Государственные игры [Том Клэнси] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Том КЛЭНСИ и Стив ПЕЧЕНИК ОПЕРАТИВНЫЙ ЦЕНТР: ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ИГРЫ
Нам хотелось бы выразить свою благодарность Джеффу Роувину за его удачные идеи и неоценимый вклад при создании рукописи этой книги, а также признательность Мартину Гринбергу, Ларри Сегриффу, Роберту Юдейлману и замечательным сотрудникам компании “Патнам Беркли груп”, в первую очередь Филлис Гранн, Дейвиду Шанксу и Элизабет Бейер. Как всегда, мы хотели бы поблагодарить Роберта Готтлиба из литературного агентства “Уильям Моррис”, нашего агента и друга, без которого эта книга никогда бы не увидела свет. Однако только вам, наши читатели, судить о том, насколько успешным оказался плод нашего совместного труда. Том Клэнси и Стив ПеченикГлава 1
Вторник, 9 часов 47 минут, Гарбсен, Германия
Еще каких-то несколько дней назад у Джоди Томпсон в ее двадцать один год и в помине не было “своей” войны. В 1991 году молоденькая девушка была слишком занята мальчиками и телефонной болтовней и ей недосуг было уделять какое-то особое внимание войне в Персидском заливе. Все, что она запомнила, так это телекадры с белыми вспышками, разрывающими зеленоватое ночное небо, и сообщения о запусках ракет “скад” в сторону Израиля и Саудовской Аравии. Нельзя сказать, что Джоди особенно переживала из-за того, что помнила так мало, – в конце концов у четырнадцатилетних девчонок свои пристрастия. Вьетнам принадлежал ее родителям, а о Корее она знала только то, что в начале ее учебы в колледже ветеранам этой войны наконец-то установили мемориал. Вторая мировая была войной ее дедушек и бабушек. Но, как ни странно, ее-то ей и предстояло узнать лучше остальных. Пять дней назад Джоди обняла слегка всплакнувших родителей и восторженного младшего братца, попрощалась со своим грустным спрингер-спаниелем Рут и живущим по соседству бой-френдом и, покинув Роквилл-Сентер на Лонг-Айленде, перелетела в Германию, чтобы пройти стажировку на съемках художественного фильма “Тирпиц”. До тех пор, пока она не уселась в самолет и не раскрыла сценарий, Джоди почти ничего не знала ни об Адольфе Гитлере, ни о Третьем рейхе и тем более ни о “странах оси”. Изредка ее бабушка почтительно отзывалась о президенте Рузвельте, а дед то и дело с уважением говорил о президенте Трумэне, благодаря чьей атомной бомбе он избежал мучительной смерти в бирманском лагере для военнопленных. Там он как-то раз отважился дать в ухо тому, который его пытал. Когда Джоди спросила деда, зачем же он это сделал – ведь это могло только ужесточить пытки, тот с достоинством ответил: “Просто-напросто иногда ты должен сделать то, что должен сделать”. В остальных же случаях Джоди сталкивалась с войной только в телевизионных передачах, когда, добираясь до канала Эм-ти-ви, она переключала пульт на кинохронику программы “Искусство и образование”. Теперь же ей пришлось проходить ускоренный курс по истории безумия, то и дело охватывавшего этот мир. Джоди не любила читать. Она даже к аннотациям в журнале “Телегид” теряла всякий интерес, не добравшись и до середины. А вот сценарий совместного германо-американского фильма ее просто заворожил. В нем присутствовали не только корабли да орудия, как она поначалу опасалась, в нем речь шла о человеческих судьбах. Именно из сценария Джоди узнала о сотнях тысяч моряков, проходивших службу в ледяных водах Арктики, и о тех десятках тысяч из них, что нашли там свой последний приют. Она прочитала не только о “Тирпице”, но и о его корабле-близнеце, который носил название “Бисмарк” и который считался в ту пору “грозой морей”. Она узнала про то, какую важную и славную роль в деле постройки боевых самолетов для армий союзников сыграли авиастроительные заводы на Лонг-Айленде. Она обнаружила, что многие из воевавших тогда были не старше ее бой-френда и что им было страшно, как было бы страшно и Деннису, окажись он на их месте. И вот с тех пор, как Джоди очутилась в съемочной группе, она следила, как этот впечатливший ее сценарий начинает обретать жизнь. Сегодня здесь, возле коттеджа в Гарбсене, неподалеку от Ганновера, она наблюдала, как снимались сцены фильма, в которых проштрафившийся бывший офицер СА «СА (SA) – Sturmabteilungen – (нацистские) штурмовые отряды (нем.). – Здесь и далее примечания переводчика.» прощался со своей семьей перед отправкой на немецкий боевой корабль, где он должен был себя реабилитировать. Еще раньше Джоди просмотрела уже отснятые кадры с захватывающими спецэффектами об атаке корабля бомбардировщиками Королевских ВВС, “ланкастерами”, которые в 1944 году заперли “Тирпиц” в Тромсефьорде, у побережья Норвегии, и похоронили там тысячу членов его команды. Здесь же, в прицепном жилом фургоне, она соприкоснулась с подлинными предметами времен войны. Девушка все еще никак не могла поверить, что подобное безумие вообще могло происходить, хотя очевидные свидетельства его были разложены перед нею. Это было редкостное собрание старых наград, ленточек и аксельбантов, знаков воинского отличия, оружия и прочих реликвий, взятых напрокат из частных коллекций Европы и Соединенных Штатов. По полкам были разложены карты, бережно сохраненные в кожаных переплетах, военные книги и чернильные ручки из библиотеки генерал-фельдмаршала фон Харбо, предоставленные его сыном. В помещении туалета стояла тумбочка для документов, где хранились фотографии “Тирпица”, сделанные с разведывательных самолетов и подводных лодок. В ящике из оргстекла лежал осколок одной из тех двенадцатитысячефунтовых авиабомб “тол-лбой”, что когда-то угодили в корабль. Покрытый ржавчиной шестидюймовый кусок металла намеревались использовать как задний план, пока по экрану будут ползти заключительные титры фильма. Высокая стройная темноволосая девушка вытерла руки о свою футболку с надписью “Школа изобразительных искусств”, прежде чем взяться за подлинный абордажно-штурмовой кинжал, за которым она собственно и пришла в фургон. Взгляд ее больших темных глаз скользнул по коричневым металлическим ножнам в серебристой оправе и остановился на такого же цвета рукояти кинжала. На ней над немецким орлом и свастикой она заметила серебряные буквы “SA”. Джоди медленно вынула из ножен туго поддающееся девятидюймовое лезвие и принялась его рассматривать. Оно было увесистым и наводило ужас. Девушка подумала о том, сколько же жизней оно могло унести. Скольких жен оставило вдовами, сколько пролило материнских слез. Она повертела кинжал. С одной стороны вдоль лезвия было выгравировано: “Alles fur Deutschland”. Когда во время репетиций Джоди впервые увидела этот нож, пожилой немецкий актер из их съемочной группы объяснил ей, что это означает “Все для Германии”. – Жить в Германии в то время значило, что ты должен все отдать Гитлеру, – невесело улыбнулся он. – Свое имущество, свою жизнь, свои человеческие чувства… Мужчина склонился чуть ближе и добавил: – Шепни твоя любимая что-нибудь против Рейха, и ты обязан был ее выдать. Больше того, ты должен был бы еще и испытывать гордость за то, что ее предал. – Томпсон, нож! – Высокий голос режиссера фильма Ларри Ланкфорда оторвал Джоди от размышлений. Она сунула кинжал в ножны и поспешила к дверям фургона. – Извините! – выкрикнула она в ответ. – Я не знала, что вы меня ждете. Соскочив с лесенки на землю, Джоди рванулась мимо охранника и обежала вокруг фургона. – Она, видите ли, не знала! – захлебнулся Данкфорд. – Не знала, что каждая минута ожидания нам обходится под две тысячи долларов?! Подбородок режиссера высунулся из-под повязанного вместо галстука красного шарфа, а сам он начал хлопать в ладоши и после каждого хлопка приговаривал: – Тридцать три доллара, шестьдесят шесть долларов, девяносто девять… – Я уже здесь… – выдохнула на бегу девушка. – ., сто тридцать два… Джоди почувствовала себя одураченной – надо же было поверить помощнику режиссера Холлису Арленне, когда тот заверил ее, что Ланкфорд будет готов к съемке следующих кадров не раньше, чем минут через десять. Как и предупреждал ее ассистент по производству, Арленна оказался ничтожным человечишкой с непомерным самомнением, которое он и старался удовлетворить, заставляя ощутить себя ничтожествами других. Когда Джоди была уже совсем близко, Арленна заступил ей дорогу. Запыхавшаяся девушка остановилась и передала кинжал. Избегая ее взгляда, тот сам протрусил небольшой отрезок пути до режиссера. – Благодарю вас, – учтиво произнес Ланкфорд, принимая кинжал из рук молодого человека. Режиссер стал показывать актеру, как тот должен передать оружие своему сыну, и Арленна отошел от них в сторону. Он остановился совсем неподалеку от Джоди, по-прежнему не глядя в ее сторону. Почему– то я ничуть не удивляюсь этому, подумала она про себя. Через каких-то девять дней после окончания колледжа и меньше чем через неделю после начала работы Джоди для себя уже уяснила, каким образом в кино делаются все дела. Если у тебя есть способности и амбиции, окружающие сделают все, чтобы ты выглядел дураком и неумехой, только бы обезопасить себя от конкурента. Если же ты действительно не справлялся, люди просто старались держаться от тебя подальше. По-видимому, не иначе было и в любом другом деле, но киношники, похоже, достигли тут дьявольского искусства. Когда Джоди вернулась к фургону, пожилой немец-сторож ободряюще подмигнул ей. – Эти смельчаки не отваживаются кричать на “звезд”, а потому орут на тебя, – успокоил он. – Я бы не стал из-за них расстраиваться. – А я и не расстраиваюсь, мистер Буба, – улыбнувшись, солгала девушка. Она сняла болтавшуюся на одной из стенок фургона дощечку с зажимом для бумаг. На листке под зажимом были расписаны эпизоды, которые планировалось сегодня отснять, и реквизит, необходимый для каждого из них. – Если это самое худшее из того, что мне здесь предстоит, то я уж как-нибудь переживу. Буба улыбнулся в ответ поднимавшейся по лесенке девушке. Она готова была сейчас убить ради одной-единственной затяжки, но в фургоне курить запрещалось, а устраивать отдельный перекур снаружи сейчас было бы не ко времени. Джоди вынуждена была признать, что убила бы даже ради меньшего. Например, ради того, чтобы выбросить из головы мысли о Холлисе. У самых дверей фургона Джоди неожиданно остановилась, устремив взгляд в сторону леса. – Мистер Буба, – обратилась она к охраннику, – мне показалось, что там кто-то разгуливает по опушке. Охранник привстал на цыпочки и вгляделся в сторону, куда указывала девушка. – Где? – Он вытянул шею. – В четверти мили отсюда. Они пока не зашли в кадр, но им не позавидуешь, если они загубят хотя бы один из эпизодов, отснятых Ланкфорд ом. – Ты права, – согласился Буба, доставая из чехла на ремне радиотелефон. – Не знаю, как они там очутились, но скажу, чтобы кто-то их проверил. Пока охранник докладывал о посторонних, Джоди снова вошла в фургон. Она постаралась забыть о Ланкфорде и его раздражительности, поскольку вернулась в более мрачный мир, где тираны носили при себе оружие, а не сценарии, и нападали на целые государства, а не на стажеров.Глава 2
Четверг, 9 часов 50 минут, Гамбург, Германия
Пол Худ проснулся от толчка, когда огромный реактивный лайнер коснулся взлетно-посадочной полосы номер два гамбургского международного аэропорта Фульсбюттель. "Нет!” – взмолилось что-то глубоко внутри него. Голова Худа оставалась прислоненной к нагретой солнцем опущенной шторке. Не открывая глаз, он постарался удержать приснившееся в пути. Однако взревели двигатели, тормозя бег самолета, и от их грохота улетучились последние остатки сна. Мгновением позже он уже не мог вспомнить, о чем был этот сон, от которого все же осталось чувство глубокого удовлетворения. С тихим вздохом Худ открыл глаза, потянулся всем телом и сдался на милость окружающей реальности. У худощавого сорокатрехлетнего директора Оперативного центра было ощущение, что за восемь часов полета в общем салоне он отсидел себе все, что только можно было отсидеть. В Центре о таких перелетах говорили “летел в шортах”. Не потому, что эта одежда порой причиняла те же самые неудобства, что и узкое кресло, и не потому, что такие путешествия были относительно короткими, а из-за того, что они не дотягивали до тринадцатичасового барьера – минимального времени, необходимого для того, чтобы правительственный чиновник имел право взять билет в салон бизнес-класса с более удобными сиденьями. Боб Херберт считал, что правительство США уделяет столь пристальное внимание Японии и Ближнему Востоку только потому, что дипломаты и участники переговоров предпочитают летать с удобствами. Он предсказывал, что, как только двадцатичетырехчасовой перелет даст чиновникам право на салон первого класса, Австралия тут же станет следующим важным полем для торговых и политических баталий. И все же, как бы тут ни было тесно, Худ почувствовал себя отдохнувшим. Боб Херберт оказался прав: секрет хорошего сна в самолете заключается вовсе не в том, лежишь ты там или не лежишь. Просидев всю дорогу, он, тем не менее, отлично выспался. Главное, чтобы было тихо, и тут затычки для ушей оказались идеальным средством. Выпрямившись в кресле, директор слегка поморщился. Пол подумал о том, что, прилетев в Германию по приглашению заместителя министра иностранных дел Хаузена, чтобы посмотреть на последние чудеса техники стоимостью в миллионы долларов, он ощутил себя счастливым человеком благодаря пятидесятицентовым силиконовым штуковинам бруклинского изготовления. В этом была своя ирония. Худ вынул затычки из ушей. Укладывая их в пластиковую коробочку, он попытался сохранить хотя бы то чувство удовлетворенности, которое испытывал во сне, но даже оно куда-то ушло. Пол приподнял шторку и искоса взглянул на рассеянный солнечный свет. Мечты, молодость, страсти, подумал он. Наиболее желанные вещи всегда куда-то ускользают. Может быть, именно потому они и наиболее желанны? Жена и дети здоровы и счастливы. Он любит их, а еще у него любимая работа. Это больше, чем имеют очень многие. Испытав раздражение к самому себе, он наклонился к Матту Столлу. Начальник отдела технического обеспечения операций, внушительного вида мужчина, сидел справа от него в ближнем к проходу кресле и как раз снимал наушники. – Доброе утро, – произнес директор. – Доброе утро, – отозвался Столл, пристраивая наушники в карман на спинке сиденья перед собой. Взглянув на часы, он обратил свое крупное, как у куклы-голыша, лицо в сторону Худа. – Мы прилетели на двадцать пять минут раньше положенного, – отрывисто сообщил он в своей обычной четкой манере. – А мне так хотелось в девятый раз дослушать альбом “Рок-н-ролл 68”. – И этим вы занимались все восемь часов? Слушали музыку? – Так уж вышло, – кивнул оправдываясь Столл. – На тридцать восьмой минуте начинает петь группа “Крим”, а за нею – “Каусиллс” и “Степенвулф”. Это как уродливая красота Квазимодо: песня “Индейское озеро” вставлена между “Солнечным светом твоей любви” и “Рожденным быть диким”, чтобы лучше оттенить. Худ только улыбнулся. Он не стал признаваться, что в свое время, еще будучи подростком, увлекался группой “Каусиллс”. – Все равно эти самые затычки, которые дал мне Боб, буквально вытекли у меня из ушей, – продолжил он. – Не забывайте, что мы, люди в теле, потеем обильнее вас, худощавых. Худ взглянул мимо своего начальника отдела. Через проход от них все еще слал седоволосый начальник их разведотдела. – Может, было бы лучше, если бы я тоже не спал, – посетовал Худ. – Мне приснился такой сон, а потом… – Вы его забыли? Худ согласно кивнул. – Мне знакомо это чувство, – сказал Столл. – Знаете, что я делаю, когда такое случается? – Слушаете музыку? – предположил Худ. Столл взглянул на него с удивлением. – Вот почему вы начальник, а я нет. Да, я слушаю музыку. Что-то связанное с приятными для меня событиями. Это ставит все на свои места. Из кресла по другую сторону прохода послышался высокий голос Боба Херберта, который говорил с тягучим акцентом южанина: – Мой душевный покой? Тут я полагаюсь на затычки для ушей. И они стоят того, чтобы оставаться тощим. Шеф, как они вам, сработало? – Фантастика! – заверил его Худ. – Я уснул еще до того, как мы пролетели Галифакс. – А я что говорил?! – воскликнул Херберт. – Вам надо бы испытать их у себя в кабинете. В следующий раз, когда на генерала Роджерса нападет хандра или там Марта ударится в демагогию и свой обычный подхалимаж, вы просто вставьте их в уши и сделайте вид, что внимательно слушаете. – Мне почему-то кажется, что там они не сработают, – возразил Столл. – Майк своим молчанием способен сказать больше, чем словами, а Марта все равно завалит весь город своими пустопорожними опусами и по электронной почте. – Господа, полегче о Марте, – пожурил их Худ. – Со своими делами она справляется вполне нормально… – Ну конечно, – поддакнул Херберт, – и затаскала бы нас по судам за проявление расовой и половой дискриминации, осмелься мы утверждать обратное. Худ не стал возражать. Первым опытом руководителя, который он приобрел, будучи дважды избран мэром Лос-Анджелеса, – он избирался на эту должность дважды, – стало то, что не стоит менять убеждения людей, вступая с ними в споры. Надо просто замолчать. Это ставит тебя выше мелкой драки и придает дополнительное достоинство в глазах окружающих. Единственный способ, которым твой оппонент может достичь подобных высот, – это поступиться мелочами, а значит, пойти на компромисс. Рано или поздно, но к этому приходил каждый из них. Даже Боб, хотя у него это и заняло больше времени, чем у остальных. Лайнер замер, и к нему подсоединили трубу пассажирского терминала. – Черт возьми, это новый мир! – воскликнул Херберт. – Похоже, нам очень не помешали бы электронные затычки. Если бы мы не слышали всего того, что нам не по душе, нам не пришлось бы рисковать и совершать политические ошибки. – Считается, что информационный хайвэй «Хайвэй – скоростная автомагистраль (англ.).» должен открывать умы, а не закрывать их, – заметил Столл. – Я ведь из Филадельфии, штат Миссисипи, а у нас там нет этих ваших хайвэев. У нас там – только грунтовые дороги, которые размывает каждую весну, и нам всем сообща приходится приводить их в порядок. Предупреждающие табло погасли, и все кроме Херберта выбрались из кресел. Пока люди собирали свой ручной багаж, он, откинув затылок на подголовник, уставился поверх голов пассажиров в конец салона. Прошло уже больше десяти лет с тех пор, как он потерял способность двигать ногами после бомбардировки американского посольства в Бейруте, но Херберт по-прежнему, и Худ знал это, стеснялся того, что не может ходить. Несмотря на то что никому из тех, кто с ним работали, не приходило в голову обращать на его увечье какое-то особое внимание, Херберт не любил встречаться взглядом с незнакомыми людьми. Из всего того, чего он не любил в этой жизни, жалость к себе возглавляла список. – Знаете, – с тоской в голосе заговорил Херберт, – в моих краях каждый начинал с одного и того же конца дороги. Дальше все работали в общей упряжке, а различия во взглядах старались не замечать. Если что-то не получалось одним способом, пробовали другой, и так, пока работа не будет сделана. Здесь же, стоит с кем-то не согласиться, как тебя тут же начинают обвинять в неприязни к любому мыслимому меньшинству, к которому этот кто-то только мог бы принадлежать. – В наши двери стучится оппортунизм, – заметил Столл. – Всеобщая терпимость – новая “американская мечта”. – У некоторых, – уточнил Худ. – Только у некоторых. После того, как открыли двери и проход опустел, к ним приблизилась служащая аэропорта. Она толкала перед собой казенное кресло-каталку. Личное кресло Херберта с сотовым телефоном и встроенным компьютером следовало вместе с багажом. Молодая немка развернула кресло и поставила его рядом с сидящим пассажиром. Наклонившись к Херберту, она протянула руку и предложила ему помочь, однако он отказался. – Не надо, – буркнул он ей. – Я начал делать это сам, когда вы были еще школьницей. С помощью сильных рук он приподнялся над подлокотниками и перебросил свое тело на кожаное сиденье между колесами. Худ и Столл замешкались, собирая ручную кладь, и Херберт возглавил процессию, самостоятельно покатив кресло к выходу из салона. Жара гамбургского лета проникала и в переход между самолетом и терминалом, но она им показалась терпимой по сравнению с той, что стояла в Вашингтоне. Они вошли в шумный зал, где благодаря кондиционерам было заметно прохладней. Сопровождающая подвела их к правительственному чиновнику, присланному Лангом, чтобы помочь им пройти через таможню. Женщина собралась было уходить, но Херберт придержал ее за запястье. – Простите за то, что набросился на вас, – извинился он, – но мы с этой штукой, – он пришлепнул рукой по подлокотнику, – старинные друзья. – Понимаю, – ответила та. – И простите, если как-то вас задела. – Нет, что вы, никоим образом, – заверил Херберт. После того как женщина, улыбнувшись, удалилась, чиновник представился и сообщил, что, как только они пройдут таможню, ожидающий снаружи лимузин отвезет их на озеро в отель “Альстер-Хоф”. – Да уж, – посетовал Херберт. – Думаю, это и есть та самая чертова ирония судьбы. – Что ты имеешь в виду? – поинтересовался Худ. – Я и со своими-то никак толком не могу найти общий язык, а тут вам, пожалуйста, аэропорт, который был напрочь разбомблен союзниками с половиной Гамбурга в придачу. Вдруг оказывается, что я могу прекрасно ладить с немецкими служащими и собираюсь работать в одной упряжке с ребятами, которые стреляли по моему отцу в Арденнах. Тут нужно время, чтобы как-то приспособиться. – Вы же сами сказали: это – новый мир, – напомнил ему Худ. – Да, новый, – согласился Херберт, – и требующий от меня храбрости, чтобы как-то к нему приноравливаться. Но я это сделаю, Пол. Бог свидетель, сделаю! Закончив на этой ноте, Херберт тронулся с места. Он стремглав объезжал американцев, европейцев, японцев, каждый из которых, Худ был в этом уверен, шел по-своему, но путь у всех у них был один.Глава 3
Четверг, 9 часов 59 минут, Гарбсен, Германия
Обогнув холм, Вернер Даговер при виде одинокой женщины, которая сидела неподалеку от дерева, недовольно скривил губы. Вот они, нынешние работники, подумал шестидесятичетырехлетний, но все еще крепкий охранник о группе дорожного оцепления, позволившей постороннему лицу попасть на съемочную площадку. Бывали времена, когда в Германии из-за подобных оплошностей напрочь рушились чьи-то карьеры. Направляясь к нарушительнице, он живо вспомнил себя семилетним мальчишкой, когда к ним приехал жить его дядя Фриц. Старший шорник армейской школы верховой езды Фриц Даговер был ответственным дежурным, когда пьяный военный спортинструктор увел из стойла генерал-майорскую лошадь. Он устроил ночные скачки, и животное сломало ногу. Несмотря на то что инструктор совершил проступок без ведома Фрица, и тот и другой пошли под трибунал и с позором вылетели из армии. В военное время мужские руки стали большим дефицитом, а дядя был отменным специалистом по коже, однако устроиться хоть на какую-то работу он так и не смог. Через семь месяцев после этого дядя Фриц покончил с собой, хлебнув из фляжки пива с растворенным в нем мышьяком. Это верно, что за двадцать лет существования Рейха было совершено много зла, размышлял Вернер. Однако же верно и то, что тогда личная ответственность дорогого стоила. Пытаясь очиститься от прошлых грехов, люди заодно теряют такие понятия, как дисциплина, рабочая совесть, и слишком много иных добродетелей. Сегодня далеко не каждый охранник желает рисковать своей жизнью за почасовую оплату. И если на съемочной площадке, фабрике или в универмаге его присутствие само по себе не становилось хотя бы сдерживающим фактором, что ж, тем хуже было для нанимателя. То, что люди соглашались на эту работу, для большинства из них еще не значило, что они будут ее выполнять. Однако для Вернера Даговера из фирмы “Зихерн” сам факт, что он взялся за какое-то дело, означало его выполнение. Название этой гамбургской охранной компании означало по-немецки “безопасность”. И будь то одинокая женщина, случайно помешавшая съемкам, или банда головорезов, отмечающих день рождения Гитлера в рамках предстоящих на этой неделе “дней хаоса”, уж он-то проследит, чтобы на охраняемом им участке соблюдался полный порядок. Предупредив диспетчера о том, что в лесу находится женщина, по-видимому одинокая, Вернер отключил свой радиотелефон. Развернув плечи пошире и убедившись, что бляха на груди не перекосилась, он поправил выбившуюся из-под кепи непослушную прядь. За тридцать лет пребывания в должности офицера полиции Гамбурга он убедился, что, не обладая солидной наружностью, внушить авторитет бывает достаточно сложно. В фирме Вернера назначили старшим по охране съемочной группы, и обычно он сидел в командном трейлере, который ставился на шоссе, ведущем из небольшого городка Гарбсен. После звонка Бернарда Бубы Даговер проехал с четверть мили до съемочной площадки на мотоцикле и оставил его возле вспомогательного фургона. Затем, не привлекая внимания киношников, он обогнул площадку и направился мимо холма к занимавшему акров двадцать небольшому лесу. За деревьями проходила еще одна дорога, вдоль которой охранники из “Зихерн” должны были приглядывать за любителями пикников, орнитологами или кем там еще, кем могла быть эта женщина. Когда Вернер, держась спиной к солнцу, приблизился к дереву, под ногой его хрустнула шишка. Стройная молодая женщина резко вскочила на ноги и повернулась в его сторону. Она была высокого роста, с правильными, прямо-таки аристократическими чертами лица, а в свете прямых солнечных лучей ее глаза походили на расплавленное золото. На ней была белая просторная блузка, джинсы и черные сапоги. – Привет! – поздоровалась она несколько напряженно. – Доброе утро, – ответил Вернер. Охранник остановился в двух шагах от женщины и поднес руку к кепи. – Фройлен, – обратился Даговер, – прямо за этим холмом снимается фильм, и здесь не должно быть посторонних. – Он указал назад. – Пройдемте со мной, я провожу вас до шоссе. – Ну конечно, – согласилась женщина. – Простите, но мне стало интересно, чем заняты эти люди на дороге. Я подумала, может, несчастный случай. – Вы, вероятно, услышали бы тогда сирену “скорой”, – заметил Вернер. – Ах, ну да, я как-то не сообразила. – Она сунула руку за ствол дерева. – Сейчас, дайте только возьму свою сумку. Даговер связался с диспетчером и сообщил, что проводит женщину обратно к шоссе. – Значит, кино, – произнесла она, забрасывая сумку за левое плечо. – А кто-нибудь из “звезд” снимается? Вернер уже хотел было сказать ей, что не очень-то разбирается в актерах, но тут услышал шорох листвы прямо над собой. Не успел он поднять голову, как с нижних ветвей дерева спрыгнули двое мужчин. Они были в зеленом камуфляже и вязаных шлемах-масках с прорезями для глаз. Тот, что был меньше ростом, приземлился прямо перед охранником, сжимая в руке “вальтер” П38. Второго, более рослого, Вернер видеть не мог, так как тот спрыгнул у него за спиной. – Ни звука, – приказал мужчина с пистолетом. – Просто отдай нам свою форму. Вернер перевел взгляд на женщину, которая извлекла из сумки автомат “узи” со складным прикладом. Теперь выражение ее лица стало холодным и осталось непроницаемым в ответ на презрительный взгляд, которым одарил ее охранник. Встав рядом с мужчиной, девушка бедром отодвинула его в сторону. Уперев дуло автомата в подбородок Вернера, она глянула на нашивку на его нагрудном кармане. – Значит так, герр Даговер, – сказала она, – чтобы не было какого-то недопонимания: героев мы убиваем. Мне нужна ваша форма и немедленно. Чуть поколебавшись, Вернер неохотно расстегнул пряжку ремня. Он надавил на радиотелефон, как бы засовывая тот понадежнее в специальный чехол, а затем положил широкий кожаный ремень на землю. Пока Вернер начал расстегивать форменные латунные пуговицы, женщина нагнулась и подхватила ремень. Достав трубку из чехла, она посмотрела на номеронабиратель, и глаза ее сузились. Крохотный индикатор режима “включено” мерцал красным цветом. Вернер ощутил, как у него пересохло в горле. Он понимал, чем рискует, когда включал телефон, чтобы диспетчеру было слышно, что здесь происходит. Но на его работе иногда требовалось рисковать, и охранник не жалел о том, что сделал. Женщина коснулась пальцем кнопки “выключить” и посмотрела на мужчину, стоявшего за спиной Вернера. Затем коротко кивнула. Даговер издал булькающий звук, когда мужчина накинул ему на шею двухфутовый обрезок медной проволоки и стянул концы удавки. Последним, что почувствовал охранник, была нестерпимая боль, пронзившая его шею и позвоночник…
***
Невысокого роста крепыша, который стоял рядом с дубом, звали Рольф Мурнау, он был родом из Дрездена, что находился в бывшей Восточной Германии. Девятнадцатилетний парень был вооружен и внимательно следил за холмом, который отделял их от съемочной площадки. В руке он сжимал пистолет “вальтер” П38, и это была лишь самая очевидная часть его арсенала. Заткнутый за ремень вязаный шлем-маска был обшит металлическими шайбами, превращавшими его в случае драки в страшное и неожиданное оружие. Шляпная булавка, спрятанная под воротничком рубашки, отлично годилась для вспарывания горла. Стоило лишь воткнуть ее в тело и резко рвануть в сторону. Да и стекло его наручных часов оказывалось на удивление эффективным “лезвием”, если полоснуть им по лицу противника. Браслет на правой руке легко соскальзывал на кисть, превращаясь в кастет для кулачных разборок. Рольф то и дело поглядывал назад, проверяя, не появится ли кто-то со стороны дороги. Но, конечно же, никто не появлялся. Как и планировалось, он с еще двумя членами группы “Фбйер”, что по-немецки значило “огонь”, оставили машину поодаль от шоссе и проскользнули мимо охранников, когда те распивали кофе. Мужчины были слишком увлечены разговором между собой, чтобы заметить посторонних. Немигающий взгляд серых глаз Рольфа дополняли плотно сжатые бледные тонкие губы. Выражение лица тоже было частью его подготовки. Он специально усиленно тренировался, чтобы контролировать даже движения век. Воин ловит момент, когда моргнет его противник, и в этот миг – нападает. За время занятий он также научился держать закрытым рот. Непроизвольный стон дал бы знать сопернику о том, что удар достиг цели, или о том, что ты уже начал выбиваться из сил. Да и вероятность прикусить язык в случае удара в челюсть в этом случае почти исключалась. Рольф ощущал в себе силу и гордость, прислушиваясь к доносившимся из-за холма голосам этих потаскух, педерастов и торгашей. Все они сгинут в огне, зажженном их отрядом. Некоторые сдохнут сегодня, большая часть – немного позднее, но, в конце концов, под руководством таких людей, как Карин и знаменитый герр Рихтер, организация “Фюрер” наведет свой порядок в этом мире. Темные волосы юноши были острижены “ежиком” и едва прикрывали огненно-красную свастику, нанесенную прямо на черепе… Пот от получасового пребывания в шерстяном шлеме придавал волосам еще более колючий и взъерошенный вид. Капли его стекали на глаза, но Рольф старался не обращать на это внимания. Карин, помешанная на военных формальностях, не одобрит, если ему вздумается вытереть лоб или почесаться. Такие вольности дозволялись только Манфреду, правда, тот редко этим пользовался. Рольфу нравилась дисциплина. Карин говорила, что без нее он и его товарищи похожи “на звенья, которые еще не стали цепью”. Тут она, конечно, была права. Раньше в бандах из трех-пяти человек Рольф и его друзья нападали лишь на одиночных врагов, но никогда не противостояли организованной силе. Ни полиции, ни антитеррористическим подразделениям. Они не знали, куда направить свою прыть и злобу. Но теперь с помощью Карин все должно измениться. Справа от Рольфа, за дубом, Карин Доринг закончила снимать форму с мертвого охранника, и массивный Манфред Пайпер тут же стал натягивать ее на себя. Когда тело охранника было раздето до белья, двадцативосьмилетняя женщина потащила его через высокую траву к большому валуну. Рольф не стал предлагать ей свою помощь. Как только они разглядели форму поближе, Карин приказала ему оставаться на страже. Именно это он и намерен был выполнить. Краем глаза ему было видно, как извивается Манфред, облачаясь в тесноватую для него форму. Согласно плану Карин должна была приблизиться к съемочной площадке вместе с кем-то из мужчин, а это значило, что кому-то из них надо было сойти за сотрудника фирмы “Зихерн”. Из-за широкой грудной клетки охранника его форма на Рольфе сидела бы довольно нелепо, а вот Манфред, несмотря на короткие рукава и тесноватый воротник, выглядел в ней вполне нормально. – Я уже скучаю без своей ветровки, – сообщил Манфред, копаясь с пуговицами форменной куртки. – Обратили внимание, как подходил к нам герр Даговер? Рольф понимал, что вопрос обращен не к нему, а потому ничего не ответил. – Судя по тому, как он поправлял бляху и головной убор, как он шел, расправив плечи, и как гордился своей формой, я бы сказал, что воспитывался он в Рейхе. Очень может быть, что даже прошел “гитлерюгенд”. И у меня есть даже подозрение, что в душе – он все еще один из нас, – продолжил Манфред. Сооснователь отряда “Фбйер” сокрушенно покачал крупной бритой головой. Он покончил с пуговицами и, насколько возможно, одернул рукава куртки. – Это плохо, что люди такой закваски слишком самоуспокоились. Им бы чуточку тщеславия и воображения, и они могли бы принести огромную пользу нашему делу. Карин распрямилась. Ничего не ответив, она подошла к ветке, на которой висели ее автомат и рюкзак. В отличие от Манфреда она не любила лишних разговоров. И все же он прав, согласился про себя Рольф. Вероятно, Вернер Даговер был действительно одним из своих. И когда разразится огненная буря, они должны искать себе союзников среди таких вот, как он. Среди мужчин и женщин, которые не побоятся очистить землю от физически и умственно неполноценных людей, от цветных и от нежелательных с этнической и религиозной точек зрения элементов. Однако охранник попытался предупредить свое начальство, а Карин была не из тех, кто прощает неповиновение. Она убила бы даже самого Рольфа, осмелься он усомниться в ее власти, и была бы совершенно права. Когда юноша бросил школу, чтобы его зачислили в бойцы отряда, в беседе с ним Карин сказала, что тот, кто единожды не подчинился, сделает это снова. А ни один командир, объяснила она, не может себе позволить такой риск. Карин сунула “узи” в свой рюкзак и подошла к тому месту, где стоял Манфред. Тридцатичетырехлетний мужчина не был столь напористым и подкованным, как его соратница, однако он был ей очень предан. За два года, что Рольф провел в отряде, он ни разу не видел их порознь. Ему не было известно, любовь ли это, взаимовыручка или то и другое вместе, но он завидовал этой их связи. Когда Карин собралась, ей потребовалось мгновение, чтобы снова принять вид проказливой девицы, который она использовала против охранника. Женщина посмотрела в сторону холма. – Пошли, – нетерпеливо скомандовала она. Обхватив своей ручищей локоть Карин, Манфред повел ее в сторону съемочной площадки. Когда они удалились, Рольф трусцой побежал к шоссе, где должен был ждать их возвращения.Глава 4
Четверг, 3 часа 04 минуты, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
Глядя на небольшую стопку комиксов, что лежала у него на кровати, генерал Майкл Роджерс задавался вопросом: что же, черт возьми, происходит с человеческим добродушием? Ответ, конечно же, был известен. Как и многое в этом мире, оно отмирает, горько подумал он. Сорокапятилетний заместитель директора Оперативного центра проснулся в два часа ночи, но так и не смог снова уснуть. С тех пор, как при выполнении задания погиб командир отряда коммандос “Страйкер” подполковник У. Чарлз Скуайрз, Роджерс провел не одну бессонную ночь, раз за разом мысленно восстанавливая их рейд на территорию России. ВВС остались весьма довольны первым боевым вылетом своего вертолета-невидимки “Москито”, изготовленного по технологии “стелз”. Пилотам объявили благодарность за их старания сделать все возможное, чтобы вызволить Скуайрза из горящего поезда. Однако ключевые фразы, прозвучавшие во время разбора операции, никак не выходили из головы генерала. «…не стоило пропускать поезд на мост…» «…это был вопрос каких-то двух-трех секунд…» «…если бы подполковнику не втемяшилось вытаскивать пленного из паровоза…» Роджерс в двадцать семь лет стал ветераном, отслужив два срока во Вьетнаме, командовал механизированной бригадой в Персидском заливе и имел степень доктора исторических наук. Кто как не он хорошо знал, что “суть войны – это насилие”, если цитировать лорда Маколея, и что в бою погибают люди, иногда – многие тысячи людей. Но переносить потерю каждого отдельного солдата от этого не становилось легче. Особенно, если у этого солдата остались жена и маленький сын. Ведь семья только-только начала в полной мере ощущать ту способность к сопереживанию, то чувство юмора, – Роджерс грустно улыбнулся от воспоминаний, – и тот редкий такт, которые собственно и составляли сущность Чарли Скуайрза. Чем хандрить и валяться в постели, накануне вечером Роджерс предпочел покинуть свой скромный дом в стиле ранчо и съездил в местный супермаркет. Утром он собирался повидаться с маленьким разбойником Билли Скуайрзом и не хотел являться к тому с пустыми руками. Мелисса Скуайрз была не в восторге, когда сыну дарили сладости или видеоигры, так что комиксы, похоже, будут ему в самый раз. Мальчишке нравились супергерои. Взгляд светло-карих глаз генерала опять стал невидящим, когда он снова задумался о собственном супергерое. Чарли относился к тем людям, которые умели дорожить своей жизнью, и тем не менее, он не колеблясь с нею расстался, чтобы спасти раненного врага. То, что он совершил, облагородило их всех, не только тесно связанных между собой бойцов “Страйкера” и не только восемьдесят семь сотрудников Оперативного центра, но и всех и каждого представителя нации, которую Чарли любил. Глаза Роджерса подернулись влагой, и он постарался отвлечься, снова принимаясь перелистывать страницы комиксов. Он был потрясен, узнав, что сегодня эти журналы стоят в двадцать раз дороже, чем в то время, когда он читал их сам, – два с половиной доллара вместо двенадцати центов. Он выехал буквально с парой баксов в кармане, так что пришлось покупать эти чертовы комиксы в кредит. Но еще больше его расстроило то, что на картинках не так просто было отличить плохих парней от хороших. У Супермена были длинные волосы и никакой выдержки в характере, а у Бэтмена психика вообще находилась в пограничном состоянии. Робин больше не походил на аккуратно подстриженного Дика Грейсона, а скорее смахивал на какое-то непонятное отродье, ну, а вечно смоливший сигареты социопат по имени Вулверайн ловил кайф от того, что вспарывал людей своими когтями. Если Мелисса не согласится на какое-то лакомство, подумал Роджерс, то с подарками ему придется туго. Генерал бросил комиксы на пол рядом со своими шлепанцами. Дарить ребенку такое чтиво он не намерен. Может, повременить и подарить парню книгу “Мальчишки Харди”, прикидывал он, хотя вовсе не был уверен, что хотел бы взглянуть, в кого превратились ее герои Фрэнк и Джо. Наверно, у братьев теперь по кольцу в губе, татуировка и отношения с девочками, а их папаша Фентон, как и сам Роджерс, поседел раньше времени и поочередно назначает свидания с женщинами, у которых на уме лишь одно замужество. Черт с ним, решил Роджерс, заскочу в магазин игрушек и подберу какую-нибудь действующую модель. Модель, может быть, набор шахмат и что-то из учебных видеокассет. Чтобы было для рук и для ума. Генерал с отсутствующим взглядом потер горбинку носа и потянулся за пультом от телевизора. Устроившись поудобней на подушках, он включил режим “TV” и принялся переключать каналы, перескакивая с новых, но пустых фильмов с живыми красками на старые блеклые и не менее пустые картины. Наконец он остановился на программе с ретро-кино, где крутили что-то очень давнее с Лоном Чейни в роли Оборотня. Чейни умолял молодого человека, одетого в лабораторный халат, чтобы тот его вылечил и избавил от страданий. – Мне знакомы твои чувства, – пробормотал Роджерс. Однако Оборотень был по-своему счастливей. Обычно его страдания обрывались серебряной пулей. В случае генерала, да и большинства из тех, кто выжили после войны, насилия или геноцида, боль только затихала, но никогда не проходила до конца. И она была особенно сильной в эти короткие ночные часы, когда можно было отвлечься лишь на негромкое гудение телевизора да на отсветы фар проезжавших мимо автомобилей. Как сэр Фальк Гревилл когда-то написал в своей элегии: “Печаль, умноженная тишиной”. Роджерс выключил телевизор и погасил свет. Взбив под собой подушки, он перевернулся на живот. Генерал сознавал, что эти его переживания ему не подвластны. Но он также понимал, что не вправе позволить себе роскошь и сдаться горю. Оставались вдова и ее маленький сын, еще ему предстояло невеселое занятие подыскать нового командира для “Страйкера”, а весь остаток недели, пока Пол Худ не вернется из Европы, ему придется руководить всем Оперативным центром. И сегодняшний день обещал быть не самым приятным, когда, по меткому замечанию их юриста Лоуэлла Коффи младшего, “сенаторшу Фокс «Игра слов: по-английски “фокс” (fox) – лиса, лисица.» запустят в наш крольчатник”. Ночью в тишине всегда кажется, что на тебя разом навалилось слишком уж много всего. Но тут Роджерс подумал о том, что человеческий век не так уж и долог, чтобы сдаваться под натиском жизненных невзгод, и от этого ему стало немного легче. С мыслью, что он сможет понять, почему великовозрастный Бэтмен или кто там еще иногда должен выглядеть немножко сумасшедшим, Роджерс наконец-то забылся крепким сном.Глава 5
Четверг, 10 часов 04 минуты, Гарбсен, Германия
Забравшись в фургон и заглянув в список реквизита, Джоди в задумчивости закусила губу. – Потрясающе, – недовольно пробурчала девушка. – Ну просто потрясающе! Слегка утихшее после разговора с мистером Бубой раздражение теперь уступило место искренней озабоченности. Вещь, которую ей необходимо было достать, висела в крохотной душевойкабине. Чтобы попасть туда, минуя все нагромождения столов и ящиков, требовались хитроумные перемещения. Судя по тому, как неудачно складывался день, Ланкфорд, конечно же, снимет текущую сцену с первого дубля и перейдет к следующей раньше, чем она успеет вернуться обратно. Положив тяжелую папку на стол, девушка направилась к кабине. Просто проползти под столами вышло бы быстрее, но она была уверена, что стоит ей только попробовать это сделать, как именно в этот момент ее непременно кто-нибудь да застанет. По окончании колледжа, когда профессор Руйц сообщил ей об этой стажировке, он предупредил, что Голливуд по возможности постарается высмеять ее идеи, ее творчество, ее энтузиазм. Правда, он пообещал, что все это излечимо и восстанавливается. Однако при этом профессор предостерег, чтобы она никогда не поступалась собственным достоинством. Однажды потеряв лицо, в этом окружении его уже не восстановишь. Вот поэтому-то она и не поползла, а стала пробираться, пролезая, пригибаясь и извиваясь среди громоздящихся предметов самым неимоверным образом. Согласно сценарному графику ей необходимо было достать двустороннюю зимнюю форму, которую в свое время действительно носил кто-то из моряков с “Тирпица”. Она висела где-то в душевой, потому что туалет был забит старым огнестрельным оружием. Местные власти распорядились, чтобы стволы хранились под замком, а это была единственная комнатка, запиравшаяся на ключ. Джоди боком преодолела последние несколько футов, отделявших ее от кабины. Рядом с нею расположились тяжеленный сундук и еще более неподъемный стол, и потому дверь открылась не полностью. Девушка с трудом протиснулась внутрь и едва не расчихалась, когда дверь за нею захлопнулась. Запах нафталина был тут даже сильнее, чем в квартире ее бабушки в Бруклине. Дыша ртом, она принялась перебирать бесчисленные чехлы для одежды, стараясь рассмотреть приколотые к ним этикетки. Было бы неплохо открыть окошко, но оно было забрано фигурной сварной решеткой от воров, и достать рукой до щеколды и приподнять фрамугу значило бы ободрать руку. Джоди мысленно чертыхнулась. Да что ж это сегодня творится, посетовала она про себя. Этикетки оказались подписаны по-немецки. Листочек с переводом остался в папке. С еще одним тихим проклятьем и нарастающим чувством тревоги она приоткрыла дверь и выскользнула из душевой. Пока она повторяла свой нелегкий путь в обратном направлении, снаружи послышались чьи-то голоса, которые явно приближались. Дело не в энтузиазме и не в творчестве, профессор Руйц, подумала она. По ее прикидкам конец всякой карьеры мог вполне наступить секунд через двадцать. Джоди испытала огромное искушение встать на четвереньки, но все же переборола его. Подобравшись достаточно близко к папке, она перегнулась вперед и подцепила ее указательным пальцем за отверстие в верхней части. В отчаянии девушка принялась напевать, не раскрывая рта, и представила себе, что движется в танце впервые со времени вечера знакомств, состоявшегося после поступления в колледж. Таким способом она довольно скоро вновь очутилась внутри душевой. Дверь снова захлопнулась. Положив папку на раковину, Джоди судорожно принялась сличать надписи на этикетках с компьютерной распечаткой их перевода, прикрепленной к сценарному графику.Глава 6
Четверг, 10 часов 07 минут, Гарбсен, Германия
Герр Буба обернулся на голоса, донесшиеся из-за трейлера. – Я отношусь к тем, кому вечно не везет, – тараторила женщина. У нее был пронзительный голос и торопливая речь. – Я прихожу в магазин, а “звезда” только что оттуда уже ушла, я иду в ресторан, а на следующий день “звезды” отмечают в нем какое-нибудь торжество. В аэропортах я ухитряюсь разминуться с ними на считанные минуты. Буба сочувственно покачал головой. Господи, как эта женщина сюда попала. Бедный Вернер! – И вот теперь, – продолжала дама, пока они с охранником огибали машину, – когда я по случайности оказываюсь прямо на съемочной площадке, в каких-то нескольких шагах от настоящих “звезд”, вы не даете мне взглянуть хотя бы на одну из них! Буба молча наблюдал за их приближением. Женщина пятилась прямо перед Вернером, а тот, натянув поглубже кепи и выставив массивные плечи теснил ее назад. Она размахивала руками и чуть ли не приплясывала от возбуждения. Бубе хотелось сказать ей, что посмотреть на “звезду” не такое уж большое дело. Самые обычные люди, только избалованные и заносчивые. И все же он сочувствовал этой молодой женщине. Вернер был помешан на порядке, но, может, тут они могли бы немного нарушить правила и дать этой бедняге на кого-то глянуть. – Вернер, – обратился он к сослуживцу, – поскольку дама уже является нашей гостьей, почему бы нам… Манфред, обогнув женщину, выступил вперед и наотмашь ударил охранника по лицу дубинкой Вернера. Дубинка из черного дерева пришлась тому прямо по губам. Поперхнувшись собственными зубами и кровью, Буба грохнулся спиной о стенку фургона. Манфред нанес ему еще один удар, теперь уже по правому виску, и голова Бубы мотнулась влево. Он сразу затих, тело его сползло по стенке и так и осталось сидеть, подпираемое трейлером. По его шее и по плечам стекала кровь. Манфред распахнул дверцу водительской кабины и, забросив окровавленную дубинку на сиденье, сам вскарабкался внутрь. Не успел он это сделать, как из съемочной группы послышался мужской окрик: – Джоди, ты где?! Карин отвернулась от площадки. Привстав на колено, она расстегнула рюкзак и достала из него свой “узи”. Низкорослый мужчина покачал головой и двинулся в сторону трейлера. – Джоди! Какого черта ты там возишься?! С такими темпами ты скоро станешь стажером с приставкой “экс”! Карин поднялась с колена и развернулась в его сторону. Помощник режиссера остановился. Между ними было каких-то пятьдесят ярдов. – Эй! Вы кто такая?! – окликнул он. Покосившись в сторону фургона, он поднял руку с вытянутым пальцем. – Это что, оружие из нашего реквизита? Вы не имеете права… Убедительное автоматное “та-та-та” скосило Холлиса Арленну, который так и остался лежать на спине с раскинутыми руками и остекленевшим взглядом. В тот момент, когда он коснулся земли, со съемочной площадки послышался истошный визг, и люди начали разбегаться. С урчанием ожил мощный двигатель трейлера; Манфред поддал газу на холостых оборотах, перекрывая ревом дизеля крики на площадке. – Поехали! – заорал он Карин, захлопывая дверцу кабины. Не опуская “узи”, молодая женщина пятясь отступила назад, к открытой дверце фургона. Лицо ее ничего не выражало, на нем не дрогнул ни один мускул, она вспрыгнула на ступеньку и нырнула внутрь кабины, после чего подтянула складную лесенку и прихлопнула створку. Когда Манфред тронулся с места и машина с ревом двинулась через кусты, мертвое тело убитого герра Бубы безжизненно опрокинулось навзничь.Глава 7
Четверг, 10 часов 12 минут, Гамбург, Германия
