Предания нашей улицы [Нагиб Махфуз] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах


Приятного чтения!




Нагиб МахфузПредания нашей улицы

ОТ РАССКАЗЧИКА

Я расскажу вам историю нашей улицы, или, вернее сказать, предания нашей улицы. Сам-то я, правда, был очевидном событий лишь последнего времени, происходивших на протяжении моей собственной жизни. Но записал все истории со слов рассказчиков — а в них недостатка нет. Каждый живущий на нашей улице пересказывает эти предании так, как слышал их в кофейне, где проводит вечера, или от своего отца и деда. Эти рассказчики и послужили мне единственным источником. А поводов для повторения рассказов всегда хватает. Тяжко ли у кого на душе, страдает ли и несправедливой обиды, он непременно укажет рукой на Большой дом, возвышающийся в той стороне, где кончается улица и начинается пустыня, и с горечью промолвит: «Это дом нашего деда. Мы все плоть от плоти его и должны по праву владеть его имением. Отчего же мы голодаем и почему терпим обиды?!» А потом примется рассказывать известные наизусть истории Адхама, Габаля, Рифаа и Касема — славных сынов нашей улицы.

Дед же наш — настоящая загадка. Он прожил столько, что и вообразить себе невозможно, о его долголетии пословицы ходят. А когда состарился — уже давным-давно, — уединился в своем доме и с тех пор никому не показывался на глаза. Возраст деда и его затворничество порождают множество разных фантазий и кривотолков. Как бы то ни было, звали его Габалауи, и по его имени стала называться улица. Он был владельцем всех здешних земель и того, что на них, а также прилегающих к улице возделанных участков пустыни. Однажды я слышал, как один из жителей рассказывал о Габалауи: «От него пошла наша улица, а от улицы Египет — прародина мира. Сначала он жил один в бесплодной пустыне, потом возделал ее своими руками и приобрел во владение благодаря тому, что валий[1] очень его уважал. Человек он был каких мало — молодец и силач такой, что дикие звери боялись звука его имени».

А другой рассказывал: «Он был настоящий футувва,[2] но не такой, как другие. Он ни на кого не налагал податей, не гордился своим богатством и со слабыми был милосерден».

Потом наступило такое время, когда некоторые люди стали отзываться о Габалауи непочтительно, без должного уважения. Так уж устроен мир. Мне-то по-прежнему интересно все, что его касается, и никогда не надоедает слушать рассказы о нем. Любопытство не раз толкало меня бродить вокруг Большого дома — вдруг хозяин его выглянет. Но надежда эта никогда не сбывалась. Как часто я стоял у огромных ворот, разглядывая прибитое над ними чучело крокодила. Сколько раз сиживал в пустыне у склонов Мукаттама,[3] неподалеку от высокой стены, окружающей дом. Но ничего не видел, кроме верхушек смоковниц, пальм и тутовых деревьев да закрытых окон, в которых не заметно и признака жизни. Ну не прискорбно ли, что, имея такого деда, мы не видим его, как и он не видит нас?! Не странно ли, что он заперся в этом огромном доме, а мы живем в грязи?! А если кто спросит, что же привело его и нас к такому положению, услышит в ответ истории, в которых снова и снова будут повторяться имена Адхама. Габаля, Рифаа и Касема, но так и не добьется ничего вразумительного. Ведь я уже говорил, что с тех пор, как Габалауи затворился в Большом доме, никто его не видел. Большинству людей до этого и дела нет. Они с самого начала ничем другим не интересовались, кроме его имения и десяти знаменитых условий, о которых столько говорено и переговорено. Из-за этого на нашей улице, с той самой поры, как она возникла, и существует распря, которая разгорается все сильнее с каждым новым поколением вплоть до сегодняшнего дня. И ничто не может вызвать у нас, жителей улицы, более горькой усмешки, чем упоминание о близком родстве, связывающем нас всех. Да, мы были и остаемся единой семьей, в которую не вошел ни один чужак. Каждый житель улицы знает на ней всех и мужчин, и женщин. И однако же ни на одной другой улице не царит такая рознь, как на нашей, нигде люди гак не враждуют между собой, как у нас. На каждого, кто пытается наладить мир, найдется с десяток молодцов, размахивающих дубинками и рвущихся в драку. Так что жители уже привыкли покупать себе безопасность либо деньгами, либо смирением и покорностью. Суровые кары обрушиваются на них не только за малейшую оплошность в разговоре или в поведении, но и за смелую мысль, отразившуюся на лице. Но что самое удивительное — жители близлежащих кварталов, таких, как аль-Атуф, Кафр аз-Загари, ад-Дарраса, Хусейния, еще завидуют нам из-за дедовского имения и из-за наших мужчин— силачей. Они говорят: вот счастливцы — у них и земли богатые, и футуввы непобедимые. Все это так. Но они не знают, что мы беднее нищих, живем в грязи, среди мух и вшей. Едим впроголодь, тело прикрываем лохмотьями. Они видят, как наши футуввы гордятся да бахвалятся, и восторгаются ими, но забывают, что цена этой гордости и бахвальства — наши слезы да пот. И единственное наше утешение — смотреть на Большой дом и, печально вздыхая, повторять: «Там живет Габалауи, владелец имения. Он наш дед, а мы его внуки».

Я был очевидцем последних событий в жизни нашей улицы, тех, виновником которых был славный Арафа. Один из друзей Арафы и надоумил меня записать все предания нашей улицы. Он сказал: «Ты у нас один из немногих, кто умеет писать. Почему бы тебе не записать наши истории? Их рассказывают как попало, каждый по своему вкусу и разумению. Гораздо лучше, если они будут записаны правдиво и по порядку. Это будет и полезней, и интересней. А я открою тебе многие тайны и секреты, которых ты не знаешь». Я загорелся этой мыслью и поспешил взяться за дело, так как, с одной стороны, понимал его важность, а с другой — любил и уважал моего советчика. Я был первым на нашей улице, кто избрал писательство своим ремеслом и не отказался от него, невзирая на пренебрежение и насмешки, которые оно вызывало. Я писал прошения и жалобы для обиженных и нуждающихся. Но, несмотря на многочисленность жалобщиков, работа эта не дала мне возможности подняться над общим нищенским уровнем нашей улицы. Зато я узнал столько людских бед и печалей, что они камнем давят мне на грудь и болью отдаются в сердце. Однако спокойствие! Ведь я пишу не о себе и не о своих невзгодах. Что значат мои невзгоды по сравнению с невзгодами нашей улицы? Нашей удивительной улицы, где происходят удивительные события. Откуда она взялась? И какова ее история? И кто они — сыны нашей улицы?

АДХАМ

1

На месте нашей улицы был пустырь, продолжение пустыни, которая начинается у подножия Мукаттама и тянется вдаль насколько хватает глаз. На пустыре не было ничего, кроме Большого дома. Его выстроил Габалауи, словно бросив вызов страху, одиночеству и разбойникам. Высокой стеной он огородил большое пространство. В западной его части разбил сад, в восточной возвел трехэтажный дом.

Однажды хозяин пригласил своих сыновей в нижний зал, дверь которого выходила в сад. Пришли сыновья Идрис, Аббас, Ридван, Джалиль и Адхам, одетые в шелковые галабеи. Встали перед отцом, опустили очи долу — из-за великого уважения не осмеливались смотреть на него прямо. Габалауи приказал им сесть, и они уселись вокруг него. Некоторое время отец изучающе разглядывал сыновей своими зоркими соколиными глазами, потом поднялся, подошел к двери и остановился на пороге, глядя в глубину сада, где густо росли пальмы, смоковницы и тутовые деревья. Их стволы были обвиты хенной[4] и жасмином, в ветвях пели птицы. Сад, был наполнен пением и жизнью, а в зале царило молчание. Сыновьям даже показалось, что хозяин Большого дома забыл про них. Огромного роста, с необъятной ширины плечами, он казался сверхчеловеком, пришельцем с другой планеты. Братьи переглянулись. Что задумал отец? Не то чтобы они тревожились, но в его присутствии они всегда испытывали смущение, сознавая себя ничтожными перед лицом его могущества. Не сходя с места, Габалауи обернулся к сыновьям и сказал низким, густым голосом, эхом отдавшимся во всех концах зала, высокие стены которого были увешаны дорогими коврами:

— Думаю, пришла мне пора передать управление имением другому.

Он снова устремил испытующий взор на сыновей, но их лица ничего не выражали. Управлять имением совсем не соблазняло молодых людей, предпочитавших свободу и вольные забавы юности. И потом, ведь известно, что Идрис, старший брат законный претендент на эту должность. Поэтому никто не проявил интереса к делу. А Идрис подумал: «Вот наказание! Забот будет не счесть. А эти арендаторы такие докучливые!»

Габалауи между тем продолжал:

— Выбор мой пал на вашего брата Адхама. Он будет управлять имением под моим присмотром.

На лицах братьев отразилось недоумение, они растерянно переглянулись, а Адхам в смущении и замешательстве потупил взор. Габалауи повернулся к сыновьям спиной и, не обращая внимания на их растерянность, бесстрастным тоном закончил:

— Вот почему я вас и пригласил.

У Идриса все внутри кипело от гнева и возмущения. Братья смотрели на него, не зная, что сказать. Каждый из них — кроме Адхама, разумеется, — чувствовал, что несправедливость, совершенная по отношению к Идрису, задевает и его честь. Но Идрис сдержался и сказал спокойным, будто чужим голосом: — Однако отец… Отец холодно перебил: — Что «однако»?

Сыновья отвели глаза, опасаясь, что отец прочтет в них, что творилось в их душе. Один Идрис смотрел прямо, не отводя взгляда, и упрямо повторил: — Но я старший брат… Габалауи проговорил недовольно:

— Это мне известно, ведь я твой отец. Со всевозрастающим гневом Идрис продолжал:

— У старшего сына есть права, которыхон не может быть лишен без серьезной причины…

Габалауи долго и пристально смотрел на Идриса, словно давая ему время одуматься, потом сказал:

— Могу вас уверить, что в своем выборе я руководствовался интересами каждого из вас.

Эти слова переполнили чашу. Идрис знал, что отец не терпит возражений и что, если он и дальше будет непокорствовать, можно ожидать худшего. Но гнев лишил его благоразумия и способности думать о последствиях. Быстрым шагом он направился к Адхаму и встал с ним рядом, напыжившись, как индийский петух, чтобы всем было видно, насколько он выше, сильнее и красивее брата. Брызгая слюной, он закричал:

— Я и мои кровные братья — сыновья женщины благородного происхождения. А его мать — черная рабыня.

Смуглое лицо Адхама побледнело, но он не произнес ни слова. Габалауи с угрозой в голосе проговорил:

— Опомнись, Идрис.

Но Идрис был весь во власти безумного гнева и не умолкая кричал:

— Он самый младший из нас. Объясни же мне, в чем дело? Почему ты отдаешь ему предпочтение передо мной? Или слуги и рабы уже стали главней господ?

— Попридержи язык, глупец, иначе придется тебе пенять на самого себя.

— Лучше я лишусь головы, чем чести. Ридван поднял взгляд на отца и с робкой улыбкой произнес:

— Мы все твои дети, и утрата твоей милости огорчает нас. Конечно, ты волен решать. Мы хотим лишь знать причину.

Габалауи, подавляя гнев, обернулся к Ридвану:

— Адхаму хорошо известны нравы арендаторов, многих из них он знает по именам. Кроме того, он умеет писать и считать.

Идриса и его братьев удивили слова отца. С каких это пор знание нравов черни считается достоинством? И разве посещение куттаба дает человеку какие— то преимущества перед другими? Ведь мать Адхама не стала бы посылать сына учиться, если бы могла надеяться, что он добьется успеха в жизни силой и смелостью! Ироническим тоном Идрис спросил:

— Достаточно ли этих причин, чтобы оправдать мое унижение?

Габалауи ответил раздраженно:

— Такова моя воля. Тебе остается лишь выслушать и подчиниться.

И, резко обернувшись к братьям Идриса, спросил:

— А вы что скажете? Аббас не выдержал взгляда отца, угрюмо отозвался:

— Слушаюсь и повинуюсь. За ним, не поднимая глаз, откликнулся и Джалиль:

— Твое слово — закон.

— Пусть будет так, глотая слюну, выдавил из себя Ридван.

Тут Идрис рассмеялся злобным смехом, исказившим черты его лица, и воскликнул:

— Трусы! Ничего другого я от вас и не ожидал. Из трусости вы позволите сыну черной рабыни командовать собой.

— Идрис! — вскричал Габалауи, грозно сверкая очами. Но гнев уже лишил Идриса остатков разума.

— Какой же ты после этого отец! — кричал он в ответ. — Ты всесилен, но могущество и сила ослепляют тебя. С родными сыновьями ты обращаешься, как со своими бесчисленными жертвами.

Габалауи сделал несколько шагов к Идрису и угрожающим тоном проговорил:

— Придержи язык!

Но Идрис продолжал бушевать:

— Меня не запугать. Ты знаешь, что я не из пугливых. И если ты решил поставить сына рабыни надо мной, не жди от меня слов покорности.

— Знаешь ли ты, негодяй, какое наказание ожидает непокорного?!

— Негодяй — сын рабыни.

Голос отца звучал громко и хрипло, когда он ответил:

— Она жена моя, безумец. Не забывайся, или я сотру тебя в порошок.

Братья, в том числе и Адхам, испугались, зная крутой нрав отца. Но Идрис уже не чувствовал опасности. Он словно обезумел от гнева и готов был ринуться в пылающий огонь.

— Ты ненавидишь меня, — кричал он. — Я раньше не понимал этого, но теперь у меня не осталось сомнений. Наверняка это рабыня настроила тебя против нас. Властелин пустыни, владелец имения, грозный футувва. И какая-то рабыня сумела обвести тебя вокруг пальца. Завтра все узнают об этом и будут скалить зубы над тобой.

— Я приказал тебе держать язык за зубами, негодяй!

— Ты оскорбляешь меня из-за Адхама, этого ничтожества. Твое безумное решение сделает нас посмешищем в глазах всех людей.

— Прочь с моих глаз! — прорычал Габалауи.

— Это мой дом. Здесь живет моя мать, и она настоящая хозяйка дома.

— Больше она тебя в нем не увидит. Никогда. Огромное лицо потемнело, как воды Нила перед самым разливом. Каменной глыбой Габалауи двинулся на сына, сжимая могучие кулаки. Все поняли, что Идрису пришел конец. Вот новая трагедия, одна из тех, которые дом переживал в молчании. Сколько женщин, живших в неге и холе, были одним словом обращены в несчастных побирушек. Сколько мужчин после долгих лет службы покидали дом, шатаясь и истекая кровью, со спиной, исполосованной кнутом, в концы которого вделаны кусочки свинца. Когда хозяин дома благодушен, он всех оделит лаской, но когда он во гневе — прощения нет никому. Поэтому все поняли, что Идрису пришел конец. Даже Идрису, первенцу и наследнику, равному отцу силой и красотой.

Габалауи сделал еще два шага вперед и сказал:

— Ты мне не сын, а я тебе не отец. И этот дом больше не твой дом. Нет в нем у тебя ни матери, ни брата, ни слуги. Иди на все четыре стороны, и да сопутствуют тебе мои гнев и проклятие. Посмотрим, каково тебе придется без моего покровительства!

Топнув ногой по персидскому ковру, Идрис выкрикнул:

— Это мой дом! Я не покину его.

Не успел он опомниться, как отец железной хваткой схватил его за запястье и стал толкать перед собой к двери. Как Идрис ни упирался, но отец вытолкал его из зала, стащил с лестницы в сад и повлек по дорожке, обсаженной кустами роз и жасмина, к большим воротам. Вышвырнул прочь и запер ворота. А потом объявил так, чтобы слышали все живущие в доме:

— Горе тому, кто разрешит ему вернуться или окажет помощь.

Обернулся к закрытым окнам гарема и еще раз крикнул:

— Осмелившаяся на подобное будет отвергнута.

2

С этого печального дня Адхам стал каждый день ходить в контору, помещавшуюся справа от ворот Большого дома, и усердно занимался делами имения: взимал арендную плату и делил доходы между владельцами, а счета относил отцу. С арендаторами он был вежлив и обходителен, поэтому они, несмотря на свою всем известную грубость и несговорчивость, любили его. Условия наследования имении хранились в тайне, их знал только отец. Выбор Адхама на роль управляющего вызвал опасения, что и в завещании ему будет отдано предпочтение. По правде говоря, до этого дня в обращении отца с сыновьями не замечалось никакого пристрастия. Благодаря его справедливости и почтению, которое он вызывал, братья жили дружно и согласно. Даже Идрис, знавший свою силу и красоту и порой позволявший себе некоторые выходки, никому из братьев не чинил зла. Он был честным, добродушным малым и пользовался всеобщей любовью. Быть может, между четырьмя старшими братьями и Адхамом существовало некоторое отчуждение, но ни один их них ни разу не обнаружил этого ни словом, ни взглядом. Быть может, сам Адхам сильнее других ощущал это отчуждение, сравнивая светлый цвет кожи братьев со своей смуглотой, их силу со своей слабостью, высокое положение их матери со скромным — своей. Быть может, он втайне страдал от этого. Но спокойная атмосфера дома, где все было подчинено силе и мудрости отца, не позволяла горькому чувству утвердиться в его душе. И он рос с открытым сердцем и умом.

Собираясь первый раз в контору, Адхам сказал матери:

— Благослови меня, матушка. Работа, порученная мне, — суровое испытание и для меня, и для тебя.

Мать со смирением ответила:

— Да сопутствует тебе удача, сынок. Ты добрый мальчик, а доброта достойна награды.

Адхам направился в контору под прицелом множества глаз, следивших за ним из дома, сада и из-за закрытых окон гарема. В конторе он занял место управляющего и принялся за работу. Должность управляющего считалась самой высокой на этом клочке земли между Мукаттамом и Старым Каиром. Адхам сделал своим девизом тщание и решил — впервые в истории имения всякий миллим доходов и расходов заносить в учетные книги. Он вручал братьям причитающуюся каждому долю с обходительностью, которая смягчала их злобу, и отдавал остальное отцу. Однажды Габалауи спросил:

— Как тебе нравится работа, Адхам?

С глубокой почтительностью Адхам ответил:

— Раз эту работу поручил мне ты, она — главное в моей жизни.

На широком лице отца появилась улыбка. Несмотря на суровый нрав, он не оставался равнодушен к лести. А Адхам обожал отца и, оказавшись вместе с ним, всегда бросал на него исподтишка восхищенные взгляды. Он бывал счастлив, когда отец рассказывал ему и братьям о старых временах и молодецких подвигах, о том, как скитался он по пустыне, вооруженный своей грозной дубинкой, и устанавливал свою власть всюду, где ступала его нога. После изгнания Идриса братья Аббас, Ридван и Джалиль продолжали по своему обыкновению собираться на крыше дома, где они проводили время за трапезой и картами. Что же до Адхама, то он предпочитал оставаться в саду и играть на свирели. Он сохранил эту привычку и после того, как начал заниматься делами имения, хотя свободного времени у него стало намного меньше. Покончив с делами, Адхам брал коврик, расстилал его возле ручья и садился, прислонившись спиной к стволу пальмы или смоковницы, либо растягивался в тени жасминового куста. Он любовался маленькими птичками — их было в саду великое множество, наблюдал за голубями — они так красивы! Играл на свирели, подражая чириканью, воркованию и свисту — подражание его было весьма искусным. Или просто глядел сквозь ветви на небо, наслаждаясь его красотой. Однажды его заметил проходивший мимо Ридван, окинул насмешливым взглядом и сказал:

— Видно, зря ты тратишь время и способности на управление имением.

Адхам ответил с улыбкой:

— Если бы я не боялся разгневать отца, то пожаловался бы.

— Слава Всевышнему за то, что нам он подарил свободу. Адхам простодушно промолвил:

— Наслаждайтесь ею на здоровье.

Скрывая под улыбкой раздражение, Ридван спросил:

— А ты хотел бы снова стать свободным, как мы?

— Самое большое счастье в жизни дают мне сад и свирель.

Ридван с горечью заметил:

— А Идрису хотелось работать. Адхам отвел глаза, сказал:

— У Идриса не было времени для работы. Он рассердился из-за другого. А истинное счастье только здесь, в саду.

Когда Ридван удалился, Адхам подумал: «Сад и его щебечущие обитатели, вода, небо и моя опьяненная душа — вот подлинная жизнь. А я словно упорно что-то ищу. Но что? Иногда мне кажется, что свирель может ответить на этот вопрос. Но нет. Если бы эта пичужка заговорила вдруг человеческим языком, может быть, тогда мне открылось бы собственное сердце? Сверкающим звездам тоже есть что сказать. А взимание арендной платы — фальшивая нота среди общей гармонии».

Однажды Адхам стоял, глядя на свою тень на дорожке, между кустами роз. И вдруг рядом с его тенью появилась вторая — кто-то вышел из-за поворота позади него. Казалось, новая тень вышла прямо из него, из его ребер. Адхам оглянулся и увидел смуглую девушку, которая, заметив его присутствие, хотела было повернуть обратно. Адхам сделал ей знак остановиться, внимательно поглядел на нее и мягко спросил:

— Кто ты?

Запинаясь от смущения, она назвала свое имя:

— Умейма.

Адхам вспомнил, что так зовут одну из рабынь его матери, которая сама была рабыней до того, как отец женился на ней. Ему захотелось побеседовать с девушкой.

— Что привело тебя в сад? — спросил он. Опустив глаза, она сказала:

— Я думала, здесь никого нет.

— Но ведь вам запрещено…

Еле слышно девушка проговорила:

— Прости, господин…

И, бросившись назад, исчезла за поворотом дорожки. Адхам слышал лишь торопливый звук ее шагов. Неожиданно для себя он растроганно пробормотал: «Как ты прелестна!» И почувствовал в этот миг, что он сам и сад с его растениями и обитателями составляют одно целое, душа его слилась с розами, жасмином, голубями и маленькими певчими птичками. «Умейма прекрасна, — подумал он. — Даже ее слишком полные губы прекрасны. Все мои братья женаты, кроме гордого Идриса. У нее такой же, как у меня, цвет кожи! И как волнует воспоминание о ее тени, пересекающейся с моей тенью, словно она — часть моего обуреваемого желаниями тела. Отец не станет смеяться над моим выбором, ведь он сам когда-то женился на моей матери!»

3

В смятении чувств Адхам вернулся в контору. Он пытался сосредоточиться на счетах, но перед глазами его стоял образ смуглой девушки. Не было ничего удивительного в том, что никогда раньше, он не встречал Умейму. Обитательницы гарема жили в затворничестве. Все в доме знали, что они существуют, но никто их не видел. Адхам отдался своим сладостным мыслям и забыл обо всем на свете. Из забытья его вырвал голос, прогремевший как гром: «Я здесь, рядом, Габалауи. Проклинаю вас всех, мужчин и женщин. Проклятие на ваши головы. И наплевать на тех, кому не нравятся мои слова. Ты слышишь меня, Габалауи?!»

— Идрис! — воскликнул Адхам. Он вышел из конторы в сад и увидел Ридвана, спешившего к нему в сильном — Идрис пьян, — сказал Ридван. — Я видел его из окна, как он идет шатаясь. Новый позор нашему дому!

Адхам печально ответил:

— Сердце мое разрывается от боли.

— Что делать? Нам грозит беда.

— Не думаешь ли ты, брат, что нам следует поговорить с отцом?

— Отец не меняет своих решений, — возразил Ридван, — а поведение Идриса лишь усугубит его гнев.

Адхам пробормотал в отчаянии:

— Только этой печали нам недоставало!

— Да, женщины в гареме плачут. Аббас и Джалиль от стыда никому не показываются на глаза. А отец уединился в своей комнате, и никто не осмеливается потревожить его.

Адхам почувствовал, что такой оборот разговора заводит его в тупик.

— Что же мы можем предпринять?

— Похоже, каждый из нас дорожит лишь собственным спокойствием. Но ничто так не угрожает спокойствию, как готовность обеспечить его себе любой ценой. И все же я не стану рисковать своим положением, даже если небеса обрушатся на землю. Даже если честь нашей семьи в облике Идриса валяется сейчас в пыли.

— Почему ты пришел ко мне? Ведь я не виноват в случившемся. Но чувствую, что не смогу промолчать.

Ридван бросил:

— Есть причины, которые обязывают тебя действовать. И ушел. Адхам остался один, а в ушах его продолжали звучать слова брата «Есть причины…». Да, он оказался без вины виноват. Как тот кувшин, который падает на чью-то голову, потому что его повалил ветер. Любое выражение сочувствия Идрису звучало проклятием в адрес Адхама. Адхам направился к воротам, осторожно приоткрыл их и выглянул наружу. Невдалеке он увидел Идриса, который топтался на одном месте, шатаясь и поводя вокруг мутными глазами. Голова его была всклокочена, а из распахнутого ворота галабеи виднелась голая волосатая грудь. Заметив Адхама, он весь подобрался, как кошка, готовящаяся прыгнуть на мышь. Но хмель сделал его слабым, и он лишь наклонился к земле, захватил пригоршню пыли и бросил ею в Адхама. Пыль попала Адхаму в грудь и запачкала его абу. Адхам мягко позвал:

— Брат…

Едва держась на ногах, Идрис прорычал:

— Замолчи, собака, сукин сын! Ты мне не брат! И твой отец мне не отец! Я обрушу этот дом на ваши головы.

Стараясь смягчить его, Адхам сказал:

— Но ты самый благородный и достойный из сынов этого дома.

Идрис издевательски захохотал и крикнул:

— Ты зачем пришел, сын рабыни? Возвращайся к своей матери, скажи ей, чтоб убиралась в подвал, к слугам.

Не меняя тона, Адхам продолжал:

— Не поддавайся гневу. Не отвергай того, кто желает тебе добра.

— Будь проклят дом, где хорошо живется лишь трусам, макающим свой кусок в похлебку унижения и боготворящим того, кто ими помыкает. Я не вернусь в дом, где ты — начальник. Скажи своему отцу, что я живу в пустыне, из которой вышел он. Я стал таким же разбойником, каким был когда-то Габалауи, таким же буйным и неистовым грешником, каков он до сих пор. И повсюду, где я буду творить зло, на меня будут указывать пальцем и говорить: «Сын Габалауи». Я вываляю ваше имя в грязи, воры, мнящие себя господами.

Адхам воскликнул умоляюще:

— Брат, опомнись. Подумай, что ты говоришь. Ты своими руками закрываешь себе путь к возвращению. Я обещаю тебе, что все будет по-прежнему.

Идрис, спотыкаясь, сделал несколько шагов по направлению к Адхаму.

— Во имя чего ты обещаешь это, сын рабыни?

С опаской поглядывая на приближающегося Идриса, Адхам ответил:

— Во имя братства!

— Братства! Ты вышвырнул его в первую же помойную яму, которая встретилась на пути.

С горьким упреком Адхам сказал:

— Раньше я слышал от тебя только ласковые слова.

— Твой тиран-отец научил меня говорить правду.

— Я не хочу, чтобы люди видели тебя в таком состоянии. Идрис снова насмешливо захохотал:

— Каждый день они будут видеть меня еще в худшем. Благодаря мне вас будут преследовать позор, скандалы и преступления. Твой отец прогнал меня, не терзаясь угрызениями совести, он поплатится за это.

Идрис бросился на Адхама. Тот быстро увернулся, и, не успей Идрис опереться о стену, он оказался бы на земле. Задыхаясь от ярости, он искал какой-нибудь камень. Адхам побежал к воротам и скрылся за ними. Глаза его были полны слез. А за стеной раздавались крики Идриса. Адхам обернулся к дому и через открытую дверь нижнего зала заметил отца. Потрясенный случившимся, он даже забыл свой страх перед отцом и кинулся к нему. Габалауи равнодушно скользнул по нему взглядом. Его гигантская фигура, мощные плечи четко вырисовывались на фоне михраба,[5] вделанного в стену. Адхам склонил голову перед отцом:

— Мир тебе…

Габалауи устремил на сына свой пронзительный взор и произнес голосом, от которого Адхам затрепетал:

— Говори, с чем пришел… Адхам мог лишь прошептать:

— Отец, брат Идрис…

Отец прервал его, словно ударил хлыстом:

— Не упоминай при мне этого имени.

И, удаляясь во внутренние покои, закончил:

— Иди работай!

4

Солнце всходило и заходило над пустыней, а Идрис падал все глубже в пропасть беспутства. Каждый день он вытворял что-нибудь новое. Бродил вокруг дома, осыпая его обитателей грубой бранью, или садился возле ворот в чем мать родила, делая вид, что загорает, и орал во все горло непристойные песни. Или же расхаживал по близлежащим улицам, приставая к каждому встречному и поперечному и ввязываясь со всеми в ссоры. Люди сторонились его и осуждающе шептали друг другу: «Сын Габалауи!» Идрис никогда не заботился о своем пропитании и, нимало не церемонясь, брал его там, где находил: на столе харчевни или на тележке бродячего торговца. Он ел до полного насыщения и уходил без единого слова благодарности. Платы с него и не требовали. Если же душа его жаждала веселья, он заворачивал в первую попавшуюся питейную лавку и напивался там бузы. После чего язык его развязывался, и семейные тайны текли потоком. Идрис издевался над глупыми традициями Большого дома, над жалкой трусостью его обитателей, хвалился своей смелостью, тем, что взбунтовался против отца — самого могущественного из всех живущих. Потом принимался хохотать, читать стихи, петь и даже танцевать. Особенно он бывал доволен, если удавалось закончить вечер дракой, и он удалялся победителем, провожаемый возгласами восхищения. Вскоре все хорошо изучили повадки Идриса. Люди спасались от него как умели, но в общем— то воспринимали его как неизбежное зло. Семейство Габалауи пребывало в печали. Страдающую за сына мать Идриса разбил паралич, и она находилась при смерти. Когда Габалауи зашел проститься с ней, она не пожелала даже взглянуть на него и испустила дух в тоске и гневе. Горе окутало семью серой паутиной. Кончилось беззаботное веселье братьев на крыше. Замолкла в саду свирель Адхама.

Спустя некоторое время Габалауи снова впал в ярость. Жертвой его на этот раз оказалась женщина, служанка по имени Наргис. Габалауи накричал на нее и выгнал из дома. В тот же день стало известно, что причиной послужил ее слишком округлый живот. Хозяин до тех пор выпытывал у женщины имя виновного, пока она не призналась, что незадолго до своего изгнания Идрис подкараулил ее в темном углу. Покидая дом, Наргис громко рыдала и била себя по щекам. Целый день она в отчаянии бродила по окрестным улицам, пока на нее не наткнулся Идрис, который, не сказав ни доброго, ни худого слова, взял ее к себе — все же от нее была польза.

Однако известно, что горе, сколь бы оно ни было велико, рано или поздно проходит. Поэтому жизнь в Большом доме постепенно вернулась в обычную колею. Так, люди, вынужденные во время землетрясения бежать из своих жилищ, постепенно возвращаются под родимый кров. Ридван, Аббас и Джалиль возобновили свои бдения на крыше, а Адхам — свои беседы со свирелью в саду. Умейма по-прежнему не выходила у него из головы, и мысли о ней согревали его душу. Воспоминание о ее тени, пересекающейся с его тенью, никак не покидало Адхама. Однажды он направился в комнату матери она сидела за вышиванием — и открыл ей свою душу, а рассказ свой заключил словами:

— Это Умейма, матушка, твоя родственница.

Мать улыбнулась слабой улыбкой, говорившей о том, что даже такое радостное известие не может облегчить страданий, причиняемых ей болезнью, и сказала:

— Да, Адхам, она хорошая девушка, и вы подходите друг другу. Дай вам Бог счастья.

Увидев, как щеки сына залились краской радости, мать добавила назидательно:

— Только не балуй ее, сынок, а то тебе же будет худо. Я поговорю с твоим отцом. И, может быть, мне будет дарована радость поглядеть на внучков перед смертью.

Габалауи призвал Адхама к себе и встретил его такой ласковой улыбкой, что юноша подумал: «Ничто не сравнится с суровостью отца, кроме его доброты».

— Ты хочешь жениться, Адхам? — сказал отец. — Как быстро бежит время. В этом доме презирают людей низкого происхождения, но, избрав Умейму, ты выказываешь почтение своей матери. Надеюсь, у тебя будут хорошие дети. Идрис для нас потерян. Аббас и Джалиль бесплодны. У Ридвана сыновья не живут. И все они унаследовали от меня лишь мою гордость. Пусть же этот дом наполнится твоим потомством. Иначе жизнь моя прошла понапрасну.

И была у Адхама свадьба, подобной которой никогда раньше не видывали. До сего дня на нашей улице о ней вспоминают как о сказке. В ту ночь весь дом был освещен огнями, фонари свешивались отовсюду с ветвей деревьев, со стен, и поместье казалось морем света среди мрака пустыни. На крыше дома соорудили шатер для певцов и певиц. Столы были расставлены и в зале, и в саду, и даже за воротами. Свадебное шествие двинулось к дому с другого конца Гамалийи после полуночи; в нем участвовали все, кто любил Габалауи или боялся его, а значит, все жители улицы. Адхам, наряженный в шелковую галабею, с вышитой повязкой на голове, гордо выступал между Аббасом и Джалилем. Ридван возглавлял шествие. Справа и слева несли свечи и цветы. Впереди процессии двигалась большая группа певцов и танцоров. Гремела музыка, ей вторили голоса певцов, слышались приветственные выкрики почитателей Габалауи и Адхама. Вся округа пробудилась и наполнилась шумом и криком. От Гамалийи процессия направилась через аль-Лтуф и Кафр аз-Загари в аль-Мабиду, и на всем пути люди, и даже футуввы, приветствовали ее — кто речами, кто песнями и танцами. В лавочках бесплатно угощали бузой, и даже мальчишки напились допьяна. Хозяева курилен выносили в дар празднующим раскуренные трубки, и воздух был наполнен запахами гашиша и индийского табака.

Внезапно, когда процессия уже приближалась к концу пути, перед нею, словно родившись из тьмы, вырос Идрис. Это случилось на повороте дороги, ведущей в пустыню. Идрис возник, как призрак в свете фонарей. Передние ряды остановились в замешательстве из уст в уста шепотом прокатилось имя Идриса. Его заметили певцы, и страх перехватил их глотки — песни смолкли. Его увидели танцоры, и ноги их одеревенели. Следом смолкли флейты и перестали бить барабаны. Затих смех. Людей охватила растерянность. Многие спрашивали себя, что делать: прояви они миролюбие, это не удержит Идриса от буйства, начни его бить — так ведь он сын Габалауи! А Идрис, размахивая палкой, кричал:

— Чья это свадьба, жалкие трусы?

Ему никто не ответил, но все головы повернулись в сторону Адхама и его братьев. Идрис продолжал:

— С каких это пор вы сделались друзьями сына рабыни и его отца?

Тут вперед выступил Ридван и сказал:

— Брат, разумнее будет, если ты уйдешь с дороги. Идрис вскричал с угрозой:

— Не тебе говорить, Ридван! Ты предатель брата, трусливый сын, ничтожество, покупающее свое благополучие ценой чести и братства.

Ридван испуганно пробормотал:

— Людям нет дела до наших размолвок. Идрис захохотал:

— Людям известен ваш позор. Если бы они не были столь трусливы, для этой свадьбы не нашлось бы ни единого музыканта или певца.

Ридван твердо и решительно произнес:

— Отец доверил нам брата, и мы не дадим его в обиду. Идрис снова захохотал и насмешливо спросил:

— В состоянии ли ты защитить самого себя, не то что сына рабыни?

— Где твое благоразумие, брат? Только оно позволит тебе вернуться в дом.

— Ты лжец! И знаешь, что ты лжец…. Ридван с грустью промолвил:

— Я не стану отвечать на твои упреки, но пропусти свадьбу с миром.

Вместо ответа Идрис ринулся на толпу, как разъяренный бык. Он размахивал своей дубинкой, разбивал ею фонари, раскалывал барабаны, разбрасывал во все стороны цветы. Люди в испуге кинулись врассыпную, как песок под ветром. А Ридван, Аббас и Джалиль встали плечом к плечу и загородили собой Адхама. Идрис еще пуще разъярился:

— Презренные, из-за хлеба и похлебки вы защищаете того, кого ненавидите…

И набросился на них. Они отражали его удары своими палками, но сами ударов не наносили и постепенно отступали назад. Внезапно Идрис бросился между ними, стараясь добраться до Адхама. Люди, глядевшие на эту сцену из окон домов, громко закричали, Адхам, готовясь защищаться, воскликнул:

— Идрис, я не враг тебе, образумься! Идрис поднял было палку, но тут громкий голос возвестил: «Габалауи!», а Ридван, обращаясь к Идрису, прошептал:

— Отец идет.

Идрис отпрыгнул в сторону, оглянулся и увидел Габалауи, приближавшегося в окружении слуг с факелами в руках. Он заскрежетал зубами и издевательски крикнул отцу:

— Скоро я подарю тебе внука, сына распутницы. То-то ты порадуешься.

И кинулся бежать по направлению к Гамалийе. Люди расступились, давая ему дорогу, и вскоре он исчез в темноте. Габалауи приблизился к месту, где стояли братья. Под тысячами устремленных на него взглядов он старался казаться спокойным. Властным тоном сказал:

— Продолжайте же свадьбу.

Фонарщики вернулись на свои места. Вновь ударили барабаны, запели флейты, зазвучали голоса певцов, возобновились танцы, свадебное шествие тронулось в путь.

До утра не спал Большой дом, до утра продолжалось пиршественное веселье. Когда Адхам вошел в свою комнату, из окон которой виднелись пустыня и холм Мукаттам, Умейма стояла возле зеркала. Лицо ее все еще было закрыто белым покрывалом. Одурманенный вином и гашишем, Адхам еле держался на ногах. Собрав последние силы, он подошел к девушке, поднял покрывало и открыл ее лицо, которое в этот миг показалось ему особенно прекрасным. Адхам наклонил голову и нашел губами полные губы Умеймы, потом заплетающимся языком пробормотал:

— Что значат все печали по сравнению со сладостью этой минуты… Нетвердыми шагами направился к постели и упал поперек нее, не сняв ни платья, ни сапог. А Умейма глядела на его отражение в зеркале и улыбалась нежно и сочувственно.

5

В Умейме Адхам нашел неведомое ему доселе счастье. По простоте душевной он всех оповестил о том, что счастлив, и это стало для братьев темой бесконечных анекдотов.

Каждый раз, заканчивая молитву, Адхам простирал руки вверх и восклицал: «Слава ниспослателю щедрот! За милость отца слава ему, за любовь супруги слава ему, за то, что вознес меня выше многих достойных, слава ему, за чудесный сад и за подругу-свирель слава ему!» Все женщины Большого дома в один голос называли Умейму примерной женой — она заботилась о муже, словно о сыне, была ласкова со свекровью и угождала ей во всем. Сам Адхам был преисполнен любви и нежности к жене. Если раньше дела по управлению имением отнимали у него часть времени, которое он мог бы провести за невинными забавами в саду, то теперь любовь заполнила собою все и ни для чего не оставила места. Один за другим текли счастливые дни, и это продолжалось гораздо дольше, чем предполагали насмешники Ридван, Аббас и Джалиль. Но время шло, и на смену бурной радости постепенно пришло успокоение. Так поток, который шумит, бурлит и пенится на порогах, в низине становится плавной рекой. Адхам вновь начал задумываться над многими вещами, вновь почувствовал цену времени, смену дня и ночи, понял, что беседа, даже самая приятная, теряет всякий смысл, если она продолжается до бесконечности. Он вспомнил о саде, своем неизменном приюте, и решил, что им не стоит пренебрегать. Все это совсем не означает, что сердце его охладело к Умейме — она по-прежнему владела им безраздельно, но у жизни свои законы, и человек познает их лишь опытом. Адхам вновь стал посиживать у ручья, любуясь цветами и птицами, наслаждаясь и отдыхая. Однажды в его уголок пришла Умейма, веселая и очень хорошенькая, села рядышком и заговорила:

— Я смотрела из окошка и думала, где ты задержался и почему не позвал меня с собой. Адхам улыбнулся:

— Боялся тебя утомить.

— Меня утомить? Но ведь я так люблю этот сад! Ты помнишь нашу первую встречу здесь, на этом самом месте? Он взял ее руку в свои, прислонил голову к стволу пальмы, устремил взгляд в небо, видневшееся сквозь ветви. А Умейма продолжала говорить о своей любви к саду. Он молчал, а она без умолку говорила, ибо ненавидела молчание с той же силой, с какой любила сад. Сначала она рассказывала о себе и о своей жизни. Потом перешла к последним сплетням в жизни Большого дома, в первую очередь к отношениям между женами Ридвана, Аббаса и Джалиля. Наконец она промолвила с упреком:

— Ты не слушаешь меня, Адхам! Адхам с улыбкой ответил:

— Что ты, радость моя!

— Но ты думаешь о чем-то другом…

Это была правда. Но, хотя Адхам не слишком обрадовался приходу жены, присутствие ее не было ему в тягость, и, если бы она захотела уйти, он стал бы искренне ее удерживать. Он воспринимал ее как неотделимую частицу самого себя. Поэтому он извиняющимся тоном сказал:

— Я люблю этот сад. Часы, проведенные здесь, — самое приятное воспоминание моей прошлой жизни. Его цветущие деревья, поющие птицы, журчащий ручей, наверное, знают меня не хуже, чем знаю их я. Я хочу, чтобы ты разделила со мной эту любовь. Смотрела ли ты когда-нибудь в небо сквозь ветви?

Умейма на мгновение подняла глаза, затем с улыбкой обратила их на мужа и сказала:

— Сад и правда красив. Неудивительно, что тебе в нем так хорошо.

Он почувствовал в ее словах скрытый упрек и поспешил добавить:

— Он был таким, пока я не знал тебя.

— А теперь?

Адхам нежно сжал руку жены:

— Твое присутствие оттеняет его очарование. Пристально глядя на мужа, Умейма произнесла:

— К счастью, сад не может тебя упрекнуть, когда ты покидаешь его ради меня.

Адхам засмеялся, привлек ее к себе, прижался губами к ее щеке. Потом спросил:

— Разве эти цветы не более достойны нашего внимания, чем жены братьев?

Умейма серьезно возразила:

— Цветы красивы, но жены твоих братьев без конца болтают о тебе, об управлении имением и о доверии к тебе отца, все время — с утра до вечера.

Адхам нахмурил брови:

— Чего им не хватает?

— Я боюсь, они тебя сглазят… Адхам воскликнул в сердцах:

— Будь проклято это имение! Оно забирает все мои силы, оно сделало братьев моими врагами, из-за него я лишился покоя! Да пропади оно пропадом… Умейма приложила палец к его губам.

— Не будь неблагодарным, Адхам. Управление имением — важное дело и может принести пользу, о какой ты даже не помышляешь.

— До сих пор оно приносило мне одни заботы. Достаточно вспомнить об Идрисе.

Умейма улыбнулась, но не оттого, что ей было весело, а желая скрыть встревоженное выражение своих глаз, и сказала:

— Взгляни на наше будущее так, как ты глядишь в небо, на деревья и на птиц.

С этого дня Умейма всегда сидела с Адхамом в саду. И редко молча. Но он не тяготился ею, привыкнув слушать ее вполслуха или вовсе не слушать. А под настроение брал свирель и начинал высвистывать какую-нибудь мелодию. Адхам был доволен жизнью и искренне считал себя счастливым. Даже выходки Идриса воспринимались теперь как нечто привычное. Только вот мать Адхама чувствовала себя все хуже и хуже. Ее мучили жестокие боли, и сердце Адхама разрывалось от жалости. Мать часто призывала его к себе, горячо благословляла и возносила Богу жаркие молитвы о благополучии сына. Однажды она сказала умоляюще: «Адхам, всегда проси Господа о том, чтобы он отвел от тебя зло и наставил на истинный путь». Она долго не отпускала его от себя и просила, перемежая мольбы стенаниями, помнить ее завет. В тяжких мучениях она скончалась на руках у сына. Адхам горько оплакивал мать. И Умейма оплакивала свекровь. Пришел Габалауи, долгосмотрел в лицо покойной, потом бережно прикрыл его покрывалом, и в его суровых глазах светились тоска и грусть.

Не успел Адхам немного оправиться от горя и вернуться к обычному образу жизни, как его поразила непонятная перемена в поведении Умеймы. Началось с того, что она перестала сопровождать его в сад. К собственному удивлению, он обнаружил, что это его ничуть не обрадовало. Он спросил ее, в чем причина, Она сослалась на дела и усталость. Адхам заметил также, что она не отвечает на его ласки с прежней горячностью, а словно лишь терпит их, не желая обидеть мужа. Адхам встревожился. Что случилось? Он мог бы обращаться с ней построже, иногда ему и хотелось так поступить, но слабость Умеймы, ее бледность и явное желание ему угодить останавливали его. Временами она казалась печальной, временами растерянной, а однажды он даже уловил в ее взгляде враждебность, что одновременно рассердило и испугало его. Адхам сказал себе: «Потерплю еще немного — или все наладится, или я прогоню ее ко всем чертям!»

Войдя в покои отца с отчетом за месяц, Адхам почувствовал на себе испытующий взор и услышал вопрос:

— Что с тобой?

Адхам удивленно поднял голову.

— Ничего, отец.

Габалауи сощурил глаза и потребовал:

— Расскажи мне об Умейме.

Адхам не выдержал пронзительного взгляда отца, опустил глаза.

— Умейма здорова, все в порядке. Габалауи проговорил с раздражением:

— Будь откровенен.

Адхам немного помолчал, почти веря в то, что отец всеведущ, и наконец признался:

— Она очень переменилась. Похоже, она чуждается меня.

В глазах Габалауи появилось странное выражение, он спросил:

— Вы поссорились?

— Нет.

Габалауи удовлетворенно улыбнулся.

— Глупец, будь к ней особенно внимателен. И не ищи близости, пока она сама тебя не позовет. Скоро ты станешь отцом.

6

Адхам сидел в конторе имения, принимая одного за другим новых арендаторов. Они выстроились перед ним в очередь, протянувшуюся через всю большую комнату. Когда наступил черед последнего, Адхам, не поднимая головы от своей конторской книги, спросил:

— Как твое имя, хозяин? И услышал в ответ:

— Идрис аль-Габалауи.

Адхам испуганно вскинул глаза и увидел перед собой брата. Он вскочил с места, готовясь защищаться, но его поразил какой-то новый, необычный облик Идриса: тот стоял тихо и смирно, одетый в лохмотья, и смотрел на брата грустным и открытым взглядом. Хотя зрелище это мгновенно вытеснило из души Адхама былую неприязнь, он не мог до конца поверить в мирные намерения братаи сказал тоном, в котором звучали предостережение и мольба одновременно:

— Идрис! Идрис склонил голову и проговорил с удивительной кротостью:

— Не бойся, я всего лишь гость в этом доме, если ты соблаговолишь принять меня.

Неужели эти робкие слова исходят от Идриса?! Неужели несчастья смирили его?! Но смирение его столь же огорчительно, как и его наглость. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Адхам пригласил Идриса сесть рядом с собой. Тот уселся, и некоторое время братья недоверчиво оглядывали друг друга. Наконец Идрис сказал:

— Я проник сюда в толпе арендаторов, чтобы иметь возможность поговорить с тобой наедине.

— Тебя никто не видел? — с тревогой спросил Адхам.

— Успокойся, меня не видел никто из живущих в доме.

— Я пришел не досаждать тебе, а в надежде на твою доброту.

Адхам опустил глаза, взволнованный словами брата, к лицу его прилила кровь.

Идрис же продолжал:

— Ты, наверное, удивлен тем, как я переменился. Наверное, спрашиваешь себя, куда делись его высокомерие и заносчивость. Так знай же, что на мою долю выпали страдания, вынести которые никому не под силу. И все же я пришел к тебе, потому что такой человек, как я, может поступиться гордостью только перед добротой.

— Да облегчит Господь твою участь, — пробормотал Адхам, — мысль о твоей судьбе и мне отравляла существование.

— Я должен был понять это с самого начала. Но гнев лишил меня разума, вино заставило забыть честь, а бродяжничество и скандалы чуть окончательно не убили во мне человека. Мог ли ты думать, что твой старший брат падет гак низко?!

— Да что ты! Ты был лучшим из братьев и благороднейшим из людей!

Голосом, полным горечи, Идрис промолвил:

— Мне жаль тех дней. Сегодня я только несчастный бедняга, скитающийся по миру с беременной женой на руках. Повсюду встречаю одни проклятия и добываю хлеб хитростью и силой.

— Твои слова надрывают мне сердце, брат.

— Прости, Адхам, мне давно известно твое добросердечие. Разве я не носил тебя младенцем на руках? Разве не был свидетелем твоей юности и твоего возмужания, не имел случая убедиться в твоем благородстве и душевной чистоте? Пусть будут прокляты злоба и гнев, где бы они ни проявились!

— Воистину так, брат.

Идрис глубоко вздохнул и задумчиво, словно сам себе, сказал:

— Сколько я причинил тебе зла! Его не искупят все беды, которые меня постигли и еще постигнут.

— Да простит тебе Господь. Знаешь, я не теряю надежды на твое возвращение в дом. Несмотря на гнев отца, я все же пытался говорить с ним о тебе.

Идрис улыбнулся, обнажив гнилые, желтые зубы.

— Я так и думал. Если есть надежда смягчить гнев отца, то под силу это только тебе.

Глаза Адхама заблестели.

— Благородство твоих слов для меня лучший советчик. Я думаю, уже настало время поговорить с отцом.

Идрис безнадежно покачал лохматой головой.

— Кто старше на день, опытнее на год, а я старше тебя на десять лет. Знай, что отец наш может простить все, кроме того, что его сделали всеобщим посмешищем. Он ни за что не простит меня, и мне нет надежды на возвращение в Большой дом.

Идрис, конечно, был прав, и эго только увеличивало неловкость и замешательство Адхама. Он грустно спросил:

— Что я могу для тебя сделать? Идрис снова улыбнулся.

— Не думай о том, чтобы помочь мне деньгами. Я знаю, что, как управитель имения, ты безукоризненно честен, и если протянешь мне руку помощи, то лишь из собственного кармана, а этого я не приму. Ты сегодня муж и завтра станешь отцом. Не бедность побудила меня прийти к тебе, меня привело желание покаяться в обидах, которые я тебе нанес, вернуть твою дружбу. И еще у меня есть к тебе просьба.

Адхам устремил на брата внимательные глаза.

— Скажи скорее, в чем она заключается.

Идрис придвинулся совсем близко к брату, словно боясь, что стены могут его услышать, и прошептал:

— Я хочу удостовериться в своем будущем после того, как погубил настоящее. Как и ты, я скоро стану отцом. А что ждет моих детей?

— Я сделаю все, что смогу.

Идрис благодарно погладил Адхама по плечу и продолжал:

— Я хочу знать, лишил ли меня отец моей доли наследства.

— Как же я это узнаю? Но если хочешь мое мнение… Идрис с тревогой перебил:

— Я хочу знать не твое мнение, а мнение отца…

— Но тебе хорошо известно, что он ни с кем не делится своими планами.

— Да, но он, конечно, составил на этот счет документ. Адхам молча покачал головой, а Идрис продолжал его убеждать:

— В документе на владение поместьем все записано… — Не знаю. И никто в доме не знает. Всю мою деятельность по управлению отец полностью контролирует. Грустно глядя в глаза брату, Идрис говорил:

— Документ этот находится в огромной книге. Я видел ее однажды, когда был еще мальчиком. Я спросил отца, что в этой книге я был тогда его любимцем, — и он ответил, что в книге записано все о нас. Больше мы об этом не говорили, и на вопросы мои он отвечать не желал. Я уверен, что судьба моя записана в этой книге.

Чувствуя себя припертым к стенке, Адхам пробормотал:

— Бог знает.

— Книга лежит в маленькой комнатке, примыкающей к покоям отца. Ты, конечно, видел дверцу в правой стене — она всегда заперта, а ключ находится в серебряном ларчике, в ящичке отцовского стола, ближнем к его постели. А сама книга лежит в маленькой комнатке на столике.

Адхам тревожно сдвинул брови, спросил еле слышно:

— Чего ты хочешь? Идрис ответил со вздохом:

— Если я могу обрести покой в этом мире, то лишь узнав, что написано обо мне в книге. Адхам испуганно проговорил:

— Мне легче прямо спросить о десяти заповедях!

— Он не ответит. И разгневается. Подумает о тебе плохо, заподозрит в твоем вопросе тайный умысел. Мне вовсе не хочется, чтобы, делая добро мне, ты потерял расположение отца. Наверняка он не намерен разглашать свои десять заповедей.

Если бы это входило в его намерения, он давно поведал бы их всем нам. Узнать содержание документа можно лишь путем, который предложил я. Это легко сделать на заре, когда отец прогуливается по саду.

Адхам побледнел.

— Ты просишь невозможного, брат, — сказал он. Идрис скрыл свое разочарование под кривой улыбкой и возразил:

— Разве это преступление, если сын узнает, что пишет о нем отец?

— Но ты требуешь от меня выведать тайну, которую отец тщательно оберегает.

Идрис вздохнул еще громче.

— Когда я решил обратиться к тебе, — сказал он, — я подумал: нелегко будет уговорить Адхама совершить поступок, который, в его глазах, нарушает волю отца. Но все же я надеялся, что ты согласишься, когда поймешь, как мне это необходимо. Здесь нет никакого преступления. Все обойдется благополучно. Никому не причинив ущерба, ты выручишь живую душу из беды.

— Пронеси, Господь.

— Аминь. Я умоляю тебя, спаси меня от адских мук. Адхам поднялся с места в великом смущении. Идрис встал следом за ним, улыбнулся жалко, как человек, потерявший всякую надежду, сказал:

— Извини, что побеспокоил тебя, Адхам. Мое проклятие в том, что любому человеку, которого я встречаю на своем пути, я так или иначе доставляю неприятности. Имя Идриса сделалось притчей во языцех.

— Как мучает меня мое бессилие помочь тебе. Я не знаю мучения хуже…

Идрис ласково положил руку на плечо брата, нежно поцеловал в лоб и ответил:

— О моих мучениях знаю лишь я сам. К чему требовать от тебя больше того, что ты можешь сделать?! Прощай, оставайся с миром, и пусть все делается по велению божьему.

И ушел.

7

Впервые за последнее время оживилось лицо Умеймы, когда она с любопытством расспрашивала Адхама:

— А отец никогда не говорил тебе о завещании? Адхам сидел на диване, поджав ноги, смотрел в окно на пустыню, уходящую в темную даль.

— Никто никогда о нем не говорил, — ответил он жене.

— Но ты…

— Я лишь один из его многочисленных сыновей. Умейма слегка улыбнулась.

— Но ведь именно тебя он избрал управлять имением.

— Я же сказал, что никто никогда не говорил об этом завещании. — В тоне Адхама звучало нетерпение.

Умейма снова улыбнулась, как бы желая смягчить его резкость. Она решила схитрить и сказала:

— Выкинь это из головы. Идрис не заслуживает такой заботы, слишком много вреда он тебе причинил.

Адхам повернул голову к окну, печально произнес:

— Идрис, который приходил ко мне сегодня, и Идрис, который вредил мне, — разные люди. У меня так и стоит перед глазами его несчастное, покаянное лицо.

С явным удовлетворением Умейма сказала:

— Я так и поняла из твоих слов. Поэтому и заинтересовалась. А ты вопреки обыкновению невеликодушен.

Адхам вглядывался в густую темноту ночи, а голова раскалывалась от мыслей.

— Бесполезно затевать это, — сказал он наконец. Но твой раскаявшийся брат просит о милости. Видит око, да зуб неймет.

— Ты должен наладить отношения с Идрисом и с другими братьями, иначе когда-нибудь ты окажешься в одиночку против них.

— Лучше бы ты заботилась о себе, а не об Идрисе. Умейма, поняв, что хитростью ничего не добьешься, тряхнула решительно головой и сказала:

— Заботиться о себе для меня означает заботиться о тебе и о том, кого я ношу под сердцем.

Чего хочет эта женщина? А эта тьма за окном, как она густа! Даже высокий Мукаттам поглотила от подножия до вершины.

Адхам молчал. Вдруг Умейма спросила:

— Ты никогда не заходил в маленькую комнатку?

— Никогда. Помню, мальчишкой я хотел заглянуть в нее, но отец запретил. А мать не велела даже приближаться к ней.

— А тебе, конечно, очень хотелось…

Адхам завел этот разговор с женой лишь в надежде, что она отговорит его. Ему нужно было утвердиться в своем решении. А оказался в положении ночного путника, на зов которого о помощи прибегает грабитель. Умейма продолжала расспрашивать:

— А стол, в ящике которого находится серебряный ларец, ты знаешь?

— Всякий, кто бывал в комнате отца, знает этот стол. Зачем ты спрашиваешь?

Умейма встала с дивана, приблизилась к мужу и прошептала с видом искусительницы:

— Неужто тебе не хочется узнать, что написано в завещании?

— Ничуть, — решительно возразил Адхам. — Почему мне должно этого хотеться?

— Кому же не интересно узнать свое будущее!

— Ты имеешь в виду твое будущее?

— Мое и твое. И будущее Идриса, которого тебе все же жаль, несмотря на его козни.

Эта женщина словно подслушала его мысли. Адхам начал злиться. Желая положить конец разговору, он отвернулся к окну.

— Я не хочу делать того, что не угодно отцу. Умейма удивленно вскинула подведенные брови.

— Но почему он это скрывает?

— Это его дело. Ты сегодня задаешь слишком много вопросов.

Словно размышляя вслух, Умейма продолжала:

— Будущее. Мы узнаем свое будущее и сможем оказать услугу несчастному Идрису. Для этого стоит только прочесть бумагу так, чтобы никто этого не видел. Я уверена, что ни друг, ни враг не смогут упрекнуть нас в дурных намерениях по отношению к отцу.

Адхам в это время, глядя в окно, любовался звездой, которая светилась ярче всех остальных, и, не обращая внимания на слова жены, сказал:

— Как прекрасно небо! Если бы не ночная сырость, я сидел бы в саду и безотрывно смотрел бы на него сквозь ветви…

— Не приходится сомневаться, что в завещании он кого-то выделил…

Раздраженный, Адхам воскликнул:

— Меня не прельщают привилегии, которые влекут за собой лишь заботы!

— Если бы я умела читать, — вздохнула Умейма, — я сама достала бы ключ из серебряного ларца.

Адхам подумал, что это был бы наилучший выход, и еще больше разозлился и на нее, и на себя. Он почувствовал, что попал в настоящую западню и думает о деле как об уже решенном. Повернувшись к Умейме — лицо его при колеблющемся пламени светильника казалось одновременно мрачным и жалким, — он проговорил:

— Будь я проклят за то, что все рассказал тебе! — Я не хочу тебе зла. А отца твоего люблю и почитаю так же, как тебя.

— Оставим этот утомительный разговор. Пора отдыхать, час поздний…

— Я чувствую, что сердце мое не успокоится до тех пор, пока это пустяковое дело не будет сделано. В сердцах Адхам воскликнул:

— О Господи, верни ей разум! Умейма посмотрела на мужа заговорщическим взглядом и спросила:

— Разве ты не нарушил волю отца, приняв Идриса в конторе?

У Адхама глаза сделались круглыми от изумления.

— Он пришел без приглашения, у меня не было выхода.

— Ты сообщил отцу о его посещении?

— Ты сегодня невыносима, Умейма. Тогда Умейма торжествующим тоном заявила:

— Если ты мог нарушить волю отца в ущерб себе, то почему не нарушить ее на пользу всем?

Захоти только Адхам, он мог в любую минуту положить конец этому разговору, но искушение было слишком велико. По правде говоря, он позволил Умейме разглагольствовать лишь, потому, что где-то в глубине души думал так же, как она. Изображая гнев, Адхам переспросил:

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что мы не будем спать до утра и выберем удобный момент…

— Я думал, беременность лишила тебя только чувств, а оказалось, она лишила тебя и ума.

— Ты в душе согласен со мной, клянусь плодом, который я ношу под сердцем, но ты боишься, а быть трусом тебе не пристало!

Лицо Адхама потемнело, он сказал устало:

— Эту ночь мы будем вспоминать как ночь нашей первой ссоры. Но Умейма ласково настаивала:

— Адхам, давай подумаем серьезно…

— Это не кончится добром.

— Ты ошибаешься, вот увидишь. С тоской глядя в окно, Адхам подумал о том, как должны быть счастливы жители сверкающих звезд, что находятся так далеко от этого дома. Обессиленный, он пробормотал:

— Никто не любит своего отца, как я.

— Но ты не сделаешь ему ничего плохого.

— Умейма, тебе пора спать!

— Ты сам прогнал сон от моих глаз.

— Прислушайся к голосу разума.

— Я только его и слушаю.

— Неужели, — прошептал Адхам сдавленным голосом, — я сам себя обрекаю на гибель?

Умейма погладила его руку, лежавшую на подлокотнике дивана, проговорила с упреком:

— У нас одна судьба, неблагодарный.

С покорным видом, свидетельствующим о том, что решение принято, Адхам сказал:

— Даже вон та звезда не знает, что со мной будет.

— Ты узнаешь свою судьбу из завещания, — с воодушевлением отозвалась Умейма.

Адхам пристально глядел на далекие звезды, и ему казалось, что они читают его мысли. «Как прекрасно небо!» — вздохнул он и услышал игривый голос Умеймы:

— Ты научил меня любить сад, так позволь же мне отплатить тебе добром.

8

На рассвете отец вышел из своих покоев в сад. Адхам наблюдал за ним из-за полуотворенной двери зала. Позади мужа, крепко вцепившись ему в плечо, стояла Умейма. Они прислушивались к звуку тяжелых шагов, стараясь определить, в какую сторону направляется отец. Габалауи имел обыкновение в этот ранний сумеречный час бродить в одиночку. Когда его шаги смолкли, Адхам, обернувшись к жене, прошептал:

— Не лучше ли нам вернуться? Она подтолкнула его, шепча на ухо:

— Будь я проклята, если желаю зла хоть одному человеку.

Мучимый сомнениями, Адхам сделал несколько осторожных шагов, одной рукой изо всех сил сжимая в кармане маленькую свечку, другой ощупывая стену, пока не натолкнулся на створку двери.

Умейма шептала:

— Я останусь здесь и буду наблюдать. Иди спокойно.

Она протянула руку, открыла дверь, а сама отступила назад.

Неслышным шагом Адхам вошел в отцовские покои, из которых тянуло резким запахом мускуса. Прикрыв за собой дверь, он остановился, вглядываясь в темноту, пока не различил слабо светлеющие пятна окон, выходящих на пустыню. В этот момент Адхам почувствовал, что преступление — если это преступление — уже свершилось тогда, когда он переступил порог отцовских покоев, и ему не остается ничего другого, как довершить начатое. Он пошел вдоль правой стены, иногда натыкаясь на мебель, миновал дверь, ведущую в каморку, дошел до конца комнаты и нащупал руками стол. Потянул к себе ящик, выдвинул, ощупью отыскал в нем ларец. Постоял немного, чтобы перевести дыхание. Вернулся к двери каморки, нащупал замочную скважину, вставил ключ, осторожно повернул. Дверь отворилась, и Адхам неожиданно для самого себя оказался в каморке, куда до этого был заказан доступ всем, кроме отца. Он прикрыл дверь, достал из кармана свечку, зажег ее и увидел, что находится в квадратной комнатушке с высоким потолком и без окон. Пол был застлан ковром, на нем стоял изящной работы столик, на столике — огромная книга, прикрепленная к стене стальной цепочкой. У Адхама пересохло горло, будто его сдавили обручем. С трудом он проглотил слюну и стиснул зубы, силясь прогнать охвативший его страх. Свечка в руке дрожала. Он подошел к столику, не отводя взгляда от богато изукрашенного, тисненного золотом переплета книги. Осторожно открыл ее, усилием воли заставил себя сосредоточиться и начал читать написанное персидским шрифтом: «Во имя Аллаха…»

Внезапно он услышал скрип отворяемой двери, заставивший его вздрогнуть и обернуться. В мерцанье свечи Адхам увидел в дверном проеме мощную фигуру Габалауи, который не сводил с сына холодных и суровых глаз. Адхам молча, оцепенело смотрел в эти глаза, разом лишившись способности говорить, двигаться и думать. Габалауи коротко приказал:

— Выходи. Но Адхам был не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой. Он стоял, как камень, с той лишь разницей, что камень не может испытывать отчаяние. Отец повторил:

— Выходи. Страх прогнал оцепенение. Адхам вышел из каморки, все еще держа в руках зажженную свечу. Посреди комнаты он увидел Умейму, которая молча плакала — слезы одна за другой катились по ее щекам. Отец сделал Адхаму знак встать подле жены, тот повиновался, и Габалауи жестко сказал:

— Ты должен отвечать лишь правду.

На лице Адхама была написана полная покорность.

— Кто рассказал тебе о книге? — спросил Габалауи. Без колебаний — словно разбился сосуд и из него сразу вытекло содержимое — Адхам ответил:

— Идрис.

— Когда?

— Вчера вечером.

— Как вы встретились?

— Он проник в контору в толпе арендаторов и дождался, пока мы остались одни.

— Почему ты не прогнал его?

— Я не мог прогнать его, отец.

— Не называй меня отцом, — резко оборвал Габалауи. Адхаму пришлось собрать все свои силы, чтобы ответить:

— Ты мне отец, несмотря на твой гнев и на мою глупость.

— Это Идрис подбил тебя?

Умейма, хотя ее и не спрашивали, поспешила вмешаться:

— Да, господин мой.

— Молчи, преступница… Отвечай, Адхам.

— Он был так несчастен, так исполнен раскаяния и хотел лишь одного — удостовериться в будущем своих детей.

— Значит, ты сделал это ради него!

— Нет, я сказал ему, что это не в моих силах.

— Что же побудило тебя передумать?

Адхам тяжело вздохнул и пробормотал в отчаянии:

— Шайтан!

Габалауи насмешливо поинтересовался:

— Ты рассказал о встрече с Идрисом жене?

Тут Умейма громко разрыдалась. Габалауи приказал ей умолкнуть и рукой сделал Адхаму знак отвечать. Тот кивнул головой.

— А что она тебе на это сказала?

Адхам молча проглотил слюну, а Габалауи крикнул:

— Отвечай же, негодяй!

— Ей хотелось узнать, что написано в завещании, она думала, что это никому не повредит.

Габалауи кинул на сына взгляд, полный презрения.

— Значит, ты признаешь, что предал того, кто предпочел тебя более достойным?

Голосом, похожим на стон, Адхам произнес:

— Оправдания не искупят мою вину, но милость твоя больше и вины, и оправданий.

— Ты вступил в сговор против меня с Идрисом, с тем, кого я прогнал, чтобы возвеличить тебя.

— Я не вступал в сговор с Идрисом. Я ошибся. Помилуй меня.

— Господин наш!.. — с мольбой воскликнула Умейма.

— Молчи, насекомое, — прервал ее Габалауи. Переводя мрачный взгляд с сына на невестку, он некоторое время молчал, а потом грозно приказал:

— Вон из дома!

— Отец! — истошно крикнул Адхам.

Но Габалауи, не внимая его крику, повторил:

— Убирайтесь, пока вас не вышвырнули.

9

На сей раз ворота Большого дома отворились для того, чтобы выпустить изгнанных Адхама и Умейму. Адхам нес на плече узел с пожитками, за ним плелась беременная Умейма с другим узлом, в который она собрала небольшой запас еды. Они покидали дом — униженные, несчастные, горько плачущие. Услышав звук запираемых за ними ворот, оба зарыдали в голос, и Умейма воскликнула:

— Лучше бы я умерла! Адхам дрожащим голосом отозвался:

— Впервые ты изрекла истину. Я тоже предпочел бы смерть.

Не успели они отойти от Большого дома на несколько шагов, как услышали позади себя злорадный пьяный смех, и, обернувшись, увидели Идриса, который стоял на пороге хижины, сооруженной им из кусков жести и дерева. Тут же сидела жена Идриса Наргис и молча пряла. Идрис хохотал и так издевательски, что Адхам и Умейма остолбенели. А Идрис продолжал пританцовывать, прищелкивать пальцами и кривляться. Даже Наргис не выдержала этой сцены и, поднявшись с порога, ушла в хижину. Адхам смотрел на брата красными от слез и гнева глазами. Он в мгновение понял, какую шутку тот с ним сыграл и сколь низменна и порочна его натура. Понял также, до какой степени сам был глуп и наивен и какую радость доставил своей глупостью братцу. Вот он Идрис — воплощение зла. Кровь вскипела в жилах Адхама, ударила в голову. Он схватил горсть земли, швырнул ее в Идриса, крича срывающимся голосом:

— Буть ты проклят, негодяй! Скорпион ядовитый! Идрис отвечал на это еще большими кривляньями — он изгибал шею направо и налево, играл бровями и щелкал пальцами. Вне себя от гнева Адхам кричал:

— Низкий обманщик! Презренный лжец!

Идрис извивался всем телом, подражая движениям танцовщицы, а рот его кривился в безобразной усмешке. Не обращая внимания на понукания Умеймы, которая пыталась заставить мужа продолжать путь, Адхам вопил:

— Развратный негодяй, грязная тварь!

А Идрис все покачивал бедрами, медленно кружась на месте. Адхам не выдержал, бросил свой узел на землю, оттолкнул Умейму, которая хотела его задержать, и, подбежав к брату, схватил его за горло и изо всех сил принялся душить. Идрис словно и не заметил нападения, продолжал танцевать, изгибаться и кривляться. Совсем обезумев, Адхам не переставая молотил его кулаками, а братец не обращал внимания на побои и противным голосом пел: — Голубок попался прямо в лапы кошки…

Потом внезапно остановился, зарычал и сильно ударил Адхама в грудь. Тот зашатался, потерял равновесие и упал навзничь. Умейма с криком бросилась к мужу, помогла ему подняться и принялась отряхивать пыль с его платья, приговаривая:

— Не связывайся ты с этим животным. Пойдем отсюда. Адхам молча взвалил на плечо узел, и они зашагали прочь. Но, отойдя немного, изнемогший Адхам снова сбросил узел, уселся на него и сказал: «Давай немного отдохнем». Жена села рядом и снова залилась слезами. До них донесся громоподобный голос Идриса, и они увидели, что обладатель его стоит в вызывающей позе и обращает свою речь к Большому дому:

— Ты изгнал меня, чтобы возвысить самого ничтожного из твоего потомства. Ты видишь, как он тебя отблагодарил. Ты сам вышвырнул его в грязь. Кара за кару, зачинщика первого настигает расплата. Но знай, что Идрис не сломлен. Оставайся же в своем доме с трусливыми и бесплодными сыновьями. А внуки твои будут барахтаться в пыли и рыться в отбросах. Они будут питаться бататом и жмыхом, будут получать пощечины от сильных мира сего. Кровь твоя смешается с самой низкой и презренной кровью. Ты же будешь сидеть один в своей каморке, изменяя написанное в твоей книге под диктовку гнева и отчаяния. А когда придет старость, ты окажешься совсем одиноким, таким одиноким, что некому будет оплакать тебя после кончины.

Повернувшись к Адхаму, Идрис продолжал как безумный:

— А ты, жалкий, как сможешь ты жить самостоятельно, если тебе не на кого опереться и неоткуда ждать помощи? Чем поможет тебе в этой пустыне умение читать и считать? Ха-ха-ха!

Умейма все не переставала плакать, и это разозлило Адхама. Он сказал холодно:

— Уймись. Утирая глаза, она отозвалась:

— Не могу. Ведь я во всем виновата.

— Я виноват не меньше. Если бы я не проявил слабодушии, то не случилось бы того, что случилось.

— Нет, нет, это мой, и только мой, грех.

— Ты обвиняешь себя, чтобы избежать моих упреков, — сердито проворчал Адхам.

Умейма сконфуженно умолкла и низко склонила голову. По вскоре опять заговорила:

— Не думала я, что он так жесток.

— Я-то хорошо знал его, и поэтому мне нет оправданий. Поколебавшись немного, Умейма спросила:

— Как же я буду тут жить, беременная?

— Да, непросто после Большого дома жить на пустыре. Но слезами горю не поможешь, придется нам построить хижину.

— Где? Он огляделся вокруг, задержался немного взглядом на хижине Идриса.

— Не стоит слишком удаляться от Большого дома, хотя это и вынуждает нас оставаться рядом с Идрисом. Одни на этом пустыре мы погибнем.

Подумав, Умейма согласилась с мужем:

— Да, и лучше, чтобы отец нас видел, быть может, его тронет наше бедственное положение.

Адхам вздохнул:

— Тоска меня гложет. Если бы не ты, я подумал бы, что все это происходит в кошмарном сне. Неужели сердце его охладело ко мне навсегда?! Я не стану оскорблять его, как Идрис. Увы, я ни в чем не похож на Идриса, а заслужил то же, что и он.

Умейма в сердцах воскликнула:

— Свет еще не видывал таких отцов, как твой!

— Прикуси язык, — одернул жену Адхам. Но ее это лишь распалило.

— Право же, я не совершила никакого преступления. Расскажи кому хочешь, что я сделала и какое понесла наказание, и, бьюсь об заклад, любой придет в изумление. Клянусь, такого отца еще не бывало в мире.

— Но в мире не бывало и такого человека, как он. Эта гора, и пустыня, и небеса знают его силу. Такие, как он, приходят в неистовство, когда кто— либо поступает наперекор их воле.

— При таком характере он скоро разгонит всех своих сыновей.

Оба замолчали. Кругом, на пустыре, не было видно ни одной живой души. Лишь вдалеке, у подножия горы, мелькали редкие фигуры прохожих. Солнце посылало горячие лучи с безоблачного неба, заливая бескрайние пески слепящим светом. На песке там и сям сверкали белые голыши и осколки стекла. На горизонте возвышалась гора Мукаттам, а к востоку от нее виднелась большая скала, похожая на голову человека, тело которого погребено в песках. У восточной стороны Большого дома стояла приземистая хижина Идриса, словно бросая своим невзрачным видом вызов дому. Весь пейзаж навевал уныние и страх, Умейма громко вздохнула и сказала:

— Трудненько нам придется. Адхам взглянул на Большой дом и отозвался:

— Я готов сделать все, чтобы для нас снова открылись эти ворота.

10

Стали Адхам и Умейма строить себе хижину у западной стороны Большого дома. Камни для нее они приносили с Мукаттама. У подножия горы собирали куски жести. Доски и фанеру искали в аль-Атуфе, в Гамалийе и в Баб ан-Наср. Оказалось, что постройка хижины потребует больше времени, чем они рассчитывали. Л у них уже подошла к концу еда, захваченная Умеймой из Большого дома: сыр, яйца и патока. Адхам понял, что пора подумать о заработке. Он решил продать кое-что из своего дорогого платья и купить на эти деньги ручную тележку, чтобы развозить на ней для продажи батат, горох, огурцы и другие овощи — по сезону. Когда он стал увязывать платье в узел, Умейма с горя зарыдала, но муж не обратил внимания на ее слезы и с насхмешкой сказал:

— Больше мне эти наряды не понадобятся. Разве не смешно торговать бататом, завернувшись в вышитый плащ из верблюжьей шерсти?!

Вскоре он уже шагал по пустырю, толкая свою тележку по направлению к Гамалийе, к той самой Гамалийе, которая не забыла еще его пышную свадьбу. Сердце у него сжималось, голос прерывался и крик, которым бродящие торговцы зазывают покупателей, застревал в горле. В глазах Адхама поили слезы. Не желая встречаться с людьми, которые его знали, он направился в самые отдаленные кварталы и ходил по ним, крича и предлагая свой товар, с утра до вечера, пока руки его не онемели, ноги не стерлись в кровь, а суставы не заныли. Трудненько ему было торговаться с женщинами, а еще труднее ложиться на голую землю где-нибудь под забором, чтобы перевести дух от усталости, или справлять нужду в каком-нибудь углу.

Жизнь казалась не взаправдашней. А прекрасный сад, имение и покои, выходящие окнами на Мукаттам, вспоминались как сказка. Адхам думал: «Нет ничего непреходящего на этом свете. Большой дом и недостроенная хижина, чудесный сад и ручная тележка, вчера, сегодня и завтра — все это нереально. Наверное, я хорошо сделал, поселившись на виду у Большого дома. Так я хоть не потеряю свое прошлое, как уже потерял настоящее и будущее. Ведь не было бы ничего удивительного, если бы я лишился памяти так же, как лишился отца и самого себя!»

А когда поздним вечером он возвращался к Умейме, ему некогда было отдыхать — надо было достраивать хижину. Однажды, проходя около полудня по кварталу аль-Ватавит, Адхам присел отдохнуть и задремал. Он очнулся, услышав шум оказалось, мальчишки хотели украсть его тележку. Вскочив на ноги, Адхам бросился за похитителями. Спасаясь от преследования, один из мальчишек опрокинул тележку, и огурцы рассыпались по земле. Мальчишки тем временем тоже бросились врассыпную, как саранча. Адхам пришел в неистовый гнев, и из уст его привыкших произносить только вежливые речи, полились потоки самой грязной брани. Он вынужден был ползать по земле на коленях, подбирая испачканные огурцы. Злость душила его, и он, как безумный, восклицал: «Почему гнев твой безжалостен, как испепеляющий огонь? Почему гордость тебе дороже родных сыновей? Как можешь ты жить в покое и довольстве, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могучий, известны ли в твоем Большом доме снисхождение, милосердие и доброта?» Ухватившись за ручки своей тележки, он покатил ее прочь от проклятого квартала. Вдруг над ухом его раздался насмешливый голос:

— Почем огурцы, дядя?

Это был Идрис с его наглой ухмылкой. На сей раз, одетый в яркую полосатую галабею, с белой повязкой на голове, он выглядел щеголем. И хотя он не буянил и не шумел, а всего лишь насмешливо улыбался, свет померк в глазах Адхама. Он хотел было пройти, не останавливаясь, но Идрис загородил дорогу и, изображая изумление, спросил:

— Неужели такой клиент, как я, не заслуживает лучшего обращения?

— Оставь меня в покое, — нервно тряхнул головой Ад-хам.

— Разве приличествует таким тоном разговаривать со старшим братом? — продолжал издеваться Идрис.

Пытаясь сдержаться, Адхам проговорил:

— Послушай, Идрис, разве не достаточно того зла, которое ты мне уже причинил? Я не желаю больше с тобой знаться!

— Как можно?! Ведь мы соседи!

— Я не искал твоего соседства. Я хотел лишь остаться вблизи от дома, который…

— Из которого тебя выгнали!

Адхам умолк, лицо его побледнело от досады. А Идрис продолжал:

— Место, откуда ты изгнан, притягивает. Не так ли? Адхам не отвечал. Идрис погрозил ему пальцем.

— Ты мечтаешь вернуться в дом, хитрец. Ты слаб, но преисполнен хитрости. Так знай же, я не допущу, чтобы возвратился ты один, даже если небо обрушится на землю.

С раздувающимися от гнева ноздрями Адхам переспросил:

— Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал?

— А тебе разве мало того, что ты сделал со мной? Я был любимцем всего дома, а ты стал причиной моего изгнания.

Причина твоего изгнания — твоя заносчивость. Идрис расхохотался.

— А причина твоего изгнания — твоя слабость. В Большом доме нет места ни силе, ни слабости! Отец твой — тиран. И силу, и слабость он допускает только в самом себе. Он силен до такой степени, что губит собственных детей! И слаб до такой — что женился на твой матери.

Адхам нахмурился и дрожащим голосом сказал:

— Пропусти меня. Приставай, если хочешь, к таким же силачам, как ты сам.

— Твой отец не дает спуску ни силачам, ни слабым. Я вижу, ты не хочешь его осуждать. Ты слишком хитер! И к тому же мечтаешь вернуться!

Взяв в руку огурец, он презрительно разглядывал его, говоря:

— Как это тебе взбрело на ум торговать какими-то грязными огурцами? Неужели ты не мог найти более достойного занятия?

— Мне оно нравится!

— Тебя заставила нужда. А твой отец наслаждается довольством и уютом. Подумай-ка, не лучше ли тебе принять мою сторону?

— Я не создан для той жизни, которую ты ведешь.

— Взгляни на мою галабею. Еще вчера в ней щеголял ее владелец без всякого на то права!

В глазах Адхама отразилось удивление.

— А как она досталась тебе?

— По праву сильного!

— Украл или убил… Я не верю, что ты мой брат, Идрис!

— Чему ты удивляешься, зная, что я сын Габалауи?!

Потеряв терпение, Адхам воскликнул:

— Уйди с дороги!

— Как будет угодно Вашей глупости. Идрис набил карманы огурцами, бросил презрительный взгляд на их владельца, плюнул на тележку и отправился восвояси.

Умейма ожидала Адхама, стоя у хижины. Пустырь был уже окутан мраком, и свечка внутри хижины светилась, как последняя искра надежды. А небо было усыпано яркими звездами, и в их свете Большой дом казался гигантским призраком. По молчанию мужа Умейма поняла, что ей лучше оставить его в покое. Она подала ему таз с водой умыться и чистую галабею. Адхам вымыл лицо и ноги, переменил одежду и сел на землю, прислонившись спиной к стене своего жилища. Жена приблизилась к нему с опаской, уселась рядышком и заискивающе проговорила:

— Если бы я могла переложить на свои плечи хоть частицу твоей усталости.

— Молчи, несчастье мое! — крикнул Адхам в сердцах, словно она сказала последнюю глупость.

Умейма поспешила забиться в дальний угол, но супруг ее уже не мог остановиться.

— Всю жизнь ты будешь мне напоминанием о моей глупости! — кричал он. — Будь проклят тот день, когда я тебя увидел.

Из темноты донеслось рыдание, но оно лишь распалило Адхама.

— Плачь, плачь. Может быть, со слезами из тебя выйдет часть подлости, составляющей основу твоего существа.

Он услышал плачущий голос:

— Все слова — ничто по сравнению с моей мукой.

— Скройся с глаз. Я не желаю терпеть твое присутствие. Он свернул в комок снятую с себя галабею и швырнул в нее.

— Мой живот! — охнула Умейма.

И тут же гнев Адхама остыл. Он испугался за жену. По его молчанию Умейма поняла, что худшее позади, и страдающим голосом проговорила:

— Как хочешь, я могу уйти совсем.

Поднялась и заковыляла прочь от хижины. Наконец Адхам не выдержал, крикнул:

— Хватит капризничать. Вернись!

Вглядываясь в ночную тьму, он увидел, как тень ее повернула обратно. Тогда он откинулся назад, оперся спиной о стену и устремил взор в небо. Его очень тревожило, не причинил ли он вреда Умейме, но гордость не позволяла спросить, как ее живот. Вместо этого он сказал:

— Помой огурцов на ужин.

11

Вечерний отдых и здесь не лишен приятности. Правда, тут нет ни растений, ни воды и птицы не поют в ветвях, но сухая, бесплодная почва пустыни ночью странно меняет свой облик, дает богатую пищу воображению мечтателя. Над ним — купол небес, усеянный звездами. В хижине — женщина. Его одиночество полно значения. Печаль — как угли, присыпанные золой. Высокая стена дома дразнит тоскующее сердце. Этот всесильный отец, как заставить его услышать мой стон? Разум советует забыть прошлое. Но как забыть?! Ведь прошлое у нас одно. Поэтому я возненавидел свою слабость и проклял свое бессилие. Я примирился со страданием, оно стало моим постоянным спутником. Птица, которой никто не запрещает жить в саду, счастливее меня. Глаза мои истосковались по виду чистых струй, текущих между розовых кустов. Где аромат хенны и запах жасмина, где? Где душевный покой и звук свирели? О жестокий, полгода прошло. Когда же растопится лед твоей суровости? Издалека донесся противный голос Идриса, поющего: ««Чудеса, о Господи, чудеса». А вон и он сам разжигает огонь перед своей лачугой. В свете вспыхнувшего пламени видна жена Идриса с торчащим вперед животом. Она ходит туда-сюда, подавая мужу то еду, то питье. Идрис пьян, как всегда. В ночной темноте он обращает свою речь к большому дому:

— Настал час мулухийи[6] и жареных кур, полейте их ядом, о жители дома!

И снова принимается петь.

Адхам огорченно вздохнул. «Всякий раз, как я сижу один в сумерках, является этот шайтан Идрис, разжигает свой oгонь, кривляется и нарушает мое одиночество». В это время в дверях хижины показалась Умейма, и Адхам понял, что она все еще не ложилась спать. Беременность, бедность и тяжелая работа вконец замучили бедняжку. Кротким голосом Умейма спросила:

— Ты еще не ложишься?

— Дай хоть часок посидеть спокойно, раздраженно ответил Адхам. Тебе завтра рано вставать, ты так нуждаешься в oтдыхе…

— В одиночестве я вновь становлюсь, или почти становлюсь, господином — смотрю на небо и вспоминаю былые дни.

— Ах, если бы мне удалось встретить твоего отца, когда он выходит из дома или возвращается туда. Я бросилась бы к его ногам и умоляла бы о прощении.

— Сколько раз я тебе говорил, брось эти мысли. Таким путем мы не вернем его благосклонность.

Помолчав немного, Умейма тихо прошептала:

— Я думаю о судьбе того, кто у меня под сердцем.

— И я думаю о нем, хотя сам превратился в грязное животное.

— Ты лучший из людей!

— Я уже не человек, — грустно усмехнулся Адхам. — Как животное, я забочусь лишь о пропитании.

— Не печалься. Очень многие люди начинали как ты, а потом добивались благополучия, становились владельцами лавок и домов.

— Бьюсь об заклад, что беременность повлияла на твой рассудок!

Но Умейма не унималась:

— Ты станешь важным человеком, и ребенок наш вырастет в довольстве.

Адхам развел руками — женщине не докажешь — и спросил с насмешкой:

— Как же я этого достигну, с помощью бузы или гашиша?

— Трудом, Адхам.

С негодованием он возразил:

— Труд ради куска хлеба — проклятие из проклятий. В саду я жил по— настоящему, у меня не было других дел, кроме как играть на свирели да любоваться небом. А сегодня я всего лишь животное. С утра до вечера я толкаю перед собой тележку ради несчастной лепешки, которую я сжую вечером, чтобы к утру в теле моем было достаточно сил. Работа ради хлеба — худшее из проклятий. Истинная жизнь — в Большом доме, там, где не нужно работать ради пропитания, где царят радость, красота и довольство.

Внезапно раздался голос Идриса:

— Ты прав, Адхам, труд — это проклятие, унижение, к которому мы не привыкли. Разве я не предлагал тебе стать на мою сторону?

Обернувшись на звук голоса, Адхам увидел совсем близко от себя очертания Идрисовой фигуры. Негодяй подкрался незаметно в темноте и подслушал весь разговор, а теперь, видите ли, даже принял в нем участие. Адхам очень рассердился.

— Возвращайся в свою хижину, — сказал он Идрису. Но тот с притворной серьезностью продолжал:

— Я согласен с тобой в том, что труд — проклятие, несовместимое с достоинством человека.

— Но ты призываешь меня жить мошенничеством, а это худшее проклятие, это грязь.

— Если труд — проклятие, а мошенничество — грязь, то как же быть?

Адхам не пожелал отвечать и умолк. Не дождавшись ответа, Идрис заговорил сам:

— Может быть, ты хочешь есть свой хлеб, не трудясь? Но это неизбежно означает жить за счет других!

Адхам упорно молчал.

— Или ты хочешь, — продолжал допытываться Идрис, — жить в праздности, иметь кусок хлеба и чтобы при этом никто не страдал? — И отвратительно ухмыльнувшись, заключил: — В этом-то вся загадка, сын рабыни. Тут на него напустилась Умейма:

— Возвращайся в свою хижину и загадывай загадки шайтану.

Жена Идриса Наргис громко позвала мужа, и он пошел к себе, напевая: «Чудеса, о Господи, чудеса…» Умейма умоляюще обратилась к мужу:

— Не связывайся с ним, прошу тебя.

— Он свалился неожиданно мне на голову, и я не заметил, откуда он взялся.

Некоторое время оба молчали, находя в молчании успокоение своим взволнованным чувствам. Потом Умейма тихо заговорила:

— Сердце вещает мне, что из хижины нашей я сделаю дом, подобный тому, откуда мы изгнаны. В нем будет все — и сад, и соловьи. Наш сын обретет в нем и покой, и радость.

Адхам поднялся с земли. На лице его блуждала невидимая в темноте улыбка. Отряхивая песок с галабеи, он вдруг сказал, передразнивая самого себя:

«Вот огурцы! Свежие, сладкие, слаще сахара!» А пот течет по моей спине, а мальчишки забавляются, потешаясь надо мной. Каждый день я сбиваю ноги в кровь ради нескольких жалких миллимов…

Он вошел в хижину, Умейма последовала за ним, говоря:

— Ничего, придет и к нам день радости и отдохновения.

— Если бы ты надрывалась, как я, у тебя не осталось бы времени мечтать.

И каждый из них улегся на свой набитый соломой тюфяк. Умейма тихонько воскликнула:

— Неужели Господь не может превратить нашу хижину в дом, подобный тому, откуда мы изгнаны?! Адхам, зевая,отозвался:

— У меня одна надежда — вернуться когда-нибудь в Большой дом.

Он зевнул еще громче и заключил:

— А труд — проклятие! Жена шепотом возразила:

— Может быть, от этого проклятия есть лишь одно спасение — труд.

12

Однажды ночью Адхама разбудили тяжелые вздохи. Еще не проснувшись окончательно, различил он страдальческие всхлипывания Умеймы: «Ох, спина! Ох, живот!» Он сел на постели, стараясь разглядеть в темноте жену, потом сказал:

— Последние дни у тебя все время так: схватит, а потом отпускает. Зажги-ка свечку.

— Зажги сам, — ответила она со стоном, — на этот раз не отпустит.

Он встал, нащупывая свечу среди кухонной утвари. Зажег ее, укрепил на таблийе[7] и увидел, что Умейма сидит на своей подстилке, опершись на руки, и стонет. Голова ее была запрокинута, и дышала она с трудом. Встревоженный, он сказал:

— Тебе каждый раз так кажется, когда ты чувствуешь боль.

— Нет, — ответила она, сморщив лицо, — я уверена, что на этот раз серьезно.

Он помог ей пододвинуться поближе к стене, чтобы опереться о нее спиной, и сказал:

— Похоже, срок твой наступил. Потерпи, пока я схожу в Гамалийю, приведу повитуху.

— Иди и не беспокойся обо мне. Который сейчас час? Адхам высунул голову наружу, поднял глаза к небу:

— Заря уже близко. Не бойся, я быстро обернусь.

И скорым шагом направился в Гамалийю. Вернулся он еще до того, как рассвело, ведя за руку — чтобы не оступилась — старую повитуху. Подходя к хижине, они услышали разрывающий тишину крик Умеймы. Сердце Адхама затрепетало, он ускорил шаг, повитуха еле за ним поспевала. Войдя в хижину, она скинула свою малайю[8] и со смехом обратилась к Умейме:

— Вот радость-то! Потерпи немного, и станет тебе легко.

— Как ты? — спросил Адхам жену.

— Я, наверное, умру от боли, — ответила она, стеная. — Все тело мое разрывается, кости трещат. Не оставляй меня.

Но повитуха приказала Адхаму ожидать снаружи. Он вышел из хижины и заметил невдалеке тень. Еще не узнав, он догадался, кто это. В груди у него защемило. Идрис же с притворной заботой спросил:

— Еще не родила? Бедняжка. Моя жена, как ты знаешь, тоже недавно все это перенесла. Боль скоро пройдет, и ты получишь свою долю из рук судьбы, как я получил Хинд. Она прелестная девочка, только мочится и плачет не переставая. Потерпи.

— Все в руках божьих, — неохотно отозвался Адхам. Идрис коротко усмехнулся и спросил:

— Ты привел ей повитуху из Гамалийи?

— Да.

— Противная баба. Жадная. Я тоже ее приводил, но она слишком много запросила за свои услуги, и я ее прогнал. Теперь каждый раз, как я прохожу мимо ее дома, она осыпает меня проклятиями.

— Не следует так обращаться с людьми, — проговорил после некоторого колебания Адхам.

— О сын знатных родителей, твой отец научил меня обращаться с людьми грубо и жестоко.

Раздался громкий крик Умеймы. Казалось, боль раздирает ей внутренности. Не отвечая Идрису, Адхам поспешил к хижине, с тревогой прокричал в дверь: «Крепись!» И Идрис громким голосом повторил за ним:

— Крепись, о жена моего брата!

Адхам забеспокоился, как бы этот голос не напугал Умейму, но виду не показал и лишь предложил:

— Нам лучше отойти подальше от хижины.

— Пошли ко мне, я напою тебя чаем. Посмотришь на Хинд, увидишь, как она сладко спит.

Но Адхам уклонился от приглашения. В глубине души он проклинал дорогого братца. Идрис же заливался соловьем:

— Еще до наступления утра ты станешь отцом. Это большая перемена в жизни, она заставит тебя почувствовать, что значат те узы, которые твой отец рвет с такой легкостью и беззаботностью.

— Мне неприятен этот разговор, — нахмурился Адхам.

— Возможно, но ведь это главное, что нас обоих волнует. С мольбой в голосе Адхам проговорил:

— Идрис, зачем ты меня преследуешь? Ведь ты знаешь, что между нами не может быть дружбы.

Идрис в ответ громко расхохотался:

— Ах ты, бессовестный малыш. Ведь меня разбудили от сладкого сна вопли твоей благоверной. Но я не позволил себе рассердиться. Наоборот, встал и пришел предложить свою помощь, если потребуется. А отец твой, услышь он этот крик, лишь повернется на другой бок, потому что у него нет сердца.

— Против судьбы не пойдешь. Я прошу, не вмешивайся в мои дела. Я же в твои не вмешиваюсь.

— Ты ненавидишь меня, Адхам, не потому, что я повинен в твоем изгнании, а потому, что я напоминаю тебе о твоей слабости. Во мне ты ненавидишь свою грешную душу. У меня же больше нет причин ненавидеть тебя. Напротив, ты стал для меня утешением и развлечением. И не забывай, мы соседи. Мы первые поселились на этом пустыре, и дети наши будут ползать по нему бок о бок.

— Тебе доставляет наслаждение мучить меня.

Идрис не отвечал, и Адхам уже надеялся, что на этот раз он от него избавился. Но тот снова серьезным тоном спросил:

— Почему бы нам не помириться?

— Потому что я мирный торговец, а ты драчун и забияка.

Тут раздался громкий вопль Умеймы, и Адхам с мольбой поднял глаза к небу. Ночной мрак уже совсем рассеялся. Из-за горы вставало солнце.

— Сколь ужасна боль! — воскликнул Адхам.

— Сколь прекрасна чувствительность! — со смехом отозвался Идрис. — Воистину, ты создан управлять имением и играть на свирели.

— Ты смеешься, а мне больно!

— Тебе? Мне казалось, что больно твоей жене.

— Оставь меня в покое! — вскричал Адхам, не сдержавшись.

Но Идрис невозмутимо поинтересовался:

— Ты хочешь стать отцом, ничего за это не заплатив? Ты мудрец. Я хочу предложить тебе работу, которая позволит тебе сделать счастливыми своих детей. Ведь тот, при чьем появлении на свет мы присутствуем, первый, но не последний. Гордость наша будет удовлетворена лишь в том случае, если мы оставим после себя целую кучу потомков. Ты согласен?

— Уже рассвело. Шел бы ты спать.

Крики становились все громче и следовали один за другим непрерывно. Адхам наконец не вытерпел и пошел к хижине. Когда он был уже у порога, Умейма испустила глубокий вздох, прозвучавший, словно последний звук печальной песни. Просунув голову в дверь, Адхам спросил:

— Как там у вас?

Голос повитухи велел ему обождать. Сердце Адхама заколотилось от радостного предчувствия, ибо в голосе повитухи он уловил ноту торжества. И тут же она появилась в дверях и возвестила:

— Господь послал тебе двух сыновей!

— Близнецы?!

— Да поможет тебе Бог взрастить обоих!

Адхам услышал за спиной громкий смех Идриса и его противный голос:

— Ого, Идрис стал отцом дочери и дядей двух племянников.

На этот раз он действительно зашагал к своей хижине, распевая: «Где счастье, где удача, скажи мне, время…» А повитуха продолжала:

— Мать желает дать им имена Кадри и Хумам. Кадри и Хумам, Кадри и Хумам, — повторял Адхам вне себя от радости.

13

Утирая лицо полой галабеи, Кадри сказал:

— Давай сядем, поедим.

Глядя на солнце, склоняющееся к западу, Хумам ответил:

— Давай, уже давно пора.

Они уселись на песок у подножия горы Мукаттам. Хумам развязал узел красного полосатого платка, достал хлеб, таамийю[9] и лук, и они приступили к еде. Время от времени они поглядывали на своих овец, бродивших вокруг или лежавших на песке, пережевывая жвачку. Братья не отличались один от другого ни чертами лица, ни ростом. Но взгляд охотника, светившийся в глазах Кадри, придавал его облику резкость, отличавшую его от брата. Жуя лепешку, Кадри проговорил:

— Если бы весь этот кусок пустыни был наш, мы могли бы спокойно пасти овец и коз.

Хумам ответил с улыбкой:

— Но сюда приходят пастухи из аль-Атуфа, из Кафр аз-Загари и из Хусейнии. Мы можем подружиться с ними, и они не будут чинить нам вреда.

Кадри расхохотался так, что вместе со смехом изо рта его полетели крошки.

— Для тех, кто ищет их дружбы, у этих пастухов один ответ — тумаки.

— Но…

— Никаких «но», сын моего отца. Я знаю лишь один способ — хватай его за полу и бей по лбу так, чтобы он валился с ног.

— Поэтому у нас врагов не счесть.

— А зачем тебе их считать?

Хумам заметил козленка, отошедшего в сторону от стада, и засвистел. Животное остановилось, прислушалось и послушно повернуло назад. Хумам выбрал длинную стрелку лука, посолил и отправил в рот. С наслаждением жуя, он сказал:

— Поэтому мы всегда одни, не с кем поговорить.

— Зачем тебе говорить, если ты без умолку поешь?

— Но мне кажется, что и тебя одиночество иногда тяготит.

— Меня всегда что-нибудь тяготит.

Братья замолчали. Вдалеке показалась группа пастухов, возвращавшихся с Мукаттама в аль-Атуф. Пастухи пели. Один запевал, а остальные подтягивали. Хумам сказал:

— Этот участок пустыни — продолжение нашей улицы. А если бы мы пошли на север или на юг, то, наверное, совсем не вернулись бы.

Кадри звонко рассмеялся:

— И на севере, и на юге мы встретим людей, которые захотят меня убить, но ни один из них не посмеет задеть меня.

— Никто не может отрицать, что ты смел. Но не забывай, мы живем благодаря имени нашего деда и грозной славе нашего дяди, хотя мы с ним и враждуем.

Кадри поднял брови, не соглашаясь, но спорить не стал. Он устремил взгляд на Большой дом, возвышающийся вдали, как огромный туманный призрак, и задумчиво проговорил:

— Этот дом! Я не видел другого подобного. Стоит одиноко в пустыне, вблизи от кварталов, жители которых славятся неуживчивостью и буйным нравом. Хозяин его, конечно, человек необыкновенный — наш дед, ни разу не видевший своих внуков, хотя они живут от него в двух шагах.

Хумам тоже перевел взгляд на Большой дом.

— Отец наш говорит о деде не иначе как с почтением и благоговением, — заметил он.

— А дядюшка осыпает его проклятиями. Как бы то ни было, он наш дед.

— А какая нам от этого польза? Отец наш целыми днями ходит за своей тележкой, мать тоже в трудах с утра до глубокой ночи. Мы живем с овцами в пустыне, босые и полуголые. А он укрывается за высокими стенами, жестокосердый.

Братья закончили есть, Хумам стряхнул крошки с платка, сложил его и сунул в карман. Потом растянулся на спине, положив под голову руки, и стал глядеть в ясное, спокойное небо, наблюдая за кружащимися в нем коршунами.

Кадри встал и отошел в сторону помочиться.

— Отец говорит, — сказал он, — что раньше дед наш часто выходил из дома и проходил мимо нашего жилья, а теперь никто его не видит. Можно подумать, что он боится за себя.

— Как бы мне хотелось на него взглянуть, — мечтательно проговорил Хумам.

— Не думаю, что ты увидел бы что-то необыкновенное. Вероятно, он похож на нашего отца или на дядю, а то и на обоих сразу. Удивляюсь я нашему отцу, как может он восхвалять его после всего, что случилось?

— Видно, он очень его любит. Или считает понесенное наказание справедливым.

— А может, не перестает надеяться на прощение?

— Ты не понимаешь нашего отца. Он очень дорожит семейными узами.

— Уверяю тебя, — заявил Кадри, снова усаживаясь рядом с братом, — дед наш просто ненормальный и не достоин уважения. Если бы была в нем хоть капля доброты, как бы он мог проявлять такую необъяснимую черствость? Как и дядя наш, я считаю его чудовищем.

— Мне кажется, — возразил Хумам с улыбкой, — худшие черты в нем те самые, которыми гордишься ты, — сила и мощь.

— Он, — вскинулся Кадри, — получил эту землю в дар, не приложив никаких усилий, а потом возгордился и вознесся сверх меры.

— Но ведь ты сам недавно сказал, что даже валий не мог жить в этой пустыне один.

— Ты находишь в недавно услышанной нами истории оправдание его гневу против наших родителей?

— Ты гневаешься на людей и из-за более ничтожных причин.

Кадри схватил кувшин и стал жадно из него пить. Напившись, он воскликнул:

— Но чем виноваты внуки?! Почему мы должны пасти скот? Хотел бы я узнать, что написано в его завещании и что он уготовил нам?

Хумам вздохнул и задумчиво произнес:

— Богатство освобождает человека от трудов и забот, позволяет ему жить легко и весело.

— Ты повторяешь слова отца. Мы барахтаемся в грязи и мечтаем об игре на свирели в прекрасном саду. Честно признаюсь, наш дядя нравится мне больше, чем отец.

Хумам зевнул, потянулся и, вскакивая на ноги, сказал:

— Как бы то ни было, мы не последние люди на земле — у нас есть крыша над головой, и кусок хлеба, и овцы, мы продаем их молоко и мясо, а из шерсти мать вяжет нам одежду.

— А как же сад и свирель?

Хумам не ответил. Взяв палку, он пошел к стаду. Кадри тоже поднялся с земли и крикнул насмешливо, обращаясь к Большому дому:

— Ты оставишь нам наследство или и после смерти своей будешь карать так же, как караешь при жизни? Отвечай, Габалауи!

И эхо отозвалось: «Отвечай, Габалауи!»

14

Братья заметили вдалеке человека, который направлялся в их сторону. Черты его разобрать было трудно, но, когда он подошел поближе, Кадри встрепенулся и красивые глаза его радостно заблестели. Хумам взглянул на брата с улыбкой, перевел взгляд на овец и промолвил словно про себя:

— Скоро стемнеет.

— Да пусть хоть рассветет, — беззаботно отозвался Кадри и, приветственно помахивая рукой, пошел навстречу медленно приближавшейся фигуре. Это была девушка, которая тяжело дышала, устав от дальней дороги и от того, что ноги ее все время увязали в песке. Ее красивые зеленые глаза глядели на братьев смело и весело. Она была закутана в малайю, которая оставляла открытой ее голову и шею. Ветер играл ее косами. Лицо Кадри утратило свою суровость, и радостно прозвучал его голос:

— Добро пожаловать, Хинд.

— Здравствуй, — нежным голосом откликнулась Хинд и, обернувшись к Хумаму, приветствовала его также: — Добрый вечер, братец.

— Добрый вечер, сестрица. Как поживаешь? — в свою очередь с улыбкой сказал Хумам.

Кадри взял девушку за руку и повел к большой скале, что возвышалась на расстоянии нескольких метров от места их отдыха. Они обошли скалу и остановились у ее склона, обращенного к Мукаттаму, где они были скрыты от глаз всех проходящих по пустыне. Кадри притянул Хинд к себе, обнял обеими руками и поцеловал долгим поцелуем. На мгновение девушка забылась, отдаваясь его ласке, но тут же высвободилась из объятий и, тяжело дыша, принялась оправлять на себе малайю. Острый взгляд Кадри впился в ее смеющиеся глаза. Внезапно какая-то мысль прогнала улыбку с лица Хинд, губки ее недовольно искривились.

— Я с трудом вырвалась из дома. Уф, так больше жить невозможно.

Кадри нахмурился.

— Не обращай внимания, — сказал он. — Наши родители глупы. Мой добрый отец — дурак, и твой злой родитель не умнее его. Они хотят передать нам по наследству свою ненависть друг к другу. Что за глупость! Скажи, как тебе удалось сбежать?

— День прошел как всегда, — отвечала Хинд. — Мать с отцом без конца бранились. Он раз или два влепил ей пощечину. Она нещадно ругала его и излила свою ярость на посуду, расколотив несколько горшков. Сегодня она этим ограничилась. А бывает, в ответ на побои она вцепляется отцу в волосы. Он, конечно, легко с ней справляется, и она проклинает его на чем свет стоит. Но если он пьян — с ним лучше не связываться. Часто у меня возникает желание удрать из дому, я ненавижу эту жизнь. Я забиваюсь в угол и плачу, пока глаза не опухнут от слез. Сегодня я дождалась, когда отец оделся и ушел, схватила малайю, а мать, как всегда, встала на пороге и не хотела меня пускать. Но я все же вырвалась.

Держа ее руку в своих, Кадри спросил:

— Она не догадывается, куда ты ходишь?

— Не думаю. Да и не важно, она все равно не осмелится сказать отцу.

— А что ты будешь делать, если он узнает?

Хинд засмеялась, но в смехе слышалась растерянность:

— Я его не боюсь, хотя он и суров. Я даже люблю его. И он, несмотря на свой грубый нрав, искренне любит меня. Я даже уверена, что ничего дороже меня для него на свете нет. Может быть, именно поэтому мне так трудно.

Кадри уселся на песок и усадил рядом с собою Хинд. Поцеловал ее в щеку и сказал:

— У моего отца характер легче, чем у твоего. Однако он выходит из себя при всяком упоминании о брате. Он не признает за ним ни одного хорошего качества.

