Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково; Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки); Прощай, Шанхай! [Анжел Вагенштайн] (fb2) читать онлайн

Анжел Вагенштайн ДВАДЦАТЫЙ ВЕК. ИЗГНАННИКИ Пятикнижие Исааково Вдали от Толедо (Жизнь Аврама Гуляки) Прощай, Шанхай!

Штрихи к портрету Анжела Вагенштайна

За последние двадцать лет в болгарской литературе произошла замечательная метаморфоза. Известный автор киносценариев Анжел Вагенштайн проявил себя как писатель — автор романного триптиха «Пятикнижие Исааково», «Вдали от Толедо» и «Прощай, Шанхай!», который привлек многотысячную читательскую аудиторию, был переведен на многие иностранные языки, номинирован на литературные премии в Германии, Польше, Америке и на премию ЮНЕСКО, удостоен престижных французских, испанских, итальянских орденов и наград.

Эти три книги неразрывно связаны и не могут существовать одна без другой. Так, например, герой «Пятикнижия Исаакова», уроженец Галиции Исаак Якоб Блюменфельд является бесспорным предшественником тех разнородных по крови пловдивчан, которые в действительности принадлежат к различным этносам, но имеют общее отечество — город, столь отдаленный от Толедо и столь приближенный к нашей современной жизни, что кажется, будто только этот космополитический Шанхай может дать представление о возможных и невозможных перевоплощениях времени и человека.

Один из героев, флейтист Симон Цинер, попадает в Шанхай после лагеря Дахау, где ему искалечили пальцы рук. «Я забыл умереть!» — мрачно говорит он, когда его спрашивают, как он остался в живых. Это ключевая фраза. По ней можно судить о злосчастьях и других героев: солиста Дрезденской филармонии знаменитого скрипача Теодора Вайсберга и его жены Элизабет, актрисы, звезды Карнеги-холла, защитившей свою честь и погибшей во имя любви к мужу еврею; Хильды Браунфельд, которая, чтобы спасти свою торговлю шляпами, берет фамилию Браун, — Хильды, воспетой в стиле хайку влюбленным в нее мужчиной как «белый ветерок из далеких земель»; Шломо Финкельштейна, карлика с исполинской закваской; астрофизика Маркоса Аронсона, зарабатывающего на хлеб продажей рисовых лепешек; музыканта-космополита Иштвана Келети, не умеющего позаботиться о себе, но способного отдать все родной душе; хирурга профессора Менделя… И других.

Если одни шанхайские евреи прибыли туда по древнему Шелковому пути, а другие — на двух суденышках «Конте россо» и «Конте верде», то есть и такие, которые попали на этот «перекресток» в результате вселенской катастрофы, жертвами тотального изгнанничества, поразившего мир в XX столетии: гражданин Швейцарии Жан-Лу Венсан, китаец Чен Сюцинь, японец Хироси Окура, немец Альфред Готтфрид Клайнбауер… Они тоже «забыли умереть»: в Германии, или в Испании, или в Японии, и продолжили жить в Шанхае.

Этот город известен нам из приключенческой литературы прошлого века. Вики Баум или Перл Бак донесли до современного читателя дыхание того космополитического побережья. Но в повествовании Анжела Вагенштайна мир выглядит другим, и он действительно другой, поскольку и наш автор принадлежит к иной социальной породе, обладает другими качествами, является писателем, исполняющим особую миссию.

Для Вагенштайна Шанхай — малоизвестное в то время место, где в годы Второй мировой войны евреи находят убежище от преследований нацизма, одновременно — это сверхнаселенная пустыня, через которую, как в библейские времена, им предстоит пройти; это арена противостояния, вдохновлявшегося планетарным антифашизмом.

На этой арене появляется болгарин, который всегда действует «под внешностью чужой и с именем новым», родной язык которого схож с португальским, человек без прошлого. Этот эпизодический герой пришел в роман, следуя по пути из Теруэля в Париж и оттуда в Шанхай. Он высвечен боковыми прожекторами повествования, что естественно для Вагенштайна, который нередко обращается к кинематографической стилистике. Его образ запоминается, потому что Жан-Лу Венсан — он же Владек, он же Христо Боев, он же Иван Винаров, а может быть, и Иван Караиванов, бесследно исчезнувший в огне мирового противоборства болгарский антифашист, о котором известно лишь то, что он жил и умирал по нашу сторону всемирной баррикады.

Вот как выглядит великое мировое противоборство в представлении мистера Го, бывшего гимназического учителя немецкого языка, переводчика «Майн кампф», произведенного японскими властями Шанхая в комиссары Зоны или гетто: «Всем должно быть ясно, что мы воюем против еврейской Англии и еврейской Америки. Наши немецкие союзники воюют и с еврейской Россией. Так что вы для меня военнопленные…»

По поводу этих обитателей Зоны японец Санеёси-сан, разведчик высокого ранга, рассуждает, что в военном отношении силы врага измеряются в брутто-регистр тоннах водоизмещения его военного флота, в численности его самолетов, в количестве и вооружении его армий, в их подготовке и боеспособности, в обеспечении тыла. Но что общего имеют с данной проблемой эти обшарпанные немецкие, австрийские и невесть еще какие евреи здесь, в шанхайском квартале Хонкю, — рассуждает он.

Одних героев Анжела Вагенштайна можно распознать по страданиям и преследованиям, которым они подвергаются, других — по их готовности искупить малые вины своих отечеств: миллионы маленьких вин, составленных из молчания, равнодушия, послушания, мифов о воинской чести. Писатель исполнен сочувствия к этим людям, ведь сочувствие к униженным, оскорбленным и отверженным есть знак принадлежности к мировой литературной классике.

Романный триптих Анжела Вагенштайна приковывает внимание к мировому антифашизму — единственной политической идее, вокруг которой объединились составившие высокий ареопаг XX века Бертольт Брехт, Поль Элюар, Мигель Эрнандес, Луи Арагон, Илья Эренбург. Отныне — и Анжел Вагенштайн.

Никола Инджов

ПЯТИКНИЖИЕ ИСААКОВО

Анжел Вагенштайн.

Петокнижие Исааково.

София: ИК «Колибри», 2011.

Перевод Валентины Ярмилко под редакцией Сергея Бару

«Если бы у Господа были окна, все стекла Ему давно бы высадили!»

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Кроме заглавия этого, с позволения сказать, произведения (которое есть ни что иное как добросовестная запись чужих воспоминаний и размышлений), я ничего не придумал — ибо любое мое вмешательство в повествование стало бы литром уксуса в бочке доброго вина, а любое украшательство — щепоткой квасцов или соли, порочащих святость пасхальной мацы. Все, что ты прочтешь далее, дорогой мой незнакомый читатель, даже самые невероятные детали виражей и изгибов судьбы Исаака Блюменфельда, были мне поведаны им самим — сначала в Русском клубе (известном и престижном софийском ресторане), а потом в его собственном доме в Вене, на улице Маргаретенштрассе, 15.

Господин Блюменфельд поставлял одному нашему болгарскому предприятию швейные машинки и другую пошивочную технику. Он разыскал меня сам, посмотрев где-то на Западе телевизионный фильм о судьбах евреев, снятый по моему сценарию. Благодарю случай за эту встречу, одарившую меня еще одним приятельством — а чем еще может обогатиться человек, если не приятельством, любовью или мудростью?

Благодарю также и самого Исаака Якоба Блюменфельда, которого неизменно поражал мой интерес к его жизни и судьбе, за предоставленные им мне уцелевшие письма, отрывки дневниковых записей, чудом сохранившиеся документы и фотографии, свидетельствующие о мерзости нашей эпохи, но и о том, что на этой планете всегда хватало добрых веселых людей с умными скорбными глазами. Такой, например, предстает перед нами на маленькой пожелтевшей фотографии Сара Блюменфельд, уехавшая с детьми в санаторий на воды, но прибывшая не туда, а в газовую камеру Освенцима. Именно так смотрит на меня с отклеенного с какого-то документа снимка и добрый старый раввин Шмуэль бен Давид^[1]; такими были, по всей вероятности, и многие другие жители местечка Колодяч под Дрогобычем — евреи, поляки и украинцы, вознесшиеся дымом из труб крематориев и пасущие сейчас белые стада облаков на необозримых синих лугах Господних. А вот и удостоверение на английском языке с печатью восьмого корпуса девятой американской армии, выданное Исааку Якобу Блюменфельду в подтверждение того, что он освобожден из концлагеря Флоссенбург-Оберпфальц в Германии, и ему разрешено направиться в Вену с военным американским эшелоном; вот и нечто, напоминающее скорее квитанцию об оплате багажа, заполненное фиолетовыми чернилами, с печатью прокуратуры Якутска, свидетельствующее о том, что 7 октября 1953 г. гражданин имярек освобожден из лагеря в Нижнеколымске, что на северо-востоке Сибири, и полностью реабилитирован за отсутствием состава преступления. А вот — пять документов, согласно которым Исаак Якоб Блюменфельд последовательно являлся подданным Австро-Венгрии, Речи Посполитой (сиречь Польши), советским гражданином, лицом еврейского происхождения, пребывающим на восточных территориях Рейха, лишенным подданства и всех гражданских прав, и, наконец, — гражданином Австрийской Республики.

С любовью и грустью вглядываюсь я в снимок этого пухленького веснушчатого человека в ореоле рыжих вихрящихся вокруг его лысины волос, который заставил меня поклясться, что я не опубликую ни странички его жизнеописания, пока он жив. А вот и прибывшая сегодня из Вены телеграмма с траурной каймой — я читаю ее сквозь мутную пелену слез и даю себе слово ни о чем не умолчать и ничего не прибавить к этой новой Торе, или, говоря по-вашему, — к этому новому Пятикнижию от Исаака Якоба Блюменфельда.

ПРЕДИСЛОВИЕ ИСААКОВО Письмо раввину Шмуэлю бен Давиду

Грюс Гот! Чешчь, пани и пановье! Здравствуйте, товарищи, и шалом алейхем! Сиречь — мир тебе и дому твоему! Если тебя интересует, как я себя чувствую, честно отвечу: слава Богу, отлично, могло быть и хуже, но даже если тебя это не интересует, я все равно отвечу — ведь где ты видел еврея, который не выскажет то, что решил сказать?

Я уже далеко не молод, сижу на своей террасе в Вене — моя чудесная вечная мечта, Вена! — попиваю кофеек со сливками и думаю о жизни во всех ее проявлениях. Вокруг моей почти облысевшей головы золотится в лучах заходящего солнца венчик волос, которые некогда, если ты помнишь, были копной финикийско-медного цвета. Какой-нибудь поэтически настроенный автор уподобил бы их нимбу над головой святого, но так как я считаю себя грешником, случайно выжившим после гибели Содома и Гоморры, они скорее напоминают мне кольцо Сатурна. Ведь что такое это кольцо если не осколки старых миров, разбитых, как горшки, планет, астероидов и национальных мифов, растертых в порошок и развеянных пеплом «вечных» истин и прозрений, срок годности которых оказался менее долговечным, а содержимое — более ядовитым, чем просроченные рыбные консервы? Что это, если не руины рейхов, обещавших просуществовать тысячу лет и еле протянувших двенадцать; осколки империй, распавшихся на карликовые государства, и жестокие маньяки-пигмеи, провозгласившие себя бессмертными императорами, диктаторами, отцами народов, великими полководцами и пророками — все они наложили бы в штаны, узнай после смерти, что пишут о них в учебниках истории для младших классов. Все эти осколки прошлого кружат не только вокруг Сатурна, но и вокруг моей головы, давая понять, что со времен поработителя евреев Навуходоносора и по сей день ничего особенно не изменилось, или как утверждал тот самый, гениальный, ублюдок, подписывавшийся загадочным псевдонимом «Екклесиаст», все — «суета сует и всяческая суета, что было — то снова будет, что творилось — будет твориться впредь: видел я все дела, какие делаются под солнцем, и вот, всё — суета и томление духа!..» — вот что он утверждал, или нечто в этом роде.

Когда-нибудь я решусь рассказать тебе, как исполнились пять моих заветных желаний, о которых мы не раз с тобой говорили. Сейчас, на склоне лет, я понимаю, что это немало для одной человеческой жизни — дожить до осуществления своих пяти желаний, за что следовало бы благодарить Бога и судьбу, если бы дело не обстояло несколько иначе: мне стыдно в этом признаться, но я вообще не испытывал подобных желаний. Дело в том, что все случившееся — плод политической ситуации, а я никогда не проявлял интереса к политике, как раз наоборот — именно политика интересовалась мной, ставя себе главной целью (или как выражаются государственные деятели — «сверхзадачей и главным приоритетом») — выполнение, как они утверждают (и вероятно они правы), заветных, так сказать, исторических желаний. Как я уже тебе писал, их было пять, этих моих сбывшихся мечтаний, столько же, сколько и Книг Моисеевых, которые бесспорно доказывают, что мое племя — богоизбранное, а, следовательно, его желаниям суждено сбываться. А из этого следует, что и я, ничтожная пылинка этого племени, или, если тебе угодно, муравей нашего разбросанного по всему миру муравейника, имею право на собственную долю, так сказать, на проценты или авуары, на нечто вроде акций в этой корпорации богоизбранных. С другой стороны, если задуматься, что довелось вынести евреям на протяжении веков, да прибавить ко всему этому и мой скромный личный счет, включая налог на добавленную стоимость, то остается лишь воскликнуть, подобно барду, подвизавшемуся на наших землях под трогательным псевдонимом «Мир вам»^[2]: «Благодарю Тебя, Господи, за эту высокую честь, но не мог ли Ты избрать какой-нибудь другой народ?!»

Пожалуйста, не ищи логики в моей судьбе, ведь не я дирижировал событиями, а они мной — я не был ни мельничными жерновами, ни водой, которая их вертит, а был всего лишь перетираемым зерном, помолом, и неведом был мне промысел Мельника, да славится имя Его во веки веков и по истечении последнего века.

Не ищи логики и в исторических событиях, предопределивших мою судьбу, в них нет логики, но, может, есть какой-то скрытый смысл. Но разве дано человеку познать скрытый смысл приливов и отливов, солнечных протуберанцев и цветения первого подснежника, любви или мычания коровы?

Не жди от меня, брат мой, объяснений политической ситуации, начиная с того самого, уже осточертевшего всем, выстрела в Сараево, где какой-то гимназист со странной фамилией Принцип застрелил нашего дорогого, любимого, незабываемого и т. д. эрцгерцога Франца Фердинанда. Потому что Первая мировая война к тому времени уже созрела, как гнойный нарыв в утробе Европы, и грянула бы и беспринципно, то бишь и без дурацкого выстрела Таврило Принципа, а скажем, если бы какой-нибудь немецкий дипломат в Стокгольме поскользнулся на банановой кожуре, оброненной французским представителем фирмы «Мишлен». Не ищи, ради Бога, логики и в том, что моя дорогая родина Австро-Венгрия и ее победоносная армия под мудрым командованием генерала Конрада фон Гетцендорфа ввязалась очертя голову в конфликт именно тогда, когда и последнему идиоту уже было ясно, что война для нас проиграна. Ведь где тут логика, когда все подданные Австро-Венгрии сначала горячо желают распада империи Габсбургов на карликовые страны, сомнительные этнические союзы и тектонические федерации, размахивают национальными знаменами, утирая слезы с соплями при звуках песни «Гей, славяне», а потом хлюпают носами у разбитого корыта, вспоминая об империи как о «добром старом времени».

Скажи мне, брат мой, и где тут, по-твоему, логика? Может, в издевательском «братолюбии», когда Греция и Сербия, схватившись за руки, в едином порыве бросились в кровавую бездну на стороне Антанты, а Турция, этот вечный агент Британии, неизвестно почему, ополчилась на нее; Болгария заключила союз со своими пятивековыми турецкими поработителями и пошла войной на свою освободительницу Россию, которая, в свою очередь… и так далее, и тому подобное…

Первая мировая война — один кит, на котором, как выражались древние, будет основываться мое повествование. Другой кит, разумеется, это Вторая мировая; и если сейчас, стоя на первом одной ногой, я растекусь мыслью, ударившись в рассуждения по поводу смысла и бессмыслия этой самой страшной из всех войн, то как пить дать просто разорвусь надвое в самом начале, ибо исторические киты в исключительно редких случаях плывут параллельно (достаточно будет напомнить тебе по этому поводу о вечных и священных национальных идеалах, в результате которых в Первой мировой Германия была смертельным врагом Италии и Японии, а во Второй объявила их кровными сестрами, заключив с ними такой же вечный и священный союз).

Пройдет время, и боль потерь в той страшной войне притупится, уподобившись тянущей тупой боли застарелого ревматизма. Человеку свойственно забывать все тягостное, ведь если думать только о смерти и о потере близких, пахари не смогут пахать землю, молодежь — предаваться любви, а дети — писать и читать, перебирая буквы как золотые зерна четок мудрости. Мы забудем свою боль, и тогда смысл войн сведется к старому-престарому анекдоту, который ты, наверно, слышал сто раз в ста вариантах, но я тебе его все-таки расскажу, потому что разве можно остановить еврея, решившего рассказать свой анекдот? Так вот, шли как-то в Галиции из одного местечка в другое поляк и еврей. Еврей, как все его собратья, считавший себя умнее всех, а значит — имеющий право поучать других или посмеиваться над ними, кивнул в сторону дымящихся на дороге конских яблок и казал: «Даю тебе десять злотых, если съешь это дерьмо». Поляк, прижимистый, как все крестьяне, решил подзаработать: «Согласен», — ответил он и принялся за дело. Морщился, плевался, но съел всю кучу дерьма. Еврей дал ему десять злотых, но сердце у него дрогнуло при мысли, что за такую глупость он выложил десять кровных монет. И при виде следующей свежей кучи навоза предложил поляку: «Хочешь, эту кучу съем я, а ты вернешь мне моих десять злотых?» «Давай», — согласился поляк. Теперь уже еврей давился дерьмом, морщась и охая, но съел все и получил свои деньги обратно. Потопали они дальше, и тут поляк остановился посреди дороги, почесал в затылке и спросил в недоумении: «Если вы, евреи, такие умные, можешь ты мне сказать, зачем мы нажрались дерьма?» И еврей ничего не смог ему ответить, что случается крайне редко.

Так вот, если ты спросишь меня о смысле всего случившегося за эти две войны и в перерыве между ними, я по традиции отвечу тебе вопросом на вопрос, на который нет ответа: «И зачем, в самом деле, мы жрали это дерьмо?!»

Не знаю, брат мой, получишь ли ты это письмо, ведь и ты — как лист, унесенный ветрами судьбы и случайности, которые с вашей, марксистской, точки зрения рассматриваются как заурядная закономерность, которую вы — марксисты — умеете так чудесно предвидеть и еще чудесней объяснить причины, по которым ваши предсказания не сбылись. Но кто же мог предвидеть или предсказать, кроме Иеговы или Яхве^[3], от которого ты отвернулся (я тебя ни в чем не упрекаю, каждый имеет право на свой выбор), кто мог предвидеть, что ты, добрый раввин из нашего местечка под Дрогобычем, впоследствии станешь профсоюзным активистом и председателем клуба атеистов? Мог ли кто-нибудь предвидеть, что наши пути снова пересекутся у колючей проволоки концлагеря Флоссенбург и что она, эта лагерная проволока, символ и дорожный указатель нашей эпохи, разведет нас на перекрестке — ни туда, ни сюда?

Знал ли кто-нибудь на земле, в аду или на небе, что судьба будет к нам столь щедра, и вместо газовой камеры или еврейского рая вновь позволит нам встретиться — ты помнишь, что это была за радость? — в ГУЛаге, где-то на краю света, в Казахстане. Но тебе, зеку 1040-260 П, как политическому, путь лежал налево, рыть Беломорканал имени Сталина, а мне, зеку 003–476 В, как военному преступнику и предателю родины, возвращавшемуся из глубины архипелага, где я был переводчиком пленных баронов, фельдмаршалов и прочих кавалеров Железного креста с Дубовыми листьями, сумевших общими усилиями, слава Богу, так эрудированно проиграть и эту войну, путь лежал в другую сторону. Для меня, ничтожного еврея, рядового австро-венгерской армии, а затем — честного советского труженика пошивочной артели № 6 (бывшего ателье моего отца «Мод паризьен», ты помнишь?) — так вот, для меня было великой честью обслуживать кавалеров Железного креста с Дубовыми листьями. Узнав, что я простой солдат, они заставляли меня драить им сапоги и носить манерки с чаем, на поверхности которого плавали круги жира, но так никогда и не узнали, что, свернув за угол лагерного барака, я ссал им в их чай — однажды даже барон фон Роденбург, которого, помнишь, русские сцапали в туалете Лейпцигского вокзала, когда он переодевался в платье прислуги, чтобы драпануть к американцам, так вот, этот барон однажды заметил, что у чая какой-то странный привкус. В ответ я пробормотал, что на ужин нам давали суп с репой, а он высокомерно поинтересовался, что общего может быть между репой и чаем, на что я позволил себе сказать, что все явления нашего бытия находятся в таинственной метафизической связи. Барон посмотрел на меня сквозь монокль и изрек: «Ты — типичный еврейский горе-философ». И ведь он был прав, этот господин барон!

Не знаю, где ты сейчас, брат мой, но, вероятно, ты снова — в нашем местечке, и опять ты — раввин или секретарь месткома, или участковый милиционер, не важно. Наверно, у тебя много детей и внуков, дай им бог всем здоровья, долгой жизни и светлого будущего, ведь этот дорогой нашему сердцу уголок Европы — точка пересечения славянских, немецких и еврейских страстей, и от хасидского смешения кровей на свет Божий все появляются то какой-нибудь Шагал, то Соломон Наумович Рабинович — наш Шолом-Алейхем, а у соседей — какой-нибудь великий антисемит, который по-своему прославляет наш родной край. Дай бог, закваска, на которой история замешивает сейчас детей, будет лучше, и придут дни мудрости, радостного мира и братства, чтоб в грядущие годы и века, вплоть до судного дня, никто никому больше не ссал в чай, аминь!

Целую тебя. Твой старый друг и шурин

Исаак Блюменфельд

ПЕРВАЯ КНИГА ИСААКОВА Как я ушел на войну, чтобы вернуться с победой

1

Наше пошивочное ателье «Мод паризьен» находилось на главной, точнее, на практически единственной улице Колодяча — небольшого городка или местечка, по-польски — «мястечка», а по-нашему — «штетла». Витрины в нашем ателье не было, ее заменяли полуподвальные окна, заклеенные вырезками из парижских и венских модных журналов, на которых красовались элегантные господа во фраках и прелестные венские дамы в розовом, но на моей памяти в нашем ателье не был сшит ни один фрак или розовый дамский туалет. Отец в основном перелицовывал старые выцветшие лапсердаки, радуясь как ребенок, когда на примерке у зеркала перелицованная одежда получала вторую жизнь и выглядела почти как новая — по крайней мере, он так твердил сквозь сжатые губы, щетинившиеся несметным числом булавок. Отец был хорошим портным, и здесь будет уместно рассказать его любимую историю о том, как он пошил красный мундир одному драгуну лейб-гвардии Его Величества (хоть лично мне не доводилось видеть драгунов в нашем Колодяче), как клиент остался весьма доволен, рассмотрев обновку в зеркале, но ехидно заметил: «Не понимаю, почему на пошив мундира тебе потребовался целый месяц, а вашему еврейскому Богу на сотворение мира — всего шесть дней!» На что отец (по его словам) ответил: «Так вы посмотрите на Его мир, господин офицер и таки сравните его с моим прекрасным мундиром!» Я лично не слишком верю в эту историю.

В восемнадцать я был в нашем ателье на подхвате у отца, помогая ему в меру сил и умений; по праздникам и на свадьбах пиликал на скрипке еврейские мотивы, а по пятницам читал детям в школе при синагоге или по-нашему Бейт-а-Мидраш избранные главы Танаха или, иными словами, Пятикнижия. Читать-то я читал и, как говорили, читал с чувством и от всего сердца, но нельзя сказать, что в скрипичном деле я был Коганом. Игре на скрипке меня обучал лучший наш старый учитель Элиезер Пинкус, мир его праху, человек мягкий и на редкость деликатный, но однажды не выдержавший и робко заметивший моему отцу: «Пожалуйста, не принимайте это близко с сердцу, но у вашего Изи совершенно нет слуха…», на что отец сердито возразил: «И зачем ему слух? Он ведь не слушать должен, а играть!» И он был прав, мой отец, ведь теперь я все-таки худо-бедно играю, или точнее будет сказать — пиликаю на скрипке, подаренной мне милым дядей Хаимом на Бар-Мицву, то есть, при вступлении в религиозное совершеннолетие, на мой тринадцатый день рождения.

Я рос мальчиком мечтательным… Мысленно путешествовал по всему миру, добираясь даже до Вены, и не раз мой отец, Якоб или Яша Блюменфельд, грубо прерывал мои грезы деревянным портновским метром, мгновенно возвращая меня на землю, точнее — в наш Колодяч под Дрогобычем, на стол, где я сидел, поджав под себя ноги по-турецки, замерев над иголкой с ниткой в недошитом рукаве. В мечтах на мне всегда был один из тех самых потрясающих парижских фраков с наших журнальных вырезок; я выходил из фиакра и подавал руку прелестной мадемуазель в розовом туалете, помогая ей спуститься на землю, а затем с поклоном целовал ее нежную пухленькую ручку — и всегда именно в этот момент получал от отца метром по голове. Так я никогда и не узнал ни продолжения этой истории, ни того, кем была та прекрасная девушка, и почему я помогал ей выйти из фиакра — вероятно, подобную сценку я видел в каком-нибудь фильме.

Несколько слов о кино. Иногда на телеге из самого Лемберга, то есть Львова, приезжал господин Лева Вайсман, журналист, издатель газеты и владелец кинопроектора — продавал свою газетку «Идише Хеймланд», а вечером, в кафе Давида Лейбовича, крутил нам кино. Это неизменно были фильмы, или, скорее, отрывки фильмов о волшебных далеких мирах, населенных божественно красивыми женщинами, томно закрывавшими глаза, когда галантные кавалеры поцелуем впивались в их губы. Мы были людьми непросвещенными и слишком простыми, без затей, чтобы понимать эти сюжеты из светской жизни, тем более что господин Вайсман в сложившейся военной ситуации бог весть какими путями раздобывал эти фильмы — их титры (в то время кино было немое, с титрами) были на датском, фламандском, шведском, а как-то раз даже на японском языке или похожем на японский, но ни в Колодяче, ни в Дрогобыче никто не говорил на них, в особенности — на японском, только почтальон Абрамчик, воевавший связистом на русско-турецкой войне, утверждал, что понимает турецкий, но, как назло, ни одного турецкого фильма нам не привезли. А, помню, однажды мы смотрели какой-то довольно длинный отрывок, поставленный вверх ногами. Кто-то из зрителей попытался свистнуть, затопать ногами, но господин Вайсман сердито рыкнул, что это такой фильм, и что он торопится вернуться домой до наступления темноты. Так что прелестные дамы и кавалеры целовались вниз головой, что было довольно забавно. Иногда нам показывали кадры военной хроники, тогда Лева Вайсман патетично комментировал: «Наша непобедимая армия неудержимо продвигается вперед!» Не важно, в каком направлении двигались солдаты — слева направо или справа налево, надвигались на нас, или отступали вглубь кадра — комментарий оставался неизменным: «Наша непобедимая армия неудержимо продвигается вперед!» Гораздо позже я подметил одну закономерность: господин Вайсман провозглашал это только если в «киносалон» заглядывал полицейский пристав пан Войтек.

На эти, так сказать, праздники искусства сбегались девушки со всего Колодяча — были среди них и наши, еврейки, и польки, и украинки. Нужно сказать, что жили мы в общем-то дружно, не делясь на религии и национальности, но ухаживали все же за своими — не то или ее матушка глянет на тебя косо, или твой собственный отец напомнит, чтоб ты не питал иллюзий по поводу того, что можешь жениться на нееврейке — шиксе.

По этому поводу мы нередко напоминали друг другу историю крестившегося банкира Гольдберга, выдавшего замуж свою дочь за сына фабриканта-выкреста Зильберштейна и счастливо заявившего: «Всегда мечтал о таком зяте — богатом симпатичном юноше, христианине из хорошей еврейской семьи!», впрочем, это наверняка анекдот, потому, что наша действительность была далека от всего этого — в Колодяче не водилось ни банкиров, ни фабрикантов, скорее наоборот.

Но вернемся к теме кино и к обитателям тех далеких призрачных миров, где у людей, похоже, не было других забот, кроме как пить шампанское и целоваться. Во время одной такой киносцены, когда дама на экране (экраном служила скатерть с пятном от кофе, которое приходилось то на лицо дамы, то на лицо кавалера) призывно раскрыла губы для поцелуя, я невольно протянул руку и сжал своей горячей ладонью ручку Сары, сестры нашего раввина Шмуэля бен Давида. Она не отреагировала — смотрела на экран, широко раскрыв глаза, затем, вместе с актрисой полуприкрыла глаза, и тогда я склонился к ней и коснулся ее губ своими пылающими губами. Это длилось одно мгновение, затем Сара, похоже, осознала, что я совсем не тот — с экрана, — возмущенно взглянула на меня и влепила мне оплеуху. Кто-то хихикнул, кто-то издевательски свистнул, но в этот миг пан Войтек заглянул в кафе и задремавший было господин Лева Вайсман встрепенулся и торжественно провозгласил: «Наша непобедимая армия неудержимо продвигается вперед!» Короче, не везло мне ни с дамой в розовом из фиакра, ни с Сарой!

Кроме волнующих вечеров с фильмами господина Левы Вайсмана, еще я любил шабат — святой для евреев день субботы, когда следует, по примеру Всевышнего, отдыхать и воздерживаться от любой работы. Я любил, когда вечером семья собиралась за праздничным столом — все умытые и причесанные, в свежевыглаженных мамой рубахах домотканого полотна: отец, я, моя сестра Клара и ее жених Сабтай Кранц, аптечный работник, провизор во Львове (чем мы все очень гордились), и дядя Хаим. Мать читала короткую молитву, прославляющую единственного Бога евреев — «Адонай!», — затем торжественно преломляла еще теплый хлеб, халу… Горели две свечи в маленьких бронзовых подсвечниках, и мир снисходил на весь Колодяч. Даже христиане вели себя тихо в этот вечер: не слышно было обычных пьяных песен, не дрались по обыкновению поляки, но если ты не еврей, мой читатель, может, ты думаешь, что еврейский субботний вечер приходится на субботу? О, нет! Ведь у евреев все не как у людей, поэтому не удивляйся: наш субботний вечер выпадает на пятницу, истинно так, честное слово^[4]!

Затем весь следующий день — шабат — до самого захода солнца евреям запрещена какая бы то ни было работа, и даже самые бедные наслаждаются, вдыхая полной грудью радостный и глубокий субботний мир. Одни идут в синагогу, чтоб помолиться Творцу, и молятся долго и отрешенно, покачиваясь в ритме непонятных древнееврейских строф; другие на скорую руку разделываются с молитвой и выходят на главную улицу, чтобы прогуляться, себя показать и на людей посмотреть. Прогуливаясь и встречаясь лицом к лицу, они важно, даже торжественно кивают друг другу, приподнимая на венский манер шляпы, словно не виделись лет двенадцать и будто еще вчера чуть не подрались из-за того, что куры одного забрели в огород другого. Женщины сердечно здороваются: «Шабат шалом!», «шалом» значит «мир», и действительно — все вокруг мирно и тихо, и ты в этот день забываешь, что снова носятся слухи о черносотенных и казацких погромах в России, что ты задолжал бакалейщику, что твой конь хромает и что все это не к добру. В день этого субботнего мира, может, ты это знаешь, грешно делать любую работу — разжигать огонь и даже курить. Говорят, что в древние времена нарушение запрета каралось смертью, но впоследствии, с развитием гуманизма, смертный приговор был отменен, а преступление объявлено грехом с непредсказуемыми последствиями на том свете. Как бы то ни было, я не хвастаюсь, но все же это великое изобретение древних иудеев — день отдыха, до них никому в голову не приходило, что один день в неделю можно и не работать. И так настойчиво мои далекие предки вводили свои новшества, что вынудили самого Господа как добропорядочного еврея на скорую руку сотворить мир, а на седьмой дать себе отдых.

Чтобы ты мог осознать всю глубину и мудрость сути седьмого дня, хочу лишь добавить, что в шабат даже прикасаться к деньгам как к чему-то дьявольскому и нечистому запрещено и грешно, хоть в другие дни евреи не впадают в такие уж крайности. На эту тему даже есть анекдот, ты, наверное, его знаешь, но я все равно расскажу: поспорили два еврея из соседних местечек, чей раввин сильней в духовной связи с Всевышним и, следовательно, обладает большим могуществом в свершении чудес.

«Разумеется, наш, и я тебе докажу, — сказал один. — На прошлой неделе наш ребе пошел в синагогу, но по дороге хлынул ливень как из ведра. Конечно, у ребе был зонтик, но ведь в субботу любая работа — грех, как его раскроешь? Глянул он в небо, Иегова его сразу же понял, и, ты не поверишь, свершилось чудо: слева — дождь, справа — дождь, а посередине — сухой коридор до самой синагоги! Ну, что ты на это скажешь?!» «Скажу, еще как! А вот наш ребе в прошлый шабат после молитвы возвращался домой и видит: на дороге лежит стодолларовая бумажка. И что ж теперь? Как ее поднять, если брать в руки деньги — грех? Поднял наш ребе глаза к небу, Иегова тут же его понял, и свершилось чудо: слева — суббота, справа — суббота, а посередине, ты не поверишь! — четверг!»

Вот оно, слово «четверг» и произнесено! В первый четверг мая 1918 года в 10.30 утра случилось нечто, что склонные к патетике авторы назвали бы «поворотным моментом всей жизни» или, быть может, «историческим мигом». В этот поворотный или исторический миг мой отец Якоб Блюменфельд снимал мерку с правого рукава мундира пристава пана Войтека, наверно, для какой-то поправки. Облокотившись на стол, рядом с ним покуривал мой дядюшка Хаим, известный как Хаймле — выпивоха, баламут и добрейшей души человек, единственный из всей нашей семьи бывавший в самой Вене, причем не один раз, а я витал в облаках, делая вид, что работаю. И именно в этот момент в ателье вошел, скорее — спустился, потому что ателье «Мод паризьен» располагалось на три ступеньки ниже уровня тротуара — почтальон Абрамчик с желтой бумажкой в руке. «Я принес вам большую новость!» — сказал Абрамчик.

— Хорошую или плохую? — в недобром предчувствии спросил отец, зажав в губах булавки.

Абрамчик растерянно переводил взгляд с бумажки на каждого из нас, на господина пристава, явно не в состоянии определить, добрую весть он принес или плохую. Тогда пан Войтек, как говорится в военных коммюнике, взял инициативу в свои руки и выхватил у него сообщение. Прочитал и оценил: «Хорошую! Твой сын Исаак Блюменфельд мобилизован под знамена австро-венгерской армии, ровно через семь дней по получении повестки ему следует явиться … и так далее, и так далее… Поздравляю!»

— Но ведь он еще почти ребенок… — пробормотал отец.

— Его величеству лучше знать — ребенок или настоящий мужчина! К тому же, дети не целуют в темноте девушек в кино!

— Ты что — сделал это?! — строго спросил отец.

— Я нечаянно… — только и смог выдавить я, и это было чистой правдой.

Отец отвесил мне символическую пощечину, предназначенную скорее для того, чтобы произвести впечатление на господина пристава.

— Вот, пусть пан Войтек видит, пусть это будет тебе уроком!

— Хорошо, — сказал я.

— А нельзя ли что-нибудь… — закинул удочку отец, — скажем, сердечную недостаточность или еще что…

— Ни в коем случае! — сказал как отрезал пан Войтек. — И давайте без этих ваших еврейских штучек! Он нужен Родине! В эти дни, когда победа еще никогда не была так близка!

— Близка к кому? — с огромным любопытством поинтересовался дядя Хаймле.

Пристав открыл было рот для ответа, но задумался и нескоро сказал:

— Вопрос выясняется.

— А для евреев это хорошо? — обеспокоенно спросила мама, выросшая вдруг на верхней ступеньке лестницы, ведущей в нашу кухню, из которой доносился умопомрачительный запах борща.

— В каком смысле, госпожа Ребекка? — спросил пристав.

— В смысле ситуации на фронтах.

— Для нас — хорошо.

— Для нас? — удивленно переспросил дядя Хаймле.

— Я сказал «для нас», а не «для вас».

Все знали, что пан Войтек — поляк, и что понятия «нас», «вас» и «их» в Австро-Венгрии были весьма деликатной сферой, в которую евреям не следовало вмешиваться, поэтому дядя и отец лишь переглянулись, глубокомысленно кивнули и почти одновременно произнесли:

— Истинно так.

У меня сложилось впечатление, что все было совсем не так.

2

Ребе Шмуэль бен Давид, наш раввин, уже дочитывал молитву, когда я вошел в синагогу или по-нашему «Бейт-Тфила», дом молитвы. Не думайте, читатели мои, что это было нечто импозантное, с мраморными колоннами и прочим, нет — самое обычное помещение с побеленными стенами и небольшим деревянным возвышением перед выцветшим занавесом с вышитыми на нем сакральными словами и знаками, из-за которого в Песах, то есть на еврейскую Пасху, выносили все Пятикнижие. Наша синагога не походила ни на католический костел с его сияющими разноцветными витражами с изображением святых и распятого Иисуса Христа, со статуей Богоматери и прочими красочными христианскими атрибутами; ни на маленький православный храм на том берегу реки с разноцветными иконами, позолоченным иконостасом и яркой настенной росписью с изображением библейских сцен, которые я так любил рассматривать ребенком. Поп Федор обычно хватал мелюзгу за ухо и выкидывал за порог, злобно шипя: «Евреи, вон из Храма Господня! Вы, продавшие Христа! Распявшие его!» Мы, ребятня, много раз пытались ему объяснить, что это очевидное недоразумение — мы ведь не покупали и не продавали их Христа, но отец Федор бросал в нас камни, натравливал собаку, и мы все откладывали рассмотрение тех волнующих картинок на потом — до более подходящего случая. Так вот, наша синагога была не такой — в синагогах запрещены изображения, скульптуры и подобные вещи; каждый должен иметь возможность представить себе Яхве так, как ему подсказывает его сердце (а не отвлекаться на разглядывание библейских сценок), вступать с Всемогущим в тихий задушевный разговор, если нужно — пожаловаться Ему на свою судьбу (а где вы видели еврея, который не жаловался бы на свою судьбу?), а Яхве (в переводе — «Тот, Кто Есть») тоже может тебе пожаловаться на то, что, скажем, жизнь дорожает, что сегодня буханка хлеба стоит столько, сколько раньше стоил пуд пшеницы, что и на небе фураж для лошадей никто не дает бесплатно, что на нем висит задолженность по кредитам, взятым на строительные нужды еще во времена Сотворения мира и все в таком роде — как это делает каждый порядочный еврей, когда другой еврей жалуется ему на свою тяжкую долю. Тогда первый обрушивает на него свои беды, оттягивая неприятный момент, в который у него попросят взаймы. Яхве (Тот, Кто Есть) — Он ведь не вчера родился, Он свое дело знает уже несколько тысяч лет, а то и больше. Важно ведь пожаловаться, даже поплакать — это приносит облегчение. Но я слишком отклонился от темы, как Соломон и Аарон, которые так увлеклись жалобами на жизнь, каждый — из опасения, что другой попросит у него взаймы, что не заметили как свернули с дороги и вместо Вены оказались в Варшаве.

Впрочем, то же самое случилось и с нашим великим пророком Моисеем, который вывел нас из Египта, пообещав, что приведет в благословенную землю Ханаанскую, но так увлекся беседой с Господом (как только два еврея могут увлечься), что вместо кратчайшего пути в Ханаан целых сорок лет мотался с нашим племенем по пустыне. Как говорится, эдакий обстоятельный обмен мнениями, тем более что Моисей, как известно, заикался, что ни в коей мере не облегчало их диалог. Говорят, что, когда он был еще юношей, фараон однажды спросил его, всегда ли он заикается.

— Д-д-а н-н-нет, н-н-не в-в-всегда. Т-т-только к-когда р-р-разговариваю.

Не знаю, о чем там они говорили, но, несомненно, жаловались друг другу. Рассказывают даже, что какая-то птичка, пролетая над ними, какнула прямо на голову пророку Моисею. Тот потрогал голову, глянул на свои испачканные пальцы и горько сказал Яхве: «А араб-б-бам они п-п-поют…».

Но мы остановились на молебне в синагоге.

После молебна раввин Шмуэль бен Давид подошел ко мне — я держал под мышкой два огромных тома: Тору и Талмуд. Ему я сказал, что хочу их вернуть, потому что меня мобилизовали (признаюсь, это я заявил не без гордости — молодой глупец, как и все молодые, считающий, что призыв под знамена означает приобретение ранее не существовавших достоинств. Им неведомо, что в казарме они растеряют и те достоинства, что имели ранее). Итак, преисполненный безосновательной гордости, я пришел к раввину — положа руку на сердце — не столько, чтоб попрощаться с ним, сколько потому, что Сара приходилась ему сестрой.

Раввин пригласил меня к ним на чашку чая и сказал, что у него тоже есть для меня новость. Его одноэтажный домик стоял в садике рядом с синагогой, вход в гостиную был прямо со двора. На самом пороге мы с Сарой почти столкнулись, мое лицо вспыхнуло и, может, мне это показалось, но ее лицо — тоже. Раввин попросил сестру принести чаю.

Мы сидели втроем, пили чай, я не смел на нее даже глянуть, но чувствовал ее взгляд, а когда поднимал на нее глаза — она отводила свои в сторону. Атмосфера была, как говорится, накаленной. Ребе Шмуэль, казалось, ничего не замечал, он старательно, с характерной для наших краев педантичностью, занимался ритуальным приготовлением чая, колол щипчиками сахар, разливал в три крошечных блюдечка с позолоченными краями вишневое варенье.

— Вы знаете, — спросил раввин, — шутку о раввине, знавшем тайну приготовления вкусного чая?

Разумеется, я ее знал, но сейчас это была та самая спасительная соломинка.

— Никто не умел заваривать чай, как этот раввин, но он свято хранил тайну его приготовления. К нему на чай захаживал сам губернатор, но и ему ребе не выдал заветную тайну. Когда же пришел его смертный час, старейшины сказали ему: «Твой час настал, ребе, неужели ты унесешь эту тайну с собой? Расскажи, как ты завариваешь свой изумительный чай» Тогда раввин велел всем выйти из комнаты кроме главного старейшины и прошептал тому на ухо из последних сил: «Евреи, не жалейте чая, в этом вся тайна!»

Мы рассмеялись, наши с Сарой взгляды встретились, и мы тут же отвели их. Я спросил:

— А какую новость ты хотел мне сообщить?

Раввин протянул руку и взял с буфета желтую бумажку —точь-в-точь как мою.

— Меня тоже мобилизуют. Как военного раввина. А это значит, что Господь не оставит тебя без цадика, то бишь без духовного наставника.

Я искренне обрадовался:

— Значит, будем там вместе и вместе приедем в отпуск… — эти слова предназначались Саре, и когда я взглянул на нее, она не отвела глаз. Как мне показалось, в ее взгляде сквозила тревога.

— … или вместе погибнем, — сказал раввин и быстро добавил: — Да шучу я, конечно шучу. Война уже идет к концу, мир не за горами.

— И кто, по-твоему, победит, — поинтересовался я, — наши или другие?

— А кто это — наши? — задумчиво спросил ребе. — И кто — другие? Имеет ли значение, кто победит, если победа будет как короткое одеяло: подтянешь его на грудь — оголятся ноги, натянешь на ноги — замерзнет грудь. И чем дольше будет длиться война, тем короче будет становиться одеяло. И победа уже никого не согреет.

— Что-то я не могу вникнуть… — сказал я.

— Ничего, придет время — вникнешь. Когда и побежденные, и победители заплатят за побитые горшки. Как сказал пророк Иезекииль: «Отцы ели кислый виноград, а у детей — оскомина». Послушай, расскажу тебе одну историю о папе римском и главном раввине Рима.

Удивительным человеком был наш ребе бен Давид — на любой случай в тайниках его памяти хранились готовые истории, в нашем краю их называют «хохмы», но это не шутки, а нечто вроде мудрых притч — и не удивительно, ведь «хахам» и значит «мудрец».

Шмуэль бен Давид начал свою очередную хохму так:

— Ну, значит, умер папа римский, а у кандидата на этот пост лучшим другом был главный раввин Рима. И сказал ему будущий папа: Друг мой, я внимательно изучил папские архивы, собранные за много столетий. При папской коронации испокон веков повторяется один и тот же ритуал: вереницей тянутся послы и королевские посланцы со всего мира с дарами и пожеланиями новому папе. И всегда на протяжении всех этих веков последним заходит главный раввин Рима с десятью посвященными синагогальными старейшинами. Главный раввин произносит, что там полагается, затем берет протянутый ему одним из старейшин пожелтевший конверт и передает его папе. Папа держит его, не раскрывая, секунду-другую в руках, а затем с легким презрением возвращает раввину. Евреи кланяются и выходят. И так происходит из века в век. Так будет и сейчас. Так скажи мне, друг мой и советник, что там — в этом конверте?

— Не знаю, — ответил раввин. Я получил его от своего предшественника, мир его праху, а он — от своего и так далее. Но что там, в этом конверте, Всевышний свидетель, мне неведомо.

— Друг мой, тогда давай сделаем так, — предложил кандидат в папы раввину. — Когда вы выйдете из зала аудиенций, а вы, евреи, выходите всегда последними, я перейду в библиотеку. Один из моих кардиналов догонит тебя и пригласит в мои покои. Захвати с собой этот конверт, и давай, наконец, проверим, что там внутри. В конце концов, в Священном писании такого греха не значится!

— Ладно, — согласился раввин, славившийся своим свободомыслием.

Так они и сделали. И когда остались наедине в папской библиотеке и вскрыли древний конверт, как вы думаете, что они там нашли?

— Что?! — почти хором спросили мы с Сарой.

— А вот что: неоплаченный счет за тайную вечерю! Теперь ты вникнул в мою мысль — о счетах, по которым рано или поздно приходится платить?

Я кивнул с умным видом, будто и в самом деле понял.

С Сарой я прощался самым учтивым образом, даже слегка официально — поблагодарил ее за чай и пожал руку. Ребе бен Давид проводил меня за порог, но когда я уже выходил со двора, открывая калитку, его голос заставил меня обернуться:

— Изя, так зачем ты приходил?

И тут я спохватился, что от смущения снова прихватил с собой Тору и Талмуд, которые принес раввину. Протянул их ему, и заметил добрую понимающую улыбку, чуть тронувшую уголки губ ребе.

3

Я сидел на краю оврага, у моих ног простирались поля Колодяча, тихая извилистая речушка кокетливо змеилась средь полей, цветущих вишен и слив-дичек. Человек, никогда не бывавший в нашем Колодяче под Дрогобычем, не может представить себе этой Божьей благодати — с просинью васильков в полях ржи, зеленью молодого ячменя, золотом цветущего рапса, белой весенней кипенью фруктовых деревьев, над которыми плывут белые облака, так что не понять, это земля отражается в небесной прелести или Господь Бог, разомлев на майском солнце, рассматривает творение рук своих в великом зеркале Природы. Вдали пылили по тропинкам, сверкая икрами, босоногие украинки, узнаваемые по белым платкам на головах; ветер доносил до меня отрывочные звуки украинской песни. Вот их нагнала белая лошадка, впряженная в телегу, девушки замахали руками, возница тоже махнул им в ответ — по его широкополой черной шляпе легко было догадаться, что он — из наших — и мимоходом, наверно, отпустил девушкам какую-то соленую шутку, потому что аж сюда долетел их звонкий смех.

Кто-то положил мне руку на плечо, заставив вздрогнуть, а затем присел рядом. Это был мой дядюшка Хаймле.

— Не грусти, — сказал он. — Служба в армии — это как оспа, ангина или коклюш. Ими просто нужно переболеть. Закурим?

Я удивленно посмотрел на Хаймле.

— Ты ведь знаешь, я не курю.

— Не могу себе представить некурящего героя военных действий! Давай!

Я взял протянутую мне сигарету, дядя Хаймле долго щелкал и тряс своей огромной бензиновой зажигалкой, пока она не вспыхнула дымным огнем. Я затянулся, закашлялся, а затем рассмеялся сквозь слезы и дым. Дядюшка тоже засмеялся.

— Ты, в сущности, любишь ее, а? — внезапно спросил он.

— Кого? — смутился я.

— Ту, за которую получил от отца пощечину.

— Две, — уточнил я. — Первая была от нее.

— Ага… — заметил дядя. — Значит, дело совсем не на мази!

— Да я об этом даже не думаю, — с важностью заявил я. — Это все было просто так.

— А не должно быть «просто так»! Ты ведь идешь на войну, будешь брать приступом страны и континенты. В захваченных столицах тебя будут восторженно встречать местные жители, очаровательные полногрудые женщины украсят твое оружие цветами…

— Дядя, будет тебе… — сконфузился я.

— Не перебивай меня, и смотри в глаза, когда я с тобой говорю. Так на чем я остановился?.. Тебя спрашиваю — на чем я остановился?

Я судорожно сглотнул сухой ком в горле.

— На полногрудых женщинах…

— Так… Я не могу отпустить тебя на их ложе, не просветив… Завтра мы с тобой отправляемся в Вену. Это будет мой тебе подарок.

Я засиял.

— В саму Вену?

Но тем же вечером отец, услышав новость, почему-то не засиял.

— Но ведь это страшно дорого!

— Тебе все дорого — отрезал дядя Хаим. — Ведь это я плачу!

Мы сидели за столом, ужинали.

— А откуда у тебя такие деньги, Хаймле? — спросила мама.

— Спрашивать нужно не откуда у тебя деньги, а для чего они тебе нужны! А они мне нужны, чтобы свозить вашего сына в Вену. Пусть увидит нашу столицу, прежде чем на долгие годы засесть в окопах…

Дядюшка явно увлекся, его занесло…

— На долгие годы? — ужаснулась мама. — Но ведь война идет к концу!

— Ну никакого поэтического чувства! В поэзии ведь принято говорить «долгие годы»! Или, к примеру, пишут: «Он постучал в дверь, и прошла целая вечность, прежде чем ему открыли». А сколько на самом деле прошло? Минута? Две?

Дядя Хаймле поднялся из-за стола и сказал мне:

— Завтра ровно в восемь я заеду за тобой на кабриолете. Если поезд придет без опоздания, в девять сорок пять уезжаем.

Он привычным движением сунул пальцы в кармашек для часов и, не найдя их там, стал похлопывать себя по другим карманам, в первое мгновение не осознав, что часов больше нет. Затем, спохватившись, смущенно сказал:

— Кажется, я их посеял.

— Золотые часы? — ужаснулась мама.

— Ну, и что, что золотые? — рассердился дядя. — Золотые — они что, не теряются? Изя, значит — завтра в восемь!

Схватил с вешалки свою шляпу, пробормотал «шалом» и сконфуженно выскользнул за дверь. Мама с отцом переглянулись: финансовый источник нашей поездки в Вену постепенно приобретал очертания.

4

Мы с дядюшкой, покачиваясь, ехали в купе третьего класса. Дядя Хаймле задумчиво скользил взглядом по сплетению телеграфных проводов за окном, а я то дремал, то смотрел в окошко и снова задремывал. Наше купе было забито солдатами — кто на костылях, кто с перевязанной головой — они явно направлялись в отпуск по ранению. Один из них спросил дядю, когда мы прибудем в Вену, и тот с готовностью протянул руку к кармашку для часов, потом снова захлопал ладонями по другим карманам, пока не вспомнил, что часов нет, и украдкой взглянул на меня. Я притворился спящим. «Часов в пять», — ответил дядя.

Я вспомнил историю о раввине, ехавшем поездом в Варшаву, которого один молодой соплеменник, сидевший в купе напротив, спросил, который час. Раввин смерил его взглядом и, ничего не ответив, закутался в свой плащ и уснул. На следующее утро, незадолго до прибытия поезда на варшавский вокзал, он сказал:

— Вы меня спрашивали, молодой человек, который час… Так вот, сейчас двадцать минут девятого, подъезжаем.

— А почему, достопочтенный ребе, вы не ответили мне вчера?

— Потому что дорога неблизкая, и если бы я тебе ответил, мы бы разговорились. Ты поинтересовался бы, в Варшаве ли я живу и по какому адресу. Затем, между прочим, есть ли у меня дочь. А потом в один прекрасный день ты свалился бы мне как снег на голову, напросился бы в гости и, в конце концов, попросил бы руки моей дочери. А я не намерен выдавать ее замуж за человека, у которого даже часов нет!

И я снова глянул на своего милого дядюшку Хаймле, который как раз задремал у окна. Со своими пушистыми кудрявыми рыжими бакенбардами, в пиджаке в крупную клетку, в поношенной шляпе-котелке, затвердевшей от носки, которую он бережно держал на коленях, дядя мог сойти за почтенного провинциального торговца зерном или скотом, каковым он не являлся. В сущности, он был никем — человек без определенных занятий, вечно кипящий новыми грандиозными планами, которые в конечном итоге должны были, пусть нескоро, привести его в Америку на постоянное жительство. «Трудно, — повторял он, — только добраться до американской земли. А потом все пойдет как по маслу! Это тебе не польский Тарнув, это — Америка!» В свое время дядя сделал ставку на одно нововведение, ранее неизвестное в нашем краю — на электрические пылесосы, столь модные в Америке. Привез откуда-то несколько штук и объявил, что принимает заказы. Но заказов не последовало — и не то чтобы товар был плох, просто в Колодяче во времена моего раннего детства еще не было электричества, и только наш дорогой император знал, когда же оно у нас появится. Затем дядюшка привез пятьдесят граммофонов с трубой и множество пластинок с немецкими шлягерами. Он с огромным удовольствием демонстрировал каждому желающему изумительное качество этих граммофонов, объясняя, что граммофон как таковой резко повысит уровень общей культуры во всем нашем родном крае, менял иголки и пластинки. Люди собирались послушать музыку, хлопали его по плечу, просили поставить еще и еще, пока в один прекрасный день вдруг не иссякли иголки, а на новые денег взять было неоткуда. Так он и не продал ни единого граммофона, сгрузил весь товар в телегу и отвез неизвестно куда. Насколько я помню, единственной успешной его сделкой стала покупка на какой-то военной распродаже громадного количества уцененных одеял. При покраске вместо уставного казарменного коричневатого цвета получился грязно-фиолетовый в розовых разводах, но дядя распродал их влет по смешным ценам. Прошло не так уж много времени, и не без участия портновского ателье «Мод паризьен» все в Колодяче облачились в одинаковые шерстяные костюмы и лапсердаки грязно-фиолетового цвета в розовых пятнах. Но я не верю, что эта сделка хоть на шаг приблизила дядю к заветным границам Соединенных Штатов Америки. Так что, независимо, от финансового успеха с одеялами, дядя вскоре вновь оказался без гроша в кармане. Но в голове его роилось множество новых идей, приносивших ему порой купюру-другую (с очень немногими нулями). В те дни, когда какой-нибудь наивный человек просил у него в кафе денег взаймы, дядя Хаймле неизменно отвечал: «Конечно, вот только вернусь из Парижа». «Как? — удивлялся его собеседник. — Ты едешь в Париж!?», на что следовал неизменный ответ: «Даже не собираюсь!»

Прошел кондуктор и объявил, что поезд подъезжает к столице нашего отечества — Вене.

5

Ну, что сказать тебе, брат мой, об этом потрясающем городе? С чем его сравнить? Мне доводилось видеть другие города, бывал я даже в Трускавце, в Стрие и Дрогобыче, но это все равно что сравнить нашего пристава пана Войтека с Его Величеством Карлом Первым или нашим великим покойным кайзером Францем-Иосифом! Или с ситуацией в той самой истории, когда Аарон по рассеянности вошел в синагогу без кипы, а раввин сделал ему замечание и велел немедленно покинуть Дом собраний «Ибо войти в синагогу с непокрытой головой, — изрек ребе, — грех, сравнимый лишь с грехом прелюбодеяния, когда кто-то согрешит с женой своего лучшего друга». — «О-хо-хо, ребе, — ответил ему Аарон — мне доводилось делать и то, и это. Поверьте — это таки огромная разница!» Так вот, примерно такая же разница и между Трускавцом и Веной.

Мы шли улицами Вены, я нес в руках небольшой дядюшкин чемоданчик, постоянно останавливаясь, чтобы поглазеть на дома, двухэтажные омнибусы, трамваи и лакированные пролетки, а дядя постоянно дергал меня за локоть, напоминая, что нам нужно идти. Правду сказать, я думал, что Вена будет выглядеть как озабоченная военными тревогами столица. А здесь война не то, чтобы совсем не чувствовалась — нет, на улицах и в кафе было много офицеров, порой проходил военный патруль или проезжал грузовик с солдатами — но город показался мне беззаботным и каким-то искрометно-легкомысленным, вроде дяди Хаймле, но гораздо богаче.

Наконец, мы подошли к отелю, если не ошибаюсь, он назывался «Астория». Это было не просто здание — дворец с мифическими существами, поддерживавшими балконы и эркеры, с розовой мраморной лестницей и вертящейся дверью хрустального стекла, окантованной блестящей медью. Внутри холл сиял — или, может, это было обманчивое отражение в стеклах — миллионами лампочек. Двое господ в золотисто-синих ливреях и белоснежных перчатках, достойных маршалов или — бери выше — кронпринцев, величественно возвышаясь у входа, встречали и провожали гостей отеля; двое парнишек в таком же сине-золотом и в причудливых головных уборах, напоминающих синие кастрюльки, доставали из машин багаж или загружали его в машины… и если я буду рассказывать дальше, то просто расплачусь от волнения.

Я так и стоял бы, разинув рот, если б дядя Хаймле не подтолкнул меня:

— Входи, что ты застыл.

— Сюда?!

— А куда же? Нам ведь здесь жить!

Я не поверил своим глазам и ушам. И в полном изумлении, подхватив чемоданчик, зашагал за дядей. Маршалы и кронпринцы мельком скользнули по нам взглядом, не обратив особого внимания — здесь следует добавить, что я был хоть и провинциально, но все же прилично одет (не забывайте, кем был мой отец Якоб Блюменфельд, и что он, по его словам, шил красные мундиры даже для драгунов лейб-гвардии Его Величества).

Внутри вся эта роскошь выглядела еще более головокружительно — с пальмами в кадках под хрустальными люстрами, разодетыми людьми, спускавшимися по широкой лестнице, устланной нежно-голубой ковровой дорожкой — дамы в платьях по моде тех лет, перехваченных лентой над коленями, с сигаретами в длинных мундштуках и господа во фраках, словно сошедшие с картинок на окнах нашего ателье в Колодяче. По этой лестнице спускались и однорукие блестящие офицеры с глубокими шрамами на лице — пустой рукав мундира пропущен под поясной ремень — в моноклях, типичные немцы. Похоже, быть одноруким со шрамом на щеке считалось здесь модным, потому что немцы выступали надменно и гордо, как махараджи на белых слонах. Парнишка — из тех, с золотисто-синими кастрюльками на голове — звонил в колокольчик, звонил нежно, чтоб никого не потревожить, а на небольшой черной доске, которую он держал в руках, мелом было написано: «господин Олаф Свенсон». Думаю, Олафом Свенсоном был не он сам, а лицо, которое он разыскивал.

Мало сказать, что у меня шла кругом голова — горло у меня пересохло, мне казалось, что с минуты на минуту сюда ворвутся полицейские и арестуют и меня, и дядю Хаймле как людей, незаконно вторгшихся на экран чужого фильма или мошенников из Колодяча под Дрогобычем, которые с дурными намерениями проникли в этот розовый, золотисто-синий ароматный чуждый им мир.

По ассоциации с мошенничеством, глядя на мраморные столики, за которыми дамы пили кофе со сливками, деликатно лакомясь теплым штруделем, а важные господа читали газеты на тонких бамбуковых подложках (я имею в виду газеты, а не господ), и на кокетливо изогнувшиеся венские вешалки у столиков, на которых висели такие умопомрачительные пальто, каких мы в Колодяче отродясь не видели, я вспомнил историю, случившуюся, вероятно, в подобном месте:

— Простите, это вы — Мойше Рабинович?

— Нет.

— Видите ли, дело в том, что Мойше Рабинович — это я. А вы почему-то надеваете мое пальто!

Но мне в тот момент было не до колодячских историй, а еще меньше — до желания надеть чужое пальто. В этот момент дядя Хаймле подошел к важному господину в ливрее — здесь невозможно было понять, кто из них господа, а кто — слуги, потому что этот, к примеру, выглядел как собственник конезавода на пятьсот лошадей. Он свысока глянул на дядю, затем чуть склонился и приблизил свое ухо к его лицу — похоже, дядя от смущения говорил слишком тихо, так что ему пришлось повторить свой вопрос еще раз в склонившееся к нему ухо. Конезаводчик удивленно поднял брови, дядя сунул два пальца в карман за чаевыми, но явно передумал и с суетливой любезностью предложил ему сигарету. Тот с еще большим изумлением глянул на пачку сигарет и брезгливо покачал головой — или был некурящим, или, что более вероятно, пришел в ужас от предложенной ему низкопробной махорки. Вторая гипотеза кажется мне более правдоподобной.

Все это не заняло даже двух поэтических дядюшкиных минут, но мне воистину показалось целой вечностью, пока эта важная персона не указала рукой в белой перчатке куда-то в глубину холла. Дядя победоносно махнул мне рукой, призывая следовать за ним.

Мы прошли мимо витрин с духами и разными непонятными дамскими принадлежностями, мимо подсвеченной стеклянной рекламы с горным пейзажем, приглашающей нас провести лето в Тирольских Альпах — благодарю, я охотно воспользовался бы этим приглашением, но мне через неделю надлежало явиться под знамена. Через «летящую» дверь, (открывающуюся в обе стороны), мы проникли в коридор, где уже не встречались дамы с длинными мундштуками и господа во фраках; их сменили спешащие официанты с подносами, на которых выстроились чашечки кофе и тарелочки с пирожными, затем мы дошли до железной двери с надписью «аварийный выход», и дядя храбро зарысил дальше. Мы зашагали вниз по цементной лестнице, наши шаги эхом отдавались в этом пустом колодце с оштукатуренными кирпичными стенами — все ниже и ниже, к самому дну. А там нас ждала еще одна железная дверь, дядя осторожно приоткрыл ее, и на нас обрушился жаркий зной, гудение насосов и шипение пара. Как ты догадался, это была котельная. Мы шли мимо труб и резервуаров, перешагивая через лужи на цементном полу, пока вдруг перед нами не вырос какой-то гигант, черный от угольной пыли и въевшегося в кожу масла. Секунду-другую он рассматривал нас, а затем его бело-розовые губы растянулись в радостной улыбке:

— Хаймле, дружище!

Дядя Хаймле осторожно, стараясь не запачкать свой светлый пиджак в крупную клетку, обнял его, затем посмотрев на свои руки, сказал:

— Это — мой племянник Исаак, он идет на войну. А это, Изя, мой добрый друг Миклош, значит, венгр и кочегар.

Венгр пробормотал нечто вроде «Чоколом!» и протянул мне свою огромную черную лапу.

Затем мы поднялись по железной лестнице в его комнатушку — две кровати, газовая печка и чугунный умывальник. Сели за маленький столик, и господин Миклош, оживленно поглядывавший на моего дядюшку, предложил:

— Живите здесь. По пивку, а? Вас, наверно, мучит жажда с дороги.

— Это можно, — благосклонно согласился дядя.

Они говорили на том странном языке, который сформировался в милой моему сердцу Австро-Венгрии и употреблялся только в межэтнических контактах, так сказать, на федеральном эсперанто. Основа, или точнее, скелет его был немецким, в который нахально вторгались и бесчинствовали самым хулиганским образом, жонглируя падежами и родами, причастиями и склонениями, языковые эмигранты славянского, венгерского, еврейского и даже боснийско-турецкого происхождения. Нет, каждая этническая составная часть великой империи говорила на своем собственном языке, в котором, разумеется, гастролировали всевозможные другие высокие лингвистические гости. Более того, даже сами австрийцы разговаривали между собой на языке, который они легкомысленно именовали немецким, но если бы бедный Гёте мог их услышать, он повесился бы на первом же газовом фонаре. Гораздо позже, когда жизнь предоставила мне возможность более тесного общения с коренным населением этой альпийской страны, мне было проще уплатить налог за практику стоматолога, чем объяснить соответствующему инспектору, что я — не зубной врач. Подобно ситуации с Абрамовичем, которого спросили, не создавал ли ему трудности в общении с французами его французский язык, когда он был в Париже. На что тот ответил, что лично у него не было ни малейших проблем, а вот у французов — огромные.

Пока венгр суетился, ставя на столик стаканы, бутылки и прочее, дядя похлопал меня по руке:

— Ну, что скажешь, солдат?

— Я сейчас описаюсь — в отчаянии пробормотал я.

Это были мои первые слова с тех пор, как мы шагнули в этот мраморный мир «Астории». И произнес я их на чистом идише, если можно применить понятие «чистота» к этой амальгаме немецкого, славянских и ассиро-вавилонских языков.

6

А потом началось такое, что боже ж ты мой! Лишь бы мама не узнала! Мы сидели в какой-то корчме, дядя и венгр уже хорошо хватили, вокруг нас увивались три девицы — одна, должен признаться, была очень хороша собой — статная, белокожая, напоминавшая мне венгерскую крестьянку. Она все время подливала мне то самое, молодое венское вино «хойриге», которое так легко скользит в желудок, но коварно ударяет прямо в голову, а я, как последний дурак, послушно глотал рюмку за рюмкой. На маленькой сцене шла программа, девушки распевали игривые песенки, тряся юбками и показывая то передок, то задок. И вся корчма подпевала им, покачиваясь в такт. Зал был забит солдатней, и меня подташнивало от тяжелого запаха их дешевых сигар и от выпитого вина. Как ты хорошо знаешь, в нашем Колодяче выпивали, в основном, поляки, а мой отец, откупорив бутылку вина на Песах, тщательно закупоривал ее в конце вечера, чтобы допить остатки на Хануку.

Дядя обнял меня, нежно поцеловал в щеку и провозгласил перед всей нашей маленькой компанией:

— Мой племянник — солдат! Мой милый мальчик идет на войну и должен получить боевое крещение! Посвящение! Вторую бар-мицву!

Не знаю, кто выдумал, что духовное совершеннолетие достигается в тринадцать лет (чему и посвящена бар-мицва), но даже если это Моисей, царь Соломон или царь Давид — я не согласен. Зато моя вторая бар-мицва должна была действительно сделать меня взрослым. Я, конечно, догадывался, о чем шла речь, не дурак. Милош сказал что-то по-венгерски моей компаньонке, она схватила меня за руку и со смехом потянула за собой.

— Куда ты меня? — смущенно заблеял я, хоть, как уже было сказало, я догадывался, но мне было стыдно перед дядей Хаимом.

— Иди, иди, мой мальчик, — подбодрил меня он.

Венгерка затянула меня куда-то за сцену, в крохотную комнатушку, забитую мебелью, с зеркалом, париками и всякими театральными штучками, закрыла дверь на ключ и с хихиканьем опустилась на кушетку. В комнате пахло краской, замазкой и одеколоном.

— Уф-ф, жарко, — сказала она, раскрасневшаяся и возбужденная алкоголем, расстегнула на груди свою бархатную блузку, из которой, будто только этого и ждали, выскочили на свободу ее пышные груди.

Она перехватила мой взгляд, прикованный к этим белым налитым сельским прелестям, взяла мою руку и положила себе на грудь. Я облился потом, вино зашумело в пьяной голове, тяжело задышал — у меня в глазах все двоилось: девушка, мутная лампа, зеркало… Я зажмурился, сел, обнял ее и сказал:

— Я люблю тебя, Сара.

— Я не Сара, я Илона, — поправила меня девушка.

Глянув на нее, я по-дурацки рассмеялся и почувствовал, как улыбка сползает с моего лица. Снова зажмурился, растекшись на кушетке, и увидел перед собой Сару — серо-зеленый блеск ее глаз в пелене воздушной ткани или, может, это был дым сигар. Она смотрела на меня с укором.

— Эй, тебе что, плохо? — спросила венгерка, тряся меня за плечи.

Я раскрыл глаза, полные слез — наверно, от выпитого. Нужно сказать, что впоследствии, когда я напивался, меня всегда прошибала слеза.

— Что с тобой? — спросила девица и скользнула ладонью по моим брюкам. — Ну-у, тут вообще никого и ничего…

Я виновато улыбнулся, пожав плечами. Действительно меня здесь тоже не было, моя душа была рядом с Сарой.

7

12 мая того же года мы стояли в строю, еще в гражданской одежде, с чемоданчиками и сундучками у ног, в запруженном людьми дворе казармы. Все были уже не теми, что раньше — знакомыми или незнакомыми парнями из местечек и сел милой нашей Галиции — поляками, украинцами, евреями и Бог весть кем еще. Мы были теперь Пополнением, которое Его Величество призвал под знамена. В конце строя, чуть наотлете, точно так же, с чемоданчиками у ног, стояли мобилизованные военные духовники. Представив себе религиозно-конфессиональный компот нашей империи, легко понять, что, по-моему, там не хватало только тибетского ламы.

Играл духовой оркестр; на маленький деревянный помост, украшенный по торжественному случаю знаменами и зелеными ветками, поднялся поручик, как мы узнали впоследствии, поручик Альфред Шауэр или Фредди, как назвали его мы. Он носил бакенбарды и усы, точь-в-точь как Франц-Иосиф. Все кадровые офицеры старались походить на отца-императора, в этом было что-то трогательное. Конечно, он был еще тем дуболомом — не Франц-Иосиф, разумеется, а поручик — это и естественно, ведь если бы он не был тупым с рождения, он стал бы не поручиком, а врачом, продавцом горячих сосисок или хотя бы пастухом, гоняющим коров на выпас в луга на берегу нашей речушки.

— Парни! — крикнул поручик Шауэр. — Скоро исполнится ваша мечта — сложить головы в жестокой битве во славу императора и во имя могущества нашего дорогого отечества. Ура!

Вот истинная правда, я никогда не мечтал сложить голову за кого бы то ни было, но наш фельдфебель — к которому потом прилипла кличка «Цукерл»^[5] за то, что он любил «с вывертом» щипать новобранцев за щеки, оставляя синяки, и шипя со злобным сладострастием: «Бист ду, абер, зюс»^[6] (верный знак, что он взял тебя на мушку) — так вот, наш фельдфебель так пристально сверлил глазами наш строй, следя, все ли кричат «Ура!», что, думаю, поручик видел даже гланды в наших глотках.

Затем Фредди Шауэр доверительно сообщил нам, что ситуация на фронтах — лучше некуда, что победа никогда не была так близка и что нам выпала великая честь принести ее на остриях своих штыков. Я не слишком разбираюсь в военной стратегии, поэтому мне не стало ясно, как мы сможем принести ее на остриях своих штыков, эту победу, если до того нам предстоит, согласно заветным мечтам, сложить головы в жестоких битвах на поле боя. Скорей всего, это был образец патриотической поэзии как таковой, как выразился бы мой дядя Хаймле. Не уверен, тогда ли уже я рассуждал подобным образом или это мои нынешние мысли (не буду строить из себя юного умника), потому что лишь гораздо позже, еще в ту, и потом, в следующую войну, съев бессчетное количество селедочных голов, я понял подоплеку патриотических призывов. Кстати, о селедке. Ехали как-то раз в поезде еврей и поляк. Поляк раскрыл свою кошелку, вынул из нее жирную вареную курицу и стал ее уплетать, а еврей, последний бедняк, достал самую дешевую в мире еду — селедочные головы — и принялся за них с простым хлебушком. Поляк возьми да спроси: «И почему вы, евреи, так часто едите селедочные головы?» — «От них человек умнеет», — ответил еврей. «Да ты что! — удивился поляк. — Тогда продай мне пару штук». Еврей продал ему головы, поляк их съел. А потом спрашивает еврея: «Что ж ты взял с меня по рублю за голову, если кило целой селедки стоит пятьдесят копеек?» — «Вот видишь, — невозмутимо заметил еврей, — ты умнеешь на глазах».

Так вот, я хотел сказать, что мудрость приходит с пережитым, то бишь — с количеством съеденных селедочных голов, ну, ты, мой читатель, понимаешь, что я имел в виду.

Время шло, нас учили штыковым приемам — «шварк-шварк»! Затем — «Ложись!» — плюх в лужу — «Отставить!» «Ложись!» «Отставить!» «Ложись!» Стыдно сказать, сколько раз фельдфебель Цукерл подходил ко мне, персонально ко мне — у этого усатого индюка глаза были даже на жопе — щипал меня до синяков и шипел:

— Бист ду, абер, зюс! А теперь потренируемся отдельно. «Ложись!» «Отставить!» «Ложись!» «Отставить!»

И все в таком роде.

Мы сидели полукругом, десяток еврейских парнишек из нашей роты, а в центре, с Торой в руках, восседал наш раввин Шмуэль бен Давид. Дело происходило в дальнем углу за кухней, у проволочного ограждения, рядом с невытоптанной полоской травки в две пяди шириной. Ребе выглядел немного странно в военной форме, которая отличалась от нашей только отсутствием погонов и звездой Давида на груди, что свидетельствовало о том, что это — военный раввин. В казарменных условиях это была большая привилегия. Тогда мы еще не знали, что эту привилегию получим почти все мы, европейские евреи, что мы дослужимся до желтой звезды Давида на груди, но это произойдет гораздо позже, в далеком светлом будущем, как выражаются авторы.

Так вот, значит, сидели мы себе на травке, солдаты плескались во дворе под краном, звенели солдатские котелки, тихий багровый закат сулил покой.

— Все это глупость, — сказал ребе Шмуэль. — Глупость глупостей и верховная глупость. Зачем я здесь, спрашиваю я вас? Чтобы напутствовать вас и заботиться о ваших душах, чтоб, когда вы погибнете, смогли предстать чистыми перед Всевышним, вечная Ему слава. То же самое должны делать и мои коллеги — католики, адвентисты, протестанты, субботяне, православные и мусульмане — во имя чести императора и во славу своего Бога. И где же здесь смысл, спрашиваю я вас? Если я знаю, что по ту сторону фронтовой линии есть такой же мой коллега раввин, который напутствует наших парней — кто мне сейчас скажет — наших или ненаших? Ведь теперь они воюют с вами, убивают вас во имя своего императора и Яхве, вечная Ему слава. И когда окончится это война, когда плуги вспашут землю Европы и на полях забелеют ваши кости вперемешку с останками ненаших, никто уже не будет знать, кто за какого Бога и какого императора лег в эту землю. Говорят, что на сей день дорогое наше отечество Австро-Венгрия уже потеряло убитыми в этой войне полтора миллиона человек. Это полтора миллиона парней, которые никогда не вернутся домой, полтора миллиона матерей, которые не дождутся своих сыновей у ворот, и полтора миллиона невест, которым не суждено лечь под них, зачать в счастье и рожать в добре и мире. Так вот, спрашиваю я вас, разве не видит Всемогущий всего этого? Он дремлет или ковыряет в носу? Или просто впал в старческий маразм и радуется, что люди гибнут во имя Его? Не знаю, братья мои, не могу вам ответить. Во всяком случае, думаю, что если бы у Господа были окна, все стекла Ему давно бы высадили!

Раввин захлопнул раскрытый молитвенник и добавил:

— На этом субботнее прочтение Хумаша, главы Пятикнижия, окончено. Амен и шабат шалом всем вам!

Честное слово, мне показалось, что глаза у него были на мокром месте, никогда раньше в синагоге в Колодяче он не произносил таких проникновенных проповедей.

8

Итак, шли дни за днями, и мы старательно, под зорким взглядом фельдфебеля Цукерла и мудрым руководством поручика Альфреда Шауэра, который редко казал к нам нос, готовились к тому великому часу, когда нас отправят на передовую и мы с мощным «ура!» вонзим штыки в грудь подлого врага, а те из нас, кто не сложит голову, принесут признательному отечеству победу на острие своих штыков и т. д. и т. п.

Но, так же как и везде, любая казарма — это две казармы, и одна совсем не похожа на другую. В первой мы чеканили шаг под солдафонские команды, заступали в караул, чистили шомполами стволы ружей, штопали разошедшиеся по швам от бессмысленных приседаний солдатские галифе; там выжигали вшей в вошебойке и раздавали жирный безвкусный гуляш из солдатских котлов. Вторая казарма была царством нежности — там писали или читали письма, показывали фотографии любимой девушки или мамы, мечтали с широко открытыми глазами, глядя в потолок, — о доме, о коровах или о братишке, но больше всего (мне стыдно признаться в этом, когда речь идет о таком боевом подразделении, как наше), больше всего мечтали о конце войны, которая для нас все еще не началась.

Верховной точкой этого царства нежности, его апофеозом, или лучше сказать, престолом, был сортир — длинный белёный известью барак в углу казарменной территории. Высоко над дырками в деревянном настиле располагались небольшие окошки — вроде отдушин — и через них, если ступить на поперечную балку, можно было выглянуть на улицу. А там, на противоположном тротуаре за территорией казармы, собирались матери и невесты, выкрикивавшие разные новости: «Тебе передавал привет Йожка, просил, чтоб ты ему написал!», «Скажи, что Тебе передать!» и все в этом роде — на первый взгляд, незначительные, но такие милые солдатскому сердцу вести. Если смотреть на эти оконца со стороны тротуара, то можно было увидеть растроганные, а порой и заплаканные солдатские лица, глаза, исполненные любви или тревоги, губы, посылающие беззвучные поцелуи стоящим внизу, и прочие трогающие сердце портреты в квадратных оконных рамах. Но если смотреть изнутри, из сортира, то увидишь совсем другую истину в виде целой шеренги голых солдатских задниц со спущенными штанами. Это была, так сказать, боевая готовность на тот случай, если бдительный фельдфебель Цукерл заглянет в сортир. На этот случай (и для предотвращения внезапной вражеской атаки с тыла) мы оставляли дежурного у двери. Стоило ему крикнуть «Цукерл!», и через секунду все мы уже мирно сидели на корточках, как и полагалось дисциплинированной во всех отношениях боевой единице. Фельдфебель заглядывал внутрь, обжигал всю шеренгу взглядом и неизменно произносил:

— И побыстрей, нечего тут рассиживаться, это вам не санаторий!

Так мы могли видеться с Сарой — она стояла там, на тротуаре, рядом с братом, ребе Шмуэлем бен Давидом, который пользовался офицерским статусом и мог выходить за территорию. Мы смотрели друг на друга, Сара казалась мне волшебно красивой с этими огромными, чуть раскосыми миндалевидными серо-зелеными глазами, с черными кудрявыми волосами, сплетенными в тугую косу. Наверно, такими были в те древние галилейские времена дочери Израиля, расчесывавшие свои волосы у лунных вод Генисаретского озера, на дне которого, сквозь серебристые волны, отражалось разнеженное око Господне.

— Как ты там? — спросила Сара.

— Хорошо, — ответил я. — А ты?

Она улыбнулась, молча пожав плечами. Разговор, естественно, давался нам с трудом. Я был не из тех, кто знает, в какой момент и что именно сказать девушке. Ребе понимающе сказал:

— Я схожу в корчму за сигаретами.

Мы остались наедине, если можно считать себя наедине в присутствии толпы чужих матерей, дедушек и сестер под галереей солдатских портретов в окошках — и каждый из них выкрикивал что-то, каждый хотел знать, отелилась ли корова и хорош ли урожай. И все же мы чувствовали себя наедине, чувствовали только друг друга.

— Береги себя, — сказала она.

— Хорошо. Обещаю, — сказал я.

— Хоть бы все скорее кончилось, и вы вернулись домой, — сказала она.

— Да, хорошо бы, — сказал я.

— Я буду тебя ждать, — сказала она после долгого молчания.

— Хорошо, — сказал я.

Сообразительный читатель догадается, что в этих словах и в этих паузах таилась вся нежность соломоновой «Шир аширим», то есть «Песни Песен», вся лирика мира, вся его музыка, все хитроумные способы, придуманные за тысячелетия, чтобы выразить слово «любовь». Но чтоб ты не слишком разнеживался, мой читатель, и не дай бог, не расплакался, я позволю тебе заглянуть в сортир с внутренней стороны и увидеть меня с голой жопой и спущенными штанами — и тогда из твоей головы испарятся все соломоновы песни.

9

Снова мы стояли в строю, уже совсем непохожие на ту расхристанную банду новобранцев, какой были вначале. Сейчас мы были Храбрым воинством, и поручик Шауэр, с удовольствием рассматривавший нас, прохаживаясь вдоль строя с руками за спиной, провозгласил, что родина ждет от нас легендарных подвигов. И добавил, что завтра пробьет наш великий час — нас отправляют на фронт, и он видит наши головы, увенчанные триумфальными лавровыми венками. Я всегда любил вставить свои пять копеек, и при этих словах демонстративно ощупал свою голову — ни намека на лавровый венок. Фельдфебель Цукерл тихо прошипел «рядовой Блюменфельд!», и я вытянулся по стойке «смирно»: «Так точно, слушаюсь!»

На следующее утро труба заиграла сбор. С этого утра нам предстояло слышать только боевые трубы и, может, если так будет угодно Богу, — победные фанфары. В полном боевом снаряжении — с ранцами, в касках, с противогазами на плечевом ремне, в скатках плащ-палаток и с притороченными к поясным ремням алюминиевыми манерками — мы сидели на пыльном казарменном плацу, рядом с составленными в пирамиды винтовками, и пили свой последний чай. Рядом со мной сидел наш раввин Шмуэль бен Давид.

— Что-то ты бледноват, — сказал он.

— Мне страшно, — сказал я.

— В конце концов, ты — мужчина. Возьми себя в руки.

— Живот прихватило, — сказал я.

— Это от страха. Беги в сортир, полегчает.

Я встал, огляделся вокруг и направился к Цукерлу.

— Господин фельдфебель, разрешите доложить: живот прихватило, разрешите отлучиться.

— Бе-егом! И не рассиживаться! Одна нога там — другая здесь! Это вам не санаторий!

— Я затрусил к побеленному бараку и, уже спуская штаны, услышал, как кто-то кричит с улицы:

— Эй, есть там кто-нибудь? Солдаты, вы меня слышите?

Я привстал на поперечную балку и выглянул в окошко — на тротуаре стоял пожилой господин с зонтиком, в шляпе-котелке.

— Что вам угодно? — спросил я.

— Война окончена, мы проиграли, — крикнул господин с венгерским акцентом (особого огорчения в его голосе я не заметил). — Только что сообщили о перемирии.

В этот миг горн на плацу затрубил построение, солдаты вскочили, засуетились, раздались команды: «Первая рота, строиться! По порядку рассчитайсь!» и так далее.

В этот, так сказать, верховный для любой армии момент, я бежал к плацу, придерживая спадающие штаны.

— Война окончена-а! — крикнул я, ликующе поднял руки вверх, и тут мои штаны соскользнули вниз. Ко мне шел страшный, как градоносное облако, фельдфебель Цукерл.

— Рядовой Блюменфельд, смир-рно!

Будто это так просто — застыть по стойке «смирно» и отдать честь, придерживая сползающие штаны.

— Что ты тут несешь?

— Война окончена, господин фельдфебель. Только что сообщили.

Мысль медленно проникала в таинственные неисследованные дебри его сознания.

— Это точно?

— Абсолютно, господин фельдфебель!

Он засиял:

— Значит, мы победили?

Теперь засиял я:

— Никак нет, господин фельдфебель. Потерпели поражение.

Он снова задумался, а затем мертвой хваткой вцепился в мои щеки:

— Бист ду, абер, зюс! Обожаю евреев и когда-нибудь сделаю для них нечто незабываемое!

Он оказался человеком слова. Много лет спустя мне довелось снова встретить его в концлагере Флоссенбург-Оберпфальц, где он был штурмфюрером.

ВТОРАЯ КНИГА ИСААКОВА Конец моей войны, или Как я стал поляком

1

Я думал, что окончание войны — это что-то вроде окончания школы: получаешь диплом, подбрасываешь шапку в воздух, напиваешься с одноклассниками в стельку и, отблевавшись в сортире, бодро бросаешься в волны жизни. Так я думал, но оказалось, что эти случаи схожи лишь отчасти: как правило, войну ты заканчиваешь с плохими отметками по истории и географии, которые тебе вменяют в долг повысить в следующей войне, а она уже не за горами. Долгожданное перемирие совсем не означает начала прочного мира, о, нет — оно лишь каникулы между двумя исполненными радостного волнения практическими упражнениями по уничтожению противника ударом штыка в живот, бомбометанию и подрыву людей и предметов, по рытью окопов, атакам и контратакам, сожжению чужих сел и повешенью шпионов и дезертиров — пока твой враг из параллельного класса делает то же самое, но в обратном направлении.

Напрасно мы ждали демобилизации, которая все не наступала и не наступала; наша жизнь в казарме отнюдь не менялась к лучшему, скорее наоборот. Зарядили дожди, казарменный плац превратился в грязную лужу, и наш фельдфебель Цукерл, окончательно озверев, поднимал нас по учебной газовой тревоге по ночам, заставлял бегать и плюхаться прямо в грязь в этих жутких ненужных противогазах, воняющих уроком химии, в которых мы были похожи на задыхающихся лягушек. При этом он кричал, что война еще не окончена и что евреи, большевики и макаронники-итальянцы просчитались. И произносил патриотические речи перед строем заляпанных грязью до корней волос солдат, у которых от недосыпа слипались глаза. Кроме того, на десерт нам сообщалось, что французы — полные говнюки, англичане — педерасты, а русские — тупые мужики, которых по пьянке тянет на революции. И поскольку мне, по уже известным тебе, читатель, причинам, не выпало счастья попасть на передовую, на линию огня, я все не мог взять в толк, как же так и почему мы и наши германские союзники — цивилизованные, дисциплинированные и отлично вооруженные, оснащенные противогазами и надраенными до блеска национальными доктринами, ведомые такими военными гениями, как Гинденбург и Гетцендорф, проигралиэту войну говнюкам, педерастам и тупым вечно пьяным мужикам. У Цукерла на этот счет было свое, может, спорное, но заслуживающее внимания объяснение: во всем виноваты евреи — подобное мне приходилось читать и в разных газетенках, причем эта мысль повторялась так часто, что уже сама собой подразумевалась, не нуждаясь ни в каких доказательствах.

Мне рассказывали об одном великом стратеге Генерального штаба, выступавшем в Берлине с докладом о причинах нашего катастрофического военного поражения, которые он четко сформулировал, лишь слегка отклонившись от общепринятой схемы: виноваты евреи и велосипедисты. Наступившую в зале тишину нарушил один-единственный смущенный голос: «А почему и велосипедисты, господин генерал?»

Но вернемся в нашу казарму — военные стратегии — не дело ума простого солдата. Рассказывая об озлоблении нашего фельдфебеля Цукерла и о полуночных учебных тревогах в условиях мнимой газовой атаки на местности с использованием иприта, следует добавить, что лично ко мне у фельдфебеля было особое отношение и, так сказать, индивидуальный подход — будто это я лично, притом на иврите, подписал акт о капитуляции в том идиотском вагоне в Компьенском лесу, к которому германцы вернутся как к переэкзаменовке спустя годы^[7]. За малейший промах фельдфебель наказывал меня стоянием по стойке «смирно» под проливным дождем, и напрасны были все усилия моего цадика раввина бен Давида спасти меня от этих непосильных контрибуций за проигранную войну. С другой стороны, я с глубоким пониманием относился к страданиям бедного Цукерла: ведь рухнул смысл всей его жизни, исполненной бодрых звуков боевых труб и национальных стремлений, у него на глазах рухнул храм с одной-единственной иконой — светлым образом нашего в Бозе почившего императора Франца-Иосифа, с военным хором мобилизованных ангелов и колокольным звоном котлов солдатской кухни, щелканьем ружейных затворов и грохотом подкованных сапог. Великая некогда империя уходила в небытие; в черной или даже в красной неизвестности тонули и жизнерадостная легкомысленная Вена, и тот самый Дунай, который Цукерл, как и большинство австрийцев, по привычке считали голубым. И вся эта античная в своем мрачном величии трагедия, крах фельдфебельских идеалов, сводились к двум словам: «война окончилась», и слова эти, как ни стыдно мне об этом вспоминать, произнес именно я. В конечном итоге именно я оказался тем гонцом, тем вестеносцем, который сообщил ему о поражении, а ведь известно, что в былые времена милостивые и мудрые короли и султаны, не моргнув глазом, обезглавливали гонцов, принесших дурную весть. На фоне нравов кровавого средневековья мое стояние под дождем в полной боевой выкладке было просто улыбкой судьбы и проявлением щедрого великодушия со стороны Цукерла. Иными словами, я был полным дураком, который с легкомысленной и беспричинной радостью сообщил ему эту печальную весть без должной деликатности и осторожности, не постаравшись продемонстрировать глубокую сопричастность к обрушившейся на нас общей беде, как это пристало хорошо обученному и воспитанному в патриотическом духе верноподданному и солдату Его Величества. Совсем как тот дурак Мендель, которому доверили сообщить супруге, что ее муж Шломо Рубинштейн получил инфаркт за карточным столом.

— Я к вам прямо из кафе, — начал он издалека.

— Мой муженек, Шломо, наверно, все еще там.

— Там.

— И, наверно, играет в покер?

— Играет.

— И, наверно, как всегда, проигрывает?

— Да.

— Чтоб он сдох!

— Только что сдох. Господь услышал ваши молитвы.

Так что теперь я думаю, что мне следовало в подобный — переломный, как любят выражаться авторы, — момент трагической судьбы нашей империи проявить больше такта.

Но не только наш фельдфебель тяжело переживал это поражение — все чаще поручик Шауэр появлялся перед нашим победоносным строем мертвецки пьяным. Он пытался произносить речи — в смысле, что наше дело бессмертно как сама империя и что наступит день… и прочее — заплетающимся языком, но в его риторике уже не присутствовали наши головы, сложенные на поле боя за отечество, и лавровые венки победителей. Как говорится, история внесла свои небольшие авторские коррективы. А будучи трезвым, или, простите, за грубость, не в жопу пьяным, он о чем-то шушукался с фельдфебелем, а затем запускал во двор казармы двух сомнительного вида господ, приехавших на фуре, и они вчетвером запирались в канцелярии. После подобных закрытых пленарных заседаний от наших бдительных очей не ускользали ни загадочное исчезновение одеял, сапог и другого обозного скарба, ни тот факт, что солдатский суп становился все прозрачней, а ошметки мяса в гуляше — все мельче. Я поделился с ребе бен Давидом своими соображениями о метафизической связи между визитами господ на фуре и драматически устремившейся вниз кривой протеинов в нашем солдатском рационе, на что тот глубокомысленно ответил:

— Воруют, мой мальчик. Разворовывают. После каждого краха идеалов наступает всеобщий упадок нравов. После поджога Храма Господня и разрушения Иерусалима римлянами даже евреи занялись грабежами. Это обычное явление, в известном смысле — революционное перераспределение собственности. Ведь чьи они, эти одеяла? Не верь, что они принадлежали народу — это басни. Они были имперскими. А где она теперь, эта империя? Похоже, что ее уже не существует. В таком случае?.. Я был искренне возмущен.

— И ты так равнодушно об этом говоришь? Ты, раввин? Но ведь кража — нарушение одной из десяти Божьих заповедей!

— Ничего, остаются еще девять! — утешил меня бен Давид, очевидно витая где-то мыслями. Казалось, хоть сам он был здесь, дух его пребывал далеко отсюда.

Я давно заметил, что какая-то мысль засела в голове моего будущего (если благословит Господь) шурина. Он стал задумчив или, точнее, сосредоточен на чем-то, на какой-то недопустимо-запретной мысли, которая грызла его изнутри. Нечто вроде ситуации, когда полицейский пристав спросил однажды Саула Когана из Бердичева, есть ли у того мысли по поводу политической ситуации, а тот ему ответил: «Конечно, есть, но я с ними не согласен!» Явно бен Давид тоже был не согласен со своими. Я даже спросил ребе об одной его странной встрече, свидетелем которой стал, наблюдая из окна сортира. Тогда я по привычке привстал на поперечную балку, спустив, как водится, штаны, и выглянув в квадратный проем в поисках кого-то, кто сообщил бы последние сплетни, заметил краем глаза раввина и Эстер Кац. Они доверительно беседовали о чем-то, а затем направились в ближайшую корчму. Об этом я и спросил его — простодушно, без задней мысли.

— Поменьше вопросов, в наши дни это вредно для здоровья, — отрезал он.

И я больше не спрашивал, что нужно было на тротуаре напротив казарменных сортиров Эстер Кац. Я был бегло знаком с этой коротко стриженой, красивой хрупкой женщиной, курившей, казалось, даже, когда спит. Она изредка появлялась в наших галицийских краях. Поговаривали, что Эстер Кац была адвокатом или кем-то в этом роде. В кафе Давида Лейбовича она на идише судачила с нашими о жизни, с раввином беседовала на чистейшем немецком языке, а с моим учителем Элиезером Пинкусом, мир его праху, — на чистом русском. Следом за ней прозрачным шлейфом, подобным газовому шарфику, которым она обматывала свою нежную шейку, тянулась молва, называя ее то французской, то русской шпионкой. Шпионкой Эстер Кац не была, по прошествии лет, в ходе событий, свидетелем которых станешь и ты, мой читатель, окажется, что никакая она не Мата Хари, а просто активная большевичка из Варшавы — из самых преданных идее и самых бескомпромиссных, которых умеренные большевики рьяно расстреливали то как троцкистов, а то как японских шпионов. Но это произойдет позже, в свое время ты узнаешь и об этом.

Как я уже говорил, особо умным я себя не считал, но и дураком, не улавливающим связи между появлением Эстер Кац и напечатанными листовками, переходившими из одних солдатских рук в другие, я тоже не был. В них содержались, если честно признаться, довольно смущающие и обидные для нашей великой империи определения: священная война, под чьи знамена нас созвали, называлась империалистической, а мы — солдаты Его Величества — пушечным мясом; в них шла речь о народах, стонущих под сапогом жандарма всей Европы — Австро-Венгрии и ее кровавого императора (я тут же представил себе этого жандарма: нечто среднее между фельдфебелем Цукерлом и нашим приставом поляком паном Войтеком, разумеется, с бакенбардами Франца-Иосифа). А если серьезно, то содержание этих листочков показалось мне достаточно справедливым, но высокопарным и невразумительным, а некоторые утверждения — сильно преувеличенными. Не то, чтобы мы жили богато, и все у нас шло как по маслу, скорее наоборот, большинство из нас влачили довольно скромное существование на грани бедности, но такого, чтоб в наших краях кто-то стонал под чьим-то сапогом, я тоже не припомню, тем более — под сапогом Его Величества; это было уже чистой клеветой по той простой причине, что его нога никогда не ступала в Колодяч под Дрогобычем. По этому поводу дядя Хаймле сказал бы, что это образчик политической агитации как таковой.

Я попросил ребе бен Давида разъяснить мне происхождение и цель этих листков, а он снова мне ответил:

— Думай головой и задавай поменьше вопросов.

Я подумал головой и пришел к заключению, что мы стоим на пороге великих перемен, которые перевернут нашу жизнь так, как мой отец перелицовывал старые лапсердаки, чтобы они (если призвать на помощь воображение и добрую волю) выглядели как новые. До нас доходили и слухи о том, что происходило в России, и о том, что подобная каша, кажется, заваривается и у нас, и в Германии. Прежде этих слухов, как дальнее эхо грома, прогремевшего за гребнем гор, даже в наш Колодяч долетела молва о каком-то бунте матросов австро-венгерского флота в Которском заливе, или как он назывался там, в Черногории, у далеких берегов Адриатики, «Бока Которска». Однако, как я уже упоминал, я не слишком интересовался политикой, в то время как политика со своей стороны проявляла ко мне все более активный интерес. Может, именно по этой причине военная полиция, прибывшая для обыска казарм, шарившая под соломенными тюфяками, в деревянных солдатских сундучках и в карманах шинелей, поставила только меня перед шеренгой, вытянувшейся вдоль железных коек, и не сунула свой нос только в самое интимное место в моем теле. Я стоял голый и пристыженный — меня заставили снять даже пошитое мамой нижнее белье; кто-то из солдат попытался хихикнуть, но их смех тут же замерз сосулькой под леденящим взглядом фельдфебеля Цукерла.

— Что ты читал напоследок? — спросила какая-то военно-полицейская важная шишка в очках с толстыми линзами, в которых его глаза казались неестественно выкаченными.

Я одарил его чистым детским взглядом.

— Библию.

— Покажи ее.

Вот я и влип — ведь Библии у меня не было! Но ребе бен Давид, стоявший в глубине помещения вместе с другими полевыми духовниками, меня спас:

— Его Библия находится у меня на хранении, любезный господин. Я толкую ему отдельные главы, ведь он у нас туповат.

— Это хорошо. Очень даже хорошо, — благословило это начинание военно-полицейское начальство, не уточняя, что именно имеет в виду — то, что я туповат или тот факт, что мне объясняют Библию. — А что еще ты читал напоследок? Какие-нибудь листовки, воззвания, призывы?

Искусство строить из себя придурка, чтобы уцелеть — это древнее еврейское искусство, сравнимое разве что с эллинской архитектурой, точнее — с Парфеноном. Так что я сказал:

— Мы устраиваем групповые чтения, господин начальник, а читаем только полковую газету. Там есть все, в чем нуждается солдат и патриот!

Начальство ошарашенно смотрело на меня через свои толстые перископы.

— Ты что — еврей?

— Так точно!

Очевидно, он не поверил, потому что кончиком своей трости приподнял мое сокровенное местечко, свисавшее между ног, и прикипел к нему взглядом.

Его удивление перешло в нескрываемое изумление; он помолчал, повертел головой, еще подумал и, наконец, удовлетворенно шлепнул меня по голому плечу:

— Хорошо, одевайся!

Торжествующим взглядом я зашарил в пространстве, стараясь перехватить взгляд Цукерла, но его взгляд сулил мне тяжкое долгое стояние под дождем с оружием и полной выкладкой. Фельдфебель был явно разочарован тем, что у меня не нашли «Капитал» под мышкой или хотя бы фотографию Ленина с Лео Троцким на фоне развевающихся знамен.

Ребе Шмуэль бен Давид бросил на меня виноватый извиняющийся взгляд и еле заметно пожал плечами. Он богобоязненно и смиренно скрестил руки на груди, как и другие шаманы рядом с ним — люди Божии всегда вне подозрений.

2

На всякий случай Цукерл ужесточил режим еще больше и запретил какие бы то ни было увольнительные в город и другое баловство типа посещений военного лазарета, расположенного в конфискованном публичном доме этого городка, в котором и без того уже не было ни проституток, ни врачей — только один наш бедный фельдшер, который от всего — начиная с вывиха ноги и кончая язвой двенадцатиперстной кишки — назначал английскую соль и дезинфекцию постели карболкой. И именно в этот момент моей биографии, когда почти вся наша славная боевая часть продристалась по причине, так сказать, эпического поноса, вызванного, вероятно, тухлой кониной, довольно бездарно имитировавшей телятину, и половина нашего личного состава почти безвылазно торчала в сортире, так вот, именно в этот момент я получил письмо от Сары. Конверт был вскрыт, а затем грубо заклеен коричневым сапожным клеем. Стыдно признаться, но правда превыше всего: я читал и перечитывал это письмо, сидя в сортире, а по щекам моим текли слезы — вот оно, это пронзительное письмо, я не хочу ничего скрывать:

Кому: …фельду

….. полк; …… рота

Город ……….; область ……

Дорогой мой ………!

Спешу тебе сообщить, что к нам, в ………. прибыли …… …. из …… и до позавчерашнего дня …… …… …… ……, но, с другой стороны, …… …… ……!!! Как тебе кажется, …… …… …… ……? А так с продуктами у нас ………………… Хлеб уже продается за …… и то с ……… А мясо вообще …………… Поцелуй от меня моего брата, …… и скажи ему, что ………… ………… …………

Всегда твоя — ………… ………… …………

Я читал это письмо, как я уже уточнял, сидя орлом в сортире, под маленькими окошками, в которые уже давно нельзя было увидеть ни мужика с тельной коровой, ни знакомых Йожки, и плакал от умиления — не столько к написанным или вымаранным черными чернилами, сколько к ненаписанным строчкам, в которых — я в этом не сомневался — она сообщала мне, как сильно меня ждет, как тоскует обо мне, как хороша мягкая осень в Колодяче, и как она мечтает о том, чтобы мы вместе сидели на склоне оврага над рекой… и прочие нежности, которые никакой цензор не сможет прочесть, а тем более — вымарать.

Я показал письмо раввину бен Давиду. Он внимательно прочел его и сказал:

— Политическая ситуация развивается в правильном направлении — много текста вымарано. И чем больше цензоры будут вычеркивать, тем лучше!

— Не могу уловить твою мысль!

— Именно перед рассветом, брат мой, ночь совсем темна. Когда цензура настолько поглупеет от паники и страха, что будет вычеркивать даже песню соловья — конец будет не за горами! Теперь уловил?

Растроганный до глубины души, я обнял раввина, коснувшись губами его седеющей бороды.

— Прости — сказал он, — что я прилюдно назвал тебя «туповатым».

— Господи, Боже мой! Да я уже давно об этом забыл!

— А ты не забывай, это — чистая правда. О соловьях я выразился иносказательно, и не сестру свою я имел в виду, да и не тебя самого. Соловьи поют на рассвете, я это хотел сказать, и если кто-то вычеркивает подобные знамения, то это — верный признак, что конец близок. А теперь беги в сортир — я чувствую, что твой конец тоже близок.

И все же у меня осталось впечатление, что сказанное им о соловьях я понял верно, просто ребе не любил, чтоб его уличали в сентиментальности.

И снова был вечер шабата, тихий и — о, чудо! — без дождя. Не было уже того заросшего травой уголка у колючей проволоки, игравшего роль временного военного «Бейт-Тфила» — молитвенного дома. Вся твердь давно стала клейкой глиной, которая с наступлением холодов чавкала под сапогами. Поэтому мы, группа еврейских юношей нашей боевой единицы, сидели на дровах у кухни, а наш раввин держал на коленях раскрытую Тору, из которой он, согласно предписаниям, должен был прочесть избранный отрывок из Пятикнижия, но, похоже, бен Давид на этот раз не собирался толковать безусловно поучительные, но надоевшие всем до опупения истории о семи худых коровах, сожравших семь тучных, но оставшихся тощими — ребе перешел прямо к субботней проповеди.

— Есть новости, делайте вид, будто слушаете то, что я читаю вам из Торы, и не вскакивайте. Австро-Венгрии больше нет, если вы понимаете, что я имею в виду. Этой осенью учителям не придется гладко и напевно рассказывать о нашей великой империи, они наверняка будут заикаться, объясняя детям, где точно проходят границы Венгрии или Чехословакии, растолковывая им скрытый смысл (если в этом есть смысл) того, что Словения, Босния и Герцеговина, Хорватия и Черногория из-под власти распавшейся империи Габсбургов перешли под власть Карагеоргиевичей. Русским учителям географии придется отвыкать говорить о Польше как о «наших западных губерниях», в Прибалтике спустят с флагштоков знамя Российской империи — тем более, что сами русские еще долго и шумно будут спорить о том, каким должно быть это знамя: трехцветным или красным. Старые учителя будут почесываться, пытаясь ответить на вопрос, каким государствам теперь принадлежат Южный Тироль, Добруджа, Трансильвания или Галиция, и чьими подданными теперь являются молдаване и финны. История, друзья мои, как ловкий крупье, перетасовала карты и снова их раздала — все сначала, игра начинается заново, ставки сделаны, и теперь посмотрим, кто держал туза в рукаве, кому выпадет каре пик, а кому — одинокая семерка треф. Закон природы: сильные пожирают слабых, но у сильных слишком непомерный для их пищеварительной системы аппетит, обжорство приводит к поносу и изжоге, которые лечатся революциями. Революции создают хаос, из которого рождаются новые миры — и дай Бог, мир завтрашний будет не таким обгаженным как сегодняшний. Так что — до следующей сдачи карт, то есть — до следующей войны. А она не заставит себя долго ждать — драконьи зубы реванша уже посеяны в унавоженную землю Европы и дадут богатый урожай, поверьте. Шабат шалом, мальчики, разъезжайтесь с миром по домам!

Вся эта галиматья с разделом империи подобно разделке коровьей туши на бойне окончилась для нас 28 октября 1918 года созданием так называемой «ликвидационной комиссии» в Кракове, а 14 ноября того же года…

3

В этот день исполнилась моя следующая историческая мечта, так сказать, был нанесен еще один штрих к моей личной национальной доктрине, и я стал подданным Польши. Умереть — не встать: я ушел на войну как подданный Австро-Венгрии, а вернулся домой гражданином Польши. И не то, чтобы я эмигрировал в другую страну или, скажем, сбежал в дальние края — нет, я вернулся в мой милый старый Колодяч под Дрогобычем, с той же кокетливо извивавшейся речушкой в долине, с тем же католическим костелом по одну сторону реки и православным храмом по другую, с все той же маленькой белой синагогой, походившей на что угодно, но не на святилище Яхве, и даже с тем же кафе Давида Лейбовича, где раньше Лева Вайсман крутил захватывающие дух отрывки из фильмов. Но сейчас все это находилось в пределах единой и неделимой священной земли Польской, Исконной Части матери-родины, простите, что злоупотребляю заглавными буквами — знаю, что это равносильно тому, чтоб переборщить со жгучим перцем в борще, но у меня нет других средств, чтоб выразить историческую патетику момента, в который германцы бандеролью доставили нам нового руководителя Польши Юзефа Пилсудского — да приберет его Всевышний к своему правому колену.

И здесь, братцы, начнутся мои затруднения с повествованием, которое лишится присущих ему виньеток, пиццикато и тремоло и двинется дальше пыльными однообразными дорогами нашего Прикарпатья — чуть вверх, затем — чуть вниз, снова вверх и снова вниз — и так до горизонта, без пропастей и головокружительных вершин. Совсем как в истории о раввине Бенционе Цви, нанявшем дрожки, чтобы съездить в соседнее местечко. Они договорились с кучером о цене, ударили по рукам и поехали. На первом холме кучер попросил раввина сойти и подтолкнуть дрожки, а то его старый истощенный конь выбился из сил. Бенцион Цви толкал дрожки до самой вершины, а там кучер попросил его придерживать их сзади на спуске, пожалеть его конягу. И так — с одного холма на другой: раввин то толкал, то придерживал, пока они не прибыли к месту назначения. У тамошней синагоги раввин расплатился с кучером и сказал: «Я понимаю, мил человек, зачем я отправился в этот путь — я должен читать проповедь в синагоге. Понимаю и почему поехал ты — тебе ведь нужно зарабатывать на жизнь. Одного не понимаю — зачем мы потащили с собой и эту несчастную клячу?»

Этим я совсем не хочу сказать, что ты, любезный мой читатель, и есть та самая бедная кляча, которую я должен бессмысленно тащить за собой туда-сюда по холмистому однообразию жизни, но объективно глядя — я дико извиняюсь! — так оно и выходит. Тем более что я в начале повествования обещал ступить, в духе древних верований, на двух китов, и если ты помнишь, мой читатель, то одним из них была Первая мировая война, а вторым — естественно, Вторая. А что, ответь мне, находится между ними (не войнами, разумеется, а китами?). Вода. Это ясно как белый день.

С другой стороны, однако, если рассмотреть хоть каплю такой воды под микроскопом моего любимого учителя Элиезера Пинкуса, мир его праху, то ты увидишь, что это — мнимая пустота, что там, в этой капельке воды, кипит жизнь, до которой далеко даже жизни в центре Лемберга, который сейчас стал Львовом. Амебы и другие одноклеточные живут нормальной, даже напряженной жизнью, делятся и сливаются — т. е. размножаются, ищут что-нибудь или кого-нибудь себе в пищу; и там, вероятно, есть свои драматические расставания — особенно, если одна инфузория туфелька разделится надвое, и обеим ее половинкам уже будет не суждено встретиться. И еще ты сможешь невооруженным глазом увидеть в воде рыбок, удивленно, как при встрече со старым знакомым, пытающихся воскликнуть «О!», а в сущности, глотающих целую роту планктона во главе с фельдфебелем. Но не спеши ронять слезы умиления перед великим таинством Природы, это единственное, что я запомнил из уроков биологии и в данном конкретном случае пользуюсь им как метафорой.

По вышеупомянутой причине мне не хотелось бы утомлять тебя подробностями нашей амебьей или, в крайнем случае, рыбьей жизни — мы якобы желаем воскликнуть «О!», а на самом деле спешим проглотить тебя с потрохами (ну, ты понимаешь, что я имею в виду). Никого это не волнует и вряд ли увлажнит слезой сочувствия Око Господне. В этом смысле я понимаю и со скромностью разделяю взгляды наших великих учителей и пророков библейских времен, сочинявших строчку за строчкой целые свитки Книги книг — по нашему Закона или Торы; знавших, где повествование их должно течь медленно и вольготно, как полноводная река, а где события должны мчаться стремглав, как буйный речной поток через пороги, с головокружительной скоростью. В таких местах в Библии, которые не позволяют читателю хоть на миг остановиться и оглянуться, окинув взором окрестную местность, мои древние учителя в сочинении и описании событий откалывают такие коленца, что только держись. Вот, к примеру: «Адам снова познал жену свою (ты же понимаешь, что речь идет не о знакомстве), и она родила ему сына, и нарек Адам ему имя: Сиф. Дней Адама по рождении им Сифа было восемьсот лет, и родил он сынов и дочерей. Всех же дней Сифовых было девятьсот двенадцать лет; всех же дней Еноса было девятьсот пять лет; всех же дней Малелеила было восемьсот девяносто пять лет…» И так далее, дорогой мой читатель, не буду забивать тебе мозги другими примерами. Я веду речь о широком шаге моих предков и пророков, да пребудет память их до скончания века и во веки веков, ведь они оставили нам Писание, которое мы читаем и перечитываем, и каждый толкует его по-своему и снова перечитывает — и так тысячу, и две тысячи лет и уже которую тысячу лет; это тебе не газета: вчерашняя уже ни на что не годится, кроме как на оберточную бумагу для селедки. И не смей (а если отважишься, да простит тебя Бог) бросать даже тень сомнения на правдивость написанного, ибо в нем — премного мудрости, и она бьет из него, подобно источникам Давидовым в Иудейской пустыне, предлагая тебе примеры и поучения на все случаи жизни. И они совсем не привирают, пророки объятые Божественным вдохновением, или желанием потрясти тебя, когда говорят о людях, живших по восемьсот и даже по девятьсот лет. Если относиться к этому формально, с высоты роста холоднокровной лягушки, то — да, это без сомнений противоречит науке, но я думаю, что в те могучие времена Бытия, густые и крепкие, как тяжелое пасхальное вино, каждое полнолуние равнялось годовому кругу жизни дубов и людей, и что наше человеческое время соизмеряется с библейским, как речной камушек с бриллиантом или воробей с орлом.

Но я снова отвлекся, и теперь, с Божьей помощью, постараюсь одолеть этот крутой вираж и вернуться на столбовую дорогу, с которой сбился, как старик Ной, задремавший в Междуречье и проснувшийся на вершине Арарата.

Итак, давайте спустимся с ковчега на той дальней вершине и направимся в наш Колодяч под Дрогобычем, где я и стою, смущенный, с кривою улыбкой на лице и деревянным солдатским сундучком у ног.

Мама расплакалась и осыпала поцелуями мое возмужавшее лицо; отец вел себя строже и сдержанней — он грубовато потрепал меня по плечу, но я заметил, что глаза его увлажнились.

Мама сказала:

— Мой милый мальчик, представляю, что тебе пришлось пережить там, в окопах! О сенегальцах рассказывают сплошные ужасы!

— Каких сенегальцах?

— Да тех, французских, черных как ночь! Которые ели своих пленных живьем!..

— Ах, этих!.. Да, случалось!.. — заюлил я. Не то, чтоб пытаясь скрыть чистую сермяжную правду из суетных соображений — ведь кроме меня в нее был посвящен и наш раввин бен Давид — а просто не желая разрушать в глазах моих милых родителей тот незримый героический пьедестал, на который они меня вознесли.

Пока мама суетилась, готовя ужин — разумеется, праздничный, с нашей неизменной «гефилте фиш», фаршированной рыбой, которую я с детства ненавидел, но был вынужден разделять этот всеобщий или даже, как утверждают, всемирный престиж и триумф иудаизма — мы с дядей Хаймле заскочили в кафе Давида Лейбовича. Там дядюшка угостил всех, кто имел счастье сопереживать с нами этот исторический миг, великолепной пшеничной водкой, причем сделал это таким жестом, будто эту войну выиграли мы, и выиграли ее, благодаря, в первую очередь, моим боевым подвигам. Меня затормошили и засыпали вопросами, и я был готов отвечать на все — в том числе и о сенегальцах! — но в этот момент в кафе вошел наш ребе, и я моментально сдулся, как французский разведывательный воздушный шар, простреленный немецким «фоккевульфом». Все внимание колодячских военных аналитиков во главе с почтальоном Абрамчиком, который, если вы не забыли, участвовал связистом в русско-турецкой войне, моментально переключилось на раввина, и его буквально засыпали вопросами.

Не хочу сказать ничего плохого о евреях — боже упаси! — ты, мой читатель, ведь знаешь, что и я — один из них, но, наверно, ты и сам замечал, с какой необыкновенной страстью, я бы даже сказал — одержимостью, они задают вопросы, совершенно не интересуясь ответами, потому что знают их наперед (или так им кажется). И бог тебе в помощь, если твой ответ окажется не таким, какого они ожидали: тогда на тебя обрушивают лавину аргументов, буквально стирают тебя в порошок айсбергом доказательств и окончательно с тобой расправляются, пришлепнув к стене, как обои, цитатой из Библии или, на худой конец, из Карла Маркса. На этот случай могу дать тебе дельный совет: если евреи забросают тебя вопросами, спокойно выслушай их и удались покурить в соседнюю комнату — твоего отсутствия они даже не заметят, переругиваясь между собой; есть и еще один способ — немедленно, в ту же секунду соглашайся с ними во всем, ни в коем случае не ввязываясь в катастрофические и авантюрные возражения. Последний вариант мне кажется самым мудрым. Так же думал и один раввин, которого спросили: «Ребе, какой, по-твоему, формы наша Земля?» — «Круглая», — ответил раввин. — «А почему круглая? Ты можешь это доказать?» — «Да ладно, пусть будет квадратная. Разве ж я спорю?»

Но в данном случае ребе бен Давид кинул мне, так сказать подлянку: спокойно выслушал все вопросы, сопровождавшиеся комментариями, ссылками на исторические источники и соответствующие цитаты, и ничего не ответил — ни согласился, ни возразил, а лишь великодушно указал в мою сторону ладонью.

— Почему вы спрашиваете меня — так сказать, тыловую крысу? Обозника, простого хранителя Слова Божьего, в руках не державшего оружия? Спрашивайте его — он, боец, расскажет вам как это — защищать родину в полной боевой выкладке, с примкнутым к ружью штыком, в противогазе на отравленной французами местности и под проливным дождем!

Все лица как по команде повернулись ко мне, и я прочел на них восхищение, преклонение и даже — не побоюсь этого слова — обожание. Слава Богу, в этот час в кафе Давида Лейбовича собрались только евреи и, как я уже говорил, никто не интересовался ответами на свои вопросы.

4

Не думай, читатель мой, что я умышленно оттягиваю встречу с Сарой, прибегая к истертым литературным трюкам для нагнетания напряжения — оно, напряжение, существовало и так — в качестве явления природы. Душа моя летела к Саре, тосковала по ней и желала ее; сто раз я мысленно изливал ей самое сокровенное, накопившееся в моем сердце. «Милая моя, — говорил ей я, — единственная моя птичка! Сон моих снов, цветущий пион, моя тихая субботняя радость! Два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…» Но, постой — про сосцы это уже царь Соломон^[8], к Саре это не относится! Зачеркиваю про сосцы, но не начинаю с начала, потому что откуда бы я ни начал, все равно попаду в старую колею и окажусь в объятьях Суламифи, а я люблю не ее, а Сару, да простит меня автор «Песни Песней»!

С Сарой мы встретились на следующее утро, я почти случайно провожал бен Давида в синагогу или скорее наоборот — ребе якобы случайно предложил мне проводить его в синагогу. А затем небрежно предложил:

— А не выпить ли нам чаю?

И я, так же небрежно пожав плечами, согласился. И тут увидел ее: с корзиной со стиркой на бедре, с закатанными рукавами, в легких тапочках на босу ногу — ее расстегнутая блузка открывала часть того, что не ускользнуло бы от взгляда царя Соломона.

В полном обалдении мы смотрели друг на друга, а раввин (как мне показалось) наслаждался нашим смущением. Наконец, она спросила, вытерев мокрую руку о юбку и поздоровавшись:

— Ну, как ты?

— Хорошо, — ответил я. — А ты?

— И я. Прошу, заходи в дом.

— Хорошо, — сказал я.

Все птички и цветущие пионы, и тихие субботние радости вылетели у меня из головы. Не знаю, почему люди стесняются открыто выразить свое стремление друг к другу — самое мощное и самое нежное природное влечение; зачем притворяются гордыми и равнодушными, не догадываясь, особенно по молодости лет, что песчинки в часах жизни отмерены нам Богом с точностью до одной, и что небрежно упущенная секунда любви безвозвратно канет в вечность. И как она, молодежь, не догадывается, что в этом голосе сердца сокрыта вся сила человечества, весь Божественный смысл его существования со всеми пирамидами, гомерами, Шекспирами, девятыми симфониями и голубыми рапсодиями, с восхитительной прелестью поэзии, посвященной суламифям, Джульеттам и прочим нефертити, монам лизам и мадоннам!

Но как бы то ни было, мы с Сарой сидели за столом в маленькой гостиной бен Давида, не смея взглянуть друг на друга. И пока милый наш раввин разливает чай, я наглядно продемонстрирую тебе, читатель, сколько длится одна библейская стадия: ровно девять месяцев и десять дней. Ровно столько минуло с той минуты, когда я размешал ложечкой сахар в чашке — и вот уже нашему первенцу, который гордо понесет в жизнь имя моего отца — Якоб или Яша Блюменфельд — делают обрезание! Ибо сказано: «Родился мальчик, и Божье благословение снизошло на землю».

Всю ночь напропалую я играл (или если тебе угодно — пиликал) на скрипке, наши евреи и еврейки в тяжелых башмаках отплясывали и пели старинные песни, а затем прихлопывали в такт ладонями, пока я, отец, мама, а затем и дядя Хаймле с поседевшим Шмуэлем бен Давидом выдавали гопака. Сара, еще слабенькая после рождения младенца, лучилась счастьем, мама все выхватывала у нее из рук, не позволяла совершенно ничего делать, даже подлить гостям водки. Зашел и пан Войтек, он был уже не приставом, а мэром Колодяча, принес огромный пышный белый каравай, покрытый льняным рушником. И другие соседи — и поляки, и украинцы — зашли нас поздравить и выпить по рюмке за здоровье маленького Яши. Не пришли лишь ксендз, который и без того был антисемитом чистой воды, и православный батюшка Федор — последний по той самой, старой причине, о которой я уже говорил, связанной с недоразумением, изменившим судьбу человечества, а именно, что не Христос поцеловал в лоб Иуду, а наоборот. Но ведь это совсем отдельная история, не имеющая ничего общего с антисемитизмом, и хоть это сугубо наш, внутренний вопрос — кого распять и кого — нет, коль скоро и Иешуа, то есть Христос, и Иуда — наши люди, евреи, (не из Колодяча, конечно), это не меняет сути дела. Так что поп тоже не изволил пожаловать.

В любом случае, весь этот чудесный день и всю следующую длинную ночь после восьмого дня от рождения младенца, когда наш раввин Шмуэль бен Давид положил на подушечку фиолетового бархата своего крошечного ревущего племянника по имени Якоб Блюменфельд и бережно совершил обряд обрезания, чтобы приобщить его к племени Авраамову, когда соседи шли и шли, как волхвы к младенцу в пещере Бет Лехем, а по-вашему — Вифлеем, тогда я, в счастливом тумане обняв свою Сару, осознал до самой глубины, что все народы — не важно, евреи ли, поляки ли, да хоть бушмены из пустыни Калахари — созданы Богом, да славится имя Его, для того, чтоб любить, а не воевать между собой. И это был настоящий конец моей войны и начало всеобъемлющего глубокого мира, который я заключил в своей душе со всеми людьми, да осенит их Его благословение добротой и мудростью!

Не за горами было и второе обрезание — второй мой сын Иешуа будто ждал, притаившись, за дверью, и выскочил на белый свет сразу же за своим братом. Как я уже говорил, Иешуа или Йешу значит Иисус (греки во всем виноваты, раз не могут произнести чертову уйму звуков и по этой причине ввели в заблуждение все человечество, но это тоже отдельный вопрос). Не хотелось бы никого обижать, напомню лишь, что и христианский сын Божий Йешу был так же обрезан на фиолетовой подушечке, и по этому поводу рискну досадить тебе, читатель, бородатым анекдотом о Мордехае, который никак не мог взять в толк, зачем его сосед поляк отправляет своего сына в духовную семинарию.

— Потому что тогда он сможет стать ксендзом, — сказал сосед.

— Ну, и что? — удивился Мордехай.

— А потом сможет стать кардиналом!

— И что тут особенного?

— А в один прекрасный день сможет стать даже Папой Римским!

— И что тут такого?

— Как — что? Самим Папой Римским! Тебе мало? Хочешь, чтоб он стал Богом?

— Почему бы нет? Ведь один из наших мальчиков стал, не так ли?

С Сарой и детьми мы жили в небольшом домике с крошечным огородом неподалеку от отцовского ателье — помнишь, «Мод паризьен»? Я, конечно, работал все там же, но уже не подмастерьем, а полноценным, так сказать, компаньоном, и отцу теперь и в голову не могло прийти треснуть меня деревянным метром по голове: с одной стороны, его останавливало мое героическое военное прошлое, а с другой — то, что я давно уже не был тем неуклюжим мечтателем, который витал в облаках, представляя себе фиакры и дам в розовом.

5

И вот, моя жизнь потекла дальше, теперь уже — как подданного Речи Посполитой, то бишь Польши: вверх и вниз, и снова вверх, и снова вниз, серыми холмистыми буднями — с перелицовкой старых лапсердаков, с еврейским виртуозным мастерством кройки и шитья из куска материи, которого еле-еле хватает на костюм, а ты должен непременно исхитриться и сшить еще и жилетку; с символическими оплеухами Яше и Йешу (которого все называли по-русски Шурой), заигравшихся во дворе и потоптавших грядки в огороде, за что я, в свою очередь получал мягкий укоризненный взгляд от их матери Сары. Господи Боже, как я любил свою Сару! Как она заполняла мою жизнь — милая, добрая, молчаливая, верная, при одной мысли о ней у меня перехватывало дыхание. Сейчас, на склоне лет, когда я пишу эти строки, а ее уже давно нет, мне на глаза наворачиваются горькие слезы раскаянья, потому что я так никогда и не сказал ей этого, никогда — даже тогда, когда она собиралась в свой санаторий на водах с детьми и… нет, об этом позже, еще не время о санатории и о том, что за ним последовало! И так как жеребцы моего повествования нетерпеливо рванули вперед во времени, я чуть не проскакал мимо той точки нашей жизни с Сарой, или если угодно — мимо той вехи, того межевого камня, из-за которого выглядывает милое веснушчатое личико с ярко-рыжими, как некогда мои, волосами и серо-зелеными глазами, как у Сары. Это — наша дочь Шошана или Сусанна, как записали ее в свидетельстве о рождении, третья в порядке очередности.

Наша семья увеличилась, пришлось заказать столяру Гольдштейну новый стол, размером побольше, ведь в шабат нас теперь садилось за стол куда больше — отец и мама, и дядя Хаймле, который так и остался холостяком, я и Сара, и наши дети, и нередко (когда он не был занят своими странными и таинственными делами) милый наш раввин Шмуэль бен Давид, а иногда заезжали и моя сестра с мужем, провизором Сабтаем Кранцем из Львова. Я тут упомянул столяра Гольдштейна^[9] — пусть никого не удивляет, что в наших скромных, а порой даже бедных краях были прорвы Гольдбергов, а Гольдштейнов и Зильберштейнов хоть лопатой греби, не говоря уж о россыпях фамилий куда более благородных, таких как рубины. И все это богатство красовалось средь пышных цветочных клумб Розенбаумов, Блюмов, Кранцев, Лилиенталей и, простите, Блюменфельдов. Были у нас и айсберги — Изидор Айзберг, но клянусь, он не имел ничего общего с гибелью «Титаника». А, наверно, самую бедную жительницу Колодяча звали Голда Зильбер — эту вдову и в самом деле так звали: «золото» и «серебро», она дешевле дешевого продавала на базаре жареные тыквенные семечки. И не думай, пожалуйста, мой читатель, что я и на этот раз по старому еврейскому обычаю ухожу в сторону от главной темы — чтоб напрямую добраться до Бердичева через Одессу — я прекрасно помню, что речь шла о нашем новом столе и шабате. В эти субботние вечера, которые, как я уже объяснял, приходились на пятницу, после ужина и всего, что полагалось по ритуалу, наступал черед семечек — тыквенных, не подсолнечных. Подсолнечные были слабостью украинок, которые, вися на плетне, щелкали семечки с такой фантастической скоростью, не прикасаясь к ним руками, и сплевывали шелуху с такой точностью, что могли попасть собеседнику прямо в лоб с огромного расстояния. А вот евреи в шабат лузгают только тыквенные семечки, но обязательно за столом — чинно и с достоинством, сосредоточенно разговаривая о жизни. Уму непостижимо, каким объемом информации обменивались в один лишь вечер шабата в Колодяче за праздничными столами с тыквенными семечками на десерт мои соплеменники — редкие секунды тишины заполнялись тихим задумчивым хрустом шелухи на зубах, подобным тихому пощелкиванию дров в камине. Кое-кто называл это шаманство «еврейской газетой», но это, по-моему, огромная недооценка данного явления, ибо количество новостей, слухов, сплетен и сведений всяческого рода (начиная с политических новостей из советской России и кончая кометой, которая, по словам какой-то ясновидицы, с бешеной скоростью летит к Земле и несет на хвосте неминуемую катастрофу) не могут быть втиснуты ни в одну газету на нашей планете. А если прибавить к этому и неизменные истории для поднятия духа и, как правило, приукрашенные фантастическими и, скажем прямо, невероятными подробностями — плод колодячского воображения — о банкире Ротшильде, лорде Дизраэли, о том, что Леон Блюм^[10] — еврей или, наоборот, истории, рассказывавшиеся для, так сказать, национального отрезвления — обо всех наших злопыхателях вместе взятых и, в частности, об антисемите, объявившем себя вторым Навуходоносором, который, похоже, приберет к рукам власть в Германии, (и кто он такой, этот Адольф Шикльгрубер: то ли австрийский фельдфебель, то ли еще кто-то в этом роде), то станет ясно, что я не преувеличиваю, сравнивая субботний обмен мыслями и сведениями под щелканье семечек с Александрийской библиотекой со всеми ее папирусами, пергаментными свитками и клинописными табличками. И не меньшая трагедия, чем гибель той самой Александрийской библиотеки, разразилась в ту самую пятницу, когда на базаре какой-то польский пан из Тарнува ударом ноги перевернул корзину старой Голды Зильбер, которая мешала ему пройти, рассыпав все семечки в грязь. На глазах потрясенных жителей Колодяча погибли сотни папирусов с новостями, сплетнями и знаниями, тысячи пергаментных свитков и посланий на арабской бумаге ручной выделки, тонны клинописных табличек с хохмами и смешными историями, километры телеграфной ленты с новостями из советской России и море слухов о летящей к Земле комете, о бароне Ротшильде и о душегубе и филистимлянине Адольфе Шикльгрубере. И все это погибло вместе с тыквенными семечками, презрительно названными «еврейской газетой», утонувшими в грязной луже у ног плачущей Голды. Не дело хвастаться благотворительностью — она ведь должна быть душевным порывом, внутренней потребностью, а не рекламой собственных добродетелей — но я все же скажу, что мы собрали деньги и возместили Голде нанесенный ей урон, даже наш мэр пан Войтек, смачно обложив по-русски того идиота из Тарнува, внес свою лепту. Кстати, не понимаю, почему все мы — иевреи, и украинцы, и поляки — ругались исключительно по-русски. Много лет спустя, после Второй мировой войны, когда я посетил Государство Израиль — и по делу, и просто, чтоб увидеть землю своих предков — я снова отметил этот феномен: Вавилон, в сравнении с языковым столпотворением в этом нашем новом государстве — да ниспошлет ему мир Всевышний — был просто щебечущим детским садом. В Израиле каждый говорил на языке той страны, откуда прибыл его личный багаж, у каждого было свое особое мнение по всем вопросам политики, войны и бытия, но когда дело доходило до ругани — мгновенно возникало однонациональное и, так сказать, монолитное единство: все матерились по-русски. Почему — не могу сказать, может, какой-нибудь языковед когда-нибудь разгадает это уникально яркое и исключительно богатое с точки зрения средств выражения явление.

Ну, вот, я все же поперся в Бердичев через Одессу, но скажи мне, брат мой, можно ли изменить предопределенное Богом, то, что у тебя в крови? Можно ли заставить тигра пастись или рыбу — свить гнездо на соседнем тополе? Это так же невозможно, как заставить еврея не сворачивать с проторенного пути повествования — порой, чтоб сорвать желтый цветок, подчас — просто, чтоб остановиться, оглядеться по сторонам, вдохнуть полной грудью свежий воздух и поделиться с тобой радостью: как же прекрасен мир Божий! — и по этому поводу рассказать тебе какую-нибудь хохму или анекдот! Или сойти с главного пути, чтоб подойти поближе к стаду коров и дать ценные советы пастуху, не важно, что этот еврей-советчик в жизни не доил коров. Просто он безумно любит давать советы, это тоже у него в крови. По этому поводу существует толкование древних талмудистов Вавилонского синедриона относительно загадки, почему Царь Вселенной только в конце, на шестой день, сотворил мужчину и женщину. Ответ мудрецов предельно ясен: потому что Адам и Ева как истинные евреи замучили бы Творца своими советами, сотвори Он их в День первый. Рассказывают даже (не знаю, правда ли это), что в ходе Синайской военной операции перед каждым израильским солдатом в окопах поставили табличку с надписью: «Во время атаки солдатам строго запрещается давать советы главнокомандующему!»

Да, ведь речь шла о новом столе, заказанном столяру Гольдштейну. Так вот, в один из субботних вечеров вся наша семья собралась за этим столом при зажженных свечах. Отец еще не прочел праздничную «браху», т. е. благословение, когда в дом вошел мой шурин, брат Сары ребе бен Давид, да не один, а — отгадай, с кем? — с Эстер Кац, той самой адвокатшей из Варшавы, которая когда-то давно приносила в нашу казарму взрывоопасные листовки, из-за которых меня выставили голого и жалкого перед всей нашей боевой частью. Весь вечер она была сдержанна и молчалива, хоть, как я уже упоминал, говорила на всех языках, будто сама их придумала, и с идишем у нее проблем не было, но она лишь коротко вежливо отвечала на вопросы, постоянно бросая робкие взгляды на раввина. В ней чувствовалось какое-то напряжение, мне показалось, что эта хрупкая бойкая женщина на самом деле — человек стеснительный, всецело преданный не совсем понятному мне делу. Когда мы перешли к семечкам и исчерпали тему кометы, дядя Хаймле, знавший обо всем понемногу, к моему изумлению, обратился к ней со словами: «Товарищ Кац!», хоть, по моему глубокому убеждению, сам он никогда не имел дела ни с чем подобным, скорее, просто демонстрировал свою осведомленность — так вот, он задал ей расхожие вопросы о ситуации в советской России. Она неохотно и коротко ответила, сказав лишь, что там сейчас вершатся великие дела, и что газеты панской Польши лгут. Затем бросила мимолетный взгляд на ребе бен Давида и замолчала.

Тогда бен Давид осторожно поинтересовался:

— Это ничего, если Эстер сегодня переночует у вас? Вы ведь понимаете, у меня, при синагоге, это не совсем удобно. Тем более что я — старый холостяк… — он сухо и чуть натянуто рассмеялся, отец с матерью обменялись короткими тревожными взглядами, но отец тут же оживленно ответил:

— Ну, конечно, комната Изи, — он имел в виду меня, — сейчас свободна. Конечно же!

— Не то, чтобы это была тайна… — небрежно заметил раввин, — но лучше не говорить никому, что она здесь ночевала. Вы меня понимаете?

Отец и дядя Хаймле кивнули, как заговорщики, хоть вряд ли поняли, о чем именно шла речь.

Когда назавтра рано утром я пришел в ателье на работу, отец сказал, что гостья уехала на рассвете — Шмуэль бен Давид зашел за ней еще затемно.

Гораздо позже, когда я съел уже достаточно селедочных голов, ну, ты, читатель, меня понимаешь, меня осенило, что в ту ночь она или нелегально возвращалась из России, или собиралась нелегально перейти русскую границу. Но эта мысль, повторяю, пришла мне в голову гораздо позже, когда большевики расстреляли Эстер Кац.

И еще один старый знакомый заглянул к нам в Колодяч — Лева Вайсман, помнишь, тот самый, у которого австро-венгерская армия всегда победоносно и неудержимо продвигалась вперед. Он тихо шепотом сообщал людям, что созывает собрание только для евреев в кафе Давида Лейбовича с очень важной повесткой дня. Думаю, ты не удивишься, узнав, что пришло всего семь человек, включая меня и раввина бен Давида. Остальные или почуяли, что речь пойдет о политике, или именно в тот момент у них разболелся проклятый зуб, или корова телилась не ко времени, или протекла крыша, а как раз шел дождь, или просто не на кого было оставить молочную лавку с сыром и сметаной. Не думаю, что те, кто не пришел, много потеряли, потому что Лева Вайсман сообщил то, что все и так уже знали, а именно, что тучи над Европой сгущаются, что в Германии множатся издевательства над нашими еврейскими братьями и что Гитлер, тот самый Шикльгрубер, сначала в Линце, а потом в Вене, провозгласил присоединение нашего бывшего отечества Австрии к «тысячелетнему Рейху», и все в этом роде. Он заговорил о необходимости объединения еврейской социал-демократии, а раввин нервно возразил против подобных, как он их назвал, «сионистских уклонов», заявив, что не следует отделять еврейский пролетариат от их братьев по судьбе, и так далее. Не знаю, кто из них был прав — может, оба, а может и никто. Как в той самой истории с раввином, к которому пришли Мендель и Беркович, чтоб он их рассудил. Раввин выслушал Менделя и сказал: «Да, ты прав!» Затем выслушал Берковича и сказал: «И ты прав!», а когда из кухни вмешалась его жена: «Не может быть прав и один, и другой!», раввин ответил ей: «И ты тоже права!» Во всяком случае, спора, грозившего углублением разъединения в наших стройных рядах из семи человек, не возникло, потому что в кафе вошел мэр, пан Войтек. Он вежливо поздоровался со всеми, сел за столик и заказал чай с тремя ложечками сахара. А затем произнес:

— Давненько вы нам не крутили кино, пан Вайсман. То есть полезная забава, достойная поощрения, а вот для проведения политических собраний требуется разрешение мэрии. Я ничего не имею против ваших еврейских организаций, но законы нужно уважать и соблюдать.

Наши власти явно не слишком волновались по поводу подобных объединительных или разъединительных социал-демократических инициатив. Их волновали другие проблемы, но не мое это дело — вмешиваться в политику. Мы все по одному выскользнули за дверь, остался лишь ребе бен Давид, который тоже заказал себе чай с тремя ложечками сахара.

По вышеозначенной причине социал-демократический союз евреев Колодяча под Дрогобычем так и не состоялся, что никак не отразилось на развитии международных событий.

6

События развивались все стремительнее, слухи становились все тревожнее и противоречивее. Мы все уже накрепко затвердили, где находится Теруэль и что произошло между советскими и японскими военными частями под Халхин-Голом, в чем состоит проблема Эльзаса и Лотарингии, а также поняли, что линия Маннергейма — отнюдь не черта на карте. Именно в этот период в Колодяче появилась немецкая семья, Фриц и Эльза Шнайдер. Их фамилия звучала совсем по-еврейски, но они были не из наших, а наоборот — «чистокровные арийцы», люди немногословные, тем более, что они не могли и имя свое назвать ни на одном из славянских языков, правда, с нами им кое-как удавалось понять друг друга — как я уже упоминал, наш идиш по сути был благородной смесью многих языков с преобладанием ошметков немецкого. Шнайдеры не имели ничего общего с портняжьим ремеслом, просто у них была такая фамилия; они открыли небольшую мастерскую по ремонту велосипедов, моторчиков и подобных вещей. Немного позднее, когда наши добрососедские отношения упрочились, и наш раввин нанес им визит вежливости, в приятельской беседе они на чистом немецком разъяснили ему, что сбежали в наши края по причине непреодолимой антипатии к фюреру, с которым у них были разногласия по существенным вопросам бытия.

Наш раввин был от них в восторге, утверждая, что коричневые продержатся месяц-другой, не более, потому что они — банда дикарей, столкнувшаяся с всеобщим сопротивлением немецкого народа, давшего миру и то, и это, а также таких-то и таких-то… Думаю, не требуется объяснять, насколько далек был мой шурин от реальности. Я допускаю, мой читатель, что ты усвоил историю человечества не только как воспоминания о великих мужах, но и как свидетельство о народах, давших кое-что миру, но эти народы в один прекрасный момент могут окатить всех таким ушатом холодной воды, что тебе останется лишь отплевываться или сыпать проклятьями. Я тут вспомнил о водопроводчике Науме Вайсе из Дрездена, который все еще держался на поверхности, но ждал, что в любой момент его могут призвать к ответу с десятью килограммами личного багажа как лицо неарийской национальности, то бишь еврея. Когда его все еще неотключенный телефон зазвонил, и грубый голос в трубке спросил: «Это обергруппенштурмфюрер Шульц?», бедный Наум Вайс грустно ответил: «Если бы вы знали, как вы ошиблись номером!» Так вот, наш высокопросвещенный во всем остальном раввин, который ориентировался не только в дебрях хасидизма, основанного Баал Шем Товом, но и в лабиринтах марксизма, настолько ошибался номером в вопросе скорого крушения гитлеризма, насколько все мы тогда — увы! — даже не подозревали.

Не хочу тянуть кота за хвост, пространно повествуя о дальнейших событиях — достаточно перелистать любую брошюрку, чтобы понять, с какой быстротой в утробе Европы снова вызревал тот самый гнойный нарыв, который не мог не лопнуть в одночасье при малейшем соприкосновении с шипами любой из международных проблем. На этот раз речь шла совсем не о банановой кожуре в Стокгольме и даже не об убийстве какого-то там эрцгерцога, потому что — повторяю — когда какая-нибудь война должна вспыхнуть, она вспыхивает, и повод уже не имеет никакого значения. В данном случае, кажется, речь шла о чем-то, что германцы требовали от Польши, а союзники Польши ни за что не желали отдавать. И это при том, что они уже отдали Германии и Австрию, и Судеты, и все, что от них потребовали — и спереди, и сзади — после того, как этот идиот Чемберлен клялся в Мюнхене в вечной дружбе с нацистами, а Молотов и Риббентроп лобызались прилюдно как чистопробные пидоры!

Только не думай, бога ради, что это мои тогдашние суждения — тогда я был слишком невежественен для подобных мыслей, но напластования времени образуют нечто вроде прозрачной призмы, или бинокля, которые позволяют приблизить или отдалить предметы и события, чью суть, быть может, ты неясно представлял себе в прошлом. Эти напластования переиначивают и твои нынешние суждения, а порой, и твои нынешние заблуждения.

Но дело, наконец, было сделано — или лучше сказать — начато по новой при содействии уже постаревшего нашего военного аналитика, участника русско-турецкой войны, почтальона Абрамчика, который опять принес мне желтую повестку, почти с тем же текстом типа «в семидневный срок со дня получения…» и так далее — итак, на этот раз мое Отечество Польша, священная земля предков и так далее, призывала меня Под свои Знамена!

На этот раз нас, призывников, было гораздо больше — и евреев, и украинцев, и поляков. Не считай это, мой читатель, литературным капризом или Бог знает каким стечением обстоятельств, но и мой шурин, мудрый раввин Шмуэль бен Давид, был тоже снова призван в армию. Разумеется, Сара плакала, а я гладил ее по голове и объяснял, что на этот раз война будет совсем короткой (даже не подозревая, насколько я близок к истине). Назавтра нам предстояло выступить в западном направлении, к границе с Германией, где уже вспыхнула эта страшная война.

17 сентября 1939 года, уже в полном обмундировании, полученном нашей частью в Дрогобыче, ровно в семь ноль-ноль я явился на базарную площадь — туда, где Голда Зильбер пережила гибель «Александрийской библиотеки» и где было назначено место сбора всем мобилизованным Колодяча. На этот раз, неизвестно почему, военно-полевые службы не приняли во внимание духовный сан ребе бен Давида, и он выглядел немного странно и чуть смешно — обритый и остриженный, в военной форме. Женщины толпились в сторонке, многие плакали, Сара, пришедшая с детьми, тоже всплакнула. Там же стояли и отец с мамой. Военной музыки на этот раз не было, но зато нас пришел проводить пан Войтек собственной персоной — он был настроен патетически, вполне осознавая важность данного исторического момента для нашей родины.

А сейчас держись за стул, чтоб не упасть: невзирая на возвышенность данного момента, мне было не суждено принести победу на кончике своего штыка или хотя бы сложить голову на поле брани, потому что для меня лично, как и для моего дорогого шурина ребе бен Давида, как, впрочем, и для всех мобилизованных, собравшихся на рыночной площади Колодяча, война снова окончилась, не успев начаться.

Все дело в том, что и я, и Сара с детьми, и ребе Шмуэль бен Давид, и мама с отцом, и все наши дорогие соседи — пан Войтек, поляки, украинцы, евреи и даже немецкая семья Фрица и Эльзы Шнайдеров — все-все, включая ксендза и батюшку, в то, именно в то утро, дождались воплощения нашего очередного национального идеала. Или, как сообщил политический комиссар Никанор Скиданенко с брони русского танка, все мы были освобождены от гнета панско-помещичьей Польши и присоединены к своему рабоче-крестьянскому отечеству, великому Советскому Союзу.

Итак, брат мой, мечта, о существовании которой я и не подозревал, исполнилась, как говорится в профсоюзных рапортах, на все 100 процентов, и я стал сознательным гражданином, проживающим в советском местечке Колодяч, бывшей австровенгерской области Лемберг, бывшего Львовского польского воеводства, а в настоящее время — форпоста мировой революции.

ТРЕТЬЯ КНИГА ИСААКОВА Ротфронт, или Пятилетку — досрочно

1

Прошу меня простить за то, что начну с хохмы (что, как ты помнишь, читатель, означает хасидскую притчу, как правило, не смешную), но может быть, сделав над собой известное усилие, ты поймешь ее мораль. Речь в ней пойдет о слепце Йоселе, которого даже дети, склонные поиздеваться над любым несчастным, почтительно переводили через улицу. Так вот, как-то раз этот Йоселе, постукивая своей палочкой, пришел к раввину и спросил его:

— Ребе, что ты сейчас делаешь?

— Пью молоко.

— А что такое «молоко», ребе?

— Это такая белая жидкость.

— Что значит «белая»?

— Ну, это… белое, как лебедь.

— А что такое «лебедь»?

— Такая птица, с длинной изогнутой шеей.

— А «изогнутая» — это как?

Раввин согнул руку в локте:

— Вот пощупай и поймешь.

Слепой Йоселе внимательно ощупал согнутую руку и благодарно сказал:

— Спасибо, ребе, теперь я знаю, что такое молоко.

Точно так же и ты, дорогой мой и терпеливый читатель, не заблуждайся ни по поводу моей согнутой руки, которой я пишу эти строки, ни по поводу моих робких попыток объяснить тебе суть происходящего — не питай иллюзий, что ты, подобно слепому Йоселе, сможешь понять, что такое молоко или что такое моя новая родина СССР. Ведь я тоже так никогда и не узнал, было ли похоже то, что происходило в Колодяче под Дрогобычем на то, что случалось, скажем, в Тамбове или Новосибирске, и одинаково ли воспринимали понятие «советское» и там, и там или в юртах где-нибудь в пустыне Каракумы. Поэтому я до сих пор злюсь, когда какой-нибудь заезжий журналистишка, заскочив на три дня в Москву, затем с апломбом знатока объясняет в своих писаниях — в зависимости от своих политических пристрастий — невежественному слепому миру, что такое молоко, не давая себе отчета в том, что лишь ощупал согнутый локоть Москвы, и что добро может казаться обманом и ложью, а якобы явное зло, от которого мы спешим отмежеваться, — непонятым и неоцененным добром. Особенно если вспомнить, насколько же широка эта моя новоприобретенная страна — настолько, что из некоторых мест сподручней смотаться за мясом в Японию, чем съездить в ближайший советский город, ведь именно с тех далеких сибирских земель долетел до нашего Колодяча слух об истории с гражданином, который спросил в местном советском мясном магазине: «Можете мне взвесить полкило мяса?», на что ему вежливо ответили: «Конечно. Приносите — взвесим».

Поэтому по вышеупомянутой причине не жди от меня, читатель, головокружительных обобщений — с одной стороны, из-за моей полной непригодности к рассуждениям подобного рода (помнишь, и наш раввин когда-то назвал меня туповатым), а с другой, потому что я не понимал тогда многого, да и сейчас, в преклонном возрасте, продолжаю ломать над ним голову. Не жди также, что я, следуя моде, наброшусь с обвинениями на эту мою третью Родину, ведь, как ты, наверно, заметил, даже если я невольно позволил себе острое словцо или критику по адресу первых двух (за что дико извиняюсь!), я все же не дерзнул ни обругать их, ни высказаться непочтительно. Но и не думай, что я в качестве советского гражданина и, следовательно, бойца авангарда прогрессивного человечества вдруг так изменился, что меня просто не узнать. Не уподобляйся дураку Менделю, который, встретив однажды незнакомого мужчину на улице, бросился к нему со словами:

— Как же ты изменился, Мойше, сбрил бороду и усы!

— Да я не Мойше, — ответил ему прохожий, — я Аарон.

— Надо же! И имя сменил!

Свое имя я не менял, но по русскому образцу теперь меня величали Исаак Якобович Блюменфельд — и честное слово, этот факт совершенно меня не изменил.

В целом же в нашей жизни наступили существенные перемены. Иными словами, переход от австро-венгерского к польскому владычеству произошел мягче и глаже, без особых потрясений. Просто Давид Лейбович снял со стены своего кафе портрет Франца-Иосифа и чуть позже, когда ситуация прояснилась, повесил на его место портрет Пилсудского, а пан Войтек из пристава стал мэром. Для пущей образности, можно сказать, что мой отец Якоб Блюменфельд вонзил свою иглу в лапсердак как гражданин Австро-Венгрии, а вытянул ее с другой стороны материала уже как подданный Польши. Да, тогда имели место легкие сотрясения в виде убийства президента Нарутовича или, скажем, восстания в Кракове, но их мы перенесли, так сказать, на ногах, забыв о них как о весеннем насморке. А вот теперь ситуация менялась радикально, можно даже сказать — революционно, иначе вся эта стрельба в октябре семнадцатого не имела бы смысла, и Ленин мог бы спокойно ехать первым классом поезда Берлин-Петербург, а не передвигаться, как утверждают, в опечатанном товарном вагоне, а затем спокойно воспользоваться извозчиком, а не карабкаться на броневик. Примером подобных радикальных — или если тебе так больше по вкусу — революционных изменений может служить снятие вывески «Мод паризьен». Парижская мода показалась новому начальству, прибывшему то ли из глубинки новой Родины, то ли из польских тюрем, слишком упадочной и несоответствующей рабоче-крестьянским модным тенденциям, и мы — отец и я — стали простыми тружениками пошивочной артели № 6 Укрглавгорпромтреста (не удивляйтесь столь труднопроизносимой аббревиатуре — не уверен, что это звучало именно так или что-то в этом роде, но это детские игрушки в сравнении с некоторыми куда более сложными и революционными сплавами из 9 или даже 23 слогов, после произнесения которых приходилось полчаса распутывать язык, завязавшийся морскими узлами). Кстати, необъяснимо, но факт, что подобное советское сокращение подчас было длинней составляющих его слов — феномен, заслуживающий внимания Ленинградского института по исследованию паранормальных явлений. Подобный феномен наблюдал и Шимон Финкельштейн, утверждавший, что видел змею длиной метр двадцать от головы до хвоста и двух метров от хвоста до головы. В ответ на возражения, что подобное невозможно, Шимон ответил: «а как, по-вашему, возможно, чтоб с понедельника до среды было два дня, а со среды до понедельника — пять дней?»

Изменение названия и статуса нашего ателье привело к естественным последствиям, таким как ликвидация витрины на уровне тротуара с давно выцветшими дамами в розовом и господами во фраках и ее замена призывом: «Пятилетку — досрочно!» И в этом случае, как и с дамами в розовом и господами из проклятого буржуазного прошлого, в витрине было выставлено нечто долгосрочное и непреходящее — и слава Богу, потому что там не уточнялось ни какая пятилетка имеется в виду, ни в какие сроки мы с отцом должны ее выполнить.

Разумеется, наивно было бы считать, что это были единственные перемены, которые новая советская действительность внесла в нашу скромную жизнь в глухой провинции. Может, тебе это покажется преувеличением — но хоть наша жизнь в известном смысле стала трудней, особенно в ее продовольственной части, наше чувство собственного достоинства значительно потучнело, мы преисполнились сознания, что стали частицей, может, крошечным, но важным винтиком великого, хоть и не совсем понятного механизма, наподобие машины времени (я имею в виду будущее время) — со своим собственным местом или даже ролью в гигантской исторической хохме, разыгрывавшейся на мировой сцене.

Поверь мне, читатель, это чистая правда, как и то, что большинство наших поверили советской власти или хотели верить, даже тогда, когда сознавали, что их вводят в заблуждение, а порой — и откровенно им лгут. Если ты верующий, ты сможешь меня понять, ибо и Господь Бог, да славится имя Его, не раз вводил тебя в заблуждение и обещал вещи, которые, может, и собирался выполнить, но увлекшись другими делами, забывал, но ведь ты ни на миг не усомнился в Его величии и находил оправдание и утешение в народной мудрости вроде той, что Божьи мельницы мелят медленно и что Бог дело потянет, но не обманет. Не так ли?

И коль скоро речь зашла о Боге, могу тебе торжественно сообщить, что неразумные действия польских военно-полевых властей, обкорнавших и побривших раввина Шмуэля бен Давида, ускорили процесс его окончательного выбора: он стал председателем клуба воинствующих атеистов, который разместился в одном из уголков Дома культуры «Октябрьская заря». Если ты ломаешь голову, откуда в нашем Колодяче взялась эта заря, я тебе все простенько объясню: это было бывшее кафе Давида Лейбовича, назначенного культпросветработником на твердую советскую зарплату. Пана Войтека или, точнее, гражданина Войтека как бывшего мэра задержали и допросили, но через два часа отпустили, когда лояльные граждане Колодяча дали о нем благоприятные показания, подтвердив его благонадежность, и его назначили заведующим ЗАГСа — службы гражданского состояния — теперь он вписывал в реестры Колодячского совета брачующихся и разводящихся, новорожденных и покойников, мир их праху (это я о покойниках).

И не спрашивай меня о других наших общих знакомых — каждый из них удивительно быстро для этой, простите за выражение, неповоротливой советской бюрократической машины занял свой боевой пост в нашем новом бытии, но все же следует уделить место и товарищу Льву Саббатеевичу — помнишь Леву Вайсмана с его фильмами? — потому что он стал главным редактором газеты «Красная Галиция», и его случай оказался посложнее. Ведь, если ты помнишь, он в свое время пытался объединить еврейскую социал-демократию, а это последнее словосочетание (особенно в комбинации с предпоследним словом) действовало на большевиков, как красный плащ тореадора на разъяренного быка. Бедному Леве Вайсману пришлось предстать перед общим собранием товарищей, в том числе — и перед представителем Центра товарищем Эстер Кац — для полной искренней самокритики. Если тебя интересует, что означает «Центр», намекну, что это — довольно расплывчатая советская формулировка, призванная внушать трепет, а означать она может все что угодно — от месткома в соседнем Трускавце до вышестоящих инстанций в бесконечной партийной или государственной иерархии в Львове, Минске и Киеве и даже в самой Москве. Надеюсь, ты знаешь, что такое самокритика — это самозаклание, вынужденная необходимость содрать с себя кожу и преподнести ее собранию натянутой на рамку, или, выражаясь библейским языком, посыпать голову пеплом, разорвать на груди рубаху и позволить президиуму собрания с великим трудом удержать тебя от выдирания всех своих волос. Позволю себе дать тебе совет на подобный случай: никоим образом не тянуть время, а сразу же отчаянно бросаться в океан раскаянья и сразу же признаваться во всех своих грехах и прегрешениях со времен Первого и Второго интернационала и до наших дней. И если в тишине услышишь постукивание карандаша по столу и русское: «мало, мало», тут же, без всяких мелкобуржуазных увиливаний, бросай на весы правосудия, в надежде на сочувствие, свою личную вину и ответственность за гибель Геркуланума и Помпеи. Тогда ты будешь спасен и даже сможешь в следующие две-три пятилетки сделать карьеру, потому что русская душа — она отходчива и чувствительна, и если ты сумеешь растрогать ее искренностью своего покаяния, то можешь даже получить приглашение в дом на рюмку чая (разумеется, о чае речь не идет, это просто кодовое название совсем другого напитка), а после первой бутылки этого напитка носитель души расцелуется с тобой и заявит, что он тебя уважает.

Я не присутствовал на этой реабилитации, ведь я не был ни членом партии, ни даже активистом, как мой шурин бен Давид, но он потом рассказал мне, что Эстер Кац почти все время молчала, потому, что она не переносит дураков, подразумевая не бедного благонадежного Леву Вайсмана, а товарищей из Центра, прибывших рассматривать его дело.

Вообще-то наш переход от мелкобуржуазных классово несознательных рабов капитала (я имею в виду капитал в банковских сейфах Ротшильда, а не «Капитал» Карла Маркса) в ряды авангарда трудящихся всего мира прошел без особого драматизма с одним лишь исключением, суть которого мне и по сей день непонятна, и я безуспешно стараюсь понять его логику: советские органы вежливо попросили немецкую семью Шнайдеров собрать вещи и, как мы узнали позже, сопроводили до границы, а там передали под расписку гитлеровским властям. Утверждают, что это была мера, проистекающая из какого-то советско-германского соглашения, но, прошу прощения за грубость, плевал я на соглашение, в силу которого беглецов от режима передают в руки этому же режиму для дальнейшего водворения в концлагерь, а может — и на расстрел. Как говорили мои родители: «Дела Господни не имеют ни конца, ни дна, и уразуметь их нам не дано».

Даже Эстер Кац беспомощно пожала плечами:

— Ну, не знаю… может, они — нацистские агенты?

— И поэтому местные власти по рекламации возвращают товар производителю? — скептично поинтересовался ребе бен Давид.

И Эстер Кац пришлось прикусить язык, чтобы не озвучить ответ, который и ей самой казался неубедительным.

2

Прекрасная седая прядь непокорно, подобно изгибам нашей местной речушки, засеребрилась в черных как смоль галилейских кудрях моей Сары, по-прежнему любовно и преданно не сводившей с меня своих огромных серо-зеленых глаз и, несмотря на мои протесты, все так же клавшей мне в борщ лучший кусок мяса, который по иудейской патриархальной традиции полагался моему отцу. Мой старший сын Яша изучал юриспруденцию в Киевском университете, что тоже — наряду с музыкой или медициной — являлось неотъемлемой частью еврейской традиции. Не верь, ради Бога, мифам о том, что главной стихией еврейской деятельности является торговля. Может, некогда, в древние финикийские времена, так оно и было, но в наши дни любой среднестатистический армянин, сириец или грек трижды купит и снова продаст любого торговца-еврея, да так, что тот этого и не заметит. Если бы все обстояло иначе, то наш Колодяч давно бы стал центром мировой торговли, впрочем, ты можешь резонно мне возразить, что и Давидов ойстрахов или докторов вассерманов у нас тоже не навалом. Наш младший сын Иешуа вырос таким, будто ему с раннего детства вместо колыбельных пели «Интернационал» — он был поглощен своими комсомольскими делами, членством в ДОСААФ, Добровольном обществе содействия армии, авиации и флоту и — ты только представь себе! — полетами на безмоторных самолетах! Сара и моя матушка Ребекка, протестовали, приходя в ужас от этих его увлечений, пока я не запретил им вмешиваться в жизнь подрастающего поколения. К ним я причисляю и их сестру Сусанну, которая, по примеру брата, прыгала с парашютом и даже завоевала какую-то спортивную медаль.

Отец мой уже совсем состарился; сильно ослабевшее зрение не позволяло ему не только с прежним блеском перелицовывать старые лапсердаки, но даже видеть, куда втыкать иглу. Несмотря на мои настойчивые просьбы побольше отдыхать, он продолжал приходить в ателье первым и уходить с его закрытием — не знаю уж, по привычке или из чувства долга, повелевавшего ему быть на месте на тот случай, если мне понадобится его профессиональный совет. Тем более, что часть местечковых стариков как-то естественно откололась от посиделок в «Октябрьской заре», бывшем кафе Давида Лейбовича, и постепенно переместилась к нам, в ателье, создав таким образом второй местный очаг еврейской культуры. Их не интересовала роль еврейского пролетариата в мировом революционном процессе — старики в основном обсуждали барона Ротшильда и его немаловажные проблемы, выдавая также прогнозы о скором поражении Гитлера, вспоминая, что сказал по этому поводу Уинстон Черчилль — в этой сфере главным специалистом по праву считался почтальон Абрамчик, уже вышедший на пенсию и гордо носивший почетный знак Народного комиссариата связи СССР. Ну, любили наши старики Черчилля и англичан, что тут поделать! Их привлекал какой-то необъяснимый магнетизм, в то время как вполне объяснимые рефлексы, выработавшиеся у евреев еще со времен Изабеллы Испанской и Великого инквизитора Торквемады, подсказывали им, что лучше деликатно избегать комментариев по поводу экономической ситуации в Советском Союзе или последнего интервью Сталина корреспонденту «Таймс» по вопросам советско-германских отношений. Подобные интервью, равно как и сообщения ТАСС или статьи в газете «Правда», старательно перепечатываемые Левой Вайсманом в «Красной Галиции», настойчиво повторяли одно и то же, а именно: что наши отношения со швабами — лучше и быть не может, что нет никакого скопления военной силы на наших границах (все это наши мудрые старцы оставляли без комментариев, позволяя себе лишь обменяться взглядами и тут же перейти к вечно актуальной теме барона Ротшильда).

И не думай, что сила притяжения этого барона и его весьма значительное место в жизни Колодяча были случайностью — нет, ведь он давал надежду, укрепляя несокрушимый еврейский оптимизм и веру в реальный шанс разбогатеть и стать миллионером — веру, сравнимую с бесспорным фактом, что любой продавец поп-корна в Америке имеет шанс стать президентом. Колодяч под Дрогобычем, естественно, находился далеко от Америки, и подобные ожидания вряд ли можно было отнести к Голде Зильбер, продавщице семечек (и не только потому что женщины не могли стать президентом США), но и по многим другим причинам, и не на последнем месте — учитывая умение колодячских стариков разграничивать возможное и вероятное от невозможного и невероятного, не идя на поводу у фантазий. Совсем как в истории с Капланом и Менделем, когда первый возбужденно сообщил второму: «Знаешь, кого я вчера встретил в метро в Бердичеве? Не поверишь — но самого Карла Маркса!», на что скептично настроенный ко всему Мендель, не задумываясь, ответил: «Глупости! Ведь в Бердичеве нет метро!»

По вечерам в пятницу ателье враз пустело, все спешили разойтись по домам. Советская власть, по крайней мере, на данном этапе, относилась терпимо к местным традициям; профсоюзы не мешали евреям праздновать шабат как это предписывалось нашими обычаями. В этот вечер мама и Сара застилали белой льняной скатертью стол, сделанный столяром Гольдштейном, а затем мать зажигала свечи и заученной скороговоркой произносила: «Благословен Ты, Господь, Бог наш, Владыка Вселенной, Который освятил нас своими заповедями и заповедал нам зажигать субботние свечи». Мои неофиты-комсомольцы, молитвенно сложив руки, посмеивались и перемигивались между собой, но наткнувшись на строгий взгляд Сары, укрощали свои атеистические порывы.

Может, тебе покажется странным этот сплав советской власти с хасидизмом, но я не исключаю, что и сам Карл Маркс, которого Каплан встречал в Бердичеве, вкушал шабатный ужин с Женни на прошлой неделе в пятницу. Религиозно-мистический туман вокруг этого священного для евреев вечера давно уже рассеялся, и он стал просто народным ритуалом — вроде крашеных яиц на Пасху в династических семьях коммунистов, подвергающих серьезному сомнению тему воскрешения, или, скажем, поголовные пьянки на Первое мая — еще одна волнующая советская традиция, в которой, впрочем, нет ни капли религиозности.

В каждый шабат к нам приходил — когда с пакетом мяса, когда с огромным, неизвестно где выловленным карпом или даже с сеточкой редких в наших местах грузинских мандаринов — мой милый шурин Шмуэль бен Давид, зарегистрированный сейчас непонятно почему как Самуил Давидович Цвасман. Может, из-за патетического стремления бывших политкаторжан царских времен сделать свои имена и фамилии менее еврейскими и более революционно-русскими, стремления, ставшего причиной переименования Лейбы Бронштейна в Льва Троцкого. А, может, это делалось из конспиративных соображений, что впрочем не объясняет такие перевоплощения, как с моим шурином — из бен Давида в Давидовича или Вайса — в Белова, Зильберштейна — в Сереброва или Мойше Перельмана — в Ивана Иванова. Здесь, очевидно, дело в чем-то другом — но не мне разгадывать эти причины. И если ты, читатель, не будешь постоянно отвлекать меня от главного повествования, я расскажу, что бывший раввин часто приходил к нам в сопровождении товарища Эстер Кац, которая всегда смущенно просила прощения за свой непрошенный визит.

Я смотрел на них с нежностью — на этих двоих уже не молодых людей, отдавших другим лучшие годы своей жизни и самое ценное в себе, растративших с мессианской одержимостью свою молодость, скитаясь в бескрайних небесных и земных дебрях в поисках великих истин, а они, истины, так часто оказываются — увы! — эфемерными обманчивыми миражами в пустыне или фальшивыми золотыми монетами, ржавеющими после первого же влажного зимнего сезона. А, может, в этом есть некий Божественный Промысел — в поисках, а не в нахождении, и может, молодость их прошла не совсем напрасно, не пропала бесследно, а проросла обильным урожаем, посеянная в землю будущего… Не знаю. Я наблюдал за ними, и мне казалось, что оба эти искатели истины, она — всецело преданная новой религии, он — мучительно пытающийся бракосочетать старую религию с «Капиталом», наконец, прикоснулись к счастью — если не всеобщему, то пусть хоть к маленькому, личному — и не остались равнодушны друг к другу, а может даже тут имело место и нечто большее. Но сближающимся векторам их душ было не суждено соприкоснуться и слиться воедино, о чем я тебе расскажу чуть погодя.

Горели шабатные свечи, и мы, сидя за столом, наслаждались субботним миром, который Божьим благословением простирался над советским Колодячем. Где-то вдали граммофон заливал окрестности звуками песни о трех танкистах, трех друзьях веселых, экипаже машины боевой. В те годы это была очень популярная песня, потому что дела с японцами на Дальнем Востоке обстояли не лучшим образом, а в песне рассказывалось о том, как самураи пересекли границу у реки и как мы показали им кузькину мать. Кстати, это — важная нить моего рассказа, и я еще вернусь к ней, когда моя советская родина призовет меня под знамена и отправит на священную битву с вышеупомянутыми японскими самураями.

Справа от меня, как всегда, сидел мой милый дядюшка Хаймле, перед выходом на пенсию доживавший свои последние трудовые годы в качестве начальника коммунально-бытового отдела по контролю за чистотой. В его ведении находилась единственная телега на конской тяге, вывозившая местечковый мусор, и прилагавшейся к ней кучер и по совместительству — главный мусорщик, слегка ненормальный альбинос Аврам Моргенрот. Дядя Хаймле сказал:

— Новый анекдот: спросили банкира Наума Зисмана, почему он больше не играет в покер с графом Галицким, на что тот ответил: «А вы играли бы в карты с прописным мошенником?» «Никогда!» — ответили ему. «Вот, и граф Галицкий тоже не желает!»

Все засмеялись, хоть анекдот был далеко не нов, но ничто не в силах помешать еврею посмеяться. Не улыбнулся только наш бывший ребе — он сидел задумчивый и чем-то расстроенный, витая мыслями далеко от нас. А дядя Хаймле повел свою речь дальше:

— Я рассказал это так, между прочим. Шмуэль, сейчас ведь шабат, да?

Бывший раввин чуть вздрогнул, вернувшись мыслями туда, где им полагалось быть.

— Конечно. А в чем дело? А… Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду. Скажите мне, кому я могу передать ключи.

— Какие ключи? — спросила моя мама.

— Ключи от синагоги, — сердито объяснил дядя Хаймле. — Он закрыл ее на ключ, а вдобавок повесил амбарный замок!

— Там внутри есть серебряные вещи, — попытался оправдаться бен Давид.

— Не о серебряных вещах сейчас речь, а о золотых твоих устах, Шмуэль, — кротко вмешался в беседу мой отец. Явно, они уже не раз обсуждали эту тему, и сейчас мы стали свидетелями заговора, направленного на возвращение блудного раввина в лоно Яхве. — Мы желали бы здесь и сейчас услышать, кто завтра прочтет молитву в Бейт-а-Мидраше?

Бывший раввин долго молчал, затем бросил смущенный взгляд в сторону товарища Эстер Кац и, наконец, тихо, но твердо произнес:

— Во всяком случае, не я. Пусть читает, кто хочет. Не могу я быть вашим раввином, это нечестно!

— Так, так… — желчно парировал дядя Хаймле, — а председателем клуба атеистов — можешь? Это — честно, да? Что тебе стоит по совместительству, как это говорится по-советски, выполнять и обязанности раввина? Что тебе мешает, я тебя спрашиваю?

— У меня есть моральные соображения, найдите себе кого-нибудь другого, — упорствовал Шмуэль бен Давид.

— И кто поведет наше племя через пустыню? — мрачно спросил дядя Хаймле, и от его слов повеяло пустынным ветром хамсином, и на зубах у нас заскрипели песчинки.

— Нашим людям не нужен «кто-нибудь другой», им нужен ты, ребе Шмуэль, — сказал отец — именно ты, и никто другой, если ты понимаешь, о чем речь!

Несомненно, бен Давид понимал, ведь с ним говорили на идише, но лишь тихо выругался в ответ по-русски. Правда, тут же, как заблудшая овца, вновь вернувшаяся в кошару, перешел на родной язык:

— Да что вы все на меня набросились? А ты, Хаим, с каких пор стал таким хасидом, ты когда в последний раз заходил в синагогу? В день собственного обрезания? Пустыня! Ты посмотри на этого антисоветского Моисея! Веди их ты через пустыню, давай, заставь расступиться волны Красного моря!

— Не говори глупости, — спокойно одернула его Эстер Кац. Но бывший раввин уже разошелся вовсю:

— Да, да, Хаймле, иди ты! А у меня нет лишнего времени, чтобы терять его ради кучки набожных идиотов!

Эстер Кац предостерегающе положила ладонь на его руку:

— Так нельзя говорить!

Я молчал, потому что, честно говоря, был не из тех, кто получает колики, если не посетит в субботу синагогу. Но неожиданно в эту битву, которую я сравнил бы с теософским спором между саддукеями и талмудистами-книжниками, вмешался мой сын Иешуа. Он явно уже считал себя достойным вмешиваться в столь судьбоносный для колодячского еврейства диспут как человек, летавший на советском планере. Он сказал:

— Дядя Шмуэль прав! Тысячу раз прав! Вам приходилось слышать об опиуме для народа? Приходилось? Пора положить конец этому средневековому хасидскому тупоумию!

Наступило гробовое молчание, которое нарушила Сара, тихо приказав:

— Иешуа, немедленно выйди из-за стола! И выйди вон! Слышишь, что я тебе сказала?

Но он даже не пошевелился, упрямо сверля глазами свою тарелку.

— А что делать тем, кто верит в Того, кто есть? И верит семь раз и семь раз по семь? — спокойно спросил отец, постепенно повышая голос, в котором прозвучали отзвуки древних иерихонских труб и чувствовался гнев и сила наших прадедов. — Например, я верую в единственного и страшного Бога евреев Адоная, значит, я — идиот? Я тебя спрашиваю, Шмуэль! Или средневековый хасидский тупица? Я спрашиваю тебя, Иешуа!

Библейская молния не ударила, и куст не загорелся, но я не знаю, откуда взялось столько силы в старческой руке, швырнувшей в стену тарелку с борщом. По белой стене, как кровь, потекла красная от свеклы жидкость.

Мы с Сарой переглянулись, и она грустно и виновато опустила голову, будто извиняясь за слова, сказанные братом.

Бен Давид встал и глухо произнес:

— Простите. И ты меня, прости, Якоб. Я плохо выразился. Прошу прощения у всех вас. Завтра я открою синагогу и произнесу проповедь. А ты, Изя, прочтешь тот отрывок из Третьей книги Моисеевой — об истуканах. Простите.

Он почтительно поклонился и вышел. Изя, если ты помнишь — это я.

Эстер Кац смущенно сказала:

— Не сердитесь на него, прошу вас…

3

Наши люди, торжествуя, будто выиграли свою маленькую войну, пришли на следующий день в синагогу в непременных кипах и ритуальных белых молитвенных покрывалах — талесах — и субботняя служба состоялась. Раввин бен Давид пробормотал скороговоркой: «Барух ата Адонай Элохейну…» — благословен Ты, Господь Бог наш…

Не скажу, что в тот день наша синагога была переполнена как в досоветские времена — не хватало преимущественно молодежи, да и люди зрелые были, так сказать, не в полном комплекте. Некоторые, думаю, не пришли по убеждению или просто потому, что не испытывали такой духовной потребности, не исключаю я их отсутствия и по причинампрагматическим вроде предстоящего вступления в партию или из-за самого обычного страха, но вот относительно последнего у меня есть свое особое мнение — да простят меня просвещенные синагогальные старейшины — я считаю, что этим страхом напоследок просто спекулируют. Нельзя сказать, что советская власть питала слабость к церковным и религиозным обрядам, скорее наоборот, но времена ярого иконоборчества и беспощадной борьбы с религиозными традициями к тому времени уже отошли в прошлое, во всяком случае, у нас, в Колодяче. Может, где-то в Новосибирске или в Каракумах все обстояло иначе, ничего не смею утверждать, но знаю, что прибежищем страха является душа человека. Поэтому и не скрываю своего презрения к тем, кто сегодня утверждает, что они боялись ходить в храмы и молитвенные дома на встречу с Богом. Если бы я был Богом (ты ведь понимаешь, мой читатель, что это я просто к примеру, у меня нет подобных амбиций), то скорее простил бы язычников и благословил бы тех, кто не скрывает своего неверия в Бога, чем других, таящих веру в глубине души и страшащихся ее исповедовать, озирающихся по сторонам — нет ли поблизости какого-нибудь иного ока, кроме Ока Господнего. Или же вспоминающих обо мне лишь время от времени, на скорую руку откупаясь «на всякий случай» или монеткой, брошенной в церкви, или зажженной свечечкой, или рассеянным «амен» в синагоге, в то время как мысли их заняты новыми ботинками фабрики «Красный пролетарий» Менахема Розенбаума, полагающимся только ответственным партработникам. Так вот, таких трясогузок или религиозных лицемеров (простите за грубость), я отсылал бы прямиком в ад, если такое учреждение вообще существует.

Ты, наверно, улавливаешь в моих рассуждениях влияние или даже присутствие прямых цитат из высказываний ребе Шмуэля бен Давида, это действительно так — он научил меня сомневаться в вере и верить в сомнения: он научил меня смотреть небесным истинам прямо в глаза, и если Господь сконфуженно не отводил взгляда, понимать, что мы с ним думаем одинаково, по крайней мере, в данном конкретном случае. Что же касается земных истин, здесь ребе меня ничему не научил, потому что считал себя самого первоклассником, которому только предстоит вызубрить азбуку новой еще не написанной Торы с новой Книгой Моисеевой — Исходом, в которой будут описаны муки человечества в современной пустыне и прибытие этого человечества, после долгих скитаний и мытарств, в благословенный Ханаан будущего.

Я слегка отклонился от темы, но если ты забыл, на чем мы остановились, напомню: мы находились в синагоге Колодяча под Дрогобычем, ребе Шмуэль бен Давид или если тебе так больше нравится — гражданин Самуил Давидович Цвасман — только что прочел, точнее — пропел и пробормотал молитву, и пришел мой черед. Итак, согласно указаниям раввина, я стал перебирать, как эйлатские камни в ожерелье, слова Третьей книги Моисеевой: «…Не делайте себе идолов и истуканов, и столпов неставьте у себя, и камней с изображениями не кладите в земле вашей, чтобы кланяться пред ними; ибо Я — Господь, Бог ваш и нет другого кроме Меня…» и так далее, это все знают. Я читал с чувством и выражением, но мои мысли витали далеко отсюда: почему ребе избрал именно эту главу? И что он хотел этим сказать, на что намекнуть?

Сейчас, когда я пишу эти строки, через много, много лет после той субботы в синагоге Колодяча, думаю, я понимаю: его богами были истина и служение людям, а замутняли и глубоко смущали чистоту его веры, (простую человеческую истину, сливавшуюся с небесной так, что они становились одной-единственной), истуканы, о которых я читал в Торе. Проще говоря, на наш недавно присоединенный советский край вдруг обильным ливнем пролились портреты Сталина и Ленина — преимущественно Сталина — и бюсты Сталина и Ленина, опять-таки преимущественно Сталина; транспаранты с цитатами и снова бюсты и памятники вождям в профиль и анфас. И не были ли они именно теми запретными идолами и камнями с изображениями, о которых шла речь в Законе и которым не следовало поклоняться? В точности подражавшие Тому, — да славится имя Его! — который на весьма зыбком основании утверждал, что нет другого, кроме Него? Я убежден, что бен Давид был готов отречься от всех богов — и земных, и небесных — чтоб освободить свое сердце для истины и только для истины, которая действительно одна и нет другой, кроме нее. Да и был ли смысл отрекаться от одних истуканов и кумиров, которых ты считаешь устаревшими, ложными и несправедливыми, чтобы ткнуться носом (глядя назад, в прошлое предков) в других, поновее, в отношении которых ребе бен Давид тоже испытывал мучительные сомнения, потому что и от них в воздухе витал явственно уловимый запах серы.

Когда пришло время субботней проповеди, раввин сказал:

«— Я искал Бога в этом Доме молитв, названном Божьим, и не нашел Его. Не ищите Его и вы, потому что Его здесь нет. Поищите Его в своем сердце, братья, и если найдете Его там — пусть сердце станет вашей синагогой, вашим храмом, жертвенником и скрижалями. Ведь если Бог есть любовь, то эта любовь может быть только в сердце, а не в камнях. А что есть это здание, если не камни? И что такое ваши сердца, если они перестанут быть хранилищем или, скажем по-нашему, кивотом любви к Человеку — я подразумеваю не одного человека, а всех людей любого цвета кожи, всех племен и языков, из всех земель и морей — от стран вечного зноя до стран вечного холода — потому что только все вместе они и есть Бог. И нет другого кроме Него. Братья мои, нас ждут страшные испытания, которые повлекут за собой страшные страдания: переведите взгляды с небес на землю, посмотрите себе под ноги, чтоб не споткнуться о земные муки ближнего или не упасть в первую же волчью яму равнодушия. Наши великие предки завещали нам несметные духовные сокровища Слова, начала всех начал — храните и уважайте их, ибо именно они и есть тот невидимый цемент нашего разбросанного по всему миру племени, выжившего вопреки всему на протяжении многих веков и тысячелетий, в течение которых другие племена являлись миру, возносились на вершину и исчезали навсегда. Будьте почтительны к чужой вере, но не раболепствуйте перед своей, ведь именно этого требуют от вас платные жрецы вымышленных богов — и небесных, и земных. Они попытаются сделать вас рабами и прислугой на хозяйских пирах, слепцами во мраке незнания и лжи, а не свободными людьми, идущими к свету, врагу любого невежества. Наш великий отец и пророк Моисей принес с Синайской горы скрижали, в них — бездна мудрости, поэтому они и есть наш Закон. Подчиняйтесь ему, но разумно, а не как стадо, чтоб не сорваться в бездну. Не бойтесь нарушить букву Закона во имя его духа. Будьте не его покорными исполнителями, а дерзкими судьями. И если ваш ближний владеет дворцами, построенными из камней, украденных из ваших хижин, — тогда, братья, пожелайте дворец ближнего своего и сделайте его вашим общим домом! А если у него есть тысяча овец и сто верблюдов, а у вас ни единого — пожелайте овец и верблюдов ближнего своего, сделайте их вашим общим стадом! И если он прельстит ваших жен — не принимайте это смиренно как рабы — прельстите его жен! Амен и шабат шалом!»

