Необычайные приключения Робинзона Кукурузо [Всеволод Зиновьевич Нестайко] (fb2) читать онлайн
- Необычайные приключения Робинзона Кукурузо (пер. Сергей Алексеев) (а.с. Тореадоры из Васюковки -1) 651 Кб, 111с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Всеволод Зиновьевич Нестайко
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Всеволод Нестайко Необычайные приключения Робинзона Кукурузо
Весёлая доброта
Доброта людская проявляется по-разному. Одни делают добро открыто, размашисто. Другие — со смущением, застенчиво. Третьи — озорно, весело, с улыбкой на устах. А ещё я где-то читал — существует, мол, «доброта с кулаками». Только я в такую доброту не очень-то верю. Как это так — доброта и вдруг с кулаками? Выходит, злая она, драчливая? Разве это доброта, если ей ничего не стоит пустить в ход кулаки, вместо того чтобы помочь человеку добрым делом и весёлым словом?! Жизнерадостные книги украинского детского писателя Всеволода Нестайко совершают доброе дело без кулаков. Они несут читателю весёлую доброту. Какое бы из его произведений мы ни взяли — будь то юмористическая трилогия «Тореадоры из Васюковки» или повести «Синий медвежонок Гришка» и «Единица с „обманом“», сказки «В стране солнечных зайчиков», «Приключения близнецов-козлят» и «Лесик-Веселесик и Жар-птица», многочисленные рассказы, адресованные школьникам,— в каждом доброта одерживает победу с помощью юмора, уничтожает зло силой смеха. Писатель, как и его юные герои, творит добро весело, с задорной ребячьей выдумкой. От такой доброты светлее, человечнее становится в большом мире, где в дружбе живут ребята и зверята, дети и взрослые, где каждому открыт широкий простор для хороших дел и благородных поступков. Только не ленись, спеши делать добро людям! Именно так и поступают главные герои книги «Тореадоры из Васюковки», состоящей из трёх повестей — «Необычайные приключения Робинзона Кукурузо…», «Незнакомец из тринадцатой квартиры» и «Тайна трёх неизвестных», выходивших прежде в издательстве «Детская литература» отдельными книжками, а теперь вот собранных под одной обложкой. Весёлые мальчишки-одноклассники Павлуша Завгородний и Ява Рень, активно действующие во всех этих повестях, и дня прожить не могут без приключений и поисков, без стремления кому-то помочь и что-то разведать, открыть. Где бы они ни находились — в селе или городе, в дебрях кукурузного поля или на необитаемом острове, обязательно с ними случается что-то неожиданное и необыкновенное. То и дело встают на их пути преграды. Но наши герои не из робкого десятка. Смело идут они вперёд, не ведая страха. Протягивают руку дружбы попавшему в беду и восстанавливают справедливость. Выступают зачинщиками интересных пионерских игр и, подобно Шерлоку Холмсу или майору Пронину, разгадывают тайну «трёх неизвестных». Правда, из-за своей неопытности друзья подчас терпят неудачи, оказываются в смешном положении. Но это не беда! Снова и снова берутся они за прерванную следопытскую работу и доводят её до победного конца. И в этом им, как правило, помогают старшие наставники, люди весёлые и добрые. Без их поддержки незадачливым мальчишкам пришлось бы очень туго. Взрослые в книге удивительно похожи на детей, а дети — на взрослых. Автор справедливо считает, что чем дольше человек не разлучается с детством, сохраняет по-мальчишески восторженное и простодушное отношение к окружающей действительности, тем радостнее ему живётся. А чем раньше дети начинают приобщаться к делам и заботам взрослых, тем вернее получаются из них люди настоящие, смелые и работящие, способные на подвиг. Героическое и весёлое живут в книге в большой дружбе. О забавных похождениях ребят писатель рассказывает с ласковой улыбкой, не скрывает своей симпатии к ним. И в то же самое время он в своих юных героях видит и показывает читателю некоторые отрицательные черты характера: чрезмерное бахвальство и хвастовство, легкомыслие и наивность, опрометчивость решений и необдуманность поступков. Искорки смеха то и дело вспыхивают на страницах книги, высвечивая эти ребячьи пороки, подвергая осмеянию то, от чего необходимо избавиться. И чем раньше, тем лучше. Добродушный смех здесь выступает в роли воспитателя. Он лечит от разных душевных недугов, пробуждает в ребятах добрые чувства. Через всю книгу приключений Павлуши и Явы проходит мысль о силе дружбы, о том, как важно иметь надёжного товарища, который в любую минуту поддержит тебя, подбодрит, укажет самый верный выход из, казалось бы, безвыходного положения. Друзья друг за друга — горой. Они не представляют, как бы могли обойтись один без другого, без спасительной взаимовыручки. Даже к написанию повести о своих злоключениях они приступают вместе, хотя и понимают, что всё время писать сразу от имени двоих «как-то не того», смехотворно получается: «Каждый в отдельности ничего сделать не сможет. Ни чихнуть, ни почесаться, ни в носу поковырять. Нужно будет писать „мы чихнули“, „мы почесались“, „мы поковыряли в носу“… Глупость какая-то! Чего это я должен чихать или чесаться, когда мне не хочется! Только „за компанию“? Да и совсем оно не художественно получается. Думали мы, думали и надумали, что, сочиняя вдвоём, будем писать вроде как от одного лица. А другого уже называть по имени. Первую книжку будет писать один „Я“, вторую — другой». Написанная таким необычным способом трилогия «Тореадоры из Васюковки» сразу же обрела горячую любовь юного читателя. На украинском языке она вышла в 1973 году массовым тиражом и была раскуплена буквально за одну неделю. Книга пришлась по душе не только украинским ребятам. Её читают на родных языках латышские, литовские, армянские дети. Переведена книга также в ГДР, Чехословакии и других странах, где многие школьники зачислили Павлушу Завгороднего и Яву Реня в число своих верных друзей. Читателям-школьникам так понравился бесхитростный, забавный и правдивый рассказ двух неразлучных украинских мальчишек, что они стали писать в их адрес письма, благодарили за увлекательную книгу и просили сочинить новую повесть о смешных приключениях. Одни просили об этом Павлушу, другие — Яву, а некоторые — обоих сразу, ибо были уверены, что лишь совместными усилиями они смогут создать такую весёлую детскую книжку. Авторы подобных писем всерьёз считали, что повествование о «тореадорах» из Васюковки написано детьми. О том, что на книжной обложке обозначено имя взрослого писателя, они — почему-то забывали. Видимо, потому, что всё здесь, на каждой странице, подлинно детское: и юмор, и переживания, и размышления, и разговоры. Чтобы так писать, надо быть самому в душе ребёнком, по-ребячьи мыслить и видеть, досконально знать детский мир, его особенности и забавы. Именно таким писателем, навсегда сохранившим верность детству, и является Всеволод Нестайко. Хотя он давным-давно расстался со школой и ему в 1980 году исполнилось пятьдесят, но о чём бы он ни писал, всё у него получается по-детски забавно и непосредственно. Многие годы работая в украинском детском издательстве «Весёлка», он постоянно находится в гуще октябрятских и пионерских дел, связан крепкой, нерушимой дружбой с детворой, с учителями и школьниками. В детской жизни черпает писатель темы для своих произведений и находит людей, которые затем становятся героями его книг, умных и озорных, наполненных радостью восприятия жизни. Он, как ребёнок, радуется всему весёлому и доброму, что есть в детях и взрослых, светлой улыбкой приветствует каждый новый день. «Случайно или нет,— сказал как-то писатель,— но почти всем героям моих книг одиннадцать-двенадцать лет. Я как бы застрял в том возрасте… Детство — неповторимая, волшебная пора. Не у всех жизнь может сложиться одинаково удачно и хорошо. Но детство у всех должно быть радостным, светлым и счастливым. А счастье не может быть без улыбки. И если юный читатель хоть раз улыбнётся, читая мою книгу,— значит, я не зря живу на свете». Книга «Тореадоры из Васюковки» подарит (убеждён в этом!) хорошее настроение, добрую улыбку всем её читателям. Она учит жить по-пионерски ярко и интересно, с пользой для общего дела.
В л а д и м и р Р а з у м н е в и ч
НЕОБЫЧАЙНЫЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОБИНЗОНА КУКУРУЗО
Глава I
Метро под свинарником
— Вот архаровец, авантюрист желторотый! Ванька-а! Вылазь сейчас же! А то такого чёсу задам — неделю вспоминать будешь. Вылазь, слышь — вылазь!
Мы лежим в густом бурьяне за овином[1], уткнувшись в землю носами, и не дышим.
— Вылазь, убоище, а то хуже будет! Ты ж меня знаешь!
— Знаю, знаю,— еле слышно вздыхает мой друг и наконец отваживается подать голос.— Диду! — жалобно отзывается он.
— Давай, давай!
— Диду! — ещё жалобнее повторяет мой друг.— Вы отойдите за хату, мы вылезем.
— Они ещё мне условия ставят, вышкварки! А ну вылазьте!
— Да мы ж не хотели. Мы ж хотели метро, такое, как в Киеве.
— Я вам дам метро. Я вам такого метра́ дам, что…
— Мы ж не знали. Мы сейчас всё зароем — ничего и видно не будет. Ещё и свинарник почистим. Отойдите, диду.
Долго ещё продолжаются переговоры. Наконец дед в последний раз ругнулся, закашлялся и, шаркая хромой ногой, поплёлся за хату.
Мы вылезаем из бурьяна.
Возле свинарника нас встречает гундосым хрюканьем пятипудовая свинья Манюня, пятнистая, как географическая карта.
— У-у, скотинище!
Это из-за неё мы попали в такую неприятность.
У нас была благородная идея — прорыть под свинарником метро. Это должно было быть для всех сюрпризом. Первая линия метро в Васюковке! Станция «Овин», станция «Кривая груша». Три копейки в один конец. Родственники — бесплатно. С учительницы арифметики — пять копеек.
Мы уже подрыли почти до половины свинарника, и вдруг произошла непредвиденная катастрофа — проклятая свинья Манюня провалилась в наше метро. Провалиться-то она сумела, а вот вылезти — дудки! И подняла такой визг, что прихромал дед. Ну и…
Тяжело вздыхая, мы засыпаем метро. Время от времени боязливо оглядываемся — как бы опять внезапно не появился дед и не надрал нам уши. Хоть и сказал он, что не тронет, пока не кончим, но кто его знает… Надо быть начеку. Вы б послушали, как он ругался, когда Манюню вытаскивал. Ох и ругался! И где он только словам таким научился — ни в одном словаре не найдёшь!
Но деда не видно. И, пока мы работаем (а дело это долгое, нудное и противное), я вас познакомлю со своим другом.
Вы, конечно, знаете, что есть такой остров — Ява. В Индийском океане. Тот, который Ява, Суматра, Борнео, Калимантан…
Ну так Ява — это не остров.
Ява — это и есть мой лучший друг и напарник Ява Рень.
Наверное, вы думаете: что это за имя такое странное — Ява? Должен вам сказать, что это он сам себя так назвал, когда ему ещё и года не было. То ли он хотел сказать «я Ваня», а получилось «Ява». То ли «Иван» у него так вышло (потому что на самом деле его Иваном звать), но только прицепилось к нему имя Ява, как репей к собачьему хвосту. Даже милиционер товарищ Валигу́ра, что живёт в нашем селе, так его называет.
У них вообще вся семья интересная.
Папа на скрипке играет. Корова Контрибуция называется. А дед Варава (вы уже с ним знакомы) охотник заядлый. На охоте, когда стреляет, левый глаз платком завязывает. Потому что левый глаз у него без правого не прищуривается. Если левый прищурит, правый сам собой закрывается.
Но зато и меткий же дед Варава. Ох и меткий!
Городские охотники, которые на «Волгах» из Киева приезжают, только ахают.
«Вы, дедушка, абсолютный чемпион»,— говорят.
В честь старого Реня даже озеро, что возле нашего села, Ренёвым прозвали.
Мама же Яви́на — депутат райсовета, звеньевая кукурузоводов.
Как-то Ява с Иришкой, сестричкой своей младшей, поссорился и при всех надавал ей тумаков. Так она, вместо того чтобы заплакать, вдруг как закричит:
— Опозогил! — Она букву «р» не выговаривает.— Маму-депутата на всё село опозогил.
Такой шум подняла, что Ява не знал, куда глаза девать! Стоял, стоял, красный как рак, а потом как даст стрекача — только пятки засверкали.
Впрочем, такое только раз было. А вообще характер у Явы редчайший. Сталь, а не характер. Таких на миллион только один бывает.
Ява сам говорил:
— Мы с тобой, Павлуша, хлопцы будь здоров! Точно-точно, без брехни, мы хлопцы с фантазией. Скажи?
— С фантазией,— поддакивал я.
— Ты ж слышал, что дед Саливон вчера возле сельмага сказал: «Вона Ява и Павлуша пошли. От хлопцы! Орлы! Орлы и пираты. Прута на них хорошего нет!»
— Слышал. Точно.
— Надо, чтоб все про нас так говорили. Надо, чтобы слава про нас гремела на всю Васюковку, как радио Первого мая.
— Надо,— соглашался я.
И Ява всё время выдумывал разные штуки ради нашей славы.
Это ради неё мы с ним поймали в лесу сову и выпустили в клубе во время лекции на тему «Воспитание детей в семье». Лектор упал с трибуны и опрокинул себе на голову графин с водой.
А то как-то летом Ява сказал:
— Давай устроим бой быков.
— Что? — не сразу понял я.
— Ты помнишь, мы в клубе заграничное кино смотрели «Тореадор»?
— Ага, помню… Ну и что?
— Помнишь, на арене разъярённый бык, а дяденька в шляпе с кинжалом у него перед носом танцует.
— Ага, помню…
— А потом дяденька — рраз! Бык — шлёп! И аплодисменты.
— Ага. Здорово… Но это же убивать нужно. Кто ж нам позволит убивать рогатое поголовье?
— Вот балда. «Убивать»! Что это тебе — мясозаготовки, что ли? Это же зрелище. На стадионе. Вроде футбола. Главное тут — красиво размахивать перед носом быка красным платком и ловко увёртываться, чтоб он рогом не зацепил. Ты же видел. Тореадоры — это самые настоящие герои. Главное тут — тренировка, ловкость и смелость. Понимаешь? Впервые в истории Васюковки — бой быков. Тореадор Иван Рень и тореадор Павел Завгородний! Гости съезжаются со всей Украины. Трансляция по радио и по телевизору. Даже в Жмеринке у твоих родственников видно будет.
Я призадумался. Это было здорово! По радио, по телевизору и вообще… у родственников в Жмеринке.
Мы устроились поудобнее и начали обсуждать детали. Прежде всего необходим бык. Кандидатура колхозного племенного быка Петьки была отвергнута сразу. Это такое страшилище, что его даже сам зоотехник Иван Свиридович боится. Глаза — как тракторные фары. Сам величиною с комбайн. Землю ногами роет, как экскаватор. На километр подойти страшно.
Одного дачника, который отдыхал у нас летом, он даже на телеграфный столб загнал.
Нет уж, пусть с быком Петькой враги наши бьются!
Собственно, кроме Петьки, настоящих быков у нас больше не было. Поэтому второй кандидатурой был козёл Жора. Это я его кандидатуру выдвинул, чтоб отомстить. Очень противен был мне козёл Жора, потому что он сжевал мою новую праздничную рубашку, когда я купался.
Но Ява меня не поддержал.
— Нет, не годится,— сказал он.— Жора всё время бекает и мекает. Из-за него мы и аплодисментов не услышим. И потом, это же ведь бой быков, а не козлов. Надо, чтобы было что-то большое и рогатое — бык или корова.
— Слушай, так, может, и взять просто корову? Ведь нигде же не сказано, что обязательно должен быть бык.
Ява задумался:
— Кто его знает, может быть, и так.
— Тогда,— говорю,— лучшей кандидатуры, чем ваша Контрибуция, и не придумаешь.
— Почему Контрибуция? А почему не ваша Манька?
— Потому что у нашей Маньки телёнок и рог один сломан. Ты хочешь, чтоб над нами смеялись. Тореадоры с однорогой коровой! Карикатура! Такого ещё никогда в мире не было.
— Можно, конечно, и Контрибуцию. Но она немного психическая.
— Что значит «психическая»? Скажи лучше, что ты просто матери боишься.
— Я боюсь? Вот сейчас дам тебе в ухо, и ты увидишь, как я боюсь. А ну возьми свои слова назад!
— Я возьму, но ты всё равно боишься.
— Боюсь?
— Боишься.
— Боюсь?
— Боишься.
Ява не выдержал и ударил меня в ухо. Я ответил Яве ударом в живот. Мы сцепились, рухнули на траву и выкатились на дорогу. Вся дрянь, что на дороге валялась, тут же пристала к нашим рубахам. Первым опомнился я.
— Погоди,— говорю,— хватит. А то вместо боя быков вышел у нас бой дураков.
— Это ты виноват… Ну ладно,— согласился Ява.— Попробуем Контрибуцию. А то твоя Манька действительно для телевизора не подходит. Глупа больно.
Я хотел обидеться за Маньку, но передумал. Мне уже надоело драться.
На следующее утро мы встретились на дороге, что вела к выгону. Я гнал перед собой Маньку, Ява — Контрибуцию. Коровы плелись, лениво махая хвостами, и не подозревали, какой это для них исторический день.
У Явы на голове была мамина шляпа с полями, в которой она ездила в Киев на совещания. Шляпа была Яве великовата и сваливалась на глаза. Чтоб хоть что-нибудь видеть и не упасть, Яве приходилось всё время дёргать головой. Казалось, что он то и дело с кем-то раскланивается.