Жан– Мишелю подумалось, что для встречи с вождем, провозгласившим себя новым фюрером, гамбургский район Сант-Паули самое подходящее место. В 1682 году здесь, на холмистых берегах Эльбы, была воздвигнута церковь в честь святого Павла. А в наполеоновские времена на тихую деревушку напали, напрочь ее разорив, французы; С тех пор тут начались необратимые перемены. С появлением притонов, ночлежек, танцевальных залов и публичных домов для обслуживания моряков с торговых пароходов к середине века район Сант-Паули прослыл средоточием греха. Да и сегодня в ночное время он по-прежнему оставался таковым. Кричаще яркие неоновые надписи и провоцирующие туристов зазывалы рекламировали все, что только кому-то могло взбрести в голову: от джаз-клубов до кегельбанов, от секс-шоу на сцене до татуировщиков, от паноптикумов до игорных домов. Невинные вопросы типа “У вас не найдется лишней минутки?” или “Не дадите прикурить?” сводили клиентов с проститутками, в то время как наркотики тихим осторожным голосом предлагались на выбор. Как– то даже символично, что именно здесь представитель “Новых якобинцев” должен был встретиться с Феликсом Рихтером. Новое пришествие французов и объединение двух движений снова изменят Германию, на этот раз -к лучшему. Француз оставил двоих сопровождающих в номере спящими и поймал такси прямо возле отеля на улице Андер-Альстер. Пятнадцатиминутная поездка закончилась на улице Гроссе-Фрай-хайт, в сердце квартала сомнительных развлечений. Кругом было безлюдно, если не считать немногочисленных туристов, решивших не поддаваться на соблазны. Высокий полнеющий Жан-Мишель, откинув назад густые черные волосы, застегнул на пуговицы защитного цвета френч. Сорокатрехлетнему вице-президенту фирмы “Демэн”, название которой в переводе с французского означало “завтра”, не терпелось поскорее встретиться с Рихтером. Те немногие, кто были с ним только знакомы, и те еще более немногие, кто знали его хорошо, сходились по двум моментам. Во-первых, Рихтер был крайне предан своему делу. И это было хорошо. Месье Доминик и остальные члены французской команды тоже были патриотами своего дела, сам же месье не выносил людей, у которых этого качества не доставало, и испытывал от сотрудничества с ними просто отвращение. Во– вторых, судя по отзывам, Рихтер был человеком необузданным и неожиданно ударялся в крайности. Он способен был, следуя собственной прихоти, кого-то осыпать милостями, а кого-то и обезглавить. В этом отношении Рихтер имел много общего с державшимся пока в тени хозяином Жан-Мишеля. Месье Доминик тоже относился к числу тех, кто либо любят человека, либо его ненавидят. Он вел себя или как щедрый друг, или как непримиримый враг -в зависимости от того, что диктовалось обстоятельствами. Наполеон с Гитлером были людьми такого же склада. В самом облике вождей есть что-то такое, рассуждал про себя Жан-Мишель, что не допускает никакой двойственности. Он гордился знакомством с месье Домиником. И надеялся, что будет гордиться знакомством с герром Рихтером. Француз подошел к черной металлической двери, которая служила главным входом в клуб “Аусвехзайн”, принадлежавший Рихтеру. Кроме смотрового глазка и кнопки звонка под ним на самой двери ничего не было. Слева на широком косяке выступала козлиная мраморная голова. Гость надавил на кнопку и принялся ждать. "Аусвехзайн”, что в переводе с немецкого означало “подмена”, был одним из наименее известных, но наиболее сомнительных и преуспевающих ночных заведений в Сант-Паули. Мужчина должен был прийти в клуб со своей дамой. На входе им выдавались голубое и розовое ожерелья с разными номерами. Те из посетителей клуба, у кого номера совпадали, становились парой на весь вечер. Охрана пропускала только прилично одетых и внешне привлекательных клиентов. – Кто там? – послышался грубый голос, который исходил из раскрытого рта козлиной морды. – Жан-Мишель Хорн, – ответил француз. Он хотел было добавить по-немецки, что у него назначена встреча с герром Рихтером, но решил этого не делать. Если подчиненные Рихтера не в курсе, кого тот ожидает, значит, тут что-то не так. Жан-Мишелю и его сподвижникам хватало ума, чтобы в таких случаях просто уйти. Дверь почти сразу открылась, и детина под два метра ростом знаком разрешил ему войти. Закрыв дверь и заперев ее на щеколду, громила положил свою ручищу на плечо француза. Подтолкнув Жан-Мишеля к регистрационной стойке, он повернул его лицом к стене и на какое-то время попридержал на месте. Жан– Мишель обратил внимание на расположенную перед собой видеокамеру и крошечный микрофон в ухе охранника. Кто-то где-то сравнивал его лицо с фотографией, присланной по факсу из кабинета месье Доминика в офисе фирмы “Демэн”. – Ждать здесь, – приказал охранник. Отпустив плечо француза, он исчез в полумраке помещения. Грамотно устроено, оценил Жан-Мишель, пока громила тяжело затопал через площадку для танцев. Однако осторожность никогда не бывает лишней. Того же месье Доминика никак нельзя было бы назвать беспечным. Жан– Мишель огляделся по сторонам. Единственным освещением служили четыре неоновых красных кольца вокруг бара, расположенного по правую сторону от входа. Их свет почти не сказал ему ничего о том, как выглядел клуб. Ему даже не было видно, вышел ли куда-то здоровенный охранник. Но что француз различил наверняка, так это запах, стоявший в помещении, несмотря на жужжащие вентиляторы. Это была характерная тошнотворная смесь застоявшегося сигаретного дыма, спиртного и Похоти. Через минуту-другую Жан-Мишель расслышал звук еще одних шагов. Они заметно отличались от предыдущих. Походка была легкой и уверенной, и ее обладатель почти печатал шаг, не пришаркивая по полу. Еще мгновение – и в красном свете бара появился сам Феликс Рихтер. Жан– Мишель узнал щеголеватого тридцатидвухлетнего мужчину по фотографиям, которые видел раньше. Однако на них терялся его динамизм и энергичность. Рихтер чуть не дотягивал до метра восьмидесяти, его очень светлые волосы были коротко острижены и тщательно подбриты. Отлично сидевший костюм-тройку дополняли начищенные до глянца туфли и черный в красную полоску галстук. Никаких побрякушек или украшений. Люди Рихтера считали их проявлением женственности, а этому в партии не может быть места. "Ордена и медали. Это все, что я разрешаю носить нашим людям”, – написал как-то он в передовице для своей газеты “Унзер Кампф” – “Наша борьба”. Однако еще более впечатляющими, чем наряд Рихтера, были его глаза. Снимки этого совсем не уловили. Даже в красном свете бара его взгляд оставался гипнотизирующим. Стоило его глазам найти цель, как они сразу переставали двигаться. Казалось, герр Рихтер относился к той породе людей, которые не намерены отводить свой взгляд перед кем бы то ни было. Когда немец подошел поближе, его правая рука совершила движение, как если бы медленно доставала пистолет. Скользнув по ноге до бедра, ладонь была четко выброшена вперед. Смотрелось это странно, но элегантно. Француз крепко пожал протянутую руку, удивившись силе рукопожатия Рихтера. – Хорошо, что вы к нам приехали, – заговорил немец, – но я думал, вы прибудете вместе со своим руководителем. – Как известно, месье Доминик предпочитает вести-дела, не выходя за стены своего предприятия, – пояснил Жан-Мишель. – При том техническом обеспечении, которым он располагает, редко стоит куда-то выезжать. – Понимаю, – ответил Рихтер. – Никогда не фотографируется, почти не появляется на людях, ведет себя в меру таинственно. – Месье Доминик ведет себя осторожно, но это не говорит о его незаинтересованности, – подчеркнул Жан-Мишель. – Он прислал меня как личного представителя для переговоров, а также я должен стать его глазами и ушами во время проведения “дней хаоса”. – Чтобы убедиться, что пожертвования на проведение праздника, которые он столь любезно сделал, будут правильно потрачены, – усмехнулся немец. Жан– Мишель покачал головой. – Вы ошибаетесь, герр Рихтер. Это не в правилах месье Доминика. Он предоставляет средства только тем, кому доверяет. Француз освободил руку, и Рихтер встал рядом с ним. Взяв гостя под локоть, он неспешно повел его сквозь полумрак. – Вам нет нужды оправдываться передо мной за месье Доминика, – успокоил собеседника немец. – Нормальное дело – присмотреться к тому, на что способны равные. Равные? Жан-Мишель возмутился про себя. Месье Доминик владел производством стоимостью в миллиард долларов и контролировал одну из самых мощных правых группировок во Франции…, а то и в мире! Лишь единицы избранных он признавал себе ровней. И при всей общности интересов герр Рихтер явно не принадлежал к таковым. – Как номер в гостинице, который мы вам заказали? – сменил тему разговора Рихтер. – Отличный, – ответил Жан-Мишель. Он все еще испытывал раздражение от самонадеянности немца. – Рад это слышать. Это одна из немногих старых гостиниц, оставшихся в Гамбурге. Во время войны бомбежки союзников обратили большую часть города в пыль. Гамбургу не повезло – он был крупным портом. Однако по иронии судьбы многие из этих старых деревянных домов сохранились. – Он сделал круговое движение рукой, как бы охватывая весь район Сант-Паули. – Союзники не бомбили обители проституток и пьяниц – только женщин и детей. Но при этом чудовищами они называют нас за жестокости вроде мифического холокоста «Холокост (Holocaust) – массовое сожжение евреев гитлеровцами (англ.).». Жан– Мишель обнаружил, что невольно поддается несдерживаемой страстности Рихтера. Французу было известно, что несмотря на то что проповедовать идеи холокоста в Германии считалось незаконным, Рихтер в годы учебы в медицинском училище регулярно этим занимался. Даже угроза лишения диплома за антисемитские высказывания его не остановила. Судейские чиновники неохотно привлекали к юридической ответственности просто агитаторов, которые не были непосредственно причастны к насилию. Но в конце концов они были вынуждены заняться Рихтером, после того как иностранные корреспонденты отсняли и запустили в эфир его речь “Еврейская ложь”, произнесенную в Аушвице. Он угодил на два года в тюрьму. За это время его сподвижники не дали зачахнуть начатому делу и позаботились об укреплении его личного авторитета. Отдавая должное смелости и самоотверженности немца, Жан-Мишель решил забыть о плохом начале их встречи, тем более что им еще предстояло заниматься общим делом. Мужчины подошли к столу, и Рихтер включил стоявшую посередине лампу. Под полупрозрачным абажуром виднелась небольшая белая фигурка Пана, играющего на свирели. Жан– Мишель сел за стол сразу после хозяина клуба. Граница света чуть-чуть не доходила до глаз Рихтера, однако француз все равно их видел. Они были почти такими же полупрозрачными, как и абажур. Немец имел приличный доход от этого заведения и от гостиничного обслуживания в Берлине, Штутгарте, Франкфурте и Гамбурге. Однако теперь Жан-Мишель готов был поспорить, что Рихтер, еще будучи бедным, любил пускать пыль в глаза. Француз посмотрел на антресоль второго этажа. По ее периметру шли двери. Очевидно, это были комнаты для тех, кто не желали ограничиваться только танцами. – Мы так поняли, что у вас здесь и квартира, герр Рихтер? – Да, но тут я ночую от силы два раза в неделю. Большую часть времени я провожу в помещениях Национал-социалистической партии XXI века, это южнее Бергедорфа. Вот где делается настоящее дело для нашего движения. Пишутся речи, ведутся телефонные консультации, идет рассылка электронной почты, транслируются радиопередачи, издается наша газета… У вас есть последний номер “Кампф”? Жан– Мишель кивнул. – Отлично, – продолжил Рихтер. – Все вполне законно. Не то что в свое время, когда власти преследовали меня то за одно, то за другое мнимое прегрешение. Значит, вы прибыли почтить своим присутствием “дни хаоса” и представлять своего патрона на “обсуждениях”, как он их назвал в нашем кратком разговоре по телефону. – Да, герр Рихтер. – Жан-Мишель наклонился вперед и сцепил руки на столе. – Я приехал к вам с предложением. Немец никак не отреагировал, и Жан-Мишель слегка растерялся. – Я весь внимание, – после затянувшейся паузы успокоил его Рихтер. – Это мало кому известно, – заговорил Жан-Мишель, – но месье Доминик поддерживает неонацистские группировки по всему миру. “Рейзорхедз” в Англии, “Солдат” в Польше, ассоциацию “Только для белых” в Америке и другие. Он стремится создать всемирную сеть организаций, преследующих одну общую цель – расовую чистоту. – Вместе с “Новыми якобинцами” его силы составят тысяч шесть бойцов, – прикинул Рихтер. – Около того, – подтвердил Жан-Мишель. – А когда он выйдет на компьютерные сети Америки, их число должно возрасти еще больше. – Почти наверняка, – согласился Рихтер. – Образцы его компьютерных игр я уже видел. Весьма увлекательно. – Что предлагает месье Доминик, так это вовлечь вашу организацию, герр Рихтер, в наш круг единомышленников. Он предоставит вам денежные средства, доступ к технологиям “Демэн” и соответствующую роль в формировании будущего мира. – Роль, – процедил Рихтер. – Прямо как в спектакле. – Не в спектакле, – возразил Жан-Мишель. – В истории. Немец холодно улыбнулся. – С какой стати я должен принимать участие в пьесе Доминика, если способен срежиссировать свою собственную постановку? Жан-Мишель был снова шокирован самомнением этого немца. – Дело в том, что месье Доминик обладает такими ресурсами, о которых вам остается только мечтать. А благодаря своим связям он мог бы предложить вам как политическую, так и личную защиту. – Защиту от кого? – поинтересовался Рихтер. – Правительство трогать меня не станет. Два года, проведенные в тюрьме, придали мне образ мученика, страдальца за правду. Да и моим людям личной преданности не занимать. – Но ведь есть еще и другие вожди, – возразил Жан-Мишель с едва заметной ноткой угрозы в голосе. – Другие потенциальные новые фюреры. – А есть ли? – уточнил Рихтер. – Вы имеете в виду кого-то конкретно? Французу страшно хотелось немного осадить этого выскочку, и, похоже, сейчас как раз представилась такая возможность. – Между нами, герр Рихтер, поговаривают, что Карин Доринг и ее “Фойер” – восходящие звезды движения. – Поговаривают? – ровным голосом переспросил немец. Жан-Мишель молча кивнул. Он знал, что пару лет назад Феликс Рихтер и Карин Доринг были безоговорочными противниками. Переехавшая из Восточной Германии Карин проповедовала терроризм, в то время как только-только отсидевший Рихтер выступал в защиту политических методов. Оба открыто критиковали друг друга, пока члены “Фойера” не устроили засаду и не убили двоих людей из группы Рихтера. В конце концов главари провели личные переговоры в одном из берлинских отелей, на которых пришли к соглашению, что каждый занимается своим делом, не выступая против другого. Однако скрытая напряженность в отношениях между восточногерманской ярой партизанкой и несостоявшимся западногерманским терапевтом по-прежнему сохранялась. – Карин полна энергии, это несгибаемая и достаточно харизматичная личность, – сухо продолжил Жан-Мишель. – Мы слышали, что она спланировала и лично осуществила ограбление банка в Бремене и поджог здания суда в Нюрнберге… – Да, и это, и еще очень многое, – прервал его Рихтер. – Карин хороша в боевых условиях. Это – кошка, которая ведет за собой котов, уличный боец, полевой командир. Но, чего вы и ее последователи никак не можете себе уяснить, так это того, что она не способна создать политическую партию и руководить ею. Она по-прежнему настаивает на собственном личном участии буквально в каждой из своих операций, и в один прекрасный день, если не власти, то не так снаряженная бомба ее достанет. – Возможно, – произнес Жан-Мишель. – Но тем временем за каких-то пару лет “Фойер” разрослась почти до тысячи трехсот членов, из них тридцать несут службу на постоянной основе. – Это все верно, – согласился Рихтер. – Но в основном это восточные немцы. Животные. А ко мне за пять лет пришли почти пять тысяч человек – все выходцы из мест по эту сторону бывшей границы. Именно они, месье Хорн, составят основу политического движения. Именно в них – наше будущее. – Каждому свое место, – подытожил француз. – Месье Доминик убежден, что вы оба могли бы стать его верными союзниками. Именно поэтому он и поручил мне переговорить с нею тоже. Гипнотический взгляд Рихтера переместился с Жан-Мишеля на часы и обратно. Его глаза двигались, как маленькие механизмы машины – точной и бездушной. Француз увидел, что хозяин встает из-за стола. Стало ясно, что короткая аудиенция близится к концу. Жан-Мишель был откровенно удивлен. – Я заеду за вами в отель в семнадцать тридцать, – сообщил ему Рихтер. – Мы с Карин оба будем присутствовать на сегодняшних вечерних сборах в Ганновере. Там вы сами сможете убедиться в том, кто из нас ведущий, а кто ведомый. А до тех пор – всего вам хорошего. Как только Рихтер направился в глубь зала, откуда-то из сумрака за спиною гостя появился все тот же детина, что встречал его у дверей. – Простите, герр Рихтер, – недовольно окликнул уходящего Жан-Мишель. Немец остановился, а Хорн поднялся с кресла. – Мне приказано доложить месье Доминику о результатах сегодня утром, а не вечером. Что мне ему передать о его предложении? Рихтер обернулся. Даже в этом неясном сумраке Жан-Мишель смог различить злобный блеск его глаз. – Что я подумаю над его любезным предложением. А пока я весьма признателен за его поддержку и дружбу, – ответил Рихтер. – Но при этом выставляете меня за порог, – добавил француз. – Выставляю? – удивился Рихтер. Его голос был ровным, тихим, но неприязненным. – Я вам не какой-то там клерк или телохранитель. Как представитель месье Доминика я рассчитывал бы на уважение. Рихтер не спеша двинулся в сторону Жан-Мишеля. – Представитель Доминика… – Месье Доминика, – возмущенно поправил француз. – Вы обязаны хотя бы его уважать. Ведь он хочет помочь вашему… – Французы вечно поддерживают лидеров оппозиции, – перебил его Рихтер. – В семьдесят девятом вы помогли Дакко сбросить Бокассу в Центрально-Африканской Республике, вы приютили у себя аятоллу Хомейни, пока тот готовил свое возвращение в Иран. Французы рассчитывают на некие блага от этих людей, если те придут к власти, однако не часто их получают. Я уважаю Доминика, – холодно добавил он. – Но в отличие от вас, месье Хорн, я не обязан перед ним раскланиваться. Это ему нужна моя помощь, а не мне его. Этот человек напрочь лишен здравомыслия, подумал Жан-Мишель. Все, с меня довольно, решил он про себя. – Извините, но я вынужден идти, – произнес он вслух. – Нет, не извиню, – спокойно ответил Рихтер. – И вы не уйдете отсюда, пока я не сочту это возможным. Жан– Мишель испепелил немца взглядом и, несмотря на предостережение, направился к выходу, но тут же наткнулся на охранника. Здоровяк без труда ухватил француза за шею и снова развернул его лицом к хозяину. – Рихтер, вы что, спятили?! – выкрикнул Жан-Мишель. – Это не относится к делу, – ответил Рихтер. – Но приказываю тут – я. – Вы что, не понимаете, что месье Доминику все равно об этом расскажут? Думаете, он это одобрит? Мы… – Мы! – оборвал его Рихтер и заглянул ему в лицо. – Все эти “мы понимаем…”, “мы слышали…”, мы – месье!… – распалился немец. – Да кто вы такие? Рука Рихтера совершила почти такое же движение, как и в начале их встречи. Только на этот раз в ней был зажат нож. Лезвие остановилось меньше чем в сантиметре от левого глаза француза. Нож нацелился прямо в его зрачок. – Я скажу тебе, кто ты такой! – выдохнул Рихтер. – Комнатная собачонка! Несмотря на весь свой гнев, Жан-Мишель ощутил, как внутри его тела что-то слабеет и обрывается. Это безумие, подумал он. Ему показалось, что он угодил в петлю времени. Сейчас, в век видеокамер и моментальной общественной реакции, здесь просто не могло существовать гестапо. И тем не менее – вот оно, тут, и даже угрожает ему пытками. Вперив взгляд в Жан-Мишеля и приблизив к нему лицо, Рихтер произнес ровным голосом: – Ты говорил со мной так, будто мы ровня. А что ты такого сделал и испытал в своей жизни, не считая развлечений с компьютерными игрушками, чтобы так со мной разговаривать? В горле у Жан-Мишеля появился какой-то ком, и ему никак не удавалось его сглотнуть. Наконец ему удалось это сделать, но он так ничего и не ответил. Каждый раз, когда француз моргал, лезвие оставляло на его веке еле заметный надрез. Как он ни старался не застонать, у него это не вышло. – Я был не прав, – признал Рихтер. – Ты даже не комнатная собачонка. Ты – ягненок, которого вместо себя подослал пастух. Сделать мне предложение, а заодно и взглянуть, насколько остры мои зубы. А вдруг я укушу? Что ж, Доминику стоило бы получше обо мне разузнать. Ему стоило бы сообразить, что меня не запугать своими приспешниками. Ему следовало бы учесть на будущее, что придется изменить свое отношение ко мне. Что же касается тебя, – хозяин клуба слегка пожал плечом, – то, если я укушу слишком сильно, тебя просто заменят. – Нет! – воскликнул Жан-Мишель. Негодование на мгновенье пересилило страх. – Вы не понимаете… – Понимаю. Я просмотрел данные о твоем положении на своем компьютере, еще когда ты переступил порог. Ты появился в организации Доминика двадцать один год и девять месяцев тому назад и поднялся благодаря своим научным знаниям. Ты стал владельцем патента на четырехбитовый чип для видеоигр. Это позволило фирме “Демэн” продавать высококлассные игры, в то время как у остальных они были двухбитовые или даже однобитовые. По этому поводу был еще небольшой шум в Соединенных Штатах, потому что одна калифорнийская компания утверждала, будто твой чип очень напоминает тот, который они как раз готовились выбросить на рынок. У Жан– Мишеля едва не подкосились ноги. Толи Рихтер просто перечислял факты, то ли он намекал на то, что ему известно о подноготной “Демэн” гораздо больше. – Недавно ты запатентовал силиконовый чип, который непосредственно стимулирует нервные клетки, чип, который “Демэн” будет использовать для нового программного обеспечения. Однако в институте ты не ввязывался в политику. Когда же тебя наняла “Демэн”, ты одобрил те взгляды на мир, которые были у Доминика. Только тогда он допустил тебя в тот особый, внутренний круг своих “новых якобинцев”, чтобы ты помог им избавить Францию от алжирцев, марокканцев, арабов и наших общих врагов – израильтян. Однако ключевым словом здесь является “помощь”. И согласно неофициальной иерархии идеологически неполноценных людей не стоит беречь. Преданные слуги ценятся выше, но и им находят замену. Жан– Мишель не проронил ни слова. – Тут возникает еще один вопрос, который нам стоило бы обсудить, – доверительно проговорил Рихтер. – Как сильно я укушу ягненка? Немец наклонил нож так, чтобы кончик лезвия торчал вверх. Жан-Мишель снова попытался отклониться назад, но охранник за спиной пятерней ухватил его за волосы и не давал даже шевельнуться. Немец переместил лезвие еще выше, под самое верхнее веко, и принялся водить его кончиком по дуге, повторяющей форму глаза. – Известно ли тебе, что до того, как основать свою партию, я изучал медицину? – спросил Рихтер. – Отвечай! – Да, – выдавил Жан-Мишель и, ненавидя себя, добавил: – Пожалуйста, герр Рихтер, ну пожалуйста… – Я был бы врачом, – продолжал Рихтер, – и стал бы хорошим врачом, займись я тогда практикой. Но я сделал иной выбор, и знаешь почему? Да потому, что я понял, что не смогу оказывать помощь представителям низших рас. А говорю я об этом потому, что моему образованию, как ты это уже должен был понять, нашлось совсем другое применение. Я использую свои познания, чтобы влиять на людей. Чтобы контролировать тело, а значит, и разум. Например, мне известно, что, если я буду двигать нож вверх, то он наткнется на мышцу lateral rectus. Если ее перерезать, тебе станет крайне трудно смотреть вверх или вниз. И придется носить на глазу повязку, иначе ты потеряешь ориентацию из-за того, что глаза будут смотреть в разные стороны. Да и вид у тебя будет шутовской, – усмехнулся он, – один глаз уставился вперед, а второй двигается нормально. Жан– Мишель задыхался, ноги его дрожали. Если бы охранник не держал его за волосы, он, возможно, просто упал бы. Нож оказался не в фокусе, когда француз перевел взгляд на лицо Рихтера, проступавшее в свете красноватых отблесков. Он почувствовал укол над глазным яблоком. – Пожалуйста, не надо, – взмолился Жан-Мишель. – Моп Dieu «Мой бог, Господи (фр.).», герр Рихтер… Его взгляд затуманили слезы, а дрожание подбородка отзывалось подрагиванием век. Каждое их движение вызывало свежие болезненные порезы. Немец медленно двинул левую руку в направлении ножа. Смотревшая вверх ладонь подперла рукоять, как если бы Рихтер хотел дожать свое оружие. – А знаете ли вы, – спокойно спросил он, – что то, чем мы занимаемся, является еще и частью процесса по промыванию мозгов? Я изучал методы КГБ, так оно творило с их помощью просто чудеса. Мозг человека в состоянии боли и страха регистрирует то, что ему говорится, как истинную правду. Конечно, чтобы процесс стал по-настоящему эффективным, его следует повторять снова и снова. Систематически и очень тщательно. Рихтер мягко надавил на нож снизу вверх. Покалывание под веком француза превратилось в нестерпимую боль, отозвавшуюся глубоко во лбу. Жан– Мишель издал стон, который перешел в жалкое поскуливание. Несмотря на все чувство стыда, которое он испытывал, ему никак не удавалось остановиться. – Ну и что ты теперь думаешь о равенстве, мой маленький ягненочек? – спросил его Рихтер. – Я думаю, что вы, – Жан-Мишель опять с трудом сглотнул, – доказали свою точку зрения. – Мою точку зрения? – переспросил Рихтер. – Это первая умная мысль из всего, что вы сегодня тут произносили. Рихтер снова шевельнул ножом, вызвав очередной вопль француза. – На самом деле моя точка зрения на сегодня такова. В самом ближайшем будущем Доминик будет нуждаться во мне в гораздо большей степени, чем я буду нуждаться в нем. Его боевики из “Новых якобинцев” представляют собой лишь незначительную силу, пригодную для решения местных задач. Я же, напротив, имею возможность выйти на международный уровень. И выйду. Его новые компьютерные программы будут загружены в американские информационные сети, но убедить кого-то они способны только на время. Я же и мои командиры можем отправиться в Америку, чтобы лично встречаться с местными нацистами и воодушевлять их собственным примером. Мы – народ Фатерланда, движение родилось в нашем доме. Вы же – представители народа, который был покорен и приучен служить. Мир последует за мной, и они это сделают сейчас, а не через пять, не через десять или сколько там лет. И что в равной степени важно, они сразу же дадут нам деньги. А это, месье Хорн, делает меня не просто ровней вашему Доминику. Это ставит меня выше его. Рихтер улыбнулся и дал ножу соскользнуть на свою ладонь. Сделав шаг назад, он упрятал нож в чехол, скрытый прямо в рукаве пиджака. Жан– Мишель издал стон, в котором одновременно слышались боль и облегчение. – Таким образом, – процедил Рихтер, – когда свяжетесь с Домиником, расскажите, что я преподал вам урок смирения. Уверен, он поймет. И еще вы можете сказать, что никто – ни Карин До-ринг, ни кто-либо другой не возглавит движение здесь, в Германии. Это – мое предназначение. Итак, у нас есть еще какие-то нерешенные дела? Охранник ослабил свою хватку ровно настолько, чтобы Жан-Мишель смог отрицательно покачать головой. – Отлично, – произнес Рихтер, собираясь уходить. – Эвальд вызовет вам такси и даст немного времени, чтобы вы привели себя в порядок. Верю, мы сегодня еще увидимся. Это будет запоминающийся вечер. Как только Рихтер исчез, охранник отпустил Жан-Мишеля, и тот сполз прямо на пол. Француз перевернулся на бок, его тело колотила дрожь. Слева, с той стороны, где кровь сочилась из пораненного века и стекала ниже, ему виделись красноватые разводы. Лежа на боку и все еще ощущая слабость в ногах, Жан-Мишель вытащил из кармана платок и промокнул глаз. Там, где ткань соприкоснулась с ранками, она стала бледно-розовой от крови, которая мешалась со слезами. Моргая, он каждый раз испытывал острую режущую боль. Однако душевная боль была еще хуже физической. Он чувствовал себя предателем за то, что сломался до такой степени. Ожидая, когда уймется боль в пораненном глазу, Жан-Мишель успокаивал себя тем, что, несмотря на примененное к нему насилие, все же выполнил то, что было приказано месье Домиником. Он передал предложение и получил категорический отказ от неуправляемого самоуверенного хлыща. Однако Рихтер не подозревал, какова же была настоящая причина того, почему месье Доминик желал бы и намеревался увидеть его людей в своей обойме. И заключалась она не в том, чтобы движение за расовую чистоту продвинуть еще дальше, а в том, чтобы доставить как можно больше хлопот немецкому правительству. Месье Доминик хотел дестабилизировать Германию ровно настолько, чтобы остальная Европа засомневалась, стоит ли ей позволять этой стране определять будущее Европейского Сообщества. Эта роль должна перейти к Франции, а ее политику будет определять горстка финансовых олигархов. И туда, куда пойдет Европа, пойдут Азия и весь остальной мир. А они пойдут, Жан-Мишель был в этом уверен, особенно если Америка погрязнет в беспорядках. И когда цель будет достигнута, месье Доминик избавится от Рихтера. Опыт пятидесятилетней давности говорил французам, что давать немецким фашистам слишком много власти просто непозволительно. Через несколько минут Жан-Мишелю удалось приподняться на колени. Подтянув к себе стул и опершись на него, он встал на ноги. Ранки стали уже подсыхать и нещадно царапали глазное яблоко. Каждое движение века вызывало новый приступ ненависти к немцам. Но пока что с этим придется повременить, размышлял француз. Будучи ученым, он знал цену терпению. Кроме того, как напомнил месье Доминик перед самым отъездом, даже неверный шаг чему-то да учит. А уж этот шаг в сторону “нового фюрера” научил его многому. Спрятав платок в карман, Жан-Мишель наконец направился к входной двери. Он не стал обращаться к Эвальду за какой-либо помощью. Самостоятельно открыв дверь, он прикрыл поврежденный глаз от палящих лучей солнца и медленно поковылял к уже ожидавшему его такси.Глава 8
Четверг, 11 часов 05 минут, Гамбург, Германия
Поездка по автобану от аэропорта до города заняла тридцать пять минут. Как всегда во время служебных командировок, Худ жалел, что у него не хватало времени на то, чтобы остановиться и рассмотреть некоторые здания, памятники и музеи, мимо которых они проезжали. Обидно на скорости девяносто миль в час лишь мельком схватывать взглядом соборы и церкви, которые были старинными уже тогда, когда Соединенные Штаты еще только переживали свою молодость. Но даже если бы у него и оставалось свободное время, Худ вовсе не был уверен, что не испытывал бы неловкости, воспользуйся он им в личных целях. Где бы он ни очутился, он неизменно старался как можно лучше выполнить дело, ради которого куда-то попадал. Поэтому времени на развлечения или осмотр достопримечательностей оставалось совсем немного. Сильно развитое чувство долга было одним из качеств директора Операционного центра, отчего подчиненные наградили его прозвищем “папа Павел” – по аналогии с папой Римским. Он не знал наверняка, но сильно подозревал, что прозвище придумала глава их пресс-службы Энн Фаррис. Провожая взглядом современные небоскребы, проносившиеся за тонированными стеклами, Худ ощутил странную грусть. Грусть по поводу себя и Энн. Молодая женщина практически и не скрывала того, что неравнодушна к нему, и, когда они оставались наедине, решая служебные вопросы, он начинал ощущать опасную близость. Что-то возникало между ними – дурманящая, подавляющая волю тяга, на милость которой так просто было бы отдаться. Только вот к чему бы это привело? Он был женат, и у него было двое детей-подростков, которых он вовсе не собирался оставлять. Верно – заниматься с женой любовью ему и впрямь стало больше не в радость. Порой он со стыдом признавался себе, что вообще избегает интимных отношений. Это была не та понимающая, внимательная, энергичная Шарон Кент, на которой он женился. Она превратилась в мамашу, в персонаж передач кабельного телевидения, чья жизнь протекала отдельно от родственников и сослуживцев, которых она знала только по рождественским вечеринкам. А еще она стала старше и более усталой, и не такой страстной по отношению к нему, как это бывало раньше. В то время как ты сам, подумал Пол, остаешься – по крайней мере душой – все тем же Эль Сидом «Эль Сид – герой фильма “Сид” режиссера А. Манна (1961), прообразом которого послужил рыцарь испанской эпической поэмы XII в. “Песнь о моем Сиде”, который прославился ратными подвигами.», чье копье не притупилось, а лихой жеребец готов скакать во весь опор. Конечно же, только душой. Приходилось признавать, что телом и он сам уже не совсем тот рыцарь, которым когда-то был, – разве что только в глазах той же Энн. Видно, поэтому он то и дело обнаруживал, что начинает в них тонуть. И все же у них с Шарон оставалось что вспомнить, и между ними сохранилась любовь, пусть даже и не в том виде, какой она была прежде. Мысль, что придется идти домой к семье после тайных любовных утех в служебном кабинете, заставила бы его испытывать…, ладно, не надо слов, он и так хорошо знал, что бы тогда почувствовал. Он уже достаточно об этом наразмышлялся во время неблизких поездок от авиабазы Эндрюз до своего дома после долгих вечеров, проведенных вместе с Энн за просмотром и правкой пресс-релизов. Он чувствовал бы себя проклятым Богом червяком – падшим, избегающим света и копошащимся в грязи, для того чтобы выжить. Но даже если бы ему удалось справиться со всем этим чувством вины перед семьей, подобная связь была бы несправедливой по отношению к Энн. Она была очень хорошим человечком с ангельским сердцем. Увести ее за собой, дать надежду там, где ее не могло даже быть, привнести интимные отношения в ее собственную жизнь и жизнь ее сына – все это было бы несправедливо. И все же, спрашивал себя Худ, несмотря на все это, ты же хочешь ее, ведь так? Может быть, именно поэтому у них с Шарон так сложно все было с постелью. Страсть, которая когда-то между ними возникала, теперь подменялась тем, что они оба по-прежнему охотно делали – чем-то новым и необычным каждый раз, когда они этим занимались. Но, видит Бог, невесело подумал Худ, чего бы я только не дал хотя бы за одну ночь из тех, что когда-то у них были. Отель “Альстер-Хоф” располагался между двумя впечатляющими по красоте городскими озерами. Правда, Худ, Столл и Херберт только-только успели разместиться и привести себя в порядок, как им снова пришлось спускаться вниз. Херберт лишь мельком глянул в окно, в то время как Столл быстро просканировал помещение на присутствие подслушивающих “жучков”. – У нас потрясающий вид из окна, как он вам, а? – поинтересовался Херберт, пока они спускались в лифте. Он бессознательно покручивал в руках восемнадцатидюймовую резиновую дубинку, которую обычно крепил на всякий случай под левым подлокотником кресла. Кроме того, под правым он держал двухдюймовый складной нож. – Эти озера со множеством лодок напомнили мне Чесапикский залив. – Они называются Бинненальстер и Ауссенальстер, – с готовностью подсказал им молодой немец-портье. – Внутреннее и Внешнее озера. – В этом тоже есть смысл, – призналХерберт. Он вставил дубинку в защелки на подлокотнике. – Хотя я бы, наверно, назвал их Большим и Маленьким. Большое во сколько – раз в десять больше малого? – Триста девяносто пять акров по сравнению с сорока пятью, – ответил ему юноша. – Приблизительно я угадал, – сказал Херберт, в то время как лифт достиг этажа, где находился центральный холл. – Но все же, мне кажется, что мои названия были бы лучше. Отличить большое от малого всегда проще. А вот внешнее с внутренним можно и перепутать, особенно если не знаешь, какой конец города внутри, а какой снаружи. – Возможно, вам стоит опустить записку в ящик для жалоб и предложений, – предложил портье и указал рукой. – Прямо вон там, рядом с почтовым. Херберт посмотрел на юношу. То же самое сделал Худ, который не совсем понял: то ли парень подшучивает, то ли действительно хочет услужить. Немцы никогда не славились своим чувством юмора, хотя ему и рассказывали, что молодое поколение научилось сарказму, насмотревшись американских фильмов и телепередач. – Может быть, я так и сделаю, – заявил Херберт, выкатывая кресло из лифта. Он оглянулся на Столла, согнувшегося под тяжестью своей заплечной сумки. – У вас при себе транслятор. Как это звучало бы по-немецки? Столл набрал английские слова на клавиатуре карманного электронного переводчика. На жидкокристаллическом экране почти сразу же высветился перевод на немецкий. – Похоже, их называли бы Гроссальстер и Кляйнальстер, – сообщил Столл. – Не так чтобы слишком благозвучно? – засомневался Худ. – Да, – согласился Херберт, – но знаете почему? Это чертовски не похоже на наши Филадельфию, Миссисипи или там запруда Дохлая Кошка, ручей Грязный Червяк… – Мне наши как-то нравятся, – признался Столл. – Они создают некий образ. – Да уж, но не совсем тот, который хотелось бы иметь на почтовой открытке, – По сути дела все, что вы найдете на каркасных стендах, которые можно покрутить в любом нашем универмаге, так это открытки с изображениями Главной улицы и старого здания школы и ничегошеньки больше. – Я бы предпочел запруду и ручей, – вздохнул Столл. Пробираясь со спутниками через многолюдный холл гостиницы, Худ оглядывался по сторонам в поисках Мартина Ланга и заместителя министра иностранных дел Рихарда Хаузена. Встречаться с Хаузеном ему не доводилось, а вот новой встречи с немецким электронным магнатом он ждал с нетерпением. До этого они уже общались какое-то время в Лос-Анджелесе, когда город устраивал ужин для зарубежных участников конгресса по вопросам компьютеризации. Худ остался под впечатлением от теплоты, искренности и остроты ума Ланга. Тот хорошо относился к людям и отлично понимал, что, если его служащие не будут довольны, у него не будет никакой компании. Он никогда не проводил сокращений своего персонала. Трудные времена переживались за счет высочайшего уровня менеджмента, а не за счет подчиненных. И когда пришло время оценить возможность осуществления родившегося в головах Майкла Роджерса и Мэтта Столла нового проекта по созданию регионального операционного центра, сокращенно РОЦа, Ланг был первым, кто пришел им на ум, чтобы решить вопросы с компьютерами, которые могли бы для этого понадобиться. Запатентованная его компанией разработка “Leuchtturm”, основанная на оптоволоконных технологиях, а поэтому и названная “маяком”, была легко приспосабливаемой, суперсовременной и дорогой. Впрочем, Худу было ясно, что, как и во всех делах с правительством, чтобы новый РОЦ был вообще построен, потребуется соблюсти тончайшее равновесие. Получить полумиллиардный бюджет через Конгресс было бы сложно при любых обстоятельствах, а тем более, если закупать оборудование у зарубежных компаний. В то же время Операционный центр столкнулся бы с сильнейшим противодействием со стороны других государств, если бы при создании региональных операционных центров в этих странах не использовал местные комплектующие. В конечном счете все, по рассуждениям Худа, сводилось к двум моментам. Первым было то, что Германия вскоре станет ведущей державой в Европейском Сообществе. Возможность относительно свободно ввозить и вывозить мобильный разведывательный центр ставила США в положение, позволяющее следить за всем, что будет твориться в Европе. Конгрессу бы это понравилось. С другой стороны, корпорация Ланга “Hauptschlussel”, что означало “главный ключ”, согласилась бы прикупить у американских компаний многое из того, что ей понадобится для данного и для других проектов. Таким образом, изрядная часть денег осталась бы в Штатах. Худ испытывал уверенность, что Ланга удастся уговорить. Вместе с Мэттом они собирались показать промышленнику кое-какие новые технические разработки, в осуществлении которых немцы наверняка захотели бы поучаствовать. Кое-что из того, на что натолкнулось небольшое научно-исследовательское конструкторское бюро Оперативного центра, когда занималось поисками способов проверки на защищенность высокоскоростных электронных цепей. Кроме того, что Ланг оставался порядочным человеком, он был еще и бизнесменом и патриотом. Зная все о деталях оборудования регионального центра и о его возможностях, ему удалось бы убедить свое правительство подписать соглашение о технических мерах по обеспечению национальной безопасности. После этого Худ смог бы обратиться за деньгами в Конгресс, подорвав позиции противников тем, что средства уйдут и в американскую промышленность тоже. Пол усмехнулся. Каким бы странным это ни казалось Шарон, которая терпеть не могла торговаться, и тому же Майку Роджерсу, который являлся кем угодно, только не дипломатом, но сам он получал удовольствие от этого процесса. Ведение дел на международной политической арене походило на долгую сложную шахматную партию. И хотя в результате ни один из игроков не обходился без потерь, было крайне интересно посмотреть, как же много фигур тебе удастся сохранить. Мужчины встали неподалеку от гостиничных телефонов, в стороне от основного людского потока. Худ оценил отделку холла в стиле барокко, а затем опустил глаза на густую толпу – странное смешение одетых с иголочки бизнесменов и облаченных во что им вздумается туристов. Взгляд со стороны позволял получше присмотреться к людям, каждый из которых был сосредоточен на своих делах, на том, куда ему необходимо, на своих заботах и… У парадных дверей мелькнула золотистая копна волос. Его взгляд ухватил их в толпе благодаря характерному телодвижению. Женщина быстро и уверенно выходила из холла – склоненная чуть вправо голова рывком отбросила в противоположную сторону водопад длинных светлых волос. Худа приковало к месту. Словно птица, слетевшая с дерева, подумалось ему. Пока он не в силах пошевелиться наблюдал за женщиной, та уже скрылась из виду, повернув направо от входа. На какое-то мгновение у него остановился взгляд и перехватило дыхание. Шум голосов в холле, такой отчетливый секунду назад, превратился в отдаленный гул. – Шеф? – обратился Столл. – Вам их нигде не видно? Худ ничего не ответил. Через силу сдвинувшись с места, он рванулся в сторону дверей, лавируя между идущими людьми и нагромождениями багажа, раздвигая плечами тех, кто просто стоял или болтал в ожидании. Золотая леди, мелькнуло в голове. Добравшись до распахнутых дверей, Худ выскочил наружу и посмотрел направо. – Такси? – поинтересовался облаченный в ливрею гостиничный швейцар. Худ не слышал его. Он нашел глазами такси, выезжавшее на основную магистраль. Яркий солнечный свет не позволял рассмотреть, кто сидел внутри. Худ обернулся к швейцару. – В то такси только что села женщина? – спросил он. – Да, – ответил по-немецки молодой человек. – И вы ее знаете?'. – громко потребовал американец. Еще не закончив вопроса, Худ осознал, что в его голосе вероятно прозвучала некая угроза. Он сделал долгий глубокий вдох. – Извините, – продолжил он. – Я не хотел на вас кричать, просто… Видите ли, мне показалось, что я знаком с этой женщиной. Она что, живет в вашем отеле? – Нет, – ответил немец и пояснил: – Она только оставила какой-то пакет и уехала. Худ указал большим пальцем в сторону холла. – Оставила здесь, в отеле? – Нет, не в регистратуре, – уточнил молодой человек, – просто кому-то передала. К ним подошла пожилая англичанка, которой потребовалось такси. – Простите, я должен отойти, – извинился юноша перед Худом. Швейцар подошел к краю тротуара и свистком подозвал машину. Худ уставился на плиты под ногами и принялся нетерпеливо постукивать по ним носком ботинка. Пока он этим занимался, к нему подлетел Столл, а вслед за ним подкатил и Херберт. – Здрасьте! – укоризненно воскликнул Столл. Пол не отводил взгляда от тротуара, стараясь справиться с захлестнувшими его эмоциями. – Вы рванули, словно мальчик, чья собака выскочила на шоссе, – прокомментировал Столл. – С вами все в порядке? Худ молча кивнул. – Ага, так я и поверил, – засомневался Херберт. – Да нет, правда, – отсутствующе произнес Худ. – Я, э-э… Не обращайте внимания. Это долгая история. – “Дюна” – тоже долгая история, но от этого она не хуже, мне она нравится «Очевидно, речь идет о научно-фантастическом романе американского писателя Фрэнка Херберта “Дюна” (1865) и его многочисленных продолжениях.». Не хотите рассказывать? Кого-то увидели? – Да, – после некоторого молчания признался Худ. – И кого же? – поинтересовался Херберт. – Золотую леди, – почти благоговейно ответил Пол. Столл поцокал языком. – 0-о-о'кей, – протянул Херберт. – Прошу прощения за лишние вопросы. Столл посмотрел вниз на Херберта, который, пожав плечами, ответил ему непонимающим взглядом. Как только швейцар вернулся, Худ негромко спросил: – Вы случайно не видели, кому она передавала пакет? – Мне очень жаль, – юноша с огорчением покачал головой, – но я как раз подзывал такси для герра Цабурайи и как-то не обратил внимания. – Все в порядке, – успокоил его Худ. – Я понимаю. Он достал из кармана десятидолларовую банкноту и отдал ее швейцару. – Если вдруг она еще раз появится, постарайтесь, пожалуйста, узнать, кто она такая. Скажите ей, что Пол… – Худ заколебался. – Нет. Говорить, кто о ней спрашивал, не надо. Просто попытайтесь о ней узнать, о'кей? – Да, – благодарно согласился по-немецки швейцар, направляясь к краю тротуара, чтобы открыть дверцу подъехавшего такси. Столл слегка подпихнул бедром своего начальника. – Эй, за целых десять баксов я и сам бы мог здесь подежурить. Получилось бы перекрестное наблюдение. Худ не обратил на него внимания. С ума сойти, подумал Пол. Он никак не мог для себя решить, то ли это был сладкий сон наяву, то ли встреча обернется ночным кошмаром. Тем временем к гостинице плавно подкатил длинный черный лимузин. Швейцар опрометью подскочил к дверце, и из машины выбрался приземистый седоволосый мужчина. Они с Худом заметили друг друга одновременно. – Герр Худ! – воскликнул немец, помахав рукой и расплываясь в широкой искренней улыбке. Он приблизился семенящей торопливой походкой и протянул ладонь навстречу директору Оперативного центра. – Я так рад нашей новой встрече. Выглядите вы очень и очень здорово. – Видно, Вашингтон подходит мне больше Лос-Анджелеса, – пошутил американец. Хотя Худ смотрел в сторону Ланга, перед его взором по-прежнему стоял образ женщины. Наклон головы, блеск волос… Прекрати, одернул себя он. У тебя сейчас важное дело, которое нужно выполнить. И у тебя есть своя жизнь. – На самом деле наш директор выглядит так хорошо потому, – проворчал Столл, – что ему удалось выспаться в самолете. Теперь он нас с Бобом совсем загоняет за какой-то один день. – Что-то я в этом сомневаюсь, – сказал Ланг. – Вы намного моложе меня, да и бодрости вам не занимать. Пока Худ представлял своих помощников, из машины появился рослый представительной внешности блондин лет сорока пяти на вид. Мужчина не спеша приблизился к остальным. – Герр Худ, – обратился Ланг, – позвольте вам представить герра Рихарда Хаузена. – Добро пожаловать в Гамбург, – приветствовал их заместитель министра иностранных дел. У него оказался звучный хорошо поставленный голос, его английский был безукоризненным. Хаузен поздоровался с каждым из гостей, сопровождая рукопожатие легким кивком. Худ был приятно удивлен тем, что Хаузен приехал без толпы референтов. Американские чиновники даже не мыслили себе, чтобы куда-то отправиться, не прихватив с собой как минимум пару-другую молодых помощников в качестве мальчиков на побегушках. У Столла сложилось несколько иное первое впечатление. – Он напоминает мне Дракулу «Граф Дракула – герой одноименной повести английского писателя Б. Стокера (1897) и поставленных по ее мотивам американских фильмов ужасов, человек-вампир из Трансильвании, испытывающий к своим жертвам кровожадную влюбленность.», – шепнул начальник отдела технической поддержки. Худ старался пропускать мимо ушей многочисленные комментарии Столла, высказываемые тем вполголоса, хотя в данном случае его замечание было не так уж далеко от истины. Хаузен был в черном костюме, лицо его было бледным и напряженно-внимательным. И еще в нем отчетливо угадывалась некая старомодная обходительность. Однако из того, что Худ прочитал перед отлетом, этому человеку гораздо больше подошел бы образ доктора Ван Хелзинга, отомстившего графу Дракуле. Только вместо того чтобы рыскать в поисках вампиров, Рихард Хаузен охотился на неонацистов. Чтобы подготовить портрет замминистра, штатный психолог Оперативного центра Лиз Гордон воспользовалась и источниками ООН, скачав данные с их информационной страницы в Интернете. Она написала о том, что Хаузену присуща “ненависть к крайне правым радикалам, которая сродни ненависти капитана Ахаба”. Лиз также утверждала, что Хаузен не только видит в них угрозу статусу его страны как члена мирового сообщества, но и “нападает на них с такой яростью, которая предполагает личные мотивы нетерпимости, возможно, коренящиеся в его прошлом. Вполне вероятно, что они зародились и развились из-за притеснений, перенесенных в детстве, – что-то вроде того, что частенько происходит со многими деревенскими ребятами, когда те попадают в городскую школу. Марта Маколл в примечании к психологическому портрету Хаузена советовала Худу иметь в виду один момент. Хаузен, возможно, стремится к более тесным связям с Соединенными Штатами, чтобы разозлить националистов и тем самым вызвать нападки лично на себя. Далее она писала, что “это придало бы ему имидж жертвы, от которого политики всегда только выигрывают”. Худ отложил эту мысль в памяти с пометкой “может быть”. Пока же он воспринимал присутствие Хаузена на переговорах как просто указатель на огромное желание заправил немецкой электронной промышленности сотрудничать с американским правительством. Ланг пригласил гостей в лимузин и пообещал, что им предстоит отведать самые лучшие из истинно немецких национальных блюд и полюбоваться самым прекрасным видом на Эльбу. Худа не волновало, где или что они будут есть. Все, что он хотел, так это поскорее забыться в работе и переговорах и вновь ощутить твердую почву под ногами. Худу и впрямь очень сильно понравилась еда, хотя Столл, после того как были убраны десертные тарелки, не преминул заметить, что уха из угрей и ежевика со сладкими сливками – это вам все-таки не так сытно, как славная фаршированная кукурузная лепешка с острым соусом и клубничный коктейль. По немецким понятиям ланч проходил рано, и в ресторане поэтому было пусто. Беседа за столом крутилась вокруг политики, в том числе они поговорили и о предстоящем праздновании пятидесятилетия “Плана Маршалла”. За без малого двадцать лет работы с зарубежными чиновниками, инвесторами и политиками Худ уже понял, что немцы по большей части с благодарностью воспринимают программу восстановления, которая позволила им подняться из послевоенных экономических руин. Он также убедился, что эти же самые люди являются убежденными сторонниками искупления вины за преступления Рейха. Однако в течение последних нескольких лет Худ стал также примечать, как все больше и больше немцев начинают испытывать гордость за то, что они полностью признали ответственность за содеянное их страной во время Второй мировой войны. Тот же Рихард Хаузен принял активнейшее участие в выплатах компенсаций узникам и жертвам концентрационных лагерей. Мартин Ланг и гордился и одновременно выражал свою горечь. – Пока не прошло пятьдесят лет с момента окончания войны, японское правительство неизменно избегало даже упоминания слов “принести извинения”, – начал сетовать он еще до того, как были поданы закуски. – Еще больше понадобилось французам, чтобы признать, что их страна была причастна к высылке семидесяти пяти тысяч евреев. То, что натворили немцы, невозможно даже квалифицировать. Но по крайней мере мы как нация стараемся хотя бы осознать случившееся. Ланг отметил, что побочным эффектом духовных исканий Германии явилась определенная напряженность в ее взаимоотношениях с Японией и Францией. – По ним выходит, что, сознавшись в собственных зверствах, мы как бы нарушили некий преступный кодекс молчания, – пожаловался Ланг. – Теперь нам вменяют в вину малодушие и слабоволие в отстаивании своих убеждений. – Вот затем и пришлось уронить атомную бомбу на японцев, чтобы те наконец уселись за стол мирных переговоров, – тихонько пробормотал Херберт. Другой важной переменой, которую Худ наблюдал за последние годы, было растущее раздражение западных немцев к воссоединению с Восточной Германией. Эта проблема являлась личной Zahnschmerzen, или “зубной болью”, Хаузена, как он вежливо ее назвал. – Это другая страна, – жаловался замминистра. – Это все равно, как если бы Соединенные Штаты объединились с Мексикой. Восточные немцы – наши братья, но они уже впитали советскую культуру и советский образ жизни. Это беспомощные лентяи, которые считают, что мы перед ними в долгу за то, что их, видите ли, покинули в конце войны. Они тянут руки не за инструментами или дипломами, а только за деньгам. И когда молодые их не получают, они вступают в банды и творят насилие. Восток затягивает нашу страну в такую финансовую и духовную пропасть, выбираться из которой придется на протяжении десятилетий. Худ был удивлен нескрываемой неприязнью политика, но что поразило его еще больше, так это открыто одобрительное похмыкивание официанта, проявившего во всем остальном отменную вышколенность. Хаузен указал рукой в его сторону: – Пятая часть каждой марки, которую он заработал, уходит на Восток, – пояснил он. Во время пребывания в ресторане они не касались вопросов, связанных с региональным операционным центром. Это должно было произойти позднее, в гамбургском офисе Хаузена. Немцы считают, что, прежде чем начинать процесс обольщения партнера, необходимо поближе его узнать. Незадолго до конца ланча у Хаузена заверещал его сотовый телефон. Он достал трубку из внутреннего кармана пиджака, извинился и полуотвернулся, чтобы ответить на звонок. Блестевшие до этого глаза замминистра потускнели, а уголки тонких губ опустились. В трубку он сказал совсем немного. Закончив разговор, Хаузен положил телефон на стол. – Звонил мой помощник, – объяснил он, поочередно переводя взгляд с Ланга на Худа. – Совершено террористическое нападение на съемочную площадку в пригороде Ганновера. Четверо убитых, пропала американская девушка. Есть основания считать, что она была похищена. – Съемки…, это был “Тирпиц”? – спросил Ланг, бледнея прямо на глазах. Хаузен утвердительно кивнул. Чиновник был явно расстроен. – Известно, кто это сделал? – поинтересовался Херберт. – Об ответственности никто не заявлял, но стрельбу устроила женщина, – ответил ему Хаузен. – Доринг, – сказал Ланг. Он посмотрел на Хаузена с Хербертом. – Это могла быть только Карин Доринг, лидер группировки “Фойер”. Это одна из самых жестоких неонацистских группировок в Германии. – Его речь сделалась монотонной, в севшем голосе звучали грустные нотки. – Как раз то, о чем говорил Рихард. Эта женщина набирает молодых выходцев из восточных земель и сама же их натаскивает. – Там была хоть какая-то охрана? – спросил Херберт. – Да, – кивнул Хаузен, – один из убитых – охранник. – С какой стати они напали на съемочную площадку? – удивился Худ. – Это совместный американо-германский проект, – пояснил замминистра. – Достаточная причина для Доринг. Ей хотелось бы выдворить из Германии всех иностранцев. Вдобавок террористы угнали трейлер, доверху набитый фашистской атрибутикой. Оружие, форма, награды и тому подобное. – Сентиментальные сволочи, – выругался Херберт. – Вероятно так, – согласился Хаузен. – Но, возможно, им это понадобилось и для чего-то еще. Видите ли, господа, вот уже несколько лет у нас происходит отвратительное событие, называемое “днями хаоса”. – Я о них слышал, – вставил Херберт. – Подозреваю, не из средств массовой информации, – сказал Хаузен. – Наши журналисты не хотят придавать этому событию широкую огласку. – Что-то вроде приобщения к духу и мироощущениям нацистов, не так ли? – полюбопытствовал Столл. – Черт возьми, нет же! – Херберт сердито посмотрел на коллегу. – И я не виню журналистов. Я слыхал о “днях хаоса” от друзей из Интерпола. Действительно мерзкое дело. – Именно так, – согласился с ним Хаузен. Он посмотрел на Столла, затем обратился к Худу. – Группы боевиков со всей Германии и даже из-за рубежа устраивают сборище в Ганновере, в ста километрах отсюда. Проводят демонстрации, обмениваются своими больными идеями и литературой. Некоторые, включая группу Доринг, превратили в традицию нападения в эти дни как на символические, так и на стратегические объекты. – По крайней мере разведка заставляет нас думать, что этим занимается группа Доринг, – вставил Ланг. – Действуют они стремительно и весьма осторожно. – А правительство не разгоняет никого из участников “дней хаоса” из опасения, чтобы не создать образ “несчастных жертв”. – Да, действительно, в правительстве многие опасаются именно этого, – подтвердил Хаузен. – Они боятся все возрастающей гордости у добропорядочных немцев за то, что могла осуществить нация, заведенная и мобилизованная при Гитлере. Эти чиновники хотели бы отправить радикализм в небытие законными путями, но не избавляясь при этом собственно от самих экстремистов. В частности, во время “дней хаоса”, когда столько противоречивых интересов открыто выплескиваются наружу, правительство тщательно вымеряет каждый свой шаг. – А что вы мыслите себе сами? – поинтересовался Худ. – Мне думается, мы должны делать и то и другое, – ответил Хаузен. – Давить их там, где они действуют в открытую, а затем с помощью законов вытравить тех, кто ползает по щелям. – Считаете ли вы, что экспонаты понадобились Карин Доринг или кому-то там еще именно для “дней хаоса”? – спросил Херберт. – Будучи розданы, эти вещи явились бы для тех, кто их получит, связующей нитью непосредственно с Рейхом, – сказал Хаузен, как бы размышляя вслух. – Только представьте, каким побуждающим мотивом это стало бы для любого и каждого из них. – Побуждающим к чему? – уточнил Херберт. – К новым нападениям? – К ним или к верности своему лидеру в течение еще одного года, – ответил Хаузен. – Для семидесяти-восьмидесяти группировок, рыскающих в поисках новых членов, лояльность – немаловажное дело. – А может быть, ворам удастся завоевать расположение тех, кто прочитает об этом в газетах, – добавил Ланг. – Тех мужчин и женщин, которые, как уже говорил Рихард, втайне по-прежнему преклоняются перед Гитлером. – Что известно про американскую девушку? – задал вопрос Херберт. – Она стажировалась на съемках фильма, – ответил заместитель министра. – Последний раз ее видели внутри трейлера. Полиция считает, что ее могли захватить вместе с угнанной машиной. Херберт посмотрел на Худа, и тот, какое-то время подумав, кивнул в ответ. – Простите, – извинился Херберт перед присутствующими. Откатившись от стола, он прихлопнул ладонью подлокотник кресла, в который был встроен телефон. – Я хотел бы найти себе укромный уголок, чтобы сделать несколько звонков. Возможно, нам удастся кое-что добавить в общий котел разведданных. Ланг привстал и поблагодарил его, а затем еще раз извинился. Херберт в свою очередь заверил немца, что тому извиняться не за что. – Я потерял жену и ноги из-за террористов в Бейруте, – объяснил он. – Каждый раз, когда они высовывают свои мерзкие рожи, у меня появляется шанс покончить еще с несколькими из них. – Он бросил взгляд на замминистра. – Все эти ублюдки – моя зубная боль, герр Хаузен, и живу я для того, чтобы избавиться от этой боли. Херберт развернул кресло-каталку и покатил между столами. После того как американец удалился, Хаузен присел и постарался собраться с мыслями. Худ наблюдал за чиновником. Лиз была права – что-то тут присутствовало еще. – Мы ведем эту борьбу вот уже больше пятидесяти лет, – с мрачным видом заговорил Хаузен. – Можно сделать прививку от болезни или найти укрытие от непогоды, а вот как защититься от этого? Как нам бороться с людской злобой? И она все ширится и ширится, герр Худ. С каждым годом становится все больше группировок, куда приходит все больше членов. Да поможет нам Бог, если они когда-либо объединятся. – Мой заместитель в Оперативном центре как-то заметил, что бороться с идеологией следует с помощью иной, более привлекательной идеологии. Мне хотелось бы верить, что это так. Если же нет, – Худ указал большим пальцем в сторону Херберта, выкатившегося на помост, нависавший над рекой, – то для этого существуем мы с моим начальником разведки. И мы их достанем. – Они очень умело прячутся, – возразил Хаузен, – исключительно хорошо вооружены, и к ним совершенно невозможно внедриться, потому что они принимают в новые члены только очень молодых ребят. Нам редко становилось известно об их планах заранее. – Только до сих пор, – заметил Мэтт. – Что вы имеете ввиду, герр Столл? – спросил его Ланг. – Обратили внимание на сумку, которую я оставил в машине? Хаузен с Лангом одновременно кивнули. Столл хитро улыбнулся. – Если нам удастся объединить усилия и договориться о нашем региональном операционном центре, мы сможем выгрести из хлебницы кучу заплесневелых кусков.Глава 9
