Форма воды [Андреа Камиллери] (fb2) читать онлайн

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Все книги автора

Эта же книга в других форматах

Приятного чтения!

Андреа КамиллериФорма воды

Глава первая

Рассветные лучи не пробивались во двор «Сплендор», фирмы, имевшей подряд на уборку городских улиц в Вигате. Низкие и плотные облака, затянувшие небо, напоминали серую мешковину, перекинутую с карниза на карниз. Ни один лист не шевелился, сирокко еще не пробудился от своего мертвого сна, и языки едва ворочались. Начальник бригады, прежде чем распределить участки, сообщил, что в этот день, равно как и во все последующие, Пеппе Скеммари и Калуццо Бруккулери будут отсутствовать по уважительным причинам. Причины и в самом деле были более чем уважительные: накануне вечером обоих арестовали за вооруженный налет на супермаркет. Пино Каталано и Capo Монтаперто – молодых техников-проектировщиков, никому в качестве таковых не нужных и получивших место временных «работников экологической службы» благодаря великодушному вмешательству депутата Кузумано, на избирательную кампанию которого оба положили тело и душу (именно в таком порядке: тело совершило гораздо больше, чем жаждала душа), – начальник отправил на участок, оставшийся вакантным после Пеппе и Калуццо. Он назывался выпасом – в незапамятные времена какой-то пастух вроде бы выгуливал там своих коз. Это была длинная окраинная полоса, поросшая густым кустарником и низкими деревьями, типичными для Средиземноморья, и доходившая почти до самого морского побережья. Сзади высился остов большого химического предприятия, его когда-то торжественно открывал вездесущий депутат Кузумано. Тогда казалось, что крепкий ветер больших надежд и неуклонного прогресса раздувает паруса, потом этот ветер быстро превратился в легчайший бриз и затем сник совсем. Он оказался тем не менее разрушительнее торнадо, так как оставил за собой шлейф безработных – получавших временное пособие и безработных в полном смысле слова. Чтобы помешать ордам кочующих по городку черных и не совсем уж черных сенегальцев и алжирцев, тунисцев и ливийцев гнездиться на этом заводе, кругом него возвели высокий каменный забор, над которым все еще были видны постройки, постепенно разрушаемые непогодой, бесхозяйственностью и морской солью и все больше напоминавшие архитектуру Гауди, наглотавшегося галлюциногенных препаратов.

Выпас до недавнего времени представлял для тех, кто еще носил не вполне благородное название мусорщиков, работку не бей лежачего: среди бумажек, пластиковых мешков, жестянок из-под пива или кока-колы, полуприкрытых и неприкрытых какашек иногда можно было найти презерватив и, если хватало желания и фантазии, вообразить разыгравшуюся здесь сценку в подробностях. Но уже примерно с год презервативов тут было море, целый ковер. Это началось с тех самых пор, как некий министр с лицом мрачным и непроницаемым, достойным таблиц Ломброзо^[1], взрастил в своем мозгу, еще более мрачном и непроницаемом, чем его лицо, некую идею, которая сразу же, как ему возмечталось, разрешила бы проблемы общественного порядка на Юге. Он поделился этой идеей со своим коллегой, который ведал армией и, казалось, сошел с картинки, изображающей Пиноккио, и совокупно они порешили отправить на Сицилию отдельные воинские подразделения, дабы «контролировать территорию» и подсоблять карабинерам, секретным службам, специальным оперативным отрядам, налоговой, дорожной, железнодорожной и портовой полициям, работникам Суперпрокуратуры^[2], группам по борьбе с мафией, терроризмом, наркотиками, грабежами, похищениями с целью вымогательства и прочим, для краткости пропущенным, прочими занятиями занятым. Следствием этой светлой мысли двух государственных мужей было то, что маменькины сынки из Пьемонта, безбородые призывники из Фриули, вчера еще наслаждавшиеся свежим и морозным воздухом родных гор, оказались закупоренными в душных времянках в городках, едва приподнятых над уровнем моря, среди людей, говоривших на непонятном наречии, состоявшем больше из пауз, чем из слов, когда движение бровей исполнено тайного значения, так же как и почти неприметно собирающиеся и расходящиеся морщины^[3]. Они приспособились, насколько это им удалось, благодаря их юному возрасту и существенной помощи самих жителей Вигаты, протянувших им руку, – потерянный вид и неискушенность этих пришлых мальчишек вызывали у них умиление. Облегчить им тяжесть ссылки взялся Джеджё Гулотта, человек, одаренный живым умом, который принужден был до тех пор душить свой прирожденный талант сводника и выступать в роли мелкого распространителя легких наркотиков. Получив известия из источников как неофициальных, так и министерских о скором прибытии солдат, Джедже был озарен гениальной мыслью, и чтобы сделать это озарение конкретным и придать ему силу действия, немедленно обратился к тем, к кому следовало в таких случаях обращаться, дабы заручиться всеми необходимыми разрешениями, которые требовались в несметном количестве и добыть которые стоило великого труда. К кому следовало означает: к тем, кто контролировал территорию на деле и кто вовсе не собирался выдавать разрешения о предоставлении концессии на гербовой бумаге. Вскорости Джедже смог торжественно открыть на выпасе свой рынок, на котором торговали свежим мясом и широким ассортиментом наркотиков, по-прежнему легких. Мясо в основном поступало с Востока, где народы, наконец, сбросили ярмо коммунизма, который, как всем известно, подавлял достоинство человеческой личности: по ночам на выпасе – в кустах или на прибрежном песке – это вновь обретенное достоинство каждый раз являло себя во всем блеске. Однако не было недостатка в представительницах третьего мира, трансвеститах, транссексуалах, неаполитанских содомитах или бразильских виадос, тут был товар на любой вкус, чаша изобилия, праздник. И коммерция процветала – к большому удовлетворению военных, Джедже и тех, от кого Джедже получил разрешение и кто за это удерживал соответствующий процент.

Пино и Capo направлялись к своему участку, толкая перед собой тачки. До выпаса было полчасика ходьбы, особенно если плестись, как они, нога за ногу. Первые пятнадцать минут парни шли не открывая рта, уже взмокшие и липкие от пота. Потом Capo нарушил молчание.

– Этот Пекорилла дерьмо, – объявил он.

– Страшнейшее дерьмо, – уточнил Capo.

Пекорилла был бригадиром, ответственным за распределение участков для уборки. Он, естественно, питал глубочайшую ненависть к образованным, самому-то ему удалось добыть свидетельство об окончании трех классов на пятом десятке, и только благодаря Кузумано, который поговорил с глазу на глаз с учителем. И потому он устраивал так, что работа самая тяжелая и неблагодарная всегда доставалась троим обладателям аттестата зрелости, работавшим под его началом. Как раз в это самое утро он послал Чикку Лорето на причал, с которого отправлялось на остров Лампедуза почтовое судно. Это означало, что бухгалтеру Чикку придется списывать со счетов тонны отбросов, которые голосистые оравы туристов, разделенных со времен Вавилонского столпотворения языковым барьером, но единодушных в своем полном пренебрежении к гигиене личной и общественной, оставили после себя в ожидании посадки за субботу и воскресенье. И не исключено, что на выпасе Пино и Capo тоже обнаружат бедлам после двухдневной увольнительной армейцев.

Дойдя до перекрестка улицы Линкольна с бульваром Кеннеди (в Вигате существовали также двор Эйзенхауэра и переулок Рузвельта), Capo остановился.

– Заскочу домой посмотреть, как там ребятенок, – сказал он приятелю. – Подожди меня, я мигом.

Он не стал ждать ответа и исчез в дверях одного из тех мини-небоскребов, которые не превышали двенадцати этажей и выросли почти одновременно с химзаводом и вместе с ним очень скоро пришли в жалкое, если не сказать – руинированное, состояние. Тем, кто прибывал с моря, Вигата представлялась уменьшенной копией Манхэттена: и вот, наверное, объяснение ее топонимики.

Ненё, ребятенок, бодрствовал, ночью он спал максимум часа два, все остальное время таращил глаза, никогда не плакал, а кто хоть раз видел младенца, у которого не текли бы слезы? День за днем его подтачивал какой-то недуг, а вигатские врачи не могли ни понять причин болезни, ни прописать необходимых лекарств. Нужно было увезти его куда-нибудь, к какому-нибудь крупному специалисту, но денег не было. Нене, поймав взгляд отца, нахмурился, на лобике у него появилась складка. Малыш не умел говорить, но в его глазах ясно читался немой упрек тому, от кого он ждал и не получал помощи.

– Ему вроде малость получше, температура падает, – сказала Тана, чтоб муж немного успокоился.

Небо прояснилось, теперь палило такое солнце, которое могло расплавить камни. Capo уже раз десять опорожнил свою тачку на свалке, само собой образовавшейся там, где когда-то был запасной выход с завода, и не чуял за собой ног. Дойдя до тропинки, которая вилась вдоль забора и выводила к шоссе, он увидел что-то ослепительно сверкающее. Парень нагнулся, чтобы рассмотреть получше блестящий предмет. Это оказалась подвеска в форме сердца, большущая, усыпанная бриллиантами, с очень крупным камнем посередине. В ушко подвески была продета цепочка из цельного золота, порвавшаяся в одном месте. Правая рука Capo молниеносно схватила вещицу и бросила ему в карман. Правая рука, как показалось Capo, действовала сама по себе, без приказа мозга, который еще находился в состоянии шока. Парень распрямился, весь мокрый, и стал озираться вокруг, но не увидел ни единой живой души.

Пино, который орудовал ближе к берегу, вдруг заметил метрах в двадцати перед собой нос автомашины, высовывавшийся из-за самого густого куста. Остановился в замешательстве – не может быть, чтоб кто-нибудь из клиентов припозднился и трахался здесь до этого часа, аж до семи утра. Он стал потихоньку приближаться – крадучись и согнувшись в три погибели, – а подобравшись совсем близко, разом выпрямился. Ничего: никто не крикнул ему, чтоб он убирался куда подальше, машина казалась пустой. Он сделал еще несколько шагов и наконец увидел расплывчатый силуэт мужчины: тот неподвижно сидел на переднем сиденье, откинув голову на подголовник. Казалось, он крепко спал. Но Пино кожей, нутром почуял, что здесь что-то не так. Он обернулся и стал во все горло звать Capo. Тот прибежал, задыхаясь, по глазам было видно, что ошарашен.

– Ну чего тебе? Какого еще хрена? Что тебя разбирает?

Пино услышал в вопросах товарища раздражение, но приписал это тому, что заставил его пробежаться.

– Глянь.

Собравшись с духом, Пино подошел со стороны водителя, попытался открыть дверцу, но не тут-то было, ее поставили на предохранитель. С помощью Capo, чье недовольство давно улетучилось, он попытался протиснуться к другой дверце, на которую навалилось тело, но ничего не вышло: автомобиль, большой зеленый БМВ, был подогнан боком вплотную к кустарнику. Однако, наклонившись вперед и поцарапавшись о терновник, они ухитрились разглядеть мужчину в лицо. Он не спал, глаза были открыты и уставлены в одну точку. В ту минуту, когда они догадались, что мужчина мертв, они враз покрылись гусиной кожей: не потому, что увидели мертвеца, а потому, что поняли, кто это.

– Я так прям будто в сауне, – пропыхтел Capo, когда они бежали по шоссе к телефонной будке. – То в жар бросает, то в холод.

Как только прошел столбняк, вызванный узнаванием покойника; они договорились: прежде чем обращаться в полицию, нужно позвонить по другому телефону. Номер депутата Кузумано они знали на память, и Capo его уже набрал, но Пино велел ему еще до первого гудка:

– Клади трубку.

Capo машинально подчинился.

– Не хочешь, чтоб мы его предупреждали?

– Подумаем чуток, давай хорошенько подумаем, а то уж случай больно особенный. Короче, и ты, и я знаем, что депутат – это кукла.

– Чего ты плетешь?

– Что он марионетка в руках инженера Лупарелло, который решает, вернее, решал все. Лупарелло помер, и Кузумано – ноль, половая тряпка.

– И что теперь?

– Ничего теперь.

Они пошли в сторону Вигаты, но через несколько шагов Пино остановил Capo.

– Риццо, – произнес он.

– Этому я звонить не буду, я его не знаю.

– Я тоже, но позвоню все равно.

Номер Пино выяснил в справочной. Было почти без четверти восемь, однако Риццо ответил после первого же звонка.

– Адвокат Риццо?

– Я слушаю.

– Я извиняюсь, адвокат, если беспокою рано… мы нашли инженера Лупарелло… он вроде неживой.

Зависло молчание. Потом Риццо спросил:

– А почему вы сообщаете это мне?

Пино обалдел, он меньше всего ожидал такого ответа, ответ ему показался странным.

– Как это? А разве вы… не его лучший друг? Мы так подумали, что мы должны…

– Благодарю. Но прежде всего необходимо, чтобы вы выполнили ваш долг. До свидания.

Capo тоже слушал разговор, прислонив ухо к щеке Пино. Они переглянулись в растерянности. Риццо вроде как не расстроился, будто ему сказали, что нашли труп какого-то неизвестного.

– Какого хрена, они ж ведь были друзья, нет разве?

– А откуда мы знаем? Может, они вконец расплевались, – утешил себя Пино.

– И чего теперь будем делать?

– Пошли выполним наш долг, как говорит адвокат, – постановил Пино.

Они направились в городок, держа путь в комиссариат. Пойти к карабинерам им даже в голову не пришло, карабинерами командовал лейтенант из Милана. Комиссар, напротив, был родом из Катании, звался Сальво Монтальбано, и если уж хотел что-либо понять, у него это получалось^[4].

Глава вторая

– Еще.

– Нет, – сказала Ливия и продолжала смотреть на него, не отводя взгляда, глаза ее блестели от желания.

– Я прошу.

– Нет, я же сказала, нет.

– «Мне нравится, чтобы меня всякий раз немножко принуждали», – он вспомнил, как она однажды шепнула ему это на ухо, и в нетерпении попытался раздвинуть коленом ее сжатые бедра и одновременно отвести ее руки, схватив ее с силой за запястья, будто распиная.

Мгновение они глядели друг на друга, тяжело дыша, потом она сразу сдалась.

– Да, – сказала она. – Да. Сейчас.

И в эту самую минуту зазвонил телефон. Даже не открывая глаз, Монтальбано протянул руку, чтобы схватить скорее не телефонную трубку, а краешек ускользающего сна, который неотвратимо исчезал.

– Алло! – Он был готов убить за это непрошеное вторжение.

– Комиссар, есть клиент. – Он узнал голос бригадира Фацио, бригадир Торторелла еще лежал в больнице: опасное ранение в живот, пулю в него всадил один тип, который хотел выдать себя за мафиози, а на самом деле был дерьмом и не стоил гроша ломаного. На их жаргоне «клиентом» называлось мертвое тело, подлежавшее их ведению.

– Кто?

– Пока еще неизвестно.

– Как его убили?

– Неизвестно. Нет, даже неизвестно, был ли он убит.

– Бригадир, я чего-то не понял. Ты меня поднимаешь, еще ни черта не зная?

Он глубоко вдохнул, чтобы успокоиться. Его ярость была бессмысленной, тем более что собеседник сносил ее с ангельским терпением.

– Кто его нашел?

Два мусорщика на выпасе, сидел в машине.

– Сейчас еду. Ты пока звони в Монтелузу, вызывай криминалистов и извести судью Ло Бьянко.

Стоя под душем, он пришел к выводу, что покойник был не иначе как из мафиозной группировки Куффаро из Вигаты. Восемь месяцев назад – видно, из-за передела территории – разгорелась кровавая война между семьей Куффаро и Синагра из городка Фела, по трупу в месяц в порядке строгой очередности: один из Вигаты, другой из Фелы. Последним застрелили в Феле некоего Марио Салино, следовательно, на этот раз пробил час кого-то из Куффаро.

Прежде чем выйти из дому (он жил один в домике у моря на окраине Вигаты, противоположной выпасу), ему захотелось позвонить Ливии в Геную. Она тут же сняла трубку, еще сонная.

– Прости, но мне захотелось услышать твой голос.

– А я тебя сейчас видела во сне, – сказала она. И добавила: – Ты был со мной.

Монтальбано хотел было сказать, что она тоже ему снилась, но ему помешала какая-то нелепая стыдливость. Вместо этого он спросил:

– И чем мы занимались?

– Тем, чем не занимались уже слишком давно, – ответила она.

В комиссариате помимо бригадира он нашел только троих полицейских. Остальные преследовали владельца магазина одежды, который стрелял в сестру, не поделив с ней наследство, и после этого сбежал. Открыл дверь камеры предварительного заключения. Оба мусорщика сидели на скамейке и жались друг к другу, бледные, несмотря на жару.

– Подождите меня, скоро вернусь, – сказал им Монтальбано, но те даже не ответили, покорные своей участи. Дело известное: если кому-либо – не важно по какой причине – пришлось столкнуться с законом, быстро ему не отделаться.

– Кто-нибудь из вас оповестил журналистов? – спросил комиссар у своих. Они покачали головами.

– Смотрите, не хочу, чтоб они путались под ногами.

Галлуццо робко выступил вперед и поднял два пальца, будто просился в сортир.

– Даже мой шурин?

Шурин Галлуццо был корреспондентом «Телевигаты» и занимался уголовной хроникой. Монтальбано представил, какая бы разыгралась семейная сцена, если б Галлуццо ничего не сказал шурину. Галлуццо смотрел на него печальными собачьими глазами.

– Ладно. Только пусть приходит, когда труп уже увезут. И никаких фотографов.

Они выехали на служебной машине, оставив на посту Джалломбардо. За рулем сидел Галло, который вместе с Галлуццо был мишенью вечных шуточек вроде: «Комиссар, что говорят в курятнике?»^[5], и Монтальбано, зная, с кем имеет дело, сделал ему внушение:

– Не гони, нужды нет.

На повороте делла Кьеза дель Кармине Пеппе Галло не смог удержаться и прибавил газу, так что шины завизжали по асфальту. Послышался резкий хлопок, как от пистолетного выстрела, машину занесло. Они вышли: правая задняя шина висела клочьями, понятно было, что ее долго пилили чем-то острым, следы порезов бросались в глаза.

– Паскуды, сукины дети! – взорвался бригадир.

Монтальбано разозлился не на шутку.

– Да если даже младенцы знают, что два раза в месяц нам режут покрышки! Господи! Я каждое утро вас предупреждаю: прежде чем ехать – посмотрите! А вы, вам это до лампочки, сволочам! Пока кто-нибудь не свернет себе шею!

По разным причинам понадобилось добрых десять минут, чтобы поменять колесо, и когда они добрались до выпаса, криминалисты из Монтелузы уже были там. Они «медитировали», как называл это Монтальбано: то бишь пять или шесть полицейских кружились на том месте, где раньше стояла машина, головы опущены, руки в карманах или за спиной. Они походили на философов, погруженных в глубокие размышления, на самом же деле рыскали, напрягая зрение, в поисках оставшихся на земле знаков, следов, отпечатков. Как только он появился, Якомуцци, начальник криминалистов, побежал ему навстречу:

– Почему нет журналистов?

– Я не хотел.

– На сей раз они тебя пристрелят за то, что ты им запорол всю малину. Такая новость! – Он был заметно взволнован. – Знаешь, кто это?

Нет. Скажи мне ты.

Это инженер Сильвио Лупарелло.

– …! – вложил все в одно слово Монтальбано.

– И знаешь, как он умер?

– Нет. И не хочу знать. Сам увижу.

Якомуцци, обиженный, вернулся к своим. Фотограф уже закончил, теперь очередь была за доктором Паскуано. Монтальбано видел, что медик, стоя в неудобной позе, по пояс просунувшись в машину, колдует над передним сиденьем, где угадывался темный силуэт. Фацио и полицейские из Вигаты помогали коллегам из Монтелузы. Комиссар закурил сигарету и повернулся посмотреть на химический завод. Этот остов его завораживал. Он решил как-нибудь вернуться и сделать фотографии, чтобы потом отослать их Ливии и объяснить ей с помощью снимков то, чего она пока не могла уразуметь в нем и его родных местах.

Он увидел, как подъехала машина судьи Ло Бьянко, как вышел судья, тоже взволнованный.

– Это на самом деле так, тело принадлежит инженеру Лупарелло?

Видно, Якомуцци не терял времени.

– Кажется, да.

Судья присоединился к кучке криминалистов, принялся возбужденно разговаривать с Якомуцци и доктором Паскуано, который достал из саквояжа бутылку спирта и протирал руки. Через некоторое время, вполне достаточное для того, чтобы Монтальбано изжарился на солнце, криминалисты сели в машину и укатили. Проезжая мимо, Якомуцци не попрощался. Монтальбано слышал, как за спиной выключилась сирена «скорой помощи». Теперь дело было за ним, он должен был действовать и распоряжаться, и никаких гвоздей. Стряхнув с себя полусон, в котором он не без удовольствия пребывал, комиссар пошел к автомобилю с мертвым телом. На полпути его остановил судья.

– Тело можно увезти. И, учитывая известность покойного, чем раньше мы обернемся, тем лучше. В любом случае докладывайте мне ежедневно о результатах следствия.

Сделал паузу, и после – чтобы смягчить приказной тон только что сказанного:

– Позвоните мне, когда сочтете возможным.

Еще пауза. И затем:

– В служебное время, разумеется.

Судья отошел. В служебное время, а не домой. Дома, как всем было известно, судья Ло Бьянко отдавался сочинению капитального и ответственного труда «Жизнь и деяния Ринальдо и Антонио Ло Бьянко, присяжных при университете города Джирдженти^[6] во времена короля Мартина-младшего (1402-1409)», с которыми он, по его предположению, состоял в каком-то, хотя и сомнительном родстве.

– Отчего он умер? – спросил комиссар доктора.

– Смотрите сами, – ответил Паскуано, пропуская его.

Монтальбано засунул голову в машину, в которой было жарко, как в печи (применительно к данному случаю – в печи крематория), бросил взгляд на покойника и сразу подумал о начальнике полиции.

Он думал о начальнике полиции не потому, что перспектива любого расследования заставляла его поминать всуе вышестоящих чиновников, а потому лишь, что они с бывшим начальником полиции Бурландо – а они были приятели – дней десять назад обсуждали книгу Арьеса «История смерти на Западе»^[7], которую оба прочли. Начальник полиции утверждал, что любая смерть, даже самая неприглядная, все же сохраняет в себе нечто сакральное. Монтальбано же говорил, причем совершенно искренне, что ни в какой смерти, будь то даже смерть Папы Римского, он не может углядеть ничего священного.

Ему захотелось, чтобы господин начальник полиции оказался сейчас рядом и увидел то, на что смотрел он. Инженер всегда одевался с подчеркнутой элегантностью, заботился о каждой детали своего гардероба. Однако теперь он был без галстука, в мятой рубахе. Очки у него съехали набок, воротник пиджака нелепо вздернулся, носки собрались в гармошку над ботинками. Но что больше всего поразило комиссара – это вид спущенных до колен брюк, в расстегнутой ширинке которых белелись трусы. Рубашка вместе с майкой была задрана по грудь.

И между трусами и майкой – бесстыдно выставленный напоказ срам, крупный, волосатый, в полном противоречии с изяществом остальных частей тела.

– Отчего он умер? – повторил он свой вопрос доктору, вылезая из машины.

– Мне кажется, это очевидно, нет разве? – нелюбезно ответил Паскуано. И продолжил: – Вы знали, что покойнику делал операцию на сердце известный кардиохирург в Лондоне?

– Нет, не знал. Я видел его в среду по телевизору, и мне он показался вполне здоровым.

– Казался, но на самом деле не был. Знаете, в политике как в стае. Как только узнают, что не можешь больше защищаться, загрызут. В Лондоне ему, кажется, вшили два шунта, и говорят, что дело это было непростое.

– А в Монтелузе кто его лечил?

– Мой коллега Капуано. Проверялся каждую неделю, здоровье берег, хотел всегда выглядеть в форме.

– Вы что скажете, позвонить Капуано?

– Совершенно бесполезно. То, что здесь произошло, ясно как день. Покойнику взбрело в голову хорошенько потрахаться в здешних местах, может даже с какой-нибудь экзотической девочкой, он ее поимел и сам гикнулся.

Вид у Монтальбано был отсутствующий.

– Вы не верите?

– Нет.

– И почему это?

– На самом деле сам не знаю. Завтра вы мне дадите результаты вскрытия?

– За-автра?! Да вы с ума сошли? У меня перед инженером девчушка лет двадцати, ее в доме на отшибе изнасиловали, а когда нашли, прошло уже десять дней, и труп собаки объели, потом на очереди Фофо Греко, ему отчекрыжили язык и мошонку и подвесили на дерево помирать, потом у меня…

Монтальбано прекратил этот жуткий перечень.

– Паскуано, давайте начистоту, когда вы мне дадите результаты?

– Послезавтра, если меня не будут то и дело отрывать на новых покойников.

Попрощались. Монтальбано подозвал бригадира и своих, дал им указания насчет того, что им следует делать и когда грузить тело в «скорую помощь». Галло отвез его в комиссариат.

– Потом поедешь обратно за остальными. И если опять понесешься, голову оторву.

Пино и Capo подписали протокол, в котором детально было зафиксировано каждое их движение до и после обнаружения трупа. В протоколе недоставало двух важных фактов, потому что мусорщики упорно обходили их в разговоре со стражами закона. Во-первых, что они почти сразу опознали труп, и во-вторых, что побежали извещать о своем открытии адвоката Риццо. По дороге домой Пино, казалось, ушел в свои мысли, a Capo время от времени ощупывал карман, в котором лежала цепочка.

В течение по крайней мере двадцати четырех следующих часов ничего не должно было случиться. Монтальбано после обеда пошел домой, бросился на кровать и на три часа провалился в сон. Потом поднялся и, так как море в сентябре было тихим, как озеро, долго купался. Вернувшись в свой домик, он приготовил себе тарелку спагетти с соусом из морских ежей и включил телевизор. Все местные выпуски новостей, естественно, были посвящены смерти инженера, ему возносились хвалы, время от времени на экране появлялся с похоронным видом какой-нибудь политик, чтобы напомнить о достоинствах покойного и о трудностях, которые его уход из жизни влек за собой, но ни один-единственный выпуск, даже оппозиционных новостей, не осмелился сообщить, где и как умер всеми оплакиваемый Лупарелло.

Глава третья

У Capo и Таны ночь прошла кошмарно. Не было сомнения, что Capo нашел клад, вроде как в сказках, нищие пастухи находят кубышки, полные золотых монет, или разные там цацки, кольца, все в брильянтах. Но здесь-то дело шибко походило на то, что случалось встарь: цепочка была современной работы и потерялась накануне, совершенно точно, на этом они сошлись оба, а потом, если прикинуть, на сколько она могла примерно потянуть, – стоила кучу денег: может ли быть, чтобы никто не объявился и не потребовал ее обратно? Сидели за столом в кухне, телик включен, окно распахнуто, все как обычно, а не то соседи, заметив малейшую перемену, примутся обсуждать ее и тогда уж начнут глядеть за ними во все глаза. Тана тут же воспротивилась намерению, обнаруженному мужем, пойти и продать цепочку в тот же день, как только откроется магазин братьев Сиракуза, ювелиров.

– Для начала, – сказала она, – ты и я, мы люди честные. И потому не можем пойти и продать вещь, когда она не наша.

– Ну и что ты предлагаешь? Чтоб я пошел к бригадиру, сказал ему, что нашел цепочку, отдал ему, а он вручил тому, кому она принадлежала, когда за ней явятся? Да через десять минут эта скотина Пекорилла пойдет и продаст ее сам.

– Можем сделать по-другому. Мы держим цепочку дома и предупреждаем Пекориллу. Если кто за ней приходит, отдаем.

– А нам с этого какой навар?

– А проценты, вроде бы полагающиеся тем, кто находит такие вещи. Сколько, по-твоему, она стоит?

– Мильонов двадцать, – ответил Capo и тут же заподозрил, что хватил лишку. – Тогда, к примеру, на нашу долю приходятся два мильона. И по-твоему, двух мильонов достаточно, чтобы заплатить за леченье Нене?

Они проспорили до утра и прекратили лишь потому, что Capo пора было на работу. Но пришли пока к соглашению, которое до некоторой степени спасало их представление о себе как о честных людях: цепочку они оставляют, ни одной живой душе о ней ни слова не говорят, а через неделю, ежели никто не приходит о ней справляться, пойдут и ее заложат. Когда Capo, уже собравшись, зашел поцеловать сына, его ждала неожиданность: Нене спал глубоким сном, спокойно, как будто узнал, что отец нашел способ его вылечить.

Пино тоже в эту ночь не спалось. Будучи художественной натурой, он любил театр и как актер играл во всех драматических кружках Вигаты и ее окрестностей, кружках все более малочисленных, но полных энтузиастов. Как только его скудные заработки позволяли, он мчался в Монтелузу, в единственный книжный магазин, и накупал там комедий и драм. Жил он с матерью, которая получала небольшую пенсию, забот о хлебе насущном в буквальном смысле слова у них не было. Мать заставила его три раза рассказать, как они нашли труп, приставая, чтоб он точнее описал каждую деталь, каждую подробность. Ей это было необходимо для того, чтоб назавтра растрезвонить о происшествии своим товаркам в церкви и на базаре, похвастаться своей ловкостью: вот ведь, мол, про что прознала, и сыном тоже, какой он молодец; умудрился попасть в такую историю. К полуночи она наконец ушла почивать, немного спустя Пино тоже забрался в кровать. Но что до сна, то уснуть не получалось. Было что-то такое, что заставляло его ворочаться с боку на бок под простыней. Будучи художественной натурой, он через два часа, проведенных в напрасных попытках сомкнуть глаза, убедил себя в том, что спать вовсе не обязательно, пусть это будет как бы новогодняя ночь. Он встал, умылся и сел к маленькому письменному столу, который стоял у него в спальне. Он повторил для себя ту же историю, что рассказывал матери, и все звучало гладко, жужжание в мозгу стало почти неслышным. Это походило на игру «холодно-горячо»: пока он повторял то, что говорил раньше, жужжание как бы подтверждало: «холодно, холодно». Выходит, бессонница проистекала из чего-то такого, чего матери он не рассказал. И в самом деле, он утаил от нее то же, о чем по договоренности с Capo смолчал у Монтальбано, а именно: что они тут же поняли, кто покойник, и что позвонили адвокату Риццо. Тут жужжание удесятерилось, словно крича «горячо, горячо». Тогда Пино схватил бумагу и записал диалог с адвокатом слово в слово. Перечитал его, сделал поправки, напрягая память, чтобы, как в театральной пьесе, отметить даже паузы. Когда все было готово, опять перечел его в окончательном виде. Было что-то в этом диалоге, что звучало ненатурально. Но времени на размышления не оставалось, пора было отправляться в «Сплендор».