Слова Кадри напомнили девушке о том, как ее отец отзывается о брате, и, смеясь, она сказала:

— Твой отец ругает моего за грубость, а мой твоего — за доброту. Но главное, они ни в чем не согласны друг с другом.

Кадри вскинул голову, проговорил с вызовом:

— Но мы сделаем так, как нам хочется.

Глядя на юношу с любовью и нежностью, Хинд отозвалась:

— Мой отец всегда поступает так, как ему хочется.

— Я многое могу. Скажи, чего желает для тебя твой пьяница отец?

Хинд невольно рассмеялась и сказала протестующе, но в то же время ласково:

— Говори о моем отце уважительно. Ущипнула Кадри за ухо и продолжала:

— Я много раз задавала себе вопрос, какой судьбы он мне желает. Иногда мне кажется, что он вообще не хочет выдавать меня замуж. — Кадри взглянул на нее недоверчиво. — Однажды я видела, как он бросил гневный взгляд на дом деда и воскликнул: «Он обрек на унижение своих сыновей и внуков! Неужели и внучку ждет та же судьба? Для Хинд нет иного подобающего ей места, кроме как в этом наглухо запертом доме». А в другой раз он сказал моей матери, что один футувва из Кафр аз-Загари сватается ко мне. Мать обрадовалась, а он на нее заорал: «Дура бестолковая! Кто такой этот футувва? Самый последний слуга в Большом доме благороднее его!» Мать робко спросила: «Кого же ты считаешь достойным твоей дочери?» А он ей в ответ: «Об этом знает тиран, укрывающийся за стенами своего дома. Она его внучка, и на земле у нее нет родственников! Я желаю ей мужа такого, как я». Мать сказала: «Видно, ты хочешь, чтобы она была несчастна, как и ее мать». Он накинулся на нее со звериной яростью и стал бить. Еле-еле ей удалось вырваться и убежать.

— Он просто безумец!

— Он ненавидит деда и проклинает его, но в глубине души гордится тем, что у него такой отец.

Задумчиво похлопывая себя ладонью по колену, Кадри проговорил:

— Возможно, мы были бы счастливее, если бы этот человек не был нашим дедом…

— Возможно, — печально откликнулась Хинд.

С той же силой, которая звучала в его словах, Кадри привлек ее к своей груди и не отпускал до тех пор, пока нежность и страсть не отогнали докучливые мысли.

— Дай сюда твои губы, — шепнул он.

А в это время Хумам, поднявшись со своего места у скалы, легким шагом направился к стаду. По лицу его бродила застенчивая и грустная улыбка. Ему казалось, что весь воздух вокруг напоен дыханием любви и что любовь эта предвещает трагедию. Но он уговаривал самого себя: «Лицо брата смягчается и светлеет в тени этой скалы, только здесь он бывает таким. И кто из нас в силах противиться волшебству любви, кто способен устоять перед нею?»

Небеса померкли, словно сдаваясь на милость всепобеждающему чувству, и стихли дуновения предзакатного ветерка. Медленно, как последняя прощальная песня, наползали сумерки. Хумам заметил, что козел вскакивает на козочку, и подумал: «Мать обрадуется, когда эта козочка принесет приплод, а вот рождение человека может обернуться несчастьем. Мы прокляты еще до того, как появились на свет. Самая нелепая вражда — это вражда между братьями. До каких пор будем мы страдать от этой ненависти?! Если бы прошлое было забыто, как засияло бы настоящее. Но мы так и будем устремлять взоры на Большой дом, источник и нашей гордости, и наших мучений». Он вновь бросил взгляд на козла и козочку и улыбнулся. Насвистывая и размахивая посохом, он обходил стадо, а когда повернулся лицом к большой молчаливой скале, ему пришла мысль, что ей-то безразлично все сущее на земле.

15

Умейма, как обычно, проснулась чуть свет и принялась будить Адхама, который, охая и вздыхая, наконец поднялся. Все еще не придя в себя ото сна, он прошел в соседнюю комнатку, где спали Кадри и Хумам. Их лачуга, теперь подновленная, имела вид маленького домика, к окружавшей ее стене примыкал загон для овец. По стене вился плющ, оживлявший весь вид дома, и это было главным свидетельством того, что Умейма еще не потеряла надежды сделать свое жилище более привлекательным, способным сравниться с Большим домом. Тем временем мужчины вышли во двор, к умывальнику, сделанному из простой жестянки, наполненной водой. Умывшись, они надели рабочую одежду. Из жилища доносился запах дыма от очага, был слышен плач младших братьев… Наконец они уселись за таблийю, установленную перед входом в лачугу, и принялись есть вареные бобы прямо из котелка. В этот утренний час уже чувствовалось приближение осени, но закаленным, крепким телам были не страшны холодные порывы ветра.

Вдалеке виднелась лачуга Идриса: она тоже стала больше и обросла пристройками. Что же касается Большого дома, то он по-прежнему стоял, погруженный в молчание, как будто его обитателям не было никакого дела до того, что происходило за стенами.

Пришла Умейма с кувшином парного молока и, поставив его на стол, села рядом с мужчинами. Кадри тут же насмешливо спросил ее:

— А почему ты не носишь продавать молоко в дом нашего достопочтенного деда?

Адхам взглянул на сына, резким движением повернув в его сторону седеющую голову, и сказал:

— Ешь да помалкивай! Большего мы от тебя не требуем!

— Настало время мариновать лимоны, оливки и зеленый перец, — жуя бобы, проговорила Умейма. — Раньше, Кадри, ты любил заниматься этим делом и всегда помогал мне.

Помедлив, Кадри ответил:

— Когда мы были маленькими, мы радовались любому пустяку.

— Что же мешает тебе радоваться теперь, Абу Зейд аль-Хиляли?[10] — ставя кувшин на место, спросил его Адхам. Кадри засмеялся, но ничего не ответил. В разговор вступил Хумам:

— Скоро базарный день. Надо бы отобрать лучших овец.

Мать одобрительно кивнула, а отец, обращаясь к Кадри, сказал:

— Кадри, не будь таким грубым. Ведь все окрестные жители на тебя жалуются. Боюсь, как бы ты не пошел по стопам своего дядюшки!

— Может быть, моего дедушки?!

В глазах Адхама блеснул огонек гнева.

— Не говори плохо о дедушке! Разве я когда-нибудь позволил себе сказать о нем грубое слово? И потом, тебе-то он, кажется, ничего плохого не сделал?

Кадри с ненавистью в голосе проговорил:

— Раз он причинил зло тебе, значит — и нам!

— Замолчи, сделай одолжение!

— Это из-за него мы живем в нужде. И дочь моего дяди обречена на такую же участь.

Адхам нахмурился:

— Что нам до нее! В ее несчастьях виноват ее отец!

— Несправедливо, — с горячностью возразил Кадри, — чтобы женщины нашего рода росли и жили чуть ли не под открытым небом. Скажи, наконец, кто захочет жениться на такой девушке?

— Пусть хоть сам сатана! Нам-то какое дело?! Она наверняка такая же бессердечная, как и ее отец!

Адхам взглянул на жену, как бы ища поддержки. И Умейма кивнула в подтверждение его слов. А Адхам, сплюнув, добавил:

— Будь они прокляты: и она, и ее отец! Хумам, обращаясь ко всем, спросил:

— Вам не кажется, что этот разговор только аппетит портит?

— Не преувеличивай, Хумам, — ласково отозвалась Умейма. — Самые счастливые минуты — это когда мы собираемся все вместе.

Тут до их слуха донесся громовой голос Идриса, который осыпал кого-то проклятиями и оскорблениями. Адхам с отвращением произнес:

— Ну вот, началась утренняя молитва!

Он дожевал последний кусок и, встав из-за стола, пошел к своей тележке. Крикнул всем: «Счастливо оставаться!» — и зашагал по направлению к Гамалийе, толкая тележку перед собой. Хумам тоже поднялся и пошел по боковой дорожке к загону. Сразу же послышалось блеяние овец и топот копыт. Тут же поднялся и Кадри, взял свою палку, помахал ею, прощаясь с матерью, и пошел вслед за братом…

Когда они проходили мимо лачуги Идриса, тот с издевкой спросил их:

— Почем нынче овечка, молодцы?

Кадри смело выдержал нахальный взгляд дядюшки, в то время как Хумам отвел глаза в сторону. А Идрис продолжал:

— Что ж, никто так и не соизволит мне ответить? А, сыновья торговца овощами?

— Если тебе нужно, иди на базар и покупай! — вспылил Кадри.

Идрис, гогоча, продолжал приставать:

— А если мне хочется приобрести одну из вашего стада? В это время из лачуги послышался голос Хинд:

— Отец! Не надо скандалить!

— Ты бы занималась своими делами! — шутливым тоном ответил дочери Идрис.

— Я сам разберусь с сыновьями рабыни.

— Мы не трогаем тебя, и ты нас не тронь! — сказал Хумам.

— А, узнаю голос твоего отца. Ты таков же, как и он, молодец среди овец, а против молодца сам овца!

— Отец приказал нам не отвечать на твои издевательства, — сдерживая гнев, ответил Хумам.

— Да хранит его Аллах! — громко захохотал Идрис. — Если бы не его приказ, было бы мне худо.

Потом сердито проговорил:

— Но вы, двое, учтите, что вы живете спокойно только благодаря моему имени. Будьте вы все прокляты! Убирайтесь с глаз долой!

Братья отправились своей дорогой… Они долго шли, время от времени взмахивая своими палками. Хумам, бледный от пережитого волнения, никак не мог успокоиться и сказал Кадри:

— Какой мерзкий тип! Даже в такую рань от него пахнет вином!

— Он много говорит, но еще ни разу не причинил нам зла, — промолвил Кадри.

Хумам запротестовал:

— Но он уже не раз таскал у нас овец!

— Он пьяница! Но, к сожалению, он наш дядя. И от этого никуда не денешься.

Братья помолчали… Они были уже совсем близко от большой скалы. По небу плыли редкие облачка, лучи солнца освещали бескрайние пески. Хумам не мог сдержаться и сказал брату:

— Ты совершишь большую ошибку, если свяжешь себя с ним!

Глаза Кадри гневно сверкнули:

— Обойдусь без твоих советов! Хватит с меня отца! Хумам, который все еще не пришел в себя после ругани Идриса, проговорил:

— Наша жизнь и так не легка! Не осложняй ее новыми трудностями!

— Вы сами выдумываете себе трудности, сами и справляйтесь с ними, а я буду жить так, как мне хочется!

Они уже дошли до того места, где обычно паслись овцы, и Хумам снова спросил:

— А ты уверен, что тебе не придется раскаиваться в своих поступках?

Схватив брата за плечо, Кадри крикнул:

— Ты просто завидуешь мне!

Хумам никак не ожидал услышать такое, хотя и привык к выходкам и вспышкам Кадри. Он снял со своего плеча его руку и вздохнул:

— Спаси нас, Господи!

Скрестив руки на груди, Кадри насмешливо покачал головой, а Хумам продолжал:

— Ладно, больше я не стану ничего говорить. Ты ведь все равно не признаешься, что не прав, или признаешься, когда будет уже поздно.

Он повернулся и пошел в тень, отбрасываемую скалой, а Кадри с нахмуренным лицом продолжал стоять под палящими лучами солнца.

16

Семья Адхама мирно сидела за ужином перед входом в лачугу. Ночная тьма освещалась лишь слабым светом звезд. Вдруг произошло нечто такое, чего жители пустыря не видывали со времен изгнания Адхама: ворота Большого дома отворились и из них вышел человек с фонарем в руке. Все взоры устремились к этому фонарю, от удивления языки прилипли к гортаням. Человек с фонарем был словно одинокая звезда, плывущая во мраке. Когда же он прошел половину пути от Большого дома до хижины, Адхам, вглядевшись в слабо освещенную фонарем тень, ахнул:

— Это же дядюшка Керим, бавваб[11] из Большого дома.

Все еще больше удивились, когда поняли, что он направляется именно к ним. Сидящие разом поднялись, застыв в изумлении, кто с лепешкой в руке, а кто и с куском, застрявшим в горле. Мужчина наконец подошел совсем близко и, подняв руку, поздоровался:

— Добрый вечер, господин Адхам!

Адхам при звуке голоса, который он не слышал двадцать лет, задрожал. Он вспомнил голос отца, запах жасмина и хенны, перенесенные им горести и печали, и земля поплыла у него под ногами. С трудом сдерживая слезы, он проговорил:

— Добрый вечер, дядюшка Керим! Мужчина ответил, не скрывая волнения:

— Надеюсь, вы все в добром здравии?

— Слава Аллаху, дядюшка Керим!

— Я бы с удовольствием поговорил с тобой, но мне поручено лишь передать, что господин желает немедленно видеть твоего сына Хумама.

Воцарилось молчание, члены семьи обменивались недоуменными взглядами. Вдруг раздался голос:

— Одного Хумама?

Все разом обернулись и с возмущением посмотрели на Идриса, который, как оказалось, стоял тут же, рядом, и слушал, что говорит дядюшка Керим. Но бавваб больше не сказал ни слова, повернулся, помахал на прощание рукой и зашагал к Большому дому, оставив всех стоять в темноте. Идрис поспешил за ним, крича:

— Ты так и не ответишь мне, негодяй?!

Кадри же, очнувшись от замешательства, спросил, не скрывая злобы:

— Почему же одного Хумама?

— Да, да, почему одного Хумама? — повторил следом за ним Идрис.

Адхам, давая выход охватившим его растерянности и недоумению, накинулся на Идриса:

— Иди к себе и оставь нас в покое!

— В покое?! Я стою там, где мне хочется!

Хумам молча обернулся в сторону Большого дома, сердце его так сильно стучало, что ему казалось, стук этот эхом отдается на Мукаттаме. Отец, голосом, в котором звучала покорность судьбе, сказал:

— Иди, сынок, к дедушке с миром! Услышав это, Кадри спросил с вызовом:

— А я? Разве я тебе не такой же сын?!

— Не уподобляйся Идрису, Кадри. Разумеется, ты мне такой же сын. Но я не виноват, ведь не я приглашаю.

Тут в разговор вмешался Идрис, все еще стоявший рядом:

— Однако ты не должен допускать, чтобы одного брата ставили выше другого!

— Это тебя не касается. Иди, Хумам. Ты должен пойти! А потом, я уверен, наступит и черед Кадри.

Идрис, собираясь наконец уйти, проговорил:

— Ты, Адхам, такой же несправедливый отец, как и твой собственный! Бедный Кадри! Почему он наказан без вины? В нашей семье кара всегда падает на лучших сынов. Будь она проклята, эта сумасшедшая семья!

Он повернулся и вскоре исчез в темноте. Кадри воскликнул:

— Ты несправедлив ко мне, отец!

— Не обращай внимания на то, что он сказал. Иди сюда, а ты, Хумам, ступай.

— Я хотел бы, — преодолевая смущение, сказал Хумам, — чтобы со мной пошел брат.

— Он последует за тобой. Кадри в бешенстве прокричал:

— Почему такая несправедливость? Почему он предпочел его мне? Он так же не знает его, как и меня! Почему же именно его он позвал?

Адхам подтолкнул Хумама:

— Иди!

Хумам отправился, а Умейма прошептала ему вслед:

— Да сохранит тебя Бог!

Она, обливаясь слезами, обняла Кадри, но тот высвободился из ее объятий и побежал вслед за Хумамом. Адхам прикрикнул на него:

— Вернись, Кадри! Подумай о своем будущем! Никакая сила меня не вернет! — злобно отозвался Кадри.

Умейма громко заплакала. Вслед за ней в доме захныкали малыши.

Кадри, ускорив шаг, нагнал брата и увидел неподалеку от него фигуру Идриса, который шел, держа за руку Хинд. Когда они подошли к воротам Большого дома, Идрис подтолкнул Кадри, чтобы тот стал слева от Хумама, а Хинд поставил справа от него, затем, отступив немного назад, прокричал:

— Эй, дядюшка Керим! Открывай! Внуки пришли увидеться с дедом!

Ворота отворились, появился Керим с фонарем в руке:

— Мой господин просит Хумама войти!

— А вот его брат Кадри! — воскликнул Идрис. — А это — Хинд, как две капли воды похожая на мою мать, которая умерла в слезах.

Дядюшка Керим вежливо сказал:

— Ты же знаешь, господин Идрис, что в этот дом может войти лишь тот, кому это дозволено, — и указал на Хумама.

Хумам вошел. За ним, держа за руку Хинд, последовал Кадри. Но вдруг из глубины сада раздался так хорошо знакомый Идрису властный голос:

— Эй вы двое! Ступайте прочь, презренные!

Кадри и Хинд словно приросли к земле. Ворота закрылись. Идрис обхватил детей своими ручищами и переспросил дрожащим от гнева голосом:

— Что значит «презренные»?

Хинд заплакала, а Кадри резко обернулся к Идрису и скинул его руки с себя и с Хинд, которая тотчас же убежала и скрылась во тьме. Идрис отпрянул назад, размахнулся и ударил Кадри кулаком. Несмотря на всю силу удара, юноша сумел удержаться на ногах и в свою очередь нанес Идрису еще более мощный удар. Жестокая, немилосердная схватка завязалась под стенами Большого дома.

— Я убью тебя, сын блудницы! — Я сам убью тебя!

Тумаки градом сыпались с обеих сторон, пока у Кадри не потекла кровь из носа и изо рта Тут примчался Адхам и закричал:

— Отпусти моего сына, Идрис!

— Я прикончу этого негодяя! — прорычал в ответ Идрис.

— Не смей! Если ты причинишь ему зло, тебе не жить! Прибежавшая мать Хинд бросилась к мужу, причитая:

— Хинд убежала! Скорее, Идрис, догони ее, пока не поздно!

Адхам кинулся разнимать дерущихся.

— Идрис, опомнись, он ни в чем не виноват он ее не трогал! Хинд честная девушка, а ты ее так напутал, что она сбежала! Теперь скорей догоняй ее!

Адхам схватил за руку Кадри, и они заторопились домой, где Умейма не находила себе места от отчаяния и была близка к обмороку. А Идрис бросился бежать со всех ног, и в темноте был слышен лишь его голос, зовущий Хинд.

17

Ночь в саду удивительно меняла свой облик, становясь прохладной и благоуханной. Воздух был напоен ароматами цветов и растений. Хумам шел за дядюшкой Керимом по обсаженной кустами жасмина аллее, которая вела к саламлику.[12] Потрясенный окружающей его красотой, юноша испытывал одновременно гордость, и печаль, и глубокую любовь к этому месту. Он чувствовал, что приближается решительная минута его жизни. Сквозь ставни некоторых окон пробивался свет. Яркая полоса света, падавшего из открытой двери, стелилась по садовой дорожке. Сердце Хумама гулко забилось, когда он попытался представить себе жизнь, протекавшую за этими окнами. Какова она и кто обитатели этого дома? Сердце его заколотилось еще сильнее, когда он осознал удивительную истину ведь он отпрыск этого дома, частица этой жизни. И он здесь для того, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. Именно для этого пришел он сюда, одетый в простенькую синюю галабею и поношенную такию,[13] ступая босыми ногами по земле.

Они поднялись по лестнице в саламлик, свернули направо и очутились перед маленькой дверью, за которой была еще одна лестница. Молча, затаив дыхание Хумам взошел по ступенькам и очутился в большой зале, освещенной лампадой, подвешенной на цепи к расписанному потолку. Керим подвел юношу к большой закрытой двери, и Хумам подумал: «Возможно, на этом самом месте двадцать лет назад стояла моя мать, наблюдая за тем, как отец пробирается в покои Габалауи… Какое ужасное воспоминание!»

Дядюшка Керим осторожно постучал в дверь, испрашивая разрешения войти, затем легонько толкнул створку и, отойдя в сторону, подтолкнул Хумама вперед. Юноша вошел, испытывая страх и робость. Он не услышал звука закрываемой за ним двери, глаза его различали лишь неясный свет, исходивший из углов и с потолка комнаты. Потом он разглядел у стены напротив диван, а на нем сидящего человека. Хумам никогда не видел своего деда, но он ни на мгновение не усомнился в том, что это он. Кем же еще мог быть этот великан, как не его дедом, о котором он слышал столько удивительного! Хумам приблизился к дивану и встретился глазами со взглядом деда. Исходящая из этого взгляда властность заставила Хумама забыть обо веем на свете и в то же время вселила в его сердце спокойствие и уверенность. Он склонился, почти коснувшись лбом края дивана, и протянул руку. Дед подал ему свою, и Хумам, благоговейно поцеловав ее, с неожиданной смелостью сказал:

— Добрый вечер, дедушка!

Зычный, но ласковый голос ответил ему:

— Добро пожаловать, сынок, садись!

Хумам осторожно примостился на краешке стула, стоявшего справа от дивана.

— Располагайся удобнее.

С радостно бьющимся сердцем Хумам, бормоча слова благодарности, уселся поглубже. Воцарилось молчание. Юноша, потупив взор, рассматривал узоры ковра у себя под ногами. Он ощущал на себе взгляд деда, как ощущает человек падающие на него лучи солнца. Вдруг внимание его привлекла ниша в стене. В груди у него защемило, когда он заметил в ней дверцу. Дед спросил:

— Что знаешь ты об этой дверце?

У Хумама затряслись поджилки. Потрясенный проницательностью деда, он, заикаясь, ответил:

— Я знаю, что она положила начало нашим несчастьям.

— А что ты думал о своем деде, слушая эту историю? Юноша открыл рот, но дед перебил его:

— Говори только правду!

Резкий тон испугал Хумама, и он постарался говорить как можно искренней:

— Поступок отца показался мне большой ошибкой, а кара, которая его постигла, чрезмерно суровой.

— Ну что ж, — улыбнулся Габалауи, — ты довольно правдиво описал свои чувства. Я ненавижу ложь и обман и изгоняю из своего дома всякого, кто замарает себя ложью.

Глаза Хумама наполнились слезами, а дед проговорил:

— Ты показался мне неиспорченным, чистым юношей. Поэтому я и позвал тебя.

— Спасибо, господин, — глотая слезы, прошептал Хумам.

— Я решил, — спокойно продолжал Габалауи, — тебе единственному из всех дать возможность пожить в Большом доме. Здесь ты женишься и начнешь новую жизнь.

Сердце Хумама, опьяненное радостью, бешено заколотилось. Он ожидал продолжения этой речи, звучавшей для него как сладостная мелодия. Но дед молчал. После некоторого колебания Хумам промолвил:

— Благодарю тебя за твою доброту.

— Ты ее заслужил.

Не решаясь оторвать глаз от узора на ковре и взглянуть на деда, Хумам все же спросил:

— А моя семья?

В тоне Габалауи прозвучал упрек:

— Я ясно выразил свою волю.

— Они тоже заслуживают твоего снисхождения и милости, — умоляюще произнес Хумам.

Тон Габалауи сделался еще более холодным:

— Разве ты не слышал, что я сказал?

И, давая понять, что разговор окончен, дед заключил:

— Иди попрощайся с ними и возвращайся сюда. Хумам поднялся с места, поцеловал руку деда и вышел.

Дядюшка Керим ожидал его за дверью. В полном молчании они тронулись в обратный путь. Выходя из саламлика, Хумам увидел на дорожке сада в полоске света девушку, которая тотчас же скрылась. Однако он успел разглядеть ее грациозную, стройную фигуру и вспомнил слова деда: «Ты будешь жить в этом доме и женишься здесь». Вот на такой девушке! И начнется жизнь, о которой рассказывал отец! Как посмеялась над ним судьба! И каково ему после той, прежней жизни шагать целыми днями, толкая перед собой ручную тележку! Счастливая возможность, что мне открылась, похожа на сон, сон, который снится отцу вот уже двадцать лет. Но как тяжело у меня на сердце!

18

Хумам вернулся к хижине, где вся семья в нетерпении ожидала его. Мать и братья устремили на вошедшего полные любопытства взгляды, а Адхам, задыхаясь от волнения, спросил:

— Ну что, сынок?

Хумам заметил, что у Кадри перевязан глаз, и подошел к нему узнать, что случилось.

— Твой брат серьезно подрался с этим человеком, — пояснил Адхам, кивая в сторону хижины Идриса.

— И все это из-за несправедливых и жестоких слов, которые были сказаны обо мне в Большом доме, — кипя негодованием, отозвался Кадри.

— Что там происходит? — спросил Хумам, указывая на жилище Идриса.

— Они ищут свою сбежавшую дочь.

— А виноват во всем наш дед, это безжалостное чудовище! — снова вскричал Кадри.

— Говори потише, — умоляюще обратилась к сыну Умейма.

Но Кадри еще больше распалился.

— Чего ты боишься? Ты боишься, что не сбудется твоя мечта о возвращении? Но она и так не сбудется. Можешь мне поверить, ты не покинешь эту лачугу до самой смерти.

— Прекрати вопить, — вскипел Адхам. — Ты сошел с ума, клянусь создателем. Уж не желаешь ли ты последовать за сбежавшей девчонкой?!

— И последую!

— Замолчи! Мне надоели твои глупости. Умейма горестно проговорила:

— Не будет нам житья рядом с Идрисом после того, что произошло.

— Так с чем же ты вернулся? — снова обратился Адхам к Хумаму.

Хумам, голосом, в котором не было и следа радости, отозвался:

— Дед пригласил меня жить в Большом доме.

Адхам ожидал услышать еще что-нибудь, но, не дождавшись продолжения, с отчаянием воскликнул:

— А мы? Что он сказал о нас?

— Ничего, — печально качая головой, сказал Хумам. Смех, которым отозвался на это слово Кадри, напоминал укус скорпиона. Он спросил брата с издевкой:

— Так зачем же ты явился? Действительно, подумал Хумам, зачем я явился? Наверное, лишь затем, что такие, как я, не могут наслаждаться счастьем в одиночку. И грустно промолвил:

— Я много говорил ему о вас.

— Весьма признательны. Но отчего же все-таки он предпочел тебя нам?

— Ты прекрасно знаешь, что я здесь ни при чем.

— Нет сомнения, сынок, вздохнул Адхам, ты лучший из нас.

— А ты, отец, с горячностью воскликнул Кадри, чем хуже ты, всегда вспоминающий своего отца лишь добром, хотя он этого и не заслуживает?!

— Ты ничего не понимаешь, Кадри.

— Да этот человек хуже сына своего, Идриса! Умейма с мольбой схватила Кадри за рукав:

— Ты надрываешь мне сердце, сынок, а себе не оставляешь никакой надежды.

— Надежда только здесь, на пустыре. Поймите вы это наконец и успокойтесь. Перестаньте возлагать надежды на этот проклятый дом. Я не боюсь ни пустыря, ни самого Идриса. На каждый его удар я могу ответить десятью. Плюньте на Большой дом и живите спокойно.

Слова Кадри заставили Адхама задуматься. Разве может жизнь вечно оставаться такой? И почему, о отец, ты пробудил в наших душах стремление к тебе прежде, чем согласился простить нас? Что может смягчить твое сердце, если даже все эти долгие годы его не смягчили? Что пользы надеяться, если все перенесенные страдания не оправдали нас в глазах того, которого мы все любим, и не снискали нам его милости? Вслух же он сказал:

— Так с чем же ты пришел к нам, Хумам?

Хумам смущенно объяснил, что дед велел ему попрощаться с семьей и после этого возвращаться.

Умейма, как ни пыталась, не сумела сдержать рыданий, а Кадри злобно бросил:

— Чего же ты ждешь?

Тут Адхам решительно сказал:

— Иди, Хумам! Иди с миром, и да хранит тебя Господь!

— Да, да, — с притворной серьезностью подхватил Кадри, — иди, герой, и не обращай ни на кого внимания!

— Не смей издеваться над братом, — строго прикрикнул на сына Адхам, — он лучший из нас!

— Он хуже всех нас, — отрезал Кадри. Молчавший все это время Хумам воскликнул:

— Если я решу остаться, то не ради тебя, Кадри!

— Иди и не раздумывай, — заявил Адхам.

— Да, да, иди с миром, — сквозь слезы пролепетала Умейма.

— Нет, мама, я не пойду.

— Да ты в своем уме, Хумам? — удивился Адхам.

— Это слишком серьезно, отец, надо все обдумать и обсудить.

— Здесь не о чем думать. И не вводи меня в новый грех. Указывая на хижину Идриса, Хумам решительно сказал:

— Мне кажется, грядут события. Кадри насмешливо заметил:

— Если ты не можешь защитить даже самого себя, то к чему беспокоиться о других?

— Лучшее, что я могу сделать, — презрительно откликнулся Хумам, — это не обращать внимания на твои слова.

— Иди же, Хумам, — взмолился Адхам. Направляясь к хижине, Хумам промолвил:

— Я остаюсь с тобой.

19

Лишь узкая полоска вечерней зари догорала на небе. Кругом не было видно ни души. Кадри и Хумам остались в пустыне наедине со своими овцами. За целый день братья не сказали друг другу ни слова. Полдня Кадри где-то пропадал, и Хумам догадывался, что он разыскивает следы Хинд. Ему одному пришлось пасти стадо, сидя в тени скалы.

Внезапно, это прозвучало как вызов, Кадри спросил брата:

— Скажимне, какое решение ты принял: идти к деду или оставаться?

— Это мое дело, — нехотя ответил Хумам.

Ответ его вызвал у Кадри приступ злобы, лицо его помрачнело, как мрачнеет гора Мукаттам в вечерних сумерках.

— Почему ты остался? И когда уйдешь? Когда наконец наберешься смелости объявить о своем решении?

— Я остался, чтобы разделить с семьей страдания, которые ты причиняешь своим неразумным поведением.

— Этими словами ты прикрываешь свою зависть ко мне, — усмехнулся Кадри.

— Ты скорее заслуживаешь жалости, — удивленно покачал головой Хумам.

Дрожа от ярости, Кадри приблизился к брату и хрипло проговорил:

— Ненавижу, когда ты умничаешь!

Хумам осуждающе посмотрел на брата, но ничего не ответил, а Кадри продолжал:

— Сама жизнь должна испытывать стыд оттого, что дана такому, как ты.

Хумам твердо выдержал испепеляющий взгляд брата.

— Я не боюсь тебя, знай это!

— Этот старый обманщик обещал тебе свое покровительство?!

— Злость превращает тебя в ничтожество.

Внезапно Кадри ударил брата по лицу. От неожиданности Хумам покачнулся, но устоял и ответил брату пощечиной, воскликнув:

— Не сходи с ума!

Тогда Кадри быстро нагнулся, схватил с земли камень и швырнул его в брата. Хумам не успел увернуться, и камень ударил его прямо в лоб. Юноша ахнул и застыл на мгновение. В глазах его вспыхнул гнев, но тут же погас, как пламя, засыпанное песком. Взгляд его остановился, казалось, что глаза смотрят куда-то внутрь. Он зашатался и рухнул лицом вниз. Кадри разом очнулся от своего гнева, который уступил место ужасу. Он замер на месте, не сводя глаз с поверженного брата, ожидая, что тот поднимется или хотя бы пошевелится. Но напрасно. Тогда он склонился над братом, протянул руку, осторожно потряс его за плечо, но Хумам не шевельнулся. Кадри перевернул его на спину, стер с лица песок. Глаза Хумама были широко открыты, но он оставался недвижимым. Опустившись на колени, Кадри принялся изо всех сил трясти брата, растирать ему грудь и руки, со страхом глядя на кровь, обильно струящуюся из раны на лбу. Он звал брата, умолял ответить ему, но Хумам молчал. Молчание его было столь глубоким, что казалось, немота — его вечное и изначальное свойство, так же как и недвижимость, не похожая даже на неподвижность камней, составляющих все же часть природы… Полный, абсолютный покой, отрешенность, безучастность. Будто он упал на землю неведомо откуда и не имеет к ней ни малейшего отношения. Кадри догадался, что это и есть смерть. В отчаянии он стал рвать на себе волосы, озираясь вокруг, но никого не увидел. Одни овцы бродили по пустыне да насекомые ползали по песку. Никому не было до него дела. Ночь уже надвигалась. Тогда он решительно встал, взял свой пастуший посох и, выбрав место между большой скалой и горой Мукаттам, стал рыть яму, выгребая песок руками. Он работал долго и упорно, обливаясь потом, и руки его дрожали от напряжения. Закончив, он подошел к брату, снова потряс его и окликнул последний раз, уже не надеясь на ответ. Потом ухватил его за ноги, подтащил к яме и уложил в нее. Постояв немного, он вздохнул и стал засыпать тело песком. Затем отер рукавом пот с лица и присыпал песком капли крови, оставшиеся на земле. После чего в полном изнеможении упал на землю, чувствуя, что силы покидают его. Ему хотелось плакать, но слез не было. Смерть победила меня, подумал Кадри. Я не звал и не желал ее, но она приходит сама, когда захочет. Если бы я мог превратиться в барана, то затерялся бы среди овец. Если бы стал песчинкой, исчез бы среди множества других. Раз я не способен вернуть жизнь, я не имею права прибегать к силе. Никогда, никогда этот взгляд не сотрется из моей памяти. Тот, которого я похоронил, уже не принадлежал миру природы. Но это я сделал его таким!

20

Кадри вернулся домой, гоня перед собой стадо. Тележки Адхама поблизости не было. Из лачуги раздался голос Умеймы:

— Что вы так задержались сегодня?

— Меня сморил сон, — ответил Кадри, загоняя овец в стойло. — А разве Хумама еще нет?

Умейма ответила, пытаясь перекричать голоса маленьких детей:

— Нет! А разве он не с тобой?

С трудом проглотив слюну, Кадри проговорил:

— Хумам ушел после полудня и не сказал куда. Я думал, он вернулся домой.

— Вы что, поссорились? — спросил Адхам, который в этот момент вернулся и теперь завозил во двор свою тележку.

— Нет.

Сдается мне, это ты виноват в том, что он ушел… Но где же он?

Умейма вышла во двор, а Кадри, закрыв дверь загона, пошел к тазу с водой умыться. Главное — спокойствие, подумал он, я должен справиться с собой. Прошлого не вернешь, но и в отчаянии можно черпать силу. Умывшись, Кадри подошел к родителям, вытер лицо подолом галабеи.

— Куда же пропал Хумам? — спросила Умейма. — Раньше с ним этого не случалось.

— Действительно! — согласился Адхам. — Ну-ка, расскажи, как и почему он ушел?

Сердце Кадри заколотилось, когда он вспомнил ужасную сцену, но он спокойно ответил:

— Я сидел в тени у скалы и видел, как он шел по направлению к нашему дому. Я хотел было позвать его, но передумал.

— О, если бы ты позвал его, а не сводил с ним счеты! — устало воскликнула Умейма.

Адхам посмотрел по сторонам и увидел в доме Идриса слабый свет, который свидетельствовал о том, что жизнь там возобновилась, но не это привлекло его внимание. Его взгляд остановился на Большом доме.

— Может быть, он пошел к деду?

— Он не сделал бы этого, не предупредив, — возразила Умейма.

— Возможно, он постеснялся сказать об этом? — тихо спросил Кадри.

Во взгляде Адхама отразилось сомнение. От этого взгляда у Кадри похолодело в груди.

— Мы заставляли его пойти туда, но он сам отказался, — задумчиво сказал Адхам.

— Ему, наверное, было неудобно перед нами, теряя самообладание, проговорил Кадри.

— Нет, это на него не похоже. А что с тобой? Ты выглядишь больным…

— Сегодня я устал больше обычного, ведь я работал за двоих!

— И все-таки на душе у меня неспокойно! — воскликнул Адхам, словно взывая к кому-то о помощи.

Умейма охрипшим от волнения голосом проговорила:

— Пойду-ка я в Большой дом, спрошу о нем.

— Тебе там не ответят, безнадежно пожимая плечами, сказал Адхам, — но я уверяю тебя, что Хумама там нет.

— Боже! Никогда еще я так не волновалась! Ну сделай же что-нибудь, будь мужчиной!

Адхам тяжело вздохнул.

— Давай поищем его как следует.

— Может быть, он сам скоро вернется, — проговорил Кадри.

— Не следует медлить! — воскликнула Умейма и с тревогой обернулась в сторону жилища Идриса. — Может быть, Идрис его где-нибудь подстерег?

— Враг Идриса Кадри, а не Хумам, — проворчал Адхам.

— Да он способен разделаться с любым из нас. Я пошла к нему!

Адхам преградил ей дорогу:

— Не осложняй еще больше положение, обещаю тебе, если я нигде не найду Хумама, то пойду и к Идрису, и в Большой дом.

Адхам взглянул на Кадри. Что скрывается за его молчанием? Может, он знает больше того, что сказал? Где же ты, Хумам?!

Умейма между тем все же направилась к выходу, но Адхам вовремя остановил ее. Они вдруг заметили, что ворота Большого дома отворились, и замерли, ожидая, что же будет дальше. Вскоре из ворот появился дядюшка Керим и направился к их дому. Адхам поспешил навстречу со словами приветствия. Поздоровавшись, дядюшка Керим сказал:

— Господин интересуется, что задержало Хумама.

— Мы сами не знаем, где он. Мы даже подумали, что он у вас, — в полном отчаянии откликнулась Умейма.

— Господин спрашивает, что его задержало?

— Спаси его Господь! Чует мое сердце недоброе, — взмолилась Умейма.

Дядюшка Керим ушел… У Умеймы затряслась голова, предвещая близящуюся истерику. Адхам, видя это, отвел Умейму в ее комнату, где плакали маленькие дети, и приказал:

— Не выходи отсюда. Я приведу тебе его. Только смотри не выходи никуда!

С этими словами Адхам вернулся во двор, где прямо на земле сидел Кадри.

Адхам подошел к нему, нагнулся и тихо сказал:

— Расскажи мне все, что тебе известно о Хумаме. Кадри резко вскинул голову, но что-то помешало ему ответить.

— Говори, Кадри, что ты сделал с братом?

— Ничего, — еле слышно проговорил Кадри.

Тогда Адхам снова вошел в лачугу, затем появился, держа в руке фонарь, зажег его и поставил на свою тележку. Свет фонаря упал на лицо Кадри. Вглядевшись в лицо сына, Адхам почувствовал страх: черты Кадри были искажены невыразимой мукой.

В этот момент из комнаты раздался голос Умеймы, но, так как одновременно кричали малыши, было невозможно разобрать ни слова. Адхам не выдержал:

— Не кричи, старая! Умри, если хочешь, но молча!

Он вновь принялся разглядывать сына. Как вдруг руки его затряслись… Он схватил Кадри за рукав галабеи и в ужасе крикнул:

— Кровь! Что это? Кровь брата?!

Кадри взглянул на свой рукав и невольно сжался, в отчаянии опустив голову. Этим жестом он выдал себя. Ухватив сына за ворот, Адхам заставил его подняться и с несвойственной ему грубостью вытолкал со двора. Мрак, застилавший его глаза, был чернее окружающей ночи.

21

Отец толкал его по направлению к пустыне, говоря:

— Пойдем в обход, чтобы не проходить мимо дома Идриса.

Кадри шел как пьяный под тяжестью отцовской руки, вцепившейся в его плечо. Адхам, не замедляя шага, спросил — голос его напоминал голос дряхлого старика:

— Ты ударил его? Скажи, чем ты его ударил? В каком состоянии ты его бросил?

Кадри молчал. Рука Адхама была тяжела, но Кадри не чувствовал ее тяжести. Его мучила другая боль, которую он не мог высказать. Единственное, чего он желал, чтобы солнце больше никогда не взошло.

— Пожалей меня, расскажи!.. Хотя ты не знаешь, что такое жалость. Я обрек себя на мучения, дав тебе жизнь, и вот уже двадцать лет меня преследует проклятие. К чему просить милосердия у того, кому оно неведомо!

Не выдержав, Кадри разразился рыданиями. Плечо его, которое судорожно сжимали пальцы Адхама, задергалось. Он так дрожал, что его дрожь передалась отцу.

— Это и есть твой ответ? — спросил Адхам. — Но почему, Кадри? Как ты смог? Признавайся сейчас, пока еще не взошло солнце, пока ты не взглянул на себя при свете дня!

— Я не хочу, чтобы наступал день, — пролепетал Кадри.

— Да, мы люди тьмы. Для нас не взойдет солнце. Я думал, что зло живет в лачуге Идриса, а оно у нас в крови. Тот гогочет, напивается, буянит. Мы же убиваем друг друга… О боже! Ты что, убил брата?

— Нет!

— Где же он?

— Я не хотел его убивать!

— Значит, он убит?!

Кадри еще горше заплакал. Адхам только сильнее сжал его плечо. Значит, Хумам убит. Лучший из всех, любимец деда. Убит, как будто и не было его. Если бы не ужасная боль, не поверил бы в случившееся.

Тем временем они добрались до большой скалы, и Адхам спросил сына:

— Где ты оставил его, преступник?

Вместо ответа Кадри подошел к тому месту, где закопал брата, и остановился.

— Где же он? Я ничего не вижу!

— Я похоронил его здесь, — едва слышно проговорил Кадри.

— Похоронил?!

Адхам вынул из кармана коробок спичек, зажег одну и стал осматривать землю. Он заметил свежевскопанное место и возле него след от тела, которое волокли по песку. Адхам застонал от невыносимой муки. Дрожащими руками он стал раскапывать песок и копал до тех пор, пока пальцы его не коснулись головы Хумама. Адхам погрузил руки в песок, взял сына под мышки и осторожно вытащил тело. Опустился возле него на колени, положив руки ему на голову, и закрыл глаза — живое воплощение отчаяния и горя.

— Сорок лет моей жизни кажутся мне нелепостью, когда я стою на коленях перед твоим телом, сынок, глубоко вздохнув, — проговорил он.

Внезапно Адхам поднял взгляд на Кадри, стоявшего напротив него. Его захлестнула волна слепой ненависти.

— Ты на собственной спине отнесешь Хумама домой!

Кадри испуганно отшатнулся, но отец, обойдя тело Хумама, быстро подошел к нему и схватил за руку.

— Неси брата!

— Я не могу, — простонал Кадри.

— А убить ты смог?!

— Я не в силах, отец!

— Не называй меня отцом! У убийцы брата нет ни отца, ни матери, ни брата!

— Не могу…

— Убийца на себе должен почувствовать тяжесть убитого им.

Адхам еще крепче вцепился Кадри в руку. Кадри попытался высвободиться, но Адхам, не ослабляя хватки, другой рукой надавал ему затрещин. Кадри покорно терпел побои, не пытаясь увернуться, даже не охнул от боли. Обессилев, Адхам сказал:

— Не теряй времени. Мать ждет нас. Кадри вздрогнул при упоминании о матери.

— Позволь мне скрыться! — взмолился он. Но Адхам подтолкнул его к трупу брата.

— Давай поднимай! Понесем вместе! Адхам нагнулся и взял Хумама под мышки, а Кадри обхватил его ноги. Вдвоем они подняли тело и медленно пошли к дому. Адхам углубился в свои мрачные думы и не замечал ничего вокруг, он даже перестал чувствовать душевную боль. Кадри же, наоборот, страдал невыносимо, сердце его бешено колотилось, руки дрожали. Запах могильной земли бил ему в ноздри, холод, исходивший от трупа, леденил руки. Было очень темно, и только на горизонте, там, где находились жилые кварталы, светились огни… Кадри остановился в изнеможении и сказал отцу:

— Я понесу его один!

Он взвалил тело Хумама себе на плечи и, сопровождаемый Адхамом, побрел к дому.

22

Подойдя к лачуге, Адхам и Кадри услышали обеспокоенный голос Умеймы:

— Ну что, нашли его?

Адхам строгим голосом приказал ей не выходить из комнаты, а сам остановился, пропуская вперед Кадри. Но Кадри замер у порога, не в силах его переступить. Отец жестом велел ему войти.

— Я не смею встретиться с ней, прошептал Кадри.

— Ты посмел сделать нечто более ужасное!

— Нет! Это ужаснее! — покачал головой Кадри, не двигаясь с места.

Тогда Адхам силой заставил Кадри войти в комнату, где находилась Умейма. Сам же кинулся к жене и, закрыв ей рот ладонью, заглушил готовый вырваться крик.

— Не кричи, старая! Я не хочу, чтоб нас кто-нибудь слышал. Будем страдать молча. Надо вытерпеть эту боль. Мы с тобой породили это зло, и проклятье лежит на всех нас.

Адхам крепко зажал Умейме рот. Она пыталась вырваться, укусить его руку, но не смогла. Ей не хватало дыхания, силы оставили ее, и она потеряла сознание. Кадри все так же стоял в полном молчании, держа на руках тело брата, и, чтобы не смотреть на мать, безотрывно глядел на фонарь. Адхам подошел к нему, помог уложить Хумама на постель, бережно прикрыл тело. Кадри смотрел на брата, на постель, на которой они долгие годы спали вдвоем, и понимал, что ему больше нет места в этом доме… Гут Умейма пошевелила головой, приходя в себя, затем открыла глаза. Адхам поспешил к ней.

— Только не кричи! Умейма попыталась встать, и Адхам помог ей подняться, но, увидев, что она готова кинуться на тело сына, удержал ее. Подчинившись его воле, Умейма скорбно вздохнула, вцепилась себе в волосы и стала вырывать их прядь за прядью. Адхам не остановил ее и лишь заметил:

— Делай что хочешь, только молча. Умейма тихо причитала:

— Сыночек… Сыночек…

— Это только его труп… У нас нет больше сына… А вот его убийца! Если хочешь, убей его! — сказал Адхам.

Ударив себя по щекам, Умейма прохрипела, обращаясь к Кадри:

— Ты хуже дикого зверя!

Кадри молча опустил голову, а Адхам с яростью произнес:

— Этого нельзя простить! Убийца не может оставаться в живых! Справедливость требует отмщения!

— Вчера еще у нас была светлая надежда, — рыдала Умейма. — Мы говорили ему: «Иди!» А он отказался. Почему он не ушел?! Если бы он не был таким благородным, добрым, милосердным, он бы ушел и остался жив. Где же возмездие? Как ты смог, жестокосердый? Ты не сын мне больше, а я тебе не мать!

Кадри снова промолчал, но про себя подумал: «Я убил его один раз, а он убивает меня каждую секунду. Я уже мертв. Кто сказал, что я живой?»

— Что мне сделать с тобой? — сурово спросил его Адхам.

— Ты же сказал, что я не должен жить, — спокойно ответил Кадри.

— Как тебе пришло в голову убить его? — тихо спросила Умейма.

— Что толку причитать? Я готов понести любую кару. Мне легче умереть, чем выносить такие страдания! — в отчаянии воскликнул Кадри.

— Но ты и нашу жизнь сделал хуже смерти, — зло проговорил Адхам.

Умейма не переставала бить себя по щекам и тяжело вздыхать.

— Я не хочу так жить! Лучше похороните меня вместе с сыном. Почему ты не даешь мне оплакать его? — причитала она.

— Я опасаюсь не за твое горло, — ответил ей Адхам, — я боюсь, как бы нас не услышал сатана!

— А хоть бы и услышал! — воскликнул Кадри. — Мне все безразлично!

Вдруг снаружи послышался голос Идриса:

— Брат мой, Адхам, иди сюда, несчастный! Все оцепенели. Но Адхам крикнул в ответ:

— Иди к себе! Не смей ко мне приставать! А Идрис продолжал:

— Зло убивает зло. Ваше горе избавило вас от моего гнева. Забудем наши распри. Мы оба страдаем. Ты потерял дорогого сына, а я — единственную дочь. Дети были нашим утешением в изгнании, но их не стало. Иди сюда, бедняга, давай пожалеем друг друга.

Итак, значит, тайна раскрыта. Но каким образом? Только сейчас Умейма испугалась за Кадри.

— Твое злоречие, — проговорил Адхам, — не задевает меня. Что оно в сравнении с моими страданиями!

— Злоречие? — укоряюще сказал Идрис. — Ты ведь не знаешь, как я плакал, когда увидел тебя извлекающим тело сына из ямы, которую вырыл Кадри.

— Проклятый шпион! — вскипел Адхам.

— Я плакал не только об убитом, но и об убийце. Я сказал себе: «Бедный Адхам! В одну ночь он потерял двух сыновей».

Тут Умейма заголосила, уже не обращая ни на кого внимания, а Кадри бросился к выходу. Адхам поспешил за ним.

— Я не хочу терять обоих! — стенала Умейма.

Кадри кинулся было на Идриса, но Адхам оттолкнул его, а сам встал перед Идрисом и с вызовом сказал:

— Предупреждаю, не вмешивайся в наши дела!

— Глупец! — спокойно произнес Идрис. — Ты не понимаешь, кто твой друг, а кто — враг. Ты готов драться с собственным братом, чтобы защитить убийцу твоего сына.

— Уходи прочь!..

— Ну что же, прими мои соболезнования и до скорой встречи, — проговорил, хихикнув, Идрис и скрылся в темноте…

Адхам повернулся к Кадри, но того уже не было. Он увидел лишь Умейму, которая стояла рядом с ним и спрашивала, куда делся Кадри. Адхам, вглядываясь в окружающий мрак, громко позвал:

— Кадри, Кадри, где ты?!

Ему, как эхо, вторил голос Идриса: «Кадри! Кадри! Где ты?..»

23

Хумама похоронили на кладбище в Баб ан-Наср. На похороны пришло много народу — все, кто знал Адхама, такие же торговцы, как он сам, а также его постоянные покупатели, уважавшие Адхама за мягкий нрав и вежливое обращение. Идрис не только явился без приглашения на похороны и шагал вместе со всеми в похоронной процессии, но и после погребения стоял со скорбным видом, принимал соболезнования в качестве дяди умершего. Адхам негодовал, глядя на него, но молча терпел его присутствие. В похоронах участвовали и футуввы, и люди, занимавшиеся сомнительными делами: жулики, воры, разбойники. Когда тело опускали в могилу, Идрис, стоявший рядом с Адхамом, говорил ему слова утешения, а Адхам скрепя сердце молча стискивал зубы, и только слезы градом катились из глаз его. Умейма била себя по щекам, голосила, каталась по земле. Когда все наконец разошлись, Адхам, обращаясь к Идрису, спросил:

— Существует ли предел твоей жестокости?!

— О чем ты говоришь, мой бедный брат? — притворно удивился Идрис.

— Я не знал, что ты так жестокосерден, хотя всегда плохо думал о тебе. Ведь смерть — конец всему. Над чем же злорадствовать?

— В горе ты утратил свою обычную вежливость, но я прощаю тебя, — проговорил Идрис, ударяя ладонью о ладонь и выражая этим жестом отчаяние от того, что чувства его истолкованы столь неверно.

— Когда же ты наконец поймешь, что нас уже давно ничто не связывает? Помилуй Бог, разве ты мне не брат?! Эти узы нельзя расторгнуть!

— Идрис! Неужели тебе мало того, что ты со мной сделал?

— Твое горе — причина твоей грубости! Но мы оба несчастны. Ты потерял Хумама и Кадри, а я — Хинд. У великого Габалауи остались лишь внук— убийца и внучка-распутница. И все же тебе легче, ведь у тебя есть еще дети, они заменят тебе ушедших.

— Неужели ты завидуешь мне? — печально спросил Адхам.

— Идрис завидует Адхаму?! — удивился Идрис. Если не понесешь ты кары, равной твоим злодеяниям, мир рухнет!

— Рухнет, непременно рухнет…

И потянулись дни, полные уныния и печали. Скорбь подорвала здоровье Умеймы, она сильно исхудала. За несколько лет Адхам, казалось, состарился больше, чем за всю долгую жизнь. Оба страдали от физического недуга и душевных мук. И вот настал день, когда болезнь окончательно взяла верх. Супруги уже не могли подняться с постели. Умейма с младшими детьми оставалась во внутренней комнате, Адхам — в комнате старших сыновей. Проходил день, наступала ночь, но они не зажигали лампы. Адхам довольствовался светом луны, проникавшим в комнату через дверь. Он то дремал, то пробуждался, находясь все время на грани между бодрствованием и забытьём… Как-то до него донесся насмешливый голос Идриса:

— Не нуждаешься ли ты в помощи?

Сердце у Адхама сжалось, но он ничего не ответил. Он ненавидел часы, когда Идрис выходил на свою вечернюю прогулку.

— Люди! Будьте свидетелями моей доброты и его невежливости! — выкрикнул на прощание Идрис, после чего удалился, напевая:

Втроем отправились мы на охоту в горы,
Один пал жертвой страсти, второго сгубили друзья…
…Глаза Адхама наполнились слезами. Этот злодей еще насмехается. Дерется, убивает, плюет на людские пересуды, своевольничает, творит все, что на ум взбредет, и ничуть не раскаивается, сотрясая небеса наглым хохотом. Ему доставляет удовольствие издеваться над слабыми, он вечно торчит на похоронах и распевает песни на кладбище. Я на краю могилы, а ему хоть бы что. Убитый похоронен, убийца пропал, и мы оплакиваем обоих. Детский смех затих в нашей хижине в эти мрачные дни, дни слез и печали. Боль гложет мое бренное тело. За что такие муки? Где мои светлые мечты?

…Адхаму вдруг показалось, что он слышит шарканье ног, тяжелые шаги, пробудившие в нем смутные воспоминания, неуловимые и ускользающие, как аромат чего-то знакомого, но давно забытого. Он повернул голову и увидел, что дверь отворяется, дверной проем заполняется чьим-то огромным телом. Он удивленно раскрыл глаза… Стон надежды и отчаяния вырвался из его груди. Не веря своим глазам, он прошептал:

— Отец?!

До слуха его донесся старческий голос:

— Добрый вечер, Адхам!

Адхам не сдержал слез. Он хотел приподняться, но у него не было сил. Радость, какой он не испытывал уже двадцать лет, охватила его. Дрожащим от волнения голосом Адхам сказал:

— Я не могу поверить!

— Ты совершил ошибку, и ты плачешь…

— Провинность моя велика, но и наказание непомерно. Ведь даже самые презренные твари, обреченные на муку, не теряют надежды заслужить прощение, — сквозь слезы проговорил Адхам.

— Так ты учишь меня мудрости?!

— Прости, отец. Горе ожесточило мое сердце. Болезнь измучила меня. Даже овцам моим грозит гибель!

— Хорошо, что еще беспокоишься о своих овцах!

— Ты простил меня? — с надеждой спросил Адхам.

— Да! — помолчав, ответил Габалауи.

— Слава Аллаху! — дрожа всем телом, воскликнул Адхам. — Еще недавно я был на краю пропасти от отчаяния!

— Вот я и пришел…

— Да, это как пробуждение после кошмара.

— Потому что ты хороший сын. Вздохнув, Адхам сказал:

— Я дал жизнь убийце и его жертве.

— Мертвый не воскреснет. Чего ты хочешь?

— Когда-то я мечтал петь песни в саду, но сегодня меня уже ничто не радует!

— Имением будут владеть твои потомки.

— Хвала Аллаху!

— Не утомляй себя и постарайся уснуть, — сказал Габалауи, уходя…

* * *
Почти одновременно умерли Умейма и Адхам, а вслед за ними и Идрис. Выросли дети. После долгих скитаний вернулись Кадри и Хинд со своим потомством. Все дети росли бок о бок, вступали в брак между собой, плодились. Благодаря доходам от имения поселение разрасталось. Так возникла наша улица. И все живущие на ней — потомки тех, первых.

ГАБАЛЬ

24

Дома на нашей улице стоят в два ряда, один напротив другого. Начинаются они у Большого дома и тянутся до самой Гамалийи. Но Большой дом, задняя стена которого выходит на пустыню, остается открытым со всех сторон. Наша улица, улица Габалауи, самая длинная в округе. Начало ее застроено большими домами, в каждом из которых живет по нескольку семей, принадлежащих к одному роду, например роду Хамдан, а дальше, с середины улицы и до Гамалийи, идут лачуги, не заслуживающие названия домов. Картина будет неполной, если не упомянуть стоящий первым в правом ряду и возвышающийся над другими дом управляющего имением и расположенный напротив него в левом ряду дом главного футуввы.

Хозяин Большого дома, решив удалиться от мира, затворился в нем вместе с самыми близкими слугами. Сыновья его умерли рано, и из потомков тех, кто прожил всю жизнь и скончался в Большом доме, остался лишь эфенди — управляющий имением.

Живущие на улице добывают себе пропитание кто чем может. Есть среди них бродячие торговцы, есть владельцы лавок и кофеен. Много и нищих. Все помаленьку приторговывают наркотиками — опиумом, гашишем. Всегда здесь шумно и людно. На каждом углу играют босоногие, почти голые ребятишки, наполняя весь квартал криками, а землю — нечистотами. У входа в каждый дом копошатся женщины — одна режет мулухийю, другая чистит лук, третья разводит огонь, и все при этом обмениваются новостями, анекдотами, а то и бранью. Пение и плач не умолкают. Часто всеобщее внимание привлекает стук колотушек, которым сопровождается зар.[14] Снуют во всех направлениях ручные тележки. То тут, то там вспыхивают словесные перепалки и рукопашные схватки. Кошки мяукают, собаки лают, вступая в драку из-за отбросов. По дворам и вдоль стен домов бегают крысы. Часто жителям улицы приходится объединяться, чтобы убить скорпиона или змею. Что же до мух, то по количеству их можно сравнить разве что со вшами. Они едят из одних тарелок, пьют из одних стаканов с людьми, набиваются в глаза, в рот — словом, всем неразлучные друзья.

А когда какой-нибудь парень почувствует в душе смелость, а в мускулах силу, он начинает задираться и приставать к своим мирным соседям и в конце концов объявляет себя футуввой в своем квартале. Облагает данью всех работающих, а сам живет в праздности, заботясь лишь о том, чтобы держать других в страхе и повиновении. Так в разных кварталах нашей улицы появились свои футуввы: Кадру, аль-Лейси, Абу Сари, Баракят, Хаммуда. Самый большой забияка среди них, Заклат, все время заводил драки с другими футуввами и из каждой выходил победителем. Со временем он стал главным на нашей улице, а побежденные должны были отдавать ему часть своих доходов. Эфенди, управляющий имением, быстро сообразил, как нужен такой человек, который сможет выполнять его приказания и защищать его, если понадобится. Он приблизил Заклата к себе, положил ему из доходов от имения громадное жалованье, и Заклат поселился в доме напротив дома управляющего, а власть его еще более укрепилась. Теперь он уже не поощрял драк между футуввами — ведь они могли привести к возвышению кого-либо из них и к появлению опасного соперника. Поэтому вся сила и злость футувв обрушивались на несчастных обитателей улицы. Как же все это случилось и почему дожили мы до такого состояния?

Габалауи обещал Адхаму, что имением будут владеть его дети. Тогда-то и были построены дома, а имущество разделено по справедливости. Некоторое время люди жили, не зная забот. Но вот глава рода затворил двери своего дома, удалившись от мира. Поначалу управляющий имением следовал стезею добра и честно выполнял свои обязанности. Потом в сердце его закралась алчность, и он стал присваивать большую часть доходов. Стал подделывать счета, сократил выплаты, а затем наложил лапу на все имение, чувствуя себя в полной безопасности под защитой купленного им футуввы. Жителям улицы не оставалось другого выхода, как искать любых заработков, хотя бы и нечестных. Число жителей быстро увеличивалось, и бедность их возрастала. Вскоре они погрязли в нищете и грязи. Сильные стали притеснять слабых, а слабые превратились в попрошаек. И все искали забвения в наркотиках. Каждый, кто трудился в поте лица, должен был делиться своими жалкими грошами с футуввой, получая взамен не благодарность, а побои и проклятья. Только футуввы и жили в довольстве и благоденствии. Ими командовал главный футувва, а управляющий командовал всеми. Обитателей же улицы и за людей не считали. Если какой-нибудь бедняга не мог уплатить налог, он получал жестокую взбучку от футуввы квартала. А если шел жаловаться к главному футувве, тот наказывал его еще пуще, а потом отправлял назад, к футувве квартала, для повторного «внушения». Если же бедняку приходило на ум пожаловаться управляющему, то его избивали вместе управляющий, главный футувва и футуввы кварталов. Эту прискорбную картину я сам наблюдал в наши дни, а, как говорят люди, такое же творилось и в прошедшие времена. Поэты в многочисленных кофейнях нашей улицы воспевают только героические деяния и не любят вспоминать о делах, которые не украшают господ. Они прославляют достоинства управляющего и футувв, их справедливость, которой мы не пользуемся, милосердие, которого мы не знаем, храбрость, которой мы не видели, набожность, которая нам неизвестна, добродетель, о которой мы и не слыхивали. Вот я и спрашиваю себя: что же заставляло наших отцов и что заставляет нас жить на этой проклятой улице? Ответ прост: на других улицах жизнь еще хуже нашей, конечно, если футуввы с тех улиц не вымещают на нас зло, причиненное им нашими футуввами. Но самое удивительное — нам еще и завидуют! Жители окрестных улиц говорят: «Вот счастливцы! Они владеют имением, которому нет равного. А их футуввы такие богатыри, что одни имена их способны любого привести в дрожь!» Нам же от этого имения одно расстройство. А сила наших футувв оборачивается для нас лишь унижением и несчастьями. И, несмотря на все это, мы продолжаем жить на нашей улице. И терпим. С надеждой устремляем взоры в будущее, которое неизвестно когда наступит, и, указывая на Большой дом, повторяем: «Там живет наш великий предок». Киваем на футувв и говорим: «Вот наши мужчины, а над прошлым и будущим властен один Аллах».

25

Терпению рода Хамдан пришел конец. В квартале Хамдан назревал бунт. Квартал этот находился в верхней части улицы, рядом с домами управляющего и Заклата и неподалеку от того места, где когда-то Адхам построил свою хижину. Хамдан, глава рода, владел кофейней, которая так и называлась «Кофейня Хамдана». Это была лучшая кофейня в квартале.

Хамдан, облаченный в серую абу, с расшитой повязкой на голове, сидел у входа в кофейню, наблюдая за слугой Абдуном, бегавшим от столика к столику, и беседуя с посетителями. Помещение кофейни было узким, но длинным. В глубине, у стены, находилось возвышение, на котором обычно восседал поэт. На стене висела картина, изображавшая последние минуты Адхама — Адхам приподнимается со своего ложа навстречу Габалауи, входящему в хижину.

Хамдан сделал знак поэту. Тот взял ребаб[15] и приготовился. Струны запели, и поэт начал свой рассказ. Сперва он воздал хвалу управляющему, любимцу Габалауи, и Заклату — лучшему из мужчин, потом перешел к рассказу о жизни Габалауи до рождения Адхама.

Посетители перестали прихлебывать кофе, чай и ирфу.[16] Дым, поднимавшийся от трубок, собрался прозрачным облаком вокруг фонаря. Все взоры были прикованы к поэту. Слушая прекрасное и поучительное предание, люди одобрительно кивали головами. Увлеченные полетом воображения и мастерством исполнения, они не замечали времени. Когда поэт закончил свое повествование, со всех сторон послышались возгласы одобрения и благодарности. В эти-то минуты и зародилось в душах волнение, охватившее вскоре весь род Хамдан. Выслушав историю Габалауи, подслеповатый Атрис, сидевший посреди других посетителей кофейни, заметил:

— Были же времена! Даже Адхам ни одного дня не голодал…

Неожиданно перед кофейней остановилась старая Тамархенна. Сняв с головы корзину с апельсинами и поставив ее на землю, она сказала, обращаясь к Атрису:

— Да благословит тебя Аллах! Твоя речь сладка, как сахарный апельсин!

— Уходи, старая! Избавь нас от своей пустой болтовни, — прикрикнул на нее хозяин Хамдан.

Несмотря на это, Тамархенна уселась у входа в кофейню, прямо на землю, и вновь заговорила:

— Что может быть лучше, чем посидеть рядом с тобой, Хамдан! Затем, указав на корзину с апельсинами, продолжала:

— До поздней ночи хожу, надрываю горло, призывая покупателей, и все ради каких-то жалких миллимов.

Хозяин собрался что-то ответить, но вдруг увидел подходящего к кофейне Далму. Лицо его было хмурым, лоб испачкан. Остановившись у входа, Далма с негодованием воскликнул:

— Да накажет Аллах этого негодяя! Кадру — самый большой негодяй на свете! Я попросил его дать мне отсрочку до завтра, пока я не наберу денег, а он повалил меня на землю и так отдубасил, что я чудом жив остался.

Из дальнего угла раздался голос дядюшки Даабаса:

— Иди сюда, Далма! Садись рядом. Аллах покарает грешников. Мы — хозяева на нашей улице, а нас избивают, как собак. Где Далма возьмет деньги, чтобы уплатить Кадру? Почему слепая Тамархенна должна целый день ходить со своими апельсинами? А ты, Хамдан, где твоя смелость, сын Адхама?

Далма вошел в кофейню, а Тамархенна переспросила:

— Где же твоя смелость, сын Адхама?

— Убирайся, Тамархенна! — заорал на нее Хамдан. — Ты уже пятьдесят лет как вышла из брачного возраста, а все еще любишь общество мужчин.

— Где они — мужчины? — с вызовом спросила старуха.

Хамдан насупился, и Тамархенна, желая смягчить его, извиняющимся тоном проговорила:

— Дай мне послушать поэта, муаллим![17] Даабас с горечью в голосе попросил поэта:

— Расскажи ей, как унижают род Хамдан на этой улице.

— Успокойся, дядюшка Даабас, добрый наш господин, — с улыбкой ответил ему поэт.

— Какой такой господин? — воскликнул Даабас. — Господин тот, кто бьет, обижает, обманывает… Ты-то знаешь, кто этот господин!

— Смотрите, как бы вдруг не появился здесь Кадру или еще кто из этих шайтанов, — с беспокойством проговорил поэт, оглядываясь по сторонам.

— Все они плоть от плоти Идриса! — продолжал горячиться Даабас.

— Умерь свой пыл, дядюшка Даабас, если не хочешь, чтобы кофейня обрушилась на наши головы, — понизив голос, увещевал его поэт.

Даабас поднялся со своего места, широкими шагами направился через всю кофейню к двери, сел рядом с Хамданом и хотел что-то ему сказать. Вдруг снаружи раздался шум голосов. Это галдели мальчишки, которые столпились перед входом, подобно саранче, и завязали перебранку. Даабас крикнул им:

— Эй вы, бесенята! У вас что, даже норы нет, где вы могли бы переночевать?

Но мальчишки не обратили внимания на его слова. Тогда Даабас вскочил, желая задать им трепку, а сорванцы с гиканьем бросились врассыпную, взбудоражив своими криками весь квартал. Из окон соседних домов донеслись женские голоса:

— Тише, дядюшка Даабас! Ты же напугал ребятишек! Даабас угрожающе помахал кулаком вслед мальчишкам и, вернувшись на свое место, сказал:

— Житья не дают человеку! То мальчишки, то футуввы, то управляющий!

Все согласились с ним. И вправду, род Хамдан лишился всех своих прав на имение и вконец разорился. Даже футувва, который стоял над ними, был не из их квартала, а из самого бедного и захудалого. Этот футувва, по имени Кадру, отличался нестерпимым высокомерием. Проходя по улице, раздавал пощечины направо и налево, налоги взимал, с кого хотел и сколько хотел. И вот терпение хамданов иссякло. В их квартале назревал бунт.

Даабас, повернувшись к Хамдану, сказал:

— Хамдан! Мы все думаем одинаково. Мы — одна семья. Род наш известный. У нас такое же право на землю, как у самого управляющего имением.

— О Аллах! Пронеси и помилуй! — испуганно пробормотал поэт.

Хамдан одернул абу и сказал, высоко подняв густые брови: Мы уже давно это обсуждаем. Пора от слов перейти к делу. Я чувствую, что надвигаются серьезные события.

В это время с громкими приветствиями в кофейню вошел Лли Фаванис. Рукой он придерживал край галабеи, его пыльная такия сползла до бровей. Он прямо с порога сообщил:

— Все готово! Деньги в случае необходимости будут. Все дадут, даже нищие.

Протиснувшись между Даабасом и Хамданом, Али Фаванис окликнул Абдуна:

— Принеси-ка мне чаю без сахара!

Тут он услышал, что поэт громко хмыкает, пытаясь привлечь его внимание. Али Фаванис улыбнулся, полез за пазуху, достал какой-то мешочек, из него вынул маленький сверток и бросил поэту. Потом, вызывая Хамдана на разговор, похлопал его по плечу.

— Мы можем обратиться в суд! — сказал Хамдан.

— Прекрасная мысль! — заметила Тамархенна.

А поэт, доставая из свертка кусочек гашиша, сказал:

— Подумайте о последствиях!

— Нет большего унижения, чем то, в котором мы живем, — решительно заявил Али Фаванис. — Но нас много, и с этим должны считаться! Эфенди не может пренебрегать нами, ведь мы родня и ему, и самому владельцу имения!

Поэт, многозначительно глядя на Хамдана, настойчиво повторил:

— Надо взвесить все возможные последствия.

— У меня есть смелая идея, — сразу же откликнулся Хамдан.

Все взгляды устремились на него, он продолжал:

— Надо обратиться к управляющему!

Абдун, подававший в этот момент чай Али Фаванису, усмехнулся:

— И вправду смелая идея. Придется нам потом рыть новые могилы.

— Устами младенца глаголет истина! — засмеялась Тамархенна.

Но Хамдан был настроен решительно.

— Надо идти! — сказал он. — И мы пойдем все вместе!

26

Все члены рода Хамдан — мужчины и женщины — собрались перед домом управляющего. Их возглавляли сам Хамдан, Даабас, Атрис, Далма, Лли Фаванис и поэт Ридван. Ридван предлагал, чтобы к управляющему шел один Хамдан, говоря, что их совместный приход могут счесть за бунт и устроить над ними расправу, но Хамдан откровенно сказал ему:

— Одного меня легко убить, а весь род Хамдана они убить не смогут!

Толпа у дома управляющего привлекла внимание жителей соседних домов. Из окон повысовывались головы женщин, оставивших свои дела и с любопытством глазевших на хамданов. Побросали свои корзинки и тележки бродячие торговцы. И малые, и старые недоумевали: чего надо хамданам?

Хамдан взялся за медный молоток на двери и постучал. Почти тотчас дверь открылась и на пороге появился мрачный бавваб, а из сада пахнуло цветущим жасмином. Бавваб с тревогой оглядел собравшихся и спросил:

— Чего вы хотите?

— Мы хотим видеть господина управляющего, громко сказал Хамдан, чувствуя за спиной поддержку толпы.

— Все вместе?

— Каждый из нас имеет право видеть управляющего!

— В таком случае подождите, я доложу о вас, — проговорил бавваб и хотел закрыть дверь, но Даабас успел пройти внутрь со словами:

— Будет приличнее, если мы подождем здесь.

За ним устремились остальные, словно стая голубей за вожаком. Хамдан, увлекаемый толпой, хотя и был недоволен безрассудством Даабаса, также оказался внутри ограды. Теперь все хамданы стояли на мощенной плиткой дорожке между садом и саламликом.

— Выйдите вон! — ругался бавваб.

— Гостей не выгоняют! — отрезал Хамдан. — Иди доложи своему господину!

Губы бавваба скривились в презрительной усмешке, лицо сделалось еще более угрюмым. Он повернулся и быстрым шагом пошел в саламлик. Хамданы смотрели ему вслед, пока он не исчез за занавесом, скрывавшим дверь в гостиную. Затем стали разглядывать сад, фонтан, обсаженный пальмами, увитую виноградом беседку, вьющийся по стенам дома жасмин. Их растерянные, блуждающие взгляды снова и снова возвращались к занавесу.

Наконец занавес откинулся и в дверях показался сам эфенди. Лицо его было мрачнее тучи, а быстрые шаги выдавали сильный гнев. Дойдя до лестницы, он остановился на верхней ступеньке. Широкая аба окутывала его тело. Видно было лишь его недовольное лицо, мягкие домашние шибшиб[18] и длинные четки в правой руке. Эфенди обвел всех собравшихся пренебрежительным взглядом и остановил его на Хамдане, который как можно вежливее сказал:

— Доброе утро, господин управляющий!

В ответ управляющий лишь помахал рукой и спросил:

— Кто вы такие?

— Род Хамдан, господин управляющий!

— Кто разрешил вам войти в мой дом?

— Дом нашего управляющего — это и наш дом, все мы под твоей защитой и прибегаем к твоей милости, — быстро сообразив, ответил Хамдан. Лицо управляющего не смягчилось.

— Ты пытаешься оправдать ваше непристойное поведение?! — спросил он.

Даабасу надоела вежливость Хамдана, и он вмешался:

— Мы единая семья, все мы — дети Адхама и Умеймы!

— Это дело прошлое, — возмутился эфенди, — их давно уже призвал к себе Аллах.

— Мы терпим нищету и страдаем от несправедливости, — проговорил Хамдан, — поэтому и решились прийти к тебе, чтобы ты сам увидел, как мы несчастны.

— Клянусь твоей жизнью, — вмешалась Тамархенна, — даже тараканы не вынесли бы такого существования!

Тут Даабас не выдержал и почти прокричал:

— Большинство из нас — нищие! Наши дети голодают, наши лица опухли от побоев и пощечин футувв. Разве такая жизнь достойна потомков Габалауи и наследников его имения?!

При этих словах рука эфенди судорожно сжала четки, он воскликнул:

— Какого имения?

Хамдан пытался помешать Даабасу говорить, но тот — словно хмель ударил ему в голову — продолжал:

— Болышого имения! Не гневайся, господин управляющий. Я имею в виду всю ту землю, которой владеет наша улица, возделанные поля и участки окрестной пустыни. Имение Габалауи, господин! Уже не сдерживая гнева, эфенди закричал:

— Это земля моего отца и деда! Вы не имеете к ней никакого отношения! Вы рассказываете друг другу всякие небылицы и верите в них, но у вас нет никаких доказательств!

Тут хамданы заговорили разом, особенно выделялись голоса Даабаса и Тамархенны:

— Об этом все знают! Все!

— Все? — возмутился эфенди. — Ну и что же? Если вы скажете, что мой дом принадлежит не мне, а кому-то другому, разве этого достаточно, чтобы отнять его у меня? Проклятые гашишники! Скажите мне, кто-нибудь из вас получил хоть миллим из доходов от имения?

— Наши отцы получали!

— И у вас есть доказательства?

— Они говорили нам, — проговорил Хамдан, — и мы верим им!

— Это наглая ложь! Убирайтесь отсюда, пока вас не выгнали!

— Покажи нам десять условий! — потребовал Даабас.

— С какой это стати? Кто вы такие и какое имеете к ним отношение?

— У нас есть право!

В это время за дверью раздался голос Ходы-ханум, жены управляющего:

— Хватит тебе разговаривать с ними! Не утруждай себя понапрасну!

— Лучше выйди сама и рассуди нас! — сказала Та-мархенна.

— Это разбой средь бела дня! — срывающимся от гнева голосом проговорила Хода-ханум.

— Да простит тебя Аллах, госпожа! Во всем виноват наш дед, который удалился от мира, — ответила ей Тамархенна.

В этот момент Даабас,подняв голову, громовым голосом закричал:

— О Габалауи! Взгляни на нас! Ты оставил нас на милость тех, кто не ведает милосердия!

Голос его звучал так громко, что казалось, он должен достичь слуха Габалауи. Но эфенди, задыхавшийся от злобы и гнева, еще громче вопил:

— Вон! Вон из моего дома, немедленно! Хамдан растерянно пробормотал: «Пошли!», повернулся и зашагал к выходу. Остальные молча последовали за ним, даже Даабас, который, однако, еще раз вскинул голову и с той же силой крикнул:

— О Габалауи!

27

С побледневшим от гнева липом эфенди вошел в гостиную, где его поджидала Хода-ханум.

— Чувствую я, — удрученно сказала она, — что этим дело не кончится. Теперь вся улица будет судачить о том, что произошло. Если мы не примем мер, нам придется плохо!

— Низкая чернь! — с отвращением проговорил эфенди. — И они еще смеют претендовать на имение! Это же не улица, а пчелиный рой, а они еще говорят о своем благородном происхождении!

— Чтобы навести порядок, надо позвать Заклата. Он ведь получает свою долю от доходов. Пусть займется делом вместо того, чтобы прохлаждаться на наши деньги!

Эфенди пристально посмотрел на нее и спросил:

— А как же Габаль?

— Габаль? Он наш воспитанник, наш сын! — спокойно и уверенно ответила ханум. — Он вырос в нашем доме. Что же касается рода Хамдан, то ни он их не знает, ни они его. Если бы они считали его своим, они бы действовали через него. Не беспокойся на его счет, Он вернется от арендаторов, и мы ему все расскажем!

Явился призванный управляющим Заклат, мужчина среднего роста, дородный, с крупными, грубыми чертами лица.

Его шея и подбородок были покрыты шрамами. Усевшись рядом с эфенди, Заклат сказал:

— До меня дошли не очень приятные новости.

— Плохие новости всегда доходят быстро! — отозвалась Хода.

— Эти новости плохи не только для нас, но и для тебя, — хитро глядя на Заклата, проговорил эфенди.

— Давно мы не брались за дубинки и не пускали кровь! — прорычал Заклат, а Хода, улыбнувшись, сказала:

— Что за гордецы эти хамданы! Из их рода еще не вышел ни один футувва, но каждый, даже самый жалкий, мнит себя господином на нашей улице!

— Торговцы да нищие! Из таких футуввы не получаются! — пренебрежительно заметил Заклат.

— Что же делать? — спросил управляющий Заклата.

— Я их раздавлю, как тараканов! Эти слова Заклата услышал Габаль, как раз в этот момент входивший в гостиную. Лицо юноши раскраснелось от прогулки на свежем воздухе. Все его стройное тело и открытое лицо с большими умными глазами излучали молодость и силу. Он вежливо поздоровался и принялся рассказывать об участках, которые ему удалось сдать в аренду. Но Хода-ханум прервала его:

— Садись, Габаль! Мы все ждем тебя, чтобы поговорить об очень важном деле.

Габаль сел. От ханум не укрылось смущенное выражение в его глазах.

— Я вижу, ты уже догадался, о чем пойдет речь? — спросила она.

— На улице только об этом и говорят, — тихо ответил он.

— Ты слышал? — обратилась Хода к мужу. — Все ждут от нас ответа!

— Пустяки! Достаточно горсти песка, чтобы затушить эту тлеющую головню. Я сегодня же начну действовать, — твердо сказал Заклат, и черты лица его сделались еще более жесткими. А Хода, повернувшись к Габалю, спросила:

— А что ты на это скажешь? Глядя в пол, чтобы скрыть неловкость, Габаль ответил:

— Все в ваших руках, госпожа.

— Я хочу знать твое мнение. Габаль задумался, чувствуя на себе острый взгляд эфенди и недовольный Заклата, потом сказал:

— Госпожа! Ты воспитала меня, и я всем тебе обязан, но я не знаю, что сказать. Ведь я лишь один из рода Хамдан.

— Почему ты вспоминаешь род Хамдан? У тебя там нет ни отца, ни матери и никаких родственников! — воскликнула Хода. А эфенди усмехнулся, но не проронил ни слова. По лицу Габаля было видно, насколько мучителен для него этот разговор.

— Мои отец и мать были из рода Хамдан. Этого нельзя опровергнуть!

— Не оправдались мои надежды на сына! — вздохнула ханум.

— Клянусь Аллахом! Ничто не может поколебать моей преданности тебе, но, отрицая истину, ее не изменишь!

Потеряв терпение, эфенди встал и, обращаясь к Заклату, сказал:

— Не теряй времени, выслушивая эти взаимные упреки! Заклат с улыбкой поднялся с места. Ханум, бросив незаметный взгляд на Габаля, проговорила:

— Только не надо крайних мер, Заклат! Мы ведь хотим всего-навсего образумить их, а не погубить.

Заклат ушел, а эфенди, укоризненно взглянув на Габаля, с явной насмешкой в голосе спросил:

— Значит, ты из рода Хамдан, Габаль?

Габаль молчал, и Хода-ханум пришла ему на помощь:

— Его сердце с нами. Просто ему трудно было в присутствии Заклата отречься от своего рода!

— Они несчастны, госпожа, — грустно проговорил Габаль, — несчастны, хотя и принадлежат к самому почтенному роду на нашей улице.

— О какой родовитости можно говорить на нашей улице! — воскликнул эфенди.

— Мы дети Адхама, — серьезно ответил Габаль. — Наш дед, да продлит Аллах его дни, еще жив.

— Кто из людей может доказать, что он действительно сын своего отца? Все это лишь слова. Их можно иногда произносить, но не следует пользоваться ими как средством присвоить чужое добро.

— Мы не хотим им зла, — вставила Хода, — но при условии, что они не будут покушаться на наше имение.

Желая положить конец этому разговору, эфенди кивнул Габалю:

— Иди работай! И не думай ни о чем!

Габаль спустился в сад и направился в контору. Ему надлежало занести в книги все расчеты по арендным договорам и подбить итоги за прошедший месяц. Но грустные мысли мешали ему сосредоточиться на деле. Странно, что люди рода Хамдан не любят его. Он знал это, помнил, как холодно они встречали его, когда ему случалось зайти в кофейню Хамдана. И все же ему было неприятно, что против них замышлялось зло. Это было ему гораздо неприятнее, чем их дерзкое поведение. И он желал отвести от них беду, он знал, что рискует разгневать этим тех, кто приютил, воспитал и усыновил его. Что сталось бы с ним, если бы не любовь Ходы-ханум? Двадцать лет назад ханум увидела голого ребенка, барахтавшегося в луже дождевой воды. Она остановилась, заглядевшись, и сердце ее, не знавшее радости материнства, наполнилось нежностью. Хода велела привести его к ней в дом. Малыш плакал, напуганный. Она навела справки и узнала, что он сирота, живущий на попечении одной торговки курами. Призвав торговку, Хода попросила отдать ей ребенка, на что женщина с радостью согласилась. Так Габаль и вырос в доме/ управляющего, окруженный заботами самого господина и нежной материнской лаской его супруги. Он посещал куттаб, где выучился чтению и письму, а когда достиг совершеннолетия, эфенди допустил его к управлению имением. На всех входивших в имение землях его величали «господином помощником» и провожали почтительными и восхищенными взглядами. Жизнь, казалось, благоволила к нему и обещала одни лишь радости, пока не начался этот бунт рода Хамдан. И тут-то Габаль обнаружил, что он перестал быть тем единым человеком, каким считал себя всю предыдущую жизнь, он раздвоился. Один человек в нем хранил любовь к матери, а второй с тревогой спрашивал себя: а как же род Хамдан?

28

Зазвучали струны ребаба, готовясь поведать историю гибели Хумама от рук Кадри. Все взоры устремились на поэта Ридвана. Внимание смешалось в них с тревогой. Эта ночь не как все ночи. Ей предшествовал бурный день, и многие из рода Хамдан задавались вопросом, пройдет ли она спокойно? Тьма окутала квартал. Даже звезды попрятались за густыми осенними тучами, и лишь сквозь решетки окон просачивался слабый свет да мерцали там и сям фонари на ручных тележках. На свет фонарей, как бабочки, слетались мальчишки и поднимали галдеж. А старая Тамархенна, расстелив мешок перед дверью одного из домов, уселась на него и напевала:

Кто на нашей улице
Не знает кофейню Хасана?..
Временами слышалось отчаянное мяуканье котов, затевавших драку по причине любовного соперничества или из-за съедобных отбросов. Голос поэта зазвучал громко и торжественно, когда он дошел до слов: «И крикнул Адхам в лицо Кадри: «Что сделал ты со своим братом?!» В этот момент в кругу света, отбрасываемого фонарем, висевшим над входом в кофейню, появился Заклат. Он возник внезапно, словно родился из темноты, мрачный, злобный, ненавидящий и ненавистный, сжимая в руке свою устрашающую дубинку. Обвел тяжелым, презрительным взглядом кофейню и ее посетителей — словно какую-то ядовитую мошкару, — и слова застряли в горле поэта. Далма и Атрис мгновенно протрезвели. Даабас и Али Фаванис перестали шептаться. Абдун-слуга замер на месте. Рука Хамдана нервно сжала мундштук наргиле. Воцарилось гробовое молчание.

Потом началось суетливое движение. Мужчины, не принадлежавшие к роду Хамдан, поспешно покидали кофейню. Вместо них на пороге выросли футуввы кварталов: Кадру, аль-Лейси, Абу Сари, Баракят и Хаммуда, которые образовали стенку за спиной Заклата. Весть о случившемся мгновенно распространилась по всей улице, подобно грохоту от рухнувшего дома. Окна пооткрывались, сбежались стар и млад — кто сочувствуя, кто злорадствуя. Хамдан первым нарушил молчание. Поднявшись с места, как подобает гостеприимному хозяину, он пригласил:

— Добро пожаловать, муаллим Заклат, футувва нашей улицы. Милости просим.

Но Заклат даже не взглянул на него. Злобно обводя глазами всех сидевших в кофейне, он спросил:

— Кто футувва этого квартала?

Хамдан, хотя вопрос был обращен не к нему, ответил:

— Наш футувва Кадру.

Обернувшись к Кадру, Заклат насмешливо кинул ему:

— Значит, ты защитник рода Хамдан?

Низенький, плотный, задиристого вида Кадру шагнул вперед.

— Я защищаю их ото всех, кроме тебя, муаллим. Заклат нехотя усмехнулся.

— Ты что ж, не нашел себе другого квартала и выбрал этот, населенный одними бабами?

И, обращаясь ко всем сидящим в кофейне, крикнул:

— Эй, вы, бабье, потаскухины дети! Вы не признаете меня, футувву всей улицы?!

Побледневший Хамдан снова ответил за всех:

— Мы всегда уважали тебя, муаллим Заклат.

— Замолчи, нахальный старик! — заорал на него Заклат. — Нечего прибедняться! Вспомни, как ты вел себя со своими господами!

— Мы не сделали ничего дурного, мы пришли к господину управляющему со своими жалобами.

— Вы слышали, что говорит этот сукин сын?! — еще громче завопил Заклат.

— Подлый Хамдан, ты забыл, чем занималась твоя мать? Клянусь, ни один из вас не выйдет отсюда, пока не скажет громким голосом: я баба.

Он поднял дубинку и с силой ударил ею по стойке. Стоявшие там стаканы, чашки, ложки, блюдца, банки с кофе, чаем, корицей и имбирем разлетелись в разные стороны. Слуга Абдун, отпрянув назад, наткнулся на стол, опрокинул его и сам упал на пол. Следующий удар пришелся по лицу Хамдана. Тот потерял равновесие и свалился прямо на наргиле, сломав его. Заклат снова поднял дубинку, крича:

— Вы у меня за все поплатитесь, бесовское отродье! Тут Даабас схватил стул и швырнул его в фонарь под потолком. Фонарь разбился, и помещение погрузилось во тьму, прежде чем Заклат успел запустить дубиной в большое зеркало, висевшее за стойкой. Тамархенна заголосила. Ее крики подхватили другие женщины из рода Хамдан, высунувшиеся из окон и стоявшие у дверей. Похоже было, что весь квартал взвыл, как собака, которую ударили камнем. Заклат совсем обезумел и колошматил всех и все — людей, мебель, стены. Со всех сторон раздавались вопли, кто-то звал на помощь, кто-то стонал и охал. Тени метались в разные стороны, наталкиваясь одна на другую, а Заклат орал:

— Всем разойтись по домам!

Никто не смел ослушаться приказа, и члены рода Хамдан стали расходиться. Тут аль-Лейси зажег фонарь и осветил Заклата и столпившихся вокруг него футувв… В опустевшем квартале были слышны лишь женские голоса. Обращаясь к Заклату, футувва Баракят проговорил заискивающе:

— Побереги силы, муаллим! Они еще пригодятся. Мы сами вразумим этих тараканов!

Абу Сари подхватил:

— Если желаешь, мы превратим род Хамдан в пыль под ногами твоего коня!

Вперед выступил Кадру, футувва квартала Хамдан.

— Если бы ты, муаллим, поручил мне образумить их, я показал бы, на что способен!

Вдруг из-за двери ближайшего дома раздался голос Та-мархенны:

— Да покарает Аллах обидчиков! В ответ Заклат крикнул:

— Эй, Тамархенна, вели кому-нибудь из рода Хамдан посчитать всех, с кем ты согрешила!

— Аллах нас рассудит! Хамданы господа на… — Тамархенна не договорила, так как чья-то рука зажала ей рот. А Заклат, желая, чтобы все члены рода Хамдан его услышали, громко сказал футуввам:

— Если кто-нибудь из хамданов высунется из своего дома, ему не поздоровится.

— Кто считает себя мужчиной, пусть выйдет! — угрожающе проговорил Кадру.

— А женщины, муаллим? — спросил Хаммуда. Заклат недовольно ответил:

— Заклат имеет дело только с мужчинами! Наступил день, но ни один мужчина из рода Хамдан не покинул своего дома. Футуввы сидели возле кофеен в своих кварталах, следя за всеми, кто появлялся на улице. Заклат время от времени обходил кварталы, и люди спешили приветствовать его и всячески заискивали перед ним, восхваляя его на все лады. «Клянусь Аллахом, — говорили одни, — ты лев среди мужчин, о футувва нашей улицы!» «Благословен будет тот, кто победил высокомерных хамданов!» — говорили другие. Но Заклат ни на кого не обращал внимания.

29

О Габалауи! Как терпишь ты такую несправедливость?!

Этот вопрос Габаль задавал себе, лежа в тени скалы, у которой, как рассказывали предания, встречались Кадри и Хинд и был убит Хумам. Он смотрел на заходящее солнце, которое заволакивалось дымкой. Он не был склонен к уединению, так как всегда был занят делами, но сейчас почувствовал необходимость побыть одному: душа его была потрясена тем, что произошло с родом Хамдан. Может быть, здесь, в пустыне, замолкнут наконец голоса, полные упрека, восклицавшие, когда он проходил мимо окон: «Предатель! Подлец!» Внутренний голос вторил им: «Нельзя жить в довольстве за счет других!» Хамданы — его родня. Его отец и мать из рода Хамдан и похоронены на кладбище этого рода. А хамданов так жестоко, так несправедливо обидели, лишили всего, чем они владели! И кто же? Его благодетель! Человек, жена которого вытащила его из грязи и ввела в круг потомков тех, кто жил в Большом доме… Все дела на нашей улице вершатся путем насилия. Никого не удивляет, что хамданы заперты в своих домах, как в тюрьме. Никогда наша улица не знала ни справедливости, ни мира. С тех самых пор, как были изгнаны из Большого дома Адхам и Умейма. Разве тебе не ведомо, Габалауи? А ведь несправедливость будет чувствовать себя тем вольготнее, чем дольше ты будешь хранить молчание. До каких же пор ты будешь молчать, Габалауи?! Мужчины — узники в своих домах, а женщин осыпают насмешками и оскорблениями. Я же молча терплю позор. Но что еще более удивительно — жители улицы смеются! Над чем они смеются?! Они приветствуют победителя, кто бы им ни оказался, и прославляют сильнейшего, каков бы он ни был. Они склоняются перед дубиной, пытаясь скрыть страх, поселившийся в их душах. Приправой к хлебу у нас всегда служит унижение! И никто не знает, когда придет его черед и дубинка футуввы обрушится на его голову. Габаль поднял глаза к небу, оно было спокойным, тихим, сонным — ни одного коршуна не видно, лишь по краям кудрявились облака. Вокруг было пусто, и только мошки толклись в воздухе.

Вдруг Габаль услышал неподалеку чей-то грубый окрик: «Стой, сукин сын!» Габаль очнулся от своих мыслей и поднялся с песка, пытаясь вспомнить, где он уже слышал этот голос. Обогнув скалу Хинд, он увидел бегущего со всех ног испуганного человека, которого по пятам преследовал другой. Вглядевшись, он узнал в бегущем Даабаса, а в преследователе — футувву квартала Хамдан Кадру. Габаль сразу понял, в чем дело. С бьющимся сердцем следил он за погоней: вот Кадру догнал Даабаса, схватил его за плечо и резко остановил. Теперь они оба стояли, тяжело дыша после утомительного бега. Кадру, еще не отдышавшись, хриплым голосом прокричал:

— Как ты посмел покинуть свою нору, сын гадюки?! Ну, теперь тебе не поздоровится.

Даабас, прикрыв голову руками в ожидании ударов, воскликнул:

— Отпусти меня, Кадру! Ты же наш футувва и должен защищать нас!

Кадру тряхнул головой так, что повязка его сползла с головы на лицо, и заорал:

— Ты же знаешь, негодяй, что я защищаю вас от всех, кроме Заклата.

Тут Даабас обернулся и увидел Габаля. Узнав его, он стал звать на помощь:

— Помоги мне, Габаль! Ведь ты из нашего рода!

— Из моих рук тебя никто не спасет, — с издевкой проговорил Кадру.

Габаль подошел к ним и, остановившись рядом, спокойно сказал:

— Сжалься над человеком, муаллим Кадру! Кадру, окинув его холодным взглядом, ответил:

— Я сам знаю, что делать!

— Видно, какое-нибудь важное дело заставило его выйти из дома.

— Видно, судьба его такая, — зловеще проговорил Кадру.

И с такой силой сдавил плечо Даабаса, что тот вскрикнул от боли, а Габаль сказал:

— Сжалься над ним! Разве ты не видишь, что он старше и слабее тебя?

Кадру отпустил плечо Даабаса и ударил его кулаком по голове, а затем принялся лупить по чем попало, даже по лицу, и наконец повалил на землю. Нанося удар за ударом, Кадру с бешеной злобой говорил:

— Разве ты не слышал, что приказал Заклат?

Кровь бросилась в голову Габаля. Он закричал в сильном гневе:

— Будьте вы прокляты! И ты, и Заклат! Оставь его в покое, бесстыжий!

Прекратив избивать Даабаса, Кадру в замешательстве сказал:

— И это говоришь ты, Габаль? Разве ты не слышал, как господин управляющий приказал Заклату проучить род Хамдан?!

Гнев душил Габаля.

— Оставь его, бесстыжий! — снова крикнул он.

— Не думай, что, если ты служишь в доме управляющего, это помешает мне разделаться и с тобой таким же образом.

Не помня себя от гнева, Габаль бросился на футувву и мощным ударом отбросил его в сторону, воскликнув:

— Возвращайся к своей матери, если не хочешь, чтобы она лишилась сына!

Кадру вскочил на ноги, схватил с земли свою дубинку и только хотел замахнуться, как Габаль ударил его кулаком в живот, да так, что Кадру еле устоял на ногах. Воспользовавшись этим, Габаль выхватил у него дубинку и, остановившись, выжидательно смотрел на него. Кадру попятился назад, затем, быстро нагнувшись, поднял камень. Но, прежде чем он успел метнуть его, на его голову обрушился страшный удар дубинкой. Кадру закричал, шатаясь из стороны в сторону, и упал лицом вниз… Кровь хлынула из раны на лбу. Тем временем уже стемнело. Габаль оглянулся вокруг, но никого не увидел, кроме стоявшего поблизости Даабаса, который отряхивал песок с одежды и трогал ушибленные места. Даабас подошел к Габалю и сказал:

— Спасибо тебе, благородный брат!

Габаль ничего не ответил. Он нагнулся и перевернул Кадру на спину, пробормотав:

— Он потерял сознание!

Даабас тоже склонился над лежащим и плюнул в лицо, но Габаль отстранил его. Он осторожно потряс Кадру за плечо, однако тот не подавал никаких признаков жизни.

— Что с ним? — недоумевал Габаль.

Даабас приложил ухо к груди футуввы, потом приблизил лицо к его лицу и зажег спичку. Встав, он тихо сказал:

— Он мертв.

Содрогнувшись всем телом, Габаль воскликнул:

— Ты лжешь!

— Мертвее мертвого, клянусь!

— О боже! Какой ужас!

Даабас, стараясь успокоить его, сказал:

— А он? Скольких он бил и скольких убил?! Поделом ему!

Габаль печально оправдывался:

— Но я не бил и не убивал!

— Ты защищался!

— Я не хотел его убивать!

Даабас многозначительно проговорил:

— У тебя сильная рука, Габаль, и ты никого не боишься. Если бы ты захотел, ты бы смог стать футуввой!

Габаль в сердцах ударил себя по лбу, воскликнув:

— О горе мне! Неужели с одного удара я превратился в убийцу?

— Теперь будь осторожен, Габаль! Давай закопаем его, пока не поднялась суматоха.

— Она поднимется в любом случае.

— Я ни о чем не жалею. Пусть такая же судьба постигнет других. Ну, помоги мне спрятать это животное!

Даабас взял палку и принялся копать яму недалеко от того места, где когда— то Кадри похоронил своего брата. С тяжелым сердцем Габаль принялся помогать ему. Они работали молча, пока Даабас, желая отвлечь Габаля от печальных дум, не сказал:

— Не огорчайся! На нашей улице убить — что финик съесть!

— Я совсем не хотел стать убийцей! — тяжело вздыхая, ответил Габаль. — Я не думал, что мой гнев обернется таким кошмаром.

Когда они закончили рыть яму, Даабас вытер рукавом галабеи вспотевший лоб, высморкался, чтобы избавиться от набившейся в нос пыли, и злобно проговорил:

— Эта яма достаточно велика, чтобы, помимо этого сукина сына, вместить и других футувв!

Раздраженный этими словами, Габаль заметил:

— О мертвых не говорят неуважительно! Все мы смертны!

— Когда они нас будут уважать при жизни, мы станем их уважать после смерти, — все так же зло отозвался Даабас.

Они подняли труп Кадру, опустили его в яму, и Габаль положил рядом с покойником его дубинку, после чего они забросали яму землей. Когда Габаль поднял голову, то обнаружил, что темнота уже окутала все вокруг, и, стараясь подавить в себе желание расплакаться, глубоко вздохнул.

30

«Где же Кадру?» — спрашивал себя Заклат. Тот же вопрос он задавал и другим футуввам. Но футуввы и сами недоумевали. Куда исчез Кадру? Почему его нигде не видно, как не видно и мужчин из рода Хамдан? Кадру жил в соседнем с хамданами квартале. Будучи неженатым, он проводил ночи вне дома и возвращался лишь на заре, а то и позже. Часто он отсутствовал и по две ночи. Но чтобы не приходить домой целую неделю, да еще не сообщив никому о том, где находится, особенно сейчас, в дни «блокады», когда он должен был еще усерднее исполнять свой долг, быть бдительным и осторожным?! Это было подозрительно. И подозрение пало, конечно, на хамданов. Было решено обыскать их дома, и футуввы во главе с Заклатом стали врываться в жилища рода Хамдан и обшаривать каждый угол от подвала до крыши. Они изрыли все дворы вдоль и поперек, подвергая хамданов разным издевательствам — ни один из них не избежал либо пощечины, либо плевка… Но найти Кадру так и не удалось. Футуввы допрашивали всех подряд, может быть, кто-то что-то видел или слышал.

В кофейне, за трубкой кальяна, все только и говорили что о Кадру. Говорили о нем и в беседке, увитой виноградом, в саду Заклата. Весь сад был окутан мраком, и только маленький фонарь, стоявший на земле, недалеко от жаровни с угольями, давал слабый свет, позволявший Баракяту разминать табак и набивать им трубки. Пляшущий от порывов ветра язычок пламени освещал мрачные лица Заклата, Хам-муды, аль-Лейси и Абу Сари и отражался в тусклых глазах. Футуввы выглядели растерянными и понурыми. Громкое кваканье лягушек было похоже на зов о помощи среди полного молчания ночи. Аль-Лейси, взяв у Баракята кальян и передав его Заклату, проговорил:

— Куда он девался? Как сквозь землю провалился! Заклат глубоко затянулся, постучал указательным пальцем по мундштуку и, выпустив струю дыма, ответил:

— Кадру действительно в земле, и покоится он в ней уже неделю!

Все взоры устремились к главному футувве. Один Бара-кят, казалось, был поглощен своим делом, а Заклат вновь заговорил:

— Футувва не может исчезнуть без причины. Смерть имеет свой запах, и я чувствую его.

Абу Сари, оправившись от сильного приступа кашля, согнувшего его, как порыв ветра колосок, спросил:

— Кто же его убил, муаллим?

— Странный вопрос! Кто же это может быть, как не член рода Хамдан?

— Но они же не покидали своих домов, да и мы перевернули все вверх дном.

Стукнув кулаком по тюфяку, на котором он сидел, Заклат спросил:

— А что говорят другие жители улицы?

— Некоторые считают, что хамданы приложили руку к исчезновению Кадру, — ответил Хаммуда.

— Поймите же вы, курильщики! Раз люди так думают, то мы должны это утверждать!

— А если убийца был из аль-Атуфа?

— Даже если он из Кафр аз-Загари, нам все равно. Нам важно не просто наказать убийц, а воспользоваться убийством, чтобы устрашить других!

— Аллах велик! — восхитился Абу Сари. Аль-Лейси, стряхнув угольки в кувшин и передавая трубку Баракяту, пропел:

— Аллах да упокоит ваши души, о род Хамдан! Сухие смешки футувв смешались с кваканьем лягушек.

Все согласно кивали головами. От сильного порыва ветра зашелестели сухие листья на деревьях. Хаммуда, хлопнув ладонью об ладонь, воскликнул:

— Речь идет не о борьбе хамданов с управляющим, а о чести и достоинстве футувв!

Заклат снова стукнул кулаком по тюфяку и изрек:

— Еще не случалось такого, чтобы футувва был убит кем-нибудь с его улицы.

Черты его лица от сильного гнева исказились так, что даже его сотрапезникам стало страшно. Они замолкли, боясь неосторожным словом или движением обратить его гнев против самих себя. Воцарилась тишина. Слышно было лишь бульканье воды в кальяне и чье-то покашливание. Неожиданно Баракят нарушил молчание:

— А если против всех ожиданий Кадру вернется?

— Тогда, проклятый гашишник, я сбрею усы! — злобно прорычал ему в ответ Заклат. Все засмеялись — Баракят первый, — но тут же снова замолчали. Они представили себе картину побоища: дубинки обрушиваются на головы, кровь льется рекой и окрашивает землю, из окон домов, с крыш доносятся крики, предсмертные стоны десятков людей. Звериная ярость пробудилась в душах футувв, они обменивались взглядами, выражавшими жестокость и злобу. Сам Кадру их не особенно беспокоил, никто из них не любил его, да и вообще им были чужды какие-либо дружеские чувства — их объединяло одно желание: властвовать, не выпустить власть из своих рук. Наконец аль-Лейси спросил:

— С чего начнем?

— Я иду к управляющему, как мы с ним условились, — заявил Заклат.

31

— Господин управляющий! Хам даны убили своего фу-тувву Кадру, — доложил Заклат. Он испытующе смотрел на эфенди, но краем глаза видел и Ходу-ханум, которая стояла справа от мужа, и стоявшего рядом с ней Габаля. Новость не была неожиданной для эфенди, он сказал:

— Я слышал, что Кадру исчез. Но разве ты уже отчаялся найти его?

Утренний свет, проникавший через открытую дверь гостиной, еще более подчеркивал отталкивающую внешность Заклата.

— Мы его не найдем! Поверь, я разбираюсь в таких делах! Хода-ханум, заметившая, что Габаль упорно смотрит на стену перед собой, сказала, сильно нервничая:

— Как это ужасно, если он действительно убит!

— Преступление не должно остаться безнаказанным, иначе и нам, и вам придется плохо! — Говоря это, Заклат сжал кулаки.

Эфенди, перебирая пальцами бусины четок, подтвердил:

— Именно так. Ведь Кадру — олицетворение нашего престижа.

— И всего имения! — подчеркнул Заклат. Тут Габаль нарушил молчание:

— Но, может быть, его никто не убивал?!

При звуке его голоса волна гнева захлестнула Заклата.

— Не стоит терять время на пустые разговоры!

— Докажи, что его убили!

Эфенди, пытаясь скрыть закравшееся сомнение, заметил:

— Еще никто из жителей нашей улицы не исчезал подобным образом. Мысль об убийстве сама приходит в голову.

Холодные порывы осеннего ветра не могли остудить накалившуюся атмосферу в гостиной.

— Преступление вопиет! — вскричал Заклат. — И все соседние улицы только и говорят об этом. Мы не должны терять время на разговоры!

— Но всем хамданам запрещено покидать свой дом, — настойчиво продолжал Габаль.

Заклат громко засмеялся. Лицо его при этом оставалось мрачным.

— Интересная загадка!

Затем, усевшись в кресло, он вызывающе посмотрел на Габаля и сказал:

— Ты заботишься лишь о том, чтобы оправдать своих родственников!

Как ни старался Габаль сдержать гнев, голос его срывался, когда он заговорил:

— Меня заботит истинное положение вещей! Вы избиваете людей за самые ничтожные проступки, а иногда и вовсе без причин. Сейчас ты добиваешься лишь разрешения на расправу с ни в чем не повинными людьми. В глазах Заклата полыхала ненависть.

— Вся твоя родня — преступники! Они убили Кадру, который защищал интересы имения!

— Господин управляющий, — обратился Габаль к эфенди, — не позволяй этому человеку поддаться одолевающей его жажде крови!

Но тот ответил:

— Для нас потерять престиж — значит потерять жизнь! Тут в разговор вмешалась Хода-ханум:

— Габаль! Неужели ты хочешь, чтобы мы были заживо погребены на нашей улице?

— Ты забываешь о тех, кому ты всем обязан! — зло проговорил Заклат. — Ты думаешь только о своих преступных родичах!

С большим трудом сдерживая всевозрастающий гнев, Габаль сказал:

— Они не преступники! Хотя наша улица наводнена преступниками!

Ханум при этих словах нервно скомкала край своей синей шали. Ноздри эфенди затрепетали, лицо побледнело. Ободренный этими признаками, Заклат, уже не скрывая издевки, проговорил:

— Понятно, что ты защищаешь преступников, коли и сам из их числа!

— Странно, что ты ополчаешься на преступников, — ответил Габаль, — ведь ты — главарь преступников нашей улицы.

Заклат угрожающе надвинулся на юношу всей своей огромной тушей, лицо его стало серым.

— Если бы не хорошее отношение к тебе хозяев этого дома, я разорвал бы тебя в клочья на этом самом месте!

С удивительным спокойствием, которое не могло, однако, скрыть того, что творилось в его душе, Габаль сказал:

— Ты много на себя берешь, Заклат! Тут эфенди не выдержал:

— Как вы осмеливаетесь ссориться в моем присутствии?!

