Остров меняет название [Виктор Флегонтович Московкин] (fb2) читать онлайн

Виктор Московкин Остров меняет название

Московкин Виктор Флегонтович родился в 1927 году в деревне Беглицево, Борисоглебского района, Ярославской области. Окончив ремесленное училище, с 1943 по 1950 год работал на Ярославском заводе металлоизделий. В настоящее время В. Московкин — литературный сотрудник областной комсомольской газеты «Юность», учится на заочном отделении литературного института им. Горького при ССП.

Рассказы и очерки Виктора Московкина печатались в местных газетах и литературных сборниках с 1952 года. В 1956 году он издал книгу «Валерка и его друзья». «Остров меняет название» — вторая книга автора.

Остров меняет название

Утром меня разбудил говор в кухне:

— Я ему покажу! Гуляй, да не забывайся!

— Брось, Павел Никитич, не сердись. И один съездишь, не впервой. Сам, небось, таким был, знаешь, как от милой уходить.

— Помолчи! Все вы горазды выгораживать друг дружку. Заступники! А человек в беду попадет — знать ничего не знаю. Отвечай бригадир! Так?

Сердился Павел Никитич Рябинин. Другой голос незнаком. Видимо, собеседник — рыбак из бригады. Был он человек веселый, шутник. Раскатистый смех гулко разносился по избе.

— Любовь вынесет, чего беспокоишься. Это не мы! Молодость бесшабашна. Напролом с открытыми глазами… В наши годы не сделаешь такого, только позавидуешь. Не тужи, Павел Никитич, вернется. Ну, а мне пора. Счастливого улова…

Разговор шел о помощнике Рябинина молодом рыбаке Сергее Котлове, который, несмотря на окрепший ветер, взял вечером лодку и ушел в море. На другом берегу — деревня, где живет девушка, заставившая парня пуститься в рискованный путь.

Видимо, Рябинин всерьез беспокоился о помощнике. Ночью он несколько раз выходил к берегу. Дул свежий порывистый ветер. Море стонало и ухало, разбивая упругие волны о крутой берег. В темноте оно выглядело угрюмым и неприветливым…

«Значит, Котлов не вернулся даже сейчас, к началу работы», — пронеслось у меня.

В комнату вошел озабоченный Рябинин. Поверх одежды на нем был клеенчатый передник, на ногах — высокие резиновые сапоги.

— Не спишь? — спросил он. — Может, со мной поедешь?

Я с радостью согласился. Это было первое приглашение взять с собой на рыбалку, хотя я жил у него почти неделю. Живо одевшись, я выбежал на берег.

По небу ползли дымные волнующиеся облака, и от этого церквенка, стоявшая почти у самой воды, казалось, валится в море. Бывшее крупное торговое село, знаменитое когда-то обширными каменными складами, сохранило сейчас всего несколько рыбацких домишек. Находится оно на берегу Волги, которая в этом месте сливается с Рыбинским морем. Море точит берега день и ночь, вода постепенно приближается к домам. Некоторые избы рыбакам пришлось уже перенести подальше от берега. В шторм брызги долетают до стен церкви…

Прихватив весла и парус, мы направились к лодке. Под ногами шуршала мокрая трава, с моря тянуло сыростью.

— Садись на корму, — пригласил Рябинин. — Поможешь вынимать сети.

Я сел и невольно залюбовался открывшимся видом. Погода прояснилась. С одной стороны в синеве вырисовывались причудливые контуры берега, с другой — безбрежная гладь, а над ней прозрачно-голубое небо, словно только что умытое морем.

Рябинин сидел на веслах. Он тоже поглядывал вокруг и молчал. Греб коротко, но сильно, и лодка шла быстро.

— И часто здесь бывают штормы? — спросил я, пытаясь навести его на разговор о помощнике.

— Бывают, как не быть. На то и море. Пожалуй, читал, в газетах было, — сорвало целый остров, где ученые располагались, натерпелись страху, пока сняли.

— И вы попадали?

— Э-э милый! Кто из рыбаков не попадал? Дело привычное… Однако с Серегой может и беда быть. Шалопай еще, все наперекор. Не вернется к полудню, посылать кого-то надо в деревню. До этого ни разу не опаздывал…

Он не договорил. Жалобно скрипнули уключины от сильного нажима, позади лодки застелился разбегающийся след. Весь остальной путь Рябинин не проронил ни слова.

За неделю я уже узнал кое-что о его жизни. Павел Никитич — потомственный волгарь-рыбак. Была такая деревня Переметка, стояла на самом берегу. Название ей дали бурлаки. Дойдут они до деревни и стоп: за ней болотина на несколько километров. Вот и переметываются на другой берег со всем багажом, иначе болотину и не минуешь. Когда создавали Рыбинское море, Переметка попала в зону затопления. Павел Никитич перебрался с семьей в село, где и живет сейчас.

Для Рябинина с девяти лет рыболовные снасти и ружье были и учебой в жизни, и утехой, и средством существования. Отец был крутой, властный, но неудачник. Зашибло бревном, стал безнадежным калекой. Он любил поучать:

— Мы, Рябинины, испокон веков Волгой-матушкой кормимся. Запомни это.

Павел не перечил: в словах отца была правда. После армии он основался в городе. Отец был обижен — сын не пошел по его дороге. Павел выучился на токаря, хорошо зарабатывал, и все равно чувствовал себя не на месте. Тоска по Волге, родным местам не затихала. А тут известие — отец при смерти. Павел рассчитался на заводе, простился с друзьями и вместе с женой вернулся в деревню.

— Переходи на весла, — услышал я голос Рябинина. — Будем вытаскивать.

Мы были уже далеко от берега. Со всех сторон темнела вода. Никаких знаков, по которым можно было бы узнать, где поставлены сети.

— Церковь видишь? Высокую сосну сзади? Вон на бугре стоит! Это мои ориентиры. Ошибиться никак нельзя. Привычка к тому же, не первый год рыбачу. А опознавателей не ставим. Поставишь, так другой раз не только улова — снастей не найдешь. И воровства и браконьерства хватает…

Браконьеров он ненавидит люто. Как-то приехал в Щербаков по делам. Надумал зайти к родственнице, но с пустом неудобно. Решил купить на рынке пару свежих судаков, будто своего улова. Под навесом торговал рыбой хлюпенький мужичонка в фуфайке. «Почем?» — справился Рябинин, стараясь отгадать, что за снастью тот умудрился наловить такой мелочи. Продавец назвал цену, от которой у Павла Никитича запершило в горле. Ему не приходилось покупать рыбу, море давало бесплатно. Рябинин сунул под нос продавцу кулак с обидно сложенными пальцами. Тот испуганно отпрянул, пригрозил: «Милиционера позову!» Рябинин совсем осерчал: «Зови! Душу из тебя выну…»

К родственнице он пришел с пустыми руками. Долго ходил по комнате и тер кулаком подбородок: не мог успокоиться. Ему все же пришлось объясниться с лейтенантом милиции…

Рябинин стал выбирать первую сеть. Капрон засеребрился на солнце, звонко падали капли. Рыба попадалась не так уж часто. В основном это были лещ и судак. В одном месте вытащили сразу двух щук.

— Редкие гости пожаловали! — приветствовал их Рябинин. — Вот я вас!

Щуки бились в сетях, страшно разевали зубастые пасти и запутывались еще больше. Павел Никитич ловко высвобождал их из сетей деревянной палочкой. Он приободрился, повеселел и теперь казался всемогущим кудесником, который колдует около сетей, а к нему со всех сторон, со всего рыбьего царства плывут косяки неповоротливых лещей, нежной чехони, черноперых густерок; плывут и суются рылами в ячейки сеток, ему только и дела брать.

Однако по его лицу было видно, что он недоволен уловом. Просмотрев очередную сеть, в которой не оказалось ни одной рыбешки, он присел на борт, вытер руки о передник и стал свертывать цыгарку.

— Этак мы с тобой на хлеб не заработаем, — пошутил он. Неважно идет сегодня, хотя и погода подходящая.

Мы возвращались под парусом. Лодка, накренившись бортом, шла к берегу под косым углом. В корзине трепыхалась отборная крупная рыба.

— Мелочь в сеть не попадает, не то, что в невод. Потому только сетями и пользуюсь, — заговорил Павел Никитич. — Между прочим, в бригаде у нас ни одного невода.

Он улыбнулся, блеснув белыми зубами. В стороне показалась высокая мачта рыболовного траулера. Рябинин с любопытством посмотрел туда.

— Дело хорошее, а пользы мало. Зацепов полно. Другой раз по два трала в день рвут, а каждый стоит чуть не тысячу. Какая уж тут выгода! Море расчищать надо. А у нас пока баловство, не чистка.

Было около десяти утра. Высоко в облаках ныряло яркое солнце. Ветерок согнал туман, и впереди всплыла зеленая шапка острова.

— Остров Голгофы, — сказал Рябинин, — или Страдания, по-нашему.

Название острова меня удивило. Было в нем что-то озорное и, если хотите, таинственное.

— Откуда такое название?

Слово за слово выяснилась вся история с названием острова.

В этих краях жил один чудак. Когда-то и где-то учился, о чем любил всем рассказывать. Но никто не знал его основной специальности. Он работал и счетоводом в колхозе, и приемщиком на рыбпункте, и даже плавал матросом на Волге, но нигде не держался долго: или его прогоняли, или он уходил сам. У него была страстная тяга к перемене работы и местожительства. Оттого и жил бобылем.

Случайно он попал на этот островок бакенщиком. И, пожалуй, впервые взялся за дело с желанием. Иногда его навещали рыбаки, подбрасывали продукты, останавливались просто поболтать. Но основную часть времени он проводил наедине. И тут он вдруг заскучал. Одиночество оказалось ему не по силам. Он все чаще стал заливать свое горе вином, откровенно считая себя пропащим. Напившись, выходил на берег островка и надсадно орал: «Умру на Голгофе!»

Однажды рыбаки нашли его мертвым — в самом деле умер от запоя.

— Что-то у человека было хорошее, а вот отыскать в себе это хорошее не сумел. Суматошно прожил. И так часто бывает, пыжится, пыжится человек, ан старость приходит, видит: жизнь пустая. Тогда на всех в обиде, не понимает, что сам виноват.

Мы приближались к острову. Лодка должна была пройти метрах в трехстах от него. От домика бакенщика, стоявшего в глубине острова, до самого берега сходил густой кустарник. Слабые волны набегали на песок, а потом, как бы испугавшись, быстро откатывались назад. На берегу, наполовину вытащенная из воды, чернела лодка. В ней в беспорядке были разбросаны зеленые ветки.

В тишине утра до слуха донеслась песня.

— Что это, Павел Никитич?

— Радио у него там, у бакенщика, — обернувшись, сказал он. — Парнишка молодой, в институт поступил заочно. Книжек накупил и живет, никто не мешает.

Прошло минуты две, песня не умолкала. Я не мог разобрать слов, но был уверен, что это не радио.

— Слушайте!

В эго время из-за зарослей кустарника вышла парочка.

Девушка, по сравнению с парнем, казалась совсем ребенком. Рябинин взглянул в их сторону из-под ладони и неожиданно всколыхнулся:

— Работайте люди за него! Волнуйтесь! Переживайте! А он тут… Ну не шалопай ли!

— При-в-е-е-т, Па-а-л Ни-и-ти-и-ч! — донеслось с островка. И оба они помахали в нашу сторону.

— Ах, разгильдяй! — выкрикнул Рябинин. — Привет! Он мне привет передает! Ух, Серега, попадешься под горячую руку! Отучу я тебя…

Рябинин потряс в воздухе своим жестким кулачищем.

На островке приняли это за ответное приветствие.

— Как рыбк-а-а-а?

— Вернешься, я тебе покажу рыбку, — уже спокойнее сказал Рябинин. — До чего непонятливы! Уходят в такую погоду и хоть бы предупредили. Тут думают, не утонул ли. А он… И она ему под стать. Все забыли, а мать, наверно, мечется. Всю ночь до утра… местечко для прогулок ищут! Выбрали, нечего сказать. В ветер, в шторм… Бурю им надо!..

— Я спрашиваю-ю… рыбка-а-а!.. Заворачивай!.. За-хва-а-ти-и-шь!..

Павел Никитич пожал плечами в знак того, что ничего не понял, но лодку повернул к острову. А Котлов подошел к самой кромке берега, не обращая внимания на то, что вода захлестывает ботинки, брызжет на брюки. Одет он был под моряка. Об этом говорили и его тельняшка и широченные штанины. Он поймал нос нашей лодки и хотел затащить ее на берег. Рябинин остановил его жестом:

— Не стоит. Рассиживать с тобой не намерен. Дома поговорим.

Тот согласно кивнул. Выкидал зеленые ветки из своей лодки и торопливо заговорил:

— Ругаться будешь, знаю. Рыбу я взял. Хотел предупредить и не успел. Вот тут задержались, — он показал взглядом на девушку, смирно стоившую поодаль. — А ты, наверно, удивляешься, почему пустые сети. Снял я, — как-то виновато добавил он.

Рябинин смотрел на него и как будто решал: стоит отчитывать здесь или перенести разговор на более удобное время.

— Перекладывай, — после некоторого молчания приказал он.

Котлов обрадованно начал перекидывать рыбу из своей лодки в корзину, стоявшую около Рябинина. Вскоре корзина стала полной, а Котлов все еще бросал нам под ноги широких, похожих на медные тарелки, лещей, остромордых с хищным ртом судаков.

— Уха варится, — сказал он, бросив последнюю рыбину. — Оставайся, Павел Никитич… Она варит. — И Котлов опять повел взглядом в сторону своей подруги. Та, заметив, что на нее смотрят, зарделась, как маков цвет.

Рябинин, видимо, не был склонен на мировую.

— Она, значит, — передразнил он. — Ну что ж, хорошее дело. Подтолкни-ка нас.

— Через полчаса и я приеду, — пообещал Котлов.

Набежавший ветерок натянул парус, остров стал быстро удаляться.

— Давно они встречаются?

— Они-то? Пожалуй, год, как к ней наведывается. Отдыха не знает. — И тут же повернулся ко мне:

— Каково! Остров для любви нашли! Робинзоны! Остров Любви — не какая-то там Голгофа.

И озорно рассмеялся, довольный удачным сравнением. Суровое лицо его подобрело, глаза блестели, в них можно было прочитать что-то хорошее, молодое. Вдруг он вскинул брови и звонко, по-мальчишечьи, свистнул.

— Эге-ге-е-и-й! — донеслось в ответ.

Там девушка сорвала с головы платок и закружила им в воздухе. Котлов обнял ее за плечи.

Скоро остров Любви скрылся из глаз.

1954 год.

Девушка из Кореи

Они познакомились в институтской столовой во время перерыва. Нина Берегова собиралась завтракать, когда заметила в стороне от шумной толпы студентов незнакомую девушку с узким разрезом глаз. По тому, как девушка с удивлением смотрела вокруг, как робко держалась, Нине стало понятно, что она здесь впервые.

— Идите сюда! — ласково позвала Нина.

Девушка послушно подошла и села на край стула.

«Э, да ты не из храбрых», — подумала Нина.

— Будьте смелее. А то, знаете, студенты — такой народ, такой народ…

— Веселый! — с забавным акцентом произнесла девушка.

— Разве? — с улыбкой спросила Нина. — Вы, очевидно, только что поступили в институт?

— Да…

На лекцию они побежали вместе. А когда Нина вышла на следующий перерыв, около аудитории ее уже дожидались. И опять с тем же акцентом:

— Чун Сиг пришла.

— Вот и чудесно! — обрадовалась Нина. — Сейчас я тебе покажу все хорошее, что у нас есть в институте.

