Расщелина [Дорис Лессинг] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах


Приятного чтения!




Дорис ЛессингРасщелина

Недавно в научной периодике появилась публикация о том, что первоначальный человеческий материал, весьма вероятно, принадлежал исключительно к женскому полу. Мужчина же появился позже, как будто кто-то где-то Там спохватился. Идея подавала воду на уже крутящееся колесо моей сочинительской мельницы, ибо я давно раздумывала на эту же тему. Мне тоже казалось, что мужчины как пол намного моложе, словно бы производная вариация. Им не хватает женской положительности, не хватает присущего женщинам согласия с окружающим миром. Думаю, что большинство со мной согласится, даже если и поспорит по поводу дефиниций. Мужчины нестабильны, эрратичны. Эксперименты матушки-природы?

Размышления на эту тему дали толчок причинно-следственным построениям и выкладкам, всколыхнувшаяся фантазия материализовалась в виде набросков. Перед вами одна из историй о том, что могло бы случиться, если бы у представительницы племени женщин вдруг родился бы младенец мужского пола.

Мужчина действует, женщина существует.

Роберт Грейвс. Купец
Нам нечто, кроме барыша, дано,
Горячий ветер сердце в клочья рвет —
Мы ищем знать, что знать запрещено.
На Самарканд вершим мы свой поход!
Хозяин каравана
О, стражник ночи, отворяй ворота!
Стражник
Вы, кинув домы, встали у ворот.
Что ищете за новым поворотом?
Купцы (кричат)
На Самарканд вершим мы свой поход!
Караван проходит в ворота.
Стражник (утешая женщин)
Мужчины своевольны, так вот вечно,
И не мудры они из рода в род.
Женщина В сердцах у них свое — не мы, конечно!
Голоса из каравана (поют вдалеке)
На Самарканд вершим мы свой поход!
Джеймс Элрой Флеккер
Вот какую сцену мне довелось наблюдать сегодня…

Когда повозки в конце лета прибывают из деревни, нагруженные вином, оливками, фруктами, в доме царит радость, и я тоже радуюсь. Подсматриваю из окон, как подсматривают домашние рабы, слежу, как волы заворачивают с дороги, вслушиваюсь в скрип колес. Сегодня волы возбуждены дорожным шумом, ибо дорога на запад переполнена. Шкуры животных порыжели от дорожной пыли, как и туника раба Марка. И волосы его тоже покрыты толстым слоем пыли. Девушки тотчас понеслись навстречу степенно вышагивающим волам, интересуясь не столько их поклажей, которую им сейчас предстоит перенести в кладовые, сколько Марком: тот у нас в последние годы стал парнем хоть куда. Но глотка юноши была слишком забита пылью, чтобы толком ответить на приветствия девиц, и Марк первым делом бросился к водяному насосу. Здесь он схватил кувшин, присосался к нему. Пил, пил, пил… Облил водой голову, и кудри в тот же миг почернели. В спешке уронил кувшин, разбил о плиты, осколки разлетелись в стороны. Навстречу осколкам бросилась Лолла, мать которой отец мой привез из Сицилии. Лолла девушка весьма вспыльчивая, держать себя в руках не умеет. Она набросилась на Марка с упреками. Защищаясь, он заорал на нее не менее громко. Остальные делали вид, что не замечают их перепалки, носили кувшины с вином, с маслом, темный и золотистый виноград — в общем, занимались хозяйством. Обычная сцена. Волы замычали, и Лолла, схватив второй кувшин, зачерпнула воды и понеслась их поить, наполнять почти опустевшее корыто. Вообще-то напоить животных сразу по прибытии — обязанность Марка. Быки склонили громадные головы свои к корыту, а Лолла снова принялась воспитывать погонщика. Марк — сын нашего домашнего раба, они с Лоллой знают друг друга всю жизнь. Вспыльчивый характер девушки известен всем, и если бы Марк не устал после долгого пути по жаре, он, скорее всего, отшутился бы и утихомирил свою настырную подружку. Но они давно уже не дети. Видно, что их раздраженность вызвана не только невыносимым зноем.

Марк направился к волам, осторожно уклоняясь от рогов, принялся их уговаривать, поглаживать, похлопывать. Он снял с животных постромки, отвел в тень большого фигового дерева, где перекинул упряжь через толстый нижний сук. По какой-то причине нежное обхождение Марка с быками еще больше разъярило Лоллу. Она стояла, не обращая внимания на хлопоты других девушек с кладью, щеки ее наливались краской, глаза все ярче пылали упреком и негодованием. Но Марк не обращал на нее внимания. Он прошел мимо нее, как будто не видя, вытащил из узелка чистую тунику; пыльную, пропотевшую стянул с себя, облился водой и натянул новую на голое тело. Все равно жара все высушит и снова смочит п отом.

Казалось, Лолла отошла. Как будто даже ощутила раскаяние. Но юноша по-прежнему не обращал на нее внимания: стоял на краю веранды, глядя на своих подопечных волов.

— Марк…

Его имя Лолла произнесла без гнева, но и не заискивая, обычным тоном. Он передернул плечами, как будто желая отодвинуть ее. Последние кувшины и корзины уже исчезли в доме. Молодые люди остались на веранде вдвоем.

— Марк…

Теперь ее тон просит, завлекает. Он повернул голову в ее сторону, бросил на девушку взгляд… не хотел бы я, чтобы на меня так смотрели. Презрительный, злой. Не такого взгляда Лолла ожидала. Марк прошел к воротам, запер их, отвернулся от ворот и от нее. Жилища рабов на краю сада. Юноша подхватил свой узелок и зашагал туда, где ему предстояло провести ночь.

— Марк…

Она умоляет. Готова расплакаться. Он уже далеко, и она понеслась за ним. Она догнала его, когда он уже входил в дверь.

Дальше можно не наблюдать. Конечно же, Лолла под каким-нибудь надуманным предлогом останется во дворе. Возможно, возьмется ухаживать за быками, кормить их фигами… Или

сделает вид, что колодец требует ухода. Марк, конечно, отправится с другими парнями в город поразвлечься. В Риме-то он не часто бывает. Однако ночь они проведут вместе, неважно, захочет он того или нет.

Сей незначительный эпизод подводит для меня итог взаимоотношений полов, сложной связи мужчин и женщин.

Наблюдая за размеренным течением жизни своего поместья, я часто наталкиваюсь на нечто ошеломляющее, и тогда меня тянет в ту комнату, где хранится собранный материал, над которым мне следовало бы поработать. Давно бы следовало. Как и другим, что были до меня.

Что это за материалы? Записи давних лет, за много веков, первоисточники их — устные предания, позднее изложенные в письменном виде. Предания, относящиеся к древним временам, к древним людям, населявшим землю.

Громоздкая масса этого материала отпугнула уже не одного историка — причем не только из-за сложности, но и по причине своеобразного характера. Приступающий к исследованиям уже с самого начала понимал, что, если даже будет ему суждено довести работу до завершения, дать ей имя и известить ученый мир о ее рождении, детище его тут же подвергнется беспощадной уничижительной критике, осмеянию и оплеванию.

Я не из тех, кому по вкусу свары ученой братии. Что я за человек — не столь важно в данном случае, но вот тема… не раз разгорались споры, следует ли ей вообще существовать вне пыльных полок секретных хранилищ.

Как уже упоминалось, история сия основана на древних документах, восходящих к еще более древним легендам и хроникам. Некоторые из описанных событий оскорбят нежные чувства кое-кого из ныне живущих. Этому я уже был свидетелем, опробовав избранные отрывки на сестре моей, Марцелле. Та пришла в ужас. Она не могла поверить, что милые дамы способны проявить нечуткость к милым младенцам-мальчикам. Моя сестра, как и все прочие женщины, склонна приписывать себе все добродетели, якобы свойственные женской натуре. Я в этом случае всякий раз напоминаю Марцелле, что трудно убедить в ее природной щепетильности того, кто слышал ее кровожадные вопли на гладиаторских ристалищах. Так что субъектам особо впечатлительным, погруженным в кротость и нежность чувств своих, рекомендую начать чтение со стр. 40.

Итак, я начинаю свое изложение не с наиболее раннего, но с самого важного и содержательного с моей точки зрения фрагмента.


Знаю-знаю, слышу, не глухая, но как ты не понимаешь: то, что я говорю сейчас, совсем не то, что было тогда. Я говорю так, как вижу все сейчас, но тогда все было иначе. Даже слова теперь не те. Не знаю, откуда они взялись, эти новые слова, иногда кажется, что они с нами родились. Вот я твержу: «я», «я», «я»; я — то, я — се, но тогда мы не говорили «я», тогда бы я сказала «мы». Мы мыслили как «мы».

Мыслили… А к чему, о чем нам было мыслить? Мы и думали иначе, чем сейчас. Может, все эти «мысли» появились уже потом, когда из нас полезли монстры? Да-да, ты прав, ты всегда прав и от меня добиваешься правды, но такими уж мы вас видели и именно так вас называли. Монстры. Уроды, страшилы, калеки.

Когда было тогда? Откуда знать мне? Тогда было очень давно, лучше не сказать.

Пещеры стары. Ты их видел. Древние пещеры. Они высоко над морем, даже высокие волны не достают, даже самые большие. В шторм глянешь сверху на море, думаешь, оно — все, оно везде. А шторм ушел — и море на своем месте. Народ мы морской, моря не боимся. Оно нас создало. В пещерах тепло, сухо, на полу песочек, возле каждой пещеры живет большой огонь, который поедает сухие водоросли и ветки деревьев и никогда не умирает. Когда-то огня у нас не было. О тех временах рассказывают предания. Предания — наша история. Они передаются избранным, с хорошей памятью, а, состарившись, те пересказывают их следующим за ними. Помнят они каждое слово, которое им говорят.

То, о чем я сейчас говорю, не вошло ни в какие предания. Когда история передается молодым, она сперва пересказывается при всех нас, и кто-то может возразить: «Нет, это было не так», а другая скажет: «Да, именно так оно и было». И лишь когда все придут к согласию, мы можем быть уверены, что история передана правильно.

Хочешь узнать обо мне? Хорошо. Имя мое Мэйра. Родилась я в семье Хранителей Расщелины, как и моя мать, как и мать моей матери — слово «мать» для нас тоже внове. Если способна рожать каждая взрослая, то каждая и есть мать, и не нужно для этого специального слова. Семья Хранителей Расщелины — самая важная. Наш долг — следить за Расщелиной. Когда луна становится особенно большой и яркой, мы поднимаемся к Расщелине, где растут красные цветы. Мы срезаем эти цветы и бросаем их в воды ключа, который бьет там, наверху, спускаем их в Расщелину. Течет вода ключевая, течет наша кровь. То есть у тех из нас, кто не собирается рожать. Ладно, пусть будет по-твоему. Пускай это лунные лучи заставляют вытекать нашу кровь, а вовсе не красные цветы, падающие в Расщелину. Но мы-то знаем, что если не срезать эти маленькие красные цветы, мягкие, как пузырьки на водорослях, кровоточащие, если их раздавить, то не истечет и наша кровь.

Расщелина — это разлом в той скале, в которой нет входа в пещеру. Расщелина — самое важное в нашей жизни. Всегда так было.

Мы — Расщелина, а Расщелина — это мы. Мы постоянно следили, чтобы на скале Расщелины не пускали корней семена деревьев, которые могли вырасти в побеги, из которых бы потом выросли деревья или кусты. Наша Расщелина чиста и глубока. Каждый год, когда солнце касается вершины горы, мы должны убить одну из нас и сбросить ее тело в провал Расщелины. Ты говоришь, вы сосчитали кости… Не знаю, как вы могли их все сосчитать, многие уже давно, должно быть, превратились в прах. Ты говоришь, что если мертвые тела сбрасывали в Расщелину каждый год, то можно узнать, как долго это все продолжалось… Что ж, если ты думаешь, что это так важно…

Нет, как это началось, я не знаю. Об этом наша история молчит.

Кто знает? Может, Старые Они знают.

До появления монстров мы их так не звали. Зачем? Просто Они. Старые? Нет, об этом мы не задумывались. Мы рождались, жили, жили… долго жили… иные тонули, падали в пропасть и разбивались, некоторых выбирали, чтобы сбросить в Расщелину. Умерших иначе относили на скалу Убиения.

Сколько нас тогда было? Не знаю. Тогда. Когда было это «тогда»? Пещер столько, сколько у меня пальцев на руках и на ногах; пещеры большие, глубокие. В каждой пещере живут разные люди, семья. Хранители Расщелины, Ловцы Рыб, Сплетатели Сетей, Рыбьи Кожевники, Сборщики Водорослей. Нас всех называли Хранителями Расщелины. Да, и меня тоже. Ну и что, что несколько человек носят одно имя? Почему это ты перепутаешь? Посмотри на меня, и отличишь. Теперь мое имя Мэйра. «Имя» — тоже новое слово.

Мы не думали, что каждый человек должен именем отличаться от всех остальных. Иногда мне кажется, что мы жили в каком-то сне, спали себе спокойно, ничего не происходило, луна росла и убывала, красные цветы падали в глубину Расщелины.

Конечно, рождались дети. Рождались — и все, никто не должен был их делать. Мы думали, что их делает Луна или Большая Рыба. Сейчас и вспомнить трудно, что мы тогда думали. Как будто позабытый сон. Но что мы думали, в историю не входит, история только о том, что произошло.

Ты сердишься, когда я говорю «монстры», но лучше глянь на себя. И на меня. И сравни. Сравни, сравни. Я сейчас без пояса из красных цветов, так что ты меня видишь, видишь, какая я. Посмотри на Расщелину — мы такие же. Расщелина и ее племя. Не зря ж ты прикрываешь это место. А нам нечего закрывать. На нас и посмотреть приятно, как на раковину, которую можно подобрать на скале после шторма. «Прекрасно» — вы научили нас этому слову, и оно мне нравится. Моя щель прекрасна, как прекрасна Расщелина с ее мелкими красными цветками. А вы… глаза бы не глядели. Какие-то бугры да шишки, да еще кишка какая-то болтается, которая иногда надувается, как асцидия морская.

Чего ж удивляться, что, когда родились первые такие уродцы, мы отнесли их орлам?

Уродцев мы всегда выкладывали на этой покатой скале рядом с Расщелиной. С одной стороны скала Расщелины переходит в скалу Убиения. Уродцев мы себе не оставляли, близнецов тоже. Мы следили, чтобы нас не становилось слишком много. Так лучше. Почему? Потому что так было всегда, и незачем что-то менять. Рождалось народу немного, две-три маленьких расщелинки на пещеру за долгое время. Бывало, что в пещере вообще не было младенцев. Конечно, приятно, когда рядом ребенок, но если всех оставлять, то скоро места не хватит. Да, помню, ты говорил, что надо было найти место дальше по берегу, поселиться там. Но мы всегда жили здесь, как мы могли оставить Расщелину? Это место наше, оно всегда было нашим.

Мы оставляли уродцев на скале, за ними прилетали орлы. Мы не убивали новорожденных, орлы сами справлялись. Вон, орел сидит, видишь? Там, на утесе, маленькое пятнышко. Большой орел, с человека будет. Мы клали туда маленьких монстров и следили за орлами. Орлы утаскивали их в свои гнезда. Так продолжалось долго, и Старые Они забеспокоились, потому что народу в пещерах стало меньше. Много рождалось монстров, больше, чем нас, женщин.

Мужчины, женщины… Новые слова, новые люди.

Вот так все изменилось. Раньше мы ожидали появления ребенка с радостью — теперь тревожились. Если одна из нас видела, что ребенок ее — монстр, она горевала, стыдилась, а все остальные ненавидели ее. Недолго ненавидели, конечно, но все же это ужасно. Ужасные моменты, в которые из тебя вылезает чудовище. Ловцов Рыб стало меньше, Собирателей Водорослей тоже. Старые Они жаловались, что им нечего есть. А им ведь всегда отдавали лучшие кусочки, уж не знаю почему, так повелось. Вдруг выяснилось, что Ловцов Рыб осталась лишь половина. Тем, кто не были Ловцами, тоже пришлось ловить рыбу.

Согласна, странно, что мы никогда не задумывались, что происходит по другую сторону Орлиных холмов. Вы всегда говорите с нами так, как будто мы дуры. Но если мы дуры, то почему мы живем так долго, гораздо дольше, чем вы, монстры? И история наша длинней вашей, вы сами это признаете. Так к чему же нам рыскать по побережью и интересоваться, как живут орлы? С какой целью? У нас есть все, что требуется для жизни в этой части острова. Вы сказали нам, что это очень большой остров. Ладно, вам это для чего-то надо. Но нам-то зачем? Мы живем здесь, в своей части острова, видим солнце, садящееся в море, видим, как луна бледнеет с приходом дня.

Много прошло времени после рождения первого монстра, и вот однажды мы увидели на берегу, ближе к Орлиным холмам, одного из вас. Монстра. У него на поясе болталась такая же повязка, какие мы носим во время красного цветка. Повязка прикрывала уродливые шишки, которые растут у монстров. Этот монстр, рожденный нами, вырос во взрослое существо. Как такое могло случиться? Старые Они велели нам убить этого монстра. Но потом среди них начались споры. Некоторые говорили, что надо взобраться к холмам, где живут орлы, которым мы отдавали монстров, что надо подсмотреть, как орлы поступают с монстрами. И иные из нас так и сделали. Они очень боялись, об этом говорит история, которую учат молодые. Ведь мы никогда так далеко не забирались. Да-да, теперь я понимаю, что до Орлиных холмов рукой подать, что это всего лишь небольшая прогулка.

Они увидели, что орел понес монстра в холмы, но не бросил младенца в гнездо, а полетел дальше, в долину, на дне которой прилепились хижины. Хижин мы раньше не видели, у нас есть наши удобные пещеры. Мы сначала думали, что в долине сидят какие-то странные животные, и очень испугались, чуть не убежали со страху. Орел приземлился с младенцем возле хижины, и монстры забрали малыша, а орлу что-то дали за него. Потом мы узнали, что они дали орлу большую рыбу. Ребенка унесли в хижину. Все, что они видели, пугало их. Они вернулись домой и поведали об увиденном Старым Им. Ужасала та история. Живые, выросшие монстры за Орлиными холмами! Другие, не такие, как мы. Они жили, оказались в состоянии жить, несмотря на свое уродство и безобразность. Так мы тогда думали. Все страшно перепугались, не знали, что думать и как поступать.

Потом родился еще один монстр. Старые Они приказали бросить его в море с утеса. Мы отнесли младенца на утес, нас было несколько. Мы не хотели убивать младенца. Мы знали, что волны убьют его. Все мы плаваем как рыбы, нам хорошо в воде, но маленьких приходится учить. И мы плакали, и младенец плакал, Старых Их с нами не было, и мы начали спорить. Мы ненавидели монстров, знали, что монстры живут за холмами… Послушай, зачем ты сердишься, ты же просил меня рассказать, как все было? Может, если бы в вашем племени рождались мы, вы бы тоже думали, что мы монстры, потому что мы не такие, как вы? Да, я знаю, что вы не можете рожать, только мы можем рожать. И вы нас презираете, да-да, презираете, но без нас не было бы монстров, никого вообще не было бы без нас. Вы задумывались когда-нибудь над этим? Из нас получаются все: люди и монстры. Что случилось бы, если бы нас не было?

Мы стояли на утесе, младенец-монстр кричал, и над нами появился парящий орел. Страшно нам стало, потому что орлы большие и сильные, они легко могут унести и взрослого, не слишком жирного. Мог этот орел и сбить нас крыльями с утеса, одну за другой, мы бы упали и разбились о скалы. Но орел просто схватил ребенка и унес его в направлении Орлиных холмов.

Мы не знали, что делать. Мы боялись рассказать о том, что случилось, Старым Им. Я не помню, чтобы кто-то упоминал о страхе до этого случая.

Потом началось другое время. Когда рождался монстр, родившая притворялась, что сбросила его в волны, а сама уходила туда, где ее никто не мог увидеть, где ребенок криком привлекал орла. Она опускала ребенка на скалу и дожидалась в сторонке, когда орел уносил его. Тогда уже монстров и нас рождалось поровну.

Ты никогда не задумывался, зачем тебе соски на этом ровном месте, где у нормального человека должна быть грудь? У тебя есть соски, но нет груди, твои соски ни на что не годятся, ты не можешь никого ими выкормить.

Конечно, ты об этом думал, потому что вы всегда все замечаете и всегда задаете много вопросов. Всегда ли только получаете ответы?

Потом одна Старая Она сказала, что одного из монстров следует оставить, одного из вас, чтобы посмотреть, во что он вырастет, будет ли он на что-нибудь годен.

Нелегко это оказалось, потому что орлы зорко следили за нами, приходилось прятать маленьких монстров.

Не хочется даже вспоминать о судьбе этого младенца. Конечно, я его не видела, это лишь часть истории, которую пересказывают снова и снова, из поколения в поколение, как и я сейчас повторяю еще раз.

Эта часть нашей истории вызывала неприятие, разногласия, ссоры. Раньше в нашей истории ссор не бывало. Некоторые Старые Они не хотели вообще упоминать о том, как поступали с монстрами. Другие возражали: какой смысл в истории, если из нее что-то выбросили? Мне все же кажется, что выбросили многое. Известно, что никто не хотел выкармливать монстра. Вечно он плакал от голода, и орлы прилетали на его крики. Его кормили, но каждая кормившая издевалась над ним. Плохо ему приходилось.

Потом одна из Них сказала, что это надо прекратить. Или пусть живет нормально, или надо его убить. А? Что мы с ним делали? Ну, эти висюльки впереди… кишка да шишки… каждая с ними забавлялась. Монстр кричал, висюльки раздувались, из них текла вонючая дрянь… Старые Они сказали, что монстр совсем как наши дети, если не считать этих финтифлюшек впереди. Отрежь их — и получишь нормальное дитя. Ну они и отрезали. Монстр умер, страшно вопя и мучаясь. Родился следующий монстр, и с ним уже обходились лучше, ничего не отрезали. Наверное, некоторым из нас стало стыдно. Мы не жестоки. В истории ничего нет о нашей жестокости — пока не появились монстры. Монстр, которого мы пытались воспитать, выполз как-то из пещеры, и сторожевой орел подхватил его, унес за холмы. Как они выживали, эти младенцы, мы не имели представления.

Потом неожиданно родилось несколько монстров одновременно. Некоторые из Старых Них хотели оставить одного как игрушку, другие возражали. Но история донесла, что не один монстр лег в тот раз на приморскую скалу и что прилетело столько орлов, сколько лежало на скале младенцев. Как жили те младенцы за Орлиными холмами? Грудным детям нужно молоко. Говорили, что одна из нас, жалея голодных малышей, пустилась за холмы, и нашла ползающих там голодных плачущих детей, и принялась их кормить. У нас в груди всегда есть молоко. Наша грудь полезна. Не то что ваша.

Говорят, она осталась там, с монстрами. А что было на самом деле, никто не знает. Нам хотелось бы в это верить, потому что нам стыдно за то, что случилось дальше. Вопрос, как выживали эти младенцы, остается без ответа.

Рассказывают, что как-то две из нас сидели на берегу, следя за морем, иногда пускаясь по волнам, и увидели рыбу, которую мы зовем грудь-рыбой, потому что она так и выглядит: пышная, раздутая, и из нее торчат трубки, как из монстров. Одна из рыб засунула свою трубку в другую, и по воде поплыли крохотные яйца.

Тогда мы впервые подумали, что трубка у монстров для яиц. Может быть, эта история и выдумана, но что-то похожее действительно могло случиться.

Старые Они стали это обсуждать всерьез, когда мы — я имею в виду тех из нас, что помоложе, которых очень интересовали все эти трубки и яйца, — рассказали им. Некоторые из молодых пошли за

Орлиные холмы, и когда выросшие монстры их увидели, они схватили наших молодых и засунули в них свои трубки. Так появились «он» и «она», так мы узнали, что есть еще и «я», не только «мы». Но об этом рассказывают разные истории, и после этого появляются разные истории вместо одной. Да, я знаю: то, что я говорю, смысла не проясняет, но кто знает, какая история верна? И вскоре после этого мы утратили силу рожать без них, без монстров — без вас.

Рассказ этой Мэйры — не самый старый документ. Самый первый старше него на века. Слово «века» вызывает недоверие. Оно означает неточность, расплывчатость, отсутствие точных сведений. История обкатанная, многажды рассказанная. Даже покаяние в жестокостях нередко выглядит стандартным риторическим приемом. Я не упрекаю Мэйру в искажениях, ее история истинна, полезна, но многое оставляет без внимания. Суть ее содержится в первом документе — или фрагменте, — который, вероятно, представляет собой самую раннюю попытку формирования «истории». Фрагмент не завершен, не оформлен, повествователь явно пребывал в полупаническом состоянии. До рождения первых «монстров» не происходило вообще ничего, никаких всплесков в плавном течении жизни общины первых человеческих существ. Первый монстр рассматривался как уродец, результат неправильного развития плода.

Но за ним последовали другие — и сознание необратимости происходящего. И Старые Они запаниковали: пришли в ярость, орали на молодых, наказывали тех за несуществующую вину… в общем, рассказ Мэйры — чтение малозанимательное и совершенно непривлекательное. Но тот, самый первый фрагмент я отказываюсь приводить здесь. Он отвратителен. Я сам «монстр» и невольно ассоциирую себя с теми крохотными страдальцами веков давно минувших, первыми младенцами-мальчиками. Изобретательность жестоких старух вызывает тошноту. Причем период, в течение которого младенцев мужского пола умерщвляли и уродовали, гораздо более длителен, нежели считает Мэйра.

Между первобытными женщинами и орлами развязалась настоящая война, выиграть которую женщинам не было суждено. Они не умели драться, им не присуща была агрессивность, более того, они даже к физической активности не привыкли, вечно лежа на своих скалах да плавая в море. Такова была жизнь их на протяжении долгих веков. И вот внезапно им на голову свалились могучие птицы, следящие за каждым их шагом, охотящиеся за новорожденными монстрами. Орлы убивали женщин, сталкивая их в море и не давая всплыть на поверхность: топили когтями, клювами и крыльями. Война, возможно, длилась недолго, но тут важно, что у женщин появился первый враг. Они ненавидели орлов, отбивались от пернатых хищников камнями, палками. Не только страх, но и элементарные навыки защиты и нападения внедрились в эту сонную (определение Мэйры) общину первых людей, первых женщин. Уже этого одного было достаточно, чтобы вывести из себя правящих старух. Они представляли для молодых едва ли не такую же угрозу, как и орлы; молодые объединялись и противостояли им. В конце концов, именно они рожали монстров и вскармливали тех младенцев, которых оставляли в племени Расщелины. Это им поручалось избавляться от тех детей, которых решали уничтожить. Старухи стенали на скалах, жалуясь на времена и нравы.

Появление монстров не только нарушило долговечный «золотой сон» первых женщин, но и чуть совсем не погубило идиллию. Им пришлось подумать, как прекратить взаимные раздоры. Ведь не каждая молодая мать ненавидела монстра, которого она родила. Эти бури эмоций тоже едва не вылились в нечто вроде гражданской войны.

Излагая все это, я ощущаю веяния древних эмоций. Отмечаю, что Мэйра не делает различий между собою и давно отжившими соплеменницами, употребляя в отношении их местоимения «мы», «нас». И так же точно я сам ассоциирую себя с первыми мужчинами. Читать о страданиях первых мальчиков крайне неприятно. Этот фрагмент я опускаю, не желая испытывать чувства читателя. Даже сейчас мучительно осознавать, с каким нечестивым ликованием старухи приказывали молодым матерям отрезать «трубки и шишки» младенцев. Примечательно, что этот фрагмент женщины не включили в свою так называемую «официальную» историю, то есть ту, которая передавалась из поколения в поколение, об этом потихоньку рассказывали друг другу. Почему же мы решились вставить этот официально не одобренный фрагмент? Дело в том, что он дает возможность сделать вывод о существовании меньшинства, мнение которого не совпадало с официально одобренным мнением. Это своеобразный голос протеста индивида или немногочисленной группы, возражающей против подавления правды. Долгое время передавались эти сведения, как принято выражаться, «из уст в уста», пока, наконец, не наступил определенный момент, когда…

Когда все устные предания записали на древнем, лишь недавно расшифрованном языке. Сей бунтарский довесок к официальной истории всегда записывался отдельно, что дало повод ранним исследователям считать его фальшивкой, сфабрикованной мужчинами, чтобы опозорить женщин. Но чувствуется что-то живое и кровоточащее в этом мятежном тексте: детали, которые трудно изобрести, не дают возможности списать его как фальшивку.

Теперь об историке. Я исследователь и регистратор, интересующийся необычным. Сие сочинение подпишу вымышленным именем -

Транзит. Настоящее имя не разглашаю. Груда свитков, содержащих историю племени Расщелины и порожденных им «монстров», долгое время пылилась на задних полках библиотек и кабинетов исследователей. Время от времени кто-нибудь углублялся в материал, и никого этот материал не оставил равнодушным. Иные, рассматривавшие все изложенное как скабрезные рассказы, велели изготавливать для себя копии.

Постыдные периоды истории — не единственный вид информации, утаиваемой в секретных хранилищах.

Здесь следует объяснить, что это утаивание, причесывание, подавление истины началось, когда утвердилось мнение, будто период враждебности миновал и наступило единение: одна раса, один народ. Зачем ворошить неприглядное прошлое? Лучше прийти к соглашению — а любое соглашение предусматривает сглаживание и утаивание разногласий, — что материалы взрывного характера безопаснее всего хранить в надежных местах, не доступных ни для кого, кроме доверенных хранителей.

Одним их коих я как раз и являлся. Следующий пункт, в который необходимо внести ясность: почему я считаю себя вправе обсуждать этот материал? Потому что я хранил его, стерег, наблюдал за ним в течение долгого времени. А теперь коснусь моей надежности и добросовестности. То, что я хочу сообщить, может быть — не может не быть — в существенной степени умозрительно, однако прочно опирается на факты. В самое начало своего сочинения явключил отрывки закрытых материалов, чтобы дать читателю почувствовать характер работы, ее тематику. Вы можете отметить несогласованность, даже некоторую противоречивость повествования. Но мы обсуждаем события столь далекого прошлого…

Даже невозможно определить, насколько далекого. Интересно, что материал изложен в форме допроса. Мужская особь (монстр, если придерживаться принятой терминологии) допрашивает женщину племени Расщелины. Видно, что допрос ведется с позиции силы, а это свидетельствует о том, что он имел место сравнительно недавно. Но сохранен он с помощью метода, издревле используемого женщинами: я имею в виду передачу информации в устной форме из поколения в поколение. Таким образом, датировка изменяется — отодвигается во времена весьма давние. Ибо позже сохраняли совершенно иные версии творения, повествующие о том, что мы, мужчины, были первыми персонажами истории и каким-то весьма примечательным образом произвели на свет женщин. Мы, таким образом, старше, а они-наше создание. Очень интересная теория, особенно если обратить внимание на строение мужского организма, в котором начисто отсутствуют органы, предназначенные для вынашивания, рождения и вскармливания ребенка. Какие-либо объяснения этого несоответствия отсутствуют. Предлагаются довольно-таки красивые, но весьма расплывчатые басни, созданные в то же время, к которому относится также изъятие — боюсь, очень часто и разрушение — документов.

Но то, что хранится в памяти народной, уничтожить невозможно. Использованный женщинами метод пословного повторения, сравнения и проверки каждого слова и затем передачи следующему поколению, метод параллельных линий памяти в высшей степени эффективен как средство сохранения истории. Пока и поскольку функционирует аппарат сравнения и проверки. Вас удивит объем материала, накопленного в наших — не побоюсь их так назвать — тюрьмах. Таким термином не без основания пользуемся мы, официальные хранители запретной правды. Почти вся правда эта проистекает из женских хроник. Иной раз, правда, мы и сами используем тот же метод, хотя официально считается, что онипозаимствовали этот метод у нас. Экая чушь! Эта тупая абсурдность официальной позиции стала для нас, историков, тяжкой обузой.

Ни один исследователь не относился к данному материалу серьезно, не пытался слить его воедино. Мифы и легенды более относятся к компетенции греков, но, хотя и этот материал можно считать легендой, ни один грек за него не взялся. Возможно, потому, что это все же не

легенда, а история, фактография. Наша история не углубляется в такие дебри времен, а базируется она на мифе: Эней, пылающая Троя, бросающая сполохи на наши истоки, как, собственно, и на греков.

Утвердилась точка зрения, что версия женских истоков человечества неприемлема. У нас в Риме сейчас действует секта — христианами они себя называют, — утверждающая, что первая женщина якобы создана из части мужского тела. Душок не скроешь. Явно попахивает изобретателем-самцом. И изобрел он нечто диаметрально противоположное истине.

Мне всегда казалось занимательным, что женщин обожествляют, в то же время отводя им в повседневной жизни второстепенную роль, считая их неполноценными существами. Возможно, мою собственную роль в исследовании сей истории определяет и этот мой скептицизм. Ведь истинная, женская версия также не лишена элементов легенды. В первую очередь, конечно, эти орлы — бич женщин, спасители первых мужчин. Что ж, у нас, римлян, язык не повернется критиковать фетишизацию орлов. Наша птица! Хотя наши орлы и не дотягивают до тех грандиозных птиц эпохи Расщелины и монстров.

Мы орлы, мы орлы, мы орлята!
Орлы вынесли нас на крыльях своих,
Орлы согрели нас дыханием своим,
Орлы — крылья ветра;
Великий Орел следит за нами,
Мы дети его, он наш отец,
Он ненавидит врагов наших,
Он защищает нас от племени Расщелины!
Примечание историка: выше приведена песня, сопровождавшая пляски первых мужчин; ее до сих пор еще помнят в отдаленных уголках, хотя происхождение ее забыто. Люди Орла образуют клан правителей, сильнейший клан. И в наши дни убийство орла наказуемо, а в прежние времена оно каралось смертью.

А вот боевой клич-песня первых мужчин:

Убей Расщелину! Убей ее племя!
Они наши враги, Убей их всех!
Наша древняя керамика изобилует изображениями надругательств над половыми органами, и не только над мужскими со стороны женщин, но и наоборот. Разумеется, это не утонченные блюда и амфоры периода расцвета, а грубые, примитивные изделия древнейших времен. Такого рода предметы тоже запирались в хранилищах либо уничтожались, так что большинство моих соотечественников о них и представления не имеет. Некий правитель — возможно, правительница? — отличавшийся гуманным складом характера, повелел (или повелела) уничтожить все предметы с изображениями пыток, наивно полагая, что человеческие существа не помыслят о жестокости, если им не привнести мысль о ней извне. Кто бы это мог быть?… Давно это случилось. А сравнительно недавно в какой-то пещере, где жили первобытные люди, обнаружили множество таких керамических изделий.

Итак, завершаю несколько затянувшиеся вводные пояснения. А теперь я попытаюсь по мере своих скромных сил систематизировать историю, согласовав версии племени Расщелины и монстров, мужчин и женщин. И сразу возникает проблема. У меня написано: «мужчин и женщин». Мужчин упомянул первыми, как и всегда. Они первенствуют в нашем обществе, несмотря на неоспоримое влияние некоторых матрон из благородных домов. Подозреваю, что это первенство, главенство изобретено в поздние времена.

ИСТОРИЯ,
составленная на основе древних устных преданий, записанных через много веков после их возникновения
Они валялись на скалах, волны омывали их, как тюленей, как больных тюленей, потому что белыми они были, а тюлени чаще всего черные. Сначала мы их за тюленей и приняли. Поющие тюлени? Не слыхали мы, чтобы тюлени пели, хотя и говорят, что они поют. И мы поняли, что это они — оттуда, из Расщелины. Нас трое было парней. Ненависть к Расщелине не угасала в нас, хоть мы и не помнили ранних дней своих, не помнили скалу Убиения или как орлы несли нас через горы. Что-то мы слышали и раньше, но все равно удивились. А еще более противно нам стало. Большие бледные существа перекатывались в волнах, и в каждом из них — разлом, гадкая расщелина. Раньше мы такого не видели. Мы смотрели, и из расщелины одного из них вылезло что-то кроваво-красное, маленькое. И в этом маленьком тоже был маленький разлом, мелкая расщелинка. Так мы подумали, хотя позже и сообразили, что это мог быть один из нас, маленькая трубка, мелкая асцидия. Мы убежали в утесы, мимо большой Расщелины с красными пятнами и густыми зарослями. Нас затошнило и вырвало, и потом мы вернулись вниз, домой.

Приведено наиболее раннее дошедшее до нас свидетельство о наблюдении монстрами за женщинами из племени Расщелины. Кажется очевидным, что рассказчик отнюдь не юного возраста вспоминает случившееся на заре его жизни. В этом рассказе нет ничего от грубости первого свидетельства женщин племени Расщелины, которое я не привожу из-за его мстительной жестокости.

Скомпоновать историю из материала такого рода нелегко, однако следует отметить, что хроники племени Расщелины и хроники монстров крайне редко противоречат друг другу или даже существенно отличаются. Часто они отличаются тональностью, а один раз у меня возникло подозрение, что освещались разные события. В общем, можно сказать, что племя Расщелины и монстры (они же трубки, асцидии) обитали в одной и той же истории. Вернусь к повествованию.

* * *
Обитали они на берегу теплого моря, на очень большом острове, но от берега не удалялись. Существа моря, они жили морем, питались рыбой и водорослями, не брезговали и тем съедобным, что росло на берегу. Спали в больших пещерах, усыпанных песком, но могли заснуть и на жестких скалах под открытым небом. Давно ли они там жили? Тут мы подходим к серьезной проблеме — к главной проблеме историка. Времени они, казалось, не знали. Не имели представления, когда выползли из волн, да и не интересовались этим. Вообще не были они любопытны, ничему не удивлялись и вопросами не задавались. Те же, кто их о чем-то спрашивал,

натыкались на непонимание. Даже намного позже вопрос: «Давно ли ваш народ живет здесь?» — встречали немигающим, невидящим взглядом: «Какая разница? Что ты хочешь узнать?» — спрашивали их глаза. Разум их не предполагал ни вопросов, ни даже слабого интереса к чему-либо. Они полагали — но это не было верой, за которую готовы были бороться, — что доставила их с Луны Большая Рыба. Когда? Долгие непонимающие взгляды. Из лунных яиц вылупились они. Луна откладывала яйца, теряла свою массу, потому и уменьшалась на время. Собственная способность к деторождению тоже вопросов не вызывала. Так было всегда. Ничто не менялось, не могло измениться, ни к чему перемены. Но и это было не убеждением, а всего лишь вялой уверенностью, недостойной упоминания. Они существовали в вечном настоящем. Давно? Праздный вопрос. Первого появившегося монстра они приняли за обычного уродца, но появился и второй, точная копия первого. На скалу Убиения их, но не в море, не рыбам. Возможно, боялись они, что море взлелеет монстров и размножит, что поползут они из волн на сушу. Можно ли применять термины «предрассудки» или «суеверия» к существам, живущим вне признаваемой нами реальности?

Полагаю, рождение монстров — первое злое с их точки зрения событие в их истории.

Да, высокая вода оставила следы на стенах их пещер. Не однажды врывалось море в их жилища, но они с морем едины. Чувства их к морским волнам неведомы, ибо песни их не сказания, а вздохи ветра, плач по неведомой утрате.

Первый родившийся монстр не вырвал их из долгого сна. Вывернутая рука или нога, изуродованная голова — печально, конечно, но случалось такое и раньше. Но снова и снова появлялись младенцы с гадкой уродливой грыжей там, где должна быть гладкая плоть с аккуратной резаной ранкой, которую впоследствии закроет густой мох оволосения… Ужас, ужас, ужас… Вон их, на скалу Убиения! Какая мерзость, эта то висящая, то торчащая штука. Что-то в ней зловещее, что-то чреватое… чем?

Что ж, орлы питались ими так же, как и остальными уродцами.

Но изменений избежать не удалось. Реакция сообщества напоминала судороги какого-нибудь застывшего на песке пляжа, выкинутого прибоем морского существа, которое ткнули палкой.