Шляпу Ява, конечно, взял без спроса.
У меня под мышкой был коврик. Знаменитый коврик! Я его помню столько, сколько вообще что-нибудь помню. Он с самого моего рождения висел над моей кроватью. Коврик был красный, и на нём были вышиты три смешных щенка, которые сидели рядышком, склонившись друг к другу головами. Это были Цюця, Гава и Рева, про которых мама рассказывала мне множество разных историй, пока я не засыпал. Последние два года, поскольку я уже вырос, коврик лежал в сундуке, и теперь от Цюци, Гавы и Ревы сильно пахло нафталином.
Коврик и шляпа были нашими тореадорскими принадлежностями. По дороге мы ещё вырезали из орешника две шпаги. Мы были в полной боевой готовности.
Мы шли и пели арию из оперы «Кармен»:
«Торе-адор, смелее-эээе в бой, торе-адор, торе-адор…»
Глава II
За великой китайской стеной. Кто такие Кныши
Я живу за четыре хаты от Явы. И через минуту мы уже переводим дух в нашем саду. Сидим под вишней возле высоченного дощатого забора, который отделяет наш сад от соседнего. Сидим и печалимся, что такая досадная неудача постигла нас с этим самым метро. Впрочем, долго печалиться мы не умеем.
— Айда на великую китайскую…— говорит Ява.
— Айда,— говорю я.
И мы начинаем карабкаться на забор.
Эту высоченную трёхметровую ограду соорудил наш сосед Кныш. Мы с Явой прозвали забор великой китайской стеной. Лишь в одном месте можно подняться на него — там, где прислонилась к нему наша старая вишня. Тут, почти на самом верху, проковыряли мы в заборе две дырочки и часто наблюдаем сквозь них, что делается на вражеской территории. Вы, может быть, думаете, что мы просто такие нескромные и невоспитанные — к чужим людям заглядываем. Совсем нет. Ничего не просто. Вы же не знаете, что это за люди. Разве хорошие нормальные люди от соседей такими стенами отгораживаются? И из-за чего? Как раз на меже росла у Кныша груша и протянула одну ветку в наш сад. И с той ветки груши иногда падали к нам. Мы, конечно, их все отдавали, но порой свинья (разве ей втолкуешь, где чья собственность) какую-нибудь падалицу невзначай и слопает — не уследишь же. Так из-за той поганой падалицы и соорудил Кныш великую китайскую стену. А груша, как назло, взяла и засохла.
Кнышиха была широкоплечая, хоть и не толстая, но какая-то квадратная. Глаза маленькие, как дырочки в пуговицах, а нос, или, как говорил тракторист Грыць Кучеренко, «румпель», огромнейший и похожий на топор. Если бы сам не видел, я никогда бы не поверил, что у женщины может быть такой здоровенный нос.
У Кныша, наоборот, нос был маленький. Зато волосатый был Кныш страшно. Руки, ноги, плечи, грудь, спина — всё-всё было покрыто густыми рыжими волосами, жёсткими, как проволока. Даже в ушах были волосы, которые торчали будто пакля (мы удивлялись, как доходили до Кныша звуки, не запутываясь в этой пакле). И из носу торчали, и на переносице росли, и даже на кончике носа.
Кроме того, Кныш был ещё и какой-то мокрый — словно сырая стенка в погребе. Руки всегда мокрые, шея мокрая, лоб мокрый. Как-то он взял меня за плечо своей мокрой и холодной, как у мертвеца, рукой. Я даже передёрнулся весь. Бр-р! И ещё — когда Кныш смеялся, нос у него дёргался и кожа на лбу дёргалась (не морщилась, а именно дёргалась). И это было очень неприятно. Хотелось отвернуться и не смотреть.
Жили Кныши вдвоём, детей у них не было. И родственников, по-моему, тоже.
В колхозе ни Кныш, ни Кнышиха почти не работали. Он считал себя инвалидом, потому что на животе с правой стороны был у него шрам, который он часто показывал, всегда повторяя при этом страшную историю своего ранения на фронте. Но говорили, что это неправда: никакое это не ранение, а просто аппендицит, который ему вырезали задолго до войны, когда он ещё был мальчишкой.
Кнышиха тоже считалась очень больной. Болезнь у неё была неизлечимая и очень загадочная. Она шёпотом рассказывала о ней соседкам, закатывая при этом глаза и приговаривая: «Я ж такая страдалица, такая страдалица».
Впрочем, эта неизлечимая болезнь не мешала ей каждый день таскать на базар тяжеленные корзины, а на праздники выпивать бутылку денатурчика. «Денатурчик» — так ласкательно называли Кныши страшный синий спирт-денатурат, на бутылке которого нарисован череп с костями и написано: «Пить нельзя. Яд». Кныши не обращали внимания на ту надпись. Они что-то там такое делали с денатурчиком и потом пили его. Кныш был в этом деле тонким специалистом. Он говорил:
— Житомирский денатурчик — то действительно гадость, отрава. А вот черниговский… это, я вам скажу, здоровье! Украинский женьшень! Пей — и до ста лет проживёшь.
И Кнышиха и особенно Кныш любили выпить. Кныш выпивал почти каждый день. А на праздники, то есть на Новый год, на рождество, на Первое мая, на светлое воскресенье, на пасху, на День физкультурника, на храм и т. д. (Кныши не пропускали ни одного ни церковного, ни нашего, советского, праздника), они выпивали семейно, вдвоём.
В такой день с утра Кнышиха выходила за ворота и крестилась на телевизионную антенну, которая стояла на крыше сельского клуба.
Потом Кнышиха возвращалась к себе во двор, где стоял под вишней уже накрытый стол, и начинался праздничный завтрак. Через какой-то час из-за великой китайской стены уже слышалось:
Ах, зачем эта ночччь
Так была хороша-а-а —
Не болела бы грудь,
Не страдала б душа…
Глава III
«Дети за сажей»
Сегодня контрольный диктант. Галина Сидоровна задала повторить правописание суффиксов. Это и на экзамене будет.
— Провались они пропадом, эти суффиксы, вместе с префиксами и самой грамматикой! И вообще она не нужна! Не всё равно, как писать — грамотно или неграмотно. Лишь бы понятно было,— раздражённо говорит Ява.
Но это всё разговорчики. От них легче не становится. Я раскрываю учебник и начинаю читать:
— «Если основа слова заканчивается на дэ, тэ, зэ, сэ, жэ, то для образования существительных, обозначающих названия людей по их профессии, занятиям, употребляется суффикс „чик“, а не „щик“. „Щик“ во всех остальных случаях. Примеры: переводчик, переплётчик, извозчик, разносчик, перебежчик. Но — обойщик, стекольщик».
Закрываю учебник и говорю Яве:
— А ну повтори!
Ява смотрит в небо и начинает:
— Суффикс «чик», а не «щик», который обозначает профессию, пишется после дэ, тэ… зэ… зэ…— И по глазам видно, что мысли его где-то далеко-далеко, в лесу или на реке, среди шумливых камышей, где плещется рыба, и крякает в зарослях дикая утка.— Зэ…зэ… дэ, тэ… зэ… тьфу! — Ява не выдерживает: — А ну давай ты!
Я тоже закатываю глаза и начинаю бубнить:
— Суффикс «чик», а не «щик» пишется, когда основа оканчивается на зэ, дэ, тэ, сэ… сэ… сэ…— Дальше этого почему-то не идёт.
Я начинаю сначала, но опять не выходит. Тогда я чуть приоткрываю учебник (палец мой предусмотрительно заложен на нужной странице) и пытаюсь заглянуть.
Но Ява не даёт:
— Нет, нет, не подглядывай. Ты на память.
На память у меня не получается. Раскрываем учебник и снова читаем. Пока читаем — всё в голове. Закроем — как ветром выдуло.
— Вот заноза! — сердится Ява.— Каких-то пять букв — и никак не запомнишь. Когда пишется «щик», легко — во всех остальных случаях, хотя таких случаев миллион. А тут всего пять буквочек, после которых «чик»,— и хоть ты тресни… Слушай, знаешь что — давай придумаем на эти пять букв слово. Слово большое — его сразу видно, а буквочки, как букашки, маленькие, разве их запомнишь.
Мне эта идея понравилась, и мы начинаем сочинять слово.
— «Же-ле-зо»,— говорит Ява.
Прекрасное слово, но «л» мешает (никому оно не нужно), и нету «д», «т», «с» — большей половины букв.
— «Ди-вер-сант»,— говорю я.
— Замечательное слово, ещё лучше, чем «железо», но куда ты денешь «в», «р», «н», и как ты вместо них вставишь «ж» и «з»?
Мучились мы долго. Какие только слова не брали! И «дот» и «динамит», и «желток», и «зонтик», и даже «дизентерия». Все они были неподходящие.
— «Же-же… жест»…— задумчиво тяну я.
— А зэ и дэ куда прикажешь всунуть?
— «До-о-лжность»,— бормочет Ява.
— Зэ нету в твоей «должности». И лы здесь, и ны. Не проходит такая «должность».
— А ну её в болото! — сердится Ява.
— «Бо-ло-то»,— бормочу я.— Тьфу! Так и с ума сойти можно!
— Слушай,— раздражённо говорит Ява,— а кто сказал, что обязательно нужно только одно слово? А если два коротеньких? А ну, какие там буквы?.. Дэ, тэ, зэ, сэ, жэ… Значит, так… Дэ, тэ… дэ, тэ… Ну, так о чём разговор? Дэ, тэ — это «дети». Ясно. Дальше что там? Зэ, сэ, жэ… сэ… сэ… жэ. «Са… жа»… «Са-жа»… «Дети», «сажа»… Остаётся зэ… зэ… за… «Дети за сажей». Всё… Готово.
— Что — готово? Ерунда какая-то! «Дети за сажей»… Никакого смысла!
— А какого тебе ещё смысла? Что ты — стихи сочиняешь, что ли? Тебе правило надо запомнить. Чтоб знать, что после чего пишется. А он — смысл, смысл!.. «Дети за сажей». Я, например, уже запомнил. «Дети за сажей» — «чик», всё остальное — «щик». Здорово! Почти как стихи.
— А вообще ничего, запомнить можно,— согласился я.
— Не «ничего», а просто здорово! — радовался Ява.— Вот если бы на все правила такое попридумывать! Сразу отличниками можно стать. Ну мы и молодцы! Гении!
Никогда мы не шли на диктант в таком весёлом настроении. Пели: «Нам не страшен серый волк…»
— Чего это вы распелись? Наверное, забыли, что сегодня контрольная? — спросила нас возле школы Ганя Гребенюк, наша одноклассница.
— Ничего мы, Гребенючка, не забыли,— ответили мы. И снова запели:— «Нам не страшен серый волк…»
Когда мы вошли в класс, то заметили, что все очень волнуются. Особенно наш первый отличник Стёпа Карафолька. Он сидел за партой белый как сметана и дрожал.
Лучше сроду не получать пятёрок, чем так портить здоровье.
В класс вошла Галина Сидоровна.
Все положили перед собой чистые листы бумаги, взяли ручки и вытянули шеи, как гусаки,— приготовились.
Галина Сидоровна начала диктовать:
— «Старый извозчик привёз в штаб белогвардейского перебежчика».
Я вмиг представил себе старого извозчика, похожего на деда Саливона, такого же добродушно-лукавого и беззубого, который везёт на пролётке в штаб растерянного, похожего на Карафольку, белогвардейского перебежчика.
«Хороший диктант,— подумал я,— очень дажелёгкий и понятный».
— «Старый… извозчик…» — чётко, по словам, диктовала Галина Сидоровна, прохаживаясь между партами.
Высунув язык и склонив голову набок, мы старательно скрипели перьями.
— «…извозчик…»
Я на секунду замер.
«О! „Дети за сажей“… точно! Так что же после этих „детей“? „Чик“ или „щик“? „Чик“ или „щик“?»
Этого я не помнил, хоть убей. Слышалось «щик», безусловное, стопроцентное «щик», а не «чик».
— «…привёз… в штаб…» — продолжала диктовать Галина Сидоровна.
Больше думать было некогда, и я аккуратно вывел: «извощик».
«Перебежчика» я за компанию (раз уж они ехали на одной пролётке) тоже написал через «щ»…
— Ну как? — спросил меня Ява после диктанта.
— Порядок,— уверенно сказал я.— А у тебя?
— Будь здоров! — подмигнул Ява.
Мы чувствовали себя именинниками.
На следующий день Галина Сидоровна вернула диктанты.
— Гребенюк — четыре,— называла она отметки.— Карафолька — пять. Ну, а Завгородний (это я то есть) — три с минусом. Рень (это Ява) — два!
Нас будто кто мокрой тряпкой по шее шлёпнул.
— Допелись! — хмыкнула Гребенючка.
Я показал ей кулак.
— А с тобой, Рень, я просто не знаю, что делать,— вздохнула Галина Сидоровна.— Через две недели экзамен, а ты ровно ничего не знаешь. Ведь суффиксы — это материал первой четверти.
Мы возвращались из школы мрачные и молчаливые. Вот тебе и «дети за сажей»! Мне было неудобно перед Явой за свою тройку с минусом. Словно я провинился перед ним. Вместе же учили, вместе придумывали этих дурацких «детей». А какие-то пол-отметки — и уже нет единства. Эх! Лучше бы и я получил двойку!
— Хочешь, я пойду и скажу, чтоб она и мне поставила двойку? Что это нечестно, что мы одинаково знаем.
— Вот ненормальный! Думаешь, я переживаю? Двойка! Плевать!
Мне вообще почему-то всегда больше везло на диктантах, чем Яве. То ли он был такой невнимательный, то ли ещё что-то, диктанты для него всегда кончались плохо. Устно он ещё мог иногда ответить грамматику на тройку, а пару раз бывало, что и на четвёрку. А в диктантах — двойка за двойкой. И я знал, что Ява очень переживает свои неудачи. Но он был гордый.
— Может, засядем за повторение? — несмело предлагаю я.
— Засаживайся, если тебе нужно,— не глядя на меня, говорит Ява,— а мне оно ни к чему.
— Да оно же знаешь как!.. Всё-таки экзамен,— осторожно начинаю я.— А что, если и на экзамене двойка! Могут же не перевести.
— Что-о?.. Эх, ты! Ничего ты не понимаешь… Думаешь, это так легко! У них же свой план по пятёркам и даже по тройкам. А за каждую двойку знаешь какие неприятности! От них же знаешь как требуют эти самые… как его… инстанции. Я слышал, Галина Сидоровна моей маме жаловалась. Так что не бойся — тройку как-нибудь поставят. К тому же моя мама депутат. Это тоже что-нибудь да значит.
— Ну, раз так, тогда, конечно…
Явина уверенность передалась мне, и настроение у меня сразу исправилось.
Утром мы уже забыли и думать про диктант, про грамматику, про экзамены и возились на реке возле старой полузатопленной плоскодонки. Мы решили сделать из неё подводную лодку. Конечно, это была опять Явина идея.
— Воду вычерпать, дырки заткнуть, просмолить, верх забить досками. Тут перископ. Вот здесь люк. На дно балласт,— озабоченно говорил Ява.
— А двигатель?
— На вёслах будет. Нам же не надо, чтоб очень быстроходная. Лишь бы подводная.
— А дышать как?
— Через перископ.
— А на поверхность как всплывать?
— Балласт выбросим и всплывём.
— А если водой зальёт и затопит?
— Ты что — плавать не умеешь? Вот ещё!
Глава IV
Экзамен
Как быстро летят дни! Мы едва успели зашпаклевать и просмолить свою «подводную» лодку (ещё и верх не покрывали, и перископ не устанавливали), а уже и экзамен. Завтра. Мы сидим на берегу и варим на костре смолу — досмаливаем лодку.
Смола варится и булькает, как манная каша. И в груди у нас булькает тревожное предчувствие завтрашней беды.
— А чего мне переживать? — словно отвечая какому-то внутреннему голосу, говорит Ява.— Я всё равно не успел бы выучить всю грамматику. За две недели! Кто же её за две недели выучит! Люди её веками выдумывали, головы себе сушили. Сколько учёных полысело на этой грамматике. А хотят, чтобы я её выучил за две недели. Кино!
«А кто тебе не давал целый год учить?» — хочу сказать я, но не говорю: поздно уже говорить, да и чего это я такой умный — я и сам не очень учил и тоже могу получить завтра двойку. Запросто! Экзамен — это экзамен, и кто там знает, что оно будет — удача или неудача.
— Давай, может, всё-таки что-нибудь повторим, на всякий случай,— говорю я.
— Перед смертью не надышишься. Только в голове всё перепутается.
— А Карафолька, я видел, повторяет, и Гребенючка тоже.
— Пускай. Они всё знают, им нужно повторять. А мы ничего не знаем. Нам и повторять нечего. Нам учить нужно. А всё сразу не выучишь.
Как хорошо, что Ява говорит «мы», «нам». Он знает, что мне всегда хочется всё делить с ним поровну — и радости и печали.
До позднего вечера пробыли мы с Явой на реке возле лодки…
И вот наступил день, день первого в нашей жизни экзамена.
В школе празднично и торжественно, как во время выборов (у нас и агитпункт и избирательный участок всегда в школе). В коридорах постелены дорожки, на окнах цветы, стол в классе накрыт красной скатертью. Даже плакат висит в вестибюле: «Добро пожаловать!»
Девочки в белых передниках, хлопцы непривычно умытые и причёсанные.
Входим в класс. В груди холодно, как перед прыжком с вербы в реку. Садимся. Каждый за отдельную парту. Списать — и думать нечего. Звенит звонок.