— Я только защищаю твою честь, — буркнул Заклат. Пальцы эфенди чуть не разорвали четки, когда он приказал Габалю:

— Не смей защищать хамданов!

— Этот человек из злобных побуждений клевещет на них!

— Оставь мне право судить об этом!

На мгновение воцарилась тишина… Из сада донеслось веселое щебетание птиц, с улицы — шумные приветствия и непристойная брань.

— Так позволит ли мне господин управляющий проучить виновных?

Габаль понял — настал час его судьбы, и, обращаясь к ханум, сказал голосом, исполненным отчаяния и решимости:

— Госпожа, долг требует, чтобы я разделил участь моего рода, оказавшегося в заточении.

— О горе мне! — заломила руки ханум. Охваченный жалостью, Габаль склонил голову, но тут же, словно что-то толкнуло его, поднял глаза на Заклата — тот презрительно и издевательски ухмылялся.

— У меня нет выбора, — с горечью произнес Габаль, — но, пока жив, я не забуду твоих благодеяний.

Измерив Габаля суровым взглядом, эфенди спросил:

— Я должен знать, ты с нами или против нас? Габаль, чувствуя, что навсегда прощается с прошлой жизнью, печально проговорил:

— Кто я? Я всем обязан тебе и потому не могу быть против тебя. Но для меня было бы позором жить в роскоши в этом доме, когда гибнут мои родные.

Хода-ханум съежилась от этих слов, как от удара хлыстом, поняв, что ей грозит навсегда потерять сына.

— Муаллим Заклат, — сказала она, — давай отложим этот разговор на другое время.

Заклат передернулся, словно мул ударил его копытом по лицу. Глядя то на эфенди, то на его супругу, он бормотал:

— Я не знаю, что может случиться завтра на нашей улице.

Эфенди, избегая смотреть на Ходу, повторил свой вопрос Габалю:

— Так с кем же ты, с нами или против нас?

От гнева у него помутился рассудок. Не дожидаясь ответа, он крикнул:

— Или ты остаешься членом нашей семьи, или уходишь к своим родственникам!

Габаль вскипел, увидев, как обрадовался этим словам Заклат, и решительно сказал:

— Господин мой! Ты прогоняешь меня, и я ухожу!

— Габаль! — вскрикнула раздирающим душу голосом ханум, а Заклат с усмешкой заметил:

— Вот он, весь перед вами, как голенький.

Габаль поднялся со своего места и твердой поступью направился к выходу. Хода-ханум хотела броситься за ним, но эфенди удержал ее, и Габаль исчез за дверью. На улице все еще дул сильный ветер, который колыхал занавески на окнах гостиной и раскачивал створки окон. Оставшиеся в гостиной чувствовали себя растерянными, однако Заклат спокойно сказал:

— Мы должны действовать!

— Нет, — упрямо возразила Хода. — Хватит с них и того, что они заперты в своих домах. И не смей даже пальцем тронуть Габаля!

Заклат не возмутился и не стал ей перечить, так как понимал, что победа за ним, он только взглянул на эфенди, ожидая, что скажет господин. Управляющий с кислым видом промолвил:

— Мы продолжим этот разговор в другой раз.

32

Окинув прощальным взглядом сад и вспомнив трагедию Адхама, которую он столько раз слышал в кофейне Хамдана под аккомпанемент ребаба, Габаль направился к воротам.

— Ты снова уходишь, господин? — поинтересовался бавваб.

— Я ухожу навсегда, дядюшка Хасанейн!

Разинув от удивления рот, дядюшка Хасанейн с тревогой смотрел на Габаля. Затем спросил, оглядываясь по сторонам:

— Из-за рода Хамдан?

Габаль молча кивнул головой, а бавваб продолжал:

— Кто же это допустил? Как только Ханум разрешила тебе? О господи! Как же ты теперь будешь жить, сынок?

Габаль переступил порог и, оказавшись за воротами дома, осмотрелся вокруг. Все было как всегда. По грязной, замусоренной улице во множестве сновали люди и животные.

— Я буду жить так, как живут все на нашей улице, — ответил он баввабу.

— Но ты не создан для такой жизни!

— Наоборот! Лишь благодаря случайности я оказался в этом доме, — растерянно улыбаясь, сказал Габаль и зашагал прочь. Ему вслед несся голос бавваба, который умолял его остерегаться и не навлекать на себя гнев футувв. Габаль шагал, глядя по сторонам и замечая повсюду грязь и нечистоты. Навстречу ему попадались мальчишки, кошки и прочие обитатели улицы. Только сейчас он понял, какой огромный перелом произошел в его жизни, что он потерял и какие тяготы его ожидают. Но гнев заглушал горечь и боль от расставания с приемной матерью, воспоминание о цветущих в саду управляющего деревьях, поющих пташках. Вдруг перед Габалем возник футувва Хаммуда, который, посмеиваясь, сказал:

— Вот было бы здорово, если бы ты помог нам проучить хамданов!

Но Габаль даже не посмотрел на него. Он направился к одному из домов, принадлежащих роду Хамдан, и постучал в дверь. Тут Хаммуда нагнал его и с явным удивлением и осуждением спросил:

— Ты чего это надумал?

— Я возвращаюсь в свой род, — спокойно ответил Габаль.

Маленькие глазки Хаммуды выразили огромное удивление, казалось, он не верит своим ушам. В это время из дома управляющего вышел Заклат и, увидев их, закричал Хаммуде:

— Пусть входит! Но если он осмелится выйти оттуда, я его живьем закопаю!

Удивление Хаммуды сменилось злорадством. А Габаль продолжал колотить в дверь, пока не открылись окна и этого дома, и соседних домов. Из окон высунулись головы Хамдана, Атриса, Далмы, Али Фаваниса, Абдуна, поэта Ридвана и Тамархенны.

— Что тебе нужно, сын управляющего? — со смешком в голосе спросил Далма.

— Ты с нами или против нас? — спросил Хамдан.

— Его выгнали, и он вернулся к своей презренной родне! — пояснил Хаммуда.

— Тебя действительно выгнали? — взволнованно спросил Хамдан.

— Открой дверь, Хамдан, — спокойно ответил Габаль. Тамархенна издала радостный крик и воскликнула:

— Твой отец был хорошим человеком, а мать — благородной женщиной!

Хаммуда расхохотался:

— Заступничество такой женщины, как Тамархенна, делает тебе честь, Габаль!

— Лучше вспомни свою мать и ее веселые ночки в султанских банях! — вспылила разгневанная Тамархенна и поспешила прикрыть окно, так что камень, брошенный Хаммудой, ударился о ставень снаружи. Это вызвало радостные возгласы сбежавшихся со всех сторон мальчишек. Наконец дверь открылась, и Габаль вошел в дом, где на него сразу пахнуло сыростью и затхлым воздухом. Хамданы встретили Габаля объятиями и добрыми словами, но встреча была нарушена криками, донесшимися из дальнего угла двора. Там происходила ссора. Обернувшись, Габаль увидел Даабаса и Каабильху, которые громко бранили друг друга. Он подошел к ним и, встав между ними, сказал:

— Вы тут ссоритесь, а они держат нас взаперти! Даабас, тяжело дыша, проговорил:

— Он украл у меня батат из кастрюли, стоявшей на окне!

— А ты видел, как я воровал? Как тебе не стыдно! — вопил в ответ Каабильха.

— Мы должны поддерживать друг друга, — вскричал разгневанный Габаль, — и тогда Аллах нас не оставит!

Но Даабас продолжал упорствовать:

— Мой батат в его брюхе, и он за это поплатится! Каабильха, надевая на голову свалившуюся в драке такию, божился:

— Клянусь Аллахом, я уже неделю не пробовал батата! Ты единственный вор среди нас!

Габаль вступился за Каабильху:

— Не суди, не имея доказательств, Даабас, не уподобляйся Заклату.

— Надо проучить вора, сына воровки, — не унимался Даабас.

— А сам-то ты кто? Сын торговки редисом! — не выдержав, вскричал Каабильха. Тут Даабас подпрыгнул и что было силы боднул Каабильху, да так, что тот закачался, на лбу его выступила кровь. А Даабас стал осыпать его ударами, не обращая внимания на уговоры присутствующих. Это окончательно вывело из себя Габаля: он набросился на Даабаса и что было силы сдавил ему шею. Безуспешно стараясь высвободиться из цепких рук Габаля, Даабас прохрипел:

— Ты хочешь меня убить, как убил Кадру?

Габаль с силой оттолкнул его. Тот отлетел к стене и, опершись на нее, метал на юношу злобные взгляды. Хамданы растерянно смотрели то на одного, то на другого, спрашивая себя, правда ли то, что они услышали? Действительно ли Габаль убил Кадру? Далма подошел к Габалю и поцеловал его.

— Благослови тебя Аллах, о лучший из мужчин рода Хамдан! — восторженно воскликнул Атрис. А Габаль презрительно сказал Даабасу:

— Тебе известно, что я убил Кадру, чтобы спасти тебя!

— Но, видно, тебе понравилось убивать, — тихо проговорил Даабас.

— Ох ты, неблагодарный! — вскричал Далма. — Постыдился бы говорить такое!

Он притянул к себе Габаля.

— Будь гостем в моем доме! Пойдем, господин рода Хамдан!

Габаль дал увести себя, но одновременно почувствовал, что пропасть, которая разверзлась сегодня под его ногами, бездонна. Идя рядом с Далмой, он спросил его шепотом:

— Есть ли способ убежать отсюда?

— Ты боишься, что кто-нибудь донесет на тебя нашим врагам?

— Даабас глуп.

— Но все же он не подлец!

— Боюсь, мое присутствие навлечет на вас неприятности.

— Ну что ж… Если ты хочешь, я помогу тебе бежать. Но куда ты пойдешь?

— Пустыня велика.

33

Габалю удалось бежать лишь незадолго до последней стражи ночи, когда сон спящих особенно крепок. Перебираясь с крыши на крышу, он добрался до Гамалийи. Оттуда, несмотря на полную темень, дошел до Даррасы, вышел в пустыню и зашагал по направлению к скале Кадри и Хинд. А когда, еще до рассвета, добрался до этой скалы, то не мог побороть навалившиеся на него сон и усталость от выпавших на его долю переживаний и долгого бодрствования. Завернувшись в абу, он улегся на песок и крепко уснул. С первыми лучами солнца, осветившими вершину скалы, Габаль открыл глаза и немедленно поднялся, чтобы продолжить свой путь и дойти до горы Мукаттам прежде, чем в пустыне появятся пастухи и прохожие. Но тут взгляд его упал на участок земли, где он зарыл Кадру. Дрожь охватила Габаля, в горле у него пересохло. В страхе он припустился бежать так, словно за ним кто-то гнался. Он убегал от могилы Кадру, как от кошмара, хотя тот был преступником и заслужил смерть. «Все-таки мы не созданы для убийства, хотя убитых нами не счесть!»

— думал Габаль и удивлялся, что не нашел для ночлега другого места, кроме того, где похоронил свою жертву.

Его охватило жгучее желание убежать как можно дальше. Он понял, что должен навсегда проститься с теми, кого любит и кого ненавидит, с матерью, с хамданами, с футуввами. В полном отчаянии и со страхом в душе он добрел до подножия горы Мукаттам и пошел по направлению к рынку. Обернувшись, он долго смотрел на оставшуюся позади пустыню и постепенно успокаивался. Теперь он далеко, его не догнать. Он решил осмотреть рынок, расположившийся на небольшой площади, к которой со всех сторон сходились улочки. Всюду слышался шум и гам, людские голоса и крики ослов. Чувствовалось приближение праздника. Площадь была запружена прохожими, торговцами, дервишами, юродивыми, бродячими актерами, хотя настоящий праздник должен был начаться только после захода солнца. Габаль переводил взгляд с одной группы людей на другую, стараясь не потеряться в этом водовороте. Наконец он заметил в отдалении лачугу, сделанную из листов жести, вокруг которой были установлены деревянные скамейки. Несмотря на жалкий вид, это была лучшая здесь кофейня. В ней было полно посетителей, но все же Габаль нашел свободное местечко и присел отдохнуть после изнурительной и долгой дороги. К нему сразу же подошел приветливый хозяин: одетый в дорогую абу, высокую чалму и красивые сапоги, Габаль заметно выделялся среди других клиентов. Попросив стакан чаю, он вновь принялся рассматривать окружающих. Его внимание привлек гомон, доносившийся от водоразборной колонки, где собралась толпа людей. Каждый стремился пробиться к крану и наполнить принесенный с собой сосуд или ведро. Слышались ругань и проклятия, словно там происходила драка. Среди шума Габаль различил высокие голоса двух девушек, которые оказались в самой гуще толпы и пытались выбраться. Наконец им удалось вырваться из давки, но их ведра так и остались пустыми. На обеих девушках были джильбабых[19] желтого цвета, которые ниспадали от шеи до пят, оставляя открытыми лишь прелестные молодые лица. Сперва Габаль взглянул на ту, которая была пониже ростом, но взгляд его не задержался на ней. Поглядев же на другую, черноглазую, он уже не мог оторваться. Девушки направились к свободному месту неподалеку от Габаля. По сходству их черт можно было догадаться, что они сестры, но одна была намного красивей. Очарованный Габаль подумал: «Как она мила! На своей улице я не встречал подобной красоты!» А девушки тем временем поправляли растрепавшиеся волосы и сбившиеся косынки. Они поставили ведра, перевернув их вверх дном, и уселись на них. Та, что была поменьше ростом, сказала растерянно:

— Как же мы наберем воды в такой давке?

— Что же поделаешь?! Праздник! Отец, наверное, сердится, ожидая нас, — ответила вторая, та, которая понравилась Габалю.

— Почему же он сам не пришел за водой? — неожиданно для себя вмешался Габаль в разговор.

Девушки недовольно обернулись в его сторону, но его внешность и одежда произвели на них хорошее впечатление и успокоили их. Однако та, что понравилась Габалю, сказала:

— А тебе какое дело? Разве мы тебе жаловались? Габаль обрадовался, что ему все-таки ответили, и извиняющимся тоном проговорил:

— Я имел в виду, что мужчине легче пробраться сквозь толпу в праздничный день.

— Но это наша обязанность. У него дела потруднее! Габаль, улыбнувшись, спросил:

— А чем занимается твой отец?

— Это тебя не касается!

Габаль встал, не обращая внимания на косые взгляды окружающих, и вежливо предложил девушкам:

— Я помогу вам набрать воды.

— Мы не нуждаемся в твоей помощи, — сказала девушка и отвернулась. Однако маленькая смело произнесла:

— Ну что же, давай, мы будем тебеблагодарны.

Она поднялась и заставила подняться сестру, а Габаль, взяв ведра, пошел к колонке, проталкиваясь сквозь толпу окружавших ее мужчин. Наконец он добрался до колонки, рядом с которой в деревянной будке сидел сакий,[20] уплатил два миллима, наполнил ведра и вернулся к девушкам. Увидев, что к ним пристают какие-то парни и девушки тщетно пытаются уклониться от их заигрываний, Габаль решительно встал перед парнями, загородив девушек. Один из компании бросился было на Габаля, но тут же получил сильный удар в грудь. Тогда они приготовились напасть на него сообща, но незнакомый голос остановил их:

— Прочь отсюда! Молокососы!

Голос принадлежал пожилому, невысокого роста, но крепкого телосложения мужчине с блестящими глазами, одетому в галабею, туго перехваченную поясом. Смущенные парни с возгласами: «Муаллим Балкыти!» — разбежались в разные стороны, злобно оглядываясь на Габаля. Девушки прильнули к мужчине, и младшая сказала:

— Сегодня из-за праздника много народу, а эти глупцы…

Балкыти, изучающе глядя на Габаля, ответил:

— Вас долго не было, и я вспомнил о празднике. Как видно, я пришел вовремя.

Затем, уже обращаясь к Габалю, продолжил:

— А ты смельчак! Сейчас это редкость!

— Я просто помог. Не стоит благодарности, — ответил смущенный Габаль.

Тем временем девушки взяли свои ведра и ушли. Габалю очень хотелось посмотреть им вслед, но он не осмелился сделать это под пристальным взглядом Балкыти. Ему показалось, что этот человек видит его насквозь, и он испугался, что тот угадает его желание. Однако Балкыти сказал:

— Я отогнал от них наглецов, а ты мне нравишься. И как только они посмели вести себя невежливо с дочерьми Балкыти? Всему причиной пиво! Ты заметил, что они здорово выпили?

Габаль покачал головой.

— А у меня нюх, как у красного джинна! Разве ты не знаешь меня?

— Нет, муаллим. Не имею такой чести.

— Значит, ты не из этих мест! — уверенно сказал Балкыти.

— Ты прав!

— Я Балкыти, заклинатель змей!

Лицо Габаля просияло от неожиданного воспоминания.

— Это большая честь для нас. Многие на нашей улице знают тебя!

— На какой улице?

— На улице Габалауи.

Балкыти уважительно поднял седые брови.

— Добро пожаловать! Кто же не знает Габалауи, вла— дельца имения! И Заклата, вашего футувву! А ты пришел сюда на праздник, муаллим?..

— Моя имя Габаль! Я пришел, чтобы поселиться здесь.

— Ты покинул свою улицу?

— Да…

Изучающе вглядываясь в лицо Габаля, Балкыти продолжал:

— Пока существуют футуввы, будут и беглецы! Но скажи мне, ты убил мужчину или женщину?

Сердце Габаля бешено забилось, но он твердым голосом сказал:

— Странная шутка из уст такого почтенного человека! Балкыти захохотал во все горло, потом сказал:

— Я не из числа тех, кто позволяет футуввам помыкать собой, а ты не какой-нибудь мелкий жулик. Такие, как ты, покидают родную улицу лишь из-за убийства.

Габаль в сильном замешательстве начал объяснять:

— Я сказал тебе…

Но Балкыти не дал ему договорить.

— Уважаемый, мне нет дела до того, убийца ты или нет, особенно после проявленной тобой смелости. Здесь каждый мужчина либо вор, либо грабитель, либо убийца. И чтобы ты убедился в моей искренности, я приглашаю тебя выпить чашку кофе в моем доме.

Надежда увидеть вновь его красавицу дочь обрадовала Габаля.

— С удовольствием! Почту за честь!

Они бок о бок пошли через рынок в направлении улицы Килла, и, когда толпа осталась позади, Балкыти спросил:

— Ты шел к кому-нибудь из наших мест?

— Я никого здесь не знаю.

— И тебе негде остановиться?

— Негде!

— В таком случае будь моим гостем до тех пор, пока не найдешь себе пристанище, — радушно предложил Балкыти.

Сердце Габаля забилось от радости.

— Как мне благодарить тебя, муаллим?! Ты так добр! Балкыти засмеялся.

— Пусть это тебя не удивляет! В моем доме живет множество змей. Так неужели не найдется места для человека?.. Тебя напугали мои слова? Ведь я заклинатель змей, и ты увидишь, как следует приручать их!

Они прошли всю улицу до конца и оказались на краю пустыря. Габаль увидел маленький домик, стоящий на отшибе. Стены его были сложены из камня, и по сравнению с теми, которые видел Габаль на улице Килла, дом казался совсем новым. Указав на него, Балкыти с гордостью сказал:

— Дом Балкыти, заклинателя змей.

34

Подходя к своему жилищу, Балкыти объяснял:

— Я выбрал это уединенное место, так как в глазах людей заклинатель змей — сам большая змея.

Они вошли вовнутрь и оказались в длинном коридоре, в конце которого находилась закрытая комната. По обеим сторонам коридора Габаль заметил еще две закрытые комнаты. Указав на ту, что была напротив входа, Балкыти сказал:

— Здесь размещаются орудия моего труда, как живые, так и неживые. Не бойся, дверь крепко заперта. Да и, поверь, со змеями легче ужиться, чем со многими людьми, например с теми, от которых ты убежал. — И Балкыти рассмеялся своим беззубым ртом, потом продолжал: — Люди боятся змей, даже футуввы их опасаются, а я обязан им своим хлебом, и только благодаря им я построил этот дом. А в этой комнате, — он указал на комнату справа, — спят мои дочери. Их мать давно умерла, а меня оставила доживать свой век бобылем. В этой комнате, — он указал на дверь слева, — будем спать мы с тобой.

Вдруг с боковой лестницы, ведущей на крышу, послышался голос младшей из сестер:

— Помоги мне со стиркой, Шафика! Что ты сидишь без дела, словно окаменела?

— Эй, Саида! Твой голос разбудит всех змей! А ты, Шафика, не отлынивай от работы, — прокричал им Балкыти.

Значит, ее зовут Шафика! Какое прекрасное имя! Даже сердилась она на рынке не обидно. А как светились благодарностью ее прекрасные черные глаза! Узнает ли она, что я принял это опасное приглашение лишь ради нее?

Тем временем Балкыти открыл комнату слева по коридору, пропустил вперед Габаля, затем сам вошел и затворил за собой дверь. Сев на длинную тахту, стоящую справа от двери, Балкыти усадил Габаля рядом с собой. Габаль огляделся: на противоположной стороне комнаты стояла кровать, застланная серым одеялом, на полу между кроватью и тахтой лежала цветная циновка. На ней стоял медный, потемневший от времени поднос, посреди его высилась кучка пепла от кальяна, с краю лежали щипцы и железный прут, тут же была насыпана горстка подслащенного табака. В единственное открытое окно была видна пустыня, бледно-голубое небо над ней да высокие склоны горы Мукаттам. Среди полной тишины время от времени разносились крики пастухов. Дуновения ветерка приносили с собой зной полуденного солнца. Балкыти так пристально разглядывал Габаля, что тому стало неловко, и он решил разговором отвлечь от себя внимание хозяина дома. В этот момент потолок задрожал от топота бегущих по крыше ног, и сердце Габаля затрепетало. Он тотчас же решил, что это звук ее шагов, и ему страстно захотелось принести счастье этому дому, даже если ради этого придется сражаться со змеями.

«Быть может, — подумал Габаль, — этот человек убьет меня и закопает в пустыне, как я Кадру. И избранница моя так и не узнает, что я пожертвовал жизнью ради нее». Голос Балкыти прервал его размышления:

— Что ты умеешь делать?

Габаль, вспомнив, что в кармане у него всего несколько монет, ответил:

— Я найду какую-нибудь работу!

— Но, может быть, тебе не к спеху искать работу? Вопрос этот обеспокоил Габаля.

— Лучше, если я найду работу прямо сегодня, — сказал он.

— У тебя телосложение футуввы!

— Но я ненавижу насилие! Балкыти рассмеялся.

— А чем ты занимался у себя? — спросил он. Поколебавшись, Габаль пояснил:

— Я работал в управлении имения.

— Вот как?! И как же ты оставил эту счастливую жизнь?

— Судьба!

— Ты что, заглядывался на какую-нибудь госпожу?

— Боже упаси!

— Ты очень осторожен, но скоро ты привыкнешь ко мне и раскроешь все свои тайны.

— Даст Бог!

— У тебя есть деньги?

Опять беспокойство охватило Габаля, но он не показал виду и честно сказал:

— Есть немного, но их надолго не хватит.

— Ты умен, как ифрит! — подмигнул Балкыти. — Знаешь, из тебя может выйти прекрасный заклинатель змей. Может, мы будем работать вместе? Не удивляйся моим словам. Я стар и нуждаюсь в помощнике.

Габаль не принял эти слова всерьез, но ему хотелось как-то сблизиться с этим человеком. Он открыл было рот, но Балкыти опередил его:

— Мы обдумаем все не спеша, а сейчас…

С этими словами он поднялся и направился к выходу.

* * *
После полудня мужчины вышли из дома. Балкыти отправился по своим делам, а Габаль решил пойти на рынок осмотреться и сделать кое-какие покупки. Вернулся он уже вечером, отыскав уединенно стоящий дом по свету, пробивавшемуся из его окон. Подойдя вплотную к дому, он услышал внутри голоса спорящих и не мог удержаться, чтобы не прислушаться к разговору. Габаль различил голос Саиды:

— Если ты правильно угадал, отец, то, значит, он совершил преступление и бежал. Тогда нам придется иметь дело с футуввами его улицы! Л что мы можем против них?

Но Шафика возразила:

— Он не похож на преступника! Балкыти насмешливо спросил:

— Ты уже так хорошо знаешь его?

— Почему же он бежал от благополучной жизни? — воскликнула Саида.

— Нет ничего удивительного в том, что человек покинул улицу, на которой столько футувв, — проговорила Шафика.

— И откуда ты все знаешь? — с насмешкой в голосе спросила Саида.

— Общение со змеями, — вздохнул Балкыти, — не прошло для меня даром, я дал жизнь двум гадюкам!

— Отец! Ты пригласил его в дом, ничего не зная о нем!

— Кое-что я уже знаю, а впоследствии узнаю все. В конце концов, у меня есть глаза. А пригласил я его, убедившись в его смелости, и решения своего не изменю!

При других обстоятельствах Габаль ушел бы не задумываясь. Ведь оставил же он без колебаний благополучную жизнь. Но к этому дому его словно приковывала неведомая сила. Как сладостны были звуки голоса, защищавшего его. Этот нежный голос рассеивал ночные страхи. И казалось, лунный серп над горой улыбается, словно сообщая радостную весть. Габаль немного обождал, потом кашлянул и постучался. Дверь открыл сам Балкыти, в руке он держал фонарь. Мужчины прошли в свою комнату, и Габаль, положив на поднос принесенный им сверток, сел на тахту. Балкыти спросил, указав на сверток:

— Что это?

— Финики, сыр, халва и горячая таамия… Балкыти улыбнулся.

— Значит, у нас есть все, что нужно, чтобы провести приятный вечер.

Он дружелюбно похлопал Габаля по плечу.

— Не так ли, сын управляющего?

Сердце Габаля невольно затрепетало. В памяти неожиданно всплыли картины прежней жизни: Ханум, заменившая ему мать, сад с жасминовыми кустами, соловьи, поющие над ручьями, мир и сладкие мечты. Жизнь, канувшая в небытие. Но тут его печальные воспоминания словно смыло теплой волной, и перед ним возник образ нежной девушки. И опять он почувствовал таинственную власть дома, где живут змеи. С неожиданным воодушевлением Габаль воскликнул:

— Как хорошо жить с тобой рядом, дядюшка!

35

Сон пришел к нему лишь под утро. Всю ночь его мучил страх. В кошмарных видениях ему чудился ее образ, виделся сад с кустами жасмина, лепестки которого осыпались на сухую траву, где ползали насекомые. Эти образы были порождением темноты и неизвестности. Лежа во тьме, Габаль рассуждал: «Кто ты такой? Ты лишь чужак в доме, где живут змеи. И тебя преследует совершенное тобой преступление, а сердце твое сжимается от внезапно охватившей его страсти». Единственное, чего желал Габаль, — это покоя и отдыха. Он не так боялся змей, как предательства со стороны человека, храпевшего рядом, на своей кровати. Кто знает, не притворен ли его храп. Он ничему сейчас не верил. Ведь даже Даабас, который обязан ему жизнью, может по глупости разгласить тайну. Тогда Заклат разъярится, мать начнет лить слезы, а на злосчастной улице заполыхает пламя вражды. А любовь, которая привязывает его к этому дому, к комнате укротителя змей? Как знать, доживет ли он до такого дня, когда сможет громко сказать о сжигающей его страсти? Эти-то мысли и не давали Габалю уснуть до самого рассвета.

Когда утренний свет проник сквозь окно в комнату, Габаль поднял отяжелевшие веки и увидел Балкыти, который, сгорбившись, сидел на постели и жилистыми руками массировал под одеялом свои ноги. Несмотря на головную боль из-за кошмарной ночи, Габаль, успокоившись, улыбнулся. Сейчас он проклинал не дававшие ему уснуть кошмары, которые рассеялись при первых лучах солнца, как летучие мыши. Неужели такие кошмары мучают всех убийц? Да! С древних времен преступление в крови его славной семейки. Тут Балкыти громко зевнул, извиваясь, как танцующая змея, и стал громко и долго кашлять. Грудь его ходила ходуном. И казалось, глаза вылезут из орбит. Когда кашель утих, Балкыти глубоко вздохнул, а Габаль сказал:

— Доброе утро!

Он сел на своей тахте. Балкыти повернул к нему покрасневшее от кашля лицо и ответил:

— Доброе утро, муаллим Габаль! Доброе утро, человек, не спавший почти всю ночь!

— Это заметно по моему виду?

— Нет. Я просто слышал, как ты ворочался всю ночь и вытягивал голову в мою сторону, как будто чего-то боялся.

Вот хитрый змей! Пусть он только окажется неядовитым, хотя бы ради черных глаз!

— На новом месте всегда плохо спится, — сказал он вслух.

Балкыти рассмеялся.

— Ты не спал по одной причине, боялся за себя. Ты думал: он убьет меня, ограбит и закопает в пустыне, как я закопал убитого мной человека.

— Ты…

— Послушай, Габаль, страх может натворить много бед, а змея жалит, лишь когда ее испугают. Габаль, внутренне признавая свое поражение, вслух возразил:

— Ты читаешь в душе то, чего нет.

— Сознайся, что я ни в чем не погрешил против истины, бывший служащий имения!

В это мгновение из глубины дома послышался голос, который громко звал:

— Иди сюда, Сайда!

Сердце Габаля затрепетало от радости. Эта воркующая голубка в змеином гнезде, которая заступалась за него и поверила в его невиновность, возродила в нем смелые надежды. А Балкыти, заслышав голос Шафики, пояснил:

— В нашем доме жизнь начинается с раннего утра. Девочки сначала идут за водой и вареными бобами для своего старого отца, а потом провожают меня с моими змеями зарабатывать на жизнь и себе, и им.

На душе Габаля стало спокойно от этих слов, он почувствовал себя членом этой семьи. Любовь переполняла его, и он решил открыться, отдав себя во власть провидению:

— Муаллим! Я расскажу тебе всю правду!

Балкыти улыбнулся и вновь принялся массировать свои ноги, а Габаль продолжал:

— Ты правильно догадался, что я убийца, но этому предшествовала длинная история!

И он рассказал обо всем, что с ним приключилось. А когда он закончил свой рассказ, Балкыти воскликнул:

— Ох уж эти тираны! А ты храбрец! Я не обманулся в тебе. С этими словами он гордо выпрямился и заявил:

— Теперь и ты имеешь право выслушать правду обо мне! Я тоже из жителей улицы Габалауи.

— Ты?!

— Да! Как и ты, я в молодости бежал оттуда, преследуемый футуввами.

Еще не оправившись от удивления, Габаль проговорил:

— Они бич нашей улицы!

— Да! Но я не забыл родных мест. Поэтому, узнав, кто ты, я сразу же полюбил тебя.

— А из какого ты квартала?

— Из квартала Хамдан, как и ты!

— Удивительно!

— Ничему не удивляйся на этом свете! Да и история эта давняя. Сейчас меня уже никто не узнает, даже Тамархенна, которая доводится мне родней.

— Я знаю эту смелую женщину! А из-за кого ты был вынужден бежать?

— Из-за Заклата! В то время он был лишь жалким футуввой квартала.

— Я же сказал, что они — бич нашей улицы!

— Плюнь на все, что было и прошло! Думай только о будущем! Поверь моим словам: из тебя выйдет хороший укротитель змей. Мы живем вдали от нашей улицы, и футуввы со своими подручными никогда здесь не появляются.

Габаль не имел ни малейшего представления об искусстве заклинания змей, но он согласен был ему учиться, так как видел в нем средство сблизиться с семьей Балкыти. Он спросил с сомнением в голосе:

— Ты думаешь, я справлюсь?

Балкыти соскочил с кровати с ловкостью акробата и, встав перед Габалем — при этом ворот его галабеи распахнулся и открыл седые густые волосы на груди, — сказал:

— Ты согласен. Значит, я не ошибся в тебе!

Они крепко пожали друг другу руки, а Балкыти воскликнул:

— Честное слово, я люблю тебя больше, чем любую из своих змей!

Габаль рассмеялся, как ребенок, и еще крепче сжал руку Балкыти, не отпуская его от себя. Балкыти вопросительно посмотрел на юношу, и Габаль неожиданно для самого себя сказал:

— Муаллим! Габаль хочет породниться с тобой! Покрасневшие от нахлынувших чувств глаза Балкыти заискрились смехом.

— На самом деле? — хитро спросил он.

— Да! Клянусь Господом!

Балкыти рассмеялся коротким смешком.

— Я ждал, когда ты откроешься мне и в этом. Да, Габаль! Не так я уж глуп. А ты мужчина, которому я могу спокойно вверить свою дочь. К счастью, Саида прекрасная девушка, вся в покойную мать! Счастливая улыбка увяла на устах Габаля, подобно сорванному цветку. Он испугался, что мечта, готовая вот-вот сбыться, развеется в дым.

— Но ведь… — пробормотал он. Балкыти расхохотался.

— Но ты хочешь Шафику. Я знаю это, сынок. Мне обо всем рассказали твои глаза и поведение моей дочки. Да и общение со змеями и гадюками меня многому научило! Не сердись, фокусники всегда прибегают к хитростям.

Габаль облегченно вздохнул и почувствовал, как душа его наполняется покоем, а грудь — отвагой и решимостью. Даже оставленный им дом не занимал больше его мысли. Он уже не испытывал страх перед ожидавшими его трудностями, а с прошлым было покончено навсегда. Пусть забвение унесет все горести и печали и сердце забудет об утраченной материнской любви.

Этим же утром Саида ликующими криками оповестила соседей о счастливом событии.

Через несколько дней весь Мукаттам веселился на свадьбе Габаля и Шафики.

36

— Не пристало человеку жить подобно кролику или петуху. Ты до сих пор ничему не научился, а израсходовал почти все деньги! — ворчливо говорил Балкыти. Они сидели на меховой подстилке перед входом в дом. Габаль вытянул ноги на прогретом солнцем песке. Глаза его выражали умиротворение и блаженство. Повернувшись к тестю, он сказал:

— Наш праотец Адхам всю жизнь мечтал о беспечной жизни и о возможности распевать песни в благоухающем саду, так и умер с этой мечтой.

Засмеявшись, Балкыти громко позвал:

— Шафика! Образумь своего мужа, пока его не доконала лень.

Шафика показалась в дверях, держа в руках блюдо, на котором она перебирала чечевицу. Пурпурное покрывало, накинутое на голову, подчеркивало свежесть ее лица. Не отрывая взгляда от блюда, она спросила:

— Что с ним, отец?

— У него лишь две цели в жизни: угождать тебе и бездельничать.

С веселым негодованием она воскликнула:

— Как же он сможет угодить мне, моря меня голодом?

— Это секрет фокусника! — рассмеялся Габаль. Балкыти, толкнув его в бок, проговорил:

— Не относись легкомысленно к сложнейшей из профессий! Как ты, например, спрячешь яйцо в карман одного зрителя, а вынешь его из кармана другого, сидящего напротив? Как превратишь шарик в цыпленка? Как заставишь танцевать змею?

Шафика, вся светясь от радости, обратилась к Балкыти:

— Научи его, отец! Он же умеет только сидеть на мягком стуле в конторе имения.

— Пора приниматься за работу! — Балкыти встал и направился к дому, а Габаль, не сводя восхищенных глаз с жены, сказал:

— Ты стократ красивее жены Заклата, однако она целыми днями лежит на диване, а вечера проводит в саду, вдыхая аромат жасмина и любуясь струями ручья.

— Это доступно тем, кто живет за счет других! — с горькой усмешкой произнесла Шафика.

Габаль задумался, почесывая затылок, потом сказал:

— Однако ведь есть же пути к полному счастью!

— Спи поменьше! Помнишь, каким ты был проворным, когда схватил меня за руку на базаре и разогнал пристававших к нам парней? За это я тебя и полюбила.

Габалю очень хотелось поцеловать жену. Хотя он был уверен, что знает гораздо больше ее, слова Шафики заставили его задуматься.

— А я полюбил тебя без всякой причины.

— На улице, подобной нашей, праздным мечтам предаются лишь слабоумные!

— Чего же ты хочешь от меня, моя красавица?

— Хочу, чтобы ты стал как мой отец!

— И несравненная красавица просит такую малость? — с шутливым упреком спросил Габаль.

Губы Шафики раскрылись в улыбке, а пальцы забегали еще быстрее, перебирая зерна чечевицы.

— Когда я убежал из родного дома, я был самым несчастным человеком на земле. Но если бы не это несчастье, я бы не встретил тебя.

— Мы обязаны нашим счастьем футуввам с твоей улицы так же, как мой отец обязан своим хлебом змеям, — смеясь, проговорила Шафика.

— Тем не менее, — вздохнул Габаль, — лучший из сынов нашей улицы верил, что все ее жители могли бы быть сыты и наслаждаться пением в садах!

— Это ты уже говорил! Слышишь, отец идет? Вставай, вам пора!

В этот момент в дверях появился Балкыти, неся в руке мешок со змеями. Габаль тотчас поднялся, и они отправились в свой обычный путь. Балкыти принялся разъяснять Габалю:

— Смотри и учись, запоминай все, что я буду делать, но не спрашивай меня ни о чем при людях. Наберись терпения! А я после объясню тебе то, чего ты не понял.

И действительно, ремесло укротителя змей казалось поначалу очень трудным, но Габаль не жалел сил и усердия, чтобы постичь все его тайны. Да и что ему было делать? Какому еще ремеслу он мог бы выучиться? У него не было иного выбора, кроме как стать бродячим торговцем, или футуввой, либо просто вором.

Улицы Мукаттама ничем не отличались от его родной улицы. Правда, там было имение Габалауи и множество старых преданий о нем. В душе Габаля не утихала тоска о прошлом. Он вспоминал былые славные дни и надежды, из-за которых на долю рода Хамдан, а еще раньше на долю Адхама выпало столько горя и мучений. И Габаль решил найти забвение, всецело отдавшись течению новой жизни, радуясь ее удовольствиям, своей любимой и любящей жене и отгоняя печальные мысли. Он превозмог себя, победил свою грусть, навеянную воспоминаниями, и стал овладевать искусством укрощения змей с таким упорством, что вызвал удивление самого Балкыти. Днем они работали, а по вечерам Габаль уходил в пустыню и там по многу раз повторял фокусы и трюки. Шли дни, недели, месяцы, а настойчивость Габаля не ослабевала, и он не знал усталости. Он изучил все окрестные улицы и переулки, привык к змеям и выступал с ними перед публикой. Он почувствовал вкус успеха и хороших заработков. А тут еще жена сообщила ему радостную весть о том, что вскоре он станет отцом. Когда же ему хотелось отдохнуть, он ложился на песок и смотрел на звезды. Часто вечерами он сидел с Балкыти, куря кальян и пересказывая ему истории, услышанные в кофейне Хамдана. Время от времени он спрашивал себя: «Где же Габалауи?» Когда Шафика, жалея его, просила не вспоминать о прошлом, чтобы не омрачать настоящее, он возражал:

— Плод, который ты носишь, тоже принадлежит к роду Хамдан. Эфенди — воплощение несправедливости, а Заклат — злой силы. Как можно спокойно жить, когда власть находится в руках им подобных?!

* * *
Однажды, как обычно, Габаль, окруженный толпой ребятишек, показывал им свои фокусы. Неожиданно среди зрителей он увидел Даабаса, который пробился в первый ряд и разглядывал его, открыв от изумления рот. Габаль так смутился, что не мог продолжать работать. Несмотря на протесты ребятни, он собрал змей, сунул их в мешок и зашагал прочь, Даабас поспешил за ним, крича на ходу:

— Габаль! Это ты, Габаль?! Габаль остановился и обернулся.

— Это я! А как ты здесь очутился, Даабас?

Еще не оправившись от удивления, Даабас воскликнул:

— Габаль — заклинатель змей! Когда и где ты этому выучился?

— Мало ли удивительного случается в жизни!

Габаль двинулся дальше, но Даабас не отставал от него. Они дошли до склона горы, спустились вниз и уселись в тени. Здесь не было ни души, если не считать овец и пастуха, который расположился неподалеку и, сняв с себя галабею, выискивал в ней вшей. Даабас взглянул прямо в глаза Габаля и спросил:

— Почему ты убежал? Как ты мог так плохо подумать обо мне? Опасаться, что выдам тебя! Клянусь, я не способен предать никого из хамданов, даже Каабильху! Да и кому? Эфенди?! Или Заклату?! Чтоб они все пропали! Они много раз спрашивали о тебе, а я слушал да помалкивал!

— Скажи, разве ты не подвергаешь себя опасности, уйдя из дома? — с тревогой спросил Габаль.

Даабас небрежно махнул рукой.

— Блокада давно снята. Сейчас никто уже не интересуется Кадру и его убийцей. Говорят, это Хода-ханум спасла нас от голодной смерти. Однако мы обречены на вечное унижение. Нет у нас ни кофейни, ни чести. Мы стараемся найти работу подальше от нашей улицы, а возвращаясь домой, пробираемся закоулками, чтобы нас никто не видел. Если же кто-нибудь нарвется на футувву, то обязательно схлопочет пощечину или плевок. Пыль на земле они уважают больше, чем нас, Габаль! Счастливчик ты, что живешь вдалеке!

— Оставь в покое мое счастье, — недовольно проворчал Габаль. — Лучше скажи, не пострадал ли кто еще?

Даабас, игравший камушками, подбрасывая их вверх, ответил:

— Во время блокады они десятерых наших убили.

— О Господи!

— Их убили в отместку за презренного Кадру. Но все они не из числа наших близких друзей.

— Разве они не были членами рода Хамдан? — спросил Габаль, сдерживая гнев.

Даабас, поняв, что сказал глупость, заморгал глазами, губы его беззвучно зашевелились в поисках слов оправдания, а Габаль продолжал:

— А оставшиеся в живых безропотно сносят пощечины и плевки?

Он чувствовал себя виноватым в смерти этих людей, и сердце его ныло от боли. Как раскаивался он за каждый счастливый миг, прожитый им с тех пор, как он покинул свой дом.

— Наверное, ты сейчас единственный из рода Хамдан, кто счастлив.

— Я ни на один день не забывал о вас! — с горячностью воскликнул Габаль, потрясенный словами Даабаса.

— Но ты далек от наших забот и тревог!

— Прошлое всегда со мной!

— Не терзайся понапрасну. Мы уже ни на что не надеемся.

Габаль молчал, задумавшись.

Даабас с тревожным любопытством взглянул на своего собеседника, но из уважения к искренней печали, написанной на его лице, тоже не говорил ни слова. Габаль смотрел себе под ноги и наблюдал за навозными жуками, которые суетливо бегали по песку и прятались под мелкими камешками. Пастух тем временем отряхнул от песчинок свою галабею и надел ее, спасаясь от жарких солнечных лучей. Габаль наконец нарушил молчание:

— Клянусь, мое счастье кажущееся.

— Но ты заслужил его, — вежливо откликнулся Даабас.

— Я женился, нашел себе дело, как ты видел собственными глазами, но по ночам меня мучат тревожные сны.

— Да благословит тебя Аллах!.. А где ты живешь? Габаль не ответил, вновь погрузившись в размышления.

— Жизнь не станет лучше, пока существуют такие негодяи, — вдруг сказал он.

— Согласен, только как от них избавиться?

Тут раздался голос пастуха, звавшего овец. С длинной палкой под мышкой он шел за своим стадом, гоня его домой. Издалека донеслось его пение.

— Где я смогу тебя найти? — спросил Даабас.

— В доме Балкыти, заклинателя змей. Только пока никому не рассказывай обо мне!

Даабас поднялся, пожал Габалю руку и пошел прочь, а Габаль провожал его печальным взглядом.

37

Приближалась полночь. Улица Габалауи была погружена во мрак. Лишь из-под дверей кофеен, закрытых, чтобы внутрь не проникал холодный воздух, пробивались лучи света. В зимнем небе не светилась ни одна звездочка. Мальчишки сидели по домам. Даже кошки и собаки куда-то попрятались. Тишину нарушали лишь унылые и однообразные звуки ребаба — невидимый поэт в который уж раз пересказывал древние предания. Квартал хамданов был окутан мраком и безмолвием. В этот момент со стороны пустыни появились две тени. Они прошли под стеной Большого дома, миновали дом эфенди, держа путь в квартал хамданов, и остановились в центре квартала. Один из путников постучал в дверь. Стук прозвучал в тиши, как удар в бубен. Дверь открыл сам Хамдан, казавшийся очень бледным в свете фонаря, который держал в руке. Он поднял фонарь повыше, чтобы разглядеть лицо гостя, и удивленно воскликнул:

— Габаль!

Посторонившись, Хамдан пропустил Габаля, и тот ступил в дом, неся в одной руке большой узел, а в другой — мешок. За ним вошла женщина, тоже с узлом в руках. Мужчины обнялись. Хамдан оглядел женщину и, заметив ее живот, сказал:

— Твоя жена?! Добро пожаловать! Идите за мной и не спешите.

Они проследовали длинным крытым коридором в просторный двор. Отсюда поднялись по узкой лестнице в комнаты Хамдана. Шафика прошла на женскую половину, а мужчины вошли в большую комнату с балконом. Новость о возвращении Габаля быстро облетела всех членов рода Хамдан, и многие мужчины пришли поздороваться с ним. Даабас, Атрис, Далма, Лли Фаванис, поэт Ридван, Абдун и другие, знавшие его, горячо пожимали руку Габаля и рассаживались на тюфяках и циновках, с нетерпением и любопытством ожидая его рассказа. И Габаль поведал о том, как он жил на чужбине, и ответил на их вопросы. Собравшиеся обменивались грустными взглядами, и Габаль понял, что они совсем пали духом и решимость покинула их души и истощенные голодом тела. Они тоже рассказали ему о том, в каком унижении им приходится жить, а Даабас выразил свое удивление тем, что Габаль вернулся — ведь он ничего не утаил от изгнанника во время их встречи месяц назад.

— Ты пришел, чтобы позвать нас последовать твоему примеру и переселиться на новое место? — насмешливо спросил Даабас.

— Наше место только здесь! — резко возразил Габаль. Звучавшая в его голосе сила приковала к нему всеобщее внимание. В глазах Хамдана светилось любопытство.

— Будь они змеями, ты бы справился с ними без труда, — заметил он.

Вошла Тамархенна с чаем. Она тоже тепло приветствовала Габаля, похвалила его жену и предсказала, что та родит сына, но тут же поправилась:

— Впрочем, сейчас наши мужчины мало чем отличаются от женщин!

Хамдан прикрикнул на старуху, и она поспешила покинуть комнату. Однако робкое выражение, застывшее в глазах мужчин, свидетельствовало о том, что слова Тамархенны справедливы. Все были подавлены, и ни один не притронулся к чаю. Поэт Ридван заговорил первым:

— Почему ты вернулся, Габаль? Ты ведь не привык терпеть унижения.

Хамдан, в голосе которого звучало торжество, ответил:

— Я же говорил вам много раз: лучше терпеть то, что есть, тем скитаться среди чужих людей, которые ненавидят нас.

— Ты ошибаешься, Хамдан! — прервал его Габаль. Хамдан молча пожал плечами. А Даабас предложил:

— Друзья, давайте дадим Габалю отдохнуть.

Но Габаль сделал знак всем оставаться на месте и сказал:

— Я пришел сюда не отдыхать, а обсудить с вами очень важное дело, гораздо более важное, чем вы думаете.

Все удивленно уставились на него, а Ридван сказал, что надеется услышать добрые вести. Габаль обвел внимательным взглядом всех собравшихся.

— Я, — начал он, — мог прожить всю жизнь в своей новой семье, не помышляя о возвращении на родную улицу. Однако несколько дней тому назад мне вдруг захотелось побродить в одиночестве, несмотря на холод и мрак, и я отправился в пустыню. Неожиданно ноги сами привели меня на то место, откуда видна наша улица. Ни разу после моего бегства я не приближался к нему. Я шел в кромешной тьме, даже звезд не было видно за густыми тучами. Не знаю, как и что, только внезапно передо мной выросла гигантская тень. Сперва я подумал, что это один из футувв. Но потом понял, что человек этот не похож на жителя нашей улицы и вообще ни на кого из людей. Он был огромен, как гора. Мною овладел страх, и я попятился назад, и тут услышал незнакомый мне звучный голос, который приказал: «Остановись, Габаль!» Я застыл на месте, и все мое тело покрылось испариной. «Кто? Кто ты?» — спросил я.

Габаль замолчал. Все мужчины слушали, вытянув шеи и затаив дыхание. Далма не вытерпел:

— Он с нашей улицы?

— Габаль же сказал, что он не похож ни на кого с нашей улицы и вообще не похож на человека… — ответил ему Атрис.

Но Габаль перебил его:

— И все-таки он с нашей улицы!

Мужчины стали наперебой расспрашивать, кто же это был, и Габаль продолжил:

— Тогда он сказал мне своим удивительным голосом: «Не бойся! Я твой дед Габалауи!»

Со всех сторон послышались удивленные возгласы, в которых звучало сомнение:

— Ты шутишь, конечно?!

— Я рассказал все, как было, не прибавив и не убавив ни слова.

— А ты случайно не накурился перед этим гашиша? — поинтересовался Али Фаванис.

— Гашиш меня не берет! — вспылил Габаль.

— Гашиш и не таких молодцов валит с ног, особенно если он хорошего сорта, — подначил Атрис.

— Я собственными ушами слышал, как он сказал мне: «Не бойся! Я твой дед Габалауи!» — повторил Габаль, разгневанный недоверием слушателей.

Не желая раздражать Габаля, Хамдан осторожно высказался:

— Но ведь он уже очень давно не покидает своего дома и никто его не видел.

— А может быть, он каждую ночь выходит, только никто об этом не знает.

Хамдан все так же осторожно продолжал:

— Но ведь никто, кроме тебя, ни разу не встретил его?!

— А я вот встретил!

— Не сердись, Габаль. Я не сомневаюсь в твоей правдивости. Но ведь тебе могло почудиться. Ну скажи, во имя Аллаха, если он выходит из дома, то почему никому не показывается на глаза, почему тогда позволяет попирать права своих потомков?

Габаль ответил, нахмурившись:

— Это его тайна. Ему лучше знать.

— Говорят, он живет уединенно из-за того, что очень стар и немощен, и это похоже на правду.

— Не будем попусту спорить, — вставил Даабас, — давайте дослушаем историю, если у нее есть продолжение.

Габаль продолжил свой рассказ:

— И тогда я сказал: «Я и не мечтал увидеться с тобой в этой жизни». «Тем не менее это случилось», — промолвил он в ответ. Я напряг зрение, чтобы лучше разглядеть склоненное надо мной лицо, а он сказал: «Пока темно, ты не сможешь увидеть меня». Я смутился оттого, что он заметил мои старания разглядеть его, и ответил: «Но ты ведь видишь меня во мраке!» — «Я научился видеть во мраке еще с тех пор, как бродил по пустыне, когда здесь не было улицы». Удивленный, я воскликнул: «Слава Всевышнему, что он сохранил твое здоровье!» И тогда он сказал: «Ты, Габаль, один из тех, на кого можно положиться. Ты без колебаний отказался от сладкой жизни, вступившись за свой несправедливо обиженный род. А твой род — это и мой род. Ему по праву принадлежит доля в моем имении, и он должен ею пользоваться. Честь рода должна быть ограждена от посягательств, а жизнь его членов должна быть прекрасной». Воодушевленный, я спросил: «А как добиться этого?» «Силой победите несправедливость, — ответил он, — и, только силой вернув свои права, заживете счастливой жизнью». «Мы станем сильными!» — с воодушевлением воскликнул я. «Да будет успех сопутствовать вам!» — благословил он.

Хамданы, зачарованные рассказом Габаля, молчали и лишь поглядывали друг на друга, пытаясь вникнуть в суть услышанного. Потом все взгляды устремились на Хамдана, и тот нарушил молчание:

— Все это надо хорошенько обдумать и прочувствовать сердцем!

— Это не похоже на бредни гашишника. Все в этом рассказе — правда! — воскликнул Даабас.

— Если это вымысел, то и наши права на имение тоже плод воображения, — убежденно проговорил Далма.

— А ты не спросил его, — нерешительно обратился к Га-балю Хамдан, — что мешает ему самому навести порядок и почему он доверил управлять имением людям, которые не уважают права других?

Габаль недоволно ответил:

— Нет, не спросил! И не мог спросить! Если бы ты сам встретил его ночью в пустыне и испытал бы робость, которую он всем внушает, ты не стал бы требовать от него отчета и тебе не пришло бы в голову ослушаться его!

Хамдан кивнул головой в знак согласия.

— Действительно, все сказанное достойно Габалауи, но было бы еще достойнее с его стороны самому претворить слово в дело.

— Вы собираетесь ждать до тех пор, пока смерть не избавит вас от позора? — возмутился Даабас.

Поэт Ридван, откашлявшись и робко заглядывая в лица мужчинам, произнес:

— Слова его прекрасны, однако подумайте, куда это может нас завести?

А Хамдан печально напомнил:

— Однажды мы уже ходили добиваться своих прав, и вы знаете, что из этого вышло?

Неожиданно подал голос юный Абдун:

— Да чего же мы боимся?! Хуже, чем сейчас, все равно не будет!

— Я боюсь не за себя, а за вас, — словно извиняясь, сказал Хамдан.

— Тогда я один пойду к управляющему! — гордо заявил Габаль.

— И мы с тобой! — придвинулся ближе к Габалю Даабас. — Не забывайте, что Габалауи обещал ему успех!

— И все же я пойду один и только тогда, когда сам решу! Но я хочу быть уверен, что вы поддержите меня и в нужный момент проявите единение и стойкость.

Абдун с горячей решимостью воскликнул, вскочив со своего места:

— С тобой до самой смерти!

Решимость Абдуна передалась Даабасу, Атрису, Далме и Али Фаванису. Ридван же с затаенным коварством спросил Габаля, знает ли его жена, что он задумал. Тогда Габаль рассказал, как он поведал о своей тайне Балкыти и как тот посоветовал хорошенько взвесить все последствия, как он, Габаль, настоял на возвращении домой и как жена решила идти с ним до конца. Выслушав это, Хамдан, желая показать, что он заодно со всеми, спросил:

— Когда же ты пойдешь к управляющему?

— Когда созреет мой план. Вставая Хамдан заключил:

— Ты будешь жить у меня. Ты мне дороже всех сыновей! Эта ночь не изгладится из нашей памяти, и, может статься, поэты сложат о ней предание, подобное тем, которые они рассказывают об Адхаме. Давайте поклянемся быть вместе и в радости, и в горе!

В этот момент с улицы послышался голос футуввы Хаммуды, который на заре возвращался к себе домой, распевая заплетающимся языком:

Эй, парень-гуляка, хорош ты хмельной,
Креветки глотаешь в соседней пивной,
Идешь, спотыкаясь, прохожих любя,
И нет человека щедрее тебя.
Этот голос лишь на мгновение отвлек хамданов. Тут же они протянули друг другу руки, заключая союз решимости и надежды.

38

Вся улица узнала о возвращении Габаля. Видели его идущим с мешком в руках. Видели его жену, когда она направлялась за покупками в Гамалийю. Пошли разговоры о его новом ремесле, которым раньше никто из жителей улицы не занимался. Но Габаль избегал выступать с фокусами на своей улице и никогда не показывал змей. Никто и не догадывался, что он владеет искусством заклинателя. Много раз Габалю случалось проходить мимо дома управляющего. Дом казался ему чужим, словно он никогда здесь и не жил. Но воспоминание о матери причиняло ему острую боль. Видели Габаля и футуввы: Хаммуда, аль— Лейси, Баракят и Абу Сари, но ни один не посмел влепить ему пощечину, как другим хамданам. Футуввы лишь ругали его и насмехались над его мешком. Однажды Габаль столкнулся с Заклатом. Тот преградил ему путь, впился в него своими злыми глазами и спросил:

— Где ты пропадал?

— Бродил по свету.

— Я твой футувва и вправе спрашивать тебя о чем угодно, а ты обязан отвечать мне! — прорычал Заклат.

— Я ответил.

— Зачем ты вернулся?

— Зачем, по-твоему, человек возвращается в родной дом?

— Если бы я был на твоем месте, я бы поостерегся показываться здесь, — с угрозой в голосе сказал Заклат. Двинувшись прямо на Габаля, он толкнул его плечом и чуть не сбил с ног. Тот едва успел отскочить в сторону. Вдруг Габаля окликнул бавваб из дома управляющего. Габаль удивился, но подошел к нему. Они встретились, горячо пожали друг другу руки, и старик долго расспрашивал Габаля о его жизни. Потом сказал, что Хода-ханум хочет видеть его. Габаль давно ожидал этого приглашения — самого своего возвращения. Сердце подсказывало ему, что рано или поздно это обязательно случится. Сам же он не cчитал возможным незваным переступить порог дома, который покинул, рассорившись с хозяином. Кроме того, Габаль не хотел добиваться встречи, чтобы не вызывать подозрений относительно его намерений ни у управляющего, ни у фу-гувв. Он решил ждать, пока встреча не произойдет сама собой. Однако, едва он переступил порог дома, весть об этом облетела всю улицу.

Направляясь в саламлик, Габаль быстрым взглядом оглядел сад с его смоковницами и высокими тутовыми деревьями, акациями и розовыми кустами. Стояла зима, и сад не так благоухал, как в летнее время, но был весь освещен неярким и мягким светом, который словно просачивался сквозь белые облака.

Поднимаясь по ступенькам, Габаль пытался изгнать из сердца нахлынувшие воспоминания. Когда юноша вошел в залу, там уже сидели ожидавшие его Хода— ханум с супругом. Габаль взглянул на свою мать, взгляды их встретились, и Ханум в сильном волнении бросилась ему навстречу. Юноша припал к ее рукам и стал осыпать их поцелуями, а Ханум нежно поцеловала его в лоб. Чувство глубокой любви и счастья овладело Габалем. Обернувшись в сторону управляющего, Габаль увидел, что тот продолжает сидеть и взгляд его остается холодным. Управляющий лишь привстал со своего места, чтобы протянуть Габалю руку, и, поздоровавшись, снова уселся. Хода-ханум жадно разглядывала Габаля, в глазах ее отражались беспокойство и удивление. Ее сын, высокий и стройный, был одет в дешевую галабею, перехваченную широким поясом, обут в старые, стоптанные сапоги, густые волосы прикрыты выгоревшей такией. Хода готова была заплакать. Глаза ее без слов говорили о том, как тяжело ей видеть своего сына, ее светлую надежду, в таком положении. Она предложила Габалю сесть и сама опустилась на стул в полном изнеможении. Габаль понял, что происходит в душе ханум, и твердым голосом принялся рассказывать ей о своем житье-бытье на Мукаттаме, о своем ремесле, о женитьбе. Он рассказывал как человек, который доволен своей жизнью, несмотря на трудности. Ходе это не понравилось, и она прервала его, спросив:

— Пусть все это так, но объясни, почему, вернувшись сюда, ты первым делом не пришел в мой дом?

Габаль чуть было не ответил ей, что из-за ее дома он и вернулся на эту улицу, но сообразил, что сейчас говорить об этом неуместно, да и сам он еще не оправился от охватившего его волнения.

— Я мечтал об этом, но не находил в себе смелости после всего, что случилось, — ответил он.

Тут в разговор вмешался эфенди.

— Зачем же ты вернулся, — неприязненно спросил он, — если жизнь на чужбине тебе так по душе?

Хода-ханум с упреком взглянула на супруга, но тот сделал вид, что не заметил ее взгляда. Габаль, улыбаясь, ответил:

— Возможно, причина моего возвращения — сильное желание увидеть тебя, господин!

— Но ты не приходил до тех пор, пока мы не позвали тебя, неблагодарный! — воскликнула Хода.

— Поверь мне, госпожа, каждый раз, когда я вспоминал обстоятельства, которые вынудили меня покинуть дом, я проклинал их всем сердцем, — говорил Габаль, низко опустив голову, а эфенди с сомнением смотрел на юношу, намереваясь спросить, что значат его слова. Но Хода опередила супруга.

— Тебе, конечно, известно, что ради тебя мы простили членов рода Хамдан!

Юношапонял, что мирная семейная сцена подходит к концу и наступает время борьбы.

— Дело в том, госпожа, что несколько хамданов были убиты, а весь род Хамдан живет сейчас в унижении, которое хуже смерти.

При этих словах эфенди с силой сжал четки.

— Они преступники и получили по заслугам! — воскликнул он.

Хода умоляюще протянула руку.

— Давайте забудем то, что случилось. Но управляющий был непримирим.

— Кровь Кадру не могла остаться неотомщенной!

— Истинные преступники — футуввы! — твердо ответил на это Габаль.

Эфенди нервно вскочил.

— Вот видишь, — обращаясь к жене, с упреком сказал он, — чем кончилась твоя затея пригласить его в наш дом?

— Господин, я пришел бы сюда в любом случае, и, вероятно, лишь то доброе чувство, которое я испытываю к этому дому, заставило меня дождаться приглашения, решительно заявил юноша.

Управляющий смотрел на Габаля недоверчиво и испуганно.

— Скажи, чего ты хочешь?

Габаль не отводил смелого взгляда от глаз эфенди. Он понимал, что навлекает на себя бурю гнева, но после знаменательной встречи в пустыне чувствовал в себе смелость и неколебимую уверенность.

— Я пришел требовать, чтобы роду Хамдан были возвращены его права на имение и на спокойную жизнь!

Лицо управляющего потемнело от гнева, а Хода застыла в отчаянии с открытым ртом. Испепеляя юношу взглядом, эфенди закричал:

— Как ты осмеливаешься снова заводить этот разговор? Ты забыл, чем окончилась затея вашего выжившего из ума шейха Хамдана, который пришел ко мне с этими дикими требованиями? Клянусь Аллахом, ты помешался! И я не желаю тратить время на разговоры с сумасшедшим.

Хода проговорила сквозь слезы:

— Габаль, а я-то хотела, чтобы ты и твоя жена жили с нами.

— Я пришел к вам, чтобы объявить волю того, кому повинуются беспрекословно, волю вашего и нашего деда Габалауи! — твердо сказал Габаль.

Эфенди от неожиданности растерялся, а Хода испуганно вскочила и, схватив сына за руку, спросила:

— Габаль, что с тобой случилось?

— Все хорошо, госпожа, — улыбаясь, ответил Габаль. Управляющий недоверчиво покачал головой.

— Хорошо? Ты здоров? Ты не тронулся умом? Габаль оставался совершенно спокойным, в словах его была уверенность.

— Выслушай меня, потом суди сам. — И Габаль рассказал им все, что раньше поведал роду Хамдан. Когда он закончил свой рассказ, управляющий, который не сводил с него недоверчивого взгляда, заметил:

— Но владелец имения не покидал своего дома с того дня, как решил уединиться.

— Однако я встретил его в пустыне! Почему же меня он не уведомил о своих желаниях? язвительно поинтересовался эфенди.

— Это его тайна, ему лучше знать! Управляющий презрительно засмеялся.

— Ты настоящий фокусник, но, как видно, собственных трюков тебе мало, и ты собираешься проделывать фокусы с имением!

Габаль, не теряя спокойствия, ответил:

— Аллах свидетель, я ни на волос не отступил от правды, Спроси об этом самого Габалауи, если сможешь, или сверься с его десятью условиями.

От охватившего его гнева эфенди затрясся, побледнел и закричал:

— Ты вор и мошенник! И не уйдешь от возмездия, даже если заберешься на вершину горы!

— О несчастье! — запричитала Хода. — Не ожидала я, Габаль, что ты принесешь мне столько горя.

— Неужели причиной всему только то, что я защищаю законные права своего рода? — удивился Габаль.

— Замолчи, мошенник, гашишник! — заорал управляющий. — Вся ваша улица — гашишники и сукины дети! Вон из моего дома! Если не прекратишь своих бредней, я прикажу перерезать весь ваш род, как овец!

Тут Габаль не сдержался.

— Берегись гнева Габалауи! — воскликнул он. Эфенди бросился на Габаля и что было силы ударил его в широкую грудь, но юноша даже не шелохнулся.

Повернувшись к Ходе-ханум, он промолвил:

— Я щажу его только ради тебя. И покинул дом.

39

Все члены рода Хамдан ожидали неминуемой расправы. Одна Тамархенна надеялась, что, раз теперь хамданов возглавил Габаль, ханум не допустит резни. Но сам Габаль не разделял этих надежд, он знал, что из-за имения эфенди не пощадит никого — ни Габаля, ни пусть даже самого близкого ему человека. Юноша постоянно напоминал сородичам о завете Габалауи быть сильными и стойкими перед лицом всех бед и испытаний. Даабас неустанно повторял всем, что Габаль только ради хамданов добровольно покинул дом, где жил в довольстве и благополучии, и поэтому они не должны оставлять его одного, без поддержки. Даже если закончится неудачей их попытка силой вернуть свои права, хуже не будет, так как хуже некуда. Конечно, все хамданы испытывали страх, их нервы были напряжены до предела, но в самом отчаянии они черпали силы и решимость и повторяли известную поговорку: «Чему быть, того не миновать».

Лишь поэт Ридван твердил свое:

— Если бы владелец имения захотел, он сказал бы свое справедливое слово, вернул бы нам наши права и спас от верной гибели!

Услышав эти слова, Габаль пришел в ярость. Он накинулся на поэта и, вцепившись в его плечи, стал трясти так, что чуть не повалил. При этом он кричал:

— Вот, значит, каковы наши поэты, Ридван?! Сами распеваете под ребаб предания о героях, а случись что-нибудь серьезное, спешите забиться в норы, сея вокруг сомнение и неверие в победу! Проклятие на головы трусов!

Потом обернулся к собравшимся вокруг хамданам и сказал:

— Габалауи выделил вас из всех жителей нашей улицы. Если бы он не считал вас своими прямыми потомками, он не явился бы мне и не говорил бы со мной. А он указал нам путь и обещал поддержку. Клянусь, я буду бороться даже в одиночку!

Но оказалось, что Габаль не одинок, его поголовно поддерживали мужчины и женщины. Они собрали все свое мужество и приготовились вынести любые испытания, не думая о последствиях. И само собою получилось так, что Габаль стал главою в своем квартале, хотя сам он к подобному не стремился и не готовился. Хамдан этому не препятствовал и даже рад был сбросить с себя бремя ответственности в столь тяжелых обстоятельствах.

Габаль не отсиживался дома и вопреки предостережениям Хамдана выходил, как обычно, по своим делам. И хотя на каждом шагу он ожидал ловушки, никто из футувв его и пальцем не тронул. Единственное объяснение этому Габаль видел в том, что эфенди никому не рассказал об их встрече, надеясь, что и он, в свою очередь, будет хранить молчание и дело кончится ничем. Юноша думал, что не обошлось здесь и без Ходы-ханум, с ее тревогой за него и материнской преданностью. Он даже опасался, что ее любовь поколеблет его собственную решимость, окажется для него худшим злом, чем ненависть ее мужа, и Габаль долго размышлял над тем, что следует предпринять, чтобы раздуть тлеющие угли.

А на улице тем временем происходили странные вещи. Однажды из подвала раздался вопль женщины. Оказалось, она чуть не наступила на змею, прошмыгнувшую у самых ее ног. Несколько мужчин вызвались найти змею и, вооружившись палками, спустились в подвал. Обшарив все углы, они отыскали ее, забили палками и выбросили на мостовую. Тут же сбежались мальчишки и принялись играть с дохлой змеей, радуясь забаве. Это происшествие не сочли бы из ряда вон выходящим, если бы менее чем через час не раздался другой вопль, на этот раз уже из дома, который находился в самом начале улицы, со стороны Гамалийи. А еще до наступления ночи в домах, где жили хамданы, поднялся переполох — там тоже появилась змея, но поймать ее никак не удавалось. Тогда сам Габаль вызвался изловить ее с помощью приемов, которым его обучил Балкыти. Потом члены рода Хамдан рассказывали, что Габаль, сняв с себя одежду, встал посреди двора, заговорил на непонятном языке, и змея сама покорно выползла из своего укрытия.

Обо всем этом к следующему утру было бы забыто, если бы подобные же случаи не произошли и в домах важных людей. Пошли слухи о том, что змея ужалила футувву Хаммуду, когда он проходил по коридору своего дома. Хаммуда закричал, и соседи, прибежав на крик, спасли его. Разговоры о змеях стали притчей во языцех всей улицы. Правда обрастала вымыслами, а змеи продолжали появляться то тут, то там. В доме футуввы Баракята его приятели, собравшиеся выкурить трубку, заметили гадюку между балками потолка. Она быстро проползла и скрылась. Все повскакивали с мест, и компания в панике разбежалась.

Вскоре рассказы о змеях заставили людей забыть поэтов с их преданиями. А змеи не унимались. Дело дошло до того, что огромная гадюка появилась в доме самого господина управляющего. И, несмотря на старания многочисленных слуг, ее так и не удалось найти. Ханум и ее супруг сильно перепугались, Хода даже подумывала о том, чтобы съехать из дома, пока не будет полной уверенности, что в нем нет змей. В доме эфенди царил переполох, и тут из дома главного футуввы Заклата донеслись крики и шум. Управляющий послал бавваба выяснить, что случилось. Оказалось, что змея ужалила одного из сыновей Заклата и скрылась. Жителей улицы охватил ужас. Призывы о помощи раздавались со всех сторон. Ханум решила покинуть улицу. Тогда бавваб, дядюшка Хасанейн, вспомнил, что Габаль — фокусник, а фокусники знают, как ловить змей, ведь поймал же он змею в доме хамданов. Управляющий изменился в лице, но не произнес ни слова, а ханум приказала баввабу немедленно позвать Габаля. Бавваб вопросительно посмотрел на господина, но тот пробормотал что-то невнятное. Тогда ханум решительно заявила, что у них нет другого выбора — либо покинуть улицу, либо призвать Габаля, и эфенди, дрожа от злобы и негодования, согласился на последнее.

На улице между домами управляющего и главного футуввы собралось множество народу. Впереди всех стояли футуввы Заклат, Хаммуда, Баракят, аль-Лейси и Абу Сари. Все только и говорили что о змеях. Абу Сари заметил:

— Наверное, на горе случилось что-нибудь такое, что заставило змей расползтись.

— Всю жизнь мы живем по соседству с горой, но ничего подобного не бывало! — воскликнул Заклат. Он был особенно возмущен, так как пострадал его сын. Хаммуда все еще продолжал хромать после укуса. Остальные были так напуганы, что покинули свои дома, полагая, что теперь они не пригодны для житья.

Пришел Габаль, неся свой мешок, поздоровался со всеми и с почтительным, но решительным видом остановился перед эфенди и ханум. Управляющий не смог заставить себя взглянуть в глаза Габалю, ханум же сказала:

— Нам стало известно, что ты, Габаль, можешь выгнать змей из наших домов?

— Да, я обучался этому, госпожа, — спокойно ответил Габаль.

— Я позвала тебя, чтобы ты помог нам очистить наш дом.

— А позволит ли мне это господин управляющий? — спросил Габаль.

Подавляя в себе злобу и гнев, эфенди пробормотал свое согласие.

Тут Заклат сделал незаметный знак аль-Лейси, и тот встал перед Габалем.

— А наши дома ты можешь очистить?

— Все могут рассчитывать на меня.

Послышались возгласы благодарности, а Габаль, обведя все лица взглядом своих больших глаз, сказал:

— Я думаю, не стоит напоминать вам, что все имеет свою цену. Ведь так повелось на нашей улице?

Футуввы уставились на него в недоумении, и он пояснил:

— Чему вы удивляетесь? Ведь за то, что вы охраняете кварталы, их жители платят вам налог, а господин управляющий, управляя имением, получает свою долю.

Затруднительное положение, в котором находились все собравшиеся на улице, помешало им обнаружить свои истинные чувства. Однако Заклат спросил:

— Чего ты хочешь за работу? Габаль спокойным тоном продолжал:

— Я не потребую с вас денег, но хочу, чтобы вы дали слово чести уважать достоинство рода Хамдан и вернуть ему права на имение.

На какое-то время воцарилось молчание. Казалось, что весь воздух пропитан злобой и ненавистью. Управляющий молча смотрел в землю, а Хода не могла унять дрожь волнения.

— Не думайте, — продолжал Габаль, — что я требую чего-то сверх меры, ведь речь идет лишь о соблюдении справедливости по отношению к вашим несчастным братьям. Страх, который выгнал вас сейчас из ваших домов, — лишь малая капля в сравнении с тем, что они испытывают в каждый из дней своей жизни.

В глазах футувв сверкнул гнев и тут же исчез, подобно тому как молния появляется на мгновение, а затем исчезает в тучах. Однако Абу Сари сказал:

— Я могу привести одного человека из рифаитов — он умеет заговаривать змей. Но придется потерпеть и не заходить в дома два-три дня, пока этот человек не вернется из деревни.

— Как же всем жителям спать под открытым небом? — спросила ханум.

Эфенди размышлял, стараясь, как мог, подавить бушевавший в его груди гнев, и вдруг сказал, обращаясь к Габалю:

— Даю тебе слово чести, что выполню все твои условия. Приступай к делу.

Футуввы растерялись, но вида не показывали, стараясь не выдавать овладевшего ими страха и тревоги. Габаль приказал всем отойти подальше и освободить ему дом и сад для работы. Затем он разделся и, оставшись нагим, как в тот день, когда ханум впервые увидела его в луже дождевой воды, стал переходить с места на место, из комнаты в комнату. При этом он тихо свистел и произносил непонятные слова. Заклат подошел к управляющему и прошептал:

— Это он сам наслал на нас змей.

Управляющий сделал ему знак молчать и так же шепотом ответил:

— Пусть он сначала избавит нас от змей.

Первую гадюку Габаль выманил из оконца в потолке, вторую поймал в конторе имения. Намотав змей на руку, он вошел в саламлик и упрятал их в свой мешок. Оделся и стал ждать, когда все соберутся вокруг него.

Когда народ собрался, Габаль сказал:

— А теперь поспешим в ваши дома! И, обернувшись к Ходе, тихо добавил:

— Если бы не нищета моего рода, я бы сослужил тебе службу, не выдвигая никаких условий.

Затем, подойдя к управляющему, приветствовал его взмахом руки и смело сказал:

— Для благородного человека обещание, данное им, — долг чести.

И в сопровождении молчаливой толпы пошел прочь.

40

На глазах у всех жителей Габаль полностью очистил улицу от змей. Каждый раз, как ему удавалось выманить очередную тварь, присутствовавшие при этом радостно кричали, восхваляя героя, и весть моментально облетала всю улицу, от Большого дома до Гамалийи. Окончив работу, Габаль пошел домой, а собравшиеся мальчишки и юноши провожали его до дверей, хлопая в ладоши и распевая:

Габаль — защитник бедняков!
Габаль победитель змей!
Пение и рукоплескания продолжались даже после того, как Габаль скрылся за дверью. Это вызвало негодование футувв. Хаммуда, аль-Лейси, Абу Сари и Баракят поспешили к дому хамданов и стали разгонять собравшихся по домам, щедро осыпая их ругательствами, пощечинами и ударами дубинок. Через считанные минуты на улице остались одни кошки, собаки да мухи. Люди спрашивали друг друга, в чем тут секрет? Почему на доброе дело футуввы отвечают новым разбоем? И выполнит ли управляющий данное им Габалю обещание? Или избиение, устроенное футуввами, — это начало его мести? Те же вопросы неотвязно мучили и самого Габаля. Он призвал к себе мужчин рода Хамдан, чтобы поразмыслить надо всем этим сообща.

А в это время Заклат пришел к управляющему и стал убеждать его и Ходу— ханум:

— Нельзя щадить никого из них!

На лице эфенди отразилось полное согласие с этими словами, но ханум возразила:

— А как же слово чести, которое дал управляющий? Лицо Заклата перекосилось, утратив всякое сходство с человеческим.

— Люди подчиняются не чести, а силе, — проворчал он.

— Но что о нас скажут?! — ужаснулась ханум.

— Пусть говорят, что хотят. Когда они молчали? Каждый вечер в кофейнях нас хулят и высмеивают, но стоит нам показаться на улице, как все изображают покорность. И не оттого, что уважают нас, а потому, что боятся палки!

Эфенди бросил недовольный взгляд на жену и пробурчал:

— Габаль специально подстроил нашествие змей, чтобы навязать нам свои условия. Теперь это каждому понятно. Можно ли требовать выполнения обещания, данного мошеннику и обманщику?

— Не забывай, госпожа, — предостерегающе сказал Заклат, — если Габаль сумеет вернуть роду Хамдан его права на имение, то и другие жители улицы потребуют своей доли. Они разграбят имение, и нам ничего не останется.

Слушая Заклата, эфенди так сжал свои четки, что они захрустели под его пальцами, а футувва снова повторил:

— Нельзя щадить никого из них!

После этого разговора все футуввы и их ближайшие подручные были созваны в дом Заклата. И сразу улицу облетела весть о том, что над Хамданом готовится расправа. Женщины не отходили от окон, а мужчины толпились на улице. Все мужчины из рода Хамдан собрались во внутреннем дворе одного из их домов, вооруженные дубинками и камнями, а женщины заняли свои места на крыше и в комнатах. У каждого из них было свое задание, и ошибка или путаница могли обернуться поражением и гибелью. Поэтому все следили глазами за Габалем и очень волновались за исход дела. От Габаля не укрылось их состояние, и он напомнил хамданам о том, что Габалауи на их стороне и обещал им успех, если они будут сильными. Эти слова укрепили сердца хамданов. Теперь они были готовы ко всему, кто — веря Габалю, а кто — от отчаяния. Поэт Ридван, склонившись к Хамдану, сказал ему на ухо:

— Я боюсь, вдруг наш план не удастся. Лучше было бы запереть двери и обрушить на них удары с крыши и из окон.

— Тогда, — возразил Хамдан, — мы снова будем отрезаны от мира и умрем с голоду.

Подойдя к Габалю, Хамдан спросил:

— Не лучше ли оставить двери открытыми?

— Оставьте их как есть и не сомневайтесь в успехе, — ответил Габаль.

Холодный шквальный ветер гнал по небу темные тучи. Собирался дождь. На улице послышался шум голосов, заглушивший мяуканье кошек и лай собак. «Идут, дьяволы!» — предостерегающе воскликнула Тамархенна. И в самом деле, Заклат, сопровождаемый другими футуввами и их подручными, вышел из своего дома. Держа в руках дубинки, они сначала не спеша направились к Большому дому, затем повернули в сторону квартала Хамдан. Тут их встретили крики и приветствия людей, собравшихся на улице перед жилищами хамданов. Некоторые из них просто радовались предстоящей драке и кровопролитию, другие ненавидели хамданов за то, что они требовали себе особого положения среди жителей улицы. Но большинство ненавидели футувв, и за лицемерной радостью скрывался лишь страх перед их дубинками. Заклат, ни на кого не обращая внимания, продолжал свой путь, дойдя до дома рода Хамдан, он закричал:

— Если есть среди вас хоть один мужчина, пусть выйдет! Ему ответила Тамархенна, выглянув из окна:

— А ты дай нам еще одно слово чести, что не причинишь ему зла.

При упоминании о чести гнев охватил Заклата.

— Неужели никто не решится подать голос, кроме этой потаскухи?!

— Да упокоит Аллах душу твоей матери, Заклат! — воскликнула Тамархенна.

Тогда Заклат приказал своим людям взять дом приступом. Одни кинулись к дверям, другие стали швырять камнями в окна, чтобы защитники дома не могли из них высунуться. Мощными ударами люди Заклата принялись вышибать дверь, которая сначала не поддавалась, а потом затрещала, зашаталась и наконец рухнула, не выдержав напора. Нападающие устремились в длинный коридор, ведший во внутренний двор, в глубине которого виднелись фигура Габаля и других хамданов с поднятыми дубинками. Заклат, презрительно усмехнувшись, взмахнул рукой и первым ринулся вперед, за ним последовали его люди. Но как только они достигли середины коридора, земля провалилась у них под ногами, и все они оказались в глубокой яме. В тот же момент открылись двери комнат, выходящих в коридор, и в яму полилась вода из ведер, тазов и других всевозможных сосудов. Одновременно хамданы забрасывали провалившихся в яму врагов припасенными заранее камнями. Впервые улица услышала, как кричат от боли и страха ее футуввы, впервые увидела, как из головы Заклата брызнула кровь и как дубинки обрушились на затылки Хаммуды, Баракята, аль-Лейси и Абу Сари, барахтавшихся в грязной жиже. Помощники футувв, увидев, что случилось с их предводителями, обратились в бегство, бросив их на произвол судьбы. А вода, камни и немилосердные удары дубинок продолжали обрушиваться на головы поверженных. И глотки, которые всю жизнь изрыгали лишь грубости и брань, стали молить о пощаде. Но поэт Ридван громко крикнул:

— Никого не щадите!

Вода в яме смешалась с кровью. Хаммуда испустил дух первым. Аль-Лейси и Баракят еще продолжали кричать, а Заклат пытался ухватиться рукой за край ямы. Глаза его горели злобой, в безумной ненависти он черпал силу, хотя и изнемогал от боли и ран. Ударами дубинок хамданы отгоняли его от краев ямы, и он уже не мог держаться на поверхности воды. Последними исчезли его руки с зажатыми в них комьями глины. И вот над ямой воцарилась тишина. Вода оставалась спокойной, и ее поверхность затянулась пленкой из грязи и крови. Хамданы, тяжело дыша, столпились над ямой и смотрели на нее в полном молчании. У входа в дом собралась толпа жителей улицы, которые также в замешательстве глазели на яму. Раздался голос поэта Ридвана:

— Таков удел тиранов!

Новость облетела улицу со скоростью света. Все в один голос заговорили о том, что Габаль расправился с футув-вами, как до того он расправился со змеями. Люди славили Габаля с жаром, который не могли остудить самые холодные порывы ветра, и называли его истинным футуввой улицы Габалауи. Требовали, чтобы трупы футувв были вытащены из ямы и выставлены на всеобщее обозрение в назидание тем, кто вознамерился бы последовать их примеру. Люди хлопали в ладоши, плясали. Но сам Габаль был озабочен тем, чтобы довести до конца задуманный им план. Надо было не упустить ни одной мелочи, и он крикнул хамданам:

— А теперь пошли в дом управляющего!

41

До того как Габаль и члены рода Хамдан вышли из своего дома, на улице творилось нечто неописуемое. Мужчины, а вслед за ними и женщины врывались в дома футувв, избивали всех, кто там находился, пуская при этом в ход и руки, и ноги. Родственники и близкие футувв разбегались, прикрывая от ударов лбы и затылки, охая и утирая слезы. Дома были разграблены полностью, были унесены мебель, и еда, и одежда, а все, что нельзя было унести, было сломано и разбито, так что жилища превратились в груды обломков и развалин. После этого негодующие толпы устремились к дому управляющего и сгрудились перед закрытой входной дверью. Слышались громкие возгласы: «Давайте сюда управляющего. Пусть выходит, а не то!..» Эти требования и угрозы сопровождались улюлюканьем и насмешками. Часть толпы направилась к Большому дому, призывая Габалауи выйти наконец из своего уединения, навести порядок и восстановить справедливость. Другие же стали колотить в дверь дома управляющего кулаками и наваливаться на нее плечами с намерением сломать ее. В этот критический момент показался Габаль во главе мужчин и женщин из своего рода. Они шли уверенно, воодушевленные одержанной победой. Толпа расступилась, пропуская их, раздались приветственные возгласы, крики радости и одобрения. Но Габаль поднял руку, прося тишины, и голоса постепенно смолкли. В наступившей тишине стало слышно, как шумит налетающий порывами ветер. Габаль вгляделся в обращенные к нему лица и сказал:

— Жители улицы! Я приветствую и благодарю вас!

В ответ снова раздались радостные возгласы, но Габаль опять попросил тишины.

— Если вы не разойдетесь спокойно по домам, — проговорил он, — мы не сможем завершить начатое.

— Мы хотим справедливости, господин наш! — послышалось в ответ.

Громко, чтобы его услышали все, Габаль повторил:

— Расходитесь спокойно, и да осуществится воля Габалауи!

Вновь поднялся шум и крики в честь Габалауи и его внука Габаля. Людям очень не хотелось расходиться, но они не могли противиться просьбе Габаля и его повелительному взгляду. Вскоре перед домом управляющего не осталось никого, кроме членов рода Хамдан. Тогда Габаль постучал в дверь и крикнул:

— Дядюшка Хасанейн, открой! Ему ответил дрожащий голос:

— А люди… люди…

— Здесь никого нет, кроме нас!

Дверь открылась, и Габаль вошел во двор, а за ним вошли члены его рода. Пройдя по мощеной дорожке к саламлику, они увидели ханум, покорно стоявшую у порога, а в дверях залы — эфенди со склоненной головой и с лицом белее савана. При виде эфенди у многих вырвались гневные восклицания. Ханум со вздохом промолвила:

— Мне очень плохо, Габаль!

Габаль, сделав презрительный жест в сторону управляющего, ответил:

— Если бы коварный замысел этого потерявшего честь человека удался, мы все были бы сейчас хладными трупами.

Ханум лишь тяжело вздохнула, а Габаль, не отводя сурового взгляда от эфенди, продолжал:

— Сколь жалок и беспомощен ты теперь, когда у тебя не осталось ни защитников — футувв, ни собственной смелости. Если бы я отдал тебя на суд жителям улицы, они растерзали бы тебя и растоптали ногами.

Управляющий задрожал всем телом и съежился так, что стал даже меньше ростом, а ханум приблизилась к Габалю и умоляюще проговорила:

— Прошу тебя, не говори таких ужасных вещей, ведь я привыкла слышать от тебя только добрые слова. Мы в таком состоянии, что заслуживаем снисхождения…

— Если бы не мое уважение к тебе, то дело приняло бы совсем другой оборот, — проговорил Габаль, отворачиваясь от ханум, чтобы скрыть волнение, охватившее его при звуках ее голоса.

— Я не сомневаюсь в этом, Габаль, я знаю, ты не можешь отказать в просьбе.

— Как было бы хорошо, если бы мы могли добиться справедливости, не пролив ни капли крови, — грустно произнес Габаль.

Эфенди пошатнулся, как будто теряя последние силы, а Хода быстро проговорила:

— Что случилось, то случилось, а сейчас мы полностью покоряемся твоей воле.

Было видно, что управляющий силится что-то сказать. Наконец, слабым голосом он произнес:

— Ведь есть возможность исправить совершенные ошибки.

Все с любопытством уставились на человека, который еще недавно был столь могущественным, а сейчас выглядел слабым и униженным. Управляющий, приободренный тем, что он вновь обрел дар речи, сказал:

— Теперь ты, Габаль, можешь занять место Заклата. Ты его заслужил.

Габаль нахмурился.

— Я не желаю быть футуввой, — презрительно сказал он. — Поищи себе кого— нибудь другого, кто стал бы охранять тебя. Я же хочу лишь вернуть права роду Хамдан!

— Они и так принадлежат вам, а ты, если хочешь, можешь управлять имением.

— Как это было раньше, Габаль, — вмешалась ханум.

— А почему бы нам не завладеть всем имением? — воскликнул Даабас.

Хамданы одобрительно зашумели, а лица ханум и эфенди покрылись мертвенной бледностью. Габаль метнул на своих сородичей гневный взгляд.

— Владелец имения приказал мне вернуть вам ваши права, а не лишать прав других.

— А откуда тебе известно, что и другие вернут себе свои права? — спросил Даабас.

— Это их дело, — сказал Габаль. — А ты, Даабас, ненавидишь несправедливость, только когда сам становишься ее жертвой.

— Ты честный человек, Габаль, — проговорила в сильном волнении ханум, — как бы я хотела, чтобы ты вернулся в мой дом!

— Я останусь жить с хамданами, — решительно ответил Габаль.

— Но это не приличествует твоему положению!

— Когда мы получим свою долю доходов от имения, мы отстроим дом не хуже Большого дома! Такова воля нашего деда Габалауи.

Эфенди недоверчиво покосился на Габаля и сказал:

— После того что произошло сегодня, мы не можем быть спокойны за свою безопасность.

— Вы сами должны налаживать ваши отношения с жителями улицы, — с презрением проговорил Габаль. — Меня это не касается.

— Если ты будешь уважать наш уговор, — неожиданно вмешался Даабас, — никто не посмеет тебе угрожать.

— Я заявляю публично о законности ваших прав, — решительно заявил эфенди, а ханум умоляюще посмотрела на Габаля.

— Поужинай сегодня со мной, Габаль, прошу тебя как мать.

Габаль пытался догадаться, чего она добивается, так настойчиво подчеркивая свою любовь к нему, но был не в силах отказать ей и сказал, склонив голову:

— Как пожелаешь, госпожа моя!

42

И вот настали светлые дни для рода Хамдан или рода Габаль, как он стал теперь называться. Широко распахнулись двери кофейни, и поэт Ридван занял свое место на скамье. Вновь зазвучали струны ребаба, рекой полилось пиво, клубы голубоватого дыма от кальяна заволокли потолок. Тамархенна танцевала так, что у нее чуть не переломилась поясница. И никого больше не волновало, будет ли найден убийца Кадру. А история встречи Габаля с Габалауи обрастала все новыми легендарными подробностями. Эти дни были лучшими в жизни Габаля и Шафики. И Габаль предложил жене:

— Давай позовем Балкыти жить с нами!

— Да! Пусть он благословит появление внука! — ответила Шафика, которая уже чувствовала признаки приближающихся родов.

— Ты мое счастье, Шафика! — благодарно проговорил Габаль. — И Саида найдет себе достойного мужа из рода Хамдан.

— Вернее, из рода Габаль, ведь теперь нас так называют, потому что ты лучший из всех когда-либо родившихся в этом квартале!

— Нет, нет, — засмеялся Габаль, — лучшим из нас был Адхам. Как он мечтал о счастливой жизни для всех, о том, чтобы люди не занимались тяжким трудом, а лишь распевали песни! И для нас его мечта осуществится.

Однажды, идя по улице, Габаль увидел, как подвыпивший Даабас танцует среди собравшихся в круг хамданов. Заприметив Габаля, Даабас весело взмахнул дубинкой и крикнул:

— Раз ты не хочешь быть футуввой, то им буду я! Габаль, громко, чтобы все его услышали, сказал:

— В роде Хамдан нет места футуввам! Но если кто-нибудь покусится на наши права, мы все должны стать футуввами.

Габаль направился к кофейне, а за ним, пошатываясь от выпитого пива, поспешили остальные. Габаль чувствовал себя счастливым. Обращаясь к своим сородичам, он сказал:

— Из всех жителей улицы Габалауи отдал предпочтение нашему роду, и вы истинные господа на этой улице, а посему вам надлежит любить и уважать друг друга и жить в справедливости. Среди вас не должно быть места преступлениям!

Из жилищ хамданов слышались звуки бубнов и пение. Праздничные огни освещали весь их квартал, тогда как остальная часть улицы была, как обычно, погружена в темноту. Детишки из других кварталов толпились на границе тьмы и света, чтобы хоть издали полюбоваться на праздничное гулянье. Несколько мужчин с усталыми лицами, жители соседних кварталов, зашли в кофейню Хамдана. Их встретили любезно, усадили за столики, предложили чаю. Габаль сразу догадался, что пришли они не только затем, чтобы поздравить хамданов. И верно. Старший из мужчин, Занати, обращаясь к Габалю, сказал:

— Габаль, мы все живем на одной улице, и Габалауи наш общий дед. Ты сегодня самый уважаемый и сильный человек среди нас. Разве не лучше, если не только ваш род, но и все остальные будут жить по справедливости?

Габаль ничего не ответил, а лица его сородичей выражали полное безразличие. Несмотря на это, Занати продолжал:

— От тебя зависит, чтобы справедливость стала всеобщей!

Габаля никогда не интересовала судьба соседей. И все члены его рода тоже были к ним равнодушны, считая себя выше остальных, даже когда сами жили в унижении. Поэтому Габаль мягко сказал:

— Мой дед поручил мне печься только о своих сородичах.

— Но ведь он также и наш дед!

— Это еще как сказать, — вмешался в разговор Хамдан и окинул взглядом пришедших, оценивая впечатление, произведенное его словами. Он заметил, что лица их помрачнели. — А то, что мы ему ближе всех, он сам подтвердил во время встречи в пустыне! — продолжал он.

На лице Занати ясно читался тот же самый ответ: «Это еще как сказать!» Но, видимо, пересилив себя, он спросил Габаля:

— Неужели тебе безразлично, что мы живем в нищете и грязи?

— Нет, конечно, — вяло откликнулся Габаль, — но какое мы к этому имеем отношение?

— Разве вам нет до этого дела? — настаивал Занати. Хотя Габаль искренне сомневался в том, что у этого человека есть право говорить с ним в таком тоне, он все же не сердился: какие-то струны его души отзывались на слова Занати, но, с другой стороны, ему очень не хотелось ради почти посторонних людей взваливать на себя новые трудности и неприятности. Поэтому он молчал. За него ответил Даабас, который запальчиво воскликнул:

— А вы забыли, как вы относились к нам в самые трудные для нас дни?

Занати на мгновение потупил взгляд, потом сказал:

— Кто же посмел бы в то время пойти наперекор футув-вам и высказать вам сочувствие? Ведь футуввы никого не пощадили бы.

Даабас презрительно поджал губы.

— Вы завидовали и продолжаете завидовать нашему роду. Футуввы тут ни при чем!

Занати безнадежно понурил голову.

— Да простит тебя Аллах, Даабас!

— Благодарите еще нашего Габаля за то, что он не стал вам мстить! — не унимался Даабас.

Между тем Габаль, мучимый противоречивыми мыслями, продолжал молчать. Он опасался протянуть этим людям руку помощи, но вместе с тем не хотел и обидеть их отказом. А гости растерялись и не знали, как им реагировать на язвительные упреки Даабаса, холодные взгляды хамданов и затянувшееся молчание Габаля. Они поднялись с мест разочарованные и отправились восвояси, а Даабас, дождавшись, когда они скрылись за дверью, сделал неприличный жест и бросил им вслед:

— Проваливайте, свиные рыла!

— Господам не пристало так выражаться! — одернул его Габаль.

43

И наступил знаменательный день, день, когда Габаль получил долю рода Хамдан, причитавшуюся им по праву часть доходов от имения. Получив деньги, Габаль уселся во внутреннем дворе того самого дома, где недавно была одержана победа, и призвал к себе всех членов рода. Он сосчитал, сколько в каждой семье душ, и честно разделил поровну все деньги. Себе он взял столько же, сколько дал и остальным. Хамдан в глубине души был недоволен такой дележкой, но, боясь прямо сказать об этом, выразил свое недовольство окольным путем.

— По-моему, Габаль, — сказал он, — ты поступаешь несправедливо по отношению к самому себе.

Нахмурившись, Габаль ответил:

— Я взял то, что причитается мне и Шафике.

— Но ты же глава нашего рода.

Громко, чтобы все его слышали, Габаль проговорил:

— Не подобает главе рода обкрадывать сородичей. Даабас, который с тревогой прислушивался к этому разговору, вдруг сказал:

— Габаль не Хамдан, Хамдан не Даабас, а Даабас не Каабильха!

Габаль гневно возразил:

— Ты хочешь членов одного рода разделить на господ и слуг!

Но Даабас продолжал настаивать на своем:

— Среди нас есть и владелец кофейни, и бродячий торговец, и нищий. Какое же может быть между нами равенство? А я, например, был первым, кто в нарушение запрета покинул дом и подвергся преследованию со стороны Кадру. Я был первым, кто встретил тебя на чужбине, и именно я первым поддержал тебя, когда остальные колебались.

Взбешенный этими словами, Габаль вскричал:

— Ты хвастун и лжец! Клянусь Аллахом, подобные тебе не заслуживают доброго отношения.

Даабас хотел еще что-то добавить, но, увидев гнев, полыхавший в глазах Габаля, передумал и пошел прочь, не сказав ни слова.

А под вечер он отправился в курильню кривого Атриса и уселся там в кругу курильщиков, надеясь, что с клубами дыма развеются и его заботы. Спустя некоторое время Даабас предложил Каабильхе сыграть партию в сигу[21] и за полчаса проиграл ему все свои деньги. Атрис, узнав об этом, засмеялся и, меняя в кальяне воду, заметил:

— Не повезло тебе, Даабас! Нищета написана тебе на роду, вопреки завещанию владельца имения.

Проигрыш выбил из головы Даабаса остатки дурмана, и он злобно пробормотал:

— Богатство так легко не теряют!

Атрис сделал затяжку, чтобы проверить, достаточно ли в кальяне воды, и сказал:

— Однако ты уже потерял его, брат!

В это время Каабильха аккуратно складывал деньги и уже поднял было руку, чтобы спрятать их за пазуху, как вдруг Даабас резким жестом схватил его за руку и потребовал вернуть деньги.

— Они уже не твои! — запротестовал Каабильха.

— Верни деньги, навозный жук! — закричал Даабас, а Атрис, видя недоброе, вмешался:

— Не ссорьтесь здесь, вы не у себя дома!

Даабас, крепко держа Каабильху за руку, не унимался:

— Я не позволю этому навозному жуку грабить меня!

— Отпусти мою руку, Даабас! Я тебя не грабил!

— Может, ты скажешь, что приобрел эти деньги честной торговлей?

— Зачем же ты стал играть на деньги?

Тут Даабас отвесил Каабильхе затрещину и потребовал:

— Отдай деньги, не то все кости переломаю! Каабильхе удалось вырвать руку, и это привело Даабаса в ярость. Что было силы от ткнул пальцем прямо в правый глаз Каабильхе. Тот заорал благим матом, схватился за глаз и вскочил на ноги, уронив при этом деньги, которые посыпались прямо на колени Даабасу. Вопя от боли, Каабильха стал извиваться и корчиться. Курильщики обступили его со всех сторон, а Даабас тем временем подобрал деньги и спрятал у себя на груди. К нему подошел испуганный Атрис.

— Ты выбил ему глаз!

Даабас ужаснулся тому, что натворил, и убежал из кофейни.

Некоторое время спустя Габаль снова стоял во дворе дома хамданов, окруженный сородичами. Он весь кипел от негодования. Перед ним на корточках сидел Каабильха с перевязанным глазом, а Даабас стоял, понурив голову, и молча выслушивал возмущенную речь Габаля. Хамдан, желая хоть немного успокоить главу рода, сказал:

— Даабас вернет деньги Каабильхе.

— Пусть сначала вернет ему глаз! — воскликнул Габаль. Каабильха заплакал, а поэт Ридван, тяжко вздыхая, проговорил:

— Увы, это невозможно.

— Однако можно расплатиться оком за око! — ответил Габаль, и лицо его при этом напоминало предгрозовое небо.

Даабас испуганно поднял взгляд на Габаля и, протягивая деньги Хамдану, прошептал:

— Злоба лишила меня разума, но я не хотел покалечить его.

Габаль долго глядел на него в молчании, а потом грозно произнес:

— Око за око! Вина на зачинщике!

Члены рода Хамдан растерянно переглянулись: никогда еще они не видели Габаля в таком состоянии. Его охватила ярость, какой он не испытал ни в тот день, когДа покинул дом Ходы-ханум, ни даже когда убил Кадру. Воистину в гневе своем он был страшен, и не было силы, способной удержать его от задуманного. Хамдан хотел было что-то сказать, но Габаль опередил его:

— Владелец имения не для того отметил вас своей любовью, чтобы вы калечили друг друга. Если в нашей жизни не будет закона и порядка, смута погубит нас всех. Поэтому, Даабас, ты должен поплатиться собственным глазом.

В ужасе и исступлении Даабас закричал:

— Не смейте меня трогать, а не то я всех убью!

Но Габаль бросился на него, как свирепый бык, и сильным ударом сбил с ног. Даабас потерял сознание. Габаль подхватил его под мышки, поставил на ноги и, повернув лицом в сторону Каабильхи, приказал тому:

— Отомсти за себя!

Каабильха подошел к Даабасу и остановился в нерешительности, а из жилища Даабаса донеслись крики и плач. Несмотря на это, Габаль был неумолим.

— Давай же, пока я не закопал тебя живьем! — крикнул он.

Каабильха приблизился к Даабасу, ткнул его пальцем в правый глаз и выбил его. А из жилища Даабаса донеслись еще более громкие крики и плач…

Некоторые мужчины из друзей Даабаса, в том числе Атрис и Али Фаванис, Тоже плакали, а Габаль, обращаясь к ним, сказал:

— Эх вы, злобные трусы! Вы ненавидели футувв только за то, что они были сильнее вас. А стоило вам почувствовать себя сильными, как вы забыли о милосердии. Помните: либо порядок, либо конец всему!

С этими словами Габаль ушел, оставив Даабаса на попечении его друзей. Случившееся оставило глубокий след в душах людей. Раньше Габаль был любимым вождем, которого весь род считал своим футуввой, полагая, что Габаль просто не хочет, чтобы его так называли. Теперь люди стали бояться его, передавали друг другу шепотом рассказы о его жестокости и беспощадности. Но всегда находился и такой, кто напоминал о причинах этой жестокости и о том, что вызвана она была искренним желанием установить справедливость, порядок и братские отношения между членами рода Хамдан. Это мнение каждый день находило себе подтверждение в словах и делах Габаля, и люди снова поверили ему и перестали бояться. Все строго соблюдали установленный порядок и не нарушали законов. Пока был жив Габаль, царили спокойствие и безопасность. В глазах своих сородичей он всегда оставался символом справедливости и ни разу до конца дней своих не отступил от установленных законов.

* * *
Такова история Габаля. Он первым на нашей улице восстал против угнетения и первым удостоился свидания с владельцем имения после того, как тот удалился от мира. Он добился такой власти, которую никто не мог у него оспаривать. И при этом он был скромен, не терпел мошенничества и накопления богатства путем поборов и нечестной торговли. В глазах рода своего он остался образцом справедливости, силы и порядка. Правда, он не заботился о судьбе других жителей нашей улицы. Быть может, он даже презирал их, как и другие его сородичи. Однако он не обижал их и не делал никому из них зла, показывая всем пример, достойный подражания.

И если бы не забывчивость, истинное бедствие нашей улицы, он навсегда остался бы для нас примером.

Но беда нашей улицы — забывчивость.

РИФАА

44

Приближался рассвет. Кругом было тихо. Все живое на нашей улице находилось во власти сна. Даже футуввы, собаки и кошки и те угомонились. Тьма затаилась во всех углах, словно не желая уступать место утреннему свету. Среди полной тишины в одном из домов квартала Габаль осторожно отворилась дверь. Из нее выскользнули две тени и направились в сторону Большого дома. Обогнув его высокую стену, они свернули к пустыне. Двигались они бесшумно, время от времени оборачиваясь назад, чтобы убедиться, что за ними никто не идет. Вот они углубились в пустыню и, определяя свой путь по звездам, вскоре добрались до скалы Хинд, которая темной громадой возвышалась в предрассветных сумерках. Это были мужчина средних лет и молодая женщина на сносях. Каждый нес по узлу. У подножия скалы женщина в изнеможении вздохнула и сказала:

— Послушай, Шафеи, я устала!

Мужчина остановился и недовольно проговорил:

— Отдыхай, но не следует поддаваться усталости! Женщина поставила на землю свой узел и села на него, широко расставив ноги, чтобы передохнуть. Мужчина с минуту постоял, оглядываясь по сторонам, затем тоже устроился на своем узле. Потянуло свежим предрассветным ветерком, но женщина, погруженная в свои мысли, и не почувствовала его.

— Интересно, где мне придется рожать? — спросила она.

— Любое место лучше, чем наша проклятая улица, Абда! — гневно воскликнул Шафеи. Он окинул взглядом проступавшие из мрака очертания горы Мукаттам, протянувшейся с севера на юг, и продолжал: — Мы пойдем на рынок Мукаттам, куда ушел Габаль в трудное для него время. Я открою столярную мастерскую и буду работать, как работал на нашей улице. Ты же знаешь, руки у меня золотые и деньги на обзаведение имеются, а это уже неплохо!

Женщина накинула на голову и плечи платок и грустно сказала:

— Мы будем жить на чужбине, как сироты, а ведь мы из рода Габаль, истинных хозяев улицы!

Мужчина сплюнул с досадой ипроворчал:

— Хозяева улицы! Да мы хуже рабов! Ушел Габаль, а с ним ушло и золотое время. Пришел Занфаль, будь он проклят! Какой он футувва, если вместо того, чтобы защищать, грабит нас и мстит тем, кто осмеливается жаловаться?

Абда не возражала. Она слишком хорошо помнила те горькие дни и печальные ночи. Но вдруг она осознала, что они на самом деле покинули свою улицу, и в памяти ее всплыли хорошие воспоминания.

— Если бы не злые люди, — мечтательно произнесла она, — лучше нашей улицы нет! Где еще ты найдешь такой дом, как дом нашего деда? А соседей, подобных нашим? Где еще ты услышишь истории об Адхаме и Габале, о скале Хинд? Да будут прокляты злодеи!

— Эти кичливые футуввы хуже всякой напасти! Их дубинки так и гуляют по головам, — горько отозвался Шафеи. И вспомнил, как однажды проклятый Занфаль схватил его за шиворот и толкнул так, что чуть не сломал ему ребра, а потом повалил на землю на глазах у всех людей. И только из-за того, что Шафеи заговорил об имении. Топнув ногой, мужчина продолжал: — Мерзкий преступник похитил дитя Сидхума, продавца мяса, и больше никто и никогда не слышал об этом ребенке. Негодяй не пожалел ребенка на первом месяце его жизни! А ты еще спрашиваешь, где ты родишь! Так вот, ты родишь среди людей, которые не убивают детей!

Абда вздохнула, словно желая смягчить смысл своих слов, и сказала:

— Если бы ты мог примириться с тем, с чем мирятся другие!

— В чем я провинился, Абда?! Я всего-навсего спросил: где Габаль и его время, куда исчезла справедливая сила? Почему род Габаль снова сделался несчастным и униженным? А Занфаль разгромил мою мастерскую и жестоко избил меня. Если бы не соседи, то и вовсе убил бы. Останься мы дома, он поступил бы с нашим ребенком так же, как и с ребенком Сидхума.

— Надо было немного потерпеть, — печально качая головой, проговорила Абда, — разве ты не слышал разговоров о том, что Габалауи обязательно выйдет из своего уединения, чтобы избавить внуков своих от унижения и гнета?