Воистину, жаль, что Карл Маркс не слышал этот талмудистский комментарий к книгам Моисеевым!

4

Тебе может показаться странным, но старейшины не возроптали против субботней проповеди своего раввина, скорее наоборот — все разошлись, довольные тем, что синагога снова стала Бейт-а-Кнессетом, Домом собрания почтенных евреев Колодяча. Явно им был важен не смысл проповеди, а, как сказал бы дядя Хаймле, — сама Проповедь как таковая. И это отчасти объясняет шумное одобрение и даже преклонение, с которым некоторые слушают речи депутатов в своих кнессетах, даже не пытаясь вникнуть в их смысл. Во всяком случае, бен Давид, преисполненный сострадания к ближнему, согласился временно, пока не найдут нового раввина, исполнять по совместительству роль цадика, духовного пастыря, и в синагоге, и в клубе атеистов — в первом случае для верующих в Бога, а во втором — для верующих в Маркса. И, следует отметить, он прекрасно справлялся с трудной миссией помощи слепым духом, уча их не быть безмозглой прислугой на чужих пирах, служа им проводником в дебрях сомнений и не позволяя считать, что согнутая в локте рука, особенно если она оканчивается угрожающе сжатым кулаком — не важно, Божьим или человеческим — и есть полная истина о молоке.

Давно отшумели октябрьские праздники по случаю 23-й годовщины революции, и то, что сначала казалось нам новым, необычным и непонятным, постепенно стало рядовыми советскими буднями. Мы приспосабливались — кто как мог — к их требованиям. В связи с приближающимся Первомаем нам даже был спущен (это такое типичное выражение) новый встречный план, согласно которому наше ателье при артели № 6 и прочее (не буду ломать язык непроизносимой аббревиатурой) должно было повысить производительность труда на 4,2 %. Планы, чтоб ты знал, «спускались» сверху, и в этом было нечто величественное и загадочное: где-то в заоблачных высотах некое незримое божество спускало, как скрижали с горы Синай, папки с процентами, сроками и обязательствами по способностям, выполнение которых затем, похоже, подтасовывалось по потребностям. Впрочем, то же самое произошло и с теми, древними, скрижалями с десятью заповедями, когда кража в особо крупных размерах могла быть квалифицирована и как перевыполнение плана законной прибыли, а убийства — если они в особо крупных масштабах — как выполнение встречного плана защиты национальных интересов. Мы с отцом долго ломали головы, но так ничего и не смогли рационализировать и изменить кроме происхождения наших швейных иголок (импортные немецкие сменили на отечественные, производства тракторного завода — они были немного толще, зато приспособлены к оборонным требованиям). Понятия не имею, удалось ли нам увеличить производительность своего труда на 4,2 %, так как оказалось невозможным уточнить дореволюционный базовый процент, но нам вручили треугольный вымпел, который, может, и по сей день висит где-то там, на стене, с золотой надписью на красном бархате: «Победитель первомайского соцсоревнования». Этот вымпел свидетельствует о том, что мы с отцом участвовали в вышеозначенном соцсоревновании, хоть нам было совершенно непонятно, с кем именно, да и в чем конкретно мы отличились, но даже в этом, можно сказать, имело место приобщение нашего маленького портновского ателье к чему-то масштабному, всеобщему и значимому. Ведь если в своем прежнем виде «Мод паризьен» было одинокой пылинкой в портновской галактике, иголкой в стоге лапсердаков, мелкой полуподвальной лавочкой, единственным запоминающемся событием в жизни которого, событием, связывавшим его с большим Божьим миром, стал пошив красного мундира для какого-то драгуна лейб-гвардии Его Величества (старый отцовский миф, сравнимый с Одиссеей, Калевалой или Песнью о Нибелунгах).

И именно на этой, так сказать, праздничной первомайской ноте моего повествования, отмеченной красным треугольным вымпелом, грянула беда: по Колодячу молнией разнеслась весть, что сегодня утром на рассвете органами НКВД был арестован наш соплеменник и согражданин, участник русско-турецкой войны, награжденный почетным знаком Комиссариата почтовой связи, Авраам Мордехаевич Апфельбаум, известный всем как Абрамчик. Первым и, может, единственным человеком, которого порадовала эта новость, оказался наш католический священник — как я уже упоминал, ярый антисемит, воспринимавший любую беду, обрушившуюся на любую еврейскую голову, как наказание Господне и проявление высшей справедливости. Но его сияющая улыбка, достигнув своего апогея, тут же стала клониться к перигею, ибо арестовали самого ксендза. Как поговаривали — за соучастие. Соучастие в чем именно, не знал никто. А на следующее утро пришли и за паном Войтеком, бывшим приставом, бывшим мэром и теперь уж — бывшим начальником ЗАГСа. С последним все было несколько понятней, его случай молва шепотом, на ушко, разносила по всему Колодячу. Причиной всего стала поллитровая бутылка водки, украдкой принесенная паном Войтеком в кармане, так как теперь в клубе «Октябрьская заря», в отличие от мелкобуржуазных порядков, когда этот клуб был кафе и принадлежал Давиду Лейбовичу, строжайше запрещалось распивать алкогольные напитки. Так вот, наш пан Войтек втихаря наливал себе водку из бутылки в стакан, попивая якобы воду. Но НКВД арестовало его не за это — и среди них, представителей щита и меча революции, было немало тех, кто употреблял аналогичную жидкость из таких же стаканов — они, чаще всего, проделывали это втихаря, за закрытой дверью, и, вероятно, за это их и называли «бойцами невидимого фронта». Так вот, арестовали его не за это, а за то, что приняв на грудь два с половиной стакана, что по советскому стандарту равнялось точно поллитровке, гражданин Войтек заявил, что Сталин — говно, потому что продал Польшу германским говнюкам, захапав себе ровно половину территории. С точки зрения закона этим он, с одной стороны, подрывал престиж должностного лица (а товарищ Сталин таковым несомненно являлся), а с другой — оскорблял соседнюю державу, с которой СССР находился в дипломатических и, можно даже сказать, в дружеских отношениях. По словам колодячских знатоков законов это влекло за собой как минимум публичное порицание, а как максимум, при строгом подходе, до 5 рублей штрафа. Но что общего могла иметь эта выходка пана Войтека с арестом Абрамчика и ксендза, никто не понимал, оставалось лишь набраться терпения и дождаться следующего утра, когда пан Войтек, несомненно, выйдет из кутузки, получив причитающуюся ему дозу порицания и заплатив 5 рублей штрафа за свои необдуманные пьяные бредни. Тогда, быть может, он и разъяснит, в чем связь между подвыпившим поляком, старым евреем и католическим священником, если не считать того, что все трое — лояльные советские граждане, жители местечка Колодяч под Дрогобычем. Неведомо кто распустил слухи о том, что Абрамчик, еще в свою бытность почтальоном, получил и незаконно обналичил чек на сто тысяч долларов, присланный бароном Ротшильдом его соплеменникам, жителям Колодяча, и тайно, вместе с ксендзом и начальником ЗАГСа, гражданином Войтеком, пропил деньги в окрестных вокзальных буфетах. Но в эту версию, сочиненную, скорее всего, ярыми поклонниками барона, свалившими в одну кучу свои грезы и суровую советскую действительность, поверили немногие. Слух о привокзальных буфетах казался еще менее убедительным по той простой причине, что в наших краях, от Дрогобыча до Трускавца, любой счет, превышавший 2 рубля (ну, в порядке исключения, в канун Первого мая или Октябрьских праздников — 3 рубля 50 копеек), оплаченный одним лицом за один вечер, вызывал небезосновательные подозрения в совершении нечистых сделок, в незаконных доходах или в том, что оплативший подобный гигантский счет — кассир-растратчик, а может даже шпион, по которому тюрьма плачет.

Как бы то ни было, мы не знали, о каких прегрешениях шла речь, а власть, несомненно, действовала быстро и решительно. На эту тему рассказывают случай, имевший место в Бердичеве, когда Мендель позвонил из уличной телефонной будки:

— Алло! Это НКВД?

— Да, НКВД. Вас слушают.

— Плохо работаете! — сказал Мендель и тут же повесил трубку. Через минуту он снова позвонил уже из другой телефонной будки:

— Алло, это НКВД? — Кто-то похлопал его по плечу, заставив обернуться:

— Так точно, гражданин Мендель, НКВД. Работаем, как можем!

Но на следующее утро, к всеобщему удивлению, пана Войтека не выпустили. Ничего не было слышно и о пяти рублях штрафа, которые, по мнению всезнаек, завсегдатаев нашего ателье, он непременно должен был заплатить. В смятении я рванул в синагогу, во дворе которой, если ты помнишь, стоял домик нашего ребе.

— Ни о чем не спрашивай, я ничего не знаю! — мрачно выставил ладонь бен Давид, прежде чем я раскрыл рот.

— Ладно, — сказал я, — ни о чем не буду спрашивать. Но почему арестовали Абрамчика? Ему ведь стукнуло восемьдесят!

— Во-первых, ты уже спросил, а во-вторых, человека сажают за преступление, а не за возраст.

— Ты веришь, что Абрамчик способен на преступление?

— Я сказал «человека», а не конкретно Абрамчика. И постарайся понять, что тебе сказано: я ничего не знаю! И не лезь ко мне, и без тебя настроение говняное!

Мы помолчали. Раввин придвинул ко мне сахарницу и налил чаю. В полной тишине наши ложечки позвякивали в фарфоровых чашках похоронным звоном.

Я сделал большой глоток, поперхнулся и, кашляя, поднял повлажневшие глаза на ребе:

— Невероятно, что он заварил такую кашу! Ведь он уже старик, ему…

— …восемьдесят лет, — подсказал ребе.

— Мне кажется, это какое-то вопиющее недоразумение, другого объяснения и быть не может. Но ведь арестовали-то троих…

— Значит, это — три вопиющих недоразумения, — сухо ответил ребе. — Сегодня утром Эстер шестичасовым скорым поездом уехала во Львов. Она все выяснит, если только и там уже не началась напасть вопиющих недоразумений.

Тогда я его не понял, но вернувшаяся из Львова товарищ из Центра, Эстер Кац, пребывала в куда большем, чем мое, смятении.

— Неужели возможен заговор такого масштаба? — изумлялась она. — Это же ужас! Во Львове идут массовые аресты, арестованные уже дают признательные показания. Вы не поверите, но знаете, кто арестован?

— Знаю, — сказал раввин. — Лева Вайсман. Угадал?

Она даже не удивилась прозорливости бен Давида, приняв ее как должное. Эстер Кац не хуже ребе знала, что значит для правоверных большевиков то самое, последнее слово, особенно в сочетании с предпоследним (ну, ты меня понимаешь — «еврейская социал-демократия»), несмотря на самокритику, самобичевание и натянутую на рамку свою собственноручно содранную шкуру. На подобные политические зигзаги, даже если они имели место в твоей далекой и наивной молодости, смотрели как на вирус, который пусть даже казался обезвреженным и долгое время почти мертвым, но при подходящей температуре и благоприятных обстоятельствах мог приоткрыть один глаз, чаще всего — правый, воспрянуть и породить целую эпидемию.

— Разоблачен масштабный троцкистско-зиновьевский диверсионный заговор и подготовка к вредительству во время жатвы и сбора урожая. Следы ведут за границу, — четко доложила Эстер Кац.

— Боже ж ты мой, Господи! — воскликнул я. — Абрамчик и урожай! Абрамчик и троцкистско-зиновьевский заговор!.. Ладно, ксендз и пан Войтек, это я понимаю…

— Что — ладно? И что именно ты понимаешь? — сухо поинтересовался ребе, изумленно глядя на меня.

— Ну, я хотел сказать, что они — ксендз и пан Войтек — все-таки поляки. Так сказать, инородные тела…

— Даже так? — спросил ребе. — Значит, инородные тела… А для кого инородные, смею тебя спросить? Потому что Абрамчик как еврей для кого-то тоже может оказаться инородным телом! Пфуй, Изя! Мне за тебя стыдно!

Честно признаюсь, мне тоже стало стыдно.

5

Мои дети — безмоторно-планерный энтузиаст Иешуа и парашютистка Сусанна — безоговорочно приняли все действия советской власти, выразив ей свою твердую комсомольскую поддержку в окончательном искоренении… и так далее, и тому подобное, не буду занимать тебя глупостями. Отец с мамой молчали и только вертели головами, глядя то на одного, то на другого собеседника за столом работы столяра Гольдштейна — мои старики ориентировались в политике, как царь Соломон — в моральных нормах сексуальной жизни. Дядя Хаймле полностью поддерживал власть (или, по крайней мере, так утверждал) — не забывай, что он был совслужащим, и до пенсии ему оставались считанные годы. А Сара молчала, но когда поднимала на меня свой кроткий взгляд, в глубине ее серо-зеленых глаз плескались грусть и смутная тревога.

Может, ты удивишься, но единственными, кто не верил ни одному слову, даже запятым из того, что говорилось и писалось в газетах, были старики, по-прежнему собиравшиеся в нашем ателье. Эти наивные мудрецы жили, так сказать, за скобками происходящего и были так же далеки от всей этой мифологии, как и какой-нибудь правоверный сын Израиля, которому пытаются втюхать историю об Иешуа, который якобы воскрес, отодвинул камень, закрывавший вход в пещеру, где он был похоронен, и вознесся на небеса. Разумеется, они были достаточно осторожны, чтоб не проронить ни словечка в качестве комментария. Красноречивой оценкой событий оставался лишь молчаливый обмен взглядами и та торопливость, с которой они, как изголодавшиеся волки, набрасывались на бедного Ротшильда.

Разумеется, пана Войтека не освободили ни на следующий, ни в последующие дни. Но, слава богу, пять рублей ему удалось сэкономить, потому что ему дали 15 лет сибирских лагерей с соответствующим поражением в правах. Абрамчик и ксендз как соучастники — неизвестно, чьи и в чем — отделались пятилетними сроками. О бедном Леве Вайсмане никто никогда больше не слышал — он просто аннигилировался, растаял в воздухе, как утренний туман, и исчез навсегда.

А я и по сей день раскаиваюсь в том, что тогда незаметно для себя самого позволил себе стать прислугой на чужом пиру, как говаривал раввин бен Давид. В том, что допустив возможность вины арестованных наших поляков, погрузился во мрак своей души, следуя за коварными блуждающими огоньками, которые заманивают тебя на теплое и удобное ложе соучастия. И это соучастие или даже неосознанная сопричастность всегда начинаются с убеждения в том, что твои близкие люди — те, которых ты хорошо знаешь, — невинны, и все, что их касается — плод недоразумения или злонамеренного доносительства, в то время как другие… ну, что касается других, особенно — дальних и незнакомых, то, вероятно, они и есть истинные вредители и агенты вражеских сил… и что бы там ни говорили, но нет дыма без огня… И ведь не осознаешь, дурак, что этот твой близкий, в невиновности которого ты готов поклясться, для других — дальний и незнакомый, и что для них именно он, быть может, и есть настоящий вредитель?.. Ты уже понял, тупица, что именно так и накручивается пружина этого механизма, поддерживающего в тебе подозрение к другим, а в них — подозрение к тебе?

И тогда, и во время очередной волны разоблачений и процессов, я не понимал, и не понял позже, и никогда не пойму скрытого смысла, таинственной и сокровенной цели этой ирреальной, безумной, я бы даже сказал — мистической страсти к коллективному самоуничтожению, этого всепожирающего кровожадного Молоха, в огненную ненасытную пасть которого входили покорные толпы, порой словно одурманенные тайными шаманскими травами — входили стройными рядами, подчас поющие хвалебственные псалмы, волна за волной, крупными партиями в десятки тысяч человек, каждый из которых был жертвенным агнцем на алтаре будущего.

Было, конечно, немало и таких, кто протестовал, не признавая себя виновным, проклинал и угрожал или трусливо хныкал, или писал ничего не подозревающему, как они думали, Сталину, пытаясь рассказать ему, что творится у него за спиной, но шеренги за ними ровным шагом подталкивали их в огненную пасть. И те, миссией которых было подталкивать впереди идущих, с обреченностью и одержимостью средневековых флагеллантов (тех самых, одержимых бесами католических фанатиков, бичевавших себя до крови) понимали, что и они сами в свою очередь будут затолканы в эту пасть идущими за ними. А, может, в каждом тлела искра надежды на то, что именно его минует эта горькая чаша… Может быть — я не знаю.

Хочу тебе напомнить, что многие эти мои чувства и суждения оформились гораздо позже, когда я уже пережил и узнал вещи, о которых тогда и слыхом не слыхивал, но повторю, что прозрачные пласты времени накладывались друг на друга, давая возможность лучше рассмотреть в это увеличительное стекло былые свои заблуждения. А затем (повторюсь опять) каждый был волен снова копить новые.

Из газет и радио на нас волнами обрушивались новые разоблаченные заговоры, полные и чистосердечные признания злоумышленников, процессы, митинги и заклинания, незаметно опутывавшие всех, как ядовитая липкая паутина. Слово «радио» я употребил по привычке — этого в Колодяче в то время не было, у нас были репродукторы — усеченные конусы черного картона, прикрепленные к стене в доме — изрыгавшие новости, музыку, речи, статьи и комментарии. Нельзя было ни убежать от них, ни выбрать другую радиостанцию — наоборот, эта единственная радиостанция выбирала в жертву тебя и преследовала, кусая за задницу, где бы ты ни пытался от нее спрятаться — в другой комнате, под кроватью, на кухне или даже на улице. Потому что на улице тебя подстерегали те же конусы, но уже металлические — они висели на столбах, над подъездами и на крышах. Насколько я помню, только в общественных уборных не было этих черных леек. Мы ценили их по достоинству — нельзя отрицать, что они несли культуру в массы, притом бесплатно и гораздо продуктивней, чем граммофоны дяди Хаймле — но ведь из них (из этих леек) на нас волнами обрушивались не только музыка Чайковского и Дунаевского, не только радиопостановки чеховских «Трех сестер» и стихотворения Маяковского, которые я отнюдь не склонен недооценивать, но и информация о разоблачениях, митингах, резолюциях, процессах и приговорах, чистосердечных признаниях и раскаяньях, связанных с вышеупомянутыми троцкистко-зиновьевскими извергами и другими группами вредителей и диверсантов. Нескончаемым потоком шли резолюции трудовых коллективов и военных частей, адресованные товарищу Сталину, в которых выражалась непоколебимая воля всего советского народа (подчеркиваю: всего народа, из чего логически следует, что — и моя воля, и всей моей семьи, в том числе и моей мамы Ребекки, и отца Якоба Блюменфельда) сломать хребет пособникам империализма. А если прибавить к ним и зарубежных писателей и журналистов — некоторые из них были действительно талантливыми, заслуживающими уважения людьми — присутствовавших по приглашению властей на этих процессах, проживавших за счет советской власти в отеле «Метрополь» и не брезговавших черной астраханской икоркой, а затем писавших (и, может, некоторые — искренне) о блестящем обвинителе Андрее Вышинском и чистосердечных признаниях подсудимых… Позволь мне не приводить в доказательство их имена — не будем обрекать их самих, их потомков и поклонников на раскаянье и стыд, подобные тем, которые до сих пор терзают меня в мои одинокие ночи.

И вот теперь я снова спрашиваю тебя (так как у меня по-прежнему нет ответа на этот вопрос): в чем была цель, тайный смысл или хоть какая-нибудь польза от всего этого? Или это был какой-то гигантский эксперимент Того, Кто есть над нами, муравьями, населяющими Землю и наивно считающими себя хозяевами своего бытия и своих судеб? А дано ли муравьишкам познать смысл и цель Божьих экспериментов? Хоть если — скажу без утайки — это Его забавляло, я лично поучаствовал бы в битье Его стекол!

Но не торопись отвечать на мой вопрос — ты ошибешься, если поспешишь с обобщениями или если ты не заметил или не пожелал заметить, что рядом с этим миром бесправия, страха и мутной неуверенности в завтрашнем дне существовал другой, параллельный мир. Именно он смущал и вводил в заблуждение как меня, так и тех писателей и журналистов из «Метрополя»: в этом втором мире добросовестно и самоотверженно великие ученые работали над потрясающими открытиями; дети ходили в школы, молодежь — в институты и университеты; создавались прекрасные книги, пелись искренние песни, рождались математики мирового уровня и выдающиеся поэты, советский человек пытался проникнуть в глубины Вселенной и атомного ядра… В том, втором мире, был Московский Художественный театр и Большой театр, была Галина Уланова, а «лишние билетики» на концерты начинали спрашивать за пять кварталов от театра, там был Эрмитаж, были Шолохов, непобедимые шахматисты, Папанин и Чкалов, был Эйзенштейн, открывший новую эру в кино — СССР был самой читающей и самой молодой страной в мире.

Наверно, части этого можно было добиться и насилием, я не отрицаю, но главное, великое требовало свободы духа — рабам эти свершения были не под силу. И ты снова ошибешься, если поверишь антисоветской прессе того времени в том, что весь народ поголовно проклинал Сталина: в лихие дни и годы, которые уже стояли на пороге нашей жизни, люди шли в бой и умирали с его именем на губах (пусть оно, его имя, будет проклято семь раз и семь раз по семь!) Даже те, кто шел на расстрел по его приказу, последним криком своим славили его. Что это было — коллективное безумие? Не знаю. Но все было именно так. Это говорю вам я, Исаак Якоб Блюменфельд, будущий заключенный № 003—476-В колымского лагеря в Северо-Восточной Сибири. И если у тебя нет ответа на эту загадку всех загадок, которая, поверь, будет грызть совесть человечества еще сто два года, и если ты действительно знаешь, как выглядит молоко — напиши мне, я буду тебе признателен!

6

Узел моих сомнений в справедливости и несправедливости происходящего вокруг, узел мучительных вопросов, на которые не было ответа, был разрублен одним-единственным ударом: рано утром по нашим трем ступенькам в ателье спустился ребе бен Давид, бледный, как невыпеченная маца, с трясущимися губами. Он опустился на стул и долго не мог произнести ни слова.

Я тихо спросил:

— И Эстер?

Он утвердительно кивнул.

— И что теперь?

Он лишь молча пожал плечами.

Мой отец оторвал взгляд от журнала «Огонек», который листал, рассматривая цветные иллюстрации (отец читал по-русски с трудом, хоть, как большинство жителей нашего края, кое-как на нем изъяснялся), и глянул поверх толстых стекол своих очков:

— Что стряслось, Шмуэль?

— Ничего, ничего, — пробормотал ребе.

Отец уже плохо слышал, но, поняв, что происходящее его не касается, снова уткнулся в свой журнал.

— И что теперь? — повторил я.

— Не знаю.

— Значит, — сказал я, — все это сплошное заблуждение. Погоня за ветром. Суета сует. Пустота и тень пустоты.

Ребе поднял на меня покрасневшие от бессонницы глаза:

— «Видел все дела, что творятся под солнцем — все суета сует и томление духа, погоня за ветром… И устремился я сердцем к тому, чтобы познать, где мудрость, а где — безумство и глупость. Узнал я, что и это — погоня за ветром…». Если ты, Изя, это имел в виду, то до тебя это уже сказал другой наш соплеменник. Мне жаль, но он опередил тебя на несколько тысяч лет. Но еще он сказал: «Кто наблюдает ветер, тому не сеять; и кто смотрит на облака, тому не жать».

— И ты, несмотря ни на что, веришь, что случившееся с товарищем Кац — добро? Зная, что именно она сейчас пожинает? Вот ей-богу, впервые я назвал Эстер Кац «товарищ» без тени иронии. Это получилось спонтанно, как вопль отчаянья — или тем самым я хотел приобщиться к страданию моего доброго раввина, выразить свое сочувствие и близость этой хрупкой женщине с мужской стрижкой, полностью посвятившей себя одному-единственному делу с верой в страну, ставшую нашей родиной, страну, которая платила ей сейчас такой огромной неблагодарностью?

— Я не верю в насилие, даже когда оно творится во имя благой цели. Так же, как не верю, что из кукушечьего яйца, подкинутого в чужое гнездо, вылупится не кукушонок. Из насилия может вылупиться только насилие, из диктатуры, даже если она в революционном гнезде, вылупливаются диктаторы. В этом я убежден — и да простит меня наш бородатый парень, веривший, что диктатура во имя справедливости и братства породит справедливость и братство.

Вот что изрек ребе бен Давид, так и не ответив на мой вопрос.

В тот же вечер ребе отменил лекцию в клубе атеистов на тему «Религия и учение Дарвина» и направился в синагогу, где в тот день его не ждали. И обратился к прихожанам с проповедью:

— Во времена Исхода, когда наш великий патриарх Моисей вывел наше племя из рабских земель фараонов, глубоко заблуждались наши братья, ожидавшие, что за морскими глубинами, поглотившими преследовавшие их вражеские колесницы, их ждут зеленые пастбища Ханаана, прозрачные ручьи и виноградные лозы. Безумные, они верили, что благополучный переход по дну расступившегося перед ними моря — конец их мучений. А это было лишь начало! Безумные, они не поняли, что обетованную — сиречь обещанную — землю никто им не подарит: ее нужно заслужить; и ведет к ней долгая, бесконечно долгая дорога через пустыню, через муки и испытания, поиски и страдания. Великие книги Моисеевы повествуют нам, братья, о том, как слабые духом и алчущие быстрых и легких плодов в отчаянье и гневе отказались от своего Бога и духовного пастыря, ведшего их через пустыню, и вернулись к вере неверных язычников… как они снова стали поклоняться золотым тельцам своего рабского прошлого. Постараемся же понять их, не будем проклинать и осмеивать; оставим для них за нашим столом место, хлеб и вино, ибо не нам, не нам их судить.

Это тяжкий путь, братья мои, и идти им предстоит не год и не два, и не одному поколению. Несправедливые, может, даже чудовищные испытания ждут нас на этом пути — ибо наши рабские души еще не готовы, еще не освободились от пелены фараоновских заблуждений, мы еще не прониклись истинностью пути, которым следуем, и который сам по себе есть и цель, и вера в эту цель! А утратившие свою веру, разбазарившие и рассыпавшие ее, как рассыпается нитка мелких багдадских бусин, лишатся силы и воли идти вперед. И вскоре, оставшись без направления и без цели, устав от бессмысленного кружения, поставят свои бедуинские черные шатры, оставаясь навсегда пленниками пустыни — между прошлым и будущим. И синайские сухие ветры занесут их души песком, и останутся на песке лишь выбеленные временем кости мертвых идеалов.

Ханаан, братья мои, еще далеко, очень далеко. Так помолимся же за тех, кого сейчас нет с нами рядом, за тех, кто терпит испытания на своем трудном пути. И протянем им полные горсти надежды, как ключевую воду, и погладим их измученные лица мокрыми ладонями, и коснемся губами их лбов — в знак благословения и верности, и желания разделить с ними их муку. Пусть они, братья, как и мы, не теряют веру в то, что Ханаан там, вдали, что Ханаан существует!

Идите с миром, шабат шалом всем вам. Амен!

Думаю, никто кроме меня не понял, что эта проповедь была и молитвой за Эстер Кац. А может — великим заблуждением, миражом в пустыне? Кто знает…

7

Была середина июня, жаркое, сухое лето. Пшеничные поля вокруг Колодяча наливались золотом, ветер гнал по ним тяжелые волны. У Сары заломило спину, и уже не в первый раз — давали себя знать почки. И я категорически, даже со злостью, пресек ее попытки и дальше покорно и молчаливо сносить боль во имя забот о стариках и детях, ради стирок, уборок, готовки и полива георгин в палисаднике.

Врачи районной больницы в Дрогобыче записали в ее истории болезни, что гражданка Сара Блюменфельд нуждается в санаторном лечении и выдали ей путевку в санаторий с минеральными источниками — где-то севернее наших краев, под Ровно. Она не хотела уезжать, она вообще редко покидала Колодяч, на сердце у нее было муторно, ее мучили недобрые предчувствия, а я, дурак, сердился и настаивал на том, чтоб она ехала. Наконец, Сара с большой неохотой согласилась, тем более что дети предложили ее отвезти. Как я уже говорил, стояла середина июня, в наших краях школьные каникулы начинались рано — из-за жатвы, вот Шура с Сусанной и решили прокатиться. Не заблуждайся, они действовали не из бескорыстных соображений, хоть, конечно, любили свою мать. Просто на обратном пути дети хотели погостить у своей тети Клары и ее мужа, Сабтая Кранца, насладиться жизнью большого города, Львова, с его театрами и концертными залами. Думаю, ты помнишь, что мой зять был провизором в аптеке и в этом качестве являлся неоспоримым авторитетом во всем, что касалось здоровья и медицины. Подобно известным и дорогостоящим еврейским врачам, которые, живя, скажем, в Австрии, выписывают тебе лекарства, и чтобы их купить, тебе приходится заложить наследственную недвижимость, доставшуюся тебе от бабушки, да к тому же — и ее обручальное кольцо, а в России предписывают тебе настойку ирландского моха (ты, объездив все аптеки в области, наконец, узнаешь, что в последний раз такая настойка ввозилась в Россию еще в царствование Николая II и стала уже сентиментальным воспоминанием о былых временах), так вот, подобно им, и наш домашний фармацевт Сабтай Кранц горячо советовал заменить санаторное лечение и минеральную воду свежевыжатым лимонным соком (при том, что мы в Колодяче давно забыли, как выглядят лимоны) с чистым оливковым маслом, желательно греческим. Единственным доступным нам ингредиентом этого, без сомнений, чудодейственного лекарства был советский географический атлас с точным расположением Греции. Последний факт, в известной степени, склонил весы колебаний в пользу санаторного лечения минеральной водой.

На вокзале глаза Сары набухли слезами, и оба наших комсомольца, прижавшись к ней головами в окне отходящего поезда, ласково, но с явным чувством собственного превосходства (как же — молодая гвардия трудового народа!) объяснили ей, что скоро человек полетит на Луну, а Ровно — это куда как ближе. А я, стоя внизу, на перроне и желая подбодрить Сару, рассказал безнадежно устаревший анекдот о Розе Шварц и ее детях, уезжавших в санаторий на воды. Муж Розы сказал им на прощание:

— Если начнутся дожди, немедленно возвращайтесь!

— Зачем? — изумилась Роза. — Если они пойдут там, то будут лить и здесь.

— Конечно, но здесь дожди дешевле!

Дети переглянулись между собой, Сара вымученно улыбнулась — явно мой юмор проскользнул мимо нее.

Три минуты истекли — ровно столько стоял скорый поезд на нашей станции — и поезд тронулся. Я помахал им на прощание, они помахали мне в ответ. В серо-зеленых глазах Сары я прочитал глубокую необъяснимую тревогу.

8

Все это, как я уже говорил, происходило в середине июня, а через несколько дней 23 мужчины Колодяча призывного возраста (и я в том числе) получили повестки из военкомата с приказом явиться под знамена. Я показал свою повестку ребе — он, в свою очередь, с кислой улыбкой показал мне свою: австровенгерская и польская истории опять повторялись, наши судьбы были неразрывно связаны. Разумеется, ребе мобилизовали не как раввина и даже не как заведующего клубом атеистов, а как советского солдата, рядового пехотинца. А пехота, как тебе известно, она ведь царица полей. Правда, куда именно направляли Ее Величество, и на какое поля боя, мне растолковал поднаторевший в разгадывании подобных военных и других тайн бытия ребе бен Давид.

— Как пить дать, из Львова нас отправят на Дальний Восток. Японцы снова пошаливают на границе.

— А куда точно, чтоб я мог сообщить адрес Саре? — задал я идиотский вопрос.

— Помнишь вальс «На сопках Маньчжурии»? — мрачно спросил ребе. — Вот, куда-то туда. Есть такая грампластинка, можешь послать моей сестре.

Тебе, мой читатель, это может показаться странным, но я испытал душевное волнение, так сказать, патетический восторг: Бог мой, Маньчжурия — это ведь на краю света! В моих ушах зазвучали фанфары и барабаны, к ним подключился хор казаков с их звучными басами и баритонами, исполнявший церковную интерпретацию «Интернационала» — тогдашнего гимна моей Родины.

Разумеется, точный адрес я Саре не выслал и не указал точное название маньчжурской сопки — с одной стороны, никто нам этого официально не сообщил, а с другой, как ты помнишь, я был уже стреляный воробей, хорошо знавший, что такое военные перипетии и военная тайна. Саре я отписал, что меня ждут, скорее всего, обычные учения или, в крайнем случае, мелкие пограничные инциденты, которые заканчиваются, как это всем известно, полным разгромом япошек (да сколько им надо — одна оплеуха, и готово, прихлопнем, как комаров). По крайней мере, так это все выглядело на киноэкране. Еще я ей написал, чтоб она не тревожилась и спокойно пила свою минеральную воду — вполне возможно, что прежде чем окончится трехнедельный курс ее санаторного лечения, мы уже вернемся домой в Колодяч, увешанные самурайскими трофеями и гирляндами маньчжурских цветов. В своем письме я не исключил возможности, что японские пролетарии пожелают добровольно перейти на нашу сторону, отказавшись воевать с рабоче-крестьянским СССР. В таком случае некоторые из них захотят приехать с нами, чтоб навсегда поселиться в Колодяче, рядом с их еврейскими классовыми братьями. Последнее, конечно, было попыткой развеселить Сару — надеюсь, ты не забыл, что я с юных лет любил похулиганить (что всегда забавляло Сару, которая при подобных моих клоунских выходках кротко и снисходительно улыбалась, слегка покрутив пальцем у виска).

22 июня 1941 года, ровно в шесть ноль пять утра, мы стояли на вокзальном перроне, ожидая пассажирский поезд на Львов. Хоть назвать вокзалом этот беленький домик среди золотых пшеничных полей и темных ракит вдоль изгибов нашей речушки, с надписью «станция Колодяч» над входом, было бы сильным преувеличением. Пыльная проселочная дорога уходила полями и садами вдаль, к островерхой колокольне костела. Если у тебя возникли вопросы относительно места Колодяча в мировом железнодорожном движении, признаюсь, что до Парижа нашему местечку было далеко; как правило, поезда на нашей станции трогались дальше, не успев остановиться. И все же мы ухитрялись забрасывать свой багаж в открытые окна, ныряя вслед за ним, и прежде, чем машинист осознавал, что это и есть станция Колодяч, самые шустрые из нас, удобно расположившись в купе, уже откупоривали бутылки с пшеничным самогоном.

Итак, наш пассажирский, о котором принято говорить, что он останавливается у каждого столба, в то тихое солнечное утро лениво постукивал колесами среди пшеничных полей с алыми островками цветущих маков. По вагону прошел проводник — у нас, двадцати трех героев-борцов с японским милитаризмом, в рекордное время взявших вагон штурмом, билетов, конечно, не было — мы небрежно показывали свои повестки с гордостью избранных, призванных под знамена. Эти мобилизационные листки с напечатанным на них текстом со сплошными многоточиями, заполненными от руки фиолетовыми чернилами, в которых кроме указания пункта сбора — Львова — приказывалось иметь с собой запасную пару белья, портянок, зубную щетку и прочие бытовые мелочи, необходимые для очевидно короткой, но победоносной войны, именуемой в сводках пограничным инцидентом, и служили нам билетами. Итак, сначала — Львов, а затем — длинное бесплатное и, что самое главное, — приятное путешествие. По этому поводу мне вспомнилась история с Менделем, который решил съездить в Одессу на Рош Ашану (еврейский Новый год) — есть у нас такой праздник. И так как, в отличие от нас, у него не было правана бесплатный проезд, он встал в очередь у кассы Бердичевского вокзала. Когда пришла его очередь, Мендель вежливо поинтересовался у кассирши, сколько стоит плацкартный билет до Одессы. Девушка ответила ему: «Семнадцать рублей». Тогда Мендель, сунув голову в окошко по плечи, тихим шепотом поинтересовался:

— А что вы скажете за двенадцать рублей?

Кассирша рассердилась:

— Тут вам не базар. Что за еврейские майсы? Семнадцать рублей и ни копейкой меньше! Освободите окно, там очередь ждет!

Мендель, небрежно посвистывая, снова встал в конец очереди, а когда подошел его черед, снова просунул голову в окно кассы:

— Мое последнее слово — пятнадцать рублей!

Кассирша взвилась как ужаленная:

— Вон отсюда!

Он снова встал в хвост очереди, но в это время его поезд на Одессу, дав гудок, отошел от перрона. Тогда Мендель, нагнувшись к окошку, спросил с убийственным сарказмом:

— И кто из нас профукал пятнадцать рублей?

Время было полуденным, когда в наш вагон ввалилась новая веселая толпа мобилизованных из окрестных сел, ехавших в разные военные части, но в один конечный пункт назначения — Маньчжурия или где-то там, а с ними — и новый поток информации о событиях в тех местах. Нужно сказать, что наш ребе был задумчив и мрачен как никогда; его искрящееся дружелюбие и привычка тут же подключаться к разговору — настолько же еврейская черта, насколько и готовность дать совет по любому вопросу, о чем я уже не раз упоминал, — куда-то испарились. Он молча смотрел в окно, и я понимал, что душа его сейчас не здесь, она сопровождает Эстер Кац в ее одиноком и страшном пути через Пустыню. Пополнение бодро рапортовало о боях на Халхин-Голе и у озера Хасан, о том, как мы дали там прикурить самураям и как себя показали наши великолепные Т-26, а также о том, что если бы не предательство маршалов Тухачевского и Блюхера, мы уже давно сушили бы портянки под цветущими вишнями на Фудзияме.

И здесь уместно напомнить тебе о Мухаммеде, который если не идет к Фудзияме, то Фудзияма идет к нему (кажется, в оригинале это звучит иначе, но сейчас ты сам все поймешь). Потому что вдруг с оглушительным ревом прямо над крышами вагонов нашего поезда пролетели самолеты, а через секунду загрохотали взрывы бомб. Поезд остановился среди горящего пшеничного поля, кто-то надсадно кричал:

— Всем покинуть поезд! Ложись на землю! Мать вашу, да в окна сигайте, в окна!!!

Слава богу, мы давно уже усвоили типично русское искусство запрыгивать и выпрыгивать из вагона через окна, потому что минуту спустя нас накрыла вторая самолетная волна, и несколько вагонов разлетелось буквально в щепки. Невероятно — как быстро удалось японцам добраться до Дрогобыча, в другой конец огромной нашей страны, а мы об этом ничего и не слышали! Теперь я знаю, что отчасти в запоздании этой информации были виноваты те самые усеченные черные конусы, так называемые «репродукторы», которые зачастую репродуцировали (воспроизводили) международные новости с опозданием — когда на несколько часов, когда — дней или месяцев, а иногда совсем не репродуцировали.

Что уж тут объяснять, брат мой, ты ведь человек догадливый и давно уже понял, о чем идет речь, что и почему обрушилось на наши головы. Знаешь, что в тот час, когда наши вагоны щепками и запчастями летали в воздухе, Молотов сообщал по радио о вероломном нападении германских войск и призывал советский народ к священной войне. Само собой, мы этого не могли ни знать, ни слышать — среди горящей пшеницы, в густом облаке дыма. Только через несколько часов нам стало окончательно ясно, что противник пересек не реку Халхин-Гол на Дальнем Востоке, а реку Буг в противоположном конце географии. По той же причине вальс «На сопках Маньчжурии» сменило танго «Лили Марлен».

9

Моей первой мыслью была мысль о Саре — я должен был любой ценой добраться до Ровно и помочь ей вернуться домой, в Колодяч. И не называй меня дураком (не то, чтоб я это отрицал, отнюдь), но я не уверен, отдавали ли себе отчет даже там, в Кремле, и лично товарищ Сталин, в том, что апокалипсис уже грянул. Поэтому прости мне мою наивность и мысли о том, как купить билет на поезд и добраться до Сары. Это было тем менее возможно, что меня ведь призвали под знамена, а отклонение от маршрута, ведущего к этой высокой цели, в советской стране строго наказывалось. Да и достаточно было перехватить взгляд моего раввина бен Давида, в котором не сквозило ничего, кроме примирения с моим безграничным дурацким оптимизмом, чтобы понять, как же были неправы наши дети, когда убеждали свою мать, что поездка в Ровно — куда более легкое испытание, чем полет на Луну (согласно их комсомольским представлениям о ближайшем будущем).

Чудом при этой бомбардировке никто не погиб, но все пассажиры, в том числе мобилизованные, направлявшиеся в разные военные части, группками разбежались в разные стороны в панике, вызванной очередной волной низко летящих самолетов, оставивших за собой на холмистом горизонте букеты взрывов — явно, бомбы упали на склады с оружием, бензохранилища или что-то в этом роде.

Я по сей день не знаю и, вероятно, не узнаю никогда, не были ли наши повестки просто дезинформацией, в ответ на которую Гитлер просто опередил события? Или же советские власти действительно позволили застать себя врасплох, так сказать, в одном исподнем, и нападение Германии для них оказалось полной неожиданностью? А, может, они загипнотизировали себя бодряческими заявлениями ТАСС о том, что все в полном порядке, «все хорошо, прекрасная маркиза»? Не знаю, не знаю, но если последнее верно, то помня, как немецкие танки, самолеты и дивизии вермахта — как горячий нож в масло — входили на неподготовленную к обороне советскую землю, я задаюсь вопросом: как вышло, что в Кремле не знали и не предвидели того, что знали и предчувствовали почтенные наши старики в Колодяче, озабоченные вечными проблемами семьи Ротшильдов?

Поэтому я не исключаю, что власти все-таки знали — как стало ясно позднее, их предупреждал и доктор Зорге, наш человек в Токио, и советские разведчики в Берлине, и даже один высокопоставленный болгарский генерал, сообщивший день и час нападения, за что и был расстрелян. В таком случае, может, Сталин до последнего лелеял идиотскую надежду на то, что его коллега Адольф передумает и воплотит, наконец, в жизнь мечту и германцев, и советов: обрушится на Англию? Совершенно так же, как четыре года спустя тот же Адольф до последнего верил (когда русские бомбы уже взрывались над его бункером в Берлине), что англичане и американцы обрушатся на Россию, и что для него расплата обернется легким штрафом за неправильную парковку танков за пределами Германии?

Если внутреннее чувство меня не подводит, я снова несколько отошел от темы, поэтому возвращаюсь к горящим пшеничным полям.

Во всем нашем крае царили неописуемые паника и хаос, в памяти остались лишь обрывки этого кошмарного сна, лохмотья изрезанной картины, в которой нельзя было отличить земли от неба. Мы понимали одно: нам непременно следовало добраться до Львова. Только благодаря ребе бен Давиду, не потерявшему присутствие духа, нам удалось выбраться живыми и невредимыми из огненной стихии с дымными волнами и летящими хлопьями сажи, пожиравшей поля и села. Нам навстречу пыльными разбитыми дорогами потекли первые ручейки беженцев, стремившихся уйти на восток, а в обратном направлении хлынули потоки пехотинцев, пушек на конной тяге, кавалеристов и бесконечные вереницы добровольцев в гражданском, почти без оружия, и старые дребезжащие колхозные полуторки, забитые защитниками отечества — редко в военной форме — с красными ленточками на рукавах. Не было ни музыки, ни маршей, не было даже песни о трех танкистах — трех друзьях веселых; люди шли в бой в полном молчании, сосредоточенные и мрачные. Беженцы делились противоречивыми слухами — то говорили, что наши уже под Варшавой, то — что немцы под Киевом, или что немцы сдаются в плен целыми дивизиями (неувядающее наше заблуждение по поводу того, что пролетарии всех стран, которые каждое утро объединялись над названием газеты «Правда», не посмеют поднять руку на рабоче-крестьянский СССР). Преобладали все же благоприятные слухи; оно и понятно: в такие минуты люди скорее поверят неправдоподобной, но желанной лжи, чем горькой истине.

Наша группа окончательно затерялась в этом хаосе, мы с моим добрым раввином переночевали в каком-то заброшенном шалаше — наверно, сторожа на баштане — выглядевшем как картинка из мирной детской книжки: на поле легкомысленно огромными ярко-желтыми цветами цвели тыквы; стояла жаркая ночь, оглашаемая песнями влюбленных сверчков, кокетливо мигали светлячки, а вдали время от времени раздавались сухие пулеметные очереди, но так далеко, словно в лесу упорно трудился дятел. Ребе куда-то исчез и вернулся через час с большой горбушкой темного сельского хлеба и куском сыра. Сейчас мне все это кажется странным, но тогда я даже не поинтересовался, где он все это взял — в той кошмарной ирреальности я не особенно удивился бы, если б ребе вернулся на мотоцикле, облачившись в пасхальные раввинские одежды, или, скажем, в форме политкомиссара танковых войск Красной Армии. Он устало опустился на лежанку из вербовых прутьев, застеленную потертым украинским домотканым половиком, и молча протянул мне еду. И я, голодный дурак, впился зубами в хлеб и сыр, не догадавшись спросить его, где, на каких заборах, в каких колючих кустах или на какой проволоке ребе так изодрал руки и одежду. А даже, если бы спросил — что толку? По этому поводу вспомнилась история об Абрамовиче, вернувшемся домой после долгого и трудного пути и рассердившегося на жену, не обратившую внимания на его истертые в кровь ноги:

— Ты даже не поинтересовалась, как я себя чувствую!

— Ладно, — ответила ему жена, — и как ты себя чувствуешь?

— Ох… И не спрашивай!

10

На попутных обозных телегах, реже — на военных грузовиках, а чаще всего — пешедралом, пыльными сельскими дорогами, вымотавшись до предела, мы, наконец, добрались до Львова. Вечерело, но фонари на улицах не горели, город сотрясали глухие взрывы, на севере небо алело пожарами. Советские солдаты на бегу тащили тяжелый пулемет, две санитарки, при свете масляных зажженных тряпок, дававших больше дыма, чем света, бинтовали голову раненому, — на наш вопрос, что происходит в городе, они даже не ответили.

Что уж тут говорить — в этот вечерний час единственной нашей надеждой было как-то добраться до моей сестры и ее провизора, где, может быть, еще находились Шура с Сузанной — наивные романтики, приехавшие аж из Колодяча, чтобы посмотреть «Отелло» и послушать Рахманинова, не подозревая, что судьба подготовила для них совсем другой спектакль.

Мы шли мимо перевернутых трамваев, опутанных проводами, мимо дымящейся легковушки с раскрытыми дверцами, оказавшейся неизвестно как в центре фонтана. Среди бульвара наткнулись на готовый к торжественному концерту рояль «Петрофф», который убегающие, наверно, куда-то несли, но бросили на полпути. В школьном дворе цементный Ленин, держащий одну руку в кармашке жилета, а другой указывавший дорогу в светлое будущее, лежал боком на земле, и рука, указывавшая в упомянутое светлое будущее, была отломана — из нее прозаически торчала железная арматура. Из глубины выпотрошенного и выгоревшего обувного магазина доносились неумолкающие истерические телефонные звонки. Вот такая картинка опустошения и панического бегства, которая (как мне представляется), вероятно, была обозначена в сводках ТАСС как «планомерная организованная эвакуация населения», а в передачах Берлинского радио как «восторженная встреча освободительных немецких войск».

На следующем перекрестке мимо нас снова пробежали три солдатика с пулеметом, укрепили его на мостовой и залегли за щитком. Я дружелюбно им крикнул:

— Здравствуйте, товарищи!

Солдаты ничего не ответили, и только я было решил расспросить их о ситуации и о том, о сем, как мой ребе, до боли сжав мой локоть, потащил меня дальше.

— Мишигинэ! — прошипел он. — Ты что, не понял: это немцы!

Как я мог понять это в темноте, тем более что в кино нам показывали в основном японских самураев, а не немецких солдат? Мы торопливо зашагали прочь, вздрогнув от выкрика в спину на полу-русском, полу-немецком:

— Эй, русский, хальт! Стой! Стой!

За спиной загрохотали подкованные сапоги, мы замерли, не смея оглянуться, в ожидании выстрела в спину. Но зловещего выстрела не последовало, а догнавший нас солдатик, пыхтя, спросил:

— Спички есть? Спички! — и для убедительности чиркнул пальцами одной руки по указательному пальцу другой.

Раввин сунул руку в карман и протянул ему коробок, произнося с салонной вежливостью, редкой в нашем Колодяче:

— Битте, майн херр!

Мне показалось, что рука раввина чуть дрожала, но парень оказался хорошо воспитан, потому что вежливо сказал «Данке!» и, чуть косолапя, побежал обратно, к своим, которые непонятно зачем залегли за пулеметом (учитывая, что вокруг кроме них и нас не было ни души, и царила мертвая тишина). Не знаю точно, но подозреваю, что в первый и последний раз за всю историю Второй мировой войны представитель победоносного гитлеровского вермахта и раввин вступили в такой вежливый и доброжелательный диалог.

Наконец, мы добрались до старой многоэтажки, в которой жила моя родня, из последних сил поднялись по темной лестнице, и не имея даже спичек под руками, ощупью нашли входную дверь — звонок, разумеется, не работал (он умолк уже давно, если мне не изменяет память, весь советский период своей жизни в этом доме семья Кранц безрезультатно ждала техника, который должен был его отремонтировать, и вероятно, так и не появился бы до полного торжества коммунизма). Мы долго стучали в дверь, до тех пор, пока на нас не упало тусклое пятно света из приоткрывшейся соседней двери. На ее пороге стоял человек, держащий перед собой керосиновую лампу, которая слепила ему глаза. Присмотревшись к нам, человек поинтересовался:

— Кто вам нужен, господа?

Я тут же отметил слово «господа» — настолько чуждое советской жизни, что оно прозвучало как реплика из чеховской пьесы. От соседа мы узнали, что провизора Кранца мобилизовали, моя сестра эвакуировалась со своей поликлиникой, в которой работала санитаркой, а что касается моих комсомольцев — «молодого господина и мадемуазель», гостивших здесь, то, насколько ему известно, они в первый же день войны записались добровольцами. Мы молча стояли на лестничной площадке у руин нашей последней надежды на встречу с близкими, пока сосед, вновь подняв лампу, не нарушил наше молчание:

— А кем вы им приходитесь?

И вот мы уже сидим в огромной гостиной с великолепной старинной мебелью — из тех, с высоченными гипсовыми потолками, строившихся в неэкономные австро-венгерские времена. Краем глаза я заметил и католическое распятие в стенной нише, и фарфоровую фигурку Мадонны под ним.

— Наверное, вы прибыли издалека? — спросил хозяин дома.

Ему не требовалось подробно объяснять, через что нам пришлось пройти на долгом пути «в Маньчжурию» — в тусклом свете керосиновой лампы из большого настенного зеркала на нас смотрела парочка пыльных, мятых и довольно подозрительных субъектов. А вот на нашего хозяина стоило посмотреть: в домашней клетчатой куртке, с гладко причесанными серебристыми, некогда светло-русыми волосами и высоким бледным лбом, он был воплощением польского аристократа древнего рода, неизвестно как уцелевшего под ударами революционных секир.

— И, наверное, вы голодны? — так же вежливо поинтересовался он.

Мы с ребе переглянулись. Я был готов пробормотать что-нибудь фальшиво-вежливое типа «не стоит беспокоиться», как это предписывали правила хорошего воспитания в нашем Колодяче под Дрогобычем, но ребе бен Давид, не мудрствуя лукаво, простодушно кивнул головой:

— Да, очень. Мы не ели со вчерашнего дня.

И нам тут же была предложена яичница с сосисками. Хозяин наблюдал за нами с откровенным любопытством.

— Вы ведь евреи, не так ли? Раз семья Кранц — ваши родственники…

Я утвердительно кивнул головой и в свою очередь поинтересовался:

— А вы — поляк, да?

Он улыбнулся:

— Акцент выдает, правда? Да, поляк, профессор офтальмологии местной клиники. Моя жена — тоже врач, сейчас она на специализации в Ленинграде. Бог знает, когда свидимся и свидимся ли… а каковы ваши дальнейшие намерения? Простите, если мое любопытство кажется вам чрезмерным, но если верить немецким радиостанциям, Львов уже за линией фронта, к завтрашнему дню сопротивление ваших в городе будет сломлено.

Моя сигнальная система отметила это «ваших», и я украдкой бросил взгляд в сторону ребе, когда хозяин дома предложил нам заночевать у него. Не уверен, что со стороны моего доброго раввина это не было легкомыслием, но он охотно принял предложение. А я, честно говоря, опасался, что этот, так сказать, чуждый элемент, распахнет окно и позовет с улицы немецких солдат — тех, которые задолжали нам коробок спичек. Вскоре я в очередной раз убедился в здоровом чутье ребе бен Давида на порядочных людей, разительно отличавшемся от классовых представлений товарищей из Центра, потому что этот профессор-офтальмолог оказался настолько же порядочным и благородным, насколько он был и антикоммунистом с еле уловимой ноткой антисемитизма (как доброе старое вино с горьковатым привкусом).

Разговор за моментально проглоченным ужином не получился, потому что мы валились с ног от усталости, и пан профессор отвел нас в давно пустующую комнатку для прислуги — милое воспоминание об иных временах.

Спали мы как убитые, а наутро — умытые, выбритые и благоухающие одеколоном, подвернувшимся нам в хозяйской ванной, получили на завтрак от нашего клетчатого хозяина прекрасный чай и гренки с маслом. Он даже извинился за то, что к чаю не было молока — выходил утром в молочный магазин, но тот оказался на замке. Представляешь? Родина наша горела в огне, миллионы людей перемещались в пространстве из ее конца в конец, а господин профессор извинялся перед нами за то, что молочный магазин на углу не выполнял своих обязательств перед обществом! Мы завтракали в кухне с медной утварью над плитой и печкой в сине-белых изразцах, на которых ветряные мельницы чередовались с голландками в деревянных сабо. Хозяин поглядывал на нас с прежним любопытством — словно впервые видел галицийских евреев.

— И вы собираетесь явиться в свою военную часть и защищать советскую власть? — внезапно спросил он.

— Да, — кротко ответил ему ребе.

— А, простите за любопытство, кто вы по профессии?

— Раввин, — кротко сказал ребе.

Профессор закашлялся, захлебнувшись чаем, и снова, но уже тихо, спросил:

— И намереваетесь драться за советскую власть?

— Да. И сейчас намереваемся — если с Божьей помощью доберемся до наших.

— До наших… да… — бессмысленно повторил профессор и с новым интересом обратился ко мне:

— А вы?

А что я… Пока ребе курил на балконе, на мои слабые плечи выпала тяжелая ноша расплести перед профессором запутанный клубок еврейских родственных связей — между мною и раввином, молодым господином и мадемуазель, ушедших добровольцами в Красную армию и, не в последнюю очередь, между их матерью Сарой, сестрой раввина и, как выразились бы в профсоюзном докладе, по совместительству — моей супругой, которая сейчас находилась в санатории где-то под Ровно из-за болезни почек. Коротко и ясно. Не то чтобы у поляков отсутствовали подобные родственные связи, но у евреев родство сплетается в такой патологический узел пуповин, взаимозависимостей и притяжений, что эдипов комплекс бледнеет, выглядя еле заметным психическим отклонением от нормы, вроде дергающегося века. Ситуация усложняется еще и тем, что все евреи — буквально все, начиная с продавщицы семечек Голды Зильбер и кончая бароном Ротшильдом — родственники по со-реберной линии (я имею в виду ребро адамово, с которого началась вся эта родственная напасть).

Мне показалось, что профессор рассеянно пропустил мимо ушей все мои генеалогические хитросплетения, начинающиеся с соседней квартиры провизора Сабтая Кранца, и тянущиеся к санаторию под Ровно, потому что прервал меня деловым тоном:

— Вы сказали «Ровно»?

Я молча кивнул. Он посмотрел на меня прозрачными голубыми глазами, помолчал и после долгой паузы сказал:

— Мне очень жаль, но вчера вечером Ровно заняли немцы.

В тот же миг вся тщательно выстроенная родственная пирамида обрушилась на меня и погребла под руинами весь авраамов мир с заботой обо всех родственниках — от Ротшильда до Голды Зильбер и Альберта Эйнштейна. Осталась только Сара, моя Сара, которая молча смотрела на меня своими серо-зелеными глазами. Сара… Господи Боже! Ведь это я заставил ее поехать в санаторий! Я должен, должен был добраться до нее, до этого неизвестного мне места под Ровно и спасти ее — вопреки всему, вопреки всем армиям, дивизиям «СС» и штурмовым отрядам Шикльгрубера!

11

Разумеется, это было просто первым душевным порывом, и ребе не пришлось долго убеждать меня в безнадежности попытки благополучно проехать по оккупированной немцами территории и разыскать где-то под Ровно какой-то санаторий. Раввин бен Давид протянул мне соломинку, за которую я ухватился в отчаянной надежде: что пациентов санатория успели эвакуировать вглубь страны. Тогда главной проблемой становилась не Сара, а мы, дурачье, на пути к Дальнему Востоку оказавшиеся в капкане Ближнего Запада.

Коль скоро я упомянул капкан, стоит сказать, что наш профессор принес с улицы листовку, напечатанную на трех языках — немецком, украинском и польском, в которой объявлялось, что, благодаря победоносному германскому оружию, мечта всей нашей жизни сбылась: Львов и Львовская область освобождены от большевистского гнета и присоединены к восточным территориям Рейха. А кроме того, нас вежливо информировали, что в трехдневный срок все функционеры-коммунисты, евреи и скрывающиеся советские офицеры должны зарегистрироваться в комендатуре, в противном случае, по законам военного времени, их ждет… — уточнить, что именно, или ты сам уже догадался?

«Львов и Львовская область!» — под это определение попадало и наше местечко Колодяч под Дрогобычем, мои престарелые родители и постоянный синедрион нашего ателье, дорогие мои соседи и земляки — украинцы, поляки и евреи, посетители кафе Давида Лейбовича, осиротевшего теперь клуба атеистов, и бывшие радетели еврейской социал-демократии.

Итак, брат мой, мой незнакомый читатель, я в четвертый раз сменил родину, теперь меня торжественно приобщили к большой германской семье, с одной незначительной подробностью, немного портившей этот праздник — что приобщили как лицо еврейского происхождения. И мне следовало в трехдневный срок зарегистрироваться в комендатуре (сомневаюсь, что для получения цветов и поздравительных телеграмм).

— Не знаю, что вам посоветовать, — озабоченно сказал наш профессор, — я ведь занимаюсь близорукостью глаз, а не близорукостью социальных утопий, поэтому не питаю симпатий ни к русским, ни к советской власти. Должен признаться — не обижайтесь, пожалуйста, — но я не испытываю особой нежности и к евреям, особенно ко всяким там карлам марксам, розам люксембург, львам троцким или как-их-там кагановичам, которые — живые или мертвые — виноваты в наших нынешних бедах.

Ребе бен Давид попытался ему возразить, но профессор остановил его, выставив ладонь.

— Простите, но я не склонен вести политические дискуссии. Как поляк я в равной степени не выношу и германцев, особенно нынешних. По-моему, единственный выход для вас, это пробираться на восток, к этим, как вы их называете, «вашим».

— Именно так мы и думаем сделать, — миролюбиво сказал ребе.

Профессор помолчал, перевел задумчивый взгляд с ребе на меня, затем с меня на ребе и, наконец, сказал:

— И все же я не понимаю, искренне не понимаю, что вас связывает с этой идеей, коль скоро вы знаете, какие безобразия творятся в советской России? Или не знаете? Понятия не имеете?

Ребе грустно улыбнулся:

— Один очень дорогой мне человек, может, самый дорогой, одна женщина, сейчас — в стальном капкане этого, как вы выразились, «безобразия». Я даже не знаю, жива ли она или долго ли еще будет жива. И все-таки я пойду драться, чтоб защитить советскую власть от нацизма. Это разные вещи, мне трудно вам объяснить. А вы, позвольте заметить, спутали идею с системой, что на руку самой системе. Она любит, чтобы ее путали с идеей, более того — предпочитает, чтобы ее воспринимали как единственное материализованное воплощение этой идеи, тождество и взаимозаменяемость. Как же мне объяснить… Как я понимаю — вы верующий христианин… А разве христианская Церковь не стремится к тому, чтобы ее отождествляли с христианством? Но ведь идея — это одно, а система, призванная ее воплотить, — совсем другое. И наступает день, когда защитой христианской идеи братства, любви к ближнему и всепрощения начинают заниматься крестоносцы и инквизиция при помощи костров и трактата «Молот ведьм» для изгнания дьявола. Духовный блеск вашей христианской идеи незаметно подменяется блеском церковных ритуалов, а аскетизм и самоотрицание ранних христиан — чревоугодием и развратом аббатов и кардиналов. Разве не так? У системы есть свои собственные потребности и логика выживания, и если идея им противостоит — что ж, тем хуже для идеи, ее могут втихомолку похоронить и подменить копией или макетом. Но ведь вы продолжаете хранить верность первоначальной идее, несмотря ни на что. Вы успешно боретесь с близорукостью, но бессильны перед дальтонизмом — а ведь именно в этой зоне идея и система так неразличимо сливаются воедино, что ты уже не знаешь, кому служишь: идеям Иисуса Христа или церковным канонам!

Если бы ребе закончил свою речь традиционным «Амен и шабат шалом!», это была бы одна из его традиционных субботних проповедей по вопросам духа и бытия.

Профессор беззвучно рассмеялся:

— Значит, вы считаете меня политическим дальтоником?

— Я считаю вас порядочным человеком, не обязанным нести чужой крест во имя чужих идей. Каждый должен пересечь собственную пустыню в поисках своего Ханаана! Во всяком случае, вы вот говорили о евреях, Марксе и его вине… Так позвольте вам напомнить, что Маркс не был марксистом, так же, как и Христос — христианином. Идеи — порождение своего времени, и эти двое, как и апостол Павел, Барух Спиноза или Зигмунд Фрейд не виновны в их искривлении, так же как и в том, что родились евреями. Ведь Гитлер, Сталин и великий инквизитор Торквемада — не евреи, и что это меняет?

В тот же вечер профессор принес нам два старых польских удостоверения личности и смущенно признался, что попросту украл их в архиве своей клиники. Мне досталось удостоверение личности некоего Хенрика Бжегальски, известного в клинике как портье пан Ханек, умершего от инсульта мозга еще до советской эры, а ребе стал, ни больше, ни меньше, как главным ординатором Карелом Мьечковски, уехавшим на похороны матери в Гданьск и забывшим вернуться. Я был похож на фотографию портье пана Ханека, как бедный Абрамчик на звезду экрана Рамона Новарро, и эту разницу не мог не заметить даже слепой Йосель, по поводу чего я и выразил свои сомнения, на что профессор сказал:

— Не волнуйтесь, господин Блюменфельд. Для бюрократа, и особенно — немецкого бюрократа, важно, чтоб на документе был номер, фото и печать. Вот вам номер, и вот печать. А вы постарайтесь, чтоб разница между фото и вами не бросалась в глаза.

— Просто эта фотография сделана до того, как ты переболел тифом и вирусным энцефалитом, — нервно добавил ребе.

— Каким тифом… — изумился я, но увидел выражение лица ребе и предпочел заткнуться.

И вот мы с ребе, освобожденные от гнета большевиков польские граждане, идем улицами Львова в поисках дома, в котором, по словам раввина Карела Мьечковски, некогда была одна из явок Эстер Кац. Ребе надеялся, что там мы сможем наладить нужную нам связь и так далее.

Я старался казаться спокойным и беззаботным, храбро глядя в глаза встречным патрульным с собаками, которые, как мне казалось, смотрели на нас подозрительно — иногда я им даже дружелюбно кивал.

Как Мендель, который сказал своему другу:

— Вчера в трамвай зашел контролер и, представляешь, глянул на меня так, будто у меня нет билета!

— А ты?

— А я глянул на него так, будто он у меня есть!

Так что мы себе шли и шли, поглядывая на нумерацию домов, пока в одном месте ребе не сказал:

— Жди меня здесь, только отсюда — ни ногой!

Он перешел дорогу и исчез в подъезде. И именно тогда в моей жизни произошло событие, предопределившее мою судьбу на годы вперед. Или как выразился бы профессиональный писатель — в ходе действия наступил исполненный драматизма поворот событий.

Этот исполненный драматизма поворот состоял в том, что будто из-под земли вдруг вынырнули грузовики с солдатами, военные попрыгали на землю и мгновенно взяли нас, мирных граждан, в кольцо. Началась паника, немецкие овчарки рвали кожаные поводки, хрипя и заходясь от лая, а солдаты прикладами ружей теснили нас к грузовикам.

— Лос, лос, лос…

Я в замешательстве вытащил спасительное, как мне казалось, удостоверение личности пана Ханека и, призвав на помощь свой немецкий (ты ведь помнишь, я бывал и в Вене), сообщил военному полицаю, что меня ждут в офтальмологии и какие-то другие глупости, за что для ускорения получил прикладом в спину.

Последнее, что я увидел, когда грузовики уже отъезжали, это выскочившего из подъезда ребе Шмуэля бен Давида, бледного, как фарфоровая статуэтка Мадонны. Когда наш грузовик проезжал мимо него, он только зажмурился — то ли желая мне держаться, то ли прощаясь навсегда.

Оказалось, что моя нелегальная жизнь в Львове под чужим именем длилась меньше жизни бабочки-однодневки — кого Яхве обрек на постоянные перипетии, тот не может их избежать. Доказанный факт.

И уже в товарном вагоне, на вонючей грязной соломе, я случайно услышал через зарешеченное слуховое оконце разговор между невидимыми мне железнодорожниками, из которого узнал, что наш товарняк направляют через Варшаву на Берлин. Представляешь?

Вот так, брат, я и еще 399 жителей Львова, любезно размещенных на соломе в десяти товарных вагонах, направились в Берлин, сердце нашей новой родины — германский Рейх, обозначенный в учебниках как Третий, а согласно научно подтвержденным прогнозам — как тысячелетний.

ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА ИСААКОВА «Каждому свое», или О концлагерях с любовью

1

У нас в Колодяче рассказывали историю о трех евреях из разных уголков Галиции, которые волею судьбы (в определенный исторический отрезок времени, именовавшийся «советская власть»), оказались в одной тюремной камере следственного изолятора перед тем, как отправиться в дальние сибирские лагеря — вполне заслуженно и на сроки в соответствии с виной каждого.

— Мне дали пятнадцать лет за то, что я поддерживал Мойше Либермана, — представился первый из них.

— И мне пятнадцать, за то, что я был против него, — сказал второй.

— И мне пятнадцать, — вздохнул третий, — за то, что я — Мойше Либерман.

Я не провожу непосредственных параллелей — упаси меня бог! — но в товарняки, на вонючую мокрую солому, немцы напихали как приверженцев советской власти и противников советской власти, так и представителей этой самой советской власти в лице честных тружеников учреждений и предприятий, оказавшихся в тот час именно в том квартале Львова. Никто из нас не мог понять, за что именно нас схватили, как зайцев средь бела дня, в чем была наша вина и вообще имела ли место таковая и, самое главное, — куда нас везут. Самые изощренные гипотезы острых умов (к которым я себя ни в коей мере не причисляю) были одновременно самыми противоречивыми, в дальнейшем они не подтвердились, что и понятно: война ведь была, так сказать, еще совсем молодой, и Европа только начинала копить богатый и плодотворный опыт в этой сфере. По мнению одних моих товарищей по несчастью, нас «упаковали», чтобы обменять на немецких пленных, что казалось мне маловероятным, так как германцы к тому времени уже располагали куда более богатым ассортиментом для разменной торговли в лице целых плененных войсковых соединений, в том числе, во главе с весьма высокопоставленными военачальниками. По мнению других, мы ехали вглубь своей новой родины, чтобы заменить мобилизованных на фронт специалистов в разных сферах германского бытия. Это звучало правдоподобней, хоть и не верилось, что в Берлине или, скажем, Баден-Бадене возник дефицит портных, специализировавшихся на перелицовке старых еврейских лапсердаков.

Как бы то ни было, но дорога оказалась долгой — уже не помню, пять или шесть суток — и за все это время из еды нам забрасывали в товарняк только хлеб или вареную картошку, причем в таких гомеопатических дозах, что даже тараканы получили бы от такой диеты спонтанную дистрофию. Что же касается некоторых физиологических подробностей, то давайте не будем касаться этих воспоминаний!

Наш поезд двигался очень медленно, в некоторых местах (вероятно, на железнодорожных узлах) наши вагоны часами таскали взад-вперед; резко заливались свистки, слышались выкрики и собачий лай, а в одном месте вдруг грянул духовой оркестр — вероятно, кого-то встречали или провожали (не думаю, чтобы это было в нашу честь).

Вытянувшись на соломе, я с тревогой и нежностью думал обо всех и обо всем: о Саре и детях, столь внезапно подхваченных вихрем войны, о своем отце Якобе и о матери Ребекке, о дядюшке Хаймле и других, оставшихся там, в том потустороннем и, похоже, уже недоступном мне мире, в который мне вряд ли было суждено вернуться. А что случилось с моим ребе, который с тротуара львовской улочки, побледнев до синевы, проводил ошеломленным взглядом увозивший меня грузовик? И где были сейчас Эстер Кац, Лева Вайсман, Абрамчик, пан Войтек и наш ксендз? Может, общая беда, обрушившаяся на наши головы, смягчила сердца тех, кого бен Давид назвал системой, может, упомянутая система перед лицом смертельной опасности расслабила железный прикус своих челюстей и выплюнула их на свободу, извинившись за это мелкое досадное недоразумение? В ответ — лишь перестук вагонных колес: нет-не-так, нет-не-так…

Вероятно, было уже далеко за полночь, когда меня разбудила внезапно наступившая тишина. Поезд стоял, причем не на станции и не на полустанке, иначе слышалось бы знакомое астматическое пыхтение паровозов, маневренные гудки и таинственный ритуал постукивания молотком по колесам вагонов, что всегда напоминало мне историю нашего старого железнодорожника Шмуля Абрамовича из Дрогобыча. Прости, но я позволю себе ненадолго отклониться от путешествия в сердце Рейха — хочу рассказать тебе о том, как добрый старый Шмуль терпеливо обстукивал вагонные колеса и в австро-венгерские, и в польские, и в советские времена, а когда его провожали на пенсию, то даже наградили орденом Трудового Красного Знамени. Растроганный до глубины души Шмуль произнес следующую речь:

«Уважаемые товарищи и коллеги железнодорожники! Благодарю вас за ваши теплые слова в мой адрес. Благодарю и за орден — высокую награду по поводу моей полувековой верной службы на станции Дрогобыч, прошедшей с молотком на длинной рукояти в руках. Но сейчас, перед выходом на пенсию, прошу вас, дорогие товарищи и коллеги, объясните мне — зачем это нужно: обстукивать колеса вагонов, какая кому от этого польза?»

Так вот, как я уже говорил, не слышно было ни стука молотка, ни гудков паровозов. Впервые за последние дни вокруг стояла такая тишина, будто паровоз уехал, оставив вагоны в каком-то бездонном туннеле. И лишь на рассвете, когда серый свет просочился через отдушины, завизжали-заскрипели откатывающиеся двери теплушек, и нам с непонятной грубостью криками было приказано покинуть вагоны. Нас окружал сосновый лес с переливами птичьих трелей — рельсы здесь кончались, упираясь в штабель деревянных шпал с двумя буферами. После затхлого воздуха теплушки в первый миг мне показалось, что по недоразумению мы оказались в германском раю: пахло смолой и влажной землей, сквозь ветки, высоко вверху, в утреннем тумане дымовыми снопами струились солнечные лучи, а в них в сумасшедшем хороводе вертелись миллионы мошек. Совершенно мирная картина, даже я бы сказал, курортная, если б не солдаты с собаками на поводке и беленые известью деревянные доски для объявлений с приказами — довольно разнообразными, но с двумя повсеместно повторяющимися словами: «штренг ферботен», что означает «строго запрещается». Со временем, когда я лучше узнаю своих новых соотечественников, немцев, то пойму, насколько нежно, я бы даже сказал — сладострастно привязаны они к этому словечку «ферботен», а определение «штренг» воздействует на них дисциплинирующе: как щелчок замка или наручников. На всех досках для объявлений был по шаблону нарисован череп со скрещенными костями, что вызвало у меня ностальгические воспоминания о юношеских годах, проведенных с капитаном Морганом на острове Тортуга — но здесь, разумеется, речь шла не о пиратских флагах, йо-хо-хо и бутылке рома, а о заминированных полях и стрельбе без предупреждения при определенных, точно указанных обстоятельствах. Наше хвойное окружение состояло из очень высоких рыжеватых сосен, с тщательно обрезанными — почти до самых верхушек — ветками. И лишь на самом верху темнели зеленые шапки деревьев — будто лес прошел спецподготовку в казарме, потому что здесь, в отличие от нашей прикарпатской вольницы и бесшабашности, все деревья были одной высоты, выстроенные в ровные шеренги, и ни одно из них не выступало ни на полшага вперед, ни одно не выпячивало живот или зад. Это умиротворяющее ощущение порядка усиливал тот факт, что у каждого дерева были нашивки, вырезанные на коре в форме рыбьего хребта с ребрами, напоминающие нашивки на рукавах наших советских офицеров и комиссаров до восстановления самодержавных офицерских погон и отмены «Интернационала». Но это уже другая тема. Вскоре я узнаю, что небольшие глиняные чаши под каждой из лейтенантских, а может, даже фельдмаршальских нашивок на соснах предназначены для сбора смолы, из которой нам предстояло производить — это я сообщаю по секрету — скипидар для военных целей. А внимательно вглядевшись сквозь выстроившиеся на утреннюю поверку сосны, можно было вдали увидеть выстроенные в шахматном порядке бараки с маскировочными пятнами на крышах. Наверное, тебе не терпится узнать, куда же мы прибыли? Сообщаю: это место находилось где-то в Бранденбургских лесах и носило таинственное название «спецобъект А-17».

И вот мы стоим, построившись в две шеренги, — небритые, в мятой одежде, с соломинками в спутанных волосах — на квадратном широком плацу, окруженном зелеными бараками. Между зданиями — проходы вроде улочек с большими черными номерами, тщательно подметенные; за первым рядом бараков — второй, виднеются и крыши третьего ряда. В воздухе стоит ритмичный гул машин, свист токарных станков и еще какой-то техники. Кажется, что за бараками разлеглось какое-то храпящее допотопное чудовище, периодически прерывающее свой храп тяжелым вздохом. В пыльных стеклах длинного барака время от времени отражаются синие молнии электросварки.

Солдаты у нас за спиной — в полном боевом снаряжении, в касках и с автоматами, придерживающие у ног своих собак — имели настолько воинственный и суровый вид, будто мы, путешественники в неизвестность, позволившие выловить себя на улицах Львова, могли в любую секунду наброситься на них с ножами. Разумеется, ни у кого из нас не было подобных намерений, так же, как и ножей, наоборот — все мы были достаточно напуганы, но ты ведь сам знаешь — военные и полицейские любят принимать все всерьез, это придает им самоуважения. И если бы эти, стоящие за нами, натянули на себя противогазы, обстановка напомнила бы наши былые ночные сражения с призраками на якобы отравленной французским газом местности — ну, ты помнишь ту историю.

Мы довольно долго стояли, не смея пошевелиться, пока дверь одного из бараков, над которой было написано «комендант», не открылась, и с деревянной веранды по трем ступенькам к нам не скатилось колобкообразное существо в офицерской форме и надраенных сапогах. Существо резво, быстрым мелким шагом, обошло наш квадрат, пристально рассматривая каждого, словно в поисках знакомого лица. Я совершенно не разбираюсь ни в расовых теориях, ни в аутентичной арийской форме черепа, но если считать верным представление о потомках Зигфрида как о голубоглазых мужественных рыцарях двухметрового роста, то бабка этого нибелунга явно согрешила или с каким-нибудь венгерским цыганом, или же — упаси бог! — с бакалейщиком в еврейском квартале. Нибелунг спросил:

— Вы понимаете по-немецки или вам нужен переводчик?

Шеренги глухо забормотали в ответ — в диапазоне от «да» и «немного» до «нет», что, впрочем, вполне удовлетворило начальство, которое повело свою речь дальше:

— Я — обер-лейтенант Брюкнер. Здесь я начальник. Запомните, вы прибыли в трудовой, а не концентрационный лагерь. Поэтому вы — не заключенные, а рабочие. После окончания молниеносной войны, которую наша непобедимая армия ведет от берегов Атлантики до русских степей, и до которого осталось не более нескольких месяцев, вы разъедетесь по домам, выполнив свой долг перед Рейхом. Ваш труд будет оплачен, но с вычетом расходов на санобработку, рабочую одежду, еду и жилье. Дисциплина здесь железная — запомните это, любое нарушение будет наказываться как дезертирство или саботаж. Из-за необходимости соблюдения строжайшей военной тайны, переписка запрещена. Всем все ясно?

Ясно было всем. Кажется, в его интонациях сквозили еле уловимые доброжелательные нотки. Не знаю, уж по какой линии — Зигфрида или греховных увлечений бабки венгерскими цыганами или еврейскими бакалейщиками — но факт остается фактом: доброжелательное отношение обер-лейтенанта не раз подтвердится, в том числе — на примере моей личной судьбы.

Обер-лейтенант еще раз просеменил на коротких ножках вдоль шеренг выстроившегося сброда, каким мы, несомненно, являлись в этот миг, затем резко остановился в центре плаца и спросил:

— Среди вас кто-нибудь владеет немецким языком? Я не имею в виду — невнятно лепечет и заикается, как галицийский еврей, а знает по-настоящему: устно и письменно, если вы понимаете, что я имею в виду? Есть такие? Если есть — шаг вперед!

Я искренне оскорбился: в сложившихся обстоятельствах тебе, мой читатель, это может показатьсялегкомыслием с моей стороны, но с какой стати этот зажравшийся кабан, лопотавший на саксонском диалекте так, что его еле можно было понять, будет называть наш немецкий невнятным лепетом? И если другие — поляки и украинцы — редко использовали этот язык в австро-венгерские времена, то мы, евреи, постоянно говорящие на идише, облагороженном русскими «пожеланиями» по материнской линии и определенными (как я упоминал раньше) ассиро-вавилонскими примесями, знали немецкий неплохо как «двоюродный» нашего родного языка. Именно мое оскорбленное национальное достоинство и заставило меня сделать шаг вперед — так сказать, филологический шаг в защиту родной речи.

Начальник подошел ко мне, окинул взглядом с головы до ног, скрестив руки за спиной, и спросил:

— Как тебя зовут?

Я уже открыл было рот, чтоб выпалить: «рядовой Исаак Блюменфельд», но успел прикусить язык и, проглотив этот ответ, вовремя заменил его другим:

— Хенрик Бжегальски, герр обер-лейтенант!

Он еще раз пристально и весьма скептически меня оглядел (и я вполне его понимаю): мой внешний вид невзрачного замухрышки, смуглого потомка Маккавеев, имел с достопочтенными русоволосыми поляками столько же общего, сколько он сам, комендант Брюкнер, с Тангейзером. В этом смысле, ничего не скажешь, мы друг друга стоили.

— Где ты работал во Львове? — спросил он.

— В офтальмологии, — ответил я.

— Врачом? — спросил он.

— Портье, — уточнил я.

— Портье? И что, ты учил немецкий? — удивленно поднял он брови.

— Так точно, учил, — подтвердил я.

— И кто, по-твоему, написал «Фауста»?

— Иоганн Вольфганг Гёте, герр обер-лейтенант. Родился в тысяча семьсот сорок девятом году, умер в тысяча восемьсот тридцать втором.

Тангейзер просто опешил, а я воздал безмолвную благодарность своему любимому учителю Элиезеру Пинкусу, мир его праху.

2

Кое-кто думает, что изучение литературы в школе не имеет практического применения, что это лишь потеря времени между двумя переменами. А ведь все совсем не так. Наш почтенный учитель Элиезер Пинкус, пытаясь внушить нам необходимость элементарных знаний по этому якобы ненужному предмету, на уроке, посвященном упомянутому патриарху немецкой литературы, рассказал случай, произошедший с невеждой Менделем, который, приехав в Вену, остановился перед памятником Гёте на Ринге и возмутился вслух:

— Он ведь никакой не император, даже не военачальник, и вообще не бог весть что! Ну, написал пьесу «Разбойники»…

— Пьесу «Разбойники» написал не Гёте, а Шиллер, — вмешался кто-то.

— Вот, видите, — тут же отреагировал Мендель. — Даже «Разбойников» не он написал, а какой ему памятник отгрохали!

Я не сказал бы, что обрывки литературных произведений, входивших в школьную программу и застрявших в моей памяти, как пряди овечьей шерсти в колючих кустах, сильно помогали мне в портновском ремесле, но здесь я впервые в жизни уяснил полезность уроков литературы на практике. Польза оказалась очевидной, сравнимой, к примеру, с приобретенными на уроке геометрии знаниями, как с помощью старика Евклида подсчитать квадратные сантиметры материи, нужные для пошива дополнительной жилетки. В данном конкретном случае я, в результате знакомства с Гёте (1749–1832 гг.), вместо тяжелых лагерных работ оказался в канцелярии под непосредственным руководством коменданта лагеря Брюкнера. Не знаю, приходилось ли тебе бывать в казарме, тюрьме или концлагере, но в подобных местах спонтанно, из глубин народного творчества, рождаются клички, которые намертво прилипают к начальству, на вечные времена — как бородавка на носу. В данном случае, неизвестно, кто именно, какая поэтическая натура «благословила» коменданта кличкой «Редиска», но попала она (натура) точно в яблочко: его апоплексически-багровое лицо и гармоничная тождественность роста и объема тела действительно напоминали этот прекрасный дар природы (несмотря на то, что лично я никогда не встречал в Колодяче редиску в сапогах с зеркально блестящей лысиной).

Невзирая на запрет касаться этой темы, пришло время рассказать тебе, мой читатель, что именно представлял собой этот «спецобъект А-17» и что в нем было таким уж специальным. А все сводилось к производству гильз для артиллерийских снарядов, оболочек для яйцеобразных самолетных бомб и пехотных мин, а также других полуфабрикатов первой необходимости. Освежающий запах соснового терпентинового масла (скипидара), переносимый легким ветерком, убедительно свидетельствовал о том, что в бидонах, которые вагонетки с готовой продукцией подвозили к той самой тупиковой железнодорожной линии в лесу, содержался и химический дериват неизвестного предназначения.

Эта продукция лагерников из разных бараков, проходившая по документам под нумерацией или кодами цехов, превращалась в цифры, доклады и отчеты, а моя историческая миссия состояла в их механическом внесении в соответствующие графы и реестры, а также в систематизации документов, поступающих ко мне от завхоза, об израсходованном количестве картошки, репы, свеклы и овсяной муки, необходимых для кормежки почти двух тысяч человек. Я уже говорил, что ни тогда, ни впоследствии я так и не понял, почему этот «спецобъект» не относился к числу обычных концлагерей, даже с учетом смягченного режима. Особенно принимая во внимание жалкие человеческие подобия в серых дерюжных робах, преимущественно поляков, которых будили, колотя в рельсу, и еще затемно выстраивали на плацу, а потом заставляли работать по 16 часов в день — пилить, строгать, забивать гвозди и толкать вагонетки, переносить чугунные болванки и совершать другие подобные действия до девяти часов вечера — под неусыпным оком немецких слесарей. Последние жили отдельно и имели пропуска на выход в город, куда они отправлялись пить пиво по талонам. Я не сказал бы, что они вели себя грубо с этим эволюционировавшим подобием египетских рабов, нет, просто они относились к «рабочим» с добросовестным равнодушием, как любой мастер относится к клещам, топорам и пилам — без сочувствия или нежности, но и без злобы, каковую неодушевленный предмет, как правило, просто не может вызывать.

Сначала я ночевал вместе с другими в спальных бараках с двумя рядами двухэтажных нар, но по ходу развития действия, о котором ты сейчас узнаешь, комендант привязался ко мне, и меня перевели в канцелярию, где стояла железная кровать, которой судьба отвела свою скромную роль в ходе Второй мировой войны. Не могу сказать, что меня воодушевил приказ Редиски покинуть общие помещения, несмотря на очевидное удобство более привилегированного положения, потому что это сразу же настроило людей против меня, дав им основание подозревать меня в готовности к национальному предательству. Обычное дело в казармах, лагерях и тюрьмах — люди не любят привилегированных, априори считая их доносчиками и провокаторами, чем и объясняется мой синяк под глазом, который я случайно схлопотал в темноте. Я глубоко страдал от невозможности объяснить товарищам по судьбе, что принадлежу к племени израилеву и, следовательно, вряд ли могу быть тайным сотрудником нацистов, хоть История знает и такие постыдные во всех отношениях случаи. Мне было ох, как нелегко избегать субботней помывки, на которую имели право мои товарищи по несчастью. Она происходила в так называемой бане — низеньком кирпичном здании с двумя параллельными водопроводными трубами, к ним были прикреплены душевые лейки, из которых струился то кипяток, способный за секунды спустить шкуру даже с носорога, то готовое ледяное двустороннее воспаление легких. Мои увиливания от этих коллективных гигиенических процедур под видом срочной канцелярской работы были связаны — как ты, наверно, догадался — с той моей штучкой ниже пояса, которая, как ты помнишь, некогда заставила полицейское начальство приподнять ее тросточкой и тщательно осмотреть, используя все наличные диоптрии. Потому что человек может скрыть свою веру или происхождение, но как скрыть результаты обряда, который приобщил меня к роду Авраамову?

Кстати, Редиска даже не попытался склонить меня к доносительству. Он оказался сентиментальным нацистом, нуждающимся, как любое человеческое существо, в тепле и отзывчивости. Это выражалось в его потребности поздними вечерами изливать мне душу в форме прочувствованных эссе на тему любви и одиночества, что навело меня на мысль о том, что обер-лейтенант Иммануил-Йохан Брюкнер, начальник «спецобъекта А-17», известный также как Редиска (я имею в виду обер-лейтенанта, а не объект), страдал и был без памяти влюблен. В кого именно и как, я узнал несколько позже.

Вышеупомянутые эссе изливались на мою голову после выпитой бутылки «корна». «Корн» в переводе — зерно, из которого гнали конечный продукт, носивший то же название, что по-нашему означало обычную пшеничную водку. Я уже упоминал, что я всегда был не по этой части, но комендант приказывал мне следовать за ним мокрыми пшеничными полями, и я, хоть и пытался от него отставать, обычно напивался первым, после чего мы оба лили слезы — каждый о своем. Конечно, не всегда обстановка была столь романтичной, обер-лейтенанта порой одолевали приступы ярости и озлобления, и тогда он грозился перевешать всех поляков в лагере как явных саботажников и врагов фюрера, и в наказание лишал всех, в том числе и меня, пищи на два дня. Как правило, это происходило после получения письменных рекламаций от заводов-потребителей из-за трещин и пустот в болванках, из-за несоответствия нашей продукции строгим стандартам или же из-за наличия песка в осадке того самого деривата в бидонах, в котором главную роль играл скипидар нашего производства. Не думаю, что все эти изъяны и недостатки, подрывающие престиж нашего спецобъекта и бросающие тень на его доброе имя, были случайностью, но если это был сознательный саботаж, то совершался он так умело, что докопаться до его виновников не представлялось возможным. Эти трещины и пустоты количественно многократно умножились, когда следующие поезда стали привозить к нам людей с оккупированных советских территорий. Но не мое это дело — комментировать подобные проблемы, ведь причина, может, была в низкой технической культуре в советской России, в результате которой песок стали находить уже не только в бидонах, но и в смазочных маслах для слесарных, токарных и фрезерных станков.

Во время одного такого приступа оправданного гнева мой начальник и благодетель попытался развеять свое дурное настроение партией в шахматы, в ходе которой я имел неблагоразумие объявить ему мат черными на девятом ходу, что привело к совершенно заслуженному водворению меня в карцер сроком на три дня. Похоже, Редиска терзался по поводу моего наказания больше, чем я сам (я просто валялся в пристроенной к бане темной влажной кладовке, которая исполняла карательные функции), потому что уже в полночь следующего дня я был извлечен оттуда охранниками и под конвоем доставлен в канцелярию, где меня ждала откупоренная бутылка водки. С той поздней ночи, прошедшей во взаимном раскаянии, я научился убедительно и правдоподобно проигрывать все шахматные партии, так что больше в карцер не попадал.

Описание моей лагерной жизни было бы неполным без рассказа о старшем мастере Стаховиче из Лодзи, привезенном в эти бранденбургские леса не так, как мы, собранные с бору по сосенке в результате случайной облавы, а в итоге конкретных поисков опытных мастеров. Он разбирался во всем, будучи, так сказать, универсальным гением-технарем: чинил станки и электроприборы, мотоциклы охранникам и даже как-то починил коменданту его радиоприемник. Как старший мастер, Стахович, в результате перенесенного детского паралича сильно хромавший на левую ногу, имел право свободно передвигаться по лагерю. Именно он приносил мне отчеты из разных цехов, которые я потом вписывал в особую тетрадь.

Однажды, когда комендант загулял в Бранденбурге, откуда должен был вернуться поздно вечером, причем — в сильном подпитии, Стахович принес мне очередные сводки, и я, пригласив его сесть, угостил заныканной у Редиски сигаретой. На служебные темы мы с ним говорили по-немецки, Стахович худо-бедно изъяснялся на этом языке. Поляк жадно затянулся — сигареты стоили дорого и перепадали нам редко, в лавке для немецкого персонала их продавали из-под прилавка поштучно. Я рассматривал его крупные руки с огрубевшей потрескавшейся кожей, в которую намертво въелось машинное масло — рассматривал с уважением и завистью, ведь эти руки умели делать все то, чего я не умел. Внезапно он обратился ко мне по-польски:

— Ты — не поляк, и не из Львова.

— Что ты хочешь этим сказать? — разыграл я изумление.

— Хочу сказать, что ты — еврей, я давно догадался по отдельным словам, которые ни поляк, ни шваб знать не может. Ты — из южной Галиции, так или нет?

Меня ошеломил его тонкий этно-фонетический нюх. Чуть поколебавшись, я сдался:

— Так.

— Не волнуйся, дальше меня это не пойдет.

Я с облегчением перевел дух: ну, хоть в данном конкретном случае с меня снималось подозрение в добровольном сотрудничестве с нацистами. Стахович бросил на меня изучающий взгляд, задумался, а затем спросил:

— Можешь сделать мне одолжение?

— Какое именно?

— У тебя ведь есть разрешение выходить за территорию лагеря, до железнодорожной ветки. Мне это запрещено. Когда будешь записывать номера ящиков и описывать другой груз, можешь передать от меня привет машинисту паровоза? Он немец, но ты говори с ним по-польски. Скажи ему: «Тебе привет от Стаховича», — и если он передаст тебе небольшой пакет, можешь его принести мне? Должен тебя предупредить: это опасно. Даже очень. Можешь отказаться.

Мое сердце ушло в пятки.

— А что там, в пакете? — глухо спросил я. На мой довольно вежливый вопрос он резко и грубо ответил:

— Меньше знаешь — крепче спишь. Можешь — сделай, не хочешь — не соглашайся, забудь. И точка.

Я это сделал. Стахович меня даже не поблагодарил и никогда об этом больше не вспоминал. А я по ночам вел задушевные ночные беседы со своим ребе. Мне казалось, что я чувствую его присутствие совсем рядом, даже, что я порой вижу его в темноте — бледного, с лихорадочно блестящими глазами безумца или одержимого, произносящего субботнюю проповедь.

— Ты поступил правильно, — сказал мне ребе, — но не считай себя героем, так поступил бы каждый на твоем месте. Твои дети, мои племянники Шура и Сусанна где-то дерутся не на жизнь, а на смерть. А где сейчас моя сестра, твоя жена Сара и второй твой сын Якоб, и твой отец с матерью, и Хаймле, и другие?

— А Эстер Кац? — не без ехидства спросил я.

— И Эстер Кац, и она тоже, где бы она ни была, и что бы с ней ни случилось — в душе своей она с теми, кто сейчас идет грудью на немецкие танки! Ты меня понял?

— Понял.

— А ты что думал — что будешь играть до конца войны в поддавки в шахматы, пусть и черными, пока другие гибнут? И что тебя минует горькая чаша испытаний, потому что ты теперь любимец и жилетка, в которую любит поплакаться комендант концлагеря? Напомнить тебе об Иосифе из племени израилева, сыне Иакова, привезенного рабом в Египет, ставшего любимцем фараона, но не забывшего своих братьев? Разве и ты сейчас — не раб, ставший любимцем своего хозяина? Да, Изя, ты — не мудрый провидец как Иосиф, а полный мишигинэ, но ведь и твой Редиска — далеко не Аменхотеп! Помни своих братьев, помни о них! Я ведь уже тебе говорил, кто твои братья: все люди всех цветов кожи, всех племен и языков, со всех земель и морей… Помни, ибо смертельная угроза нависла над всеми и наступил седьмой год бедствий, и имя этой угрозе — нацизм. Помни братьев своих и будь Иосифом!

— Я тебя понял и буду помнить! А что было в том пакете? — спросил я.

— Откуда мне знать, если ты не знаешь? — ответил ребе. — Это ведь я тебе снюсь, а не ты мне!

Меня разбудил мощный гул, плотный и густой, как ковер над облаками. Это снова летели англо-американские «воздушные крепости»…

3

Эти тяжелые бомбардировщики в последнее время прилетали почти каждой облачной ночью. Тогда светлые пятна прожекторов ползали по облакам, перекрещивались и расходились в разные стороны, а за лесом, где-то под Бранденбургом, начинала строчить швейная машинка зениток. Трассирующие снаряды прошивали небо крупными стежками, но невидимые за облаками самолеты пролетали дальше, как беременные бомбами коровы, которых жалкие комары напрасно пытались сбить с правильного пути. Где-то там, вдали, коровы телились, а затем, разрешившись от бремени, бодро возвращались назад той же дорогой — и снова прожектора, и снова швейные машинки, и снова трассирующие светящиеся стежки, пришивающие облака к небу, а потом — полная усталая тишина.

В такие облачные ночи, задолго до гудения самолетов, вдали начинали выть сирены воздушной тревоги, и через несколько минут освещение в лагере гасло. И тут с обер-лейтенантом Иммануилом-Йоханом Брюкнером происходило чудесное перевоплощение: из коменданта «спецобъекта А-17» в пылкого любовника, я бы даже сказал — в жреца храма Эроса. Тогда он садился на свой велосипед, и его электрический фонарик на руле, затемненный по всем правилам светомаскировки — так, что оставалась лишь одна тоненькая светлая полоска, напоминавшая глаз подмигнувшего китайца — следовал своим подпрыгивающим на ухабах дрожащим лучиком по маршруту к въездным воротам и дальше, в лес. За лесом, в ложбинке, находилось село (которое мне так никогда и не довелось увидеть), где временно проживала его берлинская любовь. А я, узник лагеря Хенрик Бжегальски, бывший портье Львовской офтальмологии, в настоящее время — заведующий личной канцелярией обер-лейтенанта, опускал на окнах рулонные шторы из черной светомаскировочной бумаги и зажигал керосиновую лампу, чтобы углубиться в очередную главу одного из романчиков, в немалом количестве водившихся в вышеупомянутой личной канцелярии. В этом состояло мое «неотлучное дежурство» у телефона — акт солидарности с моим шефом: если кто-нибудь из городского начальства разыскивал его по какому-нибудь вопросу, я вежливо называл себя и свою «должность» и объяснял, что герр обер-лейтенант как раз в это время производит обход лагеря, и что я готов передать ему все, что мне будет сказано, и предпринимал прочие обходные маневры для введения противника в заблуждение. Редиска возвращался до рассвета, запыхавшись от подъема по крутому склону, но счастливый и истощенный. За мое ночное бодрствование он выдавал мне одну рейхсмарку. А одна рейхсмарка для лагерника была солидным подспорьем, учитывая, что ему должны были заплатить за работу лишь после войны, вычтя расходы на санобработку и прочее. На нее все еще можно было купить в лавке массу вещей, хитроумно сделанных из сои: колбасу, кофе, шоколад, или, скажем, чесночные хлебцы, в которых настоящим был только чеснок. Итак, наша жизнь текла заведенным порядком, ясные лунные ночи, обрекавшие меня на дни без соевой колбасы и чесночных хлебцев, чередовались с непроницаемо-темными от низко повисших зимних облаков, и с часами бодрствования у телефона, когда англо-американцы и обер-лейтенант Брюкнер занимались своим делом.

Все бы так и продолжалось по-старому, но жизнь, в принципе склонная к неожиданным зигзагам и «виньеткам», решила иначе: однажды ночью, в период затишья между двумя канонадами, когда самолеты уже пролетели над нами, но еще не вернулись обратно, а я в подслеповатом свете керосиновой лампы читал что-то, принадлежащее перу саксонского индейца Карла Мая, дверь распахнулась, и в канцелярию ворвалась взбешенная русая валькирия внушительного телосложения.

— Где он? — гневно вопросила эта, условно говоря, валькирия, властно махнув рукой в сторону часового, который привел ее сюда, и тот покорно закрыл дверь, оставшись в коридоре — факт, частично объяснявший мне, кто она такая.

Я вежливо приподнялся, как подобает кавалеру в присутствии дамы, тем более, если кавалер — лагерник, а дама — немка.

— Кого вы имеете в виду, уважаемая сударыня? — вежливо поинтересовался я.

— Не строй из себя идиота! Я спрашиваю об обер-лейтенанте Брюкнере!

— Он… — выдавил я, — обер-лейтенант Брюкнер, разумеется… сейчас его, как видите… он где-то на объекте, так сказать…

— Ты или законченный кретин, или пытаешься сделать из меня дуру! Он в селе, у своей любовницы, а ты его прикрываешь! Я все знаю! Мне обо всем доложили!

— Простите, но по какому праву… — отважно начал я, но она нервно прервала меня:

— По праву законной супруги!

Вот это номер! А я об этом не имел ни малейшего понятия. И никто меня не предупредил о подобном варианте! Она села и забарабанила длинными лакированными ногтями по столешнице.

— Адрес! — неожиданно приказала она. — Давай ее точный адрес в селе или я сверну тебе голову! Отправлю прямиком в Бухенвальд, если ты знаешь, что это такое!

Я хорошо знал, что это такое — и до нас уже долетела жуткая слава этого живописного уголка под Веймаром. Вероятно, я был очень убедителен, когда ответил ей, что «не знаю адреса, достопочтенная госпожа Брюкнер, не знаю об упомянутой вами даме из села и ничего не знаю по данному вопросу», потому что она сразу же поверила и потребовала у меня сигарету. У меня водились заныканные шефские сигареты; хоть сам я и не курил, но всегда имел про запас, чтоб угостить кого-нибудь из доходяг-курильщиков если не целой сигаретой, то хоть чинариком.

— Подожду его здесь, — решительно заявила супруга коменданта, элегантно закурила и ладонью разогнала дым, явно соперничая с Марлен Дитрих. Никотин благотворно подействовал на содержание адреналина в ее крови, она успокоилась и с любопытством окинула меня взглядом — я торчал по стойке «смирно», как и полагалось.

— Как тебя зовут? — поинтересовалась она.

— Бжегальски, Хенрик Бжегальски, сударыня.

Она смерила меня с головы до ног взглядом, в котором читалось легкое презрение.

— Поляки, как правило, красивы…

Я лишь виновато пожал плечами — бывают и исключения.

Она снова забарабанила ногтями по столу, и вдруг спросила:

— А где здесь шнапс?

— К-какой шнапс, уважаемая сударыня?

— Да не строй ты из себя идиота! Думаешь, я не знаю, как вы каждый вечер надираетесь здесь с этим бабником, моим мужем? Где он тут у вас?

Я твердо решил, если понадобится, умереть на эшафоте, но не выдать своего покровителя — решение, конечно, было героическое, но напрасное, потому что валькирия, перехватив мой невольный взгляд, открыла тумбочку под папками с документаций, где дожидались своего часа три бутылки: одна початая и две нераспечатанные. Там же стояли и две рюмки, с которыми у меня были связаны такие блаженные воспоминания.

Дама молча наполнила обе рюмки, одним махом опрокинула в себя одну, а затем жестом, не терпящим возражений, ткнула своим изящным пальчиком в другую.

— И ты выпей!

Я выпил. А что мне оставалось делать? Я ведь был узником лагеря, а она — немкой. Она налила снова — и я снова выпил. Я уже говорил, что на меня «царь алкоголь» (есть роман с таким названием), действует почти мгновенно, глаза мои заблестели, тело охватила сладкая истома. Женщина встала и коротко беспричинно воркующе рассмеялась. В ее смехе прозвучали нотки, чей сокровенный смысл, закодированный в них миллионами лет эволюции, не понял бы только биологический идиот.

— Иди ко мне! — приказала она с почти нежной настойчивостью.

Прежде, чем сделать шаг, я оглянулся, проверяя, не относится ли ее приказ к кому-то за моей спиной. Но за спиной у меня был только портрет фюрера, а в данный исторический момент ему было не суждено стать орудием женской мести.

Господи, Боже мой! Какими только сюрпризами нас ни озадачивает жизнь! Клянусь, я всегда был верен Саре, но если быть до конца честным, добавлю, что, может, это было из-за отсутствия повода, способного подтвердить или опровергнуть вышеозначенное. Так что я посоветовал бы тебе, мой читатель, в подобном случае не верить тому, кто клянется, что в жизни не стал бы есть лангуста под соусом тартар, пока не удостоверишься, что подобное блюдо ему хоть раз предлагали.

Я знал, что то, что мне предстоит, неизбежно, как закон всемирного тяготения, хоть недопустимо и греховно; что к нему меня подталкивают сатанинские силы, но я надеюсь, что ты поймешь меня, нормального мужчину (пусть даже целомудренного недотепу), не видевшего женской юбки почти с библейских времен. Поймешь и простишь это грехопадение!

Короче говоря, я не понял, как оказался с русоволосой валькирией на той самой железной кровати, представлявшей собой высшую из всех милостей, которыми меня осыпал обер-лейтенант Брюкнер. Теперь мне выпала честь утешить его жену — покорно благодарю за эту привилегию.

Я по природе человек стеснительный, поэтому давайте пропустим подробности и остановимся на том моменте, когда Брунгильда, приведя в порядок свою одежду, восстановила толстый слой помады на губах и, затягиваясь второй сигаретой, снова окинула меня взглядом.

— Странно, — сказала она. — Я всегда считала поляков смазливыми, но не слишком усердными по женской части. А теперь думаю, что вы ничем не обделены!

Я мысленно поблагодарил ее от имени Республики Польша и ее бессмертного символа Юзефа Пилсудского.

4

С того вечера никто не испытывал более нежных чувств к англо-американским бомбардировщикам, чем я, потому что история повторялась, как музыкальная фраза на заевшей граммофонной пластинке: после воздушной тревоги и полного затемнения нибелунг спешил к своей любовнице, а затем платил мне за это одну рейхсмарку, а вскоре прибывала на велосипеде его Брунгильда, которая потом тоже давала мне одну рейхсмарку. С точки зрения торговой этики, которой скрупулезно придерживались у нас в Колодяче, это была порядочная сделка, в которой все стороны получали желаемое, и никто не нес ущерба. Совсем как та сделка, которую предложил банкиру Абраму Розенбауму наш Мендель:

— Господин Розенбаум, — сказал Мендель, — мы можем сделать прекрасный гешефт, от которого каждый из нас получит по триста тысяч рублей!

— Интересно. И что за гешефт?

— Я узнал, что вы даете за своей дочкой 600 тысяч рублей приданого.

— Ну и что?..

— Так вот, я готов взять ее за полцены!

И больше ни слова о взаимовыгодных сделках. Что же касается моих двух честно заработанных рейхсмарок за каждую англо-американскую бомбардировку, то скажи мне, в каком лагере какой еврей жил богаче, чем я во Вторую мировую войну?

Но, как говорила моя мама Ребекка Блюменфельд, у каждого начала есть свой конец. И, как правило, твердила она, хорошее начало — увы! — совсем не означает, что и конец будет удачным. А плохой конец начался с того, что однажды утром, после поверки, из двух машин марки «Steyr» выскочили четверо в штатском, в длинных кожаных плащах, и стремительно взбежали по деревянным ступенькам на крыльцо канцелярии. Стоял ледяной февраль — тот самый февраль, когда наиболее часто упоминались географические названия «Волга» и «Сталинград». Я тихо стоял в углу по стойке «смирно» в своей серой дерюжной робе, незнакомцы, заметив меня, о чем-то тихо пошептались с Редиской (после чего он резко побледнел) и вместе с ним вышли на улицу.

Вскоре после этого были арестованы трое — старший мастер Стахович и двое русских. Я мерз на улице, на крыльце канцелярии, когда их уводили. Хромающий Стахович бросил на меня беглый равнодушный взгляд, будто видел меня впервые, а затем согнулся, втискивая свое крупное тело в машину. Гораздо позже, из отрывочных реплик обер-лейтенанта Брюкнера, чувствовавшего себя преданным и скомпрометированным перед всем Рейхом — как он выражался, от Атлантики до русских степей, мне удалось воссоздать картину случившегося. А случилось нечто невероятное: как оказалось, на строго засекреченном и не менее строго охранявшемся «объекте А-17» работал тайный радиопередатчик, поддерживавший регулярную связь с Берлином — разумеется, не со штабом вермахта, а сам понимаешь, с совсем другими штабами. Аппарат под видом сундучка с инструментами и вся его начинка были местного производства — делом золотых рук мастера Стаховича, а прятали его в куче кокса в кузнечном цехе. Но через несколько месяцев успешной работы передатчик засекли при помощи нового германского изобретения под названием «пеленгатор», который с гениальной точностью открыл его местонахождение, а дальше тебе уже все известно. Единственное, чего так и не смог понять мой посрамленный начальник Брюкнер, это каким образом части — лампы, всякие там конденсаторы и сопротивления — доставлялись в лагерь. Что касается сопротивления (не в электрическом, а в политическом смысле), я отчасти был в курсе — касательно пакета, переданного мне немецким машинистом, и при одной мысли об этом кровь застывала у меня в жилах. Ведь стоило арестованным заговорить, и со мной было бы покончено, а в гестапо, без сомнения, я наложил бы в штаны.

Вскоре после этого, в одну из очередных бессонных ночей, когда я корчился от страха, ко мне снова пришел ребе бен Давид.

— Ну, что, боишься? — спросил он.

— Боюсь, — признался я.

— Не сомневаюсь, но будем надеяться, что они не заговорят. И тебя не арестуют, и ты упустишь единственный шанс стать героем. Ты тоже не заговорил бы в гестапо, не бойся, но не потому что ты настолько несгибаем, а потому что тебе нечего им сказать. Тот машинист, он ведь больше сюда не приезжает, наверно, вовремя рванул куда подальше, так что и его ты не можешь выдать, спи спокойно.

— Неужели три человеческие жизни стоили всего этого, этого сомнительного сопротивления, которое даже краску ни на одном их танке не поцарапало, которое никоим образом не повлияло на исход войны?

— А кто тебе сказал, что не повлияло? — спросил ребе. — Этот сундучок для инструментов — это ведь преодоление страха, протест против рабского примирения, сопротивление искушению конформизмом. Эти арестованные и тот германский машинист — разве они не есть сеятели веры в то, что свет погас не навсегда, в то, что в Европе еще не перевелись настоящие мужчины?

— Я знаю, что слаб и готов искупить свою вину, но разве они не сеют ветер? Ведь что такое жалкий самодельный радиопередатчик, зарытый в кучу кокса в кузне, по сравнению с мощью их армий?

— Я тебе отвечу: это упрямство и несгибаемость раба, вызов безличной стреляющей стали. И еще я тебе скажу: этот передатчик, он ничто и он всё — кукиш фюреру, пример для слабых, чтоб они могли поверить в то, что наш мир можно изменить. Тогда надпись над воротами концлагеря «КАЖДОМУ СВОЕ» приобретет новый смысл и сбудется. Амен и шабат шалом, Изя!

Мне казалось, что я не сомкнул глаз всю ночь, но меня разбудил безжалостный звон в рельсу, провозглашавший наступление еще одного лагерного дня.

5

Закон природы, подтвержденный и наукой, и гадалками, гласит, что у всеобщей подлости нет выходного дня. Или, иными словами, если к тебе придет беда, знай, что она не приходит одна — за ней, как цыплята за наседкой, потянутся и другие беды. В нашем случае, похоже, не последнюю роль сыграл подорванный престиж нашего спецобъекта как солидной организации, которая зиждилась на доктрине совершенной секретности как основного элемента национальной безопасности. Повлияло также и падение самолетной бомбы — неизвестно, случайно или нарочно сброшенной американским пилотом на территорию лагеря, взорвавшейся в двадцати метрах от слесарного цеха. Взрывом выбило все стекла в соседних бараках, хоть его конечный военно-стратегический эффект я назвал бы «дырой в море». Но соответствующие инстанции усмотрели в этой бомбе плохие предзнаменования и прямое предательство, что требовало чистки нашего коллектива от ядовитых сорняков.

Так дело дошло до построения на лагерном плацу перед комендатурой всех поляков нашего лагеря, то есть, почти половины наличного состава, в то время как его вторая половина — советские военнопленные — остались в цехах на рабочих местах. И поскольку я по документам был чистокровным поляком, то и оказался на плацу среди других. К моему изумлению, даже обер-лейтенант Брюкнер не знал подоплеки и конечной цели приказа, переданного ему по телефону.

Так что все поляки выстроились на плацу, Редиска возвышался над нами, стоя на крыльце канцелярии, словно готовясь принять парад победы. Он часто поглядывал на свои наручные часы, явно злясь по поводу запоздания парада, но демонстрируя информированность и самообладание, время от времени строго призывая всех соблюдать тишину. Конечно, немедленно заработало лагерное агентство по распространению слухов и сплетен — такое имеется в любом лагере — по рядам пополз шепоток, что нас, вероятно, готовятся освободить.

Слух этот оказался весьма далек от истины: после получасового ожидания освобождения в награду за честный труд на благо Рейха, мы, наконец, дождались двух разъяренных начальников-эсэсовцев, которые с унизительной для коменданта резкостью сунули ему в руки какой-то письменный приказ, чем привели его в полное замешательство.

Возмущенный до самого дна своей чувствительной души, обер-лейтенант Брюкнер глухим голосом приказал нам рассчитаться по порядку, а затем мимо наших шеренг быстрым шагом проследовали надменные эсэсовцы, выдергивая из строя каждого десятого.

Ты будешь смеяться, но я оказался именно десятым — как говорится, если Яхве (да славится имя Его!) решил, что у тебя должны быть неприятности, то никуда тебе от них не деться.

Оказалось, что какую-то крупную германскую шишку застрелили на одной из варшавских улиц, и теперь они решили взять сто поляков в заложники. Ну, ты понимаешь: если виновные не сдадутся до такого-то числа такого-то часа, то эти сто поляков будут расстреляны в знак законного и справедливого возмездия. И вот я тебя спрашиваю, учитывая создавшуюся ситуацию, что было лучше — оставаться мне поляком или признаться, что я еврей? Думаю, на этот вопрос нет ответа, ведь и в том, и в другом случае мне был уготован один путь: на небеса. Хоть лично я предпочел бы в тот момент быть польским евреем, уборщиком нью-йоркского метро.

Нужно отдать должное моему шефу, обер-лейтенанту Иммануилу-Йохану Брюкнеру, который попытался меня спасти, ссылаясь на то, что не может обойтись без меня в канцелярии, и еще на какие-то причины, но ничего не помогло (а нью-йоркское метро — увы! — было детской мечтой чистой пробы, слишком далекой от ораниенбургской реальности).

Нашу сотню запихали в одну и без того забитую под завязку общую камеру тюрьмы — зловещего кирпичного неоштукатуренного здания где-то на окраине Берлина. Здесь были евреи и цыгане, какие-то черногорцы тихо пели свои грустные песни, сидели здесь и гомосексуалисты, и другие вредные для Рейха существа. Поскольку сотня поляков оказалась непредусмотренной, упав местной тюремной администрации как снег на голову, то и пищи нам не причиталось, накормить нас забыли, а может, надеялись, что кормить и не придется. И я, измученный тяжелым, полным тревог, днем и дорогой в грузовиках, в которые нас напихали так плотно, что нельзя было даже сесть, уснул, свернувшись калачиком, прямо на полу камеры — нар здесь не было, не говоря уж о такой роскоши, как благословенная железная кровать в канцелярии.

И мне приснилось, брат мой, что я — в родном Колодяче на еврейской свадьбе, играю на скрипке, а раввин Шмуэль бен Давид делает хихикающим мальчишкам обрезание. Все счастливы, все поют еврейские песни, добрые наши соседи, в лапсердаках, пошитых моим отцом, хлопают в такт в ладоши, а в середине нашего круга старый почтальон Абрамчик и Эстер Кац отплясывают краковяк, постукивая тяжелыми башмаками.

Оказалось, что стучали не башмаки — это стучали ключами по шумно открывающимся дверям камер надзиратели, выкрикивая: «Юден раус!» — то есть: «Евреи — на выход!» И я, полный мишигинэ, с мутной от сна головой, в которой еще звучали песни еврейской свадьбы, начисто забывший о том, что я — пан Хенрик Бжегальски, портье львовской офтальмологии, вышел из камеры вместе с другими евреями. По всей длине бесконечного коридора, освещенного голыми электрическими лампочками, выстроились испуганные сонные люди из соседних камер, и только я, кажется, был единственным без желтой звезды на груди. До меня слишком поздно дошло, что я натворил, я попытался объяснить, что произошло недоразумение, показывал свои польские документы, но никто меня не слушал: «Давай! Давай! Вперед! Не задерживаться!», у нас за спиной захлопали, закрываясь, двери камер. Я сам признал себя евреем, выйдя из камеры, а охранники явно разделяли подход советского государственного обвинителя Вышинского — признание, даже полученное под пыткой, — царица доказательств.

Сопротивление было напрасно, ведь сказано, и семижды семь раз доказано, что быть евреем — это пожизненный приговор без права на помилование!

И вот я снова в товарном вагоне, но этот раз нас везут в лагерь Флоссенбург-Оберпфальц, где вспыхнула эпидемия тифа, которая косила всех подряд. Нас везли на похоронные работы — мы должны были позаботиться о своих усопших братьях по судьбе. По крайней мере, так нам все представил начальник поезда, какой-то группенштурмфюрер — во избежание паники и попыток к бегству. Иными словами, нас везли на верную гибель в тифозный апокалипсис Флоссенбурга, в этом не было ни тени сомнения.

А сейчас, друг мой, я снова напомню, что человек — бессильный муравей в могучих и необратимых играх судьбы, и что мне, жалкому муравьишке, не дано понять, чем была обрушившаяся на меня беда — наказанием Господним или его тайной милостью. Потому что той же ночью все 99 польских заложников, привезенных из «спецобъекта А-17» были расстреляны — об этом я узнал уже после войны. Последнего, сотого по списку, так и не нашли — а ведь это был я, Исаак Якоб Блюменфельд, который в тот момент ехал в далекий Оберпфальц.

6

Входя в лагерные ворота в виде двух кирпичных караульных башен, соединенных сакральной изогнутой металлической надписью «КАЖДОМУ СВОЕ», мы представляли собой толпу измученных оборванцев под конвоем солдат с собаками.

И, пожалуйста, уволь меня от воспоминаний, тяжелых, как стотонная чугунная болванка, и от описаний ада, в который мы попали! Многие уже сделали это до меня, причем описали все куда лучше, чем это удалось бы мне. Прошли уже времена первых потрясающих раскрытий, схлынули и волны ужаса, которые после войны, как цунами, заливали мировую совесть. На экранах были прокручены миллионы метров кинолент, показаны миллионы фотографий, накопились горы судебных досье и воспоминаний, в которых каждый видел свой кусочек истины через замочную скважину пережитого лично им. Стала профессией систематизация признаний раскаявшихся и наглой лжи нераскаявшихся палачей, оформлены и пронумерованы протоколы и стенографические записи сдерживаемых рыданий уцелевших жертв, и из них, этих рыданий, одни воздвигли внушительный невидимый пантеон памяти жертв Холокоста, а другие построили себе не менее внушительные, но совсем реальные виллы с бассейнами и сателлитными антеннами. Слова «Циклон-Б», «газовая камера» или «окончательное решение» постепенно утратили свою первоначальную демоническую неправдоподобность, став будничной атрибутикой равнодушных газетных статей, приуроченных к круглым датам. Одним словом, уволь меня от так называемой полноты повествования, которой нас обучал на уроках литературы Элиезер Пинкус, мир его праху, и от необходимости повторять до боли знакомые, а может, и уже надоевшие тебе вещи.

Достаточно будет сказать, что эпидемия тифа в концлагере приобрела катастрофические размеры, и здешняя комендатура оказалась в тупике, потому что Флоссенбург технологически был не в состоянии справиться с таким количеством трупов — ему было далеко до совершенства крупных фабрик смерти в Польше. Пришлось жечь огромные костры из человеческих тел, масштабам которых позавидовала бы и святая инквизиция на пике своей деятельности. Бензин в смеси с отработанным машинным маслом завершал процесс. Огромные столбы черного дыма с сажей поднимались к потусторонним мирам, чтобы и там знали, насколько преуспело в своей эволюции земноводное, некогда выползшее из пещеры, а уже потом, на своих двоих, дошедшее до создания портрета Моны Лизы и Девятой симфонии. Несгоревшие останки бульдозерами сталкивали в огромные траншеи, и песчаная почва навсегда упокаивала в себе судьбы, смех, мечты и стремления, радикулит, я тебя люблю, что у тебя сегодня по географии и что пишет тетя Лиза. Прощайте, братья, мир вашему праху, покойтесь в мире!

С тремя загребскими евреями я толкал двуколку с трупами, почти скелетами, сваленными в деревянный короб на колесах. Над бортиками двуколки торчали, как сломанные ветки, ноги и руки. Самое страшное, что скоро я стал отупевшим грузчиком, перестал испытывать ужас и свыкся со своей работой так же, как мои бывшие солагерники по «спецобъекту А-17» свыклись с вагонетками с чугунными болванками.

И все же, вероятно, душа моя не совсем омертвела, потому что там, в адском столпотворении больных, умирающих и мертвых, среди стонов и зловония я встретил — клянусь, это чистая правда! — моего милого, дорогого моего ребе Шмуэля бен Давида, и последний росток чувств, чудом уцелевший в пустыне охватившего меня равнодушия, расцвел, как пион. Ребе исполнял роль лагерного врача, бессильного исцелить кого бы то ни было, но способного облегчить страдания — добрым словом, водным компрессом или доброй старой молитвой. Так что мы, обреченные среди других обреченных, могли хоть иногда урывками видеться. Не знаю, радость или муку несли мне эти наши мимолетные встречи. На долю ребе выпали такие мытарства, что, будь я автором, непременно описал бы их в отдельном романе. Тогда, из Львова, он все же добрался до нашего оккупированного Колодяча, чтобы убедиться, что все, буквально все наши родные и близкие были угнаны или расстреляны прямо там, на месте, в том самом овраге над речушкой, который я так любил. О судьбе Сары и детей он ничего не знал, да и не мог знать, потому что вместо того, чтоб попытаться уйти на Восток, он ушел на Запад, в Варшаву, к окруженным повстанцам квартала Муранов, дравшимся не на жизнь, а на смерть — одним словом, в варшавское гетто, где и был арестован. От расстрела на месте его спасли те самые польские документы врача, ординатора клиники офтальмологии, которые и привели его сюда — оказывать помощь тем, кто умирал у него на руках.

Ребе бен Давид, сам превратившийся в кожу да кости, дарил мне надежду — как он когда-то говорил — полными горстями, как ключевую воду. От него я узнал, что союзники уже в Европе, а советские войска перешли Одер и следуют нашим путем к сердцутысячелетнего Рейха.

— Месть, — сказал однажды ребе, вставая с нар, на которых только что умер у него на руках еще один узник, — чужда вере в добро, ее следовало бы искоренить из сердца человечества, но сейчас грядет ее неизбежный час. И пусть Всевышний отпустит нашим душам семь дней — только семь дней! — чтоб обрели покой и живые, и мертвые. Семь страшных дней, семь огненных всадников Возмездия, чтоб каждому — свое! Я буду молиться, чтобы Бог благословил и простил всех тех, кто пожелает око за око и зуб за зуб, жизнь за жизнь и смерть — за смерть! Но только семь дней! А потом пусть все покроется пеплом, а над пеплом пусть вырастет трава. Потому что нужно будет снова рожать детей и растить их в добре и мире, сеятели должны будут снова сеять чистое зерно, а пекари — печь из него хлеб для людей. Но прежде пусть сказанное сбудется: каждому свое. Амен!

Вот что сказал бывший председатель клуба атеистов в Колодяче под Дрогобычем Шмуэль бен Давид. Его добрые глаза стали огромными — страшными и злыми. Рядом с ним лежала мертвая тень человека, и эти слова, быть может, были клятвой и молитвой за упокой его души.

7

Мир полон неожиданностей, и если бы они были только приятными, его сотворение можно было бы отнести к великолепному, заслуживающему похвалы замыслу Всевышнего, но — увы! — это далеко не так, в нашем мире — да простит меня Творец — слишком много трещин и пустот, хоть ни поляки, ни русские, не принимали непосредственного участия в его отливке и формовке. Очередная неожиданность — как лакуна в совершенстве мироздания — возникла, когда мы толкали двуколку с горой трупов. Нас настиг приказ на немецком:

— Эй, вы, там, стойте!

Я и трое моих солагерников из Загреба тут же застыли на месте — мгновенное слепое подчинение любому приказу, произнесенному кем бы то ни было на немецком языке, закон лагерной жизни. Был и еще один закон, с которым мы давно свыклись (он стал нашей второй натурой, чем-то вроде несмываемой черной паутины на руках старшего мастера Стаховича), — это требование смотреть на сапоги начальства, не поднимая на него глаз — привилегия любого человеческого общения, которой мы были лишены из-за сомнений отдельных ученых-антропологов в нашей расовой полноценности и даже — в нашей принадлежности к виду «хомо сапиенс».

— Ты! — сказали сапоги, — смотреть мне в лицо!

Мы все четверо подчинились приказу. Перед нами стоял крепкий, даже толстоватый штурмфюрер не первой молодости, который указал на меня пальцем:

— Ты! Следуй за мной, но не подходи близко! А вы трое работайте дальше! Давайте, быстро, быстро!

Я подошел к нему на безопасное, так сказать, стерильное расстояние, а трое моих товарищей с трудом потянули свой скорбный груз дальше. Я же, прикипев покорным коровьим взглядом к носкам надраенных сапог, равнодушно ждал очередного удара судьбы, для которой давно стал боксерской грушей.

— Откуда я тебя знаю? — спросил штурмфюрер.

Я снова поднял на него глаза. Мне он был незнаком, и я лишь пожал плечами.

— Не могу знать, господин штурмфюрер!

Он задумался, насупив брови, и вдруг лицо его прояснилось:

— Ну, конечно же, вспомнил! Если мне в память западет кто-то из моих бывших новобранцев, то это — на всю жизнь! Это ведь ты — тот самый еврейский ублюдок, который постоянно откалывал мне фокусы в Первую мировую и распространял всякие разные листовки? Помнишь поручика Шауэра? А своего фельдфебеля? А? А ну-ка, смотри мне в глаза!

Господи Боже, Цукерл! Как тут его узнать, ведь прошло столько лет, тем более что он сбрил свои внушительные бакенбарды а-ля Франц-Иосиф, незабываемые, как сама Австро-Венгерская империя, и сейчас оставил над верхней губой только квадратный клочок растительности в духе модной тенденции «майн фюрер»! Вдобавок ко всем моим бедам, сейчас на меня обрушилась еще и эта, ведь, если ты помнишь, я был эмоциональным средоточием, так сказать, эпицентром его злобы, связанной с совершенно безосновательными его подозрениями в том, что я лично подписал капитуляцию наших непобедимых армий в Компьенском лесу, в том самом, одиноком, ставшем музеем, историческом вагоне, в котором в ходе нынешней войны сортир загадили уже французы (вопреки специальному указанию использовать сортир только во время движения поезда). С другой стороны, если ты помнишь, я не имел непосредственного отношения к листовкам и воззваниям Эстер Кац, и даже полицейское начальство самым бесспорным образом установило мою невиновность, но Цукерл явно говорил правду, утверждая, что если что-то западет ему в память — то это уже навсегда.

Наверно, по искорке, блеснувшей в моем взгляде, он понял, что я его узнал, потому что, рискуя жизнью и здоровьем, бывший мой фельдфебель протянул руку и ущипнул меня за тонкую, как пергамент, кожу — все, что осталось от моих щек:

— Бист ду, обер, зюс! Иди за мной!

Он приказал это ледяным тоном, сверля меня злобным взглядом, затем махнул рукой, резко повернулся и зашагал, даже не посмотрев, иду ли я за ним — это подразумевалось само собой. Я поплелся следом, шаркая разбитыми ботинками с болтающимися язычками по причине давно порвавшихся шнурков. Моя серая дерюжная роба — остатки канцелярской роскоши времен Редиски — давно превратилась в лохмотья, скрепленные — к стыду и позору портновского ателье «Мод паризьен»! — где бечевкой, а где проволокой, но с обязательной желтой шестиугольной звездой, которую я спорол с обносков какого-то покойника, будучи и сам почти покойником, забывшим, когда в последний раз нас кормили редкими прокисшими помоями из гнилой картошки с капустой.

Я долго тащился за своим бывшим фельдфебелем, шагавшим широким бодрым шагом, отчетливо понимая, что это — последний отрезок моего жизненного пути. Цукерл остановился перед длинным одноэтажным зданием с множеством дверей, зашарил в карманах галифе в поисках ключа и выловил его. Затем снова кинул на меня злой взгляд и молча кивнул головой, приказывая следовать за ним.

Нет, это был не карцер и не газовая камера, как ты, наверно, подумал. Мы очутились в самой обычной канцелярии. Цукерл сел за заваленный бумагами стол под портретом фюрера — я остался стоять, оцепенев в равнодушном ожидании. Его канцелярия была по-военному аскетична, без малейших признаков излишеств, как, к примеру, железная кровать в канцелярии Редиски или этажерка с романами, заполнявшими мои ночные часы англо-американских бдений. Но насколько я помнил своего бывшего фельдфебеля, он и не нуждался ни в каких романах, его литературные интересы не простирались далее Устава воинской службы и Правил внутреннего распорядка, а выставленную на подоконник как декорацию книгу «Майн кампф» он, вероятно, перелистывал не чаще, чем большинство христиан — Евангелие или большинство марксистов — «Капитал».

Цукерл, не сводя с меня тяжелого взгляда, после продолжительных раздумий (видимо, в это время он пытался, как поется в одном танго, разбудить уснувшие воспоминания) сказал:

— А вы, евреи, что думаете — что уже выиграли эту войну? Этому не бывать! Ясно? Я тебя спрашиваю — тебе это ясно?

— Так точно, господин фельдфебель…

— Штурмфюрер!

— Так точно, господин штурмфюрер, ясно! Этому не бывать!

— Ты слышал о новом тайном оружии фюрера?

— Никак нет, господин штурмфюрер!

— Еще услышишь!

Он расстегнул свою кобуру, но вытащил оттуда не тайное оружие, а обыкновенный «вальтер». «Конец! — равнодушно мелькнуло у меня в голове. — Это конец». Но оказалось, что еще нет. Потому что Цукерл, ухватив пистолет за дуло, рукояткой разбил выуженный из кармана грецкий орех и, чавкая, стал его жевать, не сводя с меня глаз. И вдруг выпалил, почти разнежившись:

— Если я был с тобой слишком строг, то это только для того, чтобы сделать из тебя человека. Потому что в казарму вы попадаете быдло быдлом, но ведь выпустить я вас должен людьми. Так?

Я придерживался несколько иного мнения, но лагерь Флоссенбург был не самым подходящим местом для подобных дискуссий, и я малодушно согласился:

— Так точно, господин штурмфюрер.

— Ну, а ты стал человеком? Хоть ефрейтором-то стал?

— Простите, но никак нет, не стал.

— Да ты что? И зачем тогда целых две войны, если человек не выслужится хоть до ефрейтора? Зачем тогда эти войны, я тебя спрашиваю? Вы, евреи, полные ничтожества, ни на что не годитесь! Так или не так?

— Так точно, — с готовностью подтвердил я.

Он презрительно, даже брезгливо глянул на меня — грязного оборванца, смердящего карболкой получеловека с поседевшей рыжей бородой, в которой застряли высохшие нити капусты. И тут случилось то, чего я никак не ожидал: Цукерл открыл боковую дверцу своего письменного стола и сердито швырнул прямо на папки кирпич черного ржаного хлеба, а на него — увесистый шмат копченого сала.

— Бери и сматывайся! И если еще раз попадешься мне на глаза, я тебя отправлю… сам знаешь, куда!

Я примерно догадывался, но даже не попытался разыграть оскорбленное достоинство или неподкупность, а, схватив неожиданно обрушившееся на меня сокровище, сунул его под свои лохмотья и, согласно приказу, тут же испарился.

Мне стыдно признаться, но я поделился этим счастьем только со своим ребе — мы тайно порвали все на мелкие кусочки и рассовали их по карманам, в щели под нарами и куда придется, а затем сосали их, крошка за крошкой (исключая те порции, до которых раньше нас добрались крысы, которыми кишмя кишел лагерь). В отличие от внешнего мира, где люди живут в сообществе, но умирают каждый сам по себе, мы здесь умирали коллективно, а вот выживали каждый как может. Стыдно сознаваться, но это относилось и к нам, людям, и к крысам.

Не знаю, понял ли ты, на какой смертный грех мы себя обрекли, оскоромившись салом, запрещенным нашей верой! Но это было, я искренне признаюсь в своем грехе и, может, в день Страшного суда нам придется отвечать за то, что мы поставили свои жалкие жизни выше канонов Завета. Но, в конце концов, разве не поддался тому же греховному соблазну и раввин бен Цви, увидевший в христианском колбасном магазине розовую сочную пражскую ветчину и спросивший:

— Почем кило этой рыбы?

— Это ветчина, сударь, — уточнил продавец.

— Я не спрашиваю, как эта рыба называется, меня интересует, сколько она стоит!

Штурмфюрер Цукерл приказал мне больше не попадаться ему на глаза, и все же однажды я его еще увидел — спустя какое-то время, висящим на караульной вышке. Когда американский танк, сметая все на своем пути, крушил гусеницами входные лагерные ворота с надписью «каждому свое». Не знаю, сам ли он повесился или его настигли те самые, возжеланные ребе бен Давидом семь страшных дней возмездия. Но я помнил тот хлеб и то сало, которые, может, и помогли нам выжить, и помолился за его душу.

8

Мы с ребе бен Давидом обнялись и заплакали — две тени, бывшие когда-то людьми, в лохмотьях, бывших когда-то одеждой. А за кирпичной стеной блевал, выворачиваясь наизнанку, американский солдатик — в своей родной Оклахоме ему не приходилось видеть груд полусгоревших, все еще дымящихся трупов. Вероятно, где-нибудь под Треблинкой или Майданеком в это же время блевали и советские солдатики, поверившие Максиму Горькому, что человек — это звучит гордо.

По лагерю сновали американские медсестры и монахини, добрые самаритянки, они уносили на носилках умирающих; солдаты уводили под конвоем арестованных эсэсовцев, жужжали кинокамеры, щелкали фотоаппараты.

Какой-то американский майор торжественно поднялся на броню танка, наверно, для того, чтоб сообщить что-то важное и патетическое — такой у него был вид — но я его уже не услышал: холодная темнота захлестнула мой мозг, и я сполз на землю. Вот как оно бывает: защитные силы человеческого организма — это великая тайна, они не подчиняются биологическим законам, скорее им противостоят, подчиняясь совершенно иным, метафизическим свойствам души или, как сказал бы ребе, — ее упрямству. Мне приходилось слышать о попавших в лагеря тяжелобольных — страдавших, скажем, малярией или припадками — с которыми при огромных физических и эмоциональных нагрузках, при предельном истощении организма ни разу не случилось некогда регулярных, как часы, приступов их болезни. Но в первый же день свободы, оставив за спиной ворота лагеря или тюрьмы, они падали с ног, и все начиналось сначала (словно болезнь, милостиво взяв временный отпуск, поплевав на ладони, снова принималась за дело) — первый за много лет припадок, регулярные, как морские приливы и отливы, приступы малярии с экзотическим названием «терциана», при которых температура у больного подскакивает до заоблачных высот. И хватит об упрямстве души — к этой теме мы еще вернемся.

Я открыл глаза и, не в силах пошевелиться, одним взглядом окинул доступное мне пространство: меня окружало какое-то желтое облако, свет струился со всех сторон, и от этого света у меня болели глазные яблоки, болело все — все фибры моей души, каждый атом тела. Я попытался поднять руку, чтоб прикрыть глаза от этого слепящего желтого сияния, но она лежала неподвижно, налитая свинцовой тяжестью.

Затем я увидел — ты не поверишь, но клянусь, это чистая правда — увидел себя с высоты кирпичной квадратной башни, где все еще покачивался обрывок проволоки, на которой когда-то (Когда? Вчера? В прошлом году? В прошлом веке?) висело тело штурмфюрера Цукерла. Увидел себя на походной раскладушке в огромной желто-оранжевой санитарной палатке с красными крестами. Как можно было находиться одновременно на вершине башни и внутри палатки, глядя на самого себя с высоты? Не знаю, но все было именно так: я видел свою руку, тяжелую, неподвижную, привязанную ремнем к раскладушке, а по прозрачной трубочке в вену капало что-то блестящее, какая-то жидкость желтоватого цвета — может, из-за струящегося желтого света, а, может, это был цвет самой жизни, не знаю.

Когда окружающие предметы стали приобретать реальные очертания, когда я смог спуститься с вышки и повернуть голову на подушке, я увидел ребе бен Давида, сидевшего рядом на складном стуле и не сводившего с меня тревожного взгляда.

— Ну как ты? — спросил он.

Я шевельнул потрескавшимися губами, давая понять, что слышу, что я здесь, что я жив, но не смог издать ни звука. Ребе намочил в алюминиевом котелке тряпочку и протер мне губы, а затем — и горевший в лихорадке лоб. Я протянул непривязанную руку и положил ладонь ему на колено в лохмотьях, бывших когда-то брюками — наверно, в поисках опоры и поддержки. А он, мой ребе, погладил мою руку. И я снова нырнул в темноту — бездонную и безграничную.

Время снова потеряло свои измерения, не помню, сколько раз я наблюдал за собой с вершины кирпичной башни, а затем снова возвращался в палатку, в собственное тело. Мои отрывочные мысли скользили по поверхности сознания как по гладкому леднику, не в состоянии зацепиться за что-либо, чтобы не соскользнуть в темную пропасть. Но все же я упорно цеплялся за одну-единственную жизненно важную мысль: я жив? И почему одновременно нахожусь и на башне, у проволочного галстука Цукерла, и внизу, в палатке? С высоты я бесстрастно наблюдал, как врач в белом халате поверх военного мундира, вооружившись стетоскопом, выслушивает мое сердце и легкие, или как мой ребе пытается влить мне в рот ложку бульона, разжимая мои судорожно сжатые зубы. А я скользил вниз по холодному леднику, дрожа от холода всем телом, но чувствуя, что обливаюсь потом.

Однажды ночью, в ослепительное полнолуние, я сидел на вершине башни, а точно подо мной Цукерл покачивался под порывами ветра, насвистывая что-то из «Веселой вдовы». В такие безоблачные ночи англо-американцы не летали, луна пялилась на землю, как сумасшедшая, а я чувствовал себя легким и бестелесным, мне было хорошо и спокойно. Я не заметил, когда мой фельдфебель присоединился ко мне, сел рядом, приспустил петлю на шее и, дружески хлопнув меня по спине, сказал:

— Знаешь, за что я тебя люблю? За то, что ты — грязный еврейский ублюдок!

Я счастливо рассмеялся:

— Да, я такой!

— Мы теперь оба с тобой мертвы?

— Ну конечно, — так же счастливо ответил ему я.

— Хорошо быть мертвым, — задумчиво пробормотал Цукерл.

— Еще как, господин фельдфебель.

— Штурмфюрер!

— Я хочу сказать — чудесно быть мертвым, господин штурмфюрер. Мы с вами видели много смертей, вывозили смерть, поливали ее бензином и сжигали, а потом закапывали. Теперь — наш черед. Думаю, это справедливо.

— Конечно, — охотно согласился Цукерл. — Ведь сказано же: «каждому — свое».

Стояла прекрасная тихая ночь, но мне пришлось извиниться перед Цукерлом и спуститься вниз, к своему телу, потому что мне как раз всаживали в задницу те отвратительно-болезненные уколы, после которых по позвоночнику в мозг поднималась жаркая волна, будившая меня и вызывавшая зеленую горькую рвоту.

Я открыл глаза и с трудом прошептал: «пить». Похоже, пришел конец моему мучительному скольжению по льду и сладостным ночам в компании болтавшегося в петле Цукерла. Я удивленно огляделся и увидел над собой расплывающееся лицо ребе бен Давида.

— Я жив? — с трудом прошептал я.

— Наверно, — ответил ребе. — Мертвые не задают дурацких вопросов.

— Но ведь я был мертв.

— Почти, но не совсем.

— Думаю, совсем. Моя душа покинула тело и наблюдала за происходящим с высоты башни, вместе с повешенным Цукерлом.

Ребе тихо рассмеялся.

— И что же она видела, твоя душа, с высоты?

— Все. И меня, и тебя, и врачей… И ангела в белом, с белым нимбом и крестом на груди, который приходил, чтобы забрать меня.

— Ай-яй-яй, Изя! Тебе снились христианские сны!

— Это был не сон, — не сдавался я.

Ребе сморщил лоб, что-то вспоминая, а затем спросил:

— А лицо у ангела было черным?

— Не знаю, я не обратил внимания.

— Потому что у ангелов с хлопковых плантаций Миссисипи черные лица. У твоего ангела даже имя соответствующее: сестра Эйнджел, сержант санитарной роты.

— Сестра Эйнджел… но если все так, то почему я был одновременно и здесь, и на башне?

— Это был сон твоей души, Изя. Просто сон — для укрепления духа. Потому что каждому смертному не чужда суетность, каждый хочет оставить по себе что-то вечное и непреходящее — если не пирамиду, то хоть бессмертную душу. Но даже пирамиды грабят задолго до конца вечности. Мне жаль, но после смерти не остается ничего. Ни у людей, ни у червей — все они подчиняются единому закону жизни. Это сказал Экклезиаст. А теперь спи, мой мальчик, повешенный Цукерл больше не потревожит твои сны.

Прошло много времени, прежде чем я проснулся в очередной раз, чувствуя себя уже гораздо лучше, и спросил бен Давида:

— Когда мы с тобой вернемся в Колодяч?

Ребе помолчал, явно, колеблясь, говорить ли мне это, а затем все-таки сказал:

— Изя, ты должен долечиться в больнице. Сестра Эйнджел о тебе позаботится. А в Колодяч я вернусь один. Пока — один.

— Ты меня здесь бросишь?

— Все мы — звенья одной цепи: живые и мертвые, виновные и невинные, и ни одно из звеньев не может добровольно покинуть свою цепь. Ты мне дорог, Изя, но я должен ехать: должен семь раз по семь получить по счету, должен похоронить как подобает семь раз по семь тысяч мертвых. И узнать всю правду, и проклясть всех, кто заслужил, и помолиться за всех разом — иначе, в чем смысл испытания, которому нас подвергли? Ты останься здесь, а я дам знать, когда тебе вернуться и нужно ли возвращаться.

— Но я должен найти Сару и детей!

— Я дам тебе знать, когда тебе вернуться, — упрямо повторил ребе, — и нужно ли возвращаться. Ибо плоды напрасных надежд горше любой горькой правды.

Я протянул дрожащую руку, сжал руку ребе и почувствовал, как по щеке скатилась одна-единственная горячая слеза.

Итак, брат мой, мой терпеливый читатель, одни уехали военными эшелонами на восток, к своим сожженным родным очагам, другие — на запад, к новым берегам. Кто из них был прав, и кто ошибался? Не знаю. Безгрешными и чистыми остались лишь мертвые, да приютит их Бог в своем необъятном царстве!

ПЯТАЯ КНИГА ИСААКОВА «Шнат шмитта» — все сначала. О черном солнце и белых ночах

1

Ты когда-нибудь видел идиота, который бы старательно построил дом, выкрасил его, посадил сосны у окна, а на окно повесил занавески в синий цветочек и поставил на подоконник горшок с геранью, а потом, налюбовавшись им досыта, стал бы планомерно его разрушать, пока от дома не останется камня на камне? И чтоб тогда этот кретин объявил день окончательного разрушения дома семейным праздником, в честь которого запустил бы фейерверк, пока его соседи вылавливали бы — и долго! — из своих тарелок с супом обломки кирпичной кладки и плевались замазкой? Нечто подобное сотворили господа-товарищи, которые предоставили Гитлеру и всей его «майн кампф» строительный материал, выдали деньги на занавески в цветочек и даже подарили горшок с геранью. Их было много, таких благодетелей, действовавших когда тайно, а когда и явно, но каждый — по своим соображениям. Потом все дружно обиделись на него — из-за разных проявлений непослушания; объединились и снесли дом ценой в 50 миллионов человеческих жизней.

Совсем как Мендель, ехавший в общем вагоне из Бердичева в Одессу, и на глазах у изумленных попутчиков доставший из багажной сетки свою корзинку с провизией, затем разложивший на коленях салфетку, поставивший на салфетку тарелку и нарезавший перочинным ножиком круто сваренное яйцо, две вареные картофелины, свеклу, лук, кусок вареной курицы, приправивший все это солью, перцем, горчицей и рапсовым маслом (из плоской бутылочки из-под сиропа от кашля) и даже украсивший все это великолепие веточкой петрушки. Затем Мендель полюбовался этим творением своих рук и, под взглядами нервно глотающих слюну попутчиков, опустил окно и выбросил все вон. Затем вытер тарелку, положил ее в корзину, а саму корзину поставил на место — в багажную сетку. Зевнул и засмотрелся в окно на телеграфные провода.

Один из его изумленных попутчиков отважился поинтересоваться:

— Простите, но что вы сейчас сделали?

— Еврейский салат с курятиной.

— А зачем же вы его выбросили в окно?

— О-о! Больше всего на свете не выношу еврейский салат с курятиной!

Вот такие дела с Менделем, а что касается инвесторов, снесших дом и пышно, с фейерверками, отпраздновавших этот акт на его развалинах, то теперь они делают вид, что они тут ни при чем, забыв, кому принадлежала гениальная идея поощрять и всячески поддерживать того самого, бездарного рисовальщика венских барочных фасадов (и даже украсить свои инвестиции веточкой петрушки).

А одержимый маньяк, в свою очередь, поверил, что может показать кукиш всему человечеству, в том числе и тем, кто посадил у него под окнами три сосны. Вот это и оказалось фатальной ошибкой несостоявшегося художника, предрешившей конец сказки, в которой сейчас все клянутся, что больше всего на свете ненавидят салат, который сами же и приготовили.

И, продолжая в том же духе, хочу предложить тебе забавную задачку, чтобы заполнить свободное воскресное утро: на всю эту стройку, в том числе на обзаведение домика охотничьим и другим оружием, по слухам, ушло 270 миллиардов долларов. Вычтя из этой суммы расходы на вошебойку для моей лагерной одежды (о чем меня своевременно предупредил комендант Брюкнер, известный как Редиска), мы получим сумму, о которой в задачке спрашивается: откуда она взялась?

Не думаю, что из отчислений некоего толстого наркомана, любителя ворованных художественных ценностей, который кончил виселицей; еще менее правдоподобно, что из приданого хромого культуртрегера с видом профессионального игрока в рулетку, избежавшего возмездия только потому, что он совершил его собственноручно, или же из сделок Бормана унд Эйхмана по продаже уникальных произведений искусства из человеческой кожи. Тогда — откуда же?

Если прибавить куда больший (в разы!) объем средств, превосходящих сумму в тысячу миллиардов, израсходованных на снесение с лица земли этого самого домика, а полученное умножить на кубатуру пролитой крови и страданий, то в задачке спрашивается: кто должен нести главную ответственность — хозяин или слуга? Инициатор или исполнитель? Палач или палец, нажавший на курок?

На этот вопрос мы располагаем лишь ответом Абрамовича: «Ой-ой, не спрашивай!»

Не буду занимать тебя, мой читатель, и загадками повышенной сложности, например: куда делись те самые 17 тонн золота, собранные в одном лишь Освенциме из обручальных колец, зубных мостов, и прочего, в том числе — и из сережек в форме «счастливого» клевера-четырехлистника, подаренных Лизочке Вайсберг на ее третий день рождения? А то я спросил бы — где они, эти частички несметных золотых слитков подобного происхождения? Но, щадя чувствительную перистальтику некоторых банкиров соседних и уважаемых нейтральных стран, которые могли бы воспринять подобный вопрос как намек, способный нарушить «бон тон» и аппетит за праздничным столом с бекасами под соусом из трюфелей, я беру свой вопрос обратно. Да и, честно сказать, не жду на него ответа, а к тому же, спешу на утренний осмотр в военно-полевой американский госпиталь, временно расположившийся в уцелевшем от бомбардировок крыле бенедиктинского Дома престарелых Святого Петра в Зальцбурге.

Американские медицинские власти свезли сюда множество тяжелобольных, но все еще подающих признаки жизни узников лагерей из района Оберпфальц. Освобожденные узники с менее тяжелыми формами болезней остались там, в лагере, в огромных палатках, которые в горячечном бреду я воспринимал как желтые облака света.

Оттуда, после проведения соответствующих лечебных процедур, выживших, в том числе моего ребе бен Давида, отправляли в избранном ими направлении — кого на восток, в родные места, где очень часто их уже никто не ждал, а кого, как я упоминал — к новым неизвестным берегам (и их было немало, этих так называемых «перемещенных лиц»). Мы, представлявшие собой тяжелые или даже безнадежные случаи, были доставлены сюда и размещены в огромных залах с лепниной в стиле барокко, с трогательными гипсовыми ангелочками в гирляндах из роз на закопченных потолках, которые некогда, наверно, радовали взор зальцбургских стариков и старушек. Наши койки стояли почти впритык друг к другу, так тесно, что бедным врачам и медсестрам приходилось боком протискиваться между ними, чтобы подойти к больному. Даже небольшая сцена с облупившейся позолотой была заставлена койками. На ней, в стародавние — лучшие — времена, вероятно, исполняла музыкальные произведения императорская камерная капелла, а то и сам Моцарт. Тех, для кого не нашлось места и на сцене, уложили в коридорах и даже на лестничных площадках; не знаю, кто страдал больше от подобного дискомфорта — больные или лечащий медперсонал. Наверно, ты заметил, что я неохотно описываю неприятные и отвратительные сцены, торопясь удалиться от них как можно быстрее библейскими шагами в сто римских стадий, потому что жизнь и так предлагает гадости в достаточном количестве, и без моей помощи. Но все же не могу не добавить здесь один штрих, иллюстрирующий нашу зальцбургскую жизнь: когда санитарам надо было вынести тело умершего больного из самой глубины зала, они делали это через головы лежачих больных, которые в тот момент скребли ложками по дну алюминиевых мисок, доедая гороховый суп (я упускаю красочные подробности того, как неопытные санитары — добровольцы из Миннесоты или Огайо — протискиваясь между койками, выронили носилки, и покойник, вечная ему память, упал на полуживых). Словом, я в молчании склоняю голову в знак признательности и уважения к американскому медперсоналу, который, сжав зубы, не сознавая величия своего молчаливого подвига, самоотверженно боролся за жизнь каждого из этих обломков человеческого кораблекрушения.

Вероятно, то же самое происходило и во многих других местах, где денно и нощно воевали за спасение жизней под защитой знака Красного Креста, люди в белых халатах поверх советской, английской, американской и французской военной формы; как и люди в невоенной форме, а порой совсем без формы — например, монахини или члены немонашеских католических, протестантских и других религиозных или мирских организаций, которым, насколько мне известно, и по сей день никто не воздвиг в Европе хоть один, пусть самый скромный памятник. Памятник, не менее заслуженный, чем мемориалы армиям-освободительницам, перед которыми я тоже благодарно преклоняю колено.

Вот как раз в связи с людьми в белых халатах я пережил однажды шок, который надолго вывел меня из равновесия, но об этом я расскажу дальше.

Если ты принадлежишь к поколению, которое помнит то время, то ты знаешь: это были не только дни скорби по убитым родным и близким, по нашим сожженным городам и селам — это были и дни надежды на то, что злу раз и навсегда пришел конец, что такое никогда не повторится. «Больше никогда!» — эти слова произносили как заклинание, не уставая повторять их снова и снова. Что поделать — наивность присуща всем нам. Но — скажем честно! — были те дни и днями ненависти, и яростной жажды мести. Эти страсти, как ты знаешь, делают наши души слепыми и подчас — несправедливыми, хоть трудно судить о тех давних взрывах неукротимого гнева с позиций сегодняшнего дня, сидя за столиком кафе «Захер», за очередным бокалом мартини с позвякивающими кубиками льда и маслинкой.

Тогда, если ты помнишь, фашистских головорезов и их приспешников расстреливали по всей Европе — когда по решению суда, а когда — и по сокращенной процедуре. Среди любителей суда скорого и неправого нередко встречались пламенные правдолюбцы, еще вчера кричавшие «хайль Гитлер!», «вива дуче!» и что там еще кричали в других местах. Люди проявляли почти биологическую нетерпимость ко всему, имевшему отношение к фашизму: по улицам легкомысленного, готового принять любые человеческие слабости и страсти Парижа, водили униженных, плачущих, остриженных наголо, девушек, виновных в том, что они танцевали, а, быть может, даже спали с немецкими солдатами; клеймили позором и бросали в тюрьмы тупоумных журналистов за профашистские статьи — будто подобные перлы не появляются и по сей день. Со всей Европы в Норвегию шли и шли посылки: частные лица и публичные библиотеки возвращали нобелевскому лауреату Кнуту Гамсуну его книги, выражая таким образом свой протест против его коллаборационизма с нацистами. Понятие «коллаборационизм» приобрело такие размытые и нечеткие очертания, что в ряде стран даже запретили исполнение музыки коллаборациониста Рихарда Вагнера, а кое-кто считал Фридриха Ницше двоюродным братом любого из соратников Гитлера, который сейчас, по окончании войны, как большинство нацистов, перекладывал свою вину на какого-то Заратустру, который ему, видишь ли, «так говорил».

И все же, повторюсь, не торопись осуждать зигзаги и крутые виражи тех лет — обоснованные и не очень, а порой и трагикомические с точки зрения сегодняшних напудренных и надушенных критериев. Попытайся влезть в стертую саднящую шкуру тогдашней Европы, чтобы понять ее исстрадавшуюся душу, пропитанную пороховой гарью, запахом карболки и незахороненных мертвецов.

Я говорю тебе все это не для того, чтоб надоедать своими ветхими воспоминаниями, а для того, чтоб ты лучше разобрался в случае нашего доктора Джо Смита, великолепного нашего доктора — одного из многочисленной группы самоотверженных спасателей, вытянувшего многих из нас из черной прямоугольной ямы, дорога в которую была нам уготована. С присущей только американцам фамильярной непринужденностью и медсестры, и санитары величали его «док Джо».

Однажды утром я с трудом выдрался из кошмарного полусна, пропускного пункта на границе между сном и явью — проснулся, от того, что кто-то легонько похлопывал меня по щеке. Открыл глаза и в медленно густеющей магме из света и тени, в проступающих в этой магме силуэтах (словно в мозгу у меня проявлялась фоточувствительная пластина, дагерротип) я узнал склонившегося надо мной озабоченного дока Джо. Рядом с ним стоял тот самый чернокожий ангел, который, как ты помнишь, приходил раньше по мою душу, и за которым я наблюдал с вышки, где провел незабываемые блаженные минуты в тихих беседах с повешенным Цукерлом. Я уже говорил, что ангела так и звали — сестра Эйнджел. Сейчас она выдавливала из шприца в воздух какую-ту прозрачную жидкость, предназначенную для моих филейных частей.

Док Джо дождался окончания этой процедуры и обратился ко мне со словами:

— Ну, что, кажется, мы выкарабкались?

Ты ведь знаешь эту манеру докторов говорить во множественном числе, включая и себя из солидарности в анамнез пациента. Только, в отличие от сестры Эйнджел, эту упомянутую солидарность он выражал на удивительно чистом немецком языке. Я попытался улыбнуться потрескавшимися губами в запекшейся корке.

— Вероятно, — ответил я. — Потому что недавно один близкий мне человек растолковал, что мертвые вопросов не задают и на них не отвечают.

— Раввин? — догадалась сестра Эйнджел. — Удивительный человек! Господи Боже! До отъезда он рассказал мне тысячу еврейских анекдотов и историй!

— Ну конечно, — подтвердил я, — когда у человека никаких проблем, он веселится напропалую…

Черно-белый ангел воспринял мои слова буквально — откуда ей было знать эту породу еврейских затейников, селекционированную в Колодяче, готовых в самый безнадежный момент повеселить тебя какой-нибудь бердичевской историей.

— Как тут ни позавидовать — человек без проблем! — вздохнула она. — Насколько я поняла, вы с ним родственники или что-то в этом роде?

— Что-то в этом роде… — подтвердил я.

Сестра Эйнджел сунула руку в карман своего белоснежного медицинского халата, казавшегося еще белей по контрасту с ее лицом — или, может, это лицо казалось черней под белой накрахмаленной шапочкой с красным крестом. Нащупав это «что-то» в кармане, она протянула его мне — алюминиевую пуговицу от лагерной робы, до боли мне знакомую — мы ведь снимали одежду с трупов прежде чем сгрузить их в костер, а одежду с такими алюминиевыми пуговицами складывали в кучи для санобработки и раздачи следующим кандидатам в костер.

— Ваш родственник, раввин, подарил мне ее на память перед отъездом. Ему, бедняжке, нечего было подарить, вот он и оторвал ее от лагерной одежды, сказав, что я могу предложить ее в качестве образца для гигантского памятника гуманному двадцатому веку, эту лагерную пуговицу.

Я взял ее в свою иссохшую, как старый пергамент, желто-коричневую ладонь: штампованный алюминиевый кружок, наверно, сделанный на каком-нибудь военном «спецобъекте», потому что, хоть она была и без заусенцев, но все же пресс выдал легкий брак: из четырех дырок в ней было пробито только две.

— Странная идея, — тихо обронил доктор Джо. — Памятник в виде пуговицы!

— У раввина бен Давида полно таких идей, — заметил я. — Они приходят ему в голову, пока он бредет пустыней.

— Какой пустыней? — удивилась Эйнджел.

— Той самой, — уточнил я.

Сестра бросила беглый взгляд на доктора (явно мои слова вызвали у нее какие-то смутные подозрения, тем более что она была в курсе моих путешествий на вершину башни и разговоров с повешенным Цукерлом).

— И чем именно должен будет служить этот памятник? — спросил я.

— Напоминанием о том, что случилось в этом веке, чтобы и люди будущего не забывали. Так, во всяком случае, сказал раввин.

Я поднял на медсестру взгляд и покачал головой:

— Все равно — забудут, сестра. Забудут. Просто наш раввин — романтик. Памятники быстро становятся простым украшением городского пейзажа, подобием брошек на груди города. Местные жители быстро привыкают к ним, переставая замечать, а туристы пользуются ими как фоном для своих фотографий, не интересуясь, в честь кого или чего их воздвигли. Поверьте, это действительно так. И мы с моим дядюшкой Хаймле сфотографировались когда-то в Вене на фоне памятника генералу Шварценбергу^[11], не зная, кто это сидит верхом на коне, и за какие заслуги его увековечили.

И пока доктор Джо, неловко пристроившись на краю моей койки, простукивал и прослушивал мою грудь, свистевшую, как старый чайник, я обогатил идею ребе собственным вкладом. «А почему бы, — подумал я, — в каком-нибудь музее, например — в парижском Музее человека, о котором я читал когда-то в Колодяче, где за стеклом хранятся одежды мадам Помпадур и венецианских дожей, не выставить и мою задристанную пижаму из Зальцбурга? Ведь, в конце концов, и она — символ нашей „славной эпохи“».

Я постеснялся высказать эту идею вслух в присутствии сестры Эйнджел, которая меж тем торопливо забрала свою пуговицу, будто та была из чистого золота, и заспешила по своим делам, держа в руке подносик с богатым ассортиментом таблеток, шприцов и пипеток для следующих пациентов в таких же пижамах, ждущих ее прихода, уставившись стеклянными глазами в потолок, на котором легкокрылые пухлые ангелы перетаскивали гирлянды роз.

Док Джо кончиками пальцев болезненно нажал мне живот — так, что я даже застонал.

— Здесь больно?

Я, в приливе раздражения, вызванного болью, ответил вопросом на вопрос:

— А вы как думаете?

— Думаю, что с болезнью мы почти справились. Вам пора выходить в парк на прогулки. С вами уже все в порядке.

— Все в порядке? — обиженно переспросил я. — Знаете, это напоминает мне еврейское кладбище в Бердичеве, где на могиле сапожника Узи Швайсера написано: «Леа, а ты не верила, что я болен!»

Док Джо рассмеялся.

— И все же, хватит заниматься самокопанием. Возьмите себя в руки и помогите мне. А свое упрямство проявляйте в какой-нибудь другой области.

— Дело в том, док, что я с таким же упрямством довольно долго сопротивлялся тифу, за что теперь и расплачиваюсь.

— Все мы за все расплачиваемся, — сказал док и о чем-то задумался, переносясь куда-то очень далеко, судя по его отсутствующему взгляду.

Он с наигранной веселостью покровительственно похлопал меня по щеке — словно был педиатром, лечащим капризного, не желающего выздоравливать ребенка, а не меня, старого бойца, пережившего две мировые войны, одно первомайское соцсоревнование, два концлагеря, а вдобавок ко всему (как та веточка петрушки, помните?) и конфузные последствия брюшного тифа.

2

Вскоре мое здоровье действительно слегка поправилось, и я смог — когда с помощью сестры Эйнджел, а когда и самостоятельно, хватаясь за мраморные лестничные перила и за стены — ненадолго спускаться в парк этого полуразрушенного царственного здания. В парке цвели липы, волнами заливая все окрест своим благоуханием, нежно, но настойчиво перебивавшим острый больничный запах.

Прошло уже немало времени, а я все еще не получил ни единой вести от ребе бен Давида. Я ждал ее, эту весть, с ужасом и надеждой, заглядывая в тайники души, где коренятся самые безумные надежды. Безумные, беспочвенные, ничем не подтвержденные, но такие желанные: может, несчастье настигло не мою Сару, а другую женщину, ее тезку; может, речь идет не о том самом санатории под Ровно, а о соседнем; может, массовый расстрел в овраге над рекой был не в Колодяче, а… стыдно признаться, но это правда. Единственное, во что я твердо верил, это в то, что наши дети — Яша, Шура и Сусанна живы. И что, может, они где-то совсем близко, в Германии или Австрии — не выжившие узники лагерей, а победители в этом великом и страшном Исходе.

События первого послевоенного месяца австрийские газеты, выходившие на желтоватой бумаге того времени, толковали, в зависимости от своей политической ориентации, как «капитуляцию» и «оккупацию», либо как «освобождение». Но в любом случае о нацистах все писали как о «них», каких-то иных, инопланетных или потусторонних мифических злодеях, словно мои бывшие австрийские соотечественники оказались поголовно поражены тяжелой амнезией, забыв, как старательно, даже с энтузиазмом, здесь была проведена и «хрустальная ночь»^[12] и много других, не столь хрустальных дней и ночей. И будто не здесь, а на другой планете, не с персоналом, говорящем на альпийских диалектах, действовал концлагерь Маутхаузен. Разумеется, в сравнении с 4 миллионами жертв Освенцима или 2 миллионами жертв Дахау, 123 тысячи человек, уничтоженных в концлагере этой музыкальной страны, были чем-то вроде менуэта в ритме 3/4 с реверансами и поклонами. Гораздо позже мне приходилось слышать от почтенных немцев полусерьезное заявление: «Австрийцы — хитрецы: подсунули нам своего Гитлера и присвоили себе Бетховена!»

А жаль, потому что я люблю Австрию и ее жизнелюбивый народ — прекрасный сплав восточных и западных веяний и кулинарных рецептов с легкой примесью итальянского юга. Сейчас, когда я пишу эти строки, и все давно отшумело и стало воспоминанием, реликвией или скучным уроком истории, я знаю, что есть время разбрасывать камни и время собирать камни на строительство — а как же иначе нам засеивать вспаханное поле Европы? Но тогда, всего через месяц после окончания войны, любая попытка замалчивания преступлений или попытка переложить их на чужие плечи болезненно отдавались в наших израненных душах, ставших жертвами и свидетелями всего случившегося и еще не созревшими для великодушных жестов примирения. Потому что если в селе пытаются умолчать о соседе-конокраде или прикрыть его деяние, то потерпевшие начинают подозревать все село — прошу простить мне мою назидательность, но ведь это чистая правда.

Однажды прекрасным июньским днем, наполненным струящимся ароматом цветущих лип, ко мне на скамейку подсел док Джо, весь вид которого говорил о страшной усталости от дневных и ночных бдений у коек выздоравливающих и больных. Доктор был крупным некрасивым мужчиной с мясистым носом, в очках в роговой оправе. Несмотря на относительную молодость — по-моему, ему не было и сорока — лоб его прорезали две глубокие морщины, а еще две спускались вертикально, вдоль крыльев носа, придавая ему добродушный вид простого мужика, который вот-вот улыбнется — что нередко и происходило, и тогда в улыбке обнажались его потемневшие зубы заядлого курильщика.

— Ну, как наши дела? Выздоравливаем? — поинтересовался он, похлопав меня по колену своей лапищей, больше подходившей сельскому кузнецу или бондарю, чем врачу.

— Все к тому идет, — ответил я. — Я вот тут думал об этом здании, доктор — как его будут реставрировать? Посмотрите: какая жалость! И зачем было его разрушать? Я не могу понять военного смысла, так сказать, стратегической пользы бомбардировок такого старинного города. Ведь здесь родился Вольфганг Амадей Моцарт!

— В любом городе кто-то жил… У войны собственнаяшкала ценностей и собственные потребности. Она не подбирает себе жертвы, исходя из человеческой логики, так же, как не отличает вой бомб от звуков «Волшебной флейты». Разве пуля попадает только во врагов или только в католиков, только в коммунистов или только в голубоглазых? А зачем бессмысленно разрушили Дрезден, кто-нибудь может объяснить? Этот город не имел военного значения, но там, в музее Цвингера, хранилась Мадонна Рафаэля. А зачем мы сравняли с землей Ковентри, Орадур и Лидице? Или половину России?

Я непонимающе уставился на него:

— Почему «мы»? В каком смысле — «мы»?

Он помолчал, а затем, глядя мне в глаза, спокойно сказал:

— Я — немец. Майор медицинской службы … одной германской военной части. Вы разве не заметили, что под халатом на мне нет военной формы?

— Откровенно говоря, я не придал этому значения. Ведь некоторые военные медсестры не носят под халатом не только форму, но даже лифчик.

— Да, это более приятное зрелище, чем форма.

— Правда, я сразу же обратил внимание на ваш отличный немецкий. В отличие от немецкого сестры Эйнджел, которая пользуется сотней слов, разбавляя их английским сиропом. Я думал, вы изучали его в колледже или нечто в этом роде.

Он отрицательно покачал головой.

— Я изучал его у бабушки в Оттобрунне под Мюнхеном.

— Простите, если мой вопрос покажется вам неуместным, но… немецкий майор по имени Джон Смит, попавший в американскую военно-медицинскую часть до конца войны, это звучит немного странно.

В ответ он молча закурил сигарету — я впервые увидел его курящим, так как в помещениях госпиталя это было запрещено всем, в том числе — врачам и медсестрам. Мне он сигарету не предложил. Помолчав, доктор сказал:

— Вас ввела в заблуждение американизованная версия моего имени — из Йохана я стал Джоном. На самом деле я Йохан Шмидт, гражданин только что распавшегося Третьего рейха. А быть ли Четвертому — неизвестно.

3

Итак, брат мой читатель, если у тебя еще не иссякло терпение, я поведаю тебе и историю майора медицинской службы Йохана Шмидта — но если тебе так больше нравится, называй его «док Джо». Передаю ее совершенно точно, слово в слово как рассказал мне эту историю он сам в тот тихий, упоительно пахнувший липовым цветом, вечер в Зальцбурге, когда синие тени ночи еще не сгустились в скалах у крепости.

И если я тебе ее рассказываю, то не для того, чтобы добавить еще одну каплю в переполненный колодец воспоминаний о той страшной войне, а потому что и в эту судьбу вплетаются виньетки и зигзаги жизни, и как я уже тебе намекал, тогда мы толковали эти знаки определенным образом, и совершенно иначе толкуем их сейчас, через много лет после окончания войны.

Война приближалась к развязке, и только полные идиоты, к которым отнюдь не относился доктор Шмидт, все еще надеялись на чудо, связанное со слухами о новом тайном оружии фюрера. Теперь мы знаем, что это были не голые слухи, что Вернер фон Браун лихорадочно создавал свои ракеты дальнего действия, но время было упущено, да и, слава богу, дорогу ему перебежала черная кошка. Даже поражение союзников в Арденнах не отсрочило неизбежного краха Третьего рейха. В то время часть, в которой служил мой доктор, находилась где-то в Северной Италии, в Доломитовых Альпах, а американцы неудержимо ползли вверх по итальянскому сапогу. Это была небольшая спецчасть, сказал док Джо, не уточнив, что в ней было такого специального. Но она окончательно сбилась с толку от противоречивых приказов вышестоящего начальства, больше озабоченного спасением собственной шкуры, чем разработкой стройного плана отступления.

В создавшейся обстановке майор Йохан Шмидт решился на верховное предательство идеи национал-социализма и, небрежно расстегнув ремень, будто для того, чтоб облегчиться в дальних кустиках, выждал подходящий момент и рванул подальше от вакханалии, царившей в части, вниз по склону, через поляну ранних цветущих крокусов.

Он бежал напролом — через кусты, подтаявшие сугробы и ручейки, пока не услышал смех и шумную английскую речь. Доктор Шмидт залег под прикрытием низкого можжевельника, подполз поближе и увидел внизу под собой, на небольшой полянке, десяток американских солдат, варивших себе на костерке кофе. Может, оно не совсем прилично, говорить такое о победителях, но и эта команда не уступала в безалаберности той, от которой он недавно унес ноги, не дав себе труда попрощаться — оружие висело на голых ветках или валялось на жухлой прошлогодней траве. Тогда наш доктор вскочил на ноги и, выйдя из-за кустов, дружелюбно крикнул:

— Эй, фройндшафт! Гитлер капут!

История осталась в неведении, что именно поняли из этого дипломатического послания американцы, но все, как по команде, отбросили свои котелки и дружно подняли руки. В лингвистической неразберихе, когда доктор пытался объяснить, что это он сдается, со склона у них над головами раздалось «хенде хох!», и небольшая представительная часть американской демократии оказалась под прицелом роты эсэсовцев, прочесывавших лес. Пришлось американцам сдаваться во второй раз. Восторг эсэсовцев был неописуем, когда они поняли, что один-единственный майор вермахта, притом — врач! — уже захватил в плен десятерых янки! Возможно ли более блестящее доказательство морального превосходства германского духа над прогнившей западной плутократией!?

Пленных под конвоем сопроводили в ту самую спецчасть, где числился и доктор Шмидт, а ему лично была выражена благодарность и обещание представить к высокой награде в ближайшем же рапорте.

Той же ночью, когда вся спецчасть храпела, надравшись до положения риз медицинским спиртом, доктор Шмидт отпер дверь каменной сыроварни, ставшей временной тюрьмой для американских пленных, и вместе с ними ударился в бега, не дожидаясь обещанного ордена.

С тех пор — то бишь с конца зимы сорок четвертого, майор Йохан Шмидт был приписан к американскому военно-полевому госпиталю и стал доком Джо. Он честно и со всей ответственностью старался вытащить из лап смерти раненых американских солдат, пострадавших в ходе боевых действий гражданских лиц или, как это было в нашем случае, освобожденных из концлагерей полуживых узников. Благодаря своим немалым познаниям и личному опыту, вооружившись достижениями германской медицинской науки, чей высочайший уровень было бы глупо отрицать, ему это часто удавалось.

«Ну и что? — спросишь меня ты, мой читатель. — На что именно автор намекает, рассказав всю эту историю? Когда до конца войны остаются считанные месяцы, невелик подвиг поступить так, как твой доктор. Особенно, если у тебя в голове есть хоть два грамма мозга!»

«Да, все так, — ответил бы я, — но все же большинство этого не делало. Когда из страха, когда — питая напрасные надежды на резкий перелом в ходе событий или по причине давно внушенных мифов о воинском долге, верности присяге и другим высоким идеалам „блут унд боден“^[13]. Но ведь на это не шли и советские парни, даже когда немцы подвезли к Москве красный гранит, чтобы воздвигнуть Гитлеру памятник на Красной площади к 7 ноября 1941 года, когда они думали провести там свой парад победы. Ты, может, скажешь, что это разные вещи, но, ради Бога, не втягивай меня в споры о справедливых и несправедливых войнах, ведь не каждый солдат, роя носом землю, может по достоинству оценить это с позиций высоких и строгих исторических критериев. Я лишь хочу сказать, что сложны и неисповедимы пути Господни, одним хватает мозгов и сердца быстро сделать свой судьбоносный выбор, у других же — уж простите! — на это уходит куда больше времени. Одни, как мы знаем, не допустили нацизм и фашизм в свои души, других он отвратил со временем — кого-то еще в первые дни войны, кого-то в последние, а были и такие, что остались ему верны. Относительно тех, кто по убеждению сбросил с себя коричневую рубаху этого мрачного заблуждения — не важно, когда, раньше или позже, я напомню тебе слова моего ребе, сказанные по другому поводу: „Постараемся же их понять и давайте не будем проклинать их и осмеивать — оставим за своим столом место, а на столе — хлеб и вино и для них!“ Вот что говорил Шмуэль бен Давид, а ты постарайся его понять!»

Но развязка или назовем это иначе — кульминация моего рассказа не в этом, а в том, что однажды утром, где-то в конце июня, в нашу госпитальную палату вошли американские офицер и сержант военной полиции («Эм-пи», как их называли) в сопровождении двух лиц в гражданском с красными повязками на рукавах потертых пальтишек. Один из гражданских выглядел как громадный волосатый горец, а другой был его полной противоположностью — тщедушный интеллигент в очках в проволочной оправе. Так выглядят типографские наборщики или учителя истории в бедных высокогорных городках. Хочу сразу же уточнить, что красные повязки на рукавах в те времена могли означать что угодно — от членов добровольной гражданской милиции, пытающейся восстановить порядок в стране, в которой кроме оккупационных армий не было другой власти, до представителей комитетов, антифашистских организаций и партий или же самопровозглашенных коммунальных органов, взваливших на себя бремя снабжения города питьевой водой или отчаянно бедствовавшего населения хлебом. Док Джо, сидевший, по своему обыкновению вполоборота, боком на кончике больничной койки, повернул голову, присмотрелся к вошедшим и медленно поднялся на ноги, снимая с шеи стетоскоп.

Щуплый человек в очечках вцепился в доктора близоруким взглядом, а затем, решительно вытянув руку, ткнул в него указательным пальцем — как строгий судья, как библейский пророк, как сам Саваоф:

— Это он!

4

Вот так док Джо был арестован и навсегда исчез из моей жизни. Меня вновь охватили присущие мне регулярные, как брюшные колики, сомнения в высшей справедливости, призванной воздавать каждому по заслугам. Подробности, предшествовавшие его аресту, я узнал впоследствии от сестры Эйнджел, вот они:

после капитуляции фашистской Италии и последовавшей за ней молниеносной германской оккупации итальянского севера, в, той горной местности вспыхнула довольно яростная партизанская война. Одержимые безумной навязчивой идеей «окончательного решения», нацисты и здесь занялись еврейским вопросом, хоть, как теперь уже известно, некоторые трезвые головы из ближайшего окружения фюрера предупреждали его, что окончательное решение действительно не за горами, но — с совершенно противоположным эффектом. Где-то в итальянском озерном краю под Тренто была организована пересылка для евреев и других вредных элементов — их там сортировали перед отправкой в соответствующие лагеря. Майора медицинской службы Йохана Шмидта отозвали из военного госпиталя и зачислили в эту «спецчасть» врачом, который должен был оценивать состояние здоровья заключенных и вносить медицинские данные в сопроводительные документы каждой «партии». В соответствии с его решением, одних отправляли в каменные карьеры Маутхаузена, а физически непригодных для тяжелых работ — на отдых в Польшу, где, несмотря на трудности, возникшие из-за стремительного наступления Красной Армии, все еще имелись в достаточном количестве консервные банки с кристаллами под кодовым названием «Циклон Б». Стремительное продвижение американцев вынудило гитлеровцев на скорую руку расформировать пересыльный лагерь под Тренто. Часть дока Джо получила приказ отступать к бывшей австрийской границе.

В общих чертах — такая вот ситуация. Не хочу и не могу оценивать степень вины доктора Шмидта и искренность его поступка, последовавшего за принудительным участием в мерзостных деяниях, потому что годы спустя на Колыме, рядом с полярной шапкой, мне доводилось встречать и таких врачей, к которым я навсегда сохранил тихую признательность за их человечность и профессионализм, и других, не оставивших по себе ничего кроме презрения.

Знаю лишь, что палец, которым щупленький итальянец в проволочных очках указал на доктора Джо, был перстом Возмездия. Такое было время — время поляризации и категорических суждений, без нюансов и смягчающих обстоятельств.

Позже я узнал, что доктора судили в Милане и приговорили к восьми годам тюремного заключения, об этом даже писали газеты — одни с легким недоумением, другие — с удовлетворением. В тюремной больнице он зарекомендовал себя старательным специалистом и был помилован на третьем году отсидки. И если сейчас он живет пенсионером где-нибудь в Оттобрунне под Мюнхеном и случайно читает эти мои строки, я хотел бы ему сказать: «Хеллоу, док Джо! Знаю, война — ужасная гадость, делающая человека соучастником — порой случайным, порой — сознательным. Я далек от того, чтобы выносить приговоры, поэтому скажу лишь, что помню твое доброе ко мне отношение».

Убежден, что кто-то может гневно возразить мне по этому поводу (и я не сомневаюсь, что его возмущение будет обоснованным). Поэтому отвечу ему как тот старый раввин: «Ты тоже прав!»

5

22 июня — то есть по капризу случая ровно через четыре года после того, как нам внезапно пришлось прервать путешествие к сопкам Маньчжурии, и резко развернуться в противоположном направлении — на мое имя пришла бандероль из Международного Красного Креста в Женеве. Хочешь верь, хочешь — не верь, но еще до того, как распечатать конверт дрожавшими пальцами, я знал, что это весть от ребе бен Давида, которой я так долго дожидался; и я даже знал, что именно он мне пишет. Я боялся прочесть это письмо: брал в руки конверт, потом откладывал, потом снова брал и снова откладывал, словно это могло изменить его содержание. Да и трудно было читать сквозь пелену наплывающих слез, потому что в конверте была справка Международной комиссии по расследованию нацистских преступлений в Освенциме, свидетельствующая, что Сара Давидовна Блюменфельд, по отцу Цвасман, погибла в концлагере 3 марта 1943 года. Была выписка из протокола № 107/1944 военной прокуратуры Третьего Украинского фронта о массовом расстреле мирных граждан местечка Колодяч на территории Украинской ССР. А еще — выписка из Указа о посмертном награждении орденом Красного Знамени бойца тернопольского партизанского отряда Иешуа (Шуры) Исааковича Блюменфельда и радистки тернопольского партизанского отряда Сусанны Исааковны Блюменфельд, павших в боях с гитлеровскими захватчиками. И еще один документ на типовом бланке небрежно, на скорую руку, заполненном каким-то бюрократом, гласивший, что гвардии лейтенант такого-то полка, такой-то армии Первого Прибалтийского фронта Яков Исаакович Блюменфельд не вернулся из разведывательной операции в тыл противника в районе Витебска и считается без вести пропавшим. «Настоящий документ выдан родным для…» Боже мой, Господи! Да что мне теперь эта бумажка, раз моего мальчика нет в живых? Одна надежда, что его гибель хоть на секунду помогла приблизить конец этой проклятой войны!

«Дорогой мой Изя!

Мне, наконец, удалось собрать все эти справки, которые пересылаю тебе, благодаря великодушной помощи одного иностранного корреспондента, через Красный Крест. Знаю, что это принесет тебе страшную боль, но я уже говорил, что плоды напрасных надежд горше самых печальных истин. Сейчас это происходит по всей стране, захлестываемой волнами страшных вестей о родных и близких, которые никогда не вернутся.

Не смею давать тебе советы, как поступить, потому что и сам я на перепутье, на дне черной ямы. Колодяч сожжен и разрушен почти полностью — уцелели лишь кирпичные дымоходы. Сегодня наше местечко выглядит как мертвый лес печных труб!

Но люди все же постепенно возвращаются на родные пепелища. Вернулся и кое-кто из наших; я горжусь ими, их боевыми орденами, но дома — увы! — их никто не ждет — никто ведь не уцелел. Приходится все начинать с начала, кирпичик за кирпичиком. Потому что пришел „Шпат шмитта“».

Я оторвал глаза от письма, вспоминая уроки Талмуда: «Шнат шмитта», седьмой — «субботний» год, когда следует оставлять землю под паром, чтобы она отдохнула и покрыла травой своих мертвецов. «Шнат шмитта!» — каждому свое в седьмой год отдыха, а затем — все сначала!