Тычок за тычком в инертное сообщество спаянных многовековым покоем существ — и их паническая реакция отозвалась жестокостью.

Монстры появлялись все чаще и чаще, и появилась угроза уменьшения численности колонии. Угроза воплотилась в жизнь, и что же дальше?

Боялись, что родившая одного монстра даст жизнь и другому. Как относились к таким несчастным? О враждебности этих существ друг к другу сведений не зарегистрировано. Испытывали ли остальные перед нею страх? Боялась ли она сама себя? Убивала ли она очередной плод еще во чреве своем? На эти вопросы ответов у нас нет.

Сколько длилось «раннее время»?

И здесь их история бессильна нам помочь.

Когда нет возможности измерить, иногда помогает чутье. Глубокая могила, дыра, в которую сбрасывали жертв Расщелины, набита костями. Очень глубокая дыра. Стены ее не сплошные, скалы лопнули, кое-где вывалились, сквозь отверстия видны спрессованные кости, нижние слои их состоят из обломков, все менее распознаваемых; чем ниже, тем мельче, а в самом низу они превращаются в труху, в серую костную муку, смешанную с грязью времен, утопающую в ней. Сколько потребуется времени, чтобы превратить кость в прах, даже при помощи пресного дождя, соленых брызг морских и ветра?

Маловероятно, что ленивая сонная община регулярно приносила человеческие жертвы. Ни в чем не соблюдали они регулярности, жизнью их управляли импульсы и ритмы, которые мы и вообразить себе не в состоянии. Но если нет никакой возможности точно измерить время с помощью костяного кладбища в дыре Расщелины, то можно с уверенностью сказать, что длилось это инертное существование века. Многие века. Очень многие.

Века неизменности, существования рыбы, которую движет морская ритмика, ритмика волн, приливов и отливов, подчиняющихся движению Луны. И вот — реальное изменение, кардинальное. Рождение монстров. Начало неудобства, эмоционального дискомфорта, недовольства, беспокойства; зачатки самосознания, осознания собственного «я», своей жизни. Так выброшенная на берег снулая рыба реагирует на тычок палкой.

Часть этой истории должна остаться неосвещенной. Да, предыдущие попытки раскрытия тайны предлагали варианты решения скорее мифологические, нежели вероятные. Как возникла мужская община? Мы не можем поверить, что орлы вскармливали младенцев отрыгнутым мясом и грели их оперением своим.Нет, существует и реальное решение вопроса.

Уродцы, выкладываемые на скале Убиения, долго — как долго? — служили орлам пищей, как и первые монстры. Но затем — нам неизвестно когда — мальчики, которых утаили и оставили в живых родившие их, сбежали. Известно, что мальчики четырех лет, а уж пяти, шести, семи и подавно, могут многое вынести, на многое способны. Два, три, четыре малыша сбежали. Орлам, даже огромным, нести такого ребенка на большое расстояние затруднительно. Дети видели, куда летели орлы, мимо скалы Убиения, к гнездам, и последовали за ними. На вершине, где находятся гнезда орлов, они не задержались. Громадные птицы внушили им страх. Малыши спустились с гор в долину, где текла большая река. Жительницы Расщелины кормили их рыбой, и в реке они увидели рыбу, хотя и иную. Здесь они тоже отыскали пещеры, чтобы укрыться от дождя и холода. Но были они еще малыми детьми, а вокруг простиралась громадная, неизведанная равнина. Как можно не восхититься их смелостью и предприимчивостью? Широкая река неслась мимо, из нее следовало добывать рыбу. Хижины не сами выросли из-под земли, таких убежищ мальчики никогда не видели. Но они рассмотрели гнезда орлов и принялись собирать палки и ветки, громоздить их в кучи, забираться под них, чтобы укрыться. Они росли, развивались, научились сгибать и скреплять ветки, убежища их совершенствовались. Климат там теплый, холода можно не опасаться. Но в лесах водились хищники. Как малыши спаслись от хищников, остается загадкой. Помог какой-нибудь бог, богиня? О божественном вмешательстве их хроники молчат. Да, конечно, они дети Орла, но далее их отношения с божествами не продвинулись.

Следует помнить, что первых мальчиков искалечили во младенчестве, искалечили способами, на которых мне не хотелось бы задерживаться. Их гениталиями играли, дергали их, мошонки иногда отрезали, чтобы достать пару интересных «камушков». Главное же — они никогда не знали материнской ласки, любви. Матери кормили их, хотя и без охоты, и не досыта, лишь повинуясь указаниям старух. Хотелось бы смягчить эту печальную историю упоминанием о какой-нибудь женщине, жалевшей несчастных, но если такая и была, ей все равно приходилось бы скрывать свою жалость, так что мальчикам достались бы лишь крохи ее нежности. Так вот, сбежавшие дети проявили себя стойкими, выносливыми, умеющими спрятаться от опасности, избежать ее. Тощие и жилистые, невероятно живучие, они избежали главной опасности: скрылись от своих мучительниц.

Затем произошло нечто замечательное. Орлы принесли им здоровых, не искалеченных новорожденных, выложенных на скале Убиения. Голодных орущих младенцев, которых нужно было кормить.

Не только хищники жили в окружающих лесах. Водились там и кроткие травоядные. Малыши видели оленей, олених и оленят, возможно, приметили у этих животных то, что можно назвать родительской любовью. Они подползали ближе, внимательно следили за животными. Животные тоже внимательно смотрели, но не убегали. Не было у них еще горького опыта общения с нашим видом. Кроме того, они видели перед собой детей, нуждающихся в пище и уходе. Мальчик гладил мягкую шерсть оленихи, а олененок тыкался в него лбом или облизывал ноги. Потом олененок припал к вымени матери. Ребенок опустился на колени и сделал то же самое. Олениха обернулась и лизнула мальчика. Так началась их дружба с оленями.

Была в старину песня «Мы дети оленя», правда, не столь популярная, как песни об орлах.

Принесенные орлами дети орали, мальчики знали, что младенцы голодны, и, естественно, мысли их обратились к оленям, которые скоро научились ложиться, чтобы грудникам легче было сосать. Возможно, это мои домыслы, но я всегда верил, что животные умнее, чем мы считаем. Ведь волчица выкормила наших праотцов, Ромула и Рема, статуя ее с обоими младенцами — одна из наиболее любимых у нас. Возможно, зачатком этой связи была потребность младенцев, вызвавшая ответ олених — и этой волчицы. Дети остро нуждались в молоке, самки животных вырабатывали его в избытке. Потребность встретила возможность удовлетворения.

А почему орлы взялись доставлять беглецам младенцев вместо того, чтобы съедать свою добычу? Дело в том, что мальчики ловили рыбу для орлов, раскладывали ее на траве. Орлы избавлялись от своей орущей ноши и принимались за рыбу. Много рыбы водилось тогда в реке, разная рыба, в том числе и очень большая. Орлы лакомились свежей рыбой и относили ее птенцам.

Вторая волна монстров не страдала от отсутствия материнской любви. Младенцев вылизывали и выкармливали оленихи, как с братьями, они играли с оленятами. Во время кормления они укладывались вместе, рядышком. Никаких сосудов, горшков и мисок еще и в помине не было. Позже появились выдолбленные тыквы, морские раковины. В реке водорослей росло намного меньше, чем в море, но ребята выросли, а берег моря находился в непосредственной близости. Они выходили на побережье на некотором удалении от пещер племени Расщелины. Долгое время мальчики не знали, что, пройди они немного по пляжу — они выходили на пляж, а не к голым скалам, в которых обитало племя, — они бы встретили своих мучительниц.

С моря мальчики приносили раковины, водоросли, морскую рыбу. И предлагали все это друзьям-оленям. Водоросли тем пришлись по вкусу, но вот рыбу и моллюсков олени отвергли.

Но даже с помощью оленей трудно было выкармливать младенцев. Орлы приносили все новых монстров, уже не изуродованных. Они несли вахту на скалах и, заметив нового монстра, немедля бросались на его спасение.

Некоторых монстров, вероятно, прятали в пещерах, но попробуйте сдержать энергичного мальчугана, если только вы его не привяжете. А привяжи его — такой поднимется вой! Если малыш сбегал, старухи чувствовали облегчение. Теперь уже молодые мамаши больше не утаивали себе живых игрушек, племя вернулось к старой практике: если орлы упускали момент рождения мальчика и не отбирали его сразу, младенца относили на скалу Убиения, где он и дожидался огромной птицы.

Вскоре за горами сложилась община молодых парней. Количество их нам неизвестно, хроники этого не уточняют. Время шло, первые из прибывших стали уже взрослыми молодыми людьми. Выпуклости на телах, висящие шишки и кишки очень занимали их носителей. Конечно, все знали, что по трубке выливается из тела моча.

Что такое старость, никто из них не представлял, дожить до старости им вряд ли было суждено. Бурная река, хищники в лесах… Один умер от болезни, другой от несчастного случая… в хрониках не сообщается, от какого именно. Они записали, что смерть эта вызывает вопросы. Они видели, что смерть всегда рядом. А кто заменит их после смерти? Племя Расщелины имело силу рожать, а они этой силы были лишены.

Монстры — или лучше трубки, этот термин хоть как-то соотносился с сутью их отличительного признака — забеспокоились о притоке новых младенцев. Что будет, если орлы вдруг перестанут приносить детенышей? Вопрос возник и требовал ответа. Там, на берегу — некоторые из мальчиков это хорошо помнили — племя Расщелины рожает себе подобных и монстров. А здесь?

Сколько продолжались эти сомнения, мы не знаем. Песни ранних мужчин были их историей. Они пели о времени, которое младенцами провели у Расщелины, пели о жестокостях тех, кто дал им жизнь. Пели о бегстве от мучений и страха в эту долину, где орлы были им друзьями, где оленихи давали молоко, где в реке в изобилии водилась рыба, которую можно было поймать также и в море, совсем недалеко. Теперь их убежища больше не напоминали кучи палок. Они выросли храбрыми и сильными, однако у них не было силы давать новую жизнь.

Дикими и беспокойными были первые самцы человека, наши столь отдаленные предки, не боялись узнавать новое, углублялись в леса, изучали остров, о величине которого пока что не имели представления. Они исследовали реку, ее притоки, малые реки и совсем крохотные ручьи и ключи. Узнали повадки опасных животных, научились их успешно избегать, а затем и убивать, употреблять в пищу. Оленей они никогда не убивали, олени — их друзья, олени — доброта, нежность и пища. Они обустроились, откормились, свободно двигались по округе. Их родительницам такое и в головы не приходило.

Немало беспокойства доставляла монстрам их мужественность. Она гнала куда-то — неизвестно куда. Монстры применяли всевозможные уловки, чтобы обмануть свою мужскую природу, включая привлечение некого животного — конечно же, не оленя. Использовать своих кормилиц, чуть ли не матерей, они, разумеется, не стали. Слов «мать» и «отец», понятное дело, еще не было в их словаре. Они не знали, что могли сами стать отцами. Они понимали, что они не олени, хотя любили оленей. Слова «любовь» они тоже, скорее всего, не знали.

Все чаще мысли их обращались к живущим рядом существам Расщелины. Их разделяло расстояние для сильного молодого человека ничтожное. Для женщин, живущих в пещерах, покрыть это расстояние представлялось немыслимым — хотя бы потому, что мысль преодолеть это расстояние просто никогда не приходила в голову ни одной из них. Женщины не знали, что с другой стороны горы находилась чудесная долина, в которой жили монстры. То, чего они не видели, для них не существовало. «С глаз долой — из сердца вон» — в данном случае поговорка подходит буквально.

Сомнений и страхов им, однако, избежать не удалось. Их становилось меньше. Никогда их не было слишком много, что-то всегда регулировало их численность. А теперь пещеры пустели, некоторые пришлось забросить, потому что жить там стало некому. Обитаемыми остались лишь полдюжины пещер, различия между Ловцами Рыб, Сборщиками Водорослей и иными стерлись. Рожденные дети женского пола становились драгоценностью, а к рожденным монстрам племя теперь относилось с еще большей гадливостью, ибо они занимали законное место полноценных детей.

Как-то раз две молодые, скажем так, девушки, поскольку они и были девушками, лежали на скале, подставляя тела волнам, лениво озирались и, наконец, заметили, как одно морское существо вводит трубку в другое, очень похожее морское существо. Сквозь трубку прыснуло густое туманное облачко, и девицы почувствовали нечто вроде снизошедшего на них озарения. Возможно, от самой Большой Рыбы. Они тут же отправились к Старым Ним и рассказали о том, что видели и что теперь полагали Истиной.

Старухи внимательно смотрели на рассказчиц глазами, которые за всю жизнь не отуманила ни одна мысль, однако узнавшими, что такое забота. И как молодые ни настаивали, что от монстров может быть какая-то польза, ничто не могло убедить в этом старух. Да и поняли ли они, о чем им толковали?

Как только родился следующий монстр, эти девушки отобрали его у матери и принялись исследовать безобразный отросток, который и делал это дитя монстром. Да, трубка, немного напоминающая ту, по которой гнало мутную жижу существо, обитавшее в морских глубинах. Они растерли трубку, трубка затвердела, однако никакими выделениями не порадовала. Ребенок завопил, дежурный орел смахнул девиц могучими крыльями, подхватил маленького монстра и был таков. Вопросы и сомнения, однако, остались.

Таким образом, жительницы Расщелины и обитатели речной долины не обижали друг друга невниманием. Мысли их постоянно обращались к соседям. Однако идея наведаться за гору никому из племени Расщелины в голову не приходила.

Жителей долины отпугивал от посещения прибрежных скал въевшийся в душу страх. Многие из них иногда поднимались к орлиным гнездам и наблюдали за утесами, за маленькими бледными пятнышками — обитательницы пещер лежали на берегу, погрузившись в воду до пупка, наслаждаясь игрой волн… Понаблюдав, молодые люди возвращались к себе в долину.

Некоторые доходили по берегу до самых скал. Еще немного — и они окажутся на территории Расщелины. Но на это «немного» у них не хватало духу. Они наблюдали издали, чем занимаются эти женщины. Но наблюдать-то особенно было не за чем. Все то же ленивое возлежание в волнах, все то же ленивое потягивание, ленивые зевки, ленивое почесывание роскошных грив волос и иногда непродолжительный заплыв.

Я позволил себе упомянуть длинные волосы — считайте это моей шалостью, базирующейся на более позднем наблюдении. Возможно, в древние времена у женщин не было никаких длинных волос, а отрастили они их позднее по какой-либо неведомой мне причине.

Историк


По наблюдениям молодых людей получалось, что эти ленивые расщелины ничем другим не занимаются, лишь валяются в воде, зевают да почесываются. Юношам надоедало глазеть без толку, они уходили, но голод пола тянул обратно, и сопротивляться ему становилось все труднее. И вот однажды они увидели молодую расщелину, бредущую по берегу в одиночестве. Девушка остановилась на берегу, закинула руки за голову, уставилась в морскую даль. То, что она отлучилась от стаи, может служить указанием на сдвиги в сознании новых поколений обитательниц пещер. Очевидно, в их головах уже возникали какие-то мысли.

На скалах устроились в тот день четыре монстра. Завидев добычу и не сознавая, что перед ними добыча, они поползли вниз, не планируя никаких дальнейших шагов. Ее близость и их голод общими усилиями легко подавили страх; молодые люди рванулись к добыче, схватили ее за руки и поволокли за собой. Девушка закричала сдавленным от ужаса голосом, непривычным к крику. Возможно, ей в жизни не приходилось кричать. Она была выше, мощнее, чем любой из них, но их было четверо, все мускулистые, ловкие, решительные, а ее сковал ужас. Они бежали и заставляли бежать ее, она кричала от ужаса, они вопили, торжествуя, чтобы скрыть свой страх. Бежать пришлось не близко: по берегу, затем через прибрежные каменистые холмы, туда, где большая река впадала в море. Она снова начала кричать, и они зачем-то заткнули ей рот горстями водорослей.

Полузадохнувшуюся, изможденную, ее приволокли наконец в долину. Они оказались на другой стороне реки, пришлось переплыть — эта часть пути далась девушке легче всего, ибо в воде она росла, играла и отдыхала с самого раннего детства. Ее окружили самцы долины, многих из которых она видела новорожденными, уже изуродованными или невредимыми перед тем, как их унесли орлы. Вокруг толклись дети, переминалась с ноги на ногу молодежь, стояли дожившие до среднего возраста. Все голые, все с этими штуками, уставленными на нее. Она выплюнула водоросли и снова завопила, на этот раз в полный голос, как будто это занятие было для нее не в новинку. Один из захвативших ее аккуратно запихал водоросли обратно ей в рот, другой связал пленнице руки жгутом водорослей. Вязал медленно, неумело, впервые в жизни, впервые в истории. Никогда до этого никто никому не связывал рук, не было еще на свете пленников.

Тут инстинкты вырвались наружу, и вязавший девушке руки опрокинул ее, бросился сверху и ввел в ее расщелину свою трубку. Через мгновение он ужеот нее отвалился, на его место бросился другой, третий… Массовое насилие продолжалось, подходили собиравшие в лесу плоды, напирали сзади, присоединялись к действу. Жертва мычала, извивалась, но постепенно слабела, затихала и наконец замерла. Не сразу они поняли, что убили ее.

Тогда мужчины разошлись, оставив ее, не глядя друг на друга, чувствуя стыд, еще не зная этого слова. Ночь оказалась длинной, неприятной. На мучившие их годами вопросы они получили ответы, почувствовали эти ответы повисшими трубками-впрысками, полегчавшими мошонками, состоянием опустошенности, довольства и покоя. Но они убили, а никогда еще они умышленно не убивали прямоходящих.

Утром она лежала на том же месте, в траве у реки — грязная, исцарапанная, воняющая их выделениями, глядя на них широко раскрытыми обвиняющими глазами.

Что им теперь было делать? Оставить труп на растерзание орлам? Что-то не позволяло им так поступить.

Почесав затылки, они отнесли ее окоченевшее тело к реке, туда, где течение ускорялось, и сбросили женщину в воду, и замерли, провожая взглядами ее вертящееся в потоке тело.

Так случилось первое в истории убийство. Действия над новорожденными монстрами я к убийствам не причисляю. Мужчины узнали, на что способны, на что может толкнуть их природа.

Убийство это в хроники не попало, его постарались замолчать, забыть, так же, как обитательницы пещер постарались забыть о мучениях, доставшихся на долю младенцев-монстров, и свели все эти многочисленные случаи к одному-единственному, упомянутому в хрониках.

Мы бы вообще не узнали об этом убийстве, если бы некий очень старый мужчина перед смертью не настоял на передаче потомкам сообщения о массовом изнасиловании и убийстве, свидетелем которого он стал в раннем детстве. Не в состоянии от него отмахнуться, более молодые слушатели его ужаснулись, однако услышанного не забыли и, состарившись, в свою очередь передали рассказ потомкам. Так, почти случайно, положено было начало устным хроникам монстров. Женщины хранили свою историю — и я иной раз не могу заставить себя повторить сказанное ими. И мужчины вели свои хроники, и я их добросовестно воспроизвожу.

Племя Расщелины заметило отсутствие молодой соплеменницы, единодушно с ленцой поахало. Было и пожимание плеч, заглянули в два-три ущелья, еще поахали… на том и успокоились.

Когда с течением времени крики убитой перестали терзать совесть чутких жителей долины, они, эти отзвучавшие крики, зажгли их любопытство. Хоть и немного смогла высказать похищенная обитательница утесов, хоть и мало что из выкрикнутого ею можно было толком разобрать, но одно монстры поняли: язык ее оказался намного богаче, чем их детское лепетание. Ибо язык их действительно базировался на лепете первых беглецов. Хотя за время самостоятельной жизни он и обогатился названиями увиденного и изобретенного ими, но сохранил даже высокую детскую тональность.

Как развить речь? Страх перед племенем Расщелины, страх перед содеянным ими самими мешали мужчинам вернуться на берег и найти другую женщину, чтобы от нее научиться.

Что же им оставалось делать?

Пока они так маялись, решение приняла другая из женщин Расщелины. Следует задаться вопросом, почему это произошло. Почему после неизмеримо длительного периода, когда напрочь отсутствовало всякое любопытство и желание высунуть нос за пределы территории трибы, одна из них решилась на это. Она поднялась на гору, где находились орлиные гнезда, и остановилась, глядя вниз. Что она увидела, мы знаем, ибо это зафиксировано в истории.

Внизу, в долине, группа монстров занималась чем-то у реки — водного потока неведомой ей мощи. До сих пор женщина видела лишь мелкие горные ручейки, сочившиеся по скалам. Она испугалась, едва не убежала обратно, однако пересилила себя. Они копошились внизу, эти ужасные создания, монстры. Впрочем, того, что делало их монстрами, она сверху не разглядела. Они свободно передвигались внизу, голоса их возносились кверху, говорили они так же, как и люди ее племени, но высокими детскими голосами.

Что ее туда погнало? Мы этого не знаем. Что-то нарушило ритм ее жизни. Что именно? Веками — мы пользуемся несколько сомнительными единицами измерениями времени — никому не хотелось покинуть родных утесов. Но так же, как не слишком давно и по неизвестной причине начали рождаться у них монстры, так теперь одна из них совершила невиданный ранее поступок, противоречащий естеству, как эти женщины его понимали.

Она продолжила спуск, затем остановилась. Какие-то странные существа сидели на дне долины. Приглядевшись, она поняла, что это не живые существа, а нечто, сделанное из стеблей бледного длинного камыша, густыми зарослями покрывшего разлив реки в устье. Камыш отсвечивал в лучах солнца, а возле сделанных из него хижин сидели монстры.

Женщина заставила себя пройти вперед, медленно, стараясь видом своим показать, что не замышляет зла. Ведь эти создания подвергались издевательствам и пыткам у них, на утесах. Она и сама приложила к этому руку. Они увидели ее, повернулись в ее сторону, толпясь и толкаясь.

Она мерно ступала, направляясь вниз.

В сторонке от монстров сидели два громадных орла, каждый с нее ростом, дожидались рыбки. От реки подбежал мальчик, бросил орлам рыбу, увидел гостью — испугался и отбежал к сверстникам.

Никто ей не угрожал, однако нервничали монстры не меньше, чем она сама. Женщина стояла перед ними, не зная, что делать; они стояли, глазели на нее.

Она скользила взглядом по их висячим грыжам. Выглядели они менее страшно, чем у младенцев, ибо казались уже не такими непропорционально большими по сравнению с размерами тела. Раньше она взрослых монстров не видела. У одного из тех, что постарше, грыжа оказалась искалеченной. Не сразу поняла она, что этот монстр в младенческом возрасте пострадал от ее соплеменниц.

Монстры волокли ствол упавшего — или сваленного — дерева. Женщина почувствовала усталость, ибо одолела дальний путь, и опустилась на это бревно. Они медленно окружили ее, глазея в низ живота, голый в это время, между двумя полными лунами, когда кровь не вытекала.

Она ясно видела все, что отличает их от нее, и они тоже пытались уловить эти отличия.

Один из взрослых монстров сел рядом с ней, шаря глазами по ее лицу, груди, отвисшим под тяжестью собственного веса молочным железам, по животу и ниже. Она вытянула руку и боязливо коснулась его трубки, мгновенно затвердевшей, прыгнувшей в ее ладонь, горячей и пульсирующей.

То, что привело ее сюда, бросило их друг к другу, и они слились, трубка его оказалась в ней и вела себя как ей и полагается.

Они посмотрели друг на друга с серьезным видом и разделились.

Опять уселись рядом. Она с любопытством взвешивала в руке его трубку, теперь пустую и вялую; он гладил и мял ее тело.

Родители, достаточно заинтересованные в развитии детей, чтобы бросить взгляд в детские комнаты, смогут достаточно точно сказать, что происходило в тот момент между двумя дикарями. Они подобное наблюдали.

Раздетые по случаю предстоящего купания или просто для смены одежды маленькие мальчик и девочка стоят друг против друга, с любопытством нашаривая глазами особенности сложения.

— Это у тебя почему? — придирчиво, как бы заметив непорядок, спрашивает девочка голосом крохотной старухи.

— Потому что я мальчик, — категорически заявляет ее братец, в такт словам виляя задом. Он хватает кончик своего «прибора» двумя пальчиками, оттягивает живую пружинку вниз и разжимает пальцы. Все это время он воинственно хмурится — не на сестру, а на какого-то воображаемого противника одного с ним пола.

Девочка, наблюдая за его упражнениями, тоже хмурится, опускает голову вниз, разглядывая расщелину пониже своего живота, и изрекает:

— Зато я красивей тебя.

Мальчик, уставившись туда же, как будто видит там какую-то угрозу, что-то опасное, вызывающее. Он в нерешительности перекатывает в мошонке шарики своих яичек.

— У меня мне больше нравится, чем у тебя, — говорит девочка, но делает шаг к мальчику. — Дай потрогать.

Тот закрывает глаза, задерживает дыхание, ощущает, как сестренка хватает, тянет, катает.

— Теперь я, — требует он.

Он тычет пальцем в ее природную трещину и провозглашает:

— Моя пиписька лучше!

— Нет, моя лучше!

С ними в комнате две девушки-рабыни, их няньки. Они наблюдают эту игру-прелюдию с мудрыми улыбками знатоков. Улыбки относятся к мужу одной и любовнику другой.

Ужимки мальчика рабыни сопровождают мимическими упражнениями, означающими примерно: «Ну что еще можно ожидать от парня?» Обе проявляют некоторое беспокойство, когда пацан начинает бесцеремонно шуровать пальцами в щелочке сестры. В конце концов, девочке надо сберечь плеву.

Одна нянька грозит пальчиком:

— Мамочка рассердится, если увидит!

Мальчик переключает внимание на прическу девочки, дергает ее за волосы и робко целует в щечку. Сестренка обхватывает его обеими руками и обнимает. Рабыни изображают на физиономиях умиленный улыбки.

Игра девочки пяти с небольшим и мальчика на год помладше. Игра эта больше не повторится. На следующий год девочка будет увлеченно нянчить своих кукол и куколок, а мальчик станет легионером, грозой крепостных стен врага.

Может быть, вы считаете, что я описываю эти сцены с неумеренной дозой уверенности? Я, однако, считаю свою уверенность обоснованной. И сейчас я попробую пояснить, на чем основана моя уверенность. Это объяснение представляет собой явное отступление от темы, может кому-то даже показаться неуместным.

Женился я с одобрения родителей на юной девушке, у нас родилось двое сыновей. Во мне бурлило честолюбие, я рвался в сенаторы, много работал, поддерживал и развивал необходимые связи; времени на жену и детей, к сожалению,

почти не оставалось. Мать из жены моей получилась прекрасная, взявшая на себя все заботы о сыновьях. Конечно, я тоже им всячески помогал, в армии они с моей помощью быстро сделали карьеру. Но оба погибли, сражаясь с германцами. После смерти их я с огорчением осознал, что мало знаю об этих молодых людях, всеобщих любимцах. Часто женатый во второй раз горюет о том, что упустил в первом браке. О сыновьях я часто и помногу задумывался, когда это им уже ничем не могло помочь. Первая жена моя умерла. Я долго жил один, болел. Друзья уговаривали меня жениться вторично. Я вспоминал первую жену с нежностью, сожалея, что не смог уделить ей больше внимания при жизни.

Во время болезни в дом мой прибыла одна очень дальняя родственница — молодая девушка по имени Юлия. Я сразу понял причину такой заботы. Мать Юлии, разумеется, рассчитывала, что ее состоятельный родственник сделает «что-нибудь» для ее дочери и для ее семьи. Но семья эта — целый город, не меньше! Замечено, что, приняв участие в одном члене многолюдной семьи, автоматически получаешь на шею всех его родственников. Юлия оказалась девушкой очень милой, внимательной, заботливой, тактичной; о своих нуждающихся братьях и сестрах она ни разу не заикнулась. Я восхищался ее простотой и искренностью, наслаждался свежими наблюдениями провинциалки, внимательно следившей за всем происходившим, стремившейся приобщиться к элите. Я всегда полагал, что ей нравлюсь, хотя и одергивал себя постоянно, ибо чего может ожидать старик от привлекательной девушки, втрое его младшей… Зачастили в гости молодые люди, родственники и знакомые, многие из них с серьезными матримониальными устремлениями. Вздыхая, я ждал, когда кто-либо из них уведет от меня Юлию, и в то же время не переставал вспоминать покойных жену и детей.

Наконец я обратился к Юлии с предложением выйти за меня замуж, обставив это как сделку. Она родит мне двух детей, и я ничего более от нее не потребую. А она и дети ее будут должным образом обеспечены. Юлия согласилась, хотя и не без колебаний. Ведь увивались за нею и молодые. Но богачей среди потенциальных женихов не оказалось. Кроме того, я ей нравился как друг, как собеседник, наставник. Ей нравилось меня слушать, она говорила, что много от меня узнала, многому научилась. Поначалу Юлия, надо признать, была девушкой в высшей степени невежественной.

Однако тут же начались неожиданности. Естественно, я ожидал, что такая здоровая, весьма упитанная девушка («моя маленькая куропатка») с легкостью произведет на свет потомство. Но ее первая беременность протекала тяжело, с осложнениями, а роды и того хуже. Юлия объяснила это тем, что в детстве тяжело болела и постоянно недоедала. Попроси она отменить вторую часть нашего договора — рождение второго ребенка, — я бы, разумеется, согласился. Мало радости было наблюдать за ее мучениями при первой беременности и в родах. Но Юлия оказалась девушкой твердых принципов, эта куропатка, и, стиснув зубы, героически вытерпела вторую беременность. Тоже протекавшую не лучшим образом.

Оба ребенка сразу после рождения попали в руки девушек-рабынь из детского флигеля. И мать с тех пор, казалось, вообще ни разу даже не вспомнила об их существовании. Мне, разумеется, не пришло в голову добавить в наш договор к пункту о рождении детей условие «…и быть им матерью». Когда я обратил внимание Юлии на то, что она безразлична к детям, она с плохо скрываемым раздражением сообщила мне, что «этим деликатесом уже насладилась досыта». Так я узнал, что она была старшим ребенком в многодетной семье. А поскольку мать Юлии оказалась женщиной весьма слабого здоровья, ей пришлось присматривать за всеми младшими братьями и сестрами с помощью весьма нерасторопной рабыни, сбежавшей из большого поместья, где плохо обращались с рабами. Рабыня эта, гречанка, почти не знала нашего языка. И Юлия поклялась себе выйти замуж только за того, кто снабдит ее собственными рабами. Весьма неожиданный размах для девушки из крохотного поселения в глухой провинции. Однако теперь я понял, почему Юлия согласилась с предложением матери отправиться ко мне в услужение. Стали понятны и ее колебания при заключении нашего «брачного договора». Условие родить двух детей для нее казалось весьма обременительным.

Юлия призналась, что никогда в жизни не испытывала ни намека на материнские чувства. Когда она спрашивала свою мать, почему она кормит и моет своих братишек и сестренок, а ее братья от этих обязанностей освобождены, мать отвечала, что «так уж повелось». Что по этому поводу думала рабыня-гречанка, осталось неизвестным. Ее мнением никто не поинтересовался.

Такого рода позицию Юлии окружающие принимали с энтузиазмом, хотя она и не могла понять, почему люди смеются над ее замечаниями и усиленно нахваливают ее саму. Сначала моя жена просто говорила то, что думает, не заботясь о популярности. Но смелость и необычность высказываний способствовали росту ее сомнительной славы в кругах, кичащихся своим цинизмом, «усталостью от жизни». Ее свежесть и естественность вошли в моду. Юлия сблизилась с ничтожествами, которых я не переносил, и мало осталось в ней от прежней провинциалки.

Я говорил Юлии, что ее поколение кажется людям моего возраста эгоистичным, аморальным, ссылался на ее собственную мать, известную набожностью и твердостью характера. Юлия выслушивала меня с интересом, но так, как будто речь шла о чем-то постороннем, ее не касающемся. Как будто я сказал ей что-нибудь вроде: «Знаешь, что в Британии есть племена, которые раскрашивают лица синим?» «Надо же, — ответила бы она с легким налетом любопытства и недоверчивости. Но она знала, что я всегда говорил ей правду. — Синим, да? Надо же… интересно…» К окружающему миру Юлия действительно относилась с открытостью и искренним интересом. Потом она стала известна как женщина аморальная и эгоцентричная, как и другие дамы ее круга, и я уже вполне мог представить ее, с ее честным лицом проявляющей искренний интерес к какой-нибудь гнусной оргии. «Неужели? Надо же… интересно. Надо бы попробовать».

Юлия никогда и близко не подходила к детскому флигелю, а я проводил там любую свободную минуту. Самые важные государственные дела не интересовали меня так, как мои дети. Даже когда они еще были грудными младенцами, я находил в них источник вдохновения, а когда им исполнилось три, четыре, пять лет — каждый день приносил открытия. Нянькам я не докучал, в основном наблюдал, не вмешиваясь, с детьми общался, лишь когда они сами подбегали ко мне, ласкаясь или жалуясь на что-нибудь. Как-то раз я услышал, как одна нянька сказала другой:

— Матери у них нет, но дедуля возмещает все с лихвой.

В один из этих дней, полных открытий, в мой дом доставили кучу документов по истории племени Расщелины и монстров, свидетельства о рождении первого мужчины. Материал отправил мне ученый, прежде курировавший меня, предлагавший ту или иную тему, представляющую интерес. Я уже распространил несколько работ, на которые обратили внимание — хотя ни одной под собственным именем. Данное предприятие меня просто-напросто испугало. Прежде всего, сам материал. Древние свитки, обрывки свитков… старинный шрифт, чужие языки… Определенная систематизация налицо, но я бы расположил материал совершенно иначе. Всякий раз, когда я пытался определить свою позицию и подход к решению данной задачи, меня встречали непреодолимые трудности. Отпугивал не только масштаб задачи, мне казалось, что я не подходил для подобного исследования.

Но однажды в детской я стал свидетелем небольшой интермедии. Дочке, Лидии, было тогда около четырех, сыну приблизительно года два с половиной. Голого Тита Лидия видела сотни раз, но в этот день обратила на него особое внимание.

— А что это у тебя?

Ее лицо! Испуг, любопытство, зависть, брезгливость… Целый букет противоречивых чувств. Я следил, затаив дыхание. Так же замерли и рабыни. Момент открытия.

Тит выпятил свое хозяйство вперед, принялся дергать бедрами, болтая писькой.

— Мое, мое! — гордо закричал он. — А у тебя — ничего! — презрительно добавил мальчик.

Лидия опустила голову и глянула на свой животик и ниже, где розовела аккуратная щелочка.

— Почему? — спросила она, обращаясь ко всем: ко мне, к нянькам, к Титусу. — Почему у него есть, а у меня нету?

— Потому что ты девочка, — снисходительно объяснил ей молодой господин и повелитель. — Я мальчик, а ты девочка.

— Фу, какая противная штука, — буркнула она, подходя ближе. — Дай!

— А вот и не дам, а вот и не дам! — Он увернулся и отскочил в сторону.

— Дай потрогать!

На этот раз он подпускает ее руку близко, но снова отскакивает, когда палец сестренки уже почти коснулся этой интригующей трубочки.

— Тогда я тебе не дам посмотреть на свою. — И надутая Лидия отворачивается.

— И не надо, подумаешь! Не на что у тебя там смотреть, ничего нету! Мне не интересно. А ты балда!

— Я не балда! — чуть не плачет Лидия и спасается в объятиях няньки. — Почему, почему?

— Не плачь, — утешает ее нянька. — Он только обрадуется, если ты заплачешь.

— Ну почему, почему? — всхлипывает малышка.

— Не огорчайся. Имейся у тебя такая штучка, она бы тебе только мешала. — И с этими словами нянька подмигнула мне и рассмеялась. Я, однако, никогда не был хозяином такого сорта. Возможно, к ее большому сожалению.

В этот момент я решил, что хотя бы попытаюсь разобраться со свалившейся на меня задачей из истории древних времен. Богатое требуется воображение, чтобы представить, что ощущали мужчины и женщины в той древней долине, с наблюдающими сверху орлами. Они не имели представления, почему мальчики сложены так, а девочки иначе. Особенно в сравнении с нами, всезнающими римлянами, весьма основательно подкованными в вопросах пола и секса.

Их подгоняли могучие инстинкты, не изменившиеся за многие века истории. Мужчины неосознанно стремились к чему-то, чего желали их возбужденные трубки, заражая и увлекая своим вожделением весь организм. И женщины от них не отставали: органы, о существовании которых они и не подозревали, гнали их через горы в долину. И даже когда они узнали, что совокупление означает рождение ребенка, они еще не знали почему. Очень долгое время не знали.

Именно наблюдения в детской подтолкнули меня к изучению древних манускриптов, заставили пренебречь трудностями. Конечно же, определенные отношения между мужчинами и женщинами прошли через многие века, почти не изменившись. Примером тому — сцена в детской.

Помню, однажды я наблюдал, как Тит, проснувшись утром с эрекцией, медленно встал, схватился за бортики своей кроватки и закричал:

— Мое, мое, мое, мое!..

Это осталось прежним. Но если бы те древние люди вдруг оказались в современном Риме, они, хотя многое и осталось неизменным, кое-чего бы не поняли.

Они не поняли бы моего брака с Юлией, моей первой и второй женитьбы. Старый сенатор и его молодая жена? Нет-нет. А почему бы древние люди этого не поняли? Да потому, что сами они никогда не жили долго. Трудное, полное опасностей существование — уж какие там долгожители. Даже «старухи» умирали относительно молодыми. Старуха… Мы представляем, слыша это слово, старую каргу, беззубую, седую, наполовину облысевшую, скрюченную ношей забытых десятков лет. Однако ни в одной из хроник древних времен такие не упоминаются.

Ни один из моих современников, знакомых и незнакомых, не смог бы непонять фразы «старый сенатор и его молодая жена». Улыбка, усмешка, поджатые в осуждении губы, презрительная гримаса… Но любой поймет, что за этим стоит, живо представит себе персонажей… Итак, я взялся за эту задачу, не переставая ежедневно посещать детский флигель, в то время как Юлии чаще всего не было дома.

Жена мне никогда не лгала, разве что по умолчанию. Предполагалось, что у нее есть любовник, она поощряла меня к мыслям в этом направлении. Если бы мне захотелось это точно узнать — к моим услугам секретная служба Римской империи. Юлия вхожа в весьма высокие круги, валяется в грязи оргий с высокопоставленными мерзавцами, дружит с женщинами самой отъявленной репутации. Иные из ее друзей и подруг не пережили смены императоров.

Иной раз, когда жена после очередного «приема» подходила и садилась рядом, как бы ожидая упреков, я спокойно предупреждал ее:

— Смотри, Юлия, не заносись. — Она слушала внимательно, ничего не отвечая. — Чем выше летаешь, тем больнее падать. Будь осторожной.

Она вела себя осторожно, потому и осталась в живых.

А два прелестных ребенка, благословение поздних лет моей жизни?

Лидия теперь сблизилась с матерью. Как ей не восхищаться элегантной матроной, столь прекрасной, внушительной… Лидия выезжает с матерью, уж не знаю, в чем она там участвует… Хвастается, что скоро блестяще выйдет замуж.

Сын полон энергии, храбр, образцовый римский юноша. Разумеется, спит и видит себя в преторианской гвардии. Почему бы и нет?

Может, когда-нибудь обо мне скажут: «Он был истинным римлянином, все трое его сыновей пали за Империю». И вряд ли кто-нибудь вспомнит о том, что я серьезно занимался историей.

* * *
Все остальные стояли вокруг, глазели, но с места не двигались. Их сдерживало воспоминание о другой, убитой женщине. Трубки их торчали в сторону пришелицы. Ей захотелось уйти, захотелось погрузиться в ласковую воду. Она встала, сознавая, что уже видом своим провоцирует мужчин, подошла к берегу реки и спустилась в искусственную бухточку. Поплескалась, хотя холодная вода реки резко отличалась от теплой, ласковой морской. Поднявшись, она снова увидела притихшую толпу. Притронулась к сосуду из большой раковины — они сказали, как эта штуковина называется. Заинтересовалась ножами, изготовленными из острых раковин, узнала и их название. Они говорили на своем детском диалекте, она отвечала, и они запоминали — не по смыслу, а по звучанию.