Четверг, 11 часов 42 минуты, Вунсторф, Германия
Услышав крики снаружи, Джоди Томпсон, которая все еще находилась в фургоне, подумала, что это зовут ее – все тот же Холлис Арленна. Оставаясь в душевой кабине, она принялась еще судорожней перебирать пакеты с костюмами, проклиная тех, кто занимались реквизитом и надписали этикетки по-немецки, а особенно Арленну – за то, что тот “просто козел”. И тут она услышала стрельбу. Джоди знала, что это не может быть сценой из фильма. Все оружие оставалось здесь, внутри, а единственный ключ хранился у мистера Бубы. Потом до нее донеслись крики боли и ужаса, и девушка поняла, что снаружи происходит что-то ужасное. Она перестала возиться с пакетами и прислонилась ухом к двери. Когда двигатель трейлера взревел, Джоди поначалу решила, что кто-то пытается отогнать машину подальше от того, что могло происходить на площадке. Но после того, как громко захлопнулась дверца кабины, она услышала, что кто-то начал возиться внутри фургона. Делал он это молча, что девушка восприняла как плохой знак. Если бы это был охранник, то он уже вовсю переговаривался бы по рации. Неожиданно душевая показалась ей очень тесной, а воздух спертым. Заметив, что дверь кабинки не заперта, Джоди осторожно задвинула щеколду. Затем она присела на корточки между пакетами, придерживаясь за стенку, чтобы не упасть. Пока кто-то сюда не вломится, выдавать себя она не намерена. Джоди превратилась в слух. Часов на руке у нее не было, и единственное, по чему она могла ориентироваться во времени, были доносившиеся снаружи звуки. Клацанье холодного оружия на дальнем левом столе. Шаги вокруг стола, на котором разложены медали. Звуки открывавшихся и закрывавшихся ящиков. Но вот за жужжанием работающего вентилятора Джоди расслышала, как неизвестный начал дергать дверь в туалет, расположенный по другую сторону фургона. Мгновением позже раздались четыре громких хлопка. Джоди сжала пакеты с такой силой, что ногтями прорвала один из них. Что там, черт возьми, происходит?! Она вжалась спиной в стенку, стараясь держаться подальше от двери. Сердце прямо выскакивало у нее из груди. После резкого поворота трейлера раздался стук распахнувшейся настежь двери туалета. Послышался неприятный скрип – ножки стола проскрежетали по полу, видно, тот, кто залез в фургон, был неосторожен. Движения незнакомца в отличие от нее самой были резкими и нетерпеливыми. Чужие шаги приближались к двери душевой. Идея переждать в кабинке теперь уже не казалась столь удачной. Джоди глянула вверх, осмотрелась по сторонам. Ее взгляд остановился на матовом стекле окошка. Благодаря металлической решетке сюда никто бы не смог проникнуть. Впрочем, как и выбраться отсюда наружу. Дверная ручка повернулась, и Джоди инстинктивно пригнулась ближе к полу. Она почти распласталась под покачивающейся на вешалках одеждой и отползла еще дальше за раковину. Крохотная выгородка собственно душа находилась позади нее, и она уселась прямо на пол, опершись спиной о стеклянную дверцу. В ее ушах отдавалось тяжелое буханье собственного сердца. Девушка тихонько заскулила и, спохватившись, прикусила большой палец, чтобы молчать. Грохот выстрелов заглушил и стук ее сердца, и жалобное поскуливание. Палец не помог, и Джоди истошно взвизгнула, когда из двери и на пол, и на упаковки с костюмами полетели осколки пластика и деревянная щепа. Затем створка распахнулась настежь, и из-за ровного ряда висевших на вешалках немецких мундиров показался вороненый ствол. Он отодвинул одежду немного в сторону, и Джоди увидела бледное лицо. И лицо это было женским. Джоди оторвала взгляд от небольшого похожего на автомат оружия и наткнулась на глаза женщины, которые были цвета расплавленного золота. Девушка все еще цеплялась зубами за палец. Женщина сделала недвусмысленный взмах автоматом, и американка поднялась с пола. Руки ее безвольно упали вдоль бедер, по спине сбегали капельки холодного пота. Женщина что-то проговорила по-немецки. – Я…, я не понимаю… – выдавила в ответ Джоди. – Я сказала: подними руки и повернись лицом к стене! – прикрикнула женщина по-английски. Говорила она с сильным акцентом. Джоди приподняла руки чуть выше плеч, но поворачиваться помедлила. В каком-то учебнике она вычитала, что пленников часто убивают выстрелом в затылок. – Пожалуйста, – попросила она, – я только стажер. Я приехала на съемки только… – Повернись! – оборвала ее женщина. – Пожалуйста, не надо! – взмолилась девушка, все же выполняя то, что ей было приказано. Уставившись в окно, Джоди услышала звук отодвигаемых вешалок и ощутила в верхней части шеи теплый металл ствола. – Ну пожалуйста… – всхлипнула она. Джоди не смела шелохнуться, пока женщина ладонью хлопала по ней сверху вниз сначала справа, потом слева, а затем пробежалась по талии. После этого ее рука развернула девушку, теперь дуло автомата смотрело ей прямо в рот. – Я ничего не знаю про то, что тут делается, – разрыдавшись, сказала Джоди. – Я ничего никому не скажу… – Замолкни! – перебила женщина. Джоди подчинилась. Она поняла, что исполнила бы все, что бы та ей ни приказала. Для нее было пугающим открытием, как оружие и готовый его применить человек могут полностью подавить ее волю. Фургон неожиданно затормозил, и Джоди качнуло в сторону раковины. Она тут же поспешила выпрямиться. Женщина даже не шевельнулась, казалось, ничто не смогло бы нарушить бесстрастный ход ее мыслей. Задняя дверь фургона открылась, и к ним подошел молодой человек. Он остановился позади женщины и заглянул в душевую. Юноша был не очень крепкого телосложения, на голове его под коротким ежиком волос виднелась свастика. Не сводя глаз с Джоди, Карин слегка повернулась в его сторону и приказала: – Начинай. Юноша щелкнул каблуками сапог, четко развернулся и принялся складывать весь реквизит в ящики. Карин продолжала пристально смотреть на Джоди. – Не люблю убивать женщин, – наконец сказала она. – Но и пленных я брать не могу – из-за них тормозится все дело. Вот и приехали. Значит, Джоди сейчас умрет. Внутри у нее все онемело, и девушка снова зашмыгала носом. Перед ее мысленным взором замелькали детские воспоминания, как она в первом классе обмочила трусики, когда на нее накричала учительница, как она после этого разревелась и не могла остановиться, как при этом над ней потешались другие дети. Последние крупицы самообладания, уверенности и достоинства окончательно покинули ее. Джоди пошатнулась и, теряя остатки равновесия, соскользнула на пол. Тупо уставившись перед собой, она ухватила краешком затуманенного взгляда раковину с душем и почти распрощалась с жизнью. Однако вместо того, чтобы ее пристрелить, женщина приказала еще одному мужчине, который был постарше первого, забрать всю форменную одежду. После того, как он это сделал, она прикрыла дверь в душевую. Удивленная девушка ожидала, что вот-вот раздадутся выстрелы сквозь дверное полотно. Она поднялась с пола и взобралась на раковину в надежде, что так пули не заденут ее. Но вместо стрельбы Джоди расслышала лишь какие-то царапающие звуки, за которыми последовало громкое глухое “бум-м”. Дверь чем-то заклинили. Она на станет меня убивать, подумала Джоди. Она решила меня просто запереть. От напряженного ожидания ее одежда взмокла от пота. Втроем налетчики быстро управились с вещами и покинули трейлер. Девушка вслушалась. Тишина. Затем она увидела, как кто-то из налетчиков ходит за окном. Джоди прижалась ухом к стенке фургона. Снаружи отвинчивали что-то металлическое, слышалось негромкое клацание. Затем раздался треск разрываемой ткани, и она почувствовала запах бензина. Бензобак, они его открыли, с ужасом подумала девушка. – Нет! – во всю мочь выкрикнула Джоди, спрыгивая с раковины. Она изо всех сил бросилась на дверь. – Вы же сказали, что не стали бы меня убивать! Ну пожалуйста! Через мгновение потянуло дымом. Послышался топот убегавших от машины ног, а в матовом стекле окошка отразились сполохи оранжевого пламени. Ее решили сжечь вместе с трейлером! И тут Джоди сообразила, что женщина ее не убьет, а просто позволит умереть… Девушка еще раз бросилась всем телом на дверь, но та не подалась. Оранжевое пламя поднималось все выше и выше, и Джоди, встав посереди крохотной комнатушки, зашлась в полном отчаяния и страха крике.Глава 10
Четверг, 5 часов 47 минут, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
Только Лиз Гордон смолола кофейные зерна и прикурила свою первую в этот день сигарету, как раздался звонок телефона. – Интересно, кто бы это мог быть? – спросила себя вслух тридцатидвухлетняя женщина и сделала очень глубокую затяжку. Пепел с сигареты упал на ее ночную сорочку в стиле “смерть мужчинам”, и Лиз отряхнула его прямо на пол. Она рассеянно потеребила рукой вьющиеся каштановые волосы и прислушалась, пытаясь сообразить, куда же она задевала трубку домашнего радиотелефона. Поднявшись с постели в пять утра, Лиз собиралась еще раз пробежаться по кое-каким записям – сегодня прямо с утра у нее лекция перед отрядом “Срайкер”. Вот уже ее третьи по счету групповые занятия с личным составом этого элитного подразделения, а молодые солдаты при всей своей суровой подготовке все еще в шоке пребывают, переживая гибель своего командира Чарли Скуайрза. Особенно тяжело переживала новенькая, Сондра Де Бонн, ее переполняла жалость к семье подполковника и отчасти к себе самой. Сквозь слезы она поделилась, что мечтала научиться у него еще очень многому. Теперь средоточия всей этой мудрости и опыта рядом с ними уже не было. Они остались невостребованными. А воплощение их – мертвым. – Да где же этот дурацкий телефон?! – Лиз смахнула кипу газет с кухонного стола. Нельзя сказать, что она боялась, что звонивший повесит трубку, не дождавшись ответа. В такой час ей могла позвонить только Моника, которая находилась сейчас в Италии. А эта ее соседка по квартире и лучшая подруга не успокоится, пока не узнает, кто и что просили ей здесь передать. В конце концов, она отсутствовала дома уже почти целые сутки. Как же, вдруг позвонит сам Фрэнк Синатра, и тебе, конечно же, срочно понадобится вернуться, ехидно подумала Лиз про свою подругу. За три года совместного проживания штатный психолог Оперативного центра наблюдала, как Моника, будучи свободным музыкантом и трудоголиком, ухитрялась обслуживать все ночные клубы, свадьбы и еврейские семейные торжества, на которые ей только удавалось подрядиться. Она на самом деле работала чуть ли не на износ, и Лиз пришлось не только приказать, чтобы та передохнула, но и всучить ей половину денег на поездку в Италию, чтобы отпуск наверняка состоялся. Лиз наконец обнаружила трубку телефона, которая спокойно лежала на одном из кухонных стульев. Прежде чем взять ее, она выждала какое-то время, чтобы перенестись из одного мира в другой. Динамика отношений между Лиз и каждым из ее пациентов складывалась таким образом, что для успешного лечения она мысленно создавала каждому из них свой мир и сама полностью туда погружалась. В противном случае могли бы возникнуть перегибы, потеря внимания и отклонения. И хотя Моника была не пациенткой, а лучшей подругой, порой бывало сложно четко отделить одно от другого. Пока Лиз погружалась в мир Моники, она сверилась с листочком для записи звонков, прикрепленным к холодильнику магнитным прижимом в виде головы Шопена. Единственными, кто звонил, были барабанщик Моники Анжело Панни по кличке “Тим” и ее мама. Обоих интересовало, нормально ли она добралась до Рима. – Пронто, мисс Шерд, – поздоровалась Лиз, нажав кнопку на трубке. Телефонное приветствие было одним из двух слов, которые она знала по-итальянски. Однако с другого конца провода отозвался определенно мужской голос: – Лиз, извини, но это не Моника. Это – Боб Херберт. – Боб! – воскликнула она. – Вот это сюрприз! Что происходит в стране Фрейда? – Я всегда считал, что Фрейд был австрияком, – удивился Херберт. – Он им и был, но на год его залучили немцы. Аншлюс имел место в тридцать восьмом году, а Фрейд скончался в тридцать девятом, – пояснила Лиз. – Все это было бы смешно, если бы Фатерланд, похоже, снова не начал поигрывать мускулами, заявляя о начале новой эры и строительстве новой империи, – сказал Боб. Лиз потянулась за сигаретой. – Что ты имеешь в виду? – Вы смотрели утренние новости? – поинтересовался Херберт. – Раньше шести новостей не передают, – напомнила она. – Боб, какого черта, что у вас там стряслось? – Банда неонацистов напала на съемочную площадку. Они убили несколько человек из съемочной группы и угнали автофургон, набитый нацистскими раритетами. И хотя никто ничего про это не слышал, но, похоже, они прихватили в заложницы американскую девушку. – Господи! – воскликнула Лиз. Она сделала несколько коротких затяжек. – Выяснилось, что группой руководила женщина по имени Карин Доринг. Что-нибудь слышали о такой? – Что-то и правда знакомое, – подтвердила Лиз. Не отрывая трубки от уха, она направилась из кухни в кабинет. – Подождите минутку, я взгляну, что у нас есть. Лиз включила домашний компьютер, села за монитор и вошла в базу данных компьютера, который стоял на ее рабочем столе в самом Оперативном центре. Меньше чем через десять секунд на экране появилось досье на Доринг. – Карин Доринг, или “призрак из Галле”, – сказала она в трубку. – Призрак откуда? – переспросил Херберт. – Из Галле, – ответила Лиз и пробежала дальше по тексту. – Это ее родной город в Восточной Германии. А призраком ее зовут потому, что она исчезает с места событий раньше, чем кто-либо сможет ее поймать. Обычно она не пользуется маскировкой и действует с открытым лицом, хочет, чтобы люди узнали, кто за всем этим стоит. Вот, послушайте еще. В прошлом году в своем интервью газете под названием “Наша борьба” она говорит о себе, как о нацистском Робине Гуде, наносящем удары от имени притесняемого большинства населения Германии. – Похоже, она психопатка, – прокомментировал Херберт. – На самом деле нет. В том-то и сложность с людьми подобного типа. – Лиз закашлялась, продолжая курить сигарету, и прокрутила текст дальше. – В конце семидесятых, во время учебы в институте, она недолго была членом коммунистической партии. – Шпионила за врагом? – Вероятней всего, нет, – ответила Лиз. – Ладно, – смирился Херберт, – почему бы мне на время не заткнуться? – Нет-нет, то, что вы сейчас только что высказали, – вполне логичное предположение, хотя, скорее всего, и неверное. Очевидно, она была в поисках себя в идеологическом смысле. Ведь и левые коммунисты, и правые неонацисты очень похожи в своей твердолобости. Таковы все радикалы. Эти люди не способны разобраться с собственными жизненными разочарованиями и переносят их как бы вовне. Они убеждают себя, обычно на подсознательном уровне, что во всех их несчастьях повинен кто-то другой. Причем этим “другим” может быть кто угодно, кто хоть чем-то отличен от них самих. В гитлеровской Германии в безработице обвиняли евреев. Евреи занимали относительно больше должностей в университетах, клиниках, банках. Они были на виду, заметно процветали и уж, ясное дело, были другими. У них были иные традиции, иные праздники, всякие там выходные по субботам. Они были легкой добычей. То же самое происходило с евреями и в коммунистической России. – Усек, – сказал коротко Херберт. – У вас есть что-нибудь о ее связях, местах, где она скрывается, характерных привычках? Лиз продолжила просмотр документа. Тот был разбит на разделы с пометками “физиологические данные”, “биография” и “методы действий”. – Она “одиночка”, что по терминологии террористов означает работу только маленькими группами, – сообщила ему Лиз. – Три-четыре человека – самое большее. И еще, Доринг никогда не посылает людей на задание, в котором не смогла бы участвовать сама. – Это похоже на стиль сегодняшнего нападения, – сказал Херберт. – Есть какие-то известные теракты? – Они никогда не заявляют о своей причастности… – Тоже стыкуется с сегодняшним. – …однако на основе свидетельских показаний им приписывают взрыв принадлежащего арабу торгового павильона вБонне и доставку взрывного устройства в картонной коробке со спиртным в южно-африканское посольство в Берлине, оба теракта – в прошлом году. – И оба – весьма безжалостные. – Да, – согласилась Лиз. – Это составляющая ее образа закоренелой нацистки. Но вот что странно: магазин, который подвергся нападению, торговал мужскими товарами, а спиртное предназначалось для посольской холостяцкой вечеринки. – А что в этом странного? Может, она мужененавистница? – Это не стыкуется с нацистской идеологией, – пояснила Лиз. – Верно, – согласился Херберт. – И в военных делах, и в политике геноцида они убивали, не отличая женщин от мужчин. По-видимому, это обнадеживающее известие для американской девушки, если ее и впрямь захватили. Возможно, что ее и оставят в живых. – Я бы не поставила на это и пенса, – возразила Лиз. – Женщин не трогают скорее не по традиции, а просто из личных симпатий. Здесь также написано, что двое из свидетелей, помогавшие установить личность Доринг, погибли через считанные дни после общения с представителями власти. Один – в автокатастрофе, другой – после ограбления. В дорожном происшествии погибла женщина. Еще одна женщина, которая всего лишь попыталась помочь тем, кто хотели бы покончить с отрядом “Фойер”, тоже была убита. – Не совсем, – ответила Лиз. – Прежде чем утопить пенсионерку в унитазе, ее сначала избивали и пытали. А это уже похоже на садизм. В любом случае этого хватит, чтобы не надеяться на то, что женщин они не трогают. Лиз снова вернулась к биографии Карин. – Ну-ка, посмотрим, откуда взялась эта фрейлейн Доринг, – сказала она. – Ага, так и есть. Мать умерла, когда девочке было шесть лет, и воспитывалась она отцом. Ставлю доллар против песо, что там имело место какое-то грязное дело. – Насилие? – Да, – подтвердила Лиз. – Снова классическая схема. Девочку либо избивали, либо подвергали сексуальному насилию, либо делали и то и другое вместе. В психике ребенка произошли нерадостные сдвиги, а потом она стала подыскивать место, где смогла бы выплеснуть свой гнев. Попробовала коммунизм, но тот ей почему-то не понравился… – Потому что он уже умирал, – вставил Херберт. – Затем она нашла неонацистское движение и превратилась в фигуру, играющую роль отца, то есть, делает то, чего ее отец никогда не делал. – А где сейчас сам папа Доринг? – спросил ее Херберт. – Мертв, – ответила Лиз. – Умер от цирроза печени, когда Карин исполнилось пятнадцать. Как раз в это время она стала проявлять политическую активность. – О'кей, – заговорил Херберт, – значит, мы думаем, что понимаем, каков наш противник. Она счастлива прикончить мужчину, но готова убить и женщину. Она сколотила террористическую группу и рыскает по стране, нападая на иностранцев. Зачем? Чтобы запугать их и те покинули страну? – Доринг понимает, что это ей не удастся. Государства по-прежнему будут обмениваться посольствами, и люди по-прежнему будут приезжать сюда по делам. Скорей это что-то вроде плаката с призывом в добровольцы, чтобы собрать вокруг себя других агрессивных неудачников. И, между прочим, это работает. Четыре месяца назад, когда обновлялись сведения в этом досье, “Фойер” насчитывал тысячу триста членов, и их ежегодный прирост составил почти двадцать процентов. Из них двадцать человек являются действующими боевиками и служат на постоянной основе, кочуя за Доринг из лагеря в лагерь. – Нам известно, где расположен хотя бы один из этих лагерей? – Они все время меняют места. В досье имеется три фотографии. – Лиз по очереди просмотрела изображения и прочитала подписи. – Один снимок сделан на озере в Мекленбурге, другой – в баварских лесах, а третий – в горах где-то близ границы с Австрией. Нам не известно, как передвигается отряд, но мне кажется, что они там обустраиваются каждый раз, когда попадают в эти места. – Вероятно, они ездят на автобусах или микроавтобусах, – предположил Херберт. – Обычно партизанские отряды такого размера перемещались небольшими группами, чтобы установить регулярные каналы снабжения. Однако, располагая, как сегодня, сотовой связью и круглосуточной курьерской почтой, можно вообще ни о чем не беспокоиться. Так что там нам известно, сколько их лагерей мы знаем? – Только три. Из базового телефонного аппарата Лиз прозвучал сигнал. Должно быть, это по международной связи пробивалась Моника. Ее соседка будет вне себя, но Лиз не собиралась переключать линию. – А как насчет заместителей? – спросил Херберт. – На кого Доринг может положиться? – Ближайшим помощником является Манфред Пайпер. Он присоединился к ней после того, как они закончили институт. Очевидно, она занимается всеми военными вопросами, а Пайпер заведует финансами, устраивает проверки новичкам, ну и тому подобные дела. Какое– то время Херберт ничего не говорил. – На самом деле не так-то и много мы о них знаем. Не правда ли? – наконец спросил он. – Для того, чтобы понять, достаточно. Для того, чтобы поймать, боюсь, – нет, – призналась Лиз. – Лиз, – обратился Херберт после короткого молчания, – наши немецкие друзья считают, что Доринг совершила это ограбление, чтобы использовать нацистские причиндалы во время “дней хаоса” – небольшой марди грас «March gras – вторник на масленой неделе, народный праздник в некоторых городах Западной Европы и Северной Америки (фр.)» ненависти, который они здесь затевают. Учитывая то, что обычно она преследует политические цели, в этом есть хоть какой-то смысл? – Мне кажется, вы смотрите на это с не правильной точки зрения, – ответила Лиз. – Как называется фильм? – “Тирпиц”. Наверно, о боевом корабле, – предположил Херберт. Лиз набрала на клавиатуре компьютера “Производство фильмов”, открыв информационную страницу в Интернете, где перечислялись все картины, находившиеся в процессе съемки по всему миру. Отыскав название фильма, она сообщила в трубку: – Боб, политической целью была съемочная площадка. Это совместный американо-германский проект. – Значит, либо экспонаты, либо американцы – дополнительный выигрыш, – сделал вывод Херберт после очередной паузы. – Вы меня поняли. – Послушайте, Лиз, я собираюсь переговорить с местными властями, а возможно, и посетить одно из празднований этих самых “дней хаоса”. – Боб, осторожней, – предостерегла его психолог. – Неонацисты не очень-то распахивают двери перед людьми в инвалидных креслах. Помните – вы другой… – Готов поспорить, что другой, – заверил ее Херберт. – Ну, а пока, Позвоните мне по мобильному телефону, если удастся узнать что-то еще про эту леди и ее группировку. – Будет сделано, – пообещала Лиз. – Берегите себя, и чао, – добавила она, воспользовавшись вторым из тех двух итальянских слов, которые знала.Глава 11
Четверг, 11 часов 52 минуты, Тулуза, Франция
Дубовые панели делали обширную комнату еще более темной. Свет исходил от единственной лампы, стоявшей рядом с массивным красного дерева столом. На самом столе располагались лишь телефон, факсимильный аппарат и компьютер, тесно сдвинутые в узкий полукруг. Полки позади стола были едва различимы в полумраке. Их заполняли миниатюрные гильотины. Некоторые из моделей, изготовленные из дерева и стали, были действующими, остальные, из стекла или металла, – декоративными, а еще одна, из пластмассы, была дешевой игрушкой, купленной в Штатах. Во Франции гильотину применяли для официальных казней вплоть до 1939 года, когда на задворках тюрьмы святого Павла близ Версаля был обезглавлен Эжен Вейдманн. Однако Доминик не любил эти более современные машины с их большими монолитными корзинами для сбора голов, с экранами, предохраняющими палача от случайных брызг крови, с амортизаторами, гасящими удар тяжелого лезвия. Ему нравились старинные подлинные модели. Напротив стола, теряясь в призрачном сумраке, возвышалась восьмифутовая гильотина времен Великой французской революции. Устройство намеренно оставалось неотреставрированным. Его направляющие слегка поржавели, а козлы были до блеска отполированы всеми теми телами, что попадали в объятия “мадам Гильотин”. Поднятое почти до верхней поперечины лезвие потемнело от дождей и крови, а плетеная корзина, тоже подлинная, изрядно поизносилась. На дне корзины Доминик обнаружил труху от опилок, которые туда специально подсыпали, чтобы они впитывали кровь. А еще там можно было увидеть остатки волос – они цеплялись за прутья стенок, когда головы падали в корзину. Все выглядело в точности так, как в 1796 году, когда специальные кожаные ремешки последний раз обхватили запястья и щиколотки приговоренного. Когда lunette – металлический ошейник в форме правильного круга – сомкнулся на шее последней жертвы, не оставляя той ни малейшей возможности шевельнуться. Какой бы страх ты ни испытывал, шансов выскользнуть из обруча и уклониться от падающего ножа попросту не было. Как только палач освобождал стопор гильотины, ничто уже не могло предотвратить восьмидесятифунтовый смертельный удар. Голова скатывалась в свою корзину, а тело сбрасывали вбок, тоже в плетеную корзину, но только выстланную кожей, и механическая смерть снова была готова принять свою следующую жертву. Отсечение происходило настолько быстро, что некоторые тела еще продолжали дышать, воздух из легких выходил прямо через шею, пока тело убирали с козел. Поговаривали, что мозг, еще несколько секунд остававшийся живым в отсеченной голове, позволял жертве слышать и видеть ужасные последствия собственной казни. В расцвет якобинского террора палачу Шарлю Анри-Сансону и его подручным удавалось обезглавливать по одному человеку в минуту. За три дня было гильотинировано триста мужчин и женщин, тысяча триста человек – за шесть недель, а общее количество жертв с 6 апреля 1793 года по 29 июля 1795-го составило 2831 человека. Интересно, что обо всем этом думал герр Гитлер, размышлял Доминик. Производительность газовых камер Треблинки была двести человек за пятнадцать минут. Через газовые камеры Освенцима за то же время проходили две тысячи. Могла ли у такого спеца по убийству после этого вызывать уважение гильотина, или он просто посмеивался над работой любителей? Гильотина была гордостью Доминика. Позади нее, на стене, в вычурных рамках висели газеты и листовки того времени, а также подлинные документы за подписью Жоржа Жака Дантона и других лидеров Великой французской революции. Но ничто не волновало его так, как гильотина. Даже в полумраке, при выключенном верхнем свете он ощущал присутствие этого устройства, служившего напоминанием того, что для достижения успеха необходимо обладать незаурядной решимостью. Не только аристократы, но и их дети теряли головы под этим зловещим лезвием, но такова уж была цена революции. Зазвучал сигнал телефона. Это была третья, личная, линия, минующая всех секретарей. Ее номер был известен только его партнерам и Хорну. Доминик, сидевший во внушительном кожаном кресле, подался вперед. Это был довольно долговязый мужчина с большим носом, высоким лбом и мощным подбородком. Его коротко остриженные воронова крыла волосы эффектно контрастировали с белоснежной водолазкой, с которой сливались белые брюки. Доминик ткнул пальцем в кнопку громкой связи на телефонном аппарате. – Да? – произнес он негромко. – Доброе утро, месье Доминик, – поздоровался позвонивший. – Это Жан-Мишель. Доминик бросил взгляд на часы. – Что-то вы рано. – Встреча оказалась недолгой, месье Доминик. – Расскажите, – приказал хозяин кабинета. Жан– Мишель подчинился и поведал ему о лекции, которую был вынужден выслушать под пыткой, и о том, что немец считает себя ровней месье Доминику. Еще он посетовал на то, как мало удалось разузнать про Карин Доринг. Доминик выслушал все, не проронив ни слова. И только когда Жан-Мишель закончил, прозвучал вопрос: – Как ваш глаз? – Надеюсь, все будет в порядке, – ответил Жан-Мишель. – Я договорился с врачом об осмотре на вторую половину дня. – Хорошо, – сказал Доминик. – Вам не следовало выходить без Ива и Анри. Для того их и послали с вами. – Понимаю, месье Доминик, простите меня, – извинился Жан-Мишель. – Я не хотел провоцировать герра Рихтера. – Вы никого и не провоцировали бы, – заверил его Доминик. Его голос был само спокойствие, губы широкого рта оставались расслабленными, только карие глаза еще больше потемнели от бешенства. – Анри рядом с вами? – Да, он здесь, – подтвердил Жан-Мишель. – Дайте его мне, – приказал Доминик. – И еще, Жан-Мишель? Сегодня вечером обязательно возьмите их с собой. – Непременно, месье Доминик, – заверил Жан-Мишель. Значит, маленький Гитлер начал свой марш с запугивания полномочных представителей, подумал Доминик. Это не вызывало особого удивления. В тщеславие Рихтера идеально вписывалась вера в собственную значимость. К тому же он был немцем. Этим людям чуждо такое понятие, как смирение, они не воспринимают его. К телефону подошел Анри, и Доминик за считанные секунды переговорил с ним, после чего нажатием кнопки отключил связь и откинулся назад, на спинку кресла. Пока Рихтер был еще слишком слаб, чтобы представлять собой реальную силу в Германии, однако его следовало бы поставить на место еще до того, как он обретет таковую. Жестко и необязательно по-джентельменски. Несмотря ни на что Рихтер по-прежнему оставался первой кандидатурой, однако, если с ним ничего не получится, придется остановить выбор на Карин Доринг. У той тоже был независимый характер, но она еще нуждалась в деньгах. А когда Доринг увидит, что произойдет с тем же Рихтером, она проявит благоразумие. По мере того как Доминик всматривался в темный силуэт гильотины, гнев в его глазах постепенно затухал. Подобно Дантону, начавшему свой поход против монархии человеком умеренных взглядов, он будет вынужден поступать все более и более жестоко, сказал себе Доминик. В противном случае как союзники, так и враги сочли бы его просто слабаком. Приструнить Рихтера, но в то же время сохранить его для себя будет деликатной задачей. Но как сказал Дантон в своей речи перед Законодательным комитетом по защите революции в 1792 году: “Жесткость, снова жесткость и всегда только жесткость!”. Жесткость гильотины и жесткость взглядов. И тогда и сейчас это то, что необходимо, чтобы революции побеждали. И уж сам– то он победит. А затем сможет получить старый должок. Нет, не с Рихтера, а с другого немца. Того, который предал его в ту давнюю-давнюю ночь, человека, который собственно и привел все это в движение. Тогда он уничтожит Рихарда Хаузена.Глава 12
Четверг, 11 часов 55 минут, Вунсторф, Германия
Звук, прервавший истошные крики Джоди, оказался воем пожарной сигнализации. Клубы дыма засосало в вентиляцию, и включилась сирена. Резкий звук вернул девушку к действительности, к тому, что происходило вокруг. Она сделала глубокий вдох и, стараясь успокоить себя, предельно растянула долгий выдох. Они хотят, чтобы трейлер в конце концов взорвался, сказала она себе. Как и в случае с направленным ей в лицо автоматом, Джоди понимала, что последующие секунды – каждая из них – могут оказаться для нее последними. Она быстро подошла к окну и просунула руку между металлическими прутьями. Отодвинув кончиками пальцев шпингалет, девушка приложила ладони к матовому стеклу и открыла раму. Прижавшись лицом к решетке, она увидела, как горит скрученная в жгут тряпка. Конец ее не сунули в горловину бензобака. Тряпка просто лежала на нем, а гулявший снаружи ветерок раздувал пламя. Просунув руку наружу, Джоди попыталась дотянуться до бака. Не хватало фута с лишним. – Господи, нет! Оторвавшись от решетки, девушка отбросила волосы со лба и осмотрелась. Ну должно же здесь быть хоть что-то, чтобы дотянуться до тряпки. Джоди огляделась. Душевая кабина… Раковина… Ничего подходящего. Душ… Она прикинула, что можно бы залить огонь, но ничего такого, что годилось бы как емкость для воды, в душевой не нашлось. – Думай! – прикрикнула она на себя и еще раз внимательно осмотрелась. Только душевая и пустая перекладина для полотенец. Она попыталась вытащить железную палку из удерживавших ее кронштейнов, но ей это не удалось, и тут она обратила внимание на шланг со смесителем. Тот свободно висел на специальном крюке. Быстро включив воду, Джоди сдернула смеситель с крюка и поднесла к окну. Шланг не дотягивался на какие-то несколько дюймов. Пламя почти уже лизало горловину бака. Со стоном отчаяния девушка отшвырнула шланг и схватила полотенце для рук. Намочив его в раковине, она снова подскочила к окну. Просунув руку наружу, она размахнулась полотенцем, а затем, разжав пальцы, дала ему упасть на бак. Послышалось шипение, и Джоди снова прильнула лицом к окну. Верхние языки пламени удалось сбить, однако нижняя часть тряпки по-прежнему продолжала гореть. Полотенце в душевой оказалось единственным. Джоди торопливо стянула с себя блузку и подставила ее под струю воды. Однако на этот раз она не стала кидать мокрую тряпку, а что есть сил шлепнула ею по наружной обшивке фургона, так что вода с нее потекла по стенке вниз. Затем она снова намочила импровизированную тряпку и опять проделала то же самое. На этот раз струйки воды побежали вниз, образуя плотную завесу. Они загасили остатки пламени, о чем возвестил тонкий дымок. Его запах был для Джоди самым прекрасным из всех, какие ей когда-либо доводилось ощущать. – А вот и хрен тебе! – выругалась Джоди, мысленно представив себе лицо той женщины. – “Не люблю убивать женщин”, – передразнила девушка. – На-ка, выкуси, сука! Со мной у тебя не вышло! Втащив назад мокрую блузку, Джоди с трудом натянула ее на себя. Блузка оказалась холодной, но девушке это было даже приятно. Она посмотрела на дверь. – Ну вот очередь за тобой, – заявила она ей, вновь обретя уверенность. Теперь у Джоди было время, чтобы достать перекладину для полотенец из тугих гнезд кронштейнов. Упершись спиной в противоположную стену, она вышибла прут ногой. Затем приблизилась к двери и налегла на нее плечом. Приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы просунуть прут, она воспользовалась им как рычагом. Усилия Джоди не оказались напрасными – дверь подалась, медленно преодолевая сопротивление чего-то, чем она была подперта снаружи. Не прошло и нескольких минут, как девушка, расширив щель, выбралась наружу. Перебравшись через перевернутый стол, Джоди подбежала к задней двери фургона и распахнула ее настежь. – У тебя ничего не вышло! – снова выкрикнула она, подняв кверху подбородок и потрясая кулаками над головой. Обернувшись назад, она посмотрела на трейлер. Холодок страха пробежал по ее спине. Что, если они дожидаются грохота взрыва? – спросила она себя. А так ничего и не услышав, не вернутся ли обратно? Тяжело дыша, Джоди бегом обогнула трейлер. Концом подвернувшейся под ноги ветки она сбросила с бензобака чадящую тряпку. Забравшись в кабину водителя, девушка утопила в панель электрозажигалку. Не дожидаясь, пока та нагреется, она вернулась в фургон и с внутренней стороны крышки на одном из сундуков отодрала полоски ткани. Когда зажигалка раскалилась, Джоди подожгла одну из полосок и направилась к бензобаку. Другим обрывком она вытерла влагу на металле, а третий наполовину засунула в горловину бака. Подпалив его от первой полоски, она стремглав кинулась в лес, подальше от фургона. За свои юные годы Джоди успела насмотреться немало фильмов и не раз видела, как взрывались и легковые машины, и грузовики. Но одно дело взрывать их с помощью тщательно установленной взрывчатки, и совсем другое – полный бензобак. Она понятия не имела, насколько сильным, громким и разрушительным окажется взрыв. На бегу ей вдруг пришло в голову прикрыть ладонями уши. Прошло не больше минуты или около того, как раздался глухой грохот взрыва, а следом громкий скрежет раздираемого металла и оглушительные хлопки лопающихся шин. Мгновением позже девушку накрыла горячая ударная волна. Джоди всем телом, даже сквозь мокрую блузку, ощутила нестерпимый жар. Однако девушка тут же забыла об этом, когда сверху на нее обрушился целый дождь осколков металла и битого стекла. Ей вспомнился огненный град в фильме “Десять заповедей”, тогда после фильма ее долго не оставляла мысль, что спастись от подобного просто невозможно. И вот теперь она сама оказалась под чем-то похожим. Рухнув на землю, девушка прикрыла голову руками и подтянула колени к подбородку. После того как громадный обломок кузова, проломив кроны деревьев, обрушился на землю в каких-то считанных дюймах от ее ног, Джоди снова вскочила. Она ринулась к ближайшему дереву и, встав на колени, прижалась к стволу в надежде, что ветви как-то смогут защитить ее хотя бы от крупных осколков. Обвив дерево руками, она снова стала всхлипывать, опять теряя все свое мужество. Джоди не сменила позы даже после того, как смертоносный дождь прекратился. Ее била крупная дрожь, и она никак не могла унять ее и успокоиться. Еще через мгновенье у нее уже не было сил даже держаться за дерево. Оторвавшись от ствола, Джоди приподнялась и проковыляла дальше в лес. Через какое-то время, вконец обессилев и ощутив полную растерянность, она решила передохнуть. И хотя зелень травы выглядела очень заманчиво, девушка все же заставила себя вскарабкаться на дерево. Примостившись на двух соседних ветвях, она положила голову на одну из них и прикрыла глаза. Они меня обрекли на смерть, стучало у нее в голове, они убивали других. Кто им дал на это право? Всхлипывания ее понемногу затихли, но страх так и не ушел. И все же вместе с пониманием своей беззащитности к Джоди пришло приятное осознание собственной силы, которую ей удалось проявить в нужный момент. Я не позволила им себя убить, мысленно заключила она. В памяти Джоди живо всплыло холодное лицо Карин. Оно было ей ненавистно, она ненавидела эту женщину за ее звериную жестокость и самоуверенность. Одна часть сознания девушки торжествовала – пусть чудовище знает: да, они чуть было не отняли у нее жизнь, но им не удалось лишить ее силы духа. Однако другая часть ее сознания уже погружалась в сон. Через несколько минут первая сдалась на милость той, что засыпала, хотя и не без некоторого сопротивления.Глава 13
Четверг, 6 часов 40 минут, Куантико, штат Вирджиния
Майк Роджерс никак не думал заезжать к Билли Скуайрзу в такую рань. Однако после звонка Мелиссы, который раздался в начале седьмого, генерал натянул форму, сгреб в охапку книжки с комиксами – ему все же не хотелось приехать с пустыми руками, а купить что-то еще он просто не успевал – и поспешил в дом Скуайрзов. – Это не то чтобы смертельная надобность, но не смогли бы вы заехать к нам чуточку пораньше? – попросила по телефону Мелисса. – Я хочу, чтобы вы кое на что взглянули. Она дала понять, что не может сказать всего, поскольку рядом в комнате находится Билли, но, когда генерал приедет, он сам все увидит и поймет. Роджерс терпеть не мог загадок и за сорок минут езды на машине перебрал в голове все мыслимые варианты, – от нашествия муравьев или летучих мышей и до чего угодно, что только мог натворить мальчишка. Однако его измышления оказались весьма далекими от действительности. База отряда “Страйкер” располагалась на территории академии ФБР в Куантико в штате Вирджиния. У бойцов отряда были свои комнаты собственно на базе, а их семьи проживали в домах городского типа. Скуайрзы размещались в самом большом из них, расположенном ближе остальных к плавательному бассейну. Согласно правилам Мелисса с Билли имели право занимать командирскую квартиру до тех пор, пока не назван новый постоянный начальник отряда. Что касается самого Роджерса, то он считал, что они могли бы там жить, сколько захотят и что новый командир вполне мог бы поселиться где-то еще. Ему никоим образом не хотелось бы разлучать Билли со старыми друзьям, пока сама Мелисса не сочла бы это возможным. Кроме того, подумал Роджерс, предъявляя пропуск часовому у ворот базы, если подбор кандидатуры будет вестись, как и до сих пор, назначения нового командира придется ждать еще Бог знает сколько времени. Человек, которого он действительно хотел бы видеть на этой должности, полковник Бретт Огаст, уже дважды отказался от предложения. И скорее всего откажется в третий раз, если Роджерс снова позвонит ему, пусть даже позднее. А пока отрядом командовал майор Шутер, временно приданный к Оперативному центру с авиабазы Эндрюз. Майор всем понравился, он мастерски планировал операции, однако не имел реального боевого опыта. Причин подозревать, что он может проколоться в полевых условиях не было, но и уверенность в обратном тоже ничем не была подкреплена. Использовать его в операциях, подобных тем, что “Страйкеру” приходилось осуществлять в Корее и России, когда весь мир балансировал на грани катастрофы, было бы риском, который они не могли себе позволить. Роджерс оставил на стоянке свой новехонький “блейзер” цвета красного яблока и трусцой поспешил к парадному входу. Не успел он еще приблизиться, как Мелисса открыла дверь. Выглядела она спокойной, никакого напряжения в позе, и генерал перешел на шаг. Правда, этой молодой женщине было свойственно всегда выглядеть так, как если бы все было в порядке. В отличие от самого Чарли, который открыто переживал из-за неудач в бассейне и на хоккейной площадке или мог злиться, упустив семибуквенное слово во время игры в “скрэббл”, она неизменно олицетворяла собой само спокойствие. Теперь, когда муж погиб, она по-прежнему устраивала пикники и участвовала в поездках с другими семьями “страйкеров”, старалась сделать все, что зависело от нее, чтобы жизнь сына протекала нормально, как у остальных детей. Генералу оставалось только гадать, сколько слез ею было пролито в подушку одинокими ночами. Именно гадать, ибо Мелисса редко выказывала свое горе на людях. Роджерс взбежал по ступенькам, и они тепло обнялись. – Спасибо, что приехали Майк, – поблагодарила она. – Какой приятный запах. – Он улыбнулся. – Абрикосовый шампунь? Женщина кивнула. – Никогда не встречал такого запаха. – Я решила кое-что изменить. – Она опустила взгляд. – Вы понимаете. Роджерс поцеловал ее в лоб. – Конечно, понимаю. Генерал отступил назад все с той же улыбкой. Было странно приехать сюда спозаранку и не ощутить аромата какого-нибудь изысканного сорта кофе, любовно сваренного Чарли. – Где же наш Билли? – поинтересовался Роджерс. – Плещется в ванной. Мы сжигаем в воде лишнюю энергию, чтобы в школе вести себя более спокойно. Теперь генерал расслышал плеск воды, доносившийся со второго этажа. Он посмотрел на Мелиссу. – Мальчик перевозбуждается? – Несколько последних дней, – пояснила она. – Именно поэтому я и попросила вас заехать немного пораньше. Мелисса пересекла небольшую гостиную и подала знак Роджерсу следовать за собой. Они вошли в комнату для игр, украшенную плакатами с изображениями боевых самолетов. На телевизоре стояла взятая в рамку фотография Чарли с черной полоской в уголке. На каминной доске и книжных полках были расставлены семейные снимки. Роджерс старался не смотреть в их сторону, следуя за хозяйкой к компьютерному столику. Пока Мелисса включала компьютер, он положил комиксы рядом с принтером. – Я думала отвлечь Билли и заинтересовать его Интернетом, – сообщила она. – Там, в компьютерной сети, есть программа “гофер”. – Простите? – не понял Роджерс. – Вы не очень сильны в этих делах, я так понимаю? – Да уж, – признался генерал. – Можно даже сказать, что я слегка не дотягиваю до обычного пользователя, но это уже другая история. Мелисса понимающе кивнула. – “Гофер” – это система меню, которая позволяет пользователям относительно легко добраться до текстовых архивов в Интернете. – Как система Дьюи с каталожными карточками в обычной библиотеке? – уточнил Роджерс. – Что-то вроде того. – Мелисса улыбнулась. – Так вот, там есть такие сетевые сайты, так называемые форумы, в которых могут общаться дети, потерявшие родителей. Все абсолютно обезличено и на равных. Билли туда подключился и встретил несколько потрясающих ребят, у которых нашлось немало чем с ним поделиться. Но вот прошлым вечером один из этих парней – ему двенадцать лет и зовет он себя Джим Орел – повел Билли в экспедицию по сетям, которая привела их в место под названием “Message Center” – то ли “Центр сообщений”, то ли “Центр посланий”. Компьютер ожил, и женщина склонилась над клавиатурой. Она прошла по сети до нужного сайта, и, как только на экране появилась заставка с логотипом “Message Center”, Роджерс уже догадался, какого рода будет это “послание”. Буквы “S” в слове “message” были стилизованы под нацистскую эмблему “SS” с молниями. Мелисса вызвала страницу ЧЗВ – наиболее часто задаваемых вопросов, оформленную в виде отдельного файла для новичков. Роджерс начал читать со все возрастающим отвращением. Первый вопрос касался “N-этикета”: как правильно обращаться к чернокожим, евреям, гомосексуалистам, латиноамериканцам и некоторым другим меньшинствам. Во втором пункте перечислялись десять величайших исторических личностей и приводилось краткое описание их деяний. Адольф Гитлер открывал этот список, в который также входили погибший лидер американских нацистов Джордж Линкольн Рокуэлл, убийца Мартина Лютера Кинга Джеймс Эрл Рэй, генерал кавалерии конфедератов Натан Бедфорд Форрест, известный своей жестокостью, и один вымышленный персонаж – надсмотрщик рабов Саймон Легри из романа Бичерстоу “Хижина дяди Тома”. – Билли не совсем понял, о чем тут вообще идет речь, и отчасти непроизвольно был втянут в диалог с этим Джимом Орлом, – продолжила Мелисса. – Этот мальчик, Джим, – если он конечно ребенок, в чем я весьма сомневаюсь, – совершенно очевидно ловит рыбку среди горюющих одиноких детей, стараясь подцепить их на крючок и заманить в свое движение. – Создавая им образ нового отца или матери, – уточнил Роджерс. – Верно, – подтвердила Мелисса, выводя на экран текущую информацию для Роджерса. Там были короткие письма, полные ошибок и выражавшие ненависть отдельных людей и целых групп. Там были стихи, которые привносили новое звучание ненависти в тексты старых песен, там даже было руководство, как можно убить и расчленить чернокожую женщину. – Это как раз то, что смотрел Билли, – тихо произнесла Мелисса. Она указала на принтер. – Ему даже прислали сопроводительную картинку. Я не стала ее трогать и устраивать по этому поводу шум. Мне не хотелось его пугать. Роджерс заглянул в лоток и увидел там цветную распечатку. Это была фотография женского тела, из которого удалили скелет – вид сбоку, вид сверху со стрелочками и пояснительными надписями. Судя по изображению, снимок был сделан в морге. Генерал испытывал отвращение к тому, что ему приходилось видеть на полях сражений, хотя там все было безлико. Здесь же все было садистски конкретно. Картинка вызвала у него острое желание порвать на клочки текст Первой поправки к Конституции «Первая поправка к Конституции США, или статья I “Билля о правах”, гласит: "Конгресс не должен издавать законов, устанавливающих какую-либо религию или запрещающих ее свободное исповедание, ограничивающих свободу слова или печати или право народам мирно собираться и обращаться к правительству с петициями о прекращении злоупотреблений”.», однако Роджерс одернул себя, осознав, что тогда он в определенной степени станет похожим на этих выродков. Вынув распечатку из лотка, он сложил ее и сунул в карман брюк. – Я поручу разобраться с этим нашим технарям из Центра, – сказал ей Роджерс. – У нас есть программа “Самсон”, используемая для разрушения программного обеспечения. Может быть, нам удастся их остановить. – Только для того, чтобы они начали снова, – возразила Мелисса, – а кроме того, это еще не самое страшное. Женщина снова склонилась над клавиатурой. Она вышла на другой сайт, где с периодичностью в пятнадцать секунд менялись короткие заставки видеоигры. Раскадровка показывала мужчину с лассо, который гнался по лесу за чернокожим. Чтобы настичь свою жертву, преследователю приходилось перепрыгивать через мертвые тела и уклоняться от босых ног линчеванных в лесу негров. Текст над бегущими картинками гласил: У НАС НАЙДЕТСЯ “ЛАССО” И ДЛЯ ТЕБЯ! ЧЕРЕЗ ДЕВЯТЬ ЧАСОВ ДВАДЦАТЬ МИНУТ ОТ АТБ К ВАМ ПОСТУПИТ ЗАГРУЗОЧНАЯ ИГРОВАЯ ПРОГРАММА "ВЕШАЕМ СООБЩА”. ЖДИТЕ НОВЫХ ПОСТУПЛЕНИЙ.– Вы случайно не знаете, что такое АТБ? – спросил Роджерс. – А я знаю, – раздался голос позади них. – Джим мне об этом говорил. Роджерс с Мелиссой одновременно повернулись и увидели Билли, который решительно направился к взрослым. – Билли, привет! – Роджерс отдал честь. Мальчик отсалютовал в ответ и поздоровался за руку с присевшим на корточки генералом. – Доброе утро, генерал Роджерс, – отчеканил Билли. – АТБ сокращенно означает: ассоциация “Только для белых”. Джим сказал, что они не хотят к себе пускать всяких цветных. Просто сказать им: “АТБ”! – Понятно, – ответил Роджерс, все еще продолжая сидеть на корточках. – Ну и что ты об этом думаешь? Парнишка пожал плечом. – Я не знаю. – Ты не знаешь? – переспросила Мелисса. – Ну, – неуверенно ответил Билли, – прошлым вечером, когда я посмотрел на фотографию, то подумал, что моего папу убили. Мне стало грустно. – Ты пойми, что эти люди, – заговорил Роджерс, – на самом деле очень-очень плохие. И что большинство остальных людей не верят в эти ужасные вещи. – Джим сказал, что они верят, только не признаются в этом. – Это не правда, – возразил Роджерс. – У каждого есть свои “маленькие обиды”, мелочи, которые действительно могут раздражать, вроде пустого лая собак или там воя автомобильных сирен. Некоторые люди по-настоящему ненавидят одного-двух человек, соседа там или начальника… – Папа ненавидел людей, которые пьют растворимый кофе, – подхватил Билли. – Он говорил, что все они филис…, кто-то там, забыл… – Филистимляне, – подсказала Мелисса. Она на секунду отвернулась и плотнее сжала губы. Роджерс улыбнулся мальчику. – Уверен, на самом деле твой папа их вовсе не ненавидел. Мы частенько пользуемся этим словом слишком свободно, имея в виду вовсе не то, что оно означает на самом деле. Дело в том, что Джим ошибается. Я знаком с кучей людей, но не знаю никого, кто ненавидел бы целые народы. Мальчикам вроде Джима доставляет удовольствие унижать других. Им просто необходимо ненавидеть, это что-то вроде болезни. Психического расстройства. Если они не испытывают ненависти к иммигрантам или тем, кто исповедуют отличную от них религию, они станут ненавидеть тех, у кого другой цвет волос или кто ниже себя ростом, а то и тех, кто предпочитает гамбургеры хот-догам. Билли прыснул в кулак. – Имей в виду, эти люди несут зло, и ты не должен верить в то, что они говорят. У меня есть книги и видеозаписи о совсем других людях, таких как Уинстон Черчилль, Фредерик Дуглас и Махатма Ганди. – Какое смешное имя. – Оно может звучать для тебя необычно, – согласился Роджерс, – но у этого человека замечательные мысли. У всех этих людей было что сказать хорошего, и я привезу тебе кое-что в следующий раз. Мы могли бы почитать и посмотреть вместе. – Ладно, – согласился Билли. Генерал приподнялся с корточек и большим пальцем указал в сторону принтера. Неожиданно он подумал, что по сравнению со всем этим длинноволосый Супермен из комикса вовсе не так уж и плох. – Ну, а пока я привез тебе тут кое-какие комиксы, – сообщил Роджерс. – Бэтмен сегодня, Ганди в следующий раз. – Спасибо! – воскликнул Билли. Он украдкой взглянул на мать, и та коротко кивнула. Мальчишка бросился к столику и сгреб в охапку стопку книжек. – Можешь почитать их после школы, – разрешила Мелисса сыну, проскользнувшему между взрослыми. – Правильно, – поддакнул Роджерс. – А если соберешься побыстрее, я подброшу тебя до школы. По дороге мы могли бы заскочить в кафе за сухим пайком, а возможно, и сыграть там в видеоигру. А еще ты будешь первым человеком, которого я прокачу на своем новеньком “блейзере”. – В видеоигру? – не поверил ушам Билли. – У них там в кафе стоит “Огненный бой”! – Потрясающе, – согласился Роджерс. Билли впопыхах отдал генералу честь, еще раз поблагодарил за комиксы и вылетел из комнаты. Когда мальчик громко затопал вверх по ступенькам, Мелисса мягко положила ладонь на запястье генерала. – Я вам стольким обязана, – сказала она ему и поцеловала в щеку. Роджерс оказался застигнутым врасплох и вспыхнул. Он отвел глаза в сторону, и Мелисса отпустила его руку. Генерал двинулся к двери. – Майк, – окликнула Мелисса. Он остановился и оглянулся назад. – Все нормально, – сказала она. – Я испытываю чувства, очень схожие с вашими. Все, что у нас было раньше, куда-то делось, и тут уж ничем не помочь. Шея генерала покраснела еще больше. Ему захотелось что-то сказать ей, сказать, как он всех их любит, включая и Чарли, но он промолчал. В данный момент он не был уверен в своих ощущениях. – Спасибо, – поблагодарил Роджерс. Он улыбнулся, но не стал ничего добавлять. Билли прогрохотал вниз по лестнице, и генерал проследовал за ним, словно соломинка подхваченный вихрем, который поднял мальчишка, когда, размахивая ранцем, вприпрыжку пересекал гостиную, чтобы направить свою молодую утреннюю энергию в сторону автостоянки. – Ничего сладкого, генерал! – прокричала вслед Мелисса, когда дверь уже захлопнулась за ними. – И не дайте ему слишком перевозбудиться от этой самой видеоигры!
