Сестрички [Фэй Уэлдон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Фэй Уэлдон Сестрички

Глава 1

У нас у всех есть друзья побогаче. В свою очередь они, уж будьте уверены, знают кого-то еще богаче. И так далее. Но в сущности, миллионеры от нас на расстоянии плевка.

Вот и плюньте — если вам на все наплевать.

Как бы то ни было, Эльза, у которой за душой ни гроша, если не считать остатков последнего жалования, знакома с Виктором. Он торговец антиквариатом и знаком с Хэмишем и Джеммой. Вот они-то миллионеры.

Однажды в пятницу вечером Виктор и Эльза сели в светло-голубой «вольво» и, на беду ли, к счастью ли, подъехали к воротам усадьбы Диттон, где обитают Хэмиш и Джемма. Подъехали и теперь ждут, когда же врата распахнутся и впустят их. Виктору сорок четыре. Эльзе девятнадцать Она его любовница. Год назад, когда Виктор еще работал в налоговой службе, он выудил Эльзу из машбюро. Она сначала немного поломалась, побарахталась, а потом затихла и раздвинула ножки.

Капризный механизм образумился, и раскрылись тяжелые створы. Виктор сразу жмет на газ, автомобиль трогается. Скоро перед ними вырастает величавый, новехонький, колоннами коронованный особняк. Катится за частокол леса огромный красный шар. Это закат.

— О, Боже, — говорит Виктор. — В страшном сне не приснится.

— А что? — спрашивает Эльза.

— Разуй глаза, — отвечает ей Виктор. Смотри да отвечай: что это за стиль? Викторианский или испанский? Тюдоры или регентство? Что это — ранчо, вилла или недостроенная гостиница на средиземноморском курорте?

— Все вместе, — говорит Эльза.

— Вот именно, — кивает Виктор, и Эльза расцветает. Она оказалась права! А уж как она любит это его «вот именно».

Эльза и Виктор поднимаются по ступеням к двери. Дверь массивная, медью обшитая, а на ступенях красуются ребята каменные, иначе говоря, фигуры диснеевские. Их холодные, стеклянные глаза следят за нашей парочкой.

— Обрати внимание на бетонный спуск, — произносит Виктор. — Зачем он здесь, отвечай!

— Для инвалидной коляски. Для Джеммы.

— Вот именно. И не вздумай пялиться на нее, Эльза. С инвалидом всегда веди себя как с обычным человеком.

— Хорошо, Виктор.

— И не пытайся заигрывать с Хэмишем.

— Ну что ты, Виктор.

— Но с другой стороны, не бросайся в противоположную крайность.

— Я постараюсь, Виктор.

Хэмиш, стремясь довести Диттон до совершенства и следуя совету Джеммы, частенько обращается к Виктору за консультациями. Надо же с выгодой избавляться от бесчисленных семейных реликвий. И вот Джемме пришло в голову на весь уик-энд пригласить Виктора. А с ним и Эльзу. Оба волнуются. А Эльза вообще впервые встретится с друзьями Виктора.

— Застегнулась бы, — морщится Виктор.

— Ой, — пищит Эльза. Она еще в машине расстегнула молнию, ради Виктора, конечно. Ему мало было гонки на запредельной скорости, ему захотелось всерьез пощекотать нервишки, и он пустил в ход свободную руку, чтобы пощипать и потискать Эльзу. А что, жалко что ли?

Эльза взялась было за молнию, но вдруг оступилась. Каблуки подвели. Она роняет свою дорожную сумку, и по ступенькам веером сыпется все ее добро: старые билетики в метро, щетки, бигуди, косметика, противозачаточные таблетки, пестрое белье и прочее барахло.

Виктор бросается помогать Эльзе. Он же любит ее.

Эльза несказанно хороша. Рост и вес находятся в идеальном соотношении, а пышная грудь и округлые бедра дают щедрые обещания. Кожа ее белая, щеки румяные, волосы густые и длинные, отливают темным золотом. Хороша! Личико, правда, немного тяжеловато, да и выражение на нем сонное, но достоинство это или недостаток, зависит от того, для чего понадобилась вам наша Эльза. А ее голубые глазки, конечно, если повезет увидеть их, уж так невинны! Сегодня вечером Эльза одета в лучший свой наряд: старые потертые джинсы, на которых знаком каждый стежок, и лиловая выцветшая кофточка, на которой оторвана пуговица.

Ах, хороша! Все на месте. Всего в меру. Отлетела еще одна пуговка и поскакала по ступеням.

— Смотри, не забудь, — говорит Виктор, вручая Эльзе розовый пакетик с контрацептивами. Довольно далеко упало это сокровище. Виктор нашел его у самых лап медведя Йоги[1].

— Ну что ты! — отзывается Эльза. А ведь забыла бы…

Виктор звонит в дверь. Звучат органные аккорды. Виктор ждет, переминается на могучих ногах. Если Эльза бедная, слабая и юная, то Виктор богатый, сильный и старый. Не такой богатый, как хотелось бы, но, поймите, он ведь оставил службу, завел собственное дело и теперь ищет выгоды для себя, а не для других. Однако он определенно стал сильнее с тех пор, как взялся за Эльзу, гимнастику йога и диету долгожителей. Старый? Сорок четыре года — старый? Нет, это самый цветущий возраст, но Виктор, безусловно, стар по сравнению с Эльзой, которая до сих пор верит, что жизнь бесконечна, что ничто не имеет предела и что все сделанное сегодня завтра с утра можно переделать.

Такая вера — талант. Блаженство. Все мы через это прошли. Теперь в нас веры нет. Реально ли возместить ее чем-то? Нет. Спросите у Хэмиша, у Джеммы, у Виктора. Возместить нечем. И само присутствие юной Эльзы подчеркивает горечь такой утраты. Подступает грусть. Эльза молода — значит, Виктор стар. В Викторе метр восемьдесят три роста и восемьдесят восемь килограммов веса. Это крупный, сильный мужчина. У него слегка вытянутая голова; гладкая лысина, обрамленная мягкими волосами, смотрится вполне благородно. Эльза называет его лысину взлетно-посадочной полосой для интеллекта. Глаза у Виктора светло-карие, глубоко посаженные, нос длинный, с горбинкой; пенис тоже длинный, упругий, на подъем легкий. Здесь у Виктора нет проблем. У него нигде нет проблем, разве что насморк иногда привязывается или вскакивает на подбородке белоголовый прыщик. Но это даже пикантно.

Обшитые медью двери открывает горничная. Это вьетнамка средних лет. Взгляд вполне осмысленный. Она не улыбается. Но вот из глубины коридора навстречу гостям легко и бесшумно, как и положено дорогостоящим конструкциям, скользит коляска. На сцену выходит Джемма.

Издалека посмотреть — дитя: приветливая и полная ожиданий улыбка. Она приближается, и проносятся годы. Вот ей двадцать, вот двадцать пять, тридцать, тридцать пять… а она все ближе и все старше. Или это только игра света? Ведь она живет болью, она жаждет смерти. Ждать-то ей нечего.

Джемма первая протягивает для приветствия свою красивую руку — сначала Виктору, потом Эльзе. Черт возьми, она все-таки молода. Едва ли за тридцать.

— Виктор! — восклицает она чуть заунывно, с мягкой, кошачьей хрипотцой в голосе. Как мило вновь встретить живую человеческую душу.

Ее короткие светлые волосы густой шапкой лежат на голове. Челка спускается до самых глаз. Глаза светло-серые. Подбородок немного скошенный, крупные зубы выпячивают вперед верхнюю губу так, будто она надута. Джемма красива, но это изощренно-извращенная красота, питаемая лишь духом и волей несовершенного создания. Джемма бледна, как бледна хрупкая тепличная орхидея, которой любуются многие, но которая никому не нужна. Джемма улыбается. Она улыбается часто. В ее улыбке смесь любви, злобы и горечи; их потоки выплескиваются в мир, полный тех, кому жизнь и смерть достается легче, чем ей.

И вместе с этим Джемма умна. Виктор восхищается умными женщинами. Эльза для него скорее исключение из правил.

— Разве живые души здесь редко бывают? — осведомляется Виктор, принимая ее руку. Она дрожит в его ладони. Это трогает Виктора.

— По-настоящему живые вас сторонятся, — жалуется Джемма. — Если они любят меня, тогда с ними груб Хэмиш, а если они в восторге от Хэмиша, тогда невыносимой становлюсь я. Вот что значит супруги. Но ты сегодня привез Уэнди! Безумно рада встрече, Уэнди. Как успехи в гуманитарной области? Твой папа так беспокоится о тебе.

— Это не Уэнди — начинает Виктор. Уэнди — дочь Виктора. Она отстает по всем гуманитарным дисциплинам.

— Нет? Прошу прощения. Здесь плохое освещение. Толком ничего не увидишь. Но Хэмишу нравится приглушенный свет. Ну, конечно же! Это Дженис! Дженис, которая выглядит просто потрясающе, так что ее можно спутать с дочерью. Однако ты немного поправилась, Дженис. Рада за тебя. Ты всегда была такой худенькой, что, казалось, тебя гложет нечто. А теперь все позади?

Дженис — это жена Виктора. Дженис смуглая, темноволосая, весит всего тридцать девять килограммов. Дженис считала мужа виноватым в неудачах Уэнди.

— Это и не Дженис, — смеется Виктор. — Это Эльза. Ты же сама просила привезти ее как-нибудь. И ты прекрасно помнишь это. Виктор позднее скажет Эльзе:

— Если бы я приехал с Дженис, она спросила бы, сколько знаков в минуту та делает на машинке. Ну хватит плакать! Джемма только забавляется. Играет. Богатые часто играют в других людей. Им больше нечем заняться.

— Все со мной забавляются, разыгрывают меня, — с тоской отвечает Эльза. Ее настроение улучшается при виде предоставленной ей комнаты. Здесь белоснежные ворсистые обои и даже потолок ворсистый, только другого цвета. На полу алый ковер (синтетический, правда, а не шерстяной, о чем говорит неприятное покалывание между пальцами ног). И шторы в тон — алые цветы по белому полю. Мебель черная, лакированная, кровать круглая, с пышной лилово-серой кисеей с оборками. Виктор опрокидывает Эльзу на кровать, собираясь завершить начатое в машине, но совокупление откладывается, ибо появляется вьетнамка-горничная Энни в сопровождении супруга своего, Джонни. Джонни носит очки и смотрит на Эльзу как педагог-наставник в колледже.

— Пожалуйста, извините, — говорит Джонни, — но произошла ошибка. Эта комната для мистера и миссис Доулиш. А комната мисс Секретарши в другом месте.

И вот Эльза, огорченная до слез (как водится, у нее все через край — слезы, эмоции, чувства, физиология; она вечно краснеет, ревет, заикается, у нее вечно тошнота, рвота, понос, цистит — на выбор, она то чихает, то кашляет, и если бы можно было еще что-то исторгать из себя, она бы исторгала), — так вот, уже всхлипывая, Эльза вынуждена тащиться за Энни и Джонни по бесконечным лестницам и коридорам в маленькую комнатенку окнами на хозяйственный двор. Отсюда прекрасно видна кухня, помойка, угольные кучи, компостная яма. Комнатенка эта так же скромна и убога, как роскошна и вычурна была предыдущая. Стены тускло-серые, рамы и дверь зеленые, кровать узкая, простыни целомудренно-белые, одеяло бурое. Тумбочка под умывальником, рядом тонкое белое полотенце на крючке, на полочке желтоватый кусок мыла. Даже зеркала нет, зато у окна стоит старомодный письменный стол. А на нем — пишущая машинка — простая механическая, а вовсе не электрическая. На столе лежат аккуратные стопки бумаги: вот для первого экземпляра — плотная, белая, вот копирка, вот для второго экземпляра — тонкая, папиросная. А вот ящик с пустыми папками — чем они должны заполниться? И корзина для мусора.

Эльза распахивает окно, высовывается. Четвертый этаж! Ее длинные волосы срываются с подоконника и падают вниз. Эльзе жутко.

Теперь она лежит на постели, ее бьет дрожь. Она не любит оставаться одна. Она выросла в многодетной семье. Машинистка она неважная. Старается, конечно, но… Если даже ошибок нет, то листы все равно выходят какие-то жеваные. А пишущая машинка глядит со своего стола с укором и вызовом. Ящик с папками насмехается, будто знает, что Эльза засыпется на этой контрольной. Безмолвной угрозой зияет окно.

Обезоконить бы себя!

Эльзе на память приходит старая-старая сказка о том, как нерадивую девчонку, которая кичилась своим мастерством пряхи, один король посадил в темницу, и заставил из соломы прясть золотые нити. Вот и Эльза попалась: выдавала себя за секретаря-машинистку, а сама и страницы без помарок напечатать не может… Теперь она будет наказана за такую наглость? Но где же ее Румпельштильхен, тот карлик, который приходит по ночам и выполняет невыполнимую работу, требуя взамен ее не рожденного еще первенца? Но ведь надо угадать имя этого карлика, иначе… Вот она, расплата. И Румпельштильхена жалко — его использовали и забыли. Сколько же горьких сказок, подобной этой, может рассказать Эльза своим братьям и сестрам?

А может быть, она напрасно приуныла? Может, пишущая машинка здесь случайно? Может, по ночам вместо карлика будет приходить к ней принц, на которого, правда, лучше не смотреть. Вдруг обернется жабой. Лучше вообще никуда не смотреть. Лучше смириться.

А вдруг, раз уж злобная ведьма Джемма вырвала Эльзу из мягкой постели и объятий Виктора и заточила в башню, вдруг прекрасный принц придет ей на выручку? Косы, соскользнувшие с подоконника, послужат ему веревкой… Чем кончилась эта сказка? Увы, ведьма столкнула принца с башни, колючие ветви кустарника выколола ему глаза, и он никогда больше не видел своей красавицы.

Эльза вздрагивает. Негоже гордиться своей красотой, да Бог простит.

Приоткрывается дверь. Принц? Карлик? Жаба-оборотень?

Это всего лишь Виктор. Ему приходится склониться, чтобы пройти в низкую дверь, однако лысиной он ударяется о притолоку и вскрикивает от боли. Ранка кровоточит. Эльза смеется. Но у Виктора в руках папка для бумаг. Он уже успокоился. Он деловит и краток.

— Джемме нужно это в трех экземплярах, Эльза, — говорит он. — Это опись того, что она задумала продать.

— Так это не выходные, а сверхурочные? — Эльза печальна. Она промокает ранку на взлетно-посадочной лысине Виктора. — Я думала, что приглашена в гости.

— Ну… э-э…

— Дженис они не заставляли бы печатать.

— Дженис не умеет печатать. У женщин должны быть практические навыки в руках. У тебя они есть. Это комплимент.

Эльза немного утешилась.

— Я ей такого понапечатаю… Я так устала.

— Это должно быть готово к утру.

— Сяду после ужина.

Эльза говорит и не может избавиться от ощущения, что привычный ход событий вдруг надломился и замер в причудливом изгибе, и теперь все, что ни скажет или ни сделает она в этом доме, будет подчинено чужой воле, но никак не ее собственной. Или это всколыхнулся старый детский страх оказаться задавленной? Мать лупила за каждое «Потом сделаю». Нет, нет, этот страх глубже. Это страх перед судьбой, благоговение перед непреложным главенством рока.

— А перед ужином чем займешься? — спрашивает Виктор и сразу предлагает ответ, наваливаясь на Эльзу, стаскивая с нее джинсы, блузку и заполоняя ее тело, чувства и душу.

Вскоре Виктор собирается идти переодеваться к ужину, но перед этим выглядывает в окно.

— Хозяйственное крыло. Ясно. — Раздается его короткий смешок, затем улыбка медленно тает. — Если я не ошибаюсь… — вдруг произносит Виктор, чей талант видеть красоту и историю там, где другие видят лишь пыль и старье. И, к изумлению Эльзы, он лезет через подоконник, спускается, невзирая на опасность, по водосточной трубе и начинает рассматривать предмет, который беспечная Эльза приняла за сломанную штангу для штор, предполагая, что в свое время маляры выбросили ее за ненадобностью в эту кучу мусора.

Разумеется, Виктор не ошибся. Он не ошибается. Он находит на штанге потайные задвижки — и через мгновение в его руках складная лестница с изящными перекладинами.

— Так я и думал, — восклицает он. — Библиотечная лестница. Конец восемнадцатого века.

О том, чтобы забираться снова по водосточной трубе, нет и речи. Виктор складывает лесенку, берет образовавшуюся штангу под мышку и через двор и кухню идет в дом, даже не взглянув наверх, где бледным пятном светятся в сумерках длинные женские косы.

Глава 2

Каких только не бывает столов! У Джеммы стол круглый, из красного дерева. Вокруг него садятся двенадцать человек. Стулья тоже красного дерева — викторианские. А вот столовое серебро — это уже начало девятнадцатого века. Регентство. Хрусталь исключительно уотерфордский. В альпийских мотивах ковры. Гобелены на стенах, напротив, изображают эпизоды гаитянской истории. Краски сочные, яркие, в оранжево-красной гамме.

Ребенком Эльза повидала немало столов, только редко садилась к ним. Ее отчим был сержантом военно-воздушного флота. В семье было девять человек. За столом всем места не хватало. Часто стульев не хватало. А Эльза, как старшая, подавала к столу.

Приходилось.

Эльза вообще любила помогать по дому и сама в обслуживании не нуждалась. Напротив.

Сейчас ее желудок набит тыквенным и шпинатным пюре, говядиной по-бургундски, лапшой в пряной подливе, салатом, профитролями со взбитыми сливками и шоколадным кремом. Все это запито и залито джином, мятным ликером, «Либфраумильх» и «Кот де Бон»[2].

Эльза с трудом сдерживает отрыжку. От ее блузки отскакивает еще одна пуговица. Выступающий в роли официанта Джонни все замечает, хотя его профессорские очки и слепит блеск хрустальной венецианской люстры. Он выуживает пуговицу из-под ног Будды в натуральную величину и вежливо кладет ее рядом с Эльзиной тарелкой, на которой дожидается своего часа бисквит и сыр, настойчиво предложенный Джеммой.

Съест Эльза бисквит? Нет. А сыр?

— А сыр? — почти с тревогой спрашивает Джемма. Она вся в белом шелку. Щеки чуть подрумянены. Джемма ест мало, а пьет еще меньше. Нечестная игра.

— Я не могу…

— Ничего-ничего, — ласково улыбается Джемма и в очередной раз оглядывает своих гостей, как ребенок смотрит на свой именинный торт, прежде чем распатронить его.

Хэмиш и Виктор с наслаждением ведут словесную битву о судьбе библиотечной лесенки. Бой начался давно, сразу после шпината и тыквы.

Хэмиш! Тот самый Хэмиш. Супруг Джеммы, миллионер, создатель гвардии цветочных горшков — и при этом недоволен своим жизненным жребием. Всю трапезу Эльза потихоньку посматривает на него. Видит он ее через свои очки с хрустальными линзами или нет, сказать трудно. Держится, во всяком случае, так, будто Эльзы тут и вовсе нет. Хэмиш — тощий, сухопарый немолодой человек. Кадык у него выпирает. Ест он торопливо, даже жадно, будто в последний раз перед ним обильный стол.

Если к нему обращаются, он дергается или подскакивает. Но, похоже, общество Виктора ему нравится. Виктор мало того, что в два раза больше Хэмиша, Виктор идет по жизни с легкостью, держа в руках вечные ценности — красоту, искусство, историю.

С другой стороны, банковский счет Хэмиша раз в сто больше, чем у Виктора. Этот факт беспокоит обоих. Напрасно было бы думать иначе. Но все же Хэмиш с удовольствием позволяет Виктору задираться.

— Но я не хочу продавать ее, — говорит Хэмиш, щедро намазывая маслом кусок чеддера. — Она мне так дорога. Принадлежала моей матушке. Она, правда, на чердак по ней лазила. За яблоками.

— Тогда что эта реликвия делала на помойке? — вопрошает Виктор. Он наелся до тошноты. Он уже давно не ест мяса, но сегодня без разговоров принял из рук Джеммы двойную порцию. Виктор вообще придерживается «диеты долгожителей», но до абсурда это не доводит. Чем плоха изысканная говядина по-бургундски? Увы, желудок подводит. Желудку не поспеть за капризами хозяина.

— Почему на помойке? — возражает Хэмиш. — Она ждет реставратора, правда, Джемма?

— Конечно, Хэмиш, — мурлычет Джемма так, что всем сразу ясно — лжет.

Виктор поднимает брови.

— Я заменю этого реставратора, — заявляет он. — Кем бы он ни был, это халтурщик.

— До сих пор он работал безукоризненно, — говорит Хэмиш.

— Вот именно. Безукоризненно — до безобразия.

Повисает тишина. Джонни убирает посуду. Может быть, Виктор зашел слишком далеко?

Нет.

— Наверное, ты прав, — хмуро говорит Хэмиш. На носу у него висит капля шоколадного крема, куда он случайно угодил. — Вкус иногда меня подводит. Надо признаться в этом.

— Вкуса вообще не существует! — радостно восклицает Виктор. — Тебе нравится вещь — значит, она хороша, тем более, если ты готов платить за нее. Но я не выношу, когда превосходную библиотечную лестницу выбрасывают на помойку. Я дам за нее пятьдесят фунтов.

Хэмиш смеется.

— Лесенка принадлежала моей матушке. Она не продается.

— Семьдесят пять.

— Две сотни, по меньшей мере, — вступает в торг Джемма.

— Помолчи! — одновременно рявкают мужчины.

— А потом, вдруг она мне понадобится, — продолжает Хэмиш. — Лесенка-то библиотечная. Я в эту библиотеку двенадцать тысяч вложил.

— Не прикидывайся, что любишь читать, Хэмиш. Когда это ты лазил по лестнице за книгой?

Хэмиш улыбается. Он всячески приветствует грубое обращение.

— Да-да, ты опять прав, — вздыхает он. — Читать я предоставил Джемме. Она у нас образованная. А я просто делаю деньги. Разве она не чудо сотворила с этим домом?

— Чудо, — соглашается Виктор. «Чудо», эхом вторит ему Эльза, но никто не слышит ее.

— Я только шла навстречу твоим пожеланиям, Хэмиш, — приторно-сладко поет Джемма. — Надеюсь, не переусердствовала. Но почему бы тебе не уступить бедному Виктору? Ему так приглянулась эта лестница… А я вряд ли буду когда-нибудь лазить по ней…

— Это верно, — кивает Хэмиш.

— Значит, по рукам! — торжествует Виктор. — Немедленно выписываю чек на пятьдесят фунтов.

— Ты сказал семьдесят пять.

— Разве? Вот это я зря. — Виктор достает чековую книжку.

— А как насчет стульев? Восемь стульев из столовой. — Хэмиш медлит. — Я ведь приглашал тебя в надежде, что ты избавишь меня от них. У Сотби за них предложили пятьсот фунтов.

— Так положи их в карман.

— Глупейшее предложение. Даже я это понимаю. Меня все дурят направо и налево, но я-то знаю, что эти стулья стоят не меньше тысячи двухсот. На Бонд-стрит видел точно такие же. А ты еще дороже сможешь продать их. Неплохой навар будет, а, Виктор?

— Ерунда. Мне не нравятся твои стулья.

— Зачем они должны тебе нравиться? Ты продай их.

— Я продаю только то, что мне нравится. Закон антиквара. Закон торговли.

— Мне мои цветочные горшки не нравятся, — возражает Хэмиш, — но я продаю их миллионами.

— Тебе не надо смотреть покупателю в глаза. А мне приходится. Вот что я скажу, послушай: шесть сотен за стулья — и лестницу в придачу.

— Стулья останутся у меня, — произносит Хэмиш и прикрывает глаза, но успевает перед этим выпустить на Виктора ядовитую стрелу взгляда. — И лестница тоже.

— Напрасно я заговорил о лестнице, вздыхает Виктор. — Надо было просто швырнуть ее в машину. Никто и не заметил бы.

И он тоже прикрывает глаз. Хочет скрыть огорчение.

Тупик.

— А что если нам попить кофе в библиотеке? — бодро восклицает Джемма, обращаясь к Эльзе. — Пока мужчины снова не начали торговаться! Ты расскажешь мне о себе. Я умираю, так хочу узнать, как живет молодежь сегодня…

Эльза в отчаянии бросает взгляд на Виктора, но помощи от того не предвидится. Ей ничего не остается, кроме как догонять Джемму, которая в своем кресле развила такую скорость, что приходится бежать за ней по светлым коридорам в библиотеку, где на полках рядами стоят книги, оптом купленные, по размеру подобранные, нераскрытые, непрочитанные… и где мерцает за стальной решеткой искусственный огонь в электрокамине.

Следом бежит Джонни с пуговицей. Эльза так и оставила ее в россыпях бисквита и сыра. Чтобы взять из рук Джонни пуговицу, Эльза отпускает поясок своей юбки, который теребит постоянно; поясок расходится, и юбка чуть не соскальзывает на пол. Юбка старомодная, с запахом, из искусственного шелка, легко мнется, быстро пачкается.

Джонни и Энни пересаживают Джемму из каталки в мягкое кожаное темно-вишневое кресло. Она в нем как котенок на подушечке. Эльза сидит рядом на стуле с высокой резной спинкой. Из «удобств» в нем только гобеленовая накидка.

— Значит, ты у Виктора вроде референта, — говорит Джемма. — Интересно, должно быть. Можно столько всего узнать об антиквариате. Хэмиш постоянно покупает старинные вещи, просто устоять не может. Детей у нас нет — боюсь, моя вина — вот нам и приходится как-то занимать себя.

— Я не очень хорошо разбираюсь в антиквариате, — говорит Эльза. — Я только пыль в салоне вытираю. А работаю в основном как секретарь.

— Да, Виктор так и говорил. Надеюсь, ты не возражаешь, что я подсунула тебе эту опись? Я люблю во всем порядок. Когда-то, кстати, сама работала секретарем… давно это было, в те дни я еще на своих ногах ходила и все пальцы были при мне.

Она вытягивает вперед левую руку. Безымянного пальца нет до основания. Шрам очень аккуратный, гладкий, кожа белая, на вид здоровая, но Эльзу все равно мутит. Начинает кружиться голова.

Неужели она упадет в обморок?

Нет. Джемма предупредительно наливает ей глоток бренди.

— А ты живешь с родителями, Эльза?

— Нет. Я поссорилась с ними.

— Почему?

— Из-за Виктора.

— О, Господи!

— А живу я с Виктором. У нас квартирка в глубине салона. Мы любим друг друга. Он замечательный человек и совсем не старый. Отказался от всего — от семьи, от дома, от прежней работы, вообще, всю жизнь начал сначала. Ради того, чтобы вести собственное дело, и сейчас отказывает себе во всем.

— Ты тоже?

— Нет.

Джемма задумывается, потом произносит:

— Для человека, который во всем себе отказывает, у него слишком большая машина.

— Она нужна ему для работы.

— Я просто процитировала слова бедняжки Дженис, которая даже такие простые вещи, как выплата кредита, переживала ужасно, — щебечет Джемма и без перехода спрашивает: — Ты останешься на весь уик-энд, Эльза?

Эльза готова сию секунду помчаться домой, биться в дверь родительского дома, молить мать о прощении. Она готова бежать в квартирку Виктора и прятаться под атласными подушками, или под стеганым старомодным покрывалом, или даже под диваном, который им с Виктором служит постелью. Пылищи поднимется, однако! Эльза постоянно шмыгает носом и чихает. Всю жизнь она живет в пыли. И с Виктором она тоже живет в пыли, но лучше в пыли с ним, чем в пыли без него в машбюро. Стены машбюро были оклеены пленкой, полы устланы синтетическими коврами, которые создавали статическое электричество в таких масштабах, что девчонки-машинистки раз десять на дню вскрикивали, вздрагивали, взвизгивали от его разрядов.

В других офисах ковровое покрытие обрабатывали антистатиком, но для машбюро это считали непозволительной роскошью. А девчонки за пишущими машинками по-прежнему вскрикивают и вздрагивают. Есть от чего.

— Я думала, меня пригласили… — бормочет Эльза.

— О, дорогая, пригласили, конечно, пригласили. Ты же референт Виктора. Мы собираемся оценить дом вместе с содержимым. Без его помощи не обойтись. Виктор отлично во всем разбирается. Хэмиш всегда препирается с ним, хотя они прекрасно ладят. Но я не подозревала, что вы с Виктором так близки… Дженис в воскресенье привезет к нам Уэнди. У нее день рождения — восемнадцать лет.

— И у меня в воскресенье день рождения. Мне будет девятнадцать, — добавляет Эльза.

— Вот это совпадение! Родиться в один день с дочерью любовника! Не кажется ли тебе, что это рука судьбы?

— Да, — кивает Эльза.

— И Виктору так кажется?

— Да.

— Разумеется, если ты хочешь остаться и Виктор не возражает, я распоряжусь подать два именинных торта.

— А Виктор знает, что приедет Дженис?

— Об этом ты сама у него спроси. Уверена, Виктор никогда не обидит никого сознательно.

— Нет, конечно! — горячо соглашается Эльза. — Он самый добрый на свете.

— Ну и что, теперь вы собираетесь пожениться?

— Пожениться? — изумляется Эльза. — Он даже не разведен. Да и к чему эта суета? Главное, мы любим друг друга. А брак и развод — категории, скорее, юридические.

— Это кто же сказал?

— Виктор. В идеальном государстве вообще не должно быть института брака.

Джемма задумывается.

— А ты всегда думаешь то, что думает Виктор? Или свои мысли тоже возникают?

— Он всему учит меня. Он раскрывает передо мной мир. До встречи с ним я была жутко темная.

— Глядя на тебя, вспоминаю свою юность. И себя, — говорит Джемма. Она уже не придирчива, она дружелюбна и благодушна. Или притворяется такой. — Ничего дурного нет в том, что вы с Дженис встретитесь. А с Уэнди, смею надеяться, вы отлично поладите. У вас очень много общего.

Эльза кивает покорно и робко. Но это не так. Внутри у нее все ожесточилось. Она рвется в бой, она готова идти на конфликт, она жаждет победы. Она уже чует запах триумфа. Она на губах ощущает сладкий вкус секса, который дает ей силу. Из недр ее души вырывается на поверхность нечто безжалостное и могучее. Теперь она сознает, что все женщины — это враги. Союзников надо искать среди мужчин. Мужчины выведут ее наверх, мужчины обеспечат ей полную и безоговорочную победу над миром. Тогда она сама и ее дети будут жить в покое и роскоши. (Интересно, как еще можно добиться этого, будучи машинисткой или стенографисткой?) Эльза украдкой поглядывает на Джемму и думает, что стоит ей только захотеть, она и Хэмиша приберет себе. Вот тогда и посмотрим на это личико… Что она будет делать в своем кресле, со своими уродливыми ногами и искалеченными руками? А то сидит, видишь ли, снисходит.

Джонни подливает Эльзе еще бренди. Его темная голова склоняется так низко, что почти касается ее белой груди.

И ты туда же? Стоит мне только захотеть!

— Полагаю, ты не собираешься всю жизнь печатать на машинке, — тем временем говорит Джемма.

— Нет, — отвечает Эльза.

— Будь осторожна! — внезапно и резко говорит Джемма. — Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, и знаю, куда это может привести. Распутничать — а ты распутница, да-да, — играть со своей жизнью, сексуальностью, со своим будущим — опасное дело. Ты одновременно жадна и беспечна, ты делаешь себя глупее, чем ты есть, в сотни и сотни раз. Да, женщины поступают так, им приходится, раз они позволили мужчинам хозяйничать в мире и до сих пор боятся заглянуть этим мужчинам в глаза, а себе — в сердце.

Эльза собирается что-то сказать, но…

— Тихо! Я знаю, что слушать меня неприятно. Я знаю, что самопознание — процесс болезненный. Я знаю, ты видишь себя принцессой. Конечно, обнаружить, что ты нищенка — горько. Я знаю, что посмотреть на принца и увидеть, что он обернулся жабой — ужасно. А также я знаю (ты, скорее всего, сама не сможешь убедиться в этом), что самое страшное — думать, что ты нищенка, а потом превратиться в принцессу.

Эльза только моргает.

— Я вижу тебя насквозь, Эльза, потому что насквозь вижу себя. Есть одна история. Даже сказка. Я люблю сказки, а ты?

— Люблю.

— Так я и думала. Принцы, жабы, принцессы, нищенки — каждый выбирает себе роль получше. Итак, слушай. Это сказка о леди Мэри и мистере Фоксе. Леди Мэри была помолвлена со знатным господином. Звали его мистер Фокс. В ночь перед свадьбой леди Мэри пробралась в дом своего суженого, желая узнать, что ждет ее там. На воротах огненными буквами начертана была надпись «Дерзай!» И она вошла. Огненными буквами «Дерзай» начертано было и на двери в дом. И она вошла. Комната оказалась просторной и тихой. «Дерзай» было написано и на двери в следующую комнату. И вновь — тишина и покой. «Дерзай, но знай меру!» увидела леди Мэри на двери в последнюю комнату, увидела — и все же вошла. Пред нею предстала страшная картина: то была не комната, то был склеп, где пировал ее возлюбленный вместе с разбойниками. Они поедали человечье мясо. Леди Мэри метнулась в темный угол, спряталась там, и вдруг на колени ей упал отрубленный палец. А на нем кольцо. Леди Мэри сдернула его, выбралась потихоньку на белый свет и побежала что было сил к братьям и все им рассказала. В день бракосочетания, когда к алтарю пришел красавец-жених, братья набросились на него и убили. И восторжествовала справедливость.

В глазах Джеммы блестят слезы.

В глазах Эльзы растерянность.

— Справедливость ли? Или одним покойником стало больше — и все? Кстати, как ты думаешь, вышла ли когда-нибудь замуж леди Мэри? — спрашивает Джемма.

— А почему тебя так волнует эта сказка? — вместо ответа говорит Эльза. Господи, где же Виктор? Что он делает? Что такого предлагает ему Хэмиш, чего она, Эльза, предложить не может?

— Эта сказка волнует меня, потому что однажды я случайно услышала ее по радио. Читал ее известный артист. Я ехала на поезде. Впереди была бессонная ночь. А на следующее утро встретила человека, которого звали мистер Фокс, и влюбилась в него. И в мою жизнь вступили кольца-пальцы, а также их отсутствие. Ты когда-нибудь обращала внимание, как часто потусторонний мир посылает нам весточки в виде таинственных знаков и символов? Они приходят к нам в виде совпадений и случайностей, порой самых немыслимых. Ты получаешь по почте чужие письма, ты три раза на дню слышишь одну и ту же мелодию, встречаешь знакомых незнакомцев… Точно так же диким кажется, что удары судьбы сыплются на несчастных, а удача приходит к счастливчикам. Сказки живут с нами ежедневно и ежечасно. В мире волшебства и колдовства больше, чем мы можем себе представить.

— Но ведь бывают простые совпадения, — недоверчиво бормочет Эльза.

— Простые совпадения! Любовь к мистеру Фоксу — и ты говоришь «простые совпадения»?! — с жаром восклицает Джемма. — Давным-давно (кажется, так начинаются сказки?), когда мир был молод и свеж, так же как и я сама… Впрочем, это уже не сказка. Шел 1966-й год.


1966-й год.

Как справедливо заметила Джемма, люди не были тогда добрее, а юные девушки умнее. Вот юбки — да. Юбки были короче, хорошо, если попку прикрывали. Представьте молоденькую девятнадцатилетнюю Джемму. Она только что приехала в Лондон из глухой провинции, где время не движется. Это ясно по тому, как одета девушка: зеленая твидовая юбка до колен и трикотажный жакет с блузкой, который полностью скрывает все изгибы ее фигуры. И жакет, и блузка унылого грязно-розового цвета. На шее у Джеммы бусы из искусственного жемчуга и металлических шариков. Всю жизнь так одевалась ее мать, и она никогда не бывала в Лондоне, в этом городе греха. Для нее греха хватало и в Кумберленде, где она жила, не высовывая носа.

Теперь ее дочь Джемма выступала на сцену. Она посмелее. У нее по пять ловких пальчиков на каждой руке и пара ладных стройных ножек. Джемма шагала по лондонской Кэрнеби-стрит и глазела на своих современниц-сверстниц, дивилась их юбкам выше колена, дерзко торчащим грудям под тонким шелком блузок, их смелым взглядам. Однако даже на Кэрнеби-стрит, где вершатся законы городской моды, лишь изредка попадались тогда особы, презирающие бюстгальтер. То ли еще будет.

Вот он мой мир, подумала Джемма, остановилась, сняла матушкины бусы и надела на шею цепочку с крестиком, которую бабка подарила ей на шестнадцатилетие.

— Джемма, — сказала тогда бабка Мэй, — это тоже пригодится тебе, вот увидишь.

Джемма, правда, не совсем поняла, что имела в виду бабка. Мать Джеммы умерла, когда дочери было четыре года. Одни поговаривали, что в могилу ее свели гулянки и распутство, другие грешили на туберкулез и лишения. Как бы там ни было, Эйлин давно нет на свете, но осталась бабка Мэй, которой Эйлин препоручила воспитание своей дочери, за что эта дама взялась рьяно и добросовестно. Худо ли, бедно ли, но дожили они одна до шестнадцатилетия, другая до семидесятилетия. И в тот день Джемма получила не только матушкино «жемчужное» ожерелье, как символ греха и разврата (дело в том, что бусы эти украшали шею Эйлин в ночь, когда была зачата Джемма, когда зажали ее в темном проулке, задрали юбку, спустили трусы…), но и бабкин крестик, как символ спасения души и плоти. После этого бабка благословила воспитанницу, быстренько сняла с ренты дом, где все детство жила Джемма (семьдесят шиллингов шесть пенсов в неделю, между прочим), и подалась в богадельню, а девчонку отдала в руки городского совета по защите детства.

Избавить молодого человека от старого — это ли не благодеяние! Старая Мэй знала, что, отдавая Джемму, остается один на один со старостью. Такая жертвенность и такая отвага не столь уж редки, только чаще эти явления остаются в тени, ибо относятся к разряду само собой разумеющихся. И если вспоминают люди своих благодетелей, то в снах. Однако зерна добра, однажды посеянные в их душах, непременно всходят и передаются от поколения к поколению. Добро, совершенное нами один раз, живет и после нашей смерти. Оно вечно.

Бабка Мэй умерла. Джемма не была на похоронах. Но это неважно. Важно то, что Джемма хранила бабкин крестик, и если бы был он сейчас у нее, она передала бы его Эльзе. Увы, крестик давно потерян. Джемме остается только говорить для Эльзы.

Эльза слушает, а сама думает, о чем так долго болтают Виктор и Хэмиш. Джонни снова подливает ей бренди.

С жемчужными бусами в сумочке и крестиком на шее Джемма остановилась у здания, где «женское» агентство по трудоустройству предоставило ей первое место работы. Она смотрела на вычурный стеклянный фасад и поражалась, как строители умудрились из такого хрупкого материала возвести столь основательную конструкцию. На блестящей поверхности стен играли радужные блики, и даже в это будничное утро возникало ощущение, что работа должна и может приносить радость и что человек не так уж напрасно тратит свои жизненные соки, зарабатывая кусок хлеба.

Пока Джемма стояла и глазела на здание, к подъезду его подкатил желтый «роллс-ройс». Из недр шикарного автомобиля появился молодой человек в белоснежном костюме. Он взлетел по мраморным ступенькам к дверям стеклянного дворца, нырнул в холл, затем еще глубже, в распахнутую золотую раковину лифта — и исчез, оставив на память лишь смутный образ: изысканная бледность, грациозные движения, безукоризненные зубы…

Джемма сняла крестик, надела жемчужные бусы и решительно последовала за ним.

Городской совет по защите детства продержал Джемму в приюте не больше двух недель. Потом ей подыскали работу. Джемма стала «помощницей по хозяйству» в доме вдовы викария. Жила она в отдаленном местечке Нортембриан. В школе у Джеммы были неплохие отметки и, возможно, она потянула бы и дальнейшее образование, но вдова Хемсли осталась одна с пятью дочерьми и пребывала в полном отчаянии. Джемма решила расстаться со школой, тем более приютским редко доставалось хорошее место работы. Железная дорога была близко, угольные месторождения ненамного дальше.

Вот и тянулись люди к цивилизации, а в глуши жизнь замирала. Рушились семьи, оставались брошенные дети. Джемма просто родилась там — и все. А могла ведь родиться в другом месте и в другое время. Не надо думать, что каждый из нас получает жизнь по заслугам. Просто некоторым больше везет.

У миссис Хемсли Джемма работала три года. Она имела кров и стол плюс тридцать шиллингов в неделю на карманные расходы. Днем они с миссис Хемсли занимались воспитанием девочек Ханны, Гермионы, Хелен, Гортензии и Элис. Вечерами они с миссис Хемсли стирали, гладили, убирались, штопали и зашивали. Поначалу Джемма была вполне счастлива: маленькие девочки полюбили ее, а она их. Миссис Хемсли была щедра во всем, кроме денег, что, в общем, неудивительно, ибо денег было до смешного мало. Попробуйте прожить на вдовью пенсию и скудные подаяния бывших прихожан. Зато у нее всегда было в достатке советов и наставлений на все случаи жизни. Джемма упорно ими пренебрегала.

За те три года Джемма расцвела: налилась белым пышным цветом грудь, стройной и гибкой стала талия, бархатистой и нежной — кожа. Огромные глаза под тяжелыми темными веками смотрели мечтательно. Джемма жила, не имея ни сексуальных приключений, ни сексуального интереса. Как говаривала жена одного сельского врача жене другого: «Чего ты не знаешь, того тебе и не надо». В сущности, возразить нечего. Если Джемма предавалась девичьим грезам, то видела рядом с собой прекрасного рыцаря на белом коне, а кругом темный лес… или жаркая пустыня. Ее фантазии были романтическими, без тени эротики. Другие девчонки ее возраста тискались с парнями и вовсю целовались, а Джемма только мечтала. И вздыхала. Месячные у нее наладились быстро, но проходили очень болезненно. Ночами она не спала от болей. По этому поводу к ней даже вызывали на дом доктора. Он подробно расспрашивал ее о личной жизни и, выяснив, что парня у нее нет и не было, подверг ее внутреннему обследованию, которое стало для нее, как для всякой девственницы, пренеприятнейшим испытанием. А доктор почему-то был собой очень доволен. У Джеммы тогда впервые возникло чувство тягостного недоумения и смущения. Однако необходимость, ничего не поделаешь. Доктор прописал самый обычный аспирин. Боли прошли.

Спустя несколько месяцев зубной врач уронил в вырез ее летнего платьишка кусочек пломбировочной амальгамы и стал доставать его. Вновь Джемма испытала смущение… Ведь свою жену-ассистентку врач живенько отослал в кладовую за каким-то препаратом. К тому же Джемме показалось, что его пальцы снуют и щекочутся совсем не там, где надо.

Она про себя проклинала этих мерзких лекарей, а тело ночами вспоминало их руки. Теперь она жалела миссис Хемсли и твердо решила не быть под стать ей, не оказаться рабой собственного потомства. Жизнь не может быть такой примитивной, считала Джемма и с презрением смотрела на свое поколение, на этих потных и пошлых парней и девок с сальными взглядами и грязными руками. Она благодарила Бога, что у нее есть возможность избегать их компании, но страдала всякий раз, когда, купив в магазине обычный набор продуктов — чечевицу, овсяные хлопья, дешевую баранину, репу, брюкву (они всемером питались этим неделю, но если честно, еды было мало и троим) — выходила на площадь и слышала похотливые реплики и грубое ржание. Джемма привыкла к строгости и лишениям (воспитание бабки Мэй!), но не могла привыкнуть к хамству и пошлости.

Джемма знала, что не похожа на других. Ей очень часто говорили об этом в школе. И несмотря ни на что, Джемма была рождена как дитя любви и страсти. Этим стоило гордиться. Да, отцом ее стал случайный заезжий актер. Но чем лучше появиться на свет стараниями грязного потного батрака? Эйлин вообще ничего не знала о своем отце. Но лучше не знать ничего (а вдруг это был переодетый принц?), чем искать свои черты в испитой роже местного донжуана. Это уж точно.

Джемма хоть и была всегда благодарна за добро, но не могла довольствоваться им. У нее были честолюбивые замыслы, пока, правда, абстрактные. Ради них она мыла, чистила, скребла. Она просто выжидала. А потом записалась на заочные курсы стенографии.

И вот однажды теплым июньским утром Джемма вошла в «женское» агентство по трудоустройству, что на Риджент-стрит. В руках у нее был чемоданчик, на плече сумочка, в сумочке пять фунтов пятнадцать шиллингов и диплом стенографистки, полученный на заочных курсах. Чтобы стать обладательницей такого документа, Джемма провела в трудах не одну ночь, сжигая киловатты вдовьего электричества и терзая допотопную пишущую машинку усопшего викария. Только эту машинку и оставил бедняга своей жене на память, если не считать, конечно, Хелен, Ханну, Гермиону, Гортензию иЭлис. Вот так и отправилась Джемма по белу свету в поисках счастья.

Миссис Хемсли прощалась с ней не без облегчения, хотя и благословила перед дальней дорогой. Вдова в последнее время обнаружила в своей работнице некоторую небрежность и необязательность. И чем совершеннее становились стенографические навыки Джеммы, тем меньше радения проявляла она в домашних делах. Взять хотя бы вечные недомогания и разбитые коленки девочек, говорила соседкам миссис Хемсли, в семье это обычное дело, но Джемма почему-то принципиально отказывается вызывать к детям врача. К тому же, сокрушалась вдова, у нее появилась манера говорить сквозь зубы, да еще с оттенком цинизма. Разве это может быть хорошим примером для маленьких девочек?

Ханна, Гермиона, Хелен, Гортензия и Элис. Элис появилась на свет, а на следующий день у ее отца, то есть у викария, случился первый и последний инфаркт. Он отошел в мир иной, оставив жену одну подыскивать для дочери соответствующее предыдущим имя[3].

Еще по дороге в Лондон Джемма лишилась записной книжки, куда были внесены адреса и телефоны различных организаций, оказывающих помощь молодым. Но Джемма была полна юношеской отваги и дерзости. С первыми лучами солнца она сошла с поезда и бесстрашно шагнула в мир, а точнее на лестницу возле зала ожидания, где и просидела до начала рабочего дня. Лондон стал оживать, и Джемма отправилась на Пикадилли, которую считала сердцем столицы и которую единственную могла отыскать на карте. Лондон оказался больше, чем она представляла. А об его опасностях она тогда вообще не задумывалась. Опасность — понятие относительное. Был ли опасным тупик, где однажды мамаша Джеммы повстречала ее папашу?

Пробираясь по людному тротуару Риджент-стрит, где ходят с цветами дети земли[4], Джемма внезапно услышала из окон первого этажа громкий заливистый смех. Джемма пригляделась и увидела над окошком вывеску «Гэллент. Агентство по трудоустройству».

Ну, хоть кто-то доволен жизнью, подумала Джемма и толкнула дверь. Перед нею предстала мисс Хилари, старший инспектор агентства, которая и оглашала своим смехом округу.

На самом деле смех ее вовсе не свидетельствовал о довольстве жизнью. Просто это была обычная для понедельника реакция мисс Хилари на любой звонок, будь он от соискателя должности или от работодателя. На своем долгом опыте мисс Хилари давно убедилась, что кому не повезло в пятницу вечером, не повезет и в понедельник.

Мисс Хилари прожила уже пятьдесят шесть лет. Ее искусственные кудри у корней давно перестали быть белокурыми, а вот голос громким был всегда, и смех хрипловатым. Глаза у нее голубые, как небосвод, но во взгляде тоска, а на сердце печаль. Доброе у нее сердце, но чего она только не повидала.

Мисс Хилари сидит за пыльными окнами своей конторы как паук в паутине. Только попадись.

Она смотрела на Джемму с безжалостной иронией, как умудренный жизнью смотрит на зеленого юнца, и уплетала печенье за печеньем, запивая кофе. Наконец она предложила и Джемме немного. Девушка с благодарностью съела парочку. Это был ее завтрак.

— Что, голодная? — спросила мисс Хилари.

— Ага.

— Я полагаю, ты только что приехала в Лондон, у тебя пропала сумочка и тебе негде жить.

— Откуда вы знаете? — в изумлении воскликнула Джемма.

— Лондон всех гребет под одну гребенку, — заметила мисс Хилари. — Каждую неделю поезда привозят из глубинки девушек, и в каждом поезде непременно есть карманный вор. Как ты сказала тебя зовут?

— Джемма Джозеф.

— Неплохо. Имя сразу говорит о человеке. Если у матери есть воображение, окажется оно и у ребенка. Я полагаю, ты закончила заочные курсы стенографии? Нет-нет, диплом твой мне не нужен. Считай, что это пустая бумажка.

— Можете проверить. Я пройду любой тест — и по машинописи, и по стенографии. Честное слово.

— Сними-ка жакетик дорогая.

— Зачем? — удивилась Джемма.

Мисс Хилари предложила ей теперь шоколадные пальчики. Зажав печеньице в зубах, Джемма сняла жакет. Ее бюст предстал в самом лучшем свете, ибо блузочка была на размер меньше, чем следовало. Жакет, напротив, был велик, но ведь куплен он был на распродаже, а там не повыбираешь.

— Неплохо, — снова сказала мисс Хилари. — Однако гардероб тебе придется немного оживить.

— Для чего?

— Давай без обиняков, дорогая. Ты уже сегодня можешь начать работать. У меня есть славное местечко в фирме «Фокс-и-Ферст».

— Это еще что?

— Ты что, никогда не слышала ни о Фоксе, ни о Ферсте? Ты хоть воскресные газеты читаешь? Как ты вообще собиралась жить? Что, на стенографию и машинопись рассчитывала? Ты же самоучка. А Леон Фокс — один из самых известных в Лондоне людей. Холостяк. Богач. Блестящий ювелир. Бездна вкуса. А сколько выдумки — кольца для пальцев ног, кольца для носа, каменья в оправе и без, каменья на грудь, на шею, в пупок, золотые наручники для изощренных сластолюбцев, хочешь мужские, хочешь женские и так далее. Драгоценности для любой части тела, но все не ниже тысячи фунтов за штуку. Короче, им требуется девушка с культурной речью и хорошими внешними данными для работы с покупателями.

— Я бы предпочла зарабатывать на жизнь ремеслом, а не внешностью.

— Нищим выбирать не приходится, — жестко сказала мисс Хилари. — Приступай к работе немедленно. В субботу, в десять утра сюда за жалованьем. Двадцать фунтов! Дуракам везет! Все документы оформишь у секретаря. Следующий, пожалуйста!

— Простите, но сколько за меня получите вы? — поинтересовалась Джемма.

— Редко в этой комнате посетители задают мне такой вопрос. Однако это закрытая информация.

— Простите, — сконфузилась Джемма.