Они прошли в фундаментальную библиотеку, где лежали на стеллажах известные и очень редкие книги, поднялись потом в «Голубой зал», а после лекции побывали в институтском ботаническом саду. Чун Сиг смотрела на все широко открытыми глазами. Для нее это был мир сказок, о котором она прежде слышала, не больше.

С этого дня их стали видеть всегда вдвоем: студентку второго курса физико-математического факультета Нину Берегову и девушку из Кореи, первокурсницу того же факультета Чун Сиг Ли.

Они привязались друг к другу, дружили так, как могут дружить между собой девушки в девятнадцать лет. Если в институте шло собрание — их видели рядом, назначался вечер — они вместе приходили гуда. Даже одежда подчеркивала в них нечто общее.

В общежитии девушки занимались за одним столом. Трудно было Чун Сиг на первых порах учебы. Только тогда уясняла смысл слов, когда переводила их на родной язык. А лекции преподаватели читали быстро. Многие слова совсем были непонятны. Чтобы Чун Сиг имела о предмете более полное представление, Нине порой приходилось называть все синонимы, какие она только знала.

Как-то Чун Сиг пришла с лекций и огорченно сказала:

— Ничего не поняла… почти…

— А ты не стесняйся, — убеждала ее Нина. — Спрашивай! Непонятно — опять спрашивай.

Чун Сиг иногда и спросила бы, но не хватало смелости: не приучена. В корейских школах в годы японской оккупации никогда такого не было, чтобы спрашивать учителя — ругали за это.

— Ну и порядочки! — возмущалась Нина.

Да, Чун Сиг согласна: порядки были никудышные. Когда она уедет на родину и будет учительствовать, она станет приучать ребят, чтобы ее всегда спрашивали, если что не поймут.

— А будет из меня учительница?

Это любимая тема ее разговоров, ее слабость. Она расцветала, становилась красивей, когда Нина с жаром начинала ей доказывать, что главное — желание. Желаешь — будешь учительницей.

В семьях бедняков желание — еще не есть исполнение. Вся прежняя жизнь семьи Чун Сиг подтверждала это. Но здесь, в большой советской стране, все по-другому. Чун Сиг верила Нине, верила в свое желание.

Она росла на окраине большого города. В детстве видела только белые горы, высившиеся с четырех сторон. Думала, что весь свет кончается этими горами. Хижины соседей-бедняков и две-три узких улочки — вот места, где родители позволяли ей бывать.

Дальше, за этими улицами, шли кварталы богачей. Там то и дело встречались японские жандармы, прибывшие «для поддержания порядка» в городе и «защиты жителей». От кого? О, Чун Сиг знала, от кого защищали ее жандармы! Девочки, которые ходили в школу, где их обучал господин учитель, тоже присланный микадо, рассказывали ей, да она и сама видела, как однажды жандармы вели связанного человека; одежда на нем висела клочьями, лицо было распухшее и лиловое от кровоподтеков; он шел, шатаясь, этот страшный человек. От него защищали жителей японские жандармы, называли его партизаном, он хотел убивать мирных жителей.

Так говорили жандармы, так передала матери Чун Сиг. Правда, мать не обрадовалась, наоборот — рассердилась. Она сказала:

— Замолчи, Чун Сиг, ты ничего не понимаешь!

А Чун Сиг думала, что понимала, думала, что многое понимала…

Мать работала в домах богачей, кормила семью. Отца Чун Сиг видела редко. Он появлялся другой раз вечером, а когда девочка просыпалась, его уже не было. В памяти оставались только загрубевшие руки, которые осторожно скользили по волосам. Так девочку никто больше не ласкал.

Раз отец пришел с незнакомым человеком. Незнакомец шутил и даже играл с Чун Сиг. Он показал ей небольшой портрет. «Ленин!» — сказал он. Она не знала Ленина, смотревшего на нее добрыми глазами. Ленин жил где-то далеко-далеко, в другой стране за белыми горами. «А разве есть еще где-то страна?» — спросила Чун Сиг. Ну конечно! Много есть стран. А в той стране, где жил Ленин, бедняки прогнали богатых. Там много детей, они учатся в просторных школах, для них построены дворцы…

В тот вечер Чун Сиг долго лежала с открытыми глазами и думала о большой счастливой стране.

Проснулась она от громкого стука. Потирая кулачком глаза, она видела, как мелькнули к заднему окну две фигуры: отца и незнакомого человека, который так долго и интересно рассказывал ей вечером о большой счастливой стране.

Ворвались жандармы. Они разбрасывали все, что попадалось под руку, заглядывали всюду.

Все поплыло в каком-то угаре. Чун Сиг кричала от страха, ее откинули в угол; на полу недвижно лежала мать; плакала бабушка. А отец-партизан и незнакомый человек успели скрыться.

Много поняла Чун Сиг с того вечера. На этот раз поняла правильно.

С тех пор прошло немало памятных дней. Вместе с матерью девушка радовалась изгнанию оккупантов с родной земли. Вместе с нею она ходила на митинги в центр города. А потом опять началась война. Горели от напалма селения. Народная армия встала на защиту страны от новых оккупантов. Два долгих года длилась схватка героического народа с американской армией и предательской кликой Ли Сын Мана. И справедливость победила. Северная Корея завоевала себе свободу.

Через некоторое время после победы Чун Сиг оказалась в Советском Союзе, среди людей, ставших ей родными. Девушка была счастлива. Занималась она усердно, ей много помогали подруги. Она хотела быть хорошей учительницей.

Как-то после зимней сессии ее вызвали в профком.

— Можно теперь и отдохнуть, — сказали ей.

— Можно, — подтвердила Чун Сиг.

— Поедешь в дом отдыха.

— Кто? Я?..

Вечером она взволнованно говорила Нине:

— Совсем непонятно: я — в дом отдыха! — И все спрашивала: — Может, ошибка?

— Никакой ошибки нет, Чун Сиг, — отвечала Нина. — Кто трудится, тот должен отдыхать. Это наши порядки.

Чун Сиг нравятся такие порядки: хорошие порядки!

Однажды — это было весной — наступил чудесный теплый вечер. Только что прошел дождь. Подруги сидели на подоконнике и, словно зачарованные, вглядывались в сумерки.

Тишину вечера иногда прорезал шум трамвая да со Всполья доносились гудки паровозов. А потом опять все замирало.

Они сидели молча, думали о своем. Нине вспоминался родной городишко Нерехта, мать, которая больше всего сокрушалась, что дочь поедет по распределению на Восток. Уж как она радовалась, когда Нина вместе с Чун Сиг приехала на несколько дней домой! Не знала, куда усадить Чун Сиг, чем попотчевать.

Нина думала о тех днях, промелькнувших очень быстро… Вдруг ей почудилось, что Чун Сиг поет, тихо-тихо. Мелодия была знакома:

…Я другой такой страны не знаю…

— Разве у вас поют эту песню? — спросила Нина.

— Это первая русская песня, которую я узнала на своем языке. Она мне очень нравится…

Сейчас Чун Сиг учительствует у себя на родине.

Я дописываю эти строчки, и у меня встает перед глазами класс. Сорок пар глазенок внимательно смотрит на молодую учительницу.

— Продолжаем наш урок, — говорит она.

Сорок ребятишек мысленно повторяют: «Продолжаем».

Чун Сиг стала хорошей учительницей.

1955 год.

Коммерсанты

I

Мальчишек во дворе много. А вот чтобы они были дружны — этого не скажешь. С утра, бывает, соберутся вместе, но разговаривать станут и поссорятся, а то еще и подерутся. Так каждый день.

Правда, Минька Добрецов и Павлик Уткин никогда не ссорятся между собой. Они и в школе за одной партой сидят, и в кино вместе ходят. Родители их тоже дружат. Когда мать Павлика приходит к Минькиной матери, вспоминают они, как гуляли в девчонках. Послушать их, так можно понять, что и они немало озорничали.

У Павлика, кроме матери, никого нет, а у Миньки есть еще старший брат — шестиклассник Семен, который важничает и все время куда-то торопится. Успевает он только поозорничать над Минькой. Сейчас еще не так, а вот когда Минька был поменьше, Семен стаскивал его с кровати за ноги и держал вниз головой. Минька, конечно, ревел — не очень-то приятно болтаться в воздухе, а Семен пел:

Затем говорил: «Надо перевернуть пластинку», — и ставил братишку на ноги.

Но Минька все равно любит Семена, потому что тот книжки интересные приносит.

Вчера, например, он принес книжку про марсиан. Минька насмотрелся картинок и долго не спал.

Ему приснились марсиане. Это были совсем маленькие человечки, как лилипуты. Они окружили Миньку со всех сторон и все пытались что-то сказать ему на ухо. Минька решил, что это самый надоедливый народ, и стал их отталкивать. Тогда один марсианин, обидевшись, ткнул его палкой в бок. Минька охнул и проснулся.

— И чего тебе не лежится! — услышал он рассерженный возглас Семена. — Все спят как люди, а ты брыкаешься и брыкаешься.

Минька промолчал, хотя и догадался, что в бок его толкнул Семен. Он повернулся к окну. На улице уже во всю светило солнышко. Звенели трамваи. На занавеске мелькали черные тени. Это мимо окна шли прохожие. Шумный городской день начался.

— А самолет на Марс долетит? — спросил Минька.

— Нет, — сонным голосом сказал Семен.

— А вертолет, наверно, поднимется?

— Слушай! Дай человеку выспаться! Тебе сегодня весь день болтаться, а мне ещё уроки учить надо.

Минька обиделся и полез с кровати прямо через брата. В ту же минуту он получил оглушительную затрещину.

— Привыкай к вежливости, — объявил Семен.

Что будешь делать с Семеном! Такой у него характер.

II

Вышел заплаканный Минька во двор и вдруг видит Павлик Уткин прилаживает к забору старый самовар. Так увлекся, ничего вокруг не замечает. Рукава у рубашки засучены. Мастеровой, да и только! Удивился Минька и говорит:

— Чай будешь пить?

— Чудо! — усмехнулся Павлик. — Это у меня душ будет. Как проснусь утром, сразу сюда. Каждый день холодной водой окачиваться буду. Для укрепления здоровья. Погоди-ка минутку.

Он вытер руки о траву и побежал в дом. Вернулся оттуда с полным ведром воды. Минька помог ему вылить воду в самовар. Сразу же из крана на землю полилась тоненькая струйка. Затем Павлик достал из кармана проколотую резиновую грушу и натянул на кран. Теперь вода разбрызгивалась на несколько струек.

— Видишь! — с гордостью сказал он. — Погоди, еще все завидовать будут.

До чего же Павлик умный! Что хочешь может придумать. Река километрах в трех от города. Выкупаешься и пока идешь обратно, все удовольствие пропадает. А теперь можно купаться прямо во дворе.

— И я буду приходить под душ, — сказал Минька.

— Приходи, — разрешил Павлик. — А больше никого не пустим, потому что наш душ, мы его делали.

Они полюбовались душем, пожалели, что еще холодно, купаться нельзя, и собрались было идти на городской базар, где недавно поставили карусели. Но в это время услышали сзади суматошный крик. Оглянулись: катит прямо на них на подростковом велосипеде Олег Кусариков. Правда, сказать «прямо» — не совсем верно, так как Олег выписывал восьмерки.

— Берегись! — вопил он, не в силах остановиться.

Ребята еле успели отбежать. Переднее колесо ударилось об забор, и побледневший Олег вылетел из седла. Сначала он не шевелился, потом застонал, стал вставать. Вся щека у него была в грязи.

Павлик опомнился первый.

— Здорово тебя, — сказал он, помогая Олегу подняться.

Олег зло взглянул на него, растер грязь на щеке.

— Чего разбежались? — укорил он ребят. — Ничего бы вам не сделалось, могли бы и не бежать… Чего смеетесь? Из-за вас упал. Я по той стороне ехал, ничего ехал. А вас увидал, меня и потянуло. Не помню, как около поленницы проскочил.

— Тех, кто не умеет, всегда тянет, — сказал Минька, поднимая велосипед и любуясь им. — Увидишь впереди камень, захочешь объехать и все равно наедешь.

С этими словами он приготовился сесть на велосипед, но Олег — будто не падал — живо подскочил, вырвал машину из рук.

— Свой заимей, тогда и катайся.

Велосипед был новенький, с сверкающими на солнце спицами, с сиденья спускались пушистые зеленые кисточки.

— Пожалел, — обиженно сказал Минька.

Павлик тоже не мог оторваться от велосипеда. Такая роскошь смущала его.

— Совсем Олег не пожалел, — заискивающим тоном выговорил он. — Вдруг ты упадешь, сломать можешь. Вот я не упаду. Я совсем немножко прокачусь…

Но и эта хитрость была напрасной: Олег не дал машины и ему. Тогда Павлик сказал:

— Не съедим твой велосипед. По двору проедем, и все. А ты пока посмотри, какой мы душ сделали.

— Это не душ, а самовар, — определил Олег, не обладающий даром воображения. — Вот у нас в ванной — это душ. Спроси Миньку, он видел.

Минька в самом деле видел. Это случилось, когда Олег не пришел в школу, и учительница попросила Миньку узнать, что с ним. Олег водил Миньку по всем комнатам. В одной они попрыгали на кожаном диване, на котором подкидывало не хуже, чем на трамплине, в другой рассматривали большой ковер с оленями и фотографии родственников. На родственников Минька стеснялся поднять глаза. Они важно смотрели со стены и как будто спрашивали: «А нет ли у тебя, Минька, двоек в дневнике?»

Ходили по квартире долго, заглянули в кухню и ванную. Вот там Минька и видел душ. Напоследок они очутились в маленькой комнатке, где стояла кровать, стол с выдвижным ящиком и этажерка.

— Это моя комната, — сказал Олег. — Могу в ней делать что хочу.

Только он это сказал, вошла домработница с важным лицом, как у родственников на фотографиях, и начала кричать, что будто они не вытерли ноги и наследили по всему полу. Олег тоже стал кричать на нее и топать нарочно. А Минька потихоньку выскользнул за дверь и только на улице перевел дух…

— Ну дай прокатиться! — все еще упрашивал Павлик. — Хоть до калитки… Когда у меня чего бывает, я всегда даю. Просят — и даю.

— Хитер! — сказал Олег и кивнул Миньке. — Он прокатиться хочет. Ему велосипед понравился. А сломаешь? Он денег стоит. Покупай свой, тогда и катайся, сколько знаешь… И ничего ты не даешь: у тебя ничего не бывает.

Олег поднял велосипед и, не рискуя больше садиться на него, отправился, прихрамывая, домой. Ребята провожали его завистливыми взглядами.

— И пусть! — с отчаянием проговорил Минька. — Пусть! Зато у нас душ есть. Еще получше…

Они посмотрели на душ, и он им показался простым мятым самоваром.

— Может, и нам купят. Попросим, Минь! Мне мама давно обещала что-нибудь купить. Перейдешь, говорит, в пятый класс, и куплю…

— Что ты! — прервал Минька. — Разве велосипед купит! Где денег взять? Вот если бы попросить один на двоих… Давай попросим? Один на двоих еще лучше — дольше не надоест. Через день будем кататься. Сегодня ты, завтра я. Или ты до обеда, я после. И тогда Олег пусть больше не хвастается…

III

Однако матери им наотрез отказали. А Семен стал насмехаться над Минькой.

— Купи тебе велосипед — ходить разучишься.

Ребята погоревали и стали думать, что бы такое сделать. Решили играть в расшибалку. Один раз даже выиграли около рубля. Надо было идти домой, а они раззадорились: еще выиграем! И, конечно, проиграли. И тут Минька сказал, что денег им не наиграть за целый год.