Глава 14
Четверг, 8 часов 02 минуты, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
Сенатор Барбара Фокс и ее два помощника приехали на авиабазу Эндрюз на “мерседесе” чиновницы. Старший помощник, Нил Липпес, расположился на заднем сиденье вместе с начальницей, а младший, Бобби Винтер, вел машину. На переднем пассажирском кресле лежал небольшой портфель. Прежде чем пропустить машину на территорию базы, часовой вежливо обратил их внимание, что они прибыли раньше начала встречи, назначенной на восемь тридцать. – Наоборот, – возразила через приспущенное окно седовласая сенаторша. – Мы опоздали на целых двадцать пять миллионов долларов. Троица подъехала к малоприметному двухэтажному зданию, пристроившемуся рядом с резервной взлетной полосой ВМС США. Во времена “холодной войны” это цвета слоновой кости строение служило дежуркой для экипажей самолетов. В случае ядерного нападения в их задачу входила эвакуация из столицы ключевых чиновников. Теперь, после обошедшейся в сто миллионов долларов реконструкции, здание превратилось в штаб-квартиру Оперативного центра – головного подразделения Национального центра по разрешению кризисов. Здесь трудились на полных ставках семьдесят восемь сотрудников – первоклассные тактики, военные, дипломаты, разведчики-аналитики, программисты, психологи, специалисты по аэрокосмическому наблюдению и по окружающей среде, юристы и ответственные за связи со средствами массовой информации. Кроме того Национальный центр по разрешению кризисов (совместно с Министерством обороны и ЦРУ) пользовался услугами еще сорока двух человек из вспомогательной службы и командовал тактическим ударным отрядом “Страйкер”. Как не преминули напомнить своей коллеге озабоченные бюджетом сенаторы, Фокс являлась одним из авторов устава Национального центра по разрешению кризисов. И было время, когда она всячески поддерживала его деятельность. Первоначально предполагалось, что Оперативный центр будет осуществлять информационную поддержку и служить чем-то вроде связующего звена между Центральным разведывательным управлением, Национальным агентством безопасности, Белым домом, Госдепартаментом, Министерством обороны и его Разведывательным управлением, Национальным бюро аэрокосмической разведки и Центром разведки и анализа угроз безопасности. Однако после того, как Оперативный центр сам разрешил ситуацию с заложниками в Филадельфии, которую ему подкинуло оказавшееся беспомощным ФБР, а затем раскрыл и предотвратил попытку саботажа на космическом корабле многоразового использования, он достиг равного, если не выше, положения по отношению к этим учреждениям. То, что в уставе определялось как связующая информационно-поисковая служба на базе компьютерных и космических технологий, теперь имело возможности самостоятельно начинать, отслеживать и(или) осуществлять операции по всему свету. Однако с приходом самостоятельности понадобился и новый бюджет в шестьдесят один миллион долларов. Это было на сорок три процента больше, чем в предыдущем году, когда расходы превысили бюджет первого года существования Оперативного центра лишь на восемь процентов. Одобрять бюджет подобных размеров пятидесятидвухлетняя сенатор от штата Калифорния, избранная вот уже на четвертый срок, не собиралась. Только не перед надвигающимися выборами. И не с друзьями из ЦРУ и ФБР, требующими равноправия. Худ был давним ее приятелем, и она даже использовала свое влияние на президента, чтобы Пола назначили на должность директора. Тем не менее и ему, и его вконец обнаглевшему, по ее мнению, заместителю Майку Роджерсу придется умерить размах своих операций. Свернуть их до более чем скромных, хотя это вряд ли вызовет восторг у руководства Оперативного центра. Винтер поставил машину перед перегораживающими подъезды к зданию клумбами, обнесенными бетонным бордюром, которые служили подстраховкой от возможных террористов-бомбометателей. Все трое вылезли из машины и прошли по выложенной плитами дорожке между коротко подстриженными газонами. Как только они приблизились к стеклянным дверям, их лица зафиксировала видеокамера. Мгновением позже из расположенного под ней динамика послышался женский голос, сообщивший, что можно войти. Зажужжал дверной замок, и Винтер толкнул дверь. Внутри их приветствовали два вооруженных охранника. Первый находился прямо перед постом охраны, второй наблюдал за происходящим из-за пуленепробиваемого стекла. Тот, что стоял снаружи, проверил их удостоверения с фотографиями, выданные Конгрессом, пробежался портативным металлоискателем по портфелю и направил гостей через первый административный этаж. В конце холла у двери лифта стоял третий охранник. – Я уже вижу один пункт, по которому мы могли бы урезать бюджет тысяч на пятьдесят, – сообщила Фокс своим спутникам, когда двери лифта закрылись. Помощники с готовностью захихикали. Отделанная серебристым металлом кабина устремилась вниз на подземные этажи, где по-настоящему и решались все задачи Оперативного центра. При выходе из лифтаих встретила еще одна охранница. – Семьдесят пять тысяч, – прокомментировала сенатор. После очередной проверки документов им предложили пройти в комнату ожидания. Фокс испепелила девушку взглядом. – Мы здесь для того, чтобы заняться делом с генералом Роджерсом, а не ждать, пока он соизволит нас принять. – Госпожа сенатор, к сожалению, он отсутствует. – Отсутствует? – Фокс посмотрела на свои часы и притворно вздохнула. – Господи, а я-то считала, что он здесь даже и живет. Она снова уставилась на охранницу. – В его машине есть телефон? – Так точно, мэм. – Позвоните туда, пожалуйста. – Простите, но я не знаю его номера, – ответила девушка. – Он есть у мистера Абрамса. – Ну так позвоните ему, – распорядилась сенатор. – Передайте мистеру Абрамсу, что мы хотели бы его видеть. И еще передайте, что нам не пристало высиживать в комнатах ожидания. Девушка начала звонить помощнику заместителя директора. Хотя его смена официально заканчивалась в шесть утра, в отсутствие начальства он имел полное право принимать решения и действовать. Пока она набирала номер, двери лифта открылись, и в них появилась руководитель Отдела политики и экономики Марта Маколл. Интересное лицо сорокадевятилетней негритянки отражало обычную утреннюю собранность. Однако при виде сенатора суровое выражение исчезло. – Сенатор Фокс! – Лицо Марты расцвело в улыбке – Здравствуйте, как поживаете? – Как маятник, – ответила та. Женщины поздоровались за руку. Марта перевела взгляд с сенатора на охранницу. – Что-то не так? – с беспокойством спросила Маколл. – Я считала, что Супермен не нуждается во сне, – объяснила ей Фокс. – Супермен? – не поняла Марта. – Генерал Роджерс. – А-а… – Марта рассмеялась. – Теперь поняла. Он вчера говорил, что с утра собирается заскочить домой к Скуайрзам. – Уверена, исключительно для того, чтобы приглядеть за мальчиком, – прокомментировала Фокс. Охранница, испытывая неловкость, отвела взгляд в сторону. – Сенатор Фокс, – Марта гостеприимно протянула руку, – почему бы вам не подождать в моем кабинете? А я пока организую вам кофе и круассоны. – Круассоны? – Криво усмехнувшись, сенатор обернулась к Нилу: – Семьдесят пять тысяч и еще пару сотен, – добавила она. Оба мужчины заулыбались, и Марта последовала их примеру. Сенатор была уверена, что та понятия не имеет, о чем идет речь. Негритянка улыбалась вместе со всеми, просто за компанию. И в этом не было ничего особенного, призналась себе Фокс. Только вот что же за человек скрывается на самом деле за этой широкой белозубой улыбкой? По правде говоря, она не считала, что Маколл и на самом деле наделена чувством юмора. – Что там новенького в Конгрессе, в Комиссии по надзору за разведслужбами? – поинтересовалась Марта, пока они шли по гладкому паркету коридора. – Насколько я слышала, никаких серьезных нареканий за отправку “Страйкера” в Россию высказано не было. – Учитывая, что “Страйкер” предотвратил переворот, я этому не удивляюсь, – ответила Фокс. – Впрочем, как и я, – заверила Марта. – Последнее, что я на самом деле слышала, так это то, что президент Жанин сообщил своим помощникам в Кремле, что хотел бы установить мемориальную доску в честь подполковника Скуайрза на восстановленном после взрыва железнодорожном путепроводе. – Это было бы здорово, – улыбнулась Марта. Они подошли к двери кабинета, и Маколл набрала личный код на расположенной сбоку клавиатуре. Дверь со щелчком открылась, и она пропустила гостей вперед. Не успела Марта предложить сенатору кресло, как в комнату влетел Билл Абраме. – Всем доброе утро, – поздоровался сухощавый усатый офицер. – Я только хотел вам сказать, что с минуту назад звонил генерал Роджерс, он едет сюда и предупредил, что немного опоздает. Сенатор деланно приоткрыла рот и приподняла брови, отчего ее продолговатое лицо вытянулось еще больше. – Что, машина сломалась? – съехидничала она. Марта рассмеялась. – Попал в пробку, – объяснил Абраме. – Говорит, не ожидал, что бывают такие заторы, если ехать так поздно. Сенатор Фокс устроилась в мягком массивном кресле, а помощники остались стоять у нее за спиной. – А генерал вам часом не сказал, почему он едет так поздно? Он ведь знал, что у нас с ним назначена встреча? – Да, он об этом не забыл, – сказал Абраме. – Но он, э-э… – Один из его аккуратных усов дернулся кверху. – Он просил передать вам, что задержался с учебной тревогой для “Страйкера”. Марта бросила на Абрамса грозный взгляд. – Он не планировал на сегодня никаких учебных тревог. – Ее взгляд стал еще более угрожающим. – Уж не их ли очередные детские забавы в бассейне… – Нет, – заверил ее Абраме, бессознательно теребя кончик галстука. – Это что-то другое. Что-то внеплановое. Сенатор Фокс покачала головой. – Я подожду, – сказала она. Бобби Винтер так и держал свой портфель в руке, но, как только сенатор возвестила о своих намерениях, поставил его рядом с креслом. – Я подожду, – продолжила Фокс, – подожду, ибо то, что я должна ему сказать, ждать не может. Но я вам обещаю, что, когда генерал Роджерс сюда доберется, он обнаружит, что сегодняшний Оперативный центр разительно отличается от того, который он оставил вчера вечером. Ее маленький вздернутый нос приподнялся еще выше. – Разительно и бесповоротно.Глава 15
Четверг, 14 часов 10 минут, Гамбург, Германия
Пол Худ вместе со своими спутниками покинул ресторан в двадцать минут второго. Они подбросили Боба Херберта до гостиницы, чтобы тот смог продолжить наведение справок о нападении на съемочную площадку. Затем группа отправилась на промышленный комплекс Мартина Ланга “Хауптшлиссель”, который располагался в тридцати минутах езды по живописной местности, в городе Глюкштадт. Как и Гамбург, городок стоял на берегу Эльбы, но в отличие от него это были нетронутые временем места, где меньше всего можно было ожидать, что перед твоими глазами предстанет современный завод по изготовлению микропроцессоров. Да и само здание совершенно не походило на промышленное предприятие. Оно напоминало перевернутую пирамиду и было сплошь покрыто зеркальным тонированным стеклом. – Леденец в заначке, – саркастически заметил Столл, когда они приблизились к зданию. – Неплохо подмечено, – одобрил Ланг. – Так и было задумано, чтобы не оно нарушало окрестный вид, а наоборот, в нем отражалось окружающее. – Насмотревшись на то, как коммунисты испоганили воздух, воду и природу Восточногерманских земель, мы начали тщательней прорабатывать проекты зданий, – добавил Хаузен. – Они должны быть не только безвредны для окружающей среды, но и вызывать положительные эмоции у тех, кто там трудится. Худ отметил про себя, что Хаузен, в отличие от американских политиков, не пользуется короткими тщательно выверенными фразами. Внутри трехэтажное здание представляло собой просторное светлое рабочее помещение. Главный этаж был разделен на три сектора. Сразу же за входом открывалось обширное пространство, разбитое на отдельные кабинки, в каждой из которых за компьютером сидел человек. Справа протянулись ряды кабинетов. В дальнем секторе, за кабинками, размещалась так называемая “чистая комната”. Там, за прозрачными стенами цеха, мужчины и женщины в лабораторных халатах, масках и шапочках осуществляли сложнейший процесс фоторедуцирования, который превращал полноразмерные кальки в миниатюрные чипы и печатные платы. По– прежнему представительный, но несколько расстроенный известием о нападении на съемочную площадку, Ланг приступил к проведению экскурсии. – Сотрудники работают с восьми до пяти часов с двумя перерывами на один и на полчаса. В подвальном помещении у нас есть спортзал и бассейн, а также кушетки и душевые кабины для тех, кто хотел бы прилечь или освежиться во время перерыва. – Представляю себе, что бы было, появись кушетки и душевые кабины на рабочих местах в Вашингтоне, – заметил Столл. – Каждый забросил бы всякую работу. Продемонстрировав гостям самый маленький первый этаж, Ланг провел их на более просторный второй. Не успели они подняться, как у Хаузена раздался сигнал сотового телефона. – Может быть, что-то новое о нападении, – предположил он, отходя в угол. Не дожидаясь, когда к ним снова присоединится заместитель министра, Ланг показал американцам, как бесшумные автоматические машины осуществляют массовое производство чипов. Чуть-чуть приотстав от группы, Столл принялся изучать панели управления, с особым вниманием он следил затем, как в вакуумных камерах штамповочные автоматы выполняют работу, которая раньше делалась твердой рукой, паяльником и пассатижами. Водрузив свой рюкзак на стол, он перекинулся парой слов с одной из сотрудниц, понимавшей по-английски, которая с помощью микроскопа проверяла готовые процессоры. Когда Столл попросил ее, нельзя ли ему заглянуть в окуляры, техник вопросительно посмотрела на Ланга, и тот кивком дал добро. Столл ненадолго приник к микроскопу, после чего похвалил отличное качество процессора, превращающего звуковые сигналы в цифровой. После того, как экскурсия по второму этажу завершилась, группа направилась к лифту, где приостановилась в ожидании Хаузена. Тот все еще стоял с телефоном в углу, сгорбившись и заткнув одно ухо пальцем, больше слушая, чем отвечая. Тем временем Столл заглянул в свой рюкзак, а затем, подхватив его, присоединился к остальным. Он улыбнулся Полу, и тот подмигнул в ответ. – Сожалею, – сообщил им Ланг, – но показать вам третий этаж, где проводятся научно-исследовательские работы, у меня не получится. Поверьте, лично я ничего против вас не имею, но, боюсь, наши акционеры восстанут. Понимаете, сейчас мы работаем над новой технологией, которая перевернет всю отрасль. – Понятно, – кивнул Столл. – А эта ваша технология, она случайно не связана с квантовыми частицами, принципом суперпозиции и квантовой механикой, а? Уже во второй раз за этот день Ланг заметно побледнел. Казалось, он что-то хочет сказать, но у него это никак не получается. Столл широко улыбнулся. – Помните об устройстве для обрезки заплесневевшего хлеба, о котором я вам говорил? Ланг кивнул, так и не раскрыв рта. – Что ж, герр Ланг, – Столл пошлепал ладонью по рюкзаку, крепко зажатому в другой руке, – я дал вам почувствовать только легчайший привкус того блюда, которое с его помощью можно приготовить.***
Хаузену показалось, что рухнул мир, когда он услышал этот голос из прошлого, кошмарного прошлого, хотя он никак не мог поверить в его реальность. – Приветик, Хасье, – послышался в трубке голос с сильным французским акцентом. Это была кличка Хаузена времен его студенчества, когда он учился в Сорбонне в Париже. Хасье – “бык”, финансовый спекулянт, играющий на повышение, и лишь считанные люди знали об этом его прозвище. – Привет, – неуверенно откликнулся заместитель министра. – Кто это? – Это твой друг и сокурсник Жерар Дюпре, – ответил голос в трубке. Лицо Хаузена превратилось в бледную маску. Манера говорить была менее живой и агрессивной, чем ему помнилось, но он подумал, что это вполне мог быть и Дюпре. На мгновение Хаузен лишился дара речи. В его голове пронеслась кошмарная череда лиц и событий. – Да-да, это Дюпре, – прервал его воспоминания голос. – Человек, которому ты угрожал. Человек, которому ты пригрозил, чтобы он не возвращался. Однако теперь я вернулся. Но уже как революционер Жерар Доминик. – Трудно поверить, что это ты, – наконец выдавил из себя Хаузен. – Мне назвать тебе кафе? Или улицу? – Голос стал более жестким. – Или назвать имена девчонок? – Нет! – оборвал его Хаузен. – Это было твоих рук дело, а не моих! – Ну, это ты так говоришь. – Нет! Так и было на самом деле. – Это ты так говоришь… – медленно повторил голос. – Как ты узнал мой номер? – спросил Хаузен. – Нет ничего, что я не смог бы получить, и никого, кого не смог бы отыскать. Хаузен тряхнул головой. – Почему именно сейчас? – спросил он. – Прошло целых пятнадцать лет… – Лишь мгновенье – с точки зрения богов, – рассмеялся собеседник. – Кстати, именно им и угодно теперь тебя осудить. – Меня осудить? – переспросил Хаузен. – За что? За то, что рассказал правду о твоем преступлении? То, как я поступил, было правильным… – Правильным?! – Его не стали дослушивать. – Задница ты, Хасье. Верность, вот ключевое слово. Верность и в радости и в горе. Верность при жизни и в момент смерти. Это то, что отличает человека от недочеловека. И стремясь избавиться от всех недолюдей, Хасье, я планирую начать с тебя. – Ты остался все таким же чудовищем, как и был, – заключил Хаузен. Его ладони вспотели. Ему пришлось сильнее сжать трубку, чтобы не дать ей выскользнуть из руки. – Нет, – возразил Дюпре, – я стал куда чудовищней. Много чудовищней. Потому что теперь у меня есть не только стремление к исполнению собственных желаний, но и я создал средства для претворения их в жизнь. – Ты создал? – возмутился Хаузен. – Это твой отец создал эти средства… – Их создал я! – оборвал его Дюпре. – Я. Все сам. Все, что я имею, заработано мной самим. Папаше повезло после войны. Всякий владелец фабрики в то время стал бы богат. Нет, он был таким же дураком, как и ты, Хасье. Правда, его хватило на то, чтобы сделать красивый жест – вовремя умереть. Это какое-то сумасшествие, подумал Хаузен. – Дюпре, – произнес он вслух. – Или я должен называть тебя Домиником? Я не знаю, где ты и кто ты теперь, но я сегодня тоже не тот, кем был. Гораздо выше. Я уже совсем не тот студентик, которого ты помнишь. – Как же, как же, я в курсе, – рассмеялся собеседник. – Я следил за твоими назначениями. За каждым из них. За твоим ростом в правительстве, за кампанией, которую ты затеял против неофашистских группировок. Женитьба, рождение дочери, развод. Между прочим, милая девочка, твоя дочь. Ей нравится заниматься балетом? Хаузен еще сильней сжал трубку. – Только тронь ее, я отыщу тебя и прикончу! – Что за грубые слова от столь осторожного политика, – посетовал Дюпре. – Но в том-то и заключается прелесть отцовства, не правда ли? Если что-то угрожает ребенку, все остальное теряет смысл. И карьера, и здоровье. – Если воюешь – то только со мной, – предупредил Хаузен. – Я понимаю, Хасье, – успокоил того собеседник. – Alors «Alors – послушай (фр.)», по правде говоря, я всегда старался держаться подальше от девочек-подростков. Столько проблем. Ну, ты понимаешь. Хаузен разглядывал линолеум на полу, но перед его глазами стоял молодой Жерар Дюпре. Подлый, безжалостный, исходящий злобой. Но сам он не может себе позволить поддаться гневу. Даже в ответ на расчетливые угрозы в адрес его девочки. – Так ты собрался меня судить? – спросил Хаузен, с трудом заставляя себя успокоиться. – Как бы больно я не упал, ты упадешь больнее. – О, я так не думаю, – возразил Дюпре. – Видишь ли, в отличии от тебя, я накладывал слой за слоем преданных услуг, которые отделяют меня от моей деятельности. Фактически, мною создана империя из доверенных лиц, которые мыслят так же, как и я. Я даже нанял человека, который помог мне отследить жизнь и деяния Рихарда Хаузена. Его уже нет в живых, но он успел снабдить меня массой сведений о тебе. – Существуют еще законы, – заметил Хаузен. – И существует множество способов сделать кого-то соучастником. – И кому это лучше знать, как не тебе? – ехидно уточнил Дюпре. – В любом случае на это парижское дело вышел срок давности. Сам закон теперь уже не станет трогать ни тебя, ни меня. Но подумай, что будет с твоей репутацией, если об этом узнают люди? Если начнут появляться фотографии о той ночи? Фотографии? Хаузен задумался. Камера – неужели они могли попасть в кадр? – Мне хотелось, чтобы ты просто знал о моих планах тебя уничтожить, – продолжил голос в трубке. – Я хочу, чтоб ты думал об этом. Чтоб ты этого ждал. – Не выйдет, – ответил Хаузен. – Я найду способ, как с тобой справиться. – Возможно, – согласился Дюпре. – Но ведь тогда все равно останется эта прелестная тринадцатилетняя танцовщица. Хоть я лично и зарекся иметь дело с малолетками, но отдельные члены моей группировки… Хаузен нажал кнопку и отключил телефон. Он засунул его обратно в карман и повернулся лицом к холлу. Изобразив вымученную улыбку, он поинтересовался у ближайшего служащего, как пройти в туалет. Затем он махнул рукой Лангу, чтобы тот забирал всех вниз, не дожидаясь его самого. Ему необходимо было уединиться, хоть чуть-чуть подумать о том, что делать дальше. Зайдя в туалетную комнату, Хаузен склонился над раковиной. Он набрал в ладони воды и окунул в них лицо. Вода медленно стекала в раковину. Даже когда ладони остались пустыми, он так их и не отвел от лица. Жерар Дюпре. Имя, которое он надеялся больше не услышать никогда в жизни, лицо, которое он не желал бы увидеть даже мысленным взором. Однако он возвратился, возвратился и сам Хаузен – обратно в Париж, в самую мрачную ночь в его жизни, полную страха и чувства вины, позабыть о которых он не мог на протяжении долгих-долгих лет. Так и не оторвав лица от ладоней, Хаузен заплакал. И это были слезы страха и…, стыда.Глава 16
Четверг, 8 часов 16 минут, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
Подбросив Билли до школы и дав себе пару минут передышки, чтобы немного отойти от “яростной битвы” на игровом автомате, Роджерс позвонил по установленному в машине радиотелефону Дарреллу Маккаски. Офицер связи между Оперативным центром и ФБР уже выехал на работу, и Роджерс отловил его тоже в автомобиле. Генерал отнюдь не удивился бы, окажись они во время разговора где-то совсем рядом. Он все больше убеждался, что все эти чудеса техники – не что иное, как чей-то способ получать тысячи долларов за продажу двух пустых консервных банок с проволокой между ними. Правда, эти консервные банки были снабжены шифраторами, которые изменяли частоту передачи разговора на одном конце линии, а затем превращали его в нормальный голос на другом. Сигналы, случайно услышанные с постороннего радиотелефона, казались бы полной бессмыслицей. – Доброе утро, Даррелл, – поздоровался Роджерс. – Доброе утро, генерал, – ответил тот недовольным голосом, как это случалось у него по утрам. – И не спрашивайте меня про вчерашний волейбол. Наши продули министерству обороны. – Ладно, не буду, – пообещал ему Роджерс. – Послушайте, я тут кое-что накопал и хотел бы, чтобы вы это проверили. Группа под названием АТБ – ассоциация “Только для белых”. Вы случайно о такой не слышали? – Как же, наслышан, – отозвался Маккаски. – Только не надо говорить, что ветер шепнул вам на ухо про “Балтик-авеню”. Это считается большим секретом. – Нет, – успокоил его Роджерс, – мне про это ничего не известно. "Балтик– авеню” было текущим кодовым названием мероприятий, осуществляемых ФБР для борьбы с внутренними врагами. Оно было взято из игры “Монополия”. Улица “Балтик-авеню” следовала сразу же за клеткой “давай ходи”, то есть это означало начало операции. Пароль менялся еженедельно, и Роджерс с нетерпением ожидал наступления очередного понедельника, когда Маккаски называл ему новый. За последние месяцы из всех паролей, подразумевающих слова “давай” и “ходи” ему больше всего понравились “Моисей”, по-видимому, навеянный популярной песней “Пусть народ мой идет”, и “Мятная площадка” -по ассоциации со знаменитыми в шестидесятые годы танцплощадками “давай-давай”, где публика поголовно жевала мятную жвачку. – АТБ отрабатывается в рамках “Балтик-авеню”? – уточнил Роджерс. – Нет, – ответил Маккаски, – по крайней мере не напрямую. Роджерс знал, что расспрашивать дальше о конкретной операции лучше не стоит. Даже при том, что их телефонный разговор был закрыт от посторонних ушей, защита оказывалась эффективной лишь от случайных слушателей. Звонки все же можно было и отследить и расшифровать, а некоторые члены этих проповедовавших превосходство белого человека группировок были отнюдь не дураками. – Расскажите, что вам известно об АТБ? – попросил Роджерс. – Что ж, солидная организация, – начал Маккаски. – У них есть несколько лагерей, где ведется подготовка военно-прикладного характера, они имеются и на Юго-востоке, Юго– и Северо-западе. Там выбор по полной программе – от уроков по изготовлению самодельных боеприпасов и до внешкольных занятий для трудных подростков. Издают красивый журнал под названием “Phrer”, что произносят как “Фюрер”, у которого есть свои корпункты и отделы по рекламе и распространению в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе и Чикаго. И они же спонсируют популярную рок-группу под названием “Чисто-белые потрясающие пижоны”. – А еще они засели в Интернете, – добавил Роджерс. – Знаю, – сказал Маккаски. – С каких это пор вы начали лазить по компьютерным сетям? – Я-то не лажу, – ответил Роджерс, – а вот сын Чарли Скуайрза это делает. И вчера он подцепил полную насилия игру, где учат линчевать негров. – Вот негодяи! – Вот и я так считаю, – согласился Роджерс. – Расскажите поподробней. – Забавно, что вы этим заинтересовались именно сейчас, – ответил Маккаски. Я как раз имел беседу со своим приятелем из Дюссельдорфа, он там подвизается в Бюро по защите конституционных прав. Так вот они все обеспокоены предстоящими “днями хаоса”, когда происходят сборища всех тамошних неонацистов: скрытых – открыто, а явных – тайно, если вам понятно, о чем идет речь. – Боюсь, что не очень. – Поскольку неонацизм там вне закона, – принялся объяснять Маккаски, – признанные последователи Гитлера устраивать открытые сборища не имеют права. Они собираются по фермам, в лесах или на каких-нибудь заброшенных заводах. Те же, кто изображают из себя просто политических активистов, несмотря даже на то, что они выступают в защиту неонацистских идей, имеют возможность собираться открыто. – Понятно, но почему тогда явных гитлеровцев не отдают под суд? – недоуменно поинтересовался Роджерс. – Их отдают, – успокоил его Маккаски, – но только в том случае, когда правительство способно кого-то отыскать. Но даже тогда, когда кого-то и находят и некоторые из этих людей – например, у них есть такой парень Рихтер, уже отсидевший один срок, – предстают перед судом, тот их обвиняет в нарушении общественного спокойствия и оставляет в покое. Раздражение общественности, вызываемое бритоголовыми, действительно велико, но в то же время они считают, что трогать складно говорящее и с опрятной внешностью ничтожество вроде Рихтера совсем не следует. – Правительство не может позволить себе роскошь – настроить против себя слишком многих избирателей. – Именно, – подтвердил Маккаски, – а еще оно не может допустить, чтобы неонацисты выглядели некими жертвами. Некоторые из тех, кому так хотелось бы стать новыми Гитлерами, обладают даром убеждения и определенной харизмой, чему остается только позавидовать. Они умеют очень неплохо играть на публику в вечерних новостях. Роджерс не испытал восторга от услышанного. Он давно точил зуб на средства массовой информации за то, что те вечно играли на руку преступникам. Наверно, последний раз, когда суд общественного мнения все же вынес обвинительный приговор, был случай с Ли Харви Освальдом «Ли Харви Освальд – предполагаемый убийца президента США Дж Ф. Кеннеди, которого в свою очередь застрелил Джек Руби.», заявившим по телевидению о собственной невиновности, но даже такой суд присяжных не пришел к единодушному заключению. Было что-то такое в обреченном взгляде подозреваемого и непреклонном лице прокурора, что перетягивало сочувствующую неудачникам публику на сторону висельника. – Так что там с вашим немецким другом? – спросил Роджерс. – Их бюро весьма обеспокоено, потому что помимо “дней хаоса” они вдобавок столкнулись еще и с этим новым явлением, получившим название “Сеть Туле”. Это набор из приблизительно сотни электронных почтовых ящиков и информационных листков, которые позволяют общаться и объединяться различным неонацистским группировкам и ячейкам. Способов отследить отправителей корреспонденции не существует, а поэтому прекратить это дело власти не в силах. – Кто такой или что такое это Туле? – последовал очередной вопрос. – Это название места. Овеянная легендами северная колыбель европейской цивилизации. – Маккаски рассмеялся. – В детстве я увлекался фантастикой, особенно жанром “фэнтези”, и начитался романов о приключениях варваров в этих местах, вроде “Медведей из последнего Туле” или чего-то в том же духе. – Мужественность и европейская чистота, – задумчиво произнес Роджерс. – Вот вам несокрушимые символы. – Да уж, – согласился Маккаски. – Хотя сам я никогда не поверю, что из этих, похоже, удивительных мест, могло бы выйти что-либо настолько испорченное. – Я так понял, что эта самая “Сеть Туле” проторила дорожки и внутрь Америки? – Не то чтобы непосредственно, – уточнил Маккаски. – У нас хватает доморощенных демонов. Вот уже года два ФБР, Южный центр по правам неимущих в Алабаме и Центр Саймона Визенталя внимательно отслеживают, как выступающие за расовую нетерпимость группировки устанавливают широкие информационные каналы. Проблема, как и в Германии, заключается в том, что “плохие ребята” обычно соблюдают законы. Кроме того, они полностью защищены Первой поправкой Конституции. – Однако Первая поправка не дает им права подстрекать к насилию, – возразил генерал. – А они и не делают этого. Да, от них может смердеть за версту, но эти люди очень осторожны. – На чем-то они да поскользнутся, – уверенно заявил Роджерс. – И когда это с ними случится, я хотел бы оказаться в том месте и как следует их прищучить. – До сих пор они не ошибались, – сообщил Маккаски, – и ФБР продолжает отслеживать все неонацистские сайты в электронных сетях – как пяток игровых полей в Интернете, так и восемь общенациональных компьютерных бюллетеней. У нас также есть обоюдная договоренность с немцами о передаче любой информации, которую им только удастся почерпнуть из электронных сетей. – Только с Германией? – уточнил Роджерс. – С Германией, Англией, Канадой и Израилем, – ответил Маккаски. – Пока что заострять вопрос больше никто не хочет. До сих пор ни с чем противозаконным они не сталкивались. – Только с аморальным, – саркастически заметил Роджерс. – Конечно, но вам лучше чем кому-либо известно, как мы сражались в целой куче войн, чтобы дать свободу слова всем американцам, включая и АТБ. – Мы также сражались в одной из этих войн, чтобы доказать, что Гитлер был не прав, – мрачно возразил Роджерс. – Был и остается не прав. И насколько я понимаю, мы по-прежнему остаемся в состоянии войны со всеми этими недобитками. – Кстати о войне. Перед тем, как я выехал на работу, мне позвонил Боб Херберт, – сообщил Маккаски. – Совпадение, но ему тоже понадобилась информация о немецкой террористической группе под названием “Фойер”. Вы не слышали утром о теракте? Роджерс ответил, что не смотрел утренние новости, и Маккаски коротко пересказал ему суть происшедшего. События лишний раз напомнили генералу, что сегодняшние неонацисты убивают столь же безжалостно, как и вдохновившие их на это чудовища, начиная с Гитлера и Гейдриха и кончая Менгелем. И ему не верилось, да и он бы никогда не поверил, что подобные личности могли прийти в голову “отцам основателям”, когда те разрабатывали Конституцию. – Кто-нибудь уже занимается запросом Боба? – спросил Роджерс. – Больше всего материалов по группе “Фойер” имеется у Лиз, – ответил Маккаски. – Я собираюсь с ней встретиться, как только приеду в контору. Мы пройдемся по тому, что есть, и я передам всю существенную информацию Бобу, в ЦРУ и в Интерпол. Они заняты поисками как преступников, так и пропавшей девушки. – О'кей, – дал добро генерал. – Как только с этим покончите, принесите мне ваши сведения, и давайте у меня посовещаемся вместе с Лиз. Думаю, моя встреча с сенатором Фокс особенно не затянется. – О-о, – протянул Маккаски. – Значит, мы с вами увидимся после вашей встречи? – Со мной все будет в порядке, – успокоил его Роджерс. – Как скажете, – согласился Маккаски. – Но вы в это не верите? – Пол по натуре дипломат, вы же раздаете пинки под задницы, – объяснил Маккаски. – А я еще в жизни не встречал сенатора, который бы нормально откликнулся на что-то иное, кроме поцелуев в это самое место. – Мы говорили с Полом на эту тему, – сказал Роджерс. – Он считает, что, поскольку мы показали себя и в Корее и в России, нам следовало бы занять более жесткую позицию по отношению к Конгрессу. По нашему мнению, благодаря действиям “Страйкера” и его невосполнимым потерям сенатору Фокс будет гораздо сложнее сказать “нет” в ответ на наш запрос об увеличении бюджета. – Увеличении?! – поразился Маккаски. – Генерал, замдиректора ФБР Клейтон сказал мне, что им сделали обрезание на девять процентов. И он считает, что это еще они счастливо отделались. Ходят слухи, что Конгресс ведет речь об уменьшении бюджета ЦРУ процентов на пятнадцать-двадцать. – Я постараюсь убедить сенатора, – пообещал Роджерс. – Нам необходимо иметь больше оперативников за океаном. В связи со всеми изменениями, которые происходят в Европе, на Ближнем Востоке и особенно в Турции, нам не обойтись без лишних живых глаз и ушей на местах. Думаю, мне удастся ей это показать. – Надеюсь, вы правы, генерал. Не уверен, что у леди выдался хоть один нормальный день, с тех пор как ее дочь убили, а муж сунул ствол себе в рот. – Она все еще в составе комитета, чья задача обеспечивать безопасность страны, – жестко заметил Роджерс. – А это должно оставаться превыше всего. – Еще у нее есть избиратели, которые платят налоги и перед которыми она тоже отчитывается, – напомнил Маккаски. – Как бы то ни было, желаю вам удачи. – Спасибо, – поблагодарил Роджерс. На самом деле он вовсе не чувствовал себя так уверенно, как это можно было понять из его слов. Тем более он не стал приводить Маккаски слова А.Е. Хаусмана на этот счет: “Удача – это случайность, неприятность – закономерность”. И в каком бы проекте ни участвовала колючая Фокс, неприятности там действительно были обеспечены. Через пару минут генерал уже свернул со скоростного шоссе и по подъездной дороге направился к воротам авиабазы Эндрюз. Оказавшись в родных местах, он позвонил на мобильный телефон Худа, чтобы кратко обменяться утренней информацией. Генерал поставил его в известность о случае с Билли и сообщил, что поручил дело Маккаски, чтобы тот разобрался, кто за всем этим стоит. Директор полностью одобрил действия своего заместителя. Отключив связь, Роджерс стал размышлять: то ли террористические группы особенно разрослись за последнее время, то ли они стали более заметны благодаря современным средствам массовой информации, которые моментально освещали любые их акции. А может быть, тут и то и другое вместе, заключил он, минуя часового на воротах. Сообщения об этих группировках в средствах массовой информации воодушевляли сочувствующих на создание собственных объединений, в результате чего пресса заговорила о некоем “феномене”. В общем, одна грязная рука моет другую. Роджерс поставил машину и торопливо направился к входным дверям. Встреча была назначена на половину девятого, а на часах уже было 8.25. Сенатор обычно приезжала раньше времени и выражала крайнее недовольство, если тот, с кем она должна была встретиться, не поступал так же. Вероятно, это будет первое очко не в мою пользу, подумал Роджерс, спускаясь на лифте вниз. Вторым окажется особенно плохое настроение леди. Когда генерал вышел из лифта, одного взгляда на симпатичное лицо Аниты Мьюи, охранявшей нижний уровень, оказалось достаточно, чтобы понять, что счет-таки был ноль: два. Что ж, подумал он, направляясь вдоль коридора, я должен отыскать способ справиться с ситуацией. Командирам приходится это делать, а Роджерсу нравилось быть командиром. Ему нравилось инспектировать “Страйкер”, ему нравилось руководить Оперативным центром в отсутствие Худа. Он любил сам процесс, в результате которого происходило что-то такое, что пошло бы на пользу Америке. Даже сознание того, что он является всего лишь маленьким зубчиком в одной из шестеренок этой огромной машины, переполняло его особой гордостью. И одна из обязанностей этого зубчика – взаимодействие с другими такими же зубчиками, сказал он себе. Даже если это политики. Проходя мимо кабинета Марты Маколл, он резко остановился. Дверь в кабинет была распахнута, а внутри восседала сенатор Фокс. По угрюмому выражению ее лица Роджерс понял, что он получил “удаление с площадки” еще до того, как успел туда ступить. Генерал посмотрел на свои часы – те показывали 8.32. – Прошу прощения, – извинился он перед Фокс. – Заходите, генерал Роджерс, – ответила сенатор. Ее голос звучал сдержанно и несколько отрывисто. – Мисс Маколл как раз мне рассказывала про своего отца. Моя дочь была большой поклонницей его музыки. Роджерс переступил порог. – Мы все были поклонниками его таланта, – согласился он, прикрывая за собой дверь. – Во Вьетнаме мы звали его “душой Сайгона”. Лицо Марты выражало деловую озабоченность. Генералу была хорошо знакома эта маска. Маколл неизменно принимала позицию тех, кто могли повлиять на успех ее карьеры. И если сенатор Фокс станет нападать на Роджерса, Марта не упустит случая сделать то же самое. И даже усердней обычного. Роджерс присел на краешек письменного стола хозяйки кабинета. Раз уж сенатор захотела воспользоваться преимуществом игры на своем поле, пусть посмотрит на него снизу вверх. – К сожалению, генерал, – заговорила Фокс, – я приехала сюда не для того, чтобы беседовать о музыке. Я приехала, чтобы обсудить ваш бюджет. Вчера я была в некоторой растерянности, когда мне позвонил помощник вашего директора и сообщил, что у мистера Худа есть более неотложные дела – тратить деньги, которых он еще не получил. Однако я решила к вам заехать в любом случае. – Мы с Полом практически работали над бюджетом вместе, – возможно мягче проговорил Роджерс. – И я готов ответить на любой из вопросов, которые у вас, возможно, возникли. – У меня есть только один вопрос, – сообщила сенатор. – С каких это пор машинописное бюро правительства перепечатывает фантастику? Роджерс ощутил нестерпимое жжение внутри желудка. Маккаски оказался прав: этим должен был заниматься Пол. Фокс положила портфель к себе на колени и щелкнула замками. – Вы просите об увеличении своего бюджета на восемнадцать процентов, в то время как остальные государственные организации поголовно заняты всеобщим сокращением расходов. Она передала Роджерсу его же собственный трехсотстраничный документ. – Это бюджет, который я собираюсь представить в финансовый комитет. В нем вы найдете мои исправления, сделанные синей ручкой, которые сокращают ваш бюджет в целом на тридцать два процента. – Сокращают?! – Взгляд генерала переметнулся с документа на лицо сенатора. – Мы могли бы поговорить о перераспределении оставшихся семидесяти процентов, – продолжила Фокс, – но само сокращение – дело уже решенное. Первым побуждением Роджерса было швырнуть бюджет в лицо сенатору. Выждав время, чтобы едва сдерживаемое желание немного схлынуло, он обернулся и положил документ на стол Марты. – Вы отчаянная женщина, сенатор. – Да и вам этого качества не занимать, генерал, – парировала Фокс без тени обиды. – Знаю, – ответил тот. – Мою отчаянность испытали и вьетнамцы, и иракцы, и северокорейцы. – Все мы тут имели удовольствие лицезреть ваши награды, – вежливо подтвердила она. – Однако это еще не справка о мужестве. – В самом деле, – тихо согласился Роджерс. – Зато ваша отчаянность граничит со смертным приговором. Мы имеем организацию высочайшего класса, но это все же не уберегло нас от утраты База Мура в Северной Корее и Чарли Скуайрза в России «Имеются в виду события, которые авторы описали в предыдущих книгах серии: “Оперативный центр” и “Зеркальное отображение”.». Если вы нам урежете деньги, я не смогу обеспечить своим людям необходимую поддержку. – Поддержку в чем? – уточнила сенатор. – В очередных приключениях за океаном? – Нет, – ответил он. – Последнее время наше правительство слишком сосредоточилось на электронных средствах разведки. Шпионские спутники. Радиоперехват. Фоторазведка. Компьютеры. Да, это прекрасные инструменты, но этого недостаточно. Лет так тридцать-сорок назад наши агенты были разбросаны по всему свету. Агентурная разведка. Оперативники, которые проникали в иностранные правительства и разведывательные структуры, внедрялись в террористические группировки и использовали все свои аналитические способности, всю свою инициативу, изобретательность и мужество, чтобы добывать необходимую нам информацию. Ни одна самая лучшая камера в мире не сможет достать чертежи из ящика стола. Только человек способен забраться в компьютер, который не подключен к внешней сети. Спутник-шпион не заглянет в глаза террористу и не подскажет, действительно ли он или она являются фанатиками или их можно еще переубедить. И нам необходимо восстанавливать это направление. – Прекрасно сказано! – восхитилась сенатор. – Однако вы меня не убедили. Чтобы защитить интересы Америки, нам не нужна эта ваша агентурная разведка. “Страйкер” не позволил корейским лунатикам разбомбить Токио. Они спасли администрацию русского президента, который до сих пор так и не доказал, является ли он по-настоящему нашим союзником. С какой стати, почему американским налогоплательщикам следует тратить деньги на выполнение международных полицейских функций? – Да потому, что мы – единственные, кто могут их выполнить! – горячо ответил Роджерс. – Мы сражаемся с раком, сенатор. И нам приходится его лечить, где бы ни обнаружилась опухоль. – Я согласна с сенатором Фокс, – услышал он за спиной голос Марты. – Существуют иные организации, которым Соединенные Штаты могли бы переадресовать международные заботы. ООН и Международный суд предназначены именно для таких целей и соответствующим образом финансируются. А еще есть НАТО. – Ну, и где же они были? – не оборачиваясь, спросил Роджерс. – Простите? – Где же была эта самая ООН, когда ракета “нодонг” стартовала из Северной Кореи? Именно мы оказались теми хирургами, которые не допустили, чтобы японцы подцепили лихорадку с температурой эдак тысяч восемнадцать градусов по Фаренгейту. – Еще раз повторяю, это была отличная работа, – сказала сенатор. – Но это была работа, которую вам не следовало взваливать на свои плечи. Соединенные Штаты пережили столкновение Советского Союза с Афганистаном, войну Ирана с Ираком, переживут они и другие конфликты. – Скажите это семьям американцев, ставших жертвами террористов, – не сдавался Роджерс. – Сенатор, мы не просим у вас игрушек или дорогих безделиц. Я прошу вас о безопасности американских граждан. – Будь этот мир совершенным, мы имели бы возможность обезопасить каждое здание, каждый самолет, каждую жизнь. – Фокс застегнула портфель. – Но наш мир далек от совершенства, и бюджет придется урезать так, как я уже сказала. Дебатов и слушаний по этому вопросу проводиться не будет. – Прекрасно! – воскликнул Роджерс. – Когда Пол возвратится, можете начинать прямо с моей зарплаты. Фокс устало прикрыла глаза. – Пожалуйста, генерал, давайте обойдемся без рисовки. – Я вовсе и не пытаюсь драматизировать, – заверил ее Роджерс. – Просто я убежден, что нельзя что-либо делать, не продумав всего как следует. Вы изоляционистка, сенатор. И вы стали ею с того времени, когда произошла трагедия во Франции. – Это не имеет никакого отношения к… – Конечно же, имеет. И я понимаю ваши чувства. Убийцу вашей дочери французы так и не отыскали, и их это, похоже, мало волнует. Так с какой стати мы будем им помогать? И вы позволяете себе привносить это в более крупные вопросы, такие, как вопрос национальной безопасности. – Генерал, – заговорила Марта, – у меня за границей никто не погиб, но я тоже согласна с сенатором. Оперативный центр был создан для того, чтобы оказывать помощь другим госучреждениям, а не другим государствам. Мы как-то упустили это из виду. Роджерс обернулся и посмотрел на Марту сверху вниз. – У вашего отца была песня “Мальчик, потушивший огни”, о белом пареньке, который выключил в клубе свет, чтобы там смог спеть чернокожий певец… – Не надо мне цитировать моего отца, – оборвала его Маколл, – и не надо намекать, что мне повезло с вашим клубом, генерал. Мне никто не помогал получить этот ангажемент… – Если вы позволите мне закончить, – перебил ее Роджерс, – то я имел в виду совершенно не это. Голос генерала сохранил спокойствие. Миссис Роджерс не так воспитала сына, чтобы тот позволил себе повысить голос на женщину. – Я всего лишь пытался объяснить: того, что Гошен называл “прекрасным одиночеством”, просто больше не существует. Ни в мире музыки, ни в мире политики. Если развалится Россия, это повлияет на Китай, Прибалтику и Европу. Если пострадает Япония… – Про теорию “домино” я узнала еще в начальной школе, – заявила Маколл. – Да, мы все ее учили, генерал, – подтвердила сенатор Фокс. – Неужели вы и вправду верите, что Оперативный центр с генералом Майклом Роджерсом являет собой те самые подпорки, на которых и держится крыша палатки? – Мы выполняем свою часть дела, – ответил ей Роджерс. – Но нам необходимо работать еще больше. – А я говорю, мы и так уже наворочали слишком много! – воскликнула Фокс. – Когда я еще только начинала работать в Сенате, самолетам США не позволили пролет транзитом над Францией, чтобы разбомбить Триполи и Бенгази. А ведь считается, что французы – наши союзники. Я тогда же заявила перед всем нашим Сенатом, что, похоже, мы бомбили не ту столицу. Не так давно русские террористы взорвали туннель в Нью-Йорке. Так ли усердно искали убийц русские органы? А эти ваши новые друзья из русского Центра оперативного реагирования, они что, предупредили нас о взрыве? Даже сегодня, разве их оперативники охотятся за своими бандитами по эту сторону океана? Нет, генерал, им до этого нет дела. – Пол ездил в Россию, чтобы установить отношения с их Центром оперативного реагирования, – пояснил им Роджерс. – Мы уверены, что сможем рассчитывать на их сотрудничество. – Знаю, я читала его отчет, – сказала сенатор. – А вы знаете, когда начнется это сотрудничество? После того, как мы вложим десятки миллионов долларов в этот их центр, чтобы он стал таким же современным и эффективным, как наш. Но это случится уже после того, как генерал Орлов уйдет вотставку. Его место займет кто-то другой, кто не так дружественно относится к США, и мы снова останемся наедине с врагом, которому сами же и помогли стать сильнее. – В американской истории полно как удачно использованных шансов, так и досадных потерь, – философски заметил Роджерс. – И еще в ней немало взаимоотношений, которые выстраивались и поддерживались. Нам не стоит терять оптимизм и надежды. Фокс поднялась с кресла. Она передала портфель одному из своих помощников и поправила черную юбку. – Генерал, – обратилась она к Роджерсу, – ваша склонность к наставлениям хорошо известна, но лично мне ваши нравоучения не по вкусу. Я оптимистка и надеюсь, что Америка разрешит свои проблемы. Однако я не стану поддерживать Оперативный центр, если он будет выступать в качестве международной палочки-выручалочки. Мозговой центр – да. Источник разведданных – да. Центр по разрешению домашних кризисов – да. Команда международных спасателей – нет. И для того, что я только что перечислила, вам хватит бюджета, представленного мною. Фокс коротко кивнула Роджерсу, попрощалась за руку с Мартой и направилась к выходу. – Сенатор? – окликнул ее генерал. Женщина остановилась и повернулась к Роджерсу. Тот сделал несколько шагов в ее сторону. Фокс была с ним почти одного роста, и ее ясные серо-голубые глаза практически в упор уставились в его лицо. – Даррелл Маккаски и Лиз Гордон получили задание на разработку проекта, – сообщил ей Роджерс. – Полагаю, вы уже слышали о банде террористов, которая напала на съемочную площадку в Германии? – Нет, – призналась Фокс. – В утренней “Пост” об этом ничего еще не было. – Знаю, – сказал Роджерс. Все правительство узнавало новости либо из газеты “Вашингтон пост”, либо из телепередач канала Си-эн-эн. И он рассчитывал на то, что сенатору еще ничего не известно. – Это случилось часа четыре назад. Убиты несколько человек. Там в командировке находится Боб Херберт, и он попросил нас о помощи. – И вы что же, считаете, мы должны помогать немецким властям проводить расследование? – искренне поразилась женщина. – Что за жизненно важные интересы Америки на сей раз находятся под угрозой? Стоит ли игра свеч? И должно ли это волновать наших налогоплательщиков? Роджерс тщательно взвесил свою следующую фразу. Он расставил капкан, и “Лиса” шла прямого в него. И когда тот захлопнется, сенатору, похоже, будет больно. – Волноваться станут только двое из налогоплательщиков, – ответил генерал. – Родители двадцатиоднолетней девушки, которую, возможно, похитили эти террористы. Серо– голубые глаза женщины подернулись влагой. Сенатор дрогнула, стараясь держаться по-прежнему прямо. Понадобилось какое-то время, прежде чем она снова смогла говорить. – Вы же не берете пленных, генерал, или все же берете? – Беру, когда враг добровольно сдается, сенатор. Она продолжала смотреть на него. Казалось, в ее глазах вдруг собрались все скорби мира, и Роджерс ощутил себя исчадием ада. – Что вы все же хотите от меня услышать? – с явным усилием спросила Фокс. – Конечно же, помогите спасти эту девочку. Она же американка. – Спасибо, – поблагодарил ее Роджерс, – и простите меня ради Бога. Иногда интересы Америки кроются в наших же поступках. Фокс какое-то мгновение продолжала смотреть на Роджерса, а затем перевела взгляд на Марту. Пожелав ей удачного утра, сенатор быстро покинула кабинет. Ее помощники последовали за ней, не отставая ни на шаг. Роджерс не помнил, чтобы он поворачивался и забирал документ о бюджете, но, когда он направился к двери, тот каким-то образом оказался в его руке.Глава 17
Четверг, 2 часа 30 минут, Гамбург, Германия