Входит Галина Сидоровна, с красивой причёской, в шёлковом платье. За ней идёт Николай Павлович, учитель географии. Он у нас на экзамене ассистент.
Галина Сидоровна становится у доски, сжимает руки, словно сейчас петь будет (она, видно, тоже волнуется), и говорит:
— На первой странице каждый напишите: «Экзаменационный диктант ученика (ученицы) пятого „Б“ класса Васюковской средней школы» — и свою фамилию.
Мы задерживаем дыхание, склоняем головы, пишем.
Экзамен начался.
Ученики сопят, перья скрипят.
Пот течёт мне за воротник праздничной рубашки. Ох и мука адская этот экзамен!..
Наконец — всё!
В полном молчании мы выходим из класса. Идут все вяло, еле-еле — как после двухдневного пионерского похода.
Я подхожу к Яве:
— Ну как?
Он только рукой махнул. По всему видно, что дела у него плохи. Все надежды теперь на маму-депутата и на те инстанции, которые требуют от учителей план по пятёркам.
Давно уже можно идти домой, но все толпятся возле школы и не расходятся. Каждому не терпится узнать, как оно там, как написали. Галина Сидоровна закрылась в классе с Николаем Павловичем — проверяют.
И даже школьный пёс Собакевич, который всегда носится по двору вместе с нами, сейчас присмирел и сидит у дверей — вроде тоже переживает.
Уже дважды Николай Павлович выходил на крыльцо покурить и говорил:
— Чего вы? Идите домой. Всё равно сегодня ничего не скажем. Завтра утром приходите.
Потопчемся мы немножко, двинемся к воротам. Потом глядь — кто-то остался.
«Ага,— думает каждый,— он останется и узнает, а я как дурак дома сидеть буду. Нет!»
И назад. Сперва тихо было, потом девочки «классы» на земле понарисовали, запрыгали на одной ноге, мальчики в пятнашки стали играть. Всё-таки время не так долго тянется.
И вот наконец двери отворились, и на крыльцо вышла Галина Сидоровна. Все — сразу к ней. Хлопцы молчат, а девочки, как сороки:
— Галина Сидоровна, ну скажите! Галина Сидоровна, ну пожалуйста! Галина Сидоровна, дорогая!
Галина Сидоровна отрицательно качает головой: «Завтра, завтра». Но девочки не отстают.
— Галина Сидоровна, ну хоть намекните!
Улыбнулась учительница:
— Хватит уже, хватит вам. Успокойтесь. Отметки объявим завтра на родительском собрании. А вообще все перешли в шестой класс… Все, кроме…
И на Яве взглядом остановилась:
— Все, кроме Реня. Тебе, Рень, придётся ещё раз писать. Осенью. Переэкзаменовка у тебя. Написал ты диктант даже не на двойку, а на единицу. Сам виноват — сколько раз я тебе говорила…
Мне больно было смотреть на Яву. Он стоял бледный, с опущенной головой.
Эх ты, мама-депутат! Эх вы, инстанции, которые требуют пятёрок!
Я никогда не видел Яву, всегда независимого и насмешливого, таким униженным, жалким и одиноким. Были все — весёлые и счастливые, что перешли в шестой класс. И был он — один со своей переэкзаменовкой. Я боялся, что он вот-вот заплачет. Должно быть, он сам этого боялся. Потому что крутнулся вдруг на одной ноге, рванулся и побежал. Никто не стал его догонять. Даже я. Что я мог ему сказать, чем успокоить? Я перешёл себе в шестой класс, а у него переэкзаменовка.
Впервые в жизни разошлись наши пути. И ничто, ничто до самой осени, до переэкзаменовки, не сделает нас равными, как когда-то. Да ещё и неизвестно, что будет осенью.
С тяжёлым сердцем возвращался я домой. И радости, что я сдал первый в своей жизни экзамен, не было.
В тот день я больше Яву не видел. И не знаю, как встретили у него дома эту грустную новость. Да, уж конечно, пирогов не пекли и патефон не заводили… Знаю только, что на следующий день на родительское собрание Явина мама не пришла. Ей, наверное, было очень стыдно.
Кстати, за экзаменационный диктант я получил не тройку, а четвёрку. Меня даже в жар бросило, когда я узнал об этом.
Годовую мне, конечно, вывели тройку, но всё равно получить на экзамене четвёрку было… ну, как… ну, как выиграть, например, в денежно-вещевую лотерею автомобиль «Москвич». Я даже не мечтал!
Это, наверное, с перепугу, от нервного напряжения.
Когда прошло первое удивление, я сразу подумал: «Яве, наверно, будет неприятно, когда узнает». И стало мне досадно, будто я поступил не по-товарищески. Да разве я хотел!..
Грустно было. Хотя лично у меня, казалось бы, все основания были для радости: и экзамен я сдал, и в шестой класс перешёл, и в Киев послезавтра еду, в гости к дяде своему, на целый месяц.
Я так мечтал поехать в Киев вместе с Явой, пойти с ним в Исторический музей и посмотреть там и казацкое оружие, и личные вещи Ковпака, Руднева, Кузнецова и других героев… И вообще всё осмотреть. Разве во время той двухдневной экскурсии мы могли успеть что-нибудь? А целый месяц в Киеве — это же здорово! Я уж и с отцом договорился, и дядя не возражал против Явы. А теперь… Разве пустит теперь мама Яву в Киев! Вряд ли. А может… Надо всё-таки попробовать.
Я пошёл к Яве.
Он сидел на завалинке и чистил в деревянное корыто картошку и свёклу для свиньи Манюни. Это была препротивная работа, которой Ява всегда избегал. А теперь он, по-стариковски сгорбившись, покорно резал тупым ножом бугристые картофелины и свёклу с крысиными хвостами. И лицо у него было такое… такое было лицо…
Ява молча кивнул мне, продолжая резать свёклу.
— Ява,— дрожащим голосом сказал я.— Ну чего ты, Ява?
— А что? Ничего,— тихо сказал он, не поднимая головы.
Я не знал, что говорить дальше. Я стоял и молчал. Он тоже молчал. Потом, всё так же не глядя на меня, вдруг спросил:
— Едешь в Киев?
— Послезавтра. А ты?
— А я…— криво улыбнулся он.— В Париж. А потом в Рио-де-Жанейро.
…Зря я спросил — конечно же, он никуда не едет. Никуда он не едет, бедный Ява. А люди едут. Вон Карафолька сегодня утром в пионерлагерь поехал, к морю. Никогда мы с Явой не были на море. Только в кино видели. А как нам хотелось к морю!.. Синие дали, белые корабли, чайки стонут над волнами, реют альбатросы, в дымке мигает огонь маяка… «Курс норд-ост!» — кричит капитан…
Море…
В прошлом году мы дважды пробовали бежать к морю. И дважды нас ловили на станции.
Карафолька же никуда не бежал, а важно поехал в плацкартном вагоне. У открытого окна. Ещё и мороженое пломбир по девятнадцать копеек на перроне, чертяка, ел. Я сам видел…
— Так послезавтра, говоришь,— вздохнул Ява.— Ну что же. Приедешь — расскажешь.
И такая покорность неумолимой судьбе звучала в этих словах. Неужели это он, мой храбрый и мужественный друг Ява!
Эх, что сделали с человеком! И с каким человеком!
Да знаете вы, как он играет в цурки-палки, как бьёт пенальти, как прыгает вниз головой с самой верхушки старой вербы в реку! (А ну, пусть прыгнут так ваши отличники, пусть попробуют!)
Эх, люди! Ничего вы не понимаете!
Из хаты вышел дед Варава. Не глядя на нас, направился к колодцу, который был у них возле перелаза. И только дед загремел цепью, спуская вниз ведро, как с улицы подошёл к колодцу… Кныш.
— День добрый, диду,— вежливо поздоровался, стал и на нас искоса посматривает. И вдруг говорит: — Я слыхал, у вас неприятность, можно сказать, большая. Хлопчик вашенький на экзаменах в школе провалился. Один на всё село. Ай-яй-яй!
Дед нахмурился и молчит. А Кныш своё:
— Ну и бюрократы в той школе. Да как и везде теперь. Жалко им было, чтоб хлопец перешёл в шестой класс. И это, должно быть, нарочно. Знают, что мама депутат, так чтоб насолить. И вообще только здоровье отнимают у детей в той школе. И кому это нужно… Один, знаете, выучился на инженера и без штанов ходит, а другой расписаться не умеет, а имеет и хлеб, и даже с маслом… так что…
Дед как раз вытянул ведро.
— Извиняюсь, некогда мне,— сказал он и, не взглянув даже на Кныша, пошёл в хату.
Кныш скривился и пошёл прочь.
Как жаль, что нам не до него, что у нас переэкзаменовка, что не можем мы сейчас вывести его на чистую воду. Но берегись! Мы ещё доберёмся до тебя, Кныш! Мы всё раскроем!
Глава V
Как Ява стал Робинзоном Кукурузо
Я поехал в Киев.
Ну, что вам сказать? Этот месяц, ясное дело, был очень интересный. Побывал я, конечно, прежде всего в Историческом музее. Был я там с дядей своим, который много рассказывал мне об истории нашей Украины, об истории Киева. Целый день бродили мы по залам музея. И вообще побывал я в Киеве везде, где только можно было. Даже катался по Днепру на «Ракете», что на подводных крыльях.
Очень я скучал по Яве этот месяц. Всё время вспоминал Яву и жалел, что его нет рядом со мной. Что бы я ни увидел, всегда думал: «Вот это б Яве понравилось! Вот бы Ява обрадовался, если б увидел!»
Я даже написал ему из Киева письмо, но он не ответил. Может, боялся, что ошибок наделает. Кто его знает. Гордый он, Ява.
И вот я возвратился домой. Только с мамой, с папой поздоровался и — к Яве. В кармане электрический фонарик лежит, «динамический» (рукой нажимаешь, в середине что-то визжит и крутится и загорается лампочка — никаких батареек не нужно). Это подарок Яве из Киева.
Иду я, а у самого сердце стучит, словно колёса поезда,— ту-тук, ту-тук, ту-тук… Волнуюсь. Целый месяц же не виделись. Подхожу — смотрю, а он как сидел перед моим отъездом на завалинке над корытом, так и сидит и картошку чистит. Кино прямо! Будто он целый месяц с завалинки не вставал.
Кашлянул я, он голову поднял, меня увидел. Бросились мы друг к другу. Вот радость!
— Ну! Здоров! — хлопаю я его по спине.
— Здоров! Ну! — толкает он меня в плечо.
Не целоваться же нам.
Вытащил я из кармана фонарик.
— На,— говорю,— это тебе.
Смутился он, растерялся:
— Да зачем! Вот ещё!..
А у самого глаза так и горят. Ещё бы! Такой фонарик! Вечный!
Ява тут же стал пробовать, как он действует. А я начал рассказывать про Киев. Мне не терпелось поделиться с ним своими впечатлениями. Это же закон — если не поделишься впечатлениями, и радости по-настоящему не почувствуешь. Я всё время говорил, а он молча кивал головой или поддакивал: «Ага», «Ты смотри», «Да ну?», «Интересно». И это было как-то непривычно. Потому что всегда он говорил, а я слушал. Фантазии у него было больше, чем у меня. А тут вышло наоборот. Сперва я увлёкся и ничего не замечал. А потом заметил, что он становится всё грустнее и мрачнее.
Я словно споткнулся, оборвал себя на полуслове:
— А вообще… а вообще ничего особенного. Ну, а у тебя как? Как тут Кныш? Ты что-нибудь новое выследил?
— Не-а.— Ява махнул рукой.— Я его почти не видел.
— Ну, а у тебя у самого как дела?
Он пожал плечами и отвернулся:
— Никак.
— Ну всё-таки? На рыбалку. В футбол. В цурки-палки. Да?
— Нет.
— Что — нет?
— Ни разу я на рыбалке не был. И в футбол не играл. И в цурки-палки.
— Да ну?
— Вот тебе и ну. Не пускает меня мать никуда. Только уроки и только возле свиней да возле коровы вожусь. Настоящим крепостным стал. Как Тарас Шевченко. Прямо хоть стихи пиши — «Мені тринадцятий минало…»
— Да-а,— как только мог сочувственно, протянул я.
Ява вздохнул:
— Замучился я, Павлуша. Не могу больше. Бежать думаю.
— Куда?
— На какой-нибудь необитаемый остров.
— Вот дуралей! Где же ты возьмёшь этот необитаемый остров? Теперь таких островов и не бывает.
— Бывает. Это ты не знаешь.
— Как же ты убежишь, когда мы и до моря с тобой доехать не сумели? Тебя же на первой станции поймают.
— А я и не пойду на станцию. Зачем мне станция?
— А как же?
— В плавни[3] подамся. Знаешь, сколько там островов!
Это я знал. Плавни у нас знаменитые. Начиная от нашего села на много-много километров тянутся они на юг. Как заедешь, куда ни кинь глазом — всюду плавни, от края до края.
Чистоводье чередуется с топью, покрытой кочками, с островками, заросшими осокой и вербами. Но в основном плавни — это камыши. В тех камышах люди прорезали так называемые стружки — узкие извилистые коридоры чистоводья, по которым можно проехать лодкой. Заблудиться в этих стружках — раз плюнуть.
Недаром во время войны плавни наши были партизанским краем. Сотни партизан скрывались здесь, и немцы ничего не могли с ними сделать.
А дичи в плавнях, как мошкары,— темно. И кряквы, и чирки, и бекасы, и дикие гуси… Чего только нет!
Для охотников наши плавни — настоящий охотничий рай. «Эльдорадо» — край чудес, как говорит учитель географии Николай Павлович, тоже заядлый охотник.
Да, знаменитые у нас плавни. И, конечно, найти какой-нибудь необитаемый остров там очень просто.
— Но как же ты там жить будешь? Пропадёшь. Помнишь, как Гунька пропал?
…Жил в нашем селе когда-то блаженненький Гунька. Пришелец-бродяжка. Никто не знал, как он в селе появился. Зимой босиком ходил, без шапки. Старухи его святым считали. Тихий был, никого не трогал. Ходит себе по селу и смеётся: «Ги-ги… ги-ги». Любил в плавнях бродить. Уйдёт — два дня нету. Потом является — худой, голодный, заросший рыжей щетиной. Даже зимой в плавни ходил, по льду. В трескучий мороз пойдёт, разожжёт на острове большущий костёр; люди уже думают, плавни горят. Приходит. «Фу,— говорит,— натопил. Теперь в селе тепло будет». Два года назад пошёл Гунька в плавни и не вернулся — то ли действительно погиб, утонул где-то в болоте, то ли просто ушёл из села, так никто и не знает. Больше его не видели.
— Неужели хочешь пропасть, как Гунька? — повторил я.
— Не пропаду,— уверенно сказал Ява и вытащил из-под рубашки книгу.— Вот жил же человек на необитаемом острове, и ничего. Не пропал.
— Что за книга? — спрашиваю.
— «Робинзон Крузо». Читал?
— Нет. Что это за Кукурузо?
— Крузо, а не Кукурузо, чудак. Очень интересная книга.
— Книга книгой, а плавни плавнями. Ты лучше подумай.
— Я уже думал. И решил окончательно. Ты меня знаешь. Я только тебя ждал, чтобы посоветоваться и чтоб ты мне немного помог.
Это меня обезоружило. Раз человек обращается к тебе за помощью, отговаривать его — свинство.
— И надолго ты собираешься на тот остров? — спросил я.
— Робинзон пробыл на необитаемом острове двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней,— вздохнув, сказал Ява.
— Ого-го! Это же сколько тебе тогда будет? Сорок с хвостиком. Это мы все уже школу окончим и институты. Карафолька академиком станет, Гребенючка агрономом. Я лётчиком… если получится. А ты…
— Что ж поделаешь,— опять вздохнул Ява.
— Слушай, а кто же будет за Кнышом следить? Кто будет его разоблачать, выводить на чистую воду? Может, он и в самом деле опасный преступник?
Ява смутился. Я уже торжествовал, считая, что он сейчас откажется от своей затеи, но он сказал:
— Нет, ничего я не забыл. Но придётся тебе самому следить за Кнышом и разоблачать его. А я не могу тут больше жить. Не могу.
Я помолчал.
— А может, всё-таки не будешь бежать? Перетерпишь, перемучишься как-нибудь.
— Нет, раз я решил — всё!
— А чтоб он сгорел, тот Кукурузо, что надоумил тебя на остров бежать! Что же, мы до старости так и не увидимся? — с отчаяньем сказал я.— С кем же я в цурки-палки играть буду? С Карафолькой что ли?
Ява сморщил лоб, посмотрел на меня, что-то соображая. И, помолчав немного, сказал:
— Почему это не увидимся? Ты один будешь знать про остров. И будешь иногда приезжать… Робинзон тоже не совсем один был. Потом он спас дикаря Пятницу и вдвоём с ним жил. Так что…
— Выходит, я буду у тебя дикарём,— нахмурившись, сказал я.— Ты, значит, герой… А я дикарь. Вот Кукурузо!
— Да Крузо, а не Кукурузо. Робинзон Крузо. Понятно?
— Это он был Крузо, а ты — Кукурузо. Как раз подходящее для тебя имя. Помнишь, как мы в кукурузе…— И я хихикнул.
Так Ява перестал быть Явой, а стал Робинзоном Кукурузо. Видимо, на роду ему было написано носить выдуманные имена.
«Что же случилось в кукурузе?» — спросите вы.
Охотно вам расскажу. Слушайте.
Глава VI
Что случилось в кукурузе
Однажды (это было прошлой весной) Ява неожиданно предложил:
— Давай, Павлуша, вырастим новый сорт кукурузы. Я уставился на него: заболел он, что ли?