Чтение двух сицилийских газет, одна из которых печаталась в Палермо, а другая в Катании, было прервано heicob в десять утра телефонным звонком начальника полиции, который звонил Монтальбано в управление.

– Я должен передать вам благодарность, – начал он свою речь.

– Ах да? И от кого же?

– От епископа и от нашего министра. Монсиньор Теруцци выражает свое удовлетворение по поводу христианского милосердия, он именно так и выразился, которое вы, так сказать, проявили, дабы воспрепятствовать журналистам и фотографам, лишенным совести и представлений о приличиях, изготовить и распространить непристойные изображения покойного.

– Но я дал это распоряжение еще до того, как узнал, кому принадлежало тело! Я бы сделал для любого то же самое.

– Я знаю об этом, мне передал все Якомуцци. Но зачем же мне доводить эту незначительную подробность до сведения прелата? Чтобы разуверить его в том, что вам свойственно христианское милосердие? Это милосердие, дорогой мой, приобретает тем большую цену, чем выше положение в обществе, которое занимает объект этого милосердия, вы меня понимаете? Представьте, епископ цитировал даже Пиранделло.

– Не может быть!

– Да, да. Он процитировал реплику из «Шести персонажей», где отец говорит, что нельзя допустить, чтобы человек запомнился людям не вполне достойным поступком, совершенным в минуту слабости, если он прожил жизнь порядочнейшего человека^[8]. Ну вроде как: нельзя завещать потомкам образ инженера с приспущенными в такую минуту штанами.

– А министр?

– Он не цитировал Пиранделло, потому что не знает, что это за зверь, но общая мысль, запутанная и невнятная, была схожей. И поскольку он является членом той же партии, что и Лупарелло, он позволил себе добавить еще одно слово.

– Какое?

– Осмотрительность.

– При чем тут осмотрительность?

– Я этого не знаю, но слово передаю вам точно.

– Есть новости о вскрытии?

– Пока нет. Паскуано хотел держать его у себя в холодильнике до завтра, я же убедил его сделать вскрытие либо сегодня утром попозже, либо после обеда. Но я не думаю, что от него мы узнаем что-нибудь новое.

– Я тоже не думаю, – закончил разговор комиссар.

Вернувшись к газетам, Монтальбано узнал из них гораздо меньше, чем ему уже было известно о жизни, деятельности и только что приключившейся смерти инженера Лупарелло. Чтение помогло ему всего лишь освежить их в памяти. Продолжатель династии строителей Монтелузы (дед создал проект старого вокзала, отец – Дворца правосудия) юный Сильвио, блестяще защитив диплом в Политехническом в Милане, возвратился в родной город развивать и совершенствовать семейное дело. Ревностный католик, в политике он следовал идеям деда, который был пламенным приверженцем Стурцо^[9] (по поводу идей отца, члена фашистских отрядов и участника похода на Рим^[10], хранилось приличествующее эпохе молчание), и прошел подготовку в ФУЧИ – организации, объединявшей молодых студентов-католиков, – обеспечив себе на будущее прочные дружеские связи. С этих пор на любой манифестации, годовщине или митинге Сильвио Лупарелло появлялся вместе с влиятельными лицами, но всегда держась чуть-чуть позади, с полуулыбкой, которая должна была означать, что он находится там по собственному желанию, а не по партийной разнорядке. Побуждаемый несколько раз выдвинуть свою кандидатуру на выборах, политических ли, административных ли, он каждый раз уклонялся, мотивируя свой отказ причинами самого возвышенного свойства, каковые немедленно доводились до сведения общественности: он ссылался на те истинно католические добродетели, к которым принадлежали смирение и стремление служить, оставаясь в тени и храня молчание. И он служил, оставаясь в тени и храня молчание почти двадцать лет, пока в один прекрасный день, вооружившись тем, что он высмотрел в этой тени своими рысьими глазами, не обзавелся, в свою очередь, лакеями, главным из которых стал депутат Кузумано. Затем он одел в ливрею сенатора Портолано и депутата Трикоми (газеты, однако, именовали их «верными друзьями» и «преданными последователями»^[11]). Вскорости вся партийная фракция в Монтелузе и провинции перешла в его руки, равно как и восемьдесят процентов всех подрядов, государственных и частных. Даже и самое землетрясение, вызванное отдельными миланскими судьями и внесшее замешательство в политические круги, пятьдесят лет находившиеся у власти, его не коснулось: более того, всегда державшийся на заднем плане, теперь он мог выйти из тени, выставить себя в подобающем свете, метать громы и молнии против соратников по партии^[12]. В течение года или даже несколько ранее он сделался – в качестве провозвестника обновления и при единодушном одобрении членов – секретарем провинциальной фракции: к несчастью, между триумфальным избранием его на этот пост и смертью прошло всего три дня. И газета сокрушалась, что деятелю, обладавшему столь высокими и безупречными качествами, злой рок не отпустил достаточно времени, чтобы возвратить партии былое величие. В некрологах обе газеты согласно вспоминали о большой щедрости, душевном благородстве, о готовности протянуть руку в любой трудной ситуации друзьям и недругам без различия сторон. Озноб пробрал Монтальбано, когда он вспомнил об одном репортаже, который видел в прошлом году по местному телевидению. Инженер открывал небольшой детский дом в Бельфи, местечке, откуда был родом его дед, и в честь деда же названный: десятка два ребятишек, одинаково одетых, исполняли перед инженером благодарственную песенку, которую тот слушал с чувством. Слова этой песенки навсегда врезались в память комиссара: «Инженеру Лупарелло преданы мы беспредельно».

Газеты не только обходили молчанием обстоятельства смерти инженера, они ни словом не обмолвились и о годами уже распространявшихся слухах касательно делишек гораздо менее приглядных, в коих инженер был замешан. Говорили о торгах по распределению подрядов с предрешенным исходом, о миллиардных взятках, о давлении, доходившем до шантажа. И всегда в этих случаях всплывало имя адвоката Риццо, бывшего у инженера сначала на посылках, позже превратившегося в доверенное лицо, а еще позже – в альтер эго Лупарелло. Но слухи – не более чем ветер. Поговаривали также, что Риццо был связующим звеном между инженером и мафией, и именно в этой связи комиссар имел в прошлом возможность тайком заглянуть в один рапорт для служебного пользования, где речь шла о вывозе валюты и отмывании денег. Подозрения, конечно, и ничего более, потому что этим подозрениям никак не удавалось конкретизироваться: все запросы о разрешении завести дело затерялись в недрах того самого Дворца правосудия, который отец инженера спроектировал и построил.

В обед он позвонил в оперативный отряд Монтелузы и попросил к телефону инспектора Феррару. Это была дочь его одноклассника, женившегося еще совсем мальчишкой, девушка приятная и остроумная, которая, кто ее знает почему, иногда с ним заигрывала.

– Анна? Ты мне нужна.

– Быть того не может!

– У тебя будет свободное время после обеда?

– Я найду, комиссар. Всегда в твоем распоряжении, днем и ночью. Приказывай, или, если угодно, повелевай.

– Тогда я подъеду к тебе домой часам к трем.

– Я вне себя от радости.

– Да, послушай, Анна: оденься так, чтоб походить на женщину.

– Туфли на шпильке и на бедре разрез?

– Я просто хотел сказать, чтоб ты сняла форму.

Он посигналил два раза, и Анна показалась в дверях, точно вовремя, в блузке и юбке. Она не стала задавать вопросов, ограничилась тем, что поцеловала Монтальбано в щеку. Заговорила только тогда, когда машина повернула на первую из трех тропинок, ведущих от шоссе к выпасу.

– Если собираешься заняться со мной любовью, вези меня к себе домой, а то мне здесь не очень нравится.

На выпас стояли всего два-три автомобиля, но их пассажиры явно не принадлежали к числу ночных посетителей Джедже Гулотты. Это были студенты и студентки, обывательские парочки, у которых не нашлось другого места. Монтальбано доехал до самого конца тропинки и затормозил, когда передние колеса уже забуксовали в песке. Большие кусты, рядом с которыми был найден БМВ инженера, остались слева. Тропинка проходила в стороне от них.

– Это место, где его обнаружили? – спросила Анна.

– Да.

– Что ты ищешь?

– Сам не знаю. Давай выйдем.

Они направились к полосе прибоя, Монтальбано взял девушку за талию и прижал к себе, а она с улыбкой склонила голову на его плечо. Она понимала теперь, почему ее пригласил комиссар, это все было инсценировкой: вдвоем они казались обыкновенными влюбленными или любовниками, которые нашли на выпасе возможность уединиться. Похожие на все другие пары, они не возбуждали любопытства.

«Какой мерзавец! – подумала она. – Ему и дела нет до того, что я к нему испытываю».

Внезапно Монтальбано остановился, повернувшись спиной к морю. Заросли находились прямо напротив, по прямой до них было метров сто. Сомневаться не приходилось: БМВ попал туда не с тропинки, а со стороны пляжа и, приблизившись к кустам, остановился, развернувшись капотом к старому заводу, то есть в положении прямо противоположном тому, которое поневоле занимала любая машина, приехавшая с шоссе, так как места для маневра не было. Возвращаться на шоссе приходилось задним ходом по тем же тропинкам. Монтальбано прошел еще немного, нагнув голову и все обнимая Анну: следов от шин не осталось, все смыло море.

– А теперь что будем делать?

– Сначала позвоню Фацио, а потом отвезу тебя домой.

– Комиссар, можно сказать тебе одну вещь со всей откровенностью?

– Конечно.

– Ты просто сволочь.

Глава четвертая

– Комиссар? Это Паскуано. Скажите мне на милость, куда вы, к черту, запропастились? Ищу вас уже три часа подряд, в комиссариате ничего не знают.

– На меня сердитесь, доктор?

– На вас? На весь белый свет!

– И что он вам сделал?

– Меня заставили обслужить Лупарелло вне очереди, точно так же, как бывало и при его жизни. Что, даже после смерти этот человек все равно лучше других? Может, и на кладбище у него будет особое место?

– Вы мне что-то собирались сказать?

– Я предваряю то, что направлю вам в письменном виде. Абсолютно ничего, инженер, упокой Господи его душу, умер естественной смертью.

– То есть?

– У него, выражаясь ненаучно, разорвалось сердце, буквально. В остальном он был совершенно здоров, представляете? Барахлил только мотор, именно он-то и подвел, хотя его и пытались очень профессионально починить.

– На теле были какие-нибудь следы?

– Чего?

– Ну, я не знаю, кровоподтеки, следы инъекций.

– Я же вам сказал: ни-че-го. Я ведь, знаете, не вчера родился. Больше того, я попросил и получил разрешение, чтобы при вскрытии присутствовал мой коллега Капуано, его лечащий врач.

– Соломки подстелили, а, доктор?

– Что вы сказали?!

– Извините, ляпнул сдуру. Какие-нибудь другие болезни?

– Опять двадцать пять. Никаких болезней, давление немного повышено. От него принимал мочегонное, одну таблетку в четверг и другую в воскресенье по утрам.

– Значит, в воскресенье, когда он умер, он ее принял?

– И что из этого? Что это должно означать? Что ему отравили таблетку мочегонного? Вы еще живете во времена Борджа? Или вы принялись читать плохие детективы? Если бы его отравили, я бы, наверное, это заметил, нет?

– Он ужинал?

– Не ужинал.

– Можете сказать мне, в каком часу он умер?

– Вы меня все с ума сведете этим вопросом. Насмотритесь американских фильмов, где как только полицейский спросит, когда совершено преступление, патологоанатом отвечает, что убийца завершил дело тридцать шесть дней тому назад в восемнадцать тридцать два плюс-минус секунда. Вы же сами видели, что труп еще не окоченел, да? Вы же почувствовали, какое пекло было в этой машине, да?

– И что?

– А то, что инженер отошел между семнадцатью и двадцатью двумя накануне того дня, когда его обнаружили.

– И больше ничего?

– И больше ничего. Ах да, забыл: инженер, конечно, помер, это да, но дело свое довел до конца.На чреслах были следы спермы.

– Господин начальник полиции? Говорит Монтальбано. Хочу сказать вам, что мне только что звонил доктор Паскуано. Он сделал вскрытие.

– Монтальбано, не утруждайтесь. Я уже все знаю, около двух мне позвонил Якомуцци, присутствовавший на вскрытии, и мне все доложил. Слава богу!

– Простите, я не понял.

– Я говорю: слава богу, что кто-то в нашей замечательной провинции решает умереть естественной смертью, подавая таким образом хороший пример. Вы не находите? Еще две-три смерти, подобные инженеровой, и мы сравняемся с остальной Италией. Вы говорили с Ло Бьянко?

– Еще нет.

– Позвоните ему прямо сейчас. Скажите ему, что с нашей стороны больше нет возражений. Могут устраивать похороны, когда им угодно, если судья даст добро. Но он-то только этого и ждет. Послушайте, Монтальбано, сегодня утром я забыл вам сказать, моя жена изобрела какой-то сногсшибательный рецепт приготовления осьминожков. Вы ничего не имеете против вечера этой пятницы?

– Монтальбано? Это Ло Бьянко. Хочу вас проинформировать. Сегодня сразу после обеда мне звонил доктор Якомуцци.

«Вот загубленное призвание! – подумал Монтальбано. – В другие времена быть бы Якомуцци отменным глашатаем – ходил бы себе с площади на площадь, стучал в барабан».

– Он сообщил мне, что вскрытие не показало никаких отклонений от нормы, – продолжал судья. – И я в этой связи дал разрешение на захоронение. Вы не имеете ничего против?

– Ничего.

– Могу я таким образом считать дело закрытым?

– Вы не могли бы дать мне еще два дня?

Он услышал, в буквальном смысле слова услышал, как в голове собеседника включился сигнал тревоги.

– Почему, Монтальбано, что такое?

– Ничего, судья, абсолютно ничего.

– Тогда в чем же дело, боже правый? Я признаюсь вам, комиссар, потому что это не тайна, что и я, и прокурор, и префект, и начальник полиции – все мы получили настоятельные просьбы сделать так, чтобы эта история завершилась как можно скорее. В рамках закона, разумеется. Вполне естественная просьба со стороны тех – родных и товарищей по партии, – кто хочет побыстрей забыть и замолчать эту прискорбную историю. И справедливая, по моему разумению.

– Понимаю, судья. Но мне нужно не больше двух дней.

– Но почему? Назовите мне хотя бы одну причину!

Он нашелся, нашел лазейку. Разумеется, нельзя же было сказать, что его просьба ни на чем не основывалась, или, лучше, основывалась на ощущении, непонятно как и откуда взявшемся, будто кто-то держит его за дурака и пока он таковым и является.

– Если вы настаиваете, пожалуйста: я это делаю для общественности. Не хочу, чтобы кто-нибудь пустил слух, будто мы поторопились закрыть дело только потому, что не собирались докапываться до сути. Знаете, ничего не стоит убедить в этом людей.

– Если это действительно так, я согласен. Я даю вам эти сорок восемь часов. Но ни минутой больше. Постарайтесь понять ситуацию.

– Джедже? Как поживаешь, дорогой? Извини, что разбудил тебя в полседьмого вечера.

– Иди ты на хер!

– Джедже, разве так разговаривают с представителями закона? Тебе ведь перед лицом закона только и остается, что обмарать со страху портки. Кстати, спрошу, пока не забыл: правду говорят, что тебе случалось ходить на полметра?

– Каких еще полметра?

– Да тех самых, на букву «х».

– Не будь сволочью. Чего тебе?

– Поговорить надо.

– Когда?

– Сегодня вечером попозже. Скажи мне ты когда.

– Давай в двенадцать.

– Где?

– Как обычно, на Пунтасекка.

– Джедже, целую тебя в губки, дорогой.

– Доктор Монтальбано? Говорит префект Скуатрито. Судья Ло Бьянко только что сообщил мне, что вы попросили еще двадцать четыре часа или сорок восемь часов, точно не помню, чтобы закрыть дело покойного инженера. Доктор Якомуцци, который всегда любезно считал своим долгом информировать меня о развитии событий, сообщил: вскрытие однозначно установило, что Лупарелло скончался от естественных причин. Я не собираюсь оказывать на вас какое-либо давление, то есть как-то на вас влиять, да для того нет и никаких оснований, но я хочу спросить вас: почему?

– Мой запрос, господин префект, как я уже сказал доктору Ло Бьянко и подтверждаю в разговоре с вами, продиктован стремлением блюсти прозрачность правосудия и имеет целью задушить в зародыше любое недоброжелательное заключение по поводу якобы существовавшего у полиции намерения не раскрывать подоплеки случившегося и сдать дело в архив без должной проверки фактов. Вот и все.

Префект заявил, что он удовлетворен ответом, тем более что Монтальбано точно выбрал два глагола (раскрывать и подтверждать) и одно существительное (прозрачность), которые испокон веков входили в лексикон префекта.

– Это Анна, извини, если помешала.

– Что у тебя с голосом? Ты простудилась?

– Нет, я на службе, в оперативном отделении, и не хочу, чтобы меня слышали.

– Ну, что ты мне хочешь сказать?

– Якомуцци позвонил моему начальнику, сообщил, что ты еще не хочешь кончать с Лупарелло. Мой начальник ответил, что ты, по твоему обыкновению, ведешь себя как последняя сволочь, – мнение, которое я разделяю и которое уже имела случай высказать тебе несколько часов назад.

– Ты за этим звонила? Спасибо за подтверждение.

– Комиссар, мне нужно шепнуть тебе еще одну вещь, которую я узнала, как только мы с тобой расстались и я вернулась сюда.

– Анна, я совершенно затрахан, дел по горло. Завтра.

– Я бы на твоем месте не стала терять времени. Тебя это может заинтересовать.

– Имей в виду, что я сегодня до часу или полвторого ночи занят. Если можешь заскочить сейчас, давай.

– Сейчас нет. Подъеду к тебе домой в два.

– Ночи?

– Ага, и если тебя не будет, подожду.

– Алло, Сальво? Это я, Ливия. Мне неудобно, что я звоню тебе на работу, но…

– Ты можешь звонить мне когда и куда угодно. Что случилось?

– Ничего особенного. Я только что прочла в газете о смерти одного политика из твоих краев. Крохотная заметка, говорится, что комиссар Сальво Монтальбано ведет тщательное расследование причин смерти.

– И что из этого?

– Эта смерть прибавляет тебе хлопот?

– Не так чтоб очень.

– Значит, все остается по-прежнему? В субботу ты ко мне приезжаешь? Или опять преподнесешь какой-нибудь неприятный сюрприз?

– Какой?

– Ну, например, оповестишь меня поздним телефонным звонком, что в ходе расследования возникли неожиданные осложнения и, значит, мне придется подождать – сколько? – час, два, а может быть, и недельку. Ты уже так делал, и не один раз.

– Успокойся, на этот раз у меня получится.

– Доктор Монтальбано? Это отец Арканджело Бальдовино, секретарь его преосвященства епископа.

– Очень приятно. Что я могу для вас сделать, падре?

– Его преосвященство узнал и, должен сознаться, был несколько удивлен, что вы считаете целесообразным продолжить следствие по поводу прискорбного и злополучного ухода из жизни инженера Лупарелло. Эти сведения соответствуют истине?

– Соответствуют, – подтвердил Монтальбано и в третий раз принялся объяснять причины своего поступка. Отец Бальдовино, казалось, проникся пониманием, но умолял комиссара закрыть дело как можно скорее, «дабы предотвратить праздные толки и не причинять семье, уже и без того сокрушенной горем, новых мучений».

– Комиссар Монтальбано? Говорит инженер Лупарелло.

«Ядрен батон, так ты разве не умер?» У Монтальбано уже было сорвалась эта шутка дурного тона, однако он успел вовремя остановиться.

– Я сын покойного, – продолжал тот – голос человека интеллигентного, очень воспитанного, никаких признаков местного выговора. – Меня зовут Стефано. Я хотел бы обратиться к вам с просьбой, которая, возможно, покажется вам необычной. Я звоню по поручению мамы.

– Если я могу быть чем-нибудь полезен, пожалуйста.

– Мама желала бы с вами встретиться.

– Что же необычного в вашей просьбе, инженер? Я сам намеревался на днях просить синьору принять меня.

– Дело в том, комиссар, что мама хотела бы встретиться с вами если не сегодня, то завтра.

– Бог мой, инженер, в ближайшие дни у меня не будет ни одной свободной минуты, поверьте. И у вас тоже, полагаю.

– Десять минут найдутся, не беспокойтесь. Вам будет удобно завтра ровно в пять?

– Монтальбано, знаю, что заставил тебя ждать, но я был…

– …в сортире, это твое царство.

– Кончай, чего тебе надо?

– Хотел сообщить тебе о серьезном происшествии. Мне только что звонил Папа из Ватикана и страшно тебя ругал.

– Ты что несешь?

– Да-да, он вне себя, потому что остался единственным человеком в мире, которому ты не доложил о результатах вскрытия Лупарелло. Он чувствует себя обойденным и намеревается, как я понял, отлучить тебя от Церкви. Тебе конец.

– Монтальбано, ты совершенно спятил.

– Ответишь мне на один вопрос?

– Конечно.

– Ты лижешь всем зад по природной склонности или из карьеризма?

Искренность ответа обезоружила Монтальбано.

– Думаю, по природной склонности.

– Слушай, вы закончили экспертизу одежды, которая была на инженере? Нашли что-нибудь?

– Нашли то, что в каком-то смысле можно было предвидеть. Следы спермы на трусах и на брюках.

– А в машине?

– Машину мы еще осматриваем.

– Спасибо. Катись назад в задницу.

– Комиссар? Звоню из телефонной будки у шоссе рядом со старым заводом. Я сделал то, о чем вы меня просили.

– Ну и как, Фацио?

– Вы были совершенно правы. БМВ Лупарелло приехал из Монтелузы, а не из Вигаты.

– Точно?

– Со стороны Вигаты пляж завален бетонными блоками, не проедешь, ему пришлось бы лететь.

– Ты выяснил, каким путем он ехал?

– Да, совершенно невероятным.

– Объясни-ка.

– Между Монтелузой и Вигатой есть десяток дорог и дорожек, на которые можно в определенном месте свернуть, чтобы незамеченным добраться до выпаса, а машина инженера шла по дну пересохшего Каннето.

– Каннето? Да там и проехать-то невозможно!

– Но у меня же получилось, значит, и у кого-то другого тоже могло выйти. Там совсем сухо. Только у моей машины кардан полетел. А поскольку вы не хотели, чтоб я брал служебную машину, теперь мне нужно будет…

– Я тебе заплачу за ремонт. Что-нибудь еще?

– Да. Там, где БМВ выехал на берег речки, на песке остались следы протекторов. Если мы сейчас известим доктора Якомуцци, сможем получить отпечаток.

– Да пошел он к чертям собачьим, этот Якомуцци.

– Как прикажете. Вам еще что-нибудь нужно?

– Нет, Фацио. Возвращайся.

Глава пятая

Маленький пляж на Пунтасекка – песчаная полоска, которую море намыло у подножия каменного холма – в этот час был пуст. Когда появился комиссар, Джедже уже был там и в ожидании его курил сигарету, опершись на машину.

– Вылезай, Сальву, – сказал он Монтальбано, – глотнем малость свежего воздуха.

Какое-то время они стояли молча и курили. Потом Джедже, потушив сигарету, начал:

– Сальву, я ведь знаю, что ты у меня хочешь спросить. И я хорошо подготовился, можешь даже спрашивать вразброску.

Они улыбнулись этому общему воспоминанию. Они знали друг друга еще с подготовительного класса в маленькой частной школе, предшествовавшей школе настоящей, и учительницей у них была синьорина Марианна, сестра Джедже, на пятнадцать лет старше него. Сальво и Джедже были учениками нерадивыми, уроки готовили, особо не вдумываясь, и так же, как попугаи, отвечали. Бывали дни, однако, когда учительница Марианна не довольствовалась их пономарским бубнением и тогда принималась спрашивать вразброску, то есть не по порядку, в котором они выучили: вот тут-то и начинались муки, потому что требовалось понимание, логика.

– Как поживает сестричка? – спросил комиссар.

– Отвез ее в Барселону, там есть одна глазная клиника специализированная. Говорят, делают чудеса. Мне у них сказали, что хотя бы правым глазом она немного будет видеть.

– Когда с ней встретишься, передавай ей от меня пожелание поправиться.

– Будь уверен. Я тебе сейчас говорил, что подготовился. Давай налетай с вопросами.

– У тебя сколько народу работает на выпасе?

– Только шлюх и гомиков будет двадцать восемь. Плюс Филиппо ди Козмо и Мануэле Ло Пипаро, они у меня там следят, чтобы не случалось разных заморочек, ты ж понимаешь, достаточно какой-нибудь ерунды, и я накроюсь медным тазом.

– Поэтому смотришь во все глаза.

– Ясное дело. Ты ж себе представляешь, какой ущерб для меня может выйти, если там вдруг, ну, я не знаю, драка какая-нибудь начнется, или ножом кого пырнут, или кто ноги протянет из-за передозировки.

– А у тебя там всегда только травка?

– Всегда. Травка и максимум – кока. Спроси, спроси у мусорщиков, видели они когда-нибудь с утра шприцы, хоть один-единственный?

– Верю.

– И потом, Джамбалво, шеф полиции нравов, в затылок дышит. Говорит, что меня терпит, только пока я не создаю проблем, а если начну ему мытарить душу серьезными вещами, тут же приструнит.

– Я старину Джамбалво понимаю: он беспокоится, как бы не пришлось прикрыть твою лавочку на выпасе. А то придется распроститься с денежками, которые ты ему отстегиваешь. Ты с ним как рассчитываешься: фиксированную сумму каждый месяц, процент с выручки? Сколько ему даешь?

Джедже улыбнулся:

– Попроси перевести тебя к ним и узнаешь. Я бы порадовался, подкормил бы тебя немножко. А то жаль смотреть на такого бедолагу: живет на одну зарплату, ходит с заплатами на заднице.

– Спасибо за комплимент. Теперь расскажи мне о той ночи.

– Короче, было где-то так десять – полодиннадцатого, Милли работала и увидела фары машины, которая на скорости неслась вдоль моря со стороны Монтелузы. Милли перепугалась.

– Кто эта Милли?

– Звать – Джузеппина Ла Вольпе, родилась в Мистрате, тридцать лет. И девица она башковитая.

Джедже вытащил из кармана сложенную бумажку, протянул Монтальбано:

– Я тут записал настоящие имена и фамилии. И адреса тоже, вдруг захочешь поговорить с ними лично.

– Почему, говоришь, Милли перепугалась?

– Потому что машина подъехать с той стороны не могла, разве что спуститься по Каннето, а там не только машину испортить можно, но и шею сломать. Поначалу она решила, что это светлая мысль Джамбалво: облава без предупреждения. Потом раскинула мозгами: не могли это быть легавые, – кто устраивает облаву на одной машине? Тут уж она чуть не обделалась со страху, потому как ей примерещилось, что это могут быть ребята из Монтероссо: они со мной развязали войну, чтоб отнять у меня выпас, и могла запросто случиться перестрелка. Тогда она уже не спускала глаз с машины, чтоб вовремя смыться, если что, но клиент ейный начал возбухать. Однако Милли успела заметить, что машина развернулась и, приткнувшись к ближним кустам, остановилась.

– Ничего нового ты мне не сообщаешь, Джедже.

– Мужик, который трахал Милли, ее выпустил и задним ходом по тропинке поехал к шоссе. Милли стала прохаживаться туда-сюда, ожидая нового клиента. На то место, где она раньше была с мужиком, подъехала Кармен со своим кавалером, – приезжает к ней каждую субботу-воскресенье, всегда в то же время и сидит часами. Настоящее имя Кармен тоже на бумажке, что я тебе дал.

– И адрес?

– Ага. До того, как клиент выключил фары, Кармен успела заметить, что парочка в БМВ уже при деле.

– Она тебе сказала, что именно видела?

– Ага. У нее было всего несколько секунд, но она видела. Наверно, зрелище ее сразило: машины таких марок на поскотине не попадаются. Короче, женщина, которая сидела за рулем, – да, из головы вылетело, Милли мне говорила, что вела машину женщина, – она развернулась, влезла на колени к мужику, он был на переднем сиденье, сначала поорудовала малость внизу руками, их видно не было, а потом стала елозить вверх-вниз. Или ты уже забыл, как это делается?

– Не думаю. Но давай проверим. Когда кончишь рассказывать, снимешь штаны, упрешься белыми ручками в капот и встанешь раком. Если я чего забыл, ты мне напомнишь, идет? Ну, ладно, давай дальше, некогда мне с тобой тут время терять.

– Когда они закончили, женщина открыла дверцу и вылезла, одернула юбку, дверцу захлопнула. Мужик, вместо того, чтоб завестись и уехать, остался себе на месте и голову откинул назад. Женщина проходила мимо машины Кармен, и прям в этот момент ее осветили фары. Красивая, волос светлый, прикид что надо. В левой руке держала сумку вроде мешка. И двигалась к старому заводу.

– Еще что-нибудь?

– Да. Мануэле, он объезжал выпас и смотрел, все ли в порядке, видел, как она шагала с выпаса к шоссе. А поскольку ему показалось, что она не здешнего поля ягода, он повернул за ней, но какая-то машина ее подобрала.

– Постой минутку, Джедже. Мануэле видел, как она стояла у шоссе и голосовала, чтоб кто-нибудь ее подвез?

– Сальву, ну ты даешь. Прям прирожденный легавый.

– Почему?

– Потому что именно это заставило Мануэле призадуматься. То есть он не видал, чтоб она голосовала, а машина все равно остановилась. И это еще не все. Мануэле показалось, что в машине, которая ехала быстро, уже была даже дверка открыта, когда она притормозила, чтоб ту посадить. Мануэле даже не успел записать номер, не сообразил.

– Ну да. А о мужике в БМВ, о Лупарелло, можешь мне что-нибудь сказать?

– Мало что. Был в очках и в пиджаке, который так и не снял, несмотря на все дела и на жарищу. Однако тут есть один пункт, где Милли и Кармен расходятся. Милли говорит, что когда машина приехала, у мужика был то ли галстук, то ли черный платок на шее, а Кармен божится, что когда она его видела, никакого галстука не было, а была расстегнутая рубашка. По мне, так это ерунда: было не было, ведь инженер мог снять галстук, когда трахался. Верно, он ему мешал.

– Галстук – да, а пиджак – нет? Это не ерунда, Джедже, раз в машине не нашли никакого галстука и никакого платка.

– Это ничего не значит, мог выпасть на землю, когда женщина выходила.

– Люди Якомуцци прочесали все и ничего не нашли.

