можно сделать, — со вздохом говорит Лихо.

И снова шумит мотор, под колеса стелется дорога.

Созревают в стриженой голове смелые, до безрассудства, мысли.

7

Дика перевели с «Волги» на другую машину. Но не на ракетовоз, как он мечтал, а на обыкновенный Камаз, перевозивший с места на место всякую всячину.

— Покажи себя хорошо на грузовой, тогда подумаем и о ракетовозе, — пообещал генерал Лихо.

Дик был разочарован.

Все последние дни он находился в состоянии нервного возбуждения. Его огорчала холодность Дюймовочки, не спешившей отвечать на его письма. Он сердился на нее, сердился на самого себя. Еще совсем недавно был свободным «меном». Человеком «системы», смело бросавшим вызов всем — матери и отцу, школе, комсомольским отрядам, милиции. А здесь, на полигоне, как-то незаметно для себя превратился в кроткого агнца, хуже того — денщика, прихлебателя.

Ему хотелось доказать — и Лере, и себе самому, всему миру, что он остался таким, каким был прежде, гордым и несгибаемым. Как это сделать? Озарение постигло Дика во время недавнего разговора с генералом Лихо. Наша страна — за мир, это ясно, сокращается армия, уничтожаются ракеты. Но почему в этом никак не участвует он, Дик? Потому что он простой солдат? А солдат что, не человек? Вот он возьмет и вывесит свой личный лозунг. Что-нибудь такое: «Мы, солдаты, за мир и разоружение. Хотим домой!» Хорошо бы приладить его на какое-нибудь видное место — лучше всего было бы на готовую к запуску ракету или на ферму стартовой башни. Чтобы лозунг увидело побольше людей. Он отдавал себе отчет: сделать это будет трудно, ну да ладно, что-нибудь придумает. Пусть ему влетит за такую самодеятельность, зато будет что рассказать Дюймовочке и людям «системы», когда он, отслужив срок, вернется к своим.

В политотделе, где его знали как водителя генерала, Дику удалось раздобыть белой бумаги, ножницы, клей. В укромном месте он вырезал буквы, из которого сложится будущий лозунг. В последнюю минуту решил его укоротить. Слова «хотим домой» добавлять не будет, а то его могут обвинить в подстрекательстве к дезертирству.

Теперь оставалось раздобыть красное полотно. Сделать это оказалось нетрудно. Над входом в местную школу-десятилетку висел транспарант: «Учиться только на отлично!» Поздно вечером он аккуратно снял его. Перевернув красное полотнище, на обороте наклеил свой текст.

…В день запуска ракеты с метеорологическим спутником его послали на стартовую площадку отвезти бобину с кабелем. Погрузив ее в кузов, Дик отправился в путь. День был прохладный, но ясный, белые облака напоминали округлые буквы, наклеенные на голубую ткань неба. Настроение у Дика было приподнятым. Он думал о том, что вскоре вернется в Москву, встретится с Лерой. Может, она к тому времени успеет соскучиться по нему и встретит с радостью… А что дальше? На это у него фантазии не хватило. Пожениться, наплодить детей, жить на скромную зарплату, едва сводя концы с концами, питаться готовыми котлетами? Ну уж нет!

Он отогнал неприятные мысли, заставил себя думать только о хорошем. Может, им с Лерой удастся организовать ВИА? Лера неплохо поет. У нее низкий приятный голос. Дик будет играть на гитаре — блестяще-черной, в серебряных блестках, он видел такую в руках одного хиппаря. Они объездят с Лерой всю страну. Не жизнь, а сплошной праздник. Он усмехнулся, сам не веря себе…

Дорогу до объекта проделал быстро. Сдал груз. Потом немного отъехал и остановился. Высунулся из окошка кабины, приглядывая хорошее место для своего лозунга. Серебристая ракета красиво блестела под лучами солнца. Вокруг нее мельтешили десятки людей. Стало ясно: ни к ракете, ни к ферме не подобраться, слишком много народу, слишком строгий контроль. А что, если заехать с другой стороны — со стороны леса?

Он достал лозунг и укрепил его на борту машины. Если удастся найти для лозунга другое, более удачное место, перевесит.

Снова сел за руль, стал огибать стартовую площадку. Его не остановили, видимо, считали, что он выполняет какой-то необходимый маневр по распоряжению начальства.

Дику удалось приблизиться к ракете. Он успел проехать еще несколько метров, но вдруг нажал на тормоз так резко, что едва не стукнулся лбом о стекло. Прямо перед ним в траве змеился толстый трубопровод. Из него, пульсируя, била струя жидкости. У Дика мгновенно вспотели лоб, шея, руки.

Утечка горючего? Он попытался вспомнить, что говорили на занятиях о ракетном топливе. В голове всплывали отдельные фразы: «Стоит примешать к жидкому кислороду примеси, как он становится взрывоопасен» или «С аммиаком нужно обращаться осторожно: он ядовит», «Есть горючее, которое при соприкосновении с окислителями воспламеняется…». Он не знал, какое именно горючее бежит по трубопроводу и со свистом вырывается из образовавшегося отверстия, но ясно было: назревает катастрофа.

Дик дал задний ход, отогнал автомашину от опасного места. Выскочил из кабины, огляделся. Люди были далеко. Ему показалось, что высота клубящегося дымком фонтана растет прямо на глазах. Он залез в кузов, схватил кусок брезента и бросился к трубопроводу. Упал на поврежденное место, пытаясь силой своего легкого тела побороть силу давления, под которым бежало к ракете горючее. Силы были неравны. Резкий неприятный запах ударил в нос. Закружилась голова.

— Помогите! Помогите! — что есть сил закричал он, стараясь привлечь внимание стоящих поодаль людей в военной форме. Помахал в воздухе брезентом, который тоже распространял едкий запах. После чего снова упал на трубопровод, стараясь хотя бы на время удержать в нем кипящую струю. Краем глаза увидел: к нему бежали люди.

Он потерял сознание. Через несколько минут к месту происшествия с громко звучащей сиреной примчалась «Скорая». Кто-то из военных, ликвидировавших аварию, сбросил с лица маску противогаза и спросил:

— А что это за странный плакат на Камазе: «Мы, солдаты, за мир и разоружение!»

Ему ответил другой:

— Я узнал этого парня. Это шофер генерала Лихо. Значит, лозунг наверняка согласован с политотделом.

— Ясно, — ответил первый.

Потерянный след

1

Все последние дни заместитель генерального конструктора фирмы «Южная» Николай Гринько был страшно занят. Работы по замене «слабого» узла шли полным ходом. Гринько то и дело связывался с фирмой, один раз говорил с генеральным — телефонный аппарат был установлен у того в больничной палате.

Гринько ожидал чего угодно: разноса, язвительных фраз, но старик оказался на высоте. Выслушал рассказ своего молодого заместителя спокойно, только вставил: «А вы присмотритесь к этому местному гению, может, он нам пригодится?» Генеральный всегда умел подниматься над событием, моментом, точка обзора у него была высокая, и видел он дальше, чем многие другие. Вот этому у него не мешало поучиться.

В конце разговора генеральный сказал: «Может, мне приехать? Я уже почти в порядке». Но настаивать на своем предложении не стал. «Ну ладно, сами доводите. Верю, что справитесь».

У Гринько отлегло от сердца. Приезд генерального в этих обстоятельствах был бы для него катастрофой. Что бы говорили о Гринько? Приехал, напортачил, пришлось генеральному вставать с больничной койки, выручать. Конечно, старик это понимает. Но не хочет вредить Гринько, доверяет ему.

«А что ж ты не спрашиваешь меня о Нине?» — задал генеральный неожиданный вопрос.

Гринько оторопел. Молчал дольше, чем требовало приличие.

Старик сказал: «Ну-ну. Понимаю. Нинка рвется, а ты не хочешь ее приезда. Все понимаю. Сделаю так, чтобы она не приезжала. Все».

Гринько положил трубку, расстегнул верхнюю пуговичку рубашки. Душно. Подошел к окну, распахнул створки. Холодный, чистый воздух ворвался, заполнил легкие — хорошо.

Мысли его обратились к Раисе. Что скрывать, разговор с генерал-лейтенантом Волковым, рассказавшим ему о вольном или невольном (генерал подчеркивал — «невольном») участии Раисы в каких-то грязных делах, потряс его. Несколько дней он не мог даже смотреть на нее, разговаривать с нею. Ссылался на занятость. При случайных встречах (в дни дежурства Сметаниной он по нескольку раз проходил в вестибюле гостиницы мимо стойки, у которой она сидела) раскланивался, натянуто улыбался, со страхом ожидая как бы ненароком брошенного вопроса: «А что с твоим запуском? Отложили? Надолго?» Но Раиса молчала, только растерянно улыбалась.

«Что со мной? — с ужасом задал себе наконец вопрос Николай. — Ведь подозревая Раису в криминальном интересе к секретным делам, я уже заранее причисляю ее к числу врагов. Я, по существу, уже предал эту женщину, которой еще несколько дней назад клялся в любви. Стыдно, ох как стыдно!»

Но нет, любовь к Раисе не умерла в нем. Она лишь под давлением обстоятельств, причем обстоятельств экстраординарных, значительных, можно сказать почти убийственных для Гринько, для его репутации, а следовательно, и для его чувства достоинства, отдалилась, спряталась в самых потаенных уголках его существа. И как только дела с ракетой пошли на лад, путы, сковывающие его чувства, распались, и ему уже в новом свете открылась прежняя истина: он не мыслит своей жизни без Раисы.

Он схватил цветы из стоявшей на журнальном столике вазочки, букетик неярких северных цветов, и, роняя на пол капли воды, стекавшей со стеблей, выбежал из номера, спустился по лестнице вниз… В холле были люди, но это не остановило Николая. Он решительным шагом подошел к стойке и протянул букет Раисе. Она вздрогнула. Ее взгляд секунду-другую был устремлен на Гринько. Потом Раиса, как бы не замечая протянутой руки с зажатыми в ней цветами, ровным голосом спросила:

— Вы не уплатили за номер. А то месяц кончается… Нам надо закрыть ведомость. У вас деньги с собой?

— Деньги? — растерянно спросил он. — Сколько с меня? — И полез в карман за деньгами.

Раиса выписала ему квитанцию, встала, повернулась и ушла.

Гринько вышел на улицу и выбросил цветы в урну. Сердце стучало.

Он прошелся по тропинке, ведущей к лесу. Свежий ветер охладил разгоряченное лицо. «Что ж, она права. Я усомнился в ней, а значит, и в нашей любви».

Вечером, когда он возвращался в гостиницу из монтажно-испытательного комплекса, Раисы на привычном месте, у стойки, не оказалось. Ее место занимала уборщица. Он поднялся на свой этаж, распахнул дверь на балкон… В доме напротив одно за другим зажигались окна, люди возвращались с работы. Снизу доносились ребячьи голоса. Звонкий голос выкрикивал:

— Оля! Дай покататься! Оля, дай покататься!

— Это же женский, не видишь. Ты сломаешь…

— Подумаешь, женский! Ну и что? Не сломаю, дай покататься! Жадина!

— Ах так! Хотела, дура, дать велосипед, теперь не получишь!

— Ты что, шуток не понимаешь? Я же пошутил.

— Ну и шагай пешком, раз ты такой шутник.

Гринько бросился на кровать, лежал, заложив руки под голову. По потолку пробегали полосы света от фар подъезжающих к гостинице машин, скользили угловатые тени.

Он вдруг подумал: как она там? Сидит в комнате вдвоем с напарницей и изливает ей душу? Нет. Раиса не такая. Северные женщины суровы и немногословны. Привыкла свои чувства держать при себе. А есть ли они у Раисы, эти чувства? Какое у нее сегодня было лицо, когда он после трех дней отсутствия сунулся было к ней с этими цветами!

Чем больше думал, тем больше сознавал: он самый настоящий эгоист. Пытался отодвинуть молодую женщину от себя — вместе с неприятностями, которыми грозит ее причастность к последним событиям на космодроме. Он даже не попытался выяснить, в чем именно заключается эта ее причастность. Установить степень ее вины, если такая вина есть. Решено: завтра же он сделает это!

Его обожгла мысль: сначала выяснит, а потом подойдет к ней? Да это же подло! Все, что он хочет узнать, он должен услышать от нее самой. Быть рядом с ней в трудную минуту, оградить ее от опасностей, разве не в этом заключается его долг?!

Гринько, накинув на плечи пиджак, мигом сбежал с лестницы, вылетел из подъезда. Было уже поздно. В окнах стали один за другим гаснуть огни. Смолкли ребячьи голоса.

Его обступила темнота. Тишина давила на барабанные перепонки. Почему-то вдруг пришла уверенность, что именно сейчас, в эту минуту, Раисе угрожает смертельная опасность.

Он ступил под зеленую тень бульвара. Круглые белые фонари уже не горели. Лавочки были пусты. Только там, в дальнем конце аллеи, белела какая-то фигура. Гринько ускорил шаг. Сердце подсказало ему, что это она, Раиса.

Она сидела на лавочке. Голова опущена на грудь. Он подошел к ней. И в ту же минуту с противоположного конца бульвара к ним стала быстро приближаться мужская фигура. Гринько сжал кулаки и бросился вперед.

— A-а, товарищ Гринько? — остановил его вопросом плечистый молодой человек. — У вас закурить случайно не найдется?

— Не курю, — ответил Гринько, с подозрением вглядываясь в незнакомца.

— У меня одна просьба к вам: потом… проводите, пожалуйста, Раису Павловну домой. До самой двери ее квартиры. Хорошо? — И молодой человек, не дожидаясь ответа, скрылся.

«Они ее охраняют», — догадался Гринько. Он опустился рядом с Раисой, взял ее руку в свою. Рука была холодной и безжизненной. Раиса ее не отняла. Такое впечатление, будто она находится в трансе, силы оставили ее.

— Рая, дорогая, нам надо поговорить.