Тогда стали собирать тряпье. Набрали громадную кучу, а сдавать принесли, им за все дали только семь рублей. Ребята помрачнели от досады. Взялись за железо, но и оно оказалось не дороже. Меди бы или свинца, но где возьмешь! Самовар отдавать жалко. Единственное утешение! Выбегут утром — и под душ. Накупаются так, что зубы начинают лязгать.

Однажды Павлик сказал:

— Я, кажется, придумал. И еще как придумал. Не хуже велосипеда будет…

В этот день они выменяли на дворе за перочинный ножик два больших куска фанеры. Назавтра около механического завода разыскали толстый железный прут. Потом нашли ровный березовый кругляш… Работа закипела.

Раз заглянул к ним в сарайку Семен. Посмотрел, как ребята трудолюбиво строгали доски, как примеривали их и, не разузнав толком, что они мастерят, сказал снисходительно:

— Напрасно стараетесь. Ничего у вас не выйдет.

Потом походя дал Миньке подзатыльника, устроил Павлику темную и повторил:

— Бросьте, говорю. Займитесь каким-нибудь делом.

Но на следующий день появился снова. Помог из железного прута согнуть педали, часа три провозился с фанерой — обрезал ее, прибил к краям планки. После попросил принести пилу.

— Колеса из кругляша выпилю, остальное сделаете сами. Работы всей пустяк.

Но это только казалось — пустяк. Провозились с самоделкой еще две недели. И вот после этого на заборе около душа появилась красная пятиконечная звезда. Но особенно пахло масляной краской из сарайки, двери которой все время оставались на задвижке. Что там делалось, никто из мальчишек со двора не знал.

А еще через неделю, в полдень, когда ярко светило солнышко, когда тем, кто купается, не хотелось вылезать из воды, когда все живое пряталось в тень, — в этот час из сарайки с пронзительными свистками выкатил двухместный автомобиль. Раскрашен он был под пожарную машину, там, где у всех порядочных автомобилей должен быть мотор, красовалась аккуратно нарисованная звезда, обведенная белой каемочкой. А пониже крупными буквами было выведено: «Марс». Колеса из кругляша были густо покрыты белилами.

Минька сидел за неподвижным рулем, Павлик самозабвенно дул в жестяной свисток. Оба крутили педали.

Автомобиль со скрежетом и грохотом прокружил два раза по пустынному двору и снова был спрятан в сарайке. В этот день его так никто больше и не видел. Видели только Миньку и Павлика под душем. Они отмывали прилипшую к рукам краску.

IV

Среди общего шума слышатся громкие выкрики:

— Семечки! Семечки! Семечки! Пахучи-и-е!

— Яблоки румяные! Покупай, всего двадцать целковых!

— А вот ковер! Всевозможные виды Крыма и волжские пейзажи!

Шумно и весело по воскресеньям на городском базаре. Народ спешит в цирк, катаются на каруселях детишки. Чуть в стороне идет бойкая торговля подержанными вещами. Что хочешь можно приобрести здесь: от глиняного свистка до мотоцикла с коляской. Ничем не удивишь базарных посетителей.

А вот сегодня десятка полтора зевак стоят вокруг самодельного раскрашенного автомобиля. Какой-то гражданин, ради любопытства или шутки, а может быть, всерьез, настойчиво добивается, за сколько хотят ребята продать свой автомобиль.

— Какие вы коммерсанты! — гудит он низким голосом. — Вынесли товар — и не знаете, сколько он стоит.

Минька и Павлик растерялись перед таким наплывом покупателей. Они в явном затруднении.

— А вы сами… Скажите сами, — выкручивается Минька из трудного положения. Павлик одобрительно кивает.

— Ага! Сами, — добавляет он.

— Да как же я скажу! — удивляется гражданин их торговому невежеству. — Я, к примеру, полтинник вам предложу, ведь не согласитесь?

— Не согласимся, — вздыхают «коммерсанты».

— Да вы хоть товар лицом покажите. Прокатитесь-ка по кругу.

Испуганные вниманием, Минька и Павлик садятся в автомобиль и едут по кругу. Толпа все прибывает. Когда автомобиль останавливается, гражданин сердито говорит:

— Ну и дураки же вы, братцы. Этакую вещь продавать вынесли! Да такой автомобиль вам самим пригодится!

Все начинают разглядывать машину и хвалить ребят. Они млеют от удовольствия. Еще и еще проезжают по кругу, хотя их об этом никто больше не просит. Павлик сигналит во всю мочь. Минька огладывается гордо, он настолько обрадован и растерян, что все равно никого и ничего не видит.

— Так сколько же вы хотите? — допытываются из толпы.

— Сколько дадите, — теперь уже беззаботно отзывается Минька. Сейчас для него главное — не продажа, а всеобщее внимание. Куда там карусель или цирк! Что может сравниться с подобным зрелищем! И героями выступают не кто-то, а Минька и Павлик. Никто из мальчишек мечтать не смеет о такой чести. Минька толкает Павлика в спину, и автомобиль снова едет к удовольствию взрослых покупателей и зависти ребятишек.

Ездят и ездят ребята по кругу, оглядываются гордо по сторонам. В это время из толпы раздается хорошо знакомый возглас:

— Это ваш, да, автомобиль? Продаете?

Повернули головы: так и есть — Олег Кусариков. Рядом полная, хорошо одетая женщина.

— Здравствуйте! — продолжает Олег. — Это вы сами сделали? Здорово! А мы на каруселях катались. Мама, это наши ребята. Минька у нас был.

— Идем, Олежка, идем. Нечего тут делать.

Но куда там! Олег впился глазами в автомобиль, оторваться не может.

— Давай я за тебя покручу педали, — предлагает он Миньке. А тому сразу вспоминается, как Олег вырвал у него велосипед, как не давал по двору прокатиться… Он смеется Олегу в лицо.

— Не трожь! Пожалуй, не купишь!

— А может, куплю!

— Купи, тогда и садись!

И снова автомобиль катит по кругу. Оглушает свисток грохочут колеса. Минька правит прямо на Олега, кричит:

— Посторонись!

Олег пятится, но от машины не отводит глаз. Она ему очень понравилась.

— Пойдем, Олежка, — зовет мать.

— Купи, мама!

— Что ты, Олежка! Куда мы его ставить будем? Пойдем.

Но не таков Олег, требовать он умеет.

— Купи! — кричит он и топает ногой.

— Хорошо, хорошо! — торопливо говорит мать. — Спроси, сколько они хотят.

— Сколько вы хотите? — спрашивает Олег.

Минька и Павлик переглядываются. Они бы сказали: сколько дашь, но знают, что Олег жадный, обманет.

— Просите пятьдесят рублей, — подсказывают из толпы.

— Пятьдесят, — говорят ребята.

— Они с ума сошли! — ужасается мать Олега. — Пойдем отсюда.

В толпе хохот. Но теперь уже смеются не над продавцами, а над Кусариковыми. Олег топает обеими ногами и ни за что не хочет уходить, мать его уговаривает.

— Хорошо! — сдается она наконец. — Предложи им двадцать пять рублей, и пусть везут к нам домой.

— Не отдавайте, ребята, — опять вмешивается гражданин. — Такую вещь сделали! Да вы же настоящие конструкторы! И потом деньги. Зачем они вам понадобились? Ну, допустим, мороженое или там конфеты. Да разве это может сравниться с машиной! Не с чем-нибудь, — с машиной!

— Деньги нам на велосипед нужны, — поясняет Минька.

— Не в обиду будь сказано, но вы в самом деле, братцы, дураками выглядите! — взрывается гражданин. — Машину на велосипед хотите сменить! Скажите вы об этом кому-нибудь — засмеют, ей-ей засмеют.

Между тем Олег ревет. И мать брезгливо говорят:

— Хорошо! Пусть едут за нами, я покупаю.

Олег теперь прыгает от радости.

— Вылезайте! — кричит он. — Покупаем! Мой теперь автомобиль! Ну, живей вылезайте!

Ребята темнеют. Им и так жалко расставаться с машиной: столько времени делали, а тут еще он со своими поддразниваниями.

— Долго вас просить! — злится Олег.

Минька в упор смотрит на него.

— Просить совсем не надо. Уходи отсюда! Не надо твоих денег. Сами будем кататься.

Автомобиль круто разворачивается.

С базарной площади Миньку и Павлика провожают одобрительными возгласами.

1956 год.

Граненая звездочка

Вот уже который раз прихожу к лекальщику Сергею Блинову, выпытываю, что было самое интересное в его жизни. По его глазам, ответам видно, что он бы с удовольствием избавился от меня, что я ему надоел, но он терпит; терпение — одно из главных качеств, необходимых хорошему лекальщику.

Сегодня он встречает меня более радушно, ставит стул, сам садится напротив. Ему лет двадцать шесть-двадцать восемь. Скуластое лицо, строгие карие глаза и пышная шевелюра жестких волос делают его мужественным и, пожалуй, красивым.

— Может, это и не то, что от меня требуется, но я буду рассказывать о граненой звездочке.

Ни одним мускулом стараюсь не выдать своей радости — наконец-то!

Сергей достает из пластмассовой коробочки маленькую звездочку, напоминающую ту, что носят Герои. Только не золотом, а синевой отливает ее стальная поверхность. Она так чисто сделана, что видишь в ней свое отражение.

— Значит, вы расскажете, как добились такого мастерства?

— Нет, не об этом. Да и делал ее другой человек. Собственно, мой рассказ, если хотите, о человечности… Непонятно? В то время, о котором пойдет речь, я тоже плохо понимал…

Я, тогда еще ремесленник, вместе со своими товарищами проходил практику на заводе. Обучал нас Суровцев, мастер замечательный! Мы любили его, а все же за глаза называли «конусом». Череп у него как-то чудно скошен. Кстати, когда он узнал, что его так зовут, он не рассердился, не раскричался, только воскликнул изумленно: «Шестьдесят лет был Иваном Яковлевичем, а эти зимогоры прозвали 'конусом'!»

Мы тогда были озорниками, ничего не скажешь. Умели смеяться по самому незначительному поводу, высказывали обо всем торопливые суждения и мечтали о чем-то необыкновенном…

Помню, как-то сидели на заводском дворе около цветочных клумб — с первых дней войны котлован с водой остался, его и окружили клумбами, не хватало только фонтана. Смену мы свою закончили, но уходить не спешили, отдыхали, любуясь пестротой цветов, сверканием солнца.

Я, грешный, люблю лето, особенно теплое, яркое, без сильных ветров, люблю не только потому, что природа одевается в зелень и радует глаз, люблю за доброту, которую, по моему твердому убеждению, лето приносит людям. Летом всегда больше смеха, неистощимого веселья, летом человек находит себя сильнее и красивее.

В то время, когда мы весело болтали обо всем, из цеха вышел токарь Горохов. Вся его фигура в этот солнечный день показалась нам особенно нелепой. Он был в потрепанной, десятки раз стиранной куртке, поношенных брюках, заправленных в грубые кирзовые сапоги, его морщинистую шею плотно обтягивал глухой ворот сатиновой рубашки. Шел он сгорбясь, словно нес громадную тяжесть, на угрюмом лице — неприступная суровость. Таким мы видели его и раньше, но просто не обращали внимания, а тут вдруг он всем бросился в глаза. Сразу наступило неприятное молчание. И не жалость к нему была на наших лицах, а, наоборот, какое-то внезапно подступившее озлобление.

С нами была девушка Ира Соколова, этакое милое создание, сводившее многих ребят с ума, — заносчивое и самоуверенное. И вот, когда токарь проходил мимо нас, она вызывающе выкрикнула:

— Вот человек, на нервы действует! Ни улыбки, ничего! Спорю, что никто не слышал от него ласкового слова!

— Что ты хочешь, он кошелек с улыбками давно потерял.

— Недаром вниз смотрит: ищет!

И тут нас как прорвало. До сих пор вспоминаю со стыдом. Мы бездумно, со злобой начали глумиться над ним, старались перещеголять друг друга в хлестких словечках.

А он шел не оборачиваясь, только как будто сгорбился еще больше.

Видимо, мы так бы и продолжали до тех пор, пока он не скрылся из глаз, если бы перед нами не встал Саша Зорин, побледневший, с дрожащими губами.

— М-мерзавцы! — задыхаясь и страдальчески морщась, произнес он. — Дураки! Никогда не ожидал… А ты, Ирина, вот станешь матерью и единственного сына потеряешь, может, и ты будешь такой, даже хуже…

Сбитые с толку этой неожиданной вспышкой, мы притихли. Первая опомнилась Ира.

— Какой матерью? Какого сына? Что ты городишь?

— А вот такого! У Ивана Михаиловича на войне сын погиб. Раньше, говорят, он не такой был.

Было всем неловко после его слов. Мы пристыженно молчали.

— Почему ты не говорил до сих пор? — мигая густыми ресницами, удивленно спросила Ира. — Ты знал? Знал. И надо было сразу сказать. Как комсомолец сказать должен.

— Вот сумасшедшая! — отмахнулся Саша. — С больной головы на здоровую… Горазда!

— Нет, это тебе даром не пройдет, — не слушая его говорила Ира. — Так не поступают. Может, ему помочь надо!.. — Она хотела еще что-то добавить, но только вздохнула, присела к клумбе и стала рыхлить пальцем и без того мягкую землю.

— Можно и сейчас. Сходить никогда не поздно. Я уж думал об этом.

— Думал! — передразнила Ира. — Плохо ты думал! Вот отправить тебя просить извинения. Большеничего не остается.

— Выдумала! Он вытурит, слова не даст сказать!

— Ага, испугался! Тогда я пойду.

Саша совсем рассердился:

— Ты, Ирина, не зазнавайся. Я да я! Все пойдем.

Горохов жил в собственном домике на окраине города. Добираться туда пришлось на автобусе. Перед самым домом мы нерешительно остановились. Ире предложили войти первой, но она сердито оглянулась и осталась стоять на месте.

Потом мы робко толкнули калитку и вошли в уютный садик. У дома, стоя на табуретке, развешивала на веревку белье девочка лет одиннадцати. Она была в коротеньком платьице, две косички скреплены крупным розовым бантом. Заслышав шаги, девочка быстро обернулась.

— Вы к папе? — спросила она, удивленно разглядывая каждого.

— Нет, мы к Ивану Михайловичу Горохову.

— Папы дома нет. Подождите, он скоро придет.

Мы переглянулись. Саша спросил:

— Слушай, девочка, дома или нет Иван Михайлович?

— Я сказала, папы дома нет, — капризно и недовольно ответила она.

Не иначе, как Саша чего-то напутал. Он смотрел то на девочку, то на нас и, оправдываясь, пожимал плечами.

— Давай я тебе помогу, — предложила Ира девочке.

Но она спрыгнула с табуретки и недоверчиво посмотрела на нас черными, как спелые смородины, глазами.

— Я сама.

— Давай вместе. Вот так…

— А вы кто такие? — спросила она, когда белье было развешано.

— Мы с завода, где Иван Михайлович работает.

Девочка оживилась, с интересом спросила:

— Токарями, да, работаете?

— Нет, не токарями, — объяснила Ира. — Они слесари-лекальщики, а я контролер ОТК.

— А что это за «отэка»?

— Это отдел технического контроля. Вот твой па… вот Иван Михайлович выточит деталь, а я проверяю, хорошо ли он сделал.

— Мой папа всегда хорошо делает, — уверенно заявила девочка.

— Так дочка! — раздался сзади глухой голос. — Стой за отца.

Это вошел в калитку токарь. Его появление было так неожиданно, что мы вздрогнули. Девочка обрадованно бросилась к нему.

— Вот и папа! Папа, они к тебе!

Он не без удивления смотрел на нас, оставаясь все таким же строгим.

— Иван Михайлович, вы извините, — тихо начала Ира и запнулась, не зная как продолжать.