Постояли молча раздумывая.

– Может, есть объяснение для того, что видела Милли, – вдруг сказал Джедже. – Не галстук это был и не платок, а ремень безопасности, ясное дело, спускались по Каннето, там полно камней, – и инженер его отстегнул, когда женщина ему прыгнула на колени, – ремень ему уж точно бы мешал.

– Возможно.

– Сальву, я тебе все выложил, что мне удалось выяснить по этому вопросу. И говорю я тебе это в моих собственных интересах. Потому что мне совсем не улыбается, чтобы такие шишки, как Лупарелло, приезжали сюда отдавать концы. Теперь все зациклились на выпасе, и ты чем раньше закроешь дело, тем лучше. Через пару дней народ обо всем забудет, и мы опять начнем работать со спокойной душой. Я могу идти? В это время у нас там самый пик.

– Погоди. А сам ты что об этом думаешь?

– Я? Ты ж у нас легавый. Во всяком случае, чтоб тебе сделать приятное, я тебе скажу, что это дело мне не нравится, что-то тут нечисто. Положим, женщина – шлюха высокого класса, иностранка. Что, ты мне будешь рассказывать, что Лупарелло некуда ее повезти?

– Джедже, ты знаешь, что такое извращение?

– Ты у меня об этом спрашиваешь? Я тебе такое могу порассказать, что тебя вывернет не отходя от кассы, прям мне на ботинки. Я знаю, что ты имеешь в виду: мол, эти двое заехали на выпас, потому что это место подействовало на них возбуждающе. Иногда такое случается. Знаешь, что как-то раз ночью явился один судья со всей охраной?

– Не может быть! И кто это был?

– Судья Козентино, фамилию я тебе могу назвать. Вечером, накануне того дня, когда его с позором отправили в отставку, он прибыл на выпас с машиной сопровождения, снял трансвестита и его отымел.

– А охрана?

– Гуляла по берегу моря. Однако возвращаясь к делу: Козентино знал, что его песенка спета, и оттянулся в полный рост. Но инженеру какой был в этом интерес? Не такой он человек. Женский пол он любил, это все знают, но с оглядкой, чтоб не засветиться. И потом, хотел бы я увидеть ту проститутку, с которой ему так захотелось срочно перепихнуться, что он даже наплевал на свою карьеру. Не-ет, что-то мне не верится, Сальву.

– Продолжай.

– Если же предположить, что женщина не была шлюхой, все еще невероятней. Они вообще ни за что не показались бы на выпасе. И потом, машину вела она, это доказано. Шлюхе никто не доверит машину, которая стоит кучу денег, тем более такой зверь-бабе. Сначала она без проблем спускается по Каннето, потом, когда инженер у нее загибается между ног, встает спокойно, вылезает, приводит себя в порядок, закрывает дверцу и вперед. Для тебя это нормально?

– Для меня это ненормально.

Джедже рассмеялся и щелкнул зажигалкой.

– Что тебя разбирает?

– А ну-ка подойди поближе, мудила. Ближе.

Комиссар подчинился, и Джедже посветил ему в глаза. Потом потушил зажигалку.

– Я все понял. Мысли, что пришли в голову тебе, представителю закона, совпадают с теми, что посетили меня, представителя преступного мира. И ты хотел только проверить, так ли это, да, Сальву?

– Да, угадал.

– Я никогда в тебе не ошибался. Будь здоров, пока.

– Спасибо, – сказал Монтальбано.

Комиссар тронулся первым, но вскорости друг с ним поравнялся и сделал знак притормозить.

– Чего тебе?

– Не знаю, что у меня с головой, раньше хотел тебе сказать. А знаешь, что ты очень хорошо смотрелся сегодня после обеда у нас на выпасе за ручку с инспекторшей Феррара?

И Джедже нажал на газ, чтобы оказаться от комиссара на безопасном расстоянии, а потом поднял руку в знак приветствия.

Вернувшись домой, Монтальбано записал кое-какие подробности, сообщенные Джедже, но скоро на него навалился сон. Он посмотрел на часы, увидел, что было начало второго, и отправился спать. Его разбудили настойчивые звонки в дверь, он поискал глазами будильник, было четверть третьего. Комиссар с трудом поднялся – он всегда медленно просыпался.

– Кого это черт несет в такое время?

Как был в трусах; пошел открывать.

– Привет, – сказала Анна.

Он о ней совершенно забыл, девушка говорила ему, что зайдет примерно в этот час. Анна внимательно его оглядела.

– Вижу, что ты одет сообразно случаю, – заметила она и вошла.

– Говори, что собиралась, а потом марш домой, а то я еле живой.

Монтальбано действительно было неприятно это вторжение, он пошел в спальню, натянул брюки и рубашку, вернулся в гостиную. Анны там не оказалось, она открыла в кухне холодильник и уже впилась в бутерброд с ветчиной.

– Умираю с голоду.

– Ешь и говори.

Монтальбано поставил на газ кофеварку.

– Ты будешь кофе? В такой час? И потом сможешь уснуть?

– Анна, я тебя прошу. – У него не получалось быть вежливым.

– Ладно. Сегодня после обеда, когда мы расстались, я услышала от одного коллеги, который, в свою очередь, получил эту информацию через осведомителя, что со вчерашнего дня, с утра вторника, один тип обошел всех ювелиров, скупщиков краденого и ломбарды, подпольные и нет, и предупредил: если вдруг кто-нибудь придет оценить или заложить некое украшение, пусть сообщат ему. Речь идет о колье – цепочка из цельного золота, подвеска в форме сердца, усыпанная бриллиантами. Такую штуковину можно купить в универмаге за десять тысяч лир, только что эта настоящая.

– И как ему должны это сообщить, по телефону?

– Кончай шутить. Каждому он велел подать особый знак, не знаю, вывесить там из окна зеленую тряпку или прилепить к входной двери кусок газеты, или что-нибудь в том же духе. Так хитрец видит все, а его никто не видит.

– Хорошо, но мне-то…

– Дай мне договорить. По тому, как он разговаривал и как держался, люди, к которым он приходил, поняли: лучше делать так, как он говорит. Потом мы узнали, что в это же самое время и другие делали такие же обходы по всей провинции, включая Вигату. Значит, потерявший цепочку хочет получить ее обратно.

– Я в этом ничего плохого не вижу. Но почему, по твоему разумению, это меня должно заинтересовать?

– Потому что скупщику в Монтелузе этот тип сказал, что цепочку, может быть, потеряли на выпасе в ночь с воскресенья на понедельник. Теперь это тебя заинтересовало?

– До определенной степени.

– Знаю, это может быть простым совпадением и не иметь никакого отношения к смерти Лупарелло.

– Во всяком случае, спасибо тебе. Теперь возвращайся домой, а то поздно.

Кофе был готов, Монтальбано налил себе, и Анна, конечно, не упустила случая.

– А мне?

С ангельским терпением комиссар наполнил другую чашку и поставил перед ней. Анна ему нравилась, но как она не могла взять в толк, что он увлечен другой?

– Нет, – вдруг сказала Анна, отрываясь от кофе.

– Что – нет?

– Не хочу возвращаться домой. Тебе было бы совсем неприятно, если бы я осталась сегодня ночью здесь с тобой?

– Да, мне было бы неприятно.

– Но почему?

– Мы слишком большие друзья с твоим отцом. Мне кажется, это было бы нечестно по отношению к нему.

– Какая чушь!

– Может быть, чушь, но это так. И потом, ты забываешь, что я влюблен, и очень серьезно, в другую женщину.

– Которой здесь нет.

– Нет, но это дела не меняет. Не глупи и не говори глупостей. Тебе не повезло, Анна, ты имеешь дело с честным человеком. Ничего не поделаешь. Извини.

Сон не шел. Анна оказалась права, когда предупреждала, что после кофе заснуть ему не удастся. Но был и еще один раздражающий фактор: если цепочка была потеряна на выпасе, Джедже совершенно точно об этом оповестили. Но Джедже об этом умолчал, и, конечно, не потому, что речь шла о факте малозначительном.

Глава шестая

К пяти тридцати утра, после бесконечных вставаний и укладываний в постель, Монтальбано придумал наконец, как натянуть Джедже нос и заставить таким образом расплатиться за молчание относительно потерянной цепочки и за шуточку, отпущенную по поводу его визита на выпас. Он долго стоял под душем, выпил одну за другой три чашки кофе, потом сел в машину. Добравшись до Рабато, самого старого квартала Монтелузы, разрушенного тридцать лет назад оползнем – теперь в его развалинах, подправленных, насколько это было можно, и в готовых обвалиться хибарках обитали тунисцы и марокканцы, прибывшие на остров нелегально, – он пошел пешком по узким и извилистым улочкам к площади Санта-Кроче: церковь среди руин осталась цела. Вытащил из кармана бумажку, которую ему дал Джедже: Кармен, в миру Фатьма бен Галуд, туниска, жила в доме 48. Это была настоящая дыра – одна комнатушка, вход в которую вел прямо с улицы, с оконцем, прорубленным в дощатой двери, чтобы проходил воздух. Он постучал, но никто не ответил. Постучал сильнее, и на этот раз сонный голос спросил:

– Кто?

– Полиция, – выдал Монтальбано. Он решил действовать наверняка и захватить ее врасплох, пока она еще не успела прийти в себя спросонья. К тому же Фатьма, работая на выпасе, наверняка спала еще меньше него. Дверь открылась, женщина на пороге была закутана в большое купальное полотенце, которое придерживала рукой у груди.

– Что надо?

– Поговорить.

Она посторонилась. В комнатушке стояла двуспальная кровать, маленький стол и два стула, газовая плитка. Пластиковая занавеска отделяла раковину и унитаз от остальной комнаты. Все содержалось в порядке и было начищено до блеска. Но запах ее тела и дешевеньких духов вытеснил весь воздух.

– Покажи мне вид на жительство.

Как будто от страха она уронила полотенце, прикрывая руками лицо. Длинные ноги, тонкая талия, плоский живот, грудь высокая и упругая, – красивая женщина, вроде тех, которых показывают по телевизору в рекламных роликах. Мгновение спустя, по тому, как неподвижно застыла в ожидании Фатьма, он сообразил, что это вовсе не страх, а попытка уладить отношения тем самым способом, который больше всего в ходу между женщинами и мужчинами.

– Оденься.

Из одного угла комнатушки в другой была протянута проволока, Фатьма направилась туда: широкие плечи, великолепная спина, ягодицы маленькие и круглые.

«С такой фигурой, – подумал Монтальбано, – пришлось же ей повидать видов».

Он представил себе опасливую очередь у закрытых дверей кабинетов в соответствующих учреждениях, за которыми Фатьма зарабатывала «терпимость со стороны властей», терпимость именно в духе дома терпимости. Фатьма, надев марлевое платьице на голое тело, осталась на ногах перед Монтальбано.

– Так что же, где эти документы?

Женщина покачала головой в знак отрицания. И стала беззвучно плакать.

– Не пугайся, – сказал комиссар.

– Я не пугаться. Я очень не везет.

– Почему это?

– Потому, если ты приходить мало дней позже, меня уже тут не быть.

– И куда ты собиралась?

– Один синьор из Фелы, я ему нравиться, в воскресенье сказал хотеть со мной жениться. Я ему верить.

– Это тот, который к тебе приезжает каждую субботу-воскресенье?

Фатьма вытаращила глаза:

– Ты откуда знать?

И опять принялась плакать.

– Но теперь все.

– Скажи мне одну вещь. Джедже тебя отпускает с этим синьором из Фелы?

– Синьор говорил синьор Джедже, синьор платить.

– Слушай, Фатьма, будем считать, что меня здесь не было. Хочу задать тебе только один вопрос, и если ты мне скажешь правду, я поворачиваюсь и ухожу, и ты можешь опять ложиться спать.

– Что хочешь знать?

– У тебя спрашивали на выпасе, не находила ли ты чего-нибудь?

Глаза у нее заблестели.

– О да! Приходить синьор Филиппо, он человек синьора Джедже, сказать всем, кто найти золотую цепочку, сердце с брильянтами, дать сразу ему. Если не найти, искать.

– И тебе известно, нашли ее?

– Нет. Эту ночь все опять искать.

– Спасибо, – сказал Монтальбано, идя к двери. На пороге он остановился и повернулся посмотреть на Фатьму. – Ни пуха.

И таким образом Джедже был оставлен в дураках: то, что он старательно скрывал, Монтальбано ухитрился все равно узнать. И из только что сказанного Фатьмой он сделал логические выводы.

Он явился в комиссариат ни свет ни заря, так что охранник посмотрел на него с тревогой:

– Случилось что?

– Ничего, – успокоил он охранника. – Просто я сегодня рано проснулся.

Он уже успел купить две островные газеты и принялся за них. Первая объявляла о торжественных похоронах Лупарелло, назначенных на следующий день, и не скупилась на подробности. Траурная церемония должна была состояться в кафедральном соборе, богослужение совершал епископ собственной персоной. Предполагалось принять исключительные меры безопасности, учитывая вполне предсказуемый наплыв важных лиц, которые явятся выразить соболезнования и отдать последний долг покойному. Для краткости упоминались только два министра, четыре помощника министра, в общей сложности восемнадцать депутатов парламента и сенаторов и уйма депутатов областного масштаба. И следовательно, были задействованы полицейские, карабинеры, налоговая полиция, полиция муниципальная, не считая уже личной охраны и охраны другого рода, личной в еще большей степени, о которой газета умалчивала, рекрутированной из числа людей, которые, безусловно, имели отношение к охране общественного порядка, но располагались по другую сторону баррикады. Вторая газета повторяла в общем то же, добавляя, что гроб с телом покойного выставлен в вестибюле особняка Лупарелло и что в нескончаемой веренице скорбящих каждый ждал своей очереди, дабы выразить свою благодарность за то, что покойник, естественно еще не будучи таковым, совершил, неустанно трудясь на общее благо.

Тем временем появился бригадир Фацио, и с ним Монтальбано долго говорил о некоторых следственных делах, которые были в производстве. Из Монтелузы звонков не поступало. Настал полдень, и комиссар открыл папку, ту самую, где лежали показания мусорщиков по поводу обнаружения тела, списал их адреса, попрощался с бригадиром и полицейскими и сказал, что покажется после обеда.

Если люди Джедже говорили о цепочке с проститутками, без сомнения, они перемолвились словцом и с мусорщиками.

Спуск Гравет, двадцать восемь, дом в три этажа, с домофоном. Ответил немолодой женский голос.

– Я друг Пино.

– Его нету дома.

– Разве он еще не закончил в «Сплендор»?

– Закончил, да ушел в другое место.

– Вы мне откроете, синьора? Мне ему нужно только оставить конверт. Этаж какой?

– Последний.

Бедность, но пристойная: две комнаты, кухня, в общем не маленькая, клозет. С порога уже была видна вся квартира. Синьора, скромно одетая пятидесятилетняя женщина, проводила его: «Сюда, в комнату Пино».

Комнатка, полная книг и журналов, маленький столик, заваленный бумагами, у окна.

– Куда Пино пошел?

– А в Ракадалли, репетировать трагеть Мартольо сочинение пробовать, об усекновении главы Иоанна Крестителя^[13]. Сыну-то моему нравится на тиятре играть.

Монтальбано пододвинулся к столику; Пино, видимо, сочинял пьесу, на листе бумаги он записал в столбик несколько реплик. Но при имени, которое попалось ему на глаза, комиссара будто дернуло током.

– Синьора, вы мне не дадите стаканчик воды?

Как только женщина вышла, он согнул листок и положил себе в карман.

– А конверт? – напомнила ему синьора, возвращаясь и протягивая стакан.

Монтальбано разыграл великолепную пантомиму, которой бы Пино, присутствуй он при этом, немало восхищался: сначала искал в карманах штанов, потом, все больше суетясь, в карманах пиджака, потом сделал удивленную мину и в конце концов с силой стукнул себя по лбу:

– Какой дурак! Конверт-то я ведь забыл в конторе! Пятиминутное дело, синьора, бегу за ним и тут же вернусь.

Он забрался в машину, вынул листок, который только что прикарманил, и, пробежав его глазами, во второй раз передернулся. Опять включил зажигание, поехал. Улица Линкольна, 102. В своих показаниях Capo назвал номер квартиры. Прикинув в уме, комиссар высчитал, что техник-мусорщик должен был проживать где-то на седьмом этаже. Дверь в подъезд была открыта, лифт не работал. Он взобрался пешком на седьмой этаж, но зато сделал приятное открытие, что его расчеты оказались верны: начищенная табличка на двери гласила: «Монтаперто Бальдассаре». Открывать вышла женщина, молодая и миниатюрная, на руках ребенок, в глазах – беспокойство.

– Дома Capo?

– Пошел в аптеку купить лекарства для нашего сына, но сейчас будет.

– Почему в аптеку, малыш что, заболел?

Не говоря ни слова, женщина отвела немного руку, чтобы дать посмотреть на ребенка. Маленький был болен, да еще как: желтенькое личико, щеки провалились, большие глаза сверлили чужака уже по-взрослому озлобленно. Монтальбано стало его жалко, ему тяжело было переносить страдания малых детей, несправедливые, ведь они не успели еще прогневить Бога.

– Что у него?

– Врачи сами не понимают. А вы кто?

– Меня зовут Вирдуццо, работаю бухгалтером в «Сплендор».

– Заходите.

Женщина успокоилась. Квартира была в беспорядке, сразу становилось ясно, что жена Capo постоянно прикована к маленькому и не успевает думать о доме.

– А какое у вас дело к Capo?

– Кажется, я ошибся и начислил ему меньше положенного в последнюю зарплату, хотел взглянуть на распечатку платежной ведомости, которую ему дали.

– Если только это, – сказала женщина, – нет смысла ждать Capo. Я могу вам показать распечатку. Идемте.

Монтальбано последовал за ней, у него уже был готов новый предлог, чтобы досидеть до прихода мужа. В спальне стоял неприятный запах, как от прогоркшего молока. Женщина пыталась выдвинуть верхний ящик комода, но у нее не получалось, потому что свободна была только одна рука, в другой она держала ребенка.

– Если вы разрешите, я помогу, – сказал Монтальбано.

Женщина подвинулась, комиссар открыл ящик и увидел, что он полон бумаг, счетов, аптечных рецептов, квитанций.

– А где тут ведомости?

Именно в эту минуту в спальню вошел Capo, они не слышали, как он вернулся, дверь в квартиру осталась открытой. При виде Монтальбано, рывшегося в ящике, его пронзила мысль, что комиссар обыскивает дом в поисках цепочки. Парень побледнел, ноги у него стали ватными, и он привалился к косяку.

– Вы – зачем? – выговорил он еле-еле.

При виде откровенного испуга мужа женщина тоже заразилась паникой и отозвалась раньше, чем Монтальбано успел раскрыть рот.

– Так это же бухгалтер Вирдуццо! – почти закричала она.

– Вирдуццо? Это комиссар Монтальбано!

Женщина пошатнулась, и Монтальбано бросился ее поддержать в страхе за ребенка, рисковавшего оказаться на полу вместе с матерью, затем помог ей усесться на кровать. Потом комиссар заговорил, и слова рождались у него сами собой, безо всякого вмешательства сознания. Подобный феномен уже имел место в его опыте, и один журналист с богатым воображением выразился по этому поводу так: «Молния интуиции, которая время от времени ударяет в нашего полицейского».

– Куда вы девали цепочку?

С трудом переставляя подкашивающиеся ноги, Capo направился к своей тумбочке, открыл ящик, вытащил сверток в газетной бумаге и бросил его на кровать. Монтальбано подобрал его; пошел в кухню, уселся и развернул газету. Это было украшение грубоватое и филигранное в одно и то же время: грубоватое по дизайну и филигранное по тонкости работы и огранке бриллиантов. Capo тем временем приплелся за ним в кухню.

– Когда ты его нашел?

– В понедельник, утром рано, на выпасе.

– Ты говорил об этом кому-нибудь?

– Никак нет, только вот ей, моей жене.

– А кто-нибудь приходил к тебе допытываться, что, мол, не находил ли ты, часом, такую-то цепочку?

– А как же. Филиппо ди Козмо, он человек Джедже Гулотты.

– А ты что ему ответил?

– Что ничего не находил.

– Точно?

– Точно так, мне так кажется. А он говорит, что, ежели вдруг найду, чтоб нес ему, без глупостей, потому как это все дело страшно деликатное.

– Пообещал тебе что-нибудь?

– А как же. Что отметелит так, что мама родная не узнает, если найду и оставлю себе, и пятьдесят тысяч, если, наоборот, принесу ему.

– Что вы собирались делать с цепочкой?

– Хотел заложить. Мы так порешили, я и Тана.

– И не собирались ее продавать?

– Никак нет, она ж не наша, мы так себе представляли, как будто нам ее одолжили, не хотели пользоваться ситуацией.

– Мы люди честные, – присоединилась жена, входя в кухню и утирая глаза.

– Что думали делать с деньгами?

– Пустить на лечение нашего сына. Тогда б его можно было увезти отсюда далеко, в Рим, в Милан, куда угодно, лишь бы там были врачи, которые понимают.

Какое-то время все молчали. Потом Монтальбано попросил у женщины два листа бумаги, и она вырвала их из тетради, в которую записывала расходы. Один из листков комиссар протянул Capo:

– Вот, нарисуй мне план, укажи точно место, где ты нашел цепочку. Ты ведь у нас проектировщик, так?

Пока Capo корпел над рисунком, на втором листе Монтальбано писал:

«Я, нижеподписавшийся Монтальбано Сальво, комиссар управления охраны общественного порядка Вигаты (провинция Монтелузы), заявляю, что сего дня получил из рук синьора Монтаперто Бальдассаре, уменьшительно Capo, цепь из цельного золота с подвеской в форме сердца также из цельного золота, с россыпью бриллиантов, найденную им лично в районе местности под названием «выпас» при исполнении им своих служебных обязанностей в качестве работника экологической службы».

Он расписался, но посидел немного в раздумье, прежде чем поставить дату под распиской. Потом решился и написал: «Вигата, 9 сентября 1993». Capo в это время тоже закончил.

– Отлично, – сказал комиссар, рассматривая обстоятельнейший план.

– А тут, наоборот, неправильно число указано, – заметил Capo. – Девятое было в понедельник. А сегодня у нас одиннадцатое.

– Число указано правильно. Ты цепочку мне принес в управление в тот же день, когда ее нашел. Она у тебя в кармане лежала, когда ты пришел в комиссариат заявлять, что вы нашли Лупарелло, но ты мне ее передал после, потому что не хотел, чтоб видел твой товарищ по работе. Ясно?

– Если вы так говорите…

– И храни ее как зеницу ока, эту расписку.

– А теперь что, вы у меня его арестуете? – спросила женщина.

– Почему, что он такого сделал? – ответил Монтальбано, вставая.

Глава седьмая

В ресторанчике Сан Калоджеро его уважали, даже не потому, что он был комиссаром, а за то, что он был хорошим клиентом, из тех, кто понимает и любит хорошую кухню. Ему принесли свежайших морских петушков, зажаренных до хруста, маслу от жарки давали сначала стечь на тонкую прозрачную бумагу, в которую имеют обыкновение заворачивать хлеб. Завершали обед кофе и долгая прогулка по восточному молу. После он вернулся в управление. Фацио, завидев его, поднялся из-за письменного стола:

– Комиссар, там вас дожидаются.

– Кто?

– Пино Каталано, вы его помните? Один из двух мусорщиков, что наткнулись на Лупарелло.

– Скажи ему, пусть сразу заходит.

Он тут же понял, что молодой человек нервничает.

– Садись давай.

Пино опустился на самый краешек стула.

– Можно спросить, почему вы пришли ко мне домой разыгрывать комедию? Мне скрывать нечего.

– Я это сделал, чтоб не пугать твою мать, вот и все. Если б я ей сказал, что я комиссар, ее, может, удар бы хватил.

– Если так, то спасибо.

– Как это ты догадался, что это я приходил тебя искать?

– Я звонил моей матери, хотел узнать, как она там, – когда я уходил, у ней голова трещала, – и она мне говорит, что приходил человек, должен был передать конверт, но конверт забыл. Сказал, что сейчас принесет, но ушел и больше не показывался. Мне стало любопытно, и я попросил мать описать посетителя. Вы когда в следующий раз захотите прикинуться кем-нибудь другим, родинку под левым глазом заклейте. Зачем вы приходили?

– Один вопрос. Являлся к тебе кто-нибудь с выпаса спрашивать, не нашел ли ты, случаем, цепочку?

– Так точно, вы его знаете, Филиппо ди Козмо.

– А ты?

– А я ему сказал, что не находил, и это на самом деле правда.

– А он?

– А он мне сказал, что если б я вдруг нашел, тем лучше, он бы мне подарил пятьдесят тысяч лир, а если б нашел и ему не принес – мне бы крышка. То же самое, слово в слово, он сказал Capo. Только и Capo тоже ничего не находил.

– Ты заглянул домой перед тем, как идти сюда?

– Никак нет, сюда прямо.

– Ты сочиняешь всякие там пьесы?

– Никак нет, однако мне нравится иногда играть.

– А это тогда что такое?

И Монтальбано положил перед ним листок, который увел со столика. Пино посмотрел на него без всякого удивления и улыбнулся:

– Не-е, это не сцена из пьесы, это…

И вдруг, растерявшись, онемел. До него дошло, что раз тут не подмостки, ответную реплику выдать не так-то просто.

– Я тебе помогу, – сказал Монтальбано. – Это запись телефонного разговора, который кто-то из вас двоих вел с адвокатом Риццо, как только вы обнаружили труп Лупарелло и еще до того, как пришли ко мне в комиссариат заявлять о происшествии. Так?

– Так точно.

– Кто звонил?

– Я. Но Capo стоял рядом и слушал в трубку.

– Зачем вы это сделали?

– Затем, что инженер был человек известный, сила. И мы тогда подумали предупредить адвоката. Нет, не так, сначала хотели звонить депутату Кузумано.

– И почему не позвонили?

– Потому как Кузумано без Лупарелло – все равно что тот, у кого во время землетрясения не только дом провалился, но и деньги, которые под матрасом лежали.

– Объясни мне получше, почему вы предупредили Риццо.

– Потому как, не знаю, вдруг еще что-то можно было сделать.

– Что именно?

Пино не отвечал, он потел и водил языком по губам.

– Я тебе опять помогу. Ты говоришь, вдруг еще что-то можно былосделать. Скажем, переместить машину с выпаса и поставить в каком-нибудь другом месте, чтобы тело нашли там?

– Так точно.

– И вы были готовы на это?

– Ясное дело. За этим и звонили!

– И чего вы от него ждали?

– Что он, может, нам даст другую работу, сделает так, чтоб мы прошли конкурс на техников, найдет хорошее место, чтоб мы покончили с этим занятием мусорщиков поганых. Комиссар, да вы ж это знаете лучше меня: ежели попутного ветра нету, не поплывешь.

– Объясни мне самое главное: зачем ты записал ваш разговор? Собирался его шантажировать?

– И как же это? Словами, что он сказал по телефону? Слова ж – это дело такое, вылетели и нету.

– Тогда зачем?

– Поверите – хорошо, а нет – я переживу. Я этот разговор записал, чтоб мне его потом изучить, а то меня – а я человек театральный – он не убеждал.

– Не понимаю.

– Давайте так: допустим, то, что здесь записано, должно быть представлено на сцене, да? Теперь я, персонаж Пино, звоню с утра пораньше персонажу Риццо и говорю, что нашел мертвым человека, которому он и секретарь, и преданный друг, и товарищ по партии. Родней родного брата. А персонаж Риццо сидит себе и в ус не дует, спокойный, как удав, не тревожится, не спрашивает, где мы его нашли, от чего он умер, может, застрелили его или он в аварии погиб. Ничегошеньки, спрашивает только, почему мы решили позвонить именно ему. По-вашему, это нормально звучит?

– Нет. Продолжай.

– Никакого изумления, вот. Наоборот, пробует отгородиться от покойника, будто речь идет, примерно, о малознакомом. И сразу велит идти и делать, что полагается, то бишь заявлять в полицию. И трубку кладет. Не-е, комиссар, как пьеса это все будет неубедительно, публика засмеет, непохоже на правду.

Монтальбано отпустил Пино, оставив себе листок. Когда мусорщик ушел, он перечитал его еще раз.

Было похоже на правду, еще как похоже. Похоже до неправдоподобия, при условии, что в воображаемой драме, которая была не такой уж и воображаемой, Риццо до этого звонка уже знал, где и как умер Лупарелло, и только того и ждал, чтобы труп обнаружили как можно скорее.

Якомуцци обалдело уставился на Монтальбано, комиссар стоял перед ним при полном параде: темно-синий костюм, белая рубашка, бордовый галстук, черные ботинки, надраенные до блеска.

– Господи Иисусе! Ты жениться собрался?

– Вы закончили с машиной Лупарелло? Нашли что-нибудь?

– Внутри ничего особенного. Но…

– …кардан у нее был сломан.

– А ты откуда знаешь?

– Птичка на хвосте принесла. Глянь, Якомуцци.

Вытащил из кармана цепочку и швырнул на стол. Якомуцци взял ее, осмотрел внимательно, выразил жестом свое удивление.

– Это ведь настоящая! Стоит десятки и десятки миллионов! Ее украли?

– Нет, ее нашли на земле на выпасе и принесли мне.

– На выпасе? И кто эта шлюха, что может позволить себе такую роскошь? Шутишь?

– Ты должен провести экспертизу, сфотографировать ее, ну, в общем, разные там ваши штуки. Дай мне результаты как можно скорее.

Зазвонил телефон, Якомуцци ответил и затем передал трубку коллеге.

– Алло?

– Комиссар, это я, Фацио, возвращайтесь скорей в город, а то у нас тут дурдом.

– Что такое?

– Учитель Контино вдруг вздумал по людям стрелять.

– Что значит – стрелять?

– Стрелять, стрелять. Пальнул два раза со своего балкона в народ, который сидел внизу у дома в баре, кричал дурным голосом, чего – никто не понял. Третий раз разрядил в меня, когда я в подъезд входил посмотреть, в чем дело.

– Никого не убил?

– Никого. Зацепил руку одному по фамилии Де Франческо.

– Ладно, сейчас буду.