А он…
— Кукуруза,— говорит,— очень важный сельскохозяйственный продукт, и выращивание новых её сортов — дело большой государственной важности. И вообще селекционеры-мичуринцы очень уважаемые люди — не меньше космонавтов. Вот моя мать, смотри, и депутат, и в Киев на совещания ездит, и в президиуме всегда сидит.
Слушал я, слушал, а потом не выдержал.
— Тю,— говорю,— на тебя! Тоже ещё нашёл весёленькое дельце — кукурузу выращивать.
Посмотрел он на меня, скривился презрительно.
— Ты,— говорит,— Павлуша, дубина. Ничего не понимаешь. Да ты знаешь, что бы это для меня значило, если бы я изобрёл новый сорт кукурузы! Какой это был бы выход! И-эх! Никакая грамматика, никакие штаны не были бы страшны для меня. Начала бы меня мама за штаны или грамматику ругать, а я ей — раз! — новый сорт кукурузы. Она — ах! — и про всё на свете забыла. Кукуруза — это же её жизнь. Освободился бы я от неприятностей навеки.
Кроме грамматики, многие беды Явы были связаны со штанами. Штаны на Яве горели. Любые новые штаны из любого самого прочного материала за полмесяца превращались в отрепье. Потому что такой уж был у Явы характер. Ява не ходил, не бегал, а летал. Если сравнить его характер с авиацией (вы же знаете, я лётчиком хочу стать!), то характер у Явы был реактивный — тысяча километров в час. Прежде всего не выдерживали таких скоростей и перегрузок штанины. Они обтрёпывались внизу, превращаясь в бахрому. Ява сокрушённо вздыхал и подстригал бахрому ножницами. Этим парикмахерским делом ему приходилось заниматься всё чаще и чаще, штаны с каждым разом становились короче. К тому же Ява всё время на что-нибудь напарывался, оставляя на этом «что-нибудь» куски штанов, и в конце концов от Явиных штанов оставался один ремешок.
Да, выращивание нового сорта кукурузы было для Явы делом очень нужным и полезным.
— Ты понимаешь,— убеждал он меня,— это же интересно. Может, мы настоящими мичуринцами станем. Разве плохо? Про нас вся республика узнает. В газетах вот такими буквами писать будут.
— Нет,— сказал я,— не хочу. Я хочу лётчиком. А лётчиков-мичуринцев не бывает, потому что в небе кукуруза не растёт… Пусть уж что-нибудь одно. Да я и не верю, чтобы мы что-нибудь стоящее вырастили. Это же надо и тут иметь,— я постучал себя пальцем по голове,— и работать много. Нет!
— А ты болтун.
— А ты сонная муха.
— А ты… тьфу на тебя!
— И на тебя тьфу!
Крепко мы тогда поссорились. Правда, через два дня мы помирились, но про кукурузу больше не вспоминали. Сразу после школы я поехал в гости в другое село, а когда приехал, Яву не застал — он в пионерлагерь уехал. Так мы с ним целое лето почти не виделись. И встретились, только когда начались занятия в школе. Я, конечно, совсем забыл о том разговоре, который был у нас весной. И вдруг он говорит:
— Знаешь, Павлуша, а ведь я новый сорт кукурузы всё-таки посадил.
Я рот разинул от удивления.
— Бре…— говорю.— Где? Как?
— На мамином участке. Полез я однажды на чердак, искал колёсико, то, что ты мне подарил. А у нас ты же знаешь, на чердаке всегда валяется кукурузных початков — миллионы. Искал я, искал колёсико и вдруг наткнулся на необычный початок — ну просто как поросёнок. Сроду такого не видел. И стрельнуло мне: да это же, наверное, новый сорт кукурузы сам вырастился случайно, и никто об этом не знает. Должно быть, мама его среди других початков не заметила, не обратила внимания. Вот это дело! Счастье само в руки лезет… Вышелушил я зёрна. Ох и зёрна! Если бы я тебе одним зёрнышком по лбу саданул — вот такую шишку бы набил… Пошёл я тайком на мамин участок, самое хорошее место выбрал, повыковыривал то, что было посажено, и целый ряд своим сортом засадил. Ещё и колышки повбивал — для памяти, чтобы не спутать.
— Ну и что? — спрашиваю с нетерпением.— Вырос твой сорт?
— Да, наверное. Я не знаю. Я же в лагерь поехал. Давай вдвоём пойдём сегодня, посмотрим. Давай?
— Давай,— говорю,— раз такое дело, надо идти. Тем более, через неделю-полторы кукурузу убирать будут. Соберёт комбайн твой сорт — дудки ты его тогда найдёшь.
Разговор этот происходил на большой перемене. А когда уроки кончились, Ява сказал:
— Пошли.
— Так, может,— говорю,— сначала пообедаем?
— Да чего там обедать, не умрёшь. Мы быстро. Посмотрим только, и назад. И будешь себе хоть до вечера обедать.
Я вижу, что так ему невтерпёж, и согласился. Может, и в самом деле он новый сорт открыл!
Пошли мы.
Вышли за село, на полевую дорогу.
На небе — ни облачка. Солнце светит, нежаркое, ласковое сентябрьское солнце.
По обе стороны сплошной зелёной стеной, словно лес, стоит кукуруза, высоченная, метра три, а то и больше. Хорошо в этом году уродилась.
Идём мы и идём. Уже и села не видно.
— Долго ещё? — спрашиваю.
— Да нет. Ещё малость, и всё.
После этого мы ещё добрых километра два отмахали. Наконец Ява говорит:
— Вот тут. Видишь, табличка?
Действительно, у дороги торчит на колышке фанерная табличка, а на табличке кривыми буквами написано:
Кукуруза Сорт Буковинский № 1 Участок Надежды Рень Площадь 8,5 га— Точно,— говорю,— это оно. — Пошли,— говорит Ява,— теперь вглубь нужно. Свернули мы с дороги и — в кукурузу. Ява впереди, я за ним. И сразу будто в джунгли попали. Ох и густая кукуруза! Руками всё время приходится листья раздвигать, чтобы по носу не ударили. А тут ещё и портфель мешает — цепляется. Яву я сразу из виду потерял. Только по шороху слышу, куда идти. Через некоторое время спрашиваю: — Ну как? Скоро? — Скоро-скоро,— слышу далеко впереди бодрый Явин голос. Вот реактивщик! — Погоди, не спеши так,— кричу,— а то я не вижу, куда идти! У меня уже дважды портфель из рук выпадал, и щёку я поцарапал о жёсткие кукурузные листья. Наконец снова спрашиваю: — Ну как? Нашёл? — Нет ещё. Густо очень.— И в голосе, слышу, нет уже той бодрости. — Слушай,— говорю,— ты становись на четвереньки и ползи. Потому что так никогда тех колышков не увидишь. Сказал и сам стал на четвереньки, портфель в зубы, чтоб не мешал, и пополз. Ползу и молчу — с портфелем в зубах много не наговоришь. Во все стороны гляжу, колышки ищу. С разгона прямо носом в Явины штаны ткнулся. Смотрю — он тоже с портфелем в зубах. Сели мы, портфели положили на землю, дух еле-еле переводим. — Ну что? — спрашиваю. — Да знаешь,— говорит растерянно,— очень трудно в этих зарослях искать. Где-то тут должно быть, а не могу найти. — А давай,— говорю,— действовать планомерно. Прочешем этот участок по всем правилам. Ты в одну сторону ползи, я в другую, а потом сойдёмся. Кукуруза ведь квадратно-гнездовым посажена, по квадратам и будем прочёсывать. Это очень просто. Ява повеселел: — Правильно. Я давно говорил, что ты гений, Павлуша. Только давай портфели тут оставим, а то очень трудно их в зубах таскать. Положили мы портфели и расползлись — я в одну сторону, Ява в другую. Ползу и смотрю. Хоть и говорил я, что это очень просто, по квадратам, но, оказывается, не очень просто. Если голову у самой земли держать — то ещё немного видно эти квадраты-ряды, а если подымешь голову — никаких тебе квадратов, сплошные листья. Не будешь же всё время щекой о землю тереться. Ползал я, ползал и прямо, и зигзагами, колени уже все ободрал — колышков нет. — Ява-а! — кричу. — Ау! — издалека отзывается. — Давай,— кричу,— назад! — Давай! Пополз я назад. Показалось мне, что назад полз я значительно дольше, чем вперёд. Уже давно должен был бы я встретиться с Явой, а его всё не видно. И не слышно даже. — Ява! — зову наконец. — Ау! — слышится где-то далеко справа. — Ява! — кричу я.— Куда ты пополз, чтоб тебе! Не туда ты ползёшь. — Это ты,— кричит он,— это ты не туда ползёшь! Я ползу правильно. — Да ну тебя! Ползи сюда. — Это ты сюда ползи! Вот так, перекликаясь, мы начали подползать друг к другу. Долго подползали. Наконец подползли. Оба злые. — Ну,— спрашиваю,— нашёл? — «Нашёл, нашёл»! — передразнивает он.— Если бы я нашёл, разве я полз бы к тебе? Я бы тебя звал! — Ну,— говорю,— хватит. Мне твоё мичуринство надоело. Я пошёл домой. Я есть хочу. Где мой портфель? — Там, где ты его положил. Лёг я на землю, стал осматриваться. Пыли наглотался, а портфеля не вижу. — Это ты,— говорю,— ты виноват. Пополз куда-то. Из-за тебя мы портфели потеряли. Попробуй их теперь найти в таких джунглях. — Это не я, это ты, как слепой щенок, пополз по-дурацки и всё запутал. — Ну ладно,— говорю,— ссориться потом будем, давай сначала портфели найдём. Поползли мы искать портфели. Теперь двигались вместе, я даже для верности держался за Явину штанину. Через полчаса мы поняли, что найти портфели в этом дремучем кукурузном лесу не легче, чем те колышки. Колени жгло огнём. И когда мы наконец поднялись, то чуть не упали — ноги онемели и подгибались, не хотели нас держать. — Ява,— сказал я,— давай плюнем на портфели и пойдём домой. Пообедаем, а тогда придём за портфелями. А то я так есть хочу, что даже голова не работает. Какое-то гууу-гууу в голове, и больше ничего. — Давай,— сразу согласился Ява,— а то у меня тоже живот к хребту присох. Это, наверное, потому мы и найти не можем, что голодные. А вот пообедаем, так сразу и портфели найдём, и колышки тоже. Пошли. И Ява бодро рванулся вперёд. Я за ним. Несмотря на боль в коленях, мы шли очень быстро, почти бежали. Кукурузные листья били нас по щекам, царапали руки. Но мы не обращали внимания. Мы хотели есть. Идти становилось всё труднее. — Ява,— сказал я, тяжело дыша,— что-то мы очень долго идём. Ява молчал. — Ява,— сказал я, дыша ещё тяжелее,— где дорога? Ява молчал. — Ява,— крикнул я, почти задыхаясь,— мы не туда идём! Ява остановился: — А куда? Ты знаешь куда? — Нет,— говорю я, едва держась на ногах,— это ты меня сюда завёл, ты и выводи! Ява бессильно опустился на землю. — Я бы вывел,— сказал он, переводя дух, и лёг навзничь.— Я бы вывел, если бы ты не запутал меня. А теперь я не знаю. — Чего ты не знаешь? Чего ты не знаешь, диверсант? — Не знаю, куда идти. Вот что. Тут поле ого-го на сколько километров тянется. Если не туда пойти, можно два дня идти и не выйдешь. Совсем заблудиться можно. — Что-о! Что ты мелешь? Кукуруза — не лес и не плавни, в кукурузе нельзя заблудиться. Вставай и выводи меня сейчас же! Я есть хочу. Слышишь? Я хочу есть! — Так и выходи сам, раз считаешь, что нельзя заблудиться. — Что — сам? Что — сам? Это же твоя мать кукурузовод. А моя мать доярка. Из коровника я тебя с закрытыми глазами выведу. — Дай отдохнуть немного. Распустил нюни. А ещё лётчиком хочешь быть! Какой ты лётчик! Слюнтяй ты! Мамалыга[4] ты недоваренная. Знал бы твой тёзка, космонавт Попович, что у него такой земляк… Э! Только имя хорошее портишь. Наверное, мы бы подрались, если бы не усталость и не отчаянное положение. Мы не имели права тратить силы и энергию на междоусобную войну. Вздохнув, я лёг рядом с Явой. И тут у меня возникла идея. — Ява,— говорю,— а что, если влезть и посмотреть, куда идти! — Влезть? Что это тебе — дерево? Это же кукуруза. Злак. Не слыхал я, чтоб люди на злаки лазили. — Ну так что,— говорю.— Видишь, какое крепкое. Как бамбук! Может, и выдержит. — Ну так лезь. — Нет, ты лезь. Ты легче — у тебя штаны короче и пуговиц меньше. А я подсажу. Ява вначале не хотел. Наверное, ему досадно было, что это не он придумал. Он привык, что все идеи принадлежат ему. Потом махнул рукой: — Ну, давай попробуем. Мы выбрали наиболее высокую и толстую кукурузину, я прислонился к ней спиной, сплёл пальцы рук, чтоб держать Яву, когда он на них ногой станет, и сказал: — Ты больше на меня опирайся, а за кукурузу только держись. — Ладно-ладно,— сказал Ява и, кряхтя, стал вскарабкиваться на меня. Вот уже коленом на плечо стал, опёрся руками о голову… Ой! Ботинком по носу зацепил. Но я пока что молчу, терплю… Ботинок вдавливается мне в плечо, каблуком ключицу мне проламывает. Я начинаю шататься, колени дрожат, подгибаются, подгибаются… — Ява,— кричу,— скорее смотри, я падаю! И… что-то затрещало, зашумело, завизжало — словно бомба в кукурузу ударила. Я лежу, зарывшись носом в землю. Во рту песок, в ушах песок. Отфыркиваюсь, отплёвываюсь, протираю глаза и кричу: — Ява, где ты? Ты живой? — Жи… апчхи… вой.— И из кучи поломанной кукурузы высовывается Явина голова. — Ну что,— спрашиваю,— видел? — Ничего,— говорит,— я не видел. Сплошные метёлки перед носом. Ява вздохнул. Я посмотрел на небо. «Смехота,— подумал я.— Космонавты летают в бескрайнем небе, среди звёзд, за сотни километров от земли, и ничего. А мы в кукурузе пропадаем». — Ява! — подхватился я.— Это ерунда какая-то. Этого не может быть, потому что это невозможно. Ещё никто в мире ни разу не заблудился в кукурузе. Мы просто пошли не в ту сторону. Я хорошо помню, что, когда мы шли, солнце было нам в спину. Пошли назад. Сперва Ява недоверчиво смотрел на меня. Но я говорил, наверное, так убеждённо, что он поднялся. — Кто его знает, может, и правда. Пошли. И мы поплелись. Ох, как тяжело было идти! Батюшки, как тяжело было идти! Мы не чувствовали ног под собою. Мы просто механически переставляли их, как ходули. И зачем это мы ползали на коленях! Трудно было сказать, сколько мы шли: полчаса, час или два,— и сколько мы прошли: километр, два или десять. Но я, наконец, не выдержал. — Ява,— говорю,— я больше не могу! Я сейчас упаду. Давай отдохнём. Мы снова легли на землю. Долго мы лежали. Было тихо. Только жёсткие кукурузные листья шуршали над нами. Где-то далеко прокричал перепел, и опять стало тихо. Даже кузнечиков не слышно. — А что, если мы совсем не выберемся отсюда? — тихо сказал Ява.— Никто же не знает, куда мы пошли. И нас не найдут. И мы погибнем. И через две недели комбайн вместе с кукурузой соберёт наши косточки. — Надо было,— говорю,— хоть пообедать. Всё-таки дольше бы продержались. А так к утру и поумираем. При воспоминании об обеде мне так захотелось есть, что я чуть не заплакал. — У нас сегодня на обед борщ и вареники с мясом,— грустно сказал Ява. — А у нас суп с галушками и жареная курица,— сказал я, еле сдерживая слёзы. Нет, больше терпеть я не мог. — Ява,— говорю,— давай людей звать. Давай людей звать, Ява. Но Ява был более мужественным, чем я. — Ты что,— говорит,— чтоб смеялись! Здоровые ребята средь бела дня в колхозной кукурузе караул кричат. — Пускай,— говорю,— лишь бы было кому смеяться. — Нет,— говорит Ява,— если уж так, давай лучше петь. — Ну что ж,— говорю,— давай петь. И мы затянули первое, что в голову пришло. И первой почему-то пришла нам в голову песня из мультфильма. — «В траве сидел кузнечик…» — жалобно-жалобно выводил Ява. — «В траве сидел кузнечик…» — ещё жалобнее подтягивал я. Долго мы пели. Песни, которые знали, почти все пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, которые начинались на «ой». «Ой, в поле могила», «Ой, я несчастный», «Ой, не свети, мисяченьку», «Ой, не шуми, луже», «Ой, одна я, одна», «Ой, в поле жито»… Это «ой» мы рявкали так, будто нас кто-то в бок пинал. Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широко». Особенно получался куплет «Напрасно старушка ждёт сына домой». Трижды пели мы эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало щемить в горле. Наконец мы совсем охрипли и прекратили пение. Мы лежали, обессиленные от голода и от песен, печальные от безнадёжных мыслей. Я почему-то засунул руку в карман и вдруг нащупал там что-то твёрдое. Вытянул и даже ахнул: да это же конфета, которую я ещё вчера забыл съесть! Да к тому же мятная! Это же и пить меньше хотеться будет. — Ява,— хриплю,— смотри! Ява глянул и вздохнул: — Одна? — Одна. Конфета слежалась в кармане, растаяла, обёртка прилипла так, что и зубами не отдерёшь. В хорошие времена я бы её, наверное, просто выбросил. Но теперь это была такая ценность, что ой-ёй-ёй! Я осторожно раскусил конфету пополам. Но неудачно: одна половинка вышла больше, вторая — меньше. А ещё кусать — только раскрошишь. Я вздохнул и протянул Яве бо́льшую. — Чего это? Давай мне ту. — Нет,— говорю,— бери. Ты больше есть хочешь. — Почему? — Потому что,— говорю,— я хорошо позавтракал: яичницу ел, и колбасу, и молоко пил. — А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров. Значит, ты голоднее, а не я. Бери. — Нет. Я ещё съел пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты. — А я два пирога, и целый кувшин молока, и стакан сметаны, и творога полтарелки, и… — А я ещё блинчики, и груши-гнилушки, и… Наши завтраки всё увеличивались и увеличивались. Состязание в благородстве кончилось тем, что Ява с большей половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом порции сравнялись. Мы старались сосать конфету как можно дольше, но через несколько минут во рту даже вкуса не осталось. Есть захотелось ещё сильнее. И есть и пить. Особенно пить. Вскоре о голоде мы даже забыли. Пить, только пить! Лишь теперь почувствовали мы себя по-настоящему несчастными. Еле шевелили мы пересохшими губами. Солнце начинало садиться, приближался вечер. Впереди была ночь. Доживём ли мы до утра? — Прости меня, Павлуша, если что не так было,— неожиданно очень тихим и проникновенным голосом сказал Ява. И я понял, что это он прощается со мной. — И ты прости, дорогой Ява,— сдавленно прохрипел я. Всё расплылось у меня перед глазами от мысли о том, как глупо гибнут наши молодые, цветущие жизни. Мы отвернулись друг от друга и зашмыгали носами, роняя на пыльную землю горючие слёзы в ожидании последнего часа. У меня занемела левая нога (должно быть, оттого, что я неудобно лежал). «О, уже одна нога отнимается! Значит, уже скоро!» — подумал я и ещё отчаяннее зашмыгал носом. И вдруг совсем рядом кто-то громко сказал: «Говорит Киев. Восемнадцать часов. Передаём последние известия». Нас словно кто-то подбросил. — Ява,— кричу,— это же радио в селе говорит! Мы спасены! А он: — Павлуша, побежали, пока говорит! А то замолчит, опять заблудимся. И мы рванули. Ох и рванули! В ушах зашумело. Но не успели мы пробежать и нескольких шагов, как Ява обо что-то споткнулся и шлёпнулся на землю. Я с разгона — на него. Опомнились, сели, смотрим — а это наши портфели. Ну как в сказке прямо. Мы засмеялись глупым счастливым смехом. Когда мы были уже в селе, Ява задумчиво сказал: — Да, радио — это всё-таки вещь!.. — И кукуруза — тоже сила.