Орлы тем временем наелись и улетели к гнездам. Солнце садилось. Женщине стало страшно. Чужое место, много монстров с торчащими трубками. Хотя они вроде как и свои, если учесть, чьи они дети. Она сама однажды родила монстра. Его, как обычно, сразу же забрали, выложили орлам.

Вот они, здесь, принесенные орлами. Такие же, как и ее народ, но с плоскими грудями и бесполезными сосками, с причудливыми выростами в промежности.

Сгущались тени, усиливался страх. Монстры все еще толпились вокруг нее, горя голодом, потребностью в ней, и женщина снова подчинилась какому-то внутреннему голосу. Она хватала рукой их трубки и опустошала их одну за другой. И после этого настало время уходить. В сопровождении все той же толпы она направилась к горе. Скорым шагом, но не бегом. Бег — нет, не для них этот способ передвижения, не для людей Расщелины. Гора погрузилась во тьму, луна отсутствовала. Женщина нашла пещеру, забралась туда, улеглась без сна. В голове метались новые мысли. На заре она выбралась из пещеры, глянула вниз. Никого. Монстры спали в своих камышовых шатрах.

Женщина быстро зашагала вверх по склону горы, миновала гнездовья, миновала орлов, неподвижно застывших на скалах, спустилась к морю и, завершив эпохальное путешествие, вышла к своим, уже валяющимся в волнах, распустив длинные волосы. В племени почти никто не заметил ее отсутствия.

Старухи собрались на обычном своем лежбище, на большой плоской скале. Как будто увидев их впервые в жизни, путешественница уставилась на них: на висящие груди, складки живота, широкие бедра, плоские лица с глазами, которые смотрят, но как будто ничего не видят. На полупогруженные в соленую воду тела. Почему-то все увиденное ей не понравилось.

Она рассказала. Как же она могла не рассказать. Ее выслушали, но не услышали. За горами живут монстры, которые не должны жить. И говорить о них незачем. Не услышали ее ни старые, ни молодые. Одна лишь из молодых, которая как-то обратилась к старухам с рассказом о трубках морских животных, услышала и принялась расспрашивать. С тех пор они проводили вместе почти все время. По истечении должного периода времени родилось и дитя, как и положено, девочка. Но путешественница знала, как знала и ее подруга, что ребенок этот необычный, и они принялись рассматривать девочку. Ничего такого не обнаружили, однако живостью девочка явно превосходила «обычных», раньше встала на ножки, раньше научилась плавать.

Подруги чувствовали, что первый ребенок, родившийся от отца-монстра, отличался от всех предыдущих по самой сути своей. Но это ощущение представляло собой вопрос и вызывало вопросы. Почему они это ощутили? Что в этой девочке такого уж необычного? Эти две женщины изменились и сами, еще не зная как. Заметили они лишь то, что, обсуждая нового ребенка и монстров, они использовали язык и идеи, которых никто в племени с ними не разделял.

Женщина, которую внутренний голос толкнул через гору, принадлежала к Хранителям Воды. Забота Хранителей Воды — следить за чистотой ручейков, стекающих с гор в пещерный резервуар. Так ее и называли, Вода. Но однажды, когда старухи вызвали ее для какой-то надобности, эта женщина совершенно неожиданно для самой себя заявила:

— Меня зовут Мэйра.

Мэйра — имя половинки луны, которая живет между луною полной и пустой. Ее подруга, промышлявшая ловлей рыбы и потому называемая Рыбой, тут же заявила, что ее зовут Астрой. Так называли самую яркую звезду вечернего неба.

Услышали ее старухи или нет, но, похоже, они рассердились. Однако главное для них не имена, а пища, которую они получали от молодых. «Брожение умов!» — подумал бы живущий многими веками позже.

Мэйра много размышляла о монстрах, о светившемся в их глазах желании, потребности в ней. Не о трубках их она думала, а почему-то о глазах.

Люди долины тоже думали о Мэйре. Они забыли о первой женщине, убитой ими, и все помыслы обратили к Мэйре. Они ползали наверх, к гребню горы, чтобы украдкой бросить взгляд вниз, на утесы Расщелины, однако прятались, чтобы их не заметили. Мысли их об этих щеленосицах с моря метались, блуждали, не находили выхода. Ясно, что существа Расщелины могли выталкивать в свет из щелей в своем теле новых людей, а они, новые люди с трубками, не могли.

Беспокоила и речь женщин, более четкая и ясная. Монстры пытались вспомнить услышанные слова, соединить их в цепочки — не получалось. Может быть, она придет снова?

Дети перестали рождаться, орлы прилетали без добычи.

Следующей родила Астра. Из нее выполз младенец-монстр, и они решили отнести его в долину сами, вдвоем.

Орлы караулили скалу Убиения, Астра завернула младенца вводоросли, Мэйра оставила свою девочку на попечение соседей.

Шли они небыстро, Астра еще не оправилась после родов. Сразу же за ними увязался орел, не сводящий глаз со свертка в руках молодой матери. Он почти все время парил так, чтобы распростертыми крыльями прикрывать идущих от лучей солнца. Похоже, что делал он это умышленно. Выглядело это так, как будто орел заботился о защите странниц. Они прервали подъем, Астра принялась кормить младенца. В последний раз он сосал ее грудь. Орел спустился и уселся на скалу так близко, что они почувствовали ветерок от складываемых крыльев и услышали их мягкий камышовый шорох. Отдохнув, женщины продолжили путь в сопровождении все того же орла. Достигнув вершины, Мэйра обхватила талию подруги, зная, какое впечатление произведет на нее внезапно открывшийся вид.

Солнце уже перевалило через высшую точку, конические хижины отбрасывали четко очерченные тени. Вокруг хижин ползали похожие на букашек монстры, чем-то занимались. Один из них увидел спускающихся, закричал, и все побежали в их сторону.

Когда подруги достигли долины, толпа мужчин, парней и мальчиков окружила их, и опять Мэйра увидела в их глазах мольбу и жажду. Дрожащая Астра прижимала к себе сына и пыталась улыбаться. Слишком много вокруг толпилось этих… монстров, и каждый украшен спереди кошмарным пучком.

Ребенок закричал, и Астра протянула его вперед на вытянутых руках. Она знала, что наступит этот момент, но все равно почувствовала себя обездоленной, одинокой. Такого чувства она припомнить не могла, хотя однажды ей уже пришлось родить монстра и оставить его на скале Убиения. Кто-то из этих парней — тот ребенок, унесенный орлами и выросший в долине. Она заплакала.

Слезы Астры не упоминаются в источниках, но историк позволил себе добавить эту деталь ввиду ее естественности.

Ребенок плакал, молоко текло из сосков Астры, она зажала грудь руками. Парень с младенцем на руках подошел поближе к деревьям и свистнул. Малыш кричал не переставая. Из чащи выбежала олениха, остановилась, подергивая хвостиком и глядя на толпу. Парень сделал еще несколько шагов к лесу и положил младенца наземь. Олениха подошла, легла рядом, лизнула ребенка, который не знал, что ему делать, и по-прежнему орал. Парень опустился рядом на колени, подтолкнул голову младенца к вымени — и крик оборвался. Малыш сосал, олениха вылизывала его. Ручонки мальчика вцепились в мягкую шерсть животного. Затем олениха поднялась и отошла чуть в сторону, пощипывая травку.

Парень, принявший от Астры ребенка, тем временем уселся рядом с ней на бревно и неуклюже обнял, пытаясь утешить. Уж очень расстроенный был у нее вид. Мэйра подивилась тому, что юноша очень ловко управлялся с ребенком, но как будто боялся прикоснуться к Астре. Увидев, что подруга в надежных руках, Мэйра встала, тронула за плечо одного из парней. Тот повернулся к ней, и она схватила его за трубку. Они совокупились стоя. С небольшими передышками Мэйра использовала за этот вечер все попавшееся под руку мужское население долины, почти не утомившись. Эти случки сильно смахивали на быстротечное совокупление птиц, которое можно наблюдать на птичьих дворах сельскохозяйственных поместий.

Астра с интересом наблюдала, скрестив руки на груди. Когда один из монстров тронул ее за грудь, приглашая последовать примеру Мэйры, она отказалась. После недавних родов у нее еще не прекратилось кровотечение. Как будто очнувшись, она встала с бревна, подошла к берегу, обмылась и нарвала водорослей — незнакомых, не таких, какие растут в море. Мужчины внимательно следили за ней. Они видели кровь и, похоже, все понимали.

Снова олениха покормила младенца, вернулась в лес. Сытый ребенок продолжал кричать. Астра поняла, что он звал мать, и не знала, плакать ли о себе или обо всех детях — которые, скорее всего, находились здесь, — лишенных матерей и их молока.

К вечеру большой орел, следивший за происходившим большими желтыми глазами, взлетел и направился к вершине горы, домой.

Теплой мягкой ночью женщины, наевшиеся речной рыбы и напившиеся речной воды из больших морских раковин, лежали рядом со стволом дерева. Парни, мальчики, мужчины и бесполые калеки скрылись в хижинах. Монстры иногда выходили из хижин и всматривались в деревья леса, вслушивались в лунную ночь.

Младенец с оленихой прячутся в кустах. Если из лесу вдруг выскочит какой-нибудь хищник, плохо им придется.

Когда женщины проснулись, уже сияло солнце, мужское население принялось за повседневные дела, а олениха снова кормила младенца. Им опять предложили рыбу, воду и лесные фрукты, из которых некоторые они увидели в первый раз в жизни.

Сведения о посещении двумя женщинами, Мэйрой и Астрой, мужского лагеря, до нас дошли из обоих источников: из мужских — наших! — хроник и из преданий племени Расщелины. Данные эти вполне между собой согласуются, там и там указывается, что утром следующего дня монстры прежде всего заинтересовались речью женщин. Они слушали и учились говорить. Обе стороны быстро усваивали новое, чувствуя, что чем больше они узнают, тем больше остается неизведанного.

Женщины заглянули в хижины и обнаружили, что те загажены множеством рыбных объедков и фруктовых огрызков, всякого рода мусором. Они сорвали с деревьев ветки и сделали из них метелки. Интересное действие, если учесть, что на скалах Расщелины не росло ни одного дерева. Куча мусора пополнила мусорную гору на берегу, а затем женщины сбросили все в воду.

Монстры принесли свежепойманную рыбу, разделали ее с помощью раковинных ножей, доставили фрукты из леса, а оленихе притащили ворох травы. Женщины за всем этим внимательно следили, а монстры следили за ними. И весь этот день они совокуплялись, совокуплялись, совокуплялись… Астра присоединилась к Мэйре, ибо кровотечение у нее закончилось.

Астра и Мэйра сидели на бревне, не спеша выговаривали фразу, окружившие их парни старательно воспроизводили услышанное.

Развивались два языка, один, которому обучали женщины, и другой, детский, тонкоголосый, на котором общались обитатели мужской колонии. То, что они слышали, не нравилось ни тем, ни другим. Мэйра и Астра чувствовали, что они здесь для того, чтобы научить мужчин разговаривать «по-человечески». И еще для того, чтобы опустошать их трубки.

В хрониках эту половую активность не акцентируют. Там речь в основном о касаниях да нежных поглаживаниях, даже об облизывании: так олениха облизывает объект кормления — их собственный опыт материнской любви: всех младенцев мужского пола вылизывал чуткий шершавый язык приемной матери-оленихи. Конечно, монстры, лишенные в детстве материнской ласки, стремились к телесному контакту любого рода, к любому прикосновению, а женщины, не привыкшие проявлять особой нежности и к собственным детям, ощутили неожиданное удовольствие.

Вне этих проявлений… скажем, любви, что ли… оставались монстры, изуродованные жестокими расщелинами во младенчестве. Они боялись женщин, сторонились пришлых. Женщинам тоже неприятно было на них смотреть. Стыд, что ли, их мучил? Взгляды уродов и уродцев производили неприятное впечатление.

Однажды утром женщины покинули монстров, повинуясь побуждению того же рода, что и приведшее их сюда.

Время зачатия пришло и ушло, хотя они об этом, разумеется, не знали. Эта присказка часто встречается в наших, мужских хрониках. Не в женских. Мы ничтоже сумняшеся говорим: «Они не знали», «Они не ведали», «Они столь примитивны… невежественны…» А сами-то мы откуда знаем, что именно они знали-ведали?

Давно, очень давно все это происходило. Не знаем мы, как давно. «Века» — расплывчатое определение. Многие столетия назад наши примитивные предки, мысли которых и сейчас с нами, сначала высказанные, теперь записанные, так вот, века и века назад они делали то-то и то-то, не зная почему. Так мы теперь предпочитаем думать.

Есть у нас потребность описать неизвестные существа глупыми, безмысленными.

Уход женщин не остался незамеченным. Вслед им устремились взгляды, и если бы они повернулись, увидели бы, какое вожделение светилось в этих глазах.

Когда Мэйра и Астра перевалили через гребень горы, монстры взбежали за ними на гребень и следили, как их вчерашние подруги спускались мимо скалы Убиения к своим пещерам.

Ушли.

Когда они вернутся?

Женщины задержались на утесе, глянули вниз. Их берег… их дом… их народ… Люди Расщелины… Да, разумеется, все так. Но они только что были в долине с людьми, которых называли монстрами, и в сознании не было прежней монолитности, вертелись всяческие «если» да «если бы», «может быть» и «неужели». Мыслили они себя женщинами, а тех, других, мужчинами? Мыслили они себя молодыми женщинами? Они ведь не Старые Они, не старухи. Они из тех, на которых смотрели в тот момент, смотрели именно потому, что мучились сомнениями. Когда не было самцов, монстров, не было нужды и задумываться над своею расщелиной, копией большой Расщелины. Иного не было дано. С рождением первого монстра родились Мужчина и Женщина, самец и самка. Раньше они были просто народом, людьми.

Две молодые женщины стояли на краю уступа скалы и глядели на ленивое движение внизу — на себя. И в глазах их — я сделаю их голубыми, как небо над ними и море у их ног, — когда-то спокойных, не реагирующих, мелькали тени, тени молодых мужчин, которых они только что покинули — может, и их сыновей, кто знает? Молодые мужчины — тоже народ, как и тот, на который они смотрели. Народ, рожденный народом, чьи тела выделялись внизу, на фоне скал и моря.

Монстры… Так и только так думали о них эти две женщины, потому что казалось: как же иначе о них подумаешь?

Они стояли, созерцали, сравнивали инертность наблюдаемого с оживленностью оставшейся за горой долины. Как все там, внизу, медленно и спокойно… А в долине шум, движение, как будто протест против бездействия. Мысли Мэйры обратились к ее последнему ребенку. Полумонстру, несмотря на расщелинку меж ног. Когда она ее родила? Проявлялась ли у них потребность оценивать время? Это было, когда… ну… конечно, время полной луны, время новой луны, время круглое, время узкое; время красного потока расщелины Расщелины, время истечения красной крови из их собственных расщелин — всякое время. Но когда родился этот ребенок? Ясно, что есть зависимость между этим и отношениями с народом там, внизу, в долине.

Сонная сцена, а нарушает ее мелкий младенец, Мэйрин. Та, которая присматривает за мелкотой, раздражается. Дети не должны себя вести таким неподобающим образом. Так дергаются и кривляются только маленькие монстрики.

Присматривающая за детьми сидит на краю скалы у самых волн, очень легко дать крохе свалиться в воду и затихнуть навеки. Кто обратит внимание? А если и обратит… Попробует, конечно, спасти. Сонным, ленивым движением, полупотягиванием с зевком. Две женщины, наблюдающие за происходящим, ощутили отвращение. Еще одно новое ощущение? Нет, не новое. Отвращение они ощущали, когда видели новорожденных монстров с их дурацкими неуместными мясистыми цветками промеж ног. Новым оказалось не отвращение, а то, что объектом его была старуха, Старая Она.

Почти все старухи возлежали на плоской удобной скале прямо перед ними. Крупные, зажиревшие, в складках плоти, они валялись, растопырив ноги, выставив свои разломы, тоже жирные, в светлой поросли волос над языками и рыхлой мякотью розоватой плоти. Омерзительными, безобразными показались они двум наблюдающим женщинам. Хуже монстров.

Да и общий облик… Ни дать ни взять, громадные слизни. Как будто кожа их заключает в себе нечто желеобразное, способное перетекать и принимать произвольные очертания. Удивительно, почему их кожа не позволяла видеть того, что внутри. И каждая оболочка снабжена парой глаз. Обе наблюдающие одновременно подумали:

«Я не хочу стать такой».

Такая мысль вызывала войны и революции, раскалывала семьи, толкала помыслившего в цепкую хватку безумия или к началу новой жизни.

«Я не хочу стать такой. И я не стану такой».

Мэйра и Астра содрогнулись от отвращения и протеста. А море шептало, плескалось нежно и спокойно, ни на мгновение не затихая, но не решаясь и разразиться штормом. Шум моря жил в их ушах всю сознательную жизнь, хотя в пещерах, высоко над водой, его чаще всего не слышно… Вспомнился шелест листьев леса на ветру… Крик орлов, всплеск большой рыбины в реке… И снова ленивый, усыпляющий плеск маленькой морской волны.

Ребенок пытался вырваться из хватки няньки и встать. В таком возрасте! Не положено, можно сказать, неприлично! Такие крохи должны ползать, и за ними надо следить, чтоб не свалились в волны. Потом, позже они встанут на ноги, вырастут, побегут…

Мэйра выхватила своего ребенка у няньки как раз в момент, когда та решилась ненароком выронить строптивую подопечную в волны.

— Забери, забери ее прочь, — проворчала нянька. — Ужас какой-то. Займись с ней сама, если справишься.

Ребенок силен и тяжел. Мэйра с трудом его удерживала.

Мэйра беременна — значит, при молоке. У женщин Расщелины молока много. Они кормят детей, не разбираясь, где свой, где чужой. У древних не развилось это хищное «мое!» и завистливое «не мое». Откуда-то это «мое» должно было появиться, для нас его присутствие очевидно, мы считаем, что так было во все времена. Древние не делили мир на мое, твое, ваше… Мне так кажется.

Обе женщины подсели к своим, как обычно. Все смотрели на них, смотрели и слизни-старухи. В глазах старух застыла холодная враждебность.

Ночь они провели в одной из пустых пещер, направились в нее, не сговариваясь. Соплеменницы не желали их видеть, да и сами подруги не слишком стремились смешаться с массой. Много уже было пустых пещер на берегу. Их потенциальные обитатели жили в камышовых хижинах долины. Пещера эта, крайняя в ряду, открывала полный обзор входов в другие пещеры. Здесь легче было бы защищаться. Тяжкая вынужденная мысль.

В пещере две женщины, обе беременные, и новое дитя Мэйры, небывалый еще ребенок, едва не унесенный волной.

Когда беременность их стала заметной, обе пошли к старухам и рассказали, что в них растут новые дети, которые, когда родятся, будут полумонстрами, как и ребенок Мэйры. Глаза старух глядели на них с отвращением, с уст их не слетело ни единого слова.

Далее произошло нечто неожиданное и сумбурное. Две молодые щелянки одновременно родили двух монстров. На скалах у моря. Старые Они велели сбросить новорожденных в море, но тут появились Астра и Мэйра, и лишь только перерезали пуповины, отделили детей от визжащих в ужасе и отвращении матерей, как Мэйра, держа в одной руке своего полумонстра, подхватила другой новорожденного монстрика. И Астра тоже схватила ребенка, и обе быстро-быстро зашагали — напоминаем, что к бегу они не привыкли, — к скале Убиения. С горы тут же снялись два орла. Молодые столпились поближе, посмотреть, как орлы унесут новорожденных монстров.

Астра и Мэйра, пренебрегая опасностью, подошли к краю скалы и начали рассказ о взрослых монстрах, живущих в долине по ту сторону горы. Они такие же, как и мы, сказали Мэйра с Астрой, медленно произнося слова, потому что им самим трудно было усвоить новые идеи и понятия. Они тоже люди, только впереди у них висит это… известно что, и этим они могут делать новых детей. Вот для чего эти трубки. Так сказала Мэйра, и так сказала Астра, стоя на краю скалы, храбро глядя во враждебные лица, не ежась под угрожающими взглядами.

После этого обе уселись у входа в свою просторную пещеру с полом, засыпанным толстым слоем чистого песка, и стенами, сверкавшими кварцевыми блестками. Во время заката пещера освещалась солнцем. Как и все другие, она выходила на запад. Запад… слово и понятие, неизвестные тем людям, неизвестные еще тысячи лет… да, еще долгие тысячи лет.

Подруги сидели там, не заходя в пещеру, чтобы следить за происходившим внизу, на берегу, на их берегу. Они боялись того, что происходило на их берегу. Обе они, ныне беременные, и ребенок, новый ребенок, оставались на виду, каждый мог поднять голову и их увидеть. И каждый из брошенных на них взглядов — враждебный. Там, внизу, их племя, такие же, как они сами. И лень им было постоянно следить за Мэйрой и Астрой. Их лень защищала Мэйру и Астру. Там, внизу, не только их племя, но их сестры.

Могут быть сестры и без братьев, хотя слово «сестры» уже подразумевает свою противоположность.

Там внизу — сонное, ленивое царство. Народ валяется в волнах, зевает, плавает, вылезает обратно на скалы.

Над племенем Расщелины — вход в пещеру, возле которой сидят их непутевые сестры Астра и Мэйра, нянчат младенца. Нового. Возни с ним больше, чем с любым другим. Не было раньше таких крикливых, беспокойных. Подруги попытались утихомирить ребенка, чтобы не привлекать внимания сестер снизу, но он все равно орал, раздражая ленивые нервы, не привыкшие к раздражителям. Почему оно кричало так много и громко, это новое дитя, первый представитель грядущей человеческой расы, нашей расы (хотя две женщины, сидевшие у входа в пещеру, не подозревали об этой новизне, о необычности своего Нового Ребенка)?

Что это за новая расщелинка, принявшая в себя суть монстров? Дети кричат, когда голодны, когда хотят окунуться в волны, может быть, поплавать немножко — ведь плавать они умели, еще не научившись ходить. Дети плачут лишь изредка. А этот плачет или даже орет, как будто его маленькое сердечко разрывается. Совершенно иной тип ребенка, с позволения сказать, новая личность, как будто осознающая необычность своей сути. В вопле ее как будто скорбь, но скорбь — не то, ради чего жили расщелины. Не было в них любви друг к другу в ее интенсивности и исключительности, они не говорили: «Хочу ее, и никакую другую», они не жаждали такого услышать о себе.

Без жажды «ее и никакой другой», без исключительности этой Другой, не могли возникнуть скорбь и печаль такого накала.

Ребенок плакал отчаянно и обреченно, прося о чем-то, и внушал своим плачем обеим женщинам новое, неведомое ранее чувство.

Мысли, понятия, эмоции, слова, с которыми мы, человеческая раса, свыклись, которые мы в разной степени понимаем, забрезжили в сознании этих двух созданий Расщелины и лишили их спокойствия.

Эти трое, две женщины и их ребенок, да еще двое, зревшие в утробах обеих женщин — уже пятеро — вся новизна мира, хрупкая, нестойкая. Рухнула скала — и нет их. Или подполз коварный враг… Враг. Что это такое? Враг — тот, кто хочет вам навредить. Те, внизу, мирно плещущиеся в волнах, в особенности старухи, — враги.

В безлунные ночи, во тьме, они заползали в самые отдаленные уголки пещеры, прятались за выступами скал. Ведь так легко забраться сюда невидимым… И что тогда? Тяжелый камень занесен над головой… И что тогда?

Новые мысли — немыслимые мысли.

Обе много размышляли о тех, оставленных в долине. Они — отцы Новых Детей, плоды их зреют во чревах обеих женщин. И маленький монстр, которого Астра отнесла в долину… Отцы… слово, ранее никому не нужное, а сейчас гулко отдающееся в черепах матерей. Если они не матери, то кто же? Они матери расщелинок и монстриков, праматери всех нас, живущих на земле.

Возьмите чуть подросшего монстрика и чуть подросшую расщелинку, прикройте различия ладонью — и ни одна душа не различит их. Но одна станет матерью, а другой отцом. Что такое мать, им известно. Народ Расщелины рождал детей, и на это монстры не способны. А что такое отец? Они рассказали бы любой юной расщелине, любому, кто согласился бы их выслушать, что эти новые существа, монстры, способны делать новых детей, хотя они и не знали, что именно дают отцы этим новым детям. Таким, как дитя в руках Мэйры.

Можно было бы ожидать, что эти двое возьмут Нового Ребенка и отправятся в долину, за гору, но они этого не сделали. Почему? Мы не знаем. За горой братья, здесь сестры. Там отцы. У них нет стариков, таких, как здешние старухи, Старые Они. Что ж, нет, так появятся. Вопрос времени. Молодой — старый. Мы — Расщелина. Они — монстры.

Появление новых людей вызвало в их сознании сравнения, каждое новое понятие обрело тень.

Те, другие, в долине ждали и надеялись, маялись в ожидании следующего визита женщин. На горе почти постоянно толклись наблюдатели, да и орлы все видели, монстры глядели сверху на копошившихся на берегу козявок и старались распознать среди них Мэйру и Астру.

Монстры с их беспокойными, невесть на что реагирующими трубками, вдруг вскакивавшими тугой дугою, затем постепенно обвисавшими, в напряженном состоянии мешавшими, цеплявшимися за кусты, воспринимали голодный шепот своих трубок как вопль всей своей сути, души своей. Они без повода придирались друг к другу, дрались, изобретали воинственные игры, иногда опасные.

Один из наиболее сообразительных, которому надоело вытаскивать занозы да шипы из своего постоянно мешающего члена, соорудил ему защиту из орлиных перьев и листьев. Тут же началось соревнование, кто состряпает наиболее высокохудожественный передничек. И вот уже все монстры щеголяют в обновках, постоянно выдумывая новые фасончики и фестончики.

Затем всех монстров поразило неожиданное событие: умерли двое старших ветеранов, искалеченных жестокими расщелинами. Они с тихой тоскою следили, как приносят неповрежденных младенцев орлы, видели и женщин, детей приносящих. Смотрели, сравнивали, сознавали свое несовершенство, уродство. Видели это и все остальные. Смерть этих двоих устранила источник горечи, захватила с собою и принесенный ими в долину детский язык. Монстры с большой охотой перешли на речь, принесенную Мэйрой и Астрой, постоянно в ней практиковались и без всяких сожалений распростились с прежним младенческим лепетом. Но в то же время им казалось, что ушли от них не только эти двое, ушло еще что-то, и как будто их осталось намного меньше.

На них давил страх, они постоянно чувствовали опасность. Да, орлы принесли им двоих новых монстров, и эти младенцы уже кормились у оленихи, но вдруг снова придет смерть? Хищники иногда выскакивали из лесу, воровали детей. Река уносила неосторожных в море, и они исчезали навсегда. Мало их было, слишком мало. Вот двое умерли без всякой причины — древним людям еще не понятно было, что можно умереть от старости, — а вдруг они все умрут так же, просто умрут? Хроники повествуют об их страхе.

На ночь они выставляли стражу, следить за лесными хищниками, заготавливали груды камней. Камнями они швырялись метко, могли и птицу сбить на лету, убить мелкое животное. Швыряли они также дубинки и палки, могли загнать всякую живность. Но они знали, что если из леса вдруг вырвется стая диких зверей, им несдобровать.

Когда с гор спустились женщины, их встретили горячими объятиями, но и на предупреждения насчет хищников не скупились. Визит удался, монстры в восторге, их дамы тоже, но всему на свете приходит конец, и вот компания отправляется обратно к побережью. Они оседают в пещерах возле Мэйры и Астры — территориальная констатация новой расстановки сил, раскол Расщелины.

После их ухода оставшимся в долине становится совсем одиноко. К тому же почти сразу погибают еще двое. Они залезли на дерево за какими-то лакомыми плодами, не заметив затаившегося там хищника. Сбежать им не удалось, большая дикая кошка оказалась слишком проворной. Оба не вернулись в долину.

Парни сгрудились вокруг большого бревна, опасливо вглядываясь в окружающую чащу. Им захотелось бежать за гору и уговорить женщин вернуться, остаться в долине.

Орлы приносят еще двух новорожденных монстров, орущих от голода, требующих пищи. Наконец-то новое пополнение, как раз вместо двух погибших в лесу. Надо кормить, но старой оленихи не видать. Орлы высятся над принесенными младенцами, наблюдают за их корчами; младенцы надрываются, засовывают в рот крохотные кулачки… Там, за горой, множество тяжелых от молока грудей, но они далеко, а соски монстров бесполезны.

Из лесу вышла старая олениха и остановилась, глядя на надрывающихся младенцев. Монстры издали радостный вопль, тут же увядший в тяжкий вздох. Они видят, что вымя оленихи сморщено, ссохлось. Нет в нем молока. Она постарела, морда и уши поседели. Олениха подняла голову, поглядела на монстров, потом обменялась взглядом с орлами. Затем чуть отошла в лес и негромко мемекнула. Монстры и орлы молча наблюдали за ней, младенцы продолжали вопить. Олениха издала еще какой-то звук и повернулась навстречу двум молодым, очень похожим на нее самочкам. Они почти ткнулись друг в друга носами. Казалось, они что-то обсуждали. Из лесу робко вышли два олененка, подошли к трем взрослым. Молодые оленихи приблизились к младенцам и остановились над ними, уставившись на старую, возможно, их мать. Затем принялись поглядывать на орлов, младенцев и толпу. Оленята принялись сосать. Когда первая олениха, теперь состарившаяся, пришла на выручку к младенцам, она уже потеряла своего детеныша, поэтому она могла лечь рядом с мальчиком. Оленята ни с кем делить мать не желали.

Парень-монстр схватил орущего младенца и нырнул под молодую олениху. Олененок отпрыгнул, и парень прижал рот младенца к теплому соску, из которого капало молоко. Ребенок принялся сосать, но оленихе все происходящее пришлось не по вкусу, как и ее детенышу. Прежде чем вторая молодая олениха успела ретироваться вслед за первой, все тот же юноша успел прижать второго младенца к ее вымени. Еще двое схватили тыквы-долбленки и успели надоить в них какое-то количество молока.

Старая олениха медленно двинулась обратно в лес. Теперь люди увидели, что она хромает. Голова ее понуро повисла, висел и короткий хвостик, которому положено победительно торчать к небу.

Парни с тыквами не знали материнской ласки. Их выкормила и вылизала старая олениха, и они разом издали тяжкий вздох, как будто даже заглушивший вопль младенцев.

Что делать? Орлы прекрасно сознавали затруднение. Они оторвали по кусочку от предложенных им рыбин и попытались засунуть в широко разинутые в вопле пасти младенцев.

А рядом, за горой, лениво свешивались к морю, колыхались, елозили по животам, праздно болтались налитые груди, полные молока. Парни понеслись вверх, добежали до вершины, направились вниз, мимо скалы Убиения, на виду у разлегшихся по линии волны женщин. Две обитательницы крайней пещеры тоже заметили их и позвали к себе. Пока Старые Они колебались, не стоит ли поразмыслить о том, чтобы сменить лежачее положение на сидячее и подумать о решительных действиях по пресечению вторжения, оба парня уже подбежали к пещере Мэйры и Астры. Астру они узнали сразу, потом признали и Мэйру. Срочность миссии заставила их забыть о всякой осторожности, и они сразу потянулись к тяжелым кожным мешкам со спасительным молоком. Мэйра и Астра поняли, что пригнало парней. Они уже хмурили лбы, размышляя о судьбе младенцев.

— Что, что? — забеспокоились женщины.

— Молока! Молока! — умоляли парни.

В сознании женщин Расщелины происходили сдвиги, изменения. Конечно, те, которые только что вернулись из долины, не могли дать молока. Но и они, и Астра с Мэйрой говорили с подползавшими к пещерам товарками, сестрами, соплеменницами. Так или иначе, но две женщины с налитыми молоком грудями подошли к пришельцам-монстрам.

Возможно, это и были матери младенцев, оравших от голода внизу, в долине.

— Идите с ними, — сказали Мэйра и Астра, и пещера тут же опустела. В ней остались только Мэйра, Астра и Первая, за которой они все время наблюдали. Две молодые женщины и два монстра кинулись к горе.

Конечно же, страшно женщинам было, очень страшно. Они взобрались на гору к орлиным гнездам, к барьеру, который всегда казался им краем света. Перед ними открылся вид на обширную долину, на мощный водный поток. Парни довольно толково помогали им спускаться, и вскоре они оказались окруженными толпою монстров, выросших, подходящих им по размерам. Женщинам протянули младенцев, и пришлось подавить естественное отвращение к этим неестественным уродцам, прежде чем приступить к кормлению.

Младенцы присосались к ним так же, как перед этим к оленихам, наелись под внимательными взглядами монстров и орлов. Монстры впервые видели ребенка, сосущего грудь женщины. Младенцы насосались, отвалились от кормилиц, как распухшие пиявки, их отнесли на мягкий мох поспать, отдохнуть после тяжких трудов. А женщинам дали наконец воды, фруктов и испеченных на раскаленных солнцем камнях птичьих яиц.

После этого начались игры, о которых раскалывали Мэйра и Астра, с игрушками палочкой и дырочкой, и парни, сначала голодные, совсем как только что наевшиеся младенцы, ринулись в игру очертя голову, а потом, насытившись, продолжали ее для развлечения и из любопытства.

— А что это? А зачем это? А у тебя? А можно туда палец сунуть?

И женщины забыли про свой страх и начали втягиваться в игру.

Два новых монстра росли, шумели и буйствовали так же, как и Первая, оставшаяся в пещере с Мэйрой и Астрой.

Прошло время, ушедшие вернулись на берег, а вскоре после этого подошел срок родить Мэйре и Астре. Одна родила расщелинку, другая — мальчика (слова такого еще не использовали).

Старух переполняли страх, злость и мстительность. Они велели приставить к каждой роженице сторожиху, задача которой — сразу убить новорожденного, если это маленький монстр. И сторожиха преуспела в этом.

Сразу налетели орлы. Старухи приказали убить орлов. Идиотизм. Орлов — убить! Попробуй! Брошенный в орла вялой рукою камень скользнул по оперению, не причинив птице вреда, а сбросившая камень с распоротым когтями плечом свалилась в море. Орел опустился на кромке волн в том месте, где расщелина пыталась выбраться обратно на берег, и снова отшвырнул ее в море. Она поплыла. Каждая из жительниц Расщелины умеет плавать. Орел проследил за нею и при новой попытке выбраться на

берег снова долбанул в череп каменным клювом, сбросив женщину в воду и чуть не утопив. Она уже готова была распроститься с жизнью, когда орел, издав презрительный крик, взмыл в воздух. Женщины, сжавшись на берегу, следили за избиением. Страх… Драка… Вражда… Возмездие… Старухи сидели, разинув слюнявые рты и хлопая заплывшими жиром веками, злобные, полные страха и ненависти.

Убить орла! Надо же до такого додуматься. Но у детей появились защитники и помимо орлов — вернувшиеся их долины. Они решили при наступлении следующих родовых схваток стоять наготове, чтобы схватить ребенка и передать его поджидающим орлам.

Все меньше оставалось женщин племени Расщелины. Сколько? Но они не говорили: «Нас было шестьдесят, а осталось сорок», или даже «Нас было много, а стало мало». Ни даже «Когда-то все пещеры были заняты, а сейчас только половина». Половина — мы взяли эту долю произвольно.

В мужском лагере ухаживали за младенцами и поджидали новых.

Мэйра и Астра во время беременности говорили о мужчинах и их даре жизни, столь отличном от присущего им, расщелинам. О долине они вспоминали с удовольствием — думаю, мы можем употребить это слово с полным правом, хотя у них в словаре не было ни этого, ни сколько-нибудь с ним схожего. И как только родили, снова принялись собираться в путь. Вроде бы и не хотели, но чувствовали, что должны. Именно должны. Среди множества необъяснимых тайн эта, пожалуй, самая загадочная.

Но на этот раз уйти оказалось не так-то просто. Младенца Астры следовало взять с собой, если не доверять его орлам. И прежнего ребенка Мэйры нельзя оставить. Оставленный на берегу без присмотра столь энергичный, активный младенец долго не проживет. Мэйра и Астра пригласили с собой соплеменниц помоложе. Четыре женщины, одна из них с Новою малолеткой, вышли мимо скалы Убиения, на которую уже давно никого не выкладывали, направились вверх. Когда они дошли до макушки горы, снизу, из долины донеслись радостные возгласы, и все мужское население понеслось навстречу. Женщинам пришлось активно защищаться, дабы их тут же не изнасиловали (понятие изнасилования и обозначающее его слово сформировались гораздо позже). Таким образом они и достигли долины и большого бревна, где проходили собрания. Здесь снова случилось нечто новое, отраженное в дошедших до нас обрывочных хрониках.

Первым совокупился с Мэйрой монстр, лица которого она из толпы не выделила, но он приблизился как старый знакомый. И ребенок, которого она держала в руках, лицом очень напоминал этого монстра, чего невозможно было не заметить. Сначала воцарилось всеобщее молчание. Лица мужчины-монстра и девочки сблизились.

Взрослый сначала ничего не понял. Зеркал тогда не было. Люди узнавали друг друга, не обращая особого внимания на крупный нос или отвислые уши. Но в воде свои отражения видели все, как в тихих заводях, так и в больших, используемых в хозяйственных целях раковинах. Мужчины потрогал свое лицо, потом прикоснулся к лицу девочки, которой это понравилось. Он схватил ребенка и побежал с ним к реке. Все бросились за ним. Он опустился на колени над прибрежной заводью и склонился к воде, прижав к себе девочку. Потом мужчина передал ее подошедшей Мэйре и, пораженный, вернулся к бревну, сел на него. И Мэйра тоже села рядом. Когда вечерняя трапеза закончилась и все разошлись, этот монстр, Мэйра и ее девочка удалились вместе. Между ними существовала особая осознанная общность, пока еще не осмысленная и не сформировавшаяся. Девушки, пришедшие с Астрой и Мэйрой, занимались с мужской молодежью, без устали обсуждая эту чудесную передачу взрослого мужского лица маленькой девочке.

Конечно, это посещение долины не забылось, его запомнили и много позже зафиксировали письменно. Много было размышлений о силе монстров, отсутствовавшей у женщин Расщелины. Конечно, дети этих женщин походили на матерей, и это никого не удивляло, но теперь народ берега более внимательно вглядывался в лица.

В то посещение никто из женщин не решился остаться в долине. Они ссылались на то, что в долине слишком жарко, что хижины малы, тесны, неудобны.

Разумеется, куда уж крохотным жилищам долины до просторных пещер, постоянно проветриваемых ветрами с моря.

Женщины вернулись из долины, зная, что им предстоит родить. Парни жаждали их. Орлы доставляли маленьких монстров, но олених для кормления уже не привлекали. Для этого в долину спускались женщины. Как долго это продолжалось, мы не знаем. Монстры перестали опасаться вымирания, ибо мальчики продолжали появляться на свет.

Как долго? Кто знает, кто знает…

Здесь хронист снова сталкивается с трудностью, определяемой временем, но временем гораздо более длительным, чем то, на которое только что жаловался.

Мы, римляне, время измерили, разделили, распределили. Мы считаем, что овладели временем, для нас «давным-давно» звучит непозволительным абсурдом, ибо всякое событие определяется годом, месяцем, числом. Мы народ определенный, определившийся и определяющий. Но о событиях, описанных в хрониках, мы знаем лишь то, что указано в хрониках, передававшихся из поколения в поколения устно, лишь много позже обретших письменную форму.