На протяжении десяти километров, отделявших его от Вигаты и преодоленных им на полной скорости, Монтальбано думал об учителе Контино, – они были не просто знакомы, но даже связаны общей тайной. Полгода назад комиссар совершал прогулку, которую два или три раза в неделю привык позволять себе, вдоль восточного мола до самого маяка. Однако сначала он заходил в лавку Ансельмо Греко – лачугу, странно выглядевшую на проспекте среди магазинов модной одежды и баров, сверкавших зеркалами. Греко помимо прочих диковин, вышедших из употребления, как то: глиняных марионеток сицилийского народного вертепа, покрытых ржавчиной гирь от весов столетней давности – торговал смесью поджаренных и подсоленных тыквенных семечек, турецкого гороха, бобов и китайских орешков. Монтальбано просил насыпать ему фунтик и следовал дальше. В тот день он добрался до самого конца мола до основания маяка и уже повернул назад, когда заметил внизу человека, уже далеко не молодого, сидевшего на бетонном блоке волнореза, не обращая внимания на брызги, которыми обдавал его сильный морской прибой, в застывшей позе, с опущенной головой. Монтальбано вгляделся получше, не было ли у человека в руках лески, но тот не рыбачил, он вообще ничем не был занят. Вдруг он поднялся, быстро перекрестился, покачнулся на носках.

– Стойте! – крикнул Монтальбано.

Человек замер, он думал, что был здесь один. Монтальбано настиг его в два прыжка, схватил за лацканы пиджака, приподнял и оттащил от края.

– Да что вы надумали? Утопиться хотели?

– Да.

– Но почему?

– Потому что моя жена наставляет мне рога.

Чего угодно мог ожидать Монтальбано, но только не подобного объяснения, человеку было явно за восемьдесят.

– Вашей жене сколько лет?

– Ну, скажем, восемьдесят. Мне восемьдесят два.

Нелепый разговор в нелепой ситуации, и комиссару не хотелось его продолжать; он подцепил человека под руку и, подталкивая, потащил в сторону города. В этот момент, усугубляя абсурдность ситуации, человек представился:

– Позвольте? Я Джозуе Контино, в прошлом учитель начальных классов. А вы кто? Разумеется, если сочтете нужным мне об этом сказать.

– Меня зовут Сальво Монтальбано, я комиссар управления охраны общественного порядка Вигаты.

– А, вот как! Вы как раз кстати: скажите ей вы, этой страшной шлюхе, моей жене, чтоб она не смела путаться с Агатино Де Франческо, иначе я в один прекрасный день сотворю что-нибудь неподобное.

– Кто это, Де Франческо?

– Когда-то служил почтальоном. Он моложе меня, и пенсия у него в полтора раза больше моей.

– Вы уверены в том, что говорите, или это только подозрения?

– Уверен. Вот те крест. Каждый божий день после обеда, в дождь или в ведро, этот Де Франческо является пить кофе в бар прямо у моего дома.

– Ну и что?

– Вот вы, сколько времени вы будете пить чашку кофе?

На мгновение Монтальбано поддался тихому сумасшествию старого учителя.

– Зависит от обстоятельств. Если у стойки…

– При чем здесь стойка? За столиком!

– Ну-у, если, к примеру, у меня в баре встреча и я жду кого-нибудь или просто хочу убить время…

– Нет, дражайший, этот заседает там только затем, чтобы пялиться на мою жену, и она тоже на него смотрит, и, уверяю вас, возможности они не теряют.

Между тем они уже добрались до города.

– Учитель, где вы живете?

– В конце проспекта, на площади Данте.

– Давайте пройдем задами, так лучше. – Монтальбано не хотелось, чтобы старик, мокрый и дрожавший от холода, возбудил любопытство и вопросы соседей.

– Вы подниметесь ко мне? Хотите чашечку кофе? – спрашивал учитель, пока вытаскивал из кармана ключи от подъезда.

– Нет, спасибо. Переоденьтесь, пожалуйста, учитель, и обсушитесь.

В тот же вечер он вызвал Де Франческо, бывшего почтальона, старичка тщедушного и вздорного. На советы комиссара тот отреагировал неприязненно, визгливым голосом:

– Я свой кофе буду пить, где моей душеньке угодно! Это что, запрещается ходить в бар около дома этого маразматика Контино? Я удивляюсь на вас, ваше дело представлять закон, а вы пускаетесь в такие разговоры!

– Конец, – сказал ему муниципальный полицейский, державший любопытных на расстоянии от входа в дом на площади Данте. У двери в квартиру стоял бригадир Фацио, он безутешно развел руками. Комнаты были в идеальном порядке, чистые как стеклышко. Учитель Контино лежал на одном из кресел, у сердца – маленькое кровавое пятнышко. Револьвер валялся на полу рядом с креслом, допотопный пятизарядный «смит-и-вессон», восходивший, должно быть, ко временам Дикого Запада, но, к несчастью, оставшийся в исправности. Жена покоилась на кровати, у нее тоже было пятнышко под сердцем, в руках зажаты четки. Вероятно, молилась, прежде чем дала мужу себя застрелить. И опять Монтальбано подумал о начальнике полиции, на этот раз тот оказался прав: здесь смерть обретала величие.

Расстроенный, резкий, он дал распоряжения бригадиру и оставил его дожидаться судью. Он почувствовал, помимо внезапной грусти, легкий укол совести: а если бы его вмешательство оказалось более продуманным? Если бы он предупредил в свое время друзей Контино, его врача?

Он долго ходил по набережной и по своему любимому восточному молу, потом, немного успокоившись, вернулся в управление. Там сидел Фацио, злой как черт.

– Что такое, что случилось? Судья еще не приезжал?

– Нет, он был, уже увезли тела.

– Тогда что тебя разбирает?

– А то, что пока полгорода стояло и глазело на пальбу учителя Контино, какие-то сукины дети не теряли времени и обчистили две квартиры, все вынесли, от и до. Я уже отправил туда четверых наших. Дожидался вас, чтоб самому туда пойти.

– Хорошо, иди. Здесь останусь я.

Комиссар решил, что пришло время приниматься за дело всерьез: придуманная им уловка должна подействовать, совершенно точно.

– Якомуцци?

– Да чтоб тебя! Что за спешка такая? Мне еще ничего не доложили о твоей цепочке. Слишком рано.

– Да знаю я прекрасно, что пока ты не можешь мне ничего сказать, отдаю себе полный отчет.

– Тогда чего звонишь?

– Чтоб попросить тебя о максимуме секретности. История с цепочкой не так проста, как кажется, и может привести к неожиданному повороту в ходе следствия.

– Ты меня просто оскорбляешь! Если ты мне сказал, что я не должен говорить о том-то и том-то, то я слова не скажу, даже самому Господу Богу.

– Инженер Лупарелло? Я очень сожалею, что не смог прийти сегодня. Но поверьте, у меня правда не было такой возможности. Я прошу вас передать мои извинения вашей матери.

– Подождите минутку, комиссар.

Монтальбано принялся терпеливо ждать.

– Комиссар? Мама спрашивает, вас устроит завтра в то же время?

Его это устраивало, и он сказал, что придет.

Глава восьмая

Монтальбано возвратился домой усталый, с намерением тут же пойти спать, но почти автоматически – у него это был род тика – включил телевизор. Комментатор «Телевигаты», закончив рассказ о главном событии дня – перестрелке между мелкими мафиози, случившейся на окраине Монтелузы несколько часов назад, – объявил, что в Монтелузе состоялось заседание правления провинциальной фракции той партии, к которой принадлежал (или, лучше, еще недавно принадлежал) инженер Лупарелло. Заседание экстренное, которое раньше, во времена менее бурные, полагалось бы из уважения к усопшему созвать по крайней мере через сорок дней после его кончины, но ныне, во времена смуты и потрясений, политическая ситуация требовала решений немедленных и трезвых. Итак, секретарем фракции был избран при полном единодушии доктор Анджело Кардамоне, главный врач остеологического отделения в больнице Монтелузы, человек, искони являвшийся внутрипартийным оппонентом Лупарелло, но выступавший против покойного честно, бесстрашно, открыто. Их идейные расхождения, – продолжал обозреватель, – можно было бы упрощенно представить следующим образом: инженер выступал за сохранение существовавшей коалиции, объединявшей лишь четыре партии, с привлечением, однако, сил, еще не затронутых и не развращенных политикой (читай: не получивших еще извещений о возбуждении против них уголовного дела), в то время как остеолог склонялся к диалогу с левыми силами, пусть даже осмотрительному и осторожному. Новоиспеченному секретарю приносили телеграфные и телефонные поздравления, в том числе и от представителей оппозиции. Кардамоне, давая интервью, выглядел взволнованным, но решительным и объявил, что приложит все возможные силы, дабы оказаться достойным светлой памяти своего предшественника, и закончил утверждением, что обновленной партии он принесет в дар «свой труд и свои знания».

«И слава богу, что он отдаст их партии», – не мог удержаться от комментария Монтальбано, поскольку знания Кардамоне, в хирургическом аспекте, нанесли жителям провинции больше увечий, чем могло бы нанести сильное землетрясение.

Слова, которые журналист присовокупил к вышесказанному, заставили комиссара навострить уши. Чтобы обеспечить доктору Кардамоне возможность последовательно продолжать собственную политическую линию и в то же время не отказываться от тех принципов и тех людей, которые представляли лучшее в политической деятельности инженера, члены правления просили адвоката Пьетро Риццо, духовного наследника Лупарелло, стать помощником нового секретаря. После некоторых вполне понятных колебаний, вызванных обременительностью тех обязанностей, которые вытекали из нового назначения, Риццо позволил себя уговорить и согласился занять пост. В репортаже, который «Телевигата» ему посвящала, адвокат, также взволнованный, заявлял, что ему пришлось взять на себя тяжкое бремя, дабы сохранить верность памяти его учителя и друга, чьим девизом всегда было одно только слово: «служение». Монтальбано удивленно пожал плечами: да как же это, новый секретарь соглашался сотрудничать на официальном уровне с тем, кто был самым преданным соратником его главного оппонента? Удивление продолжалось недолго, и комиссар, чуть поразмыслив, сам определил его как наивное: испокон веков эта партия отличалась врожденной тягой к компромиссам, к золотой середине. Возможно, Кардамоне еще не чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы действовать в одиночку, и ощущал необходимость в подпорке.

Монтальбано переключил программу. По «Свободному каналу», рупору левой оппозиции, выступал Николо Дзито, обозреватель, пользовавшийся самым большим авторитетом; он объяснял, что обычно ничто на Сицилии в целом и в Монтелузе в частности не меняется по существу, или mutatis mutandis, пусть даже барометр предвещает грозу. Он процитировал известную фразу из романа: менять все, чтобы не менять ничего^[14], – и заключил тем, что Лупарелло и Кардамоне – это две стороны одной и той же медали и сплавляет их воедино не кто иной, как адвокат Риццо.

Монтальбано подбежал к телефону, набрал номер «Свободного канала», попросил Дзито: их с журналистом связывала некоторая симпатия, почти дружба.

– В чем дело, комиссар?

– Хочу тебя видеть.

– Дружище, завтра утром улетаю в Палермо, меня не будет по крайней мере неделю. Согласен, если я к тебе загляну через полчаса? Приготовь мне что-нибудь поесть, умираю с голоду.

Тарелку макарон с оливковым маслом и жареным чесноком всегда легко было сделать. Монтальбано открыл холодильник. Аделина оставила ему целую большую тарелку вареных креветок, хватило бы на четверых. Аделина была матерью двух осужденных преступников. Младшего брата арестовал лично Монтальбано три года назад, и тот еще сидел в тюрьме.

Когда Ливия приехала в Вигату в прошлом июле, чтобы провести с ним две недели, она, услышав эту историю, пришла в ужас:

– Ты что, сумасшедший? Она не сегодня так завтра решит тебе отомстить и подсыпет яду в суп!

– Но за что ей мне мстить?

– Ты же у нее сына арестовал!

– И что, я в этом виноват? Аделина прекрасно знает, что не моя вина, если ее сын такой дурак: сам дался в руки. Я действовал честно, без подстав и ловушек. Все было по закону.

– В гробу я видала вашу извращенную логику. Ты должен ее уволить.

– Но если я ее уволю, кто будет смотреть за домом, стирать мне, гладить, кто приготовит мне поесть?

– Найдешь другую.

– Вот в этом ты ошибаешься: такой хорошей, как Аделина, здесь больше нет.

Он уже ставил кастрюлю на огонь, когда зазвонил телефон.

– Мне ужасно неловко, оттого что я вынужден будить вас в этот час. – Это было вступление.

– Я не спал. С кем я говорю?

– Это Пьетро Риццо. Адвокат.

– Ах, адвокат. Поздравляю вас.

– С чем это? Если речь идет о чести, только что оказанной мне моей партией, уместнее были бы соболезнования. Я согласился, поверьте мне, только потому, что всегда останусь верен идеалам покойного инженера. Но вернусь к причине моего звонка: я должен увидеться с вами, комиссар.

– Сейчас?!

– Нет, не сейчас, конечно, но поверьте, ситуация щекотливейшая.

– Можно было бы завтра утром, но завтра утром же похороны? Вы, полагаю, будете очень заняты.

– И еще как! А также и после обеда. Знаете, наверняка останется какой-нибудь важный гость.

– И когда же?

– Ну, если подумать, мы все же сможем встретиться завтра утром, но пораньше. Вы в каком часу обычно приходите на службу?

– К восьми.

– В восемь было бы чудесно. К тому же речь идет о нескольких минутах.

– Послушайте, адвокат, именно потому, что у вас завтра утром будет мало времени, не могли бы вы хоть пролить свет на предмет разговора?

– По телефону?

– В двух словах.

– Хорошо. До меня дошли слухи, не знаю, насколько они соответствуют действительности, что вам был передан некий предмет, найденный случайно на земле. И мне поручено получить его обратно.

Монтальбано прикрыл ладонью трубку и прямо-таки зашелся от хохота, ну чисто ржущий жеребец. Он наживил на крючок Якомуцци историю о цепочке, и его хитрость прекрасно сработала, клюнула самая большая рыба, на которую он только мог надеяться. Но как удавалось Якомуцци оповещать всю округу о том, что отнюдь не всем должно было быть известно? Он что, использовал лазерные лучи, телепатию, магические ритуалы шаманов? Между тем адвокат кричал в трубку:

– Алло! Алло! Я вас больше не слышу! Что, разъединилось?

– Нет, простите, это у меня упал на пол карандаш, и я за ним нагнулся. До завтра, до восьми утра.

Как только раздался звонок в дверь, Монтальбано откинул макароны на дуршлаг и пошел открывать.

– Что ты мне приготовил? – спросил Дзито, входя.

– Макароны с чесноком и маслом и креветки с маслом и лимоном.

– Превосходно.

– Иди в кухню помогать. А я тебе тем временем задаю первый вопрос: ты можешь выговорить «щекотливейший»?

– Ты что, уже в детство впадаешь? Заставляешь меня мчаться сломя голову из Монтелузы в Вигату, чтобы спросить, могу ли я произнести такое-то слово? Это совсем легко.

Он попытался три или четыре раза, упорствуя все больше, но не сумел – язык у него с каждым разом заплетался все сильнее.

– Нужно практиковаться, долго практиковаться, – сказал комиссар, думая о Риццо и имея в виду отнюдь не только большую практику адвоката в деле произнесения скороговорок.

За столом, как это обычно бывает, говорили о еде. Дзито, повспоминав о фантастических креветках, которые ему довелось отведать десять лет тому назад во Фьякке, раскритиковал степень готовности креветок Монтальбано и осудил отсутствие даже самого намека на петрушку.

– С чего это вы все вдруг на «Свободном канале» сделались пуританами? – атаковал без предупреждения Монтальбано, когда они пили восхитительное белое вино, которое его отец откопал где-то около Рандаццо. Неделю назад он привез шесть бутылок, но на самом деле это был лишь предлог, чтобы малость побыть вместе.

– В каком это смысле пуританами?

– В том смысле, что вы поостереглись ославить Лупарелло, как делали в подобных случаях. Ничего себе, инженер умирает от инфаркта вроде как в борделе под открытым небом, среди шлюх, котов, голубых, со спущенными штанами – стыд и срам, – а вы, вместо того, чтобы ухватиться за такую новость, встаете по стойке «смирно» и ни гугу об обстоятельствах его смерти.

– Не в наших правилах отплясывать на чужом горе, – сказал Дзито.

Монтальбано захохотал:

– Сделай мне одолжение, Николо. Иди ты куда подальше вместе со своим «Свободном каналом».

Теперь расхохотался Дзито:

– Ладно, дело было так. Через несколько часов после обнаружения трупа адвокат Риццо бросился к барону Фило ди Баучина, красному барону, миллиардеру-коммунисту, и умолял его на коленях, чтобы «Свободный канал» не рассказывал о постыдных деталях. Он воззвал к рыцарскому благородству, которым предки барона, кажется, в древности отличались. Как ты знаешь, у барона в руках восемьдесят процентов акций нашего канала. Вот и все.

– Все, как бы не так. А ты, Николо Дзито, заслуживший уважение противников тем, что говоришь всегда то, что должно, отвечаешь барону «так точно» и поджимаешь хвост?

– Волосы у меня какого цвета?

– Рыжие с красным отливом.

– Монтальбано, я красный изнутри и снаружи, принадлежу к коммунистам злым и злопамятным, виду вымирающему. Я согласился потому, что уверен: тот, кто просил скрыть обстоятельства смерти и не очернять память бедняги, желал ему не добра, как пытался представить, а зла.

– Не понял.

– А я тебе объясню, святая простота. Если ты хочешь, чтобы о скандале забыли как можно скорее, ничего другого не нужно, как только постоянно говорить о нем, – по телевизору, в газетах. Снова и снова, опять и опять, вскорости народу это начнет надоедать – ну сколько можно! Ну когда же это кончится! Увидишь, что через полмесяца наступит пресыщение, никто больше слышать не захочет об этом скандале. Ясно?

– Думаю, да.

– Если же, наоборот, все замалчиваешь, само молчание начинает говорить, расползаются самые невероятные слухи, раздувающие скандал до бесконечности. Хочешь пример? Знаешь, сколько телефонных звонков поступило в редакцию как раз из-за нашего молчания? Сотни. А это правда, что инженер имел в машине по две девочки за раз? А правда, что ему нравился бутерброд и пока он совокуплялся с проституткой, негр его обрабатывал сзади? И последний, вечером сегодня: а правда, что Лупарелло дарил своим сучкам сногсшибательные украшения? Говорят, одно такое нашли на выпасе. Кстати, ты что-нибудь об этом знаешь?

– Я? Наверняка какой-нибудь бред, – невозмутимо соврал комиссар.

– Вот видишь? Я уверен, что через несколько месяцев объявится какая-нибудь скотина, которая придет у меня спрашивать: а правда, что инженер насиловал четырехлетних детишек, а потом их поедал, нафаршировав яблоками? Его позор будет вечным, превратится в легенду. И теперь, я надеюсь, ты понял, почему я ответил «да» тому, кто просил меня замять дело.

– А какая позиция у Кардамоне?

– М-м, кто его знает. Выбрали его очень странно. Видишь, в правлении фракции были все люди Лупарелло, если не считать двух сторонников Кардамоне, которых держали там для блезиру, чтоб показать, что они, мол, демократы. Никто не сомневался, что новым секретарем обязательно сделается кто-то из последователей инженера. Однако сюрприз: встает Риццо и предлагает Кардамоне. Прочие члены клана в столбняке, но протестовать не смеют: если Риццо выдвинул такую кандидатуру, значит, существует какая-то скрытая угроза, и во избежание беды лучше поддерживать тактику адвоката. И голосуют за. Приглашается Кардамоне, который, согласившись занять должность, сам лично предлагает, чтобы его помощником выбрали Риццо, к великому разочарованию двух своих представителей. Но я Кардамоне понимаю: лучше плыть с Риццо в одной лодке, – наверное, думает он, – чем оставлять его в волнах, как плавучую мину.

Потом Дзито завел разговор о романе, который думал написать, и так они досидели до четырех утра.

Проверяя, хорошо ли растет цветок, который ему подарила Ливия и который он держал на карнизе за окном кабинета, Монтальбано заметил, как подъехала синяя машина, наподобие тех, в каких ездят в министерствах, укомплектованная телефоном, шофером и телохранителем, который вышел первым и выпустил человека низкого роста, лысого, в костюме цвета автомобиля.

– Тут на улице один тип, который должен со мной поговорить, пропусти его сразу, – сказал он охраннику.

Когда Риццо вошел, комиссар отметил, что на рукаве у него черная повязка шириной в ладонь: адвокат уже облачился в траур, чтобы отправиться на церемонию погребения.

– Что мне сделать, чтобы вы меня простили?

– За что?

– За то, что побеспокоил вас в вашем собственном доме поздней ночью.

– Но ведь вопрос, как вы мне сказали, щекотливей…

– Щекотливейший, именно.

Ну какой же он молодец, этот адвокат Пьетро Риццо!

– Перейду к сути дела. Одна молодая пара, люди, впрочем, заслуживающие всяческого уважения, в прошлое воскресенье, будучи несколько навеселе, решают пуститься в довольно легкомысленное приключение. Жена уговаривает мужа отвезти ее на выпас – ее интригует само место и то, что там происходит. Любопытство, достойное порицания, не спорю, но не более чем любопытство. Чета подъезжает туда, где начинается выпас, женщина выходит из машины. Но почти сразу же, оскорбленная грязными домогательствами, с которыми к ней пристают, садится обратно в машину, и они уезжают. Только дома женщина обнаруживает, что потеряла драгоценность, которую носила на шее.

– Какое странное совпадение, – сказал будто бы самому себе Монтальбано.

– Простите, я не расслышал.

– Да я подумал, что почти в то же самое время и в том же месте умирал инженер Лупарелло.

Адвокат Риццо не потерялся, он принял скорбный вид.

– Вы знаете, я тоже обратил на это внимание. Ирония судьбы.

– Предмет, о котором вы говорите, это цепь из цельного золота с подвеской в виде сердца, усыпанной драгоценными камнями?

– Да, именно. Теперь я здесь, чтобы просить возвратить его законным владельцам с тем же тактом, какой вы проявили, когда было найдено тело нашего дорогого инженера.

– Вы меня извините, – сказал комиссар, – но я понятия не имею, как нужно действовать в подобной ситуации. В любом случае было бы лучше, если бы явилась владелица цепочки.

– Но у меня есть доверенность, составленная по всем правилам!

– Ах да? Покажите мне ее.

– Вот, пожалуйста, комиссар. Вы меня понимаете: прежде чем открыть имена моих клиентов, я хотел удостовериться, что речь идет о той самой вещи, которую они разыскивают.

Он сунул руку в карман, вытащил листок, протянул его Монтальбано. Комиссар его внимательно прочел.

– Кто этот Джакомо Кардамоне, который подписал доверенность?

– Это сын профессора Кардамоне, нашего нового секретаря.

Монтальбано решил, что настал момент повторить представление.

– Но как это все на самом деле странно! – произнес он полушепотом, напуская на себя вид человека, погруженного в размышления.

– Прошу прощения, что вы сказали?

Монтальбано ответил не сразу, предоставив собеседнику поджарится чуточку на медленном огне.

– Я подумал о том, что судьба в этой истории малость переборщила со своей иронией.

– В каком смысле, простите?

– В том смысле, что сын нового партийного секретаря находится в той же самой точке и в то же самое время, где и когда умирает старый секретарь. Вам это не кажется любопытным?

– Теперь, когда вы мне на это указали, да. Но я исключаю даже малейшую связь между этими двумя событиями.

– Я тоже, – сказал Монтальбано и продолжил: – А что за подпись рядом с подписью Джакомо Кардамоне?

– Подпись его жены, она шведка. Говоря откровенно, женщина довольно свободных нравов, которая не сумела приспособиться к нашим порядкам.

– По-вашему, сколько может стоить это украшение?

– Я не эксперт, владельцы мне сказали: что-то около восьмидесяти милллионов.

– Тогда давайте так. Я позвоню чуть позже коллеге Якомуцци, в настоящее время оно находится у него, и попрошу прислать мне его обратно. Завтра утром мой подчиненный доставит вам его в офис.

– Не знаю прямо, как вас благодарить…

Монтальбано перебил:

– Вы моему подчиненному дадите расписку по всей форме.

– Ну конечно!

– И чек на десять миллионов. Исходя из округленной стоимости цепочки, это процент, полагающийся тем, кто находит ценные вещи или деньги.

Риццо принял удар почти что с изяществом.

– Нахожу это совершенно справедливым. На чье имя должен быть чек?

– На имя Бальдассаре Монтаперто, одного из двух уборщиков улиц, которые обнаружили тело инженера.

Адвокат записал имя аккуратнейшим образом.

Глава девятая

Риццо еще закрывал за собой дверь, а Монтальбано уже набирал домашний номер Николо Дзито. То, что сейчас сказал адвокат, дало толчок работе его мысли, которая внешне проявлялась в маниакальной жажде деятельности. Ему ответила жена Дзито:

– Мой муж только что ушел, он сейчас уезжает в Палермо.

И затем с внезапным подозрением:

– А сегодня ночью он разве не был у вас?

– Конечно, был, синьора, но один важный вопрос возник у меня только сегодня утром.

– Погодите, может, я еще успею захватить его по домофону.

Немного спустя он услышал сначала одышку, потом голос приятеля:

– Ну что такое? Ночи тебе мало?

– Мне нужна кое-какая информация.

– Если только это недолго.

– Хочу знать все, ну все абсолютно, даже самые неправдоподобные слухи, о Джакомо Кардамоне и его жене, которая, кажется, шведка.

– Как это – кажется? Жердь высотой метр восемьдесят, блондинка, таки-ие ноги и тако-ой бюст! Если ты хочешь знать все абсолютно, тут нужно время, а у меня его нет. Слушай, давай так: я еду, по дороге над этим думаю и как только добираюсь до места, клянусь, пришлю тебе факс.

– Куда ты его пришлешь? В комиссариат? Да мы здесь еще живем во времена тамтамов и дымовых сигналов.

– Значит, пошлю факс на адрес моей редакции в Монтелузе. Заезжай сегодня же к обеду.

Ему необходимо было так или иначе двигаться, и потому он вышел из своего кабинета и заглянул в комнату бригадиров:

– Как дела у Тортореллы?

Фацио перевел взгляд на пустовавший стол коллеги.

– Намедни ходил его проведать. Похоже, решили, что в понедельник выписывают.

– Ты знаешь, как пройти на старый завод?

– Когда его обнесли оградой, после закрытия, в нее вделали дверцу, такую крохотулечку, что хоть ползком ползи, железную.

– А ключ от нее у кого?

– Этого не знаю, могу выяснить.

– Ты не только выясни, а добудь мне его сегодня же утром.

Комиссар вернулся в кабинет и позвонил Якомуцци. Тот, заставив себя ждать, наконец ответил.

– У тебя что, понос?

– Кончай, Монтальбано, чего надо?

– Что обнаружили на цепочке?

– А что там можно обнаружить? Ничего. Вернее, отпечатки пальцев, это да, но столько и такие смазанные, что невозможно идентифицировать. Что мне с ней теперь делать?

– Пришли мне ее обратно в течение дня. В течение дня, договорились?

Из соседней комнаты до него донесся повышенный голос Фацио:

– Да в конце-то концов, кто-нибудь знает, кому принадлежал этот Сицилхим? Должен же у него быть какой-никакой ответственный за ликвидацию, какой ни на есть сторож!

И как только завидел входящего Монтальбано:

– Похоже, легче получить ключи у святого Петра.

Завидев его на пороге, жена Монтаперто побелела и схватилась за сердце:

– О господи! Что? Никак что приключилось?

– Ничего для вас плохого, синьора. Наоборот, у меня хорошие новости, правда. Ваш муж дома?

– Да, сегодня пришел рано с работы.

Женщина усадила его в кухне и отправилась звать Capo, который прилег в спальне рядом с маленьким и пытался укачать его хотя бы ненадолго.

– Садитесь, – сказал комиссар, – и слушайте меня внимательно. Куда вы думали везти вашего сына на деньги от заклада цепочки?

– В Бельгию, – тотчас же ответил Capo, – там мой брательник, он говорил, что возьмет нас к себе малость пожить.

– Деньги на поездку у вас есть?

– Каждую копеечку считали, и вот кое-что удалось отложить, – ответила женщина, не скрывая гордости.

– Но хватит только на поездку, – уточнил Capo.

– Прекрасно. Тогда ты прямо сегодня иди на вокзал и покупай билет. Нет, лучше садись в автобус и поезжай в Раккадали, там есть агентство.

– Так точно. Но зачем ехать до самого Раккадали?

– Не хочу, чтобы здесь, в Вигате, знали, что у вас на уме. Тем временем синьора соберет чемоданы. Никому ни слова, даже родным, о том, куда едете. Понятно?

– Что до этого, так понятней и быть не может. Только, комиссар, я извиняюсь, что тут плохого, коли мы едем в Бельгию нашего сына лечить? Вы мне велите делать все тихой сапой, как будто я что противозаконное совершаю.

– Capo, ты не совершаешь ничего противозаконного, это ясно. Но я хочу действовать наверняка, потому полагайся на меня и делай только то, что я тебе скажу.

– Договорились. Только вы, может, я извиняюсь, немножко запамятовали. Зачем мы поедем в Бельгию, если денег у нас хорошо если наскребется на обратный билет? На экскурсию?

– Деньги на расходы у вас будут. Завтра спозаранку мой подчиненный принесет вам чек на десять миллионов.

– Десять миллионов? А за что?

– Тебе они полагаются по закону. Процент от стоимости цепочки, что ты нашел и принес мне. Эти деньги вы можете тратить не скрываясь, безо всяких проблем. Как только получишь чек, беги со всех ног его обналичивать, и отправляйтесь.

– А выписывал чек кто?

– Адвокат Риццо.

– А-а, – выдохнул Capo и помертвел.

– Да не пугайся ты. Это дело законное, и я сам за всем догляжу. Однако лучше принять предосторожности, не хочется, чтоб Риццо потом передумал и сделал бы вид, что он, мол, забыл. Десять миллионов это все-таки десять миллионов.

Джалломбардо сообщил ему, что бригадир поехал за ключом от старого завода, но что возвратится, по крайней мере, через два часа: сторож, у которого неважно со здоровьем, находился в гостях у сына в Монтелузе. Полицейский известил его также, что судья Ло Бьянко звонил в поисках Монтальбано и просил перезвонить ему до десяти.

– А, комиссар, слава богу, я уже выхожу, иду в собор на панихиду. Знаю, что на меня набросятся, в буквальном смысле набросятся, высокопоставленные персоны и зададут мне один и тот же вопрос. Вы знаете какой?

– Почему еще не закрыто дело Лупарелло?

– Вы угадали, комиссар, и тут не до шуток. Не хочу, чтобы это звучало обидно, поймите меня правильно… но в конце концов, если у вас есть что-нибудь конкретное, продолжайте, в противном случае – хватит. К тому же, простите, я не могу взять в толк – какие открытия вы собираетесь сделать? Инженер умер естественной смертью. И вы упираетесь, по-моему, лишь потому, что инженер поехал умирать на выпас. Позвольте мне полюбопытствовать: если бы Лупарелло обнаружили где-нибудь на обочине, у вас не возникло бы никаких возражений? Отвечайте.