Глава VII
Ищем остров
Теперь вы понимаете, что Ява был настоящим Робинзоном Кукурузо. Самой судьбой предназначено ему было носить это имя.
— Ты что же, прямо сегодня хочешь бежать на остров? — спросил я.
— Ишь какой ты шустрый! «Сегодня»! — недовольно сказал Кукурузо.— Надо же сначала найти, выбрать подходящий необитаемый остров, приготовиться, а тогда уже бежать.
— А что там выбирать? Высадился на какой угодно и живи.
— Тебе — конечно! А мне двадцать восемь лет два месяца и девятнадцать дней жить. Думаешь, легко?
— Да я разве что — можно и выбрать. Хоть сейчас. Поехали?
— Немного погодя. Через часок. Когда дед в сельмаг пойдёт.
— А что ты дома скажешь перед тем, как удрать? Они же волноваться будут. Всё село на ноги поставят. Поиски начнут. И милиционер товарищ Валигура, и все. Я себе представляю!
— Конечно же, я не скажу: «Дорогие родичи, я удираю от вас на необитаемый остров. Будьте здоровы. Пишите письма». Это же комедия. Никто же так на необитаемый остров не удирает. Матери и отцу вообще ничего не придётся говорить. Мать завтра в Киев на совещание передовиков едет. Неделю пробудет, не меньше. Отец на курсах в районе. Один дед будет дома. А деду я что-нибудь придумаю. Скажу, например, что к тётке Ганне в Пески пойду. Там же и Иришка сейчас гостит. Что-нибудь выдумаю. Чтобы панику заранее не поднимал.
— А потом что? Когда мать приедет и когда узнают, что ты пропал?
— А мне что — пусть ищут. Лишь бы не нашли. Гуньку тоже ведь помнишь, три дня искали, а потом перестали. И ничего. Теперь редко кто и вспоминает. Так и меня…— И тут голос у Кукурузо задрожал. Наверное, мысль о том, что его забудут, была всё-таки горька ему. И он поспешил перевести разговор на другое: — Главное, остров хороший найти надо. Чтоб и место рыбное было, и дичь чтобы…
— А ты и ружьё брать будешь?
— А как же. У Робинзона было даже несколько ружей. Но ничего, я и с одной своей берданкой не пропаду. Ты же знаешь мою берданку? Бьёт как сумасшедшая. Лучше дедового зауэра.
Это, положим, Кукурузо преувеличивал. Да я не стал спорить: хлопец на двадцать восемь лет на необитаемый островудирает, пусть потешится. В прошлом году дед подарил ему на день рождения берданку и начал брать с собой на охоту — приучать. Кукурузо очень гордился и своей одностволкой, и тем, что ходил на настоящую, взрослую охоту. Я завидовал ему и тоже мечтал о ружье.
В сенях послышался кашель, скрипнула дверь, и во двор вышел дед Варава. Метнул на нас сердитый взгляд и сказал:
— Я в сельмаг на минутку. Смотрите мне, не безобразничайте тут!
— Да мы ничего. Вот только на речку, может, сходим выкупаемся. Жара ведь такая,— просительным тоном сказал Кукурузо.
— Уроки, уроки учить надо, а не купаться. Двоечник! — буркнул дед и, кряхтя, переступил через перелаз.
Я с сомнением взглянул на Кукурузо.
— Ничего, пойдём,— тихо сказал он.— Я знаю эту «минуточку». Встретятся возле сельмага с дедом Саливоном и часа три проговорят, не меньше. Помоги мне дорезать свёклу, и пойдём.
Вдвоём мы быстро дорезали свёклу, задали свинье корм и пошли.
Хотя ничего странного и не было в том, что мы едем на лодке в плавни (сколько раз ездили и рыбу ловить и просто кататься), но сейчас мы пробирались к речке тайком, всё время оглядываясь. И ни одной хорошей лодкой не воспользовались. Хотя все они были привязаны у берега и нам не возбранялось брать их — тут и моего отца лодка была, у деда Варавы целых три (челнок-«довбанка» и две плоскодонки). Мы разделись и переплыли на другую сторону, на песчаный островок, где за большим кустом краснотала лежала изношенная, как старая туфля, ничья плоскодонка, из которой мы думали сделать, но так и не сделали подводную лодку. Впрочем, перед самым экзаменом, как вы помните, мы её зашпаклевали, просмолили, и она хоть и пропускала воду, но не тонула: если не забывать вычерпывать, плыть можно. Тут же, под лодкой, лежало длинное потрескавшееся весло, которое мы ещё тогда «одолжили» у деда Варавы. Он и не заметил — у него в сарае вёсел с десяток валяется: и короткие — для челнока, и длинные — для плоскодонок. У нас знаете как на плоскодонках ездят? Стоя. Стоишь на корме (или же на носу) и то с одной стороны, то с другой подгребаешь. Потому и весло длинное. Так грести — уметь надо! Если не умеешь, можешь — кувырк! — и корми раков. Ну, мы с Кукурузо с малолетства умели, нам не страшно.
— Черпак не забудь, а то ртом хлебать придётся. Видишь, течёт всё-таки, калоша старая,— сказал Ява.
Оттолкнулись мы и поехали.
Обогнули островок — и уже в камышах. По узенькой полоске плывём. Гребёт Кукурузо — хоть и я хорошо умею,— но у него получается лучше. Гребёт тихо, осторожно — глядит в оба. Стружка узкая, всё время заворачивает. Гребёшь сильнее, чем нужно — раз! — и лодка уже носом в камыши залезла. Отталкивайся тогда назад, вытаскивай нос — морока!.. Хорошо гребёт Кукурузо — ни разу в камыши не врезался.
Я лежу на носу, смотрю в воду. Вода прозрачная-прозрачная, до самого дна видно: водоросли, корневища лилий, коряги. И даже видно, как среди водорослей рыбы шныряют. Интересно!
Всё дальше и дальше углубляемся мы в плавни. Неожиданно за поворотом открылся широкий плёс[5]. Гладь — ни морщинки. Белые и жёлтые лилии разбросаны, как на картинках, что на нашем базаре продаются. Только вместо лебедей посреди плёса два нырка плавают. Увидели нас — и нету. Так быстро нырнули — вроде и вовсе не было. Потом глядь — метров за двадцать появились, будто другие…
Снова мы в стружку заехали.
Ш-ш-ш! С-с-с! Ш-ш-ш! — утки пролетели.
Охотничий сезон не открылся, и, ещё непуганые, утки смело летают над нами.
— Вот бы ружьё! — говорит Кукурузо.
— Да-а,— тяну я.
Правду говорят — охотничий рай тут, в плавнях. Представляю, сколько охотников приедет на открытие сезона. И те, конечно, приедут, киевские, что всегда приезжают. Вот тот долговязый, в очках,— Олег, который собственную «Волгу» имеет. И коренастый Сидоренко. И скуластый, с редкими волосами Задвижка (настоящая фамилия такая). И совсем без волос, лысый, толстый Батюк. Все они кандидаты в какие-то науки.
Как бы там ни было, но и на этот раз киевские кандидаты, должно быть, приедут и снова, наверное, остановятся у деда Варавы. Они знают, у кого останавливаться. И с вечера по старой охотничьей традиции будут пить водку, и рассказывать разные охотничьи истории, и петь песни, и подтрунивать друг над другом. А на рассвете дед разбудит их, и они, поспешно собирая свои охотничьи доспехи, будут морщиться от головной боли, дрожать мелкой дрожью от утренней прохлады и стонать. А Батюк, как всегда, вообще не захочет вставать. Накрыв лицо шляпой, он будет хрипло бормотать сонным голосом:
— Ложитесь! Чего вы вскочили! Ночь на дворе. Не успели улечься — и уже… хр-р-у,— и сразу перейдёт на храп.
Они будут долго расталкивать его, он будет лягаться, говорить: «Идите, я вас догоню»,— наконец ругнётся и встанет. И отправятся они в плавни. Дед на челноке, они на плоскодонках. Дед только и делает, что стоит и ждёт их. Потому что они не едут, а зигзагами дёргаются по воде: с левого борта гребнут, лодка вправо плывёт, с правого гребнут — влево плывёт и так всё время. А челнок деда как по струнке идёт. Ох и челнок у деда Варавы! Лёгкий как пёрышко, летит по воде, как птица, как новые корабли на подводных крыльях. Однако усидеть на нём, кроме деда, мало кто мог. Очень неустойчивый, вёрткий челнок. Плывёшь на нём, вроде по канату идёшь,— всё время балансировать надо.
В позапрошлом году на открытие охоты охотников к нам понаехало тьма. Лодки сразу все разобрали.
А киевляне опоздали — ночью приехали. Не досталось им лодок. Один челнок дедов остался. Что делать?
— Вдвоём на этом челноке ехать и думать нечего — потонет,— сказал дед.— А то можно было бы развести на места.
— Так по одному же можно переехать,— говорит Задвижка.
— Совершенно верно,— спокойно замечает дед.— А оттуда кто лодку будет перегонять?
— М-да,— глубокомысленно промычал Задвижка.
— А если пацанов использовать! — сказал Олег (мы как раз тут же стояли).
— Ещё утопите мне пацанов,— сердито буркнул дед.
— Да нет! Чего там! — вырвалось у меня.— Мы же лёгкие. По очереди будем перевозить. А если и перевернёмся, так вы же знаете, как мы плаваем! Как рыбы!
— Ну что ж, попробуйте,— согласился дед.— Только разденьтесь, хлопцы. Потому что придётся, наверное, искупаться.
Поскольку я первым выскочил, то и перевозил первым я. Перевозил Олега. Ну, перевозил, видимо, не то слово, потому что перевернулись мы у самого берега, даже не успели отъехать. Только он сел, только начал устраиваться, как мы уже и перевернулись. И хотя у берега было совсем мелко, Олег умудрился окунуться в воду с головой.
— Проклятая посудина! Душегубка, а не чёлн! — ругался он, вылезая на берег.
Товарищи смеялись, а Сидоренко сказал (он говорил, широко растягивая слова):
— Вот верт-ля-вый! Усидеть не мо-же-ет! Словно у него иго-олки в одном месте! Сейчас я поеду, раз ты не можешь.
И полез в челнок.
— Вы штанами, штанами прямо на дно садитесь,— советовал дед. Но на дне челнока была вода, и Сидоренко не хотел мочить штанов.
— Это, чего доброго, радикулит заработаешь,— сказал он, положил поперёк бортов досточку и сел на неё.
Дед держал челнок, пока мы усаживались, а потом оттолкнул нас от берега. Я осторожно начал грести, и мы поехали. Сидоренко сидел прямо, как первый ученик за партой. Обеими руками он держал ружьё, балансируя им, словно канатоходец в цирке.
«Хорошо сидит, доедем»,— подумал я. Мы уже были как раз на середине реки. И тут над нами низко-низко с шумом пролетели три кряквы. Сидоренко вдруг дёрнулся, вскинул ружьё (охотник он был очень азартный), но выстрелить не успел — мы потеряли равновесие. Челнок стал клониться-клониться набок.
— Дядечка! — кричу.— Внимание, переворачиваемся!
Он только рукой по воде — ляп, ляп, ляп.
Да разве рукой за воду удержишься! Бултых!
Последнее, что я видел,— это то, как новенькие резиновые сапоги с длинными голенищами мелькнули в воздухе и вода сомкнулась над ними. Оказавшись в воде, я сразу вынырнул и схватился за перевёрнутый челнок.
Через какую-то секунду из воды показалась голова Сидоренко, лица не видно: мокрые волосы до подбородка всё залепили.
— Ружьё! — булькнул он и снова исчез под водой: как поплавок, когда клюнет рыба.
Потом снова вынырнул, снова:
— Ружьё!
И снова под воду.
— Что там у вас? — весело закричали с берега.
— Дядько, ружьё, кажется, утопили! — закричал я в ответ.
Тут и Сидоренко уже окончательно вынырнул и, отплёвываясь, прорыдал:
— Упусти-и-и-л! Ведь ему цены нет!
Еле мы с ним до берега добрались — я челнок и весло перед собой толкал, а он… Я уж боялся, чтоб он с горя сам не утонул. Плывёт и стонет:
— О господи! Такое ружьё! Такое ружьё! На берегу дед начал успокаивать:
— Ничего, вытащим! Вот хлопцы нырнут и вытащат.
Поплыли мы с Явой. Ныряли-ныряли — ничего не вытащили. Дно вязкое, затянуло ружьё в ил — разве найдёшь.
Пока мы ныряли, дед Варава успокаивал Сидоренко, а когда вернулись с пустыми руками, дед рассердился на него — будто Сидоренко не своё, а его ружьё утопил:
— А чего вы дёргались? Чего дёргались? Надо было сидеть спокойненько! Ехать, раз везут! Так нет же — уток ему захотелось. Первому. Ещё никто не стрелял, а он уже, видишь, дёргается. Такую дорогую вещь утопить! Разве вам можно ружьё доверить! Из пугача вам стрелять, а не из ружья.
Сидоренко виновато молчал, и не оправдывался, и не обижался, что дед его (кандидата в науки) отчитывал, как школьника. Дед часто на охоте под горячую руку и ругался, и подшучивал над ними, и они никогда не обижались. Невыгодно им было обижаться. Дед Варава знал плавни, как свой карман. Во время войны был он тут у партизан проводником — «главным лоцманом», как его тогда называли. И все охотники знали — как пойдёшь с дедом на охоту, никогда без дичи не будешь.
Конечно, и в этом году приедут киевские охотники к деду Вараве. Это факт…
— Как ты думаешь,— спросил я, глядя в воду,— если ружьё два года пролежало под водой в иле — испортилось оно? Или можно вытащить, почистить и снова стрелять?
— В иле оно может пролежать и тысячу лет, и ничего. Что бы тогда археологи делали, если бы вещи не сохранялись под землёй, под водой и вообще. Без работы они бы сидели.
— Вот бы вытащить то ружьё. Оно же редкостное. Из него на соревнованиях чемпионы стреляли. Думаешь, зря он так горевал.
— Никакого ружья ты, конечно, не вытащишь. Потому что его уже так затянуло, что нужно речку осушить, чтоб его найти. Может, археологи его и найдут через триста лет. Но никто не узнает, что это при нас оно утонуло и мы ныряли — думали достать.
— И никто не узнает, что ты убегал на необитаемый остров и жил там двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. И самого острова, может быть, тогда уже не будет.
— Остров-то будет, не волнуйся.
Мы снова выплыли на плёс, довольно большой, по которому даже ходили волны с барашками (потому что как раз поднялся ветер), как по настоящему морю. Это был уже пятый плёс, который мы проплывали. И островов мы уже проехали чуть ли не десяток. Я каждый раз спрашивал: «Может, этот?.. Или этот? Хорошенький же необитаемый остров. Что тебе надо?» Но у Кукурузо было своё мнение, и все острова он браковал. По разным причинам. Тот был слишком маленький — негде разгуляться. У того берега очень заросли камышом — к воде трудно подойти. На том деревьев нет — где же дрова брать для костра. И так далее.