«Поэтому, Изя, я остаюсь здесь, с нашими — сейчас я нужен здесь! Я должен помочь им осознать, что случившегося можно было избежать, оно могло не произойти, и что кроткое примирение, с которым многие восприняли все это, может, и содержит в себе мудрость нашего прошлого, но вряд ли дает надежду на будущее. Я ведь не пророк и не цадик — просто обычный раввин в обычном местечке, каких тысячи. Меня самого раздирают сомнения в истинах и земных, и небесных, но я хотел бы помочь людям осознать смысл случившегося и освободиться от уз смирения и библейских снов — как сделали это наши храбрые маккавеи из Варшавского гетто, вечная им память! Нашим людям принадлежит все прошлое племени Авраамова, но в будущее следует смотреть широко открытыми глазами. По крайней мере, я так думаю.

Зачем я тебе все это пишу? Чтоб ты понял, почему я должен остаться здесь. Но у тебя, дорогой мой, самый дорогой Изя, мужа моей покойной сестры, отца моих погибших племянников, слишком чувствительная, израненная душа и подорванное здоровье. Я не хочу видеть тебя сломленным, как разбитый горшок в седьмой субботний год. Поэтому прошу тебя: пока не возвращайся. Живи где-то там, найди себе место у реки, засей пядь земли и поливай ее — пусть прорастет трава.

Всегда твой — Шмуэль бен Давид.

P.S. Узнал все, что было можно было об Эстер Кац: помнишь, что ее отправили на лечение, но обратно она — увы! — уже не вернется. Не знаю, где ее могила. Все, что с ней случилось — великая несправедливость. Но ее следы на песке моей жизни останутся навсегда!

Ш.Б.»

Странно, но факт: чем сильнее удар, тем тупее боль. Она приходит позже, гораздо позже… Может, природа закодировала это на клеточном уровне, как способ выживания? Ты замечал, мой читатель, что на похоронах близкого человека в голову лезут какие-то мелкие или даже совершенно непозволительные в этот торжественный и скорбный миг мысли? Словно душа сознательно выкручивает пробки, чтобы не произошло короткое замыкание. Страницы содержимого этого большого женевского конверта в беспорядке рассыпались по одеялу моей госпитальной койки, на которой неподвижно лежал и я, уставившись остановившимся взглядом в потолок. Перед моим внутренним взором простиралась серая равнодушная пустыня — без горизонта, без разделительной линии на «верх» и «низ», на «жизнь» и «смерть», на «вчера» и «завтра».

Не знаю, как долго это длилось, но мой черный ангел попытался выдернуть меня из глубин безвременья и повез меня на прогулку у стен крепости. Я подчинился ей как безвольная кукла. Фуникулер, конечно, не работал, но у Эйнджел был приятель в хозяйственной части, он и отвез нас на вершину горы на военном джипе. Джефферсон — да, точно, его звали Джефферсон, был в сто раз чернее, чем Эйнджел, а когда смеялся, его зубы сверкали белизной белее, чем ее медицинский халат. Так вот, этот Джефферсон отвез нас к стенам крепости, но сам остался внизу, на шоссе, у машины — может, по просьбе сестры Эйнджел.

Внизу у наших ног раскинулся зажатый меж хребтами Альп Зальцбург, великолепный царственный Зальцбург, с его дворцами и площадями, церквями и крутыми узкими улочками — отсюда, с высоты, он казался макетом или городом миниатюрных сказочных человечков. Эту сказочную красоту пятнали руины разбомбленных зданий и сожженные крыши высоких домов.

Сестра Эйнджел указала на соседний холм, густо поросший пышной зеленью.

— Видишь тот белый дом за изгородью, вон там, за деревьями? Знаешь, чей он?

— Откуда мне знать! — равнодушно ответил я.

— Стефана Цвейга!

Что-то во мне дрогнуло, разбудив воспоминания о ночах, проведенных за чтением его книг, когда мама Ребекка озабоченно заглядывала в дверь, проверяя, почему я еще не потушил керосиновую лампу.

— Стефана Цвейга… — повторил за ней я. — Он ведь уехал, кажется, в Америку. А где он сейчас?

— В раю для праведников, — ответила Эйнджел, не отрывая взгляд от белого домика. — Давно уже. Впрочем, не так уж и давно, но время в войну сгущается до предела: в сорок втором они с женой покончили жизнь самоубийством в Бразилии.

— Господи, мой Боже! Почему?

— Действительно, почему? И я задаю себе тот же вопрос.

Я глубоко задумался, и после долгого молчания сказал:

— Может, чтоб не получить после войны такое же письмо, как я… Кстати, ты знаешь, что статистически евреи занимают последнее место по совершению уголовных преступлений, в частности, убийств? И первое — по самоубийствам?

— Это что-нибудь означает?

— Может быть. Ведь говорят: сколько евреев, столько мнений, причем — различных. Не знаю, может, еще со времен Вавилонской башни мы воспринимаем собственное инакомыслие и разноязычие как нечто присущее нашему племени, и не стремимся устранять оппонентов путем насилия. Отсюда и заблуждение, что все евреи трогательно едины. Как банкир Ротшильд и выкрест-революционер Маркс, желавший его экспроприировать. Но, с другой стороны, самые глубокие и неразрешимые противоречия у еврея возникают с самим собой, поэтому самоубийство — единственный верный способ избавиться от надоевшего еврейского оппонента, который сидит в тебе, постоянно нудит и противоречит…

— Это не смешно, — сухо прервала мои разглагольствования сестра Эйнджел.

— А я и не стараюсь тебя рассмешить. Просто хочу сказать, что вполне понимаю Стефана Цвейга. И даже думаю, что это единственный разумный выход и для меня.

Она вздрогнула, словно я ударил ее по лицу, обожгла гневным блестящим взглядом — только у людей ее расы такие глаза — и ткнула меня в грудь указательным пальцем.

— Слушай, ты, еврейская сволочь! Я же вытащила тебя с того света, ты это помнишь? Ночами не спала, прислушиваясь к твоему дыханию! Баюкала тебя на руках как ребенка — обосранного, вонючего, вшивого, в блевотине и коросте! И вернула тебя к жизни, чертов ублюдок! А теперь ты откалываешь мне еврейские штучки с самоубийством!?!

— Это мое дело! — крикнул я.

— Ты так думаешь? Тогда иди ты в жопу, засранец!

— А ты заткни свою черную пасть!

К нам ленивой походкой двигался Джефферсон:

— Проблемы? — спросил он через свисавшую с губы сигарету.

— И ты иди к черту, не путайся под ногами! — с яростью крикнула сестра Эйнджел. Парень пожал плечами и послушно вернулся к своему джипу.

И тут Эйнджел вдруг расплакалась, что разом все изменило. Охваченный раскаяньем, я погладил ее по волосам и просительно произнес:

— Прости, я не хотел тебя обидеть. Это Стефан Цвейг виноват.

Она посмотрела на меня сквозь слезы и попыталась улыбнуться:

— Обещай, что не натворишь глупостей!

— Обещаю! — поклялся я.

— И что будешь мне писать? Где бы я ни была?

— Буду, — кивнул я. — По адресу: сестре Эйнджел, хлопковые плантации на берегу Миссисипи?

— Откуда ты это взял? Хлопковые плантации и так далее?..

— Мне так раввин сказал — что ты родом оттуда.

Эйнджел искренне расхохоталась, хоть слезы у нее на щеках еще не просохли.

— Похоже, вы, евреи, не читали ничего об Америке, кроме «Хижины дяди Тома». Я из Бостона, штат Массачусетс. И дам тебе адрес отца — он самый известный чернокожий адвокат в Новой Англии. А я изучала медицину в Гарварде, ушла с пятого семестра, чтоб завербоваться добровольцем в вашу гребаную Европу. Вот так. Значит, обещаешь писать? Договорились?

Мне пришлось встать на цыпочки, чтоб поцеловать в щеку эту стройную полногрудую негритянку. Сержант Джефферсон спокойно, без тени ревности, смотрел на нас, облокотившись на свой джип — я ведь годился ей в отцы, но отцы из другой, неполноценной и значительно более бледной расы.

6

Не знаю, слышал ли ты о Соломоне Кальмовице, гениальном венском скорняке, который из привозных заячьих шкурок делал великолепные дамские норковые и даже леопардовые шубы? Так вот, тот самый Кальмовиц, вернувшись из лондонской эмиграции в Вену, снова в свою старую квартиру на площади Шведенплац, в первое же утро, буквально на рассвете, бросился в газетный киоск и попросил продать ему свежий номер «боевого органа национал-социалистического движения», газету «Фёлькишер беобахтер», на что ему ответили, что с 30 апреля 1945 года выпуск этой газеты прекращен. Кальмовиц вежливо поблагодарил продавца, купил себе пакетик мятных леденцов и на следующий день снова появился в том же киоске с той же просьбой, продать ему эту газету. И так — каждое утро. На десятый день киоскер, не выдержав, заметил:

— Уважаемый господин, разве вы еще не поняли, что эта газета больше не издается и впредь не будет издаваться?!

— Конечно, понял, голубчик. Но как приятно начать день с доброй вести!

Не знаю, для кого эта весть была воистину доброй, а для кого — не очень, но я, во всяком случае, оказался совсем не в той Вене, какую запомнил во времена Первой мировой. Я помнил Вену искрометно веселую, самовлюбленную, склонную воспринимать жизненные невзгоды как исторический постфактум, короткую передышку для отдыха и обмена кавалерами в вихре вечного вальса. Может, тогда это выглядело так только со стороны, не знаю, но сейчас город показался мне мрачным, потерянным и потерявшим свою легкомысленность на фоне общей разрухи, лишений и оккупационного режима. На стенах домов еще сохранились обрывки плакатов с изображением мужественного гитлеровского солдата с квадратной челюстью в низко надвинутой каске, строго прижавшего палец к губам: «Шпионы подстерегают повсюду!», а мимо плакатов с ревом проезжали тяжелые американские, английские, французские и советские грузовики. Или маршировали советские солдаты, горланя с присвистом «Маруся, раз, два, три…» о разных там калинах и дивчинах, бесконечно чуждых этому миру, уютно устроившемуся в объятиях величественного дворцового комплекса Хофбург. Местные жители останавливались на тротуарах, дивясь этим инопланетянам с курносыми славянскими носами или раскосыми азиатскими глазами: одни с откровенным любопытством, другие — с тайной опаской, еще не вполне отдавая себе отчет в том, что же именно проскользнуло в их жизнь (как черная кошка в дверную щель) между двумя словами: «зиг» и «хайль», чтобы смешать все их планы, в том числе — планы Карла-Хайнца Мюллера на конезавод или, по крайней мере, небольшой пивзаводик под Ростовом-на-Дону.

Но случай с фрау Зигрид Кубичек был другим, совершенно другим. Она встретила меня в городской комиссии по устройству перемещенных лиц, расположившейся в конфискованном помещении национал-социалистической партии на задворках «Бургтеатра». Именно ей я вручил документы, выданные мне американскими военными властями Зальцбурга, из которых следовало, что я, как человек, родившийся на территории бывшей Австро-Венгерской империи, попадаю в категорию лиц, имеющих право претендовать на австрийское гражданство, пользуюсь правами и привилегиями жертвы нацизма и т. д., и т. п. Фрау Кубичек была редкой женщиной, всецело преданной своему делу, милой и подчеркнуто внимательной ко мне, особенно когда она узнала, что я чудом выжил в концлагере Флоссенбург, в котором погиб один ее единомышленник. Под единомышленником следовало понимать «член социальной комиссии», в свое время запрещенной, а ныне снова действующей Австрийской социалистической партии (что являло собой акт политического упорства, призванного устыдить еврейскую социал-демократию в Колодяче, если бы меж тем не произошли события, несравнимо превосходящие по трагизму ту памятную встречу еврейских социал-демократов в кафе Давида Лейбовича).

Так я оказался в небольшой квартирке старого, потемневшего от времени и пожаров здания на Маргаретенштрассе, которая впоследствии стала местом моего постоянного жительства (если не считать то время, когда мне пришлось прогуляться до Северного полюса).

На следующий день я снова заглянул к фрау Кубичек, чтобы поблагодарить ее за искреннее и действенное участие в жизни бывших узников концлагерей, а она угостила меня морковным чаем и редкостью послевоенного времени — венскими булочками с орехами. Настоящий краснодарский или индийский чай можно было купить только у русских или английских солдат, но фрау социалистка была убежденным яростным противником черного рынка (следует признаться, что я не вполне разделял столь догматическую позицию). За чашкой морковного чая я узнал, что ее супруг, Франц Кубичек, находится в плену в России, и она с нетерпением ждет его возвращения. Тот факт, что ее муж был в плену, ни в коей мере не повлиял на ее убежденность в справедливости действий антигитлеровской коалиции и в заслуженности кары, постигшей пехотинца Кубичека.

— Я восхищаюсь подвигом советского народа, — заявила она. — Честно говоря, в тридцатые годы, до аншлюса, мы с мужем были убежденными противниками жестоких сталинских репрессий, но сейчас я, как и вся Европа, изменила свое мнение.

— Неужели! — рассеянно пробормотал я.

Конечно, я разделял ее восхищение — ведь в этой битве пали и мои дети, но мне не хотелось ввязываться в споры относительно вспыхнувшего восторга всей Европы, потому что даже с моего жалкого наблюдательного пункта — ателье «Мод паризьен» в Колодяче, на уровне трех ступенек под землей, хорошо просматривалась эта самая Европа, которая с поразительной легкостью переходила от слепого отрицания или равнодушия к такому же слепому обожанию. И обратно, в том же порядке. Что же касается Сталина, действия которого семья Кубичек «ошибочно» оценивала до аншлюса, то тут я предпочел промолчать и взять еще одну булочку.

7

Горе, как утренний туман, постепенно тает в заботах очередного дня, боль притупляется, жизнь берет свое — вот так и травинка, тянущаяся к солнцу и надежде, пробивает асфальт. Послевоенная Вена тоже быстро преодолевала посттравматический шок, постепенно возвращая свое привычное бодрое настроение. Надо же было печь хлеб, отправлять в школу детей, приводить в порядок рассыпавшийся на глазах городской транспорт и муниципальные больницы. Одним словом, следовало жить.

Я здесь уже упоминал мельком о черном рынке (резко осуждаемом социалисткой фрау Кубичек), но ты, читатель, не торопись ничтоже сумняшеся клеймить позором это послевоенное явление. Честное слово, это не парадокс, что именно они — черный рынок и спекуляция — благодаря своей гибкости и цепкой жизненной силе, первыми преодолели фронтовые линии, границы и ненависть, именно они первыми помогли растопить лед оцепеневшей Европы.

«Лаки страйк» и консервированная свиная тушенка в желе стали первыми американскими посланцами доброй воли; времена «янки, гоу хоум!» были еще далеки, потому что сейчас эти янки тащили на рынок ветчину и бананы, презервативы и лекарства. Перемещались, разрываясь, а затем стабилизируясь, человеческие массы — как тектонические пласты, которые в итоге приходят в равновесие — перемещенные польские евреи за бесценок скупали разрушенные дома и участки земли в американском секторе Берлина; болгарские контрабандные сигареты превращались в контрабандные французские вина, зеленые английские военные одеяла, проделав сложный путь, трансформировались в недвижимость под Веной или Баден-Баденом. А награбленное военными преступниками золото становилось фальшивыми паспортами для нацистов, разыскиваемых по всему миру, что не слишком мешало им попивать свой джин с тоником под пальмами Латинской Америки.

Я поневоле, пытаясь заработать себе на жизнь, занялся торговыми операциями — сначала мелкими, связанными с кофе, шоколадом и «новым американским чудом» — пенициллином. Но постепенно игровой азарт возобладал, и пара-тройка более значительных и, к моему удивлению, успешных операций заложили основы моей новой мечты о небольшом предприятии по производству готовой одежды. Сознавая, что времена мелких портновских ателье типа «Мод паризьен» безвозвратно канули в прошлое, я очертя голову бросился в вихрь своего нового бытия на пятой по счету родине — пятой и последней, замыкающей круг хоровода родин и идеалов. По крайней мере, так я считал в то время, не подозревая, что мне будут предъявлены претензии на реституцию старой национальной собственности. Но не будем опережать события!

Порой я забегал в городскую комиссию по устройству перемещенных лиц, чтобы помочь фрау Кубичек в качестве добровольного переводчика с польского, украинского, русского и идиш: в те дни толпы иммигрантов прибывали в новую Землю обетованную — Австрию, где Дунаю, все еще не преодолевшему заблуждения, что он голубой, была отведена роль скромного дублера священной реки Иордан.

На берегу этого нового Иордана, по ту сторону выжженной пустыни, которую оставила по себе война, находился Мексикоплац — средоточие, пульсирующее сердце, неутомимая стихия спекуляции и черного рынка. Здесь с утра до вечера и с поздней ночи до рассвета на всех языках и наречиях продавалось и обменивалось все, что возможно — от семейных реликвий и православных икон до дребезжащих военных грузовиков «австроФИАТ»; от швейцарского сгущенного молока до русской водки. Но не думай, что речь шла об обычном рынке с прилавками и выложенными на них товарами — совсем наоборот, не было ни прилавков, ни товаров: люди прогуливались или сидели целыми днями над чашечками давно выпитого кофе и, казалось, не имели других забот кроме как поглядывать на небо в ожидании дождя. Особенно невидимо неискушенному взгляду происходил здесь обмен валют, причем курс на черном рынке всегда был более благоприятен, чем официальный. И если кому-то удавалось всучить покупателю фальшивые английские фунты, то и ему самому впоследствии случалось попасться на столь же фальшивые американские доллары. По этому поводу рассказывают историю о двух румынских евреях в обносках (снятых, вероятно, с каких-нибудь покойников, на полметра ниже одного и на 50 килограммов толще другого), но весьма опытных в мелких валютных операциях, которые рано утром прохаживались по Мексикоплац, и один, не шевеля губами, конспиративно спросил другого:

— Сколько?

— Пять! — прошептал в ответ другой.

Они разошлись в разные стороны, дошли до конца площади, а затем развернулись и пошли навстречу друг другу, небрежно сунув руки в карманы рваных брюк. Когда они вновь оказались лицом к лицу, первый осторожно поинтересовался:

— Чего — «пять»?

— А чего — «сколько»?

В связи с этой гибельной страстью, овладевшей Мексикоплац: купить-продать, а в основном — обменять все, что есть, на все, что можно, кто-то окрестил этот выдающийся фактор оживления торговли «маленькой Одессой». В этом была известная логика, так как и здесь имело место такое же коммерческое столпотворение этносов и языков с ощутимым еврейским вкраплением, как и в Одессе до гитлеровского нашествия. По этому поводу в Одессе бытовала такая хохма: поезд надолго остановился глухой ночью на какой-то станции. Сонный пассажир, опустив оконное стекло в своем купе, свесился наружу и спросил проходившего железнодорожника:

— Простите, это что за станция?

— Одесса, — отвечает тот.

— А почему мы так долго стоим?

— Меняем паровоз.

— А на что меняем?

— Как, «на что»? На другой паровоз, — удивленно отвечает железнодорожник.

— Тогда это — не Одесса, — отрезал пассажир и возмущенно поднял стекло.

Надеюсь, эта иллюстрация исчерпывающе объяснила тебе, мой читатель, что представляла собой площадь Мексикоплац, арена моих первых, первоначально — робких и неуклюжих попыток подключиться к марксистской круговерти «деньги — товар — деньги». Ведь часто все происходило по схеме «товар» — пауза, а на следующий день «куда делся тот хорват?», что, в свою очередь, означало, что до заключительной стадии «деньги» дело так и не дошло.

Разумеется, фрау Кубичек, и не подозревала об этой моей деятельности, считая, что я подрабатываю кантором в постепенно возрождающейся к жизни, разгромленной в «хрустальную ночь», синагоге (моя дурацкая ложь, в которой я сейчас с раскаяньем сознаюсь). Но иначе я провалился бы сквозь землю, стыдясь источника своего благоденствия. Ведь это теперь я угощал ее чаем, только не морковным, а настоящим, это я добывал и приносил ей булочки. Чай найти было проще — на Мексикоплац, разумеется, — а вот булочки приходилось покупать «из-под прилавка» в маленькой кондитерской напротив кафедрального собора Святого Стефана с устремленной в небеса колокольней, который жители Вены по-свойски называют Штефелем. У меня всегда перехватывало дыхание от восхищения этой мистической готической молитвой в камне, хотя сейчас бедный Святой Стефан из-за снесенной бомбой левой башни напоминал одноногого инвалида войны.

Однажды ранним вечером, предварительно захватив в знакомой кондитерской неизменные булочки, я направился на боевой пост фрау Кубичек — помочь в меру моих сил в ее трудном пути через языковые иммигрантские дебри. С порога я заметил странный взъерошенный вид моей фрау и ее беглый встревоженный взгляд в сторону капитана Советской армии, сидевшего в сторонке в потертом кресле и перелистывавшего какой-то журнал. Капитан поднял глаза, и фрау Кубичек глухо сказала ему:

— Это он, господин офицер.

Почему-то мне вспомнился щупленький итальянец в проволочных очках, который указующим Саваофовым перстом пригвоздил к месту дока Джо со словами: «Это он!»

Капитан встал и по привычке советских военных перегнал назад под ремнем складки своей гимнастерки.

— Гражданин Блюменфельд Исаак Якобович?

— Он самый, — ответил я, бросив озадаченный взгляд на побледневшую фрау Кубичек.

— Следуйте за мной, — по-русски приказал капитан.

— Куда? Зачем? — я тоже перешел на русский язык.

— В советскую военную комендатуру для выяснения обстоятельств. Прошу пройти вперед, гражданин Блюменфельд!

Я хорошо понимал разницу между холодным «гражданин» и общепринятым «товарищ», и именно она, эта разница, заставила застыть кровь в моих жилах.

На улице уже ждал советский военный газик, чтобы увезти гражданина Блюменфельда Исаака Якобовича, который еще не подозревал, что комендатура была лишь первым этапом его неповторимого волнующего путешествия к великому белому северному молчанию.

Прощай, Вена! Прощай, Мексикоплац! Прощайте, фрау Кубичек и булочки с орехами! Прощай и ты, мой бедный инвалид, собор Святого Стефана!

8

Я понял, что дело нешуточное, когда советский военный следователь холодно мельком взглянул на меня, затем опустил взгляд на лежавшую перед ним на столе папку с исписанными на машинке листами, вздохнул, небрежно перелистал содержимое папки и снова впился в меня ледяным взглядом. Я стоял перед ним ни жив, ни мертв, не понимая — я арестован или от меня требуются какие-то показания. Наконец, следователь произнес:

— Почему вы предали свою советскую родину?

— Что вы такое говорите, товарищ следователь! — ошалело возразил я.

— Гражданин следователь. Я вам не товарищ! — поправил меня он.

— В каком смысле предал… гражданин следователь?

— Почему в анкете вы ввели в заблуждение американские власти, написав, что родились в Австро-Венгрии?

— Потому что я родился в Австро-Венгрии.

— Львовская область — это Советский Союз!

— Но когда я родился, это была Австро-Венгрия!

— Может, вы еще скажете — Канада? Или Азорские острова?

— Я этого не говорил…

— Ваше последнее место жительства — Колодяч, Союз Советских Социалистических Республик!

— Мое последнее место жительства — концлагерь Флоссенбург в Оберпфальце! — парировал я.

Похоже, мои последние слова обрадовали следователя, он откинулся на спинку стула и торжествующе заявил:

— Вот именно, вот мы и подошли к главному. А теперь расскажите о своем предательстве в концлагере под названием «спецобъект А-17».

— Что вы имеете в виду?

— Знали ли вы заключенного по фамилии Стахович?

— Конечно. Его арестовали вместе с двумя нашими, советскими…

— Ах, так? Значит, советские стали теперь «нашими»? А вы знаете, что их расстреляли?

— Не знаю, но я предполагал.

— Это вы их предали!

— Я?!

— Вы!!!

— Я?!!!

— Да, вы!!! Это — ваши инициалы?

Он протянул мне ордер на арест, подписанный тремя буквами нашим комендантом Редиской: 1.1. В.

— Это подпись коменданта лагеря Иммануила-Йохана Брюкнера.

— А не Исаака Якобовича Блюменфельда?

— Господи, да как бы я мог подписывать документы в нацистском концлагере? Ведь я еврей!

— У предательства нет национальности!

Он был прав, этот гражданин следователь — у предательства, как и у идиотизма, нет национальности: это самые интернациональные вещи, заслуживающие объединения в свой собственный Четвертый или даже Пятый Интернационал!

И зачем мне рассказывать дальше, зачем тебя обременять, мой читатель, подробностями сенсационного раскрытия, сделанного этим следователем, которое, как он думал, меня окончательно сокрушит и сломит мое сопротивление, а именно: что в лагере я скрывался под фальшивым польским именем Хенрик Бжегальски. Для него (я имею в виду следователя, а не портье львовской офтальмологии) это отягчающее мою вину обстоятельство самым бесспорным образом доказывало, что я скрываю свое советское происхождение. Не говоря уже о точной и неоспоримой информации о том, что я жил в канцелярии лагеря, а не в общих лагерных бараках, и играл в шахматы с Редиской. Был ли смысл объяснять, что в этом замешан Иоганн Вольфганг Гёте и мой дорогой учитель во всех областях знаний, в том числе — и немецкого языка, незабвенный Элиезер Пинкус, мир его праху? Какой смысл? Ведь я, брат мой, лишь пылинка перед величием мироздания или, скажем, незаметный муравей во многомиллиардном муравейнике. Вряд ли История когда-нибудь обратит на меня внимание и рассмотрит случай, который есть ни что иное как капля в безбрежном океане событий. Но ведь и муравью свойственно суетное желание оставить по себе добрую память, поэтому я позволю себе привести здесь текст протокола дознания, подписанного мной в присутствии следователя. Копией этого протокола мне удалось разжиться гораздо позже через одну сотрудницу архивной службы Киевского городского суда за два пакетика американской жвачки и пару колготок — голубую мечту каждой советской труженицы того времени. Прости за хулиганские нотки, прокравшиеся в этот текст, но ведь ты помнишь мою юношескую склонность к дурачествам, и коль скоро следователь смотрел на меня как на дурака, обреченного посодействовать его быстрому продвижению по службе, почему было не доставить удовольствие хорошему человеку?

ПРОТОКОЛ

Я, нижеподписавшийся Исаак Якоб Блюменфельд, родившийся 13 января 1900 года в Колодяче под Дрогобычем Лембергского воеводства, которое сейчас — Львовская область, еврей, заявляю, что никогда и ни по какому поводу не предавал свою советскую Родину, как не предавал ни одну из своих родин, потому что, прошу прощения, их было пять. Родился я, как уже указал ранее, в прекрасном местечке Колодяч под Дрогобычем и был воспитан как верноподданный Австро-Венгрии. Указанную страну, которая к вашему сведению уже не существует, я считаю своей первой родиной и думаю, что это справедливо. Несколько позже, при обстоятельствах, которые я изложу в суде, когда придет время, не покидая свое родное местечко Колодяч, я оказался подданным Польши — моей родиной стала Речь Посполита. Я признателен своей второй родине за то, что в бытность гражданином Польши женился на Саре, о которой расскажу далее, а она родила мне троих детей — двоих мальчиков и девочку. Я верно служил Польше до того дня, когда мне снова сменили родину. Это произошло 17 сентября 1939 года, довольно внезапно (хоть я опять-таки не покидал свой Колодяч), когда моей Родиной стал великий Советский Союз, которому я честно служил, регулярно платя профсоюзные членские взносы, участвуя в первомайских и октябрьских (по случаю 7 ноября, Дня Великой Октябрьской социалистической революции) демонстрациях, а также регулярно поздравляя знакомых женщин с 8 Марта. Однако случились события, к которым (заявляю это самым ответственным образом) я не имею никакого отношения, и в которых нет ни капли моей личной вины: моей родиной стал Германский рейх, что, признаюсь, мне как еврею, доказанному представителю неполноценной расы, было совсем не по душе. Тогда впервые по не зависящим от меня причинам мне пришлось изменить как свое место жительства, так и документы, чтоб скрыть свою национальность. После моего непродолжительного пребывания во Львове по (чистосердечно признаюсь) подложным документам Хенрика Бжегальски, местом моего проживания стал сначала «спецобъект А-17» в ораниенбургском лесу, затем — пересыльная тюрьма при комендатуре города Ораниенбург Берлинской области и, наконец, концлагерь Флоссенбург (Оберпфальц), где я, заключенный номер У-20-05765, вопреки известному бытовому и иному дискомфорту, на который не жалуюсь, пробыл до конца войны. В данный момент проживаю в Вене по адресу: Маргаретенштрассе, 15, один, без семьи, потому что Саре с детьми было не суждено вернуться из санатория, куда я лично проводил их в июне 1941 года. Должен также уточнить, что имею разрешение на постоянное проживание в Республике Австрия (вид на жительство), а также расписки о внесении налогов и такс, согласно законам Австрии, но был бы благодарен Богу, если бы мне представилась возможность еще раз посетить свой родной Колодяч под Дрогобычем в Львовской области СССР.

С полной ответственностью заявляю уважаемому гражданину следователю советской военной комендатуры города Вена, что мои инициалы I.J.B. (Исаак Якоб Блюменфельд) и инициалы коменданта спецобъекта А-17 Иммануила-Йохана Брюкнера (I.J.B.) совпадают совершенно случайно, по причине чего, страшно извиняюсь, но я не являюсь никаким военным преступником.

Собственноручно написано и подписано Исааком Якобом Блюменфельдом.

Вена, 12 сентября 1945 г.

Итак, брат мой, мрачные тучи над моей головой сгустились, потому что к доказательствам моего предательства родины было прибавлено сокрушительное доказательство того, что я как человек, отправивший своей подписью на смерть троих узников концлагеря, являюсь и военным преступником. Если исключить отклоненную апелляцию моего служебно назначенного адвоката о проведении графологической экспертизы, что, по мнению обвинения, было бы напрасной тратой времени, то оставался еще один довод: я мог быть или евреем, или военным преступником! Но майор Грибов, военный прокурор, был человеком опытным (давали себя знать уроки великого государственного обвинителя Андрея Януарьевича Вышинского) и сумел совместить несовместимое.

Я не признал себя виновным, что было роковой ошибкой с моей стороны, потому что искреннее раскаянье, может, смягчило бы сердца особой тройки, которая без малейших колебаний со всем пылом революционного пафоса впаяла мне 10 лет исправительно-трудовых лагерей.

Итак — «шнат шмитта», все сначала!

А Ты, Господи мой Яхве, вершитель иудейских судеб, простерший защитную длань над головами избранного Тобой народа, не шепнул ли бы Ты мне на ухо — где твои окна?

9

А сейчас, брат мой, друг мой, разверни карту Евразии и найди на ней Уральские горы, границу между двумя континентами. Затем проведи пальцем дальше на восток, пересеки реку Обь, первую из великих сибирских рек. Продолжай свой путь на северо-восток и пересеки вторую великую реку — могучий Енисей, а затем, восточнее, — и Лену. Дальше мой маршрут идет все на северо-восток, за золотоносную реку Индигирку до скалистых берегов бурной реки Колымы. Спустись по ее течению к Северному Ледовитому океану до города Нижнеколымска у подножия дикого Колымского хребта, который смело можно назвать краем советской географии, так как за хребтом — только Усть-Чаун и Чукотка у Берингова пролива. Дальше двигаться не стоит, потому что попадешь на территорию Соединенных Штатов Америки. Здесь проходит 80-я параллель, и если из любознательности пройти по ней по часовой стрелке, то в обратном моему направлении тебе предстоит знатное полярное кругосветное путешествие по нашей планете: через Баренцево море, остров Новая земля в Карском море, мыс Нордкап (крайнюю северную точку Скандинавского полуострова), через центр ледяной Гренландии и далее, по легендарному маршруту Амундсена, мимо форта Юкон (которому до сих пор снятся золотые джеклондоновские сны), через Чукотское море, чтобы снова ступить на советскую землю, где как раз напротив Медвежьих островов сияет родное созвездие исправительно-трудовых лагерей. Под созвездием я подразумеваю красные пятиконечные звезды над строго охраняемыми воротами с караульными вышками из нетесанных сосновых бревен. А невзрачный заморыш на продуваемых ледяным ветром скалах, прикипевший взглядом к белому безбрежью Севера — это я, з/к 003-476-В, или проще говоря — заключенный лагеря Блюменфельд Исаак Якобович, предатель своей советской родины и по совместительству — нацистский военный преступник.

Прости, что повторюсь, утверждая, что не берусь оценивать весь лагерный архипелаг во всей его невообразимой пестроте и многообразии, подробно описанный русским парнем Солженицыным и другими, куда более талантливыми, чем я, бытописателями. Не могу и поклясться, что все то, что я здесь видел и пережил, аналогично тому, что видели и пережили другие, скажем, в другом лагере в пятидесяти, пятистах или пяти тысячах километров отсюда. Потому что эти ИТЛ различались по своему режиму, составу и предназначению — так, порой заключенные, работавшие на золотых приисках или в вольфрамовых рудниках за Анюйским хребтом, пользовались большей свободой и получали лучшую кормежку, чем дряхлые инвалиды, ветераны гражданской войны, в каком-нибудь задрипанном Доме престарелых в Костроме. Из других мест в наш лагерь поступали (сообразно неведомым и никогда не разгаданным мною схемам перемещения и переселения) лагерники с шатающимися зубами и кровящими от цинги деснами, не говоря уж о тех, у кого прядями выпадали волосы и опухали железы, попадавших к нам с урановых рудников, на которых выживали единицы.

И тут же могу привести тебе в пример их полную противоположность: бездельников, пользующихся, согласно Женевской конвенции, особым статусом как кавалеры Железного креста с Дубовыми листьями, о которых я уже упоминал и которых известное время обслуживал. Или так называемую лагерную аристократию, работавшую в «почтовых ящиках» — засекреченных поселках в тайге (созданных для сверхсекретных опытов и создания новых производственных и прочих технологий), не обозначенных на картах, без адреса, с одним лишь почтовым кодом.

Ты ошибешься, решив, что все здесь получили приговор за политические деяния: в этот лагерный коктейль вливались обильные потоки участников сибирских и кавказских банд, грузинских спекулянтов и абхазских контрабандистов, сводников, профессиональных игроков и просто неисправимых московских воров-карманников и деклассированных элементов, объявленных отбросами советского общества, а наряду с ними — ручейки проституток и бандерш, содержавших подпольные игровые притоны и бордели. И рядом с ними, в том же коктейле, были поэты и философы, биологи и мировые светила «реакционных буржуазных лженаук — генетики и кибернетики», театральные режиссеры и кинозвезды. И ты снова ошибешься, если решишь свести их всех к общему знаменателю «антисоветские элементы»: там, в лагерях, порой с непримиримой враждой в буквальном смысле вцеплялись друг другу в глотки участники гражданской войны, воевавшие одни — на стороне белых, а другие — на стороне красных, которых на одно-два десятилетия выпускали на свободу, а потом по малейшему поводу или без такового сажали обратно. Ты мог бы стать свидетелем яростных теоретических споров между троцкистами и сталинистами, увидеть на одних нарах инженеров великих строек первых пятилеток и саботажников с тех же строек, непримиримых антикоммунистов и кадровых большевиков, коллаборационистов, сотрудничавших с оккупантами, но не заслуживших все-таки пули в лоб, и подпольщиков или участников Сопротивления, а также участников гражданской войны в Испании, оказавшихся здесь по неведомым им причинам.

— Не пытайся понять схему, скрытую логику всей этой каши, — сказал мне, присев на отполированный льдами и ветрами скальный выступ, Марк Семенович Лебедев, мой новый друг и сосед по нарам — молодой мужчина с седой головой, музыкальные комедии которого я смотрел еще в Колодяче. — Схема отсутствует, если не считать, что каша уже сама по себе — схема, генетически запрограммированная основа режима, причем не только в лагерях, а везде. В отличие он немецких концлагерей, в наших не существует правил игры, как нет их и на свободе, в обществе. Нацисты предварительно огласили свой идейный ассортимент и строго, до последней секунды, его придерживались: какие народы подлежат «окончательному решению», какие должны стать удобрением для арийской расы, а какие — верными союзниками арийцев. Ясные и точные критерии, предварительно заявленные — конечно, бесчеловечные и идиотские, бесспорно — бездуховные и варварские, но критерии. А мы объявили строительство общества братства, гуманизма и справедливости и запели о том, что «другой такой страны не знаем, где так вольно дышит человек». А затем, в духе марксистского тезиса о свободе как осознанной необходимости, осознали необходимость лагерей, тотального доносительства и страха. Правил игры не существует — но, может, это и есть правило, даже, как мне кажется, спасительное для народа правило?. Ты меня понимаешь?

— Нет, — честно признался я.

— Управленческий хаос, стихийное броуновское движение частиц и естественный инстинкт выживания спасительно снижают энергию централизованных постулатов и демократизируют их, если понимаешь, о чем я. Впрочем, эта советская стихия спонтанной демократии в конечном итоге разгромила педантичных германцев, которые с детских лет знают, что на шахматной доске есть два белых и два черных коня. А мы, вопреки всем правилам, ввели третьего и тем самым показали им кузькину мать. Теперь понял?

— Можно и так сказать. Продолжай, я тебя слушаю.

— На что надеялся партайнгеноссе Гитлер, когда объявил свой блицкриг на Восток? Что угнетенные советские народы восстанут против своего угнетателя! Что освобожденные из советских лагерей военные специалисты, технологи и конструкторы при первой же возможности перейдут на сторону немцев! А получил — шиш! Он думал, что освобожденное от большевизма население будет встречать их хлебом-солью! И снова получил шиш на постном масле! Послушай, я там был, я видел: падение Москвы было неизбежно как математическая аксиома, как шах и мат в три хода! А бал не состоялся! Почему? Виноват генерал Зима? Чушь собачья! Ведь затем наступали и генерал Весна, и генерал Лето! Все дело в том, что мы вытащили разным там фельдмаршалам пятый туз из рукава, третьего шахматного коня и стали играть в покер по футбольным правилам! Наша сила — в капризах хаоса, в непредсказуемости стихийно движущихся частиц, в игре без правил! Иными словами — в сюрпризе, который часто удивляет нас самих. Например, мы застали врасплох противника, который ждал, что мы будем крыть картой интернационализма, а мы вытащили из рукава самый что ни на есть традиционный, залоснившийся от употребления монархический православный великорусский национализм! И к всеобщему изумлению — это сработало, вопреки партийным школам и изучению краткого курса истории партии большевиков.

— Значит, по-твоему, — сказал я, — все вокруг — хаос и случайность? А вот я знаю одного раввина, который верит в таинство Пути и в его крайний смысл. Он верит в предопределенность цели.

Марк Семенович пожал плечами:

— Раввины — люди верующие по презумпции. А я — нет.

— И ты не веришь в победу нового общества разума и справедливости?

— А какое отношение ко всему этому имеет Советский Союз? Ты видел московское метро?

— Я никогда не был в Москве.

— Жаль. Это самое красивое метро в мире. И самое глубокое. Вниз ты спускаешься, а наверх поднимаешься на эскалаторах — движущихся лестницах. Мы все устремились наверх, так сказать, к сияющим вершинам коммунизма. Но ошиблись эскалатором — и сейчас бежим вверх, задыхаясь и обливаясь потом, по эскалатору, едущему вниз. В конечном итоге — двигаемся сами по себе, стоя на месте, и задыхаясь, поем бодрые песни. Но однажды выбьемся из сил, и эскалатор спустит нас вниз, туда, откуда мы начали свой бег. Запомни мои слова: Советский Союз неминуемо рухнет. Это неизбежно. Но и это произойдет внезапно, нелогично и бессистемно, породив новый хаос и новые сюрпризы.

Странным человеком был Марк Семенович, и странными были причины его появления в этом лагере. Если мне будет позволено, я сформулирую их как «любовь». Он был, наверно, единственным из всего нашего лагерного племени человеком, попавшим сюда по обвинению в любви — любви к дочери высокопоставленного (почти на уровне кремлевских курантов) партийного и государственного деятеля, который через верных ему людей не раз предупреждал кинорежиссера, чтоб тот убрал свои грязные лапы прочь от его дочурки, сказочной феи, предназначенной сыну еще более высокопоставленного (скажем, на уровне кремлевской звезды) товарища, именем которого уже был назван один среднестатистический советский город, один остров, один канал, два водохранилища, тракторный завод и несколько школ и детских садов. И так как наш влюбленный киносверчок не понимал нормальных слов и не убрался на свой шесток, а продолжал встречаться с феей своего сердца (как он по наивности думал — тайно), то отец и будущий свекор рассердились не на шутку и обрушили на голову гражданина Лебедева всю мощь, озлобление и мстительность доступной им власти. И ни за что, буквально ни за что, сослали его на 80-ю параллель.

По этому поводу вспомнил одну лагерную хохму (может, это покажется тебе странным, но лучшие хохмы — полусмешные мудрые притчи — и лучшие песни рождались именно в лагерях или в идейной близости с ними, чем они в этом смысле — и не только в этом — отличались от нацистских).

Так вот: прибыла в лагерь новая партия заключенных. Лагерное начальство спрашивает первого, сверяясь со списками и приговорами:

— На какой срок осужден?

— На десять лет.

— За что?

— Сказал, что Сталин ведет страну к гибели.

— А ты? — спрашивают второго.

— И я на десять. Заявил, что краткий курс истории ВКП (б) полная фальсификация.

— А ты? — спрашивают третьего.

— И я на десять.

— За что?

— Да ни за что!

— Не ври! Ни за что у нас дают только пять!

Но хохмы и анекдоты не в силах отразить всю истину или истину, какой она существует в жизни. Потому что кинорежиссер Марк Семенович Лебедев по кличке Семеныч не получил десять лет лагерей, его не приговорили даже к пяти — он сидел здесь без приговора, ограниченный в пространстве передвижения, но не ограниченный во времени. Подобные жертвы беззакония, которых здесь была тьма-тьмущая, постоянно сталкивались с великим белым молчанием ГУЛага. Единственное, на что оставалось надеяться Семенычу, так это только на чудо или, к примеру, на газеты (а здесь, хоть и с опозданием, лагерное начальство получало «Правду», и иногда обрывки газет доходили и до зэков). Скажем, сообщат вскользь в газете, что тракторный завод имени кремлевского свекра переименован в честь очередного съезда партии или в честь очередной годовщины Октября. Кто умеет читать между строк — прочтет закодированную информацию и поймет, что у высокого начальства земля уже колеблется под ногами. И по законам царившего в стране хаоса Марк Семенович мог вдруг, как кролик из цилиндра фокусника, выскочить из поезда на московском вокзале. Разумеется, он не питал иллюзий по поводу того, что фея бросится ему на шею, потому что у нее уже подрастал трехлетний сын и она была беременна вторым ребенком — завтрашним строителем светлого коммунистического будущего, царства равенства и справедливости. А до наступления этого прекрасного времени о ребенке позаботятся кормилица, три домработницы и повариха на дачке из восемнадцати комнат у моря, поблизости от водохранилища, все еще носящего имя ее свекра, известного и любимого в окрестностях за веселый нрав и рекордные уловы щук и красноперок. Прошу прощения за столь длинную фразу, но и путь к коммунизму тоже не короток!

10

Как ты уже знаешь, арестовали меня в Вене в начале сентября 45-го года. Но не думай, что советские судебные власти спешили со мной встретиться. У них было достаточно много других дел, требовавших напряженной работы — с бывшими полицейскими, пособниками и всяческими сотрудниками гитлеровских оккупационных войск, так что моему делу дали ход (по краткой процедуре) аж в апреле следующего года. А на Колыму меня повезли в конце мая с группой осужденных, которые тонкими ручейками стекались в речушки разных пересыльных тюрем при комендатурах и вокзалах, а речушки постепенно разбухали до размеров великих сибирских рек. Это было новое пополнение для шахт, где добывались оловянные и свинцово-цинковые руды, для лесоповалов и каменных карьеров. Пополнение, связанное с необходимостью заткнуть брешь в поредевших лагерных рядах, с одной стороны, по причине отправки зэков на фронт, в штрафбаты, чтоб заполнить тающий состав фронтовых частей, а с другой — из-за опустошительных последствий свирепого голода, затронувшего в разной степени всю страну, но особенно чувствительный урон нанесшего в созвездии «Колыма». Рассказывают, что тогда в лагерях начали таинственным образом исчезать злющие овчарки вохровцев, а в глубоких скальных трещинах, выгрызенных стужей и неукротимой морской стихией, и в мое время можно было найти обглоданные кости и старые кострища. Чтобы выжить, зэки хладнокровно забивали детенышей тюленя, на что охрана, как правило, закрывала глаза, тем более что и местное население принимало активное участие в коллективном мероприятии по снижению популяции гренландских тюленей.

Итак, на 80-ю параллель я попал во второй половине мая и впервые столкнулся с очарованием белых ночей, когда солнце не заходило, и только подвешенный кусок рельсы, болезненно напоминавший о «спецобъекте» и Редиске, своим звоном условно отделял ночное время от дневного, время сна от времени труда.

Когда окончательно выяснилось, что от недавнего тифозного больного на шахтах никакого проку, Яхве вновь — уже в который раз — простер свою хранящую десницу над моей головой, (я извиняюсь за вырвавшиеся у меня под горячую руку угрозы перебить Ему стекла), и меня включили в группу переводчиков, осуществлявших связь между лагерной охраной и немецкими военнопленными в низких чинах, занятых, в основном, на лесоповале.

Здесь будет уместно отметить, что углубленные исторические исследования бесспорным образом доказали: со времен Навуходоносора и Аменхотепа II до наших дней, во все годы войн, рабства и революций, евреи демонстрировали подчеркнутое стремление заменить полезный для здоровья физический труд переводческой или редакторской деятельностью. Вавилонская клинопись либо египетские иероглифы на многотонных базальтовых стенгазетах, издававшихся евреями-рабами, сообщали самые свежие новости и свидетельствовали об этой склонности евреев к интеллектуальным вариантам рабского труда. Не говоря уже о евреях-переводчиках, без которых император Веспасиан вряд ли бы справился с несметным числом плененных в Иудейской войне, не умевших материться на другом языке кроме арамейского (коль скоро тогда русский еще не вошел в употребление). Но это уже другой вопрос, не будем отклоняться от темы.

Так я познакомился с Марком Лебедевым, знавшим немецкий язык плохо, но все же достаточно, чтобы избежать оловянных рудников. Может, и над ним, легкомысленным сверчком, была простерта незримая длань, хранящая его от бед, не знаю.

Так вот, Семеныч сказал мне, положив руку на плечо и глядя в расплавленное ночное серебро океана:

— Смотри и впитывай этот свет всей душой. Потому что потом наступит черед Черного солнца, когда о смене дня и ночи можно будет узнать только по звону рельсы. Мы называем это здесь «колоколами Святого Петра». Потому что, услышав звон рельсы в последний раз, дальше ты уже предстаешь перед добрым старшиной Петром, охранником небесного лагеря — не важно, как его называют, адом или раем. У нас, дружок, на 80-й широте так: бесконечная белая ночь, когда солнце не заходит, и бесконечный черный день, когда оно не всходит. Если хочешь — можешь поменять их местами и называть по библейски свет днем, а тьму — ночью, но и в этом случае все будет условно и ничего не изменится. Вот если бы у тебя были часы, ты бы узнал, что сейчас часа три ночи, но твой нос сейчас сгорает на солнце и скоро будет похож на облезшую змеиную шкурку, если ты срочно не намажешь его тюленьим жиром. Жир я тебе дам.

— А как ты узнал, который сейчас час? — наивно спросил я. Он в ответ похлопал меня по плечу:

— Проживешь тут с мое, дружок, хоть несколько белых ночей, сам научишься определять время по незаходящему солнцу. Сложнее в дни темноты, но и тогда можно сориентироваться: когда небо безоблачно, звезды здесь, как швейцарская «омега» с 20-ю рубинами, потому что и небо вертится вокруг нас. Галилей думал иначе, но это его дело — у меня свои, личные наблюдения!.. Я это говорю, чтоб ты держал нос выше — ведь по приговору тебе полагаются всего лишь десять дней и десять ночей. Где еще в мире существуют такие ничтожно малые сроки и такие гуманные приговоры?

Мимо нас прошагал патруль, двое вохровцев; старший сержант оглушительно свистнул:

— А ну — по баракам! Скоро подъем!

Залитые лучами яркого ночного солнца, мы подчинились приказу и пошли досыпать в свой барак — одно из десятков однообразных кирпичных зданий лагеря, над которыми возвышалась трехэтажная комендатура с канцеляриями, медпунктом, радиостанцией и всем тем, в чем нуждается среднестатистический, хорошо оборудованный советский исправительно-трудовой лагерь на 80-й параллели, чуть южней Полюса.

Пусть тебя не удивляют подобные ночные прогулки: колючая проволока по периметру лагеря была достаточно далеко от скал, ограничивая с сибирской щедростью достаточно большое пространство, в границах которого зэки пользовались относительной свободой передвижения. Разумеется, так было не везде — в некоторых лагерях царил куда более суровый режим, почти каторжный (в зависимости от действительных или мнимых преступлений), но, как я уже говорил, каждый видит свою часть истины сквозь замочную скважину собственных переживаний. Поэтому упомянутые воспоминания и суждения о советских лагерях так разнообразны, а порой — и противоречивы, что естественно для страны, в которой более всеобъемлющим, чем сталинская Конституция, был Закон стихийного движения частиц, создающих спасительный хаос (сформулированный в середине XX века режиссером Марком Семеновичем Лебедевым).

Наша жизнь была одной бесконечной ослепительно-серебряной ночью, без событий и знаков, которые отделяли бы один отрезок лагерного бытия от другого, кроме утреннего звона в рельсу и повторяющихся однообразных долгих переходов на работы с немцами, живущими в лагере в четырех отдельных зданиях, по триста человек в каждом, и обратно в лагерь.

Когда наступила бурная северная весна, и талая вода превратила тайгу в безбрежное болото, нас с пятьюстами немцами перевели на временный летний бивак, так называемую «командировку»: на просторную поляну с тридцатью дощатыми бараками и походной кухней. Это намного сократило наш путь к месту лесоповала, где круглосуточно рычали и дымили дизельные трактора, грузовики и тягачи — если понятие «круглосуточно» применимо к одной-единственной многомесячной сияющей белой ночи.

Работа наша была терпимой в сравнении с нетерпимыми облаками мельчайшей мошкары, известной под названием гнуса и комаров чудовищного размера. Чтоб ты понял, что представляет собой этот специфический круг ада, расскажу, как мы стали свидетелями панического бегства несметных стад северных оленей от преследовавших их плотных туч комаров — бегства все дальше и дальше на север, к холоду. Бедные олени дни кряду не имели возможности попастись, хоть вокруг зеленела свежая растительность, не могли передохнуть, прервав свой бег — они все бежали, стремясь погрузиться в ледяную речную воду, нырнуть в густую болотную тину. И если какая-нибудь несчастная самка, от которой оставались лишь кожа да кости, обессилев, замедляла свой бег, на нее тут же нападали комары, облепив гудящим облаком. Затем на наших глазах у бедного животного подгибались передние ноги, словно оно падало на колени, прося пощады — но уж какая тут пощада! — Очень скоро полностью обескровленное животное замертво валилось на влажный мох. Ну, а дальше за дело брались крупные хищные сибирские муравьи.

Наше положение было отчасти легче: голубой дизельный дым, смешиваясь с дымом множества костров, стелился над лагерем, мешая нам дышать, но и, слава Богу, немного отгоняя комаров.

Так же, как и в зимнем лагере, здесь, в «командировке», определенный ритм в нашу жизнь вносили «колокола Святого Петра» и короткая обеденная передышка с черпаком неизменной каши, редко — с какой-нибудь костью, мясо с которой уходило в котел роты вохровцев.

По документам они числились свободными людьми, эта военизированная охрана — но и это было одним из великих сибирских заблуждений, северная «фата моргана». Потому что надзиратели любой городской тюрьмы — в Москве или, скажем, в Рио-де-Жанейро, после дежурства могут пройтись городскими улицами и даже поесть мороженого. Здесь, на 80-й параллели, понятия «по ту» и «по эту» сторону колючей проволоки были такими же условными и иллюзорными, как понятия «день» и «ночь». Ведь что было там, в свободном мире, за проволокой, если не тысячи километров тундры, диких скалистых хребтов и бесконечных болот, тайга и снова хребты, и снова болота? И что отличало зэка от вохровца, кроме права последнего смотаться в ближайшее, совершенно спившееся селение якутов, чукчей, ненцев и других эскимосов, нажраться самогона, который тайно гнали из всякой гадости вроде гнилой картошки и, как поговаривали, — из передовиц «Правды» для поднятия градуса. И если там, в местной сельпо-распивочной в деревянном домишке из неошкуренных сосновых бревен, в смрадном чаду махорки сидела какая-нибудь такая же пьяная вохровка из соседнего женского лагеря, то в обозримом будущем можно было ожидать появления на свет нового советского человечка. Ему предстояло расти и взрослеть, изучая политграмоту подобно многим таким же человечкам, рядом с родителями-алкоголиками, на свободной болотистой территории между двумя лагерями, заросшей красной клюквой летом и непроходимой зимой, когда даже привыкшие ко всему коротконогие северные олени, загнанные оленеводами на зимовку в огороженные пространства, жмутся друг к другу, чтобы согреться собственным дыханием.

Но вот искрящееся серебряное великолепие белой полярной ночи начинает меркнуть, короткие летом тени постепенно удлиняются. С первым снегом нас возвращают «с командировки» в лагерь — незаметно приходит пора Черного солнца, когда северная Сибирь надолго погружается в кромешный мрак.

Наступило 24 декабря. В эту ночь католический и протестантский мир встречает Рождество. И поскольку в православной России это событие празднуют в ночь на 7-е января, и на милость начальства рассчитывать не приходилось, тем более, что и русское Рождество не было официальным праздником, ко всеобщей радости (я усмотрел в этом перст Божий) прозвучала весть о том, что термометр у входа в комендатуру показывает минус 43 градуса! Это значило, что завтра нас на работу не погонят, и что праздник, фактически касавшийся только немецких военнопленных, прибалтов и западных украинцев, объявлен самой природой. Потому что, согласно распорядку, на работу выгоняли только при температуре до 40 градусов.

— У нас так, — разъяснил мне Семеныч, взявший надо мной шефство и продолжавший посвящать меня в тайны лагерного бытия, — и не только здесь, по всей стране. Нормальная жизнь протекает в диапазоне между минус 40 и плюс 40 градусов.

— А где тут плюс 40? В Каракумах?

Семеныч ошарашено уставился на меня:

— При чем тут пустыня? Я имею в виду советский стандарт градусов водки!

Мог ли я знать, что это был наш последний разговор?! Потому что, когда в тот вечер ударили в рельсу, этот звук действительно стал для Семеныча колокольным звоном Святого Петра. Врач, деликатный грустный армянин, Робер Бояджян, зэк, как и мы, установил обширный инфаркт. Таков был конец этого влюбленного наивного киношника, попытавшегося перепрыгнуть через Кремлевскую стену!

— И что теперь? — в смятении спросил я врача.

— Мы все сделаем сами, ты в этом деле новичок.

Тело Семеныча засунули в его собственный матрас из мешковины, предварительно вытряхнув из него солому. На улице, на 43-градусном морозе, оно быстро окоченело, и мы, шестеро зэков, под конвоем одного вохровца, понесли его на плечах за колючую проволоку, на лагерное кладбище.

Пришлось несколько часов жечь костры, чтобы немного оттаяла замерзшая до гранитной твердости земля. Все мы молча зябко жались к костру, рядом с лежащим на земле телом Человека, который Делал Фильмы. Наконец, нам удалось выдолбить неглубокую яму и положить в нее окоченевшее тело. Поверх могилы мы насыпали камни, чтоб хищники его не вырыли. Все сняли ушанки, и ледяной ветер, как кипятком, обжег наши уши.

— Прощай, Семеныч! Будь счастлив хоть там! — вот и вся надгробная речь доктора Робера, прозвучавшая с сильным иностранным акцентом. Вохровец, молодой солдатик, шепнул мне на ухо:

— Покойник — это Марк Лебедев, кинорежиссер?

— Да, он.

— Я смотрел его фильмы. Хорошие, веселые такие.

— Да, хорошие и веселые.

Парень снял свою форменную ушанку со звездочкой и перекрестился. За это исключали из комсомола, а в МВД — сурово наказывали.

На обратном пути в лагерь через кладбище огонь наших сосновых факелов освещал могилы, заваленные камнями, порой — с грубо сколоченными крестами или с красными жестяными звездами на конусе, выкрашенными той же краской, какой мы метили срубленные бревна. Мелькнули и исчезли в плотном мраке шестиугольные звезды Давида и даже мусульманский полумесяц. «С Интернационалом воспрянет род людской…»

Прежде, чем войти в освещенные лагерные ворота, мы загасили факелы в сугробах. Воздух, насыщенный ледяными кристаллами, образовывал вокруг электрических лампочек плотное сияние всех цветов радуги, а перед немецкими бараками стояла рождественская елочка, украшенная несколькими свечами — местное население делало их из китового жира.

Наступило Рождество 1946 года.

11

Наконец я увидел северное сияние! Трудно оторвать зачарованный взор от этого чуда природы: по небу струятся, сплетаясь и расплетаясь, жгуты неземного мерцания, складываются в причудливые формы — то они напоминают пестрые крылья экзотической птицы, то раскрываются пышными павлиньими хвостами, а то, опав, ползут, подобно многоцветной змее, низко над линией горизонта. Я слышал тихие звуки арфы, но не был уверен, с небес ли лилась эта музыка или это трепетала моя душа?

Я сидел на гладкой черной скале над умолкшим, скованным льдом океаном, и в ее блестящей поверхности смутно отражалось сияние.

Трепет души, сказал я? Нет, спасибо — слишком уж поэтично. Это был скорее плач, потому что одиночество сжимало мне горло, душило своими ледяными пальцами: все дорогие мне люди уходили из моей жизни, один за другим — а зачем я, болван, цеплялся зубами и ногтями за это сраное, бессмысленное, бездуховное существование, впивался в него, как клещ? Где сейчас мой добрый раввин Шмуэль бен Давид? Он, наверно, помог бы мне разгадать суть, тайные послания, сокрытый высший смысл Природы, создавшей жизнь, но забывшей объяснить нам способ ее употребления.

Я и не заметил, как по щекам у меня покатились слезы. Правда, они успевали стечь всего на несколько миллиметров и сразу же замерзали, образуя на щеках ледяную корку. И тут произошло чудо: вдруг из сияния — сама сотканная из яркого света — появляется Сара. Я крепко жмурюсь, снова открываю глаза — да, это она, моя Сара. Она не сводит с меня своих широко распахнутых серо-зеленых очей, в которых отражаются небесные сполохи, идет ко мне — босая — по замерзшей океанской глади. И вот Сара уже совсем близко, она склоняется, целует меня в лоб и шепчет:

— Бедный мой, милый мой Изя! Тебе холодно?

— Да, — отвечаю я, — очень.

Она расплетает косу, кутает меня своими волосами. И в тот же миг меня заливает блаженное тепло. Сара присаживается, кладет мою голову себе на колени и баюкает, ласкает меня как ребенка, покачиваясь в такт с небесной музыкой. Меня охватывает сладостное блаженство, забвение приходит ко мне в объятиях Сары…

Но тут она вдруг грубо трясет меня за плечо и рявкает мужским голосом:

— А ну-ка, просыпайся! Давай-давай, проснись!

Я с трудом разлепил ресницы и в слепящем свете поднесенного к самому моему носу керосинового железнодорожного фонаря разглядел силуэты троих склонившихся надо мной мужиков. Доктор Робер Бояджян растирал мне уши снегом.

Потом я лежал в медпункте на старой кушетке с вылезшими пружинами. Врач сказал:

— Тебе сильно повезло, товарищ! Ты чуть не остался без ушей и без носа. Ты знаешь, сколько сегодня на улице? Минус 52! Нашел время для прогулок!

— Мне снилось тепло… — виновато пробормотал я.

— Тепло тебе как раз не приснилось: солдаты вышли отлить, один из них в тебя и угодил… потом присмотрелся: а на земле человек. Так что ты уж его извини, если что!

И армянин рассмеялся. Он не знал, что сейчас поливает, как тот солдатик, мой самый красивый сон.

Пока я отхлебываю горячий чай из алюминиевой кружки, которую сунул мне в руки доктор, позволь мне в двух словах рассказать тебе об этом незаметном человеке с постоянно грустным — даже когда он смеялся — лицом паяца.

Он, этот Робер, родился в Париже. Да, да, именно в том самом Париже, а не в Колодяче, представляешь? Его родители, состоятельные люди, в свое время бежали от резни в Турции и открыли в Париже свой ювелирный магазин или что-то в этом роде. Но к Франции старики так и не привыкли, все мечтали вернуться и умереть в своей Армении, в Ереване. И пока молодой Робер, несмотря на немецкую оккупацию, заканчивал медицинский факультет Сорбонны, далеко от Сены, на берегах Волги шла решающая Сталинградская битва. На волне всеобщего восторга перед подвигом советского народа, старик Бояджян распродал все свое движимое и недвижимое имущество и тайными путями, с помощью своих партнеров по торговле бриллиантами, через Швецию добрался со всей своей семьей до Еревана, почти к подножию священного для армян Арарата (возвышающегося на турецкой территории).

Там, в Ереване, городе-мечте из розового туфа, старик пожертвовал все свои средства на танк, на броне которого было написано «Арарат», а его сын поступил на работу в ереванскую городскую больницу. Танк «Арарат» с тяжелыми боями дошел до Александерплац в Берлине, а сын Робер за легкомысленные рассуждения о свободе и демократии оказался на Колыме, в лагере напротив Медвежьих островов.

Вот, пожалуй, и все — простые случаи не нуждаются в сложных объяснениях.

12

Марк Лебедев, наш покойный Семеныч, учил меня не искать смысла в бессмыслице и логики в стихийном движении частиц, поэтому я не стану обременять тебя, читатель, жалкими попытками объяснить, то, чего никогда не мог понять я сам: почему при наличии стольких лагерей, разбросанных по всей нашей великой стране, тысяча немцев-военнопленных и немалая группа нас, других, была переброшена с Колымы на юг. Понятие «юг» вряд ли тебе что-то подскажет, пока я не опишу наш головокружительный маршрут, занявший у нас почти целый месяц. Путешествие началось с проржавевшего грузового судна «Северная звезда», до отказа набитого лагерниками и вохровцами. Эта звезда доставила нас на мыс Диксон, затем по Енисею на буксире, тянувшем против течения три под завязку переполненных баржи, нас привезли в Красноярск, где погрузили на поезд, который доставил нас через Барнаул в Акмолинск Казахской ССР. И если ты еще чего-то не понял, читатель, давай, спрашивай!

Немцы не теряли бодрости духа, распевая песни, — среди них прошел слух, что их возвращают на родину. А вот нам было не до песен — мы узнали, что под Карагандой расположены бокситовые рудники. К твоему сведению, бокситы — это алюминий, который, в свою очередь, означает не только самолетную, но и другую, еще более звездную промышленность. И чтоб тебе стало окончательно ясно, куда мы попали, я тебе намекну — гораздо позже мир узнает о Семипалатинске и Байконуре — первый еще в мое время стал ядерным полигоном, а второй положил начало космической эре.

И здесь, на очередной лагерной пересылке, в людском столпотворении, среди криков и хаоса, мы буквально столкнулись (ты уже догадался?) с моим добрым ребе, с милым моим Шмуэлем бен Давидом! И снова плакали, и снова целовались, не в силах поверить, что мы, две затерянные в пространстве пылинки, во второй раз встретились, что наши лагерные пути во второй раз пересеклись — однажды в Оберпфальце, в далекой Германии, а сейчас в произвольно взятой точке бесконечной Азии, у черта на куличках в Казахстане!

Мы сидели на выжженной степной земле и не могли насмотреться друг на друга.

— За что тебя? — спросил я.

— За связь с Эстер Кац.

— Неужели они вспомнили об этом только сейчас?

Он в ответ лишь грустно усмехнулся:

— Господни мельницы мелят медленно… Бог с ним, расскажи, как там на Севере?

— А что толку? На Севере, как на Юге. И как на Западе. И, может, как на Востоке. Впрочем, о Востоке не знаю — в китайском лагере я еще не сидел.

Ребе помолчал, закурил советскую папиросу «Беломорканал»…

— Ты научился курить?

— Нет, — ответил я.

— А чему ты научился?

— Не искать смысла в бессмыслице.

— Значит, ничему. Потому что все имеет смысл. Все дороги куда-то ведут, но нам не всегда дано знать, куда именно.

— А я и не хочу знать. Я уже поставил на всем точку.

— Такая точка дала начало нашей Вселенной. Человечество всегда ставило точку в конце пройденного пути, но за ней всегда следовало новое начало.

— Шнат шмитта?

— Да, все сначала. Но я позволю себе поспорить со своим любимым Екклесиастом: на этот раз того, что будет, еще не было. А того, что было — не будет. Все будет по-новому — иначе какой смысл?

— Я ведь об этом и спрашиваю, ребе: а есть ли вообще смысл?

— Конечно. Смысл — он в пути к той точке. Следующее предложение напишут другие — те, кто придут после нас. Хорошо, если они сохранят нашу веру, но они не имеют права повторять наши заблуждения.

Я молча посмотрел на него и ничего не ответил, вспомнив Семеныча: раввины по презумпции люди верующие.

Утром мы расцеловались на прощание — когда его колонна под конным конвоем уже выползала на пыльную степную дорогу. Я смотрел ему вслед — постаревшему, согбенному, придавленному к земле неподъемной тоской. И плакал.

Колонна таяла в пыли, но ребе ни разу не оглянулся — может, он тоже плакал и не хотел, чтоб я это понял. Что-то подсказывало мне, что больше мы не увидимся. Больше никогда. Предчувствие? Ведь тогда я не мог знать, что отсюда начинался его долгий путь на строительство Норильского комбината в Норильлаг — на еще одну «комсомольскую» стройку времен царствования «бессмертного» вождя.

Этот бессмертный вождь, как ты знаешь, умер 5 марта 1953 года, но это не стало той точкой, о которой мечтал ребе — всего лишь запятой. Потому что, когда стихла скорбь по поводу этой невосполнимой утраты, и люди немного пришли в себя, на собрании в Бердичеве один сторонник нового начала заявил:

— Теперь, товарищи, мы уже уверенно можем сказать, что совсем скоро мы будем жить лучше!

— А мы? — спросил дурачок Мендель.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ АПОКАЛИПСИСА, ИЛИ ОТКРОВЕНИЕ

Все это, брат мой, случилось так давно, словно никогда и не происходило. А, может, и действительно не происходило — кто знает, что в нашей жизни сон, а что — действительность, раз сама жизнь — это мимолетное видение, мираж в пустыне и суета сует?

Я снова живу в Вене, прекрасной мечте всей моей жизни. Я уже пожилой человек и, позволь уточнить, относительно состоятельный, если это имеет значение. Ведь можно ли насытить душу приобретенным, если она страдает о невосполнимо утерянном?

Вчера вечером я прогулялся по городскому парку, посидел у озера рядом с позолоченным Иоганном Штраусом — весельчаком Штраусом со скрипкой — покрошил булочку уткам в озере… А потом шаркающей походкой направился по Вольцхайле к старому своему другу великолепному собору Святого Стефана, который венцы любовно называют «Штефель». На углу улиц Грабен и Кертнер девушка в неприлично короткой юбке мило предложила мне:

— Папик, хочешь развлечься?

— Нет, — смутился я, — простите, благодарю вас.

Она махнула рукой и направилась к следующему «папику». Одиночество. Что подразумевал тот товарищ из Бердичева под «лучшей жизнью»? Всамом деле, что он имел в виду? Ведь сказано, что не хлебом единым жив человек… Я пешком добрался до Маргаретенштрассе, спустился в роскошный подземный переход, полный наркоманов. Боже, Боже, эти несчастные мальчики и девочки! Дома по телевизору показывали очередную глупость, предназначенную для других — телевизионных — наркоманов. Может, и не глупость, но я этого не понимаю — я, как старый Бояджян, который чувствовал себя одиноким даже в Париже и, в конце концов, купил танк.

Да простит меня сестра Эйнджел с хлопковых плантаций на берегу Миссисипи, но, мне кажется, стоит задуматься об исходе из египетского рабства тем способом, который выбрал для себя Стефан Цвейг. И я держу его под рукой, в тумбочке рядом с кроватью: три флакончика снотворного «дормидон», по двадцать таблеток в каждом. «Будете спать, как ребенок после купели», — сказал мне мой врач. Шестьдесят выкупанных детей. Может, перед этим все же следовало развлечься с той девушкой? Да нет, благодарствую.

Я прилег на кровать — делов-то: стакан воды «Эвиан», тридцать таблеток. Еще один стакан и еще тридцать. Да это же целый детский сад выкупанных детей!

Закрываю глаза и снова вижу себя молодым в родном Колодяче под Дрогобычем. Я играю на скрипке, и мой мир оживает, вертится в веселой хасидской пляске. Вот моя мама Ребекка и мой отец Якоб — в красном мундире гусара лейб-гвардии Его Величества — вот дядя Хаймле и старый почтальон Абрамчик, вот вся симпатичная рать из кафе Давида Лейбовича, разматывающая бесконечный клубок неразрешимых проблем бедного Ротшильда. А вот пан Войтек, наш мэр, вручает букет желтых цветов коменданту Редиске — желтые цветы как желтые звезды. Видишь, Эстер Кац танцует с Левой Вайсманом, наш ксендз, лучась счастливой улыбкой, хлопает в такт еврейским ритмам, а вон там — мой Цукерл, постукивающий каблуками сапог в паре со смеющейся сестрой Эйнджел, моим черным ангелом! Док Джо втихаря дымит в кулак сигаретой — это ведь запрещено! — и щуплый итальянец в очках в проволочной оправе тычет в него пальцем со словами: «Это он!» Польский пан профессор, офтальмолог, обеими руками охватив фрау Кубичек, вертит ее в танце, как оглашенный; мои дети — Яша, Шура и Сусанна с автоматами Калашникова на плечах, схватившись за руки, танцуют вприсядку, а милый киносверчок Семеныч снимает все это камерой — наверно, для телевидения. Доктор Робер Бояджян рисует на побеленных стенах серпы, молоты и красные звезды. Солдатик-вохровец, глядя на них, крестится, сдернув с головы ушанку. А ведь за это исключают из комсомола, а в войсках МВД — строго наказывают. На возвышении, на сцене с облупившейся позолотой, где когда-то выступал коллега Моцарт, гордо выпрямившись, дирижирует всем этим сам председатель клуба атеистов, ребе Шмуэль бен Давид!

А где же Сара, спросишь меня ты, где моя Сара? Вот она, вот ее серо-зеленые глаза, как отблески вод Генисаретского озера. Это она, говорю тебе, хоть и такая молодая! Конечно же, она! Я бережно кладу скрипку на пол и обнимаю девушку с серо-зелеными глазами, обнимаю, и вдруг мы оба становимся легкими-легкими и взлетаем ввысь. И вот мы летим над нашим краем, словно нарисованным кистью нашего парня, Маркузле Сегала — или Шагала, если тебе так угодно. Он нарисовал нас с Сарой — влюбленных, летящих над нашим местечком Колодячем. Под нами, вон там, внизу — православная церквушка, вон — белоногие украинки, а вот кобыла с жеребенком в утробе, а мы с Сарой летим дальше, в будущее, пусть оно будет добрым для всех нас, амен.

Я открываю глаза, на ночном шкафчике стоят три нераспакованных флакончика «дормидона» — я к ним не прикасался. Прости, Стефан Цвейг, старый хитрец, учивший других, как жить, а сам сбежавший от жизни! Раз жизнь дана нам, чтоб жить, будем жить — куда денешься.

Лайла тов, а по-вашему — спокойной ночи!

Автор сердечно благодарит всех известных и неизвестных сочинителей, собирателей, хранителей и издателей еврейских анекдотов и хохм, благодаря которым мой народ сделал смех своей защитной броней, источником бодрости духа и высокого самосознания в самые трагические моменты своего бытия.

ВДАЛИ ОТ ТОЛЕДО (Жизнь Аврама Гуляки)

Анжел Вагенштайн.

Далеч от Толедо (Аврам Къркача).

София: ИК «Колибри», 2011.

Перевод Наталии Нанкиновой под редакцией Валентины Ярмилко

Историческая справка о корнях моей бабушки Мазаль, об особенностях характера моего дедушки Аврама, а также об обитателях квартала Среднее Кладбище

Не люблю повторять банальности и общеизвестные истины, но нельзя отрицать тот факт, что дерево начинается с корней и от них же, прежде всего, и зависит. Из одних корней вырастает дерево, годное лишь для дубинок, из другого можно сделать разные полезные предметы: например, корыта, детские колыбели или удобные трехногие табуретки, но есть и такие, из которых мастерят пастушьи свирели и даже скрипки. Это, в известном смысле, касается не только деревьев, но и людей. Особенно, если поразмыслить над поговоркой, которая гласит, что яблоко от яблони недалеко падает.

Если говорить о моей бабушке Мазаль, то я бы сравнил ее с деревом с крепкими, раскидистыми и глубокими корнями, из которого получаются только нужные и полезные вещи, тогда как из дерева моего деда, известного как Аврам Эль Борачон, или в переводе с испанского — Выпивоха, Гуляка, вряд ли вышло бы что-нибудь, кроме бочки для доброго старого вина.

Итак, о корнях.

У моей бабушки Мазаль, конечно же, была бабушка. У той также была… и так далее, и так далее. Вот таким генетическим образом и получился целый хоровод, эдакая цепочка бабушек, крепко держащихся за руки на протяжении многих столетий. Она образовалась в Толедо, на берегу реки Тахо, и протянулась до другого конца Европы, до самого Пловдива, что на берегу реки Марицы. Все мои бабушки сначала были молодыми и красивыми еврейками, но потом незаметно, по мере вторжения в их жизнь шумной босоногой ватаги внуков и правнуков, они становились такими, какими и должны были стать, — старыми еврейками.

Список моих бабушек весьма внушителен, но в самом его начале — молодая женщина с черными как смоль кудрявыми волосами. В ее глазах, темных и бездонных, как первый сон, блестят слезы. Она двумя руками вцепилась в тяжелое кольцо на воротах укрепленного еврейского квартала — худерии, и упорно отказывается выпустить его. Женщину в конце концов оторвут от этих ворот, да еще как — о-го-го! — и сделает это ее отец, старый кузнец Йоханнан бен Давид аль-Малех, чей род во времена халифата был известен как род Ибн Дауд. Они славились как мастера, делавшие красивые подсвечники и кованые кружевные решетки для окон и балконов. Так вот, этот почтенный и глубокоуважаемый Йоханнан, входивший в совет еврейских старейшин, силком — что тут скрывать — но и с грубоватой отцовской нежностью оторвал ее от злополучного кольца и водрузил на осла. Кстати, сей осел заслуживает особого внимания, хотя его имя не сохранилось ни в одной из хроник, ибо ему суждено было стать родоначальником поколений андалузских ослов в другой части света.

Все это произошло, если помните, в конце июня 1492 года, после эдикта Их Католических Величеств Фердинанда II Арагонского и Изабеллы I Кастильской, согласно которому всем иудеям, отказавшимся принять Христову веру, надлежало в определенный срок покинуть их земли, отправившись ко всем чертям или куда их душе угодно.

Если учесть то обстоятельство, что до этого рокового дня духовный наставник королевских особ, великий инквизитор и благочестивый доминиканец Томас де Торквемада уже успел сжечь на костре восемь тысяч осужденных, преимущественно евреев, не считая ведьм, еретиков, тех, в кого вселился бес, и тайно исповедующих ислам, то станет понятно, что отец той далекой моей бабушки, почтенный и глубокоуважаемый Йоханнан благоразумно предпочел убраться подальше от благословенной Богом земли его предков и отправиться вместе с домочадцами и слугами в черную, как говорится, неизвестность.

В древности покинутые евреями места назывались по-разному. Это были христианские королевства Кастилия и Леон, Наварра, Каталония, Арагон и Астурия, а до Реконкисты, то есть до того, как ислам окончательно был вытеснен с Пиренейского полуострова, к ним примыкали бывший Кордовский халифат и эмираты Севилья и Гранада. Так выглядел полуостров, расположенный к югу от владений франков и к северу от африканских знойных берегов, которому Провидение отвело роль колыбели новых миров.

Римские легионеры называли эти земли Гишпанией, арабские властители и мавры — Аль-Андалус, а евреи — Сфарад. Так вот там, в этом самом Сфараде или Аль-Андалусе, а если хотите — Гишпании, при диком кровосмешении этносов и религий, в условиях отторжения и притяжения, ненависти и взаимозависимости между вестготами, арабами и евреями, породившими великую нацию, свершилась жестокая несправедливость, сравнимая только с бесчинствами головорезов Эрнандо Кортеса.

Но не нам давать оценку неожиданным поворотам Истории или ее неумолимому ходу. Ибо вышеупомянутый Кортес, поддавшись безумному зову золотых миражей, храбро отправился с горсткой людей через океан на запад и все дальше на запад, к неведомым землям. В то время как отец той моей прапрабабушки, вместе с другими родителями других прапрабабушек, с трудом преодолевал горные хребты, держа путь на восток и все дальше на восток, к неведомым землям, неважно каким, возможно, даже населенным чудовищами и трехголовыми змеями, лишь бы уйти подальше от ненавистной и страшной Инквизиции.

Этот Кортес, с неслыханной храбростью (но не гнушаясь и подлых приемов) завладел Кубой, Мексикой, Гондурасом и Калифорнией, изменив тем самым орбиту Земли и судьбу всего человечества. А насильственный отрыв моей прапрабабушки от кольца в воротах толедской худерии, сколь бы жестоким ни был этот акт с точки зрения абстрактных представлений о справедливости и человечности, положил начало новому колену иудейского рода, который, несмотря на то, что испытал на себе все тяготы изгнания, достойно пронес сквозь века память о своей древней родине — Сфараде. Евреи-переселенцы из тех далеких земель именовали себя «сефардами», что можно перевести и как «испанцы».

Высокая Порта в Стамбуле или, как называли его византийцы, Константинополе — «городе городов» и «Втором Риме» — разрешила беглецам от Инквизиции поселиться на землях Османской империи. Решение это было разумным, поскольку вновь прибывшие отпрыски племени Израилева, которых правоверные мусульмане называли то «йехуды», то презрительным прозвищем «чифуты», кроме домочадцев, челяди и остатков имущества, принесли в эти места новые, незнакомые прежде знания и ремесла. Известно, что среди них были замечательные врачеватели, строители, финансисты, виноградари и виноделы, поэты, философы и торговцы. Нельзя не упомянуть также тех, кто внедрил в балканскую среду не только черенки незнакомых сортов фруктовых деревьев и винограда, но и некоторые секреты производства прославленной толедской оружейной стали. Не говоря уж о тонком, веками отшлифованном дипломатическом искусстве избегать войн, поскольку в них, как известно, главными виновниками и потерпевшими от обеих воюющих сторон всегда оказывались евреи.

Османы, как правило, воинственные, но с хорошо развитым чувством государственности, черпали нужные Империи умения прямо из первоисточника или, вернее будет сказать, из океана знаний, каковым в эпоху своего заката являлся арабский мир, уже всецело ими покоренный. Но пришельцы из далекой Испании предлагали новое, западное прочтение тех же умений, которыми не следовало пренебрегать.

Некоторые выходцы из Наварры и Каталонии, носители опыта, столь необходимого султану, не устояли перед соблазном, став советниками, визирями и пашами, приближенными властелинов огромной Империи, которая с восточной леностью раскинулась на трех континентах. Следствием смены веры и имен стало постепенное ослабление их сефардской памяти, впоследствии исчезнувшей в волнах исламского моря, как исчезает на прибрежном песке след маленькой улитки.

Однако следует подчеркнуть, что большинство пришельцев остались непоколебимо верны родовым традициям, фанатично следуя духу и букве Сефер Торы, то есть Книги Закона.

По традиции эти сефарды были лояльны турецкому султану — как когда-то халифу или католическому королю. В более поздние времена, после распада Империи, они верно служили и владетелям новообразовавшихся христианских государств, но всегда помнили о своем происхождении и о древней испанской родине, продолжая разговаривать между собой и петь песни на языке Сервантеса.

Этот язык, подобно маленькому одинокому плотику, качающемуся на волнах бушующего океана языков, уцелел и по сей день, спустя столетия после той июньской ночи 1492 года. И если бы вы спросили о нем бабушку Мазаль, она бы вас заверила, что этот язык был и всегда останется языком отцов — «ла лингва де лос падрес».

Когда-то, очень давно, таким было простонародное латинское наречие римских легионеров, и поэтому ученые-лингвисты дали ему название «ладино». Но моя бабушка, не сведущая в подобных академических определениях, называла его «жудезмо», то есть еврейский. Называла так, не подозревая, что разговаривает на языке проклятых крестоносцев, изгнавших евреев из средиземноморского рая; евреев, увезших на своих громоздких повозках не только второпях погруженное синагогальное серебро, но и обломки латинской языковой магмы (к ней относится и то воспоминание о языке, который некоторые ученые называют «иудео-спаньолит» и на котором перебраниваются еврейские бабушки в наших балканских городках, словно ничего не произошло и не было никаких Фердинанда и Изабеллы, и никакого Торквемады, и здесь не Пловдив, а Толедо или Севилья, и век не двадцать первый, а конец пятнадцатого!)

Впрочем, то же самое происходит и в тысячах миль отсюда, на другой стороне нашей обширной планеты, где на том же языке торгуются на овощном и мясном рынках мулатки Сантьяго-де-Куба, будто находятся не в самом сердце Карибов, а в балканском Пловдиве, причем обязательно в четверг, когда там шумит большой деревенский базар.

Вот такая странная, но вполне объяснимая языковая, а, быть может, и духовная связь протянулась от нашей маленькой синагоги в одном из пловдивских кварталов с турецким названием Орта-Мезар (что буквально означает Средняя Могила, но наиболее вероятный его смысл — Среднее Кладбище) назад, вглубь веков, вплоть до истоков легенды о печальном хозяине Росинанта. И даже еще дальше: до времен, описанных в балладе о еврейке Ракели — Фермозе Прекрасной, — в которую страстно влюбился католический король, храбрый рыцарь Альфонсо VIII, поправший все небесные и земные законы и предложивший своей возлюбленной поселиться в роскошном дворце Галиано, что по ту сторону Алькантарского моста над Тахо.

Моя бабушка об этом ничего не знала, и слыхом не слыхивала, да и вообще всякие рассуждения и размышления на тему языковых и духовных связей с Испанией ее не интересовали. Важнее всего ей было вовремя испечь баклажаны и перцы — «лас мерендженас и лас пеперисас» — в маленькой жаровне с древесными углями, устроенной прямо во дворе, поскольку вот-вот должен был вернуться из своей мастерской у Деревянного моста ее проголодавшийся супруг и мой дедушка Аврам, больше известный как Эль Борачон. Что, как уже было сказано, в переводе с испанского означает Гуляка, но некоторые жители нашего квартала предпочитали употреблять это слово в его более жестком значении — Выпивоха. Однако не следует слишком серьезно относиться к прозвищам, потому что в наших широтах они липнут к человеку, словно мухи к меду, (чтобы не упоминать нечто определенно зловонное), и человек без прозвища — что осел без седла или собака без блох.

Так вот, речь зашла о моей бабушке, не знакомой со своей историей, а также с историей своих соседок, таких же полуграмотных евреек, как она сама. Бабушка только и знала, что она — сефардка, что в шестнадцать лет по глупости влюбилась в этого фантазера и гуляку Аврама, и это сначала не встретило одобрения и благословения со стороны ее родителей по той простой причине, что на нее давно заглядывался Гершон, сын зажиточного лавочника Аарона Севильи. Но молодые были так упорны и непреклонны, что сватовство в конце концов состоялось, и именно так, как они того хотели. Случилось это не только из-за того, что молодые сердца были, так сказать, созвучны друг другу, но и потому, что переговорам способствовало сходство профессий ее отца, кузнеца Симанто Толедо и Аврамова отца, жестянщика Буко Алкалая.

Возможно, основоположник рода Алкалаев, как гордо утверждал мой дед, в испанские времена действительно был «алькальдом» — мэром или кем-то в этом роде, но сегодня уже никто не может это доказать, истина давно канула в Лету. Равно как и семья Толедо давно забыла, что происходит из семьи почтенного многоуважаемого толедского кузнеца, ковавшего изумительной красоты подсвечники и кружевные железные решетки для окон и балконов, Йоханнана бен Давида аль-Малеха, из древнего рода Ибн Дауд.

Потому и не должен вызывать недоумения тот факт, что пловдивский квартал Орта-Мезар или Среднее Кладбище, несмотря на мрачное название, необычайно и даже можно сказать, легкомысленно жизнелюбивый, кишел такими фамилиями, как Толедо, Севилья, Кордова, Бехар и Каталан. В этом не было ничего особенного, потому что в других местах встречались фамилии типа Франсез, Дойч, Швайцер, Холендер, Берлинер или Москович. Они подсказывают, что их носители — братья по крови и вере разных там балканских Толедо или Севильи, только из другой части Европы, где евреи в те же самые времена и при сходных обстоятельствах также были вынуждены уносить ноги, тем не менее бережно сохранив в душе память о родине предков.

Раз уж речь зашла о памяти, необходимо сказать, что у деда Аврама память была значительно лучше бабушкиной, хотя и несколько необычная, или, если уж быть откровенным, прямо-таки странная. Дед, безусловно, был начитан, он владел не только «ладино» и турецким, но и изящно матерился на болгарском, не говоря уже о цветистых вставках из цыганского, армянского и греческого языков, необходимых ему в повседневной битве не только за хлеб с запеченным яйцом, но и за шкалик анисовой водки. Он читал Цицерона и Песталоцци, утверждал, что заглядывал через замочную скважину в мистические просторы Каббалы, от которых веет космическим холодом, а также мог процитировать целые пассажи из книг и брошюр, полных никому не нужных знаний, скажем, о лунных жителях или способах извлечения золота посредством магических чисел. Но даже не в этом заключается странность его памяти, а в ее свойстве помнить вещи, которые никогда не происходили. Или, если происходили, то совсем не так, как это видели и запомнили другие, что нередко становилось поводом для жарких споров и даже скандалов в местных трактирах.

Так, например, он хорошо помнил происшествие во время Большого землетрясения, когда была разрушена половина Пловдива, в том числе и наш квартал. Речь идет о случае близ городского парка, где все, кто выскочил на улицу в ужасе не только от закачавшихся домов, но и от адского подземного гула, увидели, что белый минарет мечети переломился пополам, как сахарный леденец, и рухнул. Так вот, мой дед утверждал, что тогда земля разверзлась, и из нее забил фонтан с рыбами, какие водятся только в Амазонке. По мнению деда, такое природное явление самым недвусмысленным образом доказывало, что при землетрясении образовалась трещина в земном шаре, которая протянулась от Пловдива до Бразилии, и это вообще не подлежит сомнению.

Он также рассказывал, а люди слушали его, разинув рот, что вскоре после Балканской войны, в канун Рош Ашана, еврейского Нового года, ровно в половине пятого утра или, быть может, чуть раньше, пошел дождь и лил, не переставая, день и ночь, вплоть до праздника Йом Кипур, когда добрые евреи вот уже две тысячи лет желают друг другу: «Нынче здесь, а на будущий год — в Иерусалиме».

Но этому пожеланию и на этот раз не суждено было сбыться, поскольку вследствие такого невиданного бедствия Марица набухла, вышла из берегов, разрушила все мосты, залила город, а потом и вовсе унесла Пловдив прямо в Эгейское море вкупе с тремя мечетями, пятью холмами, часовой башней, католической и всеми православными церквями, а также синагогой на улице Родниковой. К счастью для пловдивцев, — и болгар, и евреев, и турок, и армян, да даже албанцев и цыган, ибо в это время все, включая албанцев и цыган, привыкших браниться и петь до поздней ночи, все спали, ничего не подозревая, — так к их счастью, как раз в том месте Эгейского моря, близ острова Самотраки, случайно находился болгарский эсминец «Дерзкий». Это именно тот легендарный миноносец, который подбил в войну турецкий военный корабль «Хамидие», из-за чего его пришлось позорно отбуксировать в Стамбул вперед кормой, покосившимся на бок. Об этом случае простодушные бедняки и хвастуны рассказывали, приукрашивая, тысячи раз, словно они лично совершили тот подвиг. И делали они это, прежде всего, чтобы подразнить своих добрых соседей по кварталу — турок, таких же бедных и простодушных, как и они сами.

Так вот, этот эсминец, которым командовал прославленный капитан первого ранга Добрев, взял Пловдив на буксир и, поднявшись вверх по течению Марицы, вернул город на прежнее место.

Скептикам, осмелившимся выразить недоверие к подобным образом описанному происшествию, а такие докучливые слушатели порой встречаются в пловдивских трактирах, дед Аврам, взъерошенный, как бойцовский петух, предлагал выйти на улицу и лично убедиться, что Пловдив стоит на месте со всеми своими гранитными холмами, тремя мечетями, часовой башней, католической и всеми православными церквями, да и синагогой на улице Родниковой, что доказывает правдивость его рассказа.

И только самые прозорливые подозревали, что Гуляка, если и не врет, то все же несколько преувеличивает или же проявляет своеобразное чувство юмора таким вот нестандартным образом. Но разве стоит из-за подобных мелочей разрушать компанию, собравшуюся в трактире вокруг шкаликов с благословенной богами ледяной анисовой водкой, с белыми кристалликами, плавающими в ней, как снежинки в рождественском сне!

Только моя бабушка ни разу не поверила ни единому его слову, не улыбнулась истории с бразильскими рыбами в городском парке, ни тому, что прадедушка моего деда был мэром в Испании, ни даже случаю с новым патриотическим подвигом болгарского эсминца «Дерзкий». Она от рождения была женщиной, как сейчас бы выразились, прагматичной, вроде деревьев, лишенных воображения, из которых делают только полезные вещи — такие, как корыта, детские колыбели и трехногие табуретки.

Бабушка безропотно принимала жизнь во всех ее реалиях, такой, какая она есть, — осязаемой и трехмерной. Она никогда не спрашивала, почему жизнь такая, а не иная, и может ли она вообще быть иной — более привлекательной или, скажем, более справедливой. Для нее жизнь была данностью, реальностью, бытом — с заботой о нашем пропитании, с походами в городскую баню в пятницу и посещением синагоги в субботу, с мелкими ссорами с соседками и сотни раз рассказанной историей своей помолвки с Гулякой, словно событие произошло в прошлую среду, а не более полувека назад. Именно об этом бабушка рассказывала охотно и со всеми подробностями взамен обязанности в сотый раз выслушивать известные всему кварталу такие же подробные рассказы о помолвках соседок, старых евреек пятисотлетнего возраста, к тому же с целым полком внуков и правнуков впридачу.

Бабушкины мечты не выходили за пределы нашего квартала, вернее за тот перекресток, где наша улица соединялась с бульваром Царя Освободителя, который вел к вокзалу и для удобства назывался просто Бульваром, так как другого в районе не было. Там стояла сапожная будка старого турка Исмета. После каждого жаркого лета и золотой фракийской осени наступало время грустных унылых дождей, и тогда пловдивские бездомные собаки, промокшие до глубины своих безропотных собачьих душ, поджав хвосты, задумчиво искали место, где в одиночестве могли бы лечь и умереть. Но всегда находился кто-нибудь, готовый походя пнуть их, и псы все никак не могли спокойно расстаться со своей собачьей жизнью.

Но не о собаках тревожилась моя бабушка, а о том, что с сезоном дождей наступала школьная пора. Когда вместо беззаботной прохладной пыли на улицах надолго воцарялась непролазная грязь, для которой позарез требовалась обувь. А ее-то у меня и не было по той простой причине, что мои ноги росли быстрее скромных бабушкиных сбережений, которые она держала в строгой тайне от деда Гуляки.

Короче говоря, в отличие от деда, она не увлекалась фантазиями, а мечтала о чем-то вполне реальном и иногда даже выполнимом.

Одним из таких выполнимых желаний евреек нашего квартала, как я уже упоминал, был рассказ о помолвке — любимая и неисчерпаемая тема, нечто наподобие латиноамериканского телесериала.

Мыльная опера о помолвке, давно уже знакомая всем соседкам, разыгрывалась обычно под виноградной лозой в каком-нибудь тихом дворике еврейского квартала. Там хозяйка, нередко это бывала сама бабушка Мазаль, угощала гостей кофе, чтобы соответствующим образом настроить их на пространную, исполненную волнующих подробностей романтическую эпопею. Кофе, разумеется, был сварен по-турецки — смесь из настоящего кофе и поджаренного нута или пережженной ржи. Давно установленная пропорция соблюдалась как нерушимая догма, как одиннадцатая Божья заповедь, и определялась по-испански как «уно и уно», что значит «один к одному». Но было бы большим заблуждением считать, что речь идет о соотношении одной части кофе к одной части турецкого гороха. В понимании старых евреек догматизированная пропорция означала количество кофе, купленного на один лев, и соответствующего суррогата — также на один лев. Образованному читателю, знакомому с азами элементарной арифметики, нетрудно сосчитать результаты подобной алхимии, если учесть, что зерна кофе стоили в двадцать раз дороже другого компонента напитка.

Хочется добавить, что благодаря нашим бабушкам, хлопотавшим у маленьких жаровен с древесным углем, их консерватизму и нежеланию изменить что-либо из того, чему они научились у своих бабушек, а также их упорству, с каким они пели свои ветхозаветные песни на языке «жудезмо», не желая выучить новые песни на каком-то другом языке, благодаря тому, что они упрямо следовали традиции и не исповедовали никакой иной веры, кроме веры наших дедов, сефарды — переселенцы из Испании — не были поглощены иноязычными, иноверческими волнами, которые нередко превращали скалы в песок, а целые народы — в воспоминание.

А ураганных волн и испытаний на их долю выпало о-го-го сколько, да еще каких!

Кроме войн, землетрясений и наводнений случались и другие, значительно более тяжкие времена и для моей бабушки, и для Гуляки, как, впрочем, и для остальных евреев. Не только в квартале Среднее Кладбище, но и на всей нашей земле, да и в соседних странах тоже. Очень тяжелые времена, но не о них мы станем говорить, потому что тогда я был слишком маленьким, чтобы осознать всю их трагическую сущность. Но я хорошо знаю, что в те дни мой дедушка, как и все его соплеменники, был вынужден носить желтую еврейскую звезду, пришитую к лацкану его потертого, прожженного соляной кислотой лапсердака из грубого сукна, и соблюдать комендантский час. До сих пор рассказывают, как дед храбро пренебрегал этим часом, обязательным для всех евреев, не боясь угрозы отправки в лагерь «Сомовит». Он регулярно забывал лапсердак на спинке стула в очередной корчме и поздно ночью возвращался к встревоженной бабушке как чистокровный ариец, в одной рубашке, а значит, и без желтой звезды.

Все вышесказанное — необходимая справка о сефардских корнях моей бабушки Мазаль и дедушки Аврама, дяди Иуды и тети Лизы, целой когорты двоюродных братьев и сестер, а также всей еврейской части пестрого населения пловдивского квартала Орта-Мезар, что означает Среднее Кладбище.

Это еще и достоверное объяснение тем упоительным запахам андалузской кухни, которые вечером в пятницу, накануне священного шабата, плыли над кварталом, а в каком-то из дворов с низкими заборчиками, скорее объединяющими людей, чем отгораживающими их друг от друга, чей-то старческий голос тихонько напевал песню служанок из Сьерры-Морены, безнадежно влюбленных в смуглого цыгана Антонио Варгаса Эредиа. Это придавало мощеным пловдивским улочкам с пыльными акациями и развешанным для просушки под виноградной лозой бельем ленивую ностальгически-испанскую прелесть, некий нюанс стыдливой нежности и затаенной южной страсти Гранады.

Ah, Granada mia…

Не исключаю, что подобное испанское веяние ощущалось и в бывших султанских владениях — Салониках, Кавале или Битоле, тоже населенных, а до Второй мировой войны даже перенаселенных такими же беглецами от Инквизиции — сефардами.

Что касается странностей памяти моего деда, то события в Пловдиве во время Большого землетрясения или дожди после окончания Балканской войны добросовестно описаны в этой справке так, как они случались, а точнее, какими их видел и рассказывал о них Гуляка. В данном описании, несмотря на некоторые, как уже было сказано, незначительные преувеличения, причиной чему, вероятно, южный фракийский климат в сочетании с анисовой водкой, нет выдумок подобных тем, что когда-то сочинил или поведал нам с чужих слов бывший наш соотечественник Мигель де Сервантес, о котором я уже упоминал.

Эта справка может быть воспринята и как некая моя робкая попытка вернуться назад во времени, в тот, другой Пловдив, в другую, очень отличающуюся от нынешней, жизнь. Я делаю это, пытаясь понять случившееся в прошлом, а не, как стало модным в последнее время, заглянуть в туманное будущее. Впрочем, будущее это меня не слишком интересует. Передо мной стоит относительно простая задача, ибо того балканского мира, в котором мы жили, где у меня были отец и мать, исчезнувшие из моей жизни, потому что однажды ночью их просто не стало, — тот мир, в котором наши бабушки пекли баклажаны и перцы, присев во дворе у маленьких жаровен с древесным углем, где были трактиры и странные видения моего деда, того мира уже не существует. А о рухнувших мирах всегда следует рассказывать авторитетно, с уверенностью знатока и запоздалой прозорливостью.

Да, его уже нет, того квартала, населенного самыми простодушными и самыми терпимыми друг к другу людьми, где жила армянская девочка, которая первой трепетно коснулась любовных струн моей души, где подвизался старый византийский хронист, старавшийся точно зафиксировать на пластине дагерротипа все ветры времени, и где обитала прелестная вдовушка-турчанка по имени Зульфия-ханум, о которой тайно страстно вздыхала вся мужская половина квартала. Нет уже учителя Стойчева, туберкулезного мечтателя, чей вожделенный мир братства и социальной справедливости так и не состоялся и, как утверждают, был отложен на неопределенное время. Те дни отшумели, но память бережно хранит легенду об Орта-Мезаре, о четверке верных друзей: единомышленниках, когда речь заходила о ракии^[14]и карточных играх, но лютых соперниках в любви — квартальном раввине Менаше Леви, нашем православном батюшке Исае, исламском мулле Ибрагиме-ходже и моем деде Авраме Эль Борачоне, по прозвищу Гуляка. Их мир рухнул, рухнул с громом и треском, но, право же, эти четверо были великолепны!

Достаточно лишь вспомнить, с каким упоением обманывал каждый своего бога, свой приход или свою супругу, чтобы поднять паруса грешных страстей и тайными маршрутами отправиться на зов любви, ракии и белота! А зная некоторые драматические и, прямо скажем, — позорные последствия этих эскапад, которые якобы держались в тайне, но были известны всему кварталу, ибо молва — как тихий ветерок с Марицы, пахнущий лошадьми и рисовыми полями и проникающий во все щели, нетрудно догадаться, как много испытаний и соблазнов встретилось им на их земном пути.

Мы не станем вдаваться в подробности некоторых комичных или поистине конфузных положений, которые могли бы бросить тень на церковные каноны, но нужно понять, что гармоническое религиозное и этническое равновесие в нашем милом квартале Орта-Мезаре обусловливалось не столько политической ситуацией или мудростью правителей, сколько общей любовью и ревностью трех духовников и безбожника Аврама Гуляки к одной и той же женщине.

Я — круглый сирота. Упомянув об этом вскользь, не стану разъяснять обстоятельства, из-за которых меня пришлось вырастить бабушке Мазаль и дедушке Гуляке. Поскольку ничего хорошего в тех обстоятельствах нет. Но я с ностальгической нежностью обращаюсь к тем отлетевшим дням, к тому, что было в них доброго и не совсем доброго, с их белой глубокой прохладной пылью, которая процеживалась сквозь пальцы босых ног, с рыбками в прозрачных заводях, когда мелела Марица, с турецкими ночными барабанами, когда отмечался Рамазан Байрам, со знаменами и песнями добровольческих бригад, внушавшими надежду, и с протяжными призывными криками албанцев — продавцов традиционного ячменного напитка бозы.

В моей душе еще живут закаты на фоне айвовых деревьев, усыпанных тяжелыми золотистыми плодами, и прозрачные паутинки в гуще виноградной лозы; все это пропитано ароматом теплых бубликов, присыпанных кунжутом, и варенья из инжира. Этот мир не был одет в лохмотья, но он не был и богатым. Скорее, я назвал бы его благожелательным и скромным, хотя порой и слишком сложным для нас, детей, чтобы мы могли его понять. Впрочем, мы и не пытались его понять, потому как были слишком заняты самым важным — просто жили и делали это вдохновенно, без оглядки.

И сейчас, когда того мира больше нет, какой смысл гадать, каким будет чужое будущее, если я еще не вполне разобрался в своем собственном прошлом?

Мне могут возразить, что копаться в прошлом — бессмысленная трата времени или даже топтание на одном месте, мешающее поступательному движению прогресса. Именно поэтому я считаю, что при случае надо обязательно рассказать историю потомков того андалузского осла, о котором я вскользь упомянул в начале. Потому что мой дед Аврам, по прозвищу Эль Борачон, или Гуляка, через судьбу простого осла помог мне заключить мир с самим собой и с жизнью. Осознать, что все есть суета сует, как думает не только Екклесиаст, но и вышеупомянутый осел.

Воистину все суета сует и погоня за ветром. Но если и существует смысл, ради которого пятьсот лет назад мои предки преодолели долгий изнурительный путь от Толедо до Пловдива, то он заключается в любви к одной девочке — Аракси Вартанян.

Только любовь и ничто иное!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ О хорошем человеке Костасе Пападопулосе, греке по прозванию Вечный Костаки — дипломированном фотографе, который чувствовал и умел запечатлеть ветры времени, а также заглянуть в его щели, прорезанные низко летающими ласточками

1

Пловдив, дни былые — одним июльским вечером

С тех пор в реке Марице утекло столько воды, что ее хватило бы, чтобы наполнить три моря, а моя бабушка, будь она жива, испекла бы в нашем дворе столько баклажанов и перцев, что ими можно было бы накормить все население, живущее на берегах Амазонки в отплату за тех рыб, которые они нам прислали во время Большого землетрясения.

В те далекие дни, когда вышеупомянутые три моря еще только наполнялись, а моя бабушка еще не обрела вечный покой в красноватой земле Рамат-Гана под Тель-Авивом, иными словами, целую вечность тому назад, трактиров в Пловдиве было больше, чем жителей. Это вынуждало завсегдатаев, к коим относился и мой дед, переходить из одного трактира в другой во имя добрососедства, а также братского согласия между их владельцами, дабы, разбавляя вино водой, они не забывали о любви к ближнему.

Поэтому мне не раз приходилось обходить трактиров семь, чтоб найти своего Гуляку и передать ему от имени его супруги Мазаль, сиречь моей бабушки, как правило, скромные требования из области бытового финансирования, а также неизменное наставление на сей раз вернуться домой пораньше. В ответ Гуляка сердито приказывал мне передать «этой», причем под «этой» он, конечно же, подразумевал бабушку, чтобы она не совала нос не в свое дело. Иногда за курьерскую услугу я получал стакан лимонада, но очень редко — требуемые деньги. Затем я добросовестно бежал с дедушкиным посланием обратно домой, а когда снова возвращался, чтобы передать ему не слишком почтительные бабушкины слова, мне приходилось обойти новые семь трактиров, чтобы установить новое местонахождение деда. Он багровел от гнева при мысли о расточительстве своей супруги, сквозь пальцы которой, как он считал, утекали миллионы, хотя быстро соображал, что никогда не давал ей этих миллионов, тем более, что их у него никогда и не было. От этой мысли он быстро успокаивался и заказывал мне лимонад.

Мне неведомо, текла ли в жилах моего деда кровь древнего испанского алькальда, но, несомненно, в далекие вавилонские времена в формировании наших родовых наклонностей принимал участие неизвестный жрец и мистик. Ибо для Гуляки трактир отнюдь не был местом обычной пьянки, о, нет! Это было языческое оброчище; восторженный клир посвященных в течение вечера постепенно увеличивался, заполняя в поздние часы все небольшое пространство вокруг жертвенника, сиречь, барной стойки. Именно там собирались все верующие и доведенные до состояния экстаза пилигримы, поклонники тех святых мест, которые и мне часто приходилось посещать в поисках моего деда.

Обряды подчинялись строгим, проверенным временем канонам, когда священнодействие начиналось с наиболее примитивного обсуждения сплетен и политики, известных каждому квартальному пьянице, и постепенно достигало философских высот экзистенциальных вопросов, которые предстояло решить трактирной элите, включая проблемы уходящей молодости и смысла жизни.

Высшей точкой, так сказать, апофеозом религиозного воодушевления, было то мгновение, когда все — от плебса до синода, дружно затягивали «Помнишь ли ты…» из оперетты «Сильва». Прокуренный голос моего деда взлетал над другими голосами — проникновенный и задушевный, хотя, признаться, довольно фальшивый, пусть даже пел он от всего сердца. Надо сказать, что пел он не только в трактире, но и в своей маленькой мастерской, когда деревянным молотком с округлыми краями старался придать куску жести нужную форму, а песня помогала хоть немного уменьшить адский грохот.

Только дома дед не пел никогда, ибо испытывал уважение к его хозяйке, особенно, когда они оставались с глазу на глаз. В такие напряженные моменты он терялся, иными словами, этот иначе храбрый человек панически боялся своей жены. И это чистая правда.

До Большой войны, а те времена я помню смутно, в трактирах висела обязательная надпись «Пение запрещено!», но люди так привыкли к этому запрету, что вообще не обращали на него внимания. Да и власти не следили за его выполнением с надлежащей строгостью, ибо нередко и их представители в лице местного сборщика податей или полицейского осведомителя включались в ритуальные песнопения, особенно когда дело доходило до исполнения в два голоса «О, помните ли вы, сударыня…» Позднее, в послевоенные годы, у властей были другие заботы, и они опять-таки не вмешивались в эту спонтанную самодеятельность народных масс, стараясь лишь направить ее в революционное русло и внедрить в полуночное песенное творчество пару-тройку рвущих душу русских романсов. Они, власти, хорошо сознавали, что в определенный ночной час, по достижении нужного эмоционального градуса, люди нуждаются в этом ритуале с ностальгическими финальными терциями. Это как анисовая водка, которую обязательно нужно немного разбавить водой, но не любой, а только родниковой, вливая ее в шкалик тоненькой струйкой, отчего анисовка начинает слоиться и обволакивает все пространство, словно волшебное обворожительное белое облачко, проникающее затем в кровь, а оттуда — в душу.

Анисовая водка, анисовка, была преимущественно турецким и еврейским напитком, в то время как болгарский этнос тяготел больше к красному вину, а армянское и цыганское меньшинство пило, что попало. Я использую понятие «меньшинство» весьма условно и вразрез с Конституцией, потому что любая из пестрых этнических составляющих квартала Среднее Кладбище, взятая в отдельности, в том числе, и болгары, — были меньшинствами, но в субботу вечером, в трактире, что напротив старой турецкой бани, превращались в единое и могучее народное большинство. Исключаю только албанцев, которые строго придерживались традиций ислама, и я вообще не помню в квартале пьяных албанцев. Это могло быть следствием не столько запретов Корана, сколько албанского этнического изоляционизма, когда жизнь протекает втайне от соседей. Думаю, что это было именно так, хотя не смею утверждать.

В особых случаях, когда, например, Гуляке удавалось договориться о замене цинковых водосточных труб в здании мэрии и получить соответствующий задаток, в формировании анисово-винного марева самое деятельное участие принимал и цыганский оркестр Мануша Алиева.

Его также знали и как Мануша-Кларнетиста, что было не совсем точно, потому что он играл, как бог, на всех инструментах, не только на кларнете, и для него не было недоступной области в музыке, в том числе классической. Например, «Маленькую ночную серенаду» Моцарта он щедро сдабривал непостижимыми цыганскими тремоло, пиццикато и глиссандо, превращая ее в Большую полночную музыку.

Мануш был настоящим талантом, яростным и великим. В моменты наивысшего вдохновения в его глазах отражались отблески таборных костров и гривы несущихся вскачь коней, а бушующие в крови демоны зажигали в его душе сияние звезд, подобно карловской ракии тройной выдержки.

Сейчас, столько лет спустя, я порой задаюсь вопросом, уж не прятал ли тот далекий смуглый потомок сикхов в своих заплатанных сапогах копыта, а в буйных вороных кудрях рожки? Таков был Мануш Алиев из табора у Марицы. Как я уже говорил, ему были подвластны все инструменты, и если никто не видел его играющим на рояле, то вовсе не потому, что он не мог освоить и этот помпезный атрибут престижных оркестров, а просто потому, что его ослику было бы трудно перевозить сей инструмент на тележке из трактира в трактир в квартале Среднее Кладбище.

Мой Гуляка был душой и одним из главныхжрецов этих паломнических походов по святым местам, озабоченный лишь тем, чтобы их ритм не нарушался и маршрут равномерно пролегал по территории болгарской, турецкой и еврейской общин, не обходя и цыган, да и всех остальных тоже, даже армян на вершине Треххолмия.

Армяне были беженцами, покинувшими свою страну после страшной резни в Эрзеруме, когда Арарат поседел от горя, а форель в озере Ван заплакала кровавыми слезами. Тогда Пловдив первым приютил уцелевших, предоставив им кров, хлеб и вино. Они жили наверху, у скал, там построили и свою церковь, чтобы она держала на своем христианском кресте небо, когда оно набрякнет облаками и грозно нависнет над городом, угрожая его раздавить. Ибо армяне — благодарные люди, говаривал мой дед, они никогда не забывают сделанное им добро.

Так вот, дед, когда было нужно, бегал то вверх, то вниз — от армянских трактиров к болгарским, а затем забегал в турецкие, цыганские и еврейские, хотя это было, как я уже подчеркивал, условное разделение, поскольку во всех этих трактирах люди разных национальностей объединялись во имя достижения красивой цели, подобно тому, как воды горных ручьев сливаются и смешиваются воедино в устремившейся к морю Марице.

А человеческая жизнь, как уже давно установлено, удивительно коротка, и человеку нелегко достигнуть всех намеченных целей. На мои вопросы, исполненные детской любознательности, как ему удается успевать повсюду, что так затрудняло мои поиски, дед самым серьезным образом заявлял, что владеет некоторыми тайнами Каббалы, которыми не имеет права поделиться даже со мной. Якобы он мог при желании написать пальцем, смоченным в ракии, на трактирной столешнице такой магический знак, от которого вспыхивал зеленый огонь, и мой дед в мгновение ока переносился в другое место. Вероятно, этой его особенностью и объясняется загадка, как могли некоторые местные жители, по их словам, видеть деда Гуляку одновременно в трех питейных заведениях. Даже Мануш Алиев клялся памятью своей матери, что как-то раз оставил деда мертвецки пьяным в нижней корчме у Деревянного моста, а застал его свеженьким, как утренний огурчик, в следующей корчме, высоко наверху, у армян. Так ли это было, не знаю. В школе мы изучали элементарные законы, согласно которым ни одно физическое тело не может в одно и то же время находиться в двух разных местах, но нарушение законов всегда было одной из характерных особенностей, можно сказать, стихией и страстью этого легендарного квартала.

Помнится, как-то раз мы с Гулякой сидели напротив друг друга под виноградной лозой во дворе трактира — как взрослый с взрослым. К тому времени он уже закрыл свою жестяную мастерскую, а я, только что исполнив свою ежедневную обязанность посла по особым поручениям, пил честно заработанный лимонад. Пил прямо из бутылки миниатюрными глоточками, чтобы растянуть удовольствие, а дед, в ожидании, когда все полки соберутся под знамена, потягивал анисовку, закусывая запеченным по-еврейски утиным яйцом, разрезанным на четыре части и обильно посыпанным черным перцем.

Наступал тот великий торжественный час длинных теней, называемый в наших балканских краях «ракийной порой». Небо со стороны Царского острова потихоньку наливалось пурпуром — наше раскаленное фракийское небо — и надвигавшимся сумеркам все никак не удавалось одолеть дневной зной. Кто никогда не был в Пловдиве в июле, тот не знает, что такое неумолимая жара и безветрие. Когда куры в изнеможении опускают крылья и сидят с разинутым клювом, собаки, высунув язык до земли, спасаются под чернильными тенями тутовых деревьев, а пот, стекающий по людским спинам, рисует на одежде географические карты неведомых рифов с прибрежной соленой каймой. В такой час лягушки Марицы умолкают, погрузившись в дремоту плесов, и в наступившей тишине слышно лишь жужжание крупных мух, обозленных, как сборщики податей, на всех и вся.

Так вот, в этот предвечерний час мимо нас прошествовал местный фотограф господин Костас Пападопулос. На плече у него покоился штатив с огромной деревянной камерой. В отличие от деда, наспех смывшего следы своей черной работы с жестью, Костаки, как его все называли, был одет прилично, можно даже сказать, с претензией на элегантность, хотя его темное довоенное пальтишко порядком поизносилось. Смазанные оливковым маслом волосы были расчесаны на прямой пробор, а на старательно выглаженной рубашке со следами застарелых кофейных пятен алел неизменный галстук-бабочка.

Господин Пападопулос был грек. Жил он одиноко и, судя по всему, никогда не имел семьи. Сильно хромал из-за перенесенной в детстве болезни, и никто не знал, каким ветром занесло его именно сюда, в Пловдив, после того, как он спасся от турецкой резни в Измире. Был ли он родом из тех анатолийских мест, да и рождался ли вообще когда-нибудь… Это был наш добросовестный квартальный регистратор, старавшийся запечатлеть в негативе и позитиве все свадьбы, все праздничные и печальные обряды, политические события и происшествия, которые составляли богатую, исполненную веселья, скорби и волнений историю Орта-Мезара. Иными словами, господин Пападопулос был далеким потомком тех древних византийских хронистов, благодаря которым сегодня мы кое-что знаем о жизни уногундуров, хазар и печенегов. Вечный Костаки! Впрочем, его ателье напротив Большой мечети так и называлось — Фотоателье «Вечность» Костаки Пападопулоса, дипл. фот.

Нечего и сомневаться, что Гуляка, всегда испытывавший острую нехватку собеседников, тут же пригласил его к столу. Он не любил одиночества и для полноты ощущений всегда нуждался в хорошо подобранной компании. Итак, верный трактирной этике, дед пригласил Костаки, желая его угостить, но тот вежливо отказался. Мол, у него заказ на срочную фотографию помолвки. Я не хочу сказать, что грек просто-напросто хотел деликатно ускользнуть или что он вообще капли в рот не брал — таких непьющих мужчин в регистрах Орта-Мезара не отмечалось с тех пор, как Сулейман Великолепный ступил на Балканскую землю. Мне приходилось видеть господина Костаса Пападопулоса на свадьбах — разрумянившегося, с блестящими глазами, хорошенько подвыпившего и веселого, доброго и покладистого, готового совершенно бесплатно увековечить кого угодно для будущих поколений.

Нередко бывало, что после того, как дорогой, незабвенный и прочее, и прочее, но абсолютно незнакомый ему покойник был запечатлен в фас и профиль, и Костаки пропускал по этому случаю, согласно траурным православным традициям, три-четыре рюмки виноградной ракии, он погружался в скорбное сопричастие трауру, сочувствуя опечаленным родственникам, и трансформировал только что полученное скромное вознаграждение в «дондурму» (турецкое мороженое из топленого овечьего молока), раздавая его квартальной ребятне за упокой души усопшего.

Мне случалось видеть, как он выпивает, когда мы с ней пришли к нему в ателье, где он охотно посвятил нас в великую магию фотографии. Мы, сначала просто двое детей, потом — все еще дети и, наконец, — почти еще дети, всегда благоговейно и слегка испуганно, взявшись за руки, поднимались по деревянной лестнице, чтобы вступить в залитую красным светом таинственную и запретную лабораторию, расположенную над ателье. И каждый раз мы замирали, наблюдая за тем, как на дне ванночки с проявителем, будто по мановению волшебной палочки возникали на белой бумаге или стеклянной пластине образы людей и предметов, облаков и деревьев.

Да, Костас Пападопулос, фотоателье «Вечность».

Грек, как уже было сказано, вежливо отклонил приглашение, но взъерошил мои и без того неподвластные расческе кудрявые волосы и заметил:

— Давно, джан, вы с Аракси не наведывались в ателье. Приходите, у меня есть халва из Салоник.

Он всегда обращался ко мне «джан», что на турецком или, быть может, на арабском соответствовало нашему «душенька». Не злой мстительный лесной дух «джин» из восточных сказок, а добрый «джан», каким был и сам господин Пападопулос.

— Придем, — пообещал я. — В воскресенье.

Тогда я и предположить не мог, что мы действительно придем в его ателье в воскресенье, но только сорок лет спустя. Почти сорок.

— Буэнас ночес, — попрощался он на нашем «иудео-спаньолите» и пошел себе, прихрамывая, с тяжелым штативом на плече.

Дед долго смотрел вслед удалявшемуся, слегка сутулившемуся греку, затем, вдруг расчувствовавшись, сказал:

— Смотри-ка ты, несет штатив точь-в-точь, как мой старый приятель Иешуа бен Иосиф нес крест на Голгофу! Большой души человек, этот Костаки, мое ему уважение и да будет он благословен! Будь сейчас те годы, — ах, какие были годы! — захватил бы я его вместе с учениками, с которыми обходили села вокруг Галилейского моря. Он бы все сфотографировал, и люди сегодня не гадали бы, верны ли те истории о хождении по воде яко по суху, о двух рыбках и пяти хлебах, или же все это — чистая выдумка. Ибо тогда в наших местах водилось много обманщиков — каждый выдавал себя за мессию или пророка… Ты меня слушаешь? Я ведь тебе говорю!

А я как раз засмотрелся на верблюдов, которые плавно, не торопясь, пересекали маленькую площадь, нагруженные тюками с табаком из далеких окраин Восточных Родопских гор. Была среда, на рассвете следующего дня открывался шумный однодневный базар — большое, веками существовавшее торжище близ Орта-Мезара, названное Четверговым базаром. Потому как потом наступала пятница, священный для мусульман день, когда все должно быть вычищено, тихо и празднично.

— Ты слышишь, что я тебе говорю? — повысил голос дед, любивший притворяться строгим.

Шумно оторвав от горлышка вспухшие губы, втянутые внутрь пустой бутылки из-под лимонада, я грубо ответил:

— Не глухой, слышу!

Я в свою очередь тоже любил притворяться грубым — так, мне казалось, я выгляжу взрослее, что нередко огорчало мою добрую бабушку Мазаль.

— Ты слушаешь, но не слышишь. Смотришь, да не видишь. А господин Костас Пападопулос, мое ему почтение, и смотрит, и видит. Вот что я хотел сказать.

— Это одно и то же, — возразил я.

— Ты так думаешь? Нет, сынок. Если бы по болгарскому языку у тебя была не тройка, ты знал бы разницу между словами зрение и прозрение. На что ты сейчас смотрел?

— На верблюдов.

— Да, на верблюдов. Так вот, если бы ты не просто глазел, то прозрел бы совсем иное. Голод и муку людскую. Почему, как ты думаешь, эти, с фесками на голове, босые и голодные, не ездят на базар на телегах или грузовиках, а топают пешком за своими тощими верблюдами? Сто километров пешком, в путь они отправились еще вчера спозаранку. Потому что за табак они получают гроши, сущие гроши, черные гроши! А знаешь ли ты, что каждый лист табака на тех высохших, крутых склонах — это сотня капель пота и одна капля крови? Листок за листком, капля по капле. Пот и кровь. А курильщик выкуривает сигарету всего за две минуты. Вот так-то.

И он закурил очередную сигарету «Томасян», третьего сорта, из самых дешевых. Их продавали по восемь штук в пачке, и назывались они, непонятно почему, «кариока». Это я знал наизусть, потому что мне не раз вечером приходилось оставлять домашнее задание и бежать в лавку за одной «кариокой», из тех, что сделаны из пота и крови, пролитых на высохших, крутых родопских склонах.

Дед сунул мне в рот кусочек запеченного яйца, надетого на кончик его складного ножа с залоснившейся деревянной рукояткой. В трактирах не давали ножей, и каждый сам приносил этот прибор в кармане, чтобы нарезать яйцо или помидор, либо сухую, как подметка, козью бастурму — наиболее предпочитаемую всеми закуску.

— А кто он такой, этот твой приятель, с кем вы обходили то море? — недоверчиво спросил я с полным ртом. Потому как я знал всех его друзей, а о таком слышал впервые.

— Иешуа бен Иосиф? Мы были соседями. Его мать звали Мариам, кроткая была женщина, мир ее праху, а отец содержал столярную мастерскую. Он, бывало, сколотит стол или комод, а я сооружу печку. Вот такими мы были. А их сын Иешуа, ты его еще не знаешь, но, несомненно, услышишь о нем, — умный юноша, побывал в Индии и тибетских монастырях. Я бы даже назвал его мудрым, хотя и несколько наивным. Он, как и его родители, хотел изменить мир. Глупости! Все равно, что исправить горб горбатому! Ибо запомни, это написано в Библии: «Посмотри на дела Божии: кто может исправить то, что Бог сотворил кривым?» Но он хорошо владел индийскими чудесами, спору нет. Как-то высоко в горах над Галилейским морем, или, как его еще называли, Генисаретским, попали мы в городок. Назывался он Кана Галилейская. Так вот там он на наших глазах претворил воду в вино. До сих пор досадно, прямо простить себе не могу, что не запомнил, как он делал этот номер!

Тут я заметил, что с другого конца маленькой площади, со стороны турецкой бани, к нам направляются трое верных друзей Гуляки — раввин Менаше Леви, батюшка Исай и мулла Ибрагимходжа. Вечерняя служба во всех трех божьих храмах, очевидно, закончилась, а посему пришел конец тому блаженному времени, когда мне разрешалось сидеть напротив деда под виноградной лозой. Наступала «ракийная пора», и закат поудобнее устраивался в объятиях фракийской ночи.

Все это было давно — когда в Пловдиве трактиров было больше, чем жителей, а кларнет Мануша Алиева до поздней ночи будоражил сердца людей, наполняя их добротой, грустью или весельем.

2

Пловдив, наши дни — одним октябрьским вечером

Тяжелая плотная занавеска вдруг колыхнулась и, словно сокрушив преграду, сверху хлынул красный поток, как раскаленная вулканическая лава.

Это продолжалось всего мгновение, пока наши глаза свыклись с огненным светом, струившимся из лаборатории. Наверху деревянной лестницы возник силуэт — плечи, руки, голова. Неловко согнувшись, человек держал в руках что-то объемистое и квадратное, издали походя на мифического сатира. Вот он остановился, коленом попридержал свой груз, перехватил его поудобнее и повернулся к нам боком. На миг сверкнули очки в проволочной оправе, а спутанные волосы, попав в поток света, словно вспыхнули. Человек вдруг весело засмеялся — явно в ответ на какую-то свою мысль, тут же зашелся в хриплом кашле, каким обычно страдают заядлые курильщики, и стал спускаться задом наперед по скрипучей лестнице. Стало видно, что одна нога у него короче другой.

— Может, помочь? — предложил я.

— Стой, где стоишь, джан. Я делаю это тысячу лет.

Что касается тысячи лет, я сразу был готов ему поверить, потому что он, хронист, бродил по белу свету за много веков до нас. Боже мой, каким же старым он стал, наш вечный Костаки!

Грек, которого мы в детстве почтительно называли «Господин Пападопулос», взъерошенный и небритый, в старом свитере ручной вязки, провисшем на его костлявой усохшей фигуре, сейчас представлял собой лишь далекое воспоминание, тень того улыбающегося и всегда опрятного фотографа с красным галстуком-бабочкой и расчесанными на прямой пробор волосами.

Не лучшим образом выглядело сейчас и его ателье, в которое когда-то мы — я и она — с трепетом входили словно в таинственную обитель волшебника. Пыльная паутина покачивалась над полками с многочисленными коробками и множеством ненужных предметов. Беспорядочно набросанные ванночки для промывания негативов, штативы и обгоревшие отражатели в углу грустно напоминали о других, давно отшумевших лучших днях.

Перед порванным, провисшим с одной стороны, панно торчала уже знакомая картонная колонна, когда-то изображавшая мраморное великолепие на фоне нарисованных руин античного храма со статуей безрукой Венеры, краска на темных кипарисах потрескалась и кое-где облезла. А вдали, по немыслимо лазурному морю, плыли лебеди. Я помнил это панно с его руинами и лебедями, на которое когда-то мечтательно засматривался. Сколько призывников, гордившихся новенькой военной формой, сколько служанок, сколько закадычных подружек — гимназисток и работниц табачной фабрики, сколько чинных супружеских пар стояли или сидели возле картонной колонны, на фоне немыслимо красивой бутафорной Греции!

Крепко опираясь на треножник, в стороне все еще стоял тот громадный старый фотоаппарат с гармошкой, в чьей одноглазой волшебной утробе образы рождались, словно дети, — вниз головой.

Старик с видимым усилием водрузил коробку на стол, потом защелкал старыми фарфоровыми выключателями. Красный свет наверху погас, а прямо над нами зажглась лампочка, слегка затененная прогоревшим бумажным абажурчиком.

Костаки нагнулся, пристально вглядываясь мне в лицо, будто хотел убедиться, что это я, а не кто-то другой. В этот миг на голых проводах плитки зашипел вскипевший кофе, моя спутница вскочила, желая помочь, но старик деликатно отнял у нее джезву. На Востоке так принято: кофе разливает хозяин. И льет его с высоты, чтобы образовалась густая пупырчатая пенка. Как я знаю с детства, пупырышки пророчат деньги, но мне ни разу не удавалось найти убедительные доказательства этому утверждению.

Последовало приглашение, как и полагается, по-турецки:

— Буйрунус!

Пока мы наслаждались ароматным напитком, отпивая из маленьких анатолийских чашечек, похожих на распустившиеся тюльпаны, он погладил меня своей старческой рукой, как гладил, когда я был ребенком. Потом постучал по картонной коробке и многозначительно поднял вверх палец:

— Даже на кладбище нет такого количества покойников, как в коробках Костаки! Только на кладбище они — прах. Ничто, тень этого ничто. Ветры времени, они здесь — упокоенные и вечные. Я все храню, все! Тысячи, бесчисленное множество фотографий…

Он замолчал, дважды задумчиво затянулся сигаретой, глубоко втягивая при этом щеки, на которых каждый раз образовывались провалы, словно впадины, поросшие острой серой травой. Потом сокрушенно добавил:

— Вот только театр закончился, финита ля комедия. Было когда-то ателье «Вечность» Костаки Пападопулоса. Было да сплыло. Прошедшее совершенное время.

— Ничего не закончилось, пока земля вертится… — заметил я с неубедительной бодростью, и в свою очередь погладил костлявую руку старика, усыпанную крупными пятнами, похожими на застарелые следы кофе на его ветхой рубашке.

— Вертится, да не для нас. Les jeux sont faits, mon chéri. Rien ne va plus!^[15] — засмеялась моя спутница.

Я глянул на нее. Женщина сидела напротив меня, отпивая из чашечки густой ароматный напиток, и молча, с любопытством наблюдала за мной. И курила — может быть, это была уже пятая по счету сигарета с тех пор, как мы без приглашения вторглись в ателье грека.

Старик проворно вскочил с места и заковылял, будто старый волшебник, по своей полной тайн обители, открывая коробки и конверты, вынимая из них и рассматривая на свет стеклянные пластинки, целлулоидные негативы и проявленные фотографии в поисках того, что он назвал «ветрами времени». Проходя мимо древнего сундучка-фотоаппарата, Костаки провел ладонью по его матовому темно-коричневому дереву и было неясно, то ли он его погладил, то ли просто стер пыль. Потом постучал по нему пальцем и поучительно сказал, словно мы впервые видели подобное чудо:

— Дагерротип! Камера-обскура! Обскура, но видит все!

Успокоившись, снова подсел к нам и взял мою чашечку, которую я перевернул на блюдечко, как делали соседки, когда бабушка Мазаль гадала им на кофейной гуще.

— А сейчас посмотрим, что нам скажет гуща…

Костаки покрутил чашечку в стариковских искривленных ревматизмом пальцах, молча посмотрел на женщину и снова уставился в узоры на дне кофейной чашки.

— Погода испортится, — задумчиво пробормотал он. — Падут туманы. Тяжелые и густые туманы, как дым от пожарищ.

— Это показывает кофе? — спросил я недоверчиво.

Старик перевел взгляд на маленькое зарешеченное окошко.

— Ласточки летают низко. Так всегда бывает перед ухудшением погоды.

Я тоже посмотрел наружу, но никаких ласточек не увидел. Осень обещала скорые заморозки, и быстрокрылые предвестники дождей и туманов, скорее всего, уже давно отправились на юг дальними голубыми маршрутами.

Старик снова испытующе взглянул на меня, потом нерешительно протянул чашечку моей спутнице, не сказав больше ни слова.

Она, как заправская гадалка, покрутила ее, старомодный перстень с венчиками из рубинов, вероятно, наследство от матери, блеснул в свете лампы под картонным абажурчиком. Некоторое время Аракси внимательно рассматривала кофейную гущу, но потом решительно опрокинула чашечку на блюдце.

— Ну? — спросил я. — И что же, по-твоему, там написано?

— Камера-обскура, — ответила она и резко подтолкнула блюдце в мою сторону, как будто я был виноват, что в магическом рельефе гущи что-то не так.

Старик потянулся к чашечке Аракси:

— Дай, посмотрю твою…

Но она решительно накрыла ее ладонью:

— Нет! Я не люблю заглядывать в будущее!

Костаки слишком поспешно согласился — как мне показалось, из желания скрыть некую тайну, которую они оба вдруг прозрели.

— Ладно, ладно. Не берите в голову, чему быть, тому не миновать. Да к тому же в камере все случается наоборот, ведь я же вам показывал? То, что внизу, оказывается вверху, левое становится правым. Как в негативе: белое становится черным, а добро превращается в зло…

И он с наигранной бодростью указал скрюченным пальцем на световой конус.

— Фотохимия! Чудо обработанного светом серебряного бромида!

— Прямо-таки день чудес, — заметил я. — Разве это не настоящее чудо серебряного бромида, что я нашел вас через столько лет?

Аракси подняла рюмку с ракией. И судя по тому, как она это сделала, — ловко зажав ее между большим, безымянным и мизинцем, держа при этом дымящуюся сигарету указательным и средним пальцами, я сделал вывод, что она не относится к тем женщинам, которые пьют редко. А скорее к тем, другим, которые выпивают часто и знают, как это делать, не бросая сигарету.

— Не ты нас нашел, — откликнулась она, помолчав. — Это я тебя разыскала.

Я не ответил, не хотелось спорить, как когда-то, когда мы были детьми и спорили из-за каждого пустяка. Не знаю, может быть, мы это делали по дурости, не придавая особого значения, просто так, подобно тому, как человеческий организм, говорят, нуждается в чем-то горьком. К тому же она была права — не я, а она меня нашла и затащила сюда, к нашему древнему греку.

Откровенно говоря, я ее и не искал — даже не подозревал, что она в городе. Кроме того, Пловдив был уже не тем, да и люди стали другими. Может быть, потому, что между днем нынешним и тем, что мы называем расплывчатым «когда-то» или «тогда», протянулась странная материя, сплав времен, воспоминаний и забвения, навсегда поглотивших тот мир с его верблюдами и мороженым из топленого овечьего молока. Или, возможно, это всего лишь мое представление об исчезнувшей реальности, а не сама реальность — такая, какой она была в действительности? Впрочем, как знать, не являются ли наши представления или деформированные воспоминания тоже реальностью, только другой, параллельной и существующей лишь в воображении?

Во всяком случае, нашего старого квартала Орта-Мезара уже не было. Сейчас это был чужой, безликий и холодный район, прорезанный новыми бульварами и троллейбусными проводами. Женщины уже не сидели вечерком у калиток, занятые тихими, беззлобными сплетнями, а ребятишки не играли в пыли в бабки, прежде чем после долгих родительских уговоров и ответных слез их не загоняли домой, заставив вымыть у колодца ноги перед сном. И вряд ли сейчас нашелся бы кто-то, кто помнил маленького еврейского мальчика, давно уехавшего в дальние края.

Когда же мы виделись в последний раз? На вокзале, когда она уезжала. Ориент-экспресс «Стамбул-Париж». Уезжала с родителями на постоянное местожительство, так я думал. Так думали все. Я плакал на перроне, когда грязно-зеленые вагоны увозили ее от меня. Она высунулась из окна, чтобы помахать мне на прощанье.

— Я буду тебе писать! — счастливая и возбужденная прокричала она, и ее голос потонул в паровозном свистке.

Она не написала мне ни разу.

Сейчас я перебирал коричневатые выцветшие фотографии, которые старый Костаки торжественно доставал из бесчисленных конвертиков в картонных коробках, а женщина не спускала с меня глаз. Может быть, пыталась совместить сидевшего перед ней важного грузного иностранца уже не первой молодости с тем очкастым рыжим мальчиком с миллионом веснушек на лице, внуком Аврама Гуляки.

Фотографии! Хроники старого византийца Костаки, его «ветры времени»!

Вот корчма под виноградной лозой напротив старой турецкой бани — первая и самая любимая пристань деда Гуляки в его долгом плавании среди изведанных лагун пловдивского трактирного архипелага. И уличные продавцы восточных сладостей — бал-суджука, кадын-гюбека, кадаифа, тулумбочек — пропитанных сиропом продолговатых колбасок из теста, и упоительного малеби, бело-розового густого молочного киселя, пахнущего розами, подрагивающего, как грудь только что разродившейся молодухи!

А вот и стройные турчанки в шароварах и шлепанцах, все в черном, с лицами, закрытыми белой чадрой, над которой поблескивает пара задорных, полных любопытства глаз. Вот шорники, лудильщики и кузнецы у Деревянного моста, продавцы кураги, арахиса и засахаренного миндаля, торгующие у мечети. Кто-то так старался стереть с ее стены нарисованные красной краской серп и молот, что краска растеклась, и символы на снимке видны еще более отчетливо.

Вот распряженные телеги на Четверговом базаре, пролетка с самой известной городской проституткой, двое запыленных и усталых советских солдатиков на мотоцикле с коляской и регулировщица, которая флажком указывает дорогу потрепанному трофейному Опелю, везущему поющих добровольцев трудового фронта.

«Ветры времени»!

А вот и фотографии нашей квартальной ватаги, с табелями успеваемости в руках. Господин Пападопулос построил нас в школьном дворе, чтобы запечатлеть для благодарных потомков. Это произошло спустя год после окончания войны, в последний учебный день перед началом каникул. Отметки по арифметике, геометрии и грамматике вряд ли были хорошими, наверняка, не обошлось без переэкзаменовок осенью. Об этом можно догадаться, глядя, как мы таращимся в объектив, — серьезные, а, может быть, чуточку напуганные, подобно государственным мужам, только что подписавшим капитуляцию. Цыганенок Салли на фотографии босой, турчонок Мехмет — в старых галошах, которые ему явно велики, относительно более зажиточные еврейские и болгарские дети обуты в обшарпанные сандалии. И всегда найдется кто-нибудь со спущенным носком — на горе своей бабушке!

Фотографии главным образом такие: в школе, на пасхальном рынке или у цыганских таборов близ реки, а в середине каждой — девочка, всегда одна и та же. Армянская девочка, в пышной кокетливой юбочке, с кружевным воротничком и бантом в смолисто-черных волосах — словно прилетевшая к нам из другой галактики. Рядом с ней, взяв ее за руку, всегда торчу я — веснушчатый, кудрявый, в очках с проволочной оправой. Вряд ли кто-то не сможет угадать мою кровную связь с племенем Израилевым или, как станут выражаться в светлом будущем, мою этническую принадлежность…

А вот и мой дедушка Аврам, восседающий на стуле на фоне сказочной Греции, той самой — с руинами и лебедями. Он закинул ногу на ногу, небрежно облокотившись на дугообразную спинку. За ним — служители трех невообразимо далеких, нередко враждебных, но, по-видимому, втайне любящих друг друга богов, которые, впрочем, вполне могут оказаться одним и тем же лицом, только называющим себя тремя разными именами.

Вот они, трое духовных пастырей жителей нашего квартала — раввин Менаше Леви, отец Исай и мулла Ибрагим-ходжа. Следует отметить, что центральная фигура на снимке — воплощенная самоуверенность Наполеона среди верных ему генералов — это мой дед Аврам, по прозванию Гуляка.

По прошествии лет некий молодой и неопытный историк или местный этнограф может подумать, что восседающий в центре мужчина, окруженный тремя духовными лицами, — это теолог, проповедник или церковный настоятель, а не безбожник Аврам, по прозвищу Гуляка, жестянщик из маленькой мастерской у Деревянного моста. Но, как видно, мой дед, с его авторитетом неподкупного судьи, весьма равнодушно относившийся ко всем трем богам, умел поддерживать хрупкое равновесие между религиями и народностями, представленными в пловдивском квартале Среднее Кладбище.

Византиец беззвучно улыбается, наблюдая за моей реакцией. Он явно гордится тем, что ему удалось сохранить фотохроники исчезнувшего мира, и сейчас он позволил мне заглянуть в него, словно приподнял завесу над таинственным и все еще не известным бытием уногундуров.

— Когда-то жизнь была другой, душа моя! Скромнее, но лучше. Светлее. В ней было больше надежды и человечности. Так я думаю. Сейчас все пошло прахом. Верно, люди стали жить богаче, но исчезло добрососедство, нет дружбы, нет доброты и взаимовыручки. Каждый сам за себя, только Бог один за всех! — И вдруг старик спохватился: — А вы-то как нашли друг друга в этом хаосе?

— Случайно, — отвечает Аракси. — Вчера, в монастыре.

Нет, это не было случайностью.

И она знает, что я это знаю.

3

День вчерашний, суббота. Встреча с прошлым в монастыре

Не думаю, что я способен переживать по поводу быстротечности человеческой жизни, но в последнее время меня все чаще тревожит мысль о старости. Мне уже намного больше лет, чем было моим родителям, когда они погибли в партизанском бою, и я почти достиг возраста своего деда Гуляки, когда он крался темными ночными улочками к дому вдовушки Зульфииханум. Эта мысль с новой болезненной силой охватила меня сегодня именно здесь, когда совершенно неожиданно я оказался наедине с нестареющей вечной красотой монастыря, нисколько не изменившегося со времен моего детства.

А может быть, и он, как люди, тщательно скрывает все признаки и тайны собственного старения?

Итак, я в монастыре — солидный господин с тронутыми сединой волосами; портрет дополняют очки в тяжелой роговой оправе, плащ, перекинутый через руку… И это в такой яркий, теплый октябрьский день… Окрестные горы вдохновенно исполняют свою осеннюю ораторию в оранжевой, золотисто-желтой и красной тональности, им мрачно вторят темные басы-баритоны сосен. Ах, какой монастырь, Господи, — человечный, по-деревенски душевный и близкий, начисто лишенный холодной лицемерной показухи других подобных обителей на других церковных меридианах! Возможно, это самый старый из уцелевших монастырей в этих местах, основанный более девятисот лет назад двумя братьями-византийцами грузинского происхождения — Григорием, прославленным византийским полководцем, и Абазием Бакуриани.

Именно здесь начинаются Родопские горы. Они как-то сразу, без холмистых предисловий, обступают тебя со всех сторон. Раз — и ты уже оказался в глубоком горном ущелье. И вот тебя с улыбкой радушно приветствует игумен отец Наум. Без всяких условностей подносит рюмку желтой монастырской ракии, но сам, насколько я заметил, пьет только чай. Причем, как мне показалось, пьет без особого желания, из уважения к японцам. Ибо весь его вид самым недвусмысленным образом подсказывает, что добрый старец в молодости не гнушался некоторых не слишком праведных пристрастий, и вполне возможно, что и сейчас они ему не чужды.

А вот и еще один старый знакомый, который внешне не изменился, не состарился за прошедшую вечность, сделавшую мир, а вместе с ним и Пловдив, неузнаваемыми: кипарис у низких входных дверей в церковь. Он все такой же, каким я его помню, старый афонский кипарис — одинокий и нахохлившийся, как кладбищенский ворон. «Позвольте сфотографировать вас у кипариса, профессор Коэн?» Не дожидаясь ответа, сверкает вспышка. «Спасибо». Профессор Коэн — это я, а снимает какая-то назойливая журналистка.

Прохожу под церковными сводами. Меня окружает группа коллег, слетевшихся со всего света. Некоторых из них до вчерашнего дня я знал только по публикациям в специальных изданиях. Они восхищенно смотрят наверх, на закопченную древнюю стенопись. Строгая светловолосая дама из софийского Центра славяно-византийских исследований объясняет собравшимся особенности фресок, которые они разглядывают, разинув рот. Слова объяснения тут же переводят на русский и английский, и перевод превращается в симультанную какофонию слов и восклицаний, обрастает новыми терминами, зачастую излишними, ведь все присутствующие хорошо знакомы с особенностями восточной ветви православия, византийской школы иконописи и ее славянскими и транскавказскими разновидностями, знают о взаимных влияниях и различиях. Ведь именно поэтому мы преодолели такие расстояния — слава Богу, уже преодолимые! — и подверглись унижению в еще трудно преодолимых консульских службах!

Останавливаемся перед гордостью монастыря — древней грузинской и, как говорят, чудотворной иконой Богоматери с младенцем. Она в серебряном окладе с выгравированными надписями на древнегрузинском. Это и есть одна из главных тем нашей сегодняшней встречи.

Ее история странная и необыкновенная, даже если не принимать во внимание религиозные предания, сочиненные на протяжении веков, дабы объяснить чудо исчезновения и нового явления иконы из темного колодца забвения. И вправду, обнаружить спустя 150 лет в какой-то пещере не тронутую временем икону, которую считали навсегда потерянной в жестоком пожаре, вызванном нашествием в XV веке черкесских орд и поглотившем большую часть монастыря, — веский повод для появления множества мифов, легенд и, нередко, сомнительных научных гипотез.

На нас смотрят святые, навечно прикованные к стенам старой церкви, покинутые своими тенями, с невыразимо грустными глазами, излучающими доброту и смирение. Пламя свечей отражается в истончившейся красноватой от старости позолоте иконостаса, дым тянется вверх серыми шелковыми нитями и стелется под закопченным сводом, окантованным гирляндой окошек, в которые проникает желтоватый свет.

И незаметно для себя я перестаю вслушиваться в слова софийской дамы, не пытаюсь следить за ходом ее мысли. Звуки исчезают, уступая место иным словам, старым и давно забытым…

4

Свечи, множество свечей…

Они отражались в некогда позолоченном, но сейчас облупившемся иконостасе нашей квартальной церкви. В тот ранний послеобеденный час в церкви не было прихожан, и гулкий голос отца Исая эхом отскакивал от стен, как в турецкой бане. Мы, ученики второго «А» класса прогимназии^[16], с любопытством пялились на расписанные стены, а батюшка, назидательно подняв палец вверх, вел неравную борьбу с Рогатым за спасение наших душ.

— Вон там изображена Тайная вечеря с двенадцатью апостолами. А тот, кто целует Христа в лоб, это Иуда, еврей, продавший Сына Божьего за тридцать сребреников…

Одноклассники, как по команде, с укоризной посмотрели на меня. Я уставился в пол и виновато пробормотал:

— Это не я…

— Не он! — великодушно подтвердил батюшка Исай. — Не отвлекайтесь и смотрите наверх! Посмотрите, как евреи кричат: «Распни!» И они его распнут между двумя разбойниками… Вон он, Сын Божий, на кресте, а это Мария Магдалина, припавшая к его ногам… И посмотрите на плачущую Божию Матерь… Стыдись, Иудея, стыдись!

Последние слова батюшка произнес почти речитативом. Я ничего больше не видел, потому что по щекам у меня катились слезы, и я не смел поднять глаз. И тогда вдруг почувствовал, как кто-то взял меня за руку. Это оказалась кудрявая армянская девочка Аракси, с которой мы сидели за одной партой. Тихонько, шмыгая носом, я повторил:

— Это не я…

Аракси нагнулась и поцеловала меня в мокрую щеку, что не ускользнуло от взгляда священника.

— А ну, не сметь целоваться в церкви, охальники!

Батюшка грубо схватил меня за плечо и в порыве искреннего христианского гнева влепил такую педагогическую пощечину, что очки слетели с переносицы и повисли у меня на одном ухе.

А со свода над нашими головами, воздев руку в благословляющем жесте, благостно взирал на нас Христос Пантократор, который, кстати, пальцем не пошевелил в мою защиту.

5

День вчерашний, суббота

Я вздрагиваю и машинально касаюсь щеки, к которой давно, почти сорок лет назад, незаслуженно приложился батюшка Исай. Украдкой смотрю на японца рядом со мной, но он ничего не замечает, он поглощен своей видеокамерой, надоевшей хуже горькой редьки всем участникам симпозиума. У меня нет личной неприязни к мистеру Панасонику, как мы прозвали японца, наоборот: японский византолог — звучит почти как эскимос, посвятивший себя изучению популяции орангутангов на острове Суматра. Слов нет, это достойно уважения, но все-таки, когда тебе под нос постоянно суют объектив, это вызывает раздражение.

При выходе мы слегка нагибаемся, чтобы не удариться о притолоку. После церковного полумрака в глаза бьет ослепительный солнечный свет. Прозрачный золотистый воздух, кажется, звенит, журчат в тишине монастырские фонтанчики с питьевой водой, а внизу речка монотонно жалуется на своем невнятном языке, понятном лишь прибрежным тополям. Византолог из Софии ведет нас во внутренний двор, но у каменных ступеней, стертых на протяжении столетий ногами бесчисленных поклонников, я останавливаюсь, как вкопанный.

В глубине двора, у плотной стены самшитовых зарослей, зябко подняв воротник пальто и глубоко засунув руки в карманы, стоит женщина. Она мне кого-то напоминает, но кого? Женщина смотрит на меня, не двигаясь, ничем не выказывая, что мы знакомы. Действительно знакомы? Я близорук, а расстояние слишком велико, чтобы быть уверенным в странной схожести незнакомки с той, из прошлого. Пройдя несколько ступеней, я снова смотрю в ее сторону, но женщина исчезла.

Группа направляется к церкви, которую расписал Захарий Христович, именуемый Зографом. Мне не хочется спешить за толпой, я хорошо знаю и историю грешной любви художника к жене брата, и причины, из-за которых он в годы турецкого владычества в гневе зашвырнул пловдивских богатеев, примерных христиан, но плохих болгар, в геенну огненную — это чудесная балканско-деревенская злая иконописная ремарка к «Аду» Данте!

Нет, я за ними не пойду. Останавливаюсь под сводами. На меня накатывает что-то до боли знакомое и вместе с тем позабытое.

6

Своды, своды…

Мы столпились под изящными арабскими сводами мечети — квартальная ребятня, вылупившая глаза на Ибрагима-ходжу. Мулла сидит, скрестив ноги, на круглой кожаной подушке и читает нам, водя пальцем, тексты из Корана.

— А в третьей суре Али Имран говорится: О Владыка, только Ты — Всемогущий над всем — Царь царства! Ты даруешь власть, кому пожелаешь, и лишаешь власти, кого пожелаешь. Ты возвеличиваешь, кого пожелаешь… и обходишь и унижаешь тех, кого пожелаешь. Поистине, в Твоей руке — благо. Ты вводишь часть ночи в день, удлиняя день, и вводишь часть дня в ночь, удлиняя ночь, и Ты выводишь живое из мёртвого и мёртвое из живого…

Я, дурак, завороженно слушая слова ходжи, выпустил на пол зажатую в кулаке гайку — брякнувшись на каменный пол, она выстрелом разорвала тишину, нарушаемую лишь речитативом ходжи. Под гулкими сводами мечети звук заметался, как в ловушке.

Ходжа вздрогнул, словно у него под подушкой взорвалась бомба, потом приподнялся и влепил мне увесистую оплеуху от имени всего оскорбленного исламского воинства.

И это была далеко не последняя оплеуха, выпавшая на мою долю, пока я не научился уважать Божьи храмы. Потому что отчетливо помню, что сделал раввин Менаше Леви, почтительно титулованный нами «ребе», который, читал нам огромную, в кожаном переплете Тору, водя палочкой по строчкам.

В синагоге были все те же: я, Митко — сын учителя Стойчева, босоногий цыганенок Салли и турчонок Мехмет в галошах, а также девочка Аракси, кудрявая и нарядная, как куколка, армянская девочка, с черными глазами, глубокими и блестящими, словно омуты на реке Марине в лунную ночь.

Ребе Менаше, упиваясь музыкой слов, плавно размахивал свободной ладонью, словно дирижировал Венским филармоническим оркестром.

— …Пишет великий и мудрый царь Соломон в своей «Песне Песней», или по-еврейски «Шир-а-Ширим»: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской; зубы твои — как стадо выстриженных овец, выходящих из купальни, из которых у каждой пара ягнят, и бесплодной нет между ними; как лента алая губы твои, шея твоя — как столп Давидов, сооруженный для оружий, тысяча щитов висит на нем — все щиты сильных; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!»

Слова раввина вызвали в моей груди какой-то странно-незнакомый, но сладостный трепет. Я тайком взглянул на Аракси, и она тоже посмотрела на меня.

А раввин продолжал дирижировать оркестром: «Оглянись, оглянись, Суламифь! — и мы посмотрим на тебя. Округление бедер твоих, как ожерелье, живот твой — круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; два сосца твои — как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями…»

Я подался вперед, чтобы увидеть груди Аракси, она тоже быстро взглянула вниз и стыдливо прикрыла руками то место, где таинство созревания уже наметило два набухших холмика. Наверно, это выглядело глупо, и мы оба, наверно, от смущения, с трудом сдерживали смех.

Я даже не заметил, когда раввин прервал чтение и воззрился на нас из-под очков. Затем двумя пальцами снял с меня мои очки, залепил мне пощечину и снова водрузил их на место.

Справедливости ради следует признать, что на этот раз оплеуха была значительно более снисходительной, почти символической. Этим я был обязан не столько нашей с ним общей этнической принадлежности или дружбе раввина с дедом, сколько тому факту, что бабушка Мазаль и ее подруги были одними из самых ревностных посетительниц шабатной синагогальной службы. А война с женщинами (несмотря на то, что в иудейском религиозном спектакле им отводилось второразрядное место) при видимо редеющем мужском контингенте, стала бы для нашей квартальной синагоги трагедией, сопоставимой разве что с разрушением Храма римскими легионами Тита Флавия Веспасиана.

7

Суббота. В Банковском монастыре после полудня

Она снова мелькнула, как молния, — яркий проблеск на долю секунды, и я почувствовал ее раньше, чем увидел. Может быть, взгляд просто скользнул — бегло и рассеянно, не задержавшись на женском силуэте у сводчатого окошка,затерявшегося среди прочих слушателей. Уже потом сознание, как исправный компьютер, без моего участия, открыло файл, в котором сохранилось знакомое лицо, выделяющееся в безликой толпе.

На этот раз я уже медленно обратил взгляд в ту сторону, не доверяя первому впечатлению. Ведь если эта женщина действительно та, за которую я ее принимаю, то это — не более, чем галлюцинация, порожденная волнением, которое я испытал, неожиданно вернувшись в страну моего детства.

Или следствие усталости после бессонной ночи.

Предыдущая ночь прошла в самолетах и непривычно тихих аэропортах, где дремали в пластмассовых креслах-горшках незнакомые пассажиры, погруженные в тревожные, обрывочные сновидения. Они, как мне казалось, прибыли из ниоткуда и направлялись в никуда. Ничего не значащие встречи галактических пылинок, которые никогда впредь, в ближайшие миллиарды веков, не сойдутся в одном и том же месте в одно и то же время.

За моей спиной — абсида, где простерла руки, словно желая нас защитить, Божия Матерь — покровительница монастыря, названного в ее честь монастырем Успения Пресвятой Богородицы. А рядом с этой расписной абсидой, в сводчатой нише, выставлена чудотворная грузинская икона — одна из загадок этого монастыря. Я продолжал говорить, это профессиональная университетская привычка — изрекать слова, которые заранее приготовился сказать или уже не раз произносил, но думать о другом. Я даже не отдаю себе отчета, что говорю механически и повторяю фразы, которые, может быть, произносил ранее по другому поводу, потому что взгляд мой устремлен на другую сторону длинного мраморного стола, над головами слушателей — туда, где стоит женщина.

Та самая, невозможная.

— Всмотритесь внимательно в эту икону. Постарайтесь поймать взгляд Богоматери! Нечасто иконописное произведение раннего христианства с такой силой и глубиной внушает идею материнства, проникнуто ее жизнеутверждающей философией. Мариам, или Мария. Мистерия, унаследованная от древних верований Востока, быть может, пришедшая из далеких времен матриархата. Ибо в этой иконе мы можем прочесть закодированное древнее восточное дохристианское послание об изначальной Богине-матери. Мадонне, дарующей жизнь и являющейся символом ее нескончаемого круговорота, временной смерти Солнца и его воскрешения. Нашей общей древней азиатской Ма.

Ма! Матерь!

Откуда-то издалека, из самых тайных глубин сознания, но четко и нежно долетела фортепьянная музыка. Иоганн Себастьян Бах. Токката и фуга. Молнией блеснуло воспоминание.

Мать Аракси, прелестная госпожа Вартанян!.. Ее пальцы с удивительной легкостью касаются клавиш. Задумчивая, чуть заметная улыбка дрожит в уголках ее губ, она бросает на меня добрый взгляд — на зачарованного очкастого мальчика, попавшего в другие, незнакомые миры, внука жестянщика Аврама, называемого Эль Борачон, то есть — Гуляка.

Отчетливо сознаю, что по прошествии стольких лет она не может быть такой, как прежде, какой я ее запомнил до того как их семья выехала на постоянное место жительства во Францию. Молодая мадам Вартанян, наша учительница французского, благородная образованная армянка, с темными мечтательными глазами и волосами медного оттенка, излучавшая физическую и душевную чистоту!

Может, это просто ее подобие, почему бы и нет, — думаю я, продолжая говорить о другом.

Почему бы и нет?! Да просто потому, что реальная или воображаемая — это она и никто другой. Об этом буквально кричат все мои подсознательные — метафизические и недоказуемые — инстинкты, пренебрегающие нормальной логикой относительно необратимости времени, в котором люди неминуемо стареют и меняются. А может, это просто зрительный обман, случайная схожесть, вызванная скудным освещением и мистической атмосферой этой средневековой монашеской трапезной, где потоки света проникают снаружи, пронзая своими стрелами голубоватый туман, клубящийся над горящими свечами. Марево с запахом ладана, холодного камня и тающего пчелиного воска — мрачных канонических благовоний Византии, от которых стены и своды, расписанные до последнего сантиметра ликами православных святых и эллинских философов с почти стершимися надписями на древнегреческом, необъяснимо волнуют, воздействуя как-то по-особому, магически. И, разумеется, могут вызвать подобные видения.

А и вправду, разве мистерия византийской иконописи, ради которой мы здесь собрались, уже не вызывала когда-то такие видения у деревенских женщин? Или в другие времена, у монахинь-стигматок, фанатически истязавших свою плоть, которые в экстазе воочию зрели Богоматерь, плачущую горючими слезами, а ладони Сына ее — истекающие кровью?

Я — всего лишь университетский книжный червь и, увы, не обладаю ни крыльями их всеобъемлющей веры, на которых они способны возноситься в безмолвные просторы религиозного воображения, ни малейшей толикой их религиозного экстаза, который, подобно дымку горящих колдовских трав, способен вызывать подобные видения. Не говоря уж о том, что дед вообще никогда не воспитывал меня в религиозном духе, а бабушка Мазаль переложила эту заботу на плечи природы. Вроде того, как аисты из большого гнезда на колокольне в моем детстве не учили своих детенышей летать и не рассказывали им о предстоящем долгом, изнурительном пути к истокам Нила, поскольку эти знания были заложены в каждом их перышке.

Тем более, что евреи, как мне думается, с их бесплотным Богом (без образа и человеческого подобия, который есть, скорее, абстрактная идея, чье имя даже запрещено упоминать), изначально лишенные своих праведников, монастырей, святых мощей и образов, обета безбрачия и мрачных раннехристианских догматов о духовном очищении путем истязания плоти, — не самый подходящий материал для подобной экзальтации. Впрочем, не утверждал ли мой дед Гуляка, святотатствуя в такую минуту, что, по его мнению, еврейский Бог, этот угрюмый ревнивец, является убежденным атеистом, потерявшим веру в себя, однако, как благоразумный старый еврей, отписавший свое предприятие сыну?

Но, кроме шуток, для меня тоже все здесь выглядит достаточно призрачным и ирреальным — эти изображения на закопченных стенах, которые смещаются и смешиваются с лицами слушателей, рассевшихся вокруг мраморного стола, отполированного на протяжении веков монашескими локтями, и ликами изображенных в сумрачных углах, — там, где темная тень ночи никогда не рассеивается. Они тоже кажутся неотъемлемой частью старой трапезной, которая давно перестала выполнять свои бытовые функции и превратилась в туристическую достопримечательность или в место для проведения унылых научных встреч, подобных нынешней.

В самом деле, в этом мире гаснущих красок, букв и теней единственно значимым и реальным является водоворот слов с многозначительным названием — симпозиум!

Но в таком случае, мелькнула у меня мысль, что такого сверхъестественного в том, что сквозь одурманивающий и искажающий реальность дымный флер тебе привиделась женщина, которую ты знал за целую вечность до сего дня? И сейчас она выглядит точно такой же, какой осталась в твоих воспоминаниях. Разве что ее образ расплывается в ореоле свечей, словно образ человека на заднем плане групповой фотографии. Ибо незнакомка стоит неподвижно под мутным сводчатым окошком, в глубине дугообразной и длинной, как тоннель, суггестивной галактики, составленной из образов и символов, — там, где обычно отводится место слушателям.

Вежливые тихие аплодисменты в конце моего выступления могут означать в равной степени неудовлетворенность моим скучным изложением или же уважение к этому сакральному месту, не терпящему бурных проявлений согласия или восторга. Все-таки, здесь не опера и я — не оперный певец!

Но что бы они ни означали, мне все равно: я торопливо пробиваюсь сквозь толпу туда — в глубину трапезной. Кто-то хочет пожать мне руку, мистер Панасоник желает во что бы то ни стало записать меня на видео на фоне абсиды, а та докучливая журналистка совсем уж некстати засыпает меня идиотскими вопросами на предмет исхода израильско-палестинского конфликта.

Наконец, добираюсь до тусклого окошка, но женщины там уже нет. Она исчезла. Если вообще существовала. Поднимаюсь на цыпочки, оглядываю помещение поверх людских голов, но вижу единственно Богородицу, распахнувшую руки в защищающем нас жесте.

Мать изначальная. Ма.

8

Выхожу во двор к старой монастырской кухне. Усталый день окутывает нас шелковистой паутиной. Издалека, со стороны пологих пастбищ, усыпанных белыми бусинками пасущихся овец, чуть слышно, словно легкое дуновение ветерка, долетает звон колокольчиков. Отсюда видно, как лес, обступив поляны со всех сторон, продолжил карабкаться наверх, но вдруг остановился в нерешительности на подступах к крутым скалам, возвышающимся наподобие крепости. Битва между дневным светом и легким сумраком с чуть обозначенной луной уже предрешена, крепость залита кровью умирающего солнца, хотя до вечера еще далеко. Так всегда в горах — лиловые тени приближающегося заката с готовностью спешат укутать дикую герань и мох в глубоких влажных впадинах, как бы напоминая пастухам, что пора уводить отары. Осматриваюсь вокруг: удивительно тихо и пусто, от женщины — ни следа.

Нас сопровождает молодой священник отец Герман — человек, судя по всему, образованный, который с русскими разговаривает на странном, архаичном русском языке, выученном, наверно, где-то в подмосковных монастырях, а с немцами и японцами — на сносном английском. Я прислушиваюсь к его тихому рассказу о скоплении тут народа на второй день Пасхи, когда в сопровождении монахов и бесчисленных паломников из окрестных сел грузинскую икону, согласно старинному обычаю, торжественно возвращают всего на один день в то место, где ее спрятал неизвестный монах. Он потом погиб в резне, не успев поделиться своей тайной.

А спустя полтора века после тех трагических событий, в далекое пасхальное утро 1604 года, местный пастух случайно разглядел в черной утробе пещеры отражение солнечного луча, всего на мгновение коснувшегося серебряного оклада иконы. Так возник этот праздник, сопровождаемый народными гуляньями с пронзительными звуками волынок и жертвенными баранами, с языческими обрядами и ароматом весенних таинств, когда влюбленные нетерпеливые пчелы пробуждают деревья диких черешен и груш к цветению и оплодотворению. Словно нескончаемая тысячелетняя молитва Родопских гор, которая повторяется каждый пасхальный понедельник вот уже четыре века, в дни уныния и надежд, в дыму пожарищ или в ласковой песне добрых ветров, бережно несущих в своих ладонях детский смех и блеянье тучных овец.

Отец Герман говорит, но смотрит не на нас, а куда-то вверх, где на стене обители игумена написана сцена шествия с Чудотворной иконой из монастыря в пещеру — минуя мостики, часовни и прочие святые места. Что-то вроде путеводителя в картинках, созданного в XIX веке, несколько наивного своим сомнительным реализмом, не совсем удачно отреставрированного и довольно далекого от тех строгих, излучающих мрачное религиозное отрешение фресок и икон в церкви, значительно более ранних, но искренних и пронзительных, как смерть.

На противоположной стороне, по деревянному балкону, опоясывающему монастырские постройки вокруг церкви, проходит черная тень сильно хромающего старика в рясе. Он даже не смотрит в нашу сторону, всем своим видом выказывая презрительное равнодушие к суете иностранцев, напрасно притащившихся сюда с вопросами, ответы на которые скрыты, скорее всего, в их собственных душах.

Я немного отстаю от группы, засмотревшись с некоторой завистью на старого монаха. Он, наверно, уже давно захлопнул за собой двери земной суеты, и сейчас перед ним простираются лишь просторные тихие поля Вечности. Очень скоро его душа, умиротворенная и осененная светлой радостью, пойдет, ковыляя, по той бесконечности, поросшей тимьяном и тысячелистником. И так до скончания века, после которого уже нет ничего, кроме глубокого колодца, куда тяжелыми звонкими каплями стекает время.

Это я узнал от моего Гуляки, который как-то раз чуть не угорел от тлеющих древесных углей в специальной жаровне для паяльника. Тогда в своей мастерской он погрузился в фиолетовый сон, мягкий и мохнатый, как бархат, и ему пришлось побывать в тех местах, к счастью, недолго, причем он успел заглянуть и даже плюнул в тот колодец.

Углубившись в подобные мысли, я вздрагиваю, услышав свое имя:

— Профессор Коэн!

Ко мне спешат двое. Они словно возникли из-под земли — всего лишь секунду назад в этом пустом дворе никого не было: элегантный молодой человек в слишком длинном черном пальто из тонкой шерстяной ткани и какой-то коротко подстриженный тип в кожаной куртке. При виде его могучей шеи и темных очков мое услужливое воображение рисует мне образ бывшего боксера или актера второго плана в американском боевике.

Удивленно смотрю на незнакомцев.

— С кем имею честь?

Мои коллеги и светловолосая софийская дама в сопровождении отца Германа в эту минуту поднимаются по скрипучей лестнице в гостиную — по-видимому, предстоит обряд прощания — опять с ракией для гостей и чаем для бедного игумена. Я остаюсь внизу с незнакомцами. Жаль, придется обойтись без желто-зеленого, густого, как оливковое масло, монастырского благословения путнику!

Молодой мужчина в пальто протягивает мне визитную карточку.

— Караламбов. Адвокат. Очень приятно.

Бросаю взгляд на визитку и небрежно сую ее в кармашек пиджака.

— Мы опоздали на вашу лекцию, — сокрушается адвокат, — весьма сожалею!

Какая безутешная скорбь! Вежливо успокаиваю его:

— Вы не слишком много потеряли…

— Важно было не потерять вас, — с энтузиазмом торопится добавить тип с боксерской физиономией, но адвокат бросает на него убийственный взгляд, и тот умолкает, поперхнувшись словами.

— Давно вас ждем, очень давно. Пловдив по праву гордится вами.

— Хорошо, хорошо, не будем об этом, — с досадой прерываю я его, поскольку знаю, что все это неправда. Пловдив меня не помнит, и ему нет до меня никакого дела.

Адвокат вынимает блокнот, перелистывает страницы, что-то в них ищет.

— Согласно городским регистрам вы переехали на постоянное местожительство в Израиль… Сорок лет назад. Так?

— Да, что-то около этого. Ну и что?

— Отлично говорите по-болгарски!

— Я родился в Болгарии.

— Хочу сказать, что с тех пор прошло много лет.

— Человек не забывает свой родной язык даже после стольких лет.

— Разве ваш родной язык не «ладино»?

— Это язык моей бабушки. Вы меня извините, но кроме лингвистической справки, чем другим могу быть вам полезен? — произношу я резко, не скрывая досады.

Пусть небеса простят мне мою резкость, но эти двое мне глубоко антипатичны.

— Не будем тратить понапрасну ваше драгоценное время. Короче, у нас к вам предложение. По поручению клиентов «Меркурия»…

— Меркурия?

— …Общества с ограниченной ответственностью. Самая престижная риэлторская фирма в нашем регионе.

— Покупка-продажа недвижимости, обмен и прочее… — поясняет тот, с бычьим затылком. Как видно, ему очень хочется принять участие в разговоре.

— Господин тоже адвокат? — спрашиваю.

— О, нет, он шофер фирмы.

Мне кажется, что это только половина правды. Вторая половина дурно пахнет, знаю это из боевиков. По-видимому, он — телохранитель, или что-то в этом роде.

— Кстати, — продолжает адвокат, — представители «Меркурия» ждут вас прямо сейчас, здесь недалеко. Если у вас есть время и желание, приглашаем вас в ресторан «Близ известковых печей» — это внизу, у дороги. Должен вам сказать, экзотическое местечко: заведение устроено прямо в старых, заброшенных печах для обжига гашеной извести. Но кухня у них отменная — там божественно готовят мясо на вертеле по-родопски. Потом мы отвезем вас в город. Как говорится, надо сразу брать быка за рога!

— Даже так! М-да… Мне доводилось слышать немало любопытного о распродажах в нынешней Болгарии. Надеюсь, вы не собираетесь продать мне монастырь?

Адвокат Караламбов весело смеется: он оценил мою шутку.

— Остроумно, ничего не скажешь! У вас, евреев, тонкое чувство юмора! О, нет, нет, такое вам не грозит! Мы просто хотим купить недвижимость вашего дедушки Аврама…

— … Аврама Гуляки, — услужливо добавляет тот, в кожаной куртке, но ему приходится снова заткнуться под строгим взглядом адвоката.

— Не смущайтесь, — говорю я миролюбиво, — его все так называли.

Шофер бросает окурок на монастырские плиты, но, увидев, как мои брови от удивления взметнулись вверх, — ибо в этом отношении, признаюсь, я — педант, — быстро наклоняется и с виноватой улыбкой поднимает его. При этом, он несколько переигрывает: стряхивает пепел себе в ладонь.

— Неужели от этих, с позволения сказать, домов что-то осталось? — Спрашиваю с неподдельным изумлением, потому что хорошо помню нищий еврейский квартал, незаметно переходящий в прибрежные бахчи, который мы покинули при переселении на нашу новую родину Израиль.

— Вы правы, дома так же недолговечны, как и мы, люди. Но ведь земля остается вечной, не так ли? Матушка-земля! В данном случае имеется в виду участок 137-А тире 4. Понимаете?

— Нет.

— На этом месте согласно проекту должны построить пятизвездочный отель, а дом и двор вашего деда вклинились как раз по центру. Досадно, правда? Ваша старая недвижимость уже давно не больше, чем…

— «А» тире 4.

— Совершенно верно. Вы, как иностранный подданный, имеете полное право на реституцию в соответствии с постановлением за номером 226 от 1992 года, но если нас правильно проинформировали, вы пробудете в стране всего несколько дней. Это так?

— А каким образом, смею спросить, это связано с проблемой?

— Смешно даже думать, что вопросы, касающиеся вашего наследства, могут быть улажены за несколько дней. Это просто нереально. В Болгарии? За несколько дней? Не смешите меня! Но мы готовы пойти вам навстречу, господин профессор. Небольшая доверенность с вашей стороны — и далее всеми делами будет заниматься наша фирма. С нами вы можете надеяться на деловое и плодотворное сотрудничество, другие же вас просто облапошат.

— Значит, есть и другие?

— Вы как еврей, наверняка, знаете, что в игре с недвижимостью и концессиями, всегда есть и другие, господин Коэн. Вопрос кто кого, ведь так?

Я смотрю наверх, на дощатую веранду, но хромой старик уже исчез в квадратном полумраке своей кельи, в которой едва мерцает свет. Наверно, лампада — путеводная звездочка на одиноком монашеском небе. Смотрю в нее, раздумывая. Наконец, говорю:

— Должен вам сказать, господин…

— Караламбов.

— Должен вам сказать, господин Караламбов, что вся эта игра, как вы изволили выразиться, меня мало интересует. Даже как еврея. Я предпочитаю играть в теннис. Извините, меня ждут.

Я оставляю их с разинутыми ртами. Вторая ипостась шофера, я имею в виду телохранителя, швыряет окурок на древние плиты и со злостью затаптывает его.

…Еще до того, как я выхожу за ворота, которые ведут наружу, к припаркованному автобусу, замечаю, что тех двоих нет. Они исчезли столь же внезапно и необъяснимо, как и та женщина.

На их месте в осиротевшем пустом дворе перед церковью сидит толстый монастырский кот, серый, с темными кольцами на хвосте. Кот смотрит в мою сторону немигающим взглядом. В его изумрудных глазах недоверие и ненависть. Спустя секунду он тоже исчезает в темных зарослях самшита.

Что-то неладно с этим монастырем. Может, с ним связана какая-то мистерия? Иначе, как объяснить все эти таинственные появления и исчезновения, подобные каббалистическим фантазиям моего деда, от которых у меня всегда стыла кровь в жилах.

Сдается мне, что это не последняя наша встреча с адвокатом Караламбовым и его телохранителем из ООО «Меркурий». Позднее у меня будет возможность убедиться, что на этот раз, в порядке исключения, предчувствие меня не обмануло.

9

И в эту минуту женщина решительно направляется в мою сторону.

Оторвав губы от фонтанчика с питьевой водой у наружных монастырских ворот, женщина быстрым уверенным шагом идет ко мне — слишком серьезная, но с дружелюбно протянутой рукой. Впрочем, другая рука глубоко засунута в карман пальто.

— Добро пожаловать, Берто… Альберт Коэн из второго «А» класса прогимназии! Узнал меня?

Окончательно растерявшись, я по-дурацки заикаюсь:

— Госпожа… Мадам Мари Вартанян?

— Почти, но не совсем… Я — ее испорченная копия, ее дочь Аракси. Я ведь протянула тебе руку, хорошо бы, чтоб ты пожал ее! — все так же серьезно говорит она.

Беру ее руку в свою и долго не отпускаю.

— Господи, Боже мой, Аракси… Аракси Вартанян! Почему ты сразу не подошла?

— В Болгарии мы смущаемся в присутствии иностранцев. Уважение, переходящее в обожание! Просто не хотела отвлекать тебя во время работы. А сейчас, когда церемония узнавания состоялась, тебе следует обнять и поцеловать меня. Так принято.

Все еще в замешательстве, я поступаю так, как принято. Ее густые волосы с медным оттенком, поутратившие прежний блеск и кое-где уже тронутые сединой, пахнут духами и сигаретами.

— Я думал, что вы уехали навсегда…

— Я тоже так думала. Давай не будем об этом.

К нам подбегает отец Герман.

— Профессор Коэн, пора ехать…

— Я позабочусь о профессоре, не беспокойтесь о нем, — говорит Аракси Вартанян тоном, не терпящим возражения.

Ясно, что как и в те далекие годы, парадом будет командовать она.

Аракси ведет меня к старенькой машине марки «Трабант», пережившей свою родину, такой облупленной, словно она приняла на себя все удары ее драматического крушения. Прежде чем мы усаживаемся в машину, мимо нас со свистом проезжает серебристый «Мерседес», победитель из другой Германии. Оттуда дружелюбно машут рукой адвокат Караламбов и шофер-телохранитель, после чего их машина, как взбесившийся жеребец, несется вниз по крутой монастырской дороге.

10

Свадебная фотография у церкви Святой Марины

Вот так Аракси и привела меня в ателье старого византийца Костаса Пападопулоса, Вечного Костаки. Там я узнал, что ласточки, эти острокрылые дельфийские пророчицы, летая низко над землей, вещают плохую погоду и густые туманы, похожие на дым пожарищ. Но я так и не смог понять смысла, который грек вкладывал в это прорицание. Там же я вспомнил и о том, что уже давно, целую вечность, женат на Аракси, маленькой армянке из нашего класса, моей подружке и дочери учительницы французского мадам Вартанян.

Я держал в руках старую фотографию, сделанную у церкви Святой Марины. Костаки беззвучно смеялся — он был счастлив, что смог изумить меня, напомнив об этом случае. Еще одно дуновение его «ветров времени», оставшееся на фотобумаге, — неподвижное и бесконечно краткое мгновение неумолимого потока бытия. Более быстрое, чем молния, и более безжизненное, чем смерть. Ибо это не остаток ушедшей жизни, а ее отпечаток. Копия. Как оттиск ракушечной скорлупы в скальном обломке.

Святая Марина!

— Ты помнишь? — спросила она, зажигая очередную сигарету.

Я попытался вспомнить.

Мы тогда сбежали с уроков… «Противно петь глупости. Кроме того, учительница новенькая, не заметит».

Я малодушно попробовал возразить:

— А твоя мама?

Ответа не последовало, если не считать ее презрительного взгляда.

Мы оба любили, сбежав с уроков, бесцельно шататься по городу — рассматривать витрины, проезжающие мимо пролетки, слушать шарманку итальянца, которая монотонно повторяла и повторяла свое «О, соле мио!» Мне не хотелось выглядеть трусом в ее глазах — вот так мы, два дезертира со школьными ранцами за спиной, и попали на чью-то свадьбу. Попали совсем случайно.

Взявшись за руки, мы тихо вошли по крупным каменным плитам в прохладный сумрак церкви.

Перед алтарем, среди множества свечей, проходила свадебная церемония. Пел небольшой хор. Молодожены словно сошли с картинки, вырезанной из довоенного журнала мод, а бело-розовые подружки невесты напоминали ангелочков на новогодних переводных картинках. Присутствующих было немного, но все — в элегантных старомодных, непривычных для нашего района нарядах, чудом уцелевших среди социальных бурь. Их обладатели — хозяева мельниц и табачных фабрик, до смерти напуганные слухами о скорой неизбежной национализации, предпочитали появляться в обществе не в дорогих туалетах, а скромно одетые, с непременной красной ленточкой на лацкане.

Молодой священник с редкой, еле наметившейся русой бородкой был нам незнаком. Он совершал обряд с видимым старанием.

— Эти — из буржуазии, — тихо прошептал я.

— И я — из буржуазии, — резко ответила Аракси, не отрывая глаз от свадебной церемонии.

— Ничего, — великодушно простил я ее, как и она простила меня за то, что я — еврей.

Мы продолжали стоять в церкви, держась за руки, когда молодожены и их гости вышли наружу, смеясь и обмениваясь поцелуями, оставив после себя невидимый шлейф тонких ароматов. Священник исчез за иконостасом, а старая прислужница, послюнив два пальца, стала деловито и сосредоточенно гасить свечи.

Тогда Аракси, осененная внезапной идеей, возбужденно прошептала:

— Давай мы тоже поженимся!

Сейчас я не знаю, хотелось ли мне этого, и понимал ли я вообще смысл такого предложения, но помню, что послушно ответил:

— Давай…

— Значит так: я тебя спрошу, а ты должен мне ответить.

И Аракси повторила только что услышанные слова:

— Берешь ли ты меня в жены?

— Беру!

— Сейчас ты меня спроси, беру ли я тебя в мужья.

— Да, — самоуверенно заявил я.

— Не отвечай вместо меня, а спроси, — рассердилась Аракси.

— Да ладно! Берешь ли ты меня в мужья? — повторил я.

На этот раз ответ прошептала она — решительно и бесповоротно, словно отдавала приказ.

— Да!

Тогда я был еще ребенком. В большей степени ребенком, чем она. Я спросил:

— Теперь мы — уже муж и жена?

— Нет еще. Сначала ты должен меня поцеловать.

Я наклонился к ней — она была пониже — и торопливо чмокнул ее в щеку. Как на дне рожденья.

— Не так! — поучительно изрекла она. — Я закрою глаза, а ты поцелуешь меня в губы. Как в кино.

Послушно и смущенно я коснулся губами ее губ.

Мне показалась, что Аракси смущена не меньше моего, потому что она даже не взглянула на меня, а уставилась на свои лаковые туфельки с поперечным ремешком поверх белых носочков. Потом вдруг схватила меня за руку и потянула из храма на улицу.

А там господин Костас Пападопулос — как всегда нарядный, в своем любимом галстуке-бабочке. Он фотографировал молодоженов и их гостей на добрую память и на вечные времена: «Смотрите сюда! Улыбнитесь, пожалуйста! Еще раз улыбнитесь! Маленькая барышня в веночке пусть смотрит вот сюда, на мои пальцы. Сейчас вылетит птичка… Три… Четыре!»