— Мы специально сюда пришли, — добавил Саша. — Думаем, пойдем… В общем, мы, Иван Михайлович, думали о вас плохо.

Токарь недоумевал:

— Говорите толком, что случилось?

— Иван Михайлович, мы сегодня сидели, а вы проходили…

И Ира все рассказала токарю. Он слушал ее с некоторым удивлением. Глаза его странно мигали.

— Спасибо, ребята, — тепло сказал он. — Я тоже, оказывается… — Он махнул рукой. — Оля, слышишь, зови ребят к чаю! — крикнул он и пошел к крыльцу.

Оля забежала вперед и, комично подражая радушной хозяйке, сказала:

— Пожалуйста, дорогие гости, пить чай… Ой, папа, а самовар-то и не загрет!^[1]

Мы рассмеялись.

— Сейчас согреем, — успокоила ее Ира. — Пойдем.

Оставшись с Иваном Михайловичем, мы стояли смущенные, не зная, как продолжать прерванный разговор.

— Это ваша дочь? — спросил Саша, указывая в сторону кухни, где Ира и Оля хлопотали над самоваром.

— Дочь… приемная… взял ее маленькой, еще когда жена жива была. У Оли родители в Ленинграде умерли c голоду. Мы ее из детского дома взяли… Только вы — ни гу-гу!

— Понимаем, — ответили мы.

Вечер прошел незаметно. За чаем токарь рассказывал о сыне, который командовал минометным взводом. Со стены на нас смотрело строгое лицо военного в белом полушубке.

— Тоже лекальщиком был, — задумчиво говорил Иван Михайлович. — Как подрос, днями не бывал дома. То на работе, то на собраниях комсомольских… Ушел добровольцем, все писал, чтобы не беспокоились. Того, кто верит в победу, в лучшую жизнь, убить, дескать, не так просто…

Токарю трудно было говорить, и мы, чтобы не вынуждать его к тому, стали прощаться, обещая зайти как-нибудь.

— И верно, пора, а то родители, видимо, заждались. Ольге тоже готовиться к урокам надо. Последний экзамен завтра. Вы приходите, ребята… И нам веселее.

Возвращались мы от него притихшие, словно боялись в разговорах расплескать появившееся хорошее чувство к этому человеку. Да, пожалуй, и не только к нему, сама жизнь впервые для нас повернулась другой стороной, более сложной. Человек стал представляться не отвлеченно, как раньше, а со своими радостями и горестями, хорошими и слабыми сторонами. Встреча с ним научила меня приглядываться к людям, давать им правильную оценку.

Потом я бывал у Ивана Михайловича часто. Однажды он вынул из сундука вот эту коробочку, подозвал меня и сказал:

— Ha-ко, я тебе штучку одну дам, сынишка делал в училище. Он ведь тоже у Суровцева учился, «конусом» вы его зовете… Мастер опытный… А эта звездочка у сына что-то вроде неофициальной дипломной работы. Бери!..

Блинов откинулся на спинку стула и смотрел вперед невидящим взглядом. Он, вероятно, представлял в подробностях памятную встречу с токарем.

— Так и оказалась у меня эта граненая звездочка, — после некоторого молчания закончил он. — Не знаю, может, это моя прихоть, может, это так кажется, но когда она у меня в руках, я чувствую необычайный прилив сил. Звездочка напоминает мне о кропотливой работе человека, делавшего ее, о долгих часах, которые он провел над нею, шлифуя каждую грань. И я вижу этого человека, сроднился с ним… Это как бы моя совесть. Разглядываю звездочку, и у меня появляется желание делать свою даже самую маленькую деталь так, чтобы она тоже нравилась другим людям… Вот об этом я и хотел рассказать…

1956 год.

Близнецы

Прошлое вернуть нельзя. Прошлое можно только представить в обрывках слов, поступках, лицах…

Тот день ничем не отличался от других. Это был обычный тяжелый военный день.

Нас, выпускников ремесленного училища, оформляют на завод.

Я вижу ее в синей форменной блузке, завитки черных волос спадают на лоб, вижу ее глаза — их называли цыганскими — большие, карие глаза.

— Клавдия Маринина, токарь.

Она так представилась. В шестнадцать лет она была токарем. Это подтверждал старый мастер, обучавший нас.

Клаву приняли, как многих других. В годы войны на заводах людей не хватало.

Неторопливо, степенно шла наша очередь. И вдруг:

— Маринина, токарь.

— Зачем ты так? — с укором спросил усталый начальник, ведавший приемом.

Девушки были очень похожи. Тот же рост, то же округлое лицо и большие карие цыганские глаза.

Начальнику и в голову не пришло, что это могли быть сестры. Он даже не догадался взглянуть на документы и думал, что девушка некстати вздумала шутить.

— Иди, иди, — ворчливо проговорил он.

К его удивлению, девушка заупрямилась:

— Нас две Марининых, куда я пойду… Сестры мы, Клава и Ася.

Они родились в один час. За две крохотные жизни мать отдала свою. Отец отказался от них, девочки росли в детском доме…

Я вспоминаю, как зимой во время занятий в ремесленном училище мы убегали в березняк. Там в снегу у нас были зарыты длинные удочки с волосяными петельками на концах. Прикусив от напряжения язык, Клава осторожно подводила петельку к шее чечетки… Потом выпускали пойманных птиц в окно мастерской между зимней и летней рамами. Приходил мастер и (в который раз!) угрожающе спрашивал:

— Опять пичужек ловили?

Он распахивал форточку, чечетки, радуясь свободе, улетали. Это было озорство, но оно нравилось нам.

Вспоминаю, как мы первый раз ходили вдвоем в кино. Когда вышли из театра, она, вдруг застыдившись чего-то, перешла на другую сторону улицы. Так и следовали мы поодаль друг от друга до самого общежития…

— Как же вас различают?! — воскликнул изумленный начальник.

— Кому надо, различает…

Тогда я подумал, что это относится ко мне.

Я их очень четко различал…

Близнецов оформили в инструментальный цех…

Прошлое не вернешь. Но прошлое бывает так ясно!

А это — явь: у меня перед глазами тяжелая, с толстыми бархатными корочками заводская Книга почета. Открываешь — на первой странице вклеены два портрета. Два портрета на одно лицо. Темные цыганские глаза…

Один портрет обведен черной каймой. Это явь.

Июльской ночью 1943 года над городом неожиданно полились надрывные, на разные голоса гудки. Город был погружен в темноту. Никакого движения.

Ася ждала сестру с работы. Квартирная хозяйка, которую все попросту звали Григорьевной, пришла с завода и сказала ей, что Клава задержится на час-другой — много работы. Воздушная тревога застала Асю, когда она подогревала к приходу сестры ужин.

Не успели смолкнуть гудки, захлопали зенитки, пробороздили небо трассирующие пули.

Ася с Григорьевной прильнули к оконному стеклу. Над городом невидимые в высоте самолеты разбрасывали на парашютах светящиеся ракеты. Стало светло.

Взрывы бомб раздавись сразу в нескольких местах. Поднялись столбы огня. Жуткую картину представлял город, освещенный заревом пожаров. Болью в сердце отдавалась каждая вспышка пламени.

— В поселок попал, окаянный! — ахнула Григорьевна, отпрянув от окна.

Видно было, как огонь перебрасывается с крыши на крышу, охватывает все больше пространства.

После нового взрыва, когда огонь появился правее Ася стала торопливо одеваться.

— Куда, оглашенная! Убьют!

Григорьевна властно притянула к себе девушку, стала успокаивать. Ася словно обезумела.

— Пусти же! Завод горит!

Но Григорьевна осталась глуха, только крепче держала девушку.

— Никуда я тебя не пущу, — спокойно говорила она. — Совсем не завод. Завод не там… В убежище твоя сестра отсидится…

В стороне завода высоко вырывались из темноты языки пламени. Зарево освещало деревья, стоявшие неподалеку от корпусов.

— Пусти!.. — кричала Ася. Она царапала и колотила Григорьевну кулаками, но та, крепко обхватив ее, словно оцепенела.

Не помня себя, Ася вцепилась зубами в руку женщины, высвободилась и выскользнула за дверь. Слышались новые взрывы…

Быстрее закончить работу и идти домой — так рассчитывала Клава, оставаясь после смены. Когда объявили тревогу, она недовольно поморщилась: теперь рано домой не уйти. Вместе с другими рабочими спустилась в убежище. Света не было, разговаривали тихо, гадая, где раздаются взрывы.

Время тянулось долго. Потом вдруг глухой удар потряс стенки, за ворот посыпалась земля. Дверь распахнулась.

Там, где минуту назад находилось помещение механического цеха, сейчас торчали стены и валялись груды кирпичей. Вплотную к цеху стоял другой корпус. Фугасные бомбы не задели его, но несколько зажигалок пробили крышу и упали на чердак. Оттуда вырывался густой дым и первые языки огня.

Люди растерянно смотрели на все это, еще не отдавая отчета в том, что произошло.

Мимо убежища, освещенный отблесками огня, пробежал начальник заводской охраны. За ним четверо рабочих протащили на руках старенькую пожарную машину.

— Что вы! — крикнул один из них спрятавшимся в убежище людям. В голосе его было раздражение и укор. Это «что вы!» оказалось сильнее часовой зажигающей речи. Рабочие бросились из убежища к горящему корпусу.

Увлекаемая живым потоком, Клава тоже бежала, совершенно не представляя, что сейчас будет делать.

Одни лезли по железной лестнице на чердак, другие тащили откуда-то ведра и багры. Клава вспомнила, что против ее станка висят на стене пожарные инструменты. Во время работы она часто смотрела на них. «Надо принести», — такое было первое ее осмысленное решение.

В темноте цеха было жутко, глухо доносились с заводского двора крики и приказания. Клава уже хотела повернуть назад, к голосам, чтобы позвать кого-нибудь из рабочих, но тут наткнулась на какой-то ящик. Рука попала в мягкий песок. Значит, где-то тут висят на стенке и пожарные инструменты.

У выхода Клава столкнулась с человеком. Тот без слова отобрал у нее багор и деловито полез по лестнице на чердак. Клава лезла за ним, неловко зацепилась ведром и чуть не свалилась вниз.

— Куда? — зло крикнул человек, и тут только по голосу она узнала в нем своего мастера. — Носи воду! Живее! Кто-то грубо толкнул ее. Инстинктивно она повернулась, готовая раскричаться, но рядом уже никого не было. Потом ей кричали, но она не могла понять, что. Наконец в руки ей сунули второе ведро.

Она поняла, что от нее требуют, и поспешила в цех. Возвращаясь с тяжелыми ведрами, Клава заметила, что другие носят воду откуда-то издалека.

— В инструментальном! Там ближе!..

Ее послушались: несколько человек круто повернулись и скрылись в темном цехе. Ведра у Клавы выхватили и подсунули пустые. И она опять побежала.

Сколько прошло времени, Клава не могла сказать, только ноги подгибались от тяжести, ломило руки в плечах. Когда она подавала ведра с водой человеку, стоявшему на лестнице, вдруг кто-то обхватил ее за шею. Потом Клава услышала радостное всхлипывание сестренки…

До полудня рабочие тушили пожар. Нетронутый смежный корпус удалось отстоять от огня еще ночью, но разрушенный доставил много хлопот. Только успевали залить огонь в одном месте, как он снова появлялся из других расщелин.

Измученная, с опухшими от дыма и бессонницы веками, Клава помогала тушить пожар усатому рабочему, одному из тех, кто тащил ночью пожарную машину. Он не выпускал из рук брандспойта и только кричал Клаве, куда надо подтаскивать шланг.

Ася была в группе рабочих, разбиравших обломки кирпичей задней части корпуса. Несколько раз она прибегала, стараясь помочь Клаве, но та решительно прогоняла ее.

Тогда Ася останавливалась поодаль и с тревогой и восхищением наблюдала, как сестра бесстрашно карабкалась по кирпичам, выискивая, где еще пробивается огонь. Чудачка, она завидовала Клаве.

После полудня огонь настолько ослаб, что можно было не опасаться большого пожара. Асина группа уже закончила свою работу и теперь расходилась по домам передохнуть. Ася решила сменить сестру: нельзя же все-таки без отдыха вторые сутки.

— Иди лучше домой! — сердито сказала ей Клава. — И слышать больше ничего не хочу.

Ася обиделась и неохотно пошла, а Клава стала подтаскивать шланг ближе к стене, около которой теплился небольшой язычок пламени. Шланг с каждой минутой становился тяжелее, горели от ссадин руки и колени. Она напрягала последние силы…

В этот миг вздрогнули под ногами кирпичи. Клаве представилось, что она проваливается в какую-то черную яму.

Сидели вечером без огня умудренная жизнью женщина и птенец с еще неокрепшими крыльями, на долю которого в шестнадцать лет выпало больше огорчений, чем хороших светлых дней.

Женщина утешала и сама не верила, что это поможет.

— Война жестокая, берет без разбору. Кто знал, что там была неразорвавшаяся бомба? И не плачь… Соседка вон получила извещение, с пятью осталась.

Женщина вспомнила о сыне: где-то он сейчас, соколик ясный!.. Может, так же вот лежит, захороненный боевыми товарищами.

— Григорьевна, почему именно Клава? — который раз в тупом недоумении переспрашивала девушка.

Перед ее глазами всплыло все детство и тот маленький клочок юности, первые радости и заботы.

— Скажи, почему Клава, а не я, не кто-нибудь?

Как могла старая женщина успокоить ее?..

Разрушенный корпус рабочие восстанавливали своими руками. Асе Марининой приходилось готовить раствор, переносить тяжести; она бралась за любую работу.

Прошлого не вернешь, его можно только представить.

А это — явь: раскрытая Книга почета, на первой странице которой портреты сестер Марининых. Один из них обведен черной каймой.

Идут годы. На завод приходят новые выпускники ремесленных училищ. В первую очередь их знакомят с Книгой почета.

1956 год.

Яхта

Из-за трубы дома вылетел увесистый булыжник. Описав кривую, он ударился в днище лодки, стоявшей около старой липы. Лодка мгновенно рассыпалась.

За трубой, на крыше, раздался удивленный возглас. Этот возглас и выдал девятикласснику Жене Семенову, кто кинул камень.

— Вовка, слазь! — крикнул Женя, выходя из подъезда, где он дежурил уже часа два. — Все равно узнал, выходи!

Из-за трубы стала медленно показываться вихрастая голова Вовки Окунева. Он осмотрелся, раздумывая, куда бы улизнуть. Но единственный путь по пожарной лестнице, путь, по которому он взобрался на крышу, охранялся Женей. Делать нечего, Вовка спустился.

Женя хмуро спросил:

— Зачем разбил лодку?

— Я и не бил, — ответил Вовка. — Я только один камень бросил, а она трах… Какая же это лодка, если сразу разваливается?

— Не сегодня. Сегодня я нарочно собрал ее из обломков. Ты вчера разбил.

Вовка сиротливо оглянулся. Ему показалось, что Женя будет драться, и он, захлебываясь, обиженно заговорил:

— Тоже еще… Все один строишь. Нет бы позвал. Тоже еще… Может, и я хочу строить. У меня в сарайке, знаешь, сколько досок есть! На корабль хватит… А разбил просто так, потому что ты все один да один… У меня и инструмент есть.

— Так бы и говорил, — сразу подобрел Женя, услышав, что у Вовки есть доски и даже инструмент. — Я в том и другом очень нуждаюсь.

Ребята направились к сарайке Окуневых. Когда Вовка снял замок и настежь распахнул двери, Женя сказал:

— Может, мне лодку совсем не жалко. Другую сделать можно.

В сарайке и в самом деле было очень много досок, не на одну лодку хватит.