— Да, да, — с неожиданной горячностью заговорила она. — Конечно. Я должна все объяснить. А уже потом…

— Что объяснять? Зачем? Мне не нужно никаких объяснений, — пытался он остановить ее.

— Не перебивай. Мне надо сказать… Там, в Сосновке, у меня был один человек… шофер. Непутевый. Большой ребенок. Я жалела его. Старалась отучить от этой проклятой водки. Наставить на путь. С ним случилось несчастье. Его запутали в нехорошую историю. Он бежал, скрывался. И вот я отступилась от него. Из-за тебя. Появился ты, у меня все вылетело из головы. Мне показалось, что я снова девчонка. Что у меня не было прошлого. Только настоящее. Он каким-то образом передал мне записку, что скоро заявится сюда. Чтоб ждала. Я испугалась. Ведь его появление нарушит наше с тобой счастье. Эта мысль для меня была горше смерти. И я предала его… Отдала его записку журналисту, а он ее отнес куда надо. И вот Костя погиб. Я вчера узнала. Заплутался, попал в запретную зону и погиб от тока. Это я виновата.

— Ты? При чем тут ты? — воскликнул Гринько, он был не в силах более слышать ее исполненный боли голос. — Это несчастный случай!

— Не знаю, может, и так. Но рвался-то он сюда ради меня. Надеялся, что я поддержу, выручу его. А я… Я предала его, и теперь жизнь предает меня. Последние дни ты сторонился меня как зачумленной. И правильно! И верно! Я низкая тварь, и нет мне прощения. Не бойся, я не буду тебе досаждать. Я скоро уеду…

Гринько обнял Раису, с силой притянул к себе, стал целовать. Она не сопротивлялась, но и не отвечала на ласку.

— Замолчи. Я больше не хочу этого слушать. Это я виноват. Я чувствовал, что с тобой происходит, и решил выждать. А чего ждать? Разве все не решено? Я люблю тебя, верю тебе. И если ты уедешь отсюда, то только со мной вместе. Слышишь? Я люблю тебя, и твое прошлое для меня не существует. Мы построим новую жизнь и будем счастливы.

— На чужих костях счастья не построишь, — проговорила Раиса и тихо заплакала. Слезы крупными каплями покатились по щекам.

Гринько все теснее и теснее прижимал ее к себе.

— Ты плачешь? Это хорошо. Тебе надо выплакаться. Теперь все плохое позади. Мы вместе, а это главное. Пойдем к тебе…

Она покачала головой:

— Ко мне нельзя. Напарница заболела. Она дома. Я поэтому и ушла. Хотелось побыть одной.

— Ну тогда ко мне, в гостиницу.

Она улыбнулась сквозь слезы:

— Нельзя, глупый. Запрещается правилами.

Он проводил ее до самых дверей, как советовал ему плечистый молодой человек. На обратном пути, прежде чем завернуть за угол, обернулся. Дом, в котором скрылась Раиса, белел в темноте. Гринько был уверен, что в эту минуту на Раисины окна устремлены не только его взоры.

2

Подполковник Хрустов вошел в кабинет и тотчас же вызвал капитана Немцова. Он вернулся из областного управления КГБ, где договорился о координации розыскных действий, и теперь ему не терпелось получить свежую информацию. И она поступила…

— Час назад в универмаге у Раисы Сметаниной кто-то снял с шеи ее знаменитые часики, — доложил Немцов.

— Что?! — Хрустов откинулся на спинку кресла и, переварив новость, язвительно произнес: — Поздравляю! Мы же лишились единственной улики! Как теперь докажешь, что Барыкин был не один, что агент действительно существует, а не является плодом нашего воображения?!

При этой тираде лицо капитана оставалось невозмутимым. Судя по всему, он не разделял беспокойства своего начальника. Когда подполковник замолк, он сказал:

— Конечно, то, что мы дали украсть эти часики, наш большой прокол. Тем более непростительный, что Сметанина находилась под непрерывным наблюдением…

— Кто прошляпил?

— Рогов.

— Как это произошло?

— Понимаете, в универмаг завезли партию женских финских сапог. Началось столпотворение. Сметанина в этот день была свободна от дежурства и, конечно, немедленно отправилась в универмаг. Рогов допустил ошибку. Он в толкучку не полез, а остался у входа. С этого места и наблюдал за Сметаниной. Когда она вышла с покупкой из магазина, часов на ней уже не было. Она обнаружила пропажу, вскрикнула, кинулась к директору магазина: мол, должно быть, уронила, он посоветовал ей обратиться в милицию.

— Значит, вы полагаете, что часы украли?

— Да. И сделал это не кто иной, как Зубов.

— Откуда вы это взяли? Существуют, по крайней мере, еще две возможности…

— Какие, товарищ подполковник?

— Сметанина сама могла инсценировать пропажу часов.

— Исключено. Для этого надо допустить, что женщина состояла в сговоре с Зубовым. Но в таком случае она не передала бы Грачеву записку Барыкина, ибо именно она, эта записка, и позволила нам подготовиться и сорвать замыслы агента.

— Так. Ну а если часы украл обыкновенный воришка? Ведь могло такое случиться?

— Нет. Цепочка снабжена потайным замочком, случайный человек его не откроет. Да еще в такой толчее…

— Я вижу, вас пропажа часов-передатчика не очень-то беспокоит?

— Как вам сказать… Часов нет, но есть акт. Ведь они побывали у нас в руках, мною лично разобраны, собраны. Все это зафиксировано в документе. Имеется фото.

— Можете оставить все это себе на память о нашем ротозействе.

Но даже этими обидными словами подполковнику не удалось пронять Немцова.

— Хорошо, — отреагировал он. — Только я к акту и снимкам, с вашего разрешения, добавлю еще два предмета, предположительно побывавшие в руках Зубова.

— Два предмета? Каких?

— Оброненный им электрический фонарик. Мы сегодня утром отыскали его в густой траве, неподалеку от объекта, на который напоролся Барыкин.

У подполковника заблестели глаза:

— Где именно лежал фонарик?

— По другую сторону объекта. Можно предположить, что сигналами, подаваемыми фонариком, Зубов заманил своего подручного на ограждение, находящееся под током.

— Выходит, здорово волновался, если потерял фонарик.

— Нервы есть у всех. Даже у убийц.

— Отпечатков пальцев на фонарике, конечно, нет.

— Чист. Но в данном случае это как раз и доказывает: он принадлежал человеку, который был озабочен тем, чтобы не оставлять следов. Но есть еще кое-что посущественнее фонарика…

— Не тяните, капитан! Что это?

Немцов выдержал небольшую паузу, чтобы еще более возбудить любопытство начальника, и только потом сообщил:

— Зубов приклеил к внешней стороне окна Сметаниной «жучка». То есть он заменил один вид передатчика другим.

— Получается, он догадался, что мы знаем о существовании часиков?

— Так точно.

— Вы говорите об этом столь уверенно?

— Посудите сами. Здесь, в городке, он обнаружил, что допустил непростительную ошибку. Зафиксирован запуск самой обычной серийной ракеты с метеорологическим спутником. Для него это провал. Зубов лихорадочно ищет причины… И находит. Он догадывается, что мы обнаружили передатчик в часах и использовали для его дезинформации. Он начинает следить за Сметаниной и обнаруживает, что она под наблюдением. Всякие сомнения у него отпадают. Он решает или сам, или с помощью другого неизвестного нам пока лица выкрасть передатчик и лишить нас ценной улики.

— Но тем самым он в какой-то степени обнаруживает свое присутствие в городке.

— Вы же сами сказали — украсть часы мог любой воришка. Мы только подозреваем, что это сделал Зубов, а уверенности у нас нет.

— Не было до тех пор, пока не обнаружили «жучок». Подумаем: зачем ему понадобилось уничтожать одну улику и тут же давать нам в руки другую?

— Если разрешите, товарищ подполковник, я попробую восстановить нить его рассуждений.

— Давайте.

— Он полагает, что пропажа часиков снимет обет молчания с Гринько и Раисы. Решив, что подслушивание прекратилось, они могут потерять осторожность и сболтнуть лишнее.

— А «жучок» передаст ему ценные сведения.

— Так точно. Конечно, он допускал, что мы обнаружим «жучка». Но не думал, что сделаем это так быстро. Ему во что бы то ни стало нужна информация о времени запуска нашего «изделия». Чтобы получить эту информацию, он и идет на риск. Играет на опережение… Думает: «Пока они обнаружат „жучок“, я буду уже далеко». Я с точностью до минуты определил момент, когда Зубов заметил наблюдение и, уйдя от него, установил свой «жучок» на окне Сметаниной. В последние дни между нею и Гринько пробежала черная кошка. Гринько тяжко переживает, что Сметанина стала источником разглашения важных сведений. И хотя мы его уверяли, что она тут ни при чем, он в это, видимо, до конца не поверил. Он сомневается и надеется. Оба ходят мрачные, подавленные. Вчера вечером в сквере напротив дома Сметаниной у них произошло объяснение… Раиса вышла из дома и села на лавочку. Гринько двигался к ее дому со стороны гостиницы. По-видимому, оба искали встречи, и она состоялась. Наш товарищ, заподозрив в приближающемся к Сметаниной мужчине Зубова, оставил свое место и быстро подошел. Убедившись в ошибке, он поздоровался с Гринько, назвав его по фамилии, чтобы тот, в свою очередь, не заподозрил в нем врага, и тут же удалился в сторону гостиницы…

— Окно осталось без наблюдения?

— Да. На очень короткое время. Но его оказалось достаточно для Зубова. Он приклеил «жучок» и скрылся.

— Скрылся! И вы так спокойно об этом говорите. А куда?

— Есть два варианта. Первый: Зубов закрепляется в городе, ждет настоящего запуска, собирает информацию, а потом уходит. Второй: он поручает это сделать кому-то другому, то есть находит сообщника или прибегает к техническим средствам: устанавливает в нужных местах датчики. И после этого скрывается.

— Есть и третий вариант, — заметил подполковник. — Он проводит необходимую подготовку, покидает городок, а потом вновь возвращается к нужному моменту и лично решает поставленную задачу.

— Теоретически это возможно, — задумчиво проговорил Немцов. — Но практически едва ли осуществимо. У нас тут и без того строгий пропускной режим, а сейчас он еще более ужесточен. Зубов не может не догадываться об этом.

— Мы имеем дело с сильным и дерзким врагом, — с нажимом произнес Хрустов. — И должны учитывать возможность всех вариантов, в том числе и самых невероятных. Учтите, до запуска всего несколько дней. Больше переносов не будет. За это время мы обязаны отыскать и обезвредить агента. Помните, капитан, вы не Шерлок Холмс, чья задача заключалась в том, чтобы производить на окружающих впечатление своими дедуктивными способностями. Мы обязаны срочно отыскать и обезвредить убийцу и шпиона.

Маска самоуверенности вмиг слетела с лица капитана.

— Я все понимаю, товарищ подполковник. Разрешите действовать?

Однако, вернувшись в свой кабинет, капитан Немцов действовать не стал, а уселся в стоявшее в углу кресло и погрузился в размышления. Он занимался дедукцией. Как Шерлок Холмс.

3

Наивно было бы предполагать, размышлял он, что, проникнув в городок при полигоне, Зубов будет прятаться под кроватью у Раисы Сметаниной… У него наверняка есть здесь сообщник. Ведь записка Барыкина и часики прилетели к Сметаниной не сами собой. Их кто-то принес. Именно тот человек помог Зубову проникнуть на полигон. Он и вывезет его отсюда в нужный момент. Кто бы это мог быть? Неизвестный наверняка располагает транспортом (ведь пешком из городка не уйдешь, регулярные рейсы автобуса временно отменены, а спецрейсы взяты под контроль). Кроме того, у него имеется пропуск, разрешающий въезд и выезд. Так… Это уже что-то. Что же еще есть у неизвестного? Повод, позволяющий ему, не вызывая подозрений, мотаться туда-сюда. В таком случае, скорее всего, это водитель какой-нибудь машины, регулярно доставляющей в городок необходимый груз. Какой? Скоропортящийся, поэтому рейсы совершаются часто, что создает для Зубова дополнительное удобство: можно скрыться в любой момент.

Однако, продолжал разматывать нить размышлений Немцов, у шофера — пропуск на одно лицо. Для себя Зубов, конечно, пропуском тоже заранее обзавелся. На кого он выписан? Не исключено, что на сопровождающего водителя в рейсе грузчика или экспедитора. Хорошо. Но как Зубов рассчитывает миновать пропускной пункт, который располагает его фотографией? Ну, во-первых, он может не знать, что мы уже вычислили его и затребовали из Сосновки его снимок. А во-вторых, что мешает ему изменить свою внешность? В таком, новом, облике он и запечатлен наверняка на фото, которое наклеено на чужой пропуск.

От волнения Немцов вскочил с места. Вот вам и дедукция, товарищ подполковник. Он снял трубку телефона и отдал необходимые распоряжения.

Уже через час у капитана на столе лежал список всех водителей, покинувших город вчера и сегодня. А также перечень лиц, предъявивших за этот же период документы на пропускном пункте. Сличив оба списка, Немцов как ошпаренный вскочил с места и кинулся к Хрустову. Когда он докладывал, его голос дрожал от волнения:

— Товарищ подполковник! Сегодня в шесть утра шофер хлебозавода Козельков завез партию свежего хлеба в нашу булочную. Въехал он в городок один, а уехал с подсобником, как говорят, помогавшим ему разгружать хлеб. На пропускном пункте были предъявлены пропуска: один на имя Козелькова, другой — на имя Филимонова. Я связался с хлебозаводом. Выяснилось, что грузчик Филимонов находится в больнице, ему только что вырезали аппендикс. Можно сделать вывод, что с Козельковым под видом Филимонова находился Зубов.

— Немедленно задержать и допросить Козелькова. Хотя, скорее всего, он ничего не знает о нынешнем местопребывании Зубова. Что делать? Как выяснить, где тот сейчас скрывается? Помните, в нашем распоряжении времени с гулькин нос.