У историка нет возможности узнать, сколь долго развивалась история Расщелины. Астра и Мэйра упоминаются впервые юными девушками, затем они говорят о себе как о женщинах, когда это определение возникло с возникновением мужчин. Они занимают выдающееся положение, особенно с учетом рождения Мэйрой Первой, первого ребенка от совокупления мужчины и женщины. Они предстают далее основательницами семей, кланов, прародительницами племен, наконец, много позже — богинями. Мы знаем их под разными именами, но одна всегда ассоциируется со звездой-покровительницей любви и женского колдовства, а другая связывается с луной. Статуи их воздвигнуты в каждом городе и деревне, на лужайках и перекрестках. Улыбающиеся властительницы, благосклонные повелительницы живущих, Артемида, Диана и Венера, и многие другие посредницы между нами и небесами. Мы любим их и знаем, что они любят нас. Но путники уверены, что стоит проскакать один-два перегона, как попадешь на заметку к другим богиням, жестоким и мстительным.

Сколько времени понадобилось Астре и Мэйре, чтобы стать чем-то большим, чем самими собой? Это нам не известно.

Но в одном мы не сомневаемся: когда-то, давным-давно, жила-была женщина, которую, возможно, звали Мэйрой, и жили другие женщины; и эти женщины выносили первых детей, зачатых от мужчин. Были они потомками древнейших людей, вышедших из моря, а произвели новых людей, принесших вместе с собой в мир беспокойную пытливость.

* * *
Женщины и девушки, спустившиеся в долину и вернувшиеся обратно беременными, сидели у входов в пещеры и охраняли своих детей, сильно отличавшихся от прежних. Их отпрыски рано начинали ходить, рано начинали говорить, и за ними нужно было зорко наблюдать каждое мгновение. Матери смотрели вниз, на развалившихся по кромке волны соплеменниц, сознавая, что дети их несут двойное наследие, видя, сколь пассивны, неповоротливы, спокойны те, нижние младенцы. Опущенные в воду, они, однако, оживали, бесстрашно бултыхались в морской воде.

Когда новые матери хотели поплавать, они спускались вниз все вместе, с детьми, и выбирали бухточки, не посещаемые племенем. Племя же разбилось на две части, внимательно одна за другой следившие.

Случилось еще нечто, лишь вскользь упоминаемое в старых хрониках как нечто само собой разумеющееся. Следовательно, огонь они освоили давно, очень давно.

В долине огонь поддерживался все время в кострище возле большого бревна. Постоянно дежурили возле него специально для этого выделенные монстры-костровщики. Скоро костры заполыхали и возле входов в пещеры. Эти костры побуждают к размышлениям относительно применяемых шкал времени.

Сначала никакого огня (ни на берегу, ни в долине), и вдруг — всегда огонь, все время огонь. Появление огня должно было восприниматься как событие не меньшего значения, чем рождение новых детей.

Почему огонь появился столь неожиданно? На протяжении многих поколений они наблюдали, как удар молнии вышибал из скального выступа искры в сухой мох, как молния попадала в сухую траву или высохшее бревно, горевшее и тлевшее после этого на протяжении нескольких дней. В лесу монстры натыкались на выгоревшие участки с потрескавшейся от жара землей, с обугленными трупами животных. Кто-то мог увидеть обгоревшего кузнечика и съесть его, и ему нравился новый вкус. Могли они попробовать обжаренную мышь или запеченные в золе птичьи яйца. Но никто из них ни разу не подумал взять этот огонь с собой, чтобы греться по ночам и готовить пищу.

И вдруг эта мысль как будто появилась у всех разом, и большой костер запылал в долине, загорелись огни у входов пещеры, и жарились в этих огнях орехи, яйца и, возможно, птицы, снесшие эти яйца.

Хранилась память об оленихе, вскармливавшей и гревшей первых маленьких монстров. Жили люди орла, люди оленя, и на кострах этих людей никогда не жарилось мясо орла или оленя.

Мы можем оглянуться в прошлое, представить себе молодых людей, сидящих вокруг большого костра, попытаться разгадать, как люди, всматривавшиеся в живые языки пламени, на протяжении столетий и не помышляли приручить огонь, а потом вдруг взяли и приручили. Или все же не вдруг? Может быть, все-таки постепенно, поэтапно? Что вызывает такого рода изменения, превращение невозможного в возможное, даже в необходимое? Размышления на темы такого рода приводят к нарушению душевного равновесия, изгоняют сон и заставляют сомневаться в самом себе.

За время моей жизни вещи, невозможные ранее, неоднократно становились повседневной банальностью. Почему? Задумывались ли эти древние люди, как и по какой причине пламя, виденное ими ранее в лесу, стало частью их быта? Об этом хроники молчат.

Тем временем молодые люди в долине все еще беспокоятся по поводу своей численности. Огонь, великое благодеяние, не обеспечил их безопасности, не устранил опасностей лесной чащи. Вдруг из кустов на тебя набросится разъяренный секач, или помешаешь ты медведю; змея может случайно зацепиться за твою босую ногу, сверху скатится валун, кто-то рассыплет искры в сухую траву и не успеет удрать от быстрых языков пламени… Ядовитые растения, челюсти и жала ядовитых насекомых… И все так же мимо несется глубокая река, готовая подхватить неосторожного ребенка.

Да, кстати, что касается огня. Сохранилась запись о вспышке гнева Мэйры и Астры. Один малыш свалился в костер, никто не успел его вовремя задержать. Прибывшая после этого в долину Мэйра упрекнула монстров в непоследовательности. Они жаловались, оправдываясь тем, что их мало, тем, что орлы редко приносили детей, а сами они не могли усмотреть за своими детьми.

И это не единственный раз, когда женщины ругали монстров.

До этого молодая олениха подошла к берегу реки напиться. Один из сосунков, которых она выкармливала, подполз за нею и, подражая ей, сунул голову в воду. Он опрокинулся, упал в реку — и больше его не видели.

«Почему вы не приставите к детям хранителей?» — спрашивали у монстров.

Хроники женщин отражают их недоумение по поводу небрежности и беззаботности мужчин, вытворяющих порою невесть что.

В женских хрониках отмечается, что мужчины неуклюжи, не чувствуют скрытой опасности, не способны представить последствий собственных поступков.

Но самая суровая опасность, висевшая над ними все это время — очень, очень продолжительное время, — значительно более страшная, чем угрозы со стороны леса, реки, огня — это враждебность старух и поддерживающих их женщин Расщелины. Сохранилась запись, кажущаяся неправдоподобной, которую трудно увязать с остальными.

Одна из старух взобралась как-то на гору, чтобы «убедиться своими глазами». Передаются слова от первого лица, и как много они выражают! Подозрительный ум, воспринимавший описания событий в долине, сведения о развитии общины монстров от молодых, но ничему не верящий, — об этом легко можно догадаться. Вряд ли мы способны представить, что творилось в этом искореженном подозрениями и недоверием разуме. Старуха эта — одна из многих живших долгие века на кромке теплого моря, никогда не отрываясь от него ни физически, ни в мыслях; горизонт ее всегда ограничивала гора, обрезающая этот мир. Она всю жизнь смотрела в океан, видела движущиеся волны, большие и малые, медленные и скорые, видела узкую полоску берега. Можете вообразить себе склад ее сознания? За всю жизнь она ни на шаг не отклонилась от привычных маршрутов от спальной пещеры до скал, где она нежилась на солнышке, оттуда в волны, из воды — обратно на скалу. Всю жизнь, изо дня в день, такая отупляющая монотонность, и вдруг — «убедиться своими глазами». Может быть, сквознячок нового поветрия, изменивший некоторых из молодых, залетел в ее голову? Или сыграло свою роль отсутствие всякого понятия о трудности движения для той, которая всю жизнь провела бездвижно?

Обстановка перед ее глазами, однако, менялась. Вне пещер торчали эти Мэйра, Астра и иже с ними и отпрыски их. Вспыхнули костры. Она и другие старухи видели, как огонь дробился, отражаясь в волнах, искрами возносился в небеса, мерцал или светился в прибрежных холмах, жил, где и как ему вздумается, чужой, непостижимый. Но знакомый, домашний огонь — такого еще не было. А теперь рыбы и звери морскиеподнимались к поверхности, обманутые кострами, принимая огни перед пещерами за не ко времени взошедшее солнце. Отражение в волнах этих огней говорило той старухе, всем Старым Им и их единомышленницам, что наступили новые времена и времена эти принесли с собой новые напасти.

Да, старуха и вправду собралась посмотреть все своими глазами. Она подняла свою тушу на большие дряблые ноги и, поддерживаемая верными старым традициям молодыми, направилась от скального пляжа вверх, к горе, шаг за шагом, шажок за шажком. Пыхтеть, ныть и стенать старуха начала уже через несколько шагов. Первый привал пришлось устроить, не дойдя даже до скалы Убиения. Но, посидев немного, она вновь поднялась и продолжила путь: шла нелегкой дорогой, протискиваясь меж валунов, удаляясь от родного моря, от мира и безопасности. Молодые умоляли ее вернуться, но она не обращала внимания на их просьбы, возможно, просто не представляя всех трудностей пути. Нам трудно понять руководившие ею побуждения. У подножия горы настырная старуха снова опустилась на камень с помощью тех же услужливых рук, но, отдохнув, опять упрямо поднялась и, не прекращая ламентаций, потащилась далее, вверх по склону, иногда опускаясь на четвереньки. После перевала женщин сопровождали орлы. На вопли подлетавших близко птиц старуха отвечала пронзительным визгом, полным ненависти и страха. Что она могла думать о крылатых чудовищах, безжалостных убийцах, по размеру больше нее самой, способных не просто сбить ее и ее спутниц с ног, но и, чего доброго, швырнуть их вниз по склону? Подъем старухи сопровождался дикой какофонией из ее собственных воплей, возгласов сопровождающих ее женщин и девушек, хлопанья крыльев, криков и клекота орлов, грохота уносящихся вниз булыжников, сбитых неловкими шагами путешественниц. Поднявшись на вершину, женщины оказались рядом с гнездовьями, на них навалилось плохо знакомое им небо, в котором парили опасные птицы. Старуха повисла на плече одной из молодых попутчиц, отвернулась от пугающего неба и уставилась вниз. От того, что она там увидела, ей легче не стало. Что могла она там разглядеть глазами, привыкшими к постоянному ленивому созерцанию ряби волн морских?

Хижины торчали в долине, но старуха их не восприняла, ибо никогда не видела такого ранее. Хижины из ветвей, водорослей и травы. Какое-то непрерывное движение сразу захватило ее зрение: нечто темное, с гребешками, напомнившими ей гребни волн морских. Это движение протекало как-то абсурдно, стиснутое с обеих сторон неестественной зеленью берегов. Не могла же она знать, что перед нею река. Говорили ей о реке, слышала она ее описание, но представить себе стиснутую берегами массу воды, стремящуюся в одном направлении, от горы к морю, она оказалась не готова. Какие-то двуногие шевелились, и полыхал громадный костер. Двуногих было мало. Старуха привыкла видеть вокруг себя прибрежные скалы, усеянные величественно недвижными дородными телесами соплеменниц, а здесь бестолково копошились какие-то нелепые тщедушные дохляки. Знала она о взрослых монстрах, и о них ей докладывали. В реке плавали несколько монстров и гостивших в долине женщин. Младенцев не было видно, скорее всего, они оставались в укрытиях. Эта сцена внизу, в долине, которую она считала населенной, старуху разочаровала. Так и мы, римляне, испытываем разочарование, когда вместо обещанных разведкой организованных полчищ варваров видим на горизонте спешно разбегающуюся горстку дикарей.

Итак, после утомительного героического восхождения старуха «увидела своими глазами», но смотреть-то оказалось не на что. Река ей не приглянулась. Не одобрила она и пожарище, которое здесь называли костром и кормили трупами деревьев. Дым от костра, казалось, чувствовался носом и на вершине горы. Спускаться в долину она не собиралась. Все, что старуха видела, выглядело враждебным и опасным. Тело ломило от непривычных усилий, от синяков и царапин: она ведь не раз ударялась о валуны. Она стояла, обмахиваясь зажатой в жирной руке сухой веткой с сухими листьями, выла и причитала. Казалось, ее причитания разбудили тех, внизу. Она увидела, что несколько монстров отделились от костра и понеслись к ней, ловко карабкаясь по склону. Старуха взвыла громче, на этот раз с перепугу и потому, что едва могла двигаться. Она опустилась наземь, по-прежнему воя и причитая. Монстры, подбежав, увидели перед собой не только старуху, которой, как они понимали, им следовало бояться. Перед ними оказались и молодые аппетитные расщелины, покуда неизведанные. Конечно же, монстры вообразили, что сейчас произойдет знакомство и иные приятные процедуры. Расплывшись в улыбках, они раскрыли новоприбывшим объятия.

Но старая женщина взвыла, ужаснувшись такой близости чудовищ — хотя самое для нее чудовищное скрывалось за роскошными передниками из перьев и листьев. Молодые расщелины, тоже завопив, понеслись обратно, подгоняемые развеселившимися орлами, бросив Старую Ее на произвол судьбы, под клювами орлов, под взглядами монстров, врагов. Которые, если учитывать, что старуха была их врагом, поступили несколько неожиданно. От досыхавшего неподалеку крупного старого дерева парни отломили сухой сук, взгромоздили на него старуху и, взвалив сук себе на плечи, поволокли ее вниз, к берегу. Дорога оказалась нелегкой, старуха плакала и причитала, бестолково ерзала на неудобной ветке, один раз свалилась, и они снова устроили ее на суковатой коряге. Орлы летали вокруг, интересовались новым транспортным средством, почти задевали старую каргу крыльями. Преодолев множество препятствий, парни доставили судорожно вцепившуюся в сучья пассажирку к скале Убиения. Здесь они оставили ее и вернулись в свою долину.

Гостившие у них женщины спросили, зачем они спасли Старую Ее. Монстры озадачились вопросом, но потом объяснили: «Но она ведь плакала!»

Следует иметь в виду, что плачущий ребенок представлялся монстрам явлением недопустимым. Звук плача выводил их из себя. Женщины и сами помнили, как жутко орали искалеченные ими новорожденные монстры. Интересно, что они сами ощущали, слыша плач младенцев?

— Она так шумела, — продолжил объяснение один из парней. — Орлят пугала… Да, орлята беспокоились.

За этими объяснениями последовали другие, с иным обоснованием.

— Эти щелки-дырки такие глупые. Бросили старую плакать. Совсем просто: посадил ее на ветку да снес вниз. Вот и все. А дурным дыркам до этого не додуматься.

То, что Старая Она добралась до скалы Убиения вся побитая, парней вовсе не заботило. Главное — они достигли поставленной цели и еще раз доказали глупость этих щелястых существ Расщелины.

Резюме эпизода: «Дурные дырки. Старуху не спасти!»

Здесь в записях отражены споры женщин о монстрах; споры, проникнутые непониманием мотивов этих существ: «Почему они так поступают? Смешно!»

Так говорили лишь некоторые из женщин, подруги Мэйры и Астры. Остальные при упоминании обитателей долины вообще помалкивали, только вздрагивали. И те, и другие, однако, соглашались в том, что монстры «глупые», неловкие, неуклюжие.

Но мы еще не разделались со старухой, которой хотелось «убедиться своими глазами». Синяки да шишки заживали долго и болезненно, она не простила своих девиц, бросивших ее, по ее искреннему убеждению, «на милость врага». Те, в свою очередь, задирали соплеменниц, ходивших в долину и общавшихся с монстрами. Иные из них затем и сами переметнулись в лагерь Мэйры, однако в хрониках зарегистрировано много стычек и иных проявлений враждебности.

Другие Старые Они в хрониках не упоминаются, лишь эта «великая путешественница», хотевшая «убедиться своими глазами». Какие из этого следуют выводы? Судите сами. Все та же неугомонная старуха выдумала план, направленный на истребление монстров или большинства из них, а заодно и всех «ненужных женщин». Все по порядку, не все сразу. Во-первых, ленивый старческий ум занимал факт бегства девиц с горы — они спасались от предполагаемого изнасилования. Хотя Мэйра и пыталась объяснить функцию монстров как прародителей, старухи ей не только не верили, они ее просто не слушали. Они во всем видели трудности. Во-вторых, появление монстров предвещало появление новых детей, которых невзлюбили все старухи. Кроме того, в результате «изнасилований» появлялись как девочки, так и мальчики. Девочки, уж трудные они или нет, все-таки «свои». А мальчики — монстры, как и те, из долины, попрятавшие свои корявые коренья под занавесками из всякой птичьей да древесной шелухи.

Очень интересная тема: что может и чего не может постичь человеческое сознание. Менее интересная в случае старух. Новый ум, более гибкий, живой и активный уже появился в среде береговых обитательниц, появился вследствие вливания мужской «волшебной микстуры». Старое, медленное, осторожное сознание понимало лишь одно: все, что вызвало несогласие в племени, изменило старые порядки, все это исходит от монстров. Проще некуда: монстры — враги. И пора от них избавиться.

Старуха отправила одну из своих девиц за Мэйрой. Она умильно улыбалась, кивала и помахала рукой Мэйре, сидящей у входа в пещеру. Мэйра тоже кивнула, но идти к старухе не торопилась. Она не стремилась показать себя послушной недоброжелателям, замышляющим злые действия.

Мэйра сидела с Новой и другими детьми. Многие внимательно смотрели, бросится ли она сразу на зов Старой Ее. Но все внимание свое Мэйра по-прежнему обращала на детей. С ненавистью смотрели на нее женщины из лагеря старух, даже выползали из воды, чтобы лучше рассмотреть. Это Мэйра расколола племя, из-за нее злятся старухи и всем теперь не дают спокойно жить. Это из-за нее в племени появились эти шумные, требовательные новые дети.

Наверху, на скалах над пещерами Мэйра заметила нескольких парней из долины, внимательно смотревших вниз. Мэйра не поняла причины их прихода. Чувство тревоги в ней, и без того уже сильное, еще больше окрепло. Она боялась за этих парней так же, как и за детей.

Нельзя сказать, что материнские чувства в первых семьях отличались особой силой. Дети стали драгоценностью лишь сравнительно недавно. Мэйра заботилась о детях, и о монстрах из долины тоже. Ощущала жалость, хотела их защищать — хотя все эти понятия и даже слова еще не были доступны в ее время. Ей хотелось обнять всех этих неуклюжих парней и предохранить их от всех грозящих опасностей, она так обнимала Новую. Мэйра и ее женщины жили в просторных чистых пещерах, усыпанных нежным песком, перед которыми горели костры. Разводить и поддерживать костры они научились у монстров, увидев их большой костер в долине. Бедные монстры обитали в жалких хижинах, тесных и вонючих, вечно загаженных, потому что никто не научил их поддерживать жилище в порядке. Убежища их прилепились к краю громадного леса, из которого в любой момент могут выскочить — и много раз выскакивали — хищники, схватить ребенка или подростка, а то и взрослого прикончить. Мэйра думала о бедных монстрах и сердито смотрела на парней наверху. «Уходите отсюда, глупые, — думала она. — Не видите разве, что здесь опасно?»

Наконец Мэйра поднялась, сказала детям, что она скоро вернется, и неторопливо направилась к старухам.

* * *
Итак, читатель мой, многоуважаемый римлянин, что видишь ты, наблюдая внутренним зрением за Мэйрой, за тем, как она спускается к морю? Я открою тебе, что ощущаю я, и, полагаю, наши мысли совпадут. Мои мысли обращаются к образам богинь. Самый дорогой раб моего отца, купленный им за искусство в создании образов, умел выполнять копии любимых наших статуй. В оливковой роще возле нашего дома установлена статуя Дианы, любимая скульптура моего отца. В короткой развевающейся юбочке, с позолоченным деревянным луком в руке — отец шутил, что из такого лука и воробья не сшибешь.

При слиянии нашей дороги с главной стояла Артемида, сделанная не нашим рабом, но он скопировал ее в уменьшенном виде, и копию тоже установили в оливковой роще. Я как сейчас вижу высокую изящную женщину, с элегантной маленькой головой, узел сияющих волос, удерживаемых серебряной лентой, концы которой, кажется, развевает ветер с моря. Колышется на ней платье их тонкого полотна, легко ступают по прибрежной гальке ноги в сандалиях. На лице ее улыбка. Мы видим, что богиня улыбается, обещая нам защиту на все времена. Невозможно вообразить что-либо, что могло бы изгнать из нашей жизни, из наших сердец Артемиду или, если на то пошло, милую Диану. Вечно стоят наши улыбающиеся богини на страже, предохраняя нас от грозящей погибели.

* * *
Те, кто следил за Мэйрой, спускающейся от своей пещеры, видел совершенно иное. Мы не знаем, как выглядели те женщины. Не знаем, какова была эта женщина, родившая первое дитя, в котором смешалась кровь женщины и мужчины, первое дитя новой расы, нашей, человеческой, не знаем ее роста, облика строения.

С достаточным основанием можем предположить, что не была она стройной Дианой. Первые люди побережья, когда-то, вероятно, были творением моря. Они могли спокойно спать, покачиваясь в волнах, раскинув руки и подняв закрытые глаза к небу. Плавали они как рыбы или морские звери. Конечно же, все они были телосложения крепкого, с мощными плечами, руками, бедрами, с мускулистыми ягодицами. Морские создания несут на себе мощный полезный слой подкожного жира. Зубы у нее, скорее всего, были белыми, крепкими. Они питались сырой рыбой, срывая зубами рыбье мясо с костей. Натолкнувшись на группу женщин племени Расщелины, разделывающихся с уловом, можно было в первый момент подумать, что перед тобой застигнутое врасплох стадо закусывающих котиков или тюленей. Эту женщину, Мэйру, нашу мать-прародительницу, можно представить себе большегрудой. Мы знаем, что монстрам очень нравилась женская грудь большого размера, дающая много молока.

Солидная, здоровая, «положительная» особа женского пола подошла к старухам, лежавшим как выкинутые на берег рыбины, улыбнулась и сказала:

— Нам надо о многом поговорить.

Таким образом, Мэйра вырвала у них инициативу. Она знала, что подвергается опасности. Она подозревала, что зреет какой-то заговор. Напряженность как будто повисла в воздухе. Если бы она, Мэйра, скажем, захотела избавиться от Астры и других женщин их группы, что следовало бы сделать? Конечно, заманить их к глубокому заливу и утопить, затянуть под воду, пользуясь превосходством сил. Нелегкая задача, разумеется. Ведь все они плавали не хуже рыб. Но неожиданность, перевес сил…

Мэйру не удивил ответ, который она услышала. Старухи хотели пригласить Мэйру, Астру и всю их группу на прогулку.

Мэйра поняла суть заговора. Они направятся сначала на один пляж для сбора раковин, а потом на другой для сбора водорослей. В какой-то момент их заманят в море и убьют.

Тем временем парни, настороженно ожидавшие на скалах, свешивали вниз головы и кричали:

— Что там такое? Зачем они там?

Над парнями парили несколько больших орлов, наблюдали. Птицы тоже чуяли опасность. Мэйра, не обращая внимания на старух, замахала парням.

— Уходите, уходите! Зачем вы привели орлов?

Но те ничего не поняли и замахали в ответ.

Мэйра согласилась со старухой, что прогулка будет полезной, ибо принесет много больших раковин и водорослей, и вернулась обратно, к своей пещере, озабоченная. Она не понимала, что парни делают там, наверху.

Астра и еще одна женщина раздували на ночь костер.

Парни были близко — опасно близко, — потому что уже сравнительно долгое время никто из женщин не посещал долину. Давно уже не рождались новые монстры. Точнее? Мы не знаем точнее. Лишний повод восхититься римской привычкой уважительного отношения к времени. Гораздо сложнее обращаться с хрониками, в которых никогда не встретишь: месяц назад, через неделю… Сплошь да рядом: однажды… давным-давно… потом…

Возможно, Старые Они надеялись, что монстры вообще перестанут рождаться. Очень удобная мысль для ума дряхлого, неповоротливого: «Если за последнее время монстров не было, так авось их и вообще больше никогда не будет…»

Итак, кое-что было ясно, но не все. Старухи настаивали, чтобы Мэйра и Астра вышли сразу со всеми своими детьми и союзницами, в сопровождении женщин, верных старухам. Они хотели освободиться наконец от новых людей и их новых мыслей, а заодно и от новых детей. После этого уже ничто не смогло бы поколебать власти старух; таких женщин, как Мэйра и Астра, больше не существовало бы.

Почему парни оказались вверху?

Им не нравилась близость племени. Они боялись толстых старух.

Это казалось Мэйре еще одним предостережением. Если бы она знала, что там делают парни, может быть, она лучше оценила бы угрозу. Конечно, она могла попросить одну из своих женщин поговорить с одной из женщин старух. Относительно парней. Как замышляли отделаться от них самих, Мэйра примерно представляла.

Старухи приказали — точнее, та самая предприимчивая старуха-путешественница приказала своим подданным — заманить парней вниз, на край утесов, но ее план разделаться с ними пока не удался.

Прогулка на дальние пляжи за раковинами должна была занять несколько дней, за это время следовало изыскать возможность утопить возмутительниц спокойствия, их союзниц и их отродье. Простотой плана следовало восхищаться. Но все последующие намерения старух не вырисовывались даже в их сонных умах. Женщины племени не могли причинить вреда монстрам, резвым бегунам, способным защищаться камнями и палками. К тому времени у монстров уже появились луки со стрелами. Прямое нападение на них могло закончиться только сокрушительным разгромом Расщелины, даже если бы в битву не вмешались орлы, на что нечего было и рассчитывать.

Мэйра, Астра и их сторонницы долго судили и рядили, но так и не пришли ни к какому заключению. Если бы они пригласили к себе одну из женщин старух и поговорили бы с ней, старухи поняли бы, что их замысел разгадан. А заманить женщину из стана врага к себе — ничего сложного. Общение между ними не прекращалось, не все подчиненные старух ненавидели «новых» жгучей ненавистью. Они часто приходили поразузнать о монстрах, об их долине. Ведь и союзницы Мэйры и Астры были когда-то женщинами старух. Некоторые из «старых» даже сами побывали в долине. Группа Мэйры так долго оставалась в своей пещере, что старухи прислали посыльную — узнать, что случилось, почему они медлят с выходом.

Мы не знаем, сколько вышло женщин, знаем только, что они взяли детей с собой. Выйдя, они сразу заметили слежку. Одна из девиц порасторопнее следовала за группой, прячась в скалах. Поэтому они не смогли поступить так, как замышляли сначала: идти до наступления темноты, а потом тайком вернуться и сверху наблюдать, что произойдет дальше. Шпионка сразу бы сообщила об этом старухам.

Весь следующий день группа не двигалась с места, все валяли дурака, играли с детьми и вдруг заметили, что все женщины старух исчезли. Мэйра и Астра поняли, что задача отделаться от них и от их детей — не главная.

Они прождали дотемна, затем взобрались на береговое возвышение, с которого открывался вид на их берег, а также на скалу Убиения и на место древних человеческих жертвоприношений.

Глядя на этот утес, известный множеством жертв и связью с каким-то забытым божеством, Мэйра вспоминала о том, что она слышала об этом месте. Вспомнилось немного. Высокий пик, возможно, вулканического происхождения, со стороны моря украшал Расщелину с его красными цветками. Расщелина, как мы теперь полагаем, выполняла роль божества, согласующего красный поток из «разломов» на телах поклонявшихся ему женщин с циклами луны. Когда мы оглядываемся на истоки наших божеств, то иной раз не сразу распознаем, что же в них такого специфически божественного. Не следует карабкаться по склонам горы Олимп или ожидать, что Венера выступит из пены морской в котурнах.

От этой Расщелины, однако, веет ужасом, и до верха ее добраться нелегко. Со стороны моря под ней находилась пещера, из которой сквозь разломы и трещины можно было полюбоваться черепами, хребтами, ребрами, их обломками и серой пылью, в которую со временем превратились кости. С другой стороны не слишком крутая тропа вела вверх, к уплощению с платформой в центре, там когда-то стояли несчастные девушки, трепеща и ожидая толчка, чтобы рухнуть в заполненную костями могилу. Снизу поднимались не только трупные запахи разложения. Проникали также и газы, от которых мутилось сознание жертв, уже практически не ощущавших последнего толчка. Мы полагаем, что ко времени, описанном в нашем исследовании, практика человеческих жертвоприношений была прочно забыта, исходя из того, что Мэйра и Астра вовсе не подумали об этом месте, гадая о коварных планах старух. Очевидно, именно из-за давности все, связанное с этим местом, стерлось из памяти живущих.

Когда рассвело, они увидели перед собой море и гору, перейдя через которую можно было добраться до долины монстров. Все бездвижно, лишь пара орлов-наблюдателей кружит в вышине. Вдали, на обычных местах любимого скального пляжа, белеют пятнышки, показывающие, что не все женщины отправились на сбор раковин. Лишь около полудня на скалы влезла группа неприятельниц. Они задержались на отдых у скалы Убиения, как будто не желая отправляться дальше. Сколько их было?

Употреблено слово «несколько». Нехотя оставили они скалу, перешли на склон горы, начали подъем. Из этих девиц ни одна ранее в долине не была, но некоторые сопровождали старуху при ее попытке «убедиться собственными глазами». Дорога им, однако, все равно казалась незнакомой, ибо в прошлый подъем слишком много сил и внимания уходило на хлопоты вокруг вздорной старухи.

Продвигались они медленно, с опаской, косясь на заинтересовавшихся орлов. На вершине остановились, глядя в долину, на пугающую их реку. Чего они там дожидались? Из долины донеслись призывные вопли, и очень скоро на вершине появились монстры. Девицы трясли грудями, ерзали бедрами, выпячивали лобки, размахивали руками — возможно, движения такого рода тогда впервые использовались для соблазнения мужчин. Теперь Мэйра поняла, что до старух дошел смысл рассказанного ею. Девицы явно пытаются заманить монстров. Куда и зачем?

Когда парни выскочили на гребень горы, девицы уже начали отход, все так же призывно потрясая своими задницами и грудями. Вглядевшись в парней, они, однако, в изумлении остановились. То, чего они боялись, или, возможно, втайне жаждали, оказалось закрыто аккуратными передничками. Перед ними были вовсе не страшные, а мило улыбающиеся молодые люди, украшенные передничками, гладко расчесанные. Мэйра научила их пользоваться гребнями из рыбьих хребтов. Девицы еще не понимали — то, что они ощущают сейчас, называется восхищение. Наконец они опомнились и понеслись вниз. Парни кинулись за ними, крича, улюлюкая, изображая игру в охотников и дичь. Бегали они намного быстрее, догоняли и отставали, забегали с боков — в общем, играли. Постороннему наблюдателю, однако, открывалась картина погони. Девицы из лагеря старух убегали, а монстры их догоняли.

Мэйра и Астра уже поняли, что парней заманивают, но вот куда и с какой целью?

Тем временем преследуемые и преследователи достигли скалы Убиения. Девицы остановились, пожирая глазами парней. Судя по тому, что они слышали от спускавшихся в долину, сейчас их должны были насиловать. Но если ты ни разу не испытывала проникновения, уж против своей воли или нет, чего тебе ожидать? Секс не еда, ему надо учиться. Девицы, не получившие детально растолкованных инструкций, замялись.

Наблюдатели поняли, что пора им прекращать наблюдение и вмешиваться в события, хотя было пока еще и не понятно как. У монстров и расщелин тем временем разгорелась любовная игра. Парни хватали девиц за что придется, больше всего старались сграбастать груди, девицы жеманничали и лениво выкручивались. Впервые девиц хватило разом всем монстрам.

Но вдруг, как по сигналу, девицы освободились от захватов и объятий и, не пытаясь удрать, направились к тропе вверх, к провалу. Теперь наконец хитроумный старухин замысел раскрылся Мэйре. Еще один довод в пользу того, что практика человеческих жертвоприношений давно ушла в прошлое. Конечно, все слышали о пропастях, страшных дырах, расщелинах, о ядовитых испарениях, но Мэйра даже не сразу об этом вспомнила. Парней заманивали на вершину, где собирались убить. Конечно, не сталкивать в пропасть: где уж толстым рохлям справиться с жилистыми монстрами долины. Значит, одурманить, отравить и потом скинуть в дыру. Мэйра и Астра понеслись к ним со всех ног, как-то вдруг научившись бегать. Они видели, что парней, ласково им улыбаясь, приглашают вверх.

Утес не так уж высок, скоро ни окажутся наверху. Дыра окружена широкой плоской площадкой, на которой в былые времена толпились зрители кошмарного ритуала. Платформа для жертвы находилась чуть ниже. Парни восхищались трудностью подъема, восхищались открывавшимся оттуда видом — всем подряд восхищались и ни на что не жаловались. Но больше всего они все же восхищались своими проводницами, рельефами их телес. Однако проводницы вели себя странно. Сначала одна, затем другая вдруг заплакали. Они протянули к парням руки, как бы желая их удержать, спасти.

— Спасайтесь! — кричали во весь голос догоняющие их Мэйра и Астра. Они достаточно знали характер и темперамент парней, которые, разумеется, не преминут спрыгнуть на манящую опасным расположением платформу.

Тут же завопили и старухины девицы, истошно и вразнобой.

— Вперед! Назад! Не надо! Стой!

Все вопили, многие ревели. Одна-две азартно поощряли парней, им хотелось зрелища. Другим хотелось совершенно иного. Многих терзала жалость. Лишь о священном долге выполнения задания Старой Ее не вспомнил никто.

Мэйра, напрягая силы, карабкалась по тропе, Астра сразу за ней, далее поспешали их союзницы. Теперь у жерла старого вулкана стало тесновато. Парни сразу узнали Мэйру и Астру, своих учителей и наставников, женщин с грудями, наполненными молоком. Раз эти друзья сказали, что чего-то делать нельзя, значит, этого делать нельзя. Но один чрезмерно зеленый и слишком горячий монстр-подросток все же махнул на платформу. Когда Астра и Мэйра подбежали к краю, этот энтузиаст, скорее всего, первый, кто за здорово живешь полез в преисподнюю, уже вдохнул удачно встретивший его поток испарений и рухнул на платформу, скатываясь вниз. Мэйра спрыгнула за ним и удержала его тело в последний момент. Вдвоем со спрыгнувшей вслед Астрой они подняли парня вверх, где его губ коснулся свежий ветерок. Товарищи из долины приняли незадачливого исследователя смертной бездны. Теперь следовало объяснить монстрам, куда и зачем их заманивали. Некоторые из них, не дожидаясь объяснений, уже отлучились со своими бывшими врагами вниз, подальше от мешающей толпы.

Мэйра и Астра тянули и отталкивали монстров прочь от ямы. Парни улыбались им, улыбались и тем, которые только что пытались их убить. Они пока так и не поняли, что им угрожало, и потому вообще не думали, что надо делить присутствующих на врагов и друзей.

К скале Убиения спустилась пестрая спутанная толпа слившихся парами людей, и здесь разразилась уже совершенная неразбериха, которую лучше всего определить понятием оргия. Однако оргия предусматривает нарушение каких-то правил, норм.

А какие нормы можно было нарушить во времена, когда никаких норм и правил не существовало вообще? Не сложилось еще даже привычек и обычаев.

На скале Убиения появились и сбежавшие союзницы старухи, соблазненные происходившим. Показалась и сама старуха, поддерживаемая самыми рьяными своими сторонницами, успевшими доложить ей о неудаче предприятия. Старуха неверно истолковала характер разгоревшейся на скале рукопашной, приняла исступленно дергающиеся совокупляющиеся пары за судорожно извивающиеся в схватке и принялась подбадривать своих и советовать, как нанести наибольший урон противнику из такого положения. Схватка за схваткой заканчивались вничью, физиономии поворачивались к старухе. Ее девицы не утаили правды, и скоро все поняли, что перед ними — инициатор несостоявшегося убийства.

Одна против всех. Мэйра и Астра разговаривали с теми, кого они по праву могли назвать отцами своих детей. Юный монстр, которого Мэйра вытащила из ямы, сжал камень, размахнулся и ударил старуху по темени. Так произошло первое убийство, записанное в истории мужчин. Самое первое они предпочли замолчать. Наверняка были и другие. Не помянуты и первые погибшие монстрики.

Труп старухи бросили орлам на скале Убиения.

Парни пошли к себе в долину. Некоторые из девиц, освободившихся от власти старухи, отправились с ними. Мэйра и Астра вернулись в свои пещеры. То есть хотели вернуться.

События развивались и в других местах. Покинув свой наблюдательный пункт утром, Мэйра и Астра оставили детей на попечение подруг, не очень разбиравшихся в происходящем. Эти женщины видели, как дразнят парней девицы вредной старухи, как парни гонятся за ними. Утес Расщелины вдруг оказался весь забит двуногими, но не разобрать какими. На скале Убиения как будто разгорелась драка. Убийства старухи сторонницы Мэйры и Астры не заметили. Лишь увидели, как какие-то женщины, не разобрать какие, устремились к берегу. Монстры с частью женщин удалились за гору. На скалу Убиения зачем-то потянулись орлы.

Дети, которых Мэйра и Астра оставили с подругами, вели себя все беспокойнее. Гонца им никто не выслал. Что делать? Наконец женщины собрали детей и двинулись к скале Убиения. Там несколько орлов раздирали клювами и когтями труп, явно не детский. Орлов дети испугались, принялись вопить. Птицы спустились к берегу, где путь им преградили враждебно настроенные женщины. В них полетели камни. Старухи отдавали своим сторонницам недвусмысленные приказания — разделаться со всеми, со взрослыми и с детьми. Море рядом, утопить в нем детей — проще простого. Сбежать, бросив детей, женщины не могли. Не подозревая о заговоре, имевшем целью их уничтожение, они взмолились о помощи. О враждебности лагеря старух они, разумеется, знали, но что в головы старух взбредет идея кого-то убить — такого они все же не могли себе представить.

Женщины Мэйры и Астры с детьми рванулись к своим пещерам, но путь им преградили противницы. В этот момент две группы женщин столкнулись в драке как настоящие враги. Безвыходность положения придала женщинам Мэйры и Астры храбрости и сил, они прорвались сквозь слабенькую линию наступления врага и заняли оборону на входе в пещеру, где, к счастью, было заготовлено много палок и сучьев на топливо и валялось достаточно камней.

Мэйра и Астра прибыли, когда их группа находилась в пещере. Пещеру осаждала орущая толпа врагов, которых поощряли криками с пляжа старухи.

Группы оказались примерно равными по силам, ибо «сражение» у входа в пещеру продолжалось до темноты. Мэйра, убедившись, что люди ее в пещере в безопасности, оставила их и бесстрашно направилась сквозь вражеское оцепление на пляж к старухам, уже понявшим, что одна из них куда-то исчезла, но не знавшим куда. Мэйра пригрозила старухам неизбежной смертью, если произойдет хоть еще одно убийство или даже если те только помыслят об убийстве. В рассказе об этом противостоянии большое внимание отводится орлам. Крылатые хищники спланировали от скалы Убиения и расселись на скалах как раз над лежащими старухами, откуда принялись поглядывать вниз. Угрожающе, как сообщают предания. Орлы знали, что Мэйра и Астра — друзья монстров, сообщали хронисты. Эпизод этот в обеих хрониках, мужской и женской, озаглавлен «Прибытие орлов» и излагается в том смысле, что именно это прибытие и склонило старух по крайней мере проявить сговорчивость и покладистость.

Мэйра решила, однако, что лучше убрать ненавидимых всеми новых детей с берега, хотя бы временно. Она вернулась в свою пещеру, вооруженная лишь собственными смелостью и авторитетом, молча прошла через толпу выкрикивавших оскорбления противниц, обвинявших новых детей в настырности и неуправляемости, и вывела своих из пещеры. Они направились к скале Убиения, на которой все еще восседали орлы, и далее в гору. В долине их уже поджидали.

При надлежащем уходе и охране дети вполне могли расти и здесь. Но все дети уже слышали об оленихах-кормилицах, выходящих из леса, чтобы накормить младенцев, и удержать любопытных от соблазна нырнуть в чащу оказалось нелегко.