А на следующее утро в комнату к Жене Семенову протиснулись сразу Вовка Окунев и его одноклассник Вадим Звездов. У Вовки за ремнем был заткнут топор, Вадим держал в руке молоток.

— Вот он тоже помогал ломать твою лодку, — представил Вовка своего друга, выталкивая его вперед.

Вадим растерянно оглядывался то на Женю, то на дверь. Видимо, от встречи с Семеновым он не ждал ничего хорошего.

— Ты не бойся! Он ничего не сделает, — успокоил его Вовка. — Он уже не сердится.

Женя утвердительно кивнул: не сержусь, мол. И даже спросил Вадима, какой у него есть инструмент.

— Рубанок где-то валяется, — подавленно ответил Вадим.

Женя оживился:

— Во, давай рубанок! Рубанков у нас не хватает.

Утро было ласковое, не жаркое. Во дворе пусто, только ленивый кот Тарзан наблюдал нехотя за мухами. Ребята расположились под раскидистой липой.

— А разве не корабль будем строить? — разочарованно протянул Вадим, когда Женя стал объяснять им, как строится лодка. Дело в том, что Вовка еще вчера нахвастал, будто они с Женей корабль будут делать. Вадим только поэтому и появился здесь.

— Корабль после. Пока будем учить морское дело, кораблестроение, сигнализацию и все такое, — объяснил Женя.

В разгар работы появился первоклассник Валерка Бондарев, которого шагов за двести и рассмотреть трудно — до того он был маленький. Сначала Валерка погнался за котом, а потом, когда тот, преодолев лень, важно забрался по пожарной лестнице на крышу и там презрительно зевал, Валерка отставил ногу, шмыгну носом и заискивающе попросил:

— Вовк, дай потяпаю!

Окунев сделал вид, что не слышит. «Тут человек делом занимается, а он 'потяпаю'», — подумал Вовка. И он уничтожающе взглянул на маленького первоклассника.

— Ну, Вовк, — захныкал Валерка.

— Не мешай!

— Вовк!..

Пришлось отложить топор и прогнать надоедника.

С этого дня во дворе дома с утра до вечера стучали молотки, летели щепки под яростными ударами топора Вовки Окунева. Часто приходили новые ребята, сначала смотрели с любопытством, а потом просили Женю принять их в строительную бригаду. Женя никому не отказывал; чем больше народу, тем веселее.

Он только успевал давать указания. На правах первого помощника командовал и Вовка Окунев. Особенно доставалось от него Вадиму Звездову. Вовка считал себя чем-то вроде шефа. «Не так забиваешь гвоздь», «шпангоут строгай ровнее», — то и дело поучал он. Вадим слушал его безропотно.

Однажды во дворе показался домоуправ дядя Коля Анисимов. У дяди Коли была строгая походка и пронизывающий взгляд. И хотя он никому ничего плохого не делал, ребята побаивались его.

Домоуправ увидел вокруг настоящий содом и схватился за голову. И было с чего: на дороге лежал громадный камень — им ребята подпирали калитку, чтобы посторонние, мальчишки не заглядывали. Везде разбросаны щепки, доски, а посередине скелеты двух лодок — поменьше и побольше. Дядя Коля рассердился:

— Эй, доморощенные инженеры, а кто за вас сор выметать будет?

Его мигом окружили. Ребята понимали, что домоуправу ничего не стоит запретить работу, поди после разбирайся: прав он или не прав.

— Дядя Коля, сами уберем. Мы, дядя Коля, вас кататься с собой возьмем. И потом лодку будем давать. Захотите рыбачить — и берите. Вы нам, дядя Коля, только помогите досок достать. Мы большой парусник хотим сделать.

Ребята так ласково заглядывали домоуправу в глаза, так проникновенно выговаривали «дядя Коля», что Анисимов раздумал сердиться и только неопределенно сказал:

— Возможно.

— Что, дядя Коля?

— Возможно, и не получится.

Но видно было, что он и сам заинтересовался ребячьей затеей. Осмотрел внимательно скелет лодки и произнес:

— Добро. Только чтоб мне, смотрите, сор не разводить. — Помедлил и добавил: — Молодцы, детишки!

— Дядя Коля, а меня не принимают сверхботы строить, — раздался вдруг тоненький голосок нивесть откуда появившегося Валерки Бондарева.

Ох уж этот Валерка! Сам со стручок гороховый, тоже к большим тянется.

— Сгинь! — страшным шепотом сказал Вовка Окунев.

Но Валерка уцепился обеими руками за дядю Колю и сгинуть совсем не собирался.

— Это вы зря его не принимаете, — заступился Анисимов за Валерку. — Он уже большой, так сказать. Верно?

— Верно, — прохныкал Валерка, проводя ладошкой по верхней губе.

Пришлось дать ему работу. Заставили щепки таскать в кучу складывать, за что Валерка и принялся с превеликой охотой.

Досок дядя Коля ребятам достал, и они начали строить яхту.

Строительная команда все прибывала. Заинтересовались работой даже девочки. Появились они как-то неожиданно.

— Примите нас, вот доски.

Так уж было заведено: кто хочет строить яхту, принеси материал или инструмент. Девочки знали об этом.

— Принимать будете?

— Это дело серьезное, — заявил Окунев. — Может, вы ничего и делать не умеете. Посмотрим.

— Примем! — твердо сказал Женя к неудовольствию Окунева. Женю интересовали больше доски, чем сами помощницы. Досок на обшивку корпуса надо много.

Девочки, как ребята и предполагали, оказались неважными работницами. Сначала немного построгали рубанком, а потом сели под липу и стали петь.

А когда им сказали, что песни петь еще рано, надо прежде яхту построить, девочки обиделись.

— Досок принесли и хватит. Только за одно это вы должны нас катать на яхте.

Вот, оказывается, в чем дело! Вот они зачем принесли доски! Ребята возмутились:

— Забирайте обратно ваш «липовый» материал!

— Вовсе и не липовый, а сосновый. В дереве на разбираются, а еще строят. Эх вы!.. — И ушли.

Наступила осень. Потом зима. В снег, в стужу, сделав уроки, спешили ребята к своей яхте. Если же погода была совсем дрянная, собирались у Жени Семенова и изучали учебник «Корабельное дело». Втайне они мечтали подняться на своей яхте вверх по Волге и поплавать в Рыбинском море, где простору больше и где штормы бывают.

Зимой Вадим Звездов стал часто пропадать, а когда появлялся, начинал оправдываться:

— Уроков было — жуть! Подгонял. Материал проходим сейчас страшно трудный.

Ему верили, и он опять пропадал.

— Нет, с ним что-то не то! — сказал однажды Женя Семенов. — Надо сходить, ребята, помочь, если нужно.

Сначала узнали в школе. Оказалось, у Вадима куча двоек. Пришли домой, а там говорят ребятам:

— Все дни где-то пропадает. Какой-то корабль, говорит, строит. Вот собираемся в школу сходить, выяснить, что за корабль такой, и почему детям позволяют отвлекаться от учебы. Домашних заданий не успевает делать.

— В школу не ходите. Никакого корабля Вадим не делает. Обманывает вас, — объяснил родителям Женя.

Смутно было на душе, когда ребята собрались у яхты. Хотя у остальных и не было плохих отметок, все равно могут запретить родители строить — не позволят и все.

— Вадима надо разыскать и поговорить, — сказал Женя.

Разыскали. Вовка Окунев чуть ли не за шиворот его приволок. Вадим хнычет. Он, оказывается, все время проводил на катке. Забыл и уроки и яхту.

— В поход тебя не возьмем. Это раз. А если кому будешь хвастать, что строишь яхту, тогда будем говорить по-другому, — сказали ему ребята.

Снова пропал Вадим. А месяца через два появился сияющий, довольный.

— Вот! Все в порядке, — показал дневник, ухмыляется. — Ни одной двойки нет. Теперь в поход возьмете, да?

— Там видно будет, возьмем тебя в поход или нет, — уклончиво ответил Женя.

Вадим не спорил, попросил работу потруднее.

Дали ему ручную дрель с восьмимиллиметровым сверлом, заставили сверлить лист железа. На железе мелкие точечки мелом поставлены, штук двадцать. Каждая точка обозначала, что здесь должно быть отверстие.

В весеннее половодье, шныряя между льдинами на утлой лодчонке, ребята вылавливали бревна, доски. Исколесили почти весь город в поисках железа для киля и других частей яхты. Выпрашивали у речников паклю, смолу, краску. Рабочие судоремонтных мастерских заинтересовались яхтой, дали добрые советы, а потом сказали:

— Приносите железо, киль вам сварим.

Ребятам этого только и надо было. Давно горевали они, что нет сварочного аппарата.

Лишь в дни экзаменов приостановились работы. Хозяйничал в это время один-единственный член экипажа яхты — Валерка Бондарев. Он перешел без экзаменов во второй класс. Валерка забирался на яхту по лестнице и командовал:

— Так держать! Право руля! — потом залезал в каюту и отдыхал.

Как-то раз в его вахту пришли гости.

— Зови, малыш, своего капитана, — приказал один из них в форме офицера речного флота.

Стремглав бросился Валерка исполнять распоряжение, хоть и обиделся, что его назвали малышом.

Всех обежал, всю команду собрал и сам вперед вышел: вот, мол, какой я.

— Будем знакомы, — сказал офицер. — Мы из речной инспекции. Пришли сказать, чтобы вы предупредили нас, когда будете спускать яхту на воду. Капитану придется держать экзамен на право вождения судна.

— Это можно, — скромно ответил Женя, подтолкнул вперед Вовку Окунева и добавил: — Он тоже со мной будет держать экзамен.

Женя заканчивал десятый класс и собирался поступить в Ленинградский кораблестроительный институт. Вовка должен был стать вторым капитаном.

И вот, наконец, яхта — двухгодовой труд десятка ребят — спущена на воду. Ее водоизмещение более двух тонн. Спуск состоялся без Жени: он уехал в институт сдавать документы. И уехал на беду всей команде.

Вовка Окунев решил перед походом «пройтись» по Волге под парусами. Забыл предупреждение Жени: «До меня в плавание не ходить».

Хороший ветер дул на Волге. Ну как удержаться!

— Поедем, — решил Вовка.

Сначала все шло хорошо. От удовольствия и гордости ходил Вовка по палубе, заложив руки за спину. Радовались и другие ребята. Вышли на самое бойкое место. Вокруг сновали лодки отдыхающих. В стороне тренировались спортсмены морского клуба.

Яхта шла быстро, но рывками, виляя из стороны в сторону: сказывалось неумение ребят управлять парусами.

— Человек за бортом! — завизжал неожиданно Валерка Бондарев. И не успел он договорить, как яхту тряхнуло. Ребята бросились к борту. Там внизу барахтались на воде две фигуры, рядом с ними вверх дном плавала байдарка.

— Пару-у-у-с! — доносилось до ребят. — Спускай па-рус!

Но перепуганные члены экипажа совсем растерялись. Лишь когда ветер незаметно стих, яхта медленно, под косым углом пошла к берегу.

Подъехал катер. Матрос вскочил на яхту. Паруса упали. Катер взял яхту на буксир и повел к морскому клубу.

— Наделали дел, — уныло сказал Вовка. — Что теперь Жене говорить?

Женя Семенов вернулся через три дня. Узнал в чем дело, покачал головой и отправился в морской клуб.

— Ну как, отдадут яхту, Жень? Чего тебе сказали? — спрашивали ребята, когда он вернулся.

— Многое говорили. Если бы не заступился один дядечка, не видать бы нам яхты. Здорово ругали. А вообще все обошлось благополучно. Собирайтесь в поход.

Раннее утро. Едва взошло солнце и тут же спряталось за тучи. Шелестит ветвями свежий ветерок.

С набережной Волги по деревянной лесенке быстро спускается группа ребят с рюкзаками за спиной.

— Вовка, журнал не забыл?

— Взял две общих тетради и карандаши.

У яхты ребята встретили человека в высоких сапогах и тоже с рюкзаком. Это был руководитель экскурсии, известный краевед, пожелавший плыть с ребятами.

— Все в сборе? — спросил он, оглядывая ребят.

— Все!

Минут через десять яхта вышла на середину Волги. Миновали речной вокзал, приближался железнодорожный мост.

Плывет назад город, окна домов кажутся уже мелкими квадратиками, потом сливаются в темную полоску. А навстречу бегут незнакомые, полные неизведанной таинственности берега.

1955 год.

Друг

Теплым осенним днем комсомольцы вышли на воскресник. Сажали деревья по обе стороны шоссейной дороги. Может, потому, что занятие это было необычное, работали дружно и охотно.

В полдень обедали прямо на траве. На воздухе и черный хлеб с вареным картофелем казался вкуснее всяких блюд.

В стороне на бугорке, расстелив перед собой газету со снедью, закусывали четверо. Среди них была девушка в фуфайке и синей шапочке, из-под которой выбивались светлые вьющиеся волосы. У нее красивые, затемненные густыми ресницами глаза и округлый подбородок с хорошенькой точкой. Взгляд по-девичьи мягкий, чуть восторженный. Вела себя девушка как гостеприимная хозяйка в своем доме.

— Кушайте! Все кушайте, — говорила она, обращаясь то к одному, то к другому. — Хватит разговоров. Саша, а ты что модничаешь?

Ребятам это нравилось, и, может быть, каждый не раз подумал сегодня о семейном уюте, о том, что хорошо бы после работы тебя встречала дома такая внимательная, заботливая подруга.

Тот, которого она назвала Сашей, сидел с ней бок о бок. Он часто посматривал на нее, и тогда на его лице появлялись и гордость, и радость.

Напротив, поджав ноги в кожаных сапогах, сидел рыжеватый парень лет двадцати шести. Если кто начинал говорить, он смотрел в лицо собеседнику умными внимательными глазами. На нем был темно-синий плащ, выгоревшая серая кепка.

И четвертый — скуластый, подстриженный под бобрик — полулежал на пальто.

— Знаю, знаю! — задорно говорил он, обращаясь к рыжеволосому соседу. — Сейчас скажешь: только в плохом кино героя можно узнать с первой минуты. В жизни не так… А по мне первое впечатление хотя и поверхностно, но в сути своей очень правильное. Вон на Сашу взгляни. Разве не узнаешь что он, кто он и о чем сейчас думает? Все, как на ладони.

Юноша, тихо говоривший с девушкой, живо обернулся:

— А что «Саша?»

Он не слышал, о чем шла речь, и спросил невпопад.

— А я вот ошибался на первом впечатлении, — проговорил рыжеволосый. — И крепко! Раньше увижу человека, и мнение о нем готово. Может, в некоторых случаях оно и совпадало, не отрицаю. Но один случай научил меня, заставил приглядываться к людям повнимательнее. Так что теперь про первое впечатление молчу. А это, знаешь, было не так уж давно, года полтора назад. Как раз после демобилизации начинал работать в райкоме.

— Нашли время! — перебила девушка, вспыхнув румянцем. — Скоро за работу, а вы еще… Может, ему и неинтересно. Слышите, Николай?

Рыжеволосый, названный Николаем, остановил ее жестом.

— Я ему в нескольких словах. Доказать хочу… Надеюсь, разрешишь?

Девушка укоризненно посмотрела на него, но промолчала.

— Так вот, попал я первый раз на бюро. Человек новый, на комсомольской работе еще не был. Смотрел вокруг, как говорят, во все глаза. В просторной комнате нас сидело человек десять — секретари комсомольских организаций и активисты. Некоторых я еще и не знал, видел впервые…

Из всех привлекала внимание высокая девушка с гладко зачесанными назад волосами и открытым симпатичным лицом. Звали ее Катей. К ней часто обращались, и она отвечала охотно, даже с какой-то предупредительностью. Нетрудно было заметить, что когда она начинала говорить, остальные прислушивались. Я уже кое-что знал об этой девушке. Работала она сначала учительницей, а с недавнего времени стала секретарем комсомольской организаций крупного завода. Говорили, что дела у нее на заводе идут хорошо. «Так вот она какая Катя!» — подумал я, с любопытством приглядываясь к ней. Она производила самое приятное впечатление.