— К нам, кажется, гость, — Немцов задумчиво глядел в окно. Туда же обратил свой взгляд и подполковник.

По направлению к особняку, где размещался отдел подполковника Хрустова, неспешно двигался долговязый молодой человек в вытертых джинсах и легкой курточке. Вячеслав Грачев. В прошлый раз он передал им записку Барыкина, адресованную Сметаниной. С чем он пожаловал теперь?

Дежурный доложил о Грачеве.

Хрустов с усмешкой взглянул на скорчившего недовольную гримасу Немцова (гость явился явно не вовремя) и, потирая руки, произнес:

— Вот кто нам сейчас нужен! Несколько дней назад этот молодой человек, по вашим словам, воскликнул: «Он где-то здесь!» — и оказался прав. Зубов был в городе. Так, может быть, теперь он нам подскажет, где Зубов скрывается в настоящее время? Поможет отыскать потерянный след.

Подполковник, конечно, шутил. Однако именно это и собирался сделать Вячеслав. Он вошел в кабинет со словами:

— Я слышал в гостинице, что у Сметаниной украли часики. По этому поводу у меня возникло одно соображение.

Подполковник и капитан ждали продолжения речи журналиста с разными чувствами: первый — с надеждой, второй — с ревнивым любопытством.

— Зубов или уже скрылся из городка, или сделает это в самое ближайшее время.

Хрустов улыбнулся:

— Видимо, мне придется сейчас получить еще один урок дедукции…

Немцов отвел глаза в сторону: подразумевалось, что первый урок подполковник получил от него.

Грачев тем временем продолжал:

— Зубов играет на опережение. Думали, что, выполнив свое задание, он кинется прочь от полигона, а он устремился именно сюда, в городок, то есть туда, где его не ждали. Теперь, когда его начали искать в городке, что он сделает? Конечно, немедленно уберется отсюда, чтобы отсидеться в безопасном месте. Вопрос в том, где оно, это самое безопасное место.

Хрустов и Немцов переглянулись. Выясняется, что помимо них, которым по роду службы приходится заниматься делом Зубова, еще один человек ломает голову над проблемой поимки агента. Причем мысль этого человека движется теми же самыми путями, что и их собственные мысли. Вот только вопрос: кто продвинулся дальше?

— Ну и куда, по вашему мнению, делся наш знакомый? — подполковник не сдержал нетерпения.

Но Грачев не спешил удовлетворить его любопытство.

— Однажды, это было еще в Сосновском леспромхозе, я сфотографировал Раису Сметанину и подарил ей снимок на память. — Он полез во внутренний карман куртки и извлек оттуда фотографию. — Этот снимок я взял сегодня у Сметаниной, чтобы показать его вам.

Подполковник и капитан склонились над снимком. Солнечный день. Раиса, простоволосая, в тесной белой майке и короткой юбке, высоко открывающей крепкие ноги, стоит перед деревянным теремком. Одной рукой, согнутой в локте, пытается прикрыть глаза от яркого света, а в другой на ладони держит крошечную, искусно выполненную модель церквушки. В ней все, как у настоящей. Узкий четверик увенчан кубом. Боковые главки. Центральная, завершающая глава. Крошечная церквушка радует глаз необыкновенной стройностью и соответствием всех ее частей.

Вячеслав поясняет:

— Терем, перед которым стоит Раиса, это леспромхозовский Дом приезжих. В его постройке принимал участие Константин Барыкин — старался ради Раисы. Он по профессии шофер. Однако владеет и плотницким ремеслом. Раиса как-то говорила, что Барыкин пару лет работал на реставрации какой-то церквушки где-то неподалеку от Северогорска. Вот я и подумал… Затерянная в лесах реставрируемая церквушка — самое подходящее место для человека, пытающегося скрыться от розыска.

— Вы кого имеете в виду — Барыкина или Зубова?

— Барыкина.

— Но ведь Барыкин погиб… — начал было Немцов. — Я не понимаю…

Но его перебил подполковник:

— Постой, постой, капитан. Зубов, конечно, знал, где скрывается Барыкин. Он навестил парня и забрал с собой. Допущение Грачева не лишено оснований. Не исключено, что Зубов вернется туда, откуда он и Барыкин начали свой путь на полигон. Во всяком случае, этот вариант надо срочно проверить.

И подполковник, и капитан, захваченные мыслями о предстоящей операции, вмиг позабыли о Грачеве. Но он откашлялся и напомнил о себе:

— Я хотел бы принять участие в захвате Зубова. Как-никак мы с ним старые знакомые. Он чуть не пристрелил меня в Сосновском леспромхозе. Я помогу вам его опознать.

Наступило неловкое молчание.

— Если надо, я могу получить согласие генерал-лейтенанта Волкова, — сообщил Грачев.

Хрустов после некоторых колебаний сказал:

— Ну что ж, попытайтесь.

4

Генерал-лейтенант Волков встретил Вячеслава сообщением:

— Вам недавно звонили из Москвы.

— Из редакции?

— Нет, из дома. Просили срочно позвонить.

У Вячеслава упало сердце:

— Отец!

Он бросился к выходу. Волков остановил его:

— Куда вы?

— В гостиницу. Закажу разговор.

— Это мы можем сделать и здесь. Назовите номер домашнего телефона.

Волков нажал клавишу переговорного устройства, продиктовал номер. Спросил у расстроенного Вячеслава:

— Вы думаете, что-нибудь с отцом?

— Да. У него больное сердце. Вредно волноваться. А тут неприятности.

— Где он работает, если не секрет?

— Все секреты у вас, — невесело пошутил Вячеслав. — Он изобретатель. Имеет более тридцати авторских свидетельств. Последнее его детище — вибробур, способный за считанные минуты проходить твердые породы.

Волков заинтересовался:

— Расскажите-ка поподробнее.

Казалось, он специально переводит разговор на другую тему, чтобы помочь Вячеславу успокоиться.

Вячеслав рассказал о том, что поначалу дела шли хорошо. Было принято решение о серийном производстве вибробуров. А потом появилась разгромная статья в газете, и начались неприятности. Между тем вибробур — штука стоящая. Вячеслав сослался на отзыв американца.

Волков задумчиво покрутил в длинных, как у хирурга, пальцах карандаш. Сказал:

— Возможно, этот механизм заинтересует наших строителей. Нам ведь приходится строить в труднодоступных местах, в горных породах. И в короткие сроки.

Зазвонил телефон. Вячеслав в волнении снял трубку. В ушах прозвучал детский голос:

— Вам кого?

— Извините, я, видимо, не туда попал.

Он уже хотел с досадой нажать на рычажок, но голос произнес:

— Это кто говорит? Вячеслав?

— Да! С кем имею честь? Что с папой?

Голос в трубке ответил:

— Не волнуйтесь. Было плохо, а сейчас получше. Он уже встает.

— А вы кто? Медсестра?

В трубке послышался смешок:

— Я Лера. Еще не забыли меня?

— Лера? Вы?! Как вы там очутились?

— Вы когда-то сами дали мне номер вашего телефона. Забыли? Я позвонила, чтобы узнать, как вы там. Вы и Дик. А ваш папа попросил меня немедленно приехать. Ему было очень плохо. И вот я уже неделю здесь живу. У вас очень хороший папа. Вы когда приедете?

— Завтра. Дождитесь меня, ладно?

Голос помедлил с ответом:

— Ну… хорошо. Как там Дик?

Он не стал ей рассказывать о постигшем Дика несчастье. Лучше сделать это при личной встрече. Объяснить, успокоить.

«Какой у нее по телефону молодой, почти детский голос», — подумал Вячеслав. В памяти всплыла их первая встреча на ступенях, у входа в редакцию. Худая, в линялой майке, в потрепанных джинсах, простоволосая, неухоженная, она тогда не вызвала у него интереса. И все-таки в ней проглянуло что-то женственное (в изгибе фигуры, в походке?), когда, чувствуя на себе его взгляд, она, пританцовывая, спускалась по ступеням, таща за собой на веревочке воздушный шарик.

Волков поднял голову от бумаг, в чтение которых углубился во время разговора Вячеслава с Москвой.

— Я позвоню летчикам. Вас доставят.

— Спасибо. — Вячеслав замялся. Ему хотелось обратиться к генералу с еще одной просьбой, но он не решался, тот и так сделал для него слишком много.

— Я вас понял, — улыбка тронула тонкие губы Волкова. — Вам хотелось бы вернуться, чтобы присутствовать на испытаниях. Такая возможность есть. В вашем распоряжении… что-то около недели. Если управитесь, милости просим.

— Я, конечно, свинья. Но у меня есть еще одна просьба, — решившись, Вячеслав нырнул, как в прорубь. — Волей обстоятельств я был вовлечен в одну криминальную историю. Она близка к развязке…

Вячеслав изложил свой разговор с подполковником Хрустовым. Волков кивнул:

— Это не по моей части. Но я поддержу вашу просьбу.

5

Вячеслав открыл ключом дверь квартиры и замер на месте. Все было так, как когда-то, при жизни мамы. Старое зеркало в золоченой раме сверкало, как новое, в пятирожковой люстре холла горели все пять лампочек, чего давно уже не было, паркет блестел. Из коридорчика, ведущего в кухню, доносился манящий запах любимого отцовского блюда — тушеного мяса с картофелем, слышался звон посуды.

Ему вдруг показалось, что сейчас в дверном проеме появится мама в пестром переднике и, улыбаясь, скажет: «Всем мыть руки, и немедленно за стол!»

Но нет… Мамы давно нет в живых. Вместе с нею ушла из дома душа. Квартира быстро приобрела унылый вид: обои во многих местах отстали от стен, с паркета сошел лак, лампочки в люстрах перегорели, их никто не заменял, обходились теми, которые еще светили. Мама не терпела набросанных где попало вещей. Но не стало ее, не стало и порядка. Вещи разбрелись по дому, их можно было встретить где угодно — на спинках стульев, в креслах, на подоконниках. Прежде чем опуститься в кресло, брали в охапку рубашки и свитера и перебрасывали их в другое, столь же неподходящее место.

Отец любил мать. После ее смерти им овладело равнодушие ко всему, что его окружало. Единственное, что привязывало его к жизни, это работа. Конечно, он любил своего единственного сына. Однако их чувства друг к другу уже давно не проявлялись так открыто и весело, как прежде. На совместном существовании отца и сына лежала печать невосполнимой утраты.

Вячеслав старался бывать дома как можно реже, что скрывать, родные стены навевали на него тоску. А с тех пор как в его жизни появилась Дина Ивановна, он и вовсе переселился в ее однокомнатную квартирку. Так что отец большую часть времени проводил в одиночестве. Он редко брился, одевался небрежно. А для кого стараться? Выглядел неухоженным, старым…

Разгромная статья в газете доконала его. Должно быть, отец возлагал на свое последнее изобретение большие надежды. Он был близок к успеху, но газетная публикация привела к тому, что все двери перед ним захлопнулись. Из уважаемого человека, талантливого изобретателя в глазах многих он мгновенно превратился в прожектера, чуть ли не в авантюриста. Так ему, во всяком случае, казалось.

Идти куда-то жаловаться, опровергать вздорные обвинения, доказывать, что он не верблюд? Нет. Увольте. Этого он делать не будет. У него опустились руки. Отец перестал работать. А это означало, что он перестал существовать.

Уезжая на полигон. Вячеслав оставлял отца в подавленном состоянии. Взгляд потухший, под глазами мешки. Ходит, с трудом передвигая ноги. «Приеду, обязательно сведу его к какому-нибудь профессору. Отправлю в санаторий». Подобными обещаниями он успокаивал свою совесть. А это было не так-то просто сделать. Болезненный удар отец получил от газетной братии, от того странного — всесильного и нередко безответственного — сообщества, к которому принадлежал его сын. От кого же отцу ждать помощи, как не от него? Но Вячеслав, хотевший поначалу вступиться за честь отца, даже предпринявший энергичные розыски, после долгих размышлений решил этого не делать. Ему показалось неэтичным использовать свое положение в журнале в целях, которые кое-кому могли бы показаться сугубо личными. Сработал неписаныйкодекс поведения журналиста. И хотя отец немедленно согласился с ним («Конечно, сынок, я все понимаю»), у Вячеслава на душе кошки скребли.

Он ехал домой с чувством острого беспокойства за здоровье отца. Появление в их доме Леры могло означать только одно — отцу очень плохо. Но почему же так празднично сверкает квартира? А этот дразнящий запах из кухни? Что тут происходит?

Он поставил в угол кофр с фотоаппаратурой, сбросил куртку и быстрым шагом прошел в отцовский кабинет. Отец в новом халате (куплен он был давно, еще мамой, но отец его не надевал, предпочитал рабочую одежду — старые брюки и свитер) сидел в кресле, положив на подлокотники бледные руки с проступавшими на коже, как реки на контурных картах, голубыми венами. Его взгляд был устремлен на сына. Он выражал радостное ожидание встречи.

Вячеслав бросился вперед, опустился рядом с креслом на колени, обнял отца, прижался к нему. Волнение, подступившее к горлу, слезы мешали ему говорить. Он вдруг понял, что может потерять отца, как уже когда-то потерял мать. Острая боль кольнула в груди.

— Батя, дорогой… — всхлипывая, бормотал он. — Ты давай кончай болеть… Слышишь? Мы им всем покажем. Я это так не оставлю…

Слова его были лишены смысла, но отец понял: сын любит и жалеет его. Глаза старика тоже увлажнились.

— Ты приехал, Славик, теперь все будет хорошо, — тихо сказал он. И погладил сына по голове как маленького.

Легкий шелест шагов за спиной заставил Вячеслава оглянуться.

В дверях стояла Лера в мамином цветастом фартуке. Она посмотрела на коленопреклоненного Вячеслава, на старика, прижимавшего к груди голову сына, и ей самой захотелось разреветься. Но она сдержалась и сказала то, что и следовало сказать:

— С приездом! А теперь — всем мыть руки, и за стол! Обед готов.