Мисс Хилари пристально посмотрела на нее и заявила:

— Если я умру в бедности, то виноваты в этом будут дуры вроде тебя, которых я зачем-то жалела.

Несомненно, мисс Хилари считала себя великодушной натурой.

— Пожалуйста, извините меня, — торопливо заговорила Джемма. — Я действительно очень признательна вам.

— Надеюсь, дитя мое, надеюсь.

И Джемма отправилась в знаменитую фирму «Фокс-и-Ферст», на Кэрнеби-стрит, где мимо нее пролетел из желтого «роллс-ройса» в золотую клетку лифта человек, которого ей предстояло полюбить. Леон Фокс.

Ах, мистер Фокс, мистер Фокс, Джемма любит вас. Любовь не выбирает, она бьет наповал как молния. Поразила она и сердце Джеммы, разбила на части и перемешала самую суть женской души, да так, что вовек не разберешься.


— Любовь — это одно, — много лет спустя говорит Джемма Эльзе. — Стоит ей нанести удар, как тело мгновенно начинает физиологически заявлять об изменениях в душе. Жажда плоти так сильна, что лишь недолгое время человек может прожить без секса. Чем сильнее горит любовью сердце, тем откровеннее алчность тела. Но благодарность — это не любовь. Благодарность — явление совсем иного порядка. Остерегайся предаваться благодарности. Увы, юные девушки очень падки на это, они благодарны чуть ли не каждому. Такая слабость приводит к несчастьям. Помни, твое счастье — только в твоих руках. Ты не обязана никому и ничем, даже если кто-то способствовал твоей удаче. Так ты любишь Виктора или ты благодарна ему?

— И то, и другое.

Если бы Джемма владела своим телом, она бы топнула сейчас ногой.

— Как ты думаешь, ваша встреча была предопределена судьбой или она случайна? — начинает дотошно спрашивать Джемма. — Или в тебе просто заговорила мать-природа, и, работай ты в другой конторе, ты влюбилась бы в другого женатого оборотистого мужичка, который клюнул бы на твои прелести?

Эльза в праведном негодовании. Она прожигает Джемму взглядом, в котором можно увидеть и свет большой любви.

— Не сердись, — печально говорит Джемма. — Эти вопросы я всегда задаю себе. И еще мне жаль Дженис, потому что она тоже любит Виктора.

Лучше бы Джемма не заводила разговор о Дженис, злится Эльза, но, как позднее объяснит ей Виктор, богатые ни в чем не знают меры, даже если это касается щекотливых вопросов. Неимущие порой боятся обсуждать что-нибудь деликатное, потому что заранее знают, что ничем горю не поможешь. Богатые же привыкли своего добиваться.

— Дженис только и думает, что о половичках да статуэтках. Мещанский уют! — фыркает Эльза.

— Возможно, в это воскресенье у тебя будет шанс кое-что объяснить ей, — сдержанно говорит Джемма. — Кстати, ты не боишься, что Виктор вернется к ней? Нет?

Нет. Эльза не боится.

Наконец мужчины присоединяются к дамам. Проблема библиотечной лесенки, похоже, так и не решена, но разговор пока идет о темпах инфляции, о тенденциях на рынке антиквариата, о возможной прибыли, которую обещает дать новая технологическая линия на производстве Хэмиша, о налоговой политике.

Эльза сидит, закрыв глаза. Какой был долгий, утомительный день. Уже в семь утра она была на ногах. Антикварная лавка требует ежедневной уборки, а первые покупатели ожидались в восемь тридцать. Теснота в магазине была, конечно, несусветная, но о большем помещении и речи быть не могло. Виктор и так выплачивал кредит за дом (бывший свой дом), на это уходили деньги, вырученные за продажу доли в налогово-бухгалтерской фирме. Но главное — встать на ноги. Хотя, как он справедливо заметил однажды, Эльза привыкла к тесноте и пыли, и добавил, что ему очень нравится в ней покладистый нрав.

А Дженис всегда жаловалась.

Эльза — нет. На что ей жаловаться? При всем желании не на что. Она, учитывая недостаток жизненного опыта и специальных знаний, работала неплохо: сидела на телефоне, заключала сделки, вела досье и картотеку, улещала недовольных покупателей, производила расчеты по кредитным карточкам и так далее. Она готовила Виктору ланч — чаще всего сухой рис с сардинами без масла. А что? Идеальное сочетание: углеводы — восемьдесят процентов, жиры десять процентов, белок — десять процентов. И огромное количество необходимых организму микроэлементов. Если не гарантия долгожительства, то… А этот день перечеркнул сразу несколько дней заботы о себе: сначала стресс, то есть гонка по шоссе, затем перед ужином секс, сам ужин, общество богатых и эксцентричных людей и, наконец, Дженис.

Иногда Эльза думает, что лучше бы ей не сидеть в том машбюро. Только вот Виктор…

Ах, Виктор, чудо-человек! Спасение любой компании. Смотри на него и слушай. Принц среди простых людей.

Эльза засыпает.

А когда открывает глаза, видит, что на нее с пристальным и печальным вниманием смотрят сразу трое.

Эльза заливается краской.

— Пора спать, — ласково говорит Джемма.

Глава 3

— Об этом не может быть и речи, — говорит Виктор. — Это невозможно. Я не потерплю такого. У меня нет сексуальных комплексов, но всему есть пределы.

Виктор измеряет шагами светелку Эльзы. Он в пижамных штанах (наверное, это дань возрасту), но грудь и плечи обнажены. Он поигрывает мускулами. На животе ни жиринки. Он красив. Красивый, взволнованный мужчина.

На часах два тридцать ночи. Эльза отчаянно борется со сном.

— Не спи! — теребит ее Виктор.

— Давай поговорим утром.

— Ты слишком легкомысленно относишься к своей добродетели, — укоряет он. — Впрочем, девушки твоего поколения вряд ли имеют об этом понятие.

— Не в этом дело. Просто моему организму требуется больше сна, чем твоему. Я же моложе.

Виктор с унылым видом опускается на кровать, прямо на Эльзины ступни.

— Ну вот, все-таки попрекнула меня. Я ждал, что рано или поздно это случится.

Эльза выдергивает из-под него ноги. На этой койке особенно не поворочаешься. Кстати, за время ужина смятые любовниками простыни, к стыду Эльзы, заменили свежими.

— С другой стороны, если тебе все равно, то такая сделка моему бизнесу пойдет на пользу. Ты бы видела его биллиардную, Эльза! Хэмиш еще тот барахольщик. Чего там только нет — и фарфор, и гобелены, и серебро. А гобелены, могу поклясться, елизаветинские.

Незадолго до этого разговора Виктор сообщил, что Хэмиш готов за две с половиной тысячи отдать всю биллиардную и библиотечную лестницу в придачу, если на одну ночь заполучит себе в постель Эльзу.

— Может быть, он пошутил? — говорит теперь Эльза.

— Откуда я знаю? — рассеянно отзывается Виктор.

— Или устроил тебе своеобразную проверку, — продолжает она. — Хотел узнать, что ты за человек на самом деле.

— Это и мне приходило в голову. Но чтобы пройти эту проверку, надо сказать «да» или сказать «нет»?

— В любом случае это не имеет значения, потому что я не хочу к нему в постель, — заявляет Эльза.

— Как, разве он не привлекает тебя? Я считал, что все девушки падки на миллионеров.

— Какой ты старомодный, — вздыхает она. — Все равно я тебя люблю, и тебе не придется даже думать об этом.

— Не придется? — Виктор вдруг сделал стойку, как гончая на зайца. — Что ты имеешь в виду — не придется?

Но Эльза уже спит. Просыпается она в четыре тридцать. У нее затекла ступня. Оказывается, Виктор спит, навалившись ей на ноги.

Эльза теребит его, освобождает ему место под одеялом. Он просто ледяной на ощупь.

— Мы не женаты, — вдруг заговаривает Виктор. — У тебя нет по отношению ко мне никаких обязательств. Ты должна поступать так, как считаешь нужным. Я и так уже злоупотребил тобою.

— Нет, Виктор, что ты.

— Не «что ты», а злоупотребил!

Скоро Виктор засыпает. И быстро согревается, насыщаясь женским теплом. А вот Эльзе слишком жарко и тесно. Давят тяжелые ноги Виктора. Через час он опять просыпается и спрашивает:

— А ты напечатала для Джеммы опись?

— Забыла.

— Тогда постарайся успеть перед завтраком. Она ведь ждет. Я не хочу, чтобы хорошая сделка срывалась из-за такой ерунды, — бормочет Виктор и снова засыпает. А в шесть утра, когда с рассветом появляются из мрака очертания комнаты, со скрипом приоткрывается дверь. Эльза лежит неподвижно, широко распахнув глаза, вжавшись в стену.

И вот сначала заглядывает, потом протискивается в щель, потом крадется через комнату Хэмиш-Румпельштильхен в шелковом ночном халате, цвет которого в тусклом свете зари угадать невозможно. Хэмиш пробирается к письменному столу, садится за пишущую машинку и печатает страницу за страницей. Он печатает, пока солнце не набирает утреннюю силу и халат не превращается в кроваво-алый. Или это снится Эльзе? Видит она наяву или в грезах, что Хэмиш, собираясь уходить, медлит подле ее кровати и смотрит на нее, спящую, одновременно презрительно и похотливо? И неужели ей снится, что под этим взглядом ее захватывает волна сладострастного возбуждения, которого она еще не испытывала в жизни? Это не простое вожделение, это желание беспомощного отдаться сильному, это желание нищего прижаться к богатому, это желание ничтожества напиться чужой власти. Это сладострастие во сто крат сильнее чувственного, оно исходит из самых глубин плоти и на нем, и только на нем, зиждется человеческое общество.

Эльза чувствует это — и спит. Наяву трудно постичь такое откровение.

— О, я вижу ты поработала, — в семь пятнадцать говорит Виктор. Он собирается перед завтраком вернуться в свою комнату, чтобы не смущать прислугу. — Похоже, ты делаешь успехи. Опечаток нет. Или это машинка такая? Ха, надо же, я даже не проснулся. Устал, наверное. Слушай, Эльза, если ты и впредь будешь так печатать, пожалуй, я смогу отдавать тебе счета. Сэкономим.

Эльза молчит. А что ей говорить?

— Знаешь, что меня тяготит? — произносит Виктор, пробегая пальцами по ее голой спине. Эльзу от этого пробирает дрожь. — Оказывается, в воскресенье здесь будет Дженис. Я понятия не имел об этом. Пожалуй, надо тебя в воскресенье утром отправить в Лондон. Какая у тебя красивая спина… Дженис вечно сутулилась.

Эльза плачет.

— Но, дорогая моя, так будет лучше для тебя. Я хочу пощадить твои чувства. Конечно, напрасно Джемма все это затеяла, но ее, бедняжку, можно понять. Она ведь живет, устраивая чужие судьбы, и постоянно является чьим-нибудь доверенным лицом. Кстати, она могла бы преуспеть в нашем бизнесе. Увы, никакой осторожности, только чутье на достойную вещь. У Хэмиша все наоборот. Одна осмотрительность и никакого чутья. Господи, почему деньги всегда попадают в дурные руки?

— А почему ты не хочешь, чтобы мы вместе вернулись в Лондон?

— Я бы с удовольствием. Ты что, думаешь, мне здесь так уж нравится? Здесь явно не моя стихия, а еда такая, что на несколько лет сократит жизнь любого. Но ведь все зависит от сделки. Торговля еще не закончена. Тем более, если на тебя позарился Хэмиш, то чем скорее ты вернешься в нашу лавку, тем лучше.

— Я у тебя как товар в витрине. Не забудь только ярлычок «Продано» повесить.

— Как ты неблагодарна, — вздыхает Виктор. — Я для тебя так стараюсь.

— Если остаешься ты, остаюсь и я, — принимает твердое решение Эльза. Виктор удивлен и огорчен, будто краб, которого он уже собирался съесть, зашевелил клешнями. Скоро Виктор уходит, гонимый заботой о прислуге. С Эльзой он расстался суховато, лишь клюнув ее поцелуем в нос.

Утром постельное белье снова заменили, хотя необходимости в этом не было никакой. Ночь выдалась бессонной и утомительной, но уж никак не страстной.

Глава 4

— У Джеммы от природы нет вкуса, — жалуется за завтраком Виктор. — Где это видано, чтобы копченую рыбу подавали на серебряном подносе.

Самые разнообразные блюда щедро представлены на викторианском сервировочном столике. Под крышками сохраняют жар бобы, копченая рыба, овсянка, рис с овощами, ветчина, гренки, джем, мед… Хэмиш уже позавтракал. В его меню, как видно по грязным тарелкам, входила овсянка и соль. Джемма завтракает в своей спальне.

— И кофе вдобавок растворимый, — ворчит Виктор. — Богатые скаредничают в самых безумных мелочах. Конечно, это приобретенный, а не врожденный порок.

Виктор родился в семье зубного врача и библиотекаря. Семья жила в Уинмор-Хилл — респектабельном лондонском предместье. И хоть они были бедны по сравнению с некоторыми соседями, жили с размахом и со вкусом. Граммофон играл музыку Вивальди, стены украшались репродукциями классической живописи, а в тридцатые годы в их доме находили участие литераторы, художники, ученые, бежавшие в Лондон от гитлеровского террора. Жизнь тогда была интересной и значительной. Именно этого не хватало ему долгие годы. Правда, недавно у Виктора начались жизненные катаклизмы: роман с Эльзой, расставание с семьей (это, правда, было взаимовыгодным шагом, ибо лицемерие в семье еще никому пользы не приносило), открытие собственного дела. Конечно, без стрессов не обходилось, но хотя бы он был занят и увлечен. Времени скучать не стало.

— Джемма была машинисткой, как я, — объявила Эльза, накладывая себе изрядную порцию риса с овощами, который обожала. — Она рассказывала о своей юности.

— Джемма расскажет что угодно, если этого требует какая-то цель, — машет рукой Виктор. — Хэмиш в этом смысле не лучше. Слышала, как он пел насчет того, что библиотечной стремянкой пользовалась еще его матушка?

— А что, разве нет?

— У него не было матушки, не говоря уж о папаше. Он рос в приюте, с сестрой. А потом и она умерла.

— Бедный Хэмиш.

Виктор пристально смотрит на Эльзу.

— А ты, оказывается, легко уязвима для Хэмиша. Что бы ты ни говорила, но я для тебя лишь ступенька в твоем походе за счастьем. Ничего удивительного…

Эльза даже рот открывает от такой несправедливости.

— Аппетиты у тебя солидные, — продолжает Виктор. — Представляю, на каких деликатесах ты выросла.

Детство Виктора было омрачено священной идеей рационального питания: черный хлеб, крупы, овощи. Углеводы и белки никогда не сочетались в одном блюде, витамины и препараты йода подавались к столу в таких количествах, что порой от них начиналось сердцебиение.

— Ты сегодня не в духе, — пытается отбиваться Эльза.

— Ты не совсем разумно себя ведешь, Эльза, — настаивает Виктор, швыряя вилку на тарелку, где густо навалены рыжие шкурки от копченого лосося.

Эльза встает и выходит из-за стола. На ее тяжеловатом лице написано прямо-таки ослиное упрямство. Вот с таким же выражением шла по жизни мать Эльзы, добиваясь своего вопреки нескладному супругу, вопреки ударам судьбы.

— Куда ты?

— Я забыла пилюлю проглотить, — говорит Эльза. Эта причина объяснит любое поведение.

— О, Боже, — стонет Виктор. — Сумасшедшая!

— Надеюсь, Уэнди не забывает ежедневно глотать свои таблетки, — напоследок бросает Эльза. Уэнди на самом деле не нуждается в регулярных курсах оральных контрацептивов, хотя бы потому, что она девица и, вероятно, останется таковой еще энное количество времени.

Эльза выходит, но пилюлю не пьет, а забирается в обитую кожей телефонную кабину в холле и начинает оттуда названивать своей подружке Марине. Марина с Эльзой учились в одной школе. Теперь Марина живет в доме замужней сестры, в одной комнате с четырехлетним племянником, работает в канцелярии какого-то универмага и принимает деятельное участие в Эльзином «походе за счастьем», то есть с восторгом слушает ее рассказы.

— Ну как там? — с придыханием спрашивает Марина. Она бледнолицая, немного унылая девушка, с горящими карими глазами и ровными, как палки, ногами. Необычного в ней мало, разве что высокий, пронзительный голос, который она умудряется низводить до страстного шепота.

— Замечательно, — фыркает Эльза. — Отгадай, что было на завтрак?

Марина неожиданно отгадывает.

— Отличные карты тебе выпали, Эльза. Я просто сгораю от зависти. Мне похвастаться нечем. А тут еще стиральная машина сломалась, придется теперь тащиться в прачечную. А ты, значит, будешь у миллионера в гостях прохлаждаться… Его что, нет дома?

— Почему? Здесь он.

— Богатые вечно шляются где-то. Ты, небось, понравилась ему?

— Да, думаю, понравилась, — хихикает Эльза.

— Это хорошо. Виктор твой немного очнется. Ты ему и так слишком легко досталась. Надо заставить его ревновать, Эльза.

Эльза в школе всегда слушалась Марину.

— Но я люблю Виктора. Мне не нужны никакие ухищрения.

— О да, ты любишь Виктора. Но что будет, если он вернется к своей женушке?

— Он не вернется к ней. Мы всегда будем вместе.

— Будете, если ты будешь делать верные ходы. И сейчас тебе надо переспать с этим миллионером, Эльза.

— Зачем?

— Потому что нельзя заранее знать, когда что пригодится. Если уж ты родилась на свет роковой женщиной, а с этим не поспоришь, ты должна из этого выжать все возможное.

— Как там мои? — интересуется Эльза, чтобы сменить тему. Ей по душе Маринин энтузиазм, однако она начинает сомневаться в ее житейской мудрости. Марина до сих пор живет напротив старого дома Эльзы.

— Нормально. Видела твою мамашу с супругом в пабе. У матери новая прическа — перьями. А я была там с Питом, ну, ты его знаешь. Так и несет у него изо рта! И угощал только яблочным вином, от которого голова трещала сутки. А ты с матерью так и не помирилась?

— Нет, — отвечает Эльза.

— Ну и правильно, — одобряет Марина. — Они вечно заставляют нас жить по своим правилам, а самим гордиться-то особенно нечем.

— Как ты думаешь, она скучает без меня?

— Нет. А у тебя забот и так хватает — отхватила себе антиквара, а теперь еще и миллионера присмотрела… А у меня только Пит с гнилыми зубами.

— Слушай, Марина, извини, я должна идти.

В холле появился Виктор. Настроение у него улучшилось. Он манит Эльзу рукой.

— Что, Виктор? Он, конечно. Поняла по голосу. Недоволен? Плотный завтрак действует?

Эльза кладет трубку. Она собиралась спросить у Марины совета, встречаться ей с Дженис или нет и что сказать, если они встретятся, но как всегда отвлеклась.

— Пойдем-ка прогуляемся, — настойчиво говорит Виктор и тянет Эльзу мимо почкообразного бассейна, где как дохлая рыба лежит на воде дряблоногий, бледнотелый Хэмиш, мимо розария, где усердно трудится молоденький длинноволосый садовник, дальше в рощу, где есть уединенная полянка. Идеальное место для встреч!

Здесь мило. Вьется по декоративным решеткам плющ — тот самый, который потом высаживается в фирменные горшки и продается десятками тысяч. Грациозно изогнулась Диана, богиня любви и целомудрия на мраморном постаменте. Сюда попадает много солнца, его лучи освещают густые, струящиеся волосы Эльзы, которым всегда так завидует Марина (она думает, что такие волосы могли бы полностью изменить ее, Маринину, жизнь). Виктор опускает Эльзу на теплую землю, и она утопает в потоках его жаркой страсти, не замечая или пытаясь не замечать, что спину колют мелкие камешки, а ноги — какие-то сухие ветки.

— Ну что ты, что ты, дорогой… — приговаривает Эльза. Лучше бы она не называла меня этим словом, мелькает у Виктора мысль, мать всегда так обращалась ко мне.

— Нет, ничего.

— Если не хочешь, чтобы мы с Дженис встречались — не надо.

Эльза никогда не капризничает.

— Не в этом дело.

— А в чем же?

— Ты знаешь, чего я хочу?

— Я сделаю все, что пожелаешь, — отважно говорит Эльза. — Только не слишком ли здесь открытое место… Я хочу сказать, для наших выдумок…

Но Виктор уже испробовал на Эльзе все мыслимые и немыслимые трюки и убедился, что она всегда податлива и покорна, но очень редко исступлена и активна. Ничего, научится. Молодая еще.

— Я хочу, чтобы ты отдалась Хэмишу.

Эльза молчит. Тело ее цепенеет.

— Ну что ты… Ну, не хочешь — не надо…

— Но зачем?

— Я просто хочу дать тебе свободу. Я и так зажал тебя со всех сторон, лишил…

— Значит, это не из-за твоей сделки? Не из-за лестницы?

— За кого ты меня принимаешь! — возмущается Виктор. — Я же вижу, ты заинтересовалась им. Ты сама говорила о нем с такой теплотой… Ты не представляешь, как здорово, когда можно откровенно сказать о своих желаниях. С Дженис я и подумать о таком не смел. С ней я просто не мог говорить о таких тонких вещах. А ты другая, Эльза, ты для меня как свет в окошке. Пожалуйста, Эльза. Место и время сама выберешь — днем ли, ночью ли, в траве, в кровати. Ты хозяйка.

— Если это действительно для тебя так важно… — с сомнением произносит Эльза, но ощущает, как жизнь возвращается в ее тело и как разгорается внутри жар сладострастия и страха. Ей чудится, будто она на пороге нового мира, сделай шаг — и ты там. Но обратного пути нет. — А как же Джемма? — наконец спрашивает она, когда Виктор отрывается от ее губ.

— Насколько я помню, ты никогда не спрашивала «а как же Дженис», — твердо говорит Виктор. — Поздно сейчас вводить новые правила. Впрочем, Джемму я беру на себя.

Вряд ли Виктор и Эльза имели в виду одно и то же.

— А ты не будешь потом плохо думать обо мне? — робко интересуется Эльза.

Виктор смеется.

— Ты в два раза моложе меня, но такая же старомодная, — говорит он. — Нет, я жутко люблю тебя!

Из уважения к женской застенчивости Виктор уходит первым. К тому же он спешит к Хэмишу — им есть, что обсудить. Эльза появляется через несколько минут, счастливая и румяная. Она задерживается в розарии, чтобы полюбоваться утренним блеском Айсберга и Эны Харкнесс[5].

— Какой у тебя свежий цвет лица, дорогая, — раздается голос Джеммы. Она появляется на своем троне с другой стороны розового сада. Джемма делает несколько поворотов у квадратов розария, легко управляясь со множеством рычагов и ручек. — Ты совсем не такая как Дженис. Она всегда бледная, рассеянная. Да, спасибо за опись. Великолепная работа. Я боялась, что слишком поздно обратилась к тебе, но управилась ты быстро. Молодец. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я и сегодня дам тебе несколько листочков… Знаешь, всю ночь сидела, делала очередную опись. Но я такая дотошная. Понимаю, что чрезмерно, но ничего не могу поделать. Деньги — страшная тирания. А ты хорошо спала?

— Да.

— Вот он — сон праведницы. На завтрак вам подавали рис с овощами?

— Да.

— Надеюсь, наконец-то он съеден. Мы столько раз замораживали и разогревали это блюдо, что не поверишь. Но свежесть гарантирована. Пойми нас правильно, продукты дороги, а выбрасывать хорошую еду просто преступление, не правда ли?

— Конечно.

Джемма одета в бледно-желтую блузу, этот цвет безжалостен к ее лицу. Она выглядит усталой, нездоровой. Утренний свет, который превращает Эльзу в естественный элемент пышного цветочного орнамента, уродует Джемму так, что исчезает в этой картине гармония. Джемма знает, что она — это много раз остывшее и подогретое кушанье.

— Тебе нет нужды все время соглашаться со мной, — замечает Джемма. — Наверное, это Виктор посоветовал тебе кроме «да и нет» ничего не говорить.

— Да, — искренне удивляется Эльза.

— И ты его слушаешься! Замечательно! Нет, ты определенно напоминаешь мне мои юные годы. Пойдем, посидим у бассейна, Эльза. Нам подадут кофе со льдом и бисквиты. И я продолжу свой рассказ.

— Я думаю, Виктор ждет меня в библиотеке.

— Ты уже достаточно сделала для Виктора сегодня, — едко говорит Джемма.

Эльза вспыхивает. Неужели Джемма подсматривала? Вдруг она слышала их разговор? Может быть, в статуе Дианы спрятан микрофон? Нет, вряд ли. Если бы Джемма узнала об их замыслах, она не была бы сейчас так дружелюбна. Она пребывала бы в бешенстве, как Шейла, мать Эльзы, когда нашла у мужа в кармане записку от любовницы… Наверное, так и подобает вести себя обманутой жене? Или у богатых и тут все иначе?

Джемма предлагает Эльзе сесть на мягкую скамеечку у ее ног и возвращается к своему повествованию, останавливаясь только для того, чтобы взять себе или предложить собеседнице очередной бисквит. У Эльзы возникает неприятное ощущение, что она полнеет. С чего бы это?


1966-й год.

Ах, эти прошедшие года! Чего мы только не повидали с тех пор, чему только не научились. Итак, первое место работы для Джеммы оказалось последним.

Офис фирмы «Фокс-и-Ферст» занимал два верхних этажа здания на Кэрнеби-стрит, где и застыла на ступенях Джемма, сходу влюбившаяся в ладного и молодого мистера Фокса. Седьмой этаж занимают канцелярия, служебные комнаты мистера Ферста и демонстрационные залы, а пентхауз[6], куда можно попасть по резной винтовой лестнице, отдан для личных апартаментов мистера Форса.

Дорогостоящий ремонт чудесным образом превратил убогие комнатки и тесные коридоры в светлое пространство. Бесконечные зеркала и огромные стекла раздвигали стены, а чья-то психоделическая фантазия разрушила и привычные пропорции помещения. Для этого щедро использовалась игра света, панно-«обманки» и прочие мелочи, вроде блестящей краски и переливающегося паркета. А далеко-далеко внизу любой, кто осмеливался подойти к стеклянной стене, видел скопления детей земли с их вечными цветами и травами.

В интерьере помещения почти отсутствовали углы; столы имели яйцевидную форму, папки с файлами хранились не в шкафах, а в каких-то розовых пластиковых шарах, громоздящихся друг на друге, как икринки какого-то неведомого земноводного. В демонстрационных залах образцы ювелирных изделий покоились в шарообразных витринах или были подвешены на цепочках прямо с потолка. И в центре этого пространственного безумия стояла Мэрион Рэмсботл. Знакомьтесь: Мэрион Рэмсботл, двадцать восемь лет, телосложение крепкое, коренастое, во взгляде — решимость, на сердце — отчаянная тоска. Была одета в дешевую черную юбку и белую блузку. О внутреннем мире можно догадаться только по черным чулкам в сеточку и ярко-зеленым, с атласным бантиком, туфелькам на каблучках. Волосы Мэрион зачесывала назад и так густо покрывала лаком, что нарушить это гало вокруг головы не мог никакой ветер. Лицо Мэрион было бледненьким и прыщеватым, выражение имело лицемерно-доброе или снисходительно-кислое. В момент встречи Джеммы и Мэрион последняя держала в пухлой руке плексигласовую лейку и собиралась поливать бесконечные цветы в горшках.

Джемма была наполовину огорчена, наполовину воодушевлена, увидев здесь такую заурядную личность. Если оставить без внимания чулки и туфли, эта Мэрион вполне могла бы петь в церковном хоре где-нибудь в провинции. Если, конечно, такие чулки и туфли можно оставить без внимания. Что нереально.

— Значит, ты и есть новенькая, — пропела томным голосом Мэрион. — Нам уже звонили из агентства. Ну, ты хотя бы блондинка. Последней у нас работала некая Офелия, так та была рыжая. Этот цвет дисгармонирует с обстановкой. Кстати, она продержалась только неделю.

— Почему? — удивилась Джемма, неотступно следуя за Мэрион по «зарослям» комнатных растений и слушая их диковинные названия: крокус, пассифлора, олеандр, стефоногис, маранта, веделина. Как печально звучали из уст Мэрион их имена. Пафиопедилюм Сукхакула… Ей приходилось повышать голос, чтобы преодолеть какой-то шумовой фон, происхождение которого сначала было Джемме непонятно. Только увидев фонтан в глубине демонстрационного зала, она поняла, что шум исходит от гнусавой болтовни попугаев, которые обитали в позолоченной огромной клетке-мечети прямо над водой.

— Эта работа не всем подходит, так же как и стиль офиса не всех устраивает, — тем временем объясняла Мэрион. — Бумага от вечных брызг отсыревает, чернила расплываются, да и попугаи то и дело вырываются из своей клетки и всюду гадят. Но я-то считаю, что эта Офелия побоялась растолстеть от бесконечных дегустаций. Мистер Фокс любит экспериментировать с кулинарией и всегда спрашивает чужое мнение. Я сама плохо разбираюсь в деликатесах и иноземных яствах. Всякая еда хороша на своей родине. А в других странах ее только портят, тебе не кажется?

— Точно!

— Смотри, не заливай Саликс Сетсубра[7]. Это настоящий дьявол. В помещении его вырастить — сущая мука. Вообще, не стоит рваться сюда на работу, хотя преимущества свои есть. Я работаю в основном для мистера Ферста. В его руках все сделки, а главное — финансы. А мистер Фокс — это душа фирмы. Гений дизайна. Ты будешь работать под его началом.

Мистер Фокс! Не зная, кто он и что он, Джемма уже любила его. А что это за шаги над головой? Конечно, это вы, мистер Фокс. Что вы думаете, что чувствуете? Знаете ли обо мне?

— А что же буду делать я? — настаивала Джемма.

— Любая работа хороша. Я, например, занимаюсь всякими скучными вещами — машинопись, досье, файлы и прочая ерунда, которой сторонятся другие. А я нет. Таков уж мой удел. Ты будешь вести «паблик рилейшенз»[8]. Работа с клиентами. Демонстрация некоторых моделей. Мистер Фокс любит со стороны посмотреть на свои творения.

— Что, и раздеваться придется?

— Если это серьги, нет, конечно. Но как можно демонстрировать самоцветы для пупка или лобковые кулоны, не снимая одежды? Но ты не переживай. Мистер Фокс своих сотрудниц за людей не считает. Вот если бы ты была титулованная особа, или знаменитая фотомодель, или богатая наследница, или светская скандалистка — вот тогда да. Тогда держись.

Мистер Фокс! Джемма уже здесь. Я, Джемма, здесь. Вы слышите?

Джемма подходит к окну и с опаской смотрит вниз. Игрушечные машинки и людишки снуют по улицам. Полукруглые, во всю стену окна не имеют ни карнизов, ни перил изнутри. Тонкое стекло от пола до потолка — и все. Отсюда запросто выпадет не только ребенок, но и взрослый мужчина.

— Держись подальше, — резко сказала Мэрион.

— На вид не очень надежно.

— Так и есть.

— Этак и беда может с кем-нибудь приключиться.

— Точно. Но я предпочитаю на эту тему не разговаривать, — фыркнула Мэрион. — Амариллис каждый день надо поворачивать, иначе вырастет однобоким.

— А что за происшествие было с окнами?

— Да я пошутила, пошутила, — отмахнулась Мэрион, но Джемма со времен тесного общения с Гермионой, Ханной, Хелен, Гортензией и Элис твердо знала, когда ее обманывают. — Рухнуло одно стекло. Утром я вошла — стены нет. Целую неделю не могли вставить. Никто не хотел браться за такую опасную работу. Мистер Фокс собирался предъявить претензии архитектору, но тот давно погорел. Ничего, мистер Ферст все-таки его достал — через суд. А вот мои гиацинты. Этот копировальный аппарат — их страж. Главное, чтобы мистер Фокс их не видел. Увидит — выбросит из окна. Он не выносит ничего обыкновенного. Так, с цветами познакомились теперь начинай изучать каталоги, цены и список клиентов. Вдруг кто-нибудь из заказчиков позвонит. Такое, правда, нечасто случается, но… Вот здесь заказы по почте. Мистер Фокс целыми днями ходит по светским раутам в поисках выгодных контактов. Или сидит у себя в пентхаузе, эскизы делает. Он не любит, когда его беспокоят.

Мистер Фокс! Это я, Джемма. Мистер Фокс, я собираюсь нарушить ваш покой. Я собираюсь лишить вас покоя, слышите?

— Вся беда в том, что у меня все эмоции на лице, — уныло говорит Мэрион. — Когда я вижу брошь за четыре тысячи фунтов, я начинаю неудержимо смеяться.

— Я смеяться не буду.

— Смотри, а то от этих цен голова кружится. Начинаешь браться за восьмитысячные экземпляры, и четырехтысячные кажутся уже дешевкой. Вот на это и клюют покупатели, на это и рассчитывает мистер Фокс. Знаешь, он работает только с золотом, а эскизы — из карамельной массы. Да-да, из обычной кондитерской «тонкой нитки» сплетет что угодно. Потом из золотой нитки повторит. Вот, например, этот головной убор. Ну, не корона ли? Это еще не самый дорогой. Кстати, то, что я держу в руках — как раз «сахарное» изделие, покрыто полиуретаном для прочности — и выставлено в салоне. А вот такие «наручники» продаются очень хорошо. А это украшает «нижние кудряшки». В общем на любителя. Лично мне это не по вкусу. Не потому что я такая чопорная, напротив, я вполне современна в этом смысле, но я не люблю то, что мне не по вкусу. В частности, секс со всякими прибамбасами.

Мэрион, казалось, вот-вот заплачет.

— Я делаю свое дело, делаю неплохо, продолжала она. — Таким, как я, всегда найдется достойное место, правда?

Те же самые слова говорила однажды Джемме супруга того самого зубного врача. Она действительно работала не покладая рук — и в приемной на записи, и в кабинете как медсестра. С ее помощью оборотистому дантисту удавалось экономить на налогах. Руки этой женщины были куда мягче и ловчее, чем руки самого доктора, ее умение сострадать — искренне, речь — приветлива, а ее деловая смекалка вызывала зависть. Но была плоской ее грудь, бледной — кожа; торчали вперед зубы, кривыми были ноги. Как бы ни преуспевал ее супруг, она всегда ценила себя очень низко и только повторяла: «Найдется и мне в жизни какое-нибудь местечко». Глядя на нее, Джемма всегда удивлялась, почему она ладит с мужем, который при первом же удобном случае лезет молодым пациенткам за пазуху. Точно так же Джемма удивлялась, зачем миссис Хемсли завела аж пять дочерей в ожидании сыночка.

Но Джемма, не забывайте, была юна, заносчива и хороша собой. Она смотрела на Мэрион, девушку трепетную, безобидную и невзрачную, и испытывала двоякое чувство симпатии и презрения. Вдруг что-то подсказало Джемме переменить позу, и она незаметно чуть изогнулась, так что все ее округлости приняли наиболее выигрышный вид. Чудесным образом произошло так, что даже нелепая длинная юбка перестала казаться провинциальной, а стала, наоборот, пикантной.

Где же вы, мистер Фокс?

Тем временем по лестнице вниз сошел неожиданно мистер Фокс, скользнул взглядом в сторону Джеммы, сказал скороговоркой:

— О. Новая сотрудница. Подойдешь, пожалуй. Покорми попугаев. Воду им только из бутылок наливать, из-под крана — ни в коем случае. Хлорка.

И снова взбежал по лестнице, оставив за собой сильный запах чеснока и талька. Мужественность его производила необычное впечатление — изящное тело, маленькие, туго обтянутые голубыми джинсами ягодицы, немного порывистые движения и при этом почти по-женски красивое лицо. Поражали огромные глаза, яркие губы, светлая кожа. На этом фоне шелковистая бородка казалась явлением чуждым, будто досталась ему от другого человека, из иных времен… Он напоминал… кого же? Так, так. Сейчас, сейчас. Ага! Дешевое шарлатанское шоу под названием «Уроды рядом с нами». Да, на это гнусное шоу и пробрались однажды под предводительством Джеммы Гермиона, Ханна, Хелен, Гортензия и малышка Элис. Билетов у них не было, они пролезли под парусиновые «стены» тайком; бюджет не позволял миссис Хемсли развлекать своих наследниц, потому они впали в настоящий восторг, так что потом крошка Элис не выдержала и поделилась с матерью «эстетическими впечатлениями». Невольное предательство свершилось, и в жизни девочек впервые разыгралась настоящая буря. Миссис Хемсли рвала и метала, но ее возмущал не сам факт тайной вылазки и не сомнительное качество шоу-программы, а коварство родных дочерей, которые презрели ее материнские старания и сели на одну скамью с простыми детьми, сели они, дочери викария, небом призванные быть примером для других… и так далее. Вот тогда «особенные дети», дочери викария, узнали, что же такое гром небесный.

Как бы то ни было, молниеносное явление и исчезновение мистера Фокса привело Джемму в полный восторг и подтвердило, что пресловутое шоу попалось ей на жизненном пути неслучайно, что гермафродит, бородатая женщина и мужчина-ящерица были символами огромного значения, которые ни Джемма, ни, разумеется, миссис Хемсли распознать тогда не могли. Возможно, Элис, невинная душа, сердцем чувствовала что-то и хотела предупредить Джемму о пагубности будущих страстей… Увы, малышка не умела читать символы.

— С попугаями я уже управилась, — кисло сообщила Мэрион. — Идем, покажу картотеку. Раскладывать будешь по фамилиям. Розовые — в эти ящики, зеленые — в те, белые — сюда. Птичью клетку надо мыть раз в неделю горячей водой, раз в месяц холодной. Иначе начнется вонь, а мистер Фокс этого не любит.

— А мистер Ферст? Что он из себя представляет?

— Не жадничай, — кратко молвила Мэрион, и на ее лице мелькнул ужас. Джемма удивилась. Чего бояться тем, кто служит сильным мира сего, будь то короли, церковники, миллионеры или модные ювелиры. Брадобрей переживет революцию, лакей пройдет любой переворот и квалифицированная машинистка найдет работу при любых режимах, даже если все кругом будет залито кровью. И Мэрион, которая своими глазками-пуговками смотрит на ряды цифр, триумфальным парадом возвещающих об успехах «Фокс-и-Ферст», найдет себе применение, пусть после лишений, унижений, обманов и оскорблений, но найдет.

Так чего же она боялась?


Джемма замолкает. Из дома стремительно выходит Виктор, судя по всему из библиотеки, и исчезает в парке.

— Какой красивый мужчина Виктор, — говорит Джемма. — Некоторые мужчины с возрастом становятся только привлекательнее. Я так понимаю, сверстники тебя не интересуют?

— Нет.

— Одобряю. Правда, это не совсем честно по отношению к старшим сестрам.

— Я старшая в семье.

— Я говорю не о твоей семье, а о человечестве в целом.

Эльзавспыхивает и от досады чуть не скрипит зубами. Сколько можно снисходить до нее, делать одолжения? В душе у Эльзы вспыхивает боевой задор. Если есть возможность затащить в постель муженька Джеммы, то, видит Бог, это надо сделать. Хотя бы в отместку.

— Не переживай, — говорит Джемма, похлопывая Эльзу по белой коленке. — Я прекрасно понимаю, что у тебя на душе. Да, я старомодна, порой сужу о людях ханжески. Но не забывай, что меня растили в глухие, темные годы, когда мужчина был единственным билетом в будущее. А ты росла уже при ярком свете самосознания. У тебя как у женщины масса преимуществ: ты свободна от страха забеременеть, ты свободна в выборе партнера, ты можешь на равных жить с ним, а можешь расстаться, ты можешь практиковать самый изощренный секс, а можешь не заниматься им вовсе, и никто не будет судить тебя. Ты стоишь на своих ногах крепко и сама за себя отвечаешь. Однако стоять надо на земле, а не у Дженис, например, на пальцах. Она не так проворна в жизни, как ты. И потом весовые категории у вас разные. Не совсем честная игра получается.

К большому облегчению Эльзы к ним подходит Виктор. Он в прекрасном настроении.

— Отличный у тебя шифоньер, Джемма. Тот, что в библиотеке, — говорит он. — Но зачем ты выкрасила его в алый цвет?

— Потому что я люблю алый цвет, — упрямится Джемма.

— Ты уже большая девочка, Джемма, — снисходительно улыбается Виктор. — Ты должна разбираться, что может нравиться, а что нет.

— Будешь советовать? Такие советы недешево обходятся.

— Только не мои.

— Хэмиш продаст тебе все скучное барахло из биллиардной?

— Похоже на то.

— Хорошо. Полагаю, барахло это не такое уж никчемное, а наоборот, ценное. Смеешься, наверное, над нами?

— До колик. Разве не заметно? Кстати, ты знаешь, что твоя гладильная доска из мореного дуба?

Джемма заливается веселым смехом.

— Эльза, — говорит она, успокаиваясь, — пожалуй, тебе стоит пойти в библиотеку. Хэмишу может понадобиться твоя помощь. А нам с Виктором надо кое-что обсудить.

— Ну, давай, беги, — торопит Виктор. Точно так же он говорил Уэнди, едва та встала на ножки. Уэнди с годами превратилась в прекрасную бегунью. В школе она была среди лучших спортсменов. — Беги, Эльза, беги!

Эльза встает и идет в библиотеку. Коленки подгибаются. Сердце болит. В желудке тяжесть плотного завтрака. Эльза чувствует, как за ней наблюдают две пары глаз, как пожирают они движения ее ягодиц под тугими джинсами. Еще рано утром, предвкушая жаркий день, Эльза до колен закатала штанины. Лучше бы она этого не делала.

Раздается громкий голос Джеммы. Эльза оборачивается.

— Эльза, сколько детей в вашей семье? Ты говорила, из них ты старшая.

— Семеро.

— Какая прелесть! Вот это плодовитость! Наверняка и у тебя это в крови. А наша ветвь тупиковая. У нас с Хэмишем нет детей. Печально, но зато мы сами живчики хоть куда. Природа берет свое.

Эльза собирается ответить, но царственным кивком Джемма отсылает ее прочь. Прячет глаза Виктор, и Эльза молча тащится в библиотеку.

Хэмиш сидит у стола в громоздком якобинском кресле с высокой спинкой. Хэмиш сегодня в свободной рубашке с открытым воротом, которая должна подчеркнуть неофициальный характер этой встречи, но жесты его по-прежнему скованы, а на лице смесь досады и смущения. Он нервно поигрывает ножичком с резной рукояткой из слоновой кости, но соблюдает при этом должную осторожность — нож острый. Улыбка его вымученная. Он и в лучшие времена не умел толком улыбаться, но видел, как это делают другие, и теперь следовал их примеру.

— Значит, ты все же соблаговолила прийти?

Голос у Хэмиша резкий, неприятный.

— Меня к вам послали. — Эльза переминается с ноги на ногу. Вот так, бывало, стояла она перед директрисой, которая тоже улыбалась с трудом и говорила таким же неприятным голосом, стараясь показаться доброй.

— Девушки все одинаковы. Вы не хотите брать на себя ни капельки ответственности за свои поступки, — говорит Хэмиш, слово в слово повторяя давнюю сентенцию директрисы.

— Если мы все одинаковы, почему выбор пал на меня?

Сказала это Эльза или только хотела, да побоялась?

Хэмиш уже не улыбается. Муки закончились. Жестом он велит Эльзе сесть рядом.

— Итак? — спрашивает она, когда его молчание становится невыносимым.

— Непохоже, чтобы я тебе очень нравился, — жалуется Хэмиш. — Кстати, твой Виктор имел нахальство предложить мне за этот стол всего две сотни. Две сотни за настоящий шедевр! Где еще увидишь такой дуб? У Сотби я однажды встретил нечто подобное, так цена была выше четырех тысяч.

— Возможно, это современная копия. Они довольно часто встречаются. — Уж Эльза-то знает.

— Вздор, — возражает Хэмиш. — Взгляни, какое дерево… старое, тронутое временем.

Он уже теряет уверенность.

— Есть такие «мастера» Что угодно состарят.

— Люди вроде Виктора?

— Нет, конечно! — кричит Эльза. — Виктор самый надежный и порядочный на свете. У него бывают заскоки, даже чаще, чем я думала, но в отношении мебели он никогда не обманывает клиента. Он любит все это старье так, как он любит… — Эльза замолкает. А что еще Виктор любит?

Хэмиш снова выдавливает улыбку.

— … как он любит жизнь, — заявляет девушка.

— А тебя он любит? Любит? — скрежещет Хэмиш.

— Он ради меня готов на все, и я для него все сделаю, — говорит Эльза, но голос ее постепенно теряет уверенность и силу. Все эти откровения вчерашние. Сегодня царствует иная правда. Вчера Эльза любила Виктора, как безоговорочно любит ребенок отца. Сегодня она заглянула в лицо настоящего Виктора, а слова говорит вчерашние. По привычке. Из глаз выбегают робкие слезы.

— Ты плачешь, — произносит Хэмиш, отворачиваясь. Заметны ли будут его слезы за этими толстыми стеклами очков? Точно так же отворачивался от всех отчим Эльзы, когда на него находили приступы самоуничижения. «Люди меня не любят, — говорил он, — я для них пустое место. Единственное, что они видят во мне — погоны и нашивки на рукаве».

— Ты не должна плакать, — продолжает Хэмиш. — Такие красивые женщины не плачут. А я люблю красоту. Всю жизнь я тянусь к красоте, а она ускользает. Понимаешь? Я калека.

Эльзе интересно, и она прекращает плакать. Что же он имеет в виду?

— Мои возможности не совпадают с желаниями.

О сексе он что ли говорит?

— Вы из ничего делаете деньги, — утешает его Эльза.

Хэмиш отмахивается. Он раздражен.

Эльза ощущает запах раскаленного масла. В воздухе появляется дымчатая пелена. Лампы… В некоторых фитилек горит еле-еле, в других — слишком сильно. Эти беды освещения хорошо знакомы Эльзе. Ее мать, Шейла, пользовалась масляными лампами, когда экономии ради отключала в доме электричество. Эльза встает, чтобы поправить фитили. Хэмиш в изумлении наблюдает за нею.

— Я все напечатал за тебя, — вдруг заявляет он. — Это не расположило тебя ко мне?

— Нет. Это жутковато.

— Сегодня будет еще работа. Джемма уже приготовила опись.

— Сегодня я все сделаю сама.

— Ей не понравится. Ты ведь скверно печатаешь.

Эльза колеблется. Она хочет, чтобы Джемма была о ней хорошего мнения. И не только Джемма, а все. Некоторые молодые девушки не могут без этого. Эльза знает, что такая блажь чревата неприятностями.

— А я люблю печатать, — говорит Хэмиш. — Я люблю, когда на белом листе бумаги появляются стройные, четкие ряды букв. Для меня это своего рода творчество… Впрочем, творчество присутствует всюду — кто-то рисует, кто-то пишет книги, кто-то вершит человеческими судьбами… Ты смеешься надо мной.

— Нет, — качает головой Эльза. Она действительно не смеется. Хэмиш снимает очки и трет усталые глаза. Она смотрит на него спокойно, ибо уверена, что сейчас превосходит его хотя бы в зоркости. Его лицо без очков совсем беззащитно. И какая усталость и печаль в глазах… Да, я могу помочь ему, думает Эльза, я могу дать ему восторг и радость, я могу доставить этим удовольствие Виктору и Марине, а Джемме лучше остаться в неведении. И неважно, получу ли удовольствие я сама, убеждает себя Эльза.

Был случай, когда Эльза из-за нейлонового белья, тугих джинсов и обилия антибиотиков заработала тяжелейший кольпит. Всевозможные лечебные промывания и присыпания на глазах целой оравы студентов-практикантов подорвали ее романтические представления о красоте любви. Оказалось, есть у любви и другая сторона. Но если Эльза прошла через те испытания физиологией, неужели она не переживет совокупление с Хэмишем? К тому же отказываться от такой возможности просто глупо.

— Хорошо, — говорит она. — Хочешь вместо меня печатать — милости просим.

— Я ведь жду нашей встречи искренне. Медицинские показания для меня второстепенны.

— Медицинские показания? — переспрашивает Эльза уже на пути к солнцу. Впереди веранда, сад, бассейн.

— У меня не совсем в порядке предстательная железа. Возрастные изменения. Доктор прописал активную сексуальную жизнь.

Эльза вздрагивает — то ли от яркого света, то ли от удивления.

Глава 5

— Хэмиш начинал карьеру стенографистом, — говорит Джемма. Они с Эльзой сидят у бассейна в ожидании ланча. У Джеммы вновь прекрасное настроение. Виктор продолжает жаркие переговоры с Хэмишем. Эльза держится свободно, но на сердце у нее печаль. У нее теперь есть личная боль, и ей не нужно чужое бремя страданий. — Он тогда служил в армии. Там и научился этому ремеслу. Демобилизационное пособие пустил в дело — основал агентство «Услуги секретарей, машинопись, стенография». Потом расширил его, потом открыл филиал, потом по всей стране стали появляться региональные бюро. Он очень редко улыбается. Ты заметила? Это заставляет людей относиться к нему почтительно и серьезно. Человек он деятельный. На каком-то этапе совершил крутой поворот и открыл сеть дешевых диетических закусочных для девушек, которые работали секретаршами, машинистками, библиотекарями во всех районах города. Через несколько лет он сделал следующий шаг, и сеть цветочных магазинов, где эти же девушки могли покупать цветы для своих подоконников, переросла в огромное производство с миллионной прибылью. Были на его жизненном пути и другие коммерческие затеи. Но мой муж всегда оставался верен красоте. Он бесконечно любит все красивое. Ты заметила?

— Да.

— Он предпочитает неживую красоту живой. Он любит управлять своим делом. Девушки, их аппетит, их вкусы — материя слишком ненадежная, привыкшая возникать и исчезать без видимых причин и без всякого графика. Истинным его призванием стали пластмассовые цветочные горшки, кашпо, вазы. Эти вещи необходимы людям для творчества, для создания и выращивания красоты, пусть даже недолговечной. Любая красота рано или поздно умирает, как ты ее ни береги. Иногда мне кажется, что именно это со мной сейчас и происходит.

У Эльзы до боли сжимается сердце, и она не выдерживает. Плачет.

— Неужели ты плачешь обо мне? — заунывно произносит Джемма. — Как это трогательно…

— Я плачу обо всех и о каждом, — говорит без лукавства Эльза. Она плачет о том, что у нее в жизни нет, не было и не будет многого.

— У тебя такая щедрая душа, — изрекает Джемма, — даже, на мой взгляд, слишком щедрая. Но скажи, что же тяготит тебя?

— Не знаю.

— Может быть, тебя тревожит предстоящая встреча с Дженис? Может быть, ты хочешь, чтобы я позвонила ей и отменила приезд?