Описанные здесь события — заговор Старых Их с целью уничтожения монстров, а также сторонниц Мэйры и Астры, — воспроизведены рассказчиками очень подробно и живо; чувствуется, что они произвели сильное впечатление не только на хронистов, но и на участников событий; и в результате мы тоже словно бы становимся их свидетелями, хотя и не знаем точно, как выглядели их участники.

* * *
И снова мы возвращаемся к словам, известным тем, кто не слишком удален от времени.

— И тогда… — Но когда именно?

— Затем… — За чем? После чего?

— Вскоре… — Как скоро?

И историк-современник, и историки былых времен, и все предыдущие хронисты вынуждены здесь задержаться. Записи, хотя и затронутые разрушительным воздействием времени, рассказывают нам какую-то историю, обладающую собственной логикой. Эта логика, не всегда сразу воспринимаемая, обеспечивает ей правдоподобие. Но затем история начинает пробуксовывать. Хотя определенные темы продолжают звучать, к примеру, борьба старого и нового. Справедливо это и в отношении сосуществования и сотрудничества двух общин, племени Расщелины и порожденных ими бывших монстров долины. Обе общины ладные, развивающиеся, процветающие под благосклонным взором покровителей-орлов. И вдруг история замирает. Предания иссякли. Рассмотрим, однако, подробнее, что же пришло к концу. Устная регистрация, на которой базируется история, — процесс непростой.

Прежде всего, люди должны решить, какого характера будут эта история и эта регистрация. Все мы понимаем, что существует столько версий изложения событий, сколько

рассказчиков. Какое-то событие подлежит регистрации, запоминанию. Значит, следует прийти к согласию, кто определит, какую версию, ту или эту, следует запомнить. Запоминаемое должно быть обкатано и отрепетировано. Но ведь сколько может быть этих репетиций! И какими спорами они при этом сопровождаются… Чья версия изложения останется в памяти? И вот наконец чья-то версия принимается и приводится к виду, в котором она ни у кого не вызывает заметных возражений. Затем ее прослушивают. В какой-нибудь пещере, где слушателям не мешает вой ветра или грохот волн. История рассказана, отложилась в памяти одного или нескольких запоминающих. Через какое-то время кто-то требует, чтобы историю пересказали в целях проверки новыми свидетелями. Все та же ли она? Не исказилась ли? Ничего не стерлось в памяти? И снова эта тщательно отточенная история пересказывается и запоминается следующими. Сложный, кропотливый процесс, вовлекающий многих участников, затрагивающий всех.

Да, устная история должна быть творением и собственностью народа. Представьте себе, к примеру, кто и когда принимал решение сохранить историю конфронтации Мэйры и старух, кто бы ни был Мэйрой и кем бы ни были старухи. Можно с уверенностью утверждать, что старухи не приняли бы версию Мэйры. Кто принимал решение, что события должна держать в памяти именно эта соплеменница, а не какая-либо иная? То же верно и для хроник мужчин.

Наши записи пестрят анекдотами, высвечивающими старух в потешном свете, — и старухи наверняка не согласились бы ни с одним словом, единодушно принятым нами.

Мы должны согласиться, что как племя Расщелины, так и мы, мужчины, вели параллельную регистрацию со всем положенным вниманием и старанием, и это продолжалось долго. Века. И что произошло потом?

Некоторые полагают, что история продолжалась и продолжалась, но без значительных сдвигов, коренных изменений. Хронисты впадали в тон, показывающий, что время текло именно таким образом. «Они обычно…» или: «Как повелось…», «По издавна заведенному обычаю…», «И приходили они, и уходили они…» — все эти зачины подразумевают монотонность, неизменность, привычность мышления и действий. И я, как и другие историки, пришел к заключению, что столько времени протекло мимо хронистов, что они наконец сделали попытку перезапустить процесс активации общественной памяти.

Однако мы заблуждались. Произошло вмешательство в жизнь обеих общин, вмешательство столь серьезное, что приятности и непримечательности процесса их жизни и развития пришел конец.

В обеих историях первые упоминания о катастрофе включают слово «Шум».

Шумом фактически оказался ураган, похоже, нагрянувший с востока, ветер столь сильный, что

«Когда начался Шум… Шум продолжался… Мы не знали, откуда взялся Шум, иные обезумели…»

Древние люди сначала предположили вмешательство высших сил.

Перед тем как добраться до долины монстров и затем до берега Расщелины, ураган этот пронесся над всем островом из конца в конец, взбередил остров и взбесил море. Ветер выл и стонал, всхлипывал и хохотал; этакого Шума люди и вообразить себе не могли. Ветер сопровождал их всегда и везде, всю жизнь: ветер разной силы, чаще всего ласковый ветерок, иногда качающий толстые ветви, срывающий листья с деревьев, взбивающий крупную волну, но такого… Мы и сейчас не можем себе представить, что наслало этот Шум на несчастный остров. Что заставило ветер выворачивать с корнем целые леса и взламывать скалы, вздымать тучи ядовитой пыли и взвивать смерчи? И как долго это продолжалось? Какие природные силы ответственны за произведенные разрушения?

Утлые шалаши монстров улетели в реку или оказались разметанными в труху. В долине не осталось для них безопасного местечка, где можно было бы спрятаться. Орлам на вершине пришлось еще хуже. Многих из них ураган погубил, поранил, забросил куда-то вдаль. Монстры ползком, прячась за валунами, преодолели гору, добрались до пещер, где их встретили как спасителей, хотя чем они могли помочь запертым непогодой женщинам? Персонификации урагана — Шума — они не выработали, молиться оказалось некому, так я полагаю. Забравшись подальше от входа, женщины дрожали и плакали. О старухах в относящихся к этому времени записях упоминаний нет. Очевидно, прежние поумирали, а вновь состарившиеся не пожелали или не смогли добиться статуса Старых Их. В набитых битком пещерах начался голод. Бушевавшая стихия не давала возможности ловить рыбу. Костры погасли. Иногда парни отваживались выползать, собирать выброшенную на берег рыбу и иную привычную снедь. Ураган выгнал к побережью уцелевших животных из лесу, и парни убивали этих животных камнями и из луков, трупы животных тоже шли в пищу. Шум продолжался и продолжался, казалось, сейчас весь остров взлетит на воздух.

Что могло породить такой ураган? Откуда он появился? Хроники возобновились не сразу, но когда возобновились, отметили, что каждый ребенок рассматривался как драгоценный дар, к нему приставляли специального опекуна из старших. Опустошение среди обеих общин оказалось столь ужасным, что в хроники вошло размышление о том, что еще один такой Шум — и народ исчезнет. «Нас осталось так мало…» — печально замечает хронист.

Со времени Шума — большого ветра — в хрониках берега и долины появилась новая нотка. Ветер вдул страх в людей, которые прежде, как казалось, страха не ведали. Они оказались восприимчивыми к воздействиям. Внезапность Шума подействовала на них. Конечно, случалось недоброе в их жизнях и ранее. Иной раз смерть поджидала в глубине моря или в лесной чаще, еще чаще с треском проваливались казавшиеся беспроигрышными хитроумные мужские затеи, но почему Природа — наш друг! — вдруг оказалась способна на столь жестокое предательство?

«Что случилось раз, может случиться снова».

Шум показал, что они беспомощны.

Парни вернулись в свою долину, как только появилась возможность. Громадного леса, манившего своим изобилием, теперь было не узнать. Деревья вырваны с корнями и отброшены на большие расстояния, свалены в кучи и разбросаны. Зачастую лес повален, и деревья уложены с какой-то странной аккуратностью, рядками. По долине трудно даже просто пробираться. Не меньше людей пострадали птицы и животные. Места, где они жили, не узнать. Цветущая долина превратилась в перепаханное грязное болото.

Парни не вернулись в пещеры, они принялись восстанавливать что можно. Когда на место кормежки орлов выложили рыбу, сначала никто не появился. Потом прибыли первые калеки, с помятыми крыльями и переломанными ногами. Парни попытались оказать им помощь и даже послали в пещеры за женщинами, умеющими лечить. С этой поры орлы перестали враждебно относиться к женщинам.

С этого же времени начинается особая забота о детях обоих полов — в том числе и в аспекте историческом.

«Толки о том, что, когда родились первые младенцы-мальчики, их называли монстрами и плохо с ними обходились, — именно толки и более ничего.

Басни, исполненные глубокого психологического смысла. На самом же деле верить надо, что первые предки были пола мужского, а если спросят, как же они себя воспроизводили, то следует отвечать, что орлы высиживали их из яиц. Ведь неспроста почтение к этим великим птицам выражают мифы о нашем происхождении. Гораздо легче поверить, что прародителями нашими были орлы, даже олени, чем считать первое население полностью женским, а мужчин — лишь позднейшим достижением природы. Ведь мужчины украшены сосками, которые когда-то для чего-то использовались. Они могли рожать через пупок. Существуют и иные возможности, более вероятные, чем смехотворная теория о первенстве женщин. То, что мужчины лишь добавление к роду человеческому, — вздорная басня, ибо очевидно, что они самой природой задуманы как венец ее творения и первые во всем».

Этот фрагмент, без сомнения, принадлежит к мужскому варианту истории и относится к более позднему времени.

Постоянная тема всех хроник после Шума — сознание грядущей угрозы, неизбежной суровой опасности и, вследствие этого, постоянная озабоченность судьбой детей.

Времена, когда мальчики могли опасаться нападения женщин, давным-давно канули в прошлое. Теперь, если рождался маленький монстр, не было необходимости поскорей доставлять его в долину для выращивания и воспитания. Многие века назад, в самом начале истории, мальчики доказали, что они умеют присматривать за новорожденными — они научили олених кормить младенцев. Поэтому младших поручали присмотру мальчиков постарше. Они также часто присматривали и за маленькими девочками, которые просили своих матерей, прибывших в долину для спаривания, оставить их в этом живописном месте. Впрочем, некоторые предпочитали жить у моря. Но и у моря, и в долине дети, как девочки, так и мальчики, оставались желанными, любимыми и тщательно охраняемыми существами.

Женщины давно потеряли способность к оплодотворению родильным ветром или родильной волною, теперь для них остался лишь один путь к зачатию: через контакт с мужчиной. Это не сразу осознали как мужчины, так и женщины. Возможно, эта истинамногими усваивалась болезненно. Не всем женщинам хотелось зависеть от монстров. Означает ли, что они поняли, каким образом плод оказывается в животе женщины? Так ли уж неожиданна оказалась смена концепции зачатия от ветров и приливов на концепцию взаимодействия полов? Конечно, потеря способности самостоятельно забеременеть — серьезный удар, чреватый утратой веры в себя, удар мучительный. Я склонен верить, что мужчины и женщины узнали новую истину одновременно или почти одновременно и не постепенно, а сразу, как бы в виде озарения. Ведь с самого начала ведения хроник обеими сторонами периодически в сознание обитателей берега и долины впрыскивались новые истины. Природа вела свое хозяйство, и вдруг один, два или более индивидов оказывались иными, по-иному мыслили, повиновались новым импульсам, новым не только для них. То же самое, как мне кажется, относится и к постижению того факта, что уродливые (так, во всяком случае, безоговорочно считали вначале) образования на теле мужчин — не что иное, как инструмент воспроизводства, необходимый для того, чтобы вызвать к жизни в теле женщины ребенка. И эта истина внезапно засветилась перед всеми.

Наряду с постоянным беспокойством и жалобами на малочисленность детей, на их беззащитность, как в женских хрониках, так и в наших, мужских в адрес женщин выдвигаются обвинения в сварливости и вздорности. Женщины постоянно придирались к мужчинам, что вызывало недовольство не только у мужчин, но и у женщин-наблюдательниц. Женщины попали в полную зависимость от мужчин, и это им не могло нравиться.

Наряду с новыми тенденциями продолжали действовать и старые, которые мы назовем «предшумовыми».

Все дети рождались в пещерах над морем, играли в волнах под наблюдением взрослых, в безопасности. Большинство женщин проживало в пещерах, им долина, как правило, не нравилась. Большинство мужчин оставалось в долине. Между пещерами и долиной постоянно сновал народ. Женщины отправлялись в долину, когда приспевал срок, мужчины приходили в пещеры и оставались погостить. Новорожденных мальчиков не отправляли в долину, они оставались с девочками. Скопление детей в пещерах выглядело совершенно иначе, чем в прежние времена: более ярко, оживленно, весело. И, конечно, более суматошно. Подросшие дети, мальчики и девочки, часто навещали долину. Место это изобиловало мелкими чудесами, притягательными для живого детского сознания.

Женщинам не нравилось, что дети посещали долину — еще один источник постоянных жалоб. Их пугала быстрая глубокая река, оправившаяся после Шума. Они видели в водах этого потока бесспорный риск, опасность для жизни потомства. Отстроенные шалаши, сараи и навесы блистали таким же беспорядком, как и прежде. Детям это только нравилось, но матери всеми силами, используя различные уловки, старались не отпустить своих отпрысков за гору, к отцам. Скоро это, однако, изменилось, ибо утвердился обычай забирать мальчиков с семи лет в долину к мужчинам. Языком, близким к современному, мальчики описывали пещеры, берег, своих матерей — они их называли мягкими и несерьезными. Большая река и ее опасности взывали к их мужскому началу, считались необходимыми для правильного развития. Если один-другой ребенок все-таки погибал, то отцы расценивали это как неизбежную дань природе.

* * *
События этого лета заставляют меня возобновить комментарии.

Хочу предпослать тому, что я хочу сказать, маленькое напоминание. Спартанцы отнимали мальчиков у матерей в семь лет.

Однажды летом я, забрав Тита, отправился в поместье, не ожидая увидеться с Юлией и Лидией до ранней осени. Но Юлия прислала гонца с сообщением, что ее пригласили на свадьбу в соседнее имение и что она посетит нас. Жених Децимус долгое время был любовником Юлии. Партию он себе устроил просто блестящую: невеста происходила из семьи богатой и знатной. Децимус выслал за Юлией повозку, и однажды к вечеру мы увидели эту повозку, обвитую лентами и гирляндами. Возница доставил Юлию и Лидию. Обе они вышли, и я направился поприветствовать жену и дочь. Тит тоже заметил их прибытие и выбежал во двор, но вдруг резко остановился и нахмурился. Конечно, в глаза ему светило солнце, но хмурился Тит не из-за этого. Юлия и Лидия выглядели великолепно, прекрасно дополняя друг друга. На Юлии платье было розовое, на Лидии — нежного розовато-лилового оттенка. Юлия сама придумала наряд для дочери. Прекрасно, да просто великолепно смотрелись они, каждая по отдельности и обе вместе. Юлия заметила симпатичного парня, глазевшего на нее, но не сразу узнала сына, которого не видела около года, если не больше. Первым побуждением ее было улыбнуться, пококетничать с Титом. Однако увидев его реакцию, позу, она тут же осеклась. Нахмуренный Тит полуотвернулся, спрятал руки за спину, он сделал движение в сторону, желая удалиться.

Сестра его улыбалась, стоя рядом с матерью.

— Глянь-ка на меня. Нет, ты только глянь! Не узнал?

Брат и сестра раньше всегда дружили, но затем Лидия как будто вступила в некое древнее сообщество, приобрела сексуальный опыт и вообразила себя знатоком мужского пола и всей жизни. В улыбке ее не было и намека на прошлые дружеские чувства. Улыбка означала, что она теперь взрослая и все вокруг должны признать это. Есть ли на свете пропасть шире, чем между тринадцатилетним братом и пятнадцатилетней сестрой, уже потерявшей девственность? По лицу Тита можно было понять, что улыбки матери и сестры для него хуже отравленных стрел. Он как будто окаменел.

Юлия тоже замерла. Этот симпатичный парень — ее сын. И она не знала, как себя с ним вести. Наконец она шагнула к нему, подняла руку и взъерошила ему волосы. На ее холеной руке сверкнули перстни моей матери и моей покойной жены. Тит отпрянул на шаг, гневно — обвиняюще? — сверкнул глазами. Как минимум, сын отвергал ее глупый жест. Мне показалось, что я ее ощущения понял. Так же я и сам раскаивался когда-то. Перед Юлией стоял ее сын, которого она упустила по собственной небрежности, которого она совсем не знала. Она, разумеется, в этом не призналась, но я увидел в глазах жены сожаление и раскаяние. И слезы. Тем временем лошадь, впряженная в повозку, беспокойно топталась и мотала головой. Я махнул рукой вознице, чтобы тот отпустил слишком туго натянутые вожжи, и увидел, что Юлия тоже заметила стесненность лошади, и на нее это, похоже, тоже подействовало. Она ощущала стыд, раскаяние, красивая женщина, застывшая на солнцепеке. Раб держал над ней зонтик, но удобно выбрать место из-за повозки не смог, и солнце задевало щеку Юлии.

Я всегда утверждал, что у моей молодой супруги добрая душа, что она хорошая женщина.

Понимаю, что ее теперешние друзья подняли бы меня на смех, напомнили бы, как она вопит и прыгает на гладиаторских боях, требуя больше крови, наслаждаясь предсмертными судорогами животных, агонией гладиаторов. Но в тот вечер я видел ее искреннее сочувствие лошади, которой из-за нее было неудобно стоять.

И Юлия вдруг показалась мне столь ранимой, беспомощной, что я невольно сделал то, что собирался сделать наедине.

Я полагал, что ей вообще не следовало бы присутствовать на той свадьбе, особенно учитывая, что новобрачный прислал за ней столь изящную повозку. Конечно же, Юлия затмит всех женщин на предстоящем торжестве. Я шагнул к ней, обнял ее обеими руками и прошептал в ухо, едва высовывающееся из-под какого-то монструозного продукта искусства римских парикмахеров:

— Будь осторожнее, моя маленькая куропатка.

Лидия услышала эти слова. Не думаю, что наши дети хоть раз видели проявления нежности между родителями. Юлия, бдительно оберегая прическу, несколько размякла в моих объятиях (должен заметить, скорее как дочь, чем как жена) и прошептала в ответ:

— Спасибо, дорогой, спасибо.

Глаза Лидии вдруг сверкнули ревностью, древним чувством, ревностью к матери. Она даже невольно вытянула руку, чтобы оттолкнуть мать от меня, но тут же опустила ее. Глядел на нас и Тит. Если бы мы остались наедине, я продолжил бы таким образом: «Общеизвестно, Юлия, что новая жена всегда мстит своей предшественнице и часто даже пытается ее убить». Но я видел, что Юлия и так призадумалась. Она высвободилась из моих объятий, расправила локоны.

(Замечу мимоходом, что молодая жена Децимуса, Лавония, умерла в родах следующей весной.)

По розовым щекам Юлии покатились слезы, она вернулась в повозку, а Лидия, чувствуя, что еще не полностью себя проявила, подошла, чтобы обнять меня. Это объятие вовсе не было лицемерным, мы всегда с ней дружили, с моей крошкой Лидией. Но крошки Лидии уже не было на свете. Объятия мне раскрыла молодая, красивая женщина, на мгновение вспомнившая, что была когда-то ребенком. После этого, ощущая себя уже намного повзрослевшей, как бы уже подростком, она направилась к брату, глядя на него дружески, без всякого кокетства или притворства. Но Тит отвернулся. Оскорбленная Лидия вскинула голову и готова была вспылить, однако справилась с собой и тоже нырнула в повозку, повлекшую двух женщин к соседскому поместью. Расстояние до него не слишком велико, и, по-моему, его приятней покрыть пешком, не отбивая бока на ухабах.

Я глядел вслед повозке, глядел в чудесное летнее небо, в котором носились всевозможные птицы, от всегда далеких орлов до воробьев, возбужденно чирикавших в придорожных кустах.

Тит в сторону женщин даже не повернулся. Он прыгнул раз, другой — и понесся в направлении обожженных солнцем полей. Таким я и запомнил это лето. Бегущий парень — в полете, в движении, сам по себе или в компании детей пастухов и домашних рабов. Они вместе проводили время в играх, но то, что я наблюдал, не было игрой.

Домашние рабыни, знавшие Тита всю его жизнь, испытывали к мальчику материнские чувства. Они видели сцену у повозки. Они прекрасно поняли ее значение. Рабы и слуги видят и понимают намного больше, чем нам кажется. Они старались возместить то, чего Тит лишился из-за поведения своей матери. Но парень не нуждался в ласке. Он взбирался на крутые уступы к орлиным гнездам, бегал наперегонки с другими ребятами, карабкался на верхушки высоких деревьев — у меня аж сердце замирало, когда я это видел. Он упражнялся и соревновался в акробатике, крутил сальто. Казалось, Тит хочет убежать от чего-то, возможно, от самого себя. Мне вспомнилось, как слуги, которых послали однажды на болото, вернулись в туче комаров. Они прыгали, шлепали себя по головам и рукам, пытаясь спастись от надоедливой кровососущей дряни. Можно было подумать, что Тит старался вырваться из невидимого облака чего-то похожего.

Тит сильно повзрослел за то лето, превратился из ребенка в сильного юношу, даже в мужчину. Сестру он видеть не желал, а когда прибыла Юлия, желая повидаться с сыном, его просто не оказалось дома.

Вспомнилось мне тогда мое собственное детство. Я был одним из трех братьев, и еще у нас была маленькая сестричка, поскребыш. Мы, мальчики, забавлялись с сестрой, баловали ее, развлекали, но, заводя свои игры, тотчас о ней забывали. В то лето я увидел, как трудно брату быть младше любимой сестры.

Я пытался быть всегда доступным сыну, стремился ненавязчиво продемонстрировать свои чувства к нему. Так же поступали домашние женщины, рабы и прислуга. Парень он вежливый, добросердечный, никогда никого не отталкивал, но старался избегать общества взрослых, стремился куда-то прочь.

Однажды вечером я набрал букетик цветов и направился к нашей статуе Артемиды в роще, на пересечении троп. Я заметил, что Тит шагает за мной, очевидно, заинтересовавшись моими намерениями. Я махнул сыну рукой, улыбнулся. Он кивнул в ответ, но ближе не подошел. Больше я не оглядывался, но слышал его шаги на твердой пересохшей земле. Когда я был пацаном, мне больше нравилась Диана, задиристая девчонка. Я воспринимал ее как товарку по играм, хорошо меня понимавшую. Я оставлял ей небольшие подарочки, и мы с нею прекрасно ладили. Впоследствии она уже казалась мне слишком молодой и несолидной, и я полюбил Артемиду. Дойдя до статуи, я нагнулся, положил цветы к ногам богини, надеясь, что Тит меня видит и правильно понимает. Не мог же я сказать ему: твои мать и сестра — не единственные женщины на свете.

Он подошел ко мне, глядя на прекрасную Артемиду. Я хотел, чтобы сын понял, что, как бы ни складывалась жизнь, всегда есть какие-то непреходящие ценности, на которые и следует ориентироваться. Улыбающаяся доброжелательная Артемида — она здесь на века. Невозможно вообразить, что она куда-то отлучилась. Я никогда не питал особенно теплых чувств к Юноне, Минерве, Гере, они мне как-то чужды. Эти богини, разумеется, тоже пребудут на своем месте в небесах. Но Артемида близка мне так же, как мать, как моя бедная первая жена. Так что помни, Тит: здесь она, и всегда тут пребудет, и статуя ее здесь, улыбается, всегда, всегда…

* * *
Жизнь на реке со временем изменилась. Появились лодки, выдолбленные из древесных стволов и сплетенные из связок камыша. У реки устраивались праздники, на которые приходили все женщины из пещер. Все плясали, объедались. Такого рода празднества, как бы утверждавшие: «Мы всегда так жили!» — немыслимы были в ранние времена. Люди пировали, костры горели, на них жарилось мясо убитых в лесу животных. Проходили годы, века.

Молодежь, как мужского, так и женского пола, встречалась у скалы Убиения, о былом назначении которой все давно забыли. Здесь устраивались гонки, соревнования, борьба, акробатические игры. Конечно, невозможно представить себе мягкую, жирную, ленивую женщину прошлых веков соревнующейся в борьбе или беге. Следует предположить, что и сложение, строение людей изменилось, тела девушек стали более гибкими и упругими.

Ах, как давно это было…

Мальчики, едва ходить научившись, бредили жизнью на реке. Это не были современные избалованные дети, за которыми повсюду следуют рабы, малыши, которые передвигают по игрушечному полю боя игрушечных легионеров, проявляя игрушечную храбрость под снисходительные улыбки взрослых. С раннего младенчества они знали, что судьба их — за горой. Они не слышали запрещений Мэйры и ее последовательниц. Что проку в запрещениях? Бесстрашные младенцы, едва выучившись ходить, удирали в долину, и женщины могли ругаться сколько вздумается.

В долине всегда жилось веселей. По нашему суждению, число мужчин и женщин сравнялось. Мальчики рождались по потребности и с регулярностью, причин коей никто не понимал. А можем ли мы сказать, что они понимали и чего не понимали? Что вообще означает «понимать»? Одно дело — сказать: «Мы знаем, что если щелки приходят к нам и мы играем в наши игры, то потом получаются детки». И мы не думаем, что таким образом выражались мысли женщин. Они должны были знать, что без «игр», в которые они играли с мужчинами, детей не получится. Во время большого ветра, когда царил Шум, было не до игр, и женщины заметили, что дети не вызревали в их животах. Говорили ли они «девять месяцев» или что-либо в этом роде? Нам это неизвестно. Но они знали, что после спаривания проходит какой-то срок и затем появляется ребенок, мальчик или девочка.

Наряду с постоянно звучавшими жалобами женщин на непослушание мальчиков и опасности, этих мальчиков поджидающие, не утихали и их сетования на большую реку. Женщины отчаянно требовали, чтобы мальчиков не подпускали к воде.

О, сколь ненавистна женщинам была эта речная долина! Этой ненавистью дышали их хроники и песни. Больше всего женщины ненавидели саму реку, опасную не только для их малышей, но и для них самих. Тема «Как нас мало, как легко нам умереть» прослеживается в буквальном повторении и во множестве вариаций во многих текстах.

Да, река быстра, глубока, вода в ней холодна, для купания все, кроме самых сильных мужчин, используют мелкие ленивые заводи и заливчики.

Женщины, всю жизнь проведшие возле большой воды, на берегу необъятного моря, женщины, для которых ощущение воды почти такое же естественное, подразумеваемое, родное,

незамечаемое, что и ощущение воздуха, эти женщины вдруг оказались вынужденными воспринимать воду как врага. По их настоянию по берегам реки выставили охрану, следившую за малышами и отгонявшую тех от реки. Охранять берега охотно брались подростки. Они так же умело обращались с детишками, как и сами женщины. Ведь когда-то дети с помощью орлов выкармливали маленьких монстриков, учили олених кормить детей.

Они умели обращаться с детьми, но женщины видели в них другие недостатки. Старшие мальчики могли начать игру с младенцем, пытавшимся проскользнуть к притягивавшей его реке, потом с другим, третьим, а о первом и забыть и упустить его, а то и нечаянно спихнуть в воду. Женщины ругали мальчиков, пытались научить тех осторожности. В конце концов они сами включились в охрану берегов, надзирая за мальчиками, напоминая им о своем долге и не позволяя отвлекаться.

Женщины даже подозревали мальчиков в дефективности. Ведь у тех совершенно не работала память! Среди них даже утвердилась мысль, что мальчики рождаются нормальными, но потом становятся «не способны думать ни о чем, кроме как о своих трубках».

Одна из изобретенных мальчиками игр вызвала особенно сильные возражения.

Самые отчаянные сорвиголовы — не обязательно из числа старших — вылезали из безопасной бухточки и бросались в стремительный поток главного русла. Мальчишки позволяли потоку прибить их к какому-либо из мелких островков ниже по течению, выбирались на берег, отдыхали и бросались в опасный заплыв к берегу, через отмели и холодные быстрины. Иной раз в качестве опоры использовали попутное бревно или корягу. Женщины в этой игре не участвовали. Те, что постарше. Молодые, надо признать, иной раз присоединялись. Однако все женщины строго-настрого запрещали выделывать такие опасные фокусы детям. Без сомнения, игра была опасна, и однажды один малыш утонул.

Сохранились упоминания о трауре по этому ребенку — бросающееся в глаза отличие, если сравнить с довольно-таки беззаботным отношением к смертям младенцев в ранние периоды истории. Этого ребенка ценили. Его выпутали из корней подводной коряги, за которую он зацепился, доставили с островка на берег и похоронили на краю леса, завалив камнями, чтобы звери не смогли раскопать его труп.

Часто упоминают хроники о крупных хищниках, спрыгивающих с деревьев.

Большие костры горели в долине день и ночь, отпугивали зверей. Возле костров дежурили их хранители. И постоянно звучащая тема: «Как мало нас, как легко нам умереть».

Мы полагаем, что период этот был весьма длительный, ибо для того, чтобы сложились новые привычки и обычаи, требуется немало времени.

Что чувствовали древние люди, когда хоронили это дитя? Что чувствовали они, когда умирали взрослые, старые? Положили ли они в могилку ребенка рыбину на дорогу в мир загробный? Верили ли они в «тот» мир?

Когда из-за небрежности мужчин — так считали женщины — утонул маленький мальчик, женщины настояли на том, что все надо хорошенько обсудить и обдумать, какие меры безопасности следует предпринимать в будущем.

Мужчины предложили собраться на берегу моря недалеко от того места, где в него впадала река. Перед переговорами планировался пир. Много веселились, «игры» продолжались чуть ли не всю ночь при полной луне, казалось, как и в прошлые времена, еще до того, как женщин покрывали самцы, вливавшие в их матки свою жизненную силу. Мало кто спал в эту ночь, и, когда взошло солнце, ненасытные самки еще побуждали парней покрепче продолжать «игры». Они очень обиделись, услышав от мужчин, что теперь те озабочены другими важными делами. На самом деле никакие дела их не ждали, просто подошло время иной игры, для которой в тот день сложились на редкость благоприятные условия. Прилив вымыл множество камушков, даже больше, чем необходимо для проведения увлекательной игры-соревнования. Женские хроники описывают тот день раздраженно, даже рассерженно, тогда как мужской отчет лишь вскользь упоминает «всегдашние» придирки женщин.

Произошло же там следующее.

Берег моря в этом месте, в отличие от родного и знакомого женщинам скального участка, представлял собой просторный намыв белого песка, в изобилии усеянного галькой разного размера, приятной на вид и на ощупь. Женщины тут же принялись хватать эти отполированные водой камушки, любоваться ими, издавать обычные женские глупые восклицания, примерять к себе, воображая, какие бы могли получиться милые ожерелья. Мужчины же, подойдя к самой воде и даже ступив в нее, принялись запускать гальку низко над поверхностью. Вращаясь в полете, камушки отскакивали от воды, вздымая крохотные фонтанчики. Смысл игры состоял в том, чтобы заставить камушек подпрыгнуть наибольшее число раз.

— Что вы делаете? — ужаснулись женщины.

— Редко бывают такие идеальные условия, как сегодня, — отвечали мужчины. — Не мешайте.

— Но мы ведь собирались обсудить, как охранять наших крошек.

— Чуть позже.

И они продолжили швырять камни, восхищаться удачными бросками и досадовать при неудачных. Женщины поначалу изумились, а затем возмутились.

— Они с ума сошли? — спрашивали они друг дружку. — Чем они заняты?

— Может быть, они хотят, чтобы мы ими восхищались…

Прикрытые лишь легкими передничками мужские тела возбуждающе действовали на женщин, и они попытались склонить игроков сменить игру на другую, парную. Но мужчины исступленно швыряли и швыряли свои кругляшки и совершенно очевидно не интересовались присутствием женщин.

— …Три-четыре-пять!!!

— А у меня шесть! — вскинулся сосед.

— Нет, у тебя тоже пять!

Разгорались споры о количестве и качестве касаний, о легкости броска и характере замаха…

— Скоро им это наконец надоест? — теребили друг друга женщины.

— В чем смысл этого дурацкого занятия?

— Они с ума сошли? — Цикл вопросов замкнулся.

А мужчины и парни все продолжали швырять свои камушки, и конца этому занятию было не видать. Солнце пригревало, поднималось, наконец, принялось нещадно припекать макушки. Женщины отступили в тень, уселись, обхватив колени, тоскливо наблюдая. С какой увлеченностью, с каким азартом предаются мужчины этому бессмысленному занятию! И чего ради? Разморенные полуденной жарой, ртов женщины не открывали, но глаза их красноречиво выражали мысли. В это время дня нужно искать убежище, тень… Лучше всего, конечно, пещеру… Отдохнуть, поспать, а еще лучше… Женщины сладко жмурились…

Тут мужчины прекратили одну дурацкую игру, чтобы заняться другой, не менее идиотской, но более опасной забавой. Начался отлив, море обнажило верхушки валунов в полосе прибоя. И эти недоумки, от мала до велика, принялись перепрыгивать с одного скользкого, опасного камня на другой, совершая с виду невозможные, но почему-то удающиеся им скачки. Они падали в воду, иногда расшибались до крови, но из игры не выходили. Прыгали, прыгали, прыгали…

Какой-то парень сильно расшиб колено и приковылял к женщинам за помощью. Его перевязали водорослями, и он, прихрамывая, понесся обратно в море. Женщины воспользовались этим парнем как аргументом в споре, как запалом для дискуссии, которую уже давно пора было начать. Но мужчины не усмотрели в инциденте ничего не только трагического, но даже и заслуживающего особенного внимания. Они дали понять женщинам, что не следует отвлекать внимания занятых людей всякими глупыми бреднями.

Мимо прорысила стайка юнцов, не обратив внимания на женщин. Солнце садилось, а они все не возвращались. В ответ на обеспокоенные вопросы женщин им ответили, что ребята отправились на охоту и, скорее всего, вернутся уже утром. Охотники часто остаются в засаде у мест, где дичь выходит по утрам на водопой.

Ничто не говорило о том, что обещанная дискуссия вообще когда-нибудь состоится. Все обсуждение свелось к упрекам женщин по поводу ушибленного колена.

Ночь прошла без пиров. Да и без особенно интенсивных «игр», хотя мужские трубки все же не обошли вниманием женские расщелины. Лишь луна изливала на землю столь же интенсивные потоки своего чарующего света.

Ранним утром женщины обнаружили, что мужчин рядом нет. Трудно отделаться от мысли, что мужчины умышленно постарались не будить их, чтобы тайком сбежать. Да-да, именно это они и сделали.

Женщины решили капитулировать. Они отправились обратно на свой берег, печальные, разочарованные, опустошенные — как будто покинутые. Позже, однако, заявились охотники, бухнули перед ними труп какого-то лесного зверя и даже разделали его, чтобы удобнее было жарить на костре. Получалось, что они даже вроде бы и прощения просят.

Такого рода случаи и ситуации множились, доверенные хроникам комментарии включали рассуждения и замечания относительно мыслительных способностей мужчин. Можно ли вообще считать их умственно полноценными? Вряд ли швыряние камушков в воду с утра до вечера можно отнести к занятиям разумного существа. Как минимум, на них иногда находит… Возможно, полнолуние влияет. Если луна управляет женским организмом и его циклами, то может и здравый ум обратить в помешанное состояние. В результате обсуждения постановили, что мужчины если и не сумасшедшие, то уж, во всяком случае, умственно ограниченны.

Нашлись, однако, женщины, не захотевшие покинуть долину. Они заявили, что им здесь больше нравится. Затем они возвратились, одна за другой, злые и запуганные, все до одной беременные. Чрева их налились, и мужчины им сказали, мол, нечего им там делать, хотя женщины и старались быть полезными: разделывали трупы животных, поддерживали огонь, убирали мусор.

«Идите домой!» — велели им, хотя некоторым домой вовсе не хотелось. Женский берег с множеством беременных и крошек-детей: грудных, ползающих, ковыляющих и уже бегающих — никак нельзя было назвать мирной обителью. Хотя для детей это место было более безопасным и веселым, со множеством развлечений на скальном пляже, в ласковых морских волнах.

Некоторым женщинам резкое отличие женского берега от мужской долины казалось непереносимым. И все же посещения продолжались. Мужчины частенько заглядывали в пещеры, женщины регулярно наведывались в долину, за гору.

Затем произошел конфликт, выгнавший мужчин из их долины в леса.

Мужская молодежь все время измышляла для себя новые и новые испытания, и наконец им взбрело в голову такое, что послало Марону «в безумном гневе» через гору к Хорсе. Марона… Это имя появляется здесь, кажется, впервые; впрочем, это же относится и к Хорсе. Мы не можем сказать, является ли имя с корнем Мар-, Маро-, Мери подобными им личным или же представляет собой титул руководительницы женщин.

Молодежь, запасшись длинной и прочной лубяной веревкой, направилась к Расщелине, где один из этих «героев», обвязавшись вокруг пояса, нырнул в провал, на платформу, чтобы надышаться ядовитых испарений. В задачу остальных входило дождаться, пока этот умник окончательно одуреет, потеряет сознание, и вытащить его обратно, не дав ему надышаться до смерти. Они все проделали это один за другим и постановили, что тот, кто не пройдет процедуру, не будет считаться взрослым.

Марона пошла к мужчинам одна и нашла Хорсу в лесу на охоте.

Наша хроника сообщает, что Марона напала на Хорсу с кулаками и ее пришлось утихомиривать. Женская хроника уверяет, что Хорса вообще ничего и не знал, не понимал, в чем он таком провинился, что из воплей ее вообще трудно было что-либо разобрать: «Не задумываешься о том, что делаешь…», «Не думаешь о последствиях…», «Младшие мальчики подражают старшим во всем, а если они попытаются прыгать на платформу, то используют веревку из водорослей, которая сразу лопнет, да к тому же они дети!!! Понимаешь (дальше поток оскорблений), дети!!! То, от чего взрослый дурень лишь теряет сознание, убьет малыша! Они все могут просто свалиться в дыру!»

— Ты собрался убить всех наших детей? — кричала Марона, и Хорса, и вправду не задумывавшийся о последствиях (ему и в голову не приходило, что сосунки обязательно полезут вслед за недорослями), тут же проорал в ответ, что нечего разоряться и что он прекратит это развлечение немедленно и навсегда.

Извинялся ли Хорса, признал ли он свою вину? Ведь Марона и вправду, несмотря на импульсивное поведение, рассуждала разумно и верно. Во всяком случае, сообщается, что Марона «удовлетворилась» достигнутым, а Хорса пообещал выставить у дыры стражу, которая будет охранять ее день и ночь.

— Тебе на нас плевать? — плакала Марона.

К этой фразе дружно прицепились комментаторы. На кого — «на нас»? Термин «народ» не применялся… Имелось ли в виду, что мужчинам нет дела до судьбы женщин? Или Марона говорила о младших мальчиках?

(«Девушек это испытание Расщелиной не привлекло, они считали его святотатственным, потому что Расщелина — священное место». — Такого рода фрагменты встречаются в документах нечасто; мы думаем, что они введены специально, чтобы подвести под критику действий парней религиозные мотивы.)

Считали ли себя эти мужчины и женщины единственными людьми, единственным народом, как на то намекает повторяющийся песенный мотив «Как мало нас, как легко нам умереть»? Ни у мужчин, ни у женщин не встречается записей, которые намекали бы на предположения о том, что существует и другой народ, похожий на них — или непохожий на них, где-нибудь «на другом острове». Да и как они представляли свой остров?… Существование одного острова предполагает существование других островов, земель. Мы увидим, что Хорса вскореотправился на поиски иных берегов, а может быть, и иного народа.

Но вернемся к толкованию «нас». Есть намеки на осознание угрозы — или угроз.

Вопрос этот не остался вне ведения Хорсы, хронисты отмечают, что Хорса размышлял о нем. Было ему над чем поразмыслить. По меньшей мере, двое из молодых людей пали жертвой испарений Расщелины и рухнули вниз, в дыру. То и дело тонули малыши в реке. Посещение леса всегда было сопряжено с большим риском. А тут и критики объявились. Марона.

Хорса — молодой человек, одаренный различными способностями, имя его выделяется, доминирует в хрониках периода. Одно из созвездий древние люди называли Хорса, а когда мы раздумываем об истоках имен, иногда в их звучании можем расслышать рычание волка или медведя. «Тезка» Хорсы — матерый олень, поэтому мы можем слышать в его имени, имени знаменитого охотника, фырканье гордого животного.