— Эта девочка спасла меня, — с нежностью в голосе сказал отец. — Ее звонок раздался в критический момент. Меня прихватило. Я не мог даже дотянуться до лекарства. Хорошо, что телефон стоял прямо в постели. Я попросил ее приехать. И вот… Ты видел, что она сделала с нашей старой квартирой? И этот красивый халат — это тоже она заставила меня надеть. Я поселил ее в твоей комнате. Придется тебе, сын, разместиться здесь, в кабинете. А я — в спальне.

— Не надо беспокоиться. Вот покормлю вас и уеду.

Лицо старика выразило тревогу и огорчение:

— Уедешь? Куда? Домой тебе нельзя.

— К подруге.

— Никаких подруг! — заволновался старик, кровь прилила к голове, на щеках его появились красные пятна.

Лера подбежала к нему:

— Немедленно успокойтесь! Хорошо. Я никуда не уеду. Давайте я вам помогу встать.

— Я сам.

Вячеслав взирал на возникшую между отцом и Дюймовочкой перепалку с удивлением. Все это выглядело странным, очень странным. В свое время он целый год безуспешно пытался ввести в их дом Дину Ивановну, но у него ничего не вышло. Отец был с нею холодно вежлив, и только. А эта девчонка буквально за считанные дни очаровала его.

Выполняя Лерин приказ, они вымыли руки и уселись за стол. Тщательно выбритое лицо отца выглядело оживленным.

— Может, по рюмочке коньячку за встречу? — предложил он.

— А тебе можно?

— Двадцать граммов, чтобы расширить сосуды.

Лера поднялась с места, полезла в шкафчик и вынула из него бутылку армянского коньяка. Поставила на стол три хрустальных рюмочки на тонких ножках. «Да она тут распоряжается как у себя дома», — подумал Вячеслав. Он не знал — нравится ему это или нет.

— Ну как съездил, сынок?

Вячеслав коротко рассказал о своих впечатлениях от полигона. Спохватился:

— Да! Как я мог это забыть? Я рассказал генерал-лейтенанту Волкову о твоем вибробуре. Он говорит, что эта штука может заинтересовать военных. Обещал помочь.

Вячеслав думал, что отец обрадуется. Но он сказал:

— Когда-то я уже работал на войну. Это было в Северогорске.

— Да, да… Знаю, Луконников рассказывал. Что-то связанное с охраной кораблей от вражеских мин.

— Тогда была война. Враг ворвался в наш дом. Надо было защищаться. Победить. А сейчас… Речь идет о конверсии. Оборонные заводы начинают выпускать мирную продукцию. А ты предлагаешь поступить как раз наоборот: предназначенную для мирных целей технику отдать военным. Нет-нет…

Вячеслав во все глаза смотрел на отца. Они живут бок о бок более чем четверть века. И все же как мало он знает этого человека. И потому не устает удивляться его жизненным реакциям… А так ли уж они непредсказуемы, эти реакции? Внутри этого человека есть нечто, подобное устройству, которое движет ракету по четкой выверенной траектории. У этого «нечто» есть свое название: принципы…

— Но что же тогда будет с твоим вибробуром? — вырвалось у Вячеслава. — Он же может погибнуть!

Отец пожал плечами:

— Эта статья в газете, конечно, наделала бед…

— Вас оклеветали. Этого так оставлять нельзя! — с горячностью воскликнула Лера.

Отец посмотрел на нее с признательностью.

— Откуда тебе знать, егоза! — пошутил он. — А вдруг все написанное правда?

Вячеслав рассердился на Леру: «Могла бы и промолчать. Ей-то какое дело!»

— Ты побывал на ракетном полигоне, попал, так сказать, в святая святых. Тебе оказана большая честь, сынок, — сказал отец. — А теперь скажи: одностороннее разоружение, уничтожение ракет и все такое… Это не повредит нашей обороноспособности?

Вячеслав пересказал то, что услышал от Волкова.

— Конечно, нам трудно расстаться с представлением о том, что только военная сила может обеспечить нашу безопасность. Но ведь и для Востока, и для Запада война как средство решения существующих меж ними споров стала немыслимой. Значит, главным и для нас, и для них становится исключение возможности наступательных действий. А для этого нужны оборонные доктрины и паритет в вооружениях на возможно низком уровне. Этого надо добиваться прежде всего политическими средствами… А военные средства? Они у нас есть, можешь быть спокоен. Всего насмотрелся.

Пока Вячеслав говорил, Лера не сводила с него глаз. Внимательно слушал его и отец. С удовлетворением сказал:

— Ты сильно изменился за последнее время, сынок. Я рад этому.

6

Вячеслав и Лера долго метались среди корпусов госпитального комплекса в Лефортове, молча, с думами о Дике, с чувством какой-то вины перед ним.

Наконец им удалось отыскать нужное им здание. То был небольшой, в два этажа, флигелек, сложенный из темно-красного кирпича, с белым орнаментом вокруг высоких овальных окон. Построен он был, должно быть, в начале века, а может, и раньше, но стоял крепкий, приземистый, неподвластный времени, плохому климату, людям. Правда, здесь хозяйничали люди военные, во всем любившие порядок (если и не любившие, то привыкшие к нему), поэтому дорожки были расчищены, клумбы цвели мелкими пестрыми цветами, здания выглядели почти новыми.

Они отыскали палату, где находился Дик. Он лежал похудевший, с темным на фоне белых простынь лицом. Но карие глаза его по-прежнему взирали на мир угрюмо и недоверчиво. Он поначалу обрадовался, увидев Леру, первой проскользнувшей в дверь, но появление вслед за нею Вячеслава согнало улыбку с его лица. Оно вновь приобрело выражение настороженности.

Чувство вины у гостей еще более усилилось.

Вячеслав поздравил Дика с предстоящей наградой:

— Медаль «За отвагу» тебе обеспечена, а может, еще и орден дадут.

Лера захлопотала, выкладывая из хозяйственной сумки обычные дары — фруктовые соки, апельсины, конфеты, печенье, банки со сгущеным молоком, бутылки с минералкой, а Дик все молчал, не сводя напряженного взгляда с Лериного лица. Вячеслав быстро почувствовал себя третьим лишним, но медлил, не уходил, он хотел расспросить Дика о состоянии здоровья, о дальнейших планах.

— Поправляюсь, — кратко ответил на его вопрос Дик и отвернулся к окну.

— А дальше что? Какие планы?

Дик снова повернул голову и, не глядя Вячеславу в глаза, сообщил:

— Сказали, что комиссуют… А что буду делать — пока не думал.

— Как поживает мама, все ли в порядке? — вежливо поинтересовался Вячеслав.

— А что ей сделается? Физически-то она в норме…

Этими словами сын не совсем почтительно намекал на психические отклонения у своей родительницы. Однако, увидев нахмуренные брови Вячеслава, быстро добавил:

— Получила письмо от генерала Лихо. Узнала, что я представлен к награде, так чуть с ума не сошла от радости. Еле успокоил. Она тут всех врачей терроризировала… Чтоб не погубили ее сына-героя. — Тонкие губы кривились в усмешке. Пристально поглядел на Леру, спросил: — А как ребята? Боб, Грета?

— Я с ними давно не виделась, — не сказала, почти прошептала Лера. — Кажется, в теплые края подались.

— Не виделась? Почему? — на лице Дика появилось обиженное выражение, как будто Лера в чем-то провинилась, предала что-то дорогое Дику.

Лера взяла в свои ладони руку Дика и решительно сказала:

— Все это было очень хорошо, Дик. Но нельзя же всю жизнь шататься по переходам и подвалам. Пора за ум взяться. Жизнь-то идет.

— Ишь ты… — Он хотел сказать «какая умная», а сказал: — Как расфуфырилась… Я тебя такой и не видел.

Вячеслав должен был мысленно согласиться с Диком — во внешности Леры за последний месяц произошли разительные перемены. Лера теперь мало чем напоминала ту неряшливую девицу со спутанными, давно немытыми волосами, в старой майке и заштопанных джинсах. Ничего в ней не было и от той разодетой во все фирменное крали, которая однажды заявилась к нему в редакцию, точно сошедшая со страниц журнала «Бурда моден». Хорошо промытые и причесанные волосы, в меру подкрашенные ресницы, скромная, но модная одежда, простая, даже, пожалуй, слишком скромная манера держать себя. Ничего особенного не было ни в ее наряде, ни в ее поведении. «Особенное» заключалось в возвращении девушки к самой себе, для чего, конечно, потребовалась огромная внутренняя работа, работа души и сердца.

Вячеслав не думал об этом ни вчера, ни сегодня утром… Только сейчас, взглянув на Леру глазами Дика, ощутив вспыхнувшее в нем волнение, он и сам с удивлением отметил происшедшие в Лере перемены. «Должно быть, у нее появился кто-то за это время, она и расцвела», — эта мысль, по-видимому, одновременно возникла у Дика и у Вячеслава и отдалила их от Леры. Ревность в них заговорила, что ли?

Дик находился в смятении. Такой он не видел Леру никогда. Он не знал девушку в ее прежней жизни, когда она еще не ушла из дому, где ее притеснял пьяница-отчим, и не примкнула к «системным» людям, к хиппарям. Для него она была Дюймовочкой. Дик и Дюймовочка — их часто видели вместе, они были неплохой парой… Над ними издевались в компании, где не принято было разбиваться на устойчивые, почти семейные пары, где исповедовали свободу во всем — и в первую очередь в любви. Пары складывались, распадались и возникали вновь, уже в новых сочетаниях. Дик, однако, не отходил от Дюймовочки ни на шаг. Дело дошло до того, что он начал говорить о любви, о женитьбе, но Дюймовочка решительно пресекала поползновения на свою свободу. И если жертвовала частью этой свободы ради своего товарища, то не из любви, а скорее из жалости. Она так в открытую и говорила ему, а он не верил, считая, что в глубине души всякая девчонка мечтает выйти замуж — и Дюймовочка тут не исключение.

Он был уверен, что добьется своего, но помешал призыв в армию.

Теперь Дюймовочки не было. Как не было и обязательных правил, которым следовали «системные» люди. Перед ним сидела милая, приветливая, но не знакомая и поэтому чужая для него девушка. Он испытал острую боль в сердце, закрыл глаза, на смуглом лбу выступил пот.

— Тебе плохо? — склоняясь над ним, заботливо проговорила Лера.

— Позвать медсестру? — с готовностью предложил Вячеслав.

— Не гоношитесь.

Дик открыл глаза и посмотрел на Вячеслава. Тот понял его невысказанную просьбу, поднялся:

— Пойду повидаюсь с врачом. А вы тут поговорите.

И вышел.

Но разговор наедине не получился. Дику многое хотелось сказать Дюймовочке. Да, она сильно изменилась за то время, что они не виделись. Но он, Дик, тоже не стоял на месте. Недолгое пребывание в армии многому научило его, заставило по-другому взглянуть на окружающий мир. Хиппи Дик был, по существу, отторгнут от семьи (ее у Дика попросту не было) и от общества, которое не нашло путей к нему. В армии он попал в организованную систему, где каждому строго было определено его место, где четко были обозначены права и обязанности, причем последних оказалось неизмеримо больше, чем прав. И, только добросовестно выполняя каждую из этих обязанностей, можно было рассчитывать, что ты получишь и право.

Но армия не существовала сама по себе. Ее система была частью другой, еще большей системы — государственной. Начав познавать армейские законы, Дик приблизился к познанию законов жизни всего общества, и это даровало ему надежду. Надежду на то, что его душа не останется одинокой в огромном мире, что связи, которые у него начали складываться с обществом, в будущем не только не разорвутся, а, наоборот, окрепнут. В последнее время он будто шел по натянутой проволоке — мог удержаться и пройти от пункта А до пункта Б, а мог и сорваться… Он не сорвался. Возобладали самые сокровенные, самые здоровые силы его натуры, и он сделал свой выбор. Теперь армия и общество были в долгу перед Диком — это было никогда не испытанное им ранее и ни с чем не сравнимое чувство.

В известной степени он тоже переставал быть Диком и становился Вадимом Резниковым, человеком с настоящим именем, со своей биографией, с новым, более ответственным отношением к жизни. Если бы ему дать время, он предстал бы перед Дюймовочкой другим, преображенным.

Но времени не было. Дюймовочка обогнала его, раньше проделала свой путь. Дик нащупал ее руку своей. Лера руки не отняла, но ее пальцы лежали под его горячей ладонью холодные, безжизненные. Она не ответила на его пожатие и при первой возможности убрала руку, стала торопливо наливать ему в стакан яблочный сок.

— Пей, тебе полезно.

— Мне полезно другое, — сказал Дик и отвернулся.

Она в смущении поднялась, разгладила руками короткую черную юбку.

— Я еще приду…

Он сказал:

— Не приходи.

Ее лицо исказилось, казалось, она сейчас заплачет:

— Почему?

— Потому.

— А я думала, Дик, что мы друзья.

Он промолчал.

Дик еще надеялся, что она сядет рядом, возьмет его руку в свои ладони и объяснит ему, что он ошибается, что все будет, как прежде. Но она промолчала. Отошла к окну и, покусывая губы, глядела на больничный двор, где мужик в грязном белом халате, надетом поверх телогрейки, лопатой захватывает с тачки ярко-желтый песок и посыпает им дорожки.

Вошел Вячеслав. Решительно приблизился к кровати Дика, сказал:

— Врач сказал, что у тебя все в порядке. Через две недели выпишут. Вот что — оклемаешься, встанешь на ноги, приходи ко мне в редакцию. Я помогу тебе устроиться на работу. И учебу надо продолжить. Учти, мы с Лерой не позволим тебе валять дурака…

При словах «мы с Лерой» тень набежала на чело Дика.

Они вышли из пропахшего резкими больничными запахами флигеля на свежий воздух и медленно пошли по посыпанной свежим ярко-желтым песком дорожке. Оба молчали. Подошли к высоким кованым воротам, вышли на улицу.