— Нет.

— Может быть, Хэмиш сказал тебе что-нибудь неприятное? Порой он бывает бестактен. Я очень люблю мужа, но не закрываю глаза на его недостатки. Неужели он раскритиковал твою машинописную работу? Ты сделала великолепный текст! Завидую. Мне в жизни так и не удалось заняться машинописью. Так что сказал Хэмиш?

— Ничего.

— Действительно, ты и была-то с ним в библиотеке совсем недолго. Не переживай, Эльза. Мы с Виктором просто немножко побеседовали. Он от тебя без ума. Кстати, что ты намерена дальше делать с Виктором?

— Что ты имеешь в виду?

— Нельзя позволять эксплуатировать себя. Ты ради него от всего отказываешься, а взамен ничего не получаешь.

— Мне ничего не надо. Главное — есть Виктор.

Вчерашняя правда, Эльза, вчерашняя! С душком.

— О, конечно! Какая я глупая. У тебя есть Виктор, читай — семья, работа, дом, будущее, — усмехается Джемма.

— Разве есть смысл в семье, работе, в доме, в будущем, если нет Виктора! Без него нет ничего. Я хочу все начать с нуля. Я хочу стать чем-то, достичь чего-то…

— Да-да, он говорил… что-то о ступенях, по которым ты идешь завоевывать мир.

— Виктор так говорил? — Эльзу начинает бить дрожь.

— Стесняться здесь нечего. Я была точно такая же.

И Джемма продолжает свою историю. Рассказанная с опозданием на несколько лет, она, конечно, теряет драматизм, приобретает развлекательный характер и кое-где низводится просто до житейского анекдота. Но Эльзе как никому полезно слушать это повествование о забавах и тяготах госпожи Удачи и госпожи Беды, которые веками шествуют рука об руку.


1966-й год.

Джемма сняла материно «жемчужное» ожерелье и надела крестик. Что-то уж больно хорошо все складывается. Быстрее, чем Земля обернулась вокруг Солнца, Джемма сумела вырваться из железных вдовьих рук, найти интересную работу, обрести надежную подругу и влюбиться. И если не подходить к окнам, то и падать не придется, подумала мудрая Джемма. Теперь оставалось лишь подыскать жилье. Об этом настойчиво напоминал коричневый фибровый чемодан с разболтанными замками. Может, и в этом повезет, как везло до сих пор, надеялась Джемма, теребя крестик. Не сменить ли его на бусы?

Мэрион с сомнением посмотрела на багаж новой сотрудницы и тотчас же задвинула его за штору, вытканную серебристой нитью.

— Негоже, чтобы мистер Фокс видел такое, — заметила она. — Мистер Ферст, конечно, может увидеть, но это не имеет значения. Мистер Ферст — обычный человек. Вроде меня. Его тоже нельзя допускать в демонстрационный зал. У него перхоть, у меня прыщи. А покупатели все как на подбор — гладкие и красивые. Совсем как ты.

— Как я?

— Да. Вот ты и займешься продажей, а главное «обработкой» клиентов. Если честно, я их на дух не переношу. Ходят, ходят часами, да ни черта не покупают.

— Но я никогда ничего не продавала. Я училась на машинистку-стенографистку.

— Все учились, — отрезала Мэрион. — Продавать — дело нехитрое. Главное, следи за руками покупателя и никогда не принимай чек, не сверившись предварительно с банком. Вообще я бы хотела работать в адвокатской конторе. Или еще лучше в больнице или в школе…

— Ну и работала бы.

— Нет. Какой же смысл? Я коплю деньги на следующий отпуск. А как же? Ведь мы отдыхаем всей семьей три раза в год. Конечно, я всякий раз после отпуска собираюсь подать заявление об уходе, но духу не хватает. Семья довольна моей работой. Это выгодно и престижно. Здесь таких людей можно встретить… закачаешься! Элизабет Тейлор, например, заходила. Да, на все глаза не закроешь.

Джемма слушала ее и только головой покачивала. Так быстро и так далеко убежать из Кумберленда!

— На твоем месте, не в обиду будет сказано, я бы сняла этот крестик, — неожиданно заявила Мэрион.

— Почему?

— Дешевый слишком.

— Ну… в общем да…

— Принцесса может появиться с таким крестиком на людях, ты — нет.

Некрасивая, но отчаянная Мэрион говорила с легкостью и уверенностью опытного экономиста, который, выбирая кусок говядины получше, нравоучает темного, необразованного мясника.

Джемма быстро сняла крестик.

— Это бабушка мне подарила. Точнее, двоюродная бабушка. Она моя единственная родственница. Живет в Кумберленде, в доме престарелых.

— Славное местечко — Кумберленд, — сказала Мэрион. — Однажды мы проезжали через него. Наша семья первый и второй отпуск в году проводит в путешествиях, а третий — дома.

Джемма бросила крестик в мусорную корзину, замаскированную под огромный лимон.

— Я не говорила о том, чтобы выбрасывать его, — запротестовала Мэрион.

— Но он дешевый и некрасивый.

— Тебе дала его твоя бабушка — на счастье…

— Это уже в прошлом, — решительно заявила Джемма. — А меня волнует только будущее.

— Но это же крестик! Распятие! — заволновалась Мэрион. — Выбрасывать его — дурной знак. Сама подумай. К тому же об этом я читала в приложении к еженедельнику «Оккультизм». У нас дома хранится годовая подшивка.

Джемма пожала плечами и положила неугодный крестик в левый ящичек письменного стола, который поначалу удивил ее своей яйцевидной столешницей и лимонно-желтым цветом. В этом же ящичке она обнаружила следы пребывания своей предшественницы: голубой лак для ногтей и серебряный лак для волос, пакетики с чипсами и пакетики с шоколадками, крем от мозолей и фигурку-талисман.

— Офелия забыла свой талисман, — сказала Джемма.

— Она с такой скоростью смылась отсюда, что неудивительно, — сухо отозвалась Мэрион и скороговоркой (совсем как малышка Гортензия, которая отрицала, что это она намочила кроватку, и перекладывала вину на некоего чужого мальчика) добавила: — Она хотела уйти, потому что была слишком квалифицированна для этой работы. Знаешь, сколько ударов в минуту она делала? То-то. Хорошая девочка, но здесь ей было не место. Все, я пошла за кофе. Каждый день я мелю определенное количество и сразу варю. Только так сохраняется аромат и вкусовые качества. Во всяком случае, это мнение мистера Фокса. А он жутко привередливый.

Вдруг на ее лице появилась тревога. Она замешкалась в комнате.

— Мэрион, — удивилась Джемма, — что с тобой?

— Ничего, — соврала Мэрион тоном, каким слово «ничего» говорила Ханна, возвращаясь из школы в синяках и слезах.

— Тебе не будет страшно, если я уйду? — спрашивает Мэрион.

— Нет, конечно.

— Не подходи к окнам. Услышишь шум — не пугайся, это в окна бьются скворцы и чайки. Тупые создания, я тебе скажу. Не обращай на них внимания.

— А если покупатель придет?

— До полудня редко кто появляется. Эта публика спит чуть ли не до обеда. Знаешь, здесь порой бывает такая тишина. И пустота. Я рада, что ты пришла работать, Джемма, честное слово, рада. Не хотелось бы, чтобы ты бросила это место.

Мэрион взяла десятишиллинговую бумажку из дымчато-стеклянного ящичка на столе и отправилась покупать лучший сорт кофе.

С грохотом сбежал по лестнице мистер Фокс, теперь облаченный уже в кремовый костюм-тройку. Пулей пронесся по офису, на ходу приветственно свистнул птицам, отчего те взорвались истошным щебетом и кудахтаньем. А на Джемму даже не взглянул.

Она, одновременно задетая и успокоенная, проводила мистера Фокса глазами и склонила свою хорошенькую головку над картотекой, тщетно пытаясь вспомнить главу пятую общего курса делопроизводства. Вскоре за спиной у себя она уловила чье-то леденящее дыхание, лишь отдаленно напоминающее вдохи и выдохи живого существа. Джемма от неожиданности вскрикнула, даже подскочила, но тут же осознала, что перед нею мистер Ферст — серолицый, тускловолосый человек без возраста, в очках без оправы. Его бескровные губы были искривлены уродливым изгибом, на нем будто застыла маска телевизионного графа Дракулы — унылая, искусственная, безжизненная маска.

— Кто такая? — спросил он грозно, как хозяин, изловивший в своих угодьях браконьера.

— Я здесь работаю, — ответила Джемма.

— Вижу, что не покупательница. Имя есть? Или ты сирота без рода и племени? — Он хохотнул.

Так частенько называли Джемму в школе, обращаясь к ней со снисходительным сарказмом. Что же, к таким вещам ей не привыкать, хотя она всю жизнь надеялась, что с возрастом старшие будут ее обижать и шпынять все реже и реже, пока не перестанут совсем. Увы, нет.

— Я Джемма Джозеф, — заявила она уверенно и с достоинством. — Новая сотрудница.

— О Боже, — простонал Ферст и закатил глаза. — Ладно, подшей это. В картотеку клиентуры. Я что, по-твоему, целый день должен таскаться с ними?

В руках у него была пачка больших конвертов.

— Но это фотографии! — забеспокоилась Джемма.

В главе восьмой общего курса «Досье и картотека» ни слова не говорилось о фотографиях.

И Джемма, как всякая старательная ученица, ужаснулась несовершенству этого мира: разве могут быть ошибки и пробелы в Его величестве Общем Курсе?

— Подшивай по алфавиту. Кто изображен, как фамилия. Подшивай по первой букве, дура.

— Но на этих фотографиях по несколько человек…

— Кто изображен на первом плане! Ты в своем уме? Тебя чему учили? Ничего не поделаешь с агентством, которое присылает непроходимых дур. Но присылать душевнобольных — это уж слишком. Мы подадим иск.

— На всех снимках есть мистер Фокс. Может, не всегда он ближе всех к камере, но вид у него самый солидный. Я подошью фотографии на букву «Ф».

Мистер Ферст выхватил у нее конверты и прошипел:

— Оставь, это сделает Мэрион. Передашь ей, пусть зайдет ко мне, когда вернется. Мистер Фокс здесь?

— Думаю, да.

— Тебя не спрашивают, о чем ты думаешь. Отвечай на вопрос. До чего же вы бестолковый народ, Женщины.

Джемме показалось, что мистер Ферст поглядывает на витую лестницу, ведущую в апартаменты мистера Фокса, с тревогой и неуверенностью и что его грубость по отношению к ней — следствие этого. Точь-в-точь так же бранилась и топала ногами Гермиона, когда что-то тяготило ее. Гермиона, кстати, меньше всех из детей Хемсли нравилась Джемме. Любимицей, разумеется, была Элис.

— Нет его здесь, — вдруг сказал мистер Ферст и чуть ли не вздохнул с облегчением. А Джемма, которая в те годы внешне была довольно апатична, вдруг улыбнулась ему — щедро, великодушно и почти ласково, так что мистер Ферст покраснел. Точнее побагровел. Его серая кожа не умела нежно розоветь. Но это неважно.

— Улыбаться надо чаще, — пролаял он и выбежал из комнаты, блеснув на прощание очками, в которых отражались причудливые изгибы сияющей люстры и ярко-красные крылья попугая. Выражения его глаз Джемма не увидела.

После исчезновения мистера Ферста Джемма стала изучать электрическую пишущую машинку, застывшую перед ней. Машинка оказалась без шнура и вилки. Решение пришло быстро. Взяв пять шиллингов из уже известной ей коробочки, Джемма отправилась в магазин за шнуром (следуя главе одиннадцатой общего курса «Личная инициатива сотрудников»). А вот про отвертку она забыла. Пришлось использовать пилку для ногтей, чтобы отвинтить боковую панель. Этого правила, разумеется, не было в главе одиннадцатой.

Однако в ее отсутствие вернулась Мэрион и незамедлительно выразила свое недовольство.

— Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя днем оставлять офис пустым.

— Но делать было совершенно нечего.

— Тебе повезло. Скажи спасибо, — фыркнула Мэрион.

— Заходил мистер Ферст и негодовал ужасно, — сообщила Джемма, надеясь вызвать к себе сочувствие. Не сработало.

— Это в порядке вещей, — заявила Мэрион. — Безобразные мужички всегда негодуют при виде красивых девушек. У меня есть одна подружка. Она фотомодель. Ты бы видела, как нападают на нее почтенные невзрачные мужики средних лет, когда мы выходим на улицу в мини-юбках. Я даже боюсь находиться рядом с ней, но она просит — для контраста. Каждой хорошенькой девушке нужна тихая и некрасивая подружка вроде меня.

Если Мэрион ждала от Джеммы бурных возражений, то напрасно. Джемма лишь спросила, как следует подшивать фотографии.

— По названию мероприятия, конечно, — пожала плечами Мэрион и грохнула электрочайник об стол с такой силой, что из него выплеснулась вода и растеклась по пестрому лугу кухонного покрытия. Затем Мэрион набросилась на горстку кофейных зерен и смолола их с таким рвением, что задрожали тонкие стекла и взвились с карниза потревоженные птицы.

Джемма вернулась на свое рабочее место и принялась внимательно изучать фотографии. В основном там были запечатлены группы молодых мужчин и женщин. Расстегнутые рубашки открывали стройные торсы мужчин, распахнутые блузки — гибкие станы женщин. И все ради того, чтобы явить миру украшенные каменьями Фокс-и-Ферста пупки. На всех фотографиях хуже или лучше виден был мистер Фокс, неизменно застегнутый на все пуговицы и облаченный в белоснежные сорочки. Держался он исключительно по-королевски, улыбался уверенно и снисходительно как монарх, у которого палач всегда под рукой.

Машинисткам и секретаршам смотреть на короля разрешается. И сироте без роду и племени это не возбраняется. Джемма подшила в папку одну фотографию, другую, третью, после чего замешкалась.

— Мэрион, кто на этом снимке? Похожа на кухарку, случайно завернувшую с кухни в элегантную гостиную.

Так и было: из-за плеча мистера Фокса пялилось какое-то лицо; оно могло принадлежать созданию без пола, без возраста и без среды обитания, но все же в нем угадывались черты сорокалетней женщины, чьи отвислые губы, глаза навыкате и бесконечные жировые складки внушали ужас. Фигура у женщины отсутствовала; платье, казалось, было натянуто на огромный кусок сала. И это тело прижималось щекой к щеке мистера Фокса и хищно скалилось.

А мистер Фокс улыбался.

Мэрион оторвалась от кофейного ритуала, взяла фотографию и разорвала в клочья. Руки ее тряслись.

— Зачем ты это сделала? — удивилась Джемма. — Я только хотела узнать, на какую букву это подшивать.

— Ни на какую.

— В картотеку могут быть внесены любые сведения. Так говорится в главе шестой. Если можно подшивать документы, можно и фотографии, — сделала для себя открытие Джемма.

— Это никому не нужно, слава тебе, Господи.

— Почему?

— Неважно.

— Это чья-то родственница?

— Ага. Любопытная Варвара. Сестра мистера Ферста.

— На тебе! — воскликнула Джемма. — Кто бы мог подумать. Он такой тощий, а она такая жирная.

— Гормоны! — развела руками Мэрион. — То ли щитовидка, то ли гипофиз дают такие нарушения. Не удивлюсь, если мистер Ферст страдал в юношестве акромегалией. Это склонность к великанству.

— Как ты много знаешь, — восхитилась Джемма. Льстить, оказывается, просто.

— Век живи, век учись, — пробормотала Мэрион. — У моего отца есть пособие «Сам себе диагност». Он по вечерам читает его вслух. Послушай, Джемма, сделай одолжение, избавь меня от этой темы. Давай забудем эту женщину и наш разговор.

— Почему?

— Хотя бы потому, что ее нет в живых.

— Я могла бы этот снимок положить на букву «П» — покойник.

Да-а, дорогая миссис Хемсли, не зря вы расстались с Джеммой. Главное, вовремя.

Мэрион побелела и не ответила.

— А как она умерла?

— Неважно. — Мэрион залила крутым кипятком только что смолотый кофе.

Из фаянсового кофейника — настоящая французская глазурь! — пошел сногсшибательный аромат. Он усилился, когда Мэрион стала помешивать кофе деревянной ложечкой, предназначенной, судя по всему, исключительно для этой цели.

— Так что с ней случилось? — продолжала интересоваться Джемма.

— Ничего.

— От ничего не умирают.

Даже мистер Хемсли умер от сердечного приступа, а вовсе не от огорчения, что у него родилась дочь Элис. Пятая дочь. Снова дочь.

— Если ты настаиваешь — пожалуйста, — взорвалась Мэрион. — Она покончила с собой.

— Как?

— Не хочу говорить об этом.

— И все-таки?

Вот так же Джемма всегда пытала Гермиону, у которой была привычка обзаводиться в школе деньгами из неизвестных источников. Задачей Джеммы было вытрясти из нее всю информацию.

— Она выбросилась из окна. — Вот так же нехотя, сквозь зубы цедила и Гермиона свои признания.

— Почему?

— Так уж у нее жизнь сложилась, наверное.

— Из какого окна? — спросила Джемма, хотя уже вся похолодела, ибо знала ответ.

— Вот из этого окна, которое прямо у тебя за спиной, и если ты такая любопытная, случилось это всего неделю назад, и именно поэтому Офелия молниеносно бросила работу, так что даже маникюрный набор свой забыла. А он стоит немалых денег.

— И все как ни в чем не бывало продолжают работать в офисе?! Мистер Ферст ходит мимо окна, из которого его родная сестра… Но это ужасно.

— Глупости. Если кто-то умирает, ты продолжаешь жить как жил. Иначе нельзя. А если кто-то идет на самоубийство, то не заслуживает ни жалости, ни уважения. Кстати, она умерла не здесь, а внизу. Поэтому мистер Ферст пользуется теперь дальним переходом. Впрочем, меня это не касается. И я не собираюсь бросать хорошую работу, особенно перед отпуском. Ты даже не представляешь, сколько денег хозяева вложили в это здание. Лондонская богема причисляет его к местным достопримечательностям. Так что о переезде и речи быть не может.

Джемма села за пишущую машинку. Но что-то не клеилось: шнур теперь был на месте, контрольная красная лампочка горела, а каретка не двигалась. Не по себе стало Джэмме. С устройством электрической пишущей машинки она была знакома только теоретически, по главе десятой «Оргтехника и оборудование офиса». Как там писали? «Добросовестный секретарь как всякая хорошая домохозяйка умеет пользоваться» и так далее.

— Ну что там еще? — встрепенулась Мэрион. Голос у нее резкий, раздраженный, совсем как у бабки Мэй, когда та сердится.

— Меня не учили пользоваться электрической машинкой, — растерянно сказала Джемма.

— Никто не просил тебя печатать.

— Тогда что мне делать?

— Отнести мистеру Фоксу кофе.

— Я не горничная.

— Если ты не горничная, то кто же? Слушай, не хочешь работать — не надо. Возвращайся в агентство, пусть подыщут тебе другое место, а нам пришлют не такую привереду. Мне все равно, кто будет здесь сидеть. А ты можешь стучать в машбюро, пока руки не отвалятся. Хочешь?

— Нет.

Джемма послушно взяла серебряный поднос, поставила на него горячий кофейник, чашку с золотым ободком, под нее — блюдце. Руки у Джеммы всегда были красивыми, в них изысканная посуда казалась просто шедевром.

— Но ведь мистер Фокс ушел! — ахнула Джемма и опустила поднос.

Миссис Хемсли, вы помните, что с Джеммой такое не раз случалось? Она дожидалась, пока вы соберете пять детских купальных костюмов, пять резиновых шапочек, пять полотенец, и только после этого сообщала, что в школьном бассейне уже неделю как спустили воду. Да, бывало такое с Джеммой. Она просто забывчивая.

Не успела Мэрион разразиться гневной речью, как распахнулась дверь и на пороге своего кабинета возник мистер Ферст. Вид у него был самый свирепый. Мэрион побледнела.

— Кажется, я велел тебе сразу зайти в кабинет, Мэрион.

— Простите, Джемма не передала мне.

Вот и доверяй после этого людям, про себя одновременно подумали обе.

— Я забыла. Извините, — сказала Джемма.

— Ясно, — проскрипел мистер Ферст. — Так я и думал. Ты считаешь, что глядя на твою хорошенькую физиономию невозможно понять, что ты глупа как пробка? Меня просто поражает это агентство. Присылают девушек, способных разве что картошку собирать. Мэрион, зайди с блокнотом. Я буду диктовать. И так уже десять минут потеряно.

Понуро и послушно Мэрион отправилась за шефом. С треском захлопнулась дверь. Дрогнули мудреные подвесные витрины, заскрипели их цепи, взвились в пронзительном крике попугаи, засверкали их пестрые крылья.

Джемма осталась одна.

Ее сжигала ненависть ко всем шефам и работодателям. Они могут унижать и оскорблять ее, а она не смеет ответить. Она вынуждена держать язык за зубами, стоять руки по швам и сдерживать слезы. Если она хочет получать жалованье, разумеется.

— Будь я мужчиной, он не осмелился бы так разговаривать со мной, прошипела Джемма.

Конечно, не осмелился бы. Но она была женщиной.

И Джемма, которая всегда скупа была на слезы, теперь разрыдалась, уткнувшись в грудь пишущей машинки. Джемма вспомнила, что ей негде жить, что она устала и не выспалась, что она всю ночь тряслась в поезде, что попала в комнату, где совсем недавно человек свел счеты с жизнью, что она сирота, что миссис Хемсли оказалась бессердечной, что если не считать чизбургера, съеденного в походе за электропроводом, она ничего не ела почти сутки.

Джемма плакала-плакала и незаметно заснула с клавиатурой под головой, опять поплакала, опять заснула. Через какое-то время на плечо ей легла рука — молодая, сильная, добрая.

Мистер Фокс! Ткань его кремового костюма тихонько похрустывала при движении. Что же это за материал диковинный?

Мистер Фокс… Усы его лихо закручивались, глаза блестели.

Мистер Фокс…

— Кофе-то давно холодный, — сказал мистер Фокс. — На нашу Мэрион это непохоже. Надеюсь, она никуда не пропала.

Еще не хватало, чтобы он сказал «никуда не упала», мелькнуло у Джеммы. Или все же сказал? Должно быть, она не расслышала.

Ах, мистер Фокс!

Джемма полюбила мистера Фокса.

Глава 6

Любовь!

— Любовь, — важно говорит Джемма Эльзе, — это то, что чувствует молодое, полное сил создание, когда его поиски полового партнера близятся к завершению. Избежать этого чувства практически невозможно. Любовь — это инструмент в руках природы, необходимый для воспроизведения и совершенствования человеческой породы. Мы не выбираем себе любовь, мы любим тогда, когда «чуем» свою пару. Наши гены издалека узнают партнера, как узнают друг друга по голосу кошки. Поэтому, — продолжает Джемма, — я не спрашиваю у тебя, Эльза, почему ты любишь Виктора. Я просто принимаю это как данность. Может быть, твоим голубым глазам стало необходимо слиться с его зелеными, чтобы на свет появилось тихое, сероглазое существо — ваш ребенок.

— Не знаю, — качает головой Эльза. — Но мы оба пока не хотим детей. Это было бы опрометчиво, даже неразумно.

— То есть вы с Виктором собираетесь присоединиться к нашей огромной армии? — поднимает брови Джемма. — К армии тех, кто из возрастных соображений, кто из принципиальных, кто из страха, а кто просто по нездоровью вынужден жить, попирая закон продолжения рода? — Джемма повышает голос. — В этом случае любовь будет для тебя тем же, что и для меня, — чувством, которое мы испытываем к тем, кто способен мучить нас. Ты этого хочешь в жизни, Эльза? Эльза, ты слышишь меня?

— Хэмиш мучает тебя? — в ужасе спрашивает Эльза.

— Да. Он мучает меня, потому что делает деньги, которые я трачу. Он мучает меня, потому что жалеет, потому что его душевные увечья гораздо страшнее моих физических. Он мучает меня своей усталостью, болезненностью и подавленностью, так что я оказываюсь невольной виновницей его страданий, и что хуже — соучастницей. Он мучает меня неприязнью к моим друзьям, а я отвечаю ему тем же. Он мучает меня, упорно покупая антиквариат, вместо того чтобы предоставить это мне — не так много у меня радостей в жизни. Но я люблю его и не ропщу, а принимаю эти мучения. Я знаю, он мучает меня, только потому что любит. А нет большей награды женщине, чем жить с любящим и любимым мужем. К тому же Хэмиш не изменяет мне.

Джемма улыбается Эльзе благодушной улыбкой счастливой супружницы, хоть и прикованной к инвалидной коляске. А Эльза улыбается Джемме мерзкой улыбкой дочери, которая единолично присвоила себе отцовскую любовь.

Джемма все улыбается.

Эльза любит! Как же она любит! Она вся превратилась в любовь.

Эльза любит свою мать, но отвечает ли мать тем же? Эльза сомневается. Шейла сейчас со своим муженьком, Эльзиным отчимом, пьет джин с тоником в баре. На голове у нее новая прическа — «перьями», в руке сигарета. Она смеется и кокетничает, будто никогда не была матерью семерых детей, будто старшая ее дочь не сбежала из дома к женатому мужчине, чтобы спать с ним на антикварной кровати и гадать, а пустят ли ее когда-нибудь на порог родного дома.

— Я не стану тебя держать. Ты уже взрослая, — говорила тогда Шейла. — Беги за этим мужиком, бросай хорошую работу, бросай родительский кров, махни рукой на свое доброе имя, ломай жизнь несчастной женщины, если это уж так приспичило тебе. Но не вздумай прибегать ко мне с ворохом грязного белья. Я тебе ничего не должна. Ах, Эльза, Эльза, что это нашло на тебя?

Любовь.

И с Шейлой такое было однажды. А потом, пожалуйста, дочь во чреве. Эльза. Но это было давным-давно. Шейла, правда, все помнит: отцом Эльзы был высоченный, здоровый блондин, моряк в отпуске. На холме, в траве, где была зачата Эльза, покачивались золотые монетки одуванчиков. Голубое небо — и голубые глаза, золотые цветы — и золотые волосы. Первая — из семи. Лучшая, самая любимая. Шейла любит Эльзу.

— Иди куда хочешь, но не думай, что я дала тебе благословение. Нет, Эльза. И не смей приходить под Рождество к моему порогу с жалобами, что он вернулся к своей благоверной.

— Он не вернется, мама.

— Не называй меня мамой. Тебе лучше быть сиротой без роду, без племени. Двойной джин с тоником, пожалуйста, и не забудьте лед и лимон.

Виктор, сердце мое, любовь моя, Виктор. Не дай мне слышать, не дай мне видеть, не дай мне помнить, не дай понять. Виктор, унеси меня в дали далекие, где ей не достать меня, куда не докричаться. Будь мне матерью, Виктор, будь отцом, будь светом, будь всем, будь мною отныне и во веки веков. Аминь.

Эльза любит Виктора сильнее, чем боится Джеммы.

Но Эльза любит свою мать. Эльза хорошая девочка. Она открывает рот, чтобы доложить Джемме о замыслах ее супруга и о своем решении на этот счет, но рядом возникает Виктор. Эльза молчит.

— Жара! — говорит он. — Как ты поддерживаешь влагу в своих угодьях, Джемма? Водопровод разобрала на части?

— У нас много подземных вод. Есть колодцы и своя ирригационная система, — отвечает Джемма. — Теперь я вынуждена оставить вас, голубков. Мне надо заняться именинными пирогами для Уэнди и Эльзы. Печь, разумеется, буду я сама. Беда азиатской прислуги в том, что ни за деньги, ни даром они не сделают приличный бисквит.

Как легко умеет Джемма исчезать, с завистью думает Эльза. Нажмет кнопку — и уплывает. А Эльза уходя или покраснеет, или споткнется, или выберет такой глупый предлог, что обратит на себя всеобщее внимание.

— Неплохо ты преуспела в сделке с Хэмишем, — говорит Виктор. — Никак не ждал от тебя такого энтузиазма.

— Я ничего не сделаю, если ты не хочешь.

— Речь не о моих желаниях, а о твоих. Если не хочешь, я ни в коем случае не буду заставлять тебя. Иначе ты мне этого никогда не простишь. С другой стороны, если хочешь доставить мне радость, доказать мне, что ты сексуально независима и раскована, тогда дерзай. Я двадцать лет прожил с Дженис, она была верна мне, я был верен ей, а в результате оказалось, что все это вздор. Кроме обоюдной досады ничего не осталось. И если я о чем жалею, так о том, что Дженис все эти годы считала, будто обязана быть мне верной. Мы просто посадили друг друга в тюрьму, своими же руками.

— Ты хочешь сказать, что всю жизнь был верен Дженис? А как же бесконечные романы с секретаршами? Ты сам говорил.

— Я изменял телом, но не сердцем. Ты не представляешь, как давило на меня чувство вины. Это было невыносимо.

— А я просто подвернулась под руку после твоего разрыва с Дженис, — жалостливо говорит Эльза. — Так я и думала.

На лице у Виктора отчаяние.

— Ты недооцениваешь и себя, и меня. Не выношу, когда ты такая, Эльза… циничная, вульгарная…

— Я просто стараюсь смотреть правде в лицо.

Старается? Что же, пусть. Правда горькая, неприятная. Виктор берет Эльзу за руку. Рука дрожит.

— Я не хочу быть виновником твоего несчастья, Эльза. На моей совести уже есть Дженис. Я не хочу повторять ошибок.

Ланч подействовал на Эльзу благотворно, так же как успокаивает самого нервного пассажира бесплатная трапеза в самолете. Даром доставшееся благо уравновешивает душевные потери человека, поднявшегося в воздух, ибо ни один из нас не может быть полностью уверен в безопасности железной птицы.

Прямо к бассейну прислуга выкатила стеклянный столик на золотых колесиках. Ланч состоял из прозрачного заливного, поданного в уотерфордских хрустальных плошках, из взбитых сливок, икры, холодного языка и салата.

— Кулинарные вкусы этого дома так же безнадежны, как и антикварные, — замечает Виктор.

— Может быть, и в этом ты окажешь Джемме консультационные услуги, — откликается Эльза.

— Надеюсь, ревновать ты не будешь, — бормочет Виктор. — Это, по меньшей мере, неуместно. О, Боже, средних лет женщина-инвалид…

Действительно Эльза сглупила.

— Виктор, — спустя несколько минут говорит она, — что такое предстательная железа?

— Нечто, с чем бы я не хотел иметь дело. У некоторых мужчин с возрастом появляются патологические изменения в ней. Нарушается мочеиспускание и половая функция.

Эльза лично не имела дело с мужчиной, у которого были бы проблемы с эрекцией. Если учесть, что единственным ее сексуальным партнером был Виктор, она скорее была знакома с трудностями противоположного рода. Ее любовнику, например, немалых трудов стоило урезонить рвущуюся в небо мужественность и дождаться более-менее подходящих условий для совокупления. Но у Марины была подружка, чей парень страдал временами мужским бессилием, так что нельзя сказать, чтобы Эльза в этом вопросе была полностью несведущей. Марина исправно снабжала ее кошмарными историями о внезапно обмякающем пенисе и следующим за этим смятении. Эльза с Мариной, радея о счастливой сексуальной жизни подруги, даже читали все подряд женские и эротические журналы в поисках совета или хотя бы информации. Марина проявляла в этом особое рвение, но, похоже, несчастная подруга недостаточно ценила ее подвиги.

— А почему ты вдруг заинтересовалась? — спросил Виктор.

— Да так…

— Должно быть, тяжело мужику лишиться возможности физически демонстрировать свои чувства, — сказал Виктор. — Хвала небу, у меня никогда не было таких проблем.


Пока Виктор со своей любовницей сидели в саду миллионера Хэмиша и поедали заливное и икру, супруга Виктора Дженис и их дочка Уэнди сидели у себя дома, в лондонском предместье, и прямо с газеты поедали холодную рыбу и чипсы. Они уже расправились с огромной бутылкой томатного сока и прикончили запасы морской соли, оставшиеся еще со времен семейной жизни Виктора. Обе женщины едят руками. Все столовые приборы давно покоятся в кухонной мойке вместе с тарелками, стаканами и составными частями дорогостоящего электромиксера.

Радио на кухне орет на всю катушку, хотя никто не слушает его. В коридоре и холле горят все лампы, хотя на дворе давно белый день. Старательно работает телевизор, хотя еще совсем рано и показывают сплошную муть.

Уэнди, которой лет почти столько же, сколько Эльзе, но которая отводит глаза от стендов с эротической литературой, до сих пор не сняла ночную рубашку и халат. Уэнди неинтересная, пухлявая, безобидная, ленивая девица, чьи интересы сводятся, пожалуй, только к рукоделию.

— Мам, — говорит Уэнди, — без отца нам не так уж плохо.

— Да, — подумав немного, соглашается Дженис.

— Переживания уже позади. Верно?

— Верно, — кивает Дженис и не глядя ставит кофейнуюкружку прямо на полированный столик, нимало не волнуясь о возможных пятнах. Вот бы Виктор сейчас выдал ей! Дженис отправляет в рот очередной аппетитный ломтик, нимало не волнуясь о последствиях для своей фигуры.

— Чему быть, того не миновать, — продолжает Уэнди, — и нечего понапрасну нервы трепать. Если у меня нет парня, что же, значит, не повезло мне, а не моему отцу. Кстати, мое лоскутное покрывало приняли на выставку-продажу, но я не собиралась волноваться из-за его «судьбы». Продадут — прекрасно, не продадут — еще лучше.

Так многословна Уэнди, пожалуй, еще никогда не была.

— Считаешь, нам завтра обязательно ехать? — спрашивает она. — Полагаешь, он захочет вернуться домой?

Полагать? Ха! За последние двадцать лет Дженис обсудила с мужем все мыслимые и немыслимые проблемы супружеской и семейной жизни. Полагать ей не нужно. Она чувствует. Она знает.

— Я что-то не так сказала? — поднимает брови Уэнди. Как же она похожа на Виктора! — Просто подумала, что ты, наверное, скучаешь без него, без секса и все такое прочее.

После ухода Виктора Дженис трахалась со страховым агентом, который пришел по иску о протечке на потолке; с доставщиком мебели, что демонтировал суперсовременную музыкальную систему Виктора; а также со всеми, кто попадался под руку. Она обнаружила, что просто не в состоянии противиться своей плоти. Если страховой случай имеет четко оговоренные условия, то такие условия имеет и «сексуальный случай», как то: замужняя женщина, брошенная супругом, стоит беспомощно подле двуспальной кровати; соответственно любой мужчина, оказавшийся поблизости, воспользуется ситуацией и проверит мягкость матрацев. Дженис бросала в объятия незнакомцев какая-то неведомая сила, а вовсе не примитивное желание насолить мужу. Сознание этого утешало Дженис.

Вместе с этим она чувствовала себя увереннее и в бытовом отношении. Виктор считал себя виноватым, поэтому исправно делал взносы по кредитам, оплачивал счета и даже переводил деньги на хозяйственные расходы, которых теперь, считай, нет: Дженис не надо готовить Виктору ужин, не надо угощать его друзей и тратиться на развлечения.

С Уэнди у Дженис тоже проблем нет. Девочка покладиста и добродушна. Участок у дома сплошь зарос сорняками, в комнатах густым слоем лежит пыль, молочник не может допроситься пустых бутылок. Зато Дженис крепко и сладко спит ночи напролет, разметавшись по широкой кровати. Она помолодела и похорошела. Ее думы, ее привычки, ее дитя, ее постель, ее дом — все принадлежит только ей.

— Утро вечера мудренее, — говорит Дженис. — Будешь рыбу доедать? Если нет, с твоего позволения, это сделаю я.


Джемма пригласила Эльзу в свою спальню, которая расположена в восточной башенке. Подниматься туда надо на декоративном лифте. Раскрываются двери, и Эльза попадает в восьмиугольную комнату. Солнечные лучи просачиваются через витражные высокие окна. По периметру комнаты сооружен аквариум, где в жемчужном мерцании пузырьков мелькают золотые и алые шелковые плавники и бесшумно колышутся удивительные подводные травы. Пол устлан мягчайшим ковром песочного цвета, потолок украшен голубоватой лепниной. Всюду в кадушках пальмы и вечнозеленые тропические растения, листья которых мягко перешептываются под действием потоков воздуха, идущего из тщательно скрытого жерла кондиционера. Особую прелесть этим покоям придает нежное журчание мини-фонтана.

— Здесь как на дне морском, — говорит Эльза.

— Рада слышать это, — отзывается Джемма. На ней нечто белое, пышностью напоминающее пенный гребень волны. — Потому что именно таков был замысел дизайнера. Я, правда, здесь все усовершенствовала по своему вкусу. Я считаю, что жилье должно отражать индивидуальность хозяина и дополнять ее. Жилье — это не просто фон для жизни. Ты согласна?

— Да, — отвечает Эльза.

— Во всяком случае, так говорил единственный мужчина, которого я в жизни любила. За исключением Хэмиша, конечно. У тебя вкус к старине и красоте останется на всю жизнь. Ты уже никогда не сможешь вернуться к штампованным коврам и дешевой серийной мебели. Таков эффект первой любви. Ты счастливица, Эльза. Ты ведь могла влюбиться в сумасшедшего автомобилиста, или в яхтсмена, или в оголтелого «гольфомана», и красота твоего будущего оказалась бы под угрозой. Пройдут годы, и ты не будешь жалеть, что в юности встретила Виктора.

— Я и сейчас не жалею.

— Садись, — с любовью говорит Джемма, указывая на пестрый пуфик рядом с коляской, — и я продолжу свой рассказ-предупреждение для распутниц.

— Мне не нравится, что ты так меня называешь.

— А что? У меня и в мыслях нет обидеть тебя. Но единственно разумный путь есть у хорошенькой девушки без образования — это найти мужчину и выжать из него все, что можно. Где сейчас была бы я, если бы не Хэмиш? Не так плоха жизнь в инвалидной коляске для богатой женщины, но для неимущей… Страшно представить. Я просто пытаюсь помочь тебе избежать тех ловушек, в которые попалась я. Возьмем, например, мисс Хилари, ту несчастную женщину из агентства, которая нашла мне работу. Я слышала, что она потом покончила с собой. Мисс Хилари всю жизнь работала на износ. Жених ее погиб на войне. А не забывай, что та бойня унесла жизни тысяч мужчин и на всех женщин их просто не хватало. А уж тем, у кого большой нос и громоподобный голос, не на что было рассчитывать. Сегодня иные времена, иные нравы: девушки могут привередничать и выбирать. Взгляни хотя бы на себя, Эльза! Мисс Хилари, разумеется, не была распутницей. Она всю жизнь билась, чтобы удержаться на плаву, но в результате попала в ледяной омут, где и над водой-то дышать было нечем, такая была там гниль. Думала, она сдалась. Сделала последний выбор и ушла навеки. А я с ее подачи нашла местечко потеплее. Думаю, сама она переживала, что берет грех на душу и посылает провинциальных дур в «Фокс-и-Ферст» в качестве обнаженных моделей, будто бы из любви к искусству… Хотя они и без ее помощи туда пробились бы. Скажи, а ты согласилась бы нагишом демонстрировать драгоценности для фирмы Виктора, как это делала я для мистера Фокса?

— Если бы он этого захотел — да.

— Ты сделаешь все, что он захочет?

— Да.

Похоже, действительно сделает. Грядущая ночь заполонила разум Эльзы. Она уже чувствует тяжесть хилого мужского тела, рвущегося познать ее плоть. Она ждет этого и одновременно боится. Она как пациент перед хирургической операцией, который ждет назначенного часа, торопясь избавиться от болезни, который предвкушает даже внимание и заботу к себе, но который в то же время панически боится наркоза, скальпеля, боится страданий после пробуждения, если пробуждение состоится.

Ложись ближе, Хэмиш. Вот так. Не жалей себя сегодня, а хочешь — не делай ничего. Только поделись своей жизнью, своей силой. А ты бываешь здесь по ночам, Хэмиш, в этой комнате, ты ложишься на эту задвинутую в угол, будто ненужную кровать под полупрозрачной кисеей? Ты ложишься рядом с Джеммой? И как тебе ее сухие, безжизненные ноги? Ты раздвигаешь их с вожделением или отвращением, силой или нехотя? Или ты вообще не приходишь сюда? Может быть, ты прекрасный, но чисто декоративный супруг, и тебе чужда ночная страсть…

Хэмиш, Джемма принадлежит тебе, а ты Джемме, ибо муки, которые ты причиняешь ей днем ли, ночью ли, она называет любовью.

Но ты, Хэмиш, взойдешь на мое ложе. Так повелел Виктор. И я, наконец, обрету власть и над ним, и над Хэмишем, и над Джеммой… и над собой.

И стану свободна.

И если я понравлюсь Хэмишу, то он, возможно, даст мне денег. Тогда я смогу купить новые джинсы и увлажняющий крем без предварительной дискуссии с Виктором о преимуществах различных джинсовых фирм или о пользе и вреде косметики. Нет, лучше я все деньги переведу Шейле. Скоро учебный год, младшим наверняка требуется обувь, и Шейла сейчас, небось, из сил выбивается, зарабатывая на нее. Шейла не передает обувь от старших к младшим, а покупает новую, она считает, что ношеная чужая обувь портит ногу.

Ох, мамочка, что же со мной происходит… Джемма улыбается Эльзе ласковой улыбкой. Эльза не в состоянии смотреть ей в глаза.

— Мне было столько лет, сколько сейчас тебе, и я ради любви готова была на все. Кстати, работа у «Фокс-и-Ферст» была хороша по всем статьям. Тебе Виктор достаточно платит?

— У меня нет определенного жалованья. Если мне что-то нужно, он всегда дает деньги. Он очень щедрый.

— А он зарегистрировал твою страховую карточку?

— У меня ее нет.

— О, конечно! Зачем она тебе? Гарантия твоего будущего — Виктор. И для Дженис он тоже был гарантией. Впрочем, у тебя есть жилье, не сырое, не холодное, не жаркое, пыльное, разве что, но антиквариат требует жертв. В этом смысле мне в юности тоже повезло. Комнату мне найти, не удалось, и я поселилась в доме Мэрион. Мы жили с ней в одной спальне. Так она захотела. Она привыкла делить ее с бабушкой, но старушка начала страдать недержанием мочи, поэтому пришлось устраиваться порознь. Мэрион, оставшись в комнате одна, стала нервной. У нее появились ночные кошмары. Как выяснилось, ничего удивительного в том не было.


1966-й год.

Лондонская богема! Желтые «роллс-ройсы» возили поп-звезд на концерт, с концерта на вечеринку, с вечеринки в кабак. Темные стекла скрывают грех. Лондонские студенты! Запах марихуаны стоял в кинотеатрах, в автобусах, в ресторанах. Догоняли старших и школьники. То и дело появлялись на улицах мальчишки с длинными волосами, которых выгнали из респектабельных учебных заведений. Баррикад еще на улицах не было, но гул стоял. Зловещий и восхитительный уличный гомон, который предвещает революцию.

Сладость революции была Джемме неведома. Гул она, конечно, тоже не слышала. Все заглушали удары ее влюбленного сердца. Джемма любила мистера Фокса. Более того, она верила каждому его слову.

Когда в самый первый день в связи с остывшим кофе он сказал Джемме, что жизнь — это творчество, а не испытание, она поверила ему. Мистер Фокс добавил тогда, что творчество — это непременно процесс отбора, и чем отбор жестче, тем изысканнее и дороже результат творчества. Поэтому надо бороться с конкурентами, с остывшим кофе в офисе, с безвкусными розовыми блузками и со всеми прочими явлениями, в которых есть хотя бы намек на несовершенство. Про себя мистер Фокс сказал, что он художник-созидатель, что он в ответе за всю красоту, которой угрожает хаос бытия. Красота рождается только из красоты, утверждал мистер Фокс, потому только красоту и стоит ценить.

— А что же делать с безобразными, некрасивыми вещами? — спросила тогда Джемма.

— Жечь их, ломать, рвать, уничтожать.

— А что делать с некрасивыми людьми? Нельзя же их уничтожить.

Мистер Фокс с печальным вздохом согласился, что люди — это проблема, и тут же поинтересовался, не может ли Джемма сварить ему свежий кофе.

Джемма отказывать не стала.

Мистер Фокс отправился наверх. По лестнице он не шел, как простые смертные, он взлетал, шагая даже не через две, а через три ступеньки.

А Джемма колдовала над кофе. Крышку мельницы она не закрыла как следует и, стоило нажать кнопку, зерна фонтаном брызнули по комнате, будто вырвался из жерла вулкана столб камней и пепла. На шум из кабинета Ферста выскочила Мэрион. Вид у нее был подавленный.

— Все, это последняя капля. Придется теперь подметать. Нет, я бы сразу подала заявление об уходе, — сказала Мэрион; видимо, не в первый и не в последний раз, — если бы не отпуск. Этот мистер Ферст становится совершенно невыносим. Представляешь, он заявил, что надеется, это не он был причиной твоих слез. Это значит как раз обратное — он рад, что довел тебя.

— Я плакала не из-за него.

— Ты ему понравилась, — сообщила Мэрион. — Но ты всем нравишься. Даже мне.

Она взяла метлу и совок и вдруг опустилась на пол, одновременно смеясь и рыдая. Она была в полном отчаянии и напомнила Джемме малышку Элис, которая полдня ревела в кустах и не реагировала даже на предложенные сладости: «Джемма, не бросай нас! Джемма, не уезжай! Ты наш самый дорогой друг!»

Но Джемма уехала.

— Ты должна остаться. Ты же не позволишь Ферсту выжить тебя! — умоляла Мэрион. — Ты же не сбежишь завтра? Ей-Богу, я не вынесу еще одного нового лица.

— Конечно, я останусь. Мне здесь нравится. По крайней мере, не соскучишься.

— Нет-нет, не соскучишься! — обрадовалась Мэрион. — Кстати, если ты ищешь жилье, предлагаю поселиться у нас. Кровать свободная есть. Мои родители с тобой поладят. Я их в последнее время огорчаю. У меня, знаешь ли, появились ночные кошмары. Глаза просто закрыть не могу. Это все после несчастного случая с сестрой Ферста. На меня это ужасно подействовало.

— Несчастный случай? Ты же сказала, что она выпрыгнула из окна.

— Ну да, но оказавшись внизу, она еще была жива, но тут на нее наехала машина. Так что это несчастный случай. Дорожно-транспортное происшествие.

— Нет, это самоубийство. Почему она так поступила? — настаивала Джемма.

— Ей надоело жить.

— Что значит надоело?

— Не хочу говорить на эту тему.

— Скажи, — потребовала Джемма.

Вот она, противная Ханна, отказывалась сказать матери, куда спрятала открывалку. Ханна не выносила консервированных бобов, а напрасно, потому что они составляли базу семейного рациона.

— Мисс Ферст была влюблена в мистера Фокса, — густо покраснев, буркнула Мэрион, точь-в-точь как Ханна, когда наконец открывала правду. — А мистеру Ферсту это не нравилось. Не хочу говорить об этом, Джемма, пойми. Ты же знаешь, какая слышимость в этих современных зданиях. Если ты предложишь моей матери четыре фунта в неделю, она будет очень признательна. А отец по утрам может возить нас обеих на работу. А что, правда, мистер Фокс велел тебе принести ему кофе? Что, прямо в пентхауз?

— Да.

Ладно, достаточно. Мэрион скоро выложит все — как Ханна, которая раскалывалась, когда ее начинал мучить голод.

— Тогда бери поднос. Но, дорогая Джемма, будь очень осторожна.

Джемма закружила по винтовой лестнице. Поворот, поворот, еще поворот. Крут путь к любимому. Вдруг она заметила, что сломала ноготь. Надо быть осторожнее, Джемма. Она решила ни в коем случае не показывать эту руку хозяину. Ведь это отклонение от совершенства.

Пентхауз был восьмиугольным сооружением на крыше здания. Лозы дикого винограда обрамляли снаружи окна. А внутри мистер Фокс создал мини-джунгли: всюду стояли пальмы и тропические растения, из всех углов безмолвно рычали чучела, мягкая мебель была устлана леопардовыми шкурами. «Подлесок», то есть низкие ящики с цветами, травами, издавал десятки птичьих трелей. Самого мистера Фокса видно не было, только откуда-то снизу слышался его голос.

— Кофе? Хорошо. Почему так долго?

Фокс лежал в ванне, в этаком горячем тропическом пруду, вделанном в пол. От темной воды шел мускусный аромат. На поверхности ее покачивались белоснежные лилии, которые касались белых, мускулистых мужских рук. Его глаза были пронзительны и блестящи.

— Я принимаю ванну не для того, чтобы помыться, — сообщил мистер Фокс. — Мне нужно поразмышлять. А моюсь я под душем. Поставь поднос у самой воды, дорогая. И постарайся не моргать и не таращить глаза. Грубо и глупо замечать наготу, а быть нагим — напротив.

— Да, мистер Фокс.

— Тебе нравится моя ванна?

— Наверное, такую сложно чистить.

— Откуда мне знать? — в его голосе послышалось раздражение.

— А лилии из пластика?

— Для меня пластик — самое скверное слово из четырех букв.

Джемма, про себя лихорадочно пересчитывая буквы в слове пластик, опустила поднос, забыв при этом спрятать сломанный ноготь.

— У тебя сломан ноготь, — не преминул заметить Фокс. — Надеюсь, ты не окажешься неряхой. Каждое занятие должно быть оправдано, каждое движение продумано, тогда такие оплошности не будут случаться. Но у тебя прекрасная походка, Джемма, и грациозные движения. Мне это нравится.

— Спасибо, мистер Фокс.

— Не за что, — откликнулся мистер Фокс и погрузился поглубже в воду. Лилии пришли в движение, расступились, и под ними появились неясные очертания обнаженного белого тела, чья мужественность не оставляла сомнений. Джемма давно привыкла видеть нагие женские тела, но не мужские, так как вообще редко сталкивалась с сильной половиной человечества, если не считать учителей, доктора, дантиста и усопшего мистера Хемсли, чья душа так и не покинула родных стен.

Малышка Элис часто натягивала вместо юбки брюки, утверждая, что так во сне велел ей папа.

Малышка Элис никогда не видела отца во плоти, но была близка с ним душами.

Вид белого, разнеженного, обнаженного мужского тела, полускрытого водой, вызвал в сердце Джеммы жалость. Мистер Фокс показался ей беззащитным, как невинная девушка. Может быть, вообще не так велика разница между ними, между мужской и женской особью рода человеческого? Может быть, его чувства, надежды, страдания сродни женским?

Джемма задумчиво улыбалась, глядя на мистера Фокса.

А он улыбнулся в ответ.

Мир замер.

Ловко и быстро вынырнул мистер Фокс из душистых вод и облачил свое белое складное тело в черно-красные купальные шорты, а потом обнял Джемму, так что на ее одежде заблестела влага.