Между тем бюро решало вопрос за вопросом. Помню, разбирались с одним комсомольцем, который просил рекомендацию для вступления в партию. Ему задавали много вопросов, вплоть до того, что сказал Маркс о бытии и сознании. Особенно отличалась Катя. И по тому, как она задавала вопросы, как уверенно звучали ее ответы, когда приглашенный затруднялся ответить сам, думалось, что Катя может найти правильное решение по любому случаю.

А тут как раз приступили к разбору персонального дела комсомолки-десятиклассницы… Назовем ее Соколовой.

Николай на минуту примолк, так как девушка, только что настойчиво угощавшая их, быстро поднялась и, потупившись, отошла в сторону. Саша готов был броситься за ней, но что-то его удерживало.

Николай усмехнулся сам себе и продолжал:

— Вопрос готовила Катя. До этого я хотел узнать у секретаря подробнее о персональном деле, но он и сам был не в курсе. «Речь идет об избалованной девице. Подробностей я и сам не знаю. Катя доложит».

И вот она встала и начала нас знакомить с существом этого персонального дела. Говорила Катя непринужденно, давая понять, что вопрос ей хорошо знаком. — Первое, что можно сказать о Соколовой, — подчеркивала Катя, — это то, что она груба, невыдержанна и ленива. Об этом заявляет во всеуслышание ее классный руководитель. До десятого класса Соколова училась хорошо, а в десятом, то есть нынешнем, отбилась от рук. И главное, трудно на нее повлиять. Растет без отца, без матери, чувствует себя вольно, это ее и испортило. С ней немало работали, приходили на дом. Выяснилось, что у Соколовой есть еще старшая сестра, которая живет с мужем в другом городе. Они даже не переписываются. Понятно, что школа относится к Соколовой с вниманием, учителя хотят помочь и добрым словом и материально. Классный руководитель рассказывает, что зимой Соколовой выдали валенки… И вообще о ней заботятся! А чем она платит? Представьте: валенки бросила классному руководителю на стол и ко всему нагрубила. Учителя говорят, способности у нее замечательные. Но вы можете судить, на что она тратит эти способности. Соколова занимается вместе со взрослыми в заводской самодеятельности, посещает танцы и гуляет с парнями… И сейчас к ней один ходит. Слишком рано у нее появились взрослые интересы! До уроков ли ей! Когда классный руководитель попытался предостеречь ее от дурных последствий, она хлопнула дверью и не приходила в школу целых два дня. В конце концов на классном собрании ей вынесли выговор с предупреждением об исключении… Вот, пожалуй, и все, — закончила Катя и скромно села на свое место.

Рыжеволосый Николай опять замолк, с улыбкой глядя на Сашу, который вдруг приподнялся и поспешил к девушке в синей шапочке, стоявшей поодаль с комсомольцами.

— И этот не желает слушать, — кивнул Николай соседу.

— Куда же они друг без друга! Любовь! Продолжай! Ты никогда о себе не рассказывал. А мне любопытно, каков ты есть.

Он как будто даже забыл, с чего начался этот рассказ и видел в нем не доказательство спора, а нечто большее, характеризующее самого Николая…

— Вызвали Соколову. Она остановилась около дверей, переводила взгляд с одного на другого, и малейшее проявление участия на лицах успокаивало ее. Мне показалось, что она хочет начать длинный и горький рассказ. Она была в стареньком, но опрятном пальто, таких же стареньких башмаках, синяя шапочка едва прикрывала вьющиеся светлые волосы. «Нужно было раздеться», — заметили ей. Соколова ничего не ответила и быстро, злясь на себя, стала снимать пальто. Всем бросились в глаза застиранная лыжная куртка и сатиновая юбка, заметно заштопанная в нескольких местах. «Почему ты не привела себя в порядок? — строго спросила Катя. — Ты же шла в райком? Наверно, так бы не появилась на танцах?»

Ее вопрос я считал резонным. Соколова, видимо, наоборот: придиркой. И вот она дерзко усмехнулась, в ее глазах появилась настороженность, словно у попавшего в западню зверька. Теперь она ожидала подобных вопросов, заведомо обидных, и приготовилась защищаться. «На что ты тратишь деньги?» «Деньги?» «Да, деньги? Ты же получаешь пенсию!»

Девушка сказала, что пенсию за отца, погибшего на фронте, она в самом деле получает. Больше она ничего не добавила, считая, что достаточно этого объяснения.

«А ведь это не так уж плохо для шестнадцатилетней девчонки жить без посторонней помощи и учиться, — подумалось тогда мне. — Это уже говорит о характере и определенной цели в жизни».

Хотелось думать о ней хорошо, но как только посмотрю на ее злое лицо, вспомню ее грубые ответы, и не могу. Трудно даже передать, с какой враждебностью смотрела она на нас.

«Вот тут рассказывали, что ты валенки учителю на стол бросила. Тебе помогли, а ты бросила. Нехорошо!»

Соколова краснела и бледнела. Иногда казалось, что ей неудобно за спрашивающих. А вопросы все продолжались: «Ты еще встречаешься с этим парнем? Где он работает?»

Произошло, наконец, то, что я никак не ожидал. Она выбежала, хлопнув дверью. Мы все как-то оцепенели. И только невозмутимая Катя произнесла: «Есть предложение утвердить выговор».

Сказала спокойно. И, повинуясь этому спокойствию, все вяло и покорно проголосовали за это предложение.

На этом бы можно было и остановиться. Ну что ж, заслужила, получила по заслугам. Может быть, это и будет ей на пользу. Но случившееся не выходило из головы. И чем дальше, тем больше. Мне казалось, что мы что-то сделали не совсем так. Не могу докопаться, в чем ошиблись, но сердцем чую — надо было не так. И тогда я решил еще раз повидать Соколову.

К ней я пришел на дом в тот же день. Застал не одну: сидел паренек. Смуглую шею его хорошо оттенял воротник белой рубашки, выпущенный поверх пиджака. Он смотрел на меня неприязненно. Да и девушка была смущена моим приходом. Она видела меня на бюро, но кто я, зачем пришел, не могла догадаться.

Пока я с ней разговаривал, паренек отошел к столу и стал медленно, нехотя тянуть из стакана воду, изредка бросая взгляды в нашу сторону.

Теперь я слушал рассказ от самой Соколовой. Как он был похож фактами на сообщение Кати и как отличался от него внутренним смыслом! Да, она пропускала занятия, одно время совсем отчаялась и перестала ходить в школу: хотела устроиться на работу, но никуда не взяли. А с классным руководителем у нее давно не ладится. Та почему-то считает нужным всякий раз напоминать, что учителей надо уважать, как родителей, так как настоящих родителей у нее нет, что школе надо быть благодарной, ибо школа оказывает ей материальную помощь. Раз оскорбленная девушка не выдержала: нагрубила и вернула эти злополучные валенки.

Я уже собрался уходить, и тогда паренек, все еще стоявший у стола, заявил: «Вот сейчас вы сочувствуете, обещаете помочь. А на бюро боялись заступиться. Разве не так?»

Мне очень понравилось это. Стало спокойнее за девушку. Значит, у нее есть друг, который не обидит, поможет разобраться, как поступить в трудную минуту. А он доказывал всем видом, что был ее хорошим другом.

— Вот видишь, — обратился Николай к внимательно слушавшему собеседнику. — С тех пор боюсь полагаться на первое впечатление. Катя преподнесла хороший урок. У нее такое открытое симпатичное лицо. И второй пример с Соколовой… С Катей пришлось повоевать. Но, кажется, я ее ни в чем так и не убедил.

— Может, скажешь, где сейчас эта девушка… Соколова?

— Скажу. Работает на нашем заводе. Десятилетку все же закончила. Я как инструктор райкома ходил в школу… разобрались. И доучилась. Теперь мы большие друзья.

— Соколова — это она? И Саша? — кивнул собеседник в сторону комсомольцев. — Недаром так поспешно сбежали. Я же о них тоже кое-что знаю.

Оба поднялись. Комсомольцы уже начинали работу. С силой вонзалась в землю лопата в руках Саши. Его подруга стояла с готовым саженцем. Вот она осторожно, чтобы не повредить корни, опустила саженец в ямку, засыпала землей. Деревцо теперь стояло крепко.

1956 год.

Огрех

Была в Угличе улица Большие Рыбаки. В тридцатых годах стали ее называть улицей Зины Золотовой. Постепенно разрасталась она, поселялись в домах новые жители, отдельные семьи уезжали. И теперь даже с этой улицы не каждый знает, кто была Зина Золотова. Иной скажет неуверенно: «Первой трактористкой-ударницей была. Убили ее…»

В городском архиве оказался такой документ:

«Об увековечении памяти знатной трактористки Зины Золотовой, убитой врагами народа.

Сохраняя память о знатной трактористке Зине Золотовой, президиум РИКа постановляет:

1. Установить мемориальную доску на месте, где погибла Зина Золотова.

2. Установить мемориальную доску на доме, где родилась, росла и воспитывалась Зина Золотова.

3. Переименовать в городе Угличе улицу Большие Рыбаки в улицу имени Зины Золотовой».

Сейчас по дороге от села Ильинское к Угличу сохранился столбик. Суриком выведена скупая надпись: «Здесь погибла Зина Золотова».

1

Лесная чащоба с обеих сторон сжимает дорогу. Глухомань…

В декабре по ночам с надрывом, на разные голоса воют волки. И тогда мечется в хлевах всполошенная скотина, слышится трусливый, жалобный визг собак. Поленится хозяин выйти вовремя, наутро с тоской разглядывает разворошенную крышу. Иной недосчитывается одной ярки — радуется: легко отделался. Бывает, всю скотину перережут за ночь серые разбойники.

В ту зиму волки совсем обнаглели. Вытаптывали за огородами снег так, будто всю ночь водили хороводы. Тянуло зверей на запах крови. Скотину резали поголовно все мало-мальски справные хозяева. Мясо ели в три горла, оправдывая себя, что все равно скотину придется свести на колхозный двор.

Председатель сельсовета Павел Батурин осипшим от долгого крика голосом приостановил шум. На минуту все стихли.

— Не будем затягивать, товарищи, собрание бедняцкого актива. Переходим к следующей фамилии. Артемий Кашкин!.. Я считаю, самая ядовитая контра, распуститель кулацких слухов…

И не успел он договорить, со всех сторон твердые голоса:

— Отобрать имущество!

— Землю! Обманом взял он землю!

Гудело собрание ненавистью кчеловеку, силу и власть которого не один испытал на себе. Низкорослый, коренастый, с рыжим чубом Батурин ласково щурился, оглядывая сельчан.

— Ясно! Будем голосовать.

— Обождь, слово сказать имею!

Из задних рядов к столу проталкивался остролицый мужичонка в рваном полушубке и затасканной шапке, надвинутой на глаза. Пробившись вперед, он смахнул шапку и выпалил:

— Неправильно!

— Что неправильно!? — изумился Батурин.

— Неправильно поступаем, граждане. Артемия Павловича каждый знает, мало кто на него в обиде был. Разве не так? Подумать еще надо. Может, у него ничего кулацкого нету. Что справно живет — это не вина. К середняку его скорей причислить. Подумать надо…

— Говори, Андрей Проничев! Говори! — выкрикнул Батурин, задыхаясь от злости. — За что купил тебя, говори!

— Я по своей совести. Мне Артемий не родня. А плохого от него я не видал.

Председатель перегнулся через стол, жарко выдохнул в лицо говорившему:

— Прошлое лето на него работал?

— Дак не задаром!..

— Он ему и сейчас выплачивает. Ха-ха! Вчера тащит Андрюха брюшину с кашкинского двора. Телка зарезали! Заработал!..

— Ясно! — выкрикнул Батурин. — Кто будет еще выступать?

— Я скажу! — звонкий девичий голос.

Глаза у председателя подобрели. Досадливо махнув на Проничева, сказал:

— Давай, Зина!

— Вот что скажу, — привычно поправив черные волосы, начала она. — Тут Андрей Проничев рассказывал побасенки о Кашкине. А почему? Да потому, что подачки от него получает. Сегодня даст полпуда муки, а после неделю заставит работать. И все Андрей Петрович, Андрей Петрович! Ну и лестно Проничеву. Как уж тут пойдешь против «благодетеля»? Кто распустил слух, что сначала соберут в колхоз скотину, а потом сдадут государству по низкой цене? В колхозе, дескать, машины будут, живность ни к чему — режьте, пока не поздно! Кто начал об этом говорить? Артемий Кашкин. А шепнул он кому первому? Все тому же Андрею Проничеву! Знает, что тот, как худое ведро: что вольет, то и выльет.

— Прошу без оскорблениев. Молода еще!..

— Обиделся?

— Граждане, слово имею!

— Хватит, наговорился.

— Гнать его с собрания!

— И уйду. Я могу уйти, — заторопился Проничев, дрожащими руками натягивая засаленную шапку. — Не по справедливости…

Пока он продирался к выходу, молчали. Распахнулась дверь, впустив клубы пара.

— Переходим к голосованию, — объявил председатель.

2

Собрание затянулось до ночи. Договорились провести раскулачивание семей богатеев завтра с утра.

Домой Зина шла одна, зябко кутая лицо в воротник пальто. От села до ее деревни два километра. По обеим сторонам дороги лес и только перед самыми домами разбросаны неровные поля.

Несмотря на то, что ей было еще всего восемнадцать лет, она хорошо знала всю тяжесть крестьянского труда. Вот тут, на косогоре, скрыта под снегом их полоска. Сколько сил каждый год вкладывается в нее, а снимать почти ничего не приходится. «Лошадь бы немудрящую», — вздыхал отец. Каждую весну ходил он на поклон к Кашкину.

Пожалуй, об этом же мечтали и другие бедняцкие семьи. Потому и в колхоз записывались охотно, требуя отобрать у кулаков сельскохозяйственные орудия и лошадей. Общими усилиями веселей выходить из нужды. «Какая она станет, новая жизнь?» — часто думала Зина. Все представлялось неясно. Одно знала: хуже не будет.

Скрип полозьев вывел ее из задумчивости. Навстречу бодро шла крупная упитанная лошадь, запряженная в сани. Сзади была привязана корова. Зина вздрогнула, по лошади она сразу узнала Кашкина. «Куда это он на ночь глядя?» — с любопытством подумала она.

Когда подвода поравнялась, Кашкин легко спрыгнул с воза, скрученный кнут гулко ударил по голенищу высоких валенок. От всей его крепкой фигуры веяло сейчас растерянностью. Видимо, встреча эта была ему не особенно приятна.

— Ты? — И непонятно: больше злобы или удивления было в этом возгласе. И только уже после, оправившись, спросил спокойнее. — Гуляешь?

— Не спится, — просто ответила Зина, скользнув взглядом по саням, нагруженным и прикрытым рогожей. — Уж не на базар ли в такую рань?

— Догадливая! — оживился Кашкин. — Куда же больше! Вот картошки пяток мешков продать хочу. А коровенку на обмен. Не молочная порода, крупная, а не молочная. Кормов столько сжирает… Стой ты, раззява! — хлестнул кнутом стоявшую смирно корову, приблизился к девушке. — С собрания, наверно? Говорят, у вас там активистское собрание было?.. Ты скажи матери, пусть заходит. Дам ей сортовых семян. Просила она. Пусть заходит.