Участники свадьбы под хохот и хлопки открываемых бутылок шампанского кинулись штурмовать пролетки. И в этот момент грек нас увидел.

— Миленькие мои козлятки! А вы что тут делаете?

— Учительница заболела, — не задумываясь, солгала Аракси.

— Ах, вот как? — равнодушно и рассеянно промолвил грек, провожая глазами пролетки.

В голосе Аракси зазвучали бархатные нотки — хитрый прием маленькой женщины, желающей во что бы то ни стало добиться своей цели.

— Миленький дяденька Костаки, сфотографируй нас, а? Очень тебя прошу!

— Хорошо, хорошо, только не сейчас, душенька моя. Сама видишь, сейчас я занят. Приходите завтра в ателье.

— Нет, сейчас! — капризно топнула ножкой Аракси. — Хочу здесь, у входа в церковь! Я же прошу тебя!

Добрый человек Костас Пападопулос немного поколебался, но, в конце концов, должен был со вздохом подчиниться.

…И вот мы — двое бессовестных прогульщиков урока пения, только что «вступивших в брак», со школьными ранцами за спиной, стоим на фоне церкви Святой Марины, взявшись за руки. Именно эту поблекшую фотографию с обломленным уголком, я и держу в руках столько лет спустя. Византиец тихо смеется, а Аракси все так же задумчиво не спускает с меня глаз…

…Обычно пиршества устраивались в Каменице, ибо там располагались пивные. А без фото, запечатлевшего поднятые «за здравие» бокалы и длинные столы с недоеденными отбивными, свадебного события все равно, что и не было. Ибо как о нем узнают потомки брачующихся? Поэтому все нетерпеливее звучали пролеточные клаксоны и все громче покрикивали люди:

— Ну, давай же, фото!

— Сей момент! Одну минуточку!

Господин Пападопулос наспех щелкнул нас на фоне церкви Святой Марины, и, взвалив на плечо тяжелый фотоаппарат со штативом, буквально в последний момент вскочил на ступеньку уже отъезжающей пролетки. На этом приключение могло бы и закончиться. Но не тут-то было!

Потому что Аракси смущенно, что ей было не свойственно, вдруг сказала:

— Хочу, чтобы ты снова меня поцеловал!

— Снова? — ужаснулся я. — Кругом столько людей!

— Ну и что?

Ее совершенно не интересовало, разделяю ли я ее весьма свободные взгляды, она просто закрыла глаза и в ожидании вытянула губы трубочкой. «Как в кино». Но ее ожидание оказалось долгим и напрасным.

Потому что когда она открыла глаза, меня рядом уже не было: я подло удрал и спрятался под зеленым покровом церковной смоковницы, опустившей ветви до самой земли и ставшей надежным убежищем для набожных дроздов и синиц.

Из глубины горбатой, вымощенной крупным булыжником, улочки к нам направлялся мой дед.

Я издали почувствовал его приближение, услышав его любимую песню на «ладино»:

Что означало: «Подойди к окошку, ай-ай-ай, голубка души моей…»

Тогда я еще не знал, насколько все серьезно, и что речь идет об определенной голубке, вдове Зульфии-ханум, но уже издалека чувствовалось, что Гуляке очень грустно и что он немного выпил. С ним был сундучок с инструментами — неизменный атрибут его регулярного обхода городских улиц в поисках мелких жестяных работ или более важных заказов для его мастерской.

Я наблюдал за ним из своего укрытия: трудно было себе представить, что этот подвыпивший небритый человек в старом лапсердаке из домотканой материи, в замусоленной кепке, униженный и сломленный жизнью, вечером расправит плечи и выпрямится во весь свой богатырский рост до самых звезд, чудесным образом перевоплотившись в жреца храма, что напротив старой турецкой бани.

Дед остановился и всмотрелся в знакомое лицо.

— Уж не наша ли это армянская девочка Аракси?

— Да, господин Аврам, — с лицемерным смирением ответствовала она.

— А где мой внук Берто?

— В школе. У нас урок пения.

— А ты почему не в школе?

— Мама занемогла и послала меня за лекарством, — снова, не моргнув глазом, солгала Аракси.

— Так, так, передай ей привет и мои наилучшие пожелания.

— Спасибо, непременно передам, господин Аврам.

И она сделала реверанс, который, вероятно, видела в кино, достойный быть продемонстрированным королеве Англии, если та когда-нибудь надумает посетить наш квартал Среднее Кладбище.

Гуляка погладил Аракси по щеке загрубевшей ладонью, которую я так любил, — обожженную кислотой и раскаленным паяльником, с несмываемой паутиной черной краски, как у всех жестянщиков, с коричневыми от курева пальцами. Дед уже сделал было шаг, продолжая свой путь, но остановился и зашарил в своих необъятных карманах. Отыскав в них мятную конфетку, всю облепленную табаком, он обтер ее рукавом и протянул девочке.

И зашагал вниз по улице, снова напевая:

«Что в этот ранний час, ай, ай, ай, я умираю, любовь моя, от холода…»

Вдруг он оборвал песню и закричал отчаянным голосом, в котором не осталось и искорки надежды:

— Же-е-естя-я-я-нщик!

11

Для ужина было еще рановато, мы только что распрощались с Костаки Пападопулосом, древним византийским хронистом, заменившим пергамент фотобумагой. Старик отказался составить нам компанию, причем его оправдание было таким же надуманным, как и его лазурная Греция с лебедями: «Благодарю, но я занят». Наверняка, у него уже давно нет никаких срочных дел, и он обречен на пенсионное одиночество, но врожденная деликатность подсказала ему, что нас лучше оставить вдвоем.

Мы устроились на террасе кафе близ римского стадиона, у подножия Большой мечети. Когда мы были детьми, археологи еще не раскопали это каменное свидетельство о гладиаторах и копьеносцах, сохранившееся в самом сердце города. Помнится, на месте этой античной чаши овальной формы, опоясанной каменными сиденьями, часть которой теряется под ближайшими домами, когда-то располагался по-восточному шумный базар, где сталкивались и тесно переплетались щедрость, крикливая запальчивость и пестрота Балкан.

В глубине площади, где начинаются подступы к кварталу Орта-Мезар, на улочке, круто уходящей вверх, находится фотоателье «Вечность». Именно там мы только что знакомились с пыльными фотохрониками нашего византийца, сохранившими образы, звуки и запахи прошлого.

Пловдив называют «Городом холмов». Это хаотическое, беспорядочное нагромождение различных времен и эпох, на протяжении которых Марица, всегда опоясывала его — то полноводная, разнеженно-ленивая, как султанская наложница, то еле несущая свои воды, изнуренная засухой. Здесь, прямо у ее ложа, казалось, кто-то собрал в громадную кучу множество уже ушедших, утомленных веков, да так их и оставил, как старые консервные банки на свалке.

Римский стадион в тени турецкого минарета, а наверху, среди скал, — тоже не так давно пробужденный от долгого сна времен античный амфитеатр с изящной колоннадой, оставивший в небе мраморный эллинский росчерк. Рядом с амфитеатром — уютное великолепие ренессансных болгарских домов, возведенных в поздние османские времена, когда покоренные становились все более просвещенными и более богатыми, чем их покорители.

Дальше возвышается циклопическое строение из многотонных каменных блоков, неизвестно когда и кем сюда принесенных, скорее всего, это случилось еще во времена неолита, — останки фракийской крепости Евмолпия, которая была древней уже тогда, когда велась война за красавицу Елену!

Такую типично балканскую мешанину из разрозненных и часто несовместимых эпизодов истории можно сравнить с черепками изящной античной вазы, предметами из грубой керамики и позеленевшими монетами, спокойно сосуществующими в этой земле, которые порой она выплевывает наружу, как банкомат. Вероятно, это и есть доказательство вечности этого города. Да, скорее всего, это так. Но для меня по-настоящему дороги те кусочки бесконечной пестрой мозаики его бытия, в которых на фоне исторических событий отражается жизнь двух достойных мужей: отца Александра Великого — Филиппа Македонского, покорившего город и давшего ему название Филиппополис, и Аврама Гуляки, подарившего Пловдиву и окрестностям жестяные церковные маковки, из которых ни одна до сих пор не прохудилась.

Аракси задумчиво вертит в ладонях бокал кампари с кубиком льда, как бы желая его согреть, а я, в память о моем Гуляке, пригубливаю анисовку, хотя этот напиток напоминает мне не лучшие дни моего детства с их отвратительными микстурами от кашля.

Мы оба молчим. Я первым решаюсь нарушить молчание:

— Ну?

— Что — ну? — спрашивает она в свою очередь, подняв глаза от красного напитка.

Аракси смотрит на меня мягко и доброжелательно, но вместе с тем как бы удивляясь, что нам вообще нужно о чем-то говорить. Ее глаза с матовым зеленоватым оттенком бездонны, словно омут.

— Вот и я спрашиваю о том же. Давай, рассказывай.

Она задумывается, закуривает сигарету, затягивается, разгоняет дым рукой и только тогда говорит:

— С какого конца начать?

— С левого, — подсказываю я.

— А именно?

— Почему ты вернулась из Франции?

— Не возвращалась я ниоткуда. И перестань об этом спрашивать! — резко заявляет она.

Понимаю, что тема «Франция» для меня табу. Не могу понять почему, но даже не пытаюсь гадать. Поэтому дружелюбно соглашаюсь:

— Хорошо, не надо, раз не хочешь об этом. Давай дальше.

— Дальше нет ничего, просто живу. Учу детей играть на фортепьяно в музыкальной школе — там, наверху, в Старом городе.

— Супруг? Дети?

Равнодушно пожимает плечами.

— Ничего особенного. Замужем, детей нет, так сложились обстоятельства. На этом твои вопросы исчерпаны?

— Еще нет. Твоя мама — великолепная, ослепительная Мари Вартанян? Отец?

— Их давно нет. Очень давно. Ты был влюблен в мою мать, правда?

— Глупости, я был совсем ребенком.

— Не совсем так.

— В таком случае я был влюблен в тебя.

— Так думаешь ты. Я просто была ее заместителем — более доступный и уменьшенный вариант матери. Ма.

— А ты запомнила мою лекцию.

— Не так уж трудно запомнить пять замысловатых туманных фраз.

— Спасибо, очень мило с твоей стороны.

— Ничего, не обижайся. У нас сейчас модно быть замысловатым и туманным. Звучит гордо. А теперь твоя очередь.

— Как тебе сказать… У меня не все так просто.

— А почему ты думаешь, что у меня именно так?

— Я так не думаю, но не знаю, откуда начать…

— Начинай и ты слева…

— Слева, да… В Израиле мы читаем справа налево, но все равно. У меня были жена и дочь. Шесть лет назад. Она была известным биохимиком, моя жена. Из венгерских переселенцев. Клаудия Якобович. Не захотела стать Коэн. Дочке Лее было шесть лет, когда на автостанции в Яффе взорвалась бомба. Ее просто положили в авоську. Я отлучился на минутку — купить газету. Всего лишь на минутку, тогда все и случилось. Вот так-то. Банальные будни Израиля.

Перед моим внутренним взором, как молния, мелькнула хаотическая картина террористического акта: дым, крики, разорванные тела, вой сирен. Может, это нелепо, но в памяти всплыло воспоминание о раненой собаке, которая крутилась на месте, словно пытаясь укусить себя за хвост.

Аракси растерянно смотрит на меня, словно в эту минуту на нас обрушился минарет, потом нерешительно кладет свою руку поверх моей. Ее ладонь неестественно холодная — вероятно, из-за кусочка льда в бокале.

— Извини, Берто. Я не знала, правда… Очень сожалею. Как вы там все это переносите? Эту бесконечную войну, интифаду, бомбы…

— Как в других широтах другие люди переносят свои беды. Привыкли. Маленькая, но бесконечная война превратилась в будни, быт.

Она задумчиво роняет:

— Все наши несчастья от того, что мы привыкаем и смиряемся с происходящим… С каждой бедой, когда она утверждается в качестве неизбежного, данного нам Богом спутника. Что-то вроде природного явления — тайфуна или наводнения, которые не зависят от нашей воли. Тогда зло становится привычным и удобным, как старые шлепанцы.

— Не знаю, но, может быть, именно из-за такого врожденного конформизма человечество и сохранилось. В отличие от бескомпромиссных динозавров, которые не захотели приспособиться и потому исчезли.

— Так им и надо. А сейчас?

— Сейчас я просто скитаюсь. Без определенного направления и амбиций. Живу преимущественно в самолетах, сегодняшним днем, между тремя университетами. Жизнь соткана из кратких дружеских встреч и долгих вечеров у телевизора. Очень редко бываю дома, если то жилище вообще можно назвать домом, чаще — в университетских однокомнатных номерах для приезжих преподавателей, из которых не выветривается стойкий запах вонючих английских сигар. Будь у меня склонности и таланты моего деда Гуляки, я, по крайней мере, стал бы добропорядочным алкоголиком.

— Еще не поздно.

— Разумеется. Опозориться никогда не поздно!

— Особенно в Болгарии, где именно это и происходит с каждым поколением…

— В каком смысле?

— В смысле позора.

Аракси произносит эти слова резко, не задумываясь, но словно в смущении, нервно смотрит на наручные часы и быстро встает. Я успеваю заметить часы у нее на запястье — мужские, марка выписана славянскими буквами, наверно, русского производства.

— Извини. Мне нужно идти, я не предупредила домашних. Кроме того, завтра у меня ранние уроки. Зайди после пяти в музыкальную школу, фортепианный класс…

Разочарованно говорю:

— Значит, мы не поужинаем вместе?

— Не сегодня. В другой раз.

— Другой раз может снова случиться через тысячу лет.

— Другой раз будет завтра, в понедельник.

12

Понедельник, незадолго до конца света

Обычно понедельники для деда были плохими днями, так как неделя начиналась с чистого листа, иначе говоря — без гроша в кармане. А деньги были нужны не только для пропитания, то есть для бабушкиных баклажанов или турецкого гороха — нута, los garbanzos — как воспоминания о мавританской Испании, но, главным образом, из-за необходимости безотлагательного приобретения того, что дед называл одним словом: «материал» — цинковой, железной и медной жести, олова, соляной кислоты и прочего, без чего нельзя было вершить его работу жестянщика. Гуляка всегда умел найти выход из такого отчаянного положения, но дверь, через которую нужно было протиснуться, зачастую бывала столь узкой, что приходилось пролезать боком, выставляя одно плечо вперед. А золотой ключик, который открывал эту дверь, назывался «задатком».

Скажем, получал он задаток от больницы на замену прохудившихся цинковых обшивок. На эти деньги покупал материал, чтобы закончить крышу налогового управления, задаток от которого уже был потрачен на незаконченный купол церкви в селе Цалапица. Его дед мог бы покрыть вовремя, получи он обещанный мэрией аванс на ремонт городской библиотеки…

Такая вот цепная реакция и переплетение задатков в один прекрасный день вдруг заканчивались и, к удивлению самого деда, все заказы оказывались выполненными честно и почти в срок.

Единственной неприятной подробностью, бросавшей мрачную тень на дедушкин триумф в подобные звездные мгновенья, было то, что, сдавая отлично сделанную работу, он не получал ни гроша, поскольку заранее съедал, а точнее — пропивал свое вознаграждение. Здесь мы не станем упоминать о древней библейской традиции, повелевающей при успешном завершении любой работы или сделки резать ритуальное животное и орошать его кровью песок пустыни. Как известно, только в экстремальных случаях в глубокой древности жертвенный агнец произвольно заменялся собственным сыном, Авраамовым или Божьим, в знак верности, искупления и благодарности всемогущемумилостивому Творцу.

На балканских широтах такой жертвенный акт носит турецкое название «курбан», а в более прозаических обстоятельствах — это обычный выпивон. В случае же с моим дедом роль жертвенного ритуала играли всенародные гулянья в какой-нибудь корчме, во время которых вместо крови, как повелевает древняя каноническая традиция, пустые желудки орошались ведром анисовки и десятью библейскими батами^[17] дешевого вина. Разумеется, все это происходило под зажигательную музыку неистового Мануша Алиева, который, не переставая играть, мог сам без особых затруднений выпить вина на два задатка.

Помнится, и тот понедельник начался драматически: дед настоятельно требовал нового задатка, чтобы закончить прохудившуюся крышу школы при синагоге Бейт-а-Мидраш, которая служила также местом встреч и сакральных толкований Торы, в большинстве случаев плавно перетекавших в пустую болтовню и старческие сплетни. А его вроде бы верный друг и спутник на тернистом жизненном пути, раввин Менаше Леви, категорически отказывался выдать ему даже грош, пока работа не будет окончательно закончена.

Это и стало поводом для утреннего скандала в понедельник, после того как накануне вечером они в обнимку пели в корчме, что напротив старой турецкой бани, арию «Помнишь ли ты…» из оперетты «Сильва».

В каких только грехах ни обвиняли они друг друга — от скаредности или, наоборот, транжирства до двуличия и предательства, причем следует признать, что право было на стороне раввина. Тем более что дед заранее подлил масла в огонь, опрокинув утром на скорую руку и на пустой желудок сто граммов анисовки, не закусывая.

Распря достигла своего апогея, когда ребе Менаше Леви, возмущенный до глубины души, рискуя получить апоплексический удар, швырнул свою ритуальную раввинскую шапочку из черного бархата на пыльную мостовую перед синагогой, что побудило и моего деда поступить так же с его замусоленной старой кепкой. Тогда раввин совершил непростительный в своем легкомыслии поступок: в ответ на вопрос Гуляки, выбивавшего о колено пыль из своей кепки, даст ли он в конце концов задаток или нет, прокричал во всеуслышание на «ладино»:

— Que me besas el culo!

Такие слова неприлично переводить в присутствии духовного лица, но, поскольку их произнес сам раввин, они означают, ни много ни мало, как «Поцелуй меня в задницу!»

Гуляка, который к тому времени уже был готов мирно ретироваться, остановился как вкопанный. Постояв так довольно долго, он вернулся, спокойно расстегнул ширинку на брюках и молча помочился на синагогальную стену. Этот кощунственный поступок можно сравнить только с поруганием еврейских храмов фанатичными оборванцами, приверженцами великого инквизитора Торквемады.

Раввин смотрел на него, оцепенев от ужаса, пока мой дед не кончил. Потом Гуляка застегнул штаны и, подхватив лестницу и сундучок с инструментами, исполненный достоинства удалился с поля боя.

Прошло немного времени, и перед синагогой собралась небольшая толпа возмущенных евреев из окрестных магазинчиков, мастерских и торговых лавок. Я издали наблюдал, как раввин то молитвенно простирал руки к небу, то указывал на темный мокрый треугольник на побеленной стене синагоги, призывая богобоязненное еврейство и мировую совесть поставить на место этого безбожника и пьяницу.

Дед, который беззвучно давился от смеха за углом, отмщенный и довольный, подтолкнул меня к собравшимся с поручением, о котором я до сих пор вспоминаю с гордостью.

С ранцем за спиной я пробился сквозь толпу и почтительно поцеловал десницу изумленному ребе Леви. Поцеловал ее еще раз, прежде чем изречь:

— Доброе утро, ребе! Меня послал дедушка Аврам. Он просил передать, что тебе не следовало строить синагогу на пути у дедушкиной…

Раввин наклонился ко мне, подставив ухо, поскольку не расслышал последнее слово, которое я смущенно проглотил.

— Чего?

Для наглядности я приложил ладонь к нужному месту между ног, набрался смелости и громко повторил:

— Тебе не следовало строить синагогу на пути у дедушкиной пиписьки!

Оплеуха, незамедлительно последовавшая за этим, на этот раз не была символической, отчего мои очки, как и в других подобных случаях, повисли на одном ухе. Но, признаться, я испытал удовлетворение и даже гордость от того, что моя самоотверженность, этот огненный меч дедушкиной мести, не была напрасной, ибо негодование добрых евреев в тот же миг испарилось, перейдя в смех, а если поточнее, — во всеобщий хохот. Это вынудило возмущенного до самых глубин своей покладистой души раввина Менаше Леви сердито удалиться в синагогу, захлопнув за собой двери Божьей всеблагости.

В это время началась перебранка у православной церкви Святого Георгия Победоносца, где вот уже третью неделю была снята вся жестяная обшивка над главным входом без особой надежды на то, что когда-то она будет заменена новой.

Сущая правда, что и поп Исай, впавший в бешенство подобно своему иудейскому коллеге, сердито поверг свою камилавку в пыль. История грозила повториться, но Гуляка, который уже стал расстегивать штаны, вдруг раздумал, махнул рукой и ушел восвояси. Батюшка Исай проводил его анафемой, подняв крест над головой, — страшный и богоподобный, как сам патриарх Евфимий.

Прошло еще немного времени, и жители нашего квартала смогли увидеть, как дед сердито плюет на этот раз в сторону минарета. Тем самым он выражал не столько свое презрение к Аллаху, поскольку вообще не верил ни в какого бога, сколько к его служителю, Ибрагиму-ходже, который отличался той же возмутительной скупостью, какая отравляла Гуляке жизнь каждый понедельник.

Здесь надо отметить, что обход с целью получения задатка всегда начинался с трех Божьих служителей. Это и понятно, ибо они как друзья были деду ближе всего по душе, кроме того, имели доступ к церковной, синагогальной и мечетской кассам. Такой была дедова теория дружбы и верности, которая нередко подвергалась тяжким испытаниям.

Гуляка и на этот раз собирался подхватить свою лестницу, но мулла, обладающий более практичным умом, чем его соратники, опередил его и дернул лестницу к себе, даже обхватил ее двумя руками. Столь тесная привязанность Ибрагима-ходжи к лестнице означала, что у деда отнимали важное средство производства и пропитания, когда дело касалось крыш и куполов. Таким образом, ему ничего не оставалось, кроме как дать согласие сначала заняться ремонтными проблемами ислама. Однако уже через минуту к борьбе за лестницу присоединились прибежавшие батюшка Исай и ребе Леви. Каждый встал на защиту своих прав и приоритетов. Такое противоборство закадычных прежде друзей и в самом прямом смысле коллег донельзя обострило обстановку.

Следует добавить, что Гуляка благоразумно сбежал с поля боя за лестницу, оставив заинтересованные стороны сводить счеты друг с другом. И трое Божьих служителей — символ этнического равновесия и вселенский пример религиозной терпимости в пловдивском квартале Орта-Мезар, невзирая на зевак, пинали друг друга ногами, плевались и каждый тянул лестницу к своему храму. А дед, прислонясь к ограде напротив, лишь посвистывал, накручивая на палец цепочку с ключом от замка на двери своей мастерской, — сначала крутил налево, потом направо и наоборот. Стоя рядом с ним, я испытывал истинное удовольствие от разразившейся религиозной войны, которая — я это хорошо знал! — закончится, как всегда, в кофейне Шукри-албанца близ Четвергового базара перемирием, которое будет подкреплено густым сладким кофе по-турецки и ложечкой варенья в запотевшем стакане холодной воды. Что касается меня, то я был уверен, что, без всякого сомнения, схлопочу замечание за то, что прогулял первый урок, за чем последует традиционная преисполненная уважения записка от деда моему классному руководителю Стойчеву, написанная на листке, вырванном из моей тетрадки, с витиеватой подписью, достойной самого лорда Дизраэли, о том, что я отсутствовал по уважительным семейным причинам.

Господин Стойчев, исполненный сочувствия к идеям и судьбе моих родителей, как всегда сочтет прогул уважительным.

Однако всякому удовольствию приходит конец, да и Божьи милость и терпение не безграничны, особенно когда речь идет об Иегове, значительно более нервном и мстительном, чем его сын.

Видимо, по той же самой причине, из-за которой я столь внезапно и подло спрятался под ветками церковной смоковницы во время нашей «свадьбы» с Аракси Вартанян, мой дед вдруг подхватил сундучок с инструментами и в мгновение ока испарился, бросив лестницу на произвол трех религиозных стихий. В данном случае Гуляка уносил ноги от моей бабушки Мазаль, которая — грозная и неудержимая, как гневное маккавеево воинство — направлялась к нам, дабы свершить правосудие.

С целью максимальной достоверности мы должны признать, что бессильны передать в их первозданном виде те слова, которые затем обрушились на всех героев этого случая. Ибо наречие, которым сеньора Мазаль пользовалась при подобных межэтнических контактах, являло собой неописуемую смесь из славянских эвфемизмов с испанскими окончаниями и наоборот, а также разного рода архаизмов на иврите с искусно имплантированными турецкими ругательствами. При этом женский род упорно смешивался с мужским, и все это языковое меню было обильно полито соусом «ладино».

Короче говоря, не стоит даже пытаться передать литературным подстрочником непостижимую лингвистическую пестроту, вообще столь характерную для старых женщин нашего квартала, не только евреек, но и турчанок, албанок, цыганок и, особенно, армянок. Поэтому мы упомянем лишь чаще всего звучавшие слова — борачонес и эскалера, с которыми перемежалось и турецкое женское имя Зульфия.

Итак, стоило моей бабушке приблизиться к троим не на шутку разъяренным духовным лицам, которых она тут же бестактно во всеуслышание объявила старыми пьяницами и развратниками, как кровопролитие мгновенно прекратилось. А поскольку «эскалера» означало лестница, дерущиеся молча малодушно положили ее к ногам моей бабушки — в знак перемирия или даже капитуляции.

А минутой позже бабушка схватила меня двумя пальцами за ухо и почти подняла в воздух.

— А ты, порке не есть в эскуеле, шалопай-олу-шалопай?

Речь шла о школе, и никакие уловки тут не годились, поскольку урок географии давно уже был в разгаре. Я виновато пробормотал:

— Гран папа сказал…

— Ай сектир — к чертям собачим и гран папа, и церкова, и синагога и мечит! Марш в эскуеле и поклон сеньору Стойчеву!

«Сеньор» Стойчев, как я уже пояснил, был нашим классным руководителем. Я шустро увернулся от бабушкиного подзатыльника и помчался в школу. На спине у меня подпрыгивал школьный ранец из картона, на котором красовалась назидательная во всех отношениях надпись: Кто учится, у того все получится.

13

Новая неделя часто начиналась для деда таким вот образом. Да, друзья мои, прямо скажем, плохо она начиналась — скандалами и религиозными междоусобицами, которые посторонний и непосвященный наблюдатель мог бы счесть чуть ли не предвестником этнического противостояния или даже грядущих кровопролитий. Но в той атмосфере добрососедства, которая властвовала над кварталом Среднее Кладбище, об этом не могло быть и речи: стоило раскаленному солнцу погрузиться в рисовые поля, а первому ветерку, напоенному летним ароматом сена и разогретой зноем земли, подуть с полей, как все трое духовных предводителей, отслужив каждый свою вечерню, важно ступая, отправлялись в трактир, что напротив турецкой бани. Там их уже поджидал мой дед, заранее заказав шкалики анисовой водки и закуску — коричневые запеченные яйца, как будто нынешним ранним утром ничего не случилось.

Что происходило далее, вам уже известно, так как все задокументировано господином Костасом Пападопулосом.

Если таким было начало недели, то ее конец выглядел совсем по-другому. Возьмем, к примеру, четверг — уже после того, как домохозяйки накупили всякой всячины на большом еженедельном базаре, а сам базар, усталый и пресытившийся разговорами, торгами и попытками надуть друг друга, лениво свертывал свои паруса до следующего четверга.

Тогда в старый хамам, то есть турецкую баню, первым делом отправлялись, постукивая туфлями на деревянной подошве без задников, стройные замужние турчанки. Потому как завтра наступала пятница, священный, как уже было сказано, день для мусульман, и турчанкам надлежало встретить его чистыми и благоухающими.

Под виноградной лозой во дворе трактира занимали позиции наиболее ревностные и авторитетные ценители, которые со знанием дела потягивали из шкаликов анисовку, причмокивая и обмениваясь тихими комментариями. Излишне говорить, что там восседали и трое духовных предводителей нашего квартала. Дед прибегал позднее — все еще в рабочей одежде, испачканный ржавчиной и сажей.

…В тот четверг он залез на крышу синагогального квартального парламента Бейт-а-Мидраша, Дома собраний, который можно сравнить по болтливости, но не по мудрости, с вавилонским синедрионом. Дед перекладывал там черепицу, постукивая деревянным молотком по новенькой обшивке. Он, прощенный, уже вернулся в лоно Израилево, после того, как заключил вечный и нерушимый мир с раввином, — возможно, уже сотый по счету вечный и нерушимый мир! И добрый ребе Менаше Леви дал ему задаток взамен контрибуций, полагающихся за нанесенные обиды и упущенную выгоду. Я сообщил деду, предварительно оглядевшись по сторонам, нет ли поблизости бабушки Мазаль:

— Выходят! Скорее, деда, турчанки выходят!

Мне поручалось наблюдать за маленькой площадью перед турецкой баней. Эта миссия была строго секретной, поэтому, когда Гуляка прибежал и, запыхавшись, подсел к духовным лицам, он повернулся к трактирщику Пешо и молча показал четыре пальца на правой руке и один на левой. Это означало четыре анисовки и один лимонад. Лимонад, конечно, предназначался мне в награду за усердие.

Турчанки выходили, постукивая туфлями на деревянной подошве, с узелками подмышкой, все в черных балахонах над пестрыми шароварами. Их лица были открыты или спрятаны под чадрой, более зажиточные держали в руках черные, огромные, как купол мечети, зонты.

Последней, всегда отдельно от всех, шла, бросая тайные взгляды в сторону трактира, вдова Зульфия-ханум, бело-розовая, с пышной грудью. В такой момент все четверо тяжело вздыхали, а Ибрагим-ходжа со стоном выдыхал ностальгическое «Машалла!», что было высшей степенью одобрения.

Пятница была днем евреек, чтобы они могли встретить чистыми и пречистыми святой шабатный вечер. Они тоже выходили из бани группами, зарумянившиеся и распаренные, как свежеиспеченные булки, а из трактира в этот момент обязательно неслось — порой на испанском, либо на турецком — что-то соленое и не совсем приличное, или, наоборот, одобрительное пощелкивание языком. Еврейки, вроде бы, не обращали ни на что внимания, но переглядывались и хохотали. Судя по всему, это доставляло им удовольствие. Так уж они устроены — им неведомы аскетизм и целомудрие.

Если уж быть предельно честным, то нужно сказать, что на боевом смотре еврейских подразделений дед всегда отсутствовал. Точная причина этого нам неизвестна, но все духовные пастыри и его вроде как верные друзья, в один голос утверждали, что он боялся ненароком встретиться глазами с собственной супругой и моей бабушкой Мазаль. И это выглядело весьма правдоподобно.

В субботу наступала очередь христианок, ибо, как известно, седьмой день недели, воскресенье, — их выходной день. Мы, ребятня, околачивались после уроков на площади и глазели на выходящих из бани женщин.

— О-го-го, какие титьки! — со знанием дела заметил Митко, сын нашего классного руководителя Стойчева.

В нашем классе Митко слыл наибольшим знатоком в этой специфической области, но на этот раз он тут же испуганно умолк, потому что, к несчастью, именно в этот момент над ним угрожающе нависла фигура его отца, учителя Стойчева.

Он был очень худым, наш классный наставник Стойчев, большеглазым, с нездоровым блеском в глазах, какой бывает у больных туберкулезом, с прямыми непокорными волосами, которые он постоянно отбрасывал со лба. Всем своим видом он напоминал средневекового еретика или экзальтированного анархиста. Последнее могло оказаться правдой — поговаривали, что он сидел в тюрьме из-за какой-то бомбы, которую в молодые годы собирался бросить в царя, когда тот проезжал через Пловдив на пути в свою деревенскую резиденцию. От смертного приговора его тогда спасло лишь то, что он был несовершеннолетним, а самодельная бомба, изготовленная из консервной банки, в лучшем случае могла распугать квартальных воробьев.

Увидев его, мы дружно поздоровались:

— Добрый день, господин Стойчев!

Хотя война уже осталась в прошлом, люди все еще обсуждали подвиги болгарской армии в битвах против фрицев в Югославии и Венгрии, гордясь ими. У нас была новая власть, но далеко не все легко привыкали к революционным переменам в гражданском церемониале. Стойчев мягко поправил нас, отбрасывая пятерней волосы:

— Товарищ Стойчев! Товарищ, а не господин… — А потом строго приказал сыну: — А ты, марш домой!

Митко скорчил было гримасу — очевидная, но безуспешная попытка с достоинством выйти из положения и обратить все в шутку, однако ему пришлось удалиться.

Учитель вежливо кивнул сидевшим под виноградной лозой духовным лицам, и те с уважением ответили на его приветствие:

— Ош гелдин, учитель.

— Ош булдук.

— Здравствуйте, учитель.

В это время из бани стали выходить христианки. Их мокрые волосы были покрыты специальными банными сеточками. Те, кто помоложе, были в белых широкополых шляпах, а некоторые даже с пестрыми зонтиками от жаркого пловдивского солнца.

Я радостно взмахнул рукой, увидев мою милую подружку Аракси вместе с ее мамой Мари Вартанян, но они меня не заметили. Мадам Вартанян остановилась и приветливо кивнула учителю Стойчеву. Он также ей ответил чуть заметным кивком. Как мне показалось, его бледное лицо экзальтированного проповедника слегка порозовело, и он смущенно отбросил волосы со лба.

Красивая армянка задержалась взглядом на учителе на долю секунды дольше, чем позволяли правила приличия, всего на одну маленькую, незаметную, но очень важную частицу секунды, потом взяла Аракси за руку и направилась к ожидавшей их пролетке, из которой вышел господин Вартанян в белом чесучовом костюме и широкополой панаме. Он подал руку жене, чтобы помочь ей взобраться, госпожа Вартанян поставила ногу на ступеньку, но, прежде чем подняться, обернулась и снова посмотрела на учителя.

Лошади гордо тронулись с места, копыта громко зацокали по булыжной мостовой, высекая искры. Пролетка проехала мимо, но седоки меня опять не заметили. Я почувствовал, что в груди екнуло и в животе стало холодно. Сердце словно перестало биться. Тогда я еще не знал, что это странное и довольно неприятное чувство называется ревностью.

…Это происходило в те допотопные времена, когда женщины квартала Среднее Кладбище раз в неделю ходили в старую турецкую баню — хамам, в сводах которой были проделаны застекленные круглые, как рыбий глаз, отверстия, сквозь которые струился тусклый, дрожащий из-за клубов пара свет.

Мужчины же ходили в баню в воскресенье. Это были самые сладостные воскресные дополуденные часы. Дед брал меня с собой, нанимал для нас банщика — громадного, толстого, как евнух, татарина. И за то, что тот разминал и растирал нас, давал ему щедрые чаевые, словно был не жестянщиком из мастерской у Деревянного моста, а владельцем караван-сарая и, по крайней мере, ста верблюдов.

После бани мы долго отдыхали в прохладном помещении, чистые и расслабленные до изнеможения. Завернувшись в простыни, мы сидели под стеклянными глазницами бани, которыми она умильно вглядывалась в бесконечные синие просторы Аллаха. Я грыз нанизанный на палочку рахат-локум, а дед рассказывал мне о своих жутких приключениях во время перехода на слонах через Альпы, когда его первым помощником и правой рукой был некий Ганнибал.

14

Иоганн Себастьян Бах. Токката и фуга

Музыкальное училище находится в районе Треххолмия — в том месте, где, словно гигантские гранитные волны, плавно вздымаются, переходя друг в друга, три холма, появившиеся в результате доисторического тектонического цунами. На этих холмах построена самая древняя часть города, названная римлянами Тримонциумом.

Стою наверху Античного амфитеатра, прямо под школой. Это огромная мраморная яма, обрамленная стертыми на протяжении веков сиденьями. Говорят, что в свое время археологи обнаружили здесь надпись, выбитую в камне, гласящую, что в III веке на этой сцене в последний раз была сыграна трагедия «Медея». Неизвестно, почему это был заключительный спектакль. Жалко. Всегда жалко, когда вынужден прекратить спектакли какой-то театр. Или цирк. Или когда какой-то живущий впроголодь актер должен оставить сцену, чтобы продавать попкорн. Может, труппа была распущена или же старейшины полиса пожелали смотреть спектакли повеселее. Или с северо-запада, со стороны непроглядных лесов и болот, сюда хлынули варварские славянские племена, которых мало волновала трагедия Медеи из Колхиды, погубившей из ревности соперницу и двух своих детей.

Наверно, мы никогда не узнаем истину. Но в любом случае, актеры — племя упрямое и тщеславное: прежде чем заняться торговлей античным попкорном, здешние оставили надпись на камне, чтобы потомки знали и помнили, что они были. И играли. И не какую-нибудь чушь, а «Медею».

Внизу неслышный и нескончаемый поток автомобилей ныряет в тоннель, пробитый в скалах под амфитеатром, а к югу, прямо за останками эллинской колоннады, синеет могучий массив Родопских гор. Часовая башня, построенная в древние османские времена на противоположном гранитном холме, стоит и поныне, а холм, хоть и носит по-прежнему турецкое название Сахат-тепе, сейчас утыкан уродливыми телевизионными ретрансляторами. К острым скалам под башней прилепилось красное здание театра, а дальше раскинулось море домов, церковных колоколен и бесконечных крыш, поверх которых виднеется вершина следующего холма с огромной каменной фигурой советского солдата на вечном посту. Все это придает необыкновенному и, вероятно, единственному в своем роде древнему городу почти театральную, надуманную декоративность.

Со стороны училища доносятся чуть слышные музыкальные этюды в исполнении скрипки и фортепиано, над которыми, время от времени, взмывают игривые трели флейты.

Тихонько открываю дверь зала и вижу Аракси, склонившуюся над черным блестящим роялем «Петрофф». Она внимательно следит за пальцами своей ученицы, прерывает ее, заставляет повторить пассаж, потом одной рукой наигрывает его сама — с легкостью опытного педагога, способного быстро набросать перед своим учеником примерный рисунок желанной картины.

Она рассеянно поворачивает голову в мою сторону, но проходит еще немного времени, прежде чем, встрепенувшись, осознает, кто этот человек в роговых очках, с небрежно переброшенным через руку плащом, прислонившийся к стене у двери.

— Хорошо, Надя. Очень хорошо… Ты свободна, но обязательно поупражняйся дома. Хочу, чтобы ты знала этюд назубок, ясно? И завтра снова в пять.

Ученица собирает ноты, послушно кивает и, прежде чем выйти, бросает на меня любопытный взгляд. Аракси молча протягивает мне руку, не выражая ни радости, ни досады. Словно мы каждый день совершаем этот банальный ритуал, повторяющийся уже сотню лет.

— Думала, ты придешь попозже. Ну что, пошли?

— Как скажешь.

Мы спускаемся по крутым ступеням Античного театра, словно предназначенным для великанов, и мне приходится поддерживать ее. Рука у нее снова холодная — даже без вчерашнего «кампари».

Садимся на отполированный, изъеденный временем мрамор и молчим.

Там, внизу, на сцене, где семнадцать веков назад Медея в бессильной ярости рвала на себе хитон, сейчас сценические работники устанавливают декорации к «Аиде». Звук молотка явно достигает до нас с опозданием — какой-то глухой и далекий автомобильный поток бесшумно вливается в тоннель — все звуки словно проходят сквозь вату.

Аракси держится холодно и отчужденно, как будто между вчерашним вечером, когда мы сидели в тени Большой мечети, и днем сегодняшним произошло нечто такое, что изменило расположение звезд. И вправду, может быть, все должно было закончиться еще там, у старого грека. Как чаще всего случается в жизни: встретились школьные друзья, обменялись несколькими милыми воспоминаниями, выпили по рюмочке и все — до следующего тысячелетия.

Однако Аракси нарушает молчание:

— Ты хоть взглянул на ваш дом?

— Еще нет. Но и бабушка, и дед не простили бы мне подобной оплошности. Ведь, насколько я понял, дни его сочтены, и скоро от него останется только участок «А» тире 4. Там будут строить отель. Представляешь, в нашем квартале — пятизвездочный отель!

— Ты заставляешь меня гордиться. Но я не спросила, сколько ты здесь пробудешь.

— Спросила, а я тебе ответил: — до завтрашнего дня, вторника. Но сейчас уже не знаю, зависит…

— От чего?

— От кого. От тебя.

— Ты пытаешься за мной ухаживать?

— Глупости. Но сегодня утром я пошел в авиакассу, хотел подтвердить дату обратного вылета. Посмотрел на витрину и раздумал.

— Не надо было. Первый порыв всегда самый правильный.

— Первым моим порывом было подняться сюда, в верхнюю часть города. Я подумал: а вдруг наша встреча — не результат совпадения случайностей, а веление судьбы? Скажем, ее тайная, предопределенная цель? И простится ли нам, если мы небрежно отмахнемся от нее и распрощаемся на распутье?

— Ну, какое это имеет значение, если все уже давным-давно состоялось? Есть вещи, которые случаются помимо нашей воли, милый мой Берто, хотим мы того, или нет. Как это называется — участь, карма, Божий промысел? Все равно. Мы увиделись, как ты говоришь, на распутье, это замечательно. Но знаешь, чего я теперь боюсь? Чтобы мы не стали прокручивать пленку назад и не уподобились старым, давно отправленным на пенсию актерам, которые с умилением вспоминают, как когда-то играли «Тристана и Изольду». Потому что, кроме милых сценических воспоминаний о бенефисах и шампанском, есть вещи, которые случались и за кулисами, и которые лучше всего оставить в покое.

— Например?

Мой вопрос остается без ответа. Тогда я осторожно спрашиваю:

— Случилось что-нибудь …за кулисами… со вчерашнего вечера? Что-нибудь с твоим мужем?

— Нет. Не с мужем. Случилось давно. Но я предпочитаю не касаться запретных воспоминаний…

— Ах, вот как! Значит, существуют запретные воспоминания? И какие же они, могу я знать?

— Те, которые отравляют нам жизнь. Реальную жизнь, которой мы живем сегодня. Прежде чем и она превратится в воспоминание. Потому что в прошлом, кроме засушенных фиалок, есть и колючки. Ненависть и несведенные счеты. И вопросы без ответов. Сейчас, когда тоталитарная власть рухнула, стало модным строить из себя мучеников и ненавидеть. Особенно перед иностранцами. Люди самозабвенно копаются в воспоминаниях, чтобы постоянно поддерживать огонь своей ненависти. Некоторые ненавидят просто так, даже не сумев ничего раскопать. Оставим прошлое в покое — чему суждено было случиться, случилось. Что было — то было. Там осталась и самая хорошая часть сказки, когда во мне уже зрела женщина, а ты все еще был полным дурачком, заглядывавшимся на мою мать. Так давай на этом и остановимся.

Задумчиво отвожу локон с ее лица. Седеющая прядь предательски вплелась в волосы оттенка старой меди.

— Милая моя Изольда… И все же, может, ты мне расскажешь, что случилось? Или это запоздалая ревность к родной матери?

Она вынимает из сумки пачку дешевых сигарет, машинально предлагает мне, но я отказываюсь. Закурив, разгоняет дым рукой и, глядя в сторону синих Родоп, безучастно говорит:

— Ничего ты не понял, милый мой друг Тристан, никого я не ревную. Ни ее, ни тебя. Тем более что ее уже давно нет, а ты вот здесь. Хотя бы ненадолго. Ведь это я тебя нашла, не ты меня… И я рада, что мы увиделись, честно! Но в каждом сюжете есть своя интрига. Наша — не в теперешней встрече, а в тогдашней разлуке…

Я вдруг понял, что она боится какого-то своего воспоминания, которое может пробудить тех смутных, неясных, дремлющих в каждом из нас демонов, заполняющих наши сны и разжигающих страсти. Перелистывая в душе ненаписанный дневник тех дней, я не находил ничего такого, что бы нас разъединяло. Уже позднее мне нехотя пришлось признаться, что хоть мы и учились в одной школе, жили в одном и том же городе, под одним и тем же небом, но существовали в совершенно разных мирах. И я слишком мало знал ее мир.

Помолчав, Аракси продолжила:

— Между прошлым и настоящим пролегли световые годы. Непреодолимые космические пространства. Давай не будем пытаться их перешагнуть.

— Теоретически нет непреодолимых пространств.

— Только теоретически. Или в фантастических фильмах. Как, например, «Межзвездные войны».

— Ах, да, да, войны. Я, кажется, догадываюсь. Только немного позабыл сюжет, напомни мне его. Что тогда произошло с тем вашим отъездом во Францию? Ты можешь мне рассказать?

— Нет.

— Почему?

— Потому!

15

После занятий мы с Аракси сидели за кухонным столом у них дома на Треххолмии и под тихие, нежные звуки фортепиано ели хлеб, намазанный вареньем. Через открытую дверь виднелась часть залы старинного дома с деревянным, украшенным резьбой потолком и высокими французскими окнами. Таких домов в нашем квартале не было, таких богатых домов с каменной лестницей и застекленными верандами. И Аракси приходилось по утрам бежать вниз по крутой мощеной улочке до Большой мечети, а потом снова вверх, до нашей школы, только потому, что ее мать преподавала в ней французский язык.

Сейчас мадам Мари Вартанян, для меня самая прекрасная женщина на свете, играла на фортепиано. И отсюда, из кухни, она казалась мне красивой картиной в раме. Очкастый еврейский мальчик, внук жестянщика Аврама Гуляки из квартала Среднее Кладбище, спустя много лет узнает, что в тот день он слушал Токкату и фугу Иоганна Себастьяна Баха, которая заставляла его сердце замирать от счастья, навсегда запечатлевшись в его сознании, словно матрица.

Госпожа Вартанян играла тихо, для себя, время от времени бросая отсутствующий взгляд в нашу сторону и не замечая нас, поглощенная своими мыслями.

Обычно мы, как законченные негодяи, ликовали при всяком отсутствии учителя, даже когда он не приходил из-за болезни или в силу каких-то других причин. Но когда наш классный руководитель Стойчев тихо и как-то смущенно сообщил нам, что временно у нас не будет уроков французского, мы восприняли его слова без обычного радостного гомона. Стоял март, середина учебного года, и до каникул было еще очень далеко. Мы с Аракси сидели за одной партой, свято храня тайну нашей «свадьбы» в церкви Святой Марины, состоявшейся прошлой ранней осенью. С немым вопросом в глазах я схватил ее за локоть, но она сердито отдернула его и прошептала: «Она больна».

Что-то мне подсказывало, что это неправда, что ослепительная мадам Вартанян не больна и ее внезапный уход — загадка, которую нам не дано разгадать.

И вот сейчас я сидел у них на кухне и ел хлеб с вареньем, держа его испачканными чернилами руками. Из залы доносились звуки фортепиано и мадам Вартанян время от времени бросала на нас задумчивый, но какой-то отсутствующий взгляд.

Снаружи позвонили. Она явно ждала этого звонка и мгновенно отдернула руки с клавишей, словно они были раскаленными. Из соседней комнаты выбежал отец Аракси, господин Жак Вартанян, нервно сказал что-то по-французски. Мадам Вартанян встала, несколько скованно подошла к кухонной двери, смущенно улыбнулась, как бы извиняясь, и осторожно закрыла ее.

Послышался неясный мужской разговор, незнакомый голос что-то громко доказывал по-армянски. Кто-то засмеялся, но быстро умолк. Потом раздался шум: по полу тащили что-то большое и тяжелое.

Я испуганно взглянул на Аракси, не решаясь задать вопрос. Она сосредоточенно водила пальцем в вазочке с вареньем, как будто все происходящее в зале ее не касалось. Или, может быть, она хорошо знала, что там происходит. Потом облизала палец и равнодушно спросила:

— Коммунисты хорошие люди?

— Конечно. Товарищ Стойчев — коммунист. Мои отец и мать были коммунистами. Поэтому их убили. Почему ты спрашиваешь?

— Так.

Девочка быстро взглянула на закрытую дверь и больше ничего не сказала. Маленькие дети обычно хорошо чувствуют, чего не следует говорить в присутствии чужих.

Шум внезапно стих, хлопнула дверь, а минутой позже вошла госпожа Вартанян с покрасневшими от слез глазами.

Аракси спросила мать по-французски:

— Что случилось, мама?

— Ничего, ничего…

Почувствовав себя лишним, я встал.

— Мне пора. Спасибо за угощенье, мадам Вартанян.

Она погладила меня по голове и сказала:

— Приходи опять.

Я вышел в залу и сразу заметил темное пятно, где до недавнего времени стояло фортепиано. С ним пятен стало три — два других я заметил когда пришел: одно от буфета, которого уже не было, а другое на дощатом полу — от исчезнувшего неизвестно когда тяжелого персидского ковра.

Отец, Жак Вартанян, пересчитывал стопку купюр на высоком старомодном столике для вазы.

— До свиданья, господин Вартанян, — попрощался я.

Он рассеянно взглянул на меня и кивнул, не переставая считать.

Моя подруга Аракси стояла, прислонясь к притолоке кухонной двери, заложив руки за спину. Последнее, что я увидел, прежде чем за мной закрылась наружная дверь, были покрасневшие глаза доброй мадам Мари Вартанян, которая изо всех сил пыталась мне улыбнуться.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ Изгнание из рая, или Как душа пловдивских трактиров Мануш Алиев, вынужден знакомиться со своей родиной, чтобы полюбить ее

16

— Мой отец был хорошим, но безвольным человеком, — говорит Аракси. — Наверняка, ты помнишь табачные склады «Вартанян и Ко» на бульваре с платанами. Богатый многочисленный армянский род. Отец был всего лишь тенью этого дерева, а когда при национализации дерево срубили, то и тень исчезла. Он не умел быть богатым, хотя и бедным тоже не был. Все легло на мамины плечи, и она достойно несла свой крест, уповая на судьбу, которой никому не дано избежать.

Мы не спеша направляемся к реке. Наш путь лежит вдоль городского сада — того самого, с дедушкиными бразильскими рыбами, где сейчас красуется какой-то Дом бракосочетаний или нечто подобное, точно не знаю. На этом месте когда-то располагалась популярная пивная с весьма вычурным для этого квартала названием — «Казино». Сейчас мне кажется, что то заведение — со складными зелеными стульями и грубо сколоченными столами на железных ножках, с кисловатым пивом и веселыми, остроумными куплетами румынского еврея Джипа — было намного более естественным и нужным людям, чем этот расфуфыренный «ритуальный дом», детище нового времени, для которого столь характерно стремление к внешней помпезности.

В былые времена у входа в «Казино» продавал запеченные в горшочке яйца мой дядя по маминой линии. Тогда в силе было бедняцкое правило: посетителям, чаще всего мелким ремесленникам и торговцам с их семьями, надлежало приносить закуску с собой. Этим же кормился и другой дядя, брат моего отца, но и он давно умер. Звали его Иуда — не тот, который со сребрениками, а другой, весьма почтенный и простодушный, хотя и очень бедный человек. В прошлом его судили за участие в коммунистическом подполье, а точнее, за то, что он смастерил фальшивые резиновые печати полицейских участков для нужд подпольщиков. Дядя Иуда, уже находясь в тюрьме, участвовал в рытье подкопа с целью побега, закончившегося весьма печально для неопытных в подобных подземных операциях беглецов: вместо того, чтобы оказаться на свободе, они угодили в карцер. Несмотря на это, впоследствии они всегда рассказывали о своей неудаче, смеясь и подшучивая друг над другом.

Мы направляемся в ту часть Орта-Мезара, что лежит немного в стороне от Четвергового базара. Там дядя Иуда проживал со своей большой семьей. Чтобы прокормить эту семью, ему приходилось продавать печеные яйца или тайно делать печати, что запрещалось властями. Хотя, надо сказать, он брался за любую работу.

Именно здесь находилась та часть большого квартала, которую журналисты и чиновники из мэрии называли, не без социального кокетства, «еврейской улицей». Называли так, скорее, по инерции, когда надо было продемонстрировать так называемую этническую толерантность или новое социальное мышление, несмотря на то, что это была не одна, а целый лабиринт пыльных улочек, переулков и небольших, случайно возникших открытых пространств между ними. При таком описании может сложиться впечатление, что в допотопные времена, а точнее — перед Великим переселением, о чем еще пойдет речь ниже, евреи жили в своей обособленной части квартала. Нечто вроде гетто или, скажем, огороженной высокими стенами, охраняемой собственной стражей толедской худерии, которую мои дальние родственники были вынуждены покинуть пять веков назад.

Действительно, во времена желтых звезд и гонений евреи не имели права покидать этот район, и каждую ночь проводили в гнетущем страхе, ожидая депортации в Польшу, о чем упорно твердили слухи, распространяемые в квартале. Тогда его жители узнали силу и человеческого сострадания, и той беспочвенной, подчас необъяснимой, но очень легко вспыхивающей ненависти, которая обычно терпеливо ждет своего часа, затаившись в самых темных уголках души.

К счастью, это продолжалось недолго, ибо после войны прежние добрососедские отношения вернулись в извечное русло, и в квартале не осталось ничего, что напоминало бы гетто. Конечно же, преобладающая часть разговоров, перебранок и песен, которые случайный прохожий все еще мог услышать на этих улочках, звучали на том странном испанском, о котором уже говорилось. Но в квартале также было немало турецких и болгарских семей, где худо-бедно могли изъясняться на языке соседей: болгарские ребятишки ругались по-турецки, в пятницу вечером наш квартальный сапожник, турок Исмет, почтительно приветствовал мою бабушку еврейским «шабат шалом», а евреи, когда в соседской мусульманской семье рождался ребенок или случалась смерть, посылали блюдо со слоеными пирожками, которые назывались по-турецки, но с испанским окончанием — «бюрекас».

Вот такой, или приблизительно такой, осталась в нашей памяти и на фотографиях господина Пападопулоса та часть города, населенная добропорядочными и скромными людьми: ремесленниками и мелкими торговцами, преимущественно сефардами, которую весьма условно называли «еврейской улицей».

И вот сейчас мы с Аракси шагаем по ней, по этой «еврейской улице», и все здесь другое. Квартал застроен безликими многоэтажными панельными зданиями с облупившейся штукатуркой и признаками запустения. Среди бетонных громадин ютятся маленькая синагога и заброшенный, непривычно молчаливый Бейт-а-Мидраш, на крышу которого мой дед Гуляка взбирался с раскаленным паяльником и оловянным бруском в руках. Единственно белье, вывешенное для просушки на балконах, да вскарабкавшаяся до самых верхних этажей виноградная лоза отдаленно напоминают о прежних тенистых двориках с южным колоритом, навсегда исчезнувших под натиском бетонного однообразия. И нигде уже не услышишь ни еврейской речи, ни того дрожащего старческого голоса, который напевает по-испански песенку о служанках из Сьерры-Морены, страдающих от неразделенной любви к смуглому гитано Антонио Варгасу Эредиа.

Аракси останавливается и кивком указывает на спуск к Марице — туда, где прежде кончались дома и незаметно начинались прибрежные баштаны. Сейчас все это представляет собой унылую картину — земля изъедена экскаваторами, которые когда-то добывали здесь речной песок и щебенку. Оставшиеся небольшие холмики обросли терновником, а большие лужи подернулись зеленью.

За дымящейся мусорной свалкой жмутся к реке жалкие домишки, скорее, лачуги. Некоторые из них появились в новые времена и явно перенаселены пришлыми, самовольно заселившимися здесь цыганами. Я догадываюсь, почему эта нищенская часть квартала уцелела под натиском новых бетонных реалий — тот адвокат с охранником-шофером еще в монастыре ясно дал понять, как обстоят дела в данном случае. А именно: как только будут изгнаны все бомжи, занявшие покинутое евреями пространство, тут же начнется строительство отеля. Пять звезд, сказал адвокат Караламбов, это же целое созвездие! Но сейчас, рассматривая этот тоскливый пейзаж и его окрестности, я сильно сомневаюсь и в количестве звезд, и в добропорядочности всего этого мероприятия. Хотя, какое это имеет значение? Участок для чего-то нужен мифической брокерской конторе «Меркурий». И вот это что-то, насколько я понимаю, находится как раз перед дедовым домом… Ну, и так далее.

— Иди, я подожду здесь, — говорит Аракси.

— Почему? Тебе противны цыгане?

Нет. Просто мне стыдно. Иди один.

Район сильно изменился, а время не оставило никаких надежных опознавательных знаков, по которым, спустя столько лет, можно было бы сориентироваться на территории моего детства. Например: каменный питьевой фонтанчик, пекарня на углу или крепко укоренившиеся в памяти мечеть и православная церковь или давно опустевшая литейная мастерская с разбитыми стеклами и украденной черепицей. И все-таки я нахожу то, что запомнил почти как свой родной дом, потому что после исчезновения моих родителей я рос среди этих дворов и пыльных улочек.

Наш дом, хотя и маленький, — всего в один-единственный этаж над землей — был белым и чистым, с занавесками на окнах, с железной ажурной калиткой перед палисадником и даже со специальным скребком у ступенек для очистки грязной обуви. Всем этим мы были обязаны, следует признаться, деду, который, несмотря на свои пристрастия к загулам, неуклонно следовал еврейской традиции заботиться о доме и семье. Сейчас же дом показался мне удивительно маленьким, каким-то съежившимся: покрытая ржавой жестью крыша в одном конце съехала вниз почти до земли.

Единственный знак, уцелевший с тех времен, когда, возможно, даже бабушка и дедушка еще были детьми, — прибитая над входом «мезуза» — ритуальный и по тем временам обязательный цилиндрик с вложенным в него листком с цитатой из Торы на иврите. Сейчас мезуза густо покрыта грязными пластамикоричневой масляной краски и вряд ли может выполнять свое древнее предназначение — благословлять переступающего порог дома.

Белая и красная герань, цветущая в ржавых консервных банках, выстроенных в ряд сбоку от провалившихся ступеней, свидетельствует о неизбывной человеческой тяге к цветам, к чему-то свежему и красивому, что могло бы заменить садовые клумбы нашего детства.

Стоило мне появиться в грязном запущенном дворе среди развешанного белья, никому не нужных вещей и ржавого, выпотрошенного автомобиля без колес, как из дома буквально посыпались люди — целая ватага детей, а за ними женщины, старики и старухи, которые испуганно, и в то же время с любопытством, молча уставились на меня.

Странно, как такое количество людей уместилось на том небольшом пространстве, которое я так хорошо помнил. Дети, босые и грязные, с большими доверчивыми глазами, изумительно красивы. Молодых мужчин нет, наверно, они где-то ведут сейчас свою безрадостную, обреченную на переменный успех битву за хлеб насущный, а многие из них — насколько я знаком с неизбежностью цыганских судеб — вероятно, «мотают срок» в тюрьмах.

— Добрый день, — здороваюсь я.

В ответ — ни слова, только настороженные враждебные взгляды. Сдается мне, все подозревают пришельца в злом умысле.

Очень смуглый, почти иссиня-черный старик с морщинистым, как смятая упаковочная бумага, лицом подходит ко мне и хмуро смотрит покрасневшими мутными глазами.

Тихо, но с явным вызовом спрашивает:

— Ты из мэрии?

— Нет, — отвечаю. — Я не из мэрии.

Мои слова, кажется, успокаивают старика.

— А то сказали, что хозяин где-то за границей, и пока не вернется, мы можем здесь жить. Нам, чтоб ты знал, разрешили…

Старик, скорее всего, врет: вряд ли кто-либо мог дать подобное разрешение. А он продолжает жалостливым подобострастным голосом:

— …Когда хозяин вернется, мы уйдем. Так по закону. Потому что сказали, будут разрушать. Сказать-то сказали, а куда нам идти, не сказали. Уж не ты ли, отец, тот самый хозяин из еврейского государства?

— Он самый, — говорю.

Господи, Боже мой, да ему тысяча лет, этому старому цыгану, а он с унизительным раболепием величает меня «отцом»! Я оглядываюсь недоуменно и беспомощно — Аракси стоит все там же, на холме, где так подло меня бросила.

Какая-то цыганка начинает притворно канючить, хватает меня за руку и пытается поцеловать. Это — знак всем детям разом взвыть, что, по их мнению, должно смягчить сердце «хозяина». Резко вырываю руку, охваченный чувством неловкости и омерзения от этого самоуничижения, от притворно ласкового «отец», мелкой прозрачной хитрости фальшиво хныкающей женщины, а также от физического и духовного убожества, в которое ввергнуты эти люди.

«Мне стыдно», — сказала недавно Аракси. В замешательстве я снова поворачиваюсь к ней, словно она может мне помочь. И замечаю, как из-за домика и дымящейся свалки на полной скорости вылетает шикарная машина. Мне вдруг кажется, что это серебристый «Мерседес» адвоката Караламбова. Уж не следят ли за нами строители пятизвездочных отелей?

17

В тот день отмечали праздник Георгия Победоносца — исконно цыганский, как всегда беззаботный, шумный и веселый. По всему кварталу разносились звуки барабанов и звон бубнов, а музыкант Мануш Алиев, душа пловдивских трактиров, играл на кларнете, посылая в небо свои непревзойденные вдохновенные импровизации.

Приземистые белые домики сбегали до самых прибрежных тополей, а дальше, у реки, раскинул шатры кочующий табор. В пестрой тени ракит паслись выпряженные кони, среди них носились наперегонки голые цыганята. Дымились вечные кочевые костры, над лениво текущими темными водами Марицы стелился голубовато-сизый дым сжигаемого хлама и мокрой соломы. За столами, сколоченными из грубых, неотесанных досок, сидели старые цыгане и цыганки. Они пили прямо из бутылок мутную ракию, заедая ее жирной бараниной.

Кто не бывал на цыганском празднике, тот не знает, что это такое, — уметь радоваться жизни, беззаботно наслаждаться днем сегодняшним, не обременяя свою душу вопросами о завтрашнем дне. Сейчас, спустя годы, я отдаю себе отчет, что в таком безмятежном легкомыслии есть что-то близкое к природе, закодированное пещерными тысячелетиями, но вместе с тем, отмеченное неосознанной, спонтанной мудростью. Наверно, это способ уцелеть в наше все более ускоряющее свой бег время.

Трудно поверить, но из всех, кто тогда сбежал с уроков пения и рисования, которые мы единодушно считали незначительными и даже лишними, лучше всех, лучше самих турчат, в радостном самозабвении танцевали «танец живота» мы с Аракси. Восток у нас в крови, вполне возможно, что у наших племен было общее ассирийское начало, да и наши совместные османские времена продолжались не век и не два. Аракси была в пышном белом платьице с воланчиками, белых носочках и лаковых туфельках — как всегда, гостья из других миров, бесконечно чуждых этому пестрому и убогому цыганскому сборищу. Я же, забросив школьный ранец в траву, щелкал пальцами и пытался вертеть задом, как это видел на турецких и еврейских свадьбах в нашем квартале. Волосы у нас еще не успели высохнуть, потому что до этого мы, нарушив строжайший запрет взрослых, бездумно ныряли в глубокие прохладные омуты Марицы.

Где-то в стороне обучали сложному искусству танца, причем особо не церемонясь, неуклюжего строптивого медведя с кольцом в ноздрях, через которое была продернута цепь. А великий хронист тех времен господин Пападопулос установил свой аппарат недалеко от реки и снимал на добрую память, а также для утешения в старости, нарядившихся в яркие одежды молодых цыганок. Их волосы цвета воронова крыла были украшены розами, на груди блестели, звеня, ожерелья из фальшивых золотых монет. В качестве цветного пятна на белой стене, которая служила фоном для фотографий, был прикреплен пестрый плакат Балкантуриста: «Узнай свою родину, чтобы ее полюбить!» Он заменял греческое море с лебедями, поскольку господин Пападопулос знал толк в этих делах.

Сначала внезапно умолк, словно поперхнулся, кларнет Мануша, барабан прогрохотал еще несколько раз и тоже затих. Последними отреагировали Аракси и я. За длинным столом замолчали и уставились на зеленый холм.

Наверху остановился милицейский джип, из него выскочили и бросились к нам учитель Стойчев и два милиционера. Минутой позже появилась пролетка, из которой вышли встревоженные госпожа и господин Вартанян. Мы с Аракси обменялись взглядом, исполненным недоброго предчувствия.

Прибывшие остановились перед нами и некоторое время молчали, переводя дыхание. Наконец учитель спросил:

— Что вы здесь делаете?

Я сглотнул, потому что у меня перехватило в горле, потом несмело ответил:

— У цыган праздник, товарищ учитель…

— А вы какое имеете к нему отношение? И почему вы не в школе?

Убедительного аргумента у меня не нашлось, зато Аракси храбро бросилась мне на помощь:

— Потому что день святого Георгия Победоносца, у цыган праздник. Нас пригласили.

— Ага, значит, пригласили. Так, так… Чудесно! А где вы были до этого?

Мы промолчали. Он потрогал наши волосы и показал госпоже Вартанян мокрую ладонь.

— Я запретила тебе купаться в Марице. Да или нет? — строго спросила госпожа Вартанян. Аракси не ответила, мать взволнованно спросила: — Вы знаете, что двое детей утонули? Весь город только об этом и говорит!

Я не понимал, за что они нас ругают. В конце концов, ведь не мы же утонули. Такая же мысль, очевидно, осенила и Митко, учительского сына, потому что он небрежно проронил:

— Но ведь не из нашего же квартала… — однако, был вынужден замолчать под угрожающим взглядом отца.

Господин Вартанян, как всегда мягкий и сговорчивый, видимо, был счастлив, что с его дочерью ничего не случилось. Он погладил ее по голове и миролюбиво сказал:

— Пойдем домой, Аракси…

Моя приятельница вызывающе упрямо топнула ножкой:

— С какой стати? Я хочу остаться на празднике!

Ее мать спокойно подошла к ней, не говоря ни слова, залепила пощечину, повернулась и стала взбираться по склону, ни разу не обернувшись. Аракси, еле сдерживая слезы обиды и унижения, бросила взгляд на отца, как бы прося защитить ее, но, увидев его замешательство, опустила голову и поплелась вслед за матерью. Жак Вартанян снял белую панаму, кивком головы попрощался со всеми и так же покорно последовал за своими женщинами. Минутой позже наверху зацокали копыта, и пролетка скрылась за тополями.

В наступившей тишине учитель Стойчев спросил:

— Где Салли?

Салли — цыганенок из нашего класса, который в сухие месяцы всегда ходил в школу босиком. Он выбрался из толпы, где было скрылся от учителя, и виновато отозвался:

— Вот он я!

— Вижу, что ты. А где твой отец?

Громадный бородатый цыган выступил вперед и вызывающе пророкотал глубоким, хриплым от табака и ракии голосом:

— Я — его отец. Мюмюном кличут. Цыганский барон. Чего надо?

— Хочу с тобой поговорить, Мюмюн.

— Буйрум, раздели с нами трапезу, учитель. Уважь наш праздник, тогда поговорим. И вы, из народной милиции, тоже пожалуйте за наш стол!

Они уселись друг напротив друга в конце длинного дощатого стола и Мюмюн, не отрывая глаз от учителя, протянул ему бутылку с ракией — надо сказать, протянул с некоторым вызовом, как бы испытывая, не побрезгует ли тот приложиться к общей бутылке. Стойчев сделал два больших глотка, вытер ладонью губы, затем — горлышко бутылки и вернул ее. После этого цыганский барон передал бутылку милиционерам — экзамен продолжался. Стражи порядка переглянулись — пить во время службы строго запрещалось. С другой стороны, и отказываться неловко, особенно под прицелом такого количества угрюмых напряженных взглядов. В конце концов, они дружно решили пренебречь запретом, и один за другим приложились к бутылке с мутной жидкостью.

— Благодарствую! — сказал цыган. — Уважили. Слушаю тебя, учитель.

— Почему уже три недели твой сын Салли не ходит в школу?

— Так ведь лето же, учитель, летом цыгане не учатся. Летом цыгане работают. Сейчас наше время.

— Зимой он тоже отсутствует — из-за того, что у него нет обуви.

— Так оно и есть, — подтвердил отец. — Нет денег на обувь.

— Но на ракию деньги есть…

На этот раз Мюмюн ничего не ответил, только развел крупными, как лопаты, руками. Какой смысл объяснять непостижимую для чужаков логику цыганского бытия?

Учитель Стойчев повысил голос, чтобы могли слышать все собравшиеся вокруг люди.

— Товарищи из меньшинства, цыганский пролетариат должен посылать своих детей в школу! Вы, братья и сестры цыгане, должны иметь свою интеллигенцию — врачей, писателей, инженеров…

Его последние слова как-то повисли в безответной тишине. Вдруг заплакал младенец, со стороны реки заржали кони, залаяли собаки. Наконец, хриплым, грубым голосом, заговорила старая цыганка:

— А кто будет вязать корзины, хозяин? Кто будет ковать подковы? Кто — водить медведя? Кто будет гадать?

Один из милиционеров не сдержался и добавил во всеуслышание:

— Кто кур будет красть?

Цыганка спокойно согласилась:

— Ну да, конечно, старшина. Кто кур будет красть?

Ее слова потонули во всеобщем хохоте. Она растерянно оглянулась, прежде чем героически продолжить:

— Один росток — еще не пастбище, сена не накосишь. И садом один цветок тоже не будет. Жизнь, она должна быть пестрой. И разной. Цыгане — они и есть цыгане, пусть другие становятся докторами.

Учитель уныло вздохнул, не в силах что-либо возразить. Потом решил призвать на помощь букву закона.

— Послушайте, в Народной Республике Болгарии образование обязательно для всех. И кто не посылает своего ребенка в школу, будет платить штраф. Точка!

Цыганский барон извлек кожаный кисет из широкого кузнецкого пояса, шлепнул его на стол и развязал бечевку.

— Сколько нужно, учитель?

Стойчев только отчаянно махнул рукой.

Мюмюн продолжил не без желчи:

— И только поэтому ты явился на цыганский праздник с милицией? Это ведь наш большой праздник, брат, Святой Георгий!

— Не поэтому, Мюмюн. Не поэтому мы пришли. И вести у нас нехорошие.

Это сказал старшина. Он достал из плоской планшетки и протянул Мюмюну сложенный вчетверо листок. Барон развернул бумагу, повертел в руках, но, похоже, читать не умел и передал ее учителю.

Стойчев бросил беглый взгляд на текст, удивленно посмотрел на милиционеров, потом на Мюмюна, и я снова заметил, как его кадык подскочил, как поршень, вверх — вниз, когда он смущенно сглотнул.

— Читай, — велел цыган.

Учитель вздохнул и, помолчав, медленно стал читать. Я уже не помню, что было написано в том документе, но это было что-то одиозное, в духе самых холодных и бездушных бюрократических резолюций.

«…Во исполнение решения Пловдивского районного совета за номером… таким-то и таким-то… приказываю цыганский квартал, незаконно построенный близ реки, очистить от людей и разрушить в десятидневный срок. Жители указанного объекта, как и временно пребывающие в районе кочующие цыганские семьи, должны переселиться на постоянное местожительство в Видинскую область, согласно графику, принятому Видинским областным районным советом. За невыполнение распоряжения грозит штраф до 200 левов и наказание в виде принудительных работ сроком на один год.

Заместитель председателя: Даракчиева».

Новость словно громом поразила цыганского барона. Он беспомощно огляделся вокруг себя, остановил взгляд на онемевшем Костасе Пападопулосе из фотоателье «Вечность», словно грек мог разъяснить ему, что происходит. Наконец глухо спросил:

— За что? Что плохого мы вам сделали? Обидели чем? Почему, учитель? Что тут законного, если по закону нам ничего не полагается? Ни дома, ни крыши?

Учитель молчал, не зная, что ответить. Вместо него ответил старшина:

— Приказ, Мюмюн. Здесь будут строить.

— Так, так, значит, строить будут, — потерянно повторил цыган. — И где же этот Видин?

— Далеко, на реке Дунай, — ответил учитель.

— Почему на Дунае можно, а на Марице нельзя? Мы же здешние, отец, фракийцы. Здесь родились, здесь всю жизнь прожили, здесь и помирать думали. Вот этой водой из Марицы нас поили! Почему же сейчас вы нас выгоняете к черту на рога — аж на Дунай?

Учитель Стойчев молчал, не зная, что ему ответить на все эти вопросы. Потом поднял бутылку, сделал несколько больших глотков. Цыган вдруг ударил кулаком по столу, да так ударил, что бутылки с ракией и лимонадом и тарелки с крупными кусками баранины подскочили и зазвенели. Потом прокричал что-то по-цыгански — что-то, прозвучавшее приказом, не терпящее возражений.

Тогда Мануш поднес к губам кларнет и заиграл грустную цыганскую мелодию, исполненную страсти и отчаяния. Ухнул барабан, за ним сначала несмело, потом все более настойчиво зазвенел бубен.

— Эх, твою мать, вот она, жизнь цыганская! Вставай, учитель!

Учитель поднялся с места.

Разведя руки в стороны, оба сначала медленно прошлись по кругу, а потом затанцевали, глядя друг другу в глаза. Барабан отзывался редкими тяжелыми ударами, ему горестно вторил кларнет, а лицо учителя, когда-то пытавшегося убить царя во имя будущей, более справедливой жизни, выражало отчаяние и тоску всего мира.

…Спустя десять дней я стоял на вершине холма и, не стыдясь, плакал. Дедушка крепко сжимал мою руку и молчал, мрачно углубившись в свои мысли. Внизу, у реки, уходил вдаль по пыльной дороге караван повозок, накрытых рваными домоткаными половиками, забитых детьми и жалкой домашней утварью. За телегами бежали жеребята и собаки.

Первым к нам подошел Мануш Алиев.

— Прощай, Аврам. Хороший ты человек, большой души! Я тебя никогда не забуду!

Дед протянул руку, оба попрощались по-мужски, как старые матросы, у которых за плечами остались нелегкие дни совместного плавания по длинным, опасным маршрутам пловдивских трактиров.

— Будь благословен, Мануш. Мы с тобой много выпили, много песен спели. И за это тебе великое спасибо, хватит нам на две жизни!

Все другие слова были лишними.

Мануш Алиев поднес кларнет к губам и, наигрывая, двинулся за своими сородичами к новым просторам, где, подняв паруса грусти и радости, плыли за голубыми ветрами другие, неведомые трактиры.

Салли подбежал к нам и пробормотал сквозь слезы:

— До свиданья, товарищ учитель…

Стойчев, стоявший рядом, поднял его на руки и расцеловал в мокрые щеки.

— До свидания, Салли! Я хочу, чтобы там, где вы теперь будете жить, ты хорошо учился!

— Буду учиться, товарищ учитель.

А мы с Салли только смотрели друг на друга и плакали. Так и не сказав друг другу ни слова.

Подъехал на лошади цыганский барон Мюмюн, и сверху протянул учителю крупную, мозолистую руку кузнеца:

— Не поминай лихом, учитель! И ты прощай, Аврам, прости, если что было не так…

— Будьте счастливы там, Мюмюн!

Кузнец наклонился, одной рукой сгреб сына, посадил в седло перед собой… И поскакал вниз, вслед удалявшемуся каравану.

Тяжело ступая, последним проковылял медведь и скрылся в зелени ракит, а за ним, замыкая шествие, проехал милицейский газик.

Цыганские костры еще дымились, когда два бульдозера с ревом начали сносить ветхие лачуги, словно картонные ящики. Как детская песочная крепость рассыпалась и стена с плакатом «Балкантуриста»: «Узнай свою родину, чтобы ее полюбить!»

А я, крепко держась за руку Гуляки, продолжал безутешно плакать на вершине зеленого холма.

18

— Почему? — капризно спросила моя верная приятельница и заговорщица Аракси.

— Потому, что я так сказала! — спокойно ответила ее мама, мадам Мари Вартанян. — Мы поговорим с господином… с товарищем Стойчевым, а вы с Берто пойдете на улицу играть. Точка!

Приказ был произнесен тоном, каким оглашают приговор, не подлежащий обжалованию.

Мы стояли в полупустой гостиной семьи Вартанян — той, с резными деревянными потолками и высокими французскими окнами, но в нем уже давно не звучала Токката и фуга Баха. Возле стола, застеленного старомодной вышитой скатертью, явно смущенный, как-то боком сидел учитель Стойчев.

Мадам Вартанян немного смягчила тон, когда обратилась ко мне, сказав:

— Сначала доешь варенье.

Я бросил вопросительный взгляд на Аракси — ведь я был ее пажем, слугой, рабом и ничего не делал без ее согласия. Особенно, когда тут находился с официальным визитом наш классный руководитель. Аракси снисходительно кивнула, разрешая.

Не мешкая, я сунул в рот крупную темно-зеленую смокву, блестящую от сиропа. Чуть не подавился, запил водой и произнес с полным ртом:

— До свидания, товарищ Вартанян! До свидания, товарищ Стойчев!

«Товарищ» Вартанян не смогла сдержать улыбки — настолько нелепо звучало такое обращение в моих устах. Наш учитель, в свою очередь, натянуто засмеялся и отпил из стакана воды. Я снова отметил его большой кадык, который двигался при каждом глотке, это показалось мне смешным, словно он проглотил мышонка, и тот бегал внутри вверх-вниз.

Аракси потянула меня за руку, и мы, как сумасшедшие, понеслись вниз по лестнице. На веранде, чьи окна были сделаны из стеклянных треугольников, сквозь которые солнце проникало разноцветными лучами, она, запыхавшись, остановилась, закрыла глаза и прислонилась к стене, раскинув руки. Сначала Аракси попала в красный рубиновый поток и стала огненно-сияющей, будто охваченной пламенем. Потом сделала шаг в сторону, и лицо ее угасло, попав в синее пятно. Так мы начали свою любимую игру «в цвета». Меняя места, мы становились то зелеными, то оранжевыми, то фиолетовыми…

Когда я стал желтым, она вдруг приблизилась ко мне и быстро поцеловала в губы. Такой была придуманная ею игра. Потом засмеялась, схватила за руку и нетерпеливо поволокла меня во двор.

За домом находился сарай, где хранили дрова и уголь на зиму. К нему была приставлена лестница. Моя подруга молча дала мне знак, мы тихонько взобрались наверх и ползком стали пробираться по крыше, покрытой черным толем, к тому месту, откуда могли спокойно наблюдать за происходившим в гостиной. Окна были открыты, ветерок слегка шевелил прозрачные занавески. Учитель Стойчев и госпожа Мари Вартанян все так же сидели друг напротив друга у застеленного скатертью стола.

Не знаю, просто уже не помню, понимали ли мы тогда глубокий смысл разговора, который они вели, или он стал мне ясен спустя много лет, когда, будучи взрослым, я снова и снова прокручивал ленту воспоминаний, неосознанно накладывая более поздние свои оценки на старую картину. Во всяком случае, мы и тогда не были такими уж маленькими и глупыми, чтобы не понимать, о чем идет речь…

Учитель Стойчев вертел в руках пустой стакан из-под воды и молчал.

— Надеюсь, что ремонт школы — это далеко не все, о чем вы собирались мне поведать… — осторожно начала Мари Вартанян.

— По сути, я пришел из-за Аракси… — смущенно сказал Стойчев, не смея поднять на нее глаз, словно они могли выдать что-то такое, что он тщательно скрывал.

— Слушаю вас.

— Она учится хорошо… в общем. Но меня беспокоит, что в последнее время стала рассеянной, как-то потеряла интерес к учебе.

— Вы же знаете, у нас сейчас проблемы… Может быть, поэтому. А может, это связано с первыми… как бы это точнее выразиться… с первыми сердечными волнениями. Это нормально для ее возраста. Мне кажется, она влюблена в Берто.

— А вас это не беспокоит? Они ведь еще маленькие.

— Почему это должно меня беспокоить? Ведь и природа их маленькая — она еще только-только пробуждается и тоже нуждается в репетициях. Как на фортепиано — сначала изучают октавы, пора более сложных пьес наступает значительно позднее.

Учитель взглянул на нее, но тут же отвел глаза, ибо в этот момент для него важнее всего на свете был пустой стакан.

— Я вами восхищаюсь, — проговорил он. — Вы — либеральный человек, со свободными взглядами. Мы же скованы предрассудками…

Она лишь улыбнулась, пожав плечами.

Стойчев молча перекатывал ложечкой инжир в розетке с вареньем, а госпожа Вартанян терпеливо ждала, не проявляя признаков беспокойства от того, что разговор не клеится.

Наконец, он снова решился заговорить:

— В горкоме мне сказали, что вы уезжаете заграницу…

— Это правда, мы уезжаем. Ждем только разрешения от властей.

Он пристально посмотрел на нее:

— Но почему?

Она долго молчала, словно колеблясь, стоит ли ей отвечать на этот вопрос, наконец, с выражением глубокого отчаяния, повторила:

— Да, уезжаем. Не хотим, но так надо, мы вынуждены.

— Кто же вас принуждает? Вам, наверно, действительно очень трудно, я понимаю. Но, прошу вас, не спешите принимать окончательное решение. То, что у нас сейчас происходит, это меры временные. Так сказать, непродуманные перегибы. Все утрясется и встанет на свои места. В конце концов, Болгария — ваша родина.

— Неужели этого не знают, не видят в разных там ваших … отделах кадров или как их еще называют? Я, словно нищая, то тут, то там стучусь в двери, но мне не разрешают преподавать ни французский, ни игру на фортепиано. Из школы выгнали, вы же знаете. Потому что я, видите ли, — «буржуазный элемент»… Даже не человек, а просто элемент! Разве у элементов есть родина, господин… товарищ Стойчев? Почему нас уничтожают, в чем мы провинились?

— Я вас понимаю… — уныло согласился Стойчев. — Но хочу, чтобы и вы поняли: вас лично никто не стремится уничтожить… Просто сейчас уничтожают экономические и политические основы одного класса — не отдельных людей, а класс. Понимаете, о чем я говорю? Таков политический момент.

— Будущее моей дочери — это мой личный вопрос, а не политический момент! И сколько же десятилетий, по-вашему, продолжится этот политический момент?

Учитель снова прикоснулся ложечкой к инжиру и принялся перекатывать его в маленькой розетке в форме раковины. Казалось, его интересует только содержимое розетки. Наконец, он с видимым усилием снова заговорил:

— Мне хотелось бы, чтобы вы все-таки поняли: рождается новый мир, рождается трудно… с избытком эмоций, с ошибками, заблуждениями. Может быть, даже с нечеткими представлениями о будущем… Но, в конце концов, он должен стать лучше и справедливее старого…

— Не думаю, что это у вас получится. Вы создаете жестокий мир.

Очевидно, Мари Вартанян на этот раз задела особенно чувствительную струну, потому что Стойчев вдруг пришел в ярость, резко отбросил ложечку и она звякнула о металлический поднос. Голос его стал каким-то неприятным — резким и хриплым.

— Жестокий? Я правильно понял — жестокий? А знаете ли вы, что ступаете по земле, пропитанной кровью храбрых мужчин и женщин, которые хотели изменить мир к лучшему? Так кто же жесток в данном случае — убитые или убийцы? Хорошо ли вам знаком тот мир, с которым мы так мучительно расстаемся? Вы когда-нибудь бывали на ваших табачных фабриках? В ваших табачных складах? Известно ли вам, что там каждая вторая работница страдала туберкулезом? Что девушки работали по двенадцать часов в сутки за краюху черствого хлеба?.. Вам известно слово «тонга»? Это обработка табака машиной, которая съедает и этот хлеб! Тогда работниц просто выбрасывают на улицу, как старую, ненужную тряпку… Чтобы они становились проститутками или служанками. Вы это знаете?

Мари Вартанян резко встала и повернулась спиной к учителю, но тон ее остался спокойным.

— Я знаю про убитых. О них говорили шепотом, ходили разные слухи. Я им сочувствовала чисто по-человечески, это ведь ужасно, когда видишь лежащую на булыжнике застреленную студентку. Для меня они существовали в другой реальности, которую я не понимала, она ведь не была моей. Или я просто мало ею интересовалась. Я ничего не знала и о фабриках, никогда там не бывала. Мы не владели ими, муж всего лишь работал там главным бухгалтером. Мы — просто родственники владельцев. Да, наша семья не бедная, но и богатыми мы никогда не были. Хотя, какое это имеет значение. Среди миллионеров Вартанянов есть добрые, великодушные и щедрые люди. Но сейчас, когда нам действительно трудно, вы лишаете нас и того куска хлеба, за который, как вы утверждаете, работали фабричные девушки. Благодарю вас за визит и за урок политграмоты, господин Стойчев. Прошу вас, не говорите Аракси о нашем разговоре. Она еще не знает, что мы уезжаем насовсем.

Учитель встал, поднял с пола свою старую дерматиновую сумку, которая должна была имитировать кожаную.

— Простите, если был излишне резок… Прошу меня извинить. Могу ли я хоть чем-то вам помочь?

Она повторила, не оборачиваясь:

— Благодарю вас за визит.

Он еще помедлил секунду-другую, но поняв, что она его не проводит, вышел из гостиной, тихо притворив за собой дверь.

Мари Вартанян долго стояла в оцепенении, думая о чем-то своем, потом подошла к окну. И увидела наши перепуганные физиономии.

Мы ожидали, что она раскричится, отругает нас за то, что подслушивали. Но она лишь спокойно сказала:

— Немедленно слезайте. Не то упадете и сломаете себе шеи.

19

Цвета воспоминаний

Я провожаю Аракси домой. Моросит тихий дождик. В этот ранний предвечерний час улица пустынна, мокрый асфальт отражает синеватый, безжизненный свет уличных фонарей. Время от времени нас освещают фары проносящихся мимо машин, а потом снова обволакивает влажный городской сумрак.

После неприятной, хотя и недолгой встречи с прошлым, которая не всколыхнула в душе ожидаемого теплого чувства свидания с детством, а лишь породила липкое ощущение вины и отвращения, мы поужинали в маленьком ресторанчике на подступах к Старому городу, в том лабиринте улочек, который испокон веков известен как «Капкан». В прошлом эти места за мечетью были поистине сущей ловушкой для пьяниц, ибо славились несметным количеством трактиров-капканчиков, которые моему Гуляке всегда удавалось покидать, не теряя достоинства, но нередко обрастая при этом новыми долгами. Признаться, я вошел в ресторанчик с недоверием сноба, прибывшего из других, более богатых миров, но родопская озерная форель под соусом «тартар» и ледяное мускатное вино могли бы украсить меню самого изысканного парижского заведения.

Разговор никак не клеился, да мы и не особенно старались его поддерживать. В памяти вновь и вновь возникала картина злосчастной цыганской семьи, унижение и слезное притворство той женщины, которая пыталась поцеловать мне руку. Аракси, словно уловив мое смятение, пристально посмотрела мне в глаза, улыбнулась и ободряюще, как взрослый ребенка, погладила меня по руке. Так подбадривают неопытного новичка, которому неведомы житейские неудачи. Однако при этом она ничего не сказала.

А потом отказалась от такси. «Давай пройдемся, — сказала, — люблю гулять, когда моросит».

Излишне было убеждать ее, что даже когда моросит, все идущие пешком рано или поздно промокают. Вероятно, она все же это знала, потому что спустя какое-то время зябко поежилась от вечерней прохлады и, взяв меня под руку, засунула руку в карман моего плаща. Как всегда, ее рука была холодной, я сжал ее, чтобы согреть, но Аракси на это не отреагировала, пожалуй, даже не заметила.

Остановившись на перекрестке перед одним из тех безликих панельных домов, Аракси глянула наверх.

— Ну вот, мы и пришли, — сказала она. — Я живу на третьем этаже. Голубое окно. Муж смотрит телевизор. Хочешь подняться?

— Нет, не сейчас.

— А когда?

— Еще есть время. Мне было хорошо с тобой.

— Кажется, и мне тоже, — тихо проговорила она. — Спокойной ночи…

Но никто из нас не сдвинулся с места, будто предстояло еще что-то сказать друг другу, что-то очень важное.

Светофор на углу освещал нас короткими вспышками то красного, то желтого, то зеленого света.

— Как когда-то на вашей веранде.

— Да, с той лишь только разницей, что тогда нам было по двенадцать лет. Или тринадцать, не помню. Когда ты становился желтым, я тебя целовала. Такой была та игра.

— Сейчас, когда ты станешь зеленой, я тебя поцелую.

— А стоит ли?

— Конечно, еще как…

— Ну, раз стоит…

И вот, светофор освещает ее лицо зеленым светом. Я наклоняюсь и совсем легонько касаюсь губами ее губ. А когда загорается желтый свет, Аракси ловко выскальзывает и исчезает в подъезде.

Я продолжаю стоять, становясь по очереди то красным, то желтым, то снова зеленым. Потом поднимаю воротник плаща и медленно бреду по безлюдной мокрой улице.

Сзади так же медленно движется легковая машина. Она ползет почти вровень со мной, но, задумавшись, я замечаю ее лишь тогда, когда стекло справа от шофера опускается и любезный голос произносит:

— Садитесь, профессор Коэн. Мы отвезем вас в отель.

Боже мой, неужели снова этот адвокат, как же его звали? Караламбов!

Сухо и недружелюбно буркаю:

— Спасибо, я и сам доберусь.

— Дождь усиливается, вы промокнете.

— Я уже промок. А вообще, не пошли бы вы ко всем чертям, что вы ко мне пристали?

Серебристый «Мерседес» упорно продолжает ползти рядом с бордюром.

— Зачем же так сердито, профессор? Мы ведь просто хотели помочь вам…

— Вы мне поможете, если оставите меня в покое!

Моя сердитая реплика остается без ответа. Стекло тут же поднимается, машина ускоряет ход и ныряет в синий водоворот тоннеля под Старым городом.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ О вдове Зульфии-ханум, засахаренном миндале и о грешном, но сладостном безумстве желаний

20

В глазах старого византийца Костаки пляшут лукавые искорки, когда он извлекает из большой старой коробки несколько фотографий коричнево-желтого оттенка благородной сепии, на которых запечатлен образ красивой, хотя и несколько полноватой турчанки. Мы с Аракси с любопытством рассматриваем их. На одних женщина полураздета и украшена, как халифская наложница, нитями фальшивого жемчуга и дюжиной браслетов. На других — она же, в строгом платье-сае добродетельной турчанки, опирается рукой о высокий столик перед намалеванной античной Грецией и умопомрачительной морской лазурью с лебедями.

Мы решили снова проведать господина Пападопулоса, чтобы отнести ему бутылку анисовки, немного соленых анчоусов и греческих маслин. Собирались пробыть у него совсем недолго, но он нас не отпустил. Старый грек страдал от одиночества, и единственным способом заставить нас задержаться в его безлюдном пыльном ателье была попытка воскресить прошлое, призвав на помощь притягательную силу ревностно хранимых им фотографий.

Таким образом, не успев опомниться, мы попались в капкан, но попались не одни — добрый старик сам пал жертвой собственной маленькой хитрости. Ибо воспоминание об этой прелестной турчанке словно погрузило его в волшебный сон.

— Ах-ах-ах! — вздыхал старый грек. — Ах, Зульфия-ханум, гюзель-ханум! Цветущая роза! Масло и мед, но и горький миндаль тоже!

Пристально вглядываюсь в красивую турчанку — она чем-то напоминает мне Сару Бернар в ее экзотических ролях.

И вправду, какое это чудо — женская плоть, даже когда природа слишком увлеклась и слегка переборщила в своей щедрости, приспосабливаясь к восточным вкусам.

— Где она сейчас? Жива ли?

Костаки удивленно смотрит на меня:

— С тех пор прошли сто, нет — тысяча лет, джан. Хотя, разве это имеет значение? Красивая женщина жива до тех пор, пока будоражит мужские сны.

Аракси наблюдает за мной, подперев голову кулачками. Потом безапелляционно заявляет:

— Думаю, она смущала и твои сны тоже.

— В моих снах присутствовала только ты, моя милая. А Зульфия-ханум была моей плотской страстью.

— В двенадцать-то лет?

— Возраст не имеет никакого значения. Мне было лет пять, когда я впервые испытал желание к одной тетеньке. У нее был внушительных размеров бюст и она пахла конфетами «Фиалка».

— Истинная правда, — поддерживает меня грек. — Вы ведь знаете турецкое слово «мерак». Его переводят как «желание», но это не совсем точно. По-турецки «мерак» означает нечто более глубокое, восточное, обжигающее. Человек рождается с ним в крови, с ним же и умирает.

Старик помолчал, думая о чем-то, и добавил с вожделением:

— Или из-за него!

«Мерак». Это слово употребляли и евреи, оно присутствовало в их иудео-спаньолите в значении «роковая страсть, вожделение, неутолимое желание кого-то или чего-то». Думаю, моего Гуляку сжигал именно такой «мерак» к Зульфии-ханум, страстное влечение к турчанке, которое нельзя выразить на другом языке, кроме турецкого.

На других широтах в случае подобных увлечений мужчины обычно, как это там принято, посылают избраннице цветы или, если они относятся к высшим слоям общества, бриллиантовые украшения. Но я сомневаюсь, что в те годы в нашем квартале Орта-Мезар кто-то решился бы послать цветы даме сердца, потому что, насколько я помню, они предназначались только для похорон или для свадебного букета. Про бриллиантовые украшения нечего и говорить — они, может, и существовали, но только в сказках Шехерезады.

Сейчас, наверно, это выглядит странным, или даже смешным, но в качестве тайного знака, или, тоже сказано по-турецки, «нишана», свидетельствующего о его горячих чувствах к красивой вдове, мой дед использовал не бриллианты и цветы, а засахаренный миндаль. В этом не было ничего необычного, в наших краях мужчины часто посылали возлюбленным восточные сладости — рахат-лукум, иногда пакетик сахарных леденцов — небет-шекер, а более изысканная публика — коробку конфет, чаще всего соевый заменитель шоколадных лакомств, поскольку после войны какао было редкостью. По-видимому, Зульфия была страстной поклонницей именно сладкого миндаля, я же был гонцом, который относил ей это лакомство.

Нет необходимости говорить, что все это делалось в строжайшем секрете от бабушки. Наряду с обязанностью разыскивать деда по трактирам, которую вменяла мне бабушка, я прилежно выполнял и эту свою тайную миссию. И не только потому, что дал обет молчания, за что дед посвятил меня в рыцари Ордена святого Яго, но и в силу той прозаической причины, что в качестве вознаграждения, или, если употребить оскорбительное, но более точное в данном случае слово, — подкупа, я получал за услугу и молчание десяток засахаренных орешков. Их мне давали вместе со строгим предупреждением не таскать из пакетика, причем Гуляка непременно предупреждал, что пересчитал орешки, но, опираясь на личный опыт, я точно знал, что это неправда.

Итак, обслуживая и бабушку Мазаль в ее финансовых притязаниях к супругу, и деда в его тайных посылах страсти к Зульфии-ханум, я был, каюсь, чем-то вроде двойного агента, а если сюда прибавить и то, что однажды случилось со мной в пятницу…

Сейчас, в ателье Костаки, в моей голове всплыло воспоминание именно о том далеком вечере, накануне торжественного и светлого шабата. Было это, как правильно отметил старый грек, сто или тысячу лет тому назад…

…Синагога была переполнена богопослушными евреями, и сверху, из женской половины, сквозь резную решетку мы видели головы мужчин и их плечи, покрытые белыми в синюю полоску шалями-талесами. Хотя я был уже достаточно взрослым, и мне разрешалось ходить с дедом в мужскую баню, но, по не известным мне причинам, бабушка настаивала, чтобы в эти сакральные мгновения в синагоге я стоял рядом с ней, среди женщин. По всей вероятности, причина крылась в недоверии, которое она испытывала к этому еретику Гуляке, а также в том, что он тщательно следил, не улизну ли я раньше, чем закончится служба.

Раввин Менаше Леви прочувствованно пел, повернувшись спиной к людям, слегка раскачиваясь в такт библейским строфам. Я люблю эти синагогальные песни, исполненные пустынной таинственной грусти и мольбы о милости к народу Израилеву.

Даже сверху было хорошо видно равнодушное отношение Гуляки к совершающемуся таинству. Он то и дело оглядывался по сторонам, еле сдерживая зевоту, прежде чем снова ненароком бросить взгляд на газету «Отечествен глас», которую держал в руках. Поэтому он непрерывно опаздывал произнести «амен», как те рассеянные овцы, которые прилежно трусят за вожаком, но все равно отстают от стада.

Да и раввин, пожалуй, не особенно стремился к полному духовному единению с Богом, потому что сверху я увидел, что он, стоя спиной к пастве, дважды вынимал из-под талеса карманные часы и тайком взглядывал на них.

Вдруг дед встрепенулся. Очевидно, увлекшись какой-то газетной статьей, он не заметил, что опаздывает, и, поняв это, быстро стал пробираться наружу сквозь беспорядочную толпу сгрудившихся в дверях богомольцев.

Увы, это увидел не только я, но и бабушка. Она подтолкнула меня и тихонько, но настоятельно приказала:

— За ним! Сию же минуту! И не спускай глаз с этого проходимца!

Разумеется, я передаю ее слова в свободном пересказе, ибо, надеюсь, читатель уже понял, что старые еврейки нашего квартала использовали в разговоре непревзойденные испано-турецко-славянские лингвистические формы, которые далеко не всегда поддавались литературному переводу.

На улице было еще светло, хотя платаны уже отбрасывали длинные тени, напоминая порядочным потомкам племени Авраамова, что пора возвращаться домой, ибо очень скоро вечер раскинет над землей свой шабатный покров. Наступало время, когда душам надлежало подготовиться к тишине и радостному покою грядущего субботнего дня.

Дед вышел из синагоги, незаметно огляделся, небрежно крутанул цепочкой с ключами от мастерской, и, не увидев ничего подозрительного, нырнул в лабиринт улочек. Стыдно признаться, но я последовал за ним, ибо должен был исполнить бабушкино задание, хотя и догадывался, к каким открытиям меня приведет моя подлость.

Поколесив немного, Гуляка юркнул в поросшую колючками и крапивой щель между домами — такую узкую, что двое там не могли разминуться, — и остановился у каменной полуразвалившейся ограды. Я же взобрался на нее сверху, заняв удобную позицию. Дед снова осмотрелся, потом открыл небольшую калитку, нагнулся и вошел во двор.

Это был задний двор, надежно спрятанный от чужих глаз в густой листве смоковниц, айвовых и гранатовых деревьев, на которых уже алели созревшие плоды. К белому двухэтажному дому вела дорожка, выложенная крупными плитами, а в кружеве солнечных пятен и теней под свисающими с решетки виноградными гроздьями я увидел ее — вдову Зульфию-ханум, розовый цветок, масло и мед, но и горький миндаль! Она стояла у колодца в мокрой, прилипшей к телу длинной домотканой рубахе из тонкого полотна, с распущенными до пояса мокрыми волосами. Турчанка зачерпывала металлическим черпаком воду из деревянного ведра и лила ее на босую ногу, которую поставила на круглый речной камень.

Она почувствовала чей-то взгляд и, не разгибаясь, повернулась к деду. Посмотрела на него снизу вверх, как-то искоса, и чуть заметная, лукавая улыбка тронула ее ярко-красные губы.

Гуляка простонал в изнеможении:

— Зульфия, голубка моего сердца! Ах, Зульфия-ханум!

Зульфия приложила палец к губам: «Тс-с-с».

Тогда он продолжил потише, оглядевшись, нет ли где случайного свидетеля:

— Зульфия, можно я вечерком приду к тебе, а?

Она не ответила, поставила другую ногу на камень, как бы собираясь полить и на нее, но, мне показалось, что она чуть выше, чем нужно, подняла мокрую рубашку и обнажила белоснежную плоть. Выплеснув воду, снова бросила на деда взгляд, блестящий и тягучий, как розовое масло, перебросила длинные волосы на другое плечо и ответила плотным грудным голосом:

— Приходи. Но только попозже, когда соседи уснут. Купи анисовки и засахаренного миндаля и приходи.

Отвернувшись от него, она окатила водой шлепанцы на деревянной подошве, сунула в них ноги и заторопилась к белому домику.

А я, сидя верхом на ограде, не мог оторвать глаз от прилипшей к пышному телу мокрой рубашки из тонкого домотканого полотна, которая каждой своей складкой воспевала щедрость Аллаха.

Это случилось в пятницу вечером, накануне священного еврейского шабата, дня, предназначенного для духовного очищения, для радости и покоя…

21

Palomba de la alma mía…

Дед обычно прихорашивался у Алипи, личного цирюльника и поставщика сплетен «из первых рук». Тесное помещение цирюльни находилось все на той же, уже знакомой читателю, исторической площади, что напротив старой турецкой бани. Подручный Алипи, как было принято в те времена, пытался играть на мандолине, с трудом исторгая из струн что-то вроде итальянской канцонетты, а я, присев на корточки у окна, глазел на толстых пиявок, которые извивались в банке с водой на подоконнике. Она служила прикрытием для моей сколь ответственной, столь и недостойной миссии соглядатая. Гадкие пиявкиобычно использовались для кровопускания, и умение использовать это универсальное лечебное средство также входило в число профессиональных обязанностей цирюльника.

Широко распахнутая дверь была прикрыта шторой из длинных камышовых трубочек, перемежающихся синими бусинками, которые, как известно, оберегают от сглаза. Подобные шторы в те времена были не столько декоративным элементом, который приятно шелестел при входе и выходе каждого клиента, сколько приспособлением, спасающем от мух и комаров.

Алипи закончил подравнивать все еще густую, но уже с проседью короткую бородку деда Гуляки и с естественным для каждого цирюльника любопытством спросил:

— Уж не свадьба ли у вас намечается, Аврамчи? Что-то слишком прихорашиваешься!

Дед привстал со стула, внимательно осмотрел себя в зеркале, выпячивая щеку языком, чтобы заметить случайно оставшиеся волоски, и лишь тогда ответил, стараясь придать голосу равнодушную достоверность:

— Да вот собрался к партийному секретарю. Надо поговорить о ремонте горкома.

— А чего вечером?

— Что ж поделаешь, он человек занятой, — спокойно заметил дед. — Приходи, говорит, вечерком, чтобы не торопясь все обсудить. Коньячку выпьем, то да се…

— Большой начальник, партизанский командир!

— То-то и оно, герой! И очень меня уважает. Ну-ка, побрызгай еще одеколончиком.

Пока Алипи щедро брызгал из пульверизатора, дед двумя пальцами пытался выудить из кармашка жилета деньги. Но стоило цирюльнику прекратить манипуляцию с одеколоном, как дед, очевидно раздумав, небрежно бросил:

— Знаешь что, Алипи, запиши-ка их на мой счет. На той неделе я с тобой рассчитаюсь за все разом.

— Как скажешь, Аврам.

Не думаю, чтобы Алипи был в восторге от внезапной идеи Гуляки отложить оплату, но не стал сердиться, ведь у нас каждый старался войти в положение другого, и услуга в кредит входила в неписаный кодекс добрососедства в квартале Среднее Кладбище. Цирюльник, несмотря на разочарование, даже почистил щеткой дедов пиджак, за что дед дал несколько стотинок чаевых, но не ему, а подмастерью. Может быть, за старание, с которым тот осваивал игру на мандолине, тонкое искусство венецианских гондольеров и подручных в пловдивских цирюльнях.

— Ну, бывайте здоровы!

Гуляка раздвинул камышовую шторку и… наткнулся на меня.

— А ты что тут делаешь?

— Да вот, смотрю на пиявок.

— Марш домой. Нашел на что смотреть!

— А ты куда?

— Не твоего ума дело!

— Ах, так? — не без желчи в голосе сказал я и вызывающе добавил: — А что мне сказать гран мама?

Дед сердито ответил:

— Если «этой» очень уж хочется знать, скажи, что я у Далай-ламы!

— Это еще кто?

— Коллега. Жестянщик из верхнего квартала. Давай, быстро домой!

Я покорно поплелся восвояси. Но как только завернул за угол, осторожно выглянул на площадь и увидел, что дед входит в бакалейную лавку.

Спустя какое-то время он вышел оттуда, придерживая рукой оттопыренный на груди пиджак, — явно, там было что-то, не предназначенное для чужих глаз — и куда-то направился. Шел крадучись, стараясь ни с кем не встретиться.

К тому времени уже стемнело, и притихшие улочки освещались лишь светом, струившимся из вечерних окон. Уличные фонари не горели, что часто случалось в нашем квартале, и я спокойно мог следить за дедом издалека, плотно прижимаясь к стенам домов.

Дед снова юркнул в уже непроглядную щель между домами и остановился у каменной ограды вдовьего сада. Сквозь ветви смоковниц и гранатов процеживался теплый оранжевый свет одинокого окошка, словно это была дверь, ведущая к неизведанным райским наслаждениям.

Затем хлопнула калитка, ведущая в задний двор, и спустя мгновение дедова тень мелькнула в густой листве возле колодца. Я подождал, пока он не растворится в темноте, спрыгнул с ограды и тихонько стал подкрадываться к белому дому Зульфии.

Вот он снова вынырнул из кромешной тьмы и медленно стал подниматься по крутой деревянной лестнице, ступеньки которой предательски скрипели под ногами. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой по скрипучей небесной лестнице, ведущей прямо в рай!

Я же остался внизу, спрятавшись в тени деревьев. Гуляка остановился перед дверью, из-под которой пробивалась полоска света. Прислушался: внутри слышалось тихое, нежное бренчанье саза — что-то вроде восточной лютни, а Зульфия грудным голосом напевала турецкую песню. Дед постучался и тихо позвал:

— Зульфия! Зульфия-ханум!

Подождав немного, снова тихонько постучал, саз смолк и до меня долетел голос вдовы:

— Буюрун, Аврам! Заходи! — наверно, это означало «Добро пожаловать, Аврам!»

Стоило Гуляке открыть дверь, как на него выплеснулся оранжевый поток света. Тогда он и вправду показался мне красивым, мой дедушка, — с величественной осанкой библейского патриарха.

Я увидел, как он двинулся вперед кокетливой, танцующей походкой старого ловеласа, с бутылкой анисовки в одной руке и кульком с засахаренным миндалем — в другой. На пороге немного замешкался — я хорошо видел его лицо, озаренное улыбкой, излучавшей вселенское нетерпение любви.

Затем улыбка медленно погасла.

Ибо внутри, как раз напротив двери, на узком диване у стены, покрытом пестрой накидкой, сидели батюшка Исай, ребе Менаше Леви и Ибрагим-ходжа. На низеньком турецком круглом столике из кованой меди перед каждым стояла бутылка анисовой водки. И нетрудно было догадаться, что в трех кулечках рядом с анисовкой не могло быть ничего иного, кроме засахаренного миндаля.

Дед замер от неожиданности, не решаясь переступить порог и закрыть дверь, все еще не осознавая в полной мере крушения своих самых сокровенных надежд.

Первым засмеялся раввин Менаше, за ним захохотали поп и ходжа, а над всеми вспорхнул, как голубь, веселый звонкий смех вдовушки Зульфии.

И только тогда рассмеялся и Гуляка, сначала неохотно, но потом все искреннее, и смех его нарастал, переходя в мощное крещендо, пока не превратился в гомерический хохот, который, наверно, мог бы разбудить квартал Среднее Кладбище вместе с его мертвецами. Зульфия быстро втянула в комнату за лацканы пиджака заливающегося смехом Гуляку и, вскользь оглядев окрестности, захлопнула за ним дверь.

Во дворе снова стало темно.

Тут я мог бы прекратить свою недостойную деятельность соглядатая, побежать и рассказать бабушке Мазаль всю горькую правду о вечернем свидании ее супруга с Далай-ламой.

Мог бы, но не сделал этого. И вовсе не из моральных соображений, а из любопытства, которое пересилило чувства долга. Уж не знаю, какой дьявол нашептал мне эту идею, но я вскарабкался по одной из толстых подпор, поддерживающих виноградную лозу, и пополз по ненадежной сетке — переплетению горизонтальных прутьев с проволокой. Я пробирался среди листьев и гроздьев винограда в темноте, вися в пространстве между землей и звездным небом, причем то рука, то нога проваливалась в пустоты этого пространства. Так продолжалось до тех пор, пока я не прижался лицом к небольшому полуоткрытому окошку.

Внутри святые отцы и мой дед Гуляка, удобно расположившись на диванчике, блаженно прикладывались к белой анисовке, а Зульфия пела теплым грудным голосом, аккомпанируя себе на сазе.

Я увидел, как Ибрагим-ходжа мечтательно погладил бороду, прежде чем сказать:

— Ах, Мариам! Ты и вправду — избранница Аллаха. Он очистил и выбрал тебя из всех мирских женщин. Так сказано в третьей суре!

Он привстал, чтобы погладить бедро той, которую, согласно третьей суре, назвал Мариам, но отец Исай ревниво шлепнул его по руке.

— Не замай!

Очевидно, между четырьмя поклонниками Зульфии существовала какая-то негласная конвенция, поскольку ходжа тут же сконфуженно отдернул руку. Турчанка одарила его лукавой и дерзкой улыбкой и продолжила петь.

Настала очередь доброго раввина, известной и уважаемой личности в квартале не только в качестве иудейского духовного пастыря, но примерного отца и заботливого супруга.

— Ах, Зульфия, Зульфия, в какие грехи ты нас ввергаешь! Но сказано: «О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Обернись, Суламифь, чтобы я на тебя посмотрел! Округление бедер твоих, как ожерелье, живот твой — как круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино…» Так написано в «Песне Песней» и писал ее сам царь Соломон! Ну же, песнь моя, Зульфия-ханум, золотце ты мое ненаглядное, ах, мое сердце больше не выдерживает!

Вдова кивнула, исполненная понимания и уважения к служителю самого древнего из представленных здесь богов, отложила саз и взяла маленький бубен. Распрямившись, она одним движением плеч сбросила с себя пеструю бухарскую шаль, развела в стороны полные руки, словно они были белыми лебедями, ударила в бубен пальцами, проворными, как серебряные рыбы-усачи в Марице, и заколыхалась в танце — медленно, сладострастно.

Мужчины тихо хлопали в ладоши в такт ее изгибам, а Гуляка не выдержал и глухим голосом простонал:

— Ah querida, dolor dulce de mi corazón! Ah, palomba de la alma mía!

Здесь не требуется перевода, важна интонация, но ее можно передать только нотной партитурой.

И батюшка Исай басовито возопил православным церковным речитативом:

— Ох, помилуй нас, Господи, помилуй и спаси нас грешных…

Это еще больше раззадорило Зульфию. Она стянула и отбросила в сторону вышитую бархатную безрукавку, затем быстро сняла шелковую блузку, обнажив голый круглый, вибрирующий от скрытой страсти живот.

Тут уж и ходжа не выдержал и с пламенеющим взором простонал уже знакомое читателю, страдальческое, но страстное «Машалла!»

А спустя совсем немного времени уже все четверо — бородатые и солидные, имеющие сыновей и внуков, верно служащие вездесущим и всевидящим богам, окружили вдову, хлопая в ладоши и извиваясь в танце, забыв обо всем на свете, одержимые великой сладостью греха.

Но за все рано или поздно приходится платить, и Гуляка знал это лучше всех благодаря своему трактирному бытию. А Небесный Трактирщик, да святится имя Его, следит, чтобы по всем счетам было уплачено. В этот поздний и грешный шабатный вечер все же кто-то должен был искупить вину, и перст Иеговы, неизвестно почему, указал на меня, постороннего наблюдателя, меньше всего причастного к происходящему. Я вдруг ощутил, что происходит что-то неладное, — небо опрокинулось и звезды в одно мгновение оказались подо мной, послышался зловещий звук ломающихся веток. Я попытался ухватиться хоть за что-нибудь, но ловил лишь пустое пространство, прежде чем понял, что вся конструкция, на которой держалась виноградная лоза, напрочь развалилась, и я оказался на земле, заваленный листьями, прутьями и сочными гроздьями.

Первой, наскоро набросив на плечи шаль, прибежала Зульфия с керосиновой лампой в руке, за ней спешили мой дед и трое святых отцов. Вдова наклонилась надо мной, испуганная и ничего не понимающая, а я жалобно простонал:

— Нога!

В подобных обстоятельствах лучше всего, чтобы с тобой приключилось несчастье, — тогда, вместо того, чтобы наказать, о тебе начинают нежно заботиться!

В соседних домах тут и там стали зажигаться желтые квадраты окон, сокровенная тайна четырех любящих сердец грозила стать всеобщим достоянием. К тому же еще вначале было сказано: молва — как ветерок со стороны Марицы, несущий запах лошадиных табунов и рисовых полей, который проникает во все щели. Назавтра эта молва медленно, но упорно будет передаваться из уст в уста, и весь квартал, незаслуженно носящий мрачное название Среднее Кладбище, будет заливаться добродушным хохотом, за которым нет-нет, да и проглянет мужская зависть.

22

Верный сын партии

Я лежал дома с исцарапанным лицом. На слегка приподнятой подушке покоилась нога в гипсе. Над кроватью в овальной рамке висела фотография моих отца и матери, склонивших друг к другу головы — как когда-то усадил их великий мастер Костас Пападопулос. Немного в стороне от фотографии, белели две грамоты, пришпиленные к стене кнопками, которыми я очень гордился, — однотипные, со скрещенными красными флажками и красной пятиконечной звездой над ними. Одна была папина, другая — мамина. Мои родители геройски погибли — так было написано — в борьбе с фашизмом.

Левое стекло очков треснуло, и теперь сквозь него мир выглядел раздробленным на мелкие кусочки и пересеченным фронтовыми линиями.

Что касается фронтовых линий, то следует сказать, что дед стоял у открытой двери и настороженно молчал, словно на очной ставке, а бабушка Мазаль, бросив на него убийственный взгляд, наклонилась ко мне, погладила по голове и с подкупающей нежностью легавого, но из хороших, сказала:

— Будь послушным мальчиком, мой ангелочек. Скажи правду, где ты сломал ногу?

— Ведь сказал же — упал с дерева.

— А где в это время был этот проходимец — твой дед?

Я посмотрел на Гуляку, он показался мне сокрушенным и каким-то потерянным, от прежнего величия библейского патриарха не осталось и следа. Мне стало жаль его.

— Ну? — настаивала бабушка, но уже с угрозой в голосе. — Будешь говорить?

Сжав губы, я упорно молчал, представляя себе, что я — это мой отец-коммунист на допросе в фашистской полиции.

— Я тебя спрашиваю! Только не ври!

Вздохнув, я промямлил:

— Ну ладно…

— Так где ж был твой дед? Только правду!

Я набрал в грудь воздуха, потом сглотнул и, наконец, вымолвил:

— У партийного секретаря.

— Лжете! Оба вы лжете!

Глядя на нее широко открытыми, невинными глазами сквозь треснувшее стекло, я гордо ответил как достойный сын своего отца и рыцарь Ордена Святого Яго:

— Партия никогда не лжет!

Произнеся эту тираду, я устало смежил веки и притворился спящим.

Бабушка и дедушка о чем-то шептались по-еврейски, наверно, ругались, но в этом не было ничего нового и тревожного — такое происходило каждый день. Потом я услышал, как бабушка вышла, тихо притворив за собой дверь.

Дед подошел поближе и присел на край кровати. Осторожно снял с меня очки и положил на тумбочку. Потом наклонился и нежно поцеловал меня в лоб.

Я продолжал делать вид, что сплю.

23

Я всегда чувствую себя беспомощным в серой зоне административных окошек, усталых чиновников, остановившихся лифтов, приемных часов, указующих стрелок и наклеенных на дощатые стенды образцов всевозможных документов, которые, вместо того, чтобы помочь, еще больше запутывают. Короче, я с трудом ориентируюсь в бюрократической галактике, гигантской черной дыре административных, налоговых и прочих учреждений — этого демонического и абсурдного торнадо, которое всасывает в себя человеческое время и нервы. В отличие от банков или страховых компаний, где тебе как клиенту порой даже готовы предложить кофе, чиновники в этих проклятых богом местах сердиты на тебя со дня твоего рождения, смертельно обижены и враждебны, словно ты совершил святотатство, посягнув на их жреческую недосягаемость. Мне известно об этом из собственного опыта, и я всегда со страхом вхожу в эти сакральные места, неважно, в какой части света они находятся.

С трудом проталкиваюсь сквозь очередь на каменной витой лестнице в мэрии. Она и сейчас выглядит почти такой же, какой была во времена моего отрочества, когда дед чинил здесь жестяную крышу, а я ему помогал, разогревая паяльник в жаровне и мигая слезящимися от дыма глазами.

Насколько я понимаю, сегодня раздают какие-то пособия «социально незащищенным» — это новое изящное и более нейтральное определение бедности. Вероятно, моя одежда является четким разделительным классовым признаком, потому что никто из этих унылых людей, парами стоящих на лестнице солидарности имущих с неимущими, не протестует, что я их обхожу. Большинство из них — люди пожилые, в поношенной одежде из тех, давно ушедших времен.

С трудом переводя дух, иду по длинному глухому коридору на третьем этаже, пытаясь сориентироваться в надписях. Перед каждой дверью по обе стороны коридора также стоят люди — удивительно терпеливые, смирившиеся со своей судьбой. В холодном свете неона их лица выглядят мертвенно-бледными. У меня нет другого выхода, кроме как присоединиться к этой штрафной роте, заняв место в очереди перед Отделом недвижимости.

Мое намерение узаконить в качестве наследника пребывание той цыганской семьи в доме моего детства может показаться странным и не лишенным комплексов. В прежние времена я уже был свидетелем их изгнания из рая, когда пловдивские трактиры и их жрец Гуляка навсегда лишились неистового, великого музыканта, каким был Мануш Алиев, а я потерял своего дружка Салли, цыганенка, который даже поздней осенью, в грязь, приходил в школу босиком. Этого мне хватило на две жизни, как тогда выразился мой дед.

Я согласен, что эта идея не лишена сентиментальности. Если бы я был политиком, средства массовой информации, тяготеющие к лагерю противника, наверно, обвинили бы меня в примитивном популизме, а те, которые настроены более радикально, заметили бы, что нищету не побороть сопливой буржуазной благотворительностью, а нужна революция. Но и тем, и другим невдомек, что это мое желание просто основано на интуитивной антипатии к строителям стозвездных отелей из «Меркурия». Я хорошо сознаю свое бессилие перед непреодолимой динамикой жизни, знаю, что те запущенные участки, заваленные старыми автопокрышками и разбитыми унитазами, насквозь пропитанные человеческим несчастьем, не могут вечно оставаться такими, но побороть могучего, уже празднующего победу оппонента — это и есть тот сладостный миг реванша, знакомый каждому картежнику!

Итак, я стою и жду.

В душе еще свежо воспоминание о вчерашнем дождливом вечере, и я никак не могу избавиться от терпкого, трепетного ощущения, что случилось что-то запретно-волнующее, но ему, быть может, не следовало случаться. Тот беглый, почти братский поцелуй у ночного подъезда Аракси! Братский? Да нет, не совсем, что себя обманывать. Я вдруг почувствовал, что желаю эту, уже немолодую, но все еще красивую, женщину, которая не пытается прикрыть косметическими уловками неумолимые признаки надвигающегося возраста. Одинокий светофор с пульсирующим светом, мокрый асфальт и легкое прикосновение ее холодных губ… Кого я, в сущности, поцеловал — сегодняшнюю Аракси, мою прежнюю маленькую подругу, или воспоминание о нашей восхитительной учительнице французского мадам Мари Вартанян, которой тогда было столько лет, сколько сейчас ее дочери? И откуда взялся этот неожиданный порыв после стольких лет, которые изменили и нас, и все вокруг! Нет ли в нем чего-то глубоко скрытого, закодированного еще в детстве, неосознанного и неосуществленного, спрятанного в самых потаенных извилинах души и возникающего всегда внезапно — подобно тому, как в волшебной ванночке с проявителем господина Костаса Пападопулоса на фотобумаге постепенно проступают скрытые в ней образы; возвращаются и обретают реальность затаившиеся в эмульсии мгновения?

Наконец попадаю в заветный отдел. Обширное помещение за стеклянной перегородкой заполнено столами и служащими, но я предусмотрительно подхожу к окошку с надписью «Информация». При взгляде на чиновницу в голове у меня возникает вопрос: какую же зарплату она получает, чтобы одеваться столь богато и элегантно? Мысль, прямо скажем, дурацкая, поскольку не только в этих краях красивые девушки одеваются не по зарплате!

Девушка пьет кофе из пластикового стаканчика, курит и не обращает на меня никакого внимания, хотя, как мне кажется, она занята чем-то не столь уж серьезным. Вежливо стучу по стеклу, в результате чего она бросает на меня взгляд, полный досады:

— В чем дело?

— Я по поводу недвижимости…

— Городская собственность, земельный участок, реституция?

— Дом… если его можно так назвать…

— Адрес?

— Улица Красной звезды, номер три.

— В нашем районе нет такой улицы.

Снисходительно улыбаюсь:

— Как же нет, я на ней родился!

— Каждый где-то родился. Может, когда-то она так и называлась, но сейчас носит имя, скажем, Княгини Клементины. А до вашего рождения была улицей Святой Параскевы, а еще раньше — Мидхата-паши. Это к примеру. Все течет, господин хороший, все меняется. У нас каждый новый мэр меняет названия улиц в соответствии с цветом своего галстука.

Девушка не лишена чувства юмора, хотя это меня не особенно веселит.

— Сходите в кадастровый отдел, — милостиво советует мне она. — Там вам дадут справку: о какой недвижимости и на какой улице идет речь, получите схему ее расположения.

Боже мой, Господи, я — профессор в области… да ладно, не все ли равно, в какой области, но я начисто не понимаю значения произнесенных ею слов!

Смущенно переспрашиваю:

— Извините, а что это значит?

— Что? Кадастр?

— Понимаете, мне до сих пор не приходилось… Впрочем, не важно. Может, вы поможете мне сориентироваться? Дом находится в районе Орта-Мезар…

— У вас хорошая память. Но этот район давно уже называется Центральным.

— Да, да, понимаю — галстук мэра. Так вот, дом принадлежал моим бабушке с дедушкой, ныне покойным. По наследству он перешел ко мне. Моя фамилия Коэн. Альберт Коэн. Дедушку по линии матери звали Аврам Алкалай. Может быть, где-нибудь в архивах…

В этот момент в глубине зала полный и плешивый мужчина уже не первой молодости поднимает голову от компьютера, поворачивается на крутящемся стуле и пристально смотрит на меня. Мне он незнаком, наверно, я для него — просто странная птица, которая не знает, что такое «кадастр».

— У вас есть с собой заверенные нотариусом документы о недвижимости, акты о смерти собственников и удостоверение суда, что вы являетесь единственным наследником?

Однако она не глупа, эта девушка. Увидев мое идиотское отчаянное выражение лица, тут же соображает, что имеет дело с полным невеждой в имущественных вопросах.

— Что, в сущности, вас интересует? — спрашивает она со снисходительным терпением. — Вступить во владение недвижимостью, обменять ее?

— Видите ли… я застал там многолюдную цыганскую семью…

— Ясно, незаконное вселение. Ничего нового. Напишите жалобу в райсовет и сообщите адрес. Полиция их выселит.

— Но дело в том, что я не хочу их прогонять. Пусть остаются там с моего разрешения. На законном основании, как… ну, скажем, как квартиросъемщики или что-то в этом роде. Простая формальность, понимаете?

Брови чиновницы изумленно ползут наверх:

— И вы рассчитываете получать с них плату? С цыган?! В каком мире вы живете, господин?

Приходится признать правду. Отвечаю с отчаянием утопленника:

— В другом, барышня. Я — гражданин Израиля….

— Ах, вот оно как! Снова эта еврейская недвижимость!

С нескрываемой досадой добавляет:

— С этой недвижимостью полная неразбериха. Абсолютно невозможно установить, когда и как получено право пользования. Вас не было целую вечность, а тут, нате, пожалуйста, верните мне мой дом! Послушайтесь моего совета, наймите себе адвоката. Не знаю, как там у вас, но тут вам одному не справиться. Тем более с цыганами, хотя… это ваша проблема. Идите в кадастровый отдел.

Девушка отворачивается и снова принимается за свой кофе, тем самым давая понять, что аудиенция окончена.

В полном замешательстве я спускаюсь по лестнице, где люди все еще ждут своих по-европейски щедрых пособий в десяток евро, и вдруг вспоминаю того адвоката из «Меркурия» — Караламбова. Неужели он — единственный вариант, предопределенный мне судьбой?

Сверху кто-то кричит:

— Альберт Коэн! Берто!

Останавливаюсь и задираю голову — ко мне неуклюже спешит тот плешивый толстяк из Отдела недвижимости. Откуда он взялся, ведь я его не знаю!

То же самое говорит и он:

— Ты не узнал меня!

— Нет, признаться.

— Митко, из второго «А», помнишь? Димитр Стойчев, сын учителя. Нашего классного.

Черт побери, как может измениться человек! Значит, этот полный, плешивый и дряблый человек — тот самый Митко, который посвящал нашу квартальную ватагу невежд в столь волнующие тайны сексуальной жизни!

Я по-настоящему обрадован этой неожиданной встречей, хотя, как в зеркальном отображении, вижу бесспорные нелицеприятные признаки собственного старения. Равно как и далекие теплые отблески ушедшей юности. Я еще не успеваю членораздельно выразить радость, как Митко быстро прерывает меня:

— Нас не должны видеть вместе. Я тебе все объясню. За углом есть маленькое бистро. Посиди там, я сейчас приду.

И, не дожидаясь ответа, он бежит, задыхаясь, наверх, унося по лестнице свое тучное тело.

Я уже выпил свой кофе, когда он вошел в бар и подсел к маленькому круглому столику. Его учащенное, с присвистом дыхание выдает в нем астматика.

За окнами бара кипят пловдивские будни — по-южному шумные и многолюдные. Я никогда не понимал, да и не пойму, наверно, почему на улицах этого города в любое время дня и ночи столько людей. Откуда они приходят и куда направляются? Может, у них вообще нет цели, кроме как просто фланировать, теряя время? Чем не способ существования? Сугубо южный способ, к тому же его трудно назвать неприятным!

— Что будем пить? — спрашиваю.

Он явно колеблется, разглядывая ряды бутылок, умноженных зеркалами, освещаемых разноцветным пульсирующим светом — жалкое стремление к показушному великолепию. «Как в Европе!» — фраза, которую то и дело слышишь в этих местах.

— Я на работе, так что мне нельзя… — но затем с решительностью самоубийцы бросает:

— Ай, ладно! Немного коньячку. Но совсем чуть-чуть, граммов пятьдесят.

Выпиваем по коньячку, потом еще по одному. Каждый раз по пятьдесят граммов.

— Как ты поживаешь? — спрашиваю между делом.

— Ничего особенного. Трое детей и жена с диабетом, гипертонией и ишемией. Лучше не рассказывать. А у тебя?

— Пожалуй… тоже лучше не рассказывать. Но без ишемии.

Ведь и вправду, какой толк подробно описывать проблемы автобусных остановок в Израиле!

Снова молча пригубливаем коньяк.

— Мой отец? — отвечает он на мой вопрос об учителе Стойчеве. — Что тебе сказать? Он давно умер. Что-то у него не заладилось с его вожделенным миром всеобщего братства и социальной справедливости, явно, мы с ним разминулись. Отец со всеми переругался, его исключили из партии, уволили из школы. Потом он спился и умер, одинокий и непонятый. Помнишь нашу учительницу французского, товарищ Вартанян?

— А ты как думаешь? Такие учительницы не забываются.

— Он был в нее влюблен.

— Пожалуй, я тоже, — мимоходом отмечаю я.

Он не обращает внимания на мои слова, все-таки тогда мы были юнцами, охваченными неясными порывами, которые вряд ли кто воспринимал всерьез.

— Эта его несостоявшаяся любовь окончательно его доконала. Она разрушила и нашу семью, отдалила его от матери, неплохой женщины, но не понимавшей его депрессии как следствия творившихся безобразий, которые он болезненно воспринимал как свою личную вину.

— От судьбы не уйдешь… — философски замечаю я. — Давай еще по коньячку! В память о нашем учителе Стойчеве!

Мы отлили из рюмок на пол по капле коньяку за помин души учителя с лицом средневекового еретика или экзальтированного анархиста, который безуспешно хотел убить царя во имя мировой справедливости, но в конечном итоге убил себя алкоголем.

Наконец затрагиваем тему недвижимости:

— Послушай, Берто, что я тебе скажу. На тот район, что у реки, положила глаз мафия. А раз она что-то задумала, порядочным людям лучше отойти на безопасное расстояние и не болтаться у них под ногами. Здесь что ни день — убийства, машины взрывают. Группировки воюют, все никак друг с другом не договорятся. Читал, наверно, наши газеты. Что-то вроде Чикаго во времена сухого закона. Да какого там сухого, когда стольких мочат, что голова идет кругом. Не советую тебе встревать, обожжешься!

— У вас и вправду бандиты настолько всесильны?

— А у вас? Или у вас они по головке гладят?

Пристально вглядываюсь в его нездоровое, опухшее лицо и только теперь замечаю, какие умные и грустные у него глаза.

— И все-таки, — говорю, — я решил не отдавать им дом. Пока смогу!

Он вздыхает, делает глоток и смотрит на меня сквозь рюмку.

— Хорошо, но я тебя предупредил. Ты стой в стороне, я заберу документы. Это незаконно, но кто сейчас считается с законом! Есть у меня на примете адвокат. Порядочный человек, сейчас это большая редкость. Дальше постарайтесь действовать бесшумно. Где ты остановился?

— В «Новотеле».

— Не ищи меня, я сам тебя разыщу. Рад, что мы увиделись, Берто. Дай бог, у тебя найдется свободный вечерок и для меня — напьемся до чертиков!

— Буду только рад! И не шарь по карманам. Я уже расплатился.

Он охотно верит моему маленькому обману.

Потом я увидел его сквозь витринное стекло — полный, плешивый человек, в давно ставшем ему тесным стареньком костюме. Он махнул мне рукой и растворился в толпе, мой одноклассник из второго «А». Мне он показался чуть-чуть выпившим.

24

Концерт для флейты и супруга

Нынешний день выдался не по сезону удивительно теплым. Холодные ветры с дождями и туманами все еще ждали своего часа, притаившись на севере в складках Балканских гор. Уставшее за день солнце клонилось к закату, в его мягких золотистых лучах Марица блестела, словно завернутая в фольгу.

Мы с Аракси медленно обходим дворы Старого города, где сейчас проводится традиционный осенний пленэр. Удивительно, как на столь небольшом пространстве могло собраться так много художников — приверженцев разных школ и стилей, все еще не переругавшихся и не возненавидевших друг друга, неизменно дружелюбных и доброжелательных.

По старой традиции в чистых дворах, вымощенных большими плитами, развернулась масштабная художественная экспозиция. На белых стенах размещены полотна, многие из которых могли бы украсить престижные галереи парижского Сен-Жермена. Впрочем, некоторые из них и занимали там достойное место, но потом уже никогда не возвращались в родные стены. Художник в балканских краях готов продать свое произведение за любую цену, лишь бы она не была унизительной. Он просто не может не сделать это. Впрочем, не знаю, где в мире дела обстоят иначе. Разница только в цене. На некоторых широтах она должна обеспечить художнику хотя бы приличное существование, здесь же достаточно, если ее хватит, чтобы провести с девушкой несколько вечеров в трактире за бутылкой вина.

Старые и новые школы, старые и молодые творцы, апологеты и хулители того искусства, которое искусствоведы называют «реализмом».

Вот они, единственно непродаваемые, уже музейные полотна коренных жителей города Цанко Лавренова и Златю Бояджиева, запечатлевшие их Пловдив. Город из ярких красок, света и истории, излучающий тепло и сочный колорит юга, вроде будничный, но осененный божественным ощущением непреходящей праздничности, полифонический и неповторимый.

Задумчиво говорю:

— Интересно, был ли Пловдив таким хоть когда-нибудь?

— Почему когда-нибудь? Он и сейчас такой, вон на полотнах, — отвечает Аракси.

— Я хочу сказать, что, может быть, художники все придумали, и в действительности таким город никогда и не был.

— Но ведь воображение — это агрегатное состояние действительности. «Ад» Данте, «Тангейзер», «Тайная вечеря». Все это перевоплощение реальной жизни. И Матерь Божья с грузинской иконы. Не далее, как позавчера ты ее созерцал… Она ведь непостижима в своей реальности и осязаемости, не так ли? Или, возьмем сказки, даже самые фантастические. Маленький принц, Алиса, волшебная лампа Алладина. И тот чудак Карлсон, который живет на крыше. Все — реально, раз существует в какой-то форме, будь-то в нашем, или параллельном, виртуальном пространстве. Это тоже часть бытия. Может быть, даже более реальная, чем его человеческая часть.

Идея приобщить к реальному миру всю необозримую вселенную человеческой фантазии мне кажется забавной.

— Я понимаю, ты — человек искусства. Для вас действительность и воображение абсолютно совместимы и взаимно дополняют друг друга, без пограничных линий…

Она отвечает не сразу и смотрит на меня особенным взглядом, в котором я читаю тихую грусть.

— Да они есть, есть пограничные линии, милый мой, старый друг. К примеру, между нами. И сейчас мы их нарушаем, заходя на запретную территорию. Именно запретную. В особый антимир недостижимого. Мы напрасно стараемся коснуться того, что было нами упущено во времена нашего реального детства, давно уже ставшего величиной иррациональной, и наверстать упущенное. Корень квадратный из минус единицы. В подобном пространстве существует и наш милый Костас Пападопулос, Вечный Костаки. Живет в единоборстве со своими воспоминаниями из серебряного … как там было?

— Серебряного бромида… — подсказываю я.

— Жизнь — такая, какая она есть, и та, какой нам бы хотелось, чтобы она была. Именно там проходит граница. То, что уже произошло, и то, что нам бы хотелось, чтоб не происходило. Или, чтобы произошло как-то иначе. Дороги, которыми мы шли, оказавшиеся ошибочными, и другие, которые мы отвергли, но именно они, быть может, и были правильными. Где-то мы поспешили, а где-то опоздали, да так и не попали в нужное время. И синяя птица улетела! Прошлое необратимо. Коррекции задним числом невозможны, у нас нет, как у спортсменов, права на вторую попытку. Мы не в состоянии заново сложить пазлы, чтобы получилась иная картинка.

Аракси вдруг сознает, что углубилась в такие мысли, логика которых известна только ей, поэтому умолкает, а потом весело смеется, как бы желая стереть сказанное:

— Впрочем, я говорю глупости!

Она берет меня под руку и увлекает вверх по мощеной булыжником улочке.

Нам навстречу, раскрыв объятия, стремительно шагает огромный, улыбающийся до ушей бородач.

— Аракси, любовь моя!

Голос у него трескуче-хриплый, наверно, он много курит и не брезгует выпивкой. Поцелуй в щеку и прочие нежности — я даже испытываю легкое чувство ревности: это что еще за птица?

— Знакомьтесь, это — Павка, художник, который возомнил себя гением. А это…

— Дай угадать! — Павка прерывает ее решительным жестом. Пальцы у него испачканы синей, явно не смываемой краской. — Это твой любовник!

Пытаюсь отшутиться:

— Все еще нет.

— Уже нет, — серьезно объясняет Аракси.

Художник, изобразив на лице отчаяние, говорит:

— Прошу меня извинить. Вечно я что-нибудь ляпну…

— Ничего. Не переживайте, я — республиканец.

Он тыкает Аракси синим пальцем в плечо:

— Завтра у нас коллективный вернисаж, не забывай.

— Знаю, мы придем, — говорит Аракси и бросает на меня вопросительный взгляд, словно ждет подтверждения.

— Скажешь несколько слов от имени, так сказать, музыкальной общественности?

— Скорее удержусь от нескольких слов. Пусть продолжают считать вас гениями. Любое общество зиждется главным образом на массовых заблуждениях.

— Ну, ты… Знаешь, кто ты такая? Самонадеянная армянская задира. Но я тебя люблю. Прямо тащусь от самонадеянных, высокомерных армянских задир!

Затем снова поцелуй и нежное поглаживание кудрявой рыжей бороды гения. Стараюсь подавить чувство ревности, да и с какой стати? Те далекие события перед турецкой баней канули в вечность, а Аракси Вартанян, в конце концов, не наша учительница мадам Мари Вартанян, которую я отчаянно ревновал к нашему классному руководителю Стойчеву!

…Мы сидим рядышком в доме, который прежде принадлежал богатым торговцам времен болгарского национального Возрождения середины XIX века. Тогда — это еще до Освобождения от турок — жители этих мест окончательно отвергли свою принадлежность к Османской империи. Обширное помещение на первом этаже, что-то вроде проходной залы, заботливо отреставрированной и украшенной деревянной резьбой и старинной мебелью, ныне превращено в Салон камерной музыки.

Моцарт. Концерт для флейты и фортепиано соль мажор…

Аракси закрыла глаза, наши руки лежат рядом на слегка изогнутых подлокотниках Я гляжу на нее, потом легонько касаюсь мизинцем ее руки, словно желая вывести из забытья. Она кладет руку поверх моей и нежно гладит ее. Я не совсем уверен, что Аракси делает это осознанно, так как видно, что она всецело поглощена музыкой.

Однако это продолжается недолго. Вдруг Аракси отдергивает руку и сжимает пальцы, подобно улитке, которая, почуяв опасность, прячется в свою раковину.

Шепчет, не глядя на меня.

— Мой муж.

Осторожно поворачиваю голову к деревянной лестнице, где стоит высокий худой мужчина. Его седая голова как-то не соответствует относительно моложавому лицу — бледному, с прозрачной кожей, что придает ему аристократическую, почти женственную утонченность. Глубоко посаженные глаза обведены темными кругами, как у человека, который болен или недавно перенес тяжелую болезнь.

Не знаю, как давно мужчина стоит на лестнице, но, скорее всего, он нас уже заметил, потому что, когда мы встречаемся взглядами, он кивает с чуть заметной вежливой улыбкой. Аракси молча обводит зал рукой, как бы говоря, что свободных мест нет, но мужчина жестом успокаивает ее.

Я никогда не узнаю, видел ли он, как мы нежно касались друг друга, да и он никогда ничем не выдаст себя.

Моцарт, Концерт для флейты и фортепиано соль мажор…

Еще несколько раз я бросаю взгляд туда, на деревянную лестницу, и неизменно встречаю его взгляд — сосредоточенный, исполненный любопытства.

25

Мы отправляемся ужинать в ресторан неподалеку от Дома Альфонса де Ламартина, известный своей изысканностью и хорошим обслуживанием. Говорят, он был построен на руинах дервишского монастыря, пристроенного к еще более древним римским развалинам. Хотя, это могло быть и добротной имитацией, затеей местных архитекторов.

Вечер выдался теплый и безветренный, и мы решили расположиться во внутреннем дворике, своеобразном патио с колодцем посередине, оформленном как восточное преддверие не монастыря, а скорее гарема.

Супруг Аракси возвращает меню официанту.

— Мне что-нибудь без мяса.

— Может быть, салат «оливье»?

— Нет, пожалуйста, без яиц.

Мне становится неловко.

— Пожалуй, нам не стоило сюда приходить. Раз вы нездоровы…

— Ради бога, не беспокойтесь, заказывайте себе, что хотите. Еда — это последнее, из-за чего я могу кому-нибудь позавидовать.

У Аракси полностью отсутствующий вид, она рассеянно курит и вовсе не пытается играть роль хозяйки, обязанной развлекать гостей. Мы молчим, ожидая, пока нам принесут наши бараньи отбивные с ризотто и густое южное вино. Официант наливает Аракси и мне, а ее супруг ладонью накрывает свой бокал.

— Мне не надо. Минеральной воды, пожалуйста.

Молча пригубливаем вино, на мгновение встречаемся с Аракси взглядами и тут же отводим их в сторону. Ее муж говорит:

— Очень рад с вами познакомиться. Аракси много рассказывала о вас.

— Не так-то уж и много, — ровным голосом возражает Аракси.

— В таком случае рассказывала так, что мне показалось много, — мягко уточняет он, очевидно не желая пререкаться.

Я поднимаю голову, прежде чем отправить в рот кусочек мяса, и вижу его глаза, полные напряженного любопытства.

— В таком случае, мы с вами в неравном положении, — говорю я, — ибо о вас Аракси мне ничего не рассказывала.

— Я не представляю интереса. Для нее.

Аракси пристально смотрит на мужа, но не пытается опровергнуть его слова.

— Вы из Пловдива? — спрашиваю, просто чтобы сменить тему разговора.

— Нет, из провинции.

Вопросительно смотрю на него, все-таки Пловдив — отнюдь не столица Болгарии, он спешит пояснить:

— И в провинции есть своя провинция. Я из деревенских пришельцев. С завистью отношусь к коренным жителям и сразу узнаю их. Вы помните старые названия холмов, кварталов, улиц. Словно жили в каком-то ином, более гуманном веке. Мы ведь живем не в кварталах, а в микрорайонах — так у нас называют спальные муравейники. Не улицы с названиями, а только отдельные дома с номерами.

Аракси перебивает его и поясняет все тем же безразличным тоном, будто за этим столом ее ничего не касается:

— При всем при этом, наш деревенский мальчик весьма скромен, ну, просто образцовая скромность. А ведь он — атомный физик, любимец разных там Маш и Наташ в Дубне.

— О, Дубна? Бомбы делаете? — спрашиваю, вроде бы шутя.

— Нет, занимаюсь авариями.

Я сконфужен своей топорной шуткой.

В голове мелькает догадка, что могло приключиться с этим утонченным, бледным, рано поседевшим человеком. В сознании мелькает название «Чернобыль». И тут же услужливая память подсовывает картину нашей крохотной секретной мастерской по производству атомных бомб в Димоне, что на подступах к пустыне Негев. Как однажды ныне всеми забытый наивный Вануну^[18], который сейчас отбывает пожизненное заключение где-то в Иудее, заставил мир похолодеть от ужаса. Да и у моего собеседника, судя по всему, приговор не мягче, с той лишь разницей, что он не отбывает его в тюрьме.

— Ладно, Георгий, попроси счет, — резко вмешивается Аракси, явно желая прекратить этот разговор.

— Он уже оплачен, — заявляю я, довольный, что мне удалось их перехитрить. Счет я оплатил незадолго до этого, сказав, что мне нужно ненадолго отлучиться.

— Как можно? Вы же гость! — сопротивляется ее муж.

— Как только что выяснилось, гостем в Пловдиве являетесь вы, а не я. Кроме того, должен вам признаться, что я — внук Аврама Гуляки. Может, вы и не слышали о моем легендарном предке, но вот Аракси его хорошо знала. Он никогда не допускал, чтобы кто-либо платил по счету.

В эту минуту к нам подходит официант, неся на подносе бутылку шампанского с тремя бокалами. Мы недоуменно переглядываемся. Аракси заявляет:

— Мы это не заказывали.

— Вам его посылают господа вон за тем столом.

По ту сторону старинного колодца, который, наверняка, уже давно не используется по предназначению и для безопасности покрыт декоративным куполом из кованого железа, вижу несколько человек с поднятыми бокалами. Я очень близорук и с трудом могу распознать человека с такого расстояния, особенно при скудном свете настольных ламп. Не знаю почему, но мне приходит в голову, что это мои коллеги-византологи, решившие поколесить по фракийским местам, пока их подберет самолет, следующий в нужном им направлении.

Я поднимаюсь с места и направляюсь туда, держа в руке бокал с шампанским. Навстречу мне идет какой-то человек, но только когда он подходит ближе, я узнаю в нем адвоката Караламбова. По всей видимости, он неправильно истолковал мой поступок и дружелюбно улыбается. Отступать поздно, положение обязывает, как говорят французы, особенно когда держишь вруке бокал шампанского.

— Ваше здоровье, господин Коэн.

— Спасибо… Почему-то мы с вами постоянно встречаемся!?

— Разве я вам досаждаю? Если это так, то весьма сожалею. Пловдив, знаете ли, не такой уж маленький город, но главные его артерии пересекаются на площади в один квадратный километр. Ничего удивительного, что люди здесь встречаются чаще, чем в Лондоне.

— И в Лондоне далеко не все встречи приятны.

Адвокат улыбается, видно, он не из обидчивых.

— Не понимаю, чем вызван ваш гнев, профессор. Я вас не принуждаю, не давлю на вас. Убежден, что ничто не мешает нам договориться по-человечески. Простите, если я затрагиваю деликатную тему, но советую не проявлять сантиментов в отношении цыган — тех вшивых оборванцев, воров и мошенников. Они не из вашего мира, да и этот район в том состоянии, в каком вы его видели, обречен. Нам лучше быть партнерами, чем соперниками, не так ли? Фиктивной сдачей в аренду вы можете лишь замедлить, но не изменить ситуацию, это однозначно.

— Значит, вы уже в курсе?

— Я — адвокат. Моя профессия требует, чтобы я всегда был в курсе. Но давайте решать деловые вопросы при дневном свете, а сейчас — время отдыха. Ваше здоровье, господин профессор!

Все эти ресторанные реверансы, за которыми скрывается совсем не то, что говорится, мне бесконечно неприятны, и я пытаюсь демонстративно поставить бокал на каменный обод колодца. Однако делаю это неловко, бокал падает и разлетается на мелкие осколки, при этом обдав брызгами обувь и брюки адвоката. Он выхватывает из пиджачного кармашка носовой платок и пытается стряхнуть им капли с брюк.

— Прошу меня простить… — сконфуженно бормочу я.

— Какие мелочи, господин Коэн. Кроме того, посуда бьется к счастью! — говорит Караламбов, но в глазах у него плещется еле сдерживаемый гнев.

Я испытываю неловкость за свое дурацкое поведение, необдуманное и грубое, а еще за то, что все происходит на глазах у Аракси и ее супруга.

Это окончательно портит мне настроение, столь радужное после Концерта для флейты и фортепиано соль мажор.

Утешает лишь мысль о том, что посуда бьется к счастью!

26

Уроки природоведения

У девчонок была своя жизнь, с ее маленькими тайнами, которые, впрочем, нас не интересовали. Мы, пацаны, шли к познанию собственным, менее духовным и более земным путем, который мы осваивали, опьяненные буйством природы, вкусом и ароматом всего, что нас окружало. Мы были любознательными и вечно голодными. А потому, когда нам не удавалось украсть из чужого двора несколько зеленых яблок или терпких мушмул, мы были готовы грызть все, что казалось нам съедобным. Так мы познали вкус горьких листьев и кислых цветов, зеленых стручков и сладких ароматных цветов акации, когда в начале лета ее крупные белые гроздья украшали склоны пловдивских холмов. Мы не могли дождаться, когда созреет алыча, и жевали только что оформившиеся зеленые плоды с еще мягкими косточками, полными горького и, вероятно, ядовитого сока, от которого вечером нас бросало в жар, а наши бабушки, в недоумении и растерянности, спешили обложить нас уксусными компрессами, чтобы сбить температуру.

Бесцельно шатаясь под теплыми летними ветрами, мы собирались на другом берегу Марицы, где зеленели поля. Там мы набрасывались на листья дикого чеснока, с упоением жевали молочные семечки еще не созревшего подсолнуха, кислые побеги лозы и медоносные чашечки цветов. Исцарапанными в кровь руками собирали только начавшую розоветь ежевику и вязкие ягоды терна, от которых сводило зубы. Иными словами, и девочки, и мальчики, каждый своим, предначертанным веками способом, жадно перелистывали вечные страницы увлекательной книги природы, усваивали божественные тайны не только растений, но и людей, ибо им тоже присущ свой неповторимый запах и вкус — среди них есть острые, кислые или медоносные натуры, некоторые упоительно ароматны, другие источают смрад, а у третьих — душа полна горьких ядовитых косточек, от которых бросает в жар.

Мы любили те редкие дни, когда наш классный руководитель Стойчев вдруг отменял учебные занятия и выводил нас на природу. Это означало день без скучных уроков или, в худшем случае, с одним-единственным заданием по болгарскому языку: написать сочинение на тему «Прогулка в поле».

Он вдохновенно рассказывал нам о происхождении видов, или законах природы, о солнце и звездах, а мы слушали его, позабыв обо всем на свете. Но не всегда, да-да, не всегда внимательно: ведь в поле было так много кузнечиков, в многочисленных лужах близ рисовых полей — столько головастиков, да и девчонки плели венки из таких красивых ромашек… Короче говоря, вокруг было так много интересного, что просто не оставалось времени сосредоточиться на тяжких проблемах, которые нам предстояло решить в будущем, когда, согласно прогнозам товарища Стойчева, солнце навсегда угаснет. Пока что оно продолжало светить ярко и радостно, и мы наслаждались его теплом с первозданной беззаботностью зверюшек, вдыхали запах свежескошенного сена, прогретой земли и загонов для скота, и будущая неминуемая смерть небесного светила не особо волновала нас, исполненных уверенности в том, что мы все же как-то справимся.

Но тот осенний четверг, спустя два года после войны, отличался от других дней, в которые наш классный руководитель водил нас в поле, чтобы прочесть очередную вдохновенную сагу о чудесах природы. Нас заранее предупредили, чтобы мы пришли в школу чисто и аккуратно одетыми, в пионерских галстуках. Казалось, в воздухе витает радостное предчувствие нового неизведанного приключения.

Оно началось с грузовика, это новое приключение. Над водительской кабиной был развернут транспарант «Вперед к социализму!» Дополняли ощущение праздника трехцветные флажки, которые трепетали на ветру по обе стороны кабины, а внутри ее, рядом с шофером, сидел товарищ Стойчев, в темном костюме, при галстуке и с красной гвоздикой в петлице. Мы, весь второй «А» класс, стояли, выпрямившись во весь рост в кузове, держались друг за дружку, счастливые и беззаботные, выкрикивали что-то и пели песни, а ветер трепал наши волосы и пионерские галстуки.

Сначала грузовик ехал по грунтовой дороге вдоль реки, а весеннее солнце, отражаясь в воде, ослепительно блестело в просветах между прибрежными тополями. Потом грузовик двинулся напрямую через пастбища, его стало трясти, он заскрипел, нас качало из стороны в сторону. Мальчишки смеялись, а девчонки визжали на каждой выбоине. Аракси обняла меня, вроде как от страха, нам было весело — я горланил во все горло, а она визжала.

И вот мы, уже построенные в линейку у подножия наскоро сколоченной трибуны, установленной прямо посреди поля, поем с гордым ощущением сопричастности важному событию, которому предстоит свершиться. Дирижирует нами товарищ Стойчев, наш классный руководитель, торжественный и сияющий, словно в этот миг должны исполниться самые светлые мечты человечества. У товарища Стойчева был повод торжествовать, хотя мы, его ученики, слабо понимали историческую суть происходящего. А происходило поистине нечто грандиозное: здесь, на этом поле, закладывались основы первого трудового сельскохозяйственного кооператива, которому предстояло объединить имущих и неимущих, собрать разбросанные бедняцкие бахчи и делянки в одно огромное кооперативное поле, простирающееся до прозрачно-синих Родопских гор, и дальше — до самого коммунизма.

Внизу, у трибуны, уже собралось много людей, продолжали прибывать телеги, с которых спрыгивали все новые и новые веселые и возбужденные участники великого события.

Развевались знамена, ветер надувал, словно паруса корабля дальнего плавания, транспаранты: «Через кооперацию — к новой жизни!» и «Да здравствует вождь прогрессивного человечества тов. Сталин!» Сам вождь смотрел на нас с большого портрета — смотрел, добродушно прищурив глаза и на мгновение вынув трубку изо рта, словно собираясь сказать нам что-то очень приятное.

В стареньком обшарпанном военном автобусе прибыли музыканты гарнизонного духового оркестра. Их боевые марши тут же заглушили наш хор, но это не особенно нас огорчило — мы были преисполнены гордого сознания, что являемся участниками эпохального события.

Это ощущение поддерживал и господин Костас Пападопулос, который безостановочно снимал все вокруг, словно боялся, что грядущие поколения будут лишены чего-то очень важного, если он не успеет все запечатлеть.

В стороне тихо рокотали построенные, как на парад, новенькие блестящие тракторы, украшенные цветами и веточками вербы, — будто они отправлялись не на битву за новую жизнь, а на свадьбу. Один из тракторов был снабжен специальным скребком для уборки снега — мы даже не сразу догадались о его предназначении, поскольку до снега и зимних туманов было еще довольно далеко.

Дали знак, и музыка смолкла. Наступила торжественная тишина. Потом кто-то подул в микрофон, постучал по нему пальцем. Кто-то очень важный, наверно, лучший друг деда Гуляки — секретарь парткома, а может, кто другой, начал произносить речь на трибуне, но до нас долетали только отдельные слова, которые тут же уносил ветер.

Потом внезапно с треском взревел громкоговоритель, установленный на стоявшем поодаль немецком грузовичке, наверно, оставшемся от бывших союзников. Вероятно, барахлил кабель, и митинг протекал довольно странно: люди смотрели то на оратора, ничего не слыша и не понимая, то вдруг как по команде поворачивали головы в другом направлении, когда кабель срабатывал и из рупора громко звучали обрывки речи.

Та историческая речь, ознаменовавшая собой начало новой счастливой жизни, выглядела приблизительно так:

— …ищи …бедные и неимущие крестьяне …ветский колхозный строй, который является примером вдох… периализма и сил войны… лично …арищ Сталин, наш любимый учи… счастливую жизнь для всех тружеников села …ликвидируем межи нашей бедности… одное благосостояние …ечная дружба с великим Совет… жество социализма в нашей любимой родине… Ура!

Картина будет неполной, если не упомянуть, что музыканты трижды, совершенно неожиданно начинали играть гимн, но тут же его обрывали. Причины этого так и останутся неизвестными истории, но явно там, в пропагандистском грузовичке, тоже не могли уследить за происходящим и каждый раз решали, что бесконечная, многословная речь, а все речи в то молодое время были бесконечными и многословными, наконец-то закончилась.

Все закричали «ура». Насколько я помню, присутствовала и непременная девушка в национальном костюме, державшая в руках огромный каравай с блюдцем соли на нем, а между двумя прутьями, была натянута лента, цветов национального знамени, которая была перерезана начальством столь торжественно, словно с этого места начиналось не абстрактное, не совсем ясное людям понятие «новая жизнь», а нечто конкретное, например, железная дорога.

Тракторы, которые до того момента лишь тихо рокотали, вдруг взревели и ринулись в атаку.

И тогда случилась беда.

Со стороны ложбины, поросшей низким ракитником, где река скорее ощущалась, чем виднелась, появилась и молча направилась к нам большая толпа людей.

Это были турки из окрестных сел во главе с нашим муллой Ибрагимом-ходжой. Они шли прямо на тракторы — движущаяся стена из мужчин, женщин, детей и стариков, выплескивалась из ложбинки как неукротимая волна, грозившая затопить нас, а красные фески напоминали колышущееся маковое поле. И трактористы, молодые парни, недавно закончившие трехмесячные курсы, один за другим стали останавливать свои машины.

Остановилась и безмолвная стена турок.

Начальство, только что говорившее с высокой трибуны, подозвало к себе нашего классного руководителя:

— Стойчев, пойди спроси! Чего они там хотят?

Учитель зашагал по крупным комьям только что вспаханной земли, немного нелепый в праздничном костюме с красной гвоздикой в петлице. Подойдя к мулле, почтительно поздоровался:

— Ош гелдын, ходжа-эфенди! В чем дело?

Торжественный и мрачный, Ибрагим-ходжа церемонно поклонился.

— Ош болдук, учитель, дальше нельзя. Дальше на холме расположено турецкое кладбище.

Учитель засмеялся и ответил словами, которые прозвучали, как текст из тогдашних патетических документальных фильмов.

— Ах, вот оно что! Мы теперь будем строить новую жизнь, ходжа-эфенди, другую жизнь. Нам теперь не до кладбищ! Ведь и вам не нужны крохотные делянки, как заплатки на бедняцкой заднице? Все станет кооперативным, общим — отсюда до самых гор.

— Пускай до самых гор, — миролюбиво согласился ходжа. — Но не надо распахивать кладбище, очень вас просим!

— Так оно же старое, ходжа-эфенди. Там давно не хоронят. Ведь у вас же есть новое и хорошее, по ту сторону реки!

— Раз оно старое, значит там лежат наши деды. Не трогайте их кости, не тревожьте их сон — и мы будем благословлять вас во веки веков.

Учитель Стойчев, мечтавший когда-то разжечь безжалостную мировую революцию бедных и обездоленных против богатых хозяев мира, растерянно оглянулся. Подобное сопротивление бедных и обездоленных теорией не предусматривалось, практика почему-то стала давать сбои.

В этот момент к ним подбежало начальство и гневно прокричало:

— Это ты всех подзуживаешь, а, ходжа? Всю бороду тебе повыдергиваю, так и знай. Волосок за волоском!

— Как скажешь, начальник, — кротко согласился ходжа. — Но не надо через кладбище, просим вас.

Начальство махнуло рукой, и к нему тут же подбежали два милиционера.

— Ну-ка, арестуйте его!

Учитель попытался вырвать ходжу из крепких милиционерских рук.

— Не надо, товарищ Танев! Нужно по-хорошему договориться!

— Не вмешивайся, учитель, чтобы и тебе не досталось! Классовый враг не понимает «по-хорошему». Уведите его!

Не знаю, я просто не заметил, кто начал первым, но милиционеры грубо оттолкнули учителя, и он упал на вспаханную межу. Потом ходжу потащили прочь, однако им наперерез с возмущенными криками бросились турки — спасать своего предводителя. Испугавшись, милиционеры выпустили в небо две длинные предупредительные очереди из автоматов. Началась паника, женские вопли огласили окрестности, турецкие матери хватали детей и бежали обратно к реке. А в суматохе кто-то с трибуны старался весело перекричать всеобщий гвалт:

— Долой религию — опиум для народа! Садитесь на стальных коней, трактористы! За новую жизнь — в атаку, вперед!

…Гремел гарнизонный духовой оркестр, трактор с присобаченным к нему снегоуборочным щитом выкорчевывал и катил перед собой позеленевшие от времени, надгробные камни без надписей, а за ним, рыча, неслись и другие «железные кони», как пелось в одной тогдашней песне, и вспахивали благодатную, жирно унавоженную фракийскую землю.

Учитель Стойчев в замешательстве стоял посреди вспаханной земли, задумчиво вытирая перепачканное лицо. А господин Костас Пападопулос, великий византийский хронист, призванный отражать в позитиве и негативе «ветры времени», сидел на поверженном надгробном камне, пытаясь собрать свой разбитый фотоаппарат.

Мы с Аракси, взявшись за руки, испуганно смотрели на все это широко раскрыв глаза, не понимая, что же на самом деле случилось на сегодняшнем уроке природоведения. За спиной полоскались на ветру знамена, с портрета по-доброму смотрел на нас вождь и учитель всего прогрессивного человечества товарищ Сталин, на мгновение вынув трубку изо рта, словно собираясь сказать нам что-то очень приятное…

27

Моросит мелкий дождик, дымятся подожженные кучки осенней листвы, расстилая над могилами синеватый дым.

Мы с Аракси бредем по пловдивскому кладбищу. Она подняла воротник пальто и зябко засунула руки глубоко в карманы. Кое-где мелькает одинокий женский силуэт, склонившийся над чьей-то могилой, да дорогу нам пересекает процессия со священником, бормочущим себе под нос то ли молитву, то ли проклятия собачьей погоде.

Мы не произносим ни слова.

Кресты на православных аллеях чередуются с пирамидками с красной пятиконечной звездой, потом идет католическое кладбище со склоненными мраморными ангелами и плакучими ивами.

А вот и сефардское, где упокоились разные там Бехары, Севильи и Толедо. Их предки преодолели долгий путь в стремлении убежать как можно дальше от насильно навязываемого им христианства, пройдя через испанские и османские периоды своего бытия, чтобы в конце концов лечь в землю рядом со своими соседями-христианами.

Останавливаемся у могилы моего Гуляки. Овальный фарфоровый портрет сделан с той коллективной фотографии, где дед сидит чуть впереди трех духовных лиц, как Наполеон со своими верными генералами, но тут генералов нет, они отрезаны. Нет ни лебедей, ни трактиров, ни неистового Мануша Алиева с его кларнетом, ни вдовы Зульфии. Нет и моей бабушки Мазаль, она лежит в красноватой земле Израиля. Поэтому я не люблю бывать на кладбищах — там нет самого важного, самого существенного. Даже смерти там нет, поскольку смерть — это обратная сторона жизни, и ей нечего делать среди тех, кто давно эту жизнь покинул!

— Твой дедушка был замечательным человеком. Помню, какие страсти клокотали у него в груди!

— Да. Так и Мануш сказал на прощание: «Ты — большой человек, Аврам!»

— А твои родители? Где их могила?

— Никто не знает. После войны хоронили горы партизанских костей в братских могилах, там же, где их убили. Я туда не ходил, потому что никто не мог определенно сказать, где останки моих родителей.

Поднимаю с земли камешек и осторожно кладу его на полочку с фарфоровым портретом деда. Тут и там на соседних, поросших травой, неухоженных еврейских могилах лежит одинокий камень, а иногда — целый холмик из простого гравия…

— Зачем это? — спрашивает Аракси.

— По давней еврейской традиции. В пустыне нет цветов. Но дуют ветры, которые сдувают с могилы песок. Камешки кладут затем, чтобы не был унесен песок, да и воспоминание тоже…

Тогда и Аракси нагибается, берет камешек и кладет его на могилу в память о деде Гуляке.

Потом мы идем к армянским аллеям.

Вот и они, на таком же фарфоровом портретике, — несравненная мадам Мари Вартанян и господин Вартанян, в той белой панаме, в какой запомнили его и в нашем квартале Среднее Кладбище, и там, наверху, у армян. По-видимому, это одна из праздничных фотографий Костаса Пападопулоса, потому что на портрете оба весело смеются, радуясь жизни.

— Фотография врет, — говорит Аракси. — Здесь похоронена только мама.

— А твой отец?

— Об этом в другой раз, не здесь. Сейчас давай помолчим.

Немного позже, когда молчание становится гнетущим, сконфуженно говорю:

— Как не догадались взять цветы…

— Да все это лишнее! Не люблю кладбищ! Может, я — плохая дочь, но не люблю сюда приходить! Пошли.

Мы уходим. Нам больше не нужны уроки природоведения, теперь мы уже многое знаем как о мертвой природе, так и о живой, — той самой, с ядовитой косточкой в душе, с ароматом горького миндаля.

Молчат православные, католические, еврейские, армянские, мусульманские могилы. Мир между живыми так и не наступил, мертвые — они мудрее.

С горки тлеющих осенних листьев ветер срывает сизый дымок — будто танцуют голубоватые духи.

Дождь продолжает моросить, мы идем, постепенно растворяясь в сером тумане.

28

Вернувшись с кладбища, заходим к Костаки Пападопулосу. Так пожелала Аракси. Сейчас она пьет чай, обхватив чашку руками. Над нашими головами раскачивается обгоревший картонный абажур, то удлиняя, то съеживая тени. Водрузив на кончик носа очки, Костаки разматывает скрученную спиралью фотопленку, из тех, давнишних, которых называли «шесть на девять», и смотрит на свет, стараясь разгадать, что там запечатлено.

— Вот он, первый кооператив. Вот вы с учителем Стойчевым, а это духовой оркестр. Да-да, вот оно! Распашка турецкого кладбища. Большой это был грех, Берто-джан, большой. С мертвыми не воюют!

— Воюют, — замечаю, — и будут воевать. Но побежденными всегда почему-то оказываются живые.

Аракси молча пьет чай, пьет и сквозь пар наблюдает за нами.

— Ну ладно, финита ля комедия!

Костаки кладет скрученную спиралью фотопленку «шесть на девять» в пепельницу перед собой и, пока мы сообразим, что он собирается сделать, чиркает спичкой и поджигает ее. Целлулоид быстро сгорает, исторгая шипящее, дымное и вонючее пламя.

— Зачем ты это сделал? — спрашиваю.

Есть вещи, джан, которые лучше не помнить. Пусть все быльем порастет.

29

Стояла глубокая ночь, но где-то зловеще бухали барабаны! Бум! Бум-бум! Бум!

Я испуганно приподнялся на кровати и увидел бабушку и деда, которые стояли у открытого окна, тревожно всматриваясь в темноту. Бабушка Мазаль была в одной ночной рубашке, седые длинные до пояса волосы были распущены. Дед был в исподней рубахе, в брюках и тапочках.

Я босиком прошлепал по комнате, подошел к окну и влез на стул, чтобы мне тоже было видно. Однако ничего не увидел: на дворе стояла непроглядная темень. Дед, не поворачивая головы, молча обнял меня за плечи.

— Что это, деда?

— Рамадан Байрам. Большой праздник для турок. Весь день они ничего не ели, сейчас сядут к столу. Поэтому бьют в барабаны — знак, что уже пора кушать.

Я прошептал:

— Мне страшно!

— Мне тоже, — сказал дед. — Не нравятся они мне. Шепчутся по углам. Видно, что-то задумали.

— Сегодня я встретила сапожника Исмета, — сказала бабушка по-еврейски. Между собой мы так и разговаривали: я и дед по-болгарски, она — по-еврейски. — Он был каким-то мрачным, озабоченным. Заколачивал досками дверь мастерской. Я спросила, что он делает, так он даже не ответил — забивает себе, и забивает. А может, из-за того, что рот его был полон гвоздей.

— Дура! Неважно чем полон рот, важно, чем наполнена голова! — И Гуляка повторил:

— Не нравится мне все это, что-то они задумали…

Я снова выглянул наружу и заметил, что тут и там в соседних домах, из наших, еврейских, стали зажигаться окна и из них выглядывали встревоженные люди.

Бум! Бум-бум! Бум…

30

Тусклый серый осенний день.

Площадь перед старой турецкой баней запружена телегами, на них — турки и турчанки с детьми, старухами, огромными баулами, тюками из пестрых домотканых дорожек, разобранными кроватями, столами, подносами, медными жаровнями. Испуганно ревет осел, где-то одиноко и грустно завывает зурна…

А поодаль, на тротуаре перед корчмой, под виноградной лозой сгрудились мы, другие из квартала Среднее Кладбище. Вот Алипи вышел из своей цирюльни с голубой камышовой занавеской. Бакалейщик Мато, македонец из Прилепа, бывший гайдук, а сейчас продавец разной нужной в хозяйстве утвари, включая анисовую водку и засахаренный миндаль, устроился на третьей ступеньке лестницы, ведущей в бакалейную лавку.

Я встревоженно спросил:

— Куда это они собрались, дедушка?

— Уходят, — мрачно ответил дед. — Распахали их кладбище, они и уходят.

— Куда?

— Куда-то в другое место. Где не станут распахивать их кладбища.

Кто-то схватил меня за руку, это оказалась Аракси. В руках у нее был большой пестрый мяч, привозной — в нашем квартале такие мячи не продавались.

Уловив мой взгляд, она ответила, хотя я ее ни о чем не спрашивал:

— Давай подарим его Мехмету, на память, а?

Я взял ее за руку и мы стали пробираться мимо лениво вытянувшихся на земле буйволов к самому началу каравана, который готовился тронуться в путь. Там, в хаосе домашнего скарба и земледельческих орудий труда, мы отыскали Мехмета — турчонка, который приходил в школу в слишком больших для него галошах на босу ногу. Он помогал своему отцу запрячь телегу, нагруженную до самого верха матрасами и домашней утварью.

— Метьо, — позвал я его. — Метьо!

Он обернулся и поглядел на нас с дикой, необъяснимой злобой.

Меня это несколько смутило, но Аракси, которая всегда была решительнее меня, протянула ему мяч.

— Возьми, Метьо! На память.

Турчонок взял мяч и сердито бросил его на землю. Тот покатился в пыли прямо под ноги лошадям. Затем наш друг вскочил на телегу, где уже уместилась целая ватага ребят. На матрасах лежала древняя старуха, было видно, что она одной ногой уже на том свете, ее беззубый рот был искривлен бессмысленной улыбкой. Мехмет зло огрел плетью лошаденку и она тронулась с места, подчиняясь вожжам, которые держал в руках его отец.

За телегой пешком потянулись женщины — кто с медным котлом или глиняным кувшином в руках, кто с двумя никому не нужными ржавыми печными трубами под мышкой. Они прошли мимо, даже не взглянув на нас.

Вот и еще один, внеплановый урок природоведения: как засеивать драконьи зубы ненависти в почву, унавоженную нетерпимостью. Бесплодной, опустошительной ненависти, направленной против тех, кто ее не заслуживает, противной всякой логике, всепоглощающей ненависти, перекладывающей чьи-то грехи на совесть совсем иных. Она способна до невероятных размеров раздуть или, наоборот, прикрыть породившие ее первопричины. Подобно инородной споре, проникнув в организм и укоренившись в самых потаенных уголках сознания, она ждет своего часа, грызя душу изнутри и разрастаясь, пока не выскочит наружу в виде страшного, стоногого и нередко кровожадного чудовища.

Рассказывают, что давным-давно, еще во времена османского ига, албанцы из нашего квартала враждовали друг с другом. Это была нескончаемая кровавая вендетта одного рода против другого на протяжении многих поколений, уже и не знавших, когда и почему все началось.

Пройдут годы моего созревания и молодости, и я постепенно начну все глубже и яснее понимать суть этого зла, чья главная питательная среда — чувство отверженности. Когда ты осознаешь или тебе дают почувствовать, что ты, твоя группа, сословие, род, племя отличается от других по какому-то признаку, что на вас лежит клеймо чужаков. Когда до самой глубины твоего сознания проникает мрачная угроза, обозначенная дегтярным черным крестом на воротах или желтой звездой на груди, когда железными тисками хватает тебя за горло отчаянное одиночество негра в обществе белых расистов, еврея — среди нацистов, когда всеми фибрами своей души ты ощущаешь, что значит быть атеистом среди верующих, коммунистом среди алчных мещан, инакомыслящим среди фанатичных коммунистов.

Наш учитель Стойчев не принимал участия в том уроке природоведения, хотя мог бы раскрыть нам его самые темные бездны. Думаю, он просто стыдился.

Но если бы он был тут, наверняка стал бы утверждать, что все в жизни имеет изнаночную сторону, и не всегда ее можно увидеть и разгадать. Она невидима, но она существует — как обратная сторона луны, и наш долг, так утверждал товарищ Стойчев, ее искать и изучать, чтобы понять. В данном случае речь шла не о луне, а о полумесяце, и мы с Аракси очень скоро увидели его иную, совсем иную, обратную сторону.

В замешательстве, весьма смущенные, мы вернулись к деду как раз в тот момент, когда к нему подошел мулла Ибрагим-ходжа.

Оба они, Гуляка и мулла, некоторое время смотрели друг на друга, потом турок схватил моего деда за шею, словно готовился вступить с ним в рукопашную, и сильно встряхнул его. И только после этого сказал:

— Прощай, Аврамчи! Прощай старый пьяница и повеса! Дай Бог здоровья тебе и Мазаль, очень я ее люблю, и твоему внуку Берто — вон, как разинул рот, как сластена при виде халвы. И прости, если чем обидел. Долго мы жили вместе, долго старались перехитрить друг друга, а шайтан перехитрил нас обоих.

— И ты прощай! — сказал дед, и я впервые в жизни увидел в его глазах слезы не от дыма жаровни. — Пусть вам больше повезет на новом месте. И будь благословен, человече Божий!

Ходжа протянул ему свои крупные янтарные четки.

— Вот возьми, я купил их в святом месте — Иерусалиме, когда мы с тобой совершали паломничество, помнишь?

— Да нет, что-то запамятовал, — осторожно ответил дед, чувствуя подвох. — Пьян был, наверно.

— А ведь перед Зульфией ты хвастался, что был, как и я, паломником. Или приснилось?

— Да нет, батенька, не приснилось. Это тебе снятся всякие небылицы! А я был в Иерусалиме во времена императора Веспасиана. Собственной персоной. Сражался против его легионов, когда ты еще пребывал в левом яичке Аллаха! Вы только посмотрите на этого мудака, он еще спорить будет, был я паломником или нет! Ну-ка, Берто, скажи ему!

Я пожал плечами, ибо не знал ответа. Про дедушкины походы на слонах через Альпы я знал, знал и про его подвиг, когда, будучи дожем и верховным жестянщиком Венеции, он потопил одной-единственной боевой триерой могучий флот сарацинов, но про эту его войну с римлянами слышал впервые.

— Ладно, будь по-твоему, хаджи! — кротко и миролюбиво удостоил его высокого звания мулла. — Так будьте же здоровы, хаджи Аврам, и пусть вам всегда сопутствует удача!

Снова воцарился мир, оба расцеловались борода в бороду.

Затем Ибрагим-ходжа подошел к терпеливо стоящим поодаль батюшке Исаю и раввину Менаше Леви. Перед каждым совершил ритуальный мусульманский поклон и очень грустно, почти молитвенно изрек:

— Прощай, Менаше, сын Давидов. И ты, отец Исай! Простите, если чем обидел. Что поделаешь, мы уходим. Так решил Аллах, пусть так и будет!

— И ты прощай, Ибрагим! Да благословит тебя Бог! — ответили оба в один голос и низко ему поклонились.

Они дважды прикоснулись каждый щекой к щеке на прощанье, и мулла отправился вслед за своими.

Далеко впереди, где катили первые телеги, грустно завыла зурна, забил барабан. Мимо нас медленно продолжала тянуться молчаливая и беспорядочная толпа переселенцев.

И вдруг мы увидели Зульфию-ханум! Она сидела впереди на козлах и смотрела прямо перед собой.

Гуляка закричал с безумной надеждой в голосе:

— Зульфия! Слышишь меня, Зульфия-ханум!

Но она даже не обернулась, только плотнее закрыла лицо. Вдова смотрела прямо перед собой через узкую прорезь чадры, когда телега проехала совсем рядом с батюшкой Исаем и ребе Менаше Леви, ее взгляд уже не был прежним — блестящим и тяжелым, как розовое масло.

Переселенцы все шли и шли, катились телеги, тянулись буйволы и овечьи стада.

Дед держал меня и Аракси за руки, по его щекам катились слезы, которые он даже не пытался утереть. И я так никогда и не смог понять, почему он тогда плакал — из-за Зульфии-ханум, или же из-за своего друга и соперника Ибрагима-ходжи, а может быть, из-за этой гадкой жизни, так плохо придуманной всеми тремя великими богами.

…Костас Пападопулос кладет скрученную спиралью фотопленку «шесть на девять» в пепельницу, чиркает спичкой и поджигает пленку. Целлулоид быстро горит шипящим дымным и вонючим пламенем.

— Что ты делаешь? — спрашиваю.

— Есть вещи, джан, которые лучше не помнить. Пусть все быльем порастет!

Аракси наблюдает за мной поверх чашки с чаем, о которую греет озябшие на кладбище руки, и в ее глазах мелькает иронически-веселый огонек, как у человека, давно прозревшего все истины, которые дураку, сидящему напротив, только сейчас начнут раскрываться.

Лента догорает, испустив последнюю струйку дыма, и превращается в черную кучку пепла, лишенного воспоминаний.

31

Янтарные четки

Мы сидели в трактире, что напротив старой турецкой бани. Гуляка, несмотря на то, что уже порядочно выпил, продолжал хлестать вино, мурлыча какую-то песенку, а я пил из бутылки свой лимонад. На душе у меня скребли кошки.

К нам подсел учитель Стойчев и уныло вздохнул. Скорее, это был болезненный стон, а не вздох, но дед не сразу это заметил. Его взгляд был устремлен куда-то далеко-далеко. Но вот он со стуком поставил перед учителем пустой граненый стакан и налил в него вина до самого верха, так, что перелилось через край.

Стойчев все так же молча осушил стакан, потом утер губы тыльной стороной ладони. И только тогда спросил:

— Как же так получилось, Аврам?

— А получилось то, что вы заварили, дорогой товарищ. Вы учили их петь «Бандера росса» по-турецки? И они вам верили, и пели «Карамыз байрак яшасын!» — Да здравствует красное знамя! Призывали опускать за вас красные бюллетени? Они вам верили и голосовали. Пока вы не дошли до крайностей. Такие вот дела, батенька.

— Им не нужно было уходить. Следует прощать ошибки. Все бы утряслось.

— Есть вещи, дружок, которые не могут утрястись… Знаешь, что удерживает шаланду в порту? Якорь! Иначе ее унесет бурей. А знаешь, что является нашим якорем? Это — наши усопшие родственники, дружок, наши мертвецы. Они — наш якорь, опущенный в землю! Жизнь — как четки, поколение за поколением, человек за человеком. Вот так-то!

И дед стал перебирать одно за другим зерна янтарных четок с Гроба Господнего, подаренных ему Ибрагимом-ходжой.

— Прадеды… деды… отцы… сыновья… внуки… правнуки! Велика тайна этой цепи поколений, учитель. Она связывает тех, кто под землей, с другими, кто по ней ходит. Ферштейн?

Неожиданно дед со злостью дернул четки обеими руками, нить порвалась и крупные янтарные бусины рассыпались по полу как-то приглушенно, мягко, медленно — словно резиновые. Дед замотал головой и заскрежетал зубами, как делал всегда, когда был пьян и зол, однако сразу же овладел собой и спросил:

— Видишь? Когда их ничего не держит, они рассыпаются по белу свету. Каждая, конечно, найдет, где приткнуться, в каком-нибудь уголке. Но это будут всего лишь отдельные бусины, а не четки! Ферштейн?

Он опять налил себе и учителю, и оба разом осушили стаканы.

Я предчувствовал, что нынче вечером дед наклюкается, как он сам выражался, как свинья, потому встал и незаметно выскользнул за дверь. Вскоре я уже предательски тянул за руку через площадь бабушку Мазаль.

Половой в трактире уже подобрал рассыпавшиеся по полу бусины и с опаской раскладывал их на столе, когда над дедом грозно нависла внушительная тень моей бабушки. Не говоря ни слова, она бесцеремонно схватила его подмышки и потянула вверх. Гуляка послушно поднялся, не сопротивляясь, как ребенок, и стал шарить по карманам. Он вынул какую-то жалкую, помятую банкноту, но учитель схватил его за руку.

— Не надо, я заплачу.

— Ш-ш-ш! Когда Аврам угощает, платит он!

Он еще некоторое время рылся в карманах, потом махнул рукой и крикнул хозяину:

— Пешо, запиши на мой счет. На той неделе заплачу за все разом.