– Нет.

– Тогда что вы думаете из этого высосать? Дело должно быть закрыто не позже завтрашнего дня. Вы поняли?

– Не сердитесь, судья.

– Нет, я буду сердиться, но на самого себя. Вы вынуждаете меня употреблять слово «дело», хотя применять его в данном случае – совсем не дело. Не позже завтрашнего дня, договорились?

– Можно до субботы включительно?

– Да что мы, на базаре, что ли, торгуемся? Ладно, согласен. Но если вы затянете хотя бы на час, я напишу на вас докладную вашему начальству.

Дзито сдержал слово, секретарша в редакции «Свободного канала» вручила ему факс из Палермо, который Монтальбано прочел, пока добирался до выпаса.

«Молодой Кардамоне – это классический образчик папенькиного сынка, всецело определяемый указанной типологией, без единого проблеска фантазии. Отец является, как известно, джентльменом во всех отношениях, кроме одного, о котором я скажу после, и полной противоположностью покойного Лупарелло. Крошка Джакомо обитает со второй женой, Ингрид Шёстрём, чьи качества я тебе уже описал изустно, на втором этаже отцовского особняка. Перечислю тебе его заслуги, по крайней мере те, которые мне помнятся. Глупый как пробка, он никогда не питал склонности ни к ученью, ни к какой бы то ни было деятельности, разве что к исследованию женских гениталий, которому отдался с самого нежного возраста, и тем не менее всегда переходил из класса в класс с похвальными отметками при помощи Отца Небесного (или, проще говоря, отца). Ни разу не появился в университете, хотя числился на медицинском факультете (к счастью для здравоохранения). В шестнадцать лет, не имея прав, на мощной отцовской машине сбил насмерть восьмилетнего ребенка. Однако ему не приходится расплачиваться за свой поступок, – платит семье ребенка отец, и весьма щедро. Став взрослым, он организует фирму, которая работает в сфере услуг. Через два года фирма терпит крах, Кардамоне не теряет ни одной лиры, его компаньон на грани самоубийства, а работник налоговой полиции, который хотел бы углубиться в суть дела, вдруг переводится в Больцано^[15]. Ныне Джакомо занимается фармацевтическими препаратами (можно себе вообразить, если у него отец за наводчика!) и швыряет налево и направо суммы, значительно превосходящие его гипотетические прибыли.

Помешанный на гоночных машинах и лошадях, основал (в Монтелузе-то!) клуб конного поло, но состязания в этом аристократическом виде спорта там не проводятся. Зато, к вящему удовольствию членов, не переводится кокаин.

Если уж приходится высказывать свое нелицеприятное суждение о нашем герое, я сказал бы, что речь идет об эталонном идиоте, из разряда тех, которые приживаются там, где есть влиятельный и состоятельный отец. В возрасте двадцати двух лет он заключил брак (так, кажется, говорится?) с Альбамариной (для друзей Баба) Коллантино, из кругов высшей торговой буржуазии Палермо. Спустя два года Баба подает в Верховный суд Ватикана прошение о расторжении брака, указывая в качестве причины явную impotentia generandi (сиречь неспособность к продолжению рода) супруга. Ах да, забыл, в восемнадцать лет, то бишь за четыре года до женитьбы, Джакомо обрюхатил дочку одной из горничных, и неприятный инцидент был, как обычно, замят Всемогущим. Таким образом, вставал вопрос: кто говорил неправду, Баба или дочка горничной? По не подлежавшему обжалованию мнению римских прелатов, неправду говорила горничная (а ты как думал?), – Джакомо был не в состоянии производить потомство (и за это нужно возблагодарить Всевышнего). После аннуляции брака Баба объявляет о помолвке с кузеном, с которым некогда уже состояла в связи, а Джакомо тем временем, чтобы забыться, направляет свой путь в туманные страны севера.

В Швеции он присутствует на каких-то немыслимых автогонках, по головоломной трассе среди озер, обрывов и гор. Победила светловолосая каланча, механик по профессии, которую зовут как раз Ингрид Шёстрём. Что тебе сказать, друг мой, чтобы не впасть в мелодраму? Любовь с первого взгляда и свадьба. Сейчас они живут вместе уже пять лет, время от времени Ингрид возвращается на родину и принимает участие в своих ралли. Наставляет мужу рога со шведской простотой и раскованностью. Как-то недавно пять джентльменов (выражаясь фигурально) затеяли салонную игру в клубе поло. Среди прочих фантов был и такой: кто не переспал с Ингрид, пусть поднимется. Никто из пятерых не встал. Все ужасно смеялись, особенно Джакомо, который при сем присутствовал, но в игре участия не принимал. Ползут слухи, проверить которые невозможно, что суровый профессор Кардамоне-отец тоже подвозит зерно на мельницу невестки. И это как раз тот грешок, о котором я упомянул вначале. Ничего больше не приходит в голову. Надеюсь, что перемыл кости семейству столь обстоятельно, как ты того желал. Vale.

Никола».

Он приехал на выпас в два, вокруг не было видно ни души. Замочная скважина в железной двери заросла ржавчиной и солью. Он это предвидел и специально захватил с собой оружейную смазку. Вернулся в машину ждать, пока смазка произведет нужное действие, и включил радио.

Траурная церемония, рассказывал диктор местной станции, достигла такого эмоционального накала, что в какой-то момент вдова лишилась чувств и ее должны были вынести на руках из собора. Речи произносили в следующем порядке: епископ, заместитель секретаря партии, секретарь областной фракции и министр Пелликано от собственного имени, так как он являлся личным другом покойного. По крайней мере две тысячи человек ожидали у церковной ограды появления гроба, чтобы разразиться бурными и взволнованными аплодисментами.

«Бурными, еще ладно, но как это аплодисменты у них вдруг взволновались?» – спросил себя Монтальбано. Выключил радио и отправился пробовать ключ. Ключ поворачивался, но дверь была словно вкопана в землю. Он приналег плечом, и в конце концов образовалась щель, в которую можно было протиснуться. Проход был завален кусками штукатурки, железяками, песком, мешавшими двери открываться – сторож явно не появлялся здесь годами. Монтальбано понял, что завод обнесен двойной стеной – той, где была железная дверь, построенной уже после закрытия, и старой, наполовину обвалившейся, которая окружала завод прежде. В проемах и проломах этой внутренней стены виднелись заржавевшие механизмы, колоссальные трубы, то прямые, то спиралевидные, гигантские перегонные кубы, металлические леса с широкими разломами, конструкции, чудом сохранявшие равновесие, стальные башенки, высившиеся под самыми странными углами. И повсюду – щели в полу, провалившиеся потолки. Над просторными помещениями, когда-то крытыми, нависали только железные балки, частью надломившиеся и готовые в любой момент низринуться туда, где теперь не было ничего, кроме слоя раскрошившегося цемента, из трещин которого торчали острия пожелтевшей травы. Стоя между двумя ограждениями, Монтальбано зачарованно глядел на все это: если завод нравился ему снаружи, то изнутри он просто его завораживал. Комиссар жалел, что не захватил фотоаппарата. Вдруг его внимание привлек гул, приглушенный и постоянный, некая звуковая вибрация, которая, казалось, рождалась внутри в чреве завода.

«Что бы это могло там работать? – мелькнула тревожная мысль.

Монтальбано вылез наружу, дошел до машины, открыл бардачок и взял оружие. Пистолет комиссар не носил почти никогда, тот ему мешал, своим весом оттягивая брюки и пиджаки. Он вернулся за ограду – звук не утихал – и стал осторожно пробираться вглубь. План, который ему нарисовал Capo, оказался удивительно точным, и Монтальбано ориентировался по нему. Звук напоминал гудение, которое иногда слышится около высоковольтных линий во влажные дни, только этот был изменчивее и музыкальнее и время от времени прерывался, чтобы скоро начаться, но уже с другой ноты. Комиссар продвигался с осторожностью, стараясь не запнуться о камни или обломки, из которых теперь слагался пол узкого коридора между двух стен, когда краем глаза увидел через проем человека, который параллельно ему двигался внутри завода. Он отпрянул, но незнакомец наверняка успел его заметить. Нельзя было терять ни секунды, ведь где-то могли скрываться и сообщники. Комиссар влетел внутрь с пистолетом в руке, крича: «Стой, полиция!»

Однако тот, другой, сумел предугадать его действия: он уже стоял с пистолетом на изготовку. Монтальбано выстрелил, бросаясь на землю, и в падении выпустил еще два заряда. Вместо того, что он ожидал – ответного выстрела, вскрика, звука быстро удаляющихся шагов, – раздался оглушительный треск и звон падающего стекла. Вдруг до него дошло, и он так расхохотался, что долго не в силах был подняться с земли. Он стрелял в себя, в свое отражение, которое увидел на чудом сохранившемся оконномстекле, грязном и затуманенном.

«Да, об этом лучше никому не рассказывать, – подумал Монтальбано, – а то снимут с должности и выгонят из полиции пинками под зад».

Пистолет, зажатый в руке, тотчас показался ему смешным, и он засунул его за ремень брюк. Выстрелы. Их долгое эхо, грохот и звон стекла полностью заглушили звук, который сейчас опять возник и стал еще более изменчивым. Тогда комиссар сообразил. Это был ветер, который днем продувал этот участок берега, а вечером утихал, словно не желая мешать промыслу Джедже. Ветер, проносясь между металлическими конструкциями, играя проводами, частью оборванными, частью еще натянутыми, врываясь в дымовые трубы, прорехи в которых играли роль отверстий в дудочке, пел свою погребальную песнь над мертвым заводом, и комиссар, восхищенный, остановился послушать.

Чтобы добраться до места, которое указал Capo, Монтальбино потратил почти полчаса, кое-где ему пришлось взбираться на кучи строительного мусора. Наконец он оказался как раз там, где Capo нашел цепочку, только по другую сторону стены. Стал внимательно оглядывать все вокруг. Газеты и бумажки, пожелтевшие на солнце, сорная трава, бутылочки из под кока-колы (жестянкам не хватало веса, чтобы перелететь через забор), винные бутылки, прохудившаяся железная тачка, несколько покрышек, железный лом, непонятный предмет, назначение которого невозможно было угадать, сгнившая балка. И рядом с балкой – кожаная сумка вроде мешка, элегантная, совершенно новая, известной фирмы, не имеющая ничего общего с хламом, который ее окружал. Монтальбано открыл ее. Внутри лежало два довольно увесистых камня, очевидно, засунутых туда в качестве балласта, чтобы сумка смогла описать задуманную кривую и упасть за ограду, и ничего больше. Он всмотрелся получше. Металлические инициалы владелицы были сорваны, но на коже сумки еще видны были их отпечатки: «И» и «Ш» – Ингрид Шёстрём.

– Мне ее хотят поднести на тарелочке с золотой каемочкой, – хмыкнул Монтальбано.

Глава десятая

Мысль принять блюдо, так любезно предлагаемое, со всем тем, что в нем могло оказаться намешано, пришла ему, когда он предвкушал, как сейчас примется за печеные перцы, оставленнные Аделиной в холодильнике в гигантском количестве. Поискал в телефонной книге номер Джакомо Кардамоне, в этот час шведку наверняка можно было застать дома.

– Гто ты ездь в трубка?

– Это Джованни. Ингрид дома?

– Зичаз я изкать, ты подоздать.

Он попытался догадаться, из какой части света эту горничную занесло в дом Кардамоне, но так и не смог.

– Привет, гигант секса, как жизнь?

Голос был низкий и с хрипотцой, как и следовало, чтобы соответствовать описанию Дзито, однако слова не произвели на комиссара никакого вдохновляющего действия, наоборот, он почувствовал, что сел в лужу: среди всех возможных имен его угораздило выбрать именно то, носителя которого Ингрид явно знала не только в лицо.

– Эй, ты еще жив там? Или уже стоя спишь? Сколько ты сегодняшней ночью трахался, грязный ты тип?

– Синьора, я…

Ингрид ни на минуту не растерялась, а просто констатировала, без удивления или негодования:

– Ты не Джованни.

– Нет.

– Тогда кто?

– Я комиссар общественной безопасности, моя фамилия Монтальбано.

Он ждал обеспокоенных вопросов и был тут же разочарован.

– Ух, как здорово! Полицейский! И чего тебе от меня надо?

Она продолжала обращаться к нему на «ты», даже поняв, что разговаривает с незнакомым человеком. Монтальбано решил продолжать на «вы».

– Мне хотелось бы поговорить с вами.

– Сегодня после обеда никак не могу, но вечером я свободна.

– Хорошо, сегодня вечером мне подходит.

– Где? Прийти к тебе в управление? Скажи мне, где оно находится.

– Лучше нет, я предпочел бы менее людное место.

– Вроде твоей спальни? – В голосе женщины слышалось раздражение, видимо, она заподозрила, что на другом конце провода кретин, пытающийся ее клеить.

– Послушайте, синьора, я понимаю, что вы, совершенно справедливо, мне не доверяете. Давайте сделаем так: через час я буду в комиссариате Вигаты, вы можете позвонить туда и попросить меня к телефону. Хорошо?

Его собеседница ответила не сразу, она раздумывала, потом решилась:

– Я тебе верю, комиссар. Где и когда?

Они договорились встретиться в баре «У Маринеллы», где в условленный час, в десять вечера, наверняка было пусто. Монтальбано просил ее никому ничего не говорить, даже мужу.

Особняк семьи Лупарелло находился у въезда в Монтелузу со стороны моря, построен он был в девятнадцатом веке, тяжеловесный, защищенный высокой каменной оградой с коваными воротами, которые сегодня были распахнуты. Монтальбано прошел по роскошной подъездной аллее и очутился у входа. На полуприкрытой двери красовался большой траурный бант. Комиссар просунул голову в щель, чтобы посмотреть, что происходит внутри: в вестибюле, весьма просторном, стояло человек двадцать мужчин и женщин, переговаривавшихся приглушенными голосами с приличествующим обстоятельствам выражением на лицах. Ему показалось неудобным пройти мимо них: кто-нибудь мог узнать его и задаться вопросом, зачем он здесь. Тогда комиссар двинулся в обход виллы и наконец нашел черный ход, запертый на ключ. Ему пришлось несколько раз нажимать на звонок, прежде чем ему открыли.

– Вы ошиблись. Для выражения, соболезнований – с главного входа, – ответила прислуга – смышленая пигалица в черном фартучке и наколке, – с первого взгляда определив его как лицо, не принадлежавшее к категории поставщиков.

– Я комиссар Монтальбано. Не могли бы вы сказать кому-нибудь из хозяев, что я здесь?

– Вас ждут, господин комиссар.

Она повела его по длинному коридору, открыла одну из дверей и знаком пригласила войти. Монтальбано оказался в библиотеке, тысячи книг в прекрасном состоянии аккуратнейшим образом были выстроены на высоченных полках. Большой письменный стол в одном углу, в противоположном – изящный уголок для приема гостей: столик и два кресла. На стенах висело всего пять полотен, и Монтальбано с волнением тут же угадал авторов. Крестьянин Гуттузо 40-х годов, вид Лацио кисти Мелли, пейзаж с разрушенными домами Мафаи, два гребца на Тибре Донги, купальщица Фаусто Пиранделло^[16]. Изысканный вкус, выбор, обнаруживавший редкого знатока. Дверь открылась, показался мужчина лет тридцати в черном галстуке, элегантный, с на редкость располагающим лицом.

– Я тот, кто разговаривал с вами по телефону. Спасибо, что вы пришли. Для мамы было очень важно с вами встретиться. Простите меня за беспокойство, которое я вам причинил. – Произношение было самое литературное.

– Что вы, никакого беспокойства. Только я не вижу, чем я могу быть полезен вашей матери.

– Об этом я уже говорил маме, но она продолжала настаивать. И не захотела объяснить мне причин, по которым сочла нужным, чтобы вас обеспокоили.

Он внимательно посмотрел на собранные в щепоть пальцы правой руки, словно впервые их видел, негромко откашлялся.

– Прошу вас, комиссар, будьте снисходительны.

– Не понимаю.

– Будьте снисходительны к маме, для нее это тяжелое испытание.

И направился к выходу, но вдруг остановился:

– Ах да, комиссар, хочу поставить вас в известность, чтобы вы не оказались в ложном положении. Мама знает, как умер папа и где он умер. Ума не приложу откуда. Она знала об этом уже два часа спустя после обнаружения тела. С вашего позволения.

У Монтальбано отлегло от души: если вдове все было известно, ему не придется изощряться и придумывать нечто маловразумительное, чтобы скрыть, какой непристойной оказалась смерть мужа. Он вернулся полюбоваться картинами. В его доме в Вигате у него были только рисунки и гравюры Кармасси, Аттарди, Гуида, Кордио и Анджело Каневари: ради них он жесточайшим образом урезал свою небольшую зарплату^[17]. Большего он не мог себе позволить.

– Вам нравится?

Монтальбано быстро обернулся – перед ним стояла хозяйка: невысокая, на шестом десятке, вид решительный, лицо в мелких морщинах, не разрушавших тем не менее красоту черт, а, напротив, подчеркивавших великолепие зеленых глаз, ужасно проницательных.

– Садитесь, прошу вас. – И она направилась к дивану, пока комиссар устраивался в кресле. – Картины хорошие, я ничего не понимаю в живописи, но мне они нравятся, в доме их около тридцати. Их покупал мой муж, живопись была его тайной слабостью, как он любил говорить. К сожалению, отнюдь не единственной.

«Хорошенькое начало», – подумал Монтальбано и спросил:

– Вам лучше, синьора?

– Лучше, чем когда?

Комиссар смутился, он почувствовал себя словно перед школьной учительницей, которая гоняет его по трудному предмету.

– Ммм… не знаю, лучше, чем сегодня утром… Я слышал, что в соборе вам стало дурно.

– Дурно? Я чувствовала себя хорошо, разумеется, насколько это возможно в данных обстоятельствах. Нет, друг мой, я сделала вид, будто упала в обморок, у меня богатый опыт. На самом деле мне пришла в голову мысль, что если бы какой-нибудь террорист взорвал на воздух церковь вместе со всеми присутствующими, по крайней мере десятая часть лицемерия, существующего в этом мире, кончила бы с нами свое существование.

Монтальбано не знал, что ответить, такое впечатление произвела на него прямота этой дамы. Он подождал, пока она сама продолжит разговор.

– Когда один человек объяснил мне, где нашли моего мужа, я позвонила начальнику полиции и спросила его, кто занимается расследованием и было ли вообще начато следствие. Начальник полиции назвал мне ваше имя, добавив, что вы порядочный человек. Я была поражена: неужели еще существуют порядочные люди? И поэтому попросила вам позвонить.

– Я могу только поблагодарить вас, синьора.

– Мы здесь не затем, чтобы обмениваться комплиментами. Я не собираюсь злоупотреблять вашим временем. Вы совершенно уверены, что убийство исключается?

– Более чем уверен.

– Тогда чем же вызваны ваши сомнения?

– Сомнения?

– Да-да, дорогой мой, у вас они должны быть непременно. Иначе как объяснить ваше нежелание закрывать дело?

– Синьора, я буду с вами откровенен. Речь идет исключительно о впечатлении, впечатлении, руководствоваться которым я не должен и не имею права, в том смысле, что, когда речь идет о смерти естественной, мои обязанности состоят в другом. Если вы не сообщите мне ничего нового, я сегодня же вечером ставлю в известность прокурора…

– Я сообщу вам нечто новое.

Монтальбано лишился дара речи.

– Не знаю, каково ваше впечатление, – продолжала синьора, – я вам скажу о моем. Сильвио был, несомненно, человеком осторожным и честолюбивым, и если он долгие годы держался в тени, то с определенной целью: выйти на сцену в подходящий момент и там остаться. Теперь вы поверите, что этот человек, потративший столько времени на терпеливые маневры, чтобы сделаться тем, кем он сделался, в один прекрасный вечер решает отправиться с распутной женщиной в сомнительное место, где любой может узнать его и, может быть, даже шантажировать?

– Именно это, синьора, вызвало у меня самые большие сомнения.

– Хотите, чтобы сомнений стало еще больше? Я употребила выражение «распутная женщина» и хотела бы уточнить, что не имела в виду ни проститутку, ни вообще какую-либо женщину, отдающуюся за деньги. Не могу ясно выразить мою мысль. Я вам скажу одно: вскоре после женитьбы Сильвио мне признался, что ни разу в жизни не был ни с проституткой, ни в публичном доме, пока они еще существовали. Что-то его останавливало. Тогда возникает вопрос: что это была за женщина, которая, помимо всего прочего, убедила его отправиться с ней в такое гнусное место.

Монтальбано тоже никогда не был с проституткой и надеялся, что в дальнейшем ему не придется обнаружить новых точек соприкосновения с человеком, с которым он, будь его воля, не стал бы дышать одним воздухом.

– Видите ли, мой муж потворствовал своим слабостям, но у него никогда не было тяги к уничтожению, восторга перед низменным, как говорил один французский писатель. Свои амуры он прятал от людских глаз за стенами домика, который был построен на самом мысе Капо-Массария и записан, разумеется, не на его имя. Мне открыла на это глаза, как обычно бывает, одна сердобольная приятельница.

Она поднялась, подошла к письменному столу и, покопавшись в выдвижном ящике, вернулась и села, держа в руках большой желтый конверт, металлическое кольцо с двумя ключами и увеличительное стекло.

– Да, между прочим. Что до ключей, он был на них зациклен. У него имелись дубликаты всех ключей – один комплект всегда лежал вот в этом ящике, второй он всегда носил с собой. Так вот, те, что были у него, пропали.

– В карманах у инженера их не оказалось?

– Нет. Их не оказалось и в его офисе. А также и в его кабинете, в его, как это лучше сказать, политическом кабинете. Исчезли, испарились.

– Он мог потерять их по дороге. Это не значит, что их украли.

– Это исключено. Видите ли, у моего мужа было шесть связок ключей. Одна – от этого дома, другая – от дома в деревне, третья – от виллы на море, еще одна от офиса, затем от кабинета, и опять же – от упомянутого домика. Он держал все связки в машине. Каждый раз брал ту, которая была ему нужна.

– И в машине их не нашли?

– Нет. Я распорядилась врезать новые замки везде, кроме домика, о существовании которого якобы не подозреваю. Если у вас есть желание, зайдите туда – там вы наверняка обнаружите какие-нибудь следы, которые прольют свет на его амуры.

Слово «амуры» она повторила уже второй раз, и Монтальбано захотелось как-нибудь ее утешить.

– Помимо того, что амуры инженера не входят в компетенцию следствия, я собрал кое-какую информацию и скажу вам со всей откровенностью, что ничего из ряда вон выходящего мне не сообщили, все это более или менее водится за каждым.

Синьора взглянула на него с чуть заметной улыбкой.

– Знаете, я никогда его за это не винила. Фактически через два года после рождения нашего сына мой муж и я перестали быть супругами. И таким образом я могла наблюдать за ним спокойно, невозмутимо, беспристрастно целых тридцать лет. Вы меня не поняли, простите: я говорила об амурах, чтобы не подчеркивать, какого пола были его возлюбленные.

Монтальбано вжался глубже в кресло, и его плечи оказались в тисках спинки. У него было ощущение, будто его треснули ломом по голове.

– Я же, – продолжала синьора, – возвращаюсь к теме, которая интересует меня больше всего. Я, в отличие от вас, убеждена, что дело идет о преступном деянии, позвольте мне закончить, не об убийстве, не о физическом устранении, но о преступлении политическом. На самом деле здесь было применено насилие, которое и привело к смерти.

– Синьора, объясните мне лучше ваши слова.

– Я убеждена, что моего мужа вынудили силой или посредством шантажа отправиться туда, где потом его обнаружили, в это гнусное место. У них был план, но им не удалось довести его до конца – не хватило времени, потому что сердце у него не выдержало перенапряжения или – почему бы и нет? – страха. Знаете, он был очень болен. Перенес сложную операцию.

– Но каким образом его смогли принудить?

– Не знаю. Может быть, вы в силах помочь мне. Вероятно, его заманили в ловушку. Он не мог сопротивляться. Достаточно было бы, скажем, сфотографировать его в этом гнусном месте и выставить на всеобщее обозрение, и мой муж оказался бы у них в руках, стал бы их марионеткой.

– У кого – у них?

– Думаю, его политических противников или у какого-нибудь делового партнера.

– Видите ли, синьора, ваше рассуждение, нет, лучше, ваше предположение имеет один большой недостаток: оно бездоказуемо.

Женщина открыла желтый конверт, который все время держала в руке, и вытащила фотографии. Это были снимки, сделанные криминалистами на выпасе.

– Господи Иисусе, – пробормотал Монтальбано, и мороз пошел у него по коже. Женщина, напротив, разглядывала их спокойно.

– Как они у вас оказались?

– У меня есть добрые друзья. Вы их видели?

– Нет.

– И совершенно напрасно. – Она выбрала фотографию, протянула ее Монтальбано вместе с увеличительным стеклом. – Вот она, посмотрите внимательно. Штаны приспущены, и видно, как белеются трусы.

Пот с Монтальбано лил градом, неловкость, которую он испытывал, его злила, но делать было нечего.

– Не вижу здесь ничего необычного.

– Не видите? А ярлык трусов?

– Да. Его я вижу. И что же?

– Его не должно быть видно. В этих трусах, – и если вы зайдете в комнату моего мужа, я покажу вам другие такие же, – ярлык находится сзади с внутренней стороны. Если он виден, как на фотографии, это означает, что трусы надеты наизнанку и задом наперед. И не говорите мне, что Сильвио надел их так с самого утра и не обратил на это внимания. Он принимал мочегонное, был вынужден ходить в туалет несколько раз в день и мог переодеть трусы в любой момент. И все это означает только одно.

– Что? – спросил комиссар, потрясенный проницательным и безжалостным анализом, без единой слезинки, словно речь шла о едва знакомом человеке.

– Что он был голым, когда его застали врасплох и заставили одеваться в спешке. А голым его могли застать не иначе как в домике на Капо-Массария. Вот почему я дала вам ключи. Возвращаюсь к тому, что я вам уже сказала: это не совсем удачное покушение на репутацию моего мужа. Из него хотели сделать скотину, которую можно в любой момент смешать с грязью. Если бы он не умер, им была бы лафа; заручившись его покровительством, они делали бы все, что им заблагорассудится. Частью их план, правда, удался: все сторонники моего мужа оказались за бортом. Только Риццо спасся, нет, даже получил повышение.

– Как же так?

– Это-то вы и должны будете выяснить, если у вас есть охота. Или же можете приглядеться к форме, которую они придали воде.

– Извините, я не понял.

– Я не с Сицилии, я родилась в Гроссето^[18], оказалась в Монтелузе, когда мой отец стал здесь префектом. У нас был небольшой кусок земли и дом у подножия Амиаты, мы проводили там каникулы. У меня был друг, сын крестьянина, помладше меня. Мне было лет около десяти. Как-то раз вижу, мой приятель расставил по краю колодца миску, чашку, чайник, квадратную жестянку, налил в них воды и внимательно смотрит. Я спросила: «Что ты делаешь?» А он, в свою очередь, спросил меня: «Какая форма у воды?» – «Но у воды нет формы! – Я засмеялась. – Принимает форму, которую ей придашь».

В этот момент дверь кабинета открылась и появился ангел.

Глава одиннадцатая

Ангел – в тот момент Монтальбано не нашел другого определения – был юношей лет двадцати, высоким, светловолосым, удивительно загорелым, прекрасного телосложения – в общем, эталонным эфебом^[19]. Солнечный луч-сводник позаботился о том, чтобы на пороге облить его светом и подчеркнуть Аполлоновы черты его лица.

– Можно, тетя?

– Входи, Джорджо, входи.

Пока юноша приближался к дивану, легко, словно скользя в каком-то причудливом танце и прикасаясь к предметам, которые находились в пределах его досягаемости, даже не столько прикасаясь, сколько слегка поглаживая их, Монтальбано поймал взгляд хозяйки: тот приказывал сунуть в карман фотографию, которая была у него в руках. Он повиновался, вдова тоже поспешно спрятала остальные снимки обратно в желтый конверт и положила его подле себя на диван. Когда юноша поравнялся с ним, комиссар отметил, что глаза у него голубые с покрасневшими веками, опухшие от слез, под глазами – синяки.

– Как ты, тетя? – спросил он голосом, напоминавшим пение, и грациозно присел на пол рядом с женщиной, положив голову ей на колени. В памяти Монтальбано вспыхнуло ярко, будто в свете прожектора, полотно, которое он когда-то где-то видел, – портрет некоей английской дамы с борзой, борзая была изображена точно в такой же позе, которую принял юноша.

– Это Джорджо, – сказала синьора. – Джорджо Дзикари, сын моей сестры Элизы, которая замужем за Эрнесто Дзикари, специалистом по уголовному праву, может быть, вы знакомы.

Говоря это, синьора гладила его по волосам. Джорджо никак не реагировал на ее слова, совершенно явно поглощенный своим беспредельным страданием, даже не повернулся в сторону комиссара. К тому же и хозяйка постаралась скрыть от племянника, кем был Монтальбано и что он делал в их доме.

– Тебе удалось заснуть сегодня ночью?

Джорджо покачал головой вместо ответа.

– Тогда сделай вот как. Ты видел, что там у нас доктор Капуано? Поди к нему, попроси прописать тебе сильное снотворное и ложись в постель.

Не произнося ни звука, Джорджо плавно поднялся, пронесся над полом в своем особенном причудливом танце и исчез за дверью.

– Вы должны его извинить, – сказала синьора. – Джорджо, несомненно, больше всех страдал и страдает по поводу утраты моего мужа. Видите ли, я хотела, чтобы мой сын учился и достиг положения в обществе независимо от отца, подальше от Сицилии. И причину вы можете, наверное, угадать. Поэтому мой муж свою любовь к Стефано перенес на племянника, и тот отвечал ему привязанностью, доходившей до обожания, он даже перебрался к нам, к большому огорчению моей сестры и ее мужа, которые чувствуют себя оставленными.

Она поднялась, Монтальбано тоже.

– Я сказала вам, комиссар, все, что считала нужным сказать. Знаю, что я в надежных руках. Если вы найдете возможным сообщить мне что-то, можете сделать это в любой час дня и ночи. Не старайтесь меня щадить, я, как принято выражаться, женщина сильная. Как бы то ни было, поступайте, как считаете нужным.

– Еще вопрос, синьора, который меня давно мучит. Почему вы никому не сообщили, что ваш муж не вернулся… я выражу свою мысль яснее: тот факт, что ваш муж не вернулся домой той ночью, не вызывал опасений? С ним это уже бывало раньше?

– Да, с ним это бывало. Однако, видите ли, в воскресенье вечером он мне звонил.

– Откуда?

– Не знаю. Он сказал, что вернется очень поздно. У него намечалось важное заседание, могло даже получиться так, что ему пришлось бы заночевать вне дома.

Она подала руку, и комиссар, сам не зная почему, сжал эту руку в своих и поцеловал.

Выходя, опять же через черный ход виллы, он заметил Джорджо, который сидел на каменной скамье недалеко от дверей, согнувшись и сотрясаясь всем телом.

Встревоженный Монтальбано подошел и увидел, как разжались руки юноши и как из них выпал желтый конверт, как разлетелись по земле фотографии. Вероятно, он с любопытством кошки завладел конвертом, пока сидел на корточках рядом с теткой.

– Вам плохо?

– Не так, о господи, не так!

У Джорджо заплетался язык, остекленевшие глаза незряче глядели на комиссара. Это длилось мгновение, потом юноша вдруг оцепенел и повалился навзничь со скамьи, у которой не было спинки. Монтальбано, опустившись рядом с ним на колени, попытался хоть чуть-чуть попридержать бившееся в конвульсиях тело. В углах губ у Джорджо вскипала белая пена.

Стефано Лупарелло появился в дверях, огляделся вокруг, увидел, что происходит, и бросился к ним:

– Я догонял вас, чтобы попрощаться. Что случилось?

– Кажется, эпилептический припадок.

Они постарались, чтобы в самый страшный момент Джорджо не откусил себе язык и не разбил голову. Потом юноша затих, по телу его пробегала дрожь, но не такая сильная.

– Помогите мне, пожалуйста, внести его в дом, – попросил инженер.

Прислуга, та же самая, что открыла комиссару, появилась по первому зову инженера.

– Не хотелось бы, чтобы мама видела его в таком состоянии.

– Давайте ко мне, – сказала девушка.

Они с трудом шли по коридору, уже не по тому, по которому вначале провели комиссара. Монтальбано подхватил Джорджо под мышки, Стефано держал ноги. Добрались до крыла, где обитали слуги, девушка открыла дверь. Они, запыхавшись, опустили юношу на кровать.

– Помогите мне раздеть его, – обратился к ним обоим Стефано.

Когда юноша остался в майке и трусах, Монтальбано бросилось в глаза, что кожа шеи от подбородка до ключиц была у него белоснежная, прозрачная и контрастировала с почерневшими от солнца лицом и грудью.

– Вы знаете, почему у него не загорела шея? – спросил он у инженера.

– Нет, – ответил инженер, – я в Монтелузе только с вечера понедельника, меня не было здесь несколько месяцев.

– Я знаю, – вмешалась прислуга. – Молодой синьор попал в автокатастрофу. Еще недели не прошло, как с него сняли корсет.

– Когда ему станет лучше и он будет в состоянии что-либо понимать, – сказал Монтальбано, обращаясь к Стефано, – передайте ему, чтобы завтра с утра, часиков в девять, зашел ко мне в управление в Вигате.

После чего вернулся к скамейке, подобрал конверт и фотографии, на которые Стефано не обратил внимания, и положил себе в карман.

От поворота Санфилиппо до Капо-Массария оставалось метров сто, но оттуда комиссару не удалось разглядеть домик, который, если верить госпоже Лупарелло, должен был возвышаться на самой оконечности мыса. Он снова включил мотор и поехал очень медленно. Когда Монтальбано поравнялся с мысом, то приметил меж густых и низких деревьев колею, ответвлявшуюся от шоссе. Он двинулся по ней и вскоре увидел асфальтированную дорожку, упиравшуюся в закрытые ворота – единственный проем в длиннейшей стене, сложенной из камней и полностью отгораживавшей часть мыса, нависшую над морем. Ключи подходили. Монтальбано оставил машину за воротами и направился по садовой туфовой дорожке к дому. В конце была узкая лестница, тоже из туфовых блоков, которая спускалась к площадке, перед входной дверью по склону, закрывавшему со стороны суши домик, прилепившийся к утесу, как гнездо ласточки.

Монтальбано очутился в большой гостиной с видом на море, лучше сказать – прямо над морем, и впечатление, что ты находишься на мостике корабля, усиливалось еще окном во всю стену. Порядок был идеальный. В одном углу стоял обеденный стол и четыре стула, лицом к окну – диван и два кресла, потом старинный буфет, полный рюмок, тарелок, бутылок с винами и ликерами, телевизор с видеомагнитофоном. На низком столике выстроились видеокассеты – порно– и просто фильмы. Из гостиной вели три двери, первая – в сверкающую чистотой кухоньку, где полки ломились от запасов снеди. Холодильник, напротив, был полупустым: несколько бутылок шампанского и водки. В ванной, довольно просторной, стоял запах дезинфицирующих средств. На полочке под зеркалом – электробритва, дезодоранты, флакон одеколона. В спальне, где большое окно тоже выходило на море, – двуспальная кровать со сложенными свежими простынями, два ночных столика, на одном из которых блестел телефон, трехстворчатый платяной шкаф. На стене в головах кровати – рисунок Эмилио Греко: обнаженная в головокружительно чувственной позе^[20]. Монтальбано выдвинул ящик столика, на котором стоял телефон, наверняка эту сторону обычно занимал инженер. Три презерватива, шариковая ручка, блокнот нелинованной бумаги. Его заставил вздрогнуть вид пистолета – калибр семь шестьдесят пять, заряжен – в самой глубине ящика. В другом столике не было ничего. За левой дверцей гардероба оказалось два мужских костюма, в ящике наверху – одна рубашка, трое трусов, носовые платки, одна майка. Он разглядел трусы – синьора была права, ярлык пришит сзади с изнанки. В нижнем ящике – пара ботинок и шлепанцы. Средняя часть шкафа была зеркальной, в ней отражалась кровать. Внутри – три полки. В верхнем и среднем отделениях как попало навалены шляпы, итальянские и заграничные порножурналы, вибратор, сменные простыни и наволочки. На нижней полке красовались три женских парика на болванках – темный, светлый и рыжий. Наверно, им находилось применение в эротических забавах инженера. Большая неожиданность, однако, ожидала его за правой створкой: на плечиках висели два женских платья, очень элегантных. Здесь были также две пары джинсов и несколько блузок. В одном из ящиков трусики, которые едва ли что-то прикрывали, лифчиков не имелось. Второй ящик оказался пуст. И пока комиссар нагибался, чтобы получше осмотреть этот ящик, он понял, что именно его поразило: скорее не вид женского платья, а запах, который от него исходил – тот же самый, который он уловил, хотя более смутно, на старом заводе, когда открыл сумку.

Обыскивать больше было нечего. Для очистки совести он нагнулся, чтобы посмотреть под мебелью. Вокруг одной из ножек кровати обвился галстук. Подобрав его, Монтальбано вспомнил, что когда инженера нашли, ворот рубашки у него оказался расстегнут. Он вытащил из кармана фотографии и убедился, что цвет галстука прекрасно сочетался с костюмом, который был на инженере в момент смерти.

В комиссариате он застал взбудораженных Джермана и Галлуццо.

– Бригадир?

– Фацио и все остальные на бензоколонке по дороге к Маринелле, там была перестрелка.

– Еду туда срочно. Мне что-нибудь приносили?

– Да, пакет от доктора Якомуцци.

Он открыл пакет, там была цепочка, и снова запечатал.

– Джермано, давай со мной, поехали на эту заправку. Ты меня там оставишь и поедешь дальше в Монтелузу на моей машине. По дороге скажу, что тебе нужно будет сделать.

Комиссар пошел в свой кабинет, позвонил адвокату Риццо, сообщил, что цепочка ему уже отправлена, и напомнил, что он должен в обмен на нее отдать чек на десять миллионов.

Пока они добирались до места происшествия, комиссар давал Джермана, следующие наставления: не передавать Риццо пакет, пока чек не очутится у него в кармане, а потом отвезти этот чек Capo Монтаперто по указанному адресу и настоять, чтобы тот его обналичил, как только откроется банк, завтра в восемь утра. Он чувствовал, что история Лупарелло стремительно движется к развязке, но пока многого не понимал, и это его раздражало.

– Потом заехать за вами на заправку?

– Нет, оставайся в комиссариате. Вернусь на служебной.

Полицейская машина и частный автомобиль перекрывали на заправке въезд и выезд. Как только он вышел, махнув Джермана, отъезжавшему в Монтелузу, ему ударил в нос сильный запах бензина.

– Под ноги смотрите! – крикнул ему Фацио.

Бензин затопил все вокруг, от испарений Монтальбано замутило. На заправке стояла машина с номером Палермо, ветровое стекло разбито.

– Был один раненый, тот, кто сидел за рулем, – сказал бригадир. – Увезла «скорая».

– Рана тяжелая?

– Не, ерунда. Зато чуть не помер со страху.

– А что в точности случилось?

– Если хотите сами поговорить с заправщиком…

На вопросы комиссара тот отвечал голосом таким визгливым, что Монтальбано то и дело ежился, как от скрипа мокрого пальца по стеклу. Дело было приблизительно так: остановилась машина, тип за рулем, он был в машине один, попросил залить полный бак, заправщик сунул в бензобак пистолет и оставил его там, потому что тем временем подъехала другая машина, водитель которой попросил бензина на тридцать тысяч и проверить масло. Когда заправщик стал было обслуживать вторую машину, кто-то выпустил автоматную очередь из проезжающего по шоссе автомобиля, который, прибавив газу, затерялся в потоке транспорта. Человек на первой машине сразу умчался вдогонку, шланг вывалился, продолжая качать горючее. Второй водитель кричал благим матом, ему пулей задело плечо. Оправившись от первого испуга, заправщик сообразил, что опасность миновала, и стал оказывать помощь раненому, меж тем шланг все поливал землю.

– Ты видел в лицо человека в первой машине, того, который за ними погнался?

– Никак нет.

– Точно?

– Убей меня Бог.

Тем временем прибыли пожарные, которых вызвал Фацио.

– Сделаем так, – сказал Монтальбано бригадиру. – Как только пожарные закончат, бери в охапку заправщика, который меня совсем не убедил, и вези в комиссариат. Нажми на него как следует, он знает отличнейшим образом, кого пытались убрать.

– Я тоже так думаю.

– На что спорим, что это один из ребят Куффаро? В этом месяце никак их очередь?

– Обокрасть меня хотите? – смеясь, спросил бригадир. – Вы уже выиграли пари.

– Пока.

– Вы куда? Хотите, я вас отвезу на служебной машине?

– Пойду домой переодеваться. Отсюда пешком – минут двадцать. Заодно малость проветрюсь.

И он зашагал к дому. Ему не хотелось появляться перед Ингрид Шёстрём таким фатом.

Глава двенадцатая

Выйдя из душа, еще раздетый, он уселся перед телевизором, весь в каплях воды. Показывали похороны Лупарелло, которые состоялись утром. Оператор смекнул, что придать хоть какой-то драматизм этой церемонии, в противном случае неотличимой от любого другого скучного официального мероприятия, могло лишь семейное трио: вдова, сын Стефано и племянник Джорджо. Синьора время от времени непроизвольным нервическим движением закидывала назад голову, как будто повторяя «нет». Этот жест комментатор голосом тихим и сокрушенным интерпретировал как алогичное, но неизбежное неприятие живым существом конкретного факта смерти. Но пока камера постепенно наезжала, чтобы дать крупный план, Монтальбано увидел в глазах вдовы подтверждение того, в чем она ему призналась: в них читались презрение и скука. Рядом сидел сын, «окаменевший от горя», сказал диктор, – он назвал его «окаменевшим» лишь потому, что самообладание инженера-младшего граничило с равнодушием. Джорджо, напротив, раскачивался, как дерево на ветру, смертельно бледный, держа в руках мокрый от слез носовой платок, который он беспрерывно терзал.

Зазвонил телефон. Монтальбано подошел и снял трубку, не отрываясь от телевизора.

– Комиссар, это Джермана. Все в порядке. Адвокат Риццо вас благодарит, говорит, что найдет способ быть вам полезным.

Люди поговаривали, что от некоторых выражений адвокатской благодарности те, кого угораздило сделать ему любезность, с удовольствием бы отказались.

– Потом пошел к Capo и дал ему чек. Пришлось их уговаривать, они верить не хотели, думали, это какой-нибудь розыгрыш, потом бросились мне руки целовать. Я вас пожалею и не буду пересказывать, что, по их мнению, Господь должен будет для вас сделать. Машина в комиссариате. Что, я вам подгоню ее к дому?

Комиссар взглянул на часы, до встречи с Ингрид оставался еще час с небольшим.

– Давай, но не спеши. Скажем, подъезжай к девяти тридцати. Потом я тебя подброшу до города.

Он старался не пропустить момента притворного обморока: это было ощущение зрителя, которому фокусник объяснил трюк и который теперь уже получает удовольствие не от предвкушения чуда, а от мастерства исполнения. Момент, однако, упустил оператор, не успев, несмотря на приложенные усилия, вовремя перевести объектив с министра, взятого крупным планом, на семейную группу: Стефано и два доброхота уже уносили синьору, меж тем как Джорджо оставался на своем месте и все раскачивался.

Вместо того чтобы оставить Джермана у комиссариата и продолжать путь, Монтальбано вышел вместе с ним. Встретил Фацио, возвращавшегося из Монтелузы после разговора с раненым, который наконец успокоился. Он оказался, сообщил ему бригадир, агентом фирмы по продаже электробытовых приборов, миланцем, который раз в три месяца садился в самолет, прилетал в Палермо, брал напрокат машину и разъезжал. Встав на автозаправке, он заглянул в справочник, чтобы уточнить адрес следующего магазина, в который собирался заехать, как вдруг услышал выстрелы и почувствовал острую боль в плече. Фацио этот рассказ казался правдоподобным.

– Этот, как пить дать, когда вернется в свой Милан, запишется к тем, которые стоят за отделение Сицилии от севера.

– А заправщик?

– Заправщик – дело другое. С ним теперь беседует Джалломбардо, знаете, какой он, с ним два часа проболтаешь, как с закадычным другом, а потом хватишься, что выложил ему такое, что даже на исповеди у священника утаил бы.

Свет в баре не горел, стеклянная дверь была заперта. Монтальбано попал как раз на тот день недели, когда в баре «У Маринеллы» выходной. Он припарковался и стал ждать. Через несколько минут появилась двухместная машина красного цвета, плоская, как камбала. Ингрид открыла дверцу, вышла. Даже в слабом свете фонаря комиссар заметил, что она была лучше, чем он ее себе воображал: длиннющие ноги обтянуты узкими джинсами, белая блузка с вырезом, рукава закатаны, волосы скручены узлом на затылке – настоящая девушка с журнальной обложки. Ингрид оглянулась, заметила темные окна, лениво, но уверенно направилась к машине комиссара, нагнулась к опущенному стеклу, чтобы заговорить с ним.

– Ну что, видишь, что я была права? А теперь мы куда, к тебе домой?

– Нет, – ответил разозленный Монтальбано. – Садитесь в машину.

Женщина послушалась, и машина тут же наполнилась запахом духов, который комиссару уже был знаком.

– Куда мы едем? – повторила женщина уже не шутливым, ироническим тоном великосветской дамы. Она почувствовала нервозность спутника.

– У вас есть время?

– Сколько угодно.

– Мы едем туда, где вы будете чувствовать себя как дома, потому что вы там бывали раньше, увидите.

– А моя машина?

– Заберем ее потом.

Они поехали. Через несколько минут, прошедших в молчании, Ингрид задала вопрос, с которого вообще-то следовало начинать:

– Зачем ты хотел со мной встретиться?

Комиссар уже начал оценивать идею, пришедшую ему в голову, когда он заставил Ингрид сесть к нему в машину, как абсолютно детективную, но, в конце концов, он и был детективом.

– Хотел встретиться с вами, поскольку мне нужно кое о чем у вас спросить.

– Слушай, комиссар, я ко всем обращаюсь на «ты». Если ты будешь называть меня на «вы», я буду чувствовать себя неловко. Как тебя зовут?

– Сальво. Адвокат Риццо сказал тебе, что мы нашли цепочку?

– Какую?

– Как это какую? С сердечком в бриллиантах.

– Нет, он мне не говорил. И потом, я с ним не общаюсь. Наверняка сказал об этом моему мужу.

– У тебя что, привычка сначала терять драгоценности, а потом находить их, что ли?

– Почему?

– А как же иначе? Я тебе говорю, что мы нашли твою цепочку, которая стоит сотню миллионов, а ты и глазом не моргнула?

Ингрид тихонько смеялась гортанным смехом.

– Дело в том, что я их не люблю. Видишь?

И показала ему руки.

– Не ношу колец, даже обручального.

– И где ты ее потеряла?

Ингрид сразу не ответила.

«Повторяет урок», – подумал Монтальбано.

Потом она принялась говорить безо всякого выражения, и даже ее иностранный выговор не помогал ей лгать естественно.

– Мне было любопытно взглянуть на этот выпас…

– Выпас, – поправил Монтальбано.

– …я о нем слышала. Я уговорила моего мужа отвезти меня туда. Там я вышла, сделала несколько шагов, на меня почти что напали, я испугалась, боялась, что мой муж ввяжется в ссору. Мы уехали. Дома я заметила, что цепочки нет.

– И с чего ты ее надела в тот вечер, раз говоришь, что тебе не нравятся украшения? По мне, для поездки на выпас она не то чтоб очень подходила.

Ингрид колебалась.

– Я ее надела, потому что после обеда встречалась с подругой, которая хотела ее посмотреть.

– Слушай, – сказал Монтальбано, – я тебя должен предупредить. Я с тобой разговариваю в качестве комиссара, но неофициальным образом, понятно?

– Нет. Что значит «неофициальным»? Я не понимаю этого слова.

– Значит, то, что ты мне скажешь, останется между нами. Почему вдруг твой муж выбрал именно Риццо своим адвокатом?

– А что, не должен был?

– По-моему, нет, по крайней мере если рассуждать логически. Риццо был правой рукой инженера Лупарелло, то бишь главного политического противника твоего свекра. Кстати, ты его знала, Лупарелло?

– Так, встречалась. Риццо всегда был адвокатом Джакомо. И я не понимаю ни черта в политике.

Она потянулась, закинув руки назад.

– Мне скучно. Жалко. Думала, что свидание с полицейским возбуждает больше. Могу я узнать, куда мы едем? Далеко еще?

– Почти приехали, – ответил Монтальбано.

Как только они миновали поворот Санфилиппо, женщина занервничала, два или три раза искоса взглянула на комиссара, пробормотала:

– Имей в виду, здесь никаких баров нет, в этих местах.

– Я знаю, – сказал Монтальбано и, замедляя ход, вытащил ту самую сумку, которую раньше сунул за сиденье, где теперь расположилась Ингрид. – Хочу тебе кое-что показать.

И положил сумку ей на колени. Женщина, увидев ее, казалось, действительно удивилась:

– Как это она к тебе попала?

– Твоя?

– Моя, конечно, видишь, тут мои инициалы.

Открытие, что буквы исчезли, ошарашило ее еще сильнее.

– Может, отвалились, – сказала она тихо, но без уверенности. Женщина терялась в лабиринте вопросов, на которые не находила ответа. Теперь что-то начинало ее беспокоить, это было заметно.

– Твои инициалы еще тут. Тебе их не видно, потому что здесь темно. Их оторвали, но на коже остался отпечаток.

– Но зачем их сняли? И кто?

Сейчас в ее голосе слышались тревожные нотки. Комиссар не ответил. Однако он прекрасно знал, зачем это было сделано, – именно затем, чтобы заставить его подумать, будто это сама Ингрид старалась уничтожить все опознавательные признаки. Они добрались до колеи, ведущей к Капо-Массария, и Монтальбано, который только что прибавил скорость, словно собирался следовать по шоссе, резко повернул. Без единого слова Ингрид в мгновение ока распахнула дверцу, ловко выскочила из машины на полном ходу, бросилась бежать среди деревьев. Чертыхаясь, комиссар затормозил, выпрыгнул и бросился следом. Через несколько секунд он сообразил, что ему за ней не угнаться, и остановился в нерешительности: именно в эту минуту он увидел, как она упала. Когда Монтальбано оказался рядом, Ингрид, которая не могла встать, прервала свой монолог на шведском, в котором явно звучали страх и злость, выкрикнула:

– Да пошел ты! – и продолжала тереть правую щиколотку.

– Поднимайся и кончай заниматься ерундой.

Она подчинилась, с усилием встала и оперлась на Монтальбано, который стоял не шелохнувшись, не порываясь ей помочь.

Ворота открылись легко, а входная дверь пыталась сопротивляться.

– Дай-ка мне, – сказала Ингрид. Она покорно следовала за ним, будто бы смирившись. Но уже приготовила план защиты.

– Во всяком случае, там внутри ты ничего не найдешь, – сказала она на пороге с вызовом. Уверенно включила свет, но при виде мебели, видеокассет, прибранной комнаты была видимо поражена, на лбу ее пролегла складка.

– Мне сказали…

И сразу овладела собой, остановившись на полуслове. Подняла плечи, посмотрела на Монтальбано, ожидая, что он станет делать.

– В спальню, – сказал комиссар.

Ингрид открыла рот, приготовив банальную остроту, но ей не хватило духу выдать ее. Она повернулась и, прихрамывая, пошла в другую комнату, включила свет, без удивления огляделась, уже готовая к тому, что все окажется в порядке. Уселась в изножье кровати. Монтальбано открыл левую створку шкафа.

– Знаешь, чьи это вещи?

– Нужно думать, что Сильвио, инженера Лупарелло.

Открыл среднюю дверцу.

– Это твои парики?

– В жизни не носила парика.

Когда он потянул на себя правую створку, Ингрид зажмурилась.

– Открывай глаза, это бессмысленно. Твои?

– Да. Но…

– … но их не должно было здесь быть, – договорил за нее Монтальбано.

Ингрид вздрогнула.

– Ты откуда знаешь? Кто тебе сказал?

– Никто мне не говорил, сам догадался. Явообще-то работаю в полиции, ты забыла? Сумка тоже была в шкафу?

Ингрид кивнула.

– А цепочка, которую ты якобы потеряла?

– В сумке. Однажды мне пришлось ее надеть, потом пришла сюда и здесь ее оставила.

Она помолчала, потом долго смотрела комиссару в глаза.

– Что все это значит?

– Вернемся туда.

Ингрид достала из буфета стакан, налила в него до половины виски и, не разбавляя, осушила почти одним духом, потом опять наполнила.

– Хочешь?

Монтальбано отказался. Он плюхнулся на диван и сидел, глядя на море, уверенный, что при таком слабом свете его не видно через окно. Ингрид подошла и села рядом.

– Да, бывало, я смотрела отсюда на море при более приятных обстоятельствах.

Пододвинулась немного на диване, положила голову на плечо комиссару. Тот не пошевелился, сразу поняв, что ее движение не имело в себе ничего провоцирующего.

– Ингрид, ты помнишь, что я тебе сказал в машине? Что наш разговор неофициальный?

– Да.

– Открой мне правду. Вещи в гардеробе привезла ты или их подбросили?

– Я сама. Могли мне пригодиться.

– Ты была любовницей Лупарелло?

– Нет.

– Как нет? По-моему, ты здесь как у себя дома.

– С Лупарелло я переспала один-единственный раз, через полгода после того, как очутилась в Монтелузе. Потом – никогда. Он привез меня сюда. Но так получилось, что мы подружились, по-настоящему. Таких друзей среди мужчин у меня в жизни не было, даже дома. С ним я могла поделиться всем, абсолютно всем, если у меня что-нибудь случалось, он всегда умел меня вытащить, не задавая вопросов.

– Хочешь, чтобы я поверил, что в тот единственный раз, когда ты здесь оказалась, ты захватила с собой платья, джинсы, трусики, сумку и цепочку?

Ингрид отодвинулась, рассердившись.

– Ничего я не хочу. Я не договорила. Через некоторое время я спросила у Сильвио, можно ли мне время от времени пользоваться этим домом, и он мне позволил. Просил только об одной вещи – не попадаться никому на глаза и никогда не говорить, чей это дом.

– Когда ты собиралась прийти, как ты узнавала, что хаза свободна и в твоем распоряжении?

– У нас был целый ряд условных телефонных звонков. Я всегда держала слово, которое дала Сильвио. Сюда приезжала только с одним человеком, всегда одним и тем же.

Она сделала большой глоток и поникла, сгорбилась.

– Человеком, который вот так два года насильно вторгается в мою жизнь. Потому что мне вмиг расхотелось.

– Вмиг после чего?

– После первого раза. Меня испугала сама ситуация. Но он был… как одержимый, он испытывает ко мне, как это говорится… страсть. Только физическую. Каждый день настаивает на встрече. Потом, когда я его привожу сюда, бросается на меня, как дикий зверь, рвет на мне одежду. Вот поэтому я и держу запасные тряпки в шкафу.

– Этот человек знает, кто хозяин дома?

– Я ему никогда не говорила, и к тому же он никогда меня об этом не спрашивал. Знаешь, он меня не ревнует, только хочет мной обладать, ему всегда мало, в любой момент готов на меня кинуться.

– Понятно. А Лупарелло в свой черед знал, кого ты приводила сюда?

– То же самое, он у меня никогда не спрашивал, а я ему не говорила.

Ингрид поднялась.

– Мы не можем пойти поговорить где-нибудь в другом месте? А то этот дом теперь меня угнетает. Ты женат?

– Нет, – ответил Монтальбано удивленно.

– Пошли к тебе. – И улыбнулась, но невесело. – Я же тебе говорила, что этим все кончится, разве нет?

Глава тринадцатая

Никому не хотелось говорить, четверть часа оба сидели молча. Но в комиссаре опять взыгрывала его детективная жилка. Подъехав к мосту через Каннето, он съехал на обочину, притормозил, вышел и велел Ингрид следовать за ним. С высоты моста комиссар показал спутнице пересохшую реку, которая угадывалась в лунном свете.

– Видишь, – сказал он ей, – это русло ведет прямо к морю. Спуск очень крутой. Полно валунов и камней. Ты могла бы проехать здесь на машине?

Ингрид внимательно рассматривала трассу, ту ее часть, которую была в состоянии разглядеть, вернее, вообразить.

– Не знаю, что тебе сказать. Днем – другое дело. Во всяком случае, могу попробовать, если хочешь.

И посмотрела на комиссара с улыбкой, прищурив глаза.

– Вижу, что ты хорошо обо мне осведомлен, а? Ну, что мне нужно делать?

– Пробуй, – сказал Монтальбано.

– Ладно. Ты подожди здесь.

Села в машину и уехала. Достаточно было нескольких секунд, чтоб Монтальбано потерял из виду огни фар.

– Нда, привет. Наколола меня, – смирился комиссар.

И пока он собирался с духом для долгого пути на своих двоих до самой Вигаты, услышал ревущий мотор – она возвращалась.

– Может, получится. У тебя есть фонарик?

– В бардачке.

Она опустилась на колени, осветила днище автомобиля, поднялась.

– Есть носовой платок?

Монтальбано дал ей носовой платок, Ингрид завязала им больную щиколотку.

– Садись.

Задним ходом она доехала до грунтовой дороги, которая вела прямо под мост.

– Я попытаюсь, комиссар. Но имей в виду, что у меня нога выведена из строя. Пристегни ремень. Нужно как можно быстрей?

– Да, но главное, чтоб мы доехали до берега в целости и сохранности.

Ингрид выжала сцепление и понеслась. Это были десять минут тряски, беспрерывной и безжалостной, у Монтальбано в какой-то момент возникло впечатление, что голова всеми силами стремится оторваться от тела и вылететь вон из окошка. Ингрид, напротив, была спокойна, решительна, вела машину, высунув кончик языка, так что комиссара все время подмывало сказать, чтоб она его убрала, а то, неровен час, откусит. Когда, они добрались до берега, Ингрид спросила:

– Я выдержала экзамен? – В темноте глаза ее сияли. Она была возбуждена и довольна.

– Да.

– Давай еще раз, в гору.

– Ты спятила! Хватит.

Она выразилась точно, назвав это экзаменом.

Только результатов он не дал никаких. Ингрид справилась с задачей прекраснейшим образом, и это свидетельствовало против нее, однако на предложение комиссара она реагировала безо всякого замешательства, только удивилась, и это свидетельствовало в ее пользу. А как расценивать тот факт, что у машины ничего не поломалось? Положительно или отрицательно?

– Ну как? Поедем еще? Давай! Первый раз за весь вечер я получила удовольствие.

– Нет, я же сказал.

– Тогда садись за руль, а то мне очень больно.

Комиссар поехал вдоль берега. Он убедился, что машина в полном порядке.

– Ты просто молодец.

– Смотри, – сказала Ингрид, становясь серьезной профессионалкой. – Кто хочешь может пройти по этой трассе. Класс состоит в том, чтобы довести машину до конца в таком же точно состоянии, в каком она стартовала. Потому что после вдруг может оказаться, что впереди тебя ждет асфальтированная дорога, а не песчаный берег, как здесь, и ты должен нагнать потерянное время, прибавив скорость. Нет, я говорю непонятно.

– Ты говоришь очень понятно. Тот, кто после спуска оказывается на берегу, к примеру, с поломанным карданом, – не умеет ездить.

Они добрались до выпаса, Монтальбано повернул налево.

– Видишь эти большие кусты? Там нашли Лупарелло.

Ингрид ничего не ответила, не обнаружила даже особенного любопытства. Ехали по тропинке, этим вечером народу было мало, затем вдоль стены старого завода.

– Здесь женщина, которая была с Лупарелло, потеряла цепочку и перебросила через забор сумку.

– Мою сумку?

– Да.

– Но это была не я, – пробормотала Ингрид, – и клянусь тебе, что во всей этой истории не понимаю ничего.

Когда они оказались у дома Монтальбано, Ингрид не могла выйти из машины. Комиссару пришлось поддерживать ее за талию, а она висела на его плече. Войдя, рухнула на первый же попавшийся стул.

– Бог ты мой! Теперь мне взаправду больно.

– Иди туда и снимай штаны, тогда я смогу тебя перевязать.

Ингрид поднялась со стоном, заковыляла, хватаясь за мебель и стены.

Монтальбано позвонил в коммисариат. Фацио доложил ему, что заправщик вспомнил все и идентифицировал человека, которого пытались убить. Тури Гамбарделла, один из Куффаро, что и следовало доказать.

– Галлуццо, – продолжал Фацио, – был в доме Гамбарделлы, жена говорит, что не видела его уже два дня.

– Я бы у тебя выиграл спор, – сказал комиссар.

– Почему? Я, по-вашему, мог попасться на такую удочку?