Анри Торон и Ив Ламбек стряхнули с себя последние остатки сна. Теперь им было не до раскачки. Возвращение Жан-Мишеля разбудило мужчин, а телефонный звонок месье Доминика мигом привел этих двух французских громил в состояние полной готовности. Полной боевой готовности. Жан– Мишель понимал, что, конечно же, сам допустил ошибку. К нему были приставлены телохранители, а он посвоевольничал и отправился в Сант-Паули в одиночку. Все трое приехали в Германию в час ночи, после чего Анри с Ивом резались в “блэкджек” до половины третьего. Ему самому и надо-то было всего лишь растолкать их, и тогда уж они не отошли бы от него ни на шаг и смогли бы наверняка защитить от этих самых фрицев. Так нет же, он дал им поспать. Но, с другой стороны, чего ему было опасаться? – Как вы думаете, для чего месье Доминик посылал нас вместе с вами? – прорычал при виде Жан-Мишеля Анри. – Охранять вас или отсыпаться? – Я никак не думал, что мне угрожает какая-то опасность, – честно признался тот. – Когда имеешь дело с немцами, опасность есть всегда, – мрачно изрек Анри. Месье Доминик позвонил в тот самый момент, когда Ив заворачивал в полотенце кубики льда, чтобы приложить к глазу Жан-Мишеля. Трубку поднял Анри. Их хозяин даже не стал повышать голоса. Впрочем, он никогда его и не повышал. Он попросту объяснил, что им следует сделать, и приказал выполнять сказанное. Оба и так знали, что будут наказаны внеочередной службой на месяц за то, что проспали. Это было обычным наказанием за первый прокол. Тех, кто подводил дважды, увольняли без разговоров. И чувство собственной несостоятельности из-за того, что подвел хозяина, было куда болезненней, чем то, которое они испытали, когда вынужденно оставили подушечку пальца в корзине одной из гильотин месье Доминика. А потому теперь, доехав на такси до Сант-Паули, они терпеливо ждали, прислонившись за машиной, неподалеку от входа в клуб “Аусвехзельн”. Улицы начинали потихоньку заполняться туристами, правда, участок метров в двадцать между французами и дверью клуба оставался относительно безлюдным. Несмотря на внушительный рост – сто девяносто сантиметров, – Анри походил на громадную бочку, Ив был еще выше его и шире в плечах. Первый был вооружен бельгийским пистолетом двойного действия “GP”, а у второго во внутреннем кармане куртки лежала “Беретта-92Р”. Задача их не отличалась особой сложностью: им следовало попасть внутрь клуба и, прибегнув к любым способам, которые только потребуются, заставить герра Рихтера поговорить по телефону. Уже более двух часов Анри неотрывно следил сквозь табачный дым от прикуриваемых одна за другой сигарет за дверью клуба. Когда та, наконец, открылась, он коснулся руки Ива, который тут же прекратил жевать свою самодельную жвачку, и они поспешили вперед. Фигура мужчины гигантских размеров заслонила дверной проем. Французы, сделав вид, что проходят мимо, вдруг резко остановились и, прежде чем колосс успел переступить порог, пистолет Анри уперся ему в живот с требованием вернуться обратно. – Наин, – послышалось в ответ. Либо немец был слишком уж предан своему боссу, либо на нем был бронежилет. Анри не стал утруждать себя повторной просьбой. Он просто с силой ударил каблуком по ноге мужчины и одновременно толкнул его внутрь. Здоровяк со стоном грохнулся о стойку бара, а Анри тут же приставил к его лбу ствол. Ив тоже поспешил достать пистолет и растворился в полумраке, пройдя в глубь помещения справа от них. – Рихтера! – потребовал Анри от мужчины. – Где он? В ответ, вышибала из “Аусвехзельна” послал его по-немецки к черту. Слово “Holle”, означавшее преисподню, было Анри знакомо, а смысл остального он понял по интонации. Француз переместил ствол пистолета к левому глазу мужчины. – Последний раз, – предупредил он по-французски. – Где Рихтер! – Никто не смеет врываться в мой клуб с оружием и тем более в нем распоряжаться, – послышался голос откуда-то из темноты. Владелец его говорил по-французски. – Отпустите Эвальда. Из глубины помещения позади них приближались шаги. Анри не отводил ствола от глаза мужчины. В конце стойки из полумрака проступила смутная фигура мужчины, который неторопливо уселся на высокий табурет. – Я же сказал, отпустите человека, – повторил Рихтер. – И немедленно. Справа к нему приблизился Ив, но немец даже не посмотрел в его сторону. Анри тоже замер. – Герр Рихтер, – обратился он к хозяину клуба, – мой спутник сейчас наберет номер на телефоне, что стоит на стойке, и передаст вам трубку. – И не подумаю ее взять, пока вы держите на мушке моего сотрудника, – твердо заявил Рихтер. Ив скользнул ему за спину, но немец так и не обернулся. Анри попытался всмотреться в лицо Рихтера. У француза было две возможности. Первая – отпустить Эвальда. Это значило бы уступить Рихтеру и создать нехороший прецедент на будущее; Вторая – просто Эвальда пристрелить. Это могло бы встряхнуть Рихтера, но таким образом можно было и накликать на себя полицию. И в любом случае не было гарантии, что Рихтер выполнит то, что ему скажут. Но на самом деле решение оставалось только одно. Распоряжения месье Доминика гласили лишь о том, чтобы доставить Рихтера к телефонной трубке, а затем исполнить еще одно дело. Они здесь не для того, чтобы меряться с кем-то стойкостью. Анри сделал шаг в сторону и отпустил вышибалу. Эвальд с возмущением распрямился, бросил злой быстрый взгляд на француза и поспешил к хозяину с явным намерением защитить. – Все в порядке, Эвальд, – успокоил его Рихтер. – Эти люди меня не тронут. Полагаю, они прибыли лишь для того, чтобы связать меня с Домиником. – Нет, господин, – возразил гигант, – пока они будут здесь, я никуда не уйду. – Правда, Эвальд. Я в совершенной безопасности. Эти люди, возможно, и французы, но вряд ли они идиоты. А теперь иди. Тебя ждет жена, и я не хочу, чтобы она волновалась. Огромный немец перевел глаза с хозяина на Ива и какое-то время с ненавистью буравил его взглядом, а потом покорился. – Да, герр Рихтер. Еще раз – всего вам доброго, – недовольно проговорил он. – Всего доброго, – попрощался Рихтер. – До завтра, утром увидимся. Бросив последний неприязненный взгляд на Ива, Эвальд повернулся и зашагал к выходу. По пути он нарочито задел плечом Анри. Дверь со щелчком захлопнулась. В наступившей тишине Анри расслышал тиканье собственных часов. – – Теперь можешь приступать, – обратился он к напарнику и мотнул головой в сторону черного телефонного аппарата офисного типа. Ив поднял трубку и, набрав нужный номер, протянул ее Рихтеру. Немец, сидевший со сцепленными на коленях руками, даже не шелохнулся. – Включи-ка громкую связь, – процедил Анри. Ив нажал нужную кнопку и положил трубку обратно. Потребовалось прождать больше десяти гудков, прежде чем отозвались на другом конце. – Феликс? – раздался голос из динамика аппарата. – Да, Доминик, я здесь, – откликнулся Рихтер. – Как ваши дела? – Со мной все в порядке, – заверил немец и бросил взгляд на Анри, который прикурил новую сигарету прямо от предыдущей. – За исключением того, что здесь присутствуют два ваших приспешника. Месье, зачем вы меня оскорбляете, угрожая мне силой? Вы что же думали, что я не отвечу на ваш телефонный звонок? – Вовсе нет, – добродушно ответил Доминик. – Я послал их к вам не поэтому. По правде говоря, Феликс, они пришли, чтобы прикрыть ваш клуб. Анри готов был поклясться, что чуть ли не услышал, как напряглась спина Рихтера. – Прикрыть клуб? – удивился Рихтер. – Это за то, что слегка пощипали вашу овечку? Месье Хорна? – Нет, не поэтому, – возразил Доминик. – То, что случилось, – его вина, не надо было соваться в одиночку. Просто я намерен продемонстрировать вам воочию всю тщетность ваших попыток отказаться от моих ценных предложений. – Как обычный бандит, применив грубую силу, – прокомментировал Рихтер. – Я ожидал от вас большей солидности. – Это ваши проблемы, герр Рихтер. В отличие от вас я лишен всякой претенциозности. Я убежден, что удерживать влияние следует любыми средствами, которые имеются в твоем распоряжении. Кстати о средствах, не утруждайте себя звонком в службу, которая обеспечивает девочек и мальчиков для вашего клуба, чтобы внести коррективы на вечер. Вы обнаружите, что они уже предпочли иметь дело с вашими конкурентами. – Мои люди этого не потерпят, – попытался возразить Рихтер. – Покорность из-под палки с ними не пройдет. Анри отметил, что голос Рихтера изменился, утратив всякое самодовольство. И еще француз ощутил на себе его взгляд, когда клал незатушенную сигарету в книгу записи гостей. – Верно, – согласился Доминик. – Их не запугаешь. Но за вами они пойдут. А вы будете делать то, что вам скажут. Иначе вы потеряете нечто большее, чем просто средства к существованию. Уже через несколько секунд книга регистрации гостей задымилась. Рихтер встал и сделал шаг в ее сторону. Анри выставил пистолет, и немец замер на месте. – В вас говорит злость, месье, а не здравый смысл, – сказал Рихтер. – Кому будет польза, если мы обескровим друг друга? Только нашим противникам. – Первую кровь пустили вы, – напомнил Доминик. – Будем надеяться, что и последнюю. Из книги выбился язычок пламени, отбросивший оранжевый отблеск на лицо Рихтера. Его брови сошлись у переносицы, уголки губ опустились. – Сумма страховки клуба достаточна, чтобы начать заново, – продолжил Доминик. – Тем временем я позабочусь, чтобы у вашей группировки были деньги на продолжение дела. Оно-то как раз не пострадает. Пострадает лишь ваша гордыня. А уж по этому поводу, герр Рихтер, я не стану лишаться сна. Когда горящие страницы начали сворачиваться в цветок из черных лепестков, Анри перенес книгу к бару и бросил на нее пачку бумажных салфеток, а затем все это перетащил к баллону с углекислым газом, который стоял рядом с автоматом для газировки. – А теперь я предлагаю вам уйти вместе с моими помощниками, – посоветовал Доминик. – Это не совсем тот “фойер”, с которым вы предпочли бы иметь дело. Удачного дня, Феликс. Связь отключилась, и из динамика послышались короткие гудки. Анри сведал шаг в сторону двери и махнул рукой, подавая знак своему напарнику. – До взрыва осталось минуты две, – напомнил он. – Надо бы поторапливаться. Ив обогнул бар и тоже направился к выходу. По пути он достал изо рта жвачку и прилепил ее снизу к стойке. – Герр Рихтер, – вежливо обратился Анри, – дабы вы не попытались загасить огонь, месье Доминик распорядился, чтобы мы убедились, точно ли вы покинули здание…, или точно ли там остались. Что вы предпочитаете? Рихтер пристально посмотрел на мужчин, в глазах его отражались языки пламени. Невидящим взглядом он уставился перед собой и поспешно вышел из клуба. Французы поторопились последовать за ним. Проходя по улице и усаживась в такси, Рихтер не вымолвил ни слова. Анри и Ив поспешили в противоположном направлении, в сторону, где темнела в синеве Эльба. Они не стали оглядываться назад, когда услышали взрыв, грохот падающих обломков и крики людей – то ли раненных, то ли испуганных, то ли зовущих на помощь… Как только раздался взрыв, водитель такси затормозил и оглянулся назад. Выругавшись, он выскочил из машины, чтобы взглянуть, нельзя ли чем-то помочь. Феликс Рихтер не стал вылезать следом за ним. Он так и остался сидеть, уставившись перед собой. Он не представлял себе, как выглядит Доминик, а потому перед его мысленным взором не появилось никакого лица. Его застилала лишь рдеющая пелена ненависти. И тут замкнутое пространство такси наполнил нечеловеческий крик. Он исходил из самого нутра этого держателя борделя и продолжался до полного его изнеможения, до тех пор, пока у него не заболело не только горло, но и уши. Вместе с криком он выплескивал всю свою ненависть и все свое отчаяние. Наконец он замолчал. Крупные капли пота, выступившие на лбу, стекали на глаза. Дыхание все еще было тяжелым, но теперь он был спокоен и сосредоточен. Теперь он увидел и толпу, собиравшуюся поглазеть на пожар. Порой люди пристально рассматривали его самого, а он отвечал им испепеляющим взглядом, лишенным и тени смущения или страха. Толпа, подумалось Рихтеру, глядя на них. Это был народ фюрера. Они были теми кровяными тельцами, которые сердце фюрера разгоняло по всему этому краю. Толпа… Теперь не осталось никаких путей к сотрудничеству с Домиником. Он откажется стать пешкой или добычей в руках этого человека. И, конечно же, он никоим образом не допустит, чтобы Доминик остался без отмщения. Но уничтожать его нельзя, подумал Рихтер. Француза нужно усмирить. Его следует застигнуть врасплох. Толпа. Народ. Кровь нации. Они должны откликаться на биение сильного сердца. А руководство, или тело нации, должно подчиняться их желаниям. Взглянув в зеркало заднего обзора и увидев, как пламя пожирает его клуб, Рихтер уже знал, что ему следует предпринять. Выйдя из машины, он прошел пару кварталов пешком. Потом поймал другое такси и направился домой, чтобы сделать телефонный звонок. Звонок, который, он был в этом уверен, изменит ход истории Германии…, а значит, и всего мира.Глава 18
Четверг, 8 часов 34 минуты, Нью-Йорк, штат Нью-Йорк
Трехэтажный выкрашенный в коричневый цвет кирпичный дом на Кристофер-стрит в районе Уэст-Вилледж был построен в 1844 году. Его дверь, ставни на окнах и двуступенчатое крыльцо сохранились еще с тех времен. И хотя десятилетиями не обновлявшаяся на наружных стенах краска изрядно облупилась, внутри здание было по-своему даже милым своей потертой временем обстановкой. Из-за близости к меняющим очертания берегам Гудзона полы в доме слегка покоробило, и многие из некрашенных кирпичей даже сместились. Такое смещение опоясало фасад здания волнистыми симметричными трещинами. А места, где растрескавшийся известковый раствор вывалился из кладки, были замазаны заново. Здание было зажато между стоявшим на углу цветочным торговым павильоном и магазином кондитерских изделий. Владельцы ларька, Дэу Юнги – молодая чета корейцев, приехавшая в Штаты в начале восьмидесятых, – не обращали ни малейшего внимания на мужчин и женщин, которые то входили, то выходили из полуторавекового здания. Не было до них дела и Дэниелу Теттеру и Матти Стивенсу, мужчинам средних лет, владельцам кондитерской “Вольтеров Кандид”, располагавшейся за соседней с домом дверью. Даже хозяина прилегающей постройки Теттер и Стивене за все те двадцать семь лет, что здесь торговали, видели считанные разы. Но вот три месяца назад и Юнгов и Теттера со Стивенсом навестили специальный агент Дуглас Ди Мондо из Нью-йоркского отделения ФБР, молодой человек, которому едва исполнилось тридцать два года, и сорокатрехлетний начальник местного отделения нью-йоркской полиции Питер Арден. Торговцам сообщили, что за четыре месяца до этого ФБР и Управление полиции Нью-Йорка создали бригаду по особо важным делам и что та интересуется жителями коричневого дома. Цветочникам и кондитерам сказали, что его арендатор, некий Эрл Гарни, является белым расистом и подозревается в организации насильственных акций против негров и представителей сексуальных меньшинств в Детройте и Чикаго. О чем в разговоре с торговцами умолчали, так это о том, что годом раньше в военизированную группировку “Чистая нация”, в которую входил и Гарни, был внедрен агент ФБР. Отсылая шифрованные письма своей “маме” в Гренда-Хиллз, в Калифорнию, мнимый “Джон Вули” докладывал о тренировочной базе “Чистой нации”, расположенной в горах Мохоук в Аризоне, а также о ее планах влиться в другие расистские организации и добровольные формирования в качестве военизированного отряда. Агенту стало известно, что планируется грандиозная операция в Нью-Йорке, нечто гораздо более серьезное, чем засады, в результате которых остались три трупа негров в Детройте и пять изнасилованных лесбиянок в Чикаго. К сожалению, агента не включили в состав ударного отряда, посланного в Манхэттен, и он не узнал в точности, что же планирует “Чистая нация”. Об этом было известно только командиру отряда Гарни. После месяцев уличной слежки, наблюдений из стоявших неподалеку автомобилей, снятия отпечатков пальцев с бутылок и банок и перепроверки старых дел Ди Мондо с Арденом убедились, что имеют дело непосредственно с командой самых опасных членов из нацистской организации. Шестеро из семерых мужчин и одна из двух женщин, которые проживали в доме, уже имели судимости и в большинстве своем – за тяжкие преступления. Однако узнать о замыслах Гарни бригаде по особо важным делам так и не удавалось. Прослушивание телефонных разговоров ничего не дало. Речь в них шла о погоде, о работе, о семейных делах, а факсовой связью группа не пользовалась. Перлюстрация писем и досмотр посылок тоже ничего не дали. Жильцы дома явно полагали, что за ними почти наверняка следят и уж непременно подслушивают, что само по себе было скрытым признаком того, что ими что-то затевалось. Но вот за пару недель до обращения к Юнгам, Теттеру и Стивенсу группа наружного наблюдения увидела кое-что такое, что предполагало и ответные силовые меры. Они заметили, что девять жильцов коричневого дома все чаще и чаще приносят с собой разномастные коробки, спортивные сумки и чемоданы. Они всегда приходили парами, причем поклажу нес только один из двоих, а второй, неизменно в куртке,. – держал обе руки в карманах. Агенты наружного наблюдения не сомневались, что там скрывались не только руки, но и оружие, впрочем, как и в ручной клади. Однако Ди Мондо и Ардена никак не устраивало захватить просто большую сумку с оружием. Если в здании создавался оружейный склад, они хотели бы иметь его целиком. Идея провести обыск в помещениях была отвергнута. К тому времени, когда оперативники добрались бы до третьего этажа – а именно на верхних этажах, как правило, и устраивался штаб, – подозреваемые успели бы уничтожить все компрометирующие документы и компьютерные дискеты. Кроме того, и Ди Мондо и Арден не намерены были играть с этими субъектами в бирюльки. Глава местного ФБР согласился с их доводами и дал добро на размещение группы захвата – тихое и ненавязчивое. И цветочники и кондитеры охотно разрешили использовать свои магазины в качестве “крыши” для оперативников. Они опасались не только непосредственных нападений со стороны экстремистов, но и возможных последствий. Тем более что все они были участниками марша протеста против бесчинств бритоголовых в Вилледж летом 1995 года, объясняя это тем, что не смогли бы спокойно жить, если бы из-за их бездействия погибли другие. Ди Мондо пообещал, что управление полиции обеспечит и тем и другим защиту как на работе, так и дома. На размещение группы захвата ушло некоторое время. У Юнгов стал работать агент ФБР Парк, кореец американского происхождения. Теттер и Стивене наняли Джонса, чернокожего торгового клерка, который на самом деле был инспектором Управления полиции Нью-Йорка. Оба новых работника частенько выходили на улицу перекурить, и люди, жившие в старом доме, могли их видеть. Через две недели оба хозяина магазинов наняли еще по три помощника, и таким образом количество оперативников рядом с объектом достигло восьми человек. Все они работали в дневную смену, то есть в то время, когда обитатели дома проявляли наибольшую активность. Настоящим же работникам обоих магазинов заплатили за то, чтобы они сидели по домам. Каждый новый сотрудник делал все, чтобы люди, входившие и выходившие из дома, наверняка их приметили. Они старались попадаться на глаза как можно чаще, чтобы в конце концов примелькаться. Местный постовой полицейский был временно переведен в другое место, и его заменил сам Арден. Ди Мондо, скрыв фигуру культуриста под бесформенным балахоном, изображал из себя бездомного уличного бродягу, который то и дело устраивался спать прямо на ступеньках подъезда, так что его приходилось оттуда сгонять чуть ли не пинками. Дело дошло до того, что сам Гарни пожаловался Ардену и попросил того “убрать этот кусок дерьма” подальше от их дома. Полицейский пообещал принять меры. ФБР под видом потенциального покупателя получило у владельца поэтажные планы здания. Чертежи отсканировали и ввели в компьютер нью-йоркского отделения. На их основе смоделировали трехмерное изображение внутренних помещений здания и разработали план захвата. Был назначен день и выбрано утреннее время, когда узкая с односторонним движением улочка была наименее малолюдной. Те, кто собирались на работу, уже уйдут, а туристы еще не потянутся в сторону Гринвич-Вилледж. Еще раньше назначенного времени, когда было еще темно, в магазины незаметно пробрались переодетые полицейские. В каждом магазине разместилось по пять человек. В их задачу входило произвести официальные аресты, как только схватят преступников. Основная группа захвата, размещенная в обоих магазинах, должна была начать свои действия, как только Ди Мондо выкрикнет “эй”. Фэбээровец должен был подать знак либо в случае, если кто-то начнет сталкивать его со ступеней, либо – если убрать его с крыльца попытается сам Арден. Как только основная группа придет в движение, группа поддержки из двенадцати человек покинет микроавтобус, припаркованный за углом на Бликер-стрит. Шестеро из них должны были проникнуть в здание, только услышав звуки стрельбы. Если это случится, полиция перекроет улицы и не позволит выходить наружу никому из проживающих в близлежащих домах. Вторая шестерка из группы поддержки согласно плану занимала позиции перед зданием, чтобы перехватить его обитателей, если тем вдруг удастся оттуда выбраться. На той же Бликер-стрит на случай необходимости ожидала машина “скорой помощи”. Все началось в 8.34 утра. Ди Мондо пристроился на крыльце коричневого дома с кружкой кофе и рогаликом в руках. Последние несколько недель первая пара покидала здание обычно между десятью и половиной одиннадцатого, затем они добирались на метро до 33-й улицы и заходили в контору на Шестой авеню. В конторе не предпринимали ни малейших попыток скрывать, чем занимаются. Там размещалась небольшая редакция и отдел распространения расистского журнала “Фюрер”. Посетители приходили и уходили с вполне безобидными вещами. ФБР проверяло коробки, пересылаемые на адрес журнала, но никакого оружия так и не обнаружило. Оставалось только предполагать, что дельцы скупают холодное и огнестрельное оружие, боеприпасы и взрывчатку прямо на улицах и складируют все это дома, чтобы затем передать в “Чистую нацию” или кому-то еще. Дверь коричневого дома открылась в 8.44. Ди Мондо тут же швырнул кружку вправо от себя, в сторону кондитерской, и упал на спину, оказавшись наполовину в подъезде. Ожидавший в магазине Арден, как только это увидел, решительно вышел на улицу. Тем временем через Ди Мондо попыталась перешагнуть молодая ярко крашеная блондинка. – Офицер! – крикнула женщина. – Уберите отсюда эту падаль! Высокий усатый мужчина, следовавший за блондинкой, приподнял намного уступающего ему ростом Ди Мондо за шиворот и изготовился спустить его вниз на тротуар. – Эй! – завопил мнимый бродяга. Из цветочного магазина появился агент, который мигом оказался позади женщины. Когда та уже готова была кинуться на Ди Мондо, оперативник бросился между ними и толкнул ее к цветочному магазину. Женщина завизжала, но тут появился второй агент и сообщил ей, что она арестована. Женщина стала сопротивляться, и полицейские нацепили на нее наручники и затолкали в подсобку. Тем временем Арден уже направлялся в подъезд. – Что за черт, что вы делаете?! – выкрикнул усатый неонацист. Его возня с упирающимся Ди Мондо все еще продолжалась. Но тут подоспевшие два агента сноровисто затащили мужчину в подъезд. – Сэр, не беспокойтесь, – нарочито громко проговорил Арден. – Уж я-то позабочусь, чтобы этот прохвост вас больше не беспокоил. Инспектор сделал это на случай, если их слышит кто-то наверху. Он уже достал свой лоснящийся девятимиллиметровый “Зиг-Зауэр Р226” и прижался спиной к стене слева от лестничного пролета. Ди Мондо метнулся вправо, сжимая в руке автоматический “кольт” сорок пятого калибра. Затем попарно вошли остальные восемь оперативников. Первые двое перекрыли комнату на первом этаже, расположенную прямо за лестницей. Один из них присел на корточки рядом с дверью, а второй остался неподалеку от ступеней, имея полный обзор площадки, расположенной при входе. Вторая пара агентов скользнула между Ди Мондо и Арденом. Они осторожно поднялись по лестнице, держа корпус как можно прямее и наступая строго на середину каждой ступени – при таком передвижении старые ступеньки меньше скрипели, – и заняли позиции на площадке первого этажа. Следующая пара оперативников застыла, пройдя половину второго лестничного пролета. Четвертая пара поднялась выше и заняла позиции на лестничной площадке второго этажа. Один из агентов перекрыл дверь в комнату, другой – лестницу. Теперь замыкающая пара поднялась до половины последнего пролета. После этого Ди Мондо и Арден поднялись на верхнюю площадку. Агент ФБР встал прямо перед дверью, а инспектор полиции занял позицию справа от нее рядом с лестницей. Пистолет Ардена смотрел вверх, а глаза – на напарника. И тут он должен был действовать по знаку Ди Мондо. Если тот зайдет внутрь, он последует за ним. Если же Ди Мондо отступит – прикроет его отход и опять же последует за ним. Ди Мондо слазил в карман своего видавшего виды балахона и выудил оттуда небольшое устройство, напоминавшее обыкновенный шприц для уколов, только в нижней его части имелась небольшая коробочка размером с три сложенных столбиком десятицентовых монеты. Не выпуская пистолета из правой руки, агент присел на корточки и аккуратно вставил тонкий кончик устройства в замочную скважину. ОПФРАДО – оптоволоконный перископ-фотокамера для работы при доступном освещении – предоставлял пользователю полный обзор помещения без дополнительного облучения в оптическом или звуковом диапазоне. В крохотной коробочке находились кадмиевая батарейка и пленка для съемки того, что попадет в объектив. Ди Мондо осторожно повел устройством слева направо, нажимая на донышко кассеты с пленкой каждый раз, когда хотел сделать снимок увиденного. Когда дело дойдет до суда над этими выродками, улики на фотографиях сыграют важную роль. В особенности если учесть, что прибор показал козлы с автоматами, пару гранатометов М79 и небольшую пирамиду, составленную из пистолетов-пулеметов FMK. В комнате находились трое. Мужчина и женщина завтракали за столом в правом углу помещения. Третьим был сам Гарни, он сидел за компьютерным столиком лицом к двери и работал с переносным компьютером. Это значило, что остальные неонацисты находятся в спальнях на нижних этажах. Ди Мондо выставил вверх три пальца и указал ими на дверь. Арден посмотрел в низ лестницы, тоже поднял три пальца и указал ими на комнату. Затем он подождал, пока оставшиеся оперативники проверят свои помещения. Снизу подали знак, что остальные члены группы обнаружены по двое в каждой из комнат. Выставив вверх большой палец, Ди Мондо сообщил, что они приступают к следующему этапу операции. Следовало торопиться, пока кто-нибудь из жильцов не решил выйти за газетой или просто прогуляться. Ди Мондо убрал свой прибор. Двери скорее всего были укреплены металлическими прутьями, и потому было решено не делать попыток вышибить их телом. Оперативники, занявшие позиции у дверей, закрепили чуть левее дверных ручек пластиковую взрывчатку. Заряды были достаточно мощными, чтобы вышибить и замки и металлические штыри. Снаружи на каждый заряд наложили по небольшому металлическому щиту, направляющему взрыв, и таймер с намагниченным корпусом. В верхней части таймера находился пластмассовый колпачок, как только его снимали, начинался десятисекундный обратный отсчет. По окончании отсчета таймер посылал через металл электрический заряд, и взрывчатка детонировала. Ди Мондо отклонился чуть назад, а Арден продолжал внимательно следить за ним. Ди Мондо кивнул, и инспектор повторил его движение. То же самое сделал агент, находившийся ниже по лестнице. Мысленно сосчитав до трех, Ди Мондо кивнул еще раз, и все оперативники сдернули колпачки со своих таймеров. Пока шел отсчет секунд, агенты, находившиеся на лестничных площадках, быстро переместились к дверям и приникли к стенам по обе стороны от них. Планируя захват, они учитывали все возможные варианты того, как могут размещаться члены нацистской группы, и теперь оперативники перераспределились в соответствии с расчетами. Агенты Парк и Джонс поднялись наверх. Парк встал позади Ди Мондо, а Джонс остался на верхних ступенях, рядом с Арденом. Остальные агенты заняли позиции возле дверей на первом и втором этажах. Ди Мондо сместился влево, чтобы его не задело выбитой взрывом дверной ручкой. Затем поочередно указал на себя, на Парка и на Джонса. Это был порядок, в котором им следовало разобрать неонацистов, как только оперативники окажутся внутри. Инспектор Арден оставался “агентом без портфеля”, который в случае надобности должен был прийти на помощь любому. Таймер закончил отсчет, и прогремел взрыв, похожий на хлопок, как от лопнувшего бумажного пакета. Бронзовая ручка отлетела на лестничную площадку, а дверь распахнулась внутрь. Ди Мондо первым ринулся вперед, за ним, не отставая ни на шаг, кинулись Парк, Джонс и Арден. Клубы дыма от взрыва тоже устремились внутрь комнаты, но агенты их опередили и успели развернуться в линию. Почти одновременно все они прокричали: “Не двигаться!”, чтобы как можно сильнее ошеломить противника. Услышав взрыв, двое из расистов, мужчина и женщина, поднялись из-за стола, но оставались на месте. А вот Гарни времени не терял. Вскочив со стула, он швырнул свой компьютер в Парка и сунул правую руку под стол. Парк опустил свой пистолет и поймал чемоданчик с компьютером. – Возьми его! – крикнул он Ардену. Инспектор среагировал раньше, чем услышал команду. Он наставил свой пистолет на Гарни, который извлек из кобуры, закрепленной под крышкой компьютерного столика, пистолет-пулемет “соколовский” сорок пятого калибра. “Соколовский” сработал первым, и пуля ударила Ардену в край бронежилета. Его левое плечо дернулось, и инспектора с силой отбросило на пол, что уберегло его от пуль, веером последовавших за первой. Как только они ударили в противоположную стенку, Арден тоже открыл огонь. То же самое сделал Парк, который успел присесть на корточки и положить компьютер на пол. Одна из пуль полицейского угодила нацисту в левое бедро, другая – в правую ступню. Парк проделал дыру в правом предплечье Гарни. Злобно взвыв от боли, главарь выронил пистолет и завалился на левый бок. Парк поспешил к нему и приставил ствол к его виску. За время четырехсекундной перестрелки ни мужчина, ни женщина даже не шевельнулись. На нижних этажах стрельбы не было, однако, услышав выстрелы наверху, внутрь здания незамедлительно устремилась группа поддержки. Ее члены взбежали на третий этаж как раз тогда, когда Парк защелкивал наручники на истекающем кровью Гарни. Ди Мондо и Джонс поставили своих пленников лицом к стене и приказали им убрать руки за спину. Как только на них тоже надели наручники, женщина принялась кричать на Ди Мондо, что тот предает собственную расу, а мужчина пригрозил местью его семье. Однако оба ни слова не бросили Джонсу. В помещении появились три члена группы поддержки, действовавших по формуле два-один: двое из агентов ворвались внутрь, взяв под прицел соответственно правую и левую половины комнаты, а третий, по пояс высунувшись из двери, прикрывал их сзади. Увидев лежащих на полу Ардена с Гарни и скованную наручниками парочку, они вызвали “скорую помощь”. Как только люди из группы поддержки занялись пленными, Ди Мондо поспешил к лежавшему инспектору. – Никак не могу поверить… – с трудом выдохнул Арден – Не разговаривай, – приказал Ди Мондо и опустился на колени возле его головы. – Если что-то сломано, не хотелось бы, чтобы произошло лишнее смещение. – Ясное дело, что сломано, – прохрипел Арден. – Мое чертово плечо. За двадцать лет оперативной работы ни одного ранения! Господи! Да ни одной царапины, пока этот хрен меня не зацепил! Купиться на такой дешевый приемчик! Ничего же нового – все тот же пистолет под столом. – Вы подохнете! Вы все подохнете! – бормотал Гарни, когда его укладывали на носилки. – Рано или поздно, да, – философски согласился Ди Мондо. – Но до тех пор мы будем расчищать заросли и выкуривать оттуда змеенышей вроде тебя. – Вам уже не придется никого выкуривать, – прохрипел Гарни. Он закашлялся и добавил сквозь зубы: – Мы уже идем, чтобы вытравить вас.Глава 19
Четверг, 14 часов 45 минут, Гамбург, Германия
Худ и Мартин Ланг были оба немало удивлены, когда Хаузен, вернувшись, сообщил, что вынужден их покинуть. – До встречи в моем офисе, – сказал он, попрощавшись за руку с Худом, и, отвесив легкий кивок Столлу и Лангу, ушел. Ни Худ, ни Ланг не стали настаивать и спрашивать, что же произошло. Они просто молча наблюдали, как Хаузен решительным шагом направился к стоянке автомобилей, где находилась его машина. Когда та уже исчезла из виду, Стол недоуменно спросил: – Он что, считает себя суперменом или вроде того? “Похоже, там есть работа для “Ubermensch” «Сверхчеловек (нем.).»? – передразнил он, вставив немецкое слово. – Я еще никогда его таким не видел, – признался Ланг. – Он выглядел очень обеспокоенным. А вы заметили его глаза? – Что вы имеете в виду? – поднял брови Худ. – Они были красными, – пояснил ему Ланг. – Как если бы он до этого плакал. – Может быть, кто-то умер? – предположил Худ. – Возможно, но он бы нам об этом сказал. И отложил бы нашу встречу. – Ланг медленно покачал головой. – Очень странно… Худ, сам не понимая почему, тоже испытывал беспокойство. Несмотря на то что он был едва знаком с Хаузеном, у него сложилось впечатление, что заместитель министра был человеком необычайно сильным, но в то же время готовым на сострадание. Он был из тех политиков, которые отстаивают свои убеждения потому, что считают их наилучшими для своей страны. Из краткого досье, подготовленного Лиз Гордон, Худ узнал, что Хаузен открыто выступал против неонацистов, причем уже много лет, начиная еще с первых “дней хаоса”. Хаузен опубликовал серию непопулярных редакционных статей, требующих обнародования “Книги мертвых из Аушвица” – гестаповского списка людей, погибших в этом концентрационном лагере. Похоже, убегать от чего-то Хаузену было несвойственно. Однако дело оставалось делом, и Ланг, постаравшись изобразить, что ничего особенного не произошло, повел их в свой кабинет. – Что вам потребуется для вашей презентации? – поинтересовался промышленник. – Только-то и всего, что ровная поверхность, – ответил ему Столл. – Крышка стола или пол вполне подойдут. Лишенный окон кабинет оказался на удивление небольшим. Он освещался утопленными в потолок лампами дневного света, а единственной дополнительной мебелью служили два белых кожаных дивана, расставленные напротив друг друга. А вот письменный стол Ланга оказался необычным – его длинная стеклянная крышка опиралась на две колонны из белого мрамора. Стены кабинета тоже были белыми, а пол выстлан белой плиткой. – Насколько я понял, вы любите белый цвет, – заметил Столл. – Говорят, он успокаивающе действует на психику, – объяснил ему Ланг. – Где бы я мог это расставить? – Столл приподнял руку, сжимавшую ремни рюкзака. – Прямо на столе, – кивнул Ланг. – Стекло очень прочное и не подвержено царапинам. Столл водрузил рюкзак рядом с белым телефонным аппаратом. – Успокаивающе действует на психику, – повторил он слова Ланга. – Вы имеете в виду, что белый цвет действует не столь угнетающе, как черный, и не наводит на грустные мысли, как голубой, что-то в этом роде? – Именно так, – подтвердил Ланг. – Могу себе представить, что будет, если я вдруг на этом основании попрошу у сенатора Фокс деньги на белую краску, чтобы перекрасить весь Оперативный центр, – сказал Худ. – Вы получите красную, – усмехнулся Столл, – и не видать вам больше зеленой. Худ только поморщился, в то время как Ланг внимательно наблюдал за тем, как Столл расстегивает рюкзак. Первым, что тот извлек, оказался серебристый ящик размером с коробку из-под обуви. У него было что-то вроде ирисовой диафрагмы на передней стороне и окуляр на задней. – Твердотельный лазер с видоискателем, – охотно пояснил Столл. Второй предмет напоминал компактный факсимильный аппарат. – Система воспроизведения изображения с оптическим и электронным датчиками, – продолжал пояснять Столл. Наконец он достал белый пластиковый ящик с проводами, размером чуть меньше первого. – Источник питания. Никогда не знаешь, где придется это разворачивать, то ли в глуши, – Столл ухмыльнулся, – то ли на лабораторном столе. – Разворачивать…, что? – Ланг не сводил с приборов настороженного взгляда. – Строго между нами, – предупредил Столл, – то, что мы называем “Ти-берд” «“T-Bird” – происходит от термина “голубиное зрение” (англ.). Способность одинаково хорошо видеть как на очень больших, так и на очень малых расстояниях; употребляется также для обозначения разведывательных летательных аппаратов. Кроме того, в устройстве, о котором идет речь, используется излучение в терагерциевом диапазоне – так называемое Т-излучение.». Эта штука направляет короткий лазерный импульс в твердотельное устройство, генерирующее лазерные импульсы. Эти импульсы длятся всего лишь, э-э…, одну сотую фемтосекунды, то есть одну десятую одной триллионной доли секунды. Он нажал на квадратную красную кнопку на задней панели источника питания. – В результате мы получаем волны с терагерциевой частотой, которые болтаются в диапазоне между инфракрасными и радиоволнами. И вот они-то и дают вам возможность узнать, что находится внутри или за каким-то тонким материалом – бумагой, деревом, пластиком, практически чем угодно. Для того чтобы узнать, что же находится по ту сторону, остается только расшифровать изменения, произошедшие в форме волны. А в сочетании вот с этой штучкой, – Столл похлопал по устройству воспроизведения, – вы действительно сможете увидеть внутренности объекта. – Вроде рентгеновского аппарата, – предположил Ланг. – Только без всяких “рентгенов”, – ответил Столл. – Вы также можете использовать его для определения химического состава объектов, например, количества жиров в ломтике ветчины. И прибор гораздо портативней рентгеновского аппарата. Столл приблизился к Лангу и протянул руку. – Не дадите ли мне свой бумажник, – попросил он. Ланг полез во внутренний карман пиджака и передал бумажник ученому. Тот положил его на другой конец стола, а затем по дошел к приборам и нажал на расположенную рядом с белой зеленую кнопку. Серебристый ящик слегка зажужжал, и через короткое мгновение изнапоминавшего факс устройства пополз лист бумаги. – Практически никакого шума, – заметил Столл. – Когда я включал его в лаборатории, техник рядом со мной так ничего и не услышал. Когда бумага перестала ползти, Столл оторвал листок и коротко на него взглянул. – Это ваши жена и дети? – спросил он, передавая страницу Лангу. Промышленник посмотрел на слегка размытое черно-белое изображение своей семьи. – Замечательно! – воскликнул он. – Просто удивительно! – Представьте себе, что можно получить, пропустив изображение через компьютер, – сказал Столл. – Почистив мусор и грубые очертания и выделив детали. – Когда наша лаборатория только еще разработала эту технику, – заговорил Худ, – то поначалу мы пытались определить, какого типа газы и жидкости содержатся внутри взрывчатых устройств. Зная это, мы могли бы их нейтрализовать, не приближаясь на опасное расстояние. Проблема заключалась в том, что по другую сторону от объекта должен был находиться приемник, анализирующий Т-излучение уже на выходе. Но затем наш научно-исследовательский отдел нашел способ объединить источник излучения с анализатором. Таким образом “Ти-берд” и превратился в инструмент для разведки. – Какова его дальность действия? – поинтересовался Ланг. – Луна, – ответил Худ. – По крайней мере, это самое большое расстояние, на котором мы его проверяли. Заглядывали внутрь спускаемого аппарата “Аполло-II”. Астронавты Армстронг и Олдрин оказались исключительно славными ребятами. Теоретически он должен работать так далеко, как достанет лазер. – Боже мой! – восхитился Ланг. – Это же здорово. Худ стоял немного в стороне, но теперь подошел поближе. – “Ти-берд” станет жизненно важной составляющей регионального оперативного центра, – обратился он к Лангу. – Но нам необходимо сделать его более компактным и увеличить разрешающую способность, так чтобы оперативники могли им пользоваться в полевых условиях. Нам также необходимо научиться отфильтровывать посторонние изображения, например, металлические каркасы внутри стен. – И вот тут-то и понадобятся ваши микрочипы, – заметил Столл. – Нам хотелось бы, чтобы кто-то мог встать рядом с посольством и прочитать диппочту, находящуюся внутри. – Дело сводится к техническому обмену, – продолжил Худ. – Вы получаете то, что находится в этом ящике…, мы получаем ваши микропроцессоры. – Поразительно! – не успокаивался Ланг. – А существует что-нибудь такое, через что “Ти-берд” не может увидеть? – Металл, вот сложный вопрос, – ответил ему Столл. – Но мы над этим работаем. – Поразительно, – повторил Ланг, продолжая всматриваться в фотоснимок. – Но знаете, что тут самое потрясающее? – спросил Столл. – Пока мы будем улаживать все наши вопросы, подумайте о тех деньгах, которые мы могли бы сделать на продаже металлизированных бумажников!Глава 20
Четверг, 8 часов 47 минут, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
– Да, вы тот еще фрукт, и серьезно подпорченный. Полное горечи заявление Марты Маколл, прежде чем Майк Роджерс на него отреагировал, на какое-то время повисло в воздухе. Генерал остановился в нескольких шагах от двери. Когда он заговорил, то постарался не утратить выдержки. Как бы ему ни претило, когда люди не могут относиться друг к другу просто по-человечески, он не мог состязаться с Мартой на равных в брошенных ему в лицо обвинениях. Если белый мужчина чем-то задевал темнокожую женщину, он был вынужден вымаливать чуть ли не официальное прощение. И это была уже иная крайность, это было неизбежное, пусть даже необходимое, но выводящее из себя наследие, которое осталось от явлений вроде ассоциации “Только для белых”. – Мне очень жаль, что у вас создалось такое впечатление, – ответил Роджерс. – И если это хотя бы чуточку важно, мне также жаль, что я так расстроил сенатора. – Честно говоря, ни черта это не важно, – призналась Марта. – Вы воспользовались смертью ее дочери, чтобы привести женщину в замешательство, а после этого обозвали ее врагом. И вы же еще имеете наглость заявлять, что вам очень жаль? – Все верно, – согласился генерал. – Только, Марта, это не наглость, а выражение сожаления. Мне жаль, что пришлось так поступить. – В самом деле? – ехидно спросила она. Роджерс повернулся, чтобы выйти, но Марта перехватила его, встав между ним и дверью. Расправив плечи, она приблизилась к нему, так что между их лицами осталось не больше фута. – Скажите, Майк, – заговорила она, – вы исполнили бы тот же фокус с Джеком Чаном, или Джедом Ли, или любым иным сенатором-мужчиной из тех, с кем мы имеем дело? Были бы вы столь же бесчувственны с ними? Женщина говорила таким тоном, что у Роджерса сложилось впечатление, будто он находится под трибуналом. Ему захотелось послать ее подальше, но он заставил себя спокойно ответить: – Скорее всего, нет. – Вы просто чертовски правы, что “скорее всего, нет”, – торжествующе воскликнула Марта. – Клуб взрослых мальчиков заботится о своих членах. – Да не в этом дело, – возразил Роджерс. – Я бы вел себя с сенаторами Чаном и Ли по-иному, потому что они не стали бы пытаться унизить меня и поставить на колени. – О, так вы считаете, что все это было направлено лично против вас? Что сенатор хочет ощипать нас из-за того, что имеет что-то против Майка Роджерса? – Отчасти, – подтвердил Роджерс. – Не из-за моего пола и не из-за меня лично, а потому, что я убежден, что у США, как у единственной оставшейся супердержавы, существует обязанность вмешиваться там и когда это только необходимо. И наш центр тут является наиважнейшим и наиболее быстро реагирующим инструментом. Марта, неужели вы действительно думаете, что я продвигал собственные интересы? – Да, я так думаю, – призналась она. – По крайней мере со стороны это выглядело очень похоже. – Я не делал этого, – сказал Роджерс. – Я продвигал наши общие интересы. Ваши, свои, Пола, Энн, – Лиз, духа Чарли Скуайрза. Я защищал Оперативный центр и “Страйкер”. Скольких денег, скольких жизней стоила бы новая корейская война? Во что обошлась бы гонка вооружений с новым Советским Союзом? То, что мы тут сделали, сберегло государству миллиарды долларов. Говоря все это, он заметил, что Марта слегка расслабилась. Но только слегка. – Так почему же вы не поговорили с нею так, как говорите со мной? – спросила она. – Потому, что меня поставили перед совершившимся фактом, – ответил Роджерс. – Мои доводы были бы использованы только для того, чтобы попрактиковаться в битье. – Я увидела, что вы позаимствовали у Пола самое худшее, – сообщила она. – Я его подчиненный. – А разве Оперативный центр не подчиняется сенаторам Фокс, Чану, Ли и другим членам Конгресса, входящим в Комитет по делам разведки? – До некоторой степени, – признал генерал. – Но ключевым словом здесь остается “комитет”. Сенаторы Чан и Ли не являются непримиримыми изоляционистами. Они переговорили бы о сокращении с Полом или со мной, дали бы нам возможность обсудить вопрос, выслушали бы наши доводы. Марта подняла к щеке сжатый кулак и, тряся им, передразнила: – Давайте послушаем об этом в курилках. – И все же дело там делается. – Мужчинами, – добавила Марта. – Боже упаси, если женщина примет решение и потребует от мужчины претворить его в жизнь. А уж если она это сделает, вы разворачиваетесь и отвешиваете ей оплеуху. – Точно с такой же силой, с какой она ударила меня, – заверил Роджерс. – И после этого вы считаете, что я там какой-то фрукт? А кто тут требует равенства, но лишь когда это ему удобно? Марта ничего не ответила. Роджерс опустил взгляд. – Думаю, мы что-то слегка увлеклись и ушли в сторону. У нас хватает других проблем. Какие-то подонки собираются выйти в Интернет с видеоиграми, демонстрирующими, как белые линчуют чернокожих. Позже я встречаюсь с Дарреллом и Лиз, чтобы посмотреть, нельзя ли вывести из строя их оборудование. Я буду рад, если вы внесете тут посильную лепту. Марта кивнула. Роджерс посмотрел на женщину, и в душе его заскребли кошки. – Послушайте, – заговорил он, – мне не нравится, если у кого бы то ни было возникает бункерное мышление. Особенно у меня самого. Я думаю, это происходит из-за местничества. Армия приглядывает за армией, морская пехота за морской пехотой… – Женщины за женщинами, – сухо добавила Марта. Роджерс улыбнулся. – Туше «Туше (louche) – трогать, касаться (франц.). В фехтовании – укол (удар) в поражаемое пространство фехтовальщика.». Полагаю, подспудно все мы по-прежнему всего лишь плотоядные. – Это только один из способов перевернуть все с ног на голову, – отозвалась она. – Хорошо, вот вам другой, – предложил Роджерс. – “Я буду самодержицей: это дело – мое. А простит ли меня милостивый Господь: это дело – его”. Это сказала женщина. Екатерина Великая. Так что, Марта, иногда я могу быть автократом. И в таких случаях я смогу лишь надеяться, что вы меня простите. Марта прищурила глаза. Ей все еще хотелось выглядеть сердитой, но у нее это не получилось. – Ответное туше, – улыбнулась она. Роджерс тоже еще раз улыбнулся и посмотрел на часы. – Мне нужно позвонить. Почему бы вам не связаться с Лиз и Даррелом и не ускорить это дело. Так что до скорой встречи. Марта расслабила плечи и отступила в сторону. – Майк? – обратилась она, когда тот уже прошел мимо. Роджерс остановился. – Да? – И все же вы причинили слишком большую боль сенатору, – сказала она. – Сделайте мне одолжение, позвоните ей позже, просто убедитесь, что с ней все в порядке. – Я собирался это сделать, – ответил Роджерс. – Я ведь тоже умею прощать.Глава 21
Четверг, 14 часов 55 минут, Гамбург, Германия
Вот уже битый час, не добавивший ему особых радостей, Боб Херберт не слезал с телефона. Сидя в своем кресле-каталке и пользуясь персональной линией, он посвятил часть времени переговорам с Альберто Гримоутизом, своим помощником в Оперативном центре. Свежеиспеченный доктор психологии пришел в центр прямо из Университета Джонса Хопкинса, и ему не занимать было ума и хороших идей. Альберто был, конечно же, очень молод, ему не доставало богатого жизненного опыта, но зато он проявлял исключительное трудолюбие, и Херберт относился к нему, как к брату-подростку. Вопрос номер один, как сказал Херберт, заключался в том, чтобы постараться определить, чью из разведок своих союзников можно потрясти на предмет самой свежей информации о немецких террористах. Они подозревали, что, кроме израильтян, британцев и поляков, эти группировки никто внимательно не отслеживает. Никакие другие страны не испытывали столь сильного и продолжительного внутреннего страха перед немцами, как эти. Херберт не стал прерывать связь, пока Альберто сверялся с базой данных по их собственной агентурной разведке. Эта информация содержалась в электронной папке, которую Херберт окрестил “подкожными запасами” Оперативного центра, и значилась как ЗАПИС – зарубежные подпольные источники сведений. Херберт каждый раз стеснялся клянчить данные у других разведок, однако его собственные источники в Германии были достаточно хилыми. До объединения Западной Германии с Восточной Соединенные Штаты очень активно помогали ФРГ разрабатывать террористические группировки, появлявшиеся с Востока. После воссоединения американская разведка постепенно ушла из страны. Немецкие террористы стали европейской заботой. Из-за обглоданного до костей бюджета и ЦРУ, и Национальное бюро разведки, и другие сборщики информации разрывались на части, чтобы не уступить Китаю, России и Западному полушарию. Нашим умникам стало не до того, чтобы разбираться с еще одной горячей точкой, создающей серьезные проблемы, с горечью подумал Херберт. Конечно, даже если предположить, что у других государств и есть агентура в Германии, это вовсе еще не значит, что они будут готовы поделиться информацией. Со времен скандалов, связанных с утечкой сведений из разведслужб США в восьмидесятые годы, которые нашли широкое освещение в прессе, другие правительства крайне неохотно рассказывали о том, что им известно, не желая компрометировать собственные источники. – Хаб и Шломо располагают четырьмя и десятью действующими агентами соответственно, – сообщил Альберто. Он имел в виду коммандера Хаббарда из британской разведки и Ури Шломо Зохара из израильского “Моссада”. Поскольку телефонная линия не была защищена, Херберт не стал вдаваться в подробности. Да ему и так было известно, что в Германии большинство из агентов Хаббарда заняты пресечением поставок контрабандного оружия из России, а израильтяне отслеживают потоки вооружения, направлявшегося к арабам. – Похоже также, что Богги со своими ребятами все еще разгребает русские дела. – продолжил Альберто. Это была ссылка на генерала Богдана Лозу из польской разведки и недавние события на границе с Россией. – Хотите посмеяться? – добавил он. – Можно разочек, – разрешил Херберт. – Глядя на этот список, я вижу, что рассчитывать на помощь мы можем только со стороны Бернара. Не будь ситуация действительно настолько серьезной, Херберт и впрямь рассмеялся бы. – Помощь?! С их стороны?! – воскликнул он. – Ну, этого нам уж точно не дождаться. Исключено! – И все-таки, а вдруг? – не согласился Альберто. – Секундочку, я только просмотрю отчет Даррелла. Ожидая, Херберт принялся выстукивать о подлокотник своего кресла ритм песни “Алабамские оковы”. Говоря о Бернаре, они имели в виду полковника Бернара Бенджамина Беллона, главу Group d'Intervention de la Gendarmerie Nationale – группы реагирования Национальной жандармерии Франции. Уж так исторически сложилось, что эта силовая структура становилось слепа и глуха, если только преступления были связаны с проявлениями расизма, в особенности когда они совершались по отношению к евреям или иммигрантам. А еще жандармерия находила понимание у немцев. Если бы там не было французских агентов, Германия никогда не раскрыла бы имена тысяч и тысяч коллаборационистов, сотрудничавших с нацистами во время войны. Некоторые из этих мужчин и женщин сегодня являлись лидерами в политике и бизнесе и опирались на французские силовые органы, чтобы их оставили в покое. Беллон же являлся одним из самых яростных и жестких поборников справедливости из тех, кого знал Херберт. И полковник старался вытащить сопротивлявшуюся и голосившую “Жандармери” из болота ее собственной бездеятельности. Тем не менее Беллон оставался подотчетен властям, а эти власти недолюбливали Соединенные Штаты. Они в свою очередь испытывали очередной острый приступ национализма. Дело дошло даже до того, что из словарей выкидывались английские слова, из меню исключались американские блюда, а с экранов убирались голливудские фильмы. Мысль о том, что США попали в положение, когда французы могли бы оказать им помощь, вызывала тревогу. А от мысли, что придется идти на поклон к этим душителям всего американского, Херберт просто приходил в отчаяние. Да и само заявление о согласии оказать эту помощь звучало бы едва ли не абсурдно! – У Бернара возникли местные проблемы, – заговорил Альберто, – и он ищет возможные связи между преступными элементами во Франции и в Германии. В прошлом месяце он обратился к “Большому И”, ну, а те связались с Дарреллом, и он помог Бернару получить часть необходимой информации. – Что за информацию хотел Бернар? – Херберт все еще продолжал барабанить пальцами по подлокотнику. Ему просто очень-очень не хотелось идти на поклон к французам. – Тут нет этих сведений, поскольку они идут под грифом “только для прочтения”, – ответил Альберто. – Придется сходить за ними к Дарреллу. – Сходи, – приказал Херберт, – и позвони мне, как только что-то узнаешь. – О'кей, у вас есть там доступ к защищенной линии? – поинтересовался Альберто. – У меня нет времени до нее добираться, – ответил Херберт. – Придется тебе воспользоваться тем, что есть, и позвонить на аппарат в моем кресле. И еще, введи в курс дела генерала Роджерса. – Конечно. И поскольку он все равно будет спрашивать, что сказать ему о вашем местопребывании? – Скажи, что я собираюсь проверить кое-какие предположения относительно “хаоса”. – А-а, так у вас же там как раз наступает сезон, не так ли? – уточнил Альберто. – Верно, – подтвердил Херберт. – Ежегодное сборище больных маньяков. И по этому поводу у меня возникает вопрос номер два. Есть ли у тебя какие-то сведения о том, где обычно проходят ключевые мероприятия в рамках “дней хаоса”? – Что-то вроде дома сумасшедших? – пошутил Альберто. – Не смешно, – одернул его Херберт. – Извините, уже ищу. Херберт расслышал пощелкивание компьютерных клавиш. – Нашел, – сообщил Альберто. – Последние два года многие участники начинали празднование с тоста в “Пивном зале” Ганновера в шесть часов вечера. – Что для меня и не удивительно, – прокомментировал Херберт. Он помнил, что печально известный “пивной путч” тоже начинался в мюнхенском “Пивном зале”. Тогда, в 1923 году Гитлер сделал первую, правда неудачную, попытку захватить власть в Германии. Только в отличие от Гитлера эти люди явно рассчитывали на успех. Еще полчаса телефонных переговоров Херберт потратил на поиски автомобиля с ручным управлением. Несколько компаний сдавали в наем машины, оборудованные для инвалидов, но при этом с шофером, а Херберту водитель был не нужен. Он собирался отправиться на разведку в самую гущу празднования “дней хаоса” и не хотел подвергать его лишнему риску. Наконец он отыскал бюро проката, где имелась необходимая машина, и хотя, как оказалось, автомобиль не был оборудован ни пуленепробиваемыми стеклами, ни катапультирующимся водительским креслом – Херберту пришлось лишний раз заверить лишенного чувства юмора служащего фирмы, что, выясняя это, он просто так шутит, – он приказал подогнать машину прямо к отелю. Решив принять надлежащий облик, Херберт стянул с себя галстук и белую рубашку и облачился в подаренную сестрой фуфайку с надписями “Меня зовут Херберт” спереди и “Боб Херберт” сзади, а поверх ее надел спортивную куртку, и направился вниз. С помощью швейцара Херберт загрузил остававшееся полностью раскрытым кресло в специальное отделение автомобиля, устроенное вместо снятого заднего дивана. Положив на соседнее с водительским сиденье раскрытый атлас, съемный телефон со своего кресла, а также выданного ему Мэттом Столлом “электронного переводчика”, он вывел новенький “мерседес” на шоссе. Нелепо, подумал Херберт, грустно и нелепо, что человек с ограниченной подвижностью – единственное, чем располагает в Германии вся американская агентурная разведка. С другой стороны, он был человеком с опытом, твердыми убеждениями и мощной организацией за спиной. Люди шли на оперативную работу, имея за душой даже меньшее. Гораздо меньшее. И хотя Херберт вовсе не ожидал, что останется совсем незамеченным, он давно подписался под бытующим в разведке изречением: "Никогда нельзя недооценивать вероятности того, что кому-то может быть что-то известно, и никогда нельзя недооценивать того, что может выболтать беспечный, глупый или пьяный человек”. В “Пивном зале” он с большой вероятностью рискует принять изрядную порцию коктейля из всего перечисленного выше. Еще больше, чем просто сохранить независимость, Херберт рвался снова очутиться в деле. Теперь он знал, что, должно быть, ощущал Майк Роджерс, когда снова сам “вскочил в седло” во время операции в Корее. Дорога от гостиницы заняла менее двух часов. Это была поездка практически по прямой, по проходившему с севера на юг автобану, на котором существовали лишь рекомендуемые ограничения скорости от 100 до 130 километров в час. Правда, тех, кто двигался медленнее ста тридцати, тут называли “графинями” – неторопливыми, величавыми матронами. Херберт придерживался скорости около девяноста миль в час. Он приспустил боковые стекла и наслаждался освежающей яростью ветра за окном. Даже на такой скорости он не упускал прелестей ландшафта земли Нижняя Саксония. Его угнетала мысль, что эти очищающие воздух леса и веками существующие поселения дали убежище одному из самых опасных расистских движений за всю историю цивилизации. Вот вам и рай, думал он. Херберт уже не раз сталкивался с подобным. Везде найдется свой змей, а то и не один и на каждом дереве. Когда он впервые оказался с женой в Ливане, он поначалу тоже иначе относился и к людям и к красотам страны. Ярко-голубое небо, древние строения, от весьма скромных до потрясающих волшебной роскошью, благочестивые христиане и мусульмане. В 1946 году французы ушли отсюда, а религиозные “братства” развязали безжалостную войну между собой. В 1958 году морские пехотинцы США помогли затушить пламя, однако в семидесятом оно разгорелось вновь. В конце концов Соединенные Штаты снова вернулись. В 1983 году небо над Бейрутом оставалось по-прежнему голубым, а здания все также вызывали уважительное благоговение, когда мусульманский террорист-самоубийца взорвал американское посольство. В результате пятьдесят человек погибли, еще больше получили ранения. С тех пор красота уже никогда не воспринималась Хербертом как нечто невинное или даже просто привлекательное. И даже сама жизнь, когда-то столь богатая и полная обещаний, теперь больше походила на отсчет времени до момента, когда они с женой снова смогут воссоединиться. Ганновер красиво контрастировал с видами сельской местности и…, с самим собой. Как и Гамбург, он был сильно разрушен бомбардировками во время Второй мировой. Современные здания и широкие пространства перемежались с островками архитектуры шестнадцатого века, отделанными деревом домами, протянувшимися вдоль тесных улочек, и старинными барочными садиками. Но при всей своей прелести все это было чуждо ему. Херберт предпочитал настоящую глубинку, в которой собственно и вырос. Речка, комары, лягушки и универсамчик на углу. Однако, проезжая по улицам, он был удивлен поразительной непохожестью этих двух лиц города. Все совпадает, подумал Херберт, направляясь в сторону Ратенауплац. Вдобавок этот город имеет и два очень разных человеческих лиц. Большинство ресторанов и кафе были расположены в одной из самых причудливых частей города. Но за очарованием старинной архитектуры скрывался гадюшник. Херберт без труда нашел нужное место, просто последовав за тремя бритоголовыми мотоциклистами. Было ясно, что те направляются ну никак не в местный Музей современного искусства Шпренгеля. Прошло еще десять минут, и они подъехали к “Пивному залу”. То, что это именно он, не вызывало никаких сомнений. Здание располагалось посреди выстроившихся в ряд баров и кафе, в большинстве своем сейчас закрытых. На выложенном белым кирпичом фасаде пивной висела простенькая вывеска с ее названием. Черные прямые буквы на красном фоне. – Что и следовало ожидать, – пробурчал себе под нос Херберт, проезжая мимо. Это были цвета фашистской Германии. И хотя выставлять свастику напоказ в современной Германии было запрещено, эти люди пользовались схожей символикой, не нарушая при этом закона. И конечно же, как рассказывал Хаузен за ланчем, хотя неонацизм сам по себе и был вне закона, эти группировки обходили запреты, используя в названиях своих организаций любые мыслимые эвфемизмы: от “Сыновей Волка” до “Национал-социалистов XXI века”. И все же, если в самом “Пивном зале” и не было ничего удивительного, люди, толпившиеся перед ним, не могли не вызвать удивления. Десяток больших круглых столов не вместил бы всю компанию, которая прибывала прямо на глазах. Сотни три главным образом молодых мужчин уже сидели на тротуарах, бордюрах и мостовой или стояли, облокотясь на машины, чьи хозяева не успели вовремя их отогнать и теперь не смогут ими пользоваться в течение всех этих трех дней. Немногочисленные посторонние пешеходы старались побыстрее миновать толпу. Еще дальше от здания четверо полицейских направляли уличное движение. Машины осторожно объезжали толпившиеся компании, которые распивали прямо на мостовой, неподалеку от пивной. Херберт ожидал увидеть армию бритоголовых и коричневорубашечников – бритые черепа и татуировку – или ладно сидящую псевдонацистскую форму с нарукавными повязками. Да, панки здесь были – вкрапления то тут то там человек по пять-десять. Но большинство мужчин и немногочисленные женщины, которых он увидел, носили вполне обычную одежду и нормальные, если не сказать консервативные, прически. Они смеялись, свободно общались и больше походили на молодых биржевых брокеров или юристов, собравшихся в Ганновере на какую-то конференцию. Обстановка пугала своей обыденностью. Такое вполне могло бы происходить и в родном городе Херберта. Тренированным взглядом он разделил пестрое сборище на фрагменты и запомнил их целиком, не останавливаясь на отдельных личностях. Позже, если понадобится, он сможет извлечь из памяти важные подробности. Медленно двигаясь вперед, Херберт прислушивался к звукам, доносившимся через открытое окно. Он не был силен в немецком, но знал его достаточно, чтобы понимать, о чем идет речь. Эти люди беседовали о политиках, о компьютерах и, Господи, о кулинарии. Все происходило вовсе не так, как он себе представлял – не было никаких молодых людей, горланящих старинные немецкие застольные песни. Неудивительно, что власти держались в сторонке от этих “дней хаоса”. Нагрянь они сюда, им пришлось бы задерживать ведущих в стране врачей, юристов, биржевиков, журналистов, дипломатов и Бог знает, кого там еще. Они пока не были достаточно сильны или достаточно едины. Но если это объединение произойдет, ткань упорядоченной жизни в Германии мигом расползется и будет соткана заново, но это уже будет гобелен с изображением, опасаться которого у мира будут все основания. Внутри у Херберта все напряглось. Какая-то часть его сознания беззвучно кричала: “Эти молодые ублюдки не имеют права!”, в то время как другая понимала, что право они как раз имеют. По иронии судьбы именно поражение Гитлера и предоставило им возможность говорить и делать очень многое до тех пор, пока в этом не будет раздувания расовой и религиозной розни или публичного отрицания холокоста. Ближе к концу улицы стоял регистрационный стол, за которым сидели несколько мужчин и женщин. Очередь у стола разбухала, но не было никакой толкотни, никто не ругался и не жаловался – ничего такого, что нарушило бы общий дух товарищества. Херберт притормозил и стал наблюдать, как организаторы принимают деньги и раздают программки, торгуют черно-красными наклейками и значками. Да у них тут целый надомный промысел, подумал Херберт, чертыхаясь от удивления. Искусный, вредный, но вполне легальный. И в этом, конечно же, есть проблема. Не в пример бритоголовым, считавшимся низшей кастой среди неонацистов, к которой относились с легким презрением, здешним мужчинам и женщинам хватало сообразительности действовать в рамках закона. И Херберт был уверен на все сто, что, когда их станет достаточно, чтобы выдвинуть своих кандидатов и избрать тех в бундестаг, они поменяют и закон. Как это уже было в 1933 году, когда “Акт о чрезвычайных полномочиях” предоставил Гитлеру диктаторскую власть над страной. Один из устроителей, высокий молодой человек с соломенными волосами, стоял за столом и с официальным видом пожимал руку каждому вновь прибывающему. Казалось, он менее свободно чувствовал себя с немногочисленными нарочито неряшливыми бритоголовыми, чем с теми, чей облик был более обыденным. Херберт отметил про себя, что даже паразиты делятся на касты. Он был заинтригован, когда один из не очень приличного вида новоприбывших после рукопожатия выбросил руку в традиционном нацистском приветствии. Блондину, похоже, стало даже неловко. Это походило на то, как если бы нищий пропойца явился на званый ужин в дорогой ресторан. К такому приветствию здесь относились терпимо, но открыто не одобряли. Ясно, что в новом рейхе, впрочем, как и в старом, хватало своих собственных “измов” и разногласий, на которых могли бы сыграть внешние силы. Задние машины уже принялись сигналить Херберту. Отпустив ручной тормоз, он нажал ладонью на газ и не спеша поехал вдоль улицы. В нем проснулась страшная злость: злость на этих холеных монстров, сторонников войн и геноцида, и злость на систему, которая допускает их существование. Доехав до угла, Херберт обнаружил, что стоянка на боковых улицах запрещена, но с радостью отметил, что с жезлом там никто не стоит и движение не регулирует. Это было бы уж слишком, подумал он, словно на чертовой сельской ярмарке. Свернув в одну из улиц, Херберт подыскал место для стоянки. Он нажал кнопку на щитке рядом с радиоприемником. Задняя левая дверца машины открылась, и поддон, на котором стояло кресло-каляска выдвинулся наружу. Поддон опустился ниже, и кресло оказалось на асфальте. Херберт вытянул руку назад и подкатил его к себе. Он напомнил себе, что надо бы с кем-то договориться, чтобы такие машины можно было бы получать и в США. Они и впрямь многим здорово упростили бы жизнь. Скользнув в кресло-каляску, Херберт примостился поудобней и нажал кнопку на дверце, чтобы поддон втянулся обратно. Когда тот снова оказался в салоне машины, Херберт захлопнул свою дверцу и покатил по улице в сторону “Пивного зала”.Глава 22
Четверг, 15 часов 28 минут, Тулуза, Франция
Доминик буквально физически ощущал победу. Она была реальной, весомой и близкой. Очень близкой. И особенно сильно он ощущал ее теперь, после звонка своего нью-йоркского поверенного, который сообщил, что полиция и ФБР заглотили наживку. Они арестовали команду из “Чистой нации”, которую Доминик подкармливал долгие месяцы. Конечно же, Гарни и его люди вынесут все тяготы ареста и суда, как истинные нацисты, – гордо и без страха. В то же время это наведет ФБР на склады оружия и литературы, к тому же оно заполучит человека, изнасиловавшего лесбиянок в Чикаго. И власти начнут трубить о своих победах. Своих победах… -, усмехнулся Доминик. Мусорщики вышли на охоту. Охоту, которая съест и время, и личный состав и уведет борцов с нарушениями закона в неверном направлении. Доминик был немало удивлен, насколько просто, оказывается, ввести в заблуждение ФБР. Оно внедрило своего агента. Все как обычно. Однако из-за того, что этому агенту, Джону Були, было уже под тридцать, а он ни в каких организациях прежде не состоял, сочли не лишним послать двоих из “Чистой нации” в Калифорнию навестить “маму”, которой Джон регулярно писал письма. ФБР сняло этой “маме” дом и обеспечило прикрытием, однако, женщина ежедневно делала два-три звонка с телефона-автомата в местном бакалейном магазине. Съемки скрытой видеокамерой показали, что набираемые ею номера принадлежат отделению ФБР в городе Фениксе. Лидер “Чистой нации” Рик Майерс подозревал, что миссис Були и сама скорее всего бывшая сотрудница бюро на пенсии. В результате сочли разумным оставить Джона Були в группе, чтобы через его посредство снабжать ФБР дезинформацией. В то же самое время Доминик подыскивал американских нацистов, которые могли бы выполнить для него кое-какую работу. Жан– Мишель откопал “Чистую нацию”, и присутствие в ней Вули идеально совпадало с планами Доминика. С миссис Вули и ее мнимым сыном разберутся в свое время, размышлял Доминик. Не пройдет и нескольких недель, как Соединенные Штаты будут ввергнуты в небывалый хаос, и эти Вули станут первыми жертвами. Пожилую женщину изнасилуют и лишат зрения в ее же доме, а внедренного агента кастрируют, но оставят в живых – в назидание другим возможным героям. Доминик стоял возле зеркала с односторонней видимостью, которое занимало стену в зале заседаний, примыкающем к его кабинету. Отсюда он мог наблюдать за своим подземным заводом. Внизу, в помещениях, которые в тринадцатом веке во время альбигойских походов использовались как оружейные мастерские, рабочие собирали картриджи для видеоигр и штамповали компакт-диски. В хорошо изолированном от влаги отдельном помещении, расположенном ближе к реке, техники загружали образцы игр в компьютеры, подсоединенные ко всемирной сети. Потребители могли заказать любую из игр, в любом формате. Большинство из выпускаемых фирмой “Демэн” игр уже сделалось основным видом развлечений. Графика, звук и сюжеты были такого высокого качества, что, начиная с 1980 года, когда была запущена их первая игра “Незабываемый рыцарь”, “Демэн” превратилась в одну из самых процветающих в мире фирм по производству программного обеспечения. И все же Доминику были гораздо больше по душе несколько иные игры. И они поистине составляли будущее его организации. Являлись одним из ключей к миру будущего. Моему миру, подумал Доминик. Миру, теневым правителем которого он непременно станет. "Распотроши цыганку” была первой из его новых имеющих важное значение компьютерных игр. Она поступила в продажу девять месяцев назад. Действующим лицом в ней была цыганка легкого поведения. Целью игры было выбить информацию из крестьян, поймать потаскушку, а затем отыскать предметы ее туалета, разбросанные по окрестностям. Десять тысяч экземпляров игры разошлись по всему миру. Реализация шла путем почтовых заказов, которые поступали на мексиканский адрес – там подкупленные власти не совались в его дела независимо от того, чем он торговал. Игра была установлена в Интернете и широко рекламировалась в журналах для белых расистов. За “Распотроши цыганку” последовала “Взрыватели гетто”, сюжет которой разворачивался в Варшаве времен Второй мировой войны. Потом выпустили “Ручей инвалидов”, этот “ручей” был местом, куда следовало завести неполноценного человека и в нем же его утопить. Дальше появилась “Переориентация”, она была графической игрой, где азиатские лица переделывались на западный лад. За нею увидела свет “Стрельба по фруктам”, в ней от игроков требовалось расстрелять шествие гомосексуалистов. Но наиболее любимыми стали для него самые новые игры – “Концентрационный лагерь” и “Вешая вместе с толпой”. Они были сложнее предыдущих. “Концентрационный лагерь” была чертовски познавательной, а “Вешая вместе с толпой” позволяла игрокам вставлять собственные лица в изображения мужчин и женщин, охотившихся за чернокожими. Последняя уже прошла предварительный показ по американским компьютерным сетям, и на нее было получено рекордное количество заказов. Игре “Концентрационный лагерь” предстоял предварительный показ во Франции, в Польше и в Германии – в одном весьма особом месте Германии. Эти игры помогут распространить идеи нетерпимости, но это лишь начало. Через месяц с момента реализации этих игр он затеет и осуществит свой самый амбициозный план игры. Это станет кульминацией дела всей его жизни, и начнется все с бесплатного распространения компьютерной игры среди всех пользователей Интернета. Игра называлась “RIOTS” – “Revenge Is Only The Beginning” «Riots – восстания (англ.); Revenge Is Only The Beginning месть является только началом (англ.).» – и должна была помочь в ускорении кризиса, который и не снился Америке даже в самых кошмарных снах. И пока среди американцев будут разброд и растерянность, а Германия займется борьбой с собственными расходившимися неонацистами, он вместе со своими партнерами расширит границы собственных деловых империй. Расширит? – спросил Доминик сам себя. Нет. Они отберут то, что должно было принадлежать нам всегда. В восьмидесятые годы, когда, президенту Миттерану понадобились деньги для правительственных программ, многие французские предприятия претерпели национализацию. В девяностые в большинстве своем эти фирмы стали разваливаться из-за непомерных расходов на медицинское обслуживание служащих, выплат в пенсионный фонд и старания ублажить всех французских граждан, которые привыкли, что о них кто-то должен заботиться от колыбели до гробовой доски. Неудачливые компании потянули за собой многочисленные банки. Все вместе взятое послужило причиной роста безработицы до потрясающих цифр: 11,5% в 1995 году и 15% сегодня, а среди высококвалифицированных работников и вдвое больше. И пока все это происходило, Национальное Собрание ничем не занималось. Ничем, только ставило печать на любые пожелания президента и его элитарных советников. Доминик начал бы менять существующее положение вещей с продажи этих компаний и их приватизации. Некоторые из льгот для служащих придется упразднить, но зато безработные получат рабочие места, а работающие – защищенность. Он также планировал установить свой контроль над Французским банком. Деньги “Демэн” помогут его поддержать и расширить, а международные отделения позволят вкладывать деньги в бесчисленные операции за рубежом. Появятся возможности беспрепятственно перемещать денежные средства, обходить налогообложение и торговать валютой по выгодным курсам. Он уже совершил ряд сделок по приобретению британской киностудии, китайского табачного производства, канадской фармацевтической фирмы и немецкой страховой компании. Обладать контролем над важнейшими отраслями экономики за рубежом – это равнозначно тому, что держишь ногу на горле правительства. Одиночки и небольшие фирмы маневрировать подобным образом не могли, а вот международным корпорациям это было по плечу. Как однажды сказал его отец: “Превращение тысячи франков в миллион – нелегкое дело, а вот превращение ста миллионов в двести – почти неизбежность”. Того, что пыталась, но не смогла в восьмидесятые годы сделать Япония – стать доминирующей экономической силой в мире, – Франция добьется в двадцать первом веке. – Германия… – презрительно пробормотал себе под нос Доминик. Их история начиналась как история порабощенного народа, разбитого Юлием Цезарем еще в 55 году до нашей эры. И чтобы выручить германцев, понадобились франкские племена и франк Шарлемань. Доминик уже договорился с французским певцом записать клип с недавно сочиненной песней “Хитларэп”. Гусиный шаг в ритме тарантеллы показывал немцев в их истинном обличьи: нация лишенных чувства юмора мужланов. Добившись всего, чего хотел для Франции, Доминик собирался непременно поставить всех этих Гансов на место, и он не мог себе отказать в удовольствии для начала разобраться с Хаузеном. Анри уже позвонил и доложил, что задание успешно выполнено. Во всех выпусках новостей только и говорили о пожаре. Прежде чем пожарным удалось овладеть ситуацией, сгорела половина исторического квартала Сант-Паули. И это было хорошо, хотя Доминику стало любопытно, чем же ответит высокомерный герр Рихтер. Убьет сегодня вечером по пути на торжественное шествие Жан-Мишеля? Совершит нападение на фирму-дистрибьютер товаров “Демэн” в Германии? Вряд ли. Это подняло бы ставки на опасную высоту, не говоря уже о том, что ни та, ни другая акция по-серьезному Доминика не задела бы. А может, Рихтер капитулирует и примкнет к общему строю? Это тоже сомнительно. Рихтер слишком горд, чтобы полностью починиться. А если он сообщит в прессу о тайной деятельности Доминика? Маловероятно. Рихтер недостаточно об этом осведомлен, да и в любом случае, кто бы ему поверил? Он всего лишь неонацист и поставщик сексуальных развлечений. В любом случае тут никакие следы не ведут к Доминику. И все же что-нибудь Рихтер да сделает. Должен сделать. Честь обязывает. Отвернувшись от окна, Доминик направился к себе в кабинет. Порассуждать занятие всегда интересное, но абсолютно бесцельное. Доминик мог быть уверен только в одном: он был рад, что находится на своем месте, а не на месте Рихтера.Глава 23
Четверг, 15 часов 23 минуты, река Ляйне, Германия
Когда деревья чуть расступились, Карин Доринг, посмотрев вперед, даже улыбнулась, что она редко себе позволяла. Лагерь раскинулся в одном из самых красивых мест из всех, что ей доводилось когда-либо видеть. Семья Манфреда лет десять назад купила этот участок на реке Ляйне. Это были восемь с лишним гектаров пахнувшего свежестью леса, ограниченного рекой с востока и высоким холмом с запада. С севера его защищал глубокий провал, а деревья укрывали землю от любопытных взглядов с воздуха. Разбитый последователями Доринг лагерь представлял собой четыре ряда двухместных палаток по пять штук в каждом. Сверху тенты прикрыли ветками, чтобы их нельзя было заметить с воздуха, когда власти займутся поисками украденного со съемочной площадки трейлера. Автотранспорт, на котором приехали обитатели лагеря, был составлен рядами южнее палаток и тоже замаскирован. Гарбсен, ближайший к лагерю город, находился километрах в тридцати южнее. Наземные поиски террористов, напавших на съемочную группу, начнутся именно там и двинутся в сторону Ганновера – места проведения основных мероприятий в рамках “дней хаоса”. А это было намного юго-восточнее. Власти навряд ли станут искать их здесь, в этом волшебном месте из сказок братьев Гримм. Они не могут себе позволить распылять силы, по крайней мере не в течение ближайших трех суток, а по окончании “дней хаоса” Карин и ее последователи отсюда исчезнут. Даже если полиция придет к выводу, что нападение – ее рук дело, и даже если им удастся отыскать лагерь, захватить кого-либо у них все равно не получится. Часовые поднимут тревогу, а служебные собаки задержат полицию на время, достаточное, чтобы сжечь реликвии или утопить их в озере. Грустная, но необходимая предосторожность, ибо свидетельств об их причастности к нападению на съемочную площадку быть не должно. Пусть только попробуют нас поймать, пренебрежительно подумала Карин. И если только понадобится, они будут сражаться до последнего солдата. Пусть немецкое правительство издает свои законы с извинениями, не соглашается с собственным прошлым, пресмыкается перед Соединенными Штатами и остальной Европой. Она со своими соратниками не станет прогибаться. А придет время, и Германия примет с распростертыми объятиями то наследие, которое она помогла сохранить. Сорок прибывших сюда членов отряда “Фойер” относились к самым преданным последователям Карин. Когда микроавтобус подъехал ближе к лагерю, среди тех, кто находились неподалеку от его периметра, раздались приветственные возгласы. К тому времени, когда Рольф пристроил микроавтобус с южной стороны от установленных в ряд остальных машин, “фойермэншен”, как называла их Карин и что по-немецки значило “пожарники”, уже выстроились полукругом. Вскинув руки в нацистском приветствии, только не с вытянутыми, а со сжатыми в кулак пальцами, они раз за разом принялись выкрикивать: “ Sieger Feuer!” – “пламя – победитель”. Выйдя из кабины, Карин никак не ответила на приветствия. Она подошла к задней дверце автобуса и, распахнув ее,извлекла стальной шлем. На нем были пятна ржавчины, его черный подбородочный ремешок из кожи потерся и потрескался, но маленький щит с красно-бело-черной эмблемой на белом поле с правой стороны шлема и серебристый орел со свастикой с левой остались непотускневшими и чистыми. Карин вытянула руки со шлемом перед собой и приподняла лицо, как если бы собралась кого-то короновать. – Воины дела, – торжественно заговорила она, – сегодня мы одержали великую победу. Эти реликвии Рейха были отобраны у праздных коллекционеров, всяких там умников и отставных вояк. Теперь они снова находятся в руках настоящих бойцов. В руках истинных патриотов. – Зигер фойер! – одновременно выкрикнули “пожарники”, и Карин передала шлем ближайшему к ней молодому человеку. Буквально дрожа от благоговения, он поцеловал его и снова выбросил руку вверх. Карин принялась раздавать захваченную амуницию своим приспешникам, но кинжал с символикой СА оставила себе. – Берегите их, – напутствовала она. – Сегодня вечером они возродятся. Сегодня они снова станут орудиями войны. Она все еще вместе с Рольфом раздавала добычу, когда из-за микроавтобуса появился Манфред. – Тебя к телефону, – сообщил он ей. Карин вопросительно подняла брови, как бы спрашивая: "Кто?”. – Феликс Рихтер, – ответил Манфред. Выражение ее лица не изменилось. Оно редко менялось. Тем не менее Карин была удивлена. В ее намерения не входило общаться с Рихтером ни сегодня вечером во время шествия в Ганновере, ни тем более до него. Карин передала Манфреду винтовку и, не говоря ни слова, направилась к микроавтобусу и забралась внутрь, на водительское место. Телефон лежал прямо на сиденье. Захлопнув за собой дверцу, она взяла трубку, но, прежде чем ответить, заколебалась. Она не любила Рихтера. И это не было следствием старой вражды между его политическим и ее военизированным движениями. И то и другое были разными средствами для достижения общей цели – осуществления мечты, которую в 1933 году начал претворять в жизнь избранный канцлером Германии Гитлер, – построения мира для арийцев. И Карин и Рихтер оба понимали, что достичь этого можно только с помощью ярко выраженного национализма с последующим экономическим блицкригом против иностранных капиталовложений и культуры. Оба знали, что для этого понадобится более многочисленная и разветвленная организация, чем те, которые на сегодня имел каждый из них. Что действительно вызывало у Карин неприязнь к Рихтеру, так это ее неуверенность в его искренней приверженности идеям нацизма. Похоже, Феликс Рихтер был больше всего заинтересован в том, чтобы сделаться диктатором, неважно чего, какой страны. Карин, для которой все желания были связаны с Германией и были превыше даже самого желания жить, всегда подозревала, что Рихтер вполне довольствовался бы, правь он какой-нибудь там Угандой, или Ираком, или какими-то островами. Она нажала на трубке кнопку “звук”. – Добрый день, Феликс. – Приветствую тебя, Карин. Ты уже слышала? – О чем? – Значит, не слышала, иначе не спрашивала бы. На нас напали. На Германию. На движение. – О чем ты говоришь? Кто? – Французы. Одного этого слова было достаточно, чтобы испортить ей настроение на целый день. Отец Карин был Oberfeldarzt, подполковник медицинской службы, и служил в оккупированной Франции. Его убили французы, когда он ухаживал за немецкими солдатами, раненными при сдаче Сен-Саво. Подросшая Карин не раз, лежа в постели, вместо сказок слушала, как за стеной родные и их друзья рассказывали о коварстве и неверности французов и о том, как те предали собственную страну. – Продолжай, – сказала Карин. – Этим утром я встретился с эмиссаром Доминика, приехавшим на “дни хаоса”, – сообщил ей Рихтер. – Он потребовал, чтобы мы вошли в его организацию. Получив мой отказ, они уничтожили мой клуб. Сожгли дотла. Карин это не взволновало. Клуб предназначался для дегенератов, и она была даже рада, что его больше нет. – А где при этом был ты? – поинтересовалась она. – Меня вывели оттуда под дулом пистолета. Карин наблюдала, как ее соратники рассредоточиваются среди деревьев. У каждого в руках был какой-нибудь символ Рейха. И она была уверена, что ни один из них не убежал бы от француза, будь там у него пистолет или что-то еще, не менее угрожающее. – Где ты сейчас? – спросила она. – Только что вошел в свою квартиру. Карин, эти люди пытаются создать сеть подконтрольных им организаций. Они вообразили, что мы станем еще одним голосом в их хоре. – Пусть себе воображают, – сказала она. – Фюрер позволял другим правительствам воображать все, что им вздумается. А потом заставлял исполнять свою волю. – Каким образом? – уточнил Рихтер. – Что значит каким? – удивилась она. – Благодаря собственной воле. Благодаря армии. – Нет, – возразил Рихтер. – Благодаря обществу. Разве не ясно? Он попытался сбросить правительство Баварии в 1923 году. Но у него не было достаточной поддержки, и его арестовали. В тюрьме он написал “Майн кампф”, где представил свой план обновленной Германии. Не прошло и десяти лет, как он стал во главе нации. Он остался тем же человеком, говорившим те же самые вещи, но книга помогла ему завоевать массы. И как только они ему подчинились, он начал править фатерляндом. А как только это произошло, для фюрера перестало что-либо значить то, что думали или делали другие государства. Карин была слегка озадачена. – Феликс, я не нуждаюсь в уроках истории. – Это не история, это будущее, – объяснил он. – Карин, мы должны управлять народом здесь и сейчас. У меня имеется план, как сделать, чтобы сегодняшний вечер вошел в историю. Ее мало волновал сам Рихтер. Тщеславный, самовлюбленный пижон, пусть с кое-какими задатками фюрера, но лишь с малой толикой его мужества. А что если в нем что-то проснулось, подумала Карин. Вдруг этот пожар что-то в нем изменил? – Ладно, Феликс, я слушаю. Что ты предлагаешь? Он стал рассказывать. Карин внимательно слушала со все возрастающим интересом, так что ее мнение о Рихтере даже несколько поколебалось в лучшую сторону. Каждая его мысль, каждое его слово были проникнуты восхвалением Германии, но непременно вместе с Феликсом Рихтером. Однако в том, что он говорил, был свой смысл. И хотя сама Карин предпринимала каждую из своих тридцати девяти операций, имея в голове четкий план и просчитав результат, ей пришлось признать, что какая-то ее часть откликается на импульсивную идею, предложенную Рихтером. Это будет неожиданным ходом. Дерзким. И поистине историческим. Карин выглянула наружу, посмотрела на палатки, на своих бойцов, уже разобравших амуницию. Это было то, что она любила, и это было все, что ей требовалось. Но то, что предлагал Рихтер, добавляло ей еще и возможность нанести удар по французам. Французам…, и остальному миру. – Хорошо, я согласна это сделать, – сказала она. – Загляни ко мне в лагерь перед праздником, и мы все оговорим. А вечером французы узнают, что с помощью огня с “Фойером” им не совладать. – Мне это нравится, – признался Рихтер. – Мне это очень нравится. Но, Карин, одного из них проучат еще раньше. Определенно раньше. Рихтер повесил трубку. Карин продолжала сидеть, слушая короткие гудки, когда появился Манфред. – Все в порядке? – поинтересовался он. – А разве так бывает? – горько спросила она. Карин отдала ему трубку, и он сунул ее в карман ветровки. Затем женщина выбралась из кабины и возобновила занятие, ради которого действительно следовало жить: вложить оружие в руки своих последователей и зажечь огонь в их сердцах.
Глава 24
Четверг, 15 часов 45 минут, Гамбург, Германия
Начало второй половины дня Худ со Столлом провели за переговорами с Лангом, обозначив тому технические нужды и размеры финансового обеспечения. Позже Ланг вызвал несколько своих лучших технических советников, чтобы определить, многое ли из того, что понадобится для Оперативного центра, выполнимо. Худ с приятным чувством, хотя и без удивления, обнаружил, что большая часть из необходимого уже существует в чертежах. С закрытием космической программы “Аполло”, обеспечивающей финансовую поддержку научно-исследовательских работ, в результате которых создавались побочные технологии, частным фирмам приходилось самим тащить это бремя. Подобные разработки были дорогим удовольствием, однако успех мог означать миллиардные прибыли. Компании, первыми застолбившие патенты на важную технологию или компьютерное обеспечение, могли бы стать следующими “Эппл компьютерз” или “Майкрософт”. Стороны уже договаривались о расходах на создание регионального оперативного центра, как вдруг по всему зданию раздался громкий удар колокола. От неожиданности американцы едва не подскочили. Ланг успокаивающе положил ладонь на руку Худа. – Простите, мне надо было вас предупредить, – извинился промышленник. – Это наши цифровые “башенные часы”. Они бьют в десять, в двенадцать и в пятнадцать часов и подают сигнал на перерыв. – Мило, – признал Худ, пытаясь унять сердцебиение. – Нам кажется, это придает приятный дух старины, – пояснил Ланг. – Колокол звонит одновременно во всех наших филиалах по всей Германии, чтобы создать у людей ощущение единства. Между предприятиями установлена оптиковолоконная связь. – Понятно, – сказал Столл. – Значит, это и есть ваш маленький “квазимодем”: звон колокола. При этих словах Худ нахмурился. После переговоров и получасовой езды обратно до Гамбурга Худ и Столл вместе с Лангом проехали дальше на северо-восток и через пять километров оказались в современном районе, получившем название Сити-Норд. Почти эллиптической формы окружное шоссе “Уберзее-ринг” обегало более двадцати общественных и частных административных зданий. В этих элегантных конструкциях размещалось множество самых разных учреждений и заведений: от Гамбургской электрической компании и международных компьютерных фирм до магазинов, ресторанов и отелей. Ежедневно по будням сюда устремлялось и на работу и на отдых более двадцати тысяч человек. Когда они прибыли, вышколенный помощник Рихарда Хаузена по имени Райнер проводил их прямо в кабинет заместителя министра. Столл на секунду задержался в приемной, чтобы взглянуть на забранный в рамку стереоснимок, висевший на стене. – Дирижеры оркестров, – заметил Столл. – Занятно. Никогда такого не видел. – Это моя личная задумка, – гордо сообщил Райнер. Офис Хаузена в Гамбурге располагался на верхнем этаже комплекса в юго-восточном секторе, на краю Штадт-парка, раскинувшегося на ста восьмидесяти гектарах. Войдя в кабинет, они застали хозяина говорящим по телефону. Столл присел, чтобы взглянуть на компьютерный комплекс Хаузена. Ланг присоединился к нему, наблюдая через его плечо. Худ тем временем подошел к огромному обзорному окну. Внизу в золотистом свете второй половины дня отчетливо виднелись спортивные площадки, бассейн, открытый театр и знаменитый орнитологический центр. Насколько Худ мог судить по внешнему виду, Хаузен опять стал самим собой – сильным и уверенным в себе мужчиной. Что бы там ни стряслось раньше, с этим либо уже разобрались, либо на время отложили. Мне бы так уметь, невесело подумал Худ. В своем кабинете он еще мог как-то справиться с болью. Он отстранялся от смерти Чарли, потому что должен был оставаться сильным в глазах подчиненных. Когда Роджерс сообщил о расистской игре, обнаруженной в компьютере Билли Скуайрза, ему стало не по себе, хотя в свое время в Лос-Анджелесе ему пришлось столкнуться с такими проявлениями расизма, что его уже трудно было чем-либо потрясти. Со всем этим он как-нибудь уж справится, а вот ощущения от встречи в холле отеля так и не отпускали. Все его размышления о Шарон, Энн Фаррис и верности оставались не более чем размышлениями. Слова и домыслы. Со смертью Скуайрза он смирился уже через несколько недель. А вот она оставалась в нем и по прошествии более чем двадцати лет. Он поражался собственным растерянности, тревоге, тому почти паническому состоянию, в котором разговаривал со швейцаром. Боже, подумал он, как бы хотелось от нее избавиться. Но это никак не получалось. Сейчас, как и на протяжении всех этих лет, как бы он ни старался, все кончалось тем, что он испытывал ненависть к себе. Сейчас, как и тогда, получалось, что каким-то образом предал их он сам. Хотя ты никогда не будешь знать этого наверняка, сказал он себе. И сознавать это было почти так же невыносимо, как и то, что случилось. Он не мог себе сказать, из-за чего все так произошло. С отсутствующим видом он провел рукой поверх внутреннего кармана своего спортивного пиджака. Кармана, где лежало портмоне. В нем хранились билеты. Билеты с воспоминаниями. Глядя в окно на парк, Худ спрашивал себя, а что бы он сделал, если бы это действительно оказалась она? Поинтересовался бы: «Как ты жила? Ты счастлива? Да, и между прочим, дорогая, почему ты просто не всадила мне пулю в сердце, чтобы сразу меня прикончить?» – Красивый вид, не правда ли? – услышал он за спиной голос Хаузена. Худ с трудом вернулся к реальности. – Потрясающий вид. А у меня в кабинете нет даже окна… – Мы с вами занимаемся разными вещами, герр Худ. – Хаузен улыбнулся. – Мне необходимо видеть людей, которым я служу. Мне нужно видеть, как молодые пары толкают перед собой детские коляски. Мне нужно видеть, как, держась за руки, разгуливают пожилые пары. Мне нужно видеть, как резвятся дети… – Я завидую вам, – признался Худ. – Мне приходится целыми днями пялиться на компьютерные изображения географических карт и оценивать преимущества кассетных боеголовок по сравнению с системами вооружений контейнерного типа. – Ваше дело – искоренять коррупцию и тиранию. Мое же дело… – Хаузен примолк и, сделав движение рукой, как бы извлек следующую фразу из воздуха. – Мое же дело, – повторил он, – является противоположностью вашего. Я стараюсь способствовать духовному росту и сотрудничеству. – Соедини нас воедино – и получился бы истинный библейский патриарх… – Вы имеете в виду судья, – оживился Хаузен. – Простите? – не понял Худ. – Судья, – повторил Хаузен. – Извините, я не собирался вас поправлять. Просто Библия – мое хобби. Увлечение еще с тех пор, когда я учился в католическом интернате. И особенно мне нравится Ветхий Завет. Вы знакомы с историей судей? Худу пришлось признаться, что нет. Он полагал, что те судьи мало чем отличались от современных, но не стал произносить этого вслух. Когда он был мэром Лос-Анджелеса, на стене его кабинета висела табличка со словами: “Если сомневаешься, заткнись”. Это правило служило ему верой и правдой на протяжении всей его карьеры. – Судьи были выходцами из иудейских племен, они становились героями. Их можно назвать случайными правителями, потому что они никак не были связаны с предшествующими лидерами. Но как только они начинали властвовать, их наделяли моральным правом улаживать любые споры. Хаузен снова глянул в окно. Оживление его слегка погасло. Худ обнаружил, что всерьез заинтригован этим человеком, который ненавидел неонацистов, знал иудейскую историю и, похоже, как сказал бы герой старого фильма про привидения в исполнении Гэри Мура. “имел свой секрет”. – В юности, герр Худ, у меня был период, когда я верил, что такой судья является высшей и самой правильной формой лидерства. Я даже считал, что это известно Гитлеру. Он был судьей. Возможно, это у него от Бога. – Вы считали, что, убивая людей и развязав войну, Гитлер творит Божий промысел? – Худ не отрываясь смотрел на Хаузена. – Судьи убили много людей и развязали не одну войну. Вы должны учесть, герр Худ, что Гитлер поднял нас из развалин после поражения в Первой мировой, помог покончить с депрессией, вернул обратно земли, которые многие немцы считали по праву своими, и напал на те народы, которых недолюбливали в стране многие немцы. Как вы думаете, почему неонацизм обретает силу сегодня? Да потому, что многие немцы по-прежнему верят, что Гитлер был прав. – Однако сегодня вы боретесь с этими людьми. Что заставило вас понять, что Гитлер ошибался? – спросил Худ. – Я не хотел бы показаться невежливым, герр Худ, – невесело и с усилием заговорил Хаузен, – но об этом я не беседовал еще ни с одним человеком. Тем более мне не хотелось бы взваливать этот груз на нового друга. – Отчего же? – качнул головой Худ. – Новые друзья раскрывают новые перспективы. – Только не здесь, – с нажимом ответил Хаузен. Заместитель министра прикрыл веки, и Худ мог с уверенностью сказать, что сейчас тот не видит ни парка, ни гуляющих по нему людей. Он находился где-то и с чем-то, что его угнетало. Худ знал, что Хаузен ошибается. Из них, взятых вместе, не вышло бы ни патриарха, ни судьи. Вместе они были парой мужиков, которых преследовали события многолетней давности. – Однако поскольку вы человек, способный посочувствовать, я поделюсь с вами одной своей мыслью, – сказал Хаузен. – Остыньте, болельщики, – послышался за их спинами голос Столла. – Что тут у нас происходит? Худ отвернулся от окна. Хаузен придержал его за плечо, не дав приблизиться к Столлу. – В послании От Иакова, глава вторая, строфа десять, сказано: “Кто соблюдает весь закон и согрешит в одном чем-нибудь, тот становится виновным во всем”. – Хаузен убрал руку с плеча Худа. – Я верю в Библию, и в это утверждение я верю прежде всего. – Господа… meine Herren «Господа (обращение) (нем.).», – позвал их Столл. – Подойдите, пожалуйста, сюда. Хаузен стал еще более интересен Худу, но директор Оперативного центра распознал знакомые тревожные нотки в голосе Столла, указывавшие на то, что что-то не так. И тут он увидел, что Ланг прикрыл себе рот ладонью, как если бы только что стал свидетелем автокатастрофы. Худ ободряюще хлопнул по плечу стоически державшегося Хаузена и поспешил к компьютеру.Глава 25
Четверг, 9 часов 50 минут, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
– Спасибо, генерал. Я вам искренне благодарен. Но моим ответом будет “нет”. Роджерс сидел в своем кабинете, откинувшись на спинку кресла. Он очень хорошо чувствовал, что голос на другом конце защищенной линии действительно был вполне искренним. Ему также было известно, что, коль скоро владелец этого сильного голоса что-то заявлял, то он крайне редко брал свои слова обратно. И таков был Бретт Огаст еще с шестилетнего возраста. Однако Роджерс был тоже искренен – искренен в своем желании заполучить полковника в отряд “Страйкер” А генерал был не из тех, кто легко отступает, особенно если ему известны как сильные, так и слабые стороны объекта. Ветеран войны во Вьетнаме с десятилетним стажем службы в Управлении специальных операций ВВС США, Огаст с детства дружил с Роджерсом и обожал самолеты даже больше, чем генерал свои кинобоевики. По выходным двое мальчишек проезжали на велосипедах пять миль по двадцать второму шоссе до аэродрома Брэдли, близ города Хартфорд, что в штате Коннектикут. Там они просто сидели на пустом поле, наблюдая, как взлетают и садятся самолеты. Они родились достаточно рано, чтобы воочию видеть, как винтовые машины уступали место реактивным, и Роджерс живо помнил свой мальчишеский восторг, когда в вышине с ревом пролетал один из бывших тогда еще в новинку “Боингов-707”. Огаст же в эти моменты вообще едва ли не сходил с ума. Каждый день после школы ребята вместе готовили уроки. Чтобы дело шло быстрее, они ввели разделение труда – каждый выполнял свою часть общих заданий. Покончив с уроками, мальчишки приступали к любимому занятию – изготовлению моделей самолетов. Модели оформлялись очень тщательно, буквально каждая мелочь должна была быть на своем месте. Даже та фактически единственная драка, которая между ними случилась, произошла из-за спора о том, где же должна быть расположена белая звезда у “фантома” FH-1. На коробке с картинкой она находилась под хвостовым оперением, а Роджерс считал, что это не правильно. После драки они отправились в библиотеку, чтобы выяснить, кто же был прав. Прав оказался Роджерс. Звезда располагалась посередине между крылом и хвостовой частью самолета. Огаст по-мужски принес извинения. А еще Огаст боготворил астронавтов и переживал любое осложнение или триумф американской космической программы. Роджерс подумал, что никогда не видел Бретта счастливей, чем в тот день, когда в Хартфорд привезли первую американскую обезьяну-астронавта по имени Хэм, чтобы показать ее широкой публике. При виде настоящего космического путешественника Огаст буквально пришел в состояние эйфории. Даже позже, когда юноша сообщил Роджерсу, что наконец-то затащил в постель Барби Матиас, он и то не выглядел таким довольным. Когда пришло время идти на службу, Роджерс пошел в армию, а Огаст – в ВВС, но оба, в конце концов, очутились во Вьетнаме. Пока Роджерс участвовал в боевых действиях на земле, Огаст совершал разведывательные полеты на север. При выполнении одного из заданий Огаст был сбит северо-западнее и попал в плен. Он провел больше года в лагере для военнопленных, но в 1970 году все-таки сбежал вместе с еще одним товарищем. Три месяца они пробирались на юг, пока их, наконец, не обнаружил патруль морской пехоты. От своих испытаний Огаст не ожесточился, а наоборот, был воодушевлен мужеством американских военнопленных, которому сам стал свидетелем. Он вернулся в Штаты, набрался сил и снова отправился во Вьетнам. Там он организовал разведывательную сеть для поиска попавших в плен американцев. После ухода армии США он еще целый год оставался в подполье, а затем в течение трех лет помогал президенту Филиппин Фердинанду Mapкосу бороться с последователями Моро. После этого он служил офицером связи между ВВС и НАСА, помогая обеспечивать безопасность при запуске спутников-шпионов, и, наконец оказался в Центре космических операций как специалист по антитеррористической деятельности. Несмотря на то что после Вьетнама Роджерс и Огаст встречались очень нерегулярно, каждый раз, когда они виделись или беседовали, создавалось впечатление, как если бы с их детских лет и не прошло столько времени. Один из них приносил с собой модель самолета, другой прихватывал краски и клей, и вместе они проводили время за самым любимым своим занятием в жизни. Поэтому, когда полковник Огаст сказал, что искренне благодарен за предложение, Роджерс ему поверил. Но с чем он никак не желал смириться, так это со словом “нет”. – Бретт, взгляни на это с иной точки зрения, – предложил Роджерс. – За последние более чем четверть века ты провел в стране меньше времени, чем за ее пределами. Вьетнам, Филиппины, мыс Канаверал… – Про мыс – это забавно, генерал. – ., теперь вот Италия. На какой-то там Богом забытой совсем несовременной базе НАТО. – Сейчас я отправляюсь на роскошный авианосец “Эйзенхауэр”, чтобы в шестнадцать ноль-ноль переговорить кое с кем из французских и итальянских спецов. Вам повезло, что вы меня поймали. – Разве я тебя уже поймал? – спросил Роджерс. – Вы знаете, что я имею в виду, – ответил Огаст. – Генерал… – Майк, Бретт. – Майк, мне здесь нравится, – признался полковник. – Итальянцы милые люди. – Нет, ты только представь себе, как мы здорово могли бы проводить время, если бы ты вернулся в Штаты, – продолжал давить Роджерс. – Черт, я даже расскажу тебе о том, что заготовил как сюрприз при встрече. – Если это не та модель “Мессершмитта-109ВГ”, которую нам так и не удалось раздобыть, ты вряд ли можешь предложить мне что-то такое, что… – Как насчет Барби Матиас? На другом конце линии наступила тишина глубиною с океан. – Ты по-прежнему не разучился передергивать карты, генерал. – Черт возьми, Бретт, по крайней мере приехал бы сюда, посидели бы, поговорили бы с глазу на глаз. Или я должен позвонить кому-то из твоего начальства, чтобы тебе приказали это сделать? – Генерал, это было бы честью, командовать таким отрядом, как “Страйкер”, – признался Огаст. – Но я же буду большую часть времени заперт в Куантико, а от этого я сойду с ума. Сейчас я мотаюсь хотя бы вокруг Европы и вношу свои скромные пару центов в самые разные проекты. – Пару центов? – переспросил Роджерс. – Бретт, да в твоей чертовой башке хранится идей на целый миллион баксов, и мне хотелось бы, чтобы она работала на меня. Как часто кто-то там у вас хотя бы прислушивается к тому, что ты говоришь? – Редко, – согласился Огаст. – Полагаю, чертовски редко. Ведь ты разбираешься в тактике и стратегии лучше, чем девяносто процентов из тех, кто таскает на себе мундиры. Да тебя просто обязаны слушать. – Может, и так, – вздохнул Огаст, – но в этом все ВВС. Кроме того, мне уже сорок лет. И я не знаю, смогу ли носиться по горам в Корее, расстреливая ракеты “Нодонг”, или гоняться за поездами через всю Сибирь. – Не мели ерунду, – возразил Роджерс. – Готов поспорить, что ты по-прежнему способен на все эти штучки вроде отжимания на одной руке, которые ты вытворял на летном поле в Брэдли, пока мы выжидали самолеты. Эта твоя личная программа подготовки в астронавты… – Да, я по-прежнему все это могу сделать, – подтвердил Огаст, – хотя и не столько раз подряд. – Может, и не столько, но это гораздо больше, чем смог бы я. И вполне вероятно, что больше, чем смогли бы ребята из “Страйкера”, – продолжал убеждать Роджерс. Он подался вперед и оперся о крышку стола. – Бретт, прилетай сюда, и давай поговорим. Ты очень нужен мне здесь. Господи, ведь мы с тобой не работали вместе с самого призыва в армию. – Два года назад мы с тобой сделали модель “томкэта” F-14А. – Ты знаешь, о чем я говорю. Я не стал бы просить, если бы не считал, что мы сработаемся. Послушай, ты же жаловался, что у тебя нет времени написать книгу о Вьетнаме. Я тебе дам на нее время. Ты хотел научиться играть на рояле. Когда ты собираешься этим заняться? – В конце концов, мне только сорок. Роджерс нахмурился. – Интересно, как здорово ты манипулируешь своим возрастом. – Разве я не прав? Роджерс побарабанил пальцами по столу. У него оставался в запасе последний козырь, и ему хотелось, чтобы тот сработал. – А еще ты хотел иметь свой дом, – сказал он. – Ты же сам говорил мне, когда приезжал сюда последний раз. А что, если я пообещаю тебя не запирать? Я собираюсь послать “Страйкер” на совместные учения с отрядами спецназа других стран. Давай это сделаем. Мы также работаем над созданием регионального оперативного центра. Когда его запустят и он станет действовать, мы будем посылать тебя и “страйкеров” на его поддержку. Ты сможешь провести по месяцу со своими друзьями в Италии, потом в Германии, в Норвегии… – Я могу это делать и сейчас. – Но не с той командой, – поправил Роджерс. – Просто прилетай на несколько дней. Поговоришь со мной. Приглядишься к команде. Захвати с собой клей, а я принесу самолет. Огаст молчал. – Хорошо, – наконец согласился он после продолжительной паузы. – Я сам договорюсь с генералом Ди Фейтом. Но я приеду только поговорить и собрать модель. Никаких обещаний. – Никаких, – подтвердил Роджерс. – И устрой ужин с Барб. Как доставить ее в Вашингтон – твоя забота. – Считай, что уже сделано, – пообещал Роджерс. Огаст поблагодарил и повесил трубку. Роджерс опять откинулся на спинку кресла. Его лицо растянулось в широкой удовлетворенной улыбке. После стычки с сенатором Фокс и Мартой у него возникло острое желание самому возглавить “Страйкер”. Что угодно, лишь бы выбраться из этого здания, оказаться подальше от политических дрязг и заниматься чем угодно, только бы не просиживать задницу. Перспектива совместной работы с Огастом улучшила его состояние. Роджерс не знал, то ли ему должно быть стыдно, то ли стоит радоваться тому, насколько просто оказалось зацепить в самом себе маленького мальчика. Послышался сигнал телефона. Он решил, что до тех пор, пока он счастлив и делает дело, неважно – ощущает ли он себя пятилетним или сорокапятилетним. Потому что, протягивая руку к телефону, Роджерс знал, что ощущение счастья продлится недолго.
Глава 26
Четверг, 15 часов 51 минута, Ганновер, Германия
Боб Херберт слегка запыхался, отъехав уже на достаточное расстояние от своей машины. У него не было в кресле моторчика, да он бы никогда его и не поставил. Будь он девяностолетним и совсем немощным и неспособным передвигаться на большие расстояния, он бы просто не ездил слишком далеко. Боб считал, что невозможность ходить вовсе не означает беспомощность. И хотя он был уже не в том возрасте, чтобы пытаться выделывать на кресле коленца, которые вытворяла молодежь, лежавшая вместе с ним в реабилитационном центре, мысль о какой-либо праздности, пока он сам способен крутить колеса, его не прельщала. Лиз Гордон как-то сказала, что Херберт занимается самоистязанием из-за того, что продолжает жить, в то время как жена его, которая была рядом, погибла. Но Херберт был несогласен с Лиз. Ему просто нравилось двигаться с помощью “собственного пара” и очень нравилось ощущать то наслаждение, которое его пронизывало, когда он самостоятельно проворачивал жернова колес. До взрыва в 1983 году он не испытывал ничего подобного, и уж, конечно же, это было получше бифетаминов, которые они обычно принимали в Ливане во время кризисной ситуации, чтобы не засыпать от усталости. А в Бейруте ситуация была кризисной постоянно. Проезжая по улочке, идущей чуть наискосок к главной, Херберт решил не делать попыток зарегистрироваться. Он ни черта не смыслил в германских законах, но подозревал, что не имеет права лишний раз вмешиваться. Однако у него оставалось право зайти в бар и заказать выпивку, что он и намерен был сделать. А попутно по возможности разузнать, где находится Карин До-ринг. Специально вытянуть из кого-то информацию он не рассчитывал, но болтливый язык действительно способен потопить боевой корабль. Не связанные с разведкой люди всегда поражались, как много сведений можно почерпнуть, просто по капелькам подслушивая разговоры. Конечно, чтобы расслышать эту капель, для начала надо встать под навесом крыши, подумал Херберт. Толпа впереди могла попытаться его остановить. Не потому, что он сидел в инвалидной коляске: он таким не родился, а заработал инвалидность, служа своей стране. Они постараются не пустить его потому, что он не немец и не принадлежит к числу неонацистов. Но как бы этим хвастунам ни хотелось обратного, Германия все еще оставалась демократическим государством, и им придется пропустить его в “Пивной зал”, а иначе они будут иметь международный скандал. Херберт направил свою кресло-коляску по улице, проходившей позади здания “Пивного зала”, и подъехал к нему с противоположной стороны, чтобы не пересекать площадку, где проходила регистрация, и не смотреть на все эти нарочитые приветствия. Он свернул за угол и покатил в сторону здания, перед которым пили и пели сотни две молодых мужчин. Те, кто стояли поближе, провожали его взглядами, их интерес заставил поворачивать головы и других – его встречало море моложавых лиц с презрительными взглядами и дьявольскими усмешками на губах. – Парни, смотрите, кто к нам явился! Да это же Франклин Рузвельт, не иначе ищет дорогу в Ялту! Спасибо и на том, что никто пока не насмехается над моим увечьем, подумал Херберт. Опять же в любой компании всегда найдется свой клоун. Его удивило, что мужчина заговорил по-английски, но тут он вспомнил о надписи на своем свитере. Еще один парень приподнял руку с кружкой. – Герр Рузвельт, вы как раз вовремя! Новая война уже началась! – Йа, – подтвердил первый. – Только кончится эта война совсем по другому. Херберт продолжал катиться в их сторону. Чтобы попасть в “Пивной зал”, ему придется проехать между этими лощеными гитлерюгендовцами. До ближайших из них оставалось не больше двадцати ярдов. Херберт бросил взгляд налево. Ярдах в двухстах от него, посреди проезжей части, стоял полицейский. Он смотрел в другую сторону и трудился в поте лица, чтобы предотвратить транспортный затор. Интересно, слышал ли он, что говорят эти кретины, подумал Херберт, или он также в поте лица старается держаться как можно подальше, что бы ни случилось? Если люди в толпе перед ним стояли, глядя в разные стороны, то, когда он оказался в каких-то пяти ярдах от них, все лица повернулись к нему. Осталось два ярда. Один. Многие в толпе были уже пьяны, и нарушенная координация движений указывала на то, что они наслаждаются состоянием, когда всякое море – по колено. Херберт прикинул, что лишь с четверть лиц, которые он увидел, принадлежали людям твердых убеждений, что бы они из себя ни корчили. Остальные были всего лишь сочувствующими. И это было то, о чем не расскажет ни один шпионский спутник. Неонацисты не расступались. Херберт остановился в нескольких дюймах от их штиблет и дорогих кроссовок. Во время противостояний в Ливане и в других горячих точках Херберт всегда отдавал предпочтение мягкому подходу. Стоило поспешить, чтобы закончить противостояние, как сразу же срабатывал определенный фактор взаимного уничтожения. Захваченный террористами самолет можно взять и штурмом и живыми поймать самих преступников, но при этом есть вероятность потерять и кого-то из заложников. Однако никто не сможет удерживать заложников или стоять у кого-то на пути до бесконечности. Если выждать достаточное время, компромисс обычно находится. – Позвольте, пожалуйста, – обратился к мужчинам Херберт. Один из них посмотрел на него сверху вниз. – Нет. Улица закрыта. Это званый вечер. Херберт почувствовал запах алкоголя в дыхании говорившего. Урезонивать этого парня было бесполезно, и он обратился к мужчине рядом: – Я видел, как тут проходили другие. Простите, можно пройти и мне? – Верно, – отозвался первый мужчина. – Ты видел, что другие проходят. Но ты-то ведь не ходишь. Значит, тебе туда нельзя. Херберт переборол острое желание проехаться этой сволочи по ногам. Но все, чего бы он этим добился, свелось бы к морю пива и граду кулаков на его же голову. – Я не ищу неприятностей, – пояснил Херберт. – Просто мне хочется пить, и я думал тут что-нибудь взять. Кое– кто из мужчин рассмеялся. Херберт ощутил себя полицейским Честером Гудом, который помогает Маршаллу Диллону наводить законность за пределами городка. Через толпу протиснулся парень с пивной кружкой в руке. Он вытянул руку, и кружка оказалась прямо над головой Херберта. – Так у тебя, значит, жажда? – спросил парень. – Хочешь, глотни немного у меня. – Спасибо, – поблагодарил Херберт, – но я не употребляю алкогольные напитки. – Ну, тогда ты не мужчина! – Смелое предположение, – прокомментировал Херберт. Он прислушался к собственному голосу и поразился, насколько спокойно тот звучал. Этот парень был цыпленком, но за его спиной стояли две-три сотни здоровенных мужчин. Чего Херберту очень хотелось бы, так это вызвать немца на поединок и проучить его один на один, как однажды так сделал его отец, когда кто-то из пришлых посмел разозлить его у себя дома, в штате Миссисипи. Немцы продолжали разглядывать чужака. Парень с кружкой хоть и улыбался, но был недоволен. Херберт видел это по его глазам. Это потому, что ты только что сообразил, что, плеснув в меня пивом, много не приобретешь, прикинул про себя Херберт. Ты уже заявил, что я не мужчина. Напасть на меня, было бы ниже твоего достоинства. В то же время в этом человеке играл пивной хмель. Он вполне был способен ударить его тяжелым донышком кружки прямо по черепу. Гестаповцы считали евреев недочеловеками, но это им совсем не мешало остановить еврея посреди улицы и с помощью зажигалки лишить его бороды. Парень не спеша отвел кружку и поднес ее к губам. Он отхлебнул пива и какое-то время подержал его во рту, как бы размышляя, плюнуть ли им в лицо американца или не стоит, но все же сглотнул. Затем он подошел к креслу с правой стороны и тяжело оперся одной рукой на подлокотник с телефоном. – Тебе же сказали, что эта вечеринка предназначена для очень узкого круга, – процедил молодой человек. – Тебя на нее не приглашали. Херберт имел то, что имел. Он пришел сюда на разведку, собирать сведения, делать свое дело. Но эти ребята оказались тем самым “неожиданным обстоятельством”, которое является неотъемлемой частью почти всякой операции, проводимой агентурной разведкой. Теперь перед ним стоял выбор. Он мог укатить и в этом случае так и не выполнить свою работу и потерять всякое уважение к себе. А мог остаться и быть избитым до полусмерти. И все же ему необходимо – просто необходимо – убедить кое-кого из этих панков, что силы, которые один раз уже их проучили, живы и пребывают в полном здравии. Он решил остаться. Херберт посмотрел в глаза парня. – Знаешь, даже если бы меня и пригласили на вашу вечеринку, – сказал он, – я бы не пошел. Я получаю удовольствие от общения с вождями, а не от общения с их приспешниками. Немец так и продолжал опираться на подлокотник одной рукой, в другой он держал кружку с пивом. Но глядя в его серо-голубые глаза, Херберт увидел, как тот внутренне сжимается – высокомерие выходило из него, словно воздух из проколотой шины. Херберт знал, что будет дальше. Его рука скользнула под правый подлокотник. Единственным оружием, которое оставалось у немца, было его пиво. С презрительным видом он наклонил кружку и медленно вылил ее содержимое на колени Херберту. Херберт вытерпел оскорбление до конца. Было важно показать, что он на это способен. Когда же неонацист закончил и под жидкие аплодисменты выпрямился, Херберт выдернул из-под подлокотника свой укороченный посох. Вращением кисти он направил дубинку на парня и всадил ее тому в лах. Вскрикнув от боли, немец согнулся пополам и отлетел на своих соратников. Он так и, продолжал рефлекторно сжимать кружку, словно его руку свела судорога. Толпа заголосила и подалась вперед, угрожая перерасти в неуправляемое стадо. Херберт не раз наблюдал это раньше возле американских посольств за границей, и смотреть на это было страшновато. Это был распад цивилизации в миниатюре, когда человеческие существа деградировали до первобытных людоедов. Херберт стал откатываться назад. Он хотел добраться до стены, чтобы, защитив себя с тыла, иметь возможность отделать своей дубинкой этих филистимлян, как это сделал библейский Самсон челюстью сдохшего осла. Однако, откатываясь назад, он ощутил рывок, после чего кресло покатилось быстрее, чем он вращал колеса. – Halt! «Стой! Ни с места! (нем.).» – выкрикнул резкий голос за его спиной. Херберт оглянулся. Худощавый полицейский лет пятидесяти бросил регулировать движение транспорта и подбежал к месту событий. Он стоял позади кресла, ухватившись за его поручень и тяжело дыша. В его карих глазах читалась решимость, хотя в остальном он выглядел не совсем уверенно. Из толпы понеслись выкрики, и полицейский принялся на них отвечать. По тону голосов и тем нескольким словам, которые Херберту удалось разобрать, он понял, что полицейскому рассказали свою версию происшедшего и посоветовали лучше заниматься своим делом. Полицейский же отвечал, что это его дело – следить за порядком не только на проезжей части, но и по сторонам. Его освистали и начали угрожать. После короткой перепалки с толпой полицейский обратился по-английски к Херберту: – У вас есть автомобиль? Херберт ответил утвердительно. – Где он припаркован? Херберт сказал. Полицейский продолжал оттаскивать американца назад. Херберт положил руки на колеса, чтобы приостановить движение. – Почему я должен уехать? – спросил он. – Я, видите ли, не гожусь для их вечеринки! – Потому, что моя задача – не допускать беспорядков, – ответил ему полицейский, – и это единственный способ, которым я могу это сделать. У нас немногочисленный личный состав, да и тот разбросан по сборищам в Бонне, Берлине, Гамбурге. Мне очень жаль, майн герр. У меня нет времени на то, чтобы разбираться в происшествии с отдельным человеком. Я намерен сопроводить вас до машины, чтобы вы смогли покинуть этот район города. – Но ведь это они напали на меня, – запротестовал Херберт. Он сообразил, что по-прежнему держит на коленях дубинку, и убрал ее, прежде чем полицейский надумал бы ее отобрать. – А что, если я предъявлю иск, чтобы разоблачить их всех к чертовой матери? – Вы проиграете, – ответил полицейский. Он развернул кресло и покатил его в сторону от толпы. – Они утверждают, что мужчина предложил вам помощь, чтобы попасть в “Пивной зал”, а вы его ударили… – Ага, как же! – …и из-за этого он пролил свое пиво. Они хотят, чтобы вы по крайней мере оплатили его стоимость. – И вы этому верите? – Верю или не верю – ничего не значит, – ответил офицер. – Когда я обернулся и посмотрел, этот человек согнулся от удара, а вы держали в руках дубинку. Это то, что я видел, и это я зафиксировал бы в своем рапорте. – Понятно, – сказал Херберт. – Вы увидели, что один-единственный мужчина средних лет в инвалидном кресле столкнулся с парой сотен молодых здоровых нацистов, и решили, что я нехороший человек. – С формальной точки зрения именно так, – подтвердил полицейский. Херберт услышал, как это было сказано, и понял подтекст. В Соединенных Штатах хватало подобных разговоров о других преступниках, других панках, но он каждый раз не уставал им удивляться. Оба мужчины знали, что эти ублюдки лгут, и все же шайка останется безнаказанной. И эта безнаказанность будет продолжаться до тех пор, пока никто ни в силовых структурах, ни в правительстве не желает подвергать угрозе собственную безопасность. Некоторым утешением для Херберта служило то, что ему самому удалось уйти подобру-поздорову. А тычок этой свинье почти стоил принятого им пивного душа. Пока полицейский отвозил Херберта к его машине, зазвучали клаксоны автомобилей, которые застряли на улице из-за отсутствия регулировщика. Гудки перекликались с бурей, царившей в душе американца, бурей растущего негодования и решимости. Да, он уходит, но для себя он решил добраться до этих гуннов. Не сейчас и не здесь, но где-то еще и очень скоро. Один из мужчин отделился от толпы и вошел внутрь “Пивного зала”. Решительно прошагав через кухню, он покинул здание через заднюю дверь, потом, воспользовавшись урной, перемахнул через ограду и пересек прилегающую аллею. В результате он оказался на той же улице, по которой двигались полицейский и Херберт. Они уже прошли мимо и направлялись к боковой улочке, где Херберт поставил свою машину. Молодой парень последовал за ними. Будучи одним из приближенных командиров Карин Доринг, он получил распоряжение следить за всеми теми, кто, возможно, будет пытаться выслеживать их группировку. Это была мера, которую несведущие люди и не подумали бы предпринять. Помощник Доринг с достаточного расстоянияпроследил, как полицейский помог Херберту сесть в машину, как он загрузил кресло в заднюю часть салона и в конце концов убедился в том, что американец действительно уехал. Потом молодой человек извлек из внутренних карманов куртки ручку и телефон и сообщил номер и модель отъехавшего автомобиля. Когда полицейский быстрым шагом направился на свой пост, парень уже шел назад к “Пивному залу”. Мгновением позже с расположенной в трех кварталах от места сборища стоянки отъехал микроавтобус.
Глава 27
Четверг, 16 часов 00 минут, Гамбург, Германия
– Что случилось, – спросил Худ, подходя сбоку к Столлу. У Ланга был бледный и болезненный вид. Столл с бешеной скоростью работал на клавиатуре. – Здесь происходит кое-что действительно мерзкое, – сообщил компьютерщик. Секундочку, сейчас покажу, только прогоню диагностическую программу – попытаюсь узнать, как это сюда попало. Хаузен встал рядом с Худом. – Как попало сюда что? – спросил он. – Увидите, – ответил Столл. – Мне не хотелось бы самому это описывать. Худ начинал чувствовать себя Алисой в Зазеркалье. С каждым взглядом по сторонам люди и события становились все более и более занятными. – Я проверял возможности вашей оперативной памяти, – пояснил Столл, – и обнаружил файл, установленный сегодня в час двенадцать дня. – Час двенадцать? – переспросил Худ. – Мы в это время были на ланче. – Правильно. – Но ведь здесь же никого не было, герр Столл, – удивился Хаузен, – кроме Райнера. – Знаю, – сказал Столл. – Между прочим, он уже ушел. – Как ушел? – Хаузен непонимающе посмотрел на Столла. – Ногами, – пошутил американец и сделал жест в сторону приемной. – Вскоре после того, как я здесь уселся, он собрал свою сумку, надел итальянский пиджак и смотался. Хаузен перевел взгляд на компьютер. – Что вы обнаружили? – спросил он ровным голосом. – Во-первых, небольшое любовное послание от Райнера, – ответил Столл. – Но прежде мне хотелось бы, чтобы вы посмотрели вот это. Он набрал указательными пальцами нужные команды, и семнадцатидюймовый экран превратился из голубого в черный. Черноту прорезали горизонтальные белые полосы. Они превратились в колючую проволоку, из которой после паузы сложились слова “КОНЦЕНТРАЦИОННЫЙ ЛАГЕРЬ”. Наконец буквы покраснели и оплыли в лужицы крови, заполнившей весь экран. Пошли предварительные заставки. Сначала появились главные ворота лагеря “Аушвиц” с надписью “Arbeit macht frei”. – Труд освобождает, – перевел Ланг, поднеся руку ко рту. Дальше последовательно пошли четкие детализированные компьютерные видеоклипы. Толпы мужчин, женщин и детей проходят через ворота. Мужчины в полосатой лагерной форме стоят лицом к стене, в то время как охранники стегают их кнутами. Мужчин лишают всякого волосяного покрова. Обручальное кольцо передается солдату из дивизии СС “Мертвая голова” в обмен на пару башмаков. Прожекторы на вышках рыскают по темному предрассветному небу, и эсэсовский охранник ревет: “Arbeits-kommandos austreten!" – Рабочие отряды на выход, – снова перевел Ланг. На этот раз его рука заметно дрожала. Заключенные разбирают рукавицы и ломы. Выходят за ворота и снимают шапки, приветствуя надпись. Охранники раздают пинки и зуботычины. Заключенные работают на участке дороги. Большая группа мужчин, побросав рукавицы, кинулась в темноту. И тут начиналась игра. Меню предложило играющему выбрать язык. Столл выбрал английский. На экране крупным планом появился эсэсовец. Его лицо было ожившей фотографией Хаузена. За ним виднелась пасторальная местность с деревьями, речушкой и уголком постройки из красного кирпича. Охранник обратился к играющему: – Двадцать пять заключенных сбежали в лес. Ваша задача распределить личный состав таким образом, чтобы отыскать их, не снижая производительности лагеря и продолжая переработку тел недочеловеков. Игра перешла в яркие сцены с управляемыми игроком охранниками и собаками, которые либо охотились в лесу на людей, либо руководили укладкой трупов в крематории. Столл включил демонстрационный режим, сказав, что не может заставить себя штабелями складывать людские тела, а тем более сжигать их. – Письмо, – напомнил Хаузен, пока они просматривали программу. – Что говорит в нем Райнер? Столл последовательно нажал клавиши “Ctrl”, “Alt”, ”Delete”, закрывая программу. Затем он снова нырнул в содержимое компьютера, чтобы вывести на экран письмо. – Он в жизни не очень-то многословен, не так ли? – поинтересовался Столл, пробежавшись по клавишам. – Да, – подтвердил Хаузен. – А почему вы спрашиваете? – Потому, что хоть я и понятия не имею, что там написано, но, судя по объему файла, очень немного. На экране возникло письмо, и Ланг наклонился поближе. Он стал переводить для американцев: – Тут написано: “Господин спасатель, надеюсь вам понравилась эта игра, хотя это всего лишь игра”. И подпись: “Райнер”. Худ внимательно наблюдал за Хаузеном. Спина заместителя министра согнулась, уголки губ опустились. Казалось, ему хочется закричать. – Четыре года, – вздохнул Хаузен. – Мы были вместе четыре года. Мы боролись за права человека – в газетах, с мегафоном, на телевидении. – Похоже, он был просто приставлен шпионить за вами, – сказал Худ. Хаузен отвернулся от компьютера. – Не могу поверить, – с грустью сказал он. – Я ужинал вместе с его родителями, у него же дома. Он спрашивал мое мнение о его невесте. Такого не может быть… – Это именно те самые методы, которыми обычно пользуются шпионы, чтобы втереться в доверие, – заметил Худ. – Но ведь четыре года! – Хаузен вопросительно посмотрел на Худа. – Почему он выжидал именно до этого момента? – “Дни хаоса”, – предположил Ланг. Его рука безвольно опустилась вдоль тела. – Извращенная форма самоутверждения. – Я был бы удивлен, если бы дело заключалось только в этом, – возразил Худ. Ланг посмотрел на американца. – Что вы имеете в виду? Разве это не очевидно? – Нет, – заверил его Худ. – Игра сделана профессионально. Полагаю, создал ее не Райнер. Он просто установил ее для кого-то, кому он больше здесь уже не нужен. Трое из присутствующих мужчин остолбенели, когда Хаузен приложил ладони к лицу и застонал. – Господи… Боже мой… – выдавил он. Его руки опустились вниз, сжались в кулаки и начали слегка покачиваться. – Райнер был частицей той империи избирателей, о которой говорил он. – О которой говорил кто? – Худ встал прямо напротив Хаузена. – Доминик, – выдавил тот. – Жерар Доминик. – Кто такой Доминик? – спросил Ланг. – Мне незнакомо это имя. – Вам и не стоит его знать. – Хаузен покачал головой. – Доминик позвонил, чтобы сообщить о своем возвращении. Но теперь я сомневаюсь, а действительно ли он куда-то уходил. Мне думается, он все это время таился в темноте, и душа его окончательно прогнила от ожидания. – Рихард, пожалуйста, ответь мне, – взмолился Ланг. – Кто этот человек? – Это не человек, это Вельзевул. Сам дьявол. – Хаузен тряхнул головой, как бы очищая сознание. – Господа, мне очень жаль…, но я не могу сейчас об этом говорить. – Тогда не говорите, – посоветовал Худ, положив ему руку на плечо. Он посмотрел на Столла. – Мэтт, вы могли бы перезагрузить эту игру в Оперативный центр? Столл утвердительно кивнул. – Хорошо. Герр Хаузен, вы не узнаете эту свою фотографию? – Нет, извините. – Ничего, все нормально, – успокоил его Худ. – Мэтт, в вашем арсенале не найдется чего-нибудь такого, чтобы с этим разобраться? Столл отрицательно покачал головой. – Тут понадобится программа, у которой мускулы посильнее, чем у моей “Мэтчбук”. Моя дискета хороша только для отыскания определенных изображений. Она схожа с программами для поиска слов. – Понимаю, – сказал Худ. – Чтобы посмотреть, нельзя ли узнать, откуда она взялась, мне придется прокрутить ее дома вместе с нашими фотофайлами, – объяснил Столл. – Сцена позади герра Хаузена тоже фотография, – заметил Худ. – И очень четкая, – согласился Столл. – Вероятно, что даже не из какого-нибудь журнала. Я могу поручить своей службе пропустить изображение через “Геолога”, посмотрим, что это даст. "Геолог” являлся подробным изображением рельефа земного шара, сделанным со спутников. С его помощью компьютеры могли акр за акром создавать виды планеты под любым углом. На это уйдет несколько дней, но, если фотографию не смонтировали, программа “Геолог” скажет, откуда велась съемка. Худ дал Столлу добро, и начальник отдела технической поддержки операций связался со своим помощником Эдди Мединой, чтобы тот принял изображение. – Давайте прогуляемся. – Худ слегка сжал плечо Хаузена. – Спасибо, у меня нет желания, – отказался тот. – Но мне это очень нужно, – пояснил ему Худ. – У меня сегодня тоже было странное утро. Хаузену удалось выдавить улыбку. – Ладно, – согласился он. – Вот и чудно. Мэтт, свяжитесь со мной по сотовому, если что-то появится. – Слово и дело, и да будет так, – ответил невозмутимый мудрец от науки. – Герр Ланг, – обратился Худ к бизнесмену, – Мэтту, возможно, потребуется помощь с языком. – Понимаю, – ответил Ланг. – Я буду здесь на всякий случай. Худ благодарно улыбнулся. – Спасибо. Мы недолго. По– прежнему не отпуская плеча Хаузена, Худ прошел вместе с немцем через приемную в сторону лифта. Конечно же, Хаузен лгал. Худу уже встречались люди подобного склада. На самом деле заместитель министра очень хотел бы поговорить о том, что его беспокоило, однако гордость и чувство собственного достоинства не позволяли ему это сделать. Он достанет этого Хаузена. То, что только что произошло в кабинете, и то, что случилось утром с компьютером Билли Скуайрза, было больше чем совпадением. И если это происходит одновременно на обоих континентах, тогда Оперативному центру необходимо узнать причину. И побыстрее.
Глава 28
Четверг, 10 часов 02 минуты, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
После воодушевляющего разговора с Бреттом Огастом Майк Роджерс не заметил, как почти пролетело утро. Помощник Столла Эдди Медина коротко рассказал ему о новостях из Германии и сообщил, что будет еще дозваниваться до Бернара Байона из Национальной жандармерии и просить того о содействии Оперативному центру. Сам Байон участвовал в операции против террористов из организации “Новые якобинцы” и пока на звонки не откликался. Но Роджерса больше волновала самостоятельная вылазка Херберта на место проведения “дней хаоса”. И волновался он не столько из-за того, что Херберт прикован к коляске – Боб вполне мог постоять за себя, – сколько потому, что он порой уподоблялся собаке, которая не отдает свою кость. Разведчик не любил оставлять кому-то дела, особенно еще не раскрытые. Но там за спиной у него не было того, чем мог бы помочь ему Оперативный центр в Соединенных Штатах. В отличие от США, где они могли прослушивать любые переговоры с помощью местных отделений ФБР, ЦРУ или полиции, немедленно развернуть широкую разведывательную сеть за океаном было затруднительно. Спутники можно направить на отдельный мобильный телефон или даже на небольшой район, но они пока еще перехватывали слишком много мусора. Именно это он пытался втолковать сенатору Фокс. Проводить хирургические операции без людей на местах было сложно. Иметь такого человека, как Херберт, непосредственно на месте было замечательно. Но, с одной стороны, Роджерса беспокоило, что тот может предпринять в отсутствие сдерживающей силы в лице Пола Худа, хотя с другой – его приводили в восторг перспективы работать с Бобом, который спущен с поводка. Если кто– то и способен, убедить на собственном примере вложить деньги в многострадальную программу по развитию агентурной разведки, то Херберт был именно таким человеком. Вскоре после звонка Эдди пришла Лиз Гордон. Она начала докладывать генералу о психологическом состоянии бойцов “Страйкера”. Майор Шутер привнес в Куантико своеобразный шарм 89-го авиадесантного полка – точнее, как она сказала, полное отсутствие такового – и тренировал подразделение по книжке. – Но это и хорошо, – сообщила она. – Подполковник Скуайрз имел склонность слишком все смешивать. Порядки, заведенные Шутером, помогут людям смириться с тем, что сегодня дела обстоят иначе. Они здорово переживают, и многие наказывают себя изнуряющими тренировками. – Наказывают за то, что считают, будто бы они подвели Чарли? – уточнил Роджерс. – Это и еще чувство вины. Синдром выжившего. Они живы, а он нет. – Как их убедить, что они сделали все от себя зависящее? – Никак. Им понадобится время и перспективы. Обычное дело в подобных случаях. – Обычное, – грустно согласился Роджерс, – но каждый раз совершенно непривычное для людей, которые сталкиваются с этим непосредственно. – И это тоже, – согласилась Лиз. – Практический вопрос, – сказал Роджерс. – Готовы ли они к службе, если это нам понадобится? Лиз на время задумалась. – Сегодня утром я немного понаблюдала, как они работают. Никто не отвлекался, и, если не считать массы злой энергии, выглядят они отлично. Но мне хотелось бы уточнить оценку. Сегодня утром они занимались механически, выполняя повторяющиеся упражнения. Как они поведут себя под огнем, я гарантировать не могу. – Лиз, – слегка раздраженно сказал Роджерс, – это те самые гарантии, которые мне и нужны. – Простите, – извинилась она. – Вся шутка в том, что меня не беспокоит, а не испугаются ли “страйкеры” как-то поступить. Наоборот. Меня волнует, что они предпримут что-то лишнее – синдром противодействия чувству вины. Они станут рисковать собой, чтобы наверняка не ранило кого-то еще, чтобы то, что случилось в России, наверняка не повторилось. – Есть еще что-то, что вас бы особенно волновало? – спросил Роджерс. – Мне кажется, Сондра Де Бонн и Уолтер Папшоу наиболее этому подвержены. Роджерс постучал пальцем по столу. – У нас есть планы на операцию для команды, костяк которой составили бы семь человек. Наберу я столько, Лиз? – Вероятно, да. Скорее всего, по крайней мере столько вы имеете. – Мне от этого не легче. – Понимаю, но прямо сейчас я просто не могу вас как-либо обнадеживать. Во второй половине дня я собираюсь провести индивидуальные беседы с некоторыми из “страйкеров”. После этого я смогла бы сказать вам больше. В дверь постучал Даррелл Маккаски, и генерал сказал, чтобы тот заходил. Офицер связи уселся перед столом и раскрыл переносной компьютер. – Хорошо, – обратился Роджерс к Лиз. – Если будете в ком-то неуверены, дайте им увольнительные. Я позвоню Шутеру, пусть вызовет с базы Эндрюз человека четыре или пять из второго состава. Если придется, он сможет подтянуть их по ключевым позициям и ввести в строй. – Я пока воздержалась бы от того, чтобы кого-то привозить на подмену, – не согласилась Лиз. – Не хотите же вы окончательно деморализовать людей, которые стараются преодолеть свое горе и чувство вины. Роджерс любил и уважал своих “страйкеров”, но не был уверен, что позиция Лиз окажется наилучшей. В шестидесятые годы, когда он был во Вьетнаме, всем было наплевать и на горе, и на синдромы, и Бог знает на что там еще. Твой товарищ погибал в джунглях, а ты просто делал все возможное, чтобы вывести к черту подальше оттуда свой взвод, накормить его, дать поспать, дать поплакать и на следующее утро снова выйти на патрулирование. Ты мог, все еще плача, наносить как можно больший урон противнику, но ты по-прежнему находился там, со своей М-16 в руках, и был готов к действию. – Нормально, – резко ответил Роджерс. – Вспомогательный персонал может запросто тренироваться и в Куантико. – И еще одно, – продолжила Лиз. – Мне не очень-то нравится ваша идея с отпусками. Для них это было бы все равно, что уйти в самоволку. Тем более что и при меньших утратах люди ощущают на себе клеймо. Я бы лучше обратилась к доктору Мазуру, пусть он обнаружит, что у них неполадки со здоровьем. Что-нибудь такое, чего они сами проверить не смогут, например анемия. Или, может быть, какая-то зараза, которую они подхватили в России. – Господи! – воскликнул Роджерс. – Чем я тут занимаюсь, руковожу детским садом?! – В определенном смысле это именно так, – запальчиво ответила Лиз. – Я не хотела бы давить, но в нашей взрослой жизни мы во многом поступаем в соответствии с нашими детскими потерями и ранами. И это особенно проявляется во время стрессовых ситуаций и страданий – одинокий ребенок внутри нас. Майк, вы бы послали пятилетнего ребенка в Россию? Или Корею? Роджерс провел по глазам тыльной стороной руки. Сначала нянчиться, теперь еще врать и играть со своими людьми в какие-то игры. Но не он, а она была психологом. И генералу хотелось сделать все, чтобы было лучше для команды, а не для Майка Роджерса. Честно говоря, если бы зависело от него, он бы всыпал неслуху, и на этом бы все благополучно закончилось. Однако подобное понимание отцовства тоже отошло, как и шестидесятые годы. – Как скажете, Лиз, – сдался Роджерс. Он посмотрел на Маккаски. – Даррелл, скажите мне что-нибудь утешительное. – Что ж, например, ФБР совершенно счастливо, – ответил Маккаски. – Болтик-авеню? – спросил генерал. Маккаски кивнул. – Все прошло идеально. Они захватили группу из “Чистой нации” и их компьютер. Таким образом получили имена, адреса, пару банковских счетов, подписные листы на издания правого толка, груду оружия и даже более того. – А именно? – полюбопытствовал Роджерс. – Большим уловом оказались их планы нападения на собрание Общества Чака Зулу в Гарлеме, которое собирались совершить на следующей неделе. Десять человек должны были взять в заложники и потребовать отдельный штат для чернокожих американцев. Лиз фыркнула. – Что-то не так? – не понял Роджерс. – Я в это не верю, – пояснила она. – Группировки вроде “Чистой нации” не занимаются активной политикой. Это взбесившиеся расисты. Они не требуют специальных штатов для меньшинств. Они их стирают с лица земли. – В ФБР это понимают, – подтвердил Маккаски, – и считают, что “Чистая нация” пытается улучшить свою репутацию и завоевать симпатии среди белых. – Захватывая заложников? – В компьютере нашли их проект пресс-релиза, – сообщил Маккаски. Он открыл соответствующий файл и начал читать с экрана: – В одном месте тут говорится: “Семьдесят восемь процентов белой Америки не желают, чтобы среди них жили черные. Вместо того чтобы подрывать мир белых жертвами с обеих сторон, мы призываем это значительное большинство обратиться к Вашингтону и поддержать наше требование о создании Новой Африки. Чтобы избавить белых граждан от бессмыслицы в стиле рэп, безграмотного языка, клоунских одежд и богохульства с портретами чернокожего Иисуса. Маккаски посмотрел на Лиз и добавил: – И все же для меня это звучит бредом. Лиз забросила ногу на ногу и принялась ею покачивать. – Не знаю, – призналась она. – Но что-то тут не так. – Что вы имеете в виду? – спросил Роджерс. – Ненависть по самой своей природе уже является крайностью, – сказала Лиз. – Это нетерпимость в ее крайнем проявлении. Она не стремится к сосуществованию с объектом, на который направлена. Ненависть стремится его уничтожить. Этот пресс-релиз какой-то слишком…, справедливый. – Вы называете ссылку целой расы людей справедливостью? – удивился Маккаски. – Нет, не называю, – успокоила она. – Но по понятиям “Чистой нации” это прямое унижение. Вот почему я в это не верю. – Но Лиз, – возразил Маккаски, – группировки могут изменяться И меняются. Меняется руководство, меняются цели. Она несогласно покачала головой. – Меняется только общественное лицо, а это косметические перемены. Именно те, кто правильно рассуждают на Людях, подсовывают им обрывки веревки, чтобы те смогли повесить объекты своей ненависти. – Лиз, я согласен. Но некоторые из членов “Чистой нации” хотят, чтобы негры вымерли, некоторые же просто не хотят жить с ними рядом. – Считается, что именно эта группировка повинна в изнасиловании и линчевании черной девушки в 1994 году. Я бы сказала, что они не просто не хотят жить с ними рядом. – Но даже в расистских группировках политика должна изменяться, – настаивал Маккаски. – А может быть, это какой-нибудь “изм”. Подобные группировки всегда страдают от оппозиции и уклонистских фракций. Мы имеем дело не с самыми устойчивыми людьми на планете. – Тут вы не правы, – заявила ему Лиз. – Некоторые из таких людей устойчивы до непробиваемости. – Объясните, – попросил Роджерс. – Они способны месяцами удерживать человека или группу людей с такой целеустремленностью, которая просто повергла бы вас в шок. Когда я училась в государственной школе в Коннектикуте, у нас был случай с попечителем, который оказался неонацистом. Он опутал проводами стены всех коридоров, причем по обе стороны. Он прятал провода за панелями, делая вид, что выковыривает оттуда приклеенную жвачку. Его разоблачили за два дня до взрыва, а позже он признался, что закладывал провода по одному футу в день. – И сколько же футов он уложил? – поинтересовался Роджерс. – Восемьсот семьдесят два. Роджерс не принимал чьей-либо стороны во время споров, но он всегда был уверен, что лучше переоценить силу противника. Права ли Гордон или нет, но ему нравилась ее жесткая позиция по отношению к этим чудовищам. – Предположим, вы правы, Лиз, – согласился генерал. – Что за этим стоит? Зачем “Чистой нации” писать такой пресс-релиз? – Чтобы обвести нас вокруг пальца. По крайней мере, я так чувствую нутром. – Следуйте фактам, – потребовал Роджерс. – Хорошо. Они устроили склад на Кристофер-стрит, густо населенной представителями сексуальных меньшинств. Они избрали для захвата заложников чернокожее население. ФБР их громит, идет открытое разбирательство, и геи и чернокожие начинают открыто возмущаться. – И внимание сосредоточивается на расистских группировках, – дополнил Маккаски. – Чего ради это кому-то понадобилось? – Внимание привлекается именно к этой группировке, – уточнила Лиз. Маккаски покачал головой. – Вы же знаете средства массовой информации. Вы вытаскиваете из-под колоды одну змею, а они хотят репортаж о целом гнезде. Вы находите гнездо, а им подавай десяток. – О'кей, тут вы правы, – согласилась Лиз. – И поэтому средства массовой информации начинают нам показывать другие гнезда: “Чистую нацию”, ассоциацию “Только для белых”, “Американское братство арийцев”. Что происходит дальше? – А дальше, – ответил Маккаски, – средний американец начнет возмущаться, а правительство – громить расистские группировки. Конец истории. – Нет, не конец. – Лиз несогласно покачала головой. – Понимаете, разгромом с группировками не покончишь. Они выживают, снова уходят в подполье. Более того, запускается “белый бумеранг” – реакция расистов в ответ на борьбу за права черных. Исторически складывается, что притеснение порождает силы сопротивления. Результатом этой несостоявшейся акции “Чистой нации” – если они конечно и впрямь собирались ее совершить, в чем у нас нет никакой уверенности, – стало бы усиление воинственности и среди чернокожих, и среди сексуальных меньшинств, и среди евреев. Помните лозунг Лиги защиты евреев в шестидесятые годы: “Больше никогда!”? Каждая группа примет для себя что-то в этом духе. И когда эта широко распространившаяся поляризация станет угрозой для инфраструктуры, угрозой для окружающего сообщества, средний белый американец будет напуган. И по иронии судьбы правительство окажется неспособным ему помочь, потому что оно не может наезжать на меньшинства. Если оно займется черными – крики поднимут черные. Займется геями или евреями – крик поднимут они. Займется ими всеми, вместе взятыми, – вот вам, черт возьми, уже и война. – Поэтому средний американец, хороший и справедливый в нормальной жизни, станет все больше тяготеть к радикалам, – вставил Роджерс. – А “Чистая нация”, АТБ и им подобные станут выглядеть, как спасители общества. – Совершенно верно, – подтвердила Лиз. – Помните, что сказал начальник мичиганской милиции несколько лет назад? Что-то вроде: “Естественная динамика реванша и возмездия пойдет своим путем”. Как только люди прослышат о “Чистой нации” и о том, что она собиралась сделать, именно так у нас все и будет происходить. – Значит, “Чистая нация” заведомо шла на провал, – подытожил Роджерс. – За ними охотятся, арестовывают, разоблачают и объявляют вне закона. И они приносят себя в жертву ради белого движения. – И им это нравится, – подчеркнула Лиз. – Получается какой-то нереальный “дом, который построил Джек”. – Маккаски поморщился, а потом произнес нараспев: – А это белые расисты, которые послали своих же людей, чтобы сдать их и принести в жертву, чтобы вызвать ответную реакцию меньшинств, которая напугает белых, которые станут источником поддержки для других участников белого расистского движения. Он с сомнением покачал головой. – Мне думается, вы оба приписываете этим дегенератам излишнюю дальновидность. У них был план, но их карта бита. Конец истории. На столе генерала подал звук телефон. – Я тоже не уверен, что согласен со всеми предположениями, высказанными Лиз, – признался Роджерс, – но они заслуживают рассмотрения. – Подумайте об уроне, который могла бы причинить “Чистая нация”, будь она приманкой или ловушкой. Роджерс ощутил внутренний холодок. На самом деле гордое и победоносное ФБР можно было бы увести куда угодно, только не в правильном направлении. Более того, когда средства массовой информации отслеживают каждый его шаг, оно так и не смогло бы признать, что его ввели в заблуждение. Генерал поднял трубку. – Да? Это оказался Боб Херберт. – Боб, минут десять назад Альберто ввел меня в курс дела, – сообщил ему Роджерс. – Где вы находитесь? С другого конца линии послышался спокойный голос Херберта: – Я еду по шоссе через какую-то немецкую глушь, и мне кое-что необходимо. – Что именно? – Либо солидная помощь – и побыстрее, либо по-настоящему короткая молитва, – ответил Херберт.Глава 29
Четверг, 16 часов, Гамбург, Германия
Ранним вечером в Гамбурге при хорошей погоде появляется какое-то особенное чарующее свечение. Отблеск лучей заходящего солнца, отражаясь от поверхности двух озер, порождал вокруг призрачное мерцание. Полу Худу почудилось, будто под городом кто-то включил яркую лампу. Деревья в парке и здания по краям как бы светились сами по себе на фоне синего темнеющего неба. Воздух Гамбурга был тоже иным, чем в других городах. В нем ощущался привкус соли, который ветер приносил вдоль Эльбы с Северного моря, запах солярки и дыма от бесчисленных судов, снующих по реке, и свежее дыхание деревьев и обширных зеленых насаждений, разбросанных по всему городу. Не грязный, как в некоторых городах, отметил про себя Худ, но вполне отличимый. Размышления Худа об окружающей среде длились недолго. Не успели они с Хаузеном выйти из здания и направиться в сторону парка, как немец заговорил. – Так что же сделало этот день таким необычным для вас? – спросил он. На самом деле Худу не очень-то хотелось говорить о себе, но он надеялся, что тем самым ему удастся слегка развязать язык Хаузену. Ты даешь и ты берешь, ты берешь и ты даешь. Это был вальс, знакомый всякому, кто жил и работал в Вашингтоне. Просто на этот раз танец будет иметь несколько более личный и важный характер. – Пока мы с Бобом и Мэттом ждали вас в отеле, – начал Худ, – мне показалось, что я увидел…, нет, я готов поклясться, что увидел женщину, которую когда-то знал. Я бросился вслед за ней, словно одержимый. – И это была она? – спросил Хаузен. – Не знаю… – качнул головой Худ. От одних мыслей о том, что произошло, ему снова стало не по себе. Не по себе от того, что он так никогда и не узнает, была ли это действительно Нэнси, и от того, что по-прежнему не равнодушен к этой женщине. – Она села в такси, прежде чем я успел ее перехватить. Но, судя по тому, как она держала голову, по ее волосам, по тому, как она закидывала их, если это была не Нэнси, то по крайней мере это была ее дочь. – А у нее есть дочь? Худ молча пожал плечами. Когда бы он ни вспоминал о Нэнси Джо, его охватывала грусть от мысли, что она вполне могла иметь ребенка или мужа, действительно жить своей жизнью, в которой ему не было уже места. Так какого же черта ты снова все это мусолишь? – спросил он себя. Да потому, сказал он себе, что ты хочешь разговорить Хаузена. Худ сделал глубокий вдох полной грудью и медленно выдохнул воздух. Засунув руки глубоко в карманы, он уставился на траву под ногами. Его мысли с неохотой возвращались в Лос-Анджелес на двадцать лет назад. – Я любил эту девушку. Ее звали Нэнси Джо Босуорт. Мы встретились в компьютерном классе Южно-калифорнийского университета на последнем году аспирантуры. Она была этаким нежным хрупким ангелом с волосами, которые ниспадали на спину, словно золотистые крылья. – Пол усмехнулся и даже вспыхнул. – Я понимаю, звучит слишком слащаво, но я просто не знаю, как это еще описать. Ее волосы были мягкими, пышными и пушистыми, а в ее глазах была сама жизнь. Я называл ее своей “маленькой золотой леди”, а она меня своим “большим серебряным рыцарем”. Господи, как я был влюблен! – Ясное дело, – понимающе кивнул Хаузен. Немец впервые улыбнулся. Пол был рад, что у него начинает получаться, – его убивал вид Хаузена. – Мы обручились сразу после окончания учебы, – продолжил Худ. – Я подарил ей изумрудное колечко, которое мы выбрали вместе. Мне дали место помощника мэра Лос-Анджелеса, а Нэнси пошла работать системной программисткой в компанию по производству видеоигр. На самом деле ей пришлось улететь на север, в город Саннивейл, но мы не могли обойтись друг без друга и все равно встречались не реже двух раз в неделю. А потом как-то вечером в апреле семьдесят девятого – двадцать первого апреля, если точнее, эту дату я выдирал из всех своих календарей в течение нескольких последующих лет – я ждал ее возле кинотеатра, но она не пришла. Я позвонил ей домой, но там никто не ответил, и я кинулся туда сам. Я гнал машину, как сумасшедший. Открыв дверь своим ключом, я вошел внутрь и обнаружил записку. Худ замедлил шаг. Он по-прежнему ощущал атмосферу той квартиры, свои слезы и разрастающийся ком в горле. Он помнил песню, которая доносилась из квартиры соседей: “Худшее, что случилось” группы “Бруклинский мост”. – Записка была написана от руки и второпях. Обычно почерк у Нэнси был аккуратным и чуть ли не каллиграфическим. В записке говорилось, что ей необходимо уехать, что она не вернется и чтобы я ее не разыскивал. Она прихватила с собой лишь кое-что из одежды, все остальное так и осталось на месте: записи, книги, цветы, фотоальбомы и даже диплом. Все-все-все. Да, и еще она взяла с собой мое обручальное колечко. Если не выкинула. – И что, никто не имел понятия, куда она могла подеваться? – удивленно спросил Хаузен. – Никто. Даже ФБР, они пришли ко мне на следующее утро и стали о ней расспрашивать, так и не сообщив, что же она сделала. Знал я не так уж и много, но надеялся, что они ее все-таки найдут. Что бы она ни натворила, я хотел ей помочь. Последующие несколько суток я провел в поисках. Я объездил наших преподавателей, друзей, переговорил с ее коллегами, которые тоже все очень за нее волновались. Я позвонил ее отцу. Они не были близки, и я не удивился, что и он ничего не знает. В конце концов я решил, что это я сделал что-то не так. Или, как я рассудил, она встретила кого-то еще и исчезла. – Господи, – воскликнул Хаузен по-немецки. – И с тех пор вы от нее так ничего и не узнали? Худ медленно покачал головой. – Я и о ней-то ничего не знаю, – ответил он. – Я хотел было это сделать, из любопытства, но так больше и не собрался, это было бы мучительно. И все же за одно я ей благодарен. Я забылся в работе, я приобрел кучу связей, тогда мы еще не называли это “сетью”. – Пол улыбнулся. – И в конце концов я выставил свою кандидатуру и выиграл кабинет мэра Лос-Анджелеса. Я стал самым молодым мэром за всю историю города. Хаузен посмотрел на обручальное кольцо Худа. – И еще вы женились. – Да, – подтвердил Худ и тоже бросил взгляд на кольцо. – Я женился. У меня прекрасная семья, удавшаяся жизнь. Пол нащупал рукой карман, где лежал его бумажник. Он подумал о билетах, о которых не знала даже жена. – Но все же я по-прежнему то и дело вспоминаю Нэнси, хотя, возможно, оно и к лучшему, что в отеле была не она. – Вы не знаете, кто это был, – заметил Хаузен. – Не знаю, – согласился Худ. – Но даже если бы это была и она, – продолжил немец, – ваша Нэнси принадлежит другому времени. Другому Полу Худу. Если б вы встретились снова, думаю, вы смогли бы с этим справиться. – Возможно, хотя вовсе не уверен, что тот Пол Худ настолько изменился. Нэнси любила ребенка, сидевшего внутри меня, мальчишку, обожавшего приключения по жизни и в любви. Став отцом, мэром и даже вашингтонским чиновником, я этого так и не утратил. В глубине души я по-прежнему мальчишка, который любит рисковые игры, тащится от фильмов про Годзиллу и считает, что Адам Уэст и есть настоящий Бэтмен, а Джордж Ривз – настоящий Супермен. Где-то во мне по-прежнему сидит юноша, который видит себя рыцарем, а Нэнси – своей дамой сердца. Если честно, я не знаю, как отреагировал бы, столкнись мы лицом к лицу. Худ снова сунул руки в карманы. Он снова ощущал присутствие бумажника, и он спрашивал себя: кого ты пытаешься обмануть? Ему было чертовски ясно, что, столкнись он снова с Нэнси лицом к лицу, и тут же прежнее чувство вспыхнет в нем с новой силой. – Вот такая у меня история, – заключил он. Худ смотрел перед собой, но уголком глаза следил за Хаузеном. – Теперь ваша очередь, – потребовал Пол. – Имеет ли телефонный звонок вам какое-то отношение к утраченной любви или к таинственным исчезновениям? Какое– то время Хаузен шел в сосредоточенном молчании, затем задумчиво произнес: – К таинственным исчезновениям – да. К любви – нет. Не совсем. Он остановился и повернулся к Худу. Легкий ветерок взъерошил волосы немца и поиграл полами его пальто. – Герр Худ, я верю вам. Честность в чувствах, ваша боль – вы порядочный, способный на искреннее сострадание человек. А поэтому и я буду с вами предельно честен. – Хаузен посмотрел по сторонам и опустил голову. – Возможно, я спятил, что собираюсь вам об этом рассказать. Об этом я не говорил никому. Даже сестре, даже самым близким друзьям. – А разве у политиков бывают друзья? – поинтересовался Худ. – У некоторых, да, – усмехнулся Хаузен. – У меня они есть. Но я не стал бы обременять их подобным грузом. И все же кому-то следует знать, теперь, когда он вернулся. Следует знать на тот случай, если со мной что-то случится. Хаузен посмотрел на Худа. Во взгляде немца была такая мука, какой Пол прежде никогда не встречал. Она настолько поразила его, что собственная боль отступила перед возросшей заинтересованностью. – Двадцать пять лет назад, – начал Хаузен, – я изучал политэкономию в Сорбонне, в Париже. Моим лучшим другом стал парень по имени Жирар Дюпре. Его отец был преуспевающим промышленником, а сам Жирар принадлежал к радикалам. Не знаю, то ли виной тому стали иммигранты, которые отнимали работу у французских рабочих, то ли просто из-за своей темной натуры, но Дюпре ненавидел американцев и азиатов, а особенно не терпел евреев, черных и католиков. Боже, как же он их ненавидел! Хаузен облизнул губы и снова опустил голову. Для Худа было очевидно, что этот немногословный человек сейчас старается осилить как процесс самого признания, так и воспоминание о том, что он когда-то, видимо, натворил. Немец сглотнул и продолжил: – Как-то вечером мы ужинали в кафе “Л'Эксшанж” на улице Муффетар, что на левом берегу Сены, в двух шагах от университета. Кафе было недорогим, популярным у студентов, недаром оно называлось “переменка”, его воздух всегда был пропитан ароматом крепкого кофе и жаром громких дискуссий. Это было на первом курсе, в начале учебного года. В тот вечер Жирара раздражало буквально все. Официант был нерасторопным, ликер теплым, вечер промозглым, а томик с речами Троцкого включал только те, что он произносил в России. Ни одной из Мексики, что, по мнению Жирара, являлось недопустимым. Расплатившись по счету, а платил всегда он, так как деньги водились только у него, мы пошли прогуляться вдоль Сены. Было темно, и мы повстречали двух американских студенток, едва только приехавших в Париж, – с усилием продолжил Хаузен. – Они увлеклись фотографированием и забрели далеко по набережной. Мы столкнулись с ними под мостом. В темноте девушки не могли отыскать дорогу в общежитие. Я начал было им объяснять, но Жирар оборвал меня, заявив, что американцы и так все знают лучше всех. В бешенстве он даже принялся кричать на девушек. Мол они и так заполонили всю страну и все-все сами знают, и как жить и что делать, так пусть не прикидываются, что не знают, куда им идти. Худ ощутил, как внутри него все напряглось. Он уже предчувствовал, чем кончится рассказ. – Сначала девушки подумали, что он шутит, – продолжил Хаузен, – и одна из них, взяв Жирара за руку, что-то ему сказала – я не помню что. Но Жирар, возмущенный ее обращением, оттолкнул девушку. Она, зацепившись ногой за ногу, потеряла равновесие и полетела в воду. Река там была неглубокой, но бедняга об этом, конечно же, не знала. Она подняла крик. Боже, как она кричала! Ее подруга бросила камеру и подбежала к краю набережной, чтобы помочь. Но Жирар схватил ее и стал удерживать, обхватив локтевым сгибом руки за горло. Девушка жадно ловила воздух ртом, ее подруга в реке продолжала звать на помощь, а меня буквально парализовало. Раньше со мной ничего подобного никогда не случалось. В конце концов я бросился помочь той, что барахталась в реке. Она наглоталась воды и кашляла. Мне никак не удавалось хотя бы успокоить ее, не говоря уже о том, чтобы вытащить на берег. Жирар пришел в бешенство от того, что я пытаюсь помочь, и пока он на меня орал, в запальчивости сдавил горло девушки слишком сильно… Хаузен остановился. Взгляд его стал страдальческим, лоб побледнел, а уголки губ скорбно опустились. Задрожавшие руки он стиснул в кулаки, чтобы унять дрожь. Худ сделал шаг ему навстречу. – Может, не стоит продолжать… – Нет, я закончу, – настоял Хаузен. – Теперь, когда Жирар объявился снова, следует рассказать все. Пусть я рухну со своего поста, но пусть и его остановят. Хаузен сжал губы и сделал паузу, прежде чем продолжил. – Жирар отпустил девушку, и та упала на мостовую. Она была без сознания. Затем он подбежал к реке, спрыгнул с берега и сунул голову второй американки под воду. Пытаясь его остановить, я потерял опору и тоже рухнул в реку. А Жирар продолжал держать голову девушки под водой… – Хаузен обеими руками сделал движение вниз, -…и все вопил и вопил, что все американки – продажные твари. Когда мне удалось встать на ноги, было уже поздно. Тело девушки уносило течением, ее каштановые волосы распластались по воде. Жирар выскочил на берег и столкнул в реку другую девушку. Потом он приказал мне идти за ним. Я был в состоянии прострации. Кое-как собрав свои вещи, я потащился в темноту следом за Жираром. – И вас так никто и не видел? – спросил Худ. – Так никто и не услышал и не подошел поинтересоваться, что происходит? – Может быть, кто-то и слышал крики, но не придал им значения. Студенты вечно о чем-то спорят или визжат из-за крыс на набережной. Возможно, кто-то подумал, что девушки занимаются у реки любовью. Крики, ахи, вздохи – могло быть и так. – Что вы делали после того, как ушли? – продолжил допытываться Худ. – Мы отправились в отцовское поместье Жирара на юге Франции. Жирар уговаривал меня остаться там и даже заняться вместе бизнесом. Я ему действительно нравился. Несмотря на разницу в нашем социальном происхождении, он все же уважал мои взгляды. Я единственный говорил ему в лицо, что он – лицемер, который восхищается Троцким и Марксом, но живет в роскоши, не гнушаясь деньгами своей семьи. Ему нравилось, как я с ним спорил. Но остаться я не мог. Я был не в силах находиться с ним рядом. Так что я вернулся в Германию. Но и там мне не было покоя, а поэтому… Хаузен умолк и посмотрел на свои сжатые кулаки. Руки его все еще дрожали, и он постарался расслабить их. – А потому я отправился во французское посольство в Германии, – продолжил он, – и рассказал им там о случившемся. Я признался во всем. Они пообещали допросить Жирара, а я сообщил, где меня смогут найти. Я готов был отправиться в тюрьму, лишь бы хоть как-то загладить свою вину. – И что же произошло? – Французская полиция весьма отлична от сил правопорядка других стран, – с горечью заметил Хаузен. – Похоже, они не столько раскрывают дела, сколько улаживают их, особенно когда в них втянуты иностранцы. Для них это были просто нераскрытые убийства, которые могут и оставаться таковыми. – Они хотя бы допросили Жирара? – Не знаю, – ответил Хаузен. – Но даже если бы они это сделали, подумайте сами, что значит слово сына французского миллионера против слова какого-то бедного немецкого юноши. – Но ему пришлось бы объяснить, почему он столь поспешно бросил институт… – Герр Худ, Жирар из тех людей, что обладают особым даром убеждения. Он и впрямь с легкостью смог бы убедить вас, что оставил институт из-за того, что в лекциях опускались мексиканские речи Троцкого. – А как насчет родителей девушек? Не верится, что они могли все это так оставить. – А что они в силах были сделать? – спросил Хаузен. – Они приехали во Францию, требуя справедливости. Они завалили петициями французское посольство в Вашингтоне и американское в Париже. Они объявили награду. Однако тела девушек доставили в Штаты, а французы повернулись к их семьям спиной. Вот более ли менее и все. – Более ли менее? В глазах Хаузена стояли слезы. – Жирар написал мне через несколько недель. В письме говорилось, что придет день и он вернется, чтобы проучить меня за коварство и предательство. – И больше вы от него ничего не имели? – До сегодняшнего дня, пока не раздался его звонок. Я поступил в институт здесь, в Германии, и так и жил, испытывая вечный стыд и чувство вины. – Но вы же не сделали ничего такого, – возразил Худ. – Вы даже пытались остановить Жирара. – Мое преступление заключалось в молчании сразу после случившегося, – вздохнул Хаузен. – Как и многие из тех, кто чувствовали запах дыма из труб Аушвица, я ничего не сказал. – Вам не кажется, что степень вины несколько несопоставима? Хаузен несогласно покачал головой. – Молчание есть молчание, а это – молчание, – ответил он. – Из-за моего молчания на свободеразгуливает убийца. Теперь он называет себя Жирар Доминик. И еще он угрожает мне и моей тринадцатилетней дочери. – Я как-то не сообразил, что у вас есть дети, – признался Худ. – Где она сейчас? – Живет со своей матерью в Берлине. Я, конечно, сделаю так, чтобы за ней присмотрели, но Жирар как неуловим, так и могущественен. Он способен добиться своего путем обмана и подкупа тех людей, которых не устраивает моя деятельность. – Хаузен покачал головой. – Позови я в тот вечер полицию, удержи Жирара или хоть что-то сделай – и жил бы я себе спокойно все эти годы. Но я не сделал ничего. И у меня не было способа загладить свою вину, иначе как бороться с той ненавистью, которая и заставила Жирара убить этих девушек. – Все эти годы вы не вступали в контакт с Жираром, но вы слышали о нем что-нибудь? – поинтересовался Худ. – Нет. Он исчез, в точности, как ваша Нэнси. Ходили слухи, что он занялся бизнесом вместе со своим отцом, однако, когда старик умер, завод по производству аэробусов, который на протяжении многих лет приносил изрядный доход, неожиданно был закрыт. Еще ходили слухи, что Жирар обладает властью, чтобы принимать решения за советы директоров многих фирм, даже не входя в их состав, но достоверно мне об этом неизвестно. У Худа было еще множество вопросов к заместителю министра – о характере бизнеса старшего Дюпре, о личностях убитых девушек, о том, чем мог бы помочь Оперативный центр в деле, которое принимало форму серьезного случая шантажа. Однако внимание Худа отвлек мягкий голос, окликнувший его из-за спины. – Пол! Он обернулся, и тут ему показалось, что весь блеск Гамбурга на мгновенье померк. И Хаузен, и деревья, и город, и все прошедшие годы куда-то исчезли, а к нему приближался стройный, высокий и грациозный ангел. И он вновь обнаружил себя стоящим перед кинотеатром в ожидании Нэнси. В ожидании девушки, которая наконец-то пришла.Глава 30