Бабушка настойчиво потянула его прочь, он было двинулся с места, но внезапно высвободился из ее железной хватки и вернулся назад. Подставив крупную ладонь жестянщика к краю стола, сгреб в нее янтарные бусины. Затем опустил их в карман, ни одной при этом не выронив, и с сосредоточенностью пьяного человека покорно направился к выходу, поддерживаемый с одной стороны бабушкой, с другой — мной.

И почти сразу над примолкшей площадью зазвучала его любимая песня:

В этой песне, как уже, говорилось, речь идет о голубке. Даже я, маленький головастик, знал, что эта голубка улетела далеко-далеко и никогда больше не вернется.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Про восьмой день недели, когда почта в Париже бездействует, в то время как майор Луков перевыполняет план по добыче каменного угля

32

Поезда в никуда

Золотистый виски плещется в стаканах, вернисаж в самом разгаре. С террасы дома на Треххолмии гостям хорошо видна панорама города с его темно-зелеными холмами, подобно островам, возникающим в призрачном тумане. Прямо под нами — Большая мечеть. А вдали уже натянуло на себя покрывало синеватой предвечерней дымки фракийское поле, по которому тянется извилистой темной дорожкой Марица.

К нам подходит хозяин — странный тип в очках. Под мышкой, как бы глупо это ни выглядело, он держит важного белого петуха. Живого. Так кинозвезды носят своих любимых собачек.

— Позвольте представить, — говорит Аракси. — Профессор Альберт Коэн, византолог. Родился в Пловдиве, но сбежал в Израиль, чтобы мы по нему тосковали. А это — выдающийся покровитель искусств, известный главным образом под именем Начо-Культура. Редчайший пловдивский музейный экспонат. Раньше был неофициальным мэром Старого города, а сейчас, во времена демократического неолита — владелец частной художественной галереи.

— И петуха, — с гордостью дополняет очкарик.

— Наслышан о вас и вашем петухе, — киваю я ему.

— Это ничего, — Начо нежно гладит красный гребешок петуха. — Мы мужественно переносим славу.

— Он живой?

— Не прикасайтесь к нему, может клюнуть! — предупреждает хозяин и целует Аракси в щеку. — Кстати, она тоже клюется, так что берегитесь. Предупреждаю потому, что люблю евреев. У вас выпивка есть?

Успокоившись, что с евреями и выпивкой все в порядке, он исчезает со своим петухом, как привидение.

Мы расположились на дощатой веранде, а внизу — на зеленой лужайке посреди двора, вокруг старинного мраморного колодца и у массивной побеленной ограды, на которой развешаны полотна художников, маленькими группками стоят люди — каждый с бокалом в руке. Аракси пытается описать большую дугу и расплескивает содержимое стакана.

— За неимением лучшего их можно назвать интеллектуальной элитой города, его звездами — восходящими и такими, закат которых уже довольно близок.

— Хорошо, только не разливай виски.

— Я, кажется, напилась!

— Ты слишком торопишься…

— Это алкоголю невтерпеж.

— Муж знает, что ты со мной?

— Конечно, я никогда не обманываю. А что, это так важно?

— Для меня — нет, но это может иметь значение для тебя.

Она пренебрежительно машет рукой и снова делает глоток.

К нам подходит тот, вчерашний, бородатый художник — Павка, или как там его звали. Он уже порядком набрался.

— Вы, случайно, не Аракси Вартанян? Моя безответная любовь?

— Она самая, — говорит Аракси.

— Вы знаете, здесь кругом сплошные критики, — доверительно шепчет он и тычет в меня все еще синим пальцем. — А знаете, что надо делать, когда критики вас достают? То же, что при встрече с медведем — притвориться мертвым! Критик вас обнюхает, плюнет и отойдет в сторону, так и не попробовав!

Художник весело смеется своей шутке, берет со стола бутылку и наливает себе полный стакан виски. Затем спускается по деревянным ступеням, изо всех сил стараясь сохранять равновесие.

— Лучшее в только что сказанной хохме — это то, что критика, — она тычет в меня пальцем, как только что сделал художник, — любит прижимать! Хочу, чтобы ты меня прижал!

— И ты притворишься мертвой?

— Притворюсь счастливой.

Она оглядывается по сторонам и быстро целует меня в уголок губ.

Признаюсь, я этого никак не ожидал — все эти дни Аракси ни разу не позволяла себе таких вольностей.

— По-моему, ты действительно напилась.

— Я первая это сказала.

Мы смешиваемся с публикой во дворе, погружаемся в водоворот обычных разговоров об искусстве и курсе доллара, алкогольных напитках, картинах, сигаретах. Немного политики, немного сплетен, много незнакомых лиц …

В толпе мелькает адвокат Караламбов, но стоит нашим взглядам скреститься, как он поворачивается и быстро исчезает в подвале дома, где размещена часть галереи Начо, того самого, с петухом. Так-то лучше — во имя мира на земле и любви между людьми. Все равно домик я ему не отдам, это я твердо решил, а в интересах обеих сторон лучше избегать нежелательных встреч. Право, не стоит тратить шампанское на брюки.

Тут Аракси тянет меня за рукав.

— Не оборачивайся. За твоей спиной какой-то тип в черном не спускает с меня глаз. Ты его знаешь?

Откуда мне знать какого-то типа в черном? В конце концов, ведь не я же живу в этом городе!

Медленно оборачиваюсь. Пожилой мужчина строгого, почти аскетического вида, с коротким ежиком седых волос, в черном, наглухо застегнутом полувоенном френче не сводит с Аракси глаз. Подносит к губам бокал с белым вином, пригубливает, снова смотрит в нашу сторону. Встретившись со мной взглядом, еле заметно, не дрогнув ни единым мускулом на лице, кивает мне.

— Весь вечер ходит за нами. Неотвязный, как смерть.

Она снова наливает себе, подносит стакан к губам, однако я вежливо, но настойчиво отбираю его и ставлю на край садового мраморного стола. Аракси, словно капризный ребенок, который не признает запретов взрослых, сердито хватает его, бросает на меня яростный взгляд и осушает стакан.

Укоризненно качаю головой.

— Как говорил мой дед — наклюкаешься, как свинья!

— Это моя проблема, которая станет твоей только в том случае, если тебе придется нести меня на руках тихой осенней ночью… Но что этому типу от меня надо?!

Человек в черном пригубливает вино или, точнее, — лишь подносит бокал ко рту и снова смотрит в нашу сторону. Аракси теряет самообладание и несколько агрессивно начинает пробираться сквозь шумную группу местных гениев, преимущественно длинноволосых и бородатых. Кое-кто из них — с заплетенными косичками и серьгами в ушах, нет только колец в носу. Пытаюсь ее остановить, но она опередила меня и уже стоит перед тем, в черном френче.

— Чем обязана такому вниманию? — с ходу атакует она его.

Тот сдержанно и вежливо отвечает ей глухим голосом:

— Извините, мне не хотелось вам докучать. Меня зовут Панайотов, доктор Камен Панайотов. В прошлом военный прокурор.

Аракси удивленно смотрит на меня, потом переводит взгляд на человека в черном.

— Но какое вы имеете ко мне отношение?

— Может, вам случайно знакомо это имя: Мари Вартанян?

— В общих чертах — да. Но отнюдь не случайно. Это — моя мать.

Человек некоторое время всматривается в Аракси, прежде чем сказать:

— И вправду, изумительное сходство. Невероятное! Это была самая лучезарная женщина, которую только можно себе представить! Я ее обожал. Она — самая большая любовь всей моей жизни… Увы, платоническая и безнадежная. Недоступная, как далекая звезда. Потому что ваш отец был моим другом. Очень дорогим другом, мир его праху. Вы знаете, что он не лежит рядом с вашей мамой?

— Конечно.

— А вам известно, где он похоронен?

Аракси отрицательно качает головой.

— Потому что я знаю. Он умер у меня на руках. Вы были еще маленькой, когда уехали во Францию…

Он поворачивается ко мне и со старомодной учтивостью спрашивает:

— Вы разрешите ненадолго увести вашу даму?

Молча развожу руками: к вашим услугам, господин военный прокурор!

Видимо, в местном театре закончился спектакль, потому что во двор вваливается шумная группа актеров и актрис. Они все еще в гриме и сценических костюмах. Должно быть, играли что-то изБулгакова: накрашенные толстухи-спекулянтки, полураздетые московские проститутки, девушки-красноармейцы и чекисты в кожаных тужурках, цыганки в пестрых блестящих нарядах. Скорее всего, эта театрализованная инвазия тоже входит в программу вернисажа, который сам по себе — с его длинноволосыми гениями, изобилием спиртного и хозяином с белым петухом подмышкой — не лишен экзотики.

Я часто поглядываю в сторону ограды с развешанными полотнами местных художников — напрочь забытый повод этого события, — где оживленно разговаривают, не обращая внимания на окружающую их художническую рать, Аракси и тот диковинный господин в черном.

Сквозь шумную фланирующую толпу я замечаю, что Аракси плачет, потом что-то возбужденно говорит, вытирая нос носовым платком, галантно предложенным ей Черным человеком.

… Даже не знаю, где мы находимся. Вероятно, это ателье какого-то художника. Люди сидят прямо на полу, на китенике — домотканом шерстяном ковре с длинным ворсом — и пестрых подушках. Аракси играет на фортепиано. Вокруг нее сгрудились пестрые проститутки, чекисты и цыганки, умопомрачительными голосами поющие до боли знакомую песню из трактиров моего детства: «Помните ли вы, сударыня?»

Странно, что, несмотря на бурные перемены и многочисленные сотрясения, пьяные ритуалы времен Гуляки все еще живы, хотя предстают перед нами в новой ипостаси. Разница лишь в том, что тогда несло вонючими сигаретами «Томасян» третьего сорта, а сейчас волнами на меня накатывает слабый запашок марихуаны. Воистину, каждому времени — свои ароматы!

Вдруг в кресло, в котором я так удобно устроился, неизвестный благодетель буквально обрушивает какую-то девочку в балетном трико. Она плотно обвивает мою голову руками и запечатывает мне рот ничем не заслуженным продолжительным поцелуем. Мне все же удается, несмотря на объятья, поправить покосившиеся очки и лишь тогда я замечаю, что рядом терпеливо ждет развязки событий бывший военный прокурор. Он говорит мне, не замечая девочки у меня на коленях:

— Прошу вас, уведите отсюда госпожу Вартанян. Она слишком много пьет, ей станет плохо.

С трудом высвобождаюсь из объятий легкокрылого создания — живого свидетельства полного раскрепощения нравов на этих географических широтах, в прошлом подвластных столь жестким патриархальным канонам и условностям.

Роюсь в куче одежды, сваленной в прихожей как попало, и, наконец, нахожу пальто Аракси. Перекинув его через руку, пробиваюсь к фортепиано, но там уже играет какой-то мужчина. Озираюсь по сторонам, ищу ее взглядом, потом прохожу в соседнее помещение — подлинную мастерскую художника, с мольбертами и неоконченными полотнами, большим столом, на котором беспорядочно разбросаны сто тысяч кистей, использованных тюбиков, баночек, чашек и тарелочек с засохшей краской. Прошу прощения, но мне кажется, что представшая моим глазами картина — отнюдь не случайный артистический беспорядок. В ней чувствуется преднамеренная кокетливая показуха, своего рода богемная экзотика, рассчитанная на зрителя. Но Аракси и тут нет, она исчезла!

Выбегаю на улицу и вижу, как она почти бегом направляется в сторону мечети. Кричу:

— Аракси!

33

Я бежал за пролеткой, плакал и кричал:

— Аракси!

Меня не слышали, ритмичный звонкий цокот четырех пар лошадиных подков по мостовой поглощал все посторонние звуки. На бульваре, ведущем к вокзалу, пролетка набрала скорость и быстро исчезла из виду. А я, выбиваясь из сил, все бежал и бежал за ней.

Я вылетел на перрон в тот момент, когда поезд уже трогался. Прозвучали предупредительные кондукторские свистки; подобно старому астматику, натужно задышал паровоз. На грязно-зеленых закопченных вагонах были прикреплены таблички, на которых латинскими буквами было написано: СТАМБУЛ — ПАРИЖ.

Наконец я увидел их в одном из окошек вагона второго класса — мадам Мари Вартанян и господин Вартанян высунулись наружу, почти нависая над перроном.

Какие-то люди, вероятно родственники, шли рядом с поездом и весело выкрикивали что-то по-армянски. Были, конечно, и прощальные слезы, и улыбки сквозь слезы. Я ускорил шаг. Моя бывшая учительница первой заметила меня, расталкивающего поток провожающих. Она крикнула мне, счастливая и возбужденная:

— Милый Берто, милый мой! Как хорошо, что ты пришел! Передай привет твоим бабушке с дедушкой! И приезжай к нам в гости, слышишь?

Тут к окну подскочила Аракси и тоже высунулась наружу. Она что-то прокричала, но ее слова потонули в свистке паровоза. По движению губ я понял, что она крикнула: «Я тебе напишу!»

Постепенно я отстал и, наконец, остановился у конца перрона. Паровоз издал прощальный гудок, и последний вагон вскоре исчез вдали. Я увидел, что стою как раз под вывеской, на которой славянскими и латинскими буквами было написано: «ПЛОВДИВ».

Как я уже сказал: она мне так и не написала.

34

И вот сейчас, спустя целую жизнь, я стою на том же самом месте, на краю перрона. Вокзал с тех пор не слишком изменился. К одной из старых чугунных колонн прислонилась Аракси.

Она плачет.

Подхожу к ней, заботливо накидываю ей пальто на плечи и протягиваю свой носовой платок. Она берет его, но вытирает не глаза, а красный отпечаток помады, который оставила мне поперек рта девушка, усаженная судьбой на мои колени. Я смущенно смеюсь, словно уличен в чем-то преступном. Она тоже улыбается, шмыгая носом, как ребенок.

— Извини, — говорит она. — Я слишком много выпила.

Молча рассматриваю ее — сейчас, в сером свете зарождающегося дня, она кажется мне еще красивее: черты лица разгладились, утратив резкость, стали по-детски чистыми, пастельно-мягкими, почти иконописными. Никогда еще в эти несколько дней, с тех пор как я снова оказался в родном городе, она не была так близка к своему тогдашнему образу, который запечатался в моей душе нестираемой матрицей.

Осторожно беру ее под руку и веду по пустому перрону.

Мы выходим на привокзальную площадь. Поднимаю руку, одно из дремлющих такси подъезжает к нам.

— Ты мне расскажешь, что случилось?

— Может быть. Я кое-что узнала от этого военного прокурора. Но не сейчас. Мне нужно домой, муж, наверно, уже разыскивает меня через Интерпол.

— Ведь он же знает, что ты со мной.

— Знания человека простираются только до той грани, до которой он хочет. Да, он знает, что у меня гость, дорогой мне друг детства, и что мне следует о нем позаботиться. Но он не знает, что этому гостю приходится заботиться о подвыпившей хозяйке… Ты не поедешь со мной?

— Нет, — отвечаю, — пожалуй, пройдусь.

Она наскоро, скорее машинально, целует меня в щеку, и такси ее увозит. Я остаюсь один на привокзальной площади.

Небо над темно-фиолетовыми холмами, все еще хранящими краски ночи, постепенно розовеет. Вернисаж окончен, жизнь продолжается…

35

Старый Костас Пападопулос спускается по приставленной к полкам лестнице, держа в руках одну из своих запыленных картонных коробок. Он водружает ее на стол под лампочкой, где всего минуту назад сжег фотопленку с забытой всеми историей распашки старого турецкого кладбища, и стирает ладонью пыль с крышки.

— Здесь все о табаке. От «А» до «Я».

Костаки извлекает из коробки пожелтевшие конверты и перетянутые резинкой рулончики скрученной фотопленки, потрескавшейся от времени и ставшей ломкой. Читает поочередно надписи на конвертах, вынимает их содержимое, разглядывает на свет стеклянные пластины, кадры фотопленки, роется в потускневших фотографиях. Наконец, искомое найдено.

— Вот! «Вартанян и сыновья», акционерное общество. Тогда, Берто, в Болгарии было трое крупнейших производителей табака и сигарет. Все — многочисленные армянские семьи: Томасян, Дердерян, Вартанян. Великие армяне, джан, великие семьи! А ведь бежали от резни в Турции без гроша в кармане, и начинали с нуля, как последние бедняки. Крепкое племя, эти армяне!

Костаки демонстрирует нам один за другим старые снимки, на них — виды пловдивских табачных складов и фабрик, групповые фото работниц на фабричном дворе или во время сортировки листьев, фотографии достопочтенных владельцев дорогого восточного сорта табака.

— Национализация, джан, буквально их уничтожила. Кого тогда интересовало, кто хороший хозяин, а кто — плохой, кто может принести пользу стране, и есть ли кем его заменить. Рубили наотмашь! Вот они и рассеялись по всему миру. Пришло время чиновников.

А вот и они на фотографии: мадам Мари Вартанян и ее супруг в белом чесучовом костюме, а вот маленькая Аракси. И еще семейные снимки: в разных позах, во всевозможных комбинациях, рожденных воображением фотографа — великого хрониста Костаса Пападопулоса.

— А эти я сделал, когда вы уезжали во Францию. Ах, Париж!

— …«Праздник, который всегда с тобой», — вторит ему Аракси, называя роман Хемингуэя, но в ее голосе слышится горькая ирония. По неизвестной мне причине она не разделяет восторгов знаменитого американца.

Византиец внимательно разглядывает какой-то снимок, погрузившись в воспоминания, по-видимому, мысли его витают в других, нездешних селениях. Я осторожно напоминаю Аракси:

— Итак, вы уехали в Париж.

Аракси подпирает голову руками, и долго смотрит на меня, прежде чем проронить ровным, безучастным тоном:

— Ну, хорошо, так и быть! Да, уехали. Да! В последний раз я видела тебя на вокзале, ты бежал по перрону рядом с поездом…

36

Письмо из Парижа

Не знаю, смогу ли я в точности передать то, что рассказала мне Аракси, когда мы сидели у грека-фотографа, но постараюсь воспроизвести все так, как я почувствовал и увидел своим внутренним взглядом. Я поведу себя как палеонтолог, который на основе более чем скудного материала — уцелевших костей — пытается воссоздать внешний облик и характер тиранозавра, жившего миллион лет назад. Но кто может с точностью утверждать, действительно ли этот тиранозавр был таким, каким его описывают, точно с такими же повадками? Да, найдены зубы, ребра и другие останки, но какими были его глаза, от которых не осталось и следа? Налитыми кровью и страшными или по-собачьи мягкими и преданными, или, может быть, даже с проблесками человечности? Потому что именно глаза, как утверждают, говорят о том, что происходит глубоко внутри, в душе. Был ли тиранозавр случайной прихотью природы, с самого начала биологически ошибочной и обреченной на вымирание, или же закономерным результатом эволюции, звеном ее бесконечной цепи? Возможны любые гипотезы. На этом поле битвы постоянно скрещивают шпаги ученые-палеонтологи. В отличие от них, я готов принять без боя любые поправки и возражения, поскольку не я все это пережил, а она, Аракси Вартанян из второго «А» класса прогимназии.

Миллион лет тому назад…

Аракси высунулась из окна и прокричала:

— Я тебе напишу!

Она смотрела на меня, запыхавшегося и несчастного. Я стоял на краю перрона, под вывеской, где, написанная славянскими и латинскими буквами, красовалась надпись «Пловдив», и становился все меньше и меньше, пока не исчез за поворотом. По крайней мере, именно так я себе представляю эту картину…

… Под монотонный стук колес Аракси заснула, укрытая своим пальтишком, господин Вартанян читал газету, а преподавательница французского мадам Мари Вартанян задумчиво смотрела в окно.

Спустя какое-то время, не оборачиваясь, продолжая всматриваться в разбегающиеся на фоне темнеющего неба телеграфные провода, Мари Вартанян произнесла что-то по-французски. Аракси услышала и откинула пальтишко с лица. Господин Вартанян осторожно повернул голову к коридору. Там стоял молодой мужчина с пышными усами, он закурил, не отрывая глаз от купе. Господин Вартянян тут же опустил голову и пробормотал также по-французски:

— Да, ты права.

Путешествие в непроглядной ночи продолжалось, все в купе давно заснули, кроме Аракси. Она то и дело посматривала в сторону коридора, где молодой человек, не покидая своего места, курил одну сигарету за другой.

Наконец усталость взяла свое, и Аракси заснула.

Поезд, судя по всему, давно остановился. Уже светало, когда она проснулась от наступившей тишины. Ее родители стояли у открытого окна и смотрели на перрон, где суетились таможенники и пограничники.

— Мы уже приехали? — вскочила Аракси.

Отец засмеялся.

— Это Драгоман, дитя мое. Здесь кончается Болгария.

— Как интересно! — воскликнула Аракси возбужденно. — И начнется другое государство?

— Какое же, по-твоему? — спросила мама строгим тоном учительницы на экзамене.

Аракси была неплохой ученицей, ее отметки по географии были выше моих. Впрочем, не только по географии.

— Югославия! Потом Италия. Потом Швейцария…

— Там мы проследуем длинным тоннелем под Альпами и въедем… куда?

— Во Францию! А затем будет Париж?

— Затем будет Париж, — вздохнула ее мама. Она вынула из сумочки сигарету и закурила, что делала крайне редко. — Тот тип исчез, но мне что-то не по себе!

— Так всегда на границах, людям как-то не по себе, — попытался успокоить ее муж.

— Почему не приходят с проверкой документов?

— Придут. Успокойся!

Аракси снова стала глазеть в окно: пустой перрон маленькой пограничной станции, несколько пограничников и таможенников, больше никого.

Она вздрогнула от резкого звука. Дверь откатилась в сторону, и в проеме возникли офицер пограничного контроля и тот молодой мужчина с пышными усами, который ранее наблюдал за ними.

Офицер козырнул и очень вежливо произнес:

— Ваши паспорта, пожалуйста!

Господин Вартанян, протянул два паспорта, пояснив:

— Дочь вписана в паспорт матери.

Офицер долго перелистывал страницы, рассматривал визы и печати, потом передал паспорта тому, в штатском. Тот, даже не взглянув на них, указал на чемоданы.

— Возьмите свой багаж и выйдите из поезда.

Мари Вартанян растерянно спросила:

— Но почему? Наши документы на выезд в порядке.

— Гражданка, вам сказано на чистом болгарском языке: возьмите свои вещи и сойдите с поезда.

— Но… вы не имеете права… — попытался протестовать господин Вартанян.

Молодой человек пристально посмотрел на него, потом сунул ему под нос какое-то удостоверение и равнодушно отчеканил:

— У нас, гражданин, есть право производить любые проверки, пока вы находитесь на болгарской территории. Так что — прошу!

Чемоданы, сумки и пакеты были спущены на перрон пограничной станции, возле них стояли в растерянности трое незадачливых пассажиров, которые незадолго до этого обсуждали маршрут от Болгарии до Эйфелевой башни.

Минутой позже поезд незаметно тронулся — так плавно и бесшумно, что вначале показалось, будто это привокзальный перрон поплыл назад, в Пловдив.

Мимо Вартанянов ритмично мелькали таблички с надписью «Стамбул — Париж», растаял вдали последний вагон и открылась унылая пустота пограничных окрестностей с желтой постройкой и надписью «Драгоман».

— Пройдемте! — сказал усатый мужчина. — Багаж можете оставить, здесь, его никто не тронет.

Они очутились перед столиком в маленькой, голой комнатушке. Человек извлек из планшета какие-то написанные на машинке бумаги, к ним скрепкой были прикреплены другие листочки, записки, приказы или сведения, или черт знает что…

— Может, вы все-таки нам объясните… — проговорила Мари Вартанян глухим, срывающимся от волнения голосом.

— Выдача вам паспортов на выезд на постоянное проживание за рубежом — административное нарушение. Вы не можете покинуть страну, пока есть неулаженные проблемы с бывшими собственниками табачных фабрик «Вартанян и сыновья».

Мари Вартанян улыбнулась — может быть, у нее мелькнула искорка надежды.

— Явно произошло недоразумение! Мы никогда не были владельцами этих фабрик. Мы просто члены этой семьи!

— Все не так просто, как вы думаете. Представители этой семьи предъявляют в Стокгольме разные иски, прибегая к инсинуациям и клевете против нашего строя и нашей страны!

Мари Вартанян в отчаянии взглянула на мужа. Тот, стараясь не терять самообладания, спросил:

— Но мы-то тут при чем? И почему вы считаете, что мы должны нести ответственность за других людей, если они в чем-то виноваты?

— Я ничего не считаю, я выполняю приказ.

— Так почему же вы не выполнили его еще в Пловдиве? Зачем нужно было разыгрывать всю эту комедию? — нервно возразила Мари Вартанян.

— Мы не разыгрываем комедий, гражданка. Я не обязан давать вам объяснения, лишь скажу, что распоряжение аннулировать ваши паспорта было получено, когда вы уже выехали. Пришлось вас догонять. Вот так. В Софии считают, что в ваших интересах написать вашим родственникам во Францию, или где они там находятся, и объяснить, почему мы вас задержали. Если вы пожелаете, разумеется.

— Иными словами, — подытожила Мари Вартанян, — вы нас задерживаете в качестве заложников? Но нам некому написать такое письмо!

— Я сказал «если пожелаете»! Возьмите вот это.

И он протянул Мари Вартанян несколько сколотых скрепкой листов, на которых были печати, подписи и косо написанная резолюция. Она нерешительно взяла их.

— Что это?

— Приказ о вашем интернировании в село Бели-Извор… Я имею в виду вас и вашу дочь. Мы отправим вас туда по этапу. Расходы на переезд на новое местожительство, согласно закону, государство берет на себя. А вы, господин Вартанян, пока что останетесь в нашем распоряжении.

Наступила гробовая тишина, человек за столом не спускал с них глаз. В тишине резко прозвучал голос Аракси:

— Мама, мы что, не поедем в Париж?

Мари Вартанян опустилась на деревянную скамейку, ладонью прикрыла рот и зашептала как обезумевшая:

— Боже мой! Боже мой! Боже мой!

Старый византиец засовывает половинку сигареты в почерневший янтарный мундштук, прикуривает от раскаленной спирали электроплитки и только тогда говорит:

— Всегда кто-то вынужден взвалить себе на плечи мировую скорбь и неправду. И, как правило, это бывает совсем не тот, кто виноват, джан, не тот. Потому что вокруг табака было много несправедливости, очень много. Вы еще не родились, когда проходили грандиозные стачки. Тогда случился переворот, на улицах стреляли, были убитые. Но те, кто был виноват, потом стали министрами и депутатами, а невинных посадили в тюрьму. Если бы каждый нес свой крест искупления за собственные грехи, а не чужой крест за чужие грехи, тогда и жили бы мы по правде, не зная несправедливости. Но турки, уж простите меня, старика, говорят: «Слепой насилует, того, кто ему попадется». Не так ли, Берто-джан?

И старик беззвучно смеется, словно рассказал армянский анекдот.

37

Я увидел почтальона, когда он уже отъехал на своем желтом велосипеде, догнал его и спросил:

— Дяденька! Ну, дяденька же! Мне нет письма?

Он опустил ногу на тротуар и долго меня разглядывал, стараясь вспомнить, откуда меня знает.

— Ты — внук Аврама Гуляки?

— Да! — ответил я с надеждой в голосе.

— И откуда ты ждешь письмо?

— Из Парижа.

— Ого, из Парижа? Смотри-ка ты… Нет, малец, нет тебе письма из Парижа. Ни из Амстердама, ни даже из Рио-де-Жанейро! Вот так-то, дружок!

Он заговорщицки подмигнул мне, звякнул звоночком и покатил на велосипеде дальше по своим почтальонским делам.

В тот же день после полудня я заметил, что дед смотрит на меня как-то особенно. Случилось это в его любимом трактире под лозой, поскольку он был не из тех, кто после работы спешит домой. Гуляка по старой привычке ждал наступления ракийной поры, но на этот раз он мне показался очень одиноким. Что-то сломалось в самом механизме трепетного ожидания этого знаменательного часа. Не было рядом Ибрагима-ходжи, а это значило, что из побратавшихся богов один уже отсутствовал. Не было и Зульфии с ее медовым призывным голосом. Исчез ритуал традиционной бани в пятницу с обозрением стройных рядов замужних турчанок, исчез и Мануш Алиев, душа пловдивских трактиров, тот самый Мануш с блестящими цыганскими глазами, в которых отражались гривы скачущих коней и отблески таборных костров.

— Что нос повесил? Что-то случилось? — участливо спросил он меня, хотя я мог бы задать ему тот же вопрос.

Согнутым пальцем он приподнял мой подбородок.

— Посмотри мне в глаза. Может, это та…

Под «той» дед всегда подразумевал бабушку Мазаль.

— Аракси обманула, что будет писать. А ведь обещала…

— Аракси, это твоя подружка, которая уехала? Знаю, знаю. Раз обещала, значит напишет. Когда армянин обещает, он держит слово. Так и знай. Армяне — порядочные люди. А Париж, мой мальчик, далеко. Совсем не так близко, как, скажем, квартал Каменица. Или село Цалапица. Знаю я этот Париж, есть у меня там друг, Робеспьером кличут. Пивали с ним ракию в бистро недалеко от Бастилии, аккурат напротив ихней турецкой бани. «Аврам, — сказал он мне тогда, — много напитков довелось мне отведать, но другого такого, как болгарская анисовка, в мире нет». — Вот так-то. Были вроде, как братья, а вот поди ж ты, от него до сих пор нет письма. Потому что французской почте нелегко сюда добраться, мой мальчик, очень даже нелегко. Пешо, принеси-ка лимонаду для Берто.

38

С неба сыпались крупинки снега. Старый автобус остановился на безлюдной деревенской площади, с него неуклюже, как-то задом слез толстый милиционер, который, пыхтя, помог Мари Вартанян спустить на землю оба ее чемодана. Потом прямо в грязь соскочила Аракси. Минутой позже от автобуса, заполненного возвращающимися с рынка жителями окрестных сел, осталось только серо-черное облако.

Мать осмотрелась: это было маленькое село прямо посреди поля где-то в северной части Болгарии, безликое и унылое. Огляделся и милиционер, очевидно, эти места ему тоже не были знакомы. Слава богу, к ним по грязи уже спешил щуплый человечек, скорее всего, сельский сторож, в драных резиновых галошах, пилотке пехотинца — память о Балканской войне 1912 года, и с ружьем на плече. Как и полагается, сторож козырнул, а милиционер спросил:

— Где здесь власть?

— Мы и есть власть, — ответил сторож.

Милиционер смерил его взглядом с головы до пят, но воздержался от замечания, лишь сказал:

— Но должен же быть еще кто-нибудь. Председатель сельсовета, или кто-то в этом роде…

— Председателя у нас нет, село маленькое. Вот уполномоченный имеется. Во-он там, пойдемте.

Он услужливо повел их к маленькой обшарпанной постройке, которая, судя по навешанным табличкам, была и сельсоветом, и парткомом, и почтой, и филиалом Болгарского земледельческого и кооперативного банка.

Так они пересекли грязную, ухабистую площадь — мать и дочь из семьи табачных магнатов Вартанян — под присмотром милиционера, несшего один чемодан, и сельского сторожа, несшего другой.

Должно быть, все выглядело приблизительно так, или, по крайней мере, я так себе это представляю.

Уполномоченный, человек пожилой и бедно одетый, долго и внимательно изучал сопроводительные документы, время от времени бросая любопытные взгляды на новоприбывших, робко присевших на скамейку близ пышущей жаром печки-буржуйки.

— Хорошенькое дело! — заговорил уполномоченный, закончив читать. — Интернированы за антинародную деятельность и прочее. У нас тут что, концлагерь что ли, елки-палки?

— Такое вот распоряжение, — виновато развел руками милиционер.

— И какая же такая их деятельность?

— Да откуда ж мне знать. Вроде люди не вредные.

Уполномоченный пальцем сдвинул очки на кончик носа и поверх них уставился на Мари Вартанян.

— Так какая ваша деятельность, товарищ?

— Гражданка… — тихо поправил его более опытный в этих делах милиционер.

— Какая разница! Формальности. Какая ваша антинародная деятельность?

Мари Вартанян пожала плечами.

— Не знаю.

— Так, так… — засуетился уполномоченный, не зная, что делать.

И тут ему на помощь пришел телефон. Человек с облегчением схватил трубку, молча послушал некоторое время и вдруг заорал:

— Да, растудыть ее… понял тебя, понял! Ты мне дурака не валяй, бригады должны работать там, где я сказал, — на канале. Больше лопат и кирок у нас нет, сам кумекай, как быть! Да нет же, нет, ты болгарский язык понимаешь? Чем копать? Деревянными бабкиными ложками, вот чем!

И он сердито бросил трубку.

Милиционер ткнул пальцем в сопроводительный документ.

— Подпиши здесь, что водворенных принял. Мне нужно идти, а то автобус скоро вернется. Им положено каждый день у тебя отмечаться. Это все.

Он небрежно козырнул Мари Вартанян и сочувственно добавил:

— Будьте здоровы! Хочу пожелать, чтобы все ваши проблемы быстрее разрешились!

— Благодарю вас.

Милиционер хотел было еще что-то сказать, но только махнул рукой и вышел.

Уполномоченный долго рассматривал новоприбывших, пригладил торчащие волосы, почесал голову авторучкой и вдруг заорал на сторожа:

— А ты чего здесь торчишь?

— Так охраняю же их.

— Чего их охранять, они что, арестанты, что ли! Пошел вон!

— Хорошо, буду охранять снаружи, — примирительно сказал сторож и с явной неохотой покинул теплую канцелярию.

— Что же мне с вами делать? Средства для проживания есть?

— Нет, — ответила Мари Вартанян. — Мы выезжали на постоянное местожительство, нас сняли с поезда.

— Вот незадача-то…

— Я могу работать, — робко предложила Мари Вартанян.

— Например, кем?

— Могу давать уроки фортепиано и французского языка.

— Что-о?

Мари Вартанян сконфуженно тихо повторила:

— Пианино и французский…

— Эх, люди-человеки, державу пошли свергать, а не знали, что тронь пальцем, ржавая труха так и посыплется. У нас лопат нет, а они — пианино и французский! Только этого нам не хватало: данке шон, битте шон!

— Это не французский, а немецкий, — разъяснила маленькая Аракси.

— Какая разница! Формальности, — подытожил лингвистическую дискуссию гражданин уполномоченный и в безысходном отчаянии уронил голову на руки.

Здесь снова пора сделать небольшой экскурс в палеонтологию. Может показаться, что он чем-то напоминает пространные фантастические небылицы деда Гуляки, но это лишь на первый взгляд. И снова загадка: как по рассыпавшимся костям той эпохи узнать, какие были у нее глаза? Я имею в виду — глаза эпохи. Ибо они, как мы уже сказали, есть окно в душу. Была ли, к примеру, у тиранозавра душа? Некоторые ученые утверждают, что тот исчезнувший тиранозавр был хищником, а другие — что он не заслуживает данного ему определения, поскольку не умел охотиться, был существом кротким и слишком неуклюжим, чтобы преследовать свои жертвы. Оставим ученых в покое, пусть себе спорят, но все же, какие у него были глаза, спрашивается? Потому что, как любил говорить наш классный руководитель товарищ Стойчев, каждое явление имеет и свою обратную сторону. Часто она невидима, но, тем не менее, существует — как обратная сторона Луны. Об этом мы уже говорили.

Так вот, об этой самой обратной стороне и пойдет речь. Евреи нашего квартала ощутили ее каждой своей клеткой во время желтых звезд, когда многие люди, благонадежные и искренние друзья нацистской Германии, иногда занимающие довольно высокие посты, приходили поздней ночью к своим знакомым евреям, чтобы принести им хлеба, кусок колбасы, дефицитное в те времена мыло, или же чтоб сообщить хорошие новости с фронтов. Они прятали у себя еврейские вещи, картины или деньги, которые подлежали конфискации, а после войны вернули владельцам все до последней мелочи.

Тысячи и тысячи подобных проявлений сопричастности или просто человечности, наверняка, случались не только в нашем квартале, но и в других местах страны. Именно эти, иногда незаметные частицы, микроскопические лунные пылинки, в большой степени объясняют великое чудо: болгарские евреи, единственные в оккупированной Европе, не были отправлены в газовые камеры, смогли их избежать…

Почему вдруг мы отклонились в сторону от истории матери и дочери Вартанян? Потому что и здесь речь идет об обратной стороне явлений. О ней мне рассказала Аракси, когда мы рассматривали у старого грека фотохронику семьи табачных магнатов.

Это история уполномоченного в маленьком селе Бели-Извор, затерявшегося где-то у черта на рогах, на севере Болгарии, в болотистом Придунавье. Потому что, как утверждает Аракси, только благодаря этому человеку, призванному блюсти закон во всей его строгости, но непрерывно его нарушавшему, в соответствии с его собственными представлениями о человечности и справедливости, мать и дочь смогли выжить.

Его звали Сотир Димов. В прошлом у него была семья — жена и двое сыновей-близнецов. В то время сыновьям было по семь лет, они только-только пошли в школу. В стране полыхала жестокая гражданская война, жандармерия и армия воевали против плохо вооруженных партизанских отрядов. Уничтожат их в одном месте, а отряды тут же возникают в другом, причем более многочисленные.

Так 18 августа 1944 года была организована полицейская облава в селе Бели-Извор, где, согласно полицейским донесениям, скрывались трое раненых партизан. И скрывались не где-нибудь, а на сеновале того самого Сотира Димова.

Мы не станем усложнять свой рассказ, поскольку о подобных случаях партизанского бытия написано столько, что людям эта тема уже приелась. Можно лишь завершить эту историю, схожую с миниатюрной пылинкой на лунном диске, рассказом о том, как жандармы окружили дом и подожгли его. Раненые партизаны оказали сопротивление, но были убиты. Затем расстреляли как пособников-укрывателей — согласно принятой в то время практике — жену и старых родителей Димова, а при беспорядочной пулеметной стрельбе под пули попали и двое его детей. Ему самому удалось выбраться через крышу пылающего сеновала и уйти к партизанам.

А когда Сотир Димов был принят в партизанский отряд — один из тех, в которых вечно голодные партизаны в лохмотьях горели решимостью бороться с фашизмом до конца, — до него дошла весть, что на сельской площади — той самой, слегка скособоченной на одну сторону, по которой несколько лет спустя пройдут с двумя тяжелыми чемоданами мать и дочь Вартанян, лежат трупы убитых в доме и на сеновале Димова его жены и сыновей-близнецов, его матери, отца и троих партизан, превращенных пулеметными очередями в кровавое месиво. И все жители села обязаны пройти по площади, чтоб увидеть, что ждет тех, кто поднимет руку на власть.

Так вот, когда молва достигла Сотира Димова, он три дня не ел, не пил и не произнес ни слова, а на четвертый попытался покончить с собой, но партизанское ржавое ружье дало осечку. За этот самовольный поступок штаб партизанского отряда строго наказал его, навсегда лишив оружия.

Не прошло и месяца, как все переменилось. Сотир Димов вернулся вместе с победителями, его выбрали уполномоченным председателя сельсовета. Однако он наотрез отказался явиться в суд, чтобы дать свидетельские показания против виновников постигшей его трагедии. Не потому что великодушно простил их, нет. Просто характер у него был скромный и замкнутый; ну, не хотел участвовать человек в воздаянии возмездия — зачастую справедливого, но нередко и не очень, как результат стихийной ненависти или сведения личных счетов. Просто не захотел, и дело с концом. Его привели в суд под конвоем, как последнего арестанта. Сразу после этого он принялся отстраивать свой сожженный дом, а также взялся за дело всей своей жизни — строительство отводного канала, который должен был осушить болота. Ибо все его односельчане были один беднее другого, и не было у них достаточно земли, да к тому же летом им не давала жить — опять же из-за этих проклятых болот — малярия терциана.

Этот Сотир Димов, одинокий, не очень грамотный, но одаренный небесами чувством справедливости человек, искренне преданный мечте приблизить наступление новой жизни посредством прокладки отводного канала, для чего ему остро не хватало кирок и лопат, принял в своем доме двух представительниц враждебного класса, дал им хлеб, одеяло и шанс выжить.

У них не было карточек на продукты и самые необходимые вещи. Времена же были трудные, карточные, поэтому уполномоченному председателя пришлось поднять шум аж в окружном центре, чтобы решить проблему, поставив вопрос ребром: что такое социализм и есть ли для него почва в нашей стране.

Благодаря Сотиру Димову, который стучал в разные двери, используя связи с бывшими партизанами, ставшими, меж тем, большими начальниками, выяснилась и мистерия с исчезнувшим господином Вартаняном-отцом. Оказалось, что его отправили в лагерь на рудник Куциян, в другой конец болгарской страны, где сомнительные в политическом отношении лица зарабатывали себе свободу, добывая каменный уголь, столь нужный для закладки основ новой справедливой жизни.

Разумеется, Мари Вартанян не преподавала французский и фортепиано — она шила парусиновую одежду для крестьян-кооператоров, а Аракси каждый день пешком преодолевала шесть километров до соседнего села, где находилась средняя школа. И ей не мешали ни летний пыльный зной на придунайских просторах, ни глубокие сугробы и вьюги зимой.

Сначала дети, да и учителя тоже, приняли ее не очень дружелюбно. Мы уже обсудили синдром отторжения, так что не будем к нему возвращаться. Но вмешался товарищ Димов, которого все уважали и по-свойски называли дядей Сотиром. К тому же Аракси с ее знаниями была на несколько голов выше одноклассников, поэтому все вскоре забыли, что эту девочку привезла милиция и принудительно водворила на место жительства как особу, угрожающую безопасности страны.

Итак, прошу простить мне мою назойливость: хоть мнения ученых о нравах тиранозавра, исчезнувшего миллион лет тому назад, расходятся, мне все же не дает покоя вопрос: какие у него были глаза?

39

Мы с Аракси идем по прибрежному речному бульвару, как раз напротив моего многозвездного «Новотеля». Рядом Марица несет свои темные воды, в которых кружатся многочисленные соломинки и ветки, — привет с рисовых полей и из яблочных садов.

— Здесь раньше был мост, — говорю я.

— Деревянный мост. Его унесла река.

— Жалко. На этом месте следовало бы воздвигнуть памятник неизвестному ремесленнику, символу силы и таланта Пловдива. Здесь была мастерская деда. Напротив один македонец держал корчму, где подавали похлебку из требухи, а рядом была турецкая кофейня. По утрам, когда дед опохмелялся похлебкой, все окрестные скорняки, кузнецы, медники и бондари закрывали свои мастерские, чтобы послушать его байки. А он любил плести небылицы из своей жизни, когда он якобы был корсаром или служил при английском королевском дворе. Наверно, читал об этом в каком-то романе. А на том берегу был кинотеатр «Электра», помнишь?

— Нет. Это мальчишки помнят кино, у девчонок другие воспоминания.

— Какие, например?

В тот день, как всегда по инициативе Аракси, мы опять сбежали с уроков. Бродили вдоль реки, кидали плоские камешки, которые прыгали по поверхности лениво текущей воды. В этом деле я был лучшим. Аракси вообще не умела бросать камни.

В какой-то момент эта игра ей наскучила, она сняла со спины ранец и бросила его в траву между прибрежными тополями.

— Давай искупаемся! — предложила Аракси, и тут же принялась стягивать с ног лаковые туфельки и белые носочки.

— Нас заругают, — малодушно возразил я. — Бабушка все время боится, чтоб я не утонул.

— Что мы, сумасшедшие, чтобы рассказывать об этом?

— Она всегда узнает, купался я, или нет. Ей только стоит провести ногтем по ноге.

Для Аракси это было чем-то новым, она даже перестала расстегивать блузку.

— И что с того, если проведет ногтем?

— Если купался в Марице, на коже остается белый след.

Аракси на секунду задумалась, новость ненадолго отвлекла ее внимание, но потом энергично продолжила раздеваться.

— Мама этого не знает!

Она осталась в трусиках и трикотажной маечке, я тоже сбросил одежду и остался в черных трусах — тогда мы еще не знали, что мальчишечьи трусы могут быть и другого цвета. Я первым бросился в теплый омут, за мной, закрыв глаза, спиной бухнулась в воду Аракси. Она притворилась мертвой, а я вроде как поверил, испугался и попытался ее приподнять. Шалунья покачивалась, как утопленница, и вдруг неожиданно прыснула в меня струйкой воды изо рта. Мы стали бороться — я, как всегда, позволил ей меня победить… Потом мы долго ползали по маленьким прозрачным плесам, пытаясь поймать скользких, увертывающихся окуней и усачей…

Устав, мы разлеглись на траве, воздух был полон птичьего щебета и стрекотания кузнечиков. Аракси довольно потянулась, зажмурившись от яркого солнца, ленивая и расслабленная. Я, приподнявшись на локте, долго смотрел на нее, на прилипшую к телу мокрую ткань и, наконец, решился:

— Покажи мне твои титьки.

Она немного помолчала, потом, так же, не двигаясь, скосила глаза по сторонам и, наконец, согласилась:

— Ладно. Но не будешь трогать.

— Не буду.

Она спустила одну бретельку и оголила чуть набухшую грудь. Я смотрел, как завороженный, охваченный трепетом, закодированным в крови еще в доисторические времена, может, даже за тысячелетия до появления человека на этой земле. Потом тихо промолвил:

— Можно поцеловать?

— Но только один раз.

Я прикоснулся губами к маленькому, едва наметившемуся пупырышку.

Она тут же поправила маечку с тем врожденным чувством самосохранения, которое не позволяет девочкам переступить черту, за которой кончается игра.

Потом сказала:

— Сейчас царапни меня по ноге, посмотрим, что будет.

Я приподнялся, и легонько провел ногтем по ноге длинную царапину. На обветренной после воды коже проступила белая линия.

— Вот! — торжествующе воскликнул я.

Она привстала, посмотрела на ногу, снова легла и закрыла глаза.

— Царапни снова!

Я снова провел ногтем.

— Еще!

— Зачем? — спросил я.

— Так, просто приятно.

Воздух — как и тогда — наполнен птичьими трелями и стрекотанием кузнечиков. Я лежу на траве, отложив в сторону пиджак, и, слегка приподнявшись на локте, смотрю, как Аракси, задрав юбку, шлепает в теплой воде. Потом она возвращается и садится рядом. Вынимает из сумки сигареты, щелкает зажигалкой, закуривает. Потом ложится на траву и закрывает глаза.

Я смотрю на нее, потом наклоняюсь и нежно целую в губы. Она отвечает мне быстрым сестринским поцелуем и отворачивается.

— Нет. Не нужно!

— Сейчас нет или вообще нет?

— Сейчас нет. И вообще нет.

Закрыв глаза, она продолжает курить, я смотрю на нее, приподнявшись на локте, щекочу ей губы травинкой. В эту минуту она мне кажется такой же необыкновенно красивой и недоступной, какой была ее мама, наша учительница французского мадам Мари Вартанян.

— Супружеская верность?

— Это не имеет отношения к данной проблеме.

— А что имеет отношение?

Она почти повторяет мои слова:

— Не что, а кто. Я. Это моя личная проблема. Мой муж болен, неизлечимо. Лучевая болезнь. Живет на каких-то таблетках, вроде бы красного цвета, но кровь его становится все белее и белее. Он уже не может … ну, как это сказать… не может как мужчина, понимаешь. Тяжелее болезни для него страх, что я могу его бросить. Больные становятся мнительными эгоистами, их не интересует, что чувствуют их близкие. Хотя его тревоги абсолютно напрасны, потому что я его не брошу. Никогда.

Аракси со школьным ранцем за спиной с трудом идет по дороге, наклонив голову, потому что дунайский ветер то и дело бросает ей в лицо пригоршни острого, мелкого снега. Дорога спускается вниз по невысокому пологому склону, а внизу, в долине, виднеется село. Сквозь снежный фильтр оно кажется призрачным, нереальным: белые крыши, белые шапки на стогах сена почти сливаются с белесым небом…

40

Сидим в кафе на террасе отеля. Еще не свернуты пестрые рекламные зонты с надписью «Мальборо», но они уже не нужны, потому что золотистое осеннее солнце почти не греет. Внизу под нами блестит Марица в обрамлении прибрежных тополей, по ту сторону реки в мягкой дымке синеет Треххолмие: Сахат-тепе, Бунарджик и Небет-тепе, а далее за ними простирается уже еле различимый массив Родопских гор. Аракси, как всегда, курит. Надо сказать, курит она очень много.

— Школа находилась в соседнем селе, в шести километрах от нашего…

Сказав это, надолго умолкает, такое чувство, что навсегда. Я терпеливо жду продолжения и, не выдержав, говорю:

— И?

— И! — отвечает она с детским вызовом, потягивая через соломку цитрусовый сок, и задумчиво смотрит на город, раскинувшийся перед нами.

— Ну, и? — спокойно повторяю я.

— Так мы жили. Мама шила рабочую одежду для кооператоров, я ходила в школу. Сначала дети меня сторонились, я была для них чужой, но постепенно привыкли.

— А твой отец?

— Он остался там, куда его отправили в самом начале, — на руднике Куциян, где-то недалеко от Перника. Ты знаешь, что был такой концлагерь?

— Слышал.

— Странно, что люди слышали. Знали и молчали… Ладно, мы были подростками, не понимали, но другие! Ходили в кино, рестораны. Любили друг друга, защищали диссертации. И знали, что существуют лагеря и мирились с этим!

— И да, и нет. Одни верили, что это — справедливое и законное возмездие. Другие в душе этого не принимали, но молчали. Большинство кое-что слышало, но это кое-что было слишком далекое, неясное и их не затрагивало. Люди воспринимали это как административный акт, который их напрямую не касается. Знаешь, тема эта сложна и неоднозначна. И сейчас ее трудно обсуждать.

— Почему сейчас? Эта тема затронута много лет тому назад. Это — моя тема.

— Моя, твоя, наша, ваша. Лагеря были и до того, как эта тема стала твоей. Тогда она была темой моих родителей. Знаешь что, давай заключим перемирие?

Она гладит меня по руке, потом сует палец под мою ладонь и говорит:

— Мирись, мирись, больше не дерись!.. Все, мир!

— Я и себе не могу объяснить эти заблуждения и иллюзии… Ты права, мы тогда были детьми и не осознавали в полной мере всю противоречивую суть происходящего, но взрослые… Я по сей день убежден, что мои мать и отец пали в борьбе за правое дело, в то время как другие молчали в тряпочку по принципу «моя хата с краю».

Она прерывает меня с мягким укором в голосе:

— Но ведь мы же заключили мир?

Я глажу ее по руке и, помолчав, спрашиваю:

— А почему ты ни разу мне не написала? Мне постоянно снилось, что я получаю письмо из Парижа. Я жил этим ожиданием.

— Мама не хотела, чтобы о нашем интернировании кто-то знал. Сейчас это звучит невероятно: моя мать, умная образованная женщина, европейка до мозга костей, стыдилась, что нас сослали на поселение… Что отцабросили в лагерь… Как будто мы кого-то убили или ограбили! Но факт остается фактом: она стыдилась и не хотела, чтобы в Пловдиве об этом знали.

— Тогда ты должна понимать, почему мы все так заблуждались!

Она прикладывает палец к моим губам.

— Всё! Довольно! Ваши заблуждения и наши заблуждения — они не одни и те же!

Мы снова умолкаем. Теперь надолго.

Аракси задумчиво смотрит на город, набросивший на себя прозрачную пелену предвечерней дымки, потягивая через соломинку цитрусовый сок.

Как раз напротив нас, по ту сторону Марицы, темными громадами вздымаются вечные гранитные холмы нашего детства.

Синие холмы, молчаливые свидетели обрушившихся на нас катастроф.

41

Elasno (Equusasinus)

В то теплое солнечное утро дед внезапно решил, что мы не пойдем в баню, а искупаемся в Марице. Трудно передать словами радостное чувство, вызванное сознанием того, что сейчас взрослые разрешат тебе делать то, что еще вчера запрещали! Мне от счастья хотелось петь!

Бабушка Мазаль завернула нам в газету несколько пирожков «бюрекас», и дала супругу строгий наказ относительно здоровья и безопасности моей дражайшей особы: недолго находиться на солнце, иначе вечером меня может лихорадить, не купаться в глубоких местах, не лежать мокрыми в тени, не пить ледяную родниковую воду после того как поедим огурцов с прибрежных огородов, и многое-многое другое. Эти полезные советы влетали в одно ухо Гуляки и мгновенно вылетали в другое, ибо он ее вообще не слушал. Мрачный, неразговорчивый, он думал о чем-то своем, находившемся на расстоянии многих световых лет от бабушкиных огурцов.

Вокруг Царского Острова, который люди упорно продолжали называть так, как он назывался в прошлые времена, несмотря на противоборство некоторых ярых республиканцев, в маленьких укромных заливчиках было множество глубоких омутов — темных манящих и опасных. Дед думал, что мне о них не известно, и со снисходительным превосходством всезнайки, которому неожиданно открылись таинственные глубины теплых южных морей, разрешил мне нырять, разумеется, под его бдительным присмотром. Он даже не подозревал, во сколько пропущенных уроков арифметики и болгарского языка мне обошлось умение передвигаться с открытыми глазами под водой, ухватившись за корни прибрежных ивовых деревьев. Оставив очки на берегу, поверх одежды и школьного ранца, я скользил в глуби прозрачной прохлады, чтобы посмотреть на рыбок, которые при виде меня испуганно зарывались в ил, вздымая маленькие песчаные вихри.

Наверно, именно тогда я пропустил уроки, на которых изучались падежи, причастия и уравнения с двумя неизвестными, с которыми у меня до сих пор нелады. Разумеется, в дальнейшем это не мешало мне жить. Гораздо более драматичными были бы для меня последствия невозможности в детстве в упоении наблюдать за стремительными рыбками, игравшими в пятнашки с солнечными зайчиками на песчаном дне.

…Мы возвращались раскрасневшиеся от солнца. Я весело подпрыгивал босиком по пыльной проселочной дороге, которая вилась среди огородов, а Гуляка, задумчиво глядя себе под ноги, плелся за мной — унылый, растерявший свою жизнерадостность, всегда рождавшую невероятные выдумки и заполнявшую пространство вокруг него ответными улыбками.

Он грустил, я это отлично понимал, и это была не мимолетная грусть по чему-то утерянному, но легко поддающемуся восстановлению, а ностальгия по тому миру, который распадался у него на глазах и который впредь уже никогда не будет таким, каким был — простодушным и благожелательным.

Возможно, подобные настроения терзают каждое поколение на пороге больших перемен. Людям трудно смириться с мыслью, что уходящий мир — не последний и не лучший из возможных, что ему на смену придет другой, непохожий, который для следующих поколений будет таким же естественным и приемлемым, как смена времен года или фаз луны.

Недалеко от прибрежной бахчи, где нежились под солнцем тыквы, дыни и арбузы, — все еще незрелые, с увядшими желтыми цветками и сухими стеблями, как отсыхающая пуповина, я остановился поглядеть на хитроумное сооружение, которое называлось «чигирь» — водоподъемное устройство для полива огородов. Большое колесо зачерпывало ковшами воду из реки и ритмично выливало ее в деревянный желоб, а уже из него вода, пенистая и нетерпеливая, бежала по канавкам до самых тыкв, дынь и арбузов. В качестве водокачки или электромотора, как бы мы выразились сегодня, приводившего в движение все составляющие этой сложной оросительной системы, служил маленький серый задумчивый ослик.

Конечно же, у этого ослика не было документов, удостоверяющих его личность. Но после того как дед рассказал мне о его пословичном терпении, постоянном чувстве обреченности и, несмотря на это, безумной, неистребимой вере в то, что в конечном итоге все будет хорошо, ибо так устроен мир, у меня не осталось сомнений относительно его еврейского происхождения из рода сефардов.

По-видимому, это был один из многочисленных потомков того андалузского «asno» или «burro», преодолевшего без каких бы то ни было религиозных колебаний долгий путь от Толедо до Пловдива. Тогда, если помните, он вез на спине мою изначальную прапрабабушку, заплаканную молодую красивую еврейку, дочь высокоуважаемого Йоханнана бен Давида аль-Малеха, из древнего рода Ибн Дауд.

Итак, я остановился, чтобы посмотреть на привязанное к длинному крепкому колу животное, непрерывно идущее по кругу, семеня тонкими маленькими ножками, трогательно неказистое и слабое на вид. Крутящаяся ось приводила в движение систему грубых деревянных зубчатых колес, вращавших большое колесо, а оно, в свою очередь, ритмично зачерпывало ковшами и выливало в желоб темную речную воду.

Ослик шагал медленно и равномерно, ритмично кивая в такт шагам головой, как бы говоря, что сочувствует безрадостным, обуревающим тебя мыслям, и всеми фибрами своей ослиной души поддерживает тебя.

Ко мне подошел дед, устало присел на пень и закурил.

— А почему у него завязаны глаза, а, деда? — спросил я.

Гуляка немного помолчал, пристально посмотрел на ослика, затянулся сигаретой и только тогда ответил:

— Почему? А ты посмотри на него внимательно. Ведь он, бедолага, думает, что идет вдоль реки, все прямо и прямо. Слышит шум воды, это радует его сердце и вселяет надежду на то, что эта дорога, как и любая дальняя дорога, когда-нибудь кончится. Вот так ослик идет и идет, и сдается ему, что он шагает по прямой, как натянутая веревка, дороге у какой-то реки. Ночью, когда стемнеет, его отвязывают и уводят накормить и напоить, потом снова, еще до восхода солнца, завязывают глаза, и он снова идет по своей дороге, веря, что заветная цель становится все ближе. Потому что даже ослы знают, что если ты идешь к дальней цели, то чем дольше ты идешь, тем ближе она становится.

— И до каких пор он будет так идти?

— Пока в один прекрасный день не упадет, и его измученная душа не отойдет в ослиный рай, чтобы отдохнуть от долгой дороги. Тогда и цель будет достигнута — вечный покой. Да и о чем ином может мечтать изнуренный работой осел?

Я возмущенно воскликнул:

— Но ведь то, что ты говоришь, очень грустно!

— Грустно, конечно, но это так, мой мальчик. Такова жизнь — изнурительное, грустное хождение по кругу, вокруг вбитой в землю палки. А человек все время вертится в одном и том же круге, думая, что следует прямой и ясной дорогой к далекой, но благородной цели. Он слышит шум воды в реке, и сердце его радуется, что цель становится все ближе и ближе. Но дорога не кончается, а он, бедный, все продолжает идти…

— Но ведь у людей глаза не завязаны, не так ли?

— С чего ты взял? Ай, ай, ай, вот уж не ожидал от тебя такой глупости! Завязаны, мой мальчик, да еще как завязаны. Только повязки этой не видно, она не такая как та, ослиная. Человеческая повязка хитро скроена, ее трудно заметить. К тому же, они разные, повязки на глазах, еще какие разные! Чем, как ты думаешь, занимаются разные там церкви, синагоги, мечети и всякие иные псевдохрамы? Или речистые мошенники в парламенте? Именно они и делают повязки для глаз. А что собой представляют предрассудки и суеверия твоей бабушки? А всякие там политические махинации, рассчитанные на доверчивых простаков? Или возьми патриотические манифесты, лживые идеалы, ради которых люди гибнут в окопах? А военные доктрины, религиозные ритуалы и ложные надежды? Все это повязки на глазах у людей! Так-то, мой мальчик. Но был когда-то один человек из наших — хотя и не бедняк из Орта-Мезара, но жили мы с ним как добрые побратимы, уважали друг друга, я был его личным жестянщиком. Звали его Проповедником, или по-гречески Екклесиастом, а настоящее его имя было нашим, чисто еврейским — Шломо, царь Соломон. Так вот, он первым прозрел, что все — бессмыслица, суета сует и всяческая суета: «Все, Аврам, — говорил он, — суета и погоня за ветром». Так говорил мне мой друг Шломо. Поэтому, мой мальчик, когда задумаешься о круговороте жизни, понимаешь, что все и ничего, начало и конец — одно и то же. Круговерть. А когда нет начала, нет и конца. Вот потому осел и крутится на одном и том же месте, потому что круг есть движение без начала и без конца.

Гуляка сильно затянулся сигаретой, задумался о чем-то — мысли его в тот момент витали где-то в иных просторах, — но быстро спохватился, что он не один, и ласково похлопал меня по спине.

— Понял, что я тебе сказал?

— Нет, — откровенно признался я.

— Ничего, когда-нибудь обязательно поймешь. Это приходит с возрастом. Но ты не думай, что хождение по кругу бессмысленно. Есть в нем смысл, и немалый. Потому что таким образом крутится чигирь, и вода льется прямо жизни под корни. Поэтому человек живет, веря, что идет дорогой вдоль реки, и не теряет надежды, что цель все ближе. Ибо если осел или человек потеряют надежду, с ними будет покончено. Капут! Ты когда-нибудь видел надежду? Знаешь, на что она похожа?

— Нет.

— На тыкву. Вот посмотри, какие они сейчас маленькие и зеленые. Но они будут зреть и наливаться, в этом-то и надежда огородника. И в один прекрасный день надежда вырастет и станет большой желтой тыквой! А без ослика, без его хождения по кругу, этого не произойдет, понял?

Я зачарованно смотрел на своего дедушку.

— Откуда ты все это знаешь, деда?

— Как откуда? И ты еще спрашиваешь? Да разве найдется в нашем квартале больший осел, чем я?

42

Точка зрения

Нет ничего более удручающего, чем искать в болгарском городе ночью номер нужного тебе жилого дома, а найдя его, пытаться прочесть на табличке фамилии жильцов нужного тебе подъезда, где, к тому же, давно не работают звонки домофонов да и освещение в подъезде тоже не предусмотрено. Об этом, кстати, поется в одной очень грустной песне…

Не знаю, возможно, действиям архитекторов, спланировавших это бетонное недоразумение, есть какое-то социальное и экономическое объяснение или их можно оправдать, сказав, что таково направление целой академической школы. Конечно, ничего личного, но, по-моему, подобным, с позволения сказать, зодчим, следовало бы поручать только разработку планов казарм. Общее пространство настолько нефункционально и бессмысленно устроено, настолько лишено малейших признаков уюта, а освещение настолько скудно, что кажется, жизнь любого индивидуума, по задумке авторов этого строения, должна начинаться только с коврика у порога собственной квартиры. За ее пределами ему просто ни к чему красота интерьера и элементарные удобства.

Несмотря ни на что, я геройски преодолеваю все препятствия на своем пути, призвав на помощь остатки инстинкта и воспоминания о том дождливом вечере, когда, несколько дней назад, мы стояли перед этим же подъездом, освещаемые меняющимися цветами светофора.

Выхожу из лифта с букетом розовых гладиолусов, ищу нужную мне дверь и нажимаю на кнопку звонка.

Мне открывает супруг Аракси, специалист по ядерным авариям.

— Простите великодушно, я немного опоздал, — виновато бормочу себе под нос, поскольку считаю, что любая попытка объяснить необъяснимое — не более чем пустая трата времени.

Он дружелюбно улыбается, пропускает меня перед собой и кричит:

— Аракси!

Она выбегает из комнаты, я неловко сую ей в руки цветы. Аракси их восхищенно нюхает, хотя отлично знает, что гладиолусы не пахнут, потом целует меня в щеки, скорее, целует воздух вокруг меня — болгары тоже восприняли эту французскую практику целовать воздух. Есть что-то искусственное и в натянуто-гостеприимной улыбке супруга, и в этой имитации сердечного поцелуя, направленного мимо меня, куда-то в бесконечность, к далеким недостижимым галактикам. Да и я сам выгляжу не лучшим образом, с этим нелепым букетом гладиолусов, которые, как оказалось, не пахнут.

Входим в гостиную — весьма прилично обставленный панельный куб, даже с некоторой претензией на роскошь, если учитывать географические широты и довольно стесненные финансовые возможности среднестатистического болгарина.

С кресла поднимается тот самый Панайотов, коротко подстриженный бывший прокурор, все в том же полувоенном черном френче, застегнутом наглухо. Мы здороваемся за руку как старые знакомые — позавчерашний вернисаж и все такое прочее. Я натянуто улыбаюсь, совсем, как хозяева. Но лицо прокурора остается бесстрастным, словно он пожаловал не в гости, а на публичную казнь.

Аракси приглашает всех к столу, суетливо старается рассадить нас поудобнее. В результате мне дважды приходится поменяться местами с супругом и один раз — с прокурором. Весело и якобы непринужденно смеемся.

Хозяин разливает вино, затем хозяйка поднимает бокал.

— За здоровье всех присутствующих!

— Лехаим! — неожиданно добавляет прокурор на иврите, все так же серьезно.

Мы чокаемся. Звенят бокалы…

Мари Вартанян и Аракси сходят с автобуса, за ними еще много женщин. По дороге из утрамбованного шлака каждая несет или сундучок, или корзинку, или узелок. Все посылки заботливо упакованы в белое полотно и надписаны химическим карандашом. Так было и так, видимо, всегда будет в тюрьмах и лагерях в дни свиданий. Именно так я представляю себе случившееся в то утро, много лет назад, в лагере на руднике Куциян. Я глубоко убежден, что если и есть какие-то отличия от реально произошедших событий, то они незначительны.

Мари Вартанян и Аракси, никогда прежде здесь не бывавшие, растерянно двинулись в общем человеческом потоке, жадно прислушиваясь к обрывкам фраз, которыми обменивались те, кто уже разбирался в сути свиданий, приговоров и амнистий.

«К Девятому сентября,^[19] наверняка, будет амнистия…»

«Говорят, что осужденных Народным судом это не коснется…»

«В кирпичных мастерских режим намного мягче. Если можно было бы перевести его туда…»

«Судья Стойновский, только он! От трех до пяти максимум…»

В объединенной общей бедой толпе шли и деревенские бабы, и скромно одетые горожанки, а также те, кого презрительно называли «бывшие». Они выделялись на фоне остальных своей изысканной одеждой. Это были супруги высокопоставленных лиц, хотя и не первого эшелона власти, времен Второй мировой, когда мы были союзниками гитлеровцев и почти двоюродными братьями императора Хирохито. Как правило, это были общественные деятели, чья вина в общем-то не была доказана, промышленники, мелкие начальники того времени. Рыб покрупнее судили по другим международным законам, и те из них, кто уцелел, оказались на нарах в строго охраняемых тюрьмах. Здесь же, в Куцияне, попадались всякие: не только политические, но и уголовники, уличенные в сводничестве, валютных махинациях или разбое.

Бывшие люди. Многие действительно были виноваты — кто больше, кто меньше, но нередко встречались и такие, которых обвиняли чуть ли не в катастрофе, вызванной тунгусским метеоритом.

Мари Вартанян обратилась к пожилому мужчине в потрепанной довоенной шляпе типа «борсалино», который шел с корзинкой, обшитой белым полотном. Адрес получателя был написан красивым крупным, почти каллиграфическим почерком.

— Простите, эта дорога ведет в лагерь Куциян?

— Так точно, мадам. Но если позволите, хочу дать вам совет: называйте его рудник Куциян. Рудник, а не лагерь. Власти не любят это слово. Вы здесь впервые?

— Да.

— Дай бог, чтобы это было в последний раз. Поговаривают, что его собираются закрыть. Вы издалека?

Мари Вартанян вздохнула:

— Да. Еще вчера выехали на автобусе, ждали на вокзалах, потом ехали на поезде и снова на автобусе…

— Держитесь, мадам. Изо всех сил держитесь!

Мари Вартанян кивнула и переложила картонную коробку из-под обуви из одной руки в другую.

— Если вам тяжело, давайте я помогу.

— Благодарю вас, и вправду очень тяжело. Мне сказали, что хорошо бы принести сало и смалец.

— Да, это лучше всего. Питание здесь слабое, а труд — тяжелый. Нужна калорийная пища. Вы позволите?

И пожилой мужчина взялся за другой конец веревки, которой была обвязана коробка.

Аракси шагала рядом с матерью, с любопытством рассматривая ползущие по канату вагончики, крутящиеся стальные колеса, а также маленький поезд, который выскочил из-за двух насыпных курганов шлака и тут же скрылся в темном туннеле.

Несколько позже Мари Вартанян и Аракси уже сидели на перевернутой тачке, мать курила. Напротив находилась будка постового, окрашенная в бело-черную полоску. На будке полоскался на ветру национальный флаг. Барьер был опущен, за ним по неровной местности тянулись заграждения из колючей проволоки, натянутой между бетонными столбами.

Пожилая женщина в деревенской одежде прокричала охраннику:

— Ну, давай же, товарищ солдат! На поезд не успеем!

Парень поправил автомат и сочувственно пожал плечами:

— От меня не зависит, бабушка, я только охраняю. Служба.

Аракси спросила мать:

— А мы сможем поговорить с папой?

— Конечно. Ведь на то оно и свидание.

Человек в шляпе «борсалино» взглянул на циферблат карманных часов:

— Уже одиннадцать. Еще никогда так не задерживались!

— Давай же, дружок!

— Сказал же, не от меня зависит…

Такой бессмысленный обмен репликами между ожидающими свидания и постовым мог бы продолжаться бесконечно, если бы с той стороны барьера не остановился военный газик грязно-зеленого защитного цвета. С него ловко соскочил майор милиции и направился к женщинам. Они повскакивали с мест и беспорядочно сгрудились у барьера.

Майор небрежно козырнул и, согласно уставу, представился:

— Майор Луков. Все здесь — на свидание?

В ответ хором прозвучало:

— Все!

— Так вот, сегодня свидания не будет. Рудник не выполнил план по добыче угля, и свидания временно отменяются. Это всё.

Его слова вызвали бурю негодования, женщины завопили, перекрикивая друг друга, кто-то заплакал. Майор безучастно послушал их, потом поднял руку.

— Если хотите что-то сказать, пусть говорит один!

Люди стали несмело озираться по сторонам, наконец, вперед выступил человек в довоенной шляпе «борсалино».

— Товарищ майор…

— Никакой я вам не товарищ!

— Извините. Гражданин майор, я юрист, это нарушение правил. Мы имеем право на свидание с родными каждый седьмой день, четыре раза в месяц! Здесь же не изолятор, а трудовое исправительное общежитие — ТИО, как вы его называете!

— Вы все сказали?

— Да.

— Сейчас послушайте, что я вам скажу: правила пишем мы, а не вы. С сегодняшнего дня свидания будут разрешаться каждый восьмой день, пока план по добыче угля не будет выполнен и перевыполнен. Ясно?

Женщины снова ринулись к барьеру. Мари Вартанян удалось вплотную приблизиться к майору.

— Гражданин майор, очень вас прошу… Мы приехали издалека…

— Все издалека. Никаких исключений! Кто принес посылки, может оставить их здесь, у входа. С точным обозначением имени, барака и номера! На сегодня все!

Майор запрыгнул в газик, и тот сразу рванул вперед по разбитой дороге между кучами шлака.

Вдруг все увидели женщину, которая быстро взбиралась по крутой, чуть заметной тропинке, наискосок пересекавшей гору шлака, крича:

— Кто хочет их увидеть, сюда, сюда! Вот они, они здесь!

Женщины, побросав у барьера посылки, корзинки и сундучки, стали взбираться вверх, по осыпающемуся склону. Они карабкались, скользили, падали, и снова лезли вверх.

Вскарабкались на вершину кургана и Мари Вартанян с Аракси.

Плотно прижавшись к проволочной сетке, они увидели внизу лагерников, которые строем направлялись в шахту, — одинаково черных от угольной пыли, в рабочей одежде, с кирками на плечах.

Послышались крики:

— Георгий! Посмотри наверх! Георгий, это мама…

— Пешев! Твоему заявлению дан ход… Слышишь? За-явле-нию!

— Борислав Крайнев! Где Борислав Крайнев, он что, болен?

Вдруг Аракси крикнула:

— Мама, смотри, это там не папа? Па-а-апа…

И Мари Вартанян тоже закричала:

— Жак! Жак Вартанян!.. Мы здесь, наверху, Жак!

Какой-то человек с киркой на плече, черный, как и все остальные, остановился, приложил козырьком ладонь к глазам и стал всматриваться в людей, сгрудившихся на вершине шлакового кургана. Непонятно, увидел он их или нет — расстояние было слишком велико. Подошедший милиционер слегка подтолкнул его обратно в колонну. И он снова зашагал с остальными.

Начало колонны уже терялось в черном отверстии главной шахты, обозначенной сверху белой дугой и двумя скрещенными шахтерскими кирками. Жак Вартанян вдруг снова остановился, посмотрел наверх, не будучи уверенным, что его видят, потом и он исчез в темноте…

Аракси делает глоток.

— Больше мы его никогда не видели. Вскоре пришло сообщение, что он умер от дизентерии.

Черный прокурор, как и в прошлый раз, лишь пригубил свой бокал.

— Он умер от отчаяния. Мы с ним спали на одних нарах, были знакомы и раньше. Я был его единственной связью с жизнью, тонкой связующей ниточкой. Работа была хотя и тяжелой, но не непосильной. Я хочу сказать, что многим удалось уцелеть. Мы по сей день встречаемся — бывшие лагерники. Дело не только в тяжелом труде — и свободным шахтерам приходилось нелегко при тогдашней технике. И не в пище, а в желании выжить во что бы то ни стало. У Жака не было такого желания, он просто был обречен.

— Да, мой отец всегда был слабым человеком, — говорит Аракси.

— Он вспоминал о вас до последней минуты — о вас и Мари, и не надеялся когда-либо вас увидеть. А без надежды…

Вот тут-то я и вспомнил про того осла, которого увидел тридцать лет назад, серого с белой мордой, и про надежду, как желтая тыква. Мой дед Аврам был очень неглуп, и это вряд ли осталось незамеченным его другом Екклесиастом. Посему он и поделился с Гулякой сокровенными мыслями о смысле жизни и погоне за ветром.

43

— Я знаю место, где хоронили умерших лагерников. Если вы хотите и у вас есть силы, можем сходить.

— Нет, нет ни сил, ни желания… — говорит Аракси.

— А вы как попали в лагерь? — спрашиваю я, не пытаясь скрыть неприязнь.

Он отвечает на мой вопрос вопросом:

— Вашего отца звали Моис Коэн? Его подпольное имя «Миша»? А ваша мать Рената. Рената Алкалай.

— Да. Именно так.

— Ваши родители отвечали за каналы снабжения партизан одеждой и питанием. Они сбежали в лес ночью, перед тем, как…

— Перед чем?

Прокурор смотрит на меня в упор, голос его звучит ровно и безучастно.

— Я был военным прокурором. Согласно послевоенной терминологии, «фашистским прокурором». Но я не был фашистом, просто делал свое дело. Я всегда соблюдал Закон. Так вот, я потребовал смертного приговора для двух солдат, которые украли из казармы целый грузовик муки. Во время следствия их сильно били — военные из РО-2. Так назывался разведывательный отдел, который занимался вопросами подрывной деятельности в армии. Это были не люди, а звери, те из РО-2. Но солдаты, несмотря на пытки, так и не сознались, кому предназначалась мука. При разгроме партизанской бригады в январе 1944, когда погибли и ваши родители… Мне думается, 17 января…

— Вы отлично осведомлены.

Бывший прокурор пожимает плечами.

— Я же работал в системе. И поплатился за это. Так вот, при разгроме в землянке нашли пустые мучные мешки из военного резерва, но никто не мог доказать, что это — те самые мешки, украденные из казармы. Я не исключаю, что акция, связанная с так называемым «Мучным заговором», каким-то образом касалась и ваших родителей, не знаю. Во всяком случае, в отношении двух осужденных солдат моя совесть чиста — я приговорил их к пятнадцати годам тюрьмы. Кража есть кража, а законы военного времени суровы.

Муж Аракси, до сих пор не принимавший участия в разговоре, скептически качает головой.

— Неужели вас никогда не интересовали мотивы действия?

— Солдаты спасли свои жизни, не признав истинных мотивов. А так, зависит от точки зрения. Кража вообще подсудна, а в те годы украсть муку для партизан означало расстрел. Согласно другому моральному кодексу, кража муки для голодающих партизан — это подвиг. Но украсть, чтобы накормить своего голодного, страдающего в лагере Куциян сына — преступление. Все зависит от точки зрения!

Подперев рукой подбородок, Аракси изучает меня так, словно никогда прежде не видела.

— Иными словами, — медленно произносит она, — твои родители погибли в борьбе против класса моего отца. Если использовать их терминологию. А мой отец был уничтожен партией твоих родителей.

— Возможна и такая точка зрения, — подытоживает черный прокурор.

— Да, — соглашаюсь я. — Если допустить, что эта терминология дает исчерпывающее определение всей сложности и неоднозначности эпохи.

— Ладно. Да будет мир! — говорит Аракси.

Я поднимаю свой бокал, делаю глоток и ловлю на себе испытующий взгляд мужа Аракси.

Бывший прокурор в свою очередь внимательно рассматривает каждого из нас, словно обдумывает статью закона, по которой мы должны быть осуждены. Тонкая насмешка в его глазах говорит о том, что он отлично смог разобраться не только в проблеме пропавшей муки, но и в казусе, касающемся меня, Аракси и ее супруга.

44

Все это Аракси рассказала мне после того как прокурор ушел, сдержанно попрощавшись с хозяевами и поблагодарив их за ужин, а мне сказав «Шалом». В последнее время вошла в моду эта манера кокетничать на иврите. Может, люди решили, что таким образом выражают симпатию моему племени или отмежевываются от тех, кто причинил ему неописуемые страдания? Лично меня это раздражает. Мне кажется, что подобные акты солидарности, столь запоздалые на сей день, были нужны в другое время и были бы уместней в другой форме. Потому что среди тех, кто сейчас говорит тебе «Шалом», были и кричавшие некогда «Хайль». Или равнодушно молчавшие, когда другие кричали.

Но это так, к слову. Так вот что рассказала мне Аракси, а ее супруг в это время молча внимательно слушал ее повествование.

Снова попытаюсь передать ее рассказ так, как я его понял и увидел своим внутренним взором. Иными словами, уповая только на собственную интуицию, подобно тем прилежным ученым, которые, руководствуясь только логикой, десятилетиями стараются собрать в единый текст остаточные куски свитков, найденных в пещерах Кумрана близ Мертвого моря. Все паузы, недомолвки и те невысказанные части целого, которые Аракси, в силу понятных причин, утаила, я — сознаюсь в этом! — заполню собственными домыслами. Возможно, некоторые подробности не были в точности такими, какими я их описываю, но я готов рискнуть, будучи глубоко убежденым в том, что, в худшем случае, все было почти так!

… На первом уроке директор сельской школы неожиданно сообщил, что из-за какой-то районной учительской конференции или чего-то подобного у школьников будет три дня каникул. И ученики, как шумная стая птиц, разбежались по домам.

Аракси вернулась в село Бели-Извор на несколько часов раньше обычного и, в желании преподнести маме сюрприз, тихонько прошмыгнула к открытому окошку цокольного этажа. Это была их единственная комната, служившая одновременно кухней и спальней. Ее окна выходили на север, на волнующееся поле, за которым, где-то далеко в серо-голубоватой мгле, протекал Дунай. Нечто подобное мы когда-то уже делали, когда взобравшись на крышу сарая, подслушивали разговор между мадам Вартанян и нашим учителем Стойчевым.

Видимо случайность обладает свойством повторяться, потому что Аракси увидела в комнате не кого-либо, а учителя Стойчева! Она готова была, подпрыгнув от радости, броситься ему на шею, ибо в ее глазах он был посланцем тех, других, далеких и любимых миров. Однако подслушанный разговор удержал ее, кроме того, инстинктивно она почувствовала, что сейчас ей там не место.

Учитель стоял, смущенно переминаясь с ноги на ногу. Очевидно, он только недавно вошел.

— Надеюсь, я вам не помешал… — пробормотал он.

— Не волнуйтесь, — несколько сухо ответила мать Аракси. — Нас часто беспокоят всевозможными проверками, несмотря на протесты уполномоченного председателя. Он очень хороший человек, но пасует перед глупостью. Из окружного центра приезжали проверять, не покинули ли мы самовольно село, не посещают ли нас незнакомые люди, не прячем ли у себя под кроватью танки… Пожалуйста, присаживайтесь.

— Можно мне закурить?

— Конечно. Чем обязана вашему визиту?

Стойчев помолчал, что-то подобное происходило и тогда, когда он крутил в розетке в форме раковины инжир. Сейчас инжира не было.

— Я думал, что вы давно во Франции… — с трудом выдавил он. — Даже… может, это смешно, но я даже ждал какой-нибудь весточки от вас, от Аракси… Потом случайно узнал о том, что случилось…

— Почему же случайно? — она продолжала говорить с плохо скрываемой враждебностью. — Вы, партийцы, как я полагаю, знаете о таких вещах, о которых мы, простые смертные, даже не подозреваем…

Стойчев посмотрел на нее с удивлением:

— Вы так думаете? Вы действительно думаете, что нас информируют обо всех действиях, которые предпринимаются в других местах и другими инстанциями? Кстати, где Аракси, мне хотелось бы ее повидать.

— Она в школе. В соседней деревне. Вернется к вечеру.

— Если вы не возражаете, я ее дождусь.

— Конечно, она очень обрадуется. Ведь мы видим не так уж много людей.

— Вы получаете вести от супруга?

— Редко. Иногда он присылает записку с кем-нибудь, кого освободили. Говорят, лагеря будут закрывать. Вы что-нибудь об этом знаете?

Он снова поднял на нее взгляд, в котором читалось грустное недоумение.

Мари Вартанян сказала:

— Не обижайтесь. Ведь мы считаем, что вы… там… знаете больше нас, решаете наши судьбы. Даже уполномоченный Сотир Димов, который прятал партизан, сам был партизаном, у которого погибла вся семья, даже он тоже ничего не знает. Как же так?

— А почему вы считаете, что я могу знать больше? Я сам ничего не понимаю, не могу объяснить себе, какими мотивами они руководствовались… действительно, не понимаю…

— Очевидно, есть вещи, которые нам не дано понять. Они выходят за рамки нормальной человеческой логики.

— Но почему с вами так поступили? Именно с вами? Должно же быть какое-то объяснение.

— Может быть, такое объяснение есть, но мне оно неведомо. А вы не знаете?

Учитель не ответил.

Она долго молчала, прежде чем решилась сказать:

— Признаться, иногда мне кажется, что этой счастливой, здоровой сельской жизнью мы обязаны вам. Я имею в виду лично вас. Персонально. Пламенного коммуниста и народного учителя! Ведь для вас дело превыше всего, не так ли? Люди, отдельные личности, не имеют значения. Или я ошибаюсь? Чувства, связи, знакомства — все это предрассудки… Я запомнила наш разговор: вы точно знаете число заболевших туберкулезом девушек в табачных складах. И сколько хлеба можно было купить на дневной заработок. Но и их судьбы для вас ничего не значат. Я убеждена, что отдельные, конкретные судьбы вас вообще не интересуют. Для вас это всего-навсего статистика, цифры, призванные укреплять в обществе убеждение, что только вы правы. И если надо, вызывать у людей недовольство. Сейчас, когда вы меня увидели в этом Богом забытом селе, вы удовлетворены, господин Стойчев? Вы отомстили за тех туберкулезных девушек?

Он поднялся, губы его побелели, кровь отхлынула от лица и от этого глаза еще больше засветились лихорадочным блеском. Аракси показалось, что он сейчас поднимет руку и ударит мать. Но он лишь глухо проговорил:

— Мне очень жаль, что вы так обо мне думаете… Может, мне лучше уйти?

Она ответила будничным и спокойным тоном:

— Зачем же? Оставайтесь. Хотите травяного чая? Другого, к сожалению, нет.

Учитель Стойчев, словно принимая роковое решение убить царя, сказал с вызовом:

— Да! Я хочу травяного чая.

Она налила ему из алюминиевой кастрюльки, которая тихо булькала на плите.

— Не сердитесь на меня, просто я теряюсь в догадках…

Затем оживленно добавила:

— Просто не верится! Отыскать нас, приехать издалека!

Стойчев открыто посмотрел на нее и спокойно сказал:

Я постоянно думаю о вас… Мне вас не хватает. Хочу, чтобы вы меня правильно поняли… Мне не хватает именно вас, Мари Вартанян!

Их взгляды встретились, стало понятно, что слова больше не имеют никакого значения, ибо молчание было слишком красноречивым.

Она сделала бессильную попытку заполнить это зияющее пространство, похожее на пропасть, которая манит, и ты готов уже прыгнуть, но все еще боишься это сделать. Подчеркнуто весело она воскликнула:

— Как же я забыла! У меня же есть яблоки!

Она подошла к деревенскому комоду и взяла глиняную миску с яблоками. Тогда Стойчев встал и заключил Мари Вартанян в объятия. Она вдруг почувствовала, что ноги стали ватными, ее охватила сладкая истома. Из последних сил сопротивляясь вспыхнувшему желанию, она прошептала:

— Прошу вас, господин Стойчев… очень вас прошу… не надо!

— Не отказывайте мне, Мари! Иначе я сойду с ума. Вы ведь тоже этого хотите… Поэтому я и нашел вас, поэтому! Милая моя, милая… Для меня существуете только вы — в моих снах, в моей жизни…

— Прошу вас, не надо…

Ее рука бессильно опустилась, яблоки раскатились по всей комнате, глиняная миска выскользнула из бессильно разжавшихся пальцев, упала и разбилась на мелкие кусочки. Мари Вартанян внезапно решительно оттолкнула его, подошла к окну и захлопнула его. Потом наглухо задернула простую ситцевую занавеску.

Аракси, спрятавшаяся под окошком, бросилась в поле, еле сдерживая слезы. Она добежала до оврага, ничком упала на землю у маленького ручейка, который протекал через село, и дала волю слезам. Девочка не отдавала себе отчет, почему плачет, но чувствовала себя бесконечно несчастной и покинутой. Она считала, что мать предала отца, а светлый образ учителя Стойчева был навсегда опорочен.

Аракси не знала, сколько она просидела у ручейка. Наконец, озябшая и дрожащая, она решила вернуться домой. Неуверенно постучала в дверь, чего раньше никогда не делала, и несмело вошла.

Учитель сидел боком к столу, мать стояла у комода.

Стойчев встал и радостно воскликнул:

— Аракси!

— Здравствуйте, — холодно поздоровалась она.

Стойчев в растерянности спросил:

— Неужели не узнала?

— Почему же, узнала, товарищ Стойчев. Добрый день.

Наступило неловкое молчание. Мари Вартанян продолжала стоять у комода, глядя перед собой безжизненным, ничего не выражающим взглядом. В ее лице не осталось ни кровинки. Она не шелохнулась, не попыталась разрядить нависшую тяжелую, немую тишину, в которой отчетливо слышалось лишь бульканье травяного чая на плите.

45

Exodus

Вокруг меня танцевали наши добрые соседи-евреи, а еврейки в стороне хлопали в ладоши и пели свои старинные песни — ту странную сефардскую мешанину из испанских слов с отчетливыми турецкими напевами. Происходило это во дворе синагоги. В тот день была моя Бар-Мицва, то есть мне исполнялось 13 лет и, согласно традиции, с этого дня я был ответственным за свои поступки, став полноправным членом нашей общины.

По этому случаю мой дедушка Аврам был празднично одет. Я впервые видел его в галстуке — неизвестно, у кого он его занял. Галстук сидел криво, воротничок рубашки был ему тесен и не застегивался, но это ни на йоту не портило общей торжественной картины. Дед, разумеется, подвыпил и плясал, раскинув руки и топая тяжелыми подкованными ботинками. Я уже давно не видел его таким беззаботным и веселым, но до сих пор не могу с уверенностью утверждать, что его веселость не была наигранной, и что тем самым он не пытался скрыть от окружающих и от самого себя неизлечимые душевные раны. Время от времени на его лицо набегала тень, и тогда было видно, что мыслями он не здесь, с нами, а где-то далеко-далеко.

Бабушка Мазаль по такому случаю завила волосы и даже слегка накрасила губы — с помощью бумажек, которые, если на них поплевать, окрашиваются в красный цвет. Бабушка обносила гостей напитками и всевозможными угощениями. На подносе стояли стаканчики с анисовой водкой, пирожки и разрезанные пополам запеченные яйца — как полагается по обычаю, а детям раздавали «масапан» — тот миндальный пирог, которым до сих пор гордятся толедские кондитеры, считая себя единственными мастерами в мире, а Толедо — единственным городом, где его делают. Думаю, они так считают, потому, что не бывали на еврейском празднике в Пловдиве.

В стороне на небольшом столике лежали подарки, из-за которых каждый еврейский мальчик мечтает, чтобы ему исполнилось 13 лет, — скромные подарки от людей скромного достатка: новый школьный ранец, рубашки и свитера, пенал с карандашами, пара китайских резиновых тапочек и настоящий кожаный футбольный мяч.

Здесь же во всеоружии присутствовал и господин Костас Пападопулос, как всегда, постоянный участник каждого местного праздника. Он был в своем вечном красном галстуке-бабочке, с напомаженными волосами, расчесанными на прямой пробор. Костаки беспрерывно щелкал фотоаппаратом — на память, для грядущих поколений.

Вдруг бубны смолкли, и танец прекратился, потому что в синагогальном дворе появились учитель Стойчев и его сын Митко. Они прошли прямиком ко мне, а я, надо сказать, сидел на троне, как сам царь Давид.

— Мы тебя поздравляем, Берто! — произнес учитель в наступившей тишине. — Сегодня тебе исполнилось тринадцать лет. Значит, ты — уже большой мальчик. Заботься о своих бабушке и дедушке и будь достоин имени своих родителей, славных партизан Миши и Ренаты Коэн!

Митко, смущаясь, пробормотал «Поздравляю!», но было видно, что у него в программе есть еще кое-что. Он вытащил из кармана продолговатую золотистую коробочку, долго пытался ее открыть, но не смог. Напряжение любопытной публики росло. Наконец, отец нетерпеливо взял у него из рук коробочку и сразу открыл. У меня перед глазами блеснули новенькие советские наручные часы! Наш классный руководитель торжественно взял меня за руку, и через минуту мою кисть украсил неописуемый подарок, которому мог бы позавидовать сам великий еврейский царь Давид. Я приложил часы к уху и сосредоточенно прислушался. Весь простодушный еврейский квартал замер, напряженно глядя на меня: тс-с-с!

Я счастливо засмеялся: тикают! Все с облегчением выдохнули: тикают!

И снова вокруг меня закружился хоровод, женщины стали хлопать в ладоши и петь старинные песни, веселые и жизнерадостные, как оазис Эйлат в Иудейской пустыне.

И в этот самый счастливый для меня момент звякнул велосипедный звонок, и на желтом велосипеде появился почтальон. Признаюсь, сердце мое екнуло, я соскочил с престола и бросился ему навстречу. Он ласково взъерошил мне волосы.

— Из Парижа ничего нет, дружок!

Почтальон еще раз предупредительно звякнул и поехал к раввину, а Гуляка, заметив мой сокрушенный вид, попытался меня успокоить:

— Да получишь ты письмо, мой мальчик, имей терпение! Просто те бездельники на парижской почте только и знают, что волочиться за женскими юбками и ничего не делать. Придется мне сказать об этом моему другу, премьер-министру Франции… — он запнулся, потому что не смог вспомнить, кто в данный момент является премьером Франции.

— Совершенно верно, — неуверенно поддержал деда учитель Стойчев, хотя весь его вид говорил о другом. — Мне приходилось слышать, что почта находится очень далеко… Аж на Дунае!

— Париж не на Дунае, а на Сене… — самоуверенно поправил я учителя.

Он отвел взгляд, мысленно куда-то перенесся, и было ясно, что ему еще кое-что известно о парижской почте, но он почему-то не может сказать.

Разговор внезапно прервался, потому что во дворе появился раввин Менаше Леви. Его лицо было озарено каким-то неземным сиянием. Он размахивал над головой телеграммой.

— Эрманос и эрманас^[20]! — закричал он, — Братья и сестры! — Свершилось! Разрешили, хвала Богу! Уезжаем в Израиль! La Tierra Santa de Israel!

Раввин подбросил телеграмму ввысь, в лазурное фракийское небо, ветер подхватил ее, и она полетела, как голубь Ноя, как белый парус по Генисаретскому озеру, как Божье знамение.

Ребе Менаше простер вверх руки, обратив ладони к Богу вечности, Господу неба и земли Адонаю, и запел одну из своих песен, от которых веет безбрежной пустынной грустью, но также и радостью, которую испытало многострадальное племя, когда по ту сторону песков увидело Обетованную землю Ханаана.

46

Костас Пападопулос развязывает тесемку, которой обвязал старые фотографии, словно карточную колоду. Рассыпает их на столе и ищет ту, которая ему нужна.

— Это была большая радость, джан, но и муку люди испытывали немалую. Не знаю, помнишь ли ты, ведь тебе, пожалуй, не было еще и десяти, — неуверенно говорит грек.

— Тринадцать, — уточняю я.

— Ну, пусть тринадцать. Отправиться в далекую землю, которую тысячелетиями в молитвах называл своей, покинув землю, где родился. Думаешь, это легко? Как тут объяснишь? Человеческая душа, милый, заперта на очень сложный замок! А для сложных замков у Бога нет простых ключей.

Рассматриваю разбросанные на столе снимки.

— Может статься, одного ключа мало, дядя Костаки. И как знать, может быть, то долгое путешествие, в которое души отправляются намного раньше тел, началось не в день прибытия телеграммы, а намного раньше?

Старик призадумался: он понял, что я имею в виду.

— Ты прав, джан. Оно началось в другой день…

Фотограф лихорадочно роется в снимках, что-то ищет, известное ему одному.

С любопытством рассматриваю старые фотохроники византийца.

Евреи с желтыми звездами на груди — молодые и старые, мужчины, женщины и дети — испуганно пялятся в фотообъектив. Надписи, отпечатанные на литературном болгарскомязыке, — том самом языке, на котором писали Дебелянов и Яворов, но сейчас у них совсем не литературное содержание: «Еврейское жилье», «Евреям вход воспрещен!», «Хлеб евреям не продаем», «Еврейское производство», «Лицо еврейского происхождения», «Евреи не допускаются!»

Люди из моего квартала… некоторых я знаю, их, конечно, давно нет на свете. Я был еще маленьким, но хорошо их помню, как они сидели на своих узелках и картонных чемоданчиках во дворе еврейской школы, в те ледяные мартовские дни 1943 года. Тогда товарные поезда, которые должны были увезти их в Польшу, уже стояли у рампы на маслобойне. Все испуганно смотрят в объектив снизу вверх. В их глазах глубокая безнадежность, отчаяние и немой вопрос. Все, как один, — снизу вверх. Так обычно смотрят униженные, загнанные, зависимые…

Я повторяю:

— Сейчас я точно знаю, что именно тогда их души улетели отсюда далеко-далеко. Намного раньше их тел. Тела остались без душ в тот момент, когда ты делал эти фотографии…

— Так-то оно, милый, так…

Старик пристально смотрит на меня, как бы, раздумывая, стоит ли ему говорить, потому что не знает, как я восприму подобное откровение, но потом с неожиданной твердостью сообщает:

— Я тоже уже послал свою душу в дорогу.

Изумленно поднимаю голову. Пытаюсь увидеть лицо старого грека, сидящего в тени, окутанного клубами дыма от сигареты.

— Не понял. Что ты имеешь в виду?

— Что тут понимать? Все уже ушли, один за другим. Все друзья. И тот, мой Пловдив исчез. Нет уже квартала Орта-Мезар. И мое ателье уходит, для него у меня уже не осталось сил. Здесь когда-то было фотоателье «Вечность» Костаса Пападопулоса. Было. А что осталось? Больное тело. Так зачем, спрашиваю себя, оно мне нужно, ателье? Только чтобы влачить его на своем горбу? Ведь сам же сказал — душа уходит раньше тела. Остается пустая скорлупа. Пустой чемодан. Фотоаппарат без пленки. Так вот, милый, чтобы ты знал: я свою душу уже спровадил.

— Слушай, Костаки! Уж не задумал ли ты какую-нибудь глупость?

— Я не делаю глупостей, джан, в моей голове рождаются только умные мысли. Знаешь ведь, что я — умница, хотя ума у меня, как у курицы!

Старый Костаки беззвучно смеется, потом разламывает сигарету пополам, вставляет половинку в мундштук, почерневший от табачного дегтя, закуривает. Вдруг спохватывается, предлагает и мне. В сотый раз отрицательно качаю головой, мол, не курю.

А он смеется, будто снова рассказал невероятно оригинальный анекдот.

47

Будучи в сильном подпитии, дед твердо заявил, ударив кулаком по столу и расплескав полный стакан анисовки.

— Я отсюда ни ногой! Мои дети пали за эту землю, я остаюсь здесь! Все, я сказал!

Стоя в дверях, я испуганно смотрел на бабушку Мазаль, которая сидела в углу. Глаза ее вспухли от слез, она в отчаянии заламывала руки и, всхлипывая, говорила на том смешанном болгаро-испанском наречии, которое было принято в нашем квартале как официальный язык общения.

— Que todos se van? Все уедут? А мы одни останемся?

— Caminos de lechey miel! — отмахнулся дед.

В переводе на здешний язык это означало: «Скатертью дорожка из молока с медом». Нечего сказать, доброе пожелание моей бабушке Мазаль, его супруге с почти тысячелетним стажем!

Бабушка вдруг рассердилась и плюнула в сторону Гуляки.

— Тьфу, поганец-олу! Чтобы я оставила тебе Бертико? Как бы ни так! Говоришь «нет» — хорошо, «нет»! Israel va esperar, пусть подождет!

Она прижала меня к себе и стала гладить, покачивая, несмотря на то, что я, вымахавший ростом дылда, давно уже не был тем ребенком, за которого она меня принимала.

Гуляка не обратил никакого внимания на эту умилительную сцену, ибо он только что одержал победу. И во все горло запел свою любимую песню о своей любимой голубке:

Продолжаю рассматривать снимки из коллекции Костаки.

Играет гарнизонный духовой оркестр, тот самый, в присутствии которого закладывались основы новой кооперативной жизни на селе. Во всю ширину перрона натянут транспарант: В добрый путь! Счастья вам на вашей новой родине!

Из окон вагонов высунулись евреи — счастливые и заплаканные. Они размахивают болгарскими трехцветными флажками, красными флажками с серпом и молотом Всемирного братства и равенства и бело-голубыми со звездой Давида.

Соседки, роняя слезы, протягивают им в окна пироги и бутыли с вином и водой на дорогу, на всю долгую дорогу, которая началась в далеком Толедо, привела в Пловдив, а сейчас уводит отсюда — через море, к теплым берегам Иудеи.

Поцелуи и слезы.

Вот такие фотографии я увидел у старого грека.

Раввин Менаше Леви троекратно расцеловался с батюшкой Исаем и сказал:

— Прощай, батюшка Исай, прости, если что не так.

— И ты прости, сын Давида, если невольно согрешил супротив тебя!

Раввин засмеялся.

— Предадим все забвению, отец Исай! Сколько раз мы резались с тобой в нарды да в карты. На прощанье скажу тебе одно: ты часто мухлевал, да и вообще в этих играх ни бельмеса не разумеешь!

— Тогда и я тебе скажу, ребе, хитрый ты старый еврей! Сколько анисовки мы с тобой выпили у Зульфии-ханум, сколько миндаля сгрызли, только я нравился ей больше!

— Пусть будет так, и хвала тебе, Исай!

— И тебе хвала, Менаше! Пусть удача тебе сопутствует, будьте благословенны на святой Иерусалимской земле! Будь всегда здоров! Поцелуй от меня свою жену Сару, жемчужину в твоей короне!

Не знаю, разделял ли раввин это мнение, была у него и другая жемчужина, однако он промолчал. И снова они трижды, по православному, расцеловались.

48

Она пришла попрощаться.

Завтра у меня последняя возможность воспользоваться поездом из Софии в Лозанну и оттуда — в Мадрид. В понедельник мне предстоит начать цикл лекций о ранневизантийском христианстве, схизмах и взаимной нетерпимости между восточной ветвью православия и западной римско-католической церковью, а также о трагической судьбе друга болгар папы Формозы Портуенского.

Этот вопрос почему-то всегда меня волновал — странная дружба между Ватиканским послом для особых поручений Формозой Портуенским, тогда еще епископом, и Борисом-Михаилом, последним болгарским языческим ханом, первым христианским князем^[21]. Именно через эту дружбу проходит трудноуловимая граница соперничества между византийским православием и римско-католической церковью, которую болгары не раз переходили то в одном, то в другом направлении. Может быть, этим и объясняется их двойственная, колеблющаяся историческая судьба — телом быть обреченными Востоку, но душой стремиться к Западу.

Вряд ли можно придумать более глупое занятие, чем рассказывать Аракси о том, что я буду читать на лекциях, именно сейчас, когда мы должны расстаться — надолго, а, может быть, навсегда. Но отчасти она сама виновата, потому что слушает с искренним напряженным интересом полную мрачного мистицизма историю о том, как мертвого папу Формозу Портуенского решили извлечь из саркофага, чтобы посмертно судить за мнимые грехи. Имя его было вычеркнуто из святого списка пап, а полуразложившийся труп брошен в присутствии свидетелей в воды Тибра — ритуал, который применялся только в отношении преступников.

Политическая месть имеет давнюю историю, а высший духовный клир, как на Востоке, так и на Западе, может научить нас многим тонкостям в этой области.

Мы сидим в полутемном баре «Новотеля», очень уютном и престижном местечке. На этот раз Аракси отказывается от своего любимого кампари, мы пьем Реми Мартин — один из лучших старых шампанских коньяков. Ощущение такое, что находимся не на левом берегу Марицы, а на левом берегу Сены. Пока мы разговариваем, замечаю, что она становится все более напряженной, и сама не отдает себе отчета в том, что осушила уже несколько рюмок. Мне кажется, что моя спутница не заметит, если заменить коньяк самой низкопробной ракией. Несмотря на это, я все рассказываю и рассказываю, увлекшись, как гимназист во время первого свидания, решивший эрудицией сразить свою симпатию из девического пансиона. Знаю за собой эту нехорошую черту — скрывать за болтливостью внутреннее напряжение.

Сын учителя Стойчева — Митко — так и не появился, скорее всего, ему ничего не удалось сделать с теми бумагами. Впрочем, это уже не имеет значения — завтра я уеду, и пусть ищут ветра в поле. Будущий отель тех типов из загадочной брокерской фирмы «Меркурий» рискует остаться без звезд.

Погрузившись в историю Формозы, я увлеченно рассказываю, как его труп облачили в церемониальную мантию, нахлобучили ему на голову папскую тиару и надели прямо на голую кость папский перстень. Когда я дошел до того места, где несчастного предупреждают о том, что, если он не станет отвечать на вопросы, конклав сочтет его молчание добровольным признанием вины, Аракси прерывает меня. Увлекшись рассказом, я не заметил, что она перестала меня слушать. Прервав меня прямо посередине предложения, она самым будничным тоном говорит:

— Нам пора подняться наверх, к тебе в номер.

— Что? — изумляюсь я, поскольку как раз собирался сбросить бывшего папу в Тибр.

— Давай поднимемся к тебе в номер. Я хочу заняться с тобой любовью. И ты этого хочешь.

— Да, но… как-то так, вдруг…

— А что? Нужно было постепенно?

— Я хочу сказать, что до сих пор ты вела себя иначе.

— Наоборот. Это сейчас я веду себя иначе. Или ты тоже поддался моде и предпочитаешь собственный, а не противоположный пол? Как вон тот парень в джинсах, из обслуги, с узкой попкой. Пожалуй, этим местом он и зарабатывает себе на хлеб.

Я от всей души смеюсь.

— Сознаюсь, ты меня ошеломила. Какая неожиданная страница истории Тристана и Изольды.

Это только предисловие. Первая глава будет наверху. Пошли, Тристан.

Мой номер на пятом этаже. На ресепшене мне сказали, что это не совсем апартаменты, но я так и не понял разницы. Наверно, она в цене. Номер уютный, с плотными оранжевыми портьерами из какой-то тяжелой искусственной материи, которые в состоянии превратить оранжевый день в черную ночь.

— Можно принять душ? — спрашивает Аракси, пока я зажигаю ночник. — А ты в это время, как говорил один литературный герой, наполни свое сердце ожиданием. Это, разумеется, не должно помешать тебе раздеться.

Со стороны ванной вскоре послышался звук льющейся воды. Я опускаюсь прямо в одежде на кровать, закидываю руки за голову и задумываюсь.

Что это с ней? Она ведет себя так, словно наши отношения начались давно и теперь переросли в обыденную, спокойную связь — без волнения, без дрожи в коленках, когда не знаешь, как начать и как себя вести.

Потом мою глупую голову словно пронзает молния: ну, конечно же, это все началось давным-давно и все эти годы существовало в латентном состоянии, словно зерно в почве, которое ждет подходящих условий, чтобы взойти. Тогда на поверхности появляется зеленый росток, и это не начало, а развитие давно начавшегося процесса.

Я все еще размышляю, когда она появляется, завернувшись в мой гостиничный халат.

— Но ты еще не готов! — притворно укоряет она меня. — Придется тобой заняться!

Уже голый, я крепко прижимаю ее к себе. Она шепчет мне на ухо:

— Мне бы хотелось… Боже, как мне хочется, чтобы все было легко и просто…

— А разве это не так?

— Нет… Ты все еще там, на остановке в Яффе, ждешь автобуса. А я в Дубне, где сейчас люди в белых одеждах и прозрачных защитных шлемах выносят на носилках других людей с почерневшими лицами… Один из них ждет меня дома. Впрочем, есть сотня изощренных способов это забыть.

— Подскажи мне, как…

— Просто поцелуй меня тихо-тихо, нежно-нежно, как тогда, когда мы убежали из школы и грелись на солнышке у Марицы.

Нежно, как тогда, я прикасаюсь губами к ее груди, но сейчас зерно крупное, зрелое и напряженное. Упругость ее бюста не соответствует предательски седеющему локону в волосах. Я не раз отмечал, что разные части человеческого тела подвержены собственным циклам старения.

Снова и снова целую их — эти груди, те же самые, но совсем другие, из-за которых ребе Менаше Леви влепил мне добрую педагогическую оплеуху.

Все так же осторожно и медленно вхожу в Аракси — она встречает меня стоном и шепчет осипшим голосом:

— Добро пожаловать и… прощай, Берто! Прощай навсегда!

Потом мы отдыхаем. Кондиционер тихонько шипит — непонятно, то ли греет, то ли охлаждает.

Она курит.

Ее тело светлого оттенка слоновой кости — удивительно молодое и все еще упругое — лоснится от пота.

— И все же, — говорит она, когда ей удается успокоить сердцебиение, — меня не покидает чувство, что ты только что занимался любовью не со мной, а с моей мамой, твоей учительницей. Нет такого подростка, который не пожелал бы в своих снах хоть раз обладать своей учительницей.

— Глупости! Что за вздор ты несешь!

— Почему ты сердишься? Разве я сказала что-то плохое? Это намного более естественно и более нравственно, чем Эдипов комплекс. Поскольку направлено не к собственной, а к чужой матери.

— В таком случае, ты — педофил! Или точнее, педофилка. Потому что когда тебе становилось хорошо, и ты забывала, где мы находимся и сколько нам лет, ты называла меня Бертико — как тогда, когда мы были двенадцатилетними.

Она смеется, быстро целует меня в плечо.

— Хорошо, хорошо, мы квиты. Милый мой Тристан…

— Милая моя Изольда… Теперь ответь мне — я спрашиваю тебя совсем серьезно. Очень серьезно: ты готова пойти со мной моей дорогой?

— Нет.

— Хочешь, чтобы я навсегда переехал в Пловдив?

— Нет.

— Останешься с ним?

— Да. Это показала и кофейная гуща, когда старый Костаки гадал тебе. Не знаю, что там увидел он, но в области гаданий мы, армянки, опытные ворожеи.

— Да, помню, — вздыхаю я. — Камера-обскура. И что в ней было предсказано?

— Я увидела тебя и меня в двух концах долгого светлого пути. Идем навстречу друг другу, но дорога прерывается в двух местах. И невозможно идти дальше.

— Первый раз, когда нам было по двенадцать лет?

— Да. Второй, когда нам уже не двенадцать, — и она снова ласкает губами мое голое плечо.

В это мгновение звонит телефон.

Аракси вздрагивает и отстраняется от меня.

— Это муж. Он знает, что я с тобой.

Телефон снова звонит — громко, настойчиво. Я, как испуганный ребенок, которого поймали за кражей шоколадных конфет, малодушно спрашиваю:

— И что мне делать?

— Просто сними трубку.

— А если это твой муж?

— Все равно сними трубку.

С опаской тянусь к телефону, будто он из раскаленного железа. Снимаю трубку:

— Да, — говорю сухо и деловито, словно по моему голосу на том конце провода могут догадаться, что рядом со мной лежит голая женщина.

Облегченно перевожу дух: это Димитр, сын учителя Стойчева, тот самый — с тремя детьми, больной супругой и прочими прелестями.

— Нет, — говорю в трубку, — не надо подниматься, я сам к тебе спущусь. Сядь в баре, закажи что-нибудь. Я сейчас приду.

49

Митко стремительно встает мне навстречу, лицо его выражает тревогу. Неизвестно почему, он все время оглядывается по сторонам и испуганно шепчет, вместо того, чтобы говорить нормально. В баре шумно, как в большинстве подобных заведений в этих балканских местах, где почти невозможно найти тихое укромное местечко.

— Ты уже знаешь?

— Что я должен знать? — спрашиваю в полном неведении. — Сначала сядь, успокойся. Коньяк или виски?

— Оставь, потом. Я ведь все приготовил. Адвокату нужна была только доверенность, но вот…

— Что?

Он снова оглядывается, набирает в грудь воздуха — в груди при этом, как и в прошлый раз, свистит.

— Ваш дом сгорел.

— То есть… Как сгорел? Ведь я же позавчера…

— Ну да, позавчера. Он сгорел нынче ночью. Дотла. Хорошо, что обошлось без жертв, цыгане вовремя выбрались.

Задумчиво почесываю кончик носа, долго молчу. Как говорит старый грек, моя душа еще наверху, на пятом этаже, в оранжевой комнате. Рядом с ней, с Аракси.

Подходит официант — они всегда появляются не тогда, когда нужно тебе, а когда хочется им.

— Тот же самый коньяк?

— Два коньяка. — Потом, когда он уже удаляется, кричу ему вслед: — И содовой.

Во рту у меня пересохло — то ли от новости, а может, от чего-то более приятного, которое произошло совсем недавно.

Наконец спрашиваю:

— И как же это произошло?

— Согласно полицейскому протоколу, обитатели разожгли огонь в какой-то прохудившейся буржуйке. Они же утверждают, что никакого огня не разжигали, что дом загорелся снаружи, на крыше. Одновременно со всех сторон.

— Готов побиться об заклад, что так оно и было.

— И я не сомневаюсь. Это те бандиты. Я там побывал, люди из окрестных домов говорят, что когда стемнело, наверху видели черный джип, а вокруг шныряли какие-то люди.

— Полиция, конечно же, не может установить, кто такие, и что на самом деле случилось?

Митко горько усмехнулся:

— У нас так. Иногда полиция хочет установить истину, но не может. Очень часто может, но не хочет.

— И в чем проблема?

— В цвете купюр. Предпочтение отдается зеленому. Вычеркни дом из своих планов, Берто. То, что ты задумал, к сожалению, не получится.

— Видимо, так. Шах и мат. Они победили…

— Они всегда выигрывают. Всегда бьют в десятку.

— Но все же остался какой-то участок «А» тире 4. Если хочешь, могу его тебе подарить при условии, что ты его им не продашь.

— Это означает, что меня найдут повешенным на чердаке. В полицейском протоколе будет отмечено, что смерть наступила от неосторожного обращения с прохудившейся буржуйкой.

— А не спутает ли их планы мой отъезд? Знаешь, хотя бы в качестве утешительной награды.

— Раз нет двух кирпичей и крыши поверх них, значит, найдется сто один законный способ слить участки, а ты получишь в качестве компенсации два лева и сорок стотинок.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок… Хватит на полрюмки коньяка. Мне очень жаль, Митко, что мы не сможем даже напиться как следует. Я уезжаю. Мы — уже старые мальчики, вряд ли снова увидимся на этом свете. А насчет существования того, что на небе, я крепко сомневаюсь. Виноват и твой отец, он учил нас верить только этому, осязаемому и доказуемому. Всегда вспоминаю его с умилением…

Снова погружаюсь в раздумья. Затем отливаю немного коньяка в пепельницу. В память о товарище Стойчеве, классном руководителе второго «А» класса прогимназии, и его уроках природоведения.

На пятом этаже меня ждет еще один удар: я надеялся застать Аракси в постели, а она уже оделась и курит, глядя через большое оконное стекло на лениво несущую свои воды Марицу. Внизу — теннисные корты и гостиничный бассейн, пустые и унылые в этот поздний осенний сезон.

— Почему ты меня предаешь? Я надеялся, что мы еще полистаем кельтскую сагу о Тристане и Изольде.

— Мы ведь договаривались только насчет первой главы. Сейчас мне пора уходить. Завтра я не стану тебя провожать, давай пожалеем себя. К тому же, мы уже все сказали друг другу.

— Да ничего мы не сказали. Пока я тебя ласкал, ты молчала.

— Разве этого мало? Самым красноречивым бывает именно молчание. Что ты собираешься делать сейчас? У меня нет сил, чтобы пригласить тебя домой, понимаешь?

— Понимаю. Но не могу поверить, что мы расстаемся. Вот так, сейчас, сию минуту… Разве так можно — прощай навсегда!

— Если ты очень настаиваешь, можем позвать духовой оркестр.

— Больше подойдет похоронный оркестр. Потому что дом сгорел.

— Какой дом?

— Старый наш дом. Моего деда Аврама и бабушки Мазаль. Сегодня ночью люди Караламбова его подожгли.

— И хорошо сделали. Хотя бы потому, что навсегда лишили тебя детской амбиции поиграть с ними в игру, в которой ты ничего не смыслишь. Занимайся своими византийскими проблемами, там тебе все знакомо и понятно. Схизмы, догматы, азиатская праматерь Ма и прочее.

— Жаль, что в том ресторане я забрызгал ему брюки шампанским, а не томатным соусом! Не знаю, сказал ли бы он в таком случае, что разбитое приносит счастье.

— Так он же и вправду тебя не обманул! Мне принесло. Эти полчаса счастья — здесь, с тобой. Милый мой Берто, Бертико… Ну, все, сейчас мне нужно идти!

— Прошу тебя, останься хоть ненадолго, хоть еще чуть-чуть побудь со мной, прошу тебя. Вот тебе телефон. Позвони, что опоздаешь. Хочу, чтобы мы сходили к старому Костаки. Вдвоем. Нельзя с ним не попрощаться.

— Хочешь продлить агонию?

— Пусть это останется между нами, но по своей натуре я — садомазохист.

50

Мы выходим из такси, окошко фотоателье «Вечность» светится мягким желтым светом. Занавеска опущена, я стучу в окно.

— Дядя Костаки!

Мне кажется, что внутри мелькнула какая-то тень, но на стук никто не отвечает. Приникаю к щели, оставшейся сбоку от занавески, но опять вижу только быструю тень, которая пробегает мимо железной кровати старика. Снова стучу.

— Костаки! Костас Пападопулос!

Никакого ответа.

Обхожу дом со двора, лезу на качающуюся под ногами кучу ящиков и пустых сундуков, чтобы добраться до маленького окошка. Приникаю лицом к тяжелой турецкой решетке. Отсюда видна часть ателье — та самая, с грудами коробок и отражателей, со старым фотоаппаратом на треножнике, порванным панно, по которому куда-то плывут греческие лебеди. Сверху, из лаборатории, струится красная магма света, а повсюду висят скрученные фотопленки, разбросаны коробки с фотографиями, желтые конвертики со стеклянными негативами, которые Костаки так свято берег.

Вдруг я вижу, как за провисшей порванной портьерой и остатками картонной античной колонны мелькает сам Костас Пападопулос, который деловито зажигает свечи на полках, на столе, на подоконнике, оставаясь глухим к нашим крикам.

Проталкиваю кулак через решетку и снова истерически стучу.

— Костаки!

Коробки и сундуки под ногами разъезжаются в стороны, и я оказываюсь внизу, среди сломанных досок и всякого мусора.

— Беги! — говорю я Аракси, тяжело дыша. — Найди телефон, зови полицию!

Снова смотрю сквозь щель в занавеске. Вижу, как старый византийский хронист спокойно продолжает зажигать свечу за свечой, пока всемирно известное ателье «Вечность» господина Костаса Пападопулоса не начинает походить на храм во время торжественной литургии.

Костаки ложится на железную кровать, это мне хорошо видно, бережно складывает очки, кладет их на стул. И укрывается одеялом, будто отходя ко сну.

Все мне ясно. Я стараюсь высадить плечом массивную дубовую дверь, добротную, какие делали в прежние времена, но она не поддается.

В это мгновение, как можно было предположить, огонек какой-то свечи касается краешка свисающих скрученных фотопленок.

Сквозь спущенную занавеску вижу, как все внутри вспыхивает. Локтем разбиваю стекло, изнутри вырывается тяжелое дымное пламя. Снова подбегаю к двери, и с разбегу срываю ее вместе с петлями. Меня буквально отбрасывает назад огонь, вырвавшийся на свободу.

Фотоателье «Вечность» Костаса Пападопулоса горит, как факел.

Горят византийские хроники исчезнувшей жизни, что-то вроде жития уногундуров, хазар и печенегов. Превращается в дым и пепел бытие великолепного неповторимого города — со старой турецкой баней, верблюдами и мороженым из топленого овечьего молока, с добрыми маленькими праздниками и большими бедами, с его простодушными и доверчивыми жителями, с трактирами, сладостным грехом и жаркими снами.

Горит Пловдив моего детства.

Где-то вдали воют пожарные сирены, в стенах соседних домов отражаются красные блики пламени, потом к ним присоединяются отсветы синих полицейских мигалок.

Небо над Пловдивом светлеет, рассвет еще только зарождается — хмурый, по-осеннему серый.

Мы с Аракси стоим на противоположном тротуаре, я весь в саже, с многочисленными царапинами на лице, опаленном вчерашним пожаром. Руины фотоателье «Вечность» еще дымят, кругом суетятся пожарные и полицейские.

Мы молчим.

— Он тогда сказал, что придут туманы — тяжелые и густые, как дым от пожарищ. И угадал: два пожара за два дня!

— Зачем он это сделал? — спрашивает Аракси. — Зачем?

— Потому, что потерял надежду…

— Надежду на что?

— Надежда — это ведь состояние души. Ей не нужны основания, чтобы существовать. Надежда, она как вера — беспричинная, абсолютная, безусловная. Ей не нужны аргументы и доказательства. Она или есть, или ее нет. Как природа. Как звезды. Они, в свою очередь, — состояние материи. Поэтому ужасно, когда надежда тебя покидает. Все равно, что гаснут звезды… Знаешь, на что она похожа?

— Надежда? Нет, не знаю.

— На тыкву.

— На тыкву?

— На большую желтую тыкву.

Она смотрит на меня с подозрением.

— Ты в порядке?

— Нет. Мне сейчас очень плохо. Вспомнил деда. Он ведь тоже потерял надежду. Но, помнится, как-то раз показал мне ослика, который ее никогда не терял. У ослика была надежда, что тыква будет расти и наливаться. Вроде бы осел, а верил… Иначе, какой смысл крутиться вокруг столба?

Она снова тревожно смотрит на меня и спрашивает:

— Ты действительно в порядке?

Я оставляю ее вопрос без ответа. Глаза мои полны слез.

51

Aliyah, или Восхождение

В дни Большого Переселения я впервые стал терять следы Гуляки в бесконечном пловдивском трактирном архипелаге с его тайными заливами и возбужденными шумными причалами, где скрещивались и расходились в стороны дальние питейные маршруты. Напрасно я искал его в лабиринте за Большой мечетью, и наверху, у армян, и в маленьких ремесленнических капканчиках-забегаловках у реки. Мне неведомо, может быть, он смог усовершенствовать свою каббалистическую таинственную способность мгновенно исчезать, чтобы появляться в другом месте, или просто-напросто скрывался от всех и не хотел никого видеть. Так же, как не хотел, чтобы видели его.

А хозяева трактиров, да будут они благословенны, продолжали наливать ему в кредит, и вряд ли кто-нибудь из них рассчитывал когда-либо получить свои деньги. Но Гуляка страдал, а настоящий благородный корчмарь, подобно жрецу в храме, не мог остаться безучастным, когда его прихожанин, покрывший такое количество церковных куполов и крыш налоговых и других учреждений, сделавших столько кухонных плит для женщин и цинковых корыт для детей, страдает.

Бабушка Мазаль жила в постоянной тревоге, которую разделяла со всеми родственниками и соседками-еврейками. Она помогала им упаковывать вещи, приготовить «бюрекас» и «кесадас», то есть разную снедь в дальнюю дорогу, поскольку путешествие предстояло длинное: сначала поездом до моря, а оттуда — на пароходе до Хайфы. Некоторые уже уехали, другие, в ожидании следующего рейса, обходили соседские болгарские дома, чтобы попрощаться.

Моя бабушка плакала — когда тайком, когда открыто, но не из-за регулярно исчезающего мужа, так как он рано или поздно снова появлялся. Она испытывала неловкость, граничащую со стыдом, что все уезжают, а мы остаемся. Причем, остаемся из-за упрямства деревянной башки и последнего torpe, тупицы, как она деликатно называла деда.

А дед все глубже и глубже погружался в одиночество, испытывая странную, всецело поглощающую его жалость к людям, — и к тем, кто давно отчалил к родным местам, и к тем, кто сейчас уезжал, и к оставшимся тоже. Это была странная, непонятная, неопределенная жалость, связанная с чем-то, навсегда развеянным ветрами, — с тем, что было, но чего уже никогда не будет. Нередко по утрам мы заставали его лежащим на кухонном топчане в грязной обуви. Иногда его приводили домой добрые люди, тогда он послушно, как ребенок, разрешал бабушке, не перестававшей ворчать, помыть его и раздеть.

Он опустился, перестал работать и искать заказы, впрочем, их некому было ему дать.

Не было уже тихих закатов в трактире напротив старой турецкой бани, не было его друзей и боевых товарищей — самых любимых. Раввин Менаше Леви уехал с первой алией, поспешил совершить восхождение, ибо слово «алия» означает «восхождение». В священную землю Израиля, как известно, нельзя отправиться просто так, как на любую другую землю, — к ее духовным вершинам человек совершает восхождение. Так вот, раввин Менаше, совершив восхождение, уже смотрел издалека и свысока на безбрежные просторы Творения, его взор не достигал пловдивских далей, не говоря уже о квартале Среднее Кладбище с его старой турецкой баней и трактиром напротив.

Неизвестна судьба Ибрагима-ходжи, и был ли он более счастлив на новом месте, или не был, об этом мы никогда не узнаем. Но Гуляка тосковал и по ходже, и по Манушу Алиеву, душе пловдивских трактиров, тоже очень тосковал.

А еще ему ужасно не хватало щели между домами, где была маленькая дверца в солнечный двор — тот, грешный, с поспевающими гранатами. Дверца была наглухо закрыта, и закрыта не там, где ей было место, в каменной ограде, а в душе у Гуляки.

Остался только батюшка Исай, но и он куда-то запропастился, может, он тоже страдал — этого никто не знает. Исаю еще предстоит появиться, но повод будет печальным. Мне же предстояло пережить нечто трагическое, оно уже приближалось, парило в воздухе, как низко летящая ласточка, предвестница плохой погоды.

В какой-то день все и случилось, ибо, как говорил мой дед, любая дальняя дорога, которая имеет начало, имеет и конец.

Был четверг, базарный день, когда Гуляка, погруженный в безрадостные мысли, никого не замечая, пересекал площадь перед старой турецкой баней. В тот момент на него и наехала тяжелая телега, запряженная испуганными, неуправляемыми лошадьми. Именно так это произошло, а потому всякие разговоры о том, что он умер с перепоя, не более чем злобные сплетни.

Потому что я своими глазами видел, как пара лошадей (одна лошадь была каурой, другая — серая в яблоках) с ржанием взвилась на задние ноги и обрушилась на землю, а потом еще и телега с обезумевшим возницей проехалась по деду.

Я увидел дедушку лежащим на турецком крупном булыжнике с разбитой головой и раздавленной грудью.

Все еще не осознавая случившегося, я стоял, прижавшись к стене, когда звякнул звоночек — это был почтальон на своем желтом велосипеде. Он ничего не понял и весело мне прокричал:

— Что слезы льешь, малец! Письмо из Парижа в пути, я его уже заказал!

Деда принесли домой на двери, которую хозяин Пешо снял с петель собственного трактира.

Бабушка Мазаль не бросилась ему на грудь, не закричала, как можно было ожидать, только закрыла ладонями рот, да так и осталась стоять — не отрывая взгляда, оцепеневшая от ужаса, с широко открытыми глазами, из которых медленно, очень медленно стекали крупные слезы.

В проем двери стали заглядывать люди. Это был большой грех, огромный грех, потому что у евреев никто не имеет права созерцать мертвеца, простым смертным не дано смотреть смерти в глаза. Это разрешалось только посвященным синагогальным старцам, чьей обязанностью было обмыть мертвеца, завернуть его в саван, положить в гроб и, забив крышку гроба, предать земле так, чтобы никто не увидел смерть. Они единственные были облечены высокой мистической властью прикасаться к смерти.

Но посвященных не осталось, они уже совершили свое восхождение.

Не было и раввина, который отпел бы мертвеца, потому что даже безбожников, каким был мой Гуляка, следует проводить с уважением, по подобающему еврейскому обряду, согласно традиции и Завету.

И тогда кто-то растолкал собравшуюся толпу, это был батюшка Исай, православный священник нашего квартала!

Он долго стоял, молчаливый и грустный.

Потом по привычке сложил три пальца, чтобы перекреститься, но едва коснувшись лба, вовремя спохватился, что находится в еврейском доме, и опустил руку. Однако я видел и могу в этом поклясться, что губы батюшки Исая, приходского священника церкви Святого Георгия Победоносца, безмолвно произнесли молитву, христианскую молитву, может для евреев и богохульную, но молитву!

Потом он наклонился и положил ладонь на холодный лоб Гуляки, а уста его снова беззвучно промолвили слова, вероятно, отпускающие грехи.

Может быть, впервые с тех пор, как две тысячи лет назад на Голгофе был распят Божий сын Иешуа бен Иосиф, православный священник отпел еврейского безбожника.

Я уверен, что Гуляка, мой любимый дед, известный еще как Эль Борачон, испытывающий светлую любовь ко всем людям, очистился посредством этого отпевания и направился прямиком в рай. Никто еще не доказал, что он существует, а учитель Стойчев расценивал подобные верования как средневековое невежество и опиум для народа, но не может в потустороннем мире не быть чего-нибудь подобного, иначе где же станет играть после своей смерти Мануш Алиев?

Я точно знаю, что и там Гуляка втайне от своей супруги и моей бабушки Мазаль до сих пор проскальзывает ночью в щель — такую узкую, что двум людям там трудно разминуться, и тихонько открывает дверь в исламский эдем. Там его ждет вдовушка, бренчащая на сазе, с бутылкой анисовки и засахаренным миндалем на круглом медном столике.

А в ослином раю серый осел с белой мордой и андалузской родословной все ходит и ходит по кругу, вроде как на одном месте, но колесо постоянно зачерпывает воду, чтоб вылить ее прямо под корни жизни. И зреет, наливается сладостью желтая тыква — как та надежда, которая ни разу не покидала моих соплеменников на всем их долгом изнурительном пути от Толедо до Пловдива.

И если путешествие из одного конца света в другой имело какой-либо смысл, то он — в любви к девочке Аракси Вартанян.

Смысл — лишь в любви и ни в чем ином.

ПРОЩАЙ, ШАНХАЙ!

Анжел Вагенштайн.

С богом, Шанхай.

София: ИК «Колибри», 2009.

Перевод Сергея Бару под редакцией Наталии Нанкиновой

Памяти Манфреда Дурниока, человека, распахнувшего передо мной Китай

Новое здание филармонии красовалось на пустыре, образовавшемся после расчистки развалин. Почти без окон, зато с вычурно искривленными стенами и крышей, оно одиноко торчало, желтое и некрасивое, на самом краю большого города под названием Западный Берлин. Иногда его еще называли Свободным Берлином. Что ж, не будем спорить — этикетка никогда не отражает всей сути предмета.

Неподалеку от филармонии была Стена. Не Великая Китайская, что на Востоке, а другая, на восточном краю Запада. Эта, здешняя, не такая уж великая, а потому менее долговечная, отделяла друг от друга людей и миры, идеи, идеалы, воспоминания, оценки того, что было, и того, чему следовало стать, да вот почему-то не получилось. Различались и суждения о действительности: по эту сторону Стены она выглядела так, по ту, другую, — иначе.

…Я сидел в третьем ряду справа, в совершенно пустом, полутемном зале. Включено было только аварийное, дежурное освещение — и даже сцена, на которой шла ранняя репетиция, выглядела мрачновато и неприветливо. Репетировали Концерт для скрипки с оркестром Петра Ильича Чайковского, а дирижер Герберт фон Караян, по всей видимости, в то утро встал с левой ноги: он беспрестанно ворчал себе под нос, чуть что раздражался, и угодить ему было невозможно. Репетиция шла туго, он уже дважды в гневе покидал сцену, но вскоре возвращался, слегка прихрамывая, — очевидно, его мучила боль в коленях.

Когда он вернулся во второй раз, шепоток среди оркестрантов не стих, более того: кто-то вполголоса хохотнул, кто-то провокационно ущипнул скрипичную струну, кто-то отпустил приглушенную реплику, в ответ на которую прозвучал смех. Что там расслышал маэстро, не знаю — сюда, в зал, все эти разговоры долетали как неясный фоновый шум — но он сердито закричал, да так, что голос у него сорвался на комичный фальцет.

— Я же вам запретил говорить по-китайски, запретил или нет?!

Этот великий австриец был вспыльчив и даже, по правде говоря, несколько истеричен: во время репетиции его требования следовало выполнять беспрекословно, и чтобы никаких мальчишеских выходок! И вот сегодня утром с самого начала что-то не заладилось: ему все время казалось, будто музыканты чешут языки на его счет, будто насмехаются над ним, причем, назло ему, на совершенно непонятном, а потому раздражающем его китайском языке. Как тут не вспылить, когда среди оркестрантов — музыкальной элиты Европы — вообще не было ни одного китайца?!

Он постучал дирижерской палочкой по краю пульта, взметнул руки над головой… но опять все пошло наперекосяк. Караян выругался и в бешенстве переломил палочку. Да-да, именно так — переломил ее как спичку, как переломил бы карандаш доведенный буйным классом до белого каления учитель. Кто-то тут же принес другую. Наверняка такое случалось не впервые, потому что этот ритуал ни на кого не произвел впечатления, очевидно, запасные дирижерские палочки здесь были всегда под рукой, на всякий пожарный случай.

Маэстро повернулся к залу, чтобы выбросить половинки сломанной палочки, и тут заметил меня. Заслонившись ладонью от огней рампы, он всмотрелся в полутьму и бесцеремонно, даже с легкой угрозой в голосе, крикнул:

— Эй, вы там… вы кто такой?

Я представился.

Он никак не отреагировал. Не потребовал, чтобы я убирался, но и позволения присутствовать тоже не прозвучало. Вместо этого он обернулся к оркестру и снова постучал по пульту палочкой.

— Внимание! С самого начала! — и, всего минутку спустя, снова в крик: — Стоп, стоп, стоп!

Ну что ты будешь делать? Становилось ясно, что Концерту для скрипки с оркестром сегодня не бывать.

Солист покинул свое место и демонстративно, с отсутствующим видом, уселся на стоявший в стороне стул. Со скрипкой на коленях он терпеливо, без признаков досады или раздражения, ждал, чтобы улеглась буря. Отсюда, из зала, мне были видны длинные, седые волосы и бледное узкое лицо, но рассмотреть его черты в подробностях из-за скудного освещения я не мог. А ведь именно ради него я был здесь, он-то и был мне нужен, с ним я и хотел побеседовать. В зал меня провел кинопродюсер М.Д. Он обещал забежать к концу репетиции и представить меня всемирно известному скрипачу Теодору Вайсбергу.

Так что вопрос дирижера был, разумеется, правильным: кто я такой, в сущности? Что мне было нужно в пустом концертном зале тем серым берлинским утром — всего лишь банальное знакомство?

Ничего из ряда вон выходящего: мне хотелось из первых рук узнать кое-какие подробности исторических событий, свидетельства о которых часто противоречили друг другу. Хотелось сравнить подлинные, давние и даже преданные забвению рассказы, которые кому-нибудь могли показаться странными и неправдоподобными. Да разве есть что-нибудь более неправдоподобное, чем сама История? Именно так, с заглавной буквы — наука о прошлом, однако не та, что просеяна, упрощена и до блеска начищена для школьного употребления, а непоследовательная и загадочная, движимая неподвластными нам силами. История, в которой полно противоречий и оставленных без ответа вопросов, в которой нет логики, зато сколько угодно абсурда — История, сложившаяся из мириад случайностей. Как и сама жизнь. Как темное дно бытия, где одни существа пожирают другие, где сугубо бездуховные стремления опутывают своими щупальцами высокие идеалы и высасывают из них костный мозг. А между тем, на поверхности все выглядит вполне сносно: предсказуемо, осмысленно. Что-то вроде сборника задач по математике для старших классов, с готовыми решениями и ответами.

Так кто же я такой? Ни герой, ни жертва. Скажем, безымянный статист массовки на заднем плане этой драмы — у меня роль без единой реплики. Потому-то я и не желаю никому навязывать мои собственные оценки и суждения, мою персональную точку зрения. Персональная точка зрения означает свой, особый ракурс, а это обязательно деформирует картину. Одно и то же явление или событие выглядит по-разному в глазах тех, кто наблюдает за ними с разных ракурсов. Кто-то потом скажет: дела обстояли не так, а иначе. И будет прав. Но и остальные, думающие по-другому, даже такие, кто придерживается совершенно противоположного мнения, тоже будут правы. Все зависит от того, ты — действующее лицо или зритель, участник событий или наблюдатель, чье поле зрения ограничено замочной скважиной. Зависит от того, что и как ты запомнил, а также от того, что забыл. Есть люди, способные помнить поразительные подробности войны, но начисто забывшие, почему она вспыхнула. Другие помнят имя лавочника из углового магазина на улице своего детства, но кто был тогда премьер-министром — забыли. Людей много, и все разные. И у каждого — право на собственные воспоминания и на свою, вполне индивидуальную, амнезию. И нечего лезть, куда не просят.

Вот поэтому я иногда предпочитаю стоять в сторонке — так сказать, незримо присутствовать. Если честно, мне даже в массовых сценах неохота участвовать, а уж произносить душераздирающие монологи — и того менее. Я хочу быть зрителем. Усевшимся в третьем ряду полутемного зала. Потому что действительность не зависит от наших точек зрения — она такая, какая есть. Кто-то — дальтоник и не различает цвета; кто-то вообще слеп, ничего не видит; кто-то глух или слышит в узком диапазоне. Все мы разные, но действительность — и цвета, и звуки — существует вне нас, совершенно независимо от того, как мы ее оцениваем или вообще отрицаем, что она есть. Она есть, и все.

Ладно, прошу прощения — больше вы меня не увидите, не сумеете разглядеть в пустом зале. И еще одна просьба: пожалуйста, отнеситесь с пониманием, если местами какое-то мое личное пристрастие, симпатия или идиосинкразия проступят сквозь плоть повествования, подобно пятну крови на марлевой повязке. В обоих случаях это — знак незажившей раны, и появляется он сам собой, а не по моей воле. Вот и все, что мне хотелось сказать, начиная повествование о Хонкю, пригороде портового города Шанхая, что в устье реки Янцзы.

* * *

Шанхайский сектор Хонкю — малоизвестная глава в летописи еврейской трагедии Второй мировой войны. Она разворачивалась в вавилонском столпотворении нового времени, где задыхавшиеся от перенаселенности китайские кварталы тесно соседствовали с королевской роскошью так называемой Международной концессии, в течение ста лет имевшей полуколониальный статус. В первоклассные отели, рестораны и английские джентльменские клубы на улице Бурлящего Источника и набережной Вайтань китайцам вход был воспрещен. Отпущенные на берег моряки облюбовали кабаки на авеню Эдуарда VII. Во Френчтауне, на рю Лафайет, проспектах Жоффр, Фош и Кардинала Мерсье французские коттеджи перемежались роскошными магазинами. А рядом пестрела улица Ятцзе, с сотнями китайских лавочек, торговавшихукрашениями и статуэтками из самоварного золота, сувенирами из слоновой кости, янтаря и нефрита. Дальше тянулись смрадные трущобы кварталов Нантао и Чжайбей; еще дальше — за рекой, в болотистом, малярийном секторе Пудун, население делило свои тесные лачуги с миллионами крыс.

Первому японскому нашествию Шанхай подвергся в 1932 году, а в 1937 японская авиация его почти полностью разрушила. Началась долгая оккупация, которая не помешала городу по-прежнему беззаботно предаваться роскоши, просто бросавшейся в глаза на ослепительной Нанкинской улице. Прежней осталась и неизбывная нищета темных, тонувших в отчаянии и безработице бедняцких слободок. За один только первый год оккупации санитарная служба мэрии вывезла с шанхайских улиц более тридцати тысяч трупов тех, кто умер от голода и болезней. Все это происходило в двух шагах от двадцатидвухэтажного дворца «Бродвей», где в одну прекрасную ночь дипломатический представитель нацистской Германии барон Оттомар фон Дамбах проиграл в покер восемьдесят тысяч шанхайских долларов. Выиграл их сэр Элиас Эзра, сефардский еврей из числа так называемых «багдади» — выходцев с Ближнего Востока, прибывших в Шанхай по Великому шелковому пути еще в XI веке, да так там и осевших. По окончании Опиумной войны был заключен Нанкинский договор 1842 года, англичане аннексировали Гонконг и приступили к строительству в дельте Янцзы Шанхайского порта — именно тогда «багдади» и завоевали важные экономические позиции. Почти веком позже их банки и посреднические компании финансировали и организовывали поставки олова, каучука-сырца и хинина Третьему Рейху, которому отнюдь не претило пользоваться еврейскими капиталами, раз уж представился такой случай.

Да и «багдади», которым, среди всего прочего, принадлежали Шанхайская банковская ассоциация, «Иокогама спеси банк» и «Сассун хаус», тоже не имели ничего против своих корректных немецких партнеров, пока те гарантировали им солидный куш.

Ныне Шанхай — гигантские, распахнутые в мир ворота нового Китая. Тогда, в тридцатые годы, да и позже, в годы Второй мировой войны — с самого ее начала в Европе 1 сентября 1939 года до Пёрл-Харбора, Хиросимы и капитуляции Японии 2 сентября 1945 года — этот город представлял собой невообразимый клубок экономических, политических и военных интересов, дипломатических интриг и личных амбиций. Это было место встреч королей преступного мира, пристанище международных авантюристов, шпионов и спекулянтов, людей, оторванных от своих корней и гонимых, любителей острых ощущений и легкой наживы.

Подлинные хозяева этой древней державы, китайцы, были по уши заняты: одни — заботами о миске риса, другие — коллаборационисты и марионетки японских оккупантов — сложными маневрами, нацеленными на сохранение и преумножение награбленного у своего собственного народа. Фоном всему этому служила нескончаемая, кровавая гражданская война, то подкатывавшаяся совсем близко к Шанхаю, то дававшая о себе знать лишь далекими грозовыми раскатами. В ней было множество фронтов, и ее участники или заключали временные союзы, или воевали каждый за себя: марионеточная прояпонская Китайская Республика во главе с Ван Цзинвэем, националисты Гоминьдана во главе с Чан Кайши и коммунистические армии во главе с Мао Цзэдуном.

Шанхай — во всем своем блеске и нищете, с босоногими кули, впряженными в рикши, с миниатюрными проститутками в обнимку с пьяными матросами, с фарфоровой восточной нежностью и военной беспощадностью, город опиума и людей, опустившихся до самого дна. Но Шанхай был еще и последним спасительным берегом, символом отчаянной надежды во что бы то ни стало выжить. В те годы, когда великие демократии бесстрастно наблюдали за надвигавшимся нацистским геноцидом, Шанхай со своим статусом открытого города — ненадежная штука, этот статус! — оказался единственным местом, где сумели найти приют и дорого обошедшееся им спасение двадцать тысяч евреев из Германии и Австрии, а также три тысячи восемьсот евреев из других оккупированных стран.

Район Хонкю стал для них своеобразным гетто — и проклятием, и спасением.

Шанхай — имя города, который приветил их до того, как Европу окутал дым, поваливший из труб крематориев.

ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ К СИМФОНИИ № 45 ЙОЗЕФА ГАЙДНА, «ПРОЩАЛЬНОЙ»

Вечерело. Лучи закатного солнца едва пробивались сквозь висевший над рекой Хуанпу смог, с трудом разгоняя мрак в полуразрушенном цеху завода металлоконструкций. Но дневной свет все еще сочился сквозь разбитые окна и оставленные взрывной волной пробоины. Он позволял, хоть и с трудом, различать силуэты тянувшихся туда людей с керосиновыми лампами и бумажными китайскими фонариками в руках. На стенах плясали тени от покосившихся бетонных колонн и искореженных металлических балок, через бреши в них и входили вновь прибывшие, маневрируя среди гор битого кирпича.

По темным железным лестницам, с разных сторон ведущим в цех, стекались странные, как в театре абсурда, люди в необычайной или, скорее, неуместной в такой обстановке одежде. Дамы в давно не вынимавшихся из сундуков праздничных туалетах, увенчанные кокетливыми шляпками с вуалетками, походили на ожившие воспоминания о концертах в венском «Мюзикферайне» или дворцовых приемах в берлинском Шарлоттенбурге задолго до Большой войны. Некоторые мужчины тоже были в вечерних костюмах прежнего времени, нередко в сочетании с сандалиями на босу ногу. То здесь, то там мелькал какой-нибудь ветхий смокинг поверх грубых рабочих брюк, но многие пришли в дырявых дерюжных робах докеров или подметальщиков улиц. Они вешали свои лампы и фонарики на торчавшие из стен прутья арматуры, на остовы оборудования, кто куда — но эти мигающие, как светлячки, огоньки не могли толком осветить черное чрево огромного цеха, куда некогда въезжали железнодорожные платформы.

Люди торжественно, почти ритуально обменивались приветствиями: будто на дне рождения или после субботней службы. Кое-кто склонялся, чтобы поцеловать даме руку, но если бы сторонний наблюдатель мог подойти поближе, то даже при таком скудном освещении он бы заметил, что кружевные перчатки дырявые, а подающиеся из них пальцы покрыты неистребимыми пятнами от химикатов, используемых в кожевенном и шелковом производстве. При всем при этом, почти пародийная ритуальность сцены была проникнута искренним, радостным возбуждением, предвкушением важного, торжественного события.

Люди все прибывали и прибывали, в чуть напряженной тишине слышались только их шаги да время от времени тихий шепот или приглушенный смех. В глубине цеха были сооружены импровизированные подмостки, над которыми влажный, пропахший тиной и гнилой рыбой сквозняк колыхал транспарант.

WELCOME! GOD BLESS AMERICA! — призывала надпись крупными красными буквами.

Скрещенные американские флажки из вручную раскрашенной рисовой бумаги или лоскутов дешевой ткани дополняли картину, наводя на мысль об открытии бейсбольного матча между двумя провинциальными колледжами…

Но нет, какой там бейсбол! Здесь предстояло нечто совершенно иное.

На подмостках стояли с бору по сосенке собранные стулья и грубо сколоченные из деревянных планок нотные пульты, а внизу, на рассеченном железнодорожными рельсами полу, помещались импровизированные скамьи для публики. Вот там-то и рассаживались вновь прибывшие, оставляя свободными несколько скамей впереди — очевидно, они предназначались для почетных гостей.

А вот, наконец, и сами почетные гости! Через проем в гигантских воротах цеха, от которых осталась лишь перекрученная взрывом сталь, бодро и шумно промаршировали несколько десятков морских пехотинцев США во главе с офицером. Грянули аплодисменты, эхом прокатившиеся под высоким сводом: публика, облаченная как в вечерние туалеты, так и в спецовки чернорабочих, стоя приветствовала гостей. Американские парни, очевидно, не ожидали подобной встречи в столь экзотической «фабричной» обстановке. Они чуть смущенно кивали направо и налево, занимая места на передних скамейках.

Командовавший ими капитан высоко поднял руки и тоже зааплодировал, поворачиваясь во все стороны к толпе смокингов и лохмотьев. Невозможно было понять, кто же главный герой этого странного торжества: американцы или обитатели руин. К капитану подошел совершенно седой, убого одетый мужчина с высоким, восковой бледности лбом. Он производил впечатление человека, чья жизнь прошла в тишине лаборатории или больничных палатах. Сдержанно поклонившись офицеру, он вполголоса заговорил по-английски, представился:

— Профессор Зигмунд Мендель из самоуправления Хонкю. Добро пожаловать, сэр. Следуйте, пожалуйста, за мной — ваше место вон там, впереди.

И он деликатно повел капитана к помосту, но по дороге остановился, чтобы представить японского офицера со знаками различия санитарной службы, одиноко сидевшего на краю скамьи и курившего в кулак.

— Позвольте, сэр, представить вам полковника. Ему принадлежит особая заслуга в том… как бы это выразиться… в том, что мы дожили до нынешнего дня.

Задумавшийся о чем-то своем низенький японец в круглых очках с толстыми, как бутылочное дно, стеклами вздрогнул и вскочил на ноги, украдкой затоптав свою сигарету. Но мрачное, непроницаемое выражение его лица не изменилось. Щелкнув каблуками, он по-военному козырнул, хотя чином был выше американского капитана, который только удивленно на него взглянул и на приветствие не ответил. В этом была своя логика: после капитуляции Японии, подписанной 2 сентября на борту американского линкора «Миссури», место японского офицера, даже снявшего погоны, было в лагере для военнопленных, а то и перед военно-полевым судом союзников.

Капитан прошел дальше, а профессор Мендель чуть сконфуженно улыбнулся японцу и последовал за высоким американским гостем.

В следующий миг, как будто они только и ждали, чтобы офицер занял свое место, на помост гуськом потянулись музыканты, вероятно, самые оборванные за всю историю филармонических оркестров, одетые в такое же рубище, что и публика, — невообразимое сочетание поношенных смокингов с брезентовыми рабочими штанами.

Со скрипкой под мышкой, один из музыкантов подошел к краю сцены, неловко поклонился и махнул рукой в знак того, что просит прекратить аплодисменты. Смущаясь, он говорил тихо, еле слышно, и публика внизу зашикала, требуя тишины.

— Шанхайский камерный ансамбль Дрезденской филармонии исполнит в честь уважаемых американских гостей Прощальную симфонию № 45 Йозефа Гайдна.

Кто-то вознамерился было снова захлопать в ладоши, но дружное и строгое «Ш-ш-ш-ш!» подавило это намерение еще в зародыше.

Наступила торжественная, исполненная ожидания тишина. Оркестранты передавали друг другу свечу, от ее дрожащего огонька каждый зажигал свою, прикрепленную к его самодельному пюпитру.

Морские пехотинцы переглядывались — очевидно, у себя в Иллинойсе или Миннесоте им не доводилось бывать на исполнении Симфонии № 45 Й. Гайдна.

Свою симфонию он написал в другие времена и при других обстоятельствах — симфонию, которая исполнялась в блестящих дворцовых залах и на самых изысканных сценах. Этим вечером, в полуразрушенном, заброшенном заводском цеху в шанхайском секторе Хонкю, она прозвучит несколько странно и, наверное, более печально, чем задумывал Гайдн.

Взявший на себя роль конферансье скрипач — в прошлой жизни прославленный в Европе и Америке виртуоз Теодор Вайсберг — терпеливо ждал завершения предписанного самим композитором ритуала, и только когда все свечи были зажжены, объявил:

— Части: Аллегро ассаи, Адажио, Аллегретто, Престо-Адажио.

Теодор Вайсберг сел к своему пульту, замер на миг — и кивнул. Зазвучали первые аккорды «Прощальной».

Концерт этот был необычен — люди, заполнившие пропахшее тиной и гнилой рыбой чрево бывшего завода металлоконструкций, действительно прощались с Шанхаем…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Был ранний вечер 10 ноября 1938 года.

Торжественный концерт в парадном зале уже начался.

Приглушенный до предела мягкий свет хрустальных плафонов выгодно оттенял мерцание зажженных свечей, прикрепленных к пюпитрам из массивного красного дерева. Как обычно на таких концертах, Теодор Вайсберг и остальные музыканты Дрезденской филармонии были в смокингах.

Зрители в партере и ложах, все без исключения в вечерних туалетах, затаили дыхание. Симфонию № 45 фа-диез минор исполняли редко, так что раздобыть билеты на концерт было непросто.

В центральной ложе, отведенной Гогенцоллернам и их приближенным задолго до Веймарской республики — во времена железного канцлера князя Отто фон Бисмарка и Шёнхаузена, нынешним вечером расположилось четверо офицеров СС. Публика восприняла это как важное свидетельство глубоких перемен, произошедших в Германии. Старший среди офицеров, гауптштурмфюрер Лотар Хасслер был красивым мужчиной. Голубоглазый блондин словно сошел с прославлявших победоносную арийскую расу плакатов, посвященных берлинской Олимпиаде 1936 года, обрывки которых все еще можно было обнаружить на городских фасадах. Чем-то он напоминал киногероев Лени Рифеншталь с их мужественными профилями воинов-викингов.

Самый младший из офицеров — возможно, адъютант или посыльный — подобострастно склонился к Хасслеру с раскрытой программой.

— Аллегро ассаи. Кажется, это значит «довольно весело»^[22].

— Надеюсь… — мрачно шепнул Хасслер. — Надеюсь, ночь нынче предстоит веселая.

Он знал, о чем говорил, этот гауптштурмфюрер. Болтуном он не был, но уж если находил нужным высказаться, всегда выбирал точные слова.

В те минуты, когда легкие и нежные звуки «Прощальной» симфонии Гайдна лились со сцены в зал, со своими привычными иллюзиями прощались последние из тех, кто наивно верил в добрую старую Германию, в эту зимнюю сказку, кто еще хранил надежду, что через неделю-другую нацистских люмпенов, случайно дорвавшихся до власти, вышвырнут, как паршивых котят.

Эта ночь — со среды 10-го ноября 1938-го на четверг 11-го — получит в истории наименование «Хрустальной ночи», что будет связано не с хрустальными плафонами дрезденского Концертхауса, а с хрустальным звоном разбитых витрин еврейских лавок и магазинов.

Весельчаки, налакавшись пива, громили витрины по всей Германии и недавно аннексированной при небывалом энтузиазме местного населения Австрии. На протяжении всей этой веселой ночи под сапогами хрустело битое стекло.

По улицам туда и обратно таскали перепуганных, вытащенных из постели старых евреев, на чьей груди болтались картонки с надписью JUDE.

Горели синагоги на Фазаненштрассе и Ораниенбургерштрассе в Берлине, и на Шведенплац в Вене, горели синагога в Лейпциге, в Мюнхене, во Франкфурте и в Штутгарте. Более двухсот синагог сгорело в ту ноябрьскую ночь изысканных концертов.

Allegro assai, довольно весело!

Лотар Хасслер поднес к глазам маленький театральный бинокль, скользнул взглядом по рядам притихшей публики и задержал его на противоположной ложе, где сидела молодая женщина, чье лицо, обрамленное медно-золотистыми волосами, мягко освещали горевшие в четверть накала плафоны. Это была известная в Германии, но выступавшая и в Карнеги-холле Элизабет Мюллер-Вайсберг — меццо-сопрано, супруга того солиста-скрипача, на которого чуть позже переместился круглый зайчик отраженного биноклем света.

Эту знаменитость с мировым именем, члена Прусской академии искусств, офицер рассматривал долго и с любопытством — а тем временем по Гауптштрассе двигалось имровизированное ночное шествие с факелами. Молодчики весело горланили под уханье барабанов:

На углу, как раз перед известным книжным магазином «Меерсон и сыновья», какого-то весельчака осенила идея соорудить костер из книг. Маркс, Гейне, Фрейд, Фейхтвангер, Стефан Цвейг, Томас и Генрих Манны, Бертольт Брехт и Анна Зегерс, Фридрих Вольф, Леонгард Франк и Барух Спиноза, Марсель Пруст, Франц Кафка и Анри Бергсон занялись на славу. Полетел в костер, трепеща корочками обложки, как птица крыльями, томик Эйнштейна с его квантовой структурой света, выбросил рой искр, взметнул пламя.

Ясное дело, Альберт, что эти колбасники, эти пьяницы и босяки понятия не имеют, кто ты такой, но мы-то, мы тебя хорошо знаем. Тебе удалось вовремя улизнуть, и теперь ты, должно быть, с грустью наблюдаешь за происходящим на твоей бывшей родине… а вот нам весело — ведь все на свете относительно, разве это не твои слова? Мы в своем деле твою же еврейскую формулу применяем, Альберт, так что уж извини-подвинься! Наша Энергия, направленная на то, чтобы вас сокрушить, равна Массам, которые нас поддерживают, умноженным на Скорость света, с которой мы завоюем мир, да еще в квадрате. Такие вот дела, дорогой Альберт, и прощай! Пора, наконец, выяснить, кто истинные хозяева Германии: евреи или мы!

Формула E = mc² угодила аккурат в центр огненной галактики, выбросив сноп веселых искр.

2

Двое из оркестрантов, гобой и валторна, закончили свои партии, собрали ноты, загасили свечи на пультах и тихо покинули сцену — таков ритуал при исполнении «Прощальной» Гайдна.

Однако за кулисами их ожидал сюрприз — несколько облаченных в форму штурмовиков бесцеремонно схватили музыкантов и потащили прочь. Оба, конечно, пытались упираться, требовать объяснений, но главарь штурмовиков в отутюженных галифе и надраенных до ослепительного блеска сапогах с улыбкой приложил палец к губам: тс-с-с, что вы так расшумелись, ведь концерт же! И не было злобы на его лице — только добродушное, чуть ли не дружеское расположение. Сами понимаете, друзья-приятели, здесь вам не какая-нибудь еврейская лавочка, а престижный концертный зал, так что будьте добры соответствовать!

Теодор Вайсберг, не снимая смычка со струн, сквозь огоньки свечей увидел, как за кулисами молодчики в коричневом уводят двоих музыкантов, и бросил непонимающий взгляд на соседа, первую скрипку.

Остальные музыканты тоже заметили, что происходит, и волна беспокойства прокатилась по оркестру. Но концерт продолжался. Закончили свои партии контрабас и виолончель.

Оба оркестранта, очевидно, уже догадывались, что их ждет, но на концерте как на концерте — притихшая, ничего не подозревающая публика следила за каждым их движением. Они собрали ноты, загасили свечи на пюпитрах и, вопросительно, с тревогой взглянув на первую скрипку, неуверенно побрели со сцены.

А там, за кулисами, все повторилось почти буквально: «Тс-с-с, господа, тише, уважайте арийских композиторов!»

Младший офицер склонился к уху Лотара Хасслера:

— Какой скандал — весь филармонический оркестр — евреи!

— Ну, положим, не все. Некоторые даже не подозревают, что у них была бабушка-еврейка. Ничего, мы их просветим. Однако тот факт, что мы позволили превратить Германию в синагогу, действительно скандален… Тихо, его очередь.

…Скрипач Теодор Вайсберг, которого здесь и за океаном ценили как одного из самых одаренных виртуозов Германии, собрал ноты, потушил свою — последнюю на сцене — свечу и чуть скованно направился к выходу. Таким был финал Симфонии № 45 фа-диез минор Йозефа Гайдна, известной как «Прощальная». Сцена погрузилась в темноту.

Благоговейная тишина продолжалась довольно долго, и только когда вспыхнули с полной силой хрустальные плафоны, зал взорвался аплодисментами. Но ритуал выхода на аплодисменты не состоялся — раскланиваться было некому.

Это был последний концерт оркестра Дрезденской филармонии.

3

До лунного Нового года оставалось более двух месяцев, но только после его наступления можно было ожидать смягчения режима, введенного японцами. Только тогда родственники наконец-то смогут погостить друг у друга. По юлианскому календарю стоял ноябрь. Отвратительная погода. Можно бы назвать ее и собачьей, если бы беспризорные собаки на всем пространстве огромного города — от самых южных кварталов Лангхуа и Нанши до северных Чжабей и Янпу — давно не были съедены.

Воздух был морозным и влажным, насыщенным липким запахом горелого жира, илистой воды в каналах. Легкий бриз, дувший с моря, приносил не свежесть, а вонь с безбрежных болот в устье Хуанпу, левого притока великой Янцзы, по которому в Шанхайский порт заходили океанские суда.

Вечерело. Сотни джонок кружили вокруг пароходов, чьи высокие борта угрожающе нависали над ними. На этих утлых суденышках уже зажгли бумажные фонарики. Отражения бесчисленных огоньков плясали, удлиняясь, на маслянистых волнах с пятнами нефти и целыми плавучими островами нечистот. Продавцы перекрикивали друг друга на языке, который они считали английским, предлагая овощи, фрукты, рыбу — а также талисманы и амулеты, маленьких божков, вырезанных из рога буйвола и нефрита.

С палуб на них глазели, свешиваясь через планшир фальшборта, скучающие транзитные пассажиры, которые даже не сходили на берег, напуганные слухами о портовых карманниках и профессиональных жуликах. И вообще через пару часов их плавание на юг, в Сингапур, Гонконг и Макао, а то и еще дальше — в Манилу или Бомбей, должно было продолжиться. Что касается пассажиров, для которых этот порт был конечным пунктом, то им, сходившим на берег с плотно пришвартованных рядом друг с другом судов, было не до сувениров и уж совсем не до овощей и фруктов. Это были главным образом штатские японцы — торговцы, банковские служащие и маклеры недавно открывшихся представительств крупных токийских фирм — которые пользовались услугами пароходной компании, зарегистрированной в Кобе, чьи регулярные рейсы связывали Японские острова с континентальным Китаем. Кое-кого из официальных лиц, которых встречали шоферы в форме и представители консульств или крупных банков, везли прямиком в аэропорт Лунгхоа, откуда они летели во внутренние районы страны — в Пекин или еще дальше, в новое марионеточное государство Маньчжоуго, находившееся под контролем японцев. Позже, когда военных судов станет не хватать, пароходы этой компании послужат для транспортировки пополнений оккупационного корпуса. Среди солдатской массы будут выделяться исполненные самурайского высокомерия низкорослые офицеры-очкарики.

Доки, склады, приземистые желтые корпуса японской комендатуры и портовой администрации, представительства пароходств, таможня и пограничная полиция, портальные краны и горы ящиков и тюков тянулись вдоль тяжелых черных вод реки, на которые падали отсветы фонарей с раскачивавшихся на волнах джонок. Высоко-высоко над ними облачное небо отражало мутное оранжевое зарево, полыхавшее над фешенебельными отелями и офисами на набережной Вайтань, в которое вливались ослепительные потоки огней Международной концессии^[24]. Обитатели джонок там никогда не бывали, но с детских лет слышали бесчисленные легенды об ином, невиданном и неведомом мире широких проспектов и бульваров.

Обитатели джонок появлялись на свет на воде, жили на воде, и покидали этот мир тоже на воде, да и предки их проводили свою жизнь по колено в воде на рисовых полях болотистой равнины в низовьях Янцзы. Никто из них не имел случая воочию увидеть роскошные здания в колониальном английском стиле, казино, теннисные корты, джентльменские клубы, отели и рестораны с горделиво стоящими у входа двухметровыми сикхами в снежно-белых тюрбанах и с грозными кривыми кинжалами на поясе.

Такие, или подобные им, размышления мелькали в голове капитана русского каботажного сухогруза «Челябинск», который стоял на мостике, жуя погасшую папиросу. Судя по виду, это порядком потрепанное, ржавое корыто пережило и русско-японскую войну 1904-го, и разгром при Цусиме, и драматические события Октябрьской революции в ее дальневосточном варианте.

Как у неспешных пригородных трамвайчиков, маршрут «Челябинска» был неизменен. Его рейсы начинались в устье Меконга, где он загружал каучук-сырец с французских плантаций в Южном Индокитае. В Шанхае он заполнял трюмы хлопком и необработанным шелком, порт предназначения которых находился на севере, в Да-Ляне, а по-русски Дальнем, откуда эти грузы отправлялись в дальний путь по Транссибирской железнодорожной магистрали. Капитан равнодушно следил за худющими грузчиками-кули, сновавшими по трапу: вверх с огромными тюками на спине, а вниз, на причал — с плоскими дощатыми ящиками из неструганного сибирского кедра с нанесенной по трафарету надписью Uralmash — USSR.

Он не особенно встревожился, когда один из грузчиков уронил свой тюк и грохнулся на мокрую, скользкую палубу. Наверно, от голода — оставалось еще целых два часа до получки. Пятидесяти шанхайских центов за день работы ему бы хватило всего на миску риса с жареным луком-пореем и кружку зеленого чая. Капитан отдал двум матросам короткое, равнодушное приказание и те отнесли потерявшего сознание в каюту, овальная металлическая дверь которой была помечена красным крестом.

…Полчаса спустя из каюты вышли уже двое грузчиков, и никто — ни на судне, ни на берегу — не обратил внимания на это мелкое происшествие. Оба понесли вниз по сходням по ящику с надписью Uralmash, и тот факт, что в безымянном и безличном человеческом муравейнике, от которого разило луком и потом, стало на одного кули больше, ничего не менял в огромном, многомиллионном и хаотическом уравнении, состоящем из безысходной бедности и чрезмерного богатства, под названием «Шанхай». Каждое утро муниципальные власти подбирали на улицах умерших за ночь от голода, так что еще один кандидат на подобную участь ничего не менял в ту или другую сторону.

Как уже было сказано, стоял ноябрь. Десятое ноября, среда, 1938 года.

До начала Большой войны на Западе оставалось девять месяцев и двадцать дней.

4

Хильда отдернула занавески на окне и осталась разочарована тем, что увидела. Она сама не знала, чего именно ожидала, но этот городской пейзаж вовсе не походил на рекламные плакаты бюро путешествий, или на сбывшиеся надежды тех, кто им поверил. Унылые, покрытые копотью фасады, развешенное на просушку белье, а далеко-далеко внизу, как будто ее отель располагался на Монблане, — бескрайнее хитросплетение железнодорожных путей, стрелок, проводов и семафоров, брошенные в тупиках разваливающиеся вагоны и одинокий, пыхтящий маневровый паровозик, который из ее окна выглядел детской игрушкой. Гостиница была популярна среди постояльцев со скромными средствами — категории «две звезды», одна из которых, увы, уже почти закатилась.

Отсюда не было видно ни Эйфелевой башни, ни Монмартра, ни Триумфальной арки, ни темно-серебристой ленты Сены, рассекавшей город и отражавшей небо над ним. Она знала Париж как свои пять пальцев — не только бульвар Сен-Мишель, Лувр, и Нотр-Дам, но даже бистро на углу напротив ее полуторазвездочного отеля. Хильде казалось, что она лично знакома с его хозяином. Никогда раньше не бывав в Париже, она увлеченно, чуть ли не сладострастно, изучала французский язык и литературу в Берлинском университете имени Гумбольдта, и этот изумительный город со всей ясностью присутствовал в ее сознании. Увы, студенческая жизнь Хильды оборвалась рано и безвозвратно — когда пришло к концу жалкое наследство, оставленное ей родителями. Но мечта увидеть Париж своими глазами жила: увидеть его не на страницах книг, не в кинокадрах, а во всем его истинном блеске, вдохнуть его воздух, услышать его звуки — лизнуть его и почувствовать его вкус, выпить чашечку кофе у своего вымышленного знакомца, по-соседски дружелюбного провансальца из бистро на углу. «Доброе утро, мадемуазель Хильда. Вам как всегда? Значит, кофе с круассаном, ведь так, мадемуазель Хильда?»

Огорчение из-за безрадостного вида за окном быстро улетучилось: какое счастье быть здесь, хоть ненадолго вырваться из удушливой атмосферы Берлина, этого амбара Европы, как назвал его неизвестный Хильде Илья Эренбург. Можно было расслабиться, забыть о гнетущих тревогах и слухах, о бесперспективных актерских курсах, о тех идиотах, которые считали, что крошечная роль из двух реплик приведет их прямиком в твою постель. Так приятно было избавиться от бесконечных дублей во время массовок, когда, непонятно почему, всю толпу в сотый раз возвращают на исходную позицию, снова и снова, как стадо, прогоняя перед камерой. И так — целый день: за пять марок в костюме студии и за шесть с половиной в своей одежде, если она подходит для фильма, о котором ты понятия не имеешь и который, по всей вероятности, никогда не посмотришь. Да еще вечные ухаживания ассистентов, воображавших, что якобы случайные прикосновения к твоему мягкому месту — кратчайший путь к твоему сердцу… И вечная дурацкая надежда статистки из массовки на то, что в один прекрасный день ее заметят, что режиссер, удобно развалившийся на служебном складном стуле, поманит пальцем ассистентку и тихонько спросит «Кто эта блондинка, вон там?» И тогда вся эта бессмыслица обретет смысл, и сбудется то судьбоносное предначертание, чей логический результат — широко распахнутая перед тобой дверь в большое кино. Ничего подобного, однако, никогда ни с одной статисткой не происходило.

Впрочем, пусть не в точности, но нечто подобное с Хильдой на этот раз произошло — вследствие чего она и проснулась нынче утром не в берлинском Грюневальде у себя в мансарде, а в парижской гостиничке.

Деликатно постучавшись, в дверь заглянул однорукий Вернер Гауке, легендарный фотограф студии УФА. Он потерял руку в Первую мировую войну под Верденом, что не помешало ему стать великим мастером художественной фотографии. Его изумительные фотоэтюды, славившиеся игрой светотеней, не раз украшали витрины Фридрихштрассе и Курфюрстендамм, выставлялись в галереях и репродуцировались престижными журналами. А еще он был известен как ловелас, чему не мешали ни его однорукость, ни плешь во всю голову, что будило недоумение непосвященных.

— Ну, милая, ты готова? Возьми все три костюма, будем целый день вкалывать. Я заказал машину, жду тебя внизу, в кафе.

— Приму душ и спускаюсь.

— Десять минут, куколка! Целую!

Послав ей звучный воздушный поцелуй, Вернер закрыл дверь.

В кафе ее и ждало первое разочарование — никакого провансальца из ее фантазий! Хозяйкой бистро была рыхлая матрона, вероятно, бывшая проститутка, вложившая в это заведение сбережения, добытые добросовестным трудом на парижских тротуарах. Дешевый пролетарский кофе, поданный не в фарфоровой чашке, а в пиале для бульона, был щедро сдобрен цикорием и не больно-то отличался от среднестатистического эрзац-варева в Бабельсберге, которое предлагалось в буфетах киностудий УФА. Зато круассаны оказались и вправду хороши. Но ведь Париж без Эйфелевой башни, «Мулен Руж» и круассанов не был бы Парижем!

И пошло-поехало. Смотри вниз! Облокотись на парапет — еще, еще! Свободнее, ты что замерла, как памятник? А теперь вытянись на скамейке — да выгнись, чтобы топорщились грудки! Отодвинься немного вправо, куколка, не заслоняй Обелиск!

Бедняга Вернер — ему, округлившемуся и отяжелевшему с возрастом, увешанному фотоаппаратами и объективами в кожаных футлярах, приходилось то и дело вытирать единственной рукой обильно потевшую плешь огромным платком, что отнюдь не мешало ему вкладывать все свое художественное воображение в достойное исполнение поставленной перед ним задачи. Задачей же было, ни больше ни меньше, создать коллекцию выразительных фотографий красивой немки на фоне Парижа.

Хильда совершенно случайно стала объектом этих его стараний.

После прихода НСДРП к власти в 1933 году все киностудии — от УФА и «Баварии-фильм» до ТОБИСа и «Терры» — были подчинены нацистскому министерству пропаганды, которым руководил колченогий Йозеф Пауль Геббельс, похожий скорее на профессионального шулера, чем на рейхсминистра. «Союз народного кино», который в лучшие годы возглавляли подлинные светила, в том числе Генрих Манн, Бертольт Брехт, Кете Кольвиц и Бела Балаш, разогнали. Несколькими годами раньше в Голливуд перебрались Эрнст Любич, Георг Пабст, Эмиль Яннингс, Лиа де Путти, Пола Негри, Грета Гарбо. В тридцать третьем Петер Лорре уехал в Лондон, а годом позже вместе с Билли Уайлдером подался за океан. Также в Лондоне прочно осела Элизабет Бергнер. Марлен Дитрих покинула Германию и отбыла прямым курсом на Беверли-Хиллз в самый день премьеры «Голубого ангела» еще в 1930 году, вместе со сделавшим ее звездой режиссером фон Штернбергом. Нацисты запретили к показу фильм Фрица Ланга, и он уехал во Францию, где снял свою знаменитую картину «Лилиом».

Немецкий экран осиротел, кануло в прошлое время великих триумфов «Куле Вампе», «Доктор Мабузе», «Метрополис» и «Безрадостный переулок».

Классическое немецкое кино приказало долго жить.

И вот тогда взошла звезда Лени Рифеншталь.

Карьера тридцатилетней посредственной актрисы и страстной спортсменки началась с «альпийских» фильмов — ни хороших, ни плохих, но все же «Буря над Монбланом» появилась в прокате даже в советской глубинке. Каждому творцу уготован звездный миг, распахивающий перед ним врата к успеху и славе, только надо не проглядеть его. Такое мгновение наступило для Лени Рифеншталь в 1935-ом, на съезде Национал-социалистической партии в Нюрнберге, где она сняла «Триумф воли». Помпезно-патетическая эстетика фильма была почти неотличима от многих советских документальных лент того времени, только с иной идеологической окраской: место Класса заняла Раса. В одночасье оказавшись в партийном фаворе, бывшая актриса разразилась новой серией фильмов, вершина которых — «Наш Вермахт» — стал культовым произведением, окончательно оформившим эстетические параметры нацизма. Лени Рифеншталь приняла активное участие в создании клише, ставшего государственным нормативом, — образа непобедимого германского воина, который впечатлял не мускулами, как какая-нибудь африканская горилла, а несколько женственной нордической красотой. Облик этого воина возбуждал национальную гордость, и никто не обращал внимания на тот факт, что ни сам фюрер, ни Геринг с Гиммлером, ни Борман такой арийской матрице не соответствовали. Тут и там среди партийной верхушки встречались напоминавшие эту модель красавчики, но, по слухам, большинство из них были нетрадиционной сексуальной ориентации.

Берлинская Олимпиада тридцать шестого года придала новый сильный импульс карьере Лени Рифеншталь — ее «Праздник народов» патетически восхвалял арийскую кровь. Правда, американский негр Джесси Оуэнс, легендарный олимпийский легкоатлет, завоевавший в Берлине золото в четырех дисциплинах, слегка затенил безграничное могущество и красоту белой расы, но, как известно людям творческим, тень лишь еще ярче подчеркивает свет. Колоссальный успех фильма, особенно среди нацистской элиты, вдохновил Рифеншталь на продолжение, и в 1938, почти на пороге войны, она начала работу над второй картиной дилогии «Олимпия» — «Праздник красоты».

Вот тут-то и наступил звездный миг Хильды.

Хильда была необыкновенно красива: молодая голубоглазая блондинка словно олицетворяла собой будущую немецкую мать здоровых немецких детей, типичную представительницу высшей расы — в точном соответствии с Матрицей. Ассистенты, норовя ее ущипнуть, нашептывали ей банальные комплименты, сравнивая голубизну ее глаз с чистыми скандинавскими озерами, гримерши знали красивую статистку в лицо и чмокали в щечку: «А вот и наша валькирия!»

Разве удивительно, что при такой внешности и популярности на нее обратила внимание сама создательница «Праздника красоты»?

— Как тебя зовут? — спросила Лени Рифеншталь и нежно провела пальцем по очертаниям ее губ.

Молодая женщина вспыхнула от смущения. Эта великая Рифеншталь — лесбиянка или просто проявляет материнскую симпатию? Впрочем, это неважно; гораздо важнее было то, что сбывалась мечта девушки из массовки: ее выделили из толпы, из безличной массы.

Она сглотнула, прежде чем ответить:

— Хильда Браун.

— Ты великолепна, Хильда. Ты то, что мне нужно. Дай о себе знать, когда вернешься из Парижа.

— Из Парижа? — удивленно переспросила Хильда.

Вряд ли кто-либо знал, почему Рифеншталь вдруг решила включить в свой «Праздник красоты» портретную серию стоп-кадров типичной немки на фоне Парижа. То ли кто-то внушил ей эту идею, то ли творческий инстинкт подсказал ей вероятность недалекого будущего. Неизбежность предстоящей войны витала в воздухе. В Мюнхене британский премьер Артур Невилл Чемберлен, про которого никто не мог с уверенностью сказать, ловкач он или идиот, уже обрек Европу.

Так или иначе, но фрейлейн Хильда Браун подписала контракт и получила аванс в пятьсот рейхсмарок, огромную для нее сумму, в обмен на разрешение без ограничений использовать ее фотографии в фильме, а также на страницах нацистской Der Stürmer — газеты настоящего арийца, как утверждала реклама.

5

Хильда шагала по бесконечным ступеням, ведущим к базилике Сакре-Кёр. Они не воспользовались монмартрским фуникулером, потому что на лестнице Вернера то и дело осеняли гениальные фотоидеи. Остановившись, она обернулась, поджидая своего нерасторопного кавалера, которому приходилось не только взбираться самому, но и тащить целую коллекцию фотоаппаратов и объективов. Министерство отказалось командировать в Париж его ассистента, экономя валюту, которая позарез была нужна Рейху. Наконец, Вернер ее догнал, пыхтя и утирая лоб, покрытый мелкими капельками пота.

— Ну как, наша маленькая куколка довольна? — задыхаясь спросил он. Хильда окинула Париж сияющим взглядом — словно завоеватель, которому предстояло овладеть этим городом, до горизонта затянутым тонкой дымкой. Эйфелева башня, Сена с ее мостами, остров Сите с Собором Парижской Богоматери, Обелиск на площади Согласия, церковь Мадлен были окутаны бледно-розовой вуалью, сотканной из лучей готового закатиться солнца, и едва виднелись, скорее угадывались…. Безбрежный, вечный, тщеславный, греховный, столь близкий и в то же время высокомерный Париж! Приближался вечер, и под прозрачной пелериной легкого тумана город готовился к своим вечерним таинствам.

Движимая искренним порывом, она поцеловала фотографа в щеку, но тот добродушно запротестовал:

— Разве это поцелуй?! Что я тебе, старый добрый дядюшка? Неужто я не заслужил чего-нибудь получше? Ведь это я подкинул Лени Рифеншталь идею о Париже. Только я, и никто другой! Не стану скрывать, почему: я на тебя глаз давно положил, вот и вынашивал кое-какие идеи.

Вернер потянулся, чтобы поцеловать ее в губы, но Хильда с проворством рыбки выскользнула из его рук и весело побежала по лестнице вверх, к сахарно-белой базилике.

На вершине Монмартра она облокотилась о каменный парапет, глядя на расстилавшийся внизу великий город. Подоспел и Вернер, положил ладонь Хильде на руку, горячо задышал ей в затылок. Она не убрала руки, только оглянулась на него с удивлением и снова обратила взор на город.

— Завидую людям, для которых Париж — родной город. У меня такого места, считай, нет. Штутгарт, пожалуй, был лучшим городом моего детства, но все это в далеком, безвозвратно ушедшем прошлом. Я уже лет десять как там не была, даже не знаю, сохранились ли могилы отца с матерью. Потом этот серый, отталкивающий Берлин. Каждый день — пригородный поезд в Потсдам. Потом Бабельсберг… Потом…

— Потом студии УФА, однорукий Вернер Гауке…

Она ласково погладила его руку, которая все еще лежала поверх ее руки. Наверно, хотела выказать ему свою дружескую приязнь и дать понять, что не придает значения его увечью.

— Да, — согласилась она. — УФА, Вернер Гауке. Гениальный фотограф, непревзойденный мастер светотени. Ведь так пишут? Но не пишут, что он мой единственный друг в тех воняющих клеем и краской отвратительных павильонах, где все вранье, целлулоидная бутафория.

— Твоя правда, чего-чего, а вранья в избытке. И рождается оно со скоростью 24 квадратика в секунду. Но не всегда так. Знаешь, как называются пропорции экрана? Золотое сечение. В великих фильмах оно действительно становится золотым, моя девочка! — и ни с того ни с сего добавил: — И твое сечение золотое. Сдается мне, я мог бы в тебя втюриться, как пацан.

— Вот этого не надо — потому что я не смогу ответить тебе взаимностью. Боюсь, я вообще ни в кого не смогу влюбиться. Никогда.

— Рановато тебе бросаться этим словом, «никогда». Тебе всего-то двадцать три года…

— В двадцать три человек уже знает все, что стоит знать. Остальное — то, что люди постепенно узнают за всю оставшуюся жизнь, — всего лишь подробности.

6

Они ужинали в маленьком ресторанчике для туристов — там, за церковью. Район был перенаселен художниками, которые годами рисовали на глазах у клиентов одно и то же — базилику Сакре-Кёр, сувенир из Парижа за 10 франков. Неудивительно, что по контрасту с их ремесленничеством Ван Гог был канонизирован как святой — крутая улочка, где располагался ресторан, носила имя Святого Винсента.

Хильда рассеянно ковыряла вилкой в тарелке, пригубливала вино и снова ковыряла. Вернер наставнически ее пожурил:

— Пьешь много, а ничего не ешь.