— Вот что… — сказал Вячеслав. — Ты можешь зайти за хлебом и за маслом? А я постараюсь раздобыть в редакционном буфете что-нибудь более существенное. Вечером быстренько приготовим.

Лера со странным выражением глядела на него.

— Ты что? — удивился Вячеслав.

— Я больше не приду. Ты приехал, мне теперь у вас нечего делать.

Вячеслав растерялся. За последние дни он уже привык к присутствию в их доме этой милой и, как выяснилось, весьма хозяйственной девушки.

— А как же отец?

Лера пожала плечами:

— Жили же вы без меня раньше… В крайнем случае, поможет Дина Ивановна.

Вячеслав понял, что отец рассказал Лере об этой женщине. Зачем?

— Я видела ее фотографию. Красивая. — Лерины глаза были устремлены куда-то в сторону. Вячеслав оглянулся, пытаясь выяснить, что там так заинтересовало ее? Но улица была пуста.

— А что ты собираешься делать? У тебя есть какие-то планы? Хочешь вернуться домой?

Лера, продолжая разглядывать что-то за спиной Вячеслава, ответила:

— Нет. Домой я не пойду.

— А куда же ты пойдешь?

— К подруге. Поживу недельку… А потом с ребятами двинемся куда-нибудь, в теплые края.

— Ты же только что сказала Дику, что давно не видела своих друзей… Как там их… Боба и Грету…

Она снова пожала плечами:

— Найду других.

С неожиданной для него самого горячностью он схватил Леру за руку, сильно тряхнул:

— Вот что. Кончай валять дурака. Вот тебе трешка, купи хлеба и масла. Никуда ты не поедешь. Будешь жить у нас.

— А в качестве кого? Домработницы?

Вячеслав стоял посреди тротуара оглушенный, эта простая мысль как-то не приходила ему в голову: а что, действительно, будет делать в их доме эта девчонка?

Лера вырвала свою руку из его руки, повернулась и, ссутулившись, пошла по тротуару.

7

Дина встретила его с откровенной радостью. К приходу гостя приоделась: на ней была водолазка с люрексом, поверх нее коротенькая кожаная безрукавка, на груди серебряная цепь, изготовленная знакомой ювелиршей по собственному эскизу заказчицы.

Хотя Вячеслав не виделся с Диной месяца три, он знал: упреков не будет. Дина, давно жившая одна, без мужа, принадлежала к тому типу женщин, которые не требуют от мужчин слишком много, довольствуясь тем, что выпадает на ее долю. Поначалу ее нетребовательность, покорность нравились Вячеславу. Эти отношения, даруя ему радость, не требовали от него никаких жертв. Иногда он по своей инициативе помогал Дине решить ту или иную бытовую задачу, проявлял заботу о ее сыне Жоре, школьнике младших классов. Видел он его редко — перед встречей с Вячеславом мать, как правило, сплавляла ребенка к каким-то родственникам. Но Вячеславу запомнился этот тихий болезненный мальчик с лицом в пятнах зеленки, или йода, или бледно-желтой мази. Такое было впечатление, будто он залез в мамину коробку с тюбиками разноцветной краски и перепачкался.

Дина вела себя так, будто они расстались только вчера.

— Совсем замоталась, — сообщила она. — Готовлюсь к выставке. А Жоре до сих пор не раздобыла школьную форму. Сунулась в «Детский мир», а там столпотворение. Так и ушла ни с чем.

— Выставка? Поздравляю.

Будучи по профессии дизайнером, Дина Ивановна в свободное от основной работы время занималась творчеством. Писала картины. Она была авангардисткой. Все стены были увешаны картинами с изображением разноцветных кругов, квадратов, треугольников и других фигур. Надписи под картинами гласили: «Этюд № 3», «Фантазия № 8». В реалистической манере была выполнена только одна работа — портрет Вячеслава. Он был написан Диной по памяти, в столь долгое его отсутствие. Тронутый и смущенный столь очевидным проявлением ее чувств, Вячеслав подошел к картине. Портрет был похож. Его поразило верно схваченное телячье выражение его близоруких глаз. И в пухлых губах тоже было что-то телячье, будто он только что насосался парного молока.

— Неужели я похож на годовалого телка? — вопросил он и подошел к зеркалу, чтобы сравнить портрет с оригиналом. Нет, теперь телячьего выражения в его лице не стало. Он загорел под северным солнцем, прежняя припухлость черт исчезла, он выглядел более худым и мужественным.

— Ты очень изменился, — вглядевшись в него, сказала Дина. Вячеслав удивился: ту же самую фразу произнес его отец.

Наступила неприятная пауза. Положено было подойти к Дине, обнять ее, поцеловать… Но что-то удерживало Вячеслава от этого.

Дина, заметив его сдержанность и объяснив ее для себя естественным отвыканием, которое неизбежно наступает, когда близкие люди долго не видятся, решила действовать проверенным способом. Полезла в сервант за коньяком и рюмками. Вячеслав смотрел, как она достает рюмки с верхней полки. Под его взглядом Дина вытянулась, а потом красиво выгнулась, продемонстрировав прелести своей зрелой красоты — высокую грудь и округлые широкие бедра при необыкновенно тонкой талии, подчеркнутой тугим кожаным ремнем.

Но то, что всегда восхищало и притягивало Вячеслава, сегодня, увы, не производило на него впечатления.

— Диночка, не хлопочи. Я пить не буду. Мне еще в редакцию надо, — соврал он. — Давай лучше поговорим о твоих картинах.

Выражение разочарования на лице хозяйки сменилось выражением удовлетворения — какому художнику не лестно внимание к его творчеству.

— Послушай, а почему ты не пишешь в реалистической манере?.. Мой портрет, например, у тебя неплохо получился.

— Ты просто, Славик, ничего не понимаешь в искусстве, — Дина улыбнулась с видом превосходства. — За авангардизмом будущее.

— Знаешь, я на днях прочел любопытную информацию. Там перечислялись акты вандализма, которым подвергались произведения искусства. На изображение мадонны Леонардо покушались дважды: один безработный выстрелил в картину, а какой-то турист пытался облить ее чернилами. Боливиец пытался забросать камнями Джоконду. Художник набросился с ножом на полотно Рафаэля. «Венере перед зеркалом» одна сумасшедшая нанесла шесть ножевых ударов… Таких случаев не счесть. Но знаешь, что странно? Ни одного раза не подвергались наказанию полотна авангардистов. Чем ты это объясняешь? Может быть, тем, что они никого не волнуют?

— Надеюсь, что когда ты придешь на мою выставку, то не набросишься на мои полотна с ножом, чтобы доказать обратное, — пошутила Дина.

Он привлек ее к себе и поцеловал в лоб. Оглядел комнату, где он когда-то был почти что счастлив, шторы, скатерть и покрывало на широкой тахте — все красивое, ручной работы, уникальные авторские экземпляры. Хозяйка — тоже уникальный экземпляр ручной работы, эта женщина сделала себя сама, проявив при этом недюжинное искусство. И не ее вина, что Вячеславом овладела тяга к безыскусности.

— О школьной форме для Жорика я позабочусь, — пообещал он. — На днях забегу.

И был таков.

А ночи там не будет

1

У Дергачева была мечта. Столь сокровенная, что он до сих пор даже не решался высказать ее вслух. Он хотел предложить свой проект спасения Кижей. А если точнее, Преображенской церкви — главной жемчужины ансамбля. Положение церкви было столь тяжелым, что даже решились объявить конкурс на лучший проект ее восстановления. Обратились не только к своим специалистам, но и к чужим — зарубежным, что совсем уж странно: ведь речь шла о спасении сугубо национальной, русской святыни.

Все, что до сих пор делали, было, по твердому убеждению Дергачева, губительным для церкви. Сняли обшивку из теса, покрыли главы лемехом. Думали, как лучше, а вышло куда как хуже. Нарушилась вентиляция, дерево начало гнить. Тогда сделали совсем несуразное — в деревянный собор, при строительстве которого предки не использовали ни одного гвоздя, вторглись с мощным железным каркасом. Чтобы его установить, пришлось сделать пропилы в несущих деревянных балках, а это нанесло тяжелый урон самой конструкции.

Мысль Дергачева была проста, как все великое, — возродить образ мышления старых мастеров, постигнуть методы их работы. Он уже был близок к этому. Обходясь без пил, как это делали предки, он вынужден был воссоздать старые топоры, различные по форме, в зависимости от характера работы, которую предстояло совершить. Он сам выковал эти топоры, выточил топорища. Они тоже были разные: «под праву руку», «под леву руку».

Все это и многое другое, что шаг за шагом, год за годом постигал Дергачев, восстанавливая скромные церквушки, в конце концов сложилось в стройную систему.

Вот тогда-то и возникла у него смелая до дерзости мысль — предложить свой метод реставрации для Кижей. Эта идея мало-помалу прочно укоренилась в нем, смятение чувств, вызванное грандиозностью и, прямо скажем, нескромностью замысла, улеглось, и к нему пришло настроение радостной приподнятости. Теперь внутренне он был готов, может быть, к самому главному делу своей жизни.

И вдруг… Точно темная мрачная туча набежала на солнце. Все померкло вокруг. Им овладели беспокойство, тоска. Когда совершился этот перелом? В тот день, когда, вернувшись после недолгой отлучки, нашел на столе письмо Кости Барыкина? Или еще раньше? Да, да. Конечно, раньше. Он вспомнил: это случилось тогда, когда, уехав на три дня в областной центр и пообещав вернуться во вторник, он обернулся за два и появился раньше, в понедельник. Он застал Костю вдвоем с неизвестным. Заторопившись, гость попрощался и ушел. Костя кинулся за ним, как собачонка за хозяином, — провожать. В обществе незнакомца Дергачев пробыл пять минут, не больше, но ему их хватило, чтобы почувствовать острую тревогу. Молния, сверкнувшая во взгляде, который пришелец кинул на некстати появившегося Дергачева, была из тех, что разят и убивают…

А тут еще странная записка внезапно сбежавшего со стройки Кости. Она была пришпилена к грубой доске стола углом остро заточенного топора. В записке сообщалось, что Костя отправился навестить заболевшую мать. В этих словах ничего настораживающего не было. Но вот приписка — косо сбегающая вниз строка со скачущими буквами — явно сделана нетвердой рукой человека, охваченного сильным волнением. Она гласила: «Если пропаду, то выкопайте банку на реке в том месте, где мы всегда купались, в кустах ивняка, под валуном. Костя».

Как ни странно, у Дергачева появилась твердая уверенность, что смертельная опасность угрожает не только Косте, но и ему самому. А значит, и делу, которому он собирался себя посвятить и которое представляло собой нечто неизмеримо более ценное, чем его жизнь.

Он впервые поступил против правил чести. Не стал дожидаться неблагоприятных известий от Кости, взял лопату и отправился на берег. Река спокойно несла свои воды в холодное Северное море. Было тихо. Берег пуст. Ни единого следа на светлом речном песке. Он отыскал указанное в записке место. Валун оказался довольно большим. Но если его мог приподнять Костя, то это тем более под силу крепкому, ширококостному Дергачеву. Он откатил валун в сторону, принялся копать. Вскоре лезвие лопаты звякнуло о что-то железное. Килограммовая банка из-под свиной тушенки. Он открыл ее и вытащил целлофановый мешок, который был набит пачками денег. Поверх лежал обрывок бумаги. Рукой Кости было выведено: «Зубов. Сосновский леспромхоз».

Дергачев догадался, что это фамилия и место работы того угрюмого незнакомца, которого он однажды застал в церквушке, именно к нему, а вовсе не к больной матери отправился Костя. И дал об этом знать Дергачеву.

Минуту-другую он постоял на месте, не зная, что делать дальше: закопать банку снова или немедленно отправиться с нею в милицию.

Хриплый голос, упавший с откоса в реку и отразившийся от воды, заставил его оцепенеть:

— Чужих денежек захотелось? Нехорошо, начальник. А ну поди сюда, погуторить надо. А лопату оставь. К чему она тебе?

И не подымая головы, Дергачев знал: это пришла за ним его судьба. Тот самый Зубов.

Как там сказано у Ивана-древодела? «И рече грозно: доколи не слушаеши мене? Сломлю твои руки и ноги и скорой злою… смерти предам… и дом ваш разорю и уже не пощажу тя…»

2

Испуганный внезапным окриком, Дергачев, будто зачарованный взглядом ядовитой змеи, медленно поднялся по откосу, сжимая в руках целлофановый пакет, набитый пачками кредиток, и Костину записку. Зубов потянулся не к деньгам, а к записке. Взял клочок бумаги, на котором была выведена его фамилия и названо место работы — Сосновский леспромхоз, пробежал глазами. У него вырвался возглас:

— Так я и знал!

В тот день, когда Дергачев внезапно, до срока, вернулся из города и застал его вместе с Барыкиным, Зубов принял решение: Дергачева придется убрать. Если что-то случится с Барыкиным (а по планам Зубова должно было случиться), Дергачев окажется нежелательным свидетелем. Без всякого сомнения, вспомнит о Зубове, опишет его внешность, если потребуется. Этого нельзя допустить. При следующей встрече с Барыкиным Зубов собирался оставить парня на берегу реки, вернуться к церквушке и кончить дело. Но Костя сказал ему, что Дергачев снова уехал в город. «И чего это он разъездился, сидел бы на месте», — зло пробормотал Зубов.

И вот состоялась их вторая встреча. Теперь Дергачев от него не уйдет.

У Зубова был такой план — прокантоваться в этой глухомани два-три дня, а потом вновь двинуться к полигону. Следовательно, устранять Дергачева сейчас не имеет смысла, разумнее сделать это перед самым уходом.

Он скомкал записку, сунул ее в карман и, рассмеявшись, сказал:

— Ай да Костя, добрая душа! Завещал деньги мне, а к чему? Мне чужого не надо, на свои проживу.

Дергачев, приготовившийся к худшему, с удивлением поднял глаза:

— А что же с этими деньгами делать? Снова зарыть?