Кнут извивался змеей в руках Кашкина, судорожно ходили желваки на лице. Взглянув в упор, спросил свистяще:

— Не боишься в такую пору ходить? Раз стукнут — и вся недолга… Не забывай об этом, что стукнуть могут…

Смеялся, а глаза сверлили, жестокие, леденящие. Когда подходил, даже когда грозил, — не было страха, а взгляд испугал. Зина невольно попятилась, противная дрожь забила в ногах. Кашкин, выразительно щелкнув кнутом по голенищу, быстро пошёл догонять лошадь.

Гладкая раскатанная дорога не оставляла следов. И первое, что подумала Зина, совладав с собой: не докажешь, куда ездил ночью Артемий Кашкин.

Он же, вполне уверенный, что после угрозы Зина побоится сказать кому-либо об этой ночной встрече, спокойно повернул направо по проторенной лесорубами дороге. Она шла мимо хутора лесника по глухому лесу.

Внушенный с детства страх перед этими местами не остановил Зину. Повинуясь внезапно нахлынувшей решимости, она пошла следом за санями. Она даже не вспомнила, что ей будет жутко шагать по дороге, которую с обеих сторон сжимают разлапистые громадные ели. Она думала только о том, остановится Кашкин на хуторе или проедет дальше в залесную деревеньку.

В лесу стало еще тише. Перед каждым поворотом Зина с замиранием сердца прислушивалась: не скрипнет ли снег под ногами Артемия. Тот мог заметить ее, спрятаться и внезапно выйти; в глухом лесу он будет вести себя смелее. Иногда ей казалось, что лучше вернуться, она замедляла шаг, но это только на минуту. «Надо обязательно узнать, куда он решил сплавить имущество», — неотступно вертелось в мозгу. Иногда она останавливалась, слушала, как гулко бьется сердце. Такие остановки успокаивали.

На сани Зина чуть не наткнулась уже перед хутором. Кашкин поправлял дугу, а может быть, выжидал. Подобно зверю, на след которого напали охотники, он чувствовал себя неспокойно, поминутно оглядывался.

Зина прижалась к стволу старой елки, росшей у обочины. Промерзшая кора приятно холодила разгоряченную щеку. Спряталась своевременно, так как тотчас же небо прояснилось, и выкатил яркий щербатый месяц. Оглянувшись назад, Зина тихо вскрикнула: меж деревьев мелькали слабые огоньки. Волки! Видимо, они тоже шли за лошадью, осторожно, крадучись, выбирая удобный момент для нападения. Им мешал человек, что неотступно следовал за санями. Сама того не подозревая, она охраняла Кашкина от нападения.

Зина тревожно смотрела, как светлячки волчьих глаз миновали ее стороной и скрылись в сторону Кашкина. Она подумала, что надо закричать, предупредить беду. В это, время в прозрачном морозном воздухе гулко разнесся стук. Она обрадованно подумала, что это стучит Кашкин, который, видимо, уже добрался до дома лесника. Несомненно, это был стук в окно. Томительно тянулись после этого минуты. Наконец визгливо скрипнули ставни, послышались приглушенные голоса…

3

Рано утром группа из актива бедноты во главе с председателем сельсовета проследовала к дому Кашкина. За ней тянулся длинный хвост любопытных. Ни для кого уже не было секретом, чьи семьи попали под раскулачивание. Андрей Проничев — «худое ведро» — постарался оповестить об этом событии полдеревни, щеголяя перед богачами тем, что «был не согласен с линией бедняцкого актива». Всем остальным он разъяснял, что ушел с собрания принципиально, не желая выслушивать оскорбления глупой девчонки.

Сейчас Проничев шагал вместе со всеми, многозначительно улыбался, когда к нему обращались, чувствовал себя героем дня.

Кашкин встретил вошедших с недоуменным огорчением на лице. Вся семья сидела за столом, миролюбиво гудел на столе ведерный самовар. Смахнув ладошкой с лавки какие-то тряпки, Кашкин процедил опять с тем же недоумением в голосе:

— Присаживайтесь!

Свежий и не очень наблюдательный человек едва ли заметил бы тонкую игру хозяина. На самом деле ему все было известно и прихода их он ждал, знал, с чего начнут, как самому держаться. За длинную ночь не раз можно было представить все это.

Активисты тоже видели его притворство. Батурин кратко объяснил, зачем пришли.

— Так, граждане, — слабым и грустным голосом проговорил Кашкин, отступая к окну и делая вид, что известие о раскулачивании для него подобно грому в ясный день. Теперь весь вид его говорил, что он нисколько не противится и принимает такую напасть как должное, только не может понять, за что его так жестоко обижают. — Своим горбом нажитое взять хотите? По какому же такому праву? Советская власть и грабеж! — он развел руками, укоризненно покачал головой.

— Советскую власть не трожь! — резко сказал Батурин. — Она для простого люду завсегда своя. А тебя, гражданин Кашкин, постановили раскулачить как врага колхозного движения и эксплуататора. Не своим горбом нажито — чужим. Не так дело было, гражданин Кашкин, как хочешь выдать.

Кашкин смотрел зло, но оставался таким же спокойным, как и был. Среди сельчан, стоявших у входа, он искал глазами Зину: все же была боязнь… «Не решится сказать, побоится», — в который раз думал он.

— Забирайте! Забирайте последнее! — В отчаянии махнул рукой, кивнул: все, мол, перед вами. А в избе было голо, неуютно, как после разгрома. Из кухни вышли хозяйка дома и дочь, некрасивая девица лет двадцати семи. Движения их были неуверенны, фигуры безобразны: на каждой было, по крайней мере, пять-шесть платьев.

— Все тут? — спросил председатель.

— Все! Сами видите, хозяйство середняцкое. Я не обманывал Советскую власть: приказывали больше сеять — сеял. Нужен лен — за лен взялся. Облог платил.

— Послушать тебя, — совсем разжалобишься. Куда добро припрятал?

— Все тут.

Выскочила вперед хозяйка, истерично взвизгнула:

— Ищите, дьяволы! Ничего у нас нету!

— Спокойнее, мамаша. Обязательно найдем. Скоро придет подвода с хутора. И корову приведут… только на колхозный двор. — И, обернувшись к хозяину, спокойно спросил:

— Сколько хлеба спрятал?

На какую-то минуту Кашкин обмяк, взгляд стал бесцветным.

— Девчонке поверил? Так… — Он опять оглянулся: Зины нет. Но было такое чувство, будто она все время присутствует здесь. Вчера, когда он подъезжал к хутору, ему показалось, что кто-то идет следом. Он стал беспокойно оглядываться, и хотя ничего не заметил, ощущение того, что за ним следят, оставалось. Так бывало в детстве, когда оставляли дома одного. Всегда казалось, что в доме кроме него кто-то есть.

Чужие люди хозяйничали в избе и в амбаре, составляли перечень описанных вещей, а он оставался безучастным. Не слышал он и визга растрепанной жены, которая коршуном набрасывалась на Батурина. В груди Кашкина рождалось мстительное чувство.

4

Гудит растревоженная деревня. Двадцать семей, записавшихся в колхоз, налаживают сообща упряжь, готовят семена. В кузнице день-деньской звенят наковальни. Упорные противники колхоза и выжидающие проявляют интерес к колхозным делам. И если у первых эти дела вызывают злобу, вторые начинают подсчитывать выгоды и убытки, склоняются к тому, что артелью хозяйствовать сподручнее.

К концу недели шесть середняцких семей подали заявление в колхоз. Привели лошадей, по корове. Потом к скотному двору потянулись воза с сеном.

В субботу вечером приехал представитель из города маленький, чернявый, с чахоточными щеками. В доме выселенного кулака Хомякова, занятого под контору колхоза, объявили собрание.

Два часа представитель бросал фразами, словно был начинен ими. Ничего не осталось забытым в мировом хозяйстве. Коммунизм!.. Кризис капитала!.. И через равные промежутки времени гипнотизирующее слово:

— Товарищи!

Наконец вытер лоб усталой рукой, обмяк весь: выговорился.

Собрание зашумело. Подшучивали над лектором, курили, воздух стал сизым от дыма.

— Отсюда вывод, — заключил чернявый. — Без колхозов крестьянину — крышка. Без машин — нет колхозов. Сядем, товарищи, за трактора!

Двухчасовая речь свелась к тому, что сельскому хозяйству нужна армия грамотных работников. Только при этом условии можно осуществить сплошную коллективизацию. В районе впервые организованы курсы трактористов. Представитель и агитировал за то, чтобы из деревни шли на эти курсы.

Дело было новое. Все выжидающе молчали, а если и говорили, то о постороннем. Молчание затягивалось. Представитель поглядывал на часы и нервничал. Ему хотелось сегодня же возвратиться в город.

— Может, непонятно что? — с тоской в голосе спрашивал он. — Или кто хочет выступить?

На него не обращали внимания. Особенно в углу, у выхода. Чернявый уже не раз поглядывал туда. Там собрались те, кто решительно противился колхозной жизни. Среди них можно было видеть Артемия Кашкина и не отстававшего от него ни на шаг Андрея Проничева. Собравшиеся в этом углу словно нарочно старались разговаривать громче. За это представитель готов был их ненавидеть. Как все самолюбивые ораторы, он гордился умением говорить речи и удивлялся, и негодовал, когда замечал, что его плохо слушают.

— Обождь, выступлю!

Среди присутствующих пронеслась волна оживления. Головы повернулись к Проничеву.

— Только, Андрюха, не ври, — предупредил кто-то серьезным тоном.

— Врать не буду, — не обижаясь, ответил тот, а потом уже представителю: — Тут смаху размаху не возьмешь. Трактор, я считаю, понятия требует. Допустим, руль… Повернешь его, а колеса в другую сторону. Передавить можно…

Пропала натянутость, все вдруг зашевелились, появились добродушные ухмылки.

— Правильно, Андрюха! У него, железного черта, вожжей нету!

— Я и говорю — нету, — под общий хохот подтвердил Проничев.

— Так что ты предлагаешь? — спросил представитель, которому не нравилось появившееся веселое настроение.

— А вот то и предлагаю. Трактор — машина ценная. Сломаешь — убыток. Кому? Государству. Должно государство сквозь пальцы смотреть на такой факт? Не должно. Сломаешь — судить надо, не ломал чтобы наперед, убытку не вводил. Тут понятие, я считаю, нужно.

— Андрюху на курсы! — дурашливо крикнул кто-то из молодежи. И опять гогот. Представитель забарабанил карандашом по пустому стакану.

— Подходящая кандидатура, — вставил молчавший до этого Артемий Кашкин.

— Правильно, подходящая, — подхватил Проничев. — У меня с детства тяга к машинам, талант имею. — Он забрал остренький подбородок в кулак, помедлил, требуя внимания. — Только не пойдет Андрюха Проничев. Сломаешь — и отвечай. Кому голова не дорога, пусть идут.

Распахнул полы дырявой шубенки и, отдуваясь, как после сброшенной ноши, сел, пропал за спинами. Исчез, а неприятный осадок после этого бестолкового выступления остался. Потянулись к выходу распаренные в табачной духоте мужики. Видно, ничего больше интересного не услышать. Чернявый растерянно взывал подождать минуточку, не понимая, что произошло, почему к нему потерян всякий интерес.

А к нему пробивалась Зина, смущенная и оттого злая.

— Запишите меня!

— Пареньков бы, — глядя на нее, несмело заявил представитель. Он никак не ожидал, что первый, кто отзовется на его призыв, будет вот эта молоденькая девушка. И все же он поспешно отодвинулся, давая ей место у стола.

А она презрительно оглядела низкорослого представителя.

— На поводу у подкулачников идешь, товарищ. Слушай больше, не то напоют. Вы хоть в сельсовете-то были? У Батурина? На себя все взяли, вот так и получилось. С комсомольцами бы надо поговорить. Некоторые охотно пойдут на курсы. Меня будете записывать?

— Как же, как же! — заторопился тот, боясь, что и эта единственная девушка может повернуться и уйти.

— С комсомольцами я еще поговорю!

— Очень буду благодарен. Пареньков побольше, пареньков…

У выхода дорогу Зине преградили Кашкин и Проничев. В зеленых глазах Кашкина она прочла смертельную ненависть. «Это за то, что рассказала, как он ездил на хутор», — почему-то подумала Зина, побледневшая от волнения.

— Ну-ка, расступитесь! Что встали? — грубо сказала она, отталкивая наступавшего на нее Проничева.

— Паршивая комсомолия, — раздалось вслед.

5

Отзвенели ручьи на дорогах, подсушило горячее солнце землю, на деревьях почки лопнули и выбрызнула первая прозелень. Вскоре и на луговинах среди желтой прошлогодней травы показались зеленые нежные коготки.

В эту бурную молодую весну колхозники Угличского района увидели на своих полях тракторы. Вели их курсанты, еще не совсем уверенные в себе.

Зина Золотова направлена в свой колхоз. Двадцать две девушки были на этих курсах. Первые девушки-трактористки! Нелегко им доставалось. У каждой два-три класса школы. Много слез пролили, просиживая над учебниками, и еще больше от насмешек. Видано ли, чтобы девчата водили машины! Кое-кто приехал учиться тайком от родителей. Подруга Зины Шура Курдюкова рассказывала о своей ссоре с отцом: «Билась, билась — ни в какую. С вечера они собираются на базар, я тоже собралась незаметно: то платье выну, будто почистить, то туфли. В четыре утра они выехали, я следом. Дом на замок. Предупредила соседей… Два месяца на письма не отвечали. Мама приезжала как-то, забежала тайком на минуту, а отец и слышать не хотел. Конечно, переживали…»

Первый день, когда Зина привела в свою деревню трактор, сжалось сердце: не поля — полоски узкие. Больше горючего сожжешь, чем наработаешь. И только у выгона радует глаз ровное, как синь озера, поле. После того как отобрали эту землю у помещика, завладели ею Звонцевы, Хомяковы и Кашкины, снимали из года в год богатый урожай. А в этом году стал массив колхозным. Ничего было так не жалко Кашкину, как вот этой земли. Во сне видел ее по-прежнему своею, не верилось, что ушла безвозвратно. Волком взвыл сначала, досаждал жалобами сельсовет и район, теперь притих, кажется, смирился.

Вспахав мелкие участки за деревней, Зина перевела трактор на это поле. Жирная, скользкая земля легко переворачивалась под лемехами. Ни разу за эти дни не работалось так радостно.

Близился вечер. Низкое солнце позолотило верхушки сосен. Высоко над головой носились ласточки, обещая на завтра ясный день. Воздух был свежий с запахом хвои и трав. В стороне за лесом разносилось блеяние овец. Видимо, пастух уже гнал стадо. Зина хотела пройти еще загон и на этом кончить работу. Когда она развернулась, увидела на пашне человека. В грудь будто кто толкнул. Кашкин! Чего ему здесь надо? Зина заметила, что он стоит на том самом месте, где начинается его участок. «Начинался», — вслух поправилась она.

Чем ближе подходил трактор к Кашкину, тем беспокойнее Зина чувствовала себя. Кашкин стоял насупясь, неуклюже расставив ноги. Обносившийся пиджак висел мешком на его тощей фигуре. Зина махнула рукой, чтобы он отошел в сторону. Кашкин стоял как вкопанный.

— С дороги, говорю, уйди! — рассерженно закричала она. Но голос потонул в реве мотора. Тогда она приподнялась на сидении и опять замахала рукой. С каждой секундой расстояние уменьшалось, а Кашкин словно ничего не видел и не слышал. Но когда трактор был шагах в двадцати, будто страшная боль перекосила его лицо, сгорбленная до этого спина распрямилась. Кащкнн нелепо взмахнул руками, шагнул вперед и визгливо, со стоном закричал:

— Не пущу!.. Убью!..

Что-то жалкое, гадливое схватило за душу после этого крика. Но это было всего долю секунды, доля секунды слабости и сразу холодное спокойствие. «Вот что! Свое вспомнил, — прошептала Зина. — С болью рвешь… Нет, не твое. Наше! Наше! — колотилось в мозгу. — Врешь, дашь дорогу…»

Она решительно вела машину прямо на него. Черные от масла пальцы до боли сжали руль. «Уйдешь!» — прошептала она, не сводя глаз с Кашкина, сжавшегося как для прыжка. Лицо его было мертвенно-бледно, взгляд бессмысленный. Казалось, он не сознавал, что делает. А расстояние сокращается. Двенадцать метров, десять… «Уйди же, задавлю!» — хотелось крикнуть Зине. Она не выдержала его взгляда, на миг зажмурила глаза, точно хотела хоть на немного отдохнуть от мертво-леденящей фигуры Кашкина.

— И-и-и… — захрипел он в бешенстве и сделал еще шаг навстречу, упал, захватывая скрюченными пальцами комки земли.

Зина как могла вывернула руль, и трактор, выгибая кривую, прогрохотал мимо распластанного Кашкина, не задев его плугом. Зина облегченно вздохнула. Еще раз оглянуться она боялась. В ушах все еще стоял крик, вырвавшийся из глотки Кашкина.

Зазеленели буйно луга, запестрели ромашкой и клевером обочины у дорог. В тиши июньского дня надоедливо стрекотали кузнечики. Ласково тянулись к солнцу зеленые хлеба.

Председатель сельсовета Павел Батурин и Зина обходят поля. Батурин изнывает от жары, белая рубашка на спине повлажнела от пота. Но идет бодро, играя сорванной травинкой.

— Красота-то какая! — не выдерживает он при виде ровной зелени поля. — Общее поле!.. Помнишь, тут были участки богатеев.

Шли тем самым плодородным массивом.

— Постой! Что такое?

Голая полоска земли, безобразно поросшая сорняками.

— Как же это ты?

— Огрех! — глубоко вздохнула Зина.

Здесь сошлись два человека. Проверяли стойкость друг друга. И тот победил. Огрех!

Так уж получилось…

6

Вечером около мастерской остановилась грузовая машина. Подходили пассажиры, просили подвезти. Дыша водочным перегаром, хозяева грузовика отрывисто отвечали: «Никуда не едем!»

Ждали.

Из мастерской вышли трактористки: Зина с подругой.

— Садитесь, девчата. Подбросим с ветерком.

— Нам недалеко. Дойдем.

— Садитесь…

Едва девушки встали на подножки, грузовик помчался с бешеной скоростью. Почувствовав неладное, подруга прыгнула на дорогу, тяжело ударившись всем телом. Зина хотела сделать то же самое, но ее держали за руку. В темноте она старалась рассмотреть того, кто держал ее. Что-то было знакомое в плохо видимой фигуре.

— Давно добирались, голубушка…

— Проничев? Ты?!

Она не ошиблась. Рядом с шофером сидел Андрей Проничев.

— Отпусти руку сейчас же! Слышишь?

— Как бы не так. Лоб перекрести перед смертью.

— Вот что ты задумал! — ожесточенно прошептала она, задыхаясь от винного перегара, которым дышал ей в лицо Проничев. — Мразь…

В это время в кузове зашевелилась куча наваленных в беспорядке мешков и из-под нее вылез еще один. Нетвердо стоя на ногах в прыгающем кузове, он схватился одной рукой за борт, вторую с длинным гаечным ключом занес над головой девушки. «А ведь это Кашкнн!» — почему-то с удивлением подумала Зина. Во рту она ощутила солоноватый вкус крови, в глазах вспыхнули радужные огни. «Отпустил руку Проничев», — с удовлетворением отметила она и уже не чувствовала удара о землю.

Машина все с той же скоростью мчалась по лесной дороге. С обеих сторон разлапистые ели. Глухомань…

1957 год.

Малахов и Алька

Малахов заглушил мотор, сказал Альке:

— Обедать я. Ты смотри тут…

Привычно окинул взглядом тяжело груженную картофелем трехтонку, сплюнул с досадой и пошагал к дому.

Нынче воскресенье. Отдыхать бы. Но предстоит трястись по грязной ухабистой дороге до станции Бурмакино. И путь не длинный — двенадцать километров, а попробуй сунься в такую кашу, неровен час, заночуешь в кабине. Подрадел председатель работу на выходной день. Будто что изменится, сегодня Малахов отвезет картофель на станцию или завтра…

Алька смотрит вслед Малахову. Тот идет к дому недовольный, злой. Едва Малахов скрылся в крыльце, Алька вылез из кабины, критически оглядел старую трехтонку и тоже сплюнул, копируя Малахова. И он бы не прочь пообедать, дом близко, да матери нет, на партактиве в районе. А кто без нее сварит обед? Второй день Алька с младшим братишкой на сухомятке.

У Малахова что! Жена ждет дома. «Странное дело — жена», — размышляет Алька. Вчера колхозные шоферы собрались выпить после работы, Малахов отказался: жена! Сказал одно слово, и всем было понятно, отпустили — иди, чего там. Жена у Малахова молодая, они еще в клуб под ручку ходят, не как председатель Егор Павлович. Тот всегда впереди своей жены на два шага идет.

Лизу Малахову Алька хорошо знает: своя деревенская. Раньше она умела хорошо песни петь и не хуже работать. Сам секретарь райкома комсомола вручал ей на вечере в клубе Почетную грамоту.

«А ведь она сегодня выходная», — думает Алька. И ему представляется, как пойдет после обеда Малахов, а она будет обиженно говорить: «Каторжане вы, нет отдыха ни днем, ни ночью». Она часто говорит это, особенно, когда Малахов с Алькой собираются в дальнюю поездку. Сколько они дорог исколесили за это лето! Алька и раньше ездил, когда еще в школе учился. А теперь он грузчик, ни одной поездки без него не обходится.

Жалко, не доверяет ему Малахов вести машину. Иногда только даст на минуту-две, но это не в счет. Даже не распробуешь. А Алька всем нутром чувствует, что может быть шофером. Неужели бы он не съездил сейчас на станцию? Съездил бы. Если разобраться, с тех пор, как он себя помнит, — все время с шоферами или трактористами. Те сначала не обращали на него внимания, мало ли пацанья липнет к технике, походят в свое удовольствие и отстанут. Но Алька оказался терпеливее своих сверстников…

Председатель Егор Павлович метил его в учетчики, но Алька ездит грузчиком. Когда он просился на эту работу, Егор Павлович покачал головой и не разрешил: «Не настолько богаты, чтобы ученые кадры как попало разбрасывать». Ростом Алька мал, на подбородке даже пушок не проглянул. Лет пятнадцать ему на вид, а то и меньше. «В грузчиках от тебя проку не будет, Альберт Михайлович», — сказал председатель, и все, кто был в это время в конторе, рассмеялись. Наверно, потому, что Егор Павлович назвал Альку по имени-отчеству.

А потом Малахов уезжал в Ярославль за стульями для клуба и взял с собой Альку. С тех пор и работают вместе.

Низкое небо в тяжелой серой пелене. Иногда появится светлое окно, проглянет голубой кусок неба, но тут же на него наползают дымные волнующиеся облака. И опять все серо. Прислонившись к кабине, Алька разглядывает небо, ждет Малахова, а тот долго. Наверно, объясняется с Лизой. Алька старается угадать, о чем они сейчас говорят.

«Некого больше было, — разводит руками Малахов. — Альку не пошлешь с грузом…» «А почему не пошлешь Альку? Что Алька, хуже всякого? Он еще скоро так будет водить машину — ахнете! Он до темна не проездит. Быстро слетает на станцию…»

Губы у Альки складываются в довольную улыбку. Может, и в самом деле Лиза так говорит, хвалит его. Уши у него розовеют, в глазах появляется бесшабашно-отчаянное выражение. Так ясно представил, словно Лиза стояла рядом. Дерзкая мысль мелькает у Альки: «А что, если съездить за Малахова? Пусть с женой отдыхают. Прав шоферских нет? А кто знает, что нет прав? На лесной дороге — не в городе, госинспекции никогда не видывали».

Алька осторожно подходит к передку, искоса смотрит на окна малаховского дома. Тишина, на улице ни души. Не долго думая, он хватает ручку и вертит-вертит, пока не зарычал, зафыркал мотор. Потом запрыгивает в кабину. И вот уже дом Карповых, вот скривившийся, сгорбленный, как сама хозяйка, дом бабки Лены Постновой — последний в посаде. Начался мелкий кустарник вперемежку с жиденькими соснами.

Алька нарочно не оглядывается, словно чует, что сзади бежит, ругаясь, встрепанный Малахов. А тот и в самом деле, заслышав рев мотора, выскочил из дома…

Малахов пришел на станцию часа через два после приезда Альки. Машина уже стояла у склада разгруженная, с открытым капотом. Засучив рукава фуфайки, Алька копался в моторе. Он услышал звук знакомых шагов, порывисто обернулся. Ему хотелось поделиться радостью за удачный рейс. И сник, сгорбился как-то. Измученный долгой ходьбой, злой, как черт, Малахов грубо оттолкнул Альку и сам принялся за осмотр мотора. С удовлетворением отметил, что машина оказалась в исправности. Правда, левое крыло заметно погнуто: видимо, все же не миновал Алька пня.

Малахов надеялся нагнать его на полдороге. У каждого поворота думал: «Вот тут должен застрять. Обязательно должен». На одно место он особенно надеялся: глубокая ухабина всегда была скрыта водой. Не зная дороги, неминуемо завязнешь. Но, видно, Алька недаром сопровождал Малахова в каждой поездке, след от трехтонки шел стороной. «Наверно, тут и наскочил на пень, — подумалось Малахову. — Не беда, крыло выправить можно».

Малахову вдруг стало не по себе за свою жестокость. Теплая волна подступила к груди. Похвалить бы надо парня: умеет водить машину. А за самовольство выговорить после. «Скажу, что молодец». Малахов повернулся к Альке и… не увидел его. Не было его ни на складе, ни возле склада.

— Алька! Иди сюда, Алька! Пошутил я…

На Ярославль уходил пассажирский поезд. Из тамбура третьего вагона, как почудилось Малахову, на него смотрели пристально, обидчиво. Оттого, что Малахову очень хотелось разыскать сейчас Альку, ему и показалось, что там, в тамбуре, стоит именно он — Алька.

«Глупость какая! Куда ему ехать!»

На следующий день Малахов поехал в четвертую бригаду и почувствовал, что ему чего-то не хватает. Не было Альки, его молчаливого присутствия. Малахов привязался к нему. Тот, как верный оруженосец, не отходил ни на шаг, все приказания ловил на лету и радовался, когда, случалось, неразговорчивый Малахов одобрительно гудел: «Ладно, ты уж не очень, сам я».

Эта поездка показалась Малахову самой скучной из всех.

Не появился Алька и еще через день. Малахов, чувствуя неясную вину, пошел извиниться перед ним. Грузный, неуклюжий и смущающийся необычностью своего визита, он нерешительно переступил порог Алькиного дома. Вот сейчас встретит и скажет: «Давай, Алька, кто старое помянет, тому глаз вон». Так и скажет, потому что понятнее…

Мать, Александра Ильинична, удивилась, забеспокоилась:

— Он же у вас!..

Алька часто оставался ночевать у трактористов, пропадал подолгу в гараже, и она не беспокоилась за его отсутствие. А теперь испугалась.

— Обидел я его, — глухо проговорил Малахов. — Напрасно так.

В Ярославле много разной публики. На паренька в замасленной фуфайке и широких не по ноге резиновых сапогах никто не обращал внимания. По измятой одежде несвежему лицу можно было догадаться, что спал он в эту ночь не в постели. Он подолгу останавливался перед вывесками учреждений, расспрашивал прохожих. Ему нужна была автошкола.

У директора автошколы этот необычный посетитель появился в конце рабочего дня. Всем видом он показывал, что долго ждал он этого часа и теперь не согласится уйти, не добившись своего. Директор неопределенно хмыкнул и, не спрашивая ничего, продолжал писать в толстом журнале.

— Мне бы экзамен сдать на третий класс.

Паренек смотрел исподлобья, и это заметил директор.

— У нас, милый человек, прежде курс проходят. А как результат — экзамены.

— Я курс прошел…

— Тогда зачем сюда? Где прошел, там и сдавай. Почему не сдал?

— В колхозе-то? А кто примет? Не беспокойтесь, товарищ директор, машину я водить умею.

Директор уже с интересом глядел на гостя.

— Машину водить — этого мало. У нас вот тут приходил один. Водит, а в теории — как в лесу. Автомобильное дело ты не знаешь. Как же у тебя принимать экзамен?

— Я и пришел, чтобы вы спрашивали. Не отвечу — уйду. Может, я лучше всякого знаю…

Он напоминал школьника, которому хотелось показать свои знания перед нелюбимым учителем, доказать ему правоту.

— Образование у тебя какое?

— Десять классов. Полгода на машине работал… не всегда, давали когда.

— Ну вот что, — директор поднялся. — Пожалуй, мы с тобой сговоримся. Приходи завтра. Примем экстерном, раз такое дело. Из колхоза сам поехал или послали?

— Сам.

— Вижу, что сам. Придется сдавать теорию автомобиля. Спрашиваем строго, особенно с тех, у кого такая практика. А потом в инспекцию. Там проверят, как ты знаешь технический уход, по улицам умеешь ли ездить. Дней двадцать — и шофер. Как фамилия твоя?

— Грошев. Альберт Грошев.

— Все, Альберт Грошев. Где остановился? У родственников?

— Общежития у вас нет?

— Устрою я тебя с курсантами. Народ веселый, не обидят.

Вечером Алька писал домой письмо.

«Ты все говорила, чтобы я куда-нибудь сдавал экзамены. Я тебя послушался и сдаю, так что ты не волнуйся. Скажи Малахову, пусть не злится. Машину я не испортил, сам знает…»

Старенький грузовик дребезжит по бугристой, прихваченной первым морозцем дороге. Двое сидят в кабине: грузный и добрый Малахов и семнадцатилетний, счастливый, в кепке на затылок Алька Грошев. Он за рулем.

— Разорюсь, а зимой будет новая машина. Так и сказал. — Малахов поднял руку, предупреждая Альку нажать перед поворотом на тормоз, добавил затем: — Егор Павлович — правильный. Сказал — будет. Уж очень он доволен, что ты из грузчиков перешел. Квалифицированный кадр! У нас шоферов с десятилеткой еще не было.

— Приехал, мамка ахнула. Думала — в институт сдаю. А я ей права. Вот институт! Ладно, говорит, делай как знаешь, теперь взрослый.

— Мамку не вини. Она на тебя силы гробила, учила. Ей хочется, чтобы ты в институт попал.

После этого молчат, думая каждый о своем. По обеим сторонам мелькают деревья, припорошенные инеем. Такая же белая и ломкая трава. Когда машина съезжает с колеи на обочину, сзади стелется след от шин. След ровный, как рельсы. Не зря Алька двадцать дней катался по городу с инструктором, выровнял глаз.

— Директор сначала и думать не велел. Не будешь сдавать и все. Много у нас таких, которые без курсов права хотят получить. Только я тоже умею настоять на своем. Говорю, не пойду никуда, пока не примете.

— Молодец, — одобрительно гудит Малахов. — Так и надо…

Примечание

1

Загреть — разжечь.

(обратно)

Оглавление

Остров меняет название

Девушка из Кореи

Коммерсанты

Граненая звездочка

Близнецы

Яхта

Друг

Огрех

Малахов и Алька

*** Примечания ***