Она не осталась в долгу, едко заметила:

— Ну, а ты ешь много, зато не пьешь!

Что-то, очевидно, не давало девушке покоя, мысль ее витала не здесь, возле горшочка со знаменитым coq-au-vin, тушеным в вине петухом, а где-то далеко-далеко.

Некоторое время спустя она равнодушно обронила:

— Ты еще не рассказал мне о своей жене, детях. Сколько их у тебя — двое, трое?

— Двое. Тебе непременно хочется о них знать?

— Не особенно. Зато я хорошо знаю своих соотечественников. Как раз сейчас, в… — она взглянула на часики на запястьи, — в двадцать шесть минут десятого, наступает момент, когда солидные немецкие бюргеры среднего возраста начинают рассказывать своим молодым компаньонкам, с которыми собираются переспать, как они одиноки дома и как их супруги, в принципе, добрые и преданные, их не понимают… Или что-то в этом роде.

Фотограф искренне рассмеялся.

— Ты — дьяволица!

— Совершенно верно. От меня пахнет серой?

— Ну-ну, не входи в роль. Ты пахнешь духами «Мон будуар», которые я лично подарил тебе нынче утром. Вообще-то я действительно привязан к своей семье. Но это никогда не мешало мне пользоваться окрестными охотничьими угодьями. Моехобби тебя смущает?

— В принципе нет. Но ты хоть честен. Обычно мужчины врут, чтобы добраться… до заветной цели.

— Ну и как, светит мне до нее добраться?

— Послушай-ка, милый мой друг Вернер. На столе стоит петух в вине. Но в данном случае в роли петуха выступаешь ты, а вина мы выпили достаточно, чтобы начать говорить глупости. Пошли, я устала.

7

Поздним вечером тесный гостиничный номер освещался только оранжевым светом лампы на прикроватной тумбочке. Хильда, в пижаме, читала книгу, когда дверь отворилась и в нее бесшумно проскользнул Вернер. Кто бы еще смог нести в единственной руке два бокала и в то же время сжимать под мышкой бутылку шампанского?

— Можно?

Хильда равнодушно пожала плечами:

— Уже вошел, чего ж теперь спрашивать.

Притворившись, что не расслышал, Гауке присел на край кровати, молча поставил бокалы на тумбочку, вытащил бутылку, зажатую под ампутированной ниже локтя рукой, и разлил шампанское.

Она поставила протянутый ей бокал, даже не пригубив. Осторожно взяла и его бокал, поставила рядом со своим.

— Слушай, что я тебе скажу, Вернер Гауке, фотограф с мировым именем и мой единственный друг. Слушай внимательно — так, чтобы между нами не было неясностей. Ведь завтра ты уезжаешь обратно в Берлин.

— Насколько мне известно, уезжаем мы оба.

— Ты плохо информирован, уезжаешь только ты. Я остаюсь. Не хочу быть арийским манекеном для художественных прозрений Лени Рифеншталь. Ну, как — теперь запахло от меня серой?

— Пахнет все теми же духами «Мон будуар». Ты хорошо обдумала свое решение?

— Еще бы. Всесторонне: от первой до последней буквы морального кодекса.

— Кроме морального, есть еще уголовный кодекс.

— Его они могут применить только к тем, кто у них в руках.

— Это верно. И мы больше не увидим тебя в Бабельсберге?

— Мы правда друзья? Тогда отвечу: больше — никогда. Для начала у меня есть пятьсот марок. Сегодня я заработала их честным трудом, негативы у тебя. Der Stürmer в накладе не останется. А дальше видно будет.

Фотограф задумался, провел ладонью по лицу, вздохнул.

— Хорошо же ты меня подставляешь. Ведь дурацкая идея стоп-кадров на фоне Парижа была моей.

— Извини, но тут уж ничего не поделаешь. Я ведь могла подставить тебя гораздо хуже: а вдруг они бы пронюхали, что я — еврейка?

Ее слова не сразу дошли до Вернера, но когда их смысл проник в его сознание, он буквально подскочил на месте.

— Что?! Что ты сказала?

— Что слышал: я еврейка, по отцу и по матери.

Сначала Вернер просто онемел, а потом вдруг громко захохотал.

— Нет! Это уже просто анекдот!

— Совершенно верно, дорогой мой Вернер. Еврейский анекдот про Исидора, который принял крещение и стал Зигфридом. И Хильда Браун никакая не Хильдебранд и никакая не Брунхильда Браун. Я родилась Рахилью Браунфельд. Мы стали Браунами по решению отца, когда семья переехала из Вены в Штутгарт. В Австро-Венгрии его фирма называлась «Шляпы от Браунфельда, придворного поставщика». Потом, после распада империи, все изменилось. Он разорился и перевез нас в Штутгарт, но там еврейские шляпы и придворные поставщики были больше не в моде. Чтобы уцелеть, пришлось стать выкрестами по фамилии Браун. Я — гибрид иудейства с христианством, и у меня нет ничего общего с вашей великой арийской расой.

8

Они стояли перед спальным вагоном под закопченными сводами вокзала Сен-Лазар.

Хильда первой нарушила молчание:

— Ты — человек опытный. Что говорят в таких случаях?

— Разные хорошие слова на прощание.

— Ладно. Я знала, что ты великий фотограф и лучший на студии любовник. Что у тебя великие идеи, причем в обеих областях. Теперь я знаю, что и человек ты что надо. Извини, если из-за меня у тебя будут проблемы. Но c’est la vie. Спасибо, я тебя не забуду. Ну, теперь твоя очередь.

— Да, теперь моя… Ты отмочила такой номер, что мне слов не хватает его описать — так ей и надо, арийской расе. Я не выдам тебя Лени Рифеншталь, пусть продолжает верить в добро и германскую миссию по обновлению мира. Я тебя тоже никогда не забуду — ты самая замечательная девушка из всех, кого я знал, и первая, которую мне не удалось охмурить.

Вытащив из внутреннего кармана бумажник, он прижал его к груди обрубком ампутированной руки и пальцами другой принялся в нем рыться.

Извлек чек и сунул в кармашек ее жакета.

— Вот служебный чек на две тысячи франков. Его мне дали на случай непредвиденных обстоятельств. Ты — непредвиденное обстоятельство. Более того, природное бедствие. Возьми, я найду способ отчитаться, я ведь старый студийный лис… А теперь можешь поцеловать меня на прощанье.

Обняв Вернера, Хильда горячо поцеловала его в щеку, поспешив заметить:

— Знаю, знаю: так целуют только дряхлых дядюшек. Но на свете любовников без счета, а вот добрые старые дядюшки — бесценная редкость! Я тебя люблю!

Раздался свисток к отправлению поезда, кондуктор пригласил пассажиров спального вагона занять свои места.

— Желаю тебе успеха, Хильда… или как там тебя звали. Тебе придется нелегко, но ты справишься. Я в этом уверен. Постой здесь, на перроне, а? Я хочу помахать тебе из окна платочком.

…Когда Вернер опустил окно своего купе и выглянул наружу, Хильды на перроне не было. Он разглядел ее среди толпы, которая текла к выходу в город.

— Хильда! — крикнул он, и еще раз, уже громче: — Хильда!

Она не обернулась, только подняла руку и помахала ею на прощанье. Потом затерялась в привокзальной сутолоке.

9

Нельзя сказать, чтобы Элизабет, супруга бесследно исчезнувшего скрипача Теодора Вайсберга, была красива в общепринятом значении этого слова. Черты ее лица были несколько неправильны, но бросалась в глаза благородная, гордая, чуть ли не царственная осанка, особенно заметная сейчас, когда она величаво несла себя по улице, завернувшись в роскошную длинную шубу из голубого песца, стоившую, наверно, целое состояние. Такая дама, да еще идущая пешком по заснеженной улице, являла собой необыкновенное зрелище даже для изысканного Дрездена, привычного к потомственным аристократам с уходящей вглубь веков родословной. Воистину импозантная женщина, эта Элизабет Мюллер-Вайсберг — такая украсила бы даже дворцовый ансамбль Цвингер.

Шел мокрый снег, который тут же таял на асфальте. Такси были редкостью, режим экономии бензина сделал этот вид транспорта труднодоступным. Она спешила, а потому, увидев очередь на стоянке такси, пошла пешком. Этот день был особым для Элизабет.

После долгой и бесплодной беготни по инстанциям, она наконец-то добилась — благодаря протекции влиятельного директора Государственной оперы — приема у нацистского начальника, все того же Лотара Хасслера. Из телефонных разговоров с его адъютантом у нее сложилось впечатление, что гауптштурмфюрер умышленно откладывает встречу, чтобы придать ей подчеркнуто важное значение.

Остальные жены оркестрантов Дрезденской филармонии тоже ничего не знали о судьбе своих мужей. Все попытки их разыскать наталкивались на стену холодного, хотя и вежливого молчания имперских полицейских служб: они якобы ничего не знали по данному вопросу. Наконец кто-то намекнул фрау Мюллер-Вайсберг, что разгадка известна не полиции и даже не гестапо, а партийной элите города, конкретно — эсэсовскому начальству.

И вот сегодня ей назначена аудиенция у этого Лотара Хасслера, который строит из себя высокомерного, недоступного вельможу, вообразив себя чуть ли не пенджабским принцем на белом слоне.

Женщина остановилась перед массивным, тяжеловесным зданием в эклектическом стиле, характерном для конца девятнадцатого века. С первого взгляда на охранника у входа, облаченного в форму, становилось ясно, что в нем размещено военизированное учреждение. Назвавшись и объяснив, к кому она направляется, фрау Мюллер-Вайсберг терпеливо ждала, пока тот доложит по телефону об ее приходе. Вежливым жестом охранник указал ей на двери, над которыми простер гигантские крылья бронзовый орел, хищно сжимавший в когтях венок из позолоченных дубовых листьев со свастикой в центре.

С видом уверенного в себе человека она пересекла оживленный вестибюль, чьи мраморные мозаичные полы и колонны напоминали скорее старый престижный банкирский дом, чем нацистский департамент, и направилась к широкой лестнице. Многие из сновавших тут служащих и посетителей провожали ее восхищенными взглядами. Певица Мюллер-Вайсберг была весьма известна, доказательством чему служил хотя бы тот факт, что все без исключения офицеры почтительно козыряли, уступая ей дорогу.

Адъютант, секретарша и остальной бюрократический антураж исполнили свои рутинные обязанности без задержек, и вот Элизабет уже в необъятном кабинете, стены которого были облицованы потемневшими от времени дубовыми панелями. Это мрачное, неприветливое помещение, было довольно прохладным: несмотря на то, что стояла зима, здесь явно недостаточно топили. Меблировка состояла из длинного массивного дубового стола для заседаний, дивана и нескольких обитых зеленой кожей кресел в углу. Элизабет догадывалась, что некогда этот салон был обиталищем важной птицы, а теперь новые властители Германии усадили в него одного из своих бонз. Адъютант, пропуская ее вперед, щелкнул каблуками и объявил:

— Фрау Мюллер-Вайсберг, по вашему распоряжению.

Лотар Хасслер поднялся из-за рабочего стола и поспешил раздавить сигарету в пепельнице.

Она уже не так уверенно сделала несколько шагов по огромному мрачному кабинету. Хасслер пошел ей навстречу.

— Мне особенно приятно, мадам.

Он склонился, чтобы поцеловать ей руку, но она торопливо ее отдернула — ей вдруг показалось, что она попала в западню.

Офицер не сводил с нее иронически прищуренных водянистых глаз и ждал, чтобы она заговорила первой.

Но Элизабет молчала, не зная, с чего начать.

— Вы позволите? — вымолвил он, наконец, и потянулся за ее голубыми песцами.

Поколебавшись всего миг, она все-таки сбросила шубу ему на руки, и Хасслер небрежно оставил ее на спинке одного из кресел.

Потом пригласил посетительницу присесть к низенькому столику, на котором уже стояли хрустальный графин с коньяком и две рюмки. Хасслер наполнил их и жестом гостеприимного хозяина поднял свою в молчаливом тосте. Однако Элизабет даже не притронулась к своей рюмке.

— Не лучше ли сразу перейти к делу, господин Хасслер? — решилась она, наконец, словно бросилась с обрыва в реку. — Где мой муж?

— Как говорится, берете быка за рога? Что ж, будь по-вашему. Я — ваш поклонник, и вы это знаете. И готов сделать все, что в моих силах, чтобы вам это доказать.

Она подняла на него взгляд, исполненный надежды:

— Я была бы вам очень признательна. Прошу вас, освободите его.

— Я и сам этого хочу — ради вас, дорогая госпожа Мюллер. Прежде всего, ради вас. Мы не авантюристы, чтобы легкомысленно разбрасываться талантами нации. И верим в духовность, без носителей которой мы, политики, пустой звук, ветер в чистом поле… Но в случае с вашим супругом все не так просто.

— Почему? Разве он не один из тех, как вы соблаговолили только что выразиться, «талантов нации»?

— В данном случае не это главное. Главное, что он — еврей. Просто еврей, и все другие соображения теряют силу. Документы недвусмысленно подтверждают его неарийское происхождение.

— Он этого никогда не скрывал. И вы согласились меня принять, чтобы сообщить мне только это? Где он содержится?

— Гм, где… Не знаю, я распорядился, чтобы его разыскали. Мне неловко вторгаться в столь деликатную область, но я бы вам настойчиво порекомендовал задуматься о будущем вашего брачного союза. Понимаю, что здесь могут возникнуть трудности морального свойства, но наше общество коренным образом изменилось. Интересы нации прежде всего, личная мораль отходит на второй план. Поверьте, развод послужил бы на пользу вам обоим — в особенности вам, вашей карьере, вашему престижу. Ведь вы арийка, а он…

— Еврей, вы это уже говорили. Но это никого, кроме нас, не касается!

— В новой Германии это касается также государственной политики, милая госпожа Мюллер, — мягко сказал он. — Разве вы не чувствуете, что происходит? Верно, мы сожалеем о безобразиях, случившихся той ноябрьской ночью, но нам не всегда удается сдержать законный гнев толпы.

— Думаю, вы не особо и пытаетесь. Ваши же люди и стоят за всем этим.

— Мои? Вы слишком строго меня судите. Разве приходский священник в ответе за своих прихожан, когда кто-то из них напивается, как свинья, и запускает бутылкой в окно соседу?

— Оставим в покое приходских священников, господин Хасслер. Вы ведь пригласили меня, чтобы договориться об условиях освобождения мужа.

Лотар Хасслер мило улыбнулся.

— Вы выразились неточно, моя дорогая. В нашем телефонном разговоре я употребил слово «способы». Вот способы освободить вашего мужа мы и обсудим, а условия диктуем мы. Согласны?

Слегка поколебавшись, Элизабет открыла дорогую сумку из крокодильей кожи и молча высыпала ее содержимое на столик.

Там было несколько массивных золотых изделий, с десяток старинных золотых монет, кольца, распятие из платины, инкрустированное бриллиантами, царственная диадема с бирюзой, жемчужное ожерелье и незначительные безделушки из золота и слоновой кости.

Лотар Хасслер как будто не заметил всего этого — он не сводил испытующего взгляда с женщины. Потом небрежно, чуть ли не с отвращением, ткнул пальцем в драгоценности на столике:

— Так вот во что вы оцениваете своего супруга? Он, конечно, не Паганини, однако…

Она непонимающе на него взглянула, потом сняла обручальное кольцо и бросила на столик. Кольцо, покрутившись, звякнуло, замерев на стекле.

— Больше у меня ничего нет. Действительно ничего. Подавитесь.

— Зачем же так грубо? Вот уж чего не ожидал от примадонны, выступавшей в Карнеги-холле… Впрочем… дело ваше, мадам.

Лотар Хасслер отошел к своему столу, из выдвижного ящика достал два паспорта и, вернувшись, швырнул их на столик, где лежали фамильные драгоценности и обручальное кольцо.

— Что ж, грубость за грубость. Вот вам два паспорта. Разрешение покинуть пределы Рейха — оно действительно четыре месяца. За это время вы должны уладить все дела и убраться ко всем чертям со своим евреем! Но в обмен на его свободу я хочу…

Офицер обошел столик, приблизился вплотную к Элизабет, рывком поднял ее на ноги и прижал к себе. В нос ей ударил запах табака вперемешку с одеколоном «Почтовая карета».

— …взамен я хочу тебя! Даром ничего не достается, и эту цену тебе придется заплатить… Побрякушками тебе не отделаться.

Элизабет замерла, лицо ее покрылось восковой бледностью. В слабой надежде на чудо — вдруг войдет адъютант, и это станет ее избавлением, — она бросила быстрый, инстинктивный взгляд на обитую кожей дверь. Но никакого чуда не произошло, даже телефон не зазвонил.

Лотар Хасслер не отводил от нее взгляда, его рука неспешно скользнула в глубокий вырез ее платья, нащупала грудь.

Элизабет снова с отчаянием взглянула на дверь, которая по-прежнему оставалась закрытой…

И секретарше, и адъютанту даже в голову не пришло бы беспокоить босса.

10

Хильда шла, вернее слонялась по Левому берегу Сены, с аппетитом откусывая большие куски от душистого мягкого багета. Так беззаботно способны уплетать только туристы, которые не рискуют натолкнуться на знакомых.

Правда, особых оснований для безмятежности у Хильды не было. Уже третью неделю она ждала ответа полицейской префектуры на свое прошение о продлении срока Droit de séjour — разрешения на пребывание в стране. Пока ответом было лишь холодное молчание, а ведь в своем заявлении она подчеркивала, что как еврейке ей угрожают антисемитские законы Третьего рейха. Срок визы уже истекал, а нелегальное пребывание во Франции преследовалось очень строго — если, конечно, нежелательный иммигрант попадал в руки властей. В Париже и без нее было более чем достаточно людей с просроченными визами и фальшивыми документами, а то и вовсе без документов. Ее положение, однако, станет поистине отчаянным, если французская полиция депортирует ее в этапном порядке и передаст в руки немецкой пограничной службы. Такое случалось чуть ли не каждый день, а в гестапо вряд ли кого-нибудь тронет ее слезное раскаяние в своем легкомысленном поступке.

Стояла поздняя весна. Внизу Сена лениво катила свои воды, натужно пыхтели маленькие буксиры, волоча за собой тяжело груженые баржи. По всей длине каменного парапета набережной художники выставили свои акварели, букинисты торговали пожелтевшими от старости книгами, новогодними открытками прошлого века, рекламными плакатами с детства знакомых марок какао и давно канувших в прошлое ликеров, а также облупленными эмалированными табличками с перстом, указующим дорогу к писсуару. За какими только глупостями не охотятся коллекционеры — особенно, если они куплены в Париже.

Хильда прошла всю набережную Вольтера из конца в конец. На противоположном берегу во всем своем великолепии высился Лувр. В окнах великого музея отражался тревожно-багряный закат, предвещавший ненастное утро. Впечатление было такое, будто за стеклами бушевал пожар, чьи огненные отблески раскачивались на речных волнах и гасли в легкой зыби.

Интересуйся Хильда политикой чуть больше, она бы знала, что и без этого кровавого заката Европу ждал весьма ненастный день — завтрашний.

Генеральная репетиция грядущей войны — жестокая гражданская бойня в Испании — закончилась победой фашистской фаланги над республиканским Народным фронтом. Интербригады, этот звездный миг всемирной солидарности с Республикой, потерпели тяжелое поражение, и во французских лагерях для перемещенных лиц к северу от Пиренеев уже звучали все языки мира. Тем временем нацистская Германия в царящей суматохе и при равнодушном молчании Запада без единого выстрела отхватила себе сначала Австрию, а потом Чехословакию.

Однако же и на Западе, и на Востоке все-таки помнили пословицу про аппетит, который приходит во время еды. Поэтому все европейские государства без излишнего шума стягивали к своим границам войска, вводили чрезвычайные меры безопасности, втайне молча мобилизовывали резервистов — и при этом в один голос уверяли, что международные договора соблюдаются, все под контролем и никакой военной напряженности нет. Как в песенке: Tout va très bien, madame la Marquise…^[25]

Местное население, со своей стороны, хорошо знало историю с упомянутой маркизой, которую упорно убеждали, что все в порядке, когда у нее в имении полыхал пожар, — и потому лихорадочно запасалось продовольствием, горючим и даже кровяной плазмой.

Тем, кто еще питал иллюзии, что конфликт в Европе можно будет предотвратить посредством дипломатических компромиссов, а территориальные притязания Рейха удовлетворить, жертвуя порядочные ломти «незначительных» государств, достаточно было развернуть газеты и прочитать, что происходило на Дальнем Востоке. А там прочно ступила на континент Япония, начав с аннексии Кореи в 1910 году. В начале тридцатых годов она овладела Маньчжурией и создала там новое государство Маньчжоу-го. Марионетка Пу И, отпрыск императорской династии Айсин Гёро, предоставил японцам полную свободу действий на территориях, граничивших с Монгольской Народной Республикой — союзником Страны Советов.

Пока что международные телеграфные агентства называли всего лишь пограничными инцидентами кровавые столкновения между Дальневосточными частями Красной Армии и 6-й Квантунской армией Японии под командованием генерала Риппо Огису у озера Хасан в июле 1938-го и под Халхин-Голом — десять месяцев спустя. Но их вполне можно было толковать как прелюдию к надвигавшейся войне. Дальше, на азиатском юго-востоке, полыхал в пламени антиколониальной борьбы французский Индокитай. Ее идейным вождем был все еще мало известный член компартии Франции, завсегдатай кафе Монпарнаса, а также тюрем Сайгона и Бангкока, поэт и журналист Нгуен Тат Тхань, впоследствии прославившийся под псевдонимом Хо Ши Мин.

Молнии раздирали небо над Евразией, и хрупкий мир под этим небом замер в ожидании бури. Хильда, однако, была далека от политики и ничем таким не интересовалась.

Она брела все дальше по набережной, потом перешла по мосту на остров Сите и вскоре остановилась перед Собором Парижской Богоматери, засмотревшись на его могучие и в то же время изящные архитектурные объемы, на готическое солнце над входом, многоцветные витражи. В памяти всплыла знакомая с юных лет история Квазимодо и Эсмеральды…

Она долго стояла, любуясь величественным храмом и грызя хлеб. Ее созерцание прервал мягкий, теплый голос.

— Дарю вам этот кафедральный собор. Он — ваш!

Хильда не заметила, когда рядом с ней оказался этот молодой, темноволосый, по-южному смуглый человек со скуластым деревенским лицом — уж не кузен ли ее вымышленного провансальца из бистро? Во всем его облике и поведении было что-то открытое и веселое.

— Спасибо. А вы щедры.

— Пустяки. Вы американка?

С набитым ртом она отрицательно покачала головой.

— Шведка? Нет-нет, голландка — я угадал? Конечно, голландка! Вы вообще-то говорите по-французски?

— Когда в Сан-Суси разговаривали по-французски, вы у себя в Провансе еще мычали хором со своими коровами.

— Ага, ясно — немка, значит. Еще одна попытка, если позволите: вы ведь не одобряете Гитлера, правда?

— Терпеть его не могу.

— Слава Богу! Röslein, Röslein, Röslein rot, Röslein auf der Heiden…^[26] — спел он, а Хильда чуть не подавилась своим багетом.

— Вы что, тоже немец?

— Упаси меня Бог. Самый обыкновенный чех. Кстати, хочу заметить, что когда Кафка в Праге писал по-немецки, вы у себя в Саксонии все еще мычали хором со своими коровами. Слыхали о таком городе — Прага? Впрочем, что я говорю! Конечно, слыхали. Ведь вы его только что оккупировали!

— Это не я. Как раз тогда я была в кино.

— Замечательно! Давайте поужинаем вместе и вы расскажете мне содержание фильма.

— Ну, вы и нахал!

— Такие уж мы, поляки.

Она рассмеялась:

— А только что были чехом!

— Я так сказал? Не будем спорить по мелочам, ладно?

— Как насчет имени — это тоже мелочь?

— Имя у меня есть! — подняв глаза к небу, он вдруг просиял: — Владек! Меня зовут Владек!

— Это вы сейчас придумали?

— Как вы догадались? А вас как зовут, фрейлейн?

— Хильда.

— Честное слово?

— А что, надо было соврать? Здесь принято скрывать свое имя?

— Иностранцы скрывают здесь все. Имя, настоящий адрес, национальность, любовницу, политические взгляды. Все! Именно потому, что здешние власти хотят все о тебе знать, нужно все от них скрывать. Ведь в любой момент можно ожидать какого-нибудь подвоха. В Париже миллион человеческих существ живет в постоянном ожидании подлого трюка. А еще ждут американскую визу, продления разрешения на пребывание, новые документы, Нансеновский паспорт, права на работу, натурализацию, предоставления политического убежища. Крупнейший зал ожидания в Европе. Кроме них, есть еще миллион — эти уже потеряли всякую надежду и ничего не ждут. Очень грустно. Вот вам, к примеру, позарез нужен денежный перевод, поскольку у вас туго с деньгами, но вы его уже не ждете.

— Как вы угадали?

— Богатые туристы багетами всухомятку не завтракают. Причем без масла и ветчины… Ничего, вы же приняли мое приглашение — наверстаете за ужином.

— Никакого приглашения я не принимала!

— Ну, так примите!

Этот смуглый парень с деревенским лицом начинал ее забавлять. Хильда засмеялась и ответила:

— Ладно, принимаю, куда от вас денешься!

Он осторожно взял остатки хлеба у нее из рук и бросил в воду.

— Пусть рыбы тоже почувствуют себя немецкими туристами в Париже, согласны?

11

Ужинали они где-то в Латинском квартале. Столики стояли прямо на тротуаре, под тентом, почти вплотную друг к другу, так что официанты с трудом пробирались между ними.

Хильда с легким отвращением наблюдала, как Владек извлекает устрицу из раковины и подносит к ее рту. Едва ощутив на языке скользкий комочек, она тотчас же выплюнула его и запила вином, а ее новый знакомый — то ли чех, то ли поляк, то ли неведомо кто — заливался смехом.

Устрицам нашлась достойная замена: пока Хильда глазела на прохожих, машины и шумные группы туристов, официант поставил перед ней тарелку с нежным жиго из барашка. На этот раз она преодолела персональные гастрономические пристрастия и с ожесточением каннибала набросилась на благоухавшее розмарином, тимьяном и провансальскими травами блюдо.

Потом как-то незаметно компания стала расти, незнакомые ей люди придвинули свои стулья к их столику. Потом составлялись новые столики, и к ним придвигались новые стулья.

Очевидно, ресторан служил местом встречи для группы людей, по большей части молодых, говоривших на каком-то славянском языке — может, чешском, может польском, или, может быть, на русском — Хильда их не различала. Иногда в их речи проскальзывали испанские слова, ей удалось уловить среди славянского водоворота слов названия испанских городов: Теруэль, Мадрид, Аликанте…

Не такой уж она была непросвещенной, чтобы не догадаться, о чем идет разговор. До недавнего времени газеты пестрели этими названиями, немецкие радиостанции взахлеб описывали подвиги ассов Люфтваффе в воздушных боях с советскими летчиками. И те, и другие официально считались «добровольцами». Один из компании что-то сказал и вдруг расплакался… Несомненно, виной тому был алкоголь. Эти молодые люди много выстрадали, и теперь просаживали свои последние су, прежде чем (легально или нет) вернуться на родину.

Впрочем, все были очень милы с ней, наперебой за ней ухаживали, то и дело подливали ей вина. А Хильда, находясь в приятном возбуждении, весьма охотно осушала свой бокал.

…Когда компания проходила по мосту Александра III, вовсю развеселившаяся и беззаботная Хильда сбросила туфли, которые за целый день хождений натерли ей ноги, и дальше пошла босиком. Ее новый друг, которого она продолжала называть Владеком, взял их у нее из рук и швырнул в реку. Она не успела даже отреагировать, как Владек тоже разулся и отправил свою обувь вслед за туфлями Хильды.

— Вот так, босиком, мы ступаем по раскаленным угольям жизни!

Мгновенье, и с моста Александра III дождем посыпалась обувь отчаявшихся, потерпевших поражение защитников Испанской Республики — им тоже захотелось босыми ногами ступить на раскаленные угли жизни.

С берега, откуда-то из-под моста, донеслись крики удивленных бродяг, парижских клошаров:

— Эй вы там, вы что, психи?

— Да, а что? — отозвался кто-то из компании.

— Раз психи, спускайтесь к нам!

— А выпить у вас найдется?

— Найдется, если у вас есть курево.

Сделка состоялась. Бутылка дешевого вина переходила из рук в руки, а воды Сены мягко светились, отбрасывая солнечные блики на своды моста, под которыми нашли приют бездомные бродяги и вернувшиеся с фронтов гражданской войны молодые compañeros.

Шел третий час утра, когда кто-то запел «Марсельезу». Очевидно, настало время штурмовать Бастилию.

— Я устала… — смущенно прошептала Хильда, на революционные подвиги у нее уже не оставалось сил.

Владек взял ее за руку и, никем не замеченные, они поднялись по крутой каменной лестнице на мост.

— Где ты живешь? — спросил он.

Она беспомощно оглянулась.

— Далеко, в Иври.

— На последний поезд метро ты опоздала, первый еще не скоро. Давай не будем тратиться на такси, переночуешь у меня. Я живу недалеко. Правда, мансарда тесновата, ну, да ничего, в тесноте, да не в обиде. Или боишься?

— Нет, не боюсь, — храбро сказала Хильда.

— Вот и правильно: мы на пьяных женщин не набрасываемся.

— Я не пьяная!

— Пьяная, да еще как. Трезвые не бросают туфли в реку.

— Это ты их бросил.

— Правда? Ну, это детали.

Взявшись за руки, они босиком перешли на другую сторону безлюдного в этот час моста.

12

Хильда так и осталась жить с этим странным молодым человеком, который продолжал скрывать свое настоящее имя и национальность. Но с ним она почему-то чувствовала себя защищенной, а кроме того, его беспечность и легкомыслие — возможно, напускные — были заразительны. Нравилось ей и то, что он не выносил ее немецкого имени и называл ее Röslein — Розочка. Она понятия не имела, на что он живет и чем собирается заниматься в Париже. Во всяком случае, ей было ясно, что он тоже чего-то ждет, но вот чего — даже не решалась спрашивать. Тем более, что заранее знала: от серьезного ответа он уйдет, как всегда отшутится, заболтает.

Только раз, уютно свернувшись калачиком в его объятиях, она осторожно задала ему вопрос, которым давно мучилась:

— На каком языке вы разговаривали тем вечером в ресторанчике?

— На португальском, — без колебаний ответил он.

— Да уж, прямо! Это был какой-то славянский язык.

— Неужели? — удивился он. — А я всегда думал, что он португальский.

Она собралась было выложить ему свои лингвистические сомнения на этот счет, но он закрыл ей рот поцелуем.

В киношке недалеко от дома они смотрели «Пепе ле Моко» с Жаном Габеном. Перед фильмом показывали еженедельную кинохронику, в которой все еще пережевывалась испанская тема. Выходя из кинотеатра, она спросила:

— Ты, случаем, не анархист?

— Нет, — ответил он. — Я полиглот.

Очевидно, это была не вся правда. Всю она узнает значительно позже, но к тому времени вообще перестанет задавать вопросы.

Прошла почти неделя с тех пор, как Хильда перебралась к молодому человеку, по имени Владек.

В тот день она вернулась домой в обнимку с большим бумажным кулем, в котором были хлеб, бутылка вина, два сырых бифштекса и салат. Вести хозяйство стало ее обязанностью, а ее загадочный покровитель значительную часть дня проводил вне дома, занимаясь своими загадочными делами.

Хильда поднялась в мансарду по винтовой лестнице. Такими были лестницы в половине парижских домов: старых, запущенных, без удобств. Дверь их маленького жилища оказалась настежь распахнутой. Она позвала «Владек!», но, не получив ответа, осторожно заглянула внутрь.

Там царил полный хаос: белье разбросано по всей комнате, зияют выдвижные ящики, все усеяно бумагами, матрас, на котором спал Владек, отброшен в угол, а морская трава из него выпотрошена. Даже маленький чемоданчик, с которым она приехала из Германии в трехдневную командировку, валялся с откинутой крышкой и вспоротой подкладкой. Как будто через маленькую мансарду промчался тайфун, сметая все на своем пути.

Хильда стояла в дверях, оцепенев, все еще обнимая бумажный куль с продуктами и не понимая, что тут произошло.

Позади послышалось тяжкое пыхтение грузной консьержки, которая с трудом карабкалась по крутым ступеням.

— Et voilà, mademoiselle! Какие же они идиоты, эти фараоны. Все вверх дном перевернули!

— Фараоны?

— Ну, полиция!

— А что им было нужно? — сдавленно спросила Хильде.

— Да разве они скажут? Как я поняла, молодой человек сбежал то ли из лагеря для военнопленных, то ли еще откуда-то. У бедняги даже документов не было. Его увели и все… Не верится, чтобы он был вором или преступником. Такой воспитанный и симпатичный!

Консьержка явно слегка лицемерила — во всем мире ее профессия предполагает тесное сотрудничество с полицией, а не солидарность с жильцами, которыми эта полиция интересуется. Отдышавшись, она деликатно поинтересовалась:

— Вы комнату за собой оставите или как? Спрашиваю, потому что сегодня заходил мсье Леблан. Сказал, что перекроет вам газ и свет, потому что за квартиру вы не платили уже два месяца, так что…

— Нет, здесь я не останусь, — убежденно сказала Хильда, хотя понятия не имела, куда ей теперь податься. Наверно, обратно в ту гостиничку с почти закатившейся второй звездой. — Сколько вам задолжал мсье?

— Сто девяносто два франка, мадмуазель.

Хильда вынула две сотенные купюры из своего отощавшего кошелька и протянула консьержке: — Сдачи не надо.

— Спасибо, мадмуазель… Вы уж извините, но…

Она с опаской оглянулась на лестницу и, не обнаружив никого, кто мог бы ее подслушать, спросила:

— Простите, а может быть так, что мсье — немецкий шпион?

— Что вы! — ответила Хильда. — Он полиглот.

Преисполнившись сочувствия, женщина понимающе кивнула.

13

Две рикши катились по бульвару Шусань в опасной близости друг к другу. Везущие их босые кули ритмично шлепали по влажному асфальту. Они умело маневрировали в левостороннем потоке транспорта — англичане и здесь навязали свои правила, — состоявшего, главным образом, из таких же рикш, велосипедов и изредка автомобилей. В одной рикше сидел, развалившись и по-барски закинув ногу на ногу, молодой китаец в белом чесучовом костюме, белой панаме и белых штиблетах. Он обмахивался тонким шелковым веером. Вторая рикша везла его багаж — большущий кожаный чемодан, чуть ли не сплошь обклеенный, как того требовала тогдашняя мода, рекламными наклейками знаменитых во всем мире отелей и курортов. Как правило, хозяин такого чемодана и не нюхал этих престижных мест, а просто придавал себе важности, намекая на свое якобы высокое социальное положение. Но на шанхайцев это давно перестало производить впечатление: сюда ежедневно прибывали богатые китайцы-бизнесмены из Бирмы, Суринама, Макао. Да и американские китайцы не были редкостью. Сколотив какое-никакое состояние в многочисленных барах, ресторанах, тайных и явных публичных домах и игорных притонах чайна-таунов Сан-Франциско или Лос-Анджелеса, они приезжали на родину предков в надежде раскрутить какой-нибудь прибыльный бизнес.

Кули грузовой рикши на ходу с любопытством поглядывал на пассажира своего коллеги. Ну и времена настали, мать честная! Мужчины обмахиваются пахучими дамскими веерами из сандалового дерева с шелком, как какие-нибудь генеральские наложницы. А женщины взялись за мужские дела, шляются по кабакам и даже воюют. Девочкам перестали, как в прежние времена, туго стягивать ступни и втискивать их в деревянные колодки, так что невесты теперь не ковыляют по-воробьиному. Если уж по-честному, то оно и к лучшему: традиция традицией, но с возрастом женщинам становится все труднее передвигаться на своих культяпках, и молодым приходится носить их к храмам, взвалив на спину. Уж мне ли не знать, что такое старая женщина со стопами-культяпками! Разве я не носил мать на собственном горбу к пагоде в Лангхуа, чтобы она могла там потратить чуток денег, возжигая благовония? Но в те времена мужчины были мужчинами, а китайцы — китайцами. Они с детства знали, что белый цвет — цвет траура, цвет смерти, и соответственно одевались. А этот вырядился во все белое, словно у него мать умерла, а сам по-барски развалился и весело глазеет по сторонам, как будто она жива-здорова, тьфу!

Такой вот воображаемый диалог вел оборванец-кули с важным господином в белом костюме из шелковой чесучи и даже беззвучно шевелил губами, продолжая бежать ровным, широким шагом параллельно с другой рикшей. А господин обмахивался веером, даже не подозревая о своей центральной роли в драматической дискуссии о временах и нравах.

Не доезжая до перекрестка Шусань с Северной Сечуаньской дорогой, рикши стали мастерски, плавно гасить набранную инерцию, и встали одна подле другой у тротуара перед невысоким красным строением, состоявшим из полуподвала и единственного этажа. Этот дом напоминал экзотическое слово, позаимствованное английским из китайского: его со всех сторон окружали высокие, массивные здания в колониальном стиле. Почему-то вызывали умиление его архаичность и одиночество, а также по-китайски вздернутые углы его зеленой черепичной крыши. Миниатюрные оконца верхнего этажа и заслонявшие их золотисто-желтые деревянные решетки выгодно подчеркивали темно-красный оттенок фасада.

По бокам здания вспыхивали неоном и гасли три вертикально расположенных китайских иероглифа: на торговых улицах Шанхая все должно было день и ночь мигать, блестеть, пестреть — одним словом, привлекать внимание. Гораздо более скромная вывеска с немецкой надписью FOTO AGFA была расположена горизонтально. Наверно, эти три мигающих иероглифа означали примерно то же, но как это звучало по-китайски, нам неведомо.

Двери были заперты, а к стеклу прикреплена табличка, возвещавшая по-английски и по-китайски: «Закрыто». Должно быть, на обед, что здешним знойным, липким от влаги летом могло растянуться часов эдак до пяти. В пять с моря начинал дуть легкий бриз. Выбравшись из кресла рикши, импозантный и явно заносчивый китаец настойчиво позвонил в дверь и, дожидаясь, чтобы ему открыли, стал рассматривать витрину. А там влюбленно смотрели в глаза друг другу Роберт Тейлор и Грета Гарбо, Фред Астер и Джинджер Роджерс — слащавые, неестественно раскрашенные от руки, почти неузнаваемые. Вокруг знаменитостей разместилось множество индивидуальных и групповых портретов — образчиков мастерства, с которым в этом фотоателье раскрашивали анемичные черно-белые снимки. Китайским клиентам это нравилось: какой же смысл выбрасывать деньги на фотографии, если на них все так же серо и скучно, как в жизни!

Мелодично звякнул колокольчик, дверь отворилась и на пороге вырос русоголовый гигант с прозрачными светлыми глазами на слегка припухшем со сна, лоснящемся от пота лице. Лохматый и довольно неряшливый, он представлял собой весьма распространенный в здешних краях тип опустившегося, тяжело пьющего европейца. Очевидно, посетитель прервал его сиесту: гигант громогласно, сладко зевнул.

— Добрый день, сэр. У меня для вас товар, — сняв шляпу, сказал китаец по-английски и почтительно, однако со сдержанным достоинством, поклонился.

— Товар, значит?… Ладно, давайте его сюда, посмотрим! — и он вновь равнодушно зевнул.

Пассажир подал знак кули, который подобострастно бросился исполнять приказание вопреки кое-каким расхождениям во взглядах между ним и человеком в белом. Он подхватил чемодан и почти бегом понес его в дом. В расчете на чаевые, он мелко семенил, демонстрируя сугубое старание. Пассажир вручил ему и его товарищу по мятой засаленной купюре и барским взмахом руки отпустил их на все четыре стороны.

Но рикши, конечно же, ни на какие четыре стороны не убрались, а разразились пискливыми криками и сетованиями: разыграли отработанную множеством поколений сценку, цель которой — убедить клиента, что пожалованные им чаевые позорно малы, что они оба делали свое дело просто замечательно, а вот «маста-маста» почему-то жмется, из чего следовало, что надо бы добавить. «Маста-маста» по китайским фонетическим понятиям звучало в точности как «мистер» или «мастер», и наши рикши с непоколебимой твердостью верили, что общаются с пассажиром по-английски. Чванливый же маста-маста в той же тональности ритуального скандала поведал им о своей уверенности в том, что они — сыновья черепах и лягушачьи внуки, алчные воры и жулики нижайшего пошиба. А затем сердито сунул каждому еще по монетке. Расплывшись в улыбке, рикши поклонились и исчезли вместе со своими колясками, заливаясь довольным смехом: им таки удалось надуть иностранца.

14

Оставшись вдвоем, светловолосый гигант и его гость прошли в полутемное помещение с тростниковыми шторами на окнах. Пропеллер потолочного вентилятора усердно гонял влажный знойный воздух, но прохлады не приносил. Вскользь осмотрев улицу, хозяин запер дверь и проверил, читается ли снаружи табличка с надписью «Закрыто». Только после этого он развел огромные, как лопаты, ручищи и обнял китайца. Расцеловать друг друга в щеки им было непросто: рослому европейцу пришлось в три погибели согнуться, а миниатюрному китайцу подняться на цыпочках. Но была бы охота да старание: ритуал был соблюден, и высокий хозяин одобрительно похлопал своего посетителя по спине — как хорошего, послушного ребенка.

— Ты уверен, что за тобой нет хвоста? — спросил он. — Ищейки Кэмпэйтай совсем озверели, скоро и в сортире от их компании не избавишься.

«Кэмпэйтай» было словом, которое вызывало почти мистический ужас. Так называлась тайная военная полиция оккупантов, японское гестапо, преследовавшее националистическое и коммунистическое подполье в оккупированных районах страны, а также запрещенные антияпонские организации и движения студентов.

— Да уж не волнуйся, я свое дело знаю. Даром я, что ли, просадил вчера сто зелененьких долларов в маджонг? Стыд и позор! Зато угадай, кто их у меня выиграл… Санеёси-сан, собственной персоной!

Капитан Масааки Санеёси возглавлял шанхайский департамент Кэмпэйтай. Этот садист собственноручно ломал кости своим жертвам и подвешивал их вниз головой. Кроме того, он был циничным вымогателем и азартным игроком.

— Санеёси?! — воскликнул европеец. — Ты с ума сошел, сам лезешь в пасть к волку!

— Почему бы и нет? Я что, невкусный? А Санеёси — милейший человек: ночь была поздняя, и он велел собственному шоферу доставить меня в целости и сохранности в Парк-отель. Видишь, какие славные ребята служат в Кэмпэйтай? Я даже думаю, что в ближайшее время с их стороны последует успешная попытка завербовать меня в качестве информатора. Если только майор Смедли из Американской миссии не опередит их.

— Буду гордиться нашим знакомством, — кисло обронил блондин.

— Можешь начинать гордиться уже сейчас, только сперва втащи этот чемодан наверх.

Чемодан был тяжеленный, и здоровяк запыхался, волоча его по узкой тускло освещенной лестнице. Китаец развалился в бамбуковом кресле и вновь принялся обмахиваться веером, а он неуклюже присел на корточки и открыл чемодан.

Внутри не было никаких личных вещей — только ящик из досок неструганного сибирского кедра с черной надписью по трафарету: Uralmash — USSR.

Отодрать крепко приколоченную крышку оказалось делом нелегким. Разворошив упаковочные опилки, он осторожно достал и разложил на полу, как на выставке, радиолампы, конденсаторы и сопротивления, соленоиды, амперметр и модулятор, а также всякие другие мелочи, нужные для сборки коротковолнового радиопередатчика.

Китаец молча покачивался в кресле, пока его товарищ внимательно осматривал части, нежно их поглаживал или просто стряхивал с них пыль и опилки. В заключение он достал какую-то радиолампу, торжественно ее поцеловал и высоко — жестом нью-йоркской статуи Свободы — поднял над головой, изрекая историческую прокламацию:

— Наконец-то! «Тунгсрам» UX 210!

Его энтузиазм, однако, не встретил отклика, так что,опустив руку, он уже деловито спросил:

— А что там с шифровальщиком?

— Будет, — лаконично ответил китаец. — От Рамзая через Франкфурт отправили на фирму запрос. Сам главный обещал.

— Они там, на фирме, мастера обещать, да только обещанного три года ждут. А Рамзай не забыл передать мое требование, чтобы шифровальщик владел языками и стенографией? Безоговорочное требование!

— Вот как, даже безоговорочное! А не угодно ли тебе, чтобы он, к тому же, был специалистом в области классического балета, разбирался в археологии и тригонометрии? Или еще в чем-нибудь покруче?

Здоровяк ответил иронией на иронию:

— Твоя исключительная интеллигентность всегда производила на меня глубочайшее впечатление! Нет на свете ничего умнее умного китайца. Чего-чего, а крутых — масштабных! — идей у умного китайца хватает. Например, положить миллион душ на строительство Великой Китайской стены, которая, в конечном итоге, не уберегла китайцев от монгольского нашествия, зато спасла монголов от китайского наступления. И что потом с ней, с этой стеной, делать? Ясное дело, объявить ее туристическим объектом.

Китаец продолжал спокойно покачиваться, даже зевнул — может, из-за нехватки кислорода.

— Есть люди и поумнее: например, умные немцы, — обронил он и продолжил: — Речь не о тебе, ты саксонец, сонная тетеря. Умный немец периодически решает затеять страшную войну, хотя в глубине души и чувствует, что войну-то он проиграет. Взять хотя бы ту, что начнется самое большее через месяц. Но не будем мелочиться: что та идея, что эта. Так что там с шифровальщиком-полиглотом?

— А то, что в данный момент в Шанхае работают — попробуй, угадать — 62 радиостанции! На каждом микроне шкалы в диапазоне от 39 до 60 метров по радиостанции, голова идет кругом! На французском, английском, немецком, китайском, японском. Даже на хинди и фарси! Если б ты только знал, какую информацию они выдают с утра до вечера! Откуда они ее берут — не знаю, но болтают без задержек, потому что сигнал не достигает даже Нанкина. А вот в двенадцати тысячах километров отсюда чего бы только ни дали, чтобы все это знать! Да нам только стоит намекнуть, что мы теперь хорошо слышим тот самый немецкий передатчик на 15 мегагерцах в Цзиньане, наши вообще в обморок попа́дают! Дело в том, что, информируя своих на полигоне в Цинпу, у озера Даньшань, нацистские индюки в открытую, без всяких шифров и уловок, гонят то, что в Берлине считается Streng Geheim — совершенно секретно. Как бы не так! Скажешь что-нибудь умное?

Преподнося свою сногсшибательную новость, европеец обратил на строителя китайских стен сияющий взгляд первооткрывателя.

В Ютеборге, неподалеку от Потсдама, находился полигон, где в условиях строжайшей секретности проводились военно-технические исследования в области новых видов самолетного горючего, ракетостроения и реактивных двигателей. Не без оснований считалось, что они привнесут в современную войну новые, доселе невиданные параметры. Немецкие ученые добились в своей области ощутимых успехов, существенно опередив соперников. Понятно, что их изыскания возбуждали нескрытый, все больше нарастающий интерес русской разведки, и что английские, а также американские аппетиты относительно информации с полигона были ничуть не меньше. Хотя Ютеборг был за семью печатями, у него был близнец в Даньшане — его тоже построили и обслуживали немецкие специалисты. Вот оттуда кое-какая информация и просачивалась.

Между тем, как стало известно из перехваченных радиосообщений, правительство Гоминьдана пригласило 70 военных советников высокого ранга из Германии, в том числе генерала фон Зеекта. Выяснилось также, что Вальтер Штенес (не поладивший с Гитлером и посаженный после прихода нацистов в тюрьму), бывший лидер штурмовиков группы «Берлин-Бранденбург», эмигрировал в Китай и руководит группой немецких специалистов, разрабатывавшей совместно с корпорацией «И. Г. Фарбен» боевые химические вещества под кодовыми наименованиями «Вайскройц», «Грюнкройц», «Блаукройц» и «Гельбкройц». Еще одна группа немецких инженеров работает под крылом Гоминьдана над усовершенствованием чехословацкого пистолета-пулемета ZK-383, который здесь, в китайском варианте, получил название «Цзян Цзеши», по настоящему имени генералиссимуса Чан Кайши. Значение и авторитет этих нацистских специалистов и советников заметно возросли после того, как американской военный советник Чан Кайши — прославленный летчик Чарльз Огастес Линдберг, первым совершивший одиночный беспосадочный перелет через Атлантический океан, открыто выразил свои симпатии идеям национал-социализма. Понятное дело, Линдберг выражал не просто личные настроения, а политические взгляды определенных кругов своей страны, пользовавшихся значительным влиянием. В Токио на эту деятельность закрывали глаза после того, как посол гитлеровской Германии генерал-майор Эйген Отт собственной персоной дал заверения премьер-министру князю Коноэ и внешнеполитическому советнику кабинета князю Сайондзи Киммоти, что она не направлена против Японии. Таким образом, эта деятельность могла представлять потенциальную опасность только для коммунистов Мао и Советского Союза. Вот это уже хорошая новость, которая устраивала всех — как в Токио и Берлине, так и в Вашингтоне.

Вся эта информация не пробудила в китайце особого энтузиазма, похоже, по большей части она была ему давно известна.

— Ты мне скажи, что из всего этого следует? — обронил он.

— Да то, что эфир доить нужно! Доить и доить, как швейцарскую корову! А как, если у меня нет знающего языки стенографиста? Девятнадцатый век, мой дорогой высокочтимый мандарин, закончился 38 лет назад. Но в Центре по старинке до первых петухов выпивают и закусывают, так что новые времена они там прозевали. На готовенькое уже рассчитывать не приходится, нужно анализировать косвенную информацию. Доить и анализировать, доить и… как бы поточнее выразиться…

— … и свой удой анализировать, — помог ему китаец.

— Вот-вот, именно это я и имел в виду. А то ждут, видите ли, чтобы им все на блюдечке с голубой каемочкой подали… как утку по-кантонски. С гарниром из каштанов!

Он махнул рукой, вздохнул и подошел к леднику. Впрочем, лед в нем почти весь растаял. На его остатках уютно покоилась бутылка настоящей «Московской». В Шанхае эта водка экзотикой не считалась: дороговата, конечно, но она пользовалась популярностью у завсегдатаев десятков русских ресторанов города — бывших солдат и офицеров армии адмирала Колчака, которые осели на Дальнем Востоке после того, как армия была разбита, а ее командующий расстрелян в Иркутске.

Немец и китаец молча чокнулись и совершенно по-русски залпом опрокинули свои рюмки.

Гостя от крепкого напитка слегка передернуло, потом, вытерев губы ладонью, он спросил:

— Кстати, о птичках — то есть об утках по-кантонски с гарниром из каштанов. Какие у тебя планы на вечер?

Досье рослого блондина, заведенное городским управлением Кэмпэйтай, которое занимало здание, известное как Бридж Хаус или Дом у моста, гласило: Клайнбауэр Альфред Готтфрид. Гражданин Германии. Фотоателье «Агфа», ул. Сечуань-Север. Тел. 24–11. Ничем не примечателен. Любит выпить, живет один. В Ш. с 1929 г. Из Г. данных о неблагонадежности не поступало.

Досье не уточняло, что стоит за сокращением «Г.» — Германия или гестапо. Впрочем, какая разница: в то время для спецслужб всего мира это были идентичные понятия. Не было в досье ни слова и о том, что упомянутый фотограф с 1929-го сотрудничал в качестве радиста с шанхайским корреспондентом газеты «Франкфуртер Цайтунг» доктором Рихардом Зорге, очаровательным салонным львом, покорителем женских сердец и неслыханным циником и весельчаком. Этот доктор (не имевший ничего общего с медициной) не так давно перебрался в Токио, забрав с собой все оборудование небольшой хозяйственной единицы под кодовым наименованием «Рамзай». В Шанхае осталась и должна была продолжить начатое параллельная структура; для этого осиротевшему фотоателье надлежало вновь обзавестись мелкими инвентарем, работающим в коротковолновом диапазоне.

Досье китайца было значительно яснее: Чен Сюцинь, род. Шаосинь, окр. Хуанчжоу, 1912. Высшее, кит. и англ. филология. Журналист «China Daily Post». Положительно настроен к Яп. Благонадежен. Поддерживает дружеские связи с офицерами и бизнесменами. Рекомендации от Хисао Масаёти из агентства печати Ренго Цусин.

Однако и в этом досье были мелкие упущения: из него никак невозможно было понять, что речь идет о втором, «дополнительном» грузчике, сошедшем тем ноябрьским вечером с сухогруза «Челябинск» с ящиком запасных частей для тракторов производства советского Уралмаша. По официальным сведениям, журналист Чайна Дейли Пост Чен Сюцинь находился в это время за сотни километров от Шанхая — в Даньшане, куда был направлен в качестве специального корреспондента. Там он изучал важную для Китая проблему выращивания, переработки и экспорта риса, причем каждую неделю газета публиковала длинные, очень толковые статьи за его подписью. Хисао Масаёти из шанхайского бюро престижного японского агентства Ренго Цусин, человек вне всяких подозрений, был готов засвидетельствовать, что два дня назад он лично встречал в шанхайском порту своего друга и коллегу Сюциня, вернувшегося из долгосрочной командировки на фешенебельном пассажирском лайнере «Йокохама Мару».

Кстати, ходили слухи, что где-то в районе Даньшаня, откуда как раз и прибыл господин Чен Сюцинь, располагался сверхсекретный полигон для испытаний новых видов ракетного топлива, а где-то поблизости разрабатывались новые боевые химические вещества. Однако никто не мог этого ни подтвердить, ни опровергнуть. Когда его японский коллега проявил профессиональную по этому вопросу любознательность, Сюцинь продемонстрировал не только полную неосведомленность, но и подчеркнутое к нему равнодушие.

15

Сидеть вдвоем в маленькой кондитерской и мечтать о счастье — что же тут плохого? Однако узники Дахау до смерти возненавидели это танго, любимую мелодию шарфюрера СС Ханзи Штейнбреннера по прозвищу «ужас Дахау». Это стало известно из мемуаров тех немногих, кому удалось выжить. Жалкий оркестрик, составленный преимущественно из остатков Дрезденской академической филармонии, каждое утро ровно в семь провожал звуками «Маленькой кондитерской» выходившую на работу седьмую штрафную роту — страшную Strafkompanie Sieben.

Ханзи весело подпевал оркестру, дирижируя палкой, которой время от времени, никогда не сбиваясь с ритма, вытягивал по спине кого-нибудь из отстающих:

Дахау был небольшим городком в Верхней Баварии: тысяч двадцать жителей, главным образом, мелкие лавочники, пивовары, рабочие бумажной промышленности. Ничем не примечательный городишко. Мир так бы и не узнал о его существовании, если бы 22 марта 1933 года, менее чем через три месяца после назначения Гитлера рейхсканцлером, там не был размещен первый нацистский концентрационный лагерь. Начало — всегда дело нелегкое: Дахау был довольно примитивным заведением неясного профиля с еще не отработанной до совершенства системой функционирования — в отличие от будущих фабрик смерти. Освенцим, Майданек и Треблинка станут верховным достижением воспаленного воображения национал-социалистов, погубив 7 миллионов 380 тысяч жизней. Лагерь в Дахау был всего лишь тихим, скромным, почти незаметным началом исторической карьеры нацизма. Даже в последний день его существования — 29 апреля 1945 года, когда на территорию лагеря ворвались американские танки — в его активе числилось всего-навсего 66 тысяч трупов.

Все это, однако, в будущем. Пока что, в 1938-ом, в Дахау отправляли тех, кого по тем или иным соображениям (в том числе по личной прихоти начальства) было несподручно передавать все еще гласной судебной системе, обвинив в таких преступлениях, как принадлежность к евреям, социал-демократам, коммунистам или отбывшим свой срок мошенникам, которым не место в новом немецком обществе.

Скрипач Теодор Вайсберг раздумывал над всем этим денно и нощно, но так и не мог прийти к ясному выводу. Тем более, что он никогда не ощущал себя евреем в полном смысле этого слова. Подобно большинству своих современников — немецких интеллектуалов еврейского происхождения — в синагоге он бывал, только когда дети родственников или коллег сочетались браком. По этой причине он столь же часто бывал в протестантских и католических церквях. Его родным языком был немецкий, а сам он мог считаться совершенным продуктом немецкой цивилизации. Теодор Вайсберг редко вспоминал, что он еврей, пока ему об этом не напоминали.

Здесь, в Дахау, ему была пожалована привилегия: вместо того, чтобы вместе с другими каторжанами строить автомагистрали, он дважды в день — в семь утра и в семь вечера — играл на скрипке песню, в которой говорилось о маленькой кондитерской и двух мечтающих о счастье влюбленных. Первый раз — когда зеков гнали на работу обязательным строевым шагом, и второй — двенадцать часов спустя, когда они возвращались, еле волоча ноги от усталости. В промежутке он носил на объект воду в бачке военного образца или дневалил по лагерю — как прикажут.

Теодор Вайсберг был человеком хрупким, деликатным и ко всем внимательным. Его речь и поведение выдавали хорошее буржуазное воспитание, полученное в семье отца, преуспевающего адвоката. Грубые, порой довольно нецензурные подначки заключенных, в большинстве своем пролетариев, средней руки ремесленников, профсоюзных активистов и прочей мелкой сошки, ранили Вайсберга, он замыкался в себе, из-за чего в среде товарищей по несчастью слыл высокомерным интеллектуалом. Замкнутость его, однако, была следствием не высокомерия, а неприспособленности к чему-то другому, кроме музыки. Музыка владела им всецело, и он владел ею в совершенстве.

Музыкантов из лагерного оркестра естественно связывало чувство солидарности, но кроме них, во всем лагере был один-единственный человек, к которому Теодор испытывал что-то вроде доверия, дружеского расположения и даже признательности. Этим человеком был Шломо Финкельштейн. Толстый и плешивый коротышка, почти карлик, он был родом из далекой Галиции и сидел за мелкое жульничество: ему случалось запускать руку в чужой карман, приторговывать контрабандными сигаретами и частенько забредать в универсальные магазины, где он забывал заплатить за товар, каким-то образом оказавшийся за подкладкой его слишком длинного пальто. Шломо рассказывал еврейские анекдоты с колоритным акцентом, что не требовало от него особого артистизма: он всегда так говорил. Заключенные часто над ним подшучивали и насмехались, но он не обижался, а смеялся вместе со всеми и над своим ростом, и над речью. Как ни парадоксально, именно полуграмотный мелкотравчатый махинатор Шломо Финкельштейн стал, благодаря своему простодушию и готовности оказывать всяческие услуги, наперсником аристократического скрипача. Он помогал Вайсбергу отмывать сальный бачок, подметать спальные помещения и перетаскивать непосильные для него тридцатикилограммовые мешки с картошкой с грузовика на кухню. Обычно заключенные ненавидят тех, кто в фаворе у начальства, и наоборот, но Шломо благоволили все. Он был чем-то вроде всеобщей отдушины, королевского шута, которому заранее все прощалось.

Дни тянулись монотонной чередой, складываясь в месяцы, а отсутствие вестей от Элизабет делало их особенно тягостными. В Дахау, в отличие от обычных тюрем с установленным в законном порядке режимом, переписка была запрещена. Ничто не оживляло ненавистную рутину: час на утреннюю и час на вечернюю перекличку да все та же, будь она трижды проклята, маленькая кондитерская, да доведенная до совершенства система ухищрений, цель которых — сделаться невидимкой для Ханзи Штейнбреннера и избежать таким образом очередного удара палкой по спине.

Вот только флейтисту Симону Циннеру — прекрасному музыканту, но вспыльчивому человеку — этот номер не удался. В прошлом его коронными произведениями были опусы Моцарта для флейты и фортепьяно, которые принесли ему известность в изысканных салонах. Этот прекрасный музыкант взорвался, когда охранник принялся молотить палкой по спине шахтера в острой фазе силикоза, едва державшегося на ногах. Бросив флейту, он вырвал у Ханзи его излюбленное орудие и что было сил обрушил на него самого. От неожиданности тот остолбенел и сначала даже не понял, что произошло. Но быстро пришел в себя и нашел способ защитить свое достоинство. Да еще какой способ!

…Седьмая штрафная рота оставалась в строю на вытоптанном плацу без ужина и воды до полуночи, а ровно в полночь Ханзи Штейнбреннер все той же палкой в ритме танго, которое оркестр играл уже пятый час без передышки, превратил пальцы флейтиста Симона Циннера в кровавую кашу.

Теодора Вайсберга вырвало, он потерял сознание.

В себя его привел все тот же Шломо, дотащивший бесчувственного скрипача до его нар в бараке. После этого Вайсберг долго не мог избавиться от чувства вины — ведь он играл, когда скотина Ханзи калечил его коллегу.

И вот однажды утром в начале июля, когда оркестр провожал заключенных на работу, кто-то похлопал Теодора Вайсберга по плечу. Он вздрогнул и обернулся, скрипка взвизгнула писклявым фальцетом. За спиной у него стоял Ханзи, который необычайно дружелюбным тоном рыкнул:

— Ты Вайсберг? Чего перепугался, будто тебя режут? Чеши в канцелярию комендатуры, бегом! А остальным — продолжать! Да пободрее, тут вам не похороны! Ну-ка, засранцы, ать-два левой… левой… левой! Ать-два левой… левой… левой!.. In einer kleinen Konditorei… Da saßen wir zwei… Und traümten vom Glück.

Напевая, он дирижировал своей дубинкой, пока Теодор, недоумевая и испытывая смутные опасения, шел с плаца в комендатуру лагеря Дахау.

16

В просторной, неярко освещенной гостиной, звучал рояль. Звучал пианиссимо — Элизабет играла для себя. Солидная мебель, пушистые ковры, высокие китайские вазы, хрусталь, серебряные подсвечники — все в этом доме свидетельствовало о богатстве, нажитом не за один день. В педантично, до мелочей продуманной обстановке, в царившем здесь подчеркнуто безупречном порядке проскальзывало нечто неестественное, даже, может быть, мещанское: без единой морщинки на скатерти, упавшего на ковер журнала или раскрытой книги на диване, пепельницы, которую забыли вытряхнуть, или несимметрично раздвинутых портьер.

Она не слышала, как за ее спиной на пороге гостиной появился Теодор Вайсберг. В иных обстоятельствах его вид был бы скорее комичен: многодневная щетина, коротко остриженная голова, тот же концертный смокинг, в котором он был арестован, но уже потерявший форму и половину пуговиц. Один рукав был наполовину оторван — кто знает в каком полицейском фургоне или этапной камере это случилось. Этого человека можно было бы принять за богатого бонвивана, завсегдатая ночных клубов, ударившегося в запой, но решившего, в конце концов, вернуться к семейному очагу; на заключенного, только что освободившегося из Дахау, он вовсе не походил.

Прислонившись к сводчатой притолоке, Теодор молча слушал фортепьяно.

Смутное чувство, что она не одна, заставило Элизабет прервать игру и оглянуться.

— Боже мой! — сдавленно воскликнула она и, вскочив из-за инструмента, бросилась к мужу.

Деликатным жестом он остановил ее:

— Не прикасайся ко мне, милая. Первым делом надо сунуть всю эту одежду в топку парового отопления, а меня отправить в ванную. Если бы ты знала, из какой преисподней я возвращаюсь!

Элизабет нежно провела ладонью по его заросшей щеке.

— Милый мой, бедный мой!

Теодор молча ответил жестом на жест — но тыльной стороной руки, чуть более чистой.

И вот уже прежний виртуоз Теодор Вайсберг — кто бы узнал его всего несколько часов назад? — принявший ванну и чисто выбритый, укутанный в пушистый банный халат, в ковровых шлепанцах на босу ногу, наполняет шампанским два хрустальных бокала.

— За твое здоровье, дорогая. За тебя! За то, что ты выстояла. И за то, что все так неожиданно и счастливо завершилось.

Она взглянула на мужа с грустным удивлением, чуть пригубила свой бокал и вновь подняла на него большие зеленые глаза.

— Вот как ты, значит, думаешь? Так слушай же, Теодор, слушай, мой милый глупыш. Слушай меня внимательно. Чтобы это произошло, мне пришлось долго стучаться в разные двери, и единственный вывод, который я из всего этого извлекла, это то, что никакого счастливого конца не было. Его просто не могло быть! Наоборот — все только начинается. И нам надо уносить отсюда ноги. Как можно скорее, пока не поздно!

Теодор рассмеялся:

— Ах ты, мой храбрый оловянный солдатик! Покинуть Германию, нашу Германию, из-за какой-то банды случайно дорвавшихся до власти проходимцев, которых завтра вытолкают взашей? Да ни за что на свете!

В отчаянии, Элизабет отпрянула от него, потом вскочила на ноги, нервно прошлась взад-вперед по гостиной и снова опустилась в кресло. Ломая спички, закурила и только потом заговорила снова:

— Господи, ты так ничего и не понял! То, что сейчас происходит, вовсе не пьяные идеи-фикс десятка мюнхенских забулдыг: это всерьез и надолго, Теодор. Это глубоко продуманная государственная политика.

— Я скрипач, а не политик.

— Им наплевать, что ты скрипач. Разве ты еще не убедился, что им действительно на это наплевать?

— А мне наплевать на них!.. Кроме того, у тебя же контракты? Ведь наступит день, когда выяснится, что мои коллеги задержаны по недоразумению, и их освободят. Тогда надо будет восстанавливать оркестр… Оставить его на произвол судьбы, столько лет посвятив его созданию? А коллеги, а друзья, а наш дом? Неужели и это все бросить? И кинуться… куда?

Элизабет глубоко затянулась, резким взмахом руки разогнала дым и сказала:

— Контракты… коллеги… дом… Наш мир рухнул, Теодор. Постарайся это понять. Наступило их время.

— Я ведь спросил, куда нам податься? Где нас ждут? Ведь я еврей.

— Об этом меня поставил в известность и другой, весьма авторитетный источник. Ну, еврей — дальше что?

— А то, что никто больше не дает въездных виз немецким евреям. Это тебе известно? Так что забудь. Все порты для нас закрыты. Все!

— Не все. Говорят, что один, последний, все еще открыт. Шанхай!

Теодор открыл было рот, но не сумел выдавить из себя ни звука: он переваривал услышанное. Наконец, почти заикаясь, промолвил:

— Ты с ума сошла! Шанхай, говоришь?… Ты и вправду не в себе! Это ведь на том краю света! Уехать невесть куда сейчас, когда в лагере я определенно чувствовал чью-то оберегающую меня руку? Нет, нет, я серьезно: кто-то негласно мне покровительствовал, и я ежедневно это ощущал. И вот теперь меня освободили раньше всех остальных. Спрашивается — почему? Не знаю, но мне даже вернули скрипку, и бумажник со всеми деньгами, и обручальное кольцо… Чуть ли не извинились за недоразумение!.. Кстати, а где твое кольцо?

Уставившись на свою руку, словно видела ее впервые, Элизабет равнодушно обронила:

— Ах, да, кольцо. Не знаю… потеряла, наверно.

Теодор пристально всмотрелся в жену. Глубокая вертикальная складка пролегла между сдвинутыми бровями, голубая вена вздулась на высоком, бледном лбу. У Элизабет от ужаса замерло сердце: неужели у мужа возникли какие-то подозрения? Но он взял ее руку, нежно коснулся губами.

— Потеряла так потеряла. Кольцом больше, кольцом меньше — какое это имеет значение? — сказал он наконец. — Вещь, как и любая другая. Можно, однако, увидеть в этом перст судьбы… Я, как ты знаешь, суеверен. Верю в приметы… Элизабет, милая моя. Выслушай и пойми меня правильно. Если окажется, что по-другому мне не уцелеть, если мне придется, скрепя сердце, пуститься в дальний путь… ты не обязана разделять со мной изгнание. Я не вправе требовать этого от тебя. Ты немка, без меня твоя жизнь, вероятно, сложилась бы иначе — быть может, более счастливо. Если мне придется уехать… хотя бы и на время — пока весь этот идиотизм не развеется, как ночной кошмар… тебе следует остаться здесь. Быть добрым духом этой страны, этой улицы, этого дома. Да так оно и разумнее, хотя для меня лично это означало бы остаться без руки, вырвать из груди собственное сердце… Однако нет у меня права лишать тебя нормальной жизни, карьеры… Подвергать тебя опасности. Ты не обязана разделять со мной испытания, выпавшие на долю моего племени… Нести чужой крест. Ты слушаешь меня, Элизабет?

Она ответила не сразу, не сразу вернулась из той дали, в которую пристально всматривалась отсутствующим взором.

— Да, да, я тебя слушаю… Притом очень внимательно. Ты, очевидно, не читал Библию. Конечно, нет. А следовало бы, мой дорогой. Ладно, теперь ты меня выслушай.

Протянув руку, она взяла со столика великолепно изданную Библию: удивительно компактный — очевидно, благодаря тончайшей бумаге — томик, гордость лейпцигского книгопечатания. Явно, книгу недавно перелистывали — нужная страница была заложена трамвайным билетом.

Она раскрыла книгу, пробежала глазами текст и, найдя нужное место, ровным голосом стала читать:

…Но Руфь сказала: «Не принуждай меня оставить тебя и возвратиться от тебя; но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом; И где ты умрешь, там и я умру и погребена буду. Пусть то и то сделает мне Господь, и еще больше сделает; смерть одна разлучит меня с тобою…»^[28]

Голос Элизабет ни разу не дрогнул, но по щекам ее текли слезы.

17

Обшарпанный, скудно освещенный неоновыми лампами коридор едва вмещал толпы женщин. Среди них были молодые и пожилые, хорошо и плохо одетые, несколько увядшие светские дамы, видавшие лучшие времена, и девушки из народа. Портреты кинозвезд и афиши нашумевших французских фильмов под стеклом, висевшие на стенах, красноречиво повествовали о долгой и славной истории этой киностудии.

Прислонившись спиной к стене, не слыша иноязычного гула толпы, Хильда ждала своей очереди. Она по-прежнему часто думала о Владеке, том пропавшем без вести весельчаке, не оставившем после себя ни знака, ни следа. Вероятно, как обычно в таких случаях, из Франции его выслали: но куда, в какую страну? Со своими друзьями Владек разговаривал на каком-то славянском языке, который, скажите на милость, он якобы считал португальским!

Наконец дверь в конце коридора отворилась, и некто в брюках с широкими черными подтяжками, перечеркивавшими белую сорочку, придержал ее, пропуская плачущую девушку. Затем, вынув сигару изо рта, нервно крикнул столпившимся в коридоре:

— Тише там! Вы что, на базаре? Тише! Следующая!

Когда он вновь скрылся за дверью, ожидавшие своей очереди женщины окружили неудачливую товарку.

— Какие вопросы они задают? Какие у них требования?

— Да глупости спрашивают! Они сами не знают, чего хотят. Не теряйте времени на этих педиков!

Чтобы добраться до заветной цели, надо было протиснуться сквозь невообразимое нагромождение реквизита к широко распахнутой железной двери, которая собственно и вела в съемочный павильон. Там, в тусклом свете дежурного освещения, доживали свой век останки декораций давным-давно забытой киноэкзотики — то ли гарема, то ли еще чего-то восточного, с пыльными повалившимися пальмами и вазами из папье-маше. В углу помещался некогда белый, а теперь грязновато-серый, местами с облезшим лаком рояль, совершенно не вязавшийся с обстановкой. Словно это был вышедший на пенсию участник какого-то пышного ревю. За ним сидел худющий, изможденный пианист — с виду не то алкоголик, не то человек, перенесший тяжелую болезнь.

Только что вошедшая молодая женщина, крепкая французская крестьянка, смущенно переминалась с ноги на ногу, испуганно и, вместе с тем, восторженно разглядывая этот храм киноиллюзий, под чьим высоким темным сводом висели ряды погашенных софитов. Окутанный дымом сигары человек в подтяжках окинул соискательницу критическим взглядом. Он щедро наполнил стакан коньяком, выпил, поставил его на рояль и только тогда спросил:

— Где раньше работала?

— Я из Коломба^[29], работала в бистро.

— Ты ошиблась адресом, малышка. Прачечная за углом.

— Но я умею петь…

Тот нервно махнул рукой.

— Чудесно. Вот и пой себе в прачечной. Следующая!

Следующей была Хильда, и уж ее-то пыльные павильоны вроде этого не могли привести в состояние восторженного ступора. Чем они отличались от студий УФА? Разве только тем, что во Франции, где возвели liberté, вместе с égalité и fraternité^[30], в один из трех фундаментальных принципов общества, официальное запрещение курить в павильонах рассматривалось в лучшем случае как милое пожелание. Если в Бабельсберге оно фанатично выполнялось вне зависимости от того, какими важными шишками чувствовали себя курильщики сигар, то здесь дымил не только босс в подтяжках, но даже дежурный пожарник — хоть и в кулак, зато под самой грозной табличкой «Не курить!»

Имя босса было Ален Конти. Пристально и весьма неделикатно оглядев Хильду, он, очевидно, остался вполне удовлетворен увиденным. Манера собеседования тоже была далека от деликатности:

— Ты что, тоже из Коломба?

— Нет. Из Берлина.

— Ах вот как, значит — бош. Небось, у Макса Рейнхардта в «Комише Опер» подвизалась?

Хильда уловила иронию, но ответила спокойно:

— Если б я у Рейнхардта играла, в вашу задрипанную студию меня бы силком не затащили.

Ален Конти даже присвистнул и обменялся веселым взглядом с пианистом.

— Ладно, не кипятись. Здесь каждый немецкий эмигрант рассказывает басни о своем былом величии, каждый русский мужик был князем или двоюродным братом Пушкина. Только мы, местные — плебеи. Ну так как: петь, танцевать умеешь? С балетом хоть немного знакома?

— Не пробовала.

— И я не пробовал управлять самолетом. Значит, не умеешь. Приподними-ка юбку. Еще, еще. Сказал — еще!

На этот раз Хильда разозлилась не на шутку:

— Нужно было так в объявлении и писать, что набираете проституток, а не статисток!

Она сердито подхватила свою сумочку, но Конти задержал ее за руку.

— Постой, ты куда сорвалась?… Пройдись вон дотуда и обратно.

— Докуда — дотуда?

На этот раз вскипел Конти и закричал:

— Я сказал — дотуда! Ты что, глухая?

— Вот что, мсье, я пришла сюда по собственной воле и точно так же могу уйти. И я не позволю всяким истеричным педикам на меня орать!

Босс положил сигару прямо на рояль, горящим концом наружу — прогоревшее пятно на крышке свидетельствовало о том, что для него это было в порядке вещей, и легонько подтолкнул локтем пианиста:

— Ого, ты слыхал? Вот он какой, оказывается, Ален Конти! Придется мне теперь потрудиться и доказать meine gnädige Freulein^[31], насколько она не права. Вообще-то, не нахожу ничего предосудительного в гомосексуализме. Голубые — они тоже люди. Ты как считаешь, а, Мадьяр?

Пианист пробормотал что-то невразумительное и пробежался пальцами с одного конца клавиатуры до другого.

Конти взял сумочку из рук Хильды, положил на стул и распорядился тоном старого учителя:

— Так, потрепались — и хватит! Видишь вон ту пальму? Пройдись до нее и обратно.

Она поколебалась, но распоряжение все же выполнила.

— Хорошо. Документы у тебя в порядке, виза действительна?

— Да, только они у меня не с собой, а дома.

— Разрешение работать во Франции есть?

— Конечно, — соврала она.

— Хорошо. Оставь свои координаты моей секретарше. В понедельник ровно в восемь утра быть здесь, никаких капризов и опозданий. Снимать будем музыкальную комедию, приступаем к репетициям. Для начала 25 франков за съемочный день. Значит, ты бош. Имя-то как?

— Сами же сказали: Бош! — вспылила Хильда.

— Не кипятись. Ты, похоже, совсем новенькая в этом треклятом городе и не знаешь, что здесь каждый немец — бош, каждый русский — Иван, и каждый американец — Джонни.

— А каждый француз? — с вызовом спросила она.

Тут впервые открыл рот пианист и с невообразимым венгерским акцентом ввернул:

— Каждый француз — скотина.

— Так точно, — согласился Ален Конти. — Грязная скотина и педераст.

18

Действие этой никчемной музыкальной комедии развивалось главным образом на построенной в студии маленькой, утопавшей в зелени городской площади, в центре которой красовался памятник героям войны. Еще там были фонтан, полосатые тенты над столиками таверн, игривые служанки и влюбленные в них стареющие бонвиваны. Вот там-то, вокруг фонтана и памятника, залитого светом прожекторов, персонажи предавались всеобщим танцам и песням — нечто в жанре австрийских кинооперетт с Яном Кипурой и Марикой Рёкк. Еще более ничтожным выглядел бы этот проект в глазах тех, кто смог бы понять значение фильма, который в то же самое время снимал в соседних павильонах Жан Ренуар: его «Правила игры» были проникнуты предчувствием надвигавшейся мировой катастрофы.

И действительно, песчинки в часах Истории срывались в пропасть прошлого, уже отсчитывая последние дни мира в Европе, а здесь, под картонными платанами, веселые и счастливые обитатели площади все еще беззаботно пели и лихо отплясывали свою карманьолу.

Как-то раз поздним вечером, когда закончились съемки очередной развеселой массовой сцены, Хильда, сняв грим и переодевшись в тот единственный костюмчик, в котором приехала из Германии, направилась к выходу и чуть не столкнулась в коридоре с главнокомандующим армии статистов Аленом Конти.

Приобняв за талию, он привлек ее к себе, окутав дымом сигары.

— Скажи-ка мне, девочка-чудо с большим будущим, какие у тебя планы на вечер?

— Сначала убери руку с моей задницы.

— Пардон, это я машинально. Ну, так что ты собираешься делать?

— Делать? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду маленький кабачок около Порт-де-Лила, где подают настоящий нормандский кальвадос. Что ты на это скажешь?

— То, что мои планы на вечер не имеют ничего общего ни с кабачком у Порт-де-Лила, ни с тем, что ты имеешь в виду на самом деле. Ты не слишком огорчен, босс?

— Не забывай: я обещал тебе доказать, что я не голубой.

— Готова поверить твоему честному слову. Кроме того, ты не в моем вкусе.

— Ясно, милашка. Ну, на нет и суда нет! Адью!

— Адью, босс!

И Хильда Браун вылетела вон.

На улице статистки, занятые в массовых сценах и эпизодических ролях, подхватывали под руку ожидавших их кавалеров. Урчали моторы, вспыхивали фары, хлопали двери автомашин.

Париж погружался в ночную жизнь.

Хильда шла к метро по тихой боковой улочке, когда за спиной у нее раздались негромкие шаги. Она прибавила ходу, но кто-то догнал ее и схватил за локоть. Думая, что это опять Ален Конти, она остановилась и гневно выдернула руку.

Однако это оказался совершенно незнакомый смуглый тип с усиками, не то корсиканец, не то алжирец, который молча, с ухмылкой на нее уставился.

— Ты мне запала в душу! — сказал он, наконец. — Я уже третий день за тобой таскаюсь.

— А ну, убери руки!

— Ого, какие мы недотроги. Зачем же так, малышка? Мы тут с друзьями просто хотели пригласить тебя на рюмку абсента.

— Да, сегодня вечером мне определенно везет на приглашения! Засунь свой абсент знаешь куда?

Хильда хотела было проскользнуть, но незнакомец спокойно взял ее за плечи и развернул к себе. Она попыталась вырваться, но из темноты соседнего подъезда вышел еще один мужчина и молча преградил ей дорогу.

Она испуганно оглянулась: на противоположной стороне улицы курили, прислонившись к стене и ожидая развязки событий, еще двое.

Усатый осклабился:

— Вот как, засунуть, значит? Ну, так, сейчас наша блондиночка получит урок, который усвоит на всю жизнь, — кто, что и куда засовывает!

Тут кто-то подхватил Хильду под руку и притянул к себе. Незнакомец с невообразимым акцентом спокойно отчеканил:

— Валите отсюда, ребята, девушка со мной.

Хотя было темно, по акценту она узнала пианиста, работавшего с Аленом Конти.

— А этот откуда еще взялся?

Драка с превосходящими силами противника казалась неизбежной. В руке у усатого блеснуло острие испанской навахи.

Один из наблюдавших с противоположной стороны улицы подал голос:

— Это Мадьяр, пианист Конти. Не ввязывайтесь, фараоны на подходе.

Кто-то коротко свистнул, и вся шайка мгновенно бросилась врассыпную. Двое полицейских медленно проследовали вдоль по улице, один из них спросил:

— У вас проблемы?

— Ровным счетом никаких, ребята. Мадемуазель Бош… извини, не знаю твоего имени… пошли, да не бойся, я провожу.

До самого угла улицы, за который завернули полицейские, тянулось высокое здание без окон — вероятно, задняя стена одного из съемочных павильонов.

Вслед за полицейскими, Мадьяр и Хильда поспешили как можно скорее покинуть темную улочку. Хильда дважды оглянулась — а вдруг их станут преследовать?

— Не оглядывайся, шагай. Если они поймут, что ты напугана, нам несдобровать.

— Я не из пугливых.

Мадьяр холодно рассмеялся.

— Ты просто не знаешь, что тебя ожидало, вот и хорохоришься. Не ты первая, не ты последняя. Эти сутенеры насиловали бы тебя, били и пичкали наркотиками, пока не сдашься. А потом, когда забудешь, на каком ты свете, и какое имя тебе дала мать, станешь на них работать. Впрочем, не беспокойся: вряд ли они к тебе снова полезут. Ты теперь для них одна из девочек Конти, а он не из тех, кто прощает вторжение в свои владения. Быстренько пообрывает им мужские причиндалы, как полевые ромашки.

Свою речь он произнес все с тем же жутким венгерским акцентом. Очень может быть, что даже предводитель древних гуннов и вероятный прапрародитель венгерского пианиста Аттила, и тот говорил по-французски лучше своего потомка.

Они дошли до метро и остановились. Помолчав, Хильда решительно протянула Мадьяру руку:

— Спасибо и спокойной ночи.

— Я тебя провожу. Мне и так еще рано.

— Ты, похоже, человек интеллигентный и схватываешь на лету. Так что, надеюсь, поймешь: если ты решил за мной приударить, только время зря потеряешь.

Гунн засмеялся:

— Новое знакомство не может быть напрасной тратой времени. И еще позволь мне расставить все точки над i: в тот первый день, на прослушивании, ты была недалека от истины. Попала не в самое яблочко, но почти. Это не Конти голубой, а я. По-венгерски меня зовут Келети Иштван, а по-французски Иштван Келети — вот видишь, у меня все наоборот. Теперь ты спокойна? Пойдем, сестричка, я угощу тебя пивом. Да и сам я сегодня слишком уж долго трезвый.

19

Так было положено начало задушевной дружбе двух затерянных в огромном городе чужаков. Келети Иштван, или Иштван Келети — впрочем, на киностудии его для удобства звали просто Мадьяром, в недавнем прошлом был пианистом одного из ночных баров Будапешта. В Венгрии он влип в какую-то темную аферу с морфием, сумел вовремя унести ноги и здесь, в Париже, считался политическим эмигрантом. Парижская префектура испытывала некоторые сомнения относительно истинных мотивов, заставивших мсье Келети покинуть свою страну, однако традиционная симпатия французов к чардашу перевесила, и ему пожаловали разрешение работать сроком на двенадцать месяцев.

Это было еще в прошлом году, и метроном неумолимо отмеривал истекающее время. Половину отпущенного ему срока Мадьяр провел под серьезным градусом, но полицию это не интересовало.

Они сидели в подвальчике маленькой таверны, почти пустой в этот поздний час, и пили пиво. Уже третью кружку подряд.

— Вот как, значит, Бош, эти идиоты отказываются продлить тебе визу? — сказал Мадьяр. — Ладно, со мной все ясно: темный субъект из венгерской Пусты. Педераст, пьяница и наркоман. Но ты-то, ты-то идеальный кандидат, шанс влить свежую кровь в жилы вырождающейся французской нации!.. Да еще еврейка. Еврейка, которой отказывает в убежище страна, считающая себя колыбелью революции и прав человека!

— Письмецо, которое я получила из «колыбели», состоит из двух строк: «Regrettons beaucoup, очень жаль, но будьте любезны, собирайте свои манатки!» В американском посольстве сказали, что понимают, в каком я положении, но мне следует набраться терпения. Терпения мне не занимать, но времени и денег на ожидание не осталось. Даже крыши над головой у меня скоро не будет — гостиничка, где я живу, со страшной скоростью поглощает мои последние гроши.

Мадьяр сочувственно покивал, почесал в затылке и сказал:

— Так перебирайся ко мне, сестричка… Если ты не слишком привередлива, добро пожаловать в мои апартаменты. Не Бог весть что, но все же не на улице! Давай выпьем за эмигрантов Европы. И за Европу, которой нет дела до эмигрантов.

Он допил свою кружку, посмотрел Хильде в глаза, погладил руку.

— Ты, главное, не теряй надежды. Иногда даже американская мечта сбывается. А сейчас, сестричка, дернем чего-нибудь покрепче?

Так и поступили. Сколько раз повторилось упражнение под кодовым названием «чего-нибудь покрепче», Хильда не помнила, потому что Мадьяр с трудом, чуть ли не волоком, довел ее до своей берлоги, располагавшейся где-то на Левом берегу, недалеко от Ле-Бон Марше. Его жилье представляло собой крошечную комнатку с умывальником за занавеской и общим туалетом на площадке между этажами. Что касается мук, на которые это чисто французское изобретение обрекает обитателей, то здесь пальму первенства оно, пожалуй, уступило бы только другой эманации французского гения — гильотине.

Многие голубые нежны душой. Хильда проснулась в постели Мадьяра, когда сам он еще спал, свернувшись в клубок в продавленном кресле, подобранном на какой-то свалке. Рядом с креслом лежала раскрытая металлическая коробочка, похожая на те тавлинки, в которых в старину бабушки хранили нюхательный табак. Только вместо табака в коробочке был какой-то белый порошок.

Именно Мадьяр познакомил ее с очень странной личностью. Японец Хироси Окура получил свой диплом врача в Гарварде, а сейчас стажировался в парижской больнице св. Анны, некогда учрежденной орденом кармелиток. В свободное от дежурств время он консультировал немецкого эмигранта Георга Пабста, который заканчивал работу над фильмом «Шанхайская драма». Съемки в павильонах то и дело прерывались, так как были проблемы с освещением. Именно во время таких перерывов одинокий доктор Окура познакомился в укромных студийных буфетах, а потом и сблизился, с венгерским пианистом.

Высоко образованныйевропеизированный японец сумел сохранить типично азиатскую деликатность и подчеркнутую, иногда казавшуюся чрезмерной, вежливость.

Как-то раз, когда по окончании съемок Хильда покидала студию в сопровождении своего нового венгерского друга, у входа их поджидал Окура, который преподнес ей огромный букет чайных роз. Хильда ахнула:

— Вот это да! А вы не разоритесь?

— Для меня это просто маленькое удовольствие.

— Интересно, как тогда выглядит большое? Спасибо, господин…

— Хироси. Доктор Хироси Окура, мой друг, — поспешил представить его Мадьяр.

— Спасибо, очень мило с вашей стороны, доктор Окура.

Коротышка-японец производил несколько комичное впечатление в солидном, высоком цилиндре и белом шелковом кашне. Его соотечественники вообще питали странное пристрастие к этим двум предметам туалета. То ли они надеялись, что цилиндры помогут им выглядеть повыше, то ли таким образом демонстрировали свою открытость к западному миру. Что касается белых шелковых кашне… Кто знает, может быть, они видели слишком много американских фильмов о крепко пьющих миллиардерах.

Японец робко проговорил:

— Не сочтите, пожалуйста, мое приглашение за дерзость, но… не согласитесь ли вы поужинать со мной? Вам знакома японская кухня? Прошу вас, не отказывайте. Наш общий венгерский друг, надеюсь, составит нам компанию…

Вот уж нет! Знаю я этот японский номер с холодной сырой рыбой и теплым саке! — наотрез отказался Иштван Келети и продолжил: — Только тот, кто вскормлен венгерской кухней, способен понять, насколько мне чужда ваша. К тому же, у меня встреча с очень милыми ребятками…

И поскольку Хильда выказывала очевидные признаки колебания, добавил:

— Соглашайся, девочка, ты не имеешь представления, какие японцы упорные, когда им что-нибудь втемяшится. Особенно, если это касается войны или ужина в японском ресторане.

В конце концов Хильда поддалась на настойчивые уговоры низенького человечка в круглых очках с толстыми стеклами, из-за которых он всегда выглядел несколько удивленным.

20

Она впервые в жизни попала в японский ресторан, и все вокруг ей казалось удивительным и необычным: и присевшая на корточки служанка, подававшая горячие мохнатые полотенца, и еще одна, опустившаяся на колени, как жрица в храме, — она разливала чай и протягивала пиалы с горячим ароматным напитком. И палочки из красного дерева, которыми доктор Хироси Окура учил ее пользоваться, и ритуальная деликатность, с которой он наливал ей из кувшинчика теплое саке.

Хильда пила, кашляла и смеялась до слез. Как хорошая ученица, она следила за руками японца и пыталась копировать его движения, досадуя, когда ей не удавалась удержать кусочки овощей или рыбы между двумя непослушными палочками.

Стены их отдельного кабинета представляли собой экраны из натянутой на лакированные деревянные рамы рисовой бумаги изумительной белизны, сквозь которые лился мягкий свет. Свою обувь они оставили у порога, и сидели на шелковых подушечках, опустив ноги в глубокую нишу под столом — специальное изобретение для привыкших к стульям европейцев.

— Вам доводилось бывать в Японии? — спросил Окура.

Она молча покачала головой: нет, где там.

— В таком случае, наверно, вам здесь все чуждо и необычно.

— У меня такое чувство, будто я попала в какой-то вымышленный, нереальный мир, сотканный из света. Может быть, это из-за вашего теплого напитка…

— Саке.

— Да, может, это саке виновато. Я как бы плыву в легком тумане, несомая белыми ветрами…

— Да это же совершенно в японском стиле! — восторженно воскликнул Хироси. — «Несомая белыми ветрами…» Вот вы и приобщились!

— Неужели? Скажите что-нибудь по-японски.

Хироси Окура пристально взглянул на нее сквозь толстые стекла круглых очков. Задумался, потом продекламировал что-то благозвучное, но абсолютно непонятное.

— И что же это значит?

Японец отвел взгляд от Хильды и тихо заговорил, не отрывая близоруких глаз от чашечки саке, словно на дне ее было что-то написано:

— Твоя рука меня ласкала, как белый ветерок… Но только в грезах, что упорхнули, как белый ветерок… Одиноко среди ветвей льет слезы белый ветерок…

— Очень красиво. Кто же автор?

Хироси застенчиво улыбнулся:

— Это я сейчас сымпровизировал.

— Говорят, что врачи часто становятся поэтами.

— Грустными поэтами. Но и поэты часто способны исцелять… страждущие души…

— По-моему, вы чересчур скромны. Словно сельский учитель. Расскажите немного о себе.

Доктор Окура пожал плечами:

— Сельский учитель?… Что ж, это уважаемые люди. Я — ветерок с дальнего моря. Японец, учился в Америке, практикую в Париже. Вроде бесплодного дерева, пересаженного на чужую почву… Родители живут на Окинаве. Отец тоже врач и тоже учился во Франции. Собираюсь работать у него в клинике… Он замечательный человек, профессор Сантоку Окура. Это по его настоянию я приехал на специализацию во Францию, поскольку отец твердо верит в Вольтера и Огюста Ренуара, а не в военные доктрины. А теперь ваша очередь. Я даже не знаю, как вас по-настоящему зовут.

— Браун. Хильда Браун. Я из Германии…

— Собираетесь осесть в Париже? Или вернетесь на родину?

Ни то, ни другое. Дорога назад закрыта, а Париж…

Значит, вы в пути… И куда же?

В никуда…

Японец не сводил с нее глаз, ожидая продолжения. Но она упорно молчала. Наконец он сказал:

— Значит, вы — пассажирка в никуда. Пожалуй, мы все туда направляемся. И что потом?

— Это все. Остальное — детали пейзажа.

Он поднял маленькую фарфоровую чашечку саке:

— Кампай, Хильда-сан. За ваше здоровье!

— Кампай, Хироси-сан. И за ваше!

21

Сколь бы непрактичным и отрешенным от реального мира ни был Теодор Вайсберг, он все же понимал, в какую гигантскую, почти непреодолимую ловушку угодили немецкие евреи, жившие в новых границах Третьего рейха. Мир решил во что бы то ни стало разрешить накопившиеся проблемы военными средствами, и чем более неотвратимой была грядущая катастрофа, тем труднее было получить визу даже на временное пребывание в других странах. Многие евреи — преимущественно, представители научной, артистической или политической элиты — вовремя уловили и правильно истолковали первые признаки надвигавшейся трагедии. И покинули Германию до того, как под носом у остальных захлопнулись двери иностранных консульств, как западных, так и советского. Однако неизмеримо больше было тех, кто, вопреки очевидному варварству нацистов, наивно верил, что те долго у власти не продержатся. А потом разразилось безумие Хрустальной ночи…

Еще сложнее обстояло дело с малыми мира сего — а они составляли огромное большинство: с теми обыкновенными людьми, у которых не было ни средств, ни родственников за границей, готовых приютить их на первое время, ни храбрости, нужной для того, чтобы решиться на роковой шаг, бросить все и порвать с привычным существованием. Они малодушно надеялись, что кривая куда-нибудь да вывезет, и утешались хрупкой надеждой на то, что раз речь идет о такой массе людей, выход из положения все же будет найден.

И выход действительно был найден, но далеко не такой, как они надеялись. Нацисты не только нашли выход, но и дали ему громкое название — «окончательное решение еврейского вопроса». Речь пока что не шла о физическом уничтожении евреев Европы (решение об этом было принято в Ванзее четырьмя годами позже), так что Холокост, газовые камеры и крематории все еще были в светлом будущем. Пока же гестапо даже поощряло выселение, на что жаловались международные еврейские организации: в результате ничем не ограниченной эмиграции их фонды помощи беженцам быстро таяли. Стало известно, что в ходе неофициальных контактов нацисты пытались убедить правительство Франции предоставить свою колонию — остров Мадагаскар, как место для поселения немецких евреев. И Франция, и другие западные державы были категорически против этой идеи: им было хорошо известно, какое существование влачило созданное Сталиным на Дальнем Востоке искусственное еврейское квази-государство со столицей в Биробиджане. Расположенная на заболоченных территориях Приамурья, Автономная Еврейская область рано или поздно должна была превратиться в крупнейший в мире концентрационный лагерь для евреев.

Не только Запад противился изгнанию немецких евреев. После того, как попытки воздействовать на нацистские круги в самой Германии провалилась, влиятельные евреи-финансисты Шанхая — выходцы из Багдада сэр Элли Кадури и Виктор Хаим — нажали на японские власти, требуя ограничить, а в обозримом будущем и вообще прекратить наплыв в Китай, Маньчжурию и Корею евреев из Европы. Они настойчиво убеждали японцев, что не будут противиться ограничениям, наоборот — подобные меры встретят с их стороны полное понимание и поддержку. Годы спустя, когда стали общеизвестны скрытые в конце тридцатых годов значения таких топонимов как Дахау, Маутхаузен, Майданек, Освенцим и Треблинка, кое-кто конфузливо пытался затушевать самую память о своих злополучных усилиях повлиять на японскую администрацию.

Так что, когда всем стало предельно ясно, что единственное спасение — это любой ценой, идя на любой риск покинуть Германию, было уже поздно.

Тогда же родился и анекдот:

«На вопрос иностранных журналистов, какова конечная цель его политики, Гитлер объявил: изгнать из Германии всех евреев, а из Оперы — итальянского тенора.

— А тенора почему? — спросил корреспондент „Фигаро“.

— Я так и знал, — с облегчением вздохнул Гитлер, — что мировая общественность примет изгнание евреев как нечто само собой разумеющееся!»

Именно такое отношение к себе предстояло испытать многим сынам Израиля на собственном горьком опыте.

Одиссея лайнера «Сент-Луис» — пример достаточно показательный, но не единственный. Нацистские власти благосклонно дали лайнеру разрешение покинуть Гамбургский порт, поскольку первоначальный вариант «окончательного решения» предусматривал изгнание всех евреев с территории Рейха, а в ближайшем будущем эти границы так или иначе должны были совпасть с границами Европы в целом. Битком набитый «Сент-Луис» (более 900 пассажиров!) держал курс на Кубу, где эмигранты рассчитывали дождаться виз на въезд в США. Кубинские власти, однако, не позволили ему пришвартоваться в порту и четыре дня продержали на рейде. Все это время шли бесплодные переговоры между еврейской благотворительной организацией Джойнт и правительством США. Президент Рузвельт, к которому эмигранты обратились с отчаянной радиограммой, находился под давлением сенатских лобби с взаимно исключающими интересами, и долгое время оставался глух к их мольбам. Даже среди еврейских организаций США нашлись такие, которые видели в новой волне эмигрантов из Европы угрозу своему бизнесу, о чем они не преминули сказать президенту, обратив его внимание и на то, что американская экономика в целом только-только начала оправляться после травмы, нанесенной Великой депрессией. Еще один аргумент против немецких евреев заключался в том, что многие из них придерживались левых убеждений, так что вместе с ними в Соединенные Штаты непременно проникнет коммунистическая зараза. Мистер Голдсмит, владелец маленькой швейной фабрики в Детройте, ничего не имел против своего соплеменника из Кёльна, производителя одежды герра Гольдшмита, и даже подписался под петицией в защиту немецких евреев. Однако допустить, чтобы Гольдшмит перенес свой бизнес на американскую землю, на благо которой в поте лица трудились три поколения Голдсмитов, было неприемлемо. Подобными мотивами руководствовалось, вероятно, и посольство США в Берлине, которое неофициально и деликатно внушало высшим нацистским кругам, что было бы желательно вразумить зараженных эмиграционной лихорадкой людей и дать им понять всю бесплодность их желаний получить хоть малую толику американской мечты.

Словом, на «Сент-Луис» пришел, наконец, ответ президента Рузвельта. С некоторым смущением, но достаточно недвусмысленно, он сообщал, что новая волна эмигрантов из Германии в страну допущена не будет.

Последовало плавание на юг вдоль берегов Нового света, но Мексика, Чили, Аргентина, да и остальные страны, к которым обращались пассажиры, также ответили отказом. Официально это объяснялось тем, что квота на прием эмигрантов давно исчерпана.

В конце концов капитан «Сент-Луиса» повернул руль назад, к берегам доброй старой Европы. В Италии уже были в силе антисемитские законы, запрещающие принимать еврейских переселенцев. Швейцария издавала только транзитные визы без права на пребывание. Советский Союз категорически отказался принимать беженцев, которые, впрочем, и без того не горели желанием оказаться в стране, где только что прокатилась очередная волна показательных процессов и чисток и где возобновились явные и тайные гонения на евреев. Расстрел Еврейского антифашистского комитета и антисемитское «дело врачей» были еще в будущем, но не составляло труда уже сейчас уловить рокот, предвещавший будущую грозу.

В самый последний момент Джойнту все-таки удалось добиться, чтобы пассажирам «Сент-Луиса» разрешили сойти на берег в других европейских странах: 287 человек согласилась принять Великобритания, 224 — Франция, 214 — Бельгия и 181— Голландия.

В конце концов, после сорокадневной одиссеи, высадив в Европе всех своих пассажиров, «Сент-Луис» вернулся в Гамбург.

Заключительная часть этой эпопеи вошла в анналы Освенцима и Треблинки.

Эта, и другие отчаянные попытки найти убежище вне Германии не раз обсуждались в доме семьи Вайсберг на улице Данте Алигьери, № 3/5. Роскошное двухэтажное здание в стиле ампир в аристократическом районе Дрездена тонуло в зелени: каждую весну садовник высаживал на клумбы новые сорта цветов.

Разве можно было бросить все это и ринуться в неизвестность? Впрочем, у неизвестности было имя: Шанхай. Далекий-далекий, совершенно чужой город за тридевять земель, где их ожидало тревожное, неясное будущее.

В отличие от своего нерешительного, легкоранимого мужа, Элизабет Мюллер-Вайсберг обладала крепкими нервами и истинно женским инстинктом, который настоятельно подсказывал не медлить, иначе беды не избежать. У них были знакомые, получавшие письма из Китая от тех, кто уже решился на этот шаг.

Те писали, каким огромным облегчением было выбраться из нацистского ада, но честно предупреждали, что Шанхай — это тоже ад, хоть и несколько иной, но не менее беспощадный. Безработица, экономический кризис и эпидемии — вот только три из множества бед, проклятием висевших над этим городом. Они писали, что тех, у кого нет собственных средств или готовых помочь богатых родственников за границей, желательно в США, ждет отчаянная битва за выживание. Вместе с тем, почти в каждом письме звучала тревожная нота: любое колебание, любое промедление могут оказаться гибельными. В Шанхае ходили слухи, что местные власти, будучи не в состоянии решить даже самые элементарные коммунальные проблемы, связанные с наплывом беженцев, готовились ужесточить условия их приема, а то и вовсе положить ему конец. Именно на этом настаивали иностранные миссии, заботившиеся только о собственной безопасности и благополучии. Если китайские власти пойдут у них на поводу, то последний город в мире, все еще доступный для тех, кто ищет спасения, захлопнет перед ними двери.

Регулярные рейсы из Триеста или Генуи до Шанхая совершали только два небольших лайнера, плававших под итальянским флагом, — «Конте Россо» и «Конте Верде». Путешествие длилось шесть недель, портами захода были Каир, Гонконг, Сингапур, Бомбей и Манила. Каждый пассажир должен был не только иметь оплаченный билет, но и внести в кассу пароходной компании 400 американских долларов, значительную по тем временам сумму, которая им возвращалась только по прибытии в Китай. Таково было требование японских оккупационных властей, которые надеялись, что этих средств иммигрантам хватит хотя бы на обустройство в первые два-три месяца. Весьма сомнительная гарантия, ибо эти 400 долларов эмигрантам чаще всего ссужали международные еврейские организации при условии, что 300 из них будут немедленно возвращены. Неведомыми путями их переправляли обратно в Германию и распределяли среди следующей партии беженцев: самое важное было спасти как можно больше людей. Выходит, что обеспеченная хотя бы на пару месяцев жизнь светила очень немногим, но люди были готовы принять это условие — у них не было иного выхода из отчаянного положения. Угроза всеобщей войны совершенно явно нависла над Европой, и было ясно, что с ее началом об эмиграции можно будет забыть. Пока же немецкие консульские службы издавали выездные визы единственно при наличии билета на пароход, получение которого, в свою очередь, было увязано с этими проклятыми четырьмястами долларов. Дополнительные проблемы создавали те иммигранты, кто, столкнувшись с суровой шанхайской действительностью и боясь с самого начала остаться без гроша, ни за что не желали возвращать отпущенные им деньги. В результате возникали трения среди новоприбывших, неразрешимые моральные дилеммы, вспыхивала вражда и даже настоящие стычки. Ведь у многих в Германии оставались родные и близкие, ждавшие своей очереди на эти деньги.

До поздней весны 1939-го года семнадцать тысяч человек сумели добраться до Шанхая из Германии, а когда до Большой войны оставались считанные месяцы, число уплативших требуемую сумму и ожидавших места на «Конте Россо» или «Конте Верде» составило тридцать тысяч.

В августе того же года шанхайские портовые власти внезапно объявили о резком ограничении приема судов с иммигрантами из Европы. Исключение делалось только для тех, у кого были родственники, уже осевшие в Шанхае. Представительствам пароходных компаний не оставалось ничего другого, как возвращать деньги. Таким образом, оставалось всего несколько обходных маршрутов, непригодных для массовой эмиграции, но все-таки спасительных для тех, кто мог ими воспользоваться: через Сибирь, Индию или даже через саму Японию.

Но тогда вдруг возникло самое серьезное, почти непреодолимое, препятствие на пути к спасению: утром 1 сентября 1939 года в 4 часа 45 минут пятьдесят семь дивизий и пять бригад гитлеровского вермахта атаковали Польшу с севера, запада и юга. А семнадцатью днями позже — уже с востока, но тоже в половине пятого утра — на нее напала Советская Россия, тогдашний союзник Германии. Путь по суше, по транссибирской железной дороге, оказался перекрытым. Под ногами тех, кто уже отправился этим маршрутом, но еще не добрался до Китая, буквально горела земля.

Приток беженцев из Европы в Шанхай резко уменьшился, а потом и полностью иссяк.

Скрипач Теодор Вайсберг и меццо-сопрано Элизабет Мюллер-Вайсберг были среди счастливчиков, которым достались места на «Конте Россо», отправлявшемся в один из своих последних рейсов. Некоторое время спустя, на обратном пути с Дальнего Востока, лайнер наткнулся на мину и пошел ко дну.

22

Хильда и Хироси Окура стояли на скалистом берегу, над их головами с криком кружили чайки, а внизу бушевал и пенился океан. Идея поехать в воскресенье к проливу Ла-Манш, подышать соленым океанским воздухом, принадлежала японцу. Как всегда, Мадьяр отказался составить им компанию, предпочитая провести день в кафе напротив церкви Сен-Жермен-де-Пре, где собирались эмигранты, чтобы за рюмкой лениво обмениваться слухами и сплетнями. Понятное дело, он не намеревался ограничиться одной или парой рюмок, так что головная боль по возвращении домой Мадьяру была обеспечена. Такое времяпрепровождение в свой свободный день он именовал «активным воскресным отдыхом».

Хильда заметила, что почти всю прошедшую неделю доктор Хироси часто впадал в глубокую задумчивость и вел себя несколько странно, но на все ее вопросы отвечал неохотно и невразумительно, отделываясь туманными обещаниями позднее сообщить нечто важное. Однако обещанное все время откладывал. Как бы то ни было, в данный момент она просто наслаждалась морским бризом, ибо никогда прежде ей не приходилось бывать на берегу океана. Так ли уж важно, что это не безбрежная атлантическая даль, а всего лишь ее рукав, отделяющий континент от Великобритании?

Опираясь на руку своего спутника, Хильда спустилась по крутой скалистой тропинке к самой кромке воды, где ветер стал швырять им в лицо соленые брызги. Она была одета по-летнему и поежилась под влажными порывами. Японец снял пиджак и накинул ей на плечи. Они оказались лицом к лицу и в такой близости друг к другу, что Окура уловил тонкий аромат ее духов на фоне запахов моря и водорослей. В смущении, он отпрянул, вдохнул полной грудью морской ветер и, сняв очки, принялся протирать их носовым платком.

Хильда весело засмеялась:

— Какой же ты смешной без очков!

— Не слышу! — попытался он перекричать грохот волн, разбивавшихся о прибрежные скалы.

— Я сказала, что ты смешной без очков! — повторила она, но ветер снова унес ее слова.

— Нет, опять ничего не слышу!

— По-моему, ты самый милый чудак из всех, кого я встречала!

— Вот теперь слышу! — прорвался сквозь рев океана голос Хироси.

— Да? И что же я сказала?

— Что я смешной без очков.

Они обедали в маленьком, очень уютном и довольно дорогом приморском ресторанчике. Хироси был все так же задумчив и молчалив, так что Хильда решилась, наконец, спросить:

— Признавайся же, в чем дело? Ты обещал позже все мне сказать. Позже — это сейчас.

Он протянул руку через стол.

— Хорошо. Можно, я буду держать тебя за руку — для храбрости? …Я уезжаю, Хильда. Уже сегодня ночью. Сейчас мы с тобой прощаемся.

— Сегодня ночью? Боже мой!.. Надолго?

— Может быть, навсегда. В Японии объявлена мобилизация. Я призван явиться… как говорится… под знамена.

Хильда долго молчала, потом глухо спросила:

— А это обязательно? Неизбежно?

— Обязательно. Неизбежно. Раз это мобилизация.

— Но ведь ты в Париже. Париж — это где-то «там», далеко-далеко, никто и внимания не обратит на твое отсутствие. Сам же говорил, что твой отец не верит в военные доктрины?

— Одно дело военные доктрины, другое — родина. Вряд ли ты меня поймешь… Нас, японцев, связывают с нашим племенем и нашими островами некие, может быть даже мистические, узы. Не знаю, благословение это или проклятие, но не думаю, что подобные узы существуют где-либо еще в мире… Речь идет не о дисциплине как черте национального характера, не о рабской привязанности — тут нечто иное, более глубокое… Пуповина, неразрывная взаимосвязь, карма: назови как хочешь… Как бы то ни было, я должен ехать!

— И когда ты об этом узнал?

— Я предвидел, что это произойдет, еще когда преподнес тебе первый букет роз… Хильда, Хильда-сан, я благодарен судьбе за тот просвет в облаках, сквозь который меня коснулся солнечный лучик. Этот луч — ты, так что спасибо тебе. Вот только я очень, очень о тебе тревожусь. Что тебя ждет, очередной вокзал?

— Вокзал? Вряд ли. Все мои поезда давным-давно ушли.

Он помолчал, нежно провел пальцем по ее руке, которую все еще держал в своей. Потом осторожно проговорил:

— Ты разрешишь мне оставить тебе немного денег?

Хильда резко отдернула руку.

— Только попробуй: я сейчас же уйду!

— Понятно… Честно говоря, я другого и не ожидал. Но дай мне возможность хоть как-то отблагодарить тебя за то добро, которое ты мне сделала, приняв мою дружбу.

— Что-то не припоминаю, чтобы я делала тебе добро….

— Сама того не зная, ты приоткрыла для меня окошко в иные миры. Придала моей жизни новый смысл, новую ценность… Поэтому, пожалуйста, прими от меня вот это — в знак самого искреннего преклонения…

Как прилежный, старательный интерн больницы св. Анны, основанной кармелитками, Хироси никогда не расставался с докторским саквояжем, который одновременно служил ему студенческой сумкой. Открыв его, он извлек коробочку фиолетового бархата, окантованную узенькой металлической полоской с золотым отливом. Из того же металла был сделан вмонтированный в центр крышки иероглиф.

Доктор Окура обвел его очертания пальцем и тихо вымолвил:

— Персик в цвету.

Перед изумленным взглядом Хильды блеснуло ожерелье розового японского жемчуга, стоившее, по всей вероятности, баснословных денег. Она чуть слышно прошептала:

— Ты с ума сошел!

— С ума сошел мир, в котором мы живем. Умоляю, прими этот знак моей благодарности. Поверь, по сравнению с тем, что я испытываю, это очень робкий, скромный дар — как персиковые деревья в цвету у подножия Фудзиямы… Твой отказ нанес бы мне глубочайшую рану!.. Я уезжаю в десять вечера с Лионского вокзала. Если ты захочешь меня проводить, моя радость будет безмерна… и невесома, как белый ветерок.

Последние слова он произнес по-японски.

…Вместе с Хироси, она стояла на перроне перед спальным вагоном — в точности так же, как двумя месяцами раньше, когда Вернер Гауке уезжал в Берлин, только теперь это был марсельский скорый.

— Доброго тебе пути. Я счастлива, что тебя встретила, — сказала Хильда просто.

— В Японии говорят, что каждая встреча — это начало разлуки.

— В Германии говорят, что каждая разлука — это маленькая смерть. Сколько раз человек может умирать, Хироси-сан?

Он снял очки, поморгал, словно ему в глаз попала соринка.

— Можно, я тебя поцелую? — робко спросила Хильда.

— Если искренне, а не из чувства долга, то конечно, можно.

Чтобы поцеловать Хироси в щеку, ей пришлось чуть-чуть нагнуться.

На этот раз старый дядюшка был японцем.

23

— Короче говоря, ты решила нас покинуть?

Задавая вопрос, Ален Конти продолжал сжимать в зубах сигару.

Хильда молча кивнула.

— А если я прибавлю тебе 15 франков к ставке за съемочный день?

— Прости, Ален, но должна признаться, что я ввела тебя в заблуждение. Твои секретарши поверили моим честным голубым глазам и даже не потребовали предъявить разрешение на работу. А у меня его нет. Получила отказ. Вчера зашла в свою прежнюю гостиничку в Иври, и там мне преподнесли радостную новость: приходила полиция, расспрашивала обо мне, где я теперь живу и все такое. Словом, мне надо испаряться.

Ален Конти почесал кончик носа.

— Начнем с того, что ни в какое заблуждение ты меня не ввела: мне давным-давно все известно. Мадьяр сказал. А теперь и его кто-то заложил. Такой вот расклад. Но не думай, что это направлено против тебя лично — ты не единственная, кто попал в передрягу. Это, по-видимому, масштабная полицейская акция. Грядет война, и государство избавляется от непрошеных гостей… Отечество, la belle France, выколачивает ковры, прежде чем постелить их под ноги наших победоносных легионов. Понимаешь?

— Нет.

— Нет так нет. Какое-то время я мог бы тебя прикрывать — пока шпикам не надоест шарить по гостиницам в Иври. Они знают, что ты работаешь на меня? Не знают. Ну и не надо облегчать им жизнь. К тому же, ты значишься первым номером в моей личной программе.

— Спасибо, Ален, но я не хочу быть номером ни в чьей программе. Надоело.

Ален Конти налил себе полстакана коньяку, сделал гигантский глоток и только тогда ответил:

— Поверь мне, девочка: все мы исполняем свой номер в чьей-то программе. Сколько нас миллиардов на этой вшивой планете? Точной цифры не знаю, но сколько есть — столько и исполняют. Вывернуться можно, только надо быть отъезжающим пассажиром, а не провожающим, который остается на вокзале. Причем лучше всего в первом классе экспресса. Весь фокус в том, чтобы не застрять, двигаться! Я при первой же встрече смекнул: твое место в купе, а не на перроне, ты для этого рождена — и я тебе твое место обеспечу. У тебя еще есть время подумать, но помни: если ничего получше не найдется, девушки, которые прошли через наши павильоны, остаются нашими девушками. Если не повезет, всегда можешь на меня рассчитывать. Найти меня легко: ты знаешь, где я пью свой коньяк.

В полутемный павильон, где по-прежнему собирали пыль затрепанные декорации гарема, влетел плешивый толстяк в свитере с высоким воротом.

— Надеюсь, я не опоздал, мсье Конти!

— Опоздать-то ты опоздал, Клод. Но я тоже надеюсь — что это в первый и последний раз. Садись, ноты вон там.

Ален Конти взял Хильду под руку и любезно, но настойчиво подтолкнул к выходу из павильона.

— Всего наилучшего, ваша светлость. Увы, нас ждет работа.

В дверях она обернулась и взглянула на толстяка, который уже сидел на месте Иштвана Келети, тихо наигрывая какой-то мотив.

Хильда спросила:

— А что с Мадьяром? Он вчера вернулся здорово под градусом, а сегодня утром выскользнул рано, я еще спала. Ума не приложу — он когда-нибудь трезвым бывает?

— Он же профессионал высокого класса — настоящий пьяница! Что с Мадьяром, спрашиваешь? Я тебе уже говорил, что Франция избавляется от непрошеных гостей. Вот и его задело, приходила полиция. Да это все мелочи. Если хочешь с ним увидеться, загляни в бистро напротив. И передай ему, чтобы сюда носа не показывал и не особо напивался… а то еще отмочит какую-нибудь глупость. В обеденный перерыв я тоже туда заскочу. Ладно, давай щечку — и адью.

Ален Конти, главнокомандующий, чмокнул Хильду и заорал на явившихся на пробы девушек.

— Эй, вы там, а ну тихо! Тут вам не базар! Следующая!

24

Хильда вошла в бистро напротив студии и глазами поискала Мадьяра. Он сидел в углу, перед пустой рюмкой. Костлявый и желтый, он выглядел так, будто его только вчера выписали из морга.

— Что случилось, Иштван? — с тревогой спросила она, присаживаясь к круглому столику. — Там какой-то Клод… ты что, потерял работу? Конти начал мне объяснять, но бормотал что-то невразумительное…

— Кофе будешь? Гарсон, кофе для дамы!.. Случилось то, милая сестричка, что кто-то на меня донес. Сегодня утром в студию нагрянула полиция, и Конти пришлось выложить жуткие деньги — штраф за то, что нанял иностранца с истекшим разрешением на работу…

Он умолк и не проронил ни слова, пока гарсон подавал кофе, и только когда тот вернулся за стойку, продолжил:

— Такие вот дела. Вообще-то, они правы: здесь толпы безработных французов, у которых мы из-под носа выхватываем кусок хлеба. Верно и то, что сейчас перед ними распахиваются новые, светлые горизонты: надо же кому-то трубить сигнал «В атаку!»… так что безработица среди музыкантов сильно убудет. Не тряхнул бы бедняга Конти мошной, не подмазал бы инспекторов — не только работу, но и визу я бы потерял. А у тебя-то как дела? Ходила сегодня в американское консульство?

Хильда тяжело вздохнула: какой смысл вдаваться в объяснения? Не везет, так уж не везет. Она пошла в консульство пораньше, заняла очередь в длинном хвосте, который выстраивался там еще затемно. На этот раз консул принял ее лично, остальными просителями занимались его подчиненные. Предельно милым тоном он сообщил, что ее прошение об иммиграционной визе Вашингтоном отклонено ввиду отсутствия достаточных оснований. Но, бросив украдкой взгляд на ее крутое бедро, консул посоветовал Хильде не терять надежды и не преминул деликатно ввернуть приглашение встретиться в неофициальной обстановке, которое она, тоже очень деликатно, отклонила.

— Что ж, это в порядке вещей, моя милая! — пожал плечами Мадьяр. — Как и любая другая великая демократия, Америка обожает давать советы и похлопывать по плечу. Но не любит, тех, кто без приглашения является к обеду. Если он, конечно, не Эйнштейн. Америка впускает к себе тех, кто ей нужен, но ей дела нет до тех, кому нужна она.

Хильда долго, очень долго вертела в руках кофейную чашечку и размышляла над только что возникшей у нее идеей. А потом сказала:

— Угости-ка меня рюмкой водки, Мадьяр, а я тебе кое-что покажу.

— Лучше я тебя двумя угощу, только мы ими поделимся по-братски.

Она достала из дорожной сумки, в которой таскала по Парижу тысячи ненужных мелочей, плоскую коробочку фиолетового бархата. Мягко замерцали под приспущенными лампами-шарами бистро матовые розовые жемчуга. Широко раскрыв глаза, Мадьяр молча ощупывал ожерелье, некогда принадлежавшее доктору Хироси Окура. Хильда выждала, пока он не уставился на нее с немым вопросом, и только тогда объяснила:

— Это подарок нашего японского друга. Очевидно, жемчуг настоящий. Нет слов, как мне хотелось бы сохранить ожерелье для себя, у меня никогда не было такой прекрасной вещи. Но люди, которые считают сантимы, чтобы наскрести на один круассан, не имеют права на подобную роскошь. Да и подходящего туалета у меня нет. Я знаю, что сбывать подарок — низость, но мы уже давно упали так низко, что дальше некуда. На самом дне. Ну, как, сумеешь продать его так, чтобы денег хватило на твой план — помнишь, ты мне как-то говорил? Про Сайгон и прочее. Доберемся мы туда с тобой вдвоем?

— В Шанхай, а не Сайгон, — равнодушно поправил Мадьяр.

— Шанхай так Шанхай. Какая разница?

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

25

Группа молящихся состояла главным образом из пожилых мужчин в ермолках. От их молитвенного бормотания в холодный воздух поднимался парок, из всех голосов выделялся ясный баритон раввина Лео Левина. Он произносил слова завета на иврите, но с типичным для немецких евреев акцентом:

— Шема Исроэль! Аттоной Элохейну, Аттоной Эхот…

(Внемли, Израиль! Господь — Бог наш, Господь — один!)

Сомнительно, чтобы Вечный и Единственный услышал молитву, вознесенную в то субботнее утро из полуразрушенной буддистской пагоды — храма чужих богов, обиталища других теней.

До недавних пор этот дом Божий был маленькой местной пагодой в секторе Хонкю — огромном людском муравейнике, одном из многих в Шанхае, отмеченных беспросветным отчаянием и нищетой. Крыша с вздернутыми уголками, из-под которой выглядывали сердитые, раскрашенные золотом и красной краской драконы, почти полностью сгорела во время японских бомбардировок. Взрывной волной снесло ее восточную часть, огонь поглотил тысячи деревянных дощечек, служивших печатными матрицами за много веков до Гутенберга — на них вручную были вырезаны конфуцианские тексты. Новые обитатели бывшей пагоды аккуратно сложили полуобгоревшие дощечки в угол: так укладывают кирпичи для будущей стройки. Хоть они и были новыми, эти обитатели твердо знали из своей Книги Книг, что в основе каждого начала стоит слово. Они также знали, что те, кто временно покинул свою пагоду, когда-нибудь вернутся и снова найдут применение иероглифным матрицам.

Превратить в синагогу заброшенную пагоду — это было неслыханно! Эта идея осенила неутомимого раввина из Дюссельдорфа Лео Левина, человека вполне земного, весельчака и рассказчика небылиц, а также — с точки зрения строгих требований ортодоксальных хасидов — еретика, озабоченного скорее прагматическими потребностями, чем соблюдением канонических заповедей. Он с подчеркнутым уважением выслушал замечания, процеженные сквозь зубы: полусгоревшие драконы и огромная статуя Будды в облупившейся позолоте не соответствуют иудаистским традициям, в частности, категорическому запрету на любые изображения Бога, людей или животных. Раввин разъяснил, что Будда, сидевший на распустившемся цветке лотоса, скрестив ноги, не просто смертный, но далеко и не Яхве, драконы — не реальные животные, а мифические существа, и что подобный китайский казус начисто отсутствует в Талмуде. А то, что не запрещено, разрешено, разве не так? Это логическое рассуждение внесло некоторый мир в сердца прихожан, хотя в глубине души они так никогда и не смирились с мраморным львинообразным зверем, угрожающе скалившимся при входе в новоосвященную синагогу, возложив лапу на каменный шар.

По утрам ребе Лео, Леонхард Левин, магистр теологии и гебраистики, продавал на птичьем рынке рисовые лепешки, которые пекла его супруга Эстер, в прошлом учительница в одной из Дюссельдорфских гимназий. После полудня, уже как раввин, он неизменно и бескорыстно помогал богобоязненным душам очиститься молитвой и, хоть ненадолго, обрести духовное просветление, столь необходимое во тьме этого бесконечно чужого и враждебного города. Ребе Лео всегда был готов дать совет, бесплатно помочь в переноске скарба новоприбывших, совершить обрезание новорожденному еврейскому мальчику, сочетать браком очередную пару. Его жена Эстер взвалила себе на плечи тяготы шанхайского бытия спокойно, не впадая в излишний драматизм, к которому были склонны многие из ее подруг, обитавших, как и Левины, в трижды проклятых «дортуарах», практически, казармах — душных, вонючих, доверху набитых кроватями, чемоданами и людьми. Монахини из католического ордена кармелиток превратили в приюты для бедствующих беженцев заброшенные, пострадавшие от бомбежек цеха прядилен и швейных мастерских вдоль улицы Шуцинь. В каждой такой коллективной спальне ютилось по 40–50 человек. Были также иммигранты побогаче — те кое-как устраивались по ту сторону реки, в более приличных и комфортабельных кварталах. Взять хотя бы ювелира из Нюрнберга по имени Йо Бах: если верить молве, он умудрился пронести через все границы восемь бриллиантов величиной с лесной орех каждый — причем спрятаны они были в подметках его ботинок. Вероятно, размер бриллиантов — подумать только, с лесной орех! — был несколько преувеличен, но ведь на то и молва, чтобы преувеличивать, не затрагивая при этом рациональное зерно истины. Так вот, упомянутый герр Бах хуже горькой редьки надоел всем еще на пароходе, без конца повторяя единственную шутку собственного изготовления: что мол вся разница между ним и его однофамильцем-композитором заключается в том, что один из них обрезан. Теперь обрезанный Бах с женой и двумя незамужними дочерьми жил в весьма приличном семейном доме на улице Фучоу, так что монахиням хотя бы не приходилось заботиться еще и о нем и ему подобных… И на том спасибо…

Все кармелитки до одной были китаянками, но их аббатиса, мать Антония, еще молодой монашенкой приехала из Франции, откуда-то из Эльзаса, поэтому, кроме родного французского, знала еще и немецкий, причем, на уровне, достаточном для того, чтобы общаться с прибывшими из Германии. Китайским она овладела уже на месте и именно на этом языке успешно дожимала разных сонных бюрократов из коммунальных служб, выбивая дополнительные продукты для бесплатной общественной кухни, которая ежедневно обеспечивала беднейшим из беженцев миску-другую еды. Неукротимая и настойчивая, она выпрашивала лекарства, необходимые для Jewish Refugee Hospital — импровизированной больницы, которой руководил профессор Зигмунд Мендель, в прошлом главный хирург прославленной берлинской «Шарите». Аббатиса Антония была беззаветно предана своему ордену, всегда на своем посту — и в прошлом, в дни голода и войны, во время Большого тифа, и сейчас, когда нужно было помогать этим несчастным, которые волнами прибывали из нацистского рейха.

Сестры ордена встречали вновь прибывших еще в порту, брали на себя заботу о детях, обихаживали стариков и больных, окружая особым вниманием мужчин и женщин, чьи недавно обритые головы только начинали покрываться пушком. По этому признаку можно было почти безошибочно узнать тех, кто прошел через Дахау. Опережая родственников, которые не сразу узнали Симона Циннера, монахини бросились ему на помощь: флейтист, которому Ханзи Штейнбреннер размозжил пальцы, не мог сам нести два чемодана.

Коллеги музыканты, добравшиеся до Шанхая несколькими месяцами раньше, осыпа́ли поцелуями его небритое лицо:

— Сим, милый Сим! Спасибо судьбе, ты уцелел в Дахау!

— Забыл умереть, — мрачно отвечал флейтист, держа свои замотанные в бинты руки высоко над головой, как бы сдаваясь.

Но те, кто хорошо знал неукротимого Симона Циннера, были уверены, что он никогда не сдастся. И, как показало будущее, были правы.

А пассажиры все спускались и спускались по сходням, и духовой оркестр кармелиток бодро играл вальсы Штрауса под транспарантом с немецким Wilkommen — Добро пожаловать!

Картина поистине экзотическая: монахини-китаянки в устье мутно-коричневой Янцзы воспевали прекрасный голубой Дунай. Было в этом что-то гротескное, но, в то же время, по-настоящему трогательное. Подавленные, изнуренные долгим путешествием беженцы не ожидали торжественной, праздничной встречи, и теперь в их душах снова оживала генетически присущая племени Израилеву надежда, что, вопреки гонениям, все не так уж безнадежно плохо, и что, возможно, все в конце концов устроится наилучшим образом. Этой едва теплившейся надежде было суждено в скором времени подвергнуться тяжким испытаниям.

Трогательной была и неожиданно возникшая дружба между пожилой аббатисой, строгой католичкой, и веселым раввином Лео Левиным. Кроме общих забот, связанных с приемом, обустройством и поддержкой беженцев, их сближал принадлежавший только им двоим секрет: раввин тайком обучал мать Антонию искусству игры в покер. Черные фасолины заменяли им жетоны достоинством в один шанхайский цент. Нелишне добавить, что раввин неизменно выигрывал у доверчивой, легко поддающейся азарту аббатисы, однако ее это не обескураживало. Мать Антония продолжала настойчиво осваивать тонкости блефа, без колебания приняв на веру принцип заядлых игроков: важен не результат, а сам процесс игры, не выигрыш или проигрыш, а страсть. Впрочем, старушке нередко случалось задолжать более доллара, то есть расстаться с сотней с лишним фасолин, и тогда ее грызли сомнения в небесной справедливости: она начинала подозревать, что Господь, Который Един, помогает раввину, в то время как Его Сын отворачивается от своей преданной служанки. В таких случаях Лео Левин щедро прощал ей долг и перетасовывал карты для следующей игры.

…Супруга раввина, Эстер Левин, втайне грустила о своей любимой гимназии, которую покинула добровольно. Это произошло в тот день, когда высшее берлинское начальство потребовало включить в курс новейшей немецкой истории, которую она преподавала, эпизод с Мюнхенским путчем национал-социалистов в ноябре 1923-го. Тогда Гитлер и группа его единомышленников совершили попытку государственного переворота, потерпели неудачу и в результате оказались в крепости Ландсберг, где им пришлось — во имя великого будущего Германии — просидеть несколько лет. Там, в тюремной камере, фюрер надиктовал своему верному соратнику Рудольфу Гессу первую часть монументального труда «Майн кампф», и теперь учителям вменялось в обязанность разъяснять своим питомцам величие изложенных в книге мыслей и будущих планов, внушая к ним соответствующее благоговение. Директор гимназии, почтенный бюргер, приверженец старой школы, нацистскую пропаганду всерьез не принимал ипридерживался традиционной немецкой добропорядочности. Прошение Эстер об уходе по собственному желанию он принял с облегчением, поскольку в создавшейся обстановке еврейку — наставницу подрастающего поколения Третьего рейха — все равно пришлось бы уволить, хотя лично ему это доставило бы кое-какие моральные терзания. И вот теперь бывшая преподавательница новейшей истории пекла рисовые лепешки на печке, которую ребе Лео соорудил из старых листов жести во дворе полуразрушенной прядильни, некогда производившей шелк-сырец. Она начинала эту деятельность под руководством маленькой морщинистой, лет тысячи отроду, но очень дружелюбной соседки-китаянки, которая не знала ни одного иностранного слова, а Эстер, соответственно, не знала ни слова по-китайски. Тем не менее, они каким-то образом понимали друг друга, и в конечном итоге лепешки еврейки оказались, по всеобщему мнению, ничуть не хуже китайского оригинала.

Нужно было добывать хлеб насущный, зарабатывать в условиях тяжелого экономического спада, вот и приходилось браться за любое, подчас унизительное дело. С прибытием первых же кораблей аренда тесных, кишащих клопами и крысами жилищ, без проточной воды и канализации, подскочила вдвое и втрое. А потому ежедневно (кроме субботы, в шабат, когда он вел утреннюю службу) ребе Лео Левин в предрассветный час взваливал на плечо бамбуковую жердь с привязанными к обоим концам корзинами, и рысью, в ритме пружинящего бамбука, несся на Птичий рынок торговать свежими, еще теплыми лепешками. Рядом с ним смешно семенил под гнетом такого же коромысла его первый помощник и компаньон по пекарскому бизнесу, костлявый и длинный, как радиомачта, астрофизик Маркус Аронсон. Это был тот самый страстный и непоколебимый приверженец квантовой теории, в недавнем прошлом ассистент Эйнштейна, которому студенты дали прозвище Маркузле Квантиссимо. Когда в свое время ему предложили перебраться в Соединенные Штаты вместе со своим великим наставником, Маркус Аронсон, к всеобщему изумлению, ехать отказался. Путь по-настоящему большой науки, считал Маркузле, лежит через Германию, так что ни о какой эмиграции не может быть и речи. Когда же до него, наконец, дошло, что его личные германские пути-дороги ведут не к разбегающимся галактикам, а прямиком в концентрационный лагерь, было уже поздно: шлагбаум опустился, прочно перекрыв ведущую в Америку магистраль. Теперь единственной задачей было выжить, и решалась она на Птичьем рынке.

Те, кто воображает, будто на Птичьем рынке торговали одними только длинношеими щипаными курами да утками, болотными бекасами да черными, вареными в соевом соусе яйцами и ласточкиными гнездами, глубоко заблуждаются. Главным, что привлекало туда публику, в особенности иностранцев с Запада, были живые певчие птицы в клетках, искусно сплетенных из тонких раскрашенных прутьев. Процветала торговля сверчками в клетушках из рисовой соломки — о таких «домашних животных» в Европе и слыхом не слыхивали. Раз уж речь зашла о четвероногих баловнях, то следует отметить, что собак на Птичьем рынке не предлагали. К ужасу и отвращению европейцев, ими торговали в мясных рядах в нижней части Нантао. Смирившиеся со своей участью, они с угасшим взором сидели в клетях за бамбуковой решеткой. А рядом бойко шла торговля оптом и в розницу разделанной свининой, говяжьими и буйволиными потрохами, печенкой и прочей требухой. Нарасхват раскупалась свежая, соленая и вяленая рыба, как и целые клубки змей, с которых здесь же, на глазах у покупателей, заживо сдирали кожу. Для полноты картины представьте себе горы моллюсков, крабов и гигантских съедобных брюхоногих по прозванию «абалон».

К чему только ни привыкают люди. Вот и европейцам пришлось смириться с тем, что на этих широтах собака служит человеку продовольствием. Смириться одно, а лакомиться собачатиной — совсем другое. В уличных обжорках, где предлагали блюда из собачатины, невозможно было увидеть белого человека. Что же касается солидных ресторанов для европейцев на западном берегу Хуанпу, там собачатина была под особым, вполне официальным запретом, нарушение которого строго каралось.

Первым извлек для себя пользу из сентиментальной привязанности европейцев к самому верному другу голодающего человека бывший заключенный Дахау, карманник и мелкий жулик Шломо Финкельштейн. Из тонущих в зелени особняков французского и английского кварталов, а также из окрестностей теннис-кортов и гольф-клубов, вдруг стали пропадать собаки — от болонок до могучих немецких овчарок. Как этому плешивому коротконогому толстяку чуть ли не карликовых размеров удавалось не только подманить и выкрасть всех этих бобиков и барбосов, но еще и провернуть сложную операцию по их транспортировке на рынок, для общественности навеки осталось тайной за семью печатями. Несомненно, однако, что тут не обошлось без чьей-то ручной тележки-двуколки. Встревоженным хозяевам пропавших собак приходилось срочно разыскивать и опознавать их у китайских, корейских и вьетнамских мясников на рынке, а затем выкупать их на свободу, уплатив мзду, пропорциональную живому весу любимого существа. В конце концов, мясникам их товар тоже не доставался даром, так что «бизнес ис бизнес, маста-маста, о’кей?»

26

Ребе Лео Левин вынужден был признать, что в это субботнее утро, когда заботы о рисовых лепешках целиком лежали на плечах его компаньона Маркузле, он провел службу спустя рукава и прочитал Кадиш через пень-колоду. Любил он эти красивые тексты, струящуюся в них пустынную грусть, вопль о милости и клятву верности Единственному. За много веков они обрели совершенство, не было в них ни одного лишнего, ни одного недостающего слова. Но такой опытный раввин и первоклассный кантор^[32], как Левин, мог при необходимости пропускать целые пассажи. Так он поступил и на этот раз, надеясь, что Всевышний простит ему этот грех: ему предстояло важное дело, и на влажной от мимолетного весеннего дождя улице его уже нетерпеливо дожидались скрипач Теодор Вайсберг и профессор-хирург Зигмунд Мендель. Сегодняшнюю ответственную миссию этой троице поручил комитет, который руководил Шанхайской еврейской общиной беженцев^[33]. Так назывался многотысячный конгломерат евреев — выходцев из Германии и Австрии, которые начали прибывать в Шанхай после 1937 года и селились главным образом в секторе Хонкю — огромном квартале, который вполне мог быть самостоятельным городом. Название этой немецкоговорящей группы евреев не совсем точно отражало значительно более сложную шанхайскую действительность. Они, бежавшие от нацизма, составляли всего лишь часть еврейского населения Шанхая, хотя и наиболее бедствовавшую. Кроме стародавних обитателей Шанхая — богачей-багдади, живших в самом сердце фешенебельной Международной концессии, в городе было еще две еврейские общины, в общей сложности не более четырех-пяти тысяч человек, и обе состояли из русских евреев-ашкенази, с трудом сводивших концы с концами. Они общались между собой на специфическом языке «идиш», который представлял собой странную смесь средневекового немецкого с древнееврейским, обильно сдобренную славянской лексикой. Одну из этих двух «русских» групп образовали беженцы, покинувшие страну после поражения в русско-японской войне 1904–1905 годов, в результате которого ее захлестнула волна антисемитских погромов — как казачьих, так и черносотенных. Другая группа сформировалась из тех, кто бежал от большевистского переворота в октябре 1917-го и последовавшей за ним гражданской войны. После любой неудачи в военных действиях и красные, и белые срывали досаду на еврейском населении Бердичева, Одессы и маленьких, беззащитных местечек, которые на идише назывались «штетл». Эти погромы — иногда вспыхивавшие спонтанно, но чаще всего разжигавшиеся сознательно — периодически порождали огромные волны беженцев, устремлявшихся на Запад, в Америку, а порой, через всю Сибирь, в Иркутск, на Дальний Восток, и далее в Китай и Корею. Здесь эти люди прочно заняли место на нижних ступенях среднего класса, среди мелких собственников и служащих. Худо-бедно, им удавалось содержать себя и свои семьи.

Вопреки легенде о чуде еврейской солидарности, в Шанхае эти группы практически не общались, а вновь прибывших немецких евреев встретили настороженно и враждебно, видя в них соперников в битве за кусок хлеба и место под солнцем. Переселенцев разделяла и их принадлежность к совершенно разным культурным пластам Европы, а с учетом «багдади» — еще и Ближнего Востока. У них все было разное: история, традиции, языки. Общей была только религия, да далекие родовые воспоминания.

…Раввин и двое его спутников пробирались сквозь столпотворение на улицах Хонкю. Здесь никогда не иссякали толпы пройдох — горластых, торгующих и торгующихся, хватающих прохожих за полы и готовых в любой момент сдернуть у кого-нибудь с головы шляпу и удрать. Им ничего не стоило раствориться в хитросплетении узеньких боковых улочек, где бесчисленные побирушки выпрашивали милостыню. Часто это были люди без рук или без ног, и всегда без какой-либо надежды на будущее. Над всем этим стоял невообразимый гомон, перемежаемый сухой, как далекие пулеметные очереди, дробью деревянных молоточков, колотивших по дощечкам — таким способом продавцы привлекали внимание покупателей.

Трое иммигрантов не знали, что в двадцати шагах за ними следовал, довольно бесцеремонно расталкивая прохожих, Шломо Финкельштейн. Этот жулик и песокрад по собственной инициативе взял на себя миссию телохранителя, ибо кому как не ему было знать, что у шанхайцев имеется сто один верный способ обобрать зазевавшегося обывателя так, что тот даже и не поймет, что происходит. Будучи человеком примитивным и малограмотным, Шломо испытывал неподдельное уважение к своим высокообразованным, интеллигентным, талантливым соотечественникам, что определенно добавляло нотку благородства к его образу охочего до чужого добра плута. Эту сторону своего характера он проявил еще в Дахау, когда взял под опеку беспомощного Теодора Вайсберга. Они прибыли в Шанхай в разное время, но Шломо Финкельштейн, как только заметил в порту семью Вайсбергов, с радостью сам себя назначил покровителем своего старого лагерного товарища и его именитой супруги.

Нелегко пробираться сквозь толпу людей, начисто пренебрегающих предназначением тротуаров. Продавцы расстилали свои рогожки прямо на проезжей части и торговали с них овощами, рисом, целебными травами и пряностями, не обращая ни малейшего внимания на моторизованные японские патрули, которые, отчаянно сигналя, проносились буквально в пяди от них. Тротуары же были заняты предприимчивыми китайцами, сумевшими обзавестись парой низких ящиков, которые служили им стульями, и одним высоким в качестве стола. Вместе с печуркой и кое-какой кухонной утварью этого было достаточно, чтобы открыть ресторан на двух клиентов. Вывеской для подобного заведения служил малоаппетитный кусок мяса или пучеглазая рыбина на крюке под тростниковым навесом.

Трое посланцев еврейских беженцев вздохнули более или менее свободно, только ступив на мост через один из многих притоков Янцзы — реку Сучоу, разделявшую Хонкю на две части. В нескольких шагах за ними блеснула на солнце плешь Шломо. По тяжелой грязной воде Сучоу скользили редкие лодки-джонки и самоходные баржи. Рассветы все еще были довольно прохладными, и японские солдаты на обоих концах моста жгли в железных бочках из-под бензина небольшие костры. В них и сейчас еще дотлевали щепки. Никто не мог даже предположить, что скоро этому небольшому, но строго охранявшемуся стальному мосту — единственным вратам между двумя совершенно разными мирами — предстояло сыграть ключевую роль в жизни Хонкю.

Повод, заставивший раввина и его спутников отложить свои субботние дела и предпринять, под зорким оком своего добровольного телохранителя, сегодняшний поход в мир сытых и власть имущих, был более чем тревожным. Уже в третий раз за последний месяц большая группа молодых китайских фашистов, начитавшись антисемитской пропаганды в газете Юдая кенку, учиняла погром в домах для еврейских беженцев. Кроме того, они в щепы разнесли и разграбили несколько еврейских магазинчиков и лотков, бросили бутыль с зажигательной смесью в только что открывшуюся скромную кондитерскую с трогательно ностальгической вывеской «Вена». Японские солдаты на инцидент никак не отреагировали: их задачей было охранять мосты и стратегические перекрестки, а не следить за порядком на улицах. Более того, они сами веселились и подначивали молодчиков криками, наблюдая за тем, как монахини-китаянки бесстрашно бросались в самую гущу схватки, чтобы вытащить из-под ног толпы старушку-докторшу Сибиллу Гольденберг, которая уже давно не практиковала, но здесь, в Шанхае, по мере сил помогала профессору Менделю в лазарете.

Муниципальные китайские власти тоже сначала не стали вмешиваться, но когда бывший флейтист из Дрездена Симон Циннер, тот самый неукротимый правдолюб из Штрафной роты номер 7, которому Ханзи раздробил пальцы, организовал группу самообороны, и дело дошло до форменной рукопашной схватки, на место срочно прибыли два десятка конных полицейских. Они наставили всем порядочно синяков и шишек, а одному человеку даже пришлось наложить на голову пару швов. Однако среди пострадавших было больше защитников, чем нападавших. Симона Циннера арестовали за нарушение общественного порядка, но выяснив обстоятельства, двумя часами позже освободили. Китайские фашисты, которые заварили всю эту кашу, разумеется, испарились, да никто и не собирался утруждать себя их поисками.

Хотя Юдая кенку выходила на японском и китайском языках, ни для кого не было секретом, что идейное руководство ею осуществляли официальные германские представители в Шанхае, они же оказывали газете финансовую поддержку. Этот листок представлял собой практически буквальную копию пропагандистских изданий Рейха, хоть и в переводе. Статьи, карикатуры — все перепечатывалось оттуда. После очередной попытки устроить Хрустальную ночь на местной, дальневосточной почве, руководство общины немецких евреев в Хонкю решило обратиться с протестом ко всем влиятельным лицам в международной администрации, управлявшей Шанхаем, поскольку ее китайская часть проявила по отношению к бесчинствам фашистов скандальную пассивность. В своей петиции Комитет подчеркивал, что хулиганы действуют безнаказанно и что это противоречит официально провозглашенной властями политике терпимости и нейтралитета по отношению к конфликту в Европе.

Провозглашать, впрочем, можно все, что угодно, особенно, когда нужна дымовая завеса, чтобы скрыть свои истинные намерения: как раз в это время велись интенсивные японо-американские переговоры о ненападении. Словом, глава японских оккупационных властей в Шанхае генерал Хисатаки Кикан делегацию принять отказался, объяснив это тем, что он как лицо военное не имеет никакого отношения к гражданским проблемам. Марионеточные китайские власти города в ответ на настойчивые письма заявили, что прибывшие из Германии евреи «де юре» являются гражданами Рейха, имеют действительные паспорта и выездные визы, изданные официальными немецкими учреждениями, а, следовательно, их проблемы — в соответствии с международным статусом Шанхая — это проблемы дипломатической миссии Германии. Муниципальные власти все еще не знали, что в Берлине обсуждался вопрос о лишении немецких евреев гражданства и депортации их как «нежелательных иностранцев». Тем не менее, пока что они действительно оставались гражданами Рейха, когда вопрос касался вытекающего из этого статуса обязанностей, но отнюдь не прав.

Самое глубокое безразличие Комитет встретил во французской миссии, «Консессьон франсез». Ее обитатели ушли в глухую оборону, проявляя полное непонимание любых проблем, не имевших прямого отношения к интересам Франции. Вообще-то их озабоченность была объяснима: Германии понадобилось всего сорок дней, чтобы захватить большую часть Франции и, практически, уничтожить ее армию. Немецкие танковые колонны предприняли стремительное наступление с территории уже покоренной Бельгии. Французский военный комиссар майор Лефевр, приняв делегацию, удивленно поднял брови: «Какое мне дело до всего этого, господа? У нас своих забот хватает. И, поверьте, они куда серьезнее ваших!»

Что ж, военный комиссар был прав. Еще в апреле 1940-го гитлеровцы быстро и без особых затруднений захватили Данию, Голландию, Норвегию, Люксембург и Бельгию. Предстоял разгром Франции.

Надежда на то, что бронированные колонны Гудериана забуксуют, наткнувшись на оборонительную линию Мажино, рухнула, как песочный замок. Все разговоры про ее абсолютную неприступность, про невозможность ее прорыва, оказались пустой иллюзией и пропагандистским туманом. Гитлеровские части даже не пытались атаковать ее железобетонные укрепления. Не теряя времени, они просто обошли линию Мажино через Арденны и вступили на территорию Франции с той же легкостью, с которой нагретый нож проникает в масло.

Достопочтенный представитель туманного Альбиона, сэр Чарльз Уошборн, был общепризнанным дуайеном Международной концессии. Свои молодые годы он провел в джентльменских клубах Лондона и на охотничьих угодьях Индии и Африки, став позже порученцем вице-короля Индии в Пенджабе. Он все еще был по-военному подтянут и представителен: с тронутыми серебром висками и могучими, закрученными кверху усами. Не предложив делегации из Хонкю сесть и не встав из-за своего письменного стола, он выслушал просителей с вежливым равнодушием, а потом проинформировал их, что английская администрация в принципе не вмешивается в китайские коммунальные дела. Да и речь, судя по всему, идет о какой-то ребячьей выходке, стоит ли придавать ей такое уж серьезное значение? Что, кстати, навредило бы самой еврейской общине, приведя к конфликту с коренным населением. Тем более, что влиятельные «багдади», насколько сэр Чарльз знает, относятся к своим немецким соплеменникам без особого восторга, не правда ли? Как к бедным родственникам, заявившимся без приглашения на семейный праздник. В нынешней деликатной политической обстановке в Шанхае, продолжал он, наиболее разумным ходом для еврейского сообщества было бы обратиться непосредственно к барону Оттомару фон Дамбаху. Господам, должно быть, известно, что Англия в данный момент находится с Германией в состоянии войны, так что нигде за рубежом англичане, увы, официальных связей с представителями Рейха не поддерживают. Сэр Чарльз Уошборн демонстративно достал карманные часы, взглянул на них и завершил беседу на бодрой, почти веселой ноте: «Мне было очень приятно, господа. Надеюсь…» и так далее.

Все эти отповеди были им прочитаны во время прежних экспедиций к вершинам местной власти. Перед еврейской общиной в Хонкю стояла масса нерешенных проблем — точнее, почти двадцать тысяч. Именно столько беженцев от нацизма поселилось в этом районе города в последнее время, и пока что все попытки хотя бы одну из них разрешить по официальным каналам заканчивались неудачей. Теперь выходило, что в шанхайском хитросплетении местных и международных органов власти жалобы на действия нацистов следовало адресовать самим нацистам.

Такое стечение обстоятельств и привело к тому, что трое посланцев общины — раввин, хирург и скрипач — отправлялись сегодня под охраной профессионального карманника прямо в пасть к волку: с визитом к самому барону фон Дамбаху.

…Сияющая витринами европейских магазинов, ресторанов, офисов и банков набережная Вайтань показалась маленькой делегации напрочь забытым видением из прошлого. Вдоль нее катился безбрежный поток автомобилей, велосипедов и рикш, который регулировали полицейские-сикхи в белых перчатках и тюрбанах на голове. Всего на расстоянии вытянутой руки от них был целый мир, не имевший ничего общего с Хонкю… С таким же успехом можно было протягивать руки к луне.

Добравшись до фешенебельной Нанкинской улицы с ее ювелирными магазинами, отелями, модными салонами, венской кондитерской, баварской пивной и ночными клубами, с блеском витрин, которые ничем не уступали лондонским, с красными автобусами и желтыми такси, нашей троице пришлось остановиться, чтобы перевести дух. В стороне от них прислонился к уличному фонарю терпеливый Шломо.

Мимо бодро промаршировала под свои заунывные волынки шотландская рота почетного караула: по-видимому, в порту то ли встречали, то ли провожали какую-то важную птицу. Рослые, уверенные в себе парни в клетчатых килтах убедительно символизировали надменное величие Британии.

Все трое молча закурили, и каждый из них знал, о чем в этот момент думают другие — об ином мире по ту сторону реки, откуда они только что ненадолго выбрались, как заключенные, которым пожалован короткий отпуск. Тот мир был погружен в унизительную нищету и невообразимые страдания, но теперь они безвозвратно принадлежали ему, и в него, в его липкий, тягучий смрад им очень скоро предстояло вернуться.

…Официальное представительство Третьего рейха располагалось недалеко от ипподрома, в центре уютного немецкого квартала. Ослепительно белый, будто выстроенный из рафинада, двухэтажный коттедж скорее французского, чем обычного для этих мест английского колониального стиля, стоял в глубине ухоженного парка. Два боковых крыла с высокими окнами как бы обнимали аккуратно подстриженный газон, в центре которого высился флагшток с лениво повисшим в безветрии красным — но со свастикой — знаменем. Прямо позади резиденции, на Грэйт-Уэстерн Роуд помещалась элитная немецкая школа, в которую пять лет тому назад перестали принимать еврейских детей: в том числе и тех, чьи родители могли себе позволить непомерно высокую плату за обучение.

Воздух был холоден, свеж и промыт недавним дождем (уже наступил сезон муссонов), он был пропитан запахом свежескошенной травы и цветущего жасмина. Очевидно, даже природа по эту сторону реки была более ясной и приветливой.

О том, что этот клочок земли принадлежал Германии, недвусмысленно свидетельствовали двое облаченных в форму полицейских перед ажурными воротами из кованого железа. Они как братья-близнецы походили на тех, что в тысячах километров отсюда охраняли Рейхстаг в Берлине. Уже почти ступив на территорию Рейха, Теодор Вайсберг вдруг заметил топтавшегося на углу Шломо и поманил его пальцем. Тот вздрогнул, заозирался и, когда убедился, что жест относится именно к нему, выплюнул соломинку, которую грыз, и резво подбежал, всем своим видом выражая готовность к услугам.

Скрипач мягко пожурил его:

— Опять ты тащишься за нами, Шломо. Ведь я же просил — перестань!

Толстый коротышка шмыгнул носом, помолчал, потоптался на месте и виновато бормотнул:

— Стерегу.

— Кого ты стережешь? От чего?

Шломо пошарил в недрах своего потрепанного, тесноватого для его порядочного брюха пальтишка, выудил оттуда бумажник и протянул его Вайсбергу все с тем же виноватым выражением лица:

— Это ваш, господин Вайсберг. Вы не заметили, как какой-то плоскомордый тип увел его у вас еще в Хонкю. Правда, он тоже не заметил, что у него за спиной был я.

Очевидно, здесь имело место столкновение двух школ, азиатской и европейской. Пока что результат был один-ноль в пользу европейских карманников.

Ребе Лео и профессор так и прыснули, а Теодор сконфуженно убрал бумажник и тихо пробормотал что-то, отдаленно напоминавшее извинение.

27

В этот субботний полдень у Теодора Вайсберга были все основания для подавленного настроения и кислой физиономии. Сегодня Элизабет потребовала серьезного разговора наедине, так что ранним утром он не отправился на поиски работы, как это делал каждый Божий день. Разумеется, речь не шла о работе, которая отвечала бы его квалификации и способностям и приносила бы удовлетворение. В Шанхае он мог рассчитывать лишь на какую-то случайную поденщину за полдоллара, вроде мытья автомобилей или вылизывания тротуара перед одним из дорогущих магазинов в Концессии. Что же касается классической музыки — области, в которой Вайсберг был общепризнанной величиной, то она вообще никак не фигурировала среди возможностей. Она перестала кого-либо здесь интересовать с самого начала японской интервенции, т. е. платить за нее стало некому. Рассказывали, что во Френчтауне некогда имелся приличный камерный оркестр, но Франция объявила всеобщую мобилизацию и многим музыкантам пришлось вернуться на родину, в результате чего оркестр распался. Незадолго до бомбежек и последовавшей за ними японской оккупации здесь гостил оркестр Пекинской филармонии — приличный, хотя и не блиставший звездами первой величины коллектив. На этом все кончилось — оккупированный Шанхай стал по-кабацки бездуховным городом, готовым платить только за пустые забавы. Были еще ресторанные оркестры, главным образом в больших дорогих отелях с дансингами, но и там толпы музыкантов ловили любой шанс занять редко освобождавшееся место перед пюпитром. Причем местных, азиатских музыкантов среди безработных было гораздо больше, и нанимали их более охотно, поскольку те соглашались на значительно меньшую оплату. Теодор, конечно, был общепризнанным виртуозом, но хозяев заведений, особенно китайцев, не интересовало, чем ты славился в Европе. Кроме того, среди талантов Вайсберга начисто отсутствовала способность адаптироваться к новым условиям, столь отличным от тех, в которых он некогда пожинал успехи. Ему претило лабать румбу под стук вилок и ножей и крики подвыпивших гуляк.

Его коллеги-музыканты, занятые, как и он, мелкой поденной работой в почти безнадежной битве за кусок хлеба, предложили собираться по вечерам и играть, однако реализация их идеи тоже оказалась ему не по плечу. Так что эту задачу взвалил на себя Симон Циннер, которому пришлось навсегда расстаться со своей любимой флейтой из-за того, что его изувеченные в Дахау пальцы срослись неправильно. Симон оказался классным организатором: днем бывший флейтист мыл посуду на кухне одного из больших отелей в Концессии, но по вечерам во вторник и четверг ему удавалось — ценой невероятных усилий и упорства — собирать коллег на очередную репетицию. Люди возвращались в Хонкю изнуренные, без всякой охоты музицировать, но упрямая настойчивость бывшего флейтиста превозмогла их апатию. Постепенно репетиции вошли в привычку, превратились в ритуал, который вносил немного разнообразия в их серое бытие, возвращал музыкантам забытые волнения и радости. Первый публичный концерт в полуразрушенном цеху завода металлоконструкций был приурочен к завершению еврейского праздника Йом Кипур. Люди плакали, когда Теодор Вайсберг срывающимся от волнения голосом объявил о рождении Шанхайского филиала Дрезденской академической филармонии. Первый ряд, куда усаживали почетных гостей, отвели монахиням ордена кармелиток, среди которых были и «коллеги» из их духового оркестра. И уж конечно там была светившаяся гордостью за своих подопечных беженцев мать Антония. Этот концерт свидетельствовал, что жизнь впавших в отчаяние людей начинает входить в нормальную колею.

Дирижером и первой скрипкой, разумеется, был Теодор Вайсберг. Исполнение Концерта для скрипки с оркестром Чайковского прошло, как написали бы газеты, «с бешеным успехом». Опять были слезы — на этот раз слезы радости — и долго не стихавшие аплодисменты: публика была безмерно благодарна за возможность хотя бы на час отрешиться от своих шанхайских забот. Этим, однако, и исчерпывался потенциал Теодора Вайсберга по преодолению тех невиданных ранее трудностей, с которыми жизнь сталкивала беженцев каждый Божий день. Чего никто не сказал бы о его жене Элизабет.

Судьба с непрошенной щедростью подвергла ее испытаниям, которые Элизабет встретила не просто с достоинством, но мужественно. К тому времени, когда они с Теодором добрались до Шанхая, их средства к существованию практически иссякли. Нацистские власти разрешали вывоз не более десяти рейхсмарок на человека, а те доллары, которые еврейская благотворительная организация Джойнт вручала беженцам по прибытии через пароходную компанию, таяли раньше, чем получатели успевали опомниться. С присущей ему наивностью, Теодор поверил в рассказанную женой небылицу о том, как все ее драгоценности пропали, когда их дом был ограблен во время его отсидки в Дахау. Да и сам дом на улице Данте Алигьери им продать не удалось — не нашлось выгодного покупателя. Впрочем, они его особо и не искали, глубоко в душе веря, что рано или поздно наступит день, когда они смогут вернуться под свою крышу. Они не знали, да и не могли знать, что их любимый дом в стиле ампир и весь Дрезден в целом превратятся просто в кучу дымящихся развалин.

Главную тревогу вызывало не безденежье, поскольку Элизабет при содействии аббатисы Антонии вскоре получила место учительницы музыки и немецкого в семье видного «багдади» Йонатана Басата. Господин Басат, из рода знаменитых александрийских банкиров Басатов, не вышел ростом и был полноват, что никак не мешало его природному оптимизму. Его крупная экспортно-импортная контора располагалась на авеню Эдуарда VII. В обязанности Элизабет входили ежедневные уроки двум его детям, мальчику и девочке. Нет, дело было совсем не в деньгах, хотя при головокружительном, никогда не прекращавшемся росте цен в Шанхае того, что она зарабатывала у Басатов, едва хватало на скромное существование.

Даже молодые китайские фашисты не смогли привести Элизабет в смятение. Когда они ворвались в их «дортуар казарменного типа» и с криками «Нагони!» принялись крушить все вокруг своими короткими бамбуковыми дубинками, она не запаниковала. По-китайски «нагони» — пренебрежительное наименование иностранцев, в данном случае это касалось евреев, а конкретно, евреев, недавно прибывших из Германии. Мужчин в этот час в казарме не было, женщины и дети в ужасе кричали, а Элизабет, видя как хулиганы бьют окна и крушат и без того жалкие кровати, схватила попавшуюся ей под руку трехногую табуретку и замахнулась на молодчиков.

— Вон отсюда, грязные негодяи! Я сказала вон, проклятые вандалы!

Фурия, да и только! Но результат ее гневной реакции превзошел все ожидания: раздалась команда по-китайски, и молодчики быстро ретировались. Последний из них — молодой китаец в фуражке гейдельбергского студента (возможно, лидер) с уважительным любопытством взглянул на эту статную, зеленоглазую и медно-рыжую даму, которая не поддалась страху. А ведь именно за этим они сюда и явились: нагнать страху на этих сучек «нагони».

— Вы несправедливы к вандалам, — сказал он на приличном немецком. — Они были германским племенем, а не еврейским сбродом!

Она швырнула в него табуретку, но молодой китаец со смехом увернулся и поспешил захлопнуть за собой дверь.

Словом, проблема заключалась не в фашистах, вломившихся в их казарму, а в самой казарме.

Элизабет была не избалованной, а храброй и сильной женщиной, готовой к любым испытаниям. Почти к любым. Но влачить жалкое существование в этих отвратительных, коммунальных «дортуарах», похожих на проходной двор, она не могла. Ей были невыносимы шум, храп, рев, ежеминутно хлопающие двери. Кто-то шептался, какой-то ребенок заходился в кашле, кто-то проголодался и посреди ночи хрустел сухарями… Хуже всего, что в бывшей прядильне шелка-сырца не было канализации: когда она была еще в строю, промышленные отходы спускались прямиком в Сучоу. Теперь эти помещения были забиты беженцами, и дежурным приходилось по утрам выносить из казармы деревянные чаны с нечистотами. Снаружи, в любое ненастье, они должны были караулить прибытие никуда не спешившей, запряженной буйволом арбы-«говновозки»: огромного ящика на двух колесах, куда старый китаец опорожнял параши. Он вывозил свой «товар» в Пудун, на рисовые поля, а остатки выливались в болота дельты. Его услуги стоили пять центов за ведро.

На этом ожидание не кончалось: через некоторое время трещотка возвещала приход продавца горячей воды. «Десять центов за галлон кипяченой горячей воды, мэм. У меня родниковая, для питья в самый раз, мэм. Очень хорошая. Всего десять центов».

Пить только кипяченую воду и тщательно мыть в ней овощи было даже важнее, чем регулярно питаться. Местные обходились отвратительной водой, от которой несло илом. В ней так и кишели микробы. Тому, кто решился бы ее употреблять, были обеспечены тиф, дизентерия и целый набор других кишечных заболеваний. Среди них — зловещая, неизвестная в Европе амеба, которая уютно устраивается в печени и медленно ее пожирает.

Вот этого-то Элизабет и не могла вынести: существования без туалета и проточной воды, без пусть скромного, но только на них двоих жилья. В прежней жизни она не терпела пылинки на крышке рояля, неуместной складки на занавеске, невытряхнутой пепельницы, небрежно брошенного журнала. Да она даже душ принимала дважды в день… а теперь?!

Они присели на скамейку неподалеку от «дортуара», на улочке Сучоу, которая заслуженно носила то же имя, что и река: улица послушно повторяла все ее изгибы, а жидкая грязь, в которой она тонула, по цвету мало отличалась от глинистых вод этой сточной канавы. Здесь-то Элизабет впервые разрыдалась. Теодор беспомощно огляделся, взял ее холодные руки в свои, покрыл поцелуями.

— Я так больше не могу! — всхлипывала она. — Я на любую работу согласна — пойду хоть прислугой, хоть судомойкой после уроков у Басатов… но больше так продолжаться не может. Нам нужна собственная комната — пусть комнатенка, пусть кладовка со спичечный коробок. Но я должна знать, что, закрыв за собой дверь, я оставляю снаружи всех, кроме тебя и меня!

Теодора опять затрясло от собственной беспомощности и неприспособленности. Все ежедневные заботы об их существовании легли на плечи Элизабет — сам он вносил лепту в семейный бюджет лишь от случая к случаю, и его доля была смехотворной… Бессонными ночами его снова и снова терзало чувство вины перед Элизабет, на которую все эти страдания обрушились только потому, что он был евреем! Ей, немке, ничего не грозило, если бы не он. Эта мысль причиняла ему острую, почти физическую боль — она пронзала его сердце, как острие кинжала, оно на миг замирало и Теодору казалось, что вот-вот оно перестанет биться.

В который уже раз он с отчаянием вернулся к этой теме:

— Элизабет, милая моя… Если бы ты знала, как глубоко, как искренне я сожалею, что стал причиной всего этого… Но я не представляю, действительно не представляю, как…

Она нервно оборвала его:

— Прекрати нести эту чушь! Прекрати, иначе я перестану тебя уважать! Пойми раз и навсегда, что я — твоя жена, твоя супруга. Ты не тащил меня за собой против моей воли, и уж конечно ты никоим образом не виноват в тех безобразиях, которые творят эти идиоты в Германии. Так что прекрати, слышишь? Не выводи меня из себя! Я ничего от тебя не требую, кроме жилья: человеческого жилья!

Легко сказать: Хонкю в принципе был перенаселен, да еще и наполовину выгорел во время бомбардировок, так что найти в нем приличное пристанище было практически невозможно. Что же касается европейских кварталов, то там цены как на аренду жилья, так и на гостиницы, были астрономические — совершенно не по карману едва сводившим концы с концами Вайсбергам. Как раз в тот момент, когда разговор принял неприятный, но вполне предсказуемый оборот, судьба привела к скамейке, где он происходил, Шломо Финкельштейна. Какой удобный предлог для Теодора отложить разговор на потом! Тем более, что в последние несколько месяцев он возникал не раз. Лишь с незначительными вариациями.

Пухлый коротышка шел со стороны реки, прижимая к груди огромный букет жасмина.

— Позвольте преподнести вам, уважаемая фрау Вайсберг… — почтительно забормотал Шломо.

Элизабет попыталась напустить на себя строгость:

— Спасибо, конечно, Шломо, ты очень мил, но скажи-ка: где ты их нарвал? Только не пытайся врать!

— В Английском саду, — с младенческой невинностью ответил Шломо.

— Ты что, не понимаешь, что это кража?

— Какая же это кража, мадам?! У кого? Сад публичный, значит — ничей!

— Вот схватят тебя и бросят в каталажку — сразу узнаешь, чей он!

— Не беспокойтесь, мадам. Я сунул полицейскому, который его охраняет, двадцать центов, и он сам помог мне нарвать жасмину.

Она рассмеялась сквозь слезы.

С надеждой в голосе Теодор спросил:

— Шломо, что-нибудь слышно насчет жилья?

Шломо вздохнул и виновато развел короткими ручками.

— Ничего. Совершенно ничего, господин Вайсберг. Да откуда ему взяться, жилью-то, в этом разрушенном и сожженном квартале? Даже местные, и те ютятся по десять человек в одной комнате. Даже китайцы! Я бы предложил вам свой чулан, но ведь в этой норе лиса, и та задохнулась бы до смерти.

Увидев отчаяние, проступившее на лице его подопечного, Шломо поспешил добавить:

— Потерпите еще чуток, господин Вайсберг. Совсем недолго. Мне объяснили, что наступает сезон, когда многие китайские семьи перебираются на юг, в горы — к родственникам. Это у них так принято. Вот, может быть, тогда…

Тут Шломо не врал. Безлунными ночами на исходе зимы целые караваны семей со своим жалким скарбом тайком покидали город и отправлялись на юг, в сельские районы вокруг горы Ханьджоу, где уже поспевал рис для первой жатвы, и сравнительно легче было прожить. Японские власти закрывали глаза на эти нелегальные (поскольку те территории оставались в руках националистов Гоминьдана) перемещения. Благодаря им, коммунальные проблемы города ощущались не так резко. Плюс освобождалось жизненное пространство для иммигрантов из задыхавшейся от перенаселенности Японии. С началом японского вторжения на северную часть Хонкю стали волна за волной накатывать переселенцы, которые образовали нечто вроде компактного японского гетто на 70 тысяч человек, получившее наименование «Литтл Токио».

28

У входа в резиденцию их встретила личная секретарша барона — блондинка, чья типично нордическая красота сразу бросалась в глаза.

Со сдержанной вежливостью она пригласила их войти, извинилась, что господин барон вынужден задержаться: его беседа с японской деловой делегацией несколько затянулась. Прямо-таки сюрприз: их впервые принимали не настороженно, как раздражающих просителей, а доброжелательно, с подчеркнутой, хотя и несколько холодной, любезностью. Причем не где-нибудь, а в самом официальном представительстве нацистской Германии, куда они явились, чтобы предъявить протест против его же действий.

— Могу я предложить вам чашку чаю? Или прохладительные напитки?

Слуга-китаец в традиционной робе «ао» из черного шелка налил чай, поклонился и бесшумно, словно тень, исчез.

Ребе Лео с наслаждением пил зеленый ароматный чай и с нескрываемым, почти детским любопытством рассматривал изящную чашку из костяного фарфора под черным лаком, расписанного золотыми драконами. Везло же ему на драконов… может, и правда, они отводят беду? Пока что ему нечего было предъявить в доказательство правоты этого поверья. А может, эти огнедышащие существа оберегают только китайцев? Неведомы и непостижимы, как сложный китайский иероглиф, тонкости дальневосточной мистики! Он бросил беглый взгляд на секретаршу и обнаружил, что она тоже — причем пристально — на него смотрит. Она листала какие-то бумаги, но то и дело задумчиво поднимала глаза на них троих, будто пытаясь проникнуть в их мысли. Интересно, что такого любопытного находит в них эта немка, подумал ребе Лео. Может, она никогда не видела раввина в традиционном одеянии. Вполне возможно: в Шанхае раввины были диковинкой почище амурского тигра-альбиноса. А может, она вообще ни с какими немецкими евреями в жизни не сталкивалась? Такое ведь тоже могло быть, если она росла в расово «чистой» по понятиям нацистской антропологии арийской среде.

Профессор Мендель не разделял благожелательной заинтересованности Лео Левина. Он был типичным невротиком: на его высоком белом лбу вечно пульсировала вздувшаяся вена, как будто бывший главный хирург все время пытался поднять непосильную тяжесть. Сам того не замечая, он теребил какую-то бумажку и скатывал из ее обрывков шарики, которые тут же ронял. Мендель тоже украдкой бросил взгляд на секретаршу, но его немедленной реакцией было настороженное недоверие. Кто знает, может, она из тех лощеных эсэсовских сук, которые на поверку часто оказываются куда фанатичнее и беспощаднее, чем мужчины?

Она первой нарушила молчание:

— Как вы себя чувствуете здесь, в Шанхае, господин Левин? Извините, не знаю, как следует обращаться к раввину…

Раввин оторвал взгляд от своей чашки:

— Титулы не имеют значения, фройляйн. Я, как принято говорить, всего лишь слуга Всемогущего. Куда важнее, как я обращаюсь к Нему. Уверяю вас, к этому я подхожу со всем старанием!

И он весело добавил:

— А так я чувствую себя чудесно. Особенно в последнее время, когда упали цены на сушеных кузнечиков.

Профессор Мендель мрачно вмешался:

— Не принимайте его слова всерьез. Живем плохо. Хуже быть не может!

— Может, может! — ребе Лео с его неиссякаемым оптимизмом процитировал старый еврейский анекдот.

Секретарша засмеялась, но улыбка ее быстро погасла.

— Знаю. Знаю, что живется вам плохо. Вы давно в Шанхае?

— Это как посмотреть, фройляйн, — ответил раввин. — Мы с профессором Менделем из первых, с прошлого лета. Господин Теодор Вайсберг здесь уже… пять месяцев, если не ошибаюсь?

— Семь, — поправил Теодор.

— Теодор Вайсберг? Скрипач? — изумленно воскликнула молодая женщина.

Теодор смущенно кивнул:

— Извините… мы знакомы?

— О, нет. Но я вас слушала, видела. Была на вашем концерте в Потсдаме.

— Невероятно! Встретить на другом конце света человека, который слушал тебя в Потсдаме…

— Вы были великолепны! — искренне сказала она. — Особенно в сольных каприччио Паганини!

— Благодарю, мне приятно это слышать…

Он помолчал, прежде чем добавить с тихой грустью:

— Потсдам, да… Парки Сан-Суси, цветущие яблоневые сады. Как бесконечные белые облака вдоль берегов Хафеля… Сейчас у меня такое чувство, будто ничего этого никогда не было. Что это мне приснилось… М-да… сольные каприччио!

— Вам это не приснилось, господин Вайсберг! Все это есть, и я готова свидетельствовать… Как жаль, что обстоятельства сложились для вас так неблагоприятно, но будем надеяться…

— На что? На что надеяться? — несколько агрессивно спросил профессор Мендель. — Разве еще есть что-то, на что мы можемнадеяться?

Его резкий тон, казалось, задел молодую женщину, и она добавила уже суше:

— Будем надеяться, что война скоро кончится. Это все, что я хотела сказать. Из Европы приходят чудесные новости. Весьма обнадеживающие. Наши танковые колонны молниеносно прорвали оборону французов с тыла, и теперь пехотные дивизии перешли в мощное наступление. Согласно вчерашнему коммюнике Верховного командования вермахта, противник панически отступает и в ближайшие несколько дней Париж будет взят.

— Adoshem^[34]… — вырвалось у раввина.

— Вы не знали? — бесстрастно спросила она.

— Нет, конечно… ведь у нас в Хонкю нет радио…

Почему-то у Теодора Вайсберга сложилось впечатление, что секретарша не случайно сообщила эту новость. Ее пристальный, направленный прямо на него взгляд не вязался с бесстрастным тоном ее речи — очевидно, она вполне сознательно решила поделиться с ними информацией о ходе войны. Было и еще что-то особенное в выражении ее лица… что? Не пыталась ли она предупредить их о какой-то опасности или новых тяготах, нависших над их головами? Светловолосая секретарша была далеко не глупа и наверняка отдавала себе отчет в том, что для евреев-изгнанников новости, которые она преподнесла, никак не могли быть «чудесными» и «обнадеживающими». А вдруг он принимал желаемое за действительное, и ее бесстрастный тон просто-напросто умело прикрывал торжество победителя, валькирии, ступившей на грудь поверженного врага?

В приемной воцарилось напряженное молчание, которое раввин первым решился нарушить:

— Извините, если это прозвучит дерзостью… но к нам в Хонкю совершенно не доходят новости о событиях в Европе. Что касается продающихся в Концессии иностранных газет, немногие из нас могут позволить себе роскошь покупать их. Нам стало известно, что с началом войны представительство Германии приступило к изданию информационного бюллетеня. Не могли бы мы получить к нему доступ?

— Разумеется! Он же не секретный — да и представительство Рейха заинтересовано в том, чтобы здешняя публика была хорошо информирована. Особенно сейчас, когда предстоит подписание трехстороннего пакта между Римом, Берлином и Токио, который многое изменит здесь, в Шанхае. Я бы даже сказала, что перемены, по всей вероятности, будут весьма радикальными.

И она снова пристально посмотрела на Теодора Вайсберга, и снова у него возникло ощущение, что его предупреждают о чем-то тревожном, о надвигающейся беде…

Трое посланцев Хонкю молча переглянулись. Трехсторонний пакт! До сих пор можно было воображать, будто у войны в Европе и войны здесь, на Дальнем Востоке, совершенно различные цели, и они не имеют друг к другу никакого отношения. Теперь же они как бы сливались воедино, и такая война грозила пожаром планетарного масштаба.

Не дожидаясь их реакции, секретарша фон Дамбаха с напускной небрежностью добавила:

— Но это, так сказать, планы на будущее, прогнозы. Если появится новая информация, я готова поделиться ею с вами. И вообще, звоните в случае необходимости. На телефонной станции мой номер знают.

— Благодарю, вы очень милы… Откровенно говоря, мы отвыкли от такого… как бы это сказать… отношения.

Она дружелюбно улыбнулась:

— Меня не за что благодарить. Такое отношение само собой разумеется. В конце концов, мы же соотечественники!

— В конце концов… может быть. Хотя бы отчасти, — вставил мрачным тоном профессор Мендель. Он явно не был склонен к диалогу, в котором обе стороны идут на компромиссы.

Ребе Лео, наоборот, принадлежал к добросердечным и уступчивым представителям рода человеческого.

— Когда будем звонить, кого спрашивать? Ваше имя, если позволите? — осведомился он.

— Браун. Просите, чтобы вас связали с фройляйн Хильдой Браун.

29

Когда Франция и Англия одновременно объявили войну Германии, Хильда и Мадьяр были на пути в Тулон.

В этом крупном портовом городе царила всеобщая патриотическая эйфория, люди вывешивали из окон сине-бело-красные национальные флаги, словно в канун 14 июля, дня взятия Бастилии. Никто и вообразить себе не мог, что на день рождения Республики в этом году Эйфелеву башню украсит не французский триколор, а нацистский флаг со свастикой. Вместо конных гвардейцев в парадных мундирах и блестящих шлемах с плюмажами по Елисейским полям пройдет немецкая бронетанковая колонна: будничная, запыленная и забрызганная грязью, зато по-настоящему победоносная. Кому могло прийти в голову, что ровно за месяц до праздника — то есть 14 июня 1940 года — Париж окажется в руках нацистов, и что неделю спустя после падения столицы Франция подпишет унизительную капитуляцию. Германское командование постаралось придать этому подписанию символический характер: оно состоялось в Компьене, в том самом железнодорожном вагоне, в котором кайзеровская Германия подписала свою капитуляцию чуть более двух десятилетий назад!

Но все это было в будущем, и провидеть его было дано немногим. Пока же люди во все горло распевали Le jour de gloire est arrivé^[35]…

Человечество без оглядки ступило на новый виток восходящей военной спирали: невиданные успехи в создании новых видов вооружения были достигнуты при полном отсутствии новых идей, которые предотвратили бы их применение.

По улицам бодро маршировали призванные под знамена резервисты, толпы с восхищением взирали на колонны танков — гордость нации, неопровержимое свидетельство военного превосходства над тевтонами. По всем другим видам вооружений, от тяжелой артиллерии до военной авиации, Франция также превосходила Германию, так что неувядаемый оптимизм, казалось, был вполне обоснован. Патриотически настроенные содержатели бистро и кафе выставляли солдатам выпивку за счет заведения, из радиорупоров на площадях безостановочно гремели бодрые марши. Никому и в голову не могло прийти, что инертные и недальновидные штабы еще только приступают к разработке стратегии и тактики войны, словно она все еще была в отдаленном будущем. Будущее, между тем, уже наступило, захватив неподготовленную к нему Францию врасплох.

В порту Тулона царил полный хаос: стоял под погрузкой военный транспорт, направлявшийся в Северную Африку, куда следовало доставить войсковые части, технику и тягловых животных для усиления французских гарнизонов; разгружались пришедшие с Ближнего Востока британские суда; польские добровольцы и амстердамские евреи пытались попасть на любую отправлявшуюся в Англию посудину — чего бы это ни стоило. В этом светопреставлении невозможно было понять, кто, куда и почему рвется, а отыскать и заполучить свободное местечко на перегруженных пароходах было надеждой более чем наивной. Возможно, именно понимание абсурдности ситуации подсказало Хильде и Мадьяру выигрышный ход: искать решение проблемы не там, где ее искала толпа конкурентов. Покинув первозданный хаос центральных причалов, где швартовались океанские суда, они отправились на рыбацкую пристань. Невероятный французский Иштвана Келети и очаровательная, многообещающая улыбка Хильды, подкрепленные определенным количеством американских долларов, сразу же находили отклик, пробуждая чувство солидарности. А в результате рыбацкий траулер переправил их на ту сторону Средиземного моря — в Бизерту, самый северный город Туниса, да и вообще всей Африки. Обошлось и без проверки их паспортов с давно истекшими визами. Впрочем, к тому времени французскую пограничную полицию тоже больше интересовали доллары, чем какие-то визы.

Путешествие из Туниса в Египет оказалось не сложнее поездки в парижском метро в часы пик: вдоль северного побережья Африки сновало бесчисленное множество рыбацких шаланд, ловивших сардины, а также перевозивших контрабанду парусных лодок. За умеренную плату и те, и другие охотно принимали на борт пару пассажиров, опять же, не проявляя ни малейшего интереса к таким скучным подробностям, как документы и национальность. Как английские, так и французские колониальные власти были по горло заняты совершенно другими проблемами, не имевшими ничего общего с перемещенными лицами, дезертирами и беспошлинным трафиком алжирских сигарет и крепчайшей марокканской анисовки «арак».