— Да что хотите, то и делайте, — ответил Зубов. — Вы, я по лицу вижу, человек честный. Храните деньги при себе, вернется Костя, тогда и отдадите. А то заройте. Пусть дожидаются своего хозяина там, в земле.

Фраза получилась двусмысленной — Костины деньги будут дожидаться своего владельца в земле. Дергачев побледнел. Внезапно осевшим голосом спросил:

— А где Костя? Что с ним? Он жив?

— Жив ли? А что с ним сделается? Погостил у матери, теперь к невесте подался. Слыхали небось, у него невеста есть? Нагуляется и вернется. Я думал, он уж здесь. Ничего, подожду.

Зубов говорил легким, беззаботным тоном, но Дергачев не верил ни одному его слову. Владевшее им напряжение не спадало. Осталась и откуда-то пришедшая уверенность: этот страшный человек что-то сотворил с Костей и явился по его душу. Почему-то он отсрочил приведение приговора. Надолго ли? Надо быть настороже. Дешево, за понюшку табака, он, Дергачев, свою жизнь не отдаст.

— Может, чайком угостите гостя? Посидим, поболтаем. Я, кажется, напугал вас своим появлением. Вы стоите с Костиными деньгами в руках над отверстой могилой, а тут посторонний. От страха невесть что в голову может втемяшиться. Но вы, кажись, не из слабаков. Вон плечи какие! Кого вам бояться?

«Если поддамся, — подумал Дергачев, — в яме, под валуном, меня и закопает. Благо лопата рядом». Однако страх вдруг отодвинулся. Разгадав Зубова, он перестал его бояться.

— Вы, Зубов, наколите щепы, а я возьму ведерко и за водой схожу, — сказал он.

Зубов прищурился:

— Нет. Сделаем лучше наоборот. Я схожу за водой, а вы наколите щепы. А лопаты оставьте.

«Боится, что я убегу, — подумал Дергачев. — Или ему самому нужен повод, чтобы удалиться? Он велел мне оставить лопату на берегу. Значит, она нужна ему. Что-то хочет отрыть или зарыть?»

Эти мысли заставили Дергачева отложить топор. Переходя от дерева к дереву, он быстро достиг берега реки и увидел удаляющегося в сторону леса Зубова с лопатой в руке. Ведро он оставил у воды. Дергачев, сохраняя дистанцию, двинулся вслед за ним.

Когда Зубов вернулся с ведром воды, Дергачев сидел возле кучки свеженарубленной щепы и курил.

Они напились чаю, перекусили и улеглись на лавках. Однако обоим не спалось. Керосиновая лампа распространяла по пристройке неяркий желтый свет.

Каждый думал о своем.

3

Зубов не мог не испытывать беспокойства. Несколько лет назад в его пестрой и рисковой жизни уголовника произошел крутой поворот. В аэропорту он украл чемоданчик-«дипломат» у иностранца, был задержан в укромном месте сопровождавшими его людьми и поставлен перед выбором: или его доставят в милицию, или он возьмется за выполнение некоторых деликатных поручений. В последнем случае его ждет большое вознаграждение. Отсидка в лагере или пухлые пачки рублей и долларов? Зубов (в то время он носил другое имя) долго не колебался. Выбор был сделан.

На одной из частных квартир он прошел настоящую школу шпионского мастерства. К тому времени он и сам уже многое умел. Был силен, ловок, жесток, к поставленной цели шел напролом. Его научили приемам восточной борьбы, позволявшей убивать человека без оружия, ударом ладони или ноги, меткой стрельбе из разных видов оружия (практические занятия проводились за городом, в лесу), он познал способы тайнописи, шрифты, методы работы с радиопередатчиком и многое другое. Ему вручили новые документы, сочинили новую биографию. Он овладел искусством изменять свою внешность, ускользать от преследования, заметать следы. У него появилось ощущение, что ему теперь по плечу любая самая сложная задача, что он сумеет выпутаться из самого трудного, даже безнадежного положения. Ему обещали после «дня икс», когда он сделает свое главное дело, обеспечить переход границы. Он окажется на Западе, где его будет ожидать целая куча денег.

В последнее время Зубову не везло. Над ним нависла угроза разоблачения — и как раз тогда, когда он уже был близок к вожделенной цели. Он убрал Святского, докопавшегося до его прошлого, леспромхозовского сторожа, заставшего его у сейфа. Использовал, а потом послал на смерть Барыкина. Он шел на это, будучи убежденным, что, когда следствие выйдет на него, он уже будет далеко.

«День икс» должен был состояться позавчера. Но сорвалось. Надо немедленно уходить, но только что получен по рации приказ (рация хранилась в тайнике) дождаться запуска «той самой» ракеты и повторить свой бросок на полигон еще раз. Он не мог не понимать, что над ним нависла смертельная опасность.

Конечно, он мог ослушаться своих новых хозяев, бросить все и смыться. Но это означало крах всех его жизненных планов. Впрочем, планы сводились к тому, чтобы поскорее набить карманы долларами и тратить их, не считая, жить в свое удовольствие. Не подчиняться, а повелевать. Он уже многое сделал для своих хозяев, и теперь нужно получить по счету. А для этого придется сделать невозможное: все-таки выполнить задание и уже потом скрыться… Как это сделать? Его мозг лихорадочно работал, просчитывая варианты. Но среди них не было ни одного, который бы обещал стопроцентную гарантию на успех.

Зубов усмехнулся. Какие уж тут сто процентов! Хватило бы и пятидесяти. Ему хватит. Он повернулся на бок и встретил пристальный взгляд Дергачева.

— Тебе чего? — спросил он.

— Вот думаю: откуда у Кости столько денег в яме? Где он их взял?

— Ты разве не знаешь: он же на Дальнем Востоке калымил. Заработал.

Дергачев покачал головой:

— Ерунда. Он мне сам говорил: промотал все нажитое и вернулся в наши края пустой.

— Ну, значит, бог послал.

— У меня такое впечатление, что кто-то навязал ему эти деньги. А он их зарыл в землю. Костя честный парень и на преступление не способен.

Зубов громко расхохотался.

— Я вот в газете читал: в стране ежегодно происходит более сорока тысяч преступлений. И совершают их честные люди. Ведь никто не родится преступником, верно?

— Да, преступником никто не родится. Но родятся люди со слабой волей, ущербной психикой. Их легко запугать или запутать. Мне кажется, Костя один из них. Да, да… Это не его деньги. Теперь я понимаю: эти деньги дали ему вы!

— Я? С какой стати? Не такой уж я добряк, чтобы сорить деньгами.

— Да, вы не добряк. И уж если отвалили Косте такую сумму, то наверняка лишь для того, чтобы сделать его соучастником своих темных дел.

Дергачев и сам не знал, откуда пришли к нему эти мысли и почему он осмелился высказать их Зубову. Но был убежден: он недалек от истины. Недаром так заерзал на своем топчане Зубов, так исказилось его лицо. Ничего. Пусть бесится. Дергачев его не боится.

Большой топор, которым он наколол щепы, Зубов куда-то запрятал, однако у Дергачева в укромном месте хранился другой. То был не топор, а топорик, он принадлежал Косте, который с его помощью вечерами мастерил забавный крошечный макетик реставрируемой церквушки. Дергачев когда-то сам был модельщиком в реставрационной мастерской, знал толк в этом деле. Поэтому он по заслугам мог оценить Костино искусство.

Сейчас этот топорик лежал у Дергачева под матрацем. Пусть только Зубов сунется.

Зубов приподнялся на локте, сильное тело его напряглось. Зверь готовился к прыжку. Но усилием воли он смирил свой злобный порыв, опустился на ложе:

— Нечего языком трепать о моих делах. Что ты о них знаешь? Ничего. Ты о своих лучше расскажи. Чего в такую глушь забрался? От людей скрываешься или от властей? А может, тебе много платят за твой труд? Знавал я таких: толкуют о бескорыстии, а сами из-за копейки удавятся!

Он нарочно подзуживал Дергачева, хотел вызвать в нем такую же злобу, какая только что колыхнулась в нем. Но Дергачев ответил спокойно:

— Что я делаю в этой глуши? Церквушку спасаю, продлеваю ей жизнь.

— Ишь совестливые какие! Сперва религию под корень решили свести, храмы разрушили, верующих гоняли, а теперь давай церкви восстанавливать. А кому они нужны? Люди от бога отвернулись, ими теперь другая сила двигает. Скажешь: совесть, моральные факторы? Как бы не так. То-то вы спохватились и о материальных факторах заговорили. Корысть и зависть — вот что движет людьми. Каждый о своей пользе радеет, за своей добычей рыщет. Кроме, конечно, таких олухов, как ты.

Он все-таки хотел вывести Дергачева из себя, вызвать ссору. Не удалось. Тот сел на постели, свесив босые ноги, и тихим голосом спросил:

— Что вы, Зубов, с Костей сделали? Зачем погубили парня? Из корысти или из зависти?

Зубов не выдержал пронзительного, исполненного боли взгляда Дергачева, отвел глаза:

— Отстань! Сказано: не трогал я его.

Дергачев произнес:

— «И сказал Господь Каину: где, Авель, брат твой? Он сказал: не знаю, разве я сторож брату моему? И сказал: что ты сделал — голос брата твоего вопиет ко мне от земли».

Мощная сила злобы будто подкинула Зубова вверх. Вскочил и Дергачев. Они стояли друг против друга, разделенные столом, готовые один — напасть, другой — защищаться.

Зубов разжал кулаки, осклабился:

— Видно, нам вместе не заснуть. Ты вот что, умник. Гаси лампу и дрыхни. А я в церкви устроюсь. Авось господь не рассердится, не покарает раба своего. А завтра продолжим разговор.

Скатал матрац, подхватил его и вышел, громко хлопнув дверью. Дергачев встал с лежака, подошел к двери, толкнул ее. Она не поддалась, видно, Зубов подпер ее снаружи доской.

Дергачев задвинул засов и с облегчением вернулся на место. Теперь, по крайней мере, он сможет уснуть, не опасаясь за свою жизнь. Но он плохо знал Зубова.

Проснулся на рассвете от едкого дыма, заполнившего пристройку. Сел, закашлялся, слезились глаза. Кровь стучала в висках. Негодяй! Решил сжечь его вместе с пристройкой и церковью. Оцепенение вмиг слетело с него. Голова заработала четко. Во времянке, которую он в свое время соорудил рядом с церковью (надо же было где-то жить, хранить инструменты, продукты), имелся скрытый лаз, который вел в церковь. В дождливую погоду по нему можно было перебраться в реставрируемое помещение, не выходя наружу. Дергачев засунул Костин топорик за пояс, а целлофановый пакет с деньгами за пазуху, взобрался на стол, сдвинул в сторону лист фанеры в потолке, подтянулся на руках и оказался под крышей. Ползком продвинулся вперед, и вот он уже у оконца, сквозь которое, хотя и с трудом, можно протиснуться внутрь церквушки. Прислушался… Со стороны пристройки донесся злорадный голос Зубова:

— Эй, праведник! Готовься вознестись на небо. Господь тебя ждет не дождется.

В церкви к поперечной балке была привязана толстая веревка. По ней Дергачев без труда спустился вниз. Замер возле двери, стараясь определить по звуку, что делает этот негодяй.

Вдруг до ушей донесся визг тормозов, затем чей-то мужской голос:

— Эй! Гражданин! Что тут у вас происходит? Пожар?

Дергачев приоткрыл дверь, выглянул. Зубов стоял в двух шагах. От машины к нему приближались двое молодых мужчин. Лица их выражали такую степень настороженной собранности, что догадаться об их намерениях было нетрудно.

Молниеносным движением Зубов сунул руку за пазуху и выхватил пистолет. В то же мгновение Дергачев бросился вперед и обухом топорика нанес ему удар по голове. Зубов как подкошенный повалился на землю.

Двое мужчин подбежали к нему. Один из них пощупал у лежащего ничком Зубова пульс, поднял голову, поглядел на Дергачева:

— Здорово вы его шарахнули. И главное — вовремя. Спасибо.

— Как он там? Жив? — с беспокойством спросил второй мужчина.

— Жив, товарищ капитан. Оклемается. Здоровый, как бугай.

— Переверните его лицом вверх. Товарищ Грачев! Можно вас на минутку?

Из машины вылез долговязый молодец в очках и в короткой модной курточке. В руках он держал фотоаппарат. Подошел, взглянул на поверженного мужчину.

— Узнаете?

— Как не узнать… Старый знакомый. Механик автохозяйства Сосновского леспромхоза Зубов.

— Он такой же Зубов, как я Майкл Джексон, — ответил капитан Немцов. — Следователь Трушин из Сосновского управления внутренних дел прислал нам «пальчики» Зубова, снятые с граненого стакана, изъятого из его комнаты в общежитии. Так вот, Зубов — это уголовник Дыкин по прозвищу Бизон. Грабитель и убийца. Лет пять назад он бежал из лагеря и пропал, как в воду канул. Оказывается, изменил профессию. Из уголовника превратился в иностранного агента. Так что глядите на него во все глаза, Грачев. Перед вами важная птица.

Вячеслав быстро навел на оглушенного Зубова фотоаппарат и щелкнул затвором.

— Однако пора тушить пожар, — констатировал он. — А то огонь на церковь перекинется…

Все, дружно похватав принесенный Дергачевым из церкви инструмент, принялись растаскивать по головешкам занявшуюся огнем пристройку.

Улучив момент, Дергачев передал капитану Немцову пакет, набитый пачками кредиток:

— Это деньги, неизвестно с какой целью переданные Косте Барыкину Зубовым, — сказал он. В этих словах выразилась убежденность Дергачева в невиновности своего молодого помощника.

— Не исключено, что это те самые деньги, которые были похищены из сейфа конторы Сосновского леспромхоза, — заметил Грачев.

— Проверим, — кратко отозвался Немцов.

— Подождите, товарищи, — спохватился Дергачев. — Я покажу вам тайник душегуба. Он здесь неподалеку, в лесу, под старым пнем…

Немцов обрадовался:

— Вы знаете, где тайник? Вот это подарочек!

Тем временем подошла еще одна машина. Из нее тоже вышли люди. Кто-то прыснул Зубову в лицо водой. Тот очнулся. Ему помогли подняться. Щелкнули наручники. Двое повели нетвердо ступающего Зубова к «Волге». Проходя мимо Вячеслава, Зубов поднял голову, лицо его исказилось. Он силился понять, как и почему снова встал на его пути этот мальчишка-журналист…

— Поздравляю, Грачев, — сказал,обращаясь к Вячеславу, капитан Немцов. — Я, честно говоря, не очень-то верил в эту вашу затею. Однако, как всегда, вы попали в самую точку. Разрешите пожать вашу руку…

Вячеслав сквозь толстые линзы очков огляделся окрест. Изумительных пропорций старинная церквушка, крутой берег, поросший ивняком, река, похожая на вырезанную из фольги ленту… И затянутое рваными облаками северное небо, по направлению к которому тянулся размытый ветром густой дымок от догоравших досок пристройки.

Вячеслав вдруг ощутил: жизнь его была бы неполна, если бы судьба не забросила его в эти суровые края, под это небо.

4

Как ни странно, но о пусках ракет на полигоне не говорили. Это называют работой: «Вчера в 20.00 выполнили работу. Замечаний нет». И ракеты не называют ракетами, это изделие: «Изделие доставлено в указанную точку. Отклонения от цели в норме».

Но для Вячеслава то, что завтра на рассвете должно произойти на полигоне, было не заранее запланированным будничным событием, а чудом. Ему, одному из немногих, было доверено присутствовать при запуске новой военной, а следовательно, строго засекреченной ракеты, которая с небывалым напряжением создавалась усилиями сотен научных коллективов, десятков заводов, с тем, чтобы свести на нет усилия предполагаемого противника, располагающего самой современной в мире технологией и практически неистощимым запасом денежных средств.

Вместе с представителями десятков фирм и организаций, причастных к ожидающемуся запуску, Вячеслава пригласили на командный пункт. Он расположился в приземистом здании, опоясанном балконом. Сначала все собрались в большом зале. Зрители, они же «болельщики», кровно заинтересованные в успехе запуска, а следовательно, и в высокой оценке их собственной работы, расселись на стульях вдоль стен. За столом, во главе которого занял место председатель государственной комиссии генерал-лейтенант Волков, уселись те, кто имел прямое отношение к операции.

— Товарищ председатель государственной комиссии, разрешите доложить обстановку в месте предполагаемого падения изделия.

Волков кивнул, седой хохолок над высоким лбом взметнулся.

— В нейтральных водах появился корабль, а в воздушном пространстве к границе приблизился американский самолет-разведчик. Его уже посетил заправщик, в воздухе перелил горючее и отбыл на базу.

Легкая усмешка тронула губы Волкова:

— Я думаю, будем начинать? Как ваше мнение?

— Конечно! — члены комиссии были единодушны в своем решении.

Волков поднялся со своего стула и в сопровождении членов комиссии и командования полигоном пошел в святая святых — помещение, где находилась аппаратура, предназначенная для управления полетом. На пороге на секунду задержался, обернулся, поманил к себе пальцем заместителя генерального конструктора Гринько, приглашая его следовать за собой, приветливо улыбнулся Вячеславу. Дверь за ними закрылась.

Из репродуктора на стене громко прозвучали команды:

— Приготовиться к пуску!

— Протяжка один…

— Протяжка два…

В наступившей тишине чей-то командный голос методично отсчитывал последние секунды той огромной, жизненно важной для страны, для народа работы.

— Пять, четыре, три, два, один…

Накануне с разрешения генерал-лейтенанта Волкова Вячеслава свозили на место старта. Он ожидал увидеть знакомые по телерепортажам с Байконура громоздкие металлические конструкции, ракету высотой с многоэтажный дом, стартовый стол с котлованом под ним, куда должен ударить вырвавшийся из сопел ракеты столп бешено ревущего пламени.

Однако ничего такого там не было… Ему почудилось, что он оказался на захолустной железнодорожной станции. На рельсах стояло несколько обыкновенных товарных вагонов.

— А где же ракета? — озираясь, спросил Вячеслав.

— Там!

Сопровождающий махнул рукой в сторону вагонов. И только тут Вячеслав заметил толстые кабели, которые бежали по железнодорожной колее, между рельсами. В одном месте они отрывались от земли и устремлялись под днище вагона.

— Пуск!

Он мысленно представил себе, что произошло в этот миг на «захолустной железнодорожной станции». Крыша одного из вагонов внезапно отскочила, и, подчиняясь какой-то не слышимой и умной силе, в образовавшуюся щель выплыло наружу сигарообразное тело ракеты. Она отклонилась в сторону, как бы присела перед прыжком… И тотчас со страшным ревом включились двигатели, из сопел ударило пламя, и ракета устремилась в небо.

Вячеслав вместе с другими стоял на балконе, прилепившемся на высоте второго этажа к зданию командного пункта. Пристально вглядывался вдаль, в направлении, обозначенном для удобства наблюдения специальным полосатым шестом, вбитым в землю. Но, несмотря на готовность Вячеслава все увидеть, услышать и понять, для него почему-то оказалось неожиданным появление над горизонтом ослепительно яркого огненного пятна, которое по невидимой и однако же четко очерченной дуге пошло ввысь, оставляя за собой на серой глади предутреннего неба размытый темный след.

У присутствующих вырвался шумный вздох. Облегчения? Радости? И все, ухватившись руками за прохладные металлические поручни балконного ограждения, инстинктивно наклонились вперед, чтобы быть ближе к ней — уходящей в просторы неба ракете.

Светящееся пятно скрылось в облаках, и только тогда до них донеслись далекие раскаты грома. А ракета, прорвав земную атмосферу и сбрасывая отработанные, ставшие ненужными части, продолжала свой стремительный путь к дальней цели.

Балкон опустел, все вернулись в зал. Расселись по местам.

— Пятьдесят секунд! Полет протекает нормально.

— Шестьдесят секунд! Полет протекает нормально.

Как только звучало очередное сообщение, кто-то из присутствующих вскакивал, не скрывая своей радости. К нему тянулись руки, счастливчика поздравляли.

— Вам-то хорошо! У вас уже все в порядке. А нам еще ждать.

Если голос в динамике медлил, ритм поступавшей информации нарушался, тотчас же кто-то из присутствующих менялся в лице, начинал нервно двигаться по залу.

Но звучало очередное сообщение, и человек мгновенно успокаивался, переходя от тревоги к тихой, спокойной радости.

Менее чем через полчаса поступило известие, что ракета достигла намеченной цели на восточном побережье страны, где-то в районе Камчатки… Узнав об этом, Вячеслав испытал такое чувство душевного подъема, как будто бы он сам, своими руками смастерил это чудо-«изделие» и теперь пожинает плоды своего труда.

5

Зал пресс-центра МИДа на Зубовском бульваре переполнен. У большинства собравшихся здесь журналистов, наших и иностранных, в руках магнитофоны, у многих — фото- и киноаппараты, в проходах на треножниках одноглазые циклопы камер телевидения.

Вячеслав не раз следил за пресс-конференциями на экране своего домашнего «Рубина». Сегодня он в зале впервые. Это неудивительно, как правило, редакцию в пресс-центре представляют лощеные, одетые по последней моде сотрудники иностранного отдела. На этот раз по личному указанию главного редактора в их число включен и Грачев. Кажется, это связано с его недавней поездкой на полигон.

Вячеслав опускается в мягкое кресло и обращает взгляд к сцене. На ней появляются двое — представитель МИДа и военный с генеральскими погонами. Они усаживаются за стол президиума. Перед ними таблички с фамилиями. Но и без таблички Вячеслав опознает в одном из двух мужчин своего знакомого — генерал-лейтенанта Волкова. Прямая, худощавая фигура, седой, «суворовский», хохолок над высоким лбом, безупречные манеры старого русского интеллигента.

Председательствующий, сотрудник МИДа, поправил узел темно-вишневого галстука в вырезе серого жилета, четко и значительно произнес:

— В СССР создана новая межконтинентальная баллистическая ракета СС-24, что находится в полном соответствии с Договорами ОСВ-1 и ОСВ-2. Развертывание этих МБР железнодорожного базирования обеспечивает укрепление выживаемости советских стратегических сил и в сложившейся ситуации содействует сохранению стратегической стабильности.

После нескольких секунд мертвой тишины под сводом зала взметнулся многоголосый шум. Кто-то из иностранных журналистов спросил:

— Итак, вы нашли ответ на американскую ракету MX. Браво! И все же: как только что сделанное сообщение согласуется с политикой, провозглашенной перестройкой?

С места поднялся Волков:

— Вы, конечно, знаете, не так давно Советский Союз объявил об одностороннем сокращении своих вооруженных сил. Сокращение довольно-таки солидное. А как реагирует на наши шаги Североатлантический союз? Мы по-прежнему окружены военными базами США. Их количество не уменьшается. Пятнадцать авианосных ударных соединений США или уже развернуты, или находятся в готовности к развертыванию в районах, прилегающих к нашей территории. Американцы форсируют работу над космическими вооружениями, которые планируют разместить в околоземном пространстве. И перестраиваться пока не спешат.

— Вы имеете в виду так называемые хитроумные «камешки»? — спросил один из журналистов. — Что вы о них думаете?

Волков ответил:

— Надежды на спасение человеческой цивилизации от уничтожения должны быть связаны не с хитроумными «камешками», а с умными, современно мыслящими политиками. Хорошо, если бы и в отношении таких политиков у Востока и Запада сложился паритет.

В зале — оживление.

Хитроумные «камешки»… Из разговоров с Волковым на полигоне Вячеслав узнал, что это такое. В последнее время разорительный, стоящий миллиарды долларов вариант СОИ, с которым носился Рейган, уступил место другому, более дешевому. Американцы надумали вывести на околоземную орбиту тысячи мини-ракет, каждая длиной не более метра. Питаемые солярными батареями, управляемые микрочипами, они, подобно своре гончих псов, будут день и ночь вращаться вокруг Земли. Затаившиеся, готовые к тому, чтобы однажды по сигналу наземных станций сорваться с цепи и, реагируя на тепловое излучение ракет противника, начать их уничтожение.

Тогда, помнится, Вячеслав воскликнул:

— Но откуда они, эти «камешки», будут знать, что тепловое излучение идет именно от ракет? У такого излучения могут быть и другие источники — скажем, извержение вулкана или пожар в лесу. А тепловые волны, идущие от огромных городов?

— Закономерные вопросы, — отозвался Волков.

Там, на полигоне, Вячеслав, слушая рассказ генерала о новом страшном оружии, испытал острое чувство беспокойства. Похоже, такое же беспокойство одолевало и многих из тех, кто присутствовал сегодня в зале пресс-центра.

— И все же… В чем будет заключаться ваша реакция, если американцам удастся осуществить проект хитроумные «камешки»? — прозвучал тревожный вопрос.

— Как мы будем реагировать? Примерно так же, как на угрозу MX. Противоядие будет найдено.

6

Звонок секретарши главного редактора настиг Вячеслава в его каморке, расположенной под самой крышей редакционного здания. Удобно расположившись в потертом бархатном кресле, лично обнаруженном им среди списанной мебели на складе издательства, он перебирал записи, сделанные на полигоне.

Заверив секретаршу: «Бегу, спотыкаюсь», он не торопясь (заискивание и угодничание перед большим начальством Вячеслав считал большим злом) вылез из своего кресла и, пригладив пятерней взлохмаченные волосы, отправился вниз.

— У главного американец, — зловещим шепотом сообщила секретарша.

Главный сидел не за письменным столом, напоминавшим своими размерами стартовый стол, с которого ракеты устремляются в небо, а за кокетливым мебельным гарнитурчиком на гнутых ножках, стоявшим в углу кабинета. Рядом с ним за овальным столиком мужчина со знакомым лицом. Ах да, Вячеслав видел его на недавней пресс-конференции, он задавал Волкову свой вопрос. Рослый тренированный человек с узким загорелым лицом и столь же загорелыми руками, светло-коричневый цвет которых красиво подчеркивался белоснежными манжетами с золотыми запонками.

— Познакомьтесь: американский публицист Дэвид Гор. Специалист по ядерным вооружениям. А это… гм… наш сотрудник. Он только что вернулся с ракетного полигона.

Американец с интересом посмотрел на Вячеслава.

— Вы доверили молодому сотруднику очень серьезное дело, — вежливо произнес гость. — Я надеюсь, что он с ним хорошо справился.

— Да, да… я тоже надеюсь, — буркнул главный. — Вы английским владеете? — спросил он Вячеслава.

— Перевожу и читаю со словарем, — на сносном английском ответил Грачев.

Главный криво улыбнулся, показывая, что он понял шутку молодого сотрудника, но считает ее неуместной.

— Послушайте, Грачев. Господин Гор хотел бы с вами побеседовать. Может быть, вы пригласите его в свой отдел?

Вячеслав замялся. Главный никогда не поднимался по лестнице выше второго этажа, где был расположен его кабинет, и, конечно, не видел каморки Вячеслава. А если бы увидел, то сильно удивился бы, увидев на стене приобретенный Вячеславом в каком-то районном центре клеенчатый коврик, на котором изображена была полногрудая русалка с рыбьим хвостом, возлежащая на берегу ярко-синего пруда с белыми лебедями, и нижнюю часть розового женского манекена, взгроможденного на сейф. Манекен когда-то принадлежал художнику-модельеру Дине Ивановне. Она собралась выбросить его за ненадобностью, но Вячеслав решил украсить им свой кабинет.

Главный, видимо, догадался, в чем дело, потому что сказал:

— Впрочем, вам лучше расположиться в зале заседаний редколлегии.

И вот Дэвид Гор сидит в уютном зале и разговаривает с молодым советским репортером.