Монтальбано услышал, как в ванной зашумела вода. Ингрид, видимо, принадлежала к тому разряду женщин, которые не могут устоять при виде душа. Он набрал телефон Джедже, номер мобильника.

– Ты один? Можешь говорить?

– Один-то один. А насчет говорить, зависит, о чем говорить.

– Я должен спросить у тебя только имя. Тебе это никак не повредит, ясно? Но я хочу получить точный ответ.

– Имя кого?

Монтальбано объяснил, и Джедже не затруднился назвать его, это имя, и в придачу добавил даже и прозвище.

Ингрид растянулась на кровати, на ней было только большое полотенце, которое прикрывало ее весьма мало.

– Извини меня, я не в состоянии держаться на ногах.

Монтальбано с полочки в ванной взял тюбик с мазью и бинт.

– Ногу дай.

Она шевельнулась, выглянули ее почти символические трусики и одна грудь, словно нарисованная художником, не слишком разбирающимся в женщинах, открылся сосок, как будто озираясь с любопытством в незнакомом месте. И тут Монтальбано снова почувствовал, что у Ингрид нет намерения его соблазнить, и был ей за это благодарен.

– Вот увидишь, скоро тебе полегчает, – сказал он, натерев щиколотку мазью и туго ее забинтовав. Все это время Ингрид не сводила с него взгляда.

– У тебя есть виски? Принеси мне полстакана, льда не надо.

Как будто они были знакомы тыщу лет. Монтальбано, дав ей стакан, взял стул и сел у кровати.

– Знаешь, комиссар? – сказала Ингрид, глядя на него. У нее были зеленые глаза, теперь они горели. – Ты первый настоящий мужчина, которого я встречаю в этих местах.

– Лучше Лупарелло?

– Да.

– Спасибо. Теперь слушай вопросы.

Монтальбано уже открыл рот, когда услышал звонок в дверь. Он никого не ждал и, озадаченный, пошел открывать. На пороге стояла улыбающаяся Анна, в гражданском:

– Сюрприз!

И, отстранив его, она вошла в дом.

– Спасибо за теплый прием. Где ты был весь вечер? В комиссариате мне сказали, что дома, я пришла, все было темно, звонила минимум пять раз – глухо, потом наконец увидела свет.

Анна посмотрела на Монтальбано, который не издал ни звука.

– Что с тобой? Язык проглотил? Тогда слушай…

Она запнулась: в дверь спальни, оставшейся открытой, она увидела Ингрид, полуголую, со стаканом в руке. Сначала она побледнела, потом залилась краской.

– Извините, – промямлила она и бросилась вон сломя голову.

– Беги за ней! – крикнула ему Ингрид. – Объясни ей все! Я ухожу.

Со злостью Монтальбано дал пинка входной двери, так что задрожали стены. Он слышал, как в это время отъезжала машина Анны, завизжавшая шинами по асфальту с той же яростью, с какой он захлопнул дверь.

– Я не обязан вообще ничего ей объяснять, дьявол ее побери!

– Я пошла? – Ингрид полусидела на кровати, ее грудь победно возвышалась над полотенцем.

– Нет. Но все же прикройся.

– Извини.

Монтальбано снял пиджак и рубашку, подержал немного голову под струей воды в ванной, вернулся и сел рядом с кроватью.

– Хочу как следует узнать историю с цепочкой.

– В прошлый понедельник Джакомо, моего мужа, поднял телефонный звонок, какой, я плохо поняла, слишком хотелось спать. Он быстро оделся и ушел. Вернулся через два часа и спросил, куда запропастилась цепочка, он ее уже давно не видит. Я не могла ему сказать, что она в сумке в доме Сильвио. Тогда я соврала, что потеряла ее уже по крайней мере с год и что раньше ему об этом не говорила, боясь, что он рассердится, потому что цепочка стоила кучу денег, и к тому же это был его подарок – он мне ее подарил еще в Швеции. Тогда Джакомо дал мне подписать чистый лист, сказал, что это нужно для страховой компании.

– А байка о выпасе откуда взялась?

– А, это было после, когда он вернулся обедать. Мне он объяснил, что его адвокат, Риццо, посоветовал ему выдумать для страховой компании какую-нибудь убедительную историю о том, как потерялась цепочка, и подсказал идею с выпасом.

– Выпасом, – терпеливо поправил Монтальбано, это неверное ударение его раздражало.

– Выпасом, выпасом, – повторила Ингрид. – Мне, по правде говоря, эта история не показалась убедительной, наоборот, неудачной, слишком надуманной. Тогда Джакомо вежливенько мне напомнил, что у меня репутация шлюхи и потому нет ничего невероятного в том, что меня занесло на выпас.

– Понятно.

– Но мне непонятно!

– Думали тебя подставить.

– Не понимаю этого слова.

– Слушай: Лупарелло кончается на выпасе в компании какой-то женщины, которая уговорила его туда поехать, так?

– Так.

– Хорошо. Хотят всех убедить в том, что этой женщиной была ты. Твоя сумка, твоя цепочка, твои вещи в доме Лупарелло, ты способна спуститься по Каннето… Я должен был прийти к одному-единственному выводу: эту женщину зовут Ингрид Шёстрём.

– Я поняла, – сказала она и замолчала, уставив глаза на стакан, который держала в руке. Потом встрепенулась. – Нет, не может быть.

– Чего?

– Что Джакомо заодно с теми, кто хочет меня подставить, как ты говоришь.

– Может случиться, что его заставили. Финансовое положение твоего мужа не очень благополучно, ты об этом знаешь?

– Он со мной этим не делится, но я догадалась. Хотя я уверена, что если он так поступил, то не из-за денег.

– В этом я тоже почти что уверен.

– Тогда почему?

– Существует другое объяснение, а именно: твой муж был вынужден впутать тебя, чтоб защитить человека, который ему дороже, чем ты. Подожди-ка.

Комиссар отправился в другую комнату, где стоял маленький письменный стол, заваленный бумагами, взял факс, который прислал ему Николо Дзито.

– Но от чего защищать другого человека? – спросила Ингрид, как только завидела его в дверях. – Если Сильвио умер, занимаясь любовью, никто не виноват. Не убили же его.

– Защитить не от правосудия, Ингрид, а от скандала.

Она принялась читать факс сначала с удивлением, потом забавляясь все больше и больше, расхохоталась над эпизодом в клубе поло. Почти сразу затем помрачнела, выпустила из рук листок, который упал на кровать, и уронила голову.

– Человек, которого ты приводила в гнездышко Лупарелло, твой свекор?

Чтобы ответить, Ингрид была вынуждена сделать над собой усилие.

– Да. И как вижу, Монтелуза в курсе, хотя я все сделала, чтобы этому воспрепятствовать. Ничего более неприятного на Сицилии со мной не случалось.

– В детали можешь не вдаваться.

– Хочу объяснить, что это не я начала. Два года назад мой свекор должен был участвовать в какой-то конференции в Риме. Пригласил меня и Джакомо, но в последний момент Мой муж не смог поехать, настаивал, чтобы я ехала, посмотрела Рим. Все было хорошо, но в самую последнюю ночь он пришел ко мне в комнату. Кричал, как помешанный, угрожал, и я уступила, чтобы он успокоился. В самолете, по дороге домой, вдруг начинал плакать, обещал, что больше такое не повторится. Ты знаешь, что мы живем в одном доме? Ладно, однажды после обеда, когда моего мужа не было, а я лежала в постели, явился, как тогда ночью, весь дрожал. Я опять перепугалась, прислуга была в кухне… Назавтра сказала Джакомо, что хочу переехать на другую квартиру, он сделал вид, будто ничего не понимает, я стала настаивать, поругались. Несколько раз еще пыталась заговаривать о переезде, и каждый раз он отвечал «нет». Он был прав, с его точки зрения. Мой свекор между тем не унимался – целовал меня, приставал при всяком удобном случае, рискуя попасться на глаза жене, Джакомо. Поэтому я умолила Сильвио, чтоб он разрешил время от времени приходить в его дом.

– Твой муж что-нибудь подозревает?

– Не знаю, я об этом думала. Иногда мне кажется, что да, другой раз убеждаюсь, что нет.

– Еще один вопрос, Ингрид. Когда мы приехали на Капо-Массария и ты открывала дверь, ты мне сказала, что я все равно там ничего не найду. И когда увидела в шкафу свои вещи, очень удивилась. Кто-то тебя уверил, что из дома Лупарелло вывезли все до последнего?

– Да, мне это сказал Джакомо.

– Значит, твой муж все-таки знал?

– Погоди, не путай меня. Когда Джакомо учил меня, что говорить, если мне станут задавать вопросы эти страховщики, то есть про выпас и цепочку, меня встревожило другое: что рано или поздно кто-то мог бы узнать о существовании домика, а там моя одежда, моя сумка и другие вещи.

– Кто их должен был обнаружить, по-твоему?

– Ну, не знаю, полиция, его родные… Я рассказала все Джакомо, но соврала ему, не говорила ему ничего об отце, дала понять, что бывала там с Сильвио. Вечером он мне сказал, что все в порядке, обо всем подумает один друг, и если кто и доберется до домика, то найдет там только голые стены. И я в это поверила. Что с тобой?

Монтальбано был застигнут вопросом врасполох.

– В каком смысле, что со мной?

– Ты все время щупаешь затылок.

– А, да. Затылок болит. Наверное, от спуска по Каннето. А как щиколотка?

– Спасибо, лучше.

Ингрид стала смеяться, она переходила от одного настроения к другому, как малый ребенок.

– Чего ты смеешься?

– У тебя затылок, у меня щиколотка… Как два инвалида.

– Ты сможешь подняться?

– Что до меня, я бы осталась здесь до завтрашнего утра.

– У нас есть еще дела. Одевайся. Ты в состоянии вести машину?

Глава четырнадцатая

Красная машина Ингрид, похожая на камбалу, по-прежнему находилась на стоянке бара у Маринеллы, видно, ее сочли слишком шикарной, чтобы угнать, вряд ли в Монтелузе и провинции нашлось бы много подобных.

– Бери свою машину и поезжай за мной, – сказал Монтальбано. – Возвращаемся на Капо-Массария.

– О боже! Зачем? – Ингрид насупилась – ей совсем туда не хотелось, и комиссар прекрасно ее понимал.

– В твоих же собственных интересах.

В свете фар, тут же погашенном, комиссар заметил, что ворота виллы открыты. Он вышел, приблизился к Ингрид.

– Подожди меня здесь. Выключи фары. Ты не помнишь, когда мы уходили отсюда, мы закрывали ворота?

– Хорошо не помню, но мне кажется, да.

– Разверни машину, и без большого шума.

Она развернулась, капот машины теперь смотрел в сторону шоссе.

– А сейчас слушай меня хорошенько. Я пошел туда, а ты лови каждый звук. Если услышишь, как я кричу, или почувствуешь, что здесь что-то не так, недолго думая уезжай, возвращайся домой.

– Думаешь, там внутри кто-нибудь есть?

– Не знаю. Ты делай так, как я тебе сказал.

Из машины он взял сумку Ингрид, а также пистолет. Стараясь ступать беззвучно, спустился по лестнице. Входная дверь на этот раз открылась легко и беззвучно. Комиссар переступил порог, зажав в руке пистолет. В гостиной темнота была слегка рассеяна свечением моря. Ударом ноги Монтальбано распахнул дверь ванной и затем по очереди все остальные, чувствуя себя пародией на героя американских телефильмов. В доме никого не было, а также не было никаких признаков того, что кто-нибудь успел здесь побывать. Вскоре комиссар убедил себя, что сам же и забыл запереть ворота. Он открыл окно гостиной, глянул вниз. В этом месте Капо-Массария выдавался в море, будто нос корабля. Там внизу должна была быть пучина. Засунув в сумку кое-какое столовое серебро и массивную хрустальную пепельницу, он раскрутил ее над головой и пустил из окна – теперь ее вряд ли легко будет найти. Затем из шкафа в спальне выгреб все, что принадлежало Ингрид, вышел, не забыл проверить, хорошо ли заперлась входная дверь. Когда комиссар поднялся на верхнюю ступеньку лестницы, его ослепили фары Ингрид.

– Я же тебе велел выключить фары. И почему ты опять развернула машину?

– Если б вдруг что случилось, я бы не смогла бросить тебя одного.

– Держи, вот твои вещи.

Она взяла их и кинула на соседнее сиденье.

– А сумка?

– Я ее зашвырнул в море. Теперь давай домой. У них больше ничего против тебя нет.

Ингрид вышла, приблизилась к Монтальбано, обняла его. Постояла так немного, положив голову ему на грудь. Потом, не глядя на него, села в машину, выжала сцепление и умчалась.

У самого въезда на мост через Каннето комиссар увидел почти перекрывавший дорогу автомобиль, рядом с которым, закрыв лицо руками и упершись локтями в крышу, стоял на нетвердых ногах человек.

– Случилось что? – спросил Монтальбано, притормозив.

Человек обернулся: лицо в крови – кровь капала из раны прямо посреди лба.

– Гад один, – ответил он.

– Не понимаю, объясните получше. – Монтальбано вышел из машины и подошел к человеку.

– Да еду я себе, и какой-то сукин сын меня подсекает, чуть из-за него с дороги не вылетел. Тогда я вскипятился, ясное дело, и погнался за ним, сигналил ему, врубил дальний свет. Так он в один момент тормознул и встал поперек дороги. Вылезает, в руке у него чего-то, я не разобрал, думал – оружие, душа у меня в пятки. Идет ко мне, а у меня стекло было опущено, и – здрасьте пожалуйста – звезданул меня этой хреновиной, потом уже до меня дошло, что это у него гаечный ключ был.

– Вам помочь?

– Не-е, кровь унялась почти.

– Хотите заявить в полицию?

– Не смешите меня, а то башка болит.

– Отвезти вас в больницу?

– Слушайте, занимайтесь вы, елки-палки, своими делами.

Монтальбано уже не помнил, когда ночью спал по-человечески, как Господь повелел. Теперь мешала эта стервозная боль сзади, в затылке, которая не давала ему покоя, томила, независимо от того, лежал ли он на животе или на спине; боль продолжалась – глухая, надоедливая, ровная, без острых приступов, что было, может, даже хуже. Включил свет – четыре. На тумбочке еще лежали мазь и сверток бинта, которые он принес для Ингрид. Он взял их, перед зеркалом в ванной помазал чуток затылочную часть шеи, вдруг да поможет, а потом обмотал шею бинтом, кончик которого закрепил куском лейкопластыря. Обмотал, наверное, слишком туго, голова поворачивалась с трудом. Оглядел себя в зеркало. И вот тогда ослепительная вспышка озарила его мозг, она затмила даже свет в ванной. Ему представилось, что у него, как у героя комиксов, вместо глаз рентген, проникающий в суть вещей.

В гимназии у них был старенький священник, преподаватель закона Божьего. Раз он сказал: «Истина – это свет».

Монтальбано был учеником непоседливым, учился через пень-колоду, сидел всегда на последней парте.

– Тогда, значит, в доме, где все говорят правду, за электричество меньше платить надо.

Это он заметил вслух, за что и был выгнан из класса.

Теперь, через тридцать лет с гаком, он мысленно попросил прощения у старого священнослужителя.

– Ну и отвратительный у вас сегодня вид! – воскликнул Фацио, как только он появился в комиссариате. – Плохо себя чувствуете?

– Отстань, – был ответ Монтальбано. – Что-нибудь новое по поводу Гамбарделлы?

– Ничего. Сгинул. Я так соображаю, что мы найдем его в чистом поле, обгрызенного собаками.

– Что-то было, однако, в тоне бригадира, показавшееся Монтальбано подозрительным, слишком долго они были знакомы.

– Что стряслось?

– Стряслось то, что Галло поехал в травмопункт, руку себе покалечил, ничего серьезного.

– Как это произошло?

– На служебной машине.

– Опять несся? Врезался во что-нибудь?

– Да.

– Тебе что, повитуха нужна, чтоб слова из тебя тянуть?

– Ну, я послал его срочно на базар, там была потасовка, и он полетел на всех парах, знаете, как обычно. Его занесло, и он врезался в столб. Машину отбуксировали в наш автопарк в Монтелузе, дали нам другую.

– Раскалывайся, Фацио: нам порезали покрышки?

– Угу.

– И Галло не посмотрел сначала, как я вам сто раз наказывал? Как вам вбить в голову, что резать нам покрышки – это национальный вид спорта в нашем паскудном городишке? Передай ему, чтоб сегодня в управлении не появлялся, а то я, как его увижу, ему морду набью.

Комиссар хлопнул дверью своего кабинета – он был на самом деле в бешенстве, – порылся в жестяной коробке, где держал всякую всячину от марок до оторвавшихся пуговиц, нашел ключ от старого завода и ушел, ни с кем не попрощавшись.

Усевшись на гнилой балке, рядом с которой он нашел сумку Ингрид, комиссар разглядывал штуковину, показавшуюся ему в прошлый раз чем-то вроде муфты для соединения труб. Сомнений не оставалось – это был шейный корсет, новенький, хоть явно и ношеный. По ассоциации ему опять вступило в шею. Он поднялся, подобрал ошейник, вышел со старой фабрики и вернулся в комиссариат.

– Комиссар? Это Стефано Лупарелло.

– Я вас слушаю, инженер.

– Я вчера предупредил моего двоюродного брата Джорджо, что вы хотели видеть его сегодня утром в десять. Однако пять минут назад мне позвонила тетя, его мать. Не думаю, что Джорджо сможет прийти к вам, как намеревался.

– А что случилось?

– Не знаю точно, но, кажется, всю сегодняшнюю ночь он провел вне дома, так сказала тетя. Он вернулся недавно, около девяти, в самом плачевном состоянии.

– Простите, инженер, но мне кажется, ваша мать говорила мне, что он жил в вашем доме.

– Да, но только до смерти моего отца, потом он переехал к себе. У нас, когда папы не стало, он чувствовал себя неуютно. Как бы то ни было, тетя вызвала врача, который ввел ему успокоительное. Теперь он крепко спит. Мне, вы знаете, его по-настоящему жалко. Он был, наверное, слишком привязан к папе.

– Да, я это понял. Если увидите вашего брата, передайте ему, пожалуйста, что мне действительно необходимо с ним поговорить. Это не срочно, ничего важного, когда он сможет.

– Конечно, скажу. А мама, которая стоит рядом, просит передать вам привет.

– Взаимно. Скажите ей, что я… Ваша мать – редкая женщина, инженер. Скажите, что я испытываю к ней глубокое почтение.

– Я ей скажу, спасибо.

Монтальбано провел еще час за бумагами, одни писал, другие подписывал. Они были столь же головоломными, сколь бесполезными, эти анкеты министерства. Галлуццо, в перевозбуждении, не только не постучал, но распахнул дверь так, что та ударилась о стену.

– Что за черт! Что происходит?

– Сейчас узнал от коллеги из Монтелузы. Убили адвоката Риццо. Застрелили. Его нашли рядом с машиной, в квартале Сан-Джузиппуццу. Если хотите, разузнаю точнее.

– Не надо, поеду туда сам.

Монтальбано взглянул на часы, было одиннадцать, и он поспешно вышел.

В доме Capo никто не открывал. Монтальбано постучал в соседнюю дверь, вышла воинственного вида старушка.

– Что такое? Ходют тут, людям покою не дают.

– Извините меня, синьора, я ищу синьора и синьору Монтаперто.

– Синьора и синьору Монтаперто? С каких это пор они синьор и синьора? Да они ж самые обыкновенные мусорщики!

Да, между двумя семьями явно не было согласия.

– А вы сами кто такой будете?

– Я комиссар органов общественного порядка.

Старушка просияла и принялась верещать с явным удовлетворением:

– Туриддру! Туриддру! Скорей поди сюда!

– Никак стряслося что? – спросил, появляясь, худущий старик.

– Мать Пресвятая Богородица, комиссар это! Ты видишь, что была моя правда?! Видишь, что власти их ищут? Видишь теперь, что они жулики? Ноги унесли подобру-поздорову, чтоб их, голубчиков, в тюрьму не упекли!

– Когда они уехали, синьора?

– А вот даже полчаса не прошло. И ребятенок ихний. Если шибко побежите, так, может, их по дороге перехватите.

– Спасибо, синьора. Спешу вдогонку.

По дороге в Монтелузу его останавливали дважды, сначала патруль горнострелковых войск, потом – карабинеры. На пути к Сан-Джузиппуццу проверки уже следовали одна за другой: он фактически потратил три четверти часа, чтобы проехать меньше пяти километров. На месте происшествия были начальник полиции, полковник карабинеров, все полицейское управление Монтелузы в полном составе. Здесь была и Анна, которая сделала вид, будто его не заметила. Якомуцци оглядывался вокруг, ища кого-нибудь, кому он смог бы обстоятельно изложить все дело. Как только заприметил Монтальбано, бросился ему навстречу:

– Экзекуция по всем правилам, безжалостная.

– Сколько их было?

– Только один, стрелял, во всяком случае, один. Покойный адвокат вышел из офиса сегодня утром в шесть тридцать, взял оттуда кое-какие бумаги и направлялся в Таббиту, у него была назначена встреча с клиентом. Из офиса он уехал один, это установлено, но по дороге посадил кого-то в машину – кого-то знакомого.

– Может, кого-то, кто просто проголосовал?

Якомуцци от души расхохотался, так громко, что некоторые на него оглянулись.

– И ты можешь себе вообразить Риццо – со всем, что он возит, – спокойно подбирающего по дороге незнакомцев? Да он должен был бояться даже собственной тени! Ты знаешь лучше меня, что за спиной Лупарелло стоял Риццо. Нет-нет, наверняка это был кто-то, кого он хорошо знал, какой-нибудь мафиози.

– Мафиози, говоришь?

– Голову на отсечение даю. Мафия подняла цены, требуют все больше и больше, и не всегда политики бывают в состоянии удовлетворять эти запросы. Но тут есть и вторая гипотеза. Может, он нарушил правила игры, теперь, почувствовав прилив сил после вчерашнего назначения. И ему этого не простили.

– Якомуцци, я тебя поздравляю, сегодня утром ты особенно проницателен, видно, что отменно облегчился. С чего ты так уверен в том, что говоришь?

– Сужу по тому, каким образом этот тип его убил. Сначала пинками превратил ему в кашу мошонку, потом велел стать на колени и прикончил выстрелом в затылок.

Монтальбано мгновенно почувствовал пульсирующую боль в затылке.

– Из какого оружия?

– Паскуано говорит, что, судя по входному и выходному отверстиям и по тому факту, что дуло было практически прижато к коже, это должен быть пистолет калибра семь шестьдесят пять.

– Комиссар Монтальбано!

– Тебя зовет начальник полиции, – сказал Якомуцци и исчез. Начальник полиции протянул Монтальбано руку, они обменялись улыбками.

– А вы какими судьбами здесь?

– На самом деле, господин начальник полиции, я уже ухожу. Был в Монтелузе, услышал новость и подъехал просто из любопытства.

– Тогда до сегодняшнего вечера. Непременно приходите, настаиваю, моя жена вас ждет.

Это была догадка, только догадка, притом такая робкая, что если бы он принялся серьезно ее рассматривать, она мгновенно улетучилась бы. И все же он вжимал до упора акселератор, рискуя, что по нему откроют огонь на очередном заграждении. Добравшись до Капо-Массария, комиссар даже не выключил мотор, оставил распахнутой дверцу, открыл с легкостью ворота и входную дверь, вбежал в спальню. В ящике ночного столика пистолета больше не было. Он обругал себя последними словами, потому что после первого приезда возвращался в этот дом еще дважды и не позаботился проверить, было ли оружие на месте, ни разу. Даже когда нашел ворота открытыми, уговорил себя, что сам забыл их запереть.

«Теперь пойду слоняться», – подумал комиссар, как только вернулся домой. Ему нравилось слово «слоняться», которое означало для него: бездумно переходить из комнаты в комнату, попутно прибираясь. Этим он и занялся. Подровнял книги, привел в порядок письменный стол, поправил картину на стене, начистил газовые конфорки. Слонялся. Есть не хотелось, не пошел в ресторан и даже не заглянул в холодильник посмотреть, что ему приготовила Аделина.

Как обычно, входя в дом, он включил телевизор. Первое, что выдал в эфир диктор «Телевигаты», были подробности убийства адвоката Риццо. Именно подробности, потому что сообщение о самой смерти прошло в экстренном выпуске. Журналист нисколько не сомневался: с адвокатом зверски расправилась мафия, испугавшись, что убитый занял ответственный политический пост, который позволил бы ему эффективнее бороться с организованной преступностью. Потому что именно это выражение стало лозунгом политического обновления: непрекращающаяся борьба с мафией. Николо Дзито, спешно вернувшийся из Палермо, рассуждал о мафии на «Свободном канале», но так запутанно, что нельзя было ничего понять. Между строк, вернее, между слов Дзито Монтальбано уловил, что тот имел в виду мафиозную разборку, но не говорил об этом прямо, боясь, что к сотням судебных исков, которые уже были ему предъявлены, прибавится новый. Потом Монтальбано надоело слушать это переливание из пустого в порожнее, он выключил телевизор, закрыл ставни, чтобы не впускать дневной свет, бросился на кровать прямо одетый и свернулся калачиком. Им владело одно желание – забиться в свою нору. Он любил это выражение, означавшее, что тебя побили и тебе хочется укрыться от всего мира. Точнее нельзя было передать то, что переживал в ту минуту Монтальбано.

Глава пятнадцатая

Кулинарное изобретение синьоры Элизы, жены начальника полиции, показалось комиссару не просто новым рецептом приготовления осьминожков, а плодом божественного вдохновения. Он взял себе вторую обильную порцию и, когда заметил, что и она стала заметно убывать, принялся жевать медленнее, чтобы продлить, хотя бы даже ненадолго, удовольствие, которое ему доставляло это блюдо. Синьора Элиза глядела на него счастливая: как любая хорошая хозяйка, она наслаждалась, видя на лицах сотрапезников выражение восторга, когда они пробовали ее кушанье. А Монтальбано по выразительности мимики был одним из особенно желанных гостей.

– Спасибо, огромное спасибо, – сказал ей комиссар под конец и вздохнул. Дары моря отчасти совершили чудо; отчасти – потому, что, вполне примирив Монтальбано с людьми и Богом, они нисколько не примирили его с собой.

Когда ужин завершился, синьора убрала со стола, мудро выставив бутылку виски для комиссара и другую с горькой настойкой для мужа.

– Теперь начинайте говорить о ваших реальных покойниках, а я пойду смотреть по телевизору про выдуманных, они мне больше нравятся.

Это был ритуал, который повторялся по крайней мере два раза в месяц. Монтальбано испытывал симпатию к начальнику полиции и его жене, и супруги платили ему тем же. Начальник полиции был утонченным, образованным и сдержанным, почти что человеком другой эпохи.

Они говорили о катастрофической ситуации в политике, об опасных неожиданностях, которые уготовила для страны растущая безработица, об отчаянном положении в делах правопорядка. Потом начальник полиции задал вопрос в лоб:

– Объясните мне, почему вы до сих пор не кончили с Лупарелло? Сегодня мне звонил обеспокоенный Ло Бьянко.

– Сердился?

– Нет, я же сказал, всего-навсего обеспокоенный. Вернее, озадаченный. Он не может взять в толк, по какой причине вы тянете. Да и я тоже, по правде сказать. Послушайте, Монтальбано, вы меня знаете и знаете также, что никогда я не позволил бы себе оказывать даже малейшее давление на кого-либо из моих подчиненных и влиять на их решения в ту или иную сторону.

– Я знаю прекрасно.

– И тогда если я задаю вам сейчас этот вопрос, то делаю это, чтобы удовлетворить мое собственное любопытство, вы меня понимаете? Я говорю с моим другом Монтальбано, заметьте. С другом, в котором я ценю ум, проницательность и, сверх того, очень редкую в наше время деликатность в отношениях с людьми.

– Я вам признателен, господин начальник полиции, и буду с вами откровенен, как вы того заслуживаете. Мне сразу показалось подозрительным, что тело нашли в таком месте. Это никак не согласовывалось с характером и манерой поведения Лупарелло, человека осмотрительного, благоразумного, честолюбивого. Я задался вопросом: зачем он это сделал? Зачем ему понадобилось для совершения полового акта тащиться на какой-то поганый выпас, подвергая огромному риску свою репутацию? Ответа я не нашел. Видите ли, господин начальник полиции, это все равно что представить себе президента республики, доплясавшегося до инфаркта на какой-нибудь дискотеке самого низкого пошиба.

Начальник полиции поднял руку, чтобы его остановить.

– Ваше сравнение неудачно, – заметил он с улыбкой, которая улыбкой вовсе не была. – Были у нас министры, которые пускались в пляс в ночных клубах пошиба отнюдь не высокого, и, представьте себе, не умерли.

«К сожалению», которое он явно собирался прибавить, так и замерло у него на устах.

– Но факт остается фактом, – упрямо продолжал Монтальбано. – И это первое впечатление полностью подтвердила вдова инженера.

– Вы с ней познакомились? Эта женщина вся состоит из одной мыслящей головы.

– Синьора сама обратилась ко мне, по вашей рекомендации. В разговоре, который у нас состоялся вчера, она сказала, что у ее мужа была квартира для галантных встреч на Капо-Массария, и дала мне ключи. Следовательно, какие у него были причины выставлять себя напоказ в местечке, подобном выпасу?

– Я тоже себя об этом спрашивал.

– Допустим на минуту, из любви к умозрению, что он действительно там оказался, что он дал себя уговорить некоей женщине с исключительной способностью к убеждению. Женщине, которая не работала на выпасе и которая привезла его туда по непроходимой дороге. Нужно иметь в виду, что за рулем была именно женщина.

– По непроходимой, говорите?

– Да, я не только ее осмотрел, но я еще заставил проехать по ней моего бригадира Фацио и сам по ней скатился. Машине пришлось выдержать спуск по пересохшему руслу Каннето, и у нее сломался кардан. Загнав автомобиль чуть ли не в середину высокого кустарника, женщина тут же устраивается на коленях у мужчины, который сидит рядом с ней, и начинает совокупляться. И как раз во время полового акта инженер чувствует недомогание, которое и приведет к смерти. Женщина не кричит, не просит о помощи: с ледяным спокойствием она выходит из машины, медленно шагает по тропинке, которая ведет к шоссе, садится в автомобиль, который неожиданно появляется, и исчезает.

– Да, конечно, все это крайне странно. Женщина остановила машину на дороге?

– Кажется, нет, вы попали в самую точку. Нашелся свидетель, видевший, что машина, которая ее подобрала, подъехала моментально, даже дверца оказалась открытой, значит, было известно, кого следовало встретить и увезти, не теряя ни минуты.