В ночных заведениях Александрии их принимали за богатую супружескую пару. Завсегдатаи этих заведений — английские офицеры со своими пассиями — бросали на них недоуменные взгляды. Что могло связывать костлявого и вечно подшофе кавалера с его прелестной спутницей?

«Живая Нефертити с мумией Эхнатона!» — подытожил светское общественное мнение капитан пассажирского лайнера под панамским флагом «Асунсьон II» Хавьер да Сильва. Бонвиван весьма зрелого возраста, капитан подошел к их столику, представился по всем правилам этикета и, заказав бытылку джина, попросил разрешения присоединиться к ним. Уже после первого дружеского тоста стало ясно, что на небо в очередной раз выкатилась счастливая звезда Хильды: через два дня «Асунсьон II» снимался с якоря и через Суэцкий канал, Красное море и Персидский залив направлялся на Дальний Восток, где, зайдя в порты Макао, Сингапура и Манилы, должен был завершить свое плавание в открытом городе их мечты — Шанхае!

На сегодняшний день Хильда и Мадьяр были если не богатыми, то, во всяком случае, хорошо обеспеченными путешественниками: подаренное доктором Хироси Окура ожерелье из розового жемчуга удалось выгодно продать солидному ювелирному магазину на рю де Риволи, и это позволило им занять две каюты в первом классе, достойные живой Нефертити и ожившей мумии фараона Эхнатона. Конечно, впереди их ждала черная дыра неизвестности, так что подобная трата выглядела весьма легкомысленно. Они, однако, рассудили, что их новому знакомцу капитану да Сильве ни к чему знать их подлинное положение неимущих беженцев.

Огромный портовый город, Александрия кишела так называемыми апатридами — людьми без гражданства и, по большей части, без средств, а также всякими перекати-поле, авантюристами, международными мошенниками, дезертирами из французского Иностранного легиона… да и просто жалкими горемыками. Ради таких капитан не посягнул бы на свой персональный, глубоко засекреченный фонд кают, которые придерживал на всякий пожарный случай. Хильда и Мадьяр дали ему понять, что они не молодожены, совершающие свадебное путешествие, и даже не любовники, однако не стали его разубеждать, когда у того сложилось впечатление, будто они просто пара богатых бездельников, решивших во что бы то ни стало убраться подальше от воюющей Европы. Они также благоразумно решили не отягощать капитана излишними сведениями — например, о том, что дама — еврейка, а ее кавалер еле унес ноги из Венгрии, где полиция жаждала обсудить с ним некую аферу с морфием.

При отходе из Александрии пограничная проверка пассажиров «Асунсьона II» производилась довольно поверхностно и небрежно: портом отправления судна был Стокгольм, и в Александрию оно заходило всего лишь транзитом. Правда, немецкий паспорт Хильды, разукрашенный французскими печатями, заставил английского майора насторожиться: его страна, как и Франция, была уже в состоянии войны с Германией. Хильда, однако, заявила, что она беженка от нацизма и через Францию пробирается в Шанхай — что было чистой правдой. Жизнь — загадка, и правда частенько оказывается в ней самым неубедительным доводом. Но на этот раз ей поверили: война еще не разгорелась в полную силу, даже немцы, оккупировавшие страны Европы, пока что позволяли их покидать обладателям английских паспортов, а англичане не препятствовали передвижениям немецких дипломатов, и даже советские эмиссары без проблем разъезжали по планете. Но очень скоро все иностранцы окажутся под подозрением, особенно те, чья страна входила в лагерь противника: за ними будут следить пристально и враждебно. Охота на ведьм, шпиономания, репрессии по отношению к гражданским лицам станут чем-то обыденным по обе стороны линии фронта. Кое-какие основания для этого, конечно, имелись: когда прожектора и сирены воздушной тревоги еженощно стали раздирать небо над Лондоном, Гамбургом или Ленинградом, люди быстро поняли, что это не кратковременный, банальный военный конфликт, а кровавая схватка не на жизнь, а на смерть, подобной которой еще не было в истории человечества.

30

Внизу под палубой, в машинном отделении, стоял мощный, монотонный гул, отдававшийся легкой вибрацией на всем судне. Хильда рассеянно, без всякого интереса поглядывала через открытый иллюминатор. Пейзаж почти не менялся, да и вряд ли можно было ожидать существенных изменений. Разве что красное африканское солнце разрасталось до невиданных размеров: оно катилось на запад, к горизонту, как огромный кровавый диск.

«Асунсьон II» все еще полз на юг по Суэцкому каналу — по левому борту Азия, по правому Африка, причем оба берега погружались в предвечернюю дремоту и были одинаково скучны. И там, и там унылый полупустынный пейзаж изредка оживляли рощицы финиковых пальм, а усталые феллахи гнали верблюдов, коз и длиннорогих, горбатых волов к глинобитным хижинам своих поселений.

Из задумчивости Хильду вывели звонок и деликатный стук в дверь. За дверью стоял какой-то смуглый тип в летнем морском кителе с золотыми аксельбантами, достойными контрадмирала. У него были тонкие мексиканские усики и влажные, чуть навыкате глаза. Он отвесил Хильде такой торжественно-ритуальный поклон, будто перед ним и впрямь стояла божественная Нефертити.

— Мое имя Пако Рамирес, я — помощник капитана. Позвольте вручить Вам, мисс Браун, приглашение капитана да Сильвы. Если Вам или мистеру Келети что-нибудь понадобится, я круглосуточно к вашим услугам. Стюард знает, как меня найти. Благодарю Вас и извините за беспокойство.

Влажный взгляд скользнул по светловолосой пассажирке, посланец еще раз поклонился и исчез. Этот помощник капитана больше смахивал на сутенера или контрабандиста наркотиков.

Верхний правый угол конверта украшали геральдический знак пароходной компании и имя судна. Внутри было приглашение, написанное каллиграфическим почерком на таком же фирменном бланке. Его витиеватый старомодный стиль вполне отвечал почерку. Капитан да Сильва по-французски заверял ее, что почтет за высокую честь, если она и мсье Келети согласятся отужинать за почетным капитанским столом. Позвольте выразить вам свои самые искренние… и пр. Истинный латиноамериканец и кабальеро, капитан очевидно питал типичную для представителей его культуры слабость к элегантному церемониалу. Хильда улыбнулась архаичности его французского, но самому приглашению особого значения не придала. Она не знала, что этот претенциозный конверт с морской геральдикой кардинально преобразит ее будущее.

По сути, в нем было не тривиальное приглашение к ужину, а билет на тот самый экспресс, с забронированным для нее — еврейки с немецким именем и немецким паспортом — купе первого класса, о котором говорил главнокомандующий кинодевочками Ален Конти!

Пассажиры первого класса и офицеры лайнера вкушали пищу в кают-компании на верхней палубе. Легкий пустынный ветерок проникал через широко распахнутые квадратные иллюминаторы, шевеля атласные занавески. Два ряда вентиляторов на потолке чуть облегчали тяжелую духоту тропической ночи, но победить ее окончательно не могли.

Играл небольшой женский струнный оркестр и, несмотря на ранний час, за столами не было ни одного незанятого места. Люди с опытом дальних морских путешествий знают, что это вернейший признак скуки: самой распространенной и трудно поддающейся лечению болезни на судах этого типа.

Когда Пако Рамирес придержал дверь для входивших в помещение Хильды и Мадьяра, из-за стола поднялся, чтобы приветствовать их, капитан да Сильва. Он с блеском совершил церемониальное представление новых пассажиров. За его столом уже сидели финская семейная пара, которая направлялась в торговое представительство своей страны в Виктории — английской колонии, которую китайцы называли Гонконгом, и два шведских инженера, которых «Асунсьон II» должен был доставить в Шанхай, откуда ходили регулярные рейсы в Кобе. Они не делали секрета из своей миссии в Японии: как представителям шведских оружейных заводов «Бофор», им предстояло внедрить в производство новые типы легких гаубиц, незаменимых для ведения войны в горах. Неискушенному наблюдателю могло бы показаться странным, что нейтральная Швеция участвует в процессе внедрения воюющими странами новых видов вооружений, но во время этой недавно вспыхнувшей войны, пока еще не превратившейся в мировую, будет происходить множество гораздо более странных вещей.

Спустя пару минут все тот же Рамирес подвел к столу полноватую, обильно напудренную даму среднего возраста. Когда она улыбалась, на щеках у нее появлялись ямочки, которые ей очень шли. Она производила впечатление открытого, непосредственного и приятного в общении человека. Маленькое общество за капитанским столом уже было с ней знакомо, более того, очевидно, она была его центром. Даму приветствовали стоя.

Капитан да Сильва представил ей новых знакомцев:

— Хильда Браун, ваша соотечественница. А маэстро Келети — пианист из Венгрии.

Услышав, каким титулом его наградили, «маэстро» поклонился и поцеловал новой гостье руку, что в его парижской среде вовсе не было принято. Но, как говорят французы, «noblesse oblige»^[36]…

Капитан да Сильва, продолжая ритуал взаимного представления, с пафосом провозгласил:

— Наш милый друг, баронесса Гертруда фон Дамбах!

Она вела себя по-свойски, эта фон Дамбах, мило и дружелюбно улыбнулась Хильде: такая вот баронесса — пушистая, домашняя и сладкая, как пончик.

Так все и началось.

Водка под русскую черную икру, гусиное фуа-гра под густое, но не сладкое красное вино, трюфеля, ледяное «шардоне» со скандинавской копченой семгой — меню, достойное самого изысканного парижского ресторана. Блюда и напитки подавались под зорким оком помощника капитана Рамиреса, который, стоя за спиной своего босса, с педантичной дотошностью исполнял функции главного церемониймейстера.

Никто не обратил внимания на быстрые взгляды, которыми обменялись Пако Рамирес и Мадьяр — гости были заняты собой и цыпленком под соусом «мадейра». Точно так же от их внимания ускользнули и зверские взгляды, которыми Хильда буравила Мадьяра, когда тот всасывал алкоголь в неподобающем для рафинированного общества темпе.

Кстати, Хильда с первого взгляда пришлась по душе дружелюбной и непосредственной баронессе, которая тут же потребовала перетасовать гостей так, чтобы они с Хильдой могли сидеть рядом. Это вызвало за столом легкую суматоху.

— Рада встретить соотечественницу… Вы из какой части Германии, моя милая?

— Из Берлина. Но работала в Бабельсберге. На УФА.

— О, УФА! Актриса?

— Не совсем…

— А совсем кто?

— Как бы это объяснить… я сотрудничала с режиссером Рифеншталь, — выпалила Хильда и сама удивилась, как легко слетела у нее с языка фикция, имевшая весьма отдаленное сходство с действительностью.

Баронесса посмотрела на нее с искренним восторгом.

— С самой Лени Рифеншталь?.. Потрясающе! Милая, а вы знаете, я вас, кажется, уже где-то видела!

— Вряд ли… — усомнилась Хильда.

— Нет, нет, я редко ошибаюсь! Когда кто-то производит на меня впечатление, я запоминаю его на всю жизнь. Где же я могла вас видеть? Где, где?.. Но в любом случае я вам завидую!

Она склонилась к уху Хильды как старая закадычная подруга и прошептала:

— В двадцатые годы я была танцовщицей в мюзик-холле Фридрихштадтпалас. Но это строго между нами, обещаете, дорогая? Откуда же человеку знать, какая беда его подстережет? Мечтала стать киноактрисой, а стала баронессой!

И она залилась заразительным, звонким смехом. И тут же смех неожиданно оборвался.

— Вспомнила! Я видела ваши фотографии в «Der Stürmer»! Я права?

«Господи Боже мой, — подумала Хильда, — значит великий Вернер Гауке все-таки обвел этих идиотов вокруг пальца, и они напечатали мои снимки! В сущности, на здоровье — ведь это их пятьсот марок стали тем капиталом, который позволил мне затеять всю эту авантюру!»

— Да, кажется, было что-то такое, — неохотно проговорила она. — Меня для чего-то там снимали… Но фотографий я не видела.

— Зато я отлично их помню… серия портретов, сделанных в Париже… Да, да — именно в Париже, ведь я не ошибаюсь? Потрясающе! И вот где довелось вас встретить! На каком-то корыте посреди Суэцкого канала! Жизнь, милое дитя, порой преподносит фантастические сюрпризы. Только подумать: сотрудница самой Лени Рифеншталь! Невероятно!

Баронесса была сама умеренность: стопочка водки в качестве аперитива, два бокала шампанского и скромное количество шардоне, если не считать глоточка выдержанного бордо — вот и все, что она себе позволила. Но этого оказалось вполне достаточно, чтобы она звучно, от всего сердца поцеловала Хильду в щеку.

Густая беззвездная тьма тропической ночи уже окутала судно, когда они расстались. Свет, падавший из корабельных иллюминаторов, отражался в черноте канала, походившего на влажную ленту асфальта, и только вибрация двигателей да клокотание перемешиваемой винтами воды подсказывали, что «Асунсьон II» движется.

Приняв душ и накинув халат, Хильда решила нанести визит Мадьяру. По старой дружбе, зародившейся в клетушке у парижского Крытого рынка. Кроме того, ей хотелось обсудить с ним события этого вечера. В конце концов, ведь это его авантюрная фантазия начертала план их безумного путешествия. Ну, и надо было извиниться за те ее кровожадные взгляды, которые могли ранить нежную душу Мадьяра. Кстати, тревога ее была напрасна: несмотря на более чем солидное количество выпитого, он вел себя безукоризненно, как подлинный, достойный своего звания венгерский маэстро.

Хильда чуть-чуть приоткрыла дверь в коридор, и сквозь образовавшуюся щель увидела помощника капитана Пако Рамиреса, украдкой шмыгнувшего в каюту Мадьяра. Послышался щелчок — дверь заперли изнутри.

С улыбкой, она тихо притворила дверь. Ну и бестия этот Рамирес! Какие пламенные взгляды он бросал на нее в начале вечера! И все это оказалось всего лишь отвлекающим маневром, прикрывавшим его истинные намерения. Просто поразительно, с какой скоростью «голубым» удается снюхаться! Впрочем, на здоровье — это не ее проблема.

Немного позже произошло событие, о неизбежности которого уже давно кричали все женские инстинкты Хильды: деликатно постучавшись, в каюту вошел да Сильва с бутылкой шампанского.

— Вы позволите?

С отчаянным выражением она покачала головой и с неподражаемой достоверностью солгала:

— Вы очень милы, капитан. Замечательная идея и очень приятный сюрприз, однако… я только что извергла — в обратном порядке — все, что выпила и съела в этот замечательный вечер…

— Бокал-другой шампанского как рукой снимет вашу морскую болезнь. Уж поверьте.

— Бокал-другой? Выпью бокал — верну бокал, а как выпью другой… сколько я верну в этом случае, по-вашему? Дорогой капитан, дело не в морской болезни. Я беременна.

Хильда сама поражалась тому, как легко и естественно рождалась ложь. Ей ничего не приходилось выдумывать — ложь поднималась откуда-то из глубин ее сознания и срывалась с уст, прежде чем сознание реагировало. Остановить ее было так же невозможно, как остановить икоту или заставить глаза перестать слезиться.

На лице капитана да Сильвы проступило выражение неутешимой скорби, он щелкнул каблуками и, сдержанно поклонившись, вышел пятясь — именно так покидают покои королевы.

Да-с, капитан да Сильва был настоящим кабальеро!

Через секунду, когда она собиралась замкнуть дверь на щеколду, снова раздался стук. Это вернулся капитан. Он извинился, балетной поступью подошел к столу, извинился еще раз и, забрав свое шампанское, на этот раз ушел окончательно. Ночь только начиналась.

31

Время на пароходе остановилось. В мире царили однообразие и скука.

В ранний послеполуденный час Хильда и баронесса лежали на придвинутых друг к другу шезлонгах. Вокруг парохода до самого горизонта простиралось водное пространство.

Широкие поля кружевной шляпы отбрасывали густую тень на пухленькое, добродушное лицо Гертруды фон Дамбах, так что разглядеть его выражение было почти невозможно. Она вдруг спросила:

— Милая, мы уже столько дней вместе. Я все спрашиваю и спрашиваю, а вы все не даете мне вразумительного ответа. Я до сих пор не знаю конечного пункта вашего путешествия. Сингапур, Манила? Или это тайна?

— Да нет, какая там тайна. Скажем так: край света.

— А именно?

Хильда попыталась вспомнить, как назывался тот край света, к которому они направлялись, но и на этот раз не смогла. Протянув руку, она похлопала по плечу погруженного в послеобеденную дрёму Мадьяра. Как подозревала Хильда, его сонливость отчасти объяснялась действием того таинственного белого порошка, который он держал в своей табакерке. Впрочем, она никогда не пыталась его об этом расспрашивать, зная, как опасно приподнимать ту вуаль личных тайн и пороков, которой окутан каждый.

— Иштван, где находится край света?

Мадьяр встрепенулся, недоуменно взглянул на свою спутницу и обернулся к стоявшему неподалеку, всегда готовому к услугам помощнику капитана Пако Рамиресу:

— Пако, где находится край света?

Тот бросил вокруг беглый взгляд: по его разумению, им не следовало прилюдно демонстрировать близость своих отношений. Никто, однако, не обратил никакого внимания на форму обращения, выбранную Мадьяром, так что помощник капитана официальным тоном изрек, устремив томный взор на горизонт:

— Современная наука, сэр, утверждает, что в последнее время земля круглая. Следовательно, как начало, так и край света находятся в каждом из нас, сэр.

Баронесса захлопала в ладоши:

— Браво, браво, истинный философ! Знаете, вы вовсе не глупы, мон шер!

— Надеюсь, это не прозвучит нескромно, но и у меня сложилось подобное впечатление, баронесса, — с достоинством ответил помощник капитана, все так же не отрывая взгляда от горизонта.

— И тем не менее, мне не стало ясно, куда вы держите путь! Откройте же, наконец, тайну, милое дитя! Мы ведь теперь подруги, верно?

Хильда изо всех сил старалась вспомнить:

— Да-да, сейчас… как же он назывался, этот город? Сайгон? Нам ведь в Сайгон, правда, Иштван?

— В Шанхай, — сонно поправил ее снова погрузившийся в дрёму Мадьяр.

— Господи боже мой, и я в Шанхай! Выходит, у нас с вами один порт назначения! — воскликнула баронесса. — И вы называете это место краем света? Поверьте, Шанхай — не конец, а начало. Начало ада, моя милая! Первый из его девяти кругов! Уж я-то знаю, я живу там целую вечность… И что вы собираетесь делать в этом проклятом месте, если не тайна?

— Не имею представления… Правда, не знаю. Это все очень сокровенно и сложно, — с искренним отчаянием промолвила Хильда. Делиться с баронессой основным — еврейским — мотивом своего путешествия в «первый круг ада» она категорически не могла. — Пока что конкретных планов у меня нет.

Баронесса задумалась, сочувственно похлопала Хильду по руке и разразилась тирадой, которая могла быть цитатой из романа для домохозяек:

— Догадываюсь. Личная драма, крушение любви, непреодолимое желание бежать от самой себя… Ясно, как белый день. Но не посвящайте меня в подробности, милое дитя, не ворошите воспоминаний! Важнее другое: я полагаю, вы не миллионерша? Если я права, то на какие средства вы собираетесь жить в этом сумасшедшем, сумбурном городе?

— Поищу работу: какую угодно.

— Матерь Божья! Это в Шанхае, где давно нет никакой работы? Где каждый второй безработный? Что за фантазии?! Кроме всего прочего, вы, дорогая, не созданы для «какой угодно» работы! Нет, нет, пожалуйста, не возражайте!

Баронесса задумалась и, поскольку Хильда вовсе не проявила желания возражать, уже спокойнее продолжила:

— У вас есть образование?

— Филологическое. Университет Гумбольдта.

Уточнять, что студенткой она была, но курса не закончила, Хильда не сочла нужным.

— Вот видите?!

Хильда не поняла, что ей следовало увидеть, пока баронесса торжественно не пояснила:

— В Шанхае я знаю одного милого старца, хотя и полного простофилю, который найдет вам достойную работу. Клянусь! Хоть он и падок до красивых женщин, но совершенно безопасен, можете не волноваться. Примется бурно за вами ухаживать, предпринимать яростные атаки — рвать страсть в клочки, что называется… Но это всего лишь ритуал, показуха. В конечном итоге он предпочтет выпить пива, и даже пальцем вас не тронет.

— Ментальный секс без физического контакта? Что бы сказал Зигмунд Фрейд по этому поводу? Кто же этот любовный шаман?

— Как кто? Оттомар! Мой муж, милое дитя. Барон Оттомар фон Дамбах!

И над океанскими волнами вновь разнесся звонкий, серебристый смех баронессы.

Не открывая глаз, Мадьяр поднял руку и пошевелил пальцами:

— Пако, ты здесь?

— Разумеется, сэр.

— Будь добр, принеси мне водки. Двойную порцию, пожалуйста. Со льдом и капелькой лимонного сока.

— Увы, сэр. Бар еще закрыт.

— Если бы кто-нибудь знал, до чего мне осточертело это плавание. Наступит ему когда-нибудь конец?

— Каждому плаванию, у которого есть начало, рано или поздно приходит конец, сэр.

— Ну, и когда же мы прибудем в этот ваш треклятый Шанхай?

— Ровно в полночь, сэр.

— А который сейчас час?

— Двадцать минут пятого, сэр.

— Господи! И ждать теперь до полуночи?!

— Мне очень жаль, но менять расписание не в моей власти. «Асунсьон II» пришвартуется в Шанхае ровно в полночь — через девять дней.

32

Хильда ввела троих посланцев Комитета еврейских беженцев Шанхая в кабинет дипломатического представителя Третьего рейха. Еврейская делегация наносила официальный визит верховному эмиссару гитлеровской Германии! Этот факт уже сам по себе был знаменателен, он в очередной раз доказывал, что открытый город Шанхай представлял собой благодатную почву для аномалий и парадоксов, вряд ли возможных где-либо еще.

Барон Оттомар фон Дамбах — высокий, слегка сутулый человек не первой молодости, со светло-голубыми выцветшими глазами — зачесывал свои поблекшие, некогда соломенно-русые волосы прямо назад. Даже самый ревностный блюститель расового целомудрия не усомнился бы в чистоте его арийской крови.

Трое визитеров тут же отметили, что на лацкане фон Дамбаха красуется круглый значок со свастикой — свидетельство членства в Национал-социалистической немецкой рабочей партии. Такой значок многим из племени Израилева внушал ужас, но людей опытных он не больно-то впечатлял: это был обязательный атрибут для любого чиновника, занимавшего мало-мальски ответственный пост в государственной иерархии Рейха. Эта партия отождествлялась с немецким государством как таковым, с его политикой и с его будущим. Тем не менее, посетители были уверены, что и сам барон — аристократ и карьерный дипломат старой школы — относится к этой «пуговице» с легким презрением. Действительно: он мирился с трескучей партийной риторикой как с неизбежным злом. Но, имея в виду, что очень скоро ему предстояло уйти на покой, будущее рисовалось барону не как тысяча лет титанических свершений, предначертанных фюрером, а как идиллия в окружении детей и внуков в маленьком фамильном имении Дамбахов в Тюрингии.

Барон вышел из-за своего письменного стола, рядом с которым стоял позолоченный бюст фюрера, и широким жестом пригласил новых посетителей занять кресла, только что покинутые японцами. Хильда, с папкой документов под мышкой, стояла у окна.

— Прошу вас, господа, садитесь!

— Я могу идти, господин барон? — спросила Хильда.

— Нет, останьтесь, пожалуйста. Я собираюсь вам диктовать… Слушаю вас, господа.

Профессор Зигмунд Мендель описал обстановку в Хонкю, периодические нападения фашиствующих юнцов на немецких евреев. Дипломатические экивоки были ему органически чужды: прямо и недвусмысленно, в довольно резких выражениях он высказал подозрение, что за этими эксцессами стоит немецкое дипломатическое представительство в Шанхае.

Ребе Леонхард Левин, увидев, как поползли вверх брови барона, попытался смягчить тон:

— Мы, разумеется, не имеем в виду вас лично, господин барон. Но ведь кто-то несомненно финансирует эту газету и поощряет эти антисемитские выходки. Судя по… как бы это выразиться… по почерку, это вряд ли китайские или японские круги…

— Да уж, наверняка, не японские, — с кривой ухмылкой, сквозь зубы обронил фон Дамбах.

Очевидно, он недолюбливал японцев, но вдаваться в подробности не стал. Впрочем, не составляло тайны, что чувства, которые питали друг к другу гитлеровская Германия и Япония императора Хирохито, вопреки официально провозглашенным дружеским отношениям, были далеко не радужными. Обе стороны ревниво оберегали свои секретные планы и неохотно делились ими с партнером; они весьма скептически относились к декларированным намерениям другой стороны — и были правы, ибо эти декларации часто оказывались далеки от реальности. И наоборот — из стенограммы беседы между Гитлером и начальником Верховного штаба вермахта генерал-полковником Йодлем, в ходе которой фюрер назвал японцев лжецами и обманщиками, немцы особого секрета не делали. С другой стороны, «еврейская проблема», для решения которой гитлеровская элита с патологической одержимостью прибегала к все более радикальным мерам, в островной Японии практически не существовала: евреев там почти не было. Что касается оккупированных Японией районов азиатского континента, то присутствие там перемещенных лиц из числа русских и немецких евреев, несомненно, причиняло японцам некоторый дискомфорт. Они, однако, плодотворно сотрудничали с пятью-шестью сотнями семей евреев-багдади: у этих были широкие международные торговые связи, особенно в США. Неудивительно, что деловые круги Токио всячески обихаживали их сообщество, видя в нем полезного союзника в своих усилиях по преодолению традиционного японского изоляционизма.

Барон открыл портсигар и, не предложив своим посетителям, закурил длинную египетскую сигарету. Задумчиво, с огромным интересом разглядывая со всех сторон ее дымящийся кончик, он наконец сказал:

— Послушайте, уважаемые, я же не Господь Бог! Мне понятно ваше беспокойство, но, кроме дипломатического представительства, в Шанхае функционируют торговые, политические и пропагандистские структуры Германии, напрямую подчиненные своим центрам в Берлине. Спору нет, я являюсь дуайеном немецкого землячества в Шанхае, но статус этот чисто… номинальный.

И, рассердившись на самого себя за невнятное объяснение, фон Дамбах нервно добавил:

— В конце концов, не я вас загнал в эту дыру! Сами заварили кашу, сами и расхлебывайте!

— Вам хорошо известны обстоятельства, которые толкнули нас на этот шаг, — негромко произнес Теодор Вайсберг. — Мы никогда не покинули бы Германию, если бы не…

— Оставим эти «если», господа. Я не намерен обсуждать с вами официальную политику немецкого правительства! — нервно прервал его барон.

— Извините, — твердо, но все так же не повышая голоса, сказал скрипач. — Мы тоже пришли сюда не для того, чтобы дискутировать обстоятельства, которые сложились в результате малодушия одних и молчания других. Они не зависят от вашей, а еще меньше — от нашей воли. Мы просим вашего вмешательства единственно…

— Хорошо, хорошо, я понял, чего вы хотите. Попытаюсь сделать, что смогу. Не думаю, что с завтрашнего дня вас начнут приглашать на балы, но надеюсь, что группирующиеся вокруг Юдая кенку… э-э-э… субъекты перестанут вас беспокоить. Было бы, однако, весьма желательно, чтобы и вы со своей стороны кое-что сделали… в знак лояльности. Настоятельно прошу вас составить подробные и точные списки лиц… э-э-э… еврейского происхождения, прибывших в Шанхай из Германии и Австрии после 1937 года. Могу я на вас рассчитывать?

Делегаты переглянулись. Почему именно после 37-го, было ясно: это был год вторжения, и с тех пор Шанхай находился под японской юрисдикцией. Но кому и зачем понадобились эти списки?

Теодор Вайсберг невольно бросил вопросительный взгляд на стоявшую у окна фройляйн Браун, и ему показалось, что та еле уловимо отрицательно качнула головой.

— Каково предназначение этих списков? — исполненный тяжелых подозрений, глухо спросил он.

Очень может быть, что и сам барон был недостаточно информирован, — он пожал плечами и притворно небрежным тоном бросил:

— Затребовали из Берлина. То ли для национальной статистики, то ли еще для чего-то… С просьбой собрать как можно более полные сведения о возрасте, состоянии здоровья и прочее.

Теодор — теперь уже вполне сознательно — снова глянул на секретаршу и та снова чуть заметно отрицательно покачала головой.

Наступило неловкое молчание.

— Эта задача нам, практически, не по силам, — заговорил раввин. — Я полагаю, вы никогда не бывали в Хонкю, и не знаете, какой там царит хаос, какое столпотворение. Ведь речь идет не о сотне, а о многих тысячах разобщенных, разбросанных по всему городу немецких иммигрантов, каждый из которых ведет свою личную битву за кусок хлеба… Вам, наверно, известно, что у нас нет никакого административного аппарата, нет даже телефона или хотя бы одной пишущей машинки. В подобных условиях мы вряд ли сможем разыскать, опросить и внести в списки такое множество людей. Ведь речь идет, господин барон, о населении немецкого города средних размеров…

— Еврейского города! — желчно поправил его барон.

— А почему бы вам не запросить эти сведения у японских властей? — спросил профессор Мендель, пропуская замечание барона мимо ушей. — Нас не с парашютом сюда сбросили, господин барон! Мы все прибыли морем, совершенно законно и с исправными документами. Только незначительное число евреев из Латвии и Чехословакии приехали по Транссибирской железной дороге. Японские власти еще в порту произвели самую тщательную проверку. Всех новоприбывших заносили в пограничные реестры, у нас требовали назвать чуть ли не девичью фамилию бабушки! Интересующая вас информация имеется, ее надо просто запросить.

Барон снова криво усмехнулся.

— Меня девичья фамилия вашей бабушки не интересует! Какая разница? Звали-то ее если не Ревекка, то Сара. Что касается японских властей, то если я запрошу у них сведения о температуре воздуха в Токио на прошлой неделе, они даже эту информацию скроют! Нет, нет, господа, я рассчитываю на вас. Персонально. И категорически настаиваю на выполнении поставленной задачи — это ваш долг как граждан Германии.

— Все еще граждан, — горько обронил профессор Мендель.

— Пока вы ими являетесь, — должны! — отрезал барон и встал, недвусмысленно показывая, что аудиенция окончена.

33

Информация личного секретаря барона Оттомара фон Дамбаха оказалась достоверной: ровно за неделю до того, как Муссолини напал на Грецию, в Берлине был подписан трехсторонний пакт между Италией, Германией и Японией. Его подписали министры иностранных дел Германии и Италии Иоахим фон Риббентроп и граф Галеаццо Чиано, а с японской стороны — посол этой страны в Риме Сабуро Курусо. У каждой из трех держав пакта были свои специфические цели, что объясняло тайное соперничество между ними. Тем не менее, на данном этапе у них имелись и общие стратегические интересы. В первую очередь они заключались в противодействии мощному политическому влиянию и военному присутствию Великобритании в Европе, Африке и на Дальнем Востоке.

Новость быстро распространилась среди обитателей Хонкю. Люди встревоженно задавались вопросом, не начнут ли нацисты оказывать на своих новых японских союзников нажим, требуя неукоснительной агрессивной и бескомпромиссной поддержки антиеврейской политики Рейха. Это уже было знакомо по Европе, где гитлеровская Германия яростно и упорно заставляла следовать ей своих сателлитов: Венгрию, Хорватию, Румынию и Болгарию. То же происходило и в оккупированных странах Европы, чьи марионеточные правительства беспрекословно подчинялись нацистскому диктату.

Какую форму обрел бы подобный натиск и к каким результатам привел бы здесь, в Шанхае, в тысячах миль от Европы, пока никто не мог сказать. Ребе Лео Левин со всей серьезностью воспринял сообщение Теодора Вайсберга, что секретарша барона делала им предупредительные знаки. Скрипач не входил в число людей, быстро и легко ориентирующихся в непредвиденных ситуациях, а тут речь шла вообще о еле заметных жестах, которые вполне могли быть плодом его воображения. И все же раввин на всякий случай поручил жене сжечь скромный памятный список синагоги. В него вносились даты рождений и смертей, имена филантропов и суммы, пожертвованные ими в фонд «цедаки»^[37], ритуалы обрезания и Бар-Мицвы — то есть вступления еврейских юношей в духовное совершеннолетие.

Но радость — сестра грусти. Это, или что-то подобное, попыталась выразить словами и жестами соседка-китаянка, научившая Эстер Левин печь рисовые лепешки, когда увидела, как та старательно выдирает и бросает в пламя страницы из толстой тетради. В эту сомнительную мудрость старуха свято верила добрую тысячу лет. И хотя она не всегда выдерживала проверку жизнью, в случае семьи Вайсбергов доказательство ее верности было налицо: тревожные новости из большого мира совпали для них со счастливым событием — преданный Шломо Финкельштейн сумел наконец-то осуществить их давнюю мечту. Он нашел им дом, причем за довольно приемлемую цену.

Впрочем, не дом, а маленький домик из необожженного кирпича неподалеку от завода металлоконструкций, который сдавали родственники давно сбежавших в горы местных жителей. Он состоял из двух комнатушек и низенькой пристройки, служившей кладовкой. После 37-го года его занимала японская пара профессиональных поваров, которых теперь нанял модный и дорогой японский ресторан, находившийся в Международной концессии на западном берегу Хуанпу. Вот она, та самая каморка, тот самый спичечный коробок, о котором Элизабет мечтала месяцами, да еще вдвое больше! Прямо хоромы! К тому же, Шломо умудрился соорудить в пристройке почти настоящий душ из бензобака грузовика, сгоревшего во время бомбежки. Крошечный оазис среди всеобщей разрухи и смрадной нищеты Хонкю, этот, по-японски чистенький, домик с цветными занавесками на окнах располагал даже кое-какой мебелью, оставленной счастливым семейством, которое на прощание отвесило новымобитателям тысячу ритуальных поклонов.

Сбылась мечта Элизабет о собственном уединенном уголке, поставив, с другой стороны, под угрозу банкротства и без того тощий семейный бюджет. Конечно, коммунальные спальни с их атмосферой не то зала ожидания, не то казармы, были отвратительны, но за них не надо было платить. Об этом заботились монахини под началом аббатисы Антонии. Теперь же первого числа каждого месяца приходилось вносить арендную плату, и какой бы скромной по сравнению с европейскими стандартами она ни казалась, рост ее, как уже говорилось, был неудержим и пугающ.

Поэтому Элизабет решительно подавила остатки своей гордости и комплексов, когда Шошана, супруга ее работодателя Йонатана Басата, попросила ее найти подходящего еврея в помощники их садовнику. В последнее время среди богатых еврейских семей Шанхая входило в моду нанимать прислугу из числа недавно прибывших и оказавшихся в безвыходном положении немецких евреев. Иногда «багдади» испытывали искреннее сочувствие, но нередко ими двигало пустое тщеславие и желание пустить пыль в глаза. Хотя китайская прислуга во многих случаях была более эффективной, да и значительно более дешевой, со слугами-евреями можно было говорить по-немецки, а это считалось признаком высокого социального и культурного статуса. Именно поэтому еврейские семьи средней руки в прежней Австро-Венгрии нанимали своим детям швейцарских гувернанток…

Элизабет без колебаний предложила на освободившееся место своего мужа. Так или иначе, лучше это, чем унизительная милостыня. Отвечая на вопрос о его профессии, она пробормотала что-то неопределенное, кажется, «служащий». Про то, что Теодор — знаменитый скрипач, она даже не заикнулась. Зачем создавать семье Басат моральные затруднения? Как-никак, им требовался не исполнитель Сарасате, а помощник садовника! Вот так член Прусской академии искусств, душа Дрезденской академической филармонии виртуоз Теодор Вайсберг стал помощником старого садовника, виртуоза в выращивании цветов и овощей Ву Лаодзяня.

Красные муниципальные автобусы, доехав до набрежной Хуанпу, совершали поворот кругом и возвращались обратно. Они не ходили на ту сторону реки: у населения Хонкю не было обыкновения пользоваться городским транспортом, поскольку и необходимых для этого денег тоже не было. Для Элизабет и Теодора рикши были чересчур дороги, а такси — вообще за пределами досягаемости. Поэтому каждое утро еще на рассвете семья Вайсбергов отправлялась пешком из окрестностей завода металлоконструкций в Хонкю по мосту над сточным каналом Сучоу, потом по Гарден бридж через Янцзы, который вел к Английскому саду, и, пройдя пять километров, вовремя прибывала в дом номер 342 по проспекту Кардинала Мерсье. Там каждый из них брался за свою работу: Элизабет преподавала детям немецкий язык и музыку, а Теодор разбрасывал удобрения, окапывал клумбы или полол сорняки в саду.

…Как-то утром Шошана Басат, задумчиво облокотившись на перила веранды, наблюдала за работой старого садовника и его помощника.

— Господин Вайсберг, можно вас на минутку? — крикнула она по-немецки.

До Второй мировой войны все образованные евреи вне зависимости от того, в каком уголке мира они жили и какой язык там преобладал, как правило, более или менее владели немецким, считавшимся тогда «самым еврейским» из иностранных языков. Госпожа Басат прилично говорила по-немецки, хотя в Европе никогда не бывала. Самым дальним и волнующим ее путешествием было посещение Иерусалима и земли ее далеких предков, в то время носившей имя британского протектората Палестины.

Обращение «господин» к человеку из обслуги не было принято в Азии, даже когда разговор шел на немецком. Здесь пропасть между хозяевами и слугами, богатыми и бедными, азиатами и европейцами была настолько глубока, что впору было вспомнить рабство, не совсем еще отошедшее в прошлое. Но госпожа Басат испытывала к этому скромному, стеснительному и, несомненно, высокообразованному европейцу неподдельное уважение. Вне зависимости от того, принадлежали они к интеллигенции или нет, большинство «немцев», как здесь называли недавних переселенцев-евреев, вынуждены были соглашаться на любую работу, чтобы уцелеть. Госпожа Басат с одобрением отмечала, что Теодор не важничает, а с исключительным старанием, хотя порой и неловко, делает свою черную работу помощника Ву Лаодзяня, их дряхлого садовника, чья реденькая бородка и вислые усы придавали ему сходство со средневековым мандарином. Лаодзянь был сыном и внуком садовников Ву, которые служили поколениям семьи Басат еще со времен императрицы Цу Ши, и даже с еще более раннего времени, предшествовавшего Опиумной войне. К работе он приступил совсем юным, когда еще были живы отец и дед Йонатана — Менахем и Иерохам Басат, так что в их доме старик числился наравне с наследственной фамильной мебелью.

Теодор прислонил лопату к дереву и подошел к веранде, почтительно сняв потрепанную соломенную шляпу.

— Да, госпожа Басат!

— Глядя на вас я подумала, что, вероятно, вы и ваша великолепная, обладающая столькими талантами жена, вели в Германии совершенно иную жизнь… Наверно, более осмысленную?..

— Вы правы, сударыня: иную и определенно более осмысленную.

— Откровенно говоря, мне из-за этого немножко неудобно перед вами… Вы заслуживаете лучшей участи.

— Ну что вы, госпожа Басат! Вам совершенно не из-за чего чувствовать себя неудобно — наоборот, я вам бесконечно признателен… Вы же знаете, как нелегко найти постоянную работу в Шанхае…

— Да, да, конечно, нелегко, — задумчиво сказала она, но чувствовалось, что мысли ее витают где-то далеко. Без всякого перехода она вдруг спросила: — Как вы проводите шабат? Я имею в виду, отмечаете ли вы шабат, как все добропорядочные евреи?

Теодор растерялся: что значило в представлениях госпожи Басат быть добропорядочным евреем? Он помнил, как в раннем детстве навещал вместе с родителями бабушку в берлинском районе Далем. Помнил дрожащую руку, зажигавшую свечи в пятницу вечером, плетеный хлеб — халу, который после благословения отец разламывал, торжественно давая каждому по ломтю… Даже помнил позолоченный изнутри серебряный бокал, и как сводило судорогой горло от глотка густого красного вина, который ему разрешался вопреки возрасту… «Шабат шалом» — «Мирной вам субботы». Да, те субботы были мирными. Но много воды утекло с тех пор в Шпрее, а вместе с ней утекли целые десятилетия. Субботний мир канул в прошлое! «Добропорядочные евреи»! Что она имеет в виду?

— Вы бы не согласились поужинать с нами нынешней пятницей? — продолжала госпожа Басат. — Нам было бы очень приятно, тем более, что у сына день рождения. Встретим вместе субботу… К сожалению, мы не можем пригласить старого Лаодзяня. Все-таки, он китаец и не нашей веры, понимаете?

Теодор счел за лучшее не объяснять, что Элизабет тоже «не нашей веры». Да и к какой вере принадлежал он сам, еврей по матери и по отцу, который довольно редко и далеко не по религиозным поводам переступал порог исторической синагоги на Брюлше-Террасе в Дрездене?

— А позже к нам присоединятся и другие гости. В этой стране, знаете ли, светская жизнь начинается поздно, после десяти вечера. Надеюсь, будет весело.

— Благодарю вас, госпожа Басат, очень мило с вашей стороны, но…

Она перехватила его взгляд: Теодор был в ветхих хлопчатобумажных брюках и давно не имел других, в плетеных сандалиях на босу ногу и изношенной синей рубашке.

Шошана Басат махнула рукой.

— У моего мужа Йонатана одежды больше, чем ему нужно. Правда, он низенький и полный, а вы… Но что-нибудь придумаем!

34

В свое время Элизабет пела в самых знаменитых концертных залах Европы и Америки, в том числе в нью-йоркском Карнеги-холле. Она чувствовала себя, как рыба в воде, на изысканных дворцовых приемах, принимала участие в бесчисленных официальных церемониях самого высокого ранга. Тем не менее — и неожиданно для нее самой — приглашение на шабат в доме Басатов взволновало ее как школьницу перед выпускным балом. Словно лучик света прорезал тьму безрадостного существования в Хонкю, позволяя Элизабет пусть ненадолго, пусть всего на пару часов, вернуться в безвозвратно ушедшее прошлое. Так листают давно прочитанную книгу, припоминая полюбившиеся строки.

Туалет для предстоявшего вечера проблемы не составлял: в ее гигантском кожаном чемодане всегда можно было откопать что-нибудь подходящее. Что касается Теодора, стараниями госпожи Басат ему тоже нашлось, что надеть, хотя и не совсем по размеру. Но не это заботило Вайсбергов, а подарок ко дню рождения Басата-младшего. Подарить мяч мальчику, у которого и так всего в избытке — что может быть банальнее? Им хотелось придумать оригинальный, достойный подарок и при этом уложиться в свои более чем скромные средства.

Ребе Лео обратил их внимание на старика-китайца, торговавшего всякой всячиной неподалеку от пагоды-синагоги Хонкю — прямо с расстеленной на земле дырявой циновки. Он предлагал весьма колоритный и богатый выбор: очки с недостающим стеклом, будильник, давно разучившийся звонить и даже тикать, подержанные вставные челюсти, связки ключей от неведомых дверей, пружинки неясного предназначения и бывшие в употреблении автомобильные свечи. Среди всех этих старательно разложенных сокровищ их внимание сразу привлекла нефритовая фигурка смеющегося Будды с рыбой в руке. Красный шнурок с бусинкой на конце опоясывал этот порядочно потертый, явно прошедший через множество рук амулет. Вайсберги усмотрели здесь встречу трех религий: рыба является одним из христианских символов еврейского Иерусалима, а их синагога в Хонкю сохраняла в своем облике многие черты буддистской пагоды… Словом, идея преподнести мальчику фигурку обнимающего Иерусалим Будды в иудейский шабат показалась им забавной и преисполненной смысла.

Сама процедура покупки амулета превратилась для Теодора и Элизабет в первый наглядный урок дальневосточной торговли. Раввин Левин вызвался помочь им приобрести подарок, поскольку в ходе своего бизнеса с рисовыми лепешками усвоил некоторые ключевые принципы и ритуалы, необходимые для ведения коммерческих операций в Хонкю. Первый ход сделал старик-торговец. Он безапелляционно потребовал за Будду один шанхайский доллар, дав понять, что уступать нипочём не намерен. Раввин на миг задумался, после чего с решимостью самоубийцы, делающего шаг в пустоту, предложил один цент. Теодор испугался, что стократная разница провалит всю сделку, но ребе Лео попросил его не вторгаться в неведомые ему области, после чего повторил свое предложение: да, да, один цент! Торговец проявил неожиданное великодушие, наполовину снизив запрошенную цену: 50 центов. Переговоры велись на пальцах, продавец и покупатель произносили убедительные тирады, каждый на своем языке, и чертили цифры в воздухе. Этот диалог глухонемых продолжался довольно долго, но в результате ребе Лео ответил торговцу жестом на жест и щедро удвоил свое предложение: два цента! Старик отрицательно покачал головой: нет, маста-маста, вот моя последняя и окончательная цена — 30 центов! Раввин сердито махнул рукой и решительно пошел прочь, но торговец догнал его с предложением разумного компромисса — 20 центов. Сделка состоялась! Продавец и покупатель долго пожимали друг другу руки. Ребе Лео был счастлив: он с честью сдал экзамен по трудному искусству ведения коммерческих переговоров по-китайски, а также сумел купить товар по цене, в пять раз ниже первоначальной. Старик-торговец был счастлив, что ему удалось в десять раз увеличить предложенную покупателем цену. Что может быть лучше — все на седьмом небе, никто не испытывает разочарования!

Вайсберги потом долго смеялись, а раввин Левин тоном наставника разъяснил им принципы происходившей на их глазах взаимовыгодной операции.

— Если бы я сразу выложил старику тот доллар, который он запросил, он стал бы сокрушаться, что его ограбили — при этом совершенно искренне, уверяю вас! Как смириться с фактом, что тебя обобрал какой-то болван, не умеющий даже поторговаться за собственные деньги? Сам процесс торгов — это игра, высшее удовольствие! Тем более, что здесь даже ребенку известно: первоначально запрошенная продавцом цена всегда непомерно высокая, а предложенная покупателем до смешного низкая. Таково требование хорошего коммерческого тона. Что за купля-продажа без ритуальных взрывов ярости и демонстративных попыток объегорить партнера? Без таких «переговоров», которые иногда тянутся часами, это скучное, грустное, однообразное, как ноябрьский дождливый день, занятие. В основе покера лежит тот же принцип. Спросите аббатису Антонию, которая наконец усвоила, что игра важнее выигрыша. За нами, евреями, укрепилась слава ловких коммерсантов, но, уверяю вас, этому старику мы годимся только в подмастерья!

Произнеся сию речь, ребе Лео Левин удалился в свою диковинную синагогу с огнедышащими драконами, вход в которую охранял зубастый, похожий на льва, зверь, возложивший лапу на каменный шар.

…Служанка принесла к домику Лаодзяня миску риса с его любимыми тушеными овощами, почтительно поставила поднос на деревянный столик и поклонилась.

— Бо Лаодзянь, приятного аппетита! — сказала она и вернулась на кухню.

«Бо» значит дядюшка, и старику было приятно, что как хозяева, так и все остальные обитатели дома, в том числе прислуга, обращались к нему именно так.

Напротив, в большом доме, во всех окнах горел свет, хотя солнце еще только начало клониться к горизонту. Вечер пятницы для хозяев святой — это давно известно прислуге. Ужин начинается рано, как положено у евреев, и это тоже известно. Огни зажигаются еще до заката, потому что до завтра, пока не сядет солнце, им запрещено разводить огонь или включать электрические лампы, да и просто касаться спичек или вздувать угли. Грех даже приказать слугам сделать это вместо тебя! Не спрашивайте, почему: так повелевает религиозный закон, так у евреев было всегда — и при молодых, и при старых хозяевах.

Садовник съел свой рис и запил чаем. Потом облокотился на лежавшую рядом подушечку, с наслаждением рыгнул и стал разжигать глиняную курительную трубку, всматриваясь в сад.

Сад был плодом его труда и умений. Здесь, в стоявшем в углу сада белом домике, родились его двое сыновей, здесь умерла его жена. Он всегда мечтал передать свое искусство своим мальчикам, сделать из них замечательных садовников, достойных имени предков Ву. Они, однако, предпочли стать солдатами и как-то ночью, по наущению своего дружка, тайком покинули сад и вступили в армию генерала Цзян Чжучэна^[38] в Чунцине. С тех пор старик получил от них одно-единственное почтительное письмо, доставленное посланцами Гоминьдана, сумевшими незаметно пробраться в город. Сыновья поздравляли его с лунным Новым годом, желали ему доброго здоровья и долголетия. К письму был приложен подарок: круглая жестяная коробочка с иностранным табаком для его трубки. Ароматный английский табак он давно выкурил, но коробочку берег, как дорогую семейную реликвию. Иногда, когда тоска по детям становилась невыносимой, Ву Лаодзянь доставал с полки в стенной нише жестянку и долго с умилением ее созерцал. В нише хранилась также фарфоровая статуэтка Шоусина — бога долголетия в буддийском пантеоне. Она изображала старика, опершегося на огромный посох из женьшеня. На поясе у него — сосуд из тыквы-горлянки с кристально чистой водой — символом жизни. Известно, что дорога молодых до старости очень коротка, а дорога стариков к смерти долгая-предолгая, без воды никак не добредешь!

Некоторые старики измеряют утекающее время, вслушиваясь в мягкое пощелкивание своих костяных четок. Лаодзянь вслушивался в божественный ритм дыхания природы. Люди не знали, что конец зимы — это когда зацветут магнолии. Сразу за ними, исполненные нетерпения, пробивались к солнцу цветы сливы и вишни. Потом наступал черед персиков и миндаля, чьи нежно-розовые лепестки по цвету напоминали плоды ли-чи. А там, глядишь, уже проклевывались нарциссы, белел жасмин, в озерце раскрывались чашечки лотоса и лилий, вслед за ними пышно развешивала пахучие гроздья тщеславная желтая акация, мимоза, белые и красные олеандры, кровавый гранат, перенесенный сюда с берегов далекого Евфрата. Завершали круговорот цветения исполненные достоинства японские белые и желтые хризантемы, величиной чуть ли не с кочан капусты. И конечно, с весны до поздней осени в саду цвели самые безмятежные, самые смирные и покладистые его обитатели — кокетливые розы, щедро озарявшие все вокруг своим очарованием. А наступление поздней осени возвещали три осины перед верандой, которые осыпали траву вокруг себя золотыми монетками желтых листьев. Так замыкался круг, чтобы тут же повториться с самого начала, потому что ни богам, ни людям никогда не надоедает снова и снова внимать хорошей сказке.

Да, так уж повелось в мире: все следует определенному, естественному порядку — дитя превращается в старца, на смену жизни приходит смерть, чтобы в свою очередь уступить место новой жизни. Так было и так будет. Когда старый Иерохам настолько состарился, что его сознание принялось по собственной воле бродить в неведомых просторах, он заговорил на каком-то гортанном языке, которого никто не понимал. Молодой хозяин сказал, что это язык, на котором люди говорили в Двуречьи. Но кто знает, где оно, это Двуречье? Вскоре после того Иерохам прилег под цветущим жасмином и тихо скончался. Наверно, его душа отлетела туда — в Двуречье, если господа Басат называют этим именем место, где блуждают души их предков. На похороны съехалось множество народу из дальних мест, прибыли знаменитые раввины, а дед Лаодзяня подготовился к ритуалу по своему: облачился во все белое и зажег в пагоде связку ароматных сандаловых палочек, хотя это и не входило в обычаи евреев. Может, и не входило, но дым устремился прямо вверх, показывая, что душа старого Иерохама довольна. Когда же пришло время умирать ему самому, дед Лаодзяня заплатил трем буддийским монахам в желтых одеждах, чтобы они молились не только за его душу, но и за душу его покойного господина. Что ж с того, что тот был другой веры, — добрая, произнесенная от всего сердца молитва пока еще никому не повредила! Только уладив эти дела, он зашагал умиротворенный вслед за Иерохамом по его небесным тропам.

И отец Лаодзяня последовал за своим господином, отцом нынешнего хозяина Йонатана, но не раньше, чем прошло 49 дней с момента его смерти, ни днем раньше! Ведь даже глупцам известно, что в каждом человеке живет семь духов земли, которые удерживают его душу, как якорь, так что она не может улететь в небесные селения, пока от них не освободится. Нужны молитвы, нужны возжигания благовоний — и только тогда духи земли смилостивятся и отпустят тебя подобру-поздорову. Иностранцы думают, что это происходит на сороковой день, но они ошибаются: каждый из семи духов задерживается в теле семь дней, а семью семь — 49, и ни днем меньше! Евреи в это не верят… их дело, но отец Лаодзяня старательно проделал все, что необходимо, чтобы освободить душу своего хозяина от духов земли, дабы могла она, легкая и чистая, вознестись в потусторонний мир. Лишь исполнив свой долг, отец Лаодзяня, дряхлый By, мог спокойно готовиться к дальней дороге. Так устроен мир: слуга следует за своим господином — дед за дедом, отец за отцом!

Разве не беда то, что Лаодзянь уже мужал, когда родился Йонатан? Теперь он, садовник, отправится в свое потустороннее обиталище гораздо раньше своего господина. Но что поделаешь: жизнь в дряхлом теле насильно не удержишь, когда она сама больше не хочет за него цепляться. Однако нет худа без добра: у Лаодзяня будет время разбить небесный сад и довести его до совершенства, чтобы обрадовать доброго Йонатана Басата, когда и его приберет смерть…

35

Госпожа Басат вовремя зажгла две свечи в серебряных подсвечниках — это обязанность матери. Господин Басат произнес молитву: «Барух ата́ Адонай Элохейну…», потом разломил халу — это долг отца…

Маленький семейный праздник прошел великолепно, две китайские служанки подали приготовленные самой госпожой Басат еврейские блюда — вкусные, по-арабски экзотические и совершенно незнакомые Вайсбергам. Хозяйка заверила гостей, что все блюда — кошерные, т. е. отвечающие религиозному закону, в них нет ни одного компонента, который был бы треф. Но Теодор, а того еще меньше Элизабет, не больно-то знали, что, по понятиям иудаизма, считалось «чистым», а что «нечистым».

Потом Теодор вручил сыну Басатов, которому исполнилось десять лет, маленького нефритового Будду с рыбой, Элизабет села за рояль и все спели Happy Birthday. Был торт… и торжество пошло, как по маслу.

Во время застольной беседы гости, естественно, затронули тему о набегах молодых фашистов на Хонкю и о только что подписанном пакте трех держав. Но хозяева интереса к ней не проявили: господин Басат полностью разделял мнение английского губернатора Уошборна, что такие мальчишеские выходки не заслуживают внимания, а что касается союза между немецкими нацистами, итальянскими фашистами и японскими милитаристами, то, по мнению господина Басата, это была политическая сделка, которая, как он выразился, «нас, евреев, не касается». Никто нашего мнения о ней не спрашивал, мы — слова из другой песни, вот и нечего лезть, куда не просят.

Йонатан Басат был коммерсантом бог знает какого поколения, потомком богатых евреев, которые в эпоху падения династии Аббасидов отправились на Восток по Великому шелковому пути с караванами своих добрых арабских соседей и партнеров. Политика мало его волновала. Госпожа Басат в этом разговоре вообще не принимала участия — она откровенно скучала. И Европа, и драма, которая там разыгрывалась, были так далеки от ее мира. Европейский антисемитизм, уходивший корнями во времена крестоносных походов, воинствующая нетерпимость к иудеям и их вере, как и утвердившиеся на протяжении веков примитивные штампы, суеверия и фобии, были Басатам едва знакомы и непонятны. Разумеется, они были достаточно осведомлены о событиях в Европе, остававшихся центральной новостью во всем мире, но воспринимали их приблизительно с тем же интересом и сопричастием, с каким европеец воспринимает кадры еженедельной кинохроники, повествующие об очередном перевороте в Уругвае — лишь смутно догадываясь, кто против кого восстал и каков подлинный смысл происходящего. Нельзя сказать, что судьба собратьев-евреев была Шошане и Йонатану Басат безразлична, вовсе нет, но отзвуки обрушившейся на них катастрофы докатывались до Шанхая всего лишь глухим, едва уловимым рокотом где-то далеко за горизонтом. Случайные приступы банального расизма в среде люмпенов, это что-то вроде кори; это пройдет — вот как толковали они трагедию. Особенно, когда это касалось Германии.

— О, Господи, — воскликнула Шошана, — неужели кто-нибудь станет оспаривать место немецкого духа в авангарде мировой цивилизации?! И вообще, нельзя ли поговорить о чем-нибудь более приятном? Вы смотрели последний фильм с Фредом Астером? Представляете, его настоящая фамилия — Аустерлиц, и он еврей! Надо же, гениальный Фред Астер!

К сожалению, фильма они не видели — откуда в Хонкю кинотеатр?

Как бы там ни было, близость между богачами-багдади Басат и дрезденской семьей бедной учительницы Элизабет и ее мужа, помощника садовника Теодора Вайсберга, стала зарождаться во время этой субботней трапезы естественно и непринужденно. Тон задала сама госпожа Басат, которая даже подсела к роялю рядом с учительницей своих детей и сыграла с нею в четыре руки. И ничто не предвещало катастрофического завершения так славно начавшегося вечера.

С радостной улыбкой в гостиную вошла старшая служанка — толстуха-китаянка и, склонившись к уху хозяйки, что-то ей прошептала. Шошана Басат просияла, вскочила на ноги.

— Наконец-то! Йона, пароход прибыл!

Йонатан пулей вылетел вон, а хозяйка возбужденно объяснила:

— Старый торговый партнер моего мужа. Только что прибыл через Кобе из Германии… Исключительно, исключительно приятный человек. Он вам непременно понравится, даже не сомневаюсь в этом.

Когда господин Басат вошел с улыбающимся генералом вермахта со свастикой на рукаве, Шошана радостно поспешила им навстречу:

— Что я вижу, Манфред? Ты теперь офицер? Вот это сюрприз: наш Манфред — офицер!

Генерал щелкнул каблуками и поднял руку в официальном гитлеровском приветствии, потом обнял и расцеловал хозяйку в обе щеки.

— Позвольте, позвольте… не просто офицер, а генерал! Но такие чины получают, увы, не в сражениях, а за письменным столом. Что делать, дорогая: и мы, бюрократы, обязаны принимать посильное участие в войне! А она меняет многое — не только государственные границы, но и манеру одеваться. Ну, как ты меня находишь? Мне это идет?

И он с напускным кокетством сымитировал позу манекенщика, а Шошана Басат расхохоталась и сказала:

— Война тебе очень даже к лицу! Рассказывай же, как там наши друзья? Выкладывай новости, но только хорошие!

— Вот самая лучшая новость: мы открыли филиал в Париже! Месяц назад я там был — чудесный, восхитительный город, где человек чувствует себя как дома! Эти духи оттуда! Прошу, это тебе.

И шутовски, но все так же галантно, он щелкнул каблуками, протягивая ей красиво упакованный сверток.

— Voilà!

Последовала банальная процедура взаимных представлений: ах, какая приятная неожиданность; ох, так госпожа и господин Вайсберг из царственного Дрездена? Судя по фамилии, вы ведь немецкие евреи? Вы случайно с Циммерманами не знакомы? Нет? Оказывается, они тоже евреи! Забавно, не правда ли: в Германии мне доводилось встречать очень приличных людей, которые вдруг узнавали, что в их жилах течет еврейская кровь, о чем они никогда не подозревали! Для кого-то это было, как гром среди ясного неба. Но что поделаешь — кровь есть кровь! Не смущайтесь, я ничего не имею против евреев, наоборот — даже вами восхищаюсь! Но как же ловко вы устроились — в армию вас не берут, строите себе дороги, а наши ребята рискуют жизнью на фронте… На эту тему есть великолепный еврейский анекдот, попозже обязательно расскажу!

Гость даже не поинтересовался, что занесло этих немецких евреев в Шанхай, так он спешил преподнести вторую хорошую новость. Из Кобе генерал привез предложение японской стороны фирме господина Басата: объем осуществлявшихся ею поставок может быть значительно увеличен при условии, что еврейские банки в Шанхае откроют новую кредитную линию. Война, господа, война! А война питается оловом, хромом и сырым каучуком, не говоря о нефти, не так ли?

Довольный собственным остроумием, он рассмеялся.

— Война питается людьми, — тихо заметил Теодор.

— Ну, зачем же так мрачно? Впрочем, немецкие евреи к этому склонны. Дай им пофилософствовать да пожаловаться на существующий порядок. Я не имею в виду вас лично, но большинство евреев в Германии — социал-демократы и даже коммунисты! Я прав? Зато здесь, на Востоке, евреи другие, да-да, совершенно другие! Я действительно лишен предрассудков по отношению к вашему племени — у меня миллион друзей и партнеров из ваших. Разве не так, Иона?

Йонатан Басат молча пожал плечами — ему, очевидно, не нравилось направление, в котором пошел этот разговор. Генерал тут же сообразил, что разговор принимает опасный оборот, и весело заключил:

— Война так же нуждается в стратегическом сырье, как я — в солидном глотке хорошего коньяка, причем безотлагательно! Такова неоспоримая истина. Ах, до чего же приятно вырваться из европейского бедлама и снова встретить старых друзей в этом мирном и гостеприимном уголке!

Он, тая от нежности, снова поцеловал руку госпоже Басат. Было что-то непосредственное, хотя и по-дурацки шумное в этом ряженом в генеральскую форму импортере пищи для войны.

Потом приехали еще гости — светская жизнь в Шанхае, как отметила раньше хозяйка, начиналась поздно вечером. Большинство вновь прибывших были представителями крупных немецких фирм с супругами. С визитом пожаловали также два китайца-банкира из Сингапура и один японский высший офицер.

Вечер продолжался и в представлении Теодора был похож на калейдоскоп — да что там, просто на мешанину из отрывочных, разрозненных фрагментов, моментальных снимков, слов, улыбок, анекдотов, местных сплетен о помолвках и изменах, бессвязных реплик.

Японец вообще не понимал шуток, но после того, как ему их долго разъясняли, улыбался и кивал. Вероятнее всего, просто из вежливости, ибо представления японцев о смешном и уродливом в жизни были так же далеки от европейских, как чуткость немецкого генерала от понимания глубоких тем, болезненно задевавших еврейскую чувствительность. Теодор сидел как на иголках, дважды порывался уйти, но Элизабет удерживала его за руку: это неприлично, мой мальчик! Да и сама хозяйка дома ни за что не хотела их отпускать, возможно, надеясь как-то затушевать бестактность генерала.

— Что вы, что вы, милые мои, Белая Лилия вот-вот подаст пунш! Она с самого утра над ним бьется, если уйдете, вы ее смертельно обидите! Веселье только начинается!

Белой Лилией звали ту самую служанку-толстуху. После третьей рюмки коньяку гость из Берлина самолично уселся за рояль — причем, как отметила про себя Элизабет, для поставщика олова он справлялся с клавишами совсем недурно.

— Что там сейчас в моде в Берлине, генерал? — спросил кто-то из гостей. — Вы уж сыграйте нам, пожалуйста — ведь мода сюда добирается с двухлетним опозданием!

— А мы потанцуем! — весело добавила хозяйка.

И дернул же черт генерала, чьему тщеславию так льстило быть центром этого маленького общества, сделать наименее удачный выбор! Мало, что ли, было других модных в Европе шлягеров?! Сентиментально закатив глаза, он с чувством запел:

Да, да, это была она — та трижды проклятая «Маленькая кондитерская»! Та самая, под которую маршировали на работу хитрецы, избегавшие отправки на фронт, примазавшись к строительству автобанов! Под чьи звуки раздробили пальцы гениальному флейтисту Симону Циннеру!

Теодор не заметил, как хрустальный бокал выскользнул у него из рук, залил его пуншем и осколками разлетелся по полу.

Рояль умолк, и генерал обернулся, любопытствуя, что произошло.

Шошана вскочила с салфеткой в руке:

— Ничего страшного, господин Вайсберг! Пустяки, отстирается. Это не оставляет следов.

— Оставляет, — проговорил Теодор, и лицо его стало белее салфетки.

Теодор очень редко пил спиртное. Наверно, поэтому алкоголь так быстро ударил ему в голову. Он схватил жену за руку и решительно потащил ее к выходу — несколько комичный в костюме с чужого плеча, рукава и брюки которого были ему коротки.

С самыми добрыми намерениями, генерал предложил:

— Да не беспокойтесь вы так! Хотите, я дам вам чудесную пасту: она выводит любые пятна!

— А поцеловать меня в задницу вы не хотите, господин генерал?

Вот что выпалил в ответ, обернувшись с порога гостеприимного дома, деликатнейший, застенчивый Теодор Вайсберг, член Прусской академии искусств. Вот, оказывается, чему он научился у заключенных в Дахау шахтеров-юнионистов!

У хозяйки отвисла челюсть, гости в изумлении переглянулись: это еще что такое?!

36

Он шел за Хильдой чуть ли ни целый час, стараясь оставаться незамеченным. Что, кстати, было не так уж трудно: пестрая толпа, которая почти круглосуточно заполняла ярко освещенные улицы Международной концессии, предоставляла для этого сколько угодно возможностей. Очевидно, рабочий день Хильды закончился. Она беззаботно глазела на витрины, не спеша рылась в выставленной на тротуарах одежде и мелочах, но ничего не покупала. Потом зашла в парфюмерный магазин и долго колебалась, выбирая губную помаду. Покрутилась во французском книжном магазине, полистала пару-тройку книг, купила какой-то журнал мод и снова вышла на Нанкинскую улицу.

Эта длинная улица тянется на много километров и может утомить любого, так что Хильда, поколебавшись, зашла в венское кафе — перекусить и отдышаться. Трудно поверить, но там подавали почти настоящий торт «Захер» и горячий яблочный штрудель — не хуже того, которым славилась в лучшие времена венская Кертнерштрассе.

Он остался ждать снаружи, где тощенькие проститутки зазывали иностранных моряков, для пущей убедительности дергая их за блузы:

— Сэйлор, эй, сэйлор-мэн! Short time two dollars, long time five dollars! Сэйлор!

«Сэйлор» — собирательное название всех матросов-иностранцев, а сделка, которую им предлагали жрицы любви, была, исходя из официального обменного курса, более чем привлекательна. Один американский доллар твердо шел за шесть шанхайских, следовательно, за короткий сеанс запрашивали сущую мелочь, да и местная пятерка за полную программу тоже не дотягивала до целого американского доллара. Сторговавшись, стороны удалялись во внутренние дворы, прятавшиеся за солидными каменными зданиями Нанкинской улицы. Там находились жилища китайцев, обслуживающих огромный город. Двухэтажные жилые постройки, по большей части деревянные, огораживали кишевшие детворой дворы. Некоторые из домишек горели во время японских бомбардировок и до сих пор не были отремонтированы. Пища готовилась на дощатых верандах, прямо под вывешенным на просушку бельем; в воздухе стоял густой смрад от горелого растительного масла и пережаренного лука. Так выглядело прибежище порока: здесь можно было выкурить трубку опиума, купить дешевую контрабандную выпивку, или отведать «любви», точно отмеренной в соответствии с прейскурантом. Официально эти темные, смрадные притоны были запрещены и преследовались полицией, однако сами блюстители порядка частенько захаживали сюда в качестве клиентов, а некоторые входили в долю в незаконном бизнесе.

Молодой человек, который сквозь стекло витрины тайком следил за Хильдой, был ее старым знакомцем. Когда-то она знала его под вымышленным именем «Владек» — по крайней мере, так он ей представился в Париже. Сейчас все это казалось давним, полузабытым сном. Он был в Шанхае уже третий месяц, и все три месяца разрывался между противоречивыми чувствами и намерениями: то он решал, что отправится к ней и потребует выложить о себе всю правду; то был готов просто-напросто надавать ей пощечин и потом навсегда исчезнуть из ее жизни. Обе идеи были абсурдны — ему категорически воспрещалось что-либо подобное. Точно так же, как публичное участие в любых беспорядках и скандалах.

В Шанхае ему многое было запрещено. И много чего ему приходилось остерегаться. Самой важной, предопределявшей все остальное задачей, было сохранить в тайне его подлинную самоличность. В Шанхае он жил по швейцарскому паспорту, японская комендатура зарегистрировала его под фамилией Венсан. Какой там Владек — вольный журналист Жан-Лу Венсан, вот кто он теперь! О том, что Хильда Браун в Шанхае, он узнал из газет: светские хроникеры писали о ней часто и помногу. Очаровательная светловолосая валькирия появлялась на коктейлях и благотворительных приемах то со своей близкой подругой баронессой фон Дамбах, то в качестве личного секретаря мужа баронессы, официального дипломатического представителя Третьего рейха барона Оттомара фон Дамбаха. Страницы местной желтой печати были полны прозрачных намеков на интимную связь господина барона со своей секретаршей. Многочисленные скандальные издания Шанхая исправно поставляли своим читателям сплетни, и работавшим в них писакам часто хватало нахальства напрямую спрашивать об этой связи баронессу, на что та неизменно отвечала только звонким смехом. Что превращало подозрения прессы почти в уверенность, но, очевидно, баронессу нимало не смущало. Она определенно располагала более достоверной информацией по данному вопросу, хотя делиться ею ни с кем не собиралась.

Этот швейцарец Жан-Лу три месяца болтался по Шанхаю в качестве корреспондента европейских газет. Часто, чуть ли не ежедневно, его можно было встретить у фотоателье «Агфа» на Северной Сечуаньской дороге. Там ему проявляли и печатали фоторепортажи, которые он рассылал по неизвестным адресам. В близлежащих питейных заведениях его часто можно было видеть в компании хозяина «Агфы», Альфреда Клайнбауэра, известного ценителя русской водки.

Жан-Лу терзался жизненно важным для него вопросом: была ли Хильда Браун, которую он знал в Париже, агентом гестапо под прикрытием? Не она ли стукнула на него в полицию, что привело к аресту, допросам и прочим мытарствам, увенчавшимся депортацией? Ведь не просто так она выдавала себя за еврейку, бежавшую из нацистской Германии? А теперь вдруг оказалась служащей дипломатического представительства той же самой Германии! Шанхай лежит в пятнадцати тысячах километров к востоку от Парижа… так что тут она, по всей вероятности, начала новую игру, уже с чистого листа, с новой легендой и измененной биографией. По новым законам Рейха еврейку не приняли бы на работу в официальное учреждение, но агент под прикрытием совсем другое дело! Да и сами послы нередко находились под наблюдением людей, формально им подчиненных: скажем, шоферов или дипломатов низкого ранга — такова была практика большинства спецслужб.

Когда Хильда вышла из кафе и стала спускаться по направлению к реке, он за нею последовал. Нанкинская улица пересекает широкую, всегда праздничную набережную Вайтань, что тянется вдоль правого берега великой Янцзы. Воды этой реки бороздят самые разные суда — от барж и шныряющих во все стороны джонок до солидных пароходов и моторных катеров. Здесь пришлось остановиться, и, соблюдая значительную дистанцию, вслед за нею остановился Жан-Лу, этот странный швейцарец с простодушным крестьянским лицом южанина.

Прохожие тоже замедлили ход, причем те из них, кто был дальше от перекрестка, не понимали, в чем дело, и напирали, досадуя на задержку. Дело же было в том, что со стороны реки на них надвигалась плотная людская масса — многотысячная демонстрация. Люди несли испещренные иероглифами плакаты. Лишь немногие из европейцев умели читать по-китайски и по-японски, но вот мелькнуло и несколько написанных по-английски транспарантов, которые позволяли понять, в чем дело: «Японцы, вон! Китай — не колония!», «Прекратите разграбление Китая!», «Работа и безопасность», «Долой войну!». Среди демонстрантов были студенты и рабочие, люди в солидных костюмах и в фабричных спецовках, молодые и пожилые, даже женщины с детьми. Впереди шагала внушительная группа почтенных профессоров Шанхайского университета, видных интеллектуалов и бородатых буддийских теологов. Облаченные в традиционные одежды буддисты напоминали фарфоровые фигурки из молитвенных ниш, хотя и не совсем, ибо, в отличие от небесных старцев, они шли под вполне земными политическими лозунгами.

С противоположного конца Прибрежного бульвара, со стороны Английского сада, донеслись трели полицейских свистков, цокот копыт по мостовой и предупредительные выстрелы. Миг — и китайская конная полиция при муниципальном департаменте безопасности, созданном и финансируемом японской военной администрацией, врезалась в толпу и принялась налево и направо хлестать кожаными плетками.

Не успела Хильда оглянуться, как охваченная паникой толпа подхватила ее, закружила и понесла прочь — в хаос воплей, полицейских свистков, ружейных выстрелов и стука копыт. Цепь пеших полицейских пустила в ход бамбуковые палки, без разбору колотя демонстрантов с тем, чтобы вытеснить их с Нанкинской улицы. Какой-то полицейский начальник сиплым голосом выкрикивал угрожающие, короткие команды по-китайски.

Двое полицейских волоком тащили упиравшуюся, исходившую криком женщину, за чью юбку держалась рыдающая от ужаса девочка. Один из них яростно оттолкнул ребенка, и тот упал на асфальт. Не помня себя, Хильда бросилась на помощь и сумела выдернуть девочку из-под лошадиных копыт. Конный полицейский перегнулся в седле, дернул Хильду за рукав и почти его оторвал, но она продолжала храбро заслонять собой ребенка, сыпля при этом цветистой бранью на всех известных ей европейских языках.

Когда полицейский сгреб в кулак волосы Хильды и поволок за собой, тот человек, что до сих пор скрытно следил за нею, швейцарец Жан-Лу, схватил его за другую руку и сдернул с седла. Спешенный всадник тяжело рухнул на землю, но тут же вскочил на ноги и замахнулся плетью, так что неожиданному защитнику Хильды пришлось хуком справа уложить его обратно на асфальт.

Обнимая плачущего ребенка, Хильда чуть язык не проглотила от удивления: всклокоченный и запыхавшийся, перед ней стоял ее парижский знакомец — тот самый, которого она знала под именем Владек.

— Владек, это ты? — все, что она смогла вымолвить.

Он не успел ответить на этот, прямо скажем, бессмысленный вопрос, потому что полицейский, несмотря на то, что он был явно напуган, снова поднялся с земли и теперь уже потянулся к кобуре. Так что хук справа пришлось повторить.

37

Камера с одним-единственным зарешеченным оконцем трещала по швам. Не меньше пяти десятков арестованных демонстрантов — как мужчин, так и женщин, сидели на деревянных скамьях, а то и прямо на полу, и тихо перешептывались. Когда полицейские втолкнули туда Хильду и Владека, арестанты примолкли, хотя вряд ли европейцы смогли бы понять хоть слово из их разговоров. На скамьях не нашлось свободного местечка и Владек, оглядевшись, уселся прямо на пол, полностью игнорируя свою спутницу. Она немного поколебалась, но, в конце концов, покорно устроилась с ним рядом на грязном цементе, усеянном окурками и шелухой арахиса. Повисло напряженное молчание. Хильда то и дело поглядывала на Владека, надеясь, что он заговорит, но тот, мрачно уставившись куда-то вдаль, отказывался встречаться с ней взглядом.

Что ж, это давало ей возможность как следует рассмотреть старого знакомца: нет, он не изменился, во всяком случае, внешне. Все тот же веселый, дружелюбный парень из Парижа, который щедро преподнес ей Собор Парижской Богоматери. Хильда догадывалась, в чем причина его враждебного поведения, но время и место никак не подходили для прояснения абсурдных ситуаций. А ситуация, в которую она угодила, и впрямь оказалась более чем абсурдной, нелогичной, неправдоподобной: парадоксы войны принимали самые причудливые формы, и происходившее с Хильдой было всего лишь ничтожной ниточкой в этом сложном узоре.

— Ты мне так и не ответил: что ты здесь делаешь? — проговорила она, наконец.

— А ты? — мрачно буркнул он, глядя в стену. — Ты чтотут делаешь?

— Не то, что ты думаешь.

— А что, по-твоему, я думаю? — он впервые повернулся к ней и вызывающе спросил: — Это ты сообщила полиции мой адрес? Ну, говори же, ты? В Париже никто, кроме тебя, не знал, где я живу. Никто! Даже мои товарищи по Испании…

Она изумленно уставилась на Владека, на миг потеряв дар речи. Что за нелепое, оскорбительное обвинение! Теперь уже ее подмывало закатить ему пару пощечин — прямо здесь, в набитой арестантами камере.

Но тут дверь распахнулась, пропуская мелкого полицейского чина. Быстро оглядевшись, он ткнул пальцем в сторону единственных в помещении европейцев — сидевших на полу Хильды и Владека:

— Вы, двое. На выход.

В небольшом кабинете начальника муниципальной полиции было не продохнуть: страстный курильщик с пожелтевшими от табака пальцами, капитан жадно затягивался, прикуривая одну сигарету от другой. На стене за его спиной — там, где раньше, очевидно, висел чей-то портрет, — виднелось квадратное пятно на выцветших обоях, частично прикрытое репродукцией Запретного города в Пекине.

Медленно цедя табачный дым сквозь зубы, чей цвет был подстать цвету его пальцев, капитан со скептической миной перелистывал швейцарский паспорт своего арестанта, изучая штемпели пограничных служб. Ничто не нарушало тягостного молчания. Хильда и Владек сидели на казенных деревянных стульях напротив начальнического стола и ждали решения своей дальнейшей участи.

Зазвонил телефон, капитан снял трубку, некоторое время слушал, а потом произнес что-то по-китайски и вернул трубку на рычаг. Только после этого он оторвал взгляд от паспорта и произнес на довольно сносном английском:

— Мисс, дипломатическая миссия вашей страны подтвердила, что вы их служащая. Таким образом, доказана и ваша самоличность, что, однако, не оправдывает ваши действия. Что вы можете сказать в свое оправдание?

— Мне не в чем оправдываться. В сотый раз повторяю: ваша полиция вела себя отвратительно, господин… полицейский.

— Капитан, — подсказал хозяин кабинета.

— Капитан так капитан. Это была мирная демонстрация, там были и дети! Я уже говорила и повторю, если надо — в сто первый раз: я этого просто так не оставлю и проинформирую барона фон Дамбаха обо всем, что здесь происходило — вплоть до мельчайших и наиболее возмутительных подробностей!

— Ваше право. А наше право — задержать вас под арестом на срок до трех суток. Что даст нам время на поиски того, кто украл вашу сумку. Хотя, откровенно говоря, особой надежды на успех у меня нет. И вообще, пропажа личной собственности — вопрос частный, в отличие от вашего участия в нарушении общественного порядка. Тот факт, что вы гражданка Германии, не освобождает вас от ответственности. Так что — трое суток!.. Если только не вмешается прокуратура, чего я вам не пожелал бы.

Упрямо, как строптивая школьница, Хильда отрезала:

— Подумаешь, трое так трое! Я даже с удовольствием отсижу трое суток, к стыду идиотов из вашей полиции!

Подняв тяжелые веки, шеф полиции впился глазами в Хильду и равнодушно обронил:

— Могу добавить еще трое — за непристойное и оскорбительное поведение.

— Всего шесть? И что дальше?

— Дальше, — по-французски выпалил Владек, — я тебя подкараулю на выходе и так отделаю, что надолго запомнишь! Перестань бесить начальство, надо поскорее уносить отсюда ноги.

— Вот и уноси свои, если тебе не унизительно к ним подлизываться.

— Ишь, героиня какая выискалась! Жанна д’Арк! Или кто там у вас в национальных героинях? Хильда — Брунхильда?

— Прекратите разговаривать и не отнимайте у меня время, — прервал их капитан и снова стал перелистывать паспорт: — Жан-Луп^[39]…

— Читается Жан-Лу…

— Я знаю, что как читается, господин… Вэн Сян? Я правильно произношу?

— Абсолютно правильно. Вэн Сян! У вас произношение, как будто вы родились в окрестностях Женевского озера.

— А вы где родились?

— В Лозанне, там же написано.

— Так где же это озеро?

— На прежнем месте. Трудно поверить, но Женевское озеро находится в Женеве, то есть, на сегодняшний день в Швейцарии.

Это утверждение начальник полиции принял на веру и подвинул к Владеку какую-то бумагу, густо испещренную китайскими иероглифами.

— Пожалуйста, распишитесь, господин Вэн Сян.

— Тут все по-китайски, господин капитан, а я, увы, читать иероглифы не обучен.

— Настоящим вы признаете, — терпеливо перевел начальник полиции, — что нанесли побои лицу, находящемуся при исполнении служебных обязанностей. Пожалуйста, вот здесь распишитесь.

Владек колебался: то ли обмакнуть перо протянутой ему ученической ручки в чернильницу, то ли почесать ею в затылке. В конце концов, он почесался и миролюбиво сказал:

— Послушайте, капитан. После драки кулаками не машут, так что давайте не будем делать из мухи слона, хорошо? Мы здесь все свои, можно сказать — почти друзья. Так почему бы не утрясти проблему по-добрососедски, а? Если б вы знали, какой симпатией пользуется шанхайская полиция в Швейцарии! Этого достаточно?

Из нагрудного кармана потрепанной полувоенной рубашки Владека возникла банкнота в пятьдесят шанхайских долларов и легла на письменный стол полицейского. Жестом профессионального фокусника тот моментально смахнул ее в ящик.

— Вот видите, как быстро вы сумели прочитать половину иероглифов! А как быть с другой половиной?

Безнадежно похлопав себя по карманам, Владек смущенно спросил Хильду по-французски:

— Можешь дать мне взаймы на остаток китайского лексикона?

— Могла бы, да только ты ведь слышал — в суматохе у меня украли сумочку. И вообще, это не моя проблема: я намерена провести три дня под арестом!

— Шесть, — поправил ее Владек.

— Пусть будет шесть. Зато мир узнает, что происходит в Шанхае!

— Будь покойна, мир ничего не узнает. В том числе и про подвиг Брунхильды, отсидевшей неделю в кутузке в компании завшивленных мелких воровок и проституток, больных чесоткой…

Этого ему показалось мало и он с энтузиазмом добавил:

— …и сифилисом!.. И проказой!

У Хильды моментально зачесалось все тело. Она поежилась, ее боевой дух начал угасать.

— Все понятно, можешь не продолжать. Что же нам теперь делать?

Владек повернулся к полицейскому и изрек самым елейным тоном:

— Мой дорогой капитан, вам и мне — двум цивилизованным людям — нетрудно будет договориться. Даю вам свое честное слово, что не позднее, чем завтра, остальные пятьдесят долларов будут у вас.

— Я высоко ценю ваше честное слово, мистер… — он заглянул в паспорт, — мистер Вэн Сян. Тем не менее, ваш паспорт на всякий случай останется у меня. Не забывайте об этом.

— Паспорт?! Только через мой труп, господин начальник!

— Ну, что вы! Трупы нам ни к чему. Как вы сами отметили, мы же цивилизованные люди. Но ваш паспорт так или иначе мы обязаны задержать. Таковы правила. Получите его обратно в надлежащем порядке. Какая у вас авторучка?

Владек засиял, эта идея просто не пришла ему в голову.

— Марки «Монблан». С золотым пером, 18 каратов. Позвольте, мой дорогой друг, преподнести ее вам в качестве сувенира. Очень прошу, примите: ваш отказ доставил бы мне чрезвычайное огорчение!

Шеф полиции взял протянутое ему вечное перо, открутил колпачок и тщательно осмотрел свое приобретение — надо же было проверить, сколько там действительно каратов, — а потом черкнул что-то на чистом листе бумаги.

Владек восторженно отметил:

— Вот видите — пишет!

— Ладно, ладно, у меня нет сомнений, что деньги завтра вы принесете. Что касается вас, мисс, надеюсь, что это был первый и последний подобный инцидент. Прошу вас засвидетельствовать господину барону наше почтение.

Хильда молча и немного сконфуженно кивнула, а полицейский снова принялся перелистывать швейцарский паспорт.

Владек подумал, что тот готов вернуть ему документ, и протянул за ним руку: авторучка «Монблан» с золотым (18 каратов!) пером казалась ему достаточно сильным аргументом. Но ошибся. Капитан решительно прикрыл паспорт ладонью.

— А как же мой паспорт? — приуныл арестованный.

— Как я уже сказал, он будет вам возвращен в надлежащем порядке. Вы свободны мистер… мистер…

— Вэн Сян! — сорвался в крик Владек, вскочил и сердито направился к двери.

— Эй, эй! А про меня ты что, забыл? — испуганно воскликнула Хильда, всего минутой раньше собиравшаяся героически отсидеть шесть суток в казематах шанхайской полиции.

Театрально вздохнув, он вернулся, схватил ее за руку и не особенно деликатно потащил за собой.

…Дожидаясь посланной за Хильдой служебной машины, они сидели прямо на тротуаре перед полицейским управлением. Она молчала, Владек раздраженно курил.

— Может, ты хоть теперь скажешь мне, кто ты такая? — вымолвил он, наконец.

— Я все та же, клянусь, кем была в Париже. Но вот обстоятельства очень, очень запутанные, Владек. Эта работа… она была моим единственным шансом уцелеть. Понимаешь?

— Нет. Даже не пытаюсь. Тебе гестапо платит?

— Боже мой, какие глупости!

— Ты же говорила, что ты еврейка? Почему же ты в таком фаворе у этих бандитов — нацистов?

— Если ты имеешь в виду барона, то он вовсе не бандит, а милый старичок, который оказал мне миллион услуг.

— Взамен… чего?

— Тебе китайский климат вредно действует на мозги! Перестань болтать глупости, ладно? Нигде в моих документах не написано, что отец с матерью были крещеными евреями. Я ведь тебе рассказывала, как из Браунфельдов мы превратились в Браунов. И как мне по чистой случайности удалось выбраться из Германии… как оказалось, только чтобы для того, чтобы влипнуть в эту авантюру! Ты что, забыл?

— Ничего я не забыл. Дальше-то что было?

— Тебе ли, швейцарцу этакому, не знать, что человек — это то, что написано в его паспорте? В кои веки раз мне улыбнулась фортуна, но рано или поздно везению всегда приходит конец. Я просто не знаю, когда… Поэтому все, что я тебе сказала, должно остаться строго между нами, Владек. Иначе мне несдобровать!

Он долго молчал, потом спросил:

— И это не ты выдала полиции мой парижский адрес?

— Господи, какая глупость! Нет! Нет, нет, и еще раз нет! Поверь мне!

— Рано мне пока тебе верить. Я все еще не знаю, кто ты такая на самом деле.

— Ну, а ты? Кто ты такой на самом деле?

— И я все тот же, кем был в Париже. Если ты еще помнишь.

— Помню. Ты был полиглотом, который вдруг бесследно исчез, никогда больше не дав о себе знать. Ты скрывался от полиции, из чего следует только один вывод: ты занимался чем-то противозаконным. Но чем именно, для меня загадка.

— Любопытно узнать, как ты пришла к своим выводам, если у меня всегда все было в законном порядке.

— Ох, ну что ты морочишь мне голову?! Чех, поляк, португалец. Теперь, оказывается, ты родился в Лозанне. Горжусь знакомством с почтенным швейцарцем, у которого все в законном порядке. Вероятно, ты скромный сыровар! Или часовщик? В любом случае, ни разу не преступил закона… Как бы не так! А я, дуреха, волочилась за тобой, как влюбленная по весне кошка!

Владек долго с мрачным видом молчал, а потом сердито ткнул в ее сторону пальцем и тоном обвинителя изрек:

— Если ты хочешь знать, я тоже был в тебя порядочно влюблен! Хочешь — верь, хочешь — нет!

Он сплюнул в уличную пыль и задумчиво растер плевок тяжелым военным ботинком.

— Ну, может, не по уши, но все-таки… даже думал о тебе, когда был уже не в Париже.

— А где?

— Где, где. Неважно. Важно, что послать тебе весточку я не мог — не было такой возможности. Да и куда ее слать, черт побери?! Я же не знал, где ты живешь.

— Зато теперь знаешь. Но ты, как я погляжу, уже не тот паренек, который швырялся туфлями с парижских мостов.

— Да и ты уже далеко не та девочка без гроша за душой, которую я там знал. Помню, как ты жевала багеты всухомятку… Кстати, как ты разрешила свои… еврейские проблемы? Ведь в убежище французы тебе отказали, так ведь? Как ты попала в Шанхай? Как стала секретаршей нациста?

— Больше, чем на три вопроса одновременно, не отвечаю. И не здесь, на этом тротуаре. И не сейчас. Если тебе интересно, всегда можешь мне позвонить. Почему-то мне кажется, что номер тебе отлично известен.

— Угадала. И я сотни раз снимал трубку, чтобы тебе позвонить, но потом клал ее обратно. А теперь уж точно позвоню: мне обязательно надо знать. Но не забывай, что ты моя должница: мало того, что из-за тебя я не только половину рабочего дня потерял, так еще и пятьдесят долларов пришлось выложить.

— А разве не сто?

— Пятьдесят с меня, пятьдесят с тебя.

— Ты взятку предложил, тебе ее и платить: в насаждении коррупции в Поднебесной империи я участия не принимаю! Впрочем, за шесть дней ареста, от которых ты меня избавил, могу дать один доллар. Шанхайский. И ни цента больше!

— Ах, так? А кто меня втянул в эту передрягу, разве не ты? На твоем месте я бы во имя Третьего рейха выложил все сто долларов.

— Так в чем же дело? Выкладывай на здоровье, я так и говорю! Если у тебя есть деньги, разумеется. Если нет — могу дать взаймы. Кстати, чем ты занимаешься в Шанхае? Только честно!

Он медлил с ответом, пытаясь убедительнее его сформулировать.

— В настоящее время я на вольных хлебах…

— Можно подумать, будто в Париже ты был сенатором. И давно ты здесь пасешься… на своих вольных хлебах?

— Три месяца. И уже знаю пять китайских слов.

— Одним словом, полиглот!

Хильда помолчала, задумчиво глядя на Владека, и, наконец, решилась:

— Знаешь, о чем спросила консьержка — ну, та толстуха, ты ее должен помнить, когда тебя арестовали? Поинтересовалась, ты, часом, не немецкий шпион?

— Вот это уж точно нет!

— Что не немецкий, я тебе верю на все сто процентов. Тут у меня нет ни малейших сомнений. И еще: я абсолютно точно знаю, что ты ни разу не сказал мне правды. Прошу тебя, когда твой швейцарский период подойдет к концу, не пытайся меня убедить, что ты — сенегалец на вольных хлебах… Кстати, я всегда считала, что швейцарских сыроваров нельзя выпускать в широкий мир без обязательного курса хороших манер. Мог бы, к примеру, предложить даме сигарету.

Владек поспешил выудить из карманов своей рубашки мятую пачку.

Хильда с недоумением уставилась на сигарету, наполовину набитую табаком, и тут же испуганно отпрянула, когда из солдатской зажигалки вырвался длиннющий язык пламени.

— Ну и аппарат! В военное время вполне может послужить огнеметом.

— Да? — рассеянно отозвался Владек и вдруг ни с того, ни с сего спросил: — А что за человек твой барон?

— А в чем дело? И ты, что ли, начитался глупостей в газетах?

— Меня ваши шуры-муры не интересуют… Ты мне вот что скажи: делится ли он с тобой своими взглядами, например, на… некоего Адольфа Шикльгрубера, более известного под именем Гитлер? Делится он с тобой такими вещами, или нет?

— С какой стати ему вступать в такие беседы со своей секретаршей? И почему тебя это интересует? Может, ты сам хочешь что-то рассказать мне о бароне? Вряд ли ты сможешь меня удивить — я знаю о нем все… или почти все.

— Ты уверена? — с отсутствующим видом пробормотал Владек. Явно, мысленно он был далеко отсюда. А потом махнул рукой: — Забудь. Не имеет значения.

— А вот и машина! Извини, что втравила тебя в историю, Вэн Сян. Ты и представить себе не можешь, как я все же рада, что снова на тебя наткнулась… Ты ведь позвонишь, правда? Пожалуйста, позвони!

Она попыталась чмокнуть его в небритую щеку, но Владек увернулся.

Перед ними остановился черный опель с немецким флажком на правом крыле — персональный автомобиль его превосходительства барона фон Дамбаха.

…Зажав в зубах сигарету и прищурив один глаз от едкого дыма, Владек смотрел вслед черному лимузину, пока тот не скрылся в потоке рикш, велосипедов и автобусов.

Постовой у входа в полицейское управление осклабился и сказал:

— Этот леди красив, очень красив леди! Йес-йес!

38

Многозначительно взглянув на ручные часики, секретарша лорда Уошборна с нескрываемым изумлением рассматривала стоявшего перед ней мужчину в военной рубахе с распахнутым воротом и огромных, как ладьи, солдатских ботинках.

— Мистер Венсан, не по служебной обязанности, а в качестве жеста доброй воли: позвольте мне обратить ваше внимание на тот факт, что господин лорд требует от нижестоящих пунктуальности.

Мистер Венсан со своей стороны удивился:

— От нижестоящих, говорите? Ох, уж эти вышестоящие! Послушайте, девушка, ваш лорд мне никакой не вышестоящий, как минимум по трем причинам. Вообще-то их больше, но и этих достаточно. Во-первых, я не солдафон британских Его Величества колониальных войск, а вольный журналист. Во-вторых, я не британский подданный, а по счастливому стечению обстоятельств — гражданин Швейцарии. В-третьих, я ничьим требованиям не подчиняюсь, кроме тех, что содержатся в законах моего кантона. Такое вот государственное устройство, не знаю, доводилось ли вам о нем слышать.

Этот поток слов несколько огорошил секретаршу, но не захлестнул ее окончательно и не убавил ее гонора:

— Немедленно встаньте с моего письменного стола! Что за манеры!.. Лорд Уошборн настоятельно распорядился…

— Иными словами, самым вежливым образом попросил…

— Что ж, раз вам так больше нравится!

— Больше всего здесь мне нравишься ты, красотка, но я не бабник, так что тебе ничто не грозит. Так о чем попросил лорд Уошборн?

— Он попросил меня от его имени приказать вам немедленно к нему явиться! Надеюсь, это не противоречит законам вашего кантона. И, пожалуйста, покороче — у него назначена другая важная встреча.

И для вящей убедительности еще раз взглянув на свои часики, секретарша ввела его в кабинет лорда.

Просторный, скромно обставленный кабинет чем-то напоминал казарму, однако, стоявший в углу под монаршими портретами, рядом с британским флагом, каменный Будда подсказывал, что данная казарма находится на Дальнем Востоке. На потолке вращался пропеллер вентилятора внушительных размеров, а почти всю стену слева от стола занимала огромная карта Шанхая и прибрежной полосы.

Распрямив плечи, Уошборн стоял в центре своего кабинета. Казалось, что он хочет во что бы то ни стало задержать посетителя, воспрепятствовать его продвижению вглубь.

Вошедший бодро представился:

— Жан-Лу Венсан, сэр. К вашим услугам!

Уошборн проигнорировал протянутую ему руку: генералы с рядовыми рукопожатиями не обмениваются. Сцепив руки за спиной, он с любопытством оглядел расхристанного швейцарца: ворот расстегнут, рукава засучены, а ботинки… вот это ботинки! На толстенной подошве, внушительных размеров!

Владек проследил за его взглядом и в свою очередь залюбовался собственными бутсами.

— Потрясающие ботинки, правда? Мне их выдали в Испанской республиканской армии. Я ведь журналист — ну, и два года шагал в них от Гибралтара до Пиренеев и обратно, а им хоть бы хны! Все еще как новенькие! Вы умрете со смеху, но во время бомбежек Мадрида…

Лорд оборвал его:

— Я пригласил вас не для того, чтобы выслушивать истории о ваших ботинках!

— Серьезно? В таком случае, чем могу быть вам полезен?

Только теперь стало ясно, почему лорд Уошборн стоял, заложив руки за спину: в них был швейцарский паспорт на имя Жана-Лу Венсана.

— Попытайтесь, мсье Венсан, прежде всего быть полезным самому себе. Шанхайский департамент полиции заявил протест по поводу ваших действий, несовместимых со статусом иностранного журналиста. Вы приняли участие в беспорядках. Вы нанесли ничем не спровоцированные побои полицейскому.

— Ну, так уж и ничем? Уверяю вас, он сам в тот момент колотил налево и направо!

— Мой вам совет: не вмешивайтесь в уклад местной жизни. Если я правильно понял, вы прибыли из Испании?

— Можно сказать и так.

— Прибыли или можно сказать?

— Можно сказать, что прибыл. Но по дороге из Испании в Китай я еще побывал во Франции — хотелось заскочить в Лувр, «Мону Лизу» повидать, и все такое. Ну, и на Пляс Пигаль заглянуть, как вы понимаете. Потом в Швейцарию съездил, навестил маму. А здесь я уже три месяца.

— Я, разумеется, бесконечно счастлив, что вы не забыли навестить маму. Надеюсь, однако, вы заметили: здесь не Испания, куда все, кому не лень, лезли, как на собственную кухню.

— Ого, сравнение с кухней — просто класс! Честное слово, я не пытаюсь вам льстить, сэр. Особенно зная, какую на этой общей кухне заварили кашу. И если Китай — все еще не Испания, то ждать осталось недолго. Очень скоро он станет ею, уж вы мне поверьте.

Склонив голову набок, лорд Уошборн вперил недоуменный взгляд в своего посетителя и после небольшой паузы сказал:

— Не улавливаю вашей сложной мысли.

— Ну, вы прямо как учителя в моей школе: они тоже никак не могли меня понять и потому то и дело выставляли вон из класса. А потом, как это ни смешно, оказывалось, что прав-то был я… Вот что я имел в виду, сэр: Испания была испытательным полигоном для европейского милитаризма, как Шанхай для японского. В Европе репетиция завершилась полным успехом, Испанская республиканская армия потерпела поражение. Вы, может, слышали, что пока все это происходило, Англия и Франция делали вид, что они ни при чем, выдвигая лозунги «Невмешательство» и «Лучше фашисты, чем коммунисты».

— Я и сейчас так считаю! — убежденно сказал Уошборн.

— Не сомневаюсь, вы же настоящий крепкий британец! Может, вам будет интересно: я писал репортажи о ваших соотечественниках — британских добровольцах из интербригад. Храбрые ребята, Англии есть чем гордиться. Под Теруэлем многие из них пали, но не за Испанию или коммунизм, а за демократию. В этой битве именно демократия потерпела поражение. Генеральная репетиция закончилась для фашизма полным успехом, и теперь на европейской сцене идет его торжественная премьера. Разрушение Герники было апофеозом испанского фламенко, а сейчас танец продолжается в немецкой интерпретации. Скоро и на английские города посыпятся бомбы, уверяю вас.

— Нонсенс! Вы говорите смешные вещи!

— Куда уж смешнее… прямо помрешь со смеху… комедия, да и только. Хотите, побьемся об заклад?

Лорд, однако, пари заключать не пожелал. Владек по-мальчишечьи шмыгнул носом, огляделся в поисках пепельницы и робко спросил:

— Можно закурить?

— Нет.

— Я так и думал. Ну да ладно… Поверьте слову скромного журналиста, сэр: Шанхай — это дальневосточная Испания. Здесь тоже вслед за генеральной репетицией состоится премьера, притом на поистине необъятной сцене. Но Великобритания еще может предотвратить беду: надо только дать японцам понять, что при первой же попытке дальнейшей экспансии вы их загоните в такую жо….

Лорд Уошборн прервал Владека на полуслове, разразившись многозначительным кашлем — на пороге кабинета стояла сама баронесса фон Дамбах.

— Я что, некстати? Обычно я пунктуальна, как ваш Биг Бен, милорд!

Уошборн слегка поклонился.

— Отнюдь. Вы всегда кстати, баронесса… — И, повернувшись к Владеку, вручил ему паспорт: — Вот ваш документ и… честь имею кланяться. У нас еще будет повод поговорить о репетициях.

— Надеюсь. Надо сказать, что ваша секретарша напустила на меня такого холоду, что я ожидал встретить гораздо более чопорного лорда.

С этими словами гражданин Швейцарии Жан-Лу Венсан запанибрата похлопал лорда по плечу, причем, тот чуть не задохнулся от возмущения, и покинул кабинет, бросив любопытный взгляд на баронессу. Да и она обернулась вслед этому странному человеку в пропотевшей рубахе военного образца и громадных башмаках.

Когда он закрыл за собой дверь, она спросила:

— Кто это такой?

Лорд Уошборн ограничился лишь тем, что покрутил пальцем у виска.

— Итак, милорд, я пришла поговорить о воскресной охоте на бекасов. Зная, какой вы великолепный стрелок, не сомневаюсь, что в воскресенье они дождем посыпятся на нас с неба.

— Ах, если бы так! Глаза у меня уже не те. Видели бы вы меня в молодости, когда я охотился в Индии и Намибии!

— О, нисколько не сомневаюсь, что тогда с неба сыпались подстреленные вами львы!

Со смехом он взял ее руки в свои и покрыл их поцелуями.

Беседуя с представителями еврейских беженцев из Хонкю, лорд заявил, что Великобритания и Германия находятся в состоянии войны и поэтому никаких официальных контактов с представительством Третьего рейха он не поддерживает. Он не солгал, нет! Но неофициальные связи дело другое! Дипломаты служили в Шанхае годами, дружили семьями, их дети ухаживали друг за другом… Вот и баронесса пришла, чтобы договориться о пикнике после охоты на бекасов. Хороший пример того, как война может сблизить людей, чьи государства оказались по разные стороны фронта.

Особенно когда этот фронт далеко — на другом конце света.

39

Иштван Келети, по прозвищу Мадьяр, с трудом оторвал голову от грязной потрепанной циновки и сел. Потер ладонями лицо, обвел помещение воспаленными глазами в красных прожилках и стал медленно, со скрипом соображать, где же он. Взглянул на огромные ручные часы с защитной сеткой, купленные на черном рынке у английского матроса с военного корабля: воскресенье, 7 декабря, шесть часов пополудни. Пора тащиться в этот проклятый кабак «Синяя гора», что на улице Нанша, недалеко от порта. Нет там никаких гор, одна только грязно-коричневая Янцзы катит тяжелые воды, на которых, когда мимо проходит судно покрупнее, раскачиваются заляпанные бакланьим пометом джонки да катера японской военной полиции.

Затянутые паутиной подслеповатые окошки едва пропускают мутноватый предзакатный свет — зима! Под потолком повисли пласты синеватого дыма. Зябко: мрачное помещение с низким потолком сроду не отапливалось. На циновках вдоль стен лежат в блаженном забытьи или молча, погрузившись в себя, курят длинные бамбуковые трубки оборванцы-кули. Днем раньше им удалось тяжким трудом заработать грош-другой, и они предпочли прийти сюда, вместо того, чтобы в кои-то веки раз набить по-человечески брюхо. Уличные мелкие торговцы вынесут свой товар — воздушную кукурузу, жареный со специями горох и многоцветные сиропы — только вечером, когда толпа заполонит бульвары, а пока что и они здесь. Рядом с бледной, как смерть, женщиной с европейской — скорее всего, скандинавской — внешностью расположились какие-то опустившиеся белоэмигранты в изношенной, еще дореволюционной казацкой форме.

Словом, Мадьяр очнулся в дешевой курильне опиума, чьими «услугами» могли воспользоваться люди далеко не богатые. Здесь предлагали опиум «второго дыма» — зелье, остающееся в трубках после того, как их выкурят в дорогих, куда более комфортабельных и, разумеется, недоступных для всех, курильнях, предназначенных для элиты. Обугленные остатки маковой смолы с высоким содержанием тяжелого вторичного дегтя одурманивали мозг быстро и надежно, как удар молотом по голове. Человек погружался в блаженную полудрему, в сладостное, расслабленное беспамятство. Но когда действие наркотика кончалось, наступало тяжелейшее похмелье, одним из компонентов которого было непреодолимое отвращение к любой пище. Единственное спасение от мук сулила следующая трубка.

Мадьяр очнулся с пересохшим горлом и жуткой горечью во рту, шершавый язык был словно посыпан стружками, каждый глоток причинял боль. Иначе после пробуждения от «второго дыма» и не бывает. Теперь его мучила страшная жажда: наверно, он мог бы выдуть целое ведро рисового пива — отвратительного желтого пойла, ни хмеля в нем, ни пены. Но все же это было лучше, чем кипяченая вода с болотным привкусом из двухлитровых бутылей. Правда, башка от него трещит, будь здоров, так что Мадьяр изобрел для этого напитка, не заслуживавшего пивного звания, собственное наименование: «Самая дешевая головная боль в мире!» За наглость называть себя «человеком разумным» эволюция наказала двуногих прямоходящих самым большим среди всех живых существ мозгом — вот и головная боль у них соответствующая.

Через силу поднявшись, Мадьяр с трудом перешагнул через лежащих, одернул юбку на оголившихся бедрах погруженной в глубокое беспамятство женщины.

— Гуд бай, дорогая Илона! Или Ингрид? Или Жанетта? Передай привет и поцелуй Европе, о которой ты сейчас грезишь. Нашей ненаглядной, нашей проклятой Европе! И дай тебе бог отсюда выбраться, желаю тебе этого от всего сердца!

Свою тираду он изрек по-венгерски, сочувственно глядя на молодую женщину, с полуоткрытым ртом вперившую в потолок невидящий взор, вздохнул и махнул рукой: нет, не выберется, куда там! «Второй дым» держит крепко — как ржавый волчий капкан, как вмурованная в стену каземата тяжеленная тюремная цепь, как каменный якорь, спущенный в непроглядные потемки души.

Перед тем, как выйти на улицу, он плеснул себе в лицо пригоршню воды из таза в передней. Старуха с покрытыми черным лаком зубами, отчего ее рот походил на темную бездну, церемонно поклонилась — что для такого низкопробного притона было несколько странно — и протянула ему полотенце сомнительной чистоты. Мадьяр брезгливо отстранил ее рукой. Можно было с уверенностью предположить, что древняя жрица одного из бесчисленных шанхайских храмов «второго дыма» венгерского не знала, но Иштван Келети упорствовал в желании общаться на своем родном языке:

— Благодарю тебя, графиня Марица, благодарю, о, желтоликая мимоза! Вот, держи свою мзду. И сервус^[40], до следующего раза!

Он ссыпал в костлявую ладонь пригоршню медяков — ее чаевые — и стал спускаться на нетвердых ногах по скрипучей деревянной лестнице.

На улице было влажно, холодно и противно. Тяжелые облака нависли над необычайно пустыми улицами, редкие прохожие не обращали внимания на мигающие многоцветные рекламы и освещенные витрины, торопясь поскорее убраться отсюда. Все это навевало странное, тревожное ощущение нависшей над городом беды. Келети поймал рикшу, и по дороге к порту понял, что за то время, что он провел в опиумном небытии, в реальном мире произошло нечто из ряда вон выходящее. На углах улиц, на крышах отелей и других высоких зданий дежурили японские военные патрули; броневики и миниатюрные, сделанные в Италии танкетки охраняли ключевые перекрестки, нацелив стволы своих орудий и пулеметов на неведомого врага. В воздухе, казалось, звенит сторожкая напряженность, в закатном небе мельтешили шустрые, как осы, японские истребители, различить которые было легче на слух, чем на глаз.

Мадьяр потыкал носком ботинка в спину кули, и тот, замедлив бег, но не остановившись, повернул к своему пассажиру голову.

— В чем дело, маста-маста? — спросил пассажир по-английски.

Худющий кули разразился в ответ длинной речью в полной уверенности, что тоже говорит по-английски — ему польстило обращение «маста-маста», т. е. мистер по-шанхайски. Тем не менее, Мадьяр не понял ни слова.

Впрочем, одно слово он все-таки понял: Nippon.

Судя по всему, это было самое важное, ключевое слово.

Чуть дальше, когда они проезжали мимо гостиницы «Палас», Мадьяр снова потыкал носком ботинка в спину кули:

— Стоп, ваше сиятельство! Стоп!

Рикша остановился, как вкопанный, с покорством клячи ожидая следующих приказаний клиента.

Мадьяр поспешно зашел в табачную лавку при гостинице. Улыбающийся продавец отвесил три поклона и предложил ему пачку алжирских сигарет из темного табака.

Мадьяр отрицательно покачал головой:

— Нет, нет, я не за этим. Мне бы узнать, что произошло? Бр-р-р… Авиа! Ниппон. Риализ? Ферштейн? Андерстенд? Что там случилось с Ниппон?

Продавец просиял: он, наконец, понял, что нужно этому господину:

— Йес, йес, сэр!

И он заменил алжирские сигареты японскими.

Пианист махнул рукой, схватил пачку, заплатил и вышел, а продавец отвесил ему вслед новых три поклона.

Итак, Ниппон. То есть Япония.

Ладно, Япония… Но что же Япония?

…Город новость уже знал, радиоволны распространяли ее по всему миру со скоростью лесного пожара: японская авиация нанесла внезапный сокрушительный удар по военно-морской базе США в Пёрл-Харбор, на острове Оаху Гавайского архипелага. Эта акция была тем более неожиданной, что в самом скором времени ожидалось подписание пакта о ненападении между США и Японией, о котором стороны вели интенсивные переговоры.

Атака была воистину подобна грому среди ясного неба, и в разразившемся на базе хаосе японцам удалось вывести из строя восемь линейных кораблей, три крейсера, три эсминца и один минный заградитель. На земле и в воздухе было уничтожено 272 самолета, погибли 2476 американских военнослужащих.

Декабрь, день седьмой, воскресенье — в этот день был взорван и пошел на дно линкор «Аризона», один из символов военно-морской мощи США на Тихом океане. Этот день положил конец американскому изоляционизму — американская мечта облачилась в военную форму.

Однако у всего есть своя цена, и Японии тоже пришлось платить по счетам: хотя ее потери в живой силе и технике при нападении на Пёрл-Харбор были незначительны, американцам, несмотря на начальную неразбериху, удалось сбить самолет, на борту которого находился главнокомандующий японским военным флотом и главный стратег этой операции адмирал Ямамото.

Роза ветров внезапно повернулась вокруг собственной оси, политические ветры задули в другом направлении, и две континентальные войны — европейская и дальневосточная — буквально в одночасье слились воедино и превратились во Вторую мировую.

Так началась японская экспансия. На следующий день после Пёрл-Харбора японские войска захватили Малайю, а после нее — Филиппины. Одна за другой выбросили белый флаг британские колонии Сингапур и Виктория (она же Гонконг), за ними последовали Бирма, Новая Гвинея, Голландская Индия (она же Индонезия). Под угрозой вторжения оказались далекие Новая Зеландия и Австралия. Империи Восходящего Солнца предстояло в скором времени не только господствовать над Великим, или Тихим океаном, но также контролировать чуть ли не всю мировую добычу каучука и олова, производство хинина и риса.

Будущее будущим, а пока что мощная победная экспансия Японии только начиналась. По темпам и масштабам она была сравнима с неудержимым продвижением гитлеровских армий в Европе и Северной Африке, и даже во многом его превосходила. В портовом кабаке, где венгерский эмигрант Иштван Келети еженощно бренчал на расстроенном пианино свои импровизации на темы популярных мелодий из американских фильмов, ему смогли объяснить только географическое местоположение Пёрл-Харбора — до сих пор мало кому известной точки на карте, превратившейся в важнейшее военно-стратегическое понятие.

«Синяя гора» занимала подвал с неоштукатуренными кирпичными стенами под одноэтажной гостиницей и была местом мрачным и влажным. К услугам моряков и их временных подруг был залитый цементом дансинг. С улицы в подвал вел десяток ступеней: глубже в Шанхае зарываться не разрешалось, так как город был построен на вбитых в болото сваях. Еще полметра, и подпочвенные воды стали бы неудержимо просачиваться в любой подвал — именно поэтому в огромном городе не было бомбоубежищ. Очень удобное объяснение того факта, что японские бомбардировки Шанхая привели к непомерному числу жертв среди гражданского населения.

В тот единственный раз, когда Хильда, разыскивая своего парижского друга Мадьяра, спустилась по этим ступенькам и заглянула в кабак, ее появление произвело фурор: одобрительный свист и приветственные выкрики слились в оглушительный хор, а вперившиеся в нее похотливые взгляды изголодавшихся по женской ласке моряков, казалось, могли пробуравить даже стены. Словом, Мадьяр поспешил увести ее прочь.

Они зашли в венское кафе. Иштван брезгливо ковырял торг и даже пару раз героически попытался проглотить кусочек. Подперев лицо кулачками, Хильда молча разглядывала своего спутника. Скуластое лицо, чьи черты выдавали азиатское происхождение его далеких предков, было обтянуто сухой, как пергамент, кожей того серо-коричневого с красноватым отливом цвета, который однозначно свидетельствовал о присутствии в организме дериватов мака.

Он первым нарушил молчание:

— Ну, как поживает девушка из Чрева Парижа?

Хильда пожала плечами:

— Так себе. Но я справляюсь. А ты?

— Дерьмово. Ты не поверишь: соскучился по злачным местам Будапешта, даже по самым занюханным. С их сентиментальными пьяницами, красным до черноты вином и гениальной цыганской музыкой. И еще в Венгрии нет моря — так, озерцо по имени Балатон… Слыхала? Нет? И, слава Богу, а то меня уже тошнит от моряков. И по Алену Конти я тоже соскучился. Стоящий мужик.

— Воюет, небось, где-нибудь в Африке.

— Плохо же ты знаешь Алена Конти. Он не из тех, кто позволит обвести себя вокруг пальца. Ален Конти на войне? Нет, ты и вправду его не знаешь! Небось, попивает себе коньяк у белого рояля и плевать ему, какие засранцы правят Францией.

На самом-то деле это Мадьяр не знал своего прежнего босса и покровителя. Много, много позже — только после войны — ему станет известно, что Ален Конти, киношник с сигарой, главнокомандующий кинодевочками, был расстрелян в парижском гестапо на рассвете 4 февраля 1944 года за укрывательство английских парашютистов.

Они еще немного поболтали о том, о сем, сидя в венском кафе на другом конце света.

Именно тогда им стало ясно, что их дороги навсегда разошлись: видеться с ним в портовом кабаке она не могла, а он и слышать не хотел о том, чтобы наносить визиты в белоснежную немецкую резиденцию под флагом со свастикой. Хильда попыталась предложить нейтральную почву — Нанкинскую улицу с ее кафе и французским книжным магазином, но на физиономии Мадьяра выписалось такое неподдельное отвращение, что она поняла: все усилия напрасны. Его манили иные соблазны, весьма далекие от кафе и книжных магазинов. Иштван виновато буркнул что-то насчет жуткой заморочки, но как только выдастся хоть немножко свободного времени, он обязательно ее разыщет, чтобы вернуть остатки денег от продажи того розового жемчужного ожерелья…

Хильда была не так глупа, чтобы ему поверить.

Кстати, у Мадьяра в кабаке была напарница — певица по имени Элизабет Мюллер-Вайсберг. С девяти вечера до полуночи эта статная зеленоглазая женщина с копной медно-рыжих волос развлекала, а порой даже приводила в восторг военных и гражданских моряков с немецких судов, заходивших в порт Шанхая. Особым успехом у них пользовался репертуар звезды Третьего рейха Зары Леандр. Мадьяр был аккомпаниатором с богатым стажем, так что он сразу же отметил высокопрофессиональную исполнительскую культуру этой певицы. Для него было очевидно, что в Европе она пела для другой, гораздо более изысканной публики. Мюллер-Вайсберг прилагала все старания, чтобы не ударить в грязь лицом в новом для нее амплуа, но, увы, подлинный кабацкий надрыв Зары Леандр был ей не по силам. На ее немецкий репертуар моряки из стран антигитлеровской коалиции и их коллеги из стран оси реагировали по-разному, хотя и одинаково шумно: англичане и французы встречали эти песни насмешливым свистом, а немцы — восторженными аплодисментами. Шанхай все еще оставался открытым городом, и в его гавань могли заходить корабли всех стран. Да и моряки относились друг к другу терпимо: война пока что была далеко, где-то в Европе. Правда, тогда еще не поползли слухи о том, что любимица фюрера и всей нацистской элиты Зара Леандр — агент английской разведки, а то, наверно, союзники аплодировали бы Элизабет Мюллер-Вайсберг, а бывшие соотечественники старались бы ее освистать. Кстати, англичане так и не потрудились подтвердить или опровергнуть эти слухи.

В «Синей горе» никто не знал, какими ветрами их певицу занесло на Дальний Восток. Она категорически отвергала любые контакты и умела напустить такого высокомерного, ледяного холода, что ее быстро оставили в покое. Распаленных желанием матросов ей удавалось держать на почтительном от себя расстоянии, недвусмысленно давая им понять, что с ней они только напрасно теряют время: в кабаке было полно доступных женщин любого цвета и комплекции, а крутая лесенка в глубине зала вела прямиком в розовый храм китайского Эроса. Она не пила, не принимала никаких угощений и отвергала любые попытки к сближению. Невидимая холодная стена, которой она себя обнесла, была непроницаема и для Иштвана Келети. Разве что немецкий язык — единственный, кроме родного, которым Мадьяр прилично владел (австро-венгерское наследие, как-никак!), — мало-мальски служил связующим звеном между ними.

К полуночи за ней заходил высокий худощавый мужчина в поношенной одежде чернорабочего, они брали рикшу и уезжали домой. Мадьяр догадывался, что это ее муж, скорее всего, один из тех бедолаг-евреев, что селились по ту сторону реки. Хозяин заведения, всегда одетый с иголочки и с шевелюрой, густо унавоженной бриллиантином, толстяк Йен Циньвей платил гроши, так что странная семейная пара — довольно элегантная певица и ее обносившийся супруг — вряд ли могла себе позволить жилье в месте, более приличном, чем зловонные трущобы Хонкю. Самому Иштвану Келети повезло: мистер Йен позволил ему поселиться в чулане под самой крышей гостиницы, за что и удерживал треть его гонорара.

40

Государственные мужи, как правило, с недоверием относятся к дурным снам и неблагоприятным для них известиям. Куда приятнее оставаться во власти привычных и удобных, как старые шлепанцы, заблуждений. Обладающие острейшим чутьем угодники, гурьбой толпящиеся вокруг любого престола, эту черту моментально угадывают и спешат хором пропеть суверену только самые приятные для его уха колыбельные. Говорят, в седой древности жил-был падишах, который приказывал рубить головы вестникам, дерзнувшим испортить ему аппетит досадной информацией. Лорд Уошборн, разумеется, был далек от мысли снести хорошенькую головку своей доброй приятельнице баронессе фон Дамбах, когда она придумала устроить пикник с охотой на бекасов как способ ввести в заблуждение посольских секретарш и прочих склонных к распространению сплетен лиц. Само собой разумеется, что барон как дипломатический представитель страны, находящейся в состоянии войны с Великобританией, не мог официально посетить резиденцию английского губернатора — это не осталось бы незамеченным сторонними наблюдателями и, особенно, недоброжелателями, а, кроме того, шло бы вразрез с принятой дипломатической практикой. С другой стороны, его жене ничто не мешало нанести подобный визит: он выглядел бы как ностальгическое паломничество в романтические времена Международной концессии.

Но речь шла не о бекасах, куда там.

Барон фон Дамбах, как уже отмечалось, испытывал к японскойвоенной и политической элите глубокую антипатию, которую ему не всегда удавалось прикрыть дипломатическими улыбками. В своем деле он, как говорится, собаку съел, поэтому шифрованная депеша под грифом «Совершенно секретно», пришедшая из отдела Б-4 при Главном управлении имперской безопасности, моментально заставила его глубоко задуматься. В связи с предстоящим поворотом в японо-американских отношениях, говорилось в депеше, в Шанхай прибудут двести служащих СС и гестапо. Ему вменяется в обязанность разместить их, обеспечив охраняемую резиденцию, отель или жилье. Даже не зная, какие конкретные действия предпримет Япония, можно было не сомневаться, что «поворот» в ее взаимоотношениях с Соединенными Штатами означал одно: пакт о ненападении, к которому, казалось, шло дело, подписан не будет. Фон Дамбах носил на лацкане значок нацистской партии, но к новым хозяевам в Берлине относился весьма прохладно, а потому счел своим дружеским долгом негласно и в частном порядке — через свою супругу — уведомить о происходящем лорда Уошборна. Куда эта информация будет отправлена дальше, решать было британскому губернатору.

Барон доподлинно знал, что в Шанхае работает внушительная группа американских разведчиков под руководством майора Роберта Смедли, официально занимавшего должность военного атташе. Лет за двадцать до этого — с конца двадцатых и до начала японской оккупации — в городе работала некая американская журналистка по имени Агнес Смедли, по всей вероятности, бывшая советским агентом-нелегалом. Случайное совпадение? Точно никто не знал, но если Роберт и Агнес Смедли были не просто однофамильцами, они могли служить удобным каналом для обмена информацией между американской и советской разведками, хотя бы по некоторым японским операциям. Не исключено, отнюдь не исключено… Ведь и Америку, и Россию живо интересовали стратегические намерения и тайные планы японцев. Сколько фон Дамбах ни ломал себе голову, он так и не нашел ответа на вопрос: как умудрилась американская разведка, располагавшая прекрасно осведомленными источниками и в Шанхае, и в Токио, проспать такой катаклизм, такую крутую перемену курса по отношению к Америке?

Вероятно, пожелай он, барон смог бы найти и другие каналы для передачи информации американцам, но он не пожелал. Уошборн был его давним партнером по игре в покер и по охоте, на его осмотрительность в столь щекотливой ситуации он мог твердо рассчитывать. Им не впервой было обмениваться информацией секретного характера, и немец знал, что Уошборн никогда не подвергнет риску его личную безопасность. Оба дипломата придерживались убеждения, что общая тайна — надежнейший фундамент для взаимного доверия и крепкой дружбы. Барон не скрывал своего преклонения перед могучим Альбионом, а лорд Уошборн — своих симпатий к новым нацистским правителям Германии, что нередко приводило к довольно разгоряченным спорам. Парадоксально, что не посол нацистской Германии, а британский губернатор с пониманием относился к поставленной Гитлером задаче: обеспечить германской нации жизненное пространство на следующую тысячу лет. Разумеется, при условии, что под «жизненным пространством» подразумевались бескрайние просторы к востоку от Рейха, в Советской России.

Когда Гертруда фон Дамбах изложила лорду Уошборну послание своего мужа, англичанин рассмеялся:

— Ах, моя милая, милая баронесса! Откуда, мой друг, вам пришли в голову столь мрачные предчувствия? Самое большее через месяц пакт о ненападении будет подписан — мне это точно известно из очень достоверного источника!

Баронесса настаивала:

— Может, он и достоверен, этот ваш источник, и надежен, но в данном случае я ему не верю! Не верю, не верю, не верю! В Шанхай не пошлют просто так, по чьей-то внезапной прихоти, две сотни гестаповцев в высоких чинах. Но ведь и в депеше сказано: в связи с предстоящей переменой в японо-американских отношениях! Должно быть, предстоит слишком явная перемена. Во всяком случае, моей и Оттомара дружеской обязанностью было сообщить вам об этом. А дальше вы уж как знаете…

В конце концов, Уошборн все же обещал подумать, хотя мнительность немецкого коллеги казалась ему смехотворной. Понедельник по традиции был днем, когда он встречался с американцами в джентльменском клубе на улице Бурлящего Источника. Там, за рюмкой шерри, он мог бы шепнуть пару слов майору Смедли. Да, определенно мог бы, почему бы и нет?

Разговор с баронессой состоялся в четверг, во второй половине дня, до понедельника оставалось почти пять дней. Достаточно времени, чтобы поразмыслить. По старой британской традиции, лорд не любил предпринимать что-либо в спешке: каждый свой шаг следовало основательно обдумать. Иногда чрезмерная осмотрительность выходила ему боком: например, он так и остался старым холостяком. В данном же случае беда была в том, что обычное между четвергом и понедельником воскресенье выпадало на 7 декабря 1941 года — на тот самый день, когда Пёрл-Харбор на райском острове Оаху в считанные минуты превратился в преддверие ада.

Можно себе представить, как терзался бедный лорд Уошборн, когда ужасная весть достигла Шанхая. Ему не давало покоя чувство вины — ведь он мог связаться с майором Смедли, не откладывая дела в долгий ящик! Интересно, стало ли бы ему легче, если бы он узнал, что через четыре часа после того, как база в Пёрл-Харборе была полностью разрушена, ее чудом уцелевший радиоузел принял тревожную шифрограмму из Вашингтона. В ней командованию предписывалось принять меры безопасности первой степени ввиду вероятности массированного японского нападения. Причина роковой задержки этого предупреждения — из рук вон плохая координация и забитые коммуникационные каналы между различными службами. Естественной реакцией уцелевших моряков Пёрл-Харбора на шифрограмму была бы крепкая матросская брань, или вежливое: «Спасибо, уже случилось. Почти 2500 наших ребят погибло!»

Все это позволяет предположить, что американская разведка как в Токио, так и в Шанхае, свое дело сделала и доложила начальству о предстоящей атаке, но, как уже было сказано, падишах не любит, когда ему портят аппетит неприятными и нежеланными новостями.

41

Более чем наивно было бы верить, будто дурная привычка отвергать все, что противоречит привычной картине мира, находит благодатную почву только в Вашингтоне. Французская беспечность граничила чуть ли не с предательством: Париж располагал точнейшей информацией о реальных планах Гитлера, но никто даже не почесался, когда разведка донесла о тысячах немецких туристов, ни с того, ни с сего возлюбивших Люксембург и разбивших палатки на всем протяжении французской границы. Никто не потрудился перекинуться парой слов хоть с одним из них, поинтересоваться, с чего это немецкие любители природы всем пейзажам предпочитают приграничные? Ну, а что говорить о летаргическом сне, одолевшем Москву? Там напрочь пренебрегли достоверными донесениями резидентуры «Рамзай» и других, уже европейских, источников о готовящейся агрессии Германии против Советского Союза. Зорге-Рамзай трижды направлял в Центр тревожные шифрограммы, продублированные для надежности через фотоателье «Агфа», что на пересечении бульвара Шусань с Северной Сечуаньской дорогой в Шанхае. И японская, и немецкая контрразведки засекли эти кодированные передачи, отправленные в эфир очень опытным радистом — всегда на большой скорости, и всегда слишком короткие, что не позволяло запеленговать их источник.

15 мая 1941 года после полуночи по местному времени во Владивостоке был пойман и немедленно передан в Центр слабый сигнал. Расшифрованное в Москве донесение гласило: Германия нападет на Советский Союз 20-го или 22-го июня. Рамзай. 21-го мая, тоже в полночь, пришло следующее донесение: Германия сосредоточила на советской границе 9 армий, 150 дивизий. Рамзай. И четырьмя днями позже, 25 мая, в пять утра: Нападение последует 22 июня ранним утром, широким фронтом. Рамзай.

Но у хозяев Кремля на данную проблему были собственные взгляды, которые они не имели ни малейшего намерения пересматривать: все, что им противоречило, априори отметалось. Они свято верили в незыблемость недавно подписанного с гитлеровской Германией Договора о ненападении, но отказывались верить предупреждениям собственных агентов, а потому никаких оборонительных мер не предпринимали. Своим советским коллегам, а после захвата Польши и братьям по оружию, эмиссары Берлина объясняли скопление немецких дивизий на границе, хитро подмигивая: это нужно, камрады, чтобы ввести в заблуждение Англию! Ну, раз Англию, понимающе подмигивали в ответ из Кремля, то действуйте, ребята, удачи вам! Все это перемигивание завершилось ранним утром 22 июня — в точном соответствии с проигнорированными предупреждениями. Немецкое нашествие застало кремлевских хитрецов не просто врасплох, а со спущенными портками. И повели они себя, как легковерная девица, которой сто раз и свои, и чужие доступно объясняли, что произойдет, если она будет водить компанию с плохими мальчишками. Когда неизбежное случается, девица в отчаяньи заламывает руки и заливается слезами: «За что, Господи?! Это же как гром среди ясного неба!»

В первый день войны, когда началась кровопролитная осада Брестской крепости, хозяин фотоателье «Агфа» Альфред Клайнбауэр и его друг, журналист Чен Сюцинь, не могли взять в толк, почему их предупреждениями пренебрегли. С горя они напились. Хотя и с большим опозданием, до Дальнего Востока, конечно, доходили невнятные слухи о расстрелах видных фигур советской верхушки. Среди них был и Ян Берзин, «Главный» — человек, обладавший огромной эрудицией и опытом, наставник целого поколения советских разведчиков. Недоверием к нему люди «Агфы» частично объяснили и недоверие к своим сообщениям, но толком уразуметь, что это за волна расстрелов в Москве, они не могли. Да и времени на самокопание у них, по правде сказать, не было, так что сомнения пришлось отложить на потом. Широкая сеть информаторов Сюциня в Шанхае тоже впала в уныние, но не из-за расстрела Берзина и целой когорты высших советских военачальников. Эти люди отказывались верить сообщениям в прессе, считая их «оголтелой антисоветской пропагандой». Их, однако, тревожили тяжелые поражения Красной Армии в начальный период войны. Сотрудники Сюциня были добронамеренными друзьями России из числа левой, антимилитаристски настроенной интеллигенции. Ученые, общественные деятели, предприниматели — они располагали обширными связями в японской деловой и военной элите огромного метрополиса. Инструкции Чен Сюциня, которых он строго придерживался, были однозначны: никаких контактов с действовавшими в глубоком подполье китайскими коммунистами; никаких связей с русской белоэмиграцией. У белоэмигрантов было много несведенных счетов с Советами, но среди них росло сочувствие к попавшей в беду России, и этим также пользовались агенты НКВД: они основали и закулисно руководили деятельностью так называемого «Союза возвращения на родину», за которым, несомненно, следили японцы. Поэтому даже в русской бане Чен Сюцинь предпочитал держаться подальше от ее постоянных русских посетителей.

6 декабря 1941 года, в самый канун японского нападения на Пёрл-Харбор, у людей, группировавшихся вокруг фотоателье «Агфа», были все основания ликовать: телеграфные агентства по всему миру распространили новость о решительном, мощном контрнаступлении Красной Армии. Еще вчера казалось, что над Москвой повисла смертельная угроза, а сегодня уже разбито 38 отборных немецких дивизий, переломлен хребет операции «Тайфун», чьей задачей было молниеносное взятие советской столицы до начала суровой русской зимы. Агентства трубили, что Вермахту нанесен тяжелейший удар, его потери настолько значительны, что трезвые наблюдатели были единодушны: если это не провозвестник окончательного поражения, то, во всяком случае, конец легким победам немцев на Восточном фронте. Даже стратеги в штабе Гитлера стали приходить к болезненному пониманию, что это поражение будет иметь далеко идущие последствия, что войну в России можно будет еще некоторое время продолжить, но нельзя будет выиграть. Интересно, что контрнаступление продолжать под Москвой выручило Владека: его недопустимое вмешательство в уличный инцидент было на радостях прощено. Но все-таки главную роль здесь, несомненно, сыграла позиция Чен Сюциня: этот талантливый ученик Рихарда Зорге всегда считал, что дерзкое, свободное от комплексов поведение защищает от возможных подозрений гораздо лучше, чем чрезвычайная осмотрительность, свойственная девице из католического пансиона. Вечером того же дня Владек совершил поступок, для него крайне необычный: в знак примирения с Клайнбауэром он выпил полный стакан русской водки. И тут же вернул его — вместе со всем содержимым своего желудка. Потом он каялся перед самим собой и клятвенно зарекался больше никогда не следовать примеру шефа, которому и добрые, и дурные вести служили одинаково удобным поводом для неумеренных возлияний. Сегодня новости были одновременно хорошими и плохими — хорошими из Москвы и очень, очень плохими из Токио.

Просто порадоваться успеху обороны Москвы никак не получалось: слишком велика была ложка дегтя в бочке меда. Владек служил в фотоателье «Агфа» кем-то вроде технического сотрудника: стенографистом и шифровальщиком. Двумя месяцами раньше именно он зашифровал на немецком языке сообщение, доставленное курьером из Токио. Японская группа, очевидно, чувствовала, что петля вокруг нее затягивается, что ее радиопередачи перехватывают, а потому проявила предельную осторожность, отправив донесение всего в две строчки обходным маршрутом. Исходным текстом для кодирования в фотоателье «Агфа» служил Статистический справочник Германского рейха за 1935 год — книга, которой было уготовано важное место в истории русской разведки периода Второй мировой войны. Но это произойдет позже; пока же она нарочито небрежно валялась поверх кипы старых газет и журналов. Брошюрка в затрепанной обложке, посредством которой группа Рамзая в Шанхае и Токио долгие годы поддерживала связь с Центром. Клайнбауэр был посредственным фотохудожником и непоколебимым поклонником водки; кроме того, он был гениальным радистом, а текст, который он передал в коротковолновом диапазоне 39 метров, сыграл роль поистине историческую. Этот текст гласил:

DER SOWJETISCHE FERNE OSTEN KANN ALS SICHER VOR EINEM ANGRIFF JAPANS ERACHTET WERDEN.

В свободном переводе: «Советский Дальний Восток может твердо рассчитывать, что Япония не нападет».

На этот раз Кремль доверился информации Рамзая. С берегов Амура и Уссури на московский фронт были срочно передислоцированы и немедленно брошены в бой значительные армейские подразделения. Немецкие войска, по горло увязшие в русских сугробах, первыми на собственной шкуре ощутили, что значит оказаться под ударом свежих, не измотанных частей. Двумя годами позже, уже под Сталинградом, им опять доведется столкнуться с дальневосточными соединениями Красной Армии — и тогда окончательно будут определены параметры гитлеровского разгрома.

Словом, это был успех, можно даже сказать триумф, групп в Токио и Шанхае. Увы, успеху сопутствовали довольно безрадостные, трагические события. Вскоре после того, как ключевая для победы под Москвой информация была выдана в эфир, Рамзай, руководитель токийской резидентуры доктор Рихард Зорге, был арестован. Весельчак, даже можно сказать циник, салонный лев и близкий друг посла Германии, генерал-майора Эйгена Отта, человек вне всяких подозрений — он, наверно, даже не успел узнать, к каким далеко идущим последствиям привела та радиограмма, что стала кульминацией всей его деятельности. Выйти на резидентуру «Рамзай» японской тайной полиции Кэмпэйтай помогли немецкие специалисты по радиоперехвату. Результаты провала были воистину катастрофическими. Вместе с Зорге был осужден и повешен в день двадцать седьмой годовщины Октябрьской революции доктор Ходзуми Одзаки: бывший журналист из «Асахи Симбун», непревзойденный специалист по Китаю и близкий сотрудник Кинкадзу Сайондзи — отпрыска принца Киммоти Сайондзи. Что важно знать, Кинкадзу Сайондзи был внешнеполитическим советником кабинета министров Японии и наставником самого премьера, принца Коноэ. Кроме европейских членов группы, — Макса Кристиансена-Клаузена и Бранко Вукелича — были арестованы и подвергнуты пыткам шестнадцать японских ученых, литераторов и общественных деятелей, в том числе Ёсинобо Косиро и Сигэру Мидзуно, которые получили суровые приговоры. Не меньшим ударом был арест Хисатаки Хайеды из Южно-Маньчжурской железнодорожной компании: этот агент первым мог бы узнать о любых передвижениях значительных формирований Квантунской армии к советской границе.

Судя по токийской прессе, японская верхушка, очевидно, гордилась собой, зато на другом конце света, в Берлине, нацистские главари Генрих Гиммлер, Генрих Мюллер и Йоахим фон Риббентроп были вне себя от ярости: этот милый шутник Зорге столько лет пользовался их полным доверием, а, оказывается, он просто водил их за нос!

Однако на токийскую сенсацию, положившую, кстати, конец дипломатической карьере Эйгена Отта, обратили мало внимания на Западе. Там пресса продолжала пристально следить за событиями, последовавшими за первым оглушительным поражением гитлеровцев во Второй мировой войне, и всесторонне его комментировать. Никто пока и не подозревал, какую роль сыграли во всем этом люди, которых как раз тогда истязали в подвалах специальной полиции Токио. Через неделю после нападения на Пёрл-Харбор, 15 декабря, умер под пытками во время допроса технический сотрудник и курьер группы «Рамзай» Ёсио Кавамура. Его арестовали в Шанхае, и резидентура, работавшая под вывеской фотоателье «Агфа», поспешила разобрать на части свой передатчик, спрятать их в разных концах города и прекратить между собой любые контакты.

Впрочем, провалов в шанхайской сети не последовало: на допросах с пристрастием, за которыми лично следил министр внутренних дел адмирал Суэцугу, Кавамура, несмотря на нечеловеческие пытки, никого не выдал и не назвал ни одного имени, ни одного адреса.

Тогда же пошли разговоры насчет особой, личной заслуги Иосифа Сталина в ситуации, сложившейся на русском фронте. Может, в этом и есть доля правды. Но не слишком ли легкомысленно приписывать одному человеку все победы и все поражения в гигантском по масштабам конфликте? И молва, и история склонны к упрощению и персонификации — так легче воспринимать факты. Донесение, которое закодировал в Шанхае швейцарский журналист Жан-Лу Венсан, вряд ли было единственным решающим фактором, предопределившим исход битвы за Москву. Весьма привлекательная с литературной точки зрения идея приписать деревянному коню победоносное завершение бесплодной десятилетней осады Трои, фанфарам — разрушение неприступных стен Иерихона, а гусям — спасение обреченного Рима, очевидно, не отражает всей сложной и чаще всего кровавой исторической истины. Тем более, что и сама историческая истина представляет собой понятие весьма условное. Она — как чемодан с двойным дном, который являет таможенникам одни вещи и оставляет скрытыми от них совсем другие. Примеров подобных таможенно-исторических трюков множество, взять хоть события в Пёрл-Харборе.

Не прошло и месяца с того дня, когда японо-американские отношения сменили курс столь драматическим образом, как в аэропорту в Лонгхуа сели два пассажирских «юнкерса»: прибыла первая часть обещанного контингента Гестапо и СС. Ясно, что кратчайший маршрут — из Германии через линию фронта, а затем над Сибирью — был чересчур опасен, поэтому «юнкерсы» добирались до Шанхая целых три дня, с промежуточными посадками в Восточной Турции и Бангкоке. После получения сообщения об их предстоявшем прибытии с бароном фон Дамбахом приключился приступ сильнейшей изжоги, но он пренебрег нездоровьем и лично отправился в аэропорт встречать дорогих гостей из Берлина. Надо ли говорить, что посла сопровождала его верная секретарша фройляйн Хильда Браун?

В тот же день, еще до того, как новоприбывшие успели распаковать свои чемоданы, состоялось первое совместное заседание в Бридж Хаусе — «Доме у моста», где располагался шанхайский штаб Кэмпэйтай. Как высший представитель Рейха барон был обязан принять в нем участие, а его личной секретарше было поручено отпечатать вариант стенограммы на немецком языке, снабдить его грифом «Совершенно секретно» и подготовить к отправке курьером в Берлин.

42

В конце улицы Гуанчжоу на перекрестке с шумным проспектом Чунцинь находилась русская баня. Это место было популярно не только среди русских — их речь здесь тонула в пестром многоязычном гомоне. В бане имелось множество общих помещений и отдельных кабинетов, в которых весело проводили время шумные компании завернувшихся в простыни коммерсантов-китайцев, европейцев всех мастей и даже японских военных. Под сводами гулко отдавались разговоры, смех, стук шаек, плеск воды. Толстые татары-банщики расточительно долго — в духе азиатской, если не древнеримской традиции — до изнеможения мяли тела клиентов, разомлевших на теплых деревянных лежаках. Кроме настоящих ценителей русской бани, сюда тянулись и те, кого привлекала такая экзотика, как свежесрезанные березовые веники, которыми купающиеся хлестали свои распаренные телеса, и ледяной русский квас, мгновенно превращавшийся в струйки пота. К этому нужно прибавить еще чистоту, великолепное обслуживание и прямой доступ из прохладных комнат для отдыха в русский ресторан, предлагавший фирменную уху и сибирские пельмени, разумеется, под настоящую русскую водку. Официанты в широких, заправленных в сапоги шароварах и льняных косоворотках напоминали карикатуры на трактирных половых из русской классики XIX века. Они шустро разносили дымящиеся самовары и разливали чай в стеклянные стаканы в никелированных подстаканниках. Русская баня и ресторан давно превратились в точку пересечения светских встреч, сплетен, сделок вперемежку с весьма приятным времяпрепровождением. В отличие от элитных клубов, сюда доступ китайцам не воспрещался, что делало баню заведением еще более привлекательным для людей среднего достатка, поддерживавших деловые и дружеские связи с местными партнерами.

Уверившись, что даже такие мелочи, как объявление о помолвке мистера такого-то с мисс такой-то, надлежащим образом сверстаны в завтрашний номер, сюда частенько захаживали журналисты из Чайна Дейли Пост, в том числе — политический обозреватель газеты Чен Сюцинь. В эту среду, однако, он заглянул в баню один — ему надо было расслабиться после бессонной ночи в фотоателье «Агфа». Им с Альфредом Клайнбауэром и их младшим коллегой из Швейцарии Жаном-Лу Венсаном приходилось много и напряженно работать: вести с Тихоокеанского театра военных действий лились так же щедро, как вода из бронзовых кранов бани, но даже это изобилие не могло утолить аппетит Центра к свежей информации.

В сладостном зное парилки, представлявшей собой гибрид финской сауны и китайской прачечной, усталость постепенно рассасывалась. Из забытья разомлевшего Чена вывел мягкий баритон:

— Какая приятная встреча, мистер Чен!

Вздрогнув, журналист вынырнул из ленивой нирваны и пристально всмотрелся в густой пар. Рядом с ним сидел майор Смедли из Американской миссии. Они часто встречались на пресс-конференциях и бесчисленных дипломатических коктейлях, которые устраивались в Шанхае по поводу и без повода. Также несколько раз Чен Сюцинь брал у него интервью. В газетном мире прокатился слух, что майор Смедли из города отбыл, так как после Пёрл-Харбора японские власти объявили присутствие официальных дипломатических и торговых представителей США нежелательным — война есть война. Естественно, военный атташе противника тоже становился персоной нон-грата, поэтому Смедли дали десять дней на сборы, а дальше ему надлежало отправиться на все четыре стороны. Рядовые граждане США, а их в Шанхае было немало, на скорую руку ликвидировали или старались переписать на близких свое имущество и бизнес. Их тревожили слухи о предстоящих в скором времени репрессиях, конфискациях и высылках.

— Вы меня напугали, майор! Я думал, что вы уже далеко отсюда, по ту сторону линии горизонта, — сказал Сюцинь и пересел поближе к американцу.

— Так оно и будет — всего через несколько часов. Завтра я действительно отправляюсь домой на новозеландской грузовой рикше «Туатапере». Жалкое корыто, уверяю вас, но что поделаешь. За неимением лучшего, я и на каноэ согласился бы, лишь бы добраться до Америки.

— Действительно, война не лучшее время для пароходных компаний: лайнеры теперь на приколе или реквизированы для транспортировки войск. Надеюсь, вы все же успешно финишируете на своем каноэ…

— Надежда и религия — это костыли, на которых человек ковыляет к Вечности. Я не религиозен, так что надежда — это все, что у меня есть. Надеюсь добраться до какого-нибудь порта, где можно будет пересесть на судно, идущее в Штаты. Если по дороге японские подлодки не продырявят нам брюхо.

Майор рассмеялся, словно рассказывал смешной анекдот.

— Насчет подводных лодок я бы не стал так уж беспокоиться, — сказал Чен. — События, которые мы считаем неизбежными, чаще всего не происходят… Не сочтите за комплимент, майор, но вас здесь будет не хватать. Вы уже давно стали неотъемлемой частью шанхайской жизни.

— Спасибо. Со своей стороны — вы только не обижайтесь, ладно, — могу сказать, что расстанусь с этим местом без печали. Более того, с радостью! Откровенно говоря, все здесь мне давным-давно осточертело.

— Могу вас понять. Этот город — не самое уютное и приветливое место на земле.

— Боюсь, что уютных и приветливых мест уже нигде в мире нет. Вон что случилось в земном раю — в Пёрл-Харборе…

— А что там случилось? — с простодушным, почти детским любопытством спросил китаец. — Я, конечно, читал все коммюнике, но мне интересно, о чем они умалчивают.

Майор Смедли вылил на себя таз горячей воды, стряхнул влагу с темно-русых волос, крякнул от удовольствия и только потом спросил:

— Это вы как журналист спрашиваете или просто так?

— Считайте, что просто так. Если скажете, что вы по этому поводу действительно думаете, обещаю не упоминать вашего имени. Честное скаутское!

— Хорошо, но откровенность за откровенность. Первый шаг сделаете вы, мистер Чен: меня интересует, как это событие интерпретируют в вашей среде. Как вам известно, Америка неравнодушна к общественному мнению.

— Да… иногда, — неохотно согласился Чен Сюцинь.

Он прекрасно знал, чем занимался майор Смедли: только глупец поверил бы, что тот был обыкновенным американским офицером связи. Не было ни малейшего сомнения, что отбывая на этом обшарпанном суденышке «Туатапере», майор оставлял в Шанхае солидную сеть информаторов. Все нормально, таковы правила игры — покидая хозяйство, следовало оставить его на попечении пользующейся доверием прислуги: должен же кто-то поливать цветы.

В свою очередь, майор Смедли испытывал определенные сомнения насчет Чен Сюциня. Профессиональный нюх подсказывал ему, что интересы китайского журналиста не исчерпывались политическими аспектами производства и спекуляции рисом. Нынешняя встреча могла как подтвердить, так и опровергнуть его подозрения. Хотя бы частично, насколько позволяли банные обстоятельства.

На этом собеседники временно расстались, чтобы подвергнуться целебным пыткам в лапах банщиков.

Когда они вновь встретились — уже в ресторане — и с аппетитом принялись уплетать русские блины с иранской черной икрой — обязательная увертюра к ухе из осетрины, вываренной в курином бульоне, — американец обронил:

— Итак, мистер Чен, послушаем продолжение.

Журналист не сразу сообразил:

— Продолжение? Ах, да… Так на чем же мы остановились?

— На Пёрл-Харборе…

— Да, да, Пёрл-Харбор…

Чен Сюцинь в нерешительности помешивал ложкой суп, всматриваясь в концентрические круги в своей тарелке. Наконец, он поднял голову.

— Майор, говорят, что неожиданный цирковой номер японцев на Гавайях вовсе не был такой уж неожиданностью для определенных кругов в Вашингтоне. Они его ждали и горячо желали.

— О, даже желали! Почему же, по-вашему?

— Вот вы и скажите мне, почему. Как договаривались.

— Уговор, как говорят, дороже денег. Но мы же решили идти навстречу друг другу шаг за шагом, не так ли? Так вот, мой комментарий по поводу того, что вы только что сказали: «Тепло!» Теперь опять вам слово. Ваш следующий шаг?

— Бытует мнение, что за несколько дней до нападения ваше командование втихомолку вывело с острова Оаху свои самые современные боевые единицы, оставив под ударом доживавшие свой век посудины времен Первой мировой. Мало того: хотя и получили повреждения во время бомбардировки, они вовсе не так уж безнадежно пришли в негодность, как это пытаются внушить публике. Говорят, через месяц-другой большинство из них снова будет в строю. Что же еще говорят?.. Ах, да… Говорят также, что нанесенный флоту ущерб сильно преувеличен в целях пробуждения патриотического гнева у среднего янки.

Американец уставился на китайского журналиста ясными голубыми глазами и с обманчивой мягкостью спросил:

— Это кто ж так говорит? Что-то я не встречал подобных предположений нигде в печати, не говоря уж об официальных коммюнике.

— Вы не можете не знать о тайном докладе Отто Скорцени Гитлеру.

Еще не договорив, Сюцинь похолодел: он допустил непоправимую ошибку!

О том, что этот доклад существует, не говоря уж о его содержании, было известно строго ограниченному кругу лиц, приближенных к самому фюреру. О том, что говорилось в докладе, причем лишь в самых общих чертах, Сюцинь узнал из шифровки, полученной из Центра. И конечно, он понятия не имел о том, откуда, из какого глубоко засекреченного источника стало известно Москве содержание доклада. Много лет спустя — в совершенно иную геологическую эпоху — будет открыт доступ к части советских тайных архивов, и тогда выяснится, что доклад Скорцени от первой до последней буковки передал русским один из организаторов берлинской олимпиады Манфред фон Браухич. Сын фельдмаршала Вальтера фон Браухича — одного из главных архитекторов плана молниеносной войны против СССР «Барбаросса» и члена особого военно-политического совета при Гитлере — был не только деятелем олимпийского движения, но и глубоко законспирированным советским агентом. Сын имел свободный доступ в кабинет отца и ко всем хранившимся там сокровенным тайнам, которыми регулярно делился с Кремлем в то время, когда армии отца с боем пробивали себе путь в том же направлении.

Лаконичное сообщение о докладе Скорцени, расшифрованное Жаном-Лу Венсаном, сопровождалось настоятельным требованием Центра как можно скорее собрать всю возможную информацию об атаке на Пёрл-Харбор, которой располагали японские военные круги. Центр интересовало, знают ли японцы, что их нападение на американскую военно-морскую базу, представленное в официальной печати как триумф японской военной стратегии, было фактически чем-то вроде ловушки. Да, Соединенным Штатам она обошлась дорого: покореженные боевые корабли можно отремонтировать, но погибших моряков не воротишь… разве что в цинковых гробах, покрытых звездно-полосатыми флагами. Москва предполагала, что опережающую информацию о предстоявшей атаке Вашингтон получил загодя и располагал достаточным временем для подготовки превентивных мер. Однако где-то в заоблачных политических высотах было решено, что сложные, далеко идущие стратегические интересы страны требуют проигнорировать тревожные сигналы, причем втайне даже от самых приближенных к Овальному кабинету деятелей. Лишь после войны станет известно, что не только американская, но и английская разведка отлично сделала свое дело, но у Черчилля имелись на этот счет свои весьма важные соображения, так что и он промолчал о предстоящем нападении Японии. Пока же Центр хотел знать, сообразили или нет японцы, что это не они, а их застали врасплох?

К тому времени токийская резидентура «Рамзай» уже была разгромлена, поэтому все надежды на то, чтобы как-то уловить перемену направления в японской военной стратегии, возлагались на шанхайскую сеть информаторов.

— Ну же, мистер Чен, я сгораю от любопытства: где был опубликован доклад Отто Скорцени? А может, у вас личный контакт с Канарисом?

Адмирал Фридрих Канарис был руководителем гитлеровской военной разведки и непосредственным начальником Скорцени. Чен Сюцинь понимал, что щегольнув своей осведомленностью, он сам себя загнал в трясину, из которой нелегко выбраться, и решил подпустить туману:

— Скажете тоже… Канарис! Есть и другие источники, помельче… Я — журналист, искать и находить их — часть моего ремесла, да и… как бы это сказать…

В глазах майора Смедли плясали насмешливые огоньки. Он понимал затруднения своего китайского друга и наслаждался тем чувством дискомфорта, которое тот совершенно явно испытывал. Именно так кошка играет с пойманной ею мышью. Помолчав еще минутку, майор, наконец, милостиво помог ему выкарабкаться:

— Хорошо, хорошо. Никто не обязан выдавать свои источники. Теперь снова моя очередь, только информацию эту я вам дарю при одном условии: вы моментально забудете, откуда она у вас… Итак: нанеся удар по Пёрл-Харбору, японцы неумышленно и даже не понимая всех последствий, спасли Англию, хотя Америке это стоило крупных потерь, особенно в людях.

— Англию? Что-то не улавливаю связи…

— Связь здесь самая прямая, и вы достаточно умны, чтобы ее уловить. Вы ведь следите за американской печатью? Так вот, до катастрофы в Пёрл-Харборе 82 процента американцев были категорически против вступления Америки в войну. Приблизительно такой же процент сенаторов яростно противился линии Рузвельта на участие в антигитлеровской коалиции, а только наше в ней участие могло бы спасти обреченные Британские острова. Ныне же 87 процентов населения к северу от Мексики жаждет отмщения и требует немедленных ответных действий на всех фронтах. Наш атлантический флот уже несет охрану транспортов, доставляющих американскую помощь в Лондон и Мурманск. Морская пехота и военно-воздушные соединения, при горячей единодушной поддержке американской общественности, вступили в прямые военные действия. Конец еще далеко, очень далеко, но старичок Уинстон Черчилль теперь может спокойно соснуть после обеда. Пёрл-Харбор — это цена, которую мы заплатили за его сиесту. Америка к войне на Тихоокеанском театре не была готова, что делало неизбежными и японскую агрессию, и первые крупные победы Токио. Рузвельт, однако, сумел извлечь пользу из первого японского удара: поистине удачный стратегический ход с его стороны. Ну, как, теперь вы улавливаете связь?

И майор снова шумно рассмеялся. Надо же, какой весельчак этот Смедли!

— Вы хотите сказать, что президент Рузвельт знал о надвигавшейся катастрофе в Пёрл-Харборе, но умолчал? Хотя и понимал, каким будет число жертв? С точки зрения Англии и долгосрочных интересов Соединенных Штатов это еще можно оправдать, но с точки зрения матерей погибших…

— Обмен вопросами и ответами закончен. Что касается материнских чувств, то в любой войне происходят такие вещи, которые даже боги не в силах предотвратить и не обсуждают у себя на Олимпе. Ваше здоровье, друг Чен. До дна!

Чен Сюцинь не сразу понял, что американец решил его напоить. Майор Смедли наливал водку рюмку за рюмкой, будто поставил перед собой цель наглядно доказать, что эти желтолицые биологически не приспособлены к крепким напиткам. Сюцинь и майор Смедли пили наравне, но если у Сюциня голова уже шла кругом, то взгляд Смедли оставался таким же ясным и исполненным иронии. Он снова налил:

— До дна, за дружбу и за общую победу. Теперь уже действительно общую!

— В ка…каком… смм…м…мысле?

Будто звездная туманность, ресторан медленно вращался вокруг собственной оси, русские официанты возникали из каких-то космических далей и, раздвоившись, тонули в неясном, деформированном пространстве. Чен дважды не удержал рюмку, пролив водку на белую скатерть. И все же в его помутившемся сознании продолжал вертеться вопрос: в каком смысле общая победа? Что общего у Китая со всем этим англо-американским взаимным ухаживанием? Что хочет сказать Смедли? Какая у него цель?

Майор, похоже, угадал, какой вопрос мучает китайца, и с улыбкой объяснил:

— Разве мы с вами теперь не союзники против общего врага? Я имею виду вас лично. Вот посмотрите, что пишут газеты.

И, достав из кармана пиджака сложенный номер русской «Красной звезды», он поднес передовицу к лицу Чена, не сводя с него испытующего взгляда.

Сюцинь взял газету, провел по тексту непослушными пальцами, прищурился, а потом поднял на американца удивленный взгляд и шепеляво выдавил:

— Это… н-на… чужом языке.

— Как так на чужом? Это на русском! Вы меня удивляете, дорогой Чен! Разве вы не владеете русским?

«Ах, скотина! — ругнулся про себя Сюцинь. — Вот уж скотина, так скотина!»

Но вслух он виновато пробормотал:

— Увы, н-н-нет… А что там написано?

Американец посмотрел на него с восхищением:

— Вы выиграли, Чен Сюцинь! Один — ноль в вашу пользу. В таком случае, счет оплачиваю я.

Сюцинь не притворялся, он был и вправду порядочно пьян. Но вместе с тем гордился собой, что выдержал испытание. Плюхнувшись в коляску рикши, он улыбнулся:

— Янки, конечно, пить мастаки, спору нет. Но и я — тертый калач, не ударил в грязь лицом. А коленце с «Красной звездой», которое он выкинул, было классное, надо запомнить.

Он сладко потянулся и тут же уснул с довольной полуулыбкой на устах, а кули, ритмично шлепая босыми ступнями, помчал его домой, в Парк-отель.

43

Доехав до моста через реку Сучоу, служившего преддверием Южного Хонкю, Хильда расплатилась с рикшей и дальше пошла пешком. Огромный огненно-красный диск солнца садился за низкие, тяжелые облака, и такой же диск, только значительно меньших размеров, красовался на флаге, который развевался над деревянной вышкой в конце железного моста. Японские солдаты проводили высокую, русоволосую красавицу любопытными взглядами: она явно принадлежала к совершенно иному миру, мало чем напоминавшему тот, в который ей сейчас предстояло войти.

Минутой позже Хильду поглотило шумное столпотворение Хонкю, этот невообразимый людской муравейник, смешение азиатов и европейцев. Воздух был насыщен влагой, которую пронизывающий холодный ветер с моря превращал в пляшущие снежные кристаллы. По ту сторону реки, в Концессии, вчерашний снег образовывал на тщательно подстриженных парковых газонах редкие белые островки — на радость шанхайским детям, которым не часто доводилось видеть белое, сыплющееся с неба чудо. Но белое чудо — это там. Здесь, в Хонкю, снежинки, едва коснувшись земли, моментально поглощались черной жижей. Здесь не знали ни белого снега, ни прозрачного дождя, ни свежего ветерка. Здесь кончалась чистота. Начинался Хонкю.

Крепко прижимая к себе сумочку, заранее освобожденную от всех ценностей, — она хорошо усвоила урок, полученный во время антияпонской демонстрации, — Хильда с трудом пробивала себе путь в густой толпе, наводнившей улицу. Проезжая часть и тротуары были забиты двуколками зеленщиков, бесчисленными, то и дело сигналящими велосипедистами и продавцами всего на свете, которые расстилали свои циновки прямо на проезжей части. С пугающей агрессивностью они пытались навязать ей свой товар: предметы из дерева, кости и глины, о чьем предназначении она не имела ни малейшего представления. Нищие калеки умоляюще тянули к ней руки, пытаясь схватить за край платья. Она не забыла наставления баронессы фон Дамбах: «Никогда, милое дитя, никогда не подавайте милостыню нищим. Дадите одному — моментально попадете в окружение целой толпы, которая словно из-под земли выскакивает. Сотни, сотни оборванцев — и все орут, дергают за полы, толкаются, а то и нож могут вытащить! Нам приходилось выручать своих слишком сентиментальных и жалостливых гостей с помощью полиции и бамбуковых палок. Не забывайте этого, милая!»

Какая-то низенькая, темнокожая, почти как негритянка, женщина с раскосыми азиатскими глазами, видимо, островитянка из тихоокеанской глубинки возбужденно пыталась зазвать и даже затащить ее куда-то, но куда и зачем, Хильда не поняла. Пожав плечами, она решительно вырвалась и пошла своей дорогой. Может, это и грубо, но иначе тут нельзя: об этом огромном, перенаселенном районе Шанхая ходило множество жутких историй. Загулявшие моряки и чересчур любознательные туристы навсегда исчезали в людском водовороте Хонкю, будто в морской пучине. Говорили, что здешнее население вполне уживается с преступным миром, зато и те, и другие настороженно и враждебно относятся как к китайским, так и к японским органам безопасности. «Не знаю, не слышал, не видел» — вот стандартные ответы жителей Хонкю на любые вопросы, задаваемые полицией. Говорят, что некогда блюстители порядка и администрация крупных отелей настоятельно призывали искателей экзотических похождений держаться подальше от Хонкю. А с тех пор, как там осела сначала многолюдная волна переселенцев из Японии, а затем десятки тысяч европейцев-иммигрантов, это место превратилось в настоящий бедлам и стало уже совершенно неуправляемым. Теперь власти предпочитали просто не совать туда нос.

Хильда поминутно останавливала прохожих-европейцев, чтобы спросить дорогу. Без сомнения, это были евреи из Германии: все они отвечали на ее расспросы на безукоризненном немецком, почти все были в потрепанной дерюжной одежде чернорабочих. Они показывали ей одно и то же направление — в южную часть гигантского, кипящего скопления людей, носившего имя Хонкю.

Наконец она у цели своего путешествия: у превращенной в синагогу пагоды, расположенной в глубине маленькой площади.

Хильда нерешительно заглянула в холодный полумрак, ступила на красные керамические плитки пола, за долгие годы истертые множеством ног. Казалось, воздух здесь навеки пропитался сандалом и другими, типичными для буддизма, благовониями. Время в Китае никуда не спешит: поколение за поколением приходили сюда богомольцы, преклоняли колени, монотонным речитативом возносили свои молитвы к ушедшим в иной мир предкам, а когда наступал их черед, следовали за ними в вечность. Теперь же скудные лучи солнца, которое то выглядывало из-за набрякших влагой облаков, то снова за ними пряталось, проникали сквозьзияющие дыры в крыше пагоды, образуя мерцающие, переливающиеся световые столбы. Казалось, это боги китайского пантеона с любопытством заглядывают в храм из глубин Вселенной: что это за странные молитвы воссылаются из принадлежавшего им некогда капища на неслыханном ими прежде языке к чужому, далекому и непонятному Богу? В глубине помещения имелось возвышение, на котором в позе лотоса со спокойной, загадочной улыбкой на устах сидел огромный облупившийся Будда, сосредоточенно глядя на стоявшую перед ним тяжелую железную менору — иудейский семисвечник. В этой улыбке каждый был волен видеть свой смысл: иронию, надменность или даже сочувствие.

Откуда-то сверху донесся голос:

— Простите, вам кого?

Хильда долго вглядывалась в полумрак, пока не различила, наконец, ребе Лео Левина, сидевшего под потолком верхом на балке с рубанком в руках.

— Вас, господин Левин. Я Хильда Браун из представительства Германии.

— Ну, конечно же, фройляйн Браун! Одну минутку, я сейчас спущусь! — воскликнул раввин и нырнул в темное пространство между балками.

Где-то за статуей Будды заскрипели деревянные ступени, и вот уже перед Хильдой стоял запыхавшийся Лео Левин в запыленной и облепленной паутиной робе. На лице у него красовались жирные черные разводы — очевидно, перепачкался сажей с обуглившихся балок. Он виновато показал свои грязные ладони, как бы извиняясь за то, что не подает руки.

— Рад вас видеть, фройляйн… — пробормотал раввин и умолк: его явно смутил этот неожиданный визит.

Хильда тоже чувствовала себя несколько неудобно; чуть помявшись, она спросила:

— Мне бы хотелось осмотреть это место, вы не возражаете?

Она подошла к статуе Будды, с любопытством в нее всмотрелась, взяла из сваленной в углу груды бамбуковую дощечку с молитвенным текстом, со всех сторон оглядела ее и положила обратно. Хильда медленно обходила пагоду, стук ее каблучков звонко отдавался под сводами постройки.

— Значит, вот вы где молитесь… — наконец проговорила она.

— Да, другой возможности не было …

— Ваших прихожан не смущает, что здание было храмом другой конфессии?

— Какое это имеет значение? Было время, люди обожествляли деревья, источники, скалы. Потребность в молитве существовала всегда. Где молиться — вопрос второстепенный. Что важнее: помещение или сама молитва, надежда на то, что она будет услышана?

— Вот вы говорите, деревья и скалы… Но я со школы помню из уроков религии примерно такой текст: «Я — твой Бог. И нет других богов, кроме меня». Я не очень перевираю?

— Это люди писали.

— Что ж выходит, что он все-таки не единственный, этот ваш Бог?

Раввин задумался и ответил не сразу, чуть-чуть с грустинкой:

— Откровенно говоря, уже не знаю. Ну чем китайцы хуже нас? Или, скажем, индийцы, полинезийцы? Почему их боги должны считаться неистинными, и только наш — аутентичным и единственным? Вера — очень человеческая потребность. Ну, и оставим человека в покое — пусть каждый верит так, как ему нравится, и в кого ему нравится. Людская доля тяжела, и если вера приносит облегчение, зачем же лишать человека его последнего убежища?

— И неважно, какой он веры?

— Неважно, как она называется и в каком храме ей служат. И без того на долю смертных выпадает более чем достаточно испытаний. Зачем же взваливать на них еще одно, которое, быть может, вынести всего труднее: сомнение в истинности их богов? Тут иногда и сами боги бессильны помочь… Или усложняют нашу и без того сложную жизнь. Но не будем забывать, что у богов тоже свои проблемы: возрастные… надо научиться их понимать и прощать.

Раввин беззвучно рассмеялся при этой мысли.

— Хороший вы человек. Я, правда, слаба в теологии, но даже мне ясно, что вы куда великодушнее и терпимее, чем религии по отношению друг к другу. Помнится, когда вы были у нас в представительстве, вы назвали себя служителем Бога. А теперь оказывается, что их так много и они такие разные… Какому же из них вы служите?

Лео Левин развел руками.

— Моему. Каждый служит своему Богу. Если Он — истина, справедливость и любовь к ближнему, то я Его слуга.

— А если Его вообще нет?

— Тогда люди могут рассчитывать непосредственно на меня, не обращаясь к небесному начальству. Что, звучит слишком еретически для раввина?

Хильда промолчала, а Лео Левин продолжал машинально вытирать руки: он ждал, чтобы гостья сказала, наконец, что привело ее в Хонкю. Маловероятно, чтобы она предприняла свою экспедицию в это пользующееся дурной славой место только для того, чтобы осмотреть странную синагогу, эклектически вобравшую в себя элементы буддистской пагоды, и поболтать на богословские темы, давно заболтанные до изнеможения. Пауза затянулась, и ребе Левин не выдержал первым:

— И все-таки, фройляйн Браун… чем обязан?

Вздрогнув, она вышла из задумчивости:

— Ах, да! Наш бюллетень поступает регулярно?

— Разумеется. Большое вам спасибо, это для нас оконце, позволяющее хоть как-то быть в курсе европейских событий. Пусть даже… как бы это сказать, весьма специфическое оконце…

— Другими словами, нацистское?

— Что ж, можно и так сказать…

— Тут нечему удивляться. Бюллетень издается не просветительской организацией.

— Я понимаю, — согласился раввин. — Тем не менее, спасибо: с вашей стороны было очень мило…

И в воздухе снова повисло неловкое молчание. Оглянувшись по сторонам, Хильда наконец собралась с духом и решила говорить без экивоков.

— Господин Левин, вы наверняка догадываетесь, что я здесь не для того, чтобы расспрашивать о бюллетене. Хотя, если кто-нибудь из ваших меня видел и узнал, я вас прошу именно так объяснить мой визит… Мне очень жаль, но я принесла дурные вести, которые, как мне кажется, вам следовало бы узнать первым. Как быть дальше, вы сумеете сообразить без моих советов… тем более, что у меня их нет.

Во взгляде раввина читались напряжение и тревога, но поскольку Хильда опять умолкла, он деликатно напомнил:

— Я вас слушаю…

— Помните, посол потребовал, чтобы вы составили списки всех немецких евреев в Шанхае? Вы это делать отказались и правильно: это ваше право. Но в ближайшее время вы поймете, зачем им такие списки понадобились. Наши… я хотела сказать, германские власти, которые продолжают считать вас гражданами Рейха, потребовали у японцев превратить часть Хонкю в гетто. В гетто для евреев, прибывших из Германии и Австрии.

В первый момент Лео Левин никак не отреагировал, он даже не сразу понял смысл сказанного.

— Что… что все это значит? — пробормотал он.

— Вы не знаете, что значит гетто?

— Увы, слишком хорошо знаю. Но не могу понять — гетто здесь, в Хонкю?! Нет, невозможно: вы имеете представление, что это за квартал?

— Все возможно. Я не имею представления о Хонкю, зато знаю людей, принявших это решение. Они не поколеблются его выполнить. Не могу вам сказать точно, когда и как. Но когда они возьмутся за дело, никаких сомнений у вас не останется.

Раввин безмолвно смотрел на Хильду, а она ровным, лишенным эмоций тоном продолжала, будто зачитывала коммюнике своего босса фон Дамбаха на брифинге для журналистов:

— Здесь предполагается введение строгого режима: передвижение ваших людей вне гетто будет сильно ограничено… Власти определят границы этого гетто и будут строго контролировать их соблюдение. Это касается всей вашей общины и, без сомнения, принесет вам новые страдания… или испытания, называйте, как хотите.

Лео Левин сглотнул.

— Это невозможно… это чудовищно! Гетто! Боже мой, гетто — в середине двадцатого века…

— В Европе середины двадцатого века происходят вещи пострашнее гетто.

— Но ведь Шанхай — открытый город, его международный статус гарантирует…

— Ребе, идет мировая война, и никто никому ничего уже не гарантирует! — холодно прервала его Хильда. Она хотела было еще что-то добавить о нарушениях международных гарантий и статусов, но передумала и лишь молча махнула рукой.

Раввин убежденно сказал:

— Британские власти этого не допустят! Этого они не потерпят!

— Вы так уверены? Вот и напрасно. Начнем с того, что никаких британских властей здесь скоро не будет. Вы что, забыли, что Англия и Япония находятся в состоянии войны?

Хильда снова остановила долгий взгляд на Будде, словно ожидая, чтобы он тоже высказал свою точку зрения на события. Но тот безмолвствовал, обдумывая сложившийся казус с прежней загадочной улыбкой на устах. В конце концов Хильда пояснила:

— Вот это и было целью моего визита. Увы, помочь ничем не могу, но я считала, что надо вас предупредить. Чтобы то, что последует, не обрушилось на вас как гром среди ясного неба… Поверьте, мне очень жаль.

И тут его осенило: просто она не так все поняла! Что-то услышала, а остальное вообразила. Дикая, ни на чем не основанная надежда? Может быть… ну, а вдруг?!

— Скажите, а это не выдумка… ну, насчет гетто и прочего… этих типов из Юдая Кенку? Может, они просто решили нас попугать…

— Увы, нет. Мне правда очень жаль, но нет, не выдумка.

Левин искоса, с недоверием взглянул на Хильду. Теперь его стали одолевать другие сомнения. Он недоверчиво поинтересовался:

— Как так получилось, что вы решили поставить меня в известность? Нет, правда: по какой причине? Ну же, начистоту? Ведь вы — секретарь барона фон Дамбаха, не так ли?

Хильда только пожала плечами.

— Каждый ищет свой путь… ну, скажем… к Храму. Хотя, на мой вкус, это звучит слишком напыщенно. Хотите начистоту? Пожалуйста: я не верю в клише: храмы, небесные истины… их единственное предназначение — заслонять вполне земные мерзости. Впрочем, это не имеет значения… Я решила поставить вас в известность, чтобы вы знали. Такой ответ вас устраивает? И пожалуйста, передайте от меня самый сердечный привет господину Вайсбергу, он по-настоящему большой музыкант! Оказывается, он даже здесь организует симфонические концерты. Ну не странно ли? Это в вашем-то положении!

— Что же тут странного? Концерт — это тоже проявление решимости уцелеть. Вполне еврейская традиция.

— Наверно, вы правы. Жалко, что я не могу на них ходить. С удовольствием послушала бы хорошую музыку, о которой в этом городе давно забыли! Так вы передадите маэстро Вайсбергу привет? Скажите ему, что Потсдам и цветущие яблоневые сады вдоль берегов Хафеля ему не приснились — они там, и он их еще увидит. Пусть не теряет надежды… А теперь мне пора, пожалуйста, не провожайте. И прошу вас, никому ни слова о том, откуда у вас информация. Сами понимаете… я сделала то, чего делать, мягко говоря, не рекомендуется.

Не протягивая руки, Хильда направилась к выходу. В дверях она обернулась: стоявший посередине пагоды раввин казался особенно тщедушным по сравнению с огромным Буддой у него за спиной. Она запомнит и прилипшую к его одежде паутину, и разводы сажи на лице…

Снаружи она на миг остановилась, в задумчивости глядя на двух обугленных драконов под изогнутыми углами крыши, потом потрепала по каменным завитушкам гривы льва, ступившего одной лапой на каменный шар. Шагнула за ворота — и затерялась в неумолчном гомоне Хонкю.

44

Капитан Масааки Санеёси, глава шанхайского управления Кэмпэйтай, не понимает немцев. Не понимает, и все тут! Капитану приходится это честно признать перед самим собой, хотя начальство считает его человеком, хорошо знающим Германию, ее язык и ее людей. Как ни крути, с какой стороны ни подходи, вывод один: обитатели этих далеких земель — существа странные, а логика их непостижима! Санеёси-сан получил юридическое образование в Лейпциге, еще у него диплом высших полицейских курсов в Берлине, причем сам Генрих Гиммлер, возглавляющий СС и гестапо, наградил его почетным знаком. Капитан — убежденный сторонник более тесного военно-политического сотрудничества с гитлеровской Германией в общей борьбе против англо-американских и большевистских демонов. Все это так, тем не менее… дружба дружбой, но ведь на все должно быть логическое обоснование и любые действия должны приносить реальную пользу делу. Капитан Санеёси был убежденным прагматиком.

Но скажите на милость, где прагматизм, какая польза в том, чтобы затолкать тысячи и тысячи людей в эту дыру под названием Южный Хонкю? Целую армию оборванцев и ничтожеств, запуганный сброд без роду и племени, перекати-поле… Зачем? Да низачем: только из-за того, что они — евреи. Симпатии или сочувствия к ним капитан Санеёси не испытывает: подобные слабости не к лицу беспощадному воину с твердой волей, а именно таким видит себя сей потомок самураев. Он беззаветно предан родине, готов выполнить любой ее приказ, и, если надо, — умереть во славу Японии и императора. Впрочем, это никогда не мешало ему иметь частные источники дохода и аккуратно вести собственную бухгалтерию, ведь он не моралист: жить-то надо, а зарплата полицейского в Японии, честно говоря, не ахти. Но личные проблемы — дело одно, а служебные обязанности — совершенно другое. Не раз и не два капитан был непосредственным участником массовых полицейских операций, и всегда демонстрировал абсолютную непреклонность — в том числе и во время жестоких расправ с мятежными элементами. Однако все эти действия были рациональны и определенно приносили пользу, тогда как от нынешнего мероприятия, проводимого по настоянию немецких друзей, ничего подобного ожидать не приходится. Хуже того: в нем нет ни капли здравого смысла. Чистое безумие, считает Санеёси-сан, одно слово — паранойя! У японских войск, китайской полиции и целой когорты чиновников и без того дел по горло: охрана стратегических объектов и хоть какого-то порядка в Шанхае поглощает все их силы и внимание, а тут еще эта новая морока. Совершенно бессмысленная идея! Да взять хоть лично им возглавляемый шанхайский департамент Кэмпэйтай… мало нам проблем с нелегальными антияпонскими, антивоенными, коммунистическими, националистическими, студенческими и какими там еще организациями? Они же точно из-под земли лезут, как ядовитые грибы после дождя, — стоит растоптать один, на его месте вырастают три!

Давайте называть вещи своими именами: глупая идея, напрасная трата средств, сил и времени! Собственноручно создать новый, опасный очаг напряженности и эпидемий; настроить против себя местное китайское население; без всякой необходимости навлечь на свою голову проблемы, которые нас совершенно не касаются — это что, очень умно? Столичным деятелям следовало бы все это знать и крепко подумать, прежде чем совать на подпись его превосходительству министру Нобумасе Суэцугу приказ К-013/42: О добросовестном и дружественном содействии планам немецких союзников в отношении лиц еврейского происхождения — бывших граждан Германии, ныне проживающих в Шанхае. Многословно до болтливости, а толку-то?

Именно на основании этого министерского приказа имперское правительство Токио и создало шанхайское гетто якобы во имя хрупкого союза против общего врага. Однако серьезность внешней угрозы измеряется тоннажем вражеского флота, количеством самолетов противника, численностью и вооружением его армий, их подготовкой и боеспособностью, обеспеченностью тыла. Что касается подрывных политических организаций, то кому же в Шанхае знать их структуры и методы лучше, чем капитану Санеёси? Прямо скажем, некому. И ему, капитану, совершенно ясно, что у этих оборванцев — немецких, австрийских и бог весть каких еще живущих в Хонкю евреев — с подобными организациями нет абсолютно ничего общего. Сплошная тевтонская метафизика!

Санеёси-сан не понимает и никогда не поймет фанатической, почти мистической одержимости, с которой его друзья-немцы предаются этой возне с евреями. Причем именно сейчас, когда их собственные армии ведут на множестве фронтов в Европе и Африке затяжные бои не на жизнь, а на смерть — блицкрига-то не получилось. Можно подумать, что от того, за каким забором будут жить евреи в Шанхае, зависит, как сказали бы наши предки, урожай риса!

Капитан Санеёси — полицейский с опытом; за годы работы он выработал инстинкт, позволяющий проникать за обманчивую видимость происходящего. В данном случае, инстинкт ему подсказывал, что немцы дурацким переселением евреев не ограничатся. И что за операцией, которая казалась ему совершенно лишенной смысла, кроются, возможно, некие гораздо более далеко идущие планы, которыми «союзники» не намерены делиться со своими японскими партнерами. Что ж, его долг — исполнить приказ, и он его исполняет. Ну, а прочее… капитан припомнил немецкое выражение Abwarten und Tee trinken — «поживем — увидим!»

С неба сыплется противный мелкий дождичек, наискось штрихует ветровое стекло, отчего происходящее снаружи напоминает исцарапанный от многократного показа кинофильм. На углу у моста остановился автомобиль с тихо урчащим на холостых оборотах двигателем. Шофер — рядовой японской жандармерии — время от времени рукавом протирает быстро запотевающее стекло. Рядом с шофером — капитан Санеёси, на заднем сидении курят двое немцев в форме СС. Все молча наблюдают за переселением евреев. Кстати, о форме: шеф шанхайского Кэмпэйтай в штатском. В форму он и его коллеги в Токио облачаются редко — только по официальным поводам. Немцы же совершенно другое дело: форму они обожают. С тех пор, как был подписан Трехсторонний пакт, Нанкинскую улицу наводнили немецкие специалисты, советники, представители многочисленных военных, полицейских и интендантских служб. Все они гордо выгуливают свои мундиры по барам, чайным и ресторанам, словно не японцы, а немцы овладели Шанхаем — великим городом в устье великой реки.