— Более пятисот раз в году, — говорит он, — в бетонном бункере в окрестностях городка Уайток в Мэриленде начинается… третья мировая война. Да, да. Не удивляйтесь. В бункер с пятидесятьютонной дверью и саженными стенами ученые в погонах за последние полтора десятка лет перетаскали почти все стратегические системы оружия в нашей стране. Включая и ракету MX. Они нажимают кнопки, поворачивают рубильники, и специальный механизм размерами с жилой дом подвергает это оружие облучению мощностью в десять миллионов вольт гамма-лучей. Хотят выяснить, что ломается, а что нет при ядерном взрыве. Представляете? Что касается меня, то я, как и многие другие, считаю, что в огненном хаосе ядерного конфликта не уцелеет ничто, в том числе и само министерство обороны.

— Да, у нас много медных лбов. Но и медные лбы нередко дают трещины, столкнувшись с упрямой действительностью. Недавно покончил самоубийством, бросившись под поезд подземки, некий Пит О’Конорри. Он работал в ЦРУ, кажется, против вас. А заявление Уэбстора я бы комментировать не хотел. Лучше расскажу о встречах, которые я имел в Штатах буквально перед самым отъездом сюда.

И он поведал Вячеславу историю бывшего антикоммуниста, ветерана вьетнамской войны Томаса Джилсона, пытавшегося остановить поезд с боеприпасами у ворот военной базы. Рассказал о храброй девушке Маргарэт, демонстративно изуродовавшей молотком макет ракеты MX на выставке вооружений и отданной за это под суд.

— А вы знаете, кто отец этой Маргарэт? Его называют у нас «офицером судного дня». Он командир воздушного штаба, который в случае начала третьей мировой войны должен отдать приказ о ядерной атаке против вашей страны, если это по какой-то причине не сможет сделать президент. Кстати, Джеймс Смит и рассказал мне о самоубийстве О’Конорри. Они были знакомы. Когда-то вместе воевали в Юго-Восточной Азии.

Вячеслав с интересом выслушал рассказ Гора.

— Но Джилсон не остановил состав. А Маргарэт не помешала отцу подняться в воздух для очередного полета.

Гор покачал головой:

— Это так. Но вы недооцениваете силы общественного мнения. Оно больше не хочет идти на поводу у недальновидных правителей.

Дэвид Гор окинул взглядом помещение:

— Красивый зал. Напоминает американский офис.

Зал заседаний редколлегии действительно неплох. Потолок отделан деревянными панелями красновато-коричневого цвета. В них утоплены медные светильники. Стены обтянуты темно-оранжевой рогожкой.

Лишь одна стена выбивается из общего стиля. Она целиком занята шерстяным ковром. Это подарок редакции журнала «Радуга» от какого-то умельца-читателя. Конечно, без радуги в рисунке ковра не обошлось. Семицветная дуга обрамляет картину райского сада. Раскидистая яблоня, Адам и Ева — в чем мать родила, нет бы надеть джинсы и майки с надписью: «А ну-ка поцелуй меня!» Из густой листвы выглядывает голова змея-искусителя.

Вячеслав вдруг обратил внимание на то, что Ева чем-то напоминает Леру — спутанными светлыми волосами и тонкой гибкой фигурой.

— О! Библейский сюжет! — восклицает Гор.

«Конечно, он ожидал увидеть на ковре изображение рабочего и колхозницы и лозунг: „Пятилетку — в четыре года!“» — подумал Вячеслав.

— Я слышал, у вас не читают Библию.

— Ну почему же, — отстаивал престиж родной страны Вячеслав, — в моей домашней библиотеке Библия есть…

— Да? А разве она не запрещена? — Он, видно, не до конца поверил в слова Вячеслава. — На этом паласе изображен один из первых дней мира. Но там же, в Библии, рассказывается и о последнем дне.

— Апокалипсис?

— Да… Когда перечитываешь страницы Откровения, мороз по коже. Слишком уж похоже на описание ядерной катастрофы. — Гор процитировал по памяти: — «…И произошли голоса и громы, и молнии, и землетрясения… И сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю… И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде полынь, и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что стали они горьки».

— «От этих трех язв, от огня, дыма и серы… умерла третья часть людей», — подхватил Грачев. Он задумался. — Скажите, может человечество и дальше жить под угрозой ядерного Апокалипсиса? Почему бы нам, живущим, не пропустить мрачные страницы в книге Бытия и не начать со слов: «И я увидел новое небо и новую землю…»? Почему всем вместе не воздвигнуть «великий город», ворота которого «не будут запираться днем, а ночи там не будет…»? «И принесут в него славу и честь народов».

Они поднялись одновременно со своих мест и протянули друг другу руки, будто участники встречи на высшем уровне.

7

Вячеслав выскочил из своего кабинета и устремился вниз по лестнице. Пока он был на полигоне, вышел в свет номер журнала с его очерком «Глухие места». Как всякий автор, увидевший свое произведение напечатанным, он с жадностью набросился на чтение. Но его ждал удар. Редакторский карандаш резво прошелся по очерку. Осталось все, что касалось леса. А вот история расследования убийств Святского и конторского сторожа вылетела…

Уязвленный в своем авторском самолюбии (кто имеет право вторгаться в написанное без согласия журналиста, уродовать его детище?!), Вячеслав отправился в секретариат. Скорее всего, очерк изуродовал ответственный секретарь Нефедов. Он ему сейчас задаст.

Но по мере того как Вячеслав приближался ко второму этажу, где располагался штаб редакции, владевшее им возбуждение уступило место хладнокровной рассудительности. Приходилось признать: главное в очерке все-таки неотложность реформы государственного лесопользования. Что же касается человеческой драмы, первый акт которой разыгрался у него на глазах в далекой Сосновке, развязка-то наступила только что, на полигоне. Скорее всего, это будет темой следующего его очерка.

Поэтому, войдя в помещение секретариата, он не стал ломиться в кабинет Нефедова, а, отвесив комплимент юной круглолицей сотруднице Верочке, попросил у нее еще один экземпляр журнала. Протягивая его, Верочка заметила:

— В следующем номере идет статья о каком-то Грачеве… Это случайно не ваш родственник?

Вячеслав немедленно раздобыл верстку статьи. Она называлась «Золотой портсигар с монограммой». Первый же абзац заставил его сердце забиться быстрее. Речь в статье шла об его отце, о вибробуре и его противниках.

Вячеслав взглянул на подпись под статьей: Ю. Щеглов.

С того дня когда Щеглов на редакционной «летучке» со злостью набросился на его репортажи, посвященные, как он едко выразился, «теленку с двумя головами», их отношения прервались. И вот теперь Щеглов выступает в защиту его отца.

Юра, облаченный в пятнистый костюм из «варенки», делавший его похожим не на журналиста, а на десантника, слушал посетителя, прыщавого подростка, в своей излюбленной позе — как бы в изнеможении навалившись грудью на стол и полузакрыв свои круглые, как у филина, глаза.

Вячеслав молча положил перед ним типографский оттиск статьи.

— Твоя работа?

— Моя.

— Спасибо тебе, — с чувством проговорил Вячеслав. — Слушай, а как тебе удалось расколоть этого негодяя? Я пробовал, у меня не вышло.

После этих слов Щеглов заметно повеселел, он опасался, что их размолвка в результате истории со статьей еще более углубится, и был рад, что этого не случилось.

— Прежде всего надо было определить, какие побуждения заставили внешторговца взяться за перо — благородные или корыстные. Копнул поглубже, и всплыла довольно неприглядная история. Оказывается, в партком министерства поступили сигналы о том, что этот тип тайно принимает от фирмачей дорогие подношения. Среди них, в частности, числился и золотой портсигар с монограммой. Однако делу не давали хода из боязни огласки.

Я пришел к выводу: внешторговец старался утопить отечественный вибробур, чтобы отработать полученные подарки. Спасал сделку с фирмой. Впрочем, это описано в статье.

Вячеслав спросил:

— А как ты вышел на отца?

— Ко мне явилась Лера, твоя знакомая. И все рассказала. Хорошая девчонка. Как там у вас с нею?

— У нас с нею ничего нет. Случайная знакомая.

— А где она сейчас?

— Подалась на юг. С друзьями.

Вячеслав еще раз горячо поблагодарил Щеглова за статью об отце и удалился. Разговор о Лере расстроил его. Он вдруг почувствовал себя таким одиноким! И решил навестить Дину. Однако с пустыми руками к ней не пойдешь. Сначала надо раздобыть школьную форму для Жорика.

Поехал в «Детский мир».

С добычей ринулся к Дине. Ее не было. Неожиданно для себя обрадовался. Оказывается, он вовсе не хочет видеть Дину. Она ему не нужна. Он оставил пакет с формой у соседки, попросил передать. Там же нацарапал записку: «Диночка, спасибо за все. Прости и прощай. Слава».

Она, конечно, огорчится, получив его записку. Ну что ж. Может быть, их разрыв вдохновит ее на создание какого-нибудь шедевра, наподобие того знаменитого полотна Родченко «Линия», которое было продано на аукционе «Сотбис» в Москве за огромную сумму — триста тысяч фунтов стерлингов. Кстати, Дина всегда точно знает: кто, что и за сколько продал.

…«Государственный комитет СССР по лесному хозяйству просит Вас принять участие в обсуждении вопросов усиления контроля за единым лесным фондом страны и внедрением рациональных методов его использования». Мысль с трудом пробивалась сквозь нагромождение корявых, как древесная кора, фраз. Приглашают его, Вячеслава. Выходит, очерк «Глухие места» не прошел незамеченным. Что он скажет? Там, на высоком собрании? Может быть, процитирует великого Гоголя, чьи слова звучат так, будто написаны сегодня: «…земли стали еще бесплоднее, потому что никогда в России не было вырублено столько леса, как во время ломок, перестроек, вечных переправок и переделок».

Он встал из-за стола, энергично растер руками затекшую спину. Его внимание привлекли розовые ноги манекена, взгроможденного на облезлый сейф. Зачем он, спрашивается, притащил его сюда, в рабочий кабинет? Каким же желторотым мальчишкой он был еще недавно, буквально пару месяцев назад!

С манекеном под мышкой Вячеслав вышел из редакционного здания.

Вот и еще одно лето пришло к концу. Оно началось в Сосновке, где ему, городскому выкормышу, везунчику, вдруг открылись бездны другой, незнакомой, жестокой и мрачной жизни, а продолжилось на полигоне, где генерал-лейтенант Волков, чье волшебное превращение из случайного попутчика в одного из военных руководителей страны приобщило Вячеслава к одной из самых больших тайн века, к секретам, открытым лишь для посвященных. Он многое узнал, многое понял. Но стал ли от этого счастливее?

«Во многой мудрости много печали…»

Порыв холодного ветра поднял и с жестяным шумом погнал по асфальту засохшие бурые листья. По небу тяжело двигалась армада темно-серых, набухших влагой туч. Было сумрачно. Куда делись краски лета — зеленое, красное, голубое, желтое? Почему так тревожно на душе?

Вячеслав шевелил пухлыми губами, разговаривая сам с собой. Что ж, наверное, через это надо пройти. После долгого, явно затянувшегося периода безмятежного существования, когда обманчивое ощущение движения заменяло само движение, а иллюзорная вера в предопределенность избранного пути мешала критически оценить содеянное, внести коррективы, поправить, улучшить… И вот свершилось. Мы остановились, огляделись и ужаснулись тому, что увидели. Оказывается, мало нарастить до невиданных пределов военную мощь. Нужна мощь и иного рода. Мощь духа, укрепленного правдой, мощь экономики, создаваемой свободными и умелыми людьми. Мощь и радость всего уклада нашей жизни, питающая само желание жить. Как сделать все это? Хватит ли сил?

В поисках ответа Вячеслав поднял взор к небу, как делали это его далекие предки, вопрошая судьбу. И вдруг увидел среди комков серой ваты, укутавшей небосвод, узкий, как серп, голубой прогал. Он воспринял его как символ надежды. Суровая зима минет, тучи рассеются, и снова наступит лето. Тихое, полное света, с ароматом цветов и трав. Наступит пора покоя, радости, сбывшихся надежд. Так будет. Он верит. А без веры и жить нельзя.

Вячеслав огляделся, прикидывая, куда пристроить розовый муляж. И замер на месте.

Из-за угла показалась девушка. В одной руке она держала оранжевую авоську с батоном и пачкой масла. А в другой — голубой воздушный шарик.

Вячеслав вспомнил, что шарик (не голубой, а салатовый) был у Леры в руках в тот день, когда они встретились впервые. На этом самом месте. Тогда также дул ветер. И Дюймовочка, преодолевая его сопротивление, с силой тащила шарик за собой как упирающегося упрямого щенка.

Сегодня шарик летел впереди, а Лера с улыбкой на оживленном лице бежала за ним вслед.

«Долго же она ходила за батоном и пачкой масла», — хмуря брови, подумал Вячеслав. Но ответная счастливая улыбка помимо воли расцвела на его губах.

Ветер нес Дюймовочку в сторону Вячеслава.

…«Говорят, что в ясную погоду, когда небо чисто и прозрачно, из районов Подмосковья можно увидеть яркую пульсирующую точку. Это работает третья ступень ракеты, выводящей на орбиту полезный груз. Ракеты, которая стартовала с северного полигона».

(Из газет)

Примечания

1

При написании некоторых глав использованы американские источники, в частности любопытное исследование Д. Форда «Пусковая кнопка». (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

Вместо пролога

Часть первая ГЛУХИЕ МЕСТА

  Скучная командировка

  Чем дальше в лес…

  Вещественные доказательства

  Письмо с того света

  Неопознанный объект

  Сплошные неприятности

  Дик и Дюймовочка

Часть вторая ПОЛИГОН

  Старые знакомые

  «Офицер судного дня»

  Осечка перед стартом

  Спас «на крови»

  Ох уж эти дети!

  Потерянный след

  А ночи там не будет

*** Примечания ***