Когда женщины, как обычно, спустились в долину, мужчин они там не застали. Пепел большого костра остыл. Орлы не сидели у берега в позе божков-охранителей, а с огрызками рыбы и костями животных возилась всякая осмелевшая звериная мелочь.

Женщины потерянно остановились у остывшего кострища, в смятении побродили вокруг. Что делать?

Один из орлов удостоил их своим присутствием: слетел с горы, опустился неподалеку.

— Где они, где? — бросились к птице отчаявшиеся женщины. — Нам нужно найти мужчин, — убеждали они птицу.

Орел не желал им зла, однако и помогать не собирался. Он расправил крылья, побалансировал на месте, потом взмыл и вернулся на гору, ни знаком не выдав, где же искать пропавшее племя.

Женщины помоложе вызвались поискать мужчин вдоль берега моря. Маловероятно, что те углубились опасный лес, так мотивировали они свое решение, хотя на самом-то деле путь по берегу был в первую очередь приятнее им самим. Еще по одной причине мужчины не должны были уйти далеко. Они взяли с собой малышей. Старшие решили, что подождут на берегу, пока молодые отправятся на поиски.

И действительно, долго искать им не пришлось. Взобравшись на утес, женщины сразу же обнаружили мужчин подальше на пляже. Мужчины, парни, мальчики, малыши — все мужского пола. Увидев женщин, они обрадовано загалдели, завопили. Обрадовано, но вместе с тем и насмешливо, как будто даже издевательски. Потом прозвучали и всякого рода шуточки и насмешки. Мне, мужчине, даже по прошествии столь долгого времени совершенно ясно, что там произошло. Женщины в сознании мужчин неразрывно связаны с жалобами и придирками. Могу добавить без большого вреда для истории, что всегда несколько смешно, когда придирки вдруг сменяются мольбами о… в общем, как только женщины слезли с утесов на белый песчаный пляж, сразу же начались многочисленные и многократные совокупления на песочке и в водичке. Парни помоложе стояли вокруг, наблюдали и, вероятно, обменивались впечатлениями, идеями и наблюдениями, как это делают и животные.

Это произошло днем, а к вечеру вернулись охотники с трупами зверей. Разделав трупы, опять занялись сексом.

Женщины не замедлили отругать мужчин за то, что те потащили с собой малых детей, но, как минимум, в этом вопросе они оказались неправы. Эти мальчики, даже шести-семи лет, ни в коем случае не были беспомощными младенцами; они не нуждались ни в каких скидках на возраст и уступках.

Мужчины обращались с пацанами без всяких поблажек, как с равными, и женщинам пришлось признать, что малыши эти оказались столь же стойкими и ловкими, как и взрослые. Это признание повлияло и на дальнейшее поведение женщин. Когда впредь мальчики выражали желание отправиться в долину, матери их уже не столь активно сопротивлялись этим просьбам.

Через день-два подошли и старшие женщины, пиршества и игры продолжились.

Затем женщины вернулись на берег, а мужчины отправились в лес.

Пора обратить внимание на время — долгое время, век, два, сколько? — когда группы мужчин осели в лесу, там, где берега реки или ее притоков или удобные ложбины приглашали остаться подольше. К ним приходили женщины, когда природа подсказывала им, что их время пришло. И становится ясно, что теперь мы говорим уже о значительном населении: женщины в пещерах, мужчины в долине. Сколько, какое количество? Количество, к сожалению, определить невозможно, известно только, что некоторые женщины находились среди мужчин постоянно. Эти женщины по каким-то причинам не беременели, то есть они не обременяли мужчин надоедливыми грудничками. Были среди них и такие, которые намеренно избавлялись от живых новорожденных. И не нам, римлянам, их за это осуждать, не нам, делавшим это намного позже, оставлявшим нежеланных детей на голых склонах холмов. Этот факт иллюстрирует еще один аспект. Люди эти уже не опасались, что их слишком мало. «Как мало нас, как легко нам умереть…» Эта песня забыта. Как забылся и Шум.

Уж там к счастью или к несчастью, но мы, люди этого мира, плодовиты, множимся и расселяемся. Рождается больше детей, чем их нужно. Сколько их нужно? Пусть об этом судит Природа. Она запасает всего в изобилии, на всякий случай.

Мне кажется, пора озадачиться неким вопросом, даже если мы не сможем на него ответить. Что это за остров, где он находится? Где выползли из моря наши предки, чтобы через многие-многие века превратиться в нас? Конечно же, в попытках определиться с его местоположением недостатка в гипотезах не было. Как велик он? Сицилия? Нет, этот остров маловат. Крит? Но мы знаем, что Крит жестоко пострадал от землетрясения и вызванных им разрушительных волн. Кто-то доставил в Рим груду древних рукописей. Откуда? С одного из островов Греции? Против этого предположения климат. Нигде в хрониках не упомянуты жгучее солнце, удушающая жара, горькая пыль и выжженная земля. Народ — автор хроник существовал в стабильном климате, не видел отклонений, которые следовало бы фиксировать в документах. Пока не нагрянул Шум, большой ветер, ураган. Холода они не знали, одежды тоже, кроме легких повязок из водорослей да мужских передничков из перьев и листьев. Смуглыми они были, темноволосыми, а глаза, скорее всего, имели карие. И у всех они были одного цвета, ибо не встречается упоминаний об отклонениях.

Шепоты, шорохи прошлого, отзвуки многократных повторений… Мы можем попытаться понять их своим несовершенным разумом, при помощи своего опыта — и наши вопросы исчезают, как будто камни, упавшие в очень глубокий колодец. Не так давно мы, римляне, не знали, что за северными горами живут люди с волосами цвета ржи и глазами голубыми или серыми.

Предположим, что климат тех мест изменился так, что и узнать нельзя, что тогда? Благословенное изобилием побережье тогдашнего моря могло преобразиться — во что? Да мы не знаем даже толком, из чего… Мы знаем, что те люди называли себя народом, как будто никого другого на свете не было. Но это общая черта любого зарождающегося народа.

В сравнительно уже недавние времена старая Греция, когда-то покрытая лесами, совсем обезлесела, превратилась в холмистую, каменистую степь. Возможно, и пышная родина древних превратилась в такую же неуютную местность, лежащую в пределах досягаемости римских морских трирем.

К моменту, до которого дошло наше повествование, в лесу, вне морского побережья, существовало несколько общин, жавшихся к берегам рек и речек. Иногда они воевали между собой. Не за пищу, пищи в лесах хватало всем. Дрались за территорию. Большие части леса оказались заболоченными из-за Шума, свалившего громадное количество деревьев, гнивших в стоялой воде. Общины эти не были группками населения, они состояли из значительного числа людей. Вожди общин иногда затевали ссоры и схватки, влекущие за собой гибель людей, женщины протестовали. Конец раздорам положил Хорса. Мы знаем, что он был бравым воином, добрым вождем, но не знаем, сколько было вождей по имени Хорса, сменивших друг друга.

Тем временем на женском берегу правила Марона, правила не так сонно и вяло, как когда-то Старые Они, а энергично и зачастую, как предполагается, даже чрезмерно круто. Марона проделала путь мимо топей в ту часть леса, где правил Хорса, и устроила ему взбучку, в результате чего драки закончились. Есть предположения, что мужчины получали удовольствие от схваток, от процесса борьбы и от победы, ее результата. Если в схватках появлялись пострадавшие, их отправляли лечиться к женщинам.

Прежде чем Хорса пустился в путь, между ним и Мароной произошло столкновение. Каждая из хроник подает это столкновение как единичное событие, ссылаясь, соответственно, на «Мужской гнев» и «Женский гнев» каждая. От гнева никуда не денешься, но единичность его — неверное истолкование и представление событий. Помню свою великую радость, удовлетворенность, для историка ощущение несравненное, момент осознания истины. На самом деле имела место серия взаимных придирок при нежелании каждой стороны уступить, простить, забыть. Взаимные жалобы и обвинения, противоположность воззрения на одни и те же вещи, ненужное раздувание помянутого праведного «гнева». Разумеется, именно так и обстояло дело, и как только я этого раньше не заметил… Взор человеческий глубоко не проникает! Снова и снова те же обвинения, присланные с женщинами-гонцами, произнесенные своими устами. Мужчины бездумны, безответственные, им плевать на других, да и на себя тоже, а уж о безопасности маленьких мальчиков они вообще не способны помыслить. И, разумеется, то, что мы испортили, лишь женщины в состоянии выправить, спасти, загладить. Так излагает ситуацию мужская версия хроник.

«И решил Хорса покинуть эти места, найти место подальше от Мароны, чтобы не так просто было ей добраться по наши души».

* * *
Нижеследующее, как мне кажется, относится к теме.

Несколько дней назад мы с Феликсом, рабом моим, автором восхитительных копий Дианы и Артемиды, прогуливались по склону одного из холмов, и я заметил местечко, как нельзя лучше подходящее для сооружения дома. Да, у нас в поместье уже есть прекрасный дом, но мне нравится мечтать о доме еще лучшем. Мы все как следует рассмотрели, обсудили, разобрали плюсы и минусы приглянувшегося мне местечка — и больше к этому вопросу не возвращались. А сегодня Юлия прибыла в городской дом впопыхах, без предупреждения, заявив, что ей надо со мной поговорить. По лицу жены я понял, что новости не для чужих ушей. Лолла как раз убирала соседнюю комнату. Я взял Юлию под руку и повел во двор, где она сказала:

— Это очень серьезно. Где мы можем поговорить?

Я знал, что Лолла в доме мигом переместится к окошку, а здесь рядом сидел, привалившись к стене, старый раб. Мы прошли к фиговому дереву. Тут нас вряд ли кто-нибудь мог подслушать.

— Дорогой, ну до чего же ты неосмотрителен, весь город только и говорит, что о нашем новом доме. Даже думать об этаком сейчас безумие. — Я любовался своей милой женой, хотя и не мог вспомнить, когда видел ее столь возмущенной. Юлия всегда прелестна, даже, как оказалось, когда собирается закатить сцену.

— Но, Юлия, позволь, как может весь город кипеть слухами о доме, о котором было лишь вскользь упомянуто в нашей беседе с Феликсом?

Она недоверчиво сверлила меня взглядом, вся собранная, готовая к броску, однако несколько изумленная. Я хотел просто отмести такую возможность, но поразмыслил и нашел объяснение.

— Кажется, я понимаю, где корни этих слухов.

Отец мой освободил в свое время двоих любимых рабов. Один из них сейчас торгует требухой в портовой лавчонке, другой — мясными пирогами в гладиаторском квартале. Оба дружны с нашими рабами. Феликс, прибыв в городской дом несколько дней назад, наверняка обмолвился, что хозяин замышляет построить дом, и вот результат.

— Об этом все болтают. Поверь, это не самый мудрый твой поступок. — Юлия частенько — с иронией, а иногда и всерьез — называла меня «мудрым мужем».

Я объяснил супруге, насколько слухи раздуты, искажены и преувеличены, растолковал, что все это воздушные замки, построенные на основании пустячка.

— Ничего себе пустячок! — воскликнула она и пугливо огляделась. Затем обняла меня жестом любящей жены, жестом вполне естественным, если бы не его редкость, которая, конечно же, обратила бы на себя внимание любого наблюдающего раба. — Слушай, слушай внимательно. Опомнись. Ты забыл, в какое время мы живем? — горячо зашептала Юлия прямо мне в ухо. — Ты у нас мечтатель, может, ты и вправду не понимаешь. — И она начала перечислять мне имена известных людей, дома, имения, стада, серебро и золото которых конфисковал наш последний тиран. — Хочешь подарить дом Нерону? — завершила жена перечень именем, выдохнутым так тихо, что его можно было лишь угадать. — Он свирепеет с каждым днем. Пойми своей дурной старой головой, что начало строительства — приглашение к грабежу. — Юлия разжала объятия и принялась разглаживать мою помявшуюся тогу. Вынула серебряный гребень, расчесала мне волосы. Давно не видел я ее лица столь близко. Воспользовался случаем поискать в лице отпечатки распущенной жизни, которую она вела. Следов немного, лишь морщинки вокруг глаз. — Услышав вчера в городе эти толки, я решила, что пора тебя предупредить.

— А кто это обсуждает? — Вопрос излишний. И так ясно кто.

— Будь осторожна, Юлия, — прошептал я.

Она кивнула и улыбнулась.

— Спасибо. Иногда ты бываешь совсем старый дурачок, — прошептала Юлия и слегка меня встряхнула.

— Нигде, кроме как в моей голове, этот дом ничем не отмечен, — еще раз заверил я жену.

— Лучше скажи этой дуре Лолле, что ты хотел строить дом, да Феликс говорит, что ручей летом почти пересыхает. Нет-нет, не это. Лучше скажи, что денег нет, жаль, придется подождать годик-другой… третий… — Голос ее опять почти замер. — Не вечен же этот…

Она отступила напару шагов.

— Да, подзапустила я тебя. Что это за безобразие! В следующий раз я привезу тебе новую тогу.

— Надеюсь, недолго ждать придется, — улыбнулся я, и она рассмеялась полудразнящим, полуупрекающим смехом.

Хочется думать, что Юлия иногда жалеет, что я для нее слишком стар. После всей этой дряни, с которой она проводит дни и ночи там, в их дворцах и имениях… Конечно, ей хотелось бы освежить себя контактом с порядочным человеком… Так мне думалось. Рука в руку мы с Юлией прошли к дому. Из окошка высунулась физиономия Лоллы.

— Вечно одна и та же песня, дорогой. Как только я хочу попросить у тебя денег, так у тебя пусто, — тоном упрека, надув губы, заныла Юлия. — А, Лолла, давно тебя не видела… — И еще громче: — Ты никогда не думаешь о последствиях. Надо было спросить меня. Уж я бы ни за что не посоветовала отправлять деньги с фессалийским рейсом. Судно затонуло со всем грузом, экипаж еле спасся.

Я проводил жену к наружной двери, возле которой ее ждали носилки-стул с рабами-лектикариями. Мы обменялись улыбками заговорщиков, и стул закачался над мостовой, удаляясь. Итак, к вечеру слухи о моей крайней бедности должны наводнить город. Я прошел в кабинет, вспоминая слова Юлии. Значит, таково ее мнение о «мудром муже»… Что ж…

* * *
Марона всегда читала Хорсе нотации, как ребенку. Кто их знает, может, он и в действительности был ее сын. Женщины никогда с мужчинами иначе и не разговаривали. Все время грызня да ругань. Да и как с ними иначе-то? Вот, мальчики погибли в схватке. Марона прибыла, естественно, во гневе праведном, набросилась на вождя. Они, мужчины, оставляют годы труда — роды, выхаживание, выкармливание, воспитание — женщинам, не интересуясь детьми, пока те малы, а потом забирают выросшего ребенка, хлоп — и нет его. Мгновенно перечеркнуты многие годы упорных трудов.

В наши дни от римских матрон публично таких речей не услышишь. Они восхваляют успехи своих сыновей на полях сражений. Ни разу я не слышал упреков такого рода, что, мол, вот, растили-растили, чтобы потом в легион, под вражьи мечи да стрелы… Но келейно римским мужьям подобное выслушивать приходится, в этом я тоже имел случай неоднократно убедиться.

— На чьем горбу эта неблагодарная работа? — кипятилась Марона. — Уж, конечно, не на вашем. Вы стараетесь от малых детей как можно дальше держаться.

Здесь уместны некоторые пояснения. Лет в семь, а то и раньше, мальчики пускались в лес на поиски Хорсы. Так продолжалось настолько долго, что можно было это явление объявить традицией. Между берегом и лесным поселением существовала тропа, обходящая болота и топи. Тропа достаточно безопасная, если ребенок не следовал по ней в одиночку. Женщины всегда путешествовали группами, детей сызмальства приучали к той же мысли. Однако много в лесу зверья хищного, и не один пацан, пустившийся в путь без сопровождающих, пал жертвой хищников. Марона нападала на Хорсу, требуя от него, чтобы он положил конец этому бегству тайком, чтобы он обеспечил безопасность детей, дабы избежать ненужных жертв… Хорса и его люди лишь смеялись. То, что она тут молола, обличало ее полное невежество в отношении как мальчиков, так и мужчин, их внутреннего мира. Разумеется, пацаны должны сбегать из переполненных пещер, где сплошные визг, плач да сопли, должны покидать их тайком, иначе весь смысл пропадает.

— Что тут объяснять? Неужто не ясно? — удивлялся Хорса и называл Марону дурой.

Малыши, которые чувствовали себя взрослыми, покинув материнский берег, отправлялись «в деревья». На берегу деревьев, почитай, вовсе не росло. Прибытие группы мальчиков, сбежавших из-под опеки мамаш, — прекрасное зрелище. Сами они с восторгом осматривались на большой поляне между двумя стенами деревьев. Лазить по деревьям — их любимое занятие. Леса покрывали весь остров, если это был остров, за исключением площадей, занятых болотами да топями. На деревьях к тому же безопасней. Не все хищники с легкостью могли по ним прыгать. Взрослые жили на земле. Сообщалось о некоторых группах мужчин, живущих исключительно на деревьях, но к племени Хорсы это не относилось.

Мальчики лет семи или около того почти все время проводили на деревьях. Какой пацан может устоять против приключений в ветвях и в листве? Жизнь — что надо! Вниз они спускались, чтоб поесть, на пиры да в походы. Вверху устраивали платформы, качели, ходы, подъемные приспособления. Жизнь учила выносливости, жизнь учила жизни. Не обходилось без несчастных случаев, добавлявших топлива в костры женского гнева. Ведь сломавших руку или ногу отсылали на берег для лечения и ухода. Неужели нельзя следить за детьми, чтобы не допускать падений, ведущих иной раз и к смерти? Эти требования поражали мужчин идиотизмом. Конечно, мальчики стремятся к опасности, разумеется, всегда будут несчастные случаи, даже гибели не избежать. Неужели этим дурам никак не дотумкать до этой очевидной истины своим куцым умишком?

Снова ругань, снова Марона пилит Хорсу, осыпает его обвинениями. И все без толку. Семилетние мальчики сбегали, сбегают, и впредь будут сбегать к лесам, к мужчинам. Каждый из мужчин когда-то оставил морской берег, у каждого в памяти сохранились детские впечатления: как там плохо и тесно в пещерах и на берегу, в загончиках для детей.

Хорса отметил, что берег велик, что можно расширить поселение, сменить место проживания. Да, пещеры удобны, у мужчин даже сохранились связанные с морем первые детские теплые воспоминания. Скалы там из мягкого песчаника, в котором нетрудно делать углубления. Хорса сказал, что мужчины готовы обустроить новый дом для женщин, ничем не хуже старого и намного просторнее. Но многовековые привычки нелегко изменить. Это их дом, возразили женщины, дом, в котором появились на свет все они, мужчины и женщины. И они не собирались этот дом покидать.

Марона узнала о предстоящей экспедиции не от Хорсы, а из болтовни собственных девиц. Куда они собрались? Далеко ли? Марона поняла, что мужчины отправляются уже совсем скоро, лишь когда одна из женщин спросила, пойдет ли она с ними. Наконец, слишком поздно, она поняла, что некоторые из ее женщин уходят, как и все мальчики, которые находились при Хорсе. Подумав, к чему это приведет, Марона ужаснулась. Она сразу поняла, что Хорса об этом совершенно не задумывался. Он вообще не любил загадывать надолго вперед. Ведь девицы и женщины неизбежно забеременеют. Каково им будет в походе, каково с ними будет в походе? Именно по этой причине Марона поначалу полагала, что путешествие задумано коротким.

Затем однажды несколько женщин поднялись на гору, посмотреть, что делается в долине, и увидели на реке молодежь, ловящую рыбу для орлов, чтобы попросить их о покровительстве в странствии.

Женщины тут же понеслись вниз, к парням. Некоторые из них орлов еще никогда так близко не видели. Дети пугались. Но парни громоздили рыбу в кучи и распевали во всю мочь:

— Мы дети орлов. Вы наши отцы!..

Много было «орлиных песен», в которых говорилось, что первые «мы» вылупились из орлиных яиц.

Да, орлы парят перед мысленным взором римлянина. В имении моем на скальном выступе многие годы существует гнездо орла, рабы носят туда пищу, жертвуют, должно быть, молятся. И в душе я с ними солидарен.

Где-то ведь должны корениться наши чувства к орлам. Возможно, мы ощущаем родство с теми легендарными орлами-прародителями? И мы «дети орла» в большей степени, чем подозреваем сами? Когда по улицам проплывают мимо увенчанные орлами значки легионов, слезы так и просятся на глаза…

* * *
Когда женщины и дети вернулись на берег, Марона поняла, что Хорса задумал более серьезное мероприятие, чем ей казалось. Она тут же призвала к себе женщин, потому что мальчиков, прослышавших о походе Хорсы, было никакими силами не удержать на месте. Кроме того, Хорса собирался взять с собой всех детей мужского пола, даже самых младших. Они хотели остановиться лагерем в лесу, дождаться возвращения Хорсы.

Мальчики понеслись вперед, остальные последовали за ними. Крепенькие, здоровенькие мальчики, много плававшие, бегавшие по берегу, закаленные. Да и девочки не хуже. Сколько мальчиков вышло в тот день? «Много», сообщает хроника. Они надеялись, что успеют перехватить мужчин, все наслышаны были о «деревьях, которые их ждут».

Деревья и обширное пространство под ними предстали перед прибывшими не в том виде, как ожидалось. Деревья оказались на месте, высокие, мощные, равнодушные. Но было и еще кое-что. Оставленные хижины и навесы оказались населенными, некоторые разбитыми. В покинутом лагере хозяйничали дикие свиньи. Крупные черные животные с острыми клыками рылись, ворчали, хрюкали, бегали вокруг. Эти свиньи не похожи на тех, которых мы разводим на мясо, они намного больше. Они не мягкие, розовые, неповоротливые животины, а дикие, опасные звери. Маленькие мальчики еще не умели лазить по деревьям и едва успели понять, какая опасность им угрожала. Окаменевшие от ужаса женщины попытались спасти детей, но вспугнутое стадо бросилось в атаку, и двое малышей исчезло вместе с удравшими хряками. Свиньи удовольствовались такой скромной добычей и больше не досаждали прибывшим. Однако они, казалось, предупредили: «Это наша земля. Убирайтесь».

Множество глаз следило за лесным лагерем из чащи. Желтые, зеленые огоньки глаз вспыхивали во тьме, зажженные лагерным костром.

Кроме свиней в лесу жили еще крупные кошки, способные убить взрослую свинью, жили и собаки, охотившиеся стаями. Все они наблюдали за жизнью людей. Медведи? Да, и медведи тоже.

* * *
И снова я вынужден прервать нить повествования. Причина в том, что я сознаю невозможность для нас даже вообразить, что это такое — жить на краю огромного леса, откуда в любой момент может выпрыгнуть опасный для жизни хищник. Наше воображение не уносит нас столь далеко — в глубь веков и в чужие края. А ведь не так давно житель Рима мог встретить в окрестных лесах медведей и волков. В наши дни разве что одичавшая кошка выбежит на тропу. Мои сыновья, воюя с германцами в их непроходимых лесах, могли опасаться нападения диких зверей, о которых в Риме лишь сказки рассказывают. У нас диких животных держат за прочными решетками. И немало. Мы ходим на арены, чтобы ими любоваться. Да, я тоже хожу на игры, обычно с сестрой Марцеллой, которая падка на всякого рода зрелища. Она любит ходить со мной, чтобы показать, что вовсе не жаждет сенсаций, а просто сопровождает склонного ко всяким глупым развлечениям мужчину, сама же она особа трезвая, здравая, цивилизованная, сдержанная… Невозможно усидеть спокойно, когда на арену для боя выпускают зверей или когда их напускают на осужденных преступников. Сердце, кажется, вот-вот выпрыгнет из грудной клетки, кровь вскипает в жилах. Я пытался заставить себя сидеть спокойно — тщетно. Вдруг осознаешь, что ты дико орешь, топаешь ногами, прыгаешь, как будто тебя кипятком ошпарили. Почему я хожу на игры? Сначала ходил, чтобы проверить себя, но теперь знаю, что я ничем не лучше любого из этой вопящей кровожадной толпы. Лучше вообще не ходить, и в эти дни, когда меня переполняет радость открывателя, я и не хожу, за исключением случаев, когда Марцелле удается меня уговорить. Зрелища прискорбные, что и говорить. Многие так говорят, утверждают, что это отвратительно, что даже в качестве зрителя ты участвуешь в наиболее отвратительном варварстве. Говорят, а сами регулярно ходят.

Я задавался и иными вопросами, размышлял и искал литературу на эту тему. Следует ли ограничиваться лишь тем, что было сказано выше, рассматривая игры с дикими животными? В каждом из нас, созерцающем эти игры, сохранился элемент первобытного варварства. Но когда мы вопим, видя, как хлещет кровь из раны на шее льва, леопарда или еще какого-нибудь из многочисленных обитателей зверинцев при аренах, не испытываем ли мы и чего-то еще? Не ощущаем ли мстительности? Ведь как долго наши предки существовали в густых лесах рядом с львами, леопардами, кабанами, волками, стаями собак, — словом, с дикими зверями, готовыми в любой момент наброситься на двуногую жертву, разорвать ее и сожрать! Шаг в лес — и ты в зубах у хищника. Сколько наших предков окончили жизни в желудках диких тварей? Мы все это забыли. Может быть, забыли потому, что это столь ужасно. Память щадит человека, упускает ужасы прошлого. Та волчица, выкормившая наших прародителей, первых римлян, добрая и щедрая — не выдумали ли мы ее, чтобы приукрасить долгую историю преследования волками древних людей? Если подумать даже о гордых и величественных орлах, внешностью своей вызывающих восхищение, — и сейчас они воруют ягнят, нанося ущерб человеку; и сейчас, в наше время, они могут похитить брошенного без присмотра ребенка. Оставляем орлов, принадлежащих Юпитеру, вне критики, но вот мы вопим, приветствуя смерть льва, — не всплывает ли в глубине нашего подсознания сцена из далекого прошлого, из тех далеких времен, когда львы и другие гигантские кошки кормили нами своих детенышей?

Мы восседаем в безопасных рядах арен, чавкаем и хлюпаем, наслаждаемся разносимыми по рядам лакомствами и зрелищем, смертью опасных зверей по заранее заготовленному графику, но когда-то все они несли нам смерть. Мы, римляне, народ гордый, слабостей своих признавать не любим, но, возможно, наши вопли и аплодисменты на аренах выдают нас. Мы наслаждаемся безопасностью в рядах арены, а перед нами умирают животные, доставленные из Африки, из восточных пустынь. Никто не сбежит из клеток

внизу, на арене, каждый умрет под нашими взглядами, нам на потребу — но мало кто из зрителей вспомнит о том, что когда-то все было наоборот. Когда я представляю себе, как в густом лесу, где разбил лагерь Хорса, за детьми, которых он выращивал в мужчин, из леса наблюдали глаза хищников, отражая огонь большого костра, стараясь обмануть бдительность охраняющих лагерь мужчин и юношей, кровь моя стынет в жилах. Неужели мы забыли долгие века, на протяжении которых мощный хищник в любой момент мог спрыгнуть с ветки над головой или выпрыгнуть из кустов и одним ударом лапы оборвать жизнь жертвы? Когда мы вопим на арене, мы издаем вопль мести. Так, во всяком случае, думаю я, стараясь представить себя на месте тех древнейших людей, которых мы называем дикарями, наших родственников, наших предков — нас. Одни лишь легионеры, которых служба Римской империи завела в далекие германские леса, могут хоть в какой-то степени представить себе, что чувствовали наши предки, отваживаясь проникнуть в гущу деревьев.

Марона, женщины и мальчики бежали, пока не увидели мужчин, разжигающих вечерние костры на обширном пляже.

Женщины сходу завопили на мужчин, выкрикивая обвинения и оскорбления, мужчины не остались в долгу. Они кричали, что только такие тупые дуры, как эти дырки, могут пустить детей вперед без защиты. Это обвинение, конечно, было притянутым за уши и облыжным, ибо мужчины прекрасно знали, насколько трудно женщинам удержать мальчиков. Хорса легко мог сообразить, что мальчики, прослышав о его предполагаемом походе, рванутся за ним. Почему он не оставил в лагере нескольких молодых людей для охраны? Сказать правду, Хорса и сам был ошарашен. Он, конечно, знал, что в лесу рыскали дикие звери, что они постоянно подползали по ночам к лагерю, но что они так скоро после отбытия мужчин отважились занять их территорию — да еще не кто-нибудь, а эти поганые свиньи! — это его поразило до глубины души.

Двух мальцов украли и съели свиньи, остальные испуганно жались к женщинам.

Ругань еще долго возносилась к небесам, догоняя дым и искры от костров.

Эти события переданы в обеих хрониках, мужской и женской. Марона описана как высокая, сильная, с длинными волосами, заплетенными в косы и уложенными на голове гнездом. Очевидно, она старалась выглядеть выше.

Что означало для древних людей понятие «высокий», мы не знаем. Может быть, великий охотник Хорса был сухоньким малорослым мужичонкой, жилистым и сильным, хотя мы, конечно же, представляем себе его гигантом вроде преторианского гвардейца.

Это единственное место во всех хрониках, где упомянуты волосы. Какого они цвета — неясно. Может быть, рыжие, как у некоторых племен галлов. Или светлые. Что маловероятно. Скорее всего — волосы и глаза были темного цвета.

Сообщается, что Хорсу его собственный промах взбесил. Марона не упустила случая подробно растолковать ему и всем далеко в округе, по которой разносились ее вопли, в чем и как вождь мужчин провинился. Он еще не понимал, как ему не хватает дара предвидения, тщательного планирования следующего хода. К примеру, на эту свару Хорса никак не рассчитывал. Он занимался подготовкой пира для женщин, когда они внезапно на него обрушились.

Марона орала и рыдала, бессильно опускала руки и закатывала глаза. Она устала, ибо путь женщины проделали немалый. Она заявила, что женщины немедленно уходят. Женщинам это заявление не понравилось. Они лучше бы остались при мужчинах, гостьями на пиру. Хорса заявил ей, что никуда они не уйдут, потому что это слишком опасно. Неужели Марона этого не понимает?

А разве ты не понимаешь, что женщины, которые пойдут с тобой, скоро забеременеют и будут задерживать тебя, камнем повиснув на шее?

Нет, об этом он не подумал. Такая мысль как-то даже не приходила ему в голову.

— Тебе, видно, нет до нас дела, Хорса? Ты не думаешь о нас?

И опять это мучительное для Хорсы обвинение. О чем он вообще думал?

Марона сказала ему:

— Ты знаешь, что без нас новых детей не будет, ты прекрасно знаешь это. Но ты уходишь — и кто наполнит наши чрева? Никто, Хорса. И новые дети не родятся.

Женщины, слышавшие Марону, вынуждены были с нею согласиться, хотя они сами все только что поняли. Женщины стояли неподвижно, глядели на мужчин, каждый из которых был чьим-то сыном, однажды рожденным из их тел. Я часто думаю, глядя на римскую толпу, что каждый присутствующий рожден какой-то женщиной, и если существуют какая-то судьба или предопределение, то они базируются именно на этом факте.

Стоявшие рядом с Мароной женщины все были матерями, и каждый из мужчин когда-то сосал женскую грудь, лежал на руках у кого-то из них, каждого шлепали, ласкали, мыли женские руки, каждого обучали они, о каждом заботились… Мысли весомые и убедительные, удивительно, что они не часто посещают наши головы.

— Что же теперь делать, Хорса? Ты об этом подумал?

Нет, об этом он не подумал. Значит, ему до них дела нет и ему на них наплевать. Но сам Хорса так не считал. Он не подумал — да, согласен. И все. Но раз он уходил со всеми взрослыми мужчинами, со всеми производителями, значит, Марона оказалась права.

Хорсу это смущало: грубая сила принуждения, необходимости. Необходимость думать, необходимость признать свое легкомыслие, свою безответственность, согласиться с ней. Но эти ее обвинения всегда делали его упрямым, вызывали сопротивление. И все же не мог Хорса сегодня заявить Мароне, что он ее не слушает и что она все время напрасно зудит и жалит, ибо не видеть ее правоты он не мог.

Сцена эта описана весьма красочно. Женщины стояли в полутьме, вероятно, в прохладе. На них рыбья кожа, блестящая, но не греющая. Рядом с ними мужчины: бородатые, в звериных шкурах разного происхождения и покроя. Порывы ветра с моря трепали неразбери что: то ли это были бороды, всклокоченные волосы на мужских головах, то ли мех звериных шкур…

Сообщается, что Марона и Хорса «примирились» этой ночью. Очень мне интересно, каким словом обозначалось это «примирение» первоначально. Ведь вопросы, вызвавшие споры, вопли и взаимные обвинения, никто не разрешил.

Мы знаем, что они пировали, пили изобретенный мужчинами алкогольный сироп, ели лесные фрукты. Трудно во время пира сохранять злобность. Включало их примирение и половой контакт? Сообщается, что Хорса восхищался

Мароной, но ничего не сказано о том, нравился ли он Мароне.

Мы, римляне, разумеется, не видим иного финала сцены, как сексуального. Не наступит ли время, когда кто-нибудь обвинит Рим в чрезмерном увлечении сексом? Полагаю, такое время придет. Но это мнение старика.

* * *
В какой бы форме ни проходили переговоры, мы можем быть уверены, что обе стороны сознавали значение детей и связанной с ними проблемы. Обе хроники отмечают, что ночь эта прошла бурно, младшие мальчики, как спящие, так и не заснувшие, требовали внимания. Мальчики, которым разрешено было идти с Хорсой, перевозбудились от бахвальства и переполнявшей их гордости, может быть, потому, что им не давали заснуть пришедшие с Мароной, которых мучили кошмарные видения свирепых свиней. Мальчики, жившие в деревьях, их высмеивали и утверждали, что свиньи им привиделись. Однако всем было известно, что двое малышей похищены и убиты свиньями. Кошмары, вскрики, плач, ссоры, шум… Женщины, желавшие ночью играть с мужчинами, особенно зная, что экспедиция отвлечет тех надолго, вынуждены были проводить время, утешая детей.

Утро выдалось безрадостное, дети вели себя как дети. Хорса вроде бы пытался убедить Марону, растолковать ей свои цели и идеи, и она согласилась осмотреть его «флот», приготовленный к отплытию.

Женщину настолько потрясло увиденное, что она набросилась на Хорсу с кулаками, вопя, что он сумасшедший. «Флот», который готовили уже несколько месяцев, состоял из пестрого набора плотов, связанных из бревен лесными веревками, долбленок, круглых лодок из шкур, натянутых на плетеные каркасы из гнутых веток, каноэ из березы. Все эти средства передвижения по воде, надо признать, успешно использовались для рыбной ловли в прибрежных водах и показали себя довольно надежными — во всяком случае, для не слишком претенциозных целей. Что Марона увидела, можно себе лишь представить, но воскликнула она следующее:

— Ты хочешь их убить! Ты хочешь убить наших детей!

Чьих детей? Нехороший пункт, неудобный.

— Тебе плевать на нас!

На кого? На женщин? На маленьких будущих мужчин, без которых у народа нет будущего?

— Не смей брать с собой детей! — слова Мароны. Мужская хроника подает их как «истерические», женская — как произнесенные с возмущением. Самое интересное — кроткое согласие Хорсы в ответ на этот запрет.

Он, оказывается, просто не задумывался о том, какого внимания требуют к себе дети малые. Виною этому особые условия лесной жизни.

Мальчики, сбежавшие с берега из-под женской опеки, обычно с девочками, пьяные от радостного возбуждения, сразу же бросались на деревья. В их распоряжении были полянка и удобный мелкий ручей, совершенно безопасный. Деревья тоже считались безопасными, хотя постоянно велось наблюдение на случай возможного приближения хищника-древолаза. Большие кошки, разумеется, не упустили бы случая полакомиться ребенком. Были ли среди них жертвы? Хроники жертв не зарегистрировали. Из этого краткого объяснения понятно, что следить за детьми в условиях леса — задача несложная. Несколько подростков вполне справлялись с этим. Соблюдать следовало лишь одно правило. Как только свет дня угасал, каждый ребенок должен был вернуться на землю, в круг костров, а на ночь они прятались в укрытии. Хорса ими не слишком и интересовался. А если кто-то из детей что-нибудь ломал, его отправляли к женщинам на лечение и поправку.

Эту ночь под бдительной луной дети провели столь беспокойно, что не заметить их оказалось невозможно. У Хорсы вдруг как будто открылись глаза.

Когда Марона подвергла уничижительной критике его «флотилию» и его самого, Хорса отказался от идеи взять с собой всех детей, решив захватить лишь старших. Почему он вообще не отказался от мысли взять с собой детей? Полагаю, гордость не позволила. Полная капитуляция — ни в коем случае. И сделанная-то им уступка была встречена взрывами саркастического смеха. Кто из нас, мужчин, не слышал адресованных ему взрывов презрительного женского смеха?

Малыши, которым сказали, что они никуда не поедут, взбунтовались, пообещали сбежать в лес и там дожидаться возвращения мужчин.

Мужчины не собирались связывать себя обещаниями возвращения. Но прежде чем отъехать, следовало что-то сделать, чтобы отпугнуть детей от леса. И вот собрали всех мальчиков, как возвращающихся с Мароной на женский берег, так и тех, которых Хорса брал с собой, и приставили к ним вооруженных охотников. До лесного лагеря путь неблизкий, все в тот день устали, выдохлись, а мальчиков было много. Такое слово — «много» — используют летописи. Чтобы выйти к вечеру на берег, предстояло поднажать. Мальчики узнали место в лесу, раздались радостные возгласы, но тут же смолкли. В самой середине поляны разлеглось семейство больших хищных кошек. Детей доставили туда, чтобы они полюбовались на этих убийц. Увидев их, дети замерли от ужаса. Куда девались свиньи, которые за пару дней до этого украли двух мальчиков? Большая свинья лежала поперек ручья, поблескивая клыками и зубами. Она запрудила ручей, расплескивающийся лужами по обе стороны от нее. Для кошек свинья была великовата, не взять им ее. Что за животные могли спугнуть стадо быстрых, сильных свиней? Возможно, стая собак.

Дети молча смотрели на свой потерянный рай, некоторые заплакали. Оставаться там было опасно, даже и с охотниками. Марона с младшими мальчиками отправилась на женский берег. Мальчиков отбирали произвольно, по росту и размеру. Ребятишки побольше — звучит так, как будто их было около десяти, — в сопровождении молодых охотников отправились обратно к мужчинам. Перевалило за полдень. Засветло не вернуться. Команда мальчиков вышла на берег. Сколько? — «Немало». Они остановились на отдых на плоском пляже, ночь провели голодными, все время испуганно озираясь, а незнакомые волны грохотали рядом, отступая все дальше вместе с отливом.

Так завершился день, в который Марона и Хорса «примирились». И женщины вернулись к своей размеренной жизни. Хроника сообщает об их беспокойстве за судьбу Хорсы, о неопределенности его планов, а больше всего — об ушедших с ним детях.

Детям, которых Хорса взял с собой, сообщили правила поведения: их следовало запомнить и неукоснительно выполнять. За нарушения обещали наказывать. Мальчиков пытались приучить к послушанию. Если Хорса и раскаивался в том, что взял с собой детей, он в этом так и не признался.

Первый же день показал, что Хорса не имел представления о том, за что брался.

Представьте себе возбуждение детей, каждый со своим плотом, лодкой из тростника или даже из древесного ствола, только что отваливших от берега в самом начале путешествия. Одурев от радости, мальчики бешено гребли палками и связками палок, иногда просто ладонями, ничего перед собой не видя, путаясь на пути взрослых, попадая под более крупные суда, падая в воду. За ними прыгали, вытаскивали. Все они, разумеется, отлично плавали, никто не боялся, что они утонут, но из-за них продвижение «флота» Хорсы невероятно замедлилось. Дети требовали непозволительно много внимания. К концу первого дня стало ясно: чтобы сохранить хоть какую-то надежду на успех экспедиции, следует избавиться от этой обузы. Чтобы войти во «флот», надо сначала вырасти. Означало ли это достижение половой зрелости? Или возраст? Во всяком случае, это означало толпу мрачных мальчиков, плачущих, жалующихся на несправедливость.