…По прошествии некоторого времени один из двух пассажиров (кажется, его имя Штокман… да, правильно, гауптштурмфюрер Вилли Штокман) покидает заднее сиденье и, сделав шаг в сторону, распахивает свой офицерский плащ и расставляет ноги. Ветер разлохмачивает струю, сносит ее влево, но отсюда, из машины, видна только его спина и блестящие брызги. Старательно встряхнув свое хозяйство, он застегивается, возвращается в машину и снова закуривает. Все четверо молчат. Да и что говорить? Все давным-давно сказано.

Санеёси-сан закрывает глаза, его клонит в сон. Скорее бы это все кончилось!

Этой дождливой ночью в Хонкю стоял форменный бедлам — японские власти отвели на переселение ровно трое суток: семьдесят два часа. Намеренно невыполнимый срок, который истекал в полночь. На стенах был расклеен приказ на китайском, немецком и английском языках, который предписывал евреям, прибывшим в Шанхай после тридцать седьмого года — то есть после того, как город перешел под японскую юрисдикцию — переселиться в южную часть этого района, который также носил наименование «Внутренний город». Распоряжение касалось всех без исключения, вне зависимости от того, где они проживали в настоящий момент: в других пригородах, в фешенебельных районах по ту сторону реки, или в самом задыхавшемся от перенаселенности Хонкю, но вне его южной, за каналом Сучоу, зоны. Точнее, Зоны, как был обозначен Внутренний город на присовокупленной к приказу карте, заставляя людей гадать: какая Зона? При чем тут Зона? Разве местным этот термин понятнее, чем принятое в Европе понятие «гетто»? Не просто еврейский квартал, куда немецкие иммигранты должны были перенести свои жалкие пожитки из разбросанных по Хонкю коммунальных спален, а гетто в его самом жестоком средневеково-религиозном значении. Обособленные по разным этническим признакам кварталы возникают везде в мире, но еврейское гетто здесь, в тысячах километров от католической Европы?! Найти этому разумное объяснение не представлялось возможным. Перестраховка и чисто формальное исполнение чьей-то злой воли — ничего другого просто не приходило в голову. В оккупированной гитлеровцами Европе евреев депортировали и запрещали им проживать в богатых, приличных районах, но здесь происходило нечто совершенно иное. Ведь сам Хонкю, где селились еврейские беженцы, к «приличным» районам не относился. Это была бедняцкая окраина, хаотический придаток большого города. Перегонять людей из одного конца Хонкю в другой было чисто репрессивной, злой бюрократической бессмыслицей.

Так думал профессор Зигмунд Мендель, не подозревая, насколько близка его оценка ситуации к выводам, сделанным капитаном Санеёси из Кэмпэйтай. В Берлине главного хирурга больницы «Шарите» уволили ввиду несоответствия его неарийского происхождения занимаемой должности, после чего он счел за лучшее покинуть Европу. Все это произошло задолго до 20 января 1942 года, когда нацистские главари приняли судьбоносные для евреев решения в одном из пригородов Берлина на вилле по адресу Am Grosse Wannsee, № 56/58, что на берегу озера Не будь профессор Мендель так далеко от центра событий, он знал бы, что нацистский термин «уплотнение» означает прелюдию к так называемому «окончательному решению».

«Изгнание из рая», с присущей ему горечью подумал Зигмунд Мендель, глядя на толпы, которые этой дождливой ночью брели со всех концов Хонкю, чтобы «уплотниться» в Зоне, зажатой между Янцзы и Сучоу. Встречный поток, состоявший из китайцев, был не столь могуч, но, судя по жалкому скарбу, столь же беден. Молча разминувшись на железном мосту над каналом, две людских реки потекли в противоположных направлениях. Да и не о чем было говорить, тем более что они все равно не понимали речи друг друга. Зато взгляды, которые по природе простодушные и дружелюбные китайцы бросали на чужаков, были достаточно красноречивы. У них были все основания для ненависти: ведь именно из-за этих незваных, нежеланных пришельцев им пришлось стать беженцами в собственной стране, волочить на двуколках, велосипедах, а то и просто на горбу свою утварь, детей и парализованных стариков… И что этим евреям не сиделось у себя в Европе?

Профессор кисло вопросил:

— Ну-с, ребе, что скажете? Вам положено в таких вещах разбираться: это, по-вашему, похоже на Божье наказание за грехи — причем не доказанные ни с моральной, ни с юридической точек зрения?

Мендель и Левин курили, укрывшись от дождя под изогнутой стрехой маленькой пагоды, все тесное пространство перед которой наводняла толпа. Волна за волной прибывали перепуганные, растерянные люди, еще вчера начавшие отчаянную, паническую и далеко не цивилизованную битву за кров над головой, за сухой теплый уголок в месте своего принудительного проживания. Двое старейшин — представителей Еврейской Общины Шанхая — сидели под брезентовым навесом за длинным прилавком, позаимствованным, вероятно, в какой-нибудь прогоревшей швейной мастерской. Перед ними лежали списки, адресные карточки, карта Хонкю. Ослепительный свет парафиновой лампы превращал лица людей в мертвенно-бледные маски. Невыспавшиеся, утомленные старейшины без особого успеха пытались соблюсти хоть какой-то порядок и справедливость, внести хоть какую-то систему в распределение катастрофически скудного, по сравнению с нуждами, фонда коммунальных помещений. При том, что у каждого из переселенцев были вполне убедительные основания требовать обеспечения жильем вне очереди: больная жена, престарелая мать, маленькие дети…

Ребе Левин глубоко затянулся и, не сводя глаз с толпы, закашлялся от едкого дыма:

— Что я могу сказать, профессор? Наказание за грехи? Не уверен. Может быть, это Исход. Не в бытовом, а в библейском смысле. Вы же, наверно, читали «Шемот»^[41] — вторую книгу Моисееву? Божий промысел непостижим для нас, смертных. Нам к лицу смирение перед Его волей… Конечно, это определенно не исход из Египта в лелеянную Землю Обетованную, скорее переход из египетского рабства в вавилонское. Но сказано: «Есть ли тень без света, ночь без дня и зло без добра?» Вот и из рабства тоже надлежит извлечь урок. Человеку, не познавшему рабства, не за что ценить свободу. Я, конечно, не Моисей, и канал Сучоу — не Красное море. Но, мне думается, Южный Хонкю еще может сыграть роль нового Синая. Нам предстоят новые скитания по пустыне, пока, с Божьей помощью, разобщенная толпа вчерашних рабов не осознает себя великим народом, объединенным общей судьбой. Если вы помните, в этом и был смысл сорока библейских лет, проведенных в пустыне.

— Хороша перспектива, ничего не скажешь. Сорок лет!

— Воспринимайте их символически, это же Тора, а не статистический справочник. Лет может оказаться не сорок, а четыре или четыреста, однако, смысл — или, скажем так, Божий промысел — непременно в них есть. Безумцы-нацисты, сами того не сознавая, послужат осуществлению в двадцатом веке одного из самых высоких, поистине эпохальных библейских предначертаний: из рассеянных по всему миру разноязыких и различно думающих евреев они снова сотворят единый народ. Это я не из любви к парадоксам говорю: дело, которое начал сионист Теодор Херцль, завершит Гитлер.

Ребе Левин изрек свое пророчество, всматриваясь в хаотический людской водоворот, когда на него напал очередной приступ кашля: чего еще ждать от дешевых китайских сигарет? Он затоптал окурок и вернулся в переполненную стариками синагогу.

Был вечер пятницы, наступал шабат, пора было нести людям слова утешения и обратиться к Единственному с мольбой о милости.

Шема Исроэль…

…Границы Зоны были очерчены на карте красной линией, в уличной реальности означавшей заграждения из спиралей колючей проволоки и редкую цепь полицейских-китайцев. Под шарящими лучами военных прожекторов тысячи людей, толкавших груженные узлами и сундуками двуколки и детские коляски, а то и тащившие свой скарб прямо на плечах, казались фантасмагорией, сгустком призрачных теней.

Все они брели в одном-единственном направлении: через железный мост над Сучоу в Зону. Навстречу им ползла китайская толпа — тоже в одном, хотя и обратном, направлении. Из Зоны к сумрачным селениям собственной беспросветности.

Порывы морского ветра подхватывали дождевые капли и пригоршнями швыряли в лица идущим. Фары черного автомобиля на углу у моста освещали проход в колючей проволоке, через который переселенцы попадали прямо в свое новое бытие. Никто из них не знал ни капитана Санеёси-сан, ни приехавших с ним двоих немцев, да и не смог бы разглядеть их в темноте. Только огоньки их сигарет поблескивали за мокрым ветровым стеклом.

Редкая цепь китайских полицейских растянулась по всей набережной Сучоу до моста, отделявшего Южный Хонкю от остальной части огромного квартала в устье Янцзы — там, где в нее вливались грязные воды канала. Хлопчатобумажные форменные куртки были ненадежной защитой от дождя, и полицейские стучали зубами. К проходившей мимо них толпе они не испытывали ни ненависти, ни симпатии, да и значения слова «еврей» толком не знали. Очевидно, что-то чуждое, что-то иное. Но ведь любые европейцы, как бы их ни называли, отличались от них: они и говорили на непонятных языках, по-другому одевались, ели не то и не так, и даже смеялись бог весть чему и бог знает как. И их совершенно не касалось, почему, по какой причине эти злосчастные существа должны были переселиться из одной части проклятого квартала в другую: у начальства свои соображения, не нашего ума дело. Этих полицейских набирали по большей части из неграмотных, до безропотности терпеливых крестьян, тосковавших в чуждом им городе по дому и детям. Но главной их горестью была земля, которой они лишились из-за войны — что за крестьянин без земли? Это как дом без крыши, горшок без крышки, пересохший колодец. Еще недавно у них была хорошая, плодородная, жирная земля, а потом ее отобрали — и свои, и чужие. И вот теперь они здесь: за 60 шанхайских долларов в месяц, которые равняются десяти американским, без вычетов. Не больно жирно, но прибавьте к этому бесплатный рис, форму, место на нарах в казарме — не так-то уж плохо в нынешнее тревожное время, особенно когда куче детей и стариков, оставшихся в деревне, не на кого, кроме тебя, рассчитывать. Вот только бы дождь перестал, что ли, — здесь ведь никто даже пиалу горячего чаю не предложит.

Кстати, эта мысль — насчет пиалы горячего чаю — в ту дождливую ночь не давала покоя не только продрогшим вчерашним китайским крестьянам в полицейской форме, но и капитану японской армии, считавшему себя потомком самураев, а также бывшему главному хирургу берлинской больницы «Шарите» и бывшему главному раввину Дюссельдорфа.

45

Аббатиса Антония и ее кармелитки проявили, как всегда, трогательную заботу и усердие. Они сумели — с серьезной мужской помощью — обустроить три общежития или, как они на французский манер их называли, «дортуара», в давно заброшенных складах. Свет проникал в эти полутемные помещения только через узенькие зарешеченные оконца высоко наверху, под самой крышей. Но это еще полбеды; настоящая беда состояла в том, что места в них катастрофически нехватало даже для того, чтобы приютить самых дряхлых, немощных и крайне нуждающихся. В одном из бывших складов все еще не выветрился терпкий запах аниса и каких-то других, неведомых трав; по-видимому, там в свое время хранили пряности. Многие старухи-еврейки требовали, чтобы их поселили именно в «ароматном общежитии», и ни за что не соглашались ни на какие альтернативы. Капризные старухи ворчали и совершенно незаслуженно обвиняли лично аббатису во всех гонениях, которым католическая церковь подвергала евреев на протяжении веков, так что матери Антонии стоило серьезных усилий не вспылить. В конце концов, она твердой рукой навела порядок и установила справедливость. Но такое не везде и не всем удавалось. Огромные толпы переселенцев, потеряв и терпение, и доверие в непредвзятость старейшин, чуть ли не штурмом захватили административные помещения, цеха и даже лестничные площадки полуразрушенного завода металлоконструкций. Людей побогаче, вроде ювелира Баха: ну, того самого обладателя двух дочерей и восьми (а теперь уже, может, всего семи) бриллиантов, изгнали из «приличных» районов города, и теперь они сняли дома — точнее, домишки — тех китайцев, которым пришлось покинуть Зону. Эти счастливцы выложили невероятные суммы за хибары без водопровода и канализации, и все равно там им приходилось сожительствовать с другими семьями. Не зная, когда им удастся вернуться в собственный дом, владельцы этих крошечных, как пчелиные соты, жилищ требовали оплаты вперед за много месяцев. Хотя многие частные дома пустовали, самовольное заселение в них, согласно приказу, повлекло бы самое строгое наказание. Кстати, запрет касался не только евреев, но и тех китайцев, которых из Южного Хонкю не выселили: по неисповедимым соображениям начальства целые лабиринты улочек «мероприятие» не затронуло. В результате стали естественно складываться еврейские и китайские улицы и даже целые маленькие кварталы. Однако ограничение передвижений вне Зоны касалось только евреев, и контроль за его исполнением не представлял трудности даже для самого тупого полицейского из выставленного на мосту кордона: отличить китайца от еврея можно и без документов.

Да, этой ночью толпы весьма наглядно продемонстрировали, на какие дикости они способны. Но на профессора Менделя — по натуре скептика и даже чуть-чуть мизантропа — куда большее впечатление произвел акт солидарности, на который оказались способны те же толпы. Прежде, чем позаботиться о крове для собственных семей, беженцы под водительством флейтиста Симона Циннера переместили в Зону лазарет, носивший официальное наименование The Jewish Refugee Hospital — причем помогали им даже ходячие больные. Классные комнаты местной начальной школы на улице Чао Фенг, пустовавшей с начала японской оккупации, были превращены в больничные палаты. Крыша этого вытянутого в длину глинобитного здания порядочно пострадала во время бомбежек, но несколько листов кровельной жести, валявшихся неподалеку, вместе с брезентовыми полотнищами, которые португальские миссионеры, следовавшие через Шанхай в Макао, пожертвовали аббатисе Антонии, позволили хотя бы на первых порах устроить самых тяжелых больных в относительной сухости и комфорте. В бывшей учительской, где на стене все еще висели обрывки календаря на 1937 год и пылилось облезлое чучело цапли, развернулся операционный блок профессора Менделя.

…Этим вечером Элизабет Мюллер-Вайсберг впервые пропустила свой вокальный ангажемент в кабаке «Синяя гора». Днем она попросила Шломо Финкельштейна сбегать в порт, объяснить хозяину заведения Йен Циньвею насчет принудительного переселения и попросить от ее имени извинения, уверив его, что с завтрашнего дня и в будущем… тут она умолкла. Какое еще «завтра»? Какое еще «будущее»? Эти понятия лишались смысла в Южном Хонкю, превращенном в гетто, в концентрационный лагерь, в преисподнюю…

И вот теперь она сидела на своем огромном кожаном чемодане, том самом, без которого были немыслимы ее дальние гастроли, и совершенно не воспринимала происходившего в гигантском цеху завода металлоконструкций. Вселенский гвалт заполонившей помещение толпы отдавался гулким эхом под высоченными сводами, с которых, угрожающе раскачиваясь, свисали на цепях многотонные крюки портальных кранов. Люди кое-как располагались на стальных площадках, а какой-то семье даже удалось занять изолированное помещение: кабину диспетчеров на самой верхотуре, представлявшую собой железную клетку с потемневшими, перебитыми стеклами.

Эти события доходили до Элизабет словно сквозь туманную пелену: все чувства ее притупились. Она смотрела, не видя; она не совсем ясно сознавала — если сознавала вообще — весь абсурд происходящего. Чудовищно быстро пролетел романтический период в маленьком, по-японски опрятном домике с ситцевыми занавесками в цветочек и с пресловутым бензобаком, превращенном услужливым Шломо в душ. Все это осталось там, за железным мостом над Сучоу, который отделял жизнь от нежизни.

Теодору Вайсбергу давно пора было вернуться, но он где-то задерживался. Впрочем, хотя на этот раз он не поделился с женой своими планами, Элизабет знала, точнее, догадывалась, где он пропадал. В то первое утро, когда все евреи Хонкю скребли в затылках, читая и перечитывая расклеенный на стенах и телеграфных столбах приказ о переселении, ничто не встревожило Теодора сильнее, чем помертвевший взгляд жены.

Словно считая себя персонально ответственным за свалившуюся на них беду, он робко сказал:

— В среду вечером истекает крайний срок, Элизабет. До тех пор мы должны этот дом покинуть…

— Да, — вяло, как будто не испытывая никаких чувств, ответила она, — должны, значит, должны…

— Хочешь, я помогу тебе собрать вещи?

— Не надо. Я справлюсь.

Он с тревогой взглянул на жену:

— С тобой все в порядке, Элизабет?

Вместо ответа она молча опустила взгляд на носки собственных туфель.

Когда случается такое, человек или закатывает громкую истерику, или погружается в полную, непробиваемую апатию. Именно отсутствие у жены видимой реакции на ужасную новость более всего встревожило Теодора.

Тогда-то ему и пришла в голову идея, за которую он ухватился, как утопающий за соломинку. Он пойдет к Басатам и попросит о помощи, но первым делом извинится за несдержанность, за свое, прямо скажем, скандальное поведение. У Басатов много друзей среди нацистов, ну что им стоит помочь? Вероятно, придется выложить им начистоту, что Элизабет не еврейка, а чистокровная немка. Это должно сработать: для нацистов раса — прежде всего. Да и домик их, отыскать который и кое-как обставить стоило таких трудов, находился не на территории Концессии, не где-нибудь на шикарной Нанкинской улице, а в том же Хонкю — в трех шагах от новой Зоны!

По дороге к резиденции Басатов на проспекте Кардинала Мерсье Теодор вполне сознательно готовил себя к унизительной ситуации — какой еще могла быть встреча с людьми, давшими им с женой работу в момент, когда они в ней особенно нуждались? Да, тот нацистский генерал — самый настоящий болван, индюк кичливый… ну, и что с того? Какое ему, Теодору, дело до отношений Басатов с генералом и другими нацистами? Его поведение в тот день было непростительно! Конечно, и алкоголь сыграл свою роль, но это не оправдание. Получился пренеприятнейший конфуз, однако Элизабет, надо отдать ей должное, без лишних слов подчинилась решению мужа больше на Басатов не работать — а ведь для нее это было серьезным ударом. Впрочем, она хорошо знала Теодора: он умудрялся соединять в себе деликатность и чувствительность с редкостным упрямством. Признавать свои ошибки он не умел и учиться этому явно не собирался.

За Теодором числился еще один грех, еще одна причина для самокопания. В одно прекрасное утро по прошествии нескольких недель после того, как они односторонне прервали свои взаимоотношения с Басатами, перед их маленьким домиком в Хонкю остановилась рикша. Это оказалось настоящим событием в жизни улочки, чьи обитатели не ездили друг к другу в гости на рикшах: никто здесь не мог себе позволить такую роскошь. Из окон и подворотен соседи с любопытством наблюдали, как накренилась коляска, когда с нее сошла толстая служанка Белая Лилия. Солнце уже карабкалось к зениту, но Элизабет все еще была в ночной рубашке и халате — возвращаясь с работы далеко за полночь, она спала допоздна. Теодор вставал ни свет, ни заря и перед уходом на работу готовил ей и себе завтрак, передвигаясь по дому на цыпочках.

При виде стоявшей в дверях Элизабет, Белая Лилия просияла. Женщины обнялись и расцеловались, после чего китаянка поведала на своем чудовищном английском, что «хозяйка говорит тебя и сказать он вернется на работу, все равно ничего не было, йес-йес».

В тот день Теодор с шести утра работал на подхвате в небольшом отеле «Империал», расположенном недалеко от официального представительства Германии: разносил чемоданы и пакеты, бегал выполнять мелкие поручения. Вопреки громкому имени, никаким имперским величием гостиничка не отличалась. Место мальчика на побегушках там долгое время занимал меланхоличный холостяк, библиотекарь Мюнхенского университета магистр Карл Розенбуш. Его, однако, поразил тяжкий авитаминоз, так что он попросил Теодора временно взять на себя его функции — чтобы работа не досталась «чужим». Глядя на его расшатанные зубы и сочащиеся кровью десны, Теодор, как и сам магистр, понимал, что в данном случае «временно» может означать срок весьма ощутимый. Но, блюдя декорум, стороны вели себя с напускной наивностью оптимистов. Хозяином «Империала» был голландец, который охотно принял Теодора в качестве замены заболевшего слуги: большинство его клиентов составляли немецкие коммерсанты — или следовавшие через Шанхай в Японию, или осуществлявшие сделки в самом Шанхае. У них вечно возникали проблемы с китайским персоналом, поскольку других языков, кроме родного, те не знали.

Что касается Элизабет, то ей в очередной раз помог Шломо Финкельштейн. Он принес мятый номер местного, выходившего на немецком языке листка Shanghaier Nachrichtenblatt^[42], в котором некая таверна «Синяя гора» поместила объявление. Четыре строки в жирной рамке оповещали: в связи со спецификой нашей клиентуры наймем певицу из Европы, непременно не только с английским, но и с немецким репертуаром. Вот так и вышло, что после разрыва с Басатами именно немецкое происхождение помогло Теодору и Элизабет почти сразу найти новую работу — невероятное, почти фантастическое везение в городе, где безработица была настоящим бичом Божьим.

…Элизабет попросила Белую Лилию поблагодарить от ее имени добрую госпожу Басат и пообещала при первой же возможности ее навестить. Но такой возможности не представилось. «Синяя гора» работала без выходных. И каждый раз, когда Элизабет вспоминала тот день рождения Басата-младшего, и все, во что он вылился, у нее сжималось сердце. Несколько раз она откладывала свой визит, да так в конце концов и не собралась.

…Когда Теодор подошел к ажурной ограде кованого железа, за которой находился дом номер 342 по проспекту Кардинала Мерсье, на него произвела впечатление глухая тишина и даже какая-то безжизненность, необычайные для этого места. Все окна плотно закрыты, шторы спущены… Он взбежал по трем каменным ступеням и позвонил. Где-то в глубине дома брякнул колокольчик, но открыть дверь было явно некому. Он снова позвонил, подождал, а потом направился вдоль ограды к черному входу, со стороны сада.

Здесь тоже пришлось стучать, ждать и снова стучать, пока из-за высоких глухих ворот, в которые каждой осенью въезжали воловьи упряжки, доставлявшие навоз и свежую почву для клумб, не донесся наконец старческий голос Ву Лаодзяня.

Трогательная встреча… но какое же тяжкое разочарование! Три недели тому назад Басаты покинули Шанхай. Подобно большинству «багдади», они были подданными Британской короны; по законам военного времени их следовало водворить на жительство в контролируемые Японией внутренние районы Китая либо в Корею. Но Йонатан Басат пустил в ход свои обширные связи среди высших представителей Германии, а также в японской администрации Шанхая. В результате ему вместе с семьей удалось эвакуироваться в Бомбей на том же британском лайнере, на котором город покидала дипломатическая миссия во главе с лордом Уошборном.

Старый Лаодзянь и вся остальная прислуга отправились в порт провожать хозяев. Женщины, ясное дело, всплакнули — такой у них нрав и обычай, то без всякого повода хохотать до упаду, то заливаться слезами. На прощанье госпожа Басат щедро одарила каждого: Лаодзянь получил английскую трубку из корня вереска и новые очки в костяной оправе — а также существенную сумму на содержание в порядке фамильного дома. Был ему оставлен и листок с именем и адресом некоего джентльмена из японского торгового представительства — на всякий пожарный случай. Теперь старик, как добрый садовый гном, стерег хозяйское добро и заботился о нем, а жил все там же — в маленьком домике в глубине сада, где увидели белый свет его сыновья и откуда он проводил на небесные рисовые поля их мать.

46

Трехдневный срок, отпущенный на переселение, истекал, и спешка стала походить на панику. Найти какую угодно крышу над головой было первой и единственной задачей беженцев. Кому-то удавалось занять сравнительно нормальные — то есть «умеренно» негигиеничные и тесные — жилища; другие селились в совершенно непригодных для обитания трущобах, бараках, складах и подсобках на территории довоенных фабрик, ныне заброшенных. Раввин Лео Левин без устали утешал впадавших в отчаяние новоселов: «Не всё сразу, братья! С Божьей помощью, а самое главное — если не поленимся мозгами шевелить, мы и с этим справимся. Уж нам-то, евреям, не впервой быть беженцами! Праотец наш Авраам, скиталец из скитальцев, ведь тоже не в особняке из пяти комнат с гостиной и кухнейобретался, и козы его не жасмин с фиалками щипали, а пустынные колючки, разве нет?!»

И действительно, примеры, подтверждавшие правоту веселого раввина, не заставили себя долго ждать: самые предприимчивые кое-как обустраивались и открывали первые, скромные пока продуктовые ларьки. Несколько составленных вместе громадных ящиков из-под какого-то крупногабаритного оборудования приютили первый в зоне парикмахерский салон — хоть и «барачного типа» и с ситцевой занавеской вместо двери, зато обставленный невесть откуда взявшейся ветхой мебелью и даже с бумажным китайским фонариком над входом. А кондитерская «Вена» временно расположилась в оставшемся без колес и мотора обгоревшем автобусе.

Идея устроить лазарет в помещении бывшей школы не встретила всеобщего одобрения: родителей беспокоило, что и без того отставшим от программы детям будет негде заниматься. Но и для этой проблемы ребе Левин нашел решение, организовав начальное обучение для самых маленьких при своей синагоге-пагоде. В этой «йешиве»^[43] его жена Эстер вернулась к своей любимой учительской профессии, не запуская однако и бизнеса: ее рисовые лепешки по-прежнему пользовались спросом на Птичьем рынке. Она была счастлива — никакое нацистское начальство не пыталось ей диктовать программу и методы обучения!

Вот так и Творец приложил все усилия к тому, чтобы водворить порядок во вселенском хаосе, но у Него, как-никак, было шесть, а не три дня. Времени катастрофически нехватало, зато идей было хоть отбавляй: и у евреев, и у их Бога идей всегда больше, чем они в состоянии претворить в жизнь, а советов и указаний больше, чем кто бы то ни было в состоянии выполнить. Но некоторые невероятные на первый взгляд проекты все-таки нашли свое осуществление: например, водонапорная башня в западном углу заводского двора была приспособлена под жилье. В боку высоко вознесенного над землей резервуара зияла огромная пробоина от снаряда, из которой во все стороны торчало как ребра покореженного скелета арматурное железо. Внутри опоры, похожей на толстенную дымовую трубу, имелись металлические лестницы, местами тоже рухнувшие или перекрученные взрывом, и для того, чтобы добраться по ним до верха, нужна была поистине альпинистская сноровка. Пойти на такой риск решились двое: флейтист Симон Циннер и худющий, долговязый, как радиомачта, ассистент Эйнштейна — Маркус Аронсон. По верхнему краю давно пересохшего дискообразного резервуара тянулся ряд крошечных сводчатых окошек, а снаружи имелась узенькая галерея. Это-то экстравагантное место и превратили в свое обиталище бывший музыкант, в свое время пользовавшийся известностью в престижных концертных залах Дрездена, и бывший астрофизик, посвятивший свой ум и талант квантовой теории, а по прибытии в Шанхай — рисовым лепешкам, производившимся учительницей истории Эстер Левин.

…Го Янг с любопытством глянул на каких-то двух чудаков, устроившихся на балконе под самой крышей водонапорной башни. На такой верхотуре они казались чуть ли не карликами. Он перевел взгляд на примолкшую толпу, но по-прежнему не издал ни звука. Повисла напряженная тишина, которую Го, будучи преисполнен сознанием собственной важности, отнюдь не спешил нарушить. С жестяным рупором в руке он стоял на высоком деревянном ящике, а тысячи и тысячи обитателей гетто заполонили весь огромный заводской двор, усеяли терриконы шлака, горой наваленные ржавые балки и другой металлолом, взобрались на плоские крыши административного здания и цехов. Впрочем, далеко не все еврейское население Зоны явилось на эту встречу — для всех даже в этом заводском дворе не хватило бы места. Послушать, что скажет представитель властей, пришла молодежь, главы семей, любопытствующие и те, у кого не было другого дела.

А он, этот представитель — низкорослый и плотный, как борец, человечек в выцветшем, сроду не глаженном черном костюме, при перекрученном галстуке на толстой шее — всем своим видом давал понять, что ему есть что сказать.

— Я ваш комиссар Го! — без всяких предисловий вдруг выпалил он по-немецки, и собравшиеся одобрительно загудели. — Обращаться ко мне следует «господин Го», я всегда готов выслушать тех, кто не несет глупости. Вы находитесь в Южном Хонкю. Это такая мерзопакостная дыра, что хуже во всем мире не сыскать. Вам следует этот факт усвоить и привести свою жизнь с ним в соответствие. Здесь ничего не стоит подхватить малярию, полиневрит, чуму, холеру, сыпной тиф, дизентерию, чесотку, пропасть разных кишечных болезней и еще сотню с лишним болячек, самая безобидная среди которых — инфекционный гепатит. Построить вошебойку, то есть паровую дизенфекционную камеру, и как можно чаще пользоваться ей — вот ваша задача номер один. Берегите детей от крыс. Чаще мойте руки, тщательно промывайте овощи кипяченой водой, не ешьте подгнивших фруктов, не пейте сырой воды. Посыпайте уборные хлоркой, которой комендатура будет вас обеспечивать бесплатно. Если у кого есть возможность вернуться к себе в провонявшую отвратной жратвой Европу — убирайтесь, не откладывая. Те, кто останутся, будут подчиняться мне беспрекословно — здесь, в Зоне, я ваш еврейский царь. Кто-нибудь что-нибудь не понял?

Все выжидательно молчали.

«Еврейский царь» принял всеобщую тишину за знак всеобщего согласия. Он тоже помолчал, бросил победоносный взор на густую толпу и снова перевел глаза на водонапорную башню. Очевидно, его все еще мучил вопрос, как эти двое идиотов умудрились так высоко забраться.

Господин Го был учителем немецкого языка и литературы в одной из средних школ в Осаке, префектура Хёго. Он также перевел и опубликовал в местной печати отрывки из «Майн кампф». Эта книга открыла ему глаза на существование евреев, с которыми надлежало бороться до последнего дыхания, хотя и оставила без ответа вопрос, где их, этих евреев, отыскать в Японии. Го уволился из школы и отправился на запад, на континент, в тот самый день, когда имперские войска захватили Шанхай и водрузили над городом флаг с восходящим солнцем. С тех пор, как Го изучил и частично перевел классический труд фюрера, он считал себя экспертом по еврейскому вопросу, и именно в таком качестве предложил свои услуги оккупационным властям Шанхая. Назначив его комиссаром Зоны, власти, похоже, его квалификацию признали. Однако подлинные знатоки утонченного восточно-азиатского стиля обнаруживали скрытое, закодированное послание в том факте, что на эту завидную должность был назначен бывший учитель, а не военный или полицейский чин. Официальная Япония таким образом демонстрировала, с одной стороны, корректность по отношению к своим немецким партнерам, готовность помочь в осуществлении их не совсем ясных намерений по части евреев — а с другой, давала понять внешнему миру, что не придает этой стороне своей деятельности такого уж серьезного значения.

— А теперь слушайте внимательно: объявляю внутренний распорядок в Зоне! — продолжал свою речь комиссар Го. — С полуночи до шести утра вводится комендантский час: проход евреев по мосту через Сучоу в это время воспрещен. Охрана моста несется круглосуточно, и днем будут пропускать по нему только тех, кто представит мне документ, письменно удостоверяющий где и кем именно они работают. По предоставлении такого документа им будут выданы пропуска: зеленый — на день, желтый — на неделю, либо красный — на месяц. И никаких исключений! Работающим по ночам следует подать мне прошение на дополнительный пропуск, позволяющий передвижение во время комендантского часа. Зарубите себе на носу следующее: у нас война с еврейской Англией и еврейской Америкой, а наши союзники воюют еще и с еврейской Россией. Поэтому вы для меня — военнопленные, содержащиеся при облегченном режиме. Причем в любой момент я могу решить, что режим этот следует ужесточить. Все зависит от вас, от того уважения, которое вы будете мне оказывать… На сегодня все. Ра-а-зой… дись!

47

Не открывая глаз, Владек привычно протянул руку к соседней подушке, но нашарил лишь пустоту и, нехотя приподнявшись, сразу обнаружил беглянку. Полуодетая Хильда стояла у окна и курила, глядя на широкую реку, вниз и вверх по течению которой неспешно плыли самые разные суда, сновали джонки. Даже на таком солидном расстоянии в комнату долетала какофония тревожных прерывистых пароходных сирен, тарахтенье моторок, клаксоны автомобилей, катившихся по набережной. Падавший из окна свет размывал контуры ее изящного тела, как бы растворяя его в себе — казалось, будто это сама женщина излучает мягкое сияние утра.

— Иди ко мне, — позвал Владек.

Погруженная в свои мысли, она встрепенулась.

— Иди же, — повторил он.

— Нет, нет. Мне пора, я и так опаздываю.

— Никуда ты на опаздываешь. Сегодня воскресенье.

— Пора бы тебе запомнить, что в одиннадцать утра по воскресеньям шанхайский бомонд имеет привычку фланировать по Английскому саду. Только природное бедствие вселенского масштаба может отменить это мероприятие. А баронесса Гертруда фон Дамбах требует, чтобы ее любимая игрушка, то есть я, принимала в нем участие. Всенепременно.

— А я требую, чтобы ты всенепременно оставалась со мной — каждым воскресным утром, в одиннадцать ноль-ноль!.. Причем я совершенно точно знаю, в чем будет состоять наше с тобой совместное мероприятие. Ну, так чем же вы там, с бомондом, развлекаетесь?

— Ага, отчет тебе подавай? Хорошо: после прогулки мы заходим в кондитерскую фрау Шницлер на улице Гонгпин, чтобы выпить по чашке кофе-меланж по-венски с горячим абрикосовым штруделем под взбитыми сливками. Информация тебя удовлетворяет?

— Типично немецкое времяпрепровождение. Убить на это целое воскресенье!

— Такие уж мы, типичные немцы.

— Мелкие буржуйчики с претензией на аристократизм.

— Ты упустил важную деталь: еще и фашисты.

— Совершенно верно. Да уж ладно, прощаю — а теперь иди ко мне.

— Как бы не так.

— Что, бережешь энергию для господина барона?

Хильда запустила в него пачкой сигарет. Раздался стук в дверь и женский голос:

— Доброе утро, господин Венсан. Ваш завтрак.

Владек жил в пансионе, принадлежавшем Мей Дюлак — добропорядочной вьетнамской матроне, вдове торговца Жоржа Дюлака из числа французских колонистов, после Первой мировой войны перебравшихся, ввиду экономического кризиса, из устья Меконга в устье Янцзы. Хрупкая и деликатная как большинство ее соплеменниц, госпожа Мей неизменно оставляла поднос с завтраком на двоих перед дверью, когда Хильда наносила Владеку визит.

Он прошлепал босиком мимо Хильды, внес щедро уставленный поднос, отхлебнул чаю, обжегся и сломя голову бросился в ванную.

Хильда снова перевела взгляд на реку.

Из ванной донесся плеск воды, милосердно заглушавший не слишком удачные попытки Владека исполнить арию Мефистофеля.

…Дни после памятного эпизода в полицейском участке тянулись для Хильды в мучительном ожидании звонка Владека. И вот три месяца тому назад он позвонил, вел разговор с напускным равнодушием и даже слегка язвительно, но все-таки предложил встретиться. Когда они наконец увиделись во французском книжном магазине, Хильда не стала сдерживать своего порыва и жарко его поцеловала. Владек ответил ей тем же — так искренне и так естественно, словно они никогда не покидали его парижской мансарды, словно с тех пор ничего не случилось и ничего не изменилось.

В действительности, однако, изменилось очень многое: у Хильды была куча обязанностей в дипломатическом представительстве Германии, а роль тени своего босса, барона фон Дамбаха, лишала всякого смысла понятие рабочего времени. Если же прибавить к этому таинственные — и частые — исчезновения Владека, становится предельно ясно, что проводить столько времени вместе, сколько им хотелось бы, не получалось. Хильда теперь научилась не расспрашивать, кто Владек на самом деле, какая у него работа и на кого. В тех редких случаях, когда она все-таки проявляла любопытство, он неизменно отшучивался. Тем не менее, Хильда понимала, что сочинение экзотических историй с индокитайским ароматом для швейцарской прессы — дело для него побочное. Хильда не была наивной дурочкой. Прежде она только догадывалась, чем в действительности занят Владек, теперь уже знала наверняка. Но знала лишь в той мере, в которой Владек нашел нужным с ней поделиться.

За завтраком Хильда тайком поглядывала на него над краем чашки: не красавец в классическом смысле слова, он был по-мальчишечьи обаятелен. Еще влажные после душа, черные как смоль волосы кудрявились над озабоченно нахмуренным, не слишком высоким лбом. Открытое, по-крестьянски грубоватое лицо гармонировало с широченными плечами, выпиравшими из-под потерявшего от старости форму дешевого банного халата. Она все собиралась подарить ему новый, вот только опасалась нарваться на одно из его вечных иронических замечаний по поводу «капризов богачей». Впрочем, Хильда и так любила его до беспамятства, но к чувствам ее примешивалась тревога, даже паника: подсознательно, она ежесекундно ожидала вмешательства какой-то неведомой силы, которая разлучит их навсегда. До сих пор их разлучали дважды, и оба раза не обошлось без полиции: сначала парижской, потом шанхайской. А ведь говорят, что судьба троицу любит.

— Знаешь, чего бы мне хотелось?

— Если того же, что и мне, пойдем в спальню.

— Циник! Я мечтаю побывать в твоей стране — вместе с тобой.

— Да я бы, милая, с удовольствием… вот только я там лицо такое же нежелательное, как ты — в твоей.

— Моя страна — это Германия. А как имя той земли, которая столь легкомысленно отвергает таких сыновей, как ты? Умных, красивых и вообще?..

Он безмолвно поднял на нее пристальный взгляд, достаточно красноречивый, впрочем: ты опять? Ну, сколько можно?! Хильда поспешила его успокоить:

— Хорошо, хорошо; все ясно: Швейцария… Ты ничего не сказал насчет того, как я на этот раз справилась с зажигалкой…

Не договорив, она умолкла, потому что Владек молниеносно приложил палец к губам. Он не раз предупреждал ее, что обсуждать эти дела в закрытых помещениях ни в коем случае нельзя, что лучше даже не думать о них — где бы они ни находились. Но Хильда считала, что он чересчур осторожничает: то ли перестраховывается, то ли бравирует своим профессионализмом.

Владек вообще с нею не откровенничал. Даже когда она задала вполне невинный технический вопрос, связанный все с той же зажигалкой и с тем, где она была сделана… Хильда уже готовилась обидеться на столь мелочное недоверие, но Владек закрыл ей рот поцелуем: «Много будешь знать — скоро состаришься. Для твоего же собственного здоровья лучше, чтобы ты знала как можно меньше. И дай бог, чтобы тебе не пришлось в этом убедиться!»

Он честно предупредил ее, что дело, за которое она берется, смертельно опасно — что это не игра и не романтическая авантюра. Но Хильда никаких колебаний не испытывала, и не спрашивала, кого именно и для чего интересует та информация, которую она могла добыть. Заявляя, что готова работать на русских, на американцев, на англичан — да хоть на черта с рогами! — она все еще воображала, что остается вне политики, хотя уже погрузилась в нее по уши. Единственное, что имело для нее значение, это против кого направлены усилия, частью которых она теперь становилась. «Если, помогая тебе, я смогу хоть на секунду, на одну-единственную секундочку приблизить конец Гитлера и его банды — можешь на меня расчитывать!» Это она и заявила Владеку — со всей серьезностью и убежденностью — когда тот вручил ей зажигалку.

Самую что ни есть обычную, ничем не приметную бензиновую зажигалку, из которой вырывался громадный, дымный язык пламени. Единственное, что отличало ее от тысяч других, подобных, было миниатюрное украшение: что-то вроде стеклянной бусинки сбоку. Ее и разглядеть-то было непросто. Однако бусинка эта представляла собой объектив, за которым помещался микрофильм на сто кадров. Целых сто! За три месяца Хильда передала Владеку во время их свиданий на бульварах десять крошечных, меньше соевого зернышка мини-кассет, завернутых в черную фотобумагу. Десять микрофильмов равнялись тысяче страниц сверхсекретного архива барона фон Дамбаха. В фотоателье «Агфа» их проявлял ретушер семейных фотографий Альфред Клайнбауэр, а Чен Сюцинь немедленно посылал их с курьером в Мукден. Задачу по переправке их на ту сторону границы брали на себя другие.

Простое дело, проще соевого зернышка!

48

Жизнь, как отметил ребе Левин, постепенно налаживалась, возобновились даже репетиции оркестра — хотя и ценой огромных усилий, и очень редко в полном составе. Музыканты — то есть грузчики, чернорабочие, ткачи, уборщики — приходили на них все в ту же пагоду-синагогу после тяжелого рабочего дня, смертельно усталыми. Держа под мышкой любимую скрипку, Теодор Вайсберг занимал свое место за дирижерским пультом напротив невиданного ансамбля: давно небритые, заросшие физиономии, драные брезентовые робы и ветхие, латанные-перелатанные костюмы, все еще сохранявшие запах Германии. Когда раздавались первые такты, все словно по волшебству менялось: лица светлели, лучились вдохновением, музыка возвращала этих людей — пусть ненадолго, пусть только в воображении — в ту давно канувшую в прошлое жизнь, которой они жили на концертном подиуме. Они самоотверженно служили любимой музе, но не чурались и некоторого тщеславия: трепетно внимающий им зал, приглушенный свет люстр, букеты от поклонников и корзины цветов от солидных сообществ и организаций — все это тоже доставляло им наслаждение. Ну, и глоток шампанского в фойе по окончании концерта… Сладостно-горькие воспоминания, от которых болью щемило грудь.

Да, жизнь налаживалась, спору нет, только это не касалось самой элементарной стороны человеческого бытия: удовлетворения голода. Потому что большинство обитателей Зоны буквально голодали, а бесплатной кухне аббатисы Антонии едва-едва удавалось обеспечить миску вареного риса в день только самым нуждающимся. Чуть лучше, но все равно за порогом нищеты, было положение тех, кому удалось найти хоть какую-то работу вне пределов гетто. Симон Циннер был не только несгибаемым организатором репетиций оркестра, но еще и душой всех социальных начинаний, и касса взаимопомощи стала его детищем. Взносы в размере 10–20 процентов делались в нее с любого, даже самого незначительного заработка, что позволяло затыкать кое-какие дыры, но не более. Насколько недостаточен был этот фонд, красноречиво свидетельствовал непрерывный рост вызванных недоеданием заболеваний, особенно среди детей.

И все же, и все же… дети стали возвращаться к своим играм. Самые маленькие делали куличики из грязи и, подражая взрослым, «торговали» ими, пользуясь камешками как монетами; те, что постарше, гоняли тряпичный мяч; ну, а подростки, как положено, начинали без памяти влюбляться друг в друга.

Профессор Мендель и его помощники-добровольцы денно и нощно всеми силами старались помочь страждущим, но крошечный лазарет и почти полное отсутствие медикаментов не позволяли справиться с огромным наплывом больных. В некоторых особо тяжелых случаях пациентов удавалось уложить в Центральную больницу Шанхая, но для этого требовалась протекция господина Го, «еврейского царя», и содействие городской администрации, а они сдирали такую мзду, что буквально опустошали бедняцкую кассу взаимопомощи.

Да еще во вселенской сумятице переселения кто-то украл докторский чемоданчик профессора Менделя с его хирургическими инструментами. Эта скандальная история не только еще более усугубила и без того отчаянное положение в лазарете, но и в очередной раз подвергла сомнению расхожее представление о еврейской солидарности. Утрата была невосполнима: Зигмунд Мендель с самого Берлина не расставался со своими инструментами марки «Золинген», дрожал над ними как виртуоз дрожал бы над скрипкой Страдивари; даже за деньги — которых так или иначе не было — достать подобное чудо немецкой технологии в Шанхае не было никакой возможности. Весть об этой возмутительной краже облетела Зону со скоростью лесного пожара и стала основной темой бесконечных пересудов для словоохотливых стариков, собиравшихся перед синагогой. Но толку от них не было никакого — пустое сотрясание воздуха.

Единственным подозреваемым доморощенные детективы объявили мелкого воришку Шломо Финкельштейна. Он, он это, рассудили старики, больше некому. Или сам спер чемоданчик, или знает, кто подлинный герой этой аферы, но покрывает преступника. Когда молва об этом докатилась до Шломо, он заплакал от обиды. Элизабет пыталась его утешить, уверяла, что в ее глазах он вне всякого подозрения, что он хороший, отзывчивый человек и что Зоне со всеми ее сплетниками совершенно не должно быть дела до его «собачьего» бизнеса. Напрасные усилия: беспочвенные подозрения глубоко ранили душу коротышки-толстяка.

Как-то утром Шломо выправил себе однодневный пропуск в город, за что вознаградил господина Го десятью шанхайскими долларами. Само по себе это было делом будничным, только на сей раз путь его лежал не на мясной рынок в Нантао, а в порт, к докам, где среди гор ящиков и тюков за рыбной биржей торговали краденым. Ни для кого, начиная с полиции, это секретом не было, однако блюстители порядка предпочитали не иметь дела с гангстерским синдикатом, который тут заправлял: так называемые «триады» слишком хорошо умели защищать своих людей и свои интересы. В ту, что хозяйничала на рынке краденого и славилась своей мощью и жестокостью, входило самое темное, самое преступное дно Шанхая. Поэтому полицейские считали за лучшее в это место нос не совать, удовлетворяясь скромной ежемесячной подачкой от «триады».

Шломо неспешно, ряд за рядом обходил воровскую барахолку, засунув руки глубоко в карманы своего неизменного, слишком длинного для него пальто. На продажу были выставлены самые разнообразные трофеи карманников: дамские шляпы и сумки, часы, военные бинокли, холодное и огнестрельное оружие, выпотрошенные бумажники, кошельки и портмоне дорогой кожи, золотые украшения, матросские паспорта и все, что только может себе представить самая разнузданная фантазия. А вот и чемоданчик профессора Менделя! Этот редкий экспонат водружен на старый ящик, все три его отделения открыты, выставляя напоказ дорогие хромированные инструменты. На утреннем солнце они блестели как новенькие!

С напускным равнодушием Шломо поинтересовался, почем товар, и продавец сходу запросил тысячу шанхайских: очевидно, он хорошо знал, что реальная цена этого набора по меньшей мере впятеро выше. Шломо начал было торговаться, но никакие азиатские номера не помогали — тот не уступал ни цента.

Тысяча шанхайских долларов! Целое состояние! Таких денег у Шломо не было, да что там — не было даже десятой их доли; тем не менее, он пожелал детально проинспектировать состояние всех скальпелей, щипчиков, пилочек, ножниц, крючьев и прочих приспособлений, чьего предназначения он вообще не мог себе вообразить. В заключение он проверил, не испорчены ли замки чемоданчика.

Вот тут-то в двух шагах от них вспыхнула какая-то совершенно посторонняя распря, продавец на секунду отвлекся — и Шломо, схватив тяжеленный чемоданчик, рванул со всех ног прочь.

На миг онемев, толпа взревела и пустилась в погоню, но нахальный коротышка словно растворился в лабиринте тюков и контейнеров. Обворованные воры шныряли по всем портовым закоулкам, пересвистывались и перекликивались, разыскивая умыкателя их честно украденного достояния даже в таких укромных уголках, где и мышь не спряталась бы, но напрасно — Шломо словно сквозь землю провалился!

Отдуваясь и хрипя от натуги, и все же сияя как полная луна, он дотащил свою добычу до Южного Хонкю и вручил ее профессору Зигмунду Менделю. Тот просто глазам своим не поверил — его бесценное сокровище нашлось! От волнения профессор даже забыл поблагодарить своего благодетеля: он спешил поделиться радостью со всеми сотрудниками лазарета вместе и с каждым из них по отдельности. Специалист по мелким кражам в берлинских магазинах и по киднепингу благородных барбосов из видных шанхайских семей, Шломо Финкельштейн на невнимание не обиделся: ему было достаточно сознания, что совершенный им подвиг полностью реабилитировал его в глазах евреев Зоны.

Вскоре, однако, он понял, как глубоко заблуждался.

Досужие болтуны истолковали его поступок по-своему: мы же говорили, что он причастен к краже! И инструменты он вернул, потому что испугался разоблачения… вор он вор и есть, горбатого могила исправит. Сказано же — кривому колесу нет прямой дороги!

Как изгой бродил Шломо по улочкам гетто. Его или сторонились как прокаженного, или бросали на него косые, издевательские взгляды. Все видели в нем только закоренелого жулика, человека без чести и совести. Недостойного — Господи, прости! — еврея, которого даже в синагогу пускать нельзя!

Общественное мнение, а?

…Элизабет не поняла, почему в тот день Шломо так церемонно с ней распрощался. По своим собачьим делам он бывал в городе самым регулярным образом, так почему он сегодня так торжественно-печален? Вот даже руку поцеловал изумленной Элизабет, попросил прощения за любые огорчения, которые сам того не желая мог доставить ей в прошлом. А потом он спустился к реке.

Наутро в илистом прибрежном мелководье Сучоу обнаружили тело Шломо Финкельштейна с шестнадцатью ножевыми ранениями в спину и перерезанным горлом.

49

Месяц спустя после этих печальных событий, надолго погрузивших в скорбь и без того мрачного профессора Менделя, наступила суббота, неожиданно принесшая с собой лучик надежды. Комиссар Го вызвал к себе членов правления общины, чтобы торжественно поведать важную новость: заводам каучуковых изделий, расположенным в тридцати километрах на юго-запад от Шанхая, в районе Циньпу, требовались рабочие. Причем — ни много, ни мало, тысяча человек!

Тысяча рабочих мест — это не просто новость, это сенсация!

Ребе Левин, стараясь не выказывать в открытую переполнявшую его радость, с притворным равнодушием спросил:

— Простите, господин Го, но что за работу могли бы там выполнять наши люди? Боюсь, что среди них вряд ли отыщутся специалисты в этой… как бы ее назвать… резиновой области. И еще: какая там оплата?

— К вашему сведению, я тоже не специалист по резине. Вы часом не забыли: я германист, а не производитель шлангов! — саркастически отозвался бывший преподаватель немецкого языка. — Меня, однако, проинформировали, что заводами в Циньпу руководят японские мастера высокой квалификации, что же касается работы у печей и на прессах, то не боги горшки обжигают. Научатся! Ну, а на погрузку-разгрузку у ваших людей, надеюсь, мозгов хватит? Или я ошибаюсь?

И Го выдержал паузу, переводя взгляд на каждого из своих собеседников по очереди, словно перед ним была группа нерадивых учеников, не сумевших наизусть отбарабанить заданное в прошлую среду. Затем он перешел к главному:

— Средний заработок — двенадцать шанхайских долларов в день. Работа без выходных, время военное. С каждого работника мне причитается два доллара в день: как говорится, заслуженное вознаграждение за мою о вас заботу. Ведь это благодаря мне вам будет что жрать… Ну-с, господа евреи?

«Господа евреи» попросили день на раздумье — надо было обсудить предложение с членами общины. Всесторонне: в том числе и вопрос «заслуженного вознаграждения» господину Го в размере двух шанхайских долларов.

Новость облетела Зону со скоростью света: постоянная работа, за 2 (американских) доллара в день, шестая часть которых пойдет в карман «еврейского царя» — не то, чтобы очень уж густо^[44], но и упускать нельзя! Оркестру пришлось прервать репетицию, потому что синагога трещала по швам от перевозбужденных глав семейств. Они требовали ответа на конкретные вопросы: когда ехать, кто обеспечит транспорт, в чем именно состоит работа… А женщин принимают? А что с детьми делать? Стоя под сенью позолоченного Будды, ребе Левин далеко не на все из них мог ответить. Начал он с оглашения принятого правлением общины решения: расчитывать на работу в Циньпу мог только один член данной семьи. Тысяча рабочих мест означала таким образом пропитание для тысячи семей. Не забывайте, добавил Левин, что два доллара господину Го не освобождают от обязательства вносить 20 % заработка в кассу взаимопомощи.

Это было встречено громким ропотом: а что же нам останется?! Раввин смалодушничал, уступил «трибуну» Симону Циннеру.

— Решение принято, и точка! Хитрить даже не пытайтесь, номер не пройдет. Двадцать процентов идут на больных, инвалидов и безработных, так что нечего и торговаться. Толку не будет. Сегодня же составьте список работников и вечером передайте ребе. В первую очередь работу должны получить главы многодетных семей; если им не позволяют силы и здоровье — их старшие сыновья. И смотрите не обойдите особо нуждающихся: этого ни я, ни сидящий у меня за спиной Будда вам не простим! Все ясно, братишки? Вот и ладно. Тогда в шесть утра в понедельник жду тех, кто будет в списке, здесь, на площади. В полном составе.

Раввин по-своему завершил эту небывалую вечернюю службу:

— Тысяча человек! Да будет благословен сей день субботы! Барух ата́ адонай элохейну… аминь!

…В понедельник, когда рассвет еще едва занимался, со всех концов Хонкю к маленькой площади перед пагодой-синагогой потянулись попавшие в список счастливцы. Поскольку в гетто уличного освещения не было, многие несли с собой китайские бумажные фонарики. Плотный мрак прорезал только истошный визг одичавших, все еще не пущенных на фарш котов. Но вот начал скудно розоветь восток, придавая особенно агрессивное выражение высунувшим красные языки драконам по углам здания. Добравшись до места сбора, люди кучковались, возбужденно обсуждали неожиданное развитие событий, вслух мечтали о наступлении лучших дней. У всех были с собой узелки и свертки с едой: кто знает, покормят ли на новом месте? Этот фундаментальный вопрос дебатировался всесторонне — в типичной для евреев манере — и в конце концов возобладало твердое убеждение, что «там» обязательно покормят. Особенно, если завод государственный.

Теодор Вайсберг тоже был там, но в дискуссиях участия не принимал, оставаясь по своему обыкновению молчаливым и замкнутым. Конечно, он понимал, что отправляясь в Циньпу, свою работу в «Империале» он потеряет: хозяин-голландец моментально найдет ему замену. Теодор, однако, был по горло сыт унылым, однообразным и бессмысленным существованием мальчика на побегушках. Да, в гостинице давали чаевые, и он был вынужден их брать, хотя и с омерзением. А здесь, на фабрике, у него будет настоящая работа — пусть тяжелая, зато вполне достойная! Так что «Империал», его владелец и его постояльцы могут катиться к дьяволу…

Теодор решился на этот шаг, не спрашивая мнения Элизабет, не ища ее одобрения. С тех пор, как им пришлось перебраться под лестницу административного здания бывшего завода металлоконструкций, его жена словно перешла в иную реальность, стала безучастна по отношению к окружающей действительности; телом она была там, но душой практически отсутствовала. Она отправлялась на работу в «Синюю гору», исполняла там свой немецкий репертуар, потом возвращалась домой. Но все это происходило по инерции, по привычке. Лишенная надежд и желаний, Элизабет все еще как-то влачила существование, потому что не знала, как не жить. Она даже не знала, что это называется выживанием.

…К пограничному рубежу Зоны — охранявшемуся японским патрулем мосту через Сучоу — разношерстную толпу повел господин Го Янг: невыспавшийся, сердитый на весь свет, а потому рыкавший по поводу и без повода, но как всегда облаченный в черный костюм и при галстуке. По ту сторону моста их ждали японские военные грузовики, чьи работавшие на холостых оборотах двигатели окутывали весь квартал голубоватым туманом дизельного выхлопа.

50

Под завязку набитые людьми вместительные грузовики неслись, подскакивая, по усеянной давно не латанными дырами дороге в Циньпу. По обеим ее сторонам тянулись расположенные террасами холмы, сплошь покрытые рисовыми полями. То здесь, то там среди них, как межевые камни, торчали маленькие пагоды — а может, посвященные предкам капища. Несмотря на ранний час, крестьяне, по колено в воде и с мокрыми от пота спинами, уже боронили тучный ил, покрикивая на рогатых черных буйволов. Сквозь рев двигателей пробивался перезвон плоских колокольцев на шеях этих послушных животных. Утреннее солнце — нет, множество солнц, у каждой делянки свое — любовалось собственным отражением в воде и весело неслось параллельно с грузовиками. Селения прятались где-то за холмами, но и оттуда до дороги долетало дыхание крестьянской жизни: петушиное кукареканье, детский плач, запах дыма от очагов. Даже серая пыль, которую вздымала автоколонна, не душила, а услаждала — ведь она тоже пахла деревней и сухими травами; совсем не то, что бензиновый и болотный смрад Шанхая. В этот необыкновенный день, среди свежей зелени рисовых полей с замершими на одной ноге цаплями, под просторным голубым небом с летящей вдали стаей журавлей на фоне подернутых голубой дымкой гор на горизонте, у беженцев становилось легче на сердце — пусть даже его щемила тоска по собственному, утраченному, как казалось, навеки, миру.

Ехать было не так уж далеко: вскоре затопленные рисовые поля кончились и впереди, на другом краю бесплодного кочковатого плато, замаячили дымящие фабричные трубы и высокие, явно индустриальные строения. Очевидно, это и были промышленные окраины Циньпу. Грузовики замедлили ход и наконец остановились посреди равнины.

Далеко впереди путь их колонне преграждала огромная толпа: сотни мужчин, женщин, детей. Из кабины головного грузовика выскочил японский офицер и поспешил туда, узнать, в чем дело. До ехавших в кузовах пассажиров долетал неясный на таком расстоянии гвалт. Кто-то кричал что-то по-китайски, японский офицер кричал в ответ, но на своем языке, а в результате происходящее никому не становилось понятнее.

Во всяком случае, грузовики долго не двигались с места и сидевшие в них плечом к плечу люди нетерпеливо вытягивали шеи, стараясь разглядеть поверх кабин, что там за заваруха. К своему удивлению они обнаружили, что толпа по большей части состояла не из азиатов, а из европейцев в синих рабочих робах.

Вот тут-то их поджидал настоящий сюрприз! Издали донесся усиленный рупором ясный мужской голос, прокричавший по-русски:

— Эй вы, там! На идише или иврите кто-нибудь из вас говорит? Понимаете, что я спрашиваю? Идиш! Иврит!

Обитатели Зоны недоуменно переглядывались. Идиш? Иврит? С какой стати и кому они понадобились здесь — в Циньпу?! Ну и страна этот Китай, все тут навыворот!

С одного из грузовиков спрыгнул ребе Лео Левин и зашагал к колыхавшейся метрах в ста толпе. Проходя мимо головной машины, он заметил за ветровым стеклом перепуганную физиономию комиссара Го. Очевидно, и «еврейского царя» происходящее застало врасплох.

— Я говорю на идише и иврите, — сказал раввин.

Вперед вышел крупный мужчина в синей спецовке с короткой бамбуковой дубинкой в руке, кинул на Левина мрачный взгляд и проговорил на идише:

— Мы так поняли, что вы — евреи из Германии и Австрии…

— Совершенно верно, по большей части мы оттуда, — все еще недоумевая ответил тот.

— Мы тоже евреи, только из России, и мы давно работаем на этих каучуковых заводах. А сейчас объявили забастовку, вот вас и привезли — как штрейкбрехеров. Так что ступайте с Богом, откуда пришли.

— Так вы бастуете? Никто нам ничего не сказал…

— Ну, вот я вам и говорю. Скатертью дорога.

Лео Левин растерянно оглянулся. Евреи из Зоны поняли, что происходит что-то недоброе, и, покинув грузовики, бросились на помощь своему раввину. Кто-то из них, перейдя на идиш, выкрикнул:

— Эй, а ну-ка убирайтесь с дороги! Нам нужна эта работа!

— Ищите работу в другом месте. Здесь работаем мы, — спокойно ответил великан в спецовке.

— Но наши дети голодают!

— Наши тоже.

…Напрасно пытались Симон Циннер, Теодор Вайсберг и Лео Левин удержать своих людей, когда те с криком ринулись на преграждавшую грузовикам путь толпу. «Русские» замахали своими бамбуковыми дубинками. Завизжали дети. Со всех сторон посыпались удары, и кровопролитие казалось неизбежным. В этот момент японский офицер выхватил пистолет и выпустил в воздух целую обойму.

Это несколько остудило горячие головы. И местные, и приезжие отступили на несколько шагов, между ними как фронтовая траншея пролегло ничейное пространство, пустота, непреодолимая пропасть. Однако разделенные ею люди не сводили друг с друга глаз, в которых читались ненависть и отчаяние.

Офицер обернулся в сторону грузовиков, визгливо и многословно прокричал что-то своим. Потом воцарилась тишина.

В атмосфере сторожкого выжидания раздались сказанные по-русски слова Симона Циннера:

— Извините. Мы не знали.

После чего он обернулся к своим и перешел на немецкий:

— Садитесь в машины, возвращаемся в Зону!

Офицер, поняв, что ситуация разрядилась, с облегчением сунул пистолет обратно в кобуру — очевидно, он был порядком раздосадован тем, что его лично и его подчиненных вовлекли в какую-то нечистую сделку.

«Вот тебе и автопокрышки, чуть маленькая война в большой войне из-за них не разгорелась!» — подумал (или мог подумать) он и направился к колонне грузовиков.

51

Кивнув, как старым знакомым, двум полицейским из охраны, Владек пересек тщательно подстриженный газон перед парадным входом в дипломатическую миссию Рейха. Мелкий белый гравий, которым была усыпана аллея, хрустел под не знающими износу подошвами его испанских ботинок военного образца. Впрочем, их нынешняя — вторая — молодость была, по всей вероятности, и последней. На миг остановившись, Владек с любопытством взглянул на флагшток с приспущенным наполовину в знак национального траура знаменем. Знамя не развевалось, а лишь слегка колыхалось под ленивым ветерком, и свастики не было видно, словно в знак скорби она пряталась в тяжелых складках. По обе стороны выступающего вперед парадного входа с колоннадой с крыши свешивались длинные черные полотнища — будто облизывающие фасад черные языки. Этот дизайн соответствовал инструкциям самого фюрера: мир должен был предаться всеобщей скорби по героям Сталинграда, павшим в титанической битве против большевизма. Красная Армия уничтожила сорок восемь немецких дивизий и три бригады, взяла в плен весь штаб Шестой армии вермахта во главе с фельдмаршалом Паулюсом — неудивительно, что столь тяжкий удар погрузил нацию в траур. Траур трауром, а гордость гордостью — вот так, не склонившись перед врагом, погибали и викинги. Что касается румынских, венгерских и итальянских дивизий, перемолотых в заволжских степях, о них скорбеть было некому. Во всяком случае, не в Германии: Гитлер во всеуслышание объявил их трусами и предателями.

Подождав, чтобы Владек вошел в здание, один из охранников лениво побрел к полосатой полицейской будке и позвонил кому-то по телефону.

Молодой человек и раньше бывал в немецком дипломатическом представительстве: он уже делал интервью с бароном фон Дамбахом, которое устроила ему Хильда. Дедуля ему, кстати, понравился тем, что щедро угощал французским коньяком, и вообще. Он тоже пришелся по душе барону: веселым, непосредственным нравом и тем, что избегал во время их беседы деликатных тем, словно догадываясь об особом, весьма отличавшимся от официального, мнении посла по определенным аспектам нынешней войны. К тому же, Жан-Лу Венсан говорил на академическом немецком, хотя и с несколько твердым баварским акцентом — не то, что большинство уроженцев немецких кантонов Швейцарии с их ужасным, невразумительным диалектом. Как-то раз Хильда представила его и Гертруде фон Дамбах, с которой они случайно столкнулись в приемной резиденции. Баронесса была в расстроенных чувствах, с красными, заплаканными глазами: она только что вернулась из порта, где провожала в Бомбей своего старого друга лорда Уошборна.

Но сегодня его превосходительство Оттомар фон Дамбах был весьма не в духе, так что, хотя ранее дал свое согласие на интервью, попросил своего секретаря, фройляйн Браун, принять посетителя, предложить ему кофе, чаю или чего она сама найдет нужным предложить, и попросить его заглянуть в другой раз: национальный траур, вы же понимаете… Впрочем, учить фройляйн Браун смысла не было; она прекрасно умела выручать своего босса в неловких ситуациях…

Барон закурил сигару, но после первой же затяжки с отвращением, даже сердито, загасил ее в пепельнице. Курить не хотелось. Да что там курить — жить не хотелось. Он попытался прочитать ежедневно составлявшийся его секретаршей обзор присланной из Берлина почты, но раздраженно захлопнул папку. День начинался отвратительно. Его бесили эти знамена из черного китайского крепа, мотавшиеся перед окнами его кабинета, назойливо напоминая, что сегодня он обязан предаваться глубокой — и гордой, обязательно гордой! — скорби. Но барона мучил геморрой, и он совершенно не чувствовал себя викингом или, не приведи господь, несокрушимым потомком гордых кельтов.

В действительности фон Дамбах был усталым, стареющим дипломатом, так что скорбь его была неподдельна. Но она не имела ничего общего с официальным поводом. Усталый барон прекрасно понимал, что сам он принадлежит давно ушедшему — от усталости — времени, которое кануло в темные густые воды Леты и унесло с собой воспоминания о Вердене, о национальном унижении в Компьене, о самой Веймарской республике. Но, какие бы политические ошибки и грехи тогда ни совершались, в те времена порядочность и человечность еще не были окончательно утрачены. Хм, а что если он заблуждается, причем намеренно? Что если Германия всегда была одна и та же, неизменная и неизменяемая? Возможно. Душа барона, однако, жаждала одного: чтобы лично его оставили в покое, а что касается Германии, то те, прежние ценности и заблуждения… кому они мешали? Что мог предложить взамен Гитлер, кроме своих маниакальных, гибельных идей о мировом господстве? В любом случае в его, фон Дамбаха, время коллективный разум не был так замутнен, коллективный мозг Фатерланда не разъедала раковая опухоль нацизма. А теперь Германия была обречена, обречена, обречена! Места для сомнений не оставалось. Пусть гитлеровский рейх все еще не теряет исконных территорий (Сталинград, в конце концов, это далекая чужбина), но нечто куда более важноенеудержимо убывает: территория надежды. Сжимается, как шагреневая кожа… А что же национальные идеалы? О, они-то на верном пути к крушению. Их втаптывают в непроходимую грязь военных дорог, их пускают по ветру. Как скорпион, попавший в безвыходное положение, Германия сама наносит себе смертельный удар жалом. Но с Германией все же не будет покончено — в отличие от нас.

Барон отошел к панорамному — так называемому французскому — окну, начинавшемуся почти от пола, отсутствующим взглядом уставился на тщательно подстриженный газон. Словно напоминая, что время печалиться, траурное полотнище, перекрученное порывом ветра, на секунду перекрыло ему всякую видимость. Что ж, он и печалился.

…Задрав ноги на стол, Дитер покуривал и слушал радио. Сегодня, в день траура, немецкая радостанция безостановочно транслировала музыку Вагнера — ни тебе реклам ресторанов и других увеселительных заведений, ни тебе бодрых, сентиментальных рассказов о Германии. В последнее время оттуда, из Германии, шанхайский аэропорт ежедневно принимал один перегруженный пассажирами «юнкерс» за другим.

Радиорубка резиденции находилась под самой крышей, за железной дверью с надписью «Вход строго воспрещен». Ее изолированность от мира и от незваных посетителей дарила Дитеру редкое ощущение полной безопасности. Утром он доставил посла из дому на работу, и теперь мог сибаритствовать до самого обеда.

Дитер был не просто шофером, а личным шофером барона Оттомара фон Дамбаха. Поскольку в рейхе действовал режим строжайшей экономии, на него были возложены также обязанности радиста. Необременительные, надо сказать, обязанности, если иметь в виду сколь редки были сеансы связи барона с Берлином или с посольством в Токио. Риск радиоперехвата американцами, англичанами или русскими, чья агентура наводняла Дальний Восток, заставлял сводить шифрованные контакты в эфире к минимуму.

До педантизма старательный и добросовестный, Дитер никогда не позволял себе панибратства по отношению к послу или его супруге: он совершенно точно знал свое место, свои обязанности и границы допустимой близости с вышестоящими. Чуть свободнее он вел себя по отношению к фройляйн Хильде Браун, секретарю посла, да и то потому лишь, что на служебной лестнице этого дипломатического представительства Германии, заброшенного к черту на рога — в Китай! — она занимала более или менее ту же ступеньку, что и он.

Сталинградская катастрофа серьезно травмировала Дитера, ведь он искренне гордился героизмом и сверхчеловеческим стоицизмом германского воина. Даже стальные гусеницы танков не выдерживали ужасных русских морозов, а плохо обмундированные и непривычные к собачьему холоду солдаты вермахта доблестно выстояли в этой обреченной на поражение битве. Война, однако, застала Дитера на такой должности, которая освободила его от чести и обязанности лично принять участие в этом героическом испытании, за что он, надо сказать, благодарил судьбу. Разумеется, водить автомобиль по грязным и хаотическим, забитым толпой, бесчисленными рикшами и велосипедистами улицам Шанхая — дело весьма утомительное, но разве это идет хоть в какое-то сравнение с холодным и голодным существованием среди бескрайних снежных просторов России, да еще под огнем противника?!

Когда полицейский, охранявший вход в миссию, позвонил ему, как и договаривались, чтобы сообщить о приходе швейцарца, Дитер тут же снял ноги со стола, дабы приступить к выполнению еще одной лежавшей на нем обязанности, о которой, кстати, не имел представления даже сам господин барон. Шофер-радист, кроме всего прочего, надзирал за тем, какие контакты поддерживают служащие посольства. Его сугубого внимания удостаивались не принадлежавшие к германской нации знакомцы дипломатов. Что ж, коли этого требовала безопасность рейха… Впрочем, швейцарского журналиста Жана-Лу Венсана он ни в чем конкретно не подозревал: просто его близкие отношения с фройляйн Браун не были тайной. Что не запрещалось, но и не поощрялось, поскольку секретарь посла часто принимала участие в конфиденциальных переговорах, получая таким образом доступ к секретной информации. У Дитера не было оснований подозревать в чем-либо и саму фройляйн Браун: иметь кавалера дело естественное, если он, конечно, не еврей. К тому же, молодой журналист был приятным собеседником, веселым и непосредственным парнем. Он сразу перешел с Дитером на «ты» и считал его старым знакомым с того самого, теперь уже далекого дня, когда господин барон послал его подобрать с тротуара перед полицейским участком свою попавшую в переплет секретаршу.

Некоторым посетителям в представительстве рейха немедленно давали от ворот поворот; других приглашали в приемную — небольшую гостиную в форме полукруга, расположенную над колоннадой парадного входа. Приемная была обставлена дорогой мебелью в стиле династии Мин (дерево под красным лаком, тканая золотом парча), однако вместо соответствующей китайской графики стены украшали репродукции Лукаса Кранаха, который действительно творил более или менее в ту же эпоху, но на другом краю Евразийского континента. Сплавить таким образом в гармоничное единство два различных мира, две далеких друг от друга культуры было остроумной идеей немецкого декоратора двадцатых годов, когда строилась резиденция. В свое время именно здесь ожидала встречи с бароном делегация еврейской общины Хонкю, здесь бесшумный как тень слуга-китаец подавал гостям чай и кофе. Дитер наизусть знал раз и навсегда заведенный порядок. У себя в радиорубке он достал из спрятанного за портретом фюрера сейфа наушники и включил их в соответствующее гнездо. Сначала в них раздался треск и шипение, потом звук стабилизировался. Отсюда он мог прослушивать все наиболее важные помещения здания, в том числе и кабинет самого барона. Однако визуальное наблюдение оставалось делом будущего: телевидение все еще было в пеленках.

Войдя в маленькую приемную, Хильда легонько чмокнула своего швейцарского гостя в щеку и сообщила, что барон просит его извинить — обещанное интервью сегодня не состоится.

«Из-за Сталинграда, ты ведь понимаешь», — добавила она, многозначительно указав пальцем в потолок; Владек кивнул.

Вошел слуга и, как всегда безмолвно, подал чай, поклонился и растворился в воздухе. Они заговорили о последних новостях с фронта, причем Владек несколько увлекся, превознося героев Сталинграда — кстати, совершенно искренне. Бдительному шоферу было наверняка приятно слышать такое из уст иностранца. Ну не мог же он знать, что в то время, как сам он относил панегирик к одним героям, швейцарский журналист имел в виду совершенно других? Впрочем, это уже подробности пейзажа, как выражалась Хильда.

…Которая тоже — подобно своему боссу — была сегодня порядком не в духе. По причине вполне основательной, и звали ее Дитер. Вчера вечером, около десяти, она все еще была на своем рабочем месте, чтобы рассортировать только что привезенную с аэродрома в Лангхуа курьерскую почту из Берлина. Мрак и тишина окутывали резиденцию. Единственно лампа под зеленым абажуром бросала круг света на рабочий стол секретарши посла; в этом круге она методично, страницу за страницей, переснимала документы с помощью камеры-зажигалки, тут же возвращая их в конверты, еще недавно запечатанные красным воском. Вскрывать почту входило в обязанности Хильды: по утрам она представляла барону соответствующий доклад.

Она вздрогнула, когда кто-то снаружи нажал на ручку двери — которую она, конечно же, предусмотрительно заперла — а потом постучал. Прежде, чем открыть, Хильда поспешно привела все в порядок, на что, однако, потребовалась пара минут. Когда она наконец распахнула дверь, за ней стоял Дитер. Войдя, он подозрительно обвел помещение взглядом.

— Увидел вот, что свет горит, — сказал он. — А ты чего запираешься?

— Мало ли какие у меня могут быть дамские дела… Тебе объяснить, или ты уже взрослый?

— Что, менструация?

— Хамло!

Тот снова обвел кабинет взглядом, туда-сюда ткнулся и самым наглым образом заглянул в туалет, а потом примирительно сказал:

— Ладно, извини, я подумал — может, забыли свет погасить? Скоро ты освободишься? А то могли бы в кино сходить — там новый фильм с Паулем Вегенером крутят.

Ей явно протягивали пальмовую ветвь, и Хильда дружелюбно ответила:

— Спасибо, Дитер. Но у меня еще куча дел: все эти горы бумаг надо занести в реестр, а завтра в девять утра посол ждет моего доклада. Придется Пауля Вегенера отложить.

Что-то все еще терзало шофера, но задержался он всего лишь на миг и, бросив вокруг еще один взгляд, рассеянно попрощался:

Ну, ладно, тогда спокойной ночи.

И вот сейчас ей надо было передать Владеку микрофильм с вчерашней почтой. Она спросила:

— Хочешь, сходим сегодня в театр?

— В театр? Что за театр в Шанхае?

— Цзинси.

— А в переводе на удобоваримый язык?

— Так и будет цзинси. Это китайский театральный жанр, сложившийся в XVIII веке. Его еще называют пекинской музыкальной драмой, иногда — пекинской оперой.

Владек поморщился:

— Господи, опера! Да еще на китайском!

— Вряд ли бы ты понял намного больше, будь она на итальянском. Сыровары из вашей альпийской деревни, поди, вообще про оперу не слыхали. Так что для общей культуры — я имею в виду твою культуру — не повредило бы и сходить.

Представление действительно оказалось забавное: по крайней мере, в первые полчаса. Но уже на сороковой минуте оглушенный звоном медных тарелок и барабанной дробью Владек в отчаяньи прошептал:

— Сколько будет продолжаться эта экзотически утонченная пытка в целях повышения общей культуры?

Хильда тихонько хихикнула:

— Нынешнее представление — сокращенный вариант, так что всего восемь часов. Ну-ну, не закатывай глаза, мы уходим.

При других обстоятельствах она бы так быстро не сжалилась над своим кавалером, но ей показалось, что сидевший в следующем ряду, непосредственно за ними зритель — какой-то блондинистый европеец — вслушивался в их перешептывания, делая вид, что увлечен спектаклем.

52

Погода пока стояла прохладная, но легкий ветерок уже нес предчувствие весны. Хильда осторожно огляделась: похоже, тот любопытный тип за ними не последовал. Она ничего не сказала Владеку, опасаясь, что тот поднимет ее на смех: у тебя что, мания преследования?

— Ты прав, конечно, на наш, европейский вкус это скучновато, — повинилась Хильда, как будто жанр цзинси был ее персональным изобретением. — Но ведь мы просто не понимаем их стилизованного сценического языка… а вот было б здорово, если бы в реальной жизни все знаки читались так же легко и однозначно, как в пекинской опере: у честного лицо всегда красное, у обманщика — белое, у храбреца — желтое, у богов — золотое.

— А я какой?

— Ты мое золотце, конечно!

Еще раз оглянувшись и не видя ничего подозрительного, Хильда сунула руку в карман его плаща, переплела свои пальцы с его, теплыми и влажными.

Миниатюрная кассета теперь была в ладони у Владека. Сегодня ночью Клайнбауэр ее проявит, завтра Чен Сюцинь передаст ее курьеру, работающему на судах, курсирующих через Ляодунский залив в порт Инкоу. Оттуда начиналась железная дорога в Шэньян, известный также под маньчжурским именем Мукден… каков был дальнейший маршрут посылки Владек не знал. Если не считать крайнего пункта предназначения: Москва, Центр.

Владек не знал также, что отдел Б-4 Главного управления безопасности Рейха разослал своим агентам шифрованный циркуляр, в котором сообщалось о значительной утечке секретной информации из одной из дипломатических миссий, по всей вероятности где-то на Дальнем Востоке, а также о том, что получатель этой информации — советская разведка. Очевидно, в Москве действовала немецкая агентура, сумевшая до этих сведений докопаться. В Шанхае циркуляр не лег на стол барона фон Дамбаха, отнюдь нет: шифровку получил его личный шофер Дитер, исполнявший, кроме своих официальных функций, еще и поставленные отделом Б-4 задачи.

К ресторану «Небесное спокойствие», на рю Лафайет во Френчтауне, они подкатили в двухместной коляске. Это было заведение с высокой репутацией и элитной клиентурой, хорошо известное всем шанхайским рикшам. На самый верхний этаж вела крутая, слабо освещенная фонариками под шелковыми абажурами лестница, по которой своих гостей сопровождал лично владелец ресторана — довольно прилично владевший французским языком китаец. Восхождение казалось бесконечным. От каждой лестничной площадки коридоры вели в декорированные тяжелыми занавесями отдельные кабинеты для семейных торжеств и не предназначенных для чужих глаз встреч. Предложенный им столик находился как бы в ложе: от общего зала его отделяла резная перегородка. Хильда и Владек заказали множество миниатюрных порций, состоявших из самых разных мясных и рыбных блюд с гарниром из овощей, всего полминутки жареных на сильнейшем огне — кулинарный прием, общераспространенный в Восточной Азии. Еда была невероятно вкусная и распахивала перед европейцем врата в новую, совершенно неведомую гастрономическую галактику. Девушки в традиционном китайском убранстве безмолвно ставили на вращавшийся на столе диск все новые и новые мисочки и уносили уже опустошенные.

Хильда давно научилась ловко пользоваться столовыми палочками, которые в парижском японском ресторане, где она бывала с доктором Хироси Окура, доставляли ей столько затруднений. Палочки неизменно напоминали ей о стеснительном японце, который подарил ей ожерелье розового жемчуга, а потом навсегда исчез из ее жизни.

Во всяком случае, она думала, что навсегда.

Здесь, в лабиринте ресторана, их не могли подслушать. В «Небесном спокойствии» было полно и местной публики, и иностранцев, ненавязчивая фоновая музыка смешивалась с разноязыкой речью, тяжелые шелковые драпировки с кистями и ковры дополнительно скрадывали звуки. Багровый свет заливал все вокруг словно густым экзотическим соусом.

Хильда подцепила палочками кусочек мяса, но в рот не отправила, а задумчиво осмотрела со всех сторон: ее очевидно преследовала какая-то далекая от тонкостей шанхайской кухни мысль.

— Что-то тебе не дает покоя, как я погляжу, — заметил Владек.

— Пируем мы с тобой, как наследники китайского императорского престола. А у меня вот евреи Хонкю из головы не идут, знаешь, какой голод их ожидает? Берлинские экономисты предупредили барона: хозяйственная катастрофа в Шанхае неизбежна. А японцы их — я имею в виду евреев — самым откровенным образом надули: поманили работой, но на самом деле собирались использовать как штрейкбрехеров. Слыхал эту историю?

— Как не слыхать — все газеты писали про забастовку на каучуковых заводах, только ведь в Хонкю газет не читают. А теперь слушай внимательно, что я тебе скажу. В очередной раз прошу тебя, нет, самым решительным образом настаиваю: перестань ходить в гетто и встречаться с раввином! Пойми, что ты оставляешь след. Не рассчитывай на свои наивные басни о бюллетене и прочем… Первая Божья заповедь в нашем деле — не воображать, будто противник глупее тебя. Как минимум, у вас с ним поровну мозгов и соображения; только зарубив это себе на носу, можно взять над ним хоть какой-то перевес. Это важный урок для начинающих барышень, уж можешь мне поверить.

— Спасибо, господин учитель! — рассердилась она. — Только это не я пошла к раввину, а он сам пришел ко мне!

И действительно, ребе Лео Левин получил у комиссара Го одноразовый пропуск в город. Сначала «еврейский царь» решительно ему отказывал, поскольку проситель очевидно не собирался его подмазать хотя бы десяткой, но Левин все-таки уломал. С притворным безразличием он обронил, что собирается навестить его превосходительство барона фон Дамбаха в представительстве Германского Рейха. Это произвело нужное впечатление и вожделенный документ был выдан. Он представлял собой зеленый жестяной жетон величиной с крупную пуговицу с выдавленной в металле латинской буквой «J», означавшей, что предъявитель пропуска — «Jude», то есть еврей, и имеет право однократно пересечь пограничный мост через реку Сучоу. Вечером, до наступления комендантского часа, жетон следовало вернуть в канцелярию Зоны. Любое опоздание строго наказывалось, и нарушитель навсегда терял право выхода за пределы гетто. «Разве что ногами вперед», — любил пошутить еврейский царь Го. Дело в том, что под еврейское кладбище власти отвели небольшой глинистый участок у реки, вне Зоны, который местные использовали как свалку.

Поводом, по которому раввин решил обратиться к Хильде за помощью, был сложный и, надо сказать, деликатный казус: у известной в прошлом певицы — расово чистой немки Элизабет Мюллер-Вайсберг, супруги еврея-скрипача с мировым именем — в результате невыносимых для нее бытовых условий началась тяжелейшая депрессия. Не согласился ли бы его превосходительство господин посол составить госпоже Мюллер-Вайсберг протекцию, выхлопотав разрешение ей и ее семье жить все в том же Хонкю, но вне трижды проклятой Зоны?

Хильда тут же, без всяких колебаний, постучалась к барону, но вскоре вышла из его кабинета мрачнее тучи: закон о смешанных браках ясен и недвусмыслен, сказал барон. Пока брак немки с евреем не расторгнут, нет никаких юридических оснований выделять ее семью из числа прочих — и, соответственно, какие-либо его действия в этом отношении невозможны. «Надо было думать прежде, чем выходить замуж! Что посеяли, то и жнут», — отрезал фон Дамбах и положил конец дальнейшей дискуссии.

Потерпев поражение в очередной маленькой битве, ребе Лео Левин уныло поплелся обратно в Хонкю. Зная, как болезненно горд и чувствителен был Теодор Вайсберг, он никогда не обмолвился ни словом об этом визите в его присутствии. Тому была бы невыносима сама мысль оказаться просителем, которому отказали в подаянии — пусть даже не лично, а в лице раввина.

— Вот, значит, что тебя гложет — проблемы этой певицы? — пожал плечами Владек.

— Представь себе, да. Тем более, что с ее мужем — скрипачем — я тоже знакома. Но не только это: шофер моего босса, Дитер — вот кто меня по-настоящему беспокоит. Он, кажется, следит за мной, как-то странно на меня поглядывает. Может, мне и показалось, но… вот и вчера вечером опять заявился в мою канцелярию. Причем, если барон в резиденции, он ко мне ни ногой.

— Смотри в оба, кисуля…

— Сто раз говорила: не называй меня кисулей!

— А муркой можно?.. Ну извини, шучу. Только смотреть действительно надо в оба, но помнить при этом, что чрезмерная мнительность тоже блокирует мозг. Очень часто все гораздо проще, чем на первый взгляд кажется. Может, он за тобой ухлестывает. Беря пример со своего начальника фон Дамбаха.

— Перестань болтать глупости!

— Как говаривала моя любезная тетушка, болтать глупости — вот мое подлинное призвание. Впрочем, где ты держишь зажигалку? Что если в твое отсутствие этот Дитер обшарит твою канцелярию?

— Пусть себе шарит на здоровье. Зажигалка валяется в коробке из-под конфет вместе с ластиками, скрепками и прочими мелочами. А сама коробка — в стальном сейфе, ключи от которого есть только у меня и фон Дамбаха. Или ты считаешь, что мне лучше носить ее с собой?

— Ни в коем случае. В Шанхае любую дамскую сумочку заранее, в самый день ее производства, можно объявлять в полицейский розыск.

Хильда помолчала, поворошила палочками гарнир в своей тарелке: явно было, что какая-то мысль не давала ей покоя. Наконец, она нерешительно спросила:

— Владек, какой во всем этом смысл?

— В чем?

— В том, что ты и… твои люди делаете?.. Раз вам нельзя ни во что вмешиваться, нельзя помочь кому-то, кто попал в беду… как, например, эти бедолаги в Хонкю.

— Не мы придумали правила этой игры. Ни при каких обстоятельствах не вмешиваться; сжав зубы, оставаться сторонним наблюдателем, даже если у тебя сердце кровью обливается — такова вторая Божья заповедь нашей профессии. Я один-единственный раз ее нарушил: вступился за одну дурочку, которая полезла в бой против всей шанхайской полиции — и не сносить бы мне головы…

— Ах вот как, теперь я еще и дурочка! Спасибо на добром слове. Ладно, ты вот что мне скажи: раз так, раз вам запрещено любое вмешательство, разве можете вы изменить мир к лучшему? Хотя бы чуть-чуть?

— Не знаю. Я знаю одно: сейчас цель — помешать менять мир Гитлеру. Уж он-то наверняка не изменит его к лучшему. А между тем, мы сами меняемся… в процессе, так сказать… Да, мы наблюдатели, но наблюдаем за своим противником мы не с дальней дистанции, узнаём правду о нем не из кинохроники и не из газет, а на его собственной территории. В нашей картине все детали — четко в фокусе. Надо сказать, эта картина здорово отличается от той, что видит большинство.

— В каком смысле?

— В том смысле, что если смотреть издалека, все — ну, пусть самое главное — про нацистов яснее ясного. Их дикое варварство, массовые расстрелы, лагеря, евреи… Тут все без вопросов, как на агитплакате. Глядя изнутри, однако, перестаешь видеть их армию просто как стрелки на карте генштаба, а начинаешь различать отдельные судьбы, отдельных людей, индивидуальные характеры: этот генерал — индюк надутый, тот — отчаянный храбрец; потерявшие себя солдаты, превращенные в убийц; убийцы, уже начавшие строить планы, как улизнуть от неминуемого возмездия. Начинаешь различать, кто обманщик, а кто обманут… Вдруг замечаешь в каком-то овражке пятерых немецких солдат в подбитых ветром шинельках, которые посиневшими пальцами кромсают дохлую артиллерийскую клячу и пекут ее мясо на костерке, а потом глотают полусырым. Ловишь себя на том, что сочувствуешь какому-то семнадцатилетнему гансику, и не жившему еще толком, не любившему, который из развалин Сталинграда пишет письмо маме в Саксонию — письмо, которого она так и не получит. Вот как все это выглядит, когда смотришь изнутри. Твое представление о противнике меняется, предрассудки и заклинания теряют убедительность, глаз обретает способность различать нюансы, а душа — воспринимать чужие драмы. А что же наша собственная драма? В чем она? В том, что властвующие везде — везде без исключения — требуют, чтобы сведения, которые мы для них с таким риском и с такими жертвами добываем, соответствовали их заскорузлым представлениям о враге. У них все заранее расписано и разложено по полочкам, прямо как в твоей опере цзинси. Поэтому службы, деликатно именуемые «специальными», часто оказываются неудобны тем, кому они служат: ведь они бросают вызов ставшим привычными схемам, разрушают песочные замки иллюзий. Или вот еще…

У Владека вдруг возникло чувство, что Хильды с ним нет.

— Алло, ты здесь? — спросил он. — Понимаешь, что я хочу сказать? Или хотя бы пытаешься понять? Это ведь тоже важно для общей культуры.

Хильда перегнулась через стол и погладила его руку.

— Я тебя люблю.

— Снова?

— Уже.

53

Этим вечером Элизабет пришла в «Синюю гору» раньше обычного: уж лучше здесь, чем под лестницей бывшего завода, где все ей стало невмоготу — топавшие по ступеням над самой ее головой люди, хаос, царивший вокруг треугольной, выгороженной кусками фанеры норы, которую соорудил для них Теодор. Его самого, как всегда, не было дома… дома? Какой еще дом?! О, Господи! К его удивлению, хозяин «Империала» не поспешил найти ему замену в тот пропущенный из-за поездки в Циньпу день, и позволил Теодору вернуться на работу. Правда, поворчал для порядку.

Вверх и вниз носившиеся дети тоже действовали Элизабет на нервы, не говоря уже о стариках, которые со скуки вели бесконечные политические дискуссии в двух шагах от ее тоненькой перегородки. Всех взвинтили вести из Сталинграда, хотя серьезная информация частенько была приправлена сногсшибательными домыслами вроде того, что театральным шепотом поведал безымянный фантаст: в Берлине произошел военный переворот, Гитлер покончил жизнь самоубийством. Но даже это не проняло Элизабет, до того все вокруг ей опротивело.

В «Синей горе» у нее была хотя бы сравнительно тихая гримерная, в которую мир мог проникнуть только через малюсенькое, к тому же зарешеченное и расположенное высоко под потолком оконце. Пока внизу, в зале, Мадьяр без зазрения совести вольничал с Гершвином и Штраусом, ей удавалось подолгу оставаться в одиночестве.

Сегодняшний вечер начался с сюрприза: хозяин заведения Йен Циньвей оставил перед ее зеркалом белую розу, нефритовый флакон с каким-то восточным благовонием и карточку с надписью «Happy Birthday!» Большинство китайских предпринимателей в качестве гарантии порядочности держали у себя паспорта тех, кого они нанимали на работу; так что о дне рождения Йен Циньвей знал из ее паспорта. Подношения же были знаком внимания к певице, чей немецкий репертуар привлекал в его заведение все больше клиентов: английских и американских моряков в Шанхае не стало, зато число немецких резко возросло.

Йен Циньвей не знал, что его доморощенная Зара Леандр была больна душой, и ничто не могло ее обрадовать. Все окружающее вызывало у нее отвращение: Шанхай в целом, Хонкю в частности, этот моряцкий кабак, все китайское, все еврейское — в том числе собственный муж… но, как ни странно, она не испытывала при этом ни малейшей ностальгии по Германии. Что удивляло даже ее саму. Похоже, Элизабет не испытывала не только ностальгии, но вообще ничего, кроме всесокрушающей усталости и неутолимой жажды тишины — по контрасту с шумным до помешательства бытом завода металлоконструкций. Реальный мир она покинула, и единственное, чего ей хотелось, это лечь, завернувшись в тишину, вытянуться в полный рост и уснуть. Надолго, на целую вечность.

Сидя в белье перед трельяжем, Элизабет все никак не могла собраться с силами и надеть свое сценический туалет: длинное, плотно облегавшее фигуру платье из блестящей золотистой ткани. На нижнем этаже, в ресторанном зале, ранние пташки уже заказывали по первой. Оттуда в ее гримерную как из-под земли доносились звуки фортепьяно. Гершвин, «Американец в Париже».

Немка в Шанхае.

Вглядываясь в свое отражение в пожелтевшем, с облезшей амальгамой зеркале, она провела ладонью по паутинке мелких морщин, загнездившейся в углах ее глаз: тридцать восемь! Вся жизнь уже позади, ни плохое, ни хорошее в ней больше не повторится. Заднего хода у колеса времени, как известно, нет. Может, она совершила ошибку, приехав в Шанхай. Или ошибкой было бы бросить Теодора и остаться в Дрездене? Да какая разница! Все равно ведь у жизни нет другого варианта, кроме того, что состоялся. Улица с односторонним движением, без права поворота в обратном направлении.

Легонько постучавшись, в дверь заглянул господин Йен Циньвей.

— Вы позволите? — деликатно спросил он, и скользнул внутрь, не дожидаясь ответа. — Надеюсь, не помешал? Хотел вот поздравить вас с праздником, пожелать счастья и новых успехов.

Взглянув на него в зеркало, она набросила на голые плечи длинную шелковую шаль с бахромой, устало поднялась и боком присела на край столика, лицом к хозяину.

— Спасибо вам за розу и за духи, господин Йен. Я, по правде сказать, и забыла про свой день рождения. Вы единственный, кто о нем вспомнил — и за это вам тоже спасибо.

— Что вы, что вы? Как же иначе? Вы ведь моя звезда, чудесная, незаменимая!

— Мне очень приятно от вас это слышать… — едва обронила Элизабет, и глубокое равнодушие ее тона ярко контрастировало со смыслом сказанного. В следующий миг Йен заключил ее в объятия, обдав густым облаком популярного на Востоке благовония из индийских пачулей, жарко задышал. Изо рта у него пахло виски.

— С праздником вас! Вы позволите… в щечку? — выпалил он и сдернул шаль с ее плеч. Багровая физиономия с сальной, усеянной крупными порами кожей плотно придвинулась к лицу Элизабет, редкие зубы прикусили ее нижнюю губу, гуще понесло перегаром. Господин Йен сегодня начал прикладываться рано.

Элизабет с отвращением его оттолкнула, но куда там! Сопротивление только еще больше его раззадорило. Отступать было некуда, за спиной трельяж… и тогда она хлестнула Йена по щеке тыльной стороной ладони.

— Вон отсюда, негодяй! Сию секунду проваливай, смрадная, жирная, отвратная скотина!

Йен Циньвей переспал с половиной работавших в «Синей горе» женщин и привык к их чуть ли не рабской покорности. На миг он от неожиданности замер, но тут же глаза его налились дикой, необузданной яростью.

Тихо-тихо, но ясно подчеркивая каждый звук, он произнес:

— Вот, значит, как ты заговорила! Я твой хозяин, шлюха немецкая, понятно? Я Йен Циньвей, и я никому не позволю поднимать на меня руку! — и он с размаху отвесил Элизабет пощечину, от которой, как ей показалось, ее голова чуть не слетела с плеч. Резко обернувшись, он вышел, хлопнув за собой дверью.

Она медленно опустилась на стул, провела рукой по горевшему от пощечины лицу, надолго погрузилась в бездумное, летаргическое оцепенение, из которого ее вывел приступ внезапного, непреодолимого гнева. Что было сил, Элизабет запустила нефритовый флакон в собственное отражение. Зеркало пошло зигзагообразными трещинами, которые расчертили ее утомленное лицо на неровные треугольники, заляпанные смолистой желтоватой жидкостью все с тем же тяжелым запахом. Пачули.

— Разбитое зеркало, — вслух сказала она. — Семь лет несчастной любви. Еще целых семь лет?!

Внизу, в ресторанном зале, Мадьяр оставил в покое Гершвина и перешел на немецкие и австрийские мелодии — знак, что скоро ее выход. С трудом поднявшись, Элизабет сбросила практичные городские ботинки, в которых ходила по Хонкю, и хотела было переобуться в изящные сценические туфли, когда из одной из них с писком выскочила перепуганная крыса и, скользнув по ее ноге, скрылась под шкафом.

У Элизабет вырвался вопль ужаса и отвращения. Только после этого она отчаянно, неудержимо разрыдалась, прислонившись пылающим лбом к беленой, прохладной стене.

Через полчаса Мадьяр потерял терпение и поднялся в гримерную. Дверь оказалась заперта. Он постучал, но не получил никакого ответа. Постучал еще раз. И еще. Тишина.

Дверь взломали и обнаружили Элизабет — бывшую звезду Карнеги-холла, меццо-сопрано Элизабет Мюллер-Вайсберг — в петле из перекрученной шелковой шали, которую она привязала к решетке единственного в комнате оконца высоко под потолком.

54

После полуночи Теодор Вайсберг пришел в «Синюю гору», как всегда пешком, чтобы на рикше отвезти жену в Хонкю. Публика еще не начинала расходиться и вовсю ухаживала за девицами, в зале было накурено, и бармен еле успевал выполнять заказы. Хозяин заведения Йен Циньвей в полной прострации привалился к стойке бара со стаканом виски в руке. Завидев Теодора, он бросился ему навстречу, отвел в сторону и, пьяно заикаясь, попытался деликатно сообщить, что произошло.

На другом конце зала Мадьяр на мгновенье прервал музыку, бросил сочувственный взгляд на Теодора, до которого никак не могло дойти, в чем дело, и тут же, словно испугавшись, что его заподозрят в соучастии, снова ударил по клавишам. Трагическое самоубийство певицы глубоко его потрясло, но не умея выразить обуревавшие его чувства, Иштван Келети замкнулся. Он знал за собой эту душевную неуклюжесть, способность допускать конфузные оплошности в чрезвычайных обстоятельствах, а потому решил ни во что не вмешиваться.

…Белый, как стена гримерной, Теодор не отводил глаз от Элизабет, которую положили на жесткую китайскую кушетку; он все еще не до конца сознавал, что она мертва. Что это навсегда, бесповоротно — без права развернуться в обратном направлении. Стало плохо женщине, пришлось прилечь, сейчас она поднимется и все встанет на свои места. Мадьяр молча протянул ему сигарету, Теодор ее машинально взял, прикурил, но даже никотин не дошел до его сознания.

Сказать, что Йен Циньвей был злодеем, было бы преувеличением: он вел себя так, как в Китае господа ведут себя по отношению к слугам. Не хуже, и не лучше других. Он вдруг разом протрезвел, его охватило смутное чувство вины, сочувствие по отношению к Теодору — и опасение, что при любом контакте с полицией он может влипнуть в серьезные неприятности. Публичные скандалы — нож острый для владельца заведения, подобного «Синей горе», где торгуют плотью, наркотиками, контрабандными сигаретами и алкоголем, чей основной контингент — моряки, вечно таскающие в своих сумках запрещенный товар всякого рода. Поэтому он долго, до бесконечности долго торговался с босоногим кули, у которого была двухместная рикша. Циньвей поднимал и поднимал цену, потом удвоил ее — пока, наконец, у того жадность не перевесила страха перед тайной операцией по перевозке покойницы.

Потом Циньвей сунул в карман лишь очень туманно воспринимавшего происходящее Вайсберга паспорт его жены с пятью стодолларовыми шанхайскими банкнотами.

— За рикшу заплачено, не беспокойтесь. А деньги — вы уж позвольте — они на похороны. Мы высоко ценили Элизабет, певицей она была исключительной. Как бы то ни было, ни вам, ни мне полицейское дознание совершенно ни к чему, тут наши интересы совпадают, вы меня понимаете?

Теодор кивнул, хотя на самом деле ничегошеньки не понимал. Мадьяр помог Йен Циньвею вынести покойную через черный вход и устроить в двухместной рикше. Чтобы взобраться на кресло рядом с ней, Теодору тоже понадобилась помощь. Крупной, равномерной рысью кули помчался по сонным боковым улочкам Шанхая. На одном из поворотов, мертвое тело качнулось и положило голову Теодору на плечо.

При жизни, Элизабет очень давно этого не делала.

Им даже не пришлось предъявлять свой жестяной пропуск. Охранявшие мост через Сучоу японские солдаты уже знали эту пару: элегантную даму и ее потрепанного мужа, которые еженощно возвращались на рикше с противоположного берега.

В три часа утра соседи, жившие под одной лестницей с Вайсбергами, разбудили раввина. Он поспешил открыть синагогу, помог внести покойницу, уложить на дощатое возвышение между менорой и фигурой сидящего с загадочной улыбкой на лице Будды.

Теодор попросил:

— Пожалуйста, оставьте нас вдвоем… Пожалуйста…

Раввин молча сжал его плечо и последним вышел из помещения, тихо притворив за собой дверь.

Опустившись на какой-то ящик, Теодор несколько часов просидел в полной неподвижности, не сводя глаз с лица Элизабет, чьи черты выхватывала из тьмы единственная едва теплившаяся свеча.

И вот у него за спиной послышались шаги; Теодор обернулся и ничуть не удивился, увидев Шломо. Коротышка придвинул невесть откуда взявшееся кресло в стиле ампир и уселся по другую сторону покойницы. Вот такое же — ну, просто копия! — кресло было у них в Дрездене, в их доме номер 3/5 по улице Данте Алигьери; Элизабет любила в нем читать. Шломо долго молчал, глядя на женщину, которой был так предан. На горле у него зияла кровавая рана, и когда он заговорил, звуки выходили прямо из нее, клокоча и пузырясь:

— Вы уж простите, господин Вайсберг, не мое это дело — вмешиваться, но должен сказать, это вы во всем виноваты. Вы, и никто другой. Не следовало ей сюда приезжать, зачем вы ее за собой потащили? Вы что, не понимали, что евреев не ждет ничего хорошего?

Теодор промолчал. Он знал, что Шломо прав.

Его разбудили первые лучи солнца, заглянувшего через дыры в крыше. Свеча догорела, по другую сторону тела не было никакого ампирного кресла. Наверно, Шломо забрал его с собой.

…Еврейский царь Го Янг категорически отказал в пропусках за пределы Зоны всем, кроме Теодора Вайсберга и раввина Лео Левина. Похороны? Ну, и что тут экстраординарного? Особенно в Хонкю? В свидетельстве о смерти, выданном профессором Менделем, черным по белому было написано, что Элизабет Мюллер-Вайсберг, немка из Дрездена, 1905 года рождения, скончалась от острого перитонита. Не первый и не последний перитонит в Зоне, не так ли?

Ее похоронили на немецком кладбище при лютеранской церкви. Пастор равнодушно отбубнил банальное надгробное слово, католичка аббатиса Антония тихонько, почти про себя, прошептала «Ave Maria, gratia plena»^[45]. Мадьяр тоже пришел на похороны, но с начала и до конца ритуала простоял, уставившись в одну точку и ни разу не мигнув. Расширенные зрачки недвусмысленно свидетельствовали о злоупотреблении разными белыми порошками.

Ко всеобщему удивлению, из цветочного магазина на Нанкинской улице доставили огромный букет из тридцати восьми белых роз. На белой же, согласно китайскому обычаю, траурной ленте была надпись иероглифами, которую из всех европейцев смогла прочитать только аббатиса Антония:

Божественной певице с мольбой о прощении. Йен Циньвей.

55

Гауптштурмфюрер Вилли Штокман прибыл в Шанхай не для того, чтобы бездарно терять время на этих евреев — евреи для него дело десятое, пусть ими занимаются специалисты по «окончательному решению». Если берлинскому начальству приспичило расправиться с бывшими немецкими жидами, которые умудрились унести ноги аж в Китай, надо было командировать сюда людей, подготовленных для зарубежных операций такого рода. Что тут нового? На территории европейских союзников — в Венгрии, в Болгарии, в Румынии — тоже водились евреи, но формально это была забота местных властей, а не немцев. Вот и Шанхай — такая же зарубежная территория, и здесь требуются дипломатические умения, которыми Вилли Штокман не обладает. Его главная, нет, его единственная забота — безопасность Рейха. И точка. Задача куда более масштабная, чем будущее каких-то там абрамчиков. И он, как глава группы специалистов из СС и гестапо, намерен ее решать. Он не допустит, чтобы Фатерланду нанесли удар в спину из этого уголка мира… пусть он даже у черта на рогах.

Когда группу по перехвату нелегальных радиопередач перебросили из Японии в Шанхай, он лично отправился в порт встречать рейс пароходной компании из Кобе, которым она сюда прибыла. Радиоспециалисты проделали в Японии отличную работу, что преисполнило Вилли Штокмана удовлетворением и надеждой. Превосходство передовой немецкой техники над устаревшей японской рухлядью было еще раз недвусмысленно доказано. Новое изобретение, получившее название «пеленгатор», безошибочно локализовало точку, из которой вел передачу подпольный радиопередатчик токийской резидентуры «Рамзай» и, что бы там ни верещали японцы, именно оно положило конец шпионскому гнезду Рихарда Зорге… этого полунемца родом из Баку. Все, что осталось на долю японским органам безопасности, были технические подробности, завершающий этап — и свое дело они сделали как надо, этого у них не отнимешь. Теперь на повестку дня был поставлен Шанхай, а тут в эфире царил чудовищный хаос, мешанина из американских, советских, британских, французских и черт его знает каких еще шифрованных радиопередач. Нелегальных, понятное дело.

Все оборудование прибывшей из Токио команды помещалось в одном-единственном средней величины автофургоне с крупной эмблемой японской фирмы «Бушидо», производившей краски, тушь и другие материалы для рисования. Сама группа состояла из четверых берлинских радиоэкспертов и шофера, ефрейтора войск связи. На крыше фургона было смонтировано металлическое кольцо, иногда вызывавшее недоуменное любопытство прохожих, однако чаще всего его принимали за очередное рекламное чудачество японцев. К тому же, фургон покидал гараж шанхайской полиции только по ночам и выбирал место на узких, темных улочках где-нибудь на окраине. Медленное, едва уловимое вращение металлического кольца на его крыше мало кому бросалось в глаза.

В последние десять дней внимание спецгруппы было сосредоточено на районе, небрежно обведенном красным карандашом на потрепанной карте Шанхая. Толстая красная окружность охватывала угол улицы Шусань и Северной Сечуаньской дороги, где пересекались векторные прямые, тщательно вычислявшиеся экспертами каждый раз, когда в коротковолновом диапазоне тридцати двух метров начинала пищать морзянка. Передачи велись короткими сериями на чрезвычайно высокой скорости, после чего в эфире снова воцарялась тишина. Белый фургон «Бушидо» никогда даже близко не подъезжал к месту пересечения нанесенных на карту прямых, но его команда обошла район пешком и провела тщательную визуальную рекогносцировку местности.

Застройка в этом квартале состояла главным образом из многоэтажных жилых зданий, как и следовало ожидать — перенаселенных, а также из множества офисов, ресторанов, швейных и других мастерских, чайных, магазинов… Именно оттуда, из этого муравейника, велись шифрованные передачи!

Выяснение точного местонахождения радиста было задачей капитана Масааки Санеёси. Его люди — всегда в гражданском, всегда чрезвычайно корректные — обходили квартал дом за домом, расспрашивали старожилов, составляли исчерпывающий реестр как жителей, так и работников расположенных тут фирм, стараясь определить, нет ли среди них «пустышек», фальшивых фасадов для прикрытия. Уже все было описано, десятикратно проверено… но ни одной сколько-нибудь приемлемой гипотезы так и не возникло.

Как почти всегда в подобных обстоятельствах, ребус был решен чуть ли не случайно. Ключ к разгадке нащупали не крупные эксперты в области радиоперехвата, а начинающий техник по имени Вальтер Хаберле, выпускник мореходного училища в Бремене. Он специализировался в корабельной радиотехнике и здесь, в Шанхае, отвечал за профилактику приемной аппаратуры перехвата.

В поздние ночные часы фургон начал описывать суживающиеся концентрические круги вокруг интересовавшего группу места. Именно тогда молодой человек обратил внимание на расположенное в маленьком, зажатом между высокими зданиями китайском доме фотоателье «Агфа». На него произвела впечатление странная закономерность: каждый раз за минуту до выхода шифрограммы в эфир на крыше ателье гасли три неоновых иероглифа. Почти сразу после конца передачи неоновые символы снова начинали мигать в своем обычном круглосуточном ритме. И так — до следующей передачи. Опасаясь, что его поднимут на смех, Вальтер Хаберле не решился сразу доложить о своем открытии. Тем более, что в списке подлежавших расследованию предприятий — а их в квартале были сотни — в графе фотоателье «Агфа» тайная военная полиция Кэмпэйтай пометила: «А. Клайнбауэр. Немец. Благонадежен. Вне подозрений».

Вальтер Хаберле продолжил свои наблюдения, и только лишь наловчившись с точностью до секунды предсказывать выход передатчика в эфир, а также момент, когда три иероглифа снова вспыхнут, он все же о своем открытии по начальству доложил. Проанализировав ситуацию с технической точки зрения, он также пришел к убеждению, что поддерживавшая неоновую рекламу металлическаяконструкция с натянутой между ее ребрами стальной сеткой представляла собой радиоантенну. Остроумно спроектированная антенна могла, однако, выполнять свои функции только когда неоновые иероглифы были выключены — иначе они создавали серьезные электромагнитные помехи.

У бременского мореходного училища были все основания гордиться своим выпускником!

В четверть третьего ночи иероглифы на крыше погасли и из динамиков пеленгатора посыпалась сухая дробь азбуки Морзе. В ту же секунду агенты Кэмпэйтай со всех сторон атаковали фотоателье «Агфа». Из темной боковой улочки за операцией надзирал капитан Масааки Санеёси. Как и в ночь переселения евреев в Южный Хонкю, на заднем сиденье его черного форда с погашенными фарами сидел гауптштурмфюрер Вилли Штокман и непрерывно, прикуривая одну сигарету от другой, дымил.

— Там их сейчас по меньшей мере трое, — сказал Санеёсисан, обернувшись к немцу. — Моим людям приказано открывать огонь только в крайнем случае. Мне они нужны живыми. В точности как те, которых мы переловили в Токио.

Правильно. Живые куда словоохотливее мертвых.

Высадив входную дверь, агенты ворвались в фотоателье, и двое в штатском без промедления бросились вверх по узкой лестнице. Однако «вальтер» Клайнбауэра уже на нижних ступенях остановил их и заставил прижаться к стенам. Чен Сюцинь принялся уничтожать все улики, и времени на это у него было действительно в обрез. Не прерывая стрельбы, Клайнбауэр крикнул:

— Сжигай! Всё в огонь! Ну же!

Чен Сюцинь заколебался, быстро глянул на Владека, который выламывал решетку из сводчатого окна, потом на гиганта, своим телом перекрывшего проем двери, которая вела с лестницы в лабораторию.

— Потом! Беги! — крикнул он.

Клайнбауэр свободной рукой провел по своим плечам, груди — огромная ладонь покраснела от крови. Он яростно проревел, перекрывая грохот выстрелов:

— Я кому говорю, черт косоглазый?! Всё в огонь, и уносите ноги! Быстро!

Когда люди капитана Санеёси в конце концов сумели подняться по лестнице, огонь полыхал по всему верхнему этажу здания и лизал зеленую черепицу на типично китайской — с вздернутыми углами — крыше. В черном ядовитом дыму от горящего целлулоида они наткнулись на распростертое на полу тело: ретушер семейных фотографий и страстный почитатель русской водки, немец вне всяческих подозрений Альфред Готтфрид Клайнбауэр пустил себе пулю в висок.

Больше никого полиция в ателье не обнаружила. Кровавый след вел к разбитому сводчатому окну с видом на темные китайские дворы. Когда примчавшимся пожарным удалось справиться с огнем, в лабораторной ванночке с почти полностью испарившимся проявителем нашли единственную уцелевшую фотопленку — настолько миниатюрную, что, намотанная на катушку, она вряд ли была бы больше соевого зернышка.

56

Дверь в канцелярию посольства резко распахнулась, и вслед за Вилли Штокманом в помещение влетели двое немцев в штатском с револьверами наизготовку… как будто их там ждала вооруженная до зубов толпа. А там всего-то и была, что перепуганная секретарша фон Дамбаха.

Хильда поднялась из-за стола, попыталась напустить на себя спокойствие, но дрогнувший голос выдал ее истинные эмоции:

— Чем могу быть вам полезна, господа?

— Скоро узнаешь, чем! — рыкнул в ответ Штокман. — Пока что мне барон нужен.

— Я доложу…

— Не о чем докладывать. Мы уже по телефону говорили.

И он бесцеремонно прошел в кабинет фон Дамбаха. Прежде, чем закрыть за собой дверь, бросил через плечо своим сопровождающим:

— Эту никуда не выпускать!

Стоя позади письменного стола, Хильда чувствовала, как кровь отливает от ее головы, а ледяной ужас медленно ползет вверх по позвоночнику и будто клещами стягивает затылок. Страх, всепоглощающий страх парализовал ее ум и волю. Ах, как кстати был бы сейчас Владек, с его уверенностью в себе, с его советами, как себя вести в любых обстоятельствах! Не попал ли он тоже в беду, действительно ли гестаповцы что-то пронюхали, или все это блеф?

Снова открылась — точнее, на этот раз чуть приоткрылась — входная дверь и в канцелярию просунул голову шофер Дитер, взглянул на Хильду, ухмыльнулся и опять исчез.

Агенты в штатском встали по обе стороны двери: невозмутимые, безмолвные, с лишенными выражения лицами.

Вскоре из кабинета вышли посол фон Дамбах и Штокман. Подбородок и побелевшие губы обычно полностью владевшего собой старого дипломата на сей раз чуть дрожали от волнения.

— Фройляйн Браун, это, вероятно, недоразумение, но я прошу вас не вмешиваться. Я дал согласие на обыск.

— Вы не могли бы мне сказать… — начала было Хильда, но гауптштурмфюрер резко ее прервал:

— Вопросы будем задавать мы! Ты помалкивай!

Он кивнул своим людям, и те приступили к тщательному, профессиональному обыску: заглядывали в шкафы, выдвижные ящики и пространство за ними, ощупывали кресла, перебирали все, что было в письменном столе, под и за ним, на и под подоконниками. Работали они аккуратно, вещи и бумаги не разбрасывали — видимо, они были не громилами из политических органов, а опытными детективами из уголовной полиции Крипо, которую нацисты включили в Службу имперской безопасности (РСХА). Эти всегда работали чисто.

— Дайте ключ от сейфа! — приказал Штокман.

Хильда вопросительно, с испугом взглянула на барона, тот кивнул:

— Дайте.

Она сняла с шеи цепочку, на которой висел довольно солидный ключ, и протянула его гауптштурмфюреру с таким чувством, будто сама подает ему пистолет, из которого ее же сейчас и застрелят. Вместе с этим ключом исчезала последняя надежда на то, что у гестапо не будет доказательств ее участия: ведь переснять документы мог кто угодно другой, имевший к ним доступ — еще в самолете, или на аэродроме, или в самой резиденции. Но там, в сейфе, лежал ее приговор.

Все так же педантично, детективы извлекали из сейфа папки, перелистывали бумаги, и клали обратно в точности на то же место. Потом пришел черед картонной коробки из-под конфет, засунутой куда-то в недра стального шкафа.

Барон фон Дамбах все так же стоял в настежь распахнутых дверях своего кабинета: бледный, слегка вздернув подбородок, в надменной позе облыжно обвиненного в низости аристократа.

«Конец! Это конец!» — промелькнуло в голове у Хильды. Она не смела даже предположить, что будет дальше. Дурочкой она не была, возможность провала теоретически допускала, но ведь это как со смертью — хотя, в отличие от провала, ее нельзя избежать. Людям известно, что смерти не миновать, но их сознание эту идею инстинктивно отвергает. Такова уж природа человека.

Гестаповец высыпал содержимое коробки на письменный стол: скрепки, ластики, резинки и булавки, тюбик клея. Канцелярские мелочи и ничего другого. Хотя и не подала виду, Хильда была по-настоящему изумлена. Она совершенно точно знала, что еще вчера зажигалка была здесь, ведь она собственноручно зарядила в нее микрофильм!

— Где аппарат? — спросил Штокман.

— Какой аппарат?

— Не придуривайся! Фотоаппарат!

— Не понимаю, о чем вы…

— Скоро поймешь! Очень скоро! Уведите ее…

Потом он обратился к фон Дамбаху:

— Извините за беспокойство, господин барон. Вам вот все не верилось… что ж, теперь убедитесь!

С отсутствующим видом, барон едва заметно кивнул.

Дитер остановил машину перед вычурными воротами в чугунной ограде Английского сада, увенчанными золоченым гербом Британской империи. Пока что ворота были гостеприимно распахнуты, но с наступлением темноты их запрут, так что ворам, пьяницам и бродягам придется искать себе другое пристанище. Английский сад был местом встреч и отдохновения чистой публики, содержался в безупречном порядке и мог выдержать сравнение с любым из дворцовых парков Европы. Барон Оттомар фон Дамбах и его супруга сделали своей семейной традицией ежедневную часовую прогулку по аллеям Английского сада — когда этому не препятствовала работа или другие, еще более привлекательные перспективы.

— Спасибо, Дитер. Через час, как всегда, здесь.

— Как штык, господин барон.

Их окружало зеленое великолепие экзотических растений, редких древесных пород и вечнозеленых кустарников, обрамлявших изумрудные поляны. Откуда-то из дальней китайской дали сюда привезли причудливо выглаженные водой камни и водрузили их на берега тихого пруда, в чьей зеркальной поверхности отражалась изящная маленькая пагода. Фон Дамбахи молча брели по устланной красным гравием аллее, время от времени вежливо раскланиваясь со знакомыми из поредевшей в результате изгнания англичан и американцев шанхайской элиты.

Наконец баронесса Гертруда фон Дамбах нарушила молчание. Не отрывая взгляда от носка своей туфельки, она промолвила, продолжая разгребать гравий дорожки:

— Не могу ни о чем больше думать… Бедная она, бедная! Как ты думаешь, ей удастся вывернуться?

— Едва ли. Хватка у… этих… бульдожья.

— Теперь, наверно, и ее другу-швейцарцу несдобровать.

— Возможно, он уже в беде.

— Но почему, почему? Зачем она это сделала?

Барон долго молчал, и наконец ответил:

— Насколько я успел ее узнать, банальные мотивы — деньги, например, — ее на это не толкнули бы. У нее наверняка были свои, веские причины. Какие — мы вряд ли когда-нибудь узнаем… Любовь, может быть… если молодой швейцарец тоже… или… Нет, не знаю. Не знаю, и все тут. И не хочу гадать.

— А ты не мог бы ее выручить?

— Боюсь, что нет.

…Они стояли на знаменитом шанхайском мосту Вэйбайду, известном также под именем Гарден бридж.

Облокотившись на перила, баронесса не отрывала глаз от Сучоу, катившей далеко внизу, под мостом, свои тяжелые, маслянистые воды.

— Бедная… — снова вздохнула она.

Сжимая губами незажженную сигарету, барон бросил вокруг небрежный взгляд и достал из кармана своего английского пальто зажигалку. Щелкнул, прикурил от вырвавшегося из нее длинного языка пламени и глубоко затянулся. Погасил зажигалку, покрутил в пальцах, задумчиво глядя на маленький стеклянных глазок в ее боку — и бросил в воду. Мост был так высок, что всплеск, с которым она навсегда затерялась в глубине мутно-коричневых вод, до супругов фон Дамбах не долетел.

57

До рассвета было еще далеко, когда в железные ворота дома номер 342 по проспекту Кардинала Мерсье во Френчтауне постучали. В сущности, эти ворота выходили не на главную улицу, а в тупичок между садом семьи Басат и глухой кирпичной стеной, огораживавшей соседний участок. В другие времена сюда каждое утро подъезжали двуколки поставщиков провизии — из заднего двора имелся прямой доступ к кухне и другим хозяйственным помещениям.

Стук повторился. Затем повторился снова. И еще раз. Наконец, через щели в ограде замерцал свет керосиновой лампы, и старческий голос садовника Ву Лаодзяня спросил:

— Кто там?

— Бо («дядюшка»), это я, Чин Ланкао, ты меня помнишь? Сын столяра Чин Ванга, который мастерил алтари для богов домашнего очага.

Старик по ту сторону ворот молчал, и было непонятно, то ли он пытался вспомнить тех, о ком шла речь, то ли просто не верит говорившему. Но вот он недоверчиво спросил:

— Ланкао? Как ты можешь быть Ланкао, когда тот давным-давно в дальних краях?

— Но вот же я — я вернулся.

— Ланкао по прозвищу Шалый?

— Он самый, бо Лаодзянь. Со шрамом на щеке, не ошибешься. Друг твоих сыновей.

— О, боги! — взволнованно воскликнул старик и поспешил отодвинуть железный засов.

Все началось после войны с японцами, когда этот Ланкао и сыновья Лаодзяня решили покинуть Шанхай, вместо того чтобы честь по чести унаследовать ремесло своих родителей. Они стали солдатами… Сколько лет прошло с тех пор — пять, шесть, семь? В старости трудно различать череду дней, вот человек и путает случившееся вчера с тем, что произошло семь лун тому назад, а то и семижды семь! Вчерашнее забываешь, а летошнее помнишь… и кажется тебе, что оно случилось не далее, как вчера! Ву Лаодзянь хорошо помнил, как японская бомба угодила в дом, где жил Чин Ванг с семьей, как убила столяра и его жену, мать Ланкао. С разрешения госпожи Басат Лаодзянь тогда взял паренька к себе, чтобы растить вместе со своими сыновьями. Он всегда был маленько шалый, этот Ланкао, то и дело ввязывался в драки с другими юнцами из квартала, и в одной такой свалке кто-то распорол ему щеку ножом. Старый садовник не одобрял подобного озорства, порядком поворчал, но рану, конечно, залечил — он знал в этом толк.

Впрочем, озорству скоро пришел конец: в день, когда с военных транспортов высадились японские войска и заняли город, трое молодых людей решили бежать, чтобы драться по-настоящему. Ву Лаодзянь не сомневался, что зачинщиком был именно Ланкао, что это он настропалил его сыновей, и никогда не простил своему воспитаннику его затеи. А теперь он снова здесь, вот он — после стольких лет!

В последнее время старик все хуже и хуже видел, даже новые очки в костяной оправе — и те не очень-то помогали. Поэтому он поднес лампу к самому лицу Ланкао, долго вглядывался. Парень, что называется, заматерел, превратился в молодого мужчину, его даже можно было бы назвать красивым, не будь этой глубокой борозды на щеке: от уголка глаза почти до уголка рта. Ву Лаодзянь поднял лампу повыше, и в круг света попали стоявшая в тупике крытая рикша и полуголый, мускулистый кули рядом с ней. Кажется, в рикше еще кто-то был.

— Ты не один? — спросил он Ланкао.

— Со мной товарищ, бо Лаодзянь. Можно вкатить рикшу? Я все объясню.

— Раз он с тобой, можно.

На деревянном лежаке, застланном только рогожей, лежал привезенный на рикше Чен Сюцинь, журналист из Чайна Дейли Пост. У него была довольно тяжелая огнестрельная рана бедра, но куда хуже выглядела багрово-красная стопа, вздувшаяся до неимоверных размеров: вывих, наверно, а может, и перелом.

Лаодзянь старательно промыл свой садовый нож рисовой водкой, крест-накрест рассек бедро и извлек пулю. Потом тщательно выдавил гной и промыл пулевое отверстие единственным имевшимся у него дезинфицирующим средством: той же рисовой водкой. Перед тем, как перевязать, он посыпал рану каким-то желтовато-зеленым порошком из трав и сушеных грибов. Кому, как не старому садовнику, знать, что лучше всего залечит запущенную, инфицированную рану!

— Кто же в вас стрелял? Пулю-то я вытащил, но мякоть у него размозжена, а зараза дошла почти до кости… мясо гнить начинает, понимаешь? Да и стопа мне очень, очень не нравится! — приговаривал старик, накладывая тугую повязку на отекшую ногу. Он вдруг поднял голову и с тревогой взглянул на Ланкао: — Вы, часом, не впутались во что-нибудь… негожее? Вроде воровства, или чего похуже? Знаю я тебя, ты шалый!

От боли на лбу раненого выступили бисеринки пота; чтобы не закричать, он изо всех сил сжимал зубы. Озабоченно глядя на него, Ланкао ответил:

— Да я уже давно не шалый, бо. Только и осталось, что прозвище… да вот отметина на лице. Ни от того, ни от другого не избавишься… Ни во что негожее мы не впутывались. Японская полиция его ранила, вот кто.

— Японская? За что? И когда это случилось?

— Да уж, поди, недели две назад…

— Две недели?! Вы что, спятили? С такими-то ранами!

— Мы хотели вывезти его из города, да не вышло. Они везде охрану усилили, пришлось возвращаться. С носилками на плечах мимо них не проскользнешь, мы пытались. Когда-нибудь потом я тебе все объясню, а сейчас не могу, — и Ланкао глянул в сторону кули, тихо сидевшего в углу.

Старый садовник проследил за его взглядом и задумался. Здесь, при хорошем освещении, сразу бросалась в глаза разница между этим кули и любым другим, работающим на Нанкинской улице. Лица у всех кули покорные и хитрые — голодные псы, они тоже хитрые, все норовят за спиной у хозяина косточку стащить; и покорные — привыкли, что их за это бьют. Бывают лица до того изнуренные, что вообще лишены всякого выражения. А у незнакомца взгляд был живой, теплый, осмысленный. Что-то неуловимое подсказывало Лаодзяню, что перед ним человек просвещенного сословия — может, учитель, а может, другой какой грамотей, но уж точно не потомственный кули.

«Не тот он, за кого себя выдает! — подумал старик. — Как пить дать, не тот! Да и вся эта история какая-то… темная». Но это он подумал про себя, а вслух спросил, хотя ответа немного боялся:

— А как там мои сыновья? Живы? Ты их видел?

— Старшего, Цюаня, вижу часто. Жив-здоров, шлет тебе поклон. Это он мне наказал у тебя помощи просить, если нужда будет. Иди, говорит, к моему отцу, если что понадобится, передай от меня поклон и проси — он тебе не откажет, я своего старика знаю…

Садовник посмотрел на него недоверчиво, исподлобья:

— Вот, значит, как? Ну, а младший — он-то что сказал?

Ланкао помялся, а потом пробормотал:

— Про младшего не знаю, он в другой армии. У Чан Кайши.

Старик Лаодзянь вздрогнул:

— Выходит, Цюань — у Мао, правильно я тебя понял?

— Да. Цюань — у Мао.

— Как же так? Один сын у Чана, другой у Мао… Но ведь эти две армии воюют между собой!

— Твоя правда, бо Лаодзянь, воюют. Вот до чего у нас в Китае дело дошло: брат воюет против брата, а японец — против них обоих…

Он взглянул на часы, потом на молчавшего кули, и сказал:

— Нам надо уходить, пока не рассвело…

— Как — уходить? Товарища вашего раненого нельзя с места трогать!

— Нельзя. Вот я и думал оставить его у тебя… на какое-то время.

Этого старик не ожидал.

— Оставить у меня чужака, да еще раненого японцами… и… надолго?

— Да как сказать… пока не выздоровеет.

— Значит, надолго!

Тут Ланкао — Ланкао Шалый — в первый раз засмеялся, и от этого глубокий шрам на его лице по-чудному съехал в сторону:

— Значит, ненадолго, дядюшка! Совсем ненадолго! Потому что война скоро кончится. И тогда мы его заберем в больницу — самую большую, самую лучшую. Спасибо тебе, что согласился…

— Кто согласился?! — сердито прервал его Лаодзянь. — Ты пока что моего согласия даже не спрашивал!

— Ну, вот сейчас и спрашиваю: ты готов оставить раненого на улице? Хорошего, честного человека… чтобы он попал японцам в руки?.. Видишь, спросил, а теперь жду твоего ответа.

Старик помолчал, подумал, почесал в седом затылке, провел ладонью по длинной, реденькой, как у средневекового мандарина, бороденке и, наконец, уже совсем сердито сказал:

— Ну и ну! Незваные свалились мне на голову, а теперь распоряжаются, как у себя дома! Ладно, ладно, я разве что-нибудь говорю? Дам ему отвара от боли, он и уснет. Есть такая травка… А ты, когда увидишь сына моего Цюаня, передай ему от меня поклон, да скажи, чтоб в моего сына Люаня он не стрелял. Так и скажи: отец, мол, наказывал!

58

Крытая рикша остановилась у бесконечно длинного причала, к которому были пришвартованы сотни джонок: борт к борту, плотно, как сардины в банке. Эдакий плавучий жилой квартал — один из множества плавучих кварталов, разбросанных вокруг огромного города; где дома-лодки покачиваются в унисон плеску волн. Здесь, в этих джонках, люди рождались, вырастали, обзаводились собственными детьми и умирали, не надеясь и даже не мечтая получить от жизни хоть что-то, что отличало бы их от ушедших поколений.

Несмотря на предрассветный час, добрые хозяйки уже были на ногах: одни выплескивали в реку воду после стирки, другие, сидя на корточках перед маленькими печурками, готовились варить рис для утренней трапезы. В одной из лодок кто-то громко зевнул, где-то заплакал младенец… Начинался новый день: тяжелый, беспросветный, бедняцкий.

Из коляски рикши выбрался Ланкао Шалый, внимательно огляделся и тихонько свистнул. Из-за груды корзин, в которых на рынок возили рыбу, вышел Владек.

Кули — точнее, человек, выдававший себя за кули, — повел их по узеньким мосткам, переброшенным с джонки на джонку, все дальше и дальше от берега, туда, где плескалась и клокотала речная волна. Начавшийся отлив раскачивал большую рыбацкую лодку — из тех, что выходят из устья реки в море, на лов тунца, — которая ждала их в самом конце пирса.

Ланкао и кули отошли в сторону, долго шепотом переговаривались о чем-то и, наконец, распрощались. Кивнув, Ланкао первым прыгнул в лодку, за ним последовал Владек. Затарахтел мотор, кули на прощанье коротко махнул рукой и деловито, не дожидаясь их отплытия, зашагал по мосткам обратно к берегу.

Весь «экипаж» лодки с маленькой дощатой надстройкой на корме состоял из одного-единственного молчаливого босоногого рыбака, судя по внешности, корейца. Уже в открытом море он заглушил мотор и поднял большой черный парус, похожий на расправленное перепончатое крыло огромной летучей мыши, на гигантского ночного мотылька, на огромный дамский веер… Сотни подобных мотыльков — черных, серых, красных — устремлялись из устья реки к горизонту, словно кто-то выпускал их на волю из тесноты метрополиса. Бурые от взвешенных частиц почвы воды Янцзы смешивались здесь с чистым аквамарином океана; берега реки раздвигались все шире и шире, а могучий силуэт Шанхая уходил все дальше на запад, к самому горизонту, и постепенно тонул в тонком предрассветном тумане.

Раннее утро, время ставить сети.

Вдали от берега море было на удивление спокойным. Оно отливало перламутром и бирюзой, а пышные белые облака любовались своим отражением среди розовых отблесков нарождающегося дня.

Владек сидел на свернутой рогоже, брошенной на дно лодки, — грязной, воняющей гнилой рыбой и мертвыми водорослями. Не замечая ничего вокруг, он мрачно курил. Провал был сокрушительный. После разгрома резидентуры «Рамзай» в Токио, еще и это! Полная катастрофа… Клайнбауэр, бедняга, застрелился, чтобы спасти остальных. Вот тебе и лентяй, пьяница, деревенщина-саксонец! Чен Сюцинь надолго вышел из строя. Владеку пришлось уносить ноги. Одно утешение: в отличие от Токио, при разгроме фотоателье «Агфа» полиции не удалось никого схватить, а значит, и говорить было некому. Всегда следует учитывать, что люди не железные, и что попав в лапы Кэмпэйтай, многие не выдерживали, начинали «петь», выдавая имена, адреса, явки.

Позвонить Хильде он не мог ни в коем случае: полиция скорее всего подслушивала телефоны в надежде ухватить концы оборванных нитей. Элементарные правила предосторожности… И тем не менее, при одной мысли о Хильде его начинало мутить от тревоги. Сумела ли она замести следы, уничтожить все улики, залечь, что называется, на дно? В последний раз они виделись дней десять тому назад: достаточный срок, чтобы догадаться — он исчез не случайно, что-то произошло, над ней нависла смертельная опасность… Только бы ей не пришло в голову начать его разыскивать — например, в пансионе. Нет, только не это! А может быть, он напрасно беспокоится? Барона-то уж наверняка обо всем проинформировали, а у него не было секретов от Хильды…

Но вот же невезение: как будто мало было Парижа, ему опять пришлось сматывать удочки, не дав ей знать! И хотя ни гестапо, ни Кэмпэйтай понятия не имели, что в ту ночь он был в фотоателье «Агфа», его исчезновение обязательно будет замечено, что неминуемо приведет их к Хильде. Что они о нем знали, что могли узнать? В любом случае, если на нее обрушится беда, виноват в этом будет он, Владек.

Он, и никто другой! Он втянул ее в свою опасную игру с огнем! Да, но ведь весь мир, буквально весь мир, вел с нацизмом битву не на жизнь, а на смерть, и неизбежно приносил жертвы. И все же, все же… как быть с личной виной? Есть ли место для грешников и праведников в этой титанической схватке?

Бесплодные терзания, вопросы, остающиеся без ответов. Либо имеющие такое множество разных ответов — и все они верные! — что и задавать их не стоит. В любом случае, сделай так, Господи, чтобы Хильду минула чаша сия…

Вот такие мысли роились в голове у Владека, покидавшего устье великой реки Янцзы. Перед ним лежали необозримые горизонты, и когда-нибудь он отыщет за ними тропку к своей давно утраченной родине.

Но Шанхай уходил из его жизни навсегда.

59

Как раз в то время, когда лодка рыбака-корейца уносила своих необычных пассажиров все дальше от берега, всего в миле от нее издала три приветственных гудка оглушительная сирена большого японского парохода «Кавасаки Мару», входившего в устье Янцзы. Среди прочих любопытных пассажиров, высыпавших в этот ранний час на палубы судна, был невысокий японский офицер в круглых очках с толстыми стеклами: полковник медицинской службы Хироси Окура.

Прошел еще час, и полковник прибыл в порт, где нанял рикшу и отправился в «Дом у моста», Бридж Хаус, где помещался шанхайский департамент Кэмпэйтай.

…Возглавлявший его капитан Масааки Санеёси был весьма горд собой и своими подчиненными. По его авторитетному мнению, сотрудничество Кэмпэйтай с друзьями из гестапо и СС увенчалось убедительным успехом. Странно, но в то время, как Санеёси-сан был удовлетворен проделанной работой, гауптштурмфюрер Штокман кипел от возмущения. В Германии можно было за одну ночь замести и выслать двадцать тысяч человек, и никто — даже их ближайшие соседи — не знали бы, что происходит, или, зная, не проронили бы ни звука. А тут печать кишела самыми живописными сплетнями об операции в фотоателье «Агфа» уже наутро после ее проведения! Изюминкой всех новостей стали невероятные домыслы о роли и личности арестованной немки, фройляйн Хильды Браун, которую охочие до сенсаций газетенки называли «новой Мата Хари». За сотню долларов (настоящих, а не шанхайских) любая здешняя редакция могла заполучить сколь угодно конфиденциальную информацию прямо из рук полицейских чинов высокого ранга. Повальная, всеобщая коррупция, а японцы еще говорят о каком-то порядке и дисциплине! Весь этот газетный треп привел к тому, что большинство радиопередатчиков, выходивших в эфир с шифрованными сообщениями, наглухо умолкли — втянули антенны, в точности, как при первом же прикосновении втягивает рожки улитка. Немцы говорят: Einmal ist Keinal, один раз не считается. А у японцев очень даже считается, вон они как довольны и даже не задумываются о том, что, умей они держать язык за зубами, успех мог бы стать триумфом. Ну, засекли они еще три, ранее не известных передатчика, а вышел из этого один пшик! Все равно, что отправиться на охоту за тигром, а подстрелить кошку. Одна из радиостанций передавала шифровки, что в принципе противозаконно, но предметом ее интересов были коммерческие тайны — цены на рис, на олово, тренды на шанхайской бирже, а адресатом — торговые фирмы в Токио. Две других оказались любительскими станциями студентов местного политехнического института, которые просто общались в эфире. Их, конечно, арестовали, отвесили им пару оплеух, может, и символический приговор вынесут, но и только!

Однако пару дней назад фургон «Бушидо», который уж совсем, было, впал в летаргический сон, поймал коротенький сигнал вызова, на который немедленно откликнулся другой передатчик. Настроение у гауптштурмфюрера Штокмана сразу подскочило, как у терпеливого рыбака, целую вечность не сводившего глаз с неподвижного поплавка и вдруг понявшего: клюет! В фургоне поднялась кутерьма, на карту поспешно наносились новые линии, нужно было как можно точнее запеленговать сигнал, пока продолжался радиодиалог. Поздно ночью тот же источник возобновил шифрованную передачу — во многих отношениях необычную, даже интригующую. Во-первых, потому что не умолк, не затаился, как все остальные. Возможно, радист просто не знал о событиях последнего времени; или он, как тетерев по весне, мог слышать только свой собственный любовный призыв? Другая, совсем уже полная неожиданность заключалась в том, что сигнал вел не в какой-нибудь из центральных кварталов Шанхая, а в бедняцкий, трущобный Хонкю, где одни не слушали радио просто из-за неимения его, а другие даже слова такого не знали.

На заре 4 апреля, когда завод металлоконструкций был все еще окутан сонной тишиной, несколько стариков, по привычке выбравшихся во двор, чтобы помочиться на чистом воздухе (от чего их не смогли отучить никакие просьбы, запреты и заклинания), заметили белый фургон, тихо остановившийся в сумраке между административными зданиями и монтажным цехом. Они еще не закончили своего важного дела, когда двор заполонили десятки военных. Старики не отличали полицейских от солдат и китайцев от японцев, но им было ясно, что ничего хорошего это не сулит.

Раздалась команда, и ворвавшиеся во двор мундиры окружили водонапорную башню. Несколько японских смельчаков попытались вскарабкаться по перекрученным взрывом, а местами вообще рухнувшим железным лестницам, но сверху по ним открыли огонь из пистолетов. Штурмом взять башню явно не удавалось. Совершенно неожиданно положить конец этой катавасии удалось быстрее, чем гауптштурмфюрер Штокман, который не питал особого доверия к японцам, мог надеяться — всего за каких-нибудь полчаса. Помогла японская противовоздушная батарея, охранявшая мост, ведущий во Внутренний город не так далеко от завода: одну из зениток навели на водонапорную башню, и всего тремя залпами она превратила в развалины резервуар, приспособленный под жилье этими двумя одержимыми, флейтистом Симоном Циннером и астрофизиком Маркусом Аронсоном, продавцом рисовых лепешек. Конечно, идеальная цель любого полицейского — взять нарушителя живым, но в данном случае добиться ее не удалось. Однако передатчик, на кого бы он ни работал, умолк навсегда.

С большим опозданием прибывший на место событий комиссар Го буквально задыхался от желания услужить Кэмпэйтай. Вот так, с придыханием, он и выложил самые точные сведения об обитателях помещения на верхотуре с окнами-бойницами и наружной галереей. Впрочем, ни обитателей, ни самой верхотуры уже не существовало. Что не помешало «еврейскому царю» во всеуслышание объявить, что он всегда, всегда испытывал подозрения к этой парочке! Наверно, таким образом он надеялся примазаться к славе, которую стяжали блюстители порядка, но просчитался: и у японцев, и у немцев своих забот было невпроворот, так что никто не обратил ни малейшего внимания на видного германиста, крупнейшего специалиста Японии по еврейскому вопросу и переводчика «Майн кампф».

Единственный человек, который смог бы намекнуть на хоть сколько-нибудь правдоподобную разгадку этой мистерии, сейчас метался в жару в белом домике садовника Ву Лаодзяня. Еще при их прощальной встрече с майором Смедли в русской бане Чен Сюцинь предположил, что тот не покинет Шанхай, не оставив на хозяйстве надежных людей. Должен же кто-то поливать цветы в его отсутствие…

60

Капитан Масааки Санеёси очень удивился, когда ему доложили, что некий полковник имперской медицинской службы просит его принять как можно скорее. Его удивление переросло в изумление, когда неподдельно встревоженный полковник объяснил ему цель своего неожиданного визита: он просил свидания с арестанткой Хильдой Браун.

Санеёси-сан вежливо предложил просителю сесть, угостил сигаретой.

— Извините, полковник, но откуда вам известно, что эта дама арестована? И что она содержится у нас?

— Об этом случае писали чуть ли не все газеты. Я прочитал о нем в Корее: я главный врач военного госпиталя в Кванчжу… Мадмуазель Браун знакома мне по давно прошедшим временам, она мне очень дорога… Буду вам весьма признателен за разрешение с ней увидеться.

В задумчивости, капитан Санеёси принялся сворачивать и вновь разворачивать попавшийся ему под руку обрывок бумаги, с любопытством посматривая на стеснительного полковника, и, наконец, сказал:

— Во-первых, следствие еще не закончено, так что, как вы сами понимаете, любые контакты арестованной с внешним миром нежелательны. Во-вторых… вы отдаете себе отчет в том, что нерегламентированная встреча с подобной личностью может отрицательно сказаться на вашей собственной карьере и офицерской чести? Подумайте сами: японский военный поддерживает связь с работавшей на врага шпионкой!

— Да, да, читал: Мата Хари. Мне не о чем беспокоиться, Санеёси-сан. Встреча, о которой я прошу, носит личный… глубоко личный характер.

Санеёси развеселился:

— Любовные терзания?

— А вот это, простите, вас не касается. Никоим образом…

— Меня все касается. Любая мелочь — вплоть до марки ее помады, а также с кем она бывала в ресторане «Небесная тишина», и что они там заказывали… Кстати, вы в курсе, что у нее есть любовник? Некий журналист, якобы швейцарец, который как сквозь землю провалился.

Тупая боль кольнула доктора Окура прямо в сердце, а в следующий миг оно стремительно ухнуло вниз, в пустоту желудка. Разумеется, он понимал, как глупо, как, в сущности, недопустимо ревновать женщину, не связанную с ним никакими узами, обладавшую правом на собственный выбор. Да и не было между ними ничего, кроме доброго знакомства, и в Париже они расстались просто друзьями… Он ведь не думал, что Хильда, подобно японской вдове, погрузится в вечный по нему траур. Но захлестнувшая доктора Окура эмоция была первична. Она была неподвластна контролю и логике, и из-за этого его чувство вины делалось только острее и глубже.

Он осторожно спросил:

— Простите за вторжение в… строго конфиденциальные, так сказать, вопросы, связанные со следствием, но… Что, мадмуазель Браун действительно работала на какую-то разведку?

— Пока что она ни в чем таком не призналась, так что мы располагаем только косвенными доказательствами. Это все, что я могу вам сказать.

— Если слово полковника японской императорской армии что-нибудь значит, я готов за нее поручиться. Что бы вы про нее ни думали, в чем бы ее ни подозревали, для меня она остается исключительно светлой личностью, не способной ни на какое преступление.

— Очень может быть, полковник, что в ваших глазах все обстоит именно так. Вопрос точки зрения. У нас с вами разные критерии относительно того, что является преступлением, и что нет. Уважаю ваши чувства, но боюсь, что я не в силах вам помочь.

Хироси Окура был человеком застенчивым, и при других обстоятельствах он ни за что не решился бы на то, что проделал сейчас совершенно спонтанно, не задумываясь и вообще не колеблясь. Достав из внутреннего кармана кителя бумажник, он отсчитал тысячу американских долларов и выложил их на письменный стол перед капитаном Санеёси.

— Очень прошу. Совсем ненадолго, всего на пять минут!

Полицейский посмотрел на него с грустью и удивлением. Вот тебе и доктор Окура, как видно, он по уши влюблен в эту женщину, чтобы предлагать такие деньги за короткое с ней свидание! Устало, не спеша, он деловито пересчитал купюры, спрятал, и только тогда сказал:

— Хорошо, полковник, только… смотрите, потом не пожалейте… Вы врач, всякое видывали, и все же… Прошу вас оставить личное оружие у меня в кабинете.

Вход в подвалы, где находились камеры, был на заднем дворе. По кирпичным ступеням они спустились вслед за старшим надзирателем в длинный сводчатый коридор, слабо освещенный подслеповатыми, забранными в сетку лампочками. Надзиратель отпирал бесчисленные решетчатые двери и, пропустив капитана и полковника, старательно запирал их за собой. Выросший в доме богатых родителей, доктор Хироси Окура провел беззаботную юность в элитарных учебных заведениях Новой Англии и Парижа, он никогда не сталкивался ни с чем, что хотя бы отдаленно напоминало открывшийся перед ним ужасный подземный мир. В больших камерах прямо на влажном каменном полу сидели, прислонившись к стенам и положив руки на затылок, десятки задержанных… за какие преступления? Во всяком случае, не за уголовные, ведь Кэмпэйтай — полиция политическая. Дежурные надзиратели неспешно прохаживались по коридору, заглядывали в камеры и, завидев, что кто-то опустил руки, угрожающе стучали ключами о решетку.

Ее одиночка была последней, свет в нее проникал только из коридора. Хильда сидела на вымощенном каменными плитами полу, чуть заметно раскачиваясь из стороны в сторону и, как показалось доктору Окура, тихонько напевая что-то без слов.

У него в принципе было слабое зрение, его глаза медленно адаптировались к полумраку. Наверно, в данном случае — это было к лучшему, потому что кошмар проступал из тьмы постепенно, мало-помалу обретая очертания.

Хильда увидела его, попыталась вспомнить, улыбнуться. Вся правая сторона ее лица превратилась в огромный посиневший отек, глаз совершенно закрылся, а улыбка обнаружила черный провал — зубы с этой стороны были выбиты. Целые пряди ее волос были выдраны с корнем, местами даже с кожей, оставив незажившие кровавые раны.

— Что вы с ней сделали? — в ужасе прошептал Окура.

— Я вас предупреждал, что зрелище, которое вас ждет, не из самых приятных. Но, что бы мы ни делали — мы делаем во имя Японии! — холодно обронил капитан.

Хильда не сводила своего единственного зрячего глаза с двух одетых в форму японцев и продолжала раскачиваться.

— Вы меня узнаете, мадемуазель Браун? — с тяжелым сердцем спросил доктор.

Она молча кивнула, но не выказала радости, или какой-либо эмоциональной реакции на эту встречу. Похоже, ей все было безразлично.

— Могу я вам чем-нибудь быть полезен? Я вам принесу теплую одежду, лекарства… надеюсь, мне это позволят. Скажите, вам что-нибудь нужно?

Она отрицательно качнула головой, а потом, словно вдруг вспомнив что-то, прошепелявила по-французски:

— Хироси-сан… меня уже уносят белые ветры, вы за меня не переживайте…

Капитан Санеёси поспешно перебил ее:

— Говорить только по-немецки или по-английски!

Не обратив на его слова никакого внимания, словно его там и не было, она продолжала:

— Если вы действительно хотите что-то для меня сделать… извините, мне трудно говорить, надеюсь, вы меня понимаете?

Капитан раскричался:

— Ни слова больше по-французски, иначе я прекращу это свидание!

Хильда лишь презрительно махнула рукой, и только теперь доктор заметил, что вместо ногтей у нее грязно-кровавые раны.

— Прошу вас, Хироси-сан, съездить в Хонкю… это понятно, да?

— Да-да, в Хонкю, — глухо ответил он.

— Найдите раввина… там у них есть раввин. Скажите ему, что я — еврейка и прошу похоронить меня на еврейском кладбище. Если они меня примут.

— Хватит! Конец! Точка! — продолжал бесноваться капитан Санеёси.

Попытавшись улыбнуться, Хильда отрезала по-немецки:

— Здесь я ставлю точки, скотина!

Полковник императорской медицинской службы Хироси Окура тихо плакал, не стыдясь своих слез.

…Спустя пять дней доктору Окура пришлось выложить капитану Санеёси еще тысячу долларов, чтобы забрать останки Хильды Браун. Все произошло так, как она просила. Ребе Лео Левин проследил, чтобы Хильду проводили, как положено по обряду. Ее тело было предано глинистой земле близ реки, на еврейском кладбище Хонкю. Кроме японского полковника и трех старух из погребального общества Хевра Кадиша, которые совершили над Хильдой ритуальное омовение и завернули ее в саван, никто больше не видел и не узнал, что с ней сделали в Кэмпэйтай. У евреев не выставляют усопшего на всеобщее обозрение, это считается оскорбительным. «А иногда стоило бы, — подумал про себя раввин, читая молитву. — Чтобы люди знали и помнили!»

Никто из присутствовавших не знал еврейского имени Хильды, как и не были известны дата и место ее рождения — все документы остались в Кэмпэйтае. Поэтому на беломраморной плите, которую заказал Окура, каменотес сделал под звездой Давида такую надпись:

61

Экономическая катастрофа, о которой в свое время предупреждали барона фон Дамбаха немецкие специалисты, стала действительностью. Местный доллар рухнул, но это было всего лишь внешним признаком кризиса. Еще месяц назад за один американский доллар стабильно давали шесть шанхайских; сейчас же курс был один к тысяче. Именно столько — тысячу шанхайских и ни цента меньше — стоило одно яйцо.

У гоминьдановского Китая во главе с Чан Кайши была своя, сравнительно автономная экономика. Ее подрывали безответственные действия правительства. Взять хотя бы такое мероприятие националистов, как изъятие у населения «патриотического» золота, которое отправлялось в Тайвань. Вместо него людям выдавались бумажные купюры, так называемые «золотые юани». Поскольку другого золота, кроме названия, за ними не стояло, на территориях под управлением Чан Кайши они шли по двадцать миллионов за один американский доллар. Автономия автономией, но столицу Китайской Республики Чунцин связывали с Шанхаем бесчисленные капилляры, так что было бы неверным однозначно утверждать, что невиданный хозяйственный срыв в Шанхае не имел ничего общего с экономикой Гоминьдана.

Если в Шанхае разразилась экономическая катастрофа, то в Южном Хонкю она вылилась в массовую человеческую трагедию. Все труднее становилось находить работу. Аббатиса Антония выбивалась из сил, пытаясь держать на плаву кухню для бедных, но источники ее существования один за другим пересыхали. Несколько сот живых скелетов все еще работали на ремонте шоссе, ведущего в Лунгхоа, и отчисления из их нищенских заработков стали для других единственной надеждой на выживание. Надо сказать, многие из «дорожников» мастерски делали свое дело — давал о себе знать стаж в Дахау.

Перенапряжение и недоедание превратили профессора Зигмунда Менделя в сгорбленную тень самого себя. А в одно далеко не прекрасное утро больница, существовавшая его заботами, осталась без лекарств, без перевязочных материалов, даже без йода.

Отчаяние в гетто достигло своего апогея.

Хотя даже сюда долетали слабые отзвуки далеких битв на Европейском и Тихоокеанском театрах военных действий, они не меняли сколько-нибудь заметно настроение отчаянной безнадежности. Даже неподтвержденные вести о капитуляции Италии, неудержимом марше Красной Армии к границам Германского рейха, или о взятии американцами Маршалловых островов, Филиппин и Окинавы, воспринимались скептически — как очередные фантазии болтливых стариков.

Парадоксально, но факт: именно дни и месяцы всеобщей депрессии стали периодом расцвета для «филармонии» Теодора Вайсберга. Скрипач безвозвратно потерял все — от Элизабет до последней надежды выжить — и потому без оглядки ушел в спасительный мир музыки. Японские военные альпинисты все-таки взобрались на развалины водонапорной башни и спустили вниз останки двоих ее защитников. Бывший флейтист Симон Циннер погиб, и оркестр лишился своего организационного гения. Но чтобы собрать музыкантов, уже не требовались особые усилия: большинство из них были безработными и сами спрашивали, когда пагода-синагога будет свободна для очередной репетиции.Полуголодные, они, казалось, играли с особенным вдохновением, и время от времени аббатисе Антонии удавалось выделить для них по тарелке супа или миске рисовой каши.

Так бывает, что именно в момент полной безнадежности и отчаяния, когда положение кажется совершенно безвыходным, ситуация резко и в корне меняется. Ночь особенно темна перед рассветом. А в тот прекрасный солнечный день оркестр Хонкю играл в несколько странном составе, далеком от каких бы то ни было представлений о филармоничности, и не в синагоге, а прямо во дворе завода металлоконструкций. Под управлением Теодора Вайсберга он исполнял коронный номер кармелиток — «На прекрасном голубом Дунае». Благодарные монахини смешались с оркестрантами. В музыкальном отношении результаты были далеки от идеала, но никто не обращал внимания на такие мелочи. Сотни пар вальсировали по утоптанной до каменной твердости голой земле, чувствуя себя как на весеннем балу Венской оперы.

Было 9 мая 1945 года. Днем раньше война в Европе закончилась.

Когда беженцы из Германии и Австрии прибывали в Шанхай, китаянки-монахини встречали их этим вальсом, а теперь они готовились проводить их в обратный путь.

Давно, уже очень давно эти люди не ощущали себя по-настоящему счастливыми. Пришел конец их мытарствам среди невиданного, беспрецедентного в истории человечества всемирного бедствия. В веселом танце кружились стар и млад, и сердца их замирали от счастливого предчувствия: скоро домой!

Вот тогда-то и разразилась очередная трагедия, оставшаяся в памяти всех, кого она коснулась, как самый ужасный день их жизни. Небо вдруг потемнело: сотни бомбардировщиков волна за волной заходили на город, расстилая над ним бомбовый ковер.

— Японцы! — крикнул кто-то. — В укрытие!

Началось паническое, беспорядочное метание. У многих мелькнула одна и та же мысль: вот, на Западе, в Европе, Германия уже капитулировала, а эти что? Решили показать, кто хозяева положения? Но зачем бомбить Шанхай, он же и так у них в руках?!

Как горько они ошибались: это были не японские самолеты.

Поднимаясь с базы на только что занятой Окинаве, американские «летающие крепости» волна за волной шли на Шанхай и систематически разрушали его до основания. По всей протяженности Нанкинской улицы фасады домов обрушились на мостовую, обнажив, как на театральной сцене, спальни, кухни, внутренности гостиниц, ресторанов и магазинов… Обезумев от ужаса, люди метались в непроницаемо-черном дыму среди валившихся на них стен и пламени вспыхнувшего пожара под неумолчный, сводящий с ума гул бомбардировщиков. А рейд все не кончался — волна за волной, волна за волной сбрасывали свой смертоносный груз самолеты. Методично, спокойно, беспрепятственно: ведь японская противовоздушная оборона была совершенно подавлена.

Никто не знает — то ли американские пилоты приняли что-то в Хонкю за военный объект, то ли болван-навигатор дал им ошибочные координаты, но последняя ковровая бомбежка обрушилась именно на этот район, причем на самый центр Зоны, на Внутренний город!

Перенаселенный квартал, где люди ютились в саманных и дощатых лачужках, буквально взлетел на воздух. Дым, пыль, крики, детский плач — какофония войны, над которой доминировал равномерный, мощный, устрашающий рев самолетов. Но вот кто-то узнал огромные американские «летающие крепости», столь отличные от маленьких, юрких японских самолетов. Только тогда до людей, всего несколько минут тому назад вальсировавших под музыку Штрауса, дошла парадоксальная, абсурдная, совершенно бессмысленная истина: Америка уничтожала тех, кто связывал с нею все свои надежды!

Раввин Лео Левин взобрался на крышу своей импровизированной синагоги, уже горевшей однажды во время японских бомбардировок, и грозил кулаком небу, крича:

— Сволочи! Идиоты недоделанные! Вы что, не видите, куда падают ваши бомбы?! Эй, слышите меня, мерзавцы несчастные?!

Но мерзавцы его не слышали. С такой высоты вряд ли кто-нибудь из них вообще заметил маленького взлохмаченного человечка, грозившего им кулаками с крыши какой-то пагоды…

Несколько десятков обитателей гетто погибли. Профессор Мендель, засучив рукава, боролся за жизнь раненых. Как могли, ему помогали женщины: еврейки, китаянки-монахини… Они рвали на полосы простыни и рубашки, ведь других перевязочных материалов не было. На дезинфекцию шла рисовая водка, которую принесли из разбитых бомбами уличных забегаловок, а раненых, за неимением кипяченой воды, умывали даже пивом.

Никто не заметил, когда рядом с профессором Менделем оказался полковник императорской медицинской службы доктор Окура.

— Я пришел помочь, — просто сказал он, снимая свой форменный китель.

— Спасибо, конечно, — с горечью ответил Зигмунд Мендель, — но что мы можем, даже вдвоем, без риванола, без йода, марли, шприцов, эфира, адреналина?! Это ад — у меня ничего нет, буквально ничего!

— Я знаю, — сказал японец. — Ваш раввин мне сказал. Все будет.

Спустя короткое время перед больницей Хонкю, устроенной в бывшей школе, остановился санитарный фургон с красным крестом и надписью по-японски и по-английски: «Шанхайский военный госпиталь». Двое санитаров-японцев принялись разгружать коробки с медикаментами и перевязочным материалом, причем, в таких количествах, которые в последние годы профессору даже не снились.

…Потом наступила гробовая тишина. Солнце давно уже село за шанхайский горизонт, затянутый пеленой дыма, близился к концу девятый день мая, но двое мужчин по локоть в крови — один, профессор, выдворенный из Германии, потому что он еврей, и другой — японский полковник, оказавшийся в Хонкю, потому что он просто человек, — продолжали бороться за жизнь людей…

ФИНАЛ СИМФОНИИ № 45 ЙОЗЕФА ГАЙДНА, «ПРОЩАЛЬНОЙ» Adagio

С того майского дня прошло несколько месяцев, и Шанхай снова стал подниматься из руин.

На этот раз провожавшие суда монахини не играли никаких вальсов: половина их инструментов взлетела на воздух во время бомбардировки, а за ними и ноты, которые теперь, как ласточки, сидели на телеграфных проводах и прибрежных деревьях, а может даже клевали зернышки прямо из-под ног пассажиров, поднимавшихся по трапу на борт парохода. Даже если бы у них были инструменты, что толку? Как сердито заметила аббатиса Антония: «Попробуйте сами дуть в тромбон, когда вы плачете!»

Она действительно плакала, обнимая на прощанье раввина. Ни он, ни она и словом не обмолвились об оставшемся за ней долге в восемь бобовых зерен: при их последней игре этот хитрец Лео Левин выудил откуда-то каре десяток!

Люди тянулись и тянулись вверх по трапу, поднимаясь на борт огромного океанского лайнера. Уже шестого по счету — и, на данный момент, последнего. Последнего рейса назад, в Европу.

Облокотившись на фальшборт, Теодор Вайсберг смотрел в сторону затянутого вечерней дымкой Хонкю, расположенного выше по течению великой вечной реки Янцзы. Потом обернулся и взглянул на внушительный силуэт Шанхая. Где-то там, за Нантао, было немецкое кладбище, а на нем — могила певицы Элизабет Мюллер-Вайсберг, которая отправилась из Германии в Шанхай, хотя никто ее не заставлял. А теперь она останется тут навсегда, погасив свою свечу и тихо покинув сцену жизни.

Покидая это проклятое место — Хонкю, сам он не испытывал радости. Скорее, тужил: ведь значительная, важная часть его жизни оставалась здесь, в Шанхае, — так же, как любимый им человек, с которым он делил эту жизнь. По какой неведомой логике начинал он привязываться к этому огромному, хаотическому, сумасшедшему, жестокому городу? Трудно сказать. Человек знает, за что ненавидит, но не знает, за что любит…

Профессор Мендель искал глазами своего японского коллегу, но не сумел обнаружить его среди провожающих. Оно и понятно: в это время полковник Хироси Окура был в опустевшем Внутреннем городе, на еврейском кладбище, где возложил большой букет чайных роз на могилу Хильды Браун. Постоял, помолчал и побрел по совершенно безлюдным, заброшенным улочкам к мосту, который еще совсем недавно служил границей между различными агрегатными состояниями унижения.

Когда он спустился к порту, большой пароход был уже далеко от берега, и заполнявшие три его палубы пассажиры смотрелись черными точками. Причал был пуст — ни монахинь, ни других провожавших.

Полковник присел на уличную скамью и, глядя на уходивший в сторону моря лайнер, глубоко задумался. Из забытья его вывели три мощных гудка пароходной сирены: прежде, чем скрыться за излучиной реки, судно прощалось с городом. Он разгладил смятую в кулаке телеграмму и еще раз прочитал текст, который и так знал наизусть. И засмеялся. Она была отправлена еще до капитуляции Японии, но из-за хаоса поражения застряла в недрах шанхайского почтамта. А вот сегодня ее кто-то обнаружил и позаботился о доставке адресату.

Министерство обороны приказывало ему немедленно явиться в Токио, где на него было заведено служебное расследование. Да, Санеёси-сан до конца выполнил свой долг, прежде чем совершить харакири. Доктор Окура не был на него в обиде за донос. Как-никак, капитан Масааки Санеёси не был совершенно лишен чести и достоинства, он умер как самурай и потомок самураев — ритуально вспоров себе живот мечом, унаследованным от дедов.

Но каковы чиновники в Токио! Настоящие клоуны! Уже случились Хиросима и Нагасаки, а также разгром и капитуляция, подписанная на борту линкора «Миссури», — а они все так же старательно, типично по-японски, тянут свою чиновничью лямку. Ну, просто как ногти покойников, которые продолжают расти еще какое-то время…

Нес ли ответственность полковник Окура за то, что случилось во время этой чудовищной войны? За то, что капитан Масааки Санеёси проделал над Хильдой? За больницу в Кванчжу, где он безропотно освидетельствовал корейских девушек, насильно согнанных в публичные дома для японских солдат? За свои одинокие вечера, когда писал нежные хайку, а в это время где-то рядом, в казармах, полк за полком терзали тела этих несчастных девушек?

Вот о чем размышлял Хироси Окура, не отрывая взгляда от телеграммы.

Его вина была совсем маленькой, крошечной — такой же, как и вина каждого из его рядовых, благоприличных, добропорядочных сограждан. Вина молчания, равнодушия, покорности, веры в миф о воинской чести… И теперь каждому приходилось искупать свою долю огромной общей исторической вины Японии. Восходящее солнце надо отмыть, очистить от греха, только так оно сможет восходить по-прежнему…

Босоногому рыболову, присевшему с удочкой на краю причала, послышался странный звук: как будто где-то далеко с треском переломилась сухая доска. Он оглянулся, но ничего особенного не заметил: японский офицер без погон все так же сидел на скамье на берегу. Со своего места рыболов не видел огнестрельную рану у него на виске.

В Шанхае это был последний выстрел Второй мировой войны.

ОТ АВТОРА

Создавая образ Владека, я сочетал элементы жизни и судьбы трех болгар: Ивана Винарова, поручика Христо Боева и Ивана Караиванова. После разгрома в 1923 году антифашистского восстания в Болгарии они эмигрировали в Советский Союз и стали работать в советской разведке. Винаров и Боев действовали в разные периоды времени в ряде европейских стран и в Китае. Караиванов выполнял тайные миссии в Шанхае, Японии и Африке. По окончании Второй мировой войны Иван Винаров вернулся в новую Болгарию, где был удостоен звания генерала. Христо Боев тоже вернулся на родину и стал организатором военной разведки. Свою карьеру он завершил на посту посла Болгарии в Токио. Послевоенная судьба Караиванова до сих пор неизвестна.

В образе Хильды Браун слиты черты двух ее современниц — Луизы Клаас и Йозефы Энгельберг.

Полковник Окура — это полковник Окура, капитан Санеёси из Кэмпэйтай — капитан Санеёси из Кэмпэйтай, как и «еврейский царь» Го Янг — реальный Го Янг. Те, кто прошел через лагерь Дахау, помнят шарфюрера СС Ханзи Штайнбреннера.

Подлинная фамилия Чен Сюциня — Чан.

Чан в действительности был убит. Но в той битве пало так много храбрых мужчин и женщин, что автор решил сжалиться над ним и оставил его, тяжело раненого, заботам старого Лаодзяня.

Клайнбауэр, как и все остальные действующие лица, названные подлинными или из этических соображений измененными именами, реальны настолько, насколько реальна история, которую вы только что прочитали.

Об Анжеле Вагенштайне. Немногие сведения, многое объясняющие

Анжел Раймонд Вагенштайн родился в 1922 году в Пловдиве, в семье еврея-ремесленника. Его раннее детство прошло во Франции, куда родители эмигрировали из-за политических гонений. Впоследствии семья возвращается в Софию, где Анжел кончает строительный техникум и принимает активное участие в деятельности запрещенного властями антифашистского Рабочего союза молодежи (РМС). После вступления Болгарии в войну на стороне гитлеровской Германии — руководит саботажной группой, которая зимой 1941/42 гг. сожгла немецкий склад с полушубками, предназначенными для отправки немецким войскам на московский фронт. Полиции не удалось раскрыть участников поджога.

В разгаре войны Вагенштайн был отправлен в еврейский лагерь на принудительные работы, откуда бежал, чтобы включиться в вооруженное сопротивление как член штаба партизанского отряда, действовавшего на юго-западе Болгарии. Во время одной из операций в Софии он был предан, подвергнут жестоким мучениям и приговорен к смерти. Приговор не был приведен в исполнение благодаря наступлению Красной Армии.

Непосредственно после выхода из тюрьмы он отправляется добровольцем на фронт.

После войны Вагенштайн изучает кинодраматургию в московском ВГИКе став первым иностранцем, окончившим старейшую в мире киноакадемию. Он — автор свыше 50 сценариев художественных, документальных и анимационных фильмов, созданных в Болгарии, Германии, России, Чехословакии, Греции, Венгрии, Грузии, Китае и Вьетнаме. Его пьесы для взрослых и детей ставились в Болгарии, Румынии, России и Испании. Фильмы по его сценариям отмечены престижными национальными и международными премиями, в том числе, Специальной премией жюри Каннского фестиваля за кинофильм «Звезды», посвященный депортации евреев из Южной Фракии (1959 г., режиссер Конрад Вольф).

Триптих «Пятикнижие Исааково», «Далеко от Толедо», «Прощай, Шанхай!», созданный в 1990-е гг., переведен на французский, английский, немецкий, итальянский, испанский, македонский, польский, чешский, иврит, китайский языки.

За свое литературное творчество Анжел Вагенштайн удостоен Европейской литературной премии имени Жана Монне, премий Союза болгарских писателей, Союза французских книгоиздателей, итальянской литературной премии «ADEIWIZO».

За участие в борьбе против фашизма и тоталитаризма А. Вагенштайн удостоен офицерской степени французского национального ордена «За заслуги», а также звания офицера Ордена искусств и литературы. Вагенштайн был депутатом Великого народного собрания VII-го созыва (1990 г.), принявшего новую демократическую Конституцию Болгарии. Награжден высшим болгарским орденом «Стара планина» Первой степени за заслуги в развитии болгарской культуры.

Вагенштайн — почетный гражданин города Пловдива и почетный член Болгарского антифашистского союза.

В сентябре 2011 г. от имени Королевства Испании и сефардских еврейских общин посол Испании в Болгарии вручил Анжелу Вагенштайну серебряную памятную медаль с надписью «Анжелу Вагенштайну — творцу миров и слов, в знак признательности за всю его жизнь, посвященную творчеству, и за подвиг его предков, преодолевших путь от далекого Толедо до Пловдива».

Из мировой прессы

Анжел Вагенштайн написал мудрую, полную жизни книгу. Я говорю «мудрую», потому что «Пятикнижие Исааково» — это сага о трагической участи человека в ХХ-ом веке — человека, существовавшего в рамках общественной системы, ставившей себе верховной целью уничтожение личности, и уцелевшего в Апокалипсисе массовых смертей, войн и концентрационных лагерей. Книга исполнена жизни, потому что она трехмерна, полна надежд, удивительных встреч и разлук, самоиронии, интригующих путешествий в мире банального…

(Дума, София).

«Пятикнижие» болгарского автора Анжела Вагенштайна — это увлекательно и грустно, комично и умно.

(Berliner Zeitung).

Богатый и образный язык Вагенштайна и то, как он вводит в текст смех, превращают чтение в удовольствие.

(Mitteldeutsche Zeitung, Dresden).

Берешь книгу в руки и не можешь оторваться от нее… Надеюсь, многие прочтут «Пятикнижие».

(Junge Welt, Berlin).

Роман «Пятикнижие Исааково» пестрит шутками, и читатель почти сожалеет, что они не собраны в отдельный раздел, чтобы их можно было перечитывать. В них — отражение мудрости мирных евреев, единственным оружием которых являются слова…

(Quinzaine Littéraire, Paris).

Этот болгарский писатель — нечто среднее между Исааком Башевисом Зингером и Ярославом Гашеком с его храбрым солдатом Швейком… Смешная, в то же время грустная и такая остроумная книга! Пророческая книга!

(Nouvel Observateur, Paris).

«Аврам Гуляка» — далеко от Толедо, но близко к сердцу… Веселый и грустный рассказ о детстве и зрелости, о любви и надежде, о благородстве и глупости человека, подчиняющегося надуманным правилам и запретам и забывающего о том, что жизнь бессердечно коротка, а боль человеческая — безгранична.

(Култура, София).

Роман Анжела Вагенштайна «Прощай, Шанхай!» неизбежно направляет мысль в сторону моральной и сюжетной достоверности современной литературы… Он по достоинству принадлежит к мировой антифашистской классике…

(Дума, София).

Мастерство монтажа, искусный саспенс выдают присутствие опытного кинематографиста. С другой стороны, одной из примет писательской тонкости и глубины оказывается Симфония № 45 Йозефа Гайдна, именуемая «Прощальная». Она возникает впервые в начале книги, затем — в ее финале. Введение адажио погружает нас в атмосферу романа…

(Monde, Paris).

Восхитительный эпос «Прощай, Шанхай!» покорит вас сразу же… Подобно великим мастерам золотых времен Голливуда, Анжел Вагенштайн концентрирует свое внимание на человечности… в период Второй мировой войны…

(San Francisco Chronicle).

Чудесное открытие! Это произведение — подлинное чудо не только с литературной точки зрения, но и как гимн толерантности и неумирающей надежде.

(ABC, Madrid).

Роман Анжела Вагенштайна — важный памятник тем, кто прошел через ужасы двух мировых войн, но вместо того, чтобы оплакивать потери еврейского народа, он прославляет его. Возвышенное и трагическое «Пятикнижие» вносит существенный вклад в литературу, посвященную войнам и Холокосту, в мировую литературу в целом.

(Publishers Weekly, NewYork).

Примечания

1

Согласно еврейской синагогальной традиции «бен» — «сын» — Шмуэль бен Давид в светском прочтении Шмуэль Давидович. (Здесь и далее — примечания переводчика).

(обратно)

2

Псевдоним еврейского писателя Шолом-Алейхема переводится как «мир вам».

(обратно)

3

Имя Бога. Согласно канонам иудаизма не произносится вслух.

(обратно)

4

Новый день в еврейском календаре начинается не в полночь, а в час заката. Поэтому суббота (шабат) начинается в пятницу вечером и продолжается до заката в субботу.

(обратно)

5

«Сахарок» (нем.).

(обратно)

6

«Ах, ты, мой сладенький!» (нем.).

(обратно)

7

22 июня 1940 г. под Компьеном в том же железнодорожном вагоне, в котором в 1918 г. была подписана капитуляция Германии, состоялось подписание новой капитуляции — на этот раз Франции после ее поражения в войне с нацистской Германией.

(обратно)

8

Ветхий Завет, «Книга Песни Песней Соломона».

(обратно)

9

Гольдштейн — «золотой камень»; Гольдберг — «золотая гора»; Зильберштейн — «серебряный камень»; Блюменфельд — «цветущее поле» и т. д.

(обратно)

10

Леон Блюм — французский политик, первый социалист и второй еврей (после Сади Карно) во главе французского правительства.

(обратно)

11

Карл Филипп цу Шварценберг — австрийский фельдмаршал и генералиссимус времен наполеоновских войн.

(обратно)

12

Хрустальная ночь (Ночь разбитых витрин) — первая массовая акция прямого физического насилия по отношению к евреям на территории Третьего рейха, прошедшая в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года.

(обратно)

13

«Blut und Boden» — «Кровь и почва», нацистский лозунг.

(обратно)

14

Ракия — фруктовая водка, чаще всего — виноградная или сливовая. (Здесь и далее — примечания переводчика).

(обратно)

15

Игра окончена, мой дорогой. Продолжения не будет (франц.).

(обратно)

16

2-й класс прогимназии соответствует 6-му классу общеобразовательной школы.

(обратно)

17

Бат — древнееврейская мера жидкости, равная 1,229 л.

(обратно)

18

Мордехай Вануну — израильский физик-ядерщик, осужденный в 1986 г. за разглашение в британской газете сведений о ядерном потенциале Израиля.

(обратно)

19

Национальный праздник в Народной Республике Болгарии. Отменен в 1990 г.

(обратно)

20

Братья и сестры! (исп.).

(обратно)

21

Борис I, в крещении Михаил (852–889). В 865 г. принял христианство, чтобы повысить международный престиж Болгарии. Канонизирован Болгарской православной церковью как Борис Креститель.

(обратно)

22

Буквальное значение итальянского слова «allegro», действительно, «веселый, оживленный», но в русской системе музыкальных темпов все аллегро — быстрые темпы. Так что «аллегро ассаи» по-русски — довольно быстро. (Здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

23

…На пустоши цветёт маленький цветочек. Ать! Два! / И это — Эрика. / Сотней тысяч мелких пчелок. Ать! Два! / И это — Эрика… (нем.).

(обратно)

24

Имеются в виду территории Шанхая, отданные в концессию (возмездное пользование) зарубежным державам.

(обратно)

25

«Всё хорошо, прекрасная маркиза» (франц.) — переведённая на русский язык, эта французская песня входила в репертуар Леонида Утесова.

(обратно)

26

«Роза, роза, алый цвет, роза в чистом поле!» (нем.) — стихотворение И.-В. Гёте «Дикая роза» (пер. Д. Усова). Было положено на музыку Шубертом и Легаром.

(обратно)

27

«В маленькой кондитерской/ Сидели мы вдвоем/ И мечтали о счастье…» (нем.).

(обратно)

28

Ветхий Завет, Книга Руфь 1:16–17.

(обратно)

29

Коломб — северо-западный пригород Парижа.

(обратно)

30

Свобода, равенство, братство (франц.).

(обратно)

31

Любезной барышне (нем.).

(обратно)

32

Кантор — синагогальный певчий.

(обратно)

33

Официальное наименование — The Jewish Refugee Community of Shanghai.

(обратно)

34

Набожные евреи никогда не произносят священное имя Бога всуе, а только во время молитвы. В ходе обычного разговора употребляется Adoshem (идиш) или Ха-Шем (иврит) — оба слова означают «Имя».

(обратно)

35

«Наступил день славы…» (франц.) — строка из «Марсельезы».

(обратно)

36

Положение обязывает (франц.).

(обратно)

37

Цедака — еврейская благотворительность.

(обратно)

38

Именем «Цзян Чжучэн» предпочитал называть себя Чан Кайши. Принятая в русском языке форма «Чан Кайши» отражает произношение его имени на кантонском диалекте.

(обратно)

39

Жан-Лу пишется по-французски Jean-Loup.

(обратно)

40

Szervusz! (венг.) — Привет!

(обратно)

41

«Шемот» (иврит) — книга «Исход» или «Ха-сефер ха-шени» («Вторая книга» Пятикнижия Моисеева).

(обратно)

42

«Шанхайские ведомости» (нем.).

(обратно)

43

Йешива — религиозная еврейская школа; в данном случае этот термин употреблен в переносном смысле, поскольку общеобразовательная школа организована при синагоге.

(обратно)

44

2 американских доллара 1941 года имели покупательную способность, эквивалентную 32$ 2012 года.

(обратно)

45

«Радуйся, Мария» — католическая молитва к Деве Марии, названная по её начальным словам.

(обратно)

Оглавление

Штрихи к портрету Анжела Вагенштайна

ПЯТИКНИЖИЕ ИСААКОВО

  ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

  ПРЕДИСЛОВИЕ ИСААКОВО Письмо раввину Шмуэлю бен Давиду

  ПЕРВАЯ КНИГА ИСААКОВА Как я ушел на войну, чтобы вернуться с победой

  ВТОРАЯ КНИГА ИСААКОВА Конец моей войны, или Как я стал поляком

  ТРЕТЬЯ КНИГА ИСААКОВА Ротфронт, или Пятилетку — досрочно

  ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА ИСААКОВА «Каждому свое», или О концлагерях с любовью

  ПЯТАЯ КНИГА ИСААКОВА «Шнат шмитта» — все сначала. О черном солнце и белых ночах

  ЗАКЛЮЧЕНИЕ АПОКАЛИПСИСА, ИЛИ ОТКРОВЕНИЕ

ВДАЛИ ОТ ТОЛЕДО (Жизнь Аврама Гуляки)

  Историческая справка о корнях моей бабушки Мазаль, об особенностях характера моего дедушки Аврама, а также об обитателях квартала Среднее Кладбище

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ О хорошем человеке Костасе Пападопулосе, греке по прозванию Вечный Костаки — дипломированном фотографе, который чувствовал и умел запечатлеть ветры времени, а также заглянуть в его щели, прорезанные низко летающими ласточками

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ Изгнание из рая, или Как душа пловдивских трактиров Мануш Алиев, вынужден знакомиться со своей родиной, чтобы полюбить ее

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ О вдове Зульфии-ханум, засахаренном миндале и о грешном, но сладостном безумстве желаний

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ Про восьмой день недели, когда почта в Париже бездействует, в то время как майор Луков перевыполняет план по добыче каменного угля

ПРОЩАЙ, ШАНХАЙ!

  ВМЕСТО ВСТУПЛЕНИЯ К СИМФОНИИ № 45 ЙОЗЕФА ГАЙДНА, «ПРОЩАЛЬНОЙ»

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  ФИНАЛ СИМФОНИИ № 45 ЙОЗЕФА ГАЙДНА, «ПРОЩАЛЬНОЙ» Adagio

  ОТ АВТОРА

Об Анжеле Вагенштайне. Немногие сведения, многое объясняющие

Из мировой прессы

*** Примечания ***