Шафеи вздохнул и насмешливо заметил:

— Я слышал эти разговоры, когда был еще мальчишкой. Однако наш дед так и не появился, зато управляющий имением присваивает себе все доходы, кроме той части, которую платит футуввам за охрану собственной персоны. А футувва рода Габаль Занфаль забирает себе долю всего рода. Можно подумать, что Габаля никогда и не было и что он не потребовал от своего друга Даабаса расквитаться собственным оком за око несчастного Каабильхи.

Женщина, едва различимая в темноте, замолчала, думая о том, что утро ей придется встречать уже среди чужих людей. Чужими будут и ее новые соседи. Их руки примут ее дитя. И расти ему суждено на чужбине, как ветке, отрубленной от родного ствола. А ведь ей было так мало нужно для счастья. Дома она готовила еду и носила ее мужу в мастерскую, а вечерами, сидя у окна, слушала звуки ребаба, на котором играл поэт дядюшка Гаввад. Что может быть слаще звуков ребаба и увлекательней рассказов о Габале! О том, как однажды ночью он встретил Габалауи и тот сказал ему: «Ничего не бойся!» — и обещал поддержку и победу. Габаль вернулся на улицу окрыленный. Что может быть лучше возвращения на родную улицу после долгой разлуки!

Шафеи посмотрел на небо и, увидев меркнущие звезды и светлую полосу над горой Мукаттам, напомнил:

— Надо идти! Мы должны быть на рынке до восхода солнца!

— Но я еще не отдохнула!

— Превозмоги усталость!

Как чудесна была бы жизнь, если бы не Занфаль! Жизнь, полная добрых дел, чистого воздуха, неба, усыпанного звездами, прекрасных чувств. Но, к сожалению, существуют и управляющий имением Игаб, и футуввы Байюми, Габер, Хандуса, Халед, Батыха и Занфаль. А ведь каждое жилище могло бы стать таким, как Большой дом, и вместо стонов в них звучали бы песни. Но бедняки мечтают о невозможном, как когда-то Адхам. А кто они такие? Их затылки и спины опухли от побоев и пинков. Их глаза засижены мухами, а в волосах кишат вши.

— Почему мы забыли Габалауи? Женщина пробормотала в ответ:

— Аллах знает!

Но мужчина воскликнул в бессильном гневе:

— О Габалауи!

И эхо отозвалось его голосом. Тогда он встал и сказал:

— Ну пошли, с Богом!

Абда поднялась. Он взял ее за руку, и они зашагали к югу, в сторону рынка Мукаттам.

45

Глаза Абды светились радостью.

— Вот и наша улица! — воскликнула она. — Вот мы и вернулись, слава Аллаху, господу миров! Дядюшка Шафеи, вытирая вспотевший лоб рукавом абы, с улыбкой подтвердил:

— И правда, что может быть приятнее возвращения домой! Рифаа слушал разговор своих родителей, и его красивое юное лицо выражало одновременно удивление и грусть.

— Но разве можно забыть рынок Мукаттам и его жителей? — спросил он.

В ответ мать улыбнулась ему, поправляя малайю, сползшую с ее уже тронутых сединой волос. Было ясно: мальчик тоскует по своим родным местам так же, как и они тосковали по родной улице, и, несмотря на родительскую ласку и заботу, ему нелегко будет без старых друзей.

— Хорошие вещи никогда не забываются, — проговорила Абда, — но эта улица — твоя настоящая родина, здесь живут твои родные, господа этой улицы. Ты полюбишь их, и они полюбят тебя. Может быть, после смерти Занфаля квартал Габаль станет самым лучшим местом на земле.

— Ханфас вряд ли будет лучше Занфаля, — усомнился Шафеи.

— Однако Ханфас не питает к тебе вражды.

— У футувв вражда возникает так же быстро, как грязь — после дождя.

Абда умоляюще проговорила:

— Не думай так, муаллим. Мы же вернулись, чтобы жить в мире. Ты откроешь лавку и будешь зарабатывать на жизнь. Не забывай, что и на Мукаттаме ты подчинялся власти футуввы: они ведь есть повсюду и всюду командуют людьми.

Семейство приближалось к своей улице. Впереди шел дядюшка Шафеи с мешком в руках, за ним Абда и Рифаа, каждый с большим узлом. Рифаа был очень привлекательным юношей, высоким и стройным, с ясным лицом. Он казался чужаком на земле, по которой ступал. Глаза его с любопытством смотрели на все вокруг, пока его внимание не привлек Большой дом, одиноко возвышавшийся в начале улицы, окруженный забором, из-за которого виднелись лишь кроны деревьев. Рифаа долго смотрел на дом, потом спросил:

— Это дом нашего деда? Абда радостно ответила:

— Да! Теперь ты наконец увидел то, о чем я тебе рассказывала. Там твой дед, владелец этих земель и всего, что на них. Все принадлежит ему и существует его милостью. Если бы он не уединился от мира, жизнь на улице была бы совсем иной!

А дядюшка Шафеи насмешливо добавил:

— Да! И от его имени управляющий Игаб грабит жителей улицы и натравливает на них футувв. Все время, пока они шли вдоль южной стены Большого дома, Рифаа не отводил глаз от его закрытых окон и дверей. Потом показался дом управляющего Игаба, у его распахнутых настежь ворот на скамье сидел бавваб. Напротив был расположен дом главного футуввы Бейюми. Перед входом в него стояла повозка, груженная мешками риса и корзинами фруктов, которые слуги заносили в дом. На улице резвились босоногие мальчишки, а их матери сидели на расстеленных циновках прямо на земле, перед домами, и, перебирая фасоль или нарезая мулухийю, обменивались новостями, шутками, временами перебранивались. Отовсюду слышались смех и громкие голоса.

Семья Шафеи вошла в квартал Габаль. Навстречу им попался слепой старик, который шел, палкой нащупывая себе дорогу. Шафеи опустил мешок и кинулся к нему с радостной улыбкой.

— Дядюшка Гаввад, поэт наш, здравствуй! Поэт остановился и прислушался. Затем, в растерянности покачав головой, сказал:

— Здравствуй! Голос-то мне знаком!

— Ты что, забыл своего друга плотника Шафеи! Лицо старика засияло от радости.

— Дядюшка Шафеи! Боже Всевышний! — воскликнул он.

Мужчины обнялись, привлекая внимание всех, кто находился поблизости. Двое мальчишек, дурачась, тоже стали обниматься и целовать друг друга. Не переставая трясти руку Шафеи, Гаввад сказал:

— Ваше отсутствие длилось двадцать лет, а то и больше. Быстро летит время! А как твоя жена?

— Хорошо, дядюшка Гаввад, — откликнулась Абда. — Да пошлет тебе Аллах здоровья! А это наш сын Рифаа. Ну-ка, поцелуй руку дяде Гавваду.

Рифаа охотно подошел к поэту, взял его руку и поцеловал, а тот похлопал юношу по плечу и, пробежав пальцами по его лицу, сказал:

— Поразительно, как он похож на деда!

Абда засияла от счастья, а Шафеи, смеясь, возразил:

— Если бы ты увидел, какой он тощий, ты не сказал бы этого!

— Нельзя быть похожим во всем. Габалауи неповторим. А чем занимается твой сын?

— Я обучил его плотничать. Но единственный ребенок в семье — всегда балованное дитя! Он мало времени проводит в моей мастерской, а все больше бродит где-нибудь в пустыне или в горах.

Поэт, улыбаясь, заметил:

— Да, мужчина остепеняется лишь после женитьбы. А где ты жил все это время, муаллим Шафеи?

— На Мукаттаме! Старик громко рассмеялся.

— Точно как Габаль! Только он вернулся оттуда укротителем змей, а ты плотником, как и уходил. Во всяком случае, теперь твой враг умер, хотя преемник его ничуть не лучше.

— Все они таковы! — вмешалась Абда. — А мы хотим лишь одного: мирной и спокойной жизни.

Жители квартала, прослышав о возвращении Шафеи, сбежались, бросив свои занятия, и радостно приветствовали его. Рифаа с любопытством озирался вокруг. Он убедился, что их встречают как родных, и на сердце у него полегчало, разлука с Мукаттамом уже не казалась столь тягостной.

Вдруг в окне дома, стоявшего первым в ряду домов квартала Габаль, он заметил девушку, которая с интересом разглядывала его. Но когда взгляды их встретились, она отвернулась, словно ей не было до него никакого дела. Один из мужчин, окруживших Шафеи, заметил эту немую сцену и сказал:

— Аиша, дочь Ханфаса. Бросивший на нее хоть один взгляд может дорого за это поплатиться.

Лицо Рифаа зарумянилось, а Абда сказала:

— Он у нас скромный юноша. Просто он впервые видит свою родную улицу.

В это время из дома, стоявшего первым в ряду, вышел мужчина, видом своим напоминавший быка. На нем была широкая, развевавшаяся при ходьбе галабея, а усатое лицо было испещрено шрамами. Послышался шепот:

— Ханфас! Ханфас!

Дядюшка Гаввад взял Шафеи за руку и повел его навстречу мужчине, говоря на ходу:

— Привет и уважение футувве квартала Габаль! Разреши представить тебе нашего брата муаллима Шафеи, плотника. Он вернулся на улицу после двадцатилетнего отсутствия.

Ханфас равнодушно взглянул на Шафеи, словно не замечая его протянутой руки. Потом с тем же равнодушным видом все же протянул свою руку, холодно бросив:

— Привет.

Рифаа смотрел на Ханфаса, едва сдерживая возмущение. Мать шепнула ему на ухо, чтобы он подошел поздороваться с футуввой. Рифаа против воли протянул тому руку, а Шафеи сказал:

— Мой сын Рифаа!

Ханфас смерил юношу недовольным и презрительным взглядом.

Презрение это, как поняли окружающие, было вызвано непривычным для нашей улицы деликатным обликом Рифаа. Небрежно пожав его руку, Ханфас обернулся к его отцу.

— Ты, наверное, пока отсутствовал, забыл все порядки на нашей улице?

Шафеи сразу понял, куда он метит, и сказал, пытаясь скрыть неловкость:

— Мы всегда готовы тебе услужить, муаллим!

— А почему ты бежал с нашей улицы? — подозрительно глядя на него, спросил футувва.

Шафеи медлил, стараясь найти подходящий ответ, а Ханфас вновь спросил:

— Ты бежал от Занфаля?

На помощь Шафеи поспешил поэт Гаввад:

— Он ни в чем не провинился.

— Если я рассержусь, — пригрозил Ханфас, — от меня не убежишь!

— Муаллим, ты увидишь, мы будем самыми примерными жителями улицы, — умоляющим голосом пообещала Абда.

Семья Шафеи в окружении друзей и родственников направилась к дому Наср, чтобы разместиться там в свободных комнатах, которые указал им Гаввад. В окне, выходящем во внутренний двор, стояла девушка вызывающей красоты. Глядясь в стекло, как в зеркало, она расчесывала волосы. Увидав вновь прибывших, девушка кокетливо спросила:

— Кто это выступает, как жених на свадьбе? Послышались смешки, и один из мужчин сказал:

— Твой новый сосед, Ясмина. Он будет жить в одном коридоре с тобой.

— Да увеличит Господь число мужчин! — смеясь, воскликнула девушка.

Она скользнула безразличным взглядом по Абде и с восхищением уставилась на Рифаа. А Рифаа, заметив девушку, удивился еще больше, чем когда увидел дочь Ханфаса Аишу. Он пошел за родителями к отведенному им жилью, находившемуся напротив двери Ясмины, и в этот миг все услышали, как Ясмина пропела:

— Как он красив, о мама!

46

Дядюшка Шафеи открыл у входа в дом Наср плотницкую мастерскую. По утрам Абда отправлялась за покупками, а Шафеи с сыном приходили сюда и садились на пороге, ожидая заказчиков. У них еще оставалось немного денег, которых должно было хватить на месяц или чуть больше, и Шафеи не тревожился о будущем. Как-то, глядя на крытый коридор, по обеим сторонам которого находились жилые помещения и который вел во внутренний двор, он сказал сыну:

— Это то самое место, где Габаль утопил наших врагов. Рифаа взглянул на него своими мечтательными глазами и улыбнулся, а отец продолжал:

— А вот здесь Адхам построил свою лачугу, в которой произошло много памятных событий. В ней Габалауи и благословил своего сына, и простил его.

Рифаа улыбался, глаза его стали еще более мечтательными. Все прекрасные предания родились на этом месте! Если бы не время, то наверняка сохранились бы следы ног Габалауи и Адхама и ветер донес бы их дыхание… А вот из этих окон лилась вода на головы футувв, которые барахтались в яме. И из окна Ясмины тоже лилась вода на головы врагов. Сегодня же изо всех окон выглядывают только лица, на которых написан страх. Время стерло все героическое. Сам Габаль стоял тогда во внутреннем дворе. Его окружали слабые люди, но он победил.

— Габаль победил, отец, но какова польза от этой победы? — очнувшись от своих дум, спросил Рифаа.

Шафеи тяжко вздохнул.

— Над этим лучше не задумываться. Ты видел Ханфаса?

В этот момент раздался громкий игривый голос:

— Эй, дядюшка! Плотник!

Отец и сын обменялись недовольными взглядами. Шафеи встал и, задрав голову, увидел высунувшуюся из окна Ясмину, длинные косы которой раскачивались из стороны в сторону.

— Ну, что тебе? — буркнул он.

Девушка все тем же шутливым тоном продолжала:

— Пришли ко мне своего сына, пусть он заберет стол в починку.

— Положись на волю Аллаха и иди, — сказал Шафеи сыну.

Рифаа увидел, что дверь жилища открыта в ожидании его. Он кашлянул, давая знать о своем приходе, и услышал голос, приглашавший его войти. Войдя, он увидел девушку в коричневой галабее с белой отделкой у ворота и на груди, с босыми ногами. Она смотрела на него молча, словно желая проверить, какое впечатление она произвела, но, заметив, что выражение его глаз не изменилось, указала на столик о трех ножках, стоявший в углу комнаты, и сказала:

— Четвертая ножка под диваном. Умоляю тебя, почини его и покрась заново.

— К твоим услугам, госпожа! — любезно ответил Рифаа.

— А сколько это будет стоить?

— Спроси у моего отца.

— А ты разве не знаешь цен?

— Цену назначает отец. Девушка не отводила от него взгляда.

— А кто будет чинить?

— Я. Но под руководством отца и с его помощью. Ясмина рассмеялась и сказала:

— Батыха, младший из футувв, моложе тебя, но он один может справиться с целой толпой, а ты не можешь самостоятельно починить ножку стола.

Рифаа, желая закончить на этом разговор, ответил:

— Главное, что стол твой будет лучше, чем сейчас. Достав из-под дивана четвертую ножку и взвалив стол на плечо, он направился к выходу, сказав на прощанье:

— Будь здорова!

Когда он принес стол в мастерскую и опустил на пол перед отцом, Шафеи, оглядывая его со всех сторон, недовольно проговорил:

— По правде сказать, я предпочел бы, чтобы первый заказ поступил из более чистого места. Рифаа с присущей ему наивностью откликнулся:

— Там совсем не грязно, отец. Но, как видно, эта девушка одинока.

— Нет ничего опаснее одинокой женщины!

— Но, может быть, она нуждается в добром совете?

— Наше дело плотничать, — усмехнулся Шафеи, — а не давать советы. Подай— ка мне клей!

Вечером Шафеи с сыном отправились в кофейню квартала Габаль. Слепой поэт Гаввад сидел на своей лавке, прихлебывая кофе. Хозяин кофейни Шалдам расположился неподалеку от входа. А центральное место занимал футувва Ханфас, окруженный толпой приспешников. Первым делом Шафеи и Рифаа подошли поздороваться с футуввой, а потом сели на свободные места рядом с Шалдамом. Шафеи попросил себе кальян, а для Рифаа — стакан ирфы с орехами. Воздух в кофейне был застойный. Под потолком клубились облака дыма от трубок. Пахло мятой, гвоздикой и подслащенным табаком. Лица посетителей с отяжелевшими веками и взъерошенными усами казались бледными. Время от времени слышался кашель, грубый смех, непристойные шутки. С улицы доносились голоса мальчишек, распевавших:

Дети нашей улицы, сюда, сюда скорее!
Вы христиане, а не иудеи.
Что вы едите?
Финики.
Что вы пьете?
Кофе.
У входа в кофейню появилась кошка. Прошмыгнула под лавку, на которой сидел поэт, и оттуда раздались визг и мяуканье. Спустя некоторое время кошка выскочила на улицу, неся в зубах мышонка. Рифаа при виде этого зрелища с отвращением отставил свой стакан. Ханфас сплюнул и, обращаясь к Гавваду, крикнул:

— Когда же ты начнешь, старая развалина?

Гаввад улыбнулся, кивнул головой, взял в руки ребаб и ударил по струнам. Сначала он провозгласил здравицу в честь управляющего имением Игаба. Вторая здравица прозвучала в честь главного футуввы Байюми, третья — в честь футуввы Ханфаса, преемника Габаля. После этого поэт начал свой рассказ: «Однажды Адхам сидел в конторе имения, принимая арендаторов и записывая их имена в тетрадь. И услышал он голос, назвавший имя — Идрис аль-Габалауи. В испуге поднял Адхам голову и увидел перед собой своего брата…»

Все слушали с большим вниманием, а Рифаа жадно ловил каждое слово, восторгаясь и поэтом, и его историями. Сколько раз говорила ему мать: «Наша улица — улица преданий». И впрямь эти предания достойны восхищения. Они вознаградят его за все утраченные удовольствия рынка Мукаттама. Они успокоят его сердце, сжигаемое неведомым пламенем, столь же загадочным, как загадочен этот Большой дом с его наглухо закрытыми дверями и окнами, с его высоким забором, из-за которого виднеются лишь кроны смоковниц, пальм и тутовых деревьев. Эти живые деревья да предания — вот единственные доказательства существования Габалауи. А единственное доказательство того, что он, Рифаа, внук Габалауи, — его сходство с дедом, которое нащупали руки слепого поэта Гаввада.

Ночь надвигалась. Дядюшка Шафеи курил уже третью трубку. На улице смолкли голоса бродячих торговцев и крики мальчишек. Звучал только ребаб, да откуда— то издалека доносились удары тамбурина и вопли женщины, которую, видимо, колотил муж… А тем временем Идрис завлекал Адхама в западню, которая обернулась для несчастного изгнанием в пустыню вместе с плачущей Умеймой. И матери моей тоже пришлось покинуть улицу, когда она носила меня под сердцем. Проклятие на головы футувв, а также кошек, в зубах которых испускают дух мыши. Будь проклят каждый насмешливый взгляд, каждая холодная усмешка, любой, кто встречает своего вернувшегося издалека брата словами: «Уж если я рассержусь, от меня не убежишь!» Будь прокляты те, кто сеют и порождают льстецов и лицемеров. А у Адхама не осталось ничего, кроме пустыни. Вот поэт затянул песню, одну из тех, которые любил орать пьяный Идрис. Рифаа наклонился к уху отца, прошептал:

— Я хочу побывать и в других кофейнях.

— Но наша кофейня — лучшая из всех, — удивленно отозвался Шафеи.

— Я хочу послушать, что там рассказывают поэты.

— Те же самые истории, только звучат они по-другому. Их перешептывание дошло до слуха Шалдама, и он сказал Рифаа:

— Нет людей более лживых, чем жители нашей улицы. А самые лживые среди них — поэты. В следующее кофейне ты услышишь, что Габаль якобы называл себя сыном нашей улицы. Но это неправда. Он называл себя лишь сыном рода Хамдан.

— Поэт готов соврать что угодно, — заметил Шафеи, — лишь бы это понравилось его слушателям.

— Главное, чтобы понравилось футувве, — добавил Шалдам.

Отец с сыном покинули кофейню около полуночи. В кромешной тьме не видно было ни зги. Слышались какие-то голоса, но казалось, что исходят они из пустоты. Сигарета, горящая в чьей-то невидимой руке, походила на падающую звезду.

— Понравилось тебе предание? — спросил отец.

— Да, эти предания прекрасны! Шафеи, ласково смеясь, сказал:

— Дядюшка Гаввад полюбил тебя. Что он сказал тебе, когда отдыхал?

— Пригласил меня к себе в дом.

— Как быстро ты внушаешь людям любовь, хотя сам такой медлительный — до сих пор не освоил наше ремесло.

— Все еще впереди, мне всю жизнь предстоит плотничать. А сейчас я так хочу побывать во всех кофейнях!

Они добрались до своего дома, вошли в коридор и услышали, что из окон Ясмины несутся пьяные крики. Какой-то голос пел:

Скажи, владелец такии расшитой,
Кто так искусно вышивал?
Трудились руки той, которой сердце
Свое я навсегда отдал.
— А я-то думал, что она одинока! — удивленно сказал Рифаа отцу.

— Как мало ты еще знаешь жизнь! — ответил тот со вздохом.

Они медленно и осторожно стали подниматься по лестнице. И тут Рифаа сказал:

— Отец, я обязательно пойду домой к дядюшке Гавваду.

47

Рифаа постучал в дверь третьего дома в квартале Габаль, где жил поэт Гаввад. Со двора дома доносилась громкая брань, которой обменивались женщины, собравшиеся во дворе стирать и готовить пищу. Рифаа перегнулся через перила балкона, опоясывавшего дом с внутренней его стороны, и увидел, что главная перепалка завязалась между двумя женщинами. Одна находилась у таза с бельем, окруженная детьми, которые полоскали руки в мыльной пене. Другая, вызывающе подбоченясь и засучив рукава, стояла у двери, ведущей в коридор, и отвечала на ругательства еще более грязными ругательствами. Остальные женщины разделились на две партии и орали так, что брань эхом отскакивала от стен дома. Все увиденное и услышанное привело юношу в содрогание, и он поспешил пройти дальше к жилищу поэта Гаввада. Даже женщины! Даже кошки! А что же говорить о футуввах?! Каждая рука вооружена когтями, с каждого языка капает яд, а в сердцах — страх и злоба. Чистый воздух лишь в пустыне да в Большом доме, где владелец имения в полном одиночестве наслаждается миром и покоем! Дверь открылась, и в проеме показалось лицо слепого, улыбающееся всеми морщинами. Дядюшка Гаввад посторонился, давая пройти гостю.

— Добро пожаловать, сын моего брата, — приговаривал он.

Едва переступив порог, Рифаа почувствовал аромат курений, сладостный, как дыхание ангелов. Он последовал за стариком в маленькую квадратную комнатку, вдоль стен которой были разложены тюфяки, а середину пола покрывала цветная циновка. Решетчатые ставни на окнах были затворены, и в комнате царил полумрак. Посередине комнаты висел фонарь, а потолок вокруг него был расписан изображениями воробьев и голубей. Поэт уселся на тюфяк и усадил Рифаа рядом с собой.

— Мы уже приготовили кофе, — промолвил хозяин дома.

Он кликнул жену, и она появилась, неся поднос с кофейником и чашками.

— Вот, Умм Бахатырха, — сказал дядюшка Гаввад, — это Рифаа, сын Шафеи.

Женщина села на тюфяк по другую сторону от мужа и принялась разливать кофе по чашкам, ласково повторяя:

— Добро пожаловать, сынок, добро пожаловать.

Она выглядела лет на пятьдесят с небольшим. Это была прямая, крепкого сложения женщина с пронзительным взглядом, с татуировкой на подбородке. Указывая на гостя, дядюшка Гаввад сказал:

— Он слушал мои истории, они ему очень нравятся. Слушатель, подобный ему, вдохновляет поэта. Ведь все прочие, накурившись гашиша, скоро начинают дремать.

— Ему твои истории в новинку, а остальные слышали их много раз, — пошутила женщина.

Но поэта шутка рассердила.

— Это ифрит говорит твоим голосом! — воскликнул он. И, обращаясь к Рифаа, пояснил: — Жена моя занимается тем, что изгоняет ифритов из людей при помощи обряда зар.

Рифаа внимательно посмотрел на женщину. Она протянула ему чашку кофе, и глаза их встретились. Живя на Мукаттаме, как он радовался, заслышав стук трещоток, которыми сопровождается зар! Сердце его начинало биться в такт этим звукам. Он останавливался посреди дороги и заглядывал в окна, из которых вился дымок курящихся благовоний и виднелись головы танцующих.

— Что слышал ты о нашей улице, когда жил на чужбине? — спросил поэт.

— Мне много рассказывали о ней отец и мать. Но сердцем я был привязан к тому месту, где жил, и меня мало заботило имение и все, что его касается. Я лишь удивлялся тому, сколь много жертв было принесено ради него. И мне очень запали в душу слова матери о том, что ничего нет дороже любви и мира.

Печально качая головой, Гаввад спросил:

— Но как можно наслаждаться любовью и миром, живя среди бедности и под угрозой дубинок?!

Рифаа ничего не ответил. Не потому, что ему нечего было сказать, а потому, что на одной из стен комнаты он вдруг заметил странную картину. Она была написана маслом прямо на стене, подобно тому как расписывают стены в кофейнях, и изображала мужчину огромного роста, а рядом с ним — казавшиеся игрушечными дома улицы.

— Кто это? — спросил юноша.

— Габалауи, — ответила Умм Бахатырха.

— Разве кто-нибудь его видел?

— Нет, — пояснил Гаввад, — из нашего поколения никто его не видел. Даже Габаль не смог разглядеть его в темноте, когда встретился с ним в пустыне. Но художник изобразил его таким, каким описывают его предания.

— Почему, спрашивается, он закрыл двери своего дома перед внуками? — вздохнул Рифаа.

— Говорят, он очень стар… Кто знает, каков он теперь! Но, клянусь Аллахом, если бы он открыл свои двери, ни один житель нашей улицы не остался бы в своем грязном доме.

— А ты не мог бы…

Но Умм Бахатырха не дала ему договорить:

— Не забивай себе голову мыслями о деде. Жители нашей улицы если заведут разговор о владельце имения, то уж непременно перейдут на само имение, а потом на них сыплются всякие беды.

Юноша растерянно покачал головой.

— Как же можно не интересоваться таким удивительным дедом?!

— Он ведь не интересуется нами, так не будем и мы вспоминать о нем!

Рифаа вновь посмотрел на картину и промолвил:

— Но ведь он встретил Габаля и говорил с ним!

— Да, но, когда Габаль умер, появился Занфаль, затем Ханфас… Как будто ничего и не было.

Гаввад рассмеялся и сказал жене:

— Наша улица нуждается в человеке, который освободил бы ее от футувв, как ты освобождаешь одержимых от ифритов.

— Тетушка, — улыбаясь, проговорил Рифаа, — эти фу-туввы и в самом деле сущие ифриты. Если бы ты видела, как Ханфас встретил моего отца!

— Мне нет до них дела! Мои ифриты совсем другие. Они подчиняются мне так же, как змеи подчинялись Габалю. И у меня припасены для них их любимые суданские курения, абиссинские амулеты и султанские песни.

— А откуда у тебя такая власть над ифритами? — серьезно спросил Рифаа.

Опасливо взглянув на Рифаа, женщина ответила:

— Это мое ремесло, подобно тому как столярное дело — ремесло твоего отца. Дар, ниспосланный мне Аллахом.

Рифаа одним глотком допил кофе и хотел еще что-то сказать, но с улицы послышался голос Шафеи:

— Эй, Рифаа! Эй, ленивый малый!

Рифаа поднялся и подошел к окну. Открыв его, он поискал глазами отца и крикнул ему:

— Разреши мне побыть здесь еще полчаса, отец! Шафеи с безнадежным видом пожал плечами и вернулся в свою мастерскую.

А когда Рифаа стал закрывать окно, он увидел Аишу на том же самом месте у окна, где он увидел ее впервые: она внимательно смотрела на него. Рифаа даже показалось, что она улыбается, словно желая что-то сказать ему. Поколебавшись мгновение, он закрыл окно и вернулся на свое место. Гаввад, рассмеявшись, спросил:

— Отец хочет сделать из тебя столяра, а сам-то ты чего хочешь?

— Я должен стать столяром, как мой отец, — подумав, ответил Рифаа, — но меня очень интересуют предания и все тайны ифритов. Расскажи мне о них, тетушка!

Женщина улыбнулась, словно выражая согласие чуть-чуть приоткрыть завесу над своими тайнами, и заговорила:

— У каждого человека есть ифрит, его господин, но не каждый ифрит злой и не каждого нужно изгонять.

— А как их можно различить?

— Это проявляется в поступках людей. Ты, например, хороший мальчик, и ифрит, твой господин, заслуживает лишь благодарности, чего нельзя сказать об ифритах Байюми, Ханфаса и Батыхи!

Рифаа наивно спросил:

— А ифрита Ясмины следует изгонять?

— Это вашей-то соседки? — засмеялась Умм Бахатырха. — Но всем мужчинам квартала Габаль она нравится такой, какова она есть!

— Я хочу узнать все, — серьезно сказал Рифаа, — не скрывайте от меня ничего!

— Кому же придет в голову скрывать что-нибудь от такого славного юноши? — ответил Гаввад.

— Хорошо, — согласилась Умм Бахатырха, — приходи ко мне в свободное время, но с условием, что ты не будешь сердить отца. Люди, конечно, начнут спрашивать, какое дело такому юноше, как ты, до ифритов? Но знай, что все болезни людей от ифритов.

Рифаа слушал, а сам все смотрел на изображение Габалауи.

48

Столярное дело — его ремесло и его будущность. Видно, никуда от этого не денешься. А если его душа не лежит к этому ремеслу, то к чему лежит его душа? Столярничать все же лучше, чем возить целый день ручную тележку или носить на плече тяжелую корзину. А заниматься тем, чем занимаются футуввы и разные жулики, — что может быть омерзительней?! Рассказы Умм Бахатырхи действовали на его воображение как ничто другое, за исключением разве портрета Габалауи, нарисованного на стене в доме поэта Гаввада. Рифаа уговаривал отца заказать такой же портрет на стену их дома или мастерской. Но Шафеи ответил, что у него нет лишних денег на подобные фантазии. Да и какой от них прок?! На это Рифаа пылко воскликнул, что ему так хочется лицезреть своего деда. Шафеи расхохотался и заявил, что лучше бы он почаще лицезрел верстак. «Ведь я не вечен, — сказал Шафеи. — Тебе следует готовиться к тому дню, когда ты сам будешь содержать свою мать, жену и детей». Однако Рифаа гораздо меньше задумывался над этими вещами, нежели над рассказами Умм Бахатырхи. Ему казалось чрезвычайно важным все, что она говорила об ифритах, и он размышлял над этим даже в те счастливые часы, когда обходил одну за другой все имевшиеся на улице кофейни. И даже предания, которые он слушал в кофейнях, не заслоняли собой впечатления от рассказов Умм Бахатырхи… У каждого человека свой ифрит, его господин. Каков господин, таков и его раб. Так учила эта женщина. Сколько вечеров провел он вместе с ней, слушая стук колотушек и наблюдая за совершением зара, с помощью которого усмиряли ифритов. В доме Умм Бахатырхи больные появлялись по— разному: один, вялый и обессиленный, приходил сам, другого приносили закованным в цепи, чтобы он своим буйством не натворил беды. Умм Бахатырха воскуривала благовония, на каждый случай особое. Колотушки всякий раз выбивали особый такт, тот, которого требовал ифрит. А потом происходило чудо исцеления. Значит, на каждого ифрита находилось лекарство. Но какое лекарство может подействовать на управляющего имением и его футувв?! Злодеи насмехаются над заром, а обряд этот, может быть, и создан-то специально для них. Но нет, ифрита можно одолеть курениями и трещотками, а единственное средство избавиться от футувв — убить их. И все же в борьбе со злыми ифритами помогают добро и красота. Ради этого он и хочет овладеть всеми тайнами зара! Он сказал об этом Умм Бахатырхе.

— Ты хочешь заработать много денег? — спросила она. Рифаа ответил: нет, деньги ему не нужны, он просто мечтает очистить улицу от зла. Женщина рассмеялась, заметив, что он первый человек, высказывающий такое желание. И что же подвигло его на это? Юноша убежденно пояснил, что самое мудрое в ремесле Умм Бахатырхи то, что зло она побеждает добром. И когда женщина стала посвящать Рифаа во все тайны обряда, он почувствовал себя счастливым.

От переполнявшей его радости Рифаа часто поднимался на крышу дома полюбоваться рождением утренней зари. Но больше, чем глядеть на звезды или слушать тишину и пение петухов, ему нравилось созерцать Большой дом. Он часами глядел на этот дом, скрытый деревьями, и вопрошал: «Где ты, Габалауи? Почему не покажешься, хотя бы на мгновение? Почему ни разу не вышел из своего дома? Не сказал ни одного слова? Разве не знаешь ты, что одного твоего слова достаточно, чтобы изменить всю жизнь на нашей улице? Или тебе нравится то, что на ней происходит?.. Как красивы деревья, что окружают твой дом! Я люблю их потому, что их любишь ты. И я смотрю на них, чтобы увидеть твой взгляд, запечатленный на их листьях». Но каждый раз, когда Рифаа делился подобными мыслями с отцом, он выслушивал в ответ упреки: «А твоя работа, лентяй? Другие юноши твоего возраста сбивают ноги в кровь в поисках заработка или же играют дубинками, заставляя трепетать всех жителей улицы!»

Однажды, когда вся семья была в сборе и только что отобедала, Абда с улыбкой обратилась к мужу:

— Скажи ему, муаллим.

Рифаа понял, что речь идет о нем, и взглянул вопросительно на отца, однако тот сказал жене:

— Сначала ты расскажи ему, в чем дело. Абда, любовно глядя на сына, поведала:

— Счастливая весть, Рифаа, у меня была госпожа Закийя, жена нашего футуввы Ханфаса! Я тоже посетила ее, как того требует обычай, и она встретила меня очень любезно и познакомила с дочерью Аишей. Девушка красива, как луна! Спустя несколько дней она вновь пришла ко мне, теперь уже с дочерью.

Поднося ко рту чашку кофе, Шафеи украдкой наблюдал за сыном, чтобы видеть, какое впечатление произвели на него слова матери. Потом покачал головой, понимая, как труден будет разговор с ним, и торжественным тоном произнес:

— Это огромная честь, которой не удостаивалась ни одна семья в квартале Габаль. Ты только подумай, жена и дочь Ханфаса приходят в наш дом!

Рифаа растерянно смотрел на мать, а она тем же тоном, что и отец, продолжала:

— А какой роскошный у них дом! Мягкие кресла, чудесные ковры, на всех окнах и дверях занавески!

Рифаа недовольно отозвался:

— Все это приобретено на деньги, отнятые у рода Габаль!

— Мы же договорились не касаться этой темы, — улыбнулся Шафеи.

А Абда серьезно проговорила:

— И не забывайте, что Ханфас — главный в роде Габаль, и дружбу его нельзя отвергать!

— Поздравляю тебя с этой дружбой! — не скрывая досады, воскликнул Рифаа.

Мать с отцом обменялись многозначительными взглядами, и Абда сказала:

— А Аиша не зря приходила вместе с матерью. Чувствуя неладное, Рифаа спросил:

— Что это значит?

Шафеи засмеялся и безнадежно махнул рукой. Затем обратился к Абде:

— Надо бы рассказать ему, как мы с тобой поженились!

— Нет, не надо! — запротестовал Рифаа.

— Почему? Что ты стесняешься, как девица?

Абда умоляюще и в то же время стараясь убедить сына говорила:

— Ведь от тебя зависит вернуть роду Габаль управление имением. Если ты посватаешься, тебе не откажут, даже Ханфас даст свое согласие! Если бы жена его не была уверена в этом, она бы не решилась прийти к нам! Ты займешь такое высокое положение, что вся улица будет завидовать!

Отец, продолжая посмеиваться, подхватил:

— Как знать, может, когда-нибудь ты станешь управляющим имением или им станет один из твоих сыновей.

— И это говоришь ты, отец?! Ты забыл, почему ты бежал с этой улицы двадцать лет назад?

Шафеи в замешательстве заморгал глазами.

— Сегодня мы живем как все, и не стоит пренебрегать таким случаем, если он подворачивается.

Рифаа, словно говоря сам с собой, пробормотал:

— Как же я могу породниться с ифритом, когда цель моя изгнание ифритов?

Шафеи воскликнул в сердцах:

— Я никогда не мечтал сделать из тебя больше, чем плотника, но судьба тебе улыбнулась. Перед тобой открывается путь наверх, а ты хочешь занять место знахарки, изгоняющей ифритов. Какой стыд! Скажи, какая муха тебя укусила? Обещай, что ты женишься, и оставим шутки.

— Я не женюсь на ней, отец!

Словно не слыша этих слов, Шафеи решительно сказал:

— Я сам пойду к Ханфасу и попрошу для тебя руки Аишы.

— Не делай этого, отец! — горячо воскликнул Рифаа.

— Тогда объясни мне, что с тобой? Абда вступилась за сына:

— Не сердись на него, ты же знаешь, какой он чувствительный.

— Лучше бы не знал! Вся улица презирает нас за его чувствительность.

— Дай ему время подумать!

— Все его сверстники давно уже отцы, мужчины, прочно стоящие на ногах!

Шафеи гневно взглянул на сына и сердито спросил:

— Почему ты так побледнел? Ты же мужчина!

Рифаа вздохнул. Грудь его теснило, он был готов расплакаться. Почему отец так гневается на него? В такие минуты отчий дом кажется ему тюрьмой и ему хочется оказаться в другом месте, среди других людей. Охрипшим голосом он сказал:

— Не мучай меня, отец…

— Это ты мучаешь меня с тех пор, как родился! Рифаа склонил голову, желая спрятать лицо от глаз родителей, а Шафеи, стараясь обуздать свой гнев, как можно спокойнее спросил его:

— Ты боишься женитьбы? Скажи честно, что у тебя на душе? Или отправляйся к Умм Бахатырхе, она, вероятно, знает о тебе больше, чем мы.

— Нет! — воскликнул Рифаа. Затем неожиданно встал и вышел.

49

Дядюшка Шафеи спустился, чтобы открыть свою мастерскую, но вопреки ожиданиям не нашел там Рифаа. Он не стал искать его, сказав себе, что разумнее не показывать, будто он обеспокоен его отсутствием. Постепенно день прошел. Солнечные блики на полу мастерской, на куче опилок у ног Шафеи поблекли, а Рифаа все не появлялся. Наступил вечер. Шафеи закрыл мастерскую, чувствуя недовольство и тревогу. По своему обыкновению он отправился в кофейню Шалдама, уселся там на привычное место. Когда же увидел идущего в одиночестве поэта Гаввада, страшно удивился и спросил:

— А где же Рифаа?

Гаввад, направляясь к своей лавке, сказал:

— Я не видел его со вчерашнего дня.

— А я не видел его с тех пор, как он ушел из дома после обеда, — проговорил обеспокоенный Шафеи.

Гаввад удивленно вскинул седые брови и спросил, усаживаясь на лавку и кладя рядом с собой ребаб:

— Между вами что-нибудь произошло?

Шафеи не ответил. Он вдруг поднялся и вышел из кофейни. Шалдам, видя, как тревожит Шафеи отсутствие сына, заметил насмешливо:

— Таких нежностей на нашей улице не водилось с тех самых пор, когда Идрис построил свою лачугу на пустыре. В молодости я пропадал по нескольку дней, и никто обо мне не спрашивал. Когда же я возвращался, мой отец, да упокоит Аллах его душу, кричал: «Откуда ты взялся, сукин сын?»

Ханфас из глубины кофейни откликнулся на его слова:

— Значит, он не был уверен, что ты его сын! Все одобрительно засмеялись шутке футуввы.

Тем временем Шафеи вернулся домой и спросил Абду, приходил ли Рифаа. Встревоженная Абда в свою очередь спросила: разве его нет в мастерской? Когда же Шафеи рассказал, что сын не появлялся и в доме Гаввада, они забеспокоились уже всерьез.

— Куда же он делся? — воскликнула Абда.

В этот момент они услышали голос Ясмины, которая подзывала к окну торговца инжиром. Абда испуганно посмотрела на мужа, но он лишь с сомнением покачал головой и иронически усмехнулся. Однако Абда не отказалась от своего предположения.

— Девушка такого сорта как раз и может быть ключом к разгадке.

Движимый одним лишь отчаянием, Шафеи отправился к Ясмине. Он постучал в дверь, и открыла ему сама Ясмина. Узнав Шафеи, она в удивлении и с некоторым торжеством отпрянула назад.

— Ты? Вот уж не ожидала!

Шафеи опустил глаза, увидев ее прозрачную рубашку, и уныло спросил: — Рифаа у тебя? Ясмина еще больше удивилась:

— Рифаа?! Но почему?

Шафеи совсем растерялся, а она, указывая внутрь комнаты, сказала:

— Посмотри сам!

Он повернулся, собираясь уйти, а Ясмина с издевкой спросила:

— Что, твой сын стал сегодня совершеннолетним?

И добавила, обращаясь к кому-то, находившемуся в глубине комнаты:

— В наши дни за юношу боятся больше, чем за девушку. Абда поджидала мужа в коридоре и сразу же сказала:

— Пойдем вместе на Мукаттам!

— Покарай его Аллах! И это мне награда за целый день тяжелого труда! — сердито воскликнул Шафеи.

Они сели на повозку, запряженную ослом, отправляющуюся к рынку Мукаттам. Там они расспросили о Рифаа своих бывших соседей, знакомых, но так и не напали на его след. Конечно, ему и раньше случалось часами бродить по пустыне или забираться в горы, но никогда он не пропадал так надолго.

Они вернулись домой ни с чем, еще более озабоченные и напуганные. В квартале уже всем было известно об исчезновении Рифаа. В кофейне и в доме Ясмины подшучивали над страхами его родителей. Умм Бахатырха и дядюшка Гаввад были, наверное, единственными, кто разделял тревогу Абды и Шафеи. Дядюшка Гаввад недоумевал: «Куда он мог запропаститься? Он ведь не какой— нибудь гуляка. Будь он таким, мы бы и не огорчались!» А подвыпивший футувва Батыха воскликнул: «Добрые люди! Не видели мальчика?» Как будто речь шла о заблудившемся ребенке. Улица смеялась, и мальчишки на каждом углу повторяли эти слова. Абда с горя заболела. Шафеи продолжал работать в мастерской с отрешенным видом, с красными от бессонницы глазами. Жена Ханфаса Закийя перестала навещать Абду, а встречая ее на улице, делала вид, что не узнает.

Однажды, когда Шафеи отпиливал кусок доски, он услышал голос Ясмины, возвращавшейся откуда-то домой:

— Дядюшка Шафеи, посмотри! — При этом она указывала в дальний конец улицы. Шафеи вышел из мастерской с пилой в руке и увидел своего сына, который в сильном смущении приближался к дому. Шафеи бросил пилу и кинулся навстречу Рифаа. Вглядываясь в лицо сына, он схватил его за руки и, не помня себя от радости, кричал:

— Рифаа! Где ты был? Разве ты не понимаешь, что значит для нас потерять тебя? Ты подумал о своей матери, которая чуть не умерла с горя?!

Юноша ничего не отвечал. Отцу бросилась в глаза его худоба, и он спросил:

— Ты что, болен?

Рифаа, запинаясь, проговорил:

— Нет. Разреши мне пройти к матери. Подошла Ясмина и тоже спросила:

— Где же ты был?

Но Рифаа даже не посмотрел в ее сторону. Его окружили мальчишки, и Шафеи поспешил увести сына домой. Вскоре пришли дядюшка Гаввад и Умм Бахатырха. Абда, увидев сына, поднялась с постели, прижала его к груди и еле слышно произнесла:

— Да простит тебя Аллах! Как же ты не подумал о своей матери?

Рифаа осторожно усадил ее на кровать, сел рядом и сказал:

— Прости меня!

Шафеи хмурился, но душа его радовалась возвращению сына, и он напоминал своим обликом тучу, которая скрывает светлый лик луны.

— Мы всегда желали тебе только счастья, — с упреком сказал он сыну.

— А ты подумал, что мы хотим заставить тебя жениться? — со слезами на глазах спросила Абда.

— Я устал, — грустно ответил Рифаа.

— Но где же ты был?

— Мне стало невмоготу, и я отправился в пустыню. Хотелось побыть одному.

Отец, ударив его ладонью по лбу,воскликнул:

— Разве разумные люди так поступают?!

— Оставьте его, — вмешалась Умм Бахатырха. — У меня есть опыт в подобных делах. Таким людям, как он, нельзя навязывать того, что им не по душе. Абда еще сильнее сжала руку сына.

— Его счастье для нас — главное в жизни, — промолвила она. — Но что суждено, того не миновать! Как же ты похудел, сынок!

А дядюшка Шафеи сердито спросил:

— Скажите, случалось ли что-нибудь подобное на нашей улице раньше?

— Мне всякое приходилось видывать, дядюшка Шафеи, уж поверь, — с упреком проговорила Умм Бахатырха, — Рифаа не похож на других.

— Мы стали притчей во языцех для всей улицы!

— На всей улице нет юноши, подобного ему!

— Это-то и приводит меня в отчаяние.

— Не гневи Аллаха, дядя. Ты сам не знаешь, что говоришь, и не понимаешь, что говорят тебе другие.

50

Работа в мастерской Шафеи вновь пошла своим чередом. У одного конца верстака Шафеи распиливал доску. У другого Рифаа, вооружившись молотком, забивал гвозди. Под верстаком уже накопилась груда опилок. Готовые оконные и дверные рамы стояли прислоненными к стене, а посреди мастерской были сложены, один на другой, ящики из отполированного некрашеного дерева. В воздухе стоял запах дерева. Визжала пила, стучал молоток, булькала вода в кальяне, который курили четверо клиентов, сидевших у порога и беседовавших между собой. Один из них, Хигази, сказал, обращаясь к Шафеи:

— Если мне понравится диван, который ты сейчас мастеришь, я закажу тебе мебель для приданого моей дочери.

Затем, продолжая прерванный разговор, вновь повернулся к своим собеседникам:

— Вот я вам и говорю, что, если бы Габаль сейчас воскрес и увидел, как мы живем, он бы лишился рассудка.

Все скорбно покачали головой и сделали по очередной затяжке, а могильщик Бархум спросил Шафеи:

— Почему ты не хочешь смастерить мне гроб? Я хорошо заплачу.

Шафеи прекратил пилить и со смехом ответил:

— Это невозможно, клянусь Аллахом! Если клиенты увидят в мастерской гроб, они все разбегутся.

Фархат поддержал его:

— Правда, правда. Никто не любит, когда ему напоминают о смерти.

— Беда ваша в том, что вы боитесь смерти больше, чем следует, — заметил Хигази, — поэтому-то над вами и властвуют Ханфас и Бейюми, а Игаб отнимает последний кусок хлеба.

— А ты, значит, не боишься смерти? Хигази сплюнул и сказал:

— Все мы грешны. Вот Габаль был сильным. И с помощью силы вернул нам наши права, которых мы лишились из-за трусости.

Вдруг Рифаа прекратил стучать молотком, вынул изо рта гвозди и сказал:

— Габаль хотел вернуть наши права добром. К силе он был вынужден прибегнуть, чтобы защитить себя.

Хигази насмешливо спросил:

— Скажи, сынок, ты можешь забить гвоздь без помощи силы?

Но Рифаа серьезно ответил:

— Человек же не дерево, муаллим!

Взглянул на отца и снова принялся за работу. А Хигази продолжал:

— Габаль был самым сильным из всех футувв нашей улицы, и он пробудил дух смелости в своих сородичах.

— Он хотел, чтобы они стали футуввами всей улицы, а не только своего квартала, — добавил Фархат.

— А сегодня они больше смахивают на мышей или на кроликов! Шафеи, вытирая тыльной стороной руки нос, спросил:

— Какой цвет ты предпочитаешь, муаллим Хигази?

— Мне нужен немаркий цвет, чтобы подольше не пачкался, — ответил Хигази и вновь обратился к друзьям: — А когда Даабас выбил глаз Каабильхе, Габаль ему самому выбил глаз. Так он при помощи насилия восстановил справедливость.

Тут Рифаа громко вздохнул и сказал:

— Насилие нам не поможет. И днем и ночью мы видим, как люди бьют и убивают друг друга. Даже женщины пускают в ход ногти, царапая друг дружку до крови. Но где же справедливость?! Что может быть отвратительнее всего этого?

Все замолчали. Потом Ханнура, который не произнес до этого ни одного слова, сказал:

— Этот маленький проповедник презирает нашу улицу. Он слишком нежен, и в этом виноват ты, муаллим Шафеи!

— Я?!

— Да! Ты его избаловал.

Хигази обернулся к Рифаа и сказал со смехом:

— Лучше бы ты занялся поисками невесты!

Все рассмеялись, Шафеи нахмурился, а Рифаа покраснел. Хигази же вновь вернулся к своей теме:

— Сила, только сила! Без нее не будет справедливости. Рифаа, не обращая внимания на красноречивые взгляды отца, упрямо проговорил:

— Наша улица больше нуждается в милосердии! Могильщик Бархум шутливо спросил:

— Ты хочешь, чтобы я лишился работы?!

Все снова расхохотались, да так, что закашлялись. Хигази со слезящимися от смеха глазами проговорил:

— Когда-то Габаль отправился к управляющему просить о справедливости и милосердии. А тот послал против него Заклата и его подручных. И если бы не палки — а вовсе не милосердие, — которые Габаль пустил в ход, то ему и его роду было бы несдобровать.

Дядюшка Шафеи предостерегающе шепнул:

— Эй вы! У стен есть уши! Если вас кто-нибудь услышит, не ждите пощады.

— Шафеи прав, — заметил Ханнура, — кто вы такие? Бесполезные гашишники. Если бы сейчас тут прошел Хан-фас, вы бы кланялись ему в пояс.

И, обернувшись к Рифаа, добавил:

— Не обижайся на нас, сынок. Тот, кто курит гашиш, теряет всякий стыд. А сам ты не пробовал курить?

— Он не любит этого, — ответил за сына Шафеи. — Если он сделает две затяжки, то либо задохнется, либо заснет.

А Фархат заметил:

— До чего же хорош этот парень! Некоторые считают его знахарем, потому что он водится с Умм Бахатырхой, а другие называют поэтом из-за его любви к историям и сказкам.

— А собрание курильщиков он ненавидит так же, как женитьбу, — рассмеялся Хигази.

Бархум кликнул мальчишку из кофейни, чтобы тот забрал кальян, затем все попрощались и разошлись. Дядюшка Шафеи отложил пилу и, укоризненно взглянув на сына, сказал:

— Не встревай ты в разговоры этих людей!

Рифаа обогнул верстак, взял отца за руку и отвел в дальний угол мастерской, где никто не мог их услышать. Он выглядел очень взволнованным, губы его были решительно сжаты, глаза горели странным огнем. Шафеи недоумевал, что происходит с сыном, а Рифаа неожиданно заявил:

— После сегодняшнего дня я больше не смогу молчать. Отец испугался. Что за наказание этот его дорогой сын!

То проводит долгие часы в доме Умм Бахатырхи, то пропадает в одиночестве у скалы Хинд, а стоило ему побыть какой-то час в мастерской, как он ввязался в спор.

— Ты что, устал?

Рифаа, внезапно успокоившись, ответил:

— Я не могу скрывать от тебя то, что у меня на душе.

— Что такое?

Рифаа подошел к отцу вплотную.

— Вчера, — начал он, — после того как около полуночи я покинул дом Гаввада, я вдруг почувствовал неодолимое желание пойти в пустыню. Устав от долгой ходьбы, я выбрал место возле выходящей в пустыню стены Большого дома и сел, прислонившись к ней спиной. Шафеи взглядом просил сына продолжать.

— Вдруг я услышал странный голос. Казалось, кто-то разговаривает сам с собой в темноте, и меня внезапно осенило, я понял, что это голос нашего деда Габалауи.

Шафеи впился взглядом в лицо сына и недоумевающее спросил:

— Голос Габалауи? Почему тебе так показалось?

— Мне не показалось, у меня есть доказательства. Как только я его услышал, я сразу же встал, повернулся лицом к дому и отступил на несколько шагов, пытаясь разглядеть говорившего, но, кроме темноты, ничего не увидел.

— Слава Аллаху!

— Потерпи, отец! Я услышал, как голос сказал: «Габаль выполнил свою миссию и заслужил добрую память. Но сейчас дела пошли хуже прежнего!»

Шафеи почувствовал, как сердце в его груди заколотилось, а лоб покрылся испариной. Дрожащим голосом он произнес:

— Многие сиживали на том же самом месте, у стены, но ничего не слышали.

— А я слышал, отец!

— Может, это кто-то бредил во сне? Рифаа решительно покачал головой.

— Голос доносился из дома.

— Откуда ты знаешь?

— Я крикнул: «Дедушка! Габаль умер, его сменили у власти другие. Протяни же нам руку!»

— О Аллах! А тебя никто не слышал? — взволнованно спросил Шафеи.

— Мой дед слышал меня. До меня донесся его голос: «Негоже юноше требовать помощи от старого деда. Любимый отпрыск тот, кто действует сам!» Тогда я спросил: «А что я, такой слабый, могу против футувв?»— Он ответил: «Слабый — это глупец, который не знает собственной силы, а я не люблю глупцов».

— Так ты думаешь, — с ужасом спросил Шафеи, — что разговаривал с самим Габалауи?

— Да. Клянусь Господом! Шафеи застонал, как от боли:

— Ох, не приведут к добру эти фантазии!

— Поверь мне, отец! Не сомневайся в моих словах.

— Как бы мне хотелось, чтобы сомнения мои оправдались, — промолвил Шафеи.

А Рифаа вдохновенно воскликнул:

— Теперь я знаю, чего он от меня хочет! Шафеи в отчаянии ударил себя по лбу.

— Разве он от тебя чего-то хочет?

— Да! Ведь я слаб, но не глуп, а любимый сын тот, кто действует!

Шафеи почудилось, что грудь его пилят пилой.

— Если ты начнешь действовать, то погибнешь сам и навлечешь гибель на нас!

— Они убивают только тех, кто посягает на имение, — с улыбкой ответил Рифаа.

— А ты не собираешься посягать на имение?

— Адхам мечтал о жизни светлой, полной музыки и песен. Также и Габаль. Он требовал своей доли доходов от имения, стремясь дать людям счастливую жизнь. Но все они были уверены, что счастливая жизнь возможна, только когда доходы от имения будут поделены между всеми поровну. Они думали, что если каждый получит свою долю, то это избавит его от необходимости трудиться в поте лица и даст возможность жить без забот и в достатке. Но к чему имение, если можно достичь такой жизни и без него? А это возможно, стоит только захотеть.

Вздохнув с облегчением, Шафеи спросил:

— Так сказал тебе твой дед?

— Он сказал, что не любит глупцов и что глупец тот, кто не знает собственной силы. Я вовсе не призываю бороться за имение, ведь имение — ничто, отец. Главное — это счастье полноценной жизни, а для этого надо очистить души от зла. Я не напрасно изучал обряд зар, которым изгоняют ифритов из людей. Быть может, я делал это по наитию свыше, быть может, именно воля Всевышнего толкнула меня на этот путь. Шафеи немного успокоился после пережитого им волнения, но он почувствовал такую усталость, что лег на кучу опилок, вытянув ноги, а голову прислонил к оконной раме, ждавшей своей очереди на починку. Уже с некоторой иронией в голосе он спросил сына:

— Почему же мы не зажили счастливой жизнью, когда среди нас появилась Умм Бахатырха, еще задолго до твоего рождения?

— Потому что она, — уверенно объяснил Рифаа, — ждет, когда больные придут к ней сами, а не ходит по домам.

Шафеи окинул взглядом мастерскую.

— Посмотри, как хорошо кормит нас наша работа! А что нас ожидает завтра, благодаря тебе?

— Завтра будет еще лучше! — радостно воскликнул Рифаа. — Ведь исцеление больных людей может не понравиться только ифритам!

Лучи заходящего солнца, отразившись в зеркале шкафа, который стоял неподалеку от двери, осветили всю мастерскую.

51

Тревога поселилась в доме Шафеи. Хотя он очень спокойно рассказал Абде о случившемся и она узнала лишь, что Рифаа слышал голос деда и после этого решил ходить по домам несчастных и изгонять ифритов из их душ, все-таки она очень обеспокоилась и без конца перебирала в уме возможные последствия. Рифаа не было дома. С дальнего конца улицы, не из квартала Габаль, доносился шум свадьбы: звуки бубнов, флейт и радостные возгласы. Абда решила взглянуть правде в глаза.

— Рифаа не лжет, — печально проговорила она. Но Шафеи не согласился с ней.

— У него слишком богатое воображение. Он принял фантазию за действительность.

— А как бы ты истолковал услышанное им?

— Откуда мне знать?

— Но одно несомненно — дед наш жив.

— Горе нам, если все это станет известно кому-либо, кроме нас!

— Мы будем молчать. Возблагодарим Аллаха за то, что нашего сына интересуют души людей, а не имение. Ведь если он никому не вредит, то и ему никто не причинит зла. — В голосе Абды звучала страстная надежда.

— На нашей улице слишком много таких, кому причиняют зло, хотя сами они никого не обидели, — заметил Шафеи.

Тут шум свадьбы был заглушен криком, поднявшимся в коридоре. Абда и Шафеи выглянули в окно и увидели, что в коридоре толпятся мужчины. В свете фонаря, который был у кого-то в руке, они различили лица Хигази, Бархума, Фархата, Ханнуры и других. Все они что-то говорили, кричали, и их голоса слились в общий гул. Кто-то выкрикнул громче всех: «На чашу весов поставлена честь рода Габаль, и мы никому не позволим замарать ее!»

Абда, дрожа всем телом, прошептала на ухо мужу:

— Тайна сына раскрыта!

Шафеи отошел от окна, тяжело вздыхая.

— Сердце мое не обмануло меня!

Не думая об опасности, он выбежал из комнаты. Абда последовала за ним. Пробиваясь сквозь толпу, Шафеи взывал:

— Рифаа! Где ты, Рифаа?

Но лицо его сына не появлялось в свете фонаря, и его голоса не было слышно в общем гуле. К Шафеи сквозь толпу пробился Хигази и, стараясь перекричать шум, спросил:

— Твой сын снова заблудился? А Фархат воскликнул:

— Подойди, послушай, что говорят люди, посмотри, как забавляются шутники позором рода Габаль.

Встревоженная Абда уговаривала собравшихся:

— Уповайте на Аллаха! Не надо ссориться. В ответ послышались гневные голоса:

— Эта женщина сумасшедшая! Она не знает, что такое честь!

Сердце Шафеи затрепетало от страха, и он спросил Хигази:

— Где мой сын?

Хигази пробрался к двери, выходящей на улицу, и громко позвал:

— Рифаа! Иди сюда, Рифаа, поговори со своим отцом! Шафеи, который думал, что его сын схвачен и валяется где-нибудь в углу коридора, еще больше растерялся. Когда Рифаа подошел к нему, Шафеи вцепился в него и потянул в ту сторону, где стояла Абда… Тут показался Шалдам с фонарем в руке, шедший впереди Ханфаса, который шагал следом с мрачным и злым видом. Все взгляды обратились к футувве, наступило молчание. Ханфас грубым голосом спросил:

— Что случилось?

Несколько голосов разом ответили ему:

— Ясмина опорочила нас!

— Пусть говорит тот, кто был свидетелем!

Вперед вышел извозчик Зейтуна. Встав перед Ханфасом, он сказал:

— Не так давно я увидел ее выходящей с черного хода из дома Бейюми. Я последовал за ней сюда и спросил, что она делала в доме футуввы. Она была пьяна. От нее пахло вином на весь коридор. Она убежала от меня и закрыла дверь. А теперь спросите себя, что может делать пьяная женщина в доме футуввы?

При этих словах Шафеи и Абда несколько успокоились. Зато Ханфас несказанно разъярился. Он понял, что его звание футуввы подвергается жестокому испытанию. Если он не накажет Ясмину, то потеряет уважение всего рода Габаль, а если он позволит разгневанным мужчинам расправиться с ней, то окажется в незавидном положении перед Бейюми, главным футуввой улицы. Что делать? Все мужчины рода Габаль покинули свои жилища и собрались во дворе и на улице перед домом Наср. Положение Ханфаса становилось все более затруднительным. Гневные выкрики не смолкали:

— Выгнать ее из квартала Габаль!

— Прежде чем выгнать, надо спустить с нее шкуру!

— Прикончить ее!

Из темноты за окном раздался испуганный крик Ясмины. Все смотрели на Ханфаса. В этот момент Рифаа громко спросил отца:

— Не достойней ли мужчинам изливать свой гнев на Бейюми?

Многие возмутились, услышав эти слова, в первую очередь Зейтуна.

— Она сама пошла к нему домой! — крикнул он. А кто-то напустился на Рифаа:

— Если ты не знаешь, что такое честь, лучше молчи! Отец взглядом приказал сыну умолкнуть, но Рифаа настойчиво продолжал:

— Бейюми сделал то, что все вы делаете! Зейтуна заорал как ужаленный:

— Она из рода Габаль и другим не принадлежит!

— Этот парень просто глуп и не имеет представления о чести, — добавил кто-то.

Шафеи стукнул сына, чтобы тот наконец замолчал, а Бархум воскликнул:

— Теперь слово за муаллимом!

Ханфас задыхался от злобы. Ясмина все кричала и звала на помощь. Разгневанные мужчины вперились взглядами в окно ее комнаты и готовы были в любую минуту ворваться к ней. Рифаа не мог больше выносить криков девушки, он выскользнул из рук отца и стал пробираться к двери Яс-мины, крича:

— Пощадите ее! Вы же видите, как она слаба и напугана!

— Баба! — обругал его Зейтуна.

Рифаа, не обращая внимания на уговоры отца, ответил Зейтуне:

— Да простит тебя Аллах! — и продолжал, обращаясь к остальным: — Пощадите ее. Лучше сделайте со мной все что хотите. Неужели мольбы о помощи не трогают ваши сердца?!

— Не слушайте этого идиота! — завопил Зейтуна. — Ханфас, наш муаллим, слово за тобой!

Вдруг Рифаа спросил:

— Вас удовлетворит, если я женюсь на ней?

В ответ раздались гневные или насмешливые возгласы:

— Нам важно, чтобы она была наказана, — заявил Зейтуна.

— Я сам ее накажу! — провозгласил Рифаа.

— Наказание должно исходить ото всех!

Ханфас быстро сообразил, что предложение Рифаа дает ему возможность выпутаться из затруднительного положения. И хотя оно ему не очень-то нравилось, ничего лучше он придумать не мог. Он еще больше нахмурился, скрывая свое бессилие, и сказал:

— Парень пообещал нам жениться на ней, так пусть женится!

Ослепленный яростью, Зейтуна вскричал:

— Трусость взяла верх над честью!

И тут же тяжелый кулак Ханфаса обрушился на его нос. Зейтуна пошатнулся, из носа ручьем полилась кровь. Все понимали, что то же ожидает любого, кто осмелится сказать слово поперек. Ханфас переводил взгляд с одного лица на другое, и в свете фонаря ясно был различим написанный на них страх. Поэтому никто из собравшихся не выразил сочувствия Зейтуне по поводу сломанного носа, а Фархат даже упрекнул его:

— Язык твой — враг твой!

— Если бы не ты, муаллим, — обратился Бархум к Хан-фасу, — мы бы не пришли ни к какому решению.

— Гнев твой страшен, футувва! — заметил Ханнура. Затем собравшиеся стали расходиться, и скоро в коридоре остались лишь Ханфас с Шалдамом и Рифаа с родителями. Шафеи подошел к Ханфасу попрощаться и протянул ему руку, но тот со злобой ударил его по руке тыльной стороной ладони, да так, что Шафеи вскрикнул от боли. К нему кинулись жена и сын, а Ханфас отправился восвояси, проклиная мужчин и женщин, и весь род Габаль, и самого Габаля. Дома Шафеи из-за сильной боли сначала даже не вспомнил, в какой переплет попал его сын. Он опустил руку в теплую воду, а Абда принялась ее массировать.

— Наверное, это Закийя настроила мужа против нас, — предположила она. Шафеи, морщась от боли, проговорил:

— Этот трус забыл, что именно наш глупый сын спас его от дубинки Бейюми.

Все свои надежды родители Рифаа связывали с сыном. Можно себе представить, сколь горьким было их разочарование! Женясь на Ясмине, Рифаа становился ничем. Свадьба еще не назначена, а семейство их уже стало предметом сплетен для всей улицы. Абда тайком лила слезы и чуть не ослепла. Шафеи ходил хмурый, как ненастный день. Но в присутствии Рифаа они скрывали свои чувства и не высказывали недовольства. Возможно, их недовольство смягчалось поведением Ясмины, которая сразу после сватовства прибежала в дом Шафеи, бросилась перед ним и его женой на колени, с плачем выражала им свою признательность и горячо заверяла, что она горько раскаивается в своем прошлом. Теперь, после того как юноша во всеуслышание заявил о своем намерении жениться, отказаться от свадьбы было нельзя. Шафеи и Абда покорились судьбе и смирились перед неизбежным. В их сердцах боролись два желания: справить свадьбу пышно, устроить, согласно обычаю, свадебное шествие, и другое желание — ограничиться празднованием дома, чтобы не подвергаться насмешкам со стороны членов рода Габаль, которые и так уже смеялись над предстоящим браком во всех кофейнях. Не в силах скрыть огорчения, Абда пожаловалась Шафеи:

— Как я мечтала увидеть свадьбу Рифаа, своего единственного сына! А теперь стыжусь ее.

— Ни один из членов рода Габаль не согласится участвовать в ней, — угрюмо сказал Шафеи.

— Лучше уж нам вернуться на Мукаттам, чем жить среди людей, которые нас не любят.

Рифаа сидел у окна, вытянув ноги и грея их на солнце.

— Мы не уйдем отсюда, мама! — сказал он.

— Лучше бы нам не возвращаться сюда! — воскликнул Шафеи. — А ты разве забыл, как грустил в день нашего возвращения?

— Сегодняшний день — не вчерашний, — улыбнулся Рифаа. — Если мы уйдем, то кто же избавит род Габаль от ифритов?

Плюнув, Шафеи воскликнул:

— Да пропади они пропадом со своими ифритами! Затем, помолчав немного, спросил:

— Ты сам приведешь в наш дом эту?.. Рифаа не дал ему договорить:

— Никого я в наш дом не приведу. Я сам уйду жить в другое место.

— Отец имеет в виду совсем не это, — поспешила вмешаться Абда.

— А я имею в виду именно это! Новый мой дом недалеко, и каждое утром мы сможем здороваться за руку из окна.

Несмотря на недовольство Шафеи, день свадьбы было решено отпраздновать, пусть и скромно. Коридор дома и двери двух жилищ были нарядно украшены. Пригласили певца и повара и всех самых близких друзей и знакомых. Но на приглашение откликнулись лишь дядюшка Гаввад, Умм Бахатырха, Хигази с семьей да несколько бедняков, которые рассчитывали на угощение. Рифаа был первым юношей, чья свадьба праздновалась без свадебной процессии. Собравшиеся перешли по коридору в дом невесты. Певец пел без вдохновения, так как было мало гостей. Во время застолья дядюшка Гаввад сказал слово, в котором восхвалял мужество Рифаа и его благородство, и сказал, что он умный и чистый юноша, но вынужден жить на улице, где в почете лишь жулики и дубинки.

В это время мальчишки, собравшиеся у дома, хором запели:

Рифаа, видно, ты сбесился,
Раз на распутнице женился…
Пение они сопровождали гримасами и прыжками. Рифаа потупил взор, Шафеи побледнел, а дядюшка Хигази, разозленный, крикнул:

— Собаки! Собачьи дети!

Однако дядюшка Гаввад примирительно сказал:

— Да, на нашей улице много грязи, но и хорошее никогда не забывается. Сколько футувв на ней властвовали, а добром она вспоминает лишь Адхама и Габаля. Певец поспешил своим пением заглушить голоса разбуянившихся мальчишек. Свадьба продолжалась, но веселья не было. Наконец гости разошлись. Рифаа остался наедине с Ясминой. Девушка в свадебном наряде была чудом красоты. Хорош был и Рифаа в шелковой галабее, с пестрой повязкой на голове, в ярко— желтых сапогах. Они сидели на диване напротив украшенной розами кровати. В зеркале шкафа отражались стоявшие под кроватью кувшин с водой и таз. По— видимому, девушка ждала действий со стороны Рифаа или по крайней мере подготовки к действиям, но он сидел молча и глядел то на фонарь под потолком, то на цветную циновку на полу. Когда молчание слишком затянулось, Ясмина мягко сказала:

— Я никогда не забуду того, что ты для меня сделал. Я обязана тебе жизнью.

Рифаа ласково посмотрел на нее и сказал тоном человека, который не желает снова возвращаться к этой теме:

— Все мы обязаны жизнью кому-то другому.

Как великодушен Рифаа! В тот день, когда он ее спас, он не хотел, чтобы она целовала ему руку. А сейчас не хочет вспоминать о добре, которое сделал. С его великодушием может сравниться только его терпение. Но о чем он думает? Может быть, он огорчен тем, что из-за своей доброты был вынужден жениться на такой, как она?

— Я не так плоха, как думают обо мне люди. Они любят и ненавидят меня за одно и то же.

— Я знаю это, — утешал девушку Рифаа, — на нашей улице часто ошибаются.

Ясмина вдруг разозлилась:

— Они постоянно хвастают тем, что их род идет от Адхама, и в то же время хвалятся своими грехами.

— Пока мы не освободимся от ифритов, нам не видать счастья. Ясмина не поняла, что он имеет в виду, но вдруг ощутила всю нелепость положения и рассмеялась.

— Какой странный разговор мы ведем в свадебную ночь!

Она гордо вскинула голову и, казалось, уже забыла о своей благодарности Рифаа. Сняв шаль, накинутую на плечи, она кокетливо глядела на мужа.

— Ты станешь счастливой — первой на нашей улице! — пообещал он.

— Правда? А у меня есть вино.

— Я выпил немного за столом, и с меня достаточно. Ясмина в растерянности замолчала, затем предложила:

— Еще у меня есть хороший гашиш.

— Я пробовал, но мне не нравится.

— А твой отец заядлый курильщик. Я видела однажды, как он выходил от Шалдама в таком состоянии, что вряд ли мог отличить день от ночи, — с удовлетворением сообщила Ясмина.

Рифаа улыбнулся, но ничего не ответил. Она же отвернулась от него и сделала вид, что сердится. Потом встала, прошлась до двери, повернулась, сделала несколько шагов и остановилась под фонарем. Сквозь ее тонкое платье просвечивало прекрасное тело. Она смотрела в его спокойные глаза, и отчаяние заполняло ее душу.

— Зачем ты спас меня? — спросила она.

— Я не выношу, когда кто-нибудь страдает.

— Поэтому ты и женился на мне? Только поэтому? — с вызовом спросила она.

— Не надо сердиться.

— Я думала, ты любишь меня.

— Я действительно тебя люблю, — искренне и просто ответил Рифаа.

— Правда? — удивилась Ясмина.

— Нет такого человека на нашей улице, которого бы я не любил.

Разочарованно вздохнув и глядя с подозрением на Рифаа, она сказала:

— Я поняла. Ты проживешь со мной несколько месяцев, а потом разведешься.

Глаза его расширились от удивления.

— Откуда у тебя такие мысли?

— Но я совсем растерялась. Чего же ты хочешь?

— Чтобы ты была по-настоящему счастлива.

— Я иногда бывала счастлива, пока не встретила тебя.

— Человек без достоинства не может быть счастлив. Ясмина невольно рассмеялась.

— Но мы не можем быть счастливы одним лишь достоинством.

— Еще никто из нашего квартала не знал настоящего счастья, — печально заметил он.

Ясмина, тяжело ступая, подошла к кровати и с поникшим видом села на краешек. Рифаа подошел к ней и нежно сказал:

— Ты, как и все жители нашего квартала, думаешь лишь о потерянном времени.

— Ты говоришь какими-то загадками, — недовольно откликнулась Ясмина.

— Они разрешатся сами собой, когда ты освободишься от своего ифрита.

— Я и так себе нравлюсь!

— То же самое говорят Ханфас и другие! — сокрушенно проговорил Рифаа.

Теряя терпение, она спросила:

— Мы так и будем беседовать до самого утра?

— Ложись и усни, пусть тебе приснится хороший сон. Девушка подвинулась и легла на спину, глядя то на свободное место возле себя, то в глаза Рифаа.

— Ложись поудобней. Я перейду на диван.

Ее разобрал смех, но она быстро справилась с собой и язвительно сказала:

— Боюсь, что завтра придет твоя мать предостеречь тебя от излишеств.

Она надеялась увидеть смущение на лице Рифаа, но тот по-прежнему смотрел чистыми, спокойными глазами.

— Я очень хочу освободить тебя от ифрита.

— Оставь женские дела женщинам! — гневно воскликнула она.

С этими словами она отвернулась к стене. Ей было одновременно и досадно, и тревожно. Рифаа подошел к фонарю, прикрутил фитиль и задул огонь. Комната погрузилась в темноту.

52

Сразу после свадьбы Рифаа решительно приступил к осуществлению своих планов. Он почти перестал бывать в мастерской, и, если бы не любовь и доброта отца, ему не на что было бы жить. Каждому встреченному на улице жителя квартала Габаль Рифаа приказывал довериться ему и согласиться, чтобы он освободил его от ифрита, обещая, что тогда он узнает настоящее счастье. Члены рода Габаль шептались между собой, что Рифаа, сын Шафеи, тронулся умом и ведет себя как настоящий сумасшедший. Некоторые вспоминали, что он и раньше отличался странностями. Другие объясняли его состояние женитьбой на такой женщине, как Ясмина. Разговоры эти велись всюду: в кофейнях, в домах, на улице, возле ручных тележек, в курильнях. А как была удивлена Умм Бахатырха, когда, склонившись к ее уху, Рифаа со своей обычной мягкостью предложил ей:

— Позволь мне освободить тебя от ифрита.

— Откуда ты взял, что мой ифрит злой? Так-то ты думаешь о женщине, которая полюбила тебя как сына?!

Рифаа серьезно ответил:

— Я предлагаю свои услуги только тем, кого люблю и уважаю. Ты очень добрая и славная, однако ты не свободна от алчности, которая заставляет тебя торговаться с больными. Если же ты освободишься от ифрита, то будешь делать добро бесплатно.

Умм Бахатырха долго смеялась, а успокоившись, сказала:

— Ты хочешь пустить меня по миру? Да простит тебя Аллах, Рифаа!

Эту историю с Умм Бахатырхой люди передавали из уст в уста, и при этом все смеялись над Рифаа. Даже его отец невесело усмехался. А Рифаа и ему сказал:

— Ты тоже нуждаешься во мне, отец. И будет правильно, если я начну с тебя.

Шафеи покачал скорбно головой, перебирая в руках гвозди, потом со вздохом произнес:

— О Господи, пошли мне терпения.

Рифаа пытался уговорить отца, но тот досадливо спросил:

— Тебе не достаточно, что мы стали по твоей милости притчей во языцех всего квартала?

Рифаа понуро отошел в угол мастерской, а Шафеи недоверчиво спросил:

— Это правда, что и своей жене ты предлагал то же, что и мне?

— К сожалению, она, как и ты, не хочет быть счастливой.

Придя в курильню Шалдама, которая находилась в лачуге, позади кофейни, Рифаа застал там самого Шалдама, Хигази, Бархума, Фархата, Ханнуру и Зейтуну, которые сидели вокруг жаровни. Они уставились на него с любопытством, а Шалдам сказал:

— Здравствуй, сын Шафеи! Интересно знать, убедила ли тебя женитьба в пользе курения?

Рифаа поставил на столик блюдо кунафы и сказал, усаживаясь:

— Я принес вам это в подарок! Шалдам, набивавший трубку, сказал:

— Благодарим за честь.

А Бархум насмешливо добавил:

— А теперь он предложит нам устроить зар, чтобы изгнать из нас ифритов!

Зейтуна, злобно глядя на Рифаа, воскликнул своим гнусавым голосом:

— Ифрита твоей жены зовут Бейюми, избавь ее от него, если можешь.

Мужчины растерялись от этих жестоких слов, на лицах их было написано смущение. Указывая на свой сломанный нос, Зейтуна сказал, оправдываясь:

— Из-за него мне разбили нос!

Сам Рифаа, казалось, не рассердился. Фархат, с сожалением глядя на него, стал его укорять.

— Твой отец — хороший человек и искусный плотник, а ты своим поведением навлекаешь на него неприятности, делаешь всеобщим посмешищем. Не успел он еще опомниться от твоей женитьбы, а ты уже бросил работу в мастерской и принялся освобождать людей от ифритов! Да излечит Аллах тебя самого!

— Я не болен, я просто желаю всем вам счастья. Зейтуна глубоко затянулся, сурово глядя на Рифаа, затем, выпустив густую струю дыма, спросил:

— А кто тебе сказал, что мы несчастны?

— Наш дед хотел для нас совсем другого.

— Оставь деда в покое, откуда ты взял, что он еще помнит о нас?

Зейтуна смотрел на Рифаа злобным взглядом, но Хигази толкнул его в бок и остерегающе сказал:

— Уважай компанию и не заводи ссору!

Желая переменить тему разговора, Хигази сделал знак своим друзьям, и они запели: «Лодка любимой плывет по воде, распустив паруса…»

Когда Рифаа уходил, некоторые провожали его сочувственными взглядами. Домой он вернулся грустным. Ясмина встретила его со спокойной улыбкой на лице. Первое время она тоже упрекала его за поведение, превратившее и его, и ее в посмешище всего квартала, но, поняв, что упреки ни к чему не ведут, смирилась и не только терпеливо выносила эту странную жизнь, но и относилась к Рифаа с нежностью и заботой.

Раздался стук в дверь, и в комнату вошел Ханфас, футувва рода Габаль. Он даже не подумал извиниться за неожиданный приход. Рифаа встал, приветствуя его, но Ханфас положил ему на плечо свою тяжелую руку, похожую на собачью лапу, и безо всяких предисловий сказал:

— Что ты говорил об имении в курильне Шалдама?

Ясмина страшно перепугалась, но Рифаа остался спокоен, хотя и был похож в этот момент на маленькую птичку в когтях орла.

— Я сказал, что наш дед хочет счастья для всех нас. Ханфас с силой тряхнул его.

— А откуда ты это знаешь?

— Это следует из тех слов, которые он сказал Габалю. Рука Ханфаса до боли сжала плечо Рифаа.

— Он говорил Габалю об имении!

— Меня не заботит имение, — терпя боль, сказал Рифаа. — Счастье, которого я пока ни для кого не добился, не имеет отношения ни к имению, ни к вину, ни к гашишу. Об этом я и говорил повсюду в квартале Габаль. И все слышали мои слова.

— Твой отец тоже сначала был непокорным, но потом одумался. Смотри не повторяй его ошибок, не то я раздавлю тебя, как клопа.

Он с такой силой толкнул Рифаа, что тот упал на диван. Ханфас ушел. Ясмина поспешила к Рифаа и принялась массировать ему плечо. Голова Рифаа упала на грудь, и, словно в полузабытьи, он шептал:

— Я слышал голос деда…

Ясмина, глядя на него, с беспокойством спрашивала себя, неужели он в самом деле помешался? Раньше он не говорил таких слов. Ее охватила настоящая тревога.

Однажды, когда Рифаа шел по улице, дорогу ему преградила женщина, не принадлежавшая к роду Габаль. Она ласково поздоровалась с ним:

— Доброе утро, муаллим Рифаа.

Он удивился тому, с каким уважением она произнесла его имя и назвала муаллимом. — Чего ты хочешь?

— У меня болен сын, прошу, спаси его, — умоляюще произнесла женщина. Как и остальные члены рода Габаль, Рифаа презирал других жителей улицы, и ему показалось зазорным оказывать услугу чужой женщине: это могло усилить презрение к нему со стороны его родственников.

— Разве у вас нет своей знахарки?

— Есть. Но я очень бедна, — чуть не плача ответила женщина.

Сердце Рифаа смягчилось. Ему польстило то, что женщина обратилась именно к нему, тогда как от своих родных он видел лишь презрение и насмешки. Взглянув на нее, он решительно сказал:

— Я к твоим услугам.

53

Ясмина, высунувшись из окна, разглядывала представшее ее взору зрелище. Внизу, возле дома, играли мальчишки, торговка финиками расхваливала свой товар, а футувва Батыха, схватив за шиворот какого-то человека, бил его по лицу. Несчастный тщетно молил о пощаде. Рифаа, который сидел на диване и стриг ногти на ногах, спросил:

— Тебе нравится наш новый дом?

— Здесь прямо под нами улица, а там мы могли смотреть лишь на темный коридор.

— А мне жаль коридора. Ведь это священное место, в нем Габаль одержал победу над своими врагами. Но жить среди людей, которые смеются над нами на каждом шагу, стало невмоготу. Здесь мы живем среди добрых бедняков, а самый достойный тот, кто добр, а вовсе не тот, кто принадлежит к роду Габаль.

— Я возненавидела их, — с презрением сказала Ясмина, — с тех пор, как они решили выгнать меня с улицы.

— Почему же ты тогда хвастаешь соседям, что ты из рода Габаль? — улыбаясь спросил Рифаа.

Ясмина рассмеялась, показав жемчужные зубки, и гордо ответила:

— Чтобы они знали, что я выше их всех!

Рифаа положил ножницы на диван, спустил ноги на циновку и сказал:

— Ты станешь еще красивее и лучше, если преодолеешь свою гордыню. Род Габаль вовсе не лучше всех на нашей улице. Лучше всех те, кто добр. Я, как и ты, ошибался и придавал слишком большое значение роду Габаль. Однако счастья достоин лишь тот, кто искренне стремится к нему. Посмотри на этих добрых людей: как они привечают меня и как охотно исцеляются от ифритов!

— Но ты здесь единственный, кто исцеляет бесплатно!

— Если бы не я, кто помог бы этим беднякам? Они ценят помощь, но у них нет денег, а у меня не было друзей, пока я не познакомился с ними.

Ясмина, недовольная его ответом, прекратила спор, а Рифаа вздохнул:

— Эх, если бы ты доверилась мне, как они, я освободил бы тебя от того, что замутняет твою чистоту.

— Неужели ты считаешь меня такой плохой? — рассердилась Ясмина.

— Есть люди, которые, сами того не зная, обожают своего ифрита.

— Мне неприятен этот разговор!

— Разумеется! Ты же из рода Габаль! А из них ни один не захотел подвергнуться лечению, даже мой отец! — улыбаясь, ответил Рифаа.

Тут раздался стук в дверь. Оба поняли, что пришел новый проситель, и Рифаа поднялся встретить его.

Действительно, Рифаа никогда не был так счастлив, как в эти дни. В новом квартале его называли «муаллим Рифаа» и относились к нему с искренней любовью. Было известно, что он изгоняет ифритов и дарует здоровье и счастье, не беря за это никакой платы. Такое бескорыстие было здесь доселе неведомым, и поэтому бедняки любили его, как никого другого. Естественно, что Батыха, футувва этого квартала, невзлюбил Рифаа: с одной стороны, Батыхе не нравилось поведение Рифаа, с другой — Батыху злило то, что Рифаа был не в состоянии платить ему дань. Однако футувва не мог пока найти предлога, чтобы придраться к нему. Что же касается тех, кого Рифаа исцелил, то все они готовы были без конца пересказывать свои истории. Умм Давуд, например, раньше, когда с ней случался нервный припадок, кусала своего новорожденного младенца. Теперь же она — образец спокойствия и уравновешенности. А Суннара, который то и дело со всеми затевал распри, стал самым кротким и покладистым малым на свете. Карманный воришка Талаба искренне раскаялся и работает теперь подмастерьем у лудильщика. Авис женился, хотя раньше не мог и мечтать об этом.

Из числа исцеленных им людей Рифаа отличал четверых: Заки, Хусейна, Али и Керима. Он подружился с ними, и стали они ему как братья. Ни один из них раньше не знал ни дружбы, ни любви. Заки бродяжничал, Хусейн имел непреодолимое пристрастие к гашишу, Али намеревался пробиться в футуввы, а Керим был сводником. Теперь все они очистились сердцем и стали благородными людьми. Они собирались в пустыне, у скалы Хинд, где воздух был чист и дул свежий ветер, и вели дружеские и возвышенные беседы. На своего исцелителя они взирали с любовью и преданностью и все вместе мечтали о счастье, которое в один прекрасный день снизойдет на улицу, подобно благодатному дождю.

Однажды, когда они сидели на своем обычном месте и любовались алыми красками вечерней зари, догорающей в тихом небе, Рифаа спросил:

— Почему мы счастливы?

— Ты, ты — источник нашего счастья, — с воодушевлением ответил за всех Хусейн.

Рифаа благодарно улыбнулся и сказал:

— Мы счастливы потому, что освободились от ифритов и очистились от злобы, алчности, ненависти и других пороков, которые губят жителей нашей улицы.

Али, благоговейно внимавший каждому его слову, подтвердил:

— Да, мы счастливы, несмотря на то что мы бедны, слабы и не владеем ни имением, ни званием футувв.

Рифаа, с сожалением качая головой, промолвил:

— Как мучаются люди ради того, чтобы вернуть утраченное имение, и как они желают обладать силой! Давайте же вместе проклянем и имение, и футувв!

И все наперебой стали проклинать богатство и силу. Али подобрал камень и швырнул его в сторону горы, демонстрируя свой праведный гнев.

— С тех пор, — говорил Рифаа, — как поэты поведали о том, что Габалауи завещал Габалю превратить жилища его рода в дома, не уступающие красотой и величием Большому дому, люди возжелали для себя силы и мощи Габалауи и забыли о других его достоинствах. Поэтому-то Габалю и не удалось изменить их души тем, что он вернул им право на имение. Когда же он покинул этот мир, сильные вновь возалкали, а слабые озлобились. И все снова стали несчастными. Я же открою врата счастья, не прибегая ни к доходам от имения, ни к силе.

Керим приблизил лицо свое к лицу Рифаа и поцеловал его, а тот продолжал:

— Завтра же, когда сильные увидят счастье слабых, они поймут, что их сила и неправедное богатство — ничто!

Друзья откликались на его слова возгласами одобрения и восхищения. В это время ветерок донес из пустыни пение пастуха. На небе появилась первая звездочка. Рифаа, глядя в лица друзей, сказал:

— Но одному мне не справиться с исцелением всех жителей улицы. Пришло время и вам взяться за это дело, постичь тайны изгнания ифритов из душ людей.

Лица друзей засияли от радости, а Заки воскликнул:

— Это наша заветная мечта!

— Вы будете творцами счастья нашей улицы, — улыбнулся Рифаа.

Вернувшись в свой квартал, друзья увидели, что в одном из домов зажжены свадебные огни. Собравшиеся на свадьбу жители квартала заметили Рифаа и окружили его, желая пожать ему руку. Это увидел сидящий в кофейне Батыха и в раздражении вскочил со своего места. Ругаясь и раздавая пощечины направо и налево, он с наглым видом подошел к Рифаа и спросил:

— Ты кем себя считаешь, парень?

— Я друг бедняков, муаллим, — вежливо ответил Рифаа.

— В таком случае и веди себя как бедняк, а не как жених на свадьбе! Или ты забыл, что ты изгнан из своего квартала, что ты — муж Ясмины и знахарь?! Батыха в ярости плюнул.

Люди расступились, на некоторое время воцарилось молчание. Но веселый шум свадьбы скоро снова возобновился.

54

Главный футувва улицы Бейюми стоял у задней калитки своего сада, выходящей на пустырь. Было начало ночи. Бейюми прислушивался, поджидая кого— то. Когда раздался осторожный стук, он открыл калитку, и в сад проскользнула женщина. Закутанная в темную малайю, с закрытым лицом она походила на ночную птицу. Бейюми взял ее за руку и повел по дорожке в глубь сада, избегая приближаться к дому. Открыв дверь летнего павильона, он вошел туда, и женщина следом за ним. Бейюми зажег свечу и поставил ее на подоконник. Павильон выглядел заброшенным, диваны были составлены в один ряд. Лишь посередине находилось большое блюдо с кальяном и всем необходимым для курения, а вокруг него лежали мягкие тюфячки. Женщина сняла с себя малайю и покрывало с лица, и Бейюми с такой силой привлек ее к себе, что ей стало больно — взгляд ее молил о пощаде. Она осторожно высвободилась из объятий Бейюми, а он, рассмеявшись, уселся на один из тюфячков и принялся пальцами разгребать пепел в поисках горящего уголька. Женщина села рядом с ним, поцеловала его в ухо и сказала, указывая на жаровню:

— Я почти забыла этот запах.

Он снова принялся целовать ее, потом бросил кусочек гашиша в ее подол со словами:

— Этот сорт на нашей улице курят лишь управляющий и раб Аллаха, которого ты видишь перед собой.

Вдруг с улицы послышался шум борьбы, удары палок, звон стекла, топот бегущих ног, голоса женщин, затем лай собак. В глазах женщины отразилось беспокойство, но мужчина, не обращая внимания на шум, продолжал мельчить пальцами гашиш.

— Мне так трудно добираться сюда незамеченной! — воскликнула женщина. — Сначала дойти до Гамалийи, оттуда до Даррасы, а потом через пустыню к твоему дому!

Он склонился к ней совсем близко, так что ощутил запах се тела, и, не переставая крошить гашиш, пошутил:

— Я не против навестить тебя в твоем доме.

Если бы ты сделал это, — улыбнулась женщина, — никто не посмел бы тебе помешать. Сам Батыха посыпал бы гебе дорогу песком. Но потом они отыгрались бы на мне!

Гладя его жесткие усы, она игриво проговорила:

— Но ты тоже рискуешь, принимая меня в своем доме, ведь твоя жена может узнать об этом.

Бейюми оставил гашиш и обнял ее с такой силой, что она застонала и прошептала:

— О боже! Убереги нас от любви футувв!

Он отпустил ее, гордо вскинув голову и выпятил грудь, как индийский петух.

— Существует лишь один футувва, а остальные — молокососы.

Гладя его поросшую волосами грудь, женщина стала поддразнивать его:

— Ты футувва над людьми, но не надо мной. Он легонько ущипнул ее и ответил:

— А ты венец на голове футуввы! — Протянул руку к подносу и взял с него кувшин. — Отличное пиво!

— Но у него очень сильный запах, егоможет учуять мой дорогой муженек!

Он сделал несколько глотков прямо из кувшина и, утолив жажду, продолжал готовить кальян:

— Подумаешь муж! Я видел его несколько раз — он смахивает на сумасшедшего. Первый мужчина на нашей улице, занявшийся женским делом — совершением обряда зар.

Следя за тем, как Бейюми раскуривает трубку, женщина задумчиво проговорила:

— Я обязана ему жизнью, поэтому и терплю его. От него нет вреда, да и обмануть его ничего не стоит.

Он передал ей кальян, она сделала несколько жадных затяжек и выпустила густую струю дыма, закрыв глаза от удовольствия. Он в свою очередь затянулся несколько раз, говоря между затяжками:

— Брось его! Он играет тобой, как ребенок игрушкой. Женщина насмешливо пожала плечами.

— У моего мужа нет другой заботы в этом мире, кроме как избавлять бедняков от ифритов.

— А ты его еще ни от чего не избавила?

— Бедная я, бедная! Достаточно взглянуть на его лицо, и все станет ясно без слов.

— Неужели ни разу в месяц?

— Ни разу в год! Он не обращает внимания на жену, так как поглощен ифритами других людей!

— Чтоб его самого оседлали ифриты! Л какую выгоду от этого он имеет?

— Никакой! — Женщина растерянно покачала головой. — Если бы не его отец, мы бы давно умерли с голоду. Но он убежден в том, что его призвание — делать бедняков счастливыми, освобождая их от ифритов.

— А кто его призвал?

— Он утверждает, что именно этого желал для своих потомков владелец имения.

В узких глазах Бейюми появился интерес, он отложил трубку и спросил:

— Он сказал, что этого хотел владелец имения?

— Да…

— А как ему стало известно это желание?

Женщина насторожилась, испугавшись, что разговор этот может иметь неприятные последствия. Поэтому она объяснила уклончиво:

— Так он толкует предания о Габалауи, исполняемые поэтами.

Бейюми принялся набивать новую трубку.

— Собачья улица! — воскликнул он. — А квартал Габаль самый мерзкий! Из него вышел знаменитый шарлатан. А теперь они повторяют небылицы об имении и о десяти условиях, утверждая, будто владелец имения — их дед. Вчера этот негодяй Габаль обманом присвоил имение, а сегодня этот слабоумный толкует вкривь и вкось россказни поэтов! А завтра станет утверждать, что слышал это от самого Габалауи!

— У него нет других намерений, кроме как исцелить бедняков от ифритов, — заметила обеспокоенная Ясмина.

Футувва шутливо зарычал и сказал:

— Кто знает, может быть, и в имении сидит ифрит?! Затем громко, рискуя нарушить тайну свидания, крикнул:

— Владелец имения мертв! Или все равно что мертв! Так-то, сукины дети!

Ясмина перепугалась не на шутку и, чтобы напомнить ему, зачем она пришла, принялась потихоньку снимать с себя платье.

Угрюмое выражение постепенно сошло с лица Бейюми, и он уже не сводил с нее загоревшихся глаз.

55

Одетый в широкую абу, управляющий выглядел тщедушным. Забота была написана на его белом, круглом, преждевременно увядшем лице. Взгляд блеклых глаз, набрякшие веки и мешки под глазами говорили о том, что его ранняя старость — следствие неуемной погони за житейскими наслаждениями. На полном лице Бейюми никак не отражалось удовольствие, которое он втайне испытывал, наблюдая за беспокойством своего господина. Это беспокойство подтверждало важность известий, которые принес Бейюми, а следовательно, и важность услуг, которые он оказывает управляющему.

— Я сожалею, — говорил Бейюми, — что встревожил тебя этими известиями, но в столь важном деле я не могу поступать по своему усмотрению, не заручившись твоим согласием. А тут еще этот помешанный смутьян из рода Габаль, а ведь мы связаны обязательством не трогать никого из них без твоего позволения.

Управляющий Игаб спросил с мрачным видом:

— Он действительно утверждает, что общался с владельцем поместья?

— Я слышал об этом от многих. Все его пациенты в этом уверены, хотя и хранят строгую тайну.

— Похоже, что он сумасшедший, тогда как Габаль был шарлатаном. Однако эта грязная улица любит сумасшедших и обманщиков. Но чего еще хочет род Габаль после того, как они разграбили имение, не имея на это никакого права? Почему владелец поместья не встретился ни с кем другим? Почему он не встретился со мной, самым близким ему человеком? Он все время сидит взаперти, двери его дома открываются, только когда ему приносят необходимое. Его никто не видит, а сам он общается лишь со своей рабыней. Однако людям из рода Габаль почему-то легче легкого встретиться с ним или услышать его голос.

— Они не успокоятся, пока не завладеют всем поместьем, — со злостью проговорил Бейюми.

Лицо управляющего побелело от гнева. Он собрался было отдать приказ, но тут же спохватился:

— А он говорил что-нибудь об имении или ограничивается изгнанием ифритов?

— Габаль тоже занимался лишь изгнанием змей! — напомнил Бейюми и многозначительно спросил: — А какое отношение имеют ифриты к владельцу имения?

Игаб задумался, потом решительно заявил:

— Я не хочу, чтобы меня постигла та же участь, что и эфенди!

Бейюми собрал в своей курильне Габера, Хандусу, Хале-да и Батыху. Он сказал, что они обязаны найти средство вылечить Рифаа, сына плотника Шафеи, от безумия.

— Для этого ты и позвал нас, муаллим? — спросил Батыха.

Бейюми кивнул головой, а Батыха, ударив ладонью о ладонь, воскликнул:

— Ну и дела! Все футуввы улицы собираются ради существа, о котором неизвестно даже, какого оно пола.

— Он творит свои делишки у тебя под носом, — недовольно проговорил Бейюми, — а ты и не чувствуешь опасности. Ты, конечно, ничего не слышал о том, что он, по его утверждению, встречался с владельцем имения!

Глаза футувв загорелись злым огнем, а Батыха растерянно протянул:

— Вот негодяй! Что общего между ифритами и владельцем имения? Разве наш дед был знахарем?

Все засмеялись, но, заметив, что Бейюми еще больше нахмурился, смолкли, а главный футувва сказал:

— Ты глупец, Батыха! Футувва может пить и курить гашиш, но быть глупцом ему не подобает!

— Муаллим, — стал оправдываться Батыха, — на свадьбе Антары на меня напали с дубинками двадцать мужчин, кровь залила мне лицо и шею, но свою дубинку я из рук не выпустил!

Тут вмешался Хандуса.

— Пусть он уладит это дело, как хочет. А не сумеет, ему же хуже! Только не применяя насилия. Поднимать руку на помешанного недостойно футуввы!

Вся улица была погружена в сон, и ни один человек на ней не подозревал о разговорах, которые велись в курильне Бейюми. А на следующее утро, когда Рифаа вышел из дома, путь ему преградил Батыха.

— Доброе утро, муаллим Батыха! — поздоровался Рифаа. Батыха посмотрел на него злыми глазами и закричал:

— Для кого доброе, а для кого и нет, собачий сын! Возвращайся в свой дом и не смей выходить из него, а не то я разможжу тебе голову!

Рифаа, удивленный, спросил:

— Почему наш футувва гневается?

— Поворачивайся живо, — взревел Батыха, — ты разговариваешь с футуввой, а не с владельцем имения. Иди и не смей возражать!

С этими словами Батыха закатил ничего не понимающему Рифаа оплеуху, да такую, что тот отлетел к стене дома. Какая-то женщина, увидев это, громко закричала, а за ней заголосили и другие женщины, призывая на помощь Рифаа. В мгновение ока сбежались люди, и среди них Заки, Хусейн, Али и Керим. За ними появился дядюшка Шафеи. Пришел поэт Гаввад, прокладывая себе дорогу палкой. Вскоре вся улица заполнилась сторонниками Рифаа. Не ожидавший этого Батыха вновь ударил Рифаа по лицу, но тот даже не пытался увернуться. Люди, собравшиеся вокруг, подняли возмущенный крик. Одни упрашивали Батыху оставить Рифаа в покое, другие стали перечислять достоинства юноши. Большинство же недоумевало, в чем причина избиения. Послышались возгласы негодования. Батыха, распалившись, заорал:

— Вы что, забыли, кто я?!

Но люди собрались, движимые любовью к Рифаа и желанием защитить его, поэтому они отважились возражать Батыхе. Один мужчина, стоявший в первом ряду, сказал:

— Ты наш футувва и покровитель. Мы пришли лишь затем, чтобы просить тебя быть снисходительным к этому хорошему и доброму человеку.

Другой, стоявший в гуще толпы, на безопасном расстоянии от футуввы, крикнул:

— Мы подчиняемся тебе, футувва, но скажи, что сделал Рифаа?

Третий мужчина, стоявший в задних рядах и уверенный, что футувва до него не дотянется, прокричал:

— Рифаа невиновен, и горе тому, кто захочет причинить ему зло! Батыха, не в силах больше сдерживать гнев, взмахнул дубинкой.

— Эй вы, бабы! Ну, я вас проучу!

Вдруг женщины со всех сторон заголосили, как на похоронах. Рты, перекошенные гневом, исторгали угрозы и предостережения. У ног Батыхи упал камень. Все это показалось футувве кошмарным сном. Но ему легче было умереть, чем позвать на помощь еще кого-нибудь из футувв. Начни он драться, ему грозила бы гибель под градом камней, однако молчание и бездействие означали конец его власти. Камни продолжали падать то тут, то там, а Батыха стоял, вызывающе выпрямившись, а глаза его просто метали молнии. Ни с кем из футувв еще не приключалось ничего подобного. Внезапно Рифаа рванулся вперед и встал перед Батыхой, загородив его своим телом. Сделал рукой жест, призывая всех замолчать, и громко сказал:

— Наш футувва прав, я достоин порицания.

Люди глядели на него с недоверием, но никто не произнес ни слова.

— Расходитесь по домам, — продолжал Рифаа, — пока гнев его не обрушился на вас.

Все поняли, что Рифаа хочет спасти честь футуввы и избежать скандала. Они были в растерянности, не зная, как поступить, но все же стали медленно расходиться, и постепенно улица опустела.

56

После этого происшествия на улице стало неспокойно. Больше всего управляющий опасался, как бы жители, убедившись, что их сила в сплоченности, не перестали бояться футувв. Поэтому он считал необходимым расправиться с Рифаа и с теми, кто его поддерживает. Он решил обсудить с футуввой рода Габаль Ханфасом, как — лучше это сделать, не допустив взрыва возмущения на улице. А Бейюми управляющий сказал:

— Рифаа не так слаб, как ты думаешь. За ним стоят любящие его люди, которые спасли его, не убоявшись гнева футуввы. А что будет, если его поддержит вся улица? Тогда он отбросит в сторону свое нынешнее занятие и открыто заявит, что цель его — имение!

Бейюми излил свой гнев на Батыху. Изо всех сил тряся его за плечи, он рычал:

— Мы поручили тебе дело, а ты навлек позор на всех футувв!

Батыха, скрипя зубами от злости, обещал:

— Я избавлю вас от него, даже если придется его убить!

— Лучше, если бы ты сам навсегда исчез с нашей улицы, — угрюмо ответил Бейюми.

Он послал за Ханфасом, приглашая его для разговора.

Но когда Ханфас шел к дому Бейюми, дорогу ему преградил дядюшка Шафеи. Страшно напуганный последними событиями, он пытался уговорить сына вернуться в мастерскую и бросить занятие, от которого вместо доходов тот получал одни неприятности. Но все его уговоры были напрасны. Узнав, что Бейюми послал за Ханфасом, Шафеи поспешил перехватить его.

— Муаллим Ханфас, — обратился он к нему, — ты наш футувва и защитник. Они призвали тебя, чтобы ты помог им избавиться от Рифаа, но прошу тебя, не трогай его. Обещай им все, что они потребуют, только не трогай Рифаа. Прикажи, и я покину улицу вместе с Рифаа, чего бы мне ни стоило его убедить. Главное, не тронь его!

— Я лучше знаю, что мне делать и чего требуют интересы рода Габаль, — уклончиво ответил Ханфас. На самом же деле он стал бояться Рифаа с тех пор, как узнал о том, что приключилось с Батыхой. Он сказал себе, что именно он, а вовсе не управляющий и не Бейюми, должен остерегаться Рифаа.

Войдя в дом Бейюми, Ханфас застал хозяина в гостиной, и тот без околичностей объяснил, что пригласил к себе футувву рода Габаль с тем, чтобы обсудить, как быть с Рифаа.

— Отнесись к этому серьезно. События подтверждают, что он очень опасен.

Ханфас был с этим согласен, однако попросил:

— Только не надо расправляться с ним в моем присутствии.

— Но мы же мужчины, муаллим. И у нас общие интересы. Мы ни с кем не расправляемся у себя дома. Сейчас придет сюда этот парень, и я расспрошу его при тебе.

Явился Рифаа с ясным лицом, поприветствовал обоих мужчин и уселся на тюфячок, на который ему указал Бейюми, оказавшись как раз напротив футувв. Бейюми разглядывал его красивое, спокойное лицо, удивляясь тому, как мог этот тихий юноша стать причиной столь ужасных беспорядков.

— Почему ты покинул свой квартал и своих родных? — спросил он его.

— Никто из них не желал слушать меня, — просто ответил Рифаа.

— Чего же ты от них хотел?

— Я хотел освободить их от ифритов, которые мешают им быть счастливыми.

— Разве ты отвечаешь за счастье людей?

— Да, раз я в состоянии обеспечить им счастье. Лицо Бейюми нахмурилось.

— Я слышал, ты презираешь силу и могущество?

— Я хочу доказать им, что они неверно понимают счастье, а я могу дать его им.

— Значит, ты презираешь и тех, кто обладает силой и могуществом? вмешался в разговор Ханфас.

— Нет, муаллим, но я хочу убедить всех, что счастье не в силе и не в могуществе. — Рифаа говорил спокойно, словно не замечая злобного тона футуввы.

Пристально глядя на Рифаа, Бейюми продолжал расспрашивать его:

— Я слышал также, что ты позволяешь себе утверждать, будто того же хочет владелец поместья?

— Это они так говорят!

— А что говоришь ты?

Впервые немного помедлив, юноша ответил:

— Я говорю, как разумею.

Все беды происходят от слабого разумения, — с издевкой в голосе произнес Ханфас, а Бейюми, прищурив глаза, добавил:

— Однако они говорят, что ты пересказываешь им то, что слышал от самого Габалауи!

В глазах Рифаа отразилась нерешительность. Снова помедлив, он сказал:

— Я так толкую слова, сказанные им Адхаму и Габалю.

— Его слова Габалю не поддаются объяснению! — вскричал разъяренный Ханфас.

А Бейюми, которого душила злоба, подумал: «Все вы лгуны, а Габаль первый среди вас!» Вслух же он произнес:

— Ты утверждаешь, что слышал голос Габалауи и что тебе известна его воля. Но никто не имеет права говорить от имени Габалауи, кроме управляющего поместьем — его наследника. Если бы Габалауи хотел что-либо сообщить людям, он сделал бы это через управляющего, который отвечает за поместье и выполняет десять заповедей. А ты, безумец, как можешь ты осуждать силу, богатство и высокое положение, если все эти качества присущи самому Габалауи?

Лицо Рифаа исказилось от душевной муки.

— Я разговариваю не с Габалауи, а с жителями нашей улицы, которых мучают ифриты, — проговорил он.

— Ты просто бессильный и жалкий тип! — воскликнул Бейюми. — Поэтому ты и проклинаешь силу. Этим ты хочешь возвыситься в глазах жителей нашей улицы, а когда они окажутся в твоих руках, ты рассчитываешь с их помощью добиться и силы, и власти!

Широко раскрыв глаза от удивления, Рифаа ответил:

— У меня нет другой цели, кроме счастья жителей нашей улицы.

— Ты лжец! Ты внушаешь людям, что они больны, что все мы больны, что, кроме тебя, на улице нет здорового человека.

— Почему вы отворачиваетесь от счастья, которое у вас в руках?

— Сын презренной! Будь проклято счастье, которое приносят такие, как ты!