И вот перед нами новый остров. Словно сплошная зелёная гора: кусты краснотала, плакучие ивы и кое-где тополя. Берега заросли камышом не целиком — есть выходы к воде. Чистоводье с трёх сторон омывает остров.
— Кажется, этот,— сказал Кукурузо.— Давай пристанем.
— Давай! — с радостью сказал я, так как мне уже надоело искать.
Мы пристали.
Остров был замечательный. Будто специально созданный для такого дела, какое задумал Кукурузо. Деревьев много и сухих веток — как раз на двадцать восемь лет хватит. В камышах, даже сейчас слышно, утки крякают. Значит, дичи полно. На плёсе у самого берега рыба играет — сама в уху просится. Посреди острова поляна: не то что в цурки-палки — в футбол играть можно. На краю поляны огромнейшая старая плакучая ива стоит, ветвями землю подметает. И без шалаша от дождя спрячешься. Но шалаш, конечно, нужен.
— Шалаш я тебе помогу сделать,— сказал я,— ты же знаешь, как я шалаши делаю.
Это правда. Лучшего, чем я, шалаша никто из хлопцев в селе не сделает. Меня этому отец научил. Он плотник, строитель. Половину хат в селе строил.
На лице Кукурузо было написано сомнение:
— Робинзон, конечно, всё сам делал. Потому что он один попал на необитаемый остров…
— Так то Робинзон Крузо, а ты Кукурузо,— возразил я.— Нельзя же, чтоб всё было одинаково.
Мне изо всех сил хотелось помочь другу. Кукурузо не стал спорить. Я тут же вытащил из кармана большой перочинный нож с деревянной колодкой и принялся резать лозу. Я очень любил свой нож, никогда с ним не расставался, и от бесконечного ношения в кармане колодка его отполировалась так, что блестела, как лакированная.
Кукурузо покорно помогал мне, признавая в этом деле моё первенство. Он носил лозу, расчищал для шалаша место, заострял палки для каркаса — в общем, выполнял всю чёрную работу.
Через некоторое время под старой вербой уже стоял прекрасный просторный шалаш, крепкий-крепкий (никакие бури, никакие грозы не страшны) и такой уютный, что мне самому захотелось в нём жить. Я был очень доволен своей работой.
— Все двадцать восемь лет без капитального ремонта простоит — гарантия! — уверенно сказал я.
Лишь теперь мы вспомнили, что дед уже, видимо, вернулся из сельмага, и заторопились назад. Добравшись наконец до берега и запрятав лодку, мы до самой хаты бежали бегом.
А когда, запыхавшись, прибежали — оказалось, что дед ещё не приходил. Кукурузо был прав: «минуточка» деда Варавы имела свойство растягиваться до нескольких часов.
— Ну что! Раз деда нет, можно сейчас собрать всё необходимое,— сказал Кукурузо.— Сегодня всё приготовим, перетащим в лодку, а завтра…
— Значит, решил уже завтра? — спросил я.
— А чего тянуть. Через несколько дней приедет мать — будет сложнее. Кукурузо ходил по хате, задумчиво взявшись рукой за подбородок, и примерялся, что брать с собой.
— Прежде всего ложку.— Он вытащил из буфета деревянную выщербленную ложку и сунул её за пояс.— Соли обязательно, без соли пропаду,— отсыпал себе в тряпочку полпачки соли.— Хлеба! — грустно посмотрел на чёрствую горбушку, что лежала на столе.— Мало…
Дед пошёл в сельмаг как раз за хлебом.
— Я тебе принесу. И хлеба и сухарей. У нас есть,— успокоил я его.
— Чаю? — Он покрутил в руках пачку с чаем.— Обойдётся. Тогда и чайник брать нужно. А у нас один…
— Фонарик не забудь. Пригодится,— напомнил я.
— Фонарик обязательно. Без фонарика нельзя.
Он прошёлся по хате, взял в руки топор, который стоял в углу у порога:
— Топор, надо было бы хоть два. У Робинзона было целых двенадцать топоров.
— Он что — жонглировал ими, что ли? — удивился я.— Зачем ему было столько? Странный какой-то твой Робинзон.
— Ты очень умный,— обиделся за своего вдохновителя Кукурузо.— Молчи лучше! Ты никогда на необитаемом острове не жил.
В это время дверь растворилась, и на пороге появился дед. Кукурузо так и замер с топором в руках.
— Ов-ва! — спокойно сказал дед.— Мебель рубить вздумал? А ну поставь топор на место.
— Да я ничего,— промямлил Кукурузо.— Я… я… я хотел показать ему, какой у нас топор хороший. А он говорит, что у них лучше… Правда же у нас лучше, диду?
Дед ничего не ответил, и мы шмыгнули из хаты.
— Фу! Чуть не засыпались! — уже за овином выдохнул Кукурузо.— И как это мы шагов не слышали!
Было действительно странно. Это значит, мы очень увлеклись. Потому что шаги деда слышны издалека. Дед ходит как на лыжах — не отрывая ног от земли: шарк-шарк, шарк-шарк!.. Кажется, еле ноги переставляет, вот-вот упадёт. Но видели бы вы его на охоте. По чернотропу на зайца дед может прошаркать так километров пятьдесят — и хоть бы что.
Сидим мы с Кукурузо за овином и размышляем, как лучше перетащить всё необходимое в лодку. Наконец договорились. Кукурузо по вещичке будет выносить из хаты и прятать в бурьяне за овином. А как стемнеет, я (чтоб Кукурузо был у деда на глазах и не вызывал подозрений) тайком перенесу всё в лодку. А завтра…
Глава VIII
Робинзон Кукурузо высаживается на необитаемый остров
Утро следующего дня. Солнечное, звонкое и голосистое: петухи поют, гуси гогочут, коровы мычат, тётки у колодцев вёдрами гремят…
Я скорчился у плетня и смотрю в щёлку, что делается во дворе у моего друга.
Подготовительные работы успешно завершены. Всё добро Робинзона уже в лодке: и берданка, и удочки, и фонарик, и ложка, и коньки (на зиму), и топор (к сожалению, один, да и то без топорища — ну это ничего, на острове можно будет выстрогать), и много чего другого. Червяков накопано — полная жестянка из-под бычков в томате (я слово «бычки» зачеркнул и написал карандашом «червяки», получилось «червяки в томате»). И харчей целая торба. И даже две таблетки пирамидона (на случай болезни). Итак, всё в порядке.
Теперь осталось одно — отпроситься у деда.
Дед сидит на колоде и выстругивает ручку для вил. Кукурузо ходит вокруг него и канючит:
— Диду!
— Га?
— Так я к тётке Ганне пойду в Пески.
— Отцепись.
— Диду?!
— Га?
— Так я пойду.
— Отцепись, тебе говорят. Иди лучше уроки учи.
Помолчали немного. Потом опять:
— Диду!
— Га?
— Мне с вами скучно.
— Так что, мне на голову стать, чтобы тебя развеселить?
— Я к тётке Ганне пойду. Там же Иришка. Я её столько не видел…
— Когда она дома, так только ругаешься с ней, а тут, видишь, соскучился…
— Я вам и самосада принесу. Вы же знаете, какой у тётки Ганны самосад.
— У меня свой есть не хуже. Отцепись.
Опять помолчали.
— Диду!
— Га?
— Так я пойду. Да?
— Ну что пристал? А уроки?
— Так я возьму книжку и там учить буду. Вот спросите тогда у тётки Ганны.
Я притаился и думаю: «Ох и трудно же в наше время удирать на необитаемый остров!»
Долго канючит Кукурузо. Наконец терпение у деда лопается, и он говорит:
— Вот чертёнок, а не дитя! Совсем замучил. Ну иди уже, чтоб я тебя не видел! Только на три дня, не больше. И если тётка Ганна скажет, что ты уроков не учил,— вот этой палки попробуешь. Двоечник!
Кукурузо не стал мешкать, бегом побежал в хату (а то ещё передумает дед), схватил грамматику — и за ворота. Потом вдруг остановился, обернулся, потоптался на месте, вздохнул:
— Бывайте здоровы, диду! Хороший вы… Я всегда знал, что вы хороший…
— Иди-иди! — буркнул дед. Разве он знал, что прощается с ним Кукурузо на двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней.
На улице я присоединился к своему другу. Молча дошли мы до речки, молча сели в лодку и молча поплыли в плавни.
Не проронив ни одного слова, доплыли мы до острова.
В торжественном молчании перенесли все вещи на поляну к шалашу.
И вот в последний раз стоим на берегу возле лодки. Опустив головы, ковыряем носками ботинок землю. Стоим и вздыхаем. Надо прощаться, а мы не знаем, что говорят в таких случаях. Ведь не на день мы прощаемся, не на месяц, не на год даже, а на целых двадцать восемь лет, два месяца и девятнадцать дней. Ещё никто в мире не прощался на так долго.
— Ну что ждёшь? Отчаливай! — не выдерживает наконец Кукурузо.
— А ты что, спешишь? — говорю я.
— Да нет, я ничего, но вообще… Тебе ж домой нужно. Ребята, наверное, в футбол на выгоне играют.
— Да! — машу я рукой. Дескать, не нужны мне ни футбол, ни ребята. А сам думаю: «Неужели Кукурузо никогда в футбол больше играть не будет? Вот бедный хлопец!» И так мне его жаль стало! Какой же он вратарь замечательный был! Настоящий Лев Яшин мог из него вырасти.
Вздохнул я, полез в карман и вытащил свой перочинный нож.
— На,— говорю,— тебе пригодится. Ты же знаешь, какой это нож. Как бритва. Такого ни у кого нет… А у тебя обломок какой-то.
Кукурузо даже покраснел от удовольствия. Он давно с завистью смотрел на этот ножик и не раз предлагал меняться, да я не хотел. Но теперь пусть у него остаётся, раз он в футбол больше никогда не сыграет и в одиночестве жить будет.
Я ещё раз вздохнул, полез в другой карман и вынул спичечную коробочку. Там лежали рыболовные крючки, которые подарили мне в Киеве. Прекрасные крючки. Целое богатство для рыбака. И маленькие — для верховодок, плотвы и карасей; и побольше — для ершей, окуней и лещей; и большие — для щук, линей, карпов; и совсем большие, тройные,— для сомов и другого рыбьего зверья.
— Лови,— говорю,— на здоровье. Рыбой ты теперь обеспечен… Только, знаешь, когда я к тебе как-нибудь приеду, ты и мне дашь половить. Очень я привык к этим крючкам.
Почему я так сказал — сам не знаю. Я же ещё ни разу не ловил этими крючками. Наверное, жалко всё-таки было мне их. Даже больше, чем ножик. Кукурузо почувствовал это:
— Да зачем. Не надо. У меня же есть.
Однако не мог оторвать восторженных глаз от коробочки. Разве хватит у человека сил отказаться от такого подарка! Нет, хоть и жалко, но не жалко мне крючков.
Кукурузо же остаётся на необитаемом острове один-одинёшенек, как зуб во рту у деда Саливона. И никто его больше не увидит. Даже письмо ему написать нельзя. Ну да, нельзя. У него же нет адреса. У всех людей на свете есть адреса, а у него нет. Эта неожиданная мысль встревожила меня.
— Слушай,— говорю,— так нельзя. Выходит, у тебя теперь нет адреса. Никакого адреса.
— Ну так что?
— Как — ну так что? Адреса нет, понимаешь! Выходит, вроде ты вообще не живёшь на свете.
— А что же я могу сделать? — растерялся Кукурузо.
— Надо немедленно как-то назвать остров. Будет название, тогда и адрес будет.
— Давай. Я разве что — против? А как?
— Я знаю? Острова на земле все по-разному называются. Остров Сахалин, остров Мадагаскар, остров Таймыр. Нет, то, кажется, полуостров. Ну, как-нибудь так.
— Ну пусть будет остров Мадагаскар. Хорошее название. Мне нравится.
— Так уже есть Мадагаскар. Надо, чтоб такое название, которого ещё нет.
Кукурузо задумался. Долго шевелил губами, видимо перебирая в уме названия. Потом сказал:
— А знаешь что — пусть будет имени Переэкзаменовки. Переэкзаменовка меня сюда привела, и пусть будет остров её имени. Такого названия ещё нет — ручаюсь.
Я не стал спорить. Так на карте мира (хоть об этом ещё никто, кроме нас, не знал) появилось новое географическое название — остров Переэкзаменовки. Кто знает, может, когда-нибудь, через много лет, школьники даже будут учить об этом на уроках: «Остров Переэкзаменовки. Знаменит тем, что на нём провёл в одиночестве почти тридцать лет ученик пятого класса Робинзон Васильевич Кукурузо». И какой-то лентяй получит двойку за то, что не будет этого знать.
Я повеселел. И прощание показалось мне не таким грустным.
— Не трусь, Робинзон, всё будет хорошо,— бодро сказал я.— На таком острове не то что двадцать восемь — сто лет прожить можно. Лишь бы рыба клевала.
— Я тоже так думаю.
— Прощай!
— Прощай!
Я сел в лодку и оттолкнулся веслом от берега.
Последняя связь Робинзона Кукурузо с человечеством прервалась. Он остался один на необитаемом острове. Теперь, даже если бы он и захотел вернуться домой, он бы не мог сделать этого сам, без посторонней помощи. Потому что у него не было лодки. А без лодки выбраться из наших плавней невозможно — утонешь. Я предлагал, чтоб он оставил себе нашу «подводную» (мы же могли воспользоваться для перевозки какой угодно лодкой), но он категорически отказался. «Это несерьёзно,— сказал он.— Это была бы какая-то прогулка: надоело — вернулся. Если бы у настоящего Робинзона был транспорт,— вряд ли бы он сидел так долго один на острове. Нет, надо по-настоящему. Никаких лодок, никакой возможности вернуться».
Героический человек этот Робинзон Кукурузо!
Глава IX
Первый день на острове Переэкзаменовки. Глава, рассказанная Робинзоном Кукурузо своему другу и однокласснику Павлуше
Так вот, когда оттолкнулся ты от берега и поехал и когда исчез уже за камышом, лишь морщины на воде остались,— такая вдруг тишина наступила, никогда я такой тишины не слыхал (даже тогда, когда мне уши после первого моего выстрела из берданки заложило). Стою я и не дышу, словно окаменел. Тишина-тишина…
Стою я и, что делать, не знаю. И спешить мне не нужно, и делать нечего. Хоть стой, хоть сиди, хоть через голову кувыркайся — всё равно. Никто не видит, никому до этого нет дела.
Плохо мне стало. И главное, эта проклятая мысль, что сам я отсюда не выберусь. Хоть кричи, хоть бейся головой о дерево-ничего не поможет. Не знаю, что бы я делал, если не почувствовал бы вдруг, что хочу есть. Ты же помнишь, я так волновался и спешил, что дома хорошо и не позавтракал. Это сразу привело меня в чувство. Харчей я решил пока что не трогать — кто знает, что дальше будет. Решил наловить рыбы. Выбрал я подходящее место, размотал удочки, наживил, закинул. Жду. Сижу, на поплавки смотрю и жду. Жду, жду, жду… Поплавки даже не шелохнутся. Не клюёт. Я уж и плевал на червяков, и менял их, и с места на место переходил — нет клёва. А голод меня всё больше разбирает. Сижу я, слюни глотаю и шепчу: «Клюйте, рыбочки! Клюйте, пожалуйста! Я же есть хочу». А поплавки, как гвозди из доски, торчат себе просто из воды — и всё. Нет рыбы. Плавает мой завтрак под водой и никак его не достанешь.
Нервничаю я, всё время удочки дёргаю, да только червяков на крючках вытаскиваю. Хоть самих червяков ешь. Тьфу!
Сам понимаю, что время неподходящее для ужения, что клюёт или рано утром, или под вечер, но мне от этого не легче. Не ждать же до вечера — живот так подтянет, дойду совсем. Кончилось тем, что зацепил я крючком за корягу и леску оборвал. Пропал крючок — один из лучших, что ты мне подарил. Рассердился я, плюнул и пошёл к торбе — не мог больше терпеть. Как дорвался, полторбы харчей съел. Лёг на поляне животом вверх, дремать начал и незаметно уснул… Долго, должно быть, спал, проснулся, потому что почувствовал, что печёт. Солнце жарит! Притронулся рукой к лицу — щёки огнём горят. Обжёгся я на солнце. Пошёл водой умылся — печёт. Мокрой земли приложил — печёт. Вспомнил — сметаной или кислым молоком нужно. Да где же её взять — сметану! Вот тут я впервые почувствовал, что необитаемый остров — это необитаемый остров, а не наш колхоз «Светлая заря», где сметаны целые озёра. А мне бы сейчас хоть ложку, хоть пол-ложки. Ох же и печёт! Залез я в шалаш. Темно в нём, холодок. Полежал я немного, хоть и печёт, да жить нужно. Нельзя же двадцать восемь лет в шалаше пролежать. Вылез, взял топор, нож твой и пошёл вырезать топорище.
Нашёл хороший сухой сук, вырезал топорище, начал обстругивать и вдруг занозу в палец загнал. Да такую болезненную — под самый ноготь. Сразу палец в рот. Сосу — не высасывается, зубами давлю — не выдавливается. Иголкой бы! Иголкой бы сразу вынул… А где же иголка? В село за иголкой бежать надо. «Беги, чего же ты не бежишь?» — сам себя спрашиваю.