— Какие вкусненькие у твоих ушек мочки, — глухо проговорил он, покусывая их. — Я уже вижу свои творения, сверкающие в них. Но на первый раз хватит. Иди вниз, дорогая, печатай, разбирай досье, делай, что положено. А завтра, когда мы встретимся, постарайся выбрать другую одежду, — соответствующую духу нашего времени. В соседнем доме открыт милый бутик. Надеюсь, они закончили ремонт после той ужасной уличной аварии. В любом случае, загляни туда.

Мистер Фокс, правда, не сообщил, каким же способом Джемме раздобыть новую одежду. Не предложил он и аванса за первую неделю. Мэрион, правда, великодушно позволила ей порыться в бабушкиных вещах, и Джемма выбрала несколько кружевных и оборчатых нарядов, которые в начале столетия носила тогда юная бабушка.

Мэрион жила в Фингли, в доме уютном и благополучном. Родители ее были добры и приветливы. В палисаднике, где бушевал цветной горошек и сушилось белье, царствовали яркие краски такие же, как в офисе «Фокс-и-Ферст», только здесь они выглядели естественно.

Семья садилась ужинать перед телевизором. Под ногами лежал ковер с восточным орнаментом, на окнах висели веселенькие шторы, стены были оклеены веселенькими обоями. Отдыхать можно было на мягких диванах с клетчатой шотландской обивкой. На всех полках и стеллажах стояли сувениры, привезенные из многочисленных путешествий. В основном это были куколки в национальных костюмах. Ручки на шарнирах у них были воздеты к небу, будто игрушечные жители Земли молили о пощаде.

В первый вечер Одри, мама Мэрион, которую дочь заранее по телефону известила о новой подруге, специально пораньше отпросилась с работы и приготовила в честь Джеммы жаркое-ассорти: печень, бекон, бобы, сосиски, перец, помидоры и яйцо. На десерт Одри сделала персики под молочным кремом, на вкус очень странные, и завершила ужин крепким чаем. После этого все покинули дубовый, в форме трилистника стол, на котором остались салфетки с изображением синих итальянских озер. Артур, отец Мэрион, по профессии наборщик, погрузил свое крупное тело в кресло и не торопясь раскурил трубку. Одри устроилась с вязанием в руках рядом, а Мэрион с Джеммой уселись на диване. Мэрион, которая была слишком беспокойна для плотно поевшего человека, пролистывала один за другим туристические проспекты. Джемма безумно хотела спать и пребывала в каком-то полузабытьи.

Потом заговорил Артур.

— Хороший был ужин, мамочка. Хороший, как всегда. С персиками подавали сабайон, Джемма, самый настоящий итальянский сабайон, сделанный на основе бренди, даже не вина. В сон клонит? Ничего, ничего, девушка. Просто среди нас ты ощутила покой, и поэтому хочешь спать. Разве среди врагов человек заснет? А может быть, на сон грядущий еще по рюмочке сливовицы? Как ты на это смотришь, Джемма?

— По рюмочке чего? — удивилась она.

— Сливовицы. Югославская сливовая настойка. В шестьдесят первом мы были в тех краях. До сих пор стоит в баре бутылка старой доброй сливовицы. Она уж загустела, но от этого даже крепче стала. Тебе не холодно, девушка? Ты такая бледная, не то что наша Мэрион.

— Вареная свекла, ты хочешь сказать! — вмешалась Мэрион. — Я была не такая красная, если бы меня ежегодно не прожаривали на южном солнце.

Артур не обратил внимание на слова дочери.

— Тебе не холодно, девушка? Может быть, мне электрокамин включить пожарче?

— Что-то ты разговорился, папочка, — вступила в разговор Одри. — Это не принято. Что подумает о нас Джемма?

— Она подумает, что мы — как все. Так и есть, только мы этого не стыдимся. Гордись тем, что имеешь, и не бойся показать это. Ты помнишь югославские дороги, мамочка?

— И ты называешь это дорогами, папочка?

Разговор между ними то оживал, то затихал, то искрил, как пламя в камине.

Озадаченная Мэрион поглядывала то на одного, то на другого.

— Это были сплошные рытвины, — пояснила Одри. — По кочкам, по кочкам, в ямку — бух. И эта вечная козлятина с кислым йогуртом, от которого меня мутило. Нет, мне не понравилась Югославия.

— В этом году нас ждет Капри, — сказал Артур Джемме. — Наши родственники, сестра Одри и племянница, тоже должны были ехать, но Валери объявила, что выходит замуж.

— А теперь они никуда вообще не поедут, потому что завязались по закладным, — подхватила Одри. — Прежде чем вступать в брак, подумать надо дважды. Опять же пойдут дети, а с маленькими не поездишь. В отелях туристов с детьми не жалуют. Поэтому мы ограничились одним ребенком. И то, мы ничего не знали, пока она не родилась. Что с тобой, Мэрион, детка? Тебя тошнит?

— Похоже на то, — надулась Мэрион.

— Бедная девочка, — вздохнула Одри. — У нее такая депрессия. Ну, ничего, путешествие возродит к жизни наш цветочек.

— Нет, не возродит! — вскричала вдруг Мэрион в раздражении. — А вот кожа вся облезет! Почему мы вечно тащимся на юг? Я хочу в Скандинавию. И никакой пользы нет от этих путешествий, зато от работы столько вреда! Особенно от сверхурочных. Попробуй посиди в этой огромной стеклянной коробке, где в окна ломятся идиотские птицы, а попугаи-придурки вечно таращат свои тупые глаза.

— Нельзя так говорить о меньших братьях, — покачал головой Артур, поглядывая на своенравную Мэрион.

Удивительно, как Земля одновременно может носить Рэмсботлов и мистера Фокса? Могут ли из плоти и крови состоять такие разные люди? Джемме показалось, что она на распутье и что от нее ждут выбора: по какой дороге она пойдет. Дорог было много.

Мистер Фокс или Мэрион с родителями?

Мистер Фокс — это опасность. Семья Мэрион — надежность.

Мистер Фокс, я вас люблю.

Спасите меня, мистер Фокс, от судьбы, которая страшнее смерти. Спасите меня от добрых людей и добрых соседей. Спасите от всего, что желала мне бабка Мэй, чего добилась в жизни миссис Хемсли или невзрачная жена дантиста.

Одри заговорила немного натянуто.

— Не пристало тебе так горячиться, Мэрион. Это отдает примитивной неблагодарностью. У тебя хорошая работа, ты общаешься с замечательными людьми, так что, пожалуйста, больше без историй, Мэрион.

— Каких историй? — заинтересовалась Джемма. Но Мэрион вскочила на ноги.

— Замолчите, вы, все! — закричала она и выплеснула сливовицу веером прямо на восточный ковер и шотландский диван. — Замолчите! Я хочу, чтобы меня оставили в покое. На работе нет покоя и дома нет покоя.

Родители тоже повскакивали. Поднялась и Джемма — из вежливости.

— Что за поведение в присутствии твоей подруги! — молвила Одри. — Что она подумает о нас?

— Да, дочь моя, боюсь, помолчать придется тебе, — добавил Артур. — А если такие речи будут продолжаться, в путешествие ты не поедешь.

— Что, сунете меня в приют? Как сунули кота в зверинец, как сунули в богадельню мою старую бабушку?

— Решение насчет бабушки принимала только ты, Мэрион, не забывай. И сламберлендом[9] была недовольна ты, хотя мыть и скрести все приходилось мне, тоже не забывай.

— Ну будет, будет, — пропел Артур, видно, уже привыкший успокаивать стороны. — А то, гляди, расшумелись. По пролитому молоку не плачут. Жаль несчастную мисс Ферст, жаль старого кота, жаль бабушку. Но жизнь не обходится без трагедий. А у тебя, Мэрион, хорошая работа, хорошее жалованье и хороший шанс шагнуть повыше.

— Это можно сделать и в другом месте, — заупрямилась Мэрион.

— Тебе выбирать не пристало. Вспомни, далеко не все твои оценки блестящи, — заметил Артур.

— Только потому, что вы на две недели увезли меня в отпуск перед самым экзаменом, и после качки на проливе меня просто наизнанку выворачивало…

Джемма сидела, уставившись на огонь, и предавалась грезам. Ей чудилось прикосновение руки мистера Фокса, чудился вкус его губ, чудилось его белое, нежное тело, укрытое лилейной пеленой.

О, мистер Фокс, думайте обо мне, думайте так же, как я.

Я люблю тебя.

Я посылаю тебе свои грезы, свои чувства.

Я ощущаю, как соприкасаются наши души, я наливаюсь твоей силой и отдаю ее обратно, утроенную любовью.

…ты думаешь обо мне…

Я люблю тебя.

Я хочу тебя.

Теперь я знаю, что со мной. Это любовь.

Мистер Фокс, это любовь.

— Пожалуй, сливовицу надо убрать, — говорит Артур. — Это она свой норов показывает. Достанем лучше итальянского вина и представим, что мы уже на Капри, что все беды позади, что кругом солнце, лица друзей, и послушаем Мэрион. Она расскажет нам светские новости, которые завтра будут в газетах.


Майское утро 1966-го года.

Джемма сидела в офисе, где били фонтаны и пели птицы. На улице светило солнце и просили подаяния хиппи, испытывая человеческую щедрость. Мир жил своей жизнью. Враги затаились, на сцену выступила любовь и радость, пусть не без помощи травки. В Нью-Йорке один богатый молодой человек даже выбросил с высоты «Эмпайр Стейт Билдинг» пачку банкнот, протестуя против доставшихся ему в наследство миллионов. И он не был сумасшедшим.

Какой цены достигла ныне честность?

А на высоте своего пентхауза спал в «джунглях» мистер Фокс. Этажом ниже ради его богатства и процветания печатала Мэрион и перебирала бумаги Джемма. Она наконец-то оделась подобающим образом: черное кружевное платье и кремовая шаль с алой вышивкой. Джемма была счастлива, прекрасна и взволнована. Она беспробудно проспала всю ночь в комнате Мэрион, откуда с помощью бытовой химии почти изгнали тяжелые запахи, пропитавшие матрацы. Лучше всего помогло, правда, старомодное дезинфицирующее мыло. Завтрак у Рэмсботлов подавали континентальный.

— Сегодня у нас голландский день, — пояснил с утра Артур, веселый, бодрый, в белой бороде пены для бритья. Одри радушно поставила перед Джеммой кофе, яйцо всмятку, сыр и гренки. За время еды Джемме ни разу не пришлось встать на ноги. И это Джемме, которой три года надлежало стоять и надзирать за Ханной, Гермионой, Генриеттой, Хелен и Элис, чтобы те успели поесть перед школой!

Бизнес, судя по всему, процветал. Джемме пришлось оторваться от бумаг, когда явилась киноактриса с примелькавшимся именем. У нее были большие глаза, нежный взгляд, стройная фигурка и жидкие волосы. Она интересовалась, каким камнем лучше украсить пупок, и один экземпляр даже просила Джемму продемонстрировать, но, учитывая, что бабушкино кружевное платье затрудняло доступ к телу, актрисочка быстренько передумала и отправилась перекусить, как она выразилась. «Обожаю пирожки с мясом» в дверях бросила она и исчезла вместе со своей драной шубейкой без пуговиц, под которой ничего не было.

Мэрион сказала, что ее уход никого не удивит, ибо всему свету известно, что она на бобах. Хорошо, что не пришлось будить мистера Фокса.

Как бы там ни было, первая встреча с миром звезд состоялась, и сердце Джеммы забилось быстрее.

— Знаменитости обладают своего рода аурой, — авторитетно заявила Мэрион. — К нам однажды заходил Мик Джаггер. Так вокруг его головы — светящийся белый сноп! Никогда и ни у кого не видела ничего подобного.

Джемма вежливо выслушала и кивнула. Мэрион, которая вчера была положительной и благоразумной, сегодня проявляла откровенные признаки эксцентричности, которые миссис Хемсли всегда называла нервозностью. Ночью Мэрион вскрикивала, стонала, ворочалась. Джемма во сне фиксировала эти звуки, но была слишком утомлена, чтобы по-настоящему проснуться. Утром Мэрион заявила, что рядом с Джеммой ей спалось как никогда хорошо, поэтому Джемма из деликатности решила не упоминать о ее ночном беспокойстве.

Теперь Мэрион печатала, снисходительно поучая Джемму, а та разбирала почту. Счастливая Джемма! Оказалась на переднем крае жизни.

Солнце светило. Фонтаны журчали. Птицы звенели. У нее в руках жизнь, молодость и чудесное будущее.

На рабочий стол упала тень.

На плечо легла тощая, как птичья лапа, рука.

— Ты из-за меня уже вздрагиваешь? — раздался голос мистера Ферста.

— Нет.

— Лжешь, — отрезал он. — И ни к чему такая неприязнь во взгляде. То, что я говорю, возможно, тебе неприятно, но если бы ты видела себя со стороны, то поняла бы меня. Так?

— Так. Потому что вы платите мне жалованье.

В руке у мистера Ферста Джемма заметила ножичек с резной ручкой. Лезвие его было таким острым и гладким, что казалось тоньше бумаги.

— Острый, — подтвердил он. — Превосходный и красивый нож. Перережет горло не хуже бритвы. Ничего, что я трогаю твои волосы?

— Чего. Даже очень, — сказала Джемма, хотя нож был почти у ее горла.

— А что, в моих руках есть что-то ужасное?

— Нет.

Есть! Есть! Твоя рука старая, холодная, а моя — молодая. И это чужая рука. Хочу руки мистера Фокса. Достаточно?

— У тебя такие мягкие волосы, Джемма. Ты пойдешь со мною обедать?

На помощь! На помощь! Джемме нужна помощь. Потерянная мать, утраченный отец, где вы теперь? Мистер Фокс, как ты смеешь спать? И, наконец, где Мэрион?

Мэрион потихоньку выскользнула из комнаты, стоило в ней появиться мистеру Ферсту. Подруга называется! И докторша, и супруга дантиста, и миссис Хемсли, и бабка Мэй — все обманывали. Родная мать умерла — худшее, страшнейшее предательство. Как ты смела умереть, мать!

Тишина. Даже попугаи затихли. Все замерло — ни половица не скрипнет, ни чашка не звякнет. Тишина. Никого. И ничего. Ничего нет между жизнью и мистером Фоксом, между смертью и обедом с мистером Ферстом, только нож, острый как бритва нож. И судя по кривой улыбке Ферста это не похоже на шутку. Снова Джемме кажется, что она на распутье.

Отвага — и смерть.

Малодушие — и жизнь.

Вечный выбор. Джемма выбрала смерть.

— Нет, — сказала она. — Я не буду обедать с вами, мистер Ферст.

Тишина. Дрогнуло лезвие.

Мистер Ферст вздохнул и положил нож на стол.

Значит, шутка.

Конечно. Шеф любит пошутить с секретаршей.

— Даже под угрозой смерти хорошенькая девушка не соглашается пообедать со мной! — простонал Ферст. — Должно быть, я совсем никудышный, старый хрен. Хочешь, я себе перережу горло — сейчас, вот этим ножом? Может, это тебя развлечет?

— Нет.

— Напрасно. Мы, наконец, узнали бы, действительно ли этот нож такой острый, как кажется. Это очень ценная вещь. Тонкая работа! Мистер Фокс сделал его нам всем на радость. Но, скорее, эта вещичка для вскрывания глотки, нежели конверта. Может, все-таки испробуем? Сделай одолжение! Мы убедимся, что нож оправдывает себя. А что такое, в конце концов, жизнь по сравнению с произведением искусства? Как говорит мой партнер Леон Фокс, жизнь коротка, искусство вечно.

Леон. Значит, его зовут Леон. Вот каким именем нарекли его при крещении. Значит, у него была мать (или есть!), значит, есть прошлое. Но Джемме важно было настоящее, в котором на темной воде покачивались белые лилии, и будущее. Джемма любит тебя, Леон Фокс. Полюби и ты ее.

— Нет, — сказала тогда Джемма. — У искусства теперь короткий век: мерцание телеэкрана, мазня на холсте…

— Не буду я резать себе горло, — успокоился Ферст. — Буду жить хотя бы ради того, чтобы слушать твои мудрые речи. А если мистер Фокс пригласит тебя пообедать, ты пойдешь?

— Да.

Мистер Ферст быстро облизнул губы.

— Я позволю себе дать один совет…

— Перестаньте трогать меня.

— Это простое человеческое прикосновение! Это проявление благожелательности и заботы. Уверяю тебя, это не примитивное хватание, от которого часто страдают секретарши и которым грешат многие шефы. Я хотел сначала… но ты меня сразу поставила на место. Я прикасаюсь к тебе по-отечески, Джемма. Своих детей у меня нет. Наверное, ты хочешь иметь детей?

Его голос был хриплым и резким, каким ни один отец не говорит с дочерью.

— Конечно.

— Конечно. Ответ очевиден. Но позволь предупредить тебя. Мир очевидных вещей полон опасностей. Я слышал, ты остановилась у Мэрион. Удерживать тебя не могу, но помни, что Мэрион — неуравновешенная девушка. Она проходила курс лечения у психиатра… кстати, нашей фирме пришлось оплатить это. Потому что непросто найти добросовестную постоянную сотрудницу. Мы готовы во всем помогать персоналу.

И мистер Ферст вернулся в свой кабинет.

Глава 7

— Шератон[10], — гордо объявляет Хэмиш. — Красное дерево, отделка инкрустацией. Буфет, каких поискать. Отдаю за бесценок. Восемьсот.

— В стиле шератон — да, но не подлинник, — поправляет Виктор. — Четыре сотни, не больше. Ножки с дефектом.

Хэмиш морщится, как от удара. Прохаживаясь сегодня по дому, хвастаясь Виктору своими сокровищами, он попадается уже в восьмой или девятый раз. Сейчас мужчины стоят в комнате, которую Джемма важно зовет утренней гостиной. Помещение просторное, элегантных георгианских пропорций, выдержанное в белых, золотистых и зеленых тонах, где каждое утро зажигают электрокамин, потому что сюда после завтрака приходит Джемма. Она садится к письменному столу с изогнутыми ножками (красное дерево, около 1800 г.) и начинает разбирать почту.

— Ничего, — успокаивает его Виктор и шутит: — Все-таки в одной комнате два предмета мебели одного стиля — это уже неплохо.

— Это все Джемма, — с неожиданной горячностью говорит Хэмиш. — Если мне что-то нравится, она считает это дерьмом, если я выбрал для вещи какое-то место, она из кожи вылезет, но переставит ее в другой угол.

— Супружеская жизнь, — философски замечает Виктор.

Мужчины поднимаются по широкой пологой лестнице и останавливаются под высокими окнами с витражами в стиле модерн.

— Боюсь, стекла-то цельнолитые, а не резаные, — говорит Виктор. — Надеюсь, ты немного за них отдал.

Конечно, Хэмиш переплатил.

— Меня все за дурака держат, — уныло тянет он. — Деньги уже не то, что было раньше. Тебя уже не уважают, если ты делаешь деньги. Скорее презирают.

Виктор удивленно вскидывает брови. Только богатые могут так думать, говорит его взгляд. И он вдруг чувствует враждебную неприязнь к Хэмишу.

— Даже на твою крошку Эльзу это не произвело впечатления, — все жалуется Хэмиш. — Она не хочет меня из-за денег. Она жалеет меня.

— А-а, — отзывается Виктор, которому совершенно не хочется вникать в детали предстоящего Эльзе свидания с этим убогим собирателем липового антиквариата. Виктор обладает счастливым свойством полностью игнорировать то, что ему неприятно. Его родители были в этом смысле совершенно другими, они долго обсуждали и переживали каждый пустяк. Часто это имело конкретное продолжение, то есть родители принимали решение укрыть у себя очередного изгнанника с континента, прошедшего пытки в гестапо или концлагерь… На сына в этих случаях они меньше всего обращали внимания. Но природа отдыхает в наших детях, и Виктор вырос легкомысленным, раскованным, способным ловко уходить от неприятностей и тревог, что, в конце концов, окончательно отчуждило от него родителей. «Виктор такой несерьезный», искренне считали они, печалились и спрашивали себя: «Как же мы не досмотрели?»

Был случай, когда они сами предложили ему выбрать подарок на девятнадцатилетие, и мальчик не колеблясь назвал пластинку «Бах в джазовой обработке». Родители не смогли опуститься до того, чтобы покупать подобную безвкусицу, и вместо этого преподнесли ему другую пластинку. Огорчение на лице любимого сына при виде «правильного» подарка причинило старикам боль. И при этом Виктор был добрый, здоровый парень, раза в два крупнее отца и не похожий ни на кого из родителей, будто подмененное дитя из сказки.

Старики уже умерли: отец — мучительно, от рака легкого, мать — тихо и скоропостижно, от горя. Их страдания, а затем кончина валом навалились на Виктора, но быстро отхлынули. Дженис на обоих похоронах рыдала и плакала, Виктор был сдержан. Не то что он не переживал, нет, он просто не умел тратить чувства попусту, если все равно ничего не вернуть. Смерть не нуждается в наших слезах, а человек силен не страданиями, а действием — этому невольно научили Виктора родители. К тому же они при жизни столько печалились и оплакивали кого-то, что вряд ли после своей смерти нуждались в этом по отношению к себе. Как ни странно, это подтверждала жизнь. На похоронах, кроме Дженис, никто не рыдал. Когда уходят добрые, достойные люди, кругом сожалеют о них, но не тоскуют.

Итак, родители Виктора умерли, а он остался жить. Да еще как жить! Больше всего в нем Эльзе нравилось его созидательное жизнелюбие. По утрам он просыпался бодрый, полный энергии и радости, тогда как она, бедняжка, каждый день нехотя, зевая и ворча выталкивала себя в жизнь.

— Она не передумает в последнюю минуту? — в очередной раз спрашивает Хэмиш. — Это будет недостойно с ее стороны. Это как на аукционе не выкупить ушедший к тебе лот.

— Хэмиш, — неприязненно говорит Виктор, — аукцион — не место для самоутверждения. Более того, это лучшее место, где тебе под видом шедевра сунут мусор, да еще раз в десять больше сдерут. Лучше накануне выложи все лишние деньги на пиво, тогда и соблазна не будет. Я так понимаю, что все добро из биллиардной ты приобрел на аукционе?

— Вообще-то, да. На местном аукционе.

— Могу себе представить шайку, которая там орудует. Аукционер с ними в сговоре, конечно. Торги идут бойко, знай раскошеливайся. Опять тебе натянули нос, дурачина ты простофиля.

— Я платил честно и за дешевкой не гонялся.

— Бедный старый Хэмиш. Опять с носом. Ладно, за пару тысяч я освобожу тебя от этих сокровищ.

— Ты говорил — две с половиной! — возмутился Хэмиш.

— Я взглянул на все иначе.

— А я взглянул иначе на Эльзу.

Виктор одновременно задет и поражен.

— Эльза что, отходит тебе по бартеру?

— А ты до сих пор не понял? — рявкает Хэмиш.

— Ты делаешь мне одолжение, а не я тебе, поверь. Ты избавляешь меня от унижения, да-да, потому что унизительно быть в рабстве у молоденьких грудей и ясных глазок. Меня все это выводит из себя. На нее ведь глазеют другие мужики, молодые, заметь. Я-то старый. Скоро она крутанет хвостом — и была такова. С Дженис я никогда такого не испытывал. Мне необходимо сбросить с себя этот груз. Ждать она не будет. Она недавно разбила розовую фарфоровую дощечку для красок. Восемнадцатый век, Китай. С сертификатом эксперта, между прочим. Примитивно грохнула ее об пол, когда вытирала пыль. Это дурной знак, поверь мне.

— Хм, — откликается Хэмиш. — По-моему, это вздор. Но Эльза, кстати, тоже не само совершенство. Ее подводят ноги.

Он беззвучно смеется своей остроте.

— Чем тебя не устраивают ее ноги?

— Они слишком тонки для такого тела.

Виктор не удостаивает его ответом.

— Две с половиной тысячи и стремянку в придачу, — наконец по возможности беззаботно говорит он.

Хэмиш прищуривается. Кажется, ему никогда в жизни не было так смешно.

— Стремянка-то матушкина. Она не продается.

— Хэмиш, у тебя же не было матери.

— Мать была у каждого, — говорит Хэмиш. — Моя, например, в юности была прехорошенькая, работала машинисткой, пока под гору не покатилась. Так, во всяком случае, мне рассказывали. Правда, я сомневаюсь, что она была хорошенькая. Иначе, как она могла произвести на свет настоящую уродину, мою несчастную сестру Джоанну, ныне покойную. Если только та не пошла в отца… Мне приятно, что моя матушка была машинисткой. До сих пор я неравнодушен к девушкам этой профессии. Люблю смотреть на их ловкие пальчики, аккуратные головки… Ведь я и Джемму так встретил.

Хэмиш мрачнеет, снимает очки, протирает глаза и выглядывает в окно, затененное виноградной порослью. В это время с дороги доносится рев мотоцикла. Железный конь почему-то не улетает дальше, а сворачивает к усадьбе и замирает перед воротами, фырча и воняя. Ворота раздвигаются, встречая его как долгожданного гостя. И вот мотоцикл уже у дверей особняка. Хозяин проворно соскакивает с него, и машина падает на бок, как падает детский велосипед, когда отвлекается его маленький владелец. Вид у мотоциклиста пижонистый, походка нахальная, — манеры вызывающие, ибо он, точнее она, сняв желтый шлем и тряхнув кудрями, начинает отчаянно колотить в дверь.

— Боже праведный, — выдыхает Хэмиш. — Это она:

— Кто?

— Закадычная подруга Джеммы. Выдает себя за психоаналитика. Джемма утверждает, что знает ее с детства.

— Ты что, не можешь запретить ей?

— Запретить что? Как я вообще могу пристойным образом вмешиваться в отношения своей увечной жены и ее подруги, пусть даже она психотерапевт!

Хэмиш ужасно возбужден.

— Так мы договорились? — хитро меняет тему Виктор. — Две тысячи и лестница?

— Я скажу о своем решении завтра, — отвечает Хэмиш сухо, как истинный человек дела. — И скажи Эльзе, пусть поменяет лампочку у себя в комнате. Джемма постоянно ставит сорокаваттовые. А печатать на машинке под лампочкой менее ста ватт просто невозможно. Я ей говорил, но она, как всегда, ноль внимания.

Глава 8

— Во что обходится нынче идеальная кухня! — восклицает Джемма. — Кто вообще мечтает об идеальной кухне, кроме тех, кто уже не мечтает о любви?

Что может ответить на это Эльза? Она пока держит язык за зубами. Джемма привела ее в святая святых — в кухню. Здесь трудятся Джонни и Энни — важные, неприступные, в своих национальных одеждах они бродят в этих стерильно-белых владениях, придирчиво смотрят своими чужестранными глазами на европейские продукты и горстку местных «на подхвате». Царство чистоты и порядка завоевало не только кухню, оно простирается и дальше, в кладовую, прачечную, бельевую, буфетную и так далее.

Работа идет как идеально отлаженный механизм — гудят кухонные машины, жужжат кондиционеры, вентиляторы и вытяжки, эти смертельные враги чада, гари и запахов, стучат ножи, которыми к ужину шинкуют капусту, строго по часам добавляется во взбиваемый майонез растительное масло. Джеммасобирается печь именинный торт — один большой торт для Эльзы и Уэнди. Джемма указывает на туристические плакаты с красотами чужой природы — пена прибоя, бело-золотые пляжи, райские кущи, женщины с корзинами фруктов на голове…

— Я была в этих местах, — печально сообщает она. — Мне нет нужды дурачить кого-нибудь и собирать эти картинки по турагентствам, как это делают некоторые. К тому же эти плакаты часто далеки от реальности. А если нет, то много ли радости в бесконечной череде отелей и заунывной песчаной полосе вдоль моря? Лучше сто раз услышать, чем один раз увидеть такое. Боюсь, для многих достижение мечты влечет жестокое разочарование, тебе не кажется?

— Нет.

— Но к чему ты все-таки стремишься Эльза? На что надеешься?

— Что я никогда не буду похожа на мать. Все, — отвечает она.

Джемма устраивает свою коляску в углублении кухонного стола, вероятно, сделанного по особому заказу, и ждет, пока миска, деревянная ложка и все продукты для приготовления торта не будут ей поданы. В руках у нее кулинарная книга бабки Мэй, потемневшая, читанная-перечитанная, но аккуратно подклеенная и подшитая. Джемма начинает с тщательного взвешивания муки, сливочного масла, сахара и яиц.

— Конечно, это будет не настоящий бисквит, — замечает она. — Настоящий бисквит исключает сливочное масло, но зато и получается сухой и хрупкий.

Одно из яиц выскальзывает у нее из пальцев, она пытается удержать его… яйцо расползается. Скорлупа его необычно тонкая, как бумага.

— Какое гадкое яйцо! — восклицает Джемма. — Какое уродство! Скоро в мире не останется ничего совершенного!

Джемма протягивает Эльзе испачканную руку. Та вытирает ее салфеткой — запястье, розовую ладонь, тонкие пальцы и почти незаметный шрам на месте безымянного. Энни немедленно заменяет яйцо. Процесс взвешивания возобновляется.

— Тебе противна моя рука? — интересуется Джемма, взбивая миксером масло с сахаром.

— Нет, — говорит Эльза, бедная Эльза. — Ну, не очень…

— Честно говоря, не могу понять, зачем я живу, — жалуется Джемма. — Я не только не могу совершить ничего полезного, я еще и людям внушаю отвращение. Бедный Хэмиш, не надо было жениться на мне. Сущее несчастье для богатого человека иметь жену-калеку.

— Я не думаю, что так уж важно иметь детей, — заявляет Эльза. — Смысл жизни не обязательно только в этом.

— Однако это так, — вздыхает Джемма, вбивая по одному яйца в тесто. — Это так. Ты, впрочем, повторяешь слова Виктора.

— Неважно. Но мы с ним детей заводить не хотим. У него уже есть дочь, а что касается меня, то я знаю, чего мне не хватает в жизни.

Джемма изумлена.

— Надеюсь, не все девушки с тобой согласны. Иначе мои друзья никогда не увидят внуков.

Джемма высыпает в миску оставшуюся порцию муки.

— По-моему, ты говорила, что любишь Виктора, — продолжает она. — Соответственно, ты хочешь материализовать свою любовь, сделать ее осязаемой для будущих поколений. Разве тебе не интересно посмотреть, каков будет результат вашего генного дуэта?

— Я не говорила, что не хочу ребенка от Виктора, — возражает Эльза. — Я не хочу вообще. Меня не волнует будущее. Мои интересы все здесь, сейчас. К тому же на земле детей и так больше, чем нужно.

— Не так уж и много, насколько я могу судить, — резко говорит Джемма. — Хотя припоминаю, что в твои годы я рассуждала точно так же, ухаживая за Гермионой, Ханной, Гортензией, Хелен и Элис. Но сейчас я начинаю чувствовать боль — я засохшая ветвь рода человеческого. Природа поставила на мне крест. Она покровительствует червеподобным угрям, электрическим скатам, крикливым чайкам, стадам планктона, рыбам, которые краснеют при виде особи другого пола, — всем, кроме меня. Мне не позволено оставить потомство. Я — худшая из худших, презренная из презренных. Меня наказали жизнью.

— Ты всегда можешь воспитать чужого ребенка, — рассудительно подсказывает Эльза. Ее тон раздражает и успокаивает одновременно.

— Это далеко не одно и то же! — Страсть в голосе Джеммы не угасает. — Хотя я пробовала. Не так много чужих детей, которых можно усыновить. В наши дни только идиотки сохраняют нежелательную беременность, а кому нужен ребенок идиотки? После окончания военных действий во Вьетнаме Хэмиш отправился туда со мной. Ему нужно было в определенное время года подобрать орхидеи для разведения, а я… я искала себе ребенка. Безуспешно. Зато я встретила там Энни — беременную вдову, привезла ее в Англию, чтобы проследить за беременностью, но вдовой она оказалась мнимой (просто супруг ее скрывался от властей), а роды — преждевременными. Ребенок появился на свет мертвым. Короче, я осталась с Энни и Джонни, но по-прежнему без ребенка. Всю жизнь я гонялась за нежеланным дитятей, и всю жизнь судьба была против меня. Даже с этим тортом я не уверена в успехе. Малейшая небрежность — и корж не поднимется. Когда я жила с бабкой Мэй, то могла просто побросать все в миску, перемешать наскоро — и торт выходил на диво хорош! А сейчас благодать не снисходит на меня, и жизнь моя ограничена бытом. Правда, мать никогда не могла испечь достойный торт — так говорила мне бабка Мэй.

Джемма хватается за ожерелье. Эльзе оно кажется дешевым и убогим… какие-то блеклые искусственные жемчужины.

— Но мне, по крайней мере, — надрывно повышает голос Джемма, — не придется испытывать все прелести беременности, все эти отеки, пятна, боли, не придется и через унижение родов проходить.

— Вот эта сторона меня как раз волнует меньше всего, — говорит Эльза. — Даже забавно. Но вот после… Никуда не выйди без соски, бутылки, мешка подгузников, ваточек, тряпочек, не поспи, не поешь! И никогда больше не делать ничего, что хочется именно тебе!

— Ну, для этого на свете существуют няни, — отмахивается Джемма. — Мне бы только твой темперамент. Мне бы только твое тело. Только бы…

Она пристально смотрит на Эльзу. Девушка начинает ерзать. Ноги у нее не совсем чистые.

— Точно не знаю, — беспомощно говорит она, — но, возможно, я бесплодна. Гормональные пилюли пью с самого начала.

— Эльза, я уверена, — твердо отвечает Джемма, — что ты не просто плодовита, ты царственно плодовита, и на твоем месте я бы выбросила к черту все пилюли и проверила бы это.

Эльза слишком шокирована, чтобы сразу отвечать. Джемма берет бисквитную форму, застилает бумагой, промасливает, посыпает мукой (чуть-чуть, чтобы комков не было) и на две трети заполняет легким, белым, живым тестом, которое, кажется, едва сдерживает свою силу, чтобы не подняться и не затвердеть. Мужская сущность бисквита очевидна, как очевидна женственность печки с ее горячим лоном. Дверцы электропечки снабжены специальным магнитным затвором, предупреждающим проникновение толчков холодного воздуха и, как следствие, усадку теста. Кому понравится опавший, квелый бисквит?

— Ты готова встретиться завтра со своей падчерицей? — беспечно интересуется Джемма.

— Я могла бы уехать. Виктор отнюдь не настаивает на этом знакомстве.

— Надеюсь, он не стыдится тебя?

— Нет. Если он кого и стыдится, то их, — заявляет Эльза невинно. — А поскольку я Виктору не жена и не собираюсь ею стать, то и Уэнди я не мачеха. Пора покончить с семейными «титулами» — жена, муж, свекровь, теща, мачеха, зять, падчерица… конца края нет. Одни эти слова уже навлекают на нас неприятности.

— Ты можешь пренебречь этими условностями, — говорит Джемма. — Ты можешь вообще обойтись в жизни без единой бумажки — без брачного свидетельства, без свидетельства о рождении, без завещания, без закладных документов, без банковского счета, но люди, связанные этими бумажками, останутся. И останутся прежними. Спасенья нет.

Джемма подзывает Джонни и что-то говорит ему. Эльза не слышит, но хозяйка уже велит гостье следовать за ней. Она хочет показать, что с майонезом произошла катастрофа. Масляная капельница не сработала, и соус расслоился. Но спасти его еще можно, поэтому Джемма обращается к Эльзе:

— Ты не могла вместо меня взбить его рукой? У меня такие слабые запястья стали. Занятие, конечно, скучное, но я буду развлекать тебя своими сказками.

И Эльза садится к столу и начинает сначала медленно, потом быстрее, по капле добавляя масло, взбивать желтки. Эльза старается работать аккуратно, ибо вся утварь вплоть до салфеток простерилизована. А Джемма, то ли проклятая, то ли святая, сидит, улыбается, перебирает свои дешевые бусины и говорит, говорит…


1966-й год.

Боже, как давно это было.

Мистер Ферст ретировался в свой кабинет. Прекрасное настроение улетучилось. Джемма взяла нож и воткнула его в желто-зеленый стол, так что пластмассовые брызги взметнулись вверх. И еще раз воткнула, еще раз ударила, жалея, что перед нею бездушный стол, а не живая плоть. Чья плоть? Ее собственная? Или мистера Ферста? Или самого Леона Фокса? Джемма вряд ли знала. Она кромсала плоть всего рода человеческого, который ненавидела и который хотела уничтожить. Неужели никто не остановит ее?

Сомнительно. Где же ты, старая Мэй? Никого. Еще удар! Режь, коли. Коли, режь.

А ведь лезвие могло сломаться и вонзиться ей в глаз, ослепить навек… Вот какова была вера Джеммы в свою неуязвимость! Она даже позволяла себе подобные страшные мысли. Но где же мистер Фокс? Джемма мечтала о нем всю ночь и надеялась, что мечты ее не напрасны. Неужели для Фокса они не значат ничего?

Где ты, мистер Фокс? Джемма так ждет, так хочет тебя. Ее желание гремит на всю Вселенную.

Нецелованная, жаждущая, я жду тебя. Снизойди. Смилуйся. Я пустой сосуд вечности.

Эй, Фокс, ты слышишь? Или оглох? Где ты?

Спрятался в своем поднебесье, зарылся в джунглях пентхауза, смотришь теннис по телеку, спрятанному в шелковых зарослях цветов и занавесей? Или спишь бездыханный после вчерашней гулянки, или вообще еще не вернулся.

Ты предатель, Фокс.

— В разрушении нет ни грамма красоты, — раздался позади негромкий голос.

Мистер Фокс!

— Никогда не порти вещи, Джемма. Цени их. Страсти улягутся, а рубцы будут вечно напоминать о черных глубинах твоей натуры. На человеке рана заживает, на вещах — нет. Тебя огорчил мистер Ферст?

— Да.

— Меня он тоже огорчает, но в его руках все финансы и кредиты, поэтому ради меня смирись с ним. Только не стоит подолгу оставаться с ним наедине. Подлая сущность и дурной характер заразны более, чем инфекционная болезнь. А уродство только усиливает опасность. Общество Ферста чревато самыми неожиданными последствиями, Джемма. Посмотри, как свирепо ты набросилась с ножом на этот милый, несчастный столик. Уверен, еще вчера ты и помыслить не могла, что тебя захватит такая черная ярость.

Джемма медленно подняла на шефа сияющие глаза. Своей изысканной, ухоженной рукой мистер Фокс коснулся ее щеки.

— Джемма, — произнес он. — Джемма. Чудесное имя. Я рад, что мы нашли тебя, точнее это сделала мисс Хилари. Она очень внимательна к нам и знает наши нужды. Теперь, будь добра, покорми попугаев, налей им свежей воды. Только не из крана. Они предпочитают родниковую воду в бутылках из Миди. Они разборчивы от природы, без этого потускнеет их оперение. А в полдень — не раньше и не позже — поднимись ко мне в пентхауз, Джемма, я кое-что хочу продиктовать.

— Со стенографией у меня не очень хорошо.

— Рад слышать это и нисколько не удивлен. Язык — слишком красив, слишком величествен, слишком тонок в своем естественном виде, чтобы деликатная натура могла с легкостью уродовать его, превращая в каракули. На совести мистера Питмана большее преступление перед человечеством, чем на совести Чингис-хана.

— Да, мистер Фокс.

Чингис-хан. Кто такой Чингис-хан?

— Тем не менее, надеюсь, что пишешь ты быстро. Не хочу, чтобы мои слова попусту повисали в воздухе.

— Конечно, мистер Фокс.

— Спасибо, Джемма, прекрасное дитя.

Молниеносно и грациозно он взмыл по кружевной спирали, сверкнув напоследок переливами своего бледно-бежевого костюма, а главное — бриллиантами. Или тем, что выдавалось за бриллианты, но сияло не хуже: галстучной булавкой, кольцом, браслетом, цепочкой, утопавшей в мягких зарослях у него на груди. Неужели это подлинные бриллианты? Да. Конечно. Разумеется.

Мистер Фокс щеголь и франт — во всем великолепии нелепых излишеств.

Как нахмурился бы мистер Хемсли! И доктор, и дантист, и мясник скривились бы. И как они завидовали бы!

Мистер Фокс, ах, мистер Фокс, ты просто дурак, а Джемма любит тебя. Она искала тебя по всему свету — и вот нашла.

На человеке раны заживают, на вещах — нет. Так говорил мистер Фокс — и слукавил. Разве зажила рана Джеммы, нанесенная смертью матери? Джемме было тогда лишь три года, и нежный детский организм в плоть и кровь свою вобрал горе и отчаяние. Несмотря на то, что после похорон старая Мэй взяла маленькую Джемму к себе и отогревала своим старым телом, вдыхая жизнь, отгоняя смерть. Но зажила ли эта рана? Заживает ли рана на теле юной яблоньки, которой привили «опытную» шишковатую грушевую ветвь?

И малышка Джемма не спала в ту ночь, как ни старалась Мэй. Малышка Джемма видела бледное мертвое лицо матери, прижатое снаружи к стеклу, слышала ее молящий, зовущий голос. Но неужели вы думаете, что этому бедному дитя было легче смотреть на еще живую мать, когда та заходилась в кашле, давилась кровью, заплевывала ею умывальник; когда ее лицо ночами отражалось в темном окне, разве не было оно страшным?

Неужели вы думаете, что Джемма жила равнодушная к своему сиротству? Неужели вы думаете, что ее не трогало отсутствие в жизни отца, провинциального актера, этого щедрого на семя мужчину, который орошал собою и закулисные углы, и темные аллеи, и глухие проулки? Он шел по белу свету, и там, где проходил, как цветы весною, вырастали дети. Вырастали, чтобы жить. Или, по крайней мере, выживать.

Раненые человеческие души продолжают существовать. Их раны затягиваются, но они прячут рубцы даже от самих себя. Они едят, пьют, спят, размножаются, даже смеются, плачут и вроде бы любят, но никогда не становятся теми, кем им суждено было быть и кем им хотелось стать. Мистер Фокс, Леон Фокс, танцующий в джунглях своего пентхауза, тоже выживал. Или доживал, в основном медленно умирая, цепляясь за иллюзию богатства, власти, пышности своими наманикюренными ногтями, которыми раскромсал уже десятки человеческих жизней.

Мистер Фокс, Леон Фокс, прячущийся в джунглях, всматривался в свое лицо, отраженное зеркалом в стиле модерн, страшась увидеть выпадающие клочья волос и гнилые зубы.

Этажом ниже Джемма давала попугаям строго определенную мерку корма и меняла воду в поилках.

— Отец мистера Фокса работал официантом в отеле «Риц», — сообщила Мэрион, вернувшись в офис из Дорчестера, куда она отвозила заказанный кулон. Клиентом был какой-то киномагнат, заглянувший сюда по дороге в Токио. Заглянет туда, заглянет сюда, просадит все деньги, предназначенные для съемок фильма, который никто и никогда не увидит, — кипятилась Мэрион и добавила: — Только об этом — об отце Фокса — никто не должен знать. Так что не выдавай меня.

— Официант! Не верю! — ахнула Джемма.

— И очень плохой официант, — сказала Мэрион. — Он ненавидел еду и ненавидел богатых. Говорят, Леон во всех отношениях превзошел его. А кулон, который я отвозила, вещь пошлая, если не сказать хуже, хоть и золотая. Голая девка сидит на коленях у жирного мужика, и что уж он там с ней делает, одному Богу известно. Я не приглядывалась. К прозрачному футляру мы всегда прилагаем увеличительное стекло, но я им не воспользовалась. Нашим клиентам, похоже, нравится получать художественно выполненные оскорбления. Это же не просто кулон, это портрет, шарж — называй как хочешь. Сам мистер Фокс не желает доставлять заказы. Вот и приходится мне. Ты же знаешь, какое для него значение имеет внешность человека. Удивительно еще, как он меня терпит. Правда, по-настоящему он не выносит только жирных людей. А я скорее плотная, чем жирная.

— У мистера Фокса, должно быть, золотые руки, — только и нашлась что сказать Джемма, и в этот момент Мэрион на глаза попался нож с резной рукояткой, вонзенный в желто-зеленую поверхность стола. Он тихо покачивался. Отчего же? От взмахов десятков птичьих крыльев? Но нет, птицы сегодня на редкость спокойны: сидят на голых ветках искусственных деревьев и вот уж который час ни звука, только моргают бусинами глаз и ворочают головками. Даже клетка сегодня не заперта, и они могли бы запросто вылететь, но нет… Они будут молчать, пока не вспугнет их внезапный шум — в помещении ли, на улице ли, — и тогда они взметнутся разом, взорвут тишину несносным гомоном, презрев свое рабство, начнут биться в двери, в потолок, в окна, а снаружи на их вопли будут ломиться свободные братья… и посыпятся перья, и потечет кровь.

Нож, воткнутый в хрупкую гладь стола, покачнулся и со звонким стуком упал, стоило Джемме посмотреть в его сторону. Каменное лицо Мэрион потеряло цвет, и на его землистом безжизненном фоне промелькнула целая кавалькада эмоций: страх, печаль, злоба, отчаяние — все то, что ежечасно присутствует на нем, но скрыто от случайного взгляда.

— Что ты собираешься делать с этим ножом? — мертвым голосом спросила Мэрион.

— Ничего, — пожала плечами Джемма, точь-в-точь как Элис, пойманная на шалости.

Девушка прошла через комнату, взяла нож и на ощупь проверила остроту лезвия.

— Положи, — сказала Мэрион.

— Мистер Ферст заявил, что перережет этим ножиком мне горло, если я не пойду с ним обедать, — с наигранной беспечностью сообщила Джемма.

Мэрион не улыбнулась, не успокоилась.

— Тогда тебе, пожалуй, лучше пойти, — с расстановкой произнесла она.

— Глупости! — передернула плечами удивленная Джемма. — Он всего лишь гнусный старикашка.

Как будто старикашка не нуждается в сострадании и понимании, как будто не имеет права удовлетворять свои желания, как будто его вообще можно вычеркнуть из жизни.

— Он не старше Фокса.

— Не верю. У мистера Фокса пышнее волосы.

— Искусственные.

— То есть как?

— Пластическая хирургия чего только не достигла: берут лобковые волосы и вживляют в кожу головы. Потому у него такая жесткая и кудрявая шевелюра. Если не искусственная, то не своя точно. Джемма, я не думаю, что тебе стоит работать здесь дальше.

— Почему?

Эта работа, комната в доме Мэрион, любовь к Леону Фоксу — это все, что было у Джеммы в жизни. Это был фундамент, на котором она собиралась строить свое будущее. А теперь она слышит — нет. Почему же?

— Здесь небезопасно, — опустив голову, выговорила Мэрион. И снова этот угрюмый, недобрый взгляд, в котором сейчас сквозит безумие. Ну, конечно, вот в чем дело. Мэрион больная. Помешанная. И ее родители знают об этом. Поэтому у них и были такие странные разговоры дома, поэтому Мэрион до сих пор живет с ними, поэтому до сих пор не имеет личной жизни. Она сумасшедшая.

О. Господи, подумала Джемма, надо же так влипнуть. А вдруг Мэрион сейчас воткнет этот нож ей в сердце? Джемма знала, такое частенько случается с помешанными.

Миссис Дав была такой. Сумасшедшая миссис Дав, супруга мясника, зарезала двоих своих детей, а потом и себя, с тем, чтобы спастись (как она прошептала, умирая) от Круглоголовых. Миссис Дав жила в деревянном доме на холме, куда так и не проложили дорогу. Мясник приходил вечерами домой по локоть в засохшей крови. Это он так шутил. Голова у него была лысая и круглая, глазки маленькие, заплывшие от безмерного количества потребляемого им пива. Миссис Дав приходилось по шесть с лишним километров топать в деревню на своих варикозных ногах. Немногие навещали ее. В доме стоял спертый воздух. Дети — две девочки — были светленькие, длинноволосые. Мать каждый день старательно причесывала их, щипцами закручивая старофранцузские локоны. Бедные маленькие мертвые дети, навеки избавленные от злобных Круглоголовых. Бедная, бедная спятившая жена мясника.

Что о ней говорить — о ней молчали. А вот его жалели. Несчастный, жениться на сумасшедшей, надо же! Более того, на сумасшедшей, которая позволила себе такую вольность, как свести счеты с жизнью. Неслыханная наглость! Гордыня безумца — явление страшное. Он гонит всех от себя, видит мир иначе, не слышит слова ближнего, не примет руки ближнего и населяет свой мир старофранцузским барышнями и Круглоголовыми. И все это кончается смертью, кровью, которой было столько, что ни один мясник не видел. Увы, смерть — единственный выход для тех, кто не может, не хочет отказаться от веры в мир, неведомый более никому.

— Небезопасно?

Джемма подыгрывала Мэрион. Джемма воспряла духом и была полна отваги, как слепая летучая мышь, вцепившаяся в львиную гриву. Так она всегда подыгрывала малышке Элис, когда у той случались видения… будто мистер Хэмсли с лестницы грозит кулаком своей пятой, младшей дочери.

Она сумасшедшая!

— Но еще вчера ты настаивала, чтобы я осталась здесь.

— Вчера все было иначе.

— Значит, ты обоих хочешь себе прибрать! — Джемма злорадствовала. — И Фокса, и Ферста. Ты ревнуешь, что мистер Ферст приглашал меня обедать и что мистеру Фоксу я подавала наверх кофе. Ты, оказывается, не любишь конкуренции.

— Все не так просто, как ты думаешь. Положи, пожалуйста, нож. Мне дурно становится при виде того, как ты крутишь его. Положи его в ящик стола, где ему положено быть, и забудь о нем.

— Смотри-ка, на лезвии кровь, — воскликнула Джемма. И действительно — на стали несколько рыже-бурых пятен.

— Это ты выдумала! — рассердилась Мэрион. — Это не кровь, это ржавчина. Должна быть ржавчина. А если ты такая любопытная, то знай: я сон видела про этот проклятый нож. Он в офисе уже неведомо сколько лет. Он жутко острый. Офелия, последняя наша секретарша, сломала однажды ноготь. Ножниц маникюрных у нее не оказалось, так она взяла этот нож, чтобы подровнять ноготь. Нож соскочил и так взрезал ей палец! Кровищи было! Но мы все вытерли, так что крови на нем быть не может, ржавчина — да. Это было, кстати, после того сна.

— Расскажи.

— Садись ближе. Стены очень тонкие, как во всех современных домах. И потолки тонкие. Иногда мистер Фокс днем приводит туда своих моделей. Полы скрипят, ходуном ходят, но не так, как скрипит кровать в родительской спальне. Это совершенно иные звуки. Я не знаю, что там происходит, чем они там занимаются. Мне дела нет.

— Так твой сон? — напомнила Джемма, сжимая зубы. Совсем скоро полдень, когда ей надо идти наверх и записывать то, что пожелает сказать мистер Фокс, и не будет ничего удивительного, если заскрипят полы. Уж Джемма постарается, чтобы они скрипели так, как пожелает мистер Фокс, и это будет решительно отличаться от жалкого скрипа в спальне Рэмсботлов, потому что Джемма предложит Фоксу свою девственность, а кто откажется от такого подарка? Но прежде надо отделаться от этой сумасшедшей, от Мэрион.

О глупая Джемма! Глупая девственница Джемма!

— Мне снилось, что я работала допоздна, сверхурочно, — заунывно начала Мэрион. — Я сидела в этом углу и разбирала нижние ящики — розовый и черный. Потом я решила покурить, села на пол почти в полной темноте и стала мечтать о Скандинавии и о ее фьордах. Я давно хочу увидеть фьорды. Мать с отцом любят пляжи, солнце и чеснок, а вот я люблю скалы и тихие, глубокие воды. Никогда не узнаешь, что они таят. На Средиземноморье все иначе — на воде презервативы так и плавают. И даже намека нет на вечные ценности. А я обожаю суровую природу севера, величавые легенды… Обязательно побываю на севере. Одна. Хотя одной мне часто не по себе. То видения, то ночные кошмары.

— Ты кажется, собиралась рассказать сон. Если нет, я пойду. — Вот так Джемма всегда дразнила маленькую Ханну, которая болтала с утра до вечера. — Потому что уже почти полдень. Мне надо идти с блокнотом к мистеру Фоксу.

Но не только для этого, а еще и для того, чтобы Леон Фокс раздел меня, расстегнул бы пуговку за пуговкой, крючок за крючком и поставил бы меня, нагую, перед собою, как сотни раз становилась я сама перед зеркалом, и тогда глаза его увидят то, что ни один мужчина не видел, руки его побывают там, где ничьих рук еще не было.

Кроме проклятых докторских.

— Ах да, — сказала Мэрион. — Сон. Так вот, сидела я в углу, в полумраке, мечтала о тихой, глубокой воде, как вдруг услышала вопль, и сюда вбежала женщина, совершенно голая женщина. В тот же миг взметнулись птицы, забились, закричали… Напрасно та женщина разделась донага: она была невозможно жирная, тряслись ягодицы, ляжки, груди… И тут я поняла, что это сестра мистера Ферста…

— Та самая, которая покончила с собой?

— Да, сестра мистера Ферста. А за нею из кабинета Ферста гнался мужчина и, догнав, ударил ее по голове вот этой лампой. Алебастр, между прочим.

Алебастр — материал ненадежный, легко пачкается, легко ломается. Джемма смотрела на белый шар лампы и видела следы и полосы там, где соприкоснулся он с головой… Да, смертельное оружие в больном воображении помешанной секретарши.

— Это чудесная, элегантная лампа, — сказала Мэрион, — но очень тяжелая. Женщина упала, а преследователь ее взъярился, будто она не должна была этого делать. Потом он наклонился и попытался снять кольцо с ее пальца, но не смог. Знаешь, как кольца впиваются, когда руки толстеют. Тогда он схватил этот нож и в неистовстве отрубил палец… Палец с кольцом взлетел и опустился прямо мне на колени. А я была в своей любимой бежевой юбке. В ужасе я сжалась, подумала, что теперь он убьет меня. Но он даже не взглянул по сторонам и меня не увидел. Про кольцо и палец он, казалось, забыл. А вместо этого подошел к окну и открыл его — сбоку есть специальный рычаг, но им редко пользуются, открывать окно стараются пореже, уж больно опасно — и выбросил женщину вниз. Весь пол был в крови, смотри, до сих пор осталось, хотя я чем только не скребла.

— Ты же говорила, что Офелия порезала палец. Ты просто не в себе, Мэрион. Ты сумасшедшая.

— Нет, я не сумасшедшая. Видеть сны это не безумие. Это, наоборот, развивает личность… Он отвернулся, я успела выскочить, а внизу уже собралась толпа, все вопили, орали… Ох, Джемма, Джемма.

— Представляю, какое впечатление на тебя произвело самоубийство мисс Ферст, раз после этого начались такие жуткие сны.

— Сон, по-моему, был до того. А может и нет. Все у меня перепуталось.

— Может быть, тебе обратиться к психиатру?

— Обращалась. Прописали валиум. Самое страшное в том сне — палец. Я ведь взяла его домой и спрятала в ящике своего комода. Зарыла среди своих любимых вещичек… знаешь, всякие мелочи — косынки, чулочки, ремешки… завернула, конечно, в огромную тряпку, и все равно кровь просочилась.

— Правы твои родители, — заметила Джемма. — Тебе пора в отпуск.

— Если это вообще был сон, — с надрывом продолжала свое Мэрион. — Если это не было явью. Как я могу быть уверена? Но то, что случилось в этом сне, я помню лучше чем то, что в прошлом году была на Канарских островах. Был там официант, помню. Мать с отцом все время подстраивают мне романтические приключения, так было и на Канарах. Но я помню лишь красное испанское вино и официанта в дверях. На следующий день все испарилось. Мне даже нечего было рассказать родителям. А они очень любят, чтобы им все рассказывали в мельчайших подробностях. Если ты найдешь какой недостаток в моих стариках, то только этот.

— Конечно, это был сон, — сказала Джемма. — Ты боишься Ферста, вот и приснилось дурное. А теперь я пойду к мистеру Фоксу. Он будет диктовать.

Мэрион открыла было рот, но говорить не стала. На лице ее появилось злорадство, как у Гермионы, когда она разрушала карточный домик Ханны и притворялась, что в этом виноват сквозняк.

— Что же, иди, — молвила она. — Мне какое дело.

Очень даже большое дело, подумала Джемма. Ты любишь мистера Фокса. Да весь мир любит Леона Фокса. Джемма его любит. И Джемма с решительностью и хладнокровием, о каких в себе и не подозревала (до поры до времени мы все милые, сдержанные люди), поправила перед зеркалом волосы, погримасничала, как это делают все девушки, взяла блокнот, остро заточенный карандаш и назло Мэрион, покачивая бедрами, начала восхождение. Пройти все круги… этой лестницы и через пятнадцать ступеней оказаться у цели.


— Элис! — восклицает Джемма, приветственно протягивая гостье руки. Эльза делает неверное движение, и вместо капли растительного масла в соус падает целая столовая ложка. Майонез сразу превращается в жирную массу. Работа насмарку.

— Элис, наконец-то. Как же я ждала тебя!

Элис Хемсли, красивая и дерзкая, в черных джинсах и белоснежной рубашке, загорелая, статная, с горделивым профилем, стоит, уперев руки в боки и высоко подняв голову. Ее вьющиеся черные волосы коротко подстрижены, на щеках нежный румянец. Голос низкий, хрипловатый, но грудь высокая и полная, так что каждый, кто сомневался в половой принадлежности этого существа, вздыхает с облегчением: доказательства женственности налицо.

В глазах Джеммы счастливые слезы. Эльза чувствует необъяснимый укол ревности.

— Я была сердита на тебя, — говорит Элис. — Пришлось ждать.

— Сердита? За что? Что я сделала?

— Ты не была на похоронах своей бабушки.

— Мэй умерла. Ей уже все равно.

— Тем не менее ты должна была поехать.

— Я послала деньги на похороны. Я инвалид. Мне трудно переезжать с места на место.

— В путешествия ты ездишь исправно.

— Если я еду куда хочу, если за свои деньги я получаю покой, тепло и удовольствие — это одно. Если я еду по обязанности, ноги мои начинают болеть нестерпимо. Неужели ты хочешь, чтобы я страдала?

— А что в этом такого? — сухо спрашивает Элис. — Все страдают.

— Кто был на похоронах?

— Директриса дома престарелых и я.

— Вот видишь! Я бы не выдержала.

— Ты никогда не навещала ее. Взвалила это на меня.

— Ты умеешь общаться с больными и стариками. Я — нет.

— Она ради тебя пожертвовала всем, а что сделала для нее ты?

— Я отдала ей шестнадцать лет моей жизни. Жизни реальной! Юная девушка, запертая со старухой…

— Теперь ты заперта наедине с собою, поскольку Мэй рядом нет и грешить не на кого.

— Я рада, что она умерла, — жестко говорит Джемма. — Вся ее жизнь была мне упреком. Мэй была праведницей — и куда это привело ее? Что она получила при жизни? Десять лет полиартрита. А после смерти? Два человека на похоронах.

— А сколько, ты думаешь, придет на могилу к тебе, если ты и впредь будешь такой же?

— Я распоряжусь, чтобы каждому у ворот кладбища давали деньги. И ко мне придут сотни.

Об Эльзе они забыли. Она уходит, пока не всплыла катастрофа с майонезом, идет к себе, чтобы выпить, наконец, противозачаточную пилюлю — и не находит знакомого розового пакетика. Он же был здесь, в тумбочке, где кроме него ничего не лежало! Эльза ищет в сумке, по карманам, в столе — нет. И только теперь предстоящие события видятся ей совсем в ином свете.

Глава 9

— Все ясно, — мрачно говорит Виктор за ужином, — при первом порыве холодного ветра они включат центральное отопление, и всему настанет конец.

— В каком смысле? — спрашивает Эльза.

Они с Виктором ужинают вдвоем, едят гороховый суп-пюре, холодную дичь с картофелем и капустным салатом (под соусом винегрет, а ни в коем случае не майонез), а на десерт шоколадный мусс со сливками. Со своего места на сотрапезников взирает Будда, стоит у них над душой и Энни в позе любезно-услужливой, но с отрешенным взором. Она, как водится, размышляет о политике.

— Вся приличная мебель деформируется и потрескается.

— Но им же надо обогревать дом.

— В прежние времена умудрялись обогревать дома без центрального отопления. И в семнадцатом, и в восемнадцатом, и в девятнадцатом веках, и раньше. Кстати, тогда люди не столько заботились о произведениях искусства, сколько берегли себя. А что досталось нам? Ширпотреб и центральное отопление. Рассвет комфорта пришелся на закат творчества и фантазии.

— Не сомневаюсь, что ты прав, — говорит Эльза и тут же добавляет: — Может, нам домой уехать, пока никто не видит? Сядем в машину да уедем, а?

Виктор на эту тему уже размышлял. Библиотечную стремянку спокойно можно было бы припрятать под задним сиденьем «вольво». В наказание он, конечно, лишится дружбы с Хэмишем и обстановки биллиардной, зато сохранит себе Эльзу, Впрочем, машина заперта в гараже на секретные замки. Хэмиш, несомненно, все предусмотрел. Виктор выкладывает свои соображения Эльзе.

— К тому же, — добавляет он, — кровати здесь очень удобные, а мне что-то не светит ночевка в нашей лавке.

— Если бы ты разрешил, я давно бы сделала наше жилье удобным и уютным, — с жаром заявляет Эльза. — Мы могли бы ширмой выгородить кухонную нишу и поставить кровать, а не хлипкий диван.

Виктор смеется, хотя и мрачно.

— Тебе осталось только половики всюду расстелить, — замечает он. — Копни любую женщину, и на тебя выскочит очередная Дженис.

— Но ты же сам сказал, что жить в лавке неудобно.

— Да, но я не говорил, что жажду комфорта. — Виктор раздражен. Хэмиш перехитрил его. Виктору это совсем не нравится. — Завтра есть поезд в десять тридцать, — сообщает он Эльзе. — После завтрака я подброшу тебя на станции, потом окончательно договорюсь с Хэмишем о цене и к вечеру буду уже с тобой.

Эльза поднимает свои голубые очи.

— Виктор, я уеду отсюда с тобой, не раньше, — говорит она.

Он накладывает себе изрядную порцию шоколадного мусса. С Дженис, вдруг вспомнилось ему, такие блюда он ел каждый вечер. И в животе не урчало от бесконечного бурого риса, полусырых овощей и орехов. Углеводы, грубая клетчатка, белки, все просчитано, все в строгой пропорции, все подчинено идеалу долгожительства и профилактике канцерогенных заболеваний… А нужно ли ему долгожительство с Эльзой? Может, лучше ранняя смерть с Дженис? Если бы я предлагал Дженис поехать завтра на станцию, она согласилась бы, думает Виктор. Дженис моя жена. А Эльза — машинистка.

— Ты что, стыдишься меня? — наступает Эльза.

— Не стыжусь, — осторожно говорит Виктор. Лгать он ненавидит. Для него это унизительный, недостойный акт. Но и отказаться ото лжи во спасение он не может, как не может причинить боль другому. — Дело в том, что Дженис и Уэнди относятся к жизни серьезно, а ты нет. Я не хочу, чтобы им было больно. Для женщины в возрасте моей жены ужасным ударом будет узнать, что кто-то занял ее место. У тебя впереди вся жизнь, а у нее все в прошлом. И для Уэнди будет переживанием выяснить, что у вас с ней совпадает день рождения. Я уж не говорю о фрейдистской стороне этого дела. Сам я как-то не сообразил, пока Джемма не сказала…

— Я к своей жизни отношусь вполне серьезно, — негодует Эльза.

— Эльза, дорогая, ты ошибаешься! — восклицает Виктор. — Я и люблю-то тебя за то, что ты несерьезна. Разве непонятно? Девятнадцатилетние девушки как раз и славятся своей беспечностью, даже безалаберностью и очаровательным индивидуализмом.

— А мне пока восемнадцать, — возражает Эльза. — Завтра еще не наступило. И прошу тебя, не мудри. Не порти мне день рождения.

— Не порти мне день рождения, — передразнивает Виктор. — Послушай сама, что ты говоришь! И ты еще будешь уверять меня, что относишься к жизни серьезно. Посмотри, с какой легкостью ты бросила родной дом — в порыве юношеского раздражения! Посмотри, как рассталась с работой — ни секунды не колебалась. И около меня ты оказалась по сиюминутной прихоти.

— Порывы, колебания, прихоти! — возмущается Эльза. — Это была любовь. Я полюбила тебя.

— Любовь прекрасно объясняет многое, но конкретным поводом для тебя была не любовь. Я же обратил внимание, что «любить» ты употребила в прошедшем времени. По крайней мере, у тебя хватило смелости и честности заявить об этом. Что же, все ясно. Мысли твои заняты Хэмишем. Тебе интересен этот похотливый толстосум. Секс для тебя тоже категория несерьезная, скорее азартная.

— Все, что тебя волнует, это твоя ветхая библиотечная лестница. Для тебя вещь важнее живой души.

Виктор берет свою чашку и выходит на открытую веранду. Он будет пить кофе здесь. Ему ни к чему такие пререкания. Дженис, кстати, крайне редко вступала с ним в перебранку.

Эльза идет звонить Марине, и скоро ей становится легче на сердце, потому что она всласть обсудила с подружкой сексуальные выверты Виктора и тем самым отомстила ему. Довольна и Марина: она поделилась переживаниями своей приятельницы, любовник которой склонен к вуаеризму.

— Знаешь, я бы с удовольствием окунулась в твои проблемы, Эльза, — в конце концов признается Марина. — Честное слово, завидую.

Вспыхивает цепь фонарей вокруг бассейна в парке, и мгновенно исчезает лунный свет. Там, где только что на фоне густо-звездного ночного неба серебрились остроконечные и округлые очертания деревьев, теперь зияет бархатная чернота, и на ее мягких складках — бриллиантово-голубой бассейн. Виктор уходит в дом, раздраженный таким кощунством по отношению к природе.

Элис катит Джемму к бассейну. За ними бредет Эльза. На Элис черный закрытый купальник, а Джемма завернута в белый шелковый балахон. Горячий воздух, который гонят кондиционеры у бассейна, нагревает и без того душную ночь.

— Ты сбежала, — с укоризной заявляет Джемма. — Испортила майонез и сбежала. Юные девицы не охотницы отвечать за последствия своих действий. И с Элис ты толком не познакомилась. А ведь я с ней возилась, когда она еще была маленькой девочкой. Теперь она со мной возится. Элис — первоклассный психотерапевт. Она собирается вновь поставить меня на ноги, правда, Элис?

— Тебе надо только убедить себя, что ты можешь ходить, и ты пойдешь, — громко чеканит Элис. — Ты просто ленива, эгоистична и избалована.

— У меня истерический паралич, — объявляет Джемма, — вряд ли это моя вина, Элис. Как ты все-таки старомодна.

Эльза разевает рот. Джемма сияет.

— На самом деле у меня нет никакой патологии, — говорит Джемма, — кроме, пожалуй, того, что я больше десяти лет не могу ходить.

Она звонко хлопает в ладоши, после чего предлагает Эльзе стакан молока, а себе с Элис берет два виски. Пригубив, Элис начинает разворачивать шелковый балахон.

— Сняла бы ты эти дурацкие бусы, — говорит она.

— Их носила моя мать, — возражает Джемма, цепляясь за ожерелье.

— Одна из немногих ее заслуг, — замечает Элис, опуская Джемму в воду. Загорелые сильные руки с легкостью держат белое нагое тело. Джемма в восторге начинает барахтаться. Ее стан строен и гибок, руки тонки, а ноги хоть и неподвижны, но совершенны по форме.

Элис спрыгивает в бассейн, подхватывает Джемму за талию и осторожно переворачивает ее на спину. Джемма бьет по воде белыми руками, устраивая фонтаны брызг, а ноги безжизненно болтаются на поверхности.

— Толкайся ногами, Джемма, — командует Элис, — толкайся что есть сил!

— Не могу-у, — стонет Джемма.

— Вернее, не хочу-у, — передразнивает Элис, — я вот сейчас отпущу тебя! Греби, толкайся или пойдешь на дно.

Она действительно убирает руки, но Джемма, похоже, намерена утонуть всерьез, поэтому Элис приходится не только ее схватить, но и голову поддерживать над водой.

— Это ожерелье, — уверяет Джемма, — оно тянет меня вниз.

— Тогда сними его.

— Не сниму.

Джемма как поплавок выныривает наружу, радуясь тому, как щекотно стекает с нее вода.

Лобковые волосы у нее сбриты, что придает телу одновременно порочный и невинный вид. Кажется, что оно принадлежит ребенку, хотя признаки возраста налицо. Тело Джеммы, избавленное от разрушительных сил беременности, похоже, начало увядать, не созрев окончательно, как стерилизованное молоко, которое тухнет и портится, но никогда не превращается в пышную, бодряще-кислую простоквашу.

— Я оставила тебе работу для перепечатки, — сообщает она Эльзе, когда Элис снова усаживает ее в кресло. — Видела?

— Видела, — отвечает Эльза. — Сделаю утром.

— Эльза — превосходная машинистка, — с фальшивым восторгом поясняет Джемма, и Элис без особого интереса оглядывает Эльзу.

— Вы как противоположные концы цветового спектра, — говорит Джемма, глядя на девушек. — Воплощение противоположных форм женского существования. А я, между прочим, рассказываю Эльзе историю моего недолгого секретарства.

— Да? Какую же версию ты избрала для нее?

— Послушай, сама узнаешь.


1966-й год.

Через все круги лестницы прошла Джемма, чтобы записать под диктовку мысли мистера Фокса. Если бы она оступилась… если бы она упала… Нет, конечно, она поднялась.

Влюбленные девушки не так часто падают на пути к своему «предмету»; на ногах у девушек вырастают крылья, им все нипочем.

Джемма постучала в дверь, и ее сразу открыл мистер Фокс, разодетый в белый кафтан и увешанный золотыми цепочками.

— Никогда не стучи в двери, — сказал он. — Это вульгарно. Открывай и входи. Даже дворецкий не стучит в дверь.

— Чего только не повидали дворецкие! — позволила себе пошутить Джемма. Ее реплика не произвела впечатления на Фокса.

— Ты опоздала.

— Мэрион задержала меня. Извините.

— Никогда не извиняйся. Если виновата, наступай еще. Что, Мэрион тебя заговорила? Она частенько болтает.

— Да. Я даже не думала, что она такая непосредственная.

— Правда? По мне она слишком уж в теле. — Мистер Фокс кивнул, указывая Джемме на стул в форме орхидеи. Сидеть на нем было не очень удобно.

— Не разевай рот и не глазей по сторонам. Это раздражает. Учись ничему не удивляться и ничем не восхищаться.

— Но эта комната… это что-то…

Крошка-колибри запуталась в волосах у Джеммы, и Фокс бережно освободил ее из ловушки. К кому тянулось его сердце — к хрупкой пташке или к Джемме? Трепетала птичка, трепетала и девушка от близости рук мистера Фокса.

— Нам надо написать пару писем. Среди моих клиентов леди Сильвия Как-Там-Ее. Она только что сделала пластическую операцию, желая, чтобы на ее ушах эффектнее смотрелись мои изделия. Однако она жалуется, что золото слишком тяжело, и спрашивает, нет ли у меня какого-нибудь нового сплава, из которого можно было бы плести украшения.

— Рабочему человеку всегда дело найдется, — оживленно заметила Джемма. Так сказал слесарь-водопроводчик, когда Гортензия в четвертый раз с помощью самодельного лука и стрел пробила бак с водой.

— Я не рабочий человек, — возразил мистер Фокс. — Я, художник. Я, творец. Двенадцатилетним мальчиком я зашел к отцу на работу и увидел за одним столиком супругу Ага Хана. Сияние ее драгоценностей будет преследовать меня до конца дней. Я подумал тогда: сколько же она тратит сил, чтобы сотворить свой образ! Но дело того стоило. Ее успех был очевиден. Куда бы она ни ступила, все взгляды следовали за ней. Мой отец был официантом. Фигура незаметная. Я говорю это тебе, потому что знаю, что Мэрион все о моем происхождении уже тебе доложила. Ничтожество всегда стремится принизить того, кому завидует. Я угадал?

— Да.

— Как бы то ни было, я личность значительная, и намерен остаться ею. Мое творчество открывает все двери. Диктовать сейчас ничего не буду, передумал. Это очень скучно. Пусть этим займется мистер Ферст. Он обожает скучные занятия. Вот уж кто неприметен. Если не брать, конечно, его слабость к юным девицам, из-за которой он порой навязчиво выходит на первый план. Сегодня у меня небольшая вечеринка для близких друзей: немного поедим вкусной еды, покурим немного душистой травы, повитаем немного. Уверяю, никаких излишеств! Ты присоединишься к нам?

Приглашение на вечеринку!

Ну, мистер Фокс…

Джемма была околдована звучным, распевным голосом мистера Фокса. Она подняла на него глаза и утонула в зеленовато-голубой бездне. Фокс пугал ее взглядом сверху вниз и снизу вверх. Глаза его были пусты, но Джемма увидела в них неприкрытую страсть. Он любит меня, подумала она, он думает, что я принцесса, переодетая секретарем-машинисткой, что если меня уложить на сотню тюфяков, я почувствую под ними горошину.

Мистер Фокс провел пальцами по щеке девушки, вдоль шеи, ощупал грудь. Движения его были вполне профессиональны, но об этом Джемма не догадывалась. Кстати, никто с точностью не может сказать, где кончается профессиональный интерес и начинается чувственный.

— Прелестно, — сказал мистер Фокс. — Красивая, правильная форма. Одно время я увлекался витыми ободками для грудей — так, в порядке развлечения. Но немногим нравилась жесткость конструкции, заказов стало мало, и я забросил это дело. Выходит, жизнь продолжается, а искусство умирает?

Джемма, отдав свои груди в умелые руки мистера Фокса, стояла подле мужчины так близко, как никогда прежде — кроме, пожалуй, визитов к врачам — и ощущала кожей его дыхание. Теплая, мягко-мятная пелена скрывала глубинное зловоние, и Джемма наслаждалась приторно-дурманящим духом разложения. Избегать безукоризненного совершенства научила ее старая Мэй, которая всю жизнь выбирала себе что похуже. И миссис Хемсли так говорила Джемме, и жена дантиста всю жизнь следовала этому.

Они уверяли, что так написано в Библии, в Книге Судей. Не бойся дурного и гниющего, ибо из него исходит сладость; так было с пчелами, которые угнездились в трупе убитого Самсоном льва. Вот и гонялись всю жизнь за дурным и миссис Хемсли, и супруга дантиста. После смерти, кстати, обе вдовы стали жить вместе, сначала чтобы не скучно было, а потом уж привыкли и не могли расстаться. Дети выросли и разъехались, оставалась с ними только Элис, когда-то малышка, а теперь взрослая женщина. Супруга дантиста со временем переквалифицировалась в хорошего зубного врача, и с легкой своей руки давно уже запломбировала рты всей округе. Буфет миссис Хемсли, вечно пустой, хоть шаром покати, быстро заполнился консервированными крабами, лососем, сливками и прочими деликатесами, которые можно было раздобыть в местной торговле. В свою очередь унылая лавка, где Джемма покупала чечевицу, овсянку и четверть фунта масла, тоже преобразилась. Здесь выросли кассовые аппараты, прилавки с электронными весами, позволяющие взвешивать хоть капельку копченого лосося, хоть мешок зерна. Здесь теперь все было в угоду клиенту, хоть состоятельному, хоть бедному. И пара пожилых дам из отдаленного коттеджа всегда встречала здесь доброжелательные улыбки. Вообще все изменилось! Нашлись желающие приобрести домишко несчастной миссис Дав. Там сделали капитальный ремонт, провели воду и электричество, а кровавые пятна на полу отерли новейшим абразивно-циклевочным аппаратом, после чего текстура деревянного пола заиграла.

Элис получила образование, стала дипломированным психотерапевтом и неохотно рассталась с родным домом. Однако ее место давно заняла вдова дантиста. Вот как несправедлива бывает судьба! Бедная малышка Элис учится не смыкая глаз, работает не покладая рук, чтобы воздать за раннюю смерть отца, чтобы стать отрадой и спасением для матери… и оказаться в конце концов ненужной! Но сознание собственного превосходства в конце концов уступило место прагматическому расчету. К тому же жизнь бежала так быстро, и вдова дантиста со своими консервами (и вишня в сиропе, и даже хайнцовская горчица!) стала неуязвима. Даже еженедельные денежные переводы, которые отправляла Элис матери, казались каплей в финансовом потоке, который бурлил профессиональными стараниями вдовы дантиста.

А Элис бороздила юг страны на своем мотоцикле, имея в багаже спальный мешок, вольный диплом психотерапевта и гору энергии. Она готова была служить бедным, слабым, одиноким, старым.

Грубовато-ласковая Элис. Красотка наша, доброе сердце. Впрочем, это о дне нынешнем, а мы говорим о минувшем.

Джемма была одурманена дыханием мистера Фокса, околдована прикосновением его пальцев, непринужденно перебирающих гроздья грудей под блузкой.

— Что-нибудь еще поведала тебе Мэрион? — неторопливо поинтересовался мистер Фокс.

— Нет.

— Совсем ничего?

— Она говорила немного о сестре мистера Ферста.

— Этого я и боялся. Как это низко — кормиться за счет чужой трагедии.

Мистер Фокс, что-то вы совсем не жалуете Мэрион. Мэрион моя подруга. Впрочем, подружкам положено исчезать, когда появляется дружок. Таков один из законов природы.

— Но почему мисс Ферст сделала такой страшный шаг? Она что, действительно выпрыгнула, а не упала случайно? Я бы никогда не пошла на самоубийство. Я постоянно хочу знать, а что же будет дальше: полетят люди на Луну, например, или нет. А если я умру, то ничего не узнаю.

— Ты молода. Ты любознательна к жизни. А она была старая. Лучше умереть.

— Но старость — не преступление.

— Разве?

— Это произойдет с каждым из нас.

— Когда-нибудь, но не сейчас. Кроме этого, Джоанна Ферст была уродлива.

— Люди не сводят счеты с жизнью из-за уродства.

— И напрасно.

Джемма распахнула очи. Мистер Фокс засмеялся, внезапно обнажил левую грудь Джеммы и принялся задумчиво поглаживать невинно-розовый нежный сосочек.

— Секретарь-машинистка, значит… Не засиживайся в этой роли долго, Джемма, — сказал он и обнажил правую ее грудь. — Какая симметрия! Это редкость, — заметил Фокс. — Ты будешь моей лучшей моделью, Джемма. Мисс Хилари вновь не ошиблась в козырях.

Он застегнул все пуговицы на блузке. Его интерес, увы и ах, действительно ограничивался профессиональной сферой. Джемма, которую обнажившийся плотский инстинкт звал броситься в руки Фокса, прижаться ртом к его чувственным губам и напиться страстным поцелуем, стояла слегка качаясь. Незнакомая сила вожделения вскружила ей голову. Девушка была донельзя озадачена. Над нею бесшумно покачивались перистые пальмовые опахала. Постепенно Джемма пришла в себя.

— Джоанна Ферст умерла себе во благо, — сказал мистер Фокс, неожиданно вынырнувший из зарослей комнатных кустарников. — Она была глупая, жирная, уродливая и, исключая то, что ее богатство позволило создать несколько рабочих мест, она была совершенно никчемной. Она не говорила, а скрежетала, не ходила, а передвигалась. Она была жадной. Конечно, все мы жадные, но в ее жадности не было шика. Она гребла все подряд. Она забирала самые красивые мои изделия, с поросячьим визгом унизывала драгоценными кольцами свои пальцы-сосиски, обсыпала самоцветами свои арбузные груди; мои изящные творения просто терялись в складках жира, в дебрях вонючих волос исчезали изысканные подмышечные и лобковые украшения. Мои работы вообще не предназначены для таких как она. Это казалось кощунством, глумлением над красотой и искусством. Она умудрялась все лишить очарования и тайны.

— Но ведь таков и ее брат, мистер Ферст.

— Мистер Ферст нам необходим, Джемма. Так же, как нам не обойтись без Мэрион, без ее пишущей машинки и досье. Но мы не должны подпадать под их влияние. Так, а что еще рассказывала тебе Мэрион?

— О каком-то дурацком сне.

— Попробую угадать. Думаю, это будет нетрудно. Все мэрион в этом мире видят во сне своего шефа. Я надеюсь, что ты, Джемма, не грезишь обо мне ночами.

— Нет, конечно, нет.

Старая бабка Мэй не зря подозревала в Джемме склонность к лживости.

— Мэрион приснилось, что мистер Ферст убил свою сестру, вот и все, — беззаботно сказала Джемма. — Ей привиделось, что он отрубил ей палец, а затем выбросил ее в окно.

— Мистер Ферст, значит? Отвратительно! — Мистер Фокс, казалось, был удивлен. — Но есть в этом нечто фаллическое. А что произошло с пальцем?

— Она спрятала его в ящике комода, — сообщила Джемма и хихикнула.

— Не сняв кольца?

— Но это же просто сон, — возразила Джемма. Но Фокс уже не слушал ее. Он сел за стилизованный письменный стол и принялся листать альбом с эскизами. Он не пригласил Джемму присоединиться. Девушка осталась под сенью пальм, будто заблудшая в джунглях душа, и раздумывала, не стоит ли ей уйти.

— Ты умеешь готовить? — отовсюду и ниоткуда раздался голос мистера Фокса.

— Картофельную запеканку с мясом, — гордо ответила Джемма.

Миссис Хемсли обожала это блюдо. По субботам Джемма покупала бутылочку кетчупа «Хайнц». К воскресному вечеру не оставалось ни запеканки, ни кетчупа, но девчонки всегда были довольны. И сейчас Джемме приходилось признать: их жизнь была не без светлых минут.

— Хотя картофельная запеканка, наверное, не совсем то, то вы имеете в виду, — поразмыслив, добавила Джемма.

— Верно. Однако это подойдет для специализированного мероприятия, которое я назову «Традиционная английская кухня». Если, разумеется, фарш будет из филейной части, а грибы свежими. Я имел в виду, конечно, другое. Я говорил о средиземноморской кулинарии, в которой изобилует чеснок, томаты, свежая зелень и оливковое масло.

— О! Таких вещей в Кумберленде не купишь.

— Что ты говоришь? Неудивительно, что ты покинула те края. А теперь пойдем на кухню.

И остаток дня Джемма провела в пересечении стальных и стеклянных кухонных плоскостей, которые скрывались за живой зеленой стеной из дикого винограда. Джемма оказалась полезной: она чистила и резала чеснок, открывала банки с томатами, промывала вареные бобы, нарезала копчености, поджаривала во фритюре баранину, в то время как мистер Фокс колдовал над особым блюдом, следуя диковинному рецепту.

Хотел ли он Джемму как женщину? Или она устраивала его как кухарка? И сердце Джеммы отстукивало в мольбе: как женщину, как женщину, как женщину!

— А Мэрион в своем сне не запомнила, где она стояла, когда в комнате происходили те страшные события? — как бы невзначай поинтересовался Фокс у Джеммы, которая старательно скребла сковородку. — Или она витала невидимкой?

— Мэрион сидела в углу между архивным шкафом и стеной. Там все черно-серое, лучше места не найдешь для укрытия.

— А лицо мистера Ферста она отчетливо видела?

— Такое лицо трудно перепутать.

— Мэрион стоит поменьше болтать о своих сновидениях. Это неразумно. К тому же мистер Ферст может рассердиться.

— Даже очень.

— Полагаю, ты могла бы подсказать ей это.

— Конечно, если вы хотите.

— Чего еще ты готова сделать, если я заходу?

— Все, — просто ответила Джемма.

Мистер Фокс помедлил, вчитываясь в кулинарную книгу.

— В субботу я еду в Танжер на встречу с клиентом. Он хочет, чтобы я подобрал размер золотой шнуровки для его сандалий. Ты поедешь со мной?

— В субботу? В какое время?

— А по субботам ты выезжаешь только в определенные часы, Джемма?

— Нет, просто в субботу я должна получить жалованье в агентстве. С десяти до одиннадцати утра.

— Ах, я забыл! Как же я забыл!

Мистер Фокс театральным жестом приложил ко лбу свою холеную белую руку.

— Они платят мне двадцать фунтов. А сколько переводите им вы?

— Сорок.

— Это эксплуатация! — В негодовании Джемма даже вспыхнула.

— Жизнь — сплошная эксплуатация, — заметил мистер Фокс, которого этот факт, похоже, совершенно не волновал. — И если тратить время на переживания по этому поводу, то все равно ничего не добьешься. Наш самолет в полдень. Ты успеешь получить жалованье до отъезда.

Приглашение на вечеринку! Теперь на уикэнд! О!

— Да, Джемма, — добавил мистер Фокс, — пожалуйста, не рассказывай никому о сне нашей Мэрион.

Джемма обещала.


Она улыбается Эльзе и желает доброй ночи. Элис увозит ее в дом.

Глава 10

Хэмиш приходит к Эльзе глубокой ночью. Вот так являлся царь Давид к своей юной жене. Он хотел согреть свои старые, хладные кости, а до нее никому дела не было.

Прежде всего Хэмиш — добрая душа берется за пишущую машинку. Немало работы приготовила Эльзе Джемма. Шелестят листы, хрустит копирка. Первый экземпляр, второй экземпляр, прокладка… Шесть писем в крупнейшие лондонские универмаги: «Гэмедж», «Баркер и Бони» и «Холлингворт», в каждом письме заказ на подробный анализ ассортимента стиральных машин с требованием технической характеристики каждого артикула вплоть до цвета, размеров и шумовых показателей.

— По-моему, «Гэмедж» давно разорился, — замечает Хэмиш, просматривая первое письмо. — Недостаток Джеммы в том, что она живет в прошлом. Один из ее многочисленных недостатков, — добавляет он помолчав и начинает печатать. Склоняется над клавиатурой тщедушная фигура в красном шелковом халате и кожаных шлепанцах. Эльза лежит в постели, плотно завернувшись в одеяло, и думает о прошлом, а также о будущем, и при этом балансирует между грезами и реальностью. Ей тепло, уютно, ей хочется спать, но на душе тяжко. Хэмиш притащил с собой электрообогреватель. Ему кажется, что центральное отопление не властно над этим уголком его дома. А может, он просто отключил его из соображений экономии.

— Мне нравилось в армии, — сообщает Хэмиш, принимаясь за второе письмо, — там было почти как в приюте, только кормили лучше. Главное, там я прославился. Своими способностями печатать. Теперь я понимаю, что был тогда счастлив. Я достиг успеха — реального, осязаемого успеха. Чего в дальнейшей моей жизни было до смешного мало.

— А твои деньги? — удивляется Эльза.

— Деньги? Пустое.

— Тогда почему ты с ними не расстанешься?

Пальцы Хэмиша замирают на мгновение, чтобы потом продолжить ритмичный танец буквенных клавиш.

— Мне деньги не принесли счастья, почему я должен навязывать их кому-то другому? — с достоинством заявляет он.

Начиная третье письмо, Хэмиш говорит:

— Однажды я провел в тюрьме целых два месяца. Нет, никакого криминала. Обычное недоразумение — я просмотрел фальшивку. В тюрьме бывало почти как в армии, только не давали печатать. Это угнетало больше всего. Хотя не могу сказать, что в целом сильно страдал. У меня никогда не было обостренной потребности в свободе, поэтому принудительное лишение ее я не воспринимал как трагедию. Жизнь так и так тюрьма. Жду не дождусь конца своего заключения.

Он вдруг оглядывает комнату, видит Эльзу и начинает вспоминать, почему оказался здесь.

— А ты, прелестное создание, не воспринимаешь нашу жизнь так же? — спрашивает он.

— Нет, — отвечает Эльза.

— Ты ничего не должна делать против своего желания, — говорит он. — Я вижу, ты смущена.

— Нет-нет, напротив, — лукавит Эльза. Она очень признательна ему за перепечатку и польщена его доверительным тоном. Виктор всегда говорит много, шумно и бестолково, вспоминает она.

— С твоего позволения я прежде закончу работу, — произносит Хэмиш. Он печатает уже четвертое письмо. — Я сейчас проще и лучше, чем прежде. Жизнь с Джеммой изменила меня. Она, в свою очередь, стала хуже, чем была в далекие годы. Порой мне кажется, в ее душу вселился дьявол. Девственность она вручала не мне, нет. Она одарила ею одного скверного человека… бывший мой деловой партнер. Первый любовник женщины вводит в нее пожизненную дозу зла… или добродетели. Тебе известно об этом? Кто был твоим первым мужчиной?

— Виктор.

— Правда? — в голосе Хэмиша неподдельный интерес. — Значит, я буду вторым?

— Да.

— Что же, Виктора нейтрализовать будет нетрудно.

Хэмиш доволен.

Хэмиш, хватит стучать. Иди, постель ждет. Виктор, спасибо тебе. Ты открыл миру мою женскую сущность. Ты снял шелуху любви, страха, зависимости, преданности — назови это как угодно — и оставил меня нагую и бесстыдную. Хэмиш, иди ко мне.

Эльзу наяву захватывает вал чувственности. Она вожделеет уже не только Хэмиша, она готова отдаться всем мужчинам на земле. Эй, где вы там, мужчины! Вот ты, иди-ка сюда. Ты молодой, красивый, богатый, удачливый? Это прекрасно. Ближе, смелее! Ворота открыты. Тебе, может быть, невдомек, но я точно знаю, что обычное совокупление обернется нынче непостижимым и сложным биофизическим процессом, и моя душа и плоть пропитаются и насытятся твоими качествами. Нет, не убегай! Ты мне нужен. И я возьму тебя. Я вопьюсь в твою гармоничную жизнь, я вытяну ее из тебя мертвой хваткой тугой и жаркой вагины, я искупаюсь в волнах наслаждения от твоей потери… Секс — это не способ размножения, секс — это средство перераспределения привилегий и добродетелей.

Так, а это кто? Убогий старик? Что же, ты безобразен, немощен, согбен, полубезумен, но иди ко мне! Быстрее прочь из холодного мрака, беги сюда. Мне есть чем угостить тебя. Я сегодня щедра и великодушна. Поделюсь всем, что легко и дешево досталось. Мое горячее лоно исторгает потоки жизненных сил — бери, бери больше! Я могу сделать мир лучше, честнее, не забыв и о своих удовольствиях, которые в изобилии достанутся мне. Иди же ко мне, я пария, изгнанница, жду.

Иди в постель, Хэмиш.

Я отыщу в своих глубинах пласты энергии, которую стащила у Виктора, и вручу ее тебе. Я отыщу в тебе тайные силы, позволяющие властвовать в этой жизни, и завтра передам это Виктору. Я перемешаю его жизнелюбие и твою мрачность, и человечество приблизится к идеальному равновесию. И это может длится столь долго, сколь продолжается танец плоти, а плоть усмиряет только зачатие. А до тех пор мои детородные органы будут родить не живую жизнь, а живую энергию. Виктор научил меня избегать капканов, и если от него я не забеременела, то сумею избежать этого и с Хэмишем.

Иди, Хэмиш, ко мне, иди, невзрачный, пресный, унылый Хэмиш, добрая душа, умная голова. Старенький Хэмиш, богатенький Хэмиш. Позволь поживиться кое-чем из твоего прошлого, позволь поживиться твоим могуществом. Не бойся, я не опустошу тебя досуха. Пока.

— Ты отдашь Виктору библиотечную стремянку? — спрашивает Эльза, когда Хэмиш берется за пятое письмо.

Вопрос ее остается без ответа. Хэмиш только улыбается — редкий случай. Закончив всю работу, он говорит:

— Недостаток Джеммы в том, что она никогда не знает меры. У нас в доме есть не только стиральные, но и посудомоечные машины. Да, вот тебе очередной недостаток Джеммы, — добавляет он.

Бумага уже собрана в стопки, листы разобраны, скрепки на месте, на столе идеальный порядок. И Хэмиш подходит к кровати и будто бы для пробы отгибает край одеяла.

— Все мы умеем показать себя с наилучшей стороны, — говорит он. — У тебя свои способы, у меня свои.

Хэмиш выключает свет и ложится рядом с Эльзой. Он холоден и неподвижен. Кровать чересчур узка для двоих.

— Можно просто полежать вместе, — неожиданно разрывает мрак его голос. — Если тебе это нравится. Мы хозяева себе, а Джемма себе.

Эльза не понимает, что он имеет в виду.

— Делай как хочешь и что хочешь, — отзывается она. — Я не против.

— Я сделаю, что смогу, так правильнее будет выразиться, — замечает Хэмиш. — Мои глаза сильнее моих членов, и так было всегда. Я никогда не походил на других людей. Я всегда взирал на них как бы со стороны. Мать недолюбливала меня. Сестру она оставила дома, при себе, а меня отдала в приют. Она презирала и мужа, моего отца, жаловалась, что я весь в него. Жила с ним, чтобы иметь жертву для пыток. А сейчас то же происходит у нас с Джеммой.

Внезапный прилив горечи подстегивает его душевные силы, и Эльза шестым чувством ощущает, что вот-вот встанет его пенис, и он действительно оживает, крепнет.

— Бедняжка Джемма, — роняет Хэмиш. — Она ни в чем не виновата. Дьявол вселился в ее душу. Мне надо было спасти ее. И сестру родную надо было спасти. Но я не сделал этого. Я нуждался в женщинах, влюблялся в них, но не могу сказать, что эти создания нравились мне.

Хэмиш вздыхает. И умолкает.

— Мне так жаль, — искренне говорит Эльза, поворачивается на бок и обхватывает его мягкими, невидимыми в ночи, по-матерински нежными руками.

— Есть во мне что-то отталкивающее, жалуется Хэмиш. — Потому, наверное, мать никогда не навещала меня, когда я был ребенком. А ведь она до сих пор жива. Прозябает в нужде и бедности, страдает старческой гипотермией, как я слышал. Но мне все равно. Почему я должен заботиться о ней? Что она для меня сделала? Она и не вспоминала о сыне. Почему я должен помнить о ней?

— Но ведь когда-то ты любил ее. Вернись в те далекие годы, и вернутся чувства, иначе ты будешь страдать вечно, — с несвойственной ее возрасту мудростью говорит Эльза.

— Ты, наверное, любишь свою мать, — горько откликается он.

— Да, да!

Конечно, Эльза любит мать. Любит, боится, жалеет, обижается на нее, избегает, рвется к ней. Любит, в общем. В этом спасение.

— Можно послать ей что-нибудь, — неуверенно говорит Хэмиш. Его голова покоится, как голова младенца, в теплых женских руках. — Можно задним числом выкупить ее любовь, если только это кому-нибудь нужно. Не сумеешь ли ты помочь мне немного, Эльза? Я говорю о сиюминутном своем положении.

Горячая большая ладонь Эльзы скользит вниз. Она заводит мужской мотор быстро и умело. Техника подчас важнее страсти. При этом Эльза так утомлена, что внезапно засыпает.

— Я говорил Джемме, что слишком стар, чтобы быть отцом, — сквозь сон слышит она голос Хэмиша, хотя грезит о Викторе, и, не проснувшись толком, сознает, что Хэмиш сверху и что он давно вошел в ее лоно, но Эльза продолжает расслабленно лежать, раскинув ноги, разбросав по подушке руки, как маленький ребенок во сне. Хэмиш, обретая все больше уверенности в себе, покрывает поцелуями ее лицо, шею, плечи. Его глаза и щеки влажны от слез, и Эльза забывает о своих полугрезах, получувствах.

«Хэмиш, — хочет сказать она, помня, что должна говорить что-то. Говорит же она в объятиях Виктора, который, конечно, искуснее и увереннее в любви, но не обладает такой неистовой исступленностью, как Хэмиш. — Давай поиграем по-другому, поинтереснее, позанятнее», — хочет предложить Эльза, но ее мужчина уже за той гранью, когда невозможно сознательное общение, а сама Эльза вдруг понимает, что и ее рассудок подчинен страсти, что опасность забеременеть уже приобретает второстепенное значение, более того, воспринимается как возможная награда, как доказательство благословения Божьего, как священный огонь, который только подогревает пыл плоти и властвует ныне над мужчиной и женщиной, заставляя их стонать в мольбе. И Эльзе нет нужды имитировать оргазм, как это она частенько делает с Виктором. Старый Хэмиш, не любимый, но желанный, со своей больной простатой, со своим понурым, немощным пенисом взорвал фейерверком ее чувственность, и сладострастие полноводным потоком ринулось в благодарный после долгой засухи черный омут вожделения, сосуд, который до поры до времени пустует в каждой женщине, но который каждая получает в день появления на свет от своей матери, та от своей, и так далее — до самого начала начал.

— Я люблю секс, — задумчиво говорит Эльза. Она благодарна Хэмишу за удовольствие. Он уже кончил, покинул ее лоно и лежит рядом потрясенный и удовлетворенный. — Вот в чем моя беда, я люблю секс.

— Это не беда. Какая же это беда.

— Не беда — пока не залетишь, — отвечает Эльза, возвращаясь к реальности. Как, однако, досадно. Виктор неизвестно где. Джемма обманута. Сама Эльза застигнута врасплох. Антикварная лавка ждет ее возвращения. Вот она, реальность.

— Но я полагал, из-за этого все и затевалось, — говорит Хэмиш, но Эльза не слышит. Она уже спит.

Просыпается девушка на мгновение, когда Хэмиш уходит из комнаты. Ей кажется, что у двери она слышит еще чьи-то шаги, она даже думает, не пойти ли посмотреть в коридор, но, конечно, не делает этого, а просто поворачивается на другой бок и крепко засыпает.

Посреди ночи в комнату Виктора пробирается Джемма. Он разбужен непонятным шумом, он зажигает свет и видит перед собой женщину в инвалидной коляске. Это Джемма.

— Пусти меня к себе, — стонет она. — Я замерзла.

На ней тоненький голубой пеньюар; ее волосы светятся и блестят, глаза мигают загадочно, кожа при свете ночника кажется бархатно-юной.

Что остается Виктору?

Он тянется к ней руками, подхватывает ее, и она то ли бросается, то ли падает в его объятия. Виктор снимает с нее голубые покровы, укладывает рядом белое игрушечное тело и натягивает одеяло, оберегая женскую застенчивость и тепло мужской постели.

— Я беспомощна, я в отчаянии, — лепечет Джемма. — Эльза с Хэмишем. Не представляю, как ты можешь спать. Конечно, кого-то не волнуют такие вещи, а кого-то наоборот.

Она накрывает его теплой загорелой рукой свою прохладную белую грудь. На шее у нее старое материно ожерелье. Оно покоится как раз меж холмиков груди. Виктор приподнимается на локте и пристально смотрит на Джемму.

— А я не сделаю тебе больно? — осторожно спрашивает он.

— О, нет! Это, напротив, взбодрит меня, — серьезно уверяет его Джемма. — Доктор рекомендовал как можно больше сексуальных контактов, но я боюсь, нам с Хэмишем трудно следовать этому совету, хотя ему прописано то же «лечение». К тому же для Хэмиша я лишь супруга. Он уважает меня, но хочет порочную женщину.

— Джемма, на мой вкус ты достаточно порочна.

— Так согрей меня, Виктор, изгони дьявола из моей души, оживи мою плоть, возврати меня к жизни!

Вернуть Джемме радость жизни! Научить ее снова ходить! Виктор все-таки сын своих родителей.

Его мать всегда кого-нибудь или что-нибудь спасала — пчел от варенья, мокриц от огня, пауков от воды. Достойной парой был ей супруг, отец Виктора. Он, правда, брал шире и спасал памятники старины от разрушения, национальные традиции от забвения, зубы от парадонтоза. Со временем оба сделали решительный шаг вперед, оставили в покое насекомых, памятники, традиции, зубы и взялись за спасение человечества в лице гибнущей под гнетом фашизма Европы. Планы у стариков были самые серьезные. Где-то по дороге они незаметно для себя потеряли Виктора.

— Я помогу тебе, Джемма, — горячо и великодушно говорит Виктор, взгромождаясь на нее. Возможно ли одновременно дать выход своему мужскому пылу и не растерзать это хрупкое тельце? (То же самое всегда мучило мать Виктора — как смыть варенье, не повредив тонких пчелиных ножек и крылышек.)

Джемма улыбается, в глазах ее ледок. Но Виктор, несомненно, сумеет растопить его. Или это не лед поблескивает, а холодная сталь непримиримой ненависти, под властью которой Джемма остается денно и нощно и которая лишила ее возможности двигаться?

Глаза Джеммы не закрываются, они ясны и широко распахнуты; дыхание ее учащается, но она все же сдержана.

— Ты должен оставить Эльзу, — спокойно говорит она красному от возбуждения Виктору. — Поручи ее мне. Она будет сильно разочарована, когда все узнает.

— Узнает что?

— Что ее принц на самом деле жаба.

И Джемма смеется. Виктор останавливается в недоумении, однако пауза коротка, ибо это соитие не ради женщины, а вопреки ей.

— Хватит болтать, — грубовато бросает он Джемме, — ты не в парикмахерской.

Теперь Джемма озадачена.

— Но я разговариваю все время, — возражает она. — Потом то, что происходит у меня между ногами, не имеет отношения к моим мыслям. Разве это ненормально?

Виктор распален. Он резко поворачивает Джемму к себе лицом. Она слабо бормочет слова протеста, потом начинает стонать, извиваться и, наконец, издает протяжный вопль. Виктор тут же переворачивает ее на живот.

— Ого, — смеется Джемма, — я как пышка на сковородке, — перевернули раз, перевернули два! Хэмиш признает только одно положение. И с ним я постоянно говорю. Это что, плохо?

— Бедный старый негодяй, — беззлобно бранится Виктор и вдруг с веселым ехидством восклицает: — Одно положение! Эльза будет недовольна!

— Ладно, хватит, — заявляет Джемма, когда Виктор укладывает ее на бок и пристраивается сзади. Похоже, он очень доволен. — Хватит! Для одного раза больше, чем достаточно!

— Прекрати строить из себя королеву! — резко обрывает ее Виктор. — Ты всего лишь машинисточка, сама же твердишь об этом.

Джемма прыскает в ладонь.

— Да, была машинисткой. И была счастлива этим.

Она испытывает к Виктору почти искреннюю теплоту. Или это ее распаленная плоть греет изнутри?

— Джемма! — раздается снаружи громкий голос — звучный, властный, укоризненный. — Джемма, ты здесь? Я знаю, Джемма, что ты здесь.

Виктор в изумлении замирает. Джемма громко, заливисто, беззаботно смеется.

— Джемма! — продолжает грохотать под дверью голос. — О, Джемма, как ты могла!

Неужели это Хэмиш? Может быть, его голос искажен обидой? Если так, то насколько подскочит цена на проклятую ветхую стремянку? А сколько же он заломит за биллиардную? О, Господи, ты, Боже мой, Господи ты, Боже мой! Теперь надо осторожненько-осторожненько… иначе сделка сорвется.

Сделки вообще очень легко срываются. Так что двигаемся осторожно, крадучись. Втянутые в бизнес стороны могут прицепиться к мелочи, о которой тебе и в голову не придет беспокоиться. Ничто так не помогает, как умение прочувствовать верный момент. Это приходит с опытом и поддерживается оптимистическими надеждами; это чутье, нюх. Основа его — азарт и стремление к богатству, враг его — неуверенность в себе, угрызения совести и примитивный фатализм. Я беден, я всегда буду беден, я хуже всех, я — среди отбросов человечества, вечный неудачник, всегда побежденный, нелюбимый, нежеланный. Вы можете думать, что я богат как Крез, но вы ошибаетесь. Нам неведомо знать, что будет завтра. Вы можете считать, что я жаден как Мидас, но вы недооцениваете меня. Я разбрасываю свои сокровища направо и налево, я, дурак, стараюсь для вас. Вы полагаете, что я несчастен, как Хэмиш? А вот тут вы правы. На мгновенье богат, навечно беден.

Не ты ли, Хэмиш, стучишься в дверь? Если так, то я должен восстановить равновесие. А ты должен выиграть. Бери мою девушку, оставь себе библиотечную стремянку, заставь меня раскошелиться за весь этот мусор в биллиардной. Я приму твои правила, я позволю тебе набрать очки за мой счет. Мне придется так сделать, потому что я смухлевал в игре: воспользовался твоей женой, пусть под влиянием самых благородных мотивов; но я нарушил условия сделки.

— Неужели это Хэмиш? — обращается Виктор к Джемме, взывая при этом к небесам.

— Уходи! — кричит в закрытую дверь Джемма. — Разумеется, это не Хэмиш, — выдыхает она прямо в ухо Виктору. — Это Элис.

— Но там мужчина, а не женщина!

— Вот тебе, Элис! — взвизгивает Джемма. — Он принял тебя за мужчину. Твой голос совсем мужской. Ты противоестественное явление. Уходи. И не забудь сбрить усы!

Элис стонет, воет и всхлипывает. Страдания заставляют ее ломиться в дверь.

— Это невыносимо, — признается Джемма Виктору. — Она вся в слезах, чуть ли не в истерике.

— Успокой ее! — просит Виктор. — Избавь ее от страданий.

— Страдаю я, — уткнувшись в подушку, заявляет Джемма. — С чего бы это страдать ей?

— Я не себя оплакиваю, — через дверь кричит Элис. — Я рыдаю над тобой, Джемма. Как ты собираешься жить, если делаешь только то, что хочешь, и никогда то, что нужно? Твоя душа иссохнет и сморщится, как уже начали высыхать ноги. Ты думала об этом?

— Мои ноги не сморщенные и не иссохшие, — заявляет Джемма, резко меняя позу, чем причиняет Виктору неудобство, в порыве страсти не замеченное ею. — Мои ноги стройны и красивы, не то что твои колоды.

Элис всхлипывает еще надрывнее.

— Зайди, посмотри, чем мы тут занимаемся, — продолжает Джемма. — Посмотри, посмотри. Я же знаю, что тебе хочется. Узнаешь, наконец, бедняжка, что делают в постели нормальные люди.

Виктор открывает рот, чтобы возразить, но Джемма затыкает его рукой. Как она улыбается, как она довольна, как она сияет. Она почти ожила. А не чувствует ли она долгожданное покалывание в ногах?

— Я открою дверь, но смотреть не буду, — осторожно говорит Элис. — Мне просто надо поговорить с тобой. Как ты могла пойти на такое, Джемма! Мы все тебя так любили, ты для нас была единственной отрадой, когда наша мать убивалась и тосковала.

— Сейчас-то она уж не тоскует. Могла бы смириться, Элис, жить дома в этаком тройственном союзе.

— Не приписывай мне пороков. Я абсолютно нормальна! — в отчаянии выкрикивает Элис. — В отличие от тебя, между прочим. Пока твой супруг развлекается с девчонкой, ты устроилась с ее мужиком. Это отвратительно. И не рассказывай мне, что хочешь заполучить через нее ребенка. «Махнемся женами» — вот как это называется.

— Виктор не женат, так что не подходит твоя версия, — парирует Джемма. — Давай-ка уходи, не мешай мне наслаждаться.

— Что? Что такое?

Виктор обеспокоен. Уж больно тяжело дышит Джемма, уж больно стонет и корчится. Может, он так протаранил ее, что… убил?! Отчего ее дыхание не пышет жаром, как положено в такие минуты? Отчего ее грудь холодна и тверда?

— Я жива, я жива, я жива! — в триумфальном экстазе кричит Джемма.

Нет, она не жива. Она холодна, как могила. Уже много-много лет.

— Джемма, Джемма, нехорошая ты девочка, ну-ка вернись в кроватку.

— Но здесь же мама…

— Умерла твоя мама, — сказала тогда старая Мэй. — И лежит в могиле.

Шок. Восторг и ужас, благоговение и страх. Умерла мать. Ушла.

— А я жива? — спросила потрясенная Джемма.

— А ты жива покуда. Но долго не протянешь, если будешь стоять на холоде.

— Жива. Жи-ва, — повторяла Джемма. В комнате — ничего. И никого.

Когда малышка Джемма забралась вновь в кровать и прижалась к жаркому телу бабки, она и впрямь так остыла, что могла сойти за мертвую.

— Прости меня, — говорит Виктор.

— Не за что прощать, — отзывается Джемма.

Глава 11

В ту ночь и Стэн-поляк, плотник, взошел к Дженис, супруге Виктора. Дженис отыскала его несколько недель назад на желтых страницах телефонного справочника, который бесплатно раздается горожанам по приказу почтовой управы. У Дженис расшаталась дверца гардероба, и ей срочно понадобились услуги плотника.

Виктор сменил не только стиль жизни, он бросил прежний свой гардероб, оставив в огромном платяном шкафу все свои дорогие костюмы, сорочки и пуловеры.

— Не превращай в утиль мои вещи, — просил Виктор жену в одном из напряженных телефонных разговоров вскоре после разрыва. — Попробуй продать их. И не вздумай жаловаться мне или еще кому-то, что я бросил тебя на произвол судьбы и лишил средств к существованию. Нельзя сидеть сложа руки и жить за мой счет до конца твоих дней. Ты должна предпринимать что-то для жизни, ты обязана ради себя самой, — нравоучал он Дженис.

Дженис считала, что раз теперь Виктор держит собственный магазин, то ему и надо продавать там свои вещи, но Виктор страшно оскорбился на это и обвинил Дженис во всех смертных грехах. Тогда она поместила в колонке частных объявлений окружной газеты «приглашение на распродажу мужской одежды». Но никто не откликнулся, и костюмы продолжали обитать в старом шкафу. Но что-то — возможно, сухое лето, возможно, просадка грунта под фундаментом — незаметно деформировало конструкцию дома. Стены держались, перекрытия оставались на месте, но, например, стали без видимых причин открываться двери, намертво заклинило некоторые ящики, а в гардеробе полностью отказал замок. Не исключено, что в отсутствии хозяина начала перерождаться «материальная сущность» его костюмов, они отяжелели, погрузнели, ссутулились, как брошенные старики, и своим весом перекосили панели шкафа, так что дверцы его распахивались теперь совершенно неожиданно, даже когда в спальне стояла абсолютная тишина. Дженис всегда вздрагивала при этом. Ей казалось, что из-за костюмных кулис сейчас выступит на сцену семейной жизни главный герой — Виктор.

Да, но что он скажет по поводу грязного ковра? Как отнесется к залежам пыли под кроватью? Как отреагирует на липкие пятна от варенья на плюшевой обивке кресел? Никто ведь не смывал их мягкой влажной губкой… А как насчет пяти разбитых бокалов? Да-да, осталось лишь семь из дюжины, которую она преподнесла мужу в день восемнадцатилетия их супружеской жизни. Она всегда выкраивала деньги на подарки крайне осторожно, с оглядкой, экономя на мелочах, ведя хозяйство до скупости бережно…

Нет, Виктор, уж лучше оставайся в шкафу.

Я не хочу больше попадаться тебе на глаза. Я устала жить в образе, который создал для меня ты. Я не хочу встречать твои упреки, отстаивать свое достоинство пред твоим негодующим взором.

Оставайся там, куда ушел. Прошу тебя. Я не в состоянии больше улаживать твои разногласия с Уэнди, я устала. Я устала объяснять дочери, что на уме у тебя только хорошее, что боль ты причиняешь из благих намерений. Я устала объяснять тебе, что Уэнди не виновата в своем пристрастии к вышиванию и равнодушии к мальчикам, и что для нее не грех приобрести духовные познания в ущерб плотским радостям. Уэнди твоя дочь настолько же, насколько и моя. И на тебе ответственность такая же, как и на мне. И в ней работают наследственные, врожденные факторы, а не приобретенные.

Главное, Виктор, чтобы тебя не было рядом. Она боится его. Она видит его мысленно, и глаза ее полны вины и страха. Вот он выступает из глубин гардероба, вот она слышит его назидательные, укоризненные речи, вот она чувствует на себе его обвиняющий взгляд. И долгое молчание прорывается:

— Это твой ребенок, а не мой. Ты разбавила мое семя. Она не унаследовала свой нрав и душевное устройство. Боюсь, она подхватила его, как заразу.

И хоть, несомненно, Уэнди была дочерью Виктора, так как именно его семя омыло и оплодотворило яйцеклетку Дженис, оставалась при этом вероятность, что сперма других мужчин, до свадьбы орошавшая ее женское чрево, внесла изменения в генетический код клетки, оставила в белковых цепочках смутные воспоминания об Алане, Дереке, Майке, Джо, Джоне, Мюррее и о многих других, чьи имена Дженис либо забыла, либо не знала. Так что дочь наследовала черты разных мужчин, а не только одного, который считался — являлся — ее отцом. Виктор всегда мечтал взять в жены девственницу. Надеялся, что встретит невинную девицу, как его отец встретил когда-то мать. Но, увы, Виктору выпало влюбиться в Дженис. Во всяком случае, переспав с нею на шумной студенческой пьянке, он понял, что ему невыносима мысль представить ее в объятиях другого. Виктор принял это ощущение за любовь и женился на Дженис. А она, в свою очередь, инстинктивно стремясь убедить его в чувствах, в момент преобразилась и стала скованной, невзрачной, сверхаккуратной, дисциплинированной и добродетельной матроной. Она так преуспела в своих стараниях, что более не стало соискателей ее сексуальности, ибо одного взгляда хватало, чтобы понять: эта женщина верна своему супругу. Волей-неволей.

Гляньте-ка, оторва Дженис вышла замуж! И теперь перед нами, леди и джентльмены, не женщина, нет, перед нами домохозяйка. И какая домохозяйка! Посмотрите, какая скромная у нее прическа-завивка, лак, ни одна прядочка не выбивается; посмотрите, какой у нее взгляд — быстрый и губительный… для пыли, а не зазывный, оценивающий и губительный для… противоположного пола; а какой голос! Уверенный, громкий голос, который крепнет с каждым годом и становится незаменимым аргументом в транспорте или в очереди и совершенно никчемным в постели.

Тебя устраивает такой вариант, Виктор?

Нет.

Нет? А я думала, это как раз то, о чем ты мечтаешь.

Как мне быть желанной и одновременно семье полезной?

Скажи, Виктор, ответь!

Ведь я пыталась жить так, как хотел ты. Это нечестно… Ну и отправляйся к Эльзе. Я знаю ее наизусть, хоть мы никогда не встречались. Такую женщину хочет каждый, в мыслях ею обладает каждый, о ней думают все, даже женщины. Ее волосы ниспадают волнами по плечам и рассыпаются по подушкам. Ее голос неуместен в бакалейной лавке, но восхитителен в спальне. Эльза принадлежит всем и никому, ведомо это ей или нет; если не во плоти, то в воображении ею владели все мужчины. Так что иди к своей Эльзе, пока я, Дженис, нахожусь в здравом уме и доброй памяти, пока жизнь течет тихо и плавно, пока не поседели и не потускнели волосы… как давно уже погасло сердце. И этого не воротишь.

У Дженис стали болеть ладони, так часто она захлопывала дверцу. Наконец терпение ее лопнуло, и она обратилась за помощью к профессионалу. Так появился в доме Стэн-поляк, плотник. Стэн — субтильный, худосочный мужчина; он вздрагивает от любого шороха, в глазах его заискивающая почтительность эмигранта. Он жалеет Дженис, или ей стоит пожалеть его? Прежде чем оба узнают истину, они оказываются в постели, она под ним, он на ней — и молотят, трясутся, бьются в исступлении. Она ему как награда. Теплый, просторный отчий дом, фамильные земли, титул — все сожрано государством. Жена Стэна — обыкновенная женщина пролетарского происхождения, которая даже, не сознает его деградации, которая не в состоянии понять, что и плотник может быть поэтом в душе. Дженис восполнит все его потери. Нет, жену свою Стэн ни в чем не винит. Ее отец был тюремным надзирателем, бездушным созданием, он и выколотил из нее все человеческие желания и страсти, оставив ее просто англичанкой. Это не ее вина, это их общий грех. Крест, который они несут вместе. А сам он родился меченым. И остался таким — недобрым, нервным — и обреченным. Что же, он поляк…

Шесть раз за ночь. В следующую ночь — восемь. Дженис наконец-то вспоминает былое. Давненько никто и ничто не возвращало ее к прошлому: ни слесарь, ни молочник, ни книги, ни сны. Физическое измождение или второе рождение чувственности заставляют ее отрешенно бродить по дому, забыть о своей внешности, о еде, о порядке? Она теперь неряха и лентяйка, готовая лишь распластаться в постели, чтобы Стэн-поляк, плотник, снова заработал над ней своей качалкой, выбрасывая в ее женское чрево нервический мужской пыл, всплески мучительной энергии, чтобы заговорил ее, выплескивая годами копившуюся досаду на жену, на судьбу, на страну, на весь белый свет.

— Мне кажется, — однажды возразила ему Дженис, — что ты в жизни все делаешь правильно. Если я, конечно, что-то смыслю.

— Ты англичанка! — взорвался тогда Стэн-поляк, плотник. — Все англичане одинаковы. Вы ни черта не понимаете в жизни.

Он рванулся к ней, чтобы заткнуть ей рот, но превосходная двуспальная кровать (Виктор предпочитал сламберлэндские матрацы) дает возможность для маневра, и Дженис с легкостью повернулась так, что сумела первой заткнуть ему рот. Даже основываясь надовольно ограниченном сексуальном опыте периода постсупружества, Дженис кажется, что плотская игра стала гораздо занятнее и многообразнее, чем в дни ее молодости, когда она в рабочей позиции укладывалась под мужчину. В те дни язык использовался только во рту, а пенис общался исключительно с вагиной, о перекрестном их применении говорили повсюду исключительно с пометкой «извращение». Такой же участи удостаивались руки, пальцы и вспомогательные предметы. Над этим витало гнусное слово «мастурбация». Парень, как сейчас припоминала Дженис, мог быть на данный период только один, ибо все поголовно жили с мыслью, что секс — это любовь. А нынче времена изменились, ох как изменились; люди чуть ли не гурьбой катаются по постелям, отменены все правила, ритуалы и традиции, предписывающие одним частям тела соприкасаться строго с другими, определенными, немыслимые прежде вольности стали нормой.

Заходи, плотник, заходи, паркетчик, автомеханик, бухгалтер, кто там еще? Все сюда. Нам с вами нужны одни и те же ощущения, и то, что я думаю о тебе, это то, что ты сейчас думаешь обо мне. Впрочем, не все ли равно? Поутру мы расстанемся — и слава Богу. А мой болтливый рот не нужно затыкать руками или резким словом, для этого прекрасно послужит твой упругий пенис, и я могу заставить тебя замолчать, заняв твой язык и губы влажными складками вульвы. Я знаю, как облегчить себе душу и разум, знаю, как заставить мысль замереть — если об этом вообще уместно говорить между третьим и четвертым оргазмом.

И, тем не менее, я остаюсь самой собой.

В момент, когда Элис забарабанила в дверь к Виктору, Дженис высвободилась из-под Стэна. Ее взгляд натыкается на шкаф, и она говорит:

— Дверца опять открылась. Ради Бога, сделай с ней что-нибудь. Ты же для этого сюда и явился.

Ее голос уже лишился должной звучности и твердости. Ее волосы, немытые, не уложенные несколько дней, приобрели былой природный блеск. Они густыми, толстыми прядями обрамляют лицо. Это нравится ему и идет ей. Губы утратили унылый изгиб. Она потеряла добродетельный и благопристойный облик. Она снова прежняя Дженис — вальяжная, раскидистая, доступная, требующая много, но и дающая еще больше.

— Все вы, англичанки, бессердечные и злые, — говорит Стэн. — Вы сговорились унижать меня. Вы непременно должны напоминать, что я лишь плотник. Мастеровой всегда пригодится, так что ли?

Но проходят минуты, и он уже напевает, по-прежнему голый возится со стамеской и отверткой, с замком и заклепками. Заклепки градом посыпались на пол, и ему приходится снова прибивать их. Бам-бам. Бам-бам.

Дженис в кровати сидит-любуется. Ей не приходилось доселе видеть такой спорой работы. Живое ремесло на живом примере.

Уэнди. А как же Уэнди? Как поживает Уэнди, пока ее матушка вспоминает былые деньки и бесшабашно восстанавливает утраченные позиции? У Уэнди все отлично, не стоит беспокоиться. Уэнди побывала на репетиции церковного хора, съела полдюжины масляных лепешек и выпила шесть рюмочек сладкого шерри, после чего столкнулась с аспирантом из Милуоки, который собирает материал о современных религиозных традициях в Западной Европе. У парня кудлатая голова и сухощавое тело, он раза в два меньше, чем Уэнди. Лицо у него живое и проказливое, так же как и ум. Уэнди медленно следит глазами за его быстрыми движениями, прислушивается к его быстрой речи, пока он расспрашивает прихожан. Уэнди по натуре терпелива. И в конце концов аспирант подходит и к ней, задает первые общие вопросы, находит их многообещающими и приглашает ее на более подробный разговор. Они садятся в сторонке, и парень начинает расспрашивать Уэнди об отношении к Богу, к церкви, к спиртному, к матери, к отцу, к сексу, осторожно интересуется ее сексуальным опытом и мнением ее родителей на этот счет. Скоро он уже перестает делать записи в своем блокноте и начинает беседу личную, а не профессиональную. И Уэнди, едва ли заметив эту перемену, продолжает болтать так, как никогда не решилась бы, не употреби она нынче столько шерри и не поверив, что может привнести вклад в гуманитарные науки. В этой неожиданной исповеди она открывается полностью и целиком, не утаивает ничего, не лукавит, не представляется иной — получше, повыигрышнее, поинтереснее, как это всегда советовал ей Виктор.

Молодой человек вызвался даже проводить ее домой. Вечер необыкновенно теплый. Они купили сушеную рыбу и чипсы и устроились на лавочке, чтобы перекусить. И парень, зная, что девственность тяготит Уэнди и что в какой-то степени из-за этого отец ее сбежал из дома, освобождает юную деву от груза невинности прямо в кустах позади лавочки. Эпизод этот прошел на редкость гладко и был нарушен только размеренными шагами полицейского и тусклым, равнодушным светом его фонаря. Погодные условия, правда, немного подкачали и заставили парочку торопливо одеться, отчего листья на кустах отчаянно шуршали.

Событие это не оттолкнуло их друг от друга, напротив, поднявшись с сырой земли, они так и пошли рука об руку, прижимаясь друг к другу при малейшей возможности. У входа в родной дом Уэнди спросила у аспиранта имя, после чего пригласила его переночевать в ее постели, на что тот с удовольствием согласился.

Но дом был полон ударов, скрежета и стука. Окно спальни Дженис было ярко освещено, шторы раздвинуты. А на крыльце сидела женщина в очках и красном шарфе. Вид у нее был самый сердитый. Она говорила глухо и невыразительно на извечном наречии низшей касты.

— Мужик мой там с твоей мамкой, — заявила она. — Мебель чинит. Гляди, как стучит. Как бы у нее там потолок не обвалился. Чинит он, как же. Между прочим, он даже не англичанин.

Когда Уэнди, застигнутая врасплох этими событиями, отперла входную дверь, юркая женщина в красном шарфе скользнула внутрь, опередив молодую хозяйку и Кима (а именно так зовут американского аспиранта), и сразу рванула вверх по лестнице, ввалилась в спальню и с налету бросилась бить, кусать и царапать свою соперницу, которая до того момента нагая сидела в кровати. Стэну, Уэнди и Киму понадобилось приложить некоторую силу, чтобы оттащить ревнивицу, которая уже успела сделать немало: Дженис была истерзана, окровавлена и потрясена.

Плотникова жена после этого разрыдалась-распричиталась, так что побитой Дженис пришлось подогревать для нее чай. Стэн проворно оделся и собрался домой, но прежде получил затрещину от жены.

— Я тебя не виню, — заявила она Дженис, — если не ты, так другая. Но нам, женщинам, надо держаться вместе. Каждая получает свое. Но я… я не для себя стараюсь, на себя я уже рукой махнула. Мне детей жалко. Его никогда не бывает дома: либо транжирит деньги на всяких политических сборищах, либо трахает заказчиц, чтобы подольше висеть на каждой работе. А толку-то что? Он цапается с клиентками или с их мужьями — в любом случае ему ничего не платят. Мне глубоко наплевать, чем он занимает свой член, а занятий ему пусть будет побольше, иначе мне на нем торчать с утра до ночи. Видит Бог, я этого не хочу, а у него прямо зуд какой-то.

Плотникова жена вдруг начала осматриваться, будто вспоминая, где находится. Она оглядела горы немытой посуды, темный налет на чашке, откуда только что пила, пол, заваленный пивными пробками, крошками, бумажками, залежи гари на плите и пласты жира на кухонном столе.

— Я бы постыдилась так жить, — сказала она. — Настоящий свинарник. Впрочем, моему только дай в грязной луже поваляться.

И плотничиха ушла.

Дженис, Уэнди и Ким сели вокруг стола на кухне. Киму ужасно хотелось сделать кое-какие записи, но он сдерживал себя.

— Нельзя так больше, мам, — заметила Уэнди. — Лучше бы ты к отцу вернулась.

— Ты что, правда этого хочешь? — спрашивает Дженис. Правый глаз у нее заплыл. Руки дрожат, как дрожал совсем недавно стоящий польский пенис. Дженис заметила, что и супруга его дрожала и что из носа у нее текло, будто ее страстям не хватало выхода и они капали из ноздрей через равные промежутки времени. Да, чем меньше Дженис будет общаться с плотником и его родней, тем лучше. А жаль. Все казалось так просто — затаскивай к себе партнеров для совокупления, а потом выпроваживай их, когда взбредет в голову. И все они были мельче Дженис, так же как она была мельче Виктора.

— Со мной теперь все в порядке, — горделиво и просто сказала Уэнди. — Теперь я встретила Кима. Я смогу жить хоть с отцом, хоть без него, если ты понимаешь, что я имею в виду. Ким, кстати, собирается остаться у нас. У него есть место в гостинице Южного Кенсингтона, но там ему не слишком нравится. Он говорит, там смердит тушеной капустой. Здесь, правда, тоже запашок, но мы все уберем и вымоем, ведь так, мама?

— Ты можешь мыть и убирать что угодно, — отозвалась мать. — Я в этом не принимаю участия. Но что скажет отец, если твой парень останется у нас?

— Ничего, что я мог бы использовать в качестве материала для своей диссертации, — заметил Ким, применяя вычурную фразу, но таков был стиль его мышления.

— Вряд ли отец вообще что-нибудь скажет, — сказала Уэнди, потянувшись рукой к ширинке Кима так естественно, как если бы потянулась погладить котенка.

Пусть Виктор сам разбирается, решила Дженис, принимая транквилизатор перед тем, как лечь спать. Дверца гардероба не распахивается, хотя Стэн-поляк так и не успел приладить ее. Все женские входы и выходы Дженис зудят и стонут после столь обильного использования, глаз болит, от большого пальца до запястья протянулась кровавая царапина, но хуже всего голова. Там все гудит и вертится от страшных оскорблений; щедро излитых плотничихой. А вот боли, пронизывающей, мучительной боли нет. Напротив, внутренние раны затянулись и зажили. И даже без транквилизатора Дженис отлично выспалась бы.

Так же безмятежно после ухода Хэмиша спит Эльза, но вскоре ее будит шум под дверью. Стучит, дергает ручку и оглашает коридор своим громовым голосом Элис.

Эльза вскакивает на постели. Ее бьет дрожь. В комнате холодно. Погода резко изменилась этой ночью. Окно закрыто, но ветер нашел щелочку и наполняет комнату студеным дыханием. Ночь уже стекает с неба, оставляя после себя бледно-серую, с легкими переливами пелену, и кажется, будто ветер в темноте успел до блеска надраить небосвод.

— Пусти меня. Это я, Элис. Нам надо поговорить.

— Не могу, — отвечает Эльза. — Меня заперли. Наверное, по ошибке.

— Ничего себе ошибка! — рокочет Элис. — Твой Виктор с Джеммой, вот они и скрываются от тебя.

Элис идет через весь дом, через кухню, через хозяйственный двор и залезает к Эльзе в окно по той самой библиотечной стремянке. Элис приходится хвататься то за карнизы, то за витиеватые украшения на стенах, и все равно ветхие перекладины лесенки подламываются под ее весом.

Эльза зажмуривается, представляя, в какую ярость и отчаяние придет Виктор, и высовывается наружу, чтобы помочь Элис. Разумеется, она не может избежать дилеммы, что предпочесть: броситься сейчас вниз головой, чтобы разом покончить со всем, или жить дальше с болью о Викторе и Джемме?

Но когда Элис, оступившись, судорожно вцепляется Эльзе в волосы, отчего та вскрикивает и чуть не вываливается из окна, становится ясно: Эльза хочет жить, жить и жить, хочет настолько, что с удивительной легкостью подхватывает тяжеленное тело Элис и втаскивает ее в комнату.

Поплотнее закрыв окно, Эльза снова забирается в постель. Глаза от недосыпа режет и щиплет. К тому же столько переживаний, столько неожиданностей. Элис сворачивается калачиком у нее в ногах и натягивает на себя одеяло.

— Что мне делать? Как жить дальше? — стонет она. — Джемма презирает меня.

Эльза подтягивает к себе Элис. Теперь они лежат рядом. Давно она не лежала так близко со сверстницей, пусть и относительной. И Эльзу поражает разница в ощущениях, когда ты голая лежишь рядом с молодым телом, а иногда рядом со старым. Разница так же велика, как разница между бренностью и бессмертием. Прижималась ли она к Виктору, терлась ли о Хэмиша, между ними лежала смерть. Они навешивали через эту пропасть мостки, но не заметить ее не могли. Смерть ждала, о да, она умеет ждать, но не вечно. Когда будет последний раз? Сегодня? Завтра? Умру ли я до следующего заката? Что ждет меня — инсульт, рак, сердечный приступ?

Эльза целует молодое тело Элис, чья растерянность и скованность рождены лишь мыслью о вечной жизни. Эльза наползает на молодое тело Элис, спускает с тормозов руки, которые хотят и проникают куда хотят, будто улещают и тешат собственное тело. Элис, слепленная как любая женщина до мельчайших подробностей, разве что в кости поуже, стонет, мечется, наконец, вскрикивает и затихает с улыбкой на губах. Вот так же Эльза обихаживала своих подружек во время многочисленных школьных путешествий то в Альпы, то в Италию, то в Тироль, пока турфирмы сохраняли скидки для старшеклассников. Хотя Эльзе все равно приходилось подрабатывать по выходным у бакалейщика, чтобы иметь деньги на такие удовольствия и карманные расходы.

— Я не лесбиянка, — говорит Элис, — хотя Джемма думает именно так. У меня просто какое-то гормональное нарушение. Разве я виновата? Я нормальный человек, такой же, как все… только я несчастнее других.

— Сегодня ты показалась мне такой уверенной в себе, что я даже дрогнула, — признается Эльза.

— Уедем отсюда вместе! — умоляет Элис. — Твой Виктор слишком стар, к тому же он женат. Еще и Джемма вам все испортила.

— Не надо было ложиться с Хэмишем, — сокрушается Эльза, будто сама с собой беседуя. — Виктор взялся за Джемму из мести. И она тоже. Я сама во всем виновата.

— Какая ты простодушная! — удивляется Элис. — Ведь все это было подстроено Джеммой. Она все подстраивает, всегда. Она хочет, чтобы Виктор бросил тебя, чтобы ты забеременела от Хэмиша, чтобы твое дитя попало ей в руки, чтобы ей было кого мучить, когда оно вырастет. И Джемма всегда добивается своего. Ей все подвластно, кроме собственных ног.

Нет, думает Эльза, не могла я забеременеть. Не может быть.

— Если это правда, — говорит она, начиная проваливаться в сон, — то Джемма необыкновенно коварна и зла. Люди не могут быть такими. Значит, это неправда.

— В ней всегда горела искра зла, — говорит Элис, и ее голос Эльза слышит уже во сне, — но земные ветры раздули ее в огромное пламя. Теперь оно пожирает Джемму, а заодно и всех окружающих.

Но Эльза уже спит. Элис лежит рядом без сна, в отчаянии и тоске. Дверь снаружи отпирается, и в комнате появляется Джемма, чьему визиту Элис совершенно не удивлена.

Она ласково улыбается Джемме. А Джемма ласково улыбается ей. Позади ее кресла Джонни с подносом. Кушать подано.

— Какая здесь духота, — молвит Джемма, — открой окно, Джонни.

Джонни распахивает створки и возвращается к подносу. В его глазах за стеклянными щитками очков — любопытство и ожидание. Несомненно, точно так же он стоял, сама предупредительность и вежливость, на своей родной земле, наблюдал со сдержанным любопытством за приливами, которые раз за разом смывали очередную партию беспомощных, обездоленных и несчастных, забавлялся тем, что позволял одному случайному экземпляру высунуть голову, а сам ждал, прислушивался к крикам истязаемых, обожженных, изувеченных жизнью жертв — и ждал. И вот, пожалуйста — кушать подано. Чего изволите — горячий кофе, сладкие сливки, свежие рогалики, хрустящий бекон. Завтрак! Чего стоят хорошие времена без тяжелых? Радости и удовольствия высшей касты тем ярче и слаще, чем громче и надсаднее крики несчастных.

И Джонни стоит с подносом, наблюдает и улыбается.

— Я так и думала, что вы замерзнете ночью, — мягко говорит Джемма. — Мне ли не знать, что такое холод. Погода поменялась. Ну, и кто из вас кого согревал, интересно?

— Она. Это она, — бормочет Элис с трусливой поспешностью. Поражение признано.

— Ну-ка вставай, — командует Джемма, и Элис тут же подчиняется, вылезает нагишом из-под одеяла, неловко прикрываясь от стеклянного взгляда Джонни своими длинными руками. Она раза в два крупнее его, впрочем, это не имеет никакого значения. Мелкие мужчины держат в своих руках власть: у них ключи, схемы электропитания, обвинительные приговоры, полицейские доносы. Перед ними пасуют даже самые крупные и сильные мужики.

Журчат колеса каталки. Джемма наезжает на Элис, которая вынуждена пятиться к окну.

— Убирайся отсюда, — говорит она. — Как пришла, так и уходи.

Элис то ли спускается, то ли падает из окна, то ли валится, то ли прыгает на землю. Так или иначе, она беспомощно лежит внизу и плачет.

— Глаза! — сквозь слезы выкрикивает она. — Я поранила глаза! Я ничего не вижу. Здесь колючие кусты, и я…

— Не надо было смотреть, куда не следует, — отрезает Джемма и брезгливо выкидывает на улицу рубашку и джинсы Элис.

— Открой ворота, — отдает Джемма распоряжение. — Ей нечего у нас делать. Поскорее.

Джонни выходит. Но отнюдь не бежит.

— Итак, завтрак! — объявляет Джемма, оставшись наедине с Эльзой. Она заставляет ее сесть в постели, протягивает розовый шелковый шарф, чтобы та укрыла наготу, но прежде своими холодными пальцами сжимает Эльзины соски. — Ты так замерзла, что грудное молоко застудишь, — говорит Джемма. — Это вредно. — И продолжает, наливая кофе: — Я вижу, ты все напечатала. И так красиво, аккуратно. В тебе столько женственности. Хорошо печатать — значит, стремиться доставить удовольствие, правда? Надеюсь, Элис только грелась в твоей постели и ничего больше? — Теперь Джемма намазывает гренки маслом. — Боюсь, у этой женщины какие-то генетические отклонения своего рода сексуальная раздвоенность. Ее мать убежденная лесбиянка. Теперь это сплошь и рядом. Вот вам и объяснение всех демографических проблем. Я, например, не выношу никаких извращений, а ты?

С улицы доносятся всхлипы и рев мотоцикла. Элис уезжает. Джонни стоит с дистанционным пультом поодаль.

— Элис разочаровала меня и как человек, и как психотерапевт, — говорит Джемма, очищая яйцо. — Она была бестактна и груба. Как, по ее мнению, я должна была оказаться на похоронах старушки Мэй? Мне крайне трудно передвигаться, я и на близкие-то расстояния редко езжу. А на кладбище никто не пришел только потому, что не хотел этого. И незачем думать, будто я прислуга им всем. — Глаза Джеммы вдруг вспыхивают воспоминаниями. — Моя мать никогда не позволила бы этого. И если бы бабка получше смотрела за моей матерью, если бы следила за ней и за домом, чтобы крыша не текла и в окна не дуло, то маме не пришлось бы умереть так рано. Ненавижу бабку Мэй. Рада, что она померла. Уж кто-кто, а она заслужила смерть. — Джемма дергает старые бусы на шее. — Я оставлю тебе еще несколько листов для работы, — говорит Джемма, восстанавливая душевное равновесие, хотя эмоции слезами рвутся из нее. — А пока я хочу, чтобы ты побыла в комнате. Ты должна отдыхать. У Элис ведь был отец, — с горечью возвращается она к своим переживаниям. — У всех девчонок Хемсли был отец. А у меня — нет. Я была незаконнорожденная, подзаборная, девка-чернявка, и всякий знал об этом. Так что оправданий для нее нет. Жизнь предоставила ей все преимущества. И не имеет значения, давно ли ты вышла из детства, — как бы поясняет Джемма. — Оно никогда не кончается. Никогда. А теперь, пока ты пьешь кофе, я продолжу свой рассказ.


Вечеринка у мистера Фокса.

12 мая 1966 года.

Джемма одолжила у матери Мэрион белые атласные туфельки, года этак тридцатого, разыскала белую шелковую шаль ее бабки, года эдак пятнадцатого, и надела лихо декольтированное черное кружевное платье, приобретенное во вновь открытом бутике рядом с офисом фирмы «Фокс-и-Ферст». Деньги она заняла у отца Мэрион. Их хватило даже на парикмахерскую, где ей пышно взбили волосы и щедро полили прическу лаком.

Мистер Ферст скептически хмыкнул и даже потрогал ее теперь кудрявую гриву тощим, костлявым пальцем.

— Чем больше денег девушки тратят на свой внешний вид, тем глупее выглядят, — заявил он.

Джемму передернуло. Еще бы! Какая может быть иная реакция на убийцу, даже если свое злодеяние он совершил в чьем-то кошмарном сне.

— Чем я провинился, что никто не выносит меня? — тем временем проскрежетал мистер Ферст и исчез в своем кабинете.

Вечеринка у Фокса.

Джемма была унижена. Ей надлежало продемонстрировать свои груди, но по сравнению со скромными округлостями, которыми щеголяли другие женщины в комнате, прелести Джеммы показались уродливо-огромными, и недавнее восхищение, которое выказал мистер Фокс ее формами, приобрело иронический оттенок.

Джемма вынуждена была скрыть свое богатство в складках шелковой шали, совсем как старая Мэй, которая в холодный день любила кутаться в платок.

Мистер Фокс велел Джемме готовить шампань-коктейли, обращался с ней как с горничной, если вообще замечал.

Эх, мистер Фокс…

Что касается причесок, то кроме Джеммы, у всех женщин волосы ниспадали на плечи шелковыми струями.

Джемма подала коктейли.

Вечеринка протекала на низком — относительно пола — уровне: гости разлеглись по коврам и кушеткам, лениво покуривали травку, перебрасывались негромкими репликами, переплетали красивые ноги, руки, тела без особой страсти и без особого интереса. Но только не Джемма, провинциальная, нескладная Джемма.

Мужчины, если создания с красивыми порочными лицами были мужчинами, не обратили на Джемму никакого внимания.

Кто она такая, в конце концов? Ни титула, ни богатства, ни греха за душой, ни скандала… Машинистка — и все. Влюбленность в мистера Фокса тут ничего не меняет. Во всяком случае, сегодня вечером. Сегодня любовь просто блюдо среди иных угощений.

Коктейли повторили. Сахарную головку заливали бренди и доверху наполняли шампанским двухсотлетней давности бокалы. Пикантным дополнением служила веточка мяты в каждом бокале. Коктейли живо расходились по дрожащим, холеным, изящным рукам.

Чудной пожилой юноша с седыми тусклыми волосами и красными от контактных линз зрачками распахнул концы шали, в которую завернулась Джемма, глянул на «содержимое», рассмеялся, снова завязал на ней шаль и предложил затянуться травкой.

«Дерзай, — услышала Джемма голос матери, — ну, смелей. Присоединяйся! Или ты хочешь предать меня? Всю жизнь оставаться машинисткой? Я оставила тебе в наследство все, что могла — внешность, женское честолюбие, роскошное тело, которое может служить оружием. Я не успела воспользоваться этим по-настоящему. А ты сумеешь, Джемма. Ну, вперед!»

«Джемма — зашипела совсем рядом старая Мэй. — Не смей! Вспомни, чему я учила тебя: целомудрие, смирение, самоотречение и покорность воле Божьей!»

Джемма перебирала искусственное ожерелье, которое в зеркале у Мэрион казалось вполне подходящим, а здесь стало просто жалким, и молчала. Джемма колебалась.

Престарелый юноша удивленно поднял брови, точнее тонкие нарисованные загогулины, которыми он заменил сбритые брови.

Мистер Фокс покинул вечеринку в компании двух богатых наследниц и светского фотографа.

Джемма чуть не взвыла.

Молодой человек заскучал и исчез.

Джемма возвращалась домой на метро. Да, она возвращалась восвояси, к бабке Мэй. Мать скребла мертвыми руками по стеклу, но тщетно. Всю ночь Джемме пришлось дрожать под французским пуховым одеялом. Этот последний континентальный привет в тонком полосатом пододеяльнике заменил столь привычные шерстяные одеяла. Как известно, пуховым одеялом укрываются все, кто идет в ногу со временем. Они, правда, еще и центральное отопление у себя в домах проводят. Родители Мэрион явно отстали от первого эшелона и ограничились сменой одеял.

Они, кстати, не спали, дожидаясь возвращения Джеммы. Им не терпелось услышать рассказ о жизни богемы. Но Джемма и вздохнуть спокойно не могла, не то что светскими новостями делиться.

Мэрион, которую никуда не приглашали, давно уже выпила снотворное и завалилась спать.

— Такая зануда и недотрога наша дочь, — замечает мама Мэрион. — Неудивительно, что у нее нет никакой личной жизни.

— Она выйдет замуж за похоронных дел мастера и опозорит нас, — вздыхает папа Мэрион.

Когда, наконец, Джемма оказалась в остывшей постели, когда съежилась под слоем пуха, пришли слезы. Она плакала от боли и унижения так, что завозилась во сне Мэрион и тоже поплакала, будто за компанию.

Мистер Фокс дней десять блистал своим отсутствием. Соответственно, не возникало разговоров о поездке в Танжер. А груди Джеммы продолжали ждать. Они лезли вперед, вверх, в стороны, стремясь натолкнуться на чьи-нибудь пальцы. Джемма могла поклясться, что грудь ее увеличилась в объеме сантиметров на пять и даже начала жить своей, отдельной жизнью. Грудь бездумно стремилась отдаться всему человечеству, невзирая на возражения хозяйки, которая отчаянно боролась с беспределом, заматывая свои прелести эластичными повязками, которые старая бабушка Мэрион наворачивала на коленки, и надевая на работу подвенечное платье тетки Мэрион, которая выходила замуж аж в 1928 году.

Мистер Ферст, злодей-сестроубийца, впервые увидев Джемму в таком виде, поднял брови и презрительно ухмыльнулся, после чего плотно закрылся у себя в комнате. Дела фирмы шли вяло. Кроме чистки птичьих клеток работы никакой не было.

В субботу Джемма получила свое недельное жалованье. Мисс Хилари была немного смущена. Наверное, ее тяготило, что она половину заработанного Джеммой берет в качестве комиссионных.

— Вам, юным девицам, хорошо, — как бы в оправдание сказала она. — У вас вся жизнь впереди. А у меня все в прошлом.

В воскресенье семейство Мэрион пригласило Джемму в ботанический сад. Однако самым большим впечатлением был пророкотавший над головами авиалайнер. Он шел на посадку в Хитроу. А азалии уже отцвели.

Воскресным вечером Джемма написала письмо бабке Мэй в дом престарелых, где сообщала, что она, Джемма, из родных мест уехала и начала новую жизнь в Лондоне.

Письмо она так и не отправила. Спустя несколько лет матушка Мэрион нашла его запихнутым в щель между диванными подушками, которые она собралась менять на полистироловые. Тогда никто еще не знал, что они не отвечают требованиям противопожарной безопасности.

А Джемма, не получив от старухи ответа, обиделась и рассердилась.

Ожерелье свое она бросила в помойное ведро, откуда его вовремя извлекла мама Мэрион. Она помыла его и хотела положить в ящик дочкиного комода, где та держала свои «сокровища», но открыть его не смогла.

— Надо же, заклинило! — сказала она. — Придется отцу посмотреть, в чем здесь дело. И вонь какая-то. Что она там держит, дрянная девчонка?

В один прекрасный день Джемма обнаружила возле себя мистера Фокса. Он, грациозно крутанувшись, внезапно куснул ее за белую шейку.

— Я похудел на три килограмма, — сообщил он, — но на двадцать два с четвертью процента стал ловчее физически. Смотри!

Он снова крутанулся, с налету вонзив в нее зубы еще раз.

Цап-цап. Вот и вернулся мистер Фокс. Грудь Джеммы вздыбилась, вспухла на глазах и вдруг с треском разорвала эластичные оковы.

Джемма вскрикнула и как-то однобоко присела.

— Потрясающе, — пробормотал Фокс и отправился проведать попугаев.

Джемма от стыда и отчаяния вся залилась краской. Но мистер Фокс был углублен в себя.

— Ты согласна, что это на пользу? — вдруг серьезно спрашивает он. — Я ведь не выгляжу изможденным?

— Нет-нет! — кричит Джемма.

Мистера Фокса волнует, что подумает Джемма. Его волнует, что подумает о нем каждый, но откуда это может знать Джемма.

Мистер Фокс маскирует недостатки под личиной презрительного равнодушия, как это многие делали до него и будут делать после, но Джемма не замечает этого.

— Я десять дней жил на воде и зеленом салате. Салат был вялый, а вода из крана. А как поживает в мое отсутствие ужасный мистер Ферст?

— Ужасно.

Какая умница ты стала, Джемма. Теперь ты думаешь, прежде чем ответить!

— Джемма, как же я скучал без тебя. Мистер Ферст у себя или его нет?

— Его нет.

— Отлично. Пошли наверх.

И Джемма последовала за Фоксом по лестнице. Вот так в одно мгновение может перевернуться мир. Вот так запросто скука оборачивается чудесными развлечениями.

В темном углу пентхауза в зарослях кадушечных кустов и комнатных лиан работала пожилая женщина — уборщица. На вооружении у нее были щетки, метелки, перьевые кисточки для обметания пыли, тряпки, ведра, пульверизаторы, дезодоранты для мягкой мебели, чистящие пасты и порошки… Она тихо трудилась, время от времени ругаясь себе под нос, когда колибри начинала свистеть над ухом или вцеплялась в седые волосы.

Мистер Фокс держался так, будто этой миссис Олсен вообще не было в помещении. Быстренько научилась этому и Джемма. В конце концов, старухе деньги платят. Чего ей еще надо?

Сочувствия? Признания? Понимания? Чтобы получить это, каждый доплачивает всю жизнь. И часто напрасно.

— А ты пополнела, — сказал Фокс Джемме.

— На один килограмм, — призналась она. — Это все родители Мэрион. Они так меня кормят.

— На убой откармливают?

Что это у него так сверкнули глаза? Хищный блеск волчьих глаз, высматривающих Красную Шапочку, или кровавый сполох в глазах Синей Бороды?

Джемма натянуто смеется. А мистер Фокс не смеется вообще.

— Надеюсь, Мэрион хранит при себе свои загадочные истории?

— Да.

— А ты?

— И я. Никому ни слова.

— Как здорово вновь оказаться дома. Оздоровительные учреждения до ужаса унылые места.

Мистер Фокс бросился на софу, покрытую леопардовой шкурой, и похлопал рукой по бархатистому меху: иди сюда, Джемма. Какая хищная грациозность в его движениях, какая угроза в этом сухощавом теле, утопленном в груде подушек. На Фоксе обтягивающие джинсы, свободная белая рубаха и кулон из лунного камня.

Джемма осторожно присаживается рядом. Мистер Фокс дергает ее за руку, и она валится навзничь, далеко не так грациозно, как ей хотелось бы. Фокс, приподнявшись на локте, изучает ее глазами, как Валентин свою возлюбленную.

Неужели мистер Фокс и впрямь настроен романтически? Неужели в его взгляде, которым он пожирает ее лицо, тело, ноги, искренний пыл? Или он снова шутит? Миссис Олсен нервным покашливанием пытается напомнить о своем присутствии, но Фокс не обращает на нее внимания. Вес его вполне ощутим, несмотря на недавнюю потерю трех килограммов, зато поцелуй так легок, что Джемма едва чувствует его на губах. Он скользнул по ее рту справа налево, затем слева направо — и исчез. Зато осталась рука, основательно занявшаяся грудью Джеммы.

— Забавное платьице, — сказал он. — Но какое-то комковатое… Или это ты такая? Нет, ну скажи, что этого не может быть.

Джемма открыла рот, чтобы объяснить ситуацию, но губы, похоже, как и груди, давно уже не признавали ее за хозяйку и не слушали. Губы ждали поцелуев и не хотели тратить время на слова. Если бы они заговорили, это было бы предательством любви. И Джемма молчала, крепко сжав рот.

— А я уверен, что ты любишь меня, Джемма, — заявил мистер Фокс. — И это совершенно естественно и правильно. Мэрион, между прочим, любит мистера Ферста, иначе она уже давно уволилась бы. И если ты любишь меня, то не станешь просить прибавки к жалованью, потому что это чрезвычайно огорчит меня. Но скажи, что у тебя надето под платьем и зачем?

Мистер Фокс поднял Джемму на ноги, стянул с нее платье, развернул сбившиеся эластичные повязки и швырнул их в мусорную корзину. Из зеленой беседки раздалось неодобрительное ворчанье миссис Олсен. Фокс взял платье, маленькие ножницы и распорол тугие вытачки на ее груди. Затем ловко, как на куклу, снова натянул платье на девушку.

— Так-то лучше, — заметил он. — Обычно легче подогнать одежду по фигуре, чем фигуру по одежде. И еще одно: никогда, слышишь, никогда не показывайся мне на глаза с прической, которую ты соорудила себе на моей вечеринке. Иначе я больше сюда не вернусь.

Мистер Фокс, ты это серьезно?

«Да, — в ухо Джемме кричит из небытия мать, — все это очень серьезно. Слушай да учись преподносить себя. Только так можно выжить».

«Джемма, — тревожится старая Мэй, — этот человек псих. Ненормальный. Твой папаша тоже был ненормальным, только матушка твоя никак не хотела мне верить. Все глазела да таращилась на сцену».

— Ты готова ехать со мной в Танжер? — поинтересовался мистер Фокс.

— Да, — молвили губы Джеммы, которые явно были на стороне ее матери.

— Ты девственница? — спросил Фокс.

— Да, — молвили губы.

— Такой коктейль может показаться слишком крепким, — вздохнул он. — Любовь, Танжер и девственность.

Миссис Олсен кашлянула настойчивее. Она даже вытянула вперед свою шишковатую, красную, грубую, старую руку. Все ясно, бабка Мэй. Теперь ясно, чего ты мне желаешь. Ты хочешь, чтобы у меня стали такие же руки. Я знаю. Ты не добра мне желаешь, а только несчастья. А мои руки, между прочим, для мыльной воды и швабры не созданы. Мои руки — для мужских, а не хозяйственных принадлежностей, и сжимать им надо не пестик, а пенис. Взгляни-ка на мои руки, возьми их в свои, мистер Фокс. Видишь, какие прохладные, нежные, ловкие у меня пальчики, какие розовые, пухлые ладошки. Положи свой большой палец на эти мягкие подушечки, сожми вокруг него мою ладонь. Понял? Вот какой девственницей я вышла в жизнь, вот какие фокусы знаю.

Эй, мать, ты так, что ли, делала, нет? В последнем ряду кинозала в городишке Мерипорт, графство Нортамберленд? Ну скажи, что делала, ну скажи, что я хоть не без мастерства была зачата, а, мать…

— Осмелюсь побеспокоить вас относительно своего жалованья, сэр. Уже три недели прошло, — сказала миссис Олсен.

— Насколько я знаю, вам платит мистер Ферст. — Фокс говорил раздраженно и холодно, его руки покинули девственные прелести Джеммы. Но сила и страсть передалась ее рукам, губам, мыслям, и теперь Джемма не пропадет.

— Мистер Ферст появится только после полудня.

— Вы что, не можете подождать, миссис Олсен?

— Нет. У меня муж инвалид. Он никуда не выходит и сам себя не обслуживает: Он ждет, когда я приду кормить его.

— Сколько мы вам должны?

— Шестнадцать фунтов плюс дорожные.

— Шестнадцать фунтов? Невероятно. А что за дорожные? Откуда вы ездите?

— Из Уайтчепла.

— Но туда можно пешком дойти!

— Я не могу, сэр.

— Неужели? А я в оздоровительном центре ежедневно шагал по тридцать километров и не замечал этого расстояния.

— Могу я получить сегодня деньги, сэр?

— Я запишу вашу просьбу. Постарайтесь и вы не забывать, что я не люблю, когда меня беспокоят. И еще: традесканции и лианы вы залили. Излишняя влага не дает им зацвести вовремя.

— Прошу прошения, сэр. Всего не упомнишь. Кстати, уход за цветами мне вообще не оплачивают.

— Это элементарное дело, с которым справится любое разумное существо. На этом разговор и закончим.

Получив нагоняй, миссис Олсен удалилась. Без денег.

— Покруче с ними, — сказал довольный мистер Фокс, сохранив энную сумму. — Покруче, они это любят. А теперь, когда антракт позади, Джемма, надо немного поработать на офис, который приспособлен не только для развлечений. Деньги ты будешь зарабатывать, демонстрируя мои модели. Пожалуй, попробуем. Раздеться можешь вот у того розового куста. Сладость его запаха доставит тебе несравненное удовольствие. Снимай все, ибо даже самый малый клочок ткани на теле отвлекает внимание и искажает пропорции.

Пока Джемма раздевалась, мистер Фокс облачился в белый нейлоновый халат, напялил беретик, как у французских рыночных торговцев, и начал снимать мерку с белых рук Джеммы, чтобы свить браслеты, усыпанные самоцветами. Мистер Фокс работал вдохновенно и красиво. Эх, если бы мог он двадцать четыре часа в сутки отдаваться творчеству, не было бы ему цены!

Наконец он остался доволен собой, отложил инструменты, вздохнул, отрешенно глядя перед собой. Не сразу осмысленно засветились его глаза, а лишь тогда, когда в поле зрения попалось обнаженное тело Джеммы. Он будто все вспомнил и молвил:

— Как же, как же. Танжер.

После этого он подошел к комнатной кокосовой пальме и снял с ее верхушки двойной сросшийся орех, который Джемма сначала приняла за натуральный. Но это была ловко замаскированная шкатулка. Раздвинув отвратительную растительность на ее поверхности, мистер Фокс открыл крышечку и извлек на свет старинное кольцо в форме змеи, зажавшей в пасти крупный кроваво-красный камень.

Рубин! Даже Джемма поняла, что это рубин, а не красное стеклышко. У миссис Хемсли было тяжелое позолоченное ожерелье, чьим единственным назначением было служить пристанищем для крошки рубина. Джемму несколько раз посылали в Мерипорт с секретной миссией: она то отдавала его в заклад, то выкупала оттуда.

Миссис Хемсли? Миссис Хемсли, между прочим, не писала Джемме со дня ее отъезда. И никто из девчонок не писал, даже Элис, которая при расставании клялась в вечной верности. Все потому, что точного адреса у них не было, их обращения в молодежные и женские организации оставались без ответов. Они огорчались и обижались на Джемму. А она злилась на них. А потом они вообще перестали писать друг другу.

— Подними левую руку, — сказал мистер Фокс.

Джемма послушно выполнила команду. Мистер Фокс надел ей на средний палец змеиное кольцо. Оно было очень маленькое, либо палец ее был слишком большой. Джемма даже вскрикнула, когда кольцо проходило сустав.

— Что такое? — удивился мистер Фокс.

— Палец немеет, — сказала Джемма. — Похолодел прямо.

— Не обращай внимания, — отмахнулся Фокс, — посмотри лучше, как красива твоя кисть с этим кольцом на пальце. У тебя руки идеальной формы — они настолько совершенны, насколько способна к этому природа. Искусный художник, конечно, ее перещеголяет. В этом его задача, смысл его творчества. Кольцо, которое сейчас на тебе, принадлежало русской императрице Екатерине. Во всяком случае, так утверждали при его продаже. Порочная была дама. Порок и грехи обходятся дорого. Добродетель ценится гораздо дешевле. Удивительный феномен, но исторически давно доказанный.

Мистер Фокс согнул немного ее руку в запястье, будто она дрогнула под тяжестью старинного кольца. Полюбовавшись эффектом, он заявил:

— Замечательно. Старые мастера знали толк в своем деле. Как бы ни было беззащитно обнаженное тело, кольцо придает ему силу, символизирует власть. И, как необходимое следствие, — должное количество темных страстей и зла. Итак, Джемма, ты надела кольцо Екатерины Великой, легендарной русской императрицы.

— Наверное, оно жутко дорогое?

Губы Джеммы выдали этот непосредственный вопрос, от которого мистер Фокс поморщился, если так можно назвать слабое движение его лицевых мышц, ибо он смертельно боялся появления складок на лбу.

— Об этом и говорить нечего, — едко отозвался он. — А теперь изволь взглянуть на себя в зеркало.

В центре просторной комнаты стояло огромное толстое дерево с ярко-зеленой нейлоновой листвой. Мистер Фокс повернул нижний сук… и ствол распахнулся на две стороны. Это был гардероб мистера Фокса! На внутренней стороне одной дверцы было укреплено серийное длинное зеркало.

Джемма стала смотреться в него. Рядом с ней был Фокс, который тоже не отрывал глаз от зеркала.

— Лобковые волосы надо сбрить, — сказал он. — Темная поросль притягивает взор и портит общий эффект. Мэри Куант бреет лобок в виде сердечка и красит в зеленый цвет, но это хорошо, когда в центре внимания должна быть ты. В иных случаях это исключается.

Джемма поднесла к зеркалу свою тяжелую руку.

«Это рука никогда больше не примется за черную работу, — подумала она с ужасающей пророческой ясностью. — Эта рука не прикоснется больше к грязи, к примитивным вещам».

И она вздохнула.

— Да, вздыхать есть о чем, — сказал мистер Фокс. — Каждый раз, когда ты, начиная с сегодняшнего дня, будешь смотреться в зеркало, ты будешь видеть на своем теле легкие, сначала едва заметные, отклонения от идеала. Двадцать лет — предел для женской красоты. Но сейчас ты в расцвете своего великолепия, и я восхищаюсь тобой. Я всегда преклоняюсь перед совершенством.

Он подхватил ее руку и прижал к губам, но слишком уж театральным жестом, если не дурачась.

— Кольцо можешь оставить, — сказал Фокс.

— Как?! Кольцо Екатерины Великой?

— Пока можешь оставить…

— О, спасибо, спасибо!

Ох, как непросто было угодить мистеру Фоксу.

— Ты не маленькая девочка, чтобы на каждом шагу благодарить и извиняться, — упрекнул он Джемму. — Я ведь не угощаю тебя сладостями, я оказываю тебе честь.

— Прошу прощения.

— Ничего страшного. Но будь осторожна с кольцом, Джемма.

— Конечно.

— Не вздумай умываться с ним.

— Умываться? Ни в коем случае!

— Не вздумай лупить по щекам своих воздыхателей, как бы назойливы и гнусны они ни были. Камень может вылететь от удара.

— Не буду ни в коем случае.

— И, Джемма, не показывай его мистеру Ферсту.

— Почему?

— Потому что мистер Ферст истерически дрожит над любыми ценностями. А ведь красивые вещи принадлежат тем, кто способен ценить их, а не тем, кто платит за них. Ты не согласна?

— О да, конечно, согласна. Я сразу положу его в сумку.

— Можешь носить его дома, Джемма. Оно принадлежит тебе так же, как мне. Но уйти домой ты должна до возвращения мистера Ферста. Пусть Мэрион проводит тебя. Я щедрый человек, я не буду вычитать стоимость кольца из твоего жалованья. Но сейчас я хочу остаться один. Мне необходимо насладиться тишиной и одиночеством. А ты, Джемма, дома держи кольцо в надежном месте, пока я не попрошу вернуть его.

— Конечно, конечно. — Джемма порывисто поцеловала Фокса в холодные сухие губы. А он сухо и холодно улыбнулся.

Мистер Фокс, Джемма тебя любит. Да, разумеется — что и требовалось доказать.

— Джемма, не забудь одеться перед уходом, — окликнул ее Фокс.

Глава 12

Джемма делает паузу в своем повествовании. В дверях комнаты стоит Виктор. Румянец на его щеках сгустился, а подбородок, напротив, побелел. Так Виктор выглядит во время болезни или тяжелых переживаний. Голова его вдруг кажется особенно лысой и особенно лоснящейся. Лысина заметно продвинулась к ушам. Трагическая встреча недалеко. Этим утром во время мытья головы в ядовито-зеленой раковине (Виктор хотел только освежиться после ночи) он увидел в воде, как ему сначала показалось, нити морских водорослей. Пристальное их изучение подтвердило его наихудшие опасения — это были волосы. Потеря их лишала Виктора всякой возможности маскировать если не уже имеющуюся лысину, то хотя бы поредевшие виски и затылок. Открытие это было сродни ночному кошмару, страх от которого остается даже в разгар дня.

Вот вам, пожалуйста — стресс. Сегодня удар пришелся по волосяным луковицам, завтра по сердцу, по сосудам, и будьте любезны — инфаркт, инсульт, геморрой…

Осторожно, Виктор. Слишком сильно ты разогнался. Организм тебя предупреждает. Но куда же прикрепить ярлык «виновен»?Возможно, состояние здоровья нарушила резкая перемена в диете. Метания от дозированного стола долгожителей к деликатесам и яствам не проходят даром. Или все дело в резкой перемене погоды? Отец Виктора утверждал, что на переломах погоды его пациенты всегда отмечали ухудшение хронических недугов. Еще Вольтер говорил, что при северном ветре все население туманного Альбиона впадает в тяжелую депрессию, так что чашки кофе нигде не допросишься. Или причина была более серьезной — может, он утратил любовь к Эльзе, может, эта любовь хранила его от наказания возрастом, болезнями, физической деградацией? И вообще, действительно ли он разлюбил Эльзу или просто подавил свои чувства под действием ее внезапного влечения к Хэмишу, этому жалкому миллионеру, которому, кроме всемирно известных цветочных горшков и счета в банке, хвастаться нечем. У него, правда, есть Джемма. Виктор не знал, что ответить себе. Если бы вчера его спросили, что такое любовь, он, не задумываясь, ответил бы: «То, что я испытываю к Эльзе. И моя привязанность к жизни вообще». А нынче, глядя на паутину волос, осевшую на стенках раковины, он говорит: «Не знаю. Безумие, наверное. То, чем живут молодые». А вдруг это дело рук Джеммы? Вдруг это она распалила Эльзу, заманила в ловушку Хэмиша, высосала его, Виктора, жизненные силы, истерзала его разум, иссушила соки в его теле?

При виде Эльзы в обществе Джеммы Виктор недоумевает. Вот так же он беспокоился, когда видел, как Дженис и Уэнди, его жена и дочь, сидят бок о бок за кухонным столом. Сразу возникали мысли о заговорах и интригах.

— Эльза, — говорит он, — ты до сих пор не одета? Твой поезд уходит через сорок минут.

Если бы я только мог уехать с тобой, Эльза. Если бы я мог забыть гордость, амбиции и свой искаженный образ. Если бы я мог никогда не встречать Хэмиша, а особенно Джемму. Если бы я мог отказаться от своего пристрастия к старине, если бы мне было наплевать на какую-то стремянку, пусть она хоть в щепки на улице превратится. Если бы я мог принять сам факт бытия, если бы я отрекся от извечных его символов. Если бы я согласился с теми, кто твердит, что важна сама жизнь, а не ее образ. Эльза, меня затянуло в мелководные, мутные притоки человеческого существования, выбросило на илистый берег, но я все еще бьюсь за себя, а ты плывешь в чистых, прозрачных водах, плывешь по течению, мощными гребками, плывешь по направлению к бескрайнему морю. Постарайся понять меня, Эльза.

Обе женщины смотрят на Виктора.

— Если бы только мы, женщины, могли учиться друг у друга, — замечает Джемма. — Вот Виктор. Он говорит, что тебе следует делать. Ты послушаешь его? Полагаю, что да. Я надела кольцо Екатерины Великой и в тот самый момент приняла «вероисповедание» мистера Фокса. Любовь — это лень души. И брак, разумеется, тоже. Жены приносят чай палачам, армейским и полицейским генералам, пустоголовым чиновникам. Во имя супружества отменяются моральные критерии, не говоря уж о том, что жена не смеет осудить дурной поступок, который любого, кроме ее мужа, превратил бы в чудовище. Кстати, нужда в жене возникает только в связи с физиологией. Так что послушай дружеский совет, Эльза, — не уезжай на поезде.

— Но ты мне враг не меньший, чем друг, — возражает Эльза. — Почему я должна верить тебе?

— Все из-за того, что я провела ночь с Виктором, а ты с Хэмишем? — весело восклицает Джемма. — Поэтому мы стали врагами? Вздор! Наоборот, у нас появилось что-то общее.

Эльза разевает рот, демонстрируя очаровательное несовершенство маленьких, острых зубок и сочно-розовые, влажные глубины глотки.

— Черт побери, — рявкает Виктор, — закрой рот и одевайся.

— Сиди как сидела, — говорит Джемма. — Торт ждет. Сегодня у нее день рождения. Поздравляю, Эльза.

Эльза чуть не забыла об этом.

— Я не поеду на поезде, — говорит она, бледнея от усилия, с которым принимает решение. — Я останусь, пока ты не соберешься домой.

— Но я могу никуда не ехать. Вот-вот здесь будут Уэнди и Дженис. Они огорчатся, если я уеду, не повидавшись с ними. Я и так причинил им немало страданий.

— Тогда мне придется встретиться с Дженис и Уэнди, — заявляет Эльза.

— Уверена, вы прекрасно поладите, — радостно восклицает Джемма. — Не вешай нос, Виктор. Мы ведь рассчитываем на тебя. Кто же еще поддержит в нас хорошее настроение. Я, кстати, просила Хэмиша уступить тебе лестницу. Думаю, он пойдет тебе навстречу.

— Благодарю покорно, но сделку я обговорил с ним сам.

— Ах, Виктор, — вздыхает Джемма, — какой ты неблагодарный. Я старалась для тебя. У Хэмиша так много всего, а у тебя — нет. И ты оказал мне услугу, а я, к слову сказать, не гордилась, а приняла ее. Что касается Эльзы, то она просто делает мне огромное одолжение. Она уже говорила тебе?

Джемма, вероятно, имеет в виду машинописные работы, думает Эльза. Ее так и подмывает признаться, что все напечатал Хэмиш, но она сдерживается. Приписать себе чужие услуги, пожалуй, не лучше, чем переспать с чужим мужем. А здесь и заслуги, и муж в одном лице. Поэтому Эльза держит рот на замке.

— Эльза родит ребеночка от Хэмиша, — говорит Джемма с материнским (откуда что берется?) энтузиазмом, — а мы его усыновим и вырастим. Идут же мужья ради своих жен на искусственное осеменение. Не понимаю, почему бы женам не идти мужьям навстречу — с такой же целью.

Эльза снова разевает рот.

— Эльза, — спокойно говорит Виктор, — ты ведь не забыла принять вчера пилюлю?

— Прости, — вздыхает Эльза, — прости, ради Бога, Виктор, но я забыла.

Виктор поворачивается и уходит. Румянец отхлынул от его щек к шее, а лысина заблестела еще ярче. Виктор забыл пригнуться в дверях и вторично поцарапал себе макушку. Но при этом даже не выругался.

— Давай-ка вернемся к нашему рассказу, — с самодовольной улыбкой говорит Джемма. — С этим все ясно. По-моему, переживать особо он не будет. Если ему ничего не стоило одолжить тебя Хэмишу, то он одолжит тебя и мне. Не такой уж он ранимый человек. Твоя беременность от другого человека не выбьет его из колеи, правда же? Чтобы выбить из колеи твоего Виктора, надо хорошенько постараться.

Джемма улыбается плачущей Эльзе.

— Итак, на чем мы остановились? — продолжает она. — Ах да, конечно. Понедельник, утро. 1966-й год. Кольцо Екатерины Великой на пальце. Мэрион в припадке ревности и негодования в связи с этим. Папаша Мэрион направо и налево щелкает новым «Полароидом»…


…Джемма сидела в плюшевом кресле, листала «Вог», то и дело проваливаясь в дремоту, постоянно чувствовала тяжесть кольца, курила новые тонкие сигаретки, которые папаша Мэрион накануне притащил из своей лавки, и думала о мистере Фоксе. Голоса Рэмсботлов совершенно не мешали ей.

А тем временем мама Мэрион сказала:

— Эти новые блюда я совершенно не умею готовить. К тому же они так тяжелы для желудка. Возможно, даже по средам мы вернем на наш стол добрые английские сливки и суфле. Как в старые времена. Что скажешь на это, Джемма? Эй, Джемма! Вся во власти грез. Турецкий табак действует, что ли? Надеюсь, думы твои светлые, Джемма. Так что ты скажешь насчет сливок и суфле по средам?

— Оставь девочку в покое. Дай ей помечтать, — сказал папаша Мэрион.

— Притащить такое кольцо домой! Какое нахальство! Мистер Ферст будет просто уничтожен! — в который раз простонала Мэрион. — Это самое серьезное нарушение! Драгоценности не должны покидать стен офиса без документов об оплате.

— Тише, Мэрион! — в негодовании воскликнула миссис Рэмсботл.

— Экая ты строгая! — подхватил мистер Рэмсботл.

— Да я ведь за Джемму переживаю. У нее будут неприятности с мистером Ферстом, — гнула свое Мэрион.

— Правила созданы для того, чтобы нарушать их, — сказала миссис Рэмсботл.

— Не так часто к нам в дом попадает кольцо императрицы Екатерины, — заметил мистер Рэмсботл. — Потрудись не портить нам удовольствие.

Дочь зловеще смотрела на родителей.

— Это ведь не единственное кольцо в доме, — шепотом сказала Мэрион. — И вы прекрасно знаете об этом.

Рэмсботлы разом вскочили на ноги.

— У нее приступ, мамочка, — озабоченно заявил мистер Рэмсботл.

— Надо дать ей таблетку, папочка. Что говорил доктор? Надо дать самую сильную.

— Я не стану пить ваших таблеток! — завопила Мэрион. — Так вы и до шоковой терапии доберетесь.

— Значит, доберемся, если будет необходимо, если ты не прекратишь своих выходок, гадкая девочка.

— Смотрите, — воскликнула Джемма, желая разрядить обстановку, — «Вог» поместил фотографию мистера Фокса!

Родители Мэрион тут же забыли о дочери и уставились на глянцевые страницы журнала.

— Он улыбается! — с восхищением заметила Джемма. — Не так уж часто он улыбается. В душе его живет глубокая печаль.

— Ты у нас поэт, Джемма! — воскликнул папаша Мэрион и повернулся к дочери: — Если бы ты училась получше, то смогла бы и голове своей найти толковое применение. Тогда ты не дошла бы до такого состояния, как сейчас.

— Это вы виноваты, что я отставала по английскому языку. Потому что с раннего детства я слышала какую угодно речь, кроме нормальной. А ты, Джемма Джозеф, ты просто дура.

Папаша Мэрион закрыл ладонью рот дочери.

— Иди вымой рот от брани. Возьми дезинфицирующий лосьон, — отчеканила мама Мэрион.

— Не нужно грубить, — нравоучал дочь отец, — мягкость и доброта делают чудеса. И нельзя так говорить с нашей жилицей. Она нам все равно как родная дочь.

— Оно и видно — в отличие от меня, — горько заметила Мэрион. — Сомнений не остается. Однако что вы скажете, если я соберусь в Танжер, чтобы потрахаться на выходные — вот как она собирается, а?

Наступила тишина. Старшие Рэмсботлы взяли тайм-аут.

Наконец за двоих заговорила мать:

— Какая ты все-таки старомодная девушка, Мэрион. Откуда что берется? Разумеется, женщина должна иметь опыт в личной жизни.

— Джемме следует быть осторожнее, — упрямилась Мэрион.

— Джемма — счастливая девушка, — миролюбиво заметил папа Мэрион. — Ты не должна осуждать ее. Сегодня миром правят именно такие, как ее мистер Фокс. Раньше первенство принадлежало финансовым и промышленным магнатам, теперь — героям светской хроники, звездам и знаменитостям. Правда за стилем жизни, за шиком. А революцией ничего не добьешься. Не политика диктует законы жизни, а стиль. Богема, если хочешь, определяет, как жить, что думать, что говорить, что делать. Посмотри, как перевернула жизнь телереклама! Как преобразился Лондон — свобода секса, свобода стиля, люди раскрепощены, правила допускают многое, если не все. Оглянись — Кэрнеби-стрит. Битлз. Я теперь обожаю смотреть на иностранцев, которые таращат глаза на славные английские женские ножки и пупочки. А чем еще, с нашим-то климатом, мы можем похвастаться! В нефти и мазуте все пляжи, и с каждым приливом грязи все больше и больше. Конечно, нынче, как и всегда, существуют финансовые проблемы, но английские красавицы, такие как наша Джемма, оживляют межконтинентальное обращение денежной массы. Вот так-то, дочь моя Мэрион. Ты только глянь на это колечко на пальчике. Танжер дрогнет!

— Да, глядите и вы на это колечко на пальчике, — повторила Мэрион с каменным лицом. В ее голосе появилось что-то жуткое, трагически-фатальное.

— Начинается, отец! — предупредила мать Мэрион.

— Вызывай врача, мать.

— Только попробуй — и я убью его! — завизжала Мэрион. — Я не выношу врачей. Я не выношу колец на пальцах! Я не выношу ночных кошмаров!

— Ничего, это бывает, — хором утешили ее родители.

— Только о сне не рассказывай, — смешалась Джемма. — Мистер Фокс не велел ничего рассказывать.

— И правильно сделал, — одобрила мама Мэрион. — Мы не хотим ничего знать о глупых снах нашей Мэрион. У нее такое буйное воображение! Можно подумать, что такие господа как Фокс и Ферст способны на что-нибудь подобное! Выбросить клиента из окна! К тому же родственницу одного из владельцев! Люди, между прочим, ценят жизнь гораздо дороже, чем принято думать — вчера я слышала это в одной телепередаче.

Миссис Рэмсботл говорила быстро и беспечно, хотя в глазах ее стоял страх, что неудивительно.

А Мэрион все кричала и билась.

— Ненавижу вас! Вам на меня наплевать. Вы ни во что меня не ставите. И всегда так было. Вас заботят только путешествия, которые я, кстати, тоже оплачиваю, но вы никогда не выбираете интересующий меня маршрут. В прошлом году я хотела поехать в Танжер, а вы возражали. Теперь я никогда туда не попаду, потому что ваш разлюбезный доктор заявил, что у меня повышенная чувствительность к солнцу. У Джеммы вот нет никаких ограничений по здоровью, она в Танжер поедет. Но я, между прочим, внимательна к ней больше, чем вы, родители, к собственной дочери. Что же, можете удочерить ее, если вам так хочется, но знайте, долго ваше семейное счастье не продлится, ибо Джемма умрет так же, как Джоанна Ферст, если не будет осторожна и благоразумна. Да, она умрет и развяжет вам руки!

— Что она несет? — простонал мистер Рэмсботл. — Вызывай врача, это невыносимо.

— Посмотрите на кольцо! — выкрикнула Мэрион так громко и пронзительно, что соседи забарабанили в стену. — Глядите внимательнее! Не мистеру Фоксу раздавать его своим секретаршам. Оно принадлежит мистеру Ферсту. Что, непохоже? Да, в нашей конторе нужно держать ухо востро. Никто мне не верит. Только Офелия. Она вовремя смылась. На ковре кровь! Он тоже называл ее манекенщицей, как Джемму. Ничего себе — разгуливать голяком во имя искусства, пока тебя не выкинули и не пригласили следующую дуру.

— Почему голяком? — возразила Джемма с холодным вызовом, который порою неизвестно откуда в ней прорывался, не иначе от отца. — А кольцо на пальце?

— Болтай, болтай! — крикнула Джемме Мэрион. — Не верите, можете заглянуть в ящик моего комода. Там кое-что лежит. Я не в силах открыть его. А вот от вонищи не денешься, Вы думаете, это смердят бабкины матрацы? Думайте на здоровье, только это не так. А я даже чистые трусы не могу достать. Все стираю и перестирываю те, что на мне. К утру они высохнуть не успевают, приходится надевать сырые, но разве вам до этого есть дело!

— О чем ты говоришь, гнусная девчонка! — воскликнула мамаша Мэрион. — Что может быть в твоем ящике?

— Там палец, — шепотом сообщила Мэрион.

— О нет, неужели снова? — в отчаянии качнул головой мистер Рэмсботл.

— Он совсем маленький, — сказала Мэрион. — Без руки палец очень маленький. А вот кольцо… кольцо покрупнее. И стоит тысячи. На эти деньги можно хоть в Африку, хоть куда съездить.

— Нельзя же ее сейчас в сумасшедший дом отправить, — потихоньку сказала мужу миссис Рэмсботл. — А как же Капри? Мы не сможем разорваться между путешествием и клиникой, правда?

— Все это очень хорошо, — заметил мистер Рэмсботл, — но прежде всего недопустимо, чтобы она ходила в несвежем белье. Что подумает о ней Джемма? Потом мы обязаны сообщить о случаях неопрятности пациентов группы риска.

Услышав это, Мэрион с жуткими воплями и рыданиями бросилась из комнаты; с треском захлопнулась за ней дверь. Снова возмущенно застучали в стену соседи, но приступ их негодования был недолгим.

— Какая досада, что в годы моей юности не было противозачаточных таблеток, — с горечью сказала мама Мэрион. — От детей одни убытки и неприятности. А когда они вырастают, все, что получает человечество, это еще одну взрослую особь. Все родительские труды насмарку. Никогда не заводи детей, Джемма. Нет смысла так отягощать себя.

— А я рад, что ты никогда не принимала контрацептивных пилюль, мамочка, — с нежностью говорит папаша Мэрион. — Даже учитывая то, что произошло с нашей дочерью. Говорят, все эти препараты делают женщин холодными, превращают их в этаких бесполых рабочих пчел. По мне лучше рисковать, да жить с пылкой женщиной, чем с неким кастрированным женоподобным созданием. Благодарю покорно.

— Пойду догоню ее, — сказала Джемма и вышла, несмотря на возражения Рэмсботлов и уверения, что в одиночестве Мэрион быстрее успокоится. Джеммой, правда, больше руководило желание вернуть спокойную обстановку, нежели искренняя забота о подруге.

Увы, любовь Джеммы к мистеру Фоксу сопровождалась всплеском равнодушия ко всем окружающим. Как многих влюбленных всех времен и народов, ее ожидало эмоциональное изнурение и физическое истощение. Чувственная страсть опустошает и одновременно воодушевляет и почти на нет сводит сознательный контакт с внешним миром. Пылкая любовь — блестящий стимулятор, лучшее средство против всякого рода депрессий, психозов, навязчивых состояний, не говоря уж о соматических недугах, которые надежно излечиваются курсом сексотерапии. Во всяком случае, наступает временная ремиссия. Однако любое лекарство имеет побочное действие. Любовная страсть накапливается в тканях и клетках, постепенно отравляет организм и требует либо массивного кровопускания, либо постоянного увеличения дозы. Замкнутый круг.

Мистер Фокс, мистер Фокс, как любит тебя Джемма. Спи спокойно, мистер Фокс, на своем ложе среди шелковых джунглей, полных аромата горячего оливкового масла, чеснока и свежих пряных трав. Спи, сколько спится!

Джемма поднялась по тесной крутой лестнице, зачем-то покрытой красной ковровой дорожкой, оказалась на узкой площадке, где была дверь в спальню Мэрион. Вполголоса окликнув подругу и подергав ручку, Джемма, не дождавшись ответа, перешла к противоположной двери — в ванную, откуда доносились всхлипывания. Рваться туда Джемма не стала. Вместо этого она пробралась в спальню и потянула на себя левый ящик комода. Но его заклинило. Она потянула снова, сильнее, потом энергично дернула. С третьего раза ящик поддался. Джемма живо перерыла пестро-кружевное барахло Мэрион, но ничего, кроме белья, чулок и шелковых шарфов не увидела. Внимание ее привлек только один мятый пестрый платок, концы которого застряли в пазах ящика. Джемма освободила ткань из щелок, вынула шелковый кулек, содержимое которого не замедлило с глухим стуком свалиться на пол. Джемма наклонилась, чтобы посмотреть поближе… и завизжала. Она визжала тонко и невыносимо пронзительно, пока чья-то ладонь не зажала ей рот. Это была Мэрион.

— Это не явь, — прошептала она. — Честное слово, это сон. А что ты, кстати, здесь делаешь? Ты не имеешь права копаться в моих вещах!

Но Джемма, от лица которой остались только распахнутые глаза, прекрасно понимала, что это самая настоящая явь. Она видела у ног своих отрубленный палец, а на нем массивное кольцо.

— Что же нам делать с этим? — одними губами спросила Джемма, когда Мэрион убрала руку с ее лица.

— Спрячем в надежное место.

— Но куда?

— В какой-нибудь тайник! — Глаза Мэрион дико блуждали. — Они никогда и ничему не верили. Бабушка мочит постель — не верим, в офисе творятся дурные дела — не верим, я жалуюсь на боли в голове и желудке — не верим. Когда я была школьницей, учитель постоянно затаскивал меня в кусты — не верили. Они ни во что не верили, что казалось неудобным, неприятным, непонятным. А сейчас они меня точно потащат к психиатру. И сунут в дурдом на весь август, чтобы на турбилетах сэкономить. Так уже было однажды, когда они на Сейшельские острова катались.

С пола донесся негромкий шум. Кольцо сползло с мертвого пальца и очутилось на паркете. Девушки оцепенело смотрели на это необъяснимое рассоединение.

— Наверное, плоть усыхает, — сказала Джемма, — со временем, наверное, совсем скукожится.

— Жуткое, кстати, было создание, эта баба Джоанна, — вдруг сообщила Мэрион. — Жадюга, зануда, обжора. Булочки и сладости так и поедала. Кстати, всегда, даже в самую жару до самых глаз закутывалась в шерстяную одежду. Никого и никогда не оставляла в покое. Всю жизнь ходила за своей старухой-матерью, замужем никогда не была, а потом вдруг пустилась во все тяжкие. Мистер Ферст всегда был к сестре внимателен и добр, хотя выражалось это несколько своеобразно, но когда она вцепилась в мистера Фокса, брат не выдержал и разгневался. Я видела однажды, как он пытался захлопнуть перед ее носом дверь, но не тут-то было. Она рвалась, билась и визжала так, что стены дрожали. Но нельзя же так. Любила и я одного человека, но ведь не позволяла себе такого безобразия. Моя любовь была безответной, и я просто убралась с его дороги. Женщина должна уважать себя, я полагаю…

Голос Мэрион надломился. Она замолчала, а Джемма наклонилась и подобрала с пола кольцо: огромный бриллиант в типично фоксовском витиеватом обрамлении. Такие золотые нити изображали бурно совокупляющуюся пару. Бриллиант отражал свет электрической лампочки под потолком и переливался загадочным лунным блеском. Рубин на пальце Джеммы, казалось, криком закричал, узнав брата по крови. Кроваво-красный рубин и ослепительно-ледяной бриллиант составляли эффектную пару, будто за руки взялись Красная Шапочка и Белоснежка.

— Это, должно быть, обручальное кольцо! — в восхищении молвила Джемма.

— Надень, — вдруг строго приказала Мэрион. — Ты имеешь полное право. К тому же тебе хочется. Ты работаешь с драгоценностями.

И Мэрион одним резким движением насадила бриллиантовое кольцо на палец, где уже красовался рубин императрицы Екатерины. Снова Джемма вскрикнула от жгучей боли в суставе и тяжести во всем пальце, но Мэрион улыбнулась.

— Посмотри, как ожили, заиграли камни, — сказала она. — На руке Джоанны Ферст этот бриллиант казался нелепым и ничтожным. Представляю, как страдал мистер Фокс.

Мертвый палец все лежал на полу, напоминая почерневший сухой стручок, и будто с укором грозил им.

— Может, это куриная лапка? — с надеждой предположила Джемма. — Или цыплячья шейка пересохшая…

— Нет, не может быть. Придется сообщать в полицию, — отозвалась Мэрион.

— Ни в коем случае. В субботу я должна уезжать с мистером Фоксом. Полиция может сорвать поездку. А я не желаю никаких помех. Мне наплевать, убийца мистер Ферст или нет, мне наплевать, откуда в твоих ящиках появляются такие удивительные вещи. Может быть, ты такая врунья и психопатка, каких свет не видывал. Мне нужно только одно — поехать с Фоксом в Танжер.

— Но, Джемма… — произнесла Мэрион, — ведь Джоанну убил не мистер Ферст, а твой Фокс.

Джемма открыла было рот, чтобы снова завизжать, но передумала. Врет эта Мэрион и не краснеет.

— Тебе стоит пойти к родителям и извиниться, — посоветовала Джемма подруге. — А я брошу эту мерзкую куриную шею в помойку. Салфеткой, конечно. Представляю, сколько там заразы.

Именно такие указания всегда получали отпрыски Хемсли, которые постоянно собирали всякую дохлую дрянь — птичек, землероек, мышей, кротов, от которых, бывало, оставалось несколько перьев или клочок шерстки, и вздыхали. «Ох, Джемма, смотри, что мы нашли! Ох, Джемма, что нам с этим делать?»

И Джемма решительно подняла неприятный предмет.

— О мистере Фоксе ты говоришь исключительно из ревности, — сурово заявила она Мэрион. — Только это не поможет.

— Он же гомосексуалист, все так говорят, — с туповатым и недобрым видом сообщила Мэрион. Она была истощена эмоционально. Она хотела только одного — лечь в постель. Мэрион начала быстро раздеваться, обнажая свою бледную, в гусиных пупырышках кожу.

— В наши дни человеку можно все, — как сумела легкомысленно заявила Джемма.

О старая Мэй! Слышишь ли ты, что говорит малышка Джемма?

Джемму, однако, сообщение Мэрион равнодушной не оставило.

— Как можно любить гомосексуалиста и убийцу? — недоумевала Мэрион.

Ладно, ладно, еще неизвестно, правду, ли о нем болтают! Конечно, врут люди.

Любовь, между прочим, служит верную службу всем влюбленным, обрученным и брачующимся. Любовь отсекает все грехи. Стоит соединить жизнь с любимым, как исчезают в небытии пьянство, азарт, воровство, душегубство, мужеложство, прелюбодеяния, обжорство, ибо грехи владеют нами до тех пор, пока мы не нашли своего счастья. Я сделаю тебя счастливым, любовь моя, я вдохну в тебя жизнь, а ты отдашь мне за это свою вечную любовь. А наградой нам будет наш ребенок.

Ребенок мистера Фокса. Милые, пронзительные, ясные глазки. Джемма поежилась. Озноб возникал где-то в пальце и распространялся по всему телу. Джемма отправилась в ванну, чтобы теплой водой и душистым мылом смыть неприятное ощущение, но вернулась в страхе и оцепенении.

— Мэрион, — сначала звать она, — проснись Мэрион. Кольца с пальца не снимаются.

Мэрион расхохоталась.

— Добилась! — вскричала она.

Рука у Джеммы налилась невыносимой тяжестью, но то не было бременем власти и гордыни, то было непосильным грузом вины и жадности, похоти и распутства. И Джемме стало страшно.

Вот так же страшно было миссис Хемсли, когда она только что вышла замуж. Она прятала от людей обручальное кольцо, видя в нем не символ новой жизни, а символ своей поруганной невинности, своего ночного позора. И еще надо было вывешивать окровавленные простыни. Она боялась появляться с мужем на людях, ибо думала, что все непременно начнут мысленно представлять их в совокуплении. Она страшилась даже вывести «в свет» первого своего ребенка, ибо чистая детская душа взяла начало от грязного плотского соития.

Джемма держала палец под струей холодной воды, мазала руку маслом, мылом, обвязывала нитками, дергала кольца зубами, ножницами, ногтями, но все было тщетно. Помогала ей Мэрион, и тоже напрасно. Они сдались, когда палец распух и начал кровоточить. Казалось, неведомая ледяная сила, державшая прежде в лапах Джемму, теперь сжала эти кольца. Змея обвилась еще крепче, сдавила алую каплю рубина намертво; еще теснее сплелись и развратные любовники, созданные Фоксом для оправы бриллианта. А вот камни засияли ярче звезд.

Бедному больно смотреть на богатство. Отец Фокса страдал… вечной болью и передал это сыну. Боль обернулась унижением, а унижение привело к убийствам и бунтам. Этот крест несло все поколение молодых. И к нему принадлежал мистер Фокс.

Глава 13

— Этим утром у меня столько дел, что придется пока оставить тебя, — говорит Джемма Эльзе. — К ужину приедут Рэмсботлы. Для нас с Хэмишем это дежурное воскресенье.

— Что значит — дежурное?

— Значит, что мы выполняем светские обязанности, а не занимаемся чем душа пожелает. Такой день выпадает раз в шесть месяцев. Я хочу, чтобы ты не вставала и не выходила из комнаты. Беременность должна «укрепиться».

Джемма желает иметь совершенное дитя, из которого вырос бы совершенный человек. К Хэмишу судьба не благоволила. Ее саму судьба выпустила в мир веселой, сильной, красивой, любвеобильной — а потом разом все отняла. Поэтому Джемма хочет взрастить дитя с самого зачатия, как взращиваются в теплицах Хэмиша искусственно выведенные гибриды-диковинки. Только безукоризненная техника взращивания, помноженная на пристальное внимание, позволяет явить миру новый цветущий организм.

— Люди приносят пользы больше, нежели вещи, — заявляет Джемма ошеломленной Эльзе. — Вот бы понять это твоему Виктору. Людей можно реставрировать, полировать, обновлять, совсем как комоды и ширмы. Только это много интереснее! Да, Эльза, прошу тебя, думай только о приятном. Эмбрион требует благостного эмоционального фона. Мы будем заботиться о твоем покое и счастье. Днем Энни принесет тебе молока. А сейчас возьми вот это — тут всего несколько страниц. К полудню сможешь напечатать? Я ни в коем случае не хочу утомлять тебя, но нет ничего полезнее, чем заниматься любимым делом, в котором знаешь толк.

Джемма запирает за собой дверь. Не стоит позволять Виктору являться сюда. Он может испортить драгоценный генный коктейль.

Эльза встает с кровати и смотрит, что за работу подсунула ей Джемма. Джемме, оказывается, нужны — в трех экземплярах! — списки ингредиентов для деликатесных японских закусок. Суши и даши, мушимоно и яхимоно, суномоно и набемоно не приготовишь из первых попавшихся продуктов. Ну и почерк. Списки эти должны быть отправлены в разные фирмы-импортеры, от которых требуется сообщить ассортимент, цены, возможные скидки, условия и сроки поставок. Джемма, как инвалид, надеется, что токийские партнеры пойдут навстречу несчастной женщине и согласятся снизить расценки, учитывая, что в ближайшем будущем Джемма собирается пройти курс японской кулинарии.

Эльза откладывает эту ересь и снова ложится. Она ждет, когда Виктор придет спасать ее. Должен прийти. Или Хэмиш должен развестись с Джеммой и жениться на Эльзе. Теперь Эльза нисколько не сомневается в своей беременности. Внутри у нее все щекочет и покалывает, а снаружи ее будто ватным одеялом укутало. Ей темно, тепло, тихо. Шейла, матушка Эльзы, тоже всегда угадывала зачатие с точностью до минуты. Так и говорила: «Ну вот, одеяло снова появилось!» Похоже, природа сама заботилась о своих дочерях, как старушка заботится о крикливых попугайчиках и накрывает их клетку темным платком — отдыхайте, милые.

Аборт? Нет. Эльза насмотрелась проспектов и фильмов, которые щедро распространяет Общество защиты нерожденных. На нее это всегда производило сильное впечатление. Она даже принимала участие в марше протеста против абортов. И по иронии судьбы попалась в свою же ловушку.

Вскоре действительно является Хэмиш. Он садится за стол, начинает печатать. Что, может, признается ей в любви? Сделает предложение? Предложит неофициальное сожительство?

Нет.

— Брак — один из самых непостижимых институтов человеческого общества, — вместо этого говорит Хэмиш, выстукивая невиданный рецепт, в котором и рисовая лапша домашнего приготовления, и пряности нужны нездешние, и даже кубики куриные недопустимы. — Тебе кажется, ты женишься на взбалмошной, пустоголовой девчонке, что, кстати, совершенно расходится с твоими представлениями об идеальной супруге, а в результате получаешь кого? Джемму! Мне достается Джемма. Мне, который даже ботинки ее облизывать недостоин. Я начал с того, что сжалился над ней. А теперь я преклоняюсь перед этой женщиной и не перестаю удивляться, почему она столько лет терпит меня.

— Может быть, из-за денег, — не без злого умысла говорит Эльза.

— Она презирает мои деньги! — резко восклицает Хэмиш. — Все презирают меня и мои деньги. А Джемма — это само великодушие во плоти. Далеко не всякая жена способна на такую жертву — предложить своему мужу зачать ребенка в чреве другой женщины.

— Далеко не всякая «другая» женщина согласится на это, — замечает Эльза, поплотнее заворачиваясь в одеяло.

— Думаю, согласятся многие, когда убедятся на твоем опыте, Эльза, что это выгодное предприятие. Мы с Джеммой решили выплачивать тебе двадцать пять фунтов в неделю со дня установления беременности плюс шесть месяцев после родов. Полагаю, ты согласишься, что это очень щедрое предложение.

Взгляд Эльзы, вероятно, показался Хэмишу недовольным, потому что он быстро добавил:

— И полный пансион, конечно.

— Я не намерена жить здесь, что бы ни случилось! — возражает Эльза.

— Однако именно этого хочет Джемма. Она собирается обеспечить тебе лучший уход и питание. Это возможно только дома. Беременность — дело нешуточное. Посмотри, каково пришлось бедной Энни: стоило поволноваться из-за Джонни — и выкидыш. Джемма страшно переживала. Девочка была.

Хэмиш заканчивает печатать, встает, вежливо кивает и уже на пороге говорит:

— Я отнесу Джемме списки-заявки, скажу, что это напечатала ты. Пусть у нас с тобой будет маленький секрет… еще один.

В полдень мужчины решили выпить по стаканчику. Тут Хэмиш и предложил Виктору сокровища биллиардной всего за тысячу фунтов. И стремянку, разумеется, в придачу.

— Я сделаю тебе одолжение и дам за это барахло десятку, — говорит Виктор. — И считай, что ты счастливчик. По условиям сделки ты не должен был обрюхатить Эльзу. В чем я, кстати, сомневаюсь. Если ты вообще смог трахнуть ее.

— Не надо напрасно горячиться, — замечает Хэмиш. — Конечно, есть основания сомневаться в плодовитости моего семени. Я человек пожилой и нездоровый, не в пример тебе. Но и ты, между прочим, не особенно блистал мужской силой сегодня ночью. Джемма даже разочарована.

Виктору нечего сказать.

Потом торги ненадолго возобновляются; от тысячи фунтов стороны так и не уходят.

Эльзе позволяют спуститься к ланчу. Бульон, ростбиф, картофель, морковь, зеленый горошек, йоркширский пудинг, яблочная слойка со сливками. Меню как в вагоне-ресторане, замечает про себя Эльза, но ест с аппетитом. Она жутко голодна.

Обстановка за столом, как ни странно, непринужденная. Внешне, во всяком случае. Еще бы — столько гостей! Мистер и миссис Рэмсботл, бывший местный викарий со своей молодой женой. Он потерял приход не из-за развода, а из-за повторного брака с юной прихожанкой, которой едва исполнилось шестнадцать лет.

— Как же преуспела в жизни наша Джемма, — доверительно сообщает Эльзе миссис Рэмсботл. — И ведь совершенно не возгордилась, ну ни капельки! Помнит старых друзей… Она жила у нас, когда впервые приехала в Лондон. Мы были ей вместо отца-матери. Своих родителей у бедняжки не было… У нас тогда будто дочка появилась! Правда, и своя была; да, Мэрион наша… но боюсь, у нее жизнь не слишком удачно сложилась.

— А что с ней стало, где она сейчас?

— В клинике, дорогая, в клинике. Нервы. Мы навещаем ее каждое третье воскресенье месяца. Сегодня, однако, приехали сюда. Но Мэрион все поймет и не обидится, в душе она добрая девочка. Теперь она уже не сердится и не жалуется, как раньше. Конечно, седативная терапия помогает.

— Я вижу, Джемма по-прежнему увлекается традиционной английской кухней, — говорит мистер Рэмсботл. — Что же, я сам вернулся к ней с недавних пор. Мы с тобой везде побывали, правда, мамочка? Всего отведали и скажем: в гостях хорошо, а дома лучше. Так-то, девушка.

— Мы даже летали на первом «Конкорде», — добавляет миссис Рэмсботл. — Но, должна сказать, шокированы. Нет, не ценами, а ощущением полета в поднебесье над малюткой-Землей.

— Да, были счастливые времена, когда человек ничего не ведал, — мрачно замечает мистер Рэмсботл. — Между нами духовное лицо! — вдруг восклицает он. — Можем ли мы надеяться на его мудрость, с которой он успокоил бы нас?

Бывший викарий изумлен.

— Столько дурных дел творится рядом, — поясняет свою мысль мистер Рэмсботл.

— Мир нисколько не изменился за сотни лет, — сухо говорит викарий. — Каждый видит его по-своему — вот и весь секрет.

Он накалывает кусочек сочного ростбифа и, ничуть не смущаясь, кладет его в приоткрытые губки своей юной женушки.

Взгляд у нее чуть укоряющий, но вкусненькое мясо ей нравится, и она не ропщет, не сердится: невелик грех. Отмолим.

Супруги Рэмсботл несколько удручены приземленностью разжалованного викария. Они умолкают, отказываются от кофе и начинают внезапно собираться в клинику к Мэрион. Однако речи их по-прежнему благодушны.

— В конце концов, — говорят они, — у нас только раз в месяц есть возможность повидать нашу девочку, нашу плоть и кровь родную. И как же ей повезло с лечением! Какая клиника — вы бы знали! Какой вид из окна! Сердце сельской Англии.

Джемма провожает старых друзей, ласково машет им на прощание, и Виктор получает шанс побыть наедине с Эльзой. Эльзе запретили пить кофе, но позволили позвонить подруге Марине. Она закрылась было в кабине с креслом, но туда проник Виктор.

— Господи, Эльза, — вздыхает он. — Уж ты прости меня. Ничего, как-нибудь выберемся.

Виктор сажает Эльзу на колени. В глубине кресла, за выцветшими древними ширмами кабины его совершенно не видно, и он может беспрепятственно воспользоваться ее прелестями.

А Эльза умудряется одновременно говорить по телефону.

— Что там случилось, Эльза? — беспокоится в трубке Марина. — У тебя такой странный голос.

— Нас использовали. Нагло использовали, — прерывисто говорит Виктор чуть ли не в самое ухо Эльзе. — Оказывается, нас пригласили лишь на дежурные выходные! И что за публика за столом собралась! Нет, это просто оскорбление. Все было заранее рассчитано. Покупать его биллиардную! Да там один хлам! Обман! Они и на тебя нацелились неспроста. Это все Джемма с ее куриными мозгами.

Он наконец затихает. Ему стало легче: вот она, Эльза. Рядом. Знакомая. Теплая. Привычная. Он смыл скверну, ниспосланную коварным чужаком. Все. Теперь Виктор спокоен. Теперь можно и расслабиться. Временно хотя бы. Эльза все это время без особого успеха пыталась пересказать Марине содержание заявок, которые в печатном виде требовались Джемме.

— Что за вздор! — обрывает ее Марина. — На что ты тратишь время! Да и телефонный счет тебя неприятно удивит. — И Марина кладет трубку.

Виктор торопится вернуться в гостиную, пока его не хватилась Джемма. А Джемма ждет. Свой главный козырь она еще не разыграла. Но наконец-то! Является козырная дама по имени Дженис. При ней свита — дочь Уэнди и красивый, ладный парень. Вот только под глазом у Дженис огромный синяк.

— Боже всемогущий! — восклицает Виктор, увидев травмированную жену. — Что случилось?

Он хватает ее за руку, но Дженис холодно отстраняется.

— Ты здесь не при чем, — говорит она.

— Кто это? — строго спрашивает Виктор у дочери. Перед ним Ким.

— Мы живем вместе. У меня в комнате, — просто отвечает Уэнди.

А посреди гостиной на круглом столике уже красуется именинный торт: огромный, на серебряном блюде, с кружевами розового и белого крема, с надписью «С днем рождения, близняшки!» Надпись сделана из мельчайших карамельных шариков.

— Каждую горошинку пинцетом укладывала, — гордо заявляет Джемма.

Кроме торта к чаю поданы деликатесные закуски и маленькие пирожные, серебряные приборы, антикварные чашки. Для гостей поставлены бамбуковые японские стулья, до смешного неудобные. Из магнитофона плывет музыка — негромко играет камерный оркестр. Для отсутствующих сегодня музыкантов расставлены пюпитры и стулья.

В гостиную входит Эльза. Ей разрешили отметить день рождения. Дженис и Уэнди смотрят на нее кротко и ласково. Ким достает рабочий блокнот.

— Я так рада познакомиться, — говорит Дженис. — Я слышала, что с тобой Виктор наконец-то счастлив. Чем скорее разведемся мы и поженитесь вы, тем лучше.

Эльза хотела было возразить, что замужество не входит пока в ее планы, но…

— Здорово иметь мачеху-ровесницу, — вступает Уэнди, настолько откровенно прижимаясь к Киму, что ему трудно владеть пером. — Я свяжу тебе подвенечное платье. Из серебристого шнура. Будет шикарно. Я видела такое в журнале «Вог».

— Намучаешься, — предупреждает Эльза.

— Ну не чудо ли! — обращается Джемма к Виктору. — У твоей дочери и будущей жены дни рождения совпадают! Я знаю, что у них разница в год, но это удивительно.

Ким что-то бормочет себе под нос.

— Что ты сказал? — рявкает Виктор.

— Ничего, — качает головой Ким.

— Нет, сказал! Что? Говори, если ты мужчина! — У Виктора покраснели скулы. Кажется, сейчас ни одно кресло в комнате его не устраивает. Он меряет гостиную шагами, грозно поглядывая на молодого возмутителя спокойствия.

— Я сказал, что ничего удивительного. Скорее похоже на самый обычный инцест. Распространенное явление для мужчин твоего возраста. У них просто нюх на собственных внебрачных дочерей.

Немая сцена. Дженис и Виктор разом вспыхивают. Эльза разевает рот. Ким и Джемма улыбаются. Невозмутима только Уэнди. Ей, правда, Ким велел достать вязание, чтобы руки занимались делом, а не глупостями. Позднее он же, Ким, объяснил, что детям нежелательно видеть своих родителей обнаженными. Физическая и душевная нагота родителей губительно действует на психику юного поколения. А Уэнди с малых лет ходила среди голых папаши и мамаши. Да и Виктору частенько приходилось видеть своих в самом бесстыдном виде.

— Режем торт! — нарушает тишину Джемма. — Ну-ка, девочки, вместе. Вы обе именинницы.

Эльза и Уэнди нехотя подходят друг к другу и… вонзают ножи в нежную, душистую, бело-розовую плоть.

— Вот умницы, наши большие девочки, — замечает Ким, получив кусочек.

— Так что с твоим глазом? — немного смущенно еще раз спрашивает Виктор.

— Ты здесь не при чем, — вновь холодно отвечает Дженис.

— Ничего позорного и постыдного в проявлении человеческих чувств нет, — заявляет Уэнди. — Так же как и в проявлении человеческой природы. Именно так ты всегда говорил мне, отец, хотя сам стыдился меня. Но я не в обиде. Особенно теперь. Синяк под глазом мать получила от разгневанной супруги своего любовника. Точнее, одного из многих своих любовников. Он плотник. Приходил ремонтировать гардероб в спальне.

Голос Уэнди дрогнул, ибо в глазах своих непутевых родителей она заметила слезы. Добрый знак.

— Гардероб, между прочим, великолепный, — совершенно не к месту сообщает Виктор. — Красное дерево. Когда я уходил, он был в отличном состоянии.

— А теперь дверца не закрывается.

— И что? Ты нашла в справочнике мастера, ломастера, который разобрал весь шкаф, вместо того, чтобы перевесить одну створку?

— Да.

Дженис смотрит Виктору в лицо. Она не боится его гнева. Та, прежняя Дженис, осталась в прошлом. Слезы побеждают Виктора. Он всхлипывает и сжимает руки Дженис. И в этот раз она не отнимает ее.

— Прошу прощения. Мне надо подняться к себе. Это слишком, — отрывисто произносит он и выходит прочь. За ним идет Дженис. Он высокий, а она коротышка, но двигаются они совершенно одинаково, будто это одно и то же создание, только в разном масштабе взятое.

Эльза стоит разинув рот.

— С днем рождения! — торжествует Джемма. — Поздравим девочек песней!

Глава 14

— Мне было так одиноко, — из недр постели говорит Дженис. — Я пыталась развлечь себя, но чувствовала, что это неестественно.

— Я не в состоянии больше оставаться старьевщиком, — вторит ей Виктор. — Как хобби это приемлемо, но как образ жизни — невыносимо.

— Дома ужас что делается.

— Неважно. Что это за парень у Уэнди.

— Не знаю. Она только вчера его встретила. А что за девушка у тебя?

— За нее не беспокойся. В сущности, ей все равно — кто, где, с кем…

— Тогда она получит от жизни то, что заслуживает, — говорит Дженис, глядя на Виктора здоровым, ясным глазом и не глядя другим, больным.

Виктор засыпает. За ним и Дженис. А просыпается Виктор другим человеком. Он полон невероятного чувства покоя и облегчения, как человек, очнувшийся после дурного сна. Он смотрит по сторонам и видит знакомый реальный мир и прежде всего — Дженис. Они рядом. Виктор будит ее и они вместе спускаются по ложно-мраморной лестнице, идут по сумрачным коридорам через весь дом в кухню, выходят на хозяйственный двор, где за помойными ящиками Виктор находит многострадальную (одна перекладина уже сломана, морщится он) библиотечную стремянку и берет ее под мышку.

— Воруем потихоньку? — чуть виновато интересуется Дженис.

— Именно, — откликается Виктор.

Они идут вокруг всехпостроек к гаражу, где заперта машина. Виктор проникает сквозь маленькую дверь внутрь, открывает «вольво», достает одеяло и бережно заворачивает добычу. Затем садится за руль, включает двигатель и резко жмет на газ. Гаражные воротца — легкое препятствие. Как очень многое в доме миллионера Хэмиша, они сделаны из бросовых пластиковых панелей. Дженис усаживается рядом с Виктором, и они подкатывают к веранде. Французские окна открыты. За чайным столиком Уэнди. Виктор кивком подзывает ее. Она покорно забирается на заднее сиденье. За ней следует Ким. Направляется за ними и Джемма, но ее коляска через порожек французского окна проехать не может.

— Вам не удастся открыть ворота без моей помощи, — сообщает она.

Но Виктор уверен в себе. Рядом его семья; старинная лесенка в безопасности. Он направляет автомобиль прямо в ворота, и те распахиваются так же легко, как гаражные. Точно так же нежный — торт не способен сопротивляться острому ножу.

Эльза сидит, уронив голову на руки. Скоро к ней подплывает Джемма.

— Не тужи, Эльза, — говорит она. — Теперь я буду о тебе заботиться. У тебя ничего не осталось, сама посуди. Ни семьи, ни дома, ни работы. Даже одежды.

— Что говорить об этом…

— Вот видишь. Ты легка на подъем. Но и теряешь все легко. Все исчезло с Виктором. Ничего не осталось кроме воспоминания о любви. Что же, к такому концу приходим мы все, — говорит Джемма. Ее голос теряется в бескрайних просторах земной мудрости. — Ну съешь еще кусочек торта. Как все, однако, хорошо сложилось! Слава Богу, Элис ничего не испортила. А могла запросто. И какие отвратительные эти Рэмсботлы! Как отвратительно прошлое и его обитатели. Честное слово, не знаю, почему я продолжаю терзать себя воспоминаниями! Никто не ответит человеку на такой вопрос, а сам он и подавно.

Джемма начинает перебирать матушкино ожерелье.

— Как бы я хотела стать другой, Эльза, как бы хотела! — вздыхает она. — Но не знаю как.

И Джемма продолжает свой рассказ.


1966-й год.

Палец у Джеммы распух и побагровел. Кольца по-прежнему сидели намертво. Тем не менее, Джемма и Мэрион собрались на работу, покидав свое барахлишко в новомодные устрашающего вида пластиковые сумки. Джемма натянула перчатки, которые дала ей Мэрион особые медицинские перчатки, предназначенные для профилактики отеков, артритов и прочего кошмара.

До станции метро их подвез мистер Рэмсботл.

— Я все думал о вчерашнем разговоре, — по дороге сказал он. — Сдается мне, что не стоит Джемме вот так просто уезжать с мистером Фоксом. Можете считать меня старомодным, но к путешествиям и отдыху надо относиться с почтением. Какой смысл тащиться в какую-то дыру, когда можно роскошно провести время в Монте-Карло? На Средиземноморье столько райских уголков! Кстати, Джемма, ты можешь поехать с нами на Капри. Мы готовы даже заранее внести за тебя деньги.

— Вы очень любезны, — ответила Джемма со всей мыслимой благовоспитанностью, — но я не смею злоупотреблять вашей добротой.

Действительно, пристало ли Джемме, возлюбленной непревзойденного мистера Фокса, трястись по рядовому туристскому маршруту в окружении темных обывателей! Джемме, у которой на пальце кольцо императрицы Екатерины Великой! О другом кольце лучше не вспоминать. Ювелир снимет его. Джемма была уверена. Причем резать, конечно, нельзя. Это же произведение искусства, эротический символ работы самого Леона Фокса. Растянуть надо. Но не резать.

— Думаю, даже лучше оттяпать палец, чем появляться в офисе с этими кольцами, — высказалась Мэрион в тесноте вагона метро.

— Ничего, — отмахнулась Джемма. — В обед схожу к ювелиру. Мистер Фокс все равно спит допоздна. А от мистера Ферста я буду прятать руку.

Утро прошло спокойно. Джемма даже успокоилась немного.

Но, явившись в перерыв к ювелиру, она выяснила, что он собирается уходить. Как она ни умоляла его, он не сдавался. Сказал только, что вернется в пять тридцать, исключительно ради нее, заметьте, и все сделает. На кольца он, правда, взглянул, после чего его интерес к Джемме возрос.

— Откуда они у тебя, деточка? Ничего-ничего, в пять тридцать все и расскажешь. В принципе, такую работу я мог бы и не оформлять официально, — пропел ювелир.

— Надеюсь.

— В зависимости от того, как мы договоримся, конечно, — добавил он и удалился пить пиво, отдыхать и совокупляться.

Ну, с этим-то проблем не возникнет, подумала Джемма, вдохновленная любовью мистера Фокса на любые подвиги.

Днем выпорхнул со своего райского чердачка мистер Фокс, походя кивнул — как же затрепетало сердце Джеммы! — и был таков. Вскоре он воротился, но в этот раз притворился чрезвычайно занятым и на Джемму даже не взглянул.

Мэрион все время находилась в кабинете мистера Ферста. Появилась она лишь однажды, чтобы тут же уйти за кофе. Но вскоре вышел и сам мистер Ферст. Джемма улыбнулась ослепительно и фальшиво и проворно уселась на руки.

— Джемма мне улыбнулась! — проскрипел мистер Ферст. — Улыбнулась! Наверное, она приняла меня за кого-то другого, так, Джемма? Вижу, что так. Ты ведь ненавидишь меня, Джемма Джозеф?

— Нет.

Я боюсь тебя. При чем тут ненависть. Ненавидеть легко и просто. Даже приятно. А презирать еще приятнее.

— Значит, ненависти нет. Значит, что-то иное, — сказал мистер Ферст. — Интересно. Скажи, Джемма, какой образ возникает у тебя в мыслях, когда ты слышишь мое имя?

— Руки.

Мистеру Ферсту это очень понравилось.

— Да, руки у меня красивые. И очень ловкие. Между прочим, я великолепно печатаю на машинке. Честное слово. Я печатаю гораздо лучше тебя, хотя ты в этом деле не последняя.

— Мужчина! Печатает на машинке! — по-детски непосредственно изумилась Джемма. Мистер Ферст обеспокоился.

— Ты считаешь, что это не мужское дело?

— Пожалуй. Даже смешно. Вообще-то я думала, что кожа на ваших руках… она…

— Что?

— Старая.

— А ты, значит, молодая.

— Да.

— Май и Ноябрь могут жить вместе. Такие случаи известны. Один силен юностью, другой мудростью. Согласны ли вы стать моей женой, мисс Джозеф?

— Нет.

— Я задал этот вопрос, чтобы всего-навсего услышать твой голос. Как я и ожидал, он полон ужаса и омерзения. А ведь я, Джемма, одинок. Ты просто не умеешь себя вести. Могла бы капельку пожалеть меня. Я согласен даже, чтобы ты лишь из-за денег за меня вышла. Ты знаешь, перспективы неплохие. Даже если эта фирма рухнет, чему я нисколько не удивлюсь. Капитал строится на ширпотребе, а не на коллекционных изделиях. С ними одни убытки. Я, например, собираюсь начать цветочный бизнес — комнатные растения, керамика, пластмасса для интерьера. Ей-Богу, Джемма, ты не прогадаешь. К тому же многие девушки так поступают. Не все в результате счастливы, конечно, но в тебе я уверен.

— У меня еще есть гордость, — сказала Джемма — само высокомерие.

— Гордость! Ты вспомни сестричек в красных башмачках! Они отняли у матери последний кусок хлеба и бросили его в грязь, чтобы не испачкать нарядной обуви! А он, хлеб-то, проваливаться начал и провалился аж до самой преисподней. И тогда сестричкам пришлось перед сатаной плясать, плюхая красными туфельками по грязи да по дерьму. А почему ты сидишь на своих ладошках, Джемма?

— Такая у меня привычка.

— Проси чего хочешь, чаровница. Снизойди. Умоляю. Сжалься.

— Никогда.

— Ну хоть ручку левую покажи.

— Нет.

Сердце у Джеммы неистово колотилось. Никогда ей еще не было так страшно, а ведь она не из трусливых.

Мистер Ферст потянулся к ней своей сухощавой лапой, схватил за руку. Джемма содрогнулась. С чего бы ей дрожать от его прикосновений?

Ферст улыбнулся.

— А ведь у нас с тобой могли бы быть чудные детки, Джемма.

Да, именно так испокон веков говорили с женщинами мужчины, движимые грубым животным инстинктом, готовые ради его удовлетворения на насилие и принуждение.

— Ты была бы прекрасной матерью моим деткам, Джемма. Выходи за меня замуж, выходи.

Унизили Джемму. Желчью и злобой преисполнился ее взгляд.

Гнусный безумец. Слизняк. Плати другим за своих выродков. Все, что есть у тебя — только деньги. Вот и живи с ними. А мне не нужно детей. Ненавижу детей.

Ах, Джемма, Джемма! Как же у тебя язык поворачивается! — Это старая Мэй скрипит над ухом, отворачивается в печали и горечи. — Иди, иди по стопам матери, Джемма. Она никогда не хотела иметь дочь. Разгоревалась бабка. Теперь помощи от нее не дождешься. Мистер Ферст тоже разгневался, будто заразился девичьей ненавистью и негодованием. Он даже дернул Джемму за руку… она поддалась, но не его силе, а своей интуиции, своей женской природе, которая отдала приказ: сложить оружие.

— Два колечка! — вкрадчиво заметил мистер Ферст. Гнева его как не бывало. — Жадная Джемма.

— Я не могу снять их.

— Это я вижу. Бедный, бедный маленький пальчик.

Его сухие пальцы змейками ползали по руке Джеммы.

— Это Мэрион дала их мне.

— Только сказки не надо рассказывать. Напрасный труд. Я вырос в приюте, бит-перебит много раз, и знаю, как порой тяжело жизнь дается. То, что ты видишь у себя на пальчике, Джемма, это перстенек Екатерины Великой, место которому в банке, в сейфе, за семью печатями. И это колечко мне знакомо. Я его на массовое производство перевел. Давно уже.

— Работу мистера Фокса! На массовое производство! — ужаснулась Джемма.

— Вот и сам он так реагировал, — заметил мистер Ферст. — А колечко-то, оригинал то есть, с некоторых пор исчезло. И вот — нате! Нашлось. Так что искать более не нужно. Вот я его и заберу. Сию же минуту.

И в руке у мистера Ферста возник пресловутый нож-красавчик, а на губах улыбочка. Ласковая такая. Тут Джемма и похолодела. Конец, поняла она. Сначала глотку… потом палец…

— Как ты побледнела, — протянул мистер Ферст. — Ничего удивительного. Ты, Джемма, негодная, глупая, бессовестная девочка. Ты играешь в очень опасные игры.

Она уже совсем обмякла от ужаса, но мистер Ферст ножичек положил, резко повернулся и на ходу бросил:

— Сиди и не шевелись. Я скоро вернусь.

И он начал карабкаться по винтовой лестнице к Фоксу.

Джемма сидела. Ничто не держало ее в этом кресле, за этим столом, ничто не заставляло ее ждать расправы и смерти, ничто, кроме той самой женской природы. А дверь была рядом. Надо было лишь встать и выбежать отсюда навстречу свободе и жизни.

Джемма сидела. Вот так же она в свое время окаменела в кабинете доктора, а ведь и там дверь, докторша и добродетель были совсем близко. Не презирайте Джемму. Все мы порой выдерживаем напрасные мучения: учителя нас бьют, родители наказывают, жирная пища терзает наше чрево, чья-то похоть оскверняет наше тело, а мы терпим. Хотя дверь всегда рядом и часто даже приоткрыта. Но нечасто мы выходим в нее. Джемма сидела и ждала, когда свершится кара. Явилась Мэрион, красная, потная, но без кофе. Зато с разбитым керамическим горшком, в котором кудрявились длинные, зеленые локоны.

— Меня чуть не убило сейчас, — выдохнула она. — Кто-то бросил на меня горшок с балкона пентхауза.

— Случайно уронил… — начала было Джемма, но поняла, что лукавит. — Нас ждет смерть, — продолжила она спокойно. — Нас обеих ждет скорая смерть. Ферст сейчас наверху. Он убьет нас обеих. Он узнал от Фокса о том, что ты видела в страшном сне. Он уже сделал первую попытку убить тебя — вот этой кудрявой лианой.

— Да не Ферст, а Фокс! Это Фокс! — взвизгнула Мэрион.

— Ты так говоришь, потому что влюблена в Ферста! — взвизгнула Джемма.

Их крики взбудоражили попугаев; птицы тоже раскричались, захлопали крыльями. При виде птичьего беспорядка внутри забились с улицы чайки, одна вломилась в форточку, разбив ее, и сразу попалась к попугаям; они клевали ее, а Мэрион истошно кричала:

— Да, я люблю мистера Ферста. Да, это мой секрет. Только не вздумай говорить мамаше с папашей. Я уважаю мистера Ферста, а он уважает меня и мое чувство. Он бесконечно добрый человек. Он и Фоксу потакает, только потому что тот талантлив. Он даже с безумием его мирится. А тот безумен. Кровожаден до невменяемости. Мистер Ферст даже хотел сделать мне ребенка. Мы даже совокуплялись на полу… было жестко, неудобно, но ему так нравится. Он забавный, милый, чудный, у него было такое тяжелое детство.

Попугаи вдруг бросили глупую чайку, собрались стайкой и, повинуясь вечному инстинкту, вылетели в зубастую разбитую форточку. А ведь две тысячи фунтов стоили, мерзавцы. Ошалевшая чайка кивала, глядя им вслед.

Во внезапно наступившей тишине раздался шепот Джеммы:

— Твой Ферст убийца. Он пытался убить меня. Он безумец. Он, а не Леон Фокс. И если хочешь, ребенка твой Ферст хотел сделать и мне. Только что предлагал.

Мэрион онемела. Огромные слезы покатились из ее припухших щелочек-глаз.

— О нет, о нет, — только и могла глухо повторять она. И наконец разревелась бесстыдно, безудержно, по-бабьи. Ей нечего было больше скрывать. Джемма подошла к ней, погладила по волосам (грязноватые, надо сказать, были волосы. Мэрион чуть ли не через день приходилось их мыть). Джемма жалела ее искренне. Кольца поблескивали. Что обещал их блеск — счастье, успокоение, достаток? Как знать. Увы, не удержать такое мгновение, когда счастьем кажется печаль. Это бывает только в юности. А Джемма и Мэрион были молоды, очень молоды. Джемма бормотала какие-то слова сочувствия, и Мэрион потихоньку успокоилась. Судорожно вздохнула разок-другой и затихла.

— Что за дивная картина, — донесся голос сверху. — Что же здесь происходит? По кольцам лестницы струился голубовато-перламутровый мистер Фокс. Его улыбка освещала весь мир. Как легки и плавны были его движения! Как ясны и пронзительны глаза!

Джемма спрятала за спину левую руку. Ее предали? Он все видел? Ему все известно?

Вроде нет. Во всяком случае Фокс улыбался, и во взгляде его не было гнева. Наоборот — нежное участие.

— Кто-то уронил горшок с лианой прямо мне на голову, — доложила Мэрион.

— Но это растение несказанно уродливо. Я не мог позволить ему осквернять мои пенаты. Эта чертова лиана оскорбила меня. Как она была хороша в цвету! И вдруг начала чернеть и сохнуть.

— Вы могли убить невинного прохожего.

— Не все прохожие невинны. Многие из них заслуживают смерти. А с такой высоты они все как насекомые. Огорчен, что напугал тебя, Мэрион, но я ужасно, ужасно расстроен. Мистер Ферст расстроил меня. У него просто страсть ставить все на поток. Он давно зарился на эту лиану, представляешь? Разводить в инкубаторах такую гадость! Нет, я обязан был вырвать у него из рук этот шанс. О, я вижу, попугаи нас покинули! Что же, следовало ожидать — крикливые, бестолковые, неблагодарные твари. Сколько я сделал для них! Пожалуй, теперь мы заведем рыбок. Или рыб. Акул, например. Эти создания еще скажут свое слово в истории человечества. Джемма, пойдем со мною наверх. Сейчас же.

Джемма молчала. И не двигалась. Любовь и страх вели в ее сердце очередное сражение.

— Что такое? Ах, Ферст! Ужасный Ферст, мерзкий Хэмиш? Так он ушел по черной лестнице, — успокоил Джемму мистер Фокс. — Тебе нечего бояться. Ты слишком хорошая секретарша, чтобы пренебрегать тобою. Потом ты же знаешь, что я не дам тебя в обиду.

Позади Джеммы была дверь. А напротив — любовь, которой уже покорились ее полные, нагие груди, которой отдался живот, пуп, вечная метка матери на теле человека. И Джемма шагнула вперед. А как же иначе? Ее, как и мистера Ферста только что, тянет примитивный инстинкт. Выбрать бы — Фокс или Ферст? Подумаешь, один из них убийца! Кто такой убийца, как не жертва?

А сейчас жертвой была назначена Джемма.

— Я хочу капустный салат на ужин, — сказал мистер Фокс. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь нашинковал капусту тончайшими нитями. Уверен, что ты превосходно справишься с этим скучноватым делом. А в качестве вознаграждения я разрешу тебе перемешать салат. Это делается только руками, чтобы не нарушать структуру листьев. Позволь взглянуть на твои руки, Джемма. Салат нельзя перемешивать с кольцами на пальцах. Пострадают и кольца, и блюдо. Золото и серебро тускнеют от соуса винегрет, а салат приобретает дурной привкус.

Джемма протянула руки. Фокс, улыбаясь, поднес к губам левую и поцеловал, но не пальцы, а кольца. А потом попытался снять их своими холодными, ловкими перстами. И не смог. Только теперь сузились его глаза и участилось дыхание. Мэрион сдавленно вскрикнула и выбежала за дверь. Джемма слышала, как топотала она по лестнице, устремляясь на волю, подальше от злого рока. Ах, коварная Мэрион! А еще подруга…

Но, мистер Фокс, Джемма любит тебя. Ты можешь пронзить ее кинжалом или острием своей мужественности, ты можешь оставить на ее теле багровые следы любви — или побоев, ты поможешь осчастливить ее сожительством или скорой кончиной — ей все едино. Она ждет. И чему быть, того не миновать. Она уже в твоей власти. И вы знали друг друга всю жизнь, если не дольше. Так что мистеру Фоксу шагать с Джеммой по райским кущам и по всем кругам ада…

— Произошло нечто ужасное, — быстро сказала Джемма. — Я не хотела показывать вам, пока не сниму его… Я думала, вы рассердитесь. Вы ведь не велели надевать перстень русской императрицы в офис, чтобы мистер Ферст не увидел, но — это ужасно — он заметил, и теперь мы должны быть крайне осторожны, потому что он сумасшедший. Он убил свою сестру и, боюсь, убьет всех нас. Надо немедленно обратиться в полицию.

— Идем наверх, — прервал ее мистер Фокс, — я покажу тебе, как правильно готовить соус винегрет. И спокойно, дитя мое, спокойно. Если ты обвиняешь человека в убийстве, делай это с шиком, играючи, невзначай. Таково мое мнение, хотя большого опыта в этом, признаюсь, не имею. А где ты нашла это колечко?

— На пальце.

— Как, на пальце без руки?

— На пальце-бродяге, — отважилась на образ Джемма, поднимаясь за Фоксом по всем кругам лестницы.

Упадет ли, оступится ли? Нет, влюбленные девушки не спотыкаются. Магическая сила бережет их.

— Вот-вот, уже лучше, — закивал мистер Фокс. — Похоже на изысканный стиль разговора. Так значит, сон Мэрион — не сон, а явь?

— Да.

— Я рад, что могу предоставить тебе безопасное место, — сказал он, плотно закрывая за собою дверь. — Мои кольца должны быть под присмотром. Так что тебя, моя красавица, я не выпущу… пока.

— Мистер Фокс, надо что-то решить насчет Ферста. Если он убил свою сестру, то…

— Погоди, погоди. Он мой партнер. Уверен, он не способен на убийство собственной сестры. Все-таки родня.

— Хватит дразнить меня!

— Как эффектно ты возвела к небу руки, Джемма! У меня сразу возникла одна идея. Можно носить браслет-шнуровку вот здесь, выше локтей. В Германии это будет иметь бешеный успех. Джемма, душа моя, освободи от одежды грудь и плечи, а я пока подберу мерный инструмент.

Джемма покорно обнажилась.

— Взгляни на себя в зеркало, красавица. Ни в коем случае нельзя оставаться в юбке, если больше на тебе ничего нет. Запомни это раз и навсегда. Разве твой парень не научил тебя этому?

— У меня нет и не было парня.

— Бедная, одинокая моя Джемма, неужели никто не ждет тебя и не вспоминает?

— Только Мэрион и ее родители.

Мистер Фокс нахмурился и тут же смягчился. Что-то в этом роде он и предполагал. Он измерил ее руки.

Джемма разделась донага.

Как ты дерзка, Джемма!

Мистер Фокс измерил окружность ее шеи, после чего надел тяжелый золотой «воротник» с резным изображением налившейся в оргазме пары.

— Хочу взглянуть со стороны на это изделие, — сказал он. — По-моему, тяжеловесно и грубовато…

— Да, горло давит ужасно.

Фокс начал снимать его, сокрушаясь о своей неудаче, но вдруг молвил:

— О небо! Замок заклинило. Как же мне теперь снять его?

Где заканчивается чувственное вожделение и начинается жажда крови? Где граница между похотью и убийством? Несчастный, одинокий Леон Фокс, с печальными, холодными глазами! Он потерян в грубом, жестком мире. Где его почитатели? Где клиенты? Иных уж нет… смерть забрала многих, вооружившись дурманом, ядами, истощением, недугами. А те далече… в заботах о детях, о закладных, о жалованье… Куда податься бедному Леону Фоксу? Его не радует самоубийство — он личность творческая, одухотворенная…

Мистер Фокс взял топор. Маленький такой топорик, с розовой резной рукояткой и сияющим лезвием.

— О, мистер Фокс! О, мистер Фокс! — взвыла Джемма.

— Не вопи. Это неблагозвучно. Капустные листья не выносят форсированных звуков. А их мне, между прочим, доставили спецрейсом из Алжира. К тому же у тебя нежный, сладкий голосок. Не насилуй его.

— Так это ты убил сестру Ферста! Кольцо застряло у нее на пальце, и ты… — в ужасе беззвучно орет Джемма.

— Не надо столько жрать. Она сама во всем виновата. И тебя я предупреждал, Джемма.

— Но тучность — это не смертный грех! Нельзя выносить за такой недостаток смертный приговор.

— Можно. И нужно.

Грациозно, как хищник, наступал Фокс на Джемму, белотелую, нагую, трепещущую лань, сжавшуюся у подножия тепличной пальмы.

Наконец, не выдержав, она взвизгнула, вскочила, рванулась к двери… подергала — не открывается, еще раз, еще… удалось! Она побежала вниз, закруженная адской спиралью; но магическая сила любви более не берегла ее — этот Фокс псих, маньяк, а кто же станет любить такого? — и она споткнулась. Споткнулась и рухнула через пару витков лестницы.

Красивое женское тело неподвижно лежало на полу; руки раскинуты, и блестят на пальце перстеньки — дружки-подружки — бриллиантовая Белоснежка и рубиновая Красная Шапочка. Кто спасет их, кто выручит? Где добрый охотник, а где злобный серый хозяин лесов? Кто там глухо рычит — в гневе ли? В ярости ли?

Мистер Ферст, Хэмиш — добрячок, неуклюжий, нескладный зверь — это ты? Мистер Фокс, Леон — хищник, острые зубы, длинные когти, коварный оскал — это ты? Ты. Ты готов пронзить слабую жертву излюбленным своим оружием…

Джемма, Джемма, не стоило тебе влюбляться в мистера Фокса. Посмотри, как он приплясывает около тебя, держа наготове розово-стальной топор и длинный, острый, беспощадный сама-знаешь-что… и говорит:

— Я мог бы предпочесть твою любовь твоей смерти, но суровая нужда владеет мною.

Глава 15

— Торт я, конечно, пропустил, — сокрушается Хэмиш, появляясь на веранде. — Почему меня никто не позвал? И где все?

— Разошлись, — пожимает плечами Джемма. — Виктор забрал свою Дженис, Уэнди и ее нового дружка. Представляешь?

— Значит, теперь Эльза остается с нами, — говорит Хэмиш и отрезает себе кусок торта. — Надеюсь, песенку именинника пели?

— Конечно.

— Торт превосходный. Ты должна научиться у Джеммы кулинарному искусству, Эльза.

Эльза переводит взгляд с Хэмиша на Джемму. Медленно пробивают себе путь семена гнева, медленно наливаются они силой, вытесняя сорняки обид и досады.

— Надеюсь, лестницу он не прихватил, — говорит Хэмиш.

— Боюсь, что напротив.

— Решительный человек, — вздыхает Хэмиш. — Можно только позавидовать.

— Ты отдашь распоряжения своим адвокатам?

— Разумеется.

— Они опытнее, чем его?

— Бесспорно.

— Вот и славно. А вот с Эльзой этот принц обошелся не лучшим образом. Обернулся жабой. Правда, Эльза?

Она не отвечает.

— Садись с нами, Хэмиш. Послушай конец одной истории. Истории о том, как мы с тобой встретились.

И Джемма продолжает.


Пока мистер Фокс грозил Джемме топором, Мэрион созывала помощь. Она позвонила отцу на работу.

— Папа, это я, Мэрион. Папа, мистер Фокс убивает Джемму.

— Поговори с матерью, а то у меня много дел.

Рэмсботл передал трубку супруге, которая как раз зашла к мужу в офис, с тем чтобы потом пройтись вместе с ним по турагентствам в поисках новых маршрутов.

— Мама, мистер Фокс собирается убить Джемму.

— Ах ты, дрянная девчонка! Да тебя за клевету привлекут, если ты будешь болтать такой вздор.

Но в сознании миссис Рэмсботл что-то зашевелилось. Что там болталось сегодня в голубоватой ароматизированной воде унитаза? Спустишь воду раз, другой, третий, а оно все плавает. Что — оно? Кошмарное, устрашающее доказательство вменяемости Мэрион…

Родители Мэрион быстренько собрались и на такси примчались к офису. Внизу у лифта, которого никто не мог дождаться метались взволнованные мистер Ферст и Мэрион.

— Он не закрыл двери лифта на нашем этаже. Он часто так делает. Развлекается, — сказала Мэрион.

— Сегодня ему не до шуток, — ответил мистер Ферст. — Такой талант — и такая трагедия. Придется подниматься пешком. Быстро!

Вот так и вышло, что когда резной розовый топор взвился над головой бедной Джеммы, спасательная команда уже спешила к ней на помощь.

Пролет, еще один, выше, еще выше. Успеют ли? А если успеют, то будет ли их помощь полезной? Смогут ли эти горе-защитники — средних лет супружеская пара, взбалмошная девица и сухопарый дядька — противостоять маниакальной ярости Фокса? Дерзнут ли?

Выше, еще выше. Пролет, другой пролет.

— Уже немного осталось! — подбодрил отстающих мистер Ферст. — Боюсь, она в страшной опасности. Я никогда не думал… даже в голову не приходило…

Говорить ему трудно, дыхания не хватает. А каково матушке Рэмсботл с ее нынешними телесами?

— Помнишь, как мы лазили по пещерам? — пропыхтела она. — Вот и сейчас та тяжесть в ногах. А завтра они вообще онемеют. Почему мы так спешим, мистер Ферст? Неужели он и вправду собирается убить ее? Скорее всего, это очередная сказка нашей болтливой Мэрион. Мистер Фокс такой приятный человек, такой обаятельный, улыбчивый… а зубы какие белые! Тебе надо лучше чистить зубы, Мэрион, тогда, может быть, ты будешь иметь больший успех у мужчин.

— Я чищу зубы два раза в день, мама. Не таскать же мне зубную щетку на работу.

— А вот Джемма, я уверена, все делает, чтобы…

— Ну и где сейчас твоя Джемма?!

На полу, где же еще.

Просвистел топорик и отхватил пальчик.

Вроде и не больно. Вроде и кровь не особенно хлещет. Мистер Фокс снял перстни и надел их себе на палец. Они легко скользнули по коже. Они щедро сдобрены кровью.

— Видишь, что такое тонкие, изящные руки! — вскричал Фокс. — Вот что значит гимнастика и рациональное питание! У меня нет проблем с весом. Вот что значит самодисциплина. Тебе надо было больше уделять ей внимания, Джемма. Так-так-так… а с шеей придется повозиться!

Он нагнулся, чтобы изучить поле деятельности, четко очерченное золотым воротом, но взгляд его рассеялся, побежали по белому телу холеные руки. Джемма, похоже, лишилась чувств. Но потом, много позже, она смутно вспомнит внезапную глубинную, в самом чреве, боль, рядом с которой потеря пальца была вздором, бредом… сквозь пелену полузабытья она видела глаза Фокса — пронзительные и красные. Вот они совсем близко, а вот подальше, близко, подальше… раз-два, раз-два… они двигались в ритме извечного танца похоти — или любви, назовите как хотите. Прыгало у Джеммы чуть живое сердце, содрогалось тело под ударами палача, и наконец она издала протяжный вопль ужаса и восторга, вопль боли и наслаждения. А теперь умри, Джемма. Все. Достаточно. Больше ничего интересного не предвидится.

— Наверх, матушка, наверх! — покрикивал мистер Рэмсботл, подталкивая в зад свою благоверную. — Спешить надо, слышала? Подадим руку помощи! Я ведь сегодня утром в унитазе-то человеческий палец видел… болтался он там. Иные тела не тонут, все ведь от плотности зависит, насколько я знаю. Говорить тебе не стал, расстраивать не хотел, а сейчас вот сказал. Так что быстрее, старушка. Представь, что за нами погоня, что мы в горах, что портится погода…

Наконец эта безумная, крикливая команда спасателей завершила восхождение. Они остановились у запасного входа. Двери были заперты.

— Мы держим их на замке. Сразу за ними наш демонстрационный зал. Воры еще не перевелись на этом свете, — едва дыша поясняет мистер Ферст.

— Я не хочу заходить туда! — закричала несчастная Мэрион. — Я не хочу видеть этого! Вы что, не понимаете, что с меня и так достаточно?

Но никто никогда и ничего не понимал. И не поймет.

— Шею придется расчленить, — сказал мистер Фокс. — Иначе ничего не выйдет. Извини, но я вынужден идти на это.

Папаша Рэмсботл открыл свой маленький кожаный саквояжик, который всегда был при нем — «на всякий пожарный случай», по его определению. Оттуда Рэмсботл извлек изогнутую проволоку, блестящую металлическую пластинку и с помощью этого «инструмента» легко и быстро вскрыл замок.

…Вовсю гулял по комнате ветер, теребил перья подохшей с перепугу чайки, сбивал струйки фонтана, так что капли воды попадали Джемме на лицо.

Мистер Фокс даже задержал воздетую для последнего удара руку.

Ветер и вода расшалились, Джемма, и усыпали твое лицо жемчужными каплями слез. Если бы я мог собрать их в ожерелье…

Он вдруг просветлел лицом, отложил топор, упал рядом с Джеммой на колени, предпринимая очередную отчаянную попытку снять золотой ворот-ожерелье без помощи топора… да, он действительно изо всех сил пытался сделать это, но тщетно. И тогда он снова взялся за орудие смерти.

— Ну-ну, только без грубостей! — раздался за его спиной грозный голос папаши Рэмсботла.

Мистер Фокс крутанулся, побелел, и упала рука, топором увенчанная. Мистер Ферст быстро обезоружил его. Мэрион с матерью бросились к Джемме.

— Джемма, дорогая моя! — вопил мистер Ферст. — Я же предупреждал, чтобы ты не сходила с места. Я знал, что та лестница таит для тебя смертельную опасность. А ты, Леон, боюсь, невменяем.

Джемма застонала, только сейчас ощутив боль в руке, главное в спине.

— Я не могу двинуться, — прохрипела она. Похоже, что правда.

— Я должен позвонить в полицию, — сказал Ферст. — Ты сознаешь это, Леон?

— Я прекрасно сознаю это, а также все остальное. Орды варваров уже близко. Толпы туристов. Зеваки. Быдло. Мне пора уходить. Бизнес наш приказал долго жить. Без меня ты не выплывешь. Все, конец фирмы «Фокс-и-Ферст».

— Конец так и так, — сказал Ферст. — Массовое производство твоих изделий провалилось. Рынок их не приемлет. Рядовой покупатель по-прежнему уважает себя и свой карман. Эротическая бижутерия никого не интересует. Да, был всплеск богемного спроса, но теперь все идет ко дну. Посему я покидаю славную Кэрнеби-стрит и принимаюсь за другое дело. Солидное. Серьезное. Полезное. И вспомни мои слова, здравый смысл всегда побеждает.

— Вспомнил. Звони в полицию, — воскликнул Леон Фокс. — Пусть мчатся сюда со своими сиренами, собаками, пушками. Лучше бы я повесился. Ты говоришь здравый смысл? Да это варварство! Быдло торжествует! И то ли еще будет. Теперь начнутся страшные, темные времена. Все заполонят картонные стаканчики, растворимый кофе, резиновые перчатки на профосмотрах, бритые головы и вечный запах тушеной капусты… Так я и знал, что этим жизнь кончится.

Мистер Ферст взялся за телефон. А мистер Фокс вонзился взглядом в Джемму.

— Глупая ты девчонка, Джемма. Зачем тебе вздумалось бежать? Я же просто пошутил. А ведь мы могли бы быть счастливы с тобой. Если, конечно, тебя хорошенько вышколить.

Ферст уже вызвал полицию. Потом опустился на колени, приподнял голову Джеммы и припал к ее нежному ротику сухими своими губами. Мэрион глухо вскрикнула.

— Какая чудесная картина! Джемма и миллионер у ее ног. Но она заслужила это, — пропела матушка Рэмсботл, с умилением качая головой.


Печальный, суховатый голос Джеммы более не слышен.

— Все? — холодно вопрошает Хэмиш.

Эльза глядит в распахнутые французские окна. У ворот копошатся с лопатами и метлами Энни и Джонни. Энни очищает дорожку. Джонни восстанавливает перекошенные балясины ограды. Их движения легки и непринужденны, будто не в жизни, а в кинокатастрофе они реставрируют смятенные стихией постройки.

Прощай, Виктор. Ты разбил барьеры, которые барьерами не были, но для твоей семьи это уже не имеет значения.

— Это конец? — бодро интересуется Эльза.

— Не совсем, — отвечает Джемма, перебирая свое ожерелье. — Когда я очнулась в больнице, рядом был Хэмиш. Он попросил моей руки, и я сказала «да». Ну, для парализованной девицы да еще четырехпалой, да еще свежеизнасилованной, предложение было более чем лестным. Я и мечтать о таком не смела.

Землистое лицо Хэмиша искажается болью.

Я могла бы сделать его счастливым, думает Эльза, но освятить его жизнь страданием — никогда. Зачем я нужна ему? И нужна ли я хоть кому-нибудь?

Хэмиш резко наклоняется к Джемме и вырывает из ее рук ожерелье.

— Что за дешевку ты вешаешь на себя! — восклицает он. — Специально, чтобы досадить мне?

Он с такой силой тянет на себя потускневшие от времени бусы, что они врезаются Джемме в шею. Она вскрикивает от боли и злости, но ожерелье лопается, и бусины градом сыпятся на пол.

— Что ты наделал! — вопит Джемма. — Это память о моей матери!

— Не верь ни единому ее слову, Эльза, — говорит Хэмиш. — Из всей этой песни правда только то, что она юной девицей явилась в Лондон и получила место модели в ювелирной фирме «Фокс-и-Ферст». Фокс был гомосексуалистом. Последнего своего любовника он так измучил, что довел до самоубийства; за это Фокс был осужден и некоторое время провел в заключении. Все это произвело сильное впечатление на мою супругу. С моей сестрой, действительно, произошел несчастный случай, она упала с подоконника. Секретарша нашей фирмы Мэрион, особа неуравновешенной психики, стащила одно из дорогих колец, но к ответственности мы ее привлекать не стали. Все.

— Да?! А мой палец? Как ты объяснишь это?

— Палец тебе прищемило дверью лифта. Пришлось ампутировать. Предложение я действительно сделал; тебе в больнице, когда ты очнулась от шока. Ты любила меня, потому и согласилась. Наша любовь изначально была взаимной. Настоящее, Джемма, и так скверно, чтобы ты еще чернила наше прошлое.

— А ноги? Паралич?

— Паралич хватил тебя позже, в день нашего бракосочетания. Ты упала после свадебной церемонии, прямо на пороге муниципалитета. С тех пор не можешь ходить. Медицина утверждает, что органического поражения нервной системы нет, это явление психофизиологического происхождения, лечение которого крайне затруднительно.

Джемма плачет, спрятав лицо за девятипалой решеткой рук. Как она вдруг постарела! Иллюзии покинули ее, высушив душу, исказив тело.

— Историю жизни можно рассказать по-разному, Хэмиш, — глухо говорит она. — Это не имеет значения. Все равно путь от неведения к просветлению пройден, дорога от невинности к прозрению преодолена. Мы все проходим это испытание, иного не дано. Но только любовь, грезы, иллюзии и надежды так крепко повязаны в человеческом сердце, что они никогда не уходят бесследно. Они остаются с нами, попранные, оскверненные, изуродованные, чтобы мучить нас — а вдруг все могло быть иначе? Вдруг у тебя, у меня, у нее могла быть иная жизнь? Все мы падшие души, нам не видать милости и прощения, нам не избавиться от боли нашего падения.

— Я ничего не печатала тебе, Джемма, — разрывает тишину голос Эльзы. — Это делал Хэмиш.

Джемма устремляет на мужа свои тусклые, злобные глаза.

— Как я устала от твоего раболепия и жажды услужить! — говорит она. — Более всего я презираю в тебе это.

Хэмиш не отвечает.

Как перекошено лицо Джеммы, какой злобы полон взгляд! Да это ведьма!

— Правильно Виктор бросил тебя! — шипит она, поворачиваясь к Эльзе. — Ты заслужила это, ты, лживая потаскушка.

— Я знаю, — смиренно отзывается Эльза.

— Прежде всего, ты не имела права вторгаться в его жизнь. Тебе уготована лишь эпизодическая роль в драме человеческого бытия. На большее ты не способна. Ты понимаешь это?

— Да, — смиренно отзывается Эльза.

— Я потеряла Фокса и лишилась будущего. Каким бы ни был этот человек, какой бы ни была я, все равно. Я живой труп, я обречена на это инвалидное кресло. Но другие не лучше меня.

Эх, Джемма, умереть бы тебе вслед за матерью. Эх, старая Мэй, зачем ты выпестовала это дитя, зачем отогрела его в тот студеный, дождливый день! Ничего хорошего ты не увидела, ты даже умерла в одиночестве, ты даже в могилу ушла в одиночестве.

Вот оно, возмездие, старая Мэй! Ты заслужила его, ты не дала жизни своему ребенку, ты лишь схватила под крыло племянницыно отродье. Через все поколения проходят грехи и добродетели, вселяясь в душу каждого живущего, размножаясь, подобно роду человеческому.

— Но, ничего, — смягчаясь, произносит Джемма. — Сядь, Эльза, рядом, полистаем каталог. Надо выбрать приданое потомку Хэмиша, чтобы вовремя сделать заказ. Мебель для новорожденного, думаю, лучше всего выбрать стилизованную. Восемнадцатый век устроит тебя, Хэмиш?

— Как скажешь, Джемма, — молвит Хэмиш отрешенно. Он тих, печален и торжествен, как усопший.

— Но, Джемма, пока не известно, состоялось ли зачатие, — несмело говорит Эльза.

— Значит, ты будешь совокупляться с ним, пока это не свершится. Твое дитя станет живым доказательством того, что мы с ним прощены.

— Да, но как же я?

— Ты? Ты можешь возвращаться в свой мир, в свое машбюро, к своим грехам и радостям — через шесть недель после родов.

Джемма замолкает. Как тряпичная кукла сидит рядом обмякшая Эльза.

Джемма вдруг хмурится. Похоже, она недовольна собой.

«Что же ты говоришь, а? — раздается голос — старый, скрипучий голос, под стать ее старчески-уродливому лицу и потухшему взгляду. — Мерзкая ты девчонка, Джемма, ах, мерзкая».

Это слова старухи Мэй. Это голос старухи Мэй. Может, это сама бабка Мэй? Хэмиш поднимается в полном смятении. Но он идет не к Джемме, он тянется к Эльзе, будто боится, что чары рухнут и она улизнет. Он хватает ее за руку, да так что синяки остаются. Но Эльза только позже это заметит. А сейчас она сбрасывает его руку, высвобождается от него легко и быстро. В глазах ее брезгливость. Действительно, что она видит? Цепкие стариковские пальцы, похотливый взгляд, слабые члены. А рядом в коляске — старая женщина.

— Беги, Эльза. Беги. Двери открыты. Беги. Умоляю, — превозмогая себя, говорит Джемма своим новым надтреснутым голосом.

Эльза встает, пятится к распахнутым французским окнам, ощупью находит порожек, затем ступеньки, ведущие в сад, над которым полыхает бархатно-алый закат.

— Да беги же, Эльза! — внезапно звонко и сильно кричит Джемма. Это тот самый голос, который дан ей природой и над которым надругалась жизнь. — Беги, Эльза! Беги что есть сил! Только не упади, только не споткнись, как споткнулась я. Ты сможешь, ты сможешь. Беги быстро, беги как можно дальше. Я знаю, ты сможешь. Должна! Ради себя, ради меня и всех нас.

И Эльза пустилась бегом. Бежит ли она ради себя, ради Джеммы, или ради всего человечества — неведомо. Но она бежит во весь дух, она бежит к изуродованным вратам, она сбрасывает на ходу туфли, у нее свистит в ушах, колет в боку, но она бежит.

— Остановить ее! — вопит с веранды Хэмиш. — Энни! Джонни! Держите воровку.

Энни и Джонни воинственно стоят на пути Эльзы, но она бежит… и вдруг спотыкается и падает прямо к их ногам. Крик отчаяния и боли срывается с ее губ. Джонни поднимает метлу, чтобы наказать беглянку, но Энни! Энни бросается к ней, помогает подняться на ноги и даже отталкивает Джонни.

— Вперед, мисс, беги отсюда. Быстро. Быстро.

Но, встав с земли, Эльза никак не может перевести дыхание. Отдуваясь, она поворачивается и смотрит назад, на веранду, где остались Джемма и Хэмиш. Увиденное навсегда врезается ей в память. Джемма стоит. Коляска отброшена в сторону. Она покачивается, дрожит, но делает первый нетвердый шаг, затем другой, третий. Она добирается до порога, уходит с веранды в сад, оставляя сзади Хэмиша. Она идет вперед, она хочет вырваться на волю. Энни и Джонни бросаются к ней, но она лишь качает головой. Их помощь ей не нужна. Зато она зовет Хэмиша, берет его за руку и смеется, жмурится от счастья. Вот так, крепко держась друг за друга, они совершают круг почета. Джемма торжествует победу. Сияет от счастья Хэмиш. Они веселы как дети. Они и есть дети. И они же родители, зачавшие, родившие и взрастившие друг друга. Им не нужна Эльза.

Джемма и Хэмиш скрываются в доме. За ними следуют Энни и Джонни.

Забытая всеми Эльза, пошатываясь, выходит из врат чужого рая. Руки ее исцарапаны, разбиты колени, кровоточат босые ноги; хлещут по лицу зеленые ветви.

Скоро она видит телефонную будку. Найдя в кармане заветную монету, Эльза звонит маме. И начинает говорить, точнее безутешно рыдать, выплескивая в черную трубку потоки своих обид и страданий. У нее нет денег, нет дома, нет работы, нет друзей, нет Виктора. Все сложилось так, как давно предсказала мать.

— Как же ты была права, — всхлипывает Эльза. — Все мужики — просто звери.

— Я никогда не говорила, что мужики звери, — возражает Шейла. — Зато я говорила, что ты дурочка. Что, он вернулся к жене?

— Да. Можно я приду домой, мамочка? Я готова жить с сестрами.

— У нас очень тесно. Ты, наверное, уже отвыкла.

— Нет! Честное слово, нет!

— Тебе придется много трудиться. Не годится слоняться по дому, капризничать и ныть, как ты всегда это делала. Кстати, есть хорошая работа в ближайших теплицах. Собирать помидоры.

— У меня позеленеют руки! От духоты я упаду в обморок.

— Нищим выбирать не приходится, девочка моя. Кстати, Дерек о тебе все время спрашивает, не знаю, обрадует это тебя или нет.

— Дерек? Кто такой Дерек?

Все позабыла Эльза.

— Одноклассник твой. Молочником работает.

— Ах, этот… Прыщастенький, что ли?

Шейла вздыхает.

— Как же ты доберешься домой?

— Автостопом.

— Смотри, осторожнее.

Итак — домой. Там мир и покой. Вечное раздражение, но единственное утешение.

Километр прошагала по шоссе босая, растрепанная, зареванная Эльза, пока какой-то грузовичок не подбросил ее до Лондона. Дома она была в половине одиннадцатого. Сестры и братишки как раз выключили телевизор, и вся семья уселась пить горячий шоколад.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Медведь Йоги — Yogi Bear — персонаж американского мультфильма.

(обратно)

2

Сорта сухих вин.

(обратно)

3

В английском языке имена Ханна, Гермиона, Хелен, Гортензия начинаются на «h».

(href=#r3>обратно)

4

Дети-цветы, дети земли, хиппи — flower-children.

(обратно)

5

Гибридные сорта роз.

(обратно)

6

Пентхауз — последний этаж здания с выходом на плоскую крышу, где обычно оборудуют балкон.

(обратно)

7

Salix Setsubra — растение рода ивовых.

(обратно)

8

Publik relation — сфера деятельности фирмы, связи с общественностью, клиентурой.

(обратно)

9

Кроватные матрацы знаменитой фирмы «Сламберленд».

(обратно)

10

Шератон — стиль мебели XVIII в.

(обратно)

Оглавление

  • Глава 1
  • Глава 2
  • Глава 3
  • Глава 4
  • Глава 5
  • Глава 6
  • Глава 7
  • Глава 8
  • Глава 9
  • Глава 10
  • Глава 11
  • Глава 12
  • Глава 13
  • Глава 14
  • Глава 15
  • *** Примечания ***