— Почему люди ненавидят меня, а я ни к кому не питаю ненависти?

— Тебе не удастся одурачить нас, как ты одурачил простаков с нашей улицы. Запомни, моим приказам не прекословят! И благодари Господа за то, что находишься в моем доме, иначе бы ты так просто не отделался!

Испытывая чувство отчаяния, Рифаа поднялся и, простившись с обоими, вышел, а Ханфас сказал:

— Оставь его мне!

— У этого сумасшедшего слишком много сторонников, а я не хочу побоища! — возразил Бейюми.

57

Из дома Бейюми Рифаа направился прямо к себе. Небо по-осеннему хмурилось, дул ветер. Люди толпились вокруг продавцов лимонов. Наступил сезон, когда маринуют овощи, и на улице было оживленно, как в праздник. Повсюду слышны были разговоры и смех, мальчишки затеяли драку, швыряя друг в друга комьями грязи. Люди приветливо здоровались с Рифаа, но случайно в него угодил комок глины. Отряхивая грязь с плеча и с головной повязки, он вошел в свой дом, где его ждали Заки, Али, Хусейн и Керим. Как всегда, они крепко обнялись, и Рифаа принялся рассказывать им и присоединившейся к мужчинам Ясмине о том, что произошло в доме Бейюми. Все с беспокойством и вниманием слушали его рассказ. Когда Рифаа закончил, все лица омрачились. Ясмина тревожно думала о том, чем закончится эта история и можно ли найти такой выход, чтобы не дать погибнуть этому доброму человеку и не навлечь несчастье на собственную голову. Рифаа сидел, в изнеможении прислонившись к стене. В глазах его друзей был написан немой вопрос. Ясмина сказала:

— Нельзя пренебрегать приказом Бейюми. Самый вспыльчивый из всех, Али, воскликнул:

— У Рифаа есть друзья, которые не испугались Батыху, и тот убрался с улицы.

— Бейюми не Батыха! — нахмурившись, возразила Ясмина. — Если вы бросите вызов ему, вам не поздоровится!

Хусейн повернулся к Рифаа.

— Сначала послушаем, что скажет учитель. Рифаа, не открывая глаз, проговорил:

— Оставьте мысли о драке. Тот, кто вознамерится сделать людей счастливыми, не может допустить кровопролития. При этих словах лицо Ясмины осветилось радостью. Ей совсем не хотелось стать вдовой. Она боялась, что неизбежные в этом случае толки и пересуды помешают ей встречаться с ее суровым возлюбленным.

— Побереги себя, — посоветовала она Рифаа.

— Мы не откажемся от нашего дела! — запротестовал Заки. — Лучше нам уйти с этой улицы.

Сердце Ясмины сжалось при мысли о том, что ей придется покинуть улицу и жить вдали от Бейюми.

— Тогда мы превратимся в безродных чужаков! — резко сказала она.

Все посмотрели на Рифаа, а он, медленно поднимая голову, промолвил:

— Я не хочу покидать нашу улицу.

Вдруг в дверь нетерпеливо постучали, и Ясмина пошла открывать. Собравшиеся услышали голоса дядюшки Шафеи и Абды, которые спрашивали о сыне. Рифаа поднялся и, подойдя к родителям, обнял их. Затем все снова сели. Лица родителей ясно говорили, что они принесли тревожные вести. Оба тяжело дышали от быстрой ходьбы. Отдышавшись, Шафеи сообщил:

— Сынок, Ханфас отступился от тебя, и жизнь твоя в опасности. Мои друзья видели, как подручные футувв окружили твой дом.

Абда вытерла покрасневшие от слез глаза.

— Не следовало нам возвращаться на эту улицу, где человеческая жизнь ничего не стоит, — вздохнула она.

— Не бойся, госпожа, — решительно произнес Али, — все жители квартала — наши друзья. Они любят нас.

А Рифаа горестно воскликнул:

— В чем наша вина?! За что грозит нам кара?

— Ты из квартала Габаль, — объяснил Шафеи, — а они ненавидят этот род. Сердце мое затрепетало от страха, когда с языка твоего сорвалось имя владельца поместья.

— Странно! С Габалем они боролись, так как он требовал вернуть его роду права на поместье, а на меня обрушились за то, что я равнодушен к нему.

— Говори что хочешь, — махнул рукой Шафеи, — ничего уже не изменишь. Если ты покинешь свой дом, ты погиб, но, если и останешься здесь, в безопасности не будешь.

Страх проник в сердце Керима, но усилием воли он подавил его и сказал Рифаа:

— Они караулят тебя снаружи. Но медлить нельзя, иначе они придут сюда. Надо по крышам перебраться в мой дом, а там мы подумаем, что делать дальше.

— А ночью вам надо бежать с улицы, — поддержал его Шафеи.

— А как же дело, начатое мною! — сокрушенно спросил Рифаа.

Слезы потекли из глаз Абды, она взмолилась:

— Поступай так, как тебе советуют, пожалей свою мать!

— Ты можешь продолжить свое дело и в другом месте, если захочешь, — сердито произнес Шафеи.

Тут Керим предложил:

— Давайте договоримся так: муаллим Шафеи с супругой побудут здесь еще немного и вернутся к себе, как обычно делают, навестив сына, а Ясмина пойдет в Гамалийю, будто бы за покупками, а на обратном пути незаметно зайдет в мой дом. Это ей будет легче, чем бегать по крышам.

Шафеи одобрил план, а Керим продолжал:

— Но нельзя терять ни минуты. Я сейчас же пойду осмотрю крыши! — И с этими словами вышел из комнаты.

Шафеи поднялся, держа сына за руку, а Абда велела Ясмине собрать узел с вещами, что та и принялась делать с тяжелым сердцем и с омраченной душой. Глядя на сына заплаканными глазами, Абда принялась целовать его, а Рифаа все раздумывал над тем, почему он очутился в таком положении. Он так любил людей и желал им счастья, а сам страдает от их ненависти. Неужели Габалауи допустит, чтобы он потерпел поражение?

Вернулся Керим и сказал Рифаа и его друзьям:

— Пошли!

— Мы разыщем тебя, где бы ты ни был, — проговорила сквозь слезы Абда.

— Ну, с богом, сынок! — сказал Шафеи, который тоже едва сдерживал слезы.

Рифаа обнял родителей и обернулся к Ясмине.

— Закутайся поплотнее в малайю и опусти чадру, чтобы никто тебя не узнал. — И, склонившись к самому ее уху, добавил: — Я не перенесу, если с тобой что-нибудь случится.

58

Закутанная во все черное, Ясмина вышла из дома. В ушах ее еще звучал голос Абды, которая сказала ей на прощание: «До свидания, доченька. Да защитит вас Господь! Рифаа не даст тебя в обиду, а я буду денно и нощно молиться за вас».

Сумерки уже сгустились, и в кофейнях стали зажигаться огни. Зажглись фонари и на ручных тележках, возле которых мальчишки играли в свои обычные игры. На мусорных кучах, как всегда в это время суток, дрались кошки с собаками. Ясмина шла к Гамалийе, и в ее пылающем страстью сердце не было места жалости. Она нисколько не колебалась, но ей было страшно, так как казалось, что все вокруг смотрят на нее. Она немного успокоилась, только когда, пройдя Даррасу, свернула в пустыню. Но полностью успокоилась лишь в доме Бейюми, в его объятиях. Когда она сняла чадру, Бейюми внимательно оглядел ее и спросил:

— Боишься?

— Да! — часто дыша, ответила Ясмина.

— Нет, ты не из трусливых. Ну-ка расскажи, в чем дело.

— Они пробрались по крышам в дом Керима, а на рассвете собираются покинуть улицу, — призналась Ясмина еле слышно.

Бейюми стукнул кулаком.

— На рассвете! Сукины дети!

— Они убедили его бежать. Почему бы тебе не дать ему уйти?

— Когда-то, — иронически усмехнулся Бейюми, — Габаль покинул улицу. А потом вернулся. Этих насекомых надо давить.

— Он не знает жизни, — растерянно произнесла Ясмина, — но и смерти не заслужил.

— На нашей улице хватает сумасшедших, — презрительно скривил губы Бейюми. Ясмина умоляюще взглянула на него и опустила глаза, прошептав, словно самой себе:

— Когда-то он спас меня от смерти. Бейюми грубо захохотал.

— А ты отдаешь его в руки смерти, и, таким образом, вы квиты, но начавший проигрывает!

Ясмина почувствовала острую боль в сердце.

— Я сделала это потому, что ты для меня дороже жизни! — с упреком сказала она.

— Без них нам будет легче дышать, — ответил мужчина, нежно гладя ее по щеке. — Если же придется трудно, тебе найдется место в этом доме.

Ясмина немного воспрянула духом:

— Если бы мне предложили поселиться в Большом доме, но без тебя, я бы не согласилась.

— Ты преданная девушка!

Ясмину задело слово «преданная», и вновь ею овладело беспокойство. Уж не издевается ли над ней этот человек?

Времени для разговоров не было, и она поднялась, чтобы идти. Бейюми проводил ее до задней калитки сада. Она отправилась в дом Керима, где ее уже ждали муж и его друзья. Сев рядом с Рифаа, Ясмина сказала:

— За нашим домом следят. Хорошо, что твоя мать оставила зажженным фонарь на окне. Бежать лучше всего на заре.

Заки, заметив, как печален Рифаа, промолвил:

— Ему тяжело покидать улицу. Но разве в других местах мало больных? Они ведь тоже нуждаются в исцелении.

— Когда болезнь затягивается, требуется больше лекарств, — заметил на это Рифаа.

С состраданием глядя на мужа, Ясмина думала о том, что убить его — значит совершить преступление. Сейчас она страстно желала обнаружить в нем хоть один недостаток, за который он заслуживал бы кары. И тут же вспоминала, что Рифаа единственный в мире человек, который был к ней добр, а наградой за доброту ему будет смерть. Одновременно она проклинала себя за эти мысли и твердила себе, что добро должен делать тот, к кому жизнь была добра. Она заметила, что Рифаа смотрит на нее, и сказала:

— Жизнь твоя дороже нашей проклятой улицы! Рифаа, улыбаясь, возразил:

— Это говорит твой язык, а в глазах твоих я вижу печаль. Ясмина вздрогнула. Горе мне, подумала она, если он способен читать мысли так же, как способен изгонять иф-ритов. И постаралась успокоить его.

— Это не печаль, а страх за тебя.

Тут Керим поднялся и вышел из комнаты, чтобы приготовить друзьям вечернюю трапезу. Через некоторое время он вернулся, неся таблийю. Все уселись вокруг нее. Ужин состоял из хлеба с сыром, простокваши, огурцов, редиски и кувшина пива. Керим разлил пиво по стаканам со словами:

— Этой ночью нам необходимо согреться и взбодриться. Все выпили, а Рифаа сказал:

— Алкоголь возбуждает ифритов, но придает бодрость тому, кто освободился от своего ифрита.

Он бросил взгляд на Ясмину, и она, поняв значение этого взгляда, откликнулась:

— Завтра ты освободишь меня от моего ифрита, если Аллаху будет угодно сохранить нам жизнь.

Лицо Рифаа засияло от радости, а друзья, поздравив его, снова принялись за еду. Их руки, разламывавшие лепешки, соприкасались поверх блюд с едой. Казалось, они забыли о подстерегавшей их смерти. Вдруг Рифаа заговорил:

— Владелец поместья желал, чтобы потомки его были подобны ему. Но они уподобились ифритам: они глупы, а он не любит глупцов. Так он мне сказал.

Керим с сожалением покачал головой, проглотил кусок и сказал:

— Если бы у меня была хоть частица его силы, все было бы именно так, как он желал.

— Если бы, если бы… Какой толк в этих «если бы». Надо действовать! горячо убеждал Али.

Рифаа тоже возвысил голос:

— Мы сделали немало. Мы беспощадно боролись с ифритами, и каждый раз, как мы изгоняли ифрита, его место занимала любовь. И все это мы делали бескорыстно.

— Если бы нам позволили продолжить наше дело, — печально произнес Заки, — наша улица наполнилась бы здоровьем, любовью и миром.

— А я удивлен, — протестующе воскликнул Али, — зачем мы решили бежать, когда у нас здесь столько друзей!

— Если ты еще не окончательно избавился от своего ифрита, — ответил на это Рифаа, — то не забывай, что наша цель — исцеление, а не убийство. Человеку лучше быть убитым, чем убивать. — Обернувшись к Ясмине, он вдруг спросил: — А ты почему ничего не ешь и не слушаешь?

Сердце Ясмины сжалось от страха, но она поборола его и сказала:

— Я удивляюсь вам, как можете вы так весело беседовать, словно находитесь на свадьбе!

— Завтра, когда ты освободишься от своего ифрита, и тебе станет весело.

Оглядев лица друзей, Рифаа продолжал:

— Некоторые из вас стыдятся быть миролюбивыми, ведь мы дети улицы, на которой уважают только силу. Но сила не только в том, чтобы держать людей в страхе. Бороться с ифритами во много раз труднее, чем нападать на слабых или состязаться в силе с футуввами.

— А награда за нашу доброту, — горько заметил Али, — тяжкое положение, в котором мы сегодня находимся.

— Борьба закончится совсем не так, как они предполагают, ведь мы гораздо сильнее, чем они думают. Мы перенесли борьбу с одной арены на другую. И здесь требуется больше мужества и силы, — уверенно заявил Рифаа.

Они продолжали ужин, обдумывая услышанное. Рифаа казался друзьям настолько же спокойным и уверенным в себе, насколько он выглядел хрупким и скромным. В минуту общего молчания до них донесся голос поэта из ближайшей кофейни. Поэт рассказывал: «Однажды пополудни усталый Адхам присел отдохнуть на улице аль-Ватавит и задремал. Его разбудил шум, и, открыв глаза, он увидел, как мальчишки разворовывают его тележку. Он угрожающе поднялся. Один из мальчишек заметил это и предупреждающе свистнул, толкнув тележку так, чтобы помешать Адхаму погнаться за ними. С тележки посыпались огурцы, а мальчишки, словно саранча, бросились врассыпную. Адхам сильно рассердился, и грубое ругательство сорвалось с его уст. Он принялся подбирать испачканные в грязи огурцы. Гнев, не находивший выхода, все возрастал, и Адхам обратил горячую речь в сторону Большого дома: «Почему гнев твой немилосерден и жесток, как испепеляющий огонь? Почему собственная гордость дороже тебе родных сыновей? Как можешь ты наслаждаться спокойствием, зная, что нас топчут ногами, словно букашек? О могущественный, знакомы ли в твоем Большом доме прощение, мягкость, великодушие?!» С этими словами он ухватился за ручки тележки и стал толкать ее, удаляясь от проклятой улицы. Вдруг он услышал насмешливый голос: «Почем огурчики, дядя?» И увидел перед собой Идриса».

Неожиданно рассказ поэта заглушил истошный женский крик: «Люди добрые, ребенок пропал!»

59

Время шло, друзья продолжали беседовать, а Ясмину не оставляла мучительная тревога. Хусейну пришло в голову взглянуть, что делается на улице, но Керим удержал его, опасаясь, что его могут заметить и заподозрить неладное. Заки очень хотелось узнать, напали ли футуввы на дом Рифаа. А Рифаа успокаивал его тем, что с улицы не доносилось ничего, кроме звуков ребаба да криков мальчишек. Улица жила обычной жизнью, и ничто не предвещало того, что замышляется преступление. У Ясмины голова шла кругом от тревожных дум, и она вдруг испугалась, что глаза могут ее выдать. Ей было уже все равно, чем кончится дело, лишь бы прекратилась эта мука. Ей хотелось напиться до потери памяти и не видеть ничего вокруг. И еще она думала о том, что она не первая и не последняя женщина в жизни Бейюми и что вокруг мусорных куч всегда собираются бездомные собаки. Главное, чтобы скорее окончилось это мучение, неважно, каким образом. Постепенно шум улицы затих, смолкли голоса торговцев и мальчишек. Сейчас были слышны лишь звуки ребаба. Внезапно Ясмину охватила ненависть к этим людям, которые явились причиной ее мучений.

— Может быть, приготовить кальян? — спросил Керим. Но Рифаа решительно возразил:

— У нас должны быть ясные головы!

— Я подумал, что за трубкой легче скоротать время.

— Ты боишься больше, чем следует.

— По-моему, нет причин для страха, — попытался оправдаться Керим.

Пока и вправду все было спокойно, никто не напал на дом Рифаа. После полуночи смолкли и ребабы, поэты разошлись по домам. Было слышно, как хлопают закрывающиеся двери, как переговариваются запоздавшие прохожие, их смех и кашель. Наконец все окончательно стихло. Ожидание длилось до тех пор, пока не прокричал первый петух. Заки поднялся, выглянул в окно и сказал друзьям:

— На улице тихо и пусто, как в день изгнания Идриса.

— Пора в путь! — заметил Керим.

Ясмину снова охватил страх. Что будет с ней, если Бейюми опоздает или передумает? Друзья между тем поднялись, в руках у каждого было по узлу.

— Прощай, адская улица! — проговорил Хусейн и первым двинулся в путь. Рифаа пропустил вперед Ясмину и положил руку ей на плечо, словно боялся потерять ее во мраке. Следом шли Керим, Али и Заки. Один за другим они осторожно выбрались из квартиры и в полной тьме поднялись по лестнице на крышу, держась за перила. Снаружи им показалось светлее, хотя на небе не было ни звездочки. Луна была скрыта облаками, и пробивавшийся сквозь них лунный свет придавал всем предметам зыбкие очертания.

— Крыши домов почти вплотную прилегают одна к другой, — проговорил Али, — а госпоже мы поможем.

Когда все выбрались на крышу. Заки, шедший последним, почувствовал сзади какое-то движение и, обернувшись, увидел у чердачной двери четыре тени.

— Кто здесь? — воскликнул он в панике.

Все остановились как вкопанные… Послышался голос Бейюми:

— Остановитесь, мерзавцы!

Слева и справа от него находились Габер, Халед и Хандуса. Ясмина ахнула, вырвалась из рук Рифаа и побежала к двери. Никто из футувв не препятствовал ей. Али шепнул Рифаа:

— Тебя выдала эта женщина.

В мгновение ока беглецы были окружены. Бейюми внимательно оглядел их и спросил:

— Где же знахарка?

Затем схватил Рифаа железной хваткой за плечо и насме-шливо сказал:

— Куда это ты направляешься, друг ифритов?

— Вам не нравилось наше присутствие на этой улице и мы решили покинуть ее, — угрюмо ответил Рифаа.

Бейюми захохотал и обратился к Кериму:

— А ты с какой целью укрывал их в своем доме?

С трудом сглотнув слюну, Керим дрожащими губами ответил:

— Я ничего не знаю о том, что произошло между тобой и ими.

Бейюми ударил его по лицу. Керим упал, но быстро вскочил на ноги и перепрыгнул на крышу соседнего дома. За ним бросились Хусейн и Заки. Хандуса же обрушился на Али, ударил его в живот, и тот со стоном повалился на крышу. Габер и Халед бросились догонять беглецов, но Бейюми презрительно махнул рукой.

— Эти не опасны, никто из них и пикнуть не посмеет, иначе им несдобровать.

Рифаа, скорчившись от цепкой хватки Бейюми, до боли сдавившего ему плечо, проговорил:

— Они не сделали ничего предосудительного. Бейюми вместо ответа ударил его по лицу.

— Ну-ка, они тоже слышали голос Габалауи? — И, толкая его перед собой, добавил: — Иди вперед и не раскрывай рта.

Рифаа покорился судьбе. Спускаясь по темной лестнице, он слышал за собой тяжелые шаги и чувствовал, как его обволакивает густая пелена мрака, злобы и безнадежности. Он почти не думал ни о бежавших, ни о предавших. Его охватило столь глубокое отчаяние, что он позабыл даже о страхе. Ему казалось, что тьма навеки воцарилась в мире.

Тем временем они вышли на улицу и пересекли квартал, в котором благодаря Рифаа не осталось ни одного больного. Впереди шел Хандуса, направляясь к кварталу Габаль. Когда они проходили мимо дома Наср, все двери и окна которого были закрыты, Рифаа показалось, что он слышит дыхание родителей. Он задумался о них, и в ушах его прозвучали рыдания Абды. Но скоро он снова оказался во власти мрака, потерянности и грозившего ему зла. Квартал Габаль выглядел в темноте скопищем гигантских призраков. Как непрогляден мрак и как глубок сон! А звук шагов палачей и скрип их сандалий словно смех шайтанов, резвящихся в ночи. У стены Большого дома Хандуса повернул в сторону пустыни. Рифаа взглянул на дом, но его очертания сливались с темным небом. Из-за поворота стены показалась тень, и Хандуса окликнул:

— Муаллим Ханфас?

— Я!

Не сказав больше ни слова, Ханфас присоединился к ним. Глаза Рифаа по— прежнему были прикованы к Большому дому. Знает ли дед о том, что с ним случилось? Одно его слово может спасти его из лап мучителей, разрушить их козни. Он может возвысить голос, чтобы и они услышали его, подобно тому как слышал его Рифаа на этом самом месте. Габаль тоже подвергался опасности, но спасся и победил. Однако они миновали стены Большого дома, а Рифаа так ничего и не услышал, кроме топота ног и частого дыхания палачей за своей спиной. Они углубились в пустыню, и идти стало труднее, ноги вязли в песке. Рифаа почувствовал свое одиночество и вспомнил, что жена предала его, а друзья обратились в бегство. Он хотел еще раз оглянуться на Большой дом, но Бейюми с такой силой толкнул его, что он упал навзничь. А Бейюми, подняв дубинку, крикнул:

— Муаллим Ханфас!

Тот тоже взмахнул дубинкой и ответил:

— С тобой до конца, учитель! Рифаа в отчаянии спросил:

— Почему вы хотите убить меня?

Бейюми с силой ударил его по голове. Из груди Рифаа вырвался отчаянный крик: «Габалауи!» В следующий миг дубинка Ханфаса опустилась на его шею, за ней — дубинки других футувв. Затем наступила тишина, в которой слышен был лишь предсмертный хрип. А футуввы в темноте принялись руками раскапывать землю.

60

Убийцы покинули место расправы, направляясь в сторону улицы Габалауи, и вскоре растаяли в ночной тьме. Вдруг неподалеку возникли четыре тени, раздался приглушенный плач, причитания и кто-то воскликнул:

— Эх, вы, трусы! Схватили меня и заткнули рот, а он погиб беззащитным.

Другой голос ответил:

— Если бы мы не удержали тебя, мы погибли бы все, а его все равно не спасли бы.

— Трусы! Вы жалкие трусы! — не унимался Али. Керим плаксивым голосом проговорил:

— Не теряйте времени на разговоры. Нам предстоит нелегкая работа, и мы должны завершить ее до наступления утра.

Хусейн, подняв к небу полные слез глаза, отозвался печально:

— Скоро взойдет солнце, надо спешить. Заки тяжело вздохнул, говоря:

— Время быстротечно, как сон. В краткие минуты мы потеряли самое дорогое, что было у нас в жизни.

Али подошел к месту преступления, продолжая бормотать сквозь зубы:

— Трусы!

Остальные последовали за ним. Опустились на колени, образовав полукруг, и принялись ощупывать землю. Вдруг Керим как ужаленный вскрикнул:

— Здесь! — И, понюхав свою руку, добавил: — Его кровь!

— Его могила тут, где рыхлая земля, — заметил Заки. Друзья принялись руками разгребать песок. На свете не было никого несчастнее их. Ведь они потеряли самого дорого друга и оказались бессильными его спасти. Обезумев от горя, Керим пробормотал:

— Может быть, он еще жив?!

Али, не переставая копать, раздраженно откликнулся:

— Послушайте, что говорят трусы!

Их ноздри наполнились запахом земли и крови. Со стороны горы послышался лай.

— Осторожно, здесь его тело! — воскликнул Али.

Сердца мужчин громко застучали, руки задвигались медленнее. Взявшись за края одежды Рифаа, они осторожно стали поднимать его из песка, не в силах сдержать слезы. В это время из улиц и переулков донеслось пение петухов. Кто-то стал торопить других, но Али напомнил, что необходимо засыпать яму. Керим снял с себя галабею. Расстелил ее на песке, и они положили на нее тело Рифаа, Потом совместными усилиями забросали яму песком. Хусейн снял свою галабею и накрыл тело Рифаа. Друзья понесли тело к Баб ан-Наср. Небо над горой уже светлело. Роса, оседая на лбах мужчин, смешивалась с их слезами. Хусейн указывал им дорогу к кладбищу. Там они в полном молчании открыли склеп. Уже настолько рассвело, что можно было различить очертания накрытого галабеей, как саваном, тела Рифаа, испачканные в крови руки и покрасневшие от слез глаза его друзей. Они внесли тело в склеп и стояли вокруг него понурые и смиренные, крепко сжимая веки, чтобы сдержать застившие глаза слезы, которые мешали им последний раз лицезреть покойного друга. Керим сдавленным голосом проговорил:

— Твоя жизнь была коротким сном, но она очистила наши сердца и наполнила их любовью. Нам не могло прийти в голову, что ты покинешь нас так скоро, что будешь убит рукой жителя нашей неблагодарной улицы, той самой, которую ты любил и лечил и которая отблагодарила тебя тем, что убила воплощенные в тебе любовь, милосердие и исцеление. Она заслужила проклятие на вечные времена.

Заки, рыдая, воскликнул:

— Почему лучшие уходят, а преступники остаются?

— Если бы не любовь к тебе, запечатлевшаяся в наших сердцах, мы навсегда возненавидели бы людей, — проговорил Хусейн, а Али добавил:

— Мы не будем знать покоя, пока не искупим нашу трусость. Когда друзья покинули склеп, направляясь в пустыню, свет зари расцветил горизонт, подобно распустившейся алой розе.

61

Никто из друзей Рифаа больше не появлялся на улице Габалауи. Их близкие полагали, что они вместе с Рифаа тайно покинули улицу, спасаясь от мести футувв. А на самом деле они жили на краю пустыни, испытывая страшные душевные муки, терзаясь раскаянием и всеми силами стараясь превозмочь боль утраты. Гибель Рифаа была для них ужасней любой сердечной раны. И единственное, что оставалось им в жизни, — это надежда продолжить дело Рифаа и тем самым бросить вызов смерти и покарать убийц. Они не могли вернуться на улицу, но надеялись, что и за ее пределами смогут встречаться с ее жителями.

Однажды утром жилище Наср пробудилось от громкого плача Абды. Соседи сбежались, чтобы узнать, что случилось, и услышали, как она охрипшим голосом причитает:

— Мой сын Рифаа убит!

Лица людей омрачились, они обратили взгляды к Шафеи, и тот, утирая слезы, пояснил:

— Его убили футуввы где-то в пустыне.

— Убили моего сына, который в жизни пальцем никого не тронул! — продолжала стенать Абда.

— А знает ли об этом наш футувва Ханфас? — спросил кто-то из соседей.

— Он был среди убийц, — гневно проговорил Шафеи.

— Его предала Ясмина и указала Бейюми, где его найти! — сквозь слезы сказала Абда.

На лицах собравшихся отразилось негодование, а один из них высказал догадку:

— Вот почему она живет в доме Бейюми после того, как жена ушла от него!

Весть о гибели Рифаа быстро облетела весь квартал Га-баль. Ханфас, придя в дом Шафеи, закричал на него:

— Ты что, с ума сошел? Что ты сказал обо мне? Шафеи встал перед ним с видом человека, которому уже нечего терять, и ответил:

— Ты участвовал в его убийстве, хотя долг нашего футув-вы защищать нас!

Ханфас изобразил возмущение.

— Ты сумасшедший, Шафеи! — воскликнул он. — Ты сам не знаешь, что говоришь, но, клянусь, я научу тебя уму-разуму.

С этими словами он покинул дом Шафеи, делая вид, что кипит от гнева. А известие о смерти Рифаа тем временем дошло и до квартала, где Рифаа поселился после того, как покинул квартал Габаль. Оно повергло жителей квартала в смятение и горе. Они оплакивали смерть юноши и возмущались его убийцами. Чтобы их утихомирить, футуввы вооружились дубинками и ходили взад и вперед по улице, устрашая людей своим грозным видом. А через некоторое время распространилась еще одна новость: песок к западу от скалы Хинд пропитан кровью Рифаа. Шафеи и его близкие друзья отправились на поиски тела Рифаа. Они перекопали весь песок в этом месте, но так и не обнаружили никаких следов. Это вызвало новую волну негодования, люди терялись в догадках и ждали, что в скором времени на улице обязательно что-то произойдет. Многие приходили в квартал Рифаа, чтобы узнать у его жителей, что сделал Рифаа и за что он убит. Люди рода Габаль говорили:

— Рифаа убит, а Ясмина живет в доме Бейюми…

А футуввы однажды ночью отправились на то место, где они зарыли убитого Рифаа, и стали при свете фонаря раскапывать песок, но так и не отыскали тела.

— Может быть, его нашел Шафеи? — предположил Бейюми.

Но Ханфас возразил:

— Нет! Он тоже не нашел, так мне сказал мой соглядатай.

Бейюми топнул ногой и вскричал:

— Значит, это его друзья! Мы допустили ошибку, позволив им убежать. Теперь они будут тайно нам мстить!

Когда они возвращались на свою улицу, Ханфас сказал Бейюми:

— Пока Ясмина будет жить в твоем доме, муаллим, она будет доставлять нам много неприятностей.

— Лучше признайся, что ты самый слабый из футувв! — вспыхнул Бейюми.

Ханфас ушел, чувствуя себя оскорбленным.

Положение в кварталах Габаль и Рифаа все больше накалялось. Футуввы преследовали недовольных и установили настоящий террор, и теперь жители улицы старались не выходить из домов без крайней на то необходимости.

Однажды вечером, когда Бейюми сидел в кофейне Шалдама, родственники его жены проникли в его дом, чтобы расправиться с Ясминой. Она, почуяв опасность, бросилась бежать в чем была в пустыню и бежала в темноте как безумная, пока не убедилась, что ее преследователи отстали. Тогдаона остановилась, тяжело и часто дыша, с запрокинутой головой и закрытыми глазами. Так она стояла, пока не отдышалась. Оглянувшись назад, она никого не увидела, но ей было страшно возвращаться ночью на свою улицу. Тут она заметила впереди слабый свет, исходивший, возможно, из какой-то хижины, и поспешила туда, надеясь найти там приют до утра. Дорога оказалась неблизкой. Как она и ожидала, светились окна хижины. Ясмина подошла к двери и позвала хозяев. Неожиданно она очутилась лицом к лицу с закадычными друзьями ее мужа: Али, Заки, Хусейном и Керимом.

62

Ясмина словно приросла к земле. В страшном смятении она переводила взгляд с одного лица на другое и чувствовала себя как в кошмарном сне. Четверо мужчин представлялись ей стеной, вырастающей на пути человека, по пятам которого гонятся преследователи. Они смотрели на нее с презрением. Особенно тяжел был взгляд Али. Не помня себя от страха, Ясмина воскликнула:

— Я не виновата! Клянусь, не виновата. Я ведь была с вами, пока они не напали на нас, и убежала так же, как и вы!

Лица мужчин нахмурились, а Али сквозь зубы спросил:

— Кто тебе сказал, что мы убежали?

— Если бы вы не убежали, вас уже не было бы в живых, — дрожащим голосом ответила Ясмина. — Но я невиновна. Я не сделала ничего дурного.

— Ты убежала к своему покровителю Бейюми!

— Нет, нет! Позвольте мне уйти, я невиновна!

— Ты отправишься на тот свет! — вскричал Али. Ясмина рванулась бежать, но он опередил ее и схватил за руки с такой силой, что она взмолилась:

— Отпусти меня ради него, ведь он не одобрял убийств и убийц!

— Подожди, Али, — испугался Керим, — сначала надо хорошенько все обдумать.

Но Али уже держал женщину за горло и прикрикнул на Керима:

— Замолчи, трус!

Он изо всех сил сдавил горло Ясмины, давая выход бушевавшим в его груди гневу, боли и раскаянию. Напрасно она пыталась вырваться, разжимала его руки, пинала его ногами и бодала головой. Все ее усилия были тщетны. Наконец она выбилась из сил, глаза ее вылезли из орбит, из носа пошла кровь. А Али продолжал сдавливать ее горло, пока она не умолкла навеки. Тогда он отпустил безжизненное тело, рухнувшее к его ногам.

На следующий день труп Ясмины был найден возле дома Бейюми. Известие об этом распространилось по улице с быстротой пыли, поднимаемой хамсином.[22] Люди сбежались со всех сторон к дому футуввы. Поднялся невероятный шум, каждый высказывал свои предположения, но все старались скрыть свои истинные чувства. Дверь дома отворилась, и из нее выбежал Бейюми, похожий на разъяренного быка. Без разбора он принялся молотить своей дубинкой направо и налево, и собравшиеся в испуге разбежались по домам и кофейням. Бейюми остался один посреди опустевшей улицы, изрыгая проклятья и угрозы и сокрушая все, попавшееся под руку, своей дубинкой.

В тот же день дядюшка Шафеи и Абда покинули улицу, и, казалось, вместе с ними исчез последний след Рифаа.

Однако многие вещи постоянно напоминали о нем — жилище Шафеи в доме Наср, его столярная мастерская и жилище самого Рифаа в квартале, который теперь стали называть Домом исцеления, место его гибели у западного склона скалы Хинд. Но главное, остались его преданные друзья, продолжавшие начатое им дело. Они встречались со сторонниками Рифаа и обучали их науке исцеления больных и очищения человеческих душ от ифритов. Друзья были убеждены, что своими делами они возвращают Рифаа к жизни. Что же касается Али, то он не мог успокоиться, не расквитавшись с преступниками. Хусейн даже упрекал его:

— В тебе нет ничего от Рифаа! А Али с горячностью отвечал:

— Я знаю Рифаа лучше, чем вы. Всю свою короткую жизнь он провел в жестокой борьбе с ифритами.

— Ты хочешь стать футуввой, а их он ненавидел больше всего, — спорил Керим.

— Он был футуввой из футувв! — решительно утверждал Али. — Вас просто обманывала его внешняя кротость.

Каждый из них продолжал дело Рифаа так, как понимал его. Жители улицы рассказывали друг другу историю Рифаа, которую пока еще многие не знали. Говорили также о том, что его брошенное в пустыне тело подобрал сам Габалауи и предал земле в своем цветущем саду.

Напряжение на улице постепенно спадало, как вдруг неожиданно исчез футувва Хандуса, а на следующее утро его изуродованный труп был найден напротив дома управляющего Игаба. Все в доме Игаба, да и в доме Бейюми были потрясены случившимся. На улице вновь воцарился террор. Каждый, кто был связан или подозревался в связи с Рифаа или его друзьями, подвергался преследованиям. Их били дубинками по головам, пинали ногами в живот, оскорбляли, молотили кулаками по чем попало. Все, кто мог, убежали с улицы, а те, кто пренебрег опасностью, были убиты. Крик и плач стояли на улице, ее окутали мрачные потемки, запахло кровью. Но, сколь ни удивительно, это не остановило борцов. Однажды, когда футувва Халед выходил из дома Бейюми на рассвете, на него напали и убили. Месть футувв была жестокой. Но на исходе одной из ночей нашу улицу разбудил страшный пожар, охвативший дом футуввы Габера, в котором погибла вся его семья. Бейюми не выдержал:

— Этих бешеных, друзей Рифаа, развелось, как клопов! Но, клянусь Аллахом, я всех их перебью, куда бы они ни забились!

На улице стало известно, что ночью футуввы нападут на дома. Люди обезумели от страха. В знак протеста они вышли на улицу, вооружившись дубинками, стульями, крышками от кастрюль, ножами, камнями и даже деревянными башмаками. Тогда Бейюми решил атаковать первым. Он собрал подручных, и, подняв дубинки, они приготовились к нападению. В тот день на улице впервые появился Али, а с ним отважные бойцы, которые возглавили возмущенных жителей. Едва завидев приближающегося Бейю-ми, Али отдал приказ забросать его камнями, и на Бейюми и его подручных обрушился настоящий каменный град. Полилась кровь. Бейюми, как дикий зверь, бросился вперед, но камень угодил ему в голову, и он остановился, затем покачнулся и упал, истекая кровью. А подручные его разбежались кто куда. Толпы бунтующих сровняли с землей дом Бейюми. Их гневные крики и грохот разрушения донеслись до ушей управляющего Игаба, забившегося в самый дальний угол своего дома.

Бунт ширился. Доведенные до отчаяния люди расправлялись с футуввами и их приспешниками и разрушали их дома. Испуганный управляющий, почувствовав, что власть его пошатнулась, послал за Али. Тот явился на зов, а его друзья прекратили мстить футуввам и разорять их дома в ожидании исхода встречи. Улица притихла и успокоилась.

Встреча эта положила начало новой эпохе в истории улицы. Управляющий признал за жителями квартала Рифаа такие же права и привилегии, как и за жителями квартала Габаль. Али был назначен управлять выделенной рифаитам частью имения. Он считался теперь футуввой рифаитов. Он получал их долю доходов от имения и делил полученное между всеми по справедливости. В новый квартал вернулись все, кто ранее покинул улицу, в том числе Шафеи с Абдой, Заки, Хусейн и Керим. Перед Рифаа после его смерти стали преклоняться так, как никогда не преклонялись при жизни. Имя его было окружено любовью и благоговением, а его история была у всех на устах. Поэты распевали о нем в кофейнях, рассказывая о том, как Габалауи перенес его тело из пустыни и похоронил у себя в саду. Все рифаиты верили этой легенде и все почитали родителей Рифаа. Но в других вопросах они были не согласны друг с другом. Хусейн, Керим и Заки утверждали, что завет Рифаа заключается в том, чтобы исцелять больных и пренебрегать богатством и силой. Они и их сторонники так и поступали, а некоторые даже давали обет безбрачия, подражая своему учителю. Али же завладел всеми правами на поместье, женился и решил перестроить и обновить квартал Рифаа. Он не считал нужным отрекаться от богатства, но говорил, что истинное счастье возможно и без него. Он проповедовал борьбу со злом, порождаемым алчностью, во имя чего призывал делить все доходы по справедливости, а лишние средства расходовать на строительство и другие добрые дела. В этом он видел истинное благо.

Во всяком случае, люди радовались в ожидании счастья и воспринимали жизнь с надеждой. Уверенно говорили они о том, что сегодня лучше, чем вчера, а завтра будет лучше, чем сегодня.

Но почему же бич нашей улицы забвение?!

КАСЕМ

63

Ничто не изменилось на нашей улице: все так же босые ноги тяжело ступали по земле, так же сновали мухи, садясь то на мусорные кучи, то на глаза детей. Все такими же изможденными оставались лица и залатанной — одежда. Все так же вместо приветствий воздух оглашали ругательства, а лицемерие отравляло слух. Большой дом по-прежнему прятался за высокой стеной, погруженный в безмолвие и в думы о прошлом. Справа от него стоял дом управляющего, слева — дом главного футуввы. За ними начинался квартал Габаль, к нему примыкал квартал Рифаа, занимавший центральную часть улицы, а дальше улица спускалась в сторону Гамалийи. Именно на этом конце улицы находили себе пристанище люди без роду без племени, или, как их называли, бродяги — самые бедные и жалкие ее обитатели. В то время управление имением находилось в руках Рифата, ровно ничем не отличавшегося от тех управляющих, которые были до него. Главного футувву улицы звали Лахи-та. Это был мужчина невысокого роста, который с виду не казался сильным. Но в драке Лахита преображался — быстротой движений и тем, как молниеносно наносил он удары противнику, он напоминал в эти мгновения огненный смерч. Благодаря этому, после множества кровопролитных драк во всех кварталах, он занял место главного футуввы. Футувву квартала Габаль звали Гулта. Жители этого квартала по-прежнему очень гордились своим родством с владельцем имения и считали себя цветом жителей улицы, утверждая, что Габаль был первым и единственным, с кем говорил Габалауи и кому он оказал предпочтение. Из— за этого жителей квартала Габаль мало кто любил.

Квартал Рифаа возглавлял футувва по имени Хаджадж. В делах управления он не стал следовать примеру Али, а действовал так же, как Ханфас, Гулта и другие стяжатели. Он присваивал себе доходы от имения, расправлялся с теми, кто высказывал недовольство, и в то же время призывал рифаитов идти по стопам Рифаа в его пренебрежении к богатству и высокому положению.

Даже у бродяг был свой футувва по имени Саварис, но он, конечно, не был допущен к делам управления.

Так все и шло заведенным порядком. Обладатели дубинок и поэты, игравшие на ребабах, утверждали, что это справедливый порядок, что именно такой порядок предусмотрен десятью заповедями владельца имения, а управляющий и футуввы поставлены неусыпно следить за его соблюдением.

В квартале бродяг жил дядюшка Закария, известный всем своей добротой. Он состоял в далеком родстве с муаллимом Саварисом. А занимался тем, что торговал печеным бататом. Каждый день он обходил улицу, толкая перед собой тележку, посредине которой возвышалась печка. От печки тянуло аппетитным дымком, несказанно соблазнявшим мальчишек из всех кварталов нашей улицы, а также мальчишек Гамалийи, Даррасы, Кафр аз-Загари, Бейт аль-Кади и других близлежащих кварталов и улиц.

Закария был давно женат, но Аллах не благословил его потомством. Одиночество его скрашивал сирота Касем, сын его брата. Дядюшка Закария взял на себя заботы о мальчике после смерти его родителей. Впрочем, особых забот малыш не требовал, ведь жизнь людей в их квартале была немногим лучше жизни собак, кошек и мух, которые искали себе пропитание в мусорных кучах и среди отбросов. Закария любил Касема, как прежде любил его отца. А когда, вскоре после появления Касема в семье, жена Закарии понесла, он решил, что именно мальчик принес им счастье, и проникся к нему еще большей любовью, которая не ослабла даже после рождения сына Хасана.

Касем с детства был полностью предоставлен сам себе. Дядя целыми днями отсутствовал, тетка была занята домашними делами и младенцем. По мере того как мальчик рос, мир его расширялся. Сначала он играл во дворе дома, потом на улице, затем подружился со сверстниками из кварталов Рифаа и Габаль. Иногда он отправлялся в пустыню, играл там у скалы Хинд, уходил далеко на восток или на запад, поднимался на гору Мукаттам. Вместе с другими мальчишками любовался Большим домом, чувствуя гордость оттого, что у него такой дед. Но когда при нем начинался спор между последователями Габаля и Рифаа, он не находил что сказать. И не принимал ничью сторону, если спор переходил в потасовку и драку. На дом управляющего он смотрел с удивлением и восхищением, ему так хотелось попробовать необыкновенных плодов, которые выглядывали из листвы деревьев, росших в саду.

Однажды, заметив, что сидевший у ворот бавваб задремал, Касем быстро пробрался в сад. Сердце его ликовало от радости, когда он расхаживал по дорожкам и наслаждался вкусом плодов гуавы, которые срывал прямо с веток. Потом он очутился у фонтана и не мог оторвать глаз от воды, струями бьющей вверх. Поглощенный своим счастьем, он забыл о страхе, скинул с себя галабею, влез в фонтан и стал барахтаться в воде, бить по ней ладонями и обливаться, не замечая ничего вокруг. Вдруг сердитый голос заставил его вздрогнуть: «Эй, Осман, собачий сын! Иди сюда, слепец несчастный!» Обернувшись на крик, мальчик увидел вышедшего из саламлика мужчину в красного цвета абе. Трясущимся пальцем мужчина указывал на него, и лицо его пылало от гнева. Касем выбрался из фонтана на землю и, увидев бегущего к нему бавваба, со всех ног кинулся к зарослям жасмина у стены сада. Галабея его осталась лежать там, где он ее с себя скинул. Прошмыгнув в ворота, он что было силы припустился бежать по улице. За ним с радостными криками понеслась толпа ребятишек и с громким лаем стая собак. Бавваб Осман тоже выскочил за ворота и погнался за мальчиком. Он догнал Касема посреди квартала бродяг, ухватил за руку и остановился, тяжело дыша. Касем завопил на весь квартал, на его вопли из дома выбежала тетка с младенцем на руках, а из кофейни вышел муаллим Саварис. Тетка очень удивилась, увидев племянника нагишом. Она схватила его за руку и сказала баввабу:

— Господь с тобой, дядюшка Осман, ты напугал мальчика. Что он натворил и где его галабея?

Осман с важным видом объяснил, что господин управляющий застиг мальчишку за купанием в фонтане в его саду и что постреленок заслуживает хорошей порки за то, что пролез в сад у него под носом, воспользовавшись тем, что его сморил сон.

— Прости его, дядюшка Осман, — взмолилась женщина, — ведь он сирота. Это я виновата, недоглядела за ним.

Она тянула мальчика к себе, высвобождая его из цепких рук бавваба, и продолжала упрашивать:

— Я сама его выпорю от твоего имени, но заклинаю тебя твоими сединами, отдай его единственную галабею!

— Из-за этого паршивца меня обругали последними словами. Проклятая улица! И дети на ней хуже бесенят!

Бавваб презрительно махнул рукой, отпустил мальчишку и пошел обратно к дому. А женщина вернулась к себе, одной рукой прижимая к груди Хасана, а другой таща за собой рыдающего Касема…

64

Любовно глядя на Касема, Закария проговорил:

— Ты уже не ребенок, Касем. Тебе скоро десять лет. Пора приниматься за работу!

Черные глаза Касема засияли от радости.

— Я так часто мечтал, что ты возьмешь меня с собой, дядя.

Закария рассмеялся.

— Тебе просто хотелось позабавиться, а не работать. Теперь же ты разумный малый и можешь помочь мне.

Касем бросился к тележке, пытаясь сдвинуть ее с места, но Закария остановил его, а тетка сказала:

— Осторожнее, а то рассыплешь весь батат, и мы умрем с голоду.

Закария взялся за поручни тележки и приказал Касему:

— Иди перед тележкой и выкрикивай: «Свежий горячий батат!» Внимательно следи за тем, что я говорю и делаю. Ты будешь подниматься к покупателям на верхние этажи. Главное же, хорошенько все запоминай.

— Но я могу сам толкать тележку, — разочарованно проговорил Касем.

— Делай, как я тебе велю! Не упрямься! Твой отец был самым покладистым человеком на свете.

Они зашагали по направлению к Гамалийе, и Касем тоненьким детским голоском кричал: «Свежий горячий батат!» Он не мог нарадоваться тому, что ходит по чужим кварталам и работает, как взрослый мужчина. Когда они добрались до улицы аль-Ватавит, Касем, оглядевшись вокруг, вдруг сказал:

— Здесь Идрис преградил путь Адхаму.

Закария равнодушно покачал головой, а мальчик, смеясь, продолжал:

— Адхам вез тележку, как и ты, дядя!

Тележка двигалась по своему обычному маршруту: через Хусейнию к Бейт аль— Кади, оттуда в ад-Даррасу. Касем с любопытством разглядывал прохожих, лавки, мечети. Наконец они дошли до маленькой площади. Закария объяснил, что это рынок Мукаттам.

— Тот самый Мукаттам, — удивился Касем, — куда убежал Габаль и где родился Рифаа?!

— Да! Но какое нам до них дело?

— Но ведь мы все дети Габалауи. Значит, такие же, как они!

— По крайней мере все мы одинаково бедны, — рассмеялся дядя.

Закария направил тележку в самый конец рынка, дальше начиналась пустыня. Там стояла сделанная из жести лачуга, в которой находилась лавка — в ней продавались четки, благовония и амулеты. Перед входом, на меховой подстилке, сидел старик с седой бородой. Закария остановился перед ним и приветливо пожал ему руку.

— У меня еще довольно батата, — сказал старик.

— Посидеть с тобой для меня приятнее, чем продать тебе батат, — ответил Закария, усаживаясь рядом с ним.

Старик внимательно оглядел Касема.

— Подойди сюда, Касем, — приказал Закария, — поцелуй руку муаллиму Яхье.

Мальчик послушно взял худую руку старца и вежливо поцеловал ее. А Яхья в ответ ласково потрепал вихрастую голову мальчика, разглядывая его смышленое лицо.

— Кто этот мальчик, Закария? — спросил он.

— Это сын моего покойного брата, — ответил Закария, вытягивая ноги на солнышке.

Старик усадил мальчика рядом с собой на меховую подстилку и обратился к нему:

— Ты помнишь своего отца, сынок? Касем замотал головой.

— Нет, муаллим.

— Твой отец считался моим другом, очень хороший был человек.

Касем поднял глаза к полкам, рассматривая лежащие на них товары, а Яхья протянул руку к ближайшей полке и, взяв с нее амулет, надел на шею мальчику со словами:

— Береги его, и он убережет тебя от зла.

— Муаллим Яхья жил когда-то на нашей улице, — сообщил Касему Закария, — в квартале Рифаа!

— Почему же ты ушел с нашей улицы? — поинтересовался Касем.

— На меня рассердился футувва квартала, и я был вынужден бежать.

— Ты поступил так же, как дядюшка Шафеи, отец Рифаа. Яхья долго смеялся, открыв беззубый рот, затем спросил:

— Тебе уже и это известно, малыш? Как много историй знают дети нашей улицы, но не понимают их смысла.

Тут мальчишка из соседней кофейни принес им на подносе чай, поставил его перед Яхьей и удалился. Старик вынул из-за пазухи маленький сверток.

— Очень хорошая вещь, — сказал он, разворачивая тряпицу, — действует до самого утра.

— Давай попробуем! — обрадовался Закария.

— Я никогда не слышал, чтобы ты сказал «нет», — засмеялся Яхья.

— Как же я откажусь от такого удовольствия? Мужчины поделили содержимое свертка и принялись жевать, а Касем с интересом наблюдал за ними, чем очень насмешил своего дядю.

— Ты, как и все жители улицы, мечтаешь стать футув-вой? — спросил мальчика Яхья, отхлебывая чай.

— Да! — с улыбкой ответил Касем.

Закария захохотал во все горло, потом извиняющимся тоном произнес:

— Прости его, муаллим Яхья. Ты же знаешь, что на нашей улице мужчина либо должен быть футуввой, либо получать затрещины.

— Да упокоит Аллах твою душу, Рифаа! — вздохнул Яхья. — И как он только вырос на нашей адской улице?

— Поэтому и конец его был таков, как ты знаешь!

— Рифаа умер не в день своей гибели, — сказал Яхья, хмуря брови, — а тогда, когда его преемник стал футуввой.

— А где он погребен, дядя? — озабоченно спросил Касем. — Люди из его рода говорят, что сам Габалауи перенес его в свой сад и похоронил там, а члены рода Габаль утверждают, что его тело пропало в пустыне.

— Проклятые негодяи! — воскликнул рассерженный Яхья. — Они даже теперь продолжают его ненавидеть.

Затем спросил спокойным тоном:

— Скажи мне, Касем, ты любишь Рифаа?

Мальчик опасливо покосился на своего дядю, однако чистосердечно ответил:

— Да, дядюшка, очень люблю.

— А чего тебе хочется более — быть похожим на него, или стать футуввой?

Взгляд Касема отражал одновременно растерянность и лукавство. Он хотел что-то сказать, но запнулся, а Закария сквозь смех проговорил:

— Пусть он, как и я, довольствуется продажей батата. Они замолчали. В это время донесся шум со стороны рынка — неожиданно упал осел, везший повозку. Повозка перевернулась, ехавшие в ней женщины очутились на земле. Возница стегал осла кнутом, заставляя его подняться, испуганные женщины кричали. Закария встал со своего места.

— У нас еще долгий путь впереди. До свидания, муаллим!

А Яхья попросил:

— Всегда приводи с собой мальчика!

Он попрощался с Касемом за руку и, погладив его по голове, сказал:

— Ты мне понравился!

65

В пустыне не было другого места, где можно было бы укрыться от палящих лучей солнца, кроме скалы Хинд. Здесь и привык располагаться Касем со своими овцами. Одет он был обычно в синюю чистую галабею — насколько может быть чистой галабея пастуха, — повязка из грубой материи защищала голову от солнца, на ногах ветхие, с обтрепанными краями сапоги. Частенько он сидел в глубокой задумчивости, лишь время от времени бросая взгляд на стадо. Свой пастуший посох он клал рядом с собой. С места, где он сидел, хорошо была видна гора Мукаттам, она казалась отсюда мрачной громадой, каким-то неведомым чудовищем, единственным под этим ясным синим небом созданием, которое бросает угрюмый вызов солнцу. Вокруг, до самого горизонта, простиралась пустыня, окутанная покровом тишины и зноя.

Когда Касем уставал от своих мыслей и грез, он принимался наблюдать за стадом, забавляясь стычками самцов и резвыми играми ягнят. Ему нравились глаза животных, словно подведенные кохлем,[23] и порой ему казалось, что взглядами они пытаются что-то сказать ему, и он тоже «беседовал» с ними, рассказывал, как заботится о них — не то что футуввы, которые так грубы в обхождении с жителями улицы.

Касема ничуть не задевало обычное пренебрежение жителей улицы к пастухам. Он искренне полагал, что пастухом быть лучше, нежели попрошайкой, бродягой или жуликом. Кроме того, он любил пустыню и свежий воздух, ему доставляло удовольствие любоваться горой Мукаттам, скалой Хинд, непрерывной игрой красок на небосводе. К тому же по дороге сюда он непременно навещал муаллима Яхью.

Впервые увидев Касема пастухом, Яхья спросил:

— Почему торговец бататом пасет овец?

— А почему бы и нет, муаллим? — безо всякого смущения отозвался юноша. — Моей работе могут позавидовать сотни бедняков из нашего квартала.

— А почему ты перестал помогать дяде?

— Сын его Хасан подрос и теперь он может сопровождать отца. А пасти овец все же лучше, чем попрошайничать.

Не проходило и дня, чтобы Касем не навестил Яхью. Он любил старика и с удовольствием слушал его рассказы. Этот человек знал об их улице все, ее прошлое и настоящее, то, о чем рассказывают поэты в кофейнях, и то, о чем они предпочитают умалчивать. Касем нередко говорил муал-лиму: «Я пасу овец со всей улицы, в моем стаде овцы из квартала Габаль, из квартала Рифаа, овцы богатых людей нашего квартала. Удивительно, что все они мирно пасутся бок о бок, чего не скажешь об их владельцах».

А еще он говорил: «Хумам был пастухом. Бездельники, бродяги и попрошайки презирают пастухов. Зато они очень уважают бессовестных грабителей и кровососов футувв. Да простит вас Аллах, о жители нашей улицы!»

— Я бедняк, привыкший довольствоваться малым. Я никогда никому не причинил зла, даже мои овцы видят от меня лишь заботу и ласку. Ты не считаешь, что я похож на Рифаа?

Старик вознегодовал:

— Ты похож на Рифаа?! Да Рифаа всю жизнь положил на то, чтобы очистить души людей от ифритов и сделать их счастливыми. А ты увлечен мыслями о женщинах, которым назначаешь свидания в пустыне на заходе солнца.

— Что же в этом плохого, муаллим?

— Поступай как знаешь, но только не говори, что ты похож на Рифаа!

Подумав, Касем спросил:

— А Габаль? Разве он не был, подобно Рифаа, лучшим из жителей нашей улицы? Но ведь он полюбил и женился, вернул своему роду права на имение и распределил доходы поровну!

— Но у него не было другой цели, кроме имения! — с горячностью возразил Яхья.

Касем еще поразмыслил и сказал:

— Добрые отношения между людьми, справедливость и порядок тоже были его целью.

— Значит, ты ставишь Габаля выше Рифаа? — неодобрительно заметил старик.

Черные глаза юноши растерянно замигали. Он долго молчал.

— Оба они были хорошими людьми, — сказал он наконец. — Таких мало на нашей улице: Адхам, Хумам, Габаль и Рифаа — вот и все. Футувв же не перечесть.

— Да, — сокрушенно подтвердил Яхья. — К тому же Адхам умер в страданиях, а Хумам и Рифаа были убиты.

Сидя в тени скалы Хинд, Касем размышлял: «Действительно, это лучшие сыны нашей улицы. Сколь славен был их путь! И сколь горестный конец их ожидал!» В груди его рождалось страстное желание стать таким, какими были они. А футуввы и их дела отвратительны! При этой мысли печаль и тревога овладевали его душой. Чтобы отвлечься от тяжких дум, он стал вспоминать: «Как много видела на своем веку эта скала! Любовь Кадри и Хинд, убийство Хумама, встречу Габаля с Габалауи, разговор Рифаа с дедом… Но куда кануло все это — и события, и люди?! Зато осталась добрая память, а она дороже целого стада овец и коз. Когда-то эта скала видела и нашего великого деда, скитавшегося в одиночестве по пустыне, обживая свои владения и устрашая злодеев. Хотелось бы знать, как он живет сейчас в своем уединении».

Уже вечерело, когда он поднялся с места и потянулся, зевая. Протяжно свистнул и стал палкой сгонять разбредшихся овец в стадо. Наконец отара двинулась по направлению к улице. Касем почувствовал голод, за целый день он съел всего-навсего лепешку с сардиной. Но ничего, в доме дяди его ждет сытный ужин! Касем ускорил шаг, и вот показался уже Большой дом с его наглухо закрытыми окнами и верхушками деревьев, выглядывающими из-за высокой стены. Как хотелось Касему своими глазами увидеть этот сад, который воспевают поэты и от тоски по которому умер Адхам. По мере приближения к улице все явственней доносился ее шум.

Сумерки совсем сгустились, когда Касем вышел на улицу, прокладывая дорогу своему стаду между группами шаливших и кидавших друг в друга грязью мальчишек. Слух его наполнился голосами торговцев, разговорами женщин, насмешками и бранью, причитаниями юродивых, звоном колокольчика повозки управляющего. В нос ударил резкий запах табака, гниющих отходов, жареного лука. Он развел овец по хозяевам, живущим в кварталах Габаль и Рифаа, и у него осталась только одна овечка, принадлежавшая госпоже Камар, единственной зажиточной женщине в квартале бродяг. Она жила в одноэтажном доме с небольшим двориком, посреди которого росла пальма, а в дальнем углу — гуава.

Касем вошел во двор, погоняя перед собой овцу, и столкнулся с Сакиной, черной рабыней, вьющиеся волосы которой наполовину уже поседели. Он поздоровался, женщина ответила ему улыбкой и спросила зычным голосом:

— Ну как овца?

Касем похвалил послушное животное и оставил его Сакине, а сам направился к выходу. Тут во дворе появилась хозяйка дома, которая выходила куда-то по делам. Малайя скрывала ее полное тело, а лицо было закрыто чадрой, из-под которой на Касема смотрели черные ласковые глаза. Потупив взор, юноша посторонился, а женщина приветливо сказала:

— Добрый вечер!

— Добрый вечер, госпожа!

Женщина замедлила шаги, осматривая овцу, потом взглянула на юношу и промолвила:

— Благодаря тебе моя овца с каждым днем набирает вес.

— Благодаря Господу и твоим заботам! — ответил Ка-сым, на которого произвели сильное впечатление не столько ее слова, сколько ласковый взгляд.

— Приготовь ему ужин! — обернулась госпожа Камар к Сакине.

В знак благодарности Касем поднес руки к голове.

— Ты очень добра, моя госпожа! Прощаясь, они еще раз обменялись взглядами.

Касем был счастлив этой встречей, глубоко тронут добротой и мягкостью этой женщины. С такой нежностью относится мать к своему ребенку, но матери Касем не знал. Будь она жива, ей было бы сейчас, как и госпоже Камар, около сорока лет. Как удивительно встретить такую сердечность на улице, признающей лишь силу и жестокость! Более удивительна лишь ее благородная красота, наполнявшая душу восхищением. Все это совсем не похоже на его свидания в пустыне с их слепым минутным порывом и сменяющим его безразличием.

Закинув палку на плечо, он шел к своему дому, едва различая перед собой дорогу от сильного волнения. Уже подходя к дому, он увидел, что вся семья дяди собралась на балконе и ждет его возвращения. Касем вместе с родными сел за таблийю, на которой был накрыт ужин, состоявший из таамии, лука— порея и арбуза. Хасану уже исполнилось шестнадцать лет. Это был юноша высокого роста, крепкого телосложения, и дядюшка Закария даже мечтал увидеть когда-нибудь сына в должности футуввы квартала бродяг. Когда все поели, мать Хасана унесла таблийю, Закария отправился в кофейню, а двое юношей остались на балконе. В этот момент со двора кто-то позвал Касема.

— Мы идем, Садек! — откликнулся Касем, и они спустились во двор.

Садек, юноша примерно одного возраста и одного роста с Касемом, но более худощавый, обрадовался, завидев друзей. Работал он подмастерьем лудильщика, в мастерской, что стояла на краю квартала бродяг, неподалеку от Гама-лийи. Друзья отправились в кофейню Дунгуля. Там поэт Тазих уже знал свое обычное место на тахте, посреди кофейни, а футувва Саварис расположился рядом с Дун— гулем у входа в кофейню. Друзья подошли к Саварису и поздоровались с ним со всей почтительностью, хотя Касем и Хасан состояли с футуввой в близком родстве. Затем они уселись вместе на тахту, и вскоре к ним подошел служка, неся их обычный заказ. Касем любил выкурить кальян и выпить чашку чая с мятой. Саварис, презрительно разглядывавший все это время Касема, вдруг грубо сказал ему:

— Уж больно ты аккуратный, словно девица! Покрасневший от смущения Касем извиняющимся тоном ответил:

— Разве чистота — это порок?

— В твоем возрасте тебе следовало бы быть вежливее! — возмутился футувва.

Все в кофейне смолкли, словно и люди, и предметы, и стены внимали словам футуввы. Садек, зная чувствительную натуру друга, бросал на него ободряющие взгляды, а Хасан склонил голову над стаканом имбирного пива, чтобы футувва не заметил гнева в его глазах. Тазих взял ребаб, ударил по струнам и запел, воздавая хвалу управляющему Рифату, главному футувве Лахите и господину их квартала Саварису, после чего продолжил свое повествование: «И показалось Адхаму, что слышит он медленные тяжелые шаги, шаги, которые возрождали в его памяти далекие, смутные воспоминания, похожие на легкий аромат чего-то прекрасного, но забытого. Он повернул голову к входу и увидел, что дверь в хижину открывается и на пороге вырастает огромная фигура. Заморгав от удивления, он напряг зрение. Надежда смешалась в душе его с отчаянием, и у него вырвался глубокий вздох: «Отец?» И показалось ему, что он слышит старческий голос: «Добрый вечер, Адхам!»

Слезы выступили на глазах Адхама, хотел он подняться, но не смог. Счастье и радость, которых не знал он уже более двадцати лет, наполнили все его существо».

66

— Погоди, Касем, у меня кое-что есть для тебя, сказала юноше Сакина.

Касем остановился у пальмы, к которой он только что привязал овцу, и ожидал скрывшуюся в доме служанку. Сердце и тон, которым разговаривала с ним Сакина, подсказывали ему, что его ждет нечто приятное и это приятное как-то связано с хозяйкой дома. Он страстно желал увидеть ее глаза и услышать ее голос, чтобы охладить жар тела, опаленного пребыванием в пустыне под горячими лучами солнца. Тут вернулась Сакина со свертком в руках. Протянув его Касему, она сказала:

— Здесь пирог. Ешь на здоровье!

— Поблагодари за меня добрую госпожу. В это время из окна раздался голос Камар:

— Благодарение нашему Господу, благородный юноша.

В знак признательности Касем поднял руку, но не осмелился поднять глаза к окну. Он вышел на улицу, а в ушах его все звучали слова «благородный юноша», и он чувствовал себя пьяным от счастья. Никогда раньше простой пастух не слыхивал подобных слов. И кто произнес их? Самая уважаемая женщина в их нищем квартале. Окинув затуманенным взором улицу, неприглядность которой скрадывали сумерки, он сказал себе: «Сколь ни убога наша улица, но и она может подарить радость усталому сердцу!»

Вдруг раздался крик, который вернул Касема к действительности: «Деньги. Мои деньги украли!» Касем увидел мужчину в чалме и белой галабее, который бежал во всю прыть из квартала бродяг. Взоры всех бывших на улице людей обратились к кричавшему. Мальчишки кинулись следом за ним к центральной части улицы, торговцы и те, кто сидел возле своих домов, вытянули шеи, из окон и подвалов повысовывались головы, а посетители кофеен, оторвавшись от кальянов, вышли на улицу. Потерпевшего обступили со всех сторон. Касем обернулся к стоявшему рядом с ним мужчине, который через ворот галабеи чесал себе спину деревянной палкой, со скучающим видом наблюдая за происходящим, и спросил его:

— Кто этот человек?

— Обойщик, — отвечал мужчина, не переставая чесать спину, — он работал в доме управляющего.

Тем временем к кричавшему подошли футувва квартала бродяг Саварис, футувва рифаитов Хаджадж и футувва рода Габаль Гулта. Они велели всем немедленно разойтись, и люди послушно отступили на несколько шагов. Какая— то женщина, высунувшись из окна дома в квартале Рифаа, крикнула:

— Это все из зависти!

Другая женщина, из ближайшего дома в квартале Габаль, подхватила:

— Ты права. Ему завидуют многие из-за того, что он получил кучу денег за обивку мебели в доме управляющего. О Боже! Убереги нас от злого глаза! Третья женщина, сидевшая у своего порога и занятая вычесыванием паразитов из волос мальчугана, проговорила:

— Я сама видела, как он смеялся, когда выходил из дома управляющего. Он и не подозревал, что так скоро будет кричать и заливаться слезами. Украли деньги вместе с кошельком.

Обойщик продолжал надрываться в крике:

— Стащили все, что было при мне: плата за неделю работы, отложенные деньги на дом и мастерскую, на детей, все, что было в кармане, целые двадцать фунтов, если не больше! Проклятые воры!

Тут голос возвысил Гулта, футувва квартала Габаль: — Тихо! Замолчите, вы, овцы! Ведь на чашу весов брошена репутация улицы, а значит, и репутация футувв!

— Клянусь Аллахом, — перебил его Хаджадж, — я не допущу позора! Кто сказал, что он лишился денег именно на нашей улице?

Обойщик охрипшим от крика голосом объяснил:

— Пусть я не сойду с этого места, если меня обокрали не на вашей улице! Я получил деньги от бавваба господина управляющего, а когда, пройдя улицу, ощупал грудь, денег уже не было.

Люди зашумели, а Хаджадж воскликнул:

— Заткнитесь, стадо! А ты, любезный, послушай. Где ты обнаружил, что твои деньги пропали?

Мужчина указал на квартал бродяг.

— Перед лавкой лудильщика. Но, по правде сказать, там ко мне никто не подходил.

— Значит, тебя ограбили до того, как ты попал в наш квартал, — заметил Саварис.

— Сидя в кофейне, я видел, как он проходил мимо, — вставил Хаджадж, — но я не видел, чтобы кто-нибудь из нашего квартала приближался к нему.

А Гулта злобно выкрикнул:

— В роду Габаль нет воров! Они ведь господа на этой улице!

— Осторожно, муаллим Гулта! Это грех — называть себя господином улицы! — разгневался Хаджадж.

Лишь гордецы могут отрицать это! Громовым голосом Хаджадж произнес:

— Не выводи меня из терпения! Да будут прокляты зазнайки!

— Тысяча проклятий! — взревел Гулта. — Тысяча проклятий на головы грубиянов, которых нет в нашем квартале!

Тут обойщик плаксивым голосом взмолился:

— Послушайте! Деньги пропали на вашей улице. Вы все здесь господа, но где мои деньги? Горе твоему дому, бедняга Фангари!

Тогда Хаджадж с вызовом сказал:

— Надо всех обыскать! Давайте проверим каждого мужчину, каждую женщину, каждого ребенка, каждый угол.

Но Гулта не согласился.

— Устроив обыск, вы сами себя опозорите!

— Этот человек вышел из дома управляющего, — проговорил Хаджадж, — и первым делом пошел в квартал Габаль, значит, и поиски надо начинать в квартале Габаль!

— Пока я жив, этому не бывать! — вскричал Гулта. — Не забывайте, Хаджадж, ведь ты мне не ровня!

— А ты, Гулта, не забывай, что у меня на теле ран от драк больше, чем волос!

— А у меня и вовсе нет живого места!

— Аллахом заклинаю, отойди подальше, шайтан! Фангари тем временем не переставал причитать:

— О горе мне! Разве вам не будет стыдно, если станут говорить, что меня ограбили на вашей улице?

Какая-то женщина, рассердившись, крикнула ему:

— Цыц, совиная рожа! Ты навлекаешь позор на нашу улицу!

Вдруг чей-то голос спросил:

— А почему деньги не могли быть украдены в квартале бродяг? Там больше всего воров и нищих.

— Наши воры не воруют на своей улице! — отозвался Саварис.

— А кто это докажет?

У Савариса глаза запылали гневом.

— Довольно оскорблений! Пусть обыск обнаружит вора! Если же нет, то позор падет на всю улицу.

В ответ раздалось сразу несколько голосов:

— Начинайте с квартала бродяг! Саварис не выдержал:

— Порядок требует начать с квартала Габаль и кто этот порядок нарушит, получит дубинкой по голове!

С этими словами он взмахнул дубинкой, и тотчас его люди окружили его стеной. Хаджадж и Гулта последовали его примеру. Обойщик поспешил скрыться за дверью какого-то дома, не переставая лить слезы. Сумерки все сгущались. Все приготовились к кровавой драке. Вдруг на середину улицы вышел Касем и громко крикнул:

— Погодите! Пролитая кровь не вернет потерянных денег. Все равно в Гамалийе, Даррасе и аль-Атуфе будут говорить, что на улице Габалауи обокрали человека, хотя он находился под покровительством управляющего и футувв.

Какой-то мужчина из рода Габаль спросил:

— Чего хочет этот пастух?

Касем миролюбивым тоном ответил:

— Я придумал способ вернуть деньги хозяину, избежав драки.

Обойщик кинулся к нему со словами: «Я отдаюсь твоей воле!»

А Касем, обращаясь ко всем, проговорил:

— Деньги будут возвращены их владельцу, но вор не будет назван.

Воцарилось молчание. Все устремили взоры на Касема, а он продолжал:

— Надо дождаться полной темноты и, не зажигая ни фонаря, ни свечки, всем вместе пройти вдоль улицы, через каждый квартал, не минуя ни один из них. Тот, кто взял деньги, сможет в темноте незаметно кинуть их на землю. Потом мы осветим улицу и найдем деньги без всякой драки.

Обойщик в отчаянной мольбе сжал руку Касема.

— Это разумный выход. Ради меня, согласитесь на это предложение, — уговаривал всех он.

— Неплохо придумано! — крикнул кто-то. А кто-то другой сказал:

— Мы даем вору возможность спастись самому и спасти честь улицы.

Одна из женщин радостно заголосила в знак одобрения, и взгляды всех обратились теперь на троих футувв, которые стояли в нерешительности. Ни один из них не желал из-за гордости первым дать согласие, а жители улицы в страхе ожидали, победит ли наконец разум или заговорят дубинки и прольется кровь?

Вдруг знакомый голос крикнул: «Эй, вы!», и главный футувва улицы Лахита появился на пороге своего дома.

— Соглашайтесь, цыгане! — насмешливо предложил он. — Если бы вы были поумнее, вам не пришлось бы прибегать к помощи пастуха.

Толпа одобрительно загалдела. А сердце Касема гулко забилось. Взглянув на дом Камар, он увидел ее черные глаза, наблюдающие за ним из выходящего на улицу окна. Юноша почувствовал гордость и неведомую дотоле сладость победы.

Все ждали наступления темноты. Люди нетерпеливо взглядывали то на небо, то в пустыню, откуда постепенно, шаг за шагом, надвигалась ночь. Очертания предметов потихоньку стирались, лица становились неразличимыми, люди превращались в тени. Обе тропинки, ведущие в пустыню со стороны Большого дома, затянула тьма.

Наконец толпа пришла в движение. Люди свернули к Большому дому и оттуда быстрым шагом прошли по всей улице до самой Гамалийи. Затем каждый направился в свой квартал. В этот момент Лахита повелительным тоном крикнул:

— Огня!

Первым свет зажегся в доме Камар, в квартале бродяг, потом засветились фонари на ручных тележках, в кофейнях, пока наконец улица вновь не ожила. Люди осматривали землю вокруг себя. Вдруг кто-то крикнул:

— Вот он, кошелек!

Фангари подбежал к кричавшему, схватил кошелек, быстро пересчитал деньги и, не оборачиваясь, устремился к Гамалийе, провожаемый смехом и криками. Тогда все повернулись к Касему, стали хвалить и поздравлять его, обсуждая его выдумку. Он оказался в центре внимания. Похвалы сыпались на него, как розы. А когда Касем со своими друзьями Хасаном и Садеком пришли в кофейню, футувва Саварис встретил их приветливой улыбкой и сказал:

— Кальян за мой счет!

67

С порозовевшим от смущения лицом, с блестящими глазами и с бьющимся сердцем вошел Касем на следующее утро во двор дома Камар, чтобы забрать овцу. Повторяя про себя: «Помоги, о Господи!», он стал отвязывать стоявшее под лестницей животное. Тут он услышал скрип открывающейся двери и голос госпожи Камар:

— Доброе утро!

— Да будет оно счастливым для вас, госпожа! — ответил он, вложив в ответ все обуревавшие его чувства.

— Вчера ты сделал для жителей улицы доброе дело.

— Аллах наставил меня! Певучим голосом она произнесла:

— Ты нам доказал, что мудрость надежнее силы.

«А твоя благосклонность дороже мудрости!» — подумал Касем, а вслух сказал:

— Да хранит тебя Аллах!

— Ловко ты управился с жителями улицы, словно с овцами, — пошутила Камар.

— Да сопутствует тебе удача, — пожелала она ему на прощание.

Касем ушел, унося счастье в душе. У каждого дома стадо его пополнялось то овцой, то козой. Люди приветливо здоровались с ним. Даже футуввы, которые обычно не отвечали на его пожелания доброго утра, сегодня смотрели на него не так косо.

Шагая вслед за стадом, Касем обогнул стену Большого дома и вышел в пустыню. Солнце, поднявшееся над горой Мукаттам, встретило его ярким светом.

Утренний ветерок уже нес в себе его горячее дыхание.

У подножия горы он заметил несколько пастухов. Какой-то мужчина в рваной одежде шел, наигрывая на свирели, а в ясном небе парили коршуны. Воздух был чист и благоуханен. Огромная гора, одиноко стоявшая в пустыне, казалась в этот час обителью прекрасных надежд. Окинув пустыню взглядом из края в край, Касем ощутил радость от увиденного и, переполненный счастьем, запел:

О красота! О прелесть! О счастье!
Имя твое начертано в моем сердце.
Он переводил глазасо скалы Кадри и Хинд на место, где погибли Хумам и Рифаа, потом на место, где произошла встреча Габалауи с Габалем. Все соединилось здесь — солнце, гора, песок, слава, любовь, смерть. И в его сердце взошла любовь. Но что все это значит? Что было в прошлом и что последует в будущем? Юноша размышлял об улице с ее враждующими кварталами и соперничающими футуввами, с ее преданиями, которые рассказываются в каждой кофейне на свой лад.

Перед полуднем Касем погнал свою отару к рынку Мукаттам, где навестил, как обычно, муаллима Яхью. Старик спросил его:

— Говорят, ты что-то совершил вчера на нашей улице? Стараясь скрыть смущение, Касем отхлебнул глоток чая, а Яхья продолжал:

— Лучше бы ты позволил им подраться, чтобы они перебили друг друга.

Касем, не поднимая глаз, тихо сказал:

— Ты так не думаешь на самом деле?

— Не позволяй людям хвалить себя, не то вызовешь гнев футувв!

— Чем я могу их разгневать?

— А кто мог подумать, что Рифаа будет так вероломно предан? — вздыхая, проговорил старик.

— Разве можно сравнивать великого Рифаа со мной? — удивился Касем.

Когда юноша собрался уходить, муаллим напутствовал его:

— Всегда храни подаренный мной амулет. Вечером, сидя в тени скалы Хинд, Касем услышал голос Сакины, звавшей свою овцу. Он вскочил, обогнул скалу и увидел служанку: она стояла возле овцы, гладя ее шерсть. Поздоровавшись, Сакина сказала:

— Я иду по делу в Даррасу и решила сократить путь, пройдя здесь.

— Но сегодня в пустыне очень жарко!

— Поэтому я и хочу немного отдохнуть в тени скалы, — с улыбкой проговорила Сакина.

Они сели рядышком там, где лежал посох Касема, и Сакина продолжила разговор:

— Вчера, когда ты спас честь улицы, я поняла, что твоя мать молилась за тебя перед смертью.

— А ты не хочешь помолиться за меня? — улыбнулся Касем.

Сакина лукаво подмигнула.

— За таких, как ты, молятся благородные женщины.

— Кому нужен пастух?!

— Пути Господни неисповедимы! А ты сейчас сравнялся с футуввами, не пролив ни капли крови.

— Клянусь, твоя речь слаще меда!

Подняв на юношу свои выцветшие глаза, женщина спросила:

— Хочешь, я укажу тебе путь?

— Да! — взволнованно проговорил Касем.

— Попытай счастья, посватайся к нашей госпоже! Касем не поверил своим ушам.

— О ком ты говоришь, Сакина?

— Не притворяйся, что не знаешь! В нашем квартале только одна госпожа.

— Госпожа Камар?!

— А кто же еще?

Дрожащим голосом Касем проговорил:

— Ее муж был знатным человеком, а я всего лишь пастух.

— Но если судьба улыбнется, ее улыбка осветит все вокруг.

— А ее не разгневает мое сватовство?

Поднимаясь с места, Сакина наставительно проговорила:

— Никто не знает, что обрадует женщину, а что рассердит. Положись на Аллаха! Ну, будь здоров!

Касем поднял голову к небу и зажмурил глаза, как в сладком сне.

68

Сидя после ужина вокруг еще не убранной таблийи, дядюшка Закария, его жена и сын Хасан в замешательстве смотрели на Касема. Качая головой, Закария говорил:

— Ты плетешь какую-то несусветицу. Я всегда считал тебя человеком умным и достойным, несмотря на бедность. Неужели у тебя помутился рассудок?

Жена Закарии во все глаза разглядывала юношу, любопытствуя узнать, что же произошло.

— Со мной разговаривала ее служанка, и разговор этот подал мне надежду, — объяснил Касем.

— Служанка?! — вырвалось у тетки, которая глазами умоляла Касема продолжать.

Дядюшка растерянно усмехнулся и недоверчиво заметил:

— Быть может, ты ее не так понял?

Касем ровным голосом, скрывавшим волнение, ответил:

— Я понял правильно, дядя! Тут тетка не выдержала:

— Так оно и есть! Если служанка сказала, значит, и госпожа говорила.

— Наш Касем — всем мужчинам мужчина! воскликнул Хасан, гордясь любимым братом.

А Закария, качая головой, бормотал себе иод нос: «Вот тебе и «Горячий батат!»

— Но у тебя нет ни миллима! — обратился он к Касему.

— Но он пасет ее овцу, возразила жена, так что ей должно быть об этом известно. — И засмеявшись, добавила: — Дай слово, Касем, что в погоне за счастьем ты не принесешь в жертву овец.

— Бакалейщик Увейс приходится дядей госпоже Ка-мар, — в раздумье проговорил Хасан. Он самый богатый человек в нашем квартале и станет нашим родственником, как и Саварис. Чего еще можно желать?!

— Госпожа Камар через ее покойного мужа состоит в родстве с Аминой— ханум, женой управляющего, — вспомнила его мать.

— Это только осложняет дело, — забеспокоился Касем. Вдруг дядюшка Закария, поняв, что сулит его семье столь высокое родство, с неожиданной решимостью заявил: — Ты, Касем, так же разумен, как в тот день, когда обокрали обойщика. Ты смелый и мудрый человек. Мы вместе пойдем к госпоже узнать ее мнение, а потом уж навестим Увейса. Если же мы сначала заговорим об этом деле с ним, он отправит нас в больницу для умалишенных! Так они и поступили. Поэтому через несколько дней бакалейщик Увейс, беспокойно теребя густые усы, сидел в гостиной Камар и ожидал, когда она наконец выйдет. Она появилась, одетая в скромное платье, с темным платком на голове. Вежливо поздоровавшись с дядей, села. В глазах ее были написаны спокойствие и решимость.

— Я ничего не могу понять, доченька, — начал Увейс, — вчера ты отказала управителю моих дел Мурси под предлогом, что он тебе неровня, а сегодня выбираешь простого пастуха!

Щеки Камар зарделись от смущения, но она сказала:

— Он бедный человек, дядя, это верно, но, спроси любого в нашем квартале, все скажут, что он честен и добр.

— Правильно, и слуга может быть честным и добрым, но равенство в браке — совсем другое дело.

— Тогда покажи мне хоть одного человека, который был бы так же воспитан, как он! Или хотя бы одного, кто не похвалялся бы своим жульничеством, подлостью, жестокостью?!

Увейс чуть было не дал волю гневу, но вовремя вспомнил, что разговаривает не просто с дочерью своего брата, но с женщиной, чьи немалые капиталы вложены в его торговые дела. Поэтому он проговорил умоляюще:

— Камар, если бы ты захотела, я выдал бы тебя за любого из футувв нашей улицы. Сам Лахита был бы рад иметь тебя одной из своих жен!

— Не люблю я футувв! Мне не нравятся такие люди! Мой отец, как и ты, был добрым человеком, но он был суров с теми, кто жил нечестно, и я унаследовала его нелюбовь к ним. А Касем — воспитанный человек. Ему не хватает лишь денег, зато у меня их достаточно!

Увейс вздохнул, затем окинул Камар долгим взглядом и сказал, делая последнюю попытку:

— Аминаханум, жена управляющего, просила сказать тебе, чтобы ты опомнилась, пока не поздно. Она не хочет, чтобы ты совершила поступок, который сделает тебя притчей во языцех всей улицы.

— Меня не касаются приказы ханум, — с горячностью воскликнула Камар, — она, наверное, не знает, кого на нашей улице поступки их уже сделали притчей во языцех!

— О дочь моего брата! Она желает сохранить твою честь!

— Дядя! Не верь, что она заботится или хотя бы помнит о нас. Прошло уже десять лет после смерти мужа, а она ни разу не спросила обо мне!

Явно смущенный этими словами, Увейс запнулся, но все же продолжал:

— Она говорит еще, что неразумно женщине выходить замуж за мужчину, который неровня ей, да к тому же посещает ее дом, хотя бы и по делу. Лицо Камар побелело от гнева.

— Пусть у нее отсохнет язык! Я родилась, выросла, вышла замуж и овдовела на этой улице. Меня тут все знают, и репутация моя безупречна!

— Конечно, доченька, конечно! Аминаханум лишь предостерегала, что так могут сказать.

— Оставим ханум в покое, дядя! К чему портить из-за нее нервы? Я сообщила тебе, поскольку ты мой дядя, что я решила стать женой Касема. И хочу, чтобы этот брак совершился с твоего одобрения и в твоем присутствии.

Увейс помолчал, размышляя. Ему нечего было возразить, а сердить ее ему не хотелось из боязни, что Камар изымет свой капитал из его торговли. Поэтому он глядел себе под ноги в смущении и печали. Открыл было рот, собираясь что— то сказать, но так и не произнес ничего внятного. А Камар продолжала смотреть на него с непоколебимой решимостью.

69

Дядюшка Закария одолжил своему племяннику несколько фунтов, чтобы тот смог купить необходимое к свадьбе. При этом он сказал:

— Я бы дал тебе больше, если бы мог, ведь твой отец, мой родной брат, очень помог мне в день свадьбы.

На полученные деньги Касем купил себе новую галабею и белье, ярко расшитую головную повязку, желтые сапоги, бамбуковую трость и хорошего нюхательного табаку. Рано утром, в день свадьбы, Касем отправился в баню, где он сначала парился и нырял в бассейн, потом отдал себя в руки массажиста, снова парился и мылся, после чего отдыхал в комнате для раздевания, пил чай и мечтал о близком счастье.

Камар взяла на себя подготовку к свадьбе: на крыше своего дома с помощью приглашенной ею женщины, имевшей большой опыт в устройстве свадеб, она приготовила все для приема гостей и пригласила также искусного повара. Во дворе был раскинут шатер, где перед приглашенными должен был выступать певец.

На свадьбу пришли родные и друзья Касема и жители его квартала во главе с муаллимом Саварисом. И началось веселье. Из рук в руки передавались стаканы с пивом и кальяны, число которых достигало двадцати, так что через некоторое время густое облако ароматного дыма окутало всех присутствующих. Слышались здравицы в честь новобрачных, раздавался смех, звучали веселые голоса.

Дядюшка Закария, которому вино ударило в голову, расхвастался:

— Наша семья благородная, она принадлежит к древнему роду!

Увейс, сидевший между Закарией и Саварисом, подавил гнев и хмуро сказал:

— Хватит с вас родства с муаллимом Саварисом! В ответ Закария громко крикнул:

— Да здравствует муаллим Саварис!

Оркестр, состоявший из скрипки, цитры, свирели и лютни, тотчас сыграл величальную Саварису, который расплылся в улыбке и помахал рукой. Раньше футувва досадовал на то, что Закария хвастается далеким родством с ним, но, когда узнал о женитьбе Касема на Камар, изменил свое отношение, хотя в глубине души решил, что все равно не освободит Касема от подати.

А Закария тем временем продолжал:

— Касема все любят. Ну скажите, кто его не любит? Но, заметив недовольный взгляд Савариса, поспешил добавить:

— Если бы не его мудрость в день кражи, неизвестно, сколько бы голов сложили жители кварталов Габаль и Рифаа под дубинкой нашего футуввы Савариса!

Лицо футуввы расплылось в улыбке, а Увейс подтвердил:

— Верно, верно. Клянусь владыкой небес и земли, это так!

Тут певец начал свою песню: «Близится, близится сладостный миг…»

Касем смутился, а Садек, как всегда угадавший его состояние, подал ему стакан вина и заставил выпить до дна. Сам он не переставая курил кальян. А Хасан напился так, что цветные узоры на стенках шатра плясали у него перед глазами. Увейс, заметив это, сказал Закарии:

— Хасан пьет больше, чем подобает в его возрасте. Закария со стаканом в руке посоветовал сыну:

— Хасан, не пей так!

И одним духом осушил содержимое своего стакана, показав, как не надо пить. Это вызвало общий смех гостей, а Увейс еще больше разозлился и подумал: «Если бы не глупость моей племянницы, тебе пришлось бы продать все состояние, чтобы расплатиться за выпитое сегодня вино».

Около полуночи Касем и мужчины из числа гостей, предводительствуемые их защитником Саварисом, отправились в кофейню Дунгуля. На улице, привлеченные запахом еды, толпились мальчишки, нищие и кошки. Дунгуль приветствовал Касема, который уселся между Хасаном и Саде-ком, и приказал служке:

— В эту праздничную ночь всем кальян за мой счет!

И каждый из гостей тоже угостил всех кальяном. Вскоре пришли музыканты во главе с флейтистами и барабанщиками. Саварис поднялся с места и повелительным тоном сказал:

— Ну, можно начинать!

Каабура, в галабее, надетой прямо на голое тело, босой, пошел впереди, танцуя и держа палку на макушке. Все гости двинулись за ним: сначала певцы, потом Саварис и Касем, окруженный друзьями. По обеим сторонам процессии шли факельщики. Один из певцов запел приятным голосом:

Виной всему мои глаза,
Виной всему мои руки,
Виной всему мои ноги;
Глаза привязали меня
К возлюбленной, словно канатом,
Руки мои потянулись к ней.
Ноги сами привели меня к ней.
Прокуренные и пропитые голоса подхватили мотив. Процессия двигалась по направлению к Гамалийе, минуя Бейт аль-Кади, Хусейнию и Даррасу. Всю ночь люди веселились, забыв обо всем, и свадьба, как началась, так и закончилась в радости и всеобщем веселье. Это была первая свадьба на улице, которая обошлась без драк и кровопролития. Закария так развеселился, что сам пустился в пляс. Он играл дубинкой, изгибался, тряс бедрами и грудью, подражая танцовщицам, и его движения напоминали то драку, то любовные объятия. Потом он принялся кружиться и тем закончил танец под крики одобрения и горячие аплодисменты.

Тем временем Касем прошел на женскую половину, где в два ряда сидели женщины, а посреди них — невеста. Под несмолкающие звуки загруд.[24]

Касем подошел к Камар и взял ее за руку. Она поднялась с места, и он повел ее за собой. Впереди них шла танцовщица, которая своими движениями словно бы преподавала им последний урок. Дойдя до комнаты новобрачных и закрыв за собой дверь, они сразу отгородились от внешнего мира. Все звуки стихли, сквозь стенку доносился лишь слабый шум голосов и шагов. Касем оглядел комнату: розовую постель, мягкий диван, ковер — вещи, которых он отроду не видел даже в своем воображении. Взгляд его остановился на жене, которая сидя снимала украшения с головы. Она показалась Касему неотразимо привлекательной: полнотелая, грациозная и с благородной осанкой. Стены комнаты казались жемчужными от обилия света. Он видел все это как сквозь сон. От волнения и переполнявшего его счастья нервы его были крайне напряжены, и, несмотря на легкую шелковую галабею, тело горело от выпитого вина и выкуренного кальяна. Подойдя к Камар, Касем посмотрел на нее сверху, а она опустила глаза. Он взял в ладони ее лицо, хотел что-то сказать, но лишь молча склонился к ней, ощутив запах ее волос, и поцеловал ее лоб и щеки. Из-за двери в комнату проникал аромат благовоний и был слышен голос Сакины, которая бормотала непонятные заклинания.

70

Проходили дни и ночи, полные любви, согласия и безмятежного счастья. Сколь сладостно счастье в этом мире! Если бы не боязнь насмешек, Касем готов был вовсе не выходить из дома. Любовь опьяняла его. Он наяву познал всю нежность, ласку и заботу, о которых не мог даже мечтать. Он наслаждался чистотой, убранством дома, дышал воздухом, пропитанным благовониями. Жена его всегда была нарядно одета, красиво причесана, лицо ее сияло от радости, глаза излучали любовь… Однажды, сидя рядом с Касемом в гостиной, Камар сказала ему:

— Ты подобен смирному ягненку: ничего не требуешь, не приказываешь, не запрещаешь, а ведь ты хозяин в этом доме!

— Я уже получил все, о чем мечтал, и больше мне ничего не надо, — ответил Касем, играя прядью ее окрашенных хной волос.

Камар сжала его руку.

— С самого начала сердце подсказало мне, что ты — лучший из мужчин в нашем квартале. Но порой из-за своей воспитанности ты кажешься чужим в собственном доме, и это меня мучает.

— Твой муж — человек, который волею счастливой судьбы перенесся из жарких песков в рай этого дома.

Камар попыталась сохранить серьезное выражение, но не смогла сдержать улыбку.

— Не думай, что ты найдешь покой в моем доме. Не сегодня завтра ты займешь место моего дяди и будешь управлять моими капиталами. Это ведь не обременит тебя?

Касем в ответ засмеялся:

— По сравнению с овцами — это пустяки!

Вскоре Касем действительно взял на себя управление владениями жены, которые располагались между кварталом бродяг и Гамалийей. В обращении со строптивыми жителями требовалось особенное умение, и природная мягкость Касема позволяла ему улаживать все дела наилучшим образом. Работа отнимала у него всего по нескольку дней в месяц, поэтому появилось много свободного времени, которого раньше никогда не было. Но, пожалуй, самой большой победой Касема в этой новой его жизни было то, что он сумел завоевать доверие Увейса, дяди жены. Касем с самого начала выказывал Увейсу уважение и проявлял заботу о нем, стараясь помочь ему в делах. Постепенно Увейс проникся к нему симпатией, отвечал уважением на уважение. Однажды он даже сказал Касему:

— Да, всем суждено ошибаться. Знаешь, я ведь сначала принял тебя за жулика, думал, что ты завоевал сердце моей племянницы, чтобы завладеть ее деньгами и тратить их на свои удовольствия или на то, чтобы жениться на другой женщине. Но ты доказал, что ты человек честный и умный и что Камар сделала правильный выбор.

Как-то, сидя в кофейне Дунгуля, Садек, весело смеясь, сказал Касему:

— Угости-ка нас кальяном, как подобает знатным людям! А Хасан спросил:

— Почему ты не ходишь с нами в винную лавку?

— У меня нет денег, — серьезно ответил им Касем, — кроме тех, что я получаю за свою работу или за услуги дядюшке Увейсу.

Удивленный Садек многозначительно намекнул:

— Но ведь любящая жена — игрушка в руках мужа!

— Но не тогда, когда и муж любит свою жену так же горячо!

С упреком глядя на Садека, он добавил:

— Ты, Садек, как и прочие жители нашей улицы, видишь в любви лишь средство извлекать выгоду!

Садек смущенно улыбнулся, оправдываясь:

— Таков удел слабых! Я не так силен, как Хасан или ты, я не зарюсь на место футуввы, но на нашей улице либо бьешь ты, либо бьют тебя!

Гнев Касема сразу улетучился, и он дружелюбно сказал:

— Да, наша улица удивительна! И ты, Садек, прав, положение наше вызывает отчаяние.

— Эх! Если бы она была такой, какой она кажется жителям других улиц! — воскликнул Хасан.

— Ее называют улицей Габалауи, улицей отважных фу-тувв! — подтвердил Садек.

Лицо Касема стало печальным. Кинув украдкой взгляд в сторону, где сидел Саварис, и убедившись, что футувва их не слышит, он проговорил:

— Им словно неведомы наши несчастья!

— Люди преклоняются перед силой, даже ее жертвы! Подумав немного, Касем продолжал:

— Я признаю лишь ту силу, которая творит добро, такую, как сила Габаля или Рифаа, а не силу жуликов и разбойников.

В это время поэт Тазих повествовал под аккомпанемент ребаба: «И сказал ему Адхам:

— Неси своего брата!

— Не могу, — простонал Кадри.

— А убить его ты смог?!

— Но я не могу, отец!

Адхам сильнее сжал плечо Кадри:

— Не называй меня отцом. У убийцы брата нет ни отца, ни матери!

— Не могу!

— Убийца сам должен нести свою жертву!»

Поэт с силой ударил по струнам, а Садек сказал Касему:

— Сегодня ты живешь жизнью, о которой мечтал Адхам.

— Однако я на каждом шагу сталкиваюсь с тем, что приводит меня в уныние, — возразил Касем. — Ведь Адхам мечтал о жизни без тяжкого труда и о хлебе насущном как о залоге ничем не омраченного счастья.

Все трое помолчали, затем Хасан задумчиво сказал:

— Такое счастье невозможно!

— Оно возможно. Но лишь тогда, когда свободное время и кусок хлеба будут у всех!

Говоря это, Касем подумал, что сам он имеет и деньги, и свободное время, но невзгоды других омрачают его счастье. И он безропотно платит подать Саварису. Поэтому он и хочет занять как-нибудь свой досуг, сделать все для того, чтобы убежать от самого себя. Или с этой жестокой улицы. Наверное, и Адхам, если бы обрел желаемое, тяготился бы собственным счастьем и затосковал бы по работе.

В последние дни в поведении Камар появились какие-то странности, и Сакина объяснила, что это признаки будущего материнства. Сама Камар никак не могла в это поверить, ведь рождение ребенка было ее заветной мечтой. Она чуть не летала от радости. Касем тоже радовался новости и сообщил ее всем своим друзьям и знакомым: о предстоящем событии узнали и в доме дяди, и в мастерской лудильщика, и в лавке Увейса, и в хижине муаллима Яхьи. Камар стала проявлять заботу о своем здоровье и сказала Касему многозначительно:

— Мне нужно избегать всяких усилий. Он понимающе улыбнулся.

— Сакина снимет с тебя все хлопоты по хозяйству, ну а я буду терпеливо ждать.

Камар поцеловала его и с детской радостью воскликнула:

— От счастья я готова целовать землю.

Однажды Касем отправился в пустыню навестить муаллима Яхью и по пути сделал остановку у скалы Хинд, чтобы отдохнуть в ее тени. Он увидел вдалеке пастуха со стадом овец, и сердце его наполнилось сочувствием и желанием сказать ему: «Человек не может добыть себе счастье одной только силой, человек вообще не может добыть счастье силой». Но не лучше ли сказать эти слова футуввам — Лахите и Саварису? Как жаль ему жителей улицы, которые напрасно мечтают о счастье и в конце концов кончают свои дни в грязи и нищете. Но почему бы ему не довольствоваться своим счастьем, закрыв глаза на то, что происходит вокруг? Видимо, этот же вопрос тревожил когда-то Габаля и Рифаа. Оба они могли наслаждаться покоем и жить в мире и благоденствии. В чем же секрет той внутренней муки, которая нас терзает?!

Так размышлял он, глядя в небо над горой, чистое и ясное, если не считать небольших облачков, похожих на рассыпавшиеся лепестки белых роз. Устав смотреть вверх, Касем опустил голову, и внртмание его привлекло какое-то движение на песке. Это оказался скорпион, спешивший укрыться под камнем. Касем быстро взмахнул палкой и одним ударом раздавил ядовитое насекомое. С минуту он смотрел на него, испытывая отвращение, затем поднялся и зашагал дальше.

71

В доме Касема родилась новая жизнь. Радость семьи разделяли все бедняки квартала. Девочку назвали Ихсан — в честь матери Касема, которой он никогда не видел. С рождением ребенка в доме все переменилось, теперь здесь часто слышался плач, наступили бессонные ночи, появились грязные пеленки, но вместе с тем стало больше радости и удовлетворения. Но почему счастливый отец выглядел иногда озабоченным, как будто его одолевали тревоги? Камар была очень этим обеспокоена и, не выдержав, однажды спросила:

— Тебе нездоровится?

— Нет…

— Но ты очень изменился!

— Я и сам не знаю, что со мной, — ответил Касем, потупив взор, а Камар, поколебавшись, спросила:

— Может, я перестала тебе нравиться?

— Ты для меня дороже всех, даже нашей любимой малютки!

— Тогда, наверное, тебя кто-то сглазил, — тяжело вздохнула Камар.

— Может быть, — улыбнулся в ответ Касем.

Чтобы уберечь мужа от напасти, Камар окуривала его благовониями и горячо молилась за него. Но однажды ночью, проснувшись от плача Ихсан, она увидела, что постель пуста. Сначала она подумала, что муж еще не вернулся из кофейни. Она принялась успокаивать дочь. Но когда Ихсан замолчала, Камар обратила внимание на то, что на улице царит тишина, которая наступает лишь долгое время спустя после закрытия всех кофеен. Сомнение закралось в ее душу. Она выглянула в окно и увидела, что все огни погашены и улица спит глубоким сном. Малышка снова заплакала, и Камар вернулась к ее колыбельке и, чтобы успокоить девочку, дала ей грудь. Что же задержало Касема? После их свадьбы это случилось впервые. Когда Ихсан заснула, Камар снова подошла к окну. На улице не было слышно ни шороха. Тогда она вышла в соседнюю комнату и разбудила Сакину. Рабыня села, ничего не соображая со сна. Придя же наконец в себя, испугалась, увидев рядом госпожу. Камар поделилась с ней своей тревогой, и Сакина решила немедленно идти к дядюшке Закарии узнать что-либо о Касеме.

А Камар не переставала спрашивать себя, где может быть ее муж, и жестокий ответ напрашивался сам собой, не оставляя надежды. Однако она настояла на том, чтобы Сакина отправилась к Закарии, надеясь либо узнать, что с Касемом случилось что-то непредвиденное, либо, во всяком случае, заручиться поддержкой дяди в трудную минуту.

Оставшись одна, она вновь и вновь обдумывала причины, которые могли задержать Касема. Может быть, его отсутствие связано с теми переменами, которые в нем произошли? А может, всему виной его частые прогулки в пустыне, которые он совершал и утром, и вечером?

Тревожный голос Сакины разбудил Закарию и Хасана. Хасан заверил, что этим вечером Касема с ними в кофейне не было, а Закария поинтересовался, когда Касем покинул дом. Сакина отвечала, что это произошло после полудня. Втроем они вышли на улицу. Хасан зашел в соседний дом и разбудил Садека, который присоединился к ним, обеспокоенно говоря:

— Скоро взойдет солнце! Куда же он делся?

— Может, его сморил сон у скалы? — предположил Хасан.

Закария приказал Сакине возвращаться домой и передать Камар, что они отправились на поиски Касема.

Они шли по направлению к пустыне. Сырость осенней ночи заставила их плотнее обмотать головы повязками. Путь им освещал лунный серп, видневшийся в окружении звезд на небольшом, чистом от облаков кусочке неба. Хасан голосом, подобным трубному гласу, позвал: «Касем! Касем!» Гора Мукаттам ответила ему многократным эхом. Наконец мужчины добрались до скалы Хинд и обошли ее кругом, но так и не обнаружили никаких следов Касема.

Закария сердито спросил:

— Куда же он исчез? Он же не из числа шутников или злодеев!

А Хасан растерянно пробормотал:

— Да и причин для бегства у него не было.

Садеку пришло в голову, что в пустыне полно разбойников, и сердце его ушло в пятки от страха. Вдруг Закария спросил устало:

— Может быть, он у муаллима Яхьи?

Оба юноши вскрикнули одновременно: «Муаллим Яхья!», и этот крик прозвучал, как голос последней надежды.

— Но что могло заставить его заночевать там? — усомнился Закария.

Встревоженные недобрыми предчувствиями, мужчины в молчании зашагали к рынку Мукаттам. Хотя было еще темно, кое-где уже раздавались петушиные крики. У Садека вырвался из груди вздох: «Где же ты, Касем?!» Им уже казался безнадежным их поход, но все-таки они дошли до хижины Яхьи, погруженной в сон. Закария постучал в дверь и услышал голос хозяина:

— Кто там?

Затем сам Яхья появился на пороге, опираясь на палку, а Закария извиняющимся тоном сказал:

— Прости, что разбудили тебя. Мы пришли узнать о Касеме.

— Я ждал вас! — проговорил муаллим.

В первый момент мужчины обрадовались этим словам, но тут же почувствовали беспокойство.

— Тебе что-нибудь известно о нем? — спросил Закария.

— Он сидит в моей комнате.

— С ним все в порядке?

— Надеюсь! — И добавил: — Сейчас все в порядке. Мои соседи возвращались из аль-Атуфа и наткнулись на него у скалы Хинд: он был без сознания. Они и принесли его сюда. Я побрызгал на него водой, и он очнулся, но выглядел очень усталым, поэтому я и решил дать ему выспаться.

Закария упрекнул старика:

— Почему же ты не сообщил нам сразу?

— Они принесли его посреди ночи, — спокойно объяснил Яхья. — Мне некого было послать к вам.

А Садек с беспокойством заметил: — Он несомненно болен!

— Когда он проснется, ему будет лучше, — успокоил муаллим.

— Давайте разбудим его и все узнаем, — предложил Хасан.

Но Яхья решительно возразил:

— Подождем, пока он проснется сам.

72

Касем сидел на постели, опираясь на подушку и укрывшись по шею одеялом. Он был целиком погружен в свои мысли. Камар, держа на коленях дочь, которая без устали махала ручонками и издавала непонятные звуки, сидела у него в ногах. Из курильницы вился дымок, распространяя запах благовоний.

Касем протянул руку к стоявшему рядом с кроватью столику и взял стакан с тминной настойкой, сделал несколько глотков и поставил стакан на место. Камар ласкала дочь, но беспокойные взгляды, которые она то и дело бросала на мужа, ясно говорили, что игрой с ребенком она пытается скрыть свои чувства. Наконец, не выдержав молчания, она спросила:

— Как ты себя чувствуешь?

Касем, словно опасаясь чего-то, повернул голову в сторону закрытой двери комнаты, снова посмотрел на жену и спокойно сказал:

— Я не болен!

— Я рада слышать это, — недоверчиво произнесла Камар, — но скажи, что с тобой случилось?

Немного поколебавшись, Касем сказал:

— Я не знаю. Нет, это не так, я все знаю, однако, если говорить правду, я боюсь, что наша спокойная жизнь кончилась.

Неожиданно заплакала Ихсан, и Камар поспешила дать ей грудь.

Пытливо глядя на мужа, она спросила:

— Почему?

Касем вздохнул и, указав себе на грудь, сказал:

— Здесь скрыта великая тайна, такая великая, что я не в силах хранить ее один.

Камар испугалась.

— Расскажи мне все, Касем!

Он выпрямился на своем ложе, и Камар прочитала в его взоре серьезность и решимость.

— Хорошо, я расскажу. Ты первая узнаешь мою тайну, но ты должна мне полностью верить. Вчера ночью там, у скалы Хинд, когда я был один в пустыне, со мной произошла удивительная вещь.

Проглотив от волнения слюну, Касем продолжал:

— Я сидел и наблюдал за плавным движением лунного серпа в небе. Внезапно он скрылся за облаком и стало совсем темно. Я хотел уже встать и отправиться домой, как вдруг услышал голос, который где-то совсем близко произнес: «Добрый вечер, Касем!» Я вздрогнул от неожиданности, так как не слышал перед этим никакого движения или шороха. Поднял голову и увидел на расстоянии двух шагов тень человека. Я не мог разглядеть черты его лица, но видел белую повязку на голове и широкую абу, скрывавшую его фигуру. Не без удивления я сказал: «Добрый вечер! Кто ты?» И как ты думаешь, что он ответил?

— Да говори же, мне не терпится все узнать!

— Он ответил: «Я Киндиль!» Я удивился еще больше и сказал: «Прости меня, но…» А он меня перебил: «Я Киндиль, слуга Габалауи!»

— Что, что он сказал? — недоверчиво воскликнула Камар.

— Что он Киндиль, слуга Габалауи.

Камар вздрогнула, и грудь ее выскользнула изо рта Ихсан. Личико девочки скривилось, она приготовилась заплакать. Камар снова дала ей грудь и, сильно побледнев, сказала:

— Киндиль, слуга владельца имения? Но никто ничего не знает о его слугах, ведь управляющий сам заботится обо всем необходимом для Большого дома. Его слуги относят все в сад и оставляют, а слуги Габалауи потом забирают.

— Да, это то, что известно жителям улицы. Но он назвался слугой Габалауи.

— И ты поверил ему?