Чуть не заплакал я от бессильной злости. Такую нужно вещь, как иголка, забыл! Взял крючок рыболовный, начал ковырять. Но боюсь — ковыряю осторожно. Там же на конце крючка зазубрина: как загонишь, то, мало того что с занозой, ещё и с крючком в пальце ходить будешь. Ох и намучился я. Мокрый стал. А занозу всю не вынул — маленький кончик остался. И потом долго болело. Хорошо ещё, что нарывать не стало.
Солнце начало садиться, и я снова почувствовал голод. На торбу даже смотреть боялся — знал, что если подойду к торбе, то завтра придётся землю грызть. Рыба, только рыба могла спасти меня от голода.
Я опять закинул удочки. И на этот раз мне повезло. Ох, Павлуша, как я обрадовался, когда вытащил наконец первого пескаря! Был он маленький, с палец, но для меня он был дороже полуметровой щуки, которую мы с тобой поймали прошлым летом. Я даже поцеловал его, этого пескарика. Потом пошли окунишки, краснопёрки, карасики… Я так увлёкся, что не заметил, как перевернулась жестянка с червями. А когда увидел — они уже расползлись. Я даже подскочил. Ой! Без червяков и рыбы не будет. Бросился я на колени, стал ползать по берегу и собирать. Но большинство уже в землю позабирались, попрятались. К тому же темнеть начало. Еле я четверть банки насобирал… Рыбу больше не ловил, решил червяков экономить.
Разжёг я костёр, почистил ту мелюзгу, что поймал, взялся уху в старой кастрюльке варить. Варю и замечаю, что очень быстро вода выкипает — всё время доливать приходится. И под дном что-то шипит. Присмотрелся я — батюшки, да это же моя кастрюлька течёт-протекает! И как же это я раньше не заметил, что там дырки! Чуть не заплакал я от горя. Что же я теперь делать буду! В такой кастрюле только глину месить, а не уху варить. Это же решето, а не кастрюля. А другой у меня нет и взять негде. На необитаемом острове я.
Хорошо было Робинзону Крузо. Всё нужное выбрасывало ему на берег море после кораблекрушений. Всё абсолютно, даже деньги.
Захотел двенадцать топоров — на тебе двенадцать топоров. Захотел шёлковые рубашки — на тебе шёлковые рубашки… А мне хоть бы одну кастрюлечку. Хоть бы махонькую. Да где там! Дождёшься тут в плавнях кораблекрушения! Дудки! Хоть сто лет жди! Только один раз тут было настоящее кораблекрушение. Это когда киевский охотник Сидоренко ружьё утопил, да какая мне польза от этого. У меня своя берданка есть. Нет, на кораблекрушение мне нечего и надеяться!
Похлебал я с отвращением недоваренной ухи, пожевал полусырой рыбы и сижу. Уже совсем стемнело. Даже звёзд на небе не видно — облачно. Лишь угольки в догорающем костре тлеют. В животе холодно стало, и оттуда в сердце страх пробирается — скользкий и противный. Надо что-то делать, отвлечься. Полез я в шалаш, нащупал фонарик, засветил. Нашёл тетрадь свою по языку (ты же знаешь, я и тетради и грамматику взял, чтобы дед думал, будто я у тётки учить буду). Карандаш отыскал в торбе… Тебя это удивляет, правда — не уроки ли я учить собрался? Нет! Да будет тебе известно, что Робинзон Крузо на острове дневник вёл, записывал все события, которые с ним происходили. Что же я — хуже его! Я же, как и он, на необитаемом острове. А на необитаемом острове без дневника нельзя.
Ну, подряд всё писать — ты же знаешь — я не могу. Я не писатель. Даже больше — я по письму переэкзаменовщик. Решил я коротенько записывать только факты — хорошие и плохие. Провёл я в тетради посредине линию, разделил таким образом лист на две половины — левую и правую. В левой сверху написал «Приключения» (это для меня, ты же знаешь, что ради этого я и на остров высадился, без приключений моя жизнь — не жизнь, особенно на острове). В правой половине написал вверху «Неприятности» (что ж поделаешь, и без них не обойдёшься).
Долго я думал, долго грыз карандаш и наконец написал. Вот что у меня получилось:
Приключения 1. Наловил рыбы и съел. Неприятности 1. Обжёгся на солнце. 2. Загнал под ноготь занозу. 3. Потерял крючок (один из лучших). 4. Съел полторбы харчей. 5. Удрали почти все червяки. 6. Протекает кастрюля, и я не знаю, в чём уху варить (хоть в пригоршне вари).Как видишь, приключение одно и малюсенькое, как тот пескарик (да и то я его в приключения только по своей доброте записал). А неприятностей целых шесть, и все здоровенные, как акулы. Всё это я писал, локтем прижимая тетрадь к колену и жикая себе над ухом фонариком, потому что костёр уже догорел, а разжигать его снова мне не хотелось (только не думай, что из-за того, что за хворостом нужно было идти в тёмные-претёмные заросли!). Фонарик твой действительно вечный. Спасибо тебе за него. Но это жиканье… Жикаешь — есть свет. Не жикаешь — нет света. Я жикал. Полчаса после этого у меня в ушах жикало от одного воспоминания. И рука онемела. Написал я и думал, что всё,— день кончился и больше ничего не будет, никаких событий. Не знал я, что меня ждёт самое главное приключение,— даже не акула, а целый кит. Спать мне не хотелось — я днём выспался. Вышел я из шалаша, сел на берегу, обхватил руками колени, а мысли разные в голове копошатся — про село, про школу, про тебя (что-то ты там сейчас поделываешь — давно спишь, должно быть)… Молодой месяц из-за тучки вышел, как сабля казацкая,— осветил плёс тускло-серебряным светом. Невидимые утки просвистели крыльями над головой — и тихо. Ветра нет, и даже всегда шуршащие камыши молчат, не шепчутся между собой. Я смотрю на плёс и думаю. И вдруг тень легла на плёс, длинная-длинная. Из-за камышей выплыл чёлн — без звука, без единого всплеска, как привидение. И это было самое страшное (как во сне). В чёлне во весь рост стоял кто-то высокий и длинным веслом правил. Я заморгал — не пригрезилось ли… Нет! Чёлн плыл прямо к острову. Увеличивался, увеличивался, как на экране в кино; у самого берега повернул и исчез за прибрежными кустами. Сердце моё забилось. Кто это? Водяной? Леший? Нечистая сила?.. Да что я! Это же только старые неграмотные бабки верят во всю эту чертовщину. А я верю в радио, в телевизор, в космические ракеты! Нет, глупости, не надо бояться!.. И вдруг я вспомнил Гуньку… Того самого блаженненького, ненормального Гуньку, который два года назад пропал, исчез в плавнях… Гунька! А что, если это Гунька! Что, если он тоже, как и я, живёт в плавнях на каком-то необитаемом острове! Гунька! Он же не в себе, он же ничего не соображает. Он может увидеть меня, подумать, что я какой-то злой дух (чего бы это, спрашивается, обыкновенному, нормальному парню ночью делать в плавнях!), и задушит. Задушит — и ничего ему не докажешь. Хоть кричи, хоть плачь, хоть умоляй… Будто черви поползли у меня по спине — мокрые, скользкие и холодные. И словно петлю кто-то затягивал на шее — сдавило горло, дохнуть трудно. Я замер, прислушиваясь. Даже сердце, казалось, остановилось, чтобы я лучше слышал. Из-за кустов донёсся всплеск, что-то плюхнулось в воду — будто кого-то с лодки сбросили. Может, это Гунька привёз кого-то и утопил… И теперь моя очередь… Я не мог больше сидеть на месте. Сделал одеревеневшими ногами несколько шагов в темноту к шалашу. И вдруг на кого-то наткнулся… Кто-то огромный схватил меня цепкими руками за плечи. Я брыкнул ногами, дёрнулся, упал. Кто-то навалился на меня, царапнул по лицу и…
Тут рассказ Робинзона Кукурузо обрывается, потому что Павлуша в этом месте ахнул, перебил, и начался разговор, которого читатель не поймёт, пока не услышит о том, что случилось в тот день и в ту ночь с Павлушей Завгородним.
Глава X
Глава, которую рассказывает Павлуша Завгородний. О том, что он делал в тот день и в ту ночь
Оставил я, значит, Робинзона Кукурузо на острове и направился домой. Не успел я проплыть полдороги, как произошло со мной приключение. Смотрю, в лодке что-то очень много воды — почти половина. А волны нет, и бортом я не зачерпывал. Что такое? Стал присматриваться, глядь — а в днище, как раз посередине, дырка (три пальца всунуть можно), и вода оттуда хлещет, даже булькает. Мы когда-то именно с этой дыркой больше всего и намучились, берёзовую затычку вгоняли, замазкой замазывали. И вот вылетела эта затычка и неизвестно куда делась, вода хлещет, как из трубы, что в задачах по арифметике — «через одну трубу вливается, из другой выливается». С той только разницей, что тут только «вливается». И ответ у этой задачи один, и очень для меня неприятный. Не пройдёт и пяти минут, наберётся воды до краёв и… Без лодки до села не доплыву — очень далеко. Да и стебли кувшинок, и водоросли такие, что вмиг ноги и руки опутают, и от меня останутся только пузыри на воде. Замёрзло у меня всё внутри, задрожало, а сверху пот выступил. «Неужели конец? — думаю.— А я же только в шестой класс перешёл. Я жить хочу. Я вырасти хочу. И лётчиком стать… И на Гребенючке жениться (если никого другого не встречу)». Нет. Ни в коем случае нельзя погибать. Надо немедленно к какому-то острову пристать, дырку заделать и воду вычерпать. Нажал я на весло. А кругом сплошные камыши — землю не видно. А вода всё прибывает и прибывает — уже под коленями мне щекочет. Я головой во все стороны кручу — сушу, землю высматриваю. Наконец заметил островок и изо всех сил — туда. Пристал как раз вовремя, потому что от лодки моей осталось только сантиметра два над водой — такая себе рамочка из бортов плывёт,— в середине вода и снаружи вода, и уровень той воды одинаковый. А я в этой рамочке как портрет. Ещё бы немного, и никто бы моего портрета больше не увидел. Выскочил я, начал лодку тянуть — надо же воду вылить. Тяну, а она не тянется. Тяну, а она не тянется. Будто гвоздями ко дну прибита. Что делать? Неужели не вытяну никогда?! Что же это получается? Получается, что я тоже на необитаемом острове. Ой-ёй-ёй! Я не хочу! Я домой хочу. У меня же нет ничего с собой. Голый пуп под рубашкой. Даже ножика нет в кармане. Я же не готовился совсем. Это Кукурузо готовился. У него всё есть. Еды целая торба, фонарик, даже ружьё, не говоря уж об удочках и червяках. И остров он выбрал хороший. А это разве остров! Это кизяк какой-то, а не остров. И по размеру, и по качеству. Ни деревца, ни кустика. Даже суши настоящей нет. Сесть негде. Сплошная грязь вонючая. Если жить на нём, так только как аист, одну ногу поджав. А я не аист. Я пятиклассник, в шестой перешёл. Я не могу жить на этом острове. Помру я тут. Люди! Где вы?! Караул!
Ну да! Дозовёшься тут людей! Только лягушки квакают… Никто тут тебя не спасёт, если сам не спасёшься, дорогой товарищ Завгородний! Надо, надо спасаться.
Шлёпаю я по грязи вокруг лодки, носом шмыгаю, что делать — ума не приложу. Пробовал воду из лодки вычерпывать. Да где же её вычерпаешь, если она снова через дырку набирается. Это всё равно что речку вычерпывать. А что, если дырку чем-то заткнуть? Идея! Нарвал я пучок травы, которая одна только на острове и росла, нащупал дырку, заткнул. Снова начал вычерпывать. О! Пошло дело! Хоть помаленьку, но пошло. Сантиметр за сантиметром борта лодки из-под воды вырастают. Уже и на берег тащить можно.
Кряхтя, потащил. Потащилась. Есть! Теперь надо наклонить лодку — воду вылить, которая уже не вычерпывается. А ну-ну! Ох и трудно! Красные круги перед глазами пошли. А ну ещё малость! А ну!.. Ф-фу! Наконец-то! Молодец, Павлуша! Хлопец ты будь здоров! Ого-го-го! Стоголосым эхом покатилась в плавнях радость моя безудержная… Затыкай теперь дырку получше, чтобы снова ничего не случилось.
Помахал я острову, которому так и суждено было остаться на веки вечные необитаемым, и поехал. До села добрался уже без происшествий. Только по дороге всё время на дырку поглядывал (не течёт ли) и несколько раз останавливался, чтобы проверить. Немного воды, конечно, просачивалось, но это не страшно.
Приехал я и сразу взялся лодку чинить. До обеда провозился, но все дырки заново законопатил и хорошенько просмолил.
Пока занят я был работой, то ещё ничего, а вот когда кончил, когда вышел после обеда на улицу, когда глянул на высокий тополь за воротами, у которого мы каждое утро встречались с Кукурузо, чтоб не расставаться уже до самого вечера, то такая тоска меня охватила — хоть плачь. Такой пустой показалась мне улица, всё село, весь мир — как остров необитаемый. Есть люди, и нет их, потому что нет среди них друга моего лучшего. Слоняюсь я по селу, места себе не нахожу. И каждый уголок, каждый кустик и деревце каждое о нём мне напоминают. Вот тут мы в цурки-палки всегда играли… В этих кустах прятались, когда щеглов ловили… На этом дереве соревнования верхолазов устраивали. Помнишь, как ещё тогда ветка подо мной обломилась и я вверх ногами на сучке повис, а потом упал прямо на голову и думал, что голова моя в плечи совсем влезла — дохнуть не мог. Ха-ха!
А впрочем, ты не смеялся, ты мне искусственное дыхание делал. Думаешь, я это забуду!..
И на великую китайскую стену я не могу смотреть. Там, за стеною, наш общий враг — Кныш, которого мне теперь придётся одному выслеживать и выводить на чистую воду. Эх, как тоскливо заниматься таким интересным делом одному!
А вон верба над речкой стоит. Найдётся ли теперь кто-нибудь из ребят, кто прыгнет с неё в воду. Нет, не найдётся. Так и останется твой рекорд непревзойдённым навеки. Эх, друг мой, друг, сколько бы ещё ты мог установить таких рекордов!
До позднего вечера бродил я в одиночестве по памятным для нас местам.
Наконец лёг спать.
Я лежу, и не спится мне. Я думаю. За окном темно — хоть глаз выколи. На небе ни звёздочки — облачно.
Что делает там, на необитаемом острове, друг мой Кукурузо? Спит ли?.. Вокруг никого. Догорел костёр, и со всех сторон надвигаются чёрные причудливые страшные тени… А он один, не с кем словом перекинуться, только слушает, как стучит его сердце…
А что, если случилось с ним что-нибудь? И кричит, и зовёт он на помощь, и никто-никто не слышит, только пучеглазые жабы равнодушно квакают в ответ, да утки в камышах крякают, да эхо стоголосое катится — катится плавнями и не докатывается до людей, теряется в густых камышах. Кто ж поможет ему?
Я лежу, напрягся весь, затаил дыхание. И вдруг послышалось мне, что где-то далеко-далеко пронеслось тонкое и тоскливое: «А-а-а-а-а!..» То ли еле слышный гудок паровоза на дальнем полустанке, то ли действительно голос — не разберёшь… Но я почему-то уверен, что друг в беде. И никто, никто не знает, где он. Кроме меня. И никто дороги туда не найдёт. Кроме меня. И никто не поможет ему. Кроме меня…
Нет, не могу я спокойно спать, когда друг в беде. Не могу.
— Мама,— говорю,— я пойду во двор спать. На сено. Душно очень.
— Иди,— спросонья говорит мать.— Только одеяло возьми, укройся хорошенько.
Я беру одеяло и выхожу из хаты. И сразу попадаю в густую и даже как будто липкую темноту. Иду почти ощупью, как слепой. Чтоб невзначай не скрипнуть калиткой, прокрадываюсь в сад и уже там перелезаю через забор. Иду по селу, словно по лесу — темень и тишина. Лишь в одном месте мелькает огонёк. Это на столбе у сельсовета горит фонарь. Ветер качает его, и круглое пятно света скользит по земле, словно качели. А дальше снова темнота. Я дважды уже спотыкался и чуть не упал. Вот и речка. Тут немного светлее. Тускло блестит вода. Я сажусь в лодку, осторожно, чтобы не замочить, кладу на нос одеяло (чего я его взял — сам не знаю) и отправляюсь. Руки мои — будто не мои. Гребут механически — я их не чувствую. И всё тело — не моё: какое-то деревянное. Будто не в действительности всё происходит, а в бреду каком-то.
Лишь бы не сбиться с пути, лишь бы не заблудиться!.. Первый плёс. Стружка.Второй плёс. Теперь направо… Вон тот гнилой островок, на котором я чуть не остался навсегда… Верно. Правильно я плыву. Из-за туч выглянул месяц, и не только в плавнях, а и в душе моей сразу стало светлее и веселее. Ещё немного, ещё… Уже близко. Вот ещё эта стружка, потом поворот и — будто из узенькой улочки выехал я на большущую площадь. Широкий ровный плёс отражал рогатый месяц и серебряные кудри залитых сиянием облаков, и показалась мне вдруг зелёная громада острова гигантской сказочной горой среди бескрайнего моря, и до горы той далеко-далеко, на горизонте она, а сам я маленький-маленький, как букашка. Казалось мне, что я даже дивные города на склонах горы с церквами, с дворцами, с высокими башнями (то причудливо переплелись ивовые ветви) и всадников вижу, которые мчатся по извилистым горным дорогам, и даже слышу цоканье копыт (это звенит у меня в ушах от тишины)…
Вот ведь порой причудится.