– Прошу меня простить, комиссар, но эти показания вы внесли в протокол?

– Нет. Протокол не велся. Видите ли, несомненным является единственный факт: инженер умер естественной смертью. Официально у меня нет никаких оснований начинать следствие.

– Ну, если дело обстоит так, как вы говорите, основанием могло бы стать, к примеру, неоказание первой помощи.

– Вы согласны со мной, что это мелочовка?

– Да.

– Впрочем, я об этом подумывал, когда госпожа Лупарелло обратила мое внимание на одно важнейшее обстоятельство, то есть на то, что ее муж после смерти оказался в трусах, надетых задом наперед и наизнанку.

– Подождите, – прервал его начальник полиции, – давайте остановимся на секунду. Откуда синьоре стало известно, что трусы у мужа надеты наизнанку, если это, конечно, соответствует действительности? Насколько мне известно, синьоры не было на месте происшествия и она не присутствовала на экспертизе.

Монтальбано смешался, он совсем упустил из виду, что следует выгораживать коллегу Якомуцци, который передал фотографии синьоре. Но делать нечего, пришлось продолжать.

– У синьоры были снимки, которые сделали криминалисты, не знаю, как ей удалось их добыть.

– Я, кажется, знаю как, – сказал начальник полиции, помрачнев.

– Она тщательно изучила их при помощи увеличительного стекла, потом показала мне. С трусами она не ошиблась.

– И на этом обстоятельстве основывается версия синьоры?

– Разумеется. Она исходит из предпосылки, что даже если ее муж, одеваясь, случайно надел трусы задом наперед, в течение дня он это должен был, несомненно, заметить. Он принимал мочегонное и часто мочился. Исходя из этого синьора полагает, что инженер, захваченный врасплох в ситуации, которую мало назвать неловкой, был принужден одеться второпях и отправиться на выпас, прекрасно отдавая себе отчет в том, что появление там его непоправимо скомпрометирует, то есть поставит крест на его политической карьере. Что касается политики, это еще не все.

– Не скрывайте от меня ничего.

– Два уборщика улиц, обнаружившие тело, прежде чем сообщить в полицию, сочли своим долгом известить адвоката Риццо, которого знали как заместителя Лупарелло. Так что же: Риццо не выражает ни удивления, ни озабоченности, ни тревоги – ничего. Просто предлагает этим двоим сейчас же заявить о происшествии в органы безопасности.

– А об этом откуда вам известно? Вы прослушивали телефонный разговор? – спросил в ужасе начальник полиции.

– Никакого прослушивания, дословная запись упомянутой краткой беседы, принадлежащая перу одного из двух уборщиков. Он сделал ее, руководствуясь соображениями, которые было бы долго объяснять.

– Замышлял шантаж?

– Нет, замышлял написать пьесу. Поверьте мне, у него не было никакого преступного умысла. И здесь мы подошли к самому важному во всем этом деле, то есть к Риццо.

– Подождите. У меня сегодня вечером возникло желание найти повод вас упрекнуть. За ваше стремление усложнять простые вещи. Вы наверняка читали «Кандида» Шаша^[21]. Вы помните, главный герой в один прекрасный момент восклицает: «Не исключено, что вещи почти всегда просты!» Я об этом хотел вам напомнить.

– Да, но видите ли, Кандид говорит «почти всегда», он не говорит «всегда». Он признает некоторые исключения. И случай Лупарелло как раз таков: факты стремятся представить так, чтобы дело показалось простым.

– А оно в действительности сложное?

– Чрезвычайно сложное. Кстати, о «Кандиде», вы помните подзаголовок?

– Конечно: «Сон, увиденный на Сицилии».

– Вот-вот, здесь же мы имеем делом с кошмаром. Осмелюсь выдвинуть гипотезу, которая вряд ли будет подтверждена теперь, когда Риццо убит. Одним словом, в воскресенье ближе к вечеру, около семи, инженер предупреждает по телефону жену, что вернется очень поздно, у него важное политическое собрание. На самом же деле он отправляется развлекаться в свой домик на Капо-Массария. Предупрежу сразу, что поиски того, кто был с инженером, очень затруднены, поскольку Лупарелло был раздвоенцем.

– Что это значит, простите? В наших краях раздвоенцами называют людей, одновременно испытывающих два противоположных чувства.

– И в частности, тех, кого влечет как к мужчинам, так и к женщинам.

В высшей степени серьезные, они казались двумя профессорами, которые составляют новый словарь.

– Да что вы говорите?! – изумился начальник полиции.

– Мне это недвусмысленно дала понять синьора Лупарелло. И у синьоры не было повода меня обманывать, особенно в этом отношении.

– Вы поехали в этот домик?

– Да. Все приведено в полнейший порядок. Внутри только вещи, которые принадлежали инженеру, и ничего больше.

– Продолжайте развивать вашу гипотезу.

– Во время полового акта или сразу после, как это можно предположить по наличию следов спермы, выявленных экспертизой, Лупарелло умирает. Женщина, которая была с ним…

– Стоп, – приказал начальник полиции. – Почему вы утверждаете с такой уверенностью, что речь идет о женщине? Вы сами только что обрисовали мне довольно широкие сексуальные горизонты инженера.

– Я вам скажу, почему я в этом уверен. Итак, женщина, как только понимает, что ее любовник мертв, теряет голову, не знает, что ей делать, мечется в таком беспамятстве, что роняет цепочку с шеи и не замечает этого. Потом приходит в себя и соображает: единственное, что она может сделать, это позвонитьРиццо, тени Лупарелло, и попросить о помощи. Риццо велит ей немедленно покинуть дом, советует спрятать ключ в тайном месте так, чтобы он смог потом войти, и заверяет ее, что обо всем позаботится, никто не узнает об этом свидании, закончившемся столь трагически. Успокоенная, она удаляется.

– Как это – удаляется? Разве не женщина привезла Лупарелло на выпас?

– И да, и нет. Я продолжаю. Риццо летит на Капо-Массария, спешно одевает мертвеца, намереваясь вывезти его оттуда, чтобы труп обнаружили в каком-нибудь пристойном месте. Но тут он замечает на полу цепочку и находит в гардеробе вещи женщины, которая ему звонила. И тогда адвоката осеняет, что это может стать его звездным часом.

– В каком смысле?

– В том смысле, что ему не слабо припереть к стенке всех, политических друзей и недругов, и сделаться номером один во фракции. Женщина, которая ему звонила, это Ингрид Шёстрём, шведка, невестка доктора Кардамоне, естественного преемника Лупарелло, человека, который, без сомнения, не захочет иметь ничего общего с Риццо. Теперь вы понимаете, одно дело – телефонный звонок, а другое – вещественное доказательство того, что Шёстрём была любовницей Лупарелло. Однако нужно обстряпать еще кое-что. Риццо понимает, что политическими наследниками Лупарелло объявят себя все те, кто принадлежал к его направлению, и придумывает способ их устранить – ославить инженера так, чтобы им стало неловко выступать под его флагом. Адвокату приходит в голову блестящая идея: перевезти тело на выпас и вдобавок подбросить свидетельства того, что женщина, отправившаяся туда с Лупарелло в поисках острых ощущений, не кто иная, как Ингрид Шёстрём, иностранка отнюдь не монашеских нравов. Если инсценировка получится убедительной, Кардамоне окажется у него в руках. Риццо звонит двум своим подручным, которые, как нам удалось выяснить, но, к сожалению, не доказать, обычно занимаются не требующими квалификации грязными делами. Одного из них зовут Анджело Никотра, это гомосексуалист, лучше известный в их кругах как Мерилин.

– Как вам удалось узнать даже имя?

– Я получил его от одного моего информатора, к которому питаю полное доверие. Мы, в каком-то смысле, друзья.

– Джедже? Ваш старый школьный товарищ?

Монтальбано с открытым ртом уставился на начальника полиции.

– Почему вы так на меня смотрите? Я тоже сыщик. Продолжайте.

– Когда люди Риццо появляются, он велит Мерилин переодеться в женское платье, надеть цепочку, говорит, что тело нужно отвезти на выпас по непроходимой дороге, по руслу пересохшей реки.

– Чего он этим хотел достичь?

– Еще одна улика против Шёстрём, она чемпионка автогонок и знает, как ехать по такой дороге.

– Вы в этом уверены?

– Да. Я был с ней в машине, когда она, по моей просьбе, проехала там.

– О боже! – застонал начальник полиции. – Вы заставили ее?

– Ничего подобного! Она была совершенно согласна.

– Сколько же народу вы втянули в это дело? Вы отдаете себе отчет, что играете с огнем?

– В конце концов все кончится ничем, поверьте. Словом, пока эти двое уезжают с трупом, Риццо, который успел завладеть ключами Лупарелло, возвращается в Монтелузу, и для него не составляет труда присвоить бумаги инженера, предназначенные исключительно для личного пользования, и, собственно, больше всего его интересующие. Между тем Мерилин в точности исполняет указания Риццо, выходит из машины после симуляции полового акта, удаляется и, поравнявшись со старым заводом, роняет цепочку у куста и перебрасывает через забор сумку.

– О какой сумке вы говорите?

– О сумке Шёстрём, там есть даже инициалы. Риццо случайно нашел ее в домике и решил ею воспользоваться.

– Объясните мне, как вы пришли к этим заключениям?

– Видите, Риццо играет, открывая одну карту – цепочку, и оставляя открытой другую – сумку. Обнаружение цепочки, каким бы образом оно ни произошло, демонстрирует, что Ингрид находилась на выпасе в то же самое время, когда умирал Лупарелло. Если вдруг кто-нибудь кладет в карман цепочку и молчок, остается еще сумка. Однако ему, с его точки зрения, везет – цепочку находит один из уборщиков и приносит ее мне. Риццо объясняет эту находку в общем правдоподобно, и вырисовывается треугольник Шёстрём-Лупарелло-выпас. Сумку же нашел я, основываясь на следующем расхождении между двумя свидетельствами: что женщина, когда она вышла из машины инженера, держала в руках сумку, а когда ее подобрала на шоссе машина, сумки у нее уже не было. Короче говоря, Мерилин и его подельник возвращаются в домик, приводят все в порядок и отдают Риццо ключи. На рассвете Риццо звонит Кардамоне и начинает разыгрывать свои карты.

– Да, конечно, но также ставит на карту свою жизнь.

– Другое дело, правда ли это? – сказал Монтальбано.

Начальник полиции поглядел на него с тревогой:

– Что вы хотите этим сказать? О чем, черт возьми, вы думаете?

– О том, что выходит из всей этой истории живым и здоровым один Кардамоне. Вам не кажется, что убийство Риццо оказалось для него провиденциальным?

Начальник полиции вспылил, и неясно было, говорил он всерьез или иронизировал.

– Послушайте, Монтальбано, впредь гоните от себя гениальные мысли! Оставьте в покое Кардамоне, он порядочный человек, неспособный муху обидеть!

– Я всего-навсего пошутил, господин начальник полиции. Могу я спросить, появилось что-нибудь новое в расследовании?

– Что тут может быть нового? Вы знаете, что представлял собой Риццо. Из десяти его знакомых, среди коих немало преступников, восемь, среди коих тоже немало преступников, желали бы видеть его мертвым. Легион потенциальных убийц, дорогой мой, – которые могли это сделать собственными руками или через посредников. Я скажу вам, что ваш рассказ обладает некоторой убедительностью лишь для того, кто знает, из какого теста был сделан адвокат Риццо.

Он выпил, смакуя, рюмочку ликера.

– Вы меня покорили. Ваши умозаключения – это великолепная демонстрация вашей способности к дедукции, в какие-то минуты вы мне казались эквилибристом на проволоке и без страховки. Потому что, если говорить совершенно прямо, под вашими рассуждениями – пустота. У вас нет ни одного доказательства того, о чем вы мне рассказали. Все это может быть интерпретировано иначе, и хороший адвокат сумел бы разбить в пух и прах ваши заключения, сильно не утруждаясь.

– Я знаю.

– Что вы собираетесь делать?

– Завтра утром скажу Ло Бьянко, что если он хочет закрыть дело, препятствий к этому нет.

Глава шестнадцатая

– Алло, Монтальбано? Это Мими Ауджелло. Я тебя разбудил? Извини, но я хотел тебя успокоить. Я вернулся на базу. Ты когда уезжаешь?

– Самолет из Палермо вылетает в три, значит, из Вигаты мне надо трогаться где-то в полпервого, сразу после обеда.

– Тогда мы не увидимся, потому что я думаю появиться в управлении немного позже. Есть новости?

– Тебе о них расскажет Фацио.

– Ты сколько думаешь отсутствовать?

– До четверга включительно.

– Желаю хорошего отдыха. У Фацио есть твой номер в Генуе, верно? Если случится что-нибудь серьезное, я тебе позвоню.

Его заместитель, Мими Ауджелло, вернулся из отпуска точно в срок, значит, он мог ехать себе безо всяких проблем, Ауджелло был человек компетентный. Он позвонил Ливии, сказал, в котором часу должен прилететь, и Ливия, счастливая, обещала, что будет ждать его в аэропорту.

Как только комиссар переступил порог управления, Фацио сообщил, что рабочие соляного завода, которых ввели в категорию «подвижной рабочей силы», – жалкий эвфемизм, означавший, что все они были уволены, – устроили пикеты на железнодорожном вокзале. Их женщины, лежавшие на путях, перекрывали сообщение. Карабинеры были уже на месте. Должны ли и они туда отправляться?

– С какой целью?

– Ну-у, я не знаю, чтобы помогать.

– Кому?

– Как это кому, доктор? Карабинерам, силам безопасности, которые мы-то сами и есть, пока не доказано обратное.

– Если уж тебе прямо не терпится кому-нибудь помогать, помоги тем, кто занял станцию.

– Комисса-ар, я-то всегда подозревал: коммунист вы.

– Комиссар? Это Стефано Лупарелло. Извините за беспокойство. Мой двоюродный брат Джорджо у вас появлялся?

– Нет, я ничего о нем не знаю.

– Дома мы все очень встревожены. Как только он пришел в себя после успокоительного, он вышел из дому и снова исчез. Мама просит совета, может быть, нам следует обратиться в полицейское управление, чтобы начали розыски?

– Нет. Передайте, пожалуйста, вашей маме, что, по-моему, не следует. Джорджо объявится, скажите ей, пусть она не беспокоится.

– Во всяком случае, если вы что-нибудь о нем услышите, прошу вас, сообщите нам.

– Вряд ли это будет возможно, инженер, потому что я прямо сейчас уезжаю в отпуск и вернусь в пятницу.

Первые три дня, проведенные с Ливией на ее маленькой вилле в Боккадассе, заставили его почти полностью забыть о Сицилии, благодаря часам блаженного бодрствования и благодатного сна, проводимым в объятиях Ливии. Почти полностью, однако, потому что два или три раза запахи, говор, приметы его родных мест предательски обступали его, поднимали над землей, как пушинку, и относили на несколько мгновений в Вигату. И каждый раз, в этом он был уверен, Ливия подмечала эту мгновенную рассеянность, это отсутствие и смотрела на него, ничего не говоря.

В четверг вечером совершенно неожиданно позвонил Фацио.

– Ничего важного, доктор, только чтоб вас услышать и получить подтверждение, что завтра возвращаетесь.

Монтальбано прекрасно знал, что отношения у бригадира с Ауджелло были не самыми простыми.

– Нужно поплакаться в жилетку? Этот бяка Ауджелло тебя, случаем, не нашлепал по попке?

– Что я ни делаю, всем он недоволен.

– Терпи пока. Я же тебе сказал, что завтра возвращаюсь. Новости?

– Накануне арестовали мэра и троих из исполнительного комитета. Вымогательство и взятки. За работы по расширению порта.

– Наконец-то догадались.

– Так-то так, доктор, но не обольщайтесь. Здесь у нас хотят копировать миланских судей, но до Милана очень далеко.

– Что-нибудь еще?

– Мы нашли Гамбарделлу. Помните? Того, которого пытались убить, когда он заправлялся? Он не в чистом поле лежал, а в своем собственном багажнике, его выгнули колесом и ноги привязали к шее^[22], потом подожгли вместе с машиной, сгорело все дотла.

– Если машина сгорела дотла, как вы догадались, что Гамбарделле привязали ноги к шее?

– Так они проволокой примотали, доктор.

– До завтра, Фацио.

И на этот раз ему вспомнились не только запахи и говор родных мест, но и их убожество, звериная жестокость, ужас.

После бурных ласк Ливия некоторое время молчала, потом взяла его руку.

– Что случилось? Что тебе сказал твой бригадир?

– Ничего важного, поверь мне.

– Тогда почему ты огорчился?

Монтальбано еще раз укрепился в своем убеждении: если и был в мире кто-то, кому он мог выложить всю правду, как на исповеди, это была Ливия. Начальнику полиции он открыл только половину правды и кое-что даже совершенно опустил. Комиссар приподнялся на постели, устроил поудобнее подушку.

– Слушай.

Он рассказал ей о выпасе, об инженере Лупарелло, о привязанности, которую питал к нему его племянник Джорджо, о том, как в один прекрасный день эта привязанность перешла (стихийно? или в результате совращения?) в любовь, в страсть, о последнем свидании в доме, специально для этого предназначенном, на Капо-Массария, о смерти Лупарелло, о Джорджо, обезумевшем от страха, страха не за себя, а за доброе имя дяди, о том, что юноша одел его, как мог, доволок до машины, чтобы увезти оттуда и оставить в каком-нибудь более подходящем месте, рассказал об отчаянии, охватившем Джорджо, когда он сообразил, что ему не удастся провезти труп незамеченным, об его идее зафиксировать голову мертвеца шейным корсетом, которым он сам пользовался всего несколько дней назад и который еще лежал в машине, о том, как он пытался замаскировать корсет при помощи черной тряпки, как вдруг испугался эпилептического припадка, которым был подвержен, как позвонил адвокату Риццо, как тот, будучи хитрой лисой, смекнул, что эта смерть, должным образом представленная, может сослужить ему хорошую службу.

Он рассказал ей об Ингрид, о ее муже Джакомо, о докторе Кардамоне, о насилии, иначе не выразишься, которое тот совершал над невесткой («какая грязь», – заметила Ливия), о том, что Риццо подозревал об этой связи и разыграл карту Ингрид, запутав Кардамоне, но не его, Монтальбано, рассказал о Мерилин и о втором проходимце, о головоломном спуске на автомобиле, о жуткой пантомиме в машине, остановившейся на выпасе («извини, я сейчас, мне нужно выпить чего-нибудь покрепче»). И когда она вернулась, посвятил ее в другие неприглядные подробности: цепочка, сумка, платья, а также нарисовал душераздирающую сцену отчаяния юноши при виде фотографий, когда он осознал двойное предательство Риццо, по отношению к памяти Лупарелло и к нему, пытавшемуся любой ценой спасти дядю от позора.

– Подожди минутку, – перебила его Ливия, – она красивая, эта Ингрид?

– Очень. И так как я прекрасно понимаю, о чем ты сейчас думаешь, скажу больше: я уничтожил все фальшивые улики против нее.

– Это на тебя не похоже, – заметила Ливия обиженно.

– Я сделал кое-что похуже, слушай дальше. Риццо, у которого Кардамоне был в руках, достигает своих целей в политике, но допускает ошибку, он недооценивает реакции Джорджо. Это юноша изумительно красивый.

– Вот те на! И он тоже! – пыталась пошутить Ливия.

– Но душевно очень хрупкий, – продолжал комиссар. – Не помня себя, он летит в домик на Капо-Массария, берет пистолет Лупарелло, встречается с Риццо, избивает его, а потом приканчивает выстрелом в затылок.

– Ты его арестовал?

– Нет, я же тебе сказал, что совершил кое-что такое, по сравнению с чем уничтожение вещественных доказательств – сущая мелочь. Знаешь, мои коллеги из Монтелузы считают, что Риццо убила мафия. А я не стал их разубеждать.

– Но почему?

Монтальбано только развел руками. Ливия пошла в ванную, комиссар слышал, как там наливалась вода. Когда попозже он спросил разрешения войти, она все еще сидела в ванне, положив подбородок на согнутые колени.

– Ты знал, что в этом доме был пистолет?

– Да.

– И оставил его там?

– Да.

– Так ты повысил себя по службе, а? – спросила Ливия после долгого молчания. – Из комиссаров в боги – бог третьестепенный, но все же бог.

Выйдя из самолета, он скорей пошел в бар аэропорта, ему хотелось настоящего кофе после недостойных этого имени бурых ополосков, которыми его опоили в самолете. Он услышал, как его окликнули, это был Стефано Лупарелло.

– А вы, инженер, обратно в Милан?

– Да, возвращаюсь к работе, слишком долго меня не было. Еду еще подыскивать квартиру побольше. Как только найду, мама приедет ко мне. Не хочу оставлять ее одну.

– И очень хорошо делаете. Хотя у нее в Монтелузе есть сестра, племянник…

Инженер застыл.

– Так, значит, вы не знаете?

– Чего?

– Джорджо погиб.

Монтальбано поставил чашку, от неожиданности он пролил кофе.

– Как это произошло?

– Вы помните, в день вашего отъезда я звонил вам, чтобы узнать, не появлялся ли он у вас?

– Помню прекрасно.

– На следующее утро он все еще не вернулся. Тогда я счел, что необходимо сообщить в полицию и карабинерам. Они подошли к делу формально, прошу меня извинить, возможно, были слишком заняты расследованием убийства адвоката Риццо. В воскресенье после обеда один рыбак заметил с моря машину, свалившуюся на прибрежные скалы, прямо под поворотом Санфилиппо. Вам знакомо это место? Чуть недоезжая Капо-Массария.

– Да, место мне знакомо.

– Так вот, рыбак подгреб к машине, увидел мертвого водителя и поспешил заявить в органы.

– Удалось установить причину катастрофы?

– Да. Мой двоюродный брат, вы это знаете, с момента папиной смерти находился фактически в состоянии психического расстройства, слишком много транквилизаторов, слишком много седативных средств. Вместо того чтобы повернуть, он продолжал ехать по прямой – в этот момент скорость была огромная – и пробил заграждение. Он так и не смог оправиться – его любовь к моему отцу граничила со страстью.

Два этих слова – любовь и страсть – он произнес решительно и отрывисто, словно норовя четкостью дикции компенсировать некую расплывчатость смысла. Из репродуктора приглашали пассажиров, следующих в Милан.

Выехав со стоянки аэропорта, где он оставлял машину, Монтальбано нажал на газ. Он прогнал прочь все мысли, сосредоточившись на вождении. Через сотню километров он остановился на берегу искусственного озерца, вышел, открыл багажник, достал корсет, бросил его в воду, подождал, пока тот не пошел ко дну. И только тогда улыбнулся. Ливия была права: он хотел взять на себя роль бога, и в своем первом и, он надеялся, последнем деянии этот третьестепенный бог не сплоховал.

Чтобы добраться до Вигаты, он неизбежно должен был проехать мимо полицейского управления Монтелузы. И случилось так, что именно здесь его машина приказала долго жить. Монтальбано опять и опять пробовал завести ее, но безуспешно. Он вышел и направился было в управление просить помощи, когда к нему подошел знакомый полицейский, который наблюдал за его безрезультатными манипуляциями. Полицейский поднял капот, покопался там немного, закрыл.

– Все в порядке. В любом случае покажите ее механику.

Монтальбано сел обратно в машину, включил мотор, наклонился, чтобы подобрать упавшие газеты. Когда он выпрямился, то увидел Анну, опершуюся на опущенное стекло.

– Как дела, Анна?

Девушка не отвечала, она смотрела на него, и только.

– Ну так что же?

– И это ты у нас честный человек? – прошипела она.

Монтальбано понял, что это относится к ночи, когда она увидела полуголую Ингрид, лежавшую на его кровати.

– Вовсе нет, – произнес он. – Но только тебе о моей бесчестности ничего не известно.

Примечание автора

Я считаю необходимым заявить, что эта история никак не связана с реальностью, а является всецело порождением моей фантазии. Поскольку, однако, в последнее время действительность, похоже, стремится превзойти вымысел, точнее, упразднить его, не исключено, что в моей книге обнаружится какое-нибудь досадное совпадение имен или положений. Но за прихоти случая, как известно, никто не может нести ответственность.

ANDREA CAMILLERI, LA FORMA DELL'ACQUA

серия «Лекарство от скуки»

Издательство «Иностранка» Москва, 2004

УДК 821.131-312.4Камиллери ББК 84(4Ита)-44 К18

Перевод с итальянского А.Кондюриной

Составитель серии Б.Акунин

Ответственный редактор серии М.Тюнькина

Художественное оформление и макет серии А.Бондаренко

Книга выпущена при участии издательства «У-Фактория»

Камиллери А.

ISBN 5-94145-261-6

Спасибо, что скачали книгу в бесплатной электронной библиотеке Royallib.ru

Оставить отзыв о книге

Все книги автора

Примечания

1

Ломброзо Чезаре (1835-1909) – психиатр, основатель антропологической криминологии. (Здесь и далее примеч. перев.)

(обратно)

2

Роман Камиллери написан в 1994 г., действие относится к сентябрю 1993-го. В 1992-м мафия организовала покушения на судей Фалькони и Борселлино, в которых оба погибли вместе с охраной, после чего было решено отправить на Сицилию регулярные войска для усиления борьбы с организованной преступностью.//Неологизм «Superprocura» подразумевает орган, аналогичный Генеральной прокуратуре, ведающий борьбой с организованной преступностью и обладающий полномочиями на всей территории страны.

(обратно)

3

Италия простирается от Австрии до Африки (Сицилия находится на широте Туниса) и состоит из двадцати областей, сохраняющих ярко выраженные культурно-языковые отличия; объединение Италии произошло в 1870 г., однако часть территорий она получила после Первой мировой войны в 1919 – 1920 гг. Область Фриули занята Альпами, граничит с Австрией и Хорватией, Пьемонт – с Францией, в них говорят на диалектах, испытавших большое влияние языков соседних стран. Для Италии характерно одновременное употребление литературного языка, общего для всей страны, и диалектов, на которых и сегодня создается литература.

(обратно)

4

Карабинеры – в итальянской армии род войск, выполняющий функции охраны общественного порядка (а также военной полиции), полиция имеет аналогичные функции, отсюда существующая между ними конкуренция, карабинеры традиционно пользуются большим авторитетом, нежели полиция. Катания – второй по значению город Сицилии.

(обратно)

5

Галло – петух, Галлуццо – уменьшительное от слова «петух».

(обратно)

6

Ныне Агридженто, город на Сицилии.

(обратно)

7

Арьес Филипп (1914-1984) – крупный французский историк, разрабатывавший проблемы исторической антропологии. Названная книга вышла в свет в 1975 г.

(обратно)

8

Пиранделло Луиджи (1867-1936) – прозаик и драматург, родился в г. Агридженто. «Шесть ерсонажей в поисках автора» (1921) – одна из наиболее известных его пьес.

(обратно)

9

Стурцо Луиджи (1871-1959) – священник и политический деятель, основатель католической партии «Popolari» и ее секретарь в 1919-1932 гг.; на ее базе в 1942 г. была создана Христианско-демократическая партия (ХДП), в период фашизма находившаяся в подполье, представители которой в 1945-1981 гг. возглавляли правительство Итальянской республики. Сильвио Лупарелло являлся членом ХДП.

(обратно)

10

Имеется в виду вооруженная демонстрация, организованная фашистской партией 28 октября 1922 г., в результате которой король Италии назначил Муссолини на пост главы правительства.

(обратно)

11

Депутат – член Палаты депутатов, нижней палаты Парламета, сенатор – член Сената, Верхней палаты.

(обратно)

12

Автор подразумевает разразившийся в 1992 г. скандал: выяснилось, что для получения абсолютного большинства государственных подрядов предприниматели отчисляли политикам, занимавшим государственные пасты, суммы, которые использовались для финансирования партий. Прокатилась волна арестов, был возбужден целый ряд дел как против предпринимателей, так и против политиков. Как следствие Арнольдо Форлани должен был оставить пост секретаря ХДП, наиболее влиятельной партии послевоенной Италии. Самый значительный политический деятель ХДП Джулио Андреотти, тогдашний премьер-министр, был привлечен к суду по обвинению в связях с мафией, оправдан только в 2003 г. В 1994 г. вследствие указанных событий ХДП прекратила свое существование, дав начало двум новым партиям.

(обратно)

13

Мартольо Нино (1870-1921) – сицилийский комедиограф и постановщик, писал на диалекте и литературном языке, сотрудничал с Л. Пиранделло.

(обратно)

14

Речь идет о романе «II Gattopardo» Джузеппе Томази ди Лампедуза (1896-1957), изображающем Сицилию эпохи воссоединения Италии. Фраза принадлежит главному герою романа.

(обратно)

15

Город на севере Италии.

(обратно)

16

Названные художники объединяются не только значительностью дарования и важной ролью, которую они сыграли в художественных и эстетических исканиях 20-50-х гг. XX в., но и тем обстоятельством, что они одновременно работали в Риме. Гуттузо Ренато (1912-1987) – наиболее значительный представитель неореализма в итальянской живописи; родом с Сицилии. Мелли Роберто (1885-1957) – живописец и скульптор; Лацио – область Италии, где расположен Рим. Мафаи Марио (1902-1965) – один из основателей римской школы в живописи, близкой экспрессионизму; серия картин 30-х гг. «Demolizioni» создана под впечатлением от сноса кварталов в центре Рима. Донги Антонио (Donghi, 1897-1963) – римский живописец, в чьем творчестве важное место занимал пейзаж. Пиранделло Фаусто (1899-1975) – художник, принадлежавший в 30-е гг. к римской школе живописи, сын Луиджи Пиранделло.

(обратно)

17

Кармасси Артуро (р. 1925) – художник и скульптор, возглавлявший художественное течение «Неформальная живопись», один из видов абстракционизма. Аттарди Уго (р. 1923) – художник, скульптор и писатель. Кордио Нино (1937-2000) – сицилийский художник, скульптор и график: Камиллери отзывался на его работы в печати. Каневари Анджело – скульптор и график, иллюстрировавший «Закатные сказки» Камиллери.

(обратно)

18

Город в Тоскане.

(обратно)

19

Эфеб – в античной Греции юноша от восемнадцати лет до достижения совершеннолетия.

(обратно)

20

Греко Эмилио (1913-1995) – скульптор и график, родился в Катании. Пикассо якобы назвал его лучшим современным рисовальщиком Европы.

(обратно)

21

Роман 1977 г. сицилийского писателя Леонардо Шаша (1921-1989).

(обратно)

22

В подлиннике «incaprettato» – словарь Джанни Бонфильо, составленный для читателей Камиллери, указывает, что ноги привязываются веревкой к шее уже после убийства.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Примечание автора

*** Примечания ***