— Я поднялся с места, поскольку этого требует вежливость, а также, чтобы иметь возможность обороняться, если понадобится, и спросил, почему я должен верить его словам. Уверенно и спокойно он ответил: «Следуй за мной, если желаешь, и ты увидишь, как я войду в Большой дом». Тогда я успокоился и поверил ему. Я не стал скрывать, что очень рад видеть его, и спросил, как чувствует себя Габалауи и что он делает.

Камар растерянно переспросила:

— Именно так ты и спросил?

— Да. Аллах свидетель! Он сказал, что наш дед чувствует себя хорошо, но больше ничего не добавил. Тогда я спросил, известно ли деду о том, что происходит на нашей улице. Киндиль подтвердил, что он все знает, так как живущему в Большом доме видно все, что происходит на улице, вплоть до самой малости. Поэтому он и послал его ко мне.

— К тебе?!

Касем недовольно нахмурился.

— Так он сказал. Я и сам очень удивлен. А Киндиль пояснил: «Возможно, он выбрал тебя благодаря мудрости, которую ты проявил в день кражи, и твоей честности. И он велел тебе передать, что все жители улицы — его внуки и имение — их общее наследство, а футуввы — зло, от которого надо избавиться, чтобы улица наша стала продолжением Большого дома». Он замолчал, а я словно потерял дар речи. Поднял я глаза к небу, смотрю, полумесяц вышел из-за облака, чистый и светлый. Тогда я вновь спросил: «А почему он передает это мне?» И ответ был: «Чтобы ты это осуществил!»

— Ты?! — воскликнула Камар.

Дрожащим от волнения голосом Касем отозвался:

— Да, так он сказал. Я хотел получить разъяснения, но он попрощался и пошел. Я следил за ним, пока мне не показалось, что он поднимается на стену Большого дома по какой-то необыкновенно длинной лестнице, очень длинной. Тут я остановился в недоумении. Когда же я вернулся к своему месту у скалы, намереваясь отправиться к муаллиму Яхье, то потерял сознание и очнулся только в хижине муаллима. В комнате воцарилось молчание. Камар неотрывно смотрела на мужа, Ихсан к этому времени уже крепко уснула, склонив головку на руку матери. Камар осторожно переложила ее в кроватку и снова подсела к мужу, с тревогой глядя ему в лицо.

Вдруг с улицы послышался хриплый голос Савариса, который на чем свет стоит ругал какого-то мужчину. Мужчина охал и кричал, и было ясно, что футувва избивает его. Саварис бранился, а бедняга в отчаянии призывал на помощь Габалауи.

Под взглядом жены Касем спрашивал себя, что, интересно, думает о нем Камар, а она думала, что он, видимо, говорит правду, так как сочинять подобное ни к чему. Он честен и ни разу ей не солгал. Он не сделал попытки завладеть ее деньгами, хотя это не составило бы для него труда. Так зачем же ему стремиться завладеть доходами от имения, зная, с какой опасностью это сопряжено? Неужели и вправду спокойные дни миновали?

— Скажи, ты рассказал мне об этом первой? Касем кивнул головой, а Камар продолжала:

— У нас с тобой одна жизнь, и ты, Касем, гораздо более дорог мне, чем я сама. Твоя тайна опасна, но скрыть ее невозможно. Поэтому подумай хорошенько и скажи мне: то, что ты видел, было наяву или пригрезилось тебе?

— Все это было не сном, а явью! — решительно заявил Касем.

— Но ты же потерял сознание!

— Это произошло уже после встречи!

— Может быть, у тебя просто все перепуталось в голове? — сочувственно проговорила Камар.

Тяжело вздохнув, он ответил:

— Ничего у меня не перепуталось, все было ясно, как солнечный день!

— Но кто докажет, что это действительно был слуга и посланец Габалауи? А вдруг это был просто подвыпивший житель нашей улицы, каких много?

— Но я же видел, как он поднимался на стену Большого дома.

— На нашей улице нет лестницы высотой хотя бы до половины стены Большого дома.

— Но я видел своими глазами!

Камар почувствовала, что он припер ее к стенке, но она не хотела сдаваться.

— Я боюсь за тебя, боюсь за наш дом, за нашу дочь, за наше счастье. Я все думаю, почему он избрал именно тебя? Почему он сам не может осуществить свою волю? Ведь он — владелец имения и господин надо всеми?!

В свою очередь Касем спросил:

— А почему были избраны Габаль и Рифаа?

Глаза Камар расширились от страха, а рот скривился, как у готового расплакаться ребенка.

— Ты не веришь мне, — сказал Касем, — но я и не требую этого.

Женщина зарыдала, не в силах более сдерживаться, как будто слезами хотела спастись от страшных мыслей. Касем склонился к ней, взял за руку, притянул к себе и нежно спросил:

— Почему ты плачешь?

Она взглянула на него сквозь слезы и, всхлипывая, проговорила:

— Потому что я тебе верю, да, верю и боюсь, что нашему счастью пришел конец.

Потом взволнованно спросила:

— Что же ты будешь делать?

73

В доме царили напряженность и беспокойство. Дядюшка Закария о чем-то думал, нахмурив брови. Увейс крутил пальцем усы, а Хасан, казалось, целиком ушел в себя. Садек не отрываясь смотрел на своего друга Касема, а Камар в углу гостиной молила Аллаха направить мужчин на путь разума. Две мухи летали над пустыми чашками из-под кофе, и Камар позвала Сакину убрать поднос. Рабыня, забрав поднос, ушла, плотно прикрыв за собой дверь.

— От этой тайны голова идет кругом! — изрек наконец Увейс, тяжело вздыхая.

В это время с улицы донесся вой собаки, в которую, видимо, бросили камнем, следом раздался певучий крик продавца фиников. Какая-то старуха в отчаянии взывала: «О господи! Избавь нас от такой жизни!»

Закария обратился к Увейсу:

— Муаллим Увейс, ты самый уважаемый и достойный из нас. Скажи нам откровенно свое мнение.

Увейс перевел взгляд с Закария на Касема.

— Конечно, — сказал он, — Касем молодец из молодцов, но о его рассказе я не знаю, что и думать.

Садек, давно уже желавший высказаться, произнес:

— Он честный человек. Я готов поспорить с любым, что он ни разу в жизни не солгал. Он заслуживает доверия, клянусь прахом моей матери!

— И я тоже. Я всегда буду на его стороне! — горячо поддержал друга Хасан.

Касем, обрадованный этими словами, впервые за все время улыбнулся и с благодарностью взглянул на брата. Однако Закария, кинув на сына осуждающий взгляд, сказал:

— Это не игрушки! Подумайте о нашей жизни и безопасности.

Увейс кивнул в знак одобрения.

— Действительно, сегодня мы услышали такое, чего никто никогда не слышал.

— Нет, слышали! — возразил Касем. — Слышали и Габаль, и Рифаа.

Увейс очень удивился.

— Неужто ты считаешь себя подобным Габалю и Рифаа? Уязвленный этим вопросом, Касем потупил взор, а Камар поспешила вступиться за мужа.

— Кто знает, дядя, как все это случается?!

Увейс снова принялся теребить усы, а Закария недовольно сказал:

— Ничего нет хорошего в том, чтобы быть подобным Габалю и Рифаа, ведь Рифаа был злодейски убит. И Габаля тоже убили бы, если бы его род не поддержал его. А кто ты такой, Касем? Ты забыл, что наш квартал называют кварталом бродяг и населяют его попрошайки и бедняки?

— Не забывайте, — вмешался Садек, — что Габалауи выбрал его из всех жителей квартала, включая футувв. Я не думаю, что он отступится от Касема в трудную минуту.

Закария все так же недовольно возразил:

— То же самое говорили в свое время и о Рифаа, однако он был убит в двух шагах от дома Габалауи.

— Не разговаривайте так громко! — остерегла мужчин Камар.

Увейс все смотрел на Касема и думал, что этот пастух, которого его племянница сделала господином, утверждает удивительные вещи. Не верить ему нет оснований. Но разве этого достаточно, чтобы он уподобился Габалю или Рифаа? Разве великие люди появляются так просто? И что будет, если все это окажется правдой? Вслух же он сказал:

— Как видно, на Касема не действуют наши предостережения. Интересно знать, чего он хочет? Может быть, ему надоело, что наш квартал остался единственным из всех, не получающим ни малой толики доходов от имения? Не хочешь ли ты, Касем, стать футуввой? Или управляющим?

Касем рассердился:

— Об этом речь не шла. Мне было сказано лишь то, что все жители улицы — его внуки и имение принадлежит всем, а футуввы — зло!

Глаза Садека и Хасана горели решимостью. Увейс растерялся. Закария спросил:

— Ты понимаешь, что все это значит?

— Объясни ему! — гневно крикнул Увейс.

— Это значит бросить вызов управляющему и подставить себя под дубинки Лахиты, Гулты, Хаджаджа и Савариса!

При этих словах Камар изменилась в лице, а Касем с грустным спокойствием сказал:

— Я знаю это.

Из уст Увейса вырвался смешок, который отразился возмущением на лицах Касема и двух его друзей. Закария же, не обращая на это внимания, продолжал:

— Это означает гибель для всех нас. Нас растопчут, как букашек! Да тебе никто и не поверит! Если они не поверили тому, кто встретил самого Габалауи, и тому, кто слышал его голос, как они поверят тому, кто видел лишь посланного им слугу?

Увейс, сменив тон, проговорил:

— Оставим в стороне легенды. Никто не был свидетелем встреч Габалауи с Габалем и с Рифаа. Об этом все говорят, но свидетелей-то нет. И все же легенды эти принесли пользу: квартал Габаль стал уважаемым на нашей улице, квартал Рифаа тоже. Наш квартал имеет право стать таким же. Почему бы и нет? Все мы потомки этого человека, затворившегося в своем Большом доме. Но мы должны действовать мудро и осторожно. Помни, Касем, о своем квартале. Ни к чему эти разговоры о внуках и равенстве, о добре и зле. Нам будет не трудно привлечь на нашу сторону Савариса, ведь он твой родственник. С ним можно договориться о нашей доле в доходах.

Касем недовольно нахмурился.

— Муаллим Увейс, мы толкуем о разных вещах. Я не собираюсь ни торговаться, ни требовать своей доли доходов, но я твердо решился выполнять волю деда, ту, о которой он меня известил.

— О боже! — всплеснул руками Закария.

А Касем оставался сумрачным. Он вспоминал свои горести, свои размышления в пустыне, беседы с муаллимом Яхьей и то облегчение, которое принес ему слуга Габалауи. Он думал о том, какие беды их ожидают впереди, и о том, что Закарию волнует лишь собственная безопасность, а Увейса — только деньги. Но жизнь не имеет смысла, если человек не встает смело лицом к подстерегающим его опасностям.

Вздохнув, он сказал:

— Дядя, я обязан был посоветоваться с вами, но я ничего от вас не требую.

Садек пожал ему руку.

— Я с тобой!

Хасан, сжав кулаки, воскликнул:

— И я с тобой и в горе, и в беде!

— Что за детский лепет?! — возмутился Закария. — Да такие, как вы, первыми прячутся в свои норы, как только увидят поднятые дубинки. И ради кого ты подвергаешь себя опасности? На нашей улице живут одни твари, мелкие и крупные. У тебя есть все для счастья. Образумься и довольствуйся тем, что имеешь!

Касем слушал его и спрашивал себя: о чем говорит этот человек? Закария словно вторит его внутреннему голосу, беспрестанно напоминающему ему о дочери, жене, доме. Но ведь он избран из всех, как были избраны Габаль и Рифаа. И таким же должен быть его ответ.

— Я долго думал, дядя, — сказал он, — и я выбрал свой путь!

Увейс ударил ладонью об ладонь, показывая, что исчерпал свои доводы.

— Нет силы и могущества, кроме как от Аллаха! Тебя убьют те, что сильнее тебя, а слабые будут смеяться над тобой!

Камар растерянно смотрела то на Закарию, то на Увейса, страдая оттого, что ее муж не получил поддержки с их стороны, и боясь страшных последствий его упорства.

— Дядя, — обратилась она к Увейсу, — тебя очень уважают на улице. Ты можешь помочь Касему своим влиянием!

Увейс удивленно спросил:

— А чего надобно тебе, Камар? У тебя есть капитал, есть дочь и муж. Какое тебе дело до того, будут ли доходы распределяться между всеми или их будут по-прежнему присваивать футуввы? Мы считаем сумасшедшим того, кто хочет стать футуввой, а что же думать о том, кто хочет управлять всей улицей?

Касем вскочил, как от удара.

— Я ничего подобного не говорил. Я хочу лишь добра для всех, как завещал наш дед!

Увейс с притворной улыбкой попытался успокоить его:

— Где он, наш дед? Пусть он выйдет на улицу или его вынесут слуги, и пусть он осуществит свои заповеди, как находит нужным. Или ты считаешь, что хоть один человек на нашей улице, сколь бы он ни был силен, в состоянии заставить владельца имения шевельнуть бровью или двинуть рукой?

— А если футуввы решат расправиться с нами, ты думаешь, он ударит пальцем о палец, чтобы защитить нас? — поддержал Увейса Закария.

— Я никого не прошу верить мне или оказывать поддержку! — ответил Касем, а Закария поднялся с места и, положив руку ему на плечо, сказал:

— Касем, тебя кто-то сглазил. Я разбираюсь в этих вещах. Слишком много говорили о твоем уме и везенье, вот и сглазили. Да убережет тебя Аллах от шайтана! Помни, что сегодня ты один из знатнейших людей нашего квартала, ты можешь заняться торговлей на средства жены, можешь нажить огромное богатство. Выкинь из головы опасные мысли и цени то, что имеешь в жизни.

Касем потупил взор, опечаленный, потом снова поднял глаза на Закарию и с необыкновенной твердостью сказал:

— Я не выкину из головы эти мысли, даже если все имение отдадут в мою полную собственность.

class='book'>74Что ты собираешься делать? До каких пор будешь раздумывать и ждать? И чего ждать? Если даже родные тебе не верят, кто поверит тебе? Что пользы печалиться? И стоит ли размышлять, лежа у скалы Хинд в полном одиночестве? Ни звезды, ни ночь, ни луна не дадут ответа. Или ты ждешь новой встречи со слугой Габалауи? Что она тебе даст? Ты бродишь вокруг того места, где, как говорят предания, произошла встреча Габаля с дедом, и часами стоишь у стены, где Рифаа якобы разговаривал с ним. Но ты так никого и не встретил и не услышал ничьего голоса, и никакой слуга больше не появляется. Что ты будешь делать? Этот вопрос преследует тебя, как солнце преследует пастуха в пустыне. Он лишает тебя покоя и радости. Габаль, как и ты, был одинок, но он победил. Рифаа знал свой путь и следовал им до самой смерти. И дело его победило. А ты что намерен делать?

Его мысли прервал голос Камар:

— Ты совсем не обращаешь внимания на свою дочь. Она плачет, а ты не успокоишь ее, не хочешь поиграть с ней.

Касем улыбнулся малышке, вдохнул ее запах и, очнувшись от своих размышлений, проговорил:

— Как она прелестна!

— Целый час ты сидишь с нами и ни разу не взглянул в нашу сторону, словно мы чужие!

Касем подсел поближе к жене, погладил ее по щеке, поцеловал дочь и сказал:

— Разве ты не видешь, как мне нужна твоя любовь?

— Мое сердце, полное любви и нежности, отдано тебе, но ты сам себя не щадишь!

С этими словами Камар передала мужу дочь. Касем обнял девочку и стал нежно укачивать ее, слушая ее невинный лепет. Вдруг он сказал:

— Если Господь поможет мне одержать победу, я не лишу женщин права на имение.

— Но ведь имение принадлежит только мужчинам! — удивилась Камар.

Касем посмотрел в черные глаза малышки.

— Мой дед, — сказал он, — через слугу своего передал, что имение принадлежит всем жителям улицы. Женщины составляют половину всех жителей, но, как ни странно, они у нас не пользуются уважением. Когда мы учредим справедливость и милосердие, их будут уважать!

Глаза Камар светились любовью и состраданием. Он говорит о победе, но где она? Ей очень хотелось дать ему совет быть осторожнее и беречь себя, но она не решалась. Что принесет им завтрашний день? Какая судьба ждет ее? Судьба Шафики, жены Габаля? Или же ей уготована участь Лбды, матери Рифаа? Она вздрогнула и отвела взгляд в сторону, чтобы Касем не прочел в ее глазах мрачных мыслей.

Когда вечером Садек и Хасан зашли за Касемом, чтобы, как обычно, вместе отправиться в кофейню, он предложил им навестить муаллима Яхью.

Яхью они застали сидящим на пороге его лачуги за кальяном, от которого распространялся запах подслащенного табака. Касем представил муаллиму своих друзей, и все они расположились в комнатке с небольшим окном, через которое виднелась яркая луна. Яхья с любопытством всматривался в лица молодых людей, спрашивая себя: неужели именно они перевернут все на улице вверх дном? Он вновь стал повторять Касему то, что говорил уже не раз:

— Смотри, чтобы о тайне твоей не проведали раньше, чем ты будешь готов действовать!

Мужчины передавали мундштук кальяна из рук в руки. Лунный свет, проникавший в окошко, освещал голову Касема, и казалось, что она увенчана нимбом. Пятно света лежало на плече Садека. Угольки в жаровне сверкали в темноте.

— А как мне готовиться? — спросил Касем. Старик засмеялся.

— Избранник Габалауи не вправе обращаться за советом к такому старику, как я! — пошутил он.

В наступившей тишине громче слышалось бульканье воды в кальяне.

— У тебя два дяди, — снова заговорил Яхья. Правда, от Закарии ни пользы, ни вреда, а вот Увейсу надо что-то пообещать, чтобы привлечь на свою сторону.

— Но что?

— Пообещай ему управление кварталом бродяг. Все получат равную долю от доходов, — заметил Садек. — Так сказал Габалауи.

— Как удивителен наш дед! — засмеялся Яхья. — В Га-бале он явил себя силой, в Рифаа — милосердием, теперь же — чем-то новым!

— Он владелец имения, — пояснил Касем, — и может по своему усмотрению изменить десять условий.

— Однако у тебя сложная миссия, сынок. Она касается всей улицы, а не отдельного квартала.

— Такова воля владельца!

Яхья зашелся в сильном кашле, который совсем его обессилил, и Хасан вызвался следить за кальяном вместо него. Яхья, вытянув ноги, тяжело дышал, затем, придя в себя, спросил:

— А к чему прибегнешь ты, Касем, к силе, как Габаль, или к любви, как Рифаа?

Касем поправил головную повязку.

— К силе — в случае необходимости, а к любви — всегда!

Яхья одобрительно закивал головой и, улыбнувшись, сказал:

— Единственный твой недостаток тот, что ты слишком интересуешься имением. Это навлечет на тебя неисчислимые неприятности.

— Но как люди могут жить, не пользуясь доходами от имения?

— Как жил Рифаа!

— Он жил, пользуясь помощью отца и тех, кто его любил, — серьезно и в то же время почтительно сказал Касем. — Но никто из его друзей не смог следовать по его стопам. А наша несчастная улица очень нуждается в чистоте и порядке.

— Разве нельзя добиться этого, не трогая имения?

— Никак нельзя, муаллим. И еще надо расправиться с футуввами. Тогда узнаем мы не только уважение, которого добился для своего квартала Габаль, и любовь, к которой призывал Рифаа, но и счастье, о котором мечтал Адхам.

— Что же останется делать тем, кто придет после тебя? — спросил с улыбкой Яхья.

— Если Господь пошлет мне победу, улице больше никто не будет нужен, — ответил Касем после размышления.

Трубка тем временем ходила по кругу, вода мелодично булькала, навевая приятную дремоту. Яхья продолжал свои расспросы:

— Что достанется каждому из вас, если все доходы будут поделены поровну?

— Имение нам нужно для того, чтобы вся наша улица стала продолжением Большого дома, — вставил Садек.

— И как вы собираетесь действовать?

В этот момент луна скрылась за облаком. И в комнате стало совсем темно. Но уже через минуту луна снова засияла на небосводе. Яхья, указывая на могучую фигуру Хаса-на, спросил Касема:

— Может ли сын твоего дяди расправиться с футуввами? На что Касем неожиданно с полной серьезностью ответил:

— Я собираюсь посоветоваться с настоящим адвокатом.

— Какой же адвокат согласится бросить вызов управляющему Рифату и его футуввам?! — воскликнул Яхья.

Приятный дурман табака и тревожные мысли смешались в головах. Домой трое друзей возвращались с тяжелым чувством. Особенно терзался Касем, которого снедали тоска и беспокойство.

Как-то вскоре Камар упрекнула его:

— Разве можно заботиться о счастье других до такой степени, чтобы совсем забыть о собственной семье?!

— Я должен оправдать доверие того, кто избрал меня, — непреклонно стоял на своем Касем.

Что же все-таки делать? Долго ли еще ходить по краю пропасти? Пропасти отчаяния, полной мрака и неподвижности. Могилы, в которой похоронены и засыпаны пеплом мечты, прекрасные воспоминания и чарующие мелодии, где завтрашний день погребен в саване вчерашнего.

Однако спустя какое-то время он позвал к себе Садека и Хасана и объявил:

— Пора начинать!

Лица друзей засияли от радости.

— Говори же скорей! — торопил брата Хасан. Голосом человека, возродившегося к жизни, Касем сказал:

— Я принял решение: мы создадим спортивный клуб! От удивления друзья не могли вымолвить ни слова, а Касем, улыбнувшись, продолжил:

— Мы устроим его во дворе моего дома. Спорт любят во всех кварталах.

— А какое это имеет отношение к нашему делу? — спросил Хасан.

— Клуб тяжелой атлетики, например. Какое он имеет отношение к имению? — в свою очередь спросил Садек.

Касем с горящими глазами разъяснил:

— К нам придут сильные юноши, которые любят спортивные игры, и мы сможем выбрать среди них наиболее преданных и способных действовать. Друзья широко раскрыли глаза.

— Мы создадим целый отряд! воскликнул Хасан.

— Да. Кроме того, к нам придут юноши и из кварталов Габаль и Рифаа.

От радости молодым людям хотелось петь, а Касем чуть было не пустился в пляс.

75

В праздничный день Касем сидел у окна, наблюдая за жизнью улицы. Как весело в праздник! Водоносы полили землю водой. Шеи и хвосты ослов украшены бумажными розами. Ребятишки, одетые по-праздничному, ярко, пускают в небо разноцветные воздушные шары. Ручные тележки расцвечены маленькими флажками. Отовсюду слышны веселые голоса, звуки труб и флейт. Проезжают повозки, переполненные танцорами и танцовщицами. Лавки закрыты, а кофейни, курильни и винные лавки, наоборот, битком набиты посетителями. На каждом углу сияют улыбки и звучат поздравления: «Желаем вам счастья!»

На Касеме тоже была новая галабея. На коленях у него сидела Ихсан, которую он держал под мышки. Она болтала ручонками, то гладя отца по лицу, то царапая ему щеки. Какой-то голос запел под окном: «Глаза мои привязали меня к любимой…»

Касем сразу же вспомнил свою счастливую свадьбу, и сердце его радостно забилось. Он так любил веселье и музыку! Еще Адхам хотел проводить свои дни, распевая песни в саду. Какие же песни поют в праздничный день? «Глаза мои привязали меня к любимой». Правду говорит песня.

С тех пор как темной ночью в пустыне он поднял глаза на Киндиля, сердце его, рассудок и воля больше ему не принадлежат. Двор его дома превратился в клуб, где юноши укрепляются телом и очищаются духом. Он сам вместе с ними поднимает тяжести и учится драться на палках. У Садека мышцы рук стали такими же крепкими, какими еще раньше, благодаря ремеслу лудильщика, стали мышцы ног. А Хасан настоящий богатырь. Все юноши полны воодушевления. Садек оказался прав, когда однажды посоветовал пригласить в клуб бродяг и нищих. Они быстро загорелись интересом к спорту, а еще быстрее к его, Касема, речам.

И хотя их мало, но благодаря своему упорству они стоят многих. Тут Ихсан отвлекла его от размышлений возгласом: «Папа!» Касем стал целовать ее и заметил, что край его галабеи, на котором сидит дочка, мокрый. С кухни доносились удары пестика о ступку, голоса Камар и Сакины, мяуканье кошки. Под окном проехала повозка, сидящие в ней хлопали в ладоши и пели:

Аскер-солдат — настоящий хват,
Торбуш он снял — сразу валием стал…
Касем улыбнулся, вспомнив вечер, когда муаллим Яхья, выпив лишнего, распевал эту песню. Ах, если б устроилась жизнь по законам справедливости и улица наша могла бы петь песни, не зная забот! Завтра в клуб придет много сильных, надежных и верных друзей. Завтра мы бросим вызов управляющему и футуввам, сокрушим все преграды. И останутся на улице лишь милосердный дед и его добрые внуки. Будут стерты с лица земли нищета, грязь, бедность и беззаконие. Исчезнут вши, мухи и дубинки, и воцарится безмятежный покой в тени садов, под звуки песен.

Касем очнулся от грез, услышав, как Камар гневно ругает Сакину. Удивленный, он прислушался, потом позвал жену. Дверь сразу же отворилась, и в комнату вошла Камар, толкая перед собой Сакину:

— Взгляни на эту женщину. Она родилась в этом доме, как родилась в нем и ее мать, но не стесняется шпионить за нами!

Касем вопросительно посмотрел на рабыню, а Сакина своим зычным голосом воскликнула:

— Я не шпионка, господин мой! Госпожа не хочет выслушать меня!

В глазах Камар был написан страх, который она тщетно пыталась скрыть.

— Она, — указала Камар на Сакину, — говорит ужасные вещи и при этом еще улыбается. Она говорит, что к следующему празднику Касем, мол, станет господином всей улицы, как в свое время Габаль стал господином в квартале Хамдан. Вот и спроси ее, что она имела в виду?

Касем, нахмурившись, спросил:

— Так что ты хотела этим сказать, Сакина?

— То, что сказала, — ответила рабыня со свойственной ей смелостью. — Я ведь не такая служанка, как все прочие, которые работают сегодня в одном доме, а завтра — в другом. Этот дом мне родной, и нехорошо скрывать от меня тайну.

Касем взглядом попросил жену забрать дочь, и Камар взяла девочку из рук мужа. Он велел Сакине сесть, и рабыня уселась у его ног.

— Разве справедливо, — спросила она, — что чужие знают о твоей тайне, а меня держат в неведении?!

— Какую тайну ты имеешь в виду?

— Твой разговор с Киндилем у скалы Хинд! — смело заявила Сакина.

Камар ахнула, но Касем жестом показал, чтобы Сакина продолжала.

— Как раньше это было с Габалем и Рифаа, — сказала она. — Ты не ниже их. Ты был господином уже тогда, когда пас овец. А я была посредницей между тобой и госпожой, разве ты не помнишь? Я должна была узнать обо всем раньше остальных. Как можно верить чужим и не верить своей служанке? Да простит вас Аллах! Но я молюсь, чтобы ты победил, победил управляющего и футувв! И все жители нашей улицы молятся о том же. Камар, нервными движениями укачивая ребенка, воскликнула:

— Не следовало тебе шпионить за нами. Это великий грех!

Но Сакина горячо и искренне возразила:

— Я и не думала шпионить, Господь свидетель! Просто услышала через дверь ваш разговор. Не может же человек заткнуть себе уши! А то, что ты, госпожа, не веришь мне, надрывает мне душу! Я не предательница. И разве я могу предать тебя? Кому и зачем мне предавать тебя? Да простит тебя Аллах, госпожа!

Касем внимательно слушал Сакину и, когда она закончила, спокойно сказал:

— Ты честная женщина, Сакина. Я не сомневаюсь в твоей преданности.

Сакина взглянула на него испытующе, чтобы убедиться, что он говорит серьезно, и пробормотала:

— Да пошлет тебе Аллах здоровье, господин! Ей-богу, я такая и есть!

Касем тихо проговорил:

— Я умею различать людей. И измена не поселится в моем доме, как это было в доме брата моего Рифаа. Камар, эта женщина такая же честная, как ты сама, и не надо думать о ней плохо. Она член нашей семьи, и я не забуду, что именно она принесла мне когда-то радостную весть.

Камар, немного успокоившись, ворчливо сказала:

— Но ведь она подслушивала!

Она не подслушивала, — улыбнулся Касем, — просто Господу было угодно донести наши голоса до ее слуха так же, как он донес до слуха Рифаа голос деда. Господь оказал тебе милость, Сакина!

Сакина схватила его руку и принялась ее целовать. — Жизнь моя принадлежит тебе, господин. Клянусь, ты победишь своих и наших врагов и станешь господином всей улицы!

— Но я не хочу быть господином, Сакина! Рабыня воздела руки в молитве:

— О Боже, исполни его желания!

— Аминь!

Глядя на нее с улыбкой, Касем сказал:

— Ты будешь моим посланцем, если мне понадобится посланец. И таким образом будешь участвовать в нашем деле.

Лицо Сакины сияло, глаза горели восторгом, а Касем продолжал:

— Если судьба позволит нам распределить доходы от имения, как мы того хотим, ни одна женщина не будет обделена, будь то госпожа или служанка!

От удивления Сакина чуть не проглотила язык, а Касем заключил:

— Владелец имения сказал мне, что имение принадлежит всем его потомкам, а ты, Сакина, ему внучка, так же как Камар.

Сакина благодарно поклонилась Касему.

С улицы донеслись звуки мизмара.[25] Кто-то крикнул: «Лахита! Будь славен тысячу раз!» Касем обернулся к окну и увидел футувв, которые ехали по улице на конях, украшенных бумажными цветами. Люди встречали их приветственными возгласами и преподносили им подарки. Футуввы направлялись в пустыню, чтобы, как всегда по праздникам, устроить соревнования, скачки и борьбу на палках. Как только они скрылись, на улице появился пьяный Аграма, который шел, шатаясь из стороны в сторону. Касем улыбнулся, завидев юношу, который в клубе у них считался одним из самых преданных и надежных. Он следил за ним глазами, а Аграма стал посреди квартала бродяг и крикнул: «Вот какой я удалец!» Насмешливый голос из окна дома в квартале Рифаа отозвался:

— Эй, ты, краса бродяг!

Аграма поднял осоловелые глаза к окну, из которого раздался голос, и с пьяным бахвальством заорал:

— Пришел наш черед, цыгане!

Вокруг него стали собираться мальчишки, пьяные и накурившиеся гашиша жители улицы, поднялся шум и гам, загудели в трубы, забили в барабаны, зазвенели песни. Вдруг кто-то крикнул:

— Вы слышали, что он сказал? Пришел черед бродяг! Или вы не желаете слушать?

Едва держась на ногах, Аграма вопил:

— У всех один дед, и имение — для всех! Долой футувв! Толпа скрыла его от глаз Касема. Касем встал, надел абу и поспешно вышел из комнаты с возгласом:

— Да будет проклято пьянство!

76

Сидя у скалы Хинд в окружении самых близких ему членов клуба, Касем обводил лица юношей недовольным взглядом и укоризненно говорил:

— Не смейте появляться на людях в пьяном виде!

За спинами Касема и его друзей, в отдалении, величественно возвышалась гора Мукаттам, окутанная вечерними сумерками. В пустыне было безлюдно. Лишь одинокий пастух стоял, опираясь на свою палку, к югу от скалы Хинд. Аграма, виновато молчавший до сих пор, сокрушенно сказал:

— Лучше бы я умер!

— Такие поступки непростительны! — отозвался Касем. — Но сейчас важно узнать, как подействовали твои слова на наших врагов?

— Его слышали многие, это ясно, — проговорил Садек. А Хасан, нахмурившись, подтвердил:

— Я сам узнал об этом в кофейне Габаль, куда пригласил меня приятель из рода Габаль. Там один человек рассказывал об Аграме. Он, правда, рассказывал со смехом, но, думаю, рассказ его может заронить сомнение в души некоторых жителей улицы. Если об этом начнут говорить, то разговор может дойти до какого-нибудь футуввы.

— Не преувеличивай, Хасан, — вздыхая, сказал Аграма.

— Лучше быть излишне осторожным, чем легкомысленным, — заметил Садек, — иначе нас застанут врасплох.

Мы поклялись, что не испугаемся смерти! — возразил Аграма.

— Мы также поклялись хранить тайну! — ответил ему Садек.

— Если мы погибнем, то и наши надежды погибнут вместе с нами, — вмешался Касем. — Нам нужно все предусмотреть.

— Нужно предусмотреть худшее, что может случиться, — заметил Хасан.

— То есть схватку, — невесело промолвил Касем. Мужчины переглянулись в темноте. Высоко над ними в ночном небе загорались звезды. Порывы ветра еще несли в себе остатки дневного жара. Слово взял Хамруш:

— Мы будем драться не на жизнь, а на смерть!

— А на улице все останется без перемен! — недовольно возразил Касем.

— Они быстро нас одолеют, — признал Садек.

— К счастью, ты родственник Савариса, — обратился к Касему Абу Фисада, — а жена твоя в родстве с женой управляющего. Кроме того, Лахита в юности был одним из друзей твоего отца.

— Это не помешает ему расправиться с нами.

— Ты хотел когда-то обратиться за советом к адвокату, — вспомнил Садек.

— Но нам было сказано, что никакой адвокат не решится бросить вызов футуввам и управляющему.

Аграма, которому очень хотелось загладить свою вину, подсказал:

— В Бейт аль-Кади есть один адвокат, известный своей смелостью.

— Больше всего, — поразмыслив, заявил Садек, — я боюсь, что, если мы поторопимся выступить открыто, мы загубим дело.

Давайте все же посоветуемся с адвокатом, — предложил Аграма, — и договоримся с ним о том, что в суд мы обратимся лишь в крайнем случае. Мы можем даже пойти на то, чтобы интересы наши представлял человек не с нашей улицы!

Касем и другие одобрили этот план, поскольку это был единственный выход. Они немедленно отправились в Бейт аль-Кади к шариатскому адвокату аш— Шанафири.

Касем рассказал шейху аш-Шанафири обо всем и предупредил, что они хотят отложить подачу иска, пока не подготовятся хорошенько и не изучат дело во всех подробностях. Против ожидания многих из них, адвокат согласился принять дело. Друзья, довольные, отправились по домам, а Ка-сем решил навестить муаллима Яхью.

В хижине Яхьи Касем расположился рядом с хозяином, курившим кальян, и они принялись обсуждать последние события, Яхья очень опасался возможных последствий и посоветовал Касему быть как можно бдительнее и осторожнее. Вернувшись домой и взглянув на Камар, открывшую ему дверь, Касем встревожился и спросил, что случилось.

— Управляющий присылал за тобой! — отвечала Камар. Сердце Касема учащенно забилось.

— Когда?

— Последний раз от него приходили десять минут назад.

— Последний раз?!

— В течение часа он уже три раза требовал тебя. Глаза Камар наполнились слезами.

— Не ходи! — умоляюще произнесла она. Касем, стараясь казаться спокойным, сказал:

— Лучше пойти. Не забывай, что эти воры не нападают на людей в своих домах!

— Подожди хотя бы, пока я не встречусь с Аминой-ханум.

— Это ниже моего достоинства! — решительно заявил Касем. — Я пойду немедленно. У меня нет причин бояться его. Никто ничего обо мне не знает.

Камар вцепилась в мужа.

— Но он приказал явиться тебе, а не Аграме. Боюсь, что кто-то донес на тебя.

Касем осторожно высвободился из рук жены.

— Я же говорил тебе, что теперь наша спокойная жизнь кончилась.

И все мы знаем, что рано или поздно нам придется столкнуться со злом лицом к лицу. Не надо бояться за меня. Жди спокойно моего возвращения.

77

Доложив управляющему о приходе Касема, бавваб вернулся к входной двери и равнодушно сказал:

— Входи.

Они через сад прошли в дом: впереди бавваб, за ним — Касем, пытающийся совладать со своими чувствами. Не глядя по сторонам, он ощущал благоухание цветущего сада. Перед дверью в залу бавваб пропустил Касема вперед, и тот твердой поступью, с решимостью, которой он раньше в себе и не подозревал, переступил порог. В глубине залы он увидел восседавшего на диване управляющего. По обе стороны его, в креслах, сидели двое мужчин, которых Касем сначала не узнал. Он подошел к управляющему и, остановившись в шаге от него, поднял руку в знак приветствия и почтительно сказал:

— Добрый вечер, господин управляющий!

Тут он непроизвольно бросил взгляд на человека, который сидел справа от управляющего, и узнал Лахиту. Когда же он присмотрелся к другому мужчине, его чуть не хватил удар: это был не кто иной, как шейх аш-Шанафири, шариатский адвокат. Тут только Касем понял всю серьезность положения, понял, что тайна его раскрыта и что подлый адвокат предал его. Он почувствовал отчаяние, но одновременно в душе родились гнев и злость. Касем сообразил, что ни хитростью, ни обманом он не спасется, и решил стоять на своем и не поддаваться угрозам. Ему теперь не было пути назад, надо было либо продвинуться еще на шаг вперед, либо по крайней мере удержать свои рубежи. Этот миг своей жизни он не раз вспоминал впоследствии, считая, что именно тогда в нем родился новый человек, о существовании которого он раньше и не подозревал. Сухой голос управляющего прервал его размышления.

— Ты Касем?

— Да, господин.

— Тебя удивило присутствие здесь устава адвоката? — спросил управляющий, не предлагая Касему сесть.

— Вовсе нет, господин.

— Ты пастух? — иронически осведомился управляющий.

— Уже больше двух лет как я перестал пасти овец.

— И чем ты занимаешься теперь?

— Я помогаю жене вести ее дела.

Управляющий насмешливо покачал головой и жестом предоставил слово адвокату.

— Ты, вероятно, удивился, встретив меня здесь, — обратился тот к Касему, — ведь ты считаешь меня своим адвокатом. Но высокое положение господина управляющего заставило меня пренебречь этим обстоятельством. Своим шагом я хочу дать тебе возможность раскаяться. Это лучше, нежели стать на путь вражды, которая неизбежно приведет тебя к гибели. Господин управляющий разрешил открыть тебе, что я ходатайствовал перед ним, прося простить тебя, если ты дашь слово исправиться. Надеюсь, ты оценишь добрые намерения. Вот данный тобой задаток, возвращаю его.

Касем, сурово глядя на адвоката, спросил:

— Почему же ты не дал мне этот добрый совет, когда я был у тебя в конторе?

Адвокат молчал, пораженный такой дерзостью. Управляющий поспешил прийти к нему на помощь.

— Ты здесь для того, — одернул он Касема, — чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их.

Адвокат поднялся и попросил позволения уйти. Он чувствовал себя неловко и, чтобы скрыть растерянность, плотно кутался в джуббу. А управляющий сердито продолжал допрашивать юношу:

— Как тебе пришла в голову мысль подать на меня иск? Касем почувствовал, что у него нет другого выбора: либо драться, либо погибнуть. Но он не знал, что сказать.

— Говори же, — понукал его управляющий, — что все это значит? Может, ты сошел с ума?

— Я, слава Аллаху, в здравом уме, — мрачно произнес Касем.

— Что-то не верится. Почему ты решился на это преступное дело? Ведь ты избавился от бедности с тех пор, как эта сумасшедшая взяла тебя в мужья. Чего же тебе еще надо?

— Я ничего не хочу для себя лично! Управляющий посмотрел на Лахиту, словно призывая его в свидетели того, какую ерунду городит парень, затем снова перевел возмущенный взгляд как Касема и завопил:

— Так зачем ты это сделал?

— Я хотел лишь справедливости!

Глаза управляющего подозрительно сощурились.

— Может быть, ты рассчитываешь, что родство твоей жены с ханум спасет тебя?

— Нет, господин, я не рассчитываю на это.

— Разве ты футувва, который может бросить вызов всем другим футуввам улицы?

— Конечно, нет, господин! Управляющий не выдержал:

— Так скажи, что ты безумец, и кончим на этом!

— Я в здравом уме.

— Почему же ты подал иск на меня?

— Я хотел справедливости.

— Для кого?

После короткого раздумья Касем ответил: Для всех!

— А тебе-то какое дело до всех? — недоуменно спросил управляющий.

Касем, опьяненный собственной смелостью, ответил:

— Я хочу претворить в жизнь условия, завещанные владельцем имения.

— И ты, бродяга, осмеливаешься говорить об условиях владельца? — вскричал возмущенный управляющий.

— Он наш общий дед, — спокойно ответил Касем.

Тут Рифат вскочил и изо всех сил ударил Касема по лицу опахалом от мух, которое держал в руке.

— Наш дед! Да среди вас нет ни одного, кто знает своего отца, а каждый нахально заявляет «наш дед». Вы воры, бродяги и негодяи. Твоя наглость переходит всякие пределы. Ты надеешься, что в этом доме окажут покровительство тебе и твоей жене, но и дворовый пес лишается милости, если укусит руку хозяина.

Лахита, желая успокоить разбушевавшегося Рифата, стал уговаривать его:

— Сядь и успокойся, не стоит расстраиваться из-за какого-то ничтожества!

Управляющий с трясущимися от гнева губами сел на диван.

— Даже бродяги уже зарятся на имение и, потеряв всякий стыд, говорят «наш дед».

Лахита согласился с управляющим:

— Видно, правду говорят жители нашей улицы о бродягах. Прискорбно то, что улица наша сама устремляется к своей погибели. — И, обернувшись к Касему, добавил: — Твой отец был моим помощником, так не вынуждай меня убить тебя!

А Рифат воскликнул:

— За то, что он сделал, он заслуживает не просто смерти, а гораздо более жестокого наказания. Если бы не ханум, его уже давно не было бы в живых!

Лахита решил продолжить допрос:

— Скажи-ка, парень, кто стоит за тобой? Лицо Касема еще горело от удара опахалом.

— Что ты имеешь в виду, господин? — спросил он.

— Кто надоумил тебя подать иск?

— Я сам пришел к этой мысли.

— Ты был простым пастухом. Потом судьба улыбнулась тебе, а тебе все мало?

— Я хочу справедливости! Справедливости, муаллим! Управляющий заскрипел зубами от ярости.

— Справедливости?! Собаки! Подлецы! Когда вы собираетесь разорить и разграбить имение, вы всегда говорите о справедливости!

И, повернувшись к Лахите, приказал:

— Допрашивай его, пока не сознается!

И снова Лахита вкрадчивым и угрожающим голосом спросил:

— Так кто же тебя надоумил?

Со скрытым вызовом Касем ответил:

— Наш дед!

— ?!

— Перечитай условия владения, и ты убедишься, что именно он надоумил меня!

Рифат снова вскочил с дивана и завопил:

— Убери его с моих глаз, вышвырни его прочь! Лахита поднялся и, взяв Касема за руку, повел к двери.

Он железной хваткой сжимал ему руку, но Касем молча терпел боль. Лахита прошептал ему на ухо:

— Образумься, подумай о себе. Не вынуждай меня выпустить из тебя кровь!

78

Вернувшись домой, Касем застал там Закарию и Увейса, а также Хасана, Садека, Аграму, Шаабана, Лбу Фисаду и Хамруша, которые встретили его вопросительными и сочувственными взглядами.

— Разве я не предупреждал тебя? — спросил Увейс, когда Касем сел рядом с Камар.

— Подожди, дядя, дай ему прийти в себя, — остановила его Камар.

Но Увейс не слушал ее.

— Он сам виноват в своих несчастьях!

Закария, изучающе вглядываясь в лицо племянника, проговорил:

— Тебя оскорбили, сын моего брата. Я знаю тебя, как самого себя. Я вижу, тебя унизили!

— Если бы не Амина-ханум, ты не вернулся бы сюда целым и невредимым! — воскликнул Увейс.

— Нас предал проклятый адвокат, — обведя глазами лица друзей, сказал Касем.

Лица юношей посуровели, они обменялись тревожными взглядами. Никто еще не произнес ни слова, как Увейс предложил:

— Расходитесь с миром, пусть каждый молит Аллаха о спасении!

Но Хасан спросил:

— Что ты скажешь, сын моего дяди?

Подумав, Касем ответил:

— Не скрою, нам грозит смерть. Поэтому каждый из нас волен отказаться от участия в этом деле.

— Пусть этим все и кончится, — заметил Закария. Но Касем спокойно и решительно возразил:

— Я не брошу начатого, какими бы ни были последствия. Я такой же сын нашей улицы, как Габаль и Рифаа, и должен выполнить волю деда!

Разгневанный Увейс поднялся и, направляясь к выходу, сказал:

— Этот человек безумец! Да поможет тебе Аллах, дочь моего брата!

Садек вскочил и, подойдя к Касему, поцеловал его в лоб.

— Этими словами ты вернул мне веру в себя! А Хасан решительно заявил:

— На нашей улице убивают из-за миллима, а то и вовсе ни за что. Чего же бояться смерти за правое дело?

В этот момент послышался голос Савариса, который звал Закарию. Закария высунулся из окна и пригласил футувву зайти. Саварис вошел в дом, сел с угрюмым видом и пробурчал:

— Я и не знал, что в нашем квартале объявился еще один футувва!

Закария извиняющимся тоном пробормотал:

— Все не так, как тебе рассказали, муаллим.

— То, что мне рассказали, гораздо хуже!

— Шайтан сбил с панталыку наших детей! — заохал Закария.

— Лахита рассказал мне ужасные вещи о твоем племянничке, — продолжал Саварис. — Я считал его разумным юношей, а оказалось, он безумнее любого безумца. Слушайте меня внимательно. Если я не приму мер, то Лахита сам вас проучит. Но я никому не позволю ущемлять мое достоинство. Каждый должен знать свое место. И горе тому, кто будет проявлять упорство.

Саварис запретил друзьям Касема бывать в его доме. Он сам взялся следить за ними и расправлялся с каждым, кто осмеливался нарушить его запрет. Приблизившегося к дому Касема Садека он ударил, Абу Фисаде дал затрещину, Закарии велел не выпускать Касема из дома, пока буря не утихнет.

Так Касем оказался узником в собственном доме. Никто, кроме Хасана, не приходил навестить его. Но никакая сила на нашей улице не может заточить в тюрьму новости.

В кварталы Габаль и Рифаа просочились слухи о том, что произошло в квартале бродяг: об иске, который собирался предъявить управляющему Касем, о десяти условиях и даже о встрече Киндиля, слуги Габалауи, с Касемом. Новости эти вызвали волнение в душах. Одни смеялись, другие негодовали. Как— то Хасан сказал Касему:

— Вся улица взбудоражена, в курильнях только и разговору что о тебе. Касем обратил к нему свое задумчивое, каким оно стало в эти дни, лицо и сказал:

— Мы сидим взаперти, а время идет.

— Нельзя требовать от человека невозможного, — успокаивающе проговорила Камар.

— Наши друзья полны решимости, — сообщил Хасан.

— Правда ли, — спросил Касем, — что в кварталах Габаль и Рифаа меня считают лжецом и сумасшедшим?

— Трусость испортила людей, — потупил взор Хасан. Касем недоуменно покачал головой.

— Почему потомки Габаля и Рифаа обвиняют меня во лжи? Разве они забыли, что первый встречался с Габалауи, а второй беседовал с ним? Почему же они не верят мне, ведь они прежде других должны поддержать меня?!

— Болезнь нашей улицы трусость, и поэтому они заискивают перед своими футуввами.

Тут с улицы послышался крик Савариса, похожий на звериный рык. Футувва ругался и сыпал проклятиями. Вся семья прильнула к окну и увидела, что Саварис схватил за шиворот Шаабана и орет:

— Что тебя сюда занесло, сукин сын?

Юноша пытался высвободиться, но футувва крепко держал его левой рукой за горло, а правой бил по лицу и по голове. Касема охватил неудержимый гнев. Не обращая внимания на мольбы Камар, удерживавшей его, он бросился к двери. Не прошло и минуты, как Касем, уже стоя перед Саварисом, бесстрашно потребовал:

— Оставь его, муаллим!

Футувва, продолжая избивать свою жертву, огрызнулся:

— Пошел вон, если не хочешь, чтоб я и тебя отделал. Касем крепко схватил Савариса за руку.

— Я не позволю тебе убить его!

Саварис опустил Шаабана, и тот упал без чувств на землю. Схватив корзину с землей, которую несла на голове проходившая мимо женщина, футувва надел ее на голову Касему. Хасан хотел было бросится на помощь другу, но оказавшийся рядом с ним Закария обхватил сына обеими руками и удержал его. Касему удалось снять с себя корзину, все лицо его было в земле, он чуть не задохнулся. Земля засыпала его одежду. Закричала Камар, а за ней Сакина. Прибежал Увейс, из соседних домов повыскакивали мужчины, женщины и дети. Поднялся страшный шум. Закария по-прежнему сжимал руку сына и умоляюще смотрел на него. Увейс подошел к Саварису и сказал:

— Прости его ради меня, муаллим! Многие поддержали его:

— Аллах велел прощать, муаллим!

— Это — родственник, тот — заступник, — злобно ворчал Саварис, — а я по их милости из футуввы превратился в бабу!

— Боже сохрани, муаллим! — воскликнул Закария. — Ты наш господин и краса всех мужчин!

Саварис направился в кофейню, а люди подняли Шаабана и стали приводить его в чувство. Хасан кинулся помочь Касему отряхнуться от пыли, и все после ухода Савариса выражали Касему свое сочувствие.

79

Вечером того же дня в одном из жилищ в квартале бродяг запричитали, заголосили женщины, оплакивая умершего. Касем высунулся из окна и спросил у торговца семечками, что произошло.

— Шаабан умер, долгие тебе лета, — услышал он в ответ. Пораженный в самое сердце, Касем поспешил к дому Шаабана. Во дворе уже собрались жильцы с нижних этажей. Опечаленные случившимся, они обменивались соболезнованиями и выражали свое негодование. На верхних этажах эхом отдавались голоса других собравшихся там людей. Какая-то женщина сказала:

— Он не умер, его убил Саварис!

— Да поразит тебя гнев Господень, Саварис! — откликнулась другая, а третья возразила им:

— Его убил Касем. Это он все выдумывает небылицы, а наших мужчин убивают из-за него.

Касем пришел в уныние от этих слов и стал подниматься на первый этаж, пробиваясь сквозь толпу, к квартире убитого. В коридоре, возле двери Шаабана, он увидел своих друзей, бледные лица которых освещал укрепленный на стене фонарь. Здесь были Хасан, Садек, Аграма, Абу Фисада, Хамруш и другие. Садек со слезами на глазах молча подошел и обнял Касема. Хасан, лицо которого в свете фонаря казалось мертвенно-бледным, сказал:

— Его кровь пролилась не напрасно! Аграма шепнул Касему на ухо:

— Его жена в очень плохом состоянии, обвиняет нас в его смерти!

— Да поможет ей Аллах! — так же тихо ответил Касем. Хасан, горящий жаждой мести, воскликнул:

— Убийца должен погибнуть!

— Но кто на нашей улице согласиться свидетельствовать против него? — усомнился Абу Фисада.

— Ведь и нам грозит такая же участь, — ответил Хасан. Касем велел ему замолчать, а сам сказал:

— Будет разумнее, если вы не примете участия в его похоронах. А потом мы все соберемся на кладбище.

С этими словами Касем направился в квартиру убитого, отстранив рукой Садека, пытавшегося удержать его. Он вошел и позвал жену Шаабана. Женщина, удивленная его появлением, смотрела, широко раскрыв заплаканные глаза, в которых застыло горе.

— Чего ты хочешь? — спросила она.

— Я пришел выразить тебе соболезнование.

— Это ты убил его, — резко сказала женщина. — К чему нам имение?! Это ты хочешь завладеть им.

Как можно мягче Касем сказал:

— Успокойся, преступники ответят за это. Мы всегда готовы прийти тебе на помощь, а твой муж будет отомщен!

Женщина взглянула на него исподлобья, затем повернулась и вышла. Из соседней комнаты снова послышались плач и причитания. Касем покинул дом огорченный и задумчивый.

Следующим утром Саварис сидел у входа в кофейню Дунгуля, с вызывающим видом глядя на прохожих. Люди здоровались с ним с преувеличенной любезностью, скрывая свой гнев. Они избегали также выражать при нем соболезнование родственникам убитого, предпочитая отсиживаться в лавках или сгибаться, пряча лицо, над ручными тележками.

После восхода солнца из дома вынесли похоронные носилки, которые сопровождали лишь близкие родственники убитого. Но среди них был и Касем, который шел, не обращая внимания на испепеляющие взгляды футуввы. Зять убитого, рассерженный участием Касема в похоронах, резко сказал ему:

— Сначала ты убиваешь, а потом приходишь хоронить! Касем, стиснув зубы, промолчал. Другой родственник грубо спросил:

— Ты зачем явился?

Тогда Касем решительно сказал:

— Я не убийца, да упокоит Аллах душу Шаабана. Он был смельчаком. Вам далеко до него. Ведь вы знаете настоящего убийцу, а срываете зло на мне.

Большинство шедших за похоронными носилками хранили молчание. Женщины следовали за мужчинами, босые и одетые во все черное. Они посыпали головы пылью и били себя по щекам. Похоронная процессия прошла по Гамалийе к Баб ан-Наср.

Когда церемония погребения завершилась, все разошлись, и на кладбище остался один Касем. Он нарочно замедлил шаги и отстал от остальных, а затем вернулся к могиле. Там его уже ждали друзья. Глаза Касема наполнились слезами. Многие юноши тоже плакали. Наконец, вытерев лицо рукавом галабеи, Касем сказал:

— Кто хочет покоя и безопасности, пусть уйдет!

— Если бы мы хотели этого, ты не нашел бы нас здесь, — откликнулся Хамруш.

А Касем, опершись о надгробный камень, проговорил:

— Горько думать, что его нет с нами. Он был решительным и смелым. Его предательски убили, это для нас тяжкая утрата!

— Его убил вероломный футувва! — сказал Садек. — Но кто-нибудь из нас все же доживет до того дня, когда найдет свою смерть последний футувва на нашей улице.

— Но мы не должны стать жертвами вероломства и погибнуть, как погиб наш товарищ. Давайте думать о завтрашнем дне и о том, как нам добиться победы! — призвал друзей Хамруш. — И как нам встречаться, чтобы договариваться о наших делах.

— Сидя в заточении в собственном доме, я имел время поразмыслить над этим, — снова взял слово Касем. — И пришел к выводу хоть и нелегкому, но единственно правильному. Вам надо уйти с улицы. И пусть каждый сам придумает, как ему это сделать. Мы поступим так, как давным-давно поступил Габаль и совсем недавно — муаллим Яхья. А собрания нашего клуба мы будем проводить где-нибудь в надежном месте в пустыне, чтобы укрепить наши силы и умножить наши ряды.

— Правильно! — одобрил Садек.

А Касем продолжал:

— Избавить улицу от власти футувв мы сможем только с помощью силы. И заветы владельца имения мы осуществим только силой. Справедливость, милосердие и мир на улице воцарятся лишь благодаря силе. Но наша сила впервые будет справедливой, а не притесняющей силой.

Мужчины слушали Касема с жадным вниманием, не сводя глаз с него и с могилы за его спиной, и им казалось, что Шаабан тоже слушает его слова и одобряет их. Аграма взволнованно произнес:

— Да, такие дела решаются силой, но силой справедливой. Шаабан шел к тебе, Касем, когда дорогу ему преградил Саварис, а если бы мы были рядом с ним, футувва натолкнулся бы на непреодолимую силу. Да будут прокляты страх и разобщенность!

Впервые за все время Касем облегченно вздохнул и с удовлетворением сказал:

— Наш дед возложил на нас свои надежды. Он верит в то, что среди его потомков есть люди, на которых можно положиться!

80

Касем вернулся домой среди ночи, но Камар ждала его и еще не ложилась. Последнее время она была более, чем всегда, заботлива и нежна с ним. Касему было неловко, что жена не спит из-за него до такого позднего часа. Он заметил, что глаза ее покраснели от слез и взгляд их потускнел.

— Ты плакала? — спросил он участливо.

Камар не ответила, сделав вид, что поглощена приготовлением ему стакана теплого молока.

— Смерть Шаабана потрясла всех нас, — промолвил Касем. — Да упокоит Аллах его душу!

— Сначала я оплакивала Шаабана, — заговорила наконец Камар. — А потом стала плакать каждый раз, вспоминая, как Саварис напал на тебя, как он засыпал землей твою голову и лицо. Ты не заслужил подобного обращения.

— Разве можно сравнить это с тем, что постигло Шаабана?!

Камар подала мужу стакан молока и, садясь рядом с ним, тихо сказала:

— Мне так неприятно слушать то, что о тебе говорят на улице.

Он усмехнулся, желая показать, что его это не трогает, и поднес стакан ко рту.

— Гулта убедил род Габаль, — продолжала Камар, — что ты хочешь сам управлять имением и забирать себе весь доход. Хаджадж рассказывает то же самое в квартале Рифаа. Они утверждают, что своим поведением ты чернишь память Габаля и Рифаа.

— Все это мне известно. Как известно и то, что, если бы не ты, сегодня меня не было бы уже в живых!

Камар нежно погладила мужа по плечу, и на нее вдруг нахлынули воспоминания о тех далеких днях, когда их беседам не было конца, а счастью предела. Вспомнила она трудные и радостные ночи после рождения Ихсан. Сейчас ничего этого у нее не осталось. Муж ей больше не принадлежит, как не принадлежит он и самому себе. Поэтому она скрывала от него боли, которые временами ощущала. Ему некогда подумать о себе. Зачем же она станет обременять его заботами о ней! Она стеснялась быть ему в тягость, боялась, что этим, сама того не желая, окажет услугу его врагам. Кто позаботится о нем? Жизнь проходит так быстро! И дни покоя уже позади. Да простит тебя Аллах, наша улица!

А Касем говорил:

— Надежда не оставляет меня, хотя сейчас она едва брезжит. У меня много верных друзей. Это только кажется, что я одинок. Один из них осмелился бросить вызов Сава-рису, нарушив его запрет. Раньше на это никто бы не решился. И таких, как он, много. Наша улица нуждается в смельчаках, которые не позволят топтать себя ногами. Не давай мне совета жить спокойно. Человек, которого убили, шел ко мне в дом. Ты же не желаешь, чтобы мужа твоего считали презренным трусом!

Камар улыбнулась и забрала у него пустой стакан.

Жены футувв гордятся тем, что их мужья умеют драться, а ведь они защищают зло! Я тоже хочу гордиться тем, что мой муж силой отстаивает добро.

Касем понял, что чувства жены, ее любовь и печаль, гораздо глубже, чем это может показаться. Погладив ее по щеке, он ласково сказал:

— Ты для меня все в жизни, ты самый лучший друг. Камар улыбнулась и позвала Сакину, которая, видимо, уже легла…

Дядюшка Шантах, лудильщик, был очень удивлен исчезновением Садека. Придя к нему домой, он не нашел там ни самого Садека, ни членов его семьи. Торговец рыбой Абд аль-Фаттах также, как ни искал, не обнаружил наулице следов своего работника Аграмы. И Абу Фисада не вернулся в лавку Хамдуна и не предупредил его о своем уходе. А где Хамруш? Пекарь Хассуна сказал, что он как сквозь землю провалился. И другие куда-то пропали. Сначала об этом узнали жители квартала бродяг, потом новость распространилась и в других кварталах. Жители кварталов Габаль и Рифаа насмешливо утверждали, что бродяги решили удрать, чтобы не платить подать Саварису. Саварис призвал Закарию в кофейню Дунгуля и с угрозой в голосе сказал:

— Твой племянник лучше всех объяснит нам, куда подевались люди.

— Твои подозрения напрасны, муаллим, вот уже несколько месяцев он не выходит из дома, — вступился за Касема Закария.

— Все это для отвода глаз, — прорычал футувва. — Но смотри, как бы с твоим племянником чего не случилось!

— Касем тебе родня, не относись к нему как к врагу.

— Он сам себе враг, да и мне тоже. Он воображает себя новоявленным Габалем, а такие мысли ведут прямехонько к Баб ан-Наср.

Закария испуганно воскликнул:

— Тебе показалось, муаллим! Мы все видим в тебе заступника!

По дороге домой Закария встретил Хасана, шедшего от Касема, и обругал его, излив на него досаду и страх от разговора с Саварисом. Однако Хасан перебил его:

— Погоди, отец. Камар больна. Очень больна, отец. Вскоре вся улица узнала о болезни Камар, о ней знали даже в доме управляющего. Касем не отходил от жены ни на шаг, и печаль его была беспредельна. Он растерянно спрашивал ее:

— Как же так! Почему ты внезапно слегла?

— Я скрывала от тебя свою болезнь, чтобы не доставлять тебе лишних огорчений, — слабым голосом отвечала Камар.

— Я должен был знать о ней с самого начала, чтобы помочь тебе.

— Я скоро поправлюсь, и все будет как прежде, — сказала она с вымученной улыбкой.

Он желал этого всем сердцем! Но что за пелена заволакивает ее глаза? Что за бледность растекается по лицу? Как она умеет скрывать боль! Все это ради меня! О Боже, яви свою милость! Сохрани ее для меня! Сжалься над ребенком, который плачет не переставая.

— Ты простила меня, но сам я себя не прощу!

Она снова улыбнулась ему, словно упрекая в неразумии. Пришла Умм Салем, чтобы окурить больную благовониями. Умм Атыйя — приготовить ей лекарства. Цирюльник Ибрагим — отворить ей кровь. Но болезнь не поддавалась.

— Как я хотел бы взять на себя твою боль! — повторял Касем.

Еле слышно она отозвалась:

— Да избавит тебя Аллах от всякого зла, мой любимый. «Мир темнеет в глазах моих, когда я гляжу на ее муки», — подумал Касем.

— Такому разумному человеку, как ты, не нужны утешения, — сказала Камар.

Приходили посетители и посетительницы, желавшие навестить больную. Касему не хотелось никого видеть, и он поднялся на крышу дома. Тут со всех сторон слышались голоса, перебранка женщин в соседних домах смешивалась с криками торговцев, доносившимися с улицы. Где-то заплакал ребенок, и Касему почудилось, что это голос Ихсан. Но он разглядел, что плакал какой-то малыш, барахтавшийся в пыли на соседней крыше. Постепенно темнело. Стаи голубей возвращались в голубятни. На горизонте засветилась первая звезда.

Он спрашивал себя, что означает этот странный, невидящий взгляд Камар и это непроизвольное подергивание уголков рта и синева губ? Он был совершенно подавлен. Несколько часов он оставался на крыше, потом спустился в дом. Его встретила Сакина, державшая на руках Ихсан. Она шепнула:

— Входи тихонько, чтобы не разбудить ее.

Он лег на диван, находившийся напротив кровати. Комната была слабо освещена ночником. В квартале стояла тишина, лишь из кофейни доносились звуки ребаба и голос поэта, повествовавшего:

«И сказал дед спокойно:

— Я решил дать тебе, единственному, возможность пожить в этом доме, жениться здесь и начать новую жизнь.

Сердце Хумама радостно забилось.

— Спасибо тебе за милость. — Ты ее заслужил!

Юноша переводил взгляд с деда на ковер и обратно, потом робко спросил:

— А как же моя семья? Габалауи ответил недовольно:

— Я ясно выразил мое желание!

— Они тоже заслуживают твоей милости и прощения, умоляюще глядя на деда, проговорил Хумам».

Спящая Камар вдруг шевельнулась. Касем вскочил с дивана и бросился к ней. В ее глазах, прежде затуманенных, горел какой-то новый свет. Он спросил ее, что случилось, и она звучным голосом велела принести Ихсан. Касем выбежал из комнаты и вернулся, сопровождаемый Сакиной со спящей малышкой на руках. Камар показала на девочку, и Сакина поднесла ее матери. Камар погладила дочку по щеке и прошептала севшему на край постели мужу:

— Мое горе глубже!

— Что ты хочешь сказать?

— Я заставила тебя мучиться, но мое горе сильнее. Кусая губы, он сказал:

— Камар, я опечален тем, что не могу облегчить твоих страданий!

— Я боюсь за тебя, за то, что будет с тобой без меня!

— Не говори обо мне. — Касем, ты должен уйти. Уходи к твоим друзьям. Если ты останешься, тебя убьют! — Мы уйдем вместе.

— У нас разные пути.

— Пожалей меня, как ты всегда жалела.

— Ах, если б это было возможно!

Она говорила с трудом, дыхание ее прерывалось. Рукой она поманила его к себе. Касем склонился над ней совсем низко, так, что ощущал ее дыхание. Она вытянула шею, словно взывая о помощи. Грудь ее судорожно вздымалась, из нее вырывался тяжелый хрип.

— Посади ее, ей хочется сесть, — подсказала Сакина.

Касем обнял жену, помогая ей приподняться, но она издала стон, похожий на последнее «прости», и голова ее упала на грудь. Сакина с ребенком бросилась прочь из комнаты, и ее истошный вопль возвестил о смерти.

81

Утром следующего дня в доме и перед домом собрались люди, пришедшие выразить свои соболезнования. Родственные связи на нашей улице всегда значили очень много, почитание родственников ценится больше, чем все другие добродетели. Поэтому и Саварис обязан был прийти выразить свои соболезнования. За ним повалили и другие обитатели квартала бродяг. По долгу родства пришел и управляющий Рифат, а за ним немедленно Лахита, Гулта и Хаджадж, а там уж пошел всякий встречный-поперечный. Похороны получились такими многолюдными, какие обычно бывают, когда хоронят футувв. Касем мужественно скрывал свое горе и держался спокойно и твердо. Даже в момент погребения, когда все его существо оплакивало смерть Камар, глаза оставались сухими.

Когда все участвовавшие в похоронах разошлись, у могилы остались лишь Касем, Закария, Увейс и Хасан. Закария положил руку на плечо племянника и сказал:

— Крепись, сынок. Да поможет тебе Аллах! Касем склонил голову и тяжело вздохнул.

— Сердце мое погребено в ее могиле, дядюшка! Лицо Хасана при этих словах исказила гримаса сострадания. Минуту все молчали.

— Пора идти! — напомнил Закария. Но Касем не тронулся с места.

— Зачем они пришли сюда? — с неприязнью вымолвил он. Поняв, кого он имеет в виду, Закария ответил:

— В любом случае спасибо им. Приободренный многолюдством похорон, Увейс проговорил:

— Мы помиримся с ними. Их поведение требует и от тебя ответных шагов. К счастью, они не принимают всерьез того, что говорят о тебе в других кварталах.

Касем предпочел молчать и не вступать в спор Вдруг — словно они только и ждали, когда все разойдутся, — появились друзья Касема во главе с Садеком. Пришедших было много, но среди них не было ни одного незнакомого лица. Друзья кинулись обнимать Касема, и тут глаза его наполнились слезами. Увейс с неодобрением наблюдал за встречей, но никто не обращал на него внимания.

— Больше ничто не удерживает тебя на улице, — обратился к Касем у Садека.

Закария, опередив Касема, решительно возразил:

— Здесь его дочь, его дом, его имущество.

— Мне было необходимо остаться здесь, — ответил Касем Садеку.

— Благодаря этому вас стало намного больше. Он оглядел лица друзей, словно призывая их в свидетели своей правоты. Большинство составляли те, кого Касем уговорил бежать с улицы и присоединиться к друзьям, ушедшим первыми. Ночами он тайно выбирался из своего дома, шел к тем, кто вызывал в нем симпатию и доверие, и убеждал в необходимости покинуть улицу.

— Долго нам еще ждать? — спросил Аграма.

— Пока вас не соберется достаточно много.

Аграма отвел Касема в сторону и, поцеловав его, прошептал:

— Мое сердце разрывается от печали за тебя. Я лучше всех понимаю, сколь ужасно твое горе.

— Ты прав, мне очень плохо, — признался Касем, едва сдерживая слезы.

— Поскорее присоединяйся к нам, ведь ты теперь совсем один.

— Всему свое время. Тут Увейс позвал Касема:

— Пора возвращаться!

Друзья обнялись на прощание, и Касем вернулся домой.

Шли дни, а Касем все пребывал в одиночестве и тоске, так что Сакина стала даже опасаться за него. Но по ночам Касем неустанно продолжал обходить дома, и число покидавших улицу быстро росло. Жители Квартала бродяг недоумевали, а в других кварталах откровенно издевались над бродягами и над их футуввами. Утверждали даже, что не сегодня завтра сбежит сам Саварис.

Закария предостерегал Касема:

— Все это вызывает тревогу. Будь осторожен!

Но было необходимо ждать. Жизнь Касема полностью была заполнена работой и опасностью, и его единственной радостью была Ихсан. Она уже училась стоять, держась за спинку стула, и разговаривала с отцом на своем детском языке. Касем любовался дочерью. Он говорил в душе: «Ты будешь красивой девочкой, но главное, чтобы ты была доброй и нежной, как твоя мать». Ему было приятно, когда Ихсан смотрела на него черными материнскими глазами. И личико ее своей округлостью напоминало лицо Камар. Ихсан была символом их любви, подаренной им судьбой и ею же жестоко оборванной. Доживет ли он до того дня, когда она станет прекрасной невестой, или ему суждена лишь боль воспоминаний о былом счастье?

Однажды в дверь дома кто-то постучал. Сакина, подойдя к порогу, осведомилась, кто там, и молодой голос ответил:

— Открой, Сакина!

Отворив дверь, Сакина увидела девочку лет двенадцати или чуть старше, закутанную, против обыкновения, в малайю и с покрывалом на лице. Сакина спросила, чего та хочет, но девочка торопливо вошла в комнату, где находился Касем, и обратилась к нему:

— Добрый вечер, дядя!

Она сняла покрывало, и открылось милое круглое личико с правильными чертами.

— Добро пожаловать, садись, — проговорил удивленный Касем.

Девочка присела на краешек дивана и сказала:

— Я Бадрийя. Меня послал к тебе мой брат Садек.

— Садек?

— Да!

— Что заставило его решиться на это?

В малайе меня никто не узнает, — с серьезным видом, делавшим ее еще привлекательнее, ответила Бадрийя.

Касем посмотрел на нее — по фигуре она действительно казалась старше своих лет — и одобрительно кивнул головой.

— Он сказал, — еще более серьезно заговорила девочка, чтобы ты немедленно уходил с улицы, так как Лахита, Гулта, Хаджадж и Саварис задумали этой ночью убить тебя!

Касем нахмурился, а Сакина всхлипнула.

— Как он узнал об этом?

— Один пьяный говорил об этом в пивной лавке, когда там был друг муаллима Яхьи. Так сказал брат.

Касем молча смотрел на нее, а Бадрийя поднялась и стала заворачиваться в свою малайю. Касем тоже встал.

— Спасибо тебе, Бадрийя. Закутайся как следует и иди с миром! Передай от меня привет брату!

Она опустила покрывало на лицо и спросила:

— Что ему сказать?

— Скажи, что еще до утра мы встретимся с ним! Девочка попрощалась и ушла.

82

— Немедленно уйдем из этого дома! — воскликнула сильно побледневшая Сакина, испуганно глядя на Касема, и кинулась собирать вещи.

— Заверни Ихсан, — приказал Касем, — спрячь ее под плащ и иди, будто по своим делам, а сама отправляйся на кладбище и жди у могилы Камар.

— А ты, господин?

— Я найду тебя, когда позволят обстоятельства. Сакина металась в растерянности, и руки ее тряслись от страха.

Касем стал успокаивать ее:

— С вами пойдет Хасан, он проводит вас в наше новое жилище.

В считанные минуты Сакина была готова. Касем несколько раз поцеловал Ихсан. Перед тем как уйти, служанка сказала:

— Прощай, бессмертный квартал.

Сквозь деревянную решетку окна Касем наблюдал, как рабыня вышла из дома и направилась в сторону Гамалийи. Он следил за ней, пока она не скрылась за поворотом. Сердце его колотилось при виде дорогой ноши, которую Сакина крепко обнимала под плащом. Потом он обвел взглядом весь квартал и увидел нескольких подручных футувв. Одни из них сидели в кофейне Дунгуля, другие слонялись без дела по улице. Лица их было трудно разглядеть в сгущающихся сумерках, но их поведение ясно говорило о том, что они к чему-то готовятся. Неужели они собираются подкараулить его, когда он выйдет ночью из дома? Неужели им известно об этом? Или они хотят напасть на его дом к концу ночи? Сейчас они разбрелись по всей улице, чтобы не привлекать внимания и не вызывать подозрений. Ползают в темноте, как зловредные насекомые! Что ждет его, судьба Габаля или судьба Рифаа? Вот гак когда-то темной ночью скрывался в своем доме Рифаа, сердце которого было полно самых добрых намерений. А внизу раздавался стук тяжелых шагов людей, обуянных жаждой крови. Когда же на тебе перестанет проливаться кровь, о несчастная улица?!

Касем продолжал ходить взад и вперед по комнате, пока в дверь не постучали и до его слуха не донесся голос Хасана, звавший его. Великан Хасан вошел с тревожным видом.

— В квартале какое-то странное и подозрительное движение!

Не ответив на его слова, Касем спросил:

— Дядя уже вернулся?

— Нет! Я говорю, что в квартале нашем происходит что-то подозрительное. Выгляни из окна!

— Я уже видел и знаю, в чем дело. Меня предупредил Садек. Он прислал ко мне свою младшую сестру. Если его сведения верны, то футуввы сегодня ночью попытаются меня убить. Поэтому Сакина и Ихсан покинули дом и ждут тебя у могилы Камар. Иди к ним, и все вместе отправляйтесь к нашим друзьям.

— А ты?

— Я тоже убегу и присоединюсь к вам.

— Я не оставлю тебя одного! — запротестовал Хасан.

— Делай то, что я сказал, и не раздумывай, — оборвал его Касем. — Я сумею незаметно выбраться отсюда. Твоя сила здесь не понадобится. Ты должен уберечь мою дочь! И кроме того, ты поможешь мне, если расставишь наших людей в нескольких местах на пути от Гамалийи до Мукат-тама, чтобы в случае необходимости они могли прийти мне на подмогу.

Хасан подчинился приказу Касема и, прощаясь с ним, сказал:

— Тебе нет равных по уму. Я надеюсь, что ты все хорошо продумал.

Касем улыбнулся и ободряюще пожал брату руку. Все же Хасан ушел с мрачным видом.

Прошло совсем немного времени, и в доме Касема появился запыхавшийся Закария. По его лицу Касем понял, что он принес новости от муаллима Яхьи.

— Садек мне уже все сообщил, — поспешил он успокоить дядю.

Не в силах справиться с волнением, Закария проговорил: — Я узнал об этом совсем недавно, когда зашел к Яхье, и очень боялся, что ты еще ничего не знаешь.

Касем усадил старика и извиняющимся тоном проговорил:

— Прости, что заставил тебя так волноваться! — Я давно ожидал этого. Я заметил, что Саварис сильно переменился ко мне, но не хотел признаваться самому себе в этом. Сегодня же я своими глазами увидел этих шайтанов, которые заполнили всю улицу, как саранча! Л ты здесь один, бежать тебе трудно.

— Я попытаюсь, — решительно сказал Касем. А если попытка не удастся, там на Мукаттаме есть друзья, которые добьются победы.

Закария сокрушенно покачал головой.

— Все это ничего не стоит по сравнению с твоей жизнью или жизнью твоего ребенка.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты был там, с друзьями! Закария, словно не слыша его слов, продолжал:

— Пойдем со мной к Саварису и пообещаем ему все, что он захочет.

Касем иронически усмехнулся, без слов выражая свое отношение к дядиному предложению. Закария выглянул в окно сквозь решетчатые деревянные ставни. Лицо его хранило испуганное и недовольное выражение.

— Почему они выбрали именно эту ночь? спросил Касем.

— Позавчера один житель квартала Габаль во всеуслышание заявил, что ты стараешься для общего блага. Такие же разговоры слышали и в квартале Рифаа. По всей видимости, это и заставило футувв поторопиться.

Лицо Касема осветилось радостью.

— Ты видишь, дядя? Я враг управляющего и футувв, но друг всех жителей улицы, и все они это знают.

— Ты лучше подумай о том, что ожидает тебя.

— Я посвящу тебя в мой план, — серьезно проговорил Касем. — Я проберусь крышами до твоего дома, а у себя дома, чтобы ввести их в заблуждение, оставлю зажженный фонарь.

— Тебя могут заметить.

— Я не выйду, пока крыши не опустеют.

— А если они нападут на твой дом раньше?

— Они не нападут, пока вся улица не заснет.

— Они могут и наплевать на свидетелей.

— В таком случае мне придется умереть, — улыбнулся Касем. — Кто может знать свой срок?!

Закария умоляюще глядел на племянника, но видел на его лице спокойную, твердую решимость. В отчаянии он воскликнул:

— Они могут обыскать мой дом!

— К счастью, они не знают, что мы догадываемся об их планах, и я надеюсь, что мне удастся их опередить.

Дядя и племянник обменялись долгим взглядом, который был красноречивее слов, и обнялись.

Оставшись один, Касем постарался справиться с нахлынувшими на него чувствами и подошел к окну, чтобы проверить, что делается на улице. Казалось, квартал жил своей обычной жизнью: мальчишки играли в кругах света от фонарей, укрепленных на ручных тележках; кофейня была полна посетителей; на крышах домов отдыхали, беседуя, женщины; слышался кашель курильщиков вперемешку с непристойностями, бранью и звуками ребаба. Саварис сидел на пороге кофейни. А посланники смерти затаились по углам. Ах вы, отродье предателей и воров! С тех пор как Идрис подло надсмеялся над Адхамом, в ваших жилах течет кровь преступников. Вы утопили улицу в море злодеяний. Неужели пленной птице не удастся вылететь из клетки? Время тянулось медленно, тяжело. Наконец ночная тьма положила конец суете. На крышах смолкли разговоры. С улицы исчезли тележки и играющая детвора. Обезлюдели кофейни. Лишь изредка звучали голоса припозднившихся жителей, спешивших по домам. Вот со стороны Гамалийи прошла компания подвыпивших мужчин, которые орали что-то несвязное. В курильнях остывали жаровни. А где-то здесь в темноте притаились убийцы. Касем решил: «Пора!» — и направился к лестнице, ведущей на крышу. Выбравшись наверх, он перешагнул стенку, отделявшую крышу его дома от соседнего, и хотел бежать дальше, как вдруг какая-то тень преградила ему путь: «Стой!» Касем сразу понял, что и на крышах его поджидает смерть. Он повернул назад, но невидимка крепко схватил его обеими руками. Касем собрал все свои силы, удвоенные страхом, и ударил врага ногой в живот, затем, вырвавшись из его рук, повторил удар. Мужчина упал, не в силах уже подняться. С крыши третьего или четвертого дома донесся приглушенный кашель. Касем решил, что лучше вернуться на крышу своего дома. Остановившись у лестницы, ведущей вниз, он прислушался и услышал шум поднимающихся шагов. Шаги замерли у двери его квартиры. В дверь сильно постучали, потом чем-то ударили, и она распахнулась. Враги ворвались в квартиру, а Касем, не медля ни секунды, сбежал по лестнице во двор и выбежал за ворота. Здесь он тоже наткнулся на тень и бросился в нее, не раздумывая, схватил за горло, боднул головой, ударил ногой в живот и повалил наземь. А сам кинулся бежать к Гамалийе. Сердце его колотилось о ребра. Сейчас они уже обнаружили, что дом пуст, и, вероятно, кто-то из них поднялся на крышу и нашел там своего бездыханного приятеля, а другие наверняка бросились в погоню. Касем, не останавливаясь, пробежал мимо дома своего дяди. Добежав до конца улицы, он еще быстрее заработал ногами. На стыке улицы с Гамалийей перед ним выросла тень, которая громовым голосом прокричала:

— Стой, сукин сын!

Тень взмахнула дубинкой, Касем даже не успел свернуть в сторону. Но в то же мгновение из-за угла появилась другая тень и ударила первую по голове большой палкой. Первая упала с криком, а вторая сказала Касему:

— Бежим скорее!

Это был Хасан. Друзья помчались со всех ног, не разбирая дороги.

83

В начале улицы аль-Ватавит к ним присоединился Садек, а в конце ее их ожидали Аграма, Лбу Фисада и Хамруш с лошадью, запряженной в повозку. Все быстро уселись, и конь, подгоняемый кнутом возницы, рванулся с места. Несмотря на темноту, повозка двигалась быстро, издавая неприятный скрип, далеко слышный в ночной тиши. Друзья то и дело оборачивались назад, опасаясь погони. Садек, стараясь успокоить остальных, сказал:

— Они побегут к Баб ан-Наср, так как наверняка думают, что ты решишь спрятаться на кладбище.

Но Касем усомнился:

— Они ведь знают, что вы находитесь в другом месте.

Однако повозка катилась быстро, и, по мере того как она удалялась от улицы, они начинали верить, что опасность миновала.

— Вы хорошо все подготовили, похвалил друзей Касем — Спасибо тебе, Садек. Если бы ты не предупредил меня, я был бы уже покойником.

Садек молча пожал ему руку.

Наконец впереди показался рынок Мукаттам. Вокруг было темно и пустынно. Только в хижине муаллима Яхьи горел свет. Из осторожности друзья остановили повозку посреди рыночной площади и пешком направились к хижине. Постучавшись в дверь, Касем назвал себя, и Яхья впустил друзей. Здороваясь, он горячо обнял Касема.

— Я обязан тебе жизнью, — сказал Касем.

— Это чистая случайность, — ответил Яхья. — Но она спасла жизнь человеку, который более, чем кто-либо, достоин жить. Спешите на гору Мукаттам — это надежное убежище.

Касем крепко пожал старику руку, с признательностью глядя ему в лицо, а муаллим продолжал:

— Сегодня ты как Рифаа или Габаль. Когда ты одержишь победу, я вернусь на нашу улицу.

От хижины Яхьи друзья направились к востоку, в сторону горы Мукаттам. Садек шел впереди, указывая путь, который он знал лучше остальных. А на горизонте уже показалась полоска утренней зари. Воздух был влажным от росы. Издалека донеслись крики петухов, возвещавшие о наступлении нового дня. Дойдя до подножия горы, они обогнули ее и добрались до южного склона, где начиналась узкая тропа, ведущая на вершину. Гуськом, ведомые Садеком, они поднялись на гору.

— Мы приготовили для тебя дом в самом центре нашего лагеря, — сказал Садек. — Там сейчас спит Ихсан.

— Дома наши сделаны из листов железа и мешковины, — добавил Аграма.

— Они ненамного хуже, чем дома на нашей улице, — заметил Хасан весело.

— Главное, что среди нас нет ни управляющего, ни футувв, — сказал Касем.

До них донеслись чьи-то голоса, и Садек пояснил:

— Наша новая улица не спит в ожидании твоего прихода.

Все одновременно подняли головы навстречу первым лучам солнца, которые пробились сквозь темноту уходящей ночи. Садек громко крикнул:

— Ау-у!

Из лачуг повысовывались головы мужчин и женщин, послышались радостные восклицания, слова привета. Кто-то запел: «Птичка крылышками машет…»[26] Касем в порыве радости и гордости воскликнул:

— Как нас много!

Садек с не меньшей гордостью откликнулся: Мы построили на вершине горы новую улицу, и жителей ее день ото дня прибывает. Муаллим Яхья указывает путь сюда всем, кто покидает нашу улицу. Трудность наша лишь в том, заметил Хамруш, — что на заработки и за пропитанием нам приходится ходить в самые отдаленные кварталы, чтобы не встретиться ни с кем из жителей нашей улицы.

Мужчины горячо обнимали Касема, женщины жали ему руку. Все выражали радость и желали ему здоровья. Сакина тоже была тут. Она сообщила, что маленькая Ихсан спит в приготовленном для них доме. Касем и встречавшие его прошли вдоль новой улицы, которая состояла из хижин, расположенных в форме квадрата на самой вершине горы. Люди пели и веселились. Словно отзываясь на их радость, небо на горизонте совсем посветлело и походило на море белых роз.

Один из мужчин провозгласил:

— Добро пожаловать, наш футувва Касем! Касем переменился в лице и гневно ответил:

— Да будут прокляты все футуввы! Там, где они есть, нет ни мира, ни спокойствия.

И, обращая свою речь ко всем, продолжал:

— Мы поднимем дубинки, как это сделал Габаль, но во имя милосердия, к которому призывал Рифаа. Мы завладеем имением, но на благо всех, и мы осуществим мечту Адхама. Вот наша цель, а футуввы нам не нужны!

Хасан осторожно подтолкнул Касема к отведенной ему хижине и напомнил окружившим его людям:

— Он всю ночь не сомкнул глаз, дайте же ему немного отдохнуть!

Касем улегся на мешковину рядом с дочерью и сразу же уснул. Проснулся он днем с тяжелой головой, чувствуя усталость во всем теле. Пришла Сакина и принесла ему Ихсан. Касем посадил дочь на колени и стал ласкать ее. Сакина подала ему кувшин воды.

— Эту воду, сообщила она, приносят нам из колонки, из которой когда-то брала воду жена Габаля!

Касем улыбнулся, он любил все, что было связано с воспоминаниями о Габале и Рифаа. Он огляделся вокруг: кроме мешковины на полу и на стенах, в жилище ничего не было. Поцеловав еще раз дочь, он отдал ее Сакине, а сам вышел наружу. Его уже поджидали Садек и Хасан. Он поздоровался и сел между ними. Его удивило, что на улице он заметил только женщин и детей.

— Все мужчины ушли в квартал ас-Сайида Зейнаб за продовольствием, а мы задержались, чтобы удостовериться, что у тебя все в порядке, — сказал Садек.

Касем следил глазами за женщинами, которые готовили пищу и стирали белье на улице, перед хижинами, за ребятишками, резвившимися тут же.

— Хотелось бы знать, довольны женщины этой жизнью? — задумчиво сказал он.

— Они мечтают владеть имением и жить так, как сейчас живет Амина-ханум, жена управляющего! — объяснил Садек.

Касем широко улыбнулся, посмотрел на своих друзей и спросил:

— Что вы думаете по поводу следующего нашего шага? Хасан поднял голову, гордо посаженную на могучих плечах.

— Мы имеем ясное представление о том, чего хотим!

— Но каким образом этого добиться?

— Надо напасть на них внезапно. Однако Садек возразил ему:

— Надо еще обождать, пока к нам не присоединится большинство жителей нашей улицы, а потом уж перейти в наступление. Тогда мы не только победим, но и добьемся победы меньшим числом жертв.

Касем одобрил его:

— Правильно, Садек!

Они умолкли, задумавшись, как вдруг смущенный голосок сказал:

— Еда готова!

Касем поднял глаза и увидел Бадрийю, сестру Садека, которая принесла блюдо бобов и лепешки и смотрела на него улыбающимися глазами.

— Приветствую моего спасителя! — Касем тоже не мог сдержать улыбки.

Бадрийя подала ему миску с едой.

— Да продлит Аллах твои дни!

С этими словами она ушла в хижину Садека, стоявшую рядом с жилищем Касема. На душе у Касема потеплело, и он с аппетитом принялся за еду.

— У меня есть немного денег, — сказал он друзьям, — они нам пригодятся. Мы должны привлечь на свою сторону каждого достойного доверия жителя нашей улицы. Ведь там много бедняков, которые желают нам победы, но их останавливает страх перед футуввами.

Вскоре Хасан с Садеком ушли по своим делам, и Касем остался один. Он решил обойти улицу и приглядеться к жизни людей. Он прошел мимо играющих ребятишек, но никто из них не обернулся на него, зато все женщины с улыбками приветствовали его. Его внимание привлекла старуха с совершенно белой головой, затянутыми мутной поволокой глазами и трясущимся подбородком. Касем подошел к ней, приветливо поздоровался и спросил:

— Кто ты, тетушка?

— Я мать Хамруша, — ответила старуха голосом, подобным шелесту сухих листьев.

— Приветствую тебя от имени всех сыновей. Как же ты решилась покинуть нашу улицу?

— Лучшее место для меня — рядом с сыном. И, немного помолчав, добавила:

— И подальше от футувв.

Ободренная улыбкой Касема, старуха похвасталась:

— В молодости я видела Рифаа!

— Правда?!

— Да, клянусь твоей жизнью! Он был красив и приветлив, но мне и в голову не могло прийти, что именем его будет назван квартал, а поэты станут воспевать его.

Касема очень заинтересовал рассказ старухи.

— А ты не стала его последовательницей, как другие?

— Нет. Ведь тогда и нас никто не знал, и мы сами себя не знали. Если бы не ты, о бродягах так никто и не вспомнил бы.

С любопытством глядя на старую женщину, Касем подумал: «Интересно, как выглядит сейчас наш дед?» Он распрощался с нею ласково, а она долго молилась ему вслед.

Он дошел до того места на вершине горы, где начиналась ведущая вниз тропа, и остановился, глядя на простирающуюся у подножия горы пустыню. Вдали виднелись купола и плоские крыши домов. Отсюда они выглядели как разные черты одного лица. Касем сказал себе, что иначе и быть не может, все это и должно стать единым. Каким маленьким кажется все с высоты! И что такое управляющий Рифат или футувва Лахита?! Если смотреть с высоты, исчезает разница между Рифатом и дядюшкой Закарией. Отсюда трудно разглядеть нашу беспокойную улицу. Ее и не найти, если бы не дом владельца имения, который виден с любого места, дом нашего деда, окруженный высокой стеной, из-за которой выглядывают лишь кроны деревьев. Но дед очень-очень стар и не вызывает прежнего боязливого почтения. Он как солнце, клонящееся к закату. Где ты? И каков ты? Почему кажется, что ты уже совсем не тот? Нарушающие твои заветы живут в двух шагах от твоего дома. А эти женщины и малые дети, укрывшиеся на горе, разве они не ближе твоему сердцу? Ты снова займешь достойное место в глазах людей, когда будут исполнены твои заветы. Мы исполним твои заветы, не убивая управляющего и не трогая футувв. Это так же несомненно, как то, что завтра снова взойдет солнце. Если бы не ты, не было бы у нас ни отца, ни улицы, ни поместья, ни надежды.

Из раздумья его вывел приятный голос:

— Кофе, муаллим Касем.

Обернувшись, он увидел Бадрийю. Взяв чашку из ее рук, он сказал:

— Ты слишком утруждаешь себя.

— Я рада услужить тебе, господин.

Он с грустью вспомнил Камар и принялся отхлебывать кофе. Бадрийя ждала, пока он допьет, и, глядя друг на друга, они улыбались. Как вкусен кофе на вершине горы, над пустыней!

— Сколько тебе лет, Бадрийя?

— Не знаю.

— Но ты знаешь, почему мы очутились здесь, на горе? Она смущенно пожала плечами.

— Это ты нас сюда привел.

— Я?!

— Ты хочешь победить управляющего и футувв и отдать имение нам. Так говорит мой отец.

Касем улыбнулся и спохватился, что чашка его уже давно пуста. Возвращая ее девушке, он промолвил:

— Уж не знаю, как тебя и благодарить. Зардевшись, она молча пошла прочь. А он глядел ей вслед, тихо говоря:

— Будь счастлива.

84

Вечернее время отводилось для занятий борьбой. Все мужчины учились драться на палках. К этим нелегким упражнениям они приступали, вернувшись на гору после целого дня трудов, которыми зарабатывали себе и своим близким скудное пропитание.

Касем всегда начинал первым. Его радовало воодушевление, с каким люди готовились к решительному дню. Среди мужчин было много силачей, но все они относились к Касему с любовью, которой никогда не знала наша улица, раздираемая ненавистью.

Дубинки поднимались и опускались, сталкивались с оглушительным стуком. Мальчишки, всегда толпившиеся вокруг, глядели на взрослых и подражали им. Женщины в это время отдыхали или готовили ужин.

Ряды хижин на новой улице становились все длиннее, на нее каждый день приходили новые люди. Садек и Хасан оказались умелыми проповедниками. Они знали настроение всех жителей улицы и настойчиво убеждали тех, кто не привык ни на что надеяться, присоединиться к ушедшим на гору ради того, чтобы надежды осуществились. Садек говорил Касему:

— Мы действуем так активно, что это может побудить наших врагов напасть на нас.

— К нашему лагерю ведет лишь одна узкая тропа, — отвечал Касем. — Если они пойдут по ней, их ждет гибель.

Единственной радостью в его жизни была Ихсан. Он играл с ней, ласкал ее, сам укладывал спать. Но радость эта омрачалась печалью, которую вызывало в Касеме сходство дочери с матерью, с любимой, так рано покинувшей его. Тоска и чувство одиночества охватывали его всякий раз, как он оставался один. А иногда чувство раскаяния, как это случилось на обрыве в день, когда он пил там кофе, в день, когда ощутил на себе ласковый, как дуновение ветерка, взгляд.

Однажды ночью, когда сон бежал от его глаз, гонимый мучительной тоской, он долго ворочался с боку на бок во тьме своей хижины, а потом вышел наружу. Он пошел вдоль рядов хижин, освещенных сиянием звезд, вдыхая живительный воздух летней ночи, такой прохладный на вершине горы. Вдруг кто-то окликнул его:

— Куда ты направляешься в столь поздний час? Касем оглянулся и увидел Садека.

— А почему ты еще не спишь? — спросил он друга.

— Я сидел на пороге и вдруг заметил тебя, а твое общество мне слаще сна.

Шагая бок о бок, дошли до обрыва и остановились там.

— Одиночество временами невыносимо, — признался Касем.

— Надо изгнать его навсегда, — засмеялся Садек. Касем обвел взглядом горизонт. Небо над ним жемчужно светилось, а земля была погружена во мрак.

— Все твои друзья женаты и не знают одиночества, — продолжал Садек.

— На что ты намекаешь? — неодобрительно отозвался Касем.

— Такой мужчина, как ты, не может жить без женщины. Касем чувствовал, что друг его говорит правду, тем не менее слова эти вызывали протест в его душе.

— Как я могу жениться после Камар?! — воскликнул он.

— Если бы она могла слышать то, что я сказал, она согласилась бы со мной, — уверенно заявил Садек.

Касем умолк в замешательстве, противоречивые чувства обуревали его.

— Мне это кажется предательством — жениться после такой любви и преданности.

— Мертвым наша преданность ни к чему!

Что он думает на самом деле, этот добряк? Говорит ли он искренне или просто хочет оправдать друга? Ведь истина иногда имеет такой горький привкус! Да и сам ты не до конца откровенен с собой, не хочешь разобраться в своей душе так же прямо и честно, как разбираешься в делах своей улицы. А ведь мир души твоей создал тот же, кто создал звезды в небе. И ты должен себе признаться, что сердце твое бьется, как оно билось и в первый раз. Касем громко вздохнул, а Садек сказал:

— Ты очень нуждаешься в том, чтобы рядом с тобой была любящая душа.

Когда Касем вернулся к своей хижине, то увидел Сакину, стоящую на пороге. В глазах ее были вопрос и тревога.

— Я заметила, как ты вышел в то время, когда должен был спать глубоким сном!

Он был так поглощен своими мыслями, что неожиданно для самого себя воскликнул:

— Взгляни на этого Садека, он уговаривает меня жениться!

Сакина, словно она только и ждала этого случая, откликнулась:

— Я еще раньше хотела с тобой об этом поговорить.

— Ты?!

— Да, господин мой. Сердце мое надрывается, когда я вижу, как ты маешься и тоскуешь в одиночестве.

— Я не одинок, — ответил он, обводя рукой ряды хижин, — все они со мной.

— Это так, но дома-то ты один. А я, старуха, уже стою одной ногой в могиле.

Он почувствовал, что молчание его означает согласие с ее словами. Тем не менее он продолжал молча стоять у порога хижины. Потом грустно сказал:

— Второй такой жены я не найду.

— Это правда. Но есть же хорошие девушки, с которыми ты можешь быть счастлив!

Рабыня устремила на него проницательный взгляд и, немного помолчав, добавила:

— Бадрийя. Как она мила! Касем и удивился, и растерялся.

— Она так молода!

Тая лукавую улыбку, Сакина промолвила:

— Но она уже созрела. Ты ведь заметил это, когда она подавала тебе еду и кофе.

Касем опустил глаза.

— Ты, наверное, в родстве с шайтаном, старая!

Известие вызвало ликование на всей Горной улице. Садек готов был пуститься в пляс от радости. Загруды, которые выкрикивала его счастливая мать, были слышны на другом краю пустыни. Все наперебой поздравляли Касема. Свадьбу отпраздновали, не приглашая никого из профессиональных устроителей. Вместо танцовщиц на торжестве плясали жительницы улицы во главе с матерью Бадрийи. А певцом был Абу Фисада, который приятным голосом выводил: «Был я рыбаком, да сам попался в сети…»

Свадебная процессия обошла вокруг хижин, освещенных лишь светом небес. Сакина с Ихсан перебралась в хижину Хасана, освободив жилище Касема для новобрачных.

85

Ему очень нравилось наблюдать — со своего места у входа в хижину — за Бадрийей, которая месила тесто. Совсем юная, но как ловко управляется со всеми делами! Она неустанно хлопотала по хозяйству, то и дело откидывая тыльной стороной ладони падающие на лоб волосы. Своей красотой и веселостью она была как целительный бальзам для его души.

Румянец смущения, заливший лицо Бадрийи, без слов говорил о том, что она чувствует на себе его взгляд. Наконец она бросила месить тесто и взглянула на него с кокетливым упреком. Он весело засмеялся и, привстав с места, взял в руки ее длинную косу, поцеловал несколько раз и снова уселся. Он был счастлив. Все тяжелые мысли оставили его, как это бывало в те редкие мгновения, когда он отстранялся от друзей и забот.

Неподалеку от хижины играла Ихсан под присмотром Сакины, сидевшей на плоском камне.

Вдруг с обрыва, где начиналась тропа вниз, донесся шум, и вскоре показались Садек и Хасан, ведущие с собой человека, в котором он узнал мусорщика из квартала Рифаа. Касем поднялся им навстречу, а вдоль улицы неслись звуки загруд — так женщины всегда приветствовали каждого нового пришельца с улицы Габалауи. Мусорщик обнял Касема.

— Я к вам. И дубинку с собой принес!

— Добро пожаловать! — обрадовался Касем. — Мы не делаем различий между кварталами. Все жители улицы нам свои, а поместье — для всех.

Весело засмеявшись, рифаит сообщил:

— Они там все допытываются, где вы укрылись, и боятся, что вы нападете на них. Но многие на улице от всего сердца желают тебе победы.

Он окинул взглядом длинные ряды хижин и толпившихся вокруг людей и удивленно протянул:

— Все они тут?!

— Мусорщик принес важное известие, — поспешил сообщить Садек.

— Да, — подтвердил мусорщик, — сегодня у Савариса свадьба. Он женится пятый раз. Свадебная процессия пройдет по улице ночью.

— Самый подходящий случай расправиться с ним, — воодушевился Хасан. Все поддержали его.

— Ворвемся на улицу и расправимся с ним, — предложил Садек. — Хоть одним футуввой будет меньше. Это облегчит нам дальнейшую борьбу. Касем задумался.

— Я согласен, — сказал он. — Мы нападем на свадебную процессию, как это делают футуввы, но мы должны помнить, что предпринимаем этот шаг во имя уничтожения власти футувв.

Около полуночи мужчины собрались на краю обрыва, у начала тропы, и один за другим стали спускаться вниз. Впереди шел Касем. Все сжимали в руках дубинки. Ночь была светлой, полная луна занимала середину неба, и свет ее придавал всему миру сказочный облик. Спустившись, мужчины взяли направление на рынок Мукаттам, потом, идя вдоль подножия, обогнули гору и углубились в пустыню. Когда они были возле скалы Хинд, от нее отделилась тень. Это был человек, посланный Касемом на разведку.

— Свадебная процессия направится к Баб ан-Наср, — сообщил он.

— Но ведь обычно, — удивился Касем, — свадебные процессии с нашей улицы направляются в сторону Гамалийи.

— Быть может, — высказал предположение мусорщик-рифаит, — они предпочитают быть подальше от тех мест, где можете находиться вы.

Быстро обдумав положение, Касем распорядился:

— Садек с группой людей пойдет к Баб аль-Футух, а Аграма возьмет другую группу и направится к Баб ан-Наср. Я же с Хасаном и остальными буду ожидать вас неподалеку от Баб ан-Наср, и, когда я подам сигнал, вы нападете на процессию.

Люди поделились на группы. Напутствуя их. Касем сказал:

— Сосредоточьте удар на Саварисе и его подручных. Помните, что все прочие завтра станут вашими братьями.

Каждая из групп отправилась своим путем. Касем, Хасан и те, кто остался с ними, двинулись к северу, по дороге к аль-Каррафа, и, дойдя до намеченного места, укрылись за ворогами Баб ан-Наср. Садек со своими людьми находился от них справа. Аграма — слева. Таким образом, дорога, по которой должна была пройти свадебная процессия, была окружена со всех сторон.

— Встреча процессии готовится в кофейне аль-Фалаки, — сообщил Хасан.

Мы должны напасть на них до того, как они подойдут к кофейне, чтобы не причинить вреда гостям, которые в ней соберутся, — предупредил Касем.

От долгого ожидания нервы у всех были напряжены. Внезапно Хасан сказал:

— Как часто я вспоминаю убийство Шаабана.

— Жертв футувв не перечесть, — откликнулся Касем. До их слуха донесся свист с той стороны, где находился Садек со своими людьми. Ответный свист послышался из расположения людей Аграмы. Значит, все были начеку.

— Если Саварис погибнет, — прошептал Хасан, — все жители нашего квартала присоединятся к нам.

— А если другие вздумают напасть на нас, мы расправимся с ними на узкой тропе.

Будущее было зыбким, как свет луны. Через час решится, суждено ли им победить или их надежды и мечты улетучатся вместе с их душами. Касему почудилось, что он видит тень Киндиля и слышит голос Камар. Словно целый век прошел с той поры, когда он пас овец в пустыне. Он крепко сжал в руке дубинку и сказал себе:

— Невозможно, чтобы мы потерпели поражение.

— Слышишь? — спросил его Хасан.

Касем напряг слух и услышал несущиеся издалека звуки песен.

— Приготовьтесь, свадьба приближается!

Голоса, приближаясь, становились все различимее. Свирели перекликались с барабанами, песни перемежались величальными криками. Вскоре, озаренная светом факелов, показалась голова процессии. Проклятый Саварис шагал впереди в окружении танцоров, игравших на разные лады дубинками.

— Давать знак Аграме? — спросил Хасан.

— Обождем, пока голова процессии не поравняется вон с той овощной лавкой.

Свадьба продвигалась вперед, музыканты и танцоры старались изо всех сил. Один из танцующих в упоении совершал немыслимые прыжки, кружился, то убегая вперед, то возвращаясь к процессии. Дубинка стоймя держалась на его вытянутой вверх ладони, раскачивалась в такт его прыжкам, но не падала. В одном из своих прыжков танцор поравнялся наконец с овощной лавкой, а за ним и голова процессии. В этот момент Хасан трижды свистнул. Из переулка выбежали люди Аграмы и набросились на хвост процессии, разгоняя ее ударами палок. Ряды смешались, раздались испуганные и гневные крики. Хасан свистнул еще три раза, и люди Садека, выбежав из-за лавки торговца рыбой, врезались в середину процессии, не давая ее участникам опомниться. В тот же момент Касем со своими людьми мощным кулаком обрушился на голову процессии.

Оправившись от неожиданности, Саварис и его подручные тоже пустили в ход дубинки. Завязалась ожесточенная драка. Большинство участников процессии бросились врассыпную в ближайшие тупики и переулки. Дубинки ходили ходуном, и уже многие лица и головы обагрились кровью. Свадебные фонари были побиты, свадебные цветы валялись на земле, под ногами у дерущихся. Из окон домов разносились крики ужаса, кофейни позакрывали свои двери. Саварис дрался жестоко, он неистово размахивал дубинкой, опуская ее то в одну, то в другую сторону. Ярость овладела всеми дерущимися.

Внезапно Саварис очутился лицом к лицу с Садеком. Это ты, нечестивец! —взревел он и наотмашь ударил его своей дубинкой. Но Садек успел подставить под удар свою дубинку и устоял на ногах, хотя и пошатнулся. Саварис вновь поднял дубинку над головой и опустил ее на Садека, который снова успел перехватить удар, но от сильного толчка повалился на колени. Футувва приготовился уже к третьему, решающему удару, но тут на него, как зверь, кинулся Хасан, поспешивший на выручку другу. Саварис обернулся к нему, задыхаясь от злости.

— И ты тут, сын Закарии, негодяй!

Он обрушил на юношу страшный удар, и, не успей тот отскочить в сторону, он был бы убит на месте. В прыжке Xасану удалось концом палки задеть шею Савариса, и это помешало футувве сразу же нанести следующий удар. Хасан сохранил равновесие и, собрав всю свою богатырскую силу, ударил Савариса дубинкой по лбу. Кровь брызнула фонтаном. Руки футуввы разжались и выпустили дубинку, а сам он повалился наземь и больше не шевелился.

Яростный стук дубинок был заглушен криком:

— Саварис убит!

Аграма настиг кричавшего и ударил дубинкой по лицу. Тот попятился, наткнулся на тело убитого и тоже упал. Люди Касема воспрянули духом, почувствовав, что перевес на их стороне. А люди Савариса заколебались, увидев, как много среди них убитых, и начали отступать. А потом обратились в бегство.

Друзья обступили Касема. Они тяжело дышали, многие были в крови. Уцелевшие несли раненых, осматривали землю вокруг, ища тела убитых и потерявших сознание. Хам-руш, остановившись у трупа Савариса, воскликнул:

— Ты отомщен, Шаабан!

Касем подозвал его к себе и сказал:

— День победы близок, день, когда всех футувв постигнет такая же участь. Тогда мы станем господами на нашей улице, мы станем владельцами имения и исполним завет нашего деда.

Когда они вернулись на гору, женщины встретили их громкими радостными криками. До них уже дошла весть о победе. Касем направился в свою хижину, сопровождаемый Бадрийей, которая говорила ему:

— Ты весь в пыли и крови. Тебе нужно помыться.

Смыв с себя следы боя, Касем лег на постель. Все тело его болело. Бадрийя принесла ему поесть и ожидала, когда он сядет, чтобы поставить перед ним блюдо с едой. Но Касем впал в полузабытье, чувство отдохновения и радости смешалось в его душе с тревогой и печалью.

— Поешь, — уговаривала его Бадрийя.

Он глядел на нее затуманенными глазами из-под полузакрытых век и говорил:

— Скоро ты станешь свидетельницей нашей победы, Камар.

Он очнулся, заметив, что оговорился, и увидев, как изменилось лицо Бадрийи. Усевшись на постели, он смущенно и нежно сказал:

— Какая вкусная у тебя еда.

Но она нахмурила брови. Взяв кусок таамии, он ласково пригласил ее:

— Поешь вместе со мной. Бадрийя отвернулась и пробормотала:

— Она была старая и некрасивая.

Он согнулся от этих слов, словно от удара, и с глубоким упреком сказал:

— Никогда не поминай ее плохо. О таких, как она, вспоминают лишь с благодарностью.

Она живо обернулась к нему, хотела что-то возразить, но увидела на его лице такое горе, что не осмелилась произнести ни слова.

86

Побежденные возвратились с позором. Они старались держаться как можно дальше от ярких огней дома Савариса, где царило свадебное веселье. Мужчины разбрелись по своим домам. Но дурные вести распространяются, как пожар, и вскоре во многих жилищах заголосили женщины, а шум свадьбы затих, и веселье угасло, словно огонь, засыпанный землей. Весть о смерти Савариса передавалась из уст в уста. Вскоре стали известны и имена тех, кто погиб вместе с ним. Среди них были и рифаиты, и жители квартала Габаль, участвовавшие в свадебной процессии. А кто же тот преступник, который учинил побоище? Касем, овечий пастух! Касем, которому суждено было бы, если бы не Камар, всю жизнь оставаться бродягой.

Один мужчина сообщил, что он проследил за людьми Касема, когда они возвращались после драки, и узнал, что укрываются они на горе Мукаттам. Многие испугались: уж не засел ли Касем на горе с целью истребить всех обитателей улицы? Все, кто еще спал, пробудились ото сна и вышли из своих домов. Все возбужденно переговаривались между собой. Один из жителей квартала Габаль гневно кричал:

— Надо поубивать всех бродяг!

Но Гулта остановил его, сказав:

— Бродяги не виноваты. Из них тоже многие погибли вместе с их футуввой.

— Сжечь Мукаттам!

— Прикончить Касема и кинуть его труп на растерзание собакам!

— Клянусь всем святым, я напьюсь его кровушки! Проклятый трусливый бродяга!

— Он воображает, что гора спасет его от расплаты! — Могила его спасет!

— Раньше он получал миллим из моих рук и целовал землю у моих ног!

— Притворялся таким ласковым и любезным, а обернулся вероломным убийцей! На следующий день вся улица была в трауре. А еще через день все футуввы собрались в доме управляющего Рифата. Кипя гневом и злостью, он сказал им:

— Оказывается, мы и носа не смеем высунуть за пределы нашей улицы, так как это грозит нам смертью.

Главный футувва Лахита, который чувствовал себя виноватым, но не желал в этом признаться, попытался приуменьшить серьезность того, что случилось.

— Обыкновенная драка между футуввами и его соперниками из того же квартала.

— Из нашего квартала тоже один убит, а трое ранено, — не согласился с ним Гулта.

— И из нашего один убит, — вставил Хаджадж. Рифат с иронией обратился к Лахите:

— Это пощечина тебе, главный футувва! Лицо Лахиты налилось кровью.

— Овечий пастух! — процедил он сквозь зубы. — Клянусь Аллахом, со мной шутки плохи!

— Овечий пастух?! — воскликнул Рифат, не скрывая тревоги. — Когда-то он им был. А сейчас сделался очень опасен. Мы слишком легко относились к его бредням и из уважения к его супруге закрывали глаза на его выходки. Вот он и набрал силу! Он долго притворялся скромным и безобидным, а потом улучил момент и расправился с футуввой и его людьми. А сейчас он засел на горе и, конечно, обдумывает дальнейшие планы.

Присутствующие обменялись гневными взглядами, а управляющий продолжал:

— Он сеет смуту в душах жителей нашей улицы. Вот где главная беда, и мы не должны забывать об этом. Он соблазняет людей, обещая им имение. И хотя доходов от имения не хватает даже тем, кто ныне им владеет, этому никто не желает верить. Нищие и бродяги не верят этому, а их на улице большинство! Он обещает покончить с властью фу-тувв, и все трусы — а их не перечесть на нашей улице! — радуются этому. Наша улица — улица малодушных! Ее обитатели всегда на стороне победителя. Если мы будем бездействовать, мы погибли.

— Нет ничего легче, как покончить с этим сборищем трусливых крыс! — вскричал Лахита.

— Но они прочно укрепились на горе, — заметил Хаджадж.

— Мы установим наблюдение за горой и найдем подступы к их лагерю, — пообещал Гулта.

— Действуйте, — приказал управляющий Рифат, — и не забывайте, что я сказал: в бездействии наша погибель. Лахита еще пуще распалился.

— Помнишь, господин, — с жаром спросил он Рифата, — как я хотел расправиться с ним еще при жизни его жены, а ханум не позволила?!

Управляющий потупил взор, чтобы не видеть укоризненных взглядов, и извиняющимся тоном проговорил:

— Что пользы вспоминать об ошибках! И, помолчав немного, добавил:

— Ведь родственные отношения уважаются на нашей улице испокон века!

В это время снаружи послышался необычный шум, который не предвещал ничего хорошего. Собравшиеся насторожились, а управляющий позвал бавваба и спросил, в чем дело.

Говорят, — ответил бавваб, — что нынешний овчар присоединился к Касему и увел с собой всех овец.

Лахита вскочил с места, крича:

— Собака! Собачья улица! Ну, он у меня дождется!

— Из какого квартала этот овчар? — спросил управляющий.

— Из квартала бродяг. Его зовут Заклат, — пояснил бавваб.

87

— Добро пожаловать, Заклат! — приветствовал Касем овчара и крепко обнял его. А овчар, воодушевленный таким приемом, воскликнул:

— Я никогда не был против тебя, сердце мое всегда было с тобой, и, если бы не страх, я бы уже давно был здесь. Когда же я узнал, что Саварис, да проклянет его Аллах, убит, я поспешил к тебе вместе с овцами твоих врагов.

Касем взглянул на стадо овец на площадке между хижинами, где его окружили женщины. Там слышался веселый гомон. Засмеявшись, Касем сказал:

— Это не кража, а возмещение убытков, которые мы понесли на нашей улице!

На протяжении этого дня к Касему присоединилось огромное число жителей улицы. Это укрепило его решимость и упрочило надежды. Однако ранним утром следующего дня Касема разбудил сильный шум. Выглянув из хижины, он увидел бегущих к нему людей, на лицах которых была написана тревога. Подбежавший первым Садек сказал:

— Люди с улицы пришли отомстить нам. Они собрались внизу, у начала тропы.

А мусорщик Хурда пояснил:

— Я первым отправился на работу и заметил их, когда был уже в нескольких шагах от подножия горы. Я поспешил назад. Они пытались меня догнать и даже попали мне в спину камнем. Вернувшись, я позвал Садека и Xасана. Они собрали наших братьев и пошли к началу тропы. Увидев, что враги карабкаются вверх, они стали кидать в них камнями и заставили отступить.

Касем посмотрел в ту сторону, где начиналась тропа, и, увидев Xасана и с ним еще нескольких человек с камнями в руках, сказал:

— Мы вдесятером сможем удержать их.

— Подниматься на гору в этом месте — самоубийство! — заметил Хамруш. — Пусть попытаются, если хотят!

И мужчины и женщины вышли из своих жилищ и обступили Касема. Мужчины вооружились дубинками, женщины принесли корзины, доверху наполненные камнями, специально собранными на этот случай. Первый луч солнца осветил землю.

— Есть ли другая дорога в город? — спросил Касем.

— Есть еще тропа в двух часах ходьбы отсюда, к югу, доложил Садек.

— Запасов воды нам хватит самое большее на два дня, — сообщил Аграма.

Ропот беспокойства пробежал среди женщин, а Касем сказал:

— Они явились сюда, чтобы отомстить нам, а не для того, чтобы вести осаду. Если же они решатся на осаду, мы воспользуемся другим проходом.

Он размышлял над создавшимся положением, сохраняя спокойный вид, под выжидающими взглядами окружавших его людей. Если мы окажемся в осаде, будет очень трудно доставлять воду, пользуясь южной тропой. А если мы нападем на врагов, неизвестно, в чью пользу окончится схватка, ведь среди них такие силачи, как Лахита, Гулта, Хаджадж. Что нас ждет на исходе этого дня? Касем вошел в свою хижину и вернулся с дубинкой в руках. Он направился к Хасану, который вместе с несколькими мужчинами охранял начало тропы.

— Никто из них пока не отваживается подняться, — сказал Хасан.

Подойдя к обрыву, Касем посмотрел вниз и увидел, что враги расположились полумесяцем у подножия горы, на таком расстоянии, чтобы камни до них не долетали. Их было великое множество, однако среди собравшихся он не мог разглядеть ни одного футуввы. Касем перевел взгляд вдаль и остановил его на Большом доме, доме Габалауи, который по-прежнему был погружен в молчание, словно хозяину его не было никакого дела до борьбы, ведущейся между его внуками. А они так нуждаются в его могучей силе, той самой, которой в давно прошедшие времена покорились здешние места. Быть может, Касем не стал бы тревожиться, если бы не вспомнил, как погиб Рифаа, погиб совсем рядом с домом своего деда. И ему вдруг захотелось воззвать громким голосом: «О Габалауи!», как взывали во всех случаях жизни обитатели его улицы. Но в этот момент до его слуха донеслись женские голоса. Повернувшись, он увидел, что мужчины рассредоточились по краю обрыва, наблюдая за действиями противника, а женщины подходили со стороны хижин, чтобы присоединиться к своим мужьям, Касем велел им возвратиться домой. Женщины замешкались, не зная, что им делать, и Касем вновь приказал им идти по домам, готовить еду и заниматься обычными домашними делами. Женщины подчинились приказу и пошли обратно. Стоявший рядом Садек заметил:

— Ты правильно поступил. Самое страшное для нас это Лахита. Одно его имя вызывает у людей ужас.

— У нас нет другого выхода, кроме как драться! — воскликнул Хасан и, взмахнув дубинкой, добавил: — Нам будет сложно выбираться отсюда в поисках пропитания после того, как они узнали, где мы скрываемся. Поэтому единственное, что нам остается, — это напасть на них. Касем вновь поглядел в сторону Большого дома.

— Ты правильно говоришь. А что скажешь ты, Садек?

— Подождем до наступления ночи! Но Хасан возразил:

— Промедление нас погубит, да и драться ночью будет труднее.

— Интересно бы знать, что они задумали, — произнес Касем.

— Наверное, они хотят вынудить нас спуститься с горы, — ответил Садек, а Касем, подумав, сказал:

— Если Лахита будет убит, победа нам обеспечена!

Переводя взгляд с одного друга на другого, Касем добавил:

— Если не станет Лахиты, Гулта и Хаджадж будут насмерть биться между собой, оспаривая место главного футуввы.

Солнце тем временем поднималось все выше и стало припекать, обещая дневную жару.

— Ну решайте же, что делать, — потребовал у друзей Хасан.

Надо было принимать решение, но размышлять оказалось некогда — со стороны хижин послышался женский крик. В общем гвалте можно было различить слова:

— На нас напали с другой стороны!

Часть мужчин, покинув свои места у обрыва, побежали к хижинам, а Касем приказал оставшимся быть особенно бдительными и велел Хурде позвать на подмогу женщин. Сам же он побежал в южном направлении вслед за Садеком и Хасаном. Все увидели Лахиту, который во главе большого отряда мужчин приближался со стороны южного склона горы.

Касем с досадой сказал:

— Пока мы наблюдали за его людьми, он обошел гору и поднялся по южному склону.

Хасан, могучее тело которого напряглось от нетерпения, воскликнул:

— Он сам пришел за своей смертью! А Касем подтвердил:

— Мы должны победить, и мы победим!

Мужчины стали цепью по обе стороны Касема, как две мощные длани. Враги подходили все ближе. Их дубинки, поднятые над головами, были похожи на острый частокол. Когда они приблизились настолько, что можно было разглядеть лица, Садек сказал:

— Среди них нет ни Гулты, ни Хаджаджа!

Касему было ясно, что эти двое возглавили осаду у подножия горы и, вероятнее всего, попытаются подняться наверх по северной тропе, как бы это ни было трудно. Но о своих опасениях он решил умолчать. Он сделал несколько шагов вперед, размахивая дубинкой, и заметил, что люди его тоже крепче сжали в руках свои дубинки. До них донесся грубый голос Лахиты:

— Вас даже похоронить будет некому, сукины дети! Касем рванулся вперед, за ним устремились его друзья.

С грохотом обвала столкнулись две стены, смешались крики людей и стук дубинок. Одновременно женщины, охранявшие начало тропы, принялись метать камни во врагов, поднимающихся снизу. Мужчины наверху сошлись врукопашную. Касем вступил в бой с Дунгулем. Лахита одним ударом сломал ключицу Хамрушу. Садек и Зай-нухум поочередно наносили друг другу удары. Хасан дрался молча, сокрушая врагов дубинкой. Лахита ударил Заклата по шее, и тот упал. Касему удалось задеть Дунгуля по виску. Тот закричал, попятился и рухнул на землю. В это время Зайнухум усилил свой натиск на Садека, однако Садек сумел ударить его в живот. Рука Зайнухума дрогнула, и Садек новым ударом сбил его с ног. Хурда победил Хифнауи, но не успел порадоваться победе, как Лахита сломал ему руку. Хасан занес дубинку над Лахитой, но тот ловко увернулся, и, если бы не Касем, который поспешил на помощь другу, Хасану пришлось бы плохо. Но и Лахита отразил сильный удар Касема. Абу Фисада налетел на футувву как ураган, но Лахита боднул его головой прямо в нос, так что нос хрустнул. Лахита казался непобедимым. А сражение все разгоралось. Дубинки беспощадно находили свои жертвы. Гремели проклятия и брань. Под жаркими лучами солнца обильно текла кровь. С обеих сторон один за одним падали бойцы. Лахита, который не ожидал такого героического сопротивления, пришел в неистовую ярость и удвоил силу своих ударов. Касем со своей стороны приказал Хасану и Аграме держаться к нему поближе, чтобы при первой возможности втроем напасть на Лахиту, который, как крепость, прикрывал собой своих людей. Тут к Касему подбежала женщина из числа охранявших северный спуск и предупредила, что врагам удалось, прикрывая головы досками и листами железа, подняться почти до самого верха.

Людей Касема охватил страх, а Лахита крикнул:

— Вас некому будет похоронить, сукины дети!

Касем решительно сказал друзьям:

— Мы должны одержать победу, прежде чем те поднимутся на гору!

И снова вместе с Хасаном и Аграмой бросился на Лахиту. Футувва встретил его мощным ударом, но Касем ловко отразил удар своей дубинкой. Аграма тоже нацелился на Лахиту, но тот ударил его в подбородок, и юноша упал лицом вниз. Хасан выступил вперед и схватился с футуввой не на жизнь, а на смерть. Со стороны тропы раздались женские крики, и несколько женщин бросились прочь от обрыва: там положение стало опасным. Касем послал Саде-ка и с ним нескольких мужчин на помощь оборонявшим обрыв, а сам устремился к Лахите. Путь ему преградил Захлифа, между ними завязалась жестокая драка. В это время Хасан что было силы толкнул Лахиту, и тот покачнулся, Хасан плюнул футувве в глаза. Лахита взревел, а Хасан могучим ударом раздробил ему колено. Затем нагнул голову и, как разъяренный бык, боднул его в живот. Лахита потерял равновесие и упал на спину, а Хасан навалился на него и дубинкой надавил ему на шею. Люди Лахиты поспешили на помощь футувве, но натолкнулись на Касема и его друзей. Ноги Лахиты дергались, глаза вылезли из орбит, и лицо налилось кровью, он задыхался. Вдруг Хасан вскочил на ноги возле своего обессиленного противника и ударом по голове раскроил ему череп. Громовым голосом юноша крикнул:

— Лахита убит! Ваш футувва убит! Взгляните на его труп!

Неожиданная смерть Лахиты произвела огромное впечатление на сражающихся противников: воля одних укрепилась, воля других ocлабела. Надежда и отчаяние столкнулись в решающей охватке. Хасан встал рядом с Каеемом и, нанося удары, ни разу не промахнулся. Сражающиеся то нападали, то отступали, дубинки то взмывали вверх, то обрушивались на головы противника. Пыль вздымалась, разлетаясь во все стороны, и оседала, окутывая дерущихся кровавой пеленой. Глотки исторгали крики и проклятия, вздохи и угрозы. То тут, то там человек, покачнувшись, падал наземь или вдруг поворачивался и бросался бежать. Тела раненых и убитых усеяли землю, и кровь сверкала под лучами солнца. Касем, улучив момент, оглянулся в сторону обрыва и увидел, что Садек и другие мужчины целыми корзинами кидают вниз камни. По их нахмуренным лицам он понял, что опасность там еще больше возросла. Женщины, в том числе и его жена, кричали и звали на помощь. Он увидел также, что люди Садека берут в руки дубинки, готовясь встретить тех, кому удастся, несмотря на град камней, достичь вершины горы. Касем понял серьезность положения и, сразу приняв решение, подбежал к трупу Лахиты, от которого его оттеснила схватка. Он позвал Садека, и они вместе подтащили труп футуввы к обрыву и сбросили вниз. Труп покатился по склону, пока не оказался под ногами поднимавшихся людей. Среди них произошло замешательство, и послышался гневный голос Хаджаджа:

— Вверх! Вперед! Отомстим преступникам!

Касем с издевкой в голосе и с удивительным самообладанием крикнул:

— Да-да! Вперед! Вот труп вашего футуввы. А за моей спиной трупы других ваших мужчин. Поднимайтесь, мы вас ждем!

И он указал на мужчин и женщин, стоявших рядом с ним, которые после этих слов снова осыпали поднимающихся на вершину скалы градом камней. Шедшие впереди стали пятиться назад, несмотря на приказы Хаджаджа и Гулты. До Касема донесся ропот протеста и недовольства. Он снова крикнул:

— Гулта! Хаджадж! Ну где же вы? Поднимайтесь! Не убегайте!

Гулта, кипя от ненависти, закричал:

— Если вы мужчины, спускайтесь сами! Спускайтесь, вы, бабы!

А Хаджадж, стоявший среди мужчин, которые явно колебались, воскликнул:

— Не будет мне жизни, если я не выпущу из тебя кровь, самый подлый из пастухов!

Касем взял камень и метнул его изо всех сил. Его примеру последовали другие. Внизу началась паника. В этот момент подошел Хасан и, вытирая со лба кровь, сказал:

— Все! Конец! Оставшиеся в живых бежали по южному склону.

— Отправь людей в погоню за ними! — приказал Касем.

— Да у тебя и рот, и подбородок в крови! — заметил Садек Xасану.

Хасан утерся тыльной стороной ладони и увидел на руке кровь. Он печально проговорил:

— Среди наших людей восемь убитых и много тяжело раненных, они не могут сами двигаться.

Он посмотрел вниз, на тропу, по которой бежали в панике враги, осыпаемые камнями, а Садек сказал:

— Если бы им удалось добраться до вершины, здесь некому было бы их встретить.

Затем он вытер кровь с лица Касема и добавил:

— Нас спас твой ум!

Касем приказал двум мужчинам оставаться у начала спуска и охранять его, а остальных послал вдогонку убегавшим.

Вместе с Садеком и Хасаном, тяжело ступая, они направились к площадке между хижинами, с которой уже убрали трупы убитых. Да, это была жестокая битва! Из его друзей погибло восемь человек, а враги потеряли десять, не считая Лахиты. Но и из оставшихся в живых не было ни одного, который не получил бы либо раны, либо перелома. Вернувшись в свои жилища, пострадавшие отдались заботам женщин, а из домов убитых доносился плач.

Прибежала запыхавшаяся Бадрийя и пригласила друзей мужа в дом, чтобы обмыть и перевязать их раны. Вслед за ней пришла Сакина с Ихсан на руках. Малютка громко плакала.

Солнце нещадно палило. Коршуны и вороны кружили над полем битвы. В воздухе стоял запах пыли и крови. Ихсан плакала не переставая, но никто не пытался успокоить ее. Даже могучий Хасан едва держался на ногах. Садек печально произнес:

— Да упокоит Аллах души погибших!

— Да будет милостив Аллах и к мертвым, и к живым, проговорил вслед за ним Касем.

Неожиданно Хасан почувствовал прилив радости и воскликнул:

— Очень скоро мы добьемся полной победы, и на нашей улице окончится время крови и насилия.

— Мы положим конец насилию и кровопролитию! — уверенно подтвердил Касем.

88

Никогда ранее не переживала улица столь ужасных дней. Мужчины, вернувшиеся после сражения на горе, ходили, храня скорбное молчание, поникшие, усталые, опустив глаза в землю, словно веки у них были налиты свинцом. Весть о поражении опередила их, и в час их возвращения дома уже сотрясались от плача, рыдающие женщины в отчаянии били себя по щекам. Узнали о поражении и жители других улиц и переулков. Об улице Габалауи, которой раньше все завидовали, стали говорить со злорадством. Квартал бродяг, покинутый его жителями, совсем опустел. Боясь возмездия, люди бросили свои дома и лавки. И никто не сомневался, что все они присоединятся к Касему, умножив собой численность и мощь его войска. Улица оделась в траур, окуталась печалью, но души жителей пылали злобой и жаждой мести. Обитатели квартала Габаль после смерти Лахиты заволновались, кто же теперь будет главным футуввой. Вопрос этот тревожил и жителей квартала Рифаа. Взаимные подозрения клубились, как пыль, поднятая бурей. Управляющий Рифат, боясь смуты, призвал к себе Хаджаджа и Гулту. Футуввы явились вместе с самыми надежными своими людьми. Люди Гулты встали в одном углу залы, а люди Хаджаджа — в другом, разделенные стеной недоверия.

Рифат понял, в чем дело, и еще больше встревожился.

— Вы знаете, — начал он свою речь, — какая с нами приключилась беда. Но ведь мы живы, нас еще много, мы сильны и можем добиться победы, если сохраним единство наших рядов. В противном случае всех нас ждет одинаковый конец.

— Последний удар нанесем мы, — заявил один мужчина из квартала Габаль. — С любой бедой можно справиться.

Если бы они не засели на горе, мы истребили бы их всех до последнего, — заметил Хаджадж.

— Лахита вступил в бой после тяжелого, изнурительного подъема на гору, которого не вынес бы и верблюд, — проговорил еще кто-то.

— Поговорим лучше о том, как нам укрепить единство, — предложил управляющий.

— По милости Аллаха все мы — братья и таковыми останемся, сказал Гулта, но Рифат возразил:

— Это только слова. А то, как вы пришли и выстроились здесь друг против друга, говорит о недоверии, разделяющем вас.

— Все горим желанием отомстить! — воскликнул Хаджадж. Управляющий, обводя взглядом их мрачные лица, сказал:

— Будьте откровенны. Вы одним глазом смотрите друг на друга, а другим — на не занятое после смерти Лахиты место главного футуввы. И пока этот вопрос не будет решен, на улице не будет спокойствия. Но хуже всего будет, если вы пустите в ход дубинки. Тогда вы сами перебьете друг друга, а Касему достанется лакомый кусок!

В ответ раздалось сразу несколько голосов:

— Упаси Аллах!

Тогда управляющий продолжал:

— На улице осталось лишь два квартала, и в каждом есть свой футувва, так что главный футувва нам не нужен. На этом и договоримся. Мы должны быть едины в борьбе с бунтовщиками.

На несколько секунд воцарилась зловещая тишина. Потом несколько голосов вяло откликнулось:

— Да… Да, конечно…

— Мы согласны с твоим решением, несмотря на то, что мы испокон века господа на улице, — сказал Гулта, а Хад-жадж запротестовал:

— Нам не надо одолжений. Здесь нет ни господ, ни слуг, особенно после ухода бродяг. Да и кто не знает, что Рифаа был самым благородным из жителей улицы?

— Хаджадж, — раздраженно прервал его Гулта. Я знаю, что у тебя на уме! Хаджадж хотел что-то ответить, но управляющий гневно крикнул:

— Говорите, вы намерены быть мужчинами или нет? Если Касем прослышит про ваши распри, бродяги, как саранча, устремятся на нас с горы. Говорите же, способны вы выступить единым строем? Или мне придется искать другой выход?

Из обоих лагерей раздались голоса:

— Стыд и позор нам, люди! Наша улица на краю гибели! На Рифата смотрели лица, исполненные готовности, и он сказал:

— Мы превосходим их числом и силой, но не следует второй раз брать приступом гору.

И, видя, что его слова не поняты, пояснил:

— Мы сгноим их на горе. Мы устроим засады на двух ведущих на вершину тропах. И они либо умрут от голода, либо будут вынуждены спуститься вниз, тогда вы и уничтожите их.

— Правильно! — воскликнул Гулта. Я так и советовал Лахите, да упокоит Аллах его душу, но он счел осаду трусостью и решил во что бы то ни стало напасть на них.

— Мысль хорошая! согласился Хаджадж. Но с осуществлением ее надо несколько повременить, надо людям отдохнуть.

Управляющий потребовал, чтобы футуввы дали слово действовать сообща, и они пожали друг другу руки и обменялись клятвами. В последующие дни всякий имеющий глаза мог видеть, как Гулта и Хаджадж изо всех сил стараются замести следы понесенного ими поражения. Они распространили слухи о том, что, если бы не глупость Лахиты, который приказал брать приступом гору, Касем был бы разгромлен безо всякого труда, а улица не потеряла бы цвет своих мужей. Многие верили тому, что им говорили, а если кто выражал сомнение, то получал хорошую встрепку. Всякие рассуждения относительно должности главного футуввы решительно пресекались, однако многие как в квартале Рифаа, так и в квартале Габаль — втайне продолжали гадать, кто займет место Лахиты после общей победы. И, несмотря на клятвы и обещания, улица разделилась на два лагеря, люди перестали доверять друг другу, а футуввы, боясь выходить в одиночку на улицу, окружали себя верными подручными. Но вместе с тем подготовка ко дню мести не прекращалась ни на минуту. Было решено, что Гулта со своим отрядом устроит засаду у начала тропы со стороны рынка Мукаттам, а Хаджадж — у тропы со стороны крепости и что они не уйдут оттуда, даже если им придется просидеть в засаде всю жизнь. А женщины должны были заниматься торговлей и приносить мужчинам еду. Накануне выступления, вечером, и рифаиты, и габалиты собрались в своих кофейнях, потребовали пива и вина и до позднего часа курили гашиш и пьянствовали. Когда люди Хаджаджа проводили своего футувву до двери его дома, он был весел и доволен, как султан. Толкнув дверь, он прошел в коридор, напевая себе под нос что-то несвязное. Но внезапно пение его оборвалось. Кто-то обрушился на него сзади, и чья-то рука закрыла ему рот, а другая воткнула нож в сердце. Некоторое время неизвестный крепко держал бившееся в судорогах тело футуввы, чтобы оно не упало и не наделало шума, потом осторожно уложил на пол, где футув-ва и замер в непроглядной тьме.

89

Рано утром вся улица пробудилась от страшного, леденящего душу крика. Из открывшихся окон высунулись головы, и шеи вытянулись в сторону дома футуввы Хаджаджа. Там собралась толпа людей, которые шумели, кричали и голосили. Коридор тоже был полон мужчин и женщин, с недоумением спрашивающих друг друга, как это случилось, и пытающихся найти объяснение. Покрасневшие от слез глаза горели злым огнем. А к дому футуввы все подходили и подходили рифаиты. Не преминул явиться и Гулта, окруженный своими людьми. Толпа расступилась, чтобы дать ему возможность войти в коридор. Тут Гулта воскликнул:

— Какое несчастье! Я готов был отдать жизнь за тебя, Хаджадж!

Плакавшие утерли слезы, причитавшие смолкли, озлобленные перестали задавать вопросы, но Гулта так и не услышал ни одного любезного слова. Он продолжал восклицать:

— Какое подлое коварство! Ни один футувва не способен на такое вероломство, но подлый пастух Касем — не футувва! И я не успокоюсь, пока не кину его труп на съедение собакам.

Какая-то женщина в сильном возбуждении крикнула:

— Да благословит тебя Аллах на должность главного футуввы, Гулта!

Гулта позеленел от гнева, лица его подручных нахмурились, по толпе прокатился ропот.

— В этот скорбный день, — процедил сквозь зубы футувва, — женщинам не мешало бы помолчать!

Но женщина не унималась.

— Пусть каждый разумный уразумеет! — сказала она. Толпа снова зароптала. Футувва обождал, пока гомон утихнет, потом сказал:

— Это гнусное злодейство умышленно совершено ночью, чтобы бросить подозрение на нас!

— Касем со своими людьми на горе, а Хаджадж убит на своей улице, среди своих людей и соседей, которые жаждут власти, — вмешалась еще одна женщина.

— Сумасшедшая! закричал Гулта. И всякий, кто ей верит, тоже сошел с ума. А если вы будете упорствовать в своих подозрениях, то кончится тем, что мы поубиваем друг друга, на радость Касему.

Вдруг у ног Гулты со звоном упал и разбился кувшин.[27] Отступив на два шага, футувва промолвил:

— Этот негодяй знал, как нас поссорить.

С этими словами футувва направился к дому управляющего. После его ухода крики и шум еще усилились. Двое мужчин — габалит и рифаит — затеяли ссору, вслед за ними разбранились две женщины, а мальчишки устроили драку — квартал на квартал. Из окон домов послышались ругань и брань, вся улица взбаламутилась, мужчины в каждом квартале собрались в группы и вооружились дубинками. Управляющий в сопровождении своих слуг и охраны вышел из дома и направился к границе двух кварталов. Встав там, он громко крикнул:

— Образумьтесь! Гнев ослепил вас, и вы не видите своего истинного врага, убийцу муаллима Хаджаджа!

Мужчина из квартала Рифаа спросил:

— А ты откуда знаешь убийцу? Разве кто-либо из бродяг осмелится прийти на улицу?

— Зачем габалитам нужно было убивать Хаджаджа сегодня, когда они в нем нуждаются? — вопросом на вопрос ответил Рифат.

— Спроси об этом преступников, а не нас!

— Жители квартала Рифаа не станут подчиняться футув-ве из квартала Габаль!

— Они дорого заплатят за кровь Хаджаджа! Управляющий вновь взял слово:

— Не поддавайтесь козням врагов, иначе Касем обрушится на вас, как чума!

— Лучше Касем, чем Гулта!

Ударив ладонью об ладонь, управляющий воскликнул:

— Ну, хватит! А не то всем нам конец!

— Лучше погибнуть, чем видеть Гулту главным футуввой!

Из квартала Рифаа в квартал Габаль полетел камень и упал посреди кучки мужчин. Габалийцы ответили тем же. Управляющий поспешил вернуться домой. А камни уже сыпались с двух сторон, и вскоре завязалась кровавая драка. На крышах домов женщины тоже кидали друг в друга камни, комья грязи, палки. Схватка продолжалась долго, несмотря на то что жители квартала Рифаа дрались без футуввы. Все же число пострадавших среди них быстро росло, потому что Гулта бил наверняка. Сквозь шум драки прорезались внезапно крики женщин, которые с крыш домов в страхе размахивали руками, указывая то в одну, то в другую сторону улицы. Дерущиеся остановились, стали оглядываться и увидели, что с одной стороны на них надвигается, вооруженный дубинками, отряд во главе с Касе-мом, а с другой такой же отряд во главе с Хасаном. Все снова загалдели, но медлить было некогда. Драка моментально прекратилась. Рифаиты и габалиты без приказа объединились, сплотили ряды и, разделившись на две группы, приготовились оказать сопротивление.

Гулта крикнул:

— Я же говорил вам, что это западня, а вы не верили!

После драки и рифаиты, и габалиты были обессилены, им было бы трудно выдержать еще одну схватку. Неожиданно Касем приказал своим людям остановиться. Его примеру последовал и Хасан, как будто они действовали по единому плану. Касем громким голосом обратился к противникам:

— Мы никому не хотим причинить зла! Пусть не будет ни победителей, ни побежденных! Все мы дети одной улицы и внуки одного деда. Имение должно принадлежать всем!

— Это новая западня! — воскликнул Гулта.

Ему ответил Касем:

— Не подстрекай людей на драку! Защищай свою власть сам, если хочешь!

— Вперед! — скомандовал Гулта и бросился на Касема. За ним устремились его люди. Другие напали на отряд Хасана. Но было много таких, кто колебался. Раненые попрятались по домам, за ними последовали обессиленные предыдущей дракой, а также колеблющиеся. Остались лишь Гулта и его подручные. Но эти не щадили себя, сражались дубинками, и головами, и ногами, и кулаками. В слепой ярости Гулта набросился на Касема, схватка их была жестокой, они наносили друг другу удары один страшнее другого, но у Касема было больше сил, и он легко отражал натиск Гулты. Многочисленный отряд Касема подмял под себя людей Гулты. Хасан и Садек пришли на помощь Касему. Первый мощным ударом сломал дубинку футуввы, а второй колотил Гулту по голове один раз, другой, третий. Дубинка выпала из рук Гулты, он бросился бежать, как бык на бойне, но через несколько шагов упал ничком.

Битва окончилась, стих стук дубинок, умолкли крики людей. Победители стояли, тяжело дыша и отирая кровь с лиц, голов и рук. Несмотря на раны, они улыбались, радуясь победе и миру. А из окон домов доносился плач. Поверженные враги усеяли всю землю. Садек уверенно сказал Касему:

— Ты победил, Аллах даровал тебе победу! Наш дед не ошибся в выборе. После сегодняшнего дня на нашей улице никто не будет плакать.

Касем улыбнулся, затем решительно повернулся и обратил взгляд на дом управляющего. И все головы повернулись в ту же сторону.

90

Касем и его друзья подошли к дому управляющего. Окна и двери дома были закрыты, изнутри не доносилось ни звука. Хасан громко постучал в дверь, но ему никто не ответил. Несколько человек, навалившись, вышибли дверь, и Касем вошел во двор. Но и здесь они не увидели ни бавваба, ни кого-либо из слуг. Осмотрев залу и все комнаты внизу и на верхних этажах, они поняли, что управляющий с домочадцами и слугами просто убежал. Касем не был расстроен этим, так как в глубине души не хотел смерти управляющего, питая уважение к его жене, которой сам был обязан жизнью. Но Хасан и другие были раздосадованы бегством человека, по вине которого улица долгое время терпела унижение и нищету.

Так Касем одержал победу и стал главным человеком на улице. Он взял на себя управление имением, так как кто-то должен был им управлять. Жители квартала бродяг вернулись в свои дома. Вернулись и те, кто покинул улицу, спасаясь от гнева футувв, первым среди них был муаллим Яхья. Сорок дней прошли тихо и спокойно, раны зажили, души и сердца людей успокоились.

На сорок первый день Касем позвал всех жителей улицы, мужчин и женщин, прийти к Большому дому. Преисполненные любопытства и нетерпения, жители всех кварталов заполнили площадь перед Большим домом. Бродяги, рифа-иты и габалиты стояли бок о бок и смотрели на улыбающегося, скромного и полного достоинства Касема. Указав рукой вверх, на Большой дом, он торжественно произнес:

— Здесь живет наш общий дед Габалауи, и все мы равны перед ним: мужчины и женщины, жители разных кварталов, словом, все.

На лицах собравшихся отразились радость и удивление, гак как многие жители ожидали услышать речь победителя а властелина, а Касем продолжил:

— Вокруг вас его имение. Отныне оно принадлежит всем вам, как и завещал Габалауи, сказав Адхаму: «Имением будут владеть твои потомки!» Нам следует разумно управлять им, чтобы доходов с избытком хватало всем, и мы заживем так, как мечтал жить Адхам, в довольстве, спокойствии и ничем не омраченном счастье.

Люди слушали Касема как во сне.

— Управляющий больше не вернется, — продолжал он, — футувв нет в живых, и вы не будете больше платить дань тирану и склонять головы перед насильниками. Вы будете жить в мире и согласии, но счастье ваше в ваших руках. От вас самих зависит, чтобы прошлое не вернулось вновь. Будьте бдительны и, если управитель обманет вас, отстраните его от власти. Если один из вас прибегнет к силе, силой укротите его. Если один человек или жители целого квартала будут претендовать на господство, вразумите их. Только так вы сумеете сохранить то, что добыли, да хранит вас Аллах!

В тот день люди утешились в понесенных жертвах и поражениях и устремились всеми помыслами в завтрашний день, как устремляются взоры в весеннее ночное небо в ожидании молодого месяца. Касем распределил доходы поровну между всеми, оставив часть для обновления и строительства. Конечно, доля каждого была невелика, но сознание справедливости и чувство собственного достоинства переполняли всех счастьем.

Годы правления Касема прошли в мире, обновлении, созидании.

Никогда раньше улица не знала такого согласия и покоя. Правда, среди жителей квартала Габаль оставались такие, кто затаил злобу и спрашивал: «Разве может бродяга управлять габалитами?» Были подобные им и среди жителей квартала Рифаа, да и среди бродяг находились такие, кого распирало от тщеславия и гордости. Но вслух никто не высказывался.

Бродяги видели в Касеме образец человека, подобный которому не рождался до него и не родится после него. В нем сочетались сила и мягкость, мудрость и простота, величие и доброта, достоинство и скромность, дальновидность и острота ума. К тому же он был приятным собеседником, хорошим товарищем, любил песни и шутки. Став управляющим, Касем ни в чем не изменился, разве что женился несколько раз, словно и в семейной жизни, как в делах управления, тоже сказалось его стремление к обновлению и увеличению. Любя Бадрийю, он женился на девушке из рода Габаль, а затем взял себе жену из квартала Рифаа. Позже он полюбил женщину из квартала бродяг и тоже женился на ней. Люди говорили, что он ищет то, что утратил со смертью своей первой жены, Камар. А дядюшка Закария объяснял его женитьбы тем, что Касем хочет породниться со всеми кварталами. Но улица и не нуждалась в объяснениях. Если она и удивлялась поведению Касема, то во много раз больше восхищалась его силой. Ведь любовь к женщинам считается на нашей улице достоинством, украшающим мужчину. Она составляет предмет гордости, не меньший, чем сила мускулов у футувв. Как бы то ни было, никогда раньше жители нашей улицы не чувствовали себя в такой степени господами и сами себе хозяевами. Без управляющего, без футувв они жили в братстве, согласии и мире.

И многие говорили, что если вечной болезнью нашей улицы была забывчивость, то уж теперь-то улица должна от нее излечиться. И навсегда!

Так говорили…

О наша улица!

АРАФА

91

Созерцающий собственными глазами жизнь нашей улицы не поверит тому, что рассказывают о ней в кофейнях поэты под звуки ребаба. Кто такие Габаль, Рифаа, Касем? Что осталось от них, кроме этих рассказов? Ребаб поет о мечтах, а глаз видит лишь улицу, погруженную во мрак. Как же дожили мы до этого? Где Касем и единство всей улицы? Где имение, служащее всеобщему благу? Откуда взялись этот алчный управляющий и бесноватые футуввы?

В кругу курильщиков гашиша, среди смешков и горьких вздохов ты услышишь, что Садек, преемник Касема в управлении имением, придерживался установленных им правил. Но некоторые люди считали, что Хасан более достоин быть управляющим, так как он прямой родственник Касема и от его руки пали многие футуввы. Люди эти стали подговаривать Хасана поднять свою непобедимую дубинку, но он не пожелал возрождать обычаи футувв. Но все же улица разделилась на враждующие партии. Члены рода Габаль и рота Рифаа стали открыто говорить то, о чем раньше лишь хумали. Когда же Садек покинул этот мир, затаенные вожделения стали все чаще прорываться в злобных словах и выходках. Вновь пошли в ход дубинки и полилась кровь. Начались драки в кварталах и между кварталами. В одной из таких драк был убит сам управляющий. Распространилась смута, лишившая улицу мира и покоя. И люди не нашли лучшего выхода, как отдать бразды правления — из-за чего и разгорелись страсти — в руки последнего потомка управляющего Рифата. Так управляющим стал Кадри, а между кварталами возродилась старая рознь. Как только во главе каждого квартала встал свой футувва, нача-ась, как и прежде, борьба за место главного футуввы. Победителем из нее вышел Саадалла. Он занял дом главно-го футуввы и стал первым помощником управляющего, Юсуф стал футуввой рода Габаль, Аджадж — футуввой рода Рифаа, а Сантури рода Касем.

Сначала управляющий честно распределял доходы от имения. На улице строились новые дома и обновлялись тарые. Но очень скоро, как этого и следовало ожидать, жажда наживы взяла верх в сердце Кадри и футувв, и все вернулось вспять. Управляющий стал забирать себе половину доходов, а вторую делил между четырьмя футуввами. Те присваивали деньги, даже не вспоминая о правах остальных жителей улицы. Более того, в своей беспредельной наглости футуввы собирали еще и дань с жителей своих кварталов, лишая несчастных последнего куска. Строительство новых домов постепенно сворачивалось, пока совсем не прекратилось, а некоторые дома так и остались недостроенными. И теперь уже казалось, что по сравнению с давними временами ничего на улице не изменилось. Лишь квартал бродяг стал именоваться кварталом рода Касем и у него появился свой футувва. А вместо жалких лачуг и развалин в квартале по обеим сторонам улицы поднялись большие дома. Что же до жителей улицы, то они вернулись к своему прежнему жалкому состоянию, превратились в людей без всяких прав и без чести. Нищета их заедала, удары дубинок и пощечины преследовали на каждом шагу. Снова развелась на улице грязь, снова расплодились мухи и вши.Появились нищие, калеки и юродивые.

Имена Габаля, Рифаа и Касема сохранились лишь в песнях, которые распевали в кофейнях пьяные поэты. А члены каждого из трех родов продолжали похваляться своим, превратившимся в легенду, предком, и часто похвальба оканчивалась дракой.

Начала распространяться философия гашишников. Нередко можно было услышать, как какой-нибудь из них, входя в кофейню, заявлял: «Нет в нем никакой пользы!» «В нем» означало в мире, а не в гашише. Другой говорил: «Все равно конец один — смерть! Так уж лучше умереть от руки Аллаха, чем от дубинки футуввы. Давайте же пить и курить в свое удовольствие!» Из мелодий горести и лишений жители улицы складывали грустные, заунывные песни. Иные же забавлялись, распевая непристойности, оглушая ими мужчин и женщин, искавших утешения и спокойствия хотя бы в темной лачуге. Если же кем-нибудь овладевала нестерпимая тоска, он говорил: «Ни Габаль нам не помог, ни Рифаа, ни Касем. Суждены нам на этом свете муки да гниль, а на том — могильная пыль».

Самое удивительное то, что, несмотря на столь ужасное положение, наша улица считается самой благополучной из всех. Жители соседних улиц, указывая на нашу, с восхищением говорят: «Это улица Габалауи!» А мы тем временем прячемся по углам, боясь сказать лишнее слово, смиренно довольствуясь воспоминаниями о славных былых временах. Но вновь и вновь мы прислушиваемся к внутреннему голосу, который твердит: «Быть может, завтра вновь произойдет то, что случилось вчера, осуществятся наконец мечты, о которых поет ребаб, и исчезнет из мира несправедливость».

92

Однажды под вечер на улице появился незнакомый молотой человек, шедший со стороны пустыни. Его сопровождал другой юноша, ростом с карлика. На первом молодом человеке была серая галабея, надетая прямо на голое тело и так туго перехваченная поясом по талии, что верхняя ее часть образовала некое подобие мешка. И мешок этот был битком набит какими-то предметами. На ногах у молодого человека были рваные, облезлые сапоги. Он шел с непокрытой головой, и его густые волосы растрепались на ветру. Круглые глаза беспокойно смотрели на мир, а в походке чувствовались уверенность и твердость. Остановившись на мгновение у Большого дома, молодые люди неторопливо зашагали дальше. Их встречали недоуменными взглядами. «Чужаки на нашей улице! Какое нахальство!» — читалось в глазах торговцев, хозяев лавок, посетителей кофеен и вы-лядывавших из окон жительниц улицы. Недоумение и вопрос виднелись даже во взорах кошек и собак. Юноше показалось, что и мухи-то сторонятся его, выражая недовольство и протест против его появления. Мальчишки толпились вокруг с задиристым видом: одни подходили совсем близко, другие целились в чужаков из рогаток или подбира— ли с земли камешки, чтобы запустить им в спины. Но чужак дружелюбно улыбнулся, засунул руку за пазуху и, достав горсть мятных конфет, раздал их ребятишкам, а они, об-радованные угощением, окружили его и принялись сосать конфеты, теперь уже с восхищением глядя на незнакомца. Не переставая улыбаться, он спросил:

— Скажите-ка, не сдает ли кто-нибудь свободный подвал на этой улице? Тот, кто поможет мне, получит целый кулек конфет. Какая-то женщина, сидевшая прямо на земле перед дверью своего дома, сказала:

— Горе тебе! Кто ты такой, чтобы жить на нашей улице? — Твой покорный cлуга Арафа. Такой же житель этой улицы, как и все вы. Возвращаюсь после долгого отсутствия. Женщина пристально вгляделась в него.

— А чей ты будешь сын? Арафа дружелюбно рассмеялся.

— Сын Джахши. Разве ты ее не знаешь?

— Джахша! Дочь Зейна?

— Она самая.

Другая женщина, которая, сидя у стены, искала в голове у маленького мальчика, вмешалась в разговор:

— Когда ты был маленьким, очень был похож на свою мать, а сейчас сильно изменился, только глаза остались прежними.

— О Аллах! — воскликнула первая женщина. — А где же твоя мать? Умерла?! Да упокоит ее Аллах. Сколько раз, помню, сидела я возле нее, прося предсказать судьбу. Она раскидывала камешки и гадала мне. Да упокоит тебя Аллах, Джахша!

Арафа, довольный тем, что обе женщины вспомнили его, спросил:

— А не знаешь ли ты, да продлит Аллах твои дни, может кто-нибудь сдать мне подвал?

Глядя на него подслеповатыми глазами, женщина спросила в свою очередь:

— А зачем ты вернулся на нашу улицу?

— Живого человека всегда тянет в родные места, к близким людям, — рассудительно ответил юноша.

Тогда женщина указала на дом в квартале Рифаа.

— Вон там есть подвальное помещение, пустующее с тех пор, как жиличка сгорела в пожаре. Это не пугает тебя?

Еще одна женщина, смотревшая на них из окна, засмеялась:

— Такого молодца ифриты испугаются!

Арафа поднял на нее глаза, делая вид, что его развеселили эти слова, и сказал:

— О улица наша! Какие веселые люди здесь живут! Теперь я понимаю, почему моя мать, умирая, советовала мне вернуться сюда.

И, обращаясь к женщине, сидевшей у стены, продолжал:

— Смерть всегда нас найдет, о клиентка моей покойной матери! Все мы умрем, в огне ли, в воде, от ифрита или от дубинки.

После этого он попрощался и направился к указанному дому, провожаемый многими взглядами. Один из оказавшихся здесь мужчин насмешливо заметил:

— Мать-то его мы знали, а вот кто знает его отца?

— Аллах велит хранить тайны! — отозвалась какая-то старуха.

— Значит, он может выдавать себя за сына человека из рода Габаль или Рифаа, а может, и рода Касем, как ему будет выгодно! Да успокоит Аллах душу его матери! — проговорил мужчина.

Приятель Арафы, услышав эти слова, насмешливо прошептал своему спутнику:

— Зачем мы вернулись на эту улицу? Арафа, продолжая улыбаться, сказал:

— Подобные разговоры я слышу повсюду! Во всяком случае, это наша улица. И только здесь мы можем жить. Хватит нам скитаться по базарам и спать под открытым небом или в заброшенных лачугах. К тому же люди здесь добрые, хотя языки у них злые, да и глупые, но у каждого в руке дубинка. Здесь, Ханаш, нам легче будет заработать па пропитание.

Ханаш равнодушно пожал узкими плечами, мол, «на все воля Аллаха».

Какой-то мужчина, похоже, накурившийся гашиша, загородил им дорогу и спросил Арафу:

— Как тебя зовут?

— Арафа!

— Чей ты сын?

— Арафа, сын Джахши! Стоявшие поблизости мужчины рассмеялись, довольные унижением молодого человека, но гашишнику этого показалось мало.

— Когда твоя мать была на сносях, — продолжил он, — мы без конца спрашивали, кто же отец? Тебе-то она об этом сказала?

Скрывая смехом боль, причиненную ему этими словами, юноша пошутил:

— Она сама умерла раньше, чем узнала это. И зашагал дальше, провожаемый смехом. Весть о его возвращении облетела все кварталы, и не спел он дойти до нужного дома, как к нему подошел мальчик-служка из кофейни Рифаа и сказал:

— Муаллим Аджадж, футувва нашего квартала, требует тебя!

Арафа направился в кофейню, которая была неподалеку от дома с подвалом. В кофейне его внимание сразу же привлекла картина, нарисованная на той стене, у которой находилось возвышение для певца. Внизу был изображен Аджадж верхом на коне, чуть повыше управляющий Кадри с пышными усами, одетый в красивую абу, а еще выше Габалауи, держащий на руках тело Рифаа, готовясь перенести его из могилы в свой сад. Но Арафа лишь на мгновение задержал взгляд на картине и поспешил пройти в дальний угол, где восседал Аджадж в кругу своих помощников и приспешников. Футувва с презрительным высокомерием следил за приближающимся юношей, словно гипнотизируя его своим взглядом. Встав перед Аджаджем, Арафа поднес руку к голове и сказал:

— Приветствую тебя, футувва, наш покровитель и защитник. Счастлив видеть тебя.

В узких глазах футуввы мелькнула насмешка.

— Хорошо говоришь, парень! Но хорошо говорить — мало! Хотелось бы знать, каков ты в деле.

— Ты узнаешь это в ближайшее время, если пожелаешь.

— У нас и своих попрошаек больше чем достаточно! Смягчая гордый тон улыбкой, Арафа произнес:

— Я не попрошайка, муаллим! Я волшебник! И достоинства мои признаны множеством людей!

При этих словах сидевшие в кофейне переглянулись, а Аджадж спросил:

— Что ты имеешь в виду, сын помешанной?

Арафа засунул руку за пазуху, вытащил маленькую, размером с плод ююбы, коробочку и почтительно протянул ее футувве. Тот небрежно открыл коробочку. В ней находился какой-то темный порошок. Аджадж вопросительно взглянул на Арафу. Арафа уверенным голосом пояснил:

— Раствори одну крупинку в чашке чая и выпей за два часа до свидания с женщиной. А потом либо ты будешь благодарить твоего покорного слугу Арафу, либо прогонишь его прочь с улицы.

Все удивленно вытянули шеи, и даже Аджадж не мог скрыть, что слова Арафы заинтересовали его. Но все-таки он с деланным безразличием обронил:

— И это все твое волшебство?

— Еще есть у меня редкие благовония, чудесные снадобья, я знаю медицину и свойства лекарств, могу лечить от разных болезней и хворей, от бесплодия и слабосилия. Тоном, в котором сквозила угроза, Аджадж проговорил:

— Аллах, Аллах! Я чувствую, что от тебя будет пожива! Сердце Арафы сжалось, но на лице еще ярче засияла улыбка.

— Все, чем я владею, принадлежит тебе, муаллим! Футувва, довольный, расхохотался.

— Но ты не сообщил нам, кто твой отец!

— Возможно, тебе это известно лучше, чем мне, — продолжая улыбаться, ответил Арафа.

Кофейня огласилась громким смехом, послышались грубые шутки. А юноша, выйдя из кофейни, зло пробормотал: «Кто доподлинно знает своего отца?! Знаешь ли ты своего, Аджадж? Эх вы, сукины дети!»

Вместе с Ханашем они осмотрели подвал и остались довольны. Арафа заметил:

— Он просторнее, чем я ожидал. Он нам очень подходит! Вот эта комната годится для приема гостей, а та, что внутри, может служить спальней. Ну а в третьей мы устроим мастерскую.

— Интересно, в которой из комнат сгорела женщина? — обеспокоенно спросил Ханаш.

Арафа громко рассмеялся, и смех его эхом отозвался в пустых комнатах.

— Ты боишься ифритов, Ханаш? Но ведь мы управляемся с ними, как Габаль со змеями.

Он еще раз удовлетворенно окинул взглядом комнаты и продолжал:

— У нас только одно окно, и мы сможем смотреть на улицу лишь снизу вверх, сквозь железные прутья. Зато у этой могилы большое преимущество: ее нельзя обокрасть!

Вздохнул и добавил:

— Все, чем я владею, служит на пользу людям. А сам я всю свою жизнь получал лишь оскорбления.

Ты добьешься успеха, — воскликнул Ханаш, — и будешь вознагражден за все обиды и за обиды твоей матери!

93

В свободные минуты ему нравилось, сидя на старой тахте, смотреть в окно, которое находилось на уровне земли. Упершись лбом в оконную решетку, он разглядывал ноги прохожих, колеса повозок, пробегающих кошек и собак, резвящихся детишек. Головы взрослых прохожих он мог увидеть, лишь если сам пригибался. В окне появлялся то голый ребенок, играющий дохлой крысой, то слепой старик, несущий в левой руке деревянный поднос с орешками, фасолью и сладостями, засиженными мухами, а правой рукой опирающийся на толстую палку. Из соседних подвалов доносился плач, слышался шум драки, происходившей неподалеку. Дрались двое мужчин, и лица их были уже в крови. Арафа улыбнулся голому мальчишке и ласково спросил:

— Как тебя зовут, удалец? Тот ответил:

— Уна!

— Это значит Хассуна? Тебе нравится эта дохлая крыса?

Мальчик бросил в него свою находку и убежал, переваливаясь на кривых ножках. Если бы не решетка, крыса непременно угодила бы Арафе в лицо. Он повернулся к Ханашу, который дремал у его ног, и сказал:

— Все на этой улице говорит о том, что здесь хозяйничают футуввы, но нет ни одного доказательства существования людей, подобных Габалю, Рифаа или Касему.

Ханаш, зевая, подтвердил:

— Да, в жизни видим мы Саадаллу, Юсуфа, Аджаджа да Сантури, а в кофейнях нам рассказывают только о Габале, Рифаа и Касеме.

— Но ведь они существовали, не так ли? Ханаш, показывая пальцем на пол, проговорил:

— Наш дом принадлежит роду Рифаа, и все живущие в нем — рифаиты, то есть потомки Рифаа. Поэты каждый вечер рассказывают, что он жил и умер во имя любви и счастья, а мы каждое утро на пустой желудок выслушиваем ругань и перебранки его потомков, мужчин и женщин.

Арафа упрямо сжал губы.

— Однако же они существовали! Не так ли?

— Ругань еще самое безобидное в этом квартале. А драки! Убереги тебя Аллах! Только вчера один житель лишился глаза. Арафа, разгорячившись, вскочил с тахты.

— Удивительная улица! Да упокоит Аллах душу моей матери! Взять хотя бы нас с тобой: все прибегают к нашей помощи, но никто нас не уважает.

— Они никого не уважают.

— Кроме футувв! — скрипнул зубами Арафа. Смеясь, Ханаш заметил:

— И все же ты единственный человек на этой улице, с которым общаются все ее жители, будь они из квартала Габаль, Рифаа или Касем.

— Будь они все прокляты!

Арафа немного помолчал, глаза его сверкали в полутьме подвала. Потом продолжал:

— Каждый из них глупо кичится своим предком, а у себя под носом ничего не видит. Ведь они гордятся людьми, от которых остались лишь имена, а сами не пытаются сделать и шагу вперед. Трусливые собаки!..

Первой посетительницей Арафы оказалась женщина из рода Рифаа. Она явилась к нему несколько дней спустя после того, как он обосновался в своем жилище, и спросила:

— Как можно избавиться от женщины так, чтобы об этом никто не узнал?

Арафа испугался и удивленно взглянул на посетительницу.

— Я такими делами не занимаюсь, госпожа моя. Вот если тебе нужны лекарства для тела или для души — я к твоим услугам.

Но женщина настойчиво продолжала:

— Разве ты не волшебник?

— Я творю чудеса лишь на пользу людям. Для убийства же существуют другие мастера.

— Может быть, ты боишься? Но, кроме нас с тобой, никто не будет знать тайны.

Скрывая улыбкой насмешку, Арафа заметил:

— Рифаа не был таким! — Рифаа! Да упокоит его Аллах! На нашей улице милосердие бесполезно. Если бы от него была какая-нибудь польза, сам Рифаа не погиб бы.

Женщина ушла разочарованная, но Арафа не сожалел об этом. Сам Рифаа, воплощение доброты, не смог установить мир на этой улице. Как же сможет надеяться на безопасность тот, кто начнет с преступления? А его мать?! Сколько страданий она вынесла, никому не причинив зла! Он должен быть в хороших отношениях со всеми, как и пристало опытному торговцу. Арафа обошел все кофейни и в каждой находил себе клиента. И повсюду он слышал истории, рассказываемые под звуки ребаба. В конце концов все они перемешались у него в голове, и голова пошла кругом.

Первым посетителем из квартала Касем оказался мужчина преклонного возраста, который, умильно улыбаясь, шепотом сказал:

— Мы слышали о подарке, который ты преподнес футувве квартала Рифаа Аджаджу.

Арафа внимательно разглядывал морщинистое лицо мужчины, а тот продолжал:

— Угости и меня своим снадобьем и не удивляйся, силенка у меня еще осталась.

Они заговорщически улыбнулись друг другу, и старик, стараясь расположить к себе Арафу, заявил:

— Ты тоже из рода Касем, правда? Так считают в нашем квартале.

Арафа, посмеиваясь, спросил:

— В вашем квартале знают моего отца? Старик с серьезным видом ответил:

— Члена нашего рода узнают по приметам. Ты, несомненно, наш. Это мы установили на улице высшую справедливость и счастье. Увы, улица наша злополучная.

Тут он вспомнил, зачем пришел, и попросил:

— Так дай же мне подарок!

Старик ушел, держа в руках маленькую баночку, которую он то и дело подносил к подслеповатым глазам. В походке его чувствовались бодрость и надежда.

Следующим был посетитель, которого Арафа никак не ожидал. Он сидел в гостиной на циновке. Перед ним стояла курильница, над которой вился ароматный дымок. В это время вошел Ханаш в сопровождении старика нубийца.

— Это дядюшка Юнус, бавваб господина управляющего, — доложил Ханаш.

Арафа вскочил и, здороваясь, протянул старику руку:

— Добро пожаловать! Пророк снизошел до нас. Садитесь, уважаемый.

Они уселись рядом, и бавваб откровенно рассказал:

— Назиру-ханум, жену управляющего, мучают дурные сны, она совсем почти не спит.

В глазах Арафы зажегся огонек внимания, и сердце его радостно забилось от тщеславной надежды, однако он не подал виду и как можно небрежнее сказал:

— Это легкое недомогание, оно вскоре пройдет!

Но ханум обеспокоена и поэтому послала меня к тебе.

Вновь радостная волна разлилась по телу Арафы, и он ощутил уверенность, которой не знал все долгие годы, проведенные в скитаниях вместе с покойной матерью.

— Лучше мне самому поговорить с ней, — предложил он.

Но бавваб возразил:

— Это невозможно. Ни она к тебе не может прийти, ни ты к ней.

Арафа подавил разочарование и, очень боясь упустить представившийся случай, сказал:

— Тогда мне потребуется ее платок или какая-нибудь другая принадлежащая ей вещь.

Бавваб в знак согласия склонил голову в чалме и поднялся. Арафа проводил его к выходу. Дойдя до двери, старик, поколебавшись немного, тихонько сказал:

— Мы слышали о подарке, который ты сделал Аджад-жу, футувве рифаитов.

Когда, получив подарок, бавваб удалился, Арафа с Ханашем долго смеялись. Ханаш спросил:

— Кому, интересно, этот подарок — самому баввабу, управляющему или его жене?

Арафа же насмешливо воскликнул:

— О улица подарков и дубинок!

Он подошел к окну, чтобы взглянуть на вечернюю улицу. Стены дома напротив казались серебристыми от лунного света. Было совсем тихо. Слышалось лишь пение цикад, да из ближайшей кофейни доносился голос поэта, который рассказывал: «И спросил Адхам: «Когда же ты наконец поймешь, что нас больше ничто не связывает?» И ответил ему Идрис: «Да будут милостивы к нам небеса, разве ты не брат мне? Эту связь разорвать нельзя!» — «Разве недостаточно того зла, что ты мне причинил, Идрис?!» «Печалиться бесполезное занятие. И ведь мы оба пострадали: ты потерял Хумама и Кадри, а я — Хинд. А у великого Габалауи появились внук-убийца да внучка-блудница». Адхам вскипел, голос его сорвался на крик: «Если не постигнет тебя кара, равная твоим преступлениям, миру придет конец!»

Арафа со скукой отошел от окна. Когда наконец перестанут на нашей улице рассказывать эти истории? И когда миру придет конец? Однажды и моя мать произнесла эту фразу: «Если бы не существовало кары за грехи, наступил бы конец света!» Бедная мама, так и не нашедшая на земле приюта! А наша улица?! Какую пользу принесли ей эти истории?

94

Арафа и Ханаш с увлечением работали в дальней ком-мате подвала при свете газового фонаря, укрепленного на стене. Комната эта не годилась для жилья, так как была очень сырой и темной, поэтому Арафа приспособил ее под мастерскую. Все углы были завалены бумагами с рецептами снадобий, на стенах висели мешочки с порошками, травами, пряностями, чучела животных и насекомых, крыс, лягушек, скорпионов, на полу валялись осколки стекла, стояли бутылки и банки, с неизвестными резко пахнущими жидкостями. Тут же находилась печка, возле которой лежала куча угля. На полках вдоль стен были расставлены разнообразные сосуды, склянки и пакеты.

Арафа был поглощен тем, что смешивал разные жидкости и сливал приготовленный состав в большой глиняный кувшин. Пот струился по его лбу, и Арафа утирал его время от времени рукавом галабеи. Ханаш внимательно наблюдал за его действиями, готовый немедленно выполнить любое распоряжение. Желая подбодрить Арафу и выразить ему свои дружеские чувства, Ханаш сказал:

— Никто на этой несчастной улице не грудится столько, сколько ты. А что ты за это имеешь? Какие-то жалкие миллимы!

Арафа с удовлетворением отозвался:

— Да упокоит Аллах душу моей матери! Это ей я всем обязан. В тот день, когда она отдала меня в учение чародею-волшебнику, способному читать мысли других людей, жизнь моя переменилась. Если бы не она, быть бы мне либо вором, либо нищим-попрошайкой.

Но Ханаш все тем же огорченным тоном повторил:

— Все равно ты зарабатываешь лишь жалкие миллимы!

— Деньги наживаются терпением. Не отчаивайся! Не только должность футуввы открывает путь к богатству. Вспомни, какое уважение я заслужил! Все, кто ко мне приходит, целиком доверяются мне и надеются на меня, а это уже не мало. Подумай также, сколь приятно сознавать себя волшебником! Ведь из отбросов мы изготовляем полезные, исцеляющие людей от недугов снадобья. Мы проникаем в тайны неведомых сил и используем их на благо всем.

Ханаш, взглянув на печь, неожиданно прервал рассуждения друга, сказав:

— Лучше поставить печь под отдушиной в коридоре, а то здесь мы задохнемся.

— Делай что хочешь, только не нарушай ход моих мыслей. Ни один дурак с нашей улицы, который мнит себя ученым, не поймет всей важности вещей, приготовляемых в этой грязной и зловонной комнате. Они узнали свойства «подарка», но это еще не все. В этой комнате могут родиться самые удивительные и невообразимые вещи! Глупцы! Они еще не знают, чего в действительности стоит Арафа, но когда-нибудь они это поймут. Им следовало бы благословлять память моей матери, а не оскорблять ее, как они это делают.

Ханаш, который уже было встал, снова присел на корточки и недовольно заметил:

— Всю эту красоту может уничтожить дубинка глупого футуввы.

— Не болтай! — резко оборвал его Арафа. — Мы никому не делаем зла и исправно платим подати, зачем же им обижать нас?

Ханаш рассмеялся в ответ.

— А в чем была вина Рифаа?

Арафа бросил на друга гневный взгляд.

— Зачем ты раздражаешь меня своими разговорами?

— Ты ведь рассчитываешь разбогатеть, а здесь богатеют лишь футуввы. Ты надеешься стать сильным, но прибегать к силе дозволено только им! Запомни это и прими во внимание.

Арафа замолчал, проверяя, в правильных ли пропорциях он смешал части снадобья, потом снова взглянул на озабоченного Ханаша и рассмеялся:

— Моя мать тоже не раз предостерегала меня. Спасибо, брат, но я вернулся сюда с продуманным планом.

— Кроме волшебства, тебя, кажется, ничто не интересует.

— Волшебство действительно удивительная вещь! — убежденно воскликнул Арафа. — Возможности его безграничны, и никто не знает, есть ли у него предел. Тому, кто обладает тайнами волшебства, дубинки футувв кажутся детской игрушкой. Учись, Ханаш, не будь глупцом. Представь, если бы все жители нашей улицы стали волшебниками?!

— Если бы все были волшебниками, они бы умерли с голоду.

Арафа рассмеялся, обнажив в улыбке свои крепкие зубы.

— Говорю тебе, не будь глупцом, Ханаш, и подумай, чего они могли бы тогда достигнуть. Клянусь Аллахом! Чудеса на нашей улице рождались бы так же легко, как плевки и ругательства.

— Да, только при условии, что жители улицы раньше не умерли бы голодной смертью!

— Ничего! Не умрут, раз они…

Не договорив, Арафа замолчал, сосредоточившись на работе. Руки его проворно двигались. Окончив дело, он вновь заговорил:

— Певец из рода Касем рассказывает, что Касем хотел благодаря доходам от имения избавить людей от необходимости работать, чтобы все могли распевать песни в садах, как мечтал о том Адхам.

— Так говорил К а сем. Арафа с блестящими глазами продолжал:

— Но ведь не в пении конечная цель! Представь себе, что человек проводит жизнь в безделье и лишь распевает песни. Это красивая, но смешная мечта, Ханаш. Гораздо лучше избавить себя от тяжкого труда, ради того чтобы целиком отдаться изобретению чудес.

Ханаш, не желая продолжать этот бессмысленный разговор, покачал своей большой головой, которая сидела, казалось, прямо на плечах, и деловым тоном сказал:

— Пойду разожгу печь в коридоре.

— Разожги и сам садись на нее, иного ты не заслуживаешь.

Примерно через час Арафа вышел из мастерской и, устроившись на тахте в комнате для гостей, стал глядеть в окно. После тишины внутренних помещений подвала слух его наполнился звуками жизни. В уличном шуме можно было различить крики торговцев, разговоры женщин, соленые шутки и отборные ругательства — движение людского потока на улице не прекращалось ни на минуту. Вдруг Арафа заметил у стены напротив его окна нечто новое, чего раньше не было. Сюда перебралась кофейня на колесах; сделанная из большой корзины, прикрытой старой тряпкой. На ней помещалась маленькая печка и были расставлены банки с кофе, чаем и корицей, а также медные кофеварки, чашки и ложки. Рядом, прямо на земле, сидел старик, который раздувал огонь, чтобы согреть воду. За корзиной стояла девушка в расцвете юности и приятным голосом обращалась к прохожим:

— Милости просим в нашу кофейню!

Кофейня находилась как раз на стыке кварталов Касем и Рифаа. Большинство клиентов ее составляли владельцы ручных тележек и другие бедняки. Арафа сквозь решутку окна рассматривал девушку. Ее смуглое лицо, обрамленное черным покрывалом было прекрасно. Темно-коричневая галабея ниспадала до пят и подол ее волочился по земле, когда девушка, выполняя чью-либо просьбу, отходила или же возвращалась с пустым стаканом. И эта скромная галабея и стройная фигурка и глаза медового цвета — все было бы прекрасно, если бы не левый глаз, красный и опухший, видимо, от трахомы или от попавшей грязи. Судя по сходству со стариком, она его дочь. Как видно, родилась она, когда отец был уже в почтенном возрасте. Это часто случается на нашей улице. Ни минуты не колеблясь, Арафа крикнул:

— Хозяюшка! Стакан чаю, пожалуйста!

Девушка поискала его глазами и, найдя, быстро наполнила стакан из чайника, наполовину присыпанного золой, чтобы не остывал. Подошла к окну и протянула стакан. Арафа улыбнулся.

— Спасибо! Сколько с меня?

— Два миллима!

— Дорого! Но для тебя не жалко. Девушка протестующе проговорила:

— В большой кофейне чай стоит пять миллимов, хотя он ничем не лучше того, что ты пьешь.

И, не дожидаясь ответа, отошла, а Арафа принялся прихлебывать чай, не отводя от девушки взгляда. Какое было бы счастье обладать этой юной красавицей! А глаз ее так просто вылечить! Правда, для женитьбы требуются деньги, а их-то и не хватит. Подвал уже полностью обставлен, а Ханаш может спать где хочет, либо в гостиной, либо в коридоре, но с условием, что сначала он изгонит из подвала всех клопов.

Вдруг внимание Арафы привлек гул голосов, и он увидел, что все прохожие остановились и глядят в конец улицы. Люди перешептывались: «Сантури… Сантури». Арафа тоже посмотрел в ту сторону, насколько ему позволяла оконная рама, и увидел футувву, шедшего в окружении подручных. Когда Сантури проходил мимо новой кофейни, взгляд его упал на девушку, и он спросил одного из своих людей: Кто такая?

— Аватыф, дочь дядюшки Шакруна!

Сантури причмокнул губами в знак одобрения и проследовал в свой квартал. Арафа ощутил беспокойство. Он помахал девушке пустым стаканом. Легким шагом она подошла к нему, взяла стакан и деньги, а он, указывая подбородком в сторону удалявшегося футуввы, спросил:

— Тебе ничего не угрожает?

Девушка рассмеялась и, уже повернувшись, чтобы уйти, ответила:

— Если потребуется, я обращусь за помощью к тебе. Поможешь?

Ее насмешка задела его. Насмешка была скорее грустной, чем вызывающей, и это еще больше усилило его беспокойство. Тут он услышал голос Ханаша, зовущий его, спрыгнул с тахты на пол и пошел во внутреннюю комнату.

95

Число клиентов Арафы росло день ото дня. Но ни одному из них не радовалось его сердце так, как обрадовалось оно Аватыф, когда она появилась однажды в его подвале. Он даже забыл принять тот полный достоинства вид, который обычно напускал на себя в присутствии клиентов, и радостно бросился ей навстречу. Усадил ее на тюфячок перед собой, а сам присел на корточки. Не помня себя от радости, говорил ей приветливые слова и не отрывал от нее глаз. Когда же взгляд его остановился на левом глазе девушки, которого почти не было видно из-за опухшего века, с упреком сказал:

— Ты, красавица, очень запустила свой глаз, ведь он был красным еще в тот день, когда я впервые увидел тебя.

— Я промываю его горячей водой, стала оправдываться девушка. — Но я постоянно занята работой и часто забываю это делать.

— Нельзя забывать о своем здоровье, особенно если речь идет о таких прекрасных глазах!

Аватыф смущенно улыбнулась, а Арафа протянул руку к полке и достал кувшин, из которого вытащил маленький сверток, и сказал, указывая на него:

— Отсыпь порошка на тряпицу и подержи над паром, а потом привяжи на ночь к глазу. И делай так до тех пор, пока твой левый глаз не станет таким же красивым, как и правый.

Она взяла пакетик и, вынув из кармана кошелек, вопросительно взглянула на Лрафу, мол, сколько она ему должна. Арафа, смеясь, сказал:

— Ты мне ничего не должна, ведь мы соседи и друзья.

— Но ты же платишь, когда пьешь чай!

— Я плачу не тебе, а твоему отцу. Он человек почтенный, и я хотел бы с ним познакомиться. Мне очень жаль, что ему приходится работать в таком возрасте. Девушка гордо вскинула голову.

— У него хорошее здоровье, и он не желает сидеть дома. Но из-за долгих прожитых лет ему грустно смотреть на то, что происходит сейчас, ведь он еще застал времена Касема.

Арафу заинтересовали ее слова.

— Правда? Он был сподвижником Касема?

— Нет, но он был счастлив в те дни и до сих пор сожалеет, что они прошли.

— Мне бы очень хотелось познакомиться с ним и послушать его рассказы.

— Лучше не вызывай его на эти разговоры, — посоветовала Аватыф. — Пусть он навсегда забудет о тех временах, так ему будет спокойнее. Однажды в винной лавке он выпил с друзьями и, опьянев, стал кричать, требуя вернуть былые времена и порядки. Но, как только он вернулся домой, сразу же явился Сантури и жестоко избил его, отец даже потерял сознание.

Арафа насупился, слушая рассказ девушки, потом, пристально глядя на нее, многозначительно сказал:

— Никто не может чувствовать себя в безопасности, пока существуют футуввы!

Девушка ответила ему опасливым взглядом, пытаясь понять, что стоит за его словами, но согласилась: — Да, ты прав, никому от них покоя нет. Он помедлил, словно сомневаясь, продолжать или нет, потом сказал:

— Я заметил, как нагло Сантури смотрел на тебя. На лице Аватыф мелькнула улыбка.

— Господь ему судья. Арафа с подозрением спросил:

— Наверное, девушке приятно, если она нравится такому футувве?

— Он уже четырежды женат! — Что ему стоит жениться еще раз? На это девушка решительно заявила:

— Я возненавидела его с тех пор, как он обидел моего отца. И все футуввы таковы, у них нет сердца. Они взимают подати и гордятся этим так, будто совершают благодеяние.

Арафа оживился, услышав такой ответ, и горячо проговорил:

— Правильно, Аватыф! Как хорошо поступил Касем, когда уничтожил всех футувв, однако они появляются вновь, как ячмень на глазу.

— Поэтому-то мой отец и горюет по временам Касема. Арафа небрежно махнул рукой.

— Есть и такие, кто скорбит о днях Габаля и Рифаа, однако прошлое не воротишь.

— Ты говоришь так, — возмутилась Аватыф, — потому что не знал Касема, как знал его отец!

— А ты его знала?

— Мне отец рассказывал!

— А мне мать! Только какая от этого польза? Он так и не избавил нас от футувв. Моя мать сама стала жертвой их разбоя, и даже теперь, после ее смерти, они оскорбляют ее память!

— Правда?!

Лицо Арафы внезапно омрачилось.

— Поэтому-то я и боюсь за тебя, Аватыф. Футуввы угроза всему: и заработку, и чести, и любви, и миру. И скажу тебе откровенно: когда я увидел, как это животное смотрит на тебя, я убедился, что их всех необходимо уничтожить.

— Говорят, еще наш дед завещал нам это, промолвила девушка.

— Где он, наш дед?

— В Большом доме, — просто ответила Аватыф. Тихим голосом и без всякого выражения Арафа сказал:

— Вот так, отец твой рассказывает о Касеме, Касем рассказывал о Габалауи, мы все это слушаем, а видим лишь Кадри, Саадаллу, Аджаджа да Сантури с Юсуфом. Нам нужна сила, чтобы освободиться от них. А в воспоминаниях какой прок?!

Тут Арафа спохватился, что подобные разговоры омрачают его встречу с Аватыф, и полушутя-полусерьезно сказал:

— Нашей улице нужна сила, как мне нужна ты!

Аватыф ответила осуждающим взглядом, но Арафа улыбнулся и, смело глядя ей в глаза и уже не боясь нахмуренных бровей, заговорил:

— Молодая, красивая, добрая и трудолюбивая девушка за работой совершенно забывает о своем глазе, и он воспаляется. Она приходит ко мне за помощью, а оказывается, это я нуждаюсь в помощи.

Девушка поднялась.

— Мне пора уходить.

— Не сердись, пожалуйста, ведь я не сказал тебе ничего нового, ты же наверняка заметила, как я смотрел на тебя из окна. Холостяк вроде меня не может вечно жить один, да и дому его, заваленному всяким рабочим хламом, нужна хозяйка. Зарабатывает он достаточно и должен делить с кем-то свои доходы.

Аватыф направилась к выходу, и Арафа пошел проводить ее. В дверях девушка сказала:

— Будь счастлив!

Арафа стоял не двигаясь и тихим голосом пропел:

О луноликая, наполни чашу мне!
Прекрасней стана твоего нет на земле.
Переполненный счастьем и желанием работать, он вернулся в мастерскую, где застал Ханаша, поглощенного делами.

— Чем ты занят? — спросил Арафа.

Ханаш поставил перед ним бутылку и пояснил:

— Вот, готова и плотно закупорена, но нужно еще испытать ее в пустыне.

Арафа взял бутылку и попробовал, надежно ли пригнана пробка.

— Да, — сказал он, — испытаем ее в пустыне, чтобы никто ничего не увидел.

— Дела наши пошли на лад, и жизнь нам улыбается, так не будем сами ее портить! — с беспокойством заметил Ханаш.

Арафа подумал, что теперь, когда жизнь их устроилась, Ханаш стал дорожить ею, и эта мысль заставила его улыбнуться.

— Моя мать была и твоей матерью, — напомнил он. — Да, но она умоляла тебя не думать о мщении.

— Раньше ты смотрел на дело иначе.

— Пойми, нас убьют прежде, чем мы сумеем отомстить! Арафа снова засмеялся.

— Не скрою от тебя: я уже давно перестал помышлять о мести.

Лицо Ханаша засияло от радости.

— Дай-ка бутылку, я вылью ее содержимое. Но Арафа еще крепче сжал бутылку в руках.

— Нет, сначала мы испытаем ее, чтобы убедиться в ее действии.

Ханаш нахмурился, обиженный, считая, что Арафа просто посмеялся над ним, а Арафа продолжал:

— Я поясню тебе свою мысль, Ханаш. Пойми, я отказываюсь от мести не потому, что подчинился просьбе нашей матери, а потому, что убедился: футуввам надо не мстить, их надо уничтожать!

— И все это из-за любви к девушке? — запальчиво воскликнул Ханаш.

Арафа расхохотался во все горло.

— Любовь к девушке, любовь к жизни… Назови это, как хочешь. Да, прав был Касем!

— При чем тут Касем? Он исполнял волю своего деда.

— Кто знает? На нашей улице рассказывают сказки, а мы в нашей мастерской делаем дело. Но где уверенность в будущем? Завтра может явиться Аджадж и отнять у нас наш хлеб. А если я захочу жениться на Аватыф, на моем пути встанет Сантури со своей дубинкой. И в таком положении находится каждый на нашей улице, даже нищий. Мои тревоги — это тревоги всех живущих на улице, а моя безопасность — это их безопасность. И хотя я не футувва и не избранник Габалауи, я владею чудесными тайнами. Поэтому я сильнее и Габаля, и Рифаа, и Касема, вместе взятых.

С этими словами Арафа замахнулся бутылкой, словно собирался бросить, но вместо этого отдал ее Ханашу, сказав:

— Мы испробуем ее сегодня же ночью! Не хмурься!

Он вышел из мастерской и, усевшись на тахте, стал смотреть в окно, на передвижную кофейню. Снаружи постепенно темнело, а голос Аватыф продолжал призывать желающих выпить кофе или чаю. Девушка избегала смотреть на окно Арафы, а это значило, что он ей не безразличен. Арафа заметил улыбку на ее устах и улыбнулся в ответ. Сердце его наполнилось радостью. Он даже дал себе слово отныне каждое утро тщательно причесывать свои непокорные волосы.

Со стороны Гамалийи послышался топот ног и шум толпы людей, преследовавших вора. Из кофейни донеслись звуки ребаба, и голос поэта начал свой вечерний рассказ: «Первое слово о нашем господине управляющем. Второе слово о футувве нашем, Саадалле. Третье слово о футувве нашего квартала Аджадже…» Арафа очнулся от своих мечтаний и с тоской и гневом промолвил: «Ну, начинается! Когда же придет конец этим сказкам? Какой толк слушать одно и то же каждый вечер? Когда-нибудь поэт запоет песню, которая разбудит все кофейни, всю многострадальную улицу…»

96

Что-то случилось с дядюшкой Шакруном: временами он начинал разговаривать так громко, будто произносил речь. Люди сочувственно говорили: «Старость есть старость!» А порой он приходил в страшную ярость из-за самой пустяковой причины, а то и вовсе без причины. Люди говорили: «Стареет!» Иногда же он надолго замолкал, не открывая рта даже тогда, когда нужно было что-то сказать. И люди говорили: «Да, это старость». А то вдруг он произносил речи, которые на улице считались крамолой.

И люди с опаской повторяли: «Все это от старости. Убереги нас от нее, Аллах!»

Арафа часто наблюдал за дядюшкой Шакруном из окна с сочувствием и беспокойством. Про себя Арафа думал: «Он почтенный человек, несмотря на рваное платье и нищету. На лице его лежит неизгладимая печать тех бед, которые довелось ему претерпеть после того, как минули счастливые времена Касема. К несчастью своему, он — современник Касема и, значит, успел узнать, что такое справедливость и благополучие. Он сполна получал свою долю доходов от имения, видел, как строились новые дома, а потом, по приказу Кадри, строительство прекратилось. Одним словом, он несчастный человек, переживший свое время!» На этом месте Арафа прервал свои размышления, так как увидел Аватыф, лицо которой, после того как он вылечил ей глаз, не имело ни малейшего изъяна. Арафа перевел взгляд с отца на дочь и с улыбкой крикнул:

— Сделай милость, напои чаем!

Она принесла ему чай, а он, прежде чем взять стакан из ее рук, желая задержать ее, сказал:

— С исцелением тебя, роза нашей улицы!

— Благодаря Аллаху и тебе! — с улыбкой откликнулась девушка.

Арафа взял стакан, постаравшись коснуться кончиками пальцев ее руки. Аватыф вернулась к своей кофейне. Легкость походки выдавала владевшую ею радость. Надо ему наконец сделать решительный шаг. Смелости у него хватает! Но следует хорошенько обдумать, как быть с Сантури. И зачем только Шакрун с дочкой попался на глаза футувве? Но что поделаешь! Бедняк выбился из сил, ходя за своей ручной тележкой, и был вынужден бросить это занятие и соорудить эту жалкую кофейню.

Издалека донесся шум и гул голосов, и все головы на улице повернулись в сторону Гамалийи. Оттуда выехала двуколка, везущая женщин, которые пели и хлопали в ладоши. В центре сидела невеста. Видно, ее везли из бани. Мальчишки бежали за повозкой, весело крича и цепляясь за борта. Повозка направлялась в квартал Габаль. Вся улица наполнилась пением, поздравлениями, приветственными возгласами. Вдруг дядюшка Шакрун громко и гневно крикнул:

— Бей! Бей!

Аватыф поспешила к отцу, усадила его и стала нежно гладить по спине. Арафа недоумевал: «Что случилось? Можег быть, он просто бредит? Вот проклятая старость! Как же тогда выглядит наш дед Габалауи, если, конечно, он еще жив?!» Обождав, пока дядюшка Шакрун успокоится, Арафа осторожно спросил:

— Дядюшка Шакрун, ты видел Габалауи? Не глядя в сторону Арафы, тот ответил:

— Глупец! Разве ты не знаешь, что он уединился в своем доме еще до времен Габаля?

Арафа засмеялся, а Аватыф тоже улыбнулась.

— Да продлит Аллах твои дни, дядюшка Шакрун! — пожелал старику Арафа.

— Твое пожелание имело бы цену, если бы сама жизнь что-нибудь стоила! — воскликнул Шакрун.

Девушка подошла к Арафе забрать стакан и шепнула:

— Оставь его в покое. Он совсем не спит по ночам! Арафа страстно прошептал:

— Мое сердце принадлежит тебе, Аватыф! И, прежде чем она отошла, добавил:

— Я хочу поговорить с ним о нас с тобой!

Аватыф погрозила ему пальцем и отошла, а Арафа принялся развлекаться, наблюдая за играми детишек на мостовой. Неожиданно со стороны квартала Касем появился Сантури. Арафа непроизвольно отпрянул от решетки окна. Что привело сюда футувву?! К счастью, Арафа жил в квартале Рифаа и его футуввой и покровителем был Аджадж, которого он щедро оделял «подарками». Сантури подошел к кофейне Шакруна и остановился. Не отводя глаз от лица Аватыф, он сказал:

— Кофе без сахара!

Из какого-то окна послышался смешок. Из другого высунулась женщина и спросила:

— Что заставило футувву квартала Касем пить кофе в кофейне для бедняков?

Но Сантури, казалось, ничего не замечал. Аватыф подала ему чашку, и сердце Арафы сжалось в груди. Футувва ждал, когда кофе немного остынет, и во весь рот, так что были видны его золотые зубы, улыбался девушке. Арафа поклялся в душе, что когда-нибудь затащит его на Мукаттам и там хорошенько отдубасит. Сантури отпил глоток и пробурчал:

— Спасибо твоим прекрасным ручкам!

Аватыф боялась и улыбнуться ему в ответ, и нахмуриться, а Шакрун с явной опаской наблюдал за этой сценой. Футувва протянул девушке монетку в пять пиастров и, не дожидаясь, пока Аватыф отсчитает сдачу, повернулся и пошел в кофейню квартала Касем. Аватыф смутилась, не зная, что делать, а Арафа тихонько приказал ей:

— Не ходи за ним!

— А как же сдача? — спросила она.

Дядюшка Шакрун, несмотря на слабость, поднялся, взял сдачу и пошел в кофейню. Вернувшись через некоторое время, он уселся на свое место и принялся громко хохотать.

— Успокойся! — умоляюще произнесла Аватыф. Старик снова встал на ноги и, обратившись лицом к Большому дому, воскликнул:

— О Габалауи! Габалауи!

Из окон, дверей, кофеен и подвалов на него устремились многочисленные взгляды, мальчишки столпились вокруг старика, и даже собаки глядели в его сторону. А Шакрун восклицал:

— О Габалауи! До каких пор ты будешь хранить молчание и скрываться? Заветов твоих никто не соблюдает, имение твое идет прахом. Тебя обкрадывают, Габалауи, так же как обкрадывают твоих внуков!

Многие хохотали над его словами, мальчишки хихикали, а Шакрун продолжал:

— Габалауи! Ты слышишь меня? Разве ты не знаешь, что с нами происходит?

Зачем ты покарал Идриса? Ведь он был в тысячу раз лучше, чем футуввы нашей улицы! О Габалауи!

В это время из кофейни вышел Сантури и крикнул:

— Эй, лгун, веди себя пристойно! Старик грозно повернулся к нему и сказал:

— Будь ты проклят, негодяй! Многие испугались за старика: «Пропал человек!» Сантури, ослепленный яростью, накинулся на Шакруна и ударил его кулаком по голове. Старик попятился назад и, если бы Аватыф не поддержала его, упал бы. Сантури, взглянув на девушку, вернулся на свое место в кофейне.

— Пойдем домой, отец, — сквозь слезы проговорила Аватыф.

Арафа выбежал из подвала, чтобы помочь ей, но старик, тяжело дыша, отталкивал их руки. Все вокруг молчали. Только одна женщина не выдержала:

— Это ты виновата, Аватыф! Надо оставлять его дома. Девушка вся в слезах прошептала:

— Ну что я могу сделать?

А дядюшка Шакрун слабым голосом все продолжал звать Габалауи…

97

Незадолго до рассвета безмолвие ночи нарушилось плачем, и вскоре все узнали о смерти Шакруна. Случившееся никого на улице не удивило. Приближенные Сантури говорили: «Гореть ему в аду! Он жил наглецом, и наглость свела его в могилу». Арафа жесказал Ханашу:

— Шакруна убили так же, как убили многих на нашей улице. Убийцы даже не пытаются скрывать своих преступлений. И никто не осмеливается жаловаться и прибегать к помощи свидетелей.

— О горе! И зачем только мы вернулись сюда?! — сокрушался Ханаш.

— Но это наша улица!

— Наша мать ушла отсюда с разбитым сердцем. Будь проклята и улица, и все на ней живущие!

— И все же это наша улица, настаивал Арафа.

— Как будто мы должны расплачиваться за грехи, которых не совершали!

— Самый большой наш общий грех — покорность. В отчаянии Ханаш сказал:

— И наш опыт с бутылкой не удался!

— Ничего, в следующий раз обязательно получится.

За гробом дядюшки Шакруна шли только Аватыф и Арафа. Все были очень удивлены участием волшебника Арафы в похоронах и перешептывались об удивительной смелости этого странного человека. Но все еще больше удивились, когда к похоронной процессии в тот момент, когда она достигла середины квартала Касем, присоединился сам Сантури. И с каким бесстыдством он это сделал! Ни капли не смущаясь, Сантури сказал Аватыф:

— Да продлятся дни твои, Аватыф!

Арафа сразу понял, что Сантури на этом не остановится. После его появления в мгновение ока похоронная процессия преобразилась, к ней присоединились соседи и знакомые, которые не решались на это раньше из страха перед футуввой. Вся улица заполнилась людьми.

— Да продлятся дни твои! — обращаясь к Аватыф, повторил Сантури.

— Сначала убиваешь, а потом идешь за гробом убитого?! — с вызовом откликнулась девушка.

Сантури громко, так, чтобы все его слышали, воскликнул:

— То же самое говорили и Касему!

Раздались громкие голоса:

— Нет Бога, кроме Аллаха! Только он один волен в жизни человека и в его смерти!

— Мой отец погиб от твоей руки! — настаивала на своем Аватыф.

— Да простит тебя Аллах, Аватыф, — проговорил Сантури, — если бы я ударил его по-настоящему, я убил бы его на месте. На самом деле я не ударил его, а просто замахнулся, и все это видели.

Со всех сторон закричали:

— Да, да! Он замахнулся, но не тронул его и пальцем. Пусть черви выедят нам глаза, если мы врем!

— Аллах покарает тебя, — промолвила Аватыф. А Сантури с кротостью, которую потом еще долго приводили в пример, повторил:

— Да простит тебя Аллах, Аватыф!

Арафа наклонился к самому уху Аватыф и тихонько сказал:

— Не заводи ссору! Давай похороним отца спокойно. Не успел он договорить, как к нему подскочил один из помощников Сантури, по имени Адад, ударил его кулаком по лицу и закричал:

— Эй, ты, сын потаскухи! Как ты оказался между девушкой и муаллимом?

В замешательстве Арафа повернулся к нему и тут же получил еще один удар, сильнее первого. Второй помощник Сантури залепил ему пощечину, третий плюнул в лицо, четвертый схватил за шиворот, пятый с силой толкнул его так, что Арафа упал на спину, а шестой сказал, лягнув его ногой:

— Отправишься на кладбище, если еще раз подойдешь к ней!

От растерянности Арафа не сразу поднялся с земли. Потом все же собрался с силами и, превозмогая боль, встал и принялся отряхивать пыль с галабеи и с лица, а мальчишки окружили его и принялись кричать: «Теленок упал, несите сюда нож!»

Арафа вернулся в свой подвал, хромая и вне себя от гнева. Ханаш горестно оглядел его и покачал головой.

— Говорил я тебе, не ходи! Задыхаясь от злобы, Арафа крикнул:

— Замолчи! Я им этого не прощу! Но Ханаш решительно и вместе с тем мягко увещевал друга:

— Откажись от этой девушки, иначе нам несдобровать.

Арафа, уставившись в пол, задумался, потом поднял голову и угрюмо, но твердо произнес:

— Я женюсь на ней! И гораздо скорее, чем ты думаешь! — Это самое настоящее безумие! А Аджадж будет возглавлять свадебное шествие! Лучше ты сам облейся спиртом и кинься в огонь!

— И сегодня же ночью в пустыне я повторю опыт с бутылкой!

Несколько дней Арафа не покидал своего жилища, но каждый день виделся с Аватыф через окно. А после окончания срока траура тайком встретился с ней в коридоре ее дома и сказал напрямик:

— Лучше, если мы поженимся как можно скорее! Для Аватыф его предложение не было неожиданным, однако она грустно сказала:

— Мое согласие навлечет на тебя много неприятностей!

— Аджадж согласился присутствовать на нашей свадьбе, — сообщил Арафа, — а ты понимаешь, что это значит.

Все приготовления к свадьбе проходили в строгой тайне, и однажды улица была ошеломлена известием о том, чти накануне Аватыф, дочь Шакруна, вышла замуж за волшебника Арафу и переехала в его дом, а Аджадж был свидетелем на их свадьбе. Все недоумевали, как мог Арафа решиться на подобный шаг и каким образом ему удалось заручиться согласием Аджаджа. Л люди, умудренные жизненным опытом, качали головами: «Ну, теперь жди беды!»

98

Сантури и его подручные собрались в кофейне квартала Касем. Проведав об этом, Аджадж созвал своих людей в кофейне Рифаа. Вскоре это стало известно всей улице, и жителей объяла тревога. Место на границе кварталов Касем и Рифаа обезлюдело, все торговцы, нищие и мальчишки попрятались, лавки и окна домов позакрывались.

Сантури, окруженный своими людьми, вышел на улицу. Аджадж двинулся ему навстречу. От взаимной злобы и ненависти накалился, казалось, сам воздух, достаточно было искры, чтобы вспыхнул пожар. Какой-то добрый человек крикнул с крыши дома:

— Мужчины, что вас так разгневало? Одумайтесь, прежде чем прольется кровь!

Аджадж, стоя лицом к лицу с Сантури, при общем грозном молчании проговорил:

— Мы не гневаемся, у нас нет причин для гнева.

— Ты нарушил законы товарищества, — ответил ему Сантури.

— После того что ты сделал, ты не можешь оставаться футуввой.

— А что я такого сделал?!

— Ты встал на защиту человека, бросившего мне вызов!

— Этот человек всего лишь женился на одинокой девушке, потерявшей отца. Я же выступаю свидетелем на всех свадьбах в квартале Рифаа.

— Какой он рифаит! — презрительно кинул Сантури. — Никто не знает его отца, даже он сам. Его отцом могу оказаться я, или ты, или любой нищий с этой улицы.

— Но сейчас он живет в моем квартале.

— Только потому, что там нашелся пустой подвал!

— Ну и что? Сантури, не выдержав, заорал, брызгая слюной:

— Ты понимаешь, что нарушил законы товарищества?!

— Не кричи, муаллим, не стоит нам, как петухам, наскакивать друг на друга из-за такого пустяка.

— Это не пустяк! Аджадж таким тоном, словно он отдавал своим людям приказ приготовиться, произнес:

— О Аллах! Дай мне терпение!

— Осторожней, Аджадж, не забывайся!

— Будь проклята трусость!

— Будь проклят твой отец! И вот уже взметнулись в воздух дубинки, как вдруг раздался грозный голос:

— Позор вам, мужчины! Все обернулись и увидели муаллима Саадаллу, главного футувву улицы, который появился со стороны квартала Рифаа и остановился на границе двух кварталов.

— Опустите дубинки! — приказал он. Дубинки опустились вниз, как головы молящихся. Саадалла, переводя взгляд с Сантури на Аджаджа, продолжал:

— Сейчас я не хочу никого слушать. Расходитесь с миром. Недостойно мужчин затевать драку из-за женщины!

Противники молча разошлись, и Саадалла вернулся к себе домой.

Арафа и Аватыф из своего подвала наблюдали за тем, что происходит на улице, и не верили, что ночь эта пройдет мирно. Лица их были бледными, сердца трепетали, и в горле пересохло. Они немного перевели дух, лишь когда услышали повелительный голос Саадаллы. Глубоко вздохнув, Аватыф промолвила:

— Как жестока жизнь!

Чтобы успокоить ее, Арафа, ткнув пальцем в свою голову, сказал:

— Мозги у меня работают не хуже, чем у Габаля и чем у великого Касема!

— Надолго ли это затишье? — отозвалась Аватыф, с трудом переводя дыхание.

Арафа с наигранной беспечностью привлек ее к своей груди.

— Если бы все жены и мужья были счастливы, как мы! Аватыф положила голову ему на плечо, прошептав:

— Хотелось бы знать, чем все это окончится. — Ни одному футувве нельзя доверять, — признался Арафа.

— Я знаю это, — подняла голову Аватыф, — и рана в моей душе не заживет до тех пор, пока я не увижу его поверженным.

Арафа понял, что она говорит о Сантури. Глядя жене в глаза, он стал объяснять:

— В твоем положении месть — это долг. Но, отомстив, мы не достигнем желаемого. Ведь нам угрожает не просто жестокость Сантури. Миру и спокойствию нашей улицы угрожает жестокость всех футувв. Если мы одолеем Сантури, кто поручится, что завтра к нам не прицепится Аджадж или Юсуф? Пока не обеспечена безопасность всем, никто не может чувствовать себя в безопасности.

Аватыф слабо улыбнулась.

— Ты хочешь уподобиться Габалю, Рифаа и Касему?

Арафа, не отвечая, поцеловал жену в голову и ощутил исходивший от ее волос запах гвоздики. Аватыф продолжала:

— Но ведь их благословил сам владелец имения, наш дед.

— Наш дед! — с досадой воскликнул Арафа. — Каждый несчастный на нашей улице взывает, как взывал твой отец: «О Габалауи!» Но ты когда-нибудь слышала, чтобы внуки, живя рядом с домом деда, ни разу не удостоились видеть его? Слышала ли ты когда-нибудь, чтобы владелец имения разрешал творить произвол на своих землях и не пошевелил при этом пальцем?

— Но ведь он так стар!

— Что-то я не слышал, чтобы человек мог так долго жить, — с сомнением заметил Арафа.

— Говорят, на рынке Мукаттам живет человек, которому уже сто пятьдесят лет. Господь наш всемогущ!

— Волшебство тоже всемогуще, — подумав, ответил Арафа.

Аватыф посмеялась над мужниным хвастовством и, постучав пальчиком но его груди, проговорила:

— Твое волшебство способно лишь вылечить глаз.

— Его возможности неисчислимы!

— Как же мы беспечны! — спохватилась Аватыф. — Болтаем о том о сем и забыли об опасности!

Арафа, увлеченный своими мыслями, не обратил внимания на ее слова.

— Когда-нибудь мы покончим с футуввами, — говорил он. — Тогда мы снова начнем строить дома и досыта накормим всех жителей нашей улицы.

— Боюсь, что этого не случится до самого Судного дня! Глаза Арафы мечтательно затуманились.

— Эх, если бы все были волшебниками!

— Касем установил справедливость без всякого волшебства.

— Она недолго просуществовала. А сила волшебства не кончается. Не пренебрегай волшебством, моя кареглазая. Оно так же важно, как наша любовь. И так же дает начало новой жизни. Но чтобы проявилось все его могущество, нужно большинству людей стать волшебниками!

— Как же этого достичь? Арафа долго думал, прежде чем ответить:

— Надо установить справедливость, выполнить заветы деда, избавить людей от тяжкого труда и обучить их волшебству.

— Значит, наша улица станет улицей волшебников? Но как же добиться выполнения десяти заповедей, если дед наш прикован к постели и, наверное, не может уже поручить это дело кому-нибудь из внуков?

Арафа посмотрел на жену странным взглядом.

— А почему бы нам самим не пойти к нему?

— Разве ты можешь войти хотя бы в дом управляющего? — рассмеялась Аватыф.

— Нет, конечно, но, возможно, мне удастся войти в Большой дом.

— Славная шутка! — Аватыф легонько ударила мужа по руке. — Только сначала хорошо бы убедиться, что нашей жизни ничто не грозит.

— Если бы я был просто шутником, — с таинственным видом проговорил Арафа, — я бы сюда не вернулся.

Что-то в его тоне встревожило Аватыф, и она подозрительно спросила:

— Уж не собираешься ли ты и вправду это сделать? Арафа не ответил.

— Ты только вообрази, — продолжала Аватыф, — что будет, если тебя схватят в Большом доме!

— А что странного в том, что внук зайдет навестить деда?

— Скажи, что ты шутишь! О боже! Почему ты так серьезен? Зачем тебе ходить к нему?

— Разве не стоит рискнуть, чтобы увидеть его?

— Эти слова случайно сорвались с твоего языка, а теперь ты уже обдумываешь их всерьез.

Арафа погладил жену по руке, успокаивая ее.

— Я обдумываю это с тех пор, как вернулся на нашу улицу.

— Почему ты не хочешь жить спокойно? — умоляюще спросила Аватыф.

— Если бы это было возможно! Но они не дадут нам жить спокойно. Мы сами должны позаботиться о своей безопасности.

— Тогда нам нужно бежать с улицы.

— Зачем мне бежать, если я владею волшебством?! Голос Арафы звучал твердо и упрямо. Он с нежностью обнял Аватыф и шепнул ей на ухо:

— Мы еще не раз поговорим обо всем, а сейчас успокойся.

99

Что происходит с человеком? С ума ли он сошел? Или гордыня обуяла его? Так думала Аватыф, наблюдая за тем, как Арафа то работает не покладая рук, то погружается в размышления. Сама она чувствовала себя счастливой. Единственное, что омрачало ей жизнь, — это мысль о Сантури, убийце ее отца. Смерть отца до сих пор оставалась неотомщенной, а месть на нашей улице с древних времен почитается священным долгом. Но даже этим долгом она могла бы скрепя сердце пренебречь ради счастья, которое принесло ей замужество. Арафа же был убежден, что месть Сантури — это лишь часть большого дела, которое он призван свершить. Аватыф плохо понимала его. Неужели он всерьез равняет себя с теми, кого воспевают поэты под звуки ребаба?! Но ведь Габалауи ничего не поручал ему! Да и сам он, кажется, не очень-то верит в Габалауи и в те истории, которые рассказываются в кофейнях. Одно несомненно: Арафа отдает волшебству во сто крат больше времени и сил, чем требуется, чтобы заработать на жизнь. А если задумывается глубоко, то мысли его не о себе самом и не о семье. Он размышляет о вещах, о которых, кроме него, больше никто не думает, — об улице, о футуввах, об имении и доходах от него, о волшебстве. Он мечтает о прекрасном будущем, которое настанет для улицы благодаря волшебству. А ведь он единственный на улице, кто не курит гашиш, потому что его работа в мастерской требует ясного ума и внимания. Но все эти мысли и мечты ничто по сравнению с его безумным желанием проникнуть в Большой дом. Зачем тебе это, муж мой?!

Когда она спрашивает его об этом, он отвечает: «Чтобы посоветоваться с ним, как жить дальше нашей улице». Но ведь ты знаешь, как жить нашей улице! И все мы знаем. И нет надобности подвергать жизнь свою опасности. «Я хочу знать десять заповедей». Но главное не в том, чтобы знать, а в том, чтобы осуществить их. А что ты можешь сделать? «Я хочу своими глазами увидеть книгу, из-за которой, если верить преданиям, был изгнан из Большого дома Адхам». Что тебе эта книга? «Не знаю почему, но я уверен, что эта книга волшебная, а все деяния Габалауи в пустыне можно объяснить лишь волшебством, а не силой его мускулов и дубинки, как многие полагают». К чему рисковать, когда ты счастлив и без всякой книги можешь заработать себе на жизнь? «Не думай, что Сантури забыл о нас. Каждый раз, выходя из дома, я наталкиваюсь на злобные взгляды его подручных». Занимайся своим волшебством и оставь мысли о Большом доме. «Там книга… главная волшебная книга. В ней секрет силы Габалауи, который он утаил даже от своего сына». Может быть, там ничего нет и все это лишь плод твоего воображения! «Может быть, но дело стоит того, чтобы пойти на риск». А однажды Арафа до конца открылся жене:

— Я таков, Аватыф. Что поделаешь! Я всего лишь бедняк, сын несчастной женщины и неизвестного отца. Все потешаются надо мной. Единственная моя надежда — Большой дом. Что удивительного, если человек, не знающий своего отца, всей душой стремится увидеть деда?! Моя работа в мастерской научила меня верить лишь тому, что я вижу собственными глазами и трогаю своими руками. Я должен проникнуть в Большой дом. Я найду там заветную силу или не найду ничего. Но в любом случае я узнаю правду, а это лучше, чем пребывать в неведении. Не я первый на нашей улице избираю трудный путь. Габаль мог спокойно жить в доме управляющего и заниматься делами имения, Рифаа мог стать лучшим плотником на улице, а Касем мог наслаждаться жизнью с Камар и пользоваться, благодаря ее деньгам, всеобщим уважением. Но все они избрали другой путь. Присутствовавший при разговоре Ханаш сокрушенно заметил:

— Как много на нашей улице таких, кто сам себе готовим погибель!

— Но лишь у немногих есть для этого серьезные причины, — возразил Арафа.

Как бы то ни было, Ханаш не отказывался помогать брату. Глубокой ночью он вместе с ним отправился в пустыню. Аватыф, которая безуспешно пыталась отговорить их, ничего не оставалось делать, как воздеть руки к небу и молиться.

Ночь была темной. Месяц, появившись ненадолго, скрылся за тучами. Братья шли осторожно, прижимаясь к стенам домов, и, обогнув Большой дом, оказались у его задней стены, выходящей в пустыню. Ханаш прошептал:

— На этом самом месте стоял Рифаа, когда до него донесся голос Габалауи.

Арафа, оглядываясь вокруг, отозвался:

— Так утверждают поэты, но я узнаю, как все было на самом деле.

— А там, — Ханаш указал рукой в сторону пустыни, — он разговаривал с Габалем, а посланный им слуга с Касемом.

— Да, — с видимым неудовольствием согласился Арафа.

— А еще там был убит Рифаа, обесчещена и избита наша мать, а дед наш и пальцем не пошевелил!

Ханаш опустил на землю корзину, в которой были лопаты, и братья начали делать подкоп под стену, кидая землю в корзину. Они работали долго и старательно, причем Ханаш проявлял не меньше усердия, чем Арафа. Трудно было понять, двигает ли им страх, или он тоже загорелся идеей брата. Наконец, когда из ямы стала видна лишь макушка Арафы, он сказал:

— Хватит на сегодня.

Опершись ладонями о край ямы, Арафа выбрался на поверхность земли и велел Ханашу прикрыть яму досками и набросать сверху земли, чтобы никто ни о чем не догадался.

Домой они возвращались чуть ли не бегом, стараясь успеть до рассвета. Арафа думал о завтрашнем дне, удивительном дне, когда он войдет в таинственный Большой дом. А вдруг он и действительно найдет там Габалауи, даже сумеет поговорить с ним?! Тогда он расспросит его и о прошлом, и о настоящем, о десяти заповедях и о тайне его книги. Мечты Арафы были сродни тем, что сбываются лишь в клубах дыма, поднимающегося от кальяна.

Аватыф так и не уснула, дожидаясь мужа. Она встретила его полным упрека взглядом и словами:

— Ты словно вернулся из могилы! Прикрывая веселой улыбкой тревогу, Арафа обнял жену.

— Как ты прелестна! — воскликнул он и поспешил растянуться рядом с ней на постели. Отодвигаясь от него, Аватыф ворчливо сказала:

— Если бы я для тебя что-то значила, ты считался бы с моим мнением.

— Ты переменишь мнение, когда увидишь, что произойдет завтра, — отшутился он.

— В моей жизни на одну удачу приходится тысяча неудач.

Неожиданно предрассветную тишину нарушил громкий крик, а за ним плач. Аватыф нахмурилась.

— Это недобрый знак! Арафа пренебрежительно пожал плечами.

— Не упрекай меня ни в чем, Аватыф. Ведь, когда я вернулся на улицу, у меня было только одно желание — отомстить за свою мать. А когда жертвой футуввы стал и твой отец, я решил отомстить всем футуввам. Но любовь к тебе превратила чувство мести в желание сделать всех людей счастливыми, а для этого надо уничтожить футувв. Я стремлюсь попасть в дом деда лишь затем, чтобы узнать секрет его силы.

Аватыф не отводила от мужа широко открытых глаз, и он ясно читал в них любовь и страх потерять его, как потеряла она отца. Он улыбнулся ей ободряюще. А с улицы все громче доносились крики и плач.

100

Ханаш пожал Арафе руку, и тот исчез в глубине вырытого ими подкопа. Проход был такой узкий, что Арафе пришлось пробираться ползком. Песок набивался в рот и в ноздри. Он полз долго, пока не выбрался наружу с другого конца, в саду Большого дома.

Ему сразу ударил в голову удивительный аромат, в котором смешались запахи роз, жасмина и хенны, омытых росой. От этого аромата Арафа почувствовал себя пьяным и чуть было не забыл об осторожности. Ведь он находился в саду, от тоски по которому умер Адхам. Сам сад был невидим во мраке ночи, который не могли рассеять сияющие в небе звезды. Кругом царила тишина, и лишь время от времени слышался шелест листьев, колеблемых ветерком. Арафа заметил, что земля в саду влажная, и решил, что, войдя в дом, снимет обувь, чтобы не оставлять следов на полу. Интересно, где спят бавваб, садовник и другие слуги? Он опустился на четвереньки и передвигался с величайшей осторожностью, стараясь не производить ни малейшего шума. Большой дом возвышался перед ним в темноте, подобно гигантскому призраку.

Пока Арафа преодолевал расстояние от стены до дома, он испытывал такой страх, какого не знал никогда в жизни, хотя и привык бродить по ночам в пустыне и спать среди развалин. Наконец рука его нащупала первую ступеньку лестницы, которая, если верить рассказам поэтов, вела в саламлик. На эту лестницу вытолкнул Габалауи Идриса, навсегда изгоняя его из дома. Жестокая кара постигла сына, посмевшего не подчиниться воле отца. Как же покарает Габалауи того, кто осмелится проникнуть в его дом, чтобы завладеть тайной могущества хозяина?! Но нет, никому и в голову не придет, что вор может забраться в дом, неприкосновенность которого вот уже многие годы оберегается самим именем владельца.

Держась рукой за перила, Арафа поднялся по ступенькам до порога саламлика. Тут он разулся и, взяв сандалии под мышки, пополз к двери, которая, как ему было известно из преданий, ведет в покои Габалауи. Вдруг он услышал кашель. Кашель доносился из сада. Арафа замер на месте. К саламлику приближалась какая-то тень. Сердце юноши забилось так громко что, казалось, стук его слышен во всех концах сада. Арафа затаил дыхание. Тень приближалась. Вот она уже поднимается по ступенькам. А вдруг это сам Габалауи?! И он застанет Арафу на месте преступления так же, как в свое время застал Адхама, и почти в тот же час? Тень наконец поднялась и остановилась на пороге саламлика, на расстоянии вытянутой руки от того места, где затаился Арафа. Однако она направилась в другую сторону саламлика и улеглась на что-то, похожее на кровать.

Арафа немного успокоился, но от пережитого страха чувствовал себя обессиленным. Скорее всего, этой тенью был слуга, выходивший в сад по нужде и вернувшийся в свою постель. Вот раздался его храп. Мало-помалу смелость вернулась к Арафе. Он поднял вверх руку, пытаясь нащупать дверную ручку, нашел ее, осторожно повернул, тихонько толкнул дверь и переполз в другую комнату. Притворив за собой дверь, он оказался в кромешной тьме. Протянул руку, нащупал первую ступеньку еще одной лестницы и стал бесшумно подниматься по ней, пока не очутился на балконе, освещенном висящим на стене фонарем. Правый край этого длинного балкона заворачивал за угол дома, а левый тянулся вдоль его фасада. Посередине была дверь, ведущая в покои Габалауи. Здесь, за этим поворотом, пряталась когда-то Умейма, а Адхам стоял там, где находится сейчас он, Арафа. И цель у них одна и та же.

Ужас охватил все существо Арафы. Ему пришлось собрать все свое мужество и волю: отступать теперь было бы смешно. Надо спешить, в любую минуту может появиться кто-нибудь из слуг и помешать ему осуществить задуманное. На цыпочках подошел Арафа к заветной двери и, нажав на блестящую ручку, тихонько повернул — дверь открылась. Он вошел внутрь и, прикрыв за собой створки, прислонился к ним спиной и вновь оказался в полной темноте. Он перевел дыхание и напряг зрение, но, сколько ни силился, так и не смог ничего разглядеть. Только ощутил запах благовоний, наполнивший его сердце тревогой и странной беспричинной грустью. Запах убедил его, что он находится в покоях Габалауи. Надо скорее привыкнуть к темноте и успокоиться. Он чувствовал, что если не обретет прежнюю решимость и уверенность в своих силах, то провалится в ужасную бездонную пропасть. Он должен четко рассчитать каждое свое движение. Почему-то ему вспомнились облака, как они плывут по небу, причудливо меняя формы, похожие то на горы, то на могилы.

Ощупывая пальцами стену, Арафа стал пробираться вдоль нее, пока не натолкнулся на кресло. Вдруг в дальнем углу комнаты раздался какой-то звук, от которого кровь застыла в жилах юноши. Он присел за кресло и уставился на дверь, в которую только что вошел. Послышались легкие шаги и шелест одежды. Арафа приготовился к тому, что сейчас вспыхнет свет и он увидит перед собой Габалауи. Тогда он бросится к его ногам и скажет: «Я твой внук. У меня нет отца. Я стремлюсь лишь к добру. Делай со мной, что хочешь!» Вглядываясь в темноту, Арафа увидел, что из глубины комнаты к двери кто-то идет. Дверь отворилась, и свет с балкона проник в комнату. Арафа разглядел в дверном проеме очень старую и очень высокую женщину с худым липом, одетую в черное. Кто она, служанка? Разве в этой комнате могут находиться слуги? Взгляд Арафы различил очертания кресел и диванов, а посреди комнаты огромной кровати со столбами, с которых ниспадала москитная сетка. В ногах большой кровати стояла другая, поменьше. С нее, вероятно, и поднялась старуха. Большая же кровать могла принадлежать только Габалауи. Он спит на ней, не ведая, что в дом его проник преступник. Ах, как бы хотелось Арафе взглянуть на Габалауи, хоть издали! Он бы непременно сделал это, если бы не полуоткрытая дверь, через которую в любое мгновение могла вернуться вышедшая женщина.

Взглянув налево, Арафа заметил маленькую дверь. За ней-то и находилась комната, хранившая великую тайну. Когда-то Адхам, да упокоит Аллах его душу, гак же смотрел на эту дверь. Арафа пополз от кресла к двери, забыв даже о Габалауи. Добравшись до нее, поднял руку, нащупал в замочной скважине ключ, осторожно повернул. Дверь приотворилась, и Арафу охватило сладостное чувство близкой победы. Вдруг слабый свет померк и комната вновь погрузилась в темноту. Он услышал звук шагов и скрип кровати. Затем все стихло. Молодой человек стал терпеливо ждать, когда старуха снова заснет. Взглянул еще раз на большую кровать, но так ничего и не разглядел. Конечно, сейчас было бы безумием пытаться заговорить с дедом, ведь старуха сразу же проснется и закричит на весь дом, и тогда ему придется бежать. Достаточно, если он сумеет добраться до священной книги, в которой записаны условия наследования имения и тайны волшебства, с помощью которых Габалауи в незапамятные времена установил свою власть над пустыней и людьми. Никто до Арафы не догадывался, что священная книга — книга волшебства, ведь никто до него не занимался волшебством.

Он потянул дверь на себя, ползком перебрался через порог, прикрыл за собой дверь и остановился перевести дыхание. Почему Габалауи скрыл тайны, записанные в книге, даже от своих сыновей? Даже от своего любимца Адхама? А в ней, несомненно, скрыты удивительные тайны, и через несколько мгновений они станут ему известны. Осталось лишь зажечь свечу. Он, Арафа, сын неизвестного отца, зажжет ее на том самом месте, где некогда зажег свечу Адхам, и ребабы будут воспевать его деяния в веках. Арафа зажег свечу и тут же увидел смотревшие на него глаза. Несмотря на растерянность, он понял, что это глаза черного старика, который лежал на постели напротив входа в комнату. Несмотря на растерянность и страх, он понял также, что старик еще не очнулся от сна, от которого его пробудил звук чиркнувшей спички. Бессознательным движением Арафа выбросил вперед правую руку и крепко сжал пальцы на горле старика. Старик задергался, ухватился обеими руками за руку Арафы, ударил его ногой в живот, но Арафа лишь сильнее сдавил ему горло.

Свеча выпала из левой руки Арафы и погасла. Снова стало темно. Старик из последних сил продолжал сопротивляться и вдруг замер. Рука Арафы все еще сжимала его горло так, что пальцы онемели.

Задыхаясь, Арафа отступил назад и уперся спиной в дверь. Прошло еще несколько мгновений. Юноше казалось, что он провалился в темный и мрачный ад и что время давит на него с тяжестью смертного греха. Вот-вот он упадет на пол или прямо на труп своей жертвы. Мозг сверлила мысль о необходимости бежать. Он не сможет переступить через труп, чтобы добраться до заветной книги. Злосчастной книги! Не хватало смелости снова зажечь свечу. Лучше уж совсем ослепнуть, чем увидеть содеянное! Теперь он ощутил боль в руке, на которой остались следы ногтей черного старика. Арафа вздрогнул, вспомнив, как отчаянно тот сопротивлялся. Мозг пронзила ужасная мысль: преступление Адхама заключалось в неповиновении, он же совершил убийство, убил человека, которого даже не знал, которого у него не было причины убивать. Он пришел в этот дом, чтобы обрести здесь силу для борьбы с преступниками, и, сам того не желая, превратился в преступника.

Бросив взгляд в тот угол комнаты, где, как он думал, находилась книга, Арафа толкнул дверь и вышел наружу. В спальне он снова пополз вдоль стены к двери, ведущей на балкон. За последним креслом на секунду задержался, задумавшись: в этом доме не видно никого, кроме слуг, где же господин? Это преступление преграждает путь к нему навсегда. Арафа ощущал глубокое уныние: конец всем надеждам! Он открыл дверь, и свет фонаря ослепил его, как удар молнии. На цыпочках он выбрался на балкон, спустился по лестнице, пересек саламлик и вышел в сад. В тоске и отчаянии он не думал об осторожности. Вдруг спавший в саламлике проснулся и спросил: «Кто здесь?» Арафа прижался к наружной стене дома, под саламликом. Страх охватил его с новой силой. Голос из саламлика еще раз повторил вопрос. Ответом было мяуканье кошки. Арафа медлил в своем укрытии, его удерживал на месте страх совершить новое преступление. Когда наконец все стихло, он припал к земле и пополз к стене сада, отыскивая место, где начинался подкоп. Влез в дыру и вернулся назад тем же путем, которым пришел. Но когда он был уже у самого выхода, чья-то нога ударила его по голове с такой силой, что он едва не потерял сознание.

101

Опомнившись, Арафа кинулся на ударившего его человека и стал колотить его. Тот закричал, и Арафа застыл, растерявшись, — он узнал голос Ханаша.

Вместе они выбрались из ямы, и Ханаш объяснил:

— Тебя так долго не было, что я решил спуститься сам разведать, как дела.

Тяжело дыша, Арафа ответил:

— Ты, как всегда, совершил ошибку. Но ничего, пойдем скорее отсюда!

Они вернулись на улицу, еще погруженную в сон. Увидев мужа, Лватыф воскликнула:

— О господи! Почему у тебя кровь на руке и на шее?! Умойся!

Арафа вздрогнул, но ничего не сказал. Собрался пойти умыться и неожиданно упал, потеряв сознание. Аватыф и Ханаш с трудом привели его в чувство, усадили на тахту и сами сели рядом. Арафа чувствовал, что уснуть он не сможет, сон для него сейчас еще более недостижим, чем Габалауи. Он был не в силах в одиночку нести бремя своей тайны и рассказал Xанашу и Аватыф все, что случилось этой злосчастной ночью. Кончив рассказ, он увидел, что две пары глаз смотрят на него с ужасом и отчаянием.

— Я с самого начала была против этого плана, прошептала Аватыф.

Ханаш, которому хотелось смягчить ужасное впечатление от услышанного, заметил:

— Это нечаянное преступление.

— Но оно отвратительней всех преступлений Сантури и других футувв, продолжал казнить себя Арафа.

— Вряд ли на тебя падет подозрение, — успокоил его Ханаш.

— Но я убил ни в чем не повинного старика! Быть может, того самого слугу, которого Габалауи посылал к Касему! После горького молчания Аватыф предложила:

— Не лучше ли нам лечь спать?

— Ложись, — молвил Арафа, — мне сегодня не уснуть. Все снова погрузились в печальные размышления. На этот раз молчание нарушил Ханаш.

— Так ты не видел Габалауи? И даже не слышал его голоса?

— Нет, — грустно покачал головой Арафа.

— Но ведь ты разглядел в темноте его кровать!

— Так же ясно, как мы видим отсюда Большой дом.

— Я-то думал, что ты задержался, беседуя с ним!

— Находясь снаружи, легко вообразить себе все что угодно!

Аватыф, встревоженная лихорадочно возбужденным видом Арафы, уговорила его прилечь. Но он отказался, зная, что сон к нему не придет, хотя его и вправду лихорадило, голова была горячей и мысли путались.

— Жаль, — не мог сдержать своего огорчения Ханаш, — ты был в двух шагах от завещания и не заглянул в него. Лицо Арафы исказилось от боли.

— Увы, все наши труды пропали даром, — не унимался Ханаш.

Арафа упрямо вскинул голову, в тоне его прозвучала решимость:

— Во всяком случае, одно я понял твердо: мы должны рассчитывать только на волшебство, которым владеем! Разве ты не знаешь, что я решился на это безумие, побуждаемый мыслью, которая раньше никому не приходила в голову?!


???книга волшебств.???


Арафа пришел в еще большее возбуждение, выдававшее его душевные терзания.

— Мы скоро доведем до конца опыт с бутылкой, вот увидишь! — воскликнул он. И она очень поможет нам, если придется защищать свою жизнь!

— Лучше было бы, — вздохнул Ханаш, — если бы ты смог проникнуть в Большой дом и повидать его хозяина с помощью одного лишь волшебства, не прибегая к рискованным затеям.

— Возможности волшебства безграничны. Сегодня я владею всего-навсего несколькими рецептами да изготовляю бутылку, которая будет служить и для защиты, и для нападения. Но мы не можем себе даже вообразить все, на что способно волшебство.

Молчавшая до сих пор Аватыф произнесла с досадой:

— Не следовало и пытаться проникнуть в Большой дом. Дед наш живет в одном мире, а мы совсем в другом. Если бы тебе и удалось поговорить с ним, пользы от этого разговора не было бы никакой. Наверное, дед наш давно позабыл и про имение, и про футувв, он и думать не думает о своих внуках и об улице, на которой они живут.

Без видимой причины Арафа вдруг вспылил, но он был в таком состоянии, что от него можно было всего ожидать.

— На нашей улице, — гневно сказал он, — живут одни гордецы да невежды. Что они знают?! Ничего. Слушают россказни поэтов, а сами пальцем о палец не ударят. Считают улицу свою центром мироздания. А на самом деле она пристанище жуликов и нищих. Вначале же, пока не явился наш дед, на ее месте вообще была пустыня, где обитали лишь насекомые.

Ханаш недовольно поморщился от этих слов, а Аватыф, смочив тряпку, хотела приложить ее ко лбу Арафы. Но он отстранил ее руку и продолжал с жаром:

— Я владею тем, чем не владеет никто, даже сам Габалауи. Волшебство даст нашей улице больше, нежели Габаль, Рифаа и Касем вместе.

— Хоть бы ты уснул! — взмолилась Аватыф.

— Я не усну, пока не утихнет пожар, пылающий в моей душе!

— Скоро утро, — напомнил Ханаш.

— Утро не наступит до тех пор, пока сила волшебства не избавит улицу от футувв, не очистит души от ифритов и не принесет всем жителям довольство, которого не могут дать никакие доходы от имения. Тогда-то и наступит счастливая жизнь, о которой мечтал Адхам.

Он глубоко вздохнул и в изнеможении прислонил голову к стене. Аватыф надеялась, что теперь-то он наконец заснет.

Вдруг тишину нарушил ужасный крик. За ним последовали еще крики и громкий плач. Арафа, перепуганный, вскочил на ноги.

— Нашли труп слуги! У Аватыф от страха пересохло в горле.

— Откуда ты знаешь, что кричат в Большом доме? — спросила она.

Не ответив, Арафа выбежал на улицу, Аватыф и Ханаш кинулись за ним. У выхода из подвала они остановились, глядя в сторону Большого дома. Ночные сумерки уже почти рассеялись, уступая место утреннему свету. Во всех домах пооткрывались окна, повысовывались головы. Все как один смотрели в сторону Большого дома. Оттуда по направлению к Гамалийе сломя голову бежал какой-то человек.

— Что случилось? — спросил его Арафа, когда человек поравнялся с ним.

Не останавливаясь, тот крикнул:

— На все воля Аллаха! В преклонном возрасте скончался Габалауи!

102

Все трое вернулись в подвал. Ноги не держали Арафу, и он повалился на тахту.

— Человек, которого я убил, был жалкий черный слуга. Он спал в заповедной комнате.

Никто ему не ответил. Ханаш и Аватыф смотрели в пол, избегая встречаться глазами с безумным взглядом Арафы.

— Вы мне не верите! Клянусь, я не приближался к кровати деда!

Ханаш не знал, что отвечать, но чувствовал, что любые слова лучше молчания.

— Быть может, от неожиданности ты не разглядел его лица, — осторожно предположил он.

— Нет, нет! Это был не он!

— Не кричи так, — испугалась Аватыф.

Арафа стремглав бросился в заднюю комнату, уселся там в темноте, от волнения у него зуб на зуб не попадал. И зачем только он поддался этой нелепой идее? Зачем решился на этот безумный шаг? Земля уходила у него из— под ног, впереди было одно отчаяние. Оставалась надежда лишь на его удивительное ремесло.

Показались первые лучи солнца. Все жители улицы собрались вокруг Большого дома, обсуждая случившееся и передавая друг другу новости и слухи. Управляющий имением посетил Большой дом, недолго там оставался и вернулся к себе. Стало известно, что воры проникли в дом через подкоп под стеной и убили верного слугу Габалауи. А хозяин, узнав об этом, сильно расстроился и, не вынеся потрясения, скончался. Гнев жителей при этом известии был так силен, что осушил слезы и заставил всех замолкнуть. А Арафа, услышав сообщение, крикнул Ханашу и Аватыф:

— Вот видите, я говорил правду!

Но тут же осознал, что не кто другой, а только он повинен в смерти Габалауи, и, устыдившись своих слов, вновь погрузился в угрюмое молчание.

— Да упокоит его Аллах! — только и нашлась что сказать Аватыф.

А Ханаш утешающе добавил:

— Он был очень стар.

— Но это я, я причина его смерти, — простонал Арафа. Я самый презренный из его внуков, худший из злодеев.

— Но ведь ты пошел к нему, не питая злого умысла, — заплакала Аватыф.

Вдруг Ханаш забеспокоился:

— А если нас заподозрят?

— Надо бежать! — испугалась Аватыф.

— Чтобы тем самым подтвердить свою вину? — грустно усмехнулся Арафа.

С улицы, все еще заполненной людьми, доносились выкрики:

— Прежде чем хоронить Габалауи, надо убить преступника!

— Что за времена! Раньше даже худшие злодеи уважали Большой дом! Даже сам Идрис не покушался па него! Теперь все мы прокляты до самого Судного дня!

— Убийца не с нашей улицы! Трудно вообразить себе такое!

— Рано или поздно все выйдет наружу!

— Мы прокляты до самого Судного дня! Крики и вопли не утихали, и Ханаш не выдержал.

— Как нам дальше жить здесь?! — воскликнул он горестно.

Члены рода Габаль предложили похоронить Габалауи в гробнице Габаля, поскольку, с одной стороны, они считали себя самыми близкими его родственниками, а с другой не допускали и мысли о том, что он может покоиться в семейном склепе, где находятся останки Идриса.

Род Рифаа требовал, чтобы Габалауи был похоронен в той же могиле, в которую он своими руками перенес тело Рифаа. Члены рода Касем утверждали, что Касем был лучшим из всех внуков Габалауи, а посему его гробница — самое достойное место для останков великого деда.

Из-за этих споров на улице чуть не началась смута. Однако управляющий имением Кадри объявил, что Габалауи будет похоронен в мечети, построенной на месте прежней конторы в саду Большого дома. Такое решение всех удовлетворило, хотя жители улицы были огорчены тем, что им было запрещено присутствовать на похоронах деда так же, как при жизни запрещалось лицезреть его. Члены рода Рифаа шепотом передавали друг другу, что Габалауи все равно будет покоиться в могиле, в которой он похоронил Рифаа. Однако никто, кроме них, не верил в эту древнюю историю. Над рифаитами смеялись, и разозленный насмешками Аджадж, их футувва, пригрозил поколотить Сантури. В дело вмешался Саадалла, заявивший во всеуслышание, что он размозжит голову любому, кто нарушит спокойствие и порядок в этот скорбный день.

При омовении присутствовали лишь самые близкие слуги. Они обернули тело саваном и уложили на погребальные носилки. Носилки поставили в большом зале, том самом, который был свидетелем важнейших событий в жизни семьи — назначения Адхама управляющим, бунта Идриса и его изгнания. Принять участие в молитве были приглашены управляющий и главы родов Габаль, Рифаа и Касем. На закате солнца тело Габалауи было предано земле. Вечером все жители улицы собрались в огромном поминальном шатре. Вместе с членами рода Рифаа туда пришли и Арафа с Ханашем. Лицо Арафы, который не уснул ни на мгновение с тех пор, как совершил свое преступление, напоминало лицо покойника. Собравшиеся в шатре восхваляли и славословили Габалауи, называя его покорителем пустыни, красой мужчин, символом силы и смелости, владетелем имения и улицы, прародителем всех на ней живущих.

Арафа выглядел очень печальным, но никому, конечно, не могло прийти в голову, что на самом деле творилось в душе того, кто нарушил неприкосновенность Большого дома, кто поверил в существование деда, лишь когда тот умер, кто не захотел быть как все и навечно замарал свои руки. Арафа ломал голову, как и чем может он искупить преступление. Всех подвигов Габаля, Рифаа и Касема недостаточно для этого. Если он разделается с управляющим и футуввами и избавит улицу от их злодеяний, и то будет мало. Обучит всех и каждого волшебству и его премудростям — тоже мало. Единственный путь к искуплению в том, чтобы достичь совершенства в волшебстве и с его помощью вернуть жизнь Габалауи. Габалауи, которого оказалось легче убить, чем увидеть… Остается надеяться лишь на время, быть может, оно затянет кровоточащую рану в сердце. А эти футуввы с их лживыми слезами! Однако, увы и ах, никто из них не совершил греха, равного его греху.

Футуввы сидели молча. Они испытывали стыд и унижение: ведь теперь вся улица будет говорить, что Габалауи убит в своем доме в то время, как футуввы покуривали гашиш. Глаза их горели мстительным огнем, предвещавшим недоброе.

Вернувшись поздно ночью в подвал, Арафа обнял Аватыф.

— Скажи мне откровенно, — в отчаянии спросил он, ты считаешь меня преступником?

— Ты добрый человек, ты самый добрый из всех, кого я знаю. Просто тебе не повезло, — мягко ответила жена. Арафа закрыл глаза.

— Никто и никогда не страдал так, как я.

— Я знаю. Она поцеловала мужа холодными губами и прошептала:

— Я боюсь, что на нас падет проклятие. Арафа склонил голову.

— Я боюсь, — вмешался Ханаш, — что не сегодня-завтра все откроется. Ведь не может так быть, чтобы о Габалауи было известно все: история его самого, его имения, его детей и потомков, его встреч с Габалем, Рифаа и Касемом и осталась неизвестной лишь причина его смерти. Тяжело вздохнув, Арафа спросил:

— Есть ли у нас другой выход, кроме бегства? Ханаш не ответил. Тогда Арафа продолжал:

— У меня есть план. Но, чтобы осуществить его, я должен быть уверен в себе. Я не могу ничего делать, пока чувствую себя преступником.

— Ты невиновен, — нехотя проговорил Ханаш.

— Не бойся за нас, Ханаш! — воскликнул Арафа. — Мы отвлечем внимание улицы от ужасного преступления другими событиями. Я буду работать, произойдут многие чудеса. Но главным чудом станет воскрешение Габалауи.

Аватыф всплеснул руками, а Ханаш нахмурился.

— Ты сошел с ума?!

Арафа был похож на человека, охваченного горячкой, речь его напоминала бред:

— Одного слова нашего деда было достаточно, чтобы подвигнуть лучших из его потомков на высокие подвиги, на великие жертвы. Смерть же его сильнее всяких слов. Она налагает на меня долг сделать все, что в моих силах, заменить его, быть таким, как он! Ты понял?!

103

Когда на улице смолкли последние звуки, Арафа стал собираться. Лватыф с красными от слезглазами, потерявшая всякую надежду образумить мужа, проводила его до двери.

— Будь осторожен! — умоляла она его.

Ханаш без конца спрашивал:

— Ну почему ты не хочешь взять меня с собой? Потому что одному легче убежать, чем двоим.

Ханаш похлопал Арафу по плечу.

— Бутылку пускай в ход только в крайнем случае.

Арафа кивнул в знак согласия и вышел. Очутившись на темной улице, огляделся вокруг и направился к Гамалийе. Сделав большой крюк по улице аль— Ватавит, он через Даррасл вышел в пустыню за Большим домом, а оттуда к задней стене дома Саадаллы, также выходившей в пустыню. У середины стены он остановился и стал шарить руками по земле, пока не нащупал большой камень, прикрывший вход в подкоп. Над этим подземным ходом они с Ханашем трудились несколько ночей подряд. Проползши на животе по узкому проходу, Арафа оказался на другом его конце, в саду дома футуввы. Сквозь закрытые ставнями окна пробивался свет. Время от времени из дома доносились громкие голоса и взрывы грубого хохота.

Арафа достал из-за пазухи кинжал и затаился, готовый к действию. Время тянулось томительно, но в конце концов гости футуввы стали расходиться. Дверь открылась, из нее показалась группа мужчин, предводительствуемая баввабом с фонарем в руке, и направилась к воротам, выходящим на улицу. Закрыв за гостями ворота, бавваб повернул назад, к дому. Саадалла шел следом за ним. Арафа левой рукой подобрал с земли камень. Зажав кинжал в правой, он стоял за пальмой, дожидаясь, когда Саадалла подойдет поближе. Футувва поставил ногу на нижнюю ступеньку лестницы, ведущей в саламлик.

Одним прыжком Арафа оказался возле него и вонзил кинжал ему в спину, напротив сердца. Футувва испустил крик и рухнул наземь. Бавваб в страхе обернулся, но камень, брошенный Арафой, разбил фонарь, и все погрузилось во тьму. Арафа кинулся бежать к подкопу в стене. Истошный вопль бавваба переполошил весь дом.

Послышался топот ног и шум голосов в комнатах и в дальнем конце сада. На бегу Арафа споткнулся о корень пальмы и упал. Превозмогая сильную боль в ноге и локте, он ползком добрался до начала подкопа. Голоса и топот ног за его спиной приближались.

Арафа скатился в яму и, быстро перебирая руками и ногами, пополз под землей.

Выбрался наверх с другой стороны стены и, едва сдерживая стон, побежал на восток. Прежде чем завернуть за угол стены Большого дома, он оглянулся назад и увидел, что за ним кто-то гонится. «Кто тут?!» крикнул голос. Несмотря на боль в ноге, Арафа удвоил скорость, достиг оконечности стены и стал пересекать пустырь, отделяющий Большой дом от дома управляющего. Но заметил впереди огни факелов и свернул в сторону пустыни, надеясь добраться до рынка Мукаттам. Он чувствовал, что теряет силы и что боль рано или поздно вынудит его остановиться. Топот ног все приближался, Арафа различал голоса преследователей: «Держи его! Лови!»

И тут Арафа достал из-за пазухи бутылку, над изготовлением которой работал долгие месяцы, остановился, обернулся лицом к преследователям и метнул бутылку в подбегавших людей. Через секунду прогремел оглушительный взрыв. Вслед за ним раздались вопли и стоны. Арафа снова побежал и уже не слышал за собой топота ног преследователей. На краю пустыни он бросился на землю, тяжело дыша и стеная, и долго лежал, слабый и одинокий, в ночной тьме. Иногда он озирался вокруг было тихо и безлюдно. Руками он стал отирать кровь, сочившуюся из ноги, потом осушил руки песком. Он сознавал, что должен во что бы то ни стало идти дальше. С трудом, помогая себе руками, поднялся и медленно побрел к Даррасе.

В начале Даррасы он чуть было не столкнулся с каким-то прохожим и в страхе отпрянул. Но прохожий не обратил на него никакого внимания, и Арафа вздохнул с облегчением. Он возвращался тем же путем, которым шел к дому Саадаллы. Приближаясь к улице Габалауи, услышал необычный для столь раннего часа шум на улице. Жалобные и угрожающие крики, плач и проклятия смешались в зловещем хоре.

Помедлив минуту, он двинулся вперед, стараясь держаться ближе к стенам домов. В дальнем от него конце улицы, между домами управляющего и Саадаллы, виднелась толпа людей, в то время как квартал Касем выглядел пустынным. Арафа осторожно добрался до своего дома, нырнул в подвал и оказался среди ожидавших его Аватыф и Ханаша.

Увидев рану на ноге мужа, Аватыф испугалась. Она поспешила принести миску с водой и стала промывать рану, Арафа стиснул зубы, чтобы не закричать от боли. Помогавший женщине Ханаш выглядел встревоженным.

— Вся улица негодует, — сказал он.

— А что говорят о взрыве? — спросил Арафа.

— Те, кто гнался за тобой, рассказали о том, что видели, но им никто не поверил. Однако при виде ужасных ран все растерялись. Теперь только и разговору что о взрыве. Даже про смерть Саадаллы позабыли.

— Убит главный футувва улицы, — заметил Арафа. — Завтра футуввы начнут грызться между собой за его место. Но скоро время футувв кончится. И первым поплатится убийца твоего отца. Он взглянул на жену, которая перевязывала его рану. Аватыф ничего не ответила, а Ханаш с тревогой смотрел на брата. Острая боль заставила Арафу склонить голову ему на руки.

104

Рано утром кто-то постучал в дверь подвала. Пошедшая открывать Аватыф увидела перед собою дядюшку Юнуса, бавваба в доме управляющего. Она вежливо поздоровалась с ним и пригласила в дом. Но он не двинулся с места. Господин управляющий срочно требует к себе Арафу.

Не испытывая ни малейшей радости от этого известия, Аватыф передала приглашение Арафе. Вскоре он вышел, одетый в свое лучшее платье белую галабею, с цветной повязкой на голове, в чистых сапогах. Он слегка прихрамывал и вынужден был опираться на палку.

— Я готов! — сказал он баввабу, приветственно поднимая руку.

Они пошли по улице. Вся она была погружена в скорбь. Глаза прохожих выражали беспокойство и страх, словно спрашивали: что будет завтра? Какие еще беды принесет оно с собой? Подручные футувв, собравшись по кофейням, обсуждали, как быть дальше. В доме Саадаллы не умолкали крики и причитания.

Вслед за баввабом Арафа вошел в дом управляющего. Идя по увитой жасмином аллее к саламлику, Арафа думал о том, как дом управляющего похож на Большой дом почти такой же роскошный, лишь немного скромнее. Он усмехнулся про себя: они подражают деду в том, что выгодно им, а о пользе остальных и не думают.

Бавваб скрылся за дверью, чтобы доложить о его приходе хозяину, и, вернувшись, пригласил войти. Арафа вошел в большую залу. В дальнем углу сидел управляющий Кадри, поджидая его. Арафа уважительно склонился перед ним в поклоне и краем глаза разглядывал Кадри: он показался ему высоким, крепкого телосложения мужчиной с упитанным, мясистым лицом. Но когда управляющий в ответ на приветствие Арафы улыбнулся, открылись гнилые, желтые зубы, очень портившие его внешность. Кадри указал Арафе место рядом с собой на диване.

— Прошу прощения, господин управляющий, промолвил Арафа, направляясь к ближайшему стулу.

— Сюда! Садись сюда! — настойчиво и вместе с тем ласково приказал управляющий.

Арафе пришлось примоститься на краешке дивана. «Неспроста это», подумал он и утвердился в своей мысли, увидев, что бавваб прикрывает дверь залы. Некоторое время Кадри молча глядел на юношу, потом спокойно спросил:

— Зачем ты убил Саадаллу, Арафа?

Их взгляды встретились. Тело Арафы напряглось, в голове все поплыло и перемешалось. Уверенный вид управляющего не оставлял сомнений в том, что ему все известно. Не дав Арафе ответить, Кадри уже более резким тоном сказал:

— Не дрожи! Зачем же было убивать, если ты так трусишь? Возьми себя в руки и отвечай, честно отвечай, почему ты убил Саадаллу?

— Господин мой… я… — забормотал Арафа, ничего не соображая.

— Негодяй, ты думаешь, у меня нет доказательств? Отвечай откровенно, ничего не скрывая, почему ты убил его?

Арафа совсем растерялся, глаза его бессмысленно блуждали, а Кадри ледяным тоном продолжал:

— У тебя нет выхода, Арафа. Если люди на улице узнают о том, что ты сделал, они растерзают тебя на мелкие куски.

Плач в доме футуввы становился все громче, а его, Арафы, надежды были развеяны в прах. Он открыл рот, но так ничего и не сказал.

— Молчи, молчи, — пригрозил управляющий. — Вот я вытолкну тебя наружу, к этим зверям, и скажу им: хватайте убийцу Саадаллы. А еще могу сказать им: хватайте убийцу Габалауи!

— Габалауи! — сдавленным голосом прохрипел Арафа.

— Ты мастер рыть подкопы! В первый раз тебе удалось спастись, но теперь ты попался. Почему ты убиваешь, Арафа?

В полном отчаянии Арафа лепетал:

— Я невиновен, господин управляющий, невиновен…

— Если я обвиню тебя, никто не потребует у меня доказательств. На нашей улице слухи почитаются истиной. И приговор будет один смерть! Но скажи мне, что толкнуло тебя залезть в Большой дом? И убить Саадаллу?

Этот человек знает все. Каким образом? Откуда? Неизвестно. Но почему он обвиняет его наедине, за закрытой дверью?

— Ты хотел ограбить? Не смея поднять глаза, Арафа молчал.

— Говори, гаденыш! — гневно крикнул Кадри. — Зачем тебе понадобилось грабить, если ты живешь лучше многих?! С видом человека, решившегося на отчаянное признание, Арафа проговорил:

— Порок гнездится в моей душе. Кадри торжествующе рассмеялся, а Арафа недоумевал: почему этот человек до сих пор не расправился с ним? Почему не выдал его тайну ни одному из футувв? Почему расспрашивает его таким странным образом, наедине?

— Ты опасный человек! — неожиданно сказал управляющий.

— Я несчастный человек.

— Разве можно назвать несчастным того, кто владеет оружием пострашнее всяких дубинок?

Потерявши голову, по волосам не плачут. Волшебник не он, Арафа, а вот этот сидящий рядом с ним человек.

Управляющий, казалось, наслаждался растерянностью юноши.

— Один из моих слуг был в числе твоих преследователей, — наконец объяснил он свою осведомленность. — Он бежал позади всех и не пострадал от взрыва. А потом тайно выследил тебя. Ты столкнулся с ним в Даррасе. В одиночку он не стал с тобой связываться, прибежал ко мне и все рассказал.

— Он не мог рассказать кому-нибудь еще? — вырвалось у Арафы.

— Он верный слуга, — улыбнулся управляющий. И серьезно добавил: — А теперь расскажи мне о твоем оружии.

Туман начал рассеиваться в глазах Арафы. Этот человек хочет завладеть секретом, который Арафа ценит дороже своей жизни. Но положение его действительно безвыходно. Понизив голос, Арафа сказал:

— Оно гораздо проще, чем воображают люди.

Взгляд Кадри стал жестким, в голосе снова зазвучала угроза:

— Я могу приказать немедленно обыскать твой дом, но мне не хотелось бы привлекать к тебе лишнее внимание. Понимаешь? Если ты будешь слушаться меня, я не дам тебе погибнуть.

Этому человеку ничего не стоит привести в исполнение свою угрозу. Тут ничего не поделаешь. Арафа бессильно опустил голову.

— Я подчиняюсь твоей воле.

— Ты начал кое-что соображать, волшебник нашей улицы! Если бы моей целью было убить тебя, твои останки давно были бы брошены на съедение собакам. И продолжал, откашлявшись:

— Оставим в покое Габалауи и Саадаллу. Поговорим лучше о твоем оружии, что оно собой представляет? Арафа поглядел на управляющего ясными глазами.

— Это волшебная бутылка!

— Волшебная? — с сомнением переспросил тот. — Объясни получше.

Впервые за время разговора Арафа обрел какую-то уверенность. Он спокойно пояснил:

— Язык волшебства понимают лишь те, кто знает его тайны.

— Значит, ты не откроешь мне этих тайн, даже если я пообещаю тебе полную безопасность?

Арафа внутренне рассмеялся, но сказал с серьезным видом:

— Я не обманываю тебя. Управляющий задумался, потом спросил:

— Сколько у тебя этих бутылок?

— Сейчас нет ни одной.

— Врешь, змееныш! — Управляющий даже заскрежетал зубами от злости.

— Обыщи мой дом, — предложил Арафа, — и ты убедишься, что я говорю правду.

— А ты можешь делать их?

— Разумеется!

Кадри в волнении стиснул кулаки.

— Я хочу, чтобы у меня их было много.

— У тебя будет их столько, сколько пожелаешь. Впервые они посмотрели друг на друга понимающим взглядом, и Арафа смело сказал:

— Мой господин намерен избавиться от проклятых футувв?

Странное выражение промелькнуло в глазах Кадри.

— Скажи-ка мне, что все-таки побудило тебя нарушить неприкосновенность Большого дома?

— Обыкновенное любопытство, — просто ответил Арафа. — Но я стал невольным виновником смерти слуги, и это разрушило все мои планы.

— Ты стал виновником смерти великого человека! — напомнил Кадри.

— Мое сердце разрывается от горя и раскаяния!

— Если бы нам дано было прожить столько, сколько прожил он, — пожал плечами управляющий.

«Подлый лицемер! Тебя волнует лишь имение», — подумал Арафа, а вслух сказал:

— Да продлит Аллах твои дни. А управляющий продолжал расспрашивать:

— Значит, ты проник в Большой дом лишь из любопытства?

— Да.

— А зачем убил Саадаллу?

— Потому что, как и ты, я хочу избавиться от всех футувв.

— Они узаконенное зло, — улыбнулся Кадри, — но ты вправе ненавидеть их за то, что они присваивают себе доходы от имения.

— Истинно так, господин мой.

— Ты можешь разбогатеть так, как тебе и не снилось, — многозначительно проговорил управляющий.

— Другой цели у меня нет, — лицемерно согласился Арафа.

— Зачем тебе надрываться из-за каких-то миллимов? Спокойно занимайся своим волшебством под моим покровительством, и у тебя будет все, что пожелаешь.

105

Они сидели втроем на тахте, и Арафа пересказывал свой разговор с управляющим. Аватыф и Ханаш слушали его, затаив дыхание, с волнением и страхом. Закончил Арафа такими словами:

— У нас нет выбора. Саадалла еще не похоронен. Если мы не примем предложение, нас ждет смерть.

— А если бежать? — предложила Аватыф.

— Он не даст нам убежать. За нами следят во все глаза.

— Отдавшись в его руки, мы тоже не будем в безопасности.

Арафа не ответил жене, хотя слова ее совпадали с его мыслями. Он обернулся к Ханашу.

— А ты что молчишь? Серьезно и печально Ханаш заговорил:

— Когда мы вернулись на нашу улицу, у нас были простые и скромные мечты. Потом все переменилось. У тебя родились огромные планы, и ты заставил нас поверить в них. Вначале я был против твоих замыслов, но все-таки помогал тебе без колебаний. Постепенно я сам в них поверил, и моей единственной мечтой стала мечта нашей улицы о счастье и избавлении от зла. Сегодня ты неожиданно предлагаешь нам новый план. Согласившись на него, мы превратимся в орудие порабощения нашей улицы, страшное орудие, с которым нельзя бороться и которое невозможно уничтожить. С футуввой все-таки можно бороться, его можно убить.

— К тому же, — добавила Аватыф, — мы и сами не будем в безопасности. Управляющий получит от тебя все, что ему нужно, а потом придумает способ разделаться с тобой, как сейчас он собирается разделаться с футуввами.

В глубине души Арафа был согласен с ними, те же мысли мучили его беспрестанно. Но он убежденно сказал:

— Я сделаю так, что он всегда будет нуждаться в моем волшебстве!

— В лучшем случае, — ответила Аватыф, — ты станешь его новым футуввой.

— Именно так, — подтвердил Ханаш, — футуввой, оружие которого не палки, а бутылки. Вспомни, как он относится к футуввам, и ты поймешь, что тебя ждет.

— Прекрасно! — в сердцах воскликнул Арафа. — Можно подумать, что я алчный честолюбец, а вы благочестивые скромники, поверившие мне как святому. Можно подумать, что я не проводил ночи напролет в дальней комнате, не подвергал опасности свою жизнь! И все это ради блага нашей улицы! Если вы отказываетесь принять предложение, так скажите, что делать!

Он смотрел на них с вызовом, Оба молчали. Его мучила боль, и мир представлялся ему кошмаром. Все испытания, выпавшие на его долю, он воспринимал как кару за смерть деда, и это увеличивало его страдания. Аватыф в полном отчаянии шепнула:

— Надо бежать!

— Но как?!

— Не знаю, но тебе это будет не труднее, чем проникнуть в дом Габалауи.

— Управляющий ждет нас, за нами следят, что можно придумать?

Наступило молчание. Ужасное молчание, подобное безмолвию могилы, в которой покоился Габалауи.

Ханаш вздохнул и, словно прося прощения у кого-то, сказал:

— У нас нет выбора. Оба прошли в заднюю комнату и принялись набивать стоявшие там бутылки песком и осколками стекла.

— Нам следует, — заметил Арафа, — договориться об условных знаках, которыми мы будем записывать результаты наших опытов. Мы заведем секретную тетрадь и станем все заносить в нее, чтобы в случае моей смерти наши усилия не пропали даром. Я хочу, чтобы ты овладел всеми тайнами волшебства. Мы не знаем, что готовит нам судьба.

Они старательно продолжали работать, но Арафа заметил нахмуренные брови Ханаша и решил открыть ему свои намерения.

— Этими бутылками мы уничтожим футувв, — объяснил он.

— Это не принесет пользы ни нам, ни нашей улице! — возразил Ханаш.

Не переставая работать, Арафа стал убеждать Ханаша:

— Видно, истории поэтов тебя ничему не научили. Если в прошлом были люди, подобные Габалю, Рифаа и Касему, то отчего в будущем не могут появиться такие же?

— Были времена, когда я считал тебя похожим на них. Арафа сухо засмеялся.

— А когда я потерпел поражение, ты перестал так думать?

Ханаш промолчал.

— Я не буду походить на них по крайней мере в одном. У них были на нашей улице последователи. Меня же никто не понимает. Касем мог привлечь человека на свою сторону одним ласковым словом. Мне же требуются долгие годы для того, чтобы обучить одного человека своему ремеслу и сделать из него последователя.

Он закончил набивать бутылку, закупорил ее и, подставив под свет фонаря, сказал, любуясь делом своих рук:

— Сегодня она устрашает сердца и наносит раны, а завтра может стать орудием убийства. Я же говорил тебе, возможности волшебства беспредельны!

106

Кто наш главный футувва? Со дня похорон Саадаллы жители улицы не переставали задавать друг другу этот вопрос. Снова каждый род счал хвалить своего футувву. Члены рода Габаль утверждали, что их Юсуф — самый сильный и теснее других связан родством с Габалауи. Рифаиты заявляли, что их род — самый благородный на улице, так как ведет начало от человека, которого Габалауи похоронил в своем доме и собственными руками. Члены рода Касем напирали на то, что они единственные в свое время не использовали плоды победы и собственных интересах, а позаботились обо всей улице, что лишь при Касеме улица была единой и законом на ней были справедливость и братство.

Как обычно, разногласия начались с перешептываний в кофейнях, потом смута охватила всю улицу, и жители ее приготовились к самому худшему. Ни один футувва не смел теперь пройтись по улице в одиночку. Если же проводил вечер в кофейне или в курильне, то лишь под охраной подручных, вооруженных дубинками. Поэты в кофейнях восхваляли футувву своего квартала. Владельцы лавок и бродячие торговцы с мрачным видом прикидывали будущие убытки. Ожидание беды и страх перед завтрашним днем заставили людей забыть и смерть Габалауи, и убийство Саадаллы. И права была Умм Набавийя, торговка вареными бобами, когда она во всеуслышание сказала:

— Видно, конец света не за горами. Счастлив тот, кто уже нашел свою смерть!

Однажды вечером с крыши одного из домов квартала Габаль прозвучал голос:

— Эй, люди, послушайте! Давайте рассудим здраво. Квартал Габаль самый древний на улице, а Габаль был первым из ее великих сынов. Никому не будет обидно, если Юсуф станет главным футуввой.

В ответ из кварталов Рифаа и Касем понеслись насмешки и грязные ругательства, а мальчишки немедленно собрались в кучку и стали распевать:

Эй, Юсуф, паршивая вошь,
Куда ты, безмозглый, ползешь?
Люди вконец ожесточились. От открытой схватки удерживало лишь то, что в споре участвовали три стороны, три противоборствующие силы. Поэтому либо два квартала должны были объединиться, либо какой-нибудь из кварталов — добровольно отказаться от соперничества. Но события начались вдалеке от самой улицы. Два торговца, один из квартала Габаль, другой из квартала Касем, встретились в Бейт аль-Кади, между ними завязалась драка. В результате первый потерял глаз, а второй зубы. В Султанских банях возникла драка между женщинами из трех кварталов. Голые, они набросились друг на дружку, царапали ногтями щеки, рвали зубами руки и животы, таскали одна другую за косы. В ход пошли кувшины, мочалки, куски мыла и щетки для массажа. Драка закончилась чем, что две женщины упали в обморок, у третьей случился выкидыш, а остальные все были в синяках и ранах.

Около полудня того же дня, после того как драчуньи вернулись домой, вспыхнула новая драка, теперь уже на крышах домов. Оружием служили камни и грубая брань. Похоже было, что над улицей разразился каменный град.

В это время к футувве квартала Габаль Юсуфу тайком пробрался посыльный из дома управляющего и сообщил, что управляющий хочет его видеть. Юсуф поспешил на встречу, стараясь оставаться незамеченным.

Управляющий встретил футувву любезно, но настоятельно требовал принять меры по наведению порядка в его квартале, поскольку именно этот квартал ближе всех к дому управляющего. На прощание он пожал руку Юсуфу и сказал, что надеется при следующей встрече видеть его главным футуввой. Ободренный такой открытой поддержкой, Юсуф вышел из дома управляющего, твердо веря, что власть почти у пего в руках и ему нужно лишь как можно скорее навести порядок в своем квартале. Жители квартала Габаль уже передавали шепотом друг другу, что завтрашний день принесет им власть и высокое положение. Новость эта просочилась и в другие кварталы. И вновь разгорелись страсти. Не прошло и нескольких дней, как Аджадж тайно встретился с Сантури и сговорился с ним сначала покончить с Юсуфом, а затем бросить жребий, кому из них двоих быть главным футуввой. На заре следующего дня мужчины из родов Касем и Рифаа, объединившись, напали на квартал Габаль. Произошло настоящее сражение. Юсуф и многие его подручные были убиты. Остальные спаслись бегством. Роду Габаль ничего не оставалось делать, как подчиниться силе. После этого был определен срок жеребьевки. Мужчины и женщины кварталов Касем и Рифаа собрались в начале улицы, перед Большим домом. Они заполнили собой все пространство от дома управляющего до дома главного футуввы, который должен был достаться обладателю счастливого жребия. Явился Сантури со своими людьми и Аджадж, окруженный подручными. Они обменялись приветствиями и подтвердили свои обязательства. На глазах у всех футуввы обнялись. И Аджадж громко провозгласил:

— Мы с тобой братья и останемся ими при любых обстоятельствах!

— Навсегда, о храбрейший из храбрых! — ответствовал Сантури.

Жители двух кварталов стояли друг против друга, разделенные лишь площадью перед входом в Большой дом. Двое мужчин — один рифаит, другой касемит — вышли на середину, неся корзину, полную свернутых бумажек, и поставили ее в центре площади. Было объявлено, что молоток, изображенный на бумажках, знак Аджаджа, а нож — знак Сантури и что в корзине находится равное количество бумажек с теми и другими изображениями. После этого привели мальчика с завязанными глазами, который должен был достать из корзины свернутую в трубку бумажку. В напряженной тишине мальчик протянул руку и извлек бумажную трубочку. Не снимая с глаз повязки, он развернул ее и поднял вверх. Тут же жители квартала Касем закричали:

— Нож! Нож! Сантури протянул руку Аджаджу, и тот, улыбнувшись, пожал ее. Поднялся общий гомон:

— Да здравствует Сантури, футувва нашей улицы! Из рядов рифаитов вышел мужчина и направился к Сантури с распростертыми объятиями. Футувва тоже раскрыл руки ему навстречу, но в тот же миг мужчина быстро и с силой всадил в его сердце нож, и Сантури упал, сраженный, лицом вниз. На какое-то мгновение все оцепенели. Потом толпа касемитов взорвалась криком, плачем и угрозами. И снова два квартала сошлись в страшной драке. Но среди жителей квартала Касем не было никого, равного силой Аджаджу, и вскоре все поняли, что поражение их неминуемо. Кому суждено было погибнуть, тот пал, кому выпало спастись, тот бежал. Еще не наступил вечер, как Аджадж стал главным футуввой улицы. И если в квартале Касем слышались причитания и плач, то в квартале Рифаа раздавались радостные звуки загруд, пение и веселая музыка. Внезапно громкий окрик перекрыл все остальные шумы:

— Тихо! Послушайте, вы, овцы! Обернувшись в удивлении на голос, люди увидели Юнуса, бавваба в доме управляющего, который шел впереди, прокладывая дорогу самому управляющему, сопровождаемому многочисленными слугами. Аджадж поспешил навстречу управляющему со словами:

— Твой покорный слуга Аджадж, футувва улицы, ждет приказаний!

Управляющий смерил его презрительным взглядом и в наступившей полной тишине громко проговорил:

— Ажадж! Я не желаю, чтобы на нашей улице были футуввы!

Люди смутились, слова песен застыли на губах, улыбки исчезли с лиц, Аджадж с удивлением спросил:

— Что ты имеешь в виду, господин управляющий? Управляющий все так же громко и ясно повторил:

— Я не желаю больше никаких футувв! Пусть улица живет спокойно!

— Спокойно?! — воскликнул Аджадж, не скрывая насмешки.

Но управляющий ничего не ответил и лишь холодно посмотрел на него.

— А кто же будет защищать тебя? — с вызовом спросил Аджадж.

В этот момент в Аджаджа и его людей полетели бутылки, брошенные слугами управляющего. Загрохотали взрывы, сотрясая воздух и стены домов. Осколки стекла и песок разлетались во все стороны, нанося кровавые раны стоящим поблизости. Страх охватил души людей, как коршун хватает когтями цыплят. От страха помутились умы и ослабли суставы. Аджадж и его подручные попадали наземь, и слуги управляющего прикончили их. В квартале Рифаа поднялись стон и плач, а из кварталов Касем и Габаль донеслись злорадные крики. Бавваб Юнус встал посреди улицы и призвал всех к тишине. Дождавшись, когда все смолкли, он громко объявил:

— Жители улицы! Благодаря господину управляющему, да продлит Аллах его дни, для вас наступило время счастья и спокойствия. Отныне ни один футувва не будет угнетать и обирать вас!

Возгласы радости нарушили тишину…

107

Поздно вечером Арафа вместе с семьей перебрался из подвала в квартале Рифаа в дом главного футуввы, справа от Большого дома. Так приказал господин управляющий, а его приказы не обсуждаются. И вот Арафа, Аватыф и Ханаш оказались в доме, о котором не емелп и мечтать. Они ходили по саду, любуясь прекрасным видом, по саламлику, залам, заходили в спальни, гостиную, столовую на втором этаже, поднимались на крышу, где содержались куры, кролики и голуби. Впервые в жизни они оделись в изысканные одежды и дышали свежим воздухом, напоенным запахами сада.

— Это как Большой дом, только в уменьшенном виде и без всяких тайн, — сказал Арафа, оглядев свое новое жилище. — Не правда ли?

— А твое ремесло, — спросил его Ханаш. — Разве оно не тайна?

В глазах Аватыф читалась растерянность.

— Кто бы мог вообразить такое! — воскликнула она.

Все трое стали даже выглядеть иначе в этой новой обстановке. Не успели они еще опомниться от увиденного, как в дом явилась толпа мужчин и женщин. Один представился баввабом, другой поваром, третий садовником, четвертый смотрителем птиц, а женщины должны были выполнять различные работы по дому. Арафа очень удивился их приходу и спросил:

— Кто прислал вас?

— Господин управляющий, — ответил за всех бавваб. Вскоре самого Арафу пригласили к управляющему, и он немедленно отправился к нему в дом. Когда они уселись рядом в большой зале, Кадри сказал:

— Мы будем часто видеться, Арафа. Надеюсь, ты не против?

По правде говоря, Арафа чувствовал себя неуютно, находясь в этом месте и глядя на сидящего перед ним человека. Все же он, широко улыбнувшись, сказал:

— Спасибо тебе, господин, за добро!

— Твое волшебство — источник всякого добра! Как понравился тебе дом?

— Я не смел и мечтать ни о чем подобном, — смущенно проговорил Арафа. Ведь я бедняк. А сегодня к нам еще пожаловала целая армия слуг!

Управляющий не отводил взгляда от лица Арафы.

— Это мои люди, — многозначительно промолвил он. — Я послал их, чтобы они служили тебе и охраняли тебя.

— Охраняли?! Кадри засмеялся.

— Конечно! Разве ты не знаешь, что на улице только и разговору что о твоем переселении в дом футуввы? А между собой люди говорят, что именно ты изобрел волшебные бутылки. К тому же родственники убитых футувв жаждут мести, как тебе известно. А есть и такие, кто умирает от зависти. Словом, со всех сторон тебе угрожает опасность. И мой тебе совет: не доверяйся никому и не выходи из дома, а если выйдешь, не отходи слишком далеко.

Лицо Арафы помрачнело. Значит, он превратился в пленника! В заложника злобы и мести! Кадри понял, о чем он думает, и успокоил его:

— Не бойся. Мои люди будут всегда рядом. Наслаждайся жизнью, как тебе угодно, и в своем, и в моем доме. Что ты теряешь, кроме пустыни и развалюх? Не забывай: люди на улице упорно твердят о том, что Саадалла был убит тем же оружием, что и Аджадж, и что убийца проник в дом Саадаллы тем же способом, каким раньше он проник в Большой дом, а следовательно, убийца Аджаджа, Саадаллы и Габалауи один и тот же человек — волшебник Арафа!

Содрогнувшись, Арафа воскликнул:

— Проклятие пало на мою голову!

— Тебе нечего опасаться, пока ты под моей защитой и под охраной моих людей.

О негодяй, засадивший меня в клетку! Я учился волшебству лишь ради того, чтобы уничтожить тебя и твоих слуг. А сегодня меня ненавидят те, кого я люблю и кого хочу освободить. Быть может, я даже буду убит рукою одного из них. Арафа предложил управляющему:

— Назначь футуввами людей, которые угодны и тебе, и жителям нашей улицы.

— Зачем же тогда мы расправились со всеми футуввами? — усмехнулся Кадри.

Смерив Арафу жестким взглядом, он добавил:

— Ты ищешь способ расположить их к себе! Оставь это занятие! Привыкай лучше, как и я, к тому, что тебя ненавидят. И не забывай, что единственное прибежище — это я и мое хорошее отношение к тебе.

— Я был и остаюсь к твоим услугам, — угрюмо пробормотал Арафа.

Управляющий поднял глаза к потолку, словно любуясь цветными росписями на нем, потом снова перевел взгляд на Арафу.

— Я хочу, чтобы удовольствия новой жизни не отвлекали тебя от дела, — наставительно заметил он.

Арафа склонил голову в знак согласия, а управляющий продолжал:

— И чтобы ты изготовил как можно больше волшебных бутылок!

— Того, что есть, вполне достаточно, — осторожно сказал Арафа.

Управляющему такой ответ не понравился, но он скрыл недовольство и, притворно улыбнувшись, спросил:

— Разве не разумно сделать запас? Арафа ничего не ответил. В глубине души он испытывал отчаяние. Неужели пришел его черед? И так быстро?! Он предпринял последнюю попытку.

— Господин управляющий! Если я стесняю тебя, разреши мне уйти куда глаза глядят.

Управляющий сделал вид, что очень обеспокоен его словами.

— Что это ты говоришь! — воскликнул он. Арафа решил быть до конца откровенным.

— Я знаю, что жизнь моя зависит от того, насколько я тебе нужен. Управляющий невесело усмехнулся.

— Не думай, что я недооцениваю твой ум. Ты, конечно, рассуждаешь правильно. Но ты ошибаешься, полагая, что мне нужны лишь твои бутылки. Ты ведь наверняка способен изобрести нечто еще более удивительное?! Но Арафа продолжал настаивать на своем.

— Я не сомневаюсь в том, что это твои люди разнесли слухи об услугах, которые я тебе оказал. Но не забывай и ты, что твоя жизнь нуждается в…

Кадри предостерегающе нахмурился, но Арафа не обаратил на это внимания.

— Сейчас у тебя нет футувв. И вся твоя сила заключается в бутылках. Пока их достаточно, ты в безопасности. Но если я умру сегодня, то завтра или через день настанет твоя очередь.

Управляющего эти слова разъярили так, что он схватил Арафу за горло и чуть не задушил его. Но, быстро опомнившись, разжал руки, хитро улыбнулся и сказал:

— Видишь, до чего довел меня твой непотребный язык! А ведь у нас нет причин для вражды, и мы можем жить спокойно и пожинать плоды нашей победы.

Арафа тяжело переводил дыхание, а управляющий продолжал:

— А за свою жизнь не бойся, я буду оберегать ее, как и свою. Наслаждайся радостями мира, но не забывай и свое волшебство, его возможности нам так важны. Знай: тот из нас, кто предаст другого, предаст самого себя!

Вернувшись к Аватыф и Ханашу, Арафа пересказал им свой разговор с Кадри, и они опечалились еще больше. Видно, всем троим придется несладко в этой новой жизни. Но во время ужина, оказавшись за столом, который ломился от вкусных яств и тонких вин, они забыли о своих тревогах. Впервые Арафа громко смеялся, а Ханаш хохотал так, что все его тощее тело сотрясалось.

Оба они отдались на волю судьбы. Стали вместе работать в комнате, которую сами приспособили для занятий волшебством. Все новые открытия Арафа усердно записывал в тетрадь с помощью условных знаков, о которых они с Xанашем договорились заранее и которых не знал никто, кроме них двоих. Однажды во время работы Ханаш громко вздохнул:

— Мы словно узники!

— Потише! У этих стен есть уши, — остановил его Арафа. Ханаш негодующим взором обвел дверь и стены, потом, понизив голос, продолжал:

— Неужели мы не можем тайно создать новое оружие и с его помощью уничтожить нашего тюремщика?!

В окружении всех этих слуг мы не сможем испытать его тайно. Управляющему известно все, что мы делаем. Да если бы нам и удалось убить его, спасения не будет, потому что с нами расправятся жители улицы, которые жаждут отомстить нам.

— Зачем же ты тогда работаешь с таким усердием?

— Потому что ничего другого мне не остается, — грустно ответил Арафа.

Вечерами Арафа стал наведываться в дом управляющего, где они вместе выпивали и беседовали. К ночи он возвращался домой, где Ханаш готовил к его приходу в саду или на балконе кальян, и они принимались курить гашиш. Раньше Арафа никогда не увлекался гашишем. Теперь, когда тоска преследовала его, он пристрастился к нему. Даже Аватыф стала привыкать к этим вещам. Им надо было во что бы то ни стало заглушить скуку и страх, отчаяние и удручающее ощущение вины, забыть все прошлые мечты. У мужчин все же была работа, а Аватыф совсем нечем было заняться. Она ела, пока ей не опротивела еда, спала, пока ей не прискучил сон, проводила долгие часы в саду, наслаждаясь его красотами. Тут-то она вспомнила, как раньше мечтала о жизни, в тоске по которой умер Адхам. Как же она тяжела, подобная жизнь! Как можно к ней стремиться и мечтать о ней?! Быть может, Аватыф чувствовала бы себя иначе, если бы не жила узницей, если бы ее не окружали вражда и ненависть. Но она находилась в тюрьме, из которой был один выход — гашиш.

Однажды Арафа задержался в доме управляющего дольше обычного, и Аватыф решила дождаться его в саду. Караван ночи приближался, ведомый проводником — луной. Аватыф сидела, вдыхая аромат цветов и слушая кваканье лягушек. Вдруг ее внимание привлек звук открывающейся двери. Она поднялась было навстречу мужу, однако шелест платья со стороны подвала удержал ее на месте. Аватыф заметила служанку, которая шла к двери, не подозревая о ее присутствии. В двери появился Арафа, шагающий нетвердой походкой. Служанка направилась к стене саламлика, и он последовал за ней. Аватыф увидела, как они обняли друг друга, и тень от стены поглотила их фигуры.

108

Аватыф взорвалась, как взорвалась бы на ее месте любая женщина с улицы Габалауи. Она львицей кинулась на влюбленных и что было силы ударила Арафу по голове. От неожиданности он попятился и, не удержав равновесия, упал. А Аватыф тем временем вцепилась в горло служанке и принялась трясти ее так, что та закричала на весь дом. Арафа поднялся на ноги, но не решался вмешаться в драку женщин. Прибежал Ханаш, а за ним несколько слуг. Но когда Ханаш понял, в чем дело, он отослал слуг назад. Ловко и осторожно разнял дерущихся женщин и уговорил Аватыф вернуться в дом, хотя она не переставала браниться и сыпать проклятиями. Арафа, качаясь, прошел па балкон, выходивший на пустыню, и свалился на лежавший там тюфяк. В полузабытьи он вытянулся во весь пост, а головой уперся в стену. Вскоре к нему пришел Ханаш и молча уселся возле жаровни с потухшими углями. Время от времени он взглядывал на Арафу, потом опять отводил глаза. Через некоторое время он все же не выдержал.

— Рано или поздно это должно было случиться.

Арафа поднял на Xанаша виноватые глаза и быстро проговорил:

— Зажги огонь!

— До самого утра они курили на балконе.

Служанка покинула дом, на ее место взяли другую. Но Аватыф все равно казалось, что самый воздух в доме пропитан соблазнами. Она стала следить за каждым шагом мужа, без конца подозревала его, и жизнь ее превратилась в ад. Она потеряла единственную радость, которая помогала ей выносить тяготы заключения. И дом этот — не ее дом. И муж стал чужим. Днем дом был тюрьмой, а ночью — притоном. Где тот Арафа, которого она так любила? Арафа, который бросил вызов Сантури, женившись на ней, который несколько раз рисковал жизнью ради счастья улицы Габалауи. Ведь она считала его одним из тех, о которых складывают легенды. А он превратился в такого же негодяя, как и Кадри, каким был Саадалла. Жить рядом с ним стало мучением и ужасом. Однажды, поздно возвратившись домой от управляющего, Арафа не нашел Аватыф. Бавваб сказал ему, что она покинула дом вечером и до сих пор не возвращалась. Арафа, от которого сильно пахло вином, спросил Ханаша:

— Куда бы она могла пойти?

Ханаш, чувствуя жалость к брату, сказал:

— Если она осталась на нашей улице, то, скорее всего, пошла к своей старой соседке Умм Занфаль, которая торгует вареньем.

— С женщиной нельзя по-хорошему! — гневно воскликнул Арафа. Так заведено на нашей улице. И это справедливо. Я не побегу за ней. Сама вернется и будет просить прощения. Однако Аватыф не вернулась. Минуло десять дней, и Арафа решил втайне от всех отправиться к Умм Занфаль. В намеченный час в сопровождении Ханаша он незаметно покинул дом. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как услыхали топот ног и, обернувшись, увидели двух бегущих за ними слуг. Лрафа крикнул им:

— Возвращайтесь в дом! Но слуги отказались.

— Мы должны охранять тебя! Так приказал господин управляющий, — объяснили они.

Арафа едва сдерживал охвативший его гнев. Теперь уже вчетвером они направились к старому дому в квартале Касем. Поднявшись на последний этаж, где находилась комната Умм Занфаль, Арафа несколько раз стукнул в дверь. Вскоре ее открыла сама Аватыф с заспанным лицом. Разглядев при свете лампы, которую она держала в руке, Арафу, Аватыф попятилась назад. Арафа вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Проснулась спавшая в углу Умм Занфаль и с недоумением вглядывалась в лицо нежданного гостя. Аватыф с вызовом спросила:

— Зачем пришел? Чего ты хочешь? Возвращайся в свой прекрасный дом!

Разглядев пришедшего, Умм Занфаль испуганно прошептала:

— Арафа, волшебник! Не обращая на испуганную старуху никакого внимания, Арафа обратился к жене:

— Образумься и пойдем со мной! Но Аватыф с прежним вызовом в голосе заявила:

— Я не вернусь в твою тюрьму и не пожертвую душевным покоем, который обрела в этой комнате.

— Но ты моя жена!

— Твои жены благоденствуют в твоем доме! — почти крикнула Аватыф.

Тут в разговор вмешалась Умм Занфаль.

— Оставь ее! Дай людям спать! Приходи завтра утром. Арафа только злобно посмотрел в сторону старухи и, обращаясь к жене, сказал:

— За каждым мужчиной водятся грешки.

— Ты с головой погряз в грехах! — возмущенно воскликнула Аватыф.

Арафа придвинулся к ней совсем близко и умоляюще проговорил:

— Аватыф, я не могу без тебя!

— Зато я могу!

— Ты предаешь меня из-за ошибки, которую я совершил, будучи пьяным.

— Пьянство не оправдание. Вся твоя жизнь — сплошные ошибки, и их уже ничем не исправишь. С тобой мне суждены лишь несчастья и мучения!

— Все же жить со мной лучше, чем в этой комнате!

— Как знать! — горько улыбнулась Аватыф и насмешливо спросила:

— Скажи лучше, как удалось тебе удрать от своих тюремщиков?

— Аватыф! Но она была непреклонна:

— Я не вернусь в дом, где мне нечего делать и остается юлько зевать да общаться с любовницами мужа, великого волшебника.

Напрасно Арафа пытался переубедить ее, она стояла на своем. На его нежность она отвечала упорством, на гнев гневом, на ругань руганью. Так он и ушел, не добившись толку, в сопровождении своего друга и слуг.

— Что ты будешь теперь делать? — спросил его Ханаш.

— То же, что и всегда! — угрюмо ответил Арафа. В тот же день управляющий поинтересовался:

— Есть ли новости о твоей жене? Арафа, усаживаясь на свое место подле Кадри, пробурчал:

— Упрямая как мул, да сохранит ее Аллах!

— Стоит ли думать о какой-то женщине, — пренебрежительно заметил управляющий. — Найдешь себе лучше! Говоря это, он внимательно глядел на Арафу и думал чем-то, потом вдруг спросил:

— А твоей жене известны какие-нибудь твои секреты? Подозрительно глянув на управляющего, Арафа ответил:

— Секреты мастерства знает только сам мастер!

— Я боюсь, что…

— Не бойся ничего, особенно того, чего не существует! Несколько секунд они молчали, потом Арафа твердо сказал:

— Ты не сделаешь ей ничего плохого, пока я жив! Управляющий сдержал гнев и, указывая с улыбкой на наполненные бокалы, воскликнул:

— А кто сказал, что я желаю ей зла?

109

Со временем дружба между Арафой и Кадри настолько упрочилась, что управляющий стал приглашать Арафу на свои кутежи, которые начинались обычно после полуночи. Иногда кутежи устраивались в большой зале. На них подавалась самая изысканная еда и лучшее вино, а красивые обнаженные женщины плясали и пели. От всего выпитого и увиденного Арафа чуть не потерял голову. Сам же управляющий в сноси безмерной разнузданности уподоблялся дикому животному. Как-то Кадри пригласил Арафу принять участие в кутеже, который он устроил в саду, под сводами деревьев, где протекал ручеек, блестевший при свете луны. Им подали туда фрукты и вино. Кроме того, с ними были две красавицы одна из них должна была приготовить угли для кальяна, а вторая раскурить трубку. Весенний ветерок доносил до них ароматы цветов и звуки голосов, поющих под аккомпанемент лютни:

Как восхитителен цветок душистый,
Укрывшийся в саду, в тени росистой…
Ночь была ясная, полная луна проглядывала время от времени между ветвей, колеблемых ветерком, и казалась светлым оком в переплетении темных листьев и ветвей. Вид красавиц и кальян ударили в голову Арафе, ему почудилось, что он кружится вместе с небосводом.

— Да упокоит Аллах душу Адхама! — воскликнул он.

— И да упокоит он душу Идриса! — улыбаясь, добавил управляющий.

— Но почему ты вдруг вспомнил о них?

— Когда-то и они сидели так же, как мы.

— Да, Адхам любил мечтать, но все мечты его были лишь отом, чему научил его Габалауи, тот самый Габалауи, которого ты избавил от мучений преклонного возраста.

Сердце Арафы упало, опьянение сто развеялось, и он печально пробормотал:

— В своей жизни я убил лишь одного преступного футувву!

— А слугу Габалауи?

— Убил, но помимо своей воли!

— А ты трус, Арафа, — насмешливо заметил Кадри. Арафа отвел взгляд и принялся рассматривать сначала луну, а потом красавицу, мешавшую угли в жаровне.

— Где твои мысли? — окликнул его управляющий.

Арафа обернулся к нему со странной улыбкой.

— И такие вечера ты проводишь в одиночестве, господин?!

— Здесь нет никого, достойного моего общества!

— У меня тоже нет никого, кроме Ханаша. Кадри небрежно махнул рукой.

— Когда выпьешь как следует, уже не имеет значения, один ты или нет. Немного поколебавшись, Арафа задал вопрос.

— Разве такая жизнь не тюрьма, господин управляющий?

— Что же делать, если мы окружены людьми, ненавидящими нас?

Тут Арафа вспомнил слова Аватыф и то, как она предпочла комнатушку Умм Занфаль его прекрасному дому, и сказал, тяжело вздыхая:

— Вот проклятие!

— Ну хватит, не омрачай наше веселье! Арафа сделал очередную затяжку и пожелал:

— Пусть веселье царит вечно!

— Вечно?! — рассмеялся Кадри. — Достаточно и того, если твое волшебство немного продлит нам молодость.

Арафа полной грудью вдохнул влажный ароматный ночной воздух.

— К счастью, от Арафы есть польза! — проговорил он.

Кадри выпустил густую струю дыма, который в свете луны казался серебряным, передал трубку одной из красавиц и грустно спросил:

— Почему мы обречены на старость? Разве не едим мы самую вкусную пищу, не пьем самое лучшее вино, не живем в холе и неге? А седина все равно появляется в назначенный срок так же неумолимо, как день меняется ночью!

— Однако таблетки Арафы превращают холод старости в пыл юности!

— Но есть вещи, перед которыми и ты бессилен!

— Что ты имеешь в виду, господин? Освещенный луной Кадри выглядел очень грустным и так же грустно спросил:

— Что более всего ненавистно твоему сердцу? Арафа подумал, что ненавистнее всего тюрьма, в которой он оказался, та ненависть, которой он окружен, а может быть, то, что ему пришлось отказаться от своей цели. Но вслух он сказал:

— Утрата молодости.

— Нет, этого ты не боишься!

— Но ведь жена меня бросила!

— Женщины всегда найдут причину сердиться. Налетел порыв ветра, зашелестели листья на деревьях, в жаровне ярче запылали угольки. Кадри спросил:

— Скажи, Арафа, почему мы умираем? Арафа посмотрел на него с сочувствием, но ничего не сказал, а Кадри продолжал:

— Даже Габалауи и тог умер. Как будто игла вонзилась в сердце Арафы.

— Все мы смертны, сыновья смертных отцов, — ответил он.

— Я не нуждаюсь в напоминаниях! — рассердился Кадри.

— Живи долго, господин!

— Долго ли, коротко ли, но в конце концов нас все равно ждет могила!

— Не позволяй этим мыслям омрачать твое существование.

— Эти мысли не покидают меня… Смерть… смерть… неизбежная смерть. Она может прийти в любой момент из-за ничтожной причины, а то и вовсе без причин. Где Габалауи? Где все те великие, которых воспевают поэты? Как несправедлива судьба!

Арафа внимательно наблюдал за Кадри и видел, как побледнело его лицо, а в глазах отразился страх. В такую прекрасную ночь он чувствовал себя несчастным. Чтобы успокоить его, Арафа сказал:

— Важно прожить жизнь как следует! Кадри яростно замахал руками.

— Я живу как следует и даже лучше. У меня есть все. Даже молодость можно вернуть таблетками. Но каков смысл всего этого, если смерть следует за мной тенью? Как я могу забыть о ней, когда она напоминает о себе ежечасно?! Арафа втайне порадовался, глядя на муки управляющего, но тут же вспомнил о собственном положении и насмешливо спросил себя: «А ты, можешь ли ты быть уверен что завтра вновь увидишь луну?»

— А почему бы нам не выпить еще? — предложил он вслух.

— Правильно! А к утру мы протрезвеем! Арафа подумал, что сейчас самый удобный момент и его нельзя упустить.

— Если бы не зависть тех несчастных, которые нас окружают, вкус жизни показался бы нам совсем другим, — сказал он. Но управляющему эта тема не понравилась.

— Лучше поговорим о чудесах. Если обеспечить всем жителям улицы такую жизнь, как наша, разве смерть перестала бы подстерегать нас?

Арафа кивнул в знак согласия головой, но продолжал развивать свою мысль:

— Смерть чаще посещает бедных и несчастных.

— Она не минует и богатых.

— Да, потому что старость подобна болезни.

— Этим странным мнением ты прикрываешь свою беспомощность, — рассмеялся Кадри.

Арафа, поощренный его смехом, продолжал:

— Мы об этом ничего не знаем, но, вероятно, это так и есть. И если люди станут жить лучше, зла станет меньше. Жизнь будет цениться дороже, каждый, кто будет счастлив, захочет подольше сохранить свою счастливую жизнь.

— Все равно людей будут убивать.

— Но ученые люди объединятся для совместной борьбы со смертью. Любой, имеющий способности, сможет участвовать в этой борьбе. И тогда окажется возможным победить смерть.

При этих словах Кадри громко рассмеялся и мечтательно прикрыл глаза, а Арафа так глубоко затянулся, что угли в жаровне вспыхнули. Вновь послышался звук лютни, и голос запел «О ночь, продлись!»

— Ты просто гашишник, Арафа, — сказал Кадри, — а никакой не волшебник!

— Мы просто убиваем смерть, — отозвался Арафа.

— А почему ты не пытаешься в одиночку справиться с ней?

— Я работаю не покладая рук, но один я могу так мало! Управляющий прислушался к пению, но оно, видимо, не доставило ему удовольствия, и он вернулся к разговору.

— А если бы ты добился успеха? Что бы ты тогда сделал? С губ Арафы как— то само собой сорвалось:

— Я бы вернул к жизни Габалауи! Кадри презрительно скривил губы.

— Это волнует тебя потому, что ты его убийца. Сжавшись, как от удара, Арафа беззвучно прошептал:

— Эх, если б добиться успеха!

110

Лишь на заре Арафа покинул дом управляющего. От всего выпилтого он был как и дурмане, и ноги едва несли его. Он шел но пустынной, еще погруженной в сон улице. Где-то на полпути между домом управляющего и его жилищем, напротив входа в Большой дом, дорогу ему преградила неизвестно откуда возникшая тень, прошептавшая:

— Доброе утро, муаллим Арафа! От неожиданности Арафа испугался. Однако сопровождавшие его слуги тут же схватили то, что казалось тенью, и, несмотря на опьянение, Арафа увидел, что это была чернокожая женщина, одетая в черную галабею, ниспадавшую до земли. Арафа приказал слугам отпустить ее и спросил:

— Чего тебе надо, женщина?

— Я хочу поговорить с тобой наедине.

— О чем?

— Хочу пожаловаться тебе на свои огорчения.

Собираясь пройти мимо, Арафа досадливо бросил:

— Да поможет тебе Аллах!

— Ради твоего деда! — настаивала старуха. — Выслушай меня!

Арафа сердито посмотрел па нее, но вдруг ему показалось, что он где-то видел это ли по. Сердце его учащенно забилось, он вмиг протрезвел. Он вспомнил, что видел его в комнате Габалауи, когда прятался за креслом в ту злополучную ночь. Это же служанка Габалауи, которая спала в его комнате. Арафу охватил страх. Он не отводил глаз от лица старухи. Заметив это, один из слуг спросил:

— Прогнать ее?

— Идите к дому, — приказал Арафа, — и ждите меня у двери!

Слуги ушли, оставив их вдвоем перед Большим домом. Арафа по-прежнему разглядывал лицо женщины, узкий лоб, тощую шею и морщины на лбу и вокруг рта. Да, это, несомненно, она. Он успокаивал себя тем, что в ту ночь она не могла его видеть. Но где она была после смерти Габалауи? И что привело ее сейчас?

— Я слушаю тебя, госпожа.

— У меня нет жалоб, — спокойно проговорила женщина.

— Я хотела остаться наедине с тобой, чтобы выполнить завет.

— Какой завет?

— Я была служанкой Габалауи, и он умер у меня на руках.

— Ты?!

— Да, я! Ты можешь мне верить. Но Арафе и не нужны были доказательства. Прерывающимся голосом он спросил:

— Как он умер? Женщина печально сказала:

— Когда он нашел тело своего слуги, он был так потрясен, что ноги ему отказали. Я поспешила поддержать его, иначе он упал бы. А ведь когда-то это был могучий силач, перед которым склонялась вся округа.

Арафа громко зарыдал и опустил голову, словно скрывая лицо от лунного света.

— Я пришла к тебе, выполняя его завет, — повторила женщина.

Арафа поднял голову. Он весь дрожал.

— Говори! Ровным, как свет лупы, голосом она произнесла:

— Прежде чем отойти, он сказал мне: «Иди к волшебнику Арафе и передай ему, что дед его умер довольный им!» Арафа отпрянул как ужаленный.

— Обманщица! — крикнул он. — Что ты выдумываешь?

— Успокойся, господин мой.

— Говори, какую игру ты затеяла?

— Я только передала его слова, Аллах свидетель!

— А что ты знаешь об убийце?

— Ничего, господин! Со дня смерти Габалауи я была прикована к попели. И первое, что я сделала после выздоровления, нашла тебя.

— Что он тебе сказал?

— Иди к волшебнику Арафе и передай от меня, что дед его умер довольный им.

— Лгунья! Ты ведь знаешь, что я… — начал было Арафа, но, спохватившись, уже другим тоном продолжал:

— Как ты узнала, где найти меня?

— Я спросила о тебе, и мне сказали, что ты в доме управляющего. Я ждала тебя.

— А тебе не говорили, что я убийца Габалауи?

— Никто не убивал Габалауи! И никто не мог его убить!

— Но его убил тот, кто убил его слугу!

— Ложь! Вымысел! — гневно возразила старуха. Он умер у меня на руках!

Арафе хотелось плакать, он он сдержал слезы и только пристально смотрел на женщину, а та просто сказала:

— Ну я пойду.

Тогда Арафа хриплым, срывающимся голосом, голосом его больной совести, спросил:

— Ты можешь поклясться, что сказала мне правду?

— Клянусь Господом! Он свидетель! — произнесла она четко. И ушла.

Край неба уже расцветила алой краской заря. Арафа провожал старуху взглядом, пока она не скрылась, потом пошел домой. Едва он оказался в спальне, как потерял сознание. А очнувшись через несколько минут, почувствовал смертельную усталость. Он лег спать, но проспал не более двух часов, душевное волнение разбудило его. Арафа позвал Ханаша и рассказал ему о встрече с женщиной. Ханаш слушал и глядел на друга со всевозрастающим беспокойством. Когда тот закончил свой рассказ, Ханаш усмехнулся и сказал:

— Все это следствие вчерашней попойки! Арафа обиделся:

— Я не был пьян! Все это чистая правда!

— Лучше ляг, поспи. Тебе надо хорошенько выспаться.

— Ты не веришь мне?

— Конечно, нет! И ты, когда проспишься, не вспомнишь об этой истории.

— Но почему ты не веришь мне?

— Я видел из окна, как ты вышел из дома управляющего. Переходя улицу, ты постоял немного возле Большого дома и пошел дальше в сопровождении своих слуг.

Арафа вскочил на ноги.

— Слуг ко мне! — крикнул он.

— Не делай этого, — предостерег его Ханаш, а то они усомнятся в твоем рассудке.

Но Арафа настаивал на своем.

— Я расспрошу их при тебе.

— Ты добьешься лишь того, что они перестанут нас уважать.

В глазах Арафы появился безумный блеск, он надменно сказал:

— Я не сумасшедший! И не вино всему причиной! Габа-лауи умер довольный мной!

— Пусть будет так, — согласился Ханаш, — только не зови слуг.

Некоторое время он размышлял, потом вдруг предложил:

— Давай позовем старуху, пусть она сама расскажет обо всем. Куда она пошла?

Арафа напрягся, пытаясь вспомнить, и растерянно сказал:

— Я забыл спросить, где она живет.

— Если в действительности все произошло, как ты говоришь, ты бы не отпустил ее так просто.

— Я говорю правду! — упрямо воскликнул Арафа. — Я не сумасшедший, и Габалауи умер, будучи доволен мною!

— Не утруждай себя! Тебе надо отдохнуть.

Ханаш подошел к Арафе, погладил его по голове и ласково подтолкнул к кровати. Тот упал на нее и мгновенно уснул глубоким сном.

111

— Я решил бежать! — спокойно, но решительно заявил Арафа.

Ханаш так удивился, что невольно оторвался от работы и с опаской обвел взглядом комнату. Несмотря на то что дверь была плотно закрыта, он боялся, что их могут подслушать. Но Арафа не обратил внимания ни на удивление Ханаша, ни на его опасения. Руки его по-прежнему были заняты работой.

— Это тюрьма, продолжал он, — навевает мне постоянно мысли о смерти, и вино, и пение, и танцы все, кажется мне, пророчит смерть. Иногда чудится, что даже цветы пахнут могилой.

— Но на улице нас ожидает настоящая смерть, — напомнил брату Ханаш.

— Мы убежим подальше от нашей улицы. Арафа глядел прямо в глаза Ханашу.

— А однажды мы вернемся, чтобы победить!

Если нам удастся убежать.

— Эти негодяи уже успокоились и не так строго караулят нас, как прежде.

Некоторое время они молча продолжали работу, потом Арафа спросил:

— Разве ты не хотел этого?

— Я уже почти забыл об этом, — пробормотал растерявшийся Ханаш. — Но скажи, что вдруг толкнуло тебя принять это решение?

Арафа улыбнулся.

— Мой дед сказал, что доволен мной, несмотря на то что я проник в его дом и убил его слугу.

Лицо Ханаша вытянулось от удивления:

— И ты собираешься рисковать жизнью из-за того, что тебе привиделось с похмелья?!

— Думай что хочешь, но я уверен, что он, умирая, был действительно доволен мной. Его не разгневало мое вторжение в его дом и даже убийство слуги. Но если бы он увидел нынешнюю мою жизнь, то был бы страшно разгневан. Поэтому он и напомнил мне, что был мною доволен!

— Раньше ты не говорил о нашем деде с таким уважением! — удивленно покачал головой Ханаш.

— Это было давно, и тогда я испытывал большие сомнения. Теперь же он умер, а об умерших плохо не говорят.

— Да упокоит Аллах его душу!

— И вряд ли я когда-нибудь забуду, что стал невольной причиной смерти деда. Поэтому мой долг вернуть его к жизни, если сумею. В случае удачи нам откроется дорога к бессмертию.

Ханаш с горечью посмотрел на друга.

— Пока что, — заметил он, — твое волшебство помогло тебе изобрести лишь возбуждающие таблетки и разрушающие бутылки.

— Мы знакомы лишь с самыми начатками волшебства, но и представить себе не можем пределов его возможностей.

Арафа обвел взглядом комнату и продолжал:

— Мы уничтожим все, кроме тетради, Ханаш! Она хранительница всех тайн. Я спрячу ее на груди, а убежать нам будет не так трудно, как ты думаешь.

Вечер Арафа провел, как обычно, в доме управляющего. Незадолго до рассвета он вернулся домой. Ханаш не спал, ожидая брата. Они выждали еще около часу, пока не убедились, что все слуги спят. Тогда они осторожно пробрались в саламлик. С балкона доносился мерный храп слуги. Друзья тихо спустились по лестнице и подошли к входной двери, рядом с которой обычно спал бавваб. В темноте Ханаш склонился над его постелью и ударил по ней дубинкой. Раздался глухой звук удара по матрацу. Значит, бавваб еще не ложился. Они испугались, что шум разбудит кого-нибудь из слуг, и с бьющимися сердцами поспешили к двери. Арафа отодвинул засов, осторожно открыл дверь и вышел, Ханаш последовал за ним. Притворив за собой дверь, они, прижимаясь к стенам домов, направились в сторону дома Умм Занфаль. На середине улицы им встретилась бродячая собака. Она подбежала к ним, обнюхала и пробежала несколько шагов следом за ними, но потом отстала. Когда они дошли до нужного дома, Арафа шепнул:

— Жди меня здесь! А если почувствуешь опасность, свистни мне, а сам беги к рынку Мукаттам.

Арафа вошел в дом и поднялся по лестнице к комнате Умм Занфаль. Он постучал в дверь концами пальцев и услышал голос жены, спросивший: «Кто там?»

— Это Арафа! Открой мне, Аватыф! — сказал он громким шепотом.

Женщина открыла дверь Лицо ее было бледным ото сна в свете маленького фонаря, который она держала в руке. Не теряя времени, Арафа приказал:

— Следуй за мной! Мы убежим вместе! Аватыф растерянно глядела на мужа. За ее плечом появилось лицо Умм Занфаль.

— Мы убежим с улицы, — продолжал Арафа. — Все будет по-старому! Поспеши!

Аватыф все еще колебалась, потом сердито спросила:

— Почему ты вдруг вспомнил обо мне?

Арафа торопливо и с мольбой в голосе проговорил:

— Сейчас не время для упреков! Дорога каждая минута. Вдруг послышался свист Ханаша, а вслед за ним какой-то шум.

— Собаки! — воскликнул Арафа. — Возможность упущена!

Он выглянул на лестницу и увидел во дворе дома многочисленные огни и тени людей. Быстро оглядевшись, Арафа заметил в коридоре маленькое оконце.

— Куда оно выходит? — спросил он жену.

— Это просто отдушина! Арафа вынул из-за пазухи тетрадь и, подбежав к оконцу, швырнул ее вниз. Потом одним прыжком поднялся по лестнице, ведущей на крышу. Взглянув с высоты дома на улицу, он увидел, что она полна факелов и теней. На лестнице уже стучали шаги преследователей. Арафа побежал к крыше соседнего дома, но и там увидел силуэты людей с факелами. Тогда он повернул в обратную сторону, но и оттуда надвигались тени и факелы. Арафу охватило отчаяние. Ему показалось, что он слышит крик Умм Занфаль. Неужели они ворвались в ее дом? Схватили Аватыф? Вдруг из двери, выходящей на крышу, раздался голос:

— Сдавайся, Арафа!

Арафа покорно остановился и молча ждал, но к нему никто не подходил. Тот же голос сказал:

— Если ты вздумаешь бросить бутылку, мы закидаем тебя бутылками!

— У меня ничего нет! — ответил Арафа.

Тогда на него набросились и связали. Среди окруживших его людей он увидел Юнуса, бавваба управляющего, который кричал:

— Преступник! Неблагодарный! Будь ты проклят!

На улице он увидел двоих мужчин, которые вели Аватыф. С горячей мольбой он обратился к ним:

— Оставьте ее! Она здесь ни при чем! Но сильный удар в висок сбил его с ног.

112

Со связанными за спиной руками стояли Арафа и Аватыф перед разъяренным управляющим. Кадри хлестал Арафу по лицу, пока у него не онемела рука, и кричал:

— Ты проводил со мной вечера, а сам замышлял вероломство, сукин сын!

Аватыф, плача, говорила:

— Он пришел ко мне только для того, чтобы помириться! Но управляющий плюнул ей в лицо и крикнул:

— Молчи, преступница!

— Она невиновна! Она ни при чем! — повторял Арафа.

— Она твоя сообщница и в убийстве Габалауи, и в других преступлениях! — диким голосом ревел управляющий. — Ты решил убежать?! Так я помогу тебе покончить счеты с этим миром!

Управляющий позвал слуг, и те пришли, неся два мешка. Один слуга толкнул Аватыф, она упала лицом вниз, ее быстро связали и, несмотря на ее крики, затолкали в мешок, а мешок завязали крепким узлом.

— Сегодня ты убьешь нас, а завтра убьют тебя! — как безумный крикнул Арафа, но Кадри лишь рассмеялся в ответ на его угрозу.

— У меня столько бутылок, что их хватит на всю мою жизнь! — проговорил он.

— Ханаш убежал и унес с собой все секреты, — продолжал Арафа. — Рано или поздно он вернется и будет непобедим. Он избавит улицу от твоего зла!

Кадри ударил его ногой в живот, и Арафа, скорчившись от боли, упал. Слуги набросились на него и так же, как и его жену, связали и засунули в мешок. Потом вынесли оба мешка из дома и направились в сторону пустыни. Аватыф потеряла сознание, а Арафа продолжал испытывать страшные муки. Куда их тащат? И какую смерть им уготовили? Забьют палками? Или камнями? А может быть, сожгут или скинут с горы? О, как ужасны эти последние минуты их неудавшейся жизни! Даже волшебство не поможет найти выход из безнадежного тупика! Голова Арафы, распухшая от побоев, упиралась в дно мешка, он почти задыхался. Лишь смерть избавит его от этих мук! Он умрет, а с ним умрут его надежды, а этот человек с холодным смехом, быть может, проживет еще долго. И те, кого он, Арафа, хотел спасти, будут проклинать его. И никто не знает, что предпримет Ханаш. Люди, которые несут его на смерть, молчат, ни один не проронил ни слова. Вокруг сплошной мрак, а за мраком — смерть. Из страха смерти он затаился под крылышком у управляющего, а теперь все рухнуло и смерть все-таки настигла его. Смерть, еще не наступив, убивает жизнь страхом. Если бы ему было суждено остаться в живых, он крикнул бы каждому: «Не бойся! Страх не избавит тебя от смерти, но отнимет жизнь. О жители улицы, вы не живете и не начнете жить до тех пор, пока будете бояться смерти».

— Здесь! — сказал вдруг один из слуг. Другой возразил:

— Но там земля мягче.

Сердце Арафы учащенно забилось. Хотя он и не понял смысла сказанного, но догадался, что слова эти означают смерть. Близость смерти усилила его муки, он едва не закричал слугам, чтобы они скорей покончили с ним. Но не сделал этого.

Внезапно мешок опустили на землю, и Арафа вскрикнул, сильно ударившись головой. Он ожидал, что сейчас на него обрушатся удары дубинок или что-либо еще более страшное, и проклинал жизнь за то, что в ней столько зла, которое хуже смерти. Вдруг он услышал голос бавваба Юнуса:

— Копайте живее, чтобы мы успели вернуться до рассвета.

Зачем рыть могилу заранее? Арафе показалось, что гора Мукаттам навалилась на его грудь всей своей тяжестью. Он услышал стоны Аватыф и последним, безумным усилием стал вырываться из мешка. Но вскоре скрежет лопат заглушил все звуки. Арафа поразился бесчувственности людей. Тут снова раздался голос Юнуса:

— Мы вас и пальнем не тронем, просто бросим на дно ямы и засыплем землей.

Аватыф, несмотря на полузабытье, закричала. У Арафы все внутри оборвалось. Сильные руки подняли их и бросили в яму. Потом яму засыпали землей, и только пыль поднялась в сумраке ночи.

113

Весть о смерти Арафы разнеслась по улице. Хотя никто не знал истинных причин его гибели, люди догадывались, что он чем-то прогневал своего господина и тем предуготовил себе злосчастную участь. Поговаривали, что он был убит тем же самым оружием, которым он убил Саадаллу и Габалауи. Многие радовались гибели Арафы, хотя и ненавидели управляющего. Родственники фугувв и их приспешники особенно злорадствовали: ведь не стало человека, который убил их благословенного деда и дал в руки их притесни геля — управляющего — страшное оружие, против которого они бессильны. Будущее представлялось еще более темным, чем раньше, после того как вся власть сосредоточилась в одних жестоких руках. Пропала даже надежда на то, что между стоящими у власти возникает конфликт, который приведет к ослаблению обоих и заставит одного из двоих прибегнуть к помощи жителей улицы. Людям казалось, что им остается лишь полностью покориться и согласиться с тем, что имение, условия владения им и заветы Габаля, Рифаа и Касема погибшие мечты, о них можно складывать песни, но к жизни они не имеют никакого отношения.

Однажды вечером Умм Занфаль, направлявшейся в Даррасу, встретился на дороге человек, который поздоровался с ней, как со знакомой. Разглядев его, Умм Занфаль удивленно воскликнула:

— Ханаш?!

Приветливо улыбаясь, Ханаш спросил:

— Скажи мне, мой покойный брат ничего не оставил в твоем доме в тот день, когда его схватили?

Тоном человека, пытающегося отвести от себя любые подозрения, старуха ответила:

— Ничего он не оставлял! Я видела, что он бросил какие-то бумаги в отдушину. На следующий день я пробралась туда, но обнаружила среди всякого мусора лишь никому не нужную тетрадь. Я даже не стала ее подбирать. Глаза Ханаша загорелись странным огнем.

— Помоги мне найти эту тетрадь, — попросил он.

— Оставь меня в покое! — испугалась старуха. — Если бы не милосердие Господне, мне бы несдобровать в прошлый раз.

Чтобы успокоить ее страхи, Ханаш положил ей в руку монету, и они договорились встретиться в конце ночи, когда все уснут.

В назначенный срок Ханаш пробрался к тому месту у стены дома, под отдушиной, которое указала ему Умм Занфаль. Он зажег свечу и, усевшись на корточки среди мусора, принялся искать тетрадь Арафы. Он перебирал бумажку за бумажкой, лоскуток за лоскутком, рылся в земле, грязи, в объедках и окурках, но так ничего и не нашел.

— Ничего нет!

— А мне какое дело? — недовольно отозвалась женщина. — От вас одни беды!

— Подумай еще, может быть, что-нибудь вспомнишь.

— От такой жизни у меня уже не осталось ни памяти, ни ума. Скажи, а зачем тебе эта тетрадь?

Ханаш, поколебавшись немного, пояснил:

— Это тетрадь Арафы.

— Арафы? Да простит его Аллах! Убил Габалауи, раскрыл тайны управляющему и сам пропал.

— Он был одним из лучших сынов нашей улицы. Но счастье изменило ему. Он хотел сделать для вас то, о чем мечтали Габаль, Рифаа и Касем, и даже больше того!

Старуха слушала его недоверчиво и, желая поскорее отвязаться, сказала:

— Может быть, мусорщик забрал ту кучу мусора, в которую я бросила тетрадь? Поищи ее в ас-Салихийе, возле печи, в которой сжигают мусор.

Ханаш тотчас же отправился в ас-Салихийю и спросил мусорщика с улицы Габалауи.

— Ты ищешь пропавшую вещь? — поинтересовался мусорщик. — А это что?

— Тетрадь!

Мусорщик взглянул на юношу с подозрением, но все же сказал, указывая в угол возле печи.

— Попытай счастья. Либо она там, либо уже сожжена. Ханаш принялся терпеливо рыться в мусоре. В жизни у него не осталось другой надежды, кроме этой тетради. Тетрадь не только его надежда, но и надежда всей улицы. Несчастный Арафа убит, дело его пошло прахом, после него остались лишь зло и дурная слава. Если тетрадь будет найдена, она поможет исправить его ошибки, уничтожить его врагов и возродить надежды этой злополучной улицы.

Вдруг мусорщик спросил:

— Ну что, нашел?

— Нет еще, но дай мне немного сроку, погоди сжигать мусор.

Тот почесал под мышкой и вновь спросил:

— А что в этой тетради важного?

Вопрос этот встревожил Ханаша, и он сказал:

— В ней торговые счета, да ты и сам увидишь. Надежды было совсем мало, но Ханаш все же продолжал поиски. Вдруг он услышал знакомый голос:

— Где котелок с бобами, Митвалли?

У Ханаша затряслись поджилки, когда он понял, что голос этот принадлежит дядюшке Шанкалю, продавцу бобов с улицы Габалауи.

Ханаш старался повернуться к Шанкалю спиной, чтобы тот не узнал его, и раздумывал, не лучше ли ему уйти, пока не поздно. Руки его, перебиравшие мусор, двигались так же быстро, как лапы зайца, роющего себе нору.

А дядюшка Шанкаль, вернувшись на улицу, стал каждому встречному рассказывать, что видел в ас-Салихийе друга Арафы Ханаша, который, как сообщил ему мусорщик, искал в мусорной куче тетрадь Арафы. Как только весть эта дошла до управляющего, тот сразу же направил в ас-Салихийю целый отряд слуг, но Ханаша уже и след простыл. Допросили мусорщика, и тот показал, что должен был уйти по своим делам, а вернувшись, не застал Ханаша. Он так и не знает, нашел Ханаш то, что искал, или нет.

И непонятно почему, но среди жителей улицы пошел слух, что тетрадь, которую забрал Ханаш, — это та самая тетрадь, где Арафа записал все тайны своего ремесла и своего оружия, она потерялась, когда Арафа пытался убежать, потом вместе с мусором оказалась в ас-Салихийе и здесь Ханаш нашел ее. Во всех кофейнях как о доподлинно известном говорили о том, что Ханаш довершит начатое Арафой и вернется на улицу, чтобы отомстить управляющему страшной местью. Справедливость этих слухов подтверждалась тем, что управляющий пообещал тому, кто доставит ему Ханаша живым или мертвым, огромное вознаграждение. Об этом было объявлено его людьми в кофейнях и курильнях.

И никто уже не сомневался, что Ханашу предстоит сыграть огромную роль в жизни улицы. В душах людей опять родилось волнующее ожидание перемен к лучшему, заставившее их отринуть отчаяние и покорность. Сердца наполнились чувством любви к неизвестно где скрывающемуся Ханашу. Благодаря этой любви переменилось даже отношение к памяти Арафы. Люди уже высказывали готовность поддержать Ханаша, если он вступит в борьбу с управляющим. Тогда его победа была бы и их победой, победой всех жителей улицы, и она могла бы стать залогом счастливой и справедливой жизни. Жители решили помогать Ханашу всеми силами и способами. И если другого пути к спасению не будет, пустить в ход против волшебного оружия управляющего подобное же оружие, которым наверняка владеет Ханаш. Прослышав про все эти разговоры, управляющий приказал поэтам рассказывать в кофейнях историю Габалауи, особенно то, как Арафа его убил, а он, управляющий, опасаясь волшебства Арафы, был вынужден с ним мириться и дружить до тех пор, пока не удалось убить его и тем отомстить за смерть великого деда.

Сколь ни удивительно, но эти лживые рассказы были встречены людьми с презрением и насмешками. Некоторые дошли до того, что прямо заявляли: мол, нам нет дела до прошлого и все наши надежды только на волшебство Арафы. И если бы нам пришлось выбирать между Габалауи и волшебством, мы выбрали бы последнее. Так день за днем правда об Арафе все больше открывалась людям. Возможно, источником ее была Умм Занфаль, которая многое узнала об Арафе от Аватыф, пока та жила в ее доме. А может быть, и сам Ханаш, который рассказывал о брате всем, с кем встречался в отдаленных местах. Важно, что люди узнали правду о человеке, который хотел при помощи волшебства сделать жизнь на улице прекрасной, как мечта.

Эта истина наполнила души людей удивлением, и они возвеличили память Арафы. Имя его стало почитаться даже более, нежели имена Габаля, Рифаа и Касема. Одни говорили, что Арафа никак не мог быть убийцей Габалауи. Другие же утверждали, что, если он даже и убил Габалауи, все равно он самый великий из великих сынов улицы. И каждый род стал оспаривать право считать Арафу своим.

А через некоторое время юноши с нашей улицы начали исчезать один за другим. Говорили, что они уходят, чтобы присоединиться к Xанашу, который в тайном месте обучает их волшебству и готовит к заветному дню освобождения. Страх обуял управляющего и его людей. Разослали они соглядатаев во все концы, обыскивали дома и лавки, жестокими карами наказывали за самую малую провинность, пинали, били за смелый взгляд, за анекдот, за улыбку. Воцарились на улице черный страх, мрачное уныние и горький гнев. Но не смирились люди — терпели несправедливость, тая надежду в душе и повторяя: придет конец произволу, вслед за ночью наступит день, увидим мы на нашей улице гибель тиранов и зарю света и чудес.


Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Примечания

1

Валий — правитель, наместник. (Здесь и далее примечании переводчиков).

(обратно)

2

Футувва — букв.: силач, забияка.

(обратно)

3

Мукаттам — гора в окрестностях Каира.

(обратно)

4

Хенна (лавсония) — кустарник, из цветов которого изготовляется paстительная краска (хна).

(обратно)

5

Михраб — ниша в стене, указывающая мусульманам сторону Мекки, лицом к которой они должны молиться.

(обратно)

6

Мулухийя — огородное растение, из которого варят похлебку.

(обратно)

7

Таблийя — низенький круглый столик.

(обратно)

8

Малайя — покрывало, традиционная женская одежда.

(обратно)

9

Таамийя — жаренные в кипящем масле лепешки из зеленой фасоли.

(обратно)

10

Абу Зейд аль-Хиляли — герой средневекового арабского народного романа о племени Бану Хиляль.

(обратно)

11

Бавваб — привратник.

(обратно)

12

Саламлик — комната для приема гостей в мужской части дома.

(обратно)

13

Такия — круглая шерстяная шапочка.

(обратно)

14

Обряд «зар» — изгнание «злого духа» из человека.

(обратно)

15

Ребаб — смычковый музыкальный инструмент.

(обратно)

16

Ирфа — чай с корицей.

(обратно)

17

Муаллим — здесь: хозяин.

(обратно)

18

Шибшиб — туфли без задников.

(обратно)

19

Джильбаб — женская одежда в виде покрывала.

(обратно)

20

Сакий — здесь: служитель, взимающий плату за воду.

(обратно)

21

Сига — игра наподобие шашек.

(обратно)

22

Хамсин — ураганный ветер из пустыни, несущий с собой тучи песка.

(обратно)

23

Кохль — сурьма для подкрашивания глаз.

(обратно)

24

Загруда — особый пронзительный крик, которым женщины выражают радость.

(обратно)

25

Мизмар — свирель, дудка.

(обратно)

26

«Птичка крылышками машет, победит команда наша» — популярная в 20-е годы песенка футбольных болельщиков.

(обратно)

27

Кувшин кидают вслед нежеланному гостю.

(обратно)

Оглавление

  • ОТ РАССКАЗЧИКА
  • АДХАМ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  • ГАБАЛЬ
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  •   33
  •   34
  •   35
  •   36
  •   37
  •   38
  •   39
  •   40
  •   41
  •   42
  •   43
  • РИФАА
  •   44
  •   45
  •   46
  •   47
  •   48
  •   49
  •   50
  •   51
  •   52
  •   53
  •   54
  •   55
  •   56
  •   57
  •   58
  •   59
  •   60
  •   61
  •   62
  • КАСЕМ
  •   63
  •   64
  •   65
  •   66
  •   67
  •   68
  •   69
  •   70
  •   71
  •   72
  •   73
  •   74
  •   75
  •   76
  •   77
  •   78
  •   79
  •   80
  •   81
  •   82
  •   83
  •   84
  •   85
  •   86
  •   87
  •   88
  •   89
  •   90
  • АРАФА
  •   91
  •   92
  •   93
  •   94
  •   95
  •   96
  •   97
  •   98
  •   99
  •   100
  •   101
  •   102
  •   103
  •   104
  •   105
  •   106
  •   107
  •   108
  •   109
  •   110
  •   111
  •   112
  •   113
  • *** Примечания ***