Четверг, 16 часов 22 минуты, Ганновер, Германия
Боб Херберт не позвонил Майку Роджерсу сразу же, как только заметил белый микроавтобус. Тот появился в зеркале заднего обзора, пока Боб колесил по городу, пытаясь прикинуть, что делать дальше. Он почти не обратил внимания на машину, стараясь изобрести хоть какой-то способ, как получить информацию о захваченной девушке. Хотя подойти напрямую ему не удалось, он подумал, что тут мог бы сработать подкуп. Когда Херберт свернул с Херренхаузер-штрассе в боковую улицу и микроавтобус последовал за ним, он обратил на него внимание уже во второй раз. И на передних и на задних сиденьях виднелись люди в вязаных шлемах-масках. Глянув на карту и увеличив скорость, Херберт сделал несколько неожиданных поворотов, просто чтобы убедиться, что автобус следует за ним. Кто-то, по-видимому, проследил, как он отъезжал, и послал вдогонку команду головорезов. Поскольку наступал вечер и уже быстро темнело, Херберт позвонил в Оперативный центр, и Альберто соединил его с Майком Роджерсом. Именно в этот момент он и попросил о неотложной помощи или о короткой молитве. – Что стряслось? – спросил генерал. – У меня произошла небольшая стычка с неонацистами возле пивной, – сообщил ему Херберт. – Ну и теперь они охотятся за моей задницей. – Где вы находитесь? – Я не совсем уверен… – Херберт огляделся по сторонам. – Вижу липы, массу садовых участков, озеро… В свете фар вспыхнул крупный указатель. – Слава Богу, я проезжаю место под названием Вельфенгартен. – Боб, у меня здесь Даррелл, – заговорил Роджерс, – он даст вам телефон местной полиции. Сможете записать и позвонить? Херберт полез в нагрудный карман за ручкой. Он поводил ею по приборной доске, чтобы та расписалась. – Давайте, пишу, – сказал он в трубку. Но еще прежде чем он смог что-то записать, микроавтобус стукнул в заднее крыло его автомобиля. “Мерседес” дернулся вперед, и ремень безопасности больно впился Херберту в грудь. Он вывернул руль, чтобы не столкнуться с машиной, что шла впереди. – Черт! – выругался Херберт, прибавив скорость и идя на обгон. – Слушайте, генерал, у меня неприятности. – Какие? – Эти ребята меня таранят. Я собираюсь остановиться, пока не размазал по тротуару кого-нибудь из прохожих. Скажите местным полицейским, что я в белом “мерседесе”. – Боб, не надо, не останавливайтесь! – крикнул Роджерс. – Если они затащат вас в автобус, мы будем связаны! Микроавтобус снова врезался в его заднее крыло с левой стороны. Правая сторона “мерседеса” выскочила на тротуар, едва не задев мужчину, прогуливавшего своего терьера. Херберту удалось вырулить обратно на проезжую часть, однако правым передним крылом он зацепил припаркованную машину. От столкновения крыло так покоробило, что оно почти отлетело и теперь с душераздирающим звуком скрежетало по асфальту. Херберт остановился. Опасаясь, что рваное железо пропорет скат, он попробовал сдать машину назад, чтобы крыло окончательно оторвалось. С натужным скрипом и скрежетом оно действительно оторвалось и загрохотало по мостовой. Херберт глянул в боковое зеркало, желая убедиться, что можно ехать дальше. Картина там казалась сюрреалистической. Прохожие разбегались кто куда, а машины проносились мимо. Но прежде чем Херберт смог снова втиснуться в нарушившийся транспортный поток, микроавтобус начал объезжать его с левой стороны. Человек на переднем пассажирском сиденье оказался почти лицом к лицу с американцем. В открытое окно он выставил автомат, прицелился в сторону “мерседеса” и открыл огонь.Глава 31
Четверг, 16 часов 11 минут, Гамбург, Германия
В черной короткой юбке и таком же жакете поверх белой блузки, с ниткой жемчуга на шее Нэнси, казалось, появилась как какой-то мираж. Размытые черты, неторопливая, переливающаяся. А может быть, она показалась Худу такой из-за слез, что навернулись у него на глазах. На мгновение зажмурившись и тряхнув головой, он сжал кулаки. Каждый шаг Нэнси захлестывал его волной эмоций. "Это правда ты?” – мелькнула первая мысль. "Почему ты так сделала, черт побери?” – последовала вторая. «От тебя еще больше захватывает дух, чем прежде…» "А как же Шарон? Я должен буду уйти, но я же не могу их бросить”. И, наконец: «Уходи. Мне это не нужно…» Но ему это было нужно. И пока она, словно в замедленной съемке, скользила в его сторону, ее образ заслонил собою все. Он позволил, чтобы сердце наполнилось старой любовью, чтобы тело испытало старое влечение, а из памяти хлынули драгоценные воспоминания. – Герр Худ? – нерешительно окликнул его Хаузен. Голос немца казался приглушенным и безжизненным, как если бы донесся из какого-то далекого далека. – С вами все в порядке? – Не уверен, – ответил Худ. Похоже, его собственный голос исходил из того же далека. Худ не сводил глаз с Нэнси. Она не помахала рукой, ничего больше не произнесла, но тоже отводила взгляд, продолжая быстро приближаться грациозным до умопомрачения шагом. – Это Нэнси, – сообщил наконец Худ своему собеседнику. – Интересно, как она вас отыскала? – вслух удивился Хаузен. И вот она подошла. Пол понятия не имел, как он выглядит в ее глазах. Он пребывал в шоке – его рот слегка приоткрылся, в глазах стояли слезы, голова медленно покачивалась из стороны в сторону. Вот уж никак не серебряный рыцарь – это точно. По лицу Нэнси скользнуло легкое изумление – правый уголок губ слегка приподнялся, – тут же сменившееся этой ее обворожительной до слабости в коленях улыбкой, которую он так хорошо помнил. – Здравствуй, – тихо сказала она. Ее голос стал старше, впрочем, как и лицо. Линии прочертили когда-то гладкий лоб, в уголках голубых глаз и над верхней губой – этим дивным изгибом над легкой припухлостью нижней – появились морщинки. Но все это не отталкивало. Наоборот. Пол находил их почти нестерпимо привлекательными. Они говорили о том, что их хозяйка все это время жила, любила, боролась и…, выжила, не согнулась под ударами и была по-прежнему полна сил. И смотрелась она еще лучше, чем когда-либо прежде. При росте пять футов шесть дюймов ее фигура казалась точеной, и Пол мог себе представить, как она занимается аэробикой, бегает трусцой или плавает. И делает это до седьмого пота и добивается от своего тела в точности того, чего хочет. С присущей ей самодисциплиной и силой воли. Ясно, что у нее и раньше была возможность на него выйти, со вспышкой горечи подумалось Худу. Нэнси больше не пользовалась темно-вишневой помадой, которую он помнил. Ее губы были более спокойного арбузного цвета. Веки едва тронуты голубизной туши, что для него оказалось тоже внове, а в ушах поблескивали маленькие бриллиантики. Пол с великим трудом переборол почти непреодолимое желание обнять ее и покрепче прижать к себе с головы до пят. – Здравствуй, Нэнси, – сказал он вместо этого. Несмотря на кажущееся несоответствие этих слов после столь долгой разлуки, они, тем не менее, помогли заглушить все обвинения и эпитеты, которые лезли ему в голову. Считая себя жертвой несчастной любви, Пол нашел свою собственную смиренную кротость где-то даже трогательной. Глаза Нэнси скользнули правее Худа, и она протянула руку Хаузену. – Нэнси Джо Босуорт, – представилась она. – Рихард Хаузен, – представился он в ответ. – Знаю, – ответила она. – Я вас узнала. Худ не слышал последовавшего обмена фразами. Нэнси Джо Босуорт, повторил он про себя. Нэнси относилась к числу тех женщин, которые не стали бы сохранять девичью фамилию. Значит, она не замужем, решил он. Пол почувствовал, как его душа начинает петь от радости, и тут же ощутил всплеск вины. Но ты-то ведь женат, напомнил он себе. Худ рывком повернул голову в сторону Хаузена. Он сознательно сделал резкое движение, потому что иначе ему вряд ли удалось бы даже пошевельнуться. Заглянув в глаза Хаузена, он прочел в них выражение грусти и сочувствия. Не себе, а ему, Худу. И Пол оценил это умение сопереживать. Если бы Худ и сам не проявлял подобные качества, он сломал бы немало судеб. – Мне хотелось бы попросить, не дадите ли вы нам несколько минут? – обратился он к Хаузену. – Конечно, – заверил Хаузен. – Увидимся у меня в кабинете. Худ согласно кивнул. – Что касается нашей беседы… – напомнил он. – Мы еще вернемся к ней. Тут я мог бы вам помочь. – Спасибо, – поблагодарил немец. После короткого, но вежливого кивка в сторону женщины он направился к зданию. Худ перевел взгляд на Нэнси. Он не знал, что та видит в его глазах, однако то, что он увидел в ее, для Пола было смертельным. В них светились все те же покорность и страсть, это по-прежнему чертовски возбуждающее сочетание, противостоять которому было почти бесполезно. – Прости, – сказала она. – Все в порядке, – успокоил Худ. – Мы с ним почти закончили. – Не за это, – улыбнулась она. Щеки и шея Худа покраснели. Он почувствовал себя ослом. Нэнси прикоснулась к его лицу. – Была причина, из-за которой я ушла так, как ушла, – объяснила она. – Уверен, что была, – сказал несколько оправившись Худ. – У тебя всегда находились причины на все, что ты делала. Он накрыл ее ладонь своей и отвел ее руку вниз. – Как ты меня нашла? – Мне нужно было вернуть бумаги в отель, – ответила она. – Швейцар сказал, что меня спрашивал “Пол” и что он был вместе с заместителем министра иностранных дел Рихардом Хаузеном. Я позвонила в его офис и приехала прямо сюда. – Зачем? – спросил Худ. Нэнси рассмеялась. – Господи, Пол, существует с десяток важных причин. Повидаться с тобой, извиниться, объяснить… Но увидеть тебя – это главная. Я страшно по тебе соскучилась. Я следила за твоей карьерой в Лос-Анджелесе, как только могла. И я очень гордилась твоими делами. – Меня словно подхлестывало, – признался Худ. – Да, я видела, и мне это было странно. Никогда б не подумала, что у тебя столько амбиций. – Меня подхлестывали не амбиции, а отчаяние. Я старался занять себя, чтобы не превратиться в Хитклифа «Хитклиф – найденыш, сирота из известного романа Э. Бронте “Грозовой перевал” (1847).», который сидит в горах в ожидании собственной смерти. И все это, Нэнси, сделала со мной ты. Ты оставила меня в таком состоянии и в такой растерянности, что единственное, о чем я помышлял, было отыскать тебя, исправить что бы то ни было и вернуть все обратно. Я любил тебя до такой степени, что, если бы ты сбежала с другим мужчиной, я не стал бы его ненавидеть, я завидовал бы ему белой завистью. – Это не был другой мужчина, – заверила она. – Неважно. Можешь ты хотя бы отчасти осознать всю степень моего тогдашнего отчаяния? Теперь слегка порозовела Нэнси. – Да, – ответила она. – Потому что испытала то же самое. И у меня были страшные неприятности. Если бы я осталась или сказала, куда уезжаю… – То что? – потребовал Худ. – Что могло бы случиться? Что могло бы быть хуже того, что в результате произошло? Голос Пола сорвался, и он снова был вынужден бороться с подкатившими слезами. Он слегка отвернулся от Нэнси. – Прости, – попросила она еще более проникновенно. Нэнси подошла ближе и снова коснулась его щеки. На этот раз отводить ее руку он не стал. – Пол, я украла чертежи нового чипа, который собиралась производить моя компания, и продала их зарубежной фирме. Взамен я получила кучу денег. Мы поженились бы, были богаты, а ты стал бы чертовски большим политиком. – И ты думаешь, это то, чего я жаждал? – спросил Худ. – Преуспеть за счет чьих-то усилий? Нэнси покачала головой. – Ты бы никогда не узнал. Я хотела, чтобы ты мог заняться своим делом, не беспокоясь о деньгах. Пол, я считала, что ты способен был осуществить большие дела, если бы тебе не пришлось оглядываться на интересы отдельных групп и дотации от компаний. Я имею в виду, ты смог бы тогда отойти от подобных вещей. – Не могу поверить, что ты это сделала. – Знаю. Именно поэтому я тебе и не рассказала. Еще больше, чем потерять тебя, мне не хотелось, чтобы ты меня презирал, – призналась она. – В то время ты относился совершенно нетерпимо к любым нарушениям порядка. Даже в мелочах. Помнишь, как ты расстроился, когда я схлопотала штраф за не правильную парковку перед кинотеатром “Синерама-Доум”, после того как мы смотрели “Роллербол”? Штраф, о котором ты меня предостерегал? – Помню, – признался Худ. Конечно же, помню, Нэнси, добавил он про себя. Я помню все, что мы делали… Она опустила руку и отвернулась в сторону. – Как бы то ни было, но на меня как-то вышли. Подруга…, ты помнишь, Джессика… Худ кивнул. Ему были видны жемчужины, которые Нэнси всегда любила, и он чувствовал запах ее духов “Шанель”, так как если бы она стояла совсем рядом. – Джесс задержалась на работе, – продолжила Нэнси, – я как раз дома собиралась на встречу с тобой у кинотеатра, но она позвонила мне и сказала, что пара агентов ФБР заходили к ним в контору. Она сказала, что они хотят меня допросить и уже выехали ко мне домой. У меня оставалось время только на то, чтобы прихватить паспорт, кое-что из одежды и кредитную карточку, черкнуть тебе записку и убраться к чертям из квартиры. – Она опустила голову. – И из страны. – И из моей жизни, – добавил Худ. Он плотно сжал губы. Пол совсем не был уверен, что хочет, чтобы Нэнси продолжала говорить. Слышать каждое ее слово было для него пыткой, от которой поднималась нестерпимая боль. – Как я говорила, была еще одна причина для того, чтобы не устанавливать с тобой связь, – сказала Нэнси, поднимая взгляд. – Я полагала, что тебя будут допрашивать, станут следить или прослушивать телефон. Если бы я тебе написала или позвонила, ФБР смогло бы меня найти. – Это верно, – согласился Худ. Ко мне домой действительно приходили из ФБР. Не сказав мне о том, что ты натворила, они меня допросили, и я обещал дать им знать, если что-то о тебе услышу. – И ты бы это сделал? – Нэнси удивленно подняла брови. – Ты бы меня выдал? – Да, – подтвердил он. – Только я никогда бы тебя не покинул. – У тебя не осталось бы выбора, – сказала она. – Меня бы судили и отправили бы в тюрьму… – Это верно. Но я ждал бы. – Двадцать лет? – Даже двадцать, – ответил Худ. – Но столько ждать не пришлось бы. Промышленный шпионаж, совершенный молодой влюбленной женщиной, – можно было бы просить о снисхождении, и ты была бы на свободе через пять лет. – Пять лет, – повторила она. – И ты женился бы потом на преступнице? – Нет. На тебе. – Ладно, на бывшей заключенной. Ни тебе, ни мне никто не доверил бы самого маленького секрета. На этом бы кончились все твои мечты о жизни политика. – Ну и что?! – воскликнул он. – Зато я не чувствовал бы себя так, будто жизнь кончилась вообще. Нэнси перестала спорить. Она снова заулыбалась. – Бедный Пол, – заговорила она. – Это так романтично, но и несколько театрально, и именно эти черты я в тебе и любила. Однако реальность заключается в том, что с моим исчезновением твоя жизнь не кончилась. Ты встретил кого-то еще, кого-то очень милого. Ты женился. У тебя есть желанные дети. Ты устроился. Да, устроился, подумал Пол, прежде чем успел остановить свою мысль. Он ненавидел себя за то, что так подумал, и про себя извинился перед Шарон. – Чем ты занималась после отъезда? – спросил Худ, стараясь не думать, а говорить. – Отправилась в Париж, – начала рассказывать Нэнси, – и попыталась найти работу по системному программированию. Но выбор у меня оказался невелик. Рынок сбыта был еще не очень развит, и существовали протекционистские законы, не позволявшие американцам отбирать работу у французов. А поэтому, поистратив свои тридцать сребреников – Париж дорогой город, особенно когда ты вынужден давать взятки чиновникам из-за того, что у тебя нет визы, и ты не можешь показываться в американском посольстве, – я переехала в Тулузу и стала работать на компанию. – Компанию? – Ту, которой я продала секреты, – пояснила она. – Я не стану ее называть, потому как мне не хотелось бы, чтобы ты что-то предпринял из-за своей известной репутации белого рыцаря. Ты и сам знаешь, что предпринял бы. Нэнси была права. По возвращении в Вашингтон он нашел бы с десяток способов, как правительству США добраться до воров. – Самое смешное, – продолжила Нэнси, – у меня всегда было подозрение, что парень, которому я продала чертежи, сам же меня и сдал, чтобы вынудить перейти к нему на работу. Не потому, что я была блестящей программисткой. Кстати, учти, я стащила собственную лучшую идею, ладно? А потому, что он считал, что коль скоро я от него завишу, то никогда его не предам. Я не хотела на него работать, так как стыдилась того, что сделала, но мне нужно было на что-то жить. Она невесело улыбнулась. – Ну, и в довершение всего я раз за разом терпела неудачи в любви из-за того, что всех сравнивала с тобой. – Ха! – воскликнул Пол. – Не могу передать, насколько мне от этого стало легче. – Не надо, – попросила Нэнси. – Не надо быть таким. Ведь я все еще тебя любила. Чтобы просто быть в курсе твоих забот, я покупала в киоске с международной прессой “Лос-Анджелес тайме”. И случалось – очень-очень много раз, – что я хотела тебе написать или просто позвонить. Но решала, что лучше не стоит. – Тогда почему же на этот раз ты изменила себе? – продолжал настаивать Худ. Он снова был зажат между болью и горестными чувствами. – Неужели ты думаешь, что сегодня мне хоть чуточку менее больно? – Я ничего не смогла с собой поделать, – призналась она. – Узнав о том, что ты в Гамбурге, я не могла не увидеть тебя. И еще я подумала, что ты сам хотел со мной встретиться. – Да, я бросился за тобой там, в отеле. Я хотел с тобой встретиться. Мне это было нужно. – Худ тряхнул головой. – Господи, Нэнси, я до сих пор не могу поверить, что это ты. – Это я, – ответила она. Пол заглянул в эти глаза, глаза, с которыми он провел вместе столько дней и ночей. Их притяжение было каким-то сверхъестественным и одновременно страшным, сладким сном и кошмаром. Он был просто в иной весовой категории, чтобы этому сопротивляться. Прохладный ветер, подувший с наступлением сумерек, холодил влажную спину. Худ готов был возненавидеть Нэнси. У него появилось желание повернуться и уйти. Но больше этого ему хотелось вернуться во времени и не дать тогда уйти ей. Взгляд Нэнси продолжал его удерживать, когда она взяла его за руки. От этого прикосновения Пола словно ударило током, и разряд дрожью пробежал от головы до пят. Худ понял, что должен освободиться. Он сделал шаг назад, и нервная связь пропала. – Я не могу это сделать, – сказал ей Худ. – Не можешь сделать что? Быть честным? – спросила она, и тут же нанесла один из своих мелких уколов, которые так хорошо у нее получались. – Что с тобой сделала политика? – Нэнси, ты знаешь, что я имею в виду. Я не могу здесь с тобою остаться. – Даже на часок? Хотя бы перехватить кофе? – Нет, – твердо ответил Худ. – Конец дебатам. – Пол, это не конец, – усмехнулась она. – Что угодно, только не конец. Она была права. Ее взгляд, ее мысли, ее походка, ее присутствие – все вдохнуло новую жизнь во что-то такое, что на самом деле так до конца и не умерло. Худу хотелось закричать. Пол сделал шаг и встал рядом с ней, глядя в сторону. – Господи, Нэнси, я не хотел бы испытывать чувство вины. Это ты ушла от меня. Это ты сбежала без всяких объяснений, а я после этого кого-то встретил. И этот кто-то разделил со мной очень многое, она доверила мне свою жизнь и сердце. И я не сделаю ничего такого, что хоть как-то это обесценит. – А я тебя об этом и не прошу, – сообщила Нэнси. – Кофе – это еще не предательство. – Предательство, учитывая, как мы обычно его пили, – возразил ей Худ. Нэнси рассмеялась и опустила голову. – Понимаю. Прости меня за все, поверь, мне во всех смыслах жаль и жаль гораздо больше, чем я могу это выразить. И мне горько. Но я понимаю. Она встала к нему лицом. – Я остановилась в “Амбассадоре” и останусь в городе до вечера. Если передумаешь, позвони или черкни записку. – Я не передумаю. – Худ посмотрел ей в глаза. – Как бы мне этого ни хотелось на самом деле. Нэнси сжала его руку. Пол снова ощутил электрический заряд. – Значит, политика тебя не испортила, – сказала она. – Я не удивляюсь. Просто немного растеряна. – Ты с этим справишься, – заверил ее Худ. – В конце концов, и со мной ты тоже справишься. У Нэнси изменилось выражение лица. Первый раз Худ увидел то горе, что скрывалось за улыбкой и страстью во взгляде. – И ты в это веришь? – спросила она. – Да. В противном случае ты не смогла бы обходиться все это время одна. – Неужели мужчины действительно так мало смыслят в любви? В самые лучшие дни, даже среди лучших претендентов на трон Пола Худа, я так и не встретила человека такого же светлого, сострадательного или благородного, как ты. – Нэнси наклонилась и поцеловала его в плечо. – Прости, что побеспокоила, вернувшись в твою жизнь, но я хотела бы, чтобы ты знал: я никогда с тобой не справлюсь, Пол, да и не собираюсь этого делать. Не оглядываясь, Нэнси зашагала к выходу из парка. Зато он не мог отвести от ее фигурки взгляда. И снова Пол Худ стоял в одиночестве с двумя билетами в кино, что лежали в его бумажнике, и страдал, глядя, как уходит женщина, которую он любил.Глава 32
Четверг, 16 часов 35 минут, Ганновер, Германия
Как только Боб Херберт заметил автомат, он включил заднюю скорость и со всей силы вдавил ручную педаль газа. От резкого обратного ускорения его бросило на ремни безопасности, и он вскрикнул, когда лямка болезненно врезалась в тело. Зато очередь из автомата прошла мимо водительского сиденья “мерседеса”. Пули вспороли переднее крыло и ушли дальше “в молоко”, после того как микроавтобус пронесся вперед. Херберт продолжал двигаться назад даже после того, как задняя правая часть бампера стукнулась о фонарь и машина, отлетев обратно на дорогу, пошла юзом. Накатывавшие сзади автомобили резко тормозили или виляли, чтобы избежать столкновения. Водители кричали и отчаянно сигналили. Боб не обращал на них внимания. Глянув вперед, он увидел, что автоматчик высунулся из окна микроавтобуса. Мужчина пытался прицелиться в него. – Вот сукины дети – никак не отстанут! – выругался американец. Чуть медленней, чем следовало, из-за того, что приходилось все делать руками, Херберт выжал газ и крутанул рулем влево. Затем левой рукой уперся в рулевое колесо. Быстро преодолев те пятнадцать футов, что отделяли его от микроавтобуса, он ударил его в заднее левое крыло. От столкновения металл со скрежетом смялся, и автобус швырнуло вперед. Херберт бросил свою машину ближе к центру дороги. Выжимая по-прежнему все возможное из “мерседеса”, он обошел микроавтобус со стороны водителя и устремился вперед. Теперь движение сзади совсем застопорилось, а прохожие разбегались кто куда. И тут Херберт вспомнил про сотовый телефон и судорожно поднес его к уху. – Майк, вы еще на проводе? – Господи, Боб, вы что не слышали, как я вам кричал? – Нет, Господи, теперь по мне сходят с ума уже два континента! – Боб, что там… Остального Херберт не расслышал. Бросив трубку на колени, он выругался – впереди на улицу вывернул трамвай. Прибавив скорость, Боб обогнул его, тем самым отсекая микроавтобус. Оставалось надеяться, что автоматчик не станет стрелять по трамваю из растерянности или пустой злобы. Херберт снова подхватил трубку. – Простите, генерал, но я не расслышал. – Я спросил, что там у вас происходит? – Майк, у меня тут отмороженные лунатики с автоматами, которые решили разыграть со мной этап гонок “Гран-при” на улицах Ганновера! – Вам известно, где вы находитесь? – уточнил Роджерс. Херберт бросил взгляд в зеркало заднего обзора и увидел, как микроавтобус выскочил из-за трамвая. – Подождите… – попросил он Роджерса. Херберт пристроил свою трубку на пассажирском сиденье и обеими руками ухватился за руль. Микроавтобус закончил обгон и снова продолжил преследование. Херберт вгляделся вперед. Из-за бешеной скорости Ганновер превратился в размытое мельтешенье. Боб пронесся по улице Ланге-Лаубе, сделал несколько резких поворотов и оказался на Гете-штрассе. Он сообразил, что движение здесь, к счастью, менее интенсивное, чем должно было быть в этот час. Во время “дней хаоса” люди старались держаться подальше от города или не выходить из домов. Херберт слышал едва доносившийся голос Роджерса. – Черт! – выругался он, опять подхватив телефон и прибавив скорость. – Извините, Майк, я на проводе. – Где вы в точности находитесь? – Не имею понятия, я… – Вы не видите каких-нибудь указателей? – оборвал его Роджерс. – Нет…, хотя подождите, да! – Его взгляд уловил табличку с названием улицы, промелькнувшую мимо. – Георг-штрассе. Я на Георг-штрассе! – Погодите, – попросил генерал, – мы выведем карту на экран компьютера. – Да уж погожу, – пообещал ему Херберт. – Иначе ехать-то мне некуда. Микроавтобус вылетел на Гете-штрассе, задел проезжавший автомобиль и увеличил скорость. Херберт не знал, что думать: то ли у этих головорезов есть легальное прикрытие, то ли у них отсутствуют мозги, то ли бандиты просто спятили, но они явно не собирались прекращать преследование. Он решил, что скорее всего они взбеленились из-за того, что американец да еще инвалид сумел им достойно ответить. Спускать подобное с рук для них было просто немыслимо. Ну конечно, подумал Боб, хоть бы один полицейский был где-то поблизости. Но, как сказал ему офицер возле пивного бара, большая часть личного состава “ландесполицай” была занята патрулированием в районах, где проходили сборища и другие мероприятия, связанные с “днями хаоса”. Кроме того, никто не предполагал, что в самом городе кто-то устроит автомобильные гонки с преследованием и стрельбой. – Боб… – снова прорезался голос Роджерса. – Все нормально. Поверните на Георг-штрассе и двигайтесь по возможности на восток. Вы доедете прямиком до Ратенау-штрассе, которая уходит на юг. Мы постараемся, чтобы там вам оказали помощь… – Черт! – опять громко выругался Херберт, роняя трубку. Как только микроавтобус приблизился, стрелок снова высунулся из окна и открыл огонь теперь уже по колесам “мерседеса”. Херберту ничего не оставалось, как проскочить дальше на бульвар, который вел к центру города, стараясь побыстрее уйти из-под обстрела. Машины шарахались в стороны от несущегося “мерседеса”. Неожиданно бег его нарушился сильным ударом о выступавший над мостовой люк, и Херберт на какие-то мгновения потерял ориентацию. “Мерседес” развернуло на пол-оборота в сторону наезжавшего микроавтобуса. Боб ударил по тормозам и справился с заносом. Микроавтобус пронесся мимо остановившейся машины, а перед Хербертом была дорога, откуда он только что приехал. С визгом покрышек преследователи затормозили ярдах в пятидесяти за его спиной. Херберт снова оказался в пределах досягаемости прицельного огня. Он схватил телефон и выжал газ. – Майк, теперь мы едем в обратную сторону, – сообщил он. – Обратно по Георг-штрассе в сторону Ланге-Лаубе. – Понял, – ответил Роджерс. – Даррелл тоже на связи. Сохраняйте хладнокровие, мы постараемся вам чем-то помочь. – Я и так хладнокровен, – заверил Херберт, поглядывая на ревущий сзади микроавтобус. – Только уж постарайтесь, чтоб под конец мне вовсе не охладеть. Боб еще раз посмотрел в зеркало и увидел, что стрелок перезаряжает оружие. Отпускать его они не собирались, и рано или поздно, но удаче придет-таки конец. При взгляде в зеркало ему на глаза попало свое инвалидное кресло. Херберт решил пристроиться перед микроавтобусом, выдвинуть поддон и сбросить кресло под колеса преследователей. Вероятно, их это не остановит, но наверняка причинит какие-то повреждения автобусу. Ну, а если он останется в живых, то какое удовольствие он получит, когда станет заполнять заявку на новое кресло! "Причина утраты”, вспомнил он один из пунктов формы номер L-5. “Сброшена на ходу из автомобиля, чтобы задержать неонацистских убийц”. Херберт снизил скорость, подпустил микроавтобус поближе и нажал кнопку на приборном щитке. Задняя дверца и не подумала открыться, а мелодичный женский голос сообщил: – Простите. Во время движения автомобиля устройство не работает. Херберт вдавил ладонью педаль газа и стал набирать скорость. Он внимательно следил, глядя в зеркало заднего обзора, за маневрами микроавтобуса и старался по возможности держаться в мертвой зоне, впереди и левее преследователей, так что прицельная стрельба по нему из бокового окна была практически невозможна. И тут Боб увидел, как стрелок, подняв ногу, выбил лобовое стекло. Оно вспорхнуло гигантской бабочкой во встречном потоке машин и, ударившись об асфальт, разлетелось на мириады блестящих осколков. Стрелок выставил автомат в окно и повел им в сторону “мерседеса”. Он с трудом удерживал оружие в нужном положении из-за нещадно хлеставшего встречного ветра. Картина выглядела как в кошмарном сне: бандит с автоматом в амбразуре лобового окна микроавтобуса. У Херберта оставалось лишь мгновение на какие-то действия. Он наотмашь ударил рукой по тормозу. “Мерседес” резко затормозил, и микроавтобус на полной скорости налетел на него сзади. Крышка багажника машины смялась в гармошку, но Херберт увидел, как стрелка швырнуло вперед поверх нее. Он так и свесился по пояс из лобового окна. Автомат вылетел у него из рук и, ударившись о крышу, отскочил в сторону. Водителя тоже резко кинуло вперед, и он, со всего маху ударившись грудью о рулевое колесо, потерял сознание, хотя, когда его нога соскользнула с педали газа, автобус остановился. Единственной травмой, которую получил Херберт, стала еще одна болезненная ссадина на груди от впившегося ремня безопасности. На мгновение наступила отчетливая тишина, нарушаемая лишь отдаленными звуками автомобильных моторов да возгласами с опаской приближавшихся людей, призывавших кого-то еще на помощь. Не будучи уверенным, что ему удалось вывести из строя микроавтобус или его пассажиров, Херберт нажал на газ, чтобы все-таки уехать. Машина не двинулась с места. Он почувствовал, что колеса исправно крутятся, но в то же время ощутил мертвую хватку двух сцепившихся бамперов. Какие– то мгновения Боб сидел не двигаясь. Впервые осознав, как бешено колотится сердце, он пытался сообразить, а нельзя ли выбраться из машины вместе со своим креслом. Неожиданно микроавтобус снова ожил. Херберт почувствовал сильный рывок и посмотрел в зеркало заднего обзора. Место прежнего водителя занял другой, и теперь он дал задний ход. Затем он сдал свою машину вперед и снова дернул назад. Пытается освободиться, с некоторым опозданием подумал Херберт, в то время как машины уже расцепились. Микроавтобус, не останавливаясь, продолжил движение назад и, прибавив скорость, свернул за угол и исчез из виду. Разведчик сидел, вцепившись в рулевое колесо, и пытался решить, что ему делать дальше. И тут он расслышал далекое завывание сирены, которое, видимо, и заставило неонацистов ретироваться. Сирена была пронзительной, одной из тех, что делали здешние полицейские “опели” похожими на “бьюики” американской полиции. К машине начали подходить люди и что-то участливо спрашивать Херберта по-немецки. – Данке, – повторял он раз за разом. – Спасибо. Все в порядке. Гезунд. Все нормально. А нормально ли, подумал Херберт. Он вспомнил о полиции, которая станет задавать ему вопросы. Немецкие полицейские отнюдь не славились особым дружелюбием. В лучшем случае с ним разберутся объективно. В худшем… В худшем, подумал он, в полицейском участке найдется пара служащих, симпатизирующих неонацистам. А в еще худшем – его посадят в тюрьму. И уж в самом плохом – ночью кто-нибудь подберется к нему с ножом или с куском проволоки. – Сматываемся, – сказал он себе вслух. Рассыпавшись в благодарностях перед зеваками и вежливо попросив освободить дорогу, Херберт поспешно завел машину, взял в руку телефон и двинулся вслед за микроавтобусом.Глава 33
Четверг, 11 часов 00 минут, Вашингтон, федеральный округ Колумбия
Ей дали прозвище “Кракен” – в честь легендарного морского чудовища с несметным количеством щупалец. И установил ее Мэтт Столл – сразу же после того, как его в числе первых сотрудников взяли в Оперативный центр. "Кракен” был мощной компьютерной системой, соединенной с базами данных по всему свету. Источники и информация простирались от фильмофондов до картотеки ФБР с отпечатками пальцев, от книг из Библиотеки Конгресса до подшивок старых газет в каждом крупном городе Соединенных Штатов, от биржевых расценок до расписаний воздушного и железнодорожного транспорта, от телефонных справочников по всему миру до сведений о составе и размещении военных и полицейских формирований в большинстве городов по стране и за рубежом. Однако Столл и его немногочисленные сотрудники разработали систему, которая не только осуществляла доступ к информации, а еще и анализировала ее. Написанная Столлом программа распознавания позволяла исследователям обвести кружком, к примеру, нос, глаз, рот или лицо террориста и отследить все места, где он появлялся, будь то отчеты зарубежных полиций или газетные архивы. Аналогичным образом распознавались и географические объекты: по очертаниям горы, линии горизонта или береговой линии. Два оператора круглосуточно дежурили при архиве данных, способном одновременно выполнять более тридцати независимых заданий. На поиски фотографии заместителя министра иностранных дел Германии “Кракен” потратил менее пятнадцати минут. Она была сделана фотографом агентства Рейтер и опубликована в берлинской газете пять месяцев назад, когда Хаузен приехал выступить с речью на ужине в честь выживших жертв холокоста. Получив эту информацию, Эдди не удержался от возмущения цинизмом тех, кто вставил именно это изображение в видеоигру. Поиск местности занял немногим больше времени, правда, тут программистам повезло. Вместо того чтобы запросить о сравнении по всему земному шару, Деирдри Донахью и Нат Мендельсон начали с Германии, затем переместились в Австрию, Польшу и, наконец, во Францию. Через сорок семь минут компьютер обнаружил необходимую местность. Она оказалась на юге Франции. Деирдри отыскала исторические данные по конкретному месту и, составив полный отчет, занесла его в общий файл. Эдди факсом отправил информацию Столлу. После этого длинные мощные щупальца “Кракена” получили передышку, а само чудовище снова занялось молчаливой слежкой из своего тайного укрытия.Глава 34
Четверг, 17 часов 02 минуты, Гамбург, Германия
Пока Худ шагал в сторону административного здания, его снова захлестнули воспоминания. Живые, подробные воспоминания о тех погребенных, но не забытых вещах, о которых он говорил или которыми занимался вместе с Нэнси-Джо Босуорт почти двадцать лет назад. Он вспомнил, как они сидели в мексиканском ресторанчике в Студио-сити, обсуждая, решатся ли они рано или поздно обзавестись детьми. Ему мыслилось, что да, она же была определенно против. Они ели маисовые лепешки с начинкой и острой подливкой, пили горький кофе и обсуждали все “за” и “против” жизни в качестве родителей. Он помнил, как в кинотеатре “Уэствуд”, ожидая, когда начнется сеанс фильма с Полом Ньюманом, они спорили по поводу дебатов в Юридическом комитете нижней палаты Конгресса об импичменте президента Никсона. Он буквально ощущал запах попкорна, который тогда ела она, и вкус печенья “Милк-дадз”, которое ел он сам. Пол припомнил разговор на полночи о будущем развитии техники после того, как они впервые поиграли на компьютере в еще черно-белую версию игры в пинг-понг. По тому, как Нэнси высмеивала его дилетантские рассуждения, еще тогда он понял, что вычислительная техника была именно той областью науки, которую она во что бы то ни стало собиралась покорить. Пол не думал обо всем этом вот ухе много лет, тем не менее он мог в точности вспомнить так много слов, запахов и событий, все выражения на лице Нэнси, столько деталей ее нарядов. Все было в нем так живо. И конечно же, ее энергия. Пол просто поражался ей, а порой даже несколько пугался. Нэнси была из того разряда женщин, которые заглянут под каждый камушек, излазят любое новое место, рассмотрят всякое новое направление. А когда этот милый дервиш не погружался в работу, он ходил с ней танцы и занимался с ним любовью, орал до хрипоты на ах с какими-нибудь “Лейкерс” или “Кингз”, вскрикивал от отчаяния или радости за доской для игры в слова или, сжимая джойстик, во время игры на компьютере. Нэнси хватало и на то, погонять на велосипеде по парку Гриффита, и на то, чтобы лазить по пещерам Бронсон-каверн в поисках места, где снимал фильм “Робот-чудовище”. Даже глядя фильм, она не могла сдержаться от того, чтобы, достав блокнот, не делать в нем какие-нибудь заметки. Заметки, которые позднее сама не способна а разобрать из-за того, что писала в темноте, но это не имело значения. Это был процесс осмысления, творчества, созидания, который всегда так завораживал Нэнси. И именно эти ее энергия и энтузиазм, работоспособность и магнетизм так завораживала. Она была сродни греческой музе, сродни Терпсихоре, разум и тело кружились в танце то здесь то там, и Пол зачарованно следовал за ними. Черт побери, ты так и остался зачарованным, подумал Худ. Ему не хотелось испытывать чувства, которые он ощущал какое-то страстное желание заключить в объятия этот женственный лик и, плюнув на все, унестись вместе с нею навстречу будущее. Держаться изо всех сил вместе и постараться наверстать упущенное за годы разлуки. Пол не хотел все это испытывать, но остальная часть его души чувствовала себя именно так. Господи, взмолился он про себя, когда же я повзрослею! Однако все не так просто, а может, просто? Повзрослеть и набраться ума-разума означало лишь понимание того, как и что происходит, а вот знания, что с этим делать, при том не давалось. Как это так получается? И как это Нэнси удалось заслонить и гнев, который он испытывал на протяжении двух десятилетие, и ту новую жизнь, которую он построил? Пол мог бы мысленно повторить шаг за шагом, словно по ступеням лестницы, тот путь, который в итоге вывел его по жизни туда, где он сейчас и находился. Нэнси исчезла. Он впал в отчаянье. С Шарон они познакомились в магазине, где торговали багетами. Она выбирала там рамку для своего диплома об окончании кулинарного училища, а он – багет для дарственной фотографии от губернатора. Они разговорились. Обменялись мерами телефонов. Пол позвонил. Она была привлекательней, интеллигентной, главное – установившейся. Она не отлилась особыми способностями за пределами кухни, которую действительно любила, и от нее не исходило то сверхъестественное течение, которое отличало Нэнси. Если бы такая штука, как прошлые жизни, и впрямь существовала, он мог бы представить себе с дюжину разных душ, прошедших через Нэнси. В Шарон же невозможно было увидеть никого, кроме Шарон. Вот и славно, сказал он тогда себе. Ты хотел угомониться и растить детей вместе с таким человеком, который способен угомониться. А Нэнси была какой угодно, только не такой. Сегодня его жизнь была далека от идеала, но даже если учесть, что он не испытывал все время райских ощущений от совместной жизни с Шарон, он был счастлив, что работает в Вашингтоне и что живет с семьей, которая любит его и уважает и не собирается куда-то там сбежать. Уважала ли Нэнси его в действительности? Что она видела в нем на самом деле? Все те последовавшие за ее исчезновением месяцы, когда он уже закончил судить и рядить по поводу их взаимоотношений и его любовь обратилась в пепел, ему так и не удалось по-настоящему разобраться, что же сам он привнес в этот праздник. Худ пересек холл здания и вошел в скоростной лифт. Когда кабина поднялась на этаж, где располагался кабинет Хаузена, у него появилось такое ощущение, что им манипулировали. Сначала Нэнси исчезает, затем через много лет объявляется и красуется перед ним. Предлагает себя ему. Почему? Из чувства вины? Только не Нэнси. У нее все оборачивалось, как у циркового клоуна. Тортом в лицо, газировкой на штаны – алле-оп! Много смеха – и все забыто, по крайней мере ею самой. И люди с этим мирились, потому что, бывая эгоистичной, она оставалась милой и не злобствовала. От одиночества? Нэнси никогда не бывала одинокой. Даже когда она оставалась одна, рядом всегда держался кто-то, способный ее развлечь. А может, это вызов? Не исключено. Он вполне мог представить, как она себе говорит: “Ну что, Нэнси, старушка, а по-прежнему ли тебе не слабо?" На самом деле это уже не имело значения. Пол вернулся в настоящее, он вернулся в реальный мир, где ему было сорок, а не двадцать, где он жил со своими маленькими драгоценными планетками, а не с дикой неуловимой кометой. Нэнси пришла и ушла, и теперьон по крайней мере знал, что с ней случилось. И может быть, неожиданно с удивлением подумал Пол, ты теперь перестанешь винить Шарон за то, что она не Нэнси. Он недоумевал, из каких же глубин души всплыло это запоздалое полуизвинение? Господи, как же пугают эти путаные коридоры, в которые его и вывела та самая лестница жизни. В довершение к этому эмоциональному коктейлю Худ почувствовал вину за то, что оставил бедного Хаузена с душой нараспашку после не самых приятных слов, произнесенных им вслух о самом же себе. Он оставил немца без мужской поддержки и помощи со стороны того, кому тот только что исповедался. Он, конечно же, принесет свои извинения, и Хаузен как джентльмен, которым он, конечно же, является, скорее всего их примет. Кроме того, Пол и сам обнажил перед ним свою душу, в этом плане мужчины всегда понимают друг друга. Там, где дело касалось сердечных трагедий или ошибок молодости, мужчины с легкостью взаимно отпускали грехи. Худ вошел в кабинет. Фигура Хаузена застыла рядом со Столлом. Справа от программиста по-прежнему стоял Ланг. Заместитель министра встретился с Худом озабоченным взглядом. – Получили то, что вам было необходимо? – спросил он. – И даже больше того, – ответил ему Худ. Он ободряюще улыбнулся. – Да, и спасибо. Как у вас, все в порядке? – Я рад, что мы побеседовали, – признался Хаузен и с трудом тоже выдавил улыбку. Столл сосредоточенно вводил команды с клавиатуры компьютера. – Шеф, герр Хаузен не особо распространялся, куда вы подевались, – сказал он, не поднимая головы, – но мне кажется странным, что Пола Худа и Супермена «Супермен – в американских комиксах (с 1938) и серии фильмов (с 1978) сверхсильный, неуязвимый и способный летать герой с другой планеты, защитник справедливости и американского образа жизни.» никогда не видят рядом или в одном лице. – Поосторожней на поворотах, – одернул Худ. – Будет сделано, босс, – откликнулся Столл. – Извините. Теперь Пол испытал чувство вины за то, что набросился и на Столла. – Ничего страшного, – сказал он более мягким тоном. – Просто выдался не самый приятный день. Что вам удалось обнаружить? Столл снова вызвал на экран монитора заставку видеоигры. – Ну что ж, – начал он, – как я уже говорил герру Хаузену и герру Лангу, эта игра должна была сработать с задержкой по времени, а установил ее помощник заместителя министра Ганс… – Который, похоже, исчез, – вставил Ланг. – Мы попытались дозвониться ему домой и в оздоровительный клуб, но безрезультатно. – А его электронная почта ничего не принимает, – продолжил Столл. – Так что он определенно в бегах. Как бы то ни было, но фотография герра Хаузена взята из репортажа о его выступлении перед жертвами холокоста, а изображение местности – вот отсюда. Столл дал команду на выход из игры и вывел на экран изображение, загруженное “Кракеном” из Оперативного центра. Худ наклонился вперед и прочитал надпись на картинке. – Монтобан на Тарне, Вью-Понт. Это Франция или Канада? – выпрямившись, поинтересовался он. – Юг Франции, – ответил Столл. – Когда вы пришли, я как раз собирался открыть отчет Деирдри. Столл прошелся по клавиатуре, открывая нужный файл. Затем он прочитал вслух: – Тут написано: “Rout nationale, главная автострада такая-то, проходит с севера на северо-запад вдоль реки Гаронны до города Монтобана на реке Тарне. Население его пятьдесят одна тысяча человек, учебные заведения, промышленность…” – Столл убрал графические схемы и стал прокручивать изображение дальше. -…И, ага, вот здесь. “Здание является укреплением, построенным в 1144 году, и исторически связано с самоопределением юга Франции. В качестве крепости оно помогло отразить нападения католиков во время религиозных войн и осталось символом непокорности для местных жителей”. Столл продолжил просмотр. – Там что-нибудь говорится о том, кто является его владельцем? – спросил Худ. – Сейчас проверю. – Столл набрал на клавиатуре слово “владелец” и задал словарный поиск. По экрану проскочило несколько параграфов текста и высветилась тема. Столл снова начал читать: – “Продано в прошлом году производителю программного обеспечения с условием, что владелец не будет вносить изменений в…, то-то, и то-то, и то-то”… Вот, владелец. “Частная французская компания под названием “Демэн”, зарегистрированная в городе Тулузе в мае 1979 года”. Худ стрельнул взглядом на Столла и подался ближе к экрану. – Подождите, – попросил он. Пол еще раз прочитал дату. – Скажите Деирдри или Нату, чтобы они добыли побольше информации об этой компании. И побыстрее. Кивнув, Столл очистил экран и вызвал “укротителей Кракена”, как он их называл. Запросив по электронной почте дополнительную информацию о “Демэне”, он откинулся назад и выжидательно сцепил руки. Ждать пришлось совсем недолго. Деирдри переслала короткую заметку из журнала под названием “Видеоигры в иллюстрациях” за июнь 1980 года, в которой говорилось: ИГРЫ ЗАВТРАШНЕГО ДНЯ Вы еще не совсем заастероидились? А космические пришельцы еще не достали вас до смерти? Даже если вам по-прежнему нравятся хиты вчерашнего дня, новая звезда на небосклоне компьютерных видеоигр – французская компания “Демэн”, что означает “завтра”, разработала картридж иного типа, совместимый с вашими домашними приставками “Атари”, “Интелливижн” и “Одиссей”. Первый картридж с игрой “Незабываемый рыцарь” поступит в магазины ухе в этом месяце. Это будет первая игра, которая одновременно подходит для трех основных видеосистем. В пресс-релизе начальник научно-исследовательского отдела компании Жан-Мишель Хорн сообщает: “Благодаря нашей новой революционной разработке -микросхеме с огромной мощностью – графика и сценарии будут еще более детализированными и захватывающими, чем в любой из ранее созданных игр”. "Незабываемый рыцарь” будет продаваться по цене 34 доллара вместе с купоном, дающим право на скидку при покупке следующей игры с похождениями супергероя под названием “Ообермен”.Худ прервал чтение, чтобы обдумать информацию и сопоставить скрытые факты. Это помогло сложить разрозненные сведения в целостную картину. Нэнси украла чертежи нового чипа и продала их некой компании, вероятно – даже скорее всего, – этой самой “Демэн”. Расист Жирар прилично богатеет на производстве видеоигр. И коварно вкладывает деньги в игры, проповедующие нетерпимость и насилие. Но зачем? В качестве хобби? Наверняка нет. Маленькие дозы насилия вроде этих были бы слишком незначительны и, судя по описанию Рихарда Хаузена, не удовлетворили бы такого человека, как Жирар. И все же предположим, что это он делает эти игры, рассуждал про себя Худ. Сынишка Чарли Скуайрза натыкается на такую игру. Что, если это дело рук Доминика? Мог ли Жирар воспользоваться “Интернетом”, чтобы разослать их по всему миру? Опять же предположим, что да, продолжал размышлять Худ. Зачем он это делает? Только не ради денег. Со слов Хаузена, ему их более чем хватало. Должно быть, у Доминика на уме что-то более серьезное, решил Худ. Игры с насилием в “Интернете”. Тайные угрозы Хаузену. Было ли это спланировано так, чтобы совпасть с “днями хаоса”? Так он, похоже, ни до чего не додумается. Здесь недоставало слишком многих деталей, и существовал лишь один человек, который мог бы – но захочет ли? – рассказать, в чем тут дело. – Герр Хаузен, не могли б вы ненадолго одолжить мне вашу машину с водителем? – обратился к заместителю министра Худ. – Ради Бога, – ответил Хаузен. – Может, вам нужно что-нибудь еще? – Пока нет, спасибо, – ответил Худ. – Мэтт, пожалуйста, пошлите эту статью генералу Роджерсу. Скажите, что этот Доминик, возможно, и есть тот самый разносчик заразы. Если существует еще какая-либо дополнительная информация о… – То мы ее добудем, – пообещал Столл. – Ваше слово – для меня закон. – Меня это радует, – ответил Худ, похлопав Столла по спине и уже направляясь к выходу. Проследив взглядом за тем, как Худ быстро пересекает приемную, Мэтт Столл снова сцепил руки и произнес: – Теперь никаких сомнений. Мой босс – действительно Супермен.
Последние комментарии
7 часов 10 минут назад
23 часов 14 минут назад
1 день 8 часов назад
1 день 8 часов назад
3 дней 14 часов назад
3 дней 18 часов назад