И тем неправдоподобнее и фантастичнее показалось мне то, что я вдруг увидел наяву. А увидел я огромную серую фигуру в лодке у самого берега — будто Гулливер вторгся в страну лилипутов. Я вздрогнул от неожиданности. Кто это? Кукурузо? Но у него же нет лодки! Рыбак какой-то? Но рыбаки никогда так далеко не заплывают в плавни, да ещё ночью. Рыба и у самого села прекрасно ловится…
Злодей? Пират?.. Сердце моё покатилось-покатилось куда-то вниз… Тем временем лодка исчезла за прибрежными камышами. Мне так хотелось повернуть и как можно скорее рвануть назад. Но я удержался.
Ведь там, на острове, Кукурузо, мой друг, совсем один. Я же плыву к нему на помощь. И, может, как раз в эту минуту моя помощь ему нужнее всего. Ведь у меня лодка. И если незнакомец, которого я только что видел, действительно опасный злодей и хочет причинить моему другу зло, я спасу друга, мы удерём на лодке. Быстрее, быстрее! Я налёг на весло и направил лодку к берегу. Пристал, вылез и осторожно начал красться в глубь острова. Кукурузо, наверное, в шалаше — скорее всего, спит и ничего не подозревает,— не слышно ни звука. Звать его опасно — сразу привлечёшь внимание незнакомца.
Ох, как темно, какие заросли! Ничего не видать… Внезапно, где-то там, за камышами, где был незнакомец, что-то бултыхнулось в воду. Сердце моё остановилось. Что это?.. Что?.. Ой! А что, если это… если это он уже утопил моего друга! Меня бросило в холодный пот. Прошла минута… вторая. Я стоял в совершенной темноте, вытянув вперёд руки, и не мог шевельнуться. И вдруг… вдруг на мои руки кто-то натолкнулся. Большущий, как медведь. Руки мои сами собой сжались, вцепились в его грудь. В следующее мгновение я почувствовал страшный удар по ногам и полетел на землю. Но почему-то не назад, а вперёд, на него. Должно быть, он подбил меня и бросил на себя (есть такой приём в борьбе самбо, мы с Кукурузо его знаем). Я вскрикнул и бешено замолотил руками и ногами, вырываясь. Царапнул по чему-то мягкому — кажется, по лицу, изо всех сил рванулся, вскочил на ноги и бросился бежать. Я мчался сквозь чащу, ломая ветки, спотыкаясь и наталкиваясь на деревья. Но я не чувствовал боли ни от царапин, ни от ударов. С разгона я вскочил в лодку и, схватив весло, стал отгребать от берега.
Никогда я не грёб так отчаянно — лодка летела, как ракета. Всё время я панически оглядывался — не гонится ли за мной он. Нет. Погони не было видно… Опомнился я лишь тогда, когда пристал к берегу возле села. Я всё время дрожал от напряжения, от усталости, от страха. Но, несмотря на усталость, по селу я тоже не шёл, а почти всю дорогу бежал — в полной безопасности я мог чувствовать себя только в своём дворе. Мокрый конец одеяла (я всё-таки замочил его) шлёпал меня по спине, словно подгонял… Как бревно, упал я в сено у сарая и долго лежал не двигаясь, словно без сознания,— приходил в себя. В голове одна за другой проносились картины только что пережитого. Что же случилось?.. Кто это был?.. Неужели Кукурузо погиб? Что делать?..
Может, разбудить отца, всё рассказать, собрать людей и — туда… А если Кукурузо не погиб? Если моя стычка с незнакомцем (теперь я уже почти гордился ею) разбудила его и дала возможность благополучно избежать встречи со злодеем? Но я не был уверен в этом. И тогда, если я приведу людей, тайна Кукурузо раскроется и выйдет, что я изменил… О нет! Изменить другу — ни за что! Я никогда не пойду на измену. Всё, что угодно, только не это. Но что мне делать? Что же делать?.. Долго я мучился, но так ничего и не смог придумать. Наконец усталость и сон одолели меня и я уснул…
Ночное приключение было такое неправдоподобное, что когда я утром проснулся, то подумал — не приснилось ли это мне…
Но вот ко мне подошла мать, склонилась:
— Ну как спалось на дворе, сынок?.. О, чего это у тебя одеяло мокрое? Разве ночью дождь был?
— Да это… это… я… воды захотелось, кружку сюда взял и разлил нечаянно.
Хорошо, что мать спешила доить корову и не стала допытываться.
Ночное приключение вспомнилось мне во всех подробностях. Но теперь оно почему-то не казалось мне таким ужасным, как ночью. Может, потому, что утро было солнечное и весёлое, а, как вы знаете, все ночные страхи проходят утром. Ночью всё кажется страшнее оттого, что темно и тихо и люди спят. А утром светит солнце, щебечут птицы, гремят вёдрами женщины у колодцев и всюду люди. Я был бодр и полон энергии. На остров, немедленно на остров! Узнать, как же там, живой ли…
Умывшись на скорую руку, я побежал в хлев. Мать ещё доила корову.
— Мама! — крикнул я.— Дайте молока, пожалуйста, скорее, потому что я бегу.
— Куда это ты? Сейчас завтракать будем.
— Да я потом. Я не хочу. Я молока только. Я с ребятами договорился на рыбалку.
— Ты хоть хлеба возьми.
Выпил я одним залпом стакан молока, отрезал большой кусок хлеба — за пазуху и на улицу со всех ног. За ворота выбежал и с разгона прямо на деда Вараву налетел — чуть с ног не сбил. Он даже пошатнулся.
Тю на тебя! — буркнул сердито.— Ишь разогнался — как заяц с чужого поля.
— Извините!.. Здравствуйте, диду!
— Здоров. Куда это тебя несёт? Людей с ног сбиваешь.
— Да я на речку, на рыбалку с ребятами уговорился.
— Проспал? — уже сочувственно и вместе с тем укоризненно спросил дед.
— Ага!.. Так я побегу! Извините! — А сам думаю: «Эх, не знаете вы, ничего не знаете, куда я спешу. Если бы знали, не то б запели».
Глава XI
Настоящий пират
С волнением подплывал я к острову. И чем ближе подплывал, тем сильнее билось моё сердце: живой или неживой, живой или неживой…
И вдруг — ого-го-го-го-го!.. Я увидел Кукурузо. Живой и невредимый стоял он на берегу, высунув из кустов голову, и радостно улыбался мне. Только нос у него был облупившийся, и правую щёку наискось пересекала свежая царапина. Но что такое царапина на щеке такого геройского хлопца, как Кукурузо? Ничто! Когда я пристал к берегу, мне хотелось броситься и обнять его на радостях, но я сдержался. Я лишь толкнул его в плечо и спросил:
— Ну как? Как ты тут?
— Ничего,— шлёпнул он меня по животу и сразу добавил, взявшись рукой за щеку и покачивая головой: — Тут такое было-о-о…
— Что?! — спросил я как ни в чём не бывало, словно и не подозревал ничего.
— Да всё равно, ты не поверишь, подумаешь, что я вру…
— Ну?
— Пираты на меня напали ночью. Вот тебе и ну! Дрался я. Так дрался, как никогда в жизни! Думал, что погибну. Вот видишь…— Он ткнул пальцем в царапину на щеке, потом задрал рубаху и показал синяк на боку.
— Ну? Ну? — с нетерпением спросил я.— Как же это было?
— Погоди. Я всё по порядку…— И Кукурузо стал рассказывать мне то, что вы уже знаете.
Когда же он дошёл наконец до описания драки с незнакомцем — как тот лягнул Кукурузо, как затем упал на него и начал царапаться,— у меня в животе вдруг что-то засмеялось, прощекотало в горле и вырвалось изо рта коротким хихиком. Кукурузо обиженно хмыкнул:
— Ты что — дурной? Тебе, конечно, смешочки. Попробовал бы ты.
— А ну повтори ещё, как всё было — про эту драку,— попросил я.
Кукурузо повторил. Я покачал головой, вздохнул и сказал:
— Это я был.
Кукурузо уставился на меня как баран на новые ворота, потом молча сложил кукиш и поднёс к моему носу:
— На!
Я отвёл его кукиш и повторил:
— Это точно был я… Смотри.— Я отвернул штанину и показал на ноге под коленом здоровенную ссадину.— Твоя работа.
И я рассказал ему всё, что случилось со мной этой ночью. Кукурузо только глазами хлопал.
— Так выходит, что это… что это… мы с тобой дрались?.. А мне показалось, что был кто-то здоровенный такой…
— А мне, думаешь, нет. Прямо великан!
Мы глянули друг на друга и захохотали.
— Вот здорово!..
— Вот это да!
— И как я мог не узнать тебя?
— А я?
— Хоть бы слово сказал.
— А ты чего ж как воды в рот набрал?
— С перепугу.
— «С перепугу»!
— А незнакомец, значит, и не вылезал из лодки?
— Не вылезал.
— А куда же он делся потом?
— Исчез куда-то. Уехал. Я на дерево со страху махнул — всю ночь, как обезьяна, на ветке просидел, до рассвета. И глаз не сомкнул. Только как рассвело, вниз спустился да подремал немного.
— А чего он приезжал, как ты думаешь?
— А я знаю? Уж не в гости ко мне, во всяком случае.
— А ты слыхал, как в воду бултыхнулось что-то?
— Слыхал, конечно. У меня в животе даже тенькнуло.
— Может, это убийца какой-нибудь жертву свою утопил. Или вор клад прятал… А?
— Кто его знает. Пошли глянем, что там делается.
— А ты разве не смотрел ещё?
— Не успел. Только собрался — как ты приехал. Да и с берега плохо — там камыши густые очень. На лодке надо.
Мы сели в лодку и начали огибать остров, приближаясь к тому месту, где ночью был незнакомец. И хоть было утро и светило солнце, сердца наши бились тревожно — мы не знали, что нас ждёт там, за камышами. А что, если в самом деле что-то ужасное… Я грёб, а Кукурузо сидел на носу, всматриваясь вперёд. Лодка медленно огибала прибрежные камыши. Мне из-за камышей ещё ничего не было видно, когда Кукурузо вдруг воскликнул:
— О!.. Всё ясно!
Я нажал на весло и через секунду увидал сам: на тёмной воде гигантским пунктиром белели поплавки большой рыбачьей сети.
— Так вот оно что! Вот что шлёпнулось в воду! Ты прав, Кукурузо. Это был пират. Всамделишный пират. Браконьер.
О, мы знали, мы хорошо знали, что это такое — браконьер! Браконьер — это не охотник, это не рыбак, это злодей, убийца. Я помню, как однажды зимой дед Варава привёз домой на санях смертельно раненного лосёнка. Какой-то браконьер подстрелил его, но заметил охотников и сбежал. Лосёнок лежал неподвижно, и лишь губы у него вздрагивали, будто он хотел что-то сказать, и глаза глядели со смертельной тоской, казалось, вот-вот заплачут. Я и сейчас вижу эти глаза. Как ни старался дед Варава — спасти лосёнка было уже невозможно…
Мы ненавидели браконьеров. Ловить рыбу большой сетью было браконьерством. Это не была спортивная ловля. Это было хищническое, разбойничье истребление рыбы. Мы хорошо знали это.
— Ну что? Что ты скажешь? — спросил Кукурузо.— Кто это мог быть?
— Не знаю. Неужели кто-то из нашего села?
— Во всяком случае, браконьер. Это факт. Что же будем делать?
— Не знаю. Ехать в село сообщить? Не успеем. Он вот-вот приедет выбирать. Раз ночью ставил и на рассвете ещё не выбрал, значит, с минуты на минуту приедет. Это точно. Может, он уже плывёт где-то тут, за камышами.
— И мы будем стоять и смотреть?
— А что же ты ему сделаешь? Не позволишь? Да он нас тут утопит, как котят. Никто и знать не будет. И не услышит и не увидит…
— Заяц ты пугливый!
— Ты очень храбрый! Всю ночь на ветке просидел, как курица на насесте.
— Конечно, если ты будешь тары-бары разводить, так он приедет, и мы ничего не успеем.
— А что ты хочешь успеть?
— «Что, что»!.. Давай хоть рыбу выберем и выпустим, чтоб ему не досталась…
— А если он нагрянет?
— Ну ты как Карафолька! «Если, если»! Если только языком болтать, так, конечно, нагрянет и… А ну тебя! — Кукурузо перевесился через борт, схватил конец сети и потянул в лодку. И сразу забился, засверкал на солнце большой, круглый, как тарелка, карась.— Ну же, помогай!
Я бросился помогать… Сроду не видал я столько рыбы, и такой крупной. Мы выбирали её и отбрасывали в воду подальше от лодки, чтобы она снова не попала в сети. Мы спешили, всё время озирались, боясь, что вот-вот появится хозяин сетей. Мы до крови искололи себе руки об острые плавники ершей, порезали пальцы о жабры щук. Но некогда было обращать на это внимание. А одна щука… Ох же щучище! Мы еле перетянули её через борт. Ну как телёнок прямо! Больше метра длиною. Целую минуту мы не могли оторвать от неё восторженных глаз. Всё-таки мы были рыбаки. Сроду нам не приходилось держать в руках такой щуки. И, может, и не придётся никогда. Мы разом вздохнули и, кряхтя от натуги, бултыхнули её в воду. На прощание она так ударила хвостом, что едва не перевернулась лодка.
Выпутывать рыбу из сетей становилось всё труднее — мы устали. А выбрали только половину.
— Знаешь что,— сказал я, решительно шмыгнув носом,— режь сеть ножом! Чтоб она пропала, эта браконьерская сеть! Чего её жалеть?
— Правильно,— сказал Кукурузо, вытащил из кармана мой бывший острый, как бритва, нож, и дело пошло веселей…
Наконец последняя рыбина была выпущена на волю. Мы бросили сети обратно в воду, и Кукурузо сказал:
— Ну всё, теперь айда!..
Нам здорово повезло, просто здорово. Только мы вытащили на берег лодку, только замаскировали её в кустах, как за камышами, там где мы только что были, раздались голоса. Сперва мы не слышали, о чём говорят. Различали только, что один голос мужской, другой женский. Потом мы осторожно подобрались к самому камышу, даже в воду залезли,— прислушались.
— Что за чёрт… нет ничего,— бубнил мужской голос.
— Потому что ты, наверное, ставил так! Растяпа! — раздражённо скрипел женский.
— Да так же, как всегда, ставил! И в том же месте. Всегда столько рыбы было, а тут…
— О, смотри, и сеть порванная!
— Ох ты! В самом деле! И тут… и тут… Что же это такое?
— А то такое, что ты порвал её, негодяй! Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты осторожненько! Такие деньги отдали за эту сеть! А теперь! Плакали мои денежки. Ой, горе ж моё, горе с таким мужем! Ну смотри, ну смотри, что стало с сетью! О господи!
— Да не виноватый я, ей-богу, не виноватый. Не рвал я сети. Целёхонькие вчера были. Чтоб я бога не видел!
Мы притихли, замерли за камышами.
— Кныши! — еле слышно шепчет Кукурузо.
Я молча киваю головой. Я давно уже узнал голоса, а это: «Чтоб я бога не видел!» — развеяло последние сомнения.
Глава XII
Неожиданные гости. Игорь, Валька и остальные
Я не знаю точно, что ощущают пограничники, когда лежат в засаде и слышат разговор шпионов, но мне кажется, что мы чувствовали что-то очень похожее. Мы забыли обо всём на свете. Мы думали только, чтобы не пропустить ни слова и чтобы не выдать себя.
Кнышиха говорила раздражённо и сердито:
— Ну! Ну что я теперь людям скажу?! Завтра же вечером приедут. Близкий тебе свет — из Киева мотоцикл гонять. Да и деньги пропадут… Всю ночь сегодня будешь сидеть, пока сети не починишь. Чтоб завтра мне вечером поставил! А я уж их как-нибудь уговорю переночевать. Придётся за пол-литрой сбегать… Ох, горе моё! Ну, подожди! Я тебе этой пол-литры не прощу! Это слёз моих пол-литра! Дорого тебе обойдётся эта пол-литра, изувер!
Кныш только вздохнул.
— Ну давай, давай поехали уже. Ковыряешься, как неживой!
Это были последние слова, которые мы услышали. Из-за камышей нам не было видно Кнышей, и потому мы ещё несколько минут напряжённо прислушивались, пока не убедились, что их уже нет.
— Так! Теперь всё ясно,— сказал наконец Кукурузо.
— А ты думал — шпион.
— А что? Может и шпион. Суслик, а не человек. Долгоносик.
— Да, теперь понятно — и та торговля в парке, и те верзилы на мотоцикле, и всё остальное. Вот гадюка! Так он всю рыбу уничтожит.
— Что же будем делать? Завтра он снова поставит сети и если…
Кукурузо не договорил. Вдруг с плёса донеслась звонкая песня:
Пусть всегда будет солнце,
Пусть всегда будет небо,
Пусть всегда будет мама,
Пусть всегда буду я!
Реве-е та сто-огне Днiпр широкий.
Сердитый вi-iтер за-авива-а…
Взвейтесь кострами,
Синие ночи.
Мы пионеры —
Дети рабочих…
Близится эра
Светлых годов.
Клич пионера:
«Всегда будь готов!» —
Песню дружбы запевает молодёжь,
Молодёжь, молодёжь!
Эту песню не задушишь, не убьёшь,
Не убьёшь, не убьёшь!..
Последние комментарии
7 часов 51 минут назад
7 часов 53 минут назад
14 часов 35 минут назад
14 часов 43 минут назад
20 часов 56 минут назад
20 часов 59 минут назад