Но Хорса остался неумолим. Младшие мальчики были списаны на берег под охраной молодых охотников и следопытов и составили сухопутную часть экспедиции Хорсы, в задачу которой входило следовать по берегу параллельным курсом. Вечерами они должны были воссоединяться для пира и ночлега. Да, слишком много хитросплетений подготовила жизнь Хорсе, проявившему себя этим «эдиктом» как вождь, ожидающий, что трудности сами собой рассосутся.

Береговая линия оказалась изрезанной заливчиками, в море впадали ручьи и речки, иные весьма немалого стока. Болота и солончаки, скальные россыпи и заросли — даже при поддержке парней постарше путь для мальчиков оказался весьма нелегким. Встречались и дикие звери. Всех мальчиков вооружили. Каким оружием? Упоминаются ножи из раковин и заостренной кости, пращи, луки и стрелы. Мальчики оказались вполне способны к самозащите. Но очень скоро они утомились, принялись ныть и капризничать, плакать и жаловаться. Пожаловались и сопровождавшие их, порядок смягчили. Чтобы следовать параллельно флоту, береговая партия не обходила препятствия, углубляясь в прибрежный ландшафт, а преодолевала болота и заросли, заставляя основные силы болтаться у берега в ожидании, выслушивая стоны и жалобы с берега. Все эти стенания, слезы да хлопоты породили сардонические песни того времени, повествующие о том, как бравые воины, оставив свое ремесло и приключения, превратились в нянек, принялись подтирать сопливые носы желторотой малышне.

Хорса, должно быть, проклинал день, в который принял решение взять с собой малышей, но ничем своих эмоций не выразил.

Пока экспедиция не ушла слишком далеко, от нее откололось еще несколько женщин, вернулось на женский берег, и каждая из них брала с собой мальчиков для защиты от зверей. Хотя вполне можно предположить, что Хорса рад был любой возможности избавиться от пацанов под любым предлогом. На женском берегу население росло, увеличилась скученность, уменьшился комфорт.

Возвратившиеся женщины рассказывали, что путешествовать с Хорсой — невелика радость, не в последнюю очередь из-за недостатка в женщинах. В первый раз за все время упоминаются устойчивые пары. Хорсе это не нравилось, ибо вызывало зависть и ссоры, даже драки.

— Ох, и тиран этот Хорса! — жаловались возвратившиеся.

Хорса… личность вождя… Кто он такой? Прежде всего, он, Хорса, покончил с соперничеством мужских групп, подчинил их все себе, повел за собой. «Лес стал безопасным, — говорят женские хроники, — мы теперь можем повсюду следовать безопасно, объединившись в группы».

Это, несомненно, лучшее в Хорсе — блестящий командир, подчиниться которому готов каждый. Он организовал жизнь в лесу, держал детей в безопасности на деревьях, выбирал охотников и следопытов, разработал распорядок жизни лагеря, обеспечивал бесперебойное обеспечение костров, питания, уборки строений. Хищники держались на почтительном удалении от лагеря. Но в то же время именно на Хорсе лежит ответственность за постигшую экспедицию катастрофу. Две разных личности? Имена в те давние времена давались по качествам. Марона — как будто всегда имя предводительницы женщин. Хорса обладал талантом дипломата и чутьем, необходимыми командующему таким количеством людей. (И опять: каким — таким?) Но в руководстве экспедицией Хорса проявил некомпетентность; женщины обвиняли его в глупости, упрямстве, неосторожности. И, как кажется, вполне справедливо.

Долгое время — как раз период беременности — путешествие проходило сравнительно гладко, спокойно, в благоприятных условиях. Долбленки и камышовки, лодки и плоты подвигались вдоль пляжей; мужчины наблюдали за мальчиками, высаживались на берег для приема пищи и на ночлег. Путешествие не приносило особенных сюрпризов, сложностей, неприятностей.

Затем случилось неизбежное. Хорса должен был бы предвидеть, что в море случаются штормы. Итак, разразилась буря, а когда ветер и волны стихли, флот его превратился в раскиданные по берегу обломки. Восстановить их особого труда не составило, через некоторое время мужчины воссоздали несколько суденышек, но Хорса не поспешил дальше. Его люди остались на берегу: жгли костры, охотились в лесах, жарили мясо, собирали фрукты и съедобные травы… Ждали. Чего? Экспедиция не удалась, а разбитые плоты и лодки — лишь завершающий штрих в общей картине.

Слишком много хлопот причиняли пацаны, которых нельзя сравнивать с нашими детьми того же возраста. Десяти, одиннадцати, двенадцати лет, в мужское тело еще не вышли, однако могут пользоваться «взрослым» оружием, охотиться вместе с охотниками, идти по следу со следопытами. Мальчики, однако, сохраняли такие знакомые всем свойства, как плаксивость, почти женскую вздорность, вечное всем недовольство. Каждодневные тяготы истирали их неустоявшиеся характеры. К физическому изнурению добавлялось сознание неполноценности, привязанность к берегу. Ребятишки ожидали ярких попугайских красок приключения, а получили серое воронье уныние нижней ступеньки субординации. Самым младшим было по семь-восемь лет, их взяли за хорошее физическое развитие. Они частенько тосковали по теплой уютной мамочке или хотя бы по ласковому женскому слову, уходу. Почти с самого начала Хорса осознал, что дети станут обузой. Но теперь они ушли так далеко… очень далеко от своего лесного дома, еще дальше от женского берега.

Хорса вознамерился отправить детей обратно под охраной молодых людей, но те наотрез отказались следить за этими безобразными неуправляемыми существами, да еще такое длительное время. Это единственный описанный в хрониках случай, когда кто-то осмелился возражать Хорсе. Что же ему оставалось: смириться с поражением и вернуться домой?

Нелегкое решение. Признать перед этой Мароной с ее вечно презрительной физиономией, что она была права, — неприятная перспектива. Но это еще не самое плохое. Хорса ведь провозгласил во всеуслышание цель своей экспедиции: обнаружить, можно ли, следуя вдоль берега, обогнуть весь остров и выйти с другой стороны на то же самое место, появиться у женского берега. Он хотел найти другие земли, другие берега, может быть, даже другой народ. Об этой своей тайной мечте он никому даже не намекал. Но, конечно же, приспела пора проверить, есть ли на свете другие страны и другие люди.

Вернуться к этим клушам и признать… Мне трудно представить, какие слова использовал бы Хорса.

Однако если юнцы, выросшие из зеленого детства, всячески стремились вырваться из тлетворных женских объятий, то теперь все сильнее проявляется потребность в контактах с женщинами. Возможно, мужчинам не хватает также женской ругани, сварливости и жажды всюду совать свой нос и давать советы?

«Кретины, идиоты, тупицы!.. Они вообразили, что дети станут взрослыми, если с ними обращаться, как со взрослыми! Неужто дитя малое может вести себя так же послушно, как взрослый парень-охотник? Надо же такое вбить себе в голову! С чего бы это? Только потому, что им так вздумалось, так удобнее, видишь ли…»

Хорса предпринял вылазки в глубь побережья: залезал на высокие деревья, на холмы, в попытке увидеть что-нибудь, подтверждающее его предположения.

Время шло. А вот и событие, расчленяющее течение времени, размечающее его для них и для нас.

В экспедиции задержалось несколько беременных. Чем больше увеличивались их животы, тем сильнее росла озабоченность Хорсы.

Вот женщины родили, и обширные мужские пляжи, где они стояли лагерем, ночевали, пировали, огласил детский вопль. Хорса пришел в ужас, как и большинство его мужчин. От этого они стремились удрать, оторваться, отрешиться.

«А вы чего ожидали? Девушки рожают, деточки кричат, им надо и ням-ням, и пи-пи, и попки помыть, и пригреть-приголубить… Тупые безмозглые животные, погибели на вас нет!!! Хорса, ты разве не знал, что это произойдет? А если такой идиот, что сам не знал, так вспомни своей дурацкой башкой, как я тебе долдонила, что бабы брюхатеют и рожают, рожают, говорила я тебе, когда ты девиц с собой волок…»

Представьте себе, что вы такое услышите…

Один новорожденный умер. На этом пляже водились гнусные желтоватые мушки, роями набрасывавшиеся на все для них съедобное, живое и мертвое, будь то объедки человеческой трапезы, выброшенная на берег гниющая рыба, водоросли или же обнаженные тела мужчин и парней. Спастись от этой гадости можно было лишь примостившись поближе к огню, жара и дыма которого они опасались. Умерший ребенок весь распух от укусов. Молодые мамаши старались спасти своих детенышей от напасти, погрузив их в воду, но от постоянного пребывания в воде кожа младенцев морщилась, воспалялась.

Хорса решил покинуть проклятое место, перенести лагерь на другой пляж, лишенный этой нечисти. Но дети плакали, мамаши их жаловались. Они пустились в эту экспедицию, потому что жизни не представляли без «игр» с мужскими трубками, но сейчас секс для них временно был под запретом, и они нашли другое развлечение, досаждая всем окружающим злословием.

— Ну, и на что они нам? — мрачно чесали затылки парни.

— Как на что? Мы даем новую жизнь! — торжествующе восклицали женщины.

«Ох, и дрянь же эта жизнь», — молча констатировали страдальцы.

Столь долгий путь они прошли, путь, измеряемый промежутком в девять месяцев, с остановками и проволочками. Если измерять расстоянием… — но они не измеряли расстояний.

А сколь долгим будет возвращение? Возвращение куда? На лесную поляну? Их деревья являлись мужчинам во снах. Чудесные зеленые великаны, чудесное время, проведенное в их роскошных кронах! Дурака они сваляли, оставив такое прибежище. Чем не жизнь была? Только и дела — жги костры да не забывай поглядывать по сторонам, чтобы какая-нибудь пакость не подобралась, вроде этих свинок да кошечек.

Почему-то, однако, никто не хотел возвращаться на место старого лагеря. Ведь путешествие куда-то ведет. Что-то нужно найти, открыть, чем-то завладеть, что-то захватить, присвоить… Мрачные мысли никуда не приводили. Что делать?

Умер еще один младенец, женские вопли звучали еще гаже, чем надрывный детский плач. Парни не могли припомнить, чтобы раньше младенцы умирали от болезней. С чего бы им болеть? А эти, выходит, болеют… какой-то неведомой болезнью.

Потерявшие младенцев женщины впали в прострацию. Они плакали, валялись, закрыв лица руками, страдали молча, из сосков их сочилось молоко. Зрелище кошмарное, отвратительное… Парни старательно отворачивались. А ведь это те самые девицы, их, можно сказать, боевые подруги, их можно было считать товарищами… и так все испортить этой идиотской беременностью! А потом — еще хуже, не передать! Охи, ахи, крехи, вздохи… вопли… и вот… вообще кошмар!

Нет, в лесу, неподалеку от женского берега жилось не в пример лучше. Дырки приходили, получали то, чего хотели, оживляли свои матки, возвращались восвояси. Потом приходили новые, другие, или эти же обновленные… И прок от них был, польза… да и ногу-руку срастить, порванный бок залечить… А сейчас на что они годны? Занимаются своими орущими сосунками или валяются, как выкинутые на берег медузы. И отвлекаются от этих занятий, только чтобы поорать на парней да на мужиков.

Здесь история останавливается передохнуть. Экспедиция Хорсы и разрушение Расщелины отмечают конец — он же начало, начало лесных деревень. Но тогда они еще не знали, что такое лесная деревня. Хронисты не знали этого. Сей долгий период истории завершается словами: «И не ведал Хорса, где он».

«Кто-то нужен, чтоб узнать», — могу я сказать историку, вглядывающемуся во тьму времен и не ощущающему уверенности в неузнаваемо изменившейся обстановке.

* * *
«И не ведал Хорса, где он». Что означала эта фраза для нового историка? Где они звучали, новые голоса? В лесных деревнях. Нам неизвестно, сколько таких деревень таилось в лесу, сколько в них жило народу. Хронисты посчитали необходимым особо заметить, что каждую деревню окружал двойной частокол из заостренных жердей — защита от хищников. Не скажешь, что жители деревень не ведали, где они. С одной стороны, они находились невдалеке от женского берега. Понадобилось немало времени — века? — для того, чтобы убедить женщин оставить море и поселиться с мужчинами, да и то на том только условии, что поселение это

находилось в пределах дневного пешего марша от женского берега. Следовательно, когда историк провозглашает, что «не ведал Хорса, где он», он тем самым хочет подчеркнуть, что сам-то он прекрасно осведомлен, где находится в пространстве и времени. Подвиги Хорсы и его отчаянный бросок в неизвестность получили должное признание, о них пели и рассказывали у костров.

Полагаю, что мы, римляне, не в состоянии полностью постичь эту фразу: «И не ведал Хорса, где он». Нас обучили определять, где мы находимся, с помощью всевозможнейших способов. Когда наши легионы возвращаются из Галлии, из стран германцев, из Дакии, они детально повествуют, гдеони были и кактуда добрались. Если враг дерзнет нарушить границы империи, мы знаем, ктоон и откудавзялся. Суда наши бороздят моря, добираются до Британии на севере, до Египта на юге; рабам нашим известны страны, о которых мы едва слышали. Мы, римляне, знаем, где мы, знаем свое место в истории, хотя даже маленький мальчик скажет вам, что «Рим охватывает больше, чем познать возможно». И этот самый маленький мальчик, стоя на берегу и глядя на изгибы исчезающего вдали берега, знает, что может достичь противоположного берега залива, стоит лишь потратить несколько дней на переезд.

* * *
Но вернемся к Хорсе. Подумаем о том, что он знал. Знал он скалистый женский берег. Знал большую реку и леса долины орлов, знал пути, ведущие туда от женщин. И когда Хорса стоял на своем пляже — не ведая, где этот пляж находится, — и глядел вокруг, вглядывался в морскую даль, он и представления не имел, не находится ли он на берегу залива, устремляясь взором туда, где лежит невидимый противоположный берег. О да, заливы он встречал на своем пути с того самого места, где распрощался с Мароной. Знал бухты, знал мысы и полуострова. Удосужился ли он их как-либо назвать? Позже хронисты в деревнях уже применяли термины «залив», «мыс», «полуостров», но бешеный бросок Хорсы показал им, что сам вождь и люди его маялись не на берегу залива, большого или малого, не зная, где они и что им делать. «И не ведал Хорса, где он» — фраза эта представляет ограниченность знания вообще: то, что нам, римлянам, претит.

Хорса мучился сомнениями не в одиночку. Рядом с ним находились мужчины, старшие юноши, свободные от охоты в лесах. Мы знаем, что группа этих мужчин не блистала спокойным самодовольством.

«Хорсу беспокоили женщины, их грудные дети и дети постарше, с которыми невозможно было управиться».

Мальчики воображали себя взрослыми парнями, подражали охотникам и собирателям. Сколько их было? Учитывая, что некоторые ушли с женщинами, можно предположить (но это лишь предположение!), что два десятка, возможно, чуть больше. У хронистов запасены для таких случаев удобные слова вроде «несколько». Ребятишки гордились своими подвигами, любили гордо прошествовать по пляжу с добычей, подражая взрослым бахвалам. Бесстрашны они были и никого не хотели слушать, даже самого Хорсу. Они объединялись в группы и уходили в лес на день-два. Иной раз кто-то из них погибал от клыков секача, кого-то загрызала стая диких псов. Хорса не знал, что с ними делать. Пытались присоединить детей к молодым охотникам, включить их в племя, но они не хотели поступаться независимостью, гордились ею. Мальчики даже выбрали своего вожака, не самого старшего, но самого сильного и смелого. Иногда они обращались к женщинам за помощью в лечении ран, но женщины боялись этих необузданных дикарей, которых и мальчиками-то назвать язык не поворачивался. Встречаясь с ребятами в лесу на охоте, молодые охотники держались настороженно, как с врагами. Иной раз даже приходилось проучитьнаглецов, доходило до стычек с недоростками, уступавшими в силе и умении, но превосходившими взрослых дерзостью, наглостью и отсутствием осторожности.

Что было Хорсе делать с этими юнцами, которые в ответ на вопрос, не хотят ли они вернуться к женщинам, только смеялись или кричали: «Нет-нет! Ни за что! Никогда!»

Друг Хорсы, сопровождавший его в этом странствии, неотрывно находился рядом с ним на удобном пляже; они постоянно спорили, обсуждали, что делать, как лучше поступить. Время позволяло спорить, не торопясь.

Они хотели определить, представляет ли их земля собой остров, хотя понятие «остров» в их представлении отличалось от привычного для нас, римлян. Они представляли себе, что однажды заплывут столь далеко, что увидят вдруг перед собой женский берег с утесами, каменистыми пляжами, пещерами и Расщелинами. То есть в их представлении рисовался замкнутый маршрут, конец которого совпадал с началом. «Остров» — термин, примененный более поздними деревенскими хронистами. Путь «флота», пролегавший по кромкам пляжей, казался бесконечным. И если они представляли себе цель, то путь к ней, да и само его существование, были скрыты от них мраком неизвестности. Откуда они знали, имелся ли вообще конец у этого пути? Как могли оценить размеры огибаемой суши? Их воодушевление затмило возможность возникновения таких мыслей, каких-либо сомнений.

Хорса и его товарищи по путешествию, в подавляющем числе молодые люди, охотники и следопыты, вечерами сидели у костров, разговаривали, пытались добиться толку с недоростками, слушали, как шумит море в своем постоянном непостоянстве, вглядывались в темнеющий горизонт… возможно, тогда и зародилась впервые идея существования залива очень большой величины, идея как бы опорная. Появилось ли тогда же слово для обозначения понятия «залив»? Мужчины вполне могли отважиться на еще одну небольшую морскую вылазку, чтобы определиться, что мешало. Восстановить лодки — пустяк. Лодки, плоты… И вот два-три человека с Хорсой во главе, когда не было рядом надоедливых мальцов, снова отвалили от берега. Была ли у Хорсы мысль бросить их насовсем, отделаться от этой обузы? Но это означало бы бросить также девиц с их дурацким потомством. В ушах вождя экспедиции грянул гром голоса Мароны: «Тебе плевать на нас, Хорса!!!» И сейчас он лучше услышал эти слова, чем тогда. Хорса знал, как знали все, кого это интересовало, что для того, чтобы женщины рожали детей, необходимы мужчины. «Тебе плевать?…» А ведь женщины-то вон где, в месяцах пути. Конечно же, опять Хорса использовал для измерения расстояния временной эквивалент. Они уже, наверное, одурели, ожидая мужчин. Все, и мужчины и женщины, знали интервал между излиянием из трубки в дырку и появлением из этой дырки ребенка, хотя нельзя сказать, что тогдашние люди были сильны в таких понятиях, как интервал. Время шло, а в мозгу у Хорсы гудело: «Тебе плевать на нас?»

Заботился ли Хорса о продолжении рода таким же образом, как мы сейчас? Беременная рабыня, к примеру, стоит у нас больше, чем увядшая старуха или плоскоживотая. Заботился ли он об охране малолетних сорванцов? Возвращаемся к вопросу, на который нам не найти ответа: думал ли он о народе? Когда Марона упрекнула его: «Тебе на нас плевать!», имела ли она в виду всех, мужчин и женщин, мальчиков и девочек? На кого — «на нас»?

Хорсы не было день, два, три… Он высаживался на берег, когда поднималась волна, бесконечный берег открывался перед ним. Куда-то вдаль убегала береговая линия. Куда?

Хорса с другом вернулись назад. Не могли же они уйти, оставив остальных…

Вернувшись, они застали женщин и детей, приветствовавших их так, что видно было: никто не надеялся на их возвращение. Молодые люди глядели вперед, видели, не видя, там, где небо смыкалось с морем, неясную линию далекого цвета. Берег? Иные уверяли, что берег. Никто не мог вообразить себе столь обширного залива, противоположный берег которого почти не виден. Нелегко себе представить, что туда можно добраться. Или можно было бы, если бы только подходящее судно сочинить. И что там можно найти? Страну, где парень, пусть даже еще не доросший до взрослого тела, не будет считаться ребенком? Девиц, животы которых не вспухают, чтоб выплюнуть вопящих младенцев? Улыбающихся девиц, не злых, не скучных, всегда готовых к игре?

От вида того призрачного берега Хорсу как будто охватила лихорадка. Он напомнил, что до самого шторма путешествие их протекало идеально: они гребли и гребли неделями и месяцами без всяких происшествий. Конечно же, уверял Хорса, они в состоянии построить подходящее судно, чтобы пуститься к тому далекому берегу. И они пустятся по легким волнам, чтобы найти… И найдут…

Смастерили большой плот из связок камыша, больше, чем любой из прежних. Все, большие и маленькие, наперебой рвались испробовать его, но всем было обещано следующее плавание, если это окажется удачным. Хорса и друг его, имени которого мы, скорее всего, уже никогда не узнаем, с утренней зарей пустились к жемчужно-розоватой полоске, над которой нависли темные тучи.

Они ожидали, что доберутся «скоро» — еще одно любимое хронистами слово. Не «к вечеру», не «через короткий промежуток времени», а просто — «скоро». Скоро не получилось. Они работали веслами, но манящий берег не приближался. Время уже за полдень, а они все гребут и гребут… Уже в сумерки друзья приблизились к неведомому берегу — если это, конечно, был неведомый берег. Непонятный берег. Пляжи вроде обычные, но деревья… Таких они не видели. Все казалось богаче, пышнее, чем на их берегу. Деревья по описанию напоминали пальмы. Между деревьями порхали большие белые птицы с длинными хвостами из мягко свисающих перьев. И они налегли на весла, чтобы высадиться на новой земле, чтобы, преодолев все крепчающие волны, начать новую жизнь, чтобы избавиться от своего суденышка, от которого уже мало что осталось…

Уже темнело, и на небе появились звезды. Хорса смотрел снизу на знакомое созвездие, и ему казалось, что звезды тоже смотрят на него сверху. Высадиться не получилось, потому что в лицо им вдруг рванул шквал, напомнил о шторме, разрушившем их флот. С суши рванулось к ним навстречу черное облако, подхватило обоих и понесло обратно. Волны швыряли их с гребня на гребень, окончательно разнесли утлую посудину, оставив от нее несколько связок камыша, в которые друзья судорожно вцепились. Уже ночью море вышвырнуло их обратно, почти на то же место, с которого они отправились. Ветер раздувал и гасил ночные костры. Друг Хорсы лежал тихий и весь искалеченный, не реагируя на прикосновения. Неизвестно, когда он умер. Хорса лежал на теплом песке с разбитой и вывернутой ногой и стонал не столько от разочарования, сколько от боли.

* * *
Здесь я снова не могу удержаться от соблазна, не могу не вмешаться. Этот молодой мужчина, лежащий на песке, Хорса, вызывает во мне живейшее участие. Он мечтал добраться до новых земель, но не смог. Однако пытался. Я чувствую с ним внутреннее родство. Словно это я сам в молодые годы. Или, может быть, этой мой сын. К чему он стремился, когда видел перед собой удаленный берег и желал его достичь? Знаю-знаю, принято считать, что греки поставили точку в разговоре о стремлениях и желаниях. Но я не готов уступить грекам. Я принадлежу к тем, кто считает, что мы, римляне, превзошли греков.

Хорса не стремился к утонченной жизни. Я вижу в нем нашего предка, предка римлян. То, что мы видим, должно стать нашим, мы должны это завоевать. И если мы чувствуем, что что-то можно узнать, мы стремимся это узнать. Хорса по натуре колонизатор, хотя жил он и задолго до того, как появились само это слово и выражаемое им понятие. Я вижу, как бедный Хорса лежит искалеченный на берегу, и думаю о бедных моих сыновьях, покоящихся где-то на севере, в германских лесах. Рим растет, из кожи вон лезет, но растет. Рим не может не расти. Все дальше и дальше, шире и шире, граница империи все удлиняется и удлиняется. И почему этому когда-то должен прийти конец? Покоренные народы могут бунтовать, но остановить нас никто не в состоянии. Я иногда пытаюсь представить время, когда весь изведанный мир станет римским, покорится благотворному правлению империи. Наступит римский мир. Восторжествуют римские законы и уложения, повсюду воцарится римская целесообразность. Мы заставляем цвести пустыни; ведь страны, которые мы завоевали, как будто очнулись от спячки. Нас ведет более мощная власть, нежели власть людская, показывает, куда направляться нашим легионам. И если еще находятся те, кто отваживается нас осуждать, то у меня ответ один: почему, если мы не обладаем качествами, необходимыми для того, чтобы заставить землю цвести, почему тогда каждый стремится стать гражданином Рима? Все и каждый, в пределах нашей империи и вне ее, жаждут стать свободными гражданами, подданными римского закона, римского мира. Ответьте, маловеры, сомневающиеся! И я вижу лежащего на песке израненного, изможденного Хорсу, искалеченного своей жаждой познать неизвестную страну, и думаю о нем как о римлянине. Он один из нас. Он наш.

* * *
Хорса лежал, беспомощный, как ребенок, закрыв лицо рукой, и, когда он смог говорить и другие захотели услышать, рассказал о чудесах другого берега. Разумеется, и эту землю, их собственную, скудной не назовешь. Могучие благородные деревья в ней растут, много птицы здесь, зверья всякого, много глаз сверкает из кустов. Но та земля, которой он не смог достичь, от которой грубо отбросил его жестокий штормовой ветер, новая земля, манила его больше, чем изведанная собственная.

Однако остальные члены экспедиции не склонны были долго слушать. Тут своих задач полно, других трудностей. Взять, к примеру, тело друга Хорсы. Его бросили в море, но море выкинуло труп обратно, чуть ли не к ногам Хорсы. Одна из женщин, потерявшая ребенка, принялась вещать, что море, мол, гневается, не приемлет, что мертвого надо закопать… Зарыли в песке. И Хорса лежал рядом и думал, что и сам вполне мог бы оказаться там, под все засыпающим песком. Другая женщина принесла ему пищу и воду, но все мужское население поголовно углубилось в осуждение ребятишек, приволокших с охоты труп животного и принявшихся жарить его на своем особом костре, вместо того чтобы внести свой вклад в общую добычу. Дети прыгали, орали, смеялись, дразнили взрослых, наслаждаясь своей независимостью. Хорса крикнул им, приказав присоединиться к общей трапезе, но на него не обратили внимания. На него вообще теперь никто не обращал внимания, но Хорса этого не понимал. Не дошло до его понимания и то, что всеобщая веселость и разброд в лагере вызваны именно отсутствием авторитетного вождя, которого все уважают или боятся. Да и не до этого ему было. Он корчился от боли, валялся по песку, ползал, пытаясь устроиться поудобнее.

Подобрав выброшенную морем деревянную загогулину, Хорса сделал попытку подняться на ноги. Народ обернулся. Физиономии оживили улыбки. Кривая деревяшка и кривая нога — забавно, ха-ха-ха. Люди переглядывались, от детского костра послышался взрыв смеха, малолетки извивались от хохота и показывали на него руками. Старшие юноши вели себя немногим лучше. Хорса попытался стать потверже, споткнулся, упал, вызвав новый взрыв веселья. Он попытался подняться — не получилось. Подошла женщина, принесшая ему еду, принялась помогать, но не справилась. Отошла. Хорса лежал, беспомощный, как раненый зверь. Он ощутил себя изгоем. Когда подбежали малолетки, окружили его, указывая на него руками и насмехаясь, он лежал, представляя себя невидимым. Ребятишки отошли прочь, углубились в лес. Взрослые парни обсуждали завтрашнюю охоту. Хорсу никто, казалось, не замечал. Ему пришлось отползти, чтобы справить нужду. Вернувшись, он заполз за длинную скалу, спрятавшись от всех. Ни у кого не нашлось к нему дела, никто с ним не разговаривал. Хорса не понимал, никак не понимал, что происходит. Ведь он всегда был здоров, силен, красив. Ему хотелось бы раствориться в воздухе.

Утром он проснулся от боли и жажды. Пополз к большой раковине с водой, но не смог ее пошевелить. Мало кто еще бодрствовал в лагере. Молодежь постарше уже отправилась на охоту, мальчики в лагере и не появлялись. Его заметили мамаши, возившиеся поодаль со своими детьми, но сделали вид, что не видят, не желая отвлекаться от детенышей. Наконец, видя, что он может опрокинуть раковину и разлить воду, одна из женщин подошла и дала Хорсе воды. Она была к нему добра, но он привык к большему. Чего ему не хватало и чего она ему не предложила? Уважения. Он привык к уважению.

Напившись, Хорса отвернулся к морю, уставился вдаль, где на стыке моря и неба сияла неясным призрачным светом открытая им страна, в которой его ждет все, чего он когда-либо желал — хотя даже когда он увидел ее, эту страну, где порхали по ветвям большие белые птицы мечты, он не смог понять и осмыслить, чего же именно он жаждал. Не отрывая взгляда от горизонта, Хорса заполз в тень, спрятался под скалой от палящего солнца, следил, как по мере движения солнца манящий берег изменяет цвет. Никто не предложил ему пищи, воды, помощи; никто к нему даже не подошел. А он так хотел рассказать всем о чудесном месте, которое видел своими глазами, которого почти достиг, в котором…

Если вы всю жизнь пользовались авторитетом, просто в силу своего характера, совершенно естественно, даже этого не сознавая, а потом вдруг его утратили, то трудно даже правильно сформулировать вопросы. Что он утратил? Что теперь в нем исчезло из того, в чем раньше нуждались другие? Хорса не выбирал свою судьбу лидера, объединителя многих враждующих групп. Но он сам выполнил эту работу, а не унаследовал от кого-то готовый результат. Не приходилось ему никогда и утверждать свой авторитет с боем. Да он и не сознавал, что обладает авторитетом. Почему сейчас его не слышат, когда он обращается к другим? Женщина, у которой он попросил воды и которая откликнулась на его просьбу, сидела неподалеку, когда он рассказывал о чудесной стране, которую видел своими глазами, воочию, перед тем как шторм унес его прочь, назад, на старую землю. Послушав Хорсу немного, женщина сказала, что лучше бы ему помалкивать о своих видениях, потому что народ поговаривает, что он с ума сошел, потому что он всем мешает. Обстановка здесь и без того сложная. Следует принимать решения, а кто на это способен? Казалось, женщина уверена, что никак не искалеченный Хорса, что теперь надо выбрать кого-то помоложе и поздоровее, чтобы командовал всеми. В то время как Хорса бормотал волшебные сказки о волшебной стране, происходили опасные события.

Молодые люди не обращали внимания на Хорсу, пытающегося ковылять на своей кривой деревяшке. Женщины вели себя не лучше. Детей у них было меньше, ибо некоторые умерли, а беременных совсем, почитай, не осталось. Они держались обособленной группой, в сторонке от мужчин, получая свою долю пищи. Мальчики иногда присоединялись к общей вечерней трапезе, но чаще всего их голоса доносились откуда-нибудь из леса. О подконтрольности их кому-либо не было даже и речи. Эти дети, не вошедшие еще в мужское тело, храбростью и умением не уступали мужчинам, которые не то побаивались, не то просто не желали связываться с подрастающим «отродьем расщелин».

Пользуясь междувластием, женщины попытались занять командные позиции, но парни заявили им, что они всего только глупые дыры, так что пусть они свои дыры лучше заткнут да помалкивают.

На свет вылез еще один новорожденный, и парни погнали женщин с их шумным отродьем подальше от общего лагеря.

Хорса не мог добиться внимания ни одного из взрослых парней, никто не хотел слушать его болтовню о неведомой стране, сияющей на горизонте в лучах дальнего заката золотом и перламутром под тяжелыми темными тучами.

Хорса оказался не нужен вообще никому.

Убогость вождя лишила бывших его людей духа единения. Он лежал в тени скалы и размышлял: почему же еще совсем недавно они ему подчинялись, почему он считался сильнее и лучше остальных? Почему все его слушали?

Кроме, конечно, малолеток. Эти уже давно ни к кому не прислушивались.

Мэйва, молодая женщина, проявившая к Хорсе доброту и предостерегшая его, рассказала ему, что малолетки нашли пещеру или даже систему пещер, куда и переселились окончательно. Разве он, Хорса, не заметил, что их в последнее время совсем не видно? Нет, Хорса ничего не заметил. Это его неприятно поразило. Боль отнимала слишком много внимания, требовала уважения к себе. Ставшая непослушной нога отвлекала силы и внимание. Он с трудом поднялся при помощи своей деревяшки и зашагал, точнее, потащился по песку.

Встав, Хорса заметил, что снова привлекает внимание. Люди все еще не желали слушать о его волшебной стране, но в остальном…

Мэйва спросила о детях, и спрошенный как-то неуверенно и даже раздраженно пожал плечами. Что они намерены предпринять? Хорса видел, что отсутствие детей беспокоит старших и что те уже неоднократно обсуждали этот вопрос.

Хорса попрочнее устроился на своих трех опорах и заявил, что хочет осмотреть пещеру — или пещеры. Казалось, часть былого авторитета вернулась к нему, ибо к палке-костылю добавились еще два молодых человека, с помощью которых он и добрался до скал, выходящих на берег и нависавших над пляжем. В скале — провал, к провалу ведет пробитая утоптанная тропа, и можно с уверенностью сказать, что тропой этой пользовались часто.

Здесь содержится определенный намек на число малолеток в лагере. Для того, чтобы тропа оказалась утоптанной, мало четырех, шести, даже, скажем, десятка ног. Может быть, конечно, мы снова видим здесь временной аспект измерения. Люди задержались в этой части берега на срок гораздо больший, чем сами предполагали. У входа в пещеру кусты вырваны и вырублены. Отсюда дети могли наблюдать за пляжем, за тем, чем заняты взрослые, как те жгут свои костры и готовят трапезу, в которой вообще-то и сами они должны были бы принимать участие. Легко представить себе насмешки развеселых мальцов, наслаждающихся свободой и следящих за теми, кому они должны были подчиняться.

Сама пещера была очень велика, с высоким сводом. Края ее терялись в жутковатом мраке, куда не захочется ступить ни малому, ни взрослому. Главная пещера, очевидно, уже долго использовалась животными. На боковых уступах сложено — точнее, беспорядочно разбросано — кое-какое имущество: снятые со зверей шкуры, набедренные повязки из рыбьей кожи, большая раковина с питьевой водой, остатки последнего ужина. Проветривалась пещера недостаточно, в воздухе висела жуткая вонь. А где же обитатели? Их не видно. Взрослые покричали, даже пригрозили, но в ответ лишь эхо да последующая звенящая тишина. Дети либо отправились на охоту, либо спрятались в отдалении и выжидали, когда наконец взрослые уйдут. Хорса предложил своим сопровождающим пройти вглубь пещеры, и те согласились, однако с колебаниями, так как внутри было полно невесть куда ведших разветвлявшихся ходов. Оказалось, кое-кто из взрослых парней уже наведывался в эту пещеру и осматривался в ней. Почему-то молодые люди стыдились в этом признаться. Да-да, были они уже здесь, были. Следили за малолетками, пока Хорса валялся больной.

Хорса сказал, что в пещеру нужно наведаться вечером, чтобы посмотреть, не вернулись ли дети, но ему ответили, что мало радости таскаться по этим пещерам, в которых то и дело рычат хищники. Кто-то добавил, что встретиться с малолетками куда опаснее, чем с любым хищником. Хорса стоял, опираясь на клюку, дрожа от слабости, внимательно слушал. Перед ними открывалась целая система пещер, связанных туннелями. Здесь текли подземные реки, впадавшие в подземные озера. Если уж затевать розыски в этих лабиринтах, то с утра, разбившись на две партии, запасшись в лесу прочными длинными веревками, приготовив факелы. Если одна группа заблудится, другая ее отыщет.

— Мы не можем бросить мальчиков, если они здесь заблудились, — убеждал Хорса. Он понимал, что убедить сомневающихся нелегко, и добавил: — Не забывайте, что они совсем еще дети.

Однако он встретил немало сомневающихся и несогласных взглядов.

— Дети? Он называет это хищное зверье детьми?

Хорса дождался, пока сопровождавшие его парни удалились, потом крепче сжал свою клюку и поковылял за ними. К нему приблизилась Мэйва. Выйдя на площадку перед пещерой, к растоптанным остаткам костров, Хорса ухватился за ствол молодого деревца, закрыл глаза, попытался сосредоточиться. Когда он снова открыл глаза, Мэйва все еще поддерживала его, а взгляд его уперся в дальний горизонт, в сияющую линию с темными тучами над нею, и он понял, что смотрит на свою необретенную землю. Отсюда, сверху было видно, что она занимала значительную часть горизонта. Хорса напряг зрение, стремясь разглядеть детали, но тщетно. Как далеко до этой земли? Задавался ли Хорса этим вопросом или измерял расстояние черепашьим темпом гребли, усилий его собственных и его покойного товарища да бешеным порывом шторма, выбросившего его друга обратно на берег, что стоило тому жизни? Может, прыгнуть туда, в жаркий летний воздух, в направлении его страны, ждущей Хорсу с нетерпением? Мэйва, заметив его взгляд, посмотрела в том же направлении и ворчливо пробормотала:

— Хорса, людям не нравится, когда ты так смотришь туда. Что ты там узрел? Там облака клубятся, мы это все видим.

Хорса заметил вспышку в дальних тучах над горизонтом. Молния? Чем вызвана эта вспышка, как будто знак для него, как будто напоминание: «Я здесь, не забывай обо мне!»

Поддавшись давлению руки Мэйвы, Хорса направился вниз, на пляж. Споткнувшись, он успел выпрямиться, не упал, надеясь, что окружающие не заметили его слабости и неполноценности. Мэйва терпеливо поддерживала его, пока они не добрались до пляжа. Там Хорса опустился на валун, дождался, пока слабость покинула его.

Когда на пляже зажглись вечерние костры, взгляды то и дело невольно устремлялись вверх, ко входу в пещеру. Загорится ли там костер, промелькнет ли детский силуэт? Но и в эту ночь, и в последующие вход в пещеру оставался темным, там не наблюдалось никакого движения. Казалось, даже хищники и прочая живность избегали этого места. Начались толки о том, что дети пропали. Наконец, однажды к полудню, когда свет дальше всего проникал в пещерный полумрак, на поиски отправились парни и мужчины с веревками и факелами. Вскоре стало ясно, что в скалах скрывается путаница лабиринтов, что дети вполне могли утонуть, свалиться в бездонную расщелину. Мужчины кричали, голоса их отражались стенами дальних пещер и туннелей, им казалось, что слышны голоса детей, зовущих на помощь, хотя, скорее всего, до них доносились лишь крики чаек или даже каких-то зверьков, живущих в пещерах, отраженные и искаженные лабиринтами. Снова попытались проникнуть вглубь, сколько хватило веревок, но лабиринт оказался запутанным, со множеством ответвлений, и вторая попытка тоже не удалась. Хорса сказал, что надо подождать, может быть, дети появятся сами. Но общее настроение склонялось в пользу бегства с этого несчастного пляжа, и чем скорее, тем лучше.

«Тебе плевать на нас, Хорса?» — Он слышал голос Мароны во сне и наяву, в шуме волн и в свисте ветра.

Но каких-то детей все же отыскали в лабиринте. «Некоторых». Они напоминали обтянутые кожей скелеты. Здоровый ребенок не превратится в мешок обтянутых кожей костей за день-два. В глазах ребятишек застыл страх, взоры были полубессмысленными. Нашли их в глубокой дыре, на дне колодца. Большинство взрослых парней уже хотели заворачивать, чуть-чуть не дойдя до этого места, но их подогнали вперед насмешки приятелей:

— Что, струсили? Кишка тонка?

Случись подвижка подземных вод — а вода часто меняет уровень там, в подземных реках, — и нашли бы лишь настоящие скелеты. Сначала спасенные вообще не могли есть, потом принялись отъедаться, но двигаться были не способны. К пещерам они после этого отказывались даже приближаться, смотреть в ту сторону не могли без ужаса. Они заявляли, что лучше умереть здесь, на поверхности, чем еще раз попасть в пещеру. Что случилось с остальными детьми, они не говорили. Не знали или почему-то не хотели рассказывать. Что-то постепенно прояснялось в спотыкающихся разговорах, то и дело тонущих в долгих мрачных паузах. Назывались имена: Бриан исчез в подземном потоке, Большой Медведь упал в шахту, Бегуна сцапала и уволокла громадная змея. Что ж, хоть имена они вернут ожидающим их женщинам. О женщинах мужчины теперь задумывались все чаще и дольше.

О женщинах долгое время вообще никто не упоминал, но теперь, после происшествия с детьми, все то и дело вспоминали о Мароне, о том, что она сказала бы и что еще скажет, когда узнает. Мужчины все чаще заговаривали о возвращении. Это значит, что мужчины не только знали, для чего они вводят свои трубки в щели женщин, но и что время имеет значение. Периоды времени. Эти предки наши, столь отдаленные прародители, никогда не говорили, как именно они его измеряют, но, во всяком случае, связывали появление детей со временем. Сидя вокруг вечерних костров, посылающих блики в ближнюю приливную волну, мужчины толковали о женщинах, которые ждут их; не обходилось, конечно, без шуток и шуточек разной степени солености (представляю группу легионеров у костра, болтающих о женщинах); выражали опасения, что Марона на них рассердится, когда они вернутся. И когда же они собирались вернуться?

По плану следовало обойти остров и выйти к пещерам женского берега. Откуда они знали, что это

остров? Просто не представляли иной земли? Мы знаем, и это накладывает ограничения на наши представления об их передвижениях. Острова те люди видели в большой реке в долине, наверняка встретились им острова и в их длительном-медлительном плавании вдоль берега моря. Острова, земля, омываемая со всех сторон волнами. Считал ли Хорса тот берег своей мечты частью еще одного большого острова? Он никогда не использовал этого слова. Возможно, представление об этом сияющем крае как о чем-то ограниченном периметром бросило бы тень на его мечту.

Во время выздоровления детей — хроники подчеркивают, что детским организмам пришлось восстанавливать не только физические, но и духовные силы, — случилось еще одно происшествие. Взрослые парни, с сочувствием и пониманием относившиеся к пострадавшим детям, проводили с ними время, слушая их, разговаривая с ними. Сиживали с детьми и женщины. Но затем одна из женщин родила — и ребенок сразу умер. Это поразило всех. Почему этот новорожденный умер просто так, без всякой причины? Вроде бы ничего не предвещало трагедии. Зловредных ядовитых мух на этом пляже не было. Впервые мы видим, что ребенок ценится, что окружающие видят, сколь многое исчезает с ним. Осиротевшая мать рыдала, но на нее не орали и не гнали прочь, как случилось бы раньше. Снова помянули Марону: вот, дети здесь мрут и мрут, а кто припомнит, чтобы они умирали там, при женщинах?

Усиливалось настроение «возвращения домой» — в хрониках употребляется именно это выражение. Чувства и настроения сменились, былая беззаботность улетучилась. Когда оправились дети и пришла в себя скорбящая мать, зашла речь об отбытии.

И тут молодые охотники в погоне за зайцем обнаружили в зарослях то, что можно было считать главной пещерой острова: пещеру не только большую, но и лишенную коварства лабиринтов, столь неохотно выпустивших наружу выживших детей. Для животных она служила главной магистралью и домом, множество зверья, крупного и мелкого, ютилось там, пока поднятый людьми шум не изгнал их. Пыльный слой на полу пестрел отпечатками лап. Однако — что это были за животные? Гигантский пещерный медведь? Дикие свиньи? Саблезубый тигр? Лесные леопарды? Странным кажется для нас этот склад ума, не задающийся вопросами: какой? сколько? как? почему?

Животные удрали, но молодые люди почему-то не связали это событие со страшным шумом, который они подняли в пещере: они орали, запускали в стены камни, многократно отскакивавшие и грохотавшие по полу. Прежде чем выбрать главную пещеру в качестве хотя бы начала обратного пути, женщины отправились в первую пещеру и принялись взывать к исчезнувшим в ней детям. Они зашли так далеко, как только отважились, и постоянно звали пропавших, вслушиваясь в слабеющее эхо. В этом можно усмотреть еще один намек на грядущие семейные отношения. Женщины как будто призывали пропавших братьев и сыновей.

Говорилось возле костров и о том, что Марона требует к себе детишек.

— Иначе откуда у нас возьмутся мальчики, чтобы вырастить их в мужчин? — с мудрым видом повторяли парни, некоторые при этом качали головами. — Только подумайте! Что, если детей больше не будет? Что тогда? Что?

Хорса сказал, что в любом случае пройдет время, пока подрастут новые охотники и защитники.

— Опасное время грядет, пока придется ждать и растить их.

Такие мысли заставляли путешественников уделять больше внимания выжившим мальчикам, ставшим нервными, возбудимыми, трудными в общении. Они наотрез отказывались входить в новую пещеру, уж опасная она там или нет. Пещера эта, кстати, не была абсолютно темной, множество выходов вели в леса, вертикальные шахты и провалы пропускали прямой солнечный свет, ароматы леса вытесняли неистребимую вонь млекопитающих. В пещеру манила игра: сколько можно пройти, не наткнувшись на помеху? Внутри иногда встречались горы обломков от оползней и обвалов, которые приходилось обходить. Путь оказался нетрудным, а время от времени можно было перекликаться через отверстия с идущим поверху, над ними Хорсой. Его нога заживала медленнее, чем поправлялись дети, пережившие ужасы пещер. Двигались обе партии — и верхняя, и нижняя — с одинаковой скоростью, вечерами объединялись, чтобы поужинать и проверить, все ли на месте.

Им становилось ясно, что их земля похожа на старый пень, изъеденный древоточцами. Пещеры, туннели, норы, подземные миры озер и рек… Никто не заподозрил бы этого, если бы стайке подростков не вздумалось обосноваться в пещере высоко над морем.

* * *
Для меня сама мысль о туннелях и пещерах, подрывающих поверхность земли, неприятна. Они — как скрытая истина известного нам мира. В юности я никогда не думал о катакомбах. К чему? Смерть и все с нею связанное отстояло от меня так далеко! Но ныне, как и все остальные римляне, я никуда не денусь от мыслей об этом подземном мире. Преступники, беглые рабы скрываются там, а теперь еще и христиане, злобные фанатики, которые, говорят, пытались сжечь Рим. Только из-за внезапного изменения ветра дом мой уцелел от пожара.

Огонь, зло, издевки наших законов и насмешки наших богов всегда со мною.

* * *
Скоро партий стало уже не две. Нижняя группа шла по пещере вперед прежним курсом, заботясь о все новых зрелищах и развлечениях, но некоторым путь внизу наскучил, они выбрались наверх, к Хорсе и детям. Пользуясь преимуществом в скорости, молодые охотники принялись рыскать по сторонам и обнаружили новые пляжи, не похожие на прежние. Солнце здесь садилось в море примерно так же, как и на женском берегу. Сделали они из этого какие-то выводы? Подумали ли, что направляются прямо к женщинам? Если слово «прямо» можно применить в данном случае: ведь несколько групп шли разными маршрутами, постоянно отклоняясь от курса. Никому не хотелось возвращаться на пляжи, которые оставались невдалеке от них справа — если только наши предки уже различали «право» и «лево» и могли использовать это различие. Пляжи утратили привлекательность. Слишком долго они были привязаны к пляжам. Они ничего не хотели больше знать о пляжах и о море, менявшемся на глазах.

Хорса, которому одна из женщин сказала, что с небольшого холма поблизости за верхушками деревьев видна полоса моря, а за ней простирается его земля, забрался на холм. Жемчужно-розовая полоса, как внутри морской раковины, с отметинами темных туч, казалась близкой, досягаемой. Он замер, размечтался, но народ забеспокоился, и Хорса спустился с холма, присоединился к быстро выздоравливающим мальчикам. Некоторые из них оправились настолько, что уже отваживались спускаться в пещеру.

А потом охотники вернулись с новостью о провале, полном костей… Да, они сразу подумали о костях Расщелины. Не сразу признались охотники, что швыряли вниз, в дыру, камни и что это привело к взрыву. Камни разрушили какой-то пузырь плохого воздуха, только этого и дожидавшегося. Они чувствовали себя несколько пристыженными, хотя и не слишком. Хорса рассердился. Он всегда призывал к осторожности, предостерегал от лишних, ненужных действий. Шум наверняка распугал птиц и животных, на кого теперь охотиться?

Иногда охотники пропадали по нескольку дней, прежде чем возвратиться с добычей. Тоже сложность. Все зависели от охотников, от их добычи, а охотники, гонимые любопытством, то и дело отвлекались на исследование пещер, холмов и берегов, иногда, впрочем, обнаруживая весьма интересные ареалы и явления. Женщины собирали в лесу плоды — задача, которую мужчины находили недостойной своих усилий. Поэтому фруктов и ягод всегда хватало. Зато не хватало женщин, несмотря на то что им теперь не мешали ни младенцы, ни беременности.

Хорса устроил большую охоту, и снова закапал в костры расплавленный жир, и пламя лизало нижние ветви деревьев, листья на которых желтели, скручивались в трубки, обугливались.

Хронисты отмечают, что женщины всегда легко могли догнать мужчин по пеплу костров, костям, обожженным ветвям деревьев и многочисленным иным следам, оставленным этими неисправимыми неряхами.

Мы говорим, что они были совсем уже рядом с женским берегом, но говорим мы так лишь потому, что им этого очень хотелось и они очень на это надеялись. Они изголодались — и не только по женскому телу, а и по женщинам вообще, и это вносило в их жизнь беспокойство, надежду, оптимизм. Может быть, они истосковались и по женской ругани, по постоянным придиркам?

— Марона скажет то, Марона скажет се… — усмехался Хорса. Уж, конечно же, она не одобрила бы взрыв, устроенный в провале, очень напоминающем Расщелину.

Они решили снова двигаться двумя партиями, одна из которых должна была идти по лесу, путь другой должен был пролегать по пещерам, если, конечно, таковые встретятся. Они отправились дальше, и Хорсу опять все слушались, хотя он по-прежнему ковылял в обнимку со своей деревяшкой.

Эта часть их пути обрисована хронистами весьма нечетко. Дни тянулись, похожие один на другой. От первоначальной уверенности, с которой они вышли с пляжа, отправившись подальше от соблазнительной земли Хорсы, не осталось и следа. Хорса остро переживал каждый шаг, отдаляющий его от жемчужной дымки на горизонте. Он больше не искал холмов, откуда можно было бы бросить взгляд назад, но однажды, глядя на водопад, подумал, не была ли та вспышка, которую он принял за молнию, отражением солнца от воды горного источника на дальнем острове.

А на женском берегу, о котором не утихали разговоры в мужском лагере, женщины тем временем ждали и ждали. Ждали возвращения мужчин… да и детей тоже. Каждый из ожидаемых мужчин — чей-то брат или сын… слово «любимый» я употреблять не берусь. Следует признать крайне маловероятным, что кто-то на женском берегу либо в мужском лагере употреблял в те времена слова «я люблю тебя». «Та лучше этой, та мне больше нравится», — очень возможно. «Ты мне больше всех нравишься», — вполне вероятно. Так говорят друг другу наши ребятишки, робко, иногда сопровождая свои слова детским неуклюжим поцелуем в щечку. Я не хочу сказать, что эти люди были детишками по умственному развитию. Но «я люблю тебя» — нет, я этого не слышу, не ощущаю. Звучит противоестественно. «Мне тебя не хватает…» — вот это, пожалуй, ухо не режет.

С того дня, как Хорса расстался с Мароной в самом начале своего приключения… Да, это я вполне могу себе представить. Очень выпукло. «Мужчины — те же дети-переростки». Какой читатель-мужчина не слышал подобного заявления от матери, жены, любовницы, любимой? Здесь слово «любимая» вполне уместно, здесь оно меня не смущает, в нашу эпоху… Со дня, когда Марона видела Хорсу в последний раз, не считая рассказов нескольких вернувшихся домой женщин, не вынесших тягот пути, она ни слова не слышала о путешественниках. Они могли забраться на край света… Но — стоп, края или предела мира у них не было, что нам представить трудно, с нашей привычкой к четко обозначенным границам владений, границам империи, занимающей большую часть известного мира. Так вот, женщины не слышали о путешественниках ни слова. Конечно, экспедиция могла бы и гонца отрядить, чтобы успокоить женщин. Никто из них и представления не имел, куда мужчины ушли, где задержались, что увидел Хорса за горизонтом… Как стал калекой… Гонец сообщил бы о сломанной ноге Хорсы, о детях, погибших в болотах и реках, о мальчиках, сгинувших в пещере… Нет, пожалуй, лучше женщинам всего этого и не знать.

Тем временем малыши, отвергнутые Хорсой, подрастали на женском берегу, и их уже нельзя было и малышами-то назвать. Росли они в волнах, росли сильными и здоровыми. Вовсю жаловались на невозможность играть в лесу, лазить по деревьям, на невозможность объединиться с мужчинами и расти с ними. Мальчики знали, что это невозможно, что их законное место заняли свиньи и хищные кошки. Приходилось дожидаться взрослых охотников, ждать вместе с женщинами, ждать, пока жизнь, покуда несовершенная и неполная, наконец заполнится.

Неуютно было на женском берегу без мужчин. Много детей на берегу, но нехватка ощущается, нехватка новорожденных, их истошных воплей. Хотя шуму и от других детей достаточно. Ни одной беременной. Самый младший из малышей уже бегает. Народ вспоминает старые байки, басни, легенды. Может, лучше было, когда не нужны были мужчины? Луна, океан, Большая Рыба… дух

Расщелины… И вот вам дети готовы! А сейчас… сиди, жди этих… А что еще остается?

Они говорили об отсутствующих, что-то чувствуя и предчувствуя. Они знали, сколь мужчины небрежны, неряшливы, нерасторопны…

— Если бы они носили в себе детей, они не стали бы так неразумно рисковать жизнью!

«Тебе плевать на нас, Хорса?»

Они вспоминали того, этого… Один надрывно кашлял, другой был не столь силен, как остальные, еще один по ночам вскакивал, мучимый кошмарами. В памяти этих женщин сохранились портреты внутреннего мира мужчин, их парней, призрачные заботливые руки скользили по призрачным чертам, проверяя, примеряя — хотя реальные тела этих парней давно переросли пределы, когда ребенок позволяет себя трогать без разрешения. Может, кого-то уже и в живых нет. Дурные предчувствия туманили мысли женщин. Они беспричинно плакали, их мучили кошмары, они просыпались по ночам. Им снились Бриан, Большой Медведь, Бегун, Белая Ворона…

Малыши со скуки и с досады устраивали опасные заплывы, карабкались на крутые скалы, а некоторые попытались пробраться за гору. Пришлось выставить часовых, девушек-подростков, которые бегали не хуже любого парня, да и силой отличались завидной. Им поручили при необходимости перехватывать сорванцов, и это занятие оказалось игрой занимательной и увлекательной, требующей сноровки и умения, а главное, отвлекающей от более опасных игр. Девушки эти часто забирались куда-нибудь повыше, наблюдали не только за мальчишками, но и за обстановкой, и одна из них вдруг доложила, что странным образом подпрыгнула близлежащая гора, аж верхушка лопнула! Другая видела вдали, на таком большом расстоянии, что разобрать точно не удалось, какое-то животное, похожее на мужчину.

Это разожгло страсти не на шутку. Нетерпение вылилось в дурное настроение. Кто-то обвинил ее в отлучке и случке с охотником, обвинения посыпались градом. Но никто ничего определенного не видел, да и видеть не мог. Мало ли кто лазит по деревьям!

Медведи, например. Марона, неохотно вмешивающаяся в споры, решила занять четкую позицию. Происходит что-то смешное, сказала она. И опасное. Что за споры, чуть не драка! Стыд-то какой! «Вы что, мужики?» — спросила она. Эти любят орать да кулаками махать из-за пустяков. Они даже забавы ради дерутся, просто так, без повода! Конечно, понимала Марона, уж сказала она об этом или не сказала, что причина всех споров и ссор в том, что женские матки пусты и в них не зреют плоды.

Она могла стоять на скале над ними всеми и вещать:

— Давайте на себя глянем, на свои плоские животы. Пусты мы, пусты чрева наши, и пусты груди. Понимаете, что в нас говорит, когда мы открываем рты? Отсюда обвинения, отсюда и обиды. Нам нужны мужчины, чтобы наполнить наши матки. Вот и все. И надо ждать, а не кипятиться, как детишки. — И она заплакала. Конечно, мальчики ничего не поняли. Да, они видели, как росли животы, а потом вопил маленький, а живот снова тощал. Но их это не интересовало.

— Им нужны наши штуки, чтобы иметь детей, — заключили они по зрелом размышлении, принимаясь за подробное рассмотрение частей тела, за которые их предков когда-то назвали монстрами.

Расстроенная Марона спустилась к морю и устроила большой заплыв, вспоминая те старые легенды, в которых рассказывалось о зачатии от волны морской. Она плавала и плавала между скалами, отчаянно надеясь: а вдруг такое случится снова?

Полная луна не давала женщинам заснуть. Они сидели, глядя на лунный диск, и вспоминали старые истории о зачатии от лунного луча. Может быть, если посидеть под луной долго-долго, сильная луна сделает свое дело…

Чтобы положить конец обвинениям в тайных случках, Марона заявила, что весьма маловероятно, что эти замеченные подвижные формы — мужчины. Окажись те и вправду так близко, они бы сломя голову понеслись к береговым пещерам. Ведь им так же не терпится, как и женщинам. Женщины знали, что половой голод управляет жизнью мужчин, хотя по его удовлетворении они сразу о своем утоленном голоде забывают — до следующего раза. На этот счет уже много шуток сложено. В те времена появились первые шутки на эту тему. Полагаю, и мы, современные римляне, можем отнести возникновение наших шуток к тем седым временам. Сама анатомия не дает возможности скрыть этот голод. Конечно, наши тоги да штаны — большая подмога в маскировке похоти, а что было делать тогдашним беднягам в жалких передничках из перышек да листиков? Комедианты, развлекающие публику в любом римском кабаке, ставят эту строптивую часть тела во главу угла своих шуток и фокусов. Неужели тогда дело обстояло иначе? Полагаю, что источник этого вечного смеха просто-напросто в том, что женщины, как они ни ругают, ни пилят мужчин, должны полагаться на определенного рода эманацию беспокойства, исходящую из начала, породившего мужчин, которых тогда назвали монстрами… Однако я несколько отклонился от темы. Я просто не могу поверить, что определенного рода шутки, мужские либо женские, когда-то не существовали или когда-то умрут.

Мальчики, ожидающие возвращения мужчин, преисполнились сознания собственной важности, погрузились в исследования своей анатомии, в сравнительный анализ, в похвальбы, наконец, в шутки, но настроения женщин этим не улучшили.

А неподалеку, примерно на расстоянии, которое Марона или Хорса могли покрыть за полдня, молодые люди отправлялись на разведку во всехнаправлениях и возвращались к Хорсе. Один из охотников распознал знакомые группы деревьев и вместе с товарищами углубился туда, чтобы как следует все изучить. Он мог не узнать Расщелины, находившейся неподалеку, или берега, который продолжался от женского и походил на него, но как только они вышли на поляну, все сразу узнали местность. Действовали охотники без спешки. В первую очередь помнили об опасном зверье, оружие держали наготове. Молча стояли они под деревьями, напоминавшими им юность, и ничто не мешало им предаваться воспоминаниям, если не считать трех женщин, которых они прихватили с собой, несмотря на их протесты. Молодые люди захватили женщин, чтобы использовать их для удовлетворения потребностей своих трубок, но женщины, несмотря на то что, как подсказывала им природа, как раз подошло время для соития, упрямились, или, как сказали бы мы современным языком и используя современные понятия, кокетничали. Ведь никто тогда не знал, что конец путешествия близок. Если они будут все идти и идти, а во время похода родятся дети, то не постигнет ли этих детей судьба предыдущих? Этого они опасались? Во всяком случае, хронисты сообщают, что женщины отказались удовлетворять желания молодых охотников.

Ни в одной из хроник ни разу не выражались жалобы на сексуальные запросы мужской части населения, даже когда число мужчин существенно превышало численность женщин. Даже когда случалось то, что мы назвали бы групповым изнасилованием. Мы можем толковать это как нам заблагорассудится, и они сами, похоже, все-таки попытались это объяснить. Разъяснения даются с позиций предвзятости. К примеру, иные из наших чопорных римских матрон отрицают половые сношения во время беременности. Некоторые религиозные секты предлагают для отказа от секса спектр причин порою фантастический. Лесные охотники не раз успели пожалеть о том, что поволокли с собой «этих сварливых старух», не устающих причитать о том, как тут опасно, как им здесь страшно и что эти мужики, как всегда, ни о чем не думают. Парни как раз думали о чем положено, в первую очередь о свиньях. Хижины и навесы на участке оказались разнесены в труху, с дерева рухнул сооруженный детьми помост — скорее всего, под тяжестью какой-нибудь большой кошки. Там, где в прошлый раз валялись свиньи, вода снова текла чистая, прозрачная, но на дне сохранилась грязная жижа. Девицы испугались не развороченного лежбища свиней, а довольно свежего свиного помета. Они тотчас принялись пугливо осматриваться, вглядываться в кусты.

— Куда они подевались? — бормотали парни, тоже оглядываясь и сжимая оружие.

— Дураки! — тут же отреагировали девицы. — Они пришли, потому что мы были здесь, а теперь мы вернулись, и они тоже вернутся.

Парни пояснили, что сначала, когда началось заселение долины, зверей тут как раз не было или было очень мало, на что одна из девиц с видом знатока заявила:

— Конечно, животные сразу не придут. Они нас никогда не видели. Они даже не знают, какие мы на вкус. И нечего нам тут делать, когда звери придут.

И тут все три женщины заревели.

— Бежали бы вы лучше обратно к Хорсе! — взвились наконец парни. — Только под ногами путаетесь.

— Лучше верните нас обратно на наш берег.

Об этом парни не думали. Они уже не помнили, как было удобно: сбегал на берег — и обратно. Эти прекрасные времена вспоминались с трудом, померкли, приугасли в памяти. Но признаваться в этом не хотелось.

— Это еще с какой стати? Знаете дорогу — вот и дуйте туда сами!

— Но мы боимся сами. Кругом звери.

Парни не хотели показать, что они толком и не помнят, где дом этих девиц. Но женщины уже сориентировались. Каким образом? Жуть иногда берет от их интуиции, от того, как женщины проникают к тебе в голову.

И эта способность женщинами в наши дни отнюдь не утрачена. В этом вас уверяет современный историк.

* * *
— В чем дело, что с вами? — удивлялись девицы. — Почему вы никогда не знаете, где находитесь?

Они вспомнили, как однажды с группой парней (в которую также входили и двое из тех, кто сейчас находился в лесу) кружили по пещерному лабиринту, не узнавая места, и именно девица тогда заметила первой, что они по этому месту уже проходили.

И вот сейчас парни опять, похоже, толком не представляли, где они находились.

— Неужели вы даже Расщелины не видите? — И девица вытянула руку вперед и вверх. И действительно, громада Расщелины возвышалась не так далеко.

Парни замерли. Да, Расщелина… Это значит… Интересно, а Хорса видел?

Они решили, что им пора что-нибудь съесть и что пора заняться охотой.

— И конечно, сразу костер палить, — раздраженно заметила одна из девиц. — И созовете своим костром зверей со всего леса.

Именно этим и собирались заняться парни, и именно этого не хотелось девицам. Они тем временем набрали плодов с ближайших деревьев, и все перекусили, утолили голод. Стемнело, девушки полезли на дерево. Парни присели под кроной, сжимая оружие в руках.

Одна из девиц пробормотала, засыпая, что за парнями нужен присмотр, не то сразу убегут и бросят их на произвол судьбы. И действительно, когда рассвело, парней под деревом не оказалось.

— Им плевать на нас, — возмущенно констатировали женщины и перешли к обсуждению излюбленных тем: почему у парней совсем нет мозгов, почему у них руки растут не из того места и так далее.

Испуганные девицы пустились к берегу, постоянно оглядываясь. Оружия у них не было никакого, кроме зубов да ногтей. Дорога удобством не радовала: тропы заросли, тут и там путь преграждали упавшие деревья.

Они прибыли к женщинам и доложили Мароне, что мужчины под руководством Хорсы недалеко, но радоваться пока рано, так как Хорса еще сам не знает, где он находится, и не подозревает, что дом совсем рядом. Тем временем три охотника отправились к Хорсе, отвлекшись по пути лишь несколько раз, чтобы взобраться на интересное дерево, чтобы погнаться за благополучно удравшим от них кабаном, да чтобы обследовать попавшуюся на пути пещеру, по счастью, небольшую.

По энергичной реакции Хорсы, его упрекам и расспросам бравые охотники поняли, что отсутствовали слишком долго. За ними вдогонку уже послали других — в туннель.

— Вы же сказали, что отправляетесь в туннель!

— Да, но… — Кто же знал, что они вдруг увидят знакомые деревья, их деревья! Как тут устоишь…

— Надо же, и тетки тоже рассердились, — обиженно проворчали охотники, надувшись, как дети малые. Да не слишком-то они и взрослые были, если вдуматься. Сколько им весен? Пятнадцать? Шестнадцать? Меньше? Мы ожидаем, что в их возрасте наши римские юноши уже будут думать о военной службе или о том, как отыскать покровителя. Сам Хорса, хотя и был старше многих, еще не разменял третий десяток.

— Тетки на нас очень разозлились, вот вредные старухи, — ворчали пацаны.

Хорса, ухмыляясь, по-отечески объяснил молодежи, что надо делать с тетками, чтобы те не хмурились.

— Да ну их! Они только лают да кусают!

— А кто вчера орал, что больше без них не может? — тут же ткнул обиженного парнишку в бок его сосед.

Смех, улыбки. Такая «несолидная», бесшабашная реакция впервые зарегистрирована хрониками. Когда они появились, улыбки? Мы можем только гадать. Смех, улыбка — основа комедии. Мы знаем, разумеется, над чем смеялись греки. Но вот над чем смеялись люди так давно…

— Не надо вам больше никуда уходить, — сказал Хорса. — Вы уйдете, а другие придут и снова уйдут, а вы вернетесь. Нужно нам всем собраться и идти к женщинам. Если вы были в нашем старом лагере в лесу, то и женщины наверняка рядом.

— Да, и Расщелина. Вон она, отсюда видать.

Хорса всмотрелся. Под таким углом зрения узнать даже хорошо знакомый силуэт трудно. Увидел, узнал. Проклюнулись сомнения. Никак не рвался он сообщать Мароне о гибели детей. Сомнения мучили и остальных. Ведь им даже эти несколько сопровождающих их дырок-щелок проели плешь, а сколько их там, на берегу!..

— Может, сходим поищем дичь? — И бравые охотники удалились, пообещав вернуться дотемна.

Я как будто слышу эти заботливые молодые голоса. Ведь они оставили Хорсу на несколько дней, пообещав вернуться тем же вечером. Жалели ли они этого одинокого человека?

— Идите, только не забудьте вернуться.

Чувствовал ли он свое одиночество? Оставленный в лесу, искалеченный, наедине с невеселыми мыслями. Имеем ли мы право вообще использовать слово «одиночество»? Исходя из того, что люди тогда выглядели так же, как мы сейчас, можно предположить, что и чувства у них были такие же. Но может быть, они тогда еще не научились одиночеству? Не смешон ли этот вопрос? Одиночество… Или печаль… Вряд ли вы найдете в хрониках что-нибудь о любви в том смысле, в котором мы используем это слово. Или ревность… Ничего о ревности, которая уж настолько общеизвестна, что присуща даже птицам: те ведь тоже ссорятся из-за партнера. Такого рода размышления мне даются нелегко. Они дразнят, бросают вызов, заставляют удивляться. Мы знаем о чувствах греков — об этом говорят их пьесы.

Если бы те давно жившие люди сочиняли пьесы, мы знали бы, что они ощущали. Но записей от них никаких не осталось: ни отметки на коре, ни царапины на камне. Они передавали свои хроники из уст в уши и, скорее всего, не задумывались, что через много сотен лет кто-то, прочитав, к примеру: «Хорса думал о своей чудо-стране», остановится, размышляя, как именно Хорса «думал»: мечтал ли, жаждал ее ощутить под ногами, тосковал по ней…

— Грустно тебе было, Хорса?

— Грустно?

— Ну хорошо, давай сформулируем иначе. Когда ты думал о своем волшебном бреге, что ты чувствовал? Думал ли ты: «Там мой народ, они увидят меня и воскликнут: “Хорса, где был ты, почему так долго? Мы ждали тебя!”» Не чувствовал ли ты себя исключенным из какого-то общего счастья?

— Счастья?

Когда мы посылаем в прошлое эти вопли, они должны звучать вопросами. В ответах нужды нет.

Если я сижу рядом с ровесником и спрашиваю:

— А ты помнишь?… — то слова мои смешиваются в его голове с событиями, вызывают из памяти образы, нас окружает тут же возникшая атмосфера живого общения.

Скажи те же слова молодому современнику — и они падут, как камни в воду.

Спроси о том же Хорсу — и вообще никакой реакции не дождешься.

Может быть, услышь он меня, он бы ответил:

— Нет, друг, ты не понимаешь. Видишь ли, я знаю все о нашей стране: ее деревьях, кустах, птицах, зверях. Но тот, другой берег я видел сверкающим, как утреннее солнце. О нем я ничего не знаю, но должен узнать. Понимаешь меня?

Возможно, именно так бы он ответил, и, пожалуй, я могу его понять и пойму еще многое о нем. Но вопросы мои — вопросы старого римлянина, почти достигшего конца жизненного пути, и о чем они тогда думали, что чувствовали, мы не имеем понятия.

Могут помочь имена. Мы знаем, что Мэйра и Астра, которые были так же далеки от Хорсы, как он от нас, внесли в свою жизнь частицу неба, приняв имена звезд. Хорса — имя звезды, которая называлась так, прежде чем она получила египетское, греческое, наше римское название. Если бы мы знали, что эта звезда тогда означала, мы бы смогли услышать Хорсу. Или вообразить, что слышим. Хорса ждал возвращения своей молодежи, и тягостные мысли мучили его. Трудно было ему переносить эти мысли. Так говорят хроники. Что скажет он Мароне? От этой необходимости не сбежать, не найти новую долину в новом лесу. Конечно, он жалел погибших в пещере пацанов. Но понимал он, что чем скорее наполнятся чрева, тем скорее родятся новые дети. А значит, чем скорее мужчины доберутся до женщин, тем лучше.

Сидя на вершине небольшого холма, он глядел на вершину Расщелины, удивляясь непривычному ракурсу, и увидел вдруг белый дым, взметнувшийся над Расщелиной, и услышал звуки нескольких взрывов. Хорса сразу понял, что произошло. Эти придурки, его молодые храбрецы, не удержались от соблазна швырнуть один-другой валун в зияющую Расщелину.

И они начали сбегаться к нему, группы охотников, мечтающих о новых пещерах, мальчишки, спасенные из пещерного колодца… Они окружили Хорсу, глядели на него, ждали с его стороны ругани и обвинений, но он лишь сказал:

— К женщинам. Давно пора к женщинам.

Они двинулись сначала медленно, но потом Хорса отстал, с ним остались лишь спасенные мальчики.

— Марона разозлится? — спросили они.

— А вы как думаете? — ответил он вопросом на вопрос.

Чем дальше они продвигались, тем лучше видели последствия взрыва. Белая пыль покрывала деревья, скалы, скальный пляж, на котором их когда-то ждали женщины. Белая пыль рассеивалась ветром тонкой пеленой и жутковатого вида облаками, напоминающими громадных призраков. Вдали показались и женщины, а завывающие от страха парни сбавили шаг.

Хорса догнал свое воинство, жмущееся к нему, словно бы ища защиты. Белый дым как будто исходил от женщин. Господствующая над местностью Расщелина уменьшилась вдвое, с нее все еще сыпались мелкие лавины костной пыли, оттуда все еще поднимался белый дым. Море качало и пережевывало накрывшее его белое одеяло. Казалось, что по белому слою на волнах можно пройти. Некоторые женщины, впопыхах пытавшиеся смыть с себя белую пыль, пачкались у воды еще больше и вопили в негодовании. Подальше море, однако, осталось чистым.

Марона увидела Хорсу, но сначала не признала его в кривоногом хромом калеке. А когда узнала, сразу же бросилась к нему.

— Зачем? Зачем ты это сделал? Ты убил Расщелину! Зачем?

Она понимала, что сделали это мужчины, следовательно, Хорса отвечает за содеянное. Обвинения ее звучали истерично, крик искажал испачканное белым лицо.

— Это наш дом! Ты уничтожил наш дом!

— Марона, послушай меня, есть на свете места получше. Вот чуть подальше, так такое местечко! Мы только что оттуда.

— Мы всегда жили здесь. Всегда! Мы родились здесь. Ты тоже здесь родился. Ты родился вот в той пещере. — Она зарыдала, и он подхватил, поддержал ее, думая, что никогда не научится понимать женщин. Почему Марона — или другая Марона, бывшая до этой, — не сменила место? Этот берег неудобен, здесь тесно. А тут совсем недалеко… Очень удачно все-таки эта Расщелина взорвалась. Наконец-то они заживут прилично.

— Брось, Марона, сколько можно торчать здесь!

Он показал своим молодым людям на берег. Они его поняли, потому что не раз уже обсуждали, как глупо со стороны их женщин цепляться за этот тесный пляж.

Обняв Марону одной рукой, Хорса вел всю компанию, немало народу, как можно заключить из хроник. Мужчины, женщины… Спасенные из пещеры пацаны подошли совсем близко к Мароне. За долгие месяцы дороги они забыли, что женщины — это комфорт, тепло, доброта. За ними шли три молодые женщины, прибежавшие из леса. Они не рассказывали Мароне об ужасах путешествия. Все женщины плакали, оглядываясь на свое оскверненное святилище. Море постепенно очищалось, возвращаясь к своему обычному цвету. Они оставили мир измельченной кости за собой. Женщины бросились в море, смывая с себя жуткую пыль, и появились обратно, блестя мокрой кожей. Еще одна мелкая деталь, относящаяся к их облику: «Они стояли, отжимая свои длинные волосы». Мужчины постояли, наблюдая, и наконец началось долгожданное совокупление. Хорса повел Марону дальше по пляжу. Куда? Как далеко? «Довольнодалеко», — говорит одна хроника. «Недалеко для здоровой женщины», — означено в другой.

Хорса втянул Марону на камень рядом с собой, такой же валун, как и многие, оставленные позади, оставленные навеки. Скалы, волны, белый песок… Таких пляжей не было на женском берегу.

— А теперь глянь вверх, — сказал Хорса. — Пещеры. Не хуже твоих теперешних.

Марона, обладающая всеми качествами, необходимыми для того, чтобы управлять женщинами, стояла, молча осматривая пляж, хорошо понимая все его преимущества. К ней подбежали спасенные ребятишки. Мы знаем, что их осталось мало.

Марона отступила от Хорсы, отвела его руку.

— Где остальные?

Вот он, ужасный момент. Хорса стоял перед обвиняющей его женщиной, опустив голову, повесив руки, уже своим видом отвечая ей. Хорса дрожал, и его деревяшка тоже дрожала.

Марона запустила обе руки в свои мокрые волосы и рванула их. Мы помним, что обычно волосы она собирала короной на голове. Теперь они свисали вниз, кое-где слепленные белой пылью. Она снова и снова рвала волосы, старалась этой болью унять другую, значительно более страшную.

— Где они, Хорса, где?

Он потряс головой, и она закричала.

— Их нет? Ты убил их? О, я так и знала! Чего от тебя еще ждать? Тебе плевать, тебе на все плевать!

Они стояли друг против друга на краю великолепного пляжа, которому предстояло принять всех женщин, детей и приходящих к ним мужчин. Ее переполнял гнев, а он стоял и дрожал, хромой, жалкий, виноватый. Марона вопила и вопила, пока голос ее не охрип. Она смолкла, не сводя с него пылающего взора. Хорса дрожал, его согнули горе и ощущение вины, усугубленное ее реакцией. Она это видела. Видела его жалкую искривленную ногу.

Нежность — чувство, не свойственное молодым. Жизнь вколачивает ее в нас, делает нас мягче и пластичнее, чем допускает наша гордость. Хорса видел сейчас Марону такой, какой не видел никогда раньше. Даже не столько видел, сколько ощущал ее обвиняющее присутствие. Перед ним стояла дрожащая женщина в потеках белого порошка, из глаз ее текли слезы, и выглядела она беспомощной. И он открыл ей объятия, и поднялся ей навстречу.

— Бедное дитя, — прошептала она. — Бедный мой мальчик…

Она обняла его, и Хорса зарыдал в ее объятиях. Великий Хорса превратился в малыша, в беспомощного кроху. Сладкий миг… Снова стать маленьким мальчиком в материнских объятиях, обласканным и прощенным… и насколько нам известно, и насколько им было известно, Марона — мать Хорсы.

Чем грандиознее поражение, которое ты терпишь перед женщиной, тем выше награда, и это я не забуду записать. Кто в этом не убеждался…

В объятиях Мароны, любимый и прощенный, Хорса вернулся к заветной мысли. «Сказать, сказать ей о том чудесном месте, которое я нашел! Да, расскажу. Она тоже захочет туда, захочет его увидеть, она поймет! Она пойдет со мной, мы пойдем вместе, я построю могучий плот, и мы вместе высадимся на том волшебном берегу, и…»

* * *
Не собирался я более ничего поведать по данной теме, ибо стар я уже и дряхл, а жизнь ученого не так уж и легка. Но извержение Везувия вернуло мысли мои к Расщелине и ее сравнительно слабому взрыву. Везувий убил людей на огромном расстоянии от себя, выгорели даже Помпеи, все засыпано едкой пылью, она все губит, к чему ни прикоснется. Расщелина тоже выбрасывала ядовитые газы, но ее белый порошок не убил никого. Однако Расщелина была расположена вплотную к берегу, на котором жили женщины и дети. Это само по себе должно бы вызвать ряд вопросов. Кажется, здесь многое не известно, хотя мы, римляне, любим прикинуться всезнающими. Плиний, старый друг мой, в погоне за знанием лишился жизни. Несколько дней кряду море возле

Расщелины плевалось белой пылью, а скалы покрылись трудноустранимым налетом. Об этом сообщали хроники. А чуть дальше море осталось чистым. Небольшая интермедия с Расщелиной оставляет почти столько же вопросов, что и грандиозный вулкан, от которого нам обещают еще много неприятностей.

Белые скалы возле Расщелины покрыл толстый слой пыли, напоминающий слой гуано, и мне кажется, имело бы смысл обследовать скалы островов наших морей, чтобы обнаружить место действия этой древней истории.

Извержение Везувия, однако, напоминает, что на постоянство береговой линии особенно надеяться не приходится. Даже острова возникают и исчезают вновь. И представьте себе, что мы бы решили, что некая группа побелевших скал и есть интересующий нас объект — что бы это принесло, кроме некоторого сентиментального удовлетворения? Историки, хронисты, составлявшие эти записи долгие годы, жили в лесных деревнях, работали над хрониками периода, завершающегося взрывом Расщелины. (Деревни… Где? Сколько деревень? С каким населением?) Они не передавали свои хроники в уши наследников, но записывали их угольными палочками на коре. Эти записи углем на коре не сохранились. Зато последующие, выполненные на камышовых свитках, частично дошли до наших дней. Взрыв Расщелины знаменует завершение одной истории и начало следующей. В этом сходятся все историки прежних веков, трудившиеся задолго до меня. И не мне с ними